В Бога веруем
Фигль-Мигль — сноб и гражданин. Родился, не состоит, проживет. Остальное зри в его сочинениях. Роман публикуется в журнальном варианте.
Фигль-Мигль
В Бога веруем
~~~~~
Роман
~~~~~
отечеству, человечеству и студентам
На нашем старом рубле написано, что подделка государственных казначейских билетов преследуется по закону. На французских франках —“свобода, равенство, братство”. На греческих драхмах — “эллинская демократия”. На фунте стерлингов — “decus et tutamen”, украшение и защита. На евро ничего умного нет. Все американские деньги, от цента до стодолларовой бумажки, сообщают о том, что в Бога мы веруем, in God we trust. Эта же надпись, соответственно, имеется и на банкноте достоинством в один доллар, там еще портрет Д. Вашингтона. В Соединенных Штатах Америки на один доллар нельзя купить ничего. А в отечестве —
А в отечестве был такой ледяной, синий, свирепый декабрьский вечер, что слова дохли на лету, примерзая к губам. Вороны, бомжи, бездомные собаки, сердобольные ямщики, девочки, которые раздают у метро рекламные сигареты и прокладки, тетки, которые там же раздают гневные листовки, — все они, если бы им посчастливилось дожить до этих холодов, тоже бы передохли. Остались только терпеливая земля, которой все равно некуда деться из-под двойной коры асфальта и льда, станции метро, которые так задуманы, что их и бомбой не убьешь, и музыка, которая обычно играет на выходе из станций, — потому что музыке всегда и на все наплевать.
Посреди этого вечера, на пути домой, упал, поскользнувшись, молодой человек, и прямо под носом у него оказалось задумчивое лицо Д. Вашингтона, впаянное в грязное стекло бывшей лужи.
Так мы возвращаемся к вопросу о том, что можно купить на один доллар в отечестве.
Выбор есть, и какой выбор. Можно купить, например, пачку сигарет, а если не залупаться — то две или даже три пачки. Или две бутылки пива. Пару носков. Четыре разных газеты. Три жетона метро. Пачку сока. Пачку не лучших пельменей. Пачку риса, а к рису — соевый соус, кетчуп или масло, по желанию. Перьевую ручку местного производства. Школьные акварельные краски. Можно комбинировать. Сигареты и пиво или пиво и рис — но тогда уже просто рис, без соуса.
В отечестве есть сейчас люди, которые и за сотней гринов побрезгуют наклониться и, конечно, не будут выковыривать из загаженного льда Д. Вашингтона. Но нужно учесть, что такие люди даже в виде развлечения не рыщут декабрьским вечером по рабоче-спальным окраинам. То, что у бедных — образ жизни, не может служить экстремальным удовольствием для богатых (хотя и является сюжетной завязкой кое-каких экстравагантных книжек в духе “принц и нищий”). Вот если бы ковылять пришлось по льдам Антарктиды или далеких планет, отдав четверть состояния за экипировку в виде поношенных ботинок, — тогда да, может быть. Глупо платить за то, что плебеи имеют бесплатно, если вы, по крайней мере, не платите за лейбл “Антарктида” или “Марс”.
Кроме того, нагнуться за чем-либо и что-либо увидеть, уже упав, — разные вещи. И если взглянуть внимательнее на упавшего — и вокруг — и на дом, к которому упавший спешил — на черный страшный силуэт гаражей и помойки, оставшихся справа и сзади, — на черное страшное небо над помойкой, — не будет необходимости объяснять, почему человек, поднявшись, отправился в дворницкую за кайлом. Дворники, согреваемые полезным трудом, не вымерзли, и кайло тоже нашлось.
Но познакомим читателя поближе с нашим героем, пока тот, обливаясь сухим потом Платона, долбит грязный радужный лед.
Зовут его Евгений, а фамилия — фамилию нам знать ни к чему. Когда-то она была не из последних, но с тех пор, как прадедушку расстреляли чужие, дедушку — свои, папа проворовался и поехал в Сибирь, а дядя поехал туда же из-за отсутствия политкорректности, как ее понимали в 1971 году, и еще какое-то количество близких, дальних и ассоциированных родственников погибло в войну, в блокаду, в окопах коллективизации и на фронтах передовой науки — фамилия, проявив бессмысленную, но несомненную живучесть, пришла наконец в упадок. Сам Евгений принадлежит к поколению, которое на первом курсе института изучало историю КПСС, а на пятом вместо научного атеизма — историю религии, в результате чего лишилось как счастья воцерковления, так и возможности стать честными афеями. Он увидел слишком много перемен в том возрасте, когда их невозможно осмыслить, и это, создав привычку к переменам, отвратило от привычки думать. Сейчас ему что-то около тридцати, и днем он ходит на службу, а вечером сидит подле телевизора. У него два выходных костюма и половина зубов запломбирована, и, если не произойдет ничего ужасного, через пять лет он купит подержанную машину. В качестве умеренного либерала он читает газету “Коммерсант”, в качестве бессознательного деиста — книжки В. Пелевина. У него есть жена и дочь, но он выдран из сплетения родственных связей и последнюю оставшуюся в живых тетку видел три года назад, когда хоронил мать, а день этих похорон помнит лучше, чем дни детства. Было ли оно печальным — чем-то отравленным — обыкновенным, как пионерский галстук и школьная дискотека, и как сказалось на Евгении таинственное новое время, объединившее материалы XXVII съезда партии (зубрившиеся к экзамену) и первые сигареты (как символ этого нового и грядущих во взрослой жизни послаблений). Разумеется, рок-музыка, которую он никогда не любил, но столь же обязательная для духа школы и времени, как политинформация. Еще, кажется, цела Берлинская стена и, точно, жив Цой. (А какие тогда были деньги, какие? Того же цвета, что и царские: три рубля — зеленые, десятка — красненькая.) Отсутствующее воспоминание о выпускном вечере, и нет воспоминаний о десятилетии после — это как комок в горле, который нужно проглотить, не подавившись.
Что-то его подвело: особенности темперамента, отсутствие амбиций и дерзости — лакуны, не восполненные связями семьи. Его ровесники сколотили состояния, но и он надрывался не меньше других доступными ему способами, и у него есть сейчас два вполне приличных костюма, но как-то надо растить ребенка, и третьему костюму — от Бриони — в его скромных мечтах нет места. Он тот, кто перед тем, как попасть в гроб, попадает только в статистику: “восемь убито, восемнадцать пострадало”. Его можно вскрыть, выпотрошить, и в остатке будет все то же самое: недоумение, пустота, отсутствие. Назвать его “средним классом” не поворачивается язык. Он — никто. Он современный человек.
Дома он расправляет бумажку, показывает ее жене, рассказывает, смеется. Жена проявляет великодушие, и Д. Вашингтона разрешено обменять на сигареты или пиво — по желанию. Что Евгений и делает следующим же утром.
Он не поскупился, немного добавил и купил сигареты мечты, и половину пачки у него расстреляли в офисе и на улице. (Это кажется странным: обычно навороченные сигареты на улице не стреляют, так же как и совсем паршивые. Почему, боятся отказа? Нет, скорее из вежливости, или же это своеобразная мутация чувства собственного достоинства, в тональности “Рахметов и апельсины”. По каким причинам люди отказывают в сигарете, ведомо только им, но дают всегда из двух побуждений: чтобы отвязались, либо действительно не жалко; получить таким образом посредственную сигарету не страшно, завтра ответишь тем же, а хорошую — обидно. Ну, это обида плебея, норовящего плюнуть в чужом чистом подъезде. Да? Возможно, но, кроме обид, у плебеев бывает и гордость. Да? А объясните про апельсины, что это был за любитель цитрусовых. Рахметов? Ну, он ел апельсины в Петербурге и никогда — в провинции, потому что, видите ли, в Петербурге и простой народ может изредка себе это позволить, а где-нибудь в Саратове — нет. Забавно. Да, забавно.)
Евгений, значит, легко делился тем, что легко досталось. Видимо, он был не злым и не жадным, это, наверное, важнее всего, что мы успели о нем сказать, но сейчас рассказывать нужно не о Евгении, не о сигаретах, а о той минуте, когда он в очередной раз сунул руку в карман и, кроме сигарет, нащупал еще нечто, и потащил и, удивляясь, вытащил. И вытаращил глаза. Потом переложил доллар (тот самый, потраченный на сигареты) из правой руки в левую и повторил операцию. И все повторилось? Вот именно. Один доллар он держал в левой руке, второй лежал в правом кармане. И сколько бы ни доставал Евгений бумажку из кармана — грин за грином, — в кармане не убывало.
И скажем сразу, чтобы многотерпеливый читатель не ломал голову, над чем не следует: если бы Евгений проявил жадность и сигареты свои берег, произошло бы все то же самое, так что дело здесь не в сигаретах.
Год прошел, как его и не было. Один доллар, может быть, и не много, но если не лениться опускать руку в карман, после дня и дней плодотворной работы хватит не только на пиво. И на квартиру хватит, и на машину, и на драгоценности для жены, и, хе-хе, на домик в горах — даже если это сомнительные Крымские горы. Почему не остров в Карибском бассейне? Потому что рука отвалится по доллару на остров собирать. Да и не было никакого острова в списке предметов первой необходимости; острова нужны снобам, и неврастеникам, и мечтательным детям младше-среднего школьного возраста. Верно, дочь подрастает. Но с ее мечтами мы ознакомимся позже.
Нам сложно описать роскошную жизнь, созданную бедным воображением. Евроремонт, машина и пальто до пят — это святое, но что дальше? Перелистывая глянцевые журналы, Евгений вроде бы полюбил холодноватые яркие пространства современного дизайна, но у жены обнаружился вкус к антикварке, и он подчинился, выучил названия стилей, одинаково ему безразличных, и имена маршанов, внушавших ему одинаковый ужас, привык к тяжелой мебели, смирился с картинами, которые все сливались для него в мутно-цветное пятно художественной вклейки из старой школьной хрестоматии по литературе. (А сколько было написано сочинений, в которых “Утро” оборачивалось “Спасением флага”, грачи прилетали на зимнюю дорогу, расплывались слезами чернила, и над всем этим немеркнущим маревом плохих репродукций, требующих воплощения в столь же изуродованных и приблизительных словах, грозным обещанием вечной гибели вставала “Опять двойка”.) Он охотно путешествовал — то есть ездил, куда его возили, осматривал достопримечательности, дегустировал, играл с ребенком на пляже, плавал с аквалангом (страх перед инструктором, хамоватым соотечественником, непроницаемым, самоуверенным, с лицом и манерами настоящего уездного мачо), но Крит, и Греция, и Барселона, и Рим так и остались мертвыми глянцевыми открытками, тщательно выполненной декорацией, заменившей тот настоящий мир, в который Евгений никогда бы не сумел попасть (не убеждали даже собственные фотографии на фоне Колизея, Парфенона и прочего). Единственным, что тронуло его, оказавшись похожим на что-то забытое и, вероятно, родное, были маленький глухой город на какой-то границе (ночь, вокзал) и пирожные в каком-то кафе (эклеры). Страх перед инструктором запомнился отчетливее всего. Может быть, он подозревал, что этот инструктор и его жена — ? Может быть. Но, вы ведь знаете, персоналу строжайше запрещено.
Большой блистающий мир не ввалился в судьбу нашего скромного героя. Мир шумел у него в ушах и чего-то требовал — больше того, что могла предъявить маленькая фантазия маленького человека.
Здесь нужно сказать вот что: в отечестве не владеют (да и откуда бы это могло взяться) искусством быть рантье, и не потому, что обеспеченного человека снедает жажда еще большей наживы или недоверие к банкам и государственным ценным бумагам. (Кстати, о забавном: у Пруста маркиз де Норпуа, советуя отцу Марселя поместить деньги в бумаги, дающие небольшие проценты, но зато вполне надежные — английские консолидированные фонды и русский четырехпроцентный заем, — говорит: “Прочнее этого ничего нельзя придумать”. В каком это году? Нужно посчитать; лет за двадцать до Первой мировой войны, не меньше.) Конечно, быть рантье охотно бы согласились подростки и люди искусства — они всегда найдут, чем себя занять. И лентяи. Лентяи? То есть люди, которые по каким-либо причинам чувствуют отвращение к труду, неприлежные, нерадивые, нагло праздные, о ком говорят “лень и за ложку взяться”? Или вы имели в виду ленивых королей или ленивцев — млекопитающих отряда неполнозубых, их еще называют Bradypus, тихоброды. Трехпалые ленивцы — “удивительно тихие, мирные и умилительные животные”; в шерсти у них живут мельчайшие зеленые водоросли, от чего шерсть подчас приобретает зеленый оттенок. А у двупалых ленивцев морда неприятная, рот полон желтых зубов, глаза злобные, красновато-оранжевые, и шкура напоминает шкуру бурого медведя. Они легко и часто переплывают широкие реки — так, по крайней мере, пишет отважный путешественник Айвен Сандерсон. Кто? Злой зоолог додарреловской эпохи — тех времен, когда из заспиртованных экспонатов составлялись коллекции для музеев. Но как-то ночью Сандерсон залез на дерево и наблюдал за живыми ленивцами (трехпалыми) и внезапно порадовался, что эта часть коллекции уже составлена и ему не придется — да, не придется. Напомните, мы потом расскажем о местной зооферме, где разводят будущие шапки и шубки (норка, песец). Там как раз был убойный день.
Хватит, при чем тут вообще животные? Вы невнимательно слушали: животным, как бы они ни назывались, не лень переплывать широкие реки или мерцать зеленой шубкой — ждать своего дня. Животные молчат, смотрят, никогда ничего не делают через силу — вот почему люди их ненавидят и воспитывают (палкой, дитилином или музеем). Ах, дескать, ленивцу не болит в хребте! И из-за того, что у кого-то нет болей в спине, у очень многих сильно болит душа. (Леность рождает созерцательность, а созерцательность ведет к блаженству.) Ведь как иначе понять презрение каролингских историков к ленивым королям? А это что за звери? Вовсе не звери; ленивые короли — это прозвище последних франкских королей из династии Меровингов, правивших лишь номинально, тогда как реальную власть захватили майордомы. Вы что, издеваетесь? Нет; а вам что, неинтересно? Ведь это же Меровинги, это самые таинственные времена варварского средневековья. Их волшебное происхождение — их длинные волосы (символ власти и знак принадлежности к роду богов) — отвага и разбойничьи повадки Хильдерика I — печальная жизнь Хильдерика III — это они сжигали то, чему поклонялись, — совокуплялись со змеями и феями — не жалели людей и церковной утвари — и под конец не имели ничего, кроме царского имени, прекрасных длинных волос и единственного поместья с крошечным доходом; вступали на престол детьми и умирали молодыми. Ну а кто такие майордомы? Майордомы (не спутайте с мажордомами, то же слово, а какая разница, как между мажорней и майором) — это всего лишь должность: мэр, премьер-министр, что-то такое, необаятельное. Один из Меровингов установил ее, чтобы укрепить свое единовластие, и вот что вышло: он был последний Меровинг, имевший какую-то власть, с тех пор майордомы стали править и вообще решать предлежащие задачи. Пипин Короткий — последний майордом и первый Каролинг, отец, кстати, Карла Великого, решал задачи при пустовавшем шесть лет престоле. Потом он на этот престол посадил Хильдерика Третьего, потом ему надоело, и Хильдерик поехал в монастырь. Но сперва к папе Захарии поехали послы: как тот, интересно, относится к королям, которые во Франкии не имеют власти. У папы тоже были проблемы, он ответил: “Лучше всего называть королем того, кто имеет власть, нежели того, кто ее не имеет”. Хильдерик был низложен, пострижен и препровожден, а Пипин, сделав бархатную революцию, начал обустраивать Франкию. Обустроил. (А то с чего бы это сын Карл стал Великим.) А умер от водянки.
И что? А то, что у настоящей лени божественное происхождение, как у настоящих королей. Лениться — ведь это не только бархатный труд, но в некотором роде и подвиг. Лентяю всегда хочется что-нибудь сделать; у него горят глаза, замирает сердце, стучат зубы — здесь лихорадка, воодушевление, дерзкие планы на ближайший понедельник. “Лентяй! Это призвание и назначение, это карьера”, — говорит человек из подполья (забыв, по несчастью, что в 755 году и призвание, и назначение были безвозвратно утрачены. Почему безвозвратно? Потому что боги больше не совокупляются со смертными; все наши короли — самозванцы). Нет, после 755 года обыкновенный лентяй должен иметь какой-то фон для своего безделья: работу, которой он пренебрегает, начальство, которое его едва терпит, близких, которые на него ворчат; что-то должно оставаться незавершенным, несделанным, требующим переделки, маячить перед глазами и оттенять самодержавную лень покоя. Когда гнет сменится попустительством, лень обратится в скуку.
А зачем вы приплели зооферму? Климат у нас жестокий, без шубки тяжело — хотя и жалко. Жалко? Почему вы решили, что мы кого-то жалеем, если действительно жестокий и тяжело? Знаете теорию климата Монтескье? Знаете, что о судьбе песцов громче всех скорбят те, кому и песцовая шуба уже не в радость? А вегетарианцы — ведь овощам-то, наверное, тоже больно, когда их срывают с грядки. Не знаем мы, при чем здесь зооферма. Так просто, воспоминание.
Есть еще одно состояние: шалопай, бездельник, для которого покой всегда радостен. Такие люди рождены для ренты, но прекрасно обходятся без нее, и для них весь мир — проценты с долгосрочного вклада. Но трудоспособный нормальный человек среднего возраста не сможет заполнить образовавшуюся в его жизни пустоту и неутомимо бить баклуши. Кроме того, он уже привык к своей профессии — а ведь казалась нелюбимой, — он начнет беспокоиться, в нем проснется честолюбие, он не шутя задумается о пользе, которую мог бы принести, это даже постыдно, что он, молодой, здоровый —
Хорошо, понятно. Евгений не успел износиться до состояния полного безразличия, но если чего и хотел, то сам не знал, чего именно. И почему он ушел с прежней службы? А что, по доллару из кармана доставать — не служба, восемь часов в день? (А вот это как раз похоже на правду.) Но когда все было куплено и в течение двух часов Евгений набирал довлеющую дню сумму… Ему стало не то чтобы скучно, но он ждал большего.
Да, но откуда мы знаем, что и как шумело у него в ушах? Это мог быть знакомый каждому шелест дождя или ветра — газетных страниц — приглушенного телевизора — голосов в соседней комнате — улицы за окном — собственной крови (если прикрыть уши ладонями), но слагались ли звуки в отдаленный грозный рев, или опадали мирным плеском, или имели сходство с досадными помехами в радиоэфире, когда внимание тратится на то, чтобы разобрать слова песенки, а ее мотивчик сам становится помехой. Очевидно, что новая жизнь сидит на плечах как-то неловко, как новый костюмчик. Да? Значит, костюмчик плохой, задушила все же жаба на Бриони. Возможно, но то, что мы видим сейчас в зеркале, выглядывая из-за спины героя, — хороший костюм. Однако костюм сам по себе, Евгений — сам по себе. Он даже не вертится, стоит, как солдат в карауле. Понуро стоит, вот что паршиво. Эй, нет, караул понурым не бывает. Да? Да. Хорошо, это караул подле чего-то паршивого.
Но хватит подсматривать за Евгением. Пойдем-ка мы лучше к его жене — как испокон веков ходят романисты в спальни жен своих героев (потому что только романистам дозволяется беспрепятственно, с точки зрения морали, бродить по душам, умам и чужим постелям).
Жена Евгения мирно сидела в своей спальне, которая у нее к этому времени уже была. Сидит жена Евгения на козетке и морщит нос, а мы, стало быть, на нее смотрим. А что — красивая. “Деньги могут все”, есть такая безнравственно-поучительная итальянская сказка. Да? Тогда вам, наверное, следовало сказать “похорошевшая” — благодаря полноценной пище, одежде и усердию массажистов, ведь если красивая, при чем тут деньги? Хоть в дерюге, а хочешь не хочешь — глаза вытаращишь, как в случае с Золушкой. Вот именно, Золушка — кто это на нее таращился, пока она не попала в случай? Куда-куда попала? Ну, так говорится о явлении фаворитизма: сегодня Золушка, а завтра — граф Платон Зубов… и как же его, задним числом, третировали те, кто попал в графы десятью годами раньше: и глуп, и неспособен, и физиономия — холодная и тщеславная. А все же он на ней женился. Кто на ком: принц на Золушке или Зубов на императрице? Нет, Евгений на своей жене. Где он с ней познакомился? Где-то, он сам уже не помнит. Может быть, учились вместе, или какая-то вечеринка у однокашника… Они познакомились на вечеринке и после этого поженились? Да, выходит, что так. Что значит “выходит”, говорите прямо; он ее любил или нет? Наверное любил, раз женился. Глупости, он мог жениться просто потому, что она залетела. Да? с его стороны это было бы благородно. Или глупо. Хорошо, благородно и глупо. Хотите, у нее же самой и спросим?
Мадам, говорим мы, стараясь вульгарному любопытству придать оттенок естественнонаучной любознательности, тут возникли некоторые разногласия относительно причин, побудивших вас вступить в брак с Евгением, — или, если выслушать и другую сторону, причин, вынудивших его вступить в брак с вами, — не могли бы вы прояснить, какую роль в этом счастливом для обоих событии сыграла ваша предполагаемая беременность? Мы понимаем, что это дело того, кого оно больше не касается (он, правда, забыл, Мадам, или не хочет помнить?), но войдите и в наше положение, нам нужна картина брака, а мы имеем только картину совместного проживания. Ах, конечно, светлому сильному чувству ребенок не помеха, но ведь он и не подпорка для чувства слабенького и мутного. Да, да, мы тоже любим на досуге поразмыслить о божественном. А вам известно, Мадам, что произошло недавно во Франции? Во Франции Высший апелляционный суд признал право ребенка быть нерожденным. Теперь дети-инвалиды будут получать компенсацию, если их матери не сделали своевременно аборт. Вы с ума сошли, это же просто к слову, у вас совершенно нормальный ребенок, сознание своей ненужности, умело использованный случайный дар еще не делают инвалидом. И кто, вот интересно, будет выплачивать эти компенсации, нельзя ли как-нибудь привлечь к суду Господа Бога? Напрасно, дорогая, не стоит разбрасываться неизношенной обувью — мало ли что, еще пригодится. Большое спасибо. Этого достаточно.
А башмаки-то — “Гриндерс”. У них железо в каблуке.
Мадам — бойкая дамочка, она нас простит, она умеет прощать, извлекая пользу из людей и обстоятельств, и глазки у нее стальные, как у нашего ныне действующего вождя. Что, не нравится? Почему сразу “не нравится”, мы образцово лояльны — и к своим вождям, и к чужим женам, мы отметили цвет и выражение глаз, за это — как и за само обладание глазами определенного цвета — еще не отказываются подать руки. Кто отказался? Ах, этот-то. Этот, что бы ни происходило в мире, всегда извлечет мораль по своему вкусу — вместо того, чтобы извлечь из кармана руку. Или кролика.
Но не будем злыми, это все по должности. У каждого свой карманный Карфаген, и каждый — Катон в чьем-то кармане; просто у одного должность — серенькие глазки, у другого — совесть нации. А самая печальная должность у Карфагена.
В мире тем временем происходило, как и обычно, черт знает что. Проехал через отечество бронированный поезд с вождем сопредельной державы, и наш ныне действующий вождь встретился с ним посреди Красной площади, на страх и радость верноподданным. Американцы на учениях скинули бомбу на своих же наблюдателей. Нечаянно? Да, вряд ли нарочно. Крепнут крионический сервис, компьютерная анимация, движение тортометателей и движение “За возрождение четвертования”, феминизм и “Федерация анархистов”. Ах, это которые антиглобалисты, толпа хулиганствующих уличных придурков? Совершенно верно. А что сказали на это глобалисты? Что же они могли сказать: “Спокойствие и мужество, товарищи, поднимем высоко наш флаг”. А что пишут в газетах? В газетах пишут, что маргинальность — это нежелание нормально вкалывать, чтобы кормить семью. И семья крепнет — скоро повсеместно примут закон одного из американских штатов, по которому жена не может подстричься без разрешения мужа. О! знаете, это как-то авторитарно. Почему авторитарно, это как раз демократично: вопрос решается большинством голосов или не решается вовсе. Тем более что сразу (под давлением политкорректности, как ее понимают в 2001-м) примут и поправку, запрещающую мужу не стричься без ведома жены. Правда, один начинающий диктатор, энтузиаст опрятности, не разобрался и в благородном порыве пообещал обрить все подряд на казенный счет. О негодяй! Да нет же, он хотел как лучше, чтобы вшей не было. Там такое вшивое население? Да как вам сказать, смотря в каком смысле. Дух гражданственности у них крепкий — даже местный Гидрометцентр в знак протеста сообщил, что, пока диктатор не подаст в отставку, прогнозов не будет. Это подействовало? Нет, все равно был дождь. И потом, как могут подействовать на вшей прогнозы Гидрометцентра?
А где-то, только подумать, мирно цветут сейчас апельсиновые рощи. Ассирийский узор стрекоз, что-то такое… помните эти стихи? Нет так нет, мы тоже уже не помним. Был когда-то фильм “Успеть вспомнить” — хотя, может, это не название фильма, а общий смысл его содержания — теперь же главное успеть забыть. Великая беготня жизни не нуждается в живописном фоне; мыши так долго прикидывались горами или слонами, что успели ими стать (в каком-то смысле). Это в каком же? Может быть, размер или цвет — все, кроме осанки и поступи. Ленивых королей закономерно сменяют мажоры. А стихи, стрекозы — это развлечение для тех, кто не умеет отличать милость от милостыни.
Это все потому, что у них нет корней. Нет корней? В самом деле, нет корней? Это поразительно. А что же у них есть — тычинки, пестики, есть пестики? У кого, у стихов-то?
У него еще оставалось развлечение в виде страха. (Если бы Евгений читал Стендаля, он бы знал, что испытывать страх — занятие не менее интересное, чем испытывать наслаждение.) Он боялся печальным страхом животного, не знающего за собой вины и обреченного — или концлагерного статиста, которого не разбудит на рассвете персональный палач, — или мирного обывателя, чья жизнь никому не нужна, а смерть невыгодна; страхом тех, кого умерщвляют, как травят тараканов: без личной ненависти к какому-то определенному таракану. Без индивидуализации. И что бы ни увидели в последнее мгновение глаза умерщвляемого, в них не застынет отражение лица убийцы (было такое живописное поверье).
Так чего он все-таки боялся, если без философии? Если без философии… ну а как вы думаете? Грабителей, воров, журналистов, бандитов, государства — всех этих вымогателей в черном, цветном и белом. Тихого человечка, который придет и спросит: “откуда”. Неторопливых санитаров. Желтых обложек. Боялся блеска в глазах жены и мечтательного выражения, с которым она разглядывала мелькающие в телевизоре первые лица. Иногда боялся одежды и карманов, иногда — неизвестно чего. Города и мира.
В мире тем временем происходило, как и обычно, черт знает что. Какие-то недремлющие люди сновали, шуршали бумагой, устраивали дипломатические встречи — и другие, не менее энергичные, но, вероятно, не столь удачливые, тоже сновали, гремели оружием, устраивали уличный мордобой и взрывы. Тем и другим под ноги постоянно попадали мирные обыватели, и тогда обывателям делали больно или печально. Для их же, впрочем, блага.
Знаете, эти ваши мирные обыватели тоже хороши. Нужно быть мужественнее, нужно быть принципиальнее, нужно хотя бы раз в жизни сделать что-нибудь не для себя, а для общего дела. Ах, вы, наверное, про дух гражданственности? Вам не кажется, что мир еще кое-как стоит только потому, что об общем деле пекутся не кто попало, а специально обученные люди? Кого вы имеете в виду? Нет, что вы имеете в виду под “общим делом”? Если высшее благо обывателя — жить в свое удовольствие в благоустроенном государстве, то почему его частные радости должны оплачиваться общечеловеческими усилиями, словно обыватель — не обыватель, а тиран и особа королевской крови. Или вы полагаете, что судьбы мира соизмеримы со строительством элитника? А чем вам элитники не покатили? Даже не знаем… элитники всем хороши — пока их мало. Элита не должна плодиться с усердием насекомых, и любой снобизм обязан следить за чистотой своей крови. Иначе получится элитный поселок Говейново: волки и овцы в гостях на псарне. В нравственном, так сказать, сожитии.
Нет, но они вряд ли уживутся. Чепуха; мутируют и уживутся. Древние говорили, что бодрствующий живет в мире, общем со всеми прочими, а спящий — в своем особенном. Словно два телевизора стоят рядом: на одном экране взрыв, на другом — футбол. Разве осколки долетят до футбольного поля? Если быстро-быстро переводить взгляд от картинки к картинке — не опасно, но, в общем, завораживает. Завораживает? Что значит “завораживает”? Ну вот как московские пожары завораживали Стендаля (он ходил на них смотреть, наскучив бездействием). Или в “Бесах”, например, есть прекрасное рассуждение о веселящем впечатлении, производимом большим огнем по ночам. Старший Верховенский что говорит? Что он говорит? Я, право, не знаю, говорит он, можно ли смотреть на пожар без некоторого удовольствия. Тут ужас, тут вызов к разрушительным инстинктам, некоторое чувство личной опасности и т. д. Это мрачное ощущение почти всегда упоительно. (К вопросу обо всем, что грозит гибелью). Бедный обыватель, в него бросили бомбу. И еще бросят. И не одну.
Так, значит, страх. А вот, допустим, муки одиночества? Тяжелая мертвящая тоска, остановившееся время, остановившийся взгляд, тыры-пыры? Человек рефлектирующий, переживая подобные мучения, очень хорошо знает, каким словом их заклеймить. Кроме того, для него одиночество имманентно, он с ним свыкся, как с собственным телом. Человек обычный беззащитен перед собой, как перед неведомой болезнью; он давится тоской, не зная ее причины и названия. В таких случаях человеку призвана помогать культура, но масс-культура, обманывая, поет ему “мы вместе”, а рафинированная говорит “пошел вон”. В действительности он не нужен никому, а простой человек, чувствуя, что никому не нужен, в конце концов становится не нужным себе самому. Да, но теперь-то? Да, но это вопрос из области, “что чувствует курица, несущая золотые яйца”. А что она чувствует?
И Евгений зачастил в бары. (Из чего не следует, что он обрел свое счастье в алкоголе.) Пил он ровно столько же, сколько и раньше — очень мало, но ему нравилось пить на людях, смотреть на пьющих, прислушиваться к чужим разговорам, запоминать слова и лица, узнавать. Отвергая и перемещаясь, он неожиданно нашел бар и публику своей смутной мечты. После месяцев блужданий, в двух кварталах от собственного дома. Как это обычно и бывает.
И что там было такого? Ничего, просто люди, жильцы окрестных домов. Это, разумеется, были уже другие дома — осанистые и спокойные, как построившие их купцы и вельможи. Как парадный Петербург. Здесь было то, это; здесь жил такой-то, и к такому-то заходили в гости такие-то, жившие неподалеку (там тоже висит табличка). Дома с имперским прошлым снаружи и евростандартом внутри, снабженные эркерами, тарелками спутникового телевидения и иногда колоннами; каменные дома, где-то среди которых затерялся и дом, выбранный женой Евгения, потому что если новострой безлик, то и в архитектуре старого города есть некоторая обезличенность общего благородства; как неразличимы со стороны гопники, так же однообразны люди из хорошего общества. А что теперь называется “хорошим обществом”? Это, наверное, господа, отучившиеся в вузе, которые не плюют без нужды на алтарь и под ноги, а в разговоре с женщинами избегают грубых слов — и если бы им объяснили, что, разговаривая с женщинами, нужно вставать, они охотно бы исполняли этот безвредный обряд, увидев в нем, возможно, вызов или отпор феминизму. И они собирались в этом баре? Они или такие же, как они; в конце концов, все люди — на одно лицо, в каком-то смысле. Это в каком же?
Да, так что было такого в этом баре? Ничего, просто люди. Легкий пыл, вольный разговор, смешки и насмешки. Обмен тщеславия. И пьяные скандалы? Увы, да.
Бывал, например, фрондер, по Щедрину: почтительно, но с независимым видом лающий русский человек. Бывал либеральный буржуа, по К. Леонтьеву: прямо из свинопасов. Бывали шаловливые мизантропы, проводившие дни в библиотеках, а ночи в кабаках; любознательные старички, взволнованные лоботрясы; рассуждающие, серьезные и завистливые молодые люди литературно-художественного склада… Бывал странствующий узник совести, чей благородный, белый и немного ожиревший в последнее время облик пронимал даже лоботрясов, веривших в добродетель только в крайних случаях. (Сколько грусти и высокомерия было в этом господине, в какую задумчивую и осмысленную лень он погружался всякий раз, немножко поговорив то ли о политике, то ли об этике.) Бывали поборники свободы и ревнители ярма (клоповодство, фаланстеры, возвращение апостольских времен) — и те, кто (в чаянии означенных мероприятий) в ужасе разбежались по кабакам и стали ждать, что будет — и тот, кто всегда любил развратничать и пить вино. Бывал, наконец, очень славный и сведущий человечек, знаток словесности и напитков, считавший своим долгом неназойливо оповещать мир о каждой прочитанной им книжонке — и, если пили херес, он читал доклад “Роль крепленых вин в английской классической литературе”, а если пили водку, — доклад “О влиянии кабаков в России на творчество капитана Лебядкина”. Он был маленький, смешной, лысеющий, с высоким, но хриплым голоском и взглядом скорее робким, чем спокойным. Вздернутые на лоб большие очки придавали ему вид библиотекаря или прозектора из заурядного фильма. Еще у него была склонность к заиканию, склонность к робкому франтовству и склонность к фривольным шуткам, редко удачным — они были слишком учеными, чтобы быть понятными. Его все любили. Хотя, может быть, оборот “все любили” — всего лишь эвфемизм для “никто не уважал”. Только злые люди умеют заставить с собой считаться.
А почему нужно именно заставлять? Просто потому, что никто не станет по собственному почину думать о добродетелях ближнего. А почему, неужели это так сложно? Нет, но неинтересно, а кому-то и неприятно. Среди тех, кто любит думать, большинство думает о себе и мироздании, а о ближних — только в связи с обидами, которые ближние нанесли их самолюбию. Так что одни, выходит, дураки, а другие — подонки; чью добродетель предпочитаете? Вот те раз! Чего ж вы ругаетесь? А чего было спрашивать, если не любите правду? Да кто же знал, что вам что ругань, что правда — все едино. Да? Верно. Но знаете, что нужно делать, когда вино откупорено? Как что — пить. Ну вот, ну вот! А когда вино течет, слова плавают.
Ну так и в чем там дело, с креплеными винами? Ах, вам не понравится, если мы начнем пересказывать. Для этого нужен особый дар — способность опьяняться больше Шекспиром, чем хересом: вместе с герцогом Кларенсом захлебываться мальвазией — из рук Бена Джонсона брать канарского вина хмельной бокал, а с Чарльзом Лэмом сидеть над премудрым, политичным портвейном — находить на страницах книг пятна, оставленные мадерой, и малагой, и кларетом. (Славный кларет, впрочем, не крепленое, а сухое.)
Он говорил. Он улетал. Херес устремлялся ему в голову, разгонял все скопившиеся в мозгу пары глупости, мрачности и грубости, окрылял мысль; речь текла с языка густым золотом амонтильядо. Лектор прихлебывал из стаканчика, и слушатели узнавали много интересного о скуповатых героях Филдинга, угощавших избранных шампанским, а гостей поплоше — честным портвейном, и о простоватых героях Смоллета, запасавшихся к обеду большим количеством крепкого пива, флипа, рома, бренди и также барбадосской водой для дам. Что за барбадосская вода? Кто же вам теперь это скажет? Но мы подозреваем: что-то вроде джин-тоника вот в этих голубых и белых банках. Фи!
Слушатели плыли по безбрежному океану, полному цветущих островов, поющих голосов, видений. Они видели толстых веселых господ, которые, предлагая чего-нибудь вкусного, наливают гостю полный стакан ратафии. (Тоже какое-то модное в XVIII веке пойло. Кстати, пойло, по Бульвер Литтону, это горячее пиво пополам с джином.) Дамы жеманились, музыканты бренчали и пиликали, преследуемый музами поэт убегал в веселый дом, скрипели широкие дубовые лестницы. В ход шел и южноафриканский херес пополам с чем-то, называемым “олд фальстаф джин”, и упоминаемое Байроном “подобие пунша в стиле регентства, из мадеры, бренди и зеленого чая, так как простой воды туда не полагается”. Круглые пластиковые столики бара делались мраморными-премраморными, стриженые головы обрастали пышными париками. Когда лектор, в упоении, переходил на какой-то диковинный английский, становилось совсем хорошо, и кто-то кричал браво. Потом начинался протокольный, сиречь форменной, бардак. Лечение алкоголизмом. Портвейн в наших местах — это, понимаете ли, скорее церемония, чем наслаждение.
Вот здесь, между хересом и водкой, Евгений познакомился со своим будущим лучшим другом. Которого тоже, простите нас, звали Евгением и который сам по себе ничего особенного не представлял.
Это как же? Да так — сам себе быдло, сам себе господин, эти-то стихи вы помните? У него были кудри, кольца на пальцах, ядовито-сжатая речь и подолгу не мигающий взгляд (признак отсутствия стыда). А как была его фамилия? Ну вот, опять. Зачем вам, дорогой друг, понадобилась фамилия этого проходимца? Чтобы не путать, понимаете, а то выйдет неловко, когда не вполне ясно, о котором из двух Евгениев идет речь, и потом, здесь же присутствует жена, если и она будет путаться — то есть перепутает —
Хорошо, извольте. Мы не знаем его фамилии, но у него был поэтический псевдоним. Ах, так он пишет стихи? Ни в коем случае, никогда. Просто он придерживался того мудрого мнения, что на стихи, как на мертвых, можно списать все издержки жизни. А псевдоним был такой: Негодяев. Евгений Негодяев? Совершенно верно.
Есть имена, которые звучат, как заклинания, как названия драгоценностей: Иоанн Ангел — Георгий Маниак — Приск Панийский — Лев Грамматик — Фома Манихеянин — Симеон Магистр Логофет — и Скилица — и Продолжатель Скилицы — и даже псевдо-Продолжатель — в общем, откройте именной указатель “Византийского временника”, ведь что может взволновать больше, чем молитва неведомому богу, на забытом языке, когда воображение в непонятном нащупывает подразумеваемое, как нащупывает оно корни в утратившихся формах глаголов и существительных старославянского языка.
Наоборот, чтобы не попасть во власть неконтролируемого обаяния слов, трезвые писатели XVIII века (глупо думать, что они были глупее нынешних) вколачивали сведения о печальных несовершенствах героя в его имя — Скотинин — или Развратин — или Кривосудов, — милосердно избавляя своего читателя от необходимости быть полем битвы между обаянием и моралью. Уже имя, как органически приросший к герою позорный столб, являло всю энергию его низости, и современники, таким образом, побеждали диалектику, а последующие поколения — мучительные раздумья на тему “Что хотел сказать автор”.
А что сам Негодяев хотел сказать своим псевдонимом? Фу, фу — да ничего. Он просто хотел пошутить — покривляться, или он любил видеть кислые улыбки на лицах людей серьезных и здравомыслящих, или видел в своем лице кумира непримиримых подростков, или, скорее всего, потому, что сам не чувствовал себя негодяем. Характер несложный, но трудный.
Имя живет своей жизнью. Это оно находит себе покровителей и святых, место на скрижалях… в проскрипционных списках, впрочем, тоже. Ну что такое человек без имени — вздор, фитюлька, игра природы, прохожий. А имя без человека — пожалуйста, сколько угодно, даже когда от того ни костей не осталось, ни исторической памяти. Лежит где-нибудь на дне словаря — как на дне моря — как на дне души — где-то там, в подонках. Как говорит один странный апокриф: “Я имя голоса и голос имени”. Человек! Где здесь человек?
В детстве вы обязательно думали: почему это людей так много, а имен так мало? Можно ведь перепутать (вы сами об этом сказали): Федот, Федот, да не тот. А может быть, вы знаете эту тяжелую ненависть к чужому человеку, нарядившемуся в любимое имя, как в дорогую краденую одежду, и еще сто и двести чужих, кидавших жребий о клочках и лохмотьях, разодранных обносках единственного бесценного наряда. Отвратительные люди. Вовсе не нужные. А! лишние люди! Помним-помним. Не один Евгений писал в школе эти дебильные сочинения.
Какие сочинения писал в школе Евгений — навсегда, по-видимому, останется тайной. Мы вправе предположить, что его мать берегла выцветшую тетрадку и там были Рахметов, лишние люди или — скорее всего — прописи, потому что родители склонны хранить именно первые тетрадки своих детей, опрятные, простодушные, с невинными ошибками труды еще нетвердой, еще старательной руки. Если бы не вызванная переездом на новую квартиру жестокая расправа с хламом, эта тетрадка, пережив воспоминание о себе, и сейчас бы лежала в укромном углу антресолей, в пачке старых журналов и открыток. Не хотите, кстати, полистать старые журналы? Вам что, в детстве выписывали “Мурзилку”? “Мурзилку”, а как же. А потом “Пионер” и “Юный натуралист”. А нам еще “Юный художник”. И что, рисуете? Нет, конечно.
Имя живет своей жизнью и вдыхает жизнь в того, кто его носит. Знаете, у рыцарских мечей были имена. Как звали меч Роланда? — Дюрандаль. (Благочестивый меч, в рукоятке собраны мощи на любой вкус: и нитки из плаща Богоматери, и волосы святых, и даже зуб апостола Петра.) А Руджеро досталась Бализарда (беспокойный меч, “что ни удар”, то покойник на земле”), сделанная злой феей на погибель Роланду. У Зигфрида была Бальмунг, у Эдуарда Исповедника — Кертана, у короля Артура — Эскалибур (по одной этимологии — “толстопузая”, по другой — “руби сталь”), у Ланцелота — Арондит, у Ринальдо — Фруберта, у сэра Артегаля — Хризаор (“меч добрый, как золото”), у сэра Бивиса (это не тот Бивис) — Моргли, у Оджьера Датчанина — Совейн, у Фритиора — Энгервадель (“миротворица”; этот меч сиял в военное время и тускнел в мирное), у Сида — Тизона и Колада (причем Коладу он добыл — это такой рыцарский сленг — у графа Раймонда Беренгария Братоубийцы, а Тизону — у царя Букара, разрубив этого Букара напополам Коладой), а Отвиту, бородатому королю лангобардов, король карликов Альбрих подарил Россу, сиявшую всеми цветами (что-то об этом есть и у Вагнера). Да что там! даже у Антония (тот, тот) и Парацельса были мечи (Филиппа и Панацея), хотя первый жил задолго до рыцарей, а второй — несколько позже.
Фу, фу! Задушите! Ничего, погодите, потерпите, мы на пороге важного открытия: ведь все эти мечи — женского рода, вы заметили? Мы-то морочимся — кто такая Прекрасная Дама? — а прекрасная дама вот она, всегда под рукою. Зачем бы Тристану понадобилось класть меч между собой и Изольдой, когда все так славно сложилось? Правильно, меч ревновал — я, дескать, с тобой рядом буду спать, а эта дура — на краю постели; у вашего собственного супружеского ложа разве нет таких историй? А зачем Сиду понадобился меч номер два? А затем, что у Колады крест и набалдашник железные, рукоять — деревянная с белой кожаной обмоткой, а у Тизаны и эфес серебряный, украшенный замками и львами, и клинок с золотой надписью — променял мой Сид дурнушку на красавицу.
А как приходит время умирать, так и начинается: возьми, — сказал король, — добрый мой меч Экскалибур и брось его в воду. Кто-то просит похоронить его меч вместе с ним; Роланд, получив смертельную рану, пытается разбить Дюрандаль о камень… И как, разбил? Нет, разбить не разбил, а зашвырнул в отравленный ручей. А вот Тизана, говорят, хранится в Королевской оружейной палате в Мадриде — Сид эти мечи менял, как обычных женщин, и относился к ним, соответственно, проще.
Ну вот, значит, у мечей и у женщин были имена, и это все осложнило. Имя одушевляет, с душой всегда проблемы. (Поэтому у Замятина вместо имен номера, и у уголовных дел тоже.) Мы принадлежим своему имени, мы даже опозорить его не в силах, как не позорит героя камердинер. (Так было не всегда: афиняне запретили давать рабам прославленные имена, чтобы эти имена не запятнать.) Хоть Прекрасный — хоть Сталин — хоть Бродский — все равно Иосиф, и что, где же позор? Это имя позорит нас, если захочет. (А римляне, напротив, аннулировали какое-то запятнавшее славный род имя.) Ни один хладеющий язык не повернется пролепетать имя нежное Матрены, будь это хоть трижды историческая правда. Почему нет, если это правда? Мы сказали “историческая правда”. А правда настоящая изложена в поэме “Полтава”.
Ага, значит, есть имена, которые не звучат, как названия драгоценностей. Вы так долго объясняли, и такую ерунду. Кстати, а вот все эти писки и спицы — они кто были такие?
А ведь и верно — они тоже кем-то (это мы знаем точно) и когда-то (это можно уточнить) были. Монахи, епископы, сановники Византийской империи, ученые и трудолюбивые маньяки — сами видите, что от них осталось. А от вас, дорогой друг, и того не останется. Спасибо на добром слове, но что это вас повлекло в Византию? Лучше бы о Меровингах еще рассказали. Ага, так вам стало интересно! Боже, кому это может быть интересно? Просто, раз уж вам необходимо нести вздор, придерживайтесь чего-то одного, а если свалить в кучу кабаки, рыцарей и Византию (отвратительное явление, между прочим), получатся гнилые понты и перелицованный Брокгауз. Ну чего вы дразнитесь, мы же его того, творчески переосмысляем. И вы ведь не будете читать Брокгауза на сон грядущий — а может, и следовало бы — это довольно невинное занятие, если представить, чему люди посвящают часы досуга. И что такого исключительно отвратительного в Византии — да, глаза людям выжигали, то-сё — теперь их очень гуманно сжигают напалмом полностью, зато, наверное, было красиво и пышно, а прогресс, похоже, в том и состоит, что хорошее ушло, а плохое осталось. Воз и ныне там, разве что вместо воза грузовик застрял все в той же канаве. Но вы Византию браните, если вам не покатило: душа бранью облегчается.
Вам не нравится наше намерение свалить все в кучу. Но если хорошенько перетрясти Брокгауза и прочие книжки, и все, что оттуда выпадет, сгрести воедино, как раз и получится картина жизни, ведь это все есть в жизни, понимаете, не только в специальной литературе. Это как же? Ну вот, представьте, едет кто-нибудь в троллейбусе. Его толкают, обижают, убивают в нем душу, а он думает, скажем, о Приске, одном из сорока мучеников, утопленных Лицинием в Севастийском озере в 320 году (и ведь он их не просто утопил, а загнал в озеро и держал там, пока они не обледенели; это вам ничего не напоминает из патриотического воспитания прежних лет?). Или он смотрит телевизор — и опять его обижают и убивают, — а он припоминает, что Логофет — такое красивое яркое слово, — всего лишь должность, должность хранителя патриаршей печати, что-то вроде канцлера. Был бы у нас канцлер вместо этой рожи, думает он, может быть, и замысловатые козни были бы вместо коммунальной склоки. И ему уже не так страшно.
И жизнь складывается — ну вот как паззл — из раздробленного, утраченного и мнимого; из ржавых слов, истлевших понятий, ветхих идей; из былого, которое становится будущим; из всего, что существует, видимого и невидимого, поблекшего и неизменного. Никуда это не делось — проросло корнями имен даже в наше мрачное и гуманное варварство — и куда, вот интересно, могло бы деться, если тысячи лет, безостановочно, продвинутая часть человечества читает одни и те же книги, добавляя к ним, согласно своему разумению, новые, — читают и читают, пишут и пишут — и, наверное, неспроста.
Нельзя сказать “меч” и не вспомнить его имени, не вспомнить всю сопутствующую ученость, которую так хочется — во что бы то ни стало вывалить на безвинную голову читателя. Но ведь у вас, в конце концов, есть выбор. Можете похерить наше отреченное в смысле жанра сочинение и обратиться к тем, кто вывалит вам на голову свое говно.
Вот Евгений и его друг Евгений, принарядившись, идут по улице. Нарядный город открыт, как глянцевый журнал, на самой яркой из страниц — самой привлекательной — агрессивной — сияющей, и друзья сияют, и осеннее солнце слабым отсветом журнального глянца ложится на меховое пальто одного и красный пилот другого. (Какие прекрасные длинные волосы у Негодяева.)
Так-так, значит, вы сказали “друзья”. Когда это ваш герой — и зачем — успел подружиться с человеком по фамилии или под псевдонимом Негодяев, какие именно события (несомненно, предшествовавшие нарядному ноябрьскому дню) вы опустили или упустили из виду? Нет, событий еще не было, мы все рассказываем по порядку. А если вы хотите поподробнее узнать о том, что зовется дружбой, что ж, сами виноваты.
Значит, мы сказали “друзья”. Какими словами описать этот дар богов? Вот так, например: “Со скуки мы подружились”. Или так: “Мы подружились, хотя ничего не знали друг о друге”” Или с психологией: “Я подружился с ним в ту пору, когда все его избегали”. Или с Достоевским: “Вся эта ваша дружба есть только взаимное излияние помоев”. Обмен тщеславия, безделья. Какой рифмы вы ждете, дорогой друг? Друг мой, вы сейчас попали в самое больное место вашим дружеским пальцем.
Евгений и его друг Евгений идут по улице. Принарядившись. Может быть, они принарядились для встречи с приятелями — или поедут сейчас к женщинам — или поедут в ресторан датской кухни “Гадкий утенок”. Что, хороший ресторан? Нам-то откуда знать, хороший он или нет. Задавайте вопросы попроще. О писках и спицах? Вот именно.
Они идут и о чем-то разговаривают. О чем, интересно? Наверное, о какой-нибудь ерунде — женщинах или датской кухне. Но если вам интересно, давайте послушаем.
— Ты зачем жёг деньги? — спрашивает Негодяев.
— Это не я, — говорит Евгений на всякий случай. Спохватившись, он улыбается, что-то обдумывает, так быстро, как только может, и наконец признается: — Мне всегда хотелось посмотреть, как они горят.
— И как?
— Не очень, — бормочет Евгений. Он отворачивается, насколько это возможно на ходу, уходит в теплые глубины своего пальто, даже его дыхание прячется в воротник. О чем он сейчас думает? Может, он думает, что не из-за чего было поднимать шум, у него не хватило духу развести большой пышный огонь. Жалкая кучка купюр на круглом стальном подносе почадила и скорчилась в комок вонючей грязи; вероятно, в нынешних деньгах столько добавок и слоев защиты, что они уже не горят как положено. Нужно было поехать на природу, запалить костер в обрамлении пейзажа — все такое густое, осеннее, туман вместо неба, неожиданно отчетливые стволы поодаль, неожиданно насыщенные мрачные краски, — запалить там костер и смотреть, стоя в сторонке. Деньги, хоть и без большой охоты, сгорели, поднос он выбросил, купил новый. Теперь приходится отвечать на вопросы.
— Сами по себе они никуда не годятся, — говорит Негодяев. — Но ты мог купить на них что-нибудь такое, что действительно хорошо горит.
— Это не то же самое.
— Ну и что?
“Ну и то”, сказали бы мы. По лицу Евгения бегут, как при смене освещения, блики, и что это такое — мысли, быстрый бег задетых чувств, действительно освещение, — до первых слов определить невозможно. Если это рябь на воде, то что под водой и что привело воду в движение: ветер, рыбки. Водятся ли там рыбки? Где? В той воде, разумеется, в неживой, негустой, вообще никакой — но тронутой рябью — воде, так похожей на человеческое лицо. Евгений молчит.
— Не понимаю, — говорит Негодяев, доставая сигарету, — на что ты жалуешься.
— Я не жалуюсь.
— Не понимаю, чего ты хочешь.
— Ничего, — говорит Евгений удивленно. — У меня все есть.
(Из этих слов следует, что наш скорбный друг путает желаемое с необходимым, а необходимое — с правительственным идеалом потребительской корзины: чуть меньше лукошка, чуть больше бледной старческой руки, протянутой за подаянием.)
— У тебя не может быть всего. У тебя для этого слишком много денег.
— Не понимаю.
— Зато твоя жена понимает.
— Она умнее меня, — говорит Евгений покорно.
— У тебя шнурок развязался, — говорит Негодяев и улыбается.
Вот так. Они, короче говоря, идут. Мы бредем следом. В витринах столько всякого сверкающего дерьма, что хочется зажать нос. Витрина супермаркета, распухшая ветчиной и апельсинами, сменяется вывеской турфирмы и чучелом крокодила нечеловеческой красоты. Хочешь на Канары? — спрашивает Негодяев, заинтересованно посматривая на крокодила. Нет, — говорит Евгений.
Далее следуют “Мир часов” (у меня одни уже есть, говорит Евгений), бутик (тряпки и тряпки), “Цветы”, нотариальная контора (оба раза Евгений говорит “успеется”) и книжная лавка, которую по недосмотру еще не перепрофилировали (зачем это?). Да покупают не потому, что нужно, а если понравится, говорит Негодяев с досадой. И действительно, вокруг столько прекрасных, новых, теперь доступных предметов — мечты и соблазны на любой вкус выставлены за сияющими стеклами, — не для того это великолепие, чтобы рожу воротить. Телевизор и рекламные щиты уже давно рассказали о смысле жизни: живите, жирейте, покупайте, “что бы ни случилось завтра, с диванами вопрос решен”. И что плохого? Ничего; просто странно наблюдать, как смысл жизни меняется вместе с модными фасонами: сейчас опять в чести клеши и любовь к родине (напополам с любовью к диванам), а что будет стильной штучкой завтра? Попробуйте вспомнить, каким был Невский пятнадцать лет назад — без щитов, без растяжек, без пленительных витрин, — стоишь на площади Восстания и видишь Адмиралтейство плюс весь проспект: серый, скучный, стерильный — или (другими глазами) серый, простой, строгий. Кому — провинция, кому — высокая классика, но и то, и другое всего лишь декорации; человек либо совпадает с декорацией, либо нет. В первом случае он радуется, во втором скорбит и прославляет декорацию предшествовавшего — или будущего — спектакля, но жить, подлаживаясь к постоянно меняющемуся, — значит стать декорацией самому.
А как лучше для любимого города? Э, вы о любимом городе не беспокойтесь: подлецу все к лицу. Не такой это город, чтобы пострадать от каких-то паршивых растяжек или ими же украситься. Нам больше нравится сейчас — аляповато, вульгарно, витально, брутально, перорально, с наивной наглостью, наглой наивностью, каннибализм как высшая степень простодушия — но и пятнадцать лет назад было неплохо: пустынно, просторно (летом в воскресный день), и покой как где-нибудь на раскопе, в извлеченном из-под земли, из-под пепла городе, и аборигены, например, Коломны, как ящерицы, приникают к раскаленным камням домов и набережных, и так тихо над каналами, так невообразимо далеко небо — так далеко, что не разглядишь; идешь, идешь, пока не увидишь путеводную звезду, райски приманчивую скромную вывеску, одну на сто верст другом. Бутик? Турагентство?
Нет, говорит Негодяев, просто кабак. И друзья, неожиданно оказавшись на пороге излюбленного бара, толкают дверь и поспешно входят.
А что это за вопли такие в баре? Дайте нам протиснуться — дайте посмотреть — ну-ка, посмотрим —
Ага, все ясно. Знатоку крепленых вин разбили рожу. Вот мы видим, как течет из носа кровь на дрожащие губы. Его усаживают на стул, держат за руки, но он молчит и отворачивается, и у тех, кто стоит вокруг, вид взволнованный и самодовольный. Что здесь происходит? — спрашивает Негодяев и не получает ответа.
Ему не ответили; ну и прекрасно. Что происходит, что происходит — в жизни, кроме разговоров о книгах, присутствует также и сама жизнь.
Кто-то плачет в углу; этого кого-то, по его мнению, сильно обидели. Многоуважаемый, говорим мы, что за ребячество. Избили вас не сильно, и даже ногами не били — во всяком случае, преднамеренно. Мы не видели, что здесь разыгралась за сцена — без сомнения, бессмысленная и безобразная, но отнеситесь же к ней адекватно, рожа не стекло — заживет. Вот и ваши приятели — мастера сожалеть и злословить — подтверждают, и у мизантропов наготове примеры, у фрондеров — обличения, у старичков — поучения, у лоботрясов — модный жестокий романс “Мне бы в небо”, а странствующий узник совести хоть немедленно напишет петицию в высокий Страсбургский суд.
Но он только отворачивается. Бедный, бедный.
Возвращаясь с похорон, Евгений расхандрился.
Упс! Погодите, а кто умер? Ах, мы не сказали? Ну вот тот самый, любитель хереса и Шекспира. Как же так, ведь его избили не сильно? Правильно, он и умер не от побоев. А от чего? Фу, от ерунды. Пришел домой и удавился. Удавился? но почему он это сделал? Наверное, из чувства самосохранения.
Они никогда не сбываются — эти ужасные большие надежды. Посетитель изо всех сил стучит кулаком по прилавку, требуя, чтобы его обслужили, — и наконец ему приносят, только не выпивку, а сразу счет. Клиент озадачен, озабочен, потрясен наглостью. Его рука разжимается — и в ней ничего нет.
Все-таки это не повод. Не причина, вы хотели сказать; поводы всегда случайны, и важное значение им придают только те, кто не любит истинных причин, этих глубоководных закономерностей жизни. Значит, у жизни все же есть закономерности? Разумеется, хереса бутылку и хером по затылку — разве это не закономерность? Фу! Ах, оставьте это: народную мудрость легко презирать, пока с нею не столкнулся.
Что бы ни случилось в этом прелестном маленьком баре — на столиках там нарисованы географические карты, на стенах висят литографии морей и парусников, из окон видны фрагменты ветреного тревожного заката, ведь это закат в городе, пронизанном и окруженном водою, с верфями и огромным портом, — что бы ни случилось, не случилось ничего. Вы избили и вы сжалились, если рядну народной мудрости предпочесть гностическую пышность. Так получше?
Все-таки это не повод и не причина, такие огорчения до петли не доводят, иначе кто бы в родном городе посещал бары и любовался закатами. Как знать; и можем ли мы расчислить силу чужих огорчений? Испытывая гнев, стыд или огорчение, индейцы гуахиро иногда вешаются, это этнографический факт. Было ли свойственно бедному удавленнику желание быть индейцем — или, наоборот, чего-то у него не было — чего-то очень нужного, — теперь не спросишь, и так даже лучше: еще А. А. Блок учил не приставать к мертвым с вопросами, это нетактично. Так что давайте простимся (все же печально, когда тебя хоронят поздней осенью, вы не находите? последние листья облетают с окруживших раскопанную могилу деревьев, полетела на крышку гроба желтая жидкая грязь), простимся с повешенным и поговорим о веревке.
В литературе вешаться как-то не принято — это не вполне благопристойно, понимаете, подлая смерть. Можно попробовать застрелиться — утопиться — заразиться тифом — броситься под поезд — броситься на какие-нибудь баррикады — уехать в Персию, наконец. (Веселенькая у нас литература, что скажете?) Прекрасных способов самоубийства много (не говоря уже о дуэли и всегда действующей армии), и читатель вправе поморщиться, когда ему предлагают в виде веревки насилие над эстетикой. (А что? это, говорят, очень приятная смерть.) Скажете тоже, пошел и удавился. Мы ведь знаем, что такой человек, как, например, Ставрогин, мог повеситься исключительно по воле своего злобного автора. Вот и толкуйте о полифоническом романе.
Что такое полифонический роман?
Ох-ох. То же самое, что общечеловеческие ценности, историческая родина или геополитика — бессмысленное популярное словосочетание. Как будто автор вовсе не тиран над своими героями, и их голоса — не его голос, и никому он не помогает, ничью свободу слова не душит — не роман, а английский парламент. Господи Боже, мыслимое ли дело, чтобы гражданин Ставрогин хоть пальцем дотронулся до своей драгоценной особы! А Раскольников? Ля-ля, перед ним сияла заря обновленного будущего! То-то читающая молодежь до сих пор пишет на двери легендарного чердака: “Мы с тобой, Родя”.
Так чья там рука держит обрывок веревки?
Рука разжимается — и в ней ничего нет. Евгений расхандрился; ему было грустно и гадко, и он уже ничего не понимал. Он и раньше понимал не особенно глубоко и много, но раньше не было необходимости — кто он такой был, и что менялось от того, понимает он что-то или нет. Так что, значит, теперь он считает, что кем-то стал? Он вынужден так считать, и если в каком-то смысле он прежний кто попало, то в еще каком-то — вовсе нет. У него вон костюм, жилплощадь с видом на вечное, любящая жена, прелестный ребенок и даже шенгенская виза. Он потребитель, клиент, абонент, владелец, господин, гражданин, в конце концов. Что значит “гражданин” — он что, налоги со своего сокровища платит? Э… а и платил бы!
Да, будь это так просто и не столь неприятно. Ведь мирные обыватели — потребители, абоненты и т. д. — от природы всем сердцем склоняются к законопослушанию, но уповают, что и закон, со своей стороны, некоторые приличия наблюдать будет, а не так, что каждый, у кого хоть какая-нибудь бляха есть, норовит дать тебе этой бляхой по морде. И не только уповают, но любят при случае выгадать или хотя бы не прогадать и чуть ли не требуют, чтобы они, например, налоги, а им взамен — респект. С какой радости? Ни в одном учебнике гражданская доблесть и положенный ей респект не увязываются с налогами. Приятно и почетно умереть за родину — вот как учебники трактуют, а про налоги там в лучшем случае сказано, что они не пахнут, и если можно откупиться от родины отсутствием дурного запаха, то уже без доблести и респекта на сдачу.
По причине обиженного самолюбия кое-кто с непризнанной гражданской доблести переключился на практическую филантропию: ты нищему копеечку, а он тебе, не отходя от кассы, вечное вспоминовение и “молись за меня, блаженный”. А если еще своевременно распорядиться по части злых мальчишек, чтобы копеечка пребывала в целости! Вот Евгений проморгал — и ау, блаженный. Ах, как нашему герою будет теперь не хватать английской литературы! (Вздор.) А чего ему не хватает?
При упадке духа врачи прописывают вареную курицу и стакан мадеры. (Шикарная болезнь — меланхолия.) А помимо того, что курица и мадера, можно с чистой совестью, встречая понимание, грустить о ерунде, о постороннем. Откуда, по-вашему, столько грусти, ведь он совсем не знал покойного, как вы думаете, можно ли по-настоящему привязаться к человеку, о котором знаешь только, что в ближайшую пятницу смешной срывающийся голосок расскажет о вещах, ни к чему не имеющих отношения. Как его звали? Никак; просто он жил где-то поблизости. Уже не живет.
Негодяев, этот истинный друг, всегда был тут как тут. Развлекал, тормошил, тащил в клубы и на концерты — учил готовить плов — ребенка учил рисовать пастелью и водил в Эрмитаж — принуждал работать, — сам пытался доллары из кармана доставать, честное слово. А вы как будто посмеиваетесь? Вы смотрите на этот чудесный антикварный диванчик в бледно-бледно розово-серых тонах, на котором сидит жена Евгения — отвернувшись от нас, лицом к сидящему рядом — да неужели они и за руки держатся? Да, держатся, и обратите внимание на колени — вот они соприкоснулись — прижимаются все теснее — вот и ноги сплелись — и руки, разжавшись, вольно странствуют — и пламенный поцелуй —
Фу, как нехорошо подсматривать. А интрижка с женой друга — хорошо? И кстати, засовывать язык в рот сейчас не модно. А как нужно? Нужно целовать верхнюю губу, без всяких там слюней. Все тинейджеры так делают.
Негодяев, как же вам не стыдно. Знаем мы эти “она сама”, вам-то самому зачем дана свободная воля? Уж, наверное, не на разные пакости, а если и так, то существует деловая этика; зачем гадить там, где ешь. Ну, а он что? Да что он, смеется. Легкомыслие только вчуже порок.
А Евгений все хандрил и хирел, в перерывах между концертами и пловом и в неперерывах тоже. Он забивался в угол. Он горбился и держал руки в карманах. Он молчал, и его голос умирал где-то глубоко, глубже горла. Прежде он говорил с неохотой, почти никогда — громко. Теперь он говорил совсем тихо и через силу.
Сейчас он покорно сидит на толчке, в руках у него журнальчик. Нет, тонкий глянцевый журнальчик опущен на колени — провисает между ногами чья-то одутловатая олигархическая рожа, — а в руке Евгений неторопливо мнет кусочек пипифакса: жена покупает дорогую, очень мягкую туалетную бумагу нежного цвета (в тон кафелю). Покорно. Как еще, если не покорно, можно сидеть, спустив штаны.
Фу, вы что же, и в сортирах подглядываете? А как же иначе, всюду жизнь. И чувства, которые мы так торопимся испытать, и спешка, которая так вредит. А какие замечательные мысли приходят в голову — хоть записывай. Вот и бумага, кстати. Знаете, что один мужик целый роман на рулоне пипифакса написал, чуть ли не Керуак? Человек на горшке — это штука посильнее, чем человек с ружьем. Чего только нет за потайной дверью, за болью и ознобом усталого тела. Не только зад, но и лицо оголено. Мы ведь не представили портрет нашего героя? Так смотрите, самое время.
У него худое, гладкое, тщательно выбритое, самое обыкновенное лицо (глаза невыразительные, нос никакой). У него короткие волосы, которые уже редеют — в его семье все рано облысели, даже у матери была маленькая плешь. Смотрите-ка, он улыбается. Робко, словно под чьим-то взглядом. Тихая улыбка: не размыкая губ, она что-то меняет в лице, взгляд становится почти осмысленным, вдохновенным. Потом он тускнеет, напряжение спадает, и лицо снова застывает, забывается. Такое вот лицо: ты на него еще смотришь, а оно уже забылось.
Между тем жена Евгения, дочь Евгения и Евгений Негодяев сидят за круглым столом в гостиной. Они пьют чай с какими-то замысловатыми пирожными. Кроме того, жена Евгения и Негодяев совещаются. Утром Евгений мимоходом сунул жене пару долларов и сказал, что на хлеб и этого хватит и чтобы его оставили в покое. У жены, разумеется, было кое-что припасено и припрятано, но это не решало проблемы. Будущее становилось мало что неясным — оно становилось неконтролируемым. Оно тяжелой тенью легло на безупречное лицо, фарфоровая чистота которого едва ли не отпугивала.
Девочка, развалившись на стуле, задумчиво болтает ногой. Бетси, говорит ей мать холодно, сядь прямо.
Лиза стала Бетси, получив вместе с новой комнатой, новой гимназией и персональной училкой английского и немецкого свод новых жизненных правил, но в десять лет ко всему привыкаешь быстро. Зачем, спрашивает она, не меняя позы. Затем, что горбатую тебя никто не возьмет замуж. Мама, но это глупо, говорит девочка. Ничего, говорит Негодяев, улыбаясь, найдется кто-нибудь такой же горбатый. Мадам кидает на него быстрый холодный взгляд. Негодяев небрежно пожимает плечами и протягивает девочке на кончике вилки (такая специальная широкая вилка-трезубец) кусочек пирожного.
Все-таки как хотите, а Мадам понять можно: Негодяев душка и петиметр будущего. Брови у него черные, а ресницы, длинные, без каких-либо ухищрений, руки ухоженные и всегда прекрасное расположение духа. Он был, по крайней мере, не из тех, кто на дорогой случай жизни держит единственный батистовый платок и пару хорошего белья. У него этих платков было две дюжины, и все он душил Фаренгейтом. В нем много было — как бы это сказать — наигранно старорежимного. К праздникам и дням рождения он рассылал открытки по обычной почте. Кофе он молол только вручную. Постельное белье он крахмалил, бумажные салфетки отвергал, жидкое мыло презирал, про быструю еду спрашивал: “а что это такое?”, писал чернилами, без напряжения и без претензий играл на рояле, не ходил в кино, чтобы не видеть попкорна, и упорно путал аденоиды с аонидами. У него было множество красивых бесполезных вещей. У него была табакерка. У него была коллекция тростей. У него был стиль. Он улыбался. С ним было весело.
А чем он занимался, этот недостойный и загадочный приятель? Чем занимался? Но, дорогой друг, мы вовсе не страдаем всеведением, мы можем только гадать. У Негодяева было очень много свободного времени, так что и профессию следует предполагать свободную. Он мог, например, быть барыгой, маклером, посредником, аферистом, воришкой, наводчиком, лжесвидетелем, политологом, доверенным лицом, не все ли равно. Род занятий мало что скажет о человеке. Да и что вообще можно сказать о человеке? Один какой-нибудь душистый платок, а? Одна улыбка.
Я боюсь, говорит Мадам, он стал какой-то дикий. Бетси, возьми ложку как следует. Твой отец заболел.
Наверное, живот схватило, отвечает девочка спокойно. Он уже полчаса там сидит.
Негодяев одобрительно улыбается.
— Бетси!
Лиза кладет ложку, встает из-за стола, вежливо говорит “спасибо” и уходит к себе.
Какое это счастье, дорогой друг, иметь возможность уйти к себе и закрыть дверь, иметь свою комнату. Сюда, правда, тоже проникла упорядочивающая и облагораживающая рука Мадам: мебель рекламной детской расставлена в строгом соответствии с рекламными рекомендациями, изгнаны вульгарные картинки и постеры, отрада шестиклассниц, вместо них висят гравюры, — зато гравюры выбирал Негодяев, и он же, в выражениях столь же разумных, сколь забавных, обосновал необходимость огромного яркого глобуса, а ведь Мадам на глобусе непременно бы сэкономила, был бы он маленький, невзрачный, на пластмассовой подставке, мгновенно ободравшийся, а то и вовсе никакой, при радикальной экономии. Ну-ну, прикалывайтесь. А в чем дело, у вас глобуса в детстве не было — или хотя бы мечты о глобусе? И чтобы это был глобус, да, а не орудие пытки из школьной программы. Бросьте, сами знаете, что не в глобусе дело, а в Негодяеве: с чего бы ему суетиться? Ах, вот вы о чем. Ничего подобного, ни сном ни духом — хотя если хотите потолковать о педофилии, то как-нибудь потом потолкуем, это любопытно. Любопытно?! Ах, не цепляйтесь.
Лиза останавливается у окна и угрюмо крутит прядь волос. (Мадам приспичило, чтобы у ребенка были косы. Косы — дело хорошее, но хотелось бы, чтобы хорошее было также и добровольным. У тебя чудесные волосы, увещевала Мадам, прекрасного пепельного цвета, очень редкого. Лиза эти чудесные волосы расчесывала с таким остервенением, что даже Евгений вспомнил семейные предания и слабо возвысил голос. Мог бы, разумеется, не беспокоиться.) За окном синеет и чернеет, и скованный льдом парк (ветви деревьев черные, как ресницы) гравюрой проступает в жирном желтом свете фонарей. В окрестных домах сияют витрины первых этажей и слабо теплятся окна повыше. Что-то сухое, невесомое медленно падает с неба на сухой холодный асфальт, струится в его трещинах, замирает. Девочка стоит у окна и смотрит, как наступает зима.
И вот наступила пушистая зима. Дни стали короткие, как спички, а ночи — ледяные, как купленный на улице апельсин. (А знаете, жалко, что апельсины продают теперь круглый год, утрачивается чувство смены сезонов. Когда Евгений — и Негодяев — и даже Мадам — и, может быть, вы, дорогой друг, — были маленькими, апельсины существовали в прочном ассоциативном ряду снег-елка-каникулы, и еще — черное утреннее небо в первый учебный день третьей четверти. О ненавистная третья четверть, ледяная, нескончаемая! Как жестоко и быстро она вытравливала из жизни острый и сладкий оранжевый запах каникул.)
Покатились сани зимы, неуклюжий дедовский возок зимних месяцев. Первый снег — пушистый, праздничный — быстро затерялся в растущих сугробах, потерял цвет: вот так собака белой масти, хамелеон северного города, постепенно приобретает тон грязных улиц, серого снега. Его ненавидишь, этот уже мертвый снег, но он всюду, он лезет белой гадостью — в глаза, колючим дробленым льдом — в уши, от него першит в горле. В этом снегу Евгений обрел свое будущее. Он извлек будущее из сугроба, как оброненную кем-то рукопись, и рукопись осталась в его владении.
Будущее имело вид нелепого старика — маленького, скрюченного, сморщенного, с всклокоченными космами седых волос, в старом пальто — опрятном, но косо застегнутом — и со связкой книг, в которую старик вцепился мертвой хваткой и не выпустил даже тогда, когда Евгений поднимал его и отряхивал.
Евгений поставил свое приобретение на ноги, и тщательно отряхнул, и вынул куски снега из щели между воротником пальто и шарфом, и — посмотрев и подумав — застегнул пальто как положено. Старик молча пыхтел, тяжелая связка книг в его руке прыгала и раскачивалась. Брови — два седых клочка, вздыбленных и лихо загнутых, как крылья на картинке, как усы старого портрета, — придавали лицу выражение, не поймешь какое: то ли удивленное, то ли гневное. А где шапка? — спросил Евгений. Шапка благополучно нашлась в том же сугробе, Евгений и ее отряхнул. И водрузил — такой порыжелый пирожок из неизвестного материала. Шапки подобного фасона — но не качества — когда-то обильно украшали высокие трибуны, и почему-то всегда над ними кружил снег: наверное, так полагалось. А как они выглядят сейчас, трибуны? Прилично выглядят, в таком общеконсервативном стиле, не отличишь от всей Европы, если на лица не смотреть. А впрочем, какие лица… мы же видим их только на экране телевизора — как сквозь мутное стекло, гадательно.
Старикашка, как выяснилось, не заметил машины (“я ведь шел по тротуару, они не должны здесь ездить”), в последний момент метнулся в сторону (его слегка подтолкнули), поскользнулся (“странно, ведь говорят, что убирают”) — ну и, тыры-пыры, оказался в сугробе. Ничего страшного. Мог бы оказаться в больничке. (А вам, кстати, в мыслях о будущем никогда не хотелось попасть сразу в морг, минуя больницу?)
Да, не хочешь развивать сообразительность — развивай прыгучесть. Старикашка по имени Аристид Иванович всю жизнь — лет сорок пять — доблестно служил в Публичной библиотеке, и все эти годы ученый мир родного города ходил к нему за консультациями, а теперь проконсультировали его самого, это справедливо. Некоторые думают, что обмен советами (и консультациями, то есть советами специалистов) составляет основу человеческого общежития. Вот так соберутся специалисты за большим круглым столом, посовещаются-посовещаются — перетрут между собой, — а потом зовут профанов и дают им смелые уроки. А чем закончилось совещание Мадам и Негодяева, и почему вы так смешно ее называете? Совещание закончилось, как ему и следовало, ничем: положили ждать и по мере надобности совещаться. А Мадам — это титул жены брата французского короля, и еще так называют хозяйку борделя, сводню, если по-простому (но можно сказать и “менеджер”). Что, заинтересовала вас дамочка? Ну… даже непонятно: вроде бы и стерва, а с другой стороны, с таким человеком, как ваш герой, по-хорошему нельзя. Вот те раз! Что он вам сделал? Ничего, это-то и противно. А добрый поступок? Ну уж и поступок — кто угодно бы такой совершил. Он просто шел мимо.
Евгений просто шел мимо — подобно тому, как Аристид Иванович шел мимо жизни, — но оба они, встретившись друг с другом, разминулись со своей судьбой. Аристид Иванович всегда знал, что его судьба предрешена, но он ошибался. Он вообще знал все (все, что можно узнать, просидев сорок пять лет в невинных дебрях библиографии), поэтому ничего, кроме ошибок, не совершал.
Он занимался тамплиерами, прочел целую библиотеку на семи языках, что-то отрывочно написал — и бросил. Он заинтересовался догреческим субстратом, годы провел в изучении сомнительных корней — и охладел. Он мог и умел все, что мог и умел профессорский состав филфака в своей совокупности, и не сделал ничего. Он постиг учение гностиков о мистическом значении букв. Он был бесплоден в лучших традициях совершенной учености. Труды современных ученых он не читал; его безжалостный, безнадежный взгляд замечал только ошибки. Стремление к абсолюту уничтожило его существо так же, как уничтожило способность созидать. Приложилась и этнография: ужасна судьба перфекциониста в России. Это был тихий, очень вежливый человек, в общем и целом невыносимый. Под конец он пришел к манихеям и на этом этапе попал в сугроб и в наше жестокое повествование.
Евгений проводил его до дому, зашел выпить чаю, а потом зашел еще и еще. Аристид Иванович жил в маленькой комнате огромной коммунальной квартиры. Никогда прежде Евгений не видел такого количества книг и в таком беспорядке. Книги высовывались из всех щелей, как тараканы, свисали с потолка, как пауки; к чему бы вы ни прикоснулись, оттуда падали, ползли, лезли книги, на что бы вы ни сели, оно разваливалось под вами грудой книг. Вот видите, стоит стул? Вы думаете, о бедный наивный друг, что это такой стул —пусть старенький, страшненький и не очень чистый, на который можно в случае жестокой необходимости присесть и потом, здорово живешь, встать? Ау-вау, да не садитесь же, что за зловещая тяга к эксперименту на личной шкуре! Давайте руку. Все в этом хламе давно перестало быть собой — или, иначе, очистилось от себя под толстым слоем времени — мутировало — пресуществилось, — словом, это уже не стул, а его идея… а после вашего эксперимента, увы, даже не идея, а так, пролегомены к какой-то будущей метафизике.
Ну, пофантазируем? Аристид Иванович — с виду обычный старичок, пусть и с придурью, а на деле чернокнижник и злодей, каких мало. Посмотрит — как плюнет, дотронется палочкой — и сам ты теперь палка. Подул — тоже что-то такое сделалось. (Палочка Коха? Как вы все буквально понимаете.) Покопается в своих ужасных книжках — и кого-то на следующий день закопают в землю в густом лесу, на другом краю географии.
Жизни не хватает саспенса. Когда у вас на даче сперли мешок корнеплодов — или свинтили колеса машины — нежного возраста херувим метнул из окошка какую-нибудь гадость — треснул и грозится рухнуть дом — где-нибудь навернулся очередной самолет — врач пробормотал или с улыбочкой отчеканил диагноз — менты, наконец, неудобосказуемо обидели — это все не саспенс, а сами знаете что. В жизни нет места высокохудожественному ужасу, так в ней все смазано, размазано и некрасиво. Жизнь взяла себе картошки и окошки, неудобосказуемый страх, а ужас, со скрученными за спиной руками, препровожден в кинематограф: там и берет зрителя настоящая жуть, когда все такое, и странно сквозит в затемненных высоких залах какого-нибудь палаццо, и улыбаются нежно прекрасные психопатки, и бледное печальное зло бродит на высоких каблуках в пустом узком проулке. А уж как весело представить, что разумный, мирный, из ряда вон выходящий библиограф может в любой момент, по настроению, обрушить громы и молнии, растерзать, растоптать, скормить крысам. И ничего этого, в силу нам не известных причин, не делает. Но может.
А кроме книг, Аристид Иванович владел также рукописями: арабскими, коптскими и такими, которые были написаны странными знаками, не принадлежащими ни одному из известных языков. Острый, едкий запах пыли, старой бумаги, переплетов и чернил стоял в комнате, как большой засохший букет, торчал во все стороны печальными жесткими иммортелями — тяжелый и безжизненный запах литературы.
В этой-то комнате! долгими зимними вечерами! Да, вечера были долгими, но ничего особенного не происходило. Хозяин и гость курили, попивали мадеру и разговаривали, то есть Евгений листал для вида какую-нибудь книжонку и о чем-нибудь спрашивал, а Аристид Иванович, изо всех сил сдерживаясь, сердито и кратко отвечал.
Вот какая подлянка ждала бедного героя: оказалось, что не все ученые люди страдают зудом просветительства. У Аристида Ивановича точно нигде не зудело. Ему было плевать на гипотетическую тягу простецов к знаниям — и на ответную мистическую тягу знаний к простецам — на простецов как таковых и на знания в их полном объеме. Простецы, по его мнению, существовали, чтобы своевременно очищать дороги от сугробов — сугробы существовали, чтобы простецам было чем заняться, — существование дорог обеспечивало бесперебойность производимых на них работ — знание болталось так, бесполезной вещью в себе, — а все вместе было одной большой разводкой (он не знал такого слова). Все это существовало, и никаких улучшений не предвиделось, потому что Аристид Иванович не желал улучшать существующее. Он не верил, что у существующего есть возможность или способность улучшаться. Он отверг даже самосовершенствование. Он был последователен. Он отрицал творческую силу навоза.
Зачем же он звал к себе Евгения? Он его не звал; он его не гнал. Наверное, из тех же соображений, по каким заводят кошку или собаку: чтобы в углу тихо сидело и дышало что-то живое. Но собаку или кошку нужно кормить, лечить и вообще нести ответственность. Взрослого человека можно привадить просто так — как скворечник вывесить. С теми же последствиями: что бы ни произошло, он останется за окном.
Да зачем такому злому человеку что-то живое? Уж сразу и злой, припечатали! Затем, что боязнь естества и хула на него от этого самого естества не освобождают. Будь ты умным-преумным — гордым-прегордым — манихей-преманихей, — невозможно вытравить из себя жизнь и остаться формально живым: чтобы ноги ходили, глаза моргали… Пока естество ходит и моргает, от скворечников оно не откажется. Хотя бы из ненависти к скворцам.
А… забавная метафора, А кто такие манихеи? Ах да, действительно. Аристид Иванович, расскажите нам, пожалуйста, о манихеях.
Аристид Иванович делается чернее тучи. Почему именно манихеи? — брюзгливо бормочет Аристид Иванович. Ведь существуют офиты — маркиониты — енкратиты — артемониты — николаиты — карпократиане — каиниты или кайане — алоги — вардесанисты — ноэтиане — новациане — аполлинаристы — елкесаиты — сефиты — сатурнилиане — архонтики — в конце концов, варвелиоты, они же стратиотики, они же фивиониты, они же египетские гностики. И просто гностики, если это кому-то интересно, а впрочем, все это вещи общеизвестные.
Не хочет рассказывать, чудной старикашка! Можно подумать, он развалится, если скажет три слова о человеке, производившем волнения. Вот Владимир Соловьев рассказал в Брокгаузе о манихеях и гностиках — и ничего, не развалился. Ну же, Аристид Иванович! Хотя бы о пещерах Мрака и о пяти деревьях, которые неподвижны и летом, и зимой, и их листья не опадают. Не хочет. Отворачивается. Что поделаешь, придется самим.
Вот, например: все задумывалось как мировая религия (“вера моя ясной бывает в любой стране и на любом языке”), а вылилось в мировую ересь, существование которой власти в лучшем случае терпели. Сам Мани (говорят, что это не имя, а прозвище, со значением “ум, дух”) был персом или чем-то вроде этого. Персы его терпели, терпели, а потом готов указ: “Этот человек производит волнения, могущие привести царство к разрушению, а потому прежде всего необходимо, чтобы он сам был разрушен”. Разрушили, да еще как. По одним сведениям, кожу содрали с живого, по другим — с трупа. Повесили эту кожу над воротами (очевидно, подражая Аполлону. Так всегда: у попа — собака, а у бога — конкурент-флейтист, или на чем он там играл, бедный Марсий).
А какие именно волнения производил этот предположительно персидский человек, тоже призывал старый храм разрушить? Да, они все к этому призывают, первоначально… Но Мани, как нам нравится думать, вообще не призывал ни разрушать, ни строить — строительство нерентабельно, а разрушится все и так, само собой, в последнем всесожигающем пожаре или даже раньше. Продолжайте волноваться, препираться — и сами не заметите, как скоротаете Вечность. Не нужно помпезных акций: всех этих башен, укрепленных городов и дел, обреченных на гибель уже закладкой первого камня. Зачатие — прообраз смерти, и только у нерожденного и непостроенного есть какие-то — призрачные — шансы на бессмертие.
Да, как-то это не очень весело. И что же делать? Ничего; книжки читать и путешествовать. Штука в том, чтобы сделать именно “ничего”, а не что-то, отказаться не только от реально существующего, но и от видимостей. Беда большинства вольных и невольных метафизиков в том, что они убирают предмет, но оставляют его тень. Э, но у метафизики всегда сложности со здравым смыслом. Ага, поэтому у здравомыслящих людей, в нашем случае, руки и совесть опустились, как вот у Евсевия: “Зная, что манихейская ересь всем представляется смехотворной, я опущу доводы против нее”. И проклятия освятили пустое место. А впрочем, “опустить доводы” — это практически афоризм, хотя и лагерный.
А ведь мог Евсевий пытливым оком обозреть недавнее историческое прошлое. Он, разумеется, помнит и оплакивает (и двадцати лет не прошло) гонения Диоклетиана на христиан, но целомудренно молчит о том, что свое жестокое наступление на права человека Диоклетиан начал с манихеев. Сперва эдикт 296 года “О злодеях и манихеях” (“неслыханная и позорная, всеми обесславленная секта”, и там же что-то о “достойных проклятия и жестоких персидских законах”), а через семь лет (мистическое число фольклора, Библии и астрологов) — мученики-христиане; не наоборот.
Во славу Диоклетиана можно сказать, что теологическими тонкостями и богословием вообще он себе голову не забивал и для него все эти отечественные и пришлые пророки были на одно непривлекательное лицо. И кто бы разобрался: в каждой деревне своя секта, по имени приходского попика. Представляете, какая царила неразбериха? Почти как сейчас в модной музыке: попса, рок и производные, найти пять отличий. Управление Диоклетиана сначала отличалось мягким и самым либеральным духом религиозной терпимости, но обнаружилось, что вкушаемое народом благоденствие ослабило узы дисциплины. Жертвовать дисциплиной отказывались не только злые империи, но и добрые республики — короче, идея первого Рима увлекла Диоклетиана за пределы умеренности. Вечный Рим, думал, должно быть, он, а второму не бывать. Царь царей охотится на львов.
И вовсе не так, говорит Аристид Иванович раздраженно. За пределы умеренности Диоклетиана увлекли его мстительность и лукавый характер; он хотел, чтобы все хорошее приписывалось его инициативе, а все дурное — влиянию других. Кроме того, власть его не была абсолютной, и некоторая доля ответственности лежит на его соправителях: Максимине, Констанции, Хлоре и Галерии. Это что, сразу четыре императора? Вот именно: двое с титулом “августа”, и двое с титулом “кесаря”. И если, кстати, говорить о титулах, “царь царей” — это титул персидского шаха, и таких львов, чтобы на них охотиться, в Риме не было, по крайней мере, в описываемую эпоху.
Эх, Аристид Иванович! Предлагали вам рассказывать самому, чтобы все было опрятно, связно, зримо и по порядку. Вам это как два пальца, а мы предметом плохо владеем, у нас получится не предмет, а ряд запечатлевших его (почти как в карамельном “Запечатленном ангеле” Лескова) плохих мгновенных снимков. Вот фотка с Диоклетианом (либерализм, казни, пожары), а вот, уже в XII веке, какой-то византийский император наказанием манихеев завершает круг своих подвигов. (Не какой-то, замечает Аристид Иванович, а Алексей I Комнин.) Но какие они живучие оказались: третий век, двенадцатый — а потом все эти модификации в виде катаров и альбигойцев — а еще потом литературные и философские искания нового времени, от Блейка до Шопенгауэра. Нас тру-ру, а мы крепчаем. (Это народная мудрость в виде напева, чтобы вы не сердились.) Что? да, верно, как евреи. И слово созвучное.
Таким образом, мы переходим (следующая пачка фотоснимков) к сути вероучения Мани: что же делало лжеименное знание столь витальным, почему манихеев гнали сквозь века и почему они воскресали из пепла гонений. А почему он карамельный? Кто?! Ангел у Лескова, вы так сказали. Вот когда мы так сказали, тогда и нужно было спрашивать. Как же, спросишь, вы так тараторите, слова не вставить. Это что-то вроде вербного херувима? Нет, это гораздо хуже. Вы почитайте Лескова, а когда прочтете, тогда мы все это перетрем как положено — семинар можно устроить, сведущих людей позовем, хотите? Нет уж, спасибо. Ваши семинары одним заканчиваются, для сведущих людей в особенности: “накоптивши сургучную палку, прямо как ткнет кипящею смолой с огнем в самый ангельский лик”. Ха! Да вы знали! Да, а вы думали, что свиней тут жемчугом окармливаете? Рассказывайте о манихеях, нечего тянуть.
До недавнего времени (до открытия турфанских рукописей, вставляет Аристид Иванович) сведения о манихейском каноне мы черпали преимущественно из источников, оставленных их врагами и гонителями, а враги они такие: что придумают, то и сообщат. В “Церковной истории” того же Евсевия что можно почерпнуть? “Безумец Мани, давший свое имя демонской ереси, собирался торжествовать победу над разумом. Сам сатана выдвинул этого человека на погибель многих. Варвар по языку и нраву, он имел в природе своей нечто демоническое и безумное. Лживое и богохульное учение свое он составил из множества богохульных, давно исчезнувших ересей, привез его из Персии и разлил этот смертельный яд по нашей земле”. Очень содержательно. Как историю страны советов изучать по газетным передовицам. (Хотя вот это-то, кстати, было бы поучительно. Ведь газеты, допустим, врут каждая каждый день — но все вместе, за много-много дней и лет, если их потом просмотреть подряд, договариваются до настоящей, никому не нужной правды — не той, что в официальных учебниках, и не той, что в официальных проклятьях из сопредельных стран, и не той, что в кухонном шепоте диссидентов. Вы знаете, что газеты за 20–30-е годы долго держали в спецхране?)
Да. А нечто демоническое и безумное (мы думаем, вы согласитесь: это единственная информация, которая содержится в приведенном отрывке) заключалось вот в чем. Основным принципом построения мира был признан дуализм — это когда все в паре, плохое и хорошее. Благорастворенному воздуху противостоит яд, зараза, освежающему ветру — бурный вихрь, воде — туман, согревающему огню — пожирающее пламя, свету — мрак. Это еще не новость, но бинарную конструкцию манихеев сразу и очень сильно закрепило в сторону плохого. Парность не означает равновесия, если песок противопоставлен воде, это еще не значит, что где-нибудь в пустыне воды столько же, сколько и песка. (Что, глупый и недобросовестный пример? Но это же наш собственный пример, а не манихейский. Когда на пальцах объясняешь, с пальцами происходит разное.) В общем, зла оказалось слишком много, и оно — как пустыня — имело тенденцию расползаться. Потому что главным злом — или его главным воплощением, так сказать, агентом изначального зла — была сама жизнь.
В каком-то смысле манихеи подобрали бесхозное добро. (Каламбур.) Все всегда прекрасно знали, что мир мог быть и получше. Многие отчетливо видели, что приключалось на самом деле. (Маркс тогда еще не родился, и древние считали эпохи не от каменного века к золотому, как сейчас, а от золотого к каменному.) Ответственный человек — пророк, философ — был обязан предложить, для равновесия, нечто позитивное. Например: да, зло есть — давайте с ним бороться. Или: зло прежде всего в вас самих, вот с ним и боритесь, потому что отвечать будете только за себя. Или: зло есть, но оно под контролем Того, Кто его допустил, а вы, между прочим, боритесь. (Вышивайте по этой канве, старательный друг, и у вас тоже получится.) У человечества сложился навык борьбы — или человечество сложилось вокруг навыка борьбы — это неважно, просто душу, а с ней и всю культурную жизнь, стали трактовать как поле боя… теперь удивляются: что-то, дескать, немножко затоптано. (И еще был вариант: попытаться зло задобрить, как-то от него отмазаться — человеческими жертвоприношениями, или там какой-нибудь герой в полном вооружении бросится вместе с конем в пропасть. Лошадку жалко.)
И тут, откуда ни возьмись, люди, которые отказались снимать пенки с говна. Они не хотели бороться — не хотели подчиняться, они желали проигнорировать. На вопрос “с какого времени зло” они ответили: “всегда”, и заранее расслабились. Кому придет в голову бороться со сменой дня и ночи? (Ах, электричество. Знаете, под лампочкой не загоришь. Что? Ах, солярий! Ну как угодно.) Но смену дня и ночи можно разве что зафиксировать. Все материальное — зло; жизнь как форма существования материи — безусловное зло; либо ты хочешь жить, либо ты хочешь быть хорошим, это логично? Вот, и если приспичило быть хорошим, от жизни — общечеловеческой, нормальной, настоящей и будущей — придется отказаться. Не делать зла — это значит не делать по возможности вообще ничего, включая детей. А почему тогда сразу с собой не покончить? Потому что даже на этой скудной почве пустил свои крепкие корни сорняк самосовершенствования: нужно сначала исправиться, а уж потом помирать. Кроме мрака — не забывайте, — есть еще и свет, и этот бедный раздробленный свет (который все дробится и меркнет по мере прибавления людей вообще и дней в жизни плохого человека в частности) прямо-таки взывает, чтобы его берегли и, это, склеивали в один ком (изначальный концентрат). Смешно — как из Инвайта, к которому добавили воды, снова сделать Инвайт?
Вот такие были люди. Конечно, они в качестве людей свое учение изрядно опошлили. Говорили, например, что плод испытывает боль, когда его срывают с дерева. (Чего только нет в этом манихейском компоте.) На практике это вылилось вот во что: фрукты и овощи собирали специально обученные парии вроде слуг или рабов, а персоны поважнее только ели. Над этим потешается (потом, потом, уже откушав) Августин.
Блаженный Августин — это вообще отдельной строкой. Ведь он, представьте —
Что? Ну хорошо, перерыв.
Следующая фотка представляет нам парадный обед в гостиной чудного павловского ампира. Аристид Иванович сидит за круглым столом и смирно кушает котлету. Жена Евгения, в шелковом платье, и Негодяев, в рубашке с отложным воротником, переглядываются с растущим изумлением, причем Негодяеву все веселее, а Мадам все больше не по себе. Евгений сидит спокойно — даже какое-то тихое достоинство появилось в его осанке и движениях — и рассказывает (вот теперь понятно, что чувствует Мадам) о пятиликом царе Дыма, у которого львиная голова, орлиные крылья, туловище дракона, четыре лапы и рыбий хвост. В вашей жизни были, без сомнения — и более внимательные слушатели. Но для Евгения внове хотя бы то, что он говорит, а его не перебивают.
А скажите, как там у него дома, наладилось? Наладилось, наладилось, карман не скудеет. Мы не знаем, какое орудие увещания пустила в ход Мадам — слезы или ферулу а натюрель, — но парадный обед пышен, как державинская ода. Яркие краски богато накрытого стола — узором выставленный цветник того-сего — и в розовом луче зимнего солнца горят смоль и янтарь икры и теплые пятна тарелок. А вы знаете, что такое ферула? Нет. А почему не спросили? Потому что вы уже достали своими разъяснениями. Да, серьезно, так скоро? Ну, все равно, ферула — это такая палка. Чтобы воспитывать.
Вы спрашиваете, наладилось или нет. Как могло не наладиться; не то что наш плачевный герой, но и какой-нибудь умный вольнолюбивый человек — да хоть вы, мужественный друг, — не всегда найдет причину и способ расстаться со своим нарисованным на куске старого холста очагом; пусть тот прикрывает дыру или трещину, но мы-то верим, что там дверца во что-то. (И еще вопрос, такая ли это каморка, есть и похуже.) Жажда перемен обычно удовлетворяется мечтами о переменах. О чем мечтал — если это вообще было в его силах — Евгений, сказать невозможно. О Евгении невозможно что-либо сказать, как и разговаривать с ним самим. Вы, может быть, злитесь, не находя в этой книжке ни приключений, ни разговоров. Что-то должно приключаться, держать внимание, и, по крайней мере, персонажи должны разговаривать. (Даже у Пруста они иногда разговаривают, хотя им приходится уважать пристрастия автора; даже в ученом романе XVIII века информация дается в диалогах, и в беседах образованных героев идет речь о гигиене, косметике, микроскопе и телескопе, о природе и распространении огня, анатомии глаза, охоте на аллигаторов, регенерации утраченных щупалец у морских звезд, причинах и диагностике болезней, циркуляции крови, оспе, процессе бальзамирования трупов, морской болезни, конвульсиях, удушье, а если герой куда-то едет — о ландшафте, климате, флоре и фауне, реках, полезных ископаемых, городах и нравах их обитателей.) Ведь Евгений, его семья, Негодяев, Аристид Иванович и прочие, которые еще, быть может, появятся, — не немые, и вполне могли бы говорить друг другу “доброе утро”, “привет”, “как дела” и даже “отстань”. (Спросите свою совесть, в вашей-то жизни есть разговоры лучшего качества?) Евгений может сидеть на кухне и пить горячее молоко, а с ним в это время поделятся, посоветуются, беззлобно пошутят, не будут затыкать ему рот. (Очень удачно, что рот занят.) Чепуха; вы сами знаете, что кроме “привет” от дочери и “пока” от жены ему ничего такого не положено.
А… а вот вы говорили, что Мадам “Гриндерс” носит. Да, мы так сказали. Иногда носит. А вы знаете, какая публика носит гриндера? Ах, вот вы о чем. А вы знаете, какая публика читала Ницше?
При чем здесь вообще ботинки.
Евгений сидит на кухне и пьет горячее молоко. Царь Дыма — сильнейший из царей мира; его тело неуязвимо, он может становиться невидимым, менять форму, передвигаться в любой стихии и читать мысли. Почему, интересно, дым главнее огня, ветра, воды и тьмы? Царь Тьмы, скажем, — дракон, его демоны — пресмыкающиеся из свинца и олова, но и он уступает летучей тени: легкому пару над кружкой с молоком, дымку зажженной сигареты. Что такое дым? Ничего. Ничегошнее воздуха — воздухом, по крайней мере, можно дышать. (А дымом, правда, можно задохнуться.) Его главное свойство — развеиваться. С ним сравнивают славу, молодость, деньги и другие иллюзии. Он был, был, и вдруг его сразу не стало. Это-то и действует безотказно.
— Папа, привет, — быстро говорит Лиза, заглядывая в холодильник и доставая оттуда апельсин.
— Привет, — говорит Евгений. — Ты сегодня рано. Последний урок отменили?
— Я сама его отменила.
— Почему?
— Потому что она дура.
— Кто?
— Ну кто, училка.
— Не очень это хорошо — прогуливать и обзываться.
— Быть дурой тоже не очень хорошо.
Евгений лишается собеседницы прежде, чем успевает собраться с мыслями.
Быть дурой или дураком не очень хорошо и, главное, очень невесело. Многое выглядит непроясненным. Многое — точнее говоря, вообще все — выходит из-под контроля. У вещей нет имен, у чувств нет имен, что-то всегда остается в мутном осадке бессмыслицы. Существование одних — под вопросом, небытие других — опровергнуто, самокопание не приносит никакой радости. Евгений смотрит в окно. Январский день — ясный, сухой, прозрачный — вот-вот треснет и осыплется осколками стекла, льда, мертвого холодного воздуха. Чей-нибудь внимательный взгляд слегка подтолкнет — и полетит к чертям вся эта порнография, равновесие пространства и времени. Евгений переводит взгляд на появившуюся на кухне жену.
— Маленькая дрянь опять прогуляла, — говорит Мадам, заглядывая в холодильник и доставая оттуда апельсин.
— Зачем ты так, — говорит Евгений.
Вопрос без вопросительного знака, “что делать” со всхлипом в конце. Жалкая интонация тех, кто безуспешно прогуливает уроки жизни. Безуспешно — это как? Да так, что ни себе, ни людям. Нормальный шалопай что делает, сбежав с урока? Идет в мороженицу или курит под лестницей. А наш общий друг стоит столбом и не знает, куда податься: и стыдно ему, и скучно, плюс он предчувствует, что умрет, если постучится в дверь класса. Чем его обидела жизнь-училка? Или почему ему не хочется мороженого? Все нужно уметь (с ударением на “уметь”): жить, радоваться. Даже дрочить нужно уметь. А вы спрашиваете как. Посредством личного опыта, как еще. Да теперь и морожениц-то нет… Ладно-ладно.
— Ну так поговори с ней.
— Может, — говорит Евгений, — лучше ты сходишь в школу и поговоришь с учительницей?
— При чем здесь учительница, — говорит Мадам. — Это что, учительница прогуливает уроки?
Плоды в мире Дыма — соленые. Мы бы подумали, что логичнее им быть горькими — с запашком шашлыка, костерка, гари, — сладкими, если уж пошло на дым и плоды отечества, — но с какого боку тут соль, вкус моря, слез и остроумия. (А наш знаток всего английского вспомнил бы о своих запорах, но для него это уже не актуально. Почему? Ну что вы, какие запоры у покойника. Нет, почему именно запоры? Вот черт, да потому что это слабительное — магния сульфат, английская соль. С глауберовой не спутайте, та тоже слабит. Вот черт.)
— Ты всегда считаешь, что, если у ребенка проблемы, только она сама виновата.
— Не я так считаю, а так и есть.
— Тогда я сам схожу.
— Прекрасно, — говорит Мадам, разглядывая на свет яркую спираль аккуратно срезанной кожуры. — Ты хоть знаешь, где это?
Горькие — как раз плоды мира Тьмы. Это понятно. Черный лес, неосвещенная подворотня — добросовестный источник разочарований и грусти. Как насчет того, что непроглядная ночь в головах тоже хочет быть корнем всех зол? Родная литература надорвалась, пытаясь заменить власть тьмы властью электрической лампочки. Мы не согласны. Невежество — это всего лишь скользкая дорога, на которой легко разбиться. Но не каждый разбивается. С надежной резиной, например, проскочить можно.
Это что за наворот такой? Хотите сказать, просвещение не смягчает нравы? Угу, но оно смиряет. Туземцы неплохо себя ведут, пока карательные войска повсюду расквартированы. Хорошим человеком нужно родиться, все прочие в лучшем случае научатся, в пассивной позиции, приемам дрессировки. Так; Евгений училку построил? Нет, конечно. Она его? Вот это он предусмотрел, поэтому вообще никуда не ходил. Дитя оставлено без прогулки, без сладкого, без телевизора, без Негодяева и с учебником родной литературы — карцер так карцер, по всей программе. Что они в пятом классе проходят, “Бородино”, сказки народов мира? Вот пусть почитает, как в сказках трактуется непослушание. А вы спрашиваете, с какого времени зло, немотивированное зло с человеческими глазами на человеческом лице. Каких угодно царей мира придумаешь — лишь бы не смотреть. У вас тру-ру, а у нас —турфанские рукописи. А также птички, цветики, рыба, дракон, дым, вкус соли. Нет, это невыносимо. Аристид Иванович, ради Брокгауза, расскажите как положено.
Чтобы не было слишком заумно и скучно, говорит Аристид Иванович, манихеи разукрасили свою космологию восточным мифологическим орнаментом. (Говорят, их книги славились иллюстрациями.) История сотворения мира приобрела ботаническую наглядность. Вот такую:
Материя — активное начало Мрака — вырастила пять деревьев. Деревья принесли плоды. Плоды в мире Дыма — соленые, в мире Огня — кислые, Ветра — острые. Воды — сладкие и со вкусом пресной воды. Тьмы — горькие. Созрев, плоды упали на почву, и из них вышли архонты, демоны Мрака. Архонты Дыма — двуногие, с телом из золота; Огня — четвероногие и медные; Ветра — крылатые и из железа; Воды — плавающие, серебряные; Тьмы — пресмыкающиеся, их тело — свинец и олово. Из этих демонов произошли растения и животные. А вот цари мира: лев, орел, рыба, дракон и тот, пятиликий, о котором вы уже знаете. А как же люди? Так же, как все остальное. Допустим; а откуда все взялось в самом начале, в каком пространстве эти деревья росли? Да будто не знаете: все взялось из сверхплотного состояния Вселенной, так называемой сингулярности. (Этим же состоянием все и закончится, по осторожному предположению современной физики. И чем тогда современная физика отличается от варварских мифологий? А понтов-то — сингулярность, тыры-пыры. Черные дыры в карте звездного неба.) Чего хмуритесь, Аристид Иванович? Расскажите нам сказку с картинками.
Ну дела, хлопнул на стол книжку и ушел. Аристид Иванович! Профессор! На что он обиделся-то? Хм, книжка. “Кефалайа”. Опять какие-то восточные выкрутасы. Ладно, почитаем.
— Откуда все взялось? — спрашивает Евгений у Негодяева, когда они идут через площадь и мост над блестящим стеклом Невы.
— Из воды и простейших микроорганизмов, — рассеянно говорит Негодяев. — Где ты эти ботинки купил?
С обувью в родном городе засада, вы знаете: заплатишь двести гринов, но ни в чем не уверен. Со всем остальным — джинсами, трусами и сосисками — тоже нет уверенности, но обжопиться с шузом больнее всего. Обувь первой принимает удар всех стихий, включая мента при исполнении: тот тоже сперва смотрит на ботинки, а уже потом, если нужно, в глаза. Глаза — это ресурсы духа, состояние сознания; ботинки — платежная ведомость. Кредит доверия и просто кредитка. Следствие и причина.
— Да ладно, — говорит Евгений.
Ах, лапа! Неужели ему хочется поговорить обо всем таком и судьбах мироздания? Вы смеетесь, незлобивый друг! Вы говорите, что со столь прискорбным зудом нужно ходить на заседания Философско-религиозного общества и щупать воду, мокрая ли, в кругу таких же страстотерпцев, отнюдь не докучая друзьям. Все это так, но поверьте, и приличные люди порою размышляют по ночам в подушку о смысле жизни. Они стыдятся говорить вслух: зло, добро — абстракциями такого рода легко оперируют только школьные учителя, политики и прочие персоны гомерической бессовестности, — но непроизнесенные слова мучительно застревают в сердце, вообще в теле, и бедному телу очень плохо.
— Да вот, — говорит Евгений небрежно, — Лизе тут сочинение нужно написать, о добре и зле. Как ты думаешь, зло сильнее?
— Интересно, — говорит Негодяев, — с каких это пор ты пишешь ей сочинения. А чем они друг от друга отличаются?
Манихеи верили в непобедимость зла, но не хотели ему служить. Как ответить на вопрос об отличиях? Ложь отличается от правды только тем, что не является ею, вы помните.
— Ситуативно, — говорит Евгений, подумав.
— Как вода и снег, — и Негодяев улыбается. — Тогда это одно и то же. Пока добро, оно слабее. А как победит, уже не добро. То, что побеждает, и есть зло. Но было добром до того, как победило.
Евгений думает.
— Значит, сильнее, — говорит он.
— По определению, — говорит Негодяев. — У тебя шнурок развязался.
“Ну так завяжи”, — сказали бы мы на месте Евгения. Вот еще фокусы; что он о себе возомнил, этот maitre de plaisir, прихлебатель, гондон, недостойный человек. За чей счет ты такой крутой и чью супругу тру-ру? А ситуативно он прав: добро, зло — открой только рот, сгоришь потом от стыда.
Может быть, Евгений еще не разобрался, что к чему. Откуда ему было знать, и не у супруги же спрашивать. Кроме того, помыкать людьми так сразу не научишься, и сверх навыка здесь необходимы присутствие духа и знание психологии. Это бичом отвлеченной сатиры легко размахивать, а в глаза кого назови гондоном: а ну как тот крикнет: “нет, я не льстец?” — и кулаком тебе в ухо. Поэтому те, кто в психологии разбирается, ходят с охраной. Решив загадку мироздания подручными средствами.
Да? знаете, нам кажется — как бы это сказать, — что у вашего героя проблемы сексуального характера. Это вы почему так решили? Ну смотрите: женился рано, вынужденно и на стерве. (Угу; три слагаемых успеха в семейной жизни.) Раз он до сих пор от нее не ушел, значит, просто некуда. Будь с ним все в порядке — обязательно бы нашлось, куда. С психологией у всех плохо, но это неважно, если нет проблем в постели. Да? так, может, он потому и не уходит, что с этим у них все в порядке. А почему она тогда — ну, вот так? А, ну это от избыточности темперамента. Вот сучка, Эй, полегче! Что вас так завело? Наверное, сами с рогами.
Негодяев, между прочим, сказал умную вещь. Чуть только добро осознает мощь своих кулаков — все, прощай. Когда это происходит, где точка кипения — зафиксировать невозможно. Предугадать невозможно. Предотвратить тоже. А что можно сделать? Ничего. Принять к сведению, как и все остальное. Как смену сезонов, восход солнца, состояние сингулярности, народную мудрость и всю абсурдность существования, которое соединило в себе тело и душу.
— Горе той плоти, которая зависит от души, — сказал Аристид Иванович, — и горе той душе, которая зависит от плоти.
— Нельзя требовать от людей слишком многого, — заметил на это Негодяев. — И чему может помешать такая душа, как у них?
Аристид Иванович улыбнулся.
— Не знаю, — сказал он, — поверите ли вы мне, но я от людей не требую вообще ничего. Я просто мечтаю.
— О чем?
— Ни о чем. В этом весь смысл мечты. Когда речь идет “о чем”, не мечтают, а добиваются.
“Однако”, должен был подумать Негодяев. Вслух он сказал:
— Восемь без козырей.
— Однако, — сказал Аристид Иванович. — Вист.
— Вист, — сказал и Евгений. Нашел тоже случай продемонстрировать силу характера.
Ах, как мило: пишут пулю и базарят о том о сем. Два виста на восьмерной — это всегда похвально, но вечер, свет, тепло, благородные напитки на маленьком столике смягчают сердца и язык. Аристид Иванович не комментирует. Аристид Иванович прихлебывает густой красный портвейн. Здорово. Великолепно.
— Иному человеку его собственная душа становится столь чужой, что он падает замертво, когда приходит срок увидеть ее, — говорит Аристид Иванович. — Женя, зачем же вы червей снесли?
— Зачем Женя вообще вистовал, — говорит Негодяев. — Реально замертво?
— Когда как. Забирайте, все ваше. Порою человек не может взять в толк, что с ним произошло. В этот момент кажется, что изменения произошли внешние, не в человеке, а в мире вокруг. Как после обморока. Или комы.
— Утратил адекватность. Прошу.
— Спасибо. Говоря, что кто-то утратил адекватность, вы подразумеваете наличие таковой в прошлом. Вопрос: кому, чему он был адекватен?
— Сам себе.
— Тогда придется говорить о самоидентификации, а она доступна только высокоорганизованному сознанию. Скажу “раз”. А высокоорганизованное сознание — большая редкость. Люди живут эмоциями, на простейших реакциях. Как и животным, им мало доступен… скажем, отвлеченный субъективизм. Чтобы выявиться, их “я” должно вступить в какие-то отношения с миром объектов; без этого мира — без “ты”, “они”, “нечто” — его просто не существует.
— Пас, — говорит Евгений. — А в чем тогда сложность само… — он ловко, с глотком вина, проглатывает трудную часть слова, — если есть, на фоне чего?
— Не так просто отличить верность себе от онанизма, — говорит Негодяев. — Играйте, многоуважаемый.
Аристид Иванович с интересом изучает прикуп, берет, сносит и задумчиво смотрит на Евгения.
— Семь червей, — говорит он. — Это позиционирование, а не самоидентификация. Корректировать спекулятивное мышление реальностью, какой смысл? Если у вас на руках мизер, и в нем две зияющие дыры, можете быть уверены в том, что с прикупом придут еще две дыры, ничего больше.
— Пас, — говорит Евгений.
— Вист, — говорит Негодяев. — А фактор расклада?
— Про расклад все сейчас узнаем, — говорит Аристид Иванович, забирая первую взятку. — Ага. Семь как семь. А на мизере было бы четыре дыры.
— Согласен. А скажите, Аристид Иванович, есть у вас личные враги?
— Думаю, что нет. Но также думаю, я сам — личный враг очень многих.
— Это следствие позиционирования или самоидентификации?
— Не знаю, — говорит старикашка, пожав плечами. — Вы шутите, я стараюсь рассуждать; это пример чего?
— Времяпрепровождения. Манихеи как развлекались?
— Как все, наверное. Как мы сейчас. Правда, у них существовал запрет на спиртное.
— И это вы называете развлекаться?
— Еще они пели псалмы.
— Тоже весело.
— Не ветхозаветные, конечно, — уточняет Аристид Иванович. — У них были свои псалмы. Раньше люди были проще и могли получать удовольствие от вещей более сложных, чем они сами. Теперь они только почувствуют себя униженными. Когда карлики захотят быть вровень с великаном, великану отрубят ноги.
— Значит, я манихей, — сказал Евгений. — Пас.
Аристид Иванович посмотрел на него с сомнением.
— Всякое бывает, — сказал он вежливо.
— Два паса, — сказал Негодяев. — Милосердные карлики могут стать на ходули.
— Они милосердны, пока их мало, — сказал Аристид Иванович, переворачивая первую карту прикупа. И они углубились в распасы, где мы их и оставим.
Поначалу Свет и Мрак существовали не соприкасаясь и не смешиваясь: между ними пролегала непреодолимая граница. Но наступил момент, когда Материя посмотрела на Свет, позавидовала его красоте и пожелала его. Сперва она выращивала свои деревья, то-сё, демоны и цари коротали время в междуусобных разборках. (Тогда Дым и победил всех прочих.) Но нежной страсти эта бурная деятельность не заглушила — и Свет, ради спасения своей целомудренной твердыни, вынужден был подсуетиться и тоже кое-что создать. И создал он Первочеловека. Но к человеку этот первочеловек никакого отношения не имеет (тупиковая ветвь развития, как парантропы и неандертальцы). Он был похож неведомо на что и одет в пять хороших стихий. Задачу перед ним поставили примерно такую же, как перед вторым Терминатором. И события стали развиваться примерно так же.
Да, вы знаете, кто в итоге пошел в школу на разборки?
Негодяев? Как бы не так. Аристид Иванович пошел. Мы его разозлили, и, как всякий смирный и кроткий человек, он решил сорвать зло посредством борьбы за справедливость.
Тетка оказалась еще не старая, но уже никакая. Со всем набором чувств в стеклянном взгляде, вплоть до сексуальной неудовлетворенности. Негодяев бы одной улыбкой сделал из нее клубничное желе. Аристиду Ивановичу пришлось потратить очень много только ему известных слов, чтобы приготовить из того же исходного материала столовскую котлету (проглотить боязно, выплюнуть неудобно. Что делать.) Уважение! — говорил он. Дисциплина! — говорила она. Школа — не зоопарк. Но и не цирк. Это не тюрьма. Не курорт. Возможно, тюрьма и курорт в равных пропорциях или что-то одно с признаками другого. Рай, в который никто не хочет, и ад, которого не боятся. Цветок прерий в болотной жиже, храм скорбной славы, зеница ока в чужом глазу, шило в руке, синица в мешке, убитые жизнью цветы, потемки, сумерки, запах мастики и хлорки, “никогда” крупными буквами, вросшие в стены злые лица русских классиков, страх, усталость, все время очень холодно и кто-то кричит, по той или иной причине, как правило, по иной, забросы, запросы, элементарные требования. Параноидальная ясность сознания. В старших классах становится значительно легче: мертвая душа ничего не весит. И все бы ничего, если бы учителям, ученикам и родителям не приходилось иногда разговаривать. Они разговаривали. Чертова дура, думал он. Старый скот, думала она.
— О каких элементарных требованиях идет речь? — спросил Аристид Иванович, когда устал.
— Вы читаете ее сочинения?
— А что такое?
Учитель Гнус порылась в тетрадных залежах на подоконнике.
— Вот, — сказала она угрюмо и торжествующе. — “Петербург — душа поэта”. Сочинение: “Не думаю, что Петербург может быть чьей-то душой. Я думаю, это мертвый город, и живут в нем мертвые. И я думаю, что мертвые не могут писать настоящих стихов. Но вряд ли учительницу русского языка и литературы это интересует”.
— Нечего было давать такую дурацкую тему, — сказал Аристид Иванович.
Это от души, и понять можно. Странные школьные тетки, почему вы обижаетесь на любой честный порыв, на каждое живое слово? (Удивительное дело: у них треть школы сидит на “гере”, а они переживают из-за трех подзаборных букв в книжке, которую никто никогда не прочтет.) Все должно быть гладко, да? Если положено воспевать, надеяться или, допустим, иметь душу — значит — значит, положено. Хватит; какого черта мы сюда приперлись. Пусть старикашка сам разруливает эту блевотину, а мы лучше о чем-нибудь красивом. Мы должны держаться своей темы — цари зла и все такое, — училки сами как-нибудь выкрутятся. И чем она виновата? Сочинение в самом деле непристойное и, главное, без зачина, заключения и цитат. У десятилетних иногда бывают озарения.
— Как можно так ненавидеть десятилетнюю девочку? — сказал Аристид Иванович.
— А я? — сказала училка. Туманно сказанула, но мы ее поняли. В обычной школе зарплаты такие, что у педсостава нет сил отыгрываться на детях. Педсостав впадает в глубокую созерцательность и живо чувствует свое родство со всем, что обречено, слабо и унижено. Педсостав и дети объединяются в комплоте слабых.
В навороченной гимназии зарплаты побольше — ровно настолько, чтобы у педсостава появился стимул в борьбе всех против каждого. Дети возвращаются на отведенное им природой место, а там как повезет. Намеренно их никто не топчет. Но трудно не наступить на того, кто все время путается под ногами.
— А вам бы следовало обуздывать ваш склочный нрав.
— Это неслыханно, — пролепетала несчастная женщина. — Что вы себе позволяете?
И тогда… А действительно, что было тогда? Был ли скандал, или ворчливая перебранка, или они пошипели, попепелили друг друга взглядами и мирно разошлись? Аристид Иванович и с самим Господом Богом был бы на “вы”, но формулировать умел. Умел сделать из слова розгу, кнутик, топорик и даже расстрельный взвод, если бы очень ему захотелось. А мы, на чью сторону мы станем, справедливый друг? Бунтующего беби или затравленной крысы, которой тоже порою нестерпимо хочется? Аристид Иванович стал на сторону детства, обиды, гнева, рвущегося сердца. Это понятно. Кому нужно сердце, которое уже разорвалась — вон они лежат, сморщенные ошметки бывшего воздушного шарика. А странное это состояние — ну, когда сердце рвется, — правда?
Школу, впрочем, поменяли. Плюс Аристид Иванович принялся давать Лизе уроки латыни, логики и еще каких-то свободных искусств. Развлекайтесь, друзья.
Делайте что хотите. Бледный день покажется и растает; снег будет лежать — а потом не будет, и так далее. Какие-то самолеты летят что-то бомбить, и какой-нибудь вирус прокладывает свой неисповедимый путь в чьем-то доверчивом теле — но пока все это не свалилось именно на вашу голову, проще проигнорировать. Аристид Иванович и Лиза в зловещей комнатке старика озабоченно склоняются над книжкой (не та ли это черная книга, чьей силой можно остановить солнце). И Евгений у себя дома что-то пишет, прилежно сморщившись. (Надо же, как перекашивает человека с непривычки.) Зато его жена и Негодяев на какой-то пышноблестящей тусовке, расправляют плечи и крылья. Он берет ее под руку — нет, берет ее за руку — неважно, берет… фу, какие картинки в голову полезли — и они идут через зал, сопровождаемые восторгом и завистью. (А вам нравятся аллегории? А вы представьте разные нехорошие чувства в пикантных платьицах — свиту, которая нас играет, — зависть, ревность, негодование, которые идут следом за нами, пересмеиваются, рукоплещут, сволочатся между собой и строят надменные рожи публике, — сверкающее, дурящее дефиле.) “При правильном подходе из тебя можно веревки вить”, — думает он. “Не свей такую, на которой удавишься”, — думает она.
Евгений бросает перо и улыбается. Никто не знает своей судьбы, вот в чем фишка. Упс! ну, сразили. Можно сказать, убили словом.
Зато много чего можно знать о древних римлянах и прочем подобном. Одним словом, может, и не убьешь, смейтесь не смейтесь, — а ну как слов будет без счета, и упадут они все сразу и стремительно. Это не звезды упадут, и даже не песок морской, не скрижали, не Вавилонская башня. А что тогда? Что тогда… а тогда… Ладно, подловили. Не знаем, что тогда. Но ведь ясно же, что ничего хорошего.
Многознание уму не научает, говорит Гераклит, а не то научило бы Пифагора и прочих. У, колючка! Вспомни еще Марка Теренция Варрона, спроворившего шестьсот сочинений по всем отраслям знаний, и Академию де-сиянс. Заседают люди и заседают, никого еще на своих заседаниях не убили — по крайней мере, так, чтобы уж прямо в президиуме мордобой, кровь, проломленные головы. В конце концов, многознание — это тихая форма маргинальности. Любовники, безумцы и поэты (поэты, скинхеды, торчки, если на современный лад) будут побуйнее, и видеть их неприятнее, признавайтесь. А многознание только глаза таращит из своего угла — круглый желтый совиный взгляд, тяжелее и печальнее яда. Но если сами в этот угол не полезете, то все обойдется.
Хорошо, спасибо. Вы с избытком объяснили то, чего мы не знали и не очень-то желали знать. Сейчас как будто в моде узкие специалисты? Это вы нас как будто на место ставите? Не желаете, значит, иметь дело с шарлатанами широкого профиля. Предпочитаете, чтобы один доктор лечил правое полушарие мозга, другой — левое, плюс психиатрия для спорных случаев, телевидение — для запущенных и поэзия — для безнадежных. Как же, неприлично, когда по всем вопросам бытия лжет только какая-то одна примечательная личность — лгать хочется каждому, даже тем, у кого нет своей роли в истории. А про Гераклита не зря сказали, что он такой же дикий и высокомерный, как его сочинения. Кстати, знаете, от сочинений-то ничего не осталось — три расхожие цитаты в текстах специалистов по ранней греческой философии. От сочинений Варрона, впрочем, тоже.
Кстати, знаете, вы ошиблись, говорит Аристид Иванович. Это не Евсевий. А? — говорим мы. Что? Где? Вы процитировали недавно — о том, почему можно, по мнению автора, опустить доводы против манихеев, — но это не Евсевий, это Анна Комнин. У меня еще тогда возникло подозрение, и я проверил. Вот, запишите: “Алексиада”, кн. 14, 8.
Вот зануда.
Аристид Иванович просыпается рано и долго-долго лежит, глядя в темное смутное окно. О чем он тогда думает, этот человек с бесцветными губами, глазами и волосами. У него наверняка где-то что-то болит, да не где-то, а в очень многих местах. Должно быть, он прислушивается к движению боли и старается угадать, как двигаться ему самому: шевельнуться — повернуться — привстать — изменить положение ног — переместить руки — передвинуть голову — словно это не голова, руки, ноги, а части грубого, дающего сбой за сбоем, совершенно непонятного в своей примитивности механизма. (Как если бы специалист, например, всю жизнь чинил часы, а на старости лет ему поручили починить примус.) Позвольте, а у кого не болит? Чуть только отцветет юность, человек приучается смотреть на собственное тело как на присосавшегося к его личности паразита: то оно толстое, то больное, то просто не такое, как было. Это легко сказать, что старость сильнее уродует душу, чем тело. Душу-то, слава Богу, не видно. Морщины видны.
Насчет морщин: вообще-то интересно, кто и как целовал эти сухие губы. Вы про Аристида? Но это же смешно, изысканный друг, какие поцелуи с таким именем, даже уменьшительного сделать нельзя: Арик? Стенька? Он обрел приятную подругу жизни в Анне Комнин или еще в чем-то мумифицированном, нелепом, нетленном. У него на письменном столе много всяких интересных вещичек, пусть и чувства — вещь тоже изящная и хрупкая — лежат в аккуратном гробике между плевательницей и чернильницей (старик пишет на старый лад и чуть ли не по старой орфографии). Впрочем, это уже так, вроде памятной медали: любовь, которая иссушила самое себя.
А ведь вопрос о болезнях можно повернуть иначе: личность съеживается по мере того, как пухнут легкие. Хваленое “я” выходит сквозь кожу смердящим потом страха и покидает нас навсегда — и вместе со страхом уходит все остальное, потребность в чувствах, к примеру. Останутся только метастазы высокоорганизованного сознания — потому что хоть что-то, хотя бы раз в поколение, должно выпасть в сухой осадок, когда болезнь выпарит из жил и костей отравленную жизнь.
Чепуха какая-то! Он же не сифилитик? Еще чего; невинный, как голубь, человечек, и недуги у него невинные. Твердый шанкр видел на картинке в медицинской энциклопедии, но это было давно. Зря вы Т. Манна начитались. А, “Доктор Фаустус”! Как, по-вашему, с Ницше действительно такая штука приключилась? Ну, прогрессирующий паралич с ним определенно приключился. А красивая гипотеза о связи венерических болезней с гениальностью — или пакт с дьяволом в обличии бледной спирохеты — чтобы потом заниматься экзорцизмом посредством брома — хм, хм. Всякое бывает.
Ужасна судьба перфекциониста в России. Его встретят смехом и проводят проклятьями, вослед ему полетят камни, палки, грязь, грубые слова, судебные постановления, осколки, клочки и шматки и искореженные детали всего того, что он долго и тщательно мастерил. Его будут травить в газетах, на него напишут доносы, ему наставят рога, им напугают детей, память о нем уничтожат. Вызовет ненависть каждая ровно и изящно написанная буква, каждая аккуратная строчка на одежде, каждое отчетливо выговариваемое слово, все, что красиво, добросовестно и надежно сшито, состругано, собрано, склеено, построено, выращено, расчислено, расчищено, и все, сделанное так, чтобы можно было сказать: “Лучше не бывает”.
Стойте! Да почему? Почему!!! По кочану!!! Ждут, что с неба упадет, а когда действительно падает, принимают за говешку, на помойку двумя пальцами выносят драгоценные предметы роскоши. Но почему? Они любят лучшее, но не любят лучших, да и лучшее на самом деле им без надобности. И больше не спрашивайте.
Аристид Иванович просыпается рано. Он уходит не позавтракав. (Ни греки, ни римляне не ели с утра.) Пешком, от Тучкова переулка до Публичной библиотеки, он идет на службу. Мимо жизни приятно ехать в полдень, в полупустом трамвае, наблюдая жизнь из окошка: вот мужик с ручной газонокосилкой, пацаны на великах, тинэйджеры на роликах, кто-то идет за молоком или газетой, и на газонах подсыхает трава, и стоит погода. А в период с октября по июнь — вот как сейчас — это не погода, а, по меткому замечанию господина Голядкина, всеобщая гибель. В библиотеке тихо, тепло, привычно, и весь персонал — с сугубым респектом. Седой, серьезный, сгорбленный, он забивается в свой угол и опускает нос в бумаги, и бормочет, и бурчит, и пришептывает. (Греки и римляне всегда читали вслух.) Аристид Иванович! Что там с первочеловеком стряслось?
Первочеловек защищал Свет от царей Мрака, поочередно совлекая с себя хорошие стихии и связывая ими плохие, в результате чего произошел известный нам материальный мир: ни Богу свечка, ни черту кочерга. В мире, видите, нет стихий в чистом виде, они перемешаны. И плохое дернуться не может, и хорошее мается дурью. Человек должен не вредить свету и не задерживать его пребывание на земле, вот так. “Вот так” — это как? Ну как, как. Как попало.
Да, а собственно люди откуда взялись? О, это грязная история. Собственно человек — что-то вроде выкидыша, плод противоестественного и насильственного соития сынов Мрака со Светом. Мы все — порождение насилия, дети боли, страха, ненависти — нежеланные выблядки красоты. Это многое объясняет.
А внешне, кстати, пошли в отцов — демонов Дыма. Соль, беспробное золото, две ноги.
А Евгений между тем писал, писал, да и написал проповедь. (Мы говорим “проповедь”, потому что там были такие слова, как “необходимо”, “я надеюсь” и “помочь людям”.) Вы зачем смеетесь? Как это грешно, легкомысленный друг! Невинный, жалкий, сбитый с ног золотым дождем чуда, к чему еще, кроме спасения человечества, может он приложить свои отсутствующие силы? Хотя желание добра — это гибельное безумие, приникающее ухом к воспаленной земле, ищущее чего-то в облаках стеклянными очами, — но будем же милосердны. Оно одно и в пустыне, пусть покричит. Под пыткой тоже вопить не запрещается, разве нет?
Погодите, но, выпущенное на волю, оно само станет пыткой. Разумеется; а чего вы испугались? Разве не такая же пытка — ежедневный здравый смысл, перемирия со злом, сменяющие друг друга и никогда не кончающиеся. Чем они разнятся, безумие и разум — и там, и там смерть души, почему тогда не украсить ее хотя бы одним истерическим всплеском помешательства. Как же, одно плохо, другое — хорошо. Все четко, многим понравится: безумие — изначальное свойство Мрака и его порождений, разум — принадлежность Света. Погодите, так что конкретно у Евгения с головой? Опять вы нас одергиваете! Пусто у него в голове, что там может быть. Но есть вещи, к которым и от великого ума, и от полного его отсутствия относятся очень серьезно.
Вздор, говорит Аристид Иванович, который слушает очень внимательно, но со всеми признаками злобы. Вы опять все перепутали. Безумие не есть отсутствие разума, но некий извращенный разум, его темный аналог, та mala mens, о которой говорит Августин. Точно так же оборот “не в своем уме” подразумевает потусторонний ум, чуждый обычному ясному сознанию, но непомутненный. А если он не свой, то чей же? В самом деле, чей? Не перетрясти ли нам Гофмана и Майринка, не пустить ли в ход томительную чертовщинку? А вы, как видно, предпочли бы пустить в ход холодное зубоскальство. Эй, опять подловили! Да, кстати, насчет Августина.
Ловец человеков Августин в момент знакомства с манихеями преподавал риторику: “продавал победоносную болтливость”. У него всегда были очень серьезные интеллектуальные понты. В Фавсте, модном манихейском гуру того времени, он прежде всего увидел человека, “совершенно не знавшего свободных наук, за исключением грамматики, да и то в самом обычном объеме”. Против этого Фавста он потом настрочил целых тридцать три книги, по полочкам, наверное, разложил, что отшлифованный лучшими учителями умник во всех позициях предпочтительнее вдохновенного самородка. Августина можно понять: девять лет проболтался с манихеями — и ни карьеры, ни фортуны. Он образумился. Переметнулся. Дослужился до блаженного. Подумаешь, мало ли народу металось туда-сюда, между вероучениями, партиями, покровителями, философскими системами, знаменами, незыблемыми ценностями, двумя женщинами и двумя стульями. Наверное, каждый первый из тех, кто включен в энциклопедию.
Поймите правильно, мы никого не осуждаем. При Августине новые императоры издали новые эдикты, и манихеи — в позиции ли гуру, в позиции ли способного и честолюбивого неофита — утратили перспективы. Им опять засияло мученичество — а мученичество, привлекая людей определенного склада, неоспоримо отталкивает тех, кто знает свободные науки в полном объеме. Августин был человек упрямый и смелый, не будь другого выхода, он бы, без сомнения, претерпел — но зачем, если выход нашелся. Прати против рожна из любви к искусству? Да, что-то в этом есть. Хранить верность знамени не из-за его достоинств, а просто потому, что так вышло — и само знамя взять, какое попало, и не покинуть побежденных лишь от презрения к победившим, презрения к любой победе, и — если повезет — произнести свою одинокую, сумрачную, высокомерную проповедь — это красиво. Жест вместо жестикуляции, слово, а не потоки речи, эстетическая непогрешимость гордости. Августин хотел совсем другого, и он в этом не виноват.
Евгений написал проповедь, но к проповеди должна прилагаться церковь.
Рынок спиритуальных товаров у нас насыщен не хуже любого другого, в чем наш герой с удивлением убедился, заглянув в справочник “Новые религиозные организации в России”. Там были (в алфавитном порядке): Адепты, Антропософы, Ассамблея Бога, Божьи дети, Вальдорфская педагогика, Волхвы, Деструктивные культы, Дианетика, Зеленый орден, Истинно православная восточная небесная апокалиптическая церковь, Интегральная йога, Миссия “Евреи за Иисуса”, Московская церковь Сатаны, Мун Сан Мён преподобный, Необуддизм, Неохристианство, Неоязычество, Общество Сатаны, Плимутское братство, Религия Богемы, Розенкрейцеры, Сайентология, Церковь Великой Белой Расы и многое другое. Манихеев там не было.
Почему? Почему! Потому что вальдорфская педагогика — это одно, а образование — совсем другое. Чтобы узнать о манихеях, нужно заглянуть в кое-какие книжки, еще и сообразить, куда заглядывать. Если в голове нет, в общеизвестном неудобосказуемом месте не займешь. Ой, ну хватит брюзжать. Эта пословица… наоборот-то тоже верно, понимаете? Даже если у кого-то голова — склад всего необходимого, в ней нет — нет помещения для жизненных духов, а ведь жизненные духи, что ни скажи, вещь немаловажная и такая, без которой, пожалуй что, и Брокгауз не в радость. Очень хорошо! Тогда ответьте, прямодушный друг, каким образом они в нужный момент сообщаются? Э… ну, говорят же “моча в голову ударила”, почему бы жизненным духам не пройти тем же путем. Путем мочи? Фу, прекрасно вы поняли, просто вам зудит лишний раз обгадить вальдорфскую педагогику и вообще все, не сопряженное с высокоученой бессмысленной тратой времени, сил, здоровья и жизненных духов. Простите, но бессмысленность трат такого рода нельзя оценивать вчуже. Вы сами что-нибудь растратили? На эту мертвую пачкотню? А вы?
Как к проповеди церковь, так к церкви должна прилагаться церковная кружка. И крысы! Крысы? Так ведь говорят же “беден как церковная крыса”. Не “голоден”, заметьте, или там “угрюм, и худ, и бледен”, а просто неплатежеспособен. Нищий не только по части духа. Да, тут все очень хитро взаимосвязано. Видимо, имеется в виду, что в церковной кружке скапливается нематериальное: ни копеечки в ней нет, зато очень много жгучих глаголов. Это почему? А кому, по-вашему, читают проповедь? Церковной кружке, больше некому. И крысам. Хорошо, пусть и крысам, хотя дело не в них. Мы заговорили об этом только из-за необходимости сообщить, что строительство храма вновь явленных манихеев началось с радикальной церковной реформы, которую на голубом глазу провел Аристид Иванович. Все церкви деньги собирают, — сказал он. — Мы будем деньги давать.
Если изловчиться и представить себе что-нибудь совсем уж невероятное — например, прекрасный солнечный февральский день в родном городе, — то к этой фантастической картине без труда можно будет подверстать пару не более фантастических зарисовок с той же натуры.
Процедуру создания новой церкви провели под ярким солнцем, среди аккуратных сугробов парка. Вот мы видим Аристида Ивановича — смущенного, но решившегося все претерпеть. Негодяева — с улыбкой на лице. Каких-то людей с разинутыми ртами. Плачущих старух. Старух, яростно плюющих на безвинную рожу Д. Вашингтона. Продвинутую молодежь, которая придирчиво сличает бумажки. Какой-то мент прорвался без очереди… Евгений привычным движением достает из кармана деньги — из другого кармана торчит аккуратно свернутая проповедь — и раздает, раздает. Пальцы пока целы. (Негодяев предлагал разбрасывать бумажки с балкона или хотя бы влезть на скамейку или урну, но Евгений не захотел возвыситься над компатриотами столь механическим способом — или постеснялся — или почувствовал, что при подобных обстоятельствах нельзя мелочиться и лучше рискнуть пальцами, чем будущей репутацией.) Солнце слепит ему глаза, все плывет в зеленом сиянии. Он растет, упирается головой в небо, дышит разреженным воздухом то ли олимпийских чертогов, то ли Голгофы — на такой высоте легко спутать. Его спутанные отрастающие волосы становятся дыбом, сердце колотится. Он готов летать, страдать, мыть ноги прокаженным и воскрешать мертвых. И, главное, ему ничего не нужно говорить.
Домой он пришел шатаясь. У него болела голова. У него болела рука. Он без страха смотрел в будущее.
А куда смотрела Мадам, пока Евгений так неосмотрительно неистовствовал? Неужели не было никакой возможности пресечь вредное безумие? Отчего же сразу пресекать? Может быть, безумие было совершено с ее ведома — бывает ведь, что властолюбие побеждает не только здравый смысл, но даже алчность. Захочется, вы знаете, низких льстецов, высоких трибун, приветственных кликов — Бог весть чего, — и так обламывает слышать эти клики из телевизора не в свой адрес. Если супруг никуда не годится — хоть бы он в барабан стучал на досуге или дуэты с кем-нибудь пел, — пусть устраивает перформансы на площадях и в скверах: кто только ни попадал во властители дум прямо со сцены балагана. Сброд видит отражение своего любезного, но непримечательного лика в подправленных мудрым резцом чертах фигляра и вознаграждает, рукоплещет, смиренно несет цветы и сердца — не греческой же ему скульптурой любоваться, в самом деле. Подлая, бессмысленная, тупая чернь! Эй, вы чего так психанули? Уж не прогорел ли ваш собственный балаганчик? Какая черная шутка, беспощадный друг. Вы за нее поплатитесь.
Мадам пролистала книжку, которую дал ей Аристид Иванович, и не нашла там никакой ведущей женской роли. С этой точки зрения выгоднее, конечно, было вводить христианство — там и Богоматерь, и Мария Магдалина, — но как его во второй раз введешь, тем более что и в первый все получилось довольно печально, для ведущих женских ролей также. Более того, в книжке не было предусмотрено никаких андрогинных гностических божеств — их еще можно было бы толкнуть под брендом унисекса, — и даже значилось, что у манихеев само понятие пола греховно. А что прикажете делать с абсолютным запретом на деторождение?
Мужчины и женщины, которым запросто сообщат, что они не больше чем недоделки, выкидыши изнасилованной природы, скорбное недоразумение, не почувствуют себя польщенными. Нельзя обидеть сразу всех и знать, что кто-нибудь обрадуется; только умение находить целевую аудиторию обеспечивает проповеди успех, а проповеднику шансы. Это простой пример: с грязью нужно смешивать кого-то одного, как мудро делают Библия и феминистки, сообщая мужикам либо теткам об их первородстве. Что бы вы ни сказали, лучшая — на ваш выбор — половина человечества останется довольна. Или вы думаете, что понятие “формат” придумали на радиостанциях?
Мадам листала и поражалась количеству вещей, не сулящих манихейству никакого будущего. У нее был ясный, сухой, очень спокойный ум. Трудность задачи не вдохновляла ее на немедленные свершения. Она видела, что чепуха с царями Мрака хороша только на картинках — Босх, Отто Дикс, все такое, — и кричащие от боли овощи не вызовут, возможно, возражений в качестве натюрморта, но как об этом говорить? Вот что это: “Помысел — творческое начало божественной либо темной сущности”, “печаль — злой помысел тела”. Начни толковать с народом о помыслах, он тебя живо опечалит; о судьбе собственного тела сможешь только догадываться. Короче! Можно заставить народ изучать что угодно — вот в детских садах сейчас изучают “петербурговедение” и “театрализацию”, — но он же изучает и глумится, а глумления родного народа не выдержит ни одно вероучение, будь оно хоть трижды истинное. Народ любит простые, наглядные вещи — что-нибудь вроде сатанизма, коммунизма, пышного пасхального шествия — и склоняется всем сердцем к той церкви, которая все делает за человека: поет, молится, блюдет и на веревке, как упрямого осла, тащит за собой воображение и совесть прихожанина. Еще короче! Короче говоря, манихейство — игрушка для людей с запросами. Да и им ни к чему.
Конечно, с гностиками или неоплатониками вышло бы еще хуже.
Если долго и упорно разбрасывать баксы, что будет, вдумчивый друг? Девальвация, что же еще! Только сколько придется потратить времени — хоть бы бумажки были сотенные… В одном долларе нет ни полета, ни фантазии, ни угрозы экономических потрясений; с таким же успехом можно раздавать презервативы и кормить бездомных зверей бесплатным супом. “За кого агитируем?” — спрашивали Евгения, и Евгений виновато пожимал плечами, а Негодяев торжественно и серьезно отвечал: “За Господа Бога”, — и улыбался, помедлив, и кое-кто говорил: “а, понятно, секта”, но кто-то, машинально складывая банкноту, уносил все же не ее, а эту улыбку — как хрупкую драгоценность или нежный засушенный цветок, диковинку, — чтобы неожиданно находить ее потом на засохшей коре лиц самых разных американских президентов.
А Аристид Иванович? А у Аристида Ивановича был свой научный интерес: утопить мир на расстоянии вытянутой руки в зеленой бумаге, квинтэссенции зла. (А знаете, что такое квинтэссенция? Тот самый “пятый элемент”, воспетый Люком Бессоном. Нет, без шуток.) Ну фантазер, долго же ему придется топить непотопляемое. Ага. Вот он стоит, смелый наблюдатель, а вокруг него так и плещет, плещет изумрудной волной, прямо к Тютчеву иллюстрация: ты, волна моя морская, своенравная трам-пам. Вы помните эти стишки, в школе ведь учили? Сперва благородно, живописно, в традициях пейзажной лирики — и заключительный вопль ни к селу ни к городу: “душу, душу я живую схоронил на дне твоем”. На дне волны? Выходит, что так; вы и к Тютчеву придираться будете? Очень надо.
Угу; старикашке, в ненарушаемой чистоте эксперимента, даже не собственную руку приходится утруждать, А не без пользы, между прочим, были бы для вас, почтеннейший, упражнения пальцев. О! а вы это пальцами делаете? Вы это о чем, дружочек? О том же, о чем и вы — о самом главном. Или у манихеев и к онанизму были претензии?
Претензии к онанизму, шаловливый друг, есть у всех — даже у Министерства здравоохранения. Нечего трогать хрустальную мечту грязными лапами! Или размножайтесь, или сублимируйте — да хоть коз оплодотворяйте, — но сделайте что-нибудь и для других, не только для себя. Онанисты часто звонят во всякие там службы доверия и изъясняются матом, так по телевизору сказали. Они склонны к суициду, стихоплетству, другим проявлениям антиобщественного эгоизма. Они злые и грязные. И какая в том радость? Нет, знаете, определенного свойства радость все же есть — робкая, бледная, чахоточная, может, даже со слезами или жалкой вымученной улыбкой — слыхали французское выражение “желтая улыбка”? — в общем, вот так. Вы-то сами чего загрустили? Ничего; не мешайте. Все-таки есть вещи получше одинокого оргазма. Ну, это смотря у кого какие оргазмы. А хотите посмотреть?
Без полового акта и книжка не книжка, а какая-то далекая от жизни ерунда. Нам что говорят? К жизни, говорят, нужно быть как можно ближе и в соответствующей позиции. (Как у классика: поза нелепая, удовольствие сомнительное.) Скоро и в учебниках математики появятся соблазнительные картинки. Но что такого в математике-то можно найти? Как же! А перемена мест слагаемых?
Ну-с, приступим, отважный друг, вообразите себя коннозаводчиком или доктором. Что мы видим? А мы на кого смотрим-то? Ах, выбор невелик: Мадам и Евгений, который-либо. Тогда пусть Евгений Негодяев, а то что за радость смотреть на супружеские радости, только сердце защемит при мысли о неизбежности, с которой всякая радость превращается в конце концов в долг. Как-то нервно вы шутите, превращаете супружеский долг в скорбную демонстрацию удали. (А слово “удаль” мы куда возведем этимологически? Да, что-то не возводится. Тогда очки наденьте, и продолжим.)
Итак, Мадам и Негодяев. Они лежат в описанной классиком позе и совершают — как это? — фрикции. Вот камень преткновения для логически мыслящего человека! Им приятно и весело, а нам нечем себя занять. Как нечем, мы ведь наблюдаем? Можно делать записи, потом сравнить — мало ли какое открытие. Предполагаете открыть что-то новое? Ах, да разве в этом цель наблюдения! Попутно, может, и откроем. Помните, один старенький ученый открыл связь танцев с порнографией — он же, вообще, другим занимался, то ли физикой, то ли словесностью — это так, между делом, случайно увидел. И где же он имел случай такое увидеть? Кто его знает, не важно; важно то, что мы, занимаясь порнографией, с тем же успехом можем совершить переворот в физике. Взгляните, он ее что, душит? Да нет, просто по шее погладил.
А все-таки знаете, Негодяев хорош, вот теперь мы пригляделись и видим — и этот жест такой нежный — новое не новое, а сердцу грустно. Отчего же? А вам не кажется, что у него есть некоторые чувства, не только жестокий пыл, а женщина просто пользуется? Что ж вы на основании одного нежного жеста такие выводы делаете, полюбуйтесь, как он ей руки заламывает. Правильно, это отчаяние страсти. Эти стоны тоже, видимо, свидетельство глубокого горя? А видите, он ей что-то говорит — тихо-тихо, даже она не слышит, — это, по-вашему, не довод в пользу чувства? Кто придумает разговаривать в постели, только влюбленный. Или инструкцию нужно дать — повернись, то-сё. Неправда, он бы взял и сам повернул, как ему нужно. Это было бы невежливо.
Нелегко жить тем, кто находит вежливость нелишней и в роковые минуты. Это ваше открытие? А ваше какое? Никакое, а только грустно смотреть на людей, которые были полны жизни, но теперь притомились, лежат, курят. Интересно, в порнографии есть высший смысл или одна практическая польза? Судя по тому, что загрустили вы, а не они, есть. Ерунда… Конечно ерунда, не расстраивайтесь. Разве не опрятнее представлять себя на месте пылкого любовника, нежели действительно там оказаться: окажешься — уже не подумаешь обо всем по порядку, даже если хочется. Чего хочется, думать? Ну да. Так ведь бывает: ласкаешь чье-то трепещущее тело, а мысли скачут черт знает где. Мысли ладно, а вот где сейчас обманутый муж?
Обманутый муж сидит у Аристида Ивановича (на постели, кстати говоря, но это лишь потому, что сесть здесь больше некуда после того, как вы — да-да, не отпирайтесь! — столь грубо и вероломно обошлись с последним из стульев) и мнется, жмется, поджимает губы, вертит пальцы, помаргивает. Нервничает? Да, похоже на то. Аристид Иванович, скорее всего, хлопочет на кухне, а гость ждет, бросая туда-сюда суетливый дрожащий взгляд человека, которого в отсутствие хозяина нестерпимо тянет к хозяйскому письменному столу или даже карманам его пальто. Господи, да что тут взять! Вот именно, мало ли что. Пошуршите по-быстрому, Евгений, может, у старика отыщутся какие-нибудь волшебные вещи: шлем, меч или такая микстурка, что пару капелек выпьешь — и улетишь далеко от всех безобразий. Ну да, образцы шизофрении в аккуратных пробирках. Шлем ему очень кстати будет, пусть прикроется. Опять вы за свое, мы же современные люди! Видите на столе фурик? Что такое фурик? Ну, маленький аптечный пузырек. С лекарством? С лекарством, с лекарством. Нет, не видим. Какое совпадение!
Но пусть вас не оставляет надежда спереть в чужом доме нужное вам лекарство. Даже когда сами не знаете, где болит.
В 296 году все было не совсем так, как сейчас, но похоже. Величие и доблесть римлян, сильно потрепанные солдатскими императорами, что-то значили. Сказать правду, остались от величия рожки да ножки, но народ в общей массе этого еще не понял. До народа всегда как до жирафа, и кризис третьего века, о котором можно прочесть в любом учебнике, в третьем веке мало кому бросался в глаза. С севера вторгаются германцы, с востока — персы, но Диоклетиан восстановил относительное единство империи еще на целое столетие, и народ предался своим привычным мирным занятиям: приторговывал, брал проценты, ходил в цирк и поколачивал излишне назойливых адептов единобожия.
На 296 год пришлись неудачи в войне с Персией, уравновешенные успешной карательной операцией в Египте. Констанций вновь завладел Британией, изгнав некоего (Аристид Иванович скажет вам, как его звали) узурпатора с десятилетним стажем. Не все гладко с культурой: старой доброй стенной росписи нувориши предпочитают мозаику, и, кроме того, возникли и неприлично расплодились неоплатоники. История литературы числит в своих живых рядах разве что Лактанция, все остальные уже или только что умерли — от Гомера до Тертуллиана. Даже Авл Геллий умер. И Элиан тоже.
Еще будут блаженный Августин, Донат, Боэций, Юлиан Отступник, Аларих, гунны, вандалы, Меровинги, и Хлодвиг скажет святому Ремигию: “А, обманщик и предатель своего короля!”. Рыцари еще не родились, Мерлин еще не попал в хрустальный гроб, и на рукоятке меча, который он сделает и заколдует, еще нет страшных слов “и убьет этим мечом того, кто ему всех дороже”, да и самой рукоятки нет. Странный год, вязкое время! Не порываясь из-под крышки, клокочет, как в кастрюльке, история, и, совсем как сейчас, римские политические деятели грустно ошибаются, принимая себя за поваров, кулинаров. (Уж лучше ошибаться по примеру Петрония, полагая себя гурманом, но кто в 296 году читает Петрония.) Через какое-то время на востоке приключилась Византия, а на Западе — рыцарство.
История просто повторяется — не важно, в каком виде. (Скорее всего, в одном и том же; нас вводят в обман ненормированная жестокость одних эпох и улыбчивое бесстыдство других.) Может быть, нас опять ждут чума и рыцарские поединки — точнее говоря, не нас, а наших партнеров по европейской цивилизации. По милосердному замечанию нашего всего, “рыцарство не одушевило предков наших чистыми восторгами” — и потомков, будьте уверены, тоже не одушевит. Какая-то душа у них, конечно, будет — как можно без души, — но что до чистых восторгов — если бы еще просто восторги, а то отмой их, подмой, стихи придется писать и вообще жечь укрепленные города галантно, — нет, увы. Да и не больно хотелось! Чистый восторг, скажите пожалуйста. Нечем черту срать, так угольями.
Опять ругаетесь; ну чего ругаетесь? Ничего; тоска по будущему. Нам не жаль, что крестовые походы теперь не те, что прежде: что это за поход, когда земной шар можно облететь чуть ли не за сутки, нет чтобы пока собрался, пока доехал — приключения, женщины, ключи от сожженных городов… И вот еще интересно, что бы с ними со всеми сталось, не будь они с головы до ног увешаны всякими волшебными цацками. У Ариосто один мужик так и говорит одному рыцарю: “Если у вас и конь, и доспехи заколдованные, чего ради я буду с вами драться?” И наш потомок, член обоза, какой-нибудь безымянный человечек, “да так” в значении “никто”, седлает своего ослика или мула и не торопится ехать. Рассказать вам про Ариосто? Ради Бога, не надо. Рассказывайте скорее, что происходит.
Что происходит… Оказывается, много воды утекло — и Нева вот давно вскрылась, блещет стальной синевой всевидящих глаз, — пока мы ворочали туда-сюда скрижали истории. В один замечательный день все стали манихеями, ну абсолютно все. (Двадцать пять человек в родном городе и сто в Москве, простодушной столице.) И что, народ их признал? Зачем народ, и без народа все очень неплохо. Вы должны признать, что так всегда и бывает: сначала простому народу положить на столичные дрючки, а потом хоп — поздно, народ обнаруживает себя в позе беззащитности. Х…м морду не утрешь, о родной народ.
Ох-ох… Бесполезно с вами бороться; чем настырнее вы по части книжонок и скрижалей, тем безмятежнее сквернословите в свободное от Брокгауза время, словно зарок себе дали: не получится измазать мироздание библиотечной пылью, так хоть грязью из канавы замарать. Ну зачем, зачем, можете вы объяснить, по какой мистической причине уж так необходимо утираться помянутым способом? Полно вам, раздражительный друг, попейте водички. Можно подумать, мы вас на каждой странице х..м благодарим. Если бы на каждой, это действительно неприличие и уже не смешно, какой тут смех, плакать впору, когда водка приобретает вкус лекарства. Но гомеопатическое, отмеренное твердой рукой сквернословие — это же примирительный елей, душа мира! Да будет вам известно, что наше все № 2, а именно Салтыков-Щедрин, вдохновившись утраченным, увы, трудом Светония “О брани или ругательствах и о происхождении каждого”, открыл или предполагал открыть в одном из своих сочинений кафедру митирологии, сиречь науки срамословить, да и сам в быту отличался. Это он шутил!!! Шутил, как же. Просто он был справедливый человек и старался, чтобы сквернословие прилагалось не по произволу сквернословящего, но по заслугам сквернословимого. А вы нас сперва отвлекаете, а потом жалуетесь. На чем мы остановились? Остановились! Да вы и шагу не сделали, как стали в пень. И все-таки? Ну, в один замечательный день…
В один замечательный день все стали манихеями, и жизнь немедленно преобразилась — по крайней мере, для очень и очень внимательного взгляда, вооруженного лупой, и внимательного ума, вооруженного воображением, А разве воображение состоит в ведомстве ума? А как же! “Мысленное представление”, как написано в словаре, значит, нужны какие-то мысли, чтобы из них нечто представить. Ну, что бросается в глаза? Ничего. Так-то оно так, но приложите усилия, примечать первоначальные изменения нелегко — это потом кажется, что так было всегда. Когда уже ничего нельзя исправить? Конечно, это ведь как с любовью: приложил усилия и увидел в избранном предмете все, чего в нем никогда не было, но отныне будет. То-то горькие слезы будут! Да, горькие непридуманные слезы. Ну, держите лупу.
По нежному весеннему городу ходит Аристид Иванович, окруженный толпой учеников: куда он, туда и они, ловят каждое слово, понимающе смеются, вертятся под ногами, ждут у парадного подъезда Публичной библиотеки; стоит ему плюнуть — и тут же все вокруг захаркано, и бедный старик принужден плеваться в платок, и все его карманы набиты платками.
Вам, может быть, кажется, что это весело — идешь себе не спеша, а следом поспевает резвая стайка адептов, годных хотя бы на то, чтобы вовремя чиркнуть спичкой, и сразу понимаешь, кто ты есть на самом деле — поэт, мыслитель, муж совета. А то, что адепты — шваль, дрянь, разная пакость, так это ничего, это всегда так. Приятно, когда вам смотрят в рот? Да… но смотря кто смотрит. Что это за публика? Публика, людишки, всякой твари по паре. Веселый сброд, люди, которым — по жестокой их непригодности к чему бы то ни было — нечем заняться. И люди скромные, трудолюбивые, которые раз в неделю отчаянно хотят общаться и иметь высшую цель. Люди глубоко несчастные, которые слышали когда-то звон и с тех пор ищут, где же звенело — и вечно находят не то, и очаровываются, и прозревают, и возобновляют поиски. Ничтожества с уязвленным самолюбием, мнящие себя интеллектуалами выпускники приходских школ, даже один журналист — и ничтожество, и интеллектуал. Бледные серьезные лица, чахотка в нервах, проблемы с зубами — чего от них требовать? (Требований к человечеству у меня немного, говорит Негодяев, но почему они не моются.) Кучкой, короче, люди, а выговорить о ком-то “человек” — тренироваться нужно, тренироваться и не краснеть. Странствующие трупы, сказал как-то Аристид Иванович о людях вообще. Адептам уж так понравилось, не описать. Теперь друг друга по-другому не называют: “Ну что, труп Петя, еще рюмочку? — Да я, право… мне вот труп Федор Федорович Кастанеду дал почитать…” Кастанеду они читают! Уже и кошкам стыдно признаться, сколько золотого молодого времени они ухлопали на эту чепуху; еще скажите, что “Огонек” читаете. А что сейчас модно читать? О бестактный друг! Вот вы прямо сейчас читаете что?
Модное чтение — это тема для диссертации или глянцевого журнала, изысканий трогательных и никем не принимаемых всерьез. Чтение вообще лежит за границами объективной реальности, очерченными в припадке жизнетворчества современным здравым смыслом. У современного здравого смысла руки рассчитаны на три движения, он сколько смог, столько и очертил, переворачивать страницы — нет, не дотянуться. Если нет обыкновения нюхать табак, то нет и табакерок: ни модных, ни немодных, никаких. У Негодяева вроде была табакерка? Это не мода, это шик. Шикарно, черт возьми, держать в кармане компактное произведение искусства, красивую вещь, на которую посмотрят с уважением и завистью. Неправда; нам ведь говорят друзья и знакомые: вот то почитай, вот это, и в телевизоре нет-нет да мелькнет какая-нибудь писательская рожа, и в глянцевом журнале — сами говорите — расскажут порой что-нибудь занятное о литературе, даже и классической. И вы читаете и следуете рекомендациям глянцевого журнала? Иногда.
Хорошо; модное чтение — это модный роман, а модный роман — тоненькая, в запоминающейся обложке книга, перевод с английского или испанского, крупный шрифт, удобный формат, все рекомендации. Такая штучка. Вы замечали, что книги стали как-то легче на вес? Бросьте острить, они не обязательно легковесные и переводные — пишут же и у нас книжки на актуальную тему, многим нравится. И почему именно роман? А почему у вас актуальная тема в единственном числе, других не нашлось? Но знаете, вы ведь затронули интересный предмет. Действительно, почему роман?
Если вы изучали литературу французского классицизма — а вы наверняка ее изучали, — то обратили внимание на иерархию литературных жанров, в которой одни жанры получше и повиднее, другие — поплоше и попроще, третьи — ни то ни сё, а есть и такие, хуже и ниже которых не придумаешь: кабацкие песенки и романы, порнография XVII века. Ой, они были такие непристойные? Оживились, размечтались! Самые непристойные романы сочинены следующим столетием — тем самым, которое безумно и мудро, знаменито вовеки своею кровавой струею, — как раз когда классицистическую доктрину постигла судьба марксизма! из руководства к действию она перешла в догму, из ученых споров — в учебники, а что попадет в учебники, там и останется, умерев, разложившись, отвоняв, превратившись в доисторическую окаменелость. Зри, восплывают еще страшны обломки в струе. Но может, это хорошо для учебника — окаменелости классифицировать легко, наглядность соблюдается. А кого вы стихи цитировали? Чьи, вы хотели сказать. Ну, Радищева, Радищева! Вот у него точно был люэс. Был и был, что тут такого. Малерб три раза сифилис выпаривал, а Малерб — классик французской литературы, его сам Буало восславил. Сам Буало? А кто это? О, это изрядная окаменелость: тиран, законодатель, Солон Парнаса. Не хотите спросить, кто такой Солон? Когда он в “Поэтическом искусстве” учит авторов писать трагедии, то про роман походя говорит, что роману все прощается — лишь бы легкость наличествовала, — а вот сцена требует и правды, и ума. Роман, значит, не требует ни того, ни другого. А вы спрашиваете, откуда мода на романы.
Но в XVII веке они не были непристойными и трактовали исключительно галантную любовь. Ведь роман что такое? Это вымышленная любовная история, искусно написанная прозой для удовольствия и назидания читателей. Главная цель его — показывать добродетель вознагражденной, а порок — наказанным. Но поскольку ум человека естественно противится поучению, а самолюбие заставляет его восставать против назиданий, нужно заманить читателя наслаждением, смягчить суровость наставлений изяществом примеров и исправить его недостатки, осудив их в другом. (Зри “Трактат о возникновении романов” Пьера-Даниэля Юэ, 1666.) Многие, впрочем, утверждали, что романы больше развращают, нежели исправляют, нравы — и вообще, это пошло, гадко; допустим, дешевле, чем играть в карты, но и безнравственнее, потому как тут утонченная безнравственность, практически новейший имморализм. Метафизический люэс так просто не выпаришь — пусть потом защитники галантности рассказывают, что виновата не книга, а дурные наклонности читателя. Да наклонности, может, всю жизнь бы в нем продремали и не моргнули, если б не ваши изящные примеры! Вот варвары! — сердятся защитники. А все потому, что вам тонкие чувства страшнее добросовестного разврата, так и скажите. А что? Где тонко, там и рвется.
Да чего там! говорит Пьер-Даниэль. Романы воздействуют всего-то на воображение — экая важность, — и если потрясают какую-нибудь слабую и плохо защищенную душу, понуждая ее любить, то ведь не более, чем любить в мечтах. Ну что такое мечта — ерунда, бабочка (желательно насаженная на булавку). И бедное бархатное тельце воображения — крылышки, пыльца, чья-то коллекция. Несерьезно. Да и кто поверит, что быстро ветшающие странички могут заменить все; что влюбиться в обман страшнее, чем уступить бессовестному совратителю; что жизнь Т. Д. Лариной прошла бы гораздо веселее, воздействуй на ее воображение заезжие уланы, а не лукаво размеренная бумажная страсть. Т. Д. Ларина — просто дура, она испортила бы себе жизнь не романами, так чем-нибудь другим. Какое отношение, вот интересно, имеет это к современному роману?
Точно, никакого… А что вообще имеет к нему отношение? Умеренная и не в связи с литературой суета в газетах? (Срущие вместе, сказал как-то Негодяев, не различив гонителей и гонимого. Фу, Женя, сказал Аристид Иванович. А вышло-то, что Негодяев был прав.)
Вот так вот.
Евгений не ходит с дурацкими подражалами, о нет! Он друг старика. Он идет рядом, уводит к себе, сидит с ним за одним столом. Прислушиваясь к болтовне учеников — механическому шуму трескучих и звонких голосов, — он молчит, и лицо у него озадаченное, но спокойное. Легко представить, как о нем мыслят адепты, которых не на всякий порог пускают. (Мадам распорядилась запереть не только подъезд, но и подворотню. От них воняет, говорит Мадам, они чего доброго на лестнице нагадят, и вообще. О, это великое слово: “и вообще”. Сказала — как плечом зло дернула.) Но возвышенные души ничем не проймешь. Человек попроще может и обидеться и, в крайнем случае, помыться — а с этими та же история, что с современным романом: понты, вонь и широко, невинно, нагло закрытые глаза.
Он имеет влияние. Он попросил — и вот, пожалуйста, Аристид Иванович, стиснув зубы, читает по пятницам лекции в известном вам кабаке. Как же он читает лекции со стиснутыми зубами? Ага, представьте. Говорит что-нибудь умное, а в самом добрые чувства так и клокочут — и лицо вытягивается в трубочку — и на лице те снисходительность и ядовитое терпение, которые грозят инсультом не потрясенным слушателям, но самому оратору. Почему же он не отказался? Из ложно понятой вежливости. Напрасно философ Кант учил всех нас, что “нет” нужно говорить раз навсегда: в результате, дескать, не придется часто отказывать, — каждый, кому, в той или иной позиции доводилось упражнять свою настойчивость, знает, что через десять и сто “нет” выплюнется-таки “да”, причем домогающаяся сторона заручается поддержкой Справедливости, а подвергнутая домогательствам — Милосердия, и обе обряжают в упорство либо учтивость изъяны собственного характера. Это покойников обряжают. Ну да, так и выходит: изъян в саване добродетели, примирение в гробу. Не угодно ли взглянуть на живую добродетель, озабоченно приникающую к стаканчику?
Нет, не вышло счастья из этой затеи. Несмотря на все усилия Аристида Ивановича, бар стал модным местом. Старикашка сделал из кабака размышляльню (по-гречески — фронтистерий), но народ так и повалил размышлять. Аристид Иванович едко поджимал губы, презрительно поднимал брови, надменно фыркал, высокомерно кряхтел, — но и его адепты поджимали губы, поднимали брови, фыркали и кряхтели, — и посетители тоже старались поджимать, поднимать, кряхтеть и фыркать, за всеми этими упражнениями не успевая осушить заздравный кубок, — и только кое-кто из прежних завсегдатаев пил и уныло таращился на портрет лысого проповедника хереса, нарисованный по памяти художником, который в глаза не видел покойного. И что, похоже вышло? Один в один, но не нашлось Апеллеса, чтобы зафиксировать страшные ожоги, оставленные этим портретом на нежном теле самолюбия нашего престарелого вероучителя. Портрет заказал, оплатил и лично повесил на почетное место Евгений; Евгений всегда садился так, чтобы его видеть, пусть краем глаза; глаза у него становились странные — нетрудно догадаться, что Аристид Иванович гневался. Аристид Иванович, конечно, тоже был сумасброд аутентичный и высокого полета, но его улыбчивый, застенчивый, венеропослушный предшественник своими сумасбродствами привлекал сердца, чего никогда не простит сопернику человек, покоряющий умы.
Ну а что, деньги он еще раздает? Раздает; притом добросовестно раздает. И у него есть своя свита — из старушек и наглых безнадзорных детей. Поняв, что они, боясь проворонить халяву, чуть свет занимают посты по паркам, Евгений старается приходить в одни и те же места в одно и то же время. Проскальзывает он смущенною тенью по песчаным дорожкам, опускает глаза, поднимаясь на невысокий парапет; взор его печален, рука неутомима. И грубый звук жизни подгоняет его, как возрастающий темп аккомпанемента: визг, вопли, шлепки, тычки, “ты здесь не стоял”, “ты здесь не стояла”, “отвали”, “а мне”, “сначала я”, “пошел (пошла) на х…”. Происходят безобразные сцены. От лающихся, толкающихся, вонючих человеческих тел к небу поднимаются плотные испарения страха и зависти, от которых Евгению тяжело так, что ему начинает казаться (каким далеким кажется плеск фонтана за спиной), будто ненависть вокруг ощутима на ощупь — и до зла можно дотронуться, как до каменной стены или большого опасного животного. До большого опасного животного лучше не дотрагиваться или дотрагиваться палкой! Да… но тем не менее.
Иногда все выглядит опрятнее; под руководством кого-то энергичного и справедливого выстраивается послушная очередь, а то еще — очень редко — старики стоят терпеливой безмолвной кучкой, и Евгений обходит их сам, по кругу, оделяя каждого — томясь, торопясь, воровато, сходя с ума от жалости, — и забывает эту жалость, когда на следующем углу к нему опять бросается зло, заглядывая в его глаза неистовыми алчными глазами толпы.
Почему он не бросит это занятие? Он не может; он идет, зачарованный, на далекий голос. Как любой маньяк, он рассудил безупречно — но именно безупречная логика подводит любого маньяка. Вы бы бросили? Мы бы и не начинали. Резонно; а вот он начал и бросить не в состоянии. Маньяки — народ незатейливый.
Не вышло счастья из этой затеи. Одни не знали, чего хотят, другие слишком отчетливо знали, что не хотят ничего. Был человек, который размерял и взвешивал, прежде чем отдаться бешенству своих желаний — вот для нее сейчас придерживают дверцу машины, — и благоуханная, холодная, непостижимая женщина попирает, так сказать, хрустальной туфелькой многотерпеливую землю — в то же время нежной лилейной рукой придерживая чрезмерно ретивого спутника, неизвестного нам господина в хорошем костюме. Ах, у Мадам какие-то новые друзья и знакомые? Должно быть, богатые люди? Мы хотим сказать, настоящие богатые люди; где она с ними познакомилась? Помилуйте, где же ей было с ними познакомиться? Настоящие богатые люди, отрада и ужас вселенной, живут за семью заборами, на каждом кирпиче которых — клеймо безгрешного дохода; ходят иначе, дышат по-другому, испражняются чем-то необычным. Золотом? Да, беспробным. Так-то оно так, но сейчас все до того перемешано, вот взять наших соседей по этажу: у одного кондиционер и спутниковая антенна, у другого зарплата сорок у. е., плюс не представляете, какой это засранец: вся площадка в битом стекле, окурках, странно, что он еще не гадит в форточку. И рожа такая страшная — не то что уголовная, а смотреть невозможно. А тот, с антенной, приличный, и даже телевизор после полуночи делает немного тише. И зачем он купил квартиру в вашем доме? Ну, дом-то был сам по себе хороший, новый, почтовые ящики занятные (вы бы видели, во что они превратились), но часть квартир в обязательном порядке отдали муниципалам, и получается, что те, кто вселились за свои деньги, крупно переплатили. Среди них тоже поганцев много, но в другом роде.
Странно это — местоположение дома учитывается и всеми неправдами расхваливается на рекламных картинках, а о соседстве — ни гу-гу. Так вы, значит, за сегрегацию? А вы? Или вы не вздрагиваете, когда вечером под окнами орут дебилы-мальчишки? Или пьяный взывает о милосердии под своим окошком, но и за всеми прочими окнами его хорошо слышно. Или к кому-то в летней ночи прикатили друзья на мощной тачке, сейчас поедут кататься, ждут, пока этот парень оденется и спустится, слушают музыку — и такая-то бодрая музыка несется из тачки по округе, что обыватели вскакивают, в смятении чувств полагая, что гудок завода вызывает их на ударную смену или опять что-то стряслось в Америке. Сколько всего происходит ночью, когда нужно или просто хочется спать, и разве вам не приходилось вертеться в постели, и скрежетать зубами, и утирать слезы бессильной злобы. Можно побежать воды в ведро набрать… Да? И выплеснуть? Чтобы потом не осталось ни зубов, сквозь которые хотя бы можно шипеть, ни, в лучшем случае, стекол?
Как вы разошлись, оскорбленный друг, теперь не скажете, что это мы предаемся не идущим к сюжету мечтам. А всего-то: непредвиденно бессонной ночью вам захотелось порядка… знаете, Уголовный кодекс и другие правила общежития, как сказал один важный чин. И что смешного? Да все смешно, УК не исключая, хотя смеяться в этом случае — определенно, грех. Хочешь такой малости: вот придет ангел с огненным мечом — а приходит почему-то оборотень в погонах, и мало не кажется никому. Или так: разрушить Бастилию — дело полезное, но, умудренные историческим опытом, над всякой разрушенной Бастилией мы видим призрак будущей гильотины, и думаешь, что черт с ней, с Бастилией, пусть постоит. Забрехались вы беспощадно: если Бастилия для вас — символ порядка, то сейчас ее впору строить, а не разрушать, а если вызывает сомнения сам порядок как идея, то хотелось бы узнать, что происходит под вашим окном и где таковое имеет местоположение. Не злитесь, происходит все то же самое, идею порядка — как одну из прекрасных и мистических вещей в числе того многого, что не зависит от наших желаний, — мы всей душой одобряем, с Бастилией готовы поступить согласно начальственным предписаниям, и вашу склонность кричать “апокалипсис!” при каждом погроме находим занятной и трогательной, хотя это и не комильфо. Но почему бы вам вопрос о предустановленной гармонии не обсудить с Евгением, а не с нами — он вряд ли поймет, зато заинтересуется.
Это вы к чему, неужели Евгений пообещал народу навести порядок? Забудьте вы про народ, что он вам дался? Мы ведь начали о богатых — помните, нет? Так вот, ваш душераздирающий пример двух соседей — о людях обеспеченных, а богатые сегрегацию давно осуществили, почему мы их и видим только на случайных газетных фотографиях, и то далеко не всех. Этот хрен, которого мы наблюдали рядом с Мадам, не просто богач — он чиновник, и не просто чиновник, а имеющий отношение к администрации президента. Ой, кто к ней сейчас не имеет отношения! И потом, сырьевые монополисты побогаче любых чиновников. Так вы, пожалуй, скажете, что овцы богаче волков, потому что имеют при себе шерсть и мясо хорошего качества. Зачем чиновнику быть богатым, если он может просто прийти и взять, что нужно: если у тебя алмазные копи — даешь ему алмазы, если магазин — даешь товар в ассортименте, если хор — то концерт, если баня — массаж, если газета — оммаж, короче, всякую ниточку и какашку, какая только может найтись и пригодиться, а если нет совсем ничего — ни ниточек, ни какашек, то и бояться не нужно, что какое-нибудь ведомство, министерство и администрация о тебе вспомнят, хотя и в этом случае кто-нибудь из них непременно получит орден за поддержку малого бизнеса. Какого именно? Какого-какого, именно, да хоть похоронного. Так-то! Нам в чинах красоваться, а вам дерьмом объедаться. А что монополист… Сегодня — монополист, а завтра — подследственный.
Странную вы картинку намалевали кистью своего воображения. Воображение, конечно, традиционно сильная составляющая нашей национальной культуры, однако, портреты рисуя, надо и на натуру поглядывать одним глазом. Интересно, а кто нас пустит, хотя бы одним глазом поглядеть? У вас, вы думаете, намалюется лучше? Вы как себе этого чиновника представляете? Ну! человек не человек — дерево не дерево, шкаф не шкаф — в общем, нечто в костюме заполняет собой костюм и кресло. И все же мы не думаем, что оно с рогами и копытами — вы вообще все всегда чрезмерно демонизируете, — а вы допустите: выкинут его из кресла — уйдут массажи-оммажи в область преданий — и чем человек питаться будет? Вон Б. А. Березовского не то что из кресла, а из родной страны выкинули, так он пуще прежнего питается, потому что олигарх, а не какая-то министерская крыса, и — как вы там сказали — оммаж ему о каком только мечтать… а что такое, собственно говоря, оммаж? Это такая церемония, когда вассал присягает сеньору на верность. И вы думаете, это благоразумно: поставить рядом слова “оммаж” и “газета”? Конечно. Просто сеньоры у них меняются очень часто, отчего создается видимость, будто они не присягали никому никогда — или плевать хотели на любую присягу, что объективно неверно. Ладно, молчите, продолжайте. Продолжаем.
Для чего вернемся к тому месту, которое Мадам пару страниц назад обласкала своей элегантной обувью. Итак, она вышла из машины и в сопровождении некоего господина, предположительно опознанного нами как чиновник, направляется к парадному подъезду — здание по всем приметам тоже административное — ну-ка, где тут большая красивая вывеска — к подъезду “Комитета по организации, реорганизации, управлению и поддержке манихейскими общинами”. Почему здесь творительный падеж? Видимо, по согласованию с главным словом “управление”… а вы не спрашиваете, почему и откуда этот чудной комитет вообще взялся? О чем тут спрашивать: у кого-то дети подросли и тоже должны иметь малое до казны прикосновение. Не нужно грустить; пойдемте внутрь, посмотрим — там наверняка чисто, светло и есть много очаровательных табличек с названиями подкомитетов: подкомитет благорастворенного воздуха, управление освежающего ветра, отдел воды, отдел мрака, отдел тумана, главное бюро согревающего огня и государственная инспекция пожирающего пламени. Мужик, который сидит за дверью “Яд, зараза” и заведует пропагандой местной водопроводной воды, раньше курировал что-то по линии народного просвещения, а вот эта могучая тетка — давайте-ка посторонимся — всегда светится в каком-нибудь предвыборном штабе и здесь отвечает за туман, а девушка в “Буйном вихре” —
Вы чего? Мы хотим на свежий воздух. А девушка в “Буйном вихре” ведет статистический учет головокружений. Прочь!!! Ничего вы не понимаете: как же еще можно попасть в телевизор? Петь или танцевать Мадам не умеет и, главное, не хочет, остается вертикаль власти. Да что такое; ну идем, идем. Не желаете вертикаль — дадим панораму народной жизни.
Широкая публика узнала о манихеях только то, что они — манихеи; этого оказалось достаточно. И подробности не потребовались — разве что индустрия обогатилась новыми брендами, и слова “пиво”, “трусы”, “презервативы” стали приятно сочетаться со словами “клин манихеев”, “помысел смерти” и “Мать живых” (ужасное модное ругательство). Кстати, имя основоположника, Мани, очень даже звучит, особенно пропетое несколько раз, энергично и на любимый мотив. Болтуны, шуты, люди с идеями обменивались модной жевкой — Вредная Вода! Разрушительный Огонь! — как масонским рукопожатием. (Знаете, что нужно делать при масонском рукопожатии? указательный палец загибать.) Простонародье и начальство, допустим, метко плюют на затеи образованных пакостников, но даже и они теперь знают первые — о манихейке, самой дешевой и смертоносной водке, вторые — о напугавшем вас комитете и страховой компании “Сбережем вашу печаль”. А зачем подсчитывать головокружения? Ну зачем, это же статистика, которая в современном мире играет ту же важную роль, что пышнообрядная католическая церковь в средневековье. Стоит статуя святого, на статуе — миллион узелков на память, чтобы святой чего не забыл, — обычная здоровая мистика: недоказуемо, ненаказуемо, необходимо. И в чем сходство? В узелках…
Так и быть, оставим это.
Это сделали не рекламщики, не пиарщики, не продажные журналисты, не государев указ — это сделалось само собой. Оказалось, что в родном городе нетрудно быть манихеем. В родном городе, в сущности, становятся манихеями прежде, чем попадают в колыбель, а в гроб ложатся с такой радостью, что всякий, видавший компатриота в гробу, тотчас же скажет: “манихей” — а не скажет, так подумает, а если не именно этим словом подумает, то все равно. Вот если бы нам пришла охота прогуляться —
— а в самом деле, давайте хоть по Невскому пройдемся. Какое время года мы упомянули последним: весна, Нева вскрылась? — Значит, сейчас уже начало июня, маленькие деревца у Гостиного приоделись, как сумели; Катькин садик во всем своем зрелом великолепии; фасады, чистые стекла, солнце — чудо. Это липы. Что? Вот эти деревца у Гостиного — липы, представляете, как будет здорово через пятьдесят лет, может, даже пчелы заведутся. Да, да, улей на балконе поставите; пошли уж.
Конечно, кто гуляет по Невскому в эти дни — студенты, туристы, — но мы не вполне гуляем, у нас есть дело: наблюдать, сравнивать, так что пожалуйста, сделайте невеселое лицо и в походку добавьте лунатизма — вам же не понравится, если вас примут за московского гостя. А гулять по-настоящему, как и следует, пойдем в ноябре: вот когда неприкрыто хорош и Невский, и весь исторический центр — манящий в подворотни и распивочные Петербург Достоевского. А в знойный июньский день, когда липы и мысли о пчелах, всякий дурак гулять сможет.
Не такой уж знойный. Нужно было теплее одеваться. Куда еще теплее, или вы в июне месяце не постыдитесь надеть пальто, что подумают о нас иностранцы? Иностранцы не подумают о нас ничего — у них давно все обдумано, — но если в вашем сознании воспаление легких как-то согласуется с заботой о чести города, это только похвально. Держите марку. Берите, у нас еще есть. Теперь смотрите: видите, мент стоит на углу? Ой, вы сейчас скажете, что и мент — манихей! Ну, ну, не кричите так. Видите, значит, мента? Ну что, обычный мент. Вид у него такой, как будто он все время спит в одежде и при этом не высыпается. Рост — унижающий идею постовой городской службы, на лице — непоказное безразличие к нашей и вашей свободе. А из кармана что торчит? Наши и ваши деньги, наверное; чему там еще торчать. Не смешите, деньги надежно припрятаны. А торчит белый мятый бумажный угол книжонки, брошюрки — что, вы думаете, это такое? Это? … может, разговорник, который нашим ментам дали в дни юбилея, чтобы они приличным образом мальтретировали туристов? Нет, это не разговорник — хотя тоже в своем роде затея. Следовательно, какая-то новая инструкция, сборник нормативных документов? Да где вы видели, чтобы силы правопорядка носили с собой нормативные документы? Это катехизис. Что? Основы манихейства в вопросах и ответах. Например: “Что есть человек? — Человек есть опечаленное тело”. “Что есть смерть? — Смерть есть помысел опечаленного тела”. “Что есть закон? — Закон есть естественное следствие беззакония”. А не причина часом? Ага, теперь вы будете спорить с катехизисом! Очень надо… выходит, Аристид Иванович подался в Филареты? С чего вы взяли, что Аристид Иванович будет пачкать себя составлением катехизисов? Кто тогда? Ну кто, неужели не найдется в числе учеников Иуды. Был такой букашка, Петя Транс, вот он и написал все, что нужно, по заказу Комитета по делам мироустройства, а Комитет отпечатал солидным тиражом и раздал всем, кому надлежит. А почему ментам надлежит? Потому что хуже от этого они не станут, а начальству все будет веселее. А что за Комитет такой? Вы не знаете, что такое мироустройство? Мы не знаем, какие у мироустройства могут быть дела. А, так этого никто не знает. Резонно… интересно, этот мент прочел, что там написано? А вы спросите у него что-нибудь, сразу поймете. Стойте, не бегите! Шутка!
Фу, что за нервы у современных людей… мы и сами не сунулись бы к нему ни с какими вопросами ни за какие коврижки. Смотрите, вот здесь когда-то стояли местные Пикассо, позоря нас перед иностранцами своими шедеврами. Так вот, они и сейчас стоят. А вы на шедевры взгляните. Боже правый! Это пейзажи родного города или чьей-то черной души? Сощурьте глазки, и вы увидите, что это та же россыпь тех же грязных клякс с тем же мастерством символизирует нечто новое (творческий поиск — конечно, по случайности — совпал с оживлением начальственной мысли): вот плоды упали, созрев, на почву, вот клин манихеев. Да как могла начальственная мысль оживиться таким манером? Как! вы не знаете, что такое клин манихеев? По их учению, на севере находится царство добра и света, на юге — мрака и материи, мрак клином вдается в свет, можете, если не доверяете чужой интуиции, взглянуть на карту. Или в газетку. Вот здесь, кстати, когда-то стояли патриоты со своей прессой. И сейчас стоят! Да… лица те же, а пресса другая — даже, гляньте, затесался журнал сатанистов “Василиск”. Забавно. Нет, это не забавно, это отвратительно! Да ладно вам… ну-ка возьмем у тетки листовку для ознакомления. (Какие безумные невидящие глаза у этой женщины, вы заметили, и руки, как два куска дерева — ногти глубоко утоплены в грубой коре, зато они длинные, ярко накрашенные — а ниже рук — чулки и обувь, от которых в смущении отводишь взгляд.) А что написано? Ах, все-таки любопытство побеждает брезгливость? Написано: “та-та… люблю твои фонтаны и трамваи, мосты, гранит священных берегов, люблю сады, дворцы, музеи, бани, ты — плод любви и рабского труда”. А что, неплохо! Это псалом. Простите?
Помимо прочего, им понадобились псалмы. (Творчество царя Давида Аристид Иванович, как помните, отверг. Почему? Сказал, что оно скомпрометировано протестантской этикой. И это плохо? Да, хуже не придумаешь.) И псалмы не замедлили: во-первых, Петя Транс кое-что набросал расторопно, во-вторых, народ у нас любит сочинять — только клич кинь. Насочиняли, теперь поют. Каждый день поют? Не каждый, а в день Гнева.
Что-что-что? Это какого же числа, позвольте узнать, справляется день Гнева? Вы вроде как гневаетесь? Нет, не гневаемся, а только если чего нет, того нет, и нечего его праздновать! Да почему нельзя, скаредный друг, праздновать День Гнева, кто от этого развалится? Вы загляните в свой ежедневник на предмет красных и памятных дат, сколько там всего — две страницы мелким шрифтом: день пограничника и день единения народов, день прав человека и день работников прокуратуры РФ, день святого Валентина, день А. С. Пушкина, международный день танца и международный день стандартизации — и так далее, и так далее, плюс новый год и все, с ним связанное. День знаний есть? Есть. День согласия и примирения есть? Есть. А день памяти и скорби? Тоже есть. И почему не быть Дню Гнева?
А с другой стороны, не хотите — не пойте, пока еще не заставляют. Сторон у жизни много, когда-нибудь попадете и на свою. Вот сейчас по солнечной стороне идет нагло навстречу человек, да как идет, чуть не танцует, тоже, наверное, марку держит. (Ну что, ей-богу, за мода: зима, лето — куртка распахнута, поверх черного свитера болтается на веревочке — в точности как наперсный крест — мобильник.) Может, он на свидание торопится? На свидание! Пылкий друг, вы в состоянии припомнить день, когда торопились на свидание, причем так неукротимо, неприлично весело? Нежное свидание, страстное свидание, вымоленное, долгожданное, последнее, наконец — это не для нас. Дошло до того, что в поисках сексуальных приключений компатриоты ездят в Москву; там еще принято знакомиться в клубах, на улице и иных местах публичных увеселений. Девочки! Мальчики! Лютики! Это моветон и русский дух.
В Москве можно быть маньяком на сексуальной почве, а у нас катит разве что ненавязчивая полувыдуманная озабоченность; у нас полутона, туманы, мало у кого стоит и мысли вообще о другом. Когда Аристид Иванович растолковал компатриотам, что сексуальные приключения — последняя по значению радость для мыслящего человека, все только с облегчением вздохнули. От сексуальных приключений берутся одни болезни, разочарования и дети — а куда здесь детей? Достаточно, что мы сами живем на пупе земли.
О Город, дух похоти и смерти! — как сказал не скажем кто. Похоть вычеркнули, оставшееся подчеркнули.
Но кто влип — тот влип. У нас носки меняют реже, чем в Москве — любовников. Приезжаешь туда навестить друзей — и не успеваешь запоминать имена или хотя бы особые приметы их молниеносных спутников. Там высокие скорости очищают невинную игру организма от иллюзий и последующих угрызений, здесь медлительные, как супружество, романы высвобождают густую и грязную энергию рефлексии. У них линейная, сродни прогрессу, последовательность быстрых, чистых случек каждый раз с кем-то новым, у нас безысходная, сама на себе замкнутая полигамия, следствие вымученного убеждения, что старую связь проще не разорвать, а дополнить новой. Они — дураки, мы — уроды. Мы?! Хорошо, хорошо. Напишем: эстеты.
Пока мы слоняемся по Невскому, наш главный эстет Евгений Негодяев готовит нам материал для второй — не многовато ли, кстати? — постельной сцены. Мадам его еще не бросила? Нет, стерва не стерва, а все же она наш человек, местный, милого дружка ни с того ни с сего не бросит, а если уж нестерпимо приспичит, скорее сделает так, что он сам уйдет. Но пока до этого далеко.
И вот они лежали в постели и разговаривали, играли, смеялись, целовались и возились (поэтому умолчим о ласках, которыми они дарили друг друга, ибо здесь уместны одни восклицания).
И вот мы, иззябшие, жмемся в сторонке, и один наш наметанный завистливый глаз таращится на кровать, а другой оглядывает комнату. (Это так называемая студия, то есть та же однокомнатная квартира, которая из-за отсутствия перегородок — тут тебе ни кухни, ни коридора — кажется более просторной. Студия Негодяева была просторной еще и потому, что была пустой, если не считать того, что Негодяев называет “турецким диваном”, и столика, возвышающегося над уровнем пола не выше, чем щиколотка прелестной ноги. А где одежда? На полу. Кстати, вы замечали, как раздеваются охваченные страстью любовники? У некоторых все летит фейерверком: трусы! носки! все в разные стороны! А некоторые даже в самом искреннем упоении просто не в состоянии бросить рубашку мимо стула. А еще кто-то сложит вещички аккуратно, как дисциплинированный ребенок в тихий час… Нет, одежда вообще? А, не видим, куда-то в стену убрано. А где он готовит? И это как-то незаметно размазано по другой стене… вот плита… торчит холодильник… Честное слово, миленько.)
И вот (про интерьеры все же нужно будет поговорить потом подробно, про увлекательную жизнь вещей, отвоевавших у людей пространство, пылящихся, расцветающих) — и вот Негодяев прикуривает две сигареты и, бережно перебирая пепельные спутанные локоны Мадам (если взять прядь ее волос и прядь его волос и приложить их друг к другу, какой красивый получится цвет), говорит:
— Какая скука.
Ого! Зачем же так сразу? Нет, нет, он не об этом, он возвращается к прерванному — мы опоздали — разговору, и Мадам его прекрасно понимает и утвердительно сдвигает брови, выдыхая дым. Ммм… странное это определение цвета — пепельный, — у Мадам волосы вовсе не такие, как пепел: они светлее, ярче в луче солнца…
Итак:
— Какая скука, — сказал Негодяев. — Может быть, сделать его царем?
— В Эрмитаже многое нужно будет перестраивать, — отозвалась Мадам озабоченно.
Ого! Так-таки царем, президент, например, не катит? Негодяев тоже опешил, увидев действие своей шутки. Но он не был бы собою, если бы тотчас не улыбнулся и не стал предлагать различные, равно необходимые Зимнему дворцу усовершенствования. Ай, помогите, что будет с Зимним дворцом! Не спешите кричать, еще никто не знает, что с ним будет. Можно ли знать будущее? Мы прогнозируем, предполагаем, негодуем и трепещем от радости — хлоп, хлоп, — вылетают в Новый год из бутылок пробки, и будущее разливают по стаканам, бокалам, широким фужерам тонкого стекла, — и вот уже не будущее, а прошлое угрюмо урчит в животе. О будущем совершенно точно можно знать одно: когда-нибудь оно свалит нас в могилу. Почему мы и тренируемся, падая под праздничный стол. Жестокая это вещь — новогодние праздники.
Но сейчас лето, июнь, очень холодный июнь, но все равно окошко в студии Негодяева широко открыто — а счастливые прожектеры забились в пухлый сугроб одеял и шепчутся об архитектуре. Почему нет? Гораздо тягостнее было бы, шепчись они, допустим, о книжках. И в любом случае — с книжками или архитектурой — эти минуты лени, разговоров и смешков едва ли не самое трогательное в половом акте.
— В Эрмитаже многое нужно будет перестраивать, — говорит Мадам. — А ты, кстати, не хочешь поставить сюда нормальную мебель?
Ой, душечка, не надо! У Негодяева такая славная квартирка: хай-тэк забавно сочетается со всеми этими табакерками, тростями, кальянами и прочим; турецкий диван похож на выращенную природой полянку, лужок в горах — толстые корни, упитанная трава, распустившиеся цветы пепельниц. Это симбиоз? Возможно.
— И так хорошо, — говорит умница Негодяев.
Женщина пренебрежительно улыбается, но не спорит. Говорит она вот что:
— Хочешь у меня в Фонде работать?
В каком таком фонде? В обыкновенном. Слово “комитет” уже мелькало, так чего вы удивляетесь? Где комитеты, там и фонды — что непонятного.
— Потом, — говорит Негодяев. — Отдохни.
И он дует ей в ухо.
А откуда деньги в Фонде, не Евгений же собирал по копеечке? Да уж, не он; он, вы видите, занят мелкомасштабно. А в ФОНДАХ деньги берутся ниоткуда, сами из себя. Лежит сперва маленькая кучка — пухнет, пухнет, вздыхает, шевелится — и бум! будто злой хулиган бросил палочку дрожжей в очко школьного сортира — поперло. Никакой аудит над этим не властен, вообще никто. Ерунда! Ерунда?
Все на свете, включая откровенную ерунду, и, может быть, ерунда по преимуществу, имеет свои последствия. Летит себе бутылка с десятого этажа — пусть даже яблоко, — и в мире, среди людей, самый честный из которых заслуживает быть повешенным без суда и следствия, становится немного чище. Значит, бутылка и яблоко летели не зря? Вот именно. Вы сейчас, вероятно, поглядываете свободным глазом в телевизор (что там нового в новостях? ну надо же) и думаете, что у любого безобразия есть свои пределы — по крайней мере, излюбленные формы. Так, безобразия политические отливаются в формы брендов, трендов, пугал в костюмах и с широкими лицами, одних и тех же разнообразных слов, программ, угроз, заверений, невежественной и наглой лжи; безобразия экономические — в формы мошенничества, казнокрадства, прямого воровства и убийств; безобразия жизни общественной — это пестрый и причудливый, как содержимое помойки, ком из клипов, фильмов, литературных премий, спектаклей, лиц поп-звезд, лиц рок-звезд, лиц интеллигентов. Все это привычно, понятно, напророчено, подкреплено национальной идеей — а хотите знать, что лежит за пределами? Нет. А почему?
Потому что тяжело жить, зная, что все на свете — ерунда. В баре вашем… что там сейчас творится… нельзя ли заглянуть? Да Господи Боже, идем, конечно же! Пить надо больше, это вы правильно поняли. Сейчас-сейчас, нажремся чем-нибудь элитным — ром? текила? — до безобразия, поговорим о национальной идее — ведь это манихейство, как Святой Дух, животворит собой на Руси все что ни попадя; что есть наша национальная идея, как не саморазрушение (с попутным истреблением прочего шевелящегося), вражда к жизни, ненависть друг к другу. Вы, мы, Евгений, Аристид Иванович — все запрограммированы на смерть. Хотите сказать, что какие-нибудь американцы не умрут? Умрут, но по-другому. У них смерть — конец всего, что-то, обессмысливающее жизнь, у нас — итог или исполнение, без которого смысла в жизни не было бы вообще. Помните похоронные деньги наших старух, насколько все это серьезно? Мы живем с надеждой быть похороненными как положено. А это пожалуй что и неплохо… А, полегче вам стало? Наливайте, говорите. Пока трезвый, еще как-то стесняешься, но алкоголь не только язык развязывает, но и мысли, когда такое возможно. Мы торопимся — прихлебывая вино, захлебываясь словами, — торопимся сказать нечто непоправимо важное — тяжелые главные слова, — и едва все наконец сказано, стремглав летим в салат и хорошо, если умираем. Ну, еще по одной, не стыдитесь думать! Ой, ну почему мы такие несчастные? Мы не несчастные, мы неприкаянные. Мы живем с мыслью, что вряд ли что-нибудь изменилось в мире, если бы нас вовсе не было. Как это не изменилось бы? А татаро-монголы где бы тогда иго установили? Кто бы заманил в царство холода Наполеона? Проводил полевые испытания социализма? Победил во Второй мировой войне? Где бы всемирная литература раздобыла себе Достоевского, а армии всех стран — автомат Калашникова? Вы еще про балет забыли… да, может, и ига никакого бы не было… ниже татаро-монголов. Все равно мы круче всех! Правильно, наливаем! Пьем! Ой, ну какие же мы несчастные… А все Достоевский! Да, вот именно!.. а почему? Значит, не Достоевский, а татаро-монголы. Которых могло не быть? Да; но заметьте: только в том случае, если не было бы и нас. А раз мы есть — для нас точно припасена какая-нибудь дрянь. Вы думайте, что говорите: не мы же продуцируем всю дрянь на свете? Не мы, разумеется, но мы провоцируем ее появление — как человек, притягивающий к себе все мыслимые несчастья, понимаете? С трудом. Ну-ка еще глоточек. Все, что обходит другие народы стороной, или задевает слегка, или задевает больно, но единожды, нам достается сполна и бессчетно. Наметится в Азии великое переселение — они прутся по нашей территории! Выдумает немец лекарство от скорби — на нас опробуют! Приспичит разгребать говно в Афганистане — нас туда гонят! Приспичит Достоевскому родиться — так именно здесь родится и накаркает! Точно, это заговор. Наливайте! Но, вообще-то, в Афганистане сейчас американцы разгребают. Да, и так разгребут, что опять же все хлынет к нам. Ну почему мы такие несчастные? Пейте давайте, тут еще есть на донышке. На донышке, уже? Поспешили…
А все же куда спешил тот чел на Невском? Чел, который спешил не на свидание?
На пошатывающихся… да-да, шаркающей кавалерийской походкой прошел Евгений сквозь гробовое молчание в свою комнату. (Мадам называет это “кабинет”, и действительно, там есть все, что составило бы счастье какого-нибудь другого человека: огромный антикварный стол под зеленым сукном, огромный антикварный кожаный диван с высокой-превысокой спинкой, антикварные полки с антикварными книгами — полки такие хитроумные, что нужен навык не одного поколения, чтобы справляться с их дверцами, и книги столь затейливые, что и несколько поколений ученых читателей окажутся не в силах лишить потомков их доли трудов и открытий.) Евгений рухнул, завел глаза (ах, потолки старого фонда) и очнулся только следующим утром — правда, невероятно ранним утром — в устрашающе блистающей ванной, где он стоял босиком на девственном кафеле и смотрел в зеркало.
Реальность выплывает из обморока, как вокзал из тумана, или это сознание подобно поезду, который, набирая скорость, вырывается из густого облака дождя? Тот, кто только что видел себя в больном сне, увязает в нем, растерянно смотрит на изменившийся пейзаж — вешки, отчетливая тропинка, которой следовало держаться, чтобы не угодить в трясину, — и не понимает, как быть теперь, паровоз он или пункт прибытия. Именно в этот момент Евгений очнулся и посмотрел на себя в зеркало.
Это не человек, это странствующий труп в пижаме и с бутылкой пива. Еще и похмеляетесь, многоуважаемый. (Слабое удивление, когда Евгений увидел бутылку — и, точно, как могла эта бутылка попасть в его руку, — тронуло его губы.) Он смотрит без желания узнавать; это ли безжизненное зеркальное лицо принадлежит ему — или какое-то другое, — он не станет возражать в любом случае. Уже длинные, редкие волосы всклокочены — но это по-прежнему волосы, любые, никакие, чьи-то, его с таким же успехом, как чьи-либо еще. Глаз не видно, рот усох, пальцы прикасаются к щетине, перед губами появляется горлышко бутылки. Как из скляночки, в которой Психея вынесла на свет подземный стигийский сон, пьет Евгений бледную пену. И опять засыпает? Нет… может быть… Как бы там ни было, через несколько часов — в том же полутрансе, но уже не сомневаясь в своей идентичности — но, возможно, и сомневаясь, откуда нам знать, он стоит перед Аристидом Ивановичем, и Аристид Иванович вежливо придерживает для него дверь.
Когда Аристид Иванович здоровался с молодым другом, в голосе его прозвучало удивленное сочувствие. Они прошли в комнату. Старикашка поджал губы, вздохнул, надел очки и ловко раскрыл на нужной странице неведомо откуда появившуюся в его руке книгу.
“Знайте, — прочел он не глядя, — что то несчастье, которое называется меланхолия, не случается с мелкими и простыми характерами, но это несчастье почти героическое, и часто те, кто подвержен меланхолии, мужественно говорят истину, без оглядки ни на время, ни на устоявшееся мнение”.
Да, старичок принял похмелье за приступ таинственной неизлечимой болезни и соответствующе утешал. Кто знает, не был ли он прав — и что есть меланхолия, как не похмелье опьяненной иллюзиями души, — и что есть похмелье, как не мертвящая тоска тела. Через положенное время Евгению стало легче, и он простился — так серьезно, словно навсегда, — с гостеприимным хозяином. А чего это он нализался? Правда, правда, чего это он? Он простился и вышел в зной и душный ветер лета. Что, еще лето? Лето, притом уже жаркое лето. Можно добежать до фонтана, смотреть на небо и воду, лечь в парке на траву. Вы дремлете, а мы будем потихоньку рассказывать. Зной, душный тяжелый ветер — будем рассказывать наперекор всему.
Этим летом Мадам редко бывала дома, Лизу отправили на Мальту совершенствоваться, Негодяев уехал в Крым и не похоже было, что он оттуда когда-нибудь вернется — так давно он уехал и так упорно кто-то распускал о нем странные слухи, прислушиваясь к которым, Евгений то собирал, то распаковывал собственный чемодан. А Аристид Иванович, выведенный из терпения фантомом, который создал, попал в больницу. И первым делом запретил себя навещать.
Вот лежит Аристид Иванович в больничной постельке и видит сны. Видится ему, что в одно прекрасное утро приходит он в урочный час в Публичную библиотеку и вместо библиотеки обнаруживает там публичный дом. Швейцар стоит при входе. Ливрея на швейцаре сверкает всеми цветами счастья. Лицо полыхает. Аристид Иванович вглядывается и видит, что швейцарова личность ему не незнакома: это известный, как принято думать, писатель — единственный в родном городе писатель с представительной мордой и достаточным ростом, своего рода исключение из правила, по которому жизнь валит в литературу все, ни на что другое решительно не годное. И вот он стоит, лапа, в ливрее. (Сюртучок и цилиндрик.) И, глазом не моргнув, открывает Аристиду Ивановичу дверь. А тот входит, смущенно задумавшись.
Идет Аристид Иванович на свой этаж и видит: что-то не так. С одной стороны, это бесспорный бордель: ковры, атмосфера, вытащили из богатых кладовых и развесили веселенькие гравюрки, воткнули в вазы цветы, расположили мягкую мебель; вокруг дамочки, на дамочках — кружевное бельишко, лица у дамочек твердые, яркие, как у раскрашенных деревянных кукол. А с другой — бордель в Публичной библиотеке печально похож на Публичную библиотеку, гравюры хоть и непристойные, но слишком хороши, воздух густой, но остался в нем неистребимый привкус, запах бумаги, пыли, чьих-то тяжелых мыслей, впитанных стенами, которые впитывали, впитывали и в итоге, не утратив структуры стен, превратились также в каменную плоть метафизики. Пространство помнит все; и стоящий в укромном уголку диван — там, где стояли шкафы, шкафы, — словно приглашает лечь и почитать, а не что другое.
Персонаж сна, Аристид Иванович никем не замечаемым добирается до своего рабочего места. Новые трудности; его смиренный закуток превращен в комнатенку, в которую вселился трудолюбивый порок. Машинально Аристид Иванович садится на свой собственный стул (со стула он поднял, да так и забыв в удивленной руке желтенькие кружева) и смотрит на письменный стол — теперь это, разумеется, кровать, а не стол, но взор привычки и памяти прозревает в новой мебели неуничтоженные очертания прежней, — и чем дольше смотрит, тем отчетливее видит в совершаемом сейчас копию совершавшегося когда-то, какими бы разными ни были два этих занятия. Проститутка делает свое дело; на этом же месте Аристид Иванович десятилетиями делал свое. Как-никак, он всегда знал, что просидит еще сколько-то лет за этим столом, а потом помрет, и вместо него самого повесят на стену в той же комнате его портрет, и все пойдет по-прежнему. Как умная, но озадаченная собака, Аристид Иванович склоняет голову то в одну сторону, то в другую — пытается понять… а что значит “понять”? всего лишь приспособить, искажая, обрубая и растягивая, к собственному интеллектуальному опыту — и, наконец, пройдя хитрым путем ассоциаций, приспосабливает девку к известным ему человеческим типам, в ритме ее яростных движений находя сходство с работой собственной мысли, а ее самое уподобив рассвирипевшему перу. Ваши и наши сравнения застряли бы на уровне отбойного молотка — а Аристид Иванович вон чего. Ни вы, ни мы, ни кто-либо еще никогда не задавались, наверное, вопросом, о чем думает проститутка, пока трудится, а Аристид Иванович задался. И он подумал, что она могла бы думать — а ведь о чем-то, действительно, думает человек, выполняя привычную механическую операцию, отшлифованную опытом до автоматизма, думают о чем-то асфальтоукладчики, посудомойки, работники конвейера, — могла бы думать о множестве книг, в которых описано множество сходных ситуаций: бордели во всемирной литературе, это целая большая тема. (Книги — вот так фокус! — никуда не делись. Их просто растолкали по углам, затолкали под кровати, они там шевелятся, шелестят, пыхтят, чихают от пыли, выдыхают пыль.) Ей не обязательно думать. Но ведь скучно, наверное? Поверьте, девчонка не из тех, кто привык разгонять скуку мыслями. А где же —
Аристид Иванович! Аристид Иванович тем временем ускользнул, соскользнул в новый сон. Он видит дверь, готовую скрипнуть; из-за нее пробиваются свет и звуки: колючий свет, хриплые наглые звуки. Потом распахивается, вываливаются, и топот ног немногочисленных, но тяжелых катится по черным доскам прогнившего пола. Э, а не его ли это, собственно говоря, каморка? И не его ли собираются отсюда выкинуть — уже выкинули, — поспешно выносят на помойку какие-то узлы, баулы, связки, пачки, а что-то — блеснуло ясное серебро ложечки — прячут по карманам или, минуя помойку, куда-то волокут — уже бережнее, с новой осторожной ловкостью, как не чужое. И тут же хрясь спешащей ногой по каким-то тетрадкам! Шмяк по пачке ветхих писем (неужели раньше были такие странные голубые конверты). Хршшш — улетает, поддетое носком сапога, лейпцигское издание Горация. Аристид Иванович издает собачий звук. (Собачьим звуком римляне называли “р”.) Неужели он бросится — тщедушная тень, призрак, сон, приснившийся другому сну? Бросится под эти грубые ноги, на эти наглые кулаки — а что нога и кулак, ведь одного свинцового взгляда достаточно, чтобы его убить. Да, он бросается! Бог с ней, с ложечкой (хотя это единственное, что осталось от родителей). Бог с ними, с письмами (хотя это единственное, что осталось от молодости) — но Гораций… зачем вы так с Горацием?
Бесплотным телом призрака Аристид Иванович закрывает шершавые страницы, пытается отвести удар на себя. Способны ли бесплотные тела кого-то заслонить, чувствительны ли они к побоям, остается, пожалуй, невыясненным. Кто скажет нам, что происходит в час торжества злой занесенной руки? Старикашка мог бы, но промолчит.
В третьем сне Аристид Иванович читает газету. Он не может сказать, что именно тревожит его в крупных жирных — ах, до чего жирны! прилипают к пальцам! — буквах заголовков. Поди разбери, это проскрипционные списки или перечень представленных к правительственной награде. Попробуй опознай вот эту харю, сообрази, зачем она распубликована, в похвалу или в поношение, — и если в поношение, то кому, и если в похвалу, то что будет тем, кто не захочет равняться, и будут ли такие, которые не захотят, и в каком количестве, ну и прочее. В жизни Аристид Иванович отродясь никаких газет не читал, и в сновидении ему пришлось нелегко. Он боится трогать: беззащитную, без перчатки, руку того и гляди замарают газетные рожи плевком или поцелуем, и буквы уже зашевелились, оскалясь, и весь желто-серый лист, ожив, ворчит, и возится, и пухнет.
Аристид Иванович дует, стараясь перевернуть страницу, он орудует локтем, извивается, он ведет себя с этой газетой как с какой-то пакостью — это не дело. Можно и сдачи схлопотать. Что, уже? Пакость тоже изловчилась, подстерегла — хлестнула чистоплюя по лицу. Вот прекрасно.
Смаргивает Аристид Иванович и видит себя пожранным жерлом последнего, четвертого сна. Теперь это улица, это набережная Невы перед Медным всадником. Видит Аристид Иванович свинцовую осень, солдат — этих бесплатных грузчиков, волокущих тюки с бумагой, видит толпу, в которой ахают, смеются и едят чипсы, и видит себя самого, стоящего на коленях и без шапки.
Что делают с бумагой? Бросают в воду. А что это за бумага? Это Государственный исторический архив. И зачем это? Затем, что никому не нужная пыль занимает слишком много имеющего коммерческую ценность места. Так-таки взяли и выбросили, говорили же, что новое помещение дадут или, в крайнем случае, построят? Вот когда построят, тогда и дадут — и чего вы переживаете, неужели за двадцать или сколько там лет, пока будут строить, не накопится новой макулатуры. Не накопится, потому что сейчас все переводят на электронные носители. А! ну и чудно; значит, строить не понадобится. Да что с вами?
Стоя на коленях, не видя, не слыша, не чувствуя, Аристид Иванович прощается с жизнью. Прощаются его глаза, его кожа и волосы; его дыхание, перед тем как развеяться, судорожно трепещет. Руки уже умерли, ног больше нет, исчезло тело под одеждой, каждая нитка одежды тлеет и тает — и вот утомленные зеваки, расходясь, идут сквозь него, сквозь останки тумана, отталкивая, втаптывая и не замечая. Расходится толпа. Архив бросили в воду, и Нева несколько дней текла чернилами.
Потом эти же сны — но с вариациями — приснились ему еще и еще, и ничего, кроме снов, не стало. Он просыпался, чтобы заснуть, и засыпал, чтобы проснуться посреди кошмара, такого знакомого, но каждый раз открывающего новую ужасную грань или черту, подробности очередного уродства в теле все того же калеки. И так клочьями тумана, то ли во сне, то ли в бреду семь лет проплыли у него перед глазами. Э… Аристид Иванович что же, семь лет провел в больнице? Упаси Боже, к концу того же лета он уже был на ногах.
Но семь лет действительно прошло.
Прошло семь лет, именно семь, это очень важно. Потому что число семь у всех народов — мистическое. У египтян было семь священных планет, арабы клялись семью камнями, семь городов препирались из-за Гомера, семь лет проспал в зачарованном саду какой-то то ли святой, то ли рыцарь (Аристид Иванович вам скажет, что это был Давид Уэльский, идите спросите), и жизнь человека делится на семь периодов. (Знаете, что такое юбилей? Семь раз по семь лет.) Синяя Борода семь минут давал помолиться своим женам, вещий ворон свил себе гнездо на семи дубах, самурай должен успеть принять решение не больше чем за семь вдохов, характер меняется через каждые семь лет, член Энколпия в “Сатириконе” от страха умер семью смертями, кто убьет кота, тому семь лет ни в чем не будет удачи, и День Гнева — теперь мы вам это скажем — справляют в седьмую пятницу на неделе.
А также:
семь дней творения
семь мудрецов
семь спящих в Эфесе
семь смертных грехов
семь японских богов удачи
семеро против Фив
семиглавый зверь Апокалипсиса
семь небес
семь климатов
семь слоев адского огня
семь холмов Рима
семь свободных искусств
семь чудес света
семь скорбей Девы Марии
Семилетняя война
и выражения “седьмая вода на киселе”, “снять семь шкур” и “держите меня семеро”.
Древние насчитали семь морей (следы этих подсчетов отыскиваются в творчестве группы “Мумий Тролль”, см. трек “Девочка”) и семь составлявших душу чувств, которые зависят от семи планет. (Огонь оживляет, земля дает осязание, вода — речь, воздух — вкус, туман — зрение, цветы — слух, южный ветер — обоняние.) Варрон, в пересказе Авла Геллия, сообщает, что у ребенка молочные зубы появляются в первые семь месяцев по семь штук на обеих деснах, а выпадают на седьмом году. Ученые музыке врачи утверждают, будто артерии у людей пульсируют в семеричном такте, критические моменты во время болезней с наибольшей силой проявляются в дни, кратные семи, а те, кто вознамерился умереть с голоду, угасают на седьмой день.
И, кстати, семь лет прошло от эдикта Диоклетиана “О злодеях и манихеях” до его отречения.
Ну его, Диоклетиана, у нас-то какой год? Прибавьте семь к настоящему моменту. Это что же значит — уже будущее? Да, наверное. Ну и как оно там? Да все так же. Постойте, а что носят? Улыбку до ушей, вот что.
А как все изменилось за семь-то лет! Э… то есть ничего, дорогой друг, не изменилось. Хотите посмотреть на те же постаревшие лица — или сперва кинем беглый взгляд на общее положение дел? Вот уж вы-то не изменились по части беглых взглядов. Да? Да.
Ждут закона, запрещающего разнополые браки, а кокаин легализован и продается в аптеках, как на заре своей истории, и студенты со всего мира ездят подрабатывать не только на сборе апельсинов, но и на плантациях уже не страшных колумбийских наркобаронов. Ой, врете! Ладно, ладно, не врем, а шутим. Вы что, вправду думаете, что наркотики в конце концов не легализуют? Слишком большие деньги, расчетливый друг, проходят мимо государств и правительств.
Эти государства и правительства находятся в состоянии жестокой дружбы друг с другом и с профсоюзами, и глаза их не знают сна, жадные до наших денег. Некоторые государства развалились, некоторые народы продолжают деградировать и впадать в ничтожество, некоторые города остались только на картах, некоторые карты — пожалуй, с излишней предусмотрительностью — перекроены еще до чаемого раздела изображенных на них земель и территорий. Но доллар устоял.
Льются с неба дожди, падают с неба свет и снег, медленно оседают в воду континенты — а в мире людей, как прежде, происходит черт знает что. Главным образом — это понятно — лгут, убивают и грабят, но обо всем остальном сказать нечего, кроме того, что все остальное — загадка. Вот летят красивые самолеты. (Производство самолетов чертовски возросло.) Куда они летят, зачем и — главное — где и когда упадут? Вот клонируют крысок и кисок. (Некоторые безмозглые личности немедленно закричали: Долой! Не хотим!) Утвердилось мнение, что клонировать людей не более дурно, чем штамповать их пачками, как делает постиндустриальное информационное общество. Вновь в моде жанр утопии. Вновь в моде кэш. Все еще в моде андрогины. И еще, конечно, эти семь лет — как и любые другие — были отмечены ворохом некрологов.
Смерти на любой вкус падают с неба, как самолеты: смерти ясные, кроткие, смерти такие же тщедушные и хилые, как их измученные болезнью пациенты, смерти жадные, деятельные, властные, смерти на торопливых ногах и не спешащие, смерть в огне, смерть в воде, смерть в навозе. Когда в ногу со смертью идет жизнь, смерть почти не видна. Но если вы, допустим, поменяли среду и круг общения, а потом, через семь лет, начинаете выпытывать, кто да что, и оказывается, что многих “кого” уже нет — вы чувствуете оторопь, и небольшой, в сущности, срок разбухает для вас до размеров эпохи. Поэтому (чтобы вы лучше поняли, о чем речь) нам хотелось бы предъявить вам список покойников за отчетный период — или составьте список сами, понемногу беря от агнцев и козлищ и тех, кто еще молод. Предположим — только предположим, — что в перечень попадут Ельцин, Солженицын, Чубайс, Шнур, Марлон Брандо, английская королева, дядя Вася из квартиры напротив, — прежним ли останется мир? Мы стесняемся записывать в покойники еще живых, хотя Ельцин, Шнур и дядя Вася этого заслужили! Не стесняйтесь, мы же вам сказали: вновь в моде жанр утопии. В ноябре — солнце, в газетах — аналитика, домохозяйки читают Тацита, а должностные лица носят длинные волосы. Вы этим длинным волосам придаете какое-то особое значение, так?
Ну ничего не утаишь.
Еще первобытные народы прекрасно знали, что стрижка волос чревата опасностью потревожить дух головы, который может получить повреждения и отомстить. (А потом еще нужно будет похоронить или спрятать отрезанные пряди, чтобы не попали в руки врагов и колдунов.) Самый простой способ уберечься — не стричься вообще. (Фрэзер пишет, что вождь племени намоси на острове Фиджи, оказавшись перед необходимостью подстричь волосы, в виде предосторожности всегда съедал человека — что накладно, если племя маленькое.)
Когда Навуходоносор был отлучен от людей и одичал, волосы у него выросли, как у льва, а назареи (класс посвященных, к которому принадлежали и Самсон, и Христос) по доброй воле давали обет не стричь волос. Порою для нестриженых все заканчивалось печальнее, чем для стриженых, что видно на примере Авессалома, самого красивого и хвалимого мужчины в Израиле. Волосы с его головы весили двести сиклей (по нашим сложным подсчетам, примерно 3,63 кг, но на всякий случай подсчитайте сами: мы, руководствуясь богословским словарем, взяли сикль как серебряную монету весом в четыре римских динария по 4,54 г каждый), и этими волосами он запутался в ветвях большого дуба — “и повис между небом и землею, а мул, бывший под ним, убежал” — и, разумеется, тотчас пришли враги, посмотрели, да и убили.
Римляне называли комету волосатой звездой, а Трансальпийскую Галлию во времена Цезаря — Косматой Галлией. Попавший к сарматам и гетам Овидий с отвращением пишет, что аборигены не стригут ни бороды, ни волос, а зимою в их космах часто висят ледышки и звенят при движенье. А у парфянских царей волосы были длинные, но хорошо ухоженные.
Про Меровингов вы помните; стоило кого-то из них остричь, он автоматически лишался престола. В средневековой Европе верили, что зловредная сила колдунов таится в их волосах, и с ними ничего нельзя поделать, пока волосы целы. Потом был XVI век, XVIII — головы стали мыть значительно чаще, дважды в месяц, с длинными волосами соперничали парики. И, наконец, последние двести лет, когда длиною волос мужчины, фрондируя, выражали свой либерализм. У молодого Каткова — тогда шеллингианца — был хаер, как у Ленского. Длинные волосы (подумаешь, всего-то до плеч) страшно мешали ему работать, и он, занимаясь бумагами (Фенимора Купера переводил для Краевского на пару с Иваном Панаевым), беспрерывно откидывал их назад рукою.
Учтите, мы не спрашиваем вас, кто такой Катков. Не спрашиваете? Да ведь это —
Не спрашиваем! Нужно будет — сами посмотрим в энциклопедии.
Хорошо; скажем только, что Каткову его хаер приходилось помадить. Вот еще вопрос: помадить или не помадить? Завивать или не завивать? (Зри автопортрет молодого Дюрера: длинные завитые локоны из-под шапочки.) Может быть, лучше завязать узлом на макушке? (Зри японские картинки.) Или заплести в косу (зри китайские картинки), в две косы (зри фильмы с участием индейцев), в то, что на голове у Децла (зри MTV)? А хиппи, интересно, хаер помадили? Нет, они его просто не мыли. Получался эффект, как сейчас от модной пенки.
Ну и еще волосы не стригли и не стригут ситуативно, по обету: обет мести, или траура, или пока не сдашь все экзамены.
Вы не поверите, как мало изменилось за семь лет. Нет, разумеется, вы — и мы — и девочка Лиза — за эти годы прожили целую жизнь, обогатив свои коллекции воспоминаний новыми надеждами, новыми предательствами, новыми смертями. Но это частная жизнь, жизнь каждого, не востребованного телевизором — ведь как ни верти, компатриот сам по себе не является информационным поводом. А жизнь страны? Каким ничтожным кажется то, что было семь лет назад. А вот если семьдесят — то величественным. А семьсот — волшебным. Время, как вода, уходит сквозь песок и возвращается с неба. Время — круглое, как коловратность; такое наше геометрическое открытие. Круглое, как зло. Круг за кругом, и только где-то в подземных озерах времени скапливаются, набираясь по капле (вот мы представляем, как капли отрываются от большого плотного шара) боль и отчаяние — когда-нибудь потом их станет слишком много, они хлынут и затопят, что и зафиксировано в различных пророчествах. Нельзя ли попроще? Вы нас убить хотите, куда еще проще? Одно и то же зло циркулирует по принципу “круговорот зла в природе”, так? При этом некоторая его часть каждый раз идет на увеличение неприкосновенного запаса, ясно? В один дивный день заначку станет негде хранить, и она пойдет в дело, что тут непонятного. Так бывает? Бывает, бывает. Бывает, что и презервативы рвутся.
Время круглое, а пространство — кривое. Впрочем, пространство тоже круглое — как небо вокруг Земли. Все на свете круглое — это наше открытие № 2, — даже если притворяется прямым, кривым, горбатым, хаотично движущимся, исторически обоснованным.
Что бы там ни было, новым оно не будет. И вместе с тем оно будет другим. И мы скажем вам сразу: все сны Аристида Ивановича сбылись — и есть такая догадка, что они вообще не были снами. В результате чего Аристид Иванович оставшиеся ему дни биографии проводит в закрытом учреждении, чередуя санаторный режим больницы им. Кащенко с курсами терапии института Бехтерева.
Однако произошла — такие вещи происходят чудовищно быстро — смена поколений. Родителям к сорока — родителей на помойку, — выросшие дети слушают музыку своего будущего. Они еще ничего не определяют — если “чем-то” считать заводы и пароходы, зато им принадлежат жизнь и свобода. Это ведь хорошо, что власть во взрослых пожилых руках: есть кого ненавидеть и осмеивать, на кого смотреть, скривив лицо: не буду таким никогда.
“Не торгуй своей бессмертной душой, иначе станешь, как мы”, — вот единственный драгоценный урок, который граждане преподносят одним своим видом юношеству. Как и другие полезные уроки, большинством он забывается, и к двадцати пяти годам большинство мирно подыхает от наследственной сухотки души. Вашей девочке Лизе еще далеко до двадцати пяти. Вот именно! Как раз о девочке Лизе и надлежит сейчас рассказать.
Воспитанием ее занимались Аристид Иванович и Негодяев, заботливо взлелеяв, в итоге все странности, сурово подавив все помогающие жить стереотипы и ненароком отбив всякий интерес к сверстникам. Она скиталась из школы в школу, потому что Аристид Иванович, в минуты просветления ознакомившись с положением дел в каждой следующей школе, приходил туда и говорил что-то вроде этого: “Ваше дело — учить. Вследствие того, что учить, в силу своего жесточайшего невежества, вы не в состоянии, вы беретесь воспитывать. Но воспитывать — не ваше дело, этим должны заниматься родители, чего они, впрочем, по ряду причин тоже не делают, но вас это никоим образом не касается, ваше дело — учить”, и т. д.
Она скиталась от книги к книге, от надежды к надежде, от одной угрюмой мечты к другой угрюмой мечте, по просторам новых роскошных апартаментов, в закоулках сна и бреда, по путям мощной, как океан, ненависти — неверными пенными дорогами, проложенными в толще ее воды. В шестнадцать лет она собрала вещички и из Бетси снова стала Лизой. И пожелала маме всего, что накопилось. И сказала папе все, что о нем думает. (Трусливо, зловредно, бесчестно слабовольный.) Собрала вещички и ушла к Негодяеву. (Зачем тебе этот мудак? — холодно удивилась мама.) Ах, вот как! Да. Сейчас они уже год как прожили вместе.
Тихие сумерки, и тихий молодой голос рассказывает что-нибудь ужасное. Говорили мы вам! Нет, он ее не развращал — в специальном смысле. Так получилось; он любил все редкое, диковинки. И не то что обратил внимание и выжидал положенный приличиями срок, но, как бывает, срок вышел, и он обратил внимание. Что там Земфира поет — “девочка созрела”? Боже правый, она все еще поет? А вы как думали! Мужайтесь.
Лиза стоит у окна (это какая-то новая квартира, не прежняя студия Негодяева), угрюмо смотрит и крутит прядь волос. Можно было, кажется, отучиться. Но детские привычки сидят глубоко.
А скажите, у вас остались какие-нибудь детские привычки? Мы вот знаем одну толстую даму, мать семейства и все такое, которая, гуляя вдоль путей, каждый раз останавливается и считает вагоны проходящего поезда, причем для нее очень важно, каким по счету окажется вагон-ресторан. Кто-то прикусывает от усердия язык, когда пишет: так и сидит за компьютером, словно на уроке. Кто-то старается не наступать (или, наоборот, наступить) на трещины в асфальте. Можно таскать в карманах разный хлам или бренчать в кармане мелочью. Спать, свернувшись клубком. Поворачиваться к стене. Отворачиваться от стены. Петь, сидя на горшке. А какая пропасть народа грызет ногти и сует в рот волосы (если это технически возможно).
Человек тащит сквозь жизнь всего себя — что с ним было, что он сделал, что ему сделали, — тараном вонзается, все тяжелее, и тверже, и неповоротливее. Или катится снежным комом? Тоже возможно. Огромный, пухлый; чем дальше, тем увереннее сминает он пространство перед собой. Он видел в раннем детстве трамваи с деревянными лавками вдоль стен — он потащит этот трамвай, сам станет трамваем. В начальной школе мы еще сидели за партами старого образца: наклонными, с откидывающимися крышками и лавкой на двоих. Ой, верно! А еще нам запрещали писать шариковой ручкой: считалось, что это портит почерк — или не дает выработаться правильному почерку, не помним точно. А на почте лежали для всеобщего пользования совсем древние деревянные ручки со вставным пером, которое нужно окунать в чернильницу, — и довольно-таки заляпано было все вокруг, и пахло сургучом — гораздо сильнее пахло, чем теперь. Вам этого жаль? Жаль не жаль — что поделаешь. Вы знаете, что смена цивилизаций сопровождается сменой писчего материала? Меровинги писали свои грамоты на папирусе, пока в седьмом (опять!) веке не был запрещен вывоз папируса за пределы Арабского халифата. (Египет уже был под арабами.) Франки перешли на пергамент — и через некоторое время отправились отвоевывать гроб Господень… Когда их заносило в Византию (где гроб Господень, а где Константинополь, соображать же надо), путешественники видели много интересного. В Византии не было рыцарей. Зато там было полно смешных грамотеев. Византийцы таскались по улицам с чернильницей и пером. Писали, кстати, на бомбикине, Это чего. Это такая бумага, которую даже греческий огонь не берет. Рыцари потешались, местные копили яд. (“Другой успеет прочесть целую книгу, прежде чем крестоносец разберет буквы своего имени”.) Зачистят не одно поколение грамотеев, прежде чем новое поколение рыцарей научится грамоте, а Ариосто их воспоет. (А нужно ли? Не знал бы Роланд грамоте, не разнес бы в щепки безвинную рощицу. Зачем он так? Увидал заветный вензель.)
Кстати, наш Мани — едва ли не единственный из основателей мировых религий, который сам записал (именно записал) книги с изложением своего учения. А что насчет почты — у нас что, тоже цивилизация меняется? Ну да. Да, но ведь только чернила поменяли?
Итак, она стоит у окна. Кто-то писал, что человек, склоняющийся над парапетом набережной или перилами моста — это классическая поза самоубийцы. А какой вам видится поза человека у окна: руки на подоконник или раму, лбом в стекло? Это поза человека, который мается дурью — или грустит — или мечтает — предается тоске и отчаянию — кого-то высматривает. Кого она там высматривает? Вы такие вопросы задаете! Во всяком случае, не Негодяева. Негодяев здесь же, в комнате, сидит за столиком и делает себе маникюр.
Вы сейчас, наверное, не верите своим глазам, но все так: Негодяев сильно сдал. Сдал, заметьте, а не опустился. По-прежнему вычищенный, гладкий, гадкий, он улыбается мягче и проще. И раньше в нем не было ненависти или уважения к людям, но и жалости к ним — ни капли; теперь что-то похожее на сочувствие, на усталость видно в глазах и улыбке. Что-то похожее на седину блестит в ярких ухоженных волосах. (Аристотель утверждает, что первыми седеют у человека виски, а последними — волосы на лобке.)
— Лиза! — зовет он. Лиза оборачивается.
А что, скажите, красивая выросла девочка? Она похожа на свою мать, которую ненавидит.
Лиза оборачивается и молча, как в окно, смотрит на Негодяева.
— Давай ужинать? — говорит он.
От этих простых дружелюбных слов мгновенно — как будто рука привычным движением нашла выключатель — в глазах Лизы вспыхивает негодование. Гнев вырывается из зрачка, дрожит на ресницах, летит потоком (чего? фотонов?); за ним следует быстрое сердитое “нет”.
— Поешь, — настаивает Негодяев. (Вот его глаза спокойны, как драгоценности в полумраке.) Там тебя не покормят.
— Ну и что?
— Да ничего. В животе будет бурчать.
О да, щепетильный друг, мы все согласны: в животе бурчать не должно. Человек имеет право упасть духом (ведь падает же барометр, разрушается и падает Рим, падают осадки и предметы с неба, само небо может свалиться в Дунай), в пропасть и даже в лужу — но только не упасть в глазах эстетики. Лошади, снобы и эстетика все помнят и ничего не прощают.
— Ерунда.
Негодяев чешет мизинцем бровь. Негодяев убирает за ухо прядь волос. Негодяев смотрит с улыбкой.
— От них воняет, — пробует он подойти с другого бока.
— Просто скажи, что не хочешь, чтобы я туда ходила.
— Зачем бы мне это говорить?
— Чтобы показать, что тебе интересно. — Люди всегда пристают с поучениями к тем, кто им небезразличен.
Как-то странно она у вас изъясняется. Или через семь лет все будут так? Ой, ну чего придираетесь? Она говорит в точности как те, с кем все эти годы разговаривала.
— Я думал, ты не любишь, когда на тебя давят.
— Как и все. Смотря кто давит.
— Ну, как хочешь.
В ответ на ее вопросительный сердитый взгляд он пожимает плечами, словно говорит: “Не буду рисковать”. Лиза закусывает губу, закидывает голову и выходит из комнаты. Негодяев идет следом и помогает ей надеть пальто. Нужно только то, что нужно тебе, — говорит он на прощание.
Оказавшись на улице, Лиза поднимает глаза и видит в окошке — там, где она только что стояла, — свет, пустой и ровный. У окна никого нет; не все соблюдают грустный обычай подойти к окну и помахать рукой уходящему. Она поднимает взгляд еще выше.
По нашим наблюдениям, в небе над родным городом есть только одна видная голому глазу звезда: бледная, зеленая (жирные сочные звезды юга, как вы немыслимо далеки!), может быть, это Венера. Или Полярная звезда? (Вы увлекались астрономией?) Этот зеленый огонь, такой ледяной, обжигающий холодом, пришел когда-то с крайнего запада, где находился Авалон — там, там, за синим океаном вдали, в мерцании багряном — остров яблок, остров блаженных, остров мертвых. (Его еще древние идентифицировали с Канарскими островами, поэтому для Бена Джонсона канарское вино хмельнее прочих, помните?.. Это вино на диво забористое, вторит Шекспир.) Теперь эта беспощадная смелая звезда горит над — смотрите внимательно! — смертью и разрушением четвертого Рима. Так ведь четвертого и не было? Тем лучше. Или вы думали, то, чего не было, не может разрушиться?
Нет, признавайтесь, куда все делось? Где витрины? Где машины? Почему не гуляют по центральным авеню (ведь еще не поздно?) улыбчивые растрепанные франты и женщины на каблуках? Отчего это не горят фонари? А эта бегущая тень (вот она споткнулась в проеме подворотни) как будто больше похожа на тень крысы, чем человека? А где вы видели тени крыс, что так бойко сравниваете?
Может, город ушел, провалился, опустился под воду — в глухую, слепую воду небытия, — а утром выплывет из чернильного облака ночи, как — как — Атлантида? нет, этот, этот — как его — град Китеж! То, что мы видим сейчас — вернее, то, чего не видим, — это слепок, чертеж, швы на изнанке схалтуренной одежды, место на карте. Завтра утром это будет место под солнцем? Да, и проснется электричество, поползет из-под земли транспорт, закричат голоса, и бодрые ноги, преодолев свои и чужие лестницы, пробегут ожившими тротуарами — по их свежей плитке, новеньким трещинам, по чистой —
Упс! стойте, осторожнее!
Аккуратно, легко, не колеблясь (не дрогнул ни на секунду ритм движения) Лиза перешагивает лежащего на плитках тротуара человека. (Быстро нагнувшись, присев на корточки, обмениваясь дрожащими взглядами — обмениваясь страхом, оторопью и любопытством, — мы смотрим в желтое незнакомое лицо, постепенно понимая, что это, собственно, не человек, а мертвое тело, когда-то какому-то человеку принадлежавшее.) Перешагивает и идет дальше (бежим, нужно догнать), идет, не глядя, по трупам ограбленных слов. По обломкам метафор, через руины иносказаний, сквозь туман аллегорий (если это туман, а не зловонные испарения от их гниющих тел), сквозь темную ночь идет она, заворачиваясь в шубку. А вы сказали — пальто. Мы сказали “пальто”? Знаете, эти грядущие моды немного огорошивают. Может быть, появиться на улице в настоящей шубе (после того как защитники животных с лица земли сотрут зверофермы со всем их содержимым) будет актом гражданского мужества. Или слабые духом привыкнут покупать пальто, неотличимые на вид от шуб, но все же шубами не являющиеся, что будет удостоверено фирменными ярлыками и лейблами. Возможно, мы просто оговорились? Просто ляпнули, а теперь не хотите признаться! Метафоры, иносказания! Тот труп, — мы его только что разглядывали — не был мертвым телом аллегории! Да, справедливый друг, это так. Тогда чей же он?
Да откуда нам знать, чей он? Может быть, через семь лет улицы родного города будут усеяны трупами, как парижские улицы времен “Трех мушкетеров” — батистовыми платочками. Вы серьезно? Да. Вон, смотрите, еще одна тушка: ребеночек со свернутой шеей. Здесь вот комбатанты переусердствовали. (Тише, не вляпайтесь.) Нет-нет, нам направо. Видите, Лиза уже отпирает своим ключом крепкую дверь подъезда. А у девочки-то железные нервы. Ах, чему удивляться! Те, для кого все впечатления жизни были непрерывным шоком, не знают ни страха, ни жалости.
Манихейство могли — даже в какой-то момент хотели — сделать официальной идеологией. Но никто не знал, как позиционировать такую вызывающую честность на международной арене, как притереться к налившемуся гранитом телу РПЦ, как обмануть одних, запугать других и что пообещать третьим — как то, как сё, зачем, зачем. После одного несчастного случая, одного скверного анекдота и трех отставок категории А все смолкло. (Могло быть совпадением. В рельефные непроницаемые формы внутриполитических событий публика вольна вливать любой смысл. Это ее, публики, бонус.) Анекдот-то расскажите! Ну что анекдот… Один гражданин на правах реформы украл очень много денег у множества других граждан… И когда ему (перемежая зевками) стали на это (а-а-а…) вежливо пенять, он оправдался тем, что… А-а-а-а-а… (Во весь рот.) Вам не скучно? Мы не хотим повторять то, что он сказал, да вы и сами знаете, что это было. Пожалеем слова! Слова, оказавшиеся на смрадных языках этих существ, потом долго не могут проблеваться, и некоторые из них — частотные — такие как “народ”, “совесть”, “реформа”, сходят наконец с ума от ужаса, отвращения, сероводородных глубин отчаяния. (А есть чистоплюи, ни разу в жизни не соприкоснувшиеся с клоаками начальственных ртов: тяжелые, звонкие — акварельно изящные — трудные для запоминания — слова, лежащие в словарях, как в теплых могилах, простодушные и дерзкие слова старых книг.) Забудьте.
Преследовать манихеев тоже не стали. Они были полифункциональны и очень удобны. Они становились конструктивной либо, при необходимости, непримиримой оппозицией, свободным словом, свободной совестью, альтернативой, симметричным адекватным ответом. Их разнообразие питало их энергию. Были манихеи-ортодоксы, манихеи-конформисты, манихеи не присягающие, манихеи-душители, манихеи седьмой воды, гендерные манихеи, манихеи охладелые, манихеи неотвратимые, и манихеи ультра, и какие-то еще. И все это жило, шевелилось, бродило, блудило, соприкасалось, настигало, перехлестывало через край андеграундного горшка, вливалось по каплям в блестящую чистоту незамутненного мейнстрима, отравляло, вспыхивая на обложках глянцевых журналов, сверкая эпизодами фильмов, разгораясь музыкой.
Мы оставили Лизу и вновь настигаем на пороге (дверь без таблички и цифр) Манихейской общины пять дробь три, бездымовников. Бездымовники — разветвленная (что видно по номеру), многочленная и успешная секта — относятся, кажется, к манихеям не присягающим. (Или, простите, к манихеям блюющим?) Возглавляет их (не только их) Петя Транс. Вот его сперва рука, затем голос встречают девочку в черном-пречерном (чем же выкрашены стены?) коридоре.
Лиза, полагаем, не знала, что семь лет назад Петя Транс был ничего не обещающий молодой человек, чмореныш с малоподвижным телом и юрким духом. Тем, кто это помнил, пришлось срочно отредактировать свои воспоминания. (Добросовестно потрудились они, с ножницами и клеем в руках и такими густыми чернилами, чтобы сквозь их перечеркивающую, уничтожающую тьму не проступила ни одна написанная прошлым буква.) Заматерев, Петя стал иллюстрацией той утешительной мысли, что некоторым время идет на пользу: они начинают выглядеть. Скапливаясь в проемах, неровностях и рытвинах, сглаживая их, благообразие сочится из черт, окончательно размывая лепку лица. Благообразие не знает тревог. Благообразие заранее все прощает. Благообразие бьет нам по глазам внушительным молотом. Благообразие говорит, как глупо, в сущности, стремление остаться в живых, стремление любой ценой не расставаться с тем днем (пейзажем, книгой, разговором, откровением), который зажег (и, возможно, спалит) сердце. Нет, ну как оно смотрит! Как оно смеет!
Взгляд туда, взгляд сюда… Он хотел удержать ее руку (ведь руку, которую дружелюбно держишь в своей, так удобно сжимать, и щипать, и слегка выкручивать), но остерегся. Даже его глаза Лизы обжигают сухим ледяным огнем. “Коллеги немного празднуют”, — бормочет он, устремляясь вперед. “Это их дело, сколько они пьют, — говорит Лиза прокладывающей ей дорогу спине. — Я не буду пить с ними”.
А почему это дорогу нужно прокладывать? Потому что препятствуют темнота, смрад и тревога, глубокой водой стоящие между черных стен. В этой воде ждут своего часа, своей жертвы рыбы и гады, тени и шорохи, сплетни и шепот. Минуты пройдут или столетия, прежде чем они бросятся, драгоценным чутьем распознав того, кого ждали.
Какой нескончаемый коридор. Что здесь есть — есть ли здесь лампочка? Не то что ощупью, но увлекаемые интуицией прозревших ног, мы — за Лизой, а Лиза — за смутной спиной, следуем, несколько раз поворачивая все в одну сторону, как будто обходя по периметру огромную квартиру, огибая прилежно спящие опасные соты, налетая на какие-то тела (вероятно, это шкафы, вешалки, велосипеды, подвешенные на стене тазы и корытца, насквозь прогнившие тюки старых газет и журналов, картонные коробки с тяжелым или рыхлой ветошью). Безнадежная уравновешенность кошмара сопутствует нашей прогулке. Всю ночь, всю долгую жизнь сна мы так и будем идти (почему во сне никогда не чувствуешь ног?) круг за кругом, страх за страхом. Рыбы и гады, тени и шорохи, сплетни и шепот следят за движением наших запахов, безмолвные распахивая пасти.
И распахивается еще одна дверь.
В комнате за дверью мрак и вонь как будто еще усилились, сгустившись пьяными голосами — но на самом деле, конечно, здесь горит свет. (Свечи, прикиньте. Стоят на столе в чем-то грязно-железном, канделябристом, или воткнутые в пивные бутылки.) За большим столом — ага, большим круглым столом, к этому моменту безобразно и бесповоротно разоренным, — сидит компания. Никто уже не держит язык и лицо. Сдается нам, осанкой и хорошими манерами присутствующие не обременяют себя и в иные, более спокойные минуты жизни, но сейчас они предались грозной даже вульгарности, бешеному даже хамству, от которого летят и грозят пожаром искры. Страшно гудит, разгораясь, беседа, из нее, как из костра, то один, то другой взвизг взмывает кон тутта форца яростным языком пламени. Лишены смысла эти речи, но в них есть другое: язык дисгармонии и смерти, чуждый и светлому мастерству культуры, и сумрачному гению природы. На этом языке — обиходном для столь многих — человек говорит с человеком. С культурой и природой, впрочем, он говорит точно так же.
Глухое, слепое (а вместе с тем, оно отлично слышит и видит) зло скрежещет словами и стаканами. С опасливым восторгом оно усаживает Лизу рядом с собой. По одну руку от нее оказывается Петя Транс, по другую — существо в тюрбане и в той грустной возрастной категории, которую доброжелатели описывают словами “еще молодая”. С одного боку ее заливает елей, с другого — жжет тревогой. Справа — душит, слева — колется. В эту сторону — тошнит, в ту — напрягается. Оттуда — гной и патока, отсюда — запах пота. Хмурясь, Лиза кладет на тарелку бутерброд. “Цыц, цыплята!” — сурово говорит Транс. И, дождавшись более-менее тишины, стучит вилочкой по стакану. И вот речь он заводит.
Такие гладкие бывают глаза, гладкий взгляд — буквально не за что уцепиться. Всю жизнь проведешь в двух шагах от подобного человека и не узнаешь, что же он о тебе думал. То, что у него были на совести предательства, козни, ложь, — это все пустяки. Но что он чувствовал, предавая, зачем лгал? Самолюбию льстит ненависть с оттенком личного, завистливая вражда, и оно теряется, видя (отказываясь видеть) до скрипа сухой, прозрачный, в вакуумной упаковке расчет. Петя плутовал без слез и гнева, без азарта, без ненависти. Если роль архонта манихейских общин можно назвать карьерой, то он сделал карьеру. Если потерю интереса к больному полоумному старику можно назвать отступничеством, то он совершил отступничество. Он никого не убил, никому не отказался подать руки, и каждый попросивший получил у него кусок хлеба. Когда ему было нужно, он умел вспоминать, но вряд ли хоть одна живая душа присутствовала постоянно в его мыслях. Он мог прощать и не прощать, по обстоятельствам, но его нёбо не распознавало вкуса обиды, и благоразумие ни разу не проиграло самолюбию. Сейчас он говорит (слова, как тренированные гимнасты, прыгают с языка без участия головы) о достигнутом, о перспективах, о предлежащих задачах. Как-то странно толкать программную речь в разгар застолья, почему он с нее не начал? Может быть, и начал, а теперь закрепляет пройденное. Говоря, он поглядывает на Лизу и — кто его знает — чувствует себя факиром, которому нужно зачаровать живущих в ней змей. Лиза сперва прислушивается внимательно, потом ей надоедает. Ее спасающийся бегством взгляд перехватывает женщина в тюрбане. “У меня есть тайна, — говорит она лукаво и застенчиво. — Хочешь, скажу?”
— Нет!
Труднее всего сохранить чью-то смешную тайну. Опасную, ужасную легко сохранить — даже постыдную, — но не смешную. Смешное причиняет такие ожоги языку, что его рано или поздно (довольно быстро) выплевывают, как уголек. А вот свое смешное мы храним надежнее всего.
Почему вы думаете, что тайна этой дамы — смешная? Какой же еще тайне быть — у такой, как вы сказали, дамы, у ее безумного серо-желтого лица, плавающей улыбки, неописуемой одежды? Мы бы, признаться, с удовольствием ее выслушали. Мы бы кивали, улыбались, поощряли вопросами. Мы бы узнали (помимо обещанного) о мужьях, любовниках, детях и племянниках, ювелирных украшениях, новом способе засолки красной рыбы, ночных страхах, мелких юмористических происшествиях, мозолях, обуви, дизайне, модных художниках — и астрологический прогноз на будущую неделю. А Лиза еще маленькая, в ней нет исследовательского интереса к людям. Она хмурится и злится.
— Мы, манихеи, доверяем друг другу, — говорит женщина с обидой.
— Я не хочу знать вашу тайну именно потому, что доверяю вам.
— Не понимаю такого доверия. Я просто хотела поделиться. Я ведь не спрашиваю о чем-то таком вас.
— О чем вы хотите меня спросить?
Посмотрите, Лизе физически тяжело разговаривать. Каждое новое обращенное к ней слово она воспринимает как летящий камень, и думает только о том, как бы от него увернуться. У нее аутизм? Да, если угодно. Или нет, скорее навык общения с ненавистными людьми, с их словами, которые зудят и липнут, словно мухи.
Петя Транс, набрехавшись, опрятно усаживается и дотрагивается до Лизы деликатным пальцем. Лиза оборачивается. “Вот так, наверное, чувствовали себя первые христиане, — говорит Транс задумчиво, мягко. — Чувствовали эту невероятную родственную близость, которая так редка среди родных по крови”.
— Здесь действительно похоже на катакомбы.
И зловонно, добавляем мы. Транс ошибся с тоном, ему следовало выбрать ярко-кислотный интеллектуальный цинизм, а не пафос в пастельных тонах. Вероятно, он думал, что в цинизме нет для Лизы ничего нового? Или интеллект у него не того качества, чтобы продуцировать кислоту? Лиза смотрит на него слишком спокойно, слишком близко такое спокойствие к презрению. Напрасно он думает, что может поправить дело тонкой (шутка, девочка, шутка) улыбкой. Вы забыли, многоуважаемый архонт, что люди уважают не точность выбора, а смелую способность до конца держаться за единожды выбранное, правильно это или нет; только смелость и упрямство вызывают уважение. Транс озирается на нас, он готов огрызнуться. “Проклятье, да разве приклеишь пафос к этому бардаку”, — думает Транс. “Раньше нужно было думать”, — думает Лиза. И все мы смотрим, как напротив нас (не бойтесь, через стол не долетит) пьяные лобзания разгораются пьяной ссорой.
Эй, вам плохо? Да, знаете, немножко нехорошо; что-то давит, воздух, должно быть, здесь совсем нет воздуха, Ну пойдем, продышимся. А Лизу мы здесь оставим? Оставим, ничего с ней не случится. Осторожно, коридор: помните о шкафах, тазах и великах. Скажите, эти общины все такие? Нет, да и эта не такая, просто сегодня они расслабились. Осторожно, дверь. И она часто к ним ходит? Ходит время от времени. Осторожно, ступенька. Кто-то только что разбил или выкрутил лампочку; считайте до девяти. А что же ей нужно? А вы не видите, что ей нужно? Да что здесь увидишь? А! Ага, здесь девятая ступенька скособочена. Ну вот, дышите. В чем дело? Аааах… Ну что такое, так и будете над каждым жмуром зависать?
Популярно вам объясняем: сострадать надо тому, что еще живо. Оглянитесь по сторонам: вон дрожит расщепленное деревце, хромает бродячая собака, разорено осиное гнездо. Но это же человек! Ну и что? Почему для вас страдания человека ценнее страданий собаки? Потому что это человек. Вот заладили! А свою собственную собаку вы жалели бы сильней, чем этого чужого человека? Мы не знаем, но мы должны что-нибудь сделать. И что вы хотите сделать? Нужно хотя бы стать на колени и оплакать. Ну, плачьте побыстрее — да и пойдем, и по дороге, если хотите, с чьего-нибудь милосердного мобильника вызовем труповозку и наряд милиции. Кто же даст свой мобильник для таких дел, затаскают ведь потом: кто, откуда, почему здесь ваши отпечатки пальцев. Да, иногда вы бываете правы.
Ночь, тяжелая, как камни, становится могилой мертвому и живому, и по ее отвесным стенам живые лезут наверх, к рассвету, а мертвые лежат смирно. Не совсем, конечно, смирно и не всегда, и даже так, что очень редко встретишь такого мертвого, который не приснился бы себе живым и не полез в сторону утра, вцепившись в чью-нибудь живую отбрыкивающуюся пятку; и уже не может отличить одного от другого тот, кто стоит на краю ямы и равно на всех, защищаясь, бросает тяжести и льет кипящее масло. Замечали вы, как недружелюбны так называемые жаворонки к так называемым совам? Они предчувствуют, что человек, не спавший полночи, приведет за собой в ясный день полчище мертвяков и призраков — и гонят его, как солнце гонит промелькнувшую постылую тень. Да, иногда вы бываете правы. Постылая тень промелькнула.
Что? Ага, ага, нужно окликнуть, побежать, схватить за руку. Рука, в которую мы вцепились, твердой негнущейся корягой царапает наши собственные руки. Вся она — как камень и дерево, как безмолвное угрюмое желание вырваться, отвернуться, уйти, промолчать. Не разговаривать. Не отвечать на вопросы. “Как вы живете? — хотим узнать мы. — Как вы жили все это время?”
Но это не он; тот, кого мы поймали за руку — не он. А кого мы ловили?
Наш герой (не думайте, что мы его предали и бросили, переключившись на дочку) провел эти семь лет как в тумане, кошмаре, застенке — как в странном сладком сне — как все. Он знал (в какой-то неуловимый момент почувствовав вкус набившегося в рот песка), что с ним все кончено. Это знание (утрачивая остроту, забываясь, никогда не забываясь до конца) осталось фоном жизни, изменив ее цвет. Ничего не произошло — кому из нас нужны смерть, болезнь, наводнение, чтобы устать и сдаться? Вообще-то много кому. О нет, нужны покой, достаток, комфорт, размеренная жизнь, интрижные заботы, взрослеющие дети, полезное хобби (завязать связи), культурные развлечения (в меру), прагматизм, реализм, оптимизм, рыбки в аквариуме — все дерьмо, все ужасы лишенного иллюзий бытия!
Чем вам не покатили рыбки?
Вы можете расспросить какого-нибудь знакомого писателя, и тот признается, что каждый новый роман, так радостно и с легким сердцем начатый, роман, который летит тополиным пухом в июне и прозрачной паутиной в сентябре, перевалив за середину, превращается из пуха в груду кирпичей, которые автор ворочает с ненавистью и отвращением, из паутины — в кандалы, ржаво бренчащие на угрюмом узнике… и редко-редко, один раз в биографии, пишущий не устает и медлит расставаться с пачкой бумаги и, оттягивая финал, расцвечивает стремительные страницы все новыми узорами, приключениями. Что не означает, что данный роман будет большой творческой удачей. Но трудом жизни — пожалуй, да.
Да ведь так и с обычной жизнью! Ну, вперли? Человек устает. Человек не хочет. Человек видит, что его нае… Вроде это называется кризис среднего возраста?
И захотел он сундук. Сундук! Может человек захотеть сундук? Никому не запрещено владеть сундуками. Никого не отлучат от сообщества людей и граждан только за то, что он, имея сундук достаточных размеров, будет туда время от времени забираться и закрывать крышку, пряча лицо и тело, и даже закажет себе сундук такого рода, чтобы в нем можно было лежать, вытянувшись во всю длину. Отравиться нам хересом, если это не был самый комфортабельный сундук на свете! (Кстати, один лондонский банкир не нашего века попросил, чтобы, когда его положат в гроб, под мышки ему положили по бутылке хереса самого высокого качества.) И не в гробу, не в гробу, но в крепком дубовом сундуке ручной работы проводит Евгений бесшумные бесцветные дни. Так и лежит целыми днями? Так и лежит. Ну а как же он, это самое, нужду-то справляет? О счастливый друг, обладатель правильного мнения! Ну конечно, поесть-пописать он вылезал. Пробежит сумрачной анфиладой (смотрите, каким он стал сухим и жалким, он стал тем, что никто не хочет брать в руки) — пробежит, прокрадется — и в сундук. Он положил там циновку и подушку, но как-то, проснувшись, обнаружил, что лежит на куче денег, и так было постоянно, и сперва он разгребал, выгребал и выкидывал, большими шуршащими охапками бросал из сундука на пол, и потом перестал бороться — засыпая, просыпаясь, следя только за тем, чтобы не задохнуться.
Здесь мы можем вспомнить и рассказать вам, что Калигула (о чем сообщает Светоний) рассыпал огромные кучи золотых монет по полу и ходил босыми ногами или подолгу катался по ним всем телом, по монетам блестящим и звонким, как ангельские голоса. Можем сообщить (какая ерунда) характеристики монеты 50 центов евро: диаметр 24,25 мм, толщина 1,88 мм, вес 7,8 г; цвет желтый, состав — сплав медь-алюминий-цинк-олово; гурт крупноребристый. Но у Евгения-то бумажные кучи? Да, да, именно, бумажные. И эти кучи все растут? Они растут, он лежит, и в голове его стучит та простая мысль, что он никому не нужен, и эти деньги тоже никому не нужны, даже прислуге, чей веник давно устал и забыл сюда дорогу. Прислуга выметала баксы веником? А чем еще, пылесос же забивается мгновенно, сами проверьте.
Он лежит.
Покачиваясь в гамаке, в гамаке… сонно смежая веки… лениво открывая глаза… великолепным зевком показывая солнцу зубы (стоматологический зевок, но добровольный)… Господь с вами, какой еще гамак?
В точности такой, как мысли Евгения. Евгений не выучился думать словами, никогда ему не принадлежавшими, так что теперь не он думает, а мысль баюкает его, раскачивает широким движением. То он качнется внутри мира, то мир — вокруг него. Он лежит, завернувшись в свои спутанные страшные волосы, завернувшись в баксы, баксы застревают колтунами в длинных прядях, они словно листья, пустившие корни. Мышки и птицы, разузнав дорогу, могут свить себе в этом месиве волос и бумаги потайные гнезда, им всегда будет тепло и спокойно, пусть только держатся крепче во время путешествия к горшку. А вошки? Вошки, дорогой друг, не берутся невесть откуда, даже если вы не моете голову. А что мышки и птицы будут есть? Будут, разумеется, воровать в кладовых. Здесь есть кладовые? Что ж, идем, сами увидите. Заодно кое с кем поздороваемся. Как бы нам не заблудиться.
Где мы сейчас? Значит, так, шевелите своим воображением. Это роскошная, мрачная, не предназначенная для жизни комната, даже не комната, а апартамент, а еще лучше — зало. Ковры, хрусталь, дизайн, артефакты. В углу стоит сундук, в сундуке лежит Евгений, от него волнами расходится зеленая куча. Это тупик, последний закуток, точка в конце анфилады. Нам — в ту единственную дверь. Ее еще не запирают, но, скажем вам по секрету, время близко — запрут.
В путь, в путь, чередой интерьеров. Вот роскошь и ясный блеск, сумрачная нега, пылающие картины стен, пылающие закатом окна, отраженные зеркалами цветы, музыкальные инструменты, книги, красное дерево, серебро, фарфор, бронза (куда без них), часы, оружие, лютня на столике, арабский дворик. Вау, это дворец! Нет, это не дворец. Это б. здание Синода и Сената, б. Государственный исторический архив. Хотите, подойдем к окошку, вид неплохой. Спасибо, ноги не идут… Значит, вот оно как? А как же мы? Как же город?
Вы забываете, что город жрал чипсы, когда Архив выбрасывали в Неву. Здравствуйте, Мадам, с новосельем. Как вы тут устроились? С коммуникациями нет проблем? А с привидениями?
Она приветливо смотрит сквозь нас. Что вы видите на этом лице? Пресыщение силой, властью, жизнью и всеми ее благами? Вовсе нет; это лицо льда, лед не знает пресыщения. Веками он терпеливо ждет своего часа, сжавшись в комок арктической пустыни, а потом ползет, убивая динозавров, покрывая собою все. Ему не тесно в стакане мартини и для него невелика Вселенная. Эта женщина в состоянии предложить нам выпить, прежде чем прикажет вышвырнуть нас вон. Мы не экскурсия, Мадам, не экскурсия! Мы принесли весточку от прошлого.
В 303 году, через семь лет после эдикта о манихеях, на двадцать первом году своего царствования, Диоклетиан добровольно отрекся от власти. Все собирался, собирался — а тут состарился, приболел, да и отрекся. И прожил после этого еще восемь или девять лет как частное лицо. (Случай в истории беспримерный.) Уехал на родину в Далмацию, занялся садоводством и огородничеством. (“Если бы я мог показать тебе эту капусту, ты не стал бы меня упрашивать гоняться за властью”, написал он человеку, умолявшему его вернуться.) Идиллия, может быть, отравленная: Гиббон что-то очень глухо говорит о несчастной судьбе его жены и дочери. Ходили слухи, что и сам он покончил с собой.
Чего там с женой и дочерью? Не знаем; знаем только британскую легенду, по которой Гог и Магог — великаны, единственные уцелевшие потомки нечестивых дочерей Диоклетиана. Ага, так дочерей несколько, Гог и Магог… что-то знакомое. Кто они на самом деле? На самом деле это дивие звери (или народы), загнанные Александром Македонским в непроходимые пропасти и горы. Они доселе живы и трепещут Александра, а выйдут из гор перед самою кончиною света, в последние времена. Мммммм… Да, кстати, что насчет нашего-то вождя? Что через семь лет будет с нашим вождем тире государем? А вы хотите, чтобы что с ним было? Ну, пусть будет. Тогда будет. Нет, вы не поняли: пусть живет, а так, как сейчас, не надо. Тогда, значит, не надо. Вы все шутите; уж неужто как мы захотим, так и сделается? А неужто же нет?
Мадам — классический пример человека, для которого не существует прошлого: исторического, личного, никакого. Такие люди — согласимся — ущербны, но (по тому же правилу, по которому совесть мучит не тех, кто виноват), не чувствуют своей призрачности. Чувствуют они, напротив, полноту бытия. Все для них; все заключено в мгновении настоящего, цепкой рукой пойманного за радужный хвост. (А пол усыпан, усеян незамечаемой мертвой пыльцой отслуживших минут и дней.) Ее мечты сбылись, но она об этом не знает, не может знать — ибо не помнит тех лет, когда нынешняя явь была мечтами. На смену мечтам пришли заботы. Крупногабаритные дни (каждый наполнен шумом, треском, блеском, голосами, движением) идут гремящим составом из пункта “утро” в пункт “вечер” и бесследно исчезают по прибытии. Или день — это встречный поезд? Мы, допустим, катим на дрезине, а нам в рожу — будущее, несущееся со страшной скоростью из предстоящего вечера в миновавшее утро. Что-то вы странно закрутили; для кого это утро миновало? Забыли, что время круглое? Ну неважно, простите, со всеми бывает, скажем так: у Мадам заботы, тяжелые как поезда. Кто ей мешает? Власть? Еще чего! Она сама — власть, как плюнет, так и сделается. Но честолюбивые архонты! Но дьявольские козни Пети Транса! Вы пытаетесь нас уверить, что суету этого мелкого человечка нужно брать в расчет? Мелкий, мелкий! А кто крупный? Вы помните, какие обиды он глотал семь лет назад, неужели не хочет отомстить? Мало ли чего он хочет, вопрос в том, может ли! Он может отобрать у Мадам ее дворец, ее порфирные одежды, ее День Гнева?
Кстати. День Гнева празднуется прилежно, и, конечно же, его сопровождает вся положенная ерунда: шарики, лазерное шоу, биотуалеты, задумчивые голоса оппозиции. Лотки со съестным, колой, пивом. Костюмированное представление: Цари Мира задают дивящейся толпе вопросы из катехизиса. Первые лица на трибунке: губернатор, губернаторова свита. Мадам, архонты успешных общин. Легкий ветерок — или легкий снежок — опрятные признаки конца света. Народное гулянье. Не так обременительно, как юбилей, и без утомительной тревоги церковных праздников; стильное, полусветское, полурелигиозное мероприятие, в духе местного хорошего вкуса, с привкусом местной, в пику Москве, фронды.
Евгения из его сундука не вытаскивают. (Вытащили пару раз; и хотя выглядел он колоритно — листом древесным дрожащий на ветру, в коконе летящих, шуршащих волос, с неразличимыми в волосах мертвыми глазами, — что-то в его фигурке, облике, дрожи превращало праздник в похороны. Персона без маски на маскараде, он все портил, и облик его никого не обманывал. Его странный костюм не был “костюмом” костюмированного бала. Все видели, что он дрожит не сам, а как тряпичная кукла, которую упоенно трясет рука ребенка, ветра, смерти. Внутри него, предположительно в горле, что-то хрипло щелкало, каркало, рот корчился, приоткрываясь щелью, выпуская тихое “хрршшшш”, это казалось чем угодно, только не попыткой заговорить. Он не пытался заговорить. Он ничего не видел, ни на что не реагировал. Его можно было ущипнуть, пнуть, оставить в покое.)
Евгения из его сундука не вытаскивают. А вытаскивают, значит, Аристида Ивановича из нафталина. Аристид Иванович тоже кукла, как и Евгений, но не такая страшная. Его расплющило, размазало по стеночке — и все фантазии, убеждения и желчь вытекли вон, и нечему стало пугать доверчивую чернь. Проблема в другом: старик не может стоять ровно — прислоняется, обвисает, клонится (наклонится туда — наклонится сюда, — да и грохнется, потеряв равновесие), топчется, сплетая непрестанно семенящие на месте ноги (и опять же грохнется). На трибуне Петя Транс, засучив рукава, ремешками привязывает его ноги (левую — влево, правую — вправо) к специально изготовленной распорке, распорку закрепляют намертво. Теперь Аристид Иванович может корежиться, сколько хочет (все-таки это ужасно нервирует, вносит суету, сутолоку, сумятицу, что-то в высшей степени бессмысленно-неправильное) — все равно ничего не видно, одни движения плечей; движение кривое, подавленное, так, не движение, а его первая бездарная судорога. Судороги набегают друг на друга волнами, последующая разрушает предыдущую, баюкая Аристида Ивановича резким, как на камнях, прибоем. Щипок и пинок окажут на него благотворное воздействие (те же эффект и продолжительность, что от сердитого взрослого окрика на ребенка), но стоящие рядом быстрее устают щипать и пинать, чем Аристид Иванович — дергаться.
Выглядит же он хорошо, бесстрастно, видна больничная ухоженность, видно, что старик не брошен, не предоставлен (вопреки, быть может, его желанию) самому себе, не отдан болезни на растерзание. Диким зверем болезнь сидит в клетке, а Аристид Иванович — с той стороны решетки — и рад бы, предположим, броситься в ее пасть, но предусмотрительно, безжалостно от этого защищен; руку, ладно, сквозь прутья можно просунуть, — но что же это, если хочешь, например, смерти, а приходится жить… с изглоданными руками… И взгляд какой-то изглоданный! Вы приметили? Что, попытаемся его раскрутить, узнать, какие видения тревожат спящий разум? Как-то это негуманно? Негуманно! Чего ж у вас глаза заблестели, если негуманно? Эй, Аристид Иванович!
— Аристид Иванович! — окликает старика Лиза.
С воли в окошко больничной палаты заглядывают кусты жимолости, небо опускает голову, клочком облаков попадая в проем, верхний правый угол, в образованный рамой и решеткой квадрат. На окне здесь решетка. Внушительная крупная тень решетки прочной вещью лежит на полу. Неожиданно все исчезает, легкомысленное облако сменяется кулаком тучи, надутой, как злобой, дождем. И дождь сперва шуршит, растворяя пыль, потом стучит, потом хлещет.
Аристид Иванович, поджав ноги, сидит на кровати и смотрит в никуда. Он говорит:
— Лиза, не давай меня закапывать. В этих могилах столько воды.
— Значит, кремация, — говорит Лиза.
— Да, да, — торопится Аристид Иванович, — кремация. Это хорошо.
— Хорошо, — говорит Лиза.
Она садится рядом с ним (поглубже, приваливаясь к стене), и оба молчат и смотрят, словно некто показывает им важные увлекательные картинки. От шума дождя сильнее начинает шуметь в ушах кровь. Два лица — старое и молодое, отрешенное и угрюмое — обращены к шершавой белой стене. (А палатка-то невелика, кажется, что, сидя на кровати, можешь пощупать противоположную стену.)
— Зачем все было? — спрашивает Лиза у стены. Аристид Иванович так и понимает, что вопрос не к нему. Он молчит, шевелит губами, беззвучно спрашивая о чем-то своем. Предполагается, очевидно, что ответ (может, будет ответ, может — нет) явится один на все вопросы — птичкой отделившись от стены или буквами просияв на стене. Огненными знаками, которые выжгут побелку, краску, штукатурку, внимательные глаза.
— Или есть зло, которого мы боимся, или же самый страх есть зло, — бормочет Аристид Иванович машинально.
— И вовсе не так.
— А как?
Лиза отмахивается. Аристид Иванович хлопает глазами.
— Проверь, проверь, — говорит он встрепенувшись, с осмысленной сварливостью. — Там все написано.
— Где?
— Где-нибудь, — отвечает старикашка, поразмыслив.
— И мне прочесть все книжки, чтобы это найти?
— А ты как хотела? — удивляется он.
— Откуда мне знать, чего я хочу, — признается Лиза неохотно.
— А, — говорит Аристид Иванович, — да. Не бойся, так бывает.
— Тоже написано?
— Конечно.
Они возвращаются к созерцанию, но теперь им не сидится: она его осторожно подпихивает, он ее легонько отталкивает. Это похоже на игру (хотя бы беззлобностью, даже застенчивой лаской движений), это не игра. Что-то между ними лежит — обида? невыговоренная боль? или слишком хорошо они друг друга понимают? не могут простить друг другу рокового, неуместного сходства? — начинается, короче, игрой, шуткой, ласково, а заканчивается серьезными щипками и тычками, последней перед слезами минутой. И некому разнять, остановить, сказать: хороши, старый да малый! Только гроза (черное лицо, электрические глаза) приводит их в чувство. В особенно тяжелом раскате грома, особенно блескучей молнии есть благодетельная сила пощечины. “Не написано ничего”, — шипит Лиза по инерции. “Не будь дурой”, — вежливо парирует Аристид Иванович. Замирая (от тел до оскорблений на языке, в такой последовательности) под гневным окриком неба, они все забывают и только теснее жмутся. Так смолкает распря слуг, когда через комнату проходит хозяин, так дети кидаются каждый к своей парте, заслышав учительский рык, и наступает тошное, пустое мгновение оцепенелого нерассуждающего страха, не способного вымолвить слова мольбы или молитвы. (А внутри мгновения, в его огромной пустоте, глухо рокочет судьба.) Они сами не заметили, что схватились за руки, что пот течет как вода. Больничная палата, качнувшись между тюрьмой и кладбищем, замерла в точке “склеп”, в котором живых то ли намеренно замуровали, то ли по ошибке похоронили.
Гроза пронеслась, как завуч по школьному коридору, оставив после себя обломки хрупкой жизни и лужи слез, и в ту же минуту ее не стало. Возвращаясь домой, Лиза не верит, что могла так глупо испугаться. Испугаться грозы — заурядного, безопасного (в данный момент, в данном месте, в пекле цивилизации) природного явления! Молодым безжалостным богом природа явилась людям на фоне многоэтажных зданий, троллейбусов и громоотводов — это глупо, глупо, смешно! В троллейбусе ее отрезвляют пугающие запахи человеческих тел. Лиза садится у окошка, на никем не занимаемое мокрое место (дождевая вода все еще слабо капает откуда-то с проржавевшей крыши). Неподвижная, она едет сквозь мир физики и атмосферных и электромагнитных явлений.
Негодяев встречает нашу компанию задумчивым взглядом. Мы выталкиваем Лизу вперед и смотрим, что будет. Приветик, говорит Лиза. Негодяев кивает и отворачивается по своим делам.
Не тонкий слой льда образовался между ними за время разлуки, за несколько часов, но полное доподлинное обледенение! Настоящий ледниковый период, с торосами, айсбергами, белыми медведями, километровым слоем вечной мерзлоты. Этого льда хватило бы, чтобы вымостить им космос! Взгляды, сталкиваясь, крошились, как сосульки. Твердые ледяные слова приходилось выталкивать изо рта языком — или даже вытаскивать, глубоко запуская в рот пальцы, с кусочками кожи выдирая колючие зазубренные куски слов, сглатывая кровь. Понадобились долгий обед и бутылка вина, чтобы эти люди вспомнили, что они не чужие.
— Давай, может, уедем? — предлагает Негодяев, собирая посуду.
Лиза разглядывает вино на свет.
— Куда? — спрашивает она.
Негодяев пожимает плечами. Мир велик, хочет сказать он, но не говорит, умница, поскольку знает, что мир совсем не велик, уже очень давно не велик, практически сжался до размеров захлестнувшейся на горле петли. Сейчас будет злая антиглобалистская соляга? Сейчас по лбу получите за свои подъебки, вот что будет. Большое спасибо, и вам того же… интересно, остались ли еще где-нибудь необитаемые острова? Предприимчивый друг, вы не можете без конфуза. Какие-какие острова? Ведь если вы отыщете где-нибудь необитаемый остров и захотите его присвоить, вам не придет в голову, что необитаемых островов не существует и никогда не существовало, что везде обитают зверьки, травки, насекомые, которые, скорее всего, имеют что возразить против затеянной вами колонизации. Будь в распоряжении песцов и норок атомная бомба, они бы мгновенно обросли в глазах человечества разнообразными правами и суверенитетом… А вы почему об островах вспомнили?
— Можем поехать на Корфу, — говорит Негодяев. А у них есть деньги куда-либо ехать, на что они, вообще-то, живут? Вообще-то, знаете, живут на что-то — как все. Корфу не Корфу, а какой-нибудь сарайчик в пампасах — легко. Вопрос, как всегда, упирается не в бабло, а в желание, в героическую готовность всех послать, на все плюнуть. Есть на что плевать? Как не быть — у Негодяева такой веселый затейливый нрав, все его любят, балуют, в зубы заглядывают, то есть в рот. Говорили, однако же, что он сдал. Да. Это случилось из-за ерунды, судьбы, непредвиденного разлада имиджа и человека. Судьба надавила посильнее — и имидж вышел из пазов: не так, конечно, чтобы вся рухнула конструкция, но достаточно для возникновения прочного чувства ненадежности, разболтанности, шаткости. Имидж ходит туда-сюда, человек скрипит и корчится. Пххе! Интересно, он понимает, что с ним происходит? Когда-то он говорил, что шекспировский персонаж не может долго и безнаказанно подавать себя в стилистике MTV. Оказалось, что и стилистика Шекспира разъедает эмтивишных персонажей. Брошенные в пространство страстей и памяти, тела расслаиваются, и вот шелухой летят одежда, слова, жеста, позы, знаки препинания, убеждения, заветные мысли, цивилизация, культура, инстинкт — от имиджа не остается ничего, а от человека — и того меньше. Память — штука пострашнее голода, голод щадит хотя бы безусловные рефлексы, память уничтожает все, к чему прикасается (в милосердных скобках оставляем память страсти и память о страсти). “Хотелось бы также знать, дотла я сгорел или еще нет”, — думает Негодяев. “Чего стоят размышления пепла о пламени?” — думаем мы. А при чем тут Шекспир, из-за чего все разладилось? Шекспир — это метафора. Тогда и о. Корфу понимать метафорически? Нет, о. Корфу понимать как о. Корфу.
— Уедем на Корфу, — оживленно вкручивает Негодяев, — купим ослика, посадим картошку. Дом будет с террасой, на террасе будет столик, на столике будет банка, в банке — розы, а поверх всего — пчелы.
— Какая банка?
Негодяев чешет за ухом.
— Банка, полагаю, трехлитровая.
— Ты отсюда никуда не уедешь, — говорит Лиза с ненавистью.
Негодяев улыбается.
— Ты не хочешь ослика?
Что за мутные у них отношения! Мутные, да; это вы хорошо сказали. Если их не связывали ни любовь, ни ненависть, ни будущее, ни прошлое, ни труд, ни праздность, то (вот тут мы фантазируем) могло связать мутное бессловесное чувство общей потери, совершившейся либо предстоящей, твердой, осязаемой, неотвратимой, как утро и пробуждение. Эта потеря (неизвестно, была она, будет и в чем заключается) жила вместе с ними, как ребенок, собака или тайна, привыкая к ним, заставляя их с собою считаться. Она бренчала собственной ложкой в собственной чашке, держала на полочке свою зубную щетку, облюбовала (мы фантазируем) свой заповедный закоулок дивана (если там был диван). Знаете, обычно так ведут себя проблемы, а не потери. Проблемы, которые становятся членами семьи, а? Вы на что намекаете?
Негодяев улыбается.
— Ты не хочешь ослика?
— Хочу.
Лиза садится боком на подоконник, подоконник втиснут в щель между буфетом и плитой, буфет, откликаясь на резкое движение, звенит всей посудой. Она сказала “хочу”, а должна была сказать “не хочу”, и мы теперь будем гадать и морочиться, не зная, как это “хочу” позиционировать: как действительное “хочу”, или как “не хочу” с какими-либо оттенками, например, иронии, или даже просто “не хочу” — без оттенков, злое, внятное, выраженное через свою противоположность (фигура речи). Будем гадать, морочиться, никогда не узнаем правды. Эх! человек не горячий блин, который можно метнуть со сковороды на тарелку и там препарировать; от человека вечно остается что-то такое, о чем лучше не думать, о чем думать или не думать — один черт. Человек как лягушка: его можно разрезать на ниточки и увидеть, как в нем все слажено, и не увидеть ничего. В этот момент и лопается рассудок (мозг клочками — во все стороны) пытливого исследователя.
— Хочу, — говорит Лиза. — Купим ослика, посадим картошку. — Сидя на подоконнике, она перегибается, тянется и роется на нижних полках буфета. — Что же делать, — озабоченно бормочет она, — ни одной нет.
— Ни одной чего? — спрашивает Негодяев.
— Как чего? Трехлитровой банки. — (До чего неприятно смотреть в эти торжествующие угрюмые глаза.) — Ты отсюда никогда не уедешь.
Негодяев так долго думает, что на это ответить, что в конце концов ему приходится промолчать. Он моет и убирает посуду, моет мойку, протирает пол, моет руки, вытирает руки, идет в ванную, чтобы смазать руки кремом, возвращается, протирает кухонным полотенцем пепельницу, меняет полотенце (хотя и предыдущее выглядит достаточно чистым), закуривает, садится, встает, курит, берет пепельницу и уходит в комнату. Лиза смотрит в окно. За окном — мутные сумерки: темно-зеленые, мутно-зловонные. Печаль и ненависть за окном, чье-то тяжелое дыхание. Лиза зевает и в то же время думает, что нет ничего чудовищнее, отвратительнее, непристойнее человеческого зевка, публичного и тайного, что собаки зевают не в пример опрятнее, а змеи не зевают вообще. К чему удивляться, думаем мы (она зевает), ведь, зевая, существо показывает свою суть, нутро, истинные потроха, чему удивляться. Лиза придавливает лбом стекло, прямо туда выдыхает последний зевок, пачкает дыханием чистый отмытый блеск, упирает палец, размазывает.
— Банки — не аргумент, — говорит из комнаты Негодяев. Свежевымытая стеклянность стекол, приманчивая для гадкого пальца, грязного дыхания, смущенно туманится, идет пятнами, пятнистой тоской, пегим ясновидением, ужасом в разводах. Сколько мутного в человеке, грязного, понуждающего пачкать собою чистое, потом отмывать и вновь пачкать, отмывать только для того, чтобы было что загадить. Лизин палец корчится на стекле, Лиза корчится на подоконнике, и вот резким движением, не рассчитав, она спрыгивает и въезжает в буфет, который ошалело орет, звенит, отмахивается дверцами. Лиза кулаком вколачивает дверцу на место — и буфет, охнув, умолкает. Резко она поднимается, резко хромает через кухоньку, идет прочь, и резкие движения сидят у нее на плечах, как ангелы.
Говорят, что манихейскому сознанию присуща готовность к резким движениям. Кряхтя и скрипя суставами, тело манихея пытается быть сознанию эхом: дергается, прокладывает себе путь в пространстве суетливыми дрожащими рывками. Черной-пречерной ночью Евгений проснулся и резко, еще в полусне, сел, потом открыл глаза. Что-то колотилось в руке, зажавшей ночной кошмар. Он посмотрел: свеженькая банкнота. Он вылез из сундука. (Одна нога провалилась в бумажный сугроб, другая; обе долго пытались нащупать сквозь бумагу тапки, но где здесь нащупаешь, ноги пошли босиком. Или же в носках? Он спит в носках?)
Скок-поскок, покрепче завернувшись в плотный, как халат, колтун. Да, здесь холодно; да, Евгений спит в носках. Он тащится сквозь черный дворцовый холод. Ах, вы не представляете, до чего холодна ночь во дворце! Это невообразимые, нестерпимые, космические (а что? потолок так высок, что уже неразличимо слит с небом) температуры. Холодны даже звуки (звук шагов, звук часов, все ночные шорохи, щелчки, поскрипывания, треск). Евгений идет так, словно ему предстоит открыть Северный полюс и замертво там свалиться. Он поднимается по лестницам и спускается по лестницам. Он просачивается сквозь щели и замочные скважины. Он скользит, ползет, влечется, летит кувырком, уже не он, не его тело, а какая-то сторонняя сила делает за него самый последний шаг. Он медлит перед последней дверью, из-под которой слабо течет свет. И он входит.
Некоторые спят с ночником. Как некоторые не могут заснуть, пока не стемнеет (и как же страдают они белыми ночами, плотно укутывают окно, вжимают в подушки измученную голову), так некоторые оставляют гореть ночник, бессонный огонь под цветным теплым абажуром. И спокойно спят, зная, что свет бодрствует. И видят спокойные, светлые сны.
Евгений замирает над спящей женой (почему это, интересно, кровать без балдахина?) и смотрит долго, странно, сосредоточенно, и у нас мелькает подозрение (что значит обремененное литературой сознание), а не хочет ли он ее, в самом деле, убить. Ну! а что он будет делать с трупом? Да что ему тогда будет труп! Что от него самого останется — останется ли что-нибудь такое, ради чего необходимо психовать, прятаться и прятать трупы? Если подумать, то инстинкт самосохранения должен остаться. Да? и этот инстинкт побежит спасаться, с мертвым телом под мышкой, будет изобретательно и отчаянно замывать кровь, заметать следы? Да, примерно так. Тогда объясните, почему инстинкту самосохранения нужно убийство или что-то в этом роде, чтобы он проснулся, взбрыкнул, обнаружил себя каким-либо иным способом? Наверное, он ленив?
Евгений замирает над спящей женой, и взгляд его, показавшийся нам сосредоточенным, блестит отблеском лампы. Вот оно что! Вот оно что! Это не сосредоточенность, это всего лишь глубоко бессмысленный, глубокий взгляд идиота, такой глубокий, что невозможно не доискиваться в его глубинах чего-то такого, чего там нет. Это не его пытка, не его; не Евгению тяжело, а нам, тем, кто на него смотрит, до того тяжело, так хочется положить конец, прекратить хоть чем-нибудь, что мы уже готовы высунуть из-за спины Евгения руку с занесенным топориком, искрошить в кашу постель, женщину в постели, белый свет.
Он наклоняется, мазнув космами по бледно сияющему, спящему лицу, придерживает космы, сдерживается, недоумевает. Выбор есть, и еще какой выбор — задушить, лечь рядом, — но Евгений не сделает ничего, вообще ничего, не сделает и не собирался сделать. Он мог прийти сюда в припадке лунатизма, перепутав пути яви и бреда, прийти на запах, как зверь, прийти, потому что шел… знаете? шел-шел и пришел, уперся в кровать с Мадам, как в смерть или стену.
Да, а ведь смотреть на спящего почти так же нелегко, как на покойника. Что-то есть в спящем неприятное, что-то чужое, какая-то тревога. Вот собаки, когда спят, не напрягают — уютно, дружелюбно спят. А про человека сразу думаешь, что он, может быть, притворяется, или видит плохой сон, или способен, пожалуй, в этом плохом сне помереть. И вообще, зачем он спит, когда на него смотрят? И он ли это?
Мадам спит беззвучно, в красивой позе — ни одного изъяна, — ее тело, лицо, дыхание, безупречность укрепляют наше подозрение, что она только делает вид, что спит. Зачем притворяться, зачем обманывать смотрящего, ведь это пугает — а если она все же не притворяется, то ее мертвая красота, безжалостное совершенство пугают еще больше, до чертиков пугает нас человек, который даже во сне не умеет быть смешным, неуклюжим, беззащитным, похрапывающим. А нам нравится! По крайней мере, видно, что человек непростой, не такой, как все, умеющий быть неисполнимой чьей-то мечтой, все поглотившим мгновением чьей-то жизни. Оторопь, счастье, тоска, погибель вечная — не подарит вам всего этого человек человечественный, у которого всякого добра понемногу: храпа, мозолей, слез, совести, чувств. И кто (разного есть любители) не хочет человечественного, кто хочет погибели, тот знает (и как утешительно это знать), что есть на свете, под луной, в иных пространствах божество, появившееся в начале времен с единственной целью: в предустановленную минуту пройтись по любителю совершенства легкой поступью божества, превратить его в обломки и пыль, — и тот ждет, горделивый, а если не ждет, то все равно дожидается, и происходит все то же самое, только еще счастливее и погибельнее. Фу! Да, вот вам и “фу”. Плавали, знаем.
Постояв и посмотрев, Евгений пошел назад той же дорогой, а мы пошли прочь, распугивая привидений — ибо мы летим в облаке ужаса, ужас гонит нас и от нас отгоняет всех-всех. Вот выскакивает из-под ног лестница, отшатывается дом, и улицы, пружиня, подбрасывают нас до самого неба. Стойте, не летите, вы помните это место? Место, где пили херес и читали лекции о Бене Джонсоне? Давайте зайдем; хотя и не нашей жизни лучшая часть здесь прошла, но и мы многое помним, мы присутствовали, разглядывали интерьер и лица, устроившись за угловым столиком, выглядывали в окно, наши нетрезвые внимательные взгляды, вооружившись лопатами, прокладывали себе дорогу в снеговых клубах тумана за окном… звенел сквозь туман трамвай, а мы, помогай нам Боже, говорили о Достоевском и судьбах родины. Зайдем, сентиментальный друг, но зря это. Бар теперь уже не бар, в нем заседает комиссия по распитию портвейна. Бутылки — не бутылки, а экспонаты, стаканы — не стаканы, а наглядные пособия, столы оканцелярились, кабак, если можно так сказать, окомиссился — и стал инфернальным, как кабинет седьмого помощника седьмого вице-премьера, страшен он стал, украшенный цитатами в рамочках, книжками на полочках и бесцветными безжизненными лицами, по потолок наполненный ложью. Ох-ох-ох! Хотя бы стакан коричной настойки! Корица, сахар, спирт; подается в горячем виде! Что, неразбавленный спирт? Не знаем; об этом нужно спросить у Конгрива и его комментаторов. Обращайтесь к мертвецам, только у них хорошая память. О, как подло здесь обошлись с мертвецами, развесив их по стенам, каждому в зубы воткнув какую-нибудь апофтегму из собрания его же сочинений. Вот Конгрив висит — и чего висит? Зачем ему тут висеть, певцу легкомыслия, в стане тяжелой, как душа бюрократа, серьезности? Вот другие висят — много, много, — их лица угрюмы, рты искажены стыдом и страданием (и рамочки, рамочки… цитатки, цитатки…), и вся эта коллекция висельников аккуратно предъявлена посетителю: как рецепт, как руководство по претворению портвейна в дистиллированную воду. Не надо, не надо! Не смотрите!
Рукою память закрывает взгляду глаза и прозревает; память желает видеть свое, память видит то, что желает. И алчная, худая, вечно голодная память ненависти, и обожравшаяся, с разбухшим животом, память любви, память младенческая, прапамять, память крови, тела, сердца, общего исторического прошлого (много, много), — все они выжигают ваши живые глаза для того, чтобы посмотреть самим. Память — укротительница настоящего и убийца будущего, потому-то все всегда делают вид, что ничего не помнят, все боятся, все осторожны, держат свою память, всю свору (много, много) на цепи. Самое главное — не помнить, забыть, не признаваться, не верить, что то-то и то-то было именно с тобой, верить глазам, которые видят в зеркале улыбчивое лицо, ни в коем случае не заглядывать в перелицованные, переобмундированные заведения, магазины, кинотеатры, дома, глаза друзей. Нельзя было заходить вот в это помещеньице, куда мы вперлись и где все виды памяти сидят (поджидая, готовые броситься), сидят в витринке, на месте тарелок с бутербродами. (Сожрать бы сейчас, после коричной настойки, какой-нибудь гореусладный бутерброд.) Бутербродов нет. Не в том горе, что нам не светит закусить (мы ведь и выпить не выпили) — но лезет же в рот навязчивая идея, и память о том, что бутерброды когда-то были (и все, все, с ними связанное, много, много), оказывается пострашнее их отсутствия сейчас. Так вы против того, чтобы помнить? Это не мы, а инстинкт самосохранения, за который вы так ратовали.
И все же в углу кто-то сидит, пряча нос в посудинку. Нормальный человек. Ах, ах — нормальный человек, с живыми глазами и чистыми ногтями-пальцами. Эй, гражданин! Фреринька! Бог в помощь! Присесть позволите?
И гражданин, нормальный человек повернул к нам удрученное и хмурое лицо. На лице этом было написано: “меня сегодня обидели, оскорбили, морально убили. Очень прошу, ради красоты твоей, отойди от меня”. Сказал он то же самое, но значительно короче. И пальцы свои чистые, нервные сжал в кулак.
Ай да проклятье, не так-то просто подступиться к нормальному человеку! Нормального человека, если честно, уже достали: разговорами, уговорами и вечной к нему апелляцией — нормальный человек не будет того! не будет сего! поступит так! не поступит этак! Он уже не человек, а присказка: “нормальный человек все поймет правильно”, “нормальный человек не обидится”, “нормальный человек не откажет”. Список того, сего и этакого у каждого говорящего, разумеется, свой. А нормальный человек — один на всех.
А что значит “фреринька”? Фреринька — это русифицированная уменьшительно-ласкательная форма французского слова “брат”, то и значит: братенька, братец. Видимо, этим вульгарным намеком на возможность метафизического с ним родства мы нормального человека и доконали. “Может быть, о книжках или погоде? — спрашиваем мы так, на всякий случай. — Вам нравится александрийская поэзия?”
Нормальный человек заводит глаза и пытается перестать быть, и тут (мы бы смирились, смирились, но теперь — ни за что) происходит предустановленное паскудство: появляется откуда-то, от стен отделившись, Петя Транс и начинает бережно и цепко тянуть нормального человека в свою сторону. Ой-ой-ой, не ходите с Петей Трансом, ходите с нами! Транс — лгун, поганец, сквернавец, подлый предатель, клятвопреступник, агитатор, полузнайка, жадный, не моется! А мы вам книжки дадим почитать! фильмики посмотреть! Про все-все расскажем, у нас Брокгауз дома и выписки из хранившихся ранее в Публичной библиотеке трактатов XVII века о чем-то таком!
А Транс тянет! так и тянет! клещом энцефалитным впился в нормального человека и ему поет-нашептывает, что с людьми нужно быть, с людьми, люди — главная ценность, не в книжках дело, не в книжках счастье, не в трактатах, которые теперь свалены под кровати б..дей, да и то спасибо б..дям, ведь могли бы и на помойку, все вздор, все суета, есть только люди, оформленные в содружество людей, быт, мистика, единство, основание жизни, люди для людей, без пижонства, без снобизма, без гераклитовых понтов и высокомерия, надежное плечо, рука помощи, пусть покорится человек людям.
А! что ты лжешь, Транс злосчастный, когда это плечо людей было надежным, кому они подавали руку помощи кроме как для рытья могил? От твоего быта воняет, от твоей мистики воняет, твое единство — вонючее, все твои основания — вонючие, ценности — вонючие, сам ты — вонючий и подлый, подлый, гад, дрянь, тварь, это ты виноват, что Архив в воду бросили! Ты все украл, сломал, опоганил, растлил! Букву ять украл! И фиту! И ижицу! Воришка! Двоечник! Гуманист, пацифист, империалист, держиморда, хам, правозащитник!
Нормальный человек очень убедительно оскаливает зубы. Он скалится на нас — скалится на Транса, — а потом становится видно, что ему все равно, что он устал и пойдет с победителем, лишь бы все поскорее закончилось. Может быть (что за ужасная мелькнула мысль), он не хочет ни единства, ни Брокгауза? Предпочитает забиться в угол и промолчать? У него дети, старушка-мама, работа с утра до ночи, он собирался купить билет на концерт заезжей рок-группы, открывшей ему тридцать лет назад жизнь и музыку? Он не хочет, чтобы его трогали. Ему надоела реклама.
Хочешь помочь, — говорил нам когда-то Аристид Иванович, — а получается, что поучаешь, так почему бы не оставить человека в покое? Но ведь тогда придет Петя Транс, — говорили мы и заламывали руки. — Придет, завладеет, испакостит! Ерунда, — отвечал Аристид Иванович и улыбался. (Это было давно, до всех событий.) — Тот, кем может завладеть Петя, Пети и достоин, не берите это в голову. Мы — каста, мы не должны искать неофитов в базарный день на площади. У мира свой путь, у нас — свой, у мира и нас нет общих событий. (Ах, он не знал, какие идут на него события.) Так ведь вымрем без неофитов? — осторожно интересовались мы. — Вымрем, как динозавры, египтяне и профессоры древнегреческого? Аристид Иванович улыбался, отмахиваясь. И если бы тогда, до событий (из всего богатого набора плохого происходит то единственное плохое, о котором не подумал), он знал, какие события на него идут, — говорил ли бы он по-другому, мог бы так улыбаться и отмахиваться? Да, говорил бы и мог. Что бы ни стояло на кону — судьба мира, его личная судьба, — не впился бы он в рукав нормального человека, не опустился до истеричной перебранки с предателем и поганцем, тянущим на себя другой рукав того же самого, рукав № 2. (И почему бы нормальному человеку не рождаться одноруким?) Пожав плечами. С меланхоличным недоумением. Убежденный, что победил.
Ну и кто, кстати, победил? Погодите, любознательный друг, помогите нам встать… что-то нам не того — и в голове какие-то звездочки. Это вы головой звезданулись, когда падали. А, вот как! А вы куда смотрели? Мы решили не вмешиваться: коли вы — каста, то к вам небось и прикасаться нельзя. Но к Трансу-то вы могли прикоснуться! Да, но мы подумали, что вы хотите биться с ним один на один, как этот самый — с драконом, а потом вы упали, и Транс пустился наутек, и нормальный человек пустился наутек, в другую сторону, и мы, простите, не успели, ведь не всегда успеваешь, только решишь, что правильнее будет не вмешиваться, как окажется, что пора вмешаться, и непосредственно в следующую секунду — что уже поздно, простите, подымайтесь, давайте руку. Он свалил нас подножкой! Да, верно, все произошло слишком быстро, поэтому мы не вмешались: до подножки было нельзя, а после подножки — поздно, ну и рожа у вас, жаль, что не видите, не можете оценить вид своей рожи со стороны — как это вы говорите? — вчуже. О подлый Трансище, мы до тебя доберемся, доскребемся острым старорежимным пером, вдохновенными чернилами — в больницу тебя! в тюрьму! в автокатастрофу! Забыл, гад, на кого ногу поднял! Смерть Трансу, месть, месть!
Цивилизованному человеку не так-то просто сжить со свету другого цивилизованного человека. Яд в золотом сетинском вине — потайные темницы, замурованные — травля львами и собаками — молниеносный блестящий удар кинжала (как быстро сводит все концы удар кинжала!) — все это, увы, ушло-исчезло, растворилось в исторической энциклопедии, сделало нам ручкой. Что же нам остается, кроме наемных убийц (да и то каких-то ненастоящих, не убийц, а киллеров) либо (рискнуть, в отчаянии) грубо-откровенной уголовщины. Но какая, скажите, радость — убивать чужими руками? Какая радость — убивать кухонным ножом, как доведенная до ручки женщина из простонародья? Или вот как скины поступают… Скины! Да какая радость убивать вдесятером одного? Наверное, раз убивают, какую-то радость находят.
Когда Лиза сидит за гостеприимным родительским столом (и мы тут присутствуем, щедро, художественно заклеенные пластырем), ее взгляд, одушевленный страшной мечтой, сияет, как сталь и отравленное вино. Между тем это мечта, легкая своей невсамделишностью, может, даже из-за этого смешливая, а не намерение — утучненное, утяжеленное, по параграфам расписанное намерение. Лиза смотрит на мать, воображая ее в горе и в гробу, а не себя — с топориком в руке. Лиза смотрит так, как будто стоит ей моргнуть — и все исчезнет, как будто ее взгляд — это молодой бог, безмятежно властный в своих творениях, исчезающих без боли и ропота, как нарисованные на песке фигурки. А чего ее сюда принесло? Ну, просто чей-то день рождения, ежегодный визит, уже спокойная (с тех пор, как девочка предоставлена самой себе) дань приличиям. Она могла бы прийти и с Негодяевым (семейный обед, семейные ценности), но Негодяев сегодня проснулся с запредельной температурой и вылетающими от кашля бронхами. (Не столь редкая дружеская реакция тела на панику души.)
На обычном обеде время от закуски до котлет движется медленно, а от котлет до десерта — стремглав. Обед, главное блюдо которого — несуществующие семейные ценности, течет с равномерной, не следящей за временем невыносимостью. Сейчас, знаете, все быстренько делается: пожрали, разбежались — это можно делать любовно, равнодушно, со скрываемой и нескрываемой неприязнью, — так быстро, что психологические заморочки обедающих не успевают стать мероприятием. Но если, как Мадам, упорно воскрешать интерьеры классического обеда, от антре до портвейна, с прислугой и разговорами, то на медленных, чинных пространствах скатерти, салфеток, хрусталя, церемоний психология развернется во всю свою ширь, задушив неподвластные ей ростки робкого застольного дружелюбия.
— Будь поосторожнее с манихеями, — говорит Мадам невозмутимо. — Еще овощей?
— Спасибо, достаточно. Ты тоже.
В противоположных целях (агрессия и защита) обе используют одно оружие, одну и ту же стандартную ледяную вежливость. Да, вот те яд и сталь, которые остались цивилизованным людям, делающие этих людей столь опасными друг для друга и столь беззащитными перед пестрой толпой и грубостью толпы. (Грубость поведения и неосознаваемая, жуткая грубость чувств; хамство, каким оно бывает только на излете цивилизации: оттененное дворцами, библиотеками, жуткой памятью культуры.)
— Думаю, ты понимаешь, что Петр Алексеевич приваживает тебя для того, чтобы мне досадить. Хуже в результате будет только тебе.
— Понимаю. Но ведь у него есть и другие способы тебе досаждать.
Почему Лиза не реагирует живее, подростковее, ведь приличиям можно противопоставить молодость, молодость можно противопоставить всему на свете и весь свет ею побить — нахальным, невинным самоупоением, отсутствием взрослого опыта, наличием сокровенного опыта тинэйджерских мистерий, закрытых для взрослых.
О, этого она просто не умеет. Заточив себя в одно пространство с людьми, чья молодость пришлась на античные времена, она усвоила их стиль, их способ держать мир на расстоянии, подвергать мир неторопливому сомнению, отвергать без обиды и горечи, их взгляд, их проницательность (а то, что проницательность девочки была проницательностью ума, а не опыта, делало ее, освобождая от сочувствия, только острее). Жизненный опыт у нее тоже был, отделивший ее от молодых и старых опыт ненависти, подавляемой и становящейся от насилия еще сильнее. Это была ненависть с крепкими мышцами и ровным сердцем спортсмена. (Да, и вот здесь мы скажем, что личная ненависть — не сводящая с ума злоба ко всем, а ненависть, направленная на единственного человека, который может предъявить четкие черты лица и паспортные данные, — личная ненависть позитивна, как позитивно любое целеполагание. Насколько легче жить, имея цель: выучить английский, или выиграть чемпионат мира, или купить “феррари”, или дождаться чьей-либо смерти. Это дисциплинирует. Это помогает спокойно просыпаться и открывать глаза.)
— Голуби очень хорошие, — замечает Мадам и кивает, чтобы унесли тарелки. — Венецианский соус. Жаль, что тебе не понравилось. Не забывай предохраняться. Надеюсь, миндальному парфэ ты отдашь должное.
Лиза молча отдает должное миндальному парфэ. Все-таки (как вам кажется?) такие вещи производят впечатление: лед, а под ним — геенна огненная. Это парфэ так готовят? Нет, мы серьезно. Вот парадный семейный обед в огромной столовой, что-то со всех сторон дубовое, блеск, тонкие ненавязчивые запахи, грансеньорство по эскизам, прилежно, по источникам, воссозданная роскошь, двое за огромным столом, пустой стул и сияющий прибор для Евгения. Его не привели к столу (на этом стуле, за этим столом он вряд ли бы усидел), но прибор поставили. Лизе предстоит совершить паломничество к сундуку, так тоже положено, она подойдет и скажет: “Здравствуй, папа”.
Мадам следит, чтобы девочка, во-первых, ела, во-вторых, ела аккуратно. Пусть ненавидит, интригует, спит с Негодяевым, но вилку и нож нужно держать красиво, спину не горбить ноги под стулом не заплетать, открывать рот только после того, как кусок во рту прожеван и проглочен. Замкнутый на себе покой, глухие стены внутренней гармонии делают красоту женщины чем-то невыносимым, в античном смысле религиозным, словно все, что было в ней живого, ушло в плоть осуществленной мечты (если была мечта) и стоит вокруг нее дышащим, счастливым великолепием дворца, тогда как женщина превратилась в мраморную или бронзовую статую, замершую в одном из его закоулков.
Когда она отомкнула для Лизы дверь, из темной залы им под ноги хлынул бумажный, с шершавым металлическим звяканьем, поток. Лиза входит, расталкивает (иногда идти приходится как сквозь сугробы, иногда — как через мелкий шуршащий ручей). “Он же здесь задохнется, — говорит она, озираясь. — Папа!”
Пусть покорится человек людям, сказал Транс. Не вполне, нам кажется, манихейская мысль, хотя (с другой стороны, вечно подворачивается “другая сторона”) от манихейского юмора приходится ожидать всего, в том числе готовности обезобразить свою же религию общественно-политическим содержанием. А от Пети Транса лично необходимо ожидать всего и даже чего-то сверх этого. Вечный, несгибаемый, огнеупорный Транс! Мы, конечно, можем сейчас сунуть его головой под какой-нибудь специально взбесившийся трамвай, но через семьдесят лет ему все равно поставят памятник, назовут его именем площадь и улицу — и с этим нужно смириться, тут ничего не поделаешь. Пете Трансу ставят памятники на протяжении всей истории, именно ему и никому больше. Но и мы, на протяжении той же истории, выходим на него со своим копьецом либо огнедышаще, и он знает, что мы выйдем, и мы знаем, что не победим. Рыцари на драконов, понимаете, и драконы на рыцарей нападают не затем, чтобы победить, а дабы соблюсти приличия. Неудобно не напасть.
Приятная такая, почти семейная атмосфера сложилась за тысячелетия: все всех знают, попритерлись, общие воспоминания, сплетни, шутки, кто когда с кем и пр. Почти по Ариосто: члены разрозненной шайки (драконы, рыцари — все одна компания) слоняются по свету, постоянно натыкаясь друг на друга и между делом побивая разный беззащитный сброд. Невозможно въехать в какой-нибудь лес, город, замок — упасть в пропасть — залезть в пещеру, — чтобы не повстречать там знакомого и не попытаться проломить ему голову. Так и мы, так и мы — в лесах и пропастях истории. Меняются прическа и костюм, сказал бы поэт, вооружение, амплуа, прекрасные дамы на трибуне — а вражда все та же, узнающая себя по запаху, знающая о себе с первого до последнего вдоха, неизбывная. Через леса и пропасти истории, игнорируя меняющийся ландшафт. “Пусть я семь раз буду рожден твоим врагом”, как говорится.
Ну довольно, вылезайте, вы, семиголовое, вылезайте из своей чащобы, трущобы, пропасти, пещеры. А мы уже не в пещере! Мы могилу копаем! Поглядите-ка: ловко у нас получается? Стеночки ровные, гладкие, параметры с запасом, глубина — санитарная. Повернется у вас язык сказать, что сюда не вложена чертова бездна труда, ума, вкуса, этого — как его? — дарования… Могила! В завершение трудов! Чтобы проститься, как положено!
Чтобы проститься, как положено, нужен покойник. (У вас покойники уже были. Да, но иногда они возвращаются.) Не знаем, есть ли на свете роман, где дело обошлось без хотя бы одного покойника. Без свадьбы и то легче обойтись, чем без похорон. Вот, например: где, если не на похоронах, смог бы Негодяев в последний раз увидеть Мадам? Он был кем угодно, но не тем, кто кропотливо, безвкусно подбирает лоскуты предлогов, чудовищными белыми нитками сшивая их в якобы случайную встречу. Под окошком бродить? Вокруг дворца гулять или явиться туда с экскурсией? Высунуть голову из унитаза? Вот эта встреча была вынужденной, подразумеваемой, неизбежной, извлеченной судьбой из сундуков необходимости и долга. Когда, как не сегодня, прощаясь с другом, можно спокойно, совершенно легитимно подойти к вдове совсем близко и сказать несколько теплых слов. Не отвертишься! Не отвертеться ни ему, ни ей, и как бы ни было страшно и горько (ведь иногда все отдашь за то, чтобы не состоялась въяве вымоленная встреча), придется как-то взглянуть, что-то сказать (хоть с этим нет проблем: “Мои соболезнования” — и взгляд внимательный. Или стеклянный). Подойти близко. (Не издали посмотреть, укрывшись со всех сторон толпой и колоннами.) Каким все-таки должен быть при этом взгляд? Негодяев выбирает взгляд с той же тщательностью, что и галстук, оба в итоге оказываются сдержанно-похоронными (похоронно-сдержанными?), но как в черном галстуке порою пропущена какая-то нить, что-то выткано, что-то неразличимо, неявно меняет цвет и фактуру, так и во взгляде переливы, подсветка, задняя мысль меняют его цвет, настроение, направление. Легко сказать: внимательный. Легко сказать: стеклянный. С близкого расстояния. С расстояния, короче говоря, нос к носу. Что же, смотреть на женщину и представлять визит к дантисту? думать о судьбах либерализма в России? Ни о чем не думать и ничего не представлять? Нос к носу? Онеметь, окоченеть, обыдиотиться непреднамеренно? (Само собой выйдет, само собой, только бы не волноваться заранее, окажешься идиотом, камнем, кочкой в наилучшем виде. Психология.) Пожертвовать, значит, самолюбием ради душевного спокойствия. Не ошибиться, главное, с галстуком. Галстук, два тупых слова и движения — и вся жизнь впереди, желательно новая. А быть или не быть идиотом (да, быть или не быть идиотом) — это как получится.
Психология! Кто-то на кого-то посмотрел, и тот побледнел как смерть. Вы должны знать, проницательный друг, что чары, сеющие смерть, исходят из глаз. Авл Геллий, пересказывая, пишет о людях, убивающих взглядом тех, на кого они, разгневанные, слишком долго смотрели. У этих людей, мужчин и женщин, по два зрачка в глазу.
(Ага, Авл Геллий, очень хорошо… Думать об Авле Геллии.) Думать о цвете. Зеленые глаза — у абсента и у дрожащей мучительной ревности; голубые — признак коварства (на востоке) и невинности (на западе). Глаза персонажей “Тысячи и одной ночи” от гнева синеют. Глаза Диккенса были карие, словно у лани, и столь же блестящие. (По традиции считается: как у Шекспира). Глаза актрисы Рашель — черные, без белка (точно такие, говорят, у дьявола). О серых глазах обычно пишут как о сердитых. Есть глаза желтые и пестрые, как пчелы; глаза зеленые, но не злые; глаза сусального золота.
А также:
жестокие, упрямые и веселые
рассеянные и нагловатые
ледяные
гордые, многодолларовые
круглые, неподвижные, испуганные и дикие
огромные, без всякой надежды, бессердечные
скошенные к переносице от постоянного вранья
оба глаза на одной стороне лица от постоянной беготни по музеям современного искусства
и благоухающие глаза цветов.
В глазах можно увидеть все ужасы, которые эти глаза видели в жизни. Можно увидеть желание ничего не видеть. А сто глаз Аргуса Гера перенесла на хвост павлина.
Происходит все, разумеется, не так, как должно бы. Подошел, сказал, поклонился, получил кивок и “спасибо”, уступил место следующему, следующий вдох — уже за гранью мизансцены. Все. Это все. Являетесь поутру к дантисту и вместо дантиста видите от него записку: уехал, извините, на конференцию, буду в пятницу, время остается прежним, продолжайте делать аппликации и пр. До пятницы — как до Страшного суда, огромный свободный день, вся жизнь, вся свобода в вашем распоряжении. Негодяев, все же как вы на нее посмотрели? А она на вас?
“Люди — всего лишь люди, — говорит Негодяев, — к этому нужно относиться спокойно. Ну, предали вас сегодня — что тут такого. Завтра и вы кого-нибудь предадите”. Он улыбается и берет бутылку.
Мы поминаем Евгения, с удобствами устроившись за столиком подле соседней могилы. Эта могила уютная, ухоженная, с пышным цветником, бордюрами, кустом шиповника, столиком, лавочкой, сразу видно, что сюда приходят не раз в год, приходят дружной делегацией, копают, сажают, чинят, красят и — полдня провозившись — любовно пьют и закусывают, не забывая поделиться с покойником (да уже не с ним, а с его крестом, памятником, могильным холмиком, приветливо витающим духом) глотком и куском. Со свежей могилы рядом еще веет смерть, но скоро она будет изгнана, эти цветы, лавочка, заботливо припрятанные пластиковые бутылки для поливки изгонят смерть, ведь смерть за семь верст обходит благоустроенные, прибранные участки кладбища.
Все уже разошлись, Лиза уехала с матерью и Аристидом Ивановичем в сияющем (но солидно, траурно) лимузине. У нас есть большая бутылка водки и кулек с фисташками. Мы горлим (что не так легко, поскольку горлышко заткнуто коктейльной пробкой) и жрем фисташки. Скорлупу мы бросаем себе под ноги, но окурки тщательно собираем в пустую пачку. В скорлупе есть что-то опрятно-кладбищенское, круговоротно-природное, чего в окурках нет. Окурки придется унести с собой.
“Обычное дело, — говорит Негодяев. — Такое чувство, что моя жизнь была не со мной”.
Ничего, говорим мы вежливо, наладится. Вам только-только сорок.
Он фыркает.
— Разумеется, наладится. Я помирать не собираюсь.
Уставшие, наработавшиеся, сытые работой и землей лопаты (сияет железо, сияют свежие земля, глина) лежат рядом. Лопаты — трудяги. Они берутся за самое трудное: неудобные участки, подзахоронение. Может быть (что смешного?), их стремительная, деликатная точность мечтала о карьере хирургических скальпелей, а не лопат. В конце концов, то, что они режут (корни, земля, глина) тоже быстро срастается.
— А как она на вас все-таки посмотрела?
— Да никак, — говорит Негодяев. — Как на всех. Могла, в конце концов, не узнать.
Недавно прошел дождь, и теперь от могил поднимается теплый мреющий пар. Какие-то могилы густо поросли зеленью (сколько здесь зелени, хоть ботанику изучай), какие-то выполоты под ноль (песок, в песок воткнуты букеты искусственных цветов). Солнце светит, птицы орут; где-то вдали звучит кукушка. Чудесный, до головной боли доводящий воздух. Энергетика. (А что? Как прет здесь от земли, от травы, от бодрых, как-то очень по-человечески расположенных друг к другу людей, копающих и сажающих или идущих копать и сажать, даже от бедной церковной службы, слабой и непривычной, как запах ладана над полянкой.) И свет, и деревья.
— Интересно, — говорим мы, — есть ли здесь белки.
— Слишком сыро, — говорит Негодяев.
Похоронам сопутствовала одна странность: гроб не открывали. Почему его было не открыть? Что такое страшное в нем лежало? Соответствует ли (вот она, ноющая над каждым наглухо закрытым гробом мысль) содержимое гроба буквам и датам на красной гранитной поверхности памятника? (Памятник уже заказан.) Да хоть бы он был и открыт — все равно не то.
— Гроб не открывали, — говорим мы. Негодяев кивает, бросает скорлупу. Ну а вы что заскучали, бонтонный друг?
Чем меньше остается в бутылке, тем сильнее в нас желание во всем разобраться. Правду, правду! Узнать правду и умереть! О смерти Евгения и смерти Диоклетиана, о крестовых походах, Пушкине, бюджете, марсианах, золоте партии, Янтарной комнате, черных дырах, о душе, о родине, о событиях 1993 года, о том, с живого или мертвого Мани содрали кожу, и о том, кто все это натворил. Долой ложь, амбивалентность, точку зрения, жизненный опыт, и принципы — туда же! Правду голую, тощую, жирную, с дряблым телом, любую, но такую, от которой не двоилось бы в глазах! Мы так кричим и вопим (и мы, и вы, и Негодяев), что замолкает кукушка. Потом мы допиваем и расходимся по домам. Потом начинается дождь, кончается лето. А потом проходит семьдесят лет.
А потом прошло семьдесят лет. Здесь у нас две равно привлекательные возможности: объявить, что через семьдесят лет конец света уже был, и рисовать буйные филипдиковские картины — либо объявить, что конец света все еще ожидается — и тоже рисовать буйные филипдиковские картины, но из других его романов. И вот лопаты под рукой, проголодавшиеся кладбищенские лопаты, которые все это долгое время так и лежали наготове. А кого же вы будете хоронить — через семьдесят лет все небось уже померли? А… верно… Ну вот у нас еще есть Лиза. Она, правда, крепкая старуха — без нашей помощи протянула бы год-другой — но лопаты есть, лопаты хотят есть, мы подбираемся с лопатами… обеспечить их работой во что бы то ни стало, любой ценой.
Лиза! Скажите, Лиза, вы поняли что-нибудь в этой жизни?
Лиза (эта сухая, суковатая, вся из сухих веток и сучьев старуха с твердыми, слепыми, эмалевыми глазами, безобразная как старость старая карга не может быть Лизой, как мы ее помним, девочкой, пылкой маленькой стервой, ну да все равно) оборачивается. Ставит на землю лейку. Раз-ги-ба-ет-ся. Тянется к палке. На том самом месте, где мы только что (только что! легко сказать, ведь семьдесят лет как-никак прошло) расстались с Негодяевым.
Вы чего рыщете? Чего ищете? Ищем следов нашей фисташковой скорлупы. Не выросло ли чего вроде рощицы? Из скорлупы? Рощица? Вы себя ведете так, как будто сеяли установленным образом какие-нибудь полезные злаки. А злаки бы выросли? Вряд ли; но вот искать их следы вы могли бы с полным правом.
Лиза держит клюку наизготове и смотрит злобно, не признавая, защищаясь. Да оставьте вы, бабушка, не нужны нам ваши тайны и подробности. Любовники, мужья, дети, любовники, целлюлит, болезни, климакс, старость, — все это мы опускаем, опускаем. Жизнь была и вытекла, как гной из нарыва. Нас интересует остаток. Что в остатке? Остался, мы видим (как хорошо, что вы за ним следите), ухоженный фамильный склеп; здесь ваши родители и ваши дети. Еще, что еще? Опыт, мудрость, понимание, душевный покой, последние слова — говорите же, мы не отвяжемся.
Елизавете Евгеньевне, слава Богу, под девяносто, и мы таки успеваем отскочить. Боясь упасть, она не трогается с места, вращает и тычет палкой, рыгает, пукает, орет что-то нечленораздельное, хриплое, злое. Ай-ай, где же мудрость и понимание? Кроткая вечерняя гармония долгой жизни? Что ж вы кашляете и глаза заводите, нужно было соизмерять, довели себя до приступа! Воды? Где здесь вода? Вы посмотрите на нее: устроить на ровном (или пустом? не пустое и не ровное, но так говорится) месте припадок и воды требовать! Не считаясь с реальным положением дел и чувствами окружающих! Извращенным таким манером ответив на законный, резонный, корректно поставленный вопрос! Да ладно вам, давайте поищем эту чертову воду, мы знаем, где здесь семьдесят лет назад был водопроводный кран. Ну еще бежать туда сквозь пространство и время! Давайте тогда прямо из лейки? Ну давайте, держите ей голову, головой так и колотит, в лейке воды-то почти не осталось… О черт, да никак она кончается? Проклятье, черт, фак! О чертова бабка, почему она не могла помереть дома на диване, помереть с онёрами буржуазно, аристократически, в кругу предусмотрительно лишенных наследства родных, в больнице, в богадельне, но не на наших же руках, при чем тут мы, почему мы вечно во что-нибудь такое вляпаемся? Да лейте вы воду! Куда? Хорошо вам говорить “лейте”, но куда лить? вы ее утопить хотите? Как мы все это объясним: приводили, знаете, бабульку в чувство, да ненароком-то и того… Ха-ха-ха, ну и рожа у вас, вся в глине! И жопа в глине, как вы жопой-то успели окунуться? Еще и смеетесь! Мы не смеемся, это нервное.
Ну, вроде дышит? Давайте-ка посадим поудобнее (подволакивайте вот сюда, к кресту) и прочь, прочь, здесь торная тропа, народу ходит много, помогут, если что — но, мы думаем, и помогать не придется: посидит, подышит и будет в порядке. И чего взбеленилась, старая? Пошли скорей; дайте, мы вас почистим, а то как будто и не в скорую помощь играли, а что другое. И после этого еще предлагают пить меньше! А так что, пойдем, в самом деле, накатим? А вдруг через семьдесят лет введут сухой закон? Ну и что, отыщем. Никогда столько не пьют, как во времена сухого закона.
КТО ПАСЕТ, ТОТ X… СПАСЕТ, с незапамятных времен написано зеленой краской на трансформаторной будке рядом с нашим местожительством. (Именно так и написано, с точками — не воображайте, что в нас наконец проснулось целомудрие.) Светлый, практически религиозный оптимизм этой апофтегмы выручал нас много-много раз, во всех житейских протыканиях. Хотя поначалу не столько выручал, сколько озадачивал.
В самом деле, кто пасет? (Тот.) А чей хэ он спасет? Свой, разумеется, чей же еще. Что есть “пасти”? (Гнуть свою линию. Дудеть в свою дуду.) А пасти-то кого? Кого? Ну не гусей же! Вас пасти, братья и сестры, вас, многоуважаемые. Может, лучше все же гусей? Да, гусей лучше: приятнее, полезнее и перспективнее. Но гусей на всех не хватает.
Так что вперед, вперед, читать Брокгауз и делать выписки. Возьмите эти фантики (осторожнее, это же весь мир, можно сказать, мироздание) и держите их в руке: можете просто держать, можете подкидывать над столом и изучать, как легла картина. Это паззл? Или не паззл? Сойдется — значит паззл. Не сойдется — сами виноваты. В идеале сойтись должно: рыцари, менты, космос, подворотни, желтая пресса, уплотнительная застройка, либерализм и вертикаль власти станут чем-то единым и привлекательным. А вероятность — что вероятность. Фантиков много, в одном Брокгаузе восемьдесят два тома плюс четыре дополнительных.
Все это очень, очень тру-ру. … в переводе с русского на родной. Простите в последний раз, жантильный друг, попытайтесь сказать иначе. “Пришел в кабак — не прогневайся; какая компания, такой и разговор”. (А. С. Пушкин о современной ему журналистике.)
Завели шарманку! Чего ноете, взялись пасти — сидите и пересказывайте свой словарь, не отвлекаясь на ламентации. Восемьдесят, говорите, два тома и четыре дополнительных? И остается время на нытье? Гм, гм… но мы не можем пребывать в кавалькадном настроении в режиме нон-стоп…
God never pays His debts with money. Бог никогда не выплачивает свои долги деньгами. Но суть тяжбы не в том, как Он их платит, а платит ли вообще. Препираться на эту тему можно до конца времен (и это называется “исторический процесс”), когда затянувшийся процесс разорит и истца, и ответчика в пользу адвокатов. (Сказано же было: мир должен погибнуть, чтобы восторжествовала юриспруденция.) А кто, вы думаете, адвокаты? Да мы же, мы, литература! Кипа бумаги, башня из слов на всех языках, жиреющая на ваших несчастьях и глупости. И мудрость Господа — нам тоже на руку.
Мы бежим с заседания на заседание, хлопочем, кричим, подаем встречные иски, а вечером распиваем бутылку хереса, смеясь над своими клиентами. Нам все интересно, мы суем свой нос, собираем свидетельские показания и выслушиваем любого: никого не осуждая, никому не сочувствуя, по самое немогу в делах. Как говорится, не насытится око зрением, а жопа — бздением. Еще увидимся. Прощайте и хлопайте.