Эта захватывающая история началась, когда римляне собрались послать свои легионы за пределы Италии. Они отважились помериться силами с финикийским городом Карфагеном (по-финикийски – «Новый город») или как тогда говорили Carthago – самым сильным государством в западной части Средиземноморья (современный Тунис).

Могучий Карфаген, основанный финикийскими мореплавателями (семитами) из Тира в последней четверти IX в. до н. э. (или, как порой пишут некоторые историки между 825 и 814 гг. до н. э.), возвышался на скалистом полуострове северного побережья Африки, отделенном от материка перешейком в 4 км. Именно со стороны перешейка он был защищен лучше всего тройной системой укреплений – глубоким рвом с высоченным частоколом и двумя мощными каменными стенами с башнями через каждые 400 метров. С востока его омывало Средиземное море, с севера и северо-запада – залив, а на юго-западе находилось озеро, ограниченное с моря узкой косой. Карфаген был исполинским по тем временам городом (длина его стен составляла более 32 км; Александрия и Рим ему сильно уступали) – недаром ведь позднее историки окрестили его Лондоном Древнего мира – в период расцвета в середине II в. до н. э. в нем могло проживать порядка 700 тысяч жителей. Его планировка отличалась узкими, но мощеными улицами, пересекающимися под прямым углом. В городе выделялось три крупных района. Главным из которых была располагавшаяся на холме цитадель Бирса – по сути дела крепость внутри крепости. Карфагенская знать жила в Мегарах, где среди каналов и садов располагались ее благоустроенные «хоромы». В Нижнем городе теснились шестиэтажные постройки простых горожан. Шедевральным творением пунийских архитекторов, несомненно, являлся карфагенский порт Котон, имевший две гавани: для торгового флота и военного.

Карфаген не только владычествовал над многими африканскими городами и землями, но и имел колонии на Сардинии, Западной Сицилии и в богатой на благородные металлы Иберии (Испания) – этом Эльдорадо Древнего мира. Если в Риме в ту пору еще господствовали суровость нравов и бережливость, то в Карфагене царили роскошь и ростовщичество. Благодаря исключительно выгодному географическому положению богатства Карфагена были поистине сказочными, и его знать буквально купалась в золоте. Главным источником этого богатства была торговля по всему Средиземноморью, в основном морская. Карфаген богател на торговле металлами, причем как драгоценными, так и оловом, свинцом и железом. Серебро из рудников Иберии играло для процветания Карфагена примерно такую же роль, как спустя почти 17 веков золото и серебро Перу и Мексики для Испании, ежегодно доставляемые через Атлантику испанскому королю специальными «золотыми и серебряными флотилиями». Особо важное место в экспорте карфагенян занимали предметы роскоши, орехи, гранаты. Еще они занимались пиратством и работорговлей, за что и имели в древности недобрую славу. Известно, например, что они захватывали славившихся красотой сицилийских женщин и выменивали их у пиратов на мужчин, нужных им для работы на плантациях. Распространенным приемом было заманить на свои корабли хорошеньких молодок, падких на «модные тряпки», и пока глупышки доверчиво рассматривали «новинки от кутюр», корабль снимался с якоря и «ходовой товар» вскоре продавался в ближайшем торговом городе. За одну молодуху с аппетитными формами пираты давали 3–4 здоровых и сильных мужчин.

Другим источником дохода была огромная дань, которой карфагеняне обложили подвластные им народы в Африке, Испании, Сицилии и Сардинии.

Карфаген был республикой, но республикой купеческой, чем-то похожей на средневековую Венецию. Всем правил сенат из 300 богатейших людей. Над сенатом стояли Большой Совет из 104 сенаторов (порой в исторической литературе его ограничивают до 100 сенаторов), Совет Старшин (своего рода президиум) из 10 (позднее 30) наиболее знатных человек и Совет Пяти. Совет Старшин вел всю текущую работу, но окончательное решение было за Большим Советом. Зато отчет обо всем случившемся либо содеянном принимал Совет Пяти. Ежегодно избираемая пара новых верховных судьей – суффетов (по другим данным, он был один) реальной военной властью не обладала. Она принадлежала Совету Пяти. Все эти разнообразные Советы были постоянно раздираемы взаимными распрями – знатные семьи ненавидели друг друга, и ненависть эта передавалась по наследству. Собрания Советов проходили настолько бурно, что нередко неугодного политика могли просто разорвать на части – в лучшем случае отправить на… крест, т. е. распять! Народное собрание реально влиять на политику могло крайне редко, так как созывалось только в кризисные моменты жизни страны, когда все остальные властные структуры не могли прийти к единому мнению.

Карфагеняне, народ купеческий, не любили сами браться за оружие – денег в казне вполне хватало на содержание сильной наемной армии и мощного военного флота.

Обычно карфагенская армия насчитывала до 24 тыс. пехоты и 4 тыс. кавалерии. Она состояла из конной «священной дружины» – двух с половиной тысяч молодых карфагенских аристократов, чьи кони и они сами были отменно экипированы вплоть до доспехов (в том числе и у лошадей – например, кожаные нагрудники), и наемных солдат – иберийцев, галлов, кельтов, италиков, греков, африканцев (негров), финикийцев и прочей разношерстной публики.

Тяжеловооруженная пехота в льняных, чешуйчатых либо кожаных, усиленных металлом, доспехах и таких же шлемах с небольшими круглыми щитами, мечами и очень длинными (до 1,8 м) копьями занимала центр боевого построения – фалангу, конница (нумидийская и иберийская) – фланги. Легковооруженные пехотинцы (без доспехов, но с короткими копьями и маленькими щитами круглой формы) вперемежку с балеарскими пращниками располагались перед боевым порядком, прикрывая его от неприятеля. Уже в конце Второй Пунической войны к ним добавились мавританские лучники с их сложносоставными луками, столь типичными для воинов Ближнего Востока.

Служившие Карфагену кельтиберы (иберийцы), набиравшиеся из дружественных и союзных ему племен средиземноморского побережья Иберийского п-ва (народности, обитавшие внутри страны, оставались враждебны карфагенцам), презирали смерть и физическую боль. Раны они считали лучшими украшениями воина. Безумно храбрые, они были очень хороши в атаке с их короткими (45-сантиметровыми) обоюдоострыми мечами – гладиусами (именно их потом переймут у них римляне, превратив в универсальное колюще-рубящее оружие!) и фалькатами – короткими кривыми «саблями» – наподобие знаменитых македонских тесаков-«махайр». Клинок фалькаты, предназначенной для рубящих ударов, расширялся по направлению к концу, из-за чего центр тяжести смещался на удалении от руки. Таким образом, кинетическая энергия удара увеличивалась, а благодаря изогнутому лезвию рубящая способность фалькаты была значительно больше, чем у прямого меча. К тому же, поскольку эфес фалькаты ковался из цельного куска вместе с клинком, то ее рубящего удара не выдерживал ни один доспех той поры. Будучи прекрасными одиночными бойцами, они прежде всего хотели показать личное мужество в атаке и не отличались стойкостью в обороне. Зная эти недостатки, карфагенские полководцы использовали их только для первого удара, при этом нередко увеличивая их таранную мощь за счет построения клином. Во времена Ганнибала из кельтиберов, учитывая эти их природные особенности (скорость и ловкость), стали формировать тяжелую кавалерию, вооруженную фалькатами и длинными пиками – фалариками. Последние нередко обматывали паклей с горючей смесью и использовали как зажигательный снаряд, подобно граду, обрушиваемый на вражеские ряды. Иберийская пехота и конница одевались в кожаные доспехи с нашитыми на них металлическими пластинами, кожаные либо бронзовые шлемы. Но если пехотинцы прикрывались в бою большими овальными щитами с металлическим умбоном, то вторые очень ловко орудовали маленькими, круглыми щитами, которые держали не на предплечье, а зажав рукоятку в ладони. Выносливые и быстрые лошади иберов позволяли им стремительно развертываться и перестраиваться. Обученная сражаться в правильных боевых порядках, строиться фалангой, клином либо ромбом, тяжелая испанская конница могла наносить таранные удары, проникая с помощью длинного тяжелого копья внутрь вражеских построений и сея смерть своими фалькатами внутри строя. Особенно хороши были испанцы в выдвижении и охвате флангов, захвате ключевых позиций (холмы, перекрестки и мосты), устройстве засад и взаимодействии двух родов войск той поры – пехоты и конницы.

Воевавшие на стороне Ганнибала галлы (порой их численность достигала 40 % состава всей армии) не отличались универсальностью. Их главным оружием был достаточно длинный (от 65 см до 1 м) обоюдоострый с закругленным концом меч, которым они предпочитали рубить с плеча, причем нередко двумя руками. Такая техника удара полностью противоречила римской, где главным был короткий, колюще-жалящий удар. И хотя галлы умели биться в строю, но именно такое использование меча больше подходило для одиночного боя, где все строилось на индивидуальной ловкости и сообразительности, а не на отлаженном взаимодействии большой группы бойцов, слаженно сражавшихся в сомкнутом строю (шеренге). Поскольку меч у галлов обычно дополнялся топором, а не копьем, то основной задачей противника было нейтрализовать рубящую силу наступающей массы галльских воинов. Защитой им служили шлемы-каски и высокие, овальные дубовые щиты, обтянутые кожей либо войлоком. Доспехи и кольчуги имелись только у вождей, остальным это было «не по карману», и обычно галлы шли в бой обнаженными по пояс, нередко «прикрывшись» для устрашения врага лишь боевой раскраской. Галльская конница, вооруженная и экипированная наподобие своей пехоты, сражаться в строю не умела, предпочитая традиции одиночного героического поединка. Именно поэтому они были хороши в набегах, заманивании в засаду. Вкупе со своим высоким ростом, крепким телосложением, длинными распущенными волосами, грозным боевым кличем-воем и жутким обычаем непременно отрубать головы убитым или раненым противникам, они наводили ужас на врага. Но в то же время, «нарубив» несколько голов, они могли запросто покинуть поле боя и заняться грабежом, не дождавшись общей победы своего вождя (или нанявшего их полководца). Галлами было нелегко управлять во время боя, и поэтому карфагенские военачальники предпочитали использовать их для первого удара, преимущественно по центру вражеского строя, не очень жалея о неминуемых потерях. По сути дела, малонадежные галлы, как правило, выступали в качестве «пушечного мяса».

Поскольку по дисциплинированности и выучке, экипировке и вооружению карфагенская пехота уступала римской, то наибольший эффект Карфагену приносила его конница, как иберийская, так и легкая, нумидийская. Выросшие в седле, полуголые кочевники-нумидийцы из Северной Африки были прирожденными всадниками и не пользовались ни уздечкой, ни седлом, сидя на накидках из леопардовых шкур. Для управления своими очень низкорослыми и поджарыми, но зато выносливыми, быстрыми и послушными лошадками (так называемыми ливийскими пони) они применяли ноги и веревку, накинутую им на шею, а также голос и удары древка легкой пики. Поскольку верховая езда была доведена ими до циркового искусства, то в отличие от других всадников, державших одной рукой поводья, они могли сражаться обеими руками, одновременно орудуя длинным кинжалом и боевым тесаком либо ловко и быстро бросая дротики с обеих рук. Непревзойденные вольтижеры, они использовали в бою сразу две лошади, в случае надобности перескакивая с одной на другую прямо на скаку. Их сила заключалась в стремительности: они могли легко нагнать более неповоротливых всадников или при желании столь же быстро от них оторваться. Всевозможные ложные отступления, отвлекающие маневры и внезапные нападения – вот их стихия, где они чувствовали себя как рыба в воде. Перестрелка и засада – здесь они тоже были хороши. Зато защитных доспехов в отличие от тяжелой иберийской кавалерии, чьи лошади носили кожаные нагрудники, они не имели и прикрывались лишь небольшим круглым легким щитом.

Вопреки сложившемуся мнению в карфагенской армии был свой осадно-метательный парк (большие и малые катапульты с баллистами), столь присущий армиям времен Александра Македонского и его преемников-диадохов, которые почти 40 лет воевали друг с другом за обладание различными частями гигантской империи покойного воителя и весьма существенно усовершенствовали машины для осады крепостей.

Характерно, что наличие в карфагенской армии разных народностей со своим специфическим вооружением, воинскими традициями (своей тактикой ведения боя) и своими вожаками-командирами обусловливало необходимость максимально эффективного использования их сильных сторон и предельной нейтрализации их слабых сторон. Талантливым карфагенским полководцам, например, Ганнибалу и его отцу Гасдрубалу обычно это удавалось. Но у других, не столь одаренных военачальников, это порой не получалось, и тогда случались не только фиаско, но и катастрофы. При этом примечательно, что если карфагенская армия терпела поражение, то нередко ее предводитель кончал свою жизнь на кресте, причем приговор приводили в исполнение его наемники.

Совершенно особую роль в армии пунов играли… «живые танки». Именно для них в городских стенах Карфагена были оборудованы специальные «ангары» – стойла на 300 боевых слонов. Не посвятить античной «элефантерии» – сколь грозному, столь и экзотическому роду войск – отдельную главу нельзя никак.

Дело в том, что эти «живые танки» стали обязательным родом войск в античную пору еще с конца IV века до н. э., т. е. с эпохи войн диадохов (полководцев) легендарного Александра Македонского.

Сам великий македонец, не оставлявший без внимания ничего, что сулило ему, Богу Войны, улучшение боевой техники, включил попавших к нему в руки или подаренных сатрапами индийских слонов в свою армию. Известно, что у него было около 200 слонов, однако смерть не позволила ему использовать их в деле.

Долгое время вокруг применения в древних войнах слонов было очень много надуманного и небылиц, превращавших эту весьма любопытную тему в предмет неадекватных спекуляций со стороны разнообразных «акробатов от истории», в том числе военной.

Эта тема продолжает успешно разрабатываться специалистами разного профиля, в частности, отечественными (А.В. Банников, К.Ф. Нефедкин и др.), по крупицам собирающими утерянную «мозаику» завлекательной истории «элефантерии». И все же некоторые выводы уже сделаны, и степень их взвешенности не вызывает особого сомнения.

Начнем с того, что первыми на войне стали применять слонов в Индии: то ли во второй пол. II тыс. до н. э., то ли все же лишь на рубеже II–I тыс. до н. э.?! Единой точки зрения по этому вопросу до сих пор нет, но не это суть интересующего нас вопроса. Важно другое: как, где, когда и какие виды слонов и, что самое важное, с какой эффективностью, могли использоваться человеком на войне.

При этом надо учитывать две позиции по этому крайне экзотическому вопросу: скептический и апологетический.

Сторонники негативного взгляда на эффективность боевых слонов склонны считать, что боевые слоны (элефантерия) на полях сражений античной эпохи, хотя и были новым шагом в развитии военного дела, но применение их было достаточно узким. Многие полагали, что боевые слоны производили скорее психологический эффект своей гигантской массой, грозным видом, устрашающим ревом и впечатляющей военной атрибутикой, навешанной на них, чем приносили реальную пользу. Утверждалось, что они вышли из моды не только по причине совершенствования профессионального мастерства солдат, умело с ними боровшихся, но и из-за того, что их содержание, как в мирное время, так и тем более на войне, и «обслуживание» в походе (пищевой рацион, его объем и т. п. и т. д.) стоили очень больших денег. А это, в конце концов, как правило, становилось обременительным даже для очень богатых государств. В результате сложилось мнение, что выгода, получаемая от применения этого рода войск зачастую не компенсировала той степени риска, которая сопутствовала присутствию боевых слонов на поле боя из-за их порой весьма неадекватного поведения в условиях непредсказуемого развития хода сражения. Тем более, что известные нам сражения с применением «слоновьего корпуса» часто заканчивались весьма неоднозначно для применявшей их стороны. А ведь она поначалу явно рассчитывала на эту «живую бронетехнику» как на весомый фактор для победы над противником, либо не имевшим боевых слонов, либо не в таком большом количестве.

Польза от применения самой тяжелой боевой «техники» той поры, как говорят скептики, не всегда и не везде могла быть одинаковой.

То, что было хорошо в Индии, аргументируют они, а именно оттуда боевое применение слонов пришло в Малую Азию и Европу, не было столь же успешно против высокоорганизованных европейских воинов. Знакомые с ними, не боявшиеся их, они умели и избегать их, и нападать на них. Успех в бою был у слонов против народов, которые их никогда не видели, а также против всадников, чьи лошади их боялись.

Против пехоты слоны могли быть эффективны, лишь когда первая сплачивалась в фалангу. Именно такое массовое скопление пеших воинов давало слонам возможность «топтать и давить» без разбору. И порой это приводило к катастрофическим последствиям, если фалангиты не стояли насмерть, выставив перед собой лес своих многометровых смертоносных сарисс подобно непроходимому частоколу.

А вот рассеянный строй наделял пехоту значительным преимуществом перед слонами. Небольшие подвижные пехотные отряды из специально подготовленных дисциплинированных и находчивых пехотинцев обращали «танковые бригады» четвероногих гигантов в бегство, прицельно отстреливая «танкистов-водителей», засыпая «четвероногую бронетехнику» ливнем метательных снарядов (огненных стрел и т. п.), бросая ей под «гусеницы» простые доски… утыканные гвоздями, и прочие спецсредства.

Слоны, безусловно, были весьма опасным родом войск, подводят итог скептики, но у них имелись серьезные изъяны: низкий боевой дух, плохая управляемость и т. д. и т. п. Главным аргументом против полезности слонов на поле боя они считают то, что, в отличие от лошади, это животное так и не было одомашнено, а только приручено. Поголовье ручных слонов всегда пополнялось путем отлова диких. Следовательно, боевые слоны отличались от рабочих только размерами, но не психологией «боевой машины», несущей смерть врагу, а не своим солдатам.

Не исключено, что боевая слава слонов, скорее всего, обусловлена их эффектностью, чем эффективностью. Безусловно, они повышали зрелищность сражений, но не давали постоянного преимущества, к тому же удачные приемы вскоре копировались противником. Таким образом, «живые танки» были в большей степени оружием психологического воздействия, а не физического устранения – завершают свой исторический вердикт антагонисты «элефантерии».

Не принимать их позицию во внимание нельзя. А как все обстояло на самом деле, спросите вы?! Попробуем разобраться…

Считается, что в античности на войне обычно использовались два основных вида слонов: индийский и африканский (подвиды не в счет).

Причем начали с первого, а затем в силу ряда обстоятельств «пустили в мясорубку» и второго. Характерно, что какое-то время бытовало мнение о якобы большей эффективности индийского слона по сравнению с его собратом с Черного континента из-за большего веса, размеров, свирепости и некоторых особенностей «тактико-технических характеристик» сугубо боевой направленности. На самом деле средний африканский слон-самец не только тяжелее своего азиатского собрата (4–7 тонн против 3–5 тонн), но и выше (3–4 м против 2–3,5 м). Из-за развивающихся парусом огромных треугольных ушей «африканцы» из саванн казались еще массивнее. Есть и другие сугубо «военные аспекты» характерных различий африканцев и азиатов: у первых бивни имеются как у самцов, так и у самок, у вторых – только у самцов, а у самок их почти нет. Хотя длина бивней у тех и других примерно одинаковая (порядка 3 м), но у африканца они толще и загнутые, а у индийца – более прямые, тонкие и намного легче. Зато кожа у обоих одинаково толстая (2,5 см), и пробить ее очень трудно – даже пулей, а уж тем более наконечником копья, дротика или стрелы. Самки обоих видов заметно ниже и легче своих «мужчин». Особую роль в жизни слона играет его «рука» – хобот, которым он искусно манипулирует. Взрослый слон может поднять им вес до 100 кг или набрать в него до 17 л воды. Степень чувствительности пальцевидных отростков на кончике хобота (у африканца – их два, а у индийца – всего лишь один) очень высока. Они могут ими поднимать с земли даже очень маленькие предметы, тем более, что слон – одно из самых умных животных в природе (умнее и лошади, и собаки!), способное усваивать до сотни различных команд.

Остальные особенности этих двух видов слонов (степень и характер волосяного покрова, форма и размеры ушей, количество «пальцев» на ногах, и прочее) не оказывают серьезного влияния на их боеспособность, т. е. на то, что может интересовать нас в первую очередь.

Долгое время считалось, что в отличие от своих азиатских собратьев африканские слоны очень плохо дрессируются. На самом деле, и те и другие одинаково поддаются дрессуре, правда, «африканец» все усваивает несколько медленнее.

Обычно слонов отлавливают летом в возрасте 15–18 лет, с тем чтобы, когда они еще молоды, но уже достаточно сильны, они могли быстро привыкнуть к человеку и обучиться. При этом предпочтение отдавалось храбрым слонам, так как они могли быть более пригодны в бою, чем их более «инфантильные» собратья. Оптимальным возрастом для использования слона, в том числе для военных целей, издревле считалось 40-летнее животное (средняя продолжительность его жизни ок. 70 лет), которое не только достигло наибольшего размера, но еще и в расцвете сил. Дрессировка пойманных животных проходила при участии уже прирученных слонов. У индусов существовали настоящие питомники – тренировочные лагеря, в которых не только выращивали животных, но и готовили к бою.

Для этого их «обкатывали» по специальной программе, выстроенной с учетом различных задач: от умения «протаптывать» строй вражеской пехоты до боя… друг с другом. В последнем случае они сталкивались лбами, пытаясь пересилить друг друга и так развернуть соперника, чтобы успеть смертельно боднуть его клыками. Основной задачей слонов на поле боя было наводить ужас своими размерами, топтать врага ногами, пронзать бивнями. Для большей эффективности их удлиняли металлическими наконечниками. Особо эффективен был смертоносный хобот, которым они действовали как огромной рукой.

Хоботом слоны хватали замешкавшегося воина, душили или, с силой бросив оземь, тут же растаптывали либо передавали бедняг через голову своим погонщикам, которые попросту добивали их. Кроме того, слонами – как ширмой – могли прикрывать незаметные перемещения за фронтом построения конных отрядов для внезапного удара в решающий момент сражения. Более того, сидя на самом высоком слоне, полководец мог обозревать поле битвы, вносить нужные коррективы в ее ход и, держа ее под контролем с высоты двухэтажного дома, перемещаться.

Боевая подготовка слона была делом непростым и занимала несколько лет. Слонов окружал целый штат «прислуги»: ветеринары, дрессировщики, «конюхи», отвечавшие за корм, уборщики стойл, ответственные за помещения, где спят слоны и, конечно же, погонщики/вожатые (махуты или корнаки). Характерно, что как обучать их, так и воевать на них должны были одни и те же люди. Иначе слон не воспринимал погонщика и отказывался повиноваться. Махуты имели личное оружие для самозащиты, но главным их оружием естественно были слоны. Обычно они направляли их против конницы, поскольку лошади боялись слонов. Требовалась специальная тренировка лошадей для того, чтобы они могли выдержать атаку слонов.

Управляли слонами сидевшие у них на шее вожатые. Обычно для этого им хватало голосовых команд, нажима большими пальцами ног за ушами четвероногих гигантов или постукивания пятками. Правда, нюансы этих методов управления остались нам неизвестны. В то же время, если животное становилось строптивым, в ход шли деревянные палки – «стрекала», – на верхнем конце которых были металлический крюк и острие, в целом нечто очень похожее на багор в миниатюре. Стрекалом погонщик колол животное в уши и шею. Когда слон приходил в ярость (от ран или по какой-либо другой причине) и начинал топтать свои собственные боевые порядки, погонщик мог быстро умертвить взбесившееся животное: металлическое долото загонялось ему ударом свинцового молотка в основание черепа. Кто придумал этот «гуманный» способ, до сих пор является предметом острых споров среди историков.

Примечательно, что среди африканского вида слонов принято выделять два подвида: саванного (степного) и лесного.

«Саванник» намного крупнее «лесника» (4 метра в высоту против 3 м и 7 тонн веса против 4,5 тонны) и заметно прожорливее (75—150 кг пищи и 80—160 л воды в день против 60—120 кг пищи и 60—120 л воды), причем самые крупные его особи могут потреблять вдвое больше пищи и воды. Зато у «лесника» более длинные и тонкие бивни. Индийские слоны по объему своего рациона ближе к «саванникам». И те и другие предпочитают траву, листву, кору, коренья и… фрукты!

Слоны не только прекрасные пловцы (могут проплыть без остановки до 48 км со скоростью 2,1 км/час), но и отменные «ходоки». Они могут двигаться со скоростью 8 км/час или бежать со скоростью 15 км/час, а на дистанции до 100 м и вовсе развивают скорость до 40 км/час. При этом слоны удивительно устойчивы при передвижении независимо от того, куда они ступают, поскольку очень уверенно ставят ногу, безошибочно выбирая самый безопасный путь. Если они сомневаются в той поверхности, на которую им предстоит наступить, то сначала очень осторожно пробуют ее ногой и, только убедившись в ее безопасности, переносят туда весь свой вес. Двигаться по разнообразной поверхности им помогает специфическая подошва их ног – мягкая прокладка из эластичных и упругих волокон, расширяющаяся при нагрузке, своего рода амортизатор. Именно поэтому слоны легко взбираются на крутые склоны и проворно спускаются вниз. Именно поэтому они проходят там, где «пасуют» лошади, верблюды и мулы. При подъеме вверх они могут помогать себе хоботом, используя его как подтягивающую «лебедку», а вниз «съезжать» на крупе, тормозя ногами.

В то же время слоны очень чувствительны к температурным перепадам, плохо переносят жару и холод и не могут обходиться без большого количества воды. Более того, слонам надо не менее 24 часов, чтобы переварить съеденное. Это при том, что процесс поедания у них занимает 8—10 часов в сутки. И тем не менее они усваивают только 44 % пищи, тогда как те же лошади до 70 %. Эти древние «танки» требовали своевременной «заправки» высококачественным «топливом». На одном только сене они не «работали». В ежедневный рацион слона входили не только до 90 кг свежей травы и кореньев, но и строго обязательные рис, сахар, хлеб, фрукты и такие «тоники», как перец и алкоголь. Иначе «боевая машина» не «заводилась» и не крушила все на своем пути. Все это, естественно, очень ограничивает сферу их применения, либо нужны были огромные запасы всего необходимого для того, чтобы слоны нормально себя чувствовали перед боем. Громадное количество пищи и особенно воды для слонов очень увеличивало обоз, что крайне замедляло мобильность армии, в составе которой была «элефантерия» или, современно выражаясь, живая «бронетехника». Тем более что для ее охраны требовались мобильные спецотряды из легковооруженных пехотинцев и кавалеристов. Чересчур огромные войска были не только медлительны, но весьма уязвимы, поскольку при растянутом строе они чаще, чем небольшие армии, подвергались нападениям врага, причем сразу в нескольких местах. Возрастала степень риска и непредвиденных случайностей при передвижении. Именно из-за нежелания чрезмерно «отягощать» свои обозы в составе армии, в походе обычно двигался такой по численности «слоновий корпус», чья эффективность в бою могла быть равноценна затратам на его содержание в пути.

Поэтому полководцы предпочитали зря ими не рисковать: либо держали «бронетехнику» в резерве, вводя в дело в самый ответственный момент, либо сразу пускали в бой, стремясь с их помощью как можно быстрее разрушить боевой порядок врага, чтобы идущим следом пехоте или кавалерии было легче его атаковать.

И все же было в античности время – примерно 150 лет (с конца IV в. до н. э. и до середины II в. до н. э.) – когда наличие в армии слонов предполагало обладание неким психологическим преимуществом над противником, у которого их не было. Один только вид гигантов в красивых попонах, стоящих в тесном ряду, грозно ревущих и размахивавших хоботами, мог устрашать врага, не знавшего как с ними бороться. Чем больше их было, тем впечатляюще было зрелище этой «заведенной» «живой бронетехники», готовой вот-вот все смять, раздавить и растоптать.

Индийская боевая традиция требовала, чтобы на поле боя одного слона защищал отряд из 15 пехотинцев. Причем особо внимательно надо было следить, чтобы неприятель не повредил его ног – поэтому их называли «стражами стоп» четвероногих «танков». Ноги у слонов всегда сильно перегружены, и любые повреждения быстро выводили их из строя: в отличие от других животных слон не может на трех ногах не только передвигаться, но даже долго стоять, если одна нога ранена. Именно по колонноподобным ногам «живого танка» стремились нанести удар вражеские воины-смельчаки. По сути дела, это было самое уязвимое (наряду с брюхом) место у слонов, т. е. как спустя века гусеницы у современных танков – достаточно было их перебить, и «боевая машина» обездвиживалась.

С именем диадоха Александра Македонского знаменитого Селевка Никатора (Победителя) принято связывать «революцию» в применении «живой бронетехники». Он, впервые бесстрашно схлестнувшийся с индийскими боевыми слонами в 326 г. до н. э. в смертельной схватке при Гидаспе – последней большой битве Александра Македонского, – лучше других диадохов знал их всесокрушающую мощь. Считается, что именно с его легкой руки эти «танки античных времен» стали играть большую роль в войнах диадохов. Причем якобы совсем по-новому: если раньше слоны строились в одну линию с промежутками, распределяясь по всему фронту войска, то теперь диадохи ставили слонов плотно, компактной группой на флангах в виде огромных «танковых клиньев». Такое расположение «живых танков» якобы делало их менее опасными для своей же пехоты, если вдруг «бронетехника» обращалась в бегство.

На самом деле у нас нет никаких веских данных о том, что слоны на поле боя когда-либо строились иначе, чем в одну линию. Более того, все основные тактические приемы использования слонов на поле боя разработали еще индийцы, как известно, первыми начавшие использовать боевых слонов. Как правило, они выстраивали их в одну линию впереди пехотного строя на расстоянии от 2,5 до 3,75 м друг от друга, причем это было минимальное расстояние, при котором они не мешали друг другу. Порой оно могло возрастать вплоть до 30 м (вернее – 30,83 м).

При этом у индусов было несколько моделей использования слоновьего строя: «разбивающий центр», «разбивающий фланги», «неподвижный» и «надежный». Не существовало только «рассыпного строя», поскольку он был неэффективен: слоны – не лошади!

В первом случае слоны стояли с фронта на равных промежутках друг от друга, а между ними пехота, прикрывавшая их от стрельбы по ним с боков. Это построение напоминало крепостную стену, где слоны играли роль башен, а воины между ними служили простенками. Получался укрепленный город.

Во втором случае – слонов выстраивали на флангах, причем никого кроме них там не было.

В третьем варианте слоны располагались в тылу, играя роль как бы устрашающего резерва, который вводился в дело в случае острой необходимости, когда пехота, конница и колесницы оказывались бесполезны.

Последний вид строя подразумевал, что слоны играли роль заградительного барьера на пути атакующих вражеских… слонов.

Конечно, слоны не были столь же мобильны, как кавалерия, но не хуже ее могли защищать пехотные фланги.

Долгое время считалось, что индийские слоны были предпочтительнее африканских в слоновьей схватке один на один, так они якобы были крупнее и свирепее. На самом деле это заблуждение, поскольку в слоновьем противоборстве немаловажную роль играла индивидуальная выучка слона, которая была у «индийцев» значительно выше из-за многовековых традиций дрессировки этих животных в Индии. К тому же в Индии слона готовили к бою значительно дольше и тщательнее. Тогда как «африканцев» из-за спешки (некогда было ждать, пока слоны войдут в зрелый 40-летний возраст) бросали в бой более молодыми (а значит, не такими крупными и заматеревшими, порой всего лишь 2-метровыми) и менее обученными. Тем более что «африканцы», как уже отмечалось, труднее поддавались дрессуре, и на нее уходило намного больше времени. Кроме того, индийские махуты (корнаки) были на голову выше туземных «водителей» африканских слонов в управлении своими гигантами в непредвиденно изменяющихся условиях боя.

Махуты-индийцы ценились настолько высоко, что их охотно брали на службу в различные армии и со временем само слово «инд» или «индиец» превратилось в название профессии погонщика слонов независимо от его этнического происхождения. В то же время у «африканцев» было и свое преимущество перед «азиатами» в схватке один на один, где они не только старались пересилить друг друга, но и «боднуть» своими бивнями, которые у слонов из Африки были длиннее. Если уместно такое сравнение, то у «африканцев» были более «дальнобойные пушки» за счет более длинных бивней. Тем более что бивни животного были его главным природным оружием наряду с хоботом. С его помощью слоны хватали неприятельских лошадей и воинов, бросая их в воздух. Последних они могли передавать назад своим погонщикам, которые их умертвляли. Более того, якобы слоны умели метать хоботами копья и даже перехватывать летящие неприятельские?! Но заставить даже очень хорошо подготовленного слона, обладавшего очень высоким интеллектом, убивать людей мог только очень искусный махут (корнак).

Вокруг экипировки и вооружения слонов ходит очень много разных сведений, порой весьма экзотических.

Поначалу защитного «обмундирования» четвероногим гигантам не полагалось, но зато их тела могли богато украшать металлическими побрякушками и пурпурными (ярко-красными) попонами, поскольку считалось, что именно этот цвет приводил слонов в возбуждение. Позднее – во II в. до н. э. (возможно, и раньше?) – для защиты животного от стрел и копий его спину и бока стали покрывать доспехами (бронзовыми?) либо неким подобием «чешуи» (?) из медных щитов. Не исключено, что это могла быть и просто кожаная попона, на которую были нашиты металлические пластины, либо и вовсе на слонов надевали длинную кольчугу, подбитую изнутри хлопком, поскольку технология изготовления таких панцирей была уже давно хорошо отработана. В то же время боевого слона отнюдь не всегда покрывали защитным доспехом. Все могло определяться боевой обстановкой (ситуацией) и поставленной перед ним боевой задачей. Зато точно известно, что на бивни слонов надевали металлические наконечники (ножи) или к ним привязывали копья. К груди животных могли прикрепляться колья, окованные металлом, что лишь усиливало их пробивную мощь против вражеских боевых линий, в частности, так могли поступать карфагеняне, которые всегда стремились использовать боевых слонов.

До сих пор идут жаркие споры по поводу количества воинов («танкистов»), сидевших на слоне во время боя, причем речь идет о слонах без боевых башен («боевых рубок»). Обычно исследователи сходятся на цифре четыре: погонщик, пара-тройка разнообразно вооруженных воинов – два ведут огонь по сторонам и один – назад. Копейщик защищал слона сбоку и сзади, не давая пехоте подобраться к его ногам и брюху, а лучник и дротикометатель вели обстрел врага с высоты «двухэтажного дома». Как правило, это традиционный набор воинов для экипажа «машины боевой» на заре ее применения, т. е. сугубо среди индусов или до того, как с ней познакомился Александр Македонский и она стала достоянием эллинов.

Историки никак не могут решить: кто защитил тело слона доспехом, кто повесил колокол для звукового устрашения, кто «украсил» могучий лоб животного медным налобником с красивым плюмажем и металлическим «рогом»?! Наконец, кто именно «оснастил» его спину небольшой башенкой (легким деревянным каркасом, обтянутым кожей) с несколькими разнообразно вооруженными воинами внутри!?

Принято считать, что именно появление этой «боевой рубки» – своего рода «танковой башни» – на спине слона, по сути дела, превратило четвероногого гиганта в некое подобие… «живого танка» с «танкистами» внутри? То ли это дело рук полулегендарного Селевка, то ли – знаменитого эпирского царя-полководца Пирра?! Впрочем, не все согласны с тем, что подобная модификация боевого слона – дело рук какого-то одного человека, а не результат коллективного творчества пытливого ума «военспецов» 40-летней эпохи войн диадохов, когда именно массированное применение «четвероногой бронетехники» стало особо популярно на полях сражений.

У нас нет веских доказательств в пользу сложившегося в литературе мнения якобы о наличии если не настоящих боевых башен, то хотя бы их прототипов в виде легких жердевых конструкций (небольших легких «корзин») на индийских слонах в знаменитой битве при Гидаспе между Александром Македонским и индийским царем Пором. Не экипировал своих слонов башнями Александр Македонский и позднее: у него на слоне сидели лишь погонщик и гоплит, с очень длинной (от 4 до 6 м) сариссой. По крайней мере, так полагают некоторые исследователи, в частности российский антиковед-элефантовед А.В. Банников. Кое-кто, например, д.и.н. А.К. Нефёдкин, не исключает, что впервые на спины слонов водрузил боевые башни – деревянный каркас, обтянутый кожей и усиленный щитами, – кто-то из военных инженеров знаменитого диадоха Александра Македонского – Антигона Одноглазого. Тем самым была повышена эффективность и разнообразие применения этих гигантов на поле боя: башня (со стенками ок. 160 см) придавала воинам большую устойчивость, столь необходимую для стрельбы, а также защищала экипаж от неприятельских метательных снарядов и избавляла от щита и другого защитного снаряжения, мешавшего стрельбе. Как результат, Антигон дважды смог победить другого диадоха Эвмена при Паретакене и Габиене, несмотря на то, что оба раза у него было вдвое меньше слонов – 65 против 125, но его «танки» были лучше экипированы и вооружены.

Оптимальное количество бойцов в башне могло колебаться от 2 до 4, в иных случаях они начинали мешать друг другу. В то же время количество этих «башенных» бойцов во многом могло определяться физическими возможностями самого слона. Принято считать, что максимально слон мог нести на себе вес до 540 кг, чтобы свободно передвигаться по полю боя. Примечательно, что примерно столько могла весить башня с 5–6 воинами. Раненые слоны всячески стремились избавиться от носимой ими «боевой рубки», переворачиваясь и перекатываясь через спину.

Наличие или отсутствие башни на спине слона определялось той или иной тактической задачей, которую он и его «коллеги по цеху» должны были выполнить на поле сражения. Так, если слонам вменялось прорвать строй врага, то башни в принципе были бы им лишь помехой: они бы сковывали их движения, раскачивались во время «рывка» на врага из стороны в сторону и воины внутри башен были бы мало пригодны для боя. Точно так же башни лишь мешали бы слонам, брошенным штурмовать вражеские полевые укрепления, в частности рвы и валы. Зато, когда им ставилась задача удерживать занятую позицию, они могли быть весьма эффективны благодаря воинам в башне, которые могли с пользой применять свое оружие сверху вниз. В этом случае в башне могло быть помещено максимальное число солдат, которое мог поднять слон – 5–6, если не более!? В то же время если слоны сталкивались со слонами, то им следовало быть максимально мобильными и размеры башен (если они устанавливались на спинах «слонов-единоборцев») должны были быть весьма компактными (1,5 х 1,5 м), т. е. на 2–3 человек. Особо крупные башни (на 10 бойцов?) могли использоваться на спинах слонов, когда армия осаждала города и нужно было уничтожить защитников, стоявших на стенах.

В то же время до сих пор ученые спорят о наличии боевых башен именно у карфагенских слонов. И хотя полностью исключать этого нельзя (в частности, когда тактическая задача слонов на поле боя носила оборонительный характер либо при осаде крепостей?), но доподлинных доказательств этого у нас нет. Тем более что сама карфагенская тактика на поле боя не способствовала широкому применению башен на спинах слонов. Слон для карфагенян был сродни современному танку – ему надлежало прорывать вражеский строй, а также штурмовать лагерь. В данном случае башни только бы мешали «живым танкам» выполнять поставленную им задачу, когда от них требовалась максимальная скорость и маневренность. Более того, карфагенским слонам не приходилось вступать в единоборства со слонами неприятеля (у того их обычно не было), и не нужно было взаимодействовать с легковооруженными отрядами. Правда, ближе к концу Второй Пунической войны (к концу III в. до н. э.) ситуация поменялась. Количество слонов в карфагенских войнах сильно уменьшилось, и их полководцы пересмотрели тактику своей элефантерии. Из-за необходимости увеличить боевую мощь каждой отдельной «боевой машины» карфагеняне стали устанавливать на их спинах башни. Но численность их экипажей могла варьироваться в зависимости от возраста и физических возможностей слонов: у молодых слонов их могло быть немного, а у взрослых – больше.

Таким образом, можно полагать, что элефантерия могла подразделяться, как и кавалерия и пехота, на легкую, среднюю, тяжелую и даже сверхтяжелую, когда все зависело от мощи слона, его вооружения и численности боевых экипажей, в том числе в башнях.

Сегодня известно, что в греко-македонских армиях, в частности у диадохов Александра Македонского, их «слоновьи корпуса», или элефантерия, подразделялись на конкретные тактические единицы (отряды). Самая мелкая состояла из двух слонов, потом – 4 слона, 8, 16 (она называлась элефантархией), полуфаланга включала 32 животных, и 64 «боевые машины» образовывали фалангу под началом фалангарха. При этом каждый слон должен был иметь отряд сопровождения из лучников, пращников и дротикометателей, но сколько их было, нам точно неизвестно.

Издавна считается, что наибольшую эффективность слоны приносили в борьбе с вражеской конницей, чьи лошади обычно испытывали ужас при виде четвероногих гигантов. На самом деле после определенной тренировки они вполне спокойно относились к слонам, чему могут быть свидетельством сражения, где сторона, «вооруженная» слонами, в конечном счете, проигрывала бой тем, у кого их не было.

Именно слонами было принято защищать самые слабые участки боевого строя, где пехота и кавалерия не могли быть столь же эффективны. В данном случае слоны играли роль неких «пушек» и даже орудийных «батарей», когда их было несколько штук. Характерно, что в греко-македонских армиях, а вернее, эллинистических войсках диадохов Александра Македонского и их потомков, слонов в основном выстраивали в одну линию либо перед всем фронтом, либо перед центром, либо перед флангами, причем на равном расстоянии друг от друга, примерно в 30 м (вернее, 30,83 м). Впрочем, зачастую все зависело от численности «слоновьего корпуса» и протяженности фронта либо его части, которую надлежало прикрыть слонами. При этом слонов выстраивали на расстоянии от пехоты и кавалерии не менее чем в 60 м, чтобы в случае отражения врагом слоновьей атаки было пространство, где их можно было бы снова собрать и, не смешав свои собственные боевые порядки, отвести их в тылы или снова бросить в атаку.

Иногда, когда слонов было очень много и не представлялось возможным всех их равномерно рассредоточить вдоль всего строя в одну линию, тогда из них могли образовывать некий стратегический резерв на случай критической ситуации в ходе боя и ими могли «затыкать» брешь либо останавливать прорыв вражеской кавалерии. Но такие случаи были крайне редки, если были вообще.

Если слонов было мало, то их, наоборот, старались всячески беречь на случай необходимости ошеломляющего эффекта от их внезапного появления на поле боя.

Когда слонов хотели использовать в качестве своего рода «живого» щита против вражеской конницы, то их размещали на флангах впереди (либо по бокам) своей собственной кавалерии. Причем четвероногих гигантов ставили полумесяцем, чья выступающая сторона обязательно смотрела на врага, а края отодвигались назад. Так поступали, чтобы, с одной стороны, не быть слишком близко к своей кавалерии и не пугать ее лошадей, а с другой – не быть слишком далеко от своих остальных родов войск и не оказаться от них отрезанными стремительным броском неприятеля. При данном построении лучники, пращники и дротикометатели обязательно стояли в интервалах между слонами, чтобы своим «огнем» сдерживать атаки вражеской кавалерии и наносить ей урон, но самим не подвергаясь при этом потерям, будучи под защитой слонов. Под их прикрытием они порой могли выдвигаться на выгодные боевые позиции. Столь же успешно они могли сражаться под слоновьим прикрытием с легковооруженной пехотой врага. Если слонов ставили сбоку от фланговой кавалерии, то они сами могли нападать на фланги неприятельской пехоты либо схлестнуться в противоборстве с вражескими слонами, тоже размещенными на крыльях своего боевого порядка. Когда какая-либо из сторон брала верх, то тут же противная сторона бросала в атаку свою конницу, чтобы развить успех, пока неприятельская элефантерия откатывается в тыл.

Иногда, когда слонов было очень немного, они могли играть роль «живых» бастионов, о которые на поле боя должны были разбиваться вражеские атаки. Тогда слонам обязательно придавали большие отряды поддержки из тяжелой пехоты и кавалерии.

Против плотного слоя вражеской тяжелой пехоты слонов бросали, лишь когда их было очень много, и тогда натиск целого стада из нескольких десятков четвероногих гигантов – огромной слоновьей массы – было остановить очень трудно. Когда слоны играли роль тарана вражеского строя, то сзади их поддерживала тяжелая пехота, но шла она на дистанции и, скорее всего, с интервалами, чтобы было куда пропустить отраженных врагом животных и в панике кинувшихся назад. Точно так же поступала и вражеская тяжелая пехота, которая не стояла сплошным фронтом. Скорее всего, она имела интервалы, чтобы пропустить бегущих на них слонов либо во время расступалась перед «живыми танками».

Правда, в этом случае требовалась очень высокая выучка и психологическая стойкость пехотинцев и четкое ими командование, что в суматохе боя было выполнить очень сложно, порой чуть ли не невозможно. Лучше всего это удавалось вымуштрованным римским легионерам, да и то не «с первого захода» и не всегда.

Долгое время было принято считать, что четвероногим гигантам присуща психическая неустойчивость и во время сражения они могут быть легко напуганы и броситься на своих же солдат. В результате у современных ученых сложилось предвзятое отношение к этому роду войск. На самом деле, чтобы научиться отражать атаку чудовищно сильных четвероногих гигантов, нужно было придумать эффективные способы противоборства, тем более что одно только уже появление слонов на поле боя так или иначе на многих солдат оказывало сильнейший психологический эффект. Рассказывали, что против слонов были очень эффективны горящие метательные снаряды. Возможно, оно и так, но едва ли это было возможно в открытом бою, где у воинов, находящихся в гуще схватки, вряд ли была возможность зажечь стрелу?! Другое дело обстреливать животное из-за укрепления.

Зато другой способ – «ежи» или три склепанных друг с другом металлических шипа таким образом, что как бы «ежик» ни упал, одна из его «иголок» всегда «смотрела» наверх. Тем самым именно это средство могло быть одним из самых успешных в борьбе с наступающими четвероногими гигантами. Точно такой же эффект могли приносить доски со специально вбитыми в них огромными гвоздями или острыми шипами. Имя их разработчика осталось истории неизвестно. Возможно, это случилось еще во времена Александра Македонского. Правда, и те и другие еще надо было умело «рассыпать» на пути следования слонов, причем непосредственно перед их атакой, т. е. прямо под «гусеницы» «четвероногой бронетехники». Иначе эти «примочки» не успели бы «сработать»: враг постарался бы убрать их с пути «катящихся в атаку живых танков». И хотя последние считались весьма эффективными, но их применение все же грозило значительными потерями среди пехотинцев, отчаянно кидавших смертоносные доски под ноги гигантам, чьи могучие хоботы ловко хватали их, ломали им ребра, душили либо просто с силой бросали оземь… на те же самые доски!

Правда, специально подготовленные бойцы ухитрялись подкрадываться к слонам вплотную, стремясь поразить их копьем в брюхо либо подрубить им серповидным мечом или боевым топором с длинной рукояткой сухожилия под коленями колонноподобных ног, самые чувствительные части тела животных. Напомним еще раз, что ноги у слонов всегда сильно перегружены, и любые повреждения быстро выводили их из строя: в отличие от других животных, слон не только не может передвигаться на трех ногах, но даже долго стоять, если одна нога серьезно ранена. Но и подобные «трюки» чаще всего заканчивались смертью его исполнителя: разъяренное от боли животное успевало отомстить обидчику с помощью смертоносного хобота. Тем более что, как уже говорилось выше, отрубить нависающий сверху хобот из упругой и твердой кожи (своего рода кожаный панцирь!) ударом снизу – задача почти непосильная, требовавшая исключительной физической силы, невероятной ловкости, особой сноровки, очень острого меча и, что самое главное… отчаянной храбрости.

Это как с гранатой на танк: либо – ты его, либо – он тебя!

По некоторым данным, слонов можно было остановить с помощью баллист, заряженных особо крупными метательными снарядами. Правда, реальные свидетельства их применения до нас так и не дошли. Впрочем, это могла быть и небыль, если реальной подоплеки не было. Много шума наделали рассказы о якобы очень эффективном средстве по борьбе со слонами: против них пускали свиней и поросят, обмазанных смолой и подожженных. Бедные животные от жуткой боли дико визжали и стремительно неслись на… слонов. При этом гиганты боялись не столько их пронзительного визга, сколько… пламени, которое они несли на себе, приближаясь к ногам слонов.

В то же время возникает пара вполне естественных вопросов. Во-первых, может ли поросячий визг заглушить гром и грохот сражения – лязг и скрежет оружия, ржание лошадей, вопли и стоны раненых, топот конницы и трубный рев слонов? Во-вторых, надо было еще добиться того, чтобы горящие поросята бросились бежать именно на слонов, а не куда-нибудь в стороны!

На самом деле, эффективнее всего против слонов действовали небольшие отряды метателей снарядов (лучники, пращники и дротикометатели). Они, подобно «осам», роились вокруг четвероногих гигантов, методично обстреливая со всех сторон. Причем главной целью для всех видов стрелков были погонщики слонов, которые, сидя у них на шее, служили прекрасной мишенью. Тем более что на «махутах» был лишь шлем и легкая хламида – так им было легче управлять «бронетехникой». Убив или тяжело ранив его, враги обычно «обезглавливали» «боевую машину». Гибель махутов превращала «живые танки» в беспомощное стадо. Оставшись без вожатого, слон становился совершенно непредсказуемым и мог начать бесцельно метаться по полю сражения, давя как чужих, так и своих, либо и вовсе покинуть его. Именно поэтому «четвероногую бронетехнику» – слоновьи отряды – обязательно защищали лучники и дротикометатели.

Помимо махута, слон ориентировался на… вожака своего стада. И стоило тому погибнуть либо повернуть назад, как все слоны могли, не обращая внимания на команды своих погонщиков, обратиться в бегство, смяв-перетоптав по пути свою же пехоту и распугав свою же конницу. Не только раны, но и грохот боя нередко приводили к тому, что врагу удавалось обратить перепуганных слонов против своих воинов. Так вот, как только погонщик понимал, что животное, либо получив слишком много ран, либо по еще какой-то причине, стало неконтролируемым и вот-вот повернет на свое же войско и нанесет тому непоправимый урон, ему приходилось срочно умерщвлять четвероногую «бронетехнику», вбив в затылок слону свинцовым молотком большое металлическое долото. В то же время умные животные, намереваясь бежать, могли скидывать своего седока-убийцу.

Рассказывали, что кое-кто из античных полководцев вроде бы пытался бороться с «живыми танками» врага с помощью специально обученных и экипированных отрядов «слоноборцев». В них набирали очень подвижных и в то же время столь же физически сильных, отчаянных сорвиголов. Их шлемы, щиты, наручники и наплечники были покрыты «шипами или остриями», чтобы гигант не мог схватить их своим смертоносным хоботом, когда они кидались к нему, пытаясь его «обездвижить», подрубив ему топорами и секирами сухожилия ног. Впрочем, веских свидетельств о применении именно этих «спецназовцев» против слонов у нас нет.

В общем, как это всегда было в истории развития военного дела: на всякое новое оружие люди стремились поскорее найти противоядие, причем не одно, а желательно несколько видов «контроружия», причем максимально эффективных. Так они и сосуществовали: на каждый «ход конем» противник отвечал адекватным ноу-хау, и здесь все средства были хороши.

Содержание больших «живых танковых бригад» во все времена стоило столь огромных средств, создавало так много организационных трудностей, что со временем они перестали себя оправдывать. Ведь нередко сражения с применением «живых танков» заканчивалось весьма плачевно: обратившаяся по тем или иным причинам в паническое бегство «четвероногая бронетехника» сминала свою же пехоту, распугивала свою же конницу, и, воодушевленный противник, преследуя бегущих, разил направо и налево. И все же, несмотря на легко прогнозируемую непредсказуемость «живых танков» в ходе боя, даже такой гениальный полководец, как Ганнибал (а еще раньше – знаменитый эпирский царь Пирр!), так и не смог подняться выше модных тенденций той поры и отказаться от их использования. В конечном счете этот «консерватизм» сыграл роковую роль в его (и Пирра тоже!) военной карьере.

И последнее по поводу четвероногого «бронекорпуса» в составе карфагенской армии. Впервые пуны выпустили его на поле боя под Акрагасом в 262 г. до н. э. Долгое время считалось, что во времена Пунических войн карфагеняне могли использовать в боевых действиях не только африканских, но и индийских слонов. Но сегодня у нас нет твердой убежденности, что это именно так. Даже если речь идет о полулегендарном слоне по имени Сур, на котором Ганнибал совершил свой знаменитый марш-бросок через болота римской Этрурии. Нюансы этого «дела» мы раскроем чуть позже.

Безусловно, римская армия была одной из наиболее мощных «военных машин», когда-либо создававшихся военным гением человека, наводившей ужас на противника. Но к моменту судьбоносного столкновения Карфагена и Рима за господство в Западном Средиземноморье – вторая пол. III в. до н. э. – знаменитые римские легионы, которые спустя века победоносно пройдут полмира и позволят Риму в течение нескольких столетий господствовать далеко за пределами Средиземноморской ойкумены, были отнюдь не той совершенной военной машиной, какой они стали в эпоху Гая Мария, Гнея Помпея и Юлия Цезаря, т. е. по сути дела уже в I веке до н. э. Затяжные войны с Карфагеном застанут их на полпути в этом весьма нелегком процессе создания совершенной армии. Вместе с тем первое по-настоящему смертельно опасное испытание – своего рода обкатку «танками» (в их роли выступили незнакомые им ранее боевые слоны и превосходная фаланга профессиональных наемников знаменитого Пирра из Эпира) римские легионы уже выдержали.

Военное дело в Риме было поставлено на широкую ногу. Принято считать, что контуры той армии, которая по праву считалась лучшей в древности, были заложены полулегендарной личностью в истории Рима – героем Вейентинской и Галльской войн – неким Марком Фурием Камиллом. Не исключается, что это эпохальное событие случилось после того, как римляне потерпели сокрушительное поражение от галльских полчищ в 390 г. до н. э. при Аллии. Горькие уроки Самнитских войн (343–290 гг. до н. э.) и войн с эпирским царем Пирром (280–275 гг. до н. э.) тоже могли внести свой вклад в начало процесса создания того самого мобильного и активного римского войска, что спустя века сделает Рим столицей ойкумены той поры. Накопительный характер боевого опыта (как положительного характера, так и отрицательного) привел к переменам, которые могли быть проведены не в одночасье, а постепенно.

Впрочем, по мнению некоторых историков, в этом вопросе до сих пор все же больше «белых пятен» и «черных дыр».

Так или иначе, но большинство исследователей склонны полагать, что в полевой армии служили по призыву все свободные граждане Рима в возрасте от 17 до 46 лет. (В случае национальной опасности призывной возраст увеличивался до 50 лет.) В гарнизонах несли службу остальные военнообязанные, т. е. 47– 60-летние римляне. Римляне уделяли очень большое внимание военной, физической и моральной подготовке своих воинов: учебные бои (индивидуальные схватки, бой в строю) и марш-броски, скалолазание и плавание, рытье оборонительных сооружений и установка лагерей. Военная служба считалась не только обязанностью, но и честью: к ней допускались только полноправные граждане Рима. Уклонение от воинского долга каралось весьма сурово: виновный мог быть лишен гражданских прав и продан в рабство. Но никто не мог быть призван на военную службу более чем на 16 лет. Оружие и доспехи римляне приобретали за свой счет.

Основу римской армии составлял легион (своего рода некий аналог современной дивизии), который в конце III века до н. э. мог насчитывать до 5 тысяч воинов, включая офицеров, знаменосцев, сигнальщиков и 300 всадников. Лишь к рубежу II–I вв. до н. э. состав римского легиона стабилизируется до оптимальных 4500 бойцов: 4200 человек пехоты и 10 отрядов (турм) конницы, по 30 (33) всадников в каждом (всего 300–330 всадников). Римская армия эпохи войн с Карфагеном была недолговечной: легионы распускали, когда сенат считал, что в них больше нет необходимости. Когда воины снова призывались на службу отечеству, т. е. Республике (а это было именно так!), то они, как правило, попадали уже в другие подразделения и к другим командирам. Следовательно, каждая новая римская армия создавалась… заново, а значит, только со временем снова становилась боеспособной. Легионы, сформированные из уже повоевавших бойцов, несомненно, отличались выучкой и дисциплиной, но для слаженности действий в новом строю все же требовалось время и тренировки. Так или иначе, но налицо некоторый диссонанс в римской военной машине той поры: рекрутов (по сути, они действительно ими являлись, поскольку проводили в армии несколько лет подряд!) раз за разом набирали, муштровали и раз за разом распускали!

До профессиональной армии Рим еще не дорос, но последний шаг в этом направлении был уже не за горами.

Поскольку к началу войн с Карфагеном, т. е. к середине III века до н. э., Рим подчинил себе весь Апеннинский полуостров до долины реки По на севере, то все италийские племена были обязаны служить в римской армии и полностью нести расходы по содержанию снаряжаемых ими отрядов. Рим лишь определял число воинов, необходимое для армии (например, двойное число конницы и равное римской количество пехоты: на деле это могло выглядеть как пять союзных пехотинцев на четыре римских и три союзных кавалериста на одного римского). Обычно на один легион полагалось 5 тысяч союзных пехотинцев и 600 либо 900 всадников из числа союзников, что в целом давало около 9—10 тысяч воинов. Во время войны римляне могли потребовать от союзников неограниченное количество воинов. Союзники имели статус вспомогательных отрядов, никогда не составляли отдельного корпуса и всегда сражались на флангах римского войска. Командовали ими только римляне.

В случае крайней опасности Рим мог выставить почти миллионную армию – около 800 тысяч бойцов, однако только треть из них приходилась на римских граждан.

Большинство военных держав Древнего мира не имело тогда таких больших армий, как римляне, а потому не могли, к примеру, вести продолжительные войны из-за риска оказаться в окружении превосходящих сил противника, которые он успел бы сформировать и вооружить. Римляне, используя воинов всей Италии, могли одновременно воевать с несколькими армиями. Вместе с их целеустремленностью и упорством это давало римлянам возможность вести войну так долго, как этого требовали обстоятельства.

Пехота подразделялась на легкую – велитов, среднюю – гастатов с принципами и тяжелую – триариев.

Одетые в медвежьи или волчьи шкуры велиты, или «быстрые» (обычно ими были наименее обученные молодые новобранцы в возрасте от 17 до 25 лет), обходились не только без доспехов, но и шлемов, укрывая голову шапками из меха указанных хищников. У них имелся меч, 6 легких метровых дротиков с ремнем для метания, лук со стрелами, праща и небольшой (порядка 90 см в диаметре) легкий и круглый деревянный щит.

Гастатами (копейщиками) становились более опытные, но тоже молодые 25—30-летние воины. Они были вооружены двумя полутора-двухметровыми пилумами – тяжелыми (до 4 кг весом) дротиками (копьями) из длинного (0,5–1 м) и тонкого железного прута с закаленным зазубренным наконечником, насаженного на древко. Чем-то они были похожи на… гарпун китобоя. Сегодня не исключается, что пилум мог быть заимствован римлянами у самнитов либо этрусков.

Метнув пилум во вражеский щит, в котором он благополучно застревал, гастаты получали почти беззащитного противника. Тогда они вытаскивали короткий меч и, прикрывшись сами щитами, с криком кидались в ближний бой.

Защитой гастатам служили: большие, выгнутые, овальные щиты; кожаные безрукавки ниже бедер; металлическая поножь на не прикрытой щитом правой ноге (либо их не было вовсе и они могли быть привилегией лишь командиров-центурионов и тогда надевались на обе ноги?!); наручи (по крайней мере – на правом предплечье); различные металлические (чаще – железные, реже – бронзовые) шлемы с козырьком, закрывавшим шею и большими (от ушей до рта) подвижными нащечниками для защиты скул. Шлемы украшались гребнем из конского волоса, что издали делало их похожими на конские табуны, либо тремя длинными перьями черного и красного цветов, для того чтобы воины казались выше, чем они есть.

Костяк римской пехоты составляли принципы (лучшие или главные) – зрелые, опытные солдаты лучшего для войны 30-летнего возраста. Именно у них чаще всего встречались: предложенный все тем же полулегендарным реформатором Камиллом доспех из скрепленных кожаными ремнями металлических секций либо нагрудник в виде прямоугольников из толстой, сложенной в несколько раз кожи, усиленный металлическими ребрами; либо простая медная нагрудная пластина (20 х 20 см), скрепленная толстыми кожаными ремнями с такой же пластиной на спине, причем те же ремни одновременно предохраняли плечи. Для защиты бедер с пояса свисали обшитые металлом толстые полоски кожи. Лишь офицеры могли себе позволить дорогие «анатомические» доспехи, стоившие в ту пору в Италии огромных денег.

Закрывая тему римского «обмундирования», скажем, что на ногах у всех легионеров были «калиги» – кожаные сапоги на двухсантиметровой подметке, подбитые сапожными гвоздями, с отверстиями, оставлявшими пальцы ног открытыми. Они носили шерстяные рубашки без рукавов и иногда обматывали бедра и ноги полосами шерстяной ткани. Когда наступали холода, солдаты надевали теплый и тяжелый плащ, а «калиги» утепляли тканью и мехом.

В третьей линии боевого порядка (отсюда их название триарии или третьи) стояли испытанные бойцы-ветераны от 40 до 45 лет, чья воинская сноровка уже была не той, что раньше, но они еще были способны на многое, в частности, стоять насмерть! Облачались они в такие же как у принципов, шлемы и доспехи, среди которых встречалась и дорогая кольчужная безрукавка. Кольчуги, несмотря на их дороговизну, высоко котировались среди легионеров, поскольку они не сковывали движений, гарантировали неуязвимость при рубяще-режущих ударах мечом либо кинжалом, неплохо защищали от колющих снарядов (стрелы и дротики) и были не столь эффективны лишь против таранных ударов тяжелых копий. Считается, что триарии бились более длинными, чем у гастатов и принципов, мечами и длинными тяжелыми копьями – гастами, пригодными только для ближнего боя. Занимая оборону, они становились на одно колено, выставляли перед собой большие щиты и длинные копья, втыкая их тыльным концом в землю.

Конница была наиболее слабым звеном в римской армии. К тому же в ней обычно «служили» союзники из италийских племен. Кавалеристы Рима имели длинные копья (в бою их держали наперевес, зажав под мышкой) и более длинные (до 80 см) и плоские, чем у пеших легионеров, мечи-спаты, круглые (овальные) деревянные щиты, обтянутые кожей с металлическим умбоном посередине, похожие на пехотные шлемы с волосяным гребнем, льняные панцири. Стремена римлянам еще были не известны, седла были примитивные, мягкие, лошади – плохой породы, да и наездниками они были слабыми. Поэтому в отличие от превосходной конницы пунов она, доезжая до поля боя, предпочитала спешиваться и, прикрываясь удобным в ближнем бою овальным щитом, сражаться с вражеской пехотой мечом. Как кавалерия, она плохо взаимодействовала со своей пехотой.

В заметно лучшую сторону ситуация в римской кавалерии изменится лишь после целого ряда унизительных поражений от превосходной конницы Ганнибала, когда она станет комплектоваться прирожденными кавалеристами – наемниками из варварских племен.

Таким образом, основной ударной силой армии Рима всегда была его пехота, славившаяся эффективным сочетанием энергии метательного оружия, шока ближнего боя на мечах и надежными резервами. Даже знаменитый карфагенский полководец Ганнибал вынужден будет отдать должное боевой выучке римских пехотинцев и уже в ходе развязанной им войны в Италии вооружит свою пехоту по римскому образцу и подобию.

Принято считать, что после реформ Камилла римская армия стала состоять из легионов, делившихся на более мелкие маневренные единицы – на 45 компактных и маневренных манипул (по-латински – пучок сена, который привязывали к древку копья для обозначения места сбора личного состава). Со временем – во II в. до н. э. – количество манипул сократится до 30, а численность их состава возрастет. Каждая манипула (своего рода современная рота) имела свой номер и насчитывала до 120 гастатов (либо принципов) + 40 велитов (они располагались поровну между всеми манипулами) и включала 2 центурии (некое подобие современного взвода) по 60 воинов (позднее – 80), которые перед боем располагались одна за другой. Всего центурий было 80 (позднее – 60). Только манипула триариев состояла из одной центурии в 60 бойцов. Самым мелким боевым отрядом была декария (по-латински – десять) из 10–15 бойцов во главе с декурионом (десятником). Командир первой центурии (центурион) был одновременно и командиром манипулы. Помощником центуриона был оптий. Ему помогал тессерарий (дежурный сержант). Помимо них в состав центурии входил трубач и сигнальщик, указывавший направление движения.

Обычно консульская римская армия из 4 (2 римских + 2 союзнических) легионов по фронту занимала позицию в 2,5 км, прикрывшись с флангов кавалерией. Плотность построения манипула по фронту могла варьироваться в зависимости от протяженности фронта, особенностей противника и т. п. Минимальной, создававшей достаточную глубину строя, в эпоху войн с Карфагеном считались 5 человек в шеренге. (Позднее, когда численность манипул возрастет, она сократится до 3 бойцов.) Оптимальным могло быть построение в 10 шеренг по 12 человек. На правом фланге вставали центурионы, их помощники и один знаменосец.

Не менее важным было и то, что легион расчленялся и по фронту, и в глубину, строясь в три линии по манипулам. Интервал между манипулами был равен протяженности их фронта – в среднем от 8 до 20 м. В первой линии располагались гастаты, за ними в 90—100 м следовали манипулы принципов, замыкали построение на чуть большей дистанции опытнейшие триарии. Минимальной дистанцией считались 15–25 м. Манипулы разных линий могли стоять в шахматном порядке либо затылок в затылок. В случае необходимости манипулы второй линии входили в промежутки между манипулами первой линии и составляли непрерывный фронт, либо это происходило, когда смыкались сами гастаты. Манипулы третьей линии в этом случае составляли резерв. Реже легион строился в две линии. Отдельные легионы в сражении стояли на небольшом расстоянии друг от друга.

Перед строем легиона действовала рассыпная цепь легковооруженных велитов, численностью в 1000–1200 человек. (Со временем их сменят прекрасно подготовленные наемные стрелки-профессионалы: балеарские пращники и критские лучники.) Они завязывали бой, затем отходили после метания дротиков, стрел и камней в тыл и на фланги. Велиты также несли охрану легиона, и под их прикрытием римские манипулы занимали наиболее удобные позиции на поле боя. Затем двигавшийся вперед под прикрытием щитов строй из 1200 гастатов с расстояния 10–15 м (либо в зависимости от ситуации это происходило раньше – с 30 м; тогда в ход шли более легкие пилумы) залпом метал в неприятеля множество дротиков-пилумов. В этот момент каждый ряд гастатов отстоял друг от друга на столько, чтобы оставалось место для метания пилумов. Ряды смыкались, как только пилумы были брошены. После того как передние шеренги расходовали свой боезапас, только тогда задние начинали метать свои дротики поверх их голов. Массированному обстрелу дротиками придавалось большое значение. Пронзив тяжелыми пилумами щит противника, гастаты лишали его возможности обороняться им и, бросаясь на него с мечами, переходили к рукопашной схватке. (Получалось нечто подобное штыковой атаке после залпового ружейного огня.) Уже в этой атаке должно было сказываться преимущество римского боевого порядка: предварительное метание дротиков с быстрым переходом к рукопашной схватке, в которой у римлян было превосходство за счет отлично обученных фехтовальщиков на мечах. Если все же эта атака не приносила успеха, гастаты через интервалы в манипулах второй линии отходили поочередно в тыл и их сменяли 1200 более опытных принципов либо принципы вступали в интервалы первой линии, создавая таким образом сплошной фронт. Только в крайнем случае в бой вводился последний резерв – 600 триариев. У римлян даже существовала пословица: inde rem ad triarios redisse, или «дело дошло до триариев», означавшая, что дело доведено до крайности.

Но обычно исход боя решался двумя первыми линиями, поскольку триарии при всей своей многоопытности все же были людьми весьма возрастными и на равных соперничать с воинами в полном расцвете сил долго вряд ли могли, тем более что их численность была сравнительно небольшой.

Казалось, все было гениально просто: непосредственные участники боя, поддержка и резерв. При этом на протяжении всего боя 2/3 легионеров находились вне зоны досягаемости противника.

Поскольку тогда сражения проходили как поединки отдельных воинов, то основное бремя борьбы ложилось на передний ряд. Общеизвестно, что воины, бившиеся в ближнем бою (в первом ряду), могут эффективно сражаться от 10 до 15 минут, далее для максимально долгого поддержания их в боевом состоянии им надо давать временную передышку. Кроме того, потери в первом ряду всегда были очень велики, поскольку возможности римских легионеров, несмотря на их большую выносливость и высокое боевое искусство, были все-таки ограниченны.

Поэтому очень многое зависело от быстроты и четкости, с которой производилась замена убитых и раненых бойцов свежими силами из подкрепления. Легионеров муштровали до тех пор, пока они не приучались выполнять все приказы автоматически. Даже внутри манипул и центурий людей передвигали, как марионеток на фиксированные позиции.

Римский строй очень трудно было прорвать: он без сложной перестройки позволял каждому солдату отдельно или вместе с товарищами повернуть фронт в любом направлении: манипулы, ближайшие к опасному месту, поворачивались к нему одним заученным движением. Линейная взаимозаменяемость давала римлянам еще одно весьма важное преимущество перед противником. Как правило, когда в большинстве армий той поры передний строй терпел поражение, то начиналось… бегство. У римского легиона была возможность с помощью замены линий попытаться избежать этого.

Долгое время среди историков было принято считать, что именно такая организация боя вкупе с шахматным построением римской пехоты и делали ее очень подвижной и маневренной. Именно они позволяли ей сражаться практически на любой местности, не опасаясь потерять строй и не испытывая необходимости непрерывно следить за появлением просветов в линии – просветы были предусмотрены. Именно они позволяли повторять атаку последующими линиями, одна вслед за другой, в зависимости от необходимости. При этом манипулы первой линии стремились вклиниться во вражеский строй, разорвать его, после чего туда устремлялись свежие манипулы второй линии. Третья линия манипул играла роль тактического резерва. Она вводилась в сражение только в критический момент: либо прикрывая отход и перестроение потрепанных боем первых двух линий, либо нанося решающий, победный удар.

В то же время современные пытливые исследователи военного наследия Рима не без оснований подвергают сомнению действительную эффективность, безусловно, красивого шахматного строя римлян.

Во-первых, при движении по пересеченной местности сохранять его правильность не менее трудно, чем монолитность македонской фаланги.

Во-вторых, его использование в ближнем бою явно было непростым делом. Промежутки между манипулами позволяли вражеским войскам вклиниваться в них. Выходит, что в римском строе оказывалось сразу множество… правых флангов, между прочим, самых уязвимых в пехотном строе – щит-то держался в левой руке, оставляя правый бок легионера открытым. Предположение, что манипулы второго ряда успеют из глубины ударить по вклинившемуся в промежутки первого ряда врагу, весьма сомнительно. Прежде чем они придут на помощь сражающимся отрядам, стоящим впереди, те все же уже понесут потери от удара сбоку!

Именно поэтому не исключено, что шахматное построение при сближении с противником изменялось!

Когда враг оказывался на расстоянии броска пилума, легковооруженные застрельщики, израсходовав свои метательные снаряды (стрелы, дротики, камни и т. п.), отходили за строй первой линии легиона через имеющиеся проходы. Сразу после этого вторые центурии каждого манипула первой линии сдвигались влево и выходили вперед, заполняя промежутки, и на врага уже двигалась единая линия (или интервалы в ней были очень незначительны?!), готовая вступить в рукопашную в сомкнутом строю. Противник, уже расстроенный «огнем» застрельщиков, получал пару залпов пилумами, после чего римляне кидались в атаку, гася наступательный порыв неприятеля, толкая его своими большими щитами и не давая ему пустить в ход свои копья, навязывали ему ближний бой на мечах, в котором они были большими мастерами. Если сломить противника не удавалось, то гастаты первой линии по команде быстро отходили назад в тыл принципам через промежутки между их манипулами, и те действовали точно так же, как гастаты первой линии.

Следует отметить, именно этот маневр со сменой сражающихся линий мог быть для римлян одним из самых опасных моментов сражения.

Вполне возможно, что гастаты не всегда могли оторваться от сражающегося противника все разом и одновременно либо им приходилось отходить, преследуемыми наседавшим врагом. Вот тут-то и таилась главная опасность оказаться вовлеченными во всеобщую сечу, где уже было не до классически правильных маневров, а каждый резался не на жизнь, а на смерть. Скорее всего, именно поэтому по второй линии стояли воины в расцвете сил, чей опыт и мастерство оказывались крайне необходимы для боя правильным фронтом. В крайнем случае, в дело вступали триарии из третьей линии манипул. Не исключено, что эти матерые ветераны бились уже в плотном фаланговом строю, возможно, давая тем самым расстроенным гастатам и принципам прийти в себя, перегруппироваться и быть готовыми снова пойти в бой. Но, так или иначе, ввод в бой триариев означал, что «дела были плохи», если «дело дошло до триариев»!

Некоторые исследователи склонны считать, что еще одним преимуществом римского боевого построения отдельными манипулами могла быть смена не только подразделениями или отдельными бойцами, но через определенные промежутки времени по команде весь первый ряд мог меняться со вторым, затем второй с третьим и так до тех пор, пока на передовую не возвращались отдохнувшие и перегруппировавшиеся бойцы первого ряда.

В то же время критически настроенные историки полагают, что подобная ротация вряд ли была доступна в ходе особо ожесточенных сражений, когда любая заминка грозила катастрофой, тем более в ходе рукопашной, когда передовая линия римской армии принимала участие в кровавом месиве.

Так или иначе, получается, что шахматный строй римлян в первую очередь вроде бы был связан с их желанием быть максимально мобильными именно при фронтальном столкновении, а также как можно дольше держать наготове свежие отряды. Первый успех той или иной стороны не всегда был залогом окончательной победы. Не исключается, что римский строй подобно пружине смягчал натиск врага, выматывал его и отбрасывал назад.

Впрочем, любые теоретические раскладки хороши лишь на бумаге и в тиши кабинета, а на поле боя, где действует самый доходчивый принцип всех времен и народов: «убей его или он убьет тебя», все могло проходить отнюдь не так гладко, как это могло выглядеть на строевых учениях.

К моменту первой встречи с наемниками Карфагена римский легион все еще был способен лишь на фронтальное сражение. До маневрирования резервами и задними линиями на случай обхода легиона с тыла римские полководцы еще не дошли. Впервые это случится уже в ходе войн Рима с гениальным тактиком Ганнибалом, когда тому будет противостоять Публий Корнелий Сципион-Младший (или, как его прозвали благодарные соплеменники, Африканский), чьи заслуги в развитии полководческого искусства незаслуженно остались в тени его великого врага.

Большую роль в римской армии играли «инженерные» войска. Примечательно, что они вместе с кузнецами и другими ремесленниками шли на марше бок о бок с легионерами. Они так же сражались наравне с другими, пока не возникала острая необходимость в их специфических услугах. Именно они руководили постройкой военных лагерей, мостов и кораблей. Именно они сооружали стенобитные орудия, катапульты, камне– и огнеметы. Над всеми ними стоял префект (главный инженер) кузнецов и инженеров.

В целом во времена войн Рима с Карфагеном римские армии были плохо экипированы для серьезных осад с применением разнообразной осадной техники. Римляне не знали иных способов взять укрепленный город, кроме блокады и примитивного штурма пехотой (зачастую ведшего к большим потерям). Даже такой изощренный полководец, как Публий Корнелий Сципион-Младший (Африканский), в основном ограничивался прямолинейными штурмами с применением лестниц. Порой он сам грозился взобраться на стену по лестнице (подобно самому великому Александру Македонскому!), чтобы приободрить свои войска, растерявшиеся после первой неудачи. Для успеха подобного штурма решающим моментом всегда была высота лестниц.

И все же именно римляне со временем не только освоили, но и настолько усовершенствовали греческую осадную технику, что во многом с ее помощью покорили почти всю тогдашнюю ойкумену. Именно римская армия позаимствовала из наследия эпохи Александра Македонского и его диадохов больше, чем любая другая. Именно способность органично заимствовать чужие технологии, в конце концов, и сделала ее сильнейшей армией древности.

Вместо знамен отряды римского войска использовали особые значки, закрепленные на шестах. «Знаменем», а точнее значком всего легиона в эпоху войн с Карфагеном служило изображение медведя, быка или иного тотемного животного. (Знаменитые «римские орлы» стали значками легионов лишь во времена еще одного знаменитого реформатора римской армии, неукротимого и ужасного Гая Мария – на рубеже II–I веков до н. э.) Его нес привилегированный манипул, который располагался на правом фланге переднего строя. (В течение срока службы рекрут переходил из последней манипулы в избранную и, возможно, из командира десятка превращался в центуриона.) Первоначально значком манипулы был пучок сена на шесте, который сменило отлитое из бронзы изображение ладони (знак присяги и власти). Применялись и другие знаки отличия в виде узоров на щитах: молнии, венки, цветы и звезды.

На марше легионер обязан был нести на левом плече крестообразный шест, на котором была связка с пайком на три дня (зерно и другая пища), бронзовыми котелком и кружкой либо ковшиком, пилой, плетеной корзиной для переноски земли при возведении лагеря, ручной мельницей, топором, серпом, киркомотыгой, дернорезом и саперной лопаткой (в крайнем случае, служившей универсальным остро заточенным оружием ближнего боя!). Возможен был и другой инструмент для постройки лагеря, а также и несколько (2–3) связанных между собой кольев для забора-палисада ночного лагеря. За спиной мог висеть шерстяной плащ (он же мог служить одеялом), постельные принадлежностями в скатке с валиком, который клали под голову во время сна, и кожаный ранец с личными вещами, но трофеи полагалось перевозить в обозе на вьючных животных. Общий вес ноши рядового легионера мог достигать 30–35 кг, но не более того, чтобы легион не потерял в мобильности передвижения. Обычно воины распределяли груз между собой – один нес лопату и киркомотыгу, а другой – серп и дернорез и т. д. Как только завершался переход, солдат сам молол неразмолотое зерно пшеницы в муку и пек грубый хлеб на горячих камнях либо на углях. На варение на биваках похлебки (2 литра воды, полкило пшеничной муки, 50 г порезанного кубиками шпината, 100 г такой же говядины, молотого черного перца и растертого зубчика чеснока) у рядового легионера уходило порядка 45 мин.

Чаще всего пропитание добывалось у племен и народов, населявших завоеванную территорию. Чем дальше будут римские легионы уходить от Апеннинского полуострова и чем шире становилась римская территория, тем разнообразнее будет их рацион.

Окончательно весь личный шанцевый инструмент и необходимый набор бытовых предметов римского легионера в походе сложится много позже описываемой эпохи – во времена Гая Мария, т. е. на рубеже II–I вв. до н. э.

Именно о римлянах говорили, что киркой и лопатой они добились не меньше, чем мечом и копьем (имеется в виду пилум), так как они были величайшими строителями укреплений Средиземноморья той поры. Важнейшей установкой римской военной жизни была безопасность бивака, в том числе спокойствие ночного отдыха. Где бы (на вражеской или дружественной территории!) и на какой срок (даже если всего на одну ночь либо несколько часов!) ни останавливался легион после дневного перехода, он тут же начинал «окапываться»!

Строился защищенный глубоким (от 1 до 3 м) и широким (от 1,5 до 4 м) рвом, земля из которого шла на вал, и высоким частоколом (либо стеной из мощных бревен) большой квадратный (со стороной ок. 800 м) или прямоугольный (с закругленными для облегчения обороны углами) лагерь с круглосуточной охраной часовыми. Без его возведения римляне не вступали в бой.

Поскольку солдатский переход у римлян обычно начинался еще до восхода солнца, то своим установленным размеренным маршевым темпом (100 шагов в минуту), делая привалы для отдыха, легионеры добирались до «расчетного» (установленного) места будущего лагеря уже к полудню, т. е. у римлян оставалась половина светового дня для всех лагерных работ. Начиналось все с того, что определяли, где должна стоять палатка консула. Именно от этого места, называемого «преторий», производилась общая разметка. К ужину они уже заканчивались: каждый легионер четко знал круг своих обязанностей, в исполнении которых благодаря постоянной практике здорово поднаторел. (Хотя по армейскому нормативу на все обустройство лагеря отводилось до 4 часов, но на вражеской территории, когда от трети до половины армии стояло в охранении, времени все же уходило больше.) Еще до выхода легиона в путь специальный отряд «квартирьеров» (несколько опытных военных трибунов и центурионов) уходил вперед, который и определял нужное место. Обычно это была возвышенность (с высоты удобнее стрелять по противнику из лука, пращи или метать дротики; при движении сверху вниз возрастает ударная сила атакующей пехоты), обязательно рядом с водой и вблизи леса (необходимость в древесине для обустройства лагеря и дровах), но не очень густого и не подступавшего вплотную к лагерю, чтобы враг не мог скрытно сосредоточиться и внезапно напасть. Чаще всего лагерь располагали как можно ближе к тому месту, где предполагалось дать сражение.

На выбранном участке разравнивали поверхность земли и каждое подразделение занимало при строительстве заранее отведенное ему место, где оно складывало свою поклажу, составляло в «козлы» оружие, кроме мечей. (Главное оружие ближнего боя всегда должно было быть под рукой!) При этом конница несла дальнее внешнее охранение, а часть пехотинцев (одна либо две манипулы) выдвигалась в ближнее охранение, пока основная масса солдат начинала обустройство лагеря.

Вынутая при сооружении рва земля шла на возведение защитного вала. Он должен был быть столь широким, чтобы обороняющимся хватало места отклоняться для замаха и подаваться вперед в момент броска дротика (пилума). Для сохранения формы рва он утаптывался и покрывался дерном. Частокол над защитным валом выставлялся такой высоты, чтобы солдатам было удобно метать через него пилумы. Внутренняя сторона вала снабжалась ступенями, чтобы легионеры могли легко и быстро занять свои позиции. Порой ступени заменялись связками хвороста (фашинами).

Со всех четырех сторон в стенах (посередине) имелись ворота, через которые армия могла в короткий срок войти в лагерь либо покинуть его и развернуться в боевой порядок. Воротный проем всегда равнялся ширине строя манипула. При этом ворота со стороны «претория» были обязательно обращены в сторону предполагаемого нахождения противника. Перед рвом размещали массивные деревянные ежи – «трибулы».

Расположение войск внутри лагеря было строго регламентировано. Внутри лагеря, на расстоянии, достаточном, чтобы туда не долетали метательные снаряды вражеских лучников, дротикометателей и пращников (в первую очередь, горящие дротики), т. е. не менее 60 м от оборонительного вала, в строго определенном порядке прямых городских улиц и кварталов располагались: площадь собраний – форум, кожаные палатки командования – преторий, сотников (центурионов), десятников (декурионов) и рядовых легионеров, стойла лошадей и другие службы. В каждой солдатской палатке (3 х 3 м) размещалось по восемь человек, питавшихся за одним столом. Главная широкая (30 м) улица отделяла палатки полководца, его квестора, военных трибунов, офицеров и штабных служб от пехоты с приданной ей конницей. С обоих концов она заканчивалась воротами. Штабная часть лагеря занимала около трети всего лагеря. Оставшиеся 2/3 делились надвое другой менее широкой (всего лишь 15 м) улицей, шедшей параллельно главной улице. Обе эти улицы под прямым углом пересекались третьей улицей, которая вела к преторию. На форуме в случае необходимости могла выстроиться вся армия. Каждый воин точно знал и свое место, и размещение всех подразделений.

Римский лагерь видоизменялся в зависимости от времени года, продолжительности срока размещения в нем войск и численности воинов, а также местности и некоторых других особенностей.

Если предполагалось, что легион останется в лагере на длительный срок, то стена могла через определенные расстояния перемежаться деревянными сторожевыми башнями-вышками (максимум 3-этажные) с оборудованными на них метательными машинами, рвы углублялись, а валы поднимались. Вышки соединялись между собой галереями, прикрытыми спереди плетеным бруствером. Защищавшие ворота вышки были более высокие. Наличие галерей улучшало оборону лагеря: воины на валу защищались ими от вражеских метательных снарядов, тогда как их собратья по оружию, располагаясь на них, могли посылать свои стрелы и пилумы дальше и сильнее.

В зимнее время года лагеря укреплялись еще больше, а кожаные палатки заменялись хижинами либо бараками с соломенными крышами, для кавалерии строились конюшни, но такое случалось не всегда.

Регулярно выставлялись посты и караулы, остальные занимались доставкой продовольствия и воды, уходом за животными, починкой снаряжения и т. п. Все эти обязанности распределялись каждое утро на построении в строго установленное время. Для охраны лагеря, как правило, оставляли менее опытных легионеров, тогда как для военных действий в окрестностях выделялись испытанные ветераны. Не менее двух манипул следили за порядком внутри лагеря. Одна манипула охраняла консула. Три поста несли охрану квестора, два – легатов и т. д. Под особым надзором были легионные лошади. Дополнительные караулы назначал консул. На ночь конные патрули укрывались в лагере, и вся охрана ложилась на плечи пехоты, которая в четыре стражи выделяла от каждой когорты 1/4 своего состава, а 3/4 обязательно отдыхали с оружием на изготовку. Старший центурион через определенные промежутки времени в сопровождении дежурного трибуна обходил весь лагерь. Порой они проделывали это верхом. Нередко время обхода устанавливалось трибуном. Перед расстановкой ночных постов дежурный военный трибун через центуриона 10-го манипула или декуриона турмы знакомил командиров подразделений с очередным паролем, который менялся каждую ночь.

Если кто-то из постовых засыпал или отлучался, его сурово наказывали, порой забивая до смерти, или он оставался калекой. На «войне – как на войне»!

В случае продолжения марша весь этот лагерь разбирался ранним утром так же быстро и организованно, как и возводился накануне. По первому сигналу горна складывались палатки, начиналось все с палаток консулов и военных трибунов. По второму – навьючивались животные, разбирался сам лагерь, по третьему – солдаты строились для выступления в поход.

Взять его штурмом было очень трудно. Случалось, что потерпевшая неудачу в открытом бою римская армия, укрывшись в лагере, с честью отражала все атаки воодушевленного первым успехом врага. Враги Рима знали о том, что на возведение лагеря обычно уходило около 4-х часов, и обычно не ожидали быстрого нападения. На деле нередко все происходило совсем наоборот.

Так или иначе, но в лагере, своего рода примитивной крепости, которую легионеры, образно говоря, всегда «возили с собой», они чувствовали себя в полной безопасности.

Число легионов определяло размер римского лагеря. Максимально большой лагерь рассчитывался на пять легионов. При этом лагерь всегда разбивался по одному и тому же плану независимо от количества квартируемых в нем легионов. Римский бивак служил не только для обеспечения безопасности армии на отдыхе (ночлега) или убежища в случае отступления, но и играл роль опорного пункта для ведениях наступательных или оборонительных действий (т. е. базой – откуда можно было управлять ходом кампании), и продовольственным складом. Всей организацией лагерной жизни, снабжением и медицинским обслуживанием ведал префект лагеря – обычно это был бывший старший центурион легиона («примипил»). В его ведении находились и все метательные машины, приданные легиону. В крайнем случае он мог взять на себя командование всем легионом.

Во главе римской армии обычно стоял консул. Ему помогали – легаты и военные трибуны. Первые обычно командовали легионами, вторые – боевыми линиями манипулов. Консул мог командовать армией лишь один год, пока он занимал выборный высший государственный пост. Ежегодная смена командующего становилась недостатком, если война принимала затяжной характер и каждый раз на театр непосредственных боевых действий прибывал новый командир, которому требовалось время, чтобы вникнуть в ситуацию и на деле понять приемы и методы вражеского полководца. К тому же не всегда умелый гражданский правитель оказывался отличным военачальником. Как известно, в случае особой опасности для государства высшее командование передавалось диктатору сроком на полгода. Он командовал основной, т. е. наибольшей, армией. Его заместителем по армии становился начальник конницы. Он традиционно командовал кавалерией, поскольку диктатору запрещалось ездить верхом. Дополнительными армиями руководили подвластные диктатору проконсулы из числа бывших консулов, или всенародно избранные преторы – вторые по рангу лица в Риме после консула, ведавшие охраной порядка, отвечавшие за правосудие, управлявшие наименее важными провинциями и ведшие незначительные войны от имени Рима. Иногда бывшие преторы (пропреторы), так же как и проконсулы, наделялись правом ведения войны.

Только консул-командующий имел право на ритуал «ауспиции» – гадание о том, благоприятствуют ли сейчас Небеса сражению или нет. С этой целью армия возила с собой в деревянных клетках цыплят, которых полководец перед сражением приказывал накормить. Если цыплята жадно бросались на еду, при этом роняя часть пищи на землю (как бы делясь с богами), то это было благоприятным знаком. Во всех иных случаях полководцу рекомендовалось всячески избегать битвы. Знаменитый римский оратор Цицерон позднее остроумно заметил по этому поводу, что среди римских полководцев был негласный обычай… морить цыплят голодом, чтобы, получив в нужный для римских военачальников момент пищу, они кидались жадно поглощать ее, но, будучи очень слабы, частично роняли. Так или иначе, но эта традиция «пращуров» культивировалась в римской армии веками вплоть до Рима эпохи Империи – ведь она говорила о священности статуса полководца, имевшего право получать знамения от богов и толковать их! Любое сопротивление своей воле командующий расценивал как нарушение воли богов.

В походе консул-командующий обладал неограниченной властью над гражданами-воинами – «империумом» (за пределами Рима римлянин не имел права апелляции к народному собранию!) и мог приказать своим постоянно сопровождавшим его помощникам – «ликторам» (одно из внешних проявлений консульской власти) – выпороть и обезглавить любого нерадивого солдата или офицера. Крайней мерой наказания провинившегося подразделения (за трусость в бою и т. п.) служила «децимация» – позорная казнь каждого десятого перед строем всего легиона.

В то же время дисциплина и стойкость в римской армии поддерживались не только с помощью телесных наказаний, но поощрением (земельными наделами, жалованьем) и наградами. Отличившиеся офицеры и солдаты могли получить венок из дубовых листьев за спасение римского гражданина; золотой венок полагался тому, кто первым взобрался на стену неприятельского города.

Скажем сразу, что со времен Александра Македонского полководческое искусство изменилось. Легендарный македонец, выбирая нужную позицию, постоянно маневрировал и развертывал свою армию для наступления так, чтобы она могла всеми своими силами (пехотой и кавалерией) оказывать одновременное давление на передовые порядки врага. Когда наступал решающий момент, его ударная тяжелая кавалерия наносила разящий удар по самой слабой части во вражеских построениях, уже точно определенной самим полководцем. Но после начала сражения даже такому гению, каким безусловно являлся македонский царь, было почти невозможно руководить сражением на всех участках поля боя. Ведь именно он во главе кавалерии находился в гуще событий, где решался исход битвы, причем нередко именно его исключительная храбрость склоняла чашу весов на его сторону. После его смерти в войнах диадохов преемники великого полководца тоже пренебрегали опасностью. Личный героизм по-прежнему считался обязательным качеством военачальника, вызывавшим восхищение в любом подчиненном бойце. Но поскольку последователи Александра уступали ему – своего рода Богу Войны – во всем, да и сражались они друг с другом армиями одинаковыми как по содержанию, так и по ведению боя, то полководческое искусство постепенно совершенствовалось. В результате главным для римского полководца было не утверждение своего мужского начала в смертельно опасных поединках перед строем готовых к сражению армий, не в лихих атаках в первых рядах (время героев-вожаков эпохи Александра Македонского прошло!), а в умении искусно управлять войском, стоя позади него, и в сохранении армии даже в случае неблагоприятного исхода боя. Если раньше резервы имелись крайне редко, то в римском легионе они присутствовали обязательно (от 1/2 до 2/3!), и именно задачей полководца являлось по необходимости искусно бросать их в бой. И все же и римским полководцам в походе, во время боя или осады приходилось проводить немало времени вблизи противника, рискуя быть ранеными или убитыми. Они разделяли со своими солдатами все тяготы военного бытия. Все это не только позволяло им быть близкими к ним – «братьями по оружию» (соратниками), но и называться типично римскими военачальниками.

После больших успехов – если пало не менее 5 тысяч неприятельских воинов – победоносное римское войско по разрешению сената праздновало триумф. Легионеры вступали в Рим боевым строем, с лавровыми ветвями в руках, распевая героические и шутливо-похабные песни. Впереди войска, но позади процессии самых знатных военнопленных, на колеснице, запряженной четверкой белых коней, ехал полководец. Одетый подобно статуе бога войны Юпитера – в лавровом венке, с накрашенным лицом, в пурпурном, украшенном золотом, одеянии с богатым оружием – возвышался он на колеснице, похожий больше на грозного идола, чем на живого человека. Стоящий рядом раб постоянно нашептывал ему на ухо, что тот смертен, как и все люди. Другой раб держал над его головой лавровый венок победы. Тут же несли военную добычу, выставленную для всенародного обозрения. По главной церемониальной дороге Рима Sacra Via («Священной дороге») через Триумфальные ворота, Фламиниев цирк, Большой цирк вокруг Палатина триумфальная процессия поднималась на Капитолийский холм, к главному храму города – храму Юпитера, где совершалось торжественное жертвоприношение – ритуальная казнь вражеского полководца. После жертвоприношений Юпитеру победоносный полководец «закатывал пир на весь мир». Малый триумф назывался овацией. Она полагалась, если победа не была внушительной, противник оказался не столь серьезен, как это могло показаться, или… сам победитель чем-то не угодил сенату. В этом случае полководец вступал в Рим верхом на коне или же пешим, на голове его был миртовый венок и одет он был в обычную тогу. Сопровождали его не его воины, а всего лишь… сенаторы, и в жертву он приносил на Капитолии не быка, а всего лишь овцу. Существовал и триумф за… свой счет: это когда государство не выделяло средств триумфатору и ему приходилось обустраивать празднество на свои деньги за пределами Рима на Альбанской горе.

Было время, когда Карфаген и Рим объединяла одна и та же цель: борьба против общего врага – знаменитого эпирского царя Пирра, который замышлял создать для себя в Западном Средиземноморье мощное государство на обломках римского и карфагенского могущества. Но даже тогда стороны опасались союзника не меньше, если не больше, чем противника. После того как Пирру пришлось оставить Сицилию, а затем и Италию, о союзе между Карфагеном и Римом уже не было и речи. Карфаген безраздельно господствовал в Средиземном море: все иностранные корабли, вступавшие в подвластные ему воды, карфагеняне топили, опасаясь торговой конкуренции. Назревал прямой конфликт, и якобы посланник карфагенян весьма высокомерно предостерег римлян от того, чтобы доводить дело до открытых военных действий, поскольку «без позволения карфагенян ни один римлянин не сможет даже вымыть руки в море».

Борьба между Римом и Карфагеном в виде целой серии разрушительных войн – продолжавшаяся почти 120 лет (с 264 по 146 г. до н. э.) – началась из-за спора за обладание островом Сицилия. Последняя оказалась «яблоком раздора» в борьбе двух «хищников». В этой кровавой схватке должно было решиться, кто и как будет вершить судьбы всего Средиземноморья (возможно, и Европы?) на много веков вперед.

Итак, кто – кого: Рим или Карфаген?!

Отметим, что начавшаяся война продолжалась 23 года и получила название Пунической (позднее ее переименуют в Первую Пуническую), так как римляне называли финикийцев, т. е. карфагенян, – пунами. Военные действия главным образом проходили на Сицилии. Сначала события развивались успешно для Рима. На третьем году войны римляне, несмотря на карфагенские эскадры, державшие под своим контролем весь Мессинский пролив, скрытно (под покровом ночи) на кораблях своих союзников ухитрились переправиться на Сицилию и осадить крепости пунов на северо-западном побережье острова. Но поскольку морской флот Карфагена был главным оплотом его армии, то победить карфагенян силами только сухопутной армии было невозможно. Имея доступ к морю, которое контролировал флот пунов, карфагенские города на Сицилии могли держать оборону сколько угодно. Пришлось римлянам оценить справедливость слов карфагенских послов, которые перед войной, советуя не доводить дело до разрыва, сколь многозначительно, столь и заносчиво предупреждали гордых сынов Вечного города, что «без их разрешения они не смогут даже руки вымыть в море». Получалось, что борьба Рима с Карфагеном стала напоминать поединок слона с китом, каждый из которых силен в своей стихии.

Ранней весной 261 г. до н. э. Рим был вынужден приступить к созданию флота, от которого теперь, без преувеличения, зависела судьба Римской республики.

Долгое время бытовало мнение, что римляне именно тогда впервые погрузили весла в воду. Дело обстояло несколько иначе: ведь еще в 282 г. до н. э. – к началу войны Рима с Тарентом – у римлян был флот, поставляемый им их союзниками-греками из прибрежных городов. Еще раньше в ходе Второй Самнитской войны (327–304 гг. до н. э.) римляне уже использовали незначительный флот. Правда, в обоих случаях его использование было скорее малоудачным, чем успешным. В целом ни подчиненные Риму италийские греки, ни сами римляне просто не имели ни таких тяжелых и в то же время быстроходных судов, как греческие пентеры (по-латински – «квинкверем») или попросту «пятерок» (галер то ли с пятью рядами весел, то ли с пятью гребцами на каждом весле), какие строили карфагенские кораблестроители, ни равных пунам флотоводцев. Киль делали из клена, шпангоуты – из дуба, а весла и доски обшивки с палубой – из сосны.

По легенде, кто-то из римлян обнаружил севшую на мель карфагенскую галеру с пятью гребцами на весло (квинкверему), и, захватив ее невредимой, они скопировали ее конструкцию, а на многочисленных верфях греческих городов Италии построили свои. Так ли это?! Установить истину вряд ли возможно, примечательно – другое: пока корабли еще строились (причем форсированным методом: часть деталей изготавливалась в разных мастерских по утвержденным образцам, после чего их собирали на верфях), гребцы уже учились управлять веслами на скамьях-тренажерах, установленных на суше. Так ли это – сегодня доподлинно не ясно, но якобы всего за 60 дней (?) с помощью греческих союзников к весне 260 г. до н. э. (или несколько позже?) было построено 100 пентер и 20 разведывательных трехпалубных судов – триер (по-латински – «трирем») или попросту «троек» – галер с тремя рядами весел, чья максимальная скорость могла достигать 8 узлов. Правда, морскими офицерами и матросами на них стали главным образом греки из союзных городов на территории Италии. Зато гребцы, а их требовалось от 30 000 до 40 000 человек, были набраны из италийских крестьян, рабов, а позднее и римской городской бедноты.

Создать столь большой флот за столь короткое время стало подвигом для сухопутного народа, который не любил моря, и служба во флоте не считалась почетной.

Будучи отличными солдатами, римляне не были хорошими моряками и, скорее всего, понимали, что никогда не смогут сравниться с карфагенянами в искусстве мореплавания и боевого маневра (тарана или «проплыва»), и поэтому, насколько возможно, морские сражения постарались превратить в сухопутные. Было придумано замечательное изобретение для абордажного боя, парализовавшее обычные для того времени приемы морского боя – прорыв строя кораблей и таран. Так в носовой части их кораблей появились перекидные абордажные мостики с бортиками-перилами высотой до колен и огромными металлическими «шипами-клювами» («воронами»). Эти трапы крепились через блок к верхушке короткой мачты и делались достаточно широкими, чтобы по ним, прикрывшись щитами, могла пробежать плечом к плечу пара воинов. (Правда, кое-кто из историков не исключает, что «пропускная способность» этих импровизированных трапов не ограничивалась парой легионеров, а их могло быть чуть ли не 6–7.) При сближении с вражеским кораблем «ворон» (благодаря поворотному основанию он чем-то напоминал грузовую стрелу и мог поворачиваться и вправо и влево) с помощью специального блока падал вниз, цепляясь своим «шипом-клювом» за борт противника. Стремительно перебравшиеся по нему римские легионеры (не более 120 человек), специально обученные бою на качающейся палубе, сходились в рукопашной схватке с экипажем врага, уступавшим ему численно (в 2, а то и в 3 раза) и непривычным к сухопутному бою. В результате римляне не топили корабль врага вместе с его командой, а захватывали его целым со всем содержимым. На носу и корме своих судов римляне стали устанавливать по две боевые башенки. Оттуда их легионеры, прикрывая высадку своей десантной группы, поражали неприятельских матросов стрелами, дротиками и камнями. Правда, все эти конструктивные новшества сделали римские корабли тяжелее, тихоходнее, менее устойчивыми, управляемыми и маневренными не только во время боя, но и во время шторма.

И тем не менее примененные на судах новшества полностью оправдали себя – римляне обрели несокрушимую силу в море, которая очень скоро положит конец морскому господству Карфагена.

Но, как это часто бывает, первое морское столкновение Карфагена с Римом закончилось для последнего неудачей. При попытке захватить Липарские острова 17 кораблей под командованием консула Гнея Корнелия Сципиона (дяди будущего знаменитого полководца Публия Корнелия Сципиона-Младшего или Африканского) оказались запертыми в гавани и захвачены в плен. Первый блин получился комом. Однако очень скоро пришла первая громкая победа под руководством римского консула Гая Дуилия около мыса Милы у северного побережья Сицилии. Тогда численно превосходивший карфагенский флот под началом Ганнибала («тезки» легендарного полководца Второй войны Карфагена с Римом!) впервые столкнулся с римскими «воронами», по которым 120 римских легионеров стремительно перебегали со своего корабля на вражескую палубу и в скоротечном бою громили 30 карфагенских морских пехотинцев на их судне. Карфагеняне поначалу пытались как-то бороться с римским «ноу-хау», но «хищные вороны» доставали их корабли со всех сторон, ставя пунов в тупик. Потеряв в столь непривычных для них абордажных боях около 50 военных кораблей, карфагеняне бежали, а своего военачальника они… распяли на кресте… вниз головой, что было для них в порядке вещей! (Правда, по другой версии, его просто забили камнями.) Незадолго до этого столь же драматически ушел из жизни пунийский военачальник Ганнон за то, что не смог отстоять Мессину в противостоянии с консулом Аппием Клавдием Каудексом! А в 251 г. до н. э. за потерю одной из главных карфагенских крепостей на Сицилии – Панорма (Палермо) столь же безжалостно был казнен Гасдрубал!

Как говорят, «аппетит приходит во время еды»: после очередного удачного морского столкновения с пунами в 257 г. до н. э. у Тиндарида умы римлян посетила светлая идея – перенести войну в… Африку. Эта десантная операция позволила бы «взять за горло» карфагенян, подвергнув угрозе их столицу. Всю весну 256 г. до н. э. римляне усиленно готовились к этому грандиозному мероприятию. С обеих сторон в боевых действиях наступило затишье: карфагенская разведка донесла своим хозяевам, что Рим полностью сконцентрировался на попытке морского десанта на африканское побережье. Сами карфагеняне вовсю готовились к… контрудару. После неожиданного фиаско в битве при Миле Карфагену остро необходимо было одержать решительную морскую победу. Именно она давала им возможность рассчитывать на перелом в ходе войны на море в свою пользу.

Летом 256 г. до н. э. к берегам Африки римляне послали огромный флот из 330 судов разных классов (преимущественно пяти– и трехрядные военные корабли и транспортные суда) с десантной армией в 40 тысяч человек. У юго-западных берегов Сицилии, возле мыса Экном, римляне встретились с карфагенским флотом из 350 судов, несших почти 50 тысяч бойцов. Так и осталось неясным – зачем карфагенским адмиралам понадобилось иметь на борту такое огромное количество пехотинцев, которые в отличие от специально подготовленных морских пехотинцев римлян не обладали особыми навыками палубного боя?!

Именно у Экнома разыгралось одно из самых грандиозных (около 680 кораблей!) морских сражений в истории Древнего мира, решавшее судьбу острова Сицилия. Силы противников были равны, но суда пунов были легче и быстроходнее. В речах, обращенных к своим воинам, полководцы-флотоводцы обеих сторон подчеркивали, что победа в этой жестокой битве приведет к окончанию войны, а поражение подвергнет родину большой опасности. Жаркая экномская схватка на море принесла успех Риму во многом благодаря новой тактике римлян.

Флотоводцами пунов оказались: Ганнон, сражавшийся против Рима еще при долгой осаде Акраганте и известный римлянам по бою при Тиндариде, Гамилькар – бывший в этой паре главным. (Эти имена, между прочим, наряду с именами Гасдрубал, Ганнибал и Магон, были наиболее распространенными у карфагенян.) Они растянули свой флот в линию на очень большое расстояние, желая охватить врага с флангов в кольцо. При этом правое крыло под началом Ганнона состояло из самых быстроходных кораблей и очень далеко выдавалось в море – именно отсюда пуны планировали совершить резкий фланговый обход. Левое, возглавляемое Гамилькаром, было намного короче правого, поскольку имело форму крюка, загнутого назад, что могло позволить пунам в случае необходимости внезапно еще больше увеличить фронт.

Римские же суда, разделенные на четыре самостоятельных эскадры, поначалу выстроились гигантским треугольником (две – одна за другой и еще две – по краям), чья вершина оказалась полой, а основание – плотным, рассчитывая клином двинуться на вражескую тонкую линию. Но в последний момент римляне сумели разгадать вражеский замысел и успели растянуть свои головные эскадры в линию фронта.

По одной из версий того боя, он начался с того, что римский центр (две эскадры) устремился на вытянутую в ниточку вражескую линию. Противостоявший им карфагенский центр по приказу своего командира симулировал бегство. Уловка удалась. Когда преследовавшие их римские суда быстро оторвались от своих 3-й и 4-й эскадр, корабли пунов по команде стремительно развернулись и обрушились на врага с двух сторон, явно рассчитывая на преимущество из-за лучшей маневренности своих судов. Как только завязался морской бой в центре, в дело вступили и крылья карфагенского флота, напавшие на две оставшиеся римские эскадры. Сражение распалось на три отдельных схватки: в центре и на флангах. Эти три очага были отделены друг от друга значительным расстоянием и в тот момент практически никак не связаны между собой. Осуществлять общее руководство схваткой или даже изменить что-то в ее ходе было просто невозможно. Отсутствие места для маневрирования, наличие у врага «воронов» не позволили карфагенянам использовать лучшие мореходные качества своих судов и корабельных команд. Потесненный поначалу римский центр не только не отступил, но сам обратил врага в бегство, и одна из его эскадр вовремя бросилась на помощь своему левому флангу, который уже с трудом сдерживал натиск Ганнона и почти пал духом. Получив неожиданную поддержку, римляне стали давить на врага с двух сторон, который в свою очередь заколебался и стал стремительно отходить в открытое море, явно рассчитывая за счет своей быстроходности оторваться от численно превосходящего противника. Другая центровая эскадра римлян повторила маневр своих соратников, придя на помощь своему прижатому к берегу правому крылу. Впрочем, карфагеняне Гамилькара не зря опасались римских «воронов» и не очень-то спешили вступить в абордажный бой с «ощетинившимся» грозными «клювами» врагом. Внезапно навалившаяся с тыла центровая римская эскадра решила исход «противостояния».

Оба римских консула – Марк Аттилий Регул и Луций Вульсон Манилий (Манлий) – вопреки римской традиции, запрещавшей военачальникам рисковать жизнью во время боя, храбро рубились в первых рядах, всем своим примером вдохновляя римских солдат на подвиги. Лишившись в абордажных боях 94 кораблей (64 попали в плен, а 30 оказались потоплены), пуны были вынуждены отступить. По отдельности более быстроходные карфагенские суда лучше маневрировали, но разделенный на отдельные эскадры римский флот лучше взаимодействовал между собой, своевременно обрушиваясь на врага там, где того неотложно требовало развитие сражения. К тому же вся четверка римских «адмиралов» брала инициативу в свои руки и лучше контролировала ход боя. В свою очередь Ганнон с Гамилькаром недооценили стойкость и упорства рядового состава римского флота.

Потеряв только (если верить римской традиции?) 24 судна (при этом в руках неприятеля не оказалось ни одного корабля с экипажем!), 40 тысяч римлян беспрепятственно высадились на африканский берег, где вскоре одержали блестящую победу под стенами Адиса. Общая победа и скорое окончание войны уже казались римлянам не за горами, и сенат отозвал Манилия с большей частью флота и половиной армии, оставив в Африке только экспедиционный корпус под началом консула Регула (15 тысяч человек пехоты с 500 всадниками) и всего лишь 40 кораблей. Как оказалось, это решение было поспешным.

Пока в Риме праздновали морской триумф в честь благополучного возвращения Манилия, Карфаген, потерпев ряд значительных неудач в открытом поле от Регула, в частности, в уже упоминавшемся большом сражении при Адисе, оказался в критическом положении (в городе, переполненном беглецами, начался голод и эпидемии) и попытался заключить мир. Но Регул, так успешно начавший сухопутную войну и стоявший лагерем уже неподалеку от Карфагена, весьма недальновидно выставил очень жесткие условия мирного договора: передача Риму Сицилии и Сардинии, возвращение без выкупа всех римских военнопленных, выкуп за очень большую сумму пленников-карфагенян, большая ежегодная дань, отказ от собственного флота, передача всех военных судов Риму и многое другое. Послы Карфагена просили хоть каких-то уступок, но римский консул был неумолим, и пуны, предпочтя позорному миру славную смерть с оружием в руках, начали усиленно готовиться к решающему сражению.

Они обратились за помощью к испытанным воинам – спартанцам, чья боевая слава, правда, уже во многом осталась в прошлом, но все же профессионализма им было не занимать. Им повезло: к ним явился опытный и одаренный полководец Ксантипп со своими боевыми офицерами. Именно Ксантипп вселил в пунийцев надежду на победу. С помощью своих бравых вояк он отлично подготовил карфагенскую армию к решающему сражению. Причем он настаивал на том, что оно должно обязательно развернуться на ровном открытом пространстве – равнине, где пуны смогут использовать свое преимущество в маневренной коннице и пробивных слонах. Самоуверенный Регул тем временем бездействовал. На самом деле его сил явно не хватало для успешного штурма, и он полагал, что город, в конце концов, сам сдастся. Главное было в том, что это знаменательное событие должно было состояться раньше, чем из Рима прибудет новый консул и присвоит себе славу победителя. Беспечность римлян привела к тому, что весной 255 г. до н. э. военную кампанию в выгодных для себя условиях начали пунийцы. Они явно спешили навязать врагу сражение как можно быстрее, чтобы тот не успел получить помощь из Италии.

Уверенные в своих силах римляне приняли бой близ Тунета (Баградоса)… на равнине! Силы противников оказались далеко не равны: у карфагенян было 12 тысяч пехоты, 4 тысячи отличной нумидийской кавалерии и целая сотня (!) боевых слонов. Превосходство в коннице и слоны сыграли решающую роль в битве. Замечательный тактик, командир спартанских наемников Ксантипп ловко заманил римскую армию на абсолютно ровное место, где могла развернуться вся численно превосходящая вражескую конницу карфагенская кавалерия, а слоны могли легко нарушить боевой порядок римской пехоты. Расчет оправдался.

Растягивать линию слонов вдоль всего фронта армии Ксантипп не стал, уповая на свое несомненное превосходство в кавалерии. Свою тяжелую пехоту, построенную фалангой, Ксантипп предпочел развернуть на достаточно большом расстоянии за линией слонов, прикрывавшей ее спереди. Характерно, что фаланга встала отдельными отрядами в тысячу человек. С одной стороны, это делало фронт карфагенян более протяженным, с другой – позволяло расставить слонов на необходимом для маневрирования ими расстоянии друг от друга (5–6 м). Кроме того, если бы врагу удалось обратить их вспять, то у них были бы пути к отступлению, не сминая свой же боевой порядок. По бокам фаланги встали отряды наемников и только потом – кавалерия, причем немного впереди линии фронта фаланги. А вот легкую пехоту Ксантипп, скорее всего, предпочел разместить в передней линии: сыграв роль застрельщиков боя, они должны были отойти между «звеньям» фаланги назад – за фалангу, чтобы потом напасть на римлян уже с флангов.

Консул Марк Аттилий Регул, чья армия то ли превосходила карфагенскую по численности (чуть ли не 30 тыс. чел.?!), то ли – нет (15 тыс. пехоты и всего лишь – 500 всадников!), не слишком ломал себе голову, как ее выстроить. Впереди встали легковооруженные застрельщики боя, а за ними – очень плотно построенные в три линии легионеры, причем в затылок друг другу. Строй получился короче вражеского, но плотнее и глубже. Немногочисленная конница разместилась на флангах.

Карфагенская кавалерия смяла вражескую, после чего начала охватывать римскую пехоту с флангов. Слоны играючи опрокинули римских застрельщиков, устремились на тяжеловооруженных легионеров, но «забуксовали» в их плотных боевых порядках. Судя по всему, дальше гастатов им продвинуться не удалось. Более того, кое-кто из гастатов сумел даже просочиться между вражескими «живыми танками» и… наткнулся на стройные ряды «звеньев» карфагенской фаланги, готовой к бою. Если левофланговые римские манипулы сумели прорвать порядки противостоявших им наемников пунов, то остальная часть римских легионеров все же не устояла против таранного удара слонов и сама попятилась назад, а когда на них с боков и с тыла навалилась конница пунов, медленное отступление превратилось в повальное бегство. Поскольку оно проходило на открытой равнине, то потери римлян были ужасны. Смогли спастись только 2 тысячи человек (те самые, что в начале сражения потеснили карфагенских наемников), остальные были убиты – вернее, посечены кавалерией и потоптаны слонами. Потери пунов оказались гораздо скромнее: всего лишь 800 наемников из числа тех, кто не выдержал натиска левофланговых римских манипул.

Надо отдать должное разгромленным остаткам римского воинства: они не только умело окопались в прибрежной Клупее, но и сумели отбиться от всех попыток карфагенян их добить и сбросить в море. Высланный за остатками римской армии флот (впечатление от гибели армии Регула было столь ошеломляющим, что Рим не решился дальше продолжать борьбу с Карфагеном на его территории!) по дороге домой попал в сильный шторм, и оставшиеся в живых римляне утонули у юго-восточных берегов Сицилии. Тогда неподалеку от города Камарины 284 корабля из 350–364 пошли на дно. Всего в тот день погибло около 100 тысяч (?!) человек – гребцов и воинов! Двойная неудача – разгром на суше и трагедия на море – была серьезным ударом по военному престижу Рима, и ему предстояло напрячь все свои силы, чтобы удержать инициативу в своих руках.

В течение последующих 12 лет война шла с переменным успехом: римляне смогли преодолеть многолетний панический страх перед слонами, научились пугать их и обращать против самих же пунов.

Так новый римский консул, способный военачальник Цецилий Метелл дал врагу бой под сицилийским Панормом, но не на открытой местности, а на подступах к городу, где смог умело прикрыть большую часть своих войск городскими стенами. Атаковавший его Гасдрубал напал на выпущенных за пределы города римских стрелков и пращников. Постоянно лично Метеллом подкрепляемая из города легковооруженная римская пехота методично засыпала карфагенских слонов своими метательными снарядами, завлекая врага под городские стены. Римские легионеры «вспомнили» уроки войн со слонами Пирра и, когда те оказались в пределах досягаемости всех видов стрелкового оружия римлян, расположенного на городских стенах, на них обрушился такой шквал «огня», что обезумевшие от боли гиганты повернули вспять, давя следовавшую за ними свою собственную пехоту. Кое-кто из них скидывал своих седоков-вожатых, и 26 слонов попало в плен. Пунийские слоны превратились в большую опасность для собственной армии, и пуны отступили. Метелл воспользовался моментом и бросил вдогонку врагу все свои остальные силы, обратив его в повальное бегство. Захваченные в плен 120–130 вражеских слонов по возвращении Метелла в Рим были показаны им римскому плебсу в ходе роскошного триумфа как грандиозный трофей! Надо отдать должное римлянам, они никогда не пытались использовать свои живые трофеи на поле боя с карфагенянами, оставив их для выступлений в цирке.

Но скорого завершения войны не получилось!

Рим не только «завяз» в многолетней осаде сицилийского Лилибея (с 250 по 247 г. до н. э.), не только потерпел сокрушительное морское поражение при Дрепане (в 249 г. до н. э.), но и понес очень существенные людские потери. Силы не только Карфагена, но и Рима явно истощались. Военные действия протекали вяло: карфагеняне предпочитали отсиживаться в крепостях, а римляне лишь «топтались» под их стенами. Противостояние двух «хищников» явно затягивалась: «не было видно ни конца, ни края».

Правда, некоторое оживление в ход войны внес назначенный в 247 г. до н. э. главнокомандующим пунов молодой аристократ, энергичный и одаренный карфагенский полководец Гамилькар (кое-кто считает, что правильнее – Адмикар) (ок. 275–227 гг. до н. э.) – отец легендарного в будущем Ганнибала.

Нам очень немного известно о его биографии до того, как он вышел на авансцену истории Средиземноморья той поры. Принято считать, что его семья принадлежала к высшей карфагенской знати и возводила свою родословную к одному из спутников Элиссы – легендарной основательницы Карфагена, после трагической гибели обожествленной. Мечтавший о господстве Карфагена во всем Средиземноморье, Гамилькар оказался непримиримым противником Рима. В проримски ориентированной исторической литературе он остался как суровый и жестокий, расчетливый и непреклонный курчавобородый солдат до мозга костей, выросший в условиях постоянных интриг, коррупции, смертельной вражды и отчаянной борьбы за власть, презиравший опасность и веривший только в свое воинское мастерство. При этом он никогда никого не посвящал в свои замыслы, чтобы противник не узнал о них, а его воины не были бы приведены в смятение размышлениями о тех опасностях, какие им предстоят. На долгие 20 лет он, приобретший в ходе боев на Сицилии богатый военный опыт, не только станет лучшим пунийским полководцем, но и получит за стремительные наступательные действия грозное прозвище Барка («Молния»).

Реорганизовав армию, укрепив дисциплину и хорошо обучив пехоту, Барка мертвой хваткой вцепился в клочок оставшейся на Сицилии во власти Карфагена земли, укрепившись на горном плато Эйркте (Эрикс) близ Панорма. Базой ему послужила трудно доступная крепость под названием «Темница», крутым уступом нависавшая над берегом и увенчанная очень высокой башенкой-донжоном. Целых семь лет он удерживал свои позиции, изматывая противника в упорных, жестоких стычках, совершая дерзкие набеги на побережье Южной Италии (особо «полюбились» ему Калабрия и Локрида), не потерпев при этом ни одного поражения. Но и кардинально переломить ход войны ему не удавалось: не хватало не столько полководческих дарований, сколько – военных ресурсов. К тому же оккупированные им горные склоны Эрикса позволяли эффективно защищаться, но не позволяли столь же успешно наступать: выигрывая тактически, Гамилькар проигрывал стратегически.

Понимая, что война не может быть окончена, пока карфагеняне остаются в Сицилии, на 23-м году боевых действий Рим попытался вырвать победу. На собранные с богатейших (и не только!) римских граждан деньги (госказана была пуста!) были построены 200 новых более легких и быстроходных пентер. Примечательно, что государство обязалось возместить расходы только в случае успешного исхода военно-морского похода. Быстро подготовили и обучили морские экипажи для рукопашного боя на палубах морских кораблей. Появление римского флота в водах Сицилии явилось полной неожиданностью для Карфагена. Гамилькар Барка оказался отрезанным от метрополии. Пунийские власти решили принять меры для того, чтобы вывести свои войска из Сицилии. К северным берегам острова был направлен карфагенский флот из 170 судов.

10 марта 241 г. до н. э. у Эгатских островов разыгралась решающая морская битва.

…Снаряженные пунийцами корабли везли припасы, надеясь, тайно от римлян, доставить все необходимое осажденному Лилибею – главной военно-морской базе Карфагена на Сицилии, а потом соединиться с войском Гамилькара. Но консул Гай Лутаций Катул узнал их планы. Поэтому, несмотря на крайне неблагоприятный ветер, он решил срочно дать битву, пока карфагеняне еще не соединились с головорезами Гамилькара. Тяжелогруженые корабли пунов были неповоротливы, неманевренны, на веслах сидели плохо обученные гребцы, а воины-новобранцы были совсем не готовы к жестокой морской схватке. В то же время за годы войны римляне приобрели нужный опыт в ведении морских боев и, несмотря на неподходящий ветер и сильное волнение на море, смогли одержать верх. Двести судов Катула перехватили карфагенский караван с продовольствием и подкреплениями под началом Ганнона.

Лутаций принял смелое решение: несмотря на неподходящий ветер и сильную волну, он стремительно атаковал врага, не дав ему избавиться от своего груза и взять на борт бойцов Гамилькара с их во всех отношениях самым грозным карфагенским военачальником – как на суше, так и на море!

Римские корабли, не имевшие на борту никакого груза и потому более маневренные, без труда взяли верх над противником: если верить римским источникам, 50 пунийских судов были затоплены, а еще 70 взяты в плен вместе с экипажем. Ганнон был разбит наголову. Хотя ему удалось бежать на родину с жалкими остатками своей флотилии, но за свое поражение он поплатился жизнью: разъяренные соотечественники, как это уже не раз раньше бывало с карфагенскими полководцами-неудачниками (вспомним участь Ганнибала, Ганнона и Гасдрубала!), распяли его на кресте… головой вниз! На море хозяйничали римляне, и Гамилькару Барке грозила капитуляция…

Ресурсы Карфагена оказались исчерпаны полностью – займа в Египте ему получить не удалось, надежд на восстановление морского могущества тоже не было. Пришлось карфагенянам срочно попросить у Рима мира, поручив его заключение Гамилькару Барке… стороннику продолжения войны. Гамилькар сумел выйти из сложнейшей ситуации с большим достоинством. На руку ему сыграло то, что одна из самых длительных и упорных войн в истории Древнего мира стала тягостной и для римлян. Они, как известно, за время Первой Пунической войны выстроили несколько (4?) флотов и из-за малого опыта в военно-морском деле потеряли их. Римские суда уступали карфагенским в быстроходности и маневренности. А морской бой той поры выигрывал тот, кто первый нападал и успевал потопить вражеские корабли. К тому же морские офицеры, лоцманы и гребцы у карфагенян во многом превосходили римских. Если Карфаген лишился от 400 до 500 кораблей, то Рим – от 600 до 700 пятипалубных галер и около 1000 транспортных судов. Правда, основные потери Рима в кораблях все же произошли из-за непогоды. Людские потери в морских экипажах и вовсе вызывают изумление: более 200 тыс. человек?! При условии, что все население Италии той поры могло не намного превышать 3 млн человек, это очень много. Как результат, число мужчин призывного возраста, по данным проведенной переписи римского населения, уменьшилось на 50 тыс. человек.

Прекрасно осознавая, что полная победа для него сейчас невозможна, Рим, чья казна тоже была пуста, в лице консула Гая Лутация Катулла благоразумно пошел на заключение мира. По условиям мирного договора сначала Сицилия, а спустя некоторое время и Сардиния отошли к Риму. Сиракузы стали союзниками Рима, все его пленные были возвращены без выкупа. В то же время Карфаген должен был своих пленных выкупать и выплатить сразу контрибуцию в 1000 эвбейских талантов, а затем в течение 10 лет контрибуцию в 2200 талантов серебра (сегодня это примерно 95 млн. долларов!). Однако требование командующего римскими легионами в Сицилии Катулла сдать оружие и даже пройти под игом (скрещенными копьями) Гамилькар категорически отверг, заявив, что скорее умрет, чем вернется домой с позором. Он увел из Сицилии свою армию в полном боевом порядке, с оружием в руках, твердо намереваясь продолжить в будущем войну с Римом.

Так неоднозначно закончилась в 241 г. до н. э. начальная фаза (позднее, как известно, названная Первой Пунической войной) первой в истории человечества «Столетней войны». Наступила передышка длиной в 20 лет, когда условия мира то и дело нарушались то одной, то другой стороной, ведь взаимная ненависть и вражда все росли и множились.

Если в Риме пышно отпраздновали триумф в честь победы над Карфагеном и образовали первые заморские провинции – Сицилию и Сардинию с Корсикой, превратив их в плацдарм для дальнейшей борьбы с пунами, то в Карфагене дела обстояли не так гладко. Здесь развернулась острая борьба политических группировок. Вернувшийся на родину Гамилькар Барка получил отставку: верх взяла враждебная его клану аристократическая партия во главе с Ганноном Великим, которому еще предстоит сыграть зловещую роль в судьбе как самого Гамилькара, так и его легендарного сына Ганнибала. Внутренние политические разборки карфагенской знати осложнились в 241 г. до н. э. кровавым бунтом наемников, вылившимся в трехлетнюю невероятно жестокую Ливийскую (или Наемническую) войну по всей стране.

…По одной из наиболее распространенных версий, началось все, как водится, с… мелкой скупости! Предстояло выдать жалованье и наградные, обещанные Гамилькаром Баркой, примерно 20 тысячам наемников. Вернувшись в мирный Карфаген, эти хорошо вооруженные люди утратили всякое представление о дисциплине и порядке. Гамилькар прекрасно знал нравы своих наемников и нарочно отправлял своих бывших воинов небольшими партиями, дальновидно опасаясь их буйных выходок. Он поступал так, рассчитывая, что в Карфагене с каждой группой быстро расплатятся и отошлют на родину. (По другим данным, так поступал не Гамилькар, а комендант Лилибея Гискон; он же – Гисгон, поскольку именно оттуда переправляли в Карфаген оставшиеся без дела наемные войска.) Но карфагенское правительство Ганнона сгубила жадность – оно не только без конца торговалось и оттягивало выдачу денег, оно замыслило заставить скопившуюся под Карфагеном в городе Сикке огромную стаю головорезов отказаться не только от наградных, но и большей части причитавшегося им жалованья за годы войны под началом Гамилькара. В результате нормальная жизнь в городе очень скоро оказалась нарушена. «Солдат всегда должен быть занят!», т. е. воевать или ежедневно тренироваться, совершенствуя свое профессиональное мастерство – «убивать, чтобы не быть убитым самому»! Когда этого не происходит, «военная машина начинает ржаветь», причем как в прямом, так и в переносном смысле! Предоставленные самим себе профессиональные головорезы пустились во все тяжкие: безделье и пьянство сделали их наглыми и алчными. Грабежи, убийства и насилия над мирными горожанами происходили не только ночью, но и средь бела дня. Никто не чувствовал себя в безопасности. А распоясавшаяся солдатня без конца высчитывала: сколько же им должны задолжавшие карфагеняне, и с каждым днем эта сумма все росла и росла.

Рассказывали, что когда высланный к ним на переговоры комендант Лилибея Гискон попытался урезонить солдатню, то лишь спровоцировал бурю негодования. Он обращался к бушующему морю разгневанных наемников – галлов и иберов, лигуров и балеаров, ливийцев и греков – на языке пунов, который они не понимали. Добровольцы-переводчики из числа самих солдат или их офицеров либо сами толком не разумели, что говорит им Гискон, либо намеренно искажали смысл его слов. Непонимание усиливало недоверие, вело к еще большим беспорядкам. Наемники резонно пришли к мысли, что их всех хотят «кинуть», и потребовали, чтобы к ним на переговоры прибыл верховодивший в Карфагене Ганнон, которого никто никогда не видел не только на поле брани, но и с оружием в руках! Гискон наконец понял, что лучше было бы сразу же заплатить все наемникам и не раздражать их мелочной скупостью, и даже начал это делать, но было уже поздно. Озверевшая солдатня сбила его с ног, заковала в цепи. А кассу разграбила…

Мающаяся от безделья, многотысячная озлобленная толпа наемников стала реальной угрозой могуществу и благополучию Карфагена, когда ее возглавили три испытанных военных вожака из числа своих рядовых вояк: хитроумный грек из италийской Кампании Спендий, силач и забияка, мужественный ливиец Матос (Мафос) и предводитель галлов Автарит, которые повели беспощадную войну на уничтожение. Им каким-то образом удалось не только объединить под своими «знаменами» всех шлявшихся вокруг Карфагена разноязычных отставных наемников (очевидно, они умели говорить на простом, понятном каждому наемнику солдатском языке – по принципу «все мы живем одним днем»!), но и перекрыть перешеек, связывавший Карфаген, расположенный на большом мысу, с остальной Африкой.

Так из типичного солдатского бунта, вызванного скаредностью карфагенских правителей, разрослось пламя крупного восстания, прозванного потом историками Ливийская война!

Никто из военачальников Карфагена – Ганнон (позорно бежал из-под Утики), Гискон (погиб, зверски казненный бунтовщиками – его выставленный на всеобщее обозрение труп имел такой вид, словно его растерзали дикие звери) – не преуспел в борьбе с почти 100-тысячной армией кровожадных мятежников. Большому Совету 104-х пришлось обратиться за помощью к своему лучшему полководцу Гамилькару Барке, уже давно скучавшему от бездействия. Последний, сосредоточив в своих руках всех завербованных им лично заморских наемников (всего около 10 тысяч проверенных бойцов), 70 слонов и заручившись поддержкой перешедшего на его сторону то ли царевича, то ли царя Нумидии Нараваса, которому он пообещал в жены свою младшую дочь, действовал решительно и стремительно, явно оправдывая свое прозвище «Молния»!

Первым делом он решил разблокировать пунийскую столицу!

Глубокой ночью он тихо переправился через никем не охраняемое устье реки Баграды (по ночам ветер заносил ее устье песком и на ней появлялись броды) и стремительно вышел в тыл повстанцам. Ловко сманеврировав, Гамилькар напал врасплох на 10-тысячный отряд мятежников, охранявший мост через перешеек, и нанес им жестокое поражение: только убитыми бунтовщики потеряли 6 тысяч человек! Так Барка сумел прорваться на континент и начать то, что сегодня на языке военных называется «зачисткой» незаконных бандформирований, т. е. мятежников. Планомерно уничтожая мелкие отряды восставших наемников, он сумел захватить плацдарм для дальнейшей борьбы с бунтовщиками. Этот маленький успех означал, что есть надежда на благополучный исход кровавого противостояния.

Дальше Гамилькар, используя слонов и 2 тысячи нумидийских всадников Нараваса, словно искусный шахматист, выдвигая вперед то одних, то других, планомерно – днем и ночью – уничтожал разрозненные отряды мятежников. Порой, действуя не только «кнутом, но и пряником», вербуя рядовых бунтовщиков к себе в армию либо отпуская их по домам, предварительно взяв с них скрепленную кровью клятву никогда более не поднимать оружия против Карфагена и его, Гамилькара Барки лично! Наконец ему удалось выманить значительные силы Спендия на открытое пространство – в долину Пилы – и нанести им в большом полевом сражении крупное поражение, где кавалерия загнала их в ущелье Прион. Когда у бунтовщиков закончилась пища и они уже изнемогали от голода, слоны растоптали окруженных горами бунтовщиков. Памятуя о мучительной казни мятежниками Гискона и его офицеров (им отрубили руки, перебили ноги и бросили умирать), Гамилькар решил не оставаться в долгу у восставших и на жестокость решил ответить жестокостью, убивая пленных и бросая их на растерзание диким зверям. Всего якобы в той мясорубке полегло чуть ли не 40 тыс. восставших.

Молниеносные рейды нумидийской кавалерии Нараваса парализовали доставку продовольствия в лагерь отделившихся от Матоса Спендия и Автарита. Вскоре у блокированных восставших закончилась еда, и они, по слухам, были вынуждены пустить в пищу вначале… пленных, а потом и своих рабов! Предводители бунта Спендий, Автарит и примкнувший к ним ливиец Зарзас, поняв, что выхода у них нет, вступили в переговоры с победоносным Гамилькаром. В карфагенском лагере, куда прибыли мятежные вожди и их «подельники», им устроили «самый радушный прием»: Гамилькар предложил, что он выберет несколько человек из числа мятежников и задержит их, а всех остальных отпустит на все четыре стороны. Выбора не было, и главари приняли его условие. Но едва лишь договор был скреплен клятвами, как Гамилькар объявил, что он выбрал… именно Автарита, Зарзаса и Спендия. Первых двух без лишних разговоров по его приказу затоптали боевыми слонами! (Вот оно, чисто «пунийское вероломство» – выражение, вошедшее в древности в поговорку и так рьяно пропагандируемое проримски настроенными античными историками?) Таким образом, всем остальным было наглядно показано, что их ждет!! Не мешкая, Гамилькар двинулся на отряд Матоса, засевшего в городе Тунете. Под его стенами он устроил очередную показательную казнь: до поры до времени оставленного в живых Спендия головой вниз распяли на кресте на глазах у его «соратника по бунту» Матоса. Последний оказался «парень не промах» и, неожиданно напав на один из отдельно стоявших отрядов Гамилькара, разбил его, а его беспечного начальника Ганнибала (тезку легендарного сына Гамилькара) – на войне – как на войне (!) – после изощренных мучений распял на том самом кресте, на котором совсем недавно погиб Спендий и его подельники. И все же в последовавшем решающем сражении у города Лептин Гамилькар, получив подкрепления из Карфагена от своего заклятого врага Ганнона Великого (с которым он на время все же нашел общий язык), разгромил Матоса, рассеял его бунтовщиков, а самого ливийца жестоко казнил на главной площади Карфагена.

Усмирив продолжавшееся три года и три месяца восстание в 238 г. до н. э. и наведя порядок на родине, Гамилькар постепенно вернул жизнь в Карфагене в привычное русло. Поддержанный народом и влиятельным в Большом Совете 104-х своим зятем Гасдрубалом Красивым (Великолепным) – вожаком демократических кругов, – он энергично вступил в политическую борьбу с кланом Ганнона Великого, ратовавшего за мирную политику в отношении Рима, и сумел получить полномочия бессрочного командующего армией, став своего рода почетным диктатором. Именно теперь Гамилькар почувствовал себя настоящим солдатским вожаком и решил в будущем рассчитывать только на своих воинов. Воинственный Барка мечтал восстановить силы отечества и отомстить Риму за потерю Сицилии с Корсикой.

Очередная схватка двух самых крупных «хищников» Средиземноморья той поры была не за горами!

Задумывая войну с Римом, сначала Гамилькар решил покорить Испанию (в древности она называлась Иберией), – населенную полудикими отважными племенами и богатую на серебряные и медные рудники. Ей предстояло стать своего рода арсеналом для борьбы с Римом, который в то время был занят решением многих проблем: усмирением своих североиталийских соседей – лигуров, покорением иллирийцев на Балканах и возросшей враждой с Македонией. Карфаген уже давно владел торговым портом на юго-западном побережье Иберии – Гадесом (ныне Кадис), но нигде в глубь страны так и не проник. Для этого он сформировал отборное войско из 17–20 тыс. ливийской пехоты и 2–3 тыс. нумидийской конницы и неизвестного нам количества боевых слонов. Отправляясь в 237 г. до н. э. в поход, Гамилькар взял с собой не только зятя Гасдрубала Красивого (по карфагенскому обычаю зять должен был жить в семье тестя), но и сыновей, в том числе своего старшего сына девятилетнего Ганнибала, будущего одного из трех самых легендарных, наряду с Александром Македонским и Юлием Цезарем, полководцев Древнего мира. Мальчикам надлежало приобрести бесценный опыт, столь необходимый для успешной войны с заклятым врагом их отца и родины – Римом!

…Ганнибал (248/246; последняя дата кажется многим историкам более предпочтительной – 183 г. до н. э.) был первым сыном Гамилькара Барки, уже имевшего трех дочерей.

Сестры Ганнибала, чьи имена и возраст остались нам неведомы, – каждая по-своему – вошли в историю. Старшая вышла замуж за суффета (высшее должностное лицо) Карфагена, флотоводца Бомилькара, и их сын Ганнон станет известным кавалерийским командиром, окажется на военной службе под началом своего великого дяди, внеся немалый вклад в его победу в знаменитой битве при Каннах. Средняя сестра стала женой популярного влиятельного политика и полководца Гасдрубала Красивого, но она умерла молодой, и отправившийся вместе с тестем в Испанию Гасдрубал вскоре женился по дипломатическим соображениям вторым браком на местной принцессе. И, наконец, третья сестра, сосватанная за нумидийского царька Нараваса, более известна благодаря перу французского писателя Флобера, обессмертившего ее под именем Саламбо в своем одноименном произведении.

А вот о матери Ганнибала нам не известно ничего.

Первенца Гамилькара нарекли в честь покойного деда – ярого сторонника величия Карфагена – Ганнибалом (Ханнибаалом), что по-финикийски примерно означает – «пользующийся милостью Баала». (Главного бога пунов звали Баал-Хаммоном или Ваалхаммоном.) У Ганнибала было два младших брата, причем разница в возрасте между всеми ними была очень небольшая. Их отец возлагал на своих отпрысков серьезные надежды. Молва гласила, что однажды, глядя, как они увлеченно играли в «войнушку», он радостно воскликнул: «Вот львята, которых я ращу на погибель Риму!» Но судьба распорядилась иначе.

Средний брат Гасдрубал (в переводе с финикийского – «мне помогает Баал») (244–207 гг. до н. э.) – слыл человеком импульсивным и стремительным, но не столь уверенным в себе, как его старший брат. Во время легендарного похода его старшего брата в Италию именно он возглавит командование войсками в Испании и будет убит в 207 году в битве на берегах Метавра, спеша на выручку брату, запертому римлянами в южной оконечности Апеннинского полуострова.

Всего на несколько лет переживет Гасдрубала младший брат Магон («подарок») (240/239—203 гг. до н. э.) – еще один отчаянный смельчак и любимец солдат. Судя по всему, Магон был многогранной личностью: природа щедро одарила его талантами мирного характера – градостроения, торговли и управления. Но развязанная его старшим братом затяжная война заставит и его часто сражаться плечом к плечу с ним, а в самом конце 15-летнего похода Ганнибала в Италию он умрет от тяжелой раны в 203 году по пути домой в Средиземном море. Такова участь (может быть, карма?) братьев великого Ганнибала…

…И вот настал день и час, когда наконец все было готово к отплытию в Испанию. Ранней весной лоцманы вывели эскадру Гамилькара на рейд. Матросы вскарабкались на реи, чтобы поднять паруса. Гребцы подняли весла, готовясь по команде опустить их в воду и под мерное ритмичное пение, помогавшее грести, начать свою тяжелую и нудную работу – гнать корабль в открытое море.

Маленький Ганнибал с восторгом наблюдал, как постепенно исчезала в синеве неба красная кромка берега. Тогда он и не предполагал, вернее не мог и подумать, что пройдет без малого тридцать пять лет, прежде чем ему снова доведется увидеть эти берега и ступить на родную землю.

Шесть дней эскадра плыла на запад против господствующего ветра, стараясь не приближаться в зону видимости с африканского побережья. Гамилькар при всей его воинственности и бесстрашии сейчас, когда вершилось дело всей его жизни и ему абсолютно не нужно было, чтобы римские шпионы раньше времени узнали, куда ушли его корабли, мудро следовал поговорке «береженого – Бог бережет!». Но вот позади оказались Геркулесовы (Геракловы) столбы (теперь это Гибралтарский пролив), и корабли круто повернули на север.

Вскоре на горизонте появились очертания скалистого полуострова, а на нем виднелись постройки города Гадеса. Города еще более древнего, чем Карфаген и вместе с тем очень на него похожего. В прекрасной глубоководной гавани стояли на якорях большие парусники, и лишь прибой мерно покачивал их. Гамилькар и его люди оказались там, куда так стремились – на испанской земле. Теперь им оставалось лишь не терять времени даром и освоить Иберийский полуостров раньше, чем сюда доберутся «длинные руки» жадного до чужих богатств Рима…

За долгие годы «огнем и мечом» Гамилькар вместе со своим зятем и заместителем Гасдрубалом Красивым завоевал половину Испании – до реки Ибер (современная Эбро) и тем самым с лихвой компенсировал потерю Сицилии с Корсикой и Сардинией. Более того, он основал новый крупный город Акра-Левке, или Белая Крепость (совр. Аликанте) на юго-восточном побережье Иберии. По сути дела он сменил прежнюю базу Гадес на юго-западном побережье полуострова, став опорным пунктом связи с метрополией. Если простых иберийских воинов он либо отпускал на все четыре стороны, либо заманивал щедрыми подарками в ряды своих наемников, то с их вождями расправлялся быстро и жестоко: ослеплял, колесовал, сжигал половые органы и под конец распинал окровавленный кусок мяса, который еще совсем недавно назывался… человеком. Так, например, он поступил с доставившим ему много неприятностей мятежным вождем Индортой. Таким образом, он наглядно давал понять, что ждет воинов и какова участь их вождей! По крайней мере, так описывает завоевание Иберии Гамилькаром римская традиция!

Обеспокоенный боевыми успехами Гамилькара – ведь Иберия превращалась в мощную базу возрождения могущества Карфагена, в 231 г. до н. э. Рим отправил к Барке свое посольство. Дальновидный карфагенянин спокойно, но не без иронии разъяснил, что его завоевания на Пиренейском полуострове остро необходимы Карфагену для… уплаты контрибуции могущественному Риму. Рим скорее всего не поверил, но вмешаться не смог, скованный волнениями галлов на севере Италии и назревавшей новой войной с воинственным иллирийским царем Скердилайдой. Временно «успокоив» заклятого врага, Гамилькар как ни в чем не бывало продолжил захват Иберии. Против особо строптивых он действовал по одному и тому же хорошо проверенному «рецепту»: высылал вперед десятка два своих слонов в кожаных боевых доспехах. Невиданные лесные гиганты всегда оказывали шокирующее действие на незнакомых с ними людей. И лошади тоже их пугались. Дикие туземные орды таяли, а их земли переходили в руки карфагенян. В карфагенскую казну потекло рекой серебро и золото богатых испанских рудников, карфагенские войска пополнились воинственными иберийскими наемниками.

Однако использовать накопившиеся силы против Рима Гамилькар не успел – трагическая случайность подстерегла его зимой 228/229 г. до н. э.

Одна из наиболее известных версий не исключает, что, спеша на помощь своему зятю Гасдрубалу, осаждавшему один из иберийских городов в глубине материка, Гамилькар мог попасть в хитроумную ловушку, устроенную ему воинственным царьком племени ориссов (оретанов), обитавшего на плоскогорьях Ламанчи.

Вот как это могло произойти:

…Лесная дорога нескончаемой лентой вилась среди скал и ущелий этой горной страны. Крупный отряд карфагенских всадников осторожно продвигался сквозь лесную чащу…

Полдень. Солнце стояло в зените. Жара. Липкий пот струился по разгоряченным телам под доспехами и шлемами завоевателей. Самое время расслабиться, но нет, нельзя! Не было на то команды их вожака – хитроумного матерого «волка» – ехавшего в голове колонны, змеей извивавшейся по полотну дороги. Обильная седина в волосах и курчавой бороде свидетельствовала о непростой жизни человека, много повидавшего и пережившего. Ветеран многих походов и сражений, он был недоверчив и скрытен. Вот и сегодня, продвигаясь со своим передовым отрядом в глубь враждебной ему страны, имея много людей и даже огромную свору боевых псов, он все-таки выслал вперед разведку, ни на минуту никому не позволяя расслабиться и утратить боевую готовность. Все может случиться в этом краю – пусть сказочном, но варварском и враждебном. И он не для того пришел сюда со своими юными сыновьями, за долгие годы преодолев столько преград и лишений, чтобы погибнуть от нелепой случайности! Бдительность и еще раз бдительность!

…Кругом ни души. А тишина такая, какая бывает только в горах. Монотонный стук копыт, тихое ржание боевых коней, позвякивание металлических частей сбруи, поскрипывание кожи…

И вдруг – страшный грохот камнепада, внезапно сорвавшегося с отвесных скал, нависающих над дорогой. Начался ужасающий обвал, похожий на конец света. Гигантские обломки скал обрушивались вниз. Сверху запели вражеские стрелы, засвистели камни пращников, разя лошадей, собак, людей. Чудесная горная тишина оказалась для карфагенян обманчивой!..

Спасая сыновей – Ганнибала и Гасдрубала-младшего (сыновья очень рано стали сопровождать отца в его военных походах, познавая «почем фунт лиха») – от преследования, Гамилькар на одном из поворотов горной дороги крикнул им свернуть в одну сторону, а сам, чуть задержавшись, увел гнавшуюся погоню за собой. Ему еще удалось добраться до горной реки Хукар, но там его все же настигли. Приняв неравный бой, Гамилькар утонул в реке. Если верить источникам, то так трагично оборвался через девять лет после его прибытия в Испанию земной путь 50/51-летнего (?) Гамилькара Барки – самого знаменитого полководца в истории Карфагена до и после его легендарного сына Ганнибала. Зато сыновья его спаслись и укрылись в Аква Левке. Как знать, проживи Гамилькар дольше, затеяли бы карфагеняне под его началом войну в Италии, которую они развязали там под командованием Ганнибала?! Так или иначе, но по сути дела именно Гамилькар Барка спас Карфаген, вернув ему после поражения в Первой Пунической войне экономическую и военную мощь. Более того, дальновидно подготовил для дальнейшей борьбы с Римом плацдарм в виде Иберии.

На военном совете карфагенской армии, осиротевшей без своего многоопытного и многолетнего вождя, по единодушному решению карфагенских военачальников-аристократов ее возглавил зять погибшего Гамилькара и его заместитель, опытный военный и прирожденный дипломат Гасдрубал Красивый. Долгие годы он был правой рукой своего тестя. Армия его хорошо знала: он не только успешно руководил флотом Гамилькара, но принимал участие почти во всех сражениях в Испании. Сохранились у него и нужные связи и влиятельные друзья в Большом Совете 104-х, которых он постоянно «подкармливал» драгоценными дарами, добытыми в недрах богатой Иберии. Его кандидатура без препон прошла утверждение в указанном карфагенском совете. Семь лет он успешно продолжал опасное дело погибшего тестя – покорял воинственные иберийские племена. Благодаря испанскому серебру и золоту он значительно увеличил свою наемную армию: «под ружьем» у него оказалось от 50 до 60 тысяч пехоты, 6–8 тысяч кавалерии и чуть ли не 200 (!) слонов – самого сколь грозного, но и столь непредсказуемого оружия той поры. Первым делом он разделался с ориссами (оретанами) и их коварным царем за гибель своего тестя. Беспощадная резня прекратила существование этого племени в дремучих лесах горной Иберии. Он умело укреплял карфагенское господство в Испании не только силой оружия, но и, стремясь избегать ошибок, допущенных его более прямолинейным тестем, больше действовал путем дипломатии. И, надо сказать, что, делая упор в политике «кнута и пряника» на второй компонент, он преуспел больше, чем покойный Гамилькар – воин до мозга костей. Гасдрубал Красивый закреплял дружбу с иберийскими вождями, засыпая их дорогими подарками, а овдовев после смерти жены – второй дочери Гамилькара – Гасдрубал, как говорят в таких случаях, «сделал ход конем»: он женился на дочери одного из самых влиятельных местных царьков. Этот продуманный шаг позволил ему стать «своим» среди иберийской знати и значительно облегчил положение карфагенян в Иберии. Гасдрубал не только успешно воевал и устанавливал дипломатические союзы, но зарекомендовал себя и как градостроитель. Именно благодаря его огромным усилиям в 227 г. до н. э. на карте Испании появился ее крупнейший город той поры – Новый Карфаген (Nova Cartago; современная Картахена) в Андалусии. Место его расположения было гораздо выгоднее, чем у тестевой Аква Левке. Новый Карфаген располагался на четырех холмах, возвышавшихся над полуостровом, окруженным морем с юга и с запада, а с севера – лагуной. С материком его связывала узкая – наподобие дамбы – дорога. На западном холме находилась мощная крепость, взять которую было почти нереально. Именно отсюда можно было продолжить планомерное завоевание всей Иберии.

Вскоре Гасдрубал разбогател настолько, что уже мог себе позволить чеканить собственную серебряную монету. Очень скоро этот, очень похожий на Карфаген, портовый город разросся настолько, что вызвал пристальное внимание Рима, и его наблюдательные шпионы поспешили доложить, что Nova Cartago – это форпост Гасдрубала для его дальнейшего продвижения на север Иберийского полуострова. И в 226 г. до н. э., науськанные греческими колонистами из Массилии, римские послы прибывают в Иберию, на этот раз к Гасдрубалу с требованием не пересекать линию реки Эбро (Ибер) с оружием в руках, поскольку за ней располагается сфера римских интересов. Желая выиграть время и получше подготовиться к неминуемому вооруженному выяснению отношений, Гасдрубал благоразумно дает обещание.

Подобно своему покойному тестю, Гасдрубал был сильной многогранной личностью и, очевидно, смог бы добиться еще большего, но и его подстерегла смерть. Ходили слухи, что и тут не обошлось без «длинной руки» могущественного Рима, но так ли это, нам осталось неизвестно. До нас дошло несколько версий его гибели, но все они сводятся к одному: Гасдрубал заплатил жизнью за нанесенные кому-то личные обиды.

По одной из версий, трагедия случилась в 221 г. до н. э. на охоте, которую Гасдрубал так любил.

…Затравленный егерями кабан оказался матерым вепрем. Гасдрубал уже перехватил поудобнее дротик, чтобы прицельно метнуть его в бок разъяренному лесному великану…

Внезапно один из окружавших его всадников – юный оруженосец небольшого росточка в шлеме с опущенным забралом, верхом на маленькой и изящной лошадке – стремительно направился вперед. Мгновение, и он уже сбоку от замахнувшегося Гасдрубала…

Тускло сверкнул в лесной мгле меч, и Гасдрубал грузно осел на коне; руки его безвольно повисли; выпавший из разжавшихся пальцев дротик глухо звякнул о камень. Испуганный конь рванулся вперед и понес мертвое тело карфагенского вождя в лесную чащу…

Ошеломленная свита не сразу кинулась вдогонку за убийцей Гасдрубала. Каково было их изумление, когда пойманный злодей оказался переодетой… девушкой, ловко скрывавшей под большим военным шлемом длинные волосы, а широкой охотничьей туникой выпуклые женские пропорции!

Разъяренные солдаты сорвали с нее одежду и сразу бросилась в глаза обнаженная красота ее хрупкой, стройной и миниатюрной фигуры!

Талия была так тонка, что, казалось, ее можно было охватить двумя пальцами. Скульптурные формы девушки привлекали и останавливали на себе любой мужской взор. Грудь ее была еще явно не испорчена материнством – упруга и высока! Особая пышность ее никак не вязалась с очень тонкой талией, но это лишь придавало ей еще больше привлекательности. Точеные руки и ноги казались небольшими, но вместе с тем полными силы и ловкости.

Необыкновенной, запоминающейся красоты лицо ласкало взор смугловато-оливковой кожей, оттененной сильным румянцем. Изящной формы лоб обрамляли витьеватые кольца пушистых волос цвета воронова крыла. Огромные миндалевидные глаза редкого для брюнетки цвета морской волны горели огнем и непреодолимо влекли к себе любого, кто оказывался под их испытующе-завораживающим взором. Маленький, нежно очерченный носик с чуть-чуть вздернутым кончиком как бы подчеркивал выражение дерзкой смелости, запечатлевшейся в ее чертах. Меж полуоткрытых, чувственных и слегка влажных пунцовых губ сверкали белоснежные зубы – настоящие жемчужины, соперничавшие прелестью с изящным, но твердым подбородком.

Девушке было не более двадцати лет. Она была так хороша собой; в ней все так прельщало и манило, что окружившие ее плотным кольцом карфагенские наемники с наслаждением лицезрели ее чудесную красоту, забыв на время, что она… убийца их предводителя!

Особо ласкали их многообещающие взоры три искусные эротические татуировки, украшавшие девицу в… интимных местах! Из пупка вниз по плоскому животу, затейливо извиваясь под тоненькой волосяной «струйкой» – наглядным «знаком-признаком» особой страстности женской натуры – устремлялась кроваво-красная змейка, стыдливо-соблазнительно прячась своей маленькой головкой где-то в Венерином холмике, скрывавшем девичье лоно! А под ложбинкой между двумя выпуклыми полукружьями близко расположенных грушевидных грудей с очень длинными сосками трепетно раскинула крылышки маленькая сине-зеленая птичка, едва заметная на смуглой коже! И наконец, под крестцом, там, где он плавно переходил в две пышные половинки очаровательного «нижнего бюста», распласталась огромная черная бабочка. Татуировка была нанесена и расположена так искусно, что при движении ягодиц создавалось полное впечатление: бабочка хлопает крыльями и вот-вот взлетит!

Что-то демонически-притягивающее, чертовски-сексуальное было во всем ее образе-облике! В общем – ни дать ни взять, Анжелина Джоли той поры во плоти и наяву – и вечно голодной до утех солдатне было на что поглазеть и о чем помечтать…

Но вскоре восторг любования этим аппетитно-откровенным воплощением секса прошел и началось самое страшное для прекрасной пленницы: допрос с пристрастием…

Уже под пытками она призналась, что происходит из покоренного андалусийского Кастулона. Жгучая брюнетка-красотка по имени Имилька поклялась отомстить вождю чужеземцев за гибель ее семьи, вырезанной карфагенскими наемниками от мала до велика и групповое насилие над ней самой! Чудо, что она тогда выжила после того, как три десятка пьяной солдатни, грубо распластав ее на полугнилой вонючей винной бочке в темном сыром сарае ненасытно, сменяя друг дружку, по-скотски рвали ее неразогретое девичье лоно…

И ей это удалось. Она легко соблазнила одного из похотливых юнцов-оруженосцев Гасдрубала. Коварно заколола его в минуту интимной близости, переоделась в карфагенское мужское платье и шлем и неопознанной оказалась на охоте. Дальше ей оставалось только не струсить и улучить момент…

Карающий меч возмездия за грабежи и насилия карфагенских солдат в Испании настиг Гасдрубала там, где он меньше всего это ожидал. Смертельный удар нанесла на охоте недрогнувшая рука обесчещенной женщины…

Озверевшая солдатня уже готовилась надругаться над бесстрашной мстительницей прямо на месте убийства их любимого полководца и, вдоволь натешившись ее божественно-красивым телом, распять вниз головой на вековом дубе в лесной чаще. Казалось, никто и ничто не сможет им помешать осуществить свой смертный приговор…

Но нашелся человек, который сумел подчинить их своей воле и отменил казнь. Как ближайший родственник погибшего Гасдрубала он имел право решить судьбу убийцы. И он сполна воспользовался своей привилегией. Девушку оставили в живых и даже отпустили на волю…

Человека, спасшего ей жизнь, звали… Ганнибал. Он был на той злополучной охоте, но в момент трагедии, случившейся с Гасдрубалом, отвлекся на другого вепря и подоспел, когда все было кончено. Его горячо любимый и почитаемый друг, заменивший ему отца и наставника, уже ушел в Царство теней и безмолвия – испустил дух…

Доподлинно неизвестно, почему Ганнибал вступился за девушку-убийцу…

Остается лишь гадать: то ли его, человека отчаянно смелого и находчивого, поразили решительность и бесстрашие этой большеглазой брюнетки, ее жажда мести, желание погибнуть за родину, то ли он увидел в ее не затуманенном страхом взоре широко открытых прозрачно-зеленых глаз что-то такое, что заставило дрогнуть даже его начавшее черстветь солдатское сердце, то ли еще что-то «такое»…

Но он не побоялся пойти наперекор желанию разгоряченной солдатни распять злодейку и навязал им свою волю. Как вскоре оказалось, непреклонную волю великого вождя и гениального полководца. Ганнибал даже не спросил, как звали девушку, он лишь приказал дать ей коня и отпустить на все четыре стороны. Тогда он не думал, что они еще встретятся, и их судьбы переплетутся, но не надолго, а развязка будет трагична…

Для Имильки она окажется мучительно-кровавой, а у Ганнибала навсегда останется рубец на сердце от… ее суперэротичных – «кроваво-красной змейки», «трепещущей пташки» и «порхающей бабочки»…

После неожиданной смерти Гасдрубала осиротевшая было в очередной раз армия увидела в старшем сыне Барки 25/26-летнем Ганнибале сильного вождя и, недолго думая, выбрала его своим командующим. Сын Гамилькара имел все основания рассчитывать на поддержку армии, созданной его отцом и зятем. Тем более что он уже как три года был начальником конницы (то ли какой-то ее части?) в армии пунов и успел зарекомендовать себя с самой наилучшей стороны. Наемники, составлявшие ее основу, чувствовали себя связанными не столько с Карфагеном, сколько с династией удачливых полководцев из клана Баркидов, регулярно плативших жалованье, щедро делившихся богатой добычей и «закрывавших глаза» на грабеж и насилие покоренных племен. Их решение определялось уверенностью в том, что и при Ганнибале все будет по-прежнему.

Вполне понятно, что этот выбор вызвал горячие споры в далеком Карфагене. Неудачливый «соратник» покойного Гамилькара Барки по борьбе с мятежом наемников в Карфагене, ярый «антибаркид» и «голубь мира» Ганнон Великий – лидер «африканской» партии в Большом Совете 104-х строил козни молодому Ганнибалу. Он упирал на то, что покойный Гасдрубал Красивый никогда не был суффетом Карфагена, а потому не имел права на верховную власть в Испании, где повел себя как настоящий царь-самодержец. А Ганнибал тем более никому не известен. Прежде чем доверить ему командование в столь важной колонии Карфагена, его следует вызвать в Карфаген, чтобы выяснить его намерения! Но полноводной рекой текшие из Иберии богатства – драгоценные металлы и зерно – сильно повлияли на исход голосования в Большом Совете 104-х. Подавляющее большинство проголосовало за никому не известного Ганнибала. Исторический выбор был сделан, и оставалось только ждать, к чему он приведет.

Как очень скоро выяснится: Карфаген ждала новая война. Начавшись далеко за его пределами, она спустя долгие-долгие годы завершится под его стенами.

…С детства судьба устраивала Ганнибалу суровые испытания. Античная традиция утверждает, что боги карфагенян отличались свирепостью и требовали… человеческих жертвоприношений. Ежегодно в жертву могущественному богу пунов Баалу-Хаммону (Ваалхаммону) сжигали человека, ему отдавали самых красивых пленных. Но всего этого было мало – божество требовало самой страшной жертвы. Каждая семья должна была отдать богу первенца, младенца-мальчика. В дни общественных потрясений и национальных бедствий сжигали разом сотню детей! Рекорд равнялся 500 малолетних жертв! Детей заживо сжигали в полой медной статуе бога Баала, стоявшей на главной площади Карфагена: через ее полые руки несчастный ребенок скатывался в огнедышащее чрево. Но было видно, как огонь начинал пожирать его тельце, а гримасы боли искажали его рот так, что казалось – он смеется. «Смех» и запах горящего мяса утоляли гнев божества, а звуки труб и флейт покрывали вопли и визги безвинных младенцев. Праздник считался столь почитаемым, что матерям сжигаемых первенцев полагалось непременно «держать марку»: улыбаться и быть красиво одетыми…

…Фанатичные карфагеняне строго соблюдали этот кровожадный обычай, а потому, когда Ганнибал только родился, ему грозила столь ужасная смерть. Но случалось, что особо смышленые родители порой стремились обмануть богов. Они тайком покупали детей, выращивали и откармливали их, потом сжигали под видом собственных. Видимо, так же поступил и Гамилькар, которому удалось спасти своего первенца. Он тайно отправил Ганнибала подальше из Карфагена, заменив на жертвенном алтаре новорожденным сыном раба. Впрочем, по другой версии, на месте Ганнибала мог оказаться и кто-то из его младших братьев. Сегодня трудно судить, где здесь – правда, а где – вымысел и каковы в действительности были масштабы этой необычной традиции!? Впрочем, это всего лишь предположение, в котором, вероятно, есть какая-то доля истины.

Ганнибал провел свое детство у моря. До пяти лет он не покидал гору Эйркте, где его отец со своими воинами защищался от римлян. Поэтому его самым ранним воспоминанием был вооруженный лагерь и тяжелая поступь покрытых шрамами людей в шлемах и со щитами, то спускавшихся вниз с горы по тропам, то поднимавшихся обратно назад. Нередко домой их возвращалось меньше, чем уходило, и многие были перевязаны окровавленными тряпками либо и вовсе с открытыми кровоточащими ранами. Так мальчик рано узнал, что такое война, несущая смерть и увечья. Постоянно наблюдая их уходы и приходы, он видел также, что все они разговаривали на разных языках – они были наемниками из различных стран. Общаясь с ними, он осваивал их речь и потом с легкостью мог разговаривать со своими солдатами, навербованными из разных краев. Именно эти люди, всю жизнь занимавшиеся смертельно опасной работой – войной – оказались его первыми учителями в окружающем мире со всеми его радостями и горестями. Так от них он узнал, что люди служат его отцу чаще всего за серебряные монеты, реже – за трофеи и лишь иногда – из преданности.

Но потом приплыло очень много больших лодок с парусами – кораблей, его отец, громко и энергично командуя, погрузил всех своих оставшихся в живых наемников и отплыл в открытое море. Не забыл он, естественно, взять с собой и Ганнибала. От отца пятилетний мальчик узнал, что война закончилась, наступил мир и теперь он будет жить на родине – в большом городе Карфагене. Ганнибал рос в атмосфере рассказов о подвигах отца, плоды которых оказались вырваны у Гамилькара хищным врагом (Римом!) и бездарностью карфагенских аристократов, возглавляемых Ганноном.

Потом в памяти уже семилетнего мальчика отложились все ужасы страшного восстания наемников, подавленного благодаря воле и военному дарованию его отца, и сотни, тысячи придорожных крестов с распятыми телами умиравших от жары и жажды наемников, среди которых маленький Ганнибал иногда узнавал своих старых «сослуживцев» по горе Эйркте. Так мальчик все больше и глубже познавал жизнь.

Через год отец, повинуясь внезапному душевному порыву, заставил его дать ту самую страшную клятву в темном и мрачном святилище, держа руку на окровавленной тушке жертвенного ягненка, что он никогда не станет другом римлян. С того момента детство для Ганнибала закончилось, и вся его жизнь отныне оказалась посвящена выполнению этой мальчишеской клятвы. Так решил его суровый отец-воин, полностью посвятивший себя этому изнурительному противостоянию. Воспитывая сына в строгости и лишениях, он не позволял ему проявлять эмоции. Ганнибалу надлежало стать настоящим воином, лишенным страха и сострадания, ведь ему предстояла смертельная борьба с Римом. В суровых условиях воинских лагерей, в тяжелых походах против коварных и свирепых врагов получал закалку сын Гамилькара Барки – сподвижник отца и наследник его великих замыслов.

Суммируя все доступные нам римские описания и характеристики, порой весьма неоднозначные, современные исследователи предполагают следующую портретную характеристику Ганнибала, так сказать в… 3D – весьма модном ныне формате!

…Ганнибал отличался весьма высоким ростом, скрадывавшимся присущей всем, кто очень много времени проводит в седле, некоторой сутулостью. У него были коротко остриженные кудрявые волосы и столь же опрятная бородка по всему подбородку. Светло-серые глаза на тонком, загорелом и обветренном лице всегда смотрели очень пристально, почти не мигая. Над плотно сжатыми тонкими губами – прямой нос. Его выделяла необычная манера поведения: то он был подвижным как ртуть, то словно застывал в скульптурной позе, но по всему было видно, что из одного состояния он мог мгновенно перейти в другое. Унаследовавший от отца бескомпромиссное отношение к Риму, Ганнибал скоро добился того, что не внешнее сходство с отцом, а собственные черты характера и качества полководца расположили к нему воинов.

Еще служа под началом Гасдрубала, он с величайшим рвением исполнял все поручения, присматривался ко всему, что могло помочь ему стать настоящим полководцем. Именно у него он мог пройти «науку» тактических построений, известную карфагенским полководцам от их античных учителей, в частности, от спартанских кондотьеров, как полагают некоторые исследователи. Так один из них – некий Сосилос – мог стать «дядькой» – наставником будущего гениального полководца. Ганнибал был смел, бросаясь навстречу опасности, но и осмотрителен в минуты опасности. Не было такого труда, от которого бы он уставал телом или падал духом. И зной, и мороз он переносил с равным терпением. Ел и пил ровно столько, сколько требовала природа, а не ради удовольствия. Вина почти не употреблял. Выбирал время для бодрствования и сна, не обращая внимания на день и ночь. Он не пользовался мягкой постелью и не требовал тишины, чтобы заснуть. Часто видели, как, завернувшись в военный плащ из шкуры льва, он спит на голой земле среди караульных или часовых. Зато очень любил охоту. Одеждой Ганнибал ничуть не отличался от ровесников. Зато прекрасное вооружение и великолепный скакун – пуниец был превосходным поединщиком и блестящим наездником – выдавали его высокое положение. Как верхом, так и в пешем строю он превосходил всех прочих бойцов: первым устремлялся в бой, последним оставлял поле сражения. Железная воля и необычайная целеустремленность отличали его от соратников и современников…

Римская традиция рисует его – своего врага № 1– не только корыстолюбцем и честолюбцем, но и жестокосердым и невероятно вероломным, обвиняя его в полном отсутствии добродетели, богохульничестве, клятвоотступничестве и прочих земных грехах, вплоть до каннибализма. Даже если это и было, то, не исключено, что, питаясь человеческим мясом, Ганнибал хотел приучиться на всякий случай есть человечину, если это пригодится ему для выживания в самом трудном походе. Впрочем, к вопросу, «питался ли Ганнибал человечиной или нет», мы еще вернемся…

Ганнибал начал с главного: на командные посты в армии поставил своих людей – преданных ему лично братьев Гасдрубала и Магона, племянника Ганнона, Махарбала, Магона Самнита и Ганнибала Мономаха (Единоборца). Будучи военным до мозга костей, несмотря на возраст, Ганнибал прекрасно отдавал себе отчет в том, что стоявшая за него горой армия не могла долго «стоять» без дела: иначе «военная машина» начинает ржаветь и разлагаться! Ее следовало начать использовать по назначению: воевать, воевать и еще раз воевать! Более того, побеждать, захватывать добычу, рабов и земли!

И еще два года после убийства Гасдрубала он покорял иберийские племена. Уже тогда он поражал своих современников четкостью и расчетом своих военных кампаний. С весны по осень он активно воевал и, захватив богатую добычу, возвращался на зимние квартиры в Новый Карфаген, где неизменно щедро делился награбленным со своими наемниками. Весной 220 г. до н. э., когда он оказался в краю воинственных кельтиберов, на него с тыла напали конные орды разбитых им было ваккеев и нарушивших мирный с ним договор олькадов (по другим данным, это были карпетаны, чья численность вызывает большие сомнения – 100 тыс. человек!?). Карфагенянам пришлось нелегко, но их молодой предводитель решил не ввязываться в полномасштабное сражение в невыгодных для себя условиях. Ловко прикрывшись арьергардом, он ушел от прямого столкновения и перебрался на противоположный берег реки Тахо (Таг). Немного отойдя от реки, он встал лагерем, но сделал это так искусно, что враг и не понял, куда же исчез неприятель. Как только пехота и конница (по некоторым сведениям, ее не было вовсе) ваккеев и олькадов, не соблюдая порядка, форсировала реку, на них из засады обрушились кавалеристы Ганнибала, отбрасывая их назад в воду. А сорок боевых слонов, выпущенных в нужный момент, перепугав своим устрашающим ревом и резким запахом лошадей варваров, загнали их на речную стремнину, где без помех растоптали остатки варварского войска. Довершая разгром неприятеля, Ганнибал переправил всю свою пехоту через Тахо и в назидание другим бунтарям вырезал всех оставшихся в живых.

А пока, максимально расширив к концу 220 г. до н. э. карфагенские владения на северо-западе Испании, Ганнибал приготовился осуществить замыслы отца. Владея богатой на серебряные рудники Испанией (только один рудник ежедневно давал ему 300 фунтов серебра!), он имел средства для войны с ненавистным ему Римом, который, по получаемым Ганнибалом сведениям от его вездесущих шпионов, планомерно расширял сферу своего влияния как на восток, так и на запад. Очень скоро Рим постарается прибрать к своим рукам и Иберийский полуостров. Ганнибал тоже «не дремал», постоянно рассылал своих разведчиков далеко за Пиренеи, через Альпы к галльским племенам в Северную Италию. В их обязанности входило наблюдать за всем по пути своего нелегкого пути, а потом сообщать о размере урожаев и времени их сбора в проходимых ими краях, о людях, воинственны ли они, враждебны ли они к Риму, и многое другое, что называется стратегической разведкой о будущем противнике. Когда его шпионы вернулись из Северной Италии, то они привели с собой вождей двух галльских племен – бойев и инсубров. Эти галлы из долины реки По уже взялись за оружие, чтобы прогнать с своих земель римлян, и не собирались вкладывать свои мечи в ножны, пока не вернут последнее из своих полей. Это было как нельзя кстати Ганнибалу. Заключив союз с бойями и инсубрами, он мог рассчитывать на их помощь в Северной Италии воинами и продовольствием. Благоприятствовало и то, что война римлян с Македонией казалась неизбежной. Торопился Ганнибал и потому, что опасался инициативы со стороны римлян – они могли первыми начать войну в Африке и Иберии, т. е. как раз там, где это было более всего удобно Риму и менее всего желательно Карфагену. Вторгнувшись в Италию, он избавит Карфаген от войны на его территории. Впервые все затраты и бедствия военного времени падут на римлян и их земли. Но ждать легкой победы над римлянами не приходилось. Слишком хорошо Ганнибал помнил высокомерные слова римского консула Марка Аттилия Регула, пересказанные ему покойным отцом: «Побеждай или смирись с судьбой побежденного!» Задачу решать предстояло грандиозную: поднять в Италии на борьбу с Римом всех недовольных (господство Рима над всей Италией еще не упрочилось, покоренные племена не примирились со своим подчинением) и уничтожить его. Рассчитывал Ганнибал и на помощь Македонии. Но сначала надо было преодолеть чрезвычайно сложный путь через высокие альпийские перевалы!

Разжигая ссору с заклятым врагом, Ганнибал собрался захватить союзный Риму испанский город Сагунт (Заканф или Закинф; ныне – Мурвиедро) – настоящую «занозу» в теле пунийской Испании, тем более что формально он имел на это полное право: город находился на территории, подвластной Карфагену! Только овладев Сагунтом, он мог двинуться на север через Пиренеи в Италию. Ганнибал долгое время не трогал Сагунт, чтобы не спровоцировать столкновение с Римом раньше времени.

Принято считать, что ловко спровоцировав военное столкновение между подвластным ему иберийским племенем турдитанов (торболетов) и сагунтинцами, Ганнибал тут же объявил о своей готовности выступить в защиту «обиженных» Сагунтом турдитанов, «ибо карфагеняне искони соблюдают правило защищать всех угнетенных». И в то же время, решив соблюсти все правила крупной политической интриги, он отправил послов турдитанов в Карфаген, чтобы они весомо изложили Большому Совету 104-х все свои претензии к Сагунту. Одновременно он послал от себя письмо членам этого Совета, в котором в крайне мрачных красках обрисовал «истинное» положение дел вокруг Сагунта.

Тем временем, напуганные военными приготовлениями молодого и победоносного пунийца жители Сагунта спешно направили посольство в Рим, даже не одно! Но Рим не торопился по трем причинам: во-первых, от Карфагена исправно поступала военная контрибуция, с объявлением войны ее уплата прекратилась бы, во-вторых, необходимо было сначала покончить с собственной «занозой» – галлами на севере Италии и, в-третьих, разобраться с иллирийскими пиратами на Балканском полуострове, поддерживаемыми агрессивным царем Филиппом V Македонским. И все же то ли в конце лета 220 г. до н. э., то ли зимой 219 г. до н. э., но посланцы римского сената Публий Валерий Флакк и Квинт Бебий Тамфил явились в резиденцию Ганнибала – Новый Карфаген для встречи с «ястребом войны», как его уже зловеще-эффектно окрестили в римском сенате. Они решительно потребовали от пунийца воздержаться от нападения на Сагунт, находившийся под их защитой еще со времен Гасдрубала Красивого, гарантировавшего в какой-то мере его безопасность римлянам. Прекрасно понимая, что Сагунт может послужить римлянам опорной базой на Пиренейском полуострове в грядущей войне, Ганнибал разговаривал с ними надменно и ни на какие-либо уступки идти не соглашался. Так, в частности, в конце беседы послам было заявлено, что их безопасность в карфагенском лагере не гарантируется, а самому Ганнибалу далее их слушать… некогда. Получив от Ганнибала резкий «от ворот поворот», римские дипломаты двинулись в Африку в Карфаген, надеясь, что там приструнят зарвавшегося молодого льва, которому не терпелось «пустить в ход клыки и когти» – развязать войну. Уже в пути их догнало сообщение: весной Ганнибал осадил Сагунт, и казалось, что теперь, когда «заговорили пушки», дальнейшие мирные «маневры» уже бесполезны.

Несмотря на личное участие Ганнибала в осаде Сагунта, захватить город никак не удавалось. Принято считать, что это происходило якобы из-за отсутствия метательных орудий, штурмовых башен, да и не была его армия готова штурмовать города! По этой причине пришлось пунам уповать на блокаду и осаду. Отлично укрепленный, Сагунт доблестно защищался. Уже тогда стало ясно, что осада или штурм города не самая сильная сторона полководческого дарования Ганнибала. (Парадоксально, но до конца жизни он так и не освоил эту военную премудрость в рамках необходимого для первоклассного полководца: не все даруют Боги даже своим любимцам!) Он крайне неудачно выбрал место для разрушения городской стены – как раз у того ее угла, который выходил на более ровную и открытую долину, чем остальные участки. Однако он не учел, что именно здесь находилась огромная башня, именно здесь стена была выше, чем в других местах и что охрана велась здесь самым надежным и боеспособным отрядом сагунтинцев. Их лучники постоянной стрельбой из луков под прикрытием крепостных парапетов держали карфагенян на почтительном расстоянии от стен, не позволяя им подвести к стенам свои инженерные сооружения. Настоящую панику среди пунийцев вызвало применение сагунтинцами страшного оружия – фаларики – большого копья, с очень длинным железным наконечником и древком, обернутым льняной тканью, пропитанной смолой и серой. Перед тем как метнуть копье из большой катапульты с крепостной стены, его древко поджигали, так что в полете оно превращалось в своего рода «баллистическую ракету», несшую огненную смерть.

Но наибольший переполох в рядах карфагенской армии вызвало тяжелое ранение их предводителя, которое мешало ему руководить своими солдатами. По одной из версий его ранили копьем в… пах (мочевой пузырь?!), но в ту пору такая рана считалась… смертельной, а Ганнибал остался жив! Скорее всего, серьезное ранение дротиком, а не копьем пришлось в область бедра и, хотя оно тоже было тяжелым, но его умели лечить. Пока врачи выхаживали Ганнибала, осада велась крайне вяло: лишившись вожака, наемники запаниковали!

Теперь время играло на руку римлянам, которые приплыли в Карфаген, благо у них там были «союзники» по борьбе с молодым Баркидом. Кое-кто в карфагенском правительстве дальновидно опасался новой войны с Римом. Так, говорили, что всем известный ярый «антибаркид» и «голубь мира» Ганнон Великий – лидер «африканской» партии в Большом Совете 104-х богатейших людей Карфагена (голосовавшей за отказ от претензий на территории за пределами Африки) – вроде бы ратовал за сохранение прочного мира с Римом. Ганнибал, якобы вещал он на собраниях Совета, опасный поджигатель войны, которого надо остановить, пока не поздно, потому что запаленный им в Сагунте пожар в конце концов перекинется на стены Карфагена. Надо немедленно прекратить всякие военные действия против Сагунта, а молодого «ястреба войны» немедленно выдать римлянам – якобы не успокаивался карфагенский миролюбец. Кое-кто из стариков и те, кто еще помнил все ужасы Первой Пунической войны, его поддержали. Но в Совете, благожелательно настроенном к Ганнибалу (во многом из-за бесперебойного потока иберийского золота и серебра), пылкие речи пожилого Ганнона не имели никакого успеха. Воинственная молодежь и многочисленные сторонники Баркидов сделали все, чтобы Совет принял «соломоново решение»: всю ответственность за конфликт возложить на… жителей осажденного Сагунта: «Война начата сагунтинцами, а не Ганнибалом; римский народ поступил бы неправильно, если бы предпочел сагунтинцев стариннейшему союзу с Карфагеном». «Несолоно хлебавши», римские дипломаты отплыли домой.

Между тем осада города продолжалась. Поняв, что просто так Сагунт не взять, медленно выздоравливавший Ганнибал приказал строить осадные орудия и опоясать город траншеями. Теперь карфагенский полководец решил начать разрушать вражеские стены одновременно в нескольких местах. Были подведены срочно сооруженные тараны и прочие осадные машины. В стенах появились проломы. Казалось, вот-вот и город падет, но Ганнибалу, оправившемуся от раны, пришлось срочно отлучиться от крепостных стен, чтобы подавить восстание в глубине Иберии среди племен оретанов и карпетанов, возмущенных жестокостью, с которой у них отбирали боеспособных мужчин на «пушечное мясо» для армии Ганнибала. Осажденным в отсутствие пунийского главнокомандующего легче не стало. Руководство осадой перешло в руки ветерана походов покойного Гамилькара Барки, Махарбала (сына Гимилькона) – лучшего кавалерийского командира Ганнибала. Профессионал до мозга костей, он сумел поставить дело так, что никто не заметил не только отсутствия главнокомандующего под стенами Сагунта, но и того, что силы осаждающих временно ослабли из-за того, что часть из них ушла с Ганнибалом подавлять разволновавшихся было оретанов с карпетанами.

Осенью 219 г. до н. э. после нового штурма Сагунт, сопротивлявшийся восемь месяцев, все же пал. На этот раз пуны начали приступ сразу в нескольких местах, где тараны пробили стены. Сам Ганнибал теперь находился в огромной передвижной осадной башне, бывшей выше всех городских укреплений. Интенсивный «огонь» из катапульт и баллист, установленных на верхнем ярусе башни, загнал защитников Сагунта в укрытия и позволил ударному отряду из пяти сотен ливийских наемников ворваться через пролом в город, который их предводитель обещал им по неписаному закону войн разных времен и народов отдать на три дня на разграбление… если они возьмут его. Имея такой «карт-бланш», головорезы Ганнибала превратились в силу, которую уже ничто не могло остановить!

…Участь защитников Сагунта, чей городской совет слишком долго решал, как им быть, оказалась ужасной. Одни погибли в ходе многомесячной осады, другие предпочли сгореть со своими детьми в огне пожарищ, охвативших Сагунт во время падения, и, наконец, оставшиеся в живых попали в рабство и были переправлены в Карфаген. При этом большинство женщин, в первую очередь, девушки и молодки, подверглись насилию со стороны озверевшей солдатни, зачастую групповому и порой с летальным исходом…

Большую часть захваченного золота и серебра Ганнибал вопреки обыкновению не отправил в Карфаген, а оставил себе – на нужды готовившегося похода в Италию…

Сагунт был уничтожен…

Весть о падении Сагунта вызвала в Риме сильнейшее волнение. Все кругом ясно понимали: на этом молодой и рьяный пунийский «лев» не остановится и следует ожидать полномасштабной войны. Но поскольку война еще не была объявлена, то в римском сенате вспыхнули яростные дебаты по вопросу: объявлять ли Карфагену войну или еще раз попытаться урегулировать конфликт мирным путем. Основная борьба по этому принципиальному вопросу разгорелась между двумя политическими кланами: между Эмилиями, вокруг которых объединялись Ливии, Сервилии, Корнелии Сципионы и др., и Фабиями, за которыми стояли Манилии, Фульвии, Лицинии и др. Представители влиятельной в сенате патрицианской фамилии Корнелиев Сципионов выступили за немедленное объявление войны с вторжением не только в Иберию, но и в Африку. Обычно римский патриций имел три имени: первое – индивидуальное имя, второе – родовое имя семьи, третье – обозначало конкретную ветвь этой семьи, и, наконец, встречались еще и прозвища, отражавшие какие-либо недостатки внешности. В свою очередь, лидер не менее сильного клана Фабиев Квинт Фабий по прозвищу Бородавчатый (это уже потом за крайне осторожную манеру ведения войны с Ганнибалом его прозовут «Кунктатором» или Медлителем, и с этим «псевдонимом» он войдет в историю) настоял еще раз послать посольство в Карфаген. И хотя в посольстве преобладали сторонники Эмилиев (Марк Ливий Салинатор, Луций Эмилий Павел, Гай Лициний и Квинт Бебий Тамфил), но возглавить его поручили известному своим стремлением к мирному урегулированию… Фабию. Полномочия и задачи делегации были очень простыми: ей следовало задать всего лишь один вопрос – Ганнибал сам решил напасть на Сагунт или он выполнял волю Совета Карфагена? В последнем случае полагалось объявить Карфагену войну!

Ганнибал добился своего: договориться враждующим сторонам не удалось. Сагунтинский конфликт закончился так, как он на это рассчитывал: весной 218 г. до н. э. «Первая Столетняя война» продолжилась, т. е. началась Вторая Пуническая война. Сами римляне называли ее «Ганнибаловой войной». Она стала смыслом жизни Ганнибала и продолжалась без малого 17 лет.

По целям и последствиям, по грандиозности военных операций и славе полководцев и масштабности сражений она стала одной из величайших войн не только древности, но, как считает кое-кто из историков, и всей истории человечества.

Как и предполагал не по годам дальновидный Ганнибал, римляне рассчитывали воевать на вражеской территории. Два недавно выбранных консула – Публий Корнелий Сципион-Старший (? – 212 г. до н. э.) и Тиберий Семпроний Лонг (? – 210 г. до н. э.) – спешно набрали два войска, чья численность определяется историками по-разному. Первый с 23 800—24 400 воинами (22 тыс. пехоты и 2400 всадников) готовился высадиться в Испании и на ее полях разобраться с Ганнибалом, а 26 000 солдат (24 тыс. пехоты и 2400 всадников) второго на 160 квинкверемах собирались вторгнуться в Африку из Сицилии и как можно быстрее приступить к осаде самого Карфагена. В то же время 23 600 воинам под началом ветерана Первой Пунической войны пожилого претора Луция Манилия (Манлия) Вольсона следовало прикрывать Италию с севера – со стороны Цисальпинской Галлии, где вот-вот могли взбунтоваться галлы, и подстраховать Сципиона на случай прорыва карфагенского «ястреба» в сторону Апеннинского полуострова.

Впрочем, Ганнибал разрушит все планы Рима, навязав ему время и место войны. Не дожидаясь высадки врага на испанском либо африканском побережье, он готовился к походу в Италию. Правда, идти кратчайшим путем по побережью вдоль кромки моря он не мог. Эта дорога шла мимо враждебного ему и союзного Риму Марселя и вела к лигурийскому побережью Италии, где его поджидали римские гарнизоны. Морской путь к Апеннинскому полуострову прямо через море, как уже говорилось выше, тоже был невозможен из-за более сильного римского флота. Оставался третий маршрут – через… Альпийские горы!

Но до поры до времени никто не предполагал о столь дерзком маршруте.

Готовясь к главной войне своей жизни, Ганнибал проскакал зимой через почти всю подвластную ему Иберию на юг в Гадес, куда много лет назад маленьким мальчиком привез его отец. Здесь находился знаменитейший храм Мелькарта, куда стекались паломники со всего финикийского мира. Бритые босые жрецы в белых льняных хитонах поддерживали в храме вечный огонь. Золотом и изумрудами блестел храм внутри. Ведь в этот «финикийский Иерусалим» текли сокровища со всего мира. Тут разыгрывались дикие и страшные обряды-мистерии, лицезреть которые имели право лишь избранные. При храме жили пророки и ясновидящие. Ганнибал выслушал их пророчества, принес жертвы Мелькарту (без них никак нельзя было отправиться в столь рискованный и грандиозный поход, какой, несомненно, должна была стать экспедиция через Пиренеи и Альпы!), а потом, по преданию, он долго стоял в одиночестве на краю утеса и задумчиво смотрел на бескрайний Атлантический океан.

О чем он размышлял, нам, естественно, осталось неведомо. (Конечно, не о трансатлантическом плавании в доколумбову Америку!) Эту масштабную личность влекли иные горизонты! Возвратившись в Новый Карфаген, он принялся тщательно отбирать воинов в армию. Он прекрасно понимал, что на долгом пути от Нового Карфагена до Италии его войско понесет потери. Местных солдат-иберов он на зиму отпустил по домам – отдыхать и набираться сил. И действительно, отдых в кругу семьи, вдали от казарменной обстановки и лагерного быта восстановил силы иберов, а надежда на новые победы, богатую добычу и в какой-то мере страх перед карфагенским полководцем заставили их весной вернуться в строй. Полагая, что воины будут лучше драться вдали от собственных земель, Ганнибал отправил 16 тысяч иберийцев в Карфаген, пополнять местные гарнизоны. Взамен он получил из Африки отборных наемников-ливийцев и нумидийских кавалеристов.

Таким образом, произошел как бы обмен заложниками.

Предполагается, что в ту пору Рим мог сразу выставить не менее 80 тысяч воинов. И это не считая очень внушительных резервов – чуть ли не 700–800 тысяч воинов-союзников! Впрочем, оставим эти впечатляющие «цифры» на совести античных историков проримской ориентации! По некоторым данным, против них Ганнибал мог собрать в Иберии чуть ли не 90 тысяч пеших и 18–12 тысяч конных воинов! Современные историки сильно сомневаются в подлинности подобных цифр, причем весьма аргументированно! Так, например, только вьючных животных потребовалось бы не менее 55 тысяч! Более того, построенная в колонну армия вытянулась бы на 100 миль! Не исключено, что на самом деле силы, подготовленные пунами к войне с римлянами, были все же меньше: сегодня наиболее критически настроенные и разумно оценивающие военные ресурсы Карфагена той поры исследователи вполне резонно округляют их до 54 тысяч пехоты и 7 тысяч всадников.

И, тем не менее, сколько бы их не было, это были проверенные за долгие годы войны в Иберии профессионалы очень высокого класса, многие из которых начинали зарабатывать свой отнюдь не легкий солдатский хлеб еще под началом отца Ганнибала Гамилькара Барки в ходе Первой Пунической войны. Костяком пехотинцев, безусловно, были тяжеловооруженные ливийцы, о выносливости и дисциплинированности которых в ту пору ходили легенды. В кавалерии такую же роль играли лучшие наездники того времени – нумидийцы. Иберийцы, а потом и галлы в основном будут использоваться в легкой пехоте.

Большие надежды Ганнибал возлагал на свою «бронетехнику» – на 27–33—37 (?) боевых слонов-африканцев, возглавляемых Суром – огромным слоном высотой более трех с половиной метров в холке (либо это был редкий экземпляр 4-метрового слона-саванника?) с одним оставшимся после боевых схваток бивнем. Именно его долгое время было принято считать представителем далекой Индии! Поскольку его звали Сур или Surus (Сириец), то, как полагали некоторые ученые, он, наверно, был… сирийцем, а туда слонов поставляли якобы из Индии. На самом деле «сириец» по-латински это не Surus, а Syrus. Тогда как Surus означало… однобивневый слон. Этот ветеран многих сражений считался самым свирепым среди всех «живых танков» пунов, и Ганнибал его очень берег.

Вместе с Ганнибалом в итальянский поход уходили такие проверенные еще Гамилькаром Баркой военачальники, как Махарбал (сын Гимилькона), племянник Ганнон (сын Ганнибаловой сестры и Бомилькара), Гасдрубал (сын Гискона или Гисгона). Кроме того, с ним пошли его друг юности Магон Самнит – сын карфагенянки и самнита (выходца из воинственного италийского народа), служившего в армии его отца. Более того, на войну отправился и его младший брат Магон, еще очень молодой, но с юных лет прошедший отменную школу походов и боев с иберийскими племенами под началом покойных отца, шурина и старшего брата. Старшим советником Ганнибала был и до своей смерти (ее дата осталась истории неизвестна) оставался некий Герт – самый старый военачальник Гамилькара. В штаб Ганнибала входили люди разных профессий и национальностей: дипломатические поручения (секретные и официальные) ложились на плечи хитроумного Карталона, главным врачом карфагенской армии служил многоопытный египтянин Сингал, ближайшим помощником пунийского главнокомандующего был спартанец – Силенос или Сосилос (либо это были два разных человека?), очевидно, хорошо знакомый со всеми нюансами античной тактики. Принято считать, что его записки о ходе Ганнибаловой войны со временем погибли, но были известны античным историкам и оказали на них заметное влияние. Астрологом был вавилонянин Бог, поскольку Ганнибал, подобно многим полководцам древности, без консультаций с предсказателями активных боевых действий вести не стремился. Ганнибал, будучи полиглотом, мог свободно общаться на греческом.

Как всякий разумный полководец, Ганнибал был вынужден думать и о своих тылах, в первую очередь об Испании. А потому своему среднему брату Гасдрубалу для защиты испанских рубежей от римских посягательств он оставил в придачу к 21 боевому слону от 11 800 до 12 650 тяжеловооруженных ливийских пехотинцев, 500 балеарских пращников и от 1800 до 2550 всадников. С учетом этих (и некоторых других, например, дезертирства, не пожелавших покидать Иберию нескольких тысяч карпетанов?!) «потерь» в Италию могло выступить порядка 40 тысяч пехотинцев и 5 тысяч всадников.

Впрочем, как покажет время, до цели дойдут далеко не все, но зато это будут самые сильные и выносливые, в общем – лучшие из лучших. Более того, в верности последних Ганнибал уже не сомневался.

Имилька, напомним, что так звали спасенную некогда Ганнибалом от смерти за убийство Гасдрубала девушку, изумительная красавица Имилька из андалусского города Кастулона, никого никогда не любившая, цинично использовавшая всегда роившихся вокруг нее похотливых мужиков, теперь сама увлеклась своим спасителем-врагом или врагом-спасителем?! Кроме редкостной красоты и бурного темперамента, природа щедро наградила ее недюжинным умом и редкостной для слабого пола решительностью. Прослышав о затеянном Ганнибалом грандиозном походе против могущественного Рима, она, пораженная не только его мужественной внешностью, благородством, но и великой целью, не сомневалась, что уж ее-то, отчаянную девицу – не на словах, а на деле показавшую всю силу своей натуры, – он точно возьмет с собой.

И она как никто другой будет заботиться о нем, перенося с любимым человеком все тяготы походной жизни.

Имилька пустила в ход все средства обольщения, какие подсказывала ее пылкая и тонкая женская натура и которыми она сполна владела. Но, к своему удивлению, она увидела, что пуниец равнодушен ко всем ее чарам. Ей пришлось убедиться, что существует человек, способный отвергнуть ее ласки, тогда как все другие так жадно искали и добивались их. Он оказался единственным мужчиной, к которому она питала неведомое ей ранее чувство. Чувство, постепенно и безотчетно перераставшее в настоящую, всепоглощающую страсть.

Самолюбие гордой иберийки было глубоко оскорблено, когда она осознала, что ее искреннее чувство осталось без ответа.

Какое-то время ей чисто по-женски казалось, что у нее есть счастливая соперница, какая-то другая женщина, раньше нее завладевшая любовью Ганнибала, опередившая ее в этом Вечном Зове Матушки-Природы — любить и быть любимой?!

Как женщина она инстинктивно полагала, что только другая любовь, образ другой женщины могли остановить карфагенянина!

И лишь поэтому он не бросился в ее страстные объятия и не познал всю невероятную силу расслабляюще-исцеляющего тепла ее женского естества!

Но она жестоко ошибалась! Несчастная, она просто не знала Ганнибала, главной страстью которого была… война, а целью — падение Рима!

Сделав над собой усилие и мягко высвободившись из крепких объятий сколь миниатюрной, столь и сильной испанки, Ганнибал спокойно, но решительно выставил ее из своей палатки.

Низко опустив голову, с трудом сдерживая душившие ее рыдания и до крови кусая свои чувственные пунцово-пухлые губы, опустошенная Имилька медленно вышла из палатки. Широко распахнутые глаза ее сверкали гневом, яркий румянец стыда залил ее прекрасное лицо от пережитого унижения. Она – живое воплощение сексуальности (!) – так ждала, так надеялась, уже была готова «растаять» в руках так полюбившегося ей мужчины, «растопить» его внутри себя и… так ужасно обманулась в своих чисто женских ожиданиях!

Покоритель ее пылкого сердца отверг ее…

Бедняжка брела, ничего не замечая, по затихшему лагерю, охваченная глубокой печалью. Как это водится у женщин, от пережитого стресса (возлюбленный ею откровенно брезгует, категорически отказывается познать ее любовь «от и до» – в общем, и т. д. и т. п.) уязвленная девушка зарыдала навзрыд. Потоки слез переросли в истеричный плач: отвергнутая Имилька спотыкалась о подпорки солдатских палаток, больно ударялась о столбы загонов для лошадей пунийской кавалерии и боевых слонов, падала и расшибалась в кровь, и обессиленная ползла по лагерной грязи, среди конского дерьма и слоновьего помета неизвестно куда…

Мысли ее были беспорядочны, страдания ужасны, будущее не определенно…

Но очень скоро в ее воспаленном мозгу созрел план. План покорения сердца этого неприступного карфагенянина. И с присущей лишь ей энергией Имилька взялась за его претворение в жизнь!

Как покажет время, для этой чертовски сексуальной и настойчивой испанки, можно сказать – неистовой в своих желаниях, – не было невозможного…

Ведомые Ганнибалом, тремя раздельно идущими колоннами (так было легче прокормить всю массу людей и животных), войска вышли из Нового Карфагена в поход в июне 218 г. до н. э. Их путь пролегал через земли Южной Галлии (современная Южная Франция). В середине августа они все еще двигались к Альпам. (К слову сказать, римская армия прошла бы это расстояние минимум в два раза быстрее!) И это при том, что наш «ястреб» где посулами, а где и щедрыми подарками (вот где в очередной раз пригодилось иберийское серебро!) прокладывал путь своей армии к вожделенной Италии.

Лето кончалось, и оставалось немного времени до того, когда осенние снега закроют альпийские перевалы.

В конце концов, карфагенское войско подошло к Родану (современная Рона) – крупной реке со стремительным течением.

Прямое столкновение с прекрасно подготовленным воинством Ганнибала не входило в планы враждебно настроенных к пунам племен вольков. Они расчетливо отступили за реку, но зато на противоположном берегу выстроили все свои отнюдь не малые вооруженные силы. Были и другие трудности: постоянно лил дождь, что вкупе с мрачными лесными дебрями угнетающе действовало на его африканских воинов (в первую очередь нумидийцев), привыкших к жаркому и сухому климату каменистой и полупустынной Африки.

И тем не менее Ганнибал отдал приказ готовиться к переправе, а значит и… бою на том берегу с вольками. Два дня вся армия занимается заготовкой плотов и лодок. Когда жители окрестных деревень обнаружили, что за каждую лодку им платят серебром, они сами принялись делать их, чтобы получить побольше серебра от чужеземных воинов – и… ускорить их уход. Переправа большой армии во все времена требовала от ее полководца решительности, энергичности и… тактического искусства. Ганнибал продемонстрировал всем, что все эти качества у него имеются в избытке. К тому же надо было поспешать!

Если верить римской традиции, то Публий Корнелий Сципион-Старший высадился в Иберии с опозданием (Ганнибал уже покинул ее и был за Пиренеями) из-за того, что ему пришлось дожидаться союзных италийских войск, задержанных восстанием бойев на севере Италии. (Впрочем, по другим данным, Сципион вообще не успел покинуть берега Италии, поскольку ему пришлось срочно заново набирать один из своих легионов, взамен отправленного претору Гаю Атилию на усмирение бойев.) Будучи человеком весьма трезвым и расчетливым, Публий Корнелий правильно рассчитал, где ему лучше всего перехватить ускользнувшее было войско Ганнибала.

Разведка пунов принесла своему вожаку неутешительную новость: оставив в Иберии часть войска под началом своего брата Гнея, П.К. Сципион быстро погружается на 68 кораблей, затем высаживается со своими силами в устье Родана и уже начинает подниматься по реке вверх. Но форсированные марши невозможны: легионеры утомлены морским путешествием и не могут выкладываться по полной! И все же Сципиону нужно всего лишь два – максимум три – дневных перехода и еще чуть-чуть, и нежелательная пока Ганнибалу встреча с римскими легионерами станет неизбежной: любые столкновения с ними до прихода в Италию принесут карфагенскому полководцу лишь бессмысленные потери.

…И вот уже сын Бомилькара и старшей сестры Ганнибала – Ганнон – с отрядом тяжеловооруженной иберийской кавалерии ночью скрытно поднимается на 37 км выше по течению реки и там, где она делится небольшим островком на два рукава, благополучно на надутых воздухом мехах и на скорую руку сколоченных плотах переправляется на вражеский берег. Дает своему отряду день передышки, ночью спускается вниз и уже готов по команде напасть с тыла на мешавших переправе агрессивно ведущих себя вольков. Получив на рассвете дымовые сигналы от Ганнона об успешной переправе и его готовности к атаке, Ганнибал зажигает ответные костры и начинает форсирование Родана. Все было сколь тщательно продумано, столь же четко исполнено…

Люди и кони, те и другие в полном вооружении либо упряжи, готовые тут же ринуться в бой, спускаются к воде. Пехота переправляется на кожаных щитах и лодках. Большинство кавалеристов переплывает реку вместе с лошадьми, держа их за уздечки, остальных перевезли на плотах-паромах. А на другом берегу их уже ожидает беспорядочная толпа вольков, подогретых винными парами и хором распевавших грозные боевые песни. Только когда осыпаемые стрелами варваров воины пунийского полководца завязали схватки в прибрежных водах Родана, кавалеристы Ганнона налетели на вольков с тыла. Не выдержав боя сразу на два фронта, вольки обратились в паническое бегство вниз по течению реки.

Теперь оставалось совершить самое трудное: переправить легковозбудимых слонов. Но искусные проводники цепочкой провели слонов на огромный пандус, выдающийся в реку, а оттуда – на большие паромы, покрытые дерном и по внешнему виду не отличавшиеся от суши. Чтобы слоны-самцы согласились шагнуть на эти плоты, первыми на них осторожно завели слоних. И все же несколько слонов попрыгали в реку и, чуть не с головой погрузившись в воду, поплыли, вытянув вверх «дыхательные трубки» своих хоботов. Саванные африканские слоны были прекрасными пловцами и без проблем справились с переправой. Нагруженные первой партией слонов паромы двинулись к противоположному берегу. Потом они вернулись за другими слонами, и операция повторилась…

Переправа еще не завершилась, а встревоженный конный патруль пунов донес, что снизу по течению уже обнаружен отряд вражеской тяжеловооруженной конницы. Навстречу тремстам римским всадникам и союзному им отряду галльских всадников Сципиона Ганнибал направил отряд своей нумидийской кавалерии. В жаркой стычке 500 легковооруженных нумидийцев понесли большие, чем враг, потери (полегло 200 всадников против 150–160 у римлян), но мужественно прикрыли переправу своего войска, продолжавшуюся еще несколько часов.

В первом же бою римляне одержали верх над неприятелем, и римский консул двинул было все свои силы на Ганнибала, надеясь навязать ему большое сражение, но, натолкнувшись на заслон из «живых танков» – боевых слонов в кожаных доспехах, будучи малознакомым с подобной «техникой», вынужден был остановиться. Ганнибал мудро боя не принял (ведь даже после победы все равно пришлось бы продолжить намеченный поход в Италию, но бессмысленные потери не нужны никому!), а, быстро построив свою армию походными колоннами, ускользнул вдоль берега Родана в направлении Альп. На дворе уже стоял первый осенний месяц – сентябрь, – и ему надо было спешить до того, как горные перевалы завалит не проходимыми до весны снегами…

Поняв, что перехватить врага, двигавшегося под прикрытием кавалерийского арьергарда максимально стремительно, не удалось (пуны оторвались на целых три перехода!), Сципион преследовать его не стал, а поспешил назад в Италию, готовясь к обороне долины реки По.

Как теперь ему стало ясно, именно туда должен был «свалиться» с Альпийских гор со своими наемниками ловкий и неутомимый пунийский полководец. Туда же следовало подойти и легионам Тиберия Семпрония Лонга, чей отъезд в Африку с острова Сицилия, где он уже успел дать отпор всем попыткам карфагенского флота высадить десант в Лилибее, теперь откладывался на неопределенный срок. (Как оказалось, к высадке в Африку римляне смогли вернуться лишь спустя 14 лет!) Усмирявший галлов Северной Италии, явно восставших не без «ведома» рвавшегося в Италию Ганнибала, претор Луций Манилий Вольсон – тот самый, который первым мог встретить карфагенян Ганнибала – совершенно неожиданно опростоволосился! Спеша к осажденной бойями и инсубрами римской Мутине, он, казалось бы, опытный вояка, не удосужился выставить передовое боевое охранение и дважды (!) в глухом лесу попадал со своими легионами в засаду: более 1300 легионеров полегли в бойнях, устроенных… бойями (извините за словесный каламбур!). Моральный дух вырвавшихся из западни был сломлен. На помощь Манилию, собиравшему остатки своих разгромленных легионеров вокруг Таннета у реки Пад, из Рима был спешно отправлен новый легион претора Гая Аттилия с пятью тысячами италийских союзников в придачу. Именно с этими полудеморализованными (?) силами (порядка 15–20 тыс. пехоты и 1500 всадниками) Сципиону и надлежало встретить армию Ганнибала.

Конечно, этого было мало для достойного отпора агрессору, каковым оказался карфагенский полководец.

Если «казус» в Лилибее и «конфуз» в Мутине «случились» с «подачи» Ганнибала, то тогда надо признать, что он очень вовремя успел разыграть пару «козырей», позволивших ему безболезненно проскользнуть из Иберии к Альпам!

Ганнибал все время торопил своих людей. Он стремился как можно дальше оторваться от армии Сципиона, первая неудачная стычка его лучших всадников-нумидийцев с конным отрядом римлян отбила у него всякое желание сейчас же вступать с римлянами в большое сражение.

Он будет биться с ними только на их земле – в Италии!

Рассказывали, что на пути от Родана к Альпам Ганнибалу пришлось ввязаться в междоусобицу двух братьев, чье племя перекрывало дорогу дальше на север. Загвоздка заключалась в том, что старший из них – Браней, правивший племенем и с которым заранее (еще год назад в ходе глубокой разведки) договорились карфагенские лазутчики Ганнибала, теперь оказался свергнут своим младшим братом. Последний был не настроен пропускать через свои земли чужестранцев! Тогда пунийский полководец помог старшему брату совместными силами вернуть себе власть, за что пунийские наемники не только получили теплую одежду и продукты питания, столь необходимые для перехода через заснеженные вершины Альп, но и прикрытие с тыла.

Только в середине осени – в ноябре (?), сократившаяся до 38 тысяч пехоты и менее 5 тысяч конницы (указанные данные, естественно, не могут являться доподлинными, но суть потерь отчасти отражают), армия Ганнибала наконец добралась до заснеженных Альпийских гор. Альпы не представляют собой единого грандиозного барьера. Многочисленные горные цепи то спускаются к озерам, то поднимаются на огромную высоту, где лежат вечные снега. Там случаются внезапные снежные бураны, мгновенно делающие все вокруг невидимым. Успех перехода во многом зависел от двух вещей: от проводников, которые должны были указать нужный путь, чтобы не блуждать между пропастями, и от удачной переправы слонов и лошадей за два-три дня, пока они не околели, оказавшись на перевалах в необычных условиях – без травянистых пастбищ и подножного корма. Тем более что высоко в горах ночной холод был для них губителен. Ганнибал хорошо подготовился к переходу через горы, но всех опасностей он, конечно, предусмотреть не мог.

Высоты, господствовавшие над Альпийскими проходами, были заняты горцами (по некоторым данным – аллоброгами?). Расположив свой лагерь у перевала, пунийский полководец подослал к ним лазутчиков и узнал: горцы занимают свои позиции только днем, а по ночам, оставляя небольшое сторожевое охранение, уходят в поселение. Учтя это обстоятельство, Ганнибал днем, чтобы противник это заметил, сделал вид, что медленно отступает. Ночью, сбив с толку вражеских часовых зажженными, несмотря на малые запасы дров в лагере многочисленными кострами, с небольшим отрядом отборных бойцов он внезапно овладел высотами.

На другой день растянувшаяся змеей пунийская армия начала свой беспримерный для того времени 15-дневный переход через Альпийские горы. Впереди шла вся кавалерия, за ней обозы и слоны, а замыкала колонну – тяжелая пехота. Здесь в арьергарде находился и Ганнибал, подгонявший отставших, помогавший больным. Подъем был настолько крут, а тропа так узка, что вьючные животные и боевые слоны при малейшем неосторожном движении падали в пропасть – в армии Ганнибала царила обычная в таких случаях неразбериха. Воспользовавшись этим, аллоброги, оправившиеся от смятения, вызванного утратой выгодных рубежей, атаковали карфагенян. Ценой больших потерь Ганнибал обратил их в бегство и овладел их большим селением, захватив продовольствие, вьючных лошадей и стада убойного скота, которым можно было прокормить всю армию в течение трех дней.

Три дня армия Ганнибала шла, не встречая препятствий, но на четвертый стала жертвой собственного излюбленного военного приема – засады.

Пробираясь по склонам гор параллельно движению Ганнибала, горцы, обуреваемые жаждой мести, в узком горном проходе обрушили на его солдат тяжелые камни и огромные глыбы; им даже удалось на какое-то время рассечь пунийскую колонну и отделить пехоту от конницы и обозов. Целую ночь Ганнибал с солдатами арьергарда отбивался от наседавших горцев. Только утром, получив подкрепление из авангарда, пунийский полководец смог соединиться с основной частью своей армии. Сказалось и наличие у пунов их «секретного оружия» – боевых слонов – когда варвары видели незнакомых им четвероногих чудовищ, они опасались атаковать пунов. (И все же, будь в ту ночь аллоброги понастырней и поудачливей, как знать, взошла ли бы потом в Италии звезда полководческого гения карфагенянина Ганнибала?!) С большим трудом пунийская армия выбралась из ущелья: получилось, что первая же встреча с отнюдь не лояльными к пунам горцами чуть не закончилась для Ганнибала катастрофой! И хотя больше прямых нападений на пунов не было, но местные горцы – подобно типичным разбойникам – и дальше пользовались любой возможностью захватить отставших лошадей с их вьюками либо уставших и раненых воинов, чья участь была незавидной.

Лишь на 9-й день перехода через Альпы пунийские наемники достигли перевала, через который открывался путь в Италию. Серые гранитные скалы поднимались к заснеженным вершинам, то ослепительно сияющим на солнце, то прячущимся за облаками. Как только солнце скрывалось, становилось очень холодно, что в первую очередь грозило смертью слонам Ганнибала!

Два дня Ганнибал и его обессиленное воинство стояли лагерем на перевале: воины, измученные трудным и опасным подъемом, должны были дождаться отставших, отдохнуть перед не менее тяжелым и крутым спуском. Ковыляя, подходили раненые. Потерявшиеся вьючные лошади по одной либо группками возвращались в армейский табун. Много больных солдат умерло здесь, прямо на снегу. Следовало спешить: топлива для обогрева уже не было; стояла глубокая осень с непрекращающимися дождями; наступили холода, а в ночь на 7 ноября выпал снег. На рассвете 12-го дня перехода Ганнибал приказал сниматься с места. Впереди шли слоны, чей инстинкт мог облегчить войску путь. Воины шли медленно, как бы нехотя. Накопившаяся усталость все сильнее и сильнее давила на них.

…Выйдя вперед, Ганнибал указал на лежащую внизу Италию, плодородные поля в долине реки По, которые были совсем рядом. Широко улыбаясь, он громко воскликнул: «Там, внизу, вас ждут богатые города и много красивых женщин. Вам осталось только спуститься, чтобы завладеть всем этим!» И вот уже по цепочке измученных воинов шелестят спасительные слова: «Мы спускаемся вниз, в города, к еде, огню, вину и… женщинам, которые будут разливать нам вино и безудержно любить нас!!!» Испытанное средство подействовало: надежда получить добычу в богатой и, казалось, незащищенной стране вдохнула в солдат Ганнибала новые силы.

Пунийские наемники спускались по узкой, крутой и заснеженной тропе. Вскоре они подошли к скале, около которой дорожка еще более сужалась и становилась все отвеснее. Не в силах удержаться на ногах, люди скользили по обледеневшей, очень похожей на пропасть, тропе. Лошади, пробивая копытами лед, оказывались как бы в капкане. В довершение всех бед с гор скатился снежный оползень, полностью перекрывший дорогу пунийской армии.

Двигаться дальше стало невозможно.

Расположив лагерь на перевале, Ганнибал приказал расчистить дорогу от снега. У скалы солдаты, собрав в одну большую кучу все, что могло гореть, развели огромный костер, потом залили раскаленную скалу уксусом (в ту пору любая армия брала его в поход – для ухода за оружием, для разжигания костров – в отсутствие дров) и, работая кирками и лопатами, проложили дорогу через разрыхлившуюся горную породу. Сначала для лошадей и вьючного скота, а потом и для слонов. (Если верить знаменитому римскому историку Аппиану, то спустя века – вплоть до II века н. э. – эта дорога, построенная воинами Ганнибала, еще долго продолжала служить людям, и называли ее – Ганнибалов проход.) Через три дня изрядно поредевшая армия пунов спустилась на равнину. Только здесь на залитых солнцем лугах солдаты Ганнибала наконец получили возможность прийти в себя. Героический 15-дневный переход через Альпы закончился.

При спуске вниз Ганнибал потерял людей не меньше, чем при подъеме в горы…

Вторжение карфагенских войск в Северную Италию существенно изменило политическую обстановку – разумеется, к невыгоде Рима. Ганнибал надолго превратил Италию в основной театр военных действий. Так на Апеннинском полуострове появилась грозная сила, на которую могли уповать все, кто мечтал об избавлении от римского владычества, – от постоянно бунтовавших бойев и инсубров на севере Италии до «союзников» поневоле в Южной Италии. Римское командование сначала недооценивало своего противника, думая, что Ганнибал не осмелится пересечь Альпы, а если решится на такой безумный шаг, то неминуемо погибнет.

Действительно, войско Ганнибала понесло внушительные потери.

А те, кто выжил, мало походили на тех, кто способен покорить Рим! Если кто-то из исследователей утверждает, что Ганнибал лишился из-за голода и холода более половины слонов, то кто-то, наоборот, склонен считать, что все 37 слонов смогли благополучно спуститься с гор в Италию. Важно другое: четвероногие гиганты так и не оправятся в непривычном для них климате Апеннинского полуострова, который вскоре их и уничтожит! Из 38 тысяч пехотинцев, подошедших к Роне, после Альп осталось только 20 тысяч (12 тысяч тяжеловооруженных ветеранов-ливийцев и около 8 тысяч иберийцев) и из менее, чем 5 тысяч всадников – всего несколько тысяч (правда, более половины из них были нумидийские кавалеристы – лучшие наездники той эпохи)!

Получается, что всего по пути от Пиренеев до Италии Ганнибал лишился почти половины солдат – лучших бойцов, проверенных во многих битвах и походах еще его отцом и зятем. Готов ли был он к этому?! Скорее всего – да, иначе не пошел бы этой «дорогой»! В какой-то мере потери удалось восполнить за счет живших в тех местах воинственных галлов, давних врагов Рима, охотно присоединившихся к поредевшему войску карфагенского полководца.

Поскольку в Северной Италии римляне Ганнибала не ждали, а воевали с восставшими галлами, то карфагеняне получили достаточно времени, чтобы отдохнуть и собраться с силами. Легионы Семпрония были еще по дороге из Сицилии, а Публий Корнелий Сципион-Старший задержался в пути от Родана, где он проворонил карфагенскую армию. А ведь если бы Рим немедленно принудил измученного и обессиленного неприятеля принять сражение, то великий замысел Ганнибала едва ли имел бы успех.

Что это – банальная нерасторопность или «так сложились звезды»?!

Начиная борьбу с Римом на территории Италии, Ганнибал рассчитывал на стремительное завершение войны. Для этого надо было в двух (максимум – трех!) крупных сражениях уничтожить главные силы противника, добиться отпадения от Рима его итальянских союзников, а далее важнейшая твердыня и главный город Италии – гордый Рим сам падет к его ногам.

Чтобы поднять боевой дух солдат, Ганнибал показал им впечатляющее зрелище. По его приказанию военнопленных, захваченных во время перехода через Альпы, в тяжелых оковах вывели на арену, окруженную пунийскими войсками. Через переводчика Ганнибал спросил у пленных, кто из них согласится сразиться с товарищем по несчастью при условии, что победитель получит боевого коня, вооружение и свободу, а побежденный, погибнув, избавится от непереносимых мук.

…Под восторженные крики знающей толк в смертельном бое солдатни на середину поляны вышли двое. Они были обнажены, и лишь глаза закрыты плотными черными повязками, но зато в каждой руке сверкали короткие мечи.

Рев толпы не стихал ни на мгновение во время этого жестокого поединка, перемежаясь поистине утробным гиканьем и улюлюканьем, когда кто-либо из противников, лишенный возможности видеть, промахивался. Бойцы сходились, размахивая мечами, звенел металл. Разойдясь, каждый тщетно прислушивался к шагам противника, тонущим в оглушающем реве обезумевших зрителей. Они покатывались от хохота, наблюдая за их неуклюжими маневрами.

Наконец тот, который постоянно держал один меч перед собой, уткнулся им в бок другого и тут же отскочил назад, ибо сразу последовал мгновенный замах его противника, и меч со свистом разрезал воздух там, где только что стоял боец. Тут же отпрянувший сделал резкий выпад двумя мечами вперед, но острия лишь слегка рассекли кожу на голой груди его «слепого» противника, а сам нападавший едва сохранил равновесие.

Теперь противники, обнаружив друг друга, не расходились – пошла смертельная схватка. Удары сыпались на обнаженные тела, превращая их в куски рваного мяса. С ног до головы забрызганные кровью, соперники уже были не люди, в момент превратившись в… диких зверей, схватившихся в смертельном поединке. Наконец один распорол другому горло, но сам при этом пропустил удар мечом в живот – по самую рукоять. Бойцы зашатались и одновременно рухнули наземь: один – навзничь, другой – лицом вперед, и меч вышел у него из спины…

Восторженный рев карфагенских солдат сменился загробной тишиной – погребальным реквиемом для погибших смельчаков…

Наблюдая за смертельной схваткой храбрецов, воины Ганнибала понимали, что их положение ничем не отличалось от положения этих пленных. Победить или умереть – другого выхода у них не было. Спектакль явно удался. Солдаты были готовы и хотели сражаться.

Они пришли в Италию, чтобы… побеждать!

…Обстоятельства этого редкого события потом долго, но из уважения к своему вожаку вполголоса, обсуждались у солдатских костров. Боготворившие Ганнибала грубые наемники, будучи людьми понятливыми, не осуждали своего вожака. Они понимали, ничто человеческое – в том числе жажда женской ласки, естественная потребность в теплой, расслабляющей энергетике женского тела, его, поглощающего любой стресс, естества – как оказалось, не чуждо и ему.

Вскоре по лагерю быстро распространились слухи, что избранницей Ганнибала стала некогда спасенная им от их же солдатской расправы испанка. Та самая красавица-чертовка, что несколько лет назад заколола их бывшего вожака Гасдрубала Красивого, зятя Гамилькара Барки…

Да, да, это была… Имилька! Один Бог знает, как она, наряду с закаленными мужчинами-солдатами сумела перенести все тяготы перехода через Альпы…

Безмерно утомленный всеми армейскими делами, Ганнибал уже почти забылся тяжелым сном, как вдруг его разбудил длительный, горячий поцелуй в губы! Он тут же схватился за всегда лежавший рядом с ним на ложе меч и кинулся туда, откуда ему послышалось прерывистое дыхание!!!

Каково было его изумление, он даже потерял на время дар речи, когда увидел, что у его ног стоит на коленях нагая красавица Имилька! Свои роскошные волосы цвета воронова крыла иберийская чертовка (так емко и образно прозвала ее карфагенская солдатня) прихотливо распустила по смугло-округлым плечам. Их отдельные пряди лукаво разметались по аппетитным грушевидным грудям, прерывисто вздымавшимся над «трепетавшей крылышками» в соблазнительной ложбинке между ними крохотной сине-зеленой птичке-татуировке. Крупные слезы градом текли по ее исхудалым щекам. Миниатюрная брюнетка умоляюще сложила свои сильные, но маленькие ручки, словно безмолвно умоляя не прогонять ее…

Имилька была женщиной незаурядной. Одаренная необычайной, в чем-то даже дьявольской энергией, эта хрупкая, но чрезвычайно сильная духом девушка не хотела сдерживать свои желания и всегда добивалась того, чего хотела. С непоколебимым упорством шла эта иберийская чертовка к намеченной цели и… достигала ее.

Она познакомилась с Ганнибалом, этим, безусловно, мужественным человеком и привлекательным мужчиной, как раз в тот самый момент, когда ничто в жизни уже не светило ей, когда она, не единожды поруганная необузданной солдатней, разуверившись в возможности для себя столь естественного женского счастья – любить и быть любимой, – решилась на смертельно опасный шаг. Мы знаем какой, нам известно, чем он окончился для нее…

Имилька увидела Ганнибала во всем блеске его великодушия: когда он и только он имел полную власть над ней, ее телом, но не воспользовался ситуацией. В отличие от множества мужчин, всячески добивавшихся ее взаимности, пунийский полководец по сути дела проявил равнодушие к ее редкой красоте, не стремился насладиться ее прекрасным телом. Для такой горячей и эмоциональной женщины, как Имилька, это было сродни унижению…

Кровь ее забурлила, сердце затрепетало, как еще никогда не трепетало. Желание покорить этого сильного и могущественного мужчину превратилось в страсть. Вскоре страсть этой полной энергии и решительной женщины достигла наивысшей своей точки, став Безудержной Страстью, чуть ли не Манией.

Она хотела забыть Ганнибала, но не получилось. Теперь, когда он стал грозной силой, исполином, двинувшимся на могучий Рим, Имилька решила с безграничной преданностью безответно любящей женщины посвятить себя служению человеку, который зажег в ее душе такую горячую, всепоглощающую, поистине дьявольскую страсть…

В руках потерявшей надежду на взаимность, ослепленной неутоленной страстью необузданной испанки сверкнул маленький, остро отточенный кинжал. Казалось, он уже готов вонзиться прямо в ее вытатуированную сине-зеленую «трепетную птичку» – под сердце…

Эта темпераментная женщина была не только несравненная красавица: сквозившая в ее пламенных речах, порывистых поступках невероятная преданность произвели неизгладимое впечатление на пунийца. Своей неистовой любовью она, проделавшая столь тяжкий и длинный путь ради любимого человека – не будем уточнять, каких моральных и физических унижений ей это стоило – явно заслужила лучшей участи. Да, война была его Ремеслом, его Стихией, его подлинным Призванием. Возможно, его Уделом…

Но, в конце концов, он был мужчина, привлекательный своей мужественностью мужчина в расцвете лет! И ничто человеческое – привязанность, жажда возбуждающе-расслабляющей женской ласки, потребность в целебной энергетике женского тела, возможно, даже любовь – ему было не чуждо! Его можно понять, на этот раз даже он – воин до мозга костей, Солдат из Солдатов (!) – не устоял против всесокрушающих чар неотразимой испанки! Беспрерывный поток чувственных и обжигающе горячих поцелуев, сопровождаемый водопадом чисто женских всхлипываний и слез, и прочие безотказно действующие на мужчин всех времен и народов сугубо женские «шалости» коленопреклоненной миниатюрной чертовки сделали свое дело: Имилька… осталась в палатке Ганнибала!

…Здесь мы погасим тусклый свет чадящего светильника в палатке Ганнибала. Не будем фантазировать, что было «всё» и «по-всякому»: и «змейка» извивалась, и «птичка» трепетала, и «бабочка» взлетала, и гортанные всхлипы, и слезы блаженной муки, и несвязный лепет, и прочие признаки «прихода» столь желанной и долгожданной Женской Радости! Впрочем, каждый вправе «нарисовать» для себя в силу своих эротических фантазий и сексуального опыта «живую картинку» случившегося «за кадром» между мужчиной в самом расцвете лет и сексуально раскрепощенной женщиной. О вкусах – не спорят, или каждому – своё!

Скажем лишь, что очень скоро Имилька докажет свою любовь и преданность этому великому человеку, когда-то спасшему ей жизнь. Она дорого заплатит за свою верность Ганнибалу, покорившему ее сердце, но, вероятно, такова была ее карма…

Отношение к ней Ганнибала истории доподлинно осталось неизвестно. По крайней мере, у нас нет никаких документальных свидетельств по этому поводу, кроме наличия у него иберийской жены по имени Имилька, очевидно, ушедшей за ним в его италийский поход. А туманным преданиям, как известно, веры мало. Они, как мозаика, со временем «рассыпаются», и каждый волен трактовать оставшиеся доступными фрагменты сугубо по-своему…

По правде говоря, их связь возникла сугубо благодаря настойчивости неистовой влюбленной иберийской чертовки. Сдается нам, что будущий Гений Войны просто решил уступить ее любовному напору, если хотите, настойчиво-навязчивым домогательствам. По какой-то одному ему ведомой причине он мог не захотеть оставлять ее одну среди грубой солдатни, порой по-скотски грубой, жившей одним днем: завтра они могли погибнуть – такова была специфика их ремесла. А она рвалась к исконно Женскому Счастью – любить и быть любимой, к рождению детей от желанного мужчины и созданию с ним семьи. Он понял, что в погоне за Женским Счастьем темпераментная красавица не остановится ни перед чем, и, не желая погубить ее, милостиво позволил себя любить…

Пока он жив и жива она…

Имилька могла быть для Ганнибала тем, что среди людей военных – вояк до мозга костей – скороговоркой и вполголоса называется ППЖ или походно-полевая жена…

Комментарии излишни…

Так бывает или, как говорят философствующие французы, – «се ля ви»…

Впрочем, что было между ними на самом деле, нам доподлинно неизвестно, и все это – всего лишь догадки! Но мы еще узнаем финал их, если хотите, любви, но, увы, не с большой буквы!

От дел альковных вернемся на… войну, ибо наш герой был в первую очередь Человеком Войны и влюблен был по-настоящему лишь в Кровавую по Натуре и Страшную Ликом Девку по прозвищу Война! Все остальное для него по сути дела было приходящим и проходящим…

Такие люди живут по принципу «Все пройдет, все забудется, кроме… Бессмертной Славы!»

С появлением солдат Ганнибала в Италии его «игры в прятки» с римскими полководцами закончились. Известие о том, что Ганнибалова армия уже в Италии, вызвало в Риме полный столбняк: даже консул Публий Корнелий Сципион-Старший – один из самых разумных и умелых полководцев Рима той поры (по крайней мере, так полагает проримская традиция) – полагал, что, пересекая Альпы, Ганнибал неминуемо погибнет. Теперь думать о войне в Африке под стенами Карфагена уже не приходилось, потому что пожар начался в родном доме.

Вернувшийся на Апеннинский полуостров Сципион взял под свое начало поредевшие легионы преторов Манилия и Аттилия, расквартированные на севере Италии в долине реки По. Состоявшие частью из новобранцев, а частью из солдат, перенесших тяжелое и позорное поражение от галлов в лесной глуши под Мутиной, они явно нуждались в отдыхе и серьезной всесторонней подготовке. Здесь он стал ждать подхода солдат второго консула Тиберия Семпрония Лонга, чтобы достойно встретить оказавшегося столь хитроумным пунийца. Здравый смысл подсказывал ему, что тут неуловимому врагу ускользнуть от него уже не удастся. Надо только правильно бросить в бой его легионы, триарии которых уже воевали с пунами во время Первой Пунической войны. Его центурионы усиленно распространяли среди легионеров идею, что пуны нынче не те, поскольку их конница проиграла схватку на Родане римской кавалерии. Своим командирам Сципион говорил, что Ганнибал, побоявшийся идти в Италию вдоль лигурийского побережья, понес во время перехода через Альпы большие потери. Теперь уцелевшие воины, как и их лошади, находятся в плачевном состоянии.

Все преимущества на стороне Рима, тем более что сражаться придется на своей земле. Его полководцам надо было только не дать Ганнибалу привести в порядок свои силы для начала войны на земле Италии.

Как вскоре выяснится, карфагенскому войску потребовалось гораздо меньше времени, чтобы восстановить свою боеспособность, чем полагали знавшие толк в военном деле римляне, чей консул отлично понимал, что если он повторно упустит врага, уже прорвавшегося в Италию, то его авторитету будет нанесен непоправимый урон.

Боевые операции начались с того, что римляне построили мост через реку Тицин или Тичино (в окрестностях совр. Милана), а для его охраны – небольшое укрепление. Только потом они переправились на левый берег, в страну инсубров, где находились карфагеняне. Сципион решительно взял инициативу в свои руки, а Ганнибал не мешал ему. Узнав, что римские легионы закончили переправу, он приготовился к первому бою на земле Италии. Для него он имело огромное моральное значение, ведь он рисковал несравненно больше, чем его противник: ему приходилось идти ва-банк. Прежде он никогда не встречался с римскими легионерами. За его спиной высились Альпы, преодолеть которые назад не представлялось возможным: все завалил снег. Вдоль побережья или морем вернуться обратно тоже было нереально. Оставалось победить либо умереть. Именно в этом было его главное… преимущество. В случае тяжелого поражения война для него закончилась бы, практически не начавшись. Напротив, победа гарантировала ему всестороннюю поддержку местного населения.

Первый бой между римлянами и пунийцами на италийской земле на самом деле не был большим сражением, которое потом окрестили Тицинским (именно это название закрепилось в отечественной литературе и до последнего времени активно использовалось). Скорее всего, это была встречная кавалерийская сшибка или стычка, и произошла она в местечке Ломелло в ноябре 218 г. до н. э. Началось все с того, что, разбив лагеря неподалеку друг от друга, противники одновременно отправились в конную разведку. Правда, кавалерийские отряды были значительными (их подлинная численность осталась нам не известна), но римлян поддерживали еще и пращники с дротикометателями. К тому же возглавляли их сами полководцы – Сципион и Ганнибал.

Напоровшись друг на друга, противники решили принять бой. Теперь все зависело от того, кто быстрее и выгоднее построит свои боевые порядки. Здесь сказались гений пунийца и лучшая выучка его всадников.

Если Сципион действовал традиционно (можно сказать, по старинке), поставив впереди метателей дротиков с пращниками и лишь за ними выстроил в линию своих всадников (в основном ими были недавно замиренные галлы!), то Ганнибал действовал более изощренно. Свою главную ударную силу – тяжелую, карфагенскую, так и испанскую кавалерию, которую сам и возглавил – разместил прямо против фронта римлян, а на флангах – легковооруженных нумидийских всадников своего лучшего кавалерийского военачальника Махарбала, рассчитывая в бою окружить неприятеля.

Так и случилось.

Враги стали быстро сближаться. Римские копьеметатели и пращники, бросив по одному снаряду, скрылись за отрядами набравших скорость всадников. Началось конное сражение; одни всадники были сброшены с коней, что не мудрено, ведь стремян еще не было, а другие спешивались сами. Кони и люди подняли такие тучи пыли, что очень скоро трудно было понять: где – свои, а где – чужие! Постепенно кавалерийская сшибка в центре превратилась в рукопашный бой пехотинцев. Она длилась до тех пор, пока лихие нумидийские всадники-вольтижеры Махарбала, стремительно обойдя сражающихся с флангов, неожиданно не появились в тылу римской армии; мгновенно копьеметатели и пращники были растоптаны вражескими конями.

Среди римлян началась паника…

Рука нумидийца с уже занесенным дротиком дрогнула и застыла. Огромное тело конвульсивно вздрогнуло, напряглось в последний раз… дротик выпал из рук, но, подчиняясь последнему усилию могучей воли, умирающий все-таки шагнул вперед…и молча рухнул лицом вниз…

Какое-то время сердце его еще билось и сквозь туман, застилавший глаза умирающего, он видел горячую схватку вокруг поверженного им римского консула, а покидавший его слух еще доносил звуки и гул затухавшего сражения…

Впервые участвовавший в бою, 16—17-летний сын выручил отца, но это не изменило хода сражения. Римские солдаты вынуждены были отступать.

Такое случалось крайне редко.

Это была первая победа Ганнибала над римлянами, укрепившая положение пунийцев в Северной Италии. Очень похоже, что в том первом для себя бою с римлянами Ганнибал внимательно изучал своего врага, чтобы лучше знать на будущее, как с ними воевать. Скорее всего, во многом именно поэтому он не стал преследовать отступившего в свой обустроенный лагерь врага, а приготовился обдумывать тактику следующего боя, когда Рим наверняка введет в дело свою дисциплинированную и стойкую пехоту. Встречавшиеся с римлянами галлы, служившие теперь пунийцу, подробно объясняли смысл римских команд, подававшихся с помощью трубы и боевого рожка. Не менее важным было и то, что карфагеняне обрели уважение в глазах местных галлов. Жители долины По тоже с интересом наблюдали, как римские солдаты отступали под натиском чужеземцев. В их победе они увидели свое освобождение от Рима, и вот уже бойи и инсубры примкнули к армии пунов.

Так первый «блин», т. е. бой, не оказался для Ганнибала «комом» и он вышел из него в приподнятом настроении, полный радужных надежд. И все же торжествовать было рано: Сципион не вводил в дело свою главную ударную силу – пехоту, чьи высокие боевые качества были хорошо известны Ганнибалу от отца, зятя и некоторых старых военачальников, прошедших все перипетии Первой Пунической войны.

Побежденный консул ночью быстро и тихо переправился через По, разрушил за собой мост (он проделал это так умело и проворно, что даже посланная ему вдогонку быстроногая нумидийская конница Махарбала опоздала!) и, «зализывая раны», стал ждать в окрестностях крепости Плаценции (современная Пьяченца) подхода легионов Семпрония, шедших морем из Сицилии. Морской переход зимой был чреват опасностями из-за штормов, сильного ветра и мерзкой погоды, но Семпроний рискнул, поскольку по суше он добирался бы очень долго. А так расстояние в 900 морских миль от Лилибея до Аримина на Адриатическом побережье Италии, идя день и ночь под парусом со скоростью 5 узлов, транспорты Семпрония, под завязку забитые легионерами с вооружением и экипировкой (по 384 воина на борту), проходили за сутки по 120 миль, останавливаясь лишь для пополнения запасов воды и продовольствия.

Будучи опытным военачальником, Сципион быстро пришел к выводу, что вражеская конница лучше римской и воевать с пунами на открытой, ровной местности ему не следует. Не все гладко было в римском лагере. Как-то ночью, перед самым рассветом, когда бдительность у часовых ослабевает, галльские солдаты Сципиона прокрались в соседние с ними палатки, где спали римляне и перерезали их во сне. Прихватив отрубленные у мертвецов головы (доподлинное количество погибших нам осталось неизвестно), галльские головорезы (всего две тысячи пехотинцев и двести всадников) заявились в лагерь пунийского полководца с… окровавленными «вещдоками». Тот, недолго думая, щедро наградил их и отправил всех по домам, агитировать земляков вступать в войско карфагенян, которое стремится прогнать римлян с земли галлов. А наиболее сообразительных галлов он послал проникнуть к тем своим соплеменникам, которые еще остались под римскими знаменами, чтобы сделать из них своих лазутчиков. С пленниками пунийский полководец поступил и вовсе оригинально. Поскольку в основном это были легковооруженные застрельщики из покоренных Римом италийских племен и народов, то Ганнибал отпустил их без всякого выкупа, чтобы они разошлись по своим домам и рассказали обо всем увиденном.

Поскольку форсировать реку По из-за ее слишком стремительного течения, да еще и на виду у противника, было крайне опасно, то Ганнибалу пришлось потратить пару дней на поиски наиболее удобного для переправы места, прежде чем он по понтонному мосту тоже оказался под стенами Плаценции, где стояли потрепанные легионы Сципиона. Здесь предводитель пунов попытался вызвать римлян на новый бой и даже выстроил под прикрытием пылевой завесы, поднятой бешеной вольтижировкой нумидийской конницы, свое войско в боевой порядок напротив вражеского бивака. Но из римского лагеря никто не вышел, и Ганнибалу ничего не оставалось, как самому встать лагерем неподалеку от Плаценции. Любопытно, что Ганнибал так и не решился атаковать отменно укрепленный римский лагерь (в постройке лагерей римские легионеры были «впереди планеты всей»!), хотя все этого ждали, тем более что Сципион, все еще лечивший рану, явно не смог бы командовать, да и среди римлян моральный дух был не высок.

Сципиона предательство галлов сильно напугало. Больше всего он боялся, что «цепная реакция измены» охватит всю Цисальпинскую Галлию, совсем недавно и с большим трудом покоренную римским полководцем Марком Клавдием Марцеллом. Находиться поблизости от карфагенской армии Сципион счел небезопасным и уже через день после бегства галлов предпочел ночью максимально тихо сняться с лагеря, переправиться через реку Треббию и разбить новый лагерь на местности, неблагоприятной для стремительной кавалерии врага – на высоких холмах отрогов Апеннин, господствовавших над рекой. И хотя Ганнибал немедля снова бросил вдогонку врагу свою мобильную нумидийскую кавалерию, но на этот раз карфагенского полководца подвела… жадность его всадников. Вместо того, чтобы не давать врагу разбить новый бивак в удобном для них месте, нумидийцы задержались в брошенном римлянами старом лагере в поисках наживы, а потом уже было поздно: римский обоз и прикрывавший его арьергард успели укрыться в новом лагере. Жертвой нумидийцев стали лишь несколько отставших раненых легионеров. Простым кавалерийским наскоком взять укрепленный римский лагерь редко кому удавалось во многовековой истории Рима, тем более на высоком берегу! Тогда карфагенский полководец сам перешел реку и опять разместил всю свою армию на глазах у врага, всем своим видом пытаясь вызвать его на открытый бой, но все его усилия оказались напрасными. Ганнибалу пришлось довольствоваться лишь захватом путем подкупа окрестного городка Кластидии, где римлянами хранились огромные запасы хлеба. Проблема с пропитанием была решена.

Тем временем консул Тиберий Семпроний Лонг, уже высадившийся под Аримином (Адриатическое побережье Италии), гнал свои легионы форсированным маршем, идя по семь дней без отдыха лишь с одной дневкой! Всего на дорогу от Лилибея до места назначения – по морю и по суше (порядка 1780 км) – у них ушло около 40 дней! И когда в середине декабря к легионам Сципиона прибыло долгожданное 22-тысячное (20 тыс. пехоты и 2 тыс. конницы) войско Семпрония, то ситуация в корне изменилась.

Лонг, отбивший все попытки карфагенян высадиться на Сицилии и пребывавший поэтому в приподнятом настроении, рвался в бой с иноземным агрессором подобно боевому псу – тем самым огромным и агрессивным мастифам (мастино), знаменитым в будущем собакам римских легионеров, сопровождавшим их в завоевательных походах по просторам ойкумены той поры. Кое-кто из пропатрициански настроенных римских историков (в частности, Полибий, находившийся под покровительством потомков семьи Сципионов) традиционно просто объясняют его рвение: выбранный Народным Собранием, он был невероятно честолюбив. Если у патрицианского рода Корнелиев были вековые заслуги перед отечеством, то Семпронию еще только предстояло доказать свою значимость. Будучи на Сицилии, он уже успел кое-чего добиться, захватил остров Мальту и готовился к высадке в Африке, как его срочно вызвали в Италию, спасать родину от иноземного вторжения. Не сидеть же им всем за укрепленными стенами до начала весны, пока африканские конники нагло отбирают у окрестных крестьян фураж и продукты питания. «Такое трусливое поведение, – кипятился Семпроний, – противоречит римским традициям!» Более того, с его приходом на помощь Сципиону численность римских войск практически удвоилась! К тому же до окончания срока его консульства (а значит и руководства вверенными ему легионами) оставались считаные недели, и ему хотелось во что бы то ни стало завершить свой срок правления блистательной победой, тем более что Сципион был не в состоянии сам вести войско и вся слава досталась бы ему одному – Семпронию Лонгу! Он уже представлял, как въезжает на коне в Квиринальские ворота Рима, и сладкоголосая птица по имени Слава опережает его, несется народным ликованием, уже слышатся громкие требования о его переизбрании на следующий год! Но об этом Семпроний лукаво помалкивал.

Что же, возможно, все так и было…

В то же время некоторые античные исследователи (например, все тот же Полибий), симпатизировавшие уже потрепанному Ганнибалом Сципиону, писали, что тот придерживался разумного мнения: не следует торопить события! Ни ему, ни Семпронию Ганнибала с ходу не разбить. Его солдаты явно уступают закаленным жестокими боями наемникам пунов. Надвигающаяся зима (в это время года в ту эпоху обычно не воевали) давала возможность получше подготовить новобранцев – в легионах их было немало – для решающей встречи с опасным врагом. Нужно подождать, пока не подоспеет весеннее пополнение. Настораживало его и поведение галлов. Беспокоило его и то, что вражеская кавалерия на голову оказалась сильнее римской, в которой служили союзные Риму италийские племена. Сципион еще никогда не видел таких наездников, как нумидийцы, а потому давать сражение пунам на ровной местности, после своей личной неудачи, он, как уже говорилось, считал равносильным самоубийству. Кроме того, он правильно считал, что время работает на римлян: чтобы кормить в непростых зимних условиях свою значительно возросшую за счет 9 тыс. пеших и 5 тыс. конных галлов армию, Ганнибалу придется притеснять местное население, что вызовет его озлобленность против чужеземных пришельцев и оттолкнет его от пунийцев.

Но Семпроний не хотел ничего слушать. Он не намеревался делиться славой победителя Ганнибала с будущими консулами 217 г. до н. э., к которым, если война затянется, естественно, должно было перейти руководство римской армией, противостоящей карфагенскому полководцу. К тому же Сципион еще не залечил рану, оказался прикованным к постели и не мог лично участвовать в сражении. Впрочем, если бы не ранение, то не исключено, что он бы не был столь пассивен и не дал бы своему коллеге вершить судьбу всех консульских легионов. Руководство его легионами перешло в руки азартного и самонадеянного Семпрония (так предпочитают характеризовать Семпрония пропатрициански настроенные римские историки), которому не терпелось задать трепку зарвавшемуся пунийцу.

Соперничество консулов, стремившихся победить Ганнибала, но явно не желавших делиться друг с другом лаврами победителя, грозило катастрофой.

Сложившейся ситуацией коварный карфагенянин воспользовался с блеском. Вся сила его наемной армии, воюющей на чужой территории и не имеющей прочного тыла, заключалась в наступлении. Прекрасно понимая, что время работает против него, он не хотел упускать психологического преимущества, полученного после боя при Ломелло (или при Тицине – последний раз употребим это название!). К тому же часть римских легионеров-новобранцев явно была неопытна, а уже знакомый с манерой боя пунийского полководца осмотрительный Сципион – временно «нетрудоспособен». Грех было не воспользоваться всем этим и не расставить амбициозному и импульсивному Семпронию хитроумную ловушку.

В небольших конных стычках с римлянами карфагеняне умышленно позволили Семпронию добиться некоторого успеха, чтобы укрепить его уверенность в победе и на поле большого, решающего сражения. Раздразнив врага, лихие нумидийцы каждый раз успевали спрятаться за строем тяжелой карфагенской кавалерии. А когда римские легионы собирались выступить в поддержку своей кавалерии, то карфагеняне мгновенно исчезали за разлившейся Треббией. В конце концов, ободренный постоянными «успехами», Семпроний послал вдогонку в очередной раз «бегущему» врагу всю свою кавалерию вместе с копьеметателями. Ганнибал остановил своих воинов только перед своими лагерными воротами, выстроил их лицом к неприятелю, но в решительный бой все же не вступил. Такое сражение было бы ему навязано и протекало бы не так, как ему могло быть желательно.

Ганнибал собирался дать большое сражение только там и тогда, когда сочтет это выгодным для себя.

Так и случится. Задиристому римскому консулу придется вступить в битву на месте, выбранном хитроумным Ганнибалом и, конечно же, удобном прежде всего для его войска. Оно развернется на карфагенском берегу, хорошо изученном пунийским полководцем, но абсолютно неизвестном римскому консулу.

Ошибка Семпрония окажется роковой.

Ганнибал слыл большим мастером использовать особенности ландшафта в свою пользу, причем оценивал их мгновенно и столь же стремительно занимал наивыгоднейшую позицию. Все очень просто: он с детства помнил слова знаменитого эпирского полководца Пирра, которые так любил повторять ему его заботливый покойный отец: «Заставь землю сражаться за тебя!» (Люто ненавидевший Рим, Гамилькар Барка знал, что делал, всесторонне «подковывая» своего сына для смертельной борьбы с римлянами!) И вот сейчас Ганнибал решил воспользоваться этим мудрым изречением, благо местность явно этому благоволила. Между пунийским лагерем и рекой Треббией протекал ручей Нуретта с высокими берегами, поросшими камышом, кустарником и деревьями. Во время разведок местности Ганнибал решил, что там можно легко скрыть не только пехотинцев, но и всадников, особенно если положить сверкавшее на солнце оружие на землю, а шлемы спрятать под щиты. Это было идеальное место для засады. Ганнибал прекрасно изучил повадки римлян: они боялись лесных засад, но не овражных «подстав»! Обсудив план на военном совете, Ганнибал начал формировать специальный отряд. Командование им он поручил своему юному брату, отважному Магону Баркиду. Ему было велено выбрать для засады 200 лучших бойцов – 100 пехотинцев и 100 тяжелых испанских всадников – на которых можно положиться при самом скверном развитии событий. Когда с отобранными воинами Магон явился к Ганнибалу, тот приказал им выбрать из своих подразделений еще по 9 лучших, по их мнению, воинов. Набрав таким образом 1000 отборных пехотинцев и столько же всадников, он расположил их ночью в засаде. Напутствием им послужили его последние слова: «Учтите! Перед вами враг, слепой к искусству войны!! Ваш своевременный и внезапный удар решит исход боя!!!» (Забегая вперед, скажем, что Ганнибал как в воду глядел.)

Между Треббией и карфагенским лагерем находилось грязное болото. Ганнибал распорядился выкопать здесь мелкий ров с земляным валом, способным скрыть пехотинца, но не очень заметным со стороны реки.

Так Ганнибал сделал все, что мог, чтобы сама земля мешала римским легионерам и помогала его бойцам.

Весь вечер перед битвой Ганнибал беседовал с командирами, не только отдавая последние распоряжения, но и внимательно выслушивая их мнения и порой принимая наиболее дельные советы. Уже распуская их, он как бы мимоходом бросил фразу: «Послезавтра все дороги на богатые города Италии будут для нас открыты…» И вожаки правильно поняли его: воины должны знать, что ждет их после победы!

Был день зимнего солнцестояния – 22/23 декабря 218 г. до н. э. Рано утром шел снег, потом зарядил ледяной дождь. Вся округа потонула в грязи. Семпроний злился на промозглую погоду, которая, по-видимому, не оставляла ему никаких шансов на успешные боевые действия. Перед рассветом Ганнибал приказал нумидийской коннице перейти через Треббию и, подскакав к воротам неприятельского лагеря, забросать дротиками караулы, вызвать римлян на бой. Когда сражение начнется, медленно отступать к реке и заманить противника на тот берег, где стояли карфагеняне. Всем остальным было велено плотно позавтракать, подготовить оружие, снарядить коней и терпеливо ждать сигнала.

Когда лихие нумидийские наездники устроили у лагерных ворот римлян шум и беспорядок, раздразненный Семпроний, ни минуты не сомневавшийся в успехе, вывел против них всю свою кавалерию и 6 тыс. легковооруженных пехотинцев, а потом и почти всю пехоту. Однако проделал он это слишком торопливо: разбуженные легионеры вышли на поле полусонными, голодными и недостаточно тепло одетыми; кони были не кормлены. Преследуя медленно отходящих задиристых нумидийцев, римляне, так и не успевшие как следует размяться, вступили в полосу речного тумана, пронзительно холодного и сырого. Сверху снова повалил мокрый снег, пронимавший людей до костей. Во вздувшейся, стремительно бегущей реке студеная вода, поднявшаяся за счет прошедшего дождя, доходила им до груди, а кое-где и до шеи, поэтому, когда солдаты вышли на другой берег окоченевшие, они едва могли держать в руках оружие под штормовыми порывами ледяного ветра. Более того, отнюдь не все сумели переправиться, а кое-кто и вовсе… утопил свое оружие! Пунийские воины тем временем грелись у костров, растирались теплым оливковым маслом, козьим салом и завтракали сытным тушеным мясом с ячменной кашей, в общем – были «бодрые душой и телом».

Так, при равной численности обеих армий (у противников могло быть примерно по 40 тысяч воинов) хитроумный Ганнибал изначально обеспечил своим солдатам целый ряд весомых преимуществ.

Получив условленный сигнал о том, что римляне переправились через реку, Ганнибал вывел войска в поле. Впереди он поставил 8 тысяч легкой пехоты – балеарских пращников и копейщиков с дротикометателями, за ними, прикрывшись накидками из козьих шкур, засели в траншее тяжеловооруженные пехотинцы (всего около 20 тысяч ливийцев, иберов и галлов), а на обоих флангах – всадников (от 9 до 10 тысяч человек), причем разделил их поровну. Кавалеристов, численно и качественно превосходивших своих «коллег по цеху» из неприятельского стана, он намеренно чуть выдвинул вперед, потому что за ними и тоже сбоку от крыльев тяжеловооруженной пехоты спрятались «живые танки» – слоны, чья численность нам доподлинно неизвестна. Но такой «техники» римляне не имели, и мало кто из них видел ее разрушительную силу в деле на поле боя. Зато лошади карфагенян, привычные к специфическому запаху огромных животных, не боялись их. Поступая так, гениальный карфагенянин оставлял как бы в резерве свое «секретное оружие» до решающего момента сражения.

Находясь на флангах, слоны могли как бы дублировать атаки кавалерии – безусловно, лучшего рода войск в армии пунов.

Семпроний, увидев, что его всадники слишком увлеклись преследованием нумидийцев и подвергают себя чрезмерной опасности, приказал им отступить и присоединиться к основным силам. В центре Семпроний выстроил пехоту (16–18 тысяч римлян и 20 тысяч союзников), а фланги прикрыл малочисленной кавалерией (всего лишь 4 тысячами всадников). Причем собственно римская тысяча оказалась справа, а 3 тысячи союзных всадников – слева. Отряд кеноманов – последних из галлов, кто еще не покинул римлян, он мог поставить в тылу, как резерв, которому следовало бы в случае острой необходимости сыграть роль резерва.

Итак, карфагеняне имели не только большой перевес в коннице, но и слонов, что предопределит исход сражения.

Оно началось с взаимной перестрелки, в которой сразу же сказалось высокое боевое мастерство балеарских пращников. Они заставили римских застрельщиков – велитов – отступить. Последние, как известно, принимали участие в преследовании дразнивших Семпрония нумидийцев и уже успели потратить большую часть своих дротиков, а те, что еще оставались, намокли во время переправы и оказались непригодными для точного броска. Так уже в самом начале битвы – в «артподготовке» – верх взял Ганнибал. Сделав свое дело, балеары присоединились к пунийским всадникам, наносившим фланговый удар.

Римская конница была быстро смята численно превосходящей кавалерией противника, плотным «огнем» балеаров и напугавшими ее лошадей слонами. Отступив, римские всадники открыли фланги своей пехоты, которая уже шла в атаку. Легионеры наткнулись на тяжеловооруженную пехоту противника, неожиданно вставшую во весь рост из траншеи. Но даже в сумеречном свету, под сильным градом и шквалами снега, несмотря на голод, холод и усталость, увязая в грязи, дисциплинированные римские легионеры дрались с большим упорством и ожесточением. При этом римский пилум оказался достойным ответом прицельно-навесному обстрелу лучниками, которым Ганнибал подверг приближавшихся легионеров со спин стоявших позади карфагенского строя слонов.

Брошенные против наступавших с флангов слонов, велиты смогли приостановить «живую бронетехнику» врага. Казалось, вот-вот им удастся повернуть назад слонов и те бросятся на самих пунийцев. Но Ганнибал очень вовремя заметил опасную заминку среди своих «четвероногих танков» и ловко сманеврировал, быстро приказав вывести их из боя. Против велитов он отрядил занявших места на флангах пращников и другую легковооруженную пехоту. Запас дротиков у велитов окончательно иссяк и они вынужденно отступили под огнем балеаров. Последние тут же перенацелили свои смертоносные снаряды на фланги римских легионов. Тогда консул ввел в бой свой последний резерв – своих союзников, кеноманов. Атаку балеаров они отразили, но тыл римской армии оказался без прикрытия. Этим мгновенно воспользовался Магон. Его засадный отряд неожиданно ударил в тыл легионерам, чья задняя шеренга пришла в замешательство. Оказавшись в окружении, римская пехота тем не менее мужественно сопротивлялась. Но и Ганнибал не мешкал, снова введя в бой свою «бронетехнику», направив ее против кеноманов. Никогда прежде не имевшие дела на поле боя с этим секретным оружием врага кеноманы тут же обратились в паническое бегство.

Собственно римские легионы оказались в окружении: спереди на них давили тяжеловооруженные пуны, с боков – легкая пехота врага и его «танки», с тыла отборные воины Магона и разметавшая римскую конницу кавалерия Ганнибала. В этих тяжелых условиях 10 тысяч римских легионеров, хорошо понимая, что «обратной дороги» через студеные воды Треббии им нет, сражались с невероятным мужеством и, ведомые своими легатами, военными трибунами и самим Семпронием, прорвали-таки кольцо окружения в его самом слабом месте (там, где стояли галлы) и вырвались из окружения. Не имея возможности вернуться в свой лагерь, они, пользуясь разбушевавшейся метелью, организованно отступили в город Плаценцию. Туда же, а затем в Кремону ушли под командованием Сципиона и подразделения, оставшиеся во время боя в лагере. Остальные, прижатые к реке, были затоптаны слонами и истреблены вражескими всадниками либо попросту утонули. Жалкие остатки конницы, принявшей на себя массированный удар карфагенской кавалерии и слонов, добрались до своих только к вечеру. Впрочем, непогода – ледяной дождь со шквальным ветром не позволял осмотреть местность и оценить обстановку – помешала Ганнибалу организовать преследование римлян: он вернул свою армию в лагерь – греться у костров от парализующего холода!

«Погони-облавы» не получилось…

Итак, пунийцы победили и на этот раз, причем, как говорится, по всем статьям. Решающую роль в их победе снова сыграла конница. Сильно помогли им засада и непогода. Однако теперь пуны понесли значительно большие потери, чем при Ломелло. Особо досталось его новоявленным союзникам галлам. К тому же теперь Ганнибал располагал уже только 7–8 боевыми слонами (из 27–33—37, покинувших вместе с ним Испанию), которые вскоре начнут гибнуть из-за непрекращающихся дождей и пронизывающего холода. Любопытно, но битва при Треббии оказалась единственной, где «живые танки» пунов сыграли если и не главную, то серьезную роль в ходе сражения во всей многолетней «Ганнибаловой войне» на территории Италии. В той битве армия пунов была очень сильна: ее костяк составляли превосходные ветераны Гамилькара Барки и Гасдрубала Красивого, воины, покорявшие Испанию с Ганнибалом. Эта армия создавалась годами, десятилетиями. Но очень скоро она начнет «таять» под солнцем благодатной Италии как мартовский снег, и никакие наемники и тем более недавно пойманные в Северной Африке и еще «плохо обстрелянные» слоны не смогут их полноценно заменить.

Но это будет потом.

А в тот ненастный день Ганнибал полностью осознал всю грозную силу римских легионов: их было не так-то легко уничтожить. Даже разбитые, они собирались под свои знамена и сражались до конца, прорубившись сквозь центр позиции Ганнибала. Вожак пунов «сделает работу над ошибками» и в своих последующих шедевральных сражениях, навсегда вошедших в учебники по военной тактике – Тразименское озеро и Канны, – постарается не упустить своего шанса максимально обескровить врага! Атаковать прорвавших римлян в Плаценции он не решился, поскольку всегда старался не рисковать понапрасну.

И все же Ганнибал мог быть доволен! Победы при Ломелло и Треббии отдали ему Цисальпинскую Галлию, все племена, населявшие эту страну, перешли на сторону пунийцев. Его армия пополнилась примерно 10 тысячами галльских наемников. Такое положение дел на севере Италии грозило для Рима большими неприятностями, тем более что после первых побед карфагенского полководца путь в Центральную Италию (через Этрурию) был ему открыт.

Но идти на Рим и угрожать ему осадой пуниец был явно не готов. Большинство историков склонны считать, что для этого Ганнибалу нужна была большая, хорошо подготовленная и, тем более, оснащенная осадными машинами армия, способная контролировать все вокруг для снабжения солдат всем необходимым для длительной осады. Так ли это?

Как покажет время, такой идеальной ситуации у Ганнибала не будет никогда. Он сам – как это ни парадоксально звучит – не будет стремиться к ее созданию, поскольку первостепенной целью пунийского полководца, скорее всего, являлся не захват Рима, а его капитуляция и заключение выгодного для Карфагена мирного договора.

По крайней мере, весь ход последующих военных действий в Италии со стороны Ганнибала не исключает этого предположения.

В Риме победы Ганнибала вызвали двоякое чувство. Если кавалерийское «дело» при Ломелло не вызвало больших волнений (как-никак наездниками римляне всегда были посредственными), то печальный исход битвы под снегом, где сражалась гордость римского оружия (их превосходная пехота), заставил граждан Рима всерьез обеспокоиться. Поскольку в Плаценции смогло собраться не менее 17 с лишним тысяч римских легионеров и их союзников, то отнюдь не исключено, что на берегах Треббии Рим потерял около 23 тысяч человек. Отдельные паникеры склонны были преувеличивать размеры бедствия, пророча приход войск Ганнибала к воротам Рима со дня на день. Дабы предотвратить опасную вспышку всеобщего страха перед вражеским нашествием, римские предсказатели – авгуры – сообщили народу, что просто-напросто были прогневаны боги и им требуются дорогие жертвоприношения. Когда все ритуалы были совершены, торопясь поскорее перевернуть позорную страницу своей истории, в Риме избрали новых консулов.

В острейшей политической борьбе ими стали представитель аристократии Гней Сервилий Гемин (таким образом, клан Эмилиев-Корнелиев, несмотря на поражение их ставленника Публия Корнелия Сципиона-Старшего, остался у власти) и безусловный лидер плебейских масс Гай Фламиний Непот (не путать со знаменитым освободителем Греции от македонского владычества Титом Квинкцием Фламинином – его время наступит много позже описываемых событий!). Посчитали, что их тандем окажется способным остановить обрушившуюся на Италию с севера грозную армию пунов во главе с воинственным Ганнибалом, от которого никто не знал чего ожидать.

Но на самом деле все оказалось совсем не так, как рассчитывали в Риме.

К весне следующего года Рим смог поставить «под ружье» 11 полноценных легионов. Четыре консульских легиона, зимовавшие в долине По, были доукомплектованы и остались сторожить пунов. Два легиона отправили на Сицилию и один – на Сардинию для отражения возможных диверсий со стороны Карфагена из Африки. Два новонабранных легиона оставили для прикрытия Рима. Еще два легиона воевали в Испании под началом братьев Сципионов. Кроме того, на путях возможного прорыва Ганнибала в Центральную Италию в Аримине и Этрурии были серьезно укреплены гарнизоны и увеличены запасы продовольствия.

Рим приготовился вести войну по-настоящему – до победы над свалившимся на него с Альп Ганнибалом.

…Одним из противников Ганнибала стал любимец римского плебса (простонародья) Гай Фламиний Непот (? – 217 гг. до н. э.). Безусловно, он не был бесталанным человеком, как это очень часто утверждалось в исторической литературе, опиравшейся на сведения римских авторов, презрительно относившихся к политикам-демократам, но близких к аристократическим кланам, в первую очередь к активно участвовавшему в войне с Ганнибалом семейству патрициев Корнелиев Сципионов, сыгравшему ключевую роль в этой войне. Этот решительный и энергичный, умело и последовательно отстаивавший свои позиции, но весьма импульсивный и в то же время невероятно удачливый в войнах с варварами политик не в первый раз достиг высшей власти. Рассказывали, что еще в 232 г. до н. э., будучи народным трибуном, он, заигрывая с простонародьем, добился раздела только-только завоеванных Римом земель кельтского племени сенонов на побережье Адриатики (так называемое Галльское поле) между патрициями (аристократией) и плебсом. Тем самым удовлетворялись земельные запросы простых земледельцев. Его аграрный закон на время устранил земельный «голод» в стране, но с той самой поры Фламиний превратился в настоящее бельмо на глазу римского сената, состоявшего из нобилей (аристократов) и не привыкшего делиться с простонародьем завоеванными землями. Вскоре он же «протащил» в сенате решение («закон Клавдия»), запрещавшее сенаторам заниматься крупнотоннажной морской торговлей (т. е. владеть кораблями вместимостью свыше 300 амфор), чем также защитил интересы римского крестьянства и сословия всадников (второго по своему положению в римском обществе той поры). Тем самым открылись новые горизонты для купеческой части плебса. В 223 г. до н. э. сенат попытался «отомстить» народному любимцу и отменить результаты выборов Фламиния в консулы под крайне благовидным предлогом… неблагоприятных знамений! Но не получилось: ненависть знати компенсировалась любовью плебса – простой народ встал горой за своего благодетеля. Сразу скажем, что плебс играл значительную роль в политической жизниРима. В противовес аристократии он неоднократно избирал на высшие государственные должности (в том числе и консулов) своих представителей, неугодных нобилям. (Чуть позже одним из них окажется сын мясника – печально знаменитый Гай Терренций Варрон. Впрочем, был ли он так виноват в той катастрофе, что случилась много позже с руководимой им громадной римской армией?! Но об этом – чуть позже. Всему – свое время.) Но и аристократы (особенно активничали влиятельные в ту пору кланы Фабиев и Эмилиев-Корнелиев) не унимались и чуть позже снова предприняли попытку свалить неугодного им «народного консула». На этот раз его постарались лишить заслуженного за победу над инсубрами у реки Клузий триумфа. Тогда, хотя римлян было меньше, чем варваров, но Фламиний не только отказался от помощи своих кельтских союзников, которым не без оснований не доверял, но и ради укрепления воинского духа своих легионеров приказал уничтожить единственный путь к отступлению – мост через Клузий. В жестокой битве не за жизнь, а на смерть сказалась лучшая выучка и вооружение римлян. Причиной же отказа сената Фламинию в заслуженном триумфе послужило то, что он проигнорировал отправленное сенаторами письмо, в котором ему предписывалось воздержаться от битвы с варварами все из-за тех же… дурных предзнаменований. Но не привыкший церемониться с сенатом Фламиний все-таки справил триумф по решению Народного Собрания и вопреки воле сената. В историю Рима этот, несомненно, крайне деятельный человек – будучи в 220 г. до н. э. цензором – вошел и двумя большими стройками (сегодня их назвали бы «стройками века»)! Во-первых, на Марсовом поле он воздвиг большой «цирк» для народных собраний. Во-вторых, проложил не менее знаменитую и важную, чем Аппиева дорога на юг, названную его именем Фламиниеву дорогу (ее остатки видны и сегодня), связавшую Рим с северной частью Адриатического побережья Италии – с Аримином. Вот и на этот раз он, не без оснований опасаясь, что озлобленный на него сенат всячески постарается задержать его выезд к войскам под разными весомыми и не очень весомыми причинами, покинул Рим тайно без проведения соответствующих мероприятий и церемоний (гаданий и прочих ритуально-процессуальных «наворотов»). Сенаторы попытались было приструнить плебейского вожака, даже выслали ему вдогонку гонцов, но все было безрезультатно: Гай Фламиний уже вступил на тропу войны, навстречу своему «черному гению» в лице Белого Полководца Черного Континента – Ганнибала. Вот такая отнюдь неоднозначная, но, безусловно, незаурядная личность оказалась очередным противником Ганнибала. Его роковыми недостатками принято считать крайнюю самонадеянность и невероятное тщеславие. Именно на них умело «сыграет» хитроумный пуниец. Скорее всего, Фламиний просто был полководцем не того калибра или, как сейчас говорят, «формата», чтобы на равных тягаться с самим Ганнибалом…

Разгромив в 218 г. до н. э. в долине реки По передовые части римского воинства, два зимних месяца карфагенская армия отдыхала под крышами домов благоустроенной Болоньи. Это был первый перерыв в их походе с того момента, как они покинули Испанию. Поделив трофейное оружие, они готовились к дальнейшему походу в глубь Италии, который был не за горами. Ганнибал прекрасно понимал, что после поражения при Треббии римские военачальники мобилизуют свои огромные людские резервы, чтобы остановить его. С каждым месяцем хорошей погоды все новые и новые силы римлян будут идти ему навстречу. Скорее всего, именно тогда он мог произнести провидческие слова: «Если мы одержим победу, то даже те, кто ненавидит нас, будет с нами; если же мы хоть раз потерпим поражение, то тут же даже наши друзья отвернутся от нас!» Еще до окончания зимы пунийская армия вынуждена была пойти на юг. Столь ранний марш дорого ей обойдется, но – a la guerre comme a la guerre – «на войне как на войне».

Ганнибал решил кратчайшим путем – через горы Апеннины – прорваться в Этрурию (плодородная провинция Средней Италии), откуда можно было угрожать и самому Риму.

Переход Ганнибала из Цисальпинской Галлии в Этрурию по своей сложности вполне можно сравнить с походом через Альпы. При переправе через Апеннинские горы стояли такие холода и дули такие шквальные ветры, которых не было даже в Альпах. В общем, стихия разбушевалась настолько, что «даже ужасы Альп показались почти ничем». Разыгравшийся снежный буран вынудил людей прижаться к земле, прикрывшись походными палатками, – установить их не было никакой возможности. Люди и животные гибли десятками. Лишились пуны и половины (или даже почти всех: в источниках нет единства по этому вопросу) слонов из тех, что еще оставались у них после Треббии, и в будущих, порой грандиозных, схватках рассчитывать на «живую бронетехнику», нередко непредсказуемую, уже не приходилось. Особенности пищеварения слонов были таковы, что они не могли долго голодать. Находясь в горах, карфагеняне не могли не только давать им необходимое количество пищи, но и тратить на их кормление много времени и, тем более, столь необходимое слонам время на ее переваривание. (Вспомним все нюансы слоновьего рациона, подробно излагавшиеся в главе, характеризующей тактико-технические характеристики карфагенской армии!) Таким образом, у могучих гигантов не было возможности для восстановления сил, и они околевали в пути.

Ганнибал вовремя понял, что поторопился с походом, и отдал приказ вернуться назад – в Северную Италию.

Обстановка вокруг армии Ганнибала сложилась отнюдь не простая. Среди перешедших было после победы при Треббии на сторону Ганнибала галлов пошли разговоры о том, что разорительная война между Карфагеном и Римом все еще идет на их территории, а не в Центральной Италии, как было обещано чужеземным полководцем и где была богатая пожива. Осмотрительный Ганнибал, не исключавший измены и даже покушения со стороны галлов, в целях личной безопасности принялся часто изменять свою внешность с помощью разнообразных париков, грима и различной одежды. «Имиджмейкером» он оказался превосходным: дело доходило до того, что его не узнавали даже ближайшие соратники, знакомые с ним много лет. В то же время он прекрасно понимал, что лучший способ уладить назревавший конфликт с цисальпинскими галлами: вовремя прорваться из опустошенных войной областей Северной Италии в богатую и сытную Этрурию. Тем более, что ждать подкреплений из Иберии пока не приходилось. Оставленный там готовить резервы и оборонять карфагенские владения средний брат Ганнибала Гасдрубал Баркид ничего не мог поделать с развязавшим активную борьбу младшим братом Публия Корнелия Сципиона – Гнеем. Последний оказался на редкость энергичным и бесстрашным бойцом. В первой же большой битве при Киссе (Циссисе) он «показал пунам, где раки зимуют». Благодаря ему Северная Испания снова оказалась в руках Рима и стало ясно, что борьба за господство над Пиренейским полуостровом предстоит долгая и кровавая, а от ее исхода будет зависеть судьба Ганнибала и его армии в Италии.

Сам Ганнибал не отказался от своего намерения проникнуть в Центральную (Среднюю) Италию, но ему надо было искать другую дорогу.

Неудачная попытка Ганнибала перейти через Апеннины, его очередная «ничья» с римлянами под все той же Плаценцией (если, конечно, принять на веру, что бой там был?) дали Риму столь необходимое время для продолжения борьбы с карфагенской армией. Новые консулы активно набирали легионы, собирали отряды союзников, заготовляли припасы и фураж. Они даже обратились за помощью к давнему союзнику Рима богатому царю Сиракуз Гиерону, который прислал им 500 критских лучников (лучших стрелков во всем Средиземноморье той поры!) и тысячу легковооруженных пехотинцев.

Был разработан план, по которому следовало перекрыть пунийскому полководцу путь в Среднюю (Центральную) Италию – к Риму.

Сервилию, принявшему командование над остатками потрепанных, но неразбитых при Треббии легионов Семпрония Лонга и Публия Корнелия Сципиона-Старшего, отбывшего в Иберию на помощь брату Гнею, следовало закрыть дорогу на юг со стороны Адриатического моря, т. е. вдоль восточного побережья Апеннинского полуострова. На долю Фламиния выпало западное направление – со стороны Тирренского моря. Верные этому плану, они так и поступили: Фламиний перекрыл дорогу на Арреций (совр. Ареццо), а Сервилий – на Аримину. Консулам казалось, что все пути на Рим у них под контролем.

И все же они – безусловно, энергичные и смелые военачальники – не учли (либо, что вернее, не понимали?!) самого главного, что против них воевал нестандартно мыслящий полководец: гений маневра и марш-броска.

Поскольку плебс рьяно обвинял знать и сенат в том, что по их недосмотру война с Карфагеном оказалась перенесена в Италию, то избранный народом вопреки мнению сената одним из консулов на 217 г. до н. э., Гай Фламиний, явно отрабатывая выданные ему «трудящимися» авансы, пообещал массам быстро закончить войну с пунийцами. Но тут Рим потрясла весть пострашнее всяких слухов: Ганнибал уже в Этрурии и стремительно движется на… Рим!!! Преграждать дорогу пунийской армии в глубь Италии уже было поздно, и Фламиний, оказавшийся к врагу ближе Сервилия, в свойственной ему решительной манере немедленно бросил все свои силы из Арреция на ее преследование, пока она не дошла до Рима.

Поняв, что перевалить через Апеннины в это время года ему не удастся, Ганнибал нашел выход из неблагоприятной ситуации, в которой он не по своей воле пребывал последнее время. Поскольку все удобные и безопасные пути на юг – в Центральную Италию – в том числе и через Коллинской проход, оказались перекрыты римлянами, то предводитель пунов принял совершенно неожиданное, исключительно дерзкое решение. Он собрался прорваться в тыл армиям Фламиния и Сервилия через труднопроходимый Порреттский проход, через источавшие ядовитые испарения болота и топи в долине реки Арно. Римляне знали о нем, но поскольку никогда ранее враги не приближались к Риму, пользуясь именно этой дорогой, то и на этот раз Фламиний оставил ее без присмотра! Тем более, что карфагенским наемникам предстояло идти по местности, в это время года считавшейся непроходимой из-за весеннего разлива Арно. Но местные проводники уверили Ганнибала, что почва под водой твердая и, несмотря ни на что, этим путем можно идти. И все же потери, причем большие потери, были неизбежны, но зато именно эта дорога позволяла избежать преждевременной встречи с римлянами и появиться у них в тылу непредвиденно быстро. Фактор внезапности – вот главное оружие пунийского полководца. К тому же на этрусской равнине он мог более успешно использовать свое преимущество в коннице.

В начале колонны Ганнибал поставил ливийцев и иберов вместе с обозом – это были наиболее закаленные и опытные воины, способные преодолеть любые препятствия. Следом шли галлы. Замыкали колонну всадники, и среди них – главная ударная сила пунийского полководца – карфагенская кавалерия под командованием его брата Магона Баркида и нумидийская конница под началом Махарбала. Им Ганнибал дал тайное задание: если галлы взбунтуются и захотят вернуться на родину, силой заставить их идти вперед.

…Колонна шла, увязая в болотной грязи по грудь, а то и по горло, почти не останавливаясь. Особенно страдали галлы, не очень привычные к трудностям походной жизни. Они еле передвигались по вязкой тине, падали рядом с издыхающими вьючными лошадьми и уже не могли подняться; другие ложились на поклажу или горы трупов животных, чтобы хоть немного передохнуть. Но выспаться никому не удавалось, и, пожалуй, это было самым страшным испытанием для любого человеческого организма. Повозки приходилось тащить вручную. Оставшись без корма, гибли лошади и последние африканские слоны, для которых столь долгое пребывание в холодной грязи было смертельно. Сам Ганнибал ехал на единственном оставшемся у него слоне – гиганте Суре, у которого все еще оставались силы, хотя и его дни уже были сочтены. Потери среди конницы были очень серьезными: лошади повреждали в болотной жиже копыта, ломали ноги, и их приходилось бросать либо добивать, поскольку они уже не могли использоваться в коннице, а лечить их было негде и некогда. Несколько лучше складывалась ситуация с вьючными мулами и ослами, чьи потери можно было бы вскоре после выхода на равнину восстановить за счет реквизированных у италийских крестьян домашних животных. Из-за тумана одежда пропитывалась влагой. Солдат трясло от малярии, из-за ядовитых болотных испарений они страдали от головных болей. Лекари не могли бороться с распространением губительной лихорадки.

Из-за сырости, вредных испарений и бессонницы у пунийского полководца воспалились глаза. Лечиться в такой обстановке было невозможно – тяжелая глазная болезнь то ли лишила Ганнибала правого (?) глаза, то ли он до конца жизни видел им очень плохо…

Через четыре дня и три ночи, обойдя сильно укрепленные позиции Фламиния, войско Ганнибала, изрядно потрепанное природой, вышло на дорогу, ведущую к Риму. Но двинуться в дальнейший путь сразу после тяжелейшего болотного марша оно уже не могло. Пришлось Ганнибалу взять «тайм-аут» на переформирование сил и реквизицию местных лошадей, поскольку его собственная кавалерия из-за падежа конского состава сильно потеряла в боеспособности. На пополнение и восстановление сил ушло время. Не успев напасть на ослабленного противника, Фламиний, возможно, упустил шанс повернуть ход неудачно складывавшейся для Рима войны с пунами в иное русло!

Впрочем, это всего лишь предположение, поскольку предстояло сойтись на поле боя двум не просто очень разным, а слишком разным полководцам: один из которых, безусловно, был военным гением, а другой – хоть и был удачлив в противостоянии с инсубрами, но с полководцами класса Ганнибала еще никогда не встречался…

С помощью разведчиков и шпионов Карталона пунийский полководец прекрасно изучил особенности характера и политической карьеры своего главного противника – «народного» консула Гая Фламиния. Понимая, что постоянно дискредитируемый враждебными аристократическими группировками Фламиний строит свою популярность в народе на поддержке простого сельского населения, Ганнибал приказал не только двинуться на Рим, но и разграбить, опустошить и поджечь большинство деревень плодородной области Кьянти – одной из житниц Рима. Поднимавшийся в небо дым пожарищ – горели многочисленные крестьянские амбары с хлебом, помноженный на самоуверенность и тщеславие «народного» консула, подтолкнул его к опрометчивому поступку. Не дожидаясь подхода армии другого консула – аристократа Гнея Сервилия Гемина, чье пребывание после прорыва Ганнибала на оперативный простор в окрестностях Аримина потеряло всякий смысл, любимец народа решил одним ударом разбить грозную вражескую армию.

Если верить некоторым данным, то якобы поздним вечером 20 июня 217 г. до н. э. Фламиний своими глазами увидел, как арьергард пунийской армии исчез вдали в 6-километровом узком проходе близ большого Тразименского озера. Но в погоне за Ганнибалом он потерял всякую осторожность и, даже не подумав выслать вперед разведчиков, собрался на следующий день продолжить погоню.

Так обычно объясняют проаристократически настроенные (близкие к патрицианским кланам Корнелиев Сципионов, Валериев, Клавдиев, Эмилиев и др.) римские авторы весьма опрометчивое поведение Фламиния перед Тразименской битвой.

Историки до сих спорят, где конкретно на берегах Тразименского озера Одноглазый Пуниец подловил спешащего на рандеву с ним Фламиния. Известно только, что пунийский полководец очень точно подметил: над проходом вдоль озера очень долго поутру висит густой туман, стелющийся от водной глади. Это сильно затрудняло видимость для входящей в него армии. Сам Ганнибал с балеарскими пращниками (ок. 2 тыс.) и африканскими копейщиками (ок. 8 тыс.) расположился на центральных высотах, грозно нависавших над берегом Тразименского озера. У узкого входа в ущелье он скрытно разместил всех всадников Махарбала (ок. 10 тыс.) и галлов Магона (ок. 25 тыс.), а у выхода из него, на запиравшем его большом холме – свои лучшие силы: тяжеловооруженных ливийско-иберийских ветеранов (4 и 6 тыс. соответственно) под началом сына своей сестры Ганнона. И те и другие были надежно спрятаны: насколько это возможно было в гористых отрогах серповидной долины северного берега Тразименского озера.

Ловушка была готова, и оставалось только терпеливо ждать, когда спешащий поскорее разбить врага Фламиний заведет в нее всю свою армию.

Туманным утром 21 июня 217 г. до н. э. консульская 33-тысячная армия, гнавшаяся за пунийцами по пятам, вошла в приготовленную ей «мышеловку» – ущелье близ Тразименского озера, не заметив притаившегося в зарослях кустарника и оливковых деревьев, покрывавших склоны гор, чуть ли не 55(?) – тысячного войска коварного карфагенянина!

…Когда почти все войско римлян втянулось во все еще сумеречную долину и их авангард уже стал подниматься на «выходной» холм, где дорогу ему преградили стоявшие во всеоружии ливийцы с иберийцами, Ганнибал тут же дал сигнал к общей атаке. Резкие звуки боевых труб оповестили о начале избиения римских легионов!

Наверху, где стояли его воины, туман уже рассеялся, и «ганнибаловцы» могли действовать слаженно. Сначала легионеры услышали рев, перекрывавший шум походных колонн. Он несся откуда-то сверху. Самые опытные поняли, что подверглись нападению!

Но густой туман, стоявший в низине, закрывал все на расстоянии брошенного камня, и атакующие оставались невидимыми. Только когда карфагеняне сбежали вниз и окружили римлян, завязался бой, причем одновременно и с фронта, и с тыла, и с фланга. Справа и слева – горы и озеро, спереди и сзади – враги!

Ловушка захлопнулась!

Сквозь серую пелену тумана доносился лязг оружия, сопровождаемый криками, руганью и стонами раненых. Попытки консула с помощью легатов построить своих солдат для сражения ни к чему не привели: в условиях плохой видимости воины ничего не видели, не слышны были в грохоте боя и приказы римских центурионов…

Первые ряды легионеров уже сражались и умирали, а остальные все еще продолжали идти походными колоннами. Пока они соображали, что делать, прыгавшие сверху солдаты Ганнибала резали их словно скот на скотобойне: порой легионеры не успевали даже изготовить оружие…

Грозные римские легионы были хороши, когда они могли сражаться в правильном строю, защищая друг друга. Шеренги и ряды шлемов, щитов и наголенников, ощетинившиеся ручным оружием, были грозной силой. Но без команд центурионов и легатов дисциплинированные римские пехотинцы не могли долго удерживать ряды целыми и несли большие потери. В хаотично протекавшем ближнем бою, где все решали индивидуальная ловкость и смелость, иберо-галльская пехота брала верх над деморализованными легионерами!

Никогда до злополучной битвы при Тразименском озере римская пехота не теряла так быстро своего боевого строя и не сражалась столь разобщенно!

Окончательно туман рассеялся, только когда солнце встало над горизонтом, и коварный Одноглазый Пуниец с помощью своего единственного глаза смог наблюдать за учиненным им побоищем. А ошарашенные римляне обнаружили, что все склоны сплошь усеяны врагами. Ливийцы и иберы закрыли выход из ущелья, галлы и кавалерия – вход, и самоуверенный Фламиний, а не осторожный Ганнибал попал в ловушку!

Инсубры яростно бросились в атаку на Фламиния, стремясь отомстить римскому консулу за гибель своих сородичей, уничтоженных им в битве на берегах Адды в 223 г. до н. э., и опустошение их земель. Их напор усиливался тем, что они нападали сверху, а римские легионеры, обороняясь на рыхлой почве, скользили, падали и не могли сражаться в столь привычном им сомкнутом строю.

Все пути к отступлению оказались отрезанными, и деморализованные легионы охватила паника. Никто уже не соблюдал строя. Многие легионеры искали спасения в озере, но здесь их настигали всадники Махарбала и много римских голов скатилось тогда с плеч и поплыло по покрасневшему от крови озеру. Скрыться в горах тоже не получалось: слишком круты были их склоны.

В ожесточенном бою сражающиеся не заметили даже сильного землетрясения!

К 10 утра, когда солнце наконец осветило всю долину, все было кончено…

Сам инициатор катастрофы – Гай Фламиний – погиб в самом начале учиненной пунийским полководцем резни: его проткнул копьем некий инсубр Дукарий, хорошо знавший его в лицо со времен Клузия. Более того, он отрубил неудачливому народному выдвиженцу голову и снял его богатые доспехи. Тем самым он лишил Ганнибала возможности опознать среди тысяч убитых тело консула и оказать потом поверженному вражескому полководцу последние почести – достойно похоронить. Отправленная после битвы специальная команда искала тело Фламиния очень тщательно, но безрезультатно. Все очень просто: голова римского консула – бесценный трофей для инсубров – могла потом болтаться на поясе у убившего его инсубра: такой у них был «варварский» обычай…

Только передовой римский легион (или все же всего лишь его авангард?) сумел прорвать живую стену тяжеловооруженных ливийско-иберийских пехотинцев Ганнибала, закрывавших выход из ущелья (либо Ганнибал преднамеренно дал им пройти вперед, ожидая, пока все римское воинство втянется в узкую долину?), и вырваться из этого ада. Добежав до ближайшей вершины, римские солдаты с ужасом смогли увидеть сквозь рассеявшийся туман, какая катастрофа разразилась в то утро по вине их самонадеянного и амбициозного главнокомандующего. Кое-как построившись, они двинулись было в сторону соседней деревушки, но были настигнуты и окружены кавалеристами под началом Махарбала. Он обещал отпустить их на свободу, если они сложат оружие, и случилось невиданное – почти 6 тысяч римских легионеров сдались в плен! Однако Ганнибал заявил, что Махарбал не имел права давать противнику какое бы то ни было обещание, приказал заковать римлян в цепи и отдал под стражу ненавидевшим их галлам. Отпустил он только латинян – союзников Рима, снова повторив то, что говорил много раз: он пришел воевать не с италиками, а с римлянами за освобождение Италии.

Принято считать, что, по самым скромным подсчетам, за три часа боя, а вернее побоища, из 30 тысяч пехотинцев и 3 тысяч всадников римляне потеряли убитыми почти половину воинов – 15 тысяч; 6 тысяч римлян попали в плен, остальные разбежались.

Потери карфагенян составили от 1500 до 2500 человек, причем в основном… галлов!

Сражение у Тразименского озера – редкий в военной истории пример успешного нападения одной армии на другую из… засады! Тем более, что это случилось на родной для римлян земле! Этим же фактором принято объяснять их полную беспечность: отказ от разведки… они ведь у себя дома!

После блестящей победы при Тразименском озере и кавалерийского фиаско Гая Центения под Ассизи перед Ганнибалом возник вопрос: что делать дальше? Может, пора идти на Рим? Рассказывали, что якобы опьяненные блестящей победой ветераны Гамилькара в лице Махарбала, поддержанные почувствовавшими «сладкий вкус» римской крови вожаками галлов, все они бурно призывали Ганнибала поскорее идти на «корень зла» – на Рим!

В самом Риме жуткие слухи о гибели целого войска вызвали панику. Это уже был не просто еще один «черный день», как после Ломелло или Треббии, такое поражение было пострашнее всех тех, что случались в прошлом. Это была очередная неудача на… родной земле!

В страхе и смятении собрались его граждане на Форум – центральную площадь Рима, где проходили народные собрания. Женщины, которым не разрешали участвовать в собраниях, подняли отчаянный крик на улицах. Отсутствие точных сведений, как всегда, породило разнообразные толки и слухи. Всего несколько месяцев назад возвратившийся из долины По Семпроний Лонг успокаивал римлян, что на берегах Треббии ему помешала расправиться с пунами… непогода! И вот теперь молва принесла, что на берегах Тразименского озера случилось что-то ужасное!! Поговаривали, что город будет эвакуирован при приближении карфагенян!!! Несколько дней у городских ворот толпились заплаканные женщины, ожидавшие либо прибытия своих близких, либо известий о них.

Наконец на Форуме перед входом в курию, где заседал сенат, появился городской претор Марк Помпоний и сдавленным голосом лаконично и горько изрек: «Мы побеждены в большом сражении. Консул Фламиний убит». Отсутствие более полной информации привело лишь к усилению слухов, которые, вполне естественно, только сильнее преувеличили ужас произошедшего. Более того, успевшие за долгие годы отвыкнуть от военных неудач своей армии римские граждане впали в отчаяние.

Пришедшее спустя несколько дней известие об еще одной катастрофе – 4 тысячи всадников Гая Центения, посланные к Фламинию, попали в «лапы» к «быстроногой» коннице Махарбалу – не просто вселило еще больший ужас: Рим погрузился в… оцепенение. Еще бы: погибла вся конница и почти половина всех римских войск, располагавшихся на тот момент на Апеннинах!

Дорога на Рим осталась неприкрытой!

С часу на час ждали появления легконогой вражеской кавалерии у ворот города. Нужно было принимать какие-то меры. Один из двух консулов погиб, а второй, хоть и сохранил – за вычетом конницы – свои легионы, но оказался отрезанным от Рима ловким маневром коварного Одноглазого Пунийца. Сенат, заседавший от восхода до заката солнца в течение нескольких дней, объявил чрезвычайное положение, постановил мосты через Тибр срочно уничтожить, а укрепления починить.

Всем стало ясно, что римские консулы раз за разом ошибались в стратегии войны. Ганнибал одурачил и Сципиона с Семпронием, и Фламиния с Сервилием.

Над Римом нависла смертельная опасность, и предотвратить ее можно было только экстраординарными мерами.

Для защиты Рима решено было в спешном порядке назначить диктатора – правителя, ограниченного временем правления, но обладавшего всей полнотой гражданской и особенно военной власти. Выбрать на эту должность человека мог только консул. Но единственный из них двоих – Гней Сервилий – в Рим еще не прибыл, а послать к нему гонцов через контролируемую карфагенским полководцем территорию было рискованно.

И вот впервые в римской истории выбор пришлось делать народу.

Так чрезвычайные полномочия получил выходец из старейшей патрицианской семьи Фабиев (не менее древней, чем Сципионы, Валерии, Клавдии и Эмилии) Квинт Фабий Максим по прозвищу Бородавчатый (ок. 275–203 гг. до н. э.) – пожилой уже человек и мудрый политик. Стоическая непоколебимость, высшая степень разумности и сверхосторожность – таким рисует его римская (в основном пропатрицианская) традиция – вот главные черты этого большого поклонника старины и противника модных новшеств. (Именно эти его жизненные правила стали потом идеалом для одной из «икон стиля» древнеримского гражданина – Катона Старшего, с которым мы в дальнейшем плотно познакомимся.) К этому моменту Квинт Фабий уже был заслуженным сенатором, обладавшим колоссальным авторитетом: он дважды побывал консулом – в 233 и 228 гг. до н. э., а еще раньше принимал участие в Первой Пунической войне. Как военачальника его отличала исключительная осторожность. Вот о ком можно было с уверенностью сказать: «Семь раз отмерит, прежде чем один раз отрежет!»

Не исключено, что как полководец он чем-то был сродни знаменитому русскому фельдмаршалу Михаилу Илларионовичу Кутузову, который на войне предпочитал искусный маневр и военную хитрость и не очень любил ввязываться в «большие драки». Суть полководческого искусства Кутузова, как известно, была в глубоком стратегическом маневре… вне поля сражения и переходе от обороны к наступлению, лишь когда неприятель полностью исчерпывал свои резервы. Стратег от бога, он отличался завидной выдержкой даже в самые критические моменты сражения, умел терпеливо ждать изменения обстановки в свою пользу и блестяще использовал малейшие ошибки противника, превращая их в свою победу.

Нечто похожее очевидно было присуще и его далекому историческому «коллеге по ремеслу» – Квинту Фабию, чья предельная осторожность не помешала ему, однако, победить в 233 г. до н. э. лигуров, грабительскими набегами разорявших Северную Этрурию, и подчинить их земли Риму. За эту победу он удостоился триумфа. Именно на этой войне он получил большой опыт ведения боевых действий в труднопроходимой местности против врага, умевшего устраивать засады. И хотя к моменту получения диктаторства ему уже было около пятидесяти восьми лет, а такой возраст по римским стандартам считался довольно преклонным для командования на поле боя, но именно опыт войны с лигурами окажется для Фабия бесценным в противостоянии с хитроумным и коварным Одноглазым Пунийцем.

Для борьбы с таким виртуозом засад, каким себя не единожды показал Ганнибал, нужен был именно такой полководец, как Квинт Фабий, который не понесется очертя голову за врагом и не опростоволосится подобно Фламинию, загнавшему в ловушку целую армию!

Как известно, Фабий давно уже предупреждал сенат, что война на поле брани коренным образом отличается от споров в сенате. Он принадлежал к числу тех сенаторов, что до самого объявления войны выступали за переговоры с Карфагеном. Однако если с кем и намеревался договариваться этот здравомыслящий человек, то уж, конечно, не с Баркидами, а с их противниками в карфагенском Совете. Он, как известно, даже ездил в составе посольства в Карфаген, но безрезультатно. Это ему пришлось объявить Карфагену войну, «спрятанную» в складках его тоги. Ганнибала же он всегда воспринимал как ярого врага и на переговоры с ним идти не собирался.

Согласно обычаю, диктатор сам выбирал своего заместителя или, как его называли в Риме – «начальника конницы». Такое решение вытекало из самой сущности диктатуры, когда вся власть должна была быть сосредоточена в одних руках и исходить только от диктатора. Однако, если верить отдельным античным источникам, против обычая и «начальника конницы» на этот раз выбрал… народ. Хотя, по правде говоря, никакой необходимости в таком отступлении от нормальной процедуры не было. Им стал бывший консул 221 г. до н. э. Марк Минуций Руф, человек крайне воинственный, но слишком азартный. К тому же он принадлежал к враждебной клану Фабиев группировке Эмилиев-Сципионов, задававших тон в сенате, а значит – это несло в себе семена будущих раздоров. И, наконец, выбранный народом, а не назначенный диктатором, Минуций получил определенную самостоятельность, которой он очень скоро не преминет воспользоваться. Единства в управлении армией при таких двух противоположных руководителях быть не могло, и очень скоро «найдет коса на камень»!

Перемены в ведении войны будут, но «из-за борьбы двух противоположностей» они будут носить половинчатый характер.

Пока в Риме приходили в себя, судили да рядили, выяснилось, что Ганнибал так и не пошел на Рим! А ведь до него оставалось каких-то 80 миль, т. е. всего лишь 10 дней марша, причем нефорсированного! Более того, в Риме, судя по всему, на тот момент не было серьезных сил для оказания сопротивления – не более двух недавно набранных легионов, т. е. порядка 10 тыс. воинов. Некоторые историки полагают, что на тот момент у вожака пунов «под ружьем» могла состоять 50—55-тысячная, закаленная в боях и походах армия, полностью укомплектованная лошадьми, вьючным транспортом. Грубо говоря, всем тем, чем сполна поживились его солдаты у убитых и пленных римлян со времен Треббии, Тразимена и Ассизи: оружием, снаряжением, палатками, лопатами, обувью, одеялами, флягами, продовольствием и т. п.

И все же гениальный тактик не рискнул на дерзкий стратегический маневр (выделено специально. – Я.Н.) ради быстрого завершения войны с Римом! Даже сегодня, спустя века, более того, тысячелетия, историки все не могут прийти к единому мнению: был ли он прав или все же нет?! Это прямо как с легендарной Старой гвардией Наполеона при Бородино: следовало ли ее пускать в ход в конце сражения или нет?! В подобных вопросах уместна аксиома: «После драки кулаками не машут!»

Почему Бонапарт не рискнул своим последним резервом за тысячи лье от Парижа, известно хорошо, а вот почему Ганнибал не двинулся на Рим, следует разобраться!

Принято выделять несколько наиболее веских аргументов нежелания Ганнибала «закруглить» войну после победы на Тразименском озере немедленным походом на Рим, его осадой и штурмом.

Во-первых, город окружала прочная крепостная стена из глыб туфа. Снабженная угловыми башнями, она тянулась на 11 километров. В самом слабом месте – между Коллинскими (Квиринальскими) и Целиевыми воротами – она была совсем недавно усилена. С внутренней стороны насыпали земляной вал, а с внешней вырыли ров 10-метровой глубины. Аналогов крепостной стены Рима не было на всем Апеннинском полуострове. И в то же время Рим в ту пору не был настолько неприступной крепостью, с которой не могли бы справиться карфагеняне. Сам Карфаген, кстати, был намного более укрепленным городом, чем Рим. Более того, как раз в это время вдоль побережья Этрурии курсировал карфагенский флот из 70 боевых кораблей, т. е. всего лишь в 80 милях от лагеря победоносного Ганнибала. Возможно, что им планировалась операция по блокированию Рима с моря или даже нападения на него?! Не исключается, что только 30 боевых кораблей Рима в тот момент были поблизости и готовы для его защиты. Связывавший в ту пор Рим с побережьем мелководный Тибр еще не играл роли основного порта снабжения города продовольствием. Эту роль тогда играл город-порт Путеолы, перекрыть который можно было с помощью сухопутной армии. Но Ганнибал не станет координировать свои действия с карфагенским флотом: более того, он вскоре уйдет из Этрурии к противоположному побережью Италии – к Адриатике.

Во-вторых, Ганнибал, искренне восхищавшийся знаменитым эпирским полководцем Пирром – мастером осады и штурма городов, – сам с ним в этой области военного искусства не только не соперничал, но и не считал себя его учеником. Действительно, судя по всему, в частности по осаде Сагунта, во взятии городов Ганнибал не был большим докой. Он предпочитал сражаться в открытом поле, где максимально мог проявить свой блестящий тактический талант.

В-третьих, «окопавшись» вокруг Рима, пуниец рисковал потерять главное – наступательную инициативу, которая должна была принести ему успех в войне на чужбине – на италийской земле.

В-четвертых, кое-кто из исследователей полагает, что еще одним доводом против непременной осады Рима могла быть усталость пунийской армии, которой после экстремального перехода по болотам Арно якобы срочно требовался отдых. Люди и животные недоедали, покрылись паршой. Так ли это?! На самом деле они были солдатами, и все испытания длились всего лишь 4 дня! К тому же слабая и голодная армия не смогла бы разнести в пух и прах римские легионы даже из засады!

В-пятых, пунийский полководец понимал, что взятие Рима требует длительной осады, а ее рискованно вести, имея в тылу еще не завоеванную Италию.

В-шестых, судя по тому, как Ганнибал вел войну в Италии, не исключено, что первостепенной целью пунийского полководца являлось не захватить Рим, а постараться понудить его заключить с Ганнибалом выгодный для Карфагена мирный договор.

В-седьмых, сил у Ганнибала все же было недостаточно для штурма Рима, чей военный потенциал был еще далеко не исчерпан: его мобилизационные ресурсы, несмотря на все потери, были впечатляющи.

И последний аргумент, традиционно объясняющий, почему пунийский полководец не пошел прямо на Рим.

Принято считать, что для осады Рима нужна была серьезная осадная техника, которой у Ганнибала якобы не было, а значит, ее следовало достать либо сделать. Именно этот аргумент некоторые пытливые историки подвергают наибольшему сомнению. Они полагают, что на самом деле с осадной техникой у карфагенской армии больших проблем не было. Дело в том, что Ганнибал использовал ее при нападении на города Петелия, Нола, Аццеры, Казилин и Неаполь, т. е. в ходе многолетней войны в Италии пунийский полководец применял ее не раз. Следовательно, дело было не в осадных машинах, а в стратегии ведения войны: отделении всеми доступными способами Рима от его италийских союзников с целью заставить Рим выйти на переговоры о мире. Если это так, то Ганнибал явно просчитался. Не было более эффективного способа сломить волю римлян к сопротивлению, чем напасть и захватить Рим!

И тем не менее Ганнибал так на этот шаг и не решился. Ни тогда – после разгрома римлян на Тразименском озере, ни потом – после фееричного триумфа под Каннами. Он предпочел продолжить тактику уничтожения живой силы Рима в открытом поле: в четырех сражениях с ним – Ломелло, Треббия, Тразимен и Ассизи – римляне уже лишились убитыми и пленными порядка 43 тыс. человек, т. е. почти 10 легионов! Он явно рассчитывал на «здравый смысл» неоднократно битых им римлян, которые, в конце концов, сами униженно придут к нему с мирными инициативами.

Как показало время, это была роковая ошибка одного из самых смелых и дерзких полководцев, когда-либо воевавших с Римом.

Хорошо изучив римское войско в действии, Ганнибал решил перевооружить своих солдат.

Ливийским и иберийским пехотинцам выдали собранное на берегу Тразименского озера римское оружие: большие и тяжелые щиты римских легионеров лучше защищали бойцов, чем легкие, но небольшие круглые карфагенские; конница, тоже получившая более тяжелое римское оружие, оказалась расформированной на более мобильные отряды по 500 и 150 всадников. Не тронутой осталась только его изумительная нумидийская кавалерия, которая вся подчинялась теперь Махарбалу. С ней Ганнибал явно действовал по принципу «лучшее – враг хорошего!»

Закончив с «перестройкой» армии, карфагенский полководец двинулся на Кампанийскую равнину, плодородную и желанную, с ее маленькими богатыми городами, перепуганными и почти безоружными. Наемники Ганнибала хотели вкусить того, чего так долго были лишены. В каждом городе они устраивали резню и грабеж, набрасываясь на недоступные им прежде яства, вина и… женщин (всего было в изобилии, и пунийская солдатня «гуляла по полной программе»!), а затем покидали горящие развалины. Разорив богатую Кампанию, пуниец направил свою армию через Умбрию к побережью Адриатического моря в богатую Апулию. Здесь у моря его солдаты и лошади лечились от одолевавшей их коросты и чесотки, купаясь в вине многолетней выдержки. Все народы, жившие на севере Италии, теперь восстали против Рима, чтобы примкнуть к карфагенянам. Делали они это не потому, что жаждали оказаться под карфагенской властью, а из ненависти к римскому господству. Кроме того, Ганнибал рассчитывал на поддержку, а может быть, и на восстание населения Средней и Южной Италии против власти Рима. Поэтому, опустошая на своем пути поля и хозяйства римских граждан, Ганнибал щадил владения италиков, а пленных италиков отпускал без выкупа. Добычи захватили так много, что ее уже не могли нести за собой, и это удесятеряло силы пунийских наемников, заставляло всю эту разношерстную братию отъявленных головорезов рваться к новым сражениям.

Выйдя на побережье Адриатики, Ганнибал попытался восстановить морские связи с родиной. Отсюда он начал продавать работорговцам захваченных им в плен римских легионеров. Как только скованные цепями понурые сыны Рима оказались на рынках рабов Средиземноморья, «акции» Ганнибала на родине возросли и в Большом Совете 104-х Карфагена почти затихли голоса его недругов и, наоборот, многие заговорили о необходимости оказать помощь своим войскам в Италии и Иберии. Правда, как водится в таких случаях, это были всего лишь разговоры.

Одноглазый Пуниец не сидел сложа руки, он пытался вести активную политику с врагами Рима. Так, он предложил царю Македонии Филиппу V объединить свои усилия в борьбе с их общим врагом. Пока Ганнибал занимался дипломатией, его младший брат Магон, дважды благополучно проскочивший мимо сторожевых судов римлян на небольшой быстроходной галере в Испанию и обратно, привез не слишком радужные вести от Гасдрубала Баркида: братья Сципионы оказались «крепкими орешками». Они так умело и энергично повели борьбу с Гасдрубалом в Испании, что надеяться на подкрепления оттуда не приходилось. Почтовая связь с Карфагеном, естественно, не могла доставить пунийскому полководцу подкреплений, а сильный римский флот под началом пониженного в должности бывшего консула Сервилия перекрыл морскую связь с африканским побережьем. Для дальнейшей успешной борьбы с Римом нужны были заблокированные Сципионами серебро Иберии, леса Корсики, зерно Сардинии и богатства Сицилии.

Но, несмотря на все удачи Ганнибала в Италии, все это пока было недоступно.

Повинуясь разуму и пойдя на юг Италии, где он смог захватить богатейшую добычу и дать своему войску необходимый отдых, Ганнибал, как это ни парадоксально, допустил одну из своих роковых ошибок! Карфагенский полководец дал римлянам возможность выиграть бесценное время и восстановить боеспособность своей армии. Четыре наспех собранных ими легиона успели-таки соединиться с остатками войск Сервилия, и… Ганнибалу по сути дела приходилось начинать все с начала.

Пришла пора карфагенскому полководцу послать гонца к глубоко законспирированному шпиону в самое логово врага – в Рим. И хотя нашлось достаточно претендентов на эту трудную роль, но Ганнибал долго сомневался: кого послать! Как часто бывает в таких случаях, решение пришло само по себе и весьма неожиданное!

…После того, как Ганнибал заключил Имильку в свои объятия (или, скорее, она его?), неистовая испанка была счастлива, как только может быть счастлива любящая женщина, делящая ложе со своим избранником. Снискав расположение и ласку человека, который в ее глазах принял блистательный образ полубога, она чувствовала себя способной на подвиг. Ей удалось убедить предводителя пунийцев, что именно ей, женщине, будет легче проникнуть в Рим.

Оказавшись в его окрестностях, Имилька бросила своего коня, предпочтя отправиться дальше пешком, чтобы не привлекать внимания римских аванпостов. Но ей не повезло, в предрассветной мгле лесной опушки ее остановил грозный окрик:

– Стой! Кто идет?

Это был патруль легионеров, который караулил Аппиеву дорогу на подходе к Риму. Имилька еще не успела ничего ответить, как услышала зловещий звон тетивы…

Не получив отзыва, следуя суровому приказу своего центуриона стрелять без предупреждения – Рим оказался на особом положении, оба караульных, быстро сорвав луки и прицелившись, одновременно спустили тетивы своих луков в замаячившую неподалеку маленькую фигурку. Они были меткими лучниками: обе стрелы, глухо свистя, вылетели и впились в девичье тело…

В глазах у иберийки потемнело. Она ощутила резкую боль в животе и под грудью: стрелы пронзили и… алую «змейку» и… сине-зеленую «птичку»! Прекрасное лицо Имильки стало восковым; взор помутился, лишь глухой стон вырвался из побелевших уст и, запрокинув голову, она упала навзничь, застыв без единого слова, без единого движения…

Тяжелораненая, истекающая кровью, бесстрашная испанка лежала на опушке. Легионеры наклонились над телом упавшей, пытаясь разузнать, кто она и что ей нужно в столь ранний час поблизости от находившегося на военном положении Рима. В ответ бедная жертва их меткой стрельбы только хрипела, она не могла произнести ни слова. Смертельная бледность уже разливалась по чертам ее прекрасного лица; губы синели, руки и ноги немели…

Быстро обыскав девушку, караульные нашли у нее секретное послание Ганнибала к его шпиону в Рим. Ожесточенные неоднократными поражениями от Ганнибала, легионеры грязно надругались над ее остывающим телом. Затем уже полумертвую Имильку распяли на дереве, прибив кольями кисти рук и ступни ног, и бросили в лесу – мучительно дожидаться спасительной смерти…

Вместе с Имилькой погиб и… ее ребенок от Ганнибала, которого вот уже три месяца она носила под сердцем. Ни алая «змейка», ни сине-зеленая «птичка», ни тем более «черная бабочка» не защитили его: у них было другое предназначение – эротическое… сексуальное… любовное, наконец!

Но не будем кощунствовать над божьим даром! Таинство зачатия, дети – это святое! Пунийскому полководцу не суждено было этого узнать, Имилька скрывала от любимого, что скоро он станет отцом, надеясь сообщить ему радостную весть после возвращения из Рима. Но судьбе это было не угодно…

Так случится, что Ганнибал никогда не узнает, как и при каких обстоятельствах погибла столь преданная ему душой и телом Имилька. А с ней и реальная возможность стать отцом, о чем он не ведал! Он лишь смутно догадывался, что с ней что-то случилось, если она не вернулась с этого опасного задания.

Вряд ли он любил ее! Любил бы, не послал бы в логово врага! Скорее, чисто по-мужски привязался, привык, и «пошло и поехало». Так с сильным полом бывает: он, как правило, любит уход, заботу, ласку и… «все остальное»! В общем, ППЖ…

К его чести следует признать, что Ганнибал всячески старался выяснить ее судьбу, но следы ее бесследно исчезли…

Шла ужасная, затяжная война. Военное лихолетье ломало человеческие судьбы, унося жизни многих тысяч, десятков тысяч людей, мужчин и женщин, стариков и детей. Не пощадила судьба и Имильку…

…В час ночи со стороны Аппиевой дороги в Рим въехал через Капенские ворота всадник, закутанный в плащ, хоть как-то защищавший его от дождя, который лил уже несколько часов без перерыва, затопив улицы города. Всадник и его скакун выглядели измученными: оба были в поту и забрызганы грязью…

Вскоре конь проскакал по Священной улице и остановился у малоприметного дома. Дома, где жил Квинт Фабий. Всадник соскочил с коня и, схватив бронзовый молоток, висевший у двери, несколько раз сильно ударил им. В ответ раздался лай собаки – без сторожевого пса не обходился ни один римский дом…

Через несколько минут диктатор Рима уже знал, что несколько часов назад на одной из дальних застав по Аппиевой дороге была задержана женщина-гонец. При досмотре в подошве ее сандалии обнаружили секретное письмо от Ганнибала к некоему Марцию, обитавшему неподалеку от Капитолийского холма. Ему надлежало в условленный день организовать в Риме беспорядки среди рабов в поддержку наступавшей пунийской армии…

Так главарь заговорщиков, проживавший в Риме два года, карфагенский шпион, был схвачен. Римляне отрубили ему руки и отправили в лагерь Ганнибала, чтобы тот убедился в провале своих планов. А вот ближайшие подельники шпиона были казнены: распяты на крестах.

Надежда на организацию восстания рабов в Риме не оправдалась…

Впрочем, это всего лишь легенда, в которой, судя по всему, быль витиевато переплелась с небылью…

Старый Квинт Фабий отличался не только тщательно скрываемым тщеславием, но безграничным терпением и крайней осторожностью. Эти качества его характера сыграли огромную роль в его поведении на посту всесильного диктатора. Молчун от природы, он никого не ставил в известность о своих шагах по спасению Отечества. Он не стал укреплять городские стены и защищать мосты, о чем говорилось ранее. Он начал с того, что впечатляюще продемонстрировал всем свою исключительную власть, появившись верхом на коне в сопровождении 24 ликторов, которые несли перед ним атрибуты власти – фасции – связки прутьев с воткнутыми в них топориками. Они символизировали его право применять как телесные наказания, так и смертную казнь. Потом Фабий спокойным голосом потребовал от римлян новых налогов и вербовки на военную службу. Закон запрещал диктатору ехать верхом даже во время кампании, но Фабий обратился к сенату с просьбой разрешить ему в виде исключения обзавестись конем, для того чтобы лучше контролировать общую ситуацию вокруг армии и местность возможных боевых действий. Сенат, учтя всю неординарность ситуации, пошел навстречу диктатору и даровал ему такое право. Когда Квинт Фабий отправился верхом на север, чтобы собрать и привести остатки войска Гнея Сервилия, он приказал уцелевшему консулу, чтобы тот распустил своих ликторов (тому полагалось лишь 12!), сбросил с себя тогу и встречал его на Фламиниевой дороге, как обычный смертный – пешком. «Проштрафившийся» Сервилий не посмел ослушаться: все в Риме знали, что со старым Фабием штуки плохи, тем более, когда он во власти!

Вскоре под началом Фабия оказалась армия, чья подлинная численность осталась, правда, нам неизвестна. Если одни исследователи полагают, что он смог «поставить под ружье» около 32 тыс. пехоты и 6 тыс. конницы, то другие склонны считать, что это были два легиона, прикрывавших Рим, еще два легиона, недавно набранных Фабием, и пехота Сервилия. В то же время боевые качества войск Фабия вызывали немалые сомнения. В ней было довольно много «ветеранов» поражения при Треббии, а значит, их военный опыт был отнюдь не лучшего свойства. К тому же почти не было кавалерии, которую нумидийцы Одноглазого Пунийца почти поголовно уничтожили при Тразимене и Ассизи. Вполне естественно, что настоящей боевой спаянности в рядах римлян не наблюдалось: солдаты плохо знали друг друга, а офицеров явно не хватало. Для налаживания слаженности действий в открытом поле требовалось время, причем немалое.

Достаточно много повидавший Квинт Фабий понимал это как никто другой, а потому выбрал единственно верную стратегию войны с победоносным Ганнибалом.

Как диктатор, Фабий потребовал крайних мер, в том числе применить стратегию выжженной земли. Куда бы ни пошла армия Ганнибала, урожаи должны были быть сожжены, скот угнан, а люди уйти. Но, как оказалось, коварный пуниец успел опередить римского диктатора. Армия карфагенян сама все выжигала на своем пути, забирала с собой пленных, а мужское население, способное пополнить ряды римской армии, убивала.

Правда, так Ганнибал себя повел только в тех районах, где местное население сохранило верность Риму.

Примечательно, что как только легионы Фабия в первый раз оказались в пределах видимости (в полутора километрах) войск Ганнибала (это случилось возле города Арпина), тот тут же вывел свои войска из лагеря и искусно выстроил их для боя на выгодной для себя позиции! Но он еще не знал, что на этот раз ему противостоит одна из самых оригинальных (сколь упорных, столь и осторожных – это его главные качества!) личностей во всей многовековой истории Рима! Просто так вызвать Фабия на битву не удалось! Он приказал своим легионерам не обращать внимания на все «уловки и ухищрения» коварного Одноглазого Пунийца и ни в коем случае не покидать лагеря без его – Фабия (!) – на то команды! Простояв некоторое время в бесполезном ожидании, карфагенский полководец был вынужден увести своих солдат «несолоно хлебавши».

Очень может быть, что первая же неудачная попытка вызвать на бой нового римского главнокомандующего вызвала у предводителя карфагенян не только раздражение, но и заставила его задуматься, а «не нашла ли коса на камень»?! Не исключено, что особым чутьем (интуицией гения?) он ощутил неладное: похоже, теперь ему придется иметь дело не со сколь агрессивными, столь и самонадеянными «фламиниями» либо «семпрониями», а с ратоборцем, чье полководческое дарование и воинское мастерство могут в корне изменить ход так удачно складывавшейся для него войны?! Так или иначе, но своим наемникам Ганнибалу пришлось сказать, что подобное поведение римлян говорит о том, что они боятся их.

Задачей Ганнибала стало любыми способами вызвать Фабия на большое сражение. Одноглазый Пуниец по-прежнему (наивно?) думал, что еще одна победа сломит сопротивление Рима и сделает его хозяином всей Италии. Все дальнейшие события покажут, насколько иллюзорными были его расчеты, но, естественно, не ведая этого, карфагенский полководец энергично добивался решительного столкновения. Ганнибал то стремительно скрывался из виду, то вдруг появлялся словно из-под земли; он всячески подставлял своих солдат под удары превосходящих сил римлян, чтобы постепенно внушить противнику уверенность в победе.

Однако все эти ухищрения, безотказно действовавшие на «семпрониев» и «фламиниев», не приносили теперь никаких результатов.

И действительно, прекрасно понимая, что время работает на римлян и, ведя войну на уничтожение, долго Ганнибалу в Италии не продержаться, Фабий избрал необычный, но, как оказалось, единственно верный способ ведения войны против такого блестящего тактика, каким, безусловно, был пунийский полководец. Уклоняясь от сражения в открытом поле, где вражеская конница имела бы большое превосходство, он шел по возвышенным местам следом за Ганнибалом, мешая грабить окрестные земли. Более того, он прекрасно понимал, насколько опасен его соперник и, не переоценивая свои собственные полководческие возможности, а также боевые качества недавно мобилизованных новобранцев, избрал войну на истощение. Учитывая свои почти неисчерпаемые ресурсы, Фабий мог себе это позволить.

Над ним смеялись и обзывали его «Ганнибаловым… дядькой»! Рассказывали, что более других усердствовал его злейший враг… начальник римской конницы Марк Минуций Руф: он в присутствии всех и каждого поносил Фабия последними словами, всячески возбуждал презрение к диктатору, обвинял его не только в невежестве в ратном деле, но и в трусости. Причем от раза к разу его аудитория все увеличивалась и увеличивалась! «Зерна» недовольства падали на благодатную почву: ведь от ганнибаловых головорезов, в первую очередь, страдали простые земледельцы, т. е. рядовые легионеры. Но «премудрый» (так его величали апологетически настроенные античные авторы) Фабий стоически не обращал на это внимания и делал, как считал нужным, а своим друзьям спокойно отвечал, что бояться насмешек и поношений еще постыднее, чем бояться врага. Тщательная подготовка к длительному походу римской армии, запасы продовольствия и хорошие вьючные животные обеспечивали высокую мобильность солдат Фабия. Ему не нужно было часто менять местоположение для пополнения запасов. Его воины нападали на отряды вражеских фуражиров, уничтожали продовольственные запасы, затрудняя всеми способами снабжение карфагенской армии. Свои же небольшие группы фуражиров Фабий всегда прикрывал сильными конно-пехотными отрядами, и почти во всех стычках римляне брали вверх.

Так потихоньку им возвращалась былая уверенность – так копились силы для будущего решительного противостояния пунам в открытом поле.

Побудить Фабия к большому сражению Ганнибалу не удавалось, атаковать занятые врагом выгодные позиции он тоже не стремился. К тому же ни один италийский город на его сторону все еще не перешел (и это несмотря на все его победы над Римом!), карфагенский полководец принял смелое решение: двигаться еще дальше на юг благодатного Апеннинского полуострова. И новые италийские провинции, еще не испытавшие всех тягот войны, стали объектами для грабежа и насилия: сначала очень богатый Самний, а затем и столь же привлекательная Кампания! Оставаться все время на одном месте тоже было нельзя: без побед и успехов, без грабежа новых земель воинство Ганнибала могло утратить свои боевые качества. В отсутствие союзников (рассчитывать на местное население пока явно не приходилось!) одиночество пунийской армии ощущалось весьма заметно – и с каждым днем все острее.

А пока для соблюдения между собой и Ганнибалом безопасной дистанции Фабию приходилось проявлять недюжинное хладнокровие, так как провокации со стороны коварного Одноглазого Пунийца не прекращались. Особо трудно стало ему сдерживать своих солдат, когда, оказавшись в плодороднейшей Кампании, он стал ежедневно лицезреть дым от пожаров горящих повсюду деревень и целых плантаций виноградной лозы, дававшей знаменитое фалернское вино. В римских легионах служило множество земледельцев, им было больно осознавать, что они не могут помешать врагу мародерствовать на полях их родственников и друзей. Конечно, земледельцы могли спасти свои жизни, стремглав бежав в окрестные более или менее укрепленные города, но все свое «горбом нажитое» хозяйство они, естественно, теряли навсегда. В такой ситуации время работало против Фабия – росло недовольство и напряжение в обществе – очень скоро достаточно было какого-то мало-мальски значимого просчета и над головой диктатора мог «повиснуть дамоклов меч». Тем более, что врагов у него было достаточно, и один из них постоянно был под боком, спал и видел, как бы ему подсидеть Кунктатора. Римскому диктатору приходилось проявлять большую выдержку, чтобы не позволить своему начальнику конницы азартному Минуцию, нарушив игру в «догонялки», попасть под удар Ганнибала.

Рассказывали, что, пытаясь вызвать Фабия на открытое сражение, Ганнибал писал ему: «Если Фабий такой великий полководец, как он себя считает, то должен спуститься в долину и дать сражение». Римский полководец, якобы без тени смущения, отвечал: «Если Ганнибал такой великий полководец, как о себе думает, то пусть принудит меня дать это сражение» – и продолжал следовать за ним, не спускаясь с окрестных холмов для боя в долину.

…Поглядывая на холмы, занятые легионами Фабия, пунийский военачальник говорил: «Когда-нибудь эта туча, обложившая вершины, прольется дождем и градом!» Одна такая «гроза», грянувшая близ города Казилина, едва не погубила карфагенскую армию. Местность, где противники занимались хитроумным маневрированием, представляла собой естественный лабиринт узких долин и коварных ущелий. Римской армии, которая двигалась поверху, было легче ориентироваться на местности, чем карфагенянам, шедшим по долинам. К тому же пунам пришлось столкнуться с языковой проблемой, поскольку обитавшие здесь люди не понимали ни латинского языка, ни греческого. Стремясь перекрыть римлянам дорогу в богатую Кампанию, для этого надо было захватить город Касин, контролировавший горный перевал, через который из Лация проходила Латинская дорога, Ганнибал едва не попал в ловушку! Проводник, не поняв (или не захотев понять?!) его пунийского произношения, повел его не к Касину (Казину), как он приказал, а к Казилину, расположенному в самой сердцевине лабиринта окрестных горных долин с обилием узких ущелий с крутыми стенами.

Ждавшая своего часа, разведка Фабия сработала «на пять с плюсом», и вскоре римские легионы закрыли все ходы и выходы! Отягощенная огромным обозом с трофейными грузами пунийская армия оказалась в западне. За это разъяренный Ганнибал приказал сначала высечь проводника солеными розгами, а потом для острастки другим «патриотам» распять живым на кресте, по пунийской традиции – вниз головой!

Приближалась зима: для полководца пунов стало наиважнейшей задачей обязательно найти обширную провинцию, где его армия могла переждать неблагоприятное для военных действий время без особых проблем с продовольствием. Богатая на виноградники Фалернская область – куда завел Ганнибала «италийский Сусанин» – для этого никак не подходила: переизбыток вина во все времена губил лучшие армии мира! А вот в богатой на пропитание Апулии можно было бы спокойно дождаться весны!

Ободренный неудачей Ганнибала, Фабий решился провести разведку боем, дабы узнать, куда именно кинется на прорыв Одноглазый Пуниец со всем своим воинством! Но четыреста союзных кавалеристов Луция Гостилия Манцина превысили свою задачу: они попытались было уничтожить повстречавшихся им нумидийских всадников, которые играючи заманили их под удар своих главных сил. На усталых лошадях Манцину не удалось уйти, и он почти со всеми своими «горе-кавалеристами» полег смертью храбрых! После этого «конфуза» Кунктатор категорически отказывался атаковать запертого в узком месте врага, уповая на то, что неприятель «согласится» перезимовать в исключительно неподходящих для этого местах, тем самым обрекая свою армию на истощение.

Ганнибал не был бы «коварным пунийцем», если бы не попытался перехитрить Фабия и выбраться из западни с целым и невредимым войском. Владея богатейшим опытом горной войны в Испании, он пошел на применяемую в тех местах военную хитрость. Ночью его наемники под началом Гасдрубала зажгли хворост, привязанный к рогам двух тысяч самых сильных быков, захваченных в окрестных деревнях, и погнали огромное стадо на врага. Обезумевшие от боли и страха животные, ломясь сквозь заросли кустарника, разбежались по всей округе. От факелов стали загораться кустарники. Ошеломленные увиденным, римляне не решились спуститься в долину. А напуганный неудачей Манцина, Фабий понял, что гораздый на военные хитрости Одноглазый Пуниец выкинул-таки свой очередной коварный трюк, но не рискнул сражаться в ночном переполохе. Ночной бой больших армий во все времена был редкостью, поскольку командирам было очень трудно руководить действиями больших масс воинов. Фабий прекрасно отдавал себе отчет, что его легионеры в условиях неразберихи и паники окажутся в невыгодном положении с более опытными и лучше подготовленными пунийскими наемниками и отдал категорический приказ: «В бой не вступать!!!»

Ганнибалу только это и нужно было. Построив свои войска в боевую колонну: за огненным бычьим «тараном» шли копейщики, зачищавшие высоты от ошеломленных римских дозорных постов, за ними – тяжеловооруженные ливийцы, потом – вся конница с обозом и последними – иберы с галлами и не встретив сопротивления – обезумевшие быки и копейщики «крепко знали свою задачу», разметав все и всех, – он вывел войска из окружения под самым носом у объегоренного диктатора и был таков. Когда военная хитрость пунийского полководца оказалась разгаданной, Фабий подвергся очередной жесткой обструкции со стороны соплеменников. Ганнибал прорвался в Самний, оттуда сделал ложный маневр в сторону… Рима (!), окончательно сбил с толку прошляпившего его Кунктатора и скрылся в желанной для него Апулии…

Зиму 217/216 гг. до н. э. Ганнибал решил перезимовать в небольшом городке Гереонии, что в благодатной Апулии. Даже после казилинского «конфуза» Фабий не рисковал навязать «везунчику» Ганнибалу решительное сражение: он по-прежнему предпочитал следовать параллельно вражеской армии, как бы прикрывая Рим, но при этом придерживаясь возвышенностей. Не помешал он захвату врагом богатой хлебом Гереонии – удобнейшей базы для сытной зимовки целой армии. Череда «неудачных» событий подорвала репутацию Квинта Фабия, как Спасителя Отечества! Мало кто в римском обществе отдавал себе отчет, что римские легионы еще не созрели для генерального сражения в открытом поле с таким гениальным тактиком, каким, безусловно, был Ганнибал.

Очень многие – от рядового легионера до сената в Риме – хотели избавиться от кошмарного врага-опустошителя как можно быстрее или, как говорится, «еще вчера»!

В результате диктатору Фабию пришлось покинуть армию для поездки в Рим не только для участия в особо важных религиозных обрядах, но и держать ответ перед сенатом за непопулярную манеру ведения войны и, в частности, объяснить один из «громких казусов». Дело в том, что при обмене военнопленными между римлянами и карфагенянами Ганнибал с Фабием заключили соглашение, что обменивать будут человека за человека. Сторона, получившая больше возвратившихся из плена воинов по сравнению с другой, должна была внести выкуп по два с половиной фунта серебра за каждого. К римлянам должно было вернуться на 247 человек больше, чем к карфагенянам, однако сенат медлил с выделением денег. Тогда Фабий послал в Рим своего сына продать ту самую землю, которую не тронул Ганнибал, и на вырученные деньги выкупил оставшихся римских легионеров из плена. В Риме такой благородный поступок расценили как «проступок», а точнее вызов сенату и всему государству и решили призвать диктатора к ответу.

Фабия еще не отстранили от должности, но уже дали понять, что «ничто не вечно в этом лучшем из миров»!

Уезжая, он оставил командование войсками на своего начальника конницы, наказав ему при этом вести себя как можно осмотрительнее и не губить солдат понапрасну, как это сделали Семпроний и Фламиний. Главное, по его мнению, было то, что римляне перестали терпеть поражения от противника, привыкшего побеждать. Римляне не только почувствовали уверенность в своих силах, но и не дали пунам одержать ни одной впечатляющей победы! И именно это следовало считать немалым достижением. Но амбициозного Минуция, жаждавшего единоличной победы, такой расклад никак не устраивал. Суровый и быстрый воин, опытный и ловкий оратор, он выступил перед солдатами и командирами с гневно-обличительной речью, в которой открыто называл Фабия Кунктатора не медлительным, а лентяем, не осторожным, а трусом. От унизительных характеристик диктатора он умело перешел к животрепещущей для каждого римлянина теме: упадку Рима, о том, что допускается разорение родины, об утрате былой римской энергии и решимости, не раз ранее спасавшей отечество в суровую годину. Сколько можно отсиживаться в окопах, давно пора с оружием в руках выйти навстречу злому ворогу и дать ему открытый бой. Римское государство выросло на отваге и энергии, а не той медлительности, которую некоторые трусы называют благоразумной осторожностью. Патетико-патриотическая речь Минуция возымела действие на простых солдат, раздраженных – им представлялась беззубой медлительность старого диктатора – и тоже рвавшихся в бой. И как только представилась возможность, легионы Минуция дерзко атаковали наемников Ганнибала. Началось все с того, что Минуций спустился с предгорий на холмистую равнину под Каленой, и противники сблизились «на пушечный выстрел». Это Одноглазый Пуниец принял вызов. Он перенес свой бивак от захваченной им Гереонии поближе к врагу: противников разделяло уже не более трех километров!

Нам известно несколько трактовок развития дальнейших событий. Вот одна из них – наиболее популярная.

В схватке, разыгравшейся под стенами Гереонии, победителей не было, поскольку обе стороны понесли равные потери: 6 тысяч карфагенян и более 5 тысяч римлян. Оправданием для Ганнибала может служить то, что большая часть его солдат в момент внезапного нападения римлян оказалась рассеянной по окрестным полям для сбора хлеба. При этом Минуций действовал столь стремительно, что не позволил двум тысячам копейщиков врага занять очень выгодный для засады холм, лежавший между противниками. Именно с его вершины начальник римской конницы контролировал ход боя. Его легковооруженная пехота и конница бросились в долину истреблять занятых фуражом солдат Ганнибала. Получив суровый приказ никого не брать в плен, они резали направо и налево. Тем временем тяжеловооруженные легионеры штурмом почти взяли карфагенский лагерь и, казалось, победа уже близка, но положение спас Гасдрубал (сын Гискона), вовремя вышедший со своей 4-тысячной кавалерией во фланг вражеской пехоте и остановивший ее прорыв. Воспользовавшись ситуацией, Одноглазый Пуниец успел перестроить своих воинов и перейти в контратаку. И все же с помощью резервных легионеров Нумерия Децимия пунийцы были выбиты со своих позиций, а на следующий день и вовсе отошли на прежнюю позицию под Гереонией.

Минуций счел этот маневр как проявление нерешительности и признание врагом собственной слабости. Тем более, что теперь пуны выходили на фуражировку гораздо реже и очень осторожно. Римский начальник конницы не только быстренько занял поспешно оставленный врагом лагерь, но и не преминул в восторженных тонах отрапортовать в Рим о «блестящем» выигрыше, одержанном (между прочим!) в отсутствие старого маразматика Фабия Кунктатора, боявшегося вступить в открытый бой с иноземным завоевателем. Враждебный Фабию клан сенаторов постарался раздуть этот «успех» начальника римской конницы в отсутствие на поле боя самого диктатора до размеров громкой победы, сообщение о которой вызвало на улицах Рима бурю восторгов. И это вполне естественно: ведь до этого более двух лет римляне слышали только о катастрофах! Люди сделали простой вывод: как только вечный «оборонец» Фабий Кунктатор, не только не разбивший захватчиков, но и не мешавший им разорять страну, покинул свою армию, она, перейдя в атаку, тут же добилась долгожданной победы!

Сам диктатор, как только он узнал о выдающемся успехе своего начальника конницы, открыто заявил, что боится такого успеха больше, чем любой напасти! Вполне понятно, что такая «позиция» диктатора еще сильнее подрывала и без того его стремительно «падающий рейтинг»!

Поскольку в Риме заждались больших побед над иноземным агрессором, то большинство было склонно преувеличивать значение «победы» под Гереонией. Многим показалось, что наконец-то наступил поворот к лучшему, что причиной бездействия и тяжелого морального состояния римских солдат была не их трусость и плохое ратное мастерство, а чрезмерная осторожность диктатора Фабия Кунктатора. Эту давно витавшую в воздухе идею ловко развил и доходчиво сформулировал народный трибун от плебеев Марк Метелл. Трибуны, как известно, пользовались личной неприкосновенностью, и Метелл смог безнаказанно выступить против Фабия. То, что творится в стране, говорил он, совершенно невыносимо: оказывается, именно диктатор мешает успешно вести войну с заклятым врагом; именно он всячески стремится затянуть ее, чтобы подольше сохранить верховную власть; Италия опустошается, а диктатор римскими войсками охраняет свое поле; только когда он покинул армию, воины, страстно желавшие сразиться с врагом, вышли за лагерные укрепления и ведомые смелым начальником конницы Минуцием Руфом разгромили противника. Закончил свою пламенную речь Метелл крайне эффектно и неожиданно: он предложил простому народу… полностью уравнять в правах трусливого диктатора и храброго начальника конницы!

Воспользовавшись ситуацией, клан Минуция (враждебная Фабиям группировка Эмилиев-Корнелиев-Сципионов) постарался использовать подвернувшуюся неповторимую возможность отстранить Фабиев от руководства Римской республикой. С помощью пропретора минувшего года Гая Теренция Варрона (он еще сыграет «свою роль» в ходе «Ганнибаловой» войны!), ставшего после гибели Фламиния новым руководителем демократов, сторонники Минуция добиваются, что по воле простого народа начальнику конницы даются такие же права, какими пользовался сам диктатор! Получился полный нонсенс или, проще говоря – ерунда. Рим получил сразу двух диктаторов! По сути дела диктатура оказалась обесцененной: ее низвели до уровня… консульства!

Пришлось Фабию, чтобы не попасть в зависимость от азартного и воинственного Минуция и не оказаться бессильным наблюдателем его нерасчетливых поступков (если бы они командовали армией поочередно), разделить армию на два самостоятельных войска. Себе он оставил 2-й и 3-й легионы, а сопернику отдал 1-й и 4-й. Так Фабий избежал ответственности за действия Минуция, более того, весь эффект от его очень осторожной тактики теперь не грозил бы катастрофой, так как, по крайней мере, половина армии не погибла бы в очередной авантюре, на которые был столь горазд Минуций! И все же перед лицом смертельно опасного врага римская армия оказалась расколотой на две части.

Так судьба послала хитроумному пунийскому полководцу блестящий шанс покончить с безрассудным начальником римской конницы, в одночасье ставшим могущественным диктатором Рима, правда, не без помощи… самого Ганнибала!

Ганнибал мог быть доволен. Армия врага была разделена на две части, которые даже стояли порознь, примерно в двух километрах друг от друга! Более того, ими командовали абсолютно разные по манере ведения войны полководцы. Наиболее опасный из них – Квинт Фабий – оказался серьезно ослаблен и не мог самостоятельно угрожать карфагенянам. Азартный кавалерийский начальник Марк Минуций Руф не только был неважным стратегом, но тоже не располагал достаточными силами для победы над пунами. Теперь, играя на противоречиях между обоими «диктаторами», можно было попытаться разбить их поодиночке.

Сначала следовало постараться уничтожить армию Минуция. Поскольку возомнивший себя победителем Ганнибала, начальник римской конницы, в одночасье ставший еще одним «диктатором», постоянно шел со своими двумя легионами за ним следом (правда, Фабий вынужденно «плелся» за ним следом, дабы начальник конницы «не наломал дров»!), то особых усилий для нового боя пунийскому полководцу прилагать не пришлось. Между его лагерем и биваком Минуция, расположенными недалеко друг от друга, возвышался большой холм, на который и сделал ставку в своей «игре» хитроумный Одноглазый Пуниец. Обнаружив поблизости несколько глубоких оврагов и даже пещер, пунийский полководец спрятал в них небольшими группами по 200–300 человек 5 тысяч пехоты и 500 всадников! Этому «засадному полку» отводилась особая роль: по сигналу Ганнибала ударить в спину зарвавшемуся Минуцию.

Ранним утром Ганнибал «на живца» вывел на вершину холма небольшую группку своей легковооруженной пехоты. Азартный Минуций, решив, что он без труда одолеет эти силы врага, бросил на штурм злополучного холма своих велитов. Когда их отбросили, то вперед понеслась конница. Поскольку к карфагенянам все время подходили все новые и новые подкрепления, то раззадоренный Минуций ввел в дело все свои наличные силы – оба легиона, причем сам встал во главе них. Небольшая поначалу сшибка легковооруженных сил противников перерастала в полномасштабное сражение всех родов войск! Тяжелая пехота римлян не успела толком ввязаться в бой, как ее правильные ряды расстроили отброшенные пунами велиты и кавалеристы. Вот тут-то и сработала «домашняя заготовка» коварного пунийского полководца. Выскочившие из засад пять с половиной тысяч пунийских солдат ударили в тыл наступавшим вверх по склону холма римским легионерам и принялись крушить их направо и налево.

Только своевременное «извержение» Фабиевой тучи – «хлынувших» на поле боя с окрестных высот обоих легионов Фабия, совершенно случайно узнавшего о начале боя (амбициозный и тщеславный Минуций вовсе не собирался делиться с ним славой победителя самого Ганнибала!), спасло войска Руфа от полного уничтожения. Кунктатор отбросил в сторону личную неприязнь и выручил соплеменника. Видя, что задумка сорвалась, а сражаться с обеими римскими армиями в его планы не входило, Ганнибал ловко вывел свои войска из боя, прикрывшись нумидийской кавалерией Махарбала. Потрепанным людям Минуция было не до преследования, а Фабий вовсе не собирался ввязываться в решительное сражение с непредсказуемым результатом.

И все же участь разумного и осторожного Квинта Фабия была незавидной. Многие уличные ораторы в Риме ругали его за трусость, а между тем осторожные действия диктатора сковали противника и дали римлянам возможность собраться с силами. Росло недовольство и в армии. Здесь постарался и… начальник конницы римского диктатора, однажды уже спасенный им Минуций, чьи зажигательные патетико-патриотические речи едва не вызвали солдатский бунт. Самый страшный из бунтов, поскольку его затевают большие массы людей, профессионально владеющие оружием. Именно теперь за свою разумную тактику ведения войны Фабия Бородавчатого окрестили еще и Медлителем (по-латыни – Кунктатором). Но на этом острословы не угомонились и презрительно обзывали всесильного диктатора… «педагогом» Ганнибала – так в Риме называли раба, который сопровождал римского школьника из богатой семьи, носил его «книжки» и другие личные вещи. Парадоксально, но издевательство дошло до того, что Фабию припомнили даже его детское прозвище – Овечка! В ответ на ехидные насмешки и грубые обвинения в робости, звучавшие со всех сторон, Квинт Фабий спокойно отвечал: «Бояться за Родину – не постыдно. Надо уметь выиграть войну без сражений». Знаменитый римский поэт Энний сказал о нем потом: «Он один промедлением спас Рим». Конечно, это не совсем так – патетически настроенные близкие к патрицианским кругам (в частности, клану Фабиев) римские историки позднее всячески его возвеличивали в противовес лидерам демократического толка типа Семпрония Лонга или Гая Фламиния, – но доля истины здесь присутствует. Конечно, он не был крупным военачальником и мерой таланта никак не равнялся с Одноглазым Пунийцем, но именно во время его командования после тяжелейших поражений римляне хоть и не смогли нанести серьезного удара карфагенянам, но и сами смогли избежать очередного поражения от грозного Одноглазого Пунийца. А это было в тот момент очень большим достижением, иначе участь Рима могла бы оказаться непредсказуемой. Более того, римляне получили столь жизненно важную для них передышку, которая позволила восполнить потери, понесенные после Тразименского побоища. Фабий не только сохранил армию боеспособной, но и «излечил» ее от «ганнибалобоязни»!

Да, больших побед не было, но именно в небольших стычках Рим медленно и верно истощал мощь врага.

А ведь действительно положение Ганнибала становилось с каждым днем все хуже и хуже. Большого решающего сражения не было и явно не предвиделось. Постоянно теряя людей то в одной, то в другой мелкой стычке, имея перед собой сильную и дисциплинированную армию противника, Одноглазый Пуниец метался по Италии без видимого плана, без определенной цели. Вполне возможно, уже тогда он стал понимать, что, как и Пирр, он не сможет истощить безграничные людские и материальные ресурсы Рима. Ганнибал писал к своему брату Гасдрубалу в Испанию, предлагая ему немедля собрать войска и вторгнуться в Италию по проложенному им маршруту. Но Гасдрубалу, увязшему в борьбе с упорными и цепкими братьями Сципионами и несшему большие потери, было не до похода в Италию. Пополнений с родины тоже не поступало. Римский флот господствовал в море, и «спущенный на воду» проконсул Гней Сервилий Гемин даже совершил пиратский набег на побережье Северной Африки. И хотя закрепиться там ему по собственной оплошности не удалось, но незащищенность африканского побережья в окрестностях Карфагена стала очевидной. Враждебный Баркидам клан Ганнона получил большинство в Большом Совете 104-х и отказал Ганнибалу в необходимой помощи. Его просто подняли на смех: полководец утверждает, что он неоднократно побеждал неприятеля, а сам, вместо того чтобы, как подобает победителю, присылать в родной город добычу, требует новых людей и денег?! Переманить на свою сторону союзников Рима в Средней и Южной Италии Ганнибалу тоже не удавалось. Местные жители крепко держались за римлян и активно сопротивлялись карфагенянам. Ни один италийский город не переходил на сторону «освободителей»-карфагенян. Даже главный противник Рима на Апеннинах – богатейшая Капуя предпочитала выжидать.

Отчетливо замаячила перспектива изнурительного противостояния врагу в чужой, враждебной стране, разложения наемной армии Ганнибала и… гибели, если не будет громких побед и богатой добычи!

Теперь стало ясно, почему после Тразименского триумфа, открывшего Ганнибалу прямую дорогу на Рим, он так и не воспользовался представившимся случаем покончить войну одним ударом, ибо прекрасно понимал, что нереально осаждать вражескую столицу, имея в тылу не завоеванную страну. Квинт Фабий провозгласил патетико-патриотический лозунг: «Не видать Ганнибалу мира в Италии!» Карфагенская армия непрерывно уменьшалась, даже когда боевые действия не велись: солдаты гибли во время экспедиций за продовольствием и фуражом для кавалерии. В поисках продовольствия пунийские наемники опустошали и грабили окрестности. Убийства и пожарища никак не вязались с тем обликом освободителя Италии, в котором пунийский полководец так хотел предстать перед ее многочисленными племенами и народами. В лагере самого Ганнибала росло недовольство. Распространялись зловещие слухи: иберийские части готовились перейти на сторону неприятеля; подобные разговоры начались и среди галлов. Все воины требовали жалованья и нормальной пищи. Поговаривали, что будто бы иногда Ганнибал был уже готов бросить пехоту и с всадниками пробиваться на север в Галлию. И лишь мысль, что враги и друзья примут это отступление за бегство и тогда он окончательно потеряет все шансы на господство в Италии, все еще удерживала его от этого опрометчивого поступка.

Однако тактика ведения войны Фабия Кунктатора могла быть хороша только очень ограниченное время! Немедленных результатов не дававшая, она не пользовалась популярностью и поддержкой среди простого римского народа, в первую очередь крестьян – им затяжная война и пребывание прожорливой вражеской армии на территории Италии несли полное разорение. Римские воины – большинство из них были выходцами из крестьянской среды – видели перед собой противника, хозяйничавшего в Италии, идущего, куда ему заблагорассудится, грабящего и разоряющего страну. А диктатор между тем не принимал никаких видимых мер для того, чтобы помешать грабежу и убийствам, остановить разгул вражеской солдатни и прочее, прочее. Немудрено, что в дисциплинированнейшей римской армии недовольство росло и грозило выплеснуться наружу с непредсказуемыми последствиями. Вежливое «сопровождение» римскими легионами распоясавшегося врага уже раздражало слишком многих римлян. Поэтому-то диктаторские полномочия Фабия (а заодно и Минуция) в наступившем 216 г. до н. э. не были продлены.

Решено было вернуться к консульскому правлению Римом. Еще в декабре 217 г. до н. э. власть вновь была возвращена консулам. Ими стали опытные военачальники Марк Атилий Регул и Гней Сервилий Гемин. Оба какое-то время продолжали придерживаться стратегической линии ведения войны по Фабию: избегали сражений, ограничивались перехватом отрядов мародеров, тщательно согласовывали все свои действия и перемещения. Более того, им удалось осложнить обстановку в лагере самого Ганнибала! Направив в Цизальпинскую Галлию то ли один, то ли два легиона с претором Луцием Постумием Альбином, они поставили под вопрос пребывание в армии пунов их галльских союзников, чьи дома оказались под угрозой. Но затем в сенате господствующее положение заняла фракция, требовавшая активного ведения войны с Одноглазым Пунийцем, в том числе решительной победы над ним в открытом поле.

И вот что из этого получилось.

После целого ряда неурядиц разного характера в острейшей политической борьбе между аристократами и плебсом сторонники быстрого и решительного окончания войны, ведомые народным трибуном Квинтом Бебием Гереннием, настояли на избрании консулом… его родственника, горластого уверенного демагога Гая Теренция Варрона. Того самого, кстати сказать, который совсем недавно сумел с помощью народного голосования протолкнуть закон о назначении еще одного, помимо Квинта Фабия, диктатора в лице честолюбца Минуция Руфа. Пропатрициански настроенные римские историки упорно рисуют прорвавшегося на политический олимп Гая Теренция как человека низкого, как человека из народа! Поговаривали, что его отец был мясником, сам разносил свой товар и в этом «рабском» занятии пользовался помощью сына. Сын же, которому деньги, нажитые отцом, дали возможность в будущем выбиться в люди, избрал для себя политическую карьеру. Этот очередной плебейский вождь, ярый последователь Гая Фламиния Непота, по сути дела был посредственным полководцем, зато обладал одним-единственным, но очень важным талантом: он умел говорить с толпой, чем, собственно говоря, ей и нравился. (Умение общаться с народом, как известно, во все времена было залогом успеха для любого политика!) Произнося речи в защиту людей низкого происхождения, против интересов знати, он быстро обратил на себя внимание, а затем достиг и должностей: последовательно становясь квестором (должностное лицо, ведавшее финансами), плебейским и курульным эдилом (должностное лицо, следившее за порядком в городе, устраивавшее праздники, на свои или казенные деньги – заботившееся о снабжении города продовольствием), претором (должностное лицо, вершившее суд) и, наконец, консулом. Прекрасно зная, чего жаждет народ, уставший от «вяло-трусливого» ведения войны Фабием и его сторонниками, он самоуверенно заявлял, что он-то уж закончит войну, как только увидит врага!

Принято считать, что, стремясь хоть как-то уравновесить влияние консула-плебея, сенаторская аристократия сумела-таки сделать вторым консулом своего ставленника-аристократа – мужественного, но весьма осторожного военачальника и пожилого уже человека Луция Эмилия Павла из враждебного Фабиям клана Эмилиев-Корнелиев-Сципионов – сторонников энергичного ведения войны. Проаристократически настроенная римская традиция рисует его чуть ли не идеалом благоразумия и благородства – во многом в противовес (!) плебейскому хвастуну и забияке Варрону!

Луций Эмилий действительно сумел показать себя в ходе войн с инсубрами и бойями, которые еще в 220-е гг. до н. э. представляли для Рима весьма серьезную угрозу с севера. Более того, слухи о собиравшихся на севере Италии варварских полчищах посеяли тогда в Риме чуть ли не панику. Луций умело прикрывал своими легионами проход на юг Апеннинского полуострова у Аримина. В неудачно поначалу складывавшейся для римлян битве у Теламона именно его пехота смогла своими методичными «залпами» пилумов переломить ход боя и, в конце концов, принести Риму очень дорого обошедшуюся победу. Летом 219 г. до н. э. все тот же Эмилий Павел снова оказался «на острие копья», командуя армией в Иллирии, и весьма успешно закончил Вторую Иллирийскую войну. Тем самым Рим получил плацдарм на Балканах для дальнейших конфликтов с Македоний, чья былая военная слава уже порядком померкла. В целом Л.Э. Павел был толковым военачальником, но его «звездный час» все же уже был позади. Эмилий Павел – ездивший, кстати, в составе посольства Фабия в Карфаген после взятия Ганнибалом Сагунта – понимал, что ему придется предпринять все, чтобы закончить войну, но в то же время он вовсе не симпатизировал наглому демагогу-популисту Варрону. Тем более, что если верить проримски настроенным античным авторам, то вроде бы мудрый Фабий даже открыто предупреждал его: «Ты еще убедишься, что Теренций Варрон более опасный враг, чем Ганнибал! С коварным пунийцем тебе предстоит сражаться только в строю, а с Варроном – повсюду и по всякому поводу!!» Эмилий Павел якобы успокоил коллегу, пообещав тому сделать все, чтобы не давать боя коварному Одноглазому Пунийцу.

Так или иначе, но на самой верхушке власти в Риме оказались два человека, которых почти ничего не объединяло (недаром один был аристократ, другой — плебей!), зато разделяло все. По крайней мере, так утверждают пропатрициански настроенные римские источники.

Таким образом, получается, что во главе Рима оказались не коллеги, а противники. Последствия такого политического решения будут самые плачевные. Но именно оно давало Ганнибалу шанс выйти из того затруднительного положения, в которое он попал из-за выжидательной стратегии Фабия Кунктатора.

Призыв Варрона к активным боевым действиям привел к увеличению количества и состава римских легионов!

На всех фронтах Рим теперь держал 17 легионов! XX и XXI легионы оставили в Риме для его обороны. XVIII и XIX отправили охранять северные рубежи в долине реки По. VI и VII переправили в Сицилию, IX – в Сардинию, V и VI воевали под началом братьев Сципионов в Испании. И наконец, I, II, XII–XVII поставили задачу покончить с Ганнибалом.

Более того, вместо 4200 пеших и 300 конных воинов каждый из них стал насчитывать 5 тысяч пехотинцев (1520 велитов, 1440 гастатов, 1440 принципов и 600 триариев) и 330 всадников! Так вместо штатных манипул (20 человек в шеренге и 6 рядов в глубину) появились внештатные «сверхманипулы» (20 человек в шеренге, 8 рядов в глубину). Кое-кто из историков полагает, что в силу ряда причин на поле боя по приказу Варрона их еще и повернут на 90 градусов, и они станут иметь 8 человек в ширину и 20 рядов в глубину. Впрочем, историки до сих пор спорят о сверхштатной численности римских легионов и всех особенностях их построений под Каннами.

Воинственные настроения в римском обществе привели к тому, что более сотни сенаторов оставили свои посты, чтобы пополнить офицерский корпус новых легионов. Добровольцы из плебеев шли на войну и вовсе с «шапкозакидательскими» настроениями в надежде на богатые трофеи и бесплатных рабов из солдат пунийской армии. Началась подготовка к решающему сражению в затянувшейся войне на земле Италии. Массовое бегство в предыдущих боях вынудило Рим пойти на неслыханный шаг: сенат ввел новую присягу, по которой все воины клялись не… бежать с поля боя!

Предполагается, что на тот момент у Ганнибала могло быть порядка 50 тыс. воинов: 40 тыс. пехоты (19–20 тыс. галлов, 8–9 тыс. ливийцев, 3–4 тыс. иберийцев и 8 тыс. легких пехотинцев) и ок. 10 тыс. кавалерии (6–7 тыс. галлов с иберийцами и 3–4 тыс. нумидийцев).

Понимая, что при равной численности войск одолеть вождя пунов в открытом бою будет им крайне тяжело, римские стратеги решили попытаться задавить его числом. По некоторым данным, вместе с войсками союзников Рим мог выставить на поле боя против Одноглазого Пунийца почти вдвое больше – 87 200 бойцов! (Правда, более половины их приходилась на долю плохо обученных новобранцев, но на это тогда мало кто обращал внимание.) Недаром же перед началом кампании 216 г. до н. э. консул Эмилий Павел успокоил римских солдат, что они будут драться вдвоем против одного! Такого огромного войска в ту пору не имел никто! И это при том, что пара легионов претора Луция Постума ушла воевать в Цизальпинскую Галлию, а еще два (резервных) остались оборонять Рим! В Риме предполагали, что хитроумному Ганнибалу, даже если он пустит в ход все свои коварные уловки, как это случалось при Ломелло, на берегах Треббии и Тразименского озера, не устоять против сокрушительной мощи восьми легионов, если навязать ему традиционно римский бой в правильном строю с мечами и щитами на твердой земле в открытом поле и среди бела дня!

Так думали римляне, но, как вскоре выяснится, у вождя пунов был свой взгляд на предстоящее сражение, тем более, что эту могучую силу доверили людям абсолютно чуждым друг другу.

В начале лета продукты питания в карфагенской армии, базировавшейся в Гереонии, подошли к концу. Пополнить их было негде: все, что возможно, пунийские солдаты в окрестностях уже опустошили и разграбили. Ганнибал был вынужден передвинуться на юг, где урожай поспевает раньше. Его выбор пал на небольшой южный городок Канны, расположенный на берегах небольшой речки Ауфид (Офанто), в ста километрах юго-восточнее Гереонии на просторной равнине – местности, идеально подходящей для применения больших масс кавалерии. Между прочим, Канны были тем самым городом, который он заприметил, когда играл в прошлом году с Квинтом Фабием (или, наоборот, Фабий – с ним?) «в кошки-мышки». Давно уже лазутчики доносили ему, что именно сюда римляне свозили зерно и прочую сельскохозяйственную продукцию из окрестностей Канн, считавшихся богатейшими в Апулии. Разграбив каннское зернохранилище, служившее нуждам римской армии, и установив контроль над главными зернопроизводящими областями южной Апулии, Ганнибал стал ждать вражеские войска.

Этим ловким маневром Ганнибал не только подорвал снабжение римской армии всем необходимым, но и явно вынуждал ее командиров совершить решительный шаг: дать врагу генеральное сражение!

Нам известно несколько трактовок событий, непосредственно предшествовавших каннскому побоищу.

Принято считать, что все они – результат «творчества» пропатрициански настроенных античных авторов, в первую очередь Полибия и Ливия. Так или иначе, но это надо обязательно учитывать, поскольку у них в поражении римлян виноват только и исключительно Варрон с его маниакальной жаждой вступить в генеральное сражение с коварным Одноглазым Пунийцем. Конечно, их позиция небезосновательна, тем более, что с той поры вошло в поговорку «Всякие Канны имеют своего Варрона!»

В общем, так сложилось, что «козлом отпущения» оказался именно Варрон, как зачинщик катастрофы под Каннами. Так бывает…

Итак, в конце июля огромная римская армия подошла к Каннам и встала лагерем в 10–12 километрах от Ганнибала. Рассказывали, что, изучив местность, Эмилий Павел якобы был категорически против решительного сражения именно здесь, где должно было бы сказаться превосходство неприятельской кавалерии. Зато Варрон (на этот раз консулы не стали делить армию пополам, а командовали войсками по очереди!) считал иначе и, пользуясь своей властью, на следующий день сократил дистанцию между противниками. В стычке сторожевых отрядов римская кавалерия взяла верх над нумидийской, и та, понеся потери, стремительно отошла. Не исключено, что на самом деле, ловко разыграв в очередной раз «панический отход», численно уступавшие нумидийские наездники, таким образом, готовили благодатную «почву» для решающего сражения. Радостная новость о «славной победе римского оружия над злыми пунами» немедленно передается в Рим, где сенат сообщает ее народу, толпившемуся вокруг Форума. Первый успех ободрил римских легионеров, посулил им новую удачу, и на следующий день под началом уже Павла Эмилия они приблизились к пунийцам так близко, что могли их видеть.

Прекрасно понимая, что этот успех только укрепит римлян в уверенности в победе и, в частности, рвущегося в бой Варрона, Ганнибал решил вновь прибегнуть к столь излюбленной им хитрости. Ближайшей ночью он вывел свои войска из лагеря, оставив там все имущество. За горами по левую сторону он спрятал пехоту, справа – кавалерию. Когда римляне явятся грабить поспешно будто бы брошенный лагерь, Ганнибал рассчитывал внезапно свалиться на них с гор и уничтожить. Надеясь убедить римлян в том, что лагерь покинут и карфагеняне не просто отступили, а поспешно бежали после неудачной для них кавалерийской стычки, в которой потеряли чуть ли не 1700 всадников (?!), пунийский полководец приказал оставить множество ярко горящих костров якобы для того, чтобы замаскировать свое отступление.

Когда рассвело, римские солдаты убедились, что пунийцы бежали, бросив свое имущество, и начали требовать от консулов, чтобы те немедленно вели их преследовать врага. Варрон добивался того же, но в тот день армией командовал осторожный Эмилий Павел, который предпочел сначала отправить отряд союзных луканских всадников префекта Мария Статилия на разведку. Вернувшись, кавалеристы доложили: римлян наверняка ждет засада, огни оставлены только в той части пунийского лагеря, которая смотрит на римлян; палатки открыты; все дорогие вещи оставлены на виду, кое-где даже видно серебро, разбросанное на дороге как будто для приманки. Казалось, все ясно: двигаться вперед нельзя, не то повторится Тразименская трагедия, но взбудораженные видом добычи легионеры громко и решительно требовали выступать. Их подначивал Варрон. Трагедии не случилось только потому, что в самый последний момент, когда боевые значки легионов уже выносились за ворота, авгуры Эмилия сообщили Варрону о неблагоприятных знамениях, полученных ими после гадания на курах. Суеверный страх заставил Варрона остановить разгоряченных воинов. Появление двух рабов-перебежчиков из пунийского лагеря лишь подтвердило опасения Эмилия о готовящейся горной засаде. Хитроумный план Одноглазого Пунийца провалился из-за благоразумной предусмотрительности Эмилия Павла и нелепой случайности бегства двух рабов.

И тем не менее римская армия дошла до Ауфида и стала сразу двумя лагерями: меньший – на северном берегу, больший – на южном или, все же, наоборот?! Споры на эту тему идут до сих пор!

Раздосадованный неудачей (а была ли она?!), Ганнибал тоже переправил свои войска через Ауфид на открытую, плоскую и безлесную – идеальную для многочисленной конницы пунов – равнину поближе к Каннам. Нумидийским всадникам он приказал нападать на вражеских солдат, ходивших из обоих лагерей (большого и малого) за водой. Удалые нумидийцы выполнили задание с блеском. Римские легионеры бесновались от бесконечных наскоков североафриканской конницы, не только не дававшей им спокойно набрать воды из Ауфида, но даже лихо подлетавшей к воротам обоих римских лагерей. Утверждается, что благоразумный Эмилий Павел всячески удерживал римское войско от немедленной битвы: на ровной местности преимущество имел тот, кто сильнее в кавалерии, а лихим североафриканским всадникам Ганнибала не было равных.

Но 2 августа 216 г. до н. э., когда настал черед командовать Варрону, произошло одно из самых знаменитых сражений в истории всех войн. В тот день многочисленные, могучие римские легионы отважно двинулись навстречу врагу, навстречу своей смерти и страшному позору, а гений Ганнибала-полководца раскрылся в полном блеске.

В тот день, едва рассвело, а Варрон уже выстроил всю армию лицом к югу. Оба консула прекрасно отдавали себе отчет, что ставка на генеральное сражение подразумевает необходимость максимально использовать имевшиеся у них преимущества. Теперь они, а не враг, выбрали позицию для битвы, и можно было не опасаться засад и ловушек, на которые столь горазд был коварный Одноглазый Пуниец. Правда, у него оставалось большое превосходство в кавалерии (около 10 тысяч всадников против примерно 7200 римской конницы), бывшей его главной ударной силой. Учитывая этот отнюдь не маловажный фактор, Варрон (не исключено, что и Эмилий Павел тоже принял участие в построении столь невиданной доселе по численности армии) умышленно растянул свой фронт, чтобы максимально затруднить пунам обход и охват флангов римских легионов. Более того, оба фланга упирались в естественные преграды – реку и холмы.

На краю правого фланга, более близкого к реке, Варрон расположил 1600–2000—2400 (данные античных источников разнятся очень сильно) собственно римских всадников, ближе к центру один легион малоопытных новобранцев и 5 тысяч пехоты из союзных Риму италийских городов. С начала левого крыла, упиравшегося в холмы с Каннами, стояло 3600–4000—4800 (разброс в античных данных очень велик) конных воинов союзников, потом – два легиона слабо обученных новобранцев и только затем 10 тысяч союзников-пехотинцев. В центре находились отборные римские легионы.

Впрочем, есть и иные трактовки римской диспозиции: либо союзные легионы прикрывали фланги каждого римского легиона, либо римские и союзные части чередовались.

Варрон оставил очень узкие промежутки между обычно маневренными пехотными манипулами и тем самым лишил их столь важной в ближнем бою подвижности. Не исключено, что одной из веских причин, заставивших его изменить привычный боевой порядок построения легионеров, была недостаточная для разворачивания в боевой порядок столь огромной армии ширина каннского поля – всего лишь 3–3,5 км. К тому же у воинов – а среди легионеров было много необстрелянных новобранцев – тесно прижатых друг другу, создавалось «чувство локтя», «боевого братства», столь необходимого в бою, и исчезал страх. Кроме того, каждая манипула была у него вытянута в длину больше принятого. В результате кое-кто из историков полагает, что римские манипулы могли встать тремя рядами по 50 человек в каждом ряду. Получилась не просто прямоугольная фаланга, а могучая колонна, своего рода настоящий гигантский таран, чьей задачей было продавить, разорвать вражеский строй надвое и, выйдя в тыл, громить пунийскую армию по частям. Вся линия фронта прикрывалась вооруженными дротиками велитами, чьей задачей, как всегда, было начать бой.

В отличие от многоопытных карфагенских военачальников (Ганнона – племянника Ганнибала, Гасдрубала сына Гискона, Махарбала и других), римские командиры не могли похвастаться большим боевым опытом и особыми военными дарованиями. Самый «необстрелянный» из них – Гай Теренций Варрон – взял на себя командование левым флангом. У ряда историков этот факт вызывает сомнение: римский главнокомандующий вел в бой всего лишь своих… союзников! Правый фланг он поручил наиболее опытному среди своих военачальников, но в силу возраста уже малоэнергичному Луцию Эмилию Павлу и центр – бывшему консулу, мало проявившему себя ранее Гнею Сервилию Гемину. (По другой версии: центр оказался под началом Эмилия Павла, левое крыло – у Сервилия Гемина и правое – у самого Варрона.)

Многоопытный Одноглазый Пуниец терпеливо дождался, пока Варрон закончит построение своих грандиозных боевых порядков, и лишь затем приступил к ответным мерам. Как всякий искусный полководец, карфагенянин начал с того, что, во-первых, отрядил около 8 тысяч воинов для охраны своего лагеря – в основном пеших иберийцев и галлов и, во-вторых, рассыпал впереди плотную цепь из 2 тысяч балеаров и легковооруженных пехотинцев. (Впрочем, кое-кто из исследователей склонен значительно увеличивать их численность.) Их целью было не только завязать бой, но и постараться прикрыть от глаз противника особенности построения пунийского войска. Это были азы полководческого искусства, и отказ от них мог иметь пагубные последствия. К тому же расположены были пунийцы исключительно удобно: лицом к северу и спиной к солнцу и обжигающе-горячему юго-восточному ветру-«вольтурну» (сирокко?), несшему с юга песок и пыль в лицо стоявших фронтом на юг римлян, затрудняя им зрение и дыхание.

Уже один этот «штрих» не украшает «портреты» римского командования, хотя любой толковый военачальник обязан учитывать подобные столь заметные особенности погоды, царящей на поле предстоящего сражения.

На левом крыле, ближайшем к реке, Ганнибал поставил конную «Священную дружину», тяжелую иберийскую, африканскую и галльскую кавалерию – 6–7 тысяч всадников. Они должны была действовать против почти вдвое уступавшей им римской конницы. На правом фланге расположились 3–4 тысячи легковооруженных нумидийских всадников, которые должны были сражаться с союзной Риму италийской кавалерией, не намного численно превосходившей их.

Поскольку вся конница пунов заняла фронт в один километр из трех имевшихся, то оставшаяся пара километров пришлась на размещение всей пехоты Ганнибала. В центре пехотного строя встали галлы и иберы (общим числом 16–17—18 тысяч). Причем они выдвинулись несколько вперед, поскольку должны были первыми вступить в бой. Построенные вперемежку галльские и иберийские пехотинцы выглядели сколь контрастно, столь и живописно. Голые по пояс сыны Галлии сжимали щиты и длинные мечи, которыми они рубили сплеча. Свирепые бойцы из Иберии – все сплошь в белых рубахах – собирались орудовать своей излюбленной фалькатой – кривой саблей, которой одинаково удобно было рубить и колоть.

Следом за галлами и иберами, но все же ближе к кавалерийским флангам, двумя мощными колоннами (по 5–6 тысяч каждая) – справа и слева – встали самые боеспособные пехотинцы карфагенской армии – тяжеловооруженные ливийские ветераны, в трофейных римских доспехах и с римским оружием. (После Тразименского побоища пуны не испытывали в них недостатка!) Причем, по сведениям некоторых исследователей, обе колонны занимали небольшие возвышенности. С тем чтобы, когда начнется сражение, они стояли отдельно и были выше сражающихся центральных рядов.

Так образовалось нечто вроде выгнутого в сторону римлян «полумесяца» крайне оригинальной формы – c толстыми «рогами», но тонким центром, в который, по хитроумному замыслу пунийского главнокомандующего, и должен был ударить с колоссальной силой гигантский таран из плотно построенных римских легионов. Поскольку добиться идеальной выгнутости в построении можно только на маневрах, то скорее это было некое подобие пустого внутри «клина», по краям которого ступенчато, друг за другом, стояли отряды, прикрывая открытый фланг впередистоящего.

Командование левым флангом Ганнибал поручил Гасдрубалу (сыну Гискона), правым – сыну Бомилькара и своей сестры – Ганнону. Общее руководство конницей осталось в руках Махарбала. Сам Ганнибал вместе со своим братом Магоном руководил центром, поскольку именно здесь должны были развиваться основные события, имевшие первостепенное значение для выполнения задуманного пунийцем маневра: намеренно жертвуя центром, Ганнибал собрался выигрывать на флангах.

Итак, почти 77 тысячам римлян и их союзников (напомним, что 10 тысяч осталось в большом лагере для его охраны) противостояло примерно 50 тысяч наемников Ганнибала!

Сражение, как обычно, завязали легковооруженные солдаты: дротикометатели и пращники обрушили друг на друга град своих смертоносных снарядов, и, когда они закончились, оставшиеся в живых застрельщики отошли назад через расступившиеся ряды своих «братьев по оружию». Именно тогда оказался тяжело ранен камнем из пращи консул Павел, но он продолжил оставаться в строю: сперва – на лошади, а потом – пешим. Передняя линия римлян еще только-только двинулась вперед, а тяжелая галльско-иберийская конница Гасдрубала (сына Гискона) уже обрушилась галопом на правофланговую римскую конницу. Медленно передвигавшаяся узкой колонной между своей пехотой и рекой, та не смогла перестроиться, быстро оказалась смята более многочисленным неприятелем и прижата к реке. Воины, сбившись в кучу, стаскивали друг друга с коней (стремян в ту пору еще не изобрели, и проделать это было довольно просто), ожесточенно рубились. Наконец римляне, преследуемые врагом, побежали вдоль реки, оголяя свой правый фланг. Уцелевшие правофланговые римские всадники, по приказу Эмилия Павла, спешились и влились в строй ближайшего легиона.

Это было ошибкой: оставшиеся без седоков лошади заметались по полю, нарушая плотный строй крайнего легиона.

Правофланговая римская конница уже была разбита, а ее главная ударная сила – пехота – еще только-только вступила в бой. Враг не только исключительно стойко выдержал рой их смертоносных пилумов, но и, понеся чувствительные потери, стремясь погасить силу первого удара легионеров, сам кинулся им навстречу. Середина иберо-галльского «полумесяца» первой схлестнулась с римскими гастатами. Стоявшие здесь пехотинцы после упорного сопротивления, по команде отчаянно рубившегося в их рядах вместе со своим братом Магоном Ганнибала, начали медленно отступать, увлекая за собой римлян, проникавших все глубже в расположение карфагенских войск. Под натиском гигантского римского тарана иберо-галльские отряды один за другим – от центра к краям – по принципу «вращающихся дверей», вступали в бой. По мере выпрямления ганнибаловского «полумесяца» все большее и большее количество римских манипул и иберо-галльских отрядов вступали в бой. Полуобнаженные галлы и белорубашечники-иберы несли большие потери по сравнению с защищенными доспехами легионерами. Боевой порядок пунов из полумесяца, выгнутого вперед, уже превратился в ровную линию, но еще не прогнулся в обратную сторону, хотя бой уже кипел по всей линии фронта.

Отходя назад, солдаты Ганнибала оказывались на более высоком месте, поскольку равнина в этом месте плавно переходила в долину, имевшую форму буквы «V», по сторонам которой, изготовившись к бою, стояли тяжеловооруженные бойцы карфагенского полководца.

Одна часть военных историков посчитала, что именно в этот момент Варрон, стремясь побыстрее прорвать вражеский строй, сначала усилил гастатов принципами, а затем, двинув в атаку и третью линию триариев вместе с отошедшими в тыл велитами, полностью превратил римские легионы в плотную маломаневренную массу.

Другая часть «военспецов» предполагает, что дело могло обстоять несколько иначе. В римских легионах было слишком много необстрелянных новобранцев – особенно по краям пехотного строя, которые не знали, что бой в правильном строю требует строгого соблюдения воинской дисциплины, т. е. кидаться туда, где легче, нельзя! Они же предпочитали двигаться туда, где вражеское сопротивление становилось все слабее и слабее – туда, где назревал успех, т. е. в центр, где изнемогали численно уступавшие им галлы и иберы!

Победа, казалось им, была близка!

Так или иначе, но под напором «разбухших» в центре римских легионов выгнутый карфагенский «полумесяц» наконец прогнулся в своей тонкой средней части внутрь, и ливийские пехотинцы, повернувшись с обоих его толстых «рогов» (флангов) лицом друг к другу, атаковали оказавшихся между сужающимися откосами небольших возвышенностей римлян с их открытых боков. А легионы, напирая, все входили и входили в эту букву «V», сминая друг друга. Численное превосходство римских пехотинцев – 4 против 1 – было сведено на нет: ведь только передние и боковые воины римского строя были способны сражаться, те, кто находился в середине, могли только толкать своих однополчан. Пока римский «таран» двигался, еще была надежда на прорыв серьезно поредевшего карфагенского центра: ведь задние шеренги все увеличивали и увеличивали его натиск. Остановка означала его гибель: находящиеся в центре легионеры сами сражаться не могли, зато превратились в неподвижную мишень для вражеских лучников и дротикометателей, и тучи метательных снарядов обрушились на их головы. Вскоре могучие, прекрасно организованные римские легионы превратились в громадную, хаотически бившуюся толпу без строя, порядка и единства. И хотя они все еще сохраняли свое большое численное превосходство над окружившим их врагом, но теперь каждый неприятельский «выстрел» из пращи, лука, каждый дротик, попадая в толпу римлян, бил без промаха!

На левом фланге римлян кавалерийский бой сразу же принял своеобразный характер в основном из-за совершенно особой тактики нумидийской кавалерии Ганнибала. Эта легкая конница, как известно, превосходно подходила для перестрелки, засад и преследования, но в ближнем бою, не имея доспехов и будучи вооружена лишь дротиками, длинными кинжалами, тесаками и легкими щитами, она была не столь эффективна. Союзная кавалерия, ведомая самим Варроном, попыталась атаковать врага, но тот стремительно рассеялся и отступил. Заманивая противника, нумидийцы заставили его рассредоточиться, а сами мгновенно сгруппировались и вихрем налетели на своих быстроногих лошадках на увлеченного погоней врага сразу со всех сторон. В этот момент их поддержали всадники Гасдрубала: окончательно расправившись с правофланговой римской конницей, они обошли римские легионы сзади и со всего маху ударили в тыл левого фланга римлян. До этого стойко сопротивлявшаяся натиску нумидийцев союзническая кавалерия Варрона дрогнула и побежала.

Рассказывали, что серьезно раненный метким «выстрелом» балеарского пращника консул Эмилий Павел, истекая кровью, все же прибыл в центр, еще надеясь спасти армию от разгрома, попытался было перестроить легионы клином, чтобы прорваться, но было уже поздно. Все римские легионы вошли внутрь роковой для них, латинян, – латинской буквы «V». Изнывавшая от жары и жажды римская пехота оказалась в полукольце свежих сил пунийской армии.

Пришла пора и тяжелой ливийской пехоте Ганнибала заняться своим кровавым ремеслом. Она повернулась лицом к легионерам (правофланговая – налево; левофланговая – направо) и, словно стальными клещами, сжала лишенные кавалерийского прикрытия римские легионы!

Гигантский римский таран так и не смог полностью прорвать пехотный «полумесяц» Ганнибала! Он остановился! Это под прикрытием своих выдвинувшихся вперед по приказу Ганнибала пращников, каждый «выстрел» которых находил свою цель в огромной массе зажатых с двух сторон легионеров, галло-иберийская пехота, несмотря на очень большие потери, все же смогла перегруппироваться и снова отважно кинуться в бой!

Началось побоище!

Легионерам не хватало места, в скученных рядах царила давка, многие гибли под ногами своих же однополчан. Левофланговые легионеры погибали чуть позже, чем их «братья по оружию» с правого фланга тарана. Все очень просто: щит-то держали в левой руке, а правая сторона с оружием в руке оставалась открытой и вражеские метательные снаряды легко поражали отсюда римского пехотинца. Погиб, кстати, и сам Эмилий Павел, окончательно ослабевший от потери крови. Организованного сопротивления уже не получалось: солдаты не слышали и уже не слушали своих офицеров. Наступательная инициатива была окончательно утрачена, и теперь легионеры уже думали лишь о спасении своих жизней.

Напомним, что для значительной части легионеров это был первый бой в их жизни!

По сути дела это был ключевой момент сражения!

Тем временем основной массе нумидийцев Махарбал поручил заняться их коронным делом: преследовать отступившую кавалерию противника, а тяжелых всадников Гасдрубала – более пригодных для таранного удара и ближнего боя – бросил на помощь ливийской пехоте, громить с тыла зажатые в тиски римские легионы. До этого момента у римлян еще был небольшой шанс либо прорваться или, по крайней мере, в порядке отойти назад. Вряд ли всадники пунов отчаянно врубались в плотные массы легионеров: скорее у них была другая задача – не дать тем кинуться на прорыв из замкнувшегося кольца окружения.

И хотя после нападения с тыла многочисленной вражеской кавалерии римляне какое-то время еще пытались держать круговую оборону, но коллапс уже наступил, а судьба битвы – решена.

Итак, задумка Ганнибала сработала: пока галло-иберы увлекали, медленно отступая, римские легионы в «ливийскую» ловушку, пунийская кавалерия успела разгромить и прогнать вражескую конницу и, вернувшись на поле боя, замкнуть окружение. Выполнить этот план могла только очень хорошо подготовленная армия с очень толковыми военачальниками и офицерами. Никогда более у Ганнибала уже не будет такой армии с таким кадровым составом.

«На войне – как на войне»: в первую очередь погибают лучшие из лучших.

Битва при Каннах длилась почти 12 часов. Часть окруженной римской армии полегла на берегах Ауфида. Кое-кто из античных историков называл астрономическую цифру в 70 тысяч убитых! Если учесть, что, не считая оставленных на охрану лагеря легиона и 10 тысяч союзников, всего в битве у римлян могло участвовало около 70 тысяч воинов, то получается, что тогда у них полегли все до единого! Истинную картину всего произошедшего при Каннах мог откорректировать сам Ганнибал, но мемуаров он, как известно, не оставил либо они не дошли до нас. Римские историки, чьи сведения сохранились, получали информацию о случившемся под Каннами от спасшихся римских солдат, бередящие душу рассказы которых могли слиться в эпическое повествование о невиданной катастрофе, постигшей все римское войско.

Долгое время казалось, что ближе к истине, наверно, те, кто говорит о гибели 47 тысяч пехоты и 2700 всадников – в общем, что-то около 50 тысяч?! Но некоторые современные историки подвергают сомнению и эти цифры римских потерь, не без оснований полагая, что убить такое количество людей холодным оружием очень сложно. Дело в том, что сколь ни развивалось холодное оружие, для того чтобы убить неприятеля, одного удара обычно не хватало. Даже смертельно раненные бойцы могли оказывать сопротивление, находясь в том состоянии яростного запала, который придавал силы для последнего ответного удара, взмаха, т. е. биться до последней капли крови. С другой стороны, в тесноте любое движение мечом находило цель, многие раненые гибли от потери крови или оказывались затоптаны сражающимися.

Сегодня наиболее трезвомыслящие исследователи военного дела не исключают, что на самом деле римляне потеряли убитыми все же меньше, чем принято считать, полагая, что минимальная цифра может колебаться от 12 до 18 тысяч человек.

В то же время поистине фантастическое число погибших могло быть значительно преувеличено римскими летописцами за счет тех, кто все же смог уйти с поля боя и рассеяться по окрестностям. Получается, что эти воины нарушили принципы римской доблести, и их соотечественники-историки предпочли объявить их погибшими, чем признать, что они спасли свою жизнь бегством. Напомним, что только из тех беглецов, что не рассеялись по Италии, а все же добрались до Рима, вскоре было сформировано целых два легиона! (Не здесь ли кроется один из секретов удивительно быстрого возрождения военной мощи Рима после тяжелейших поражений сначала при Тразименском озере, а потом и при Каннах?!)

В то же время за давностью веков установить истину в отсутствие аргументов и фактов с помощью лишь догадок и предположений – пусть и не лишенных перспективы – проблематично.

Вместе с тем известно, что сложили головы: консул прошлых лет Гней Сервилий Гемин и бывший начальник конницы Фабия Максима забияка Марк Минуций Руф, консул Луций Эмилий Павел, 80 сенаторов и бывших преторов и эдилов, бившихся в общем строю, а также 21–29 из 48 военных трибунов, два квестора и 2/3 офицерского состава! Среди высших офицеров только Варрону удалось спастись, умчавшись с отрядом в 70 всадников (по другим данным – в 700?) в соседнюю крепость. Около 20 тысяч римлян попало в плен к всадникам Махарбала, а оставшиеся в живых тысячи (либо даже десятки тысяч?!) растерянных и совершенно деморализованных людей смогли спастись бегством. Какая-то часть из них то ли пропала без вести, то ли просто перебежала к Ганнибалу, в частности, так могли поступить италийские союзники Рима.

Принято считать, что Ганнибал потерял 5710 опытных, закаленных воинов – из них более 4 тысяч пришлось на галльскую пехоту, стоявшую в центре. В то же время кавалеристов полегло меньше всего – лишь 200 всадников. Некоторые историки увеличивают потери карфагенской армии до 8 тысяч воинов. Количество раненых должно было быть минимум вдвое больше – от 12 до 16 тысяч человек. Значит, к концу сражения в пунийской армии могло остаться чуть больше 30 тысяч солдат разной степени боеспособности.

В любом случае для Ганнибала, воевавшего вдали от родины и имевшего большие проблемы с качественным пополнением, это были серьезные потери, и он действительно мог с горечью воскликнуть: «Другой такой победы мне не надо!»

Действия армии Ганнибала в битве при Каннах уже в древности считались высшим образцом военного искусства. Название «Канны» впоследствии стало применяться ко всякому крупному бою, приведшему к окружению и полному разгрому войск противника. Появилась даже поговорка: «Всякие Канны имеют своего Варрона!» Занимательно, еще совсем недавно – в начале ХХ века – многие военные теоретики считали Канны битвой, действия в которой следует считать образцовыми и в современных условиях.

Блестящая победа пунийцев при Каннах потрясла современников. Никогда еще не происходило не только такого уничтожения целой армии, но и проделано это было меньшими силами. Одному из могущественнейших владык Средиземноморья той поры, царю Македонии Филиппу, шепотом сообщили во время Немейских игр, чьим патроном он был, что римляне сокрушены и у Македонии открываются блестящие перспективы на распространение своего влияния на Запад. Во всем мире римлян похоронили. Италия, казалось, целиком была во власти Ганнибала.

Тем не менее Рим еще не был покорен, и перед Ганнибалом снова встал вопрос: что же дальше?

…Пунийские офицеры, поздравлявшие Ганнибала с победой, советовали ему дать отдых усталым воинам. Только начальник конницы – неутомимый и прозорливый Махарбал предлагал еще вечером 2 августа, не теряя ни минуты, двинуться на Рим: «На пятый день ты будешь победителем пировать на Капитолии. Следуй за мной. Я пойду со всадниками впереди, чтобы прийти раньше, чем они узнают, что ты собираешься идти». И действительно, со все возрастающим нетерпением ожидавшие вестей о долгожданной победе римляне, собравшие невиданную ранее армию, могли быть абсолютно шокированы случившимся – очередной катастрофой! А ведь последуй Ганнибал совету своего лихого кавалерийского рубаки, римляне догадались бы об исходе сражения только лишь, начав различать в приближающихся в тучах пыли к стенам Вечного города вражеских всадников?!

Однако осторожному Ганнибалу это предложение показалось слишком смелым. «На обдумывание совета Махарбала нужно время» – такими словами ограничился пунийский полководец. «Не все, конечно, дают боги одному человеку, – дерзко бросил Махарбал. – Ты умеешь побеждать, Ганнибал; пользоваться победой ты не умеешь».

Ганнибал не нашелся, что ответить своему начальнику конницы, а лишь устало разведя руками, отдал приказ щедро накормить и напоить своих солдат и, отыскав раненых, отнести их в палатки лекарей для оказания медицинской помощи. Прослышав, что один из римских консулов убит, он приказал найти его тело и похоронить надлежащим образом, вместе с оружием и знаками отличия.

На следующий день Ганнибал вызвал Махарбала и сказал ему: «Я пошлю тебя, если хочешь, с всадниками». – «Поздно, – сокрушенно качая головой, ответил ему раздосадованный Махарбал, – они уже знают». Как и после Тразимена Ганнибал снова решил не рисковать. Задержавшись на один день с конным броском на Рим, он, возможно, спас его…

Бесстрашный кавалерийский рубака Махарбал не без оснований рассчитывал на эффект полной внезапности.

И действительно, успех мог быть только в одном случае – если не дать врагу опомниться от страшного поражения. Если так, то дорога была каждая минута! Конечно, всадники Махарбала не смогли бы даже с наскока овладеть Римом, пока нумидийская кавалерия опустошала бы окрестности города и наводила страх на его жителей, подошла бы пехота, и можно было бы приступить к штурму. Сразу после кровавого побоища у берегов Ауфида у Рима еще были большие людские ресурсы, но в тот момент он не располагал организованной армией и вряд ли мог сразу же оказать серьезное сопротивление. Тем более, что римляне были уверены, что именно эта военная кампания, на которую отправили невиданную ранее армию, должна была быть победоносной! Для горожан Рима внезапное появление под стенами их родного города победоносной вражеской кавалерии (а затем и всей неприятельской армии?!) могло быть сродни шоку, перешедшему в паралич… если не воли к сопротивлению, но, по крайней мере, власти?! А если допустить, что под стенами Рима карфагенскому полководцу могло бы сопутствовать элементарное везение?! Риск – дело великое, не так ли?!

Впрочем, это всего лишь предположение, и за стены Рима вражеские солдаты действительно прорвутся лишь спустя много веков после катастрофы римских легионов под Каннами?!

Обстоятельства, не позволившие Ганнибалу идти на Рим после сокрушительной победы в битве при Тразименском озере, ничуть не изменились и после грандиозного успеха под Каннами. Даже после Каннского побоища силы Рима все еще были немалыми: римские легионы стояли в Сицилии, Испании и на севере Италии; римский флот господствовал на море и перехватывал все карфагенские суда. На немедленный форсированный марш через Апеннинские горы его ослабленная изнурительным 12-часовым сражением и большими потерями пехота была не способна. Как уже говорилось выше, не более 30 тысяч пехотинцев и кавалеристов Ганнибала вскоре после каннского сражения могли бы двинуться в поход на Рим, но вряд ли это был бы марш-бросок. Какую-то часть пехоты все равно пришлось бы оставить для охраны раненых и пленных и захвата двух римских лагерей с их богатыми трофеями, где еще находилось достаточное количество легионеров, не решившихся бежать. Появиться под стенами Рима внезапно, как на этом безотлагательно настаивал горячий кавалерист Махарбал, означало стремительно пройти немалый путь – около 320 км. И еще не известно, какая часть кавалерии смогла бы идти сразу после боя рысью?! К тому же одним лишь лихим кавалерийским наскоком такой укрепленный город, как Рим, было, конечно, не взять. А это значит, что главная ударная сила его армии – превосходная кавалерия – была бессильна против крепостных стен. Для осады такого крупного города, как Рим, у Ганнибала явно не хватало пехоты. Прежде чем она смогла бы отправиться в путь, ее следовало бы и пополнить, и подлечить, и снабдить пропитанием. К тому же пришлось бы идти по враждебной территории. В любом случае внезапного подхода всей армии никак не получалось! Более того, скорее всего, на защиту своего города встали бы все здоровые мужчины Рима, в том числе и рабы!

Нам не известно, было ли у Ганнибала достаточного для осады такого города, как Рим, количества опытных инженеров и осадной техники. Правда, последнюю можно было бы изготовить в окрестных с Римом лесистых районах Лацио и Этрурии. Но в то же время нам так доподлинно и неизвестно, а был ли вообще-то пунийский полководец большим мастером осадного дела?! Осада Рима неизбежно затянулась бы на несколько месяцев, если не на… несколько лет! А ведь вряд ли бы римляне сдались очень быстро! Напомним, как непросто проходила осада Ганнибалом Сагунта! К тому же ему пришлось бы все это время снабжать своих осаждающих воинов. Базой снабжения могла быть только Италия, поскольку на воинские пополнения и подвоз продовольствия из Карфагена надеяться не приходилось. Морской флот Рима доминировал на подступах к Апеннинскому полуострову. Для создания прочной базы снабжения карфагенской армии на Апеннинском полуострове требовалось разместить гарнизоны пунов в большинстве италийских городов и привлечь на свою сторону их жителей. Только после этого можно было с какими-то шансами на успех подступать к стенам Рима. А пока сил, чтобы добить врага в его логове, все же не хватало. Более того, вряд ли бы Рим «сидел, сложа руки», пока Ганнибал осаждал его! Скорее всего были бы мобилизованы все людские ресурсы Рима и на его защиту стянули бы все свои легионы из всех провинций, за исключением, пожалуй, Испании, где братья Сципионы мертвой хваткой вцепились в иберийский плацдарм Баркидов. В любом случае Ганнибалу пришлось бы сражаться с превосходящими силами противника, причем отнюдь не в им выбранных условиях. Если после разгрома Рима на Тразименском озере у Ганнибала была некая возможность форсированным маршем идти на Рим, то, несмотря на катастрофу римлян под Каннами, положение дел уже явно изменилось и какая-либо возможность уже исчезла.

Явно учтя все это, а возможно и другие неизвестные нам «нюансы» (в частности, реальные потери Рима под Каннами могли быть меньше и тысячи либо даже десятки тысяч спасшихся легионеров могли оказаться уже призваны под римские знамена?!), Ганнибал посчитал слишком рискованным идти на Рим. Неудачный штурм города не только свел бы на нет результаты всех его блестящих побед, но и грозил потерей армии.

Позднее Ганнибал мог горько сожалеть об упущенной возможности попытаться последним, решительным ударом добить поверженного врага и на римском пепелище победоносно закончить войну. С годами многие политики и историки Рима в один голос утверждали, что именно промедление Ганнибала с конным марш-броском на Рим в первую же ночь после триумфа 2 августа под Каннами спасло и город, и государство. Ни до того, ни после того у него не было более реального шанса поставить крест на дальнейшее в истории Рима и… более того, изменить ход западноевропейской истории (и культуры)?!

Возможно, в 211 г. до н. э., когда Ганнибал все же подойдет к стенам Рима, либо в 203 г. до н. э., когда ему придется возвращаться на родину, он укорял себя, что после Тразименского или Каннского побоищ так и не решился бросить судьбе вызов и рискнуть попытаться взять Рим?!

Но случилось то, что случилось…

Хотя Канны и сделали Ганнибала фигурой легендарной, но главный враг его отца и его собственный – засевший в Карфагене Ганнон – оказался прав, назвав блестящую победу при Каннах «пирровой победой»: она принесла ее творцу всемирную, вечную славу и… никаких выгод. Да, карфагеняне нанесли Риму целый ряд тяжелых поражений, кроме того, уничтожили при Тразименском озере и Каннах две армии, в ходе всей войны римляне уже потеряли порядка 100 тыс. воинов, или 20 % мужчин призывного возраста, но это не привело их к окончательной победе.

Более того, после каннского триумфа «Лукавая и Капризная Девка» по имени Фортуна стала все чаще поворачиваться к Ганнибалу своим аппетитным… «нижним бюстом»!

Страшная молва о Каннском побоище стремительно «прилетела» в Рим не с копьями и дротиками конных удальцов Махарбала! На «счастье» Рима, ее принесли потрепанные и изможденные легионеры-беглецы: все полегли на поле боя вместе с обоими консулами – защищать римлян теперь некому!

Гибель Римского государства показалась его жителям столь неизбежной, что некоторые граждане уже собирались бежать из Италии, которая вот-вот окажется в руках Одноглазого Пунийца. Ужас, охвативший горожан, был несравним с тем, что случилось после вестей о Тразименской трагедии! Вопли плачущих женщин заглушали голоса сенаторов, спешно собравшихся по зову преторов Публия Фурия Фила и Марка Помпония в стенах сената, чтобы рассмотреть один-единственный вопрос: «что делать?!» Квинт Фабий на правах бывшего диктатора попытался навести порядок. Он срочно направил конных гонцов по Аппиевой и Латинской дорогам разузнать, насколько правдивы невероятные слухи, наполнившие ужасом сердца римлян. Новость, которую они ему принесли, – «Больше нет никакой армии!!!» – заставила похолодеть и такого закаленного старика, каким, безусловно, был Квинт Фабий Кунктатор. И все же он сумел собрать всю волю в кулак и перво-наперво успокоить собравшихся сенаторов: «Вздор! Все не могли погибнуть!! Хоть кто-то должен был спастись!!!» Первым его действием было обуздать растущую панику среди римлян (особенно римлянок!) и восстановить порядок в городе. Поскольку почти в каждой семье кто-то из родных или близких находился в рядах исчезнувшей армии, то приказ Фабия был отрезвляюще суров: «Не пускать замужних женщин на улицы – пусть остаются в своих домах и не сеют панику. Сохранять на улицах тишину. Арестовывать всех распространителей слухов. Каждый гражданин Рима должен ждать у себя дома касающейся его информации». На пиршества и игры был наложен запрет. Никому не было разрешено отлучаться из города – за его границей проходил последний рубеж обороны, и у всех ворот появились стражники. С целью предотвратить бегство охваченных страхом семей Фабий запретил оглашать списки потерь. Когда они все же стали известны, женскому отчаянию не было предела. Почти все женщины облачились в траур, оплакивая павших отцов, мужей, братьев, и упрекали тех, кто этого не делал. Все считали, что, истребив огромную римскую армию, враг поспешит осадить город: ведь только это и оставалось сделать для завершения войны.

И вот уже от дома к дому, от двери к двери понесся зловещий шепот: «Hannibal ad portas!!!» (Ганнибал у ворот… Рима!)

Незамедлительно был послан к Дельфийскому оракулу Квинт Фабий Пиктор с вопросом, что делать дальше и какие жертвы приносить богам. Две римские жрицы Весты (весталки Опимия и Флорония, кажется, так их звали?!), уличенные в нарушении обета целомудрия и прелюбодеянии (Флорония даже умудрилась забеременеть), были объявлены причиной страшной катастрофы под Каннами, посланной за это прегрешение на римлян разгневанными богами.

Дававшие обет сохранять девственность еще в 6—10-летнем возрасте, эти девы из знатных семей занимали в римском обществе совершенно особое положение. В течение 30 лет они должны были исполнять жреческие обязанности в храме Весты. Они поддерживали в нем вечный огонь и выпекали специальные хлебцы для религиозных празднеств и церемоний. В этом храме хранился особо почитаемый культовый предмет – большой возбужденный фаллос. Поскольку весталка соблюдала строгий обет целомудрия, то она пользовалась исключительными почестями и привилегиями, в том числе ее личность была неприкосновенной (тот, кто обижал их, осуждался на смерть) или если навстречу ей вели на казнь преступника, ему даровали жизнь. Весталки не были изолированы от римского общества и даже принимали участие в вечеринках. По истечении службы в храме весталки могли выйти замуж, хотя пользовались этим правом немногие. Но и спрос с них был столь же чрезвычайный. Так, если они теряли обязательную для них девственность, их зарывали живыми в землю.

Поскольку Флорония успела покончить с собой, то по обычаю зарыли живой в землю у Коллинских ворот только Опимию. Любовник одной из жриц-прелюбодеек был публично насмерть забит… солеными розгами. Этим человеческим жертвоприношением дело не ограничилось, и живыми в землю оказались закопаны галльские мужчина и женщина, грек и гречанка.

Покончив с умиротворением богов и преодолев первый порыв отчаяния, римляне со своим обычным упорством снова изготовились к борьбе. Тем более, что было получено письмо от Гая Теренция Варрона, извещавшее не только о гибели Эмилия Павла, но и о сборе под его началом остатков разгромленной армии под Канузием, и самое главное – Ганнибал все еще под Каннами и, судя по всему, идти на Рим… не готов!!!

Эта новость была сродни «бальзаму на израненную душу» горожан Рима.

«Танцевать начали от печки»: как и после трагедии на берегах Тразименского озера, в римском сенате пришли к выводу, что Рим снова нуждается в диктатуре. На этот раз выбрали не столь харизматическую личность, каким, несомненно, был Квинт Фабий Кунктатор, а более ординарную фигуру – Марка Юния Пера, бывшего консула 230 г. до н. э. и цензора 225 г. до н. э. Начальником конницы оказался Тиберий Семпроний Грах, в прошлом – эдил.

И только потом занялись восстановлением своей уже не раз поверженной «военной машины»!

В считаные недели было вооружено 4 новых легиона и тысяча кавалеристов, набранных из граждан всех возрастов, включая 17-летних (и даже младше!) подростков и тех, кто все же сумел спастись после Канн. А последних, судя по всему, было не так уж и мало! Вспомним хотя бы отряды Варрона и Публия Корнелия Сципиона Младшего?! В армию вступили даже 8 тысяч рабов, специально выкупленных для этого, и 6 тысяч осужденных – от уголовников до должников. Им были обещаны свобода и прощение. Дело дошло до того, что 3-й Морской легион пришлось перебросить на защиту Латинской дороги. Если в открытом поле эта 25-тысячная армия, конечно, не могла соперничать с карфагенской, то за стенами города была в состоянии защищаться долго и упорно.

Но как гласит древняя пословица: «Пришла беда – отворяй ворота!», и вскоре Рим постигло новое страшное несчастье. Уже в конце того же 216 г. до н. э. в Галлии погибли, отправленные туда ранее, два легиона консула Луция Постумия Альбина, с приданными им союзниками – всего ок. 25 тыс. человек. В чаще Литанского леса их ждала классическая засада галльского племени бойев. В одной из теснин были подпилены деревья по обеим сторонам просеки таким образом, что при первом же толчке они мгновенно падали (кому интересно, как это могло быть – смотрите высокохудожественные и отменно «экипированные» голливудские блокбастеры «Центурион» или «Орел девятого легиона»). Поскольку внезапно рухнувшие лесные вековые великаны стали могилой для большинства пехотинцев и всадников, то особого сопротивления римляне так врагу и не оказали; те, кто уцелел в лесной давке, оказались перерезаны блокировавшими дорогу бойями. Если верить источникам, то не спасся почти никто (?): якобы смогло прорваться не более 10… человек!

Новость о Литанском побоище заставила содрогнуться римлян в очередной раз! Сначала стояла гробовая тишина, затем город снова взорвался несмолкаемыми горестными воплями римлянок: кто-то лишился – отца, кто-то – мужа, кто-то – жениха, а кто-то – сына либо брата. Правда, потом сенат опять сумел взять ситуацию под контроль и не допустил превращения всеобщего уныния во всеобщую панику. С учетом Каннского разгрома потери римлян в живой силе приобретали характер катастрофы!

Рим, как государство, а римляне, как народ, проходили суровую проверку на прочность!

Тем временем, окрыленный грандиозной победой Ганнибал почивал на лаврах и надеялся на переговоры о мире. Он ждал посольства из Рима. Когда же оно не прибыло, он сам отправил к римлянам посла – одного из своих приближенных – ловкого дипломата Карталона. Последний должен был объявить римскому сенату, что победоносный Ганнибал вовсе не собирается вести с римлянами истребительную войну. Он сражается всего лишь за власть в… Западном Средиземноморье. Вместе с ним в Рим были отправлены 10 пленных легионеров, с поручением передать сенату предлагаемые победоносным карфагенянином конкретные условия выкупа всех римских солдат: 500 денариев – за всадника и 300 – за пехотинца. Они поклялись, что при любом исходе вернутся в карфагенский лагерь. Карталон получил особое задание – если он поймет, что Рим готов идти на уступки, выдвинуть терпимые условия мирного договора, например, такие же, на каких закончилась Первая Пуническая война, но только теперь потери понес бы Рим.

Однако посланца Ганнибала, к его великому изумлению, не только не пустили в Рим (диктатор М.Ю. Пера выслал ликтора ему навстречу), но и приказали до наступления темноты покинуть окрестную с ним территорию. Военнопленных заклеймили позором как сдавшихся врагу живыми и… отказались выкупить, обрекая на рабство и смерть. Воинам, не полегшим смертью храбрых на поле боя во славу Отечества, отечество предпочло выкупленных рабов и бывших преступников, еще ничем не доказавших, насколько они почитают… Рим! (Рассказывали, что лишь один из десятка посланных в Рим за выкупом пленных легионеров нарушил клятву и не вернулся назад к Ганнибалу, но сами же римляне его поймали и под охраной отправили в карфагенский лагерь.)

«Передавали», что Одноглазый Пуниец от такого поворота событий с его мирными инициативами якобы пришел в дикую ярость и приказал запрудить телами военнопленных римлян реку Вергелл и по этому «мосту» переправил свою армию, а самых знатных заставил сражаться на потеху своей солдатне – отцов с сыновьями и братьев с братьями. Где здесь вымысел, а где правда – сегодня судить трудно.

Впрочем, шла война, а «на войне – как на войне»!

Рука мира, протянутая Ганнибалом, была гордо оттолкнута римлянами. Симптом зловещий: означавший, что Рим, руководствуясь древним правилом «одержавший победу не победитель, пока победы не признает побежденный», отказался считать войну проигранной. По всему выходило, что карфагенянину еще предстоит не раз сходиться в смертельной схватке с римскими легионами?!

И будет ли все так же благосклонна к нему «Капризная Девка» по имени «Фортуна», проще говоря, Госпожа Удача?

Война продолжалась. Ганнибал плохо рассчитал: вместо мирных переговоров (а после Канн он хотел только одного – мира!) ему предстояло вновь готовиться к войне, а вот к этому он-то и не был готов. Он, видимо, просто не мог представить, как можно продолжать войну после гибели целой армии?!

После Канн для восстановления сил Рим нуждался прежде всего во времени, и он его получил в избытке.

Судьба готовила Ганнибалу еще одно испытание, вернее очередное испытание любовью. Немало великих полководцев – солдат до мозга костей, для которых война была единственным смыслом жизни – прошло через это самое трудное для них испытание. Большинство с честью выдержали этот «экзамен». Не стал исключением и Ганнибал.

После трагической гибели самозабвенно любившей его иберийской красотки-чертовки Имильки Ганнибал не знал женщин. Или, по крайней мере, нам ничего об этом не известно. Но сейчас после грандиозной победы под Каннами у него – обычно осторожного и крайне рассудочного человека – закружилась голова от блестящих успехов, ему стало казаться, что еще чуть-чуть и он сможет вершить судьбу Рима! Тем более, если первая красавица богатой на прекрасных женщин Апулии с нетерпением ждет его визита. И он поскакал к ней на встречу. Как потом оказалось, на встречу очередному повороту своей судьбы…

И действительно на мраморных ступенях роскошной виллы стояла… роскошная женщина – женщина необычайной красоты!

Крупные соски ее дивных грудей призывно выпирали из-под полупрозрачной воздушной накидки (столы). Сам бюст так круто вздымался под столой, что мягкая ткань опускалась, касаясь тела только у пояса. Стройная фигура, прекрасные плечи, достойные олимпийских богинь, словно выточенные из слоновой кости, маленькие, как у ребенка, белоснежные руки, гибкий, как лоза, стан, крутые, словно предназначенные для неоднократного материнства, бедра – все свидетельствовало о том, что перед великим полководцем была истинная дочь Италии. Божественно-правильные черты лица (высокий лоб, густые стреловидной формы брови, идеально правильной формы, прямой и тонкий носик, маленький рот, полные, изящно изогнутые чувственные губы на которых, казалось, горело желание страстных поцелуев, большие волоокие карие глаза с расширенными от «белладонны» зрачками, выразительно-изящный подбородок), вытянутая шея, плавно изгибавшаяся под гордой головой, увенчанной роскошной гривой каштаново-рыжеватых, слегка вьющихся волос, – все в этой женщине дышало неизъяснимым очарованием и какой-то совершенно особой, неотразимой сексуальностью.

…Этот убойно действующий на мужчин всех времен и народов типаж Лоллобриджиды – Беллуччи, мгновенно заставлял сильный пол вспоминать о своем первом и главнейшем предназначении – Вечном Зове Матушки-Природы! Ясное дело, что и Ганнибал просто остолбенел от такой зовущей красоты этого роскошного тела. Как-никак, но великий карфагенянин был нормальным мужчиной со всеми его естественными потребностями. Просто постельные утехи не были его главным призванием и он не уделял им слишком много времени!

Так или иначе, но Ганнибал почувствовал, что наяву теряет рассудок…

…Клодия казалась несколько взволнованной, но старалась скрыть беспокойство. Частое и бурное дыхание, вздымавшее ее высокую грудь, выдавало ее. Обворожительная улыбка чуть приоткрыла ее чувственные губы. По ее лицу разливался легкий румянец, два огромных, подобных из-за закапанной белладонны бездонным озерам глаза, не моргая, смотрели на покрытого шрамами, одноглазого карфагенянина, чьи виски и курчавую бородку, несмотря на всю его молодость, уже тронула легкая седина тяжелых переживаний и нелегких испытаний. В ее глазах читалось чисто женское желание: произвести впечатление на знаменитого Одноглазого Пунийца, столько раз уже громившего легионы могущественного Рима.

Когда Ганнибал появился в Италии, он уже много повидал, немало пережил, сполна познал любовь неистовой иберийки Имильки, так долго добивавшейся его взаимности и наконец осуществившей свою мечту на свою же, кстати, погибель. Но красота Клодии была той, что зовется несравненной и поражает с первого взгляда. Она брала мужчин и другим: огромным женским обаянием, сквозившим в каждом движении, накрепко врезавшимся в душу. Звуки ее голоса ласкали и радовали слух. Наслаждением было и смотреть на нее, лаская долгим нежным взором, и слушать ее речи. Она могла легко покорить любого мужчину, даже такого сурового воина-аскета, как Ганнибал.

Не дав растаявшему Солдату из Солдат опомниться, апулийская красавица заговорила первой – смело и без всякого стеснения. Звуки ее чарующего голоса ласкали и радовали слух подобно многострунному инструменту. Манера поведения Клодии оказалась совершенно неповторимой: эти кошачьи движения, интригующие улыбки, переливчатые интонации, это сочетание дерзости и покорности, создававшее иллюзию, будто все легко и осуществимо. Она оказалась намного опаснее Елены Прекрасной, соблазнившей Париса, потому что побеждала мужчин не только благодаря блистательной красоте, но и с помощью колдовских чар. Охлажденный бокал горячившего кровь фалернского быстро привел их в… постель…

Нам доподлинно неизвестно, как протекала дальше их нежданно-негаданно случившаяся встреча. Вполне возможно, что апулийская чаровница осыпала Ганнибала такими изобретательными ласками, которых он не знал никогда. Но и непобедимый полководец, очевидно, оказался крепким мужчиной – очень крепким…

Ибо на следующее утро Клодия проснулась совершенно другой женщиной. Она влюбилась! Так влюбляется Женщина в Мужчину своей Мечты, или, вернее сказать – всей Жизни…

А для нашего героя Ганнибала по сути дела повторилась история с Имилькой: Ганнибал снова и опять не по своей инициативе попал в любовно-альковные тенета еще одной сногсшибательной красавицы! Так бывает с очень многими мужчинами, даже с такими воздержанными, как Ганнибал, главной «эрогенной зоной» которых, несомненно, является… Война со всеми ее жуткими «прелестями»!

Обстоятельства пребывания Ганнибала в Италии осложнялись тем, что даже после его блистательного успеха при Каннах лишь некоторые союзники римлян перешли на сторону карфагенян, большинство остались верны Риму. Да и изменившие Риму италийцы в любое время могли предать и его.

Римское правление, как известно, имело для союзнических народов как положительные, так и отрицательные стороны. Составляя меньшинство в Италии, римляне тем не менее обладали большими привилегиями, чем другие более многочисленные народы. Причем по закону они могли пользоваться ими на всей территории Италии, в отличие от тех, что не были гражданами Рима. Римский сенат единолично устанавливал, сколько ежегодно будут поставлять Риму его союзники людей и материальных благ. В то же время предложение со стороны союзников предоставлять во время кризиса (например, в ходе неудачно складывавшейся войны) места в сенате самым заслуженным лидерам союзников было высокомерно отклонено старейшинами римского сената. Еще острее проявлялись различия между гражданами и негражданами Рима в армии. И это при том, что войска союзников составляли более половины всей римской армии, но их солдаты получали лишь половинное жалованье и к тому же находились на самообеспечении. В ходе успешных войн, когда жалованье нередко выплачивалось захваченными трофеями, это еще как-то сдерживало недовольство среди союзнических воинов римской армии. Но теперь, после более чем двух лет сплошных неудач и территориальных потерь, призванные в римскую армию союзники шептались между собой, что больше всего им повезет, если их возьмут в плен карфагеняне, которые будут их хорошо кормить и разрешат возвратиться домой. Война Рима с Ганнибалом несла им разорение и смерть. Информация о том, что союзники могут их предать, вызвала у римлян очень жесткую, можно даже сказать, жестокую реакцию. В бессильной злобе римское руководство не щадило никого: около 400 пойманных дезертиров-союзников были сброшены с Тарпейской скалы Капитолийского холма; такой же ужасной участи подверглись за попытку бегства и 80 знатных юношей-заложников из Тарента; в Кумах римские легионеры вырезали несколько сот жителей, собравшихся перейти на сторону пунов. Твердость воли в устрашении колеблющихся союзников, во многом навязанная римскому сенату небезызвестным Торкватом, во многом спасла римское государство. Как это ни выглядит парадоксально, но верность Риму запуганных им насмерть союзников сокрушила надежду Ганнибала поднять Италию против Рима.

Война приняла затяжной характер, силы карфагенян таяли в чужой стране.

Еще в конце 216 г. до н. э., т. е. вскоре после неслыханного разгрома римских легионов под Каннами Ганнибал посылает своего брата Магона вместе с Карталоном на двух быстроходных галерах прорваться через римские морские патрули на родину, чтобы дать отчет Большому Совету 104-х Карфагена об одержанных победах и… выбить из жадных «сенаторов» подкрепления для дальнейшего ведения войны в Италии.

Первая часть задуманного посланцам удалась: они благополучно проскочили к берегам Африки. Впервые за несколько лет Совет смог выслушать отчет своего полководца, пусть даже представленный не лично, а через брата. Магон постарался построить свою речь максимально хитро. Он начал с того, что за годы войны в Италии Ганнибал сражался с шестью полководцами Рима (четырьмя консулами, одним диктатором и одним начальником конницы). Из четырех консулов двое погибли, один бежал раненным, еще один едва спасся от полного уничтожения своей армии; начальник конницы разбит наголову; диктатор считается «выдающимся» полководцем только потому, что так и не решился вступить в сражение с Ганнибалом (как это ни парадоксально, но это соответствует истине!). На сторону Ганнибала перешли Бруттий, Апулия, частично Лукания и Самний и «морские ворота» Италии – Капуя. Всего неприятель потерял более 200 тысяч убитыми и более 50 тысяч пленными (оставим достоверность этих цифр на совести Магона: только безвозвратные потери Рима были минимум в два раза меньше!).

И, наконец, подчеркивая размеры каннской победы, Магон приказал сложить сотни (чуть ли не 6 тысяч?) золотых перстней с печатками, снятых с пальцев убитых римских сенаторов и «всадников» (второе после патрициев по знатности сословие в Риме). Признаться, трудно было более наглядно показать истинные масштабы римских потерь! «Начав за здравие», младший брат Ганнибала вынужден был «закончить за упокой»: попросить солдат, продовольствия и… денег для выплаты жалованья наемникам. Один из сторонников Баркидов некий Гимилькон тут же сделал «ход конем». Стараясь выбить все козыри из рук ярого противника Ганнибала со времен его отца Гамилькара Барки, небезызвестного Ганнона – полководца посредственного, но краснобая отменного, он с издевкой предложил всем в первую очередь послушать, что скажет на Большом Совете 104-х Карфагена «римский сенатор»… Ганнон! Ганнон «не полез за словом в карман» и ответил «звонкой монетой»: в свойственной ему издевательской манере отозвался о всех четырех победах Ганнибала над Римом как о слишком дорогих и… бесплодных: победоносный Ганнибал требует еще воинов, еще продовольствия и денег, как если бы он был побежден и не захватил вовсе добычи; ни один из италийских городов-союзников Рима все еще не перешел на сторону Ганнибала; и, наконец, Рим вовсе не помышляет о заключении мира! (По всему получалось, что по всем пунктам Ганнон был прав!)

И хотя Магону пришлось прямо признать, что Рим не капитулировал, но ловкий маневр Гимилькона в целом удался и Совет был настроен поддержать Ганнибала.

Постановили направить в Италию к Ганнибалу 4 тысячи нумидийских всадников, 40 «живых танков» и деньги. Это было, конечно, каплей в море, но и эту «каплю» еще следовало переправить через подконтрольное Риму море. Летом 215 г. до н. э. Бомилькар – отец Ганнона, племянника Ганнибала – собирался переправить десант в Италию, но его отправка постоянно задерживалась. Получилось, что столь необходимая помощь родины своему лучшему полководцу, достойно воевавшему на чужбине, вовремя не дошла до адресата.

Еще одно, более крупное подкрепление (12 тысяч ливийской пехоты, 1500 нумидийских всадников и 20 боевых слонов) под началом Магона Баркида собирались направить Ганнибалу чуть позже. Но ухудшившаяся обстановка в Испании у Гасдрубала Баркида (а ему надлежало двинуться на соединение с Ганнибалом в Италию!) вынудила поддержать его (так Магон снова оказался в Испании у своего среднего брата, с трудом противостоявшего энергичным и решительным братьям Сципионам), а не старшего брата на Апеннинском полуострове, с которым ему уже было не суждено свидеться.

А дальше Карфагену уже было не до Ганнибала, «увязшего» в Италии «по уши».

Не решившись штурмовать Рим, Ганнибал вынужден был осаждать италийские города – римляне их защищали. Принято считать, что «Белый полководец Черного континента» (порой так, намекая на африканское происхождение белокожего карфагенского полководца, величают Ганнибала лихие на красивые эпитеты литературные острословы) вроде был не столь же хорош при осаде и штурмах городов и крепостей, как в открытом поле, где ярко блистал его тактический гений. Историки утверждают, что якобы нехватка у карфагенян осадных боевых машин и опытных военных инженеров для их обслуги вынуждала его брать их измором, а потому каждый из них задерживал его на месяцы, а то и… годы! Так при повторной осаде города Касилина (Казилина), когда его солдаты распахали поле перед городской стеной, а оголодавшие жители побросали туда сверху семена репы в надежде на урожай, который они смогут собрать во время вылазки, он якобы раздраженно воскликнул: «Неужели мне суждено сидеть у Касилина, пока не вырастет репа?!»

Силы его таяли, а недавно навербованные в италийских городах новобранцы (например, бруттийцы и самниты) все же не могли заменить испытанных, «прошедших огонь и воду» с его отцом и зятем, африканских и иберийских ветеранов. И хотя наконец прибыло из Карфагена и высадилось то ли в Кротоне, то ли в Локрах обещанное ему воинство (4 тыс. нумидийских всадников и 40 слонов) под началом его зятя Бомилькара – отца лихого кавалериста Ганнона, но для решительного наступления этого было явно мало. К тому же привезенные слоны сильно уступали тем слонам, что в свое время перевалили с Ганнибалом через Альпы – те были ветеранами многолетних войн пунов в Испании еще со времен Гамилькара Барки и обладали бесценным боевым опытом. Тем более, что в дальнейшем подобное уже более не повторялось: больше карфагенские конвои с подмогой для Ганнибала в Италию не прорывались.

Тем временем римская армия, как в свое время заметил знаменитый эпирский полководец Пирр – кстати, то ли троюродный, то ли четвероюродный (?) брат самого Александра Македонского (!) – все больше и больше напоминала Лернейскую гидру, у которой на месте одной отрубленной головы тут же вырастали две новые. С отчаянным упорством римляне снаряжали все новые и новые легионы. Сенат, чтобы выйти из затруднительного положения, принял несколько жестких законов: у граждан выкупали рабов и призывали их в армию, провели строгую перепись населения и максимально увеличили набор воинов.

В результате ряда энергичных мер уже через год под боевыми знаменами оказалось сначала 18, потом 23 и, наконец, 25 легионов – всего более 100 тысяч человек! Таких сил у Ганнибала никогда не было и не могло быть! Но, даже имея столь впечатляющее численное превосходство, римляне вернулись после катастрофы под Каннами к крайне осмотрительной стратегии Кунктатора: осторожно наблюдать за перемещениями противника, избегая открытых сражений.

В Риме наконец осознали, почему его полководцы постоянно оказывались в крайне невыгодном по отношению к врагу положении. Ганнибал мог строить свою стратегию на долгие годы вперед, зная, что его никто не сместит, тогда как римские главнокомандующие едва успевали завершить подготовку той или иной кампании, как им приходилось уступать свое место следующему консулу. Учитывая всю катастрофичность положения, в Риме решились на беспрецедентный шаг: начали избирать на должности консулов одних и тех же известных своей осторожностью и военными знаниями лиц, не обращая внимания на ограниченное конституцией время их правления.

Правда, не всегда это происходило в рамках закона, но царило военное лихолетье, и на некоторые «шероховатости» в Риме заведомо «закрывали глаза».

Поначалу предпочтение отдавалось хитроумному «специалисту» по «игре в кошки-мышки» с коварным пунийцем патрицию Фабию Максиму Кунктатору и его антиподу, победителю инсубров, консулу 222 г. до н. э. решительному и отнюдь небесталанному представителю простонародья Марку Клавдию Марцеллу (271–208 гг. до н. э.). Нам доподлинно неизвестно, каковы были взаимоотношения между ними, тем более что первый был аристократом, а второй – плебеем. Но, судя по всему, несмотря на полную противоположность в стиле командования (первый отличался предельной осторожностью, а второй — исключительной дерзостью), они прекрасно дополняли друг друга и умело координировали свои действия, когда это требовалось.

Если осторожный стратег-аристократ Квинт Фабий сыграл роль «щита» Италии, то бесстрашный рубака-плебей Марцелл заслужил гордое прозвище – «меч» Италии!

Затем настанет черед других полководцев, хоть и не выдающихся, но свое смертельное ремесло знавших крепко. Они методично придерживались ранее выбранной стратегии планомерного вытеснения Одноглазого Пунийца на юг Италии, где он будет отрезан от людских ресурсов италийцев и продуктовой базы богатых и плодородных срединных районов Апеннинского п-ва, в частности Этрурии – единственной из плодородных областей, не видевшей сражений. Именно такой подход римлян к войне не позволял Ганнибалу и вести боевые действия, и одновременно защищать перешедшие на его сторону города Апулии, Лукании и Кампании. Более того, большинство государств, переметнувшихся на сторону пунов, не горело желанием отпускать своих воинов в дальние походы по Италии, опасаясь мести со стороны римлян.

Теперь Рим не стремился выставлять против 60—70-тысячного войска пунов (именно столько сил полагают у Ганнибала в ту пору некоторые историки, что, впрочем, вызывает резонные сомнения) одну большую армию, как это случилось под Каннами. Ему противостояло несколько (от 4 до 6) мобильных армий, действовавших независимо друг от друга и оказывавших друг другу помощь. Избегая решающего сражения, римляне постоянно нарушали линии снабжения Ганнибала и нападали на города его италийских союзников. Его воины не могли нести с собой большие запасы продовольствия, особенно действуя в гористой местности, все чаще ему приходилось выбирать маршруты, где он мог идти областями, в которых можно было найти продовольствие и пристойные зимние квартиры для своей медленно, но верно уменьшавшейся армии. Становясь меньше, она сокращала радиус своих боевых действий. Такая тактика отчасти напоминала «травлю могучего медведя сворой опытных гончих псов».

Постепенно римляне научились изматывать войско Ганнибала и одолевать его в бою.

Первым успеха добился угрюмый вояка до мозга костей Марцелл. Еще не утихло эхо Каннской катастрофы, как осенью 216 г. до н. э. он показал такую невероятную стойкость и энергию в обороне стратегически очень важной Нолы, что принудил пунийца к отступлению, нанеся ему серьезный ущерб. Правда, преследовать Ганнибала он не мог, поскольку его собственная армия сама несла большие потери.

По некоторым данным (впрочем, как античные, так и современные историки ставят их под сомнение), именно в ходе боя под Нолой карфагенская армия не только впервые потеряла больше воинов, чем римляне (2800 чел.; оказались «подбитыми» 4 «живых танка», а еще 2, впервые за всю кампанию Ганнибала в Италии, были захвачены в плен), но и был развеян миф о непобедимости Одноглазого Пунийца. К тому же из войска Ганнибала в первый раз дезертировали прежде преданные ему нумидийцы и иберийцы – пока всего 272 бойца, но это был первый тревожный звонок для пунийского полководца. (Либо это неприятное событие случилось с воинством Ганнибала все же год спустя – уже в ходе другого боя между Одноглазым Пунийцем и «мечом» Рима под стенами все той же Нолы в 215 г. до н. э.?!) С той поры он уже не мог быть уверен в своих наемниках, которые начали разочаровываться в удачливости своего предводителя. Перейдя сражаться на сторону римлян, они, видимо, чувствовали больше уверенности в будущем. И, наконец, его лучшие кавалерийские командиры – бесстрашный племянник Ганнон и как никто другой знавший повадки лошадей и все тонкости конного боя Махарбал вынуждены были из-за больших потерь раз за разом отступать перед удивительной стойкостью и невероятной жаждой победы римских легионеров.

Эта победа воскресила у римлян надежду на победу в войне с Ганнибалом. Победитель при Каннах с горечью осознал, что те, кто еще совсем недавно бежал от его солдат и даже в панике решал для себя вопрос, не двинуться ли куда-нибудь из Италии, теперь сражался грамотно и упорно.

Получалось, что на самом деле Канны не только не приблизили его к окончательной победе, но и вообще не изменили его положение в Италии в лучшую сторону.

Не решившись осаждать столь нужный ему для морской связи с родиной, расположенный на западном побережье Италии, крупный и хорошо укрепленный Неаполь, чьи жители были настроены защищаться до последнего, пунийский полководец устроил себе базу в богатейшем городе Кампании – Капуе. Она не только соперничала с Неаполем, но и считалась вторым по важности городом в Италии. Более того, римляне лишились порядка 30 тыс. пехоты и 4 тыс. кавалерии. Капуанское руководство само пригласило армию Ганнибала к себе на постой. Разрывая с Римом, Капуя жестоко умертвила бывших в ней граждан Рима: их… «задохнули» (если можно так выразиться?) в парилках капуанской городской бани. Заинтересованное в союзе с Карфагеном, оно рассчитывало не только освободиться от римского владычества, но и по окончании войны стать сильнейшим городом Апеннинского полуострова.

Казалось, союз с Капуей обещал Одноглазому Пунийцу большие дивиденды, но на самом деле этот альянс принесет ему больше хлопот, чем пользы. Зиму 216/215 гг. до н. э. карфагенский полководец и его наемники проведут в этой италийской «столице роскоши и изобилия». Впервые за многие годы его солдаты посещали бани, перепивались знаменитым фалернским вином и спали не на голой земле, а в мягких кроватях, в которых им было с кем разделить ложе – пышногрудые капуанские женщины славились своей особой страстностью среди сколь фигуристых, столь и любвеобильных дочерей благодатной Италии.

Подобная «сладкая жизнь» во все эпохи приводила в негодность лучшие армии мира. Трудно, очень трудно вернуть солдат из жарких объятий ласково-доступных женщин в суровые условия походной жизни и тем более на поле брани, где решается: кто – кого?! Чаще всего такой солдат уже не лучше новобранца, и ему не хватает ни душевных, ни телесных сил, чтобы воевать на прежнем уровне.

Рассказывали, что якобы «не минула чаша сия» и солдат Ганнибала. В Капую вошла одна карфагенская армия – «злая до больших побед», а вышла другая: в обнимку с капуанскими девками, в одночасье ставшими типичными обозными шлюхами! Как образно сказал римский полководец Марк Клавдий Марцелл: «Капуя стала для Ганнибала его Каннами!» Так ли это?!

И, тем не менее, но последствия «капуанских излишеств» не заставили себя долго ждать.

Сначала один из лучших военачальников карфагенской армии племянник Ганнибала Ганнон (сын Бомилькара) дважды терпит поражения от легионов римского претора Тиберия Семпрония Гракха.

Первый раз – под Грументом (Лукания); второй – под Беневентом (когда-то до исторической победы римлян над эпирским царем Пирром бывший Малевентом).

Любопытно, но во втором случае Гракх, получивший от сената разрешение действовать на собственное усмотрение, пустил в ход весьма оригинальный психологический прием. В его войске было много рекрутов-рабов, которым он клятвенно пообещал свободу за принесенную голову неприятеля, тот же, кто отступит и побежит, будет… распят! Когда на другой день началось сражение, такое диковинное условие едва не стоило римлянам победы: убивая врагов, римские солдаты из числа рабов старались рубить им головы, потом, держа головы в правой руке, покидали поле боя, направляясь к консулу за обещанной свободой. Когда всполошившиеся военные трибуны донесли о происходящем Гракху, он приказал немедленно бросить головы: храбрость свою воины уже доказали и свободу они безусловно получат. Битва возобновилась с новой силой. Против конных нумидийцев Ганнона была пущена кавалерия из бывших рабов. Обе конные лавы схлестнулись в смертельной схватке. Но долго исход ее был неясен.

Тогда Гракх снова прибег к испытанному им психологическому воздействию на своих воинов. По конным рядам было громогласно объявлено, что обещанную свободу его бойцы получат только в том случае, если враг будет обращен в бегство! Натиск римских рабов усилился до такой степени, что наемники Ганнона не выдержали и побежали. Бой, превратившийся в беспорядочную резню, закончился уже в карфагенском лагере. Из более чем 8-тысячного войска (по другим данным, оно было значительно больше – 17 тыс. пехоты и 1200 всадников) Ганнона спаслось менее 2 тысяч, да и то в основном нумидийских всадников.

Гракх сдержал свое слово. Все рабы, оставшиеся в живых после беневентской мясорубки, а не только храбрецы, кидавшиеся в самое пекло боя, получили свободу.

Затем потерпел фиаско сам Ганнибал. Когда в конце лета 215 г. до н. э. он снова попытался взять Нолу, то Марцелл в очередной раз дал ему такой отпор (описания подробностей новой ноланской мясорубки нам остались неизвестны), что пуны вынуждены были отступить. Если это так, то получается, что Ганнибал в очередной раз спасовал перед Марцеллом (возможно, он и не проиграл, но исключительно победоносным полководцем он уже не был, причем давно!), чем позволил тому не без оснований полагать себя… победителем Одноглазого Пунийца.

И все же, не обладая большими силами, римский полководец преследовать пунов не решился, но когда на следующий день он снова вывел своих воинов на битву, то Ганнибал предпочел уклониться от боя и снова уйти на зимние квартиры в Апулию. Ему явно нравились эти столь «близкие его сердцу» (!) благодатные края, и еще не раз он будет возвращаться сюда, уже явно утомленный и пресыщенный своими сколь грандиозными, столь и «пирровыми» победами над ненавистным, но могучим Римом.

От военных неудач Ганнибала отвлекли прибывшие к нему послы от воинственного македонского царя Филиппа V с предложением заключить военный союз против Рима, поскольку Филипп жаждал вернуть Иллирию, которой Македония лишилась в 219 г. до н. э. Он наглядно подумал об этом еще после трагедии римских легионов на берегах Тразименского озера, а как только до него дошли проверенные сведения о катастрофе, постигшей Рим под Каннами, македонский царь вспомнил, что он – наследник славы самого… Александра Македонского, который почти 100 лет назад покорил полмира и навсегда остался самым легендарным полководцем всех времен и народов! По дороге к Ганнибалу македонские послы попали в переплет. Натолкнувшись на римское сторожевое охранение в Апулии, они были доставлены не к карфагенскому полководцу, а к римскому претору Марку Валерию Лэвину в Луцерию.

Положение спас глава посольства, ловкий пройдоха грек Ксенофон (Ксенофан): не теряя присутствия духа, он заявил, будто послан македонским царем Филиппом V заключить дружественный союз с… римским народом: именно он должен вести переговоры с консулами, сенатом и самим римским народом! Претор наивно поверил и даже снабдил послов проводниками, чтобы те указали самые удобные и безопасные для важных послов дороги в Рим. Без дальнейших приключений посольство, миновав римские гарнизоны, явилось в… лагерь Ганнибала!

Переговоры прошли гладко, и новоиспеченные союзники якобы сумели договориться о главном: войска македонского царя переправятся в Италию и помогут карфагенскому полководцу покорить Рим, а потом уже Ганнибал переправится в Грецию и будет воевать с теми, с кем пожелает Филипп. Вся Италия останется за Карфагеном, а вся Греция – за Македонией. Все вроде бы ладно и складно, но Ганнибал не мог выступать от лица Большого Совета 104-х Карфагена, а только от своего собственного имени, что, естественно, понижало значимость заключенного договора.

И все же для Ганнибала, уже не первый год воевавшего на земле заклятого врага, это могло быть весомым дипломатическим успехом: у него появился сильный союзник против Рима вне пределов Рима!

Для ратификации договора с Филиппом V македонские послы двинулись из карфагенского лагеря в обратный путь, который явно обещал быть нелегким: ведь в Риме так и не дождались посольства Ксенофона, о котором претор Лэвин уже успел сообщить. Вместе с ними отправились и карфагенские посланцы Ганнибала к царю Филиппу V – некие Гисгон, Бостар и Магон (но не брат Ганнибала). По суше они благополучно достигли той части побережья Италии, где у них были спрятаны корабли, но на морской дороге их подстерегала неприятная неожиданность. Патрульные суда римлян заметили их и настигли.

Ксенофон попытался снова пустить в ход свой старый и испытанный трюк: префекту римского флота Публию Валерию Флакку он высокомерно заявил, что, дескать, могущественный македонский царь Филипп V отправил его в Рим для заключения договора о союзе. По дороге в Рим он – Ксенофон и его свита прибыли к претору Марку Валерию Лэвину, но далее пробраться через территорию, занятую вражескими войсками, им не удалось, и теперь они ищут обходной, морской путь в Рим. Но то ли командир римских сторожевиков уже знал о том, как Ксенофон провел Лэвина, то ли его насторожило карфагенское обличье посланцев Ганнибала к Филиппу и их явный карфагенский акцент, то ли еще что-то, но он приказал обыскать «дипломатов» и после того как у них было найдено письмо Ганнибала к Филиппу и, что самое главное, текст договора, отпираться уже было бесполезно. Послы и секретные материалы были срочно переправлены в Рим, где по решению сената глав посольств посадили в тюрьму, а их сопровождающих… продали в рабство.

И все же одному из македонских кораблей удалось ускользнуть и добраться до родины. Македонский царь, не зная в точности, на каких условиях Ксенофон сумел договориться с Ганнибалом, был вынужден отправить новых послов с прежним поручением. На этот раз все обошлось без приключений, но было упущено время и утрачена секретность. К тому же Рим вовремя и умело активизировал врагов Филиппа V на Балканах – греческие города из Этолийского союза и пергамского царя Аттала I в Малой Азии. Началась Первая Македонская война (215–204 гг. до н. э.), и Филиппу стало не до помощи Ганнибалу в Италии. Антиримский союз Ганнибала с Филиппом V ожидаемой выгоды первому не принес.

Таковы гримасы истории и, смею добавить, Ее Величества Судьбы!

Марцеллу пришлось сражаться не только в Италии против Ганнибала, в борьбе с которым ему чаще, чем другим римским полководцам, сопутствовала удача (или, по крайней мере, он давал достойный отпор!), но и в Сицилии против греческого Сиракузского царства. В Первую Пуническую войну сиракузцы помогали Риму, а во Вторую после битвы при Каннах заключили союз с Карфагеном. Имея под началом 25-тысячную армию и флот из 150 пентер, Марцелл, несомненно, самый способный в ту пору военачальник Рима, осадил Сиракузы с суши и моря. На помощь осажденным Карфаген перебросил морем 25 тыс. пехоты, 3000 всадников и 12 слонов.

Мало того, что Марцеллу пришлось осаждать крепость, чьи 27-километровые укрепления считались в ту пору неприступными, так ему еще пришлось бороться с гением великого геометра и механика Архимеда. Последний, судя по всему, взял на себя общее руководство обороной города. Именно он, скорее, довел до совершенства, чем изначально изобрел боевые машины, которыми Сиракузы славились в Средиземноморье, еще начиная со времен македонских царей Филиппа Македонского и его легендарного сына Александра Великого, т. е. с середины IV века до н. э.

Памятуя о неудаче афинян у крепких стен Сиракуз, Марцелл принял неординарное решение напасть на город с моря, где стены были невысоки и выходили на самый край берега. Поскольку римские пращники и лучники повели настоящую охоту за каждым, кто появлялся на городской стене, то Архимед приказал пробить в стене множество бойниц на высоте человеческого роста. Из этих амбразур уже сиракузские лучники вели прицельный обстрел римских солдат, находившихся на палубах штурмовых судов. Оборонительный арсенал Архимеда приводил в страх римских легионеров, которым пришлось с ним встретиться под Сиракузами. Баллисты и катапульты разного калибра не давали кораблям противника приблизиться к стенам крепости. Рассказывали, что особо выделялась гигантская «Рогатка», стрелявшая «камушками» весом по 350 (?!) кг. Нескольких таких глыб хватило, чтобы расщепить гигантскую осадную башню, которую Марцелл велел установить на палубах сразу восьми плотно подогнанных друг к другу кораблей. Иногда чудовищные машины роняли сверху свинцовые шары величиной с теленка, которые пробивали корпус корабля, и в пробоины устремлялась вода. Другие шары из горящей смолы воспламеняли деревянные корпуса судов. Особый ужас наводила пара самых хитрых «штуковин», придуманных (или все же лишь усовершенствованных?!) человеком, чей математический гений оставил нам сфероид, поворотный конус и цилиндр. Одной из них стал «подъемный кран» с «железной рукой», поднимавшей и опрокидывавшей римские суда. Другой – некое подобие «лазерного оружия» в виде установленных на самых высоких точках города систем параболических зеркал либо огромных линз, способных улавливать солнечные лучи и поджигать прямо в море римские корабли. Часто корабль, поднятый из воды в воздух, раскачивался во все стороны до тех пор, пока экипаж не бывал сброшен в море. А потом сверху на тонущих обрушивалось и само судно. Пытаясь скрыть за веселостью охватившую его тревогу, Марцелл громко шутил в духе того, что Архимед угощает его корабли морской водой и т. п. Ничего не давали и ночные атаки. Штурм Сиракуз с суши тоже не принес Риму удачи. И здесь военные машины Архимеда с успехом громили римские легионы.

В конце концов, Архимед внушил римским солдатам такой ужас, что они в панике бежали, едва завидев над городской стеной кусок каната или бревно.

Два года, днем и ночью, необыкновенные орудия и машины Архимеда сопротивлялись натиску римлян. Порой от своего бессилия Марцелл приходил в такое отчаяние, что не просто дико вопил, а срывался на визг: «А не прекратить ли нам борьбу с этим геометром-уникумом?!» В конце концов, осознав всю бесплодность штурмовых операций, уносивших сотни жизней его легионеров, Марцелл перешел к новой, но испытанной веками тактике – блокаде, дававшей возможность взять Сиракузы измором. Против такого метода ведения войны созданные гением Архимеда боевые механизмы оказались бессильны. Но и блокада оказалась малоэффективной: продовольствие в Сиракузы регулярно завозилось морем из Карфагена.

Только к концу лета 212 г. до н. э. Марцеллу повезло: с помощью другого метода ведения осады – военной хитрости – он смог проникнуть в Сиракузы. Но и здесь поначалу его поджидала неудача. Прикрывшись в рыбацкой лодке сетями, несколько сиракузян ухитрились пробраться морем из города в римский лагерь. Сложился проримский заговор. В блокированных Сиракузах число людей, причастных к нему, росло и уже достигло 80 человек! Неожиданно все рухнуло: один из заговорщиков – некий Аттал, обиженный проявленным к нему недоверием – донес на своих «собратьев». Их схватили и после пыток казнили. Вскоре, однако, римлянам представился другой случай.

Одна из версий случившегося гласит: очередной перебежчик донес, что в осажденном городе грядет трехдневное празднование в честь богини Артемиды и вина будет – хоть залейся! Более того, кому-то из римских разведчиков удалось высчитать количество кирпичей, из которых была сложена городская стена в самом ее невысоком месте. Затем высчитали высоту каждого кирпича и таким образом установили приблизительную высоту самой стены. Так выяснилось, какой высоты нужна штурмовая лестница. Как и предполагалось, в день праздника стражники перепились и лично Марцелл с парой особо преданных ему центурионов смог взобраться на стену, спуститься вниз и, найдя потайную дверь, открыть ворота, через которые в город хлынули римские «коммандос». Не сразу, но спустя некоторое время Сиракузы были полностью под контролем Марцелла. В ходе кровавой резни, учиненной римлянами в Сиракузах, погиб и Архимед.

…Обстоятельства гибели 75-летнего гениального математика стали сюжетом для многочисленных преданий. Вот лишь наиболее популярные! По одному из них, Архимед был погружен в изучение геометрических чертежей. Занятый любимым делом, он не обращал внимания на римлян, бежавших по улицам, и даже не знал, что город уже взят неприятелем; когда перед Архимедом внезапно предстал римский легионер и потребовал идти к Марцеллу, ученый, поглощенный своей задачей, отказался, объясняя это тем, что он пока не решил проблемы и не закончил доказательства: солдат вытащил меч из ножен и заколол Архимеда. По другому преданию, дело обстояло так. Архимед чертил на песке какой-то чертеж, когда к нему подбежал разгоряченный боем римский воин. Не видя, кто ему мешает, старик, не поднимая головы, сердито буркнул: «Отойди, человече, от моего чертежа!» Эта безобидная реплика стоила Архимеду… жизни. Разгневанный римлянин отрубил ему голову. И наконец, третья версия гласит, что Архимед сам шел к Марцеллу и нес в ящике свои математические инструменты: римские солдаты, встретившие его по дороге, решили, что он несет сокровища, и зарезали его с целью грабежа. Говорили, что, узнав о безвременной гибели великого ученого, Марцелл не только велел казнить его убийцу, но и соорудить достойное надгробие в виде колонны, увенчанной сферой и цилиндром. Со временем люди о ней забыли, она запустела, а затем и вовсе разрушилась, и только знаменитый римский оратор Цицерон уже в I веке до н. э. после многих трудов смог ее отыскать. В то же время «передавали», что суровый и бескомпромиссный солдафон Марцелл не приказывал пощадить ученого, не печалился об его гибели, и уж тем более никого не наказывал…

Если верить всей этой истории, то в ней красной нитью проходит мысль, что великий ученый и перед смертью был занят любимым делом: решением дилемм! Утешает только одно: таким людям, как Архимед, для бессмертия не нужны никакие памятники. Вполне возможно, что какие-то из его машин на самом деле – плод фантазии последующих поколений историков, мало понимавших в законах механики, но зато дававших волю своему воображению. Даже если это и так, то все равно в людской памяти Архимед остается одним из величайших умов, а его достижения в области военной техники эпохи Древнего мира ни с чем не сравнимы. Недаром ни один труд по этому вопросу не может считаться завершенным, если в нем не упоминается Архимед…

С падением Сиракуз был предрешен исход борьбы за Сицилию. Вместо того, чтобы связывать Ганнибала с Карфагеном, Сицилия превратилась в непреодолимую преграду, отделявшую пунийскую армию в Италии от источника подкреплений из Карфагена. Вместо того чтобы стать надежным тылом для армии Ганнибала, Сицилия сделалась плацдармом, откуда можно было в любой момент ожидать и вторжения римских войск в Африку, и удара по… Ганнибалу!

В этом же 212 г. до н. э. Ганнибал последний раз испытал большую удачу в войне с Римом.

Тогда он осадил богатый италийский портовый город Тарент, населенный преимущественно греками-спартанцами, вокруг которого он уже ходил «словно кот вокруг жирной сметаны» в 214 г. до н. э. в расчете на его добровольную сдачу, но тогда «дело не выгорело». И вот теперь пунийскому вожаку показалось, что время пришло и если действовать решительно, то Тарент станет его «морскими ворота» в Средиземное море. Началось все с того, что еще за год до этого делегация молодых аристократов Тарента сама явилась к нему с предложением занять Тарент. Их рвение перейти под знамена карфагенского полководца объяснялось очень просто – все они были освобождены им из плена после Тразименской битвы и после Канн, где воевали против Ганнибала как союзники Рима. Молодые тарентинцы обещали взять на себя добровольную «пропаганду» в пользу Карфагена.

К тому же в Риме совершили грубую политическую ошибку. Взятая ими в заложники группа тарентинцев и фурийцев (жителей г. Фурии) предприняла неудачную попытку побега из Рима, римляне не придумали ничего умнее, как высечь пойманных заложников солеными розгами и… сбросить с Тарпейской скалы прямо в море.

Вполне понятно, что на население Тарента эта жестокость не только произвела гнетущее впечатление, но и озлобила их. Складывался исключительно выгодный для Ганнибала «пасьянс». Ему чрезвычайно понравилась возможность завладеть Тарентом с помощью этой «пятой колонны», тем более что ни одной удачной операции после оглушительной победы при Каннах он так и не провел, а под Нолой, и того более, дважды вынужден был ретироваться, что негативно сказалось на его полководческом реноме! Захват прогреческого Тарента позволил бы Ганнибалу установить прочные связи с македонским царем Филиппом V для высадки в нем войск последнего. Но каково же было его разочарование, когда, приблизившись к городу, он обнаружил что римский флотоводец Марк Валерий Лэвин, высадившись в Таренте, успел подготовить его к длительной обороне. Поскольку уже стояла осень 213 г. до н. э., то пунийскому полководцу пришлось отложить осаду до весны и вернуться «несолоно хлебавши» туда, откуда он и пришел – в столь близкую его сердцу (по уже известным вам причинам!) Апулию.

Захватить город в следующем году ему помогла измена среди горожан.

Два молодых жителя Тарента Никон и Филемен – участники заговора против Рима 13 представителей тарентинской молодежи, чьи родственники были казнены, – под предлогом ночной охоты вышли из города. Проникнув в лагерь Ганнибала, они предложили ему тайно открыть ворота города, объяснив, что каждую ночь римляне уводят свой гарнизон с крепостных стен в цитадель, оставляя только стражей у наружной крепостной стены. Осторожный Ганнибал проверил через своих агентов и лазутчиков Карталона правдивость утверждений Филемена и Никона и согласился на ночную акцию по захвату города. При этом он обязался не грабить Тарент, не облагать его податями и не заставлять его жителей служить в своей армии. Для того чтобы облегчить Ганнибалу проникновение в город, Филемен, слывший заядлым охотником, стал чаще, чем прежде, выходить через потайную калитку на ночную охоту и через нее же возвращаться по утрам. Ее стражи вскоре уже привыкли к его вылазкам и открывали вход на условный сигнал. Тем более, что Филемен не жадничал и щедро делился с караульными и римским префектом Тарента Гаем Ливием своей богатой добычей (нередко он получал ее от… пунов).

…Только тогда Ганнибал распустил по своему лагерю слух о своей тяжелой болезни, чтобы усыпить бдительность противника, который тоже имел своих осведомителей во вражеском стане. Однажды глубокой ночью отборный 10-тысячный пунийский отряд из легковооруженных пехотинцев и кавалерии тихо снялся с бивака и скрылся в неизвестном направлении. За день ему предстояло совершить трехдневный переход, отделявший его от Тарента. Впереди скакал отряд из 80 нумидийцев, посланный с двоякой целью: служить передовой разведкой, создавать впечатление обычного грабительского набега и без разбору убивать всех встречных. Не доходя 20 километров до Тарента, Ганнибал устроил то ли в лесу, то ли в овраге привал. Пока солдаты отдыхали и подкреплялись, полководец инструктировал своих офицеров, большинство которых до сих пор не знало о цели ночного марш-броска. Только вечером, с наступлением сумерек, пуны снова тронулись в путь.

День для нападения был выбран очень удачно. В тот вечер начальник римского гарнизона Тарента Гай Ливий посетил устроенную правителем Тарента пирушку. Никон с друзьями, затесавшиеся в компанию пирующих, постарались подольше задержать римского начальника на пьянке-гулянке. Пир затянулся за полночь, увлеченный собутыльниками, Ливий забыл отправить конный отряд «отпугнуть» нумидийскую «банду», грабившую окрестности Тарента. Никон и его соратники заботливо проводили Ливия, уверенного, что в городе все спокойно, до дома. Перехват нумидийских мародеров был им отложен до утра: так сказать, на «свежую голову»! Но заговорщики решили подстраховаться и выставили у дверей префекта… свою стражу, чтобы тот не попытался руководить сопротивлением проникшим в город пунам…

Солдаты Ганнибала подошли к Таренту, когда уже стояла глубокая ночь. Ганнибал приказал зажечь сигнальный огонь на окрестном холме. В ответ блеснул сигнал Никона, и снова все погрузилось в темноту. Карфагенские воины в полном молчании собрались у главного въезда в город – Теменитидских (Теменидских) ворот. Внезапно Никон с друзьями напал на спящих в надвратной башне часовых, перебил их в постелях и распахнул ворота. Ганнибал вошел со своими ливийскими ветеранами в город, а нумидийским всадникам приказал оставаться за городскими стенами и быть готовыми отразить любую вражескую атаку.

Тем временем и Филемен с тремя друзьями на другом конце города подошел к небольшой калитке, через которую он обычно возвращался с охоты. Услышав условный свист, стражник, явно рассчитывавший, что ему, как всегда, что-то перепадет из охотничьей добычи Филемена, приоткрыл маленькую калитку. Со словами «Едва возможно держать такую огромную тушу» Филемен вошел внутрь. Размеры добычи, а это действительно был громадный вепрь, поразили охранника, и он на мгновение отвернулся от Филемена, чтобы получше разглядеть охотничий трофей. В этот момент Филемен ударил его рогатиной в живот. Тотчас в калитку ворвались 30 кравшихся за Филеменом вооруженных воинов Ганнибала. Мгновенно расправившись с остальной охраной, они взломали ворота, и 2-тысячный галльский отряд вступил в город. В полной тишине он проследовал к рыночной площади и там присоединился к Ганнибалу.

Затем Филемен с товарищами, заранее запасшиеся крадеными римскими трубами, заиграли сигнал сбора. Солдаты гарнизона спешили на зов трубы и… становились легкой добычей карфагенян, притаившихся на темных улицах города. В Таренте началось нечто страшное – ночная резня! Горожанам трудно было понять, что происходит. Тарентинцы-греки думали, что римляне вышли грабить город; римские солдаты считали, что это горожане затеяли бунт и предательство. На рассвете римляне узнали пунов, а жители города увидели на улицах трупы римских солдат. Всякие сомнения исчезли: город захватил Ганнибал!

Пунийский полководец снова проявил себя ловким дипломатом и, собрав тарентинцев на городской площади, сначала напомнил им, как отпустил их сограждан, захваченных в плен в битвах при Тразименском озере и Каннах, а потом предложил всем разойтись по домам и написать на дверях «тарентинец». После того как двери всех жителей были помечены, он разрешил своим наемникам разграбить дома римлян и вволю потешиться над их обитателями. Принцип «на войне как на войне» был хорош во все времена. Тем более, что солдатам Ганнибала было чем поживиться у римлян…

И все же полного удовлетворения от захвата Тарента Ганнибал не испытал. Предстояло взять тарентинскую цитадель, где засели уцелевшие от резни остатки римского гарнизона. Его начальник Гай Ливий, успевший спастись из гавани на лодке, организовал крепкую оборону, преодолеть которую было почти невозможно. Акрополь Тарента был защищен с одной стороны морем и скалами, а с другой – огромной стеной и громадным рвом. Ганнибал решил отделить город от акрополя валом. Когда начались работы, римляне попытались совершить вылазку, но были разбиты, обращены в бегство и уже больше не мешали воинам Ганнибала выкапывать ров и насыпать земляную стену. Завершив строительные работы, Ганнибал попытался атаковать акрополь, но безуспешно: римские воины ночью разрушили и сожгли часть осадных сооружений. Теперь все надежды Ганнибал возложил на блокаду акрополя, однако она не могла быть эффективной, пока он имел выходы к морю. Получалось, что засевшие в нем римляне, господствуя над выходом в открытое море, отрезали от него Тарент. Стало ясно, что единственный способ выжить римлян из цитадели – это блокировать его с моря. Выход был найден довольно оригинальный: тарентинские корабли на повозках были перевезены вокруг акрополя, спущены на воду и стали на якоря у входа в гавань. Однако пока акрополь оставался в руках римлян, даже завладев Тарентом, воспользоваться его морским портом для связи с родиной Ганнибал не мог. Тем более, что, владея соседним Брундизием, римляне продолжали контролировать морские подходы к Таренту.

В очередной раз Ганнибал пришел к выводу, что самым надежным и «экономичным» способом овладения вражеским городом либо крепостью, безусловно, является… предательство и хитрость! Организовав с моря и суши осаду тарентинского акрополя, карфагенский полководец удалился из города.

После того, как на его стороне оказались Метапонт с Гераклеей, позиции Ганнибала на юге Италии заметно окрепли.

Пока Ганнибал брал Тарент, большие силы двух римских консулов 212 г. до н. э. – плебея Квинта Фульвия Флакка и нобиля Аппия Клавдия Пульхра – готовились осадить союзную ему «столицу южной Италии» – Капую. Жители этого второго по величине города Италии были римскими гражданами, но без права голосования. Римляне прекрасно понимали, что утрата этого знаменитого и могущественного города повлекла за собой измену части италийских городов и лишь возвращение Капуи восстановит уважение к римской власти.

По сути дела ход военных действий в Италии теперь зависел от боев за Капую.

Рассказывали, что, боясь оказаться в голодном блокадном кольце, капуанцы обратились к Ганнибалу с просьбой снабдить их хлебом с окрестных полей, еще не захваченных римскими легионерами, но уже по сути дела контролировавших дороги к Капуе. Занятый Тарентом Ганнибал промедлил и послал лишь воинов Ганнона (сына Бомилькара) из Бруттия в Кампанию, чтобы обеспечить Капую съестными припасами. Избегая встречи с неприятелем, Ганнон подошел к Беневенту (до войны с эпирским царем Пирром – Малевенту), велел доставить в свой лагерь хлеб и сообщил капуанцам, когда им можно будет за ним явиться. В назначенный день жители Капуи прибыли, но повозок с собой прихватили слишком мало – всего 400, – и раздраженный их нерасторопностью Ганнон приказал капуанцам вернуться и на этот раз привезти с собой достаточно телег. Очень скоро все происходившее в пунийском лагере стало известно беневентцам, которые не преминули сообщить об этом аванпостам римских консулов.

В условиях строжайшей секретности Квинт Фульвий Флакк ночью подошел к Беневенту и с рассветом внезапно атаковал его. Занятый раздачей хлеба, Ганнон проворонил появление римлян. В суматохе, когда в лагере пунов капуанцы все еще грузили хлеб на свои 2000 повозок, началась обоюдная резня. Не сразу, но римляне все же стали одолевать, неся, правда, при этом большие потери: в какой-то момент обескураженный ими Флакк даже собрался трубить отход!

И все же благодаря отчаянной храбрости его союзников из самнитского племени пелигнов (их префект Вибий Акакий, бросив свое боевое знамя в ряды неприятеля, увлек тем самым своих соплеменников в решающую атаку!) римскому консулу удалось окончательно взять верх над врагами. В ходе «мясорубки» погибло более 6 тысяч солдат Ганнона, который, не будучи в самом пекле событий, чудом успел ускакать лишь с несколькими фуражирами назад в Бруттий. Еще 7 тысяч карфагенских наемников предпочли смерти плен.

Такие потери для Ганнибала, долгие годы воевавшего на чужбине (вдали от родины!), были равноценны катастрофе.

Перепуганные случившимся капуанцы закидали Ганнибала письмами с просьбами о немедленной помощи: война почти у ворот и стен их города, который вот-вот окажется в окружении. Действительно, до ворот Капуи обеим консульским армиям оставался всего лишь один дневной переход! Получив призыв о помощи от капуанцев, стоявший лагерем в Бруттии Ганнибал немедля послал к ним всю имевшуюся у него 2-тысячную тяжелую кавалерию под началом своего опростоволосившегося под Беневентом племянника Ганнона. Брошенный навстречу конный отряд с легковооруженными велитами начальника римской конницы проконсула Тиберия Семпрония Гракха попал в засаду, был разбит, а сам Гракх погиб.

Но прорвать кольцо осаждающих карфагенская кавалерия была не в состоянии, и Ганнибал снова получил призыв о помощи. Оставив часть сил осаждать тарентинский акрополь, он с 20 тысячами отборных солдат форсированным маршем двинулся в Кампанию – на выручку столь активно взывавшей о немедленном спасении Капуе. Падение Капуи грозило ему катастрофическим поворотом в ходе затянувшейся войны в Италии: почти все союзники Ганнибала, несомненно, переметнулись бы на сторону Рима. Но занятый Тарентом, карфагенский полководец проглядел смертельную опасность, нависшую над Капуей, и опоздал с ответными мерами.

Подойдя к городу, он с глубоким раздражением обнаружил, что римляне снова оказались шустрее: они уже успели окружить город. В завязавшемся крайне ожесточенном сражении, сразу понеся большие потери, противники вскоре предпочли отступить. И те и другие испугались показавшихся на горизонте войск: обе стороны подумали, что это приближаются дополнительные вражеские силы! На самом деле это были остатки разгромленного легкоконного отряда Гракха под началом сменившего его квестора Гнея Корнелия Лентула. Таким образом, римляне действительно получили подкрепления, а Ганнибалу взять их было неоткуда! В то же время ни одна из сторон не добилась поставленных целей: Ганнибалу не удалось ликвидировать угрозу блокады, а консулам – угрозу своим осадным работам. Казалось, новой схватки не избежать. И тут случилось непредвиденное: хитроумный карфагенский «волк», столько раз ловко проводивший римских полководцев, оказался сам крепко одураченным.

Наутро разведка принесла неожиданную новость: римский лагерь абсолютно пуст! Флакк со своими легионами ушел в Кумы, а Пульхр – в италийскую провинцию Луканию! Ганнибалу почудилось совершенно невероятное, но столь желанное: наконец-то римляне отступают, они признали свое поражение в прошедшем бою, надо срочно добить их!!! И подобно азартному мальчишке, Одноглазый Пуниец кинулся вдогонку Пульхру, рассчитывая быстро с ним разделаться.

Но пока он по дороге громил попавшийся ему навстречу на реке Силарида 16-тысячный автономно действовавший отряд бывшего примипила (первого центуриона), уже отслужившего свой срок, Марка Центения по прозвищу Пенула, Пульхр, искусно запутав следы, успел оторваться от преследователя на большое расстояние. Совершив стремительный обходной марш-маневр, он снова оказался под стенами… Капуи, где уже вовсю вел осадные работы, столь же быстро вернувшийся из Кум… Флакк. Победа Ганнибала над храбро сражавшимся, но погибшим и положившим чуть ли не всех своих солдат (?) Пенулой оказалась бесполезной.

Разъяренный очередной неудачей Ганнибал отыгрался на очередном (?) римском отряде – попавшихся ему под «горячую руку» легионерах претора Гнея Фульвия Центимала (либо Гнея Фульвия Флакка; на эту тему имеются разночтения). В рассветной мгле, ловко расставив свои силы, карфагенский полководец быстро показал претору, что «клыки его еще крепки, а зубы – остры»: из 18 тыс. римских воинов спаслось не более 2 тысяч; доподлинная участь их предводителя осталась неизвестна. Если все это так, то уж очень легко оказались римляне дважды подряд в течение очень короткого времени разгромлены.

Так, конечно, на войне бывает («на войне – как на войне»), но все же?!

Но и эта крупная победа Ганнибала снова стала – «пирровой»: консулы вместе с присоединившимся к ним войском претора Гая Клавдия Нерона успели со всех сторон окружить Капую, обложив ее двойным рвом и валом. На очередной призыв капуанцев о помощи к Ганнибалу раздосадованный карфагенянин высокомерно заявил: если один раз он уже снял осаду с Капуи, то и теперь произойдет то же самое!

Прекрасно понимая, что в войне наступил кризисный момент, римский сенат пошел на беспрецедентный шаг: несмотря на избрание на новый год очередных консулов, осаждавшим Капую Флакку и Пульхру был продлен срок их консульских полномочий вплоть до овладения городом! В карфагенском лагере шли острые дебаты: то ли во что бы то ни стало захватить тарентинский акрополь и получить надежный выход в море, то ли все силы бросить под стены гибнущей Капуи. Подобно «Буриданову ослу», Одноглазый Пуниец никак не мог решить эту сложнейшую дилемму. Ситуация обострилась до предела, когда из Капуи каким-то чудом к нему пробился гонец-нумидиец с тревожной новостью: еще чуть-чуть, и Капуя падет!

Одна из версий развития дальнейших событий гласит следующее.

Поскольку сил у карфагенского полководца как для захвата тарентинского акрополя, так и для снятия осады с Капуи все равно не хватало, то он решил прибегнуть к столь любимой им военной хитрости. Оставив большую часть тяжеловооруженных солдат и всю осадную технику под стенами тарентинского акрополя, Ганнибал снова направился к стенам злополучной Капуи во главе внушительной, 30-тысячной армии из отборной пехоты и кавалерии вместе с 33 «живыми танками» – слонами! Казалось бы, большая сила, но качество боевой подготовки переброшенной Карфагеном в Италию морем новой «бронетехники» уже было не то, что использовалась Ганнибалом в начале его похода против Рима. На это нужно было время, а его у карфагенян уже не было: вот они и бросали в бой недавно пойманных, отнюдь не заматеревших четвероногих гигантов, чей КПД в бою оставлял желать лучшего. Прекрасно понимая, что в одиночку ему не справиться с двумя римскими армиями (времена Канн прошли безвозвратно: Флакк и Пульхр были не чета Варрону!), по пути он отправил секретную депешу осажденным. В ней Ганнибал предлагал скорректировать во времени их совместные действия. Когда он соберется напасть на римские войска, капуанцам следовало немедленно нанести удар врагу с тыла, отвлекая часть его сил на себя.

Как это часто бывает в истории войн, случайность внесла коррективы в очередную задумку гораздого на всевозможные уловки Одноглазого Пунийца. Гонцы напоролись на римский патрульный отряд, и Флакк с Пульхром успели принять адекватные меры. С приближением армии Ганнибала командующие римскими легионами пошли на смелый шаг. Они разделили свои войска.

Аппий Клавдий остался осаждать город, Квинт Фульвий двинулся к границе внешних римских укреплений, опоясавших Капую, а претор Гай Клавдий Нерон перекрыл путь для возможного обходного маневра армии пунов.

Внезапно столкнувшись с легионами Флакка, пунийский полководец тем не менее сразу же атаковал их. Стремительная атака с ходу принесла первый успех: с помощью «живых танков» Ганнибал смог смять римскую пехоту, и его отборные иберийские наемники даже прорвались к римскому лагерю. В жестоком бою три слона не только успели немало подавить римской пехоты, но и изрядно напугать римских лошадей. Но затем иберы то ли замешкались, то ли принялись топтаться на месте в ожидании подкреплений, то ли случилось еще что-то, связанное с суматохой боя, но развить до победного конца успешную атаку не удалось. Более того, римляне под умелым и суровым руководством легатов Луция Порция Лицина и Тита Попилия «взяли себя в руки» и огненными стрелами с дротиками сначала сумели отогнать лесных великанов, а затем и убить их. Трупы слонов заполнили ров перед лагерным валом, и иберийские наемники ожесточенно дрались с врагом не только на валу, но и на трупах поверженной «техники», образовавшей своего рода мост, пока сами не полегли там костьми. Хотя услышавшие грохот боя капуанцы осмелились напасть на легионы Аппия, но тот не только сумел, быстро отразив их атаку, снова загнать за городские ворота, но и двинуть своих солдат на помощь Квинту.

Понесший тяжелые потери (погибли не только три «танка», но и 8 тыс. человек?), Ганнибал предпочел выйти из боя. Его сил было явно мало для успешной деблокады Капуи. Бороться сразу с двумя римскими армиями ему уже действительно было не под силу. Легионеры жаждали преследовать показавшего тыл неприятеля, но римское командование крепко знало свою генеральную установку на войну с Ганнибалом: ни в коем случае не зарываться в своих желаниях, дабы не попасть в хитроумную засаду либо ловушку, на которые столь горазд этот коварный Одноглазый Пуниец!

Ловко прикрывшись конным арьергардом Магона и Ганнона, Ганнибал – блестящий мастер блефа – пошел на свою очередную военную хитрость: двинулся на «корень всей войны» – так он называл Рим. Скрытно переправившись в одну из ночей через Вольтурн (в своем лагере он приказал для дезинформации не гасить костров), поредевшее войско Ганнибала с 10-дневным запасом продовольствия исчезло в неизвестном направлении. Успех всего предприятия, задуманного Ганнибалом, в немалой степени зависел от того, насколько будет велик элемент неожиданности в его нападении на Рим!

Очень скоро замысел Ганнибала оказался раскрыт: на аванпосты легионов Флакка явились перебежчики из карфагенского лагеря, и, не теряя времени, консульские гонцы стремительно помчались в Рим, неся зловещее сообщение из четырех слов: «Одноглазый Пуниец идет на Рим!!!» Среди горожан началась паника: раньше, что бы ни случалось с римскими армиями (все вспомнили катастрофы под Тразименом и Каннами!), коварный враг не решался идти на Рим, но теперь он на это отважился! В Риме тотчас было созвано заседание сената. Кое-кто, в частности, консул 221 г. до н. э. Публий Корнелий Сципион Азина, погорячившись, стал требовать для защиты города немедленного созыва всех полководцев и всех войск, действовавших в Италии, т. е. именно того, чего так хотел Ганнибал! Посыпались предположения, что Одноглазый Пуниец только потому осмелился пойти на Рим, что он уже уничтожил легионы, стоявшие под стенами Капуи!

Крикунов и паникеров остудил мудрый старик Квинт Фабий Кунктатор, правильно догадавшийся, что это не более чем очередная диверсия со стороны гораздого на блеф коварного карфагенянина. «Неужели тот, кто после Канн, будучи победителем, не осмелился идти на Рим, теперь отброшенный от Капуи, возымеет надежду овладеть Римом?! Не для осады Рима он идет к нам, а для снятия осады с Капуи!» – усмехнувшись, заявил он переполошенному было сенату. Старый римский лис оказался полностью прав: бросая Капую, Ганнибал смог тайно переправить капуанцам секретное письмо, в котором предостерегал их от сдачи. Он уходит на Рим, чтобы заставить римские войска удалиться от стен Капуи для защиты своей родины. Потерпев еще некоторое время, капуанцам, по словам карфагенского полководца, следовало ожидать избавления от осады. По дальновидному совету то ли все того же Квинта Фабия, то ли консула 227 г. до н. э. Публия Валерия Флакка сенатом был отозван к Риму только консул Квинт Фульвий Флакк с его 16-тысячным (15 тысяч пехоты и тысяча всадников) войском, а тяжело раненный копьем под левое плечо в последнем бою Пульхр остался с 50 тысячами римских легионеров под стенами Капуи, чтобы не ослабить осаду.

Пунийская и римские армии наперегонки устремились к Риму. Хотя римский консул и вышел в поход с опозданием на сутки, однако он владел бесспорным преимуществом, поскольку шел по своей земле и по лучшей – Аппиевой дороге. Кроме того, Флакк распорядился, чтобы на этом пути ему были приготовлены необходимые запасы провианта. В то время как Ганнибал испытывал трудности со снабжением, и на его пути римляне планомерно разрушали мосты (в частности, через реку Лирис неподалеку от Фрегелл), что существенно задержало его продвижение к Риму.

Современные исследователи предполагают, что весь путь до Вечного города он мог проделать примерно за три с лишним недели.

Когда он все же подошел и встал в 8 милях севернее Рима, то город уже был во всеоружии. Помимо то ли двух, то ли четырех (?!) городских легионов почти 200 тысяч жителей Рима – от мала до велика – собрались отстаивать свой город. Все, кто мог носить оружие, охраняли ворота; старики защищали стены; женщины и дети подносили камни и метательные снаряды. Сенат непрерывно оставался на Форуме на случай, если потребуется его срочное решение; туда приходили все желавшие и имевшие силы участвовать в обороне, получали приказания и отправлялись выполнять свои обязанности. Вздох облегчения пронесся над стенами Рима, когда прибыли легионеры Флакка. Войдя в Рим через Капенские ворота, он взял на себя командование всеми находившимися войсками, равномерно расположив их между Коллинскими и Эсквилинскими воротами. Оборону Капитолия – на случай если враг все же ворвется в город – поручили отдельному отряду претора Гая Кальпурния.

Итак, захвата Рима с ходу не случилось! Предстояло сражаться с римской армией, чтобы потом еще штурмовать город! А надо ли это было Одноглазому Пунийцу?

Передвинув свой лагерь на пять миль ближе, во главе 2000-го отряда кавалерии Ганнибал поскакал на рекогносцировку в направлении самых слабо защищенных Коллинских ворот. Он уже приближался к храму Геркулеса и осматривал городские ворота и расположение улиц, когда Флакк, не мешкая, послал на него конный отряд и заставил пунийских всадников вернуться в свой лагерь.

«Ганнибал у Коллинских ворот Рима!» – зловещая новость стремительно распространялась по улицам и площадям Вечного города.

Казалось, вся Италия, затаив дыхание, замерла в ожидании.

В самом Риме то тут, то там возникала тревога, начиналась паника, люди в смятении ожидали, что бои вот-вот завяжутся на улицах города. Однажды дело дошло до казуса, грозившего непредсказуемыми последствиями. В Риме, когда к нему на разведку вплотную подошел Ганнибал, на Авентинском холме находилось около 1200 нумидийских всадников-перебежчиков. Когда у Коллинских ворот римская кавалерия сшиблась с вражескими всадниками, сенат приказал этим перебежчикам сосредоточиться на Эсквилинском холме, полагая, что прекрасные африканские наездники лучше других смогут сражаться там, среди оврагов, садов, гробниц и канав. Когда иноземная конница начала спускаться с холма, жители Рима, не зная, в чем дело, решили, что Авентин уже занят врагом. Разбегаясь по домам и постройкам, люди отважно нападали на нумидийцев, забрасывали их камнями и дротиками, и ни разъяснить в чем дело, ни успокоить народ было уже невозможно. В переполненном беженцами, их повозками и скотом городе такой «бой» грозил перерасти во всеобщий хаос. Лишь жесткими мерами спустя несколько часов правительству Рима удалось как-то унять разбушевавшуюся толпу.

Зато дальше, если, конечно, верить одному из военно-патриотических преданий, начались настоящие «чудеса».

Когда на следующий день Ганнибал все же вывел свои войска на битву, то римская армия Флакка уже была построена. Внезапно разразился страшный дождь с градом величиной с куриное яйцо. Римляне и пунийцы едва добрались до своих лагерей! Когда враги разошлись, небо сразу же очистилось, наступила тишина и покой. Невероятно, но на следующий день повторилось то же самое! Сегодня трудно сказать, где здесь вымысел, а где – правда. В частности, зачем было Флакку выходить за крепостные стены, т. е. в открытое поле, чтобы разбить армию Ганнибала? Достаточно было бы перекрыть ему все пути снабжения, тем более, что он и так прекрасно понимал, что город лихим кавалерийским наскоком не взять! Тем более, что с ним было далеко не все его воинство и уже отнюдь не того качества, как это было в дни триумфов под Тразименом и Каннами?!

Впрочем, все легенды, как правило, вырастают из воспоминаний и мнений людей, никогда не принимавших участия в судьбоносных событиях – не так ли?!

Дело – в другом: по карфагенскому лагерю поползли зловещие слухи – это боги мешают Ганнибалу сразиться с римлянами под стенами Рима. Говорили, будто сам Ганнибал в отчаянии восклицал: «У меня не хватает то ума, то счастья, чтобы овладеть Вечным городом!»

А тут еще карфагенского полководца расстроили дурные новости. С недоумением он узнал, что в то время как пунийцы стоят под стенами Рима, римское правительство отправило дополнительные войска в… Иберию против его брата Гасдрубала. Значит, они не боятся Ганнибала у ворот Рима, посылая своих солдат на далекие заморские театры военных действий! Раздражению Ганнибала не было предела, когда ему сообщили, что поле, на котором располагался его лагерь, продано в Риме за обычную цену. На покупателя не произвело никакого впечатления то, что этим полем в данный момент владел не его хозяин, а сам Ганнибал! Из всего этого было ясно, что пребывание грозной вражеской армии у стен своего города римляне считали временным. И, наконец, прибыл гонец от капуанцев, сообщивший, что римляне Пульхра по-прежнему осаждают Капую и она вот-вот падет под их нажимом.

В качестве ответной меры взбешенный Ганнибал воскликнул, что объявляет к продаже у себя в лагере все лавки римских менял! Но это было не более, чем очередным блефом некогда грозного карфагенского полководца: простояв у стен Вечного города еще несколько дней, Ганнибал разграбил, сжег все окрестные деревни, обчистил храм в роще Феронии и, прикрывшись нумидийским арьергардом… тихо увел свою уже небольшую армию на юг Италии в самый «носок итальянского сапога», чтобы мирно «осесть» там на долгие годы – почти на 10 лет!

Провал римского блефа стал военно-политическим поражением пунийского полководца.

Неудачный поход Ганнибала на Рим показал, что у него нет ни продуманного плана ведения войны, ни сил, необходимых для достижения новой серьезной победы над набравшим силу врагом и достижения ощутимого перелома в ходе неудачно складывавшейся войны. И хотя крик перепуганных граждан: «Ганнибал у Коллинских ворот Рима!» – долго еще звучал в ушах римлян, но расчеты Ганнибала оказались ошибочными. Время показало: если карфагенский полководец и мог когда-то попытаться добиться окончательной победы над римлянами, то только сразу же после Канн и лишь внезапным прямым ударом на Рим.

Другое дело удалось бы это ему сделать – вот в чем вопрос?!

Но главный «трюк» Ганнибала (а поход на Рим все же был не чем иным, как отвлекающим маневром-трюком) не удался: Капуя – самый сильный и влиятельный союзник Ганнибала в Южной Италии, истощенная многомесячной опалой, все же пала.

Ее падение обнаружило полное бессилие карфагенского полководца, так и не сумевшего предотвратить в высшей степени неблагоприятное для него развитие событий. Если дипломатичный Клавдий Пульхр предпочел переложить всю ответственность за расправу над сдавшимися капуанцами на римский сенат и сделал туда соответствующий запрос, то более радикально настроенный Флакк не стал ничего дожидаться и поспешил учинить в Капуе невиданную репрессию в назидание всем, кто еще пожелает перейти на сторону Ганнибала. Всю знать казнили, а горожан продали в рабство. Флакк спешил не зря! Перед самой казнью ему доставили послание из Рима, но Фульвий, подозревая, что это может быть приказ не спешить с «жертвоприношением» капуанских «отцов города», предпочел его не открывать и дал команду на ускорение экзекуции.

Конфисковав у капуанцев их драгоценности, Рим смог поправить свои истощившиеся финансы. Так главная гордость благодатной Кампании превратилась в большую деревню, куда отныне ежегодно прибывал римский префект – творить суд и расправу.

Падение Капуи для Ганнибала стало равносильно поражению римлян при Каннах.

Это был крупнейший стратегический успех Рима в борьбе с Одноглазым Пунийцем. В «Ганнибаловой войне» наступил коренной перелом: все остальные союзные ранее пунийцам южноиталийские города и племена наглядно убедились, что Ганнибал со всей своей армией не в силах помешать римлянам сурово их покарать, и вслед за Капуей стали один за другим переходить на сторону Рима. Последней это сделала столь «близкая сердцу» Ганнибала апулийская Салапия. Ее карфагенский гарнизон – 500 нумидийских всадников – был почти полностью истреблен в уличном бою (конница в городе бесполезна: ей негде развернутся, и пехота спокойно расстреливает ее из-за укрытий!). В живых осталось только 50 наездников, которые попали в плен. Гибель этого конного отряда была для Ганнибала еще более тяжела, чем потеря Салапии: он потерял свое превосходство в кавалерии.

Теперь карфагенский полководец не в силах был сохранить за собой все города, разделенные большими расстояниями. Сам он не мог быть одновременно повсюду, чтобы удержать от измены колеблющихся. Оставляя там гарнизоны, он ослаблял свою и без того поредевшую армию, которая в один «прекрасный момент» могла оказаться слабее то и дело нависавших над ней римских легионов. Приходилось бросать города, выводить из них гарнизоны и, уходя, напоследок отдавать города на разграбление и потеху солдатне. Зловещим кроваво-черным шлейфом потянулись за наемниками Одноглазого Пунийца пожары и пепелища, насилия и убийства. Поступая так, Ганнибал понимал, что предоставленные самим себе жители тотчас перейдут на сторону римлян. Его расчет на раскол единства италийских племен с Римом оправдался на короткий срок, испытав карфагенское владычество, они снова переходили на сторону Рима. Италийцы были бы верны Ганнибалу, если бы он создал союз италийских городов в противовес римскому, основанному на неравенстве и порабощении. Тогда его победы были бы прочны.

Но Ганнибал так и остался командиром иноземной армии в чужой стране!

Конечно, Риму и его италийским союзникам многолетняя война тоже становилась в тягость. Многих из них римляне отправляли на войну в далекую Иберию, где они гибли в боях отнюдь не за родную землю. Опустошались поля, по которым двигалась армия Ганнибала, да и все население Италии было истощено поборами и гибелью мужчин призывного возраста. Недовольство плебса, отягощенного военным лихолетьем, росло. У римских граждан ничего не оставалось, кроме опустошенной земли, даже рабы были взяты по распоряжению правительства или выкуплены за ничтожную плату для службы в пехоте. Сенаторам и сословию всадников приходилось серьезно раскошеливаться на ведение дальнейшей войны.

И все же время работало на римлян, и для Ганнибала настали черные дни. Его армия катастрофически уменьшалась: в 211 г. до н. э. у пунийского полководца уже было не более 26 тысяч боеспособных воинов, к тому же полегших костьми на полях сражений прославленных ветеранов сменили необстрелянные малонадежные новобранцы из италийских племен, греческие моряки, римские дезертиры и, наконец, очень мало осталось его легендарных нумидийских всадников. Покончить с войной, которая тянулась уже много лет, одним последним ударом уже не хватало сил. Все отчетливее сказывалась усталость пунийского полководца от перенапряжения военного лихолетья.

Хотя все оставшиеся долгие годы пребывания Ганнибала в Италии Рим почти не будет его трогать, а сам он, лишь изредка огрызаясь, уже предпочитал почивать на лаврах, полностью завися от того, какой оборот примут военные действия в Испании, но исход войны, по сути дела, уже почти определился.

Помимо Италии и Сицилии, важные события происходили также в Испании – источнике живой силы для пунической армии, а ее неисчислимые запасы серебра могли давать деньги для комплектования наемной армии. Обстановка там складывалась для карфагенян весьма неблагоприятно. Находившемуся в Испании брату Ганнибала Гасдрубалу пришлось сражаться с двумя римскими полководцами – известными братьями Сципионами, отправленными в Иберию еще в самом начале войны.

После того, как к Гнею Сципиону присоединился его брат Публий, они на пару стали теребить карфагенян, казалось бы, на обжитом ими полуострове. Прекрасно понимая, что судьба всей «Ганнибаловой войны» решается в Иберии, римские братья умело привлекали на свою сторону многочисленные иберийские племена, лишая тем самым Ганнибала подкрепления. Сципионы сделали правильный ход: они предприняли все, чтобы не пропустить карфагенян через реку Эбро для очередного похода в Италию.

Совет Карфагена собирался направить армию Гасдрубала на соединение с Ганнибалом в Италию. Но сам брат Одноглазого Пунийца, видя, что римские братья «не сидят, сложа руки», вынужден был с горечью отписать в Карфаген, что едва-едва он, Гасдрубал, двинется к Пиренеям, вся Испания станет римской; у него нет ни армии, ни командиров, чтобы оставить вместо себя, – ни того, ни другого в Карфагене тогда не оказалось. Первым на пути римской экспансии оказались войска некого Ганнона. Будучи не чета римскому полководцу Г.К. Сципиону, он потерпел поражение у города Циссис (Кисс), более того – сам попал в плен.

Тем временем брат Ганнибала Гасдрубал получил приказ из Карфагена – немедленно выступать на помощь своему брату в Италию. Но ему удалось убедить карфагенское правительство, что пока ему не будет прислана равноценная замена (толковый полководец с сильным войском!), покидать Иберию нельзя: иначе она будет навсегда потеряна для пунов – она перейдет в руки Рима. Только получив преемника в лице Гимилькона с сильным войском, Гасдрубал начал активно действовать. Поначалу ему сопутствовал некоторый успех: он даже ухитрился разбить беспечно поведший себя передовой отряд римского воинства у города Тарракон.

И все же осенью 216 г. до н. э., когда на реке Эбро (Ибер) его армию, уже готовую для отправки через Альпы в Италию, встретили Сципионы, все сложилось совсем иначе.

Если римляне встали своим традиционным образом – в три линии (гастаты, принципы и триарии с застрельщиками боя, прикрывшими фланги римских легионов), то Гасдрубал в центр своей диспозиции поместил иберов, справа – конных нумидийцев, слева – ливийцев и карфагенских наемников, прикрыв их сбоку иберийской конницей. Численно стороны не уступали друг другу. Некоторые историки – апологеты Ганнибала потом пускались в рассуждения, что в том бою Гасдрубал попытался применить ту же схему сражения, что и его старший брат на Треббии: пехота в центре, по бокам от нее слоны и конница на флангах. Ему, судя по всему, не хватило не только исполнительского мастерства и закалки его воинов, но и вспышки озарения гения Ганнибала, искусно маневрировавшего своими силами в ходе перипетий сражения.

На флангах пунов, где при поддержке слонов действовали проверенная в боях карфагено-ливийская пехота и нумидийские всадники, все складывалось очень удачно. Последние использовали в бою сразу двух лошадей, перепрыгивая с усталой лошади на свежую, чем значительно усиливали свое КПД. Природная ловкость и отменная выучка лошадей позволяли им это делать.

И все же Гасдрубал уступил в центре. Карфагенянина сильно подвели стоявшие здесь его иберийские пехотинцы. Судя по всему, аборигены решили, что им гораздо выгоднее уступить в Испании, чем, победив, отправляться в какую-то неведомую Италию, вернуться из которой смогли бы лишь единицы! Уже первый же прицельный залп римских пилумов заставил иберов – этих индивидуально сильных бойцов – пошатнуться, а когда римские легионеры пустили в ход свои мечи, то они и вовсе побежали. И хотя в какой-то момент могло показаться, что фланги пунов уже берут вырвавшийся было вперед центр римлян в «клещи» (маневр а-ля Канны?!), но иберийская кавалерия вовремя их не поддержала и битва была проиграна. Не спасли пунийского командующего и его слоны, которых то ли римляне смогли обратить в бегство, то ли сами махуты, видя, что бой проигран, погнали в тыл. Потеряв 25 тысяч убитыми и ранеными (?!), а также 10 тысяч пленными (?!), сам Гасдрубал, до последнего сражавшийся на поле боя, едва спасся с горсточкой телохранителей.

Со столь поредевшим войском нечего было и думать о походе в Италию на помощь к старшему брату.

С той поры дела карфагенян на Иберийском полуострове шли все хуже и хуже.

Римские братья не спеша, но методично начинают «отгрызать» у Карфагена все новые и новые иберийские территории. По римским данным, цифры карфагенских потерь под Илитургисом и Интиблисом столь колоссальны, в том числе среди дорогостоящей «бронетехники» (61 слон!), что вызывают у современных историков вполне справедливые сомнения, но данные для опровержения отсутствуют. Гасдрубал и Магон Баркиды вместе с сыном Бомилькара Ганнибалом не в силах их остановить. В конце концов, в их руках оказался и андалусийский Кастулон, откуда, напомним, родом была испанская «пассия» Ганнибала Имилька.

Спустя пару лет – в 214 г. до н. э. – римляне снова разбивают пунийцев Гасдрубала в сражении у города Мунды (совр. Кордоба), уничтожив 12 тысяч карфагенских воинов, захватив 3 тысячи пленных и 39 боевых слонов. Победа могла быть еще более полной, но из-за ранения Гнея Корнелия Сципиона копьем в бедро римские легионы сами отходят на исходные позиции. Зато после очередного успеха под Аврингой – страдавший от раны Гней руководил боем с носилок – они заняли территорию почти до Геркулесовых столбов.

После этого римляне смогли вооружить 20 тысяч кельтиберов и пополнить ими свою армию. На их сторону стали переходить даже те, кто долго колебался, чью сторону занять в этой войне. Более того, братья Сципионы применили некую «новинку», ранее не применявшуюся в римской армии: набор в римскую армию воинов из числа союзных племен… за плату! Правда, придет время, и они об этом сильно пожалеют! Дальше – больше, братья оказались как умелыми воинами, так и ловкими дипломатами. Они добились успехов не только на Пиренейском полуострове, но и на западе Северной Африки, сумев склонить к союзу с Римом одного из нумидийских «царей» – вождя западнонумидийского племени масайсилиев (масесилов) Сифакса. Римский центурион Квинт Статорий даже остался у Сифакса обучать его воинов римскому боевому пехотному строю и военному искусству. Задача была не из легких: никогда ранее у африканских кочевников пехоты не было по определению! Вскоре в одной из стычек Статорий показал всем, что римские центурионы – крепкие профессионалы: хорошо усвоившая его уроки, новоиспеченная пехота масайсилиев разбила карфагенян в пух и прах! Более того, авторитет римского оружия, вернее, римских военспецов в лице их закаленных центурионов (эдаких «псов войны»!), поднялся среди нумидийских племен очень высоко. Понятно, что после этих событий Ганнибал уже не надеялся получить подкрепления из Испании.

Но военная фортуна переменчива.

Примерно в то время, когда Ганнибал стоял у ворот Рима, его брату Гасдрубалу Баркиду пришлось срочно отправиться на… родину с отборными войсками для усмирения нового союзника Рима – Сифакса, чинившего много неприятностей Карфагену на западе Северной Африки. Прекрасно понимая, что надолго оставлять Иберию «без присмотра» он не может, Гасдрубал Баркид нашел прекрасный выход из опасной ситуации: натравил на бунтаря Сифакса его извечного врага – другое нумидийское племя – массилиев, обитавших неподалеку от Карфагена, «царем» которых тогда был Гала. Особенно отличился в боях с всадниками Сифакса юный сын Галы, «принц» Массанасса, которому поручил командовать своим войском престарелый «царь». Рано проявивший талант первоклассного кавалерийского начальника, Массанасса с блеском выполнил задание, разгромив Сифакса и заставив его бежать в Мавританию. Сифакс запросил у карфагенян мира. Царю разрешили вернуться в его царство.

Оценив заслуги юного «принца», карфагеняне решили закрепить союз с ним традиционным для всех времен и народов способом! По рассказам, ему была предложена в жены первая красавица Карфагена – дочь влиятельного Гасдрубала (сына Гискона) – несравненная Софонисба (Софонисоба). Казалось, свадьба не за горами, но, как это часто бывает в годы военного лихолетья, труба пропела «В поход!!!», и брак пришлось отложить на потом. А потом… война внесла свои кровавые коррективы в их судьбы, но об этом чуть позже.

…Нумидийский царь Массанасса (или Массинисса) (ок. 240? – 149 гг. до н. э.) – одна из самых заметных фигур в истории Пунических войн. Последствия его поступков серьезно сказались на ходе истории Западного Средиземноморья конца III в. до н. э. – первой половины II в. до н. э. Если верить свидетельствам современников, в том числе римлян (а наш герой прожил исключительно долгую жизнь – почти 90 лет!), Массанасса поражал всех ростом и статью, несокрушимым здоровьем (в том числе, и мужским: умирая, он оставил 4-летнего сына!) и очень светлыми глазами, живым умом и неукротимым нравом, властолюбием и сластолюбием. О его выносливости, даже в весьма преклонном возрасте, ходили легенды: он мог сутки скакать на коне под лучами палящего солнца, легко переносить голод и жажду, питаться одной травой! Очень рано проявленные звериная ловкость и безумная отвага, страшное коварство и невиданная стремительность превратили его в глазах врагов в настоящего демона, вездесущего и ненасытного. Массанасса был подобен пламени, которое не остановится, пока не уничтожит все на своем пути. В душе этого одетого в плащ из львиных шкур кочевника жила одна, но всепоглощающая мечта – править Нумидией единолично! Более того, он мечтал создать великую державу, что-то вроде эллинистического царства, со столицей в богатом и роскошном городе, лучше всего в Карфагене. Всю жизнь он будет идти к этой цели и добьется ее: он раздвинет границы отцовского царства, создав поистине огромную державу – от границ Атлантики до Ливии. Он станет чеканить монеты с символами царской власти и греческими надписями. Но ему не удастся покорить Карфаген – задача такого масштаба окажется ему не подвластна. Когда римляне в своей третьей и последней войне с Карфагеном (149–146 гг. до н. э.) зайдут в тупик и униженно обратятся за помощью к столь обязанному им Массанассе с его несравненной нумидийской конницей, то 90-летнему воину уже было не до них! Он ушел в свой последний военный поход – в Бессмертие! Но это уже другая история – история Третьей Пунической войны, о которой мы расскажем вам в другой раз…

Сципионам не удалось воспользоваться временным отсутствием Гасдрубала Баркида, и после разгрома Сифакса средний брат Ганнибала успел вернуться в Иберию, причем не один: с ним прибыли ливийские наемники его брата Магона и Гасдрубала (сына Гискона) вместе с превосходной нумидийской кавалерией их нового союзника юного принца массилиев Массанассы.

Именно с ее помощью три карфагенянина объединенными усилиями сумеют покончить в Испании с братьями Сципионами.

На военном совете римских полководцев было принято опасное решение, явно навеянное блестящими успехами предыдущих походов против Гасдрубала Баркида. Теперь римляне намеревались не просто помешать карфагенянам прорваться в Италию на помощь воевавшему там Ганнибалу, а уничтожить все их отнюдь не маленькие армии и закончить войну в Испании с высадкой в Северной Африке.

Затея была сколь грандиозная, столь и непредсказуемая по последствиям.

Сначала Сципионы, навербовавшие, как уже отмечалось выше, в свою армию 20 тысяч местных кельтиберов – бойцов свирепых, но не стойких, совершили роковую ошибку. Они неразумно разделили свои силы. Две трети всех римских сил во главе с Публием Корнелием Сципионом было решено двинуть против Магона Баркида и Гасдрубала Гискона. Оставшаяся часть римских войск Гнея Корнелия Сципиона вместе со всеми кельтиберами должна была действовать против армии Гасдрубала Баркида. Римские полководцы так были уверены в успехе, что беспокоились лишь об одном: как бы напуганные предыдущими сокрушительными поражениями от римских легионов Сципионов карфагенские военачальники не ушли в горы и не затянули бы войну на долгие годы. Эйфория от предыдущих побед явно сыграла злую шутку с прежде такими расчетливыми римскими братьями.

Карфагенские военачальники предпочли выжидать, ожидая начала военных действий со стороны неприятеля.

Римские братья-полководцы вместе подошли к лагерю Гасдрубала Баркида. Действуя по ранее разработанному плану, Гней остановился, а Публий двинулся вперед навстречу своим противникам. Учтя, что главной ударной силой Гнея Сципиона, несомненно, являются его кельтиберские союзники (их было намного больше, чем собственно римских легионеров!), Гасдрубал Баркид сумел тайно и ловко перевербовать их на свою сторону. Крупной суммы денег оказалось вполне достаточно, чтобы армия Гнея в нужный для него момент могла сократиться более чем вдвое. В результате, когда противники сблизились на глазную видимость, кельтиберские вожди внезапно увели своих воинов, нагло заявив опешившим римлянам на прощание, что, дескать, междоусобицы не позволяют им продолжить воевать на стороне Рима. Так, Гней Сципион оказался один на один с превосходившими силами врага, который немедленно начал наступление. Понимая, что ввязываться в бой теперь чревато поражением, а соединиться с братом враг не даст, Гней принял единственно возможное решение: отступать, уклоняясь от боя, особенно на равнине, где превосходство неприятеля было бы подавляющим. Карфагенская кавалерия кинулась ему вдогонку.

Теперь все зависело от того, кому улыбнется удача в схватке Публия с другим братом Ганнибала и Гасдрубалом Гисконом.

Его положение было ничуть не лучше, чем у младшего брата.

Нумидийская конница Массанассы постоянно – днем и ночью – налетала на римское сторожевое охранение. Удары, наносимые ею, день ото дня становились все ощутимее, потери среди легионеров – все болезненнее. В конце концов, римляне оказались запертыми в своем собственном лагере. Нехватка собственной кавалерии делала положение Публия все более и более тревожным. Опасность возросла, когда разведка донесла о приближении к римскому лагерю 7—8-тысячного отряда, одного из самых воинственных иберийских вождей Индебола (Андебала) – снова перешедшего на сторону карфагенян. Стремясь не допустить соединения Индебола с Магоном и Гасдрубалом Гисконом, Публий Корнелий Сципион решился на крайне рискованный маневр! Оставив в лагере лишь малую часть своей армии под началом своего легата Тиберия Фонтея, со всеми силами сам бросился навстречу переметнувшимся к врагу иберийцам. Но перехватить Индебола римский полководец не успел, и ему пришлось принять встречный бой с объединенными силами Магона Баркида, Гасдрубала Гискона и Индебола. И хотя численное превосходство было на стороне противника, но дисциплинированная римская пехота уже, казалось, побеждала, как вдруг с флангов на нее напали нумидийские всадники Массанассы, а с тыла врезались конные карфагеняне, заранее спрятанные в засаде. Во время жестокого боя пытавшийся прорваться из окружения Публий пал, пронзенный несколькими дротиками. Лишившись командующего, римские легионеры стали разбегаться; многие из них были изрублены нумидийскими всадниками уже во время бегства.

Теперь положение Гнея Сципиона крайне обострилось: карфагенские армии очень быстро объединились и стали его окружать. Войско Гнея вынуждено было ночью отступить перед численно превосходящими силами всех трех карфагенских полководцев. Но летевшая по пятам нумидийская кавалерия задиристого и охочего до подвигов юного и неутомимого «гончего пса» Массанассы заставила на рассвете римскую пехоту остановиться и принять невыгодный бой…

Хозяевами Испании опять стали карфагеняне.

У них появилась возможность проникнуть на север Пиренейского полуострова и попытаться провести подкрепления Ганнибалу через Альпы. Но сделать этого они не сумели из-за исключительно грамотных действий римского командира из сословия всадников Луция Марция Септима. Уведя остатки разгромленных римских легионов на север за реку Ибер, он так сумел построить оборону, что с ходу сунувшийся было за ним Гасдрубал Гискон, получив жесткий отпор, оставил попытки добить разгромленного врага. Более того, Марций организовал преследование, и не ожидавшие от остатков римских армий такой прыти карфагеняне пропустили ночное нападение на свой лагерь. Потерпев двойную неудачу, Гасдрубал Гискон вынужден был откатиться назад за водный рубеж.

После гибели братьев Сципионов борьба за Испанию начиналась сначала.

Обеспокоенные тяжелым поражением на иберийском театре войны и смертью обоих Сципионов, римляне, к тому времени уже вытеснившие Ганнибала на юг Италии, искали им замену. Утвердить на посту главнокомандующим избранного остатками римских солдат Луция Марция, офицера храброго, умелого и, что самое главное, прекрасно знавшего испанский театр военных действий, но, к несчастью для него, невысокородного происхождения, благородный сенат, естественно, отказался.

Отправленный было к остаткам римских войск в 211 г. до н. э. в Испанию главнокомандующим, проконсул (пропретор?) патриций Гай Клавдий Нерон во главе 6 тыс. римской пехоты с 300 всадниками и таким же количеством союзных италийцев не справился с непростой ситуацией, в которой он оказался. Будучи, безусловно, очень способным командиром, из-за вспыльчивости и высокомерия он не смог стать популярен среди легионеров и местного населения.

…А ведь сначала Нерону крупно повезло!!!

Соединившись с остатками римских войск Тиберия Фонтея и Луция Марция, он стремительным маневром запер в узком тупиковом ущелье Черные Камни, на которые столь богата Испания, карфагенскую армию Гасдрубала Баркида. Оставалось только заставить ее сдаться.

Ситуация была примерно такой же, как и много лет назад у Фабия с Ганнибалом под Казилином!

И вот тут-то новый римский главнокомандующий непростительно опростоволосился: он дал изворотливому Гасдрубалу Баркиду втянуть себя в бесконечно-нудные и, как оказалось, бесцельные переговоры об условиях выхода из долины. Пытаясь выпутаться, карфагенский полководец предложил римскому командующему невероятную сделку: Гасдрубала и его солдат беспрепятственно выпускают из ущелья, а он за это обязуется увести все карфагенские войска из… Испании! Доверчивый Нерон, естественно, ухватился за это чудесное предложение завладеть всей Испанией «без единого выстрела», причем проделать это после понесенных там римскими армиями тяжелых поражений и гибели ее полководцев. Переговоры по деталям «сделки» (условиям сдачи городов, эвакуации их гарнизонов, вывоза карфагенского имущества и прочих «гвоздей и веревок») Гасдрубал очень настойчиво просил перенести на следующий день. Нерон решил проявить великодушие и дал согласие, несмотря на активные протесты Марция и Фонтея, прекрасно знавших все хитрости и увертки карфагенских полководцев.

Выиграв время, карфагенский полководец с наступлением сумерек начал в полной тишине всеми возможными тропами выводить свои обозы. На рассвете все движение в лагере пунов прекратилось и начались… новые переговоры! Ловкий демагог Гасдрубал умудрился навязать Нерону обсуждение стольких проблем, в том числе и вовсе не относящихся к делу, что их решение пришлось перенести на… следующий день (!), а потом еще дважды (!!) откладывать! Выигрывая по дню, а вернее – по ночи, ушлый пунийский военачальник в кромешной тьме ухитрялся отряд за отрядом потихоньку… выводить свои войска из ловушки!! Марций и Фонтей, давно заподозрившие неладное, навязчиво рекомендовали своему начальнику: во-первых, немедленно прекратить переговоры и, во-вторых, проводить тщательное ночное патрулирование всей окрестности. Но Нерон, пользуясь своим высоким положением, сразу поставил их на место, безапелляционно отрезав, что именно он прислан римским сенатом закончить войну в Иберии и именно ему виднее, как это сделать в кратчайшие сроки и без лишних потерь. Пришлось недоверчивым младшим командирам закрыть рты и молчать в надежде на лучшие времена.

А они еще наступят!

Причем очень скоро, и всем станет ясно – как они были правы!

Тем временем, когда почти все уже было обсуждено, Гасдрубал снова попросил Нерона перенести переговоры на другой день, так как, по его словам, в тот день, когда намечалась заключительная встреча, религиозные обычаи запрещали карфагенянам заниматься какими-либо делами. Воспользовавшись последней отсрочкой, остатки карфагенской армии – Гасдрубал вместе с нумидийской кавалерией и слонами – словно привидения, прикрывшись густым туманом, повисшим над ущельем, тихо «растворились» из него. Когда он рассеялся, обескураженным взорам «объегоренных» римлян предстал совершенно пустой лагерь пунов. Только теперь Нерон понял, что все это время Гасдрубал Баркид «водил его за нос». И хотя он тут же бросил всю свою кавалерию вдогонку ускользнувшему из западни врагу, но нумидийская конница крепко знала свое дело, не позволяя разъяренному римскому проконсулу поквитаться с коварным пунийским полководцем…

Казалось, история «противоборства» Нерона с Гасдрубалом Баркидом на этом и закончилась, но судьба сжалится над опозорившимся римлянином и еще даст ему прекрасный шанс сполна рассчитаться со своим вероломным обидчиком.

Но это случится спустя годы и… в другой стране…

Пришлось сенату отозвать «одураченного» патриция Нерона. Рассказывали, что никто не соглашался ехать очередным проконсулом в далекую, полную опасностей Испанию. К тому же средства, которые Рим мог туда направить, были весьма скромными. Покойные братья Сципионы постоянно жаловались сенату на нехватку людей и денег. Тем более, в Испанию следовало отправить толкового, опытного офицера, а огромные потери предыдущих лет привели к тому, что таких офицеров было немного. Шел восьмой год изнурительной «Ганнибаловой войны», конца и края которой не видел никто.

На специально созванном Народном собрании решали – как выправлять ситуацию!

Неожиданно перед Народным собранием выступил совсем молодой человек – на вид ему было не многим более 20 лет – из знатной патрицианской семьи, но уже с богатым на события боевым прошлым!

Он был участником кавалерийской сшибки его отца с конницей пунов при Ломелло (если верить пропатрициански настроенным римским авторам – тогда он спас своего тяжелораненого папу) и вероятным свидетелем неудачи римлян Семпрония Лонга на берегах Треббии! Кроме того, кое-кто из современных исследователей, опираясь на его высказывание, что он «…лично присутствовал при самых страшных поражениях римлян…», склонен считать его еще и очевидцем (?) драмы-трагедии Фламиния у Тразименского озера?! И наконец, он сражался под Каннами, где трагически погиб его тесть – консул Луций Эмилий Павел! Там он был одним из военных трибунов II легиона и смог не только спастись сам, но и вместе с Аппием Клавдием Пульхром вывести из окружения большой отряд деморализованных соплеменников! Более того, якобы именно он в условиях всеобщей паники помешал тогда Луцию (Квинту или Марку?) Цецилию Метеллу и его сообщникам-«подельникам» из числа знатных римских юнцов осуществить предательский план бросить Рим на произвол судьбы и бежать – куда глаза глядят!

Вытащив тогда меч, наш юный аристократ якобы поклялся, что не только никогда не покинет республику в тяжелую минуту, но и никому не позволит это сделать. Если кто-то из заговорщиков попытается оставить родину, то он убьет их. Заставив всех присутствующих по очереди на мече принести клятву верности родине, он лишил их возможности совершить самое ужасное преступление для римского гражданина той поры – предать Отечество! (Сегодня трудно судить, где в этой красивой истории – правда, а где – патетический приукрас позднеримской исторической традиции?!)

Нашего юного героя звали… Публий Корнелий Сципион… Младший! Подлинная дата его рождения осталась нам неизвестна. Он, совсем недавно ставший эдилом (как это ему удалось в столь юном для римского политика возрасте – загадка?!), являлся не только зятем геройски павшего под Каннами консула Луция Эмилия Павла, но сыном и племянником недавно погибших в Испании полководцев – братьев Сципионов. Таким образом, он имел все основания лично мстить карфагенянам за потерю на «Ганнибаловой войне» сразу трех близких родственников! Сципион-Младший выразил твердую готовность продолжить дело отца и дяди и поклялся завоевать не только Испанию, но и Африку, и… Карфаген!

«Вот вы все постоянно говорите только о Ганнибале! Вы думаете только о Ганнибале!! Между тем ваш враг – город Карфаген!!!» – так неожиданно смело начал свою речь перед убеленными сединами почтенными сенаторами непозволительно юный с римской точки зрения для столь ответственной должности Публий Корнелий.

В ответ на эту, как тогда сочли многие, по-юношески безрассудную похвальбу он услышал от многоопытных старых политиков предельно доходчивую фразу: «Так-то оно так, но Ганнибал-то находится на расстоянии недельного марша от Рима, а Карфаген – за морем, в Африке!» Сципион за словом в карман не полез и сказал, как отрезал: «Все правильно! Но если вы разрушите Карфаген, что тогда останется от Ганнибала?»…

Сципион держался так, будто враги уже разбиты. Всем показалось, как будто внезапно луч света прорвался сквозь свинцовый сумрак. А ведь Испания казалась римлянам проклятой и зловещей страной. В то же время претензии молодого Сципиона на ведение войны в Испании кое-кто посчитал как наследственные. Тогда Публий Корнелий совершил исключительно продуманный шаг, объявив, что он, безусловно, откажется от столь высокой должности, если кто-либо из стариков (причем сказано это было без малейшего намека на иронию!)… возьмется сам победоносно завершить войну в Испании.

Не нашлось никого…

В то же время сегодня неясно – не является ли описание этой патетической сцены более поздним приукрасом со стороны великодержавно настроенных римских историков, а они были большие мастера возвеличивания своей страны, в том числе сквозь призму предков-героев – своего рода «икон» для подражания… чуть ли не полубогов!

Впрочем, это всего лишь «заметки на полях», оставляющие за читателем право на свои выводы…

Несмотря на открытое противодействие со стороны невзлюбившего его Квинта Фабия Кунктатора, постоянно твердившего, что нельзя доверять испанскую армию человеку, еще не достигшему 25-летнего возраста и никогда не бывшему ранее не только консулом, но и претором, молодой Публий Корнелий все же оказался избранным в проконсулы и в конце 210 г. до н. э. ему было поручено командование войсками в Испании, там, где его ждали могилы безвременно погибших смертью храбрых отца и дяди.

Избрание Сципиона-Младшего для решения столь ответственной задачи в столь молодом возрасте, когда он еще не прошел всю полагавшуюся по законам того времени военно-политическую лестницу, безусловно, было очень крупным политическим успехом противостоявшей клану Фабиев группировки Эмилиев-Корнелиев-Сципионов. Высокий престиж имени Сципионов обеспечил Публию Корнелию столь необходимую народную поддержку.

«Он воскресил сжавшийся от страха народ, – написал спустя века знаменитый римский литератор Аппиан, – и в темный для Рима час явился звездой надежды!»

Теперь ему оставалось совершить самое главное: оправдать доверие и не посрамить честь славной фамилии!

…Думается, что Публий Корнелий Сципион-Младший, ставший потом Африканским (236/235—183 гг. до н. э.), недостаточно оценен большинством последующих поколений историков, находившихся под впечатлением военного гения его великого современника и противника Ганнибала. Сципион оказался как бы в тени эффектных, но отнюдь не эффективных побед легендарного Одноглазого Пунийца! А ведь он был выдающимся полководцем (по военному дарованию ему не было равных в Риме той поры; да и позднее с ним мог соперничать разве что более «раскрученный персонаж» римской истории – великий Гай Юлий Цезарь!), блестящим дипломатом и сыграл исключительно важную роль в истории Рима конца III – начала II в. до н. э. Так случилось, что нам немного известно о детстве и отрочестве этого замечательного человека. Его далекими предками по обеим линиям были этруски. Хоть он и родился в одной из знатнейших патрицианских семей Рима – Эмилиев-Корнелиев-Сципионов, неоднократно занимавших консульские и цензорские должности, но семья жила небогато и была «на короткой ноге» с лидерами плебса – Гаем Теренцием Варроном и Гаем Фламинием. Дед (Луций Корнелий) и двоюродный дед (Гней Корнелий) воевали еще в Первую Пуническую войну. Как известно, отец Публия в начале Ганнибаловой войны в 218 г. до н. э. был консулом – в ту пору Сципионы играли ключевую роль в римском правительстве, – первым среди всех римских полководцев сошелся на поле брани с Ганнибалом при Ломелло, а потом вместе с братом воевал в Испании, где и погиб…

Мать Сципиона-Младшего – добропорядочная римская матрона Помпония – очень много сделала в деле воспитания и образования Публия и его младшего брата Луция. (Других братьев и сестер у него не было.) Древний патрицианский род Сципионов был известен в Риме своим ревностным поклонением греческой культуре и объединял вокруг себя писателей, поэтов, философов, стремившихся перенести на римскую почву греческую образованность и искусства. «Кружком Сципиона» назывался образованный ими модный «салон», где проповедовалась тяга к прекрасному, к изучению культурного наследия прошлого. Всем Сципионам приходилось терпеть нападки за свою любовь к греческой культуре от своих многочисленных политических противников (в первую очередь из рода Фабиев!), обвинявших их ни больше ни меньше как в предательстве заветов славных предков, всего истинно римского и, наконец, в космополитизме! Не стал исключением и Сципион-Младший – блестяще образованный юноша, приковывавший к себе все взоры. Его видели на Форуме, в Курии, во время торжественных религиозных церемоний, где он непременно играл одну из заглавных ролей и производил на всех окружающих очень сильное впечатление и внешностью и поведением. Кроме того, он жил так, что привлекал всеобщее внимание, возбуждал тысячи толков и слухов, так что одни произносили его имя с восхищением, другие почти что с ненавистью. Для тех и других он был «золотым юношей»: для одних со знаком «+», а для других – со знаком «-». С тех пор как его отец и дядя уехали в Испанию, его семья совершенно осиротела. У него не было ни опекунов, ни покровителей. Его дядя Гней Сципион попросил у сената разрешения ненадолго вернуться из Испании в Рим, чтобы выдать замуж дочь, так как иначе, лишенная друзей и близких, она остается старой девой. Сенат не позволил этого, но обещал заменить пока девушке отца – выдать ее замуж и дать приданое. Не исключено, что в какой-то мере братья Сципионы-Младшие могли ощущать себя одинокими и беспомощными. Их жизнь могла складываться не так, как у их сверстников. Публий не только в 16–17 лет понюхал пороху (до этого он был жрецом – служителем Марса), но и очень скоро – по сути дела в 18 лет – остался в семье за старшего. С этого момента и до конца своей жизни он нежно опекал своего младшего брата Луция (человека по римским меркам достойного, но не столь одаренного, как Публий) и всюду возил его с собой. Сам же Публий по сути дела был предоставлен самому себе. Если его сверстников их отцы вводили в жизнь постепенно: брали с собой на войну, контролировали их политическую карьеру, женили на ком нужно и когда нужно, то оставшийся без отеческой опеки юный Публий все решал сам. Над ним никого не было: он мог писать свою биографию самостоятельно и, надо сказать, справился с этой отнюдь не легкой задачей превосходно. Правда, начал он с того, что быстро приобрел славу отчаянного повесы. И это при том, что Рим в ту пору был весьма чопорен и суров. Малейшее нарушение благопристойности (дедовских обычаев) вызывало у римлян старого поколения глубочайшее возмущение и суровое осуждение. Появление на улице в чересчур нарядной (необычной) одежде и с модной прической, быстрая ходьба, активная жестикуляция, громкий разговор считались не просто неприличными, а граничили с преступлением. Не только внешность, но и поведение граждан должно было отвечать идеалам благопристойности. За неумеренные траты, поздние пирушки и пристрастие к любовным приключениям римляне отвечали перед цензором. Открыто пренебрегавший всеми правилами приличия, законодатель мод среди молодежи, юный Публий был необыкновенно хорош собой: носил длинные напомаженные кудри, которые ему очень шли и резко отличали его от других римлян. Подражая ему, юноши стали носить длинные локоны и перстни с геммами на греческий лад. Он всегда любил веселье и вел себя как устроитель празднеств, был необыкновенно щедр и широко сорил деньгами. Молва гласила, что Публий отличался особой влюбчивостью и женщины любых слоев общества отвечали ему взаимностью. Конечно, в Риме можно было найти немало молодежи, любившей повеселиться не меньше Публия-Младшего, но без его подчеркнутого блеска. Публию по большому счету было наплевать на общественное мнение, и определенная его часть отвечала ему «взаимностью»: глухим и скрытым недоброжелательством. Тщетно кое-кто из людей благоразумных пытался образумить повесу. Публий весьма мягко и ласково пропускал все их увещевания мимо ушей. Читать нотации было совершенно бесполезно. Публий не удостаивал всех благожелателей ответами и тем более какими-либо объяснениями. «Я не обязан ни перед кем в чем-либо отчитываться!» – скажет он много позже, когда станет национальным героем. К своим недругам Сципион и вовсе относился со снисходительным презрением, практически не вступая с ними в открытую вражду. Это еще более усиливало их негодование. Более того, его гордость стала прямо-таки притчей во языцех. В то же время были люди, откровенно обожавшие приветливого светского льва Публия Корнелия Сципиона-Младшего. Его щедрость и ласковость быстро сделали его кумиром простонародья. Плебс встречал Публия бурей радости и охотно исполнял его желания. Такт и обаяние, изящество манер и великодушие позволяли ему покорять даже заранее нерасположенных к нему людей. Многими чертами характера Сципион напоминал другого более знаменитого, но не менее оригинального политического деятеля и выдающегося полководца Рима более позднего времени – легендарного Гая Юлия Цезаря. Публий Корнелий Сципион-Младший тоже был харизматичен, амбициозен, цинично относился к окружающим, обладал холодным умом, притом был способен на неожиданную дерзость. Он мог быть по-театральному обаятельным, если ему надо было кого-то убедить. Его победы блеском замысла и великолепием исполнения не уступают достижениям его главного противника и современника – Ганнибала. А в умении привлекать к себе симпатии местного населения он сумел превзойти своего великого противника – большого, между прочим, в этом деле мастера. Много говорилось, а потом и писалось об особых «связях» Сципиона с богами, что в конце концов привело к возникновению слухов об его божественном происхождении. Рассказывали, что мать будущего знаменитого политического и военного деятеля Рима долго считалась бесплодной, и ее супруг потерял надежду иметь детей. Но внезапно обнаружилось, что в отсутствие мужа в ее спальне и на ее постели рядом с нею лежит… огромный змей. Те, кто видел это, с перепугу закричали, змей исчез, и разыскать его не удалось. Публий Корнелий Сципион-Старший обратился к жрецам-толкователям (гаруспикам), которые успокоили его, заявив, что у него непременно родится сын, чья судьба будет незаурядной. И действительно, уже через несколько дней жена Сципиона-Старшего почувствовала себя беременной и на десятом месяце (?!) родила будущую легендарную личность в истории Древнего Рима. Безусловно, в этом предании очень много от подобного мифа о матери другого великого полководца древности – Александра Македонского, т. е. явления миру нового Александра, сына Юпитера, которому суждено свершить великие подвиги, завоевать вселенную, повергнуть ее к ногам Рима! Сам Публий Корнелий Сципион-Младший, естественно, никогда не разрушал народную веру в эти чудеса, а лишь укрепил ее: ничего не отрицая и не… подтверждая. С самого начала своей политической деятельности он демонстрировал трезвый расчет, взяв в привычку каждый день подниматься на Капитолий и проводить какое-то время в храме Юпитера, тем самым как бы укрепляя веру простонародья в свою… божественную связь. Намеренно демонстрируя римлянам свою глубокую (или искусно симулируемую?) религиозность и веру в божьи знамения, он очень рано создал себе исключительно положительную репутацию в обществе. Умело внушая толпе, что он замышляет свои планы под влиянием божественного вдохновения, он очень расчетливо подготавливал своих подчиненных к тому, чтобы они смелее и охотнее шли на самое опасное дело – на смерть! Многие поступки Публия Корнелия Сципиона-Младшего говорят, что он был настоящим римлянином – пламенным патриотом, мужественным воином и порядочным гражданином. Примечательно, что любовь к родине, мужественность и порядочность передадутся по наследству и его знаменитым внукам от любимой дочери Корнелии – легендарным братьям Тиберию и Гаю Гракхам, возглавлявшим во II веке до н. э. демократическое (плебейское) движение в Риме. Таким рисует образ Публия Корнелия Сципиона-Младшего, более известного как П.К. Сципион Африканский, римская традиция, а ей, как известно, было свойственно одних без меры возвеличивать, а других… Впрочем, это всего лишь «заметки на полях», оставляющие за читателями право на свои выводы…

Три карфагенские армии (численность каждой из них не уступала римской!) стояли в разных концах Иберийского полуострова. По данным римского историка Ливия, Гасдрубал Гискон расположился на зиму на самом юге в Гадесе (современная Португалия), его тезка из рода Баркидов – на восточном побережье – в Сагунте, а младший Баркид – Магон – держал лагерь на западе, у Кастулонского горного хребта.

По сведениям другого знатока античной истории Полибия, их месторасположение было несколько иным, но тоже разрозненным.

Дело в том, что, разбив Сципионов, карфагеняне не без оснований полагали, что римляне не смогут вести наступление, и потому не нашли нужным сосредоточить свои большие армии в одном месте. Тем более, что прокормить их было не так-то просто. Не обошлось и без ссор между пунийскими полководцами. К тому же Карфаген перестал опасаться, что их иберийские союзники могут перейти на сторону Рима, его правление сделалось весьма жестким, а поборы – грабительскими. Хотя аборигены Испании и склонялись перед военной мощью пунов, но относились к ним без особой любви. Очень скоро, когда Рим приступит к активной, наступательной деятельности, немало испанских племен предпочтут союз с ним, а не с Карфагеном.

Но это будет потом, а пока…

А пока, прибыв в Тарракон, Сципион тут же жестко навел порядок в остатках римских войск. Из военного лагеря были изгнаны торговцы-менялы и проститутки всех мастей и возрастов, офицерам запретили иметь слуг и париться в банях. По его приказу из лагеря были удалены все кровати, столы и красивые бокалы. Лишенные всех видов «сладкого», римские воины быстро поняли, что они на… войне, а не на отдыхе. Обедали они стоя, обходясь самой простой пищей, спали на жестких лежанках, усиленно занимались боевой подготовкой. Сципион сам задавал тон, выполняя все упражнения наравне со всеми. Муштра оказалась столь тяжелой, что даже видавшие виды ветераны к концу дня валились с ног и намертво засыпали. Люди маршировали строем до тех пор, пока не падали под тяжестью снаряжения, и отставших оставляли без еды или наказывали вымоченной в соли плетью у позорного столба. Кавалеристы, выстроенные клином либо в каре, галопом скакали друг на друга, отрабатывали повороты и развороты в движении, смену фронтального марша на фланговый или на диагональный. Главным теперь стало умение выполнять все маневры на полном ходу с сохранением равнения в строю и соответствующих интервалов. Очень скоро вся эта муштра римской конницы полностью себя оправдает и даст свои плоды в борьбе с превосходной кавалерией пунов и Ганнибала в частности. Пехотинцы, надрываясь, тащили осадную технику вверх по склонам или на канатах спускали ее с гор вниз. Прикрывшись щитами, они встречали град копий, метаемых с близкого расстояния; рубились деревянными мечами.

А потом снова маршировали, маршировали, маршировали.

Так повторялось изо дня в день, и со временем военная подготовка легионеров Сципиона оказалась лучшей во всей римской армии. Познакомившись с более длинными обоюдоострыми испанским мечами – «гладиусами», он быстро вооружил ими своих легионеров. И это вскоре принесет им успех в ближнем бою с врагами – фехтовальной подготовке солдат римляне всегда уделяли очень большое внимание. Прекрасно понимая, что в скорости маневрирования его пехотинцы не могут соревноваться с быстроногой карфагенской либо нумидийской конницей, он отказался от прямолинейного фронтального перемещения массированной тройной линии легионов.

Начальником своего штаба он назначил хорошо знакомого с Иберией, примерно одного с ним возраста римлянина из сословия всадников Луция Марция Септима. Того самого Луция Марция, столь любимого войсками и заслуженно пользовавшегося большим авторитетом. После трагической смерти братьев Сципионов именно энергичный и смелый Марций, а не ближайший помощник погибших полководцев, тоже очень достойный военачальник легат Тиберий Фонтей, был избран легионерами своим командиром. Напомним, что, действуя очень решительно, а порой и отчаянно смело, этот харизматический вожак смог превратить беспорядочную массу чудом ускользнувших от гибели солдат в боеспособную силу и удержать римскую линию обороны по долине реки Эбро до приезда нового главнокомандующего из Рима. Дерзкие нападения Марция на карфагенян и серьезный урон, наносимый им врагу, как известно, вызвали в римском сенате переполох: там не привыкли, чтобы солдаты сами выбирали себе полководцев – этим правом обладало только Народное Собрание Рима. Но ситуация в Испании была такова, что Луцию Марцию сочли нужным до поры до времени простить его «дерзости». Знакомясь с обстановкой, Сципион ни на шаг не отпускал от себя Марция – человека, который сумел хоть как-то отомстить карфагенянам за гибель его отца и дяди – поскольку присутствие этого героя и любимца солдат рядом с ним и уважительное отношение к его боевым заслугам не только не вредило его репутации, а наоборот, даже поднимало его престиж в глазах легионеров. Но своей правой рукой Публий Корнелий все же оставил хорошо знакомого ему по битвам с Ганнибалом легата Гая Лелия, которому еще предстоит сыграть существенную роль в войнах с пунами и самим Одноглазым Пунийцем.

…Так сложилось, что нам весьма немного известно о мощной фигуре атлетически сложенного молчуна и вояки до мозга костей Гая Лелия, а ведь он был ближайшим и, скорее всего, единственным близким соратником Публия Корнелия Сципиона-Младшего. По сути дела, Лелий был единственным человеком, с которым Публий Корнелий Сципион-Младший делился своими планами, как военными, так и политическими. Такова была его степень доверия к этому небогатому и незнатному человеку и еще к тому же не римлянину по происхождению. И это при том, что у Сципиона была одна весьма своеобразная черта: он никогда и ни с кем (кроме Лелия) ничем не делился. Все его замыслы всегда бывали окутаны непроницаемой тайной. Не исключено, что все это еще больше усугубляло загадочность, которой так любил себя окружать Сципион. Так вот с Лелием он крепко дружил с детства и до самой смерти. Они почти всегда рядом: словно один всего лишь тень другого. Это впечатление еще больше увеличивается благодаря тому, что во всех дошедших до нас рассказах Гай Лелий почти всегда молчит, действительно как безмолвная тень. Не исключено, что одной из причин их истинно мужской дружбы была столь важная для Сципиона… скрытность и молчаливость Лелия, который не только никогда не болтал лишнего, но заставить его говорить-то было весьма трудно. Так что все тайны Сципиона оставались при Лелии «как за семью печатями». Но что бесспорно, так это то, что ясный и проницательный ум делал Гая лучшим советчиком Публия. В то же время, когда пришло время заговорить (уже после смерти Сципиона), его старый друг поведал знаменитому античному историку Полибию много из того, что знал лишь он один об этой поистине легендарной (и в силу ряда обстоятельств, к сожалению, недооцененной) фигуре из римской истории. И тем самым он внес свою немалую лепту в создание портрета Первого Гражданина Рима – так потом величали благодарные сограждане Публия Корнелия Сципиона-Младшего. Именно с его слов стало окончательно ясно, что Публий вовсе не был тем баловнем судьбы, которому все досталось легко и безболезненно, как это могло показаться: каждый свой план действий он взвешивал буквально пошагово и именно потому шел к цели «семимильными шагами». Сам же Гай вошел в историю как символ верного друга, и, надо сказать, что это во все времена ценилось очень высоко! Античные авторы утверждали, что Гай Лелий намного пережил своего знаменитого друга…

В самой Италии не прекращающиеся который уже год военные действия несли разорение, а значит, и недовольство народа. Поля оказались опустошены либо вытоптаны вражеской конницей. Население истощено неоднократными мобилизациями. А войне не было видно конца и края. Когда подошло время очередных поборов, среди плебеев, истощенных податями и уже ничего не имеющих, приказ отдать последних рабов в качестве гребцов для римского флота… бесплатно вызвал такое негодование, что, как говорили очевидцы, не хватало скорее вождя, чем повода к бунту! «У кого ничего нет, у того ничего и не возьмешь!!!» – орала доведенная до отчаяния огромная толпа плебеев, собравшаяся на Форуме, опешившим консулам. Действительно, для открытого бунта не хватало самой малости – вождя! Властям пришлось снова заставить раскошелиться патрициев и всадников, чтобы страсти улеглись и полностью озверевший народ «не взялся за топоры и вилы».

Но и положение Ганнибала к 210 г. до н. э. в Италии было очень шатким.

Большинство «союзников» от него уже отвернулось, немногие из оставшихся готовились вот-вот переметнуться в стан врага. Армия таяла, и подкреплений ждать было неоткуда: его младшим братьям предстояла тяжелая борьба с новым командующим римскими войсками в Испании. И, наконец, союз с македонским царем Филиппом V «приказал долго жить»: римляне так искусно настроили против него врагов со всех сторон, что теперь он не мог, даже если бы очень хотел, вмешаться в дела на Апеннинах.

И все-таки Одноглазый Пуниец еще огрызался, показывая всем, что «клыки его по-прежнему остры» и близко подходить не стоит никому.

Так, применив под стенами Гердонии в 210 г. до н. э. тот же маневр, что и при Каннах, Ганнибал в пух и прах разбил войска проконсула Фульвия Флакка (или Гнея Фульвия Центимала; на эту тему имеются разночтения). Пока пехота обеих сторон усердно резала друг друга, одна часть карфагенской кавалерии напала на римский лагерь и ворвалась в него, а другая – сумела обойти неприятельскую позицию с тыла и с ходу врезаться в римский строй. В результате несколько тысяч римлян (то ли 7000? то ли чуть ли не 13 000!) во главе с самим проконсулом и 11 из 12 военных трибунов пали на поле боя.

Такого разгрома Рим не помнил со времен Канн!

Впрочем, не все современные исследователи, учитывая «качество» пунийского воинства той поры, согласны с таким исходом «жаркого дела» под Гердонией?! И в другой версии этого сражения кавалерия пунов наносила лишь отвлекающий удар, а исход боя решил обходной маневр их пехоты.

Но так или иначе обеспокоенные римляне начали кампанию 209 г. до н. э., двинув против Одноглазого Пунийца своего лучшего на тот момент на италийских просторах полководца – отчаянного и решительного Марцелла, который настиг врага на равнине под Нумистроном. Хотя Ганнибал успел занять более выгодную позицию на большом холме, забияка Марцелл смело двинулся в атаку. В завязавшейся битве победителей не было: не помогли пунам и их боевые слоны – римляне уже научились противостоять им. Но на следующий день карфагенский полководец, подсчитав потери, предпочел уклониться от навязываемого ему энергичным римским полководцем нового боя, а затем ночью и вовсе бесшумно исчез. Римский авангард постоянно наседал на пунийский арьергард, но решительного боя так и не произошло.

Ганнибал быстро двигался в сторону столь «близкой его сердцу» Апулии, и хотя Марцеллу удавалось не упускать его из виду, но навязать сражение карфагенянину не получалось: Одноглазый Пуниец категорически не желал его. Уходя каждый раз ночью, Ганнибал искал место для ловушки, где мог бы устроить засаду, чтобы заманить в нее преследователя. Решительный Марцелл, естественно, бросался догонять его, но, памятуя о «коварстве пуна», шел только днем и лишь после разведки. День сменяла ночь, ночь – день, а противники оставались при своем: один спешно уходил – другой поспешно догонял! Уходя от преследования Марцелла, Ганнибал не подозревал, что на этот раз он сам стал жертвой хитроумной комбинации, задуманной в Риме.

Пока Марцелл, наседая на Ганнибала, словно гончий пес на волка, отвлекал его внимание, Квинт Фабий Кунктатор должен был успеть взять Тарент, чтобы лишить пунов последней крупной опорной базы в Италии.

…Время шло, и лишь после целого ряда небольших стычек Марцеллу удалось-таки навязать врагу большое трехдневное сражение под Канусием…

В первый день обе стороны бились упорно, но без особого успеха. Зато с самого начала следующего дня римляне оказались под таким натиском пунов, что их правое крыло не выдержало и начало пятиться назад. Ввод в бой отборного легиона под началом самого Марцелла положения не выправил: перегруппировка сил лишь увеличила сумятицу, и римляне побежали, потеряв порядка 2700 легионеров, в том числе четырех центурионов и двух трибунов. Казалось, еще чуть-чуть, и «жар-птица» победы уже в руках у Ганнибала, но уступавший численно Одноглазый Пуниец не рискнул преследовать противника и, возможно, лишил себя победы. На третий день сражение вспыхнуло с новой силой. На тот момент у Ганнибала оставалось еще порядка 30 слонов. Он их очень берег, постоянно держа в резерве и не рисковал бросать в самое пекло сражений, как это делал за полвека до него эпирский царь Пирр, а спустя тысячелетия – Наполеон Бонапарт со своей бережно любимой Старой гвардией. Но на этот раз пуниец наконец решился пойти «ва-банк». Он ввел в дело свою «четвероногую бронетехнику», и римские легионеры опять вынуждены были пятиться. Казалось, повторяется вчерашняя картина: враг снова одолевает. Положение выправил первый манипул гастатов под началом военного трибуна Гая Децима Флава: зайдя в тыл «живым танкам», они принялись «поджигать» их сзади огненными дротиками. Впрочем, это могли быть и просто пилумы, но их было столько, что слоны быстро превратились в… «дикобразов»! Обезумевшие от боли лесные гиганты развернулись и, топча своих солдат, обратились в бегство. Возникшая суматоха грозила карфагенскому полководцу потерей управления войсками, и он сколь поспешно, столь и искусно вывел свои силы из боя. Ночью Ганнибал, потерявший за день 8 тысяч солдат и 5 слонов, решил не испытывать судьбу в третий раз и, как всегда, тихо снявшись с лагеря, словно призрак растворился в темноте. Из-за большого числа раненых и немалых потерь (в последнем бою он лишился еще 3 тыс. убитыми и ранеными) Марцелл не стал продолжать преследование…

Пока Марцелл сковывал вражеские силы в Апулии, Фабий подошел к Таренту, римский гарнизон которого все еще продолжал удерживать за собой городскую цитадель, и осадил его с суши и моря. Он всесторонне подготовился к планомерной осаде как со стороны суши, так и с моря с помощью кораблей, снаряженных стенобитными и метательными машинами. Но, как оказалось, все это не понадобилось: случай помог ему быстро овладеть городом.

Для охраны города Ганнибал оставил свой гарнизон, в том числе отряд бруттиев. Начальник этого отряда по уши влюбился в некую тарентинскую красавицу, чей брат служил в войсках… Фабия. Узнав из письма сестры о ее романе с влиятельным командиром во вражеском стане, человек сообщил об этом самому Фабию. И вот уже разработан план бескровного захвата Тарента. Как гласит народная мудрость – «ночная кукушка всегда перекукует дневную» – тарентинская дива так ублажила своего бруттийского любовника, что он забыл клятву верности Ганнибалу и дал уговорить себя сдать римлянам без боя свой участок обороны города.

В условленный час солдаты Фабия скрытно подошли к восточной части городской стены, чью охрану несли бруттии. После того, как из Тарентской гавани понеслись боевые сигналы и кличи, весь тарентинской гарнизон был брошен на место предполагаемого прорыва врага. С помощью начальника бруттиев солдаты Фабия преодолели городскую стену, взломали ворота и устремились в город, сея кругом кровавую смерть. Тогда пали и печально известные «герои» захвата Ганнибалом Тарента Никон с Филеменом. Озверевшие легионеры резали всех подряд: тарентинцев, пунов и… бруттиев, только что впустивших их в город. Говорят, таков был приказ Фабия, велевшего бруттиев перебить всех до единого, дабы не повадно было этому народу заниматься предательством и впредь, ну и, наконец, чтобы не обнаружилось, что Тарент-то он взял лишь с помощью… измены?! По некоторым данным, только в плен попало порядка 30 тыс. человек, а также различных ценностей на огромную сумму денег.

Когда Ганнибал узнал об осаде Тарента, то бросил бесцельную трату сил в боях с по-бульдожьи хватким Марцеллом и сразу же кинулся на выручку тарентинцам, но, как это часто случалось с ним в последнее время, пунийский полководец опоздал. Его главный порт для связи с Карфагеном – Тарент – был потерян. А небольшие шансы на высадку союзных Ганнибалу войск македонского царя Филиппа V растаяли в тумане.

В сердцах Ганнибал даже бросил своей приунывшей свите что-то типа: «И у римлян есть свой Ганнибал: хитростью мы взяли Тарент, и такою же хитростью его у нас отобрали».

Разъяренный очередной неудачей, Одноглазый Пуниец решил во что бы то ни стало отплатить Фабию «звонкой монетой», заманив его с помощью хитрости на верную гибель. К потере Тарента добавились и личные мотивы: при захвате города был заколот рассвирепевшим легионером уже было сдавшийся в плен старый соратник и начальник разведки Ганнибала всезнающий Карталон – на тот момент командир карфагенского гарнизона в Таренте.

Собираясь рассчитаться со своим старым недругом, раздосадованный пуниец не учел, что «старую лису» Фабия на мякине не проведешь.

…Хитроумная игра Одноглазого Пунийца с Фабием началась с внезапного появления в римском лагере Фабия посланцев из италийского города Метапонта с предложением сдать ему город, если римляне воздержатся от «наказания» за прежнюю «измену», т. е. за переход на сторону Ганнибала. Престарелый Кунктатор действовал со своей обычной осторожностью, не поддался на провокацию и не пошел в богатый Метапонт (здесь хранила свои трофеи карфагенская армия), где ему устроил засаду коварный пуниец. Для того чтобы убедить своих польстившихся на якобы легкую добычу солдат в том, что поход не будет удачным, он прибег к своему излюбленному трюку – гаданию с помощью священных кур. «Предсказание» обернулось так, как было нужно Фабию: куры отказались клевать рассыпанное перед ними зерно. И армия Фабия не попала в очередную хитро расставленную Ганнибалом ловушку. В который раз исключительная интуиция Кунктатора спасла его солдат.

Расстроенный еще одним провалом Ганнибал в сердцах бросил своей изрядно поредевшей за без малого 10 лет итальянского похода свите: «Похоже, что мы обречены войну в Италии проиграть!»…

Впрочем, в следующем, 208 г. до н. э. капризная Фортуна, казалось, снова дала Ганнибалу шанс на новый поворот в ходе неудачно складывавшейся для него войны. Дело в том, что римляне выбрали консулами – бывшего претора Тита Квинкция Криспина и ветерана Ганнибаловой войны Марка Клавдия Марцелла – людей, очень друг на друга похожих: решительных, смелых, но излишне прямолинейных и, что самое опасное, горячих.

Именно их азартность вкупе с прямолинейностью приведет к роковым для обоих последствиям.

Словно гончие псы, оба консула рвались в бой, стремясь поскорее добить затравленного зверя – ненавистного им Одноглазого Пунийца. Они были абсолютно уверены, что, если враг посмеет сразиться с обеими армиями в генеральном сражении, то его, безусловно, ожидает неминуемая гибель. День за днем они выстраивали утром своих солдат и наивно ждали, ждали, ждали – а вдруг коварный враг не выдержит и очертя голову бросится на них?! Однако карфагенский полководец не считал возможным вступать в бой там и тогда, когда это не казалось максимально выгодным. Он, как всегда, очень тонко вел свою игру: мастерски уклонялся от битвы, столь откровенно предлагаемой ему римскими полководцами, ограничивался мелкими стычками и искал место для столь любимой им… засады!

Трагедия Марцелла и Криспина началась с того, что коварный пуниец, хитро маневрируя, заманил за собой азартных, постоянно рвущихся в бой римлян из гористого Бруттия в холмистую Апулию, которую он, в силу ряда (уже известных нам!) «естественных» причин, изучил лучше всех других районов Италии. Нетерпеливые смельчаки – Марцелл с Криспином – постоянно наседали на «хвост» карфагенскому арьергарду, но завязать бой с самим Ганнибалом им никак не удавалось. Его неуловимость бесила неугомонных вояк – Марцелла и Криспина. В конце концов, они потеряли бдительность, и их беспечно шедший без сторожевого охранения и разведки авангард попал в засаду у Петелийского холма!

Три тысячи всадников и 2000 пехотинцев Ганнибала отменно справились с порученным им заданием. Одним махом погибло 2000 римских воинов и еще 1500 попали в плен! По крайней мере, так повествуют античные авторы…

Марцелл с Криспином пришли в ярость и, потеряв последние остатки осторожности, поклялись во что бы то ни стало расправиться с коварным наглецом, увиливавшим от честного боя в открытом поле, но наносящим удары из-за угла. Карфагенский полководец, как известно, имел привычку располагать свое изрядно потрепанное войско на ночь за небольшими, но лесистыми холмами. Это мешало римлянам подходить близко, зато позволяло карфагенянам контролировать все вокруг. Вот и на этот раз Ганнибал обратил свое внимание на одинокий поросший густым кустарником и молодым подлеском холм без признаков чьего-либо присутствия и той же ночью послал на него конный отряд из последних оставшихся у него нумидийских кавалеристов в засаду.

Рассказывали, что, приглядевшись к этому же холму, Марцелл с Криспином тоже решили занять его, чтобы с высоты холма получше осмотреть местность. К холму через низину перед ним вела тропа. На ней-то и подкараулят карфагеняне нетерпеливых римских консулов, неосмотрительно рискнувших на пару провести разведку. (По римским законам военного времени один из них должен был остаться в лагере, чтобы в случае чрезвычайного происшествия единолично принять на себя командование консульскими войсками.) Трудно поверить, но пожилой и опытный Марцелл (ему уже было за 60 лет) легкомысленно отправился с Криспином в разведку под небольшой охраной, в том числе своего сына.

Лютыми стаями «гончих псов» нумидийские всадники налетели сразу со всех сторон!

Все происходило чуть ли не на глазах у римских легионеров, оставшихся в лагере: мгновенно пронзенный сразу несколькими дротиками нумидийцев, «меч» Рима – как известно, именно так высокопарно величали соплеменники неистового завоевателя Сиракуз и Сицилии – остался лежать на месте короткой, но кровавой схватки, в которой полегло почти все его высокопоставленное окружение. Вызванный на подмогу раненым сыном Марцелла, консульский конвой в 220 всадников и 30 велитов опоздал. Только тяжелораненого Криспина с огромным трудом удалось отбить и доставить в лагерь.

Был ли Марцелл так уж повинен в своей нелепой гибели?! Судить сложно – он обожал рисковать и, даже будучи высокопоставленным командиром, не изменял своей манере немедленно и лично осмотреть все, что так или иначе в будущем могло представлять опасность для его легионов.

Поскольку враг лишился сразу обоих вожаков, Ганнибал быстро перенес свой лагерь на роковой для Марцелла холм и сам стал навязывать врагу бой. Но теперь уже римляне всячески уклонялись от сражения. По приказу истекавшего кровью Криспина они отошли в горы, где хорошо укрепились, и карфагенский полководец не решился их атаковать.

Заметив на пальце убитого Марцелла консульское кольцо с печатью, Ганнибал забрал его себе.

У него созрел план, как с помощью этого кольца, пока весть о гибели консула не успела распространиться, рассылать якобы от его имени подложные распоряжения. Перво-наперво пуниец решил с помощью этой хитрости вернуть себе благодатную («во всех смыслах»!) Салапию. Ту самую Салапию, где знаменитый карфагенский полководец так любил проводить зимы и с которой его связывали кое-какие явно очень приятные воспоминания. Однако на этот раз его опередили: дело в том, что в голову смертельно раненного Криспина пришли мысли о возможных «трюках» со стороны коварного вождя пунов. Именно поэтому римляне успели предупредить всех римских командиров и союзные Риму окрестные города, в том числе и Салапию, что консульское кольцо с печаткой Марцелла попало в руки коварного пунийца, гораздого на разного рода «подставы и засады» и прочие «гадости». Все они получили категорический приказ не подчиняться никаким распоряжениям за подписью, скрепленной печатью… Марцелла.

Когда в Салапии получили письмо с личной печатью уже покойного на тот момент Марцелла, в котором тот якобы сообщал о своем грядущем приходе туда со своими войсками, то, боясь расправы со стороны Ганнибала и за измену и истребление целого отряда нумидийских всадников, городские власти решили ответить хитростью на хитрость. Отправив восвояси посла (им оказался римский перебежчик), они расположили в важных местах обороны города вооруженные отряды горожан, усилили на стенах караулы, а у ворот сосредоточили отборную часть гарнизона. Темной ночью, около четвертой стражи, когда карфагенская армия подошла к воротам Салапии, шедших впереди 600 римских дезертиров в город впустили, приподняв подъемную решетку на воротах на высоту человеческого роста. Но как только предатели оказались внутри крепости, решетка резко захлопнулась! Изменников салапийцы бросились истреблять, а на карфагенян обрушили ливень стрел и дротиков.

Раздосадованному Ганнибалу, чей очередной «трюк» снова провалился, пришлось убираться «несолоно хлебавши». Слабым утешением для него могла быть весть о смерти израненного его удалыми нумидийцами Криспина. Так впервые в римской истории во время одного боя погибли сразу два римских консула! И все же силы Ганнибала для ведения эффективной борьбы были уже столь ограниченны, что ему оставалось лишь уповать на подход из Испании подкреплений с братом Гасдрубалом Баркидом.

За неполных пять лет молодой римский полководец Публий Корнелий Сципион-Младший совершил то, о чем мечтали его отец и дядя и за что сложили свои головы: он завоевал для Рима всю Испанию.

Начал он с того, что лишил Карфаген его главной морской базы на Иберийском полуострове, откуда и начался эпический поход Ганнибала в Италию в далеком уже 218 г. до н. э. – города-крепости Новый Карфаген, символизировавшего непобедимость и мощь пунов. Именно он должен был стать главным перевалочным пунктом для вторжения Рима в Северную Африку.

Оставив для защиты подвластной ему территории одного из своих наиболее толковых и преданных ему лично военачальников, Марка Юния Силана с 3 тысячами пехоты и всего 300–500 кавалеристами, Сципион подошел к нему с суши весной 209 г. до н. э. с 25 тысячами пехоты и 2,5 тысячи всадников, а с моря город перекрыла флотилия сципионовского легата Гая Лелия. Вся операция подготавливалась, разрабатывалась и разворачивалась не только тщательнейшим образом, но и в глубокой тайне, во все детали которой был посвящен лишь особо приближенный к особе проконсула его ближайший друг и соратник, опытный и суровый вояка Гай Лелий. Все было сделано настолько точно, что город обложили с суши и с моря в один день и даже в один час! Своим офицерам Сципион сообщил цель и маршрут экспедиции, лишь когда войска уже стояли в походной колонне!

Такие повышенные меры секретности считались им остро необходимы.

И вот почему…

Осада города началась уже на следующий день после появления римлян у его стен. Началось все с того, что предводитель карфагенян Магон (тезка младшего брата Ганнибала) сам вывел свой небольшой гарнизон навстречу неприятелю. Римский полководец сделал ответный ход: он велел своим воинам отойти к своему лагерю, чтобы сразу не испугать врага своим большим численным превосходством и вводить в дело свои подкрепления по мере надобности прямо из лагерных ворот. Используя именно эту военную хитрость, Сципион очень скоро понудил пунов к поспешному отступлению под защиту городских стен. Натиск римских легионеров оказался столь стремителен, что они чуть не ворвались в Новый Карфаген на плечах беспорядочно бегущего неприятеля. Поражение в открытом поле вызвало смятение среди гарнизона и горожан Нового Карфагена, и, мгновенно оценив все выгоды создавшейся ситуации, Сципион решился на немедленный общий штурм, тем более, что его атака развивалась так славно…

И вот тут-то выяснилось, что взять городские стены атакой с ходу не удастся: они оказались слишком высоки для осаждавших. Лишь некоторые штурмовые лестницы были вровень со стенами; римские легионеры не могли взобраться на стены, падали вместе с опрокидывавшимися лестницами, срывались с них от сильного головокружения.

Но оказалось, что в обороне крепости имеется одно слабое место. И оно известно римскому военачальнику! По сути дела штурм крепости с суши был своего рода демонстрационным маневром, отвлекавшим ее защитников от места главной атаки!

С севера и запада город окружала лагуна, чьи воды омывали стены крепости. Казалось, штурмовать город именно здесь дело малопривлекательное. Но, если верить римским источникам, педантичный Сципион заранее сумел выведать, что лагуна не только не глубока, но по вечерам, очевидно, под действием ветра с суши уровень воды в ней опускается еще ниже. А в часы морского отлива здесь и вовсе становится мелко – до колен! Римский полководец быстро сообразил, какие выгоды сулит ему эта новость. Устроив бомбардировку города метательными и зажигательными снарядами, он бросил в атаку часть войск с восточной стороны и отвлек тем самым внимание защитников крепости от их северо-западной стороны. Ответный шквал метательных снарядов обрушился на головы штурмующих. Каждая попытка римлян ворваться в город отбивалась, потери среди них росли. Сципион владел резервами, но не спешил их вводить в дело, дезориентируя врага. Он даже дал команду на отход и перестроение. Дело близилось к вечеру, и карфагеняне посчитали, что им удалось отбить приступ. Правда, вскоре они с ужасом обнаружили, что враг снова идет на приступ, причем с удвоенной яростью!

Но это были еще «цветочки» – «ягодки» ждали их впереди!

Поскольку дело было вечером, то из лагуны начала уходить вода, и Сципион быстро направил к лагуне 500 отборных солдат с высокими штурмовыми лестницами. Когда уровень воды из-за отлива упал настолько низко, что лагуну можно было перейти если не по колено, то, по крайней мере, по пояс, римские легионеры без помех вскарабкались на крепостные стены, которые никто не охранял, поскольку атака с этой стороны считалась защитниками маловероятной. Тем более что все защитники на тот момент были заняты отражением новых атак римлян с восточной стороны. Перебравшись через невысокие стены со стороны лагуны, римский «спецотряд», убивая всех попадавшихся ему на пути, поспешил к главным воротам, где в это время развивались основные события. Под прикрытием «черепахи» легионеры снаружи взламывали городские ворота. После того, как на защитников города сзади неожиданно навалились 500 отборных римлян, проникших в город хитростью со стороны лагуны, сопротивление карфагенян ослабло и город был взят. Засевший с отборными наемниками в цитадели, Магон еще какое-то время пытался сопротивляться, но потом понял всю бессмысленность своего поведения и сдался со всеми оставшимися у него бойцами. В городе началась резня и сопутствующие ей повальные грабеж и насилие: во все времена полководцы предпочитали закрывать глаза на «шалости» своих головорезов после удачного боя. Как говорится, «война сама себя кормит». После того, как особая «трофейная команда» собрала все наиболее ценные трофеи на городской площади, они были тут же проданы с аукциона сопровождавшим римскую армию торговцам, и прибыль оказалась распределена среди всех солдат в зависимости от их звания. На последовавшем параде особо отличившиеся были публично награждены: два солдата, первыми взобравшиеся на стены вражеской крепости (один – со стороны суши, другой – со стороны лагуны), получили почетные «стенные» венки, а Лелий – золотой венок.

Так завоевывались сердца, так ковалась слава Отца Солдат, к которой так всегда стремились полководцы всех времен и народов!

Случались после взятия Нового Карфагена и другие «чудеса».

Чего только стоит сколь захватывающая, столь и сентиментальная история с возвратом испанскому жениху его невесты. Несколько римских солдат задумали сделать своему вождю подарок и привели к Сципиону, слывшему большим поклонником женских прелестей, молоденькую девушку-испанку необычайной красоты – а-ля Эйва Гарднер, «секс-символ» Голливуда середины ХХ в. – антипод «ангела секса» Мэрилин Монро, типичная женщина-«вамп». Но Сципион велел разыскать родителей красавицы, а также ее жениха, которым оказался некий юный кельтиберский принц по имени Аллюций. Римский полководец торжественно вернул пленницу жениху, лично уверив его, что ее добродетель осталась… нетронутой (?!), попросив его взамен лишь об одном… никогда больше не воевать с римским народом. Растроганный принц-жених возложил к ногам Сципиона золото, которое прихватил с собой, надеясь выкупить невесту, но победоносный римлянин отказался и от золота. Предложив считать его… свадебным подарком молодым влюбленным. Так завоевывалось доверие! Так покорялись сердца! Так подчинялись народы! Спустя некоторое время Аллюций снова явился к римскому полководцу, но уже не с золотом, а с 14 сотнями всадников.

Впрочем, где в этой душещипательной истории – быль, а что – миф, сегодня трудно различить. Тем более что молва приписывала Сципиону репутацию бабника, да и мужчина он был видный со всеми вытекающими из этого последствиями…

Захват Нового Карфагена дал Сципиону очень много: военные суда Карфагена, высококлассных мастеров-оружейников и… деньги для ведения дальнейшей кампании. Граждан Нового Карфагена Сципион отпустил на свободу и даже оставил им прежнее самоуправление. По всей Испании были разосланы гонцы, чтобы представители всех иберийских племен прибыли в Новый Карфаген и каждый из них забрал своих соплеменников, бывших в заложниках у карфагенских властей. Таким ловким политическим ходом римский военачальник собирался выступить перед лицом местного населения не как очередной завоеватель-поработитель, а как освободитель от карфагенского ига.

Получалось, что судьба Нового Карфагена должна была показать всем остальным жителям Иберии, насколько выгоднее стать другом Рима, нежели его врагом.

Хотя, взяв Новый Карфаген, Сципион перерубил канал связи пунийских полководцев с родиной, но они продолжали упорно бороться с римским полководцем. И уже весной 208 г. до н. э. после зимовки римской армии в Тарраконе противники схватились снова.

Карфагенское правительство и командующие готовились к прорыву в Галлию, оттуда – с набранным в ней пополнением – в Италию на помощь к Ганнибалу. Но прежде чем пойти на этот решительный шаг, предстояло, если не уничтожить Сципиона и его армию, то, по крайней мере, максимально ее обескровить и лишить поддержки местного населения, которое после миролюбивых акций римского полководца сплошным потоком переходило в римский стан. Поход в Италию был предрешен при любом исходе грядущего сражения, но для Карфагена было крайне важно оставить у себя за спиной прочный тыл. Любопытно, что Сципион тоже стремился к бою… с ближайшим к нему противником. Таким оказался Гасдрубал Баркид. Его армию следовало разбить до подхода остальных войск пунов. Сципион сам пошел навстречу врагу.

При поддержке трех самых могущественных иберийских вождей Индебола, Мандония и Эдескона римский полководец смог одержать одну из своих самых убедительных побед. Численно уступавшая армия Гасдрубала Баркида оказалась поверженной в сражении при Бекуле (ныне Байлен) на правом берегу реки Гвадалквивир. Предшествовавшая бою стычка привела к тому, что конные заградительные отряды карфагенян… бежали под натиском легковооруженной пехоты римлян. Преследуя врага, она чуть не ворвалась во вражеский лагерь!

Столь обескураживающий результат привел к тому, что абсолютно неуверенный в исходе предстоящей битвы в открытом поле, Гасдрубал предпочел ночью увести 25 тысяч своих ливийцев, нумидийцев и иберов вместе с 32 слонами на возвышенность с плоской вершиной. Это была удобная позиция: от удара с тыла ее надежно защищала река Гвадель – приток Гвадалквивира, а с фронта и с флангов крутые обрывы сильно затрудняли подъем. Но был и серьезный недостаток: отсюда было сложно вести атаку, оставалось лишь пассивно обороняться. На обрывистых террасах карфагенский военачальник выставил заслоны из нумидийской конницы и балеарских пращников, причем если последние еще как-то могли сгодиться в обороне, то кавалерия здесь была абсолютно непригодна.

Так и случилось.

Как всегда, Сципион повел дело очень энергично. Сначала один отряд римских легионеров перекрыл вход в долину, через которую в тылу у карфагенян протекала река, и лишил их воды, затем другой отряд перерезал дорогу, ведущую из Бекулы на окрестные поля. Так пуны оказались в ловушке, в которую они, впрочем, сами и забрались. Беспрепятственно форсировав реку, более чем 30-тысячная армия римлян и их иберийских союзников окружила позиции пунийцев, а затем начала массированное наступление по всем направлениям. Если легковооруженная пехота, несмотря на потери от плотного «огня» балеарских пращников, упорно карабкалась, где только можно, то тяжеловооруженные легионеры шли в атаку только по руслам высохших речек, т. е. лишь с флангов. Атаку слева возглавил сам Сципион, а справа шли солдаты под началом его правой руки – Лелия. Взятые в клещи карфагеняне сражались насмерть. В ходе жестокого боя обе стороны несли потери, но Гасдрубалу вместе с тяжеловооруженными пехотой и кавалерией, всеми слонами и, что самое главное, армейской казной удалось все же продавить сплоченной массой вражеский строй, прорваться и уйти на север Испании к отрогам Пиренеев еще в самом начале сражения. Если верить римским источникам, потери Гасдрубала среди нумидийской кавалерии и балеарских пращников, принявших на себя главный удар вражеской армии, были ощутимы: 8 тысяч погибло и 12 тысяч оказались в плену.

Сам Сципион, все еще опасавшийся подхода армий двух остальных карфагенских полководцев – Магона Баркида и Гасдрубала (сына Гискона) – будучи большим приверженцем обязательного преследования разбитого врага, на этот раз решительно отказался от преследования и, очевидно, был прав. Погонись римский полководец за ускользавшим от него противником через дикую горную страну, он не только оставил бы без прикрытия свою опорную базу на восточном побережье Испании, но и поставил бы под угрозу все свои завоевания на Иберийском полуострове. И Сципион снова, как и после взятия Нового Карфагена, ушел на зимовку в Тарракону.

На совете всех трех карфагенских полководцев, собравшихся на севере Испании спустя несколько дней после фиаско под Бекулом, горячо обсуждалось послание Ганнибала, пришедшее из Италии через Карфаген в Испанию. В нем он настойчиво просил немедленно привести ему подкрепление через Альпы. Здраво поразмыслив, троица приняла разумное решение. Понесшему серьезные потери Гасдрубалу Баркиду надлежало, набрав как можно больше иберийских наемников (чем больше их уйдет из Иберии, тем меньше перейдет на сторону римлян!), прорываться через Пиренеи и Альпы на помощь к старшему брату в Италию. Его брату Магону с Гасдрубалом Гисконом, прикрывая его «бегство», следовало отстаивать оставшуюся в их руках часть Иберийского полуострова от оказавшегося столь опасным противником Публия Корнелия Сципиона-Младшего. При этом остатки нумидийской конницы Массанассы должны были постоянно совершать грабительские рейды по территории союзных римлянам иберийских племен. Так и поступили. Магон навербовал искусных балеарских пращников, а его брат Гасдрубал набрал на все имевшиеся у него деньги (а сумма была, по слухам, колоссальная!) – сколь воинственных, столь необузданных и… непредсказуемых кельтиберов с галлами – и пошел в Италию. Ловкий и неуловимый Массанасса обещал заняться своим любимым занятием – лихими конными набегами с мгновенным исчезновением с «места преступления». Но он уже не столь активничал, как раньше, по вполне понятным причинам: хитроумный кочевник явно глубоко задумался о своих перспективах под началом иного хозяина и предпочитал поберечь своих лихих наездников – лучшую кавалерию Средиземноморья той поры … до лучших времен!

И хотя в Риме знали о походе наемного полчища пунов, но помешать были не в силах. Спокойно переждав зимние морозы, давая отдохнуть своим людям и набрав наемников, насколько хватило денег, уже весной 207 г. до н. э. брат Ганнибала, дальновидно откупившись от альпийских племен иберийским серебром, спокойно спустился с альпийских склонов в долину По, повторив спустя 10 лет достижение своего знаменитого брата.

Появление на Апеннинском полуострове Гасдрубала возродило было у его старшего брата надежду на удачный исход многолетней войны. Получив подкрепление для своих ветеранов, он еще мог попытаться победить римлян в последней битве. (Во всяком случае, так ему казалось!) В самой Италии сложилась тревожная обстановка.

По сути дела, теперь нужно было вести две войны – с двумя «Ганнибалами».

Снова, как и 10 лет назад, Рим ощутил себя в опасности!

Правда, сам Гасдрубал, конечно, не был Ганнибалом: его не раз жестоко бивали римские полководцы и он пришел в Италию, будучи в очередной раз разбитым представителем семейства Сципионов, но ведь и ему случалось наносить крупные поражения римлянам. А то, как он совсем недавно ловко обманул проконсула Нерона, предшественника Публия Корнелия Сципиона-Младшего в Испании и ушел из окружения и, казалось, неминуемого плена, в Риме еще не забыли. Принято считать, что средний брат Ганнибала привел с собой войско, примерно равное по численности тому, что много лет назад пришло с его братом, т. е. что-то ок. 20–25 тыс. человек. Быстротой похода Гасдрубал даже превзошел своего знаменитого брата. Правда, ему удалось пройти более коротким и легким маршрутом. Более того, помех ему никто из местных племен не создавал и даже весьма охотно пополнял его армию добровольцами, желающими повоевать в Италии. Восемь тысяч лигуров ждали его на севере Италии, чтобы тоже пополнить его ряды. К тому же, если Ганнибалу пришлось, едва спустившись с гор, принимать бой в суровых условиях зимы, то Гасдрубал пришел летом и его солдаты успели хорошо отдохнуть.

Ганнибалу нужно было во что бы то ни стало соединиться с Гасдрубалом по возможности до того, как тот столкнется с римскими войсками.

Римское командование со своей стороны стремилось, во-первых, сковать Ганнибала на юге Италии и не дать ему уйти навстречу брату и, во-вторых, разбить Гасдрубала на севере, пока он не присоединился к брату. Со смертью неутомимого «меча» Рима – Марцелла, казалось, у римлян не осталось полководцев, достойных бороться с вездесущими и неуловимыми «Ганнибалами». Преклонный возраст «щита» Рима – Квинта Фабия Кунктатора уже не позволял ему водить легионы. Молодой Публий Сципион хорошо зарекомендовал себя в Испании, но, как считали многие, совершил непростительную ошибку: позволил Гасдрубалу проскользнуть к Пиренеям и теперь, оставаясь в Испании, сторожил две другие пунийские армии и защищал Новый Карфаген. Кроме того, он не только «отпустил» Гасдрубала в Италию, но и не предотвратил его соединения по пути к Пиренеям с армиями Магона и Гасдрубала Гискона. Более того, он не только не пресек прибытие подкреплений Ганнибалу на дальних подступах, но и смог прислать в помощь Риму лишь 2 тысячи легионеров, тысячу всадников и 8 тысяч галлов с иберами, чья надежность оставляла желать лучшего.

Вдобавок жители Цисальпинской Галлии, Этрурии, Умбрии и Лигурии готовились перейти на сторону пунов.

Перед Римом встала дилемма: кого из имевшихся в обойме полководцев направить против Одноглазого Пунийца, кого нацелить на его преодолевшего альпийские перевалы среднего братца на этот раз?!

Нужны были военачальники, знавшие во всем меру, чтобы их не завлекли в засаду, столь любимую пунийскими полководцами, как это уже не раз случалось в ходе этой затянувшейся войны. После нелегких дебатов в сенате решили, что против разношерстных полчищ Гасдрубала следует выставить войска консула (от плебеев) Марка Ливия по прозвищу Салинатор. Того самого, что много лет назад вместе с Квинтом Фабием Кунктатором объявил Карфагену войну из-за взятия Ганнибалом Сагунта и неплохо зарекомендовавшего себя в боях за Иллирию. Ему надлежало перекрыть путь от Аримина на юг Апеннинского п-ва вдоль Адриатики. Печально-памятному «творцу» каннской катастрофы Теренцию Варрону поручили контролировать пути через Этрурию из Арреция.

Сдерживать его грозного брата в Бруттии и Лукании пришлось нашему старому знакомому… консулу (от патрциев) Гаю Клавдию Нерону – опытнейшему военному, сподвижнику покойного Марцелла, но тому самому, который несколько лет назад так глупо попался на коварный трюк Гасдрубала в Испании и стал своего рода притчей во языцех!

Но, оказавшись в Северной Италии, Гасдрубал совершил большую (скорее всего, роковую!) ошибку.

Вместо того чтобы сразу двинуться на юг на соединение со старшим братом (только тогда братья еще могли создать реальную угрозу Риму!), брат Ганнибала, пытаясь взять крепость Плаценцию и тем самым устрашить другие города Северной Италии и склонить их к союзу, потерял много времени. Города так и не взял, а римлянам дал время точно рассчитать свои действия. Так и не заполучив прочного тыла, но потеряв драгоценное время, Гасдрубал наконец решил продвигаться на юг – к брату, послав ему сообщение, что идет на соединение с ним в Умбрию на Адриатическом побережье. Доставку этого важнейшего документа он поручил маленькому отряду из 6 отборных всадников: двух нумидийцев и четырех галлов.

Теперь все зависело от их расторопности и… везения!

А Фортуна, как известно, дама (девка) весьма непостоянная и капризная…

Тем временем, еще не снявшийся с зимних квартир, Ганнибал, как «Буриданов осел», разрывался между двумя решениями!

То ли с имевшимися у него не более чем 30 тысячами солдат (большей частью уже разношерстных италийских наемников, чья боеспособность была гораздо ниже его иберо-африканских ветеранов, в массе своей уже полегших костьми по всей Италии в суровых боях с римскими легионами) срочно пробиваться на север Италии для соединения с братом, но тогда приходилось оставить римским войскам все еще подвластные ему южные области Апеннинского полуострова!? То ли не рисковать и остаться на месте, чтобы не потерять контроль над южными портами, через которые в случае проигрыша войны еще можно было бы ретироваться в Карфаген. А потом у него возникла новая (весьма абсурдная?!) идея: пока брат осаждал Плаценцию, можно спокойно сидеть на зимних квартирах и выступить на север только после известия от брата о походе на юг.

В общем, пока Ганнибал «судил да рядил», римская армия под началом Гая Клавдия Нерона сковала его, неожиданно навалившись на пунийские аванпосты у небольшого калабрийского городка Грумента.

Если античные авторы говорят о численном превосходстве римских войск (чуть ли не 42,5-тысячная: 40 тыс. пехоты и 2,5 тыс. конницы), то пытливые современные исследователи склоняются к мнению, что не более трех легионов! Между противниками находилось открытое поле, слева от карфагенян ограниченное холмами, на котором постоянно завязывались мелкие стычки. Поскольку Нерону полагалось ни в коем случае не дать врагу уйти на соединение с Гасдрубалом, то он решился на бой, но перед этим пошел на военную хитрость, столь часто применяемую его грозным визави. В ночь перед боем, используя особенности местности, римский консул скрытно разместил несколько отборных отрядов под началом военного трибуна Тиберия Клавдия Азелла и префекта союзников Публия Клавдия в засаде за холмами на месте грядущей битвы. На рассвете Нерон первым вывел свои легионы в открытое поле и построил их в боевой порядок. Пунийские караулы увидели это и просигналили тревогу. Рассказывали, что наемники Ганнибала, схватив оружие, якобы кинулись на врага без команды своего предводителя. Их беспорядочные толпы не смогли противостоять хорошо организованному натиску римских легионеров. Правда, с появлением на поле боя самого Ганнибала, казалось, пунам удастся изменить ход неудачно складывавшегося для них боя, но внезапный удар из засады римских отрядов перечеркнул все их надежды. Боясь быть отрезанным от своего лагеря, Одноглазый Пуниец очень вовремя успел дать команду на отход, благо до бивака было недалеко.

Потеряв 8 тысяч убитыми, 700 пленными, четырех слонов убитыми и еще двух – взятыми в полон, Ганнибал ночью тихо покинул свою стоянку под Грументом, оставив на месте лагеря массу горящих костров и своих последних конных нумидийцев, чтобы «мелькали на валу и в воротах». Расчет был на то, что мобильные нумидийцы смогут в последний момент оторваться от врага и вернутся в ряды потрепанного Ганнибалова воинства. Но далеко оторваться ему не удалось, и еще одно, скорее арьергардное, чем полномасштабное, сражение, на этот раз под стенами Венусия, тоже закончилось для пунов плачевно. Они потеряли еще 2 тысячи воинов.

Потеря последних сотен нумидийцев имела для Ганнибала катастрофические последствия: он окончательно лишился этой превосходной легконогой кавалерии – без нее он оказался как бы… «без ног».

Стремительная разведка и конные засады теперь были ему уже… «не по карману»!

Положение Ганнибала стало критическим: прорваться в столь счастливую для него просторную долину реки Ауфид, где 9 лет назад под Каннами он в пух и в прах разнес грозные римские легионы и куда снова так стремился, ему так и не удалось. Следовавший за ним по пятам Нерон показал всем, чего он стоит как полководец, сделав все возможное, чтобы этого не произошло. Видя, что на север ему не пробиться, темными ночами, горными тропами, Ганнибал оторвался-таки от назойливого врага и вернулся назад – в Апулию. Авангард Нерона контролировал войско пунов, но ввязываться в бои, пусть даже местного значения, не стал.

У римского консула возникла задача поважнее, по крайней мере, так он полагал.

Дело в том, что пока Нерон с Ганнибалом мерились силами, а затем играли в догонялки, гонцы Гасдрубала проскакали почти через весь полуостров, но своенравная Госпожа Удача отвернулась от них. Они сбились с пути и в поисках Ганнибала попали по ошибке в окрестности Тарента, где уже давно хозяйничали римляне. Здесь на одном из полей их схватили римские фуражиры. Через них послание Гасдрубала брату с указанным временем и местом встречи попало в руки пропретора Квинта Клавдия, а затем к консулу Нерону.

Узнав о месте намечавшегося рандеву двух карфагенских братьев-полководцев, Нерон, у которого, как известно, был свой особый счет к брату Ганнибала, тут же понял, что у него появился хороший шанс не только отыграться за иберийский казус, но и решить исход этой кампании и, возможно, даже всей войны.

Правда, для этого действовать надо было безотлагательно и максимально стремительно.

И хотя он все же послал донесение о случившемся в сенат, но дожидаться его решения не стал, а начал действовать на свой страх и риск, пока один из братьев еще не ведал, что делает другой, в то время как римляне уже знали о том, что делали они оба. С отборным 7-тысячным отрядом (6 тысяч лучшей пехоты и тысяча лучших всадников) Нерон, зная, что Ганнибал ушел на юг, не мешкая, ночью, стремительно, увеличенными переходами (как это умели делать в экстренных случаях римские легионеры) двинулся на… север на помощь армии Марка Ливия Салинатора, призванной остановить Гасдрубала от прорыва к брату. Впереди, загоняя лошадей, понеслись гонцы с приказом, чтобы деревни по пути следования отряда доставляли к дорогам сменных лошадей, мулов и телеги – все, на чем могли перемещаться дальше усталые люди. Против Ганнибала был выставлен сильный (чуть ли не 30-тысячный; данные сильно разнятся) заслон под началом то ли Фульвия Флакка (одного из героев осады Капуи), то ли Квинта Катия, которому было приказано для обмана пунийского полководца разжигать обычное количество костров.

Против такой силы Ганнибал вряд ли мог рассчитывать на решительную победу: спустя 11 лет после прихода в Италию он уже не мог диктовать свою волю на поле боя.

До поры до времени Нерон скрывал от своих солдат цель своего марш-броска. Лишь значительно удалившись от Ганнибала, он все же оповестил свой спецотряд о том, куда и зачем они так спешат. Легионеры шли через края, досыта нахлебавшиеся всеми тяготами многолетней войны с пунийским агрессором, и среди мужской части населения нашлось немало добровольцев, пожелавших присоединиться к воинам Нерона, идущим отражать очередную угрозу с севера. Нерон сентиментальностью не страдал и отбирал только лучших из лучших, способных на деле усилить его и без того отборную «спецбригаду».

Всего за 7 дней почти беспрерывного 400-километрового марш-броска бойцы Нерона добрались до лагеря Салинатора, стоявшего всего в пятиста шагах напротив бивака Гасдрубала.

Ночью, под покровом темноты и в проливной дождь без шума вступили они в лагерь Марка Ливия. Последний и его офицеры настаивали на том, чтобы легион Нерона отдохнул перед боем, но Нерон, настроенный очень решительно, не без оснований уверял, что промедление смерти подобно и атаковать надо тотчас. Если дать бой немедленно, то можно не только разгромить Гасдрубала, но и успеть вернуться назад, где от Ганнибала можно было ожидать чего угодно! Как затравившие медведя гончие псы, готовились римские консулы напасть на карфагенского полководца. Нерон вел себя очень осторожно: разбивать отдельного лагеря не стал, а своих людей разместил в палатках Салинатора – «салинаторцам» пришлось здорово потесниться, чтобы вместить «неронцев».

И все же провести пунийского полководца римлянам не удалось. От его сторожевых постов не укрылось ни необыкновенное оживление во вражеском лагере, ни вид загнанных лошадей, ни то, что теперь боевые сигналы в римском лагере подавались не один раз, как прежде, а дважды: один раз – для воинов Ливия и другой – для легионеров… Нерона! Гасдрубалу стало ясно: ему противостоят силы двух римских армий, а значит – соотношение сил не в его пользу. Не зная всего в точности, он мог решить, что его брат убит, а войско его разгромлено, и решил действовать на свой страх и риск.

Ночью Гасдрубал приказал бесшумно покинуть лагерь и попытаться выйти на Фламиниеву дорогу, ведущую на юг.

Однако он оказался в очень трудном положении: в ночной спешке и суматохе италийские проводники сочли за благо сбежать, а пунийцы не знали ни дорог, ни бродов. Бесцельно проблуждав в потемках по полям, Гасдрубал решил идти по извилистому берегу реки Метавр. В безуспешных поисках брода он провел целый день, и римляне, которым гораздо лучше были известны все дороги, без труда его настигли и перекрыли выход на Фламиниеву дорогу. Более того, конница Нерона и велиты претора Луция Порция Лициния наседали так рьяно, что пунам пришлось остановиться. Избежать сражения и отойти назад на север в долину реки По тоже было невозможно.

Пришлось принять бой в невыгодных для карфагенян условиях, стоя спиной к реке.

Сражение на Метавре (в провинции Умбрия) стало судьбоносным в ходе изнурительной «Ганнибаловой войны».

Гасдрубал развернул в боевой порядок своих утомленных длительным и бесцельным переходом солдат, построив их по национальному признаку. Против правого фланга римлян, которым командовал Нерон, Гасдрубал выстроил галлов, чья преданность оставляла желать лучшего. Прямой атаке со стороны противника здесь мешали глубокий овраг и большой холм. Прикрытой сбоку рекой Метавр, левофланговой пехоте римлян под началом Ливия Салинатора, который в соответствии с заведенной среди консулов очередностью считался в тот день главнокомандующим, Гасдрубал противопоставил свои самые обученные иберо-африканские части и всех оставшихся к тому времени в живых слонов – 10–11 «боевых единиц», которыми решил командовать лично. В центре против претора Лициния он поставил свои самые малонадежные части – отряды лигуров. Позиция карфагенян была не только неудобна (овраг и возвышавшийся перед галлами высокий холм мешали им вступить в бой!), но и чрезмерно растянута.

И все же Гасдрубал рассчитывал успеть разбить левый римский фланг до того, как вражеский правый сможет подняться на холм.

Сражение началось на левом фланге римлян. Гасдрубал послал в атаку слонов. Поначалу пунийской «бронетехнике» сопутствовал некоторый успех, но «огненный вал» (либо просто «дождь») дротиков и стрел римских велитов все же возымел свои роковые последствие. Обезумевшие от ран «четвероногие танки» карфагенян начали топтать не только чужих, но и своих. Пришлось погонщикам слонов приканчивать их, пока они не передавили всю карфагенскую пехоту, вгоняя им в затылок свинцовым молотком железное долото. В ожесточенном бою ни одна из сторон не могла добиться перевеса.

Тогда Нерон, действовать которому в полную силу мешал овраг и он не смог одолеть высокий холм, снова, уже не в первый раз в этой кампании, пошел на большой риск, решившись совершить под прикрытием большого холма глубокий обходной маневр. Оставив лишь немногочисленную кавалерию сдерживать врага, он с 6 тысячами своих отборных легионеров обошел всю римскую армию с тыла и половину из них бросил во фронтальную атаку врага, а вторую – во фланговую атаку вдоль Метавра с заходом в тыл правого крыла Гасдрубала.

Последний, занятый боем, проглядел сколь рискованный, столь и внезапный маневр врага и не успел вовремя опрокинуть его в воды Метавра.

Как только части солдат Нерона удалось напасть на противника со спины, чаша весов качнулась в пользу римлян. Отчаянно смелый обходной маневр Нерона с фланговым прорывом во вражеский тыл решил исход битвы. Иберы, ливийцы и лигуры оказались практически окружены, большинство галлов разбежалось. Гасдрубал попытался было организовать сопротивление, но, видя, что разгром неотвратим, он, пришпорив коня, ворвался в ряды одного из римских манипулов и погиб смертью храбрых.

Если верить римским источникам, армия пунов перестала существовать, только в плен попали 5400 человек. Лишились пуны и всех своих слонов: какая-то часть была убита, другая специально умерщвлена своими погонщиками во время боя, а та, что смогла вырваться с поля боя, попала потом в плен к легионерам. Впрочем, не исключено, что такие потери легко объясняются желаниями проримски настроенных античных историков уровнять потери пунов при Метавре с потерями… Рима при Каннах и тем самым как бы уравновесить значение этих двух битв в ходе «Ганнибаловой войны».

Принято считать, что римские солдаты тоже тяжело пострадали, потеряв убитыми 2 тысячи бойцов, но все же оставались боеспособны. В карфагенском лагере они освободили около 4 с половиной тысяч своих соплеменников, ранее попавших в плен к Гасдрубалу. Офицеры Марка Ливия предлагали своему командиру преследовать разбитых пунов до конца, но якобы консул философски изрек: «Пусть останется хоть кто-нибудь, чтобы известить Ганнибала о нашей победе!»

В ту же ночь, сполна поквитавшись с Гасдрубалом за давний коварный обман в иберийском ущелье Черные Камни, Нерон, опасаясь за судьбу Фульвия Флакка, быстро повел свой потрепанный спецотряд обратно на юг на помощь воинам Флакка, «сторожившим» Ганнибала. В обозе везли особо секретный груз для пунийского полководца – своего рода ценный «подарок». До поры до времени никто не знал, что это такое. Нерон шел назад с невероятной скоростью. Через шесть дней этого поразительного марш-броска туда и обратно, проделав в общей сложности около 800 километров, его отборные легионеры, прозванные Спасителями Отечества, снова вернулись в свой лагерь неподалеку от бивака Ганнибала.

Так стремительно и эффективно воевать в ту пору могли только римские легионеры.

…Рано утром, когда туманная мгла еще только начала рассеиваться, через частокол карфагенского лагеря Ганнибала перелетело что-то круглое. И тут же послышался быстро удаляющийся конский топот. Задремавший было часовой вздрогнул и кинулся к зловеще чернеющему на земле предмету…

Нагнувшись, он увидел кожаную сумку, мокрую от крови… Не решившись ее открыть, солдат вызвал караульного офицера. Каков же был их ужас, когда, приоткрыв дрожащими руками сумку, они увидели в ней… отрубленную окровавленную человеческую голову! Искаженные предсмертной судорогой черты лица очень походили на… лицо самого Ганнибала!

И все же это был не он, а его брат Гасдрубал…

Так жутко и неожиданно Ганнибал узнал, что столь желанной после 11-летней разлуки встречи со средним братом уже не будет никогда…

По приказу торжествующего Нерона закованные в цепи ливийские наемники Гасдрубала были выставлены на обозрение ошеломленных катастрофой солдат Ганнибала. Более того, двоих из них расковали и послали к вождю пунов, чтобы они в деталях поведали ему о трагедии, разыгравшейся туманным утром на берегах рокового для его брата Метавра…

Весть о разгроме пунийской армии при Метавре и трагическая гибель брата, голову которого римляне подбросили в карфагенский лагерь, потрясли Ганнибала. Реально поправить дела в затянувшейся войне на чужбине утративший стратегическую инициативу Одноглазый Пуниец уже явно не рассчитывал. В этом несчастье он предвидел не только собственную участь и участь своего семейства, но и судьбу отечества. После метаврской катастрофы не имело смысла продолжать войну в Италии.

Ганнибал, возможно, и размышлял, а не следует ли ему сесть на корабль и попытаться по морю добраться до Африки или Испании. По дороге в Бруттий он отзывал гарнизоны из городов, которые он больше не мог защищать. Ганнибал предпочтет ждать на холмах мыса Лациний (южная оконечность Италии), когда кто-либо из римских консулов соберется с силами и обрушится на последний клочок его владений в Италии. Тогда у него появится возможность поквитаться с римлянами за пренебрежительно выброшенную голову брата Гасдрубала.

Вторая Пуническая или «Ганнибалова» война близилась к завершению в пользу Рима. Принять посильное участие в ее финишной фазе Ганнибалу, окопавшемуся в Кротоне, уже не довелось. Теперь судьба этой изматывающей войны окончательно решалась вдали от главного театра военных действий – в Испании.

Ее главный зачинщик будет следить за ней как бы со стороны… «по телевизору» и, скорее, «по интернету» – из своей самовольно выбранной «клетки».

Умело привлекая на свою сторону иберийские племена, Сципион целых пять лет победоносно сражался вдали от родины с тремя неприятельскими армиями, попутно покоряя многие иберийские племена. Против римских легионов с их осадной техникой защитники иберийских городов были бессильны. Захваченные города горели, а их непокорные жители толпами гибли от мечей римских легионеров.

Так падут Кастулон – родина безвременно и трагически погибшей возлюбленной Ганнибала Имильки и древнеиберийский город Гадес, откуда, собственно, и началось покорение Испании Баркидами почти 30 лет назад.

После ухода из Испании Гасдрубала Баркида сопротивление пунов значительно ослабело. Не спасло положения и появление подкреплений, посланных Гасдрубалу Гискону из Карфагена вместе с Магоном Баркидом и Ганноном. Близился к завершению 207 г. до н. э., и Сципиону не терпелось покончить с испанским фронтом. Ганнон вскоре попал в плен к пропретору Марку Юнию Силану – легату Сципиона. Силан сполна показал всю меру своего полководческого дарования: с тысячью пехоты и всего лишь пятьюстами всадников глухими дорогами он подошел к вражеским лагерям – Ганнона и Магона – и внезапно обрушился на них. Первыми были разбиты беспечно стоявшие в неохраняемом биваке кельтиберы, а затем и сами пуны, кинувшиеся им на подмогу. Правда, спасшиеся Магон и Гасдрубал Гискон сопротивлялись из последних сил. Партизанские набеги Массанассы – прежде столь продуктивные – теперь почти не имели особых успехов: хитроумный кочевник уже наглядно думал о своем будущем союзе с победоносным Публием Корнелием Сципионом-Младшим.

Решающее сражение состоялось весной 206 г. до н. э. на правом берегу Бетиса у подножия гор, на краю удобной для действий кавалерии равнины – под Илипой (неподалеку от современной Севильи).

Там сошлись 54 тысячи пунов (50 тысяч пехоты, 4 тысячи нумидийской конницы Массанассы и 32 боевых слона) под началом обоих карфагенских полководцев и 45–48 тысяч воинов (три тысячи из которых приходились на кавалерию) П.К. Сципиона. Последнему помогал его младший брат Луций, судя по дошедшим до нас сведениям, человек не столь одаренный, в том числе в военном деле. Забегая вперед, скажем, что в римскую историю он вошел, скорее, как брат знаменитого Публия Корнелия Сципиона-Младшего, вернее, Африканского, чем яркая индивидуальность. Так бывает: «вагончик» младшего брата вовремя прицепился к «паровозу» старшего (или, вернее, тот сам его «прицепил» и таскал за собой повсюду!).

Сципион еще не закончил разбивку лагеря, когда на его легионеров неожиданно налетели тучи нумидийских всадников Массанассы. Но затем все пошло по иному сценарию, шедшему вразрез с расчетами пунов: не они врасплох напали на римлян, а сами оказались внезапно атакованы. Дело в том, что прозорливый римский полководец, предвидя подобные подвохи со стороны гораздого на неожиданные конные налеты врага, заранее спрятал за соседним холмом крупный отряд своей кавалерии под началом своей правой руки – вояки до мозга костей Гая Лелия. И он стремительно ударил во фланг обнаглевшему врагу. А подоспевший отряд легионеров и вовсе заставил нумидийцев отступить. Поначалу они отступали в полном боевом порядке, но поскольку римляне – кавалерия и велиты – вели преследование очень энергично, то вскоре африканские конники кинулись врассыпную. Этот первый, хоть и небольшой, но успех дал Сципиону начальное моральное преимущество: кое-кто во вражеском лагере, в первую очередь Массанасса, сделали надлежащие выводы.

Враждующие лагеря смотрели друг на друга через большую долину.

Поскольку силы противников были примерно равны, то в последующие дни они, выходя в открытое поле, строились друг против друга, но на решающее столкновение не решались, простаивая друг против друга целый день. Так проходил день за днем. Будучи исключительно наблюдательным, Сципион обратил внимание, что каждый раз карфагенские командующие несколько задерживались с построением своих войск! Они высматривали, как встанут римляне, которые обычно в центре располагали своих легионеров, а по краям – союзных иберов, в верности которых Сципион, памятую о трагической участи отца и дяди, сильно сомневался и предпочитал размещать их в строю скорее «для вида», чем для настоящего дела. Только убедившись, в каком порядке выстроены неприятельские войска, карфагеняне свои лучшие ливийские части обязательно ставили в центре, а на флангах – своих испанских союзников, «укрепляя» их спереди непредсказуемыми слонами. Получалось, что противники намеренно размещали свои наименее стойкие части по бокам.

Учтя это, римский полководец стал сам затягивать свое построение, сдвигая его все на более позднее время – чуть ли не на середину дня! Карфагеняне привыкли к такому «графику» и, как всегда, не спешили. (По другой версии, это Сципион не спешил выстроить свои войска, выжидая, как поведет себя Гасдрубал, раз за разом выставлявший своих африканских пехотинцев-ветеранов в центре строя.)

Заметив, что враг окончательно расслабился, хитроумный римлянин решил, изменив свое построение – по центру поставить малонадежных иберов, а на флангах расположить свою главную ударную силу, тяжеловооруженную римскую пехоту – начать атаку ранним утром (чуть ли не на рассвете!), пока карфагеняне не успеют занять свои места на поле боя.

Накануне битвы поздно вечером он дал приказ всем своим солдатам плотно поужинать и быть готовым к быстрому и неожиданному наступлению в предрассветной мгле. Кавалерии следовало приготовить лошадей к атаке еще ночью.

С первыми лучами солнца римские велиты и кавалерия Лелия кинулись в атаку на не успевшего до конца построиться, голодного врага. Следом за ними медленно двинулись грозные римские легионы. Мало того, что пунийским наемникам пришлось принять бой сонными и непозавтракавшими, так еще и перестроиться под новую расстановку сил они уже никак не успевали. Немного пройдя вперед, тяжеловооруженные легионеры внезапно остановились и не делали больше попыток к атаке. Этим внезапным маневром римский полководец как бы дал врагу почувствовать все последствия потерянного завтрака. При этом он никак не терял преимущества своего второго сюрприза – перестановки легионов на фланги – построенные по раз заведенному порядку, карфагеняне не рисковали перестроиться перед лицом бдительного и готового к атаке врага. Им оставалось только надеяться, что в лобовом столкновении их более опытные ливийцы смогут разбить хуже подготовленных и вооруженных римских союзников, прежде чем легионеры сомнут слабые фланги пунов.

Но они не ведали, что на этом сюрпризы Сципиона еще не закончились и битва, по сути дела еще не начавшись… уже проиграна!

Римский полководец нарочно тянул время, не отзывая своих застрельщиков боя. Он знал, что делал: вражеские воины из основного строя все больше слабели от голода. Приближался полдень. Жгучие лучи испанского солнца немилосердно жгли противников. Сонных и голодных пунов и их союзников это совсем сморило. Они стояли, уже опустив голову, опершись на щит. Прошло еще немало времени, прежде чем внесший неразбериху в передовое охранение карфагенян конно-легкопехотный авангард Сципиона быстро отошел назад в тыл через расступившийся в центре строй иберов. Здесь, разделившись на две части, застрельщики боя отошли через промежутки в римских манипулах за свои фланги, причем конница встала позади велитов.

После этого маневра римская линия снова энергично пошла вперед, но ее более слабый центр, по задумке Сципиона, понемногу отставал. Затем он и вовсе встал как вкопанный, озадачив врага, поскольку римские фланги продолжали дружно наступать. Правым флангом руководил сам Публий Корнелий, а левым его легаты – энергичные и опытные Луций Марций с Силаном. (По другой версии, все было с точностью до наоборот.)

За несколько сотен метров до столкновения с врагом Сципион совершил два сколь неожиданных, столь и сложных маневра, окончательно дезориентировавших пунов.

Сначала римский полководец резко удлинил свой фронт, вытянув манипулы в линию: правый фланг – вправо, а левый – влево. Началось с того, что три линии его прекрасно подготовленных гастатов, принципов и триариев на глазах у изумленного противника развернулись лицом – вправо (правый фланг) и соответственно (левый фланг) – влево, и тремя узкими колоннами бегом стремительно растянули свой строй. Допустимо максимально растянувшись вправо и влево, легионеры тут же одновременно совершили перестроение из колонн в шеренги, лицом к опешившему от такой прыти римлян врагу. Правый фланг повернул налево, а левый – направо.

Для узких колонн из небольших, подвижных манипул этот маневр не составил большого труда!

Но и на этом «сюрпризы» не закончились! Только-только легионеры завершили свой весьма рискованный маневр на глазах у готового к бою врага, как на их фланги вышли до того скрывавшиеся за ними застрельщики боя – велиты и конница Лелия. После этих неожиданных маневров римские фланги охватили ставшие более короткими вражеские. Мгновенно повернутые к центру, они обрушили всю свою массу на более слабые иберийские крылья карфагенян. Этот чудовищный силы удар с двух сторон сразу поставил Гасдрубала и Магона в невыгодное положение. Оно еще больше ухудшилось, после того как напуганные ливнем метательных снарядов римских велитов и конницы слоны пунов повернули назад и бросились топтать свою пехоту, сгрудившись в середине строя, и больше в бою участия уже не принимали.

Пока Сципион громил фланги карфагенян, их центр тупо бездействовал и никак не помогал своим крыльям из-за угрозы оказаться открытым для атаки стоявшими в центре иберийцами Сципиона. Оставаясь на расстоянии полета стрелы, в бой те не вступали, но все время показывали, что вот-вот нападут.

Гениально смелый маневр Сципиона позволил ему сковать сильный вражеский центр с минимальным расходом своих сил и достичь за счет этого максимальной концентрации собственных сил для рискованного, но решающего двойного маневра, определившего исход сражения в пользу Рима.

Утомленный голодом, полуденным зноем и бездействием, видя неизбежный разгром своих крыльев, африканский центр Гасдрубала и Магона стал понемногу, сохраняя строй, отступать. Кое-как спаслась лишь ливийская пехота карфагенян. Только разыгравшаяся буря с проливным дождем помешала Сципиону превратить бегство пунов в катастрофу. Непролазная грязь заставила тяжеловооруженных римских легионеров приостановить штурм карфагенского лагеря и отойти в свой бивак. Воспользовавшись передышкой, Гасдрубал и Магон успели ночью эвакуировать большую часть своих разгромленных войск.

Казалось, карфагенянам удалось уйти, но не тут-то было.

Сципион показал себя зрелым полководцем, прекрасно понимавшим, что разбитого врага надо обязательно добить. Уже на рассвете, когда только-только стихия умерила свой пыл, он бросил вдогонку врагу, отступающему в сторону Атлантического океана, всю свою кавалерию. Она со знанием дела выполнила свою задачу: кинулась не по следам отступающего неприятеля, а поскакала короткими тропами к переправе через Бетис, куда устремились пуны. Конные римляне быстро догнали недобитого противника и вынудили его остановиться для отпора. Пока римские всадники беспрестанно теребили карфагенян, успели подойти римские легионеры и завязалась настоящая бойня. Солдаты Гасдрубала и Магона кое-как сопротивлялись. Несколько тысяч сумели даже закрепиться на самом высоком окрестном холме. Его неприступность ограничила возможности штурма, но отсутствие еды привело к дезертирству. Видя это, Гасдрубал Гискон ночью бросил остатки своей армии и морем бежал в Гадес. Спустя годы он еще столкнется со своим римским обидчиком в Африке, но с тем же успехом. Магон тоже не стал испытывать судьбу и вскоре проторенным маршрутом последовал за своим соплеменником – коллегой по несчастью.

Оставленный за главного ушедшим в Тарракону Сципионом, легат Силан со знанием дела довел разгром врага до конца.

В Иберии Сципиону оставалось усмирить еще двух местных вождей Индебола и Мандония, но тут он неожиданно тяжело заболел: явно сказалось исключительное напряжение последних лет жизни – вся борьба в Иберии держалась только на его плечах и его железной воле. (Впрочем, по другой версии, на самом деле Сципион вовсе не заболел, а это были всего лишь слухи, которые стали детонатором восстания.) Публий Корнелий Сципион был тем самым магнитом, который связывал все: от дисциплины в римской армии и до «дружбы» с вожаками иберийских племен. Рассказывали, что одно время Публий даже был при смерти и вдобавок у него в тылу – в Сукроне – вспыхнул мятеж среди 8 тысяч солдат, охранявших очень важную дорогу между главной опорной базой римлян в Испании – Тарраконом и Новым Карфагеном. Они почти не принимали участия в военных действиях и бездействие явно развратило их. Скука, безделье, отсутствие добычи, усугубленные невыплатой жалованья, вызвали… тривиальный мятеж!

Начав с простого неисполнения приказов и пренебрежения воинским долгом, солдаты вскоре перешли к открытому бунту и выбрали себе командирами двух рядовых легионеров – двух Гаев – Альбия и Атрия, двух ловких демагогов – главных зачинщиков всех беспорядков. Они не теряли времени даром и быстро наладили связи с главными мятежными вождями Индеболом и Мандонием. Римские военачальники не знали, что делать: Лелий и Луций Марций Септим осаждали окопавшегося в Гадесе Магона, а Силан просто растерялся. Слухи о смерти Сципиона распространялись со скоростью звука.

Казалось, что гибель римлян неизбежна и дело их в Испании вот-вот будет проиграно!

Надо сказать, что в ходе многолетней изматывающей войны в Испании Сципион постоянно следил за армейской дисциплиной. В этом он был предельно жесток, даже беспощаден к своим солдатам. И вот теперь, все еще прикованный к постели, он тут же начал действовать против бунтовщиков. Посланные к ним семь военных трибунов сумели сделать главное: расколоть ряды недовольных, пообещав основной массе солдат немедленной выплаты задолженных денег и выявить главарей бунта. Именно этих главарей пригласили в Новый Карфаген якобы для выплаты всем им задолженностей по зарплате. Мятежным «генералам» стало известно, что Силан с войсками покинул Новый Карфаген для усмирения восставших иберийцев Индебола. Обрадованные этой новостью, они решили, что как только их впустят в город, им удастся его захватить. Как только они вступили со своими подельниками в Новый Карфаген, их приветливо встретили военные трибуны (чуть ли не с «красными ковровыми дорожками»!) и каждый из них пригласил к себе одного из мятежных «генералов».

Восставшие сочли это за добрый знак: по всему получалось, что в городе их боялись!

Но все случилось с точностью до наоборот. Слухи о смерти Публия Корнелия оказались сильно преувеличены, и рано утром, пока главари безмятежно после сытного ужина со «сладким» (вино и доступные женщины во все времена делали свое «черное дело», порой на благо… окружающим или некоторой их части!) спали, он тихо вошел в город и занял все въезды и выезды. Вожаков арестовали мгновенно – благо все они были рассредоточены по разным «квартирам». Но пришедшие с ними «бузотеры», разбуженные звуком боевой трубы, без оружия кинулись на главную городскую площадь… за обещанной зарплатой. Пока они стекались туда, толпясь и балагуря, верные Сципиону войска Силана оцепили всю площадь.

Головорезы оказались в ловушке!

…Их смятение мгновенно переросло в совсем иное состояние: они окаменели, когда на возвышение молча поднялся сам Публий Корнелий Сципион, которого все уже считали мертвецом!

…Сципион умело, по-театральному долго, держал паузу, с каждым новым мгновением становившуюся все более и более зловещей. Никто не знает, как долго он молчал. Подобно всем великим полководцам – от Александра Македонского до Наполеона Бонапарта, Публий Корнелий Сципион-Младший точно знал, как и когда (и наоборот, когда и как) вести себя со своими «собратьями по оружию»!

Очевидно, на этот раз он молчал ровно столько, сколько было нужно, чтобы грубая солдатня, знавшая только две силы, которой она повиновалась – «кнут и пряник», – не сорвалась с цепи и не началось всеобщее побоище. Когда он тихо, но очень внятно заговорил, то все мгновенно поняли – насколько сурово он настроен. Взбунтовавшиеся солдаты были объявлены предателями и изменниками родины, достойными самой позорной смерти – «децимации» – позорной казни каждого десятого в строю перед строем всего легиона! «Но я прощаю вас и покараю лишь ваших главарей!» – закончил свою краткую, но доходчивую речь Публий.

…Под леденящий звон мечей, ударяемых о щиты, на площадь вывели главных «бузотеров», раздетых и в цепях. Их тут же у позорных столбов в центре легионного бивака забили до смерти плетьми с крючками на концах (подобными тем, которыми истязали Иисуса Христа в шокирующем голливудском фильме Мэла Гибсона «Страсти Христовы», 2004 г.)…

Этим смелым и продуманным актом устрашения римский полководец подавил волю бунтовщиков и не дал никому поднять руку или голос протеста в защиту своих вожаков. Характерно, что уже в ходе смертной казни их главарей мятежные легионеры давали новую присягу на верность отечеству и тут же получали… задержанное жалованье. Так Публий Корнелий Сципион-Младший лишний раз показал всем, что с ним «шутки плохи» не только на поле боя, но и подчиненным он может запросто показать «где раки зимуют».

Своего рода «Отец солдатам», он прекрасно знал, когда дать «кнута», а когда раздать «пряники», или… наоборот.

Теперь можно было вновь заняться усмирением иберийских вождей. Индебол и Мандоний горько раскаялись в содеянном, но отступать уже было поздно. Всем было хорошо известно, что для непреклонного в воинской дисциплине римлянина не существовало большего преступления, чем предательство. И очень скоро легионы Сципиона разбили свой лагерь в долине реки Эбро на виду у 22,5-тысячного вражеского воинства.

Затяжная партизанская война ему была не нужна – лучшие полководцы мира всех времен и народов «ломали в ней себе зубы», он поставил себе задачу как можно скорее вызвать варваров на решающее сражении на открытой местности.

Поскольку между противниками лежала узкая и тесная долина, то Сципион пошел на военную хитрость: он приказал весь имеющийся в окрестностях скот под охраной легковооруженных воинов согнать в нее, чтобы заставить испанцев, польстившись на легкую добычу, попытаться его отбить. За крутым склоном (отрогом) горы римляне спрятали конницу срочно вызванного с побережья Атлантики из-под Гадеса Лелия. Испанцы «заглотнули наживку», и пока легкие пехотинцы с обеих сторон дрались за «рогатую добычу», всадники Лелия выскочили из засады. Часть конных римлян налетела на иберов сбоку, а часть тем временем отрезала их от лагеря. Потеряв немало пехоты, порубленной вражескими кавалеристами, раззадоренные неудачей вожди иберов на следующий день вывели своих воинов на битву.

Сципиону только этого и надо было.

Долина была весьма узкой, и предстояла рукопашная схватка в тесном строю, где выучка тяжеловооруженных легионеров должна была взять верх над жителями гор, более привычных к боям в горной местности и к тому же на дистанции. Публий смотрел с холма, как нелепо сгрудился враг в теснине, и специально удерживал своих воинов, чтобы как можно больше неприятельских воинов скопилось, давясь на ограниченном пространстве. Для того чтобы хоть как-то использовать в теснине свою конницу, иберам пришлось треть своей пехоты оставить глубоко в тылу высоко на склоне горы. Но и тут им не повезло: поставить кавалерию по бокам своей пехоты им не удалось, так как ей и там не было где маневрировать. Мгновенно оценив расстановку сил и поняв, что фланги его собственной пехоты находятся в безопасности, Сципион послал Лелия со всей конницей через окрестные горы в глубокий обходной маневр, а чтобы прикрыть его, тут же повел своих вышколенных легионеров во фронтальное наступление. Первой в атаку бросилась легкая пехота римлян.

Расчет Сципиона оказался правильным: занятые отражением атаки спереди, испанцы не заметили захода кавалерии с тыла. А когда заметили, то уже было поздно: Лелий навалился на стоящую на месте иберийскую конницу со всего маха. Зажатые с двух сторон испанские пехотинцы и всадники вынуждены были сражаться с врагом один на один – без взаимной поддержки. Их пехота из последних сил отражала мощный натиск сплоченного строя привычных к рукопашному бою римских легионеров спереди, а стоявшие за пехотой иберийцев их всадники, окруженные с тыла, вынуждены были повернуться спиной к своим пехотинцам, чтобы обороняться от наседавших римлян. Малоопытная в ближнем бою иберийская пехота быстро таяла под ударами римских мечей действовавших в плотном строю легионеров. То же самое произошло и с всадниками-иберийцами: лишенные своего главного козыря – быстрого, лихого маневра, – они так и топтались на одном месте, пока их всех не порубили конники Лелия.

С обеих сторон мясорубка в теснине была столь яростной, что сами римляне понесли ощутимые для них потери: 1200 убитыми и почти 3000 ранеными. У иберов в живых осталась лишь та часть пехоты, что стояла высоко на склоне и участия в бою не принимала, а также оба их вождя, которые успели вовремя ретироваться.

Индебол и Мандоний вскоре прислали парламентеров с предложением мира и согласия.

Сципион мудро пошел на переговоры и вскоре добился того, что Иберийский полуостров как база для рекрутирования воинов и источник серебра для Карфагена перестал существовать. Отдельные восстания свободолюбивых иберийских племен продолжались еще долго, но радикального влияния на покорение Испании Римом уже не играли.

Взяв последние мятежные испанские города – Кастулон, Илитургию и Астапу – те самые, что много лет назад вероломно предали его отца и дядю, Сципион решил почтить их светлую память должным образом. Неотъемлемой частью погребальной тризны, по римским понятиям, должны были быть гладиаторские игры.

По приказу Публия Корнелия Сципиона-Младшего в честь его отца Публия Корнелия Сципиона-Старшего и дяди Гнея Корнелия Сципиона были устроены весьма необычные погребальные гладиаторские игры в Новом Карфагене в 206 г. до н. э. И здесь Сципион-Младший решил пойти своим путем: он не захотел, чтобы на глазах у всей армии убивали друг друга купленные за деньги рабы или наемники. Он хотел, чтобы в память об его отце и дяде – истинных римских гражданах – защитниках Отечества сражались только те, кто… захочет этого сам! Скорее всего, принимая такое неординарное решение, Сципион-Младший все прекрасно обдумал: в вольнолюбивой и воинственной Испании особо чтились воинская доблесть и беспримерная отвага.

Публично продемонстрировать их перед лицом знавших в них толк римлян – что может быть лучше для гордых сынов Иберии!

«Безумству храбрых – поем мы славу!»

…Рассказывали, что гладиаторские бои меж самыми доблестными сынами Иберии в память о геройски погибших на «Ганнибаловой войне» получились на… славу! В узкий круг, образованный столпившимися римскими легионерами, вышли несколько обнаженных бойцов, давших клятву биться насмерть! Внимание всех собравшихся привлекла одна очень странная пара: могучий мужчина в расцвете мужской красоты и силы против совсем еще юнца, прекрасного, как луч восходящего солнца!

Сам Сципион, явно озадаченный таким явным неравенством сил, принялся их расспрашивать о причине их противостояния. Выяснилось, что она банально проста: они – дядя и племянник – готовы с оружием в руках решить, кому из них должна достаться… власть в их племени! Сципион никогда не был лириком, но и ему стало их жаль (особые симпатии у него, истинного поклонника греческой культуры, вызывал прекрасный в своей наготе юноша – эдакий греческий бог Адонис!) и он предложил решить проблему миром. Но в ответ услышал лаконичное и грозное: «Нам двоим – нет места в этом мире!» В кровавой схватке, где ловкость и гибкость молодости долго не уступали силе и напору зрелости, все же верх взяло более высокое ратное мастерство… дяди над племянником.

Израненный и прекрасный «Адонис» пал смертью храбрых…

По крайней мере, так излагают события дошедшие до нас источники…

На исходе пятого года командования Сципион не только усмирил воинственных иберов, но и окончательно выгнал карфагенян из Испании. На южном и восточном побережье страны образовались две новые римские провинции – Дальняя и Ближняя Испании. (Между прочим, родина двух будущих легендарных римских императоров Траяна и Адриана!) Главная военная база противника перестала существовать.

Когда друзья поздравляли Сципиона с победой, он как бы приоткрыл им завесу своих дальнейших планов, многозначительно сказав: «До сих пор карфагеняне воевали против римлян, теперь судьба дозволяет римлянам идти войною на карфагенян». Получалось, что исход Второй Пунической войны должен был решаться не на италийской земле, но в битве между Ганнибалом и Сципионом.

По возвращении домой в конце 206 г. до н. э. Сципион оказался при небывалом до того стечении народа единогласно выбранным в консулы. Любопытно, что люди съезжались не только, чтобы проголосовать, но и просто посмотреть на прославленного полководца. Теперь ему оставалось получить вполне заслуженный триумф. Но тут случилась некая закавыка. Как и подобало претенденту на столь высокую честь, Сципион созвал сенат в храме Беллоны за чертой города. Там он доложил сенаторам о своих победах: столько-то городов взято штурмом, столько сдались сами, столько-то войск разбито и т. д. и т. п.

И, наконец, Испания очищена от карфагенян.

Казалось бы, чего еще надо отцам города?!

Но триумфа в награду Сципион так и не получил! Увы, по давно сложившейся традиции, на триумф не мог рассчитывать даже самый прославленный полководец Рима, если он ни разу не был консулом. Напомним, что Публий Корнелий сражался в Иберии, будучи всего лишь проконсулом. Сенатские мудрецы хотели таким образом поставить удачливого юнца на место, умерить оценку его побед в Испании (недаром же они приняли его отчет о войне в Иберии не в пределах Рима, а в храме Беллоны за городской стеной!) и, следовательно, его возможное политическое влияние.

Но такие булавочные уколы сенаторов не могли достигнуть цели. Сципион не опустился до мелочных дрязг и «разборок» с сенатом. Он мудро не стал настаивать на своих правах и вошел в Рим пешком, а не въехал на колеснице как триумфатор, отметив свою победу гекатомбами – жертвоприношением сотни быков. Успешное завершение трудной войны в Испании, где, как все помнили, погибли его отец и дядя, принесло ему огромную популярность. Его окружало всеобщее восторженное ликование. Народ по-прежнему отовсюду стекался в Рим, только чтобы взглянуть на него, словно на живое Чудо Света! Его дом был с утра до ночи полон народу. Восхищенные толпы провожали его на Форум, жадно слушая его речи.

Планы у него были далеко идущими, и он не собирался ссориться с сенаторами «по пустякам». Дело в том, что в последние годы римляне не только не предприняли ни одной попытки добить Ганнибала в Италии, они просто не обращали внимания на его присутствие. И эта «заноза» продолжала сидеть в «теле» Апеннинского «сапога», правда, только в его «подошве»! И именно Публий Корнелий Сципион-Младший, став консулом, собирался переправиться в Африку и воевать с Карфагеном вблизи его стен. Обращаясь к народу, он пошел ва-банк, широко обнародовав то, о чем когда-то поведал своим соратникам по войне в Испании: «До сих пор карфагеняне воевали против римлян, теперь судьба позволяет римлянам идти войной на карфагенян!»

В случае если сенат откажет ему в этом, Сципион готов был на решительный шаг: добиться своей отправки воевать с Карфагеном в Африку с помощью… Народного Собрания!

Но обошлось!

Коллега Сципиона по консульству Публий Лициний Красс – попутно Верховный Понтифик Рима (должность эта была пожизненной) – по отзывам современников, человек благородный и умный, но не наделенный и толикой военных талантов Сципиона, решил проблему… по-военному быстро и однозначно. Он лаконично и доходчиво объяснил отцам-сенаторам, что его высокое звание главы всего римского культа – именно к нему полагалось обращаться за советом по всем религиозным и мирским делам – запрещало ему покидать Италию. Следовательно, он берет себе без жребия Италию с тем, чтобы именно его коллега Публий Корнелий Сципион-Младший – достойнейший полководец Рима – мог поехать в Африку.

В результате этой дальновидной рокировки Красса со Сципионом карфагенянам очень скоро придется позвать на помощь человека, развязавшего эту многолетнюю изматывающую войну – самого Ганнибала Баркида.

Но прежде чем победоносному сыну римского народа Публию Корнелию Сципиону-Младшему удалось высадиться с войском на побережье Африки, ему пришлось выдержать хоть и не кровавый, но жестокий бой за право сделать этот смелый шаг в… римском сенате. Здесь у него был злейший враг в лице человека, «своим промедлением уже однажды спасшего Рим»…

Его звали Квинт Фабий Кунктатор (по-русски – Медлитель) – личность поистине легендарная, обладавшая огромным влиянием на умы и настроения сенаторов!

Как старейший член сената (через два года после описываемых событий он умрет), по-видимому, уже разменявший восьмой десяток лет, Фабий руководил заседаниями сената. Он же имел почетное право первым выступать по любому вопросу. Кунктатор говорил, прибегая к уловкам испытанного оратора. Он начал с того, что отдал должное Сципиону как очень храброму консулу, чья слава растет с каждым днем. Он всячески стремился умалить свою собственную славу и обратился к более молодым сенаторам: «Надеюсь, вы осознаете, что я намеренно удерживал Ганнибала от завоеваний, чтобы вы, люди, силы которых постоянно растут, могли побеждать его?!» Медлитель очень быстро и умело менял тональность разговора и его направленность, артистически выдерживал паузы, неожиданно переходя на упреки.

…Почему, спрашивал он, в то время как Ганнибал здесь, можно сказать, у порога Рима (!), римляне должны идти в… Африку (!!) в надежде на то, что он последует за ними?!

Пусть они сначала добьются мира в Италии, прежде чем переносить войну в Африку!

Что будет с Римом, если непобедимый Ганнибал выступит против нашего города?!

Ведь это уже случалось, а значит, может случиться… снова!

Не придется ли нам вызывать нашего консула с его легионами из Африки, как это уже было в случае с Фульвием Флакком из-под Капуи?!

Одно дело марш-броском покрыть расстояние от Капуи до Рима и совсем другое – переплыть море!

А успеет ли наш консул спасти Рим?!

Не стоит забывать и о брате Одноглазого Пунийца – Магоне, который, по данным разведки, готовится к высадке в Лигурии (Северная Италия), где собирается навербовать под свои знамена волчью стаю вечно голодных галло-лигурийских варваров-головорезов и в любой момент сможет обрушиться на Рим с севера!

Подобными хитроумными поворотами в своей очень точно выстроенной речи Кунктатор дал всем понять, насколько опасно африканское побережье, и заодно напомнил собравшимся судьбу другого консула – Регула, который вторгся туда, и чем его поход закончился для Рима.

Озадачив своих коллег, Фабий резко перешел на «реальную» оценку деятельности молодого «триумфатора» Сципиона.

…Его вопрос звучал неожиданно грубо: что же такого значительного Сципион совершил в Испании?!

Да, он сумел возглавить армию, которая уже находилась там, к тому же обученная его покойными отцом и дядей.

Да, он взял Новый Карфаген – когда там не было ни одной из трех вражеских армий.

На что же он рассчитывает, ставя под угрозу судьбу Рима своим походом в Африку, когда ни один порт, ни один плацдарм и ни одна дружеская армия не ждет его там?!

На союз с африканскими царьками?!

Но в Испании его иберийские союзники, случалось, подводили его, а римские легионеры просто бунтовали!

Высадившись в Африке, он объединит против себя всю страну, все внутренние споры будут тут же забыты перед лицом внешнего врага!

Даже если Ганнибал вернется – насколько хуже будет иметь его близ Карфагена, поддержанного всей Африкой, чем с остатком войск в Южной Италии!

Высказываясь против похода в Африку, Фабий аргументированно и настойчиво подчеркивал, что за 12 лет изнурительной войны с Ганнибалом сельское хозяйство Италии пришло в упадок, что на алтарь победы уже принесено слишком много жертв. По его твердому убеждению, вместо всяких рискованных авантюр следует напрячь все оставшиеся силы и поскорее изгнать Ганнибала с италийской земли, тем более что его уже удалось вытеснить к самому морю и вынудить защищаться.

Нельзя захватывать чужую страну, не освободив прежде всего свою родину!!!

Так доходчиво и лаконично завершил свою речь человек с репутацией «единственного мужа», который своим промедлением уже однажды спас Отечество!

Сделав небольшую паузу после своей «обвинительной» речи, Квинт Фабий задал всем присутствующим один-единственный вопрос:

…Действует ли Публий Корнелий Сципион на пользу государству или ради собственной корысти?!

«По моему глубокому убеждению, – подытожил он, – Публий Корнелий Сципион выбран консулом ради республики, а не ради него самого!

Наши армии набраны и снаряжены для защиты Рима и Италии, а не для того, чтобы консулы могли, как самовластные тираны, перебрасывать войска куда им заблагорассудится ради собственной славы и амбиций!

И, наконец, там, где Ганнибал, там и центр Ганнибаловой войны!»…

Несмотря на несомненную досаду и даже злобу, сквозившие в словах Фабия Максима, они не были лишены смысла. Это была сильная речь человека, чей авторитет значил для римлян очень много.

Особое впечатление она, естественно, произвела на тех сенаторов, кто был в возрасте.

Ситуация осложнилась еще и тем, что, увидев неизбежность римской экспедиции в Африку, Кунктатор начал сугубо «подковерную борьбу». Лишь бы только командование не досталось ненавистному ему Сципиону, Фабий Максим стал подбивать коллегу последнего по консулату Лициния Красса все-таки поехать в Африку вместо удачливого Корнелия. Но тому хватило ума «не идти наперекор» истории, и он наотрез отверг предложение Медлителя и продолжал поддерживать Публия Корнелия Сципиона-Младшего.

Когда настал момент ответной речи, то большинство было явно против молодого и удачливого Публия Корнелия Сципиона-Младшего.

Сципион начал свою ответную речь весьма неожиданно:

…Он не стал оправдываться и пикироваться со старейшим членом сената, а по-военному стремительно и целенаправленно… «перешел в контратаку» (если уж и класть солдат на поле боя, то только ради победы!), как оказалось неотразимую!

Начал он с того, что напомнил всем о своем назначении в Испанию, когда он был гораздо моложе и никто не желал ехать туда воевать!

В Африке сейчас армий пунов не больше, чем было в Испании, а полководцы – не лучше!

Он обратился к примеру Ганнибала с его вторжением в Италию, когда он навязал Риму войну на его территории, который до сих не может его изгнать с Апеннинского полуострова!

Всем известно, что тот, кто навязывает опасность другому, имеет больше боевого духа, чем тот, кто отражает ее. Тем более что ужас, вызываемый чем-либо неожиданным, увеличивается именно в таких обстоятельствах! Когда вы вступаете на вражескую территорию, вы отчетливо видите сильные и слабые места врага вблизи!

Высадившись в Африке, он гарантированно вынудит зачинщика изнурительной войны на территории Италии Ганнибала последовать за ним!

Что до опасности похода Одноглазого Пунийца на Рим, то второй консул Красс, безусловно, сможет задержать его ослабленное и небольшое войско, поскольку и на волне успеха Ганнибал так и не смог осадить Рим…

Последним поистине беспроигрышным аргументом было обращение к национальному самосознанию.

…«А знаете ли вы, уважаемые сенаторы, что, находясь на юге Италии, Ганнибал приказал отлить бронзовую плиту, на которой будут выбиты описания его блестящих побед, одержанных в Италии: от Ломелло до Канн! – обратился Публий Корнелий к сенату. – И я не удивлюсь, если последняя надпись будет звучать сколь лаконично, столь и ужасно для всех здесь собравшихся: Победа над римским народом!» …

Так, лихо «взяв быка за рога», Сципион принялся энергично защищать свой план вторжения в Африку! Он настаивал на том, что именно сейчас, после длительной и дорогостоящей войны с Римом, Карфаген серьезно ослаблен: его нумидийские союзники ненадежны и в любую минуту готовы переметнуться в чужой лагерь; наемники, из которых состоит его армия, склонны к бунтам.

Очень точные, понятные простому обывателю высказывания Сципиона уже гуляли по Риму, склоняя на его сторону все новых и новых поклонников. «Я прибыл не затем, чтобы вести войну, – я здесь, чтобы покончить с ней!» или уже ставшее сакраментальным: «До сих пор Карфаген вел войну против Рима; теперь Рим будет вести ее против Карфагена!»

А дальше наступила гнетущая тишина…

Сципион презрительно молчал под враждебными взглядами притихших седовласых «отцов Рима». Они не понимали его и от души возмущались тем гордым презрением, с которым он говорил с Фабием. Наконец по собранию пошел еле слышный «шелест», переросший в уже заметный ропот.

А потом слово взял Фульвий Флакк, прославившийся жестокостью при взятии Капуи. Он резко и громко спросил, правда ли, что в случае отказа сената новоиспеченный консул Публий Корнелий Сципион-Младший собирается апеллировать к народу?!

Сципион тихо, но внятно ответил, что сделает все, что найдет нужным, в интересах… Римской республики!

Флакк аж взвился от услышанного и, пронзительно взвизгнув, завопил на весь сенат, что он ни минуты не сомневался именно в таком ответе, призвав уважаемый сенат заклеймить зарвавшегося «юнца» нарушителем всех отеческих законов!

Отцы Рима пришли в замешательство: дерзость юнца не знала пределов – стало ясно, что в этом вопросе он будет стоять насмерть!

Начались долгие совещания, консультации, переговоры… в общем, все то, что бывает, когда стороны не хотят и не могут прийти к консенсусу.

В конце концов, прозорливо не желая доводить дело до всенародного голосования (пошедший ва-банк Сципион по сути дела пригрозил именно этой мерой воздействия на сенаторов!), а значит, подрыва собственного статуса и превращения столь удачливого «юнца» сначала в вождя демократов, а затем, чем черт не шутит, и в… единоличного правителя, сенат принял «соломоново решение».

Оно гласило, что Сципион получит провинцией не Африку, а… Сицилию! Оттуда он может вторгнуться в Африку, если того потребуют… интересы государства.

Такой «ход конем» мудрых сенаторов означал, что Публию Корнелию Сципиону-Младшему разрешалось перенести войну с Ганнибалом из Италии в Карфаген, но… под его личную ответственность. К тому же ему приходилось организовывать свой поход в Африку не только на свой страх и риск, но и на… свои деньги (!), поскольку сенат отказал Сципиону в праве увести из Италии легионы, но зато он имел право набрать себе солдат за ее пределами. Приходилось ограничиться не только финансированием экспедиции из своих средств и за счет займов у частных лиц, но и добровольцами.

Парадоксально, но именно в таких условиях лучшему полководцу Рима предлагалось принести Риму конечную победу над многолетним Врагом № 1, как очень скоро окрестят римские историки карфагенянина Ганнибала!

Так сенат сделал все, чтобы максимально затруднить Сципиону его высадку в Африке и оказаться тем единственным человеком, от которого будет зависеть не только весь дальнейший ход, но и окончание «Ганнибаловой войны». Благоразумный Публий Корнелий Сципион-Младший не стал препираться с явно «крысятничающими и ссучивающимися» отцами Рима и… засучив рукава, принялся за дело.

Так или примерно так освещают античные источники события, предшествовавшие переходу «Ганнибаловой войны» в ее заключительную фазу – если, конечно, им доверять?!

А вот знаменитый Спаситель Отечества Квинт Фабий Максим все никак не мог уняться. Он продолжал свою политику «крысятничания и ссучивания»!

Старик всячески уговаривал молодых людей, желавших отправиться в поход, кричал в сенате и в Народном Собрании, что Сципион не просто бежит от Ганнибала, а уводит из Италии всю оставшуюся у Рима силу, в своекорыстных целях соблазняя молодежь пустыми надеждами и побуждая бросить на произвол судьбы родителей, жен и, что самое отвратительное… Отечество, у ворот которого стоит неодолимый ворог!

Еще до высадки в Африке Публию Корнелию Сципиону-Младшему удалось заручиться поддержкой очень важного союзника – одного из предводителей превосходной нумидийской конницы, крайне честолюбивого и властолюбивого принца Массанассы из нумидийского племени массилиев.

Как известно, именно под его началом массилии много лет – с 212 по 206 г. до н. э. – энергично сражались в Испании бок о бок с пунами. Особенно молодой вождь массилиев отличился в 211 г. до н. э., внеся немалый вклад в разгром легионов Публия и Гнея Сципионов – отца и дяди Публия Корнелия Сципиона-Младшего и, по сути дела, стал его кровным врагом. Но позже Массанасса убедился, что с приездом в Испанию молодого Публия Корнелия Сципиона-Младшего карфагенское могущество рушится на глазах. После жестокого поражения пунийской армии под Илипой он и вовсе почувствовал, что ветер перемен решительно дует против пунов, наполняя паруса римлян, и стал добиваться тайного свидания с победоносным римским полководцем.

Еще в 206 г. до н. э. Массанасса обманул своих пунийских союзников: под предлогом грабежа окрестных земель он добился у командовавшего в ту пору гарнизоном Гадеса Магона разрешения выйти за пределы крепостных стен… якобы для разбойного набега.

Ушлый кочевник секретно встретился в глухом уединенном месте со столь нужным ему Сципионом, который еще раньше оказал ему неоценимую услугу. Напомним, что римлянин благородно вернул Массанассе его юного племянника Массиву, по собственной глупости попавшего в руки римлян в битве при Бекуле. Римскому военачальнику Массанасса предложил свою помощь при условии, что военные действия будут перенесены на территорию родной ему Африки, где с помощью Рима он сможет стать царем всей Нумидии, а не только массилиев. Сципион, успевший на деле оценить высокие боевые качества массилийской конницы, с готовностью принял это выгодное предложение. Высоченный кочевник в роскошном плаще из львиной шкуры и изысканный римлянин с длинными локонами до плеч скрепили наметившийся союз крепким мужским рукопожатием и расстались.

Первый помчался в Гадес, по дороге для вида пограбив местные окрестности, а второй отправился в Тарракон.

Очень скоро будущие союзники разъедутся по своим континентам: в Африке умер отец Массанассы, царь массилиев Гала, и сыну пришлось срочно вернуться на родину для защиты своего трона от посягательств опасных конкурентов, а Сципион, покорив Испанию, поехал в Рим с отчетом о проделанной работе.

Массанасса не имел никаких прав на престол, так как у нумидийцев не было закона о прямом престолонаследии. Но не в характере Массанассы было отказываться от борьбы, тем более, что после смерти его дяди Эзалка, сменившего ненадолго на троне его отца, нумидийский престол успел побывать в руках его близких и дальних родственников: Капуссы, Мазетула. После отчаянной резни ему удалось захватить отеческий престол. Но тут ему не повезло: подозрительный Гасдрубал Гискон все-таки пронюхал о тайном союзе Массанассы с Публием Корнелием Сципионом и дальновидно поспешил убрать опасного «игрока» с «шахматной доски»! Науськиваемый прозорливым и влиятельным карфагенянином могущественный царь нумидийского племени масесилов Сифакс решил показать своему старому обидчику Массанассе, «кто теперь истинный хозяин в Нумидии!» Двинув на своего безумно честолюбивого соседа войска, он разбил его, обратив в бегство.

…Если, конечно, верить римской традиции, изложенной сугубо в духе приключенческого романа с элементами триллера, то Массанассу спасло чудо вкупе с самим Провидением! Стремясь непременно добить опасного конкурента в борьбе за Нумидию, Сифакс с помощью своего военачальника Букара устроил настоящую травлю Массанассы и его горстки телохранителей.

Словно затравленные волки метались они по пустыне, прячась в горах. Всадники Массанассы отличались звериной ловкостью, ускользая от нападений, когда казалось, деваться им уже некуда.

Случалось, они по несколько дней не пили, не ели или обходились сухой травой и… конской мочой!

…И все же однажды шайку Массанассы застали врасплох, заперев ее на вершине горы. Казалось, уж на этот-то раз «его песенка спета». Но в очередной раз случилось чудо: по чуть ли не вертикальной, узенькой тропиночке всего лишь с пятьюдесятью всадниками он сумел спуститься вниз. Но и здесь его ждала засада! Беглецов гнали словно оленей, расстреливая одного за другим. Когда их осталось всего лишь пятеро с Массанассой во главе, они оказались прижаты к берегу широкой и бурной реки.

…Весь утыканный, словно дикобраз, вражескими стрелами, Массанасса первым кинулся вместе с конем с обрыва в шумящий поток. За ним последовали его телохранители. Стремительное течение подхватило беглецов и понесло на валуны-буруны-водовороты. Преследователи сочли, что стихия сама расправится с кочевниками, и прекратили погоню. Сифаксу доложили, что Массанасса мертв, а тот радостно сообщил в Карфаген, что теперь-то уж он точно полновластный владыка всей Нумидии.

Карфаген вздохнул свободно, но, как оказалось, раньше времени.

…Неизвестно как, но Массанасса с двумя своими охранниками все же спасся и, истекая кровью от многочисленных ранений, словно истерзанный лев, отлежался в какой-то высокогорной пещере, «зализав раны» при помощи отваров из целебных трав. Как только он почувствовал в себе силу, то, пылая жаждой мщения, снова сколотил небольшую банду и упрямо двинулся на… Сифакса, поклявшись на своей крови намотать кишки заклятого врага на свой кинжал.

Разоряя все на своем пути, «бессмертный» вождь массилиев рвался в отцовскую столицу.

…На этот раз Сифакс не стал поручать кому-либо из своих полководцев поймать негодяя, а сам во главе большого войска двинулся против сколь дерзкого, столь и бессмертного врага. Силы были слишком неравны, и Массанасса снова оказался разбит наголову. Остатки его банды оказались в плотном кольце вражеских всадников. Тогда Массанасса в который уже раз показал всем, как надо «ужом ускользать из наброшенной петли». Он разделил оставшиеся у него две сотни конников на три части и ударными «кулаками» бросил их на прорыв в трех разных направлениях, в расчете, что хоть один из них прорвется. Так и случилось: прорвался, потеряв почти половину своего состава, лишь один отряд.

Отряд, ведомый самим неистовым «львом пустыни» Массанассой. Следом за ним бросился сын Сифакса Вермина. Кидаясь из стороны в сторону, Массанасса путал следы, словно опытный заяц – мотал преследователей по пустыне, теряя людей и коней, но смог-таки уйти от погони…

На этот раз ему пришлось скрыться надолго и ждать появления в Африке своего будущего благодетеля Публия Корнелия Сципиона-Младшего, который обещал, что не заставит себя ждать.

Но для подготовки африканской кампании Сципиону потребовалось больше года.

С большим трудом (его противники в сенате, в частности, влиятельный Квинт Фабий Медлитель, всячески «вставляли ему палки в колеса») ему удалось набрать армию для экспедиции в Африку. Как это часто бывает со сведениями о делах и событиях времен «туманной» древности, данные о численности его экспедиционного корпуса разнятся очень сильно: от 12–15 до 35 тысяч. Учитывая все проблемы при вербовке солдат, большинство современных историков, принимая во внимание всякого рода «усушки и утруски», склоняется к мысли, что, скорее всего, до отправки в Африку под началом Сципиона было только около 16 тысяч легионеров и 1200–1600 всадников.

Безусловно, для победы над Карфагеном этого явно было мало.

Принято считать, что ядро армии составили оставшиеся в живых ветераны каннского побоища, объединенные во всеми презираемые V и VI легионы, расквартированные в Сицилии. В основном это были италийцы, по сути дела «сосланные» сюда еще в 216 г. до н. э. Униженные и оскорбленные, печально «знаменитые», они отличались особенно воинственным духом и сильнее, чем кто-либо, жаждали реванша. К тому же большинство из них участвовало под началом знаменитого Марцелла в драматической осаде Сиракуз, где не только успело искупить свою вину перед родиной за каннский позор, но и приобрести бесценный опыт длительных осад и кровавых штурмов. Озлобленные незаслуженным презрением, годами тихо «старившиеся» в своей сицилийской «ссылке» – их средний возраст равнялся 40 годам, – они с огромной радостью встретили молодого и решительного Сципиона и с собачьей преданностью приготовились высадиться в Африке, только чтобы положить конец этой мучительно долгой войне. Сципион с пониманием отнесся к их судьбе, так как, будучи сам участником каннского позора, прекрасно понимал, что та катастрофа случилась вовсе не из-за трусости простых легионеров. И если они выжили в той небывалой «мясорубке», то им уже ничего не страшно и на них можно положиться в любой ситуации. Вместе с 7 тысячами добровольцев, повсюду навербованных Сципионом (консул лично и крайне придирчиво отбирал себе солдат; спустя полтора века точно так же будет поступать его великий соплеменник – легендарный Гай Юлий Цезарь, формируя свои легионы для 10-летней Галльской войны), проштрафившиеся ветераны каннского побоища составили костяк его небольшого экспедиционного корпуса.

Прибыв в Сицилию, Сципион сразу же разбил своих добровольцев на манипулы и центурии, но оставил без назначения три сотни лучших из лучших.

Этим неожиданным шагом он немало удивил всех остальных, в том числе самих воинов, оставшихся не у дел. (Не исключено, это была жалкая горстка его испанских ветеранов, которых ему всеми правдами и неправдами удалось-таки зачислить к себе в армию.) На самом деле он задумал хитроумную комбинацию, суть которой стала ясна очень скоро. Здесь же, в Сицилии, римский полководец отобрал ровно три сотни знатных сицилийских юношей, чьи богатые семьи могли экипировать их для похода в Африку за свой счет. Всем им тут же был назначен день и час, когда они были обязаны явиться на военный смотр с конями, доспехами и оружием. Но изнеженные «маменькины сынки», предпочитавшие «жизнь в кайф» («молодежные тусовки со всеми их атрибутами»), отнюдь не горели желанием идти на войну и явились к Сципиону с большой неохотой. Им, привыкшим проводить жизнь в наслаждениях и роскоши, теперь предстояло целые дни напролет под палящим южным солнцем заниматься сложными и утомительными упражнениями. А в перспективе и вовсе отправиться воевать в ужасную Африку, где кругом раскаленные пески, воздух словно в духовке, проблемы с питьевой водой и прочие заморские «радости»! Естественно, что подобные «расклады» отнюдь не грели душу этих «клёвых по жизни», и они совсем пали духом. Но дальновидному Сципиону только-то и нужно было, чтобы они пришли, поскольку он тут же без обиняков предложил им, явно не готовым к «суровым военным будням», освободить их от тяжелой воинской повинности, если они… сдадут ему своих коней, доспехи и оружие. Вполне понятно, что сначала один, а потом и все до единого сицилийские «золотые мальчики» уцепились за эту счастливую возможность законно «откосить от армии». Не прошло и получаса (!), как Сципион смог их оружием, обмундированием и лошадьми отменно экипировать те самые три сотни отборных добровольцев (испанских ветеранов?!), которым поначалу якобы не нашлось применения.

Так «просто» было создано ядро отборной римской кавалерии! Командовать ей было поручено начальнику конницы африканского корпуса, прошедшему вместе со своим патроном «огонь, воду и медные трубы» многолетней иберийской кампании, мрачному вояке-молчуну Гаю Лелию.

Здесь же на Сицилии офицеры – ветераны войн Сципиона в Испании быстро закончили муштровку каннских «штрафников», без проблем освоивших столь любимый их новым вожаком маневр окружения вражеской армии. В ходе боя манипулам второй и третьей линий римлян – принципам и триариям – следовало по команде поворачивать направо и налево (половина манипул сдвигалась к правому, половина – к противоположному флангу) и двигаться за спиной у сражающихся коллег-гастатов первой линии, пока хвосты их колонн не окажутся наравне с краями сражающихся гастатов. Тогда они должны были развернуться фронтом к неприятелю и начать обход его флангов, устремляясь в тыл.

Характерно, что Сципион не только уделял немало времени совершенствованию военной подготовки своих «новобранцев», но и пошел на беспрецедентные «жертвы»: он вдвое увеличил жалованье своим легионерам, чем создал жесточайшую конкуренцию за право быть навербованными в его легионы.

В них действительно служили лучшие из лучших – профи высшей пробы той воинственной поры!

Прежде чем пересечь Средиземное море и десантироваться в Африку, осмотрительный Сципион отправил туда на «разведку боем» своего верного помощника, начальника конницы Лелия с небольшим конным отрядом, основу которого составили те самые триста кавалеристов «поневоле».

Благополучно переплыв море туда и обратно, Лелий привез две неутешительные новости.

Во-первых, вечно сомневающийся Сифакс может вот-вот перейти на сторону Карфагена. Истинные причины метаний Сифакса, конфиденциально сообщенные ему Лелием, оказались столь прозаичны, что Сципион серьезно призадумался о… роли женщины в истории, или, как говорят слывущие большими знатоками слабого пола французы – «шерше ля фам!», т. е. «ищите женщину!». (Подробности этой «истории», «написанной» в духе «голова поворачивает туда, куда хочет шея», вы, естественно, узнаете чуть позже.)

Во-вторых, обездоленный Сифаксом Массанасса ждет не дождется, когда же его римский друг высадится в Африке, но его собственные силы весьма незначительны. Нумидийский принц даже укорял своего римского «друга», что он напрасно промедлил и не переправил в Африку сразу всю свою армию, пока карфагеняне были в замешательстве и вряд ли смогли бы оказать сопротивление.

Но дальновидный Сципион прежде всего стремился убедиться в надежности своего главного африканского союзника и его возможности предоставить римлянам нужное им количество своей отличной нумидийской конницы. Как выяснилось, с этим у Массанассы было не все в порядке, а значит, все его «недовольство» на задержку со стороны Сципиона выглядит весьма нелепо: сам-то «безземельный принц» к тому же оказался еще и «безлошадным» и помочь римлянам мог разве что своими личными способностями.

Вполне возможно, что Сципион был бы рад высадиться на Африканском побережье как можно раньше, но одно непредвиденное обстоятельство задержало его в Италии.

В Карфагене тоже не сидели, сложа руки.

Поначалу внезапная высадка Лелия на африканском берегу в 240 километрах от Карфагена вызвала панику в городе. Жители города сочли, что это высадился сам Сципион со всей своей армией, и ожидали немедленного марша на Карфаген. Отразить его казалось невозможным: наемники были ненадежны, Сифакс все еще не определился, «с кем ему по пути», а Массанасса уже давно показал себя открытым врагом. Переполох более или менее улегся лишь после того, как стало ясно, что на самом деле римлян немного – всего лишь небольшой конный отряд и во главе стоит не Сципион, а его легат Лелий. После того как римский десант убрался восвояси, карфагеняне поняли, что это была всего лишь разведка, но нужно срочно готовиться к отпору. На всех подвластных им мысах были выставлены сторожевые посты и сигнальные маяки. В городе спешно возводили еще одну крепостную стену, набирали наемников, Гасдрубала Гисгона срочно отправили на охоту за новыми боевыми слонами.

Младший брат Ганнибала – Магон, «окопавшийся» было в последнем опорном пункте карфагенян в Испании – Гадесе, получил приказ от Большого Совета 104-х еще раз попытаться перебраться в Италию к бездействовавшему старшему брату.

По сути дела уже давно Одноглазый Пуниец с его горсткой ветеранов, прошедших через все тяготы почти 13-летнего похода по чужеземной территории и все еще сохранявших ему верность, был «заперт» Римом на самом юге Апеннинского полуострова – в Бруттии. В Карфагене рассчитывали, что, получив подкрепления, Ганнибал снова начнет действовать энергично, его активность вызовет вспышку страха у римлян и побудит их лучшего полководца Сципиона остаться в Италии.

Весной 205 г. до н. э., получив из Карфагена солидную сумму денег для вербовки наемников, Магон сумел, где посулами, а где и силой обобрав жителей Гадеса, увеличить ее более чем вдвое! Более того, ему удалось прикарманить все золото храма Мелькарта в Гадесе – сокровищницы, в которой со всего света собирались на ежегодные мистерии паломники со своими дарами и подношениями! Именно там много лет назад «консультировался» с богами сам Ганнибал, отправляясь в свой легендарный поход на Апеннины.

Прежде чем покинуть Испанию, Магон решил захватить Новый Карфаген. Причем проделать это точно так же, как это удалось несколько лет назад его удачливому противнику Публию Корнелию Сципиону-Младшему – лихим наскоком: «Пришел! Увидел!! Победил!!!» Момент был выбран весьма удачно: Сципиона в городе не было, римский гарнизон – невелик, а местное население должно было, по мнению Магона, ему помочь. Но его ждало большое разочарование: новокарфагеняне отнюдь не горели большим желание менять хозяев; вода в лагуне, как это случилось при осаде Сципиона, «отойти не пожелала»! Жители города дали магоновцам такой отпор, что им пришлось стремительно ретироваться. «Несолоно хлебавши» вернулся Магон в уже разграбленный Гадес. Но и тут его ждало серьезнейшее разочарование: ворота города оказались накрепко забиты. Озлобленный всеми «проколами», Магон попросил выйти к нему на переговоры городских старейшин, заверяя их честным словом, что не причинит им зла. Когда же они вышли, то были тут же на глазах своих горожан распяты самым жестоким образом – описывать который крайне нелицеприятно.

Совершив этот, как потом стало ясно, свой последний «подвиг» на иберийской земле, Магон отправился за «пушечным мясом» на Балеарские острова. Если на большем из них знаменитые на все Средиземноморье балеарские пращники встретили его прицельными залпами и заставили ретироваться, то на меньшем ему повезло больше: он не полез на остров через «главные ворота» – большую гавань, а без сопротивления высадился на побережье и вербовка войска прошла успешно.

В середине лета 205 г. до н. э. флотилия Магона ухитрилась ускользнуть от римских сторожевых кораблей и высадила на лигурийском побережье Северной Италии (современная Генуя) 6 тысяч пехотинцев с 800 нумидийцами и 7 слонами. Прекрасно понимая, что только с этими силами пробиться через римские заслоны на юг Италии на соединение со старшим братом ему не удастся, Магон собрал в Северной Италии сходку галлов и лигуров, заявил им, что желает освободить их от римлян и даже получил для этого вспомогательные войска.

И все же для успешной борьбы с Римом этого тоже было явно мало. Тогда Магон развил исключительную дипломатическую активность: он попытался склонить к выступлению против Рима всю Этрурию. Знатные этруски вступили с ним в переговоры.

В Риме многим тогда показалось, что снова начинается война, которую два года назад пытался вести на севере Италии средний брат Ганнибала – Гасдрубал Баркид. Римляне срочно взяли под контроль все возможные пути соединения братьев: один из победителей Гасдрубала – Марк Ливий Салинатор быстро перекрыл дорогу Магону на юг, а Марк Валерий Лэвин – его брату Ганнибалу – с юга (из Бруттия) на север. В то же время проконсулу Марку Корнелию Цетегу было приказано любыми способами удержать Этрурию в повиновении, что он и сделал, хотя и не без труда: римляне умели дать строгача всем вокруг, когда им грозила опасность!

Вот в таких условиях Магону Баркиду предстояло решать сложнейшую задачу: непременно прорваться на подмогу старшему брату – на юг Италии! Если он потерпит фиаско, то это будет окончательное фиаско и самого Ганнибала! Его мечта поставить Рим на колени рухнет раз и навсегда!

Тем временем выяснилось, что морской конвой в сотню судов с подкреплением, зерном и деньгами, отправленный из Карфагена к Ганнибалу, проскочить, подобно флотилии Магона, не смог. На подходе к греческому городу Локры (в нем давно стоял пунийский гарнизон), расположенному на «подошве носка итальянского сапога» в провинции Бруттий, страшный шторм разметал суда карфагенской эскадры: большинство затонуло, часть – попала в плен и лишь единицы вернулись домой.

Другим «непредвиденным обстоятельством», задержавшим в 205 г. до н. э. Сципиона в Италии, оказался… Ганнибал, а вернее его неожиданный маневр, который нагнал страху на римский сенат, и Сципиону пришлось немедленно отреагировать.

До нас дошло несколько вариантов случившегося.

Одна из наиболее известных версий гласит, что, зная о грядущем подходе к Локрам долгожданного конвоя из Карфагена, Одноглазый Пуниец со всеми своими силами двинулся в Локры, где сидел его гарнизон. При этом он послал вперед гонца с приказом гарнизону быть готовым как к его прибытию, так и возможному нападению со стороны римлян, уже проведавших о карфагенском морском караване. Скоростью ответного маневра Сципион превзошел своего легендарного визави. Оставив часть наименее подготовленных солдат на своего брата Луция, он с помощью галер успел перебросить под стены Локр своих отборных бойцов, прежде чем туда с севера подошла армия пунов. Внезапной ночной атакой римские легионеры захватили город и загнали карфагенян в цитадель. Когда передовой конный отряд Ганнибала подходил к городским стенам, то навстречу ему совершенно неожиданно для пунов вылетела… римская кавалерия, ударила их немногочисленным конникам во фланг и тут же их рассеяла.

Прибывший следом Ганнибал обнаружил в гавани вражеский флот и сильную армию в городе.

Рассказывали, что при осмотре городских стен выстрелом из «скорпиона» (активно применяемого римлянами метательного механизма) был убит наповал стоявший в шаге от Ганнибала один из его любимых адъютантов, прошедший с ним всю войну без единого ранения и царапины. Никогда более его свита, очень сильно поредевшая за долгие годы итальянского похода, не видела своего вожака – пережившего за многолетний боевой путь столько смертей вокруг себя – столь озадаченным и нерешительным. То ли сказались последствия уже давно – со времен смерти его брата Гасдрубала при Метавре (?) – охватившей его депрессии, то ли, не будучи большим мастером осад и не имея на то осадной техники (даже штурмовых лестниц!), то ли им двигало еще что-то нам не ведомое, но «несолоно хлебавши», Одноглазый Пуниец поспешно отступил от стен Локр. Засевшему в цитадели гарнизону был послан категоричный приказ выбираться, как умеют, и присоединяться к нему.

И хотя столкновения между Сципионом и Ганнибалом тогда по сути дела так и не произошло, но для римских легионеров отступление непобедимого (так ли уж?!) Одноглазого Пунийца было сродни бескровной победе. Более того, всем стало ясно, что армия Ганнибала уже давно не была той силой, с которой требовалось считаться. В результате «горячего дела» под Локрами был сделан надлежащий вывод: стеречь Ганнибала в его бруттийской клетке поручили уже известному читателям Публию Лицинию Крассу – человеку весьма достойному, правда, его военное дарование оставляло желать лучшего.

Возрос и авторитет самого Сципиона, который в первом же столкновении с Ганнибалом сыграл «шутку» над этим признанным мастером ловушек.

Последствия успеха римлян в «шумном деле» под Локрами трудно переоценить, и очень скоро это скажется на ходе африканской кампании Сципиона.

Теперь, после ретирады самого Ганнибала перед легионами Сципиона, последний мог спокойно переправляться в Африку и угрожать Карфагену. Правда, от Сифакса пришло сообщение, в котором он, явно науськиваемый Карфагеном, настойчиво просил римского консула не покидать берега Италии и не развязывать войну в Африке, а выяснять свои отношения с Ганнибалом где-нибудь подальше от берегов Черного континента. И тем не менее вернувшийся на Сицилию упорный Сципион вскоре после того, как высокая комиссия из римского сената «сделала тугое ухо» на его «соучастие» в деле Племиния и одобрила все его приготовления к походу за море (боеготовность его войск была такова, что придраться было не к чему!), отдал всем своим солдатам приказ грузить осадную технику и подниматься на борта 400 судов. Лично проконтролировав всю погрузку вплоть до запасов продуктов питания на ближайшие 55 дней (примечательно, что на первые 15 дней они уже были приготовлены и их оставалось лишь разогреть!), Публий Корнелий Сципион-Младший отправился из сицилийского Лилибея в свой самый знаменитый поход – на Карфаген. Конвой из 40–52 военных кораблей должен был обеспечить безопасность экспедиции.

Удивительно, как Сципион все же решился с силами, которые по численности явно были недостаточны для столь масштабного мероприятия, переправиться на враждебный материк.

Внезапное появление армии Сципиона в середине 204 г. до н. э. на холмистом побережье Африки неподалеку от Карфагена вызвало в городе панику. Окрестные дороги оказались запруженными толпами беженцев, спешащих под защиту городских укреплений. Положение города было тяжелым: надежной армии и талантливых полководцев под рукой не оказалось. Единственный военачальник Гасдрубал Гисгон «прославился» тем, что в Испании проигрывал Сципиону битву за битвой! Ганнибал с Магоном, скованные римскими легионами, застряли в Италии!

Тем временем высадившийся Сципион приготовился с ходу взять расположенный западнее Карфагена приморский город Утику, чтобы получить укрепленную базу, не только открытую к морю, но и всего лишь на расстоянии однодневного перехода до защитного земляного вала Карфагена. Но не тут-то было: город оказал ожесточенное сопротивление, и римлянам пришлось вести осаду во враждебно настроенной к ним стране. Утика не стала вторым Новым Карфагеном. Хотя римский полководец 40 дней упрямо атаковал ее с суши и с моря, но крепость устояла перед всем набором его хитроумных уловок. Получилось, что в Африке «первый блин вышел комом».

Осаду пришлось снять еще и потому, что разведка донесла о приближении огромной объединенной армии его старого знакомца по войне в Испании карфагенянина Гасдрубала Гисгона (30 тысяч пехоты и 3 тысячи кавалерии) и все же перешедшего на сторону Карфагена – нумидийского царя Сифакса (50 тысяч пехоты и 10 тысяч конницы).

И хотя Гасдрубал Гисгон явно побаивался не раз бивавшего его на иберийской земле римского полководца, а крайне осторожный Сифакс занимал выжидательную позицию, но разумный Сципион счел за благо отступить перед столь превосходящими вражескими силами. Он предпочел устроиться на зимовку в удобном для этого месте – на выступающем далеко в море и отделенном от материка узким перешейком, а значит, легко обороняемом – маленьком полуострове. Отсюда можно было одинаково удачно наступать и успешно вести оборону.

Следовало детально продумать план дальнейших действий, тем более что римскому полководцу было о чем задуматься.

«Дать сражение сейчас, – говорил он своему верному другу Лелию, – значит, погубить армию!» Как потом рассказывал Лелий, всю зиму Сципион перебирал варианты. Он искал такой вариант, который сразу со стремительной быстротой повернул бы ход военной кампании в его пользу, как, например, взятие Нового Карфагена в Испании.

И он его нашел, но верный своим принципам, до поры до времени никому не раскрывал.

Начнем с того, что, собираясь воевать в Африке, Сципион очень рассчитывал на поддержку нумидийских царьков – старого Сифакса из племени масесилов и молодого Массанассы из племени массилиев.

Первый поначалу явно медлил определиться в выборе, с кем ему будет выгоднее, но потом все-таки встал под «знамена» Карфагена, а возможности второго оказались крайне ограниченны. Он привел с собой лишь пару сотен всадников (после всех перипетий и передряг, что с ним случились в ходе его изматывающей борьбы за отцовский престол, привести больше ему было неоткуда!), рассказывая при этом со смехом, что его бы настигли и убили, если бы он не распустил слухи о своей гибели. Но его покровителю Сципиону было явно не до смеха: без превосходной нумидийской кавалерии надеяться на успех в борьбе с Карфагеном в открытом поле не представлялось возможным. Зимуя в прекрасно укрепленном лагере в ожидании конных подкреплений со стороны Массанассы, Сципион времени даром не терял. Лелея разрушить союз Карфагена с Сифаксом, римский полководец всячески стремился перетянуть последнего на сторону Рима.

Хитрый нумидийский царь, в свою очередь, то же самое пытался проделать со… своим заклятым врагом – воинственным Массанассой! После всех бесконечных войн с последним Сифакс обещал тому признать его правителем массилиев и даже отдать за него одну из своих прелестных дочерей. Но ничего из этого не вышло: политический союз с всесильным римлянином Сципионом сулил амбициозному принцу массилиев гораздо больше политических выгод, чем брачный союз с красавицей – дочерью его соперника в борьбе за власть над всей Нумидией.

И все же на ход заключительной фазы «Ганнибаловой войны» сильно повлияла другая, если, конечно, верить дошедшим до нас рассказам, еще более красивая девушка.

Эту сказочную красавицу звали Софонисба (Софонисоба или Софониба), и она была дочерью влиятельного карфагенянина Гасдрубала Гисгона. Незадолго до описываемых событий ее выдали замуж за царя масесилов Сифакса, в особом расположении которого Карфаген в свете разворачивавшихся военных событий на территории Африки очень был заинтересован. Хитрые пунийцы знали, что делали: они предложили в жены стареющему сластолюбцу юную красавицу, образованную и прекрасно разбиравшуюся в музыке, замечательно танцующую, к тому же умную и… властную!

Рассказывали, что ее чарующе-грудной голосок навсегда оставался в памяти мужчин, однажды услышавших его. Ходили упорные слухи, что своей гипнотической внешностью и губительным влиянием на мужчин Софонисба была схожа с двумя другими самыми знаменитыми женщинами древности – легендарной Еленой Прекрасной, из-за которой, собственно, и разгорелась величайшая война древности – Троянская война, и царицей Египта Клеопатрой. Последняя имела влияние даже на такого знаменитого сердцееда, как Гай Юлий Цезарь, не говоря уж о его начальнике конницы Марке Антонии, чья участь в результате их рокового любовного адюльтера оказалась трагична.

Говорили, что Софонисба обладала волшебным очарованием, которое магически действовало на любого встречавшегося ей мужчину, независимо от его возраста, и он фактически терял голову! Скорее всего, она владела или была наделена тем, что два с лишним тысячелетия спустя – в середине XX века – представители суперновомодной профессии, сексологи, назовут феноменом «ангела секса» Мэрилин Монро!

Оказавшись меж пленительно-сладостных чресел самой знаменитой чаровницы той поры, Сифакс потерял голову и перестал заигрывать с Римом. Результатом этого неравного брака стал клятвенный договор о союзе с Карфагеном. Но Гасдрубалу, который «встал у руля карфагенской политики», показалось этого мало, и он, прекрасно зная переменчивый характер нумидийского царя, вынудил его отправить в Рим особую делегацию с предупреждением, что в случае если римляне высадятся на африканских берегах и посягнут на Карфаген, то Сифакс со своими масесилами выступит против них. На самом деле Сифаксу выгоднее всего было бы, чтобы Рим и Карфаген воевали как можно дальше от его родины, поскольку он явно не хотел, чтобы кто-то из них стал хозяином всей Северной Африки.

Но случилось то, что случилось: страсть победила дипломатию. Неограниченные любовные возможности молодой жены вкупе с ее невероятной красотой полностью поработили старика Сифакса, сделав из него послушное орудие прокарфагенской политики.

В то же время поговаривали, что якобы Софонисбу ее отец давным-давно, еще сражаясь бок о бок с Массанассой против римлян в Иберии, стремясь удержать этого амбициозного нумидийского полугероя-полуразбойника от измены, пообещал ему в жены. (Не так ли?!) Но то ли пока они воевали в Иберии, карфагенское правительство без ведома отца тайно посулило Сифаксу выдать за него замуж красавицу Софонисбу в обмен за обещание помощи в борьбе с Римом. (Правда, брак карфагенской красавицы столь знатного происхождения по карфагенским законам был невозможен без согласия ее отца!) То ли сам отец прелестной девицы под давлением изменившихся обстоятельств – пока Массанасса воевал в Испании, его отец Гала скончался, в Нумидии началась очередная «схватка бульдогов под ковром» и Массанассе еще предстояло доказать свои права на отцовский престол – решил сделать ставку на другого кочевника, царя Сифакса, предложив именно тому «белое» тело своей несравненной дочурки?! То ли еще что-то, нам неведомое?!

Но случилось то, что случилось: «в телесной неге» сладостно забылся-забился не молодой и неутомимый Массанасса, а стареющий, но все еще бодрый Сифакс.

Так или иначе, но, прослышав об этом, оскорбленный Массанасса пошел на тайный союз с Публием Корнелием Сципионом-Младшим. Проведавший о секретном сговоре Гасдрубал Гисгон решил убрать экс-жениха по дороге из Испании в Африку. Но нумидиец, звериным инстинктом кочевника почуяв неладное, благополучно исчез и с тех самых пор вел жизнь бродячего разбойника, всецело надеясь на выгодный союз со Сципионом.

Не исключено, что в этом предании больше небылиц, на которые столь богата древняя история, «глухих отзвуков» реальных событий.

И все же участь прекрасной Софонисбы, волею судьбы оказавшейся своего рода «разменной монетой» «в играх сильных мира сего», трагична!

Хотя не пришло еще время перевернуть последнюю страницу ее судьбы…

Переговоры Сципиона с царем Сифаксом были тонкой игрой хитроумного римлянина.

Впервые они встретились, еще когда Сципион воевал в Испании. Это случилось вскоре после блистательной победы под Илипой весной 206 г. до н. э., когда победоносный римлянин, не без оснований считая войну в Испании почти законченной, уже замысливал перенести ее поближе к Карфагену – в… Африку!

Для успеха столь рискованной операции требовались союзники на местах. Могущество и знатность Сифакса выделяли его среди местных правителей, а беспокойный нрав, непомерное честолюбие и отчаянная смелость делали его достойным соперником нумидийского принца Массанассы, прекрасно себе зарекомендовавшего в боях против римлян в Испании. С ними-то собрался завести переговоры Публий Корнелий Сципион. Через своего легата Силана он уже установил контакт с Массанассой, и тот выразил согласие на дружественный союз. Оставалось привлечь на свою сторону Сифакса. Доверенное лицо Сципиона – Гай Лелий – с богатыми дарами отправился в рискованное путешествие через Гибралтарский пролив в Африку: ему надлежало склонить Сифакса к сотрудничеству с Римом в лице Сципиона-Младшего.

Спустя некоторое время Лелий благополучно вернулся, но с ответом, несколько обескуражившим нашего героя: Сифакс готов к союзу, но только после того как лично познакомится с победоносным римлянином. Судя по всему, варвару просто очень польстило бы, если бы герой удивительных легенд посетил его сам. Никто до него не выдвигал таких предварительных условий к договору о сотрудничестве. А не замышлял ли Сифакс заманить ненавистного для Карфагена римлянина в ловушку, чтобы выдать его пунам?! Где гарантии неприкосновенности: коварство и жестокость нумидийцев были у всех на устах, к тому же всем было известно, что Сифакс был дружен с Гасдрубалом Гисконом. И потом, римские законы запрещали их военачальникам покидать свою провинцию без санкции сената. Что будет с Испанией в отсутствие Сципиона: недобитый Магон окопался на ее юго-западной окраине – в Гадесе!

И все же решительный Публий Корнелий всегда верил в свою счастливую судьбу. Тем более что перспективы, открывающиеся в случае успеха миссии, были слишком заманчивы! Он рискнул совершить тайное путешествие в Африку для того, чтобы перетянуть на свою сторону сколь могущественного, столь и ненадежного африканского царя Сифакса. Пренебрегая предписаниями Рима, оставив Испанию на Силана с Марцием и взяв с собой только верного Лелия и несколько телохранителей, на двух квинкверемах он отправился из Гадеса в Африку. Опасность такой поездки была очень большой. Дипломатические привилегии в ту пору порой находились в весьма зачаточном состоянии, посол подвергался немалому риску и нередко встречал судьбу, от которой леденеют и самые стойкие сердца. Однако Сципион умел играть по-крупному, и когда риск сулил большой выигрыш, шел на опасные шаги.

«Долг истинного мужа и полководца – пользоваться счастьем, когда оно дается нам в руки!» – не уставал он повторять в таких случаях, по крайней мере, так рассказывали его апологеты.

То, что случилось дальше, – достойно захватывающего голливудского триллера-блокбастера.

Дело в том, что в ходе этой авантюры наш отважный герой чуть не попал в плен к карфагенянам. У берегов Африки по пути к Сиге – резиденции Сифакса – ему повстречались семь карфагенских боевых кораблей – трирем! Это Гасдрубал Гискон, прослышав о секретном посольстве своего обидчика к Сифаксу (хвастливый варвар сам проболтался о той чести, которую ему оказывает непобедимый Сципион!), спешил к тому, чтобы отговорить нумидийца от союза с Римом. Казалось, все самые худшие опасения вот-вот оправдаются: римлянин сам плывет в руки своих врагов, уже готовых по команде атаковать малочисленного неприятеля. Но отважный Корнелий действовал столь стремительно, что, пользуясь попутным свежим бризом, успел проскользнуть в портовую гавань под покровительство Сифакса.

Напасть на римские галеры у причала Сиги карфагеняне не решились, но высадились все же первыми!

Возгордившийся Сифакс – к нему на рандеву пожаловали сразу два столь знатных гостя – все же сначала поспешил навстречу к Сципиону как к более почетному гостю с предложением примирить его с Гасдрубалом. Дипломатичный римлянин тактично возразил, что он сам никогда не ссорился с карфагенянином, а потому и… мириться нет смысла. Таким своим ответом он как бы поставил «радушного хозяина» в неловкое положение: что делать дальше?! Теперь он обеспокоился другим немаловажным вопросом: кого из знатных гостей пригласить первым под свой кров? Своим выбором он боялся смертельно обидеть одного из них. Сифакс не стал мучиться как «Буриданов осел», и напрямую спросил римлянина, не согласится ли он принять участие в пире вместе со своим смертельным врагом, только что гнавшимся за ним – Гасдрубалом Гисконом? В ответ Публий не только рассмеялся, но и сказал, что непременно проделает это, причем с величайшим удовольствием.

На том и порешили.

Итак, во дворце Сифакса Сципиона ожидала «приятная» встреча – на этот раз с его давним соперником по войне в Испании – Гасдрубалом сыном Гискона. Того самого, которого он не только разгромил под Илипой, но и, между прочим, вынудил бежать с Иберийского полуострова. Будучи тонким дипломатом, Сципион, следуя желаниям столь нужного ему Сифакса, не только присутствовал на царском пиру в компании с Гасдрубалом, но и даже легко и непринужденно возлежал с ним рядом на одном ложе! Но, несмотря на все старания Сифакса, примирения между старыми врагами не произошло, да и не могло получиться. Оба не были уполномочены вести переговоры, а потому разошлись, как и прежде, врагами.

После ухода Сципиона Гасдрубал Гискон, будучи человеком проницательным, вынес свой лаконичный, но очень верный вердикт гостеприимному хозяину по поводу римского военачальника: этот человек в беседе еще опасней, чем на поле боя, поскольку обладает редкой способностью располагать к себе даже заклятых врагов. У Гасдрубала осталось весьма тревожное предчувствие, что этот обходительный и умный римлянин погубит и его – Гасдрубала и его родину – Карфаген. Хитрый Сифакс все прекрасно понял и заверил Гасдрубала Гискона, что царь масесилов никогда не перестанет быть другом Карфагена, но в то же время и Сципион увез с собой обещание изворотливого старика, что он готов стать… союзником Рима.

Но при одном условии, что Рим будет представлен в лице самого Сципиона и никого иного.

Итак, Публий Корнелий Сципион-Младший уже тогда добился того, чего хотел: наладил дружественные связи с Сифаксом и уже через четыре дня благополучно вернулся в порт Нового Карфагена. Мало кто тогда знал, что покоритель Испании, рискуя жизнью, уже раскинул свои «охотничьи сети» над лежащей за морем благодатной Африкой.

И вот настало время, когда Сифаксу пришлось выбрать между Римом и Карфагеном. Сципион прекрасно понимал, что Сифакс вовсе не собирается портить отношения с пунийцами, с которыми его теперь тесно связывала женитьба на пунийке Софонисбе. Надо отдать должное Сифаксу – тот предлагал выход из войны. Весьма приемлемый для обеих сторон: карфагеняне выводят свои войска из Италии, а римляне в ответ уходят из Африки.

Такой исход войны мог устраивать всех, кроме… амбициозного Сципиона, которому для окончания его войны с Карфагеном нужна была красивая точка – разгромное поражение пунов на их земле от руки Публия Корнелия Сципиона.

Еще ранней весной 203 г. до н. э., постоянно прочесывая окрестные территории летучими отрядами конных нумидийцев Массанассы, Сципион в одной из кавалерийских сшибок сумел не только прощупать силы врага, но и нанести ему поражение.

Дело было так.

Узнав от разведки, что несколько тысяч вражеской кавалерии под началом Ганнона сына Гамилькара расквартировались в городке Салек, что в 25 километрах от римского лагеря, Сципион выслал вперед Массанассу с его всадниками, как приманку для врага. Вожаку союзных Риму нумидийцев было наказано выманить карфагенскую конницу из города и, обратившись в «паническое бегство», вывести противника в седловину между грядами холмов под удар римской кавалерии Лелия. Массанасса превзошел себя: то пугливо отступая, то дерзко контратакуя, он, в конце концов, ухитрился вытащить из городка все силы разозленного его «трюками» Ганнона. Устремившийся за ним карфагенский военачальник потерял всякую осторожность и попал в ловушку: тысяча его всадников и он сам остались лежать порубленными, а две других – оказались в плену. (По другой версии, Ганнон был не в курсе, что Массанасса уже переметнулся на сторону Рима, и попался «на крючок»: нумидиец под видом встречи заманил его в засаду.)

Первые успехи римлян на чужой земле их сильно приободрили, а для карфагенян стали первым тревожным звоночком.

Исподволь готовя сокрушительную для своих врагов акцию (в курсе которой, как всегда, был только верный Лелий), римский полководец затеял активные переговоры с Гасдрубалом Гисконом и Сифаксом. От своих послов, чье количество никак не ограничивалось, посещавших вражеские лагеря, он досконально изучил все их особенности. Выяснилось много не только интересного, но и полезного. Оказалось, что зимние квартиры карфагенян и нумидийцев были построены на скорую руку. Карфагенские солдаты ночевали в хижинах, наспех сложенных из бревен и веток, а масесилы Сифакса – и вовсе в привычных для себя тростниковых либо соломенных шалашах, многие из которых располагались за пределами лагерного частокола, разбросанные беспорядочно и впритирку друг к другу. Переодетые рабами – слугами послов, опытные римские центурионы досконально изучили все подходы к лагерям и проходы внутри них, время смены и расстановку часовых и передовых постов, определили расстояние между биваками Сифакса и Гасдрубала. Никто им не мешал; переговоры шли своим чередом. И карфагеняне и нумидийцы, рассчитывая на установление в скором времени мира, ослабили бдительность. С каждым «посольством» посылались все новые и новые офицеры, так что максимальное число опытных воинов римлян познакомилось с расположением вражеских лагерей. Возвращаясь, они все рассказывали своему полководцу. Примечательно, что он расспрашивал их поодиночке, сверяя потом их показания. Получался максимально точный план обоих лагерей. Как-то одного из центурионов (уже весьма пожилого и заслуженного ветерана!) пришлось для пущей достоверности римским послам жестоко избить на глазах у пунов за якобы допущенную им провинность, чтобы никто не усомнился, что он действительно раб. Так получилось, что послы перестарались: центурион остался жив, но стал… калекой – «на войне как на войне»!

Зато в ходе детальной разведки выяснилось, что лагерь нумидийцев Сифакса атаковать и поджечь легче.

Владея столь «аппетитной» информацией, Сципион решил внезапно напасть на оба лагеря, поджечь солдатские жилища и, пользуясь паникой, попытаться истребить как можно больше живой силы противника. Внезапным снятием накануне намеченной акции всего своего флота с якорей он собирался ввести в заблуждение противников. Якобы он готовился нанести внезапный удар по Утике: все осадные орудия и метательные машины были погружены на суда, а две тысячи легионеров уже отправлены для захвата господствующих над крепостью высот. Двинув солдат против Утики, Сципион сумел убедить врага, что удар будет направлен против города. Так городской гарнизон будет обеспокоен активностью врага у своих стен и уже не рискнет сделать вылазку против лагеря римлян, когда они выйдут из него для атаки на лагеря своих противников.

Этим ловким маневром Сципион убил даже не «двух зайцев», а целых «трех» (!): во-первых, направил внимание врага в ложную сторону; во-вторых, себя обезопасил и, в-третьих, основную массу своих немногочисленных сил сконцентрировал для внезапного и решающего удара.

Только в день предстоящей операции Сципион вызвал к себе на совещание своих высших офицеров и посвятил их в детали предстоящей ночной акции. Солдат было приказано накормить ужином раньше срока и после обычного сигнала ко сну очень тихо вывести из лагеря. Оставив для обороны своего лагеря минимально нужное количество людей, всех своих остальных солдат Сципион, соблюдая максимальную тишину, повел к вражеским лагерям и ровно в полночь приблизился к ним вплотную.

Массилиям Массанассы и начальнику своей конницы Лелию он поручил запалить лагерь масесилов Сифакса, а сам остался ждать у лагеря Гасдрубала, пока не загорится нумидийский лагерь.

Лелий и Массанасса образцово-показательно справились со своей задачей. Часть своих сил они расставили по периметру всего вражеского лагеря, чтобы отрезать все возможные пути к бегству. Затем со всех сторон кинулись поджигать шалаши нумидийцев, которые загорались, как сухой хворост. Весь лагерь вспыхнул мгновенно, так как хижины были поставлены слишком близко друг к другу, и пламя летело по крышам. Подумав, что это случайный пожар, сонные нумидийцы выскакивали из шалашей без оружия и тут же становились легкой добычей коварного врага. Море огня бушевало над лагерем. Море крови его затопило. Многие сгорели заживо, кого-то просто затоптали в давке обезумевшие соплеменники.

Как только зарево пожара всколыхнуло нумидийский лагерь и его увидели карфагеняне, то они поначалу решили, что пламя вспыхнуло случайно и, тоже безоружные, кинулись на помощь незадачливым союзникам. Однако тех, кто первыми выскочил за ограду, легионеры Сципиона тут же перебили и, ворвавшись в ворота, оставленные без охраны, бросились поджигать ближайшие постройки во вражеском лагере. Огонь мгновенно распространился по всему биваку карфагенян. Его обитатели метались в огненном кольце; тех, кто не сгорел заживо, убивали римляне.

Дерзкая операция Сципиона завершилась как нельзя лучше: зарево двух огромных пожаров ярким пламенем осветило все близлежащие окрестности. И хотя оба вражеских вожака все же сумели спастись, но большая часть их солдат погибла в пламени пожаров.

По данным римских историков, Сифакс и Гасдрубал лишились от 30 до 40 тысяч воинов, всех боевых слонов, а еще 2–5 тысяч попали в плен.

Так, почти не понеся потерь (сотня убитых – «капля в море»!), римский полководец сумел существенно сократить численность вражеской армии и мог всерьез подумывать о наступательных действиях.

В Карфагене, едва узнав о катастрофе, ожидали прямого удара на сам Карфаген и бурно обсуждали, что делать дальше: то ли просить мира, то ли срочно вызывать из Италии зачинщика всей войны – Ганнибала, то ли попытаться набрать новую армию и дать римлянам открытый бой.

Пока там судили да рядили, Сципион весной 203 г. до н. э. навязал своим, так полностью и не восстановившимся противникам большое сражение примерно в 100 километрах юго-западнее Карфагена на Великих Равнинах. В нем небольшая 16-тысячная римская армия (римский консул бросил в бой только свои лучшие силы) сошлась с численно превосходящим вражеским войском (силы союзников исчислялись от 20 до 35 тысяч).

Стоявшая на правом фланге римская конница Лелия противоборствовала с масесилами Сифакса, а левофланговые массилии Массанассы сражались с карфагенскими всадниками. В центре позиции оба римских легиона столкнулись с четырьмя тысячами навербованных Гасдрубалом еще в Испании кельтиберов.

Наспех собранные и плохо обученные крылья карфагенской армии под напором отборной италийской кавалерии Лелия и конных массилиев Массанассы быстро сломались, но стойкость и большой боевой опыт кельтиберов задержали продвижение к победе римских легионов. Иберийцы прекрасно понимали, что бегство бесполезно из-за незнакомства с местностью, а сдаваться нельзя, поскольку они предали римлян, прибыв из подвластной им Испании на службу к их врагам. Пришлось Сципиону вводить в дело вторую и третью линию манипулов (принципов и триариев) для атаки кельтиберов с флангов, вместо того чтобы, как обычно, просто поддержать своих гастатов – легионеров из первой линии – во фронтальной атаке. Даже окруженные со всех сторон, кельтиберы продолжали сопротивление до последнего и дали возможность Гасдрубалу и Сифаксу вместе со свитами бежать. Только ночь положила конец очередной кровавой бойне, устроенной Сципионом своим незадачливым противникам.

Если остатки карфагенской армии под прикрытием кельтиберов отошли в Карфаген более или менее организованно, то нумидийцы Сифакса умчались в его столицу Цирту разрозненными толпами.

Отправив в погоню за ними Лелия и Массанассу, сам Сципион занялся «зачисткой» окрестных территорий, всеми своими действиями показывая карфагенянам, что он готовится к маршу на их столицу.

Престарелый неудачник Сифакс попытался было оказать последнее сопротивление яростно преследовавшим его в течение 15 дней всадникам Массанассы и Лелия. Загнанный в глубь своих владений (современный Алжир), он еще раз огрызнулся, двинув против врагов своих многочисленных, но наспех собранных кочевников. В первой же схватке его численное превосходство поначалу сказалось, но затем, когда на воинов Сифакса навалились всадники Лелия, дала о себе знать их лучшая боевая выучка и дисциплина. Сифакцы дрогнули и побежали. Самого нумидийского царя захватили в плен и притащили к Лелию.

Ставший по милости Сифакса лютым беглым разбойником и бездомным степным волком, Массанасса упросил Лелия отпустить его с нумидийской конницей и скрученным Сифаксом для захвата Цирты – столицы его поверженного врага. Сам Лелий повел своих бойцов следом. Массанасса несся впереди, как сокол.

Очень скоро станет ясно, почему он так рвался оказаться в Цирте раньше римлян.

Если верить проримски настроенным источникам, то дальнейшие события развивались подобно голливудскому любовному триллеру: весьма витиевато и крайне… сексуально!

Как только «летучий» нумидиец оказался под стенами сифаксовой столицы, таща за собой на веревке ее униженного и поверженного владыку, малодушные вельможи открыли ворота. Так несравненная красавица Софонисба – своего рода секс-символ эпохи – оказалась в руках заклятого врага ее мужа царя массилиев Массанассы, которому она вроде бы была пообещана в жены еще задолго до того, как Карфаген решил, выдав ее замуж за Сифакса, упрочить свой союз с ним! Вот какой пикантный получился любовный треугольник!! Парадокс заключался еще и в том, что Массанасса, оказывается, прежде никогда не видел свою «невесту»!!! И вот свершилось: прекрасная в своей наготе царица распростерлась у ног царя массилиев и, обнимая его колени, слезно умоляла его лучше прикончить ее на месте, но не отдавать в руки римлян. Завороженный ее поистине неземной красотой (вспомним о «феномене Мэрилин Монро»!), Массанасса поклялся, что исполнит ее волю. Но, вспомнив былое – когда-то она была его суженой, – Массанасса сделал ее… своей женой! (Такова сила «феномена Мэрилин Монро, обещавшего всем мужчинам, что у них никогда не будет никаких проблем, если они возьмут ее сейчас же»!)

Причем свадьбу «сыграли» тут же в дворцовых покоях ее законного мужа Сифакса.

Причем новоиспеченный муж как был в пыли, поту и крови от ратных подвигов, так и бросился на брачное ложе в объятия карфагенской чаровницы.

Причем альковные подвиги, поощряемый искусной в любовной неге Софонисбой, наш неутомимый кочевник совершал прямо на глазах у ее понурого, раздавленного всем случившимся, терзаемого адскими муками, но живого экс-мужа Сифакса! (Вот так работал, работает и будет работать «феномен Мэрилин Монро», пока не перевелись мужчины, у которых нет никаких проблем!)

Когда об этом «геройском» подвиге узнал сопровождавший Массанассу в погоне за Сифаксом суровый молчун-вояка Лелий, то сначала он от неожиданности потерял дар речи, а потом разразился такой солдатско-площадной бранью в адрес «молодоженов»-прелюбодеев, что даже его видавшие виды кавалеристы покраснели от стыда. Пришлось спешно вытащенным из постели «новобрачным» предстать в «костюмах Евы и Адама» перед гневными очами самого Публия Корнелия Сципиона-Младшего, явно некстати прибывшего в Цирту. К несчастью для новоявленных «Ромео и Джульетты», римский полководец уже успел переговорить с плененным Сифаксом. Тот сумел полностью оправдаться перед Римом за свой союз с Карфагеном, сославшись на чудодейственные чары роковой обольстительницы из Карфагена, втянувшей его в эту столь опасную авантюру. А тут еще Сципиону доложили, что теперь и Массанасса потерял голову от любви к карфагенянке Софонисбе!

Более того, он, слывший знатоком женских прелестей, воочию оценил этот «греховный сосуд» – прекрасное творение Бога и природы на погибель всех мужчин и народов или, как порой еще хохмят острословы, – «резервуар для физиологического облегчения мужчины». Проницательному римлянину было отчего очень серьезно задуматься о возможных последствиях ее пагубного воздействия на столь необходимого ему вождя массилиев.

Получалось, что этот главный «ангел секса» той поры фатально влияет на нужных Риму в борьбе с Карфагеном нумидийских царьков одного за другим. Римлянину пришлось очень долго уговаривать очередную потерявшую рассудок жертву женских чар прекрасной дочери Карфагена – Массанассу – образумиться и отдать ее в руки Риму как его законную добычу, чтобы судьбу «секс-символа» эпохи решил римский сенат. Взамен он обещал тут же провозгласить нумидийского принца массилиев законным царем всей Нумидии. Но не таков был своенравный сын Нумидии Массанасса. И хотя он прекрасно понимал, что без поддержки Публия Корнелия Сципиона-Младшего ему не видать нумидийского престола как своих ушей, но в то же время наш неутомимый боец и по совместительству любовник, отнюдь не собираясь отдавать свою новоявленную «возлюбленную» в руки римлян, послал ей… кубок с ядом! Нам неизвестно, как он решился на такой шаг.

Правда, рассказывали, что сама Софонисба приняла смерть с поистине царским величием и якобы даже сказала что-то вроде: «Я не ожидала такого свадебного подарка от своего мужа».

Безусловно, сегодня трудно судить, так ли обстояло дело на самом деле и действительно ли Массанасса пожертвовал любовью ради политики?!

И тем не менее на следующий день после гибели столь «опасной» для римского могущества в Африке прекрасной карфагенянки Софонисбы Публий Корнелий Сципион-Младший сдержал свое слово. Перед строем римских легионов он торжественно провозгласил «женоубийцу» Массанассу царем всей Нумидии и вручил ему царские регалии и даже увенчал столь почетным для римлян золотым венком. Массанасса стал первым из восточных монархов, получивших известность как ставленник Рима, но его слава померкла перед историей смерти его возлюбленной Софонисбы.

Впрочем, не все современные исследователи принимают за «чистую монету» подобные шекспировские страсти «африканского любовного треугольника» времен конца Второй Пунической войны. В то же время, какая древняя история обходится без столь душещипательных историй с элементами… фэнтези?!

Так что думайте сами – решайте сами…

После катастрофы карфагенян на Великих Равнинах Сципион занял Тунет, из которого Карфаген был виден невооруженным глазом, а его легионеры взяли под контроль дороги, ведшие с побережья к Карфагену. Урожаи на окрестных полях оказались в распоряжении врага. Беженцы устремились в город со своими пожитками, но без продовольствия. На переполненных улицах запахло голодом. Карфаген не мог выдержать многие месяцы без продовольствия, обычно доставляемого из окрестностей и глубинки. Хотя город защищало три стены, и гарнизон стоял по периметру каждой из них, а флот охранял вход в гавань, но в открытом бою карфагенскому гарнизону было не по силам противостоять римским легионам Сципиона. Город не только не мог выставить новую армию, но у него не было, кому ее возглавить. Отец Софонисбы Гасдрубал Гискон покончил жизнь самоубийством.

Спешно нужен был человек, который мог бы дать достойный отпор победоносному Сципиону!

Напрашивалось одно-единственное решение: надо срочно возвращать на родину человека, который почти 15 лет назад развязал эту войну, пришедшую теперь и на землю Карфагена – Ганнибала и его брата Магона, так и не сумевших отвлечь внимание римлян от Африки. Нетерпеливые толпы выкрикивали на площадях имя Ганнибала. Но для возвращения Ганнибала нужно было время, причем немалое. Стремясь его получить, решено было пойти на хитрость: срочно отправить посольство к победоносному римлянину… якобы для переговоров, а на самом деле дать Ганнибалу и его брату время переправиться из Италии на родину.

Прибыв в бивак Сципиона, пунийские послы обратились к нему с униженной мольбой пощадить город, избавить его от разрушения и гибели. В ответ римский полководец предложил свои условия мира: вывести карфагенские войска из Италии, отказаться от Испании, очистить все острова между Италией и Африкой, вернуть всех военнопленных и перебежчиков, выдать римлянам почти весь карфагенский флот за исключением 20 судов, передать римлянам провизию на огромную сумму денег, а также двойное жалованье для его солдат либо 5 тысяч талантов. Затягивая переговоры, карфагенское посольство решило не отвергать этих требований и, подготовив в Карфагене большую делегацию, отправить ее в Рим для ведения дальнейших переговоров.

Тем временем, пользуясь первым за полтора десятка лет войны перемирием, Ганнибал сумеет переправиться в Африку и тогда можно будет разговаривать с заносчивым римлянином совсем по-другому – с позиции силы.

В самом Риме в этот момент разгорелись острые дебаты: дать Сципиону довести дело до окончательной победы или все же отозвать его назад?!

Началось все с глубокого потрясения: сами карфагеняне – столько лет победителями носившиеся по всей Италии вдоль и поперек – теперь униженно просят о мире!

В народе восхваляли Сципиона, но в сенате шли свои «игры». Отцы Рима посчитали, что юнец, как всегда, слишком щадит врага и надо ужесточить римскую позицию. К тому же немало было честолюбцев, готовых теперь взять командование в Африке в свои руки. И это при том, что совсем еще недавно никто из них не собирался туда отправляться, чтобы завершить многолетнюю и изнурительную «Ганнибалову войну». Зато сейчас, после того как пришли радужные вести о победах вечного везунчика Сципиона, одержанных легко, играючи, тут же нашлись «смельчаки», загоревшиеся идеей «на чужом горбу въехать в рай» – в одночасье стать Победителями Карфагена!

Подлил масла в огонь и Квинт Фабий Максим. Уже «стоя одной ногой в могиле», он тем не менее продолжал строить козни своему антиподу. Его предложение, как всегда, было доходчиво и логично: «Счастье не может так долго благоприятствовать… одному человеку!» – Публия Корнелия Сципиона-Младшего следует немедленно сменить!! Но народ встал горой за своего любимца – Фабия окрестили престарелым ворчуном. Несмотря на все происки сената, мир, предложенный Сципионом Карфагену, был утвержден.

Казалось бы, конец войне, но в который раз сказалось «истинно пунийское коварство»!

По крайней мере, так утверждают проримские источники, а иными мы, к сожалению, не располагаем. Рим позаботился о том, чтобы до нас дошла максимально выгодная для него версия финальных событий «Ганнибаловой войны»…

Так бывает, причем во все времена: «Победителей – не судят»…

Пока в Риме «судили да рядили» – как быть с Карфагеном?! – в Италию спешно прибыли карфагенские гонцы – на север Апеннинского полуострова к Магону и на юг итальянского «сапожка» к Ганнибалу – с одним и тем же требованием: немедленно вернуться со своими армиями в Африку. Если у Магона был свой собственный флот и сам он слыл весьма удачливым флотоводцем, то для доставки солдат Ганнибала очень пригодились захваченные в Утике несколько десятков римских транспортных судов.

Вот как это случилось.

…Большой Совет Карфагена в надежде лишить римлян флота спешно послал все свои корабли атаковать римские суда под Утикой!

Только бдительность конной разведки, вовремя донесшей Сципиону о замеченной идущей на Утику карфагенской флотилии, позволила ему избежать больших неприятностей, если не катастрофы. Он сразу понял, что его корабли, нагруженные осадными машинами и переоборудованные в транспортные суда, не пригодны для морского сражения. Взяв с собой лишь легковооруженную пехоту, римский полководец, не мешкая, кинулся в Утику. Готовить корабли для боя уже не было времени, и он решил поставить свои немногочисленные военные корабли на якоря поближе к берегу и прикрыть их с моря тремя-четырьмя рядами транспортов, связанных вместе цепями и канатами в плавучую защитную стену. По его приказу с одного транспорта на другой были переброшены трапы, чтобы солдаты могли легко передвигаться с одного судна на другое. В некоторых местах между судами были оставлены промежутки, через которые могли бы выскакивать навстречу врагу небольшие суда на веслах. Всего на транспортах была размещена тысяча отборных пехотинцев, в достатке вооруженных разнообразным метательным оружием.

Поступая так, Сципион собирался огневой мощью остановить атаки врага!

Только-только римляне успели завершить свою экстренную подготовку к оборонительному бою, как карфагеняне уже показались на горизонте. Озадаченные увиденным, пуны все же перешли в атаку. Им пришлось нападать на необычный боевой строй: кораблями атаковать… морскую стену из судов! Карфагенян было больше, но это их преимущество обесценивалось тем, что римские транспорты были выше, чем карфагенские военные суда, и пунам приходилось бросать свои дротики или стрелять из луков вверх, тогда как римлянам, наоборот, сверху легче было целиться, и к тому же их метательные снаряды, брошенные сверху, летели с большей убойной силой. Зато другая задумка Сципиона – посылать через промежутки между своими транспортами легкие гребные суда для атаки на карфагенские военные корабли – тут же провалилась. Более тяжелые суда пунов просто опрокидывали их благодаря своему весу и инерции движения. Оставшиеся на плаву римские мелкие суда так перемешались с вражескими кораблями, что только мешали огню своих стрелков с транспортов. Здесь Сципион явно просчитался: нельзя механически переносить приемы сухопутного боя в морскую схватку – везде свои особенности, и их нужно учитывать, если хочешь побеждать.

В общем, Сципион-полководец оказался не ровня Сципиону-флотоводцу!

Карфагеняне, более искусные в военно-морском бою, все же нашли способ разорвать монолитность вражеского строя!

Они принялись закидывать на римские транспорты длинные балки с огромными крюками, прикованные цепями к собственным кораблям. Пунийские гребцы работали так мощно и слаженно, что цепи и канаты, сковывавшие римские транспорты друг с другом, лопались, и порой один пунийских корабль вытаскивал за собой сразу несколько римских. Так, им удалось вырвать из первого ряда римской «стены» немало транспортов: трапы между ними полетели в воду и римские стрелки с дротикометателями еле-еле успели перескочить на корабли второго ряда. Правда, взломать вторую линию оказалось гораздо труднее – тут они оказывались под столь яростным перекрестным огнем врага, что сочли за благо довольствоваться достигнутым.

Таща на буксирах свои шестьдесят трофейных кораблей врага, пуны вернулись в Карфаген.

Эта небольшая, но все же победа на море придала им силы для организации дальнейшего сопротивления Сципиону…

Сам Одноглазый Пуниец, умело отбивавшийся от вяло теребивших его численно превосходивших легионов римских полководцев Публия Семпрония Тудитана и Публия Лициния Красса, тем временем все еще сооружал памятник своему 15-летнему пребыванию на землях Италии. Будучи на южной оконечности Апеннинского полуострова в Кротоне, он решил украсить храм Юноны своей мемориальной бронзовой доской. Увидев и изучив за время пребывания в Италии множество латинских досок, рассказывающих об отличиях, титулах и победах, одержанных римскими патрициями, он решил увековечить в камне и свои немалые деяния.

Это был прощальный жест человека, 15 лет державшего в страхе римский народ и его правителей.

Летом 203 г. до н. э. судорожные усилия Карфагена затянуть (или возобновить?) военные действия на территории Италии (вплоть до диверсионного похода на Рим?) потерпели окончательное фиаско. В окрестностях Медиолана (ныне Милан) от 14 до 18 тыс. наемников Магона (из них только 2800 приходилось на кавалерию) оказались разбиты четырьмя легионами претора Публия Квинктилия Вара и проконсула Марка Корнелия Цетега. Не помогли вожаку пунов и привезенные из Африки 7 боевых слонов.

А ведь поначалу, когда на поле боя столкнулись пехотинцы, царило равновесие!

Когда Квинктилий ввел в дело свою кавалерию, Магон противопоставил ей своих слонов, и всадники потеряли власть над перепуганными лошадьми. Тогда обе стороны бросили в бой пехотные резервы, и снова «нашла коса на камень»! Лишь нападение римских метателей дротиков (по некоторым данным, чуть ли не все гастаты XI легиона разом бросили все свои пилумы в цель?!) на слонов привело к решительному перелому в пользу Рима. Раненные огненными дротиками либо просто утыканные ими подобно дикобразам, животные обратились в бегство (четверо и вовсе погибли от ран), давя свою же пехоту. И только тогда снова в бой вступили римские всадники. Под их напором пунийские наемники начали пятиться назад. И в этот самый ответственный момент сражения случилось непоправимое: отчаянно бившегося в первых рядах младшего брата Ганнибала тяжело ранили в бедро.

Потеряв вожака, наемники побежали.

Потери Магона Баркида составили примерно 5 тыс. воинов, но и римляне оставили на поле боя порядка 2300 легионеров!

Эта неудача заставила Магона вернуться к морю, в Лигурию. Именно там его и застал приказ Большого Совета Карфагена срочно возвращаться домой. Как известно, карфагенянам уже было не до Италии и Ганнибала: на побережье их родины уже высадились римские легионеры Сципиона и победоносным маршем уже идут на Карфаген. По дороге домой Магон, проплывая мимо острова Сардиния, умер от последствий раны, полученной под Медиоланом.

Впрочем, есть и другие версии печального финала судьбы младшего брата Ганнибала, но большинством здравомыслящих историков они ставятся под серьезное сомнение.

Со смертью Магона рухнула последняя надежда Ганнибала на перелом в ходе неудачно складывавшейся для него «Ганнибаловой войны». Делать ему в Италии уже было нечего, тем более, что развязанная им тут 15 лет назад война теперь перекинулась за море на… его родину. Карфаген оказался в огне! И все это произошло «благодаря» очевидцу его первого успеха в далеком ныне 218 г. до н. э. в бою при Ломелло – Публию Корнелию Сципиону-Младшему. Юнец возмужал, набил руку, громя его братьев в Иберии, и теперь пришла пора самому Ганнибалу «унять широко шагающего мальчика, а не то поздно будет».

Такие или примерно такие мысли могли тяготить «усталого героя давно минувших дней» – Ганнибала Баркида и понудить его к очной встрече с неугомонным Сципионом на земле своих предков.

Теперь его Отечество в опасности, и настал его черед постоять за Отчизну!

Если флотилия Магона, перегруженная балеарцами, лигурийцами и галлами, сумела-таки прорваться в Африку, потеряв, правда, при этом своего вожака, то как ухитрился выбраться из Италии Одноглазый Пуниец, истории осталось неизвестно. Как он это проделал, непонятно, ведь его сторожили две римских армии. Они были способны разгромить его войска во время посадки на корабли. Во время погрузки его должны были потопить римские флотилии, но они предпочли сторожить его в море и там «благополучно» проворонили.

В общем, Ганнибал выкинул свой последний трюк: он ушел незамеченным.

Поскольку о последних месяцах и днях, проведенных Ганнибалом в Италии, до нас дошли слишком противоречивые сведения, то лучше их и не ворошить.

Осенью 203 г. до н. э. после 15-летней войны на вражеской земле пунийский полководец оставил так и не завоеванную им Италию, чьи горы навсегда исчезли за кормой его корабля. Ходили слухи, что, покидая Италию, он вроде бы проклинал себя за то, что не повел свои войска сразу же после Канн на Рим и, перебив чуть ли не 100 тысяч римлян и их союзников при Ломелло, Треббии, Тразименском озере и Каннах, все оставшееся время бродил по Италии! Впрочем, это были лишь слухи…

Прежде чем покинуть Апеннинский полуостров, он оставил людям право выбора: следовать за ним или оставаться в Италии. Немало наемников ушло с ним, но какая-то часть предпочла остаться, надеясь раствориться на лесисто-гористых просторах благодатной Италии. (Рассказы античных проримски настроенных авторов, что по приказу Ганнибала их немедленно перебили, кое-кто из современных историков считает очередными «ужастиками» к портрету коварного и кровавого Одноглазого Пунийца, с годами обраставшего все новыми и новыми демоническими деталями!) Вторгнувшись в Италию полтора десятка лет назад с превосходно обученными и закаленными африканцами и иберами, большинство из них Ганнибал потерял – они попросту «растаяли» за долгие годы бесчисленных походов, стычек, боев и битв на полях благодатной Италии – и теперь он покидал ее с галлами и бруттийцами. Немногочисленных остававшихся еще живыми слонов пришлось бросить на произвол судьбы, а всадникам заколоть своих скакунов, для которых не оказалось места на кораблях конвоя. Нехватка хорошо обученной кавалерии скоро станет для Ганнибала роковой.

Не исключено, что вместе с ним отплыло всего от 12 до 15 (максимум 18?) тысяч (а не 24 тысячи, как это часто утверждали античные историки) отборных солдат – ветеранов его Итальянской кампании (вполне возможно, среди них встречались даже участники легендарной Каннской резни и даже побоища у Тразименского озера?!), так красиво и многообещающее начавшейся и так печально и безрезультатно закончившейся.

Покинув родную африканскую землю еще ребенком, спустя без малого 36 лет он снова оказался дома, но уже немало повидавшим и пережившим (так, оба его младших брата уже были мертвы), поседевшим и покрытым шрамами, одноглазым 44—45-летним мужчиной. Он исколесил всю Италию вдоль и поперек, дал множество сражений, применил тысячи уловок, одержал блестящие победы, провел массы переговоров с местными племенами и народами, но все оказалось напрасным, и ему пришлось ретироваться, чтобы спасать родную землю.

Оказавшись в Африке, Ганнибал первым делом отправился в свое родовое поместье (его предки были богатыми землевладельцами) в Малом Лептисе (совр. Ламта), где его солдаты высадили привезенные с Апеннинского п-ова знаменитые италийские оливковые деревья, столь полюбившиеся их вождю за долгие годы.

Поскольку карфагенское «знамя» борьбы с Римом – легендарный Ганнибал, с которым карфагенский народ теперь связывал все свои надежды на изгнание Сципиона – прибыл на родину, то мирные переговоры (в основном усилиями пунов – например, нападение на римский флот у побережья Утики, на послов Сципиона в устье р. Баграды и другие «козни» со стороны партии «войны», возглавляемой снова поднявшими голову Баркидами) оказались сорваны; предстояло снова «заговорить пушкам».

Приезд Ганнибала взволновал карфагенян, уверовавших, что их легендарный сородич легко рассеет войска Сципиона. Они рвались в бой, и мирный договор им теперь только мешал. Сам Ганнибал отнюдь не рвался в бой: ему предстояло собрать боеспособное войско, с которым можно было бы выйти на бой с этим удачливым «юнцом» Сципионом, с победы над отцом которого он начал свою «Ганнибалову войну» почти 15 лет назад!

На это нужно было время!

А его-то у него и не было!

Сципион открыл боевые действия первым. Не дождавшись поддержки от Нерона и оставив на легата Луция Бебия свой укрепленный лагерь под Утикой, он пошел в сторону Нумидии навстречу Массанассе, без чьей конницы сражаться с Ганнибалом было смертельно опасно. По пути он сжигал деревни, уничтожал урожаи, угонял скот, брал в плен окрестных жителей – в общем, делал все, чтобы вызвать врага на бой и лишить жителей Карфагена снабжения всем им необходимым. Этим искусным маневром римский полководец не только сближался с Массанассой, но и уводил Ганнибала от его главной военной базы – Карфагена. Если бы Сципион не покинул полуостров Утика, где у него была крепкая база, то наверняка оказался бы заблокирован в ней Ганнибалом и потерял бы всякое влияние на Массанассу и его нумидийцев. Одним только этим своевременным марш-маневром Сципион показал большому мастеру маневрирования Ганнибалу, что наконец-то он встретил достойного соперника. На все мольбы соплеменников выступить на защиту родины, Ганнибал, готовивший свою разношерстную армию восточнее Карфагена в укрепленном лагере (то ли у Лептиса, то ли у Гадрумета?), монотонно отвечал одно и то же: «Мне лучше знать, что сейчас нужно делать». Его поведение объяснялось очень просто: лигурийские, галльские и балеарские наемники, карфагенские рекруты и его итальянские ветераны еще не были спаяны в единую армию. И все же под давлением народных масс ему пришлось поторопиться навстречу римскому консулу.

Одноглазый Пуниец предпочитал сражаться на поле боя, выбранном им самим, а этот удачливый молодец явно собирается лишить его этого преимущества и первым занять на равнине наиболее выгодную позицию.

То ли весной, то ли ближе к концу 202 г. до н. э. (в дошедших до нас источниках слишком большие разночтения по поводу времени битвы) противники наконец встретились в пяти днях пути к западу от Карфагена между двумя небольшими деревушками Зама и Нараггара. Если римляне встали лагерем рядом с Нараггарой и вблизи от питьевой воды (как тогда говорили, «на расстоянии броска дротика»), то карфагеняне расположились на огромном холме у Замы – месте, безопасном и удобном во всех отношениях, кроме одного: питьевая вода была слишком далеко.

Открытая равнина между этими двумя деревушками очень подходила для того, у кого будет преимущество в коннице.

Этой судьбоносной битве предшествовала активная работа Сципиона и Ганнибала по своему усилению. Причем оба полководца особое внимание уделили своей кавалерии, прекрасно понимая, что, скорее всего, именно ей предстоит решить участь последнего противостояния «извечных» соперников. Ганнибалу удалось переманить на свою сторону массильского вождя Мазетула (врага Массанассы) и сменившего у масесилов Сифакса, Тихея – другого недруга Массанассы. Оба нумидийских царька прекрасно понимали, что в случае победы Рима амбициозный Массанасса «покажет им всем, кто в Нумидии хозяин»! Каждый из них привел с собой максимум возможного – по тысяче всадников. Сципиону пришлось срочно слать к Массанассе за помощью. Не получив вестей (месть за вынужденное убийство Софонисбы?!), он был вынужден ускорить свой марш навстречу новоявленному царю всей Нумидии, чтобы избежать катастрофы.

Естественно, Ганнибал пошел за ним с целью помешать этому соединению. Возможно, он надеялся разбить Массанассу до того, как тот успеет соединиться с римлянами. Оказавшись в окрестностях Замы, он перво-наперво попытался выяснить расположение римской армии и выслал вперед разведчиков. Им не повезло – в предрассветной мгле они нарвались на вражеский сторожевой отряд: в жаркой стычке пунийцы частью полегли, частью попали в плен и оказались в руках Сципиона. Римский полководец разрешил им беспрепятственно осмотреть лагерь. Затем, позвав этих лазутчиков к себе, Сципион вежливо и спокойно спросил, все ли им удалось осмотреть, и отправил их к Ганнибалу. Такое утонченное издевательство, которое мог позволить себе только сильный, уверенный в своей победе противник, произвело неизгладимое впечатление на карфагенского полководца, уже давно преследуемого непрерывными неудачами. К тому же он узнал, что к Сципиону все же пришло столь нужное ему подкрепление от Массанассы: от 4 до 6 тысяч легковооруженных пехотинцев и, что самое главное, от 2 до 4 тысяч всадников.

Впрочем, по некоторым данным, боеготовность последних оставляла желать лучшего.

…Рассказывали, что, трезво оценивая свои шансы в предстоящей битве, Ганнибал якобы попытался использовать последний шанс для примирения! Через посланца Одноглазый Пуниец обратился к Сципиону с просьбой о личном свидании. Римский консул согласился, оставив свой лагерь на Лелия и Массанассу. Полководцы отправились на переговоры под охраной нескольких конных телохранителей. Завидев друг друга, оба оставили свои эскорты позади, спешились, каждый взял переводчика и пошли навстречу друг другу.

На бескрайней равнине встретились два самых знаменитых полководца той поры.

Один из них уже миновал пик своей славы – другой еще только взбирался на вершину ратной доблести. В предстоящей битве кто-то из них должен был проиграть! Ничьей быть не могло по определению: «двум медведям было не ужиться в одной берлоге».

Мало когда в истории в бою сходились два столь глубоко одаренных полководца. Тактический гений одного по сути дела был равноценен тактическому гению другого.

Хотя оба прекрасно говорили по-гречески (Сципиона в Риме за это чуть ли не презирали!), а Ганнибал хорошо понимал латинский язык, но оба специально прибегли к помощи толмачей, чтобы иметь время на обдумывание, пока те повторяют их слова и наоборот, когда им переводят уже понятую ими речь противника.

Встреча началась с довольно длительного молчания.

Собеседники внимательно и не без любопытства изучали друг друга, присматривались, никто не хотел первым заговорить, тем самым задав тон и характер разговору. Игра на нервах друг у друга продолжалась довольно долго. Настолько долго, что переводчики стали подумывать о том, что, может быть, и не придется переводить речи своих патронов.

Ганнибал был выше и старше Сципиона. Его тронутое морщинами загорелое и обветренное лицо было закутано головным платком, закрывшим сильно поседевшие волосы. На Сципиона он смотрел слегка повернув голову, чтобы видеть своего противника единственным зрячим глазом, чей острый, почти не моргающий взгляд мог выдержать далеко не каждый. Римский консул, стоявший с непокрытой головой (шлем был у него в руках) в обрамлении причудливо завитых длинных напомаженных локонов, казалось, справлялся с этой нелегкой задачей без напряжения.

Красивое гладковыбритое лицо Сципиона ничего не выражало, и только очень внимательный и наблюдательный человек мог заметить, что он все же хоть и сдержанно, но напряжен. Как-никак перед ним стоял человек, чей гений вот-вот мог стать критерием его собственных незаурядных способностей. Не он был инициатором этой исторической встречи перед решающей схваткой и теперь терпеливо ждал, когда же его знаменитый визави утолит свое «любопытство» и соизволит начать разговор.

Ганнибал, безусловно, был тонким психологом. Он умел блистательно пользоваться человеческими слабостями своих противников. Вспомним, как он замечательно обратил в свою пользу дерзкую запальчивость Семпрония и Фламиния, глупое тщеславие Варрона?! Вот и теперь он хотел «прощупать» своего визави. Прекрасно понимая, что пауза затянулась и, когда молчание стало совсем уж невыносимо, Одноглазый Пуниец, с чьей «легкой руки» началась эта 15-летняя война, наконец, соизволил заговорить.

Ганнибал играл по-крупному, прекрасно понимая, что даже блестящая победа позволит ему всего лишь освободить африканскую территорию Карфагена. Чтобы вызвать у собеседника резкую эмоциональную реакцию, он начал свою речь как бы издалека, напомнив, что много лет назад в своей первой битве он встретился с отцом своего нынешнего противника – ныне давно покойным Публием Корнелием Сципионом-Старшим. Но тогда дело было в Италии, а теперь ему предстоит сражаться с сыном Публием Корнелием Сципионом-Младшим в Африке, по сути дела, у ворот Карфагена. Не это ли доказывает, как изменчива Фортуна! Потом последовал тонкий намек, что всеми своими успехами Сципион в первую очередь обязан… Фортуне. Но никто не поручится, как она поведет себя завтра?!

Говорил он все это очень мягко, почти отеческим наставническим тоном.

Римский консул ответил своему визави «звонкой монетой», т. е. промолчал, явно выжидая, что же последует дальше.

Только тогда Ганнибал предложил: «Лучше мир, чем надежда на победу, потому что мир, Сципион, – в твоих руках, победа же – в руках богов». Сципион снова промолчал, как бы ожидая, что кроется под мирными условиями, на которые готов пойти Ганнибал.

И тут выяснилось, что 44—45-летний Одноглазый Пуниец идет лишь на территориальные уступки – Испания, острова Сицилия и Сардиния остаются за Римом (они уже давно были в его руках!), но не на материальные – передача римлянам всего флота (как военного, так и торгового), выдача всех пленников и дезертиров и контрибуция (денежная, товарная и продуктовая).

Только теперь и то после большой паузы – он тоже умел играть по-крупному – Публий Корнелий Сципион наконец заговорил. Его ответ был не только вежлив, но лаконичен и одновременно категоричен. Поскольку сегодня римские легионы находятся на территории Карфагена, то торг уместен только в том случае, если Ганнибал будет исходить из реалий сегодняшнего дня.

Последняя фраза 33-летнего Сципиона звучала ясно и доходчиво: «Нет, такой мир непереносим. Я буду сражаться за другой мир!»

На этой грандиозно-величественной ноте диалог закончился, и теперь оставалось только ждать, «когда наконец заговорят пушки»…

Не все историки доверяют этому рассказу, излагаемому римскими авторами Полибием и Ливием, полагая его очередным историческим анекдотом, приукрашивающим финальное событие многолетней «Ганнибаловой войны».

Впрочем, так было, так есть, и так будет: победители склонны приукрашивать свои победы, ведь их, как известно, не судят…

На следующий день состоялась последняя, решающая битва измотавшей обе противоборствующие стороны войны. Друг другу противостояли две прославленные армии, возглавляемые крупнейшими полководцами своего времени.

Повторимся: идеально ровная пустынная местность способствовала маневренному бою, использованию кавалерии. И хотя карфагеняне имели почти полуторное превосходство в силах, но римляне могли компенсировать это своей более многочисленной и опытной кавалерией. Впервые за всю Вторую Пуническую войну конница Ганнибала не только качественно, но и количественно уступала римской.

Но отступать Одноглазому Пунийцу уже было поздно – на открытой равнине его малоконная армия была бы особо уязвима на марше – да и ситуация уже тоже не позволяла: «на кону» стояла судьба… не только «Ганнибаловой войны», но самого Карфагена!

В ночь перед боем Ганнибал не спал, не спали и его солдаты.

Еще в сумерках он приказал вывести на боевые позиции свои «живые танки» – 80 недавно (не ранее 203 г. до н. э.?) пойманных диких слонов. Естественно, они были еще слабо обучены и, несомненно, уступали своим собратьям, почти 20 лет назад героически перевалившим с Ганнибалом через Альпы. Но поскольку никогда ранее никто из пунийских полководцев не использовал такого количества «живой бронетехники», то некоторые современные исследователи склонны сокращать их численность до 15–20 «бронеединиц»! На подготовку слонов к бою ушло много времени: в темноте они никак не хотели… «заводиться» и двигаться. Погонщикам пришлось немало помучиться, прежде чем «бронетехника» нехотя поплелась туда, куда ее гнали «злые люди». Впереди карфагенского войска – от фланга до фланга – в линию выстроили слонов, которые должны были поддержать его застрельщиков и разметать строй противника.

Учитывая их плохую боевую подготовку, кое-кто из историков потом полагал, что, возможно, Ганнибалу следовало бы отодвинуть их на фланги, где они могли бы укрепить его немногочисленную кавалерию, привычную к их запаху?! Но так обычно поступали, когда слонов было порядка 40–50 штук, а у Ганнибала их, скорее всего, все же было в два раза больше. А такое количество «танков» обычно использовали в качестве живого тарана вражеского тяжеловооруженного пехотного строя. Если у пунов действительно было много слонов, то, вполне возможно, у Одноглазого Пунийца были свои тактические задумки, в которых он, судя по всему, отводил слонам и коннице вспомогательную роль в предстоящем решающем сражении, делая ставку на тактическое маневрирование пехотой.

Великий полководец, который уже со времен своей блистательной победы при Каннах много чего позаимствовал из боевого опыта разгромленных им тогда римлян, применил необычное для карфагенян пехотное построение в три отдельно стоящие друг за другом плотные боевые линии.

Причем численность каждой из них до сих пор остается предметом острых дискуссий среди историков.

После слонов одной большой линией встали отряды разнообразно вооруженных лигуров, галлов, балеаров, иберов и даже мавританских лучников, навербованных еще его покойным младшим братом Магоном и доставленных в Африку из-под Генуи – всего от 12 до 15 тысяч бойцов. Безусловно, индивидуально сильные бойцы, они в то же время не отличались сплоченностью и способностью к маневрированию в ходе изменения ситуации на поле боя.

На некотором расстоянии от них (возможно, небольшом; историки спорят, насколько далеко?) во втором ряду выстроились более надежные силы: карфагеняне с ливийцами из бывшей армии Гасдрубала Гискона. Их подлинная численность осталась неизвестна: кое-кто из исследователей полагает, что бойцов второй линии было больше, чем воинов первой, а другие склонны считать, что не более 8—10 тыс. человек.

Только за ними, отодвинувшись на значительное расстояние – почти на 170–200 метров в глубину, – сплоченной боевой массой встали 12–15—18 тыс. (впрочем, кое-кто из историков уменьшает их число до 4 тысяч, что, естественно, сокращает и общую численность армии пунов с 50 до 30 с небольшим тысяч воинов?!) ветеранов итальянской кампании. В их числе – небольшая горсточка тех, с кем он начинал свою «Ганнибалову войну», а также луканы, бруттийцы, беглые рабы и римские дезертиры, выдачи которых так добивался римский сенат и Публий Корнелий Сципион. По сути дела это была своего рода «Старая Гвардия» Ганнибала, и неудивительно, что сам полководец занял место в ее рядах.

При этом не исключено, что он мог сидеть на самом высоком слоне, дабы обозревать все поле боя и вовремя вносить в его ход нужные коррективы.

На правом фланге (позади слонов?) он разместил от 1 до 2 тысяч тяжелой карфагенской, а на левом (тоже за слонами?) – примерно столько же легкой нумидийской кавалерии Тихея и Мазетула.

Малочисленность кавалерии (Ганнибалу, как известно, не удалось не только вывезти всех лошадей из Италии, но и привлечь под «свои знамена» всех нумидийских царьков) не позволяла пунийскому военачальнику повторить свой гениальный маневр, с таким блеском использованный им при Каннах. Теперь его конница могла лишь попытаться прикрыть свою пехоту от флангового удара более мощной кавалерии Сципиона либо увести ее с поля боя. Уже не было с ним и искусных кавалерийских военачальников – его племянника Ганнона (сына Бомилькара) и его сколь горячего, столь и мудрого ветерана Махарбала, очевидно, сгинувших где-то в Италии в последние годы военного лихолетья.

Во всяком случае, нам ничего не известно об их судьбах: во все времена лихие кавалеристы редко жили долго!

Главную ставку Ганнибал теперь делал на пехоту, выстроенную таким образом, чтобы бросать ее в бой постепенно, частями. Ей, а не кавалерии, предстояло стать героем дня! Если слонам удастся расчистить дорогу отрядам первой боевой линии, то ее натиск могла усилить вторая более мощная линия. Свою «Старую Гвардию» он приберегал на крайний случай: либо довершить ею разгром врага, либо, если военная удача на этот раз отвернется от своего любимца (судя по всему, многоопытный Ганнибал прозорливо не исключал и такого поворота событий?!), прикрыть ею отступление и свести свои потери до минимума. Отодвинув ее как можно дальше, Одноглазый Пуниец, очевидно, рассчитывал, что римляне не сразу заметят его третью боевую линию – своего рода его главный резерв и… единственную надежду на удачный исход битвы.

Более того, если Сципион постарается применить столь любимый им двойной тактический охват за счет выдвижения на фланги своих второй и третьей линий (вспомним Илипу!), то под удар попадут лишь две первые линии Ганнибала!

И тогда «последнее слово» – последний (победный!) маневр – останется за его «Старой Гвардией»!

Но для этого Сципион не должен был знать ни численности, ни позиции последнего резерва Одноглазого Пунийца!

Казалось, как тактик Ганнибал по-прежнему не имел себе равных на полях сражений той поры…

В битве при Заме-Нараггаре Ганнибалу противостоял выдающийся полководец, возможно, недооцененный историками, ослепленными лучами славы гениального карфагенянина, столько раз громившего римские легионы! Правда, их вели отнюдь не первоклассные военачальники, о чем никогда не надо забывать! По тому, как блестяще провел эту решающую битву Сципион, можно точно сказать, что по своим военным дарованиям он ничуть не уступал таланту своего овеянного славой визави.

Одно то, как он искусно расположил на поле боя свои уступавшие врагу численно войска, говорит об его исключительном полководческом мастерстве.

Принято считать, что Сципион построил свою армию необычным образом.

Он поставил свои легионы не в шахматном порядке, когда манипулы всех трех линий (гастатов, принципов и триариев) стояли по диагонали друг от друга, а одна – за другой (колоннами). Интересно, что на этот раз он сознательно несколько отодвинул принципов и триариев от гастатов, увеличив расстояние от первой линии больше обычного (точный метраж остался нам неизвестен). Отодвинув их от гастатов назад, он позволил последним двум линиям свободнее маневрировать в любом направлении, в том числе в столь любимом им внезапном и быстром выходе на фланги с целью их удлинения. К тому же между ними всеми были оставлены более широкие, чем обычно, проходы, по которым в случае надобности можно было пропустить столь любимую пунами «бронетехнику» – их непредсказуемых боевых слонов. Передовой линии легковооруженных велитов – застрельщиков боя – тоже было приказано выстраиваться не сплошной линией, а с промежутками, чтобы иметь свободу маневра. Проходы между отрядами тяжеловооруженных пехотинцев он так же заполнил легковооруженными велитами (40–60 ловких и вертких бойцов), которые должны были при появлении слонов противника убежать в тыл, примкнуть к ближайшим отрядам либо уйти по боковым проходам между линиями на фланги. Животные, увлекаемые застрельщиками, двигаясь по этим живым коридорам, попали бы под перекрестный огонь дротикометателей, специально поставленных по краям манипул. Им и всем остальным пехотинцам было приказано максимально избегать ближнего боя со слонами, но постоянно держать их под непрерывным обстрелом с целью превратить животных в «дикобразов», тем самым вывести из себя и… из боя!

На левом фланге под командованием Лелия Сципион поместил 2 тыс. тяжелых римско-италийских всадников, возможно, численно превосходивших противостоявших им карфагенских кавалеристов, на правом – всю легкую 4-тысячную нумидийскую конницу Массанассы, которых было больше, чем нумидийцев Ганнибала. Им поручалась нелегкая задача: разбить вражескую конницу, рассеять ее по полю и нанести разящий удар с тыла многочисленной пехоте Ганнибала.

Несмотря на численное преимущество врага, Сципион счел нужным оставить резерв в виде части легковооруженных пехотинцев Массанассы.

Сам Сципион встал в центре.

Излагать все версии судьбоносного сражения при Заме, где красной нитью проходит апологетическая идея античных историков, что такой гениальный полководец, каким, безусловно, был Ганнибал, не мог просто проиграть свою последнюю битву, а проиграл ее «красиво», уступив другому тактическому гению (Сципиону), не представляется возможным. Тем более что карфагенских источников по поводу этой битвы до нас не дошло, а римские сведения некоторыми современными историками принято считать явно ангажированными в сторону возвеличивания победы Рима в лице ее лучшего в ту пору полководца Публия Корнелия Сципиона.

По одной из наиболее известных, но отнюдь не всеми историками принимаемых версий, началась она весьма неожиданно.

Не успели кавалерии противников налететь друг на друга, как римляне одновременным ревом труб, сигналами рожков и просто громогласным боевым кличем уже перепугали плохо обученных, не привычных к такого рода шумам, не имевших никакой боевой подготовки, недавно пойманных (чуть ли не за год до битвы?!), диких слонов карфагенян. Кроме того, они, скорее всего, были молодыми, а в бою максимальную пользу могли приносить не только хорошо подготовленные, но и уже заматеревшие слоны. Вот малоопытный молодняк чуть ли не поголовно и двинулся… назад против своих левофланговых войск, внеся в их ряды панику и неразбериху. Особенно плохо пришлось нумидийской коннице: перепуганные слонами лошади не слушались всадников, уже готовившихся к атаке на вражеские ряды. Не мешкая, туда тут же направил своих всадников Массанасса, опрокинувший дезорганизованного врага.

Схожая ситуация произошла и на противоположном фланге, где римско-италийская кавалерия многоопытного кавалерийского военачальника Лелия тоже смогла обратить вспять слонов Ганнибала. Его кавалеристы, снабженные помощниками с огромным количеством дротиков, ухитрились сразу же обрушить на четвероногих гигантов пунов такой несмолкаемый ливень метательных снарядов, что бедные животные его никак не могли выдержать и тут же ретировались с поля боя.

Те же слоны, которые стояли прямо напротив римских пехотных легионов и все же устремились на них, оказались животными… сметливыми! Слегка потоптав римских велитов, они двинулись не туда, где их ждали плотные ряды тяжелых легионеров, ощетинившихся копьями, размахивавших мечами и осыпавших их пилумами! Они предпочли кинуться туда, куда и рассчитывал дальновидный Сципион – в зоны наименьшего сопротивления, т. е. в проходы между манипулами, то ли заранее заготовленные, то ли все же возникшие по команде Сципиона в самый последний момент, когда вражеские слоны пошли вперед, и Ганнибал уже ничего не мог поменять по ходу их атаки. Бежавшие от пунийской «бронетехники» велиты спрятались в поперечных проходах, откуда обрушили на нее перекрестный «огонь» дротиков и (огненных?) стрел. В считаные минуты 11 «боевых машин» оказались «подбитыми» шустрыми римскими велитами! Оставшиеся «живые танки» тут же стали неуправляемыми, бесполезными и повернули обратно. Вырвавшись из-под смертоносного ливня метательных снарядов римских коридоров, они кинулись направо, против своих тяжелых карфагенских всадников, внеся сумятицу. Сюда же двинул свою конницу и Лелий, уже прогнавший правофланговых слонов Ганнибала.

Получилось, что «бронетехника» пунийцев, не считая раздавленных велитов (они отчасти были на это обречены), не причинила врагу особо серьезного вреда, а вот своих солдат все же изрядно помяла и потоптала.

Итак, первый козырь Ганнибала – «живые танки» — оказался побит с ужасающей легкостью.

Потерявшие строй, на перепуганных лошадях, всадники Ганнибала не устояли перед численно превосходившей конницей Сципиона и рассыпалась по полю. Преследуемые врагом, они вскоре исчезли из виду, оставив пехотные фланги Ганнибала без прикрытия.

По сути дела конный маневр при Каннах был повторен, но на этот раз против самого триумфатора Канн.

Итак, на поле боя остались выяснять отношения пехотинцы противников.

Если Сципион явно рассчитывал на возвращение своей кавалерии и ее удар врагу с тыла, то для Ганнибала такой расклад был смерти подобен. Он должен был обязательно успеть перемолоть римских легионеров до того, как неприятельская конница сможет обрушиться на него сзади. Построение соперников в три пехотные линии подразумевало, что по сути дела им предстоит провести не одно, а три разных сражения.

Так оно и случилось.

Римская пехота медленно пошла вперед, поскольку Ганнибал приказал своей принимать удар стоя. Причем римский боевой клич звучал намного грознее, ведь он кричался на одном языке, чем разноязычные вопли лигуров, галлов и иберов, явно обескураженных неудачами своих слонов и кавалерии.

Совсем не так, как на это рассчитывал пунийский полководец, развивалась и схватка пехотинцев.

Сначала «отстрелялись» оставшиеся в живых после «танковой» атаки велиты и быстро отступили за линию гастатов, которые залпом метнув пилумы, сомкнули щиты и всей массой обрушились на врага. Хотя индивидуально галлы, иберы и лигуры отменно владели оружием, но организованный строй манипул гастатов прорвать им так и не удалось, и довольно скоро, несмотря на потери (индивидуально сильный враг дорого отдавал свою жизнь), римляне смяли первую линию неприятеля и начали безостановочно продвигаться вперед. Свою роль сыграла и громогласная поддержка на родном языке гастатов первой линии принципами и триариями двух последующих линий. А вот вторая линия Ганнибала – состоявшая преимущественно из карфагенских наемников – ни словом, ни делом поддерживать свою первую линию не стала. Сказались и языковый барьер, и жесткий приказ их полководца: вперед не идти, отступающий первый ряд в свой строй не пускать, чтобы ни в коем случае не смешать свои плотно построенные ряды перед натиском первой римской линии гастатов. Так и случилось – началась свалка.

Бегущим галлам, лигурам и иберам пришлось ретироваться на фланги второй линии боевого построения Ганнибала: во избежание нарушения своего строя вторая линия не пропустила их в тыл сквозь свой фронт.

Довольно долго второй ряд карфагенян стоял насмерть, не уступая гастатам в доблести. Им даже удалось на короткое время отбросить римскую первую линию. Правда, карфагенянам помогло то, что они были свежими, а гастаты уже порядком потрепанные схваткой с первой линией бойцов Ганнибала, да и земля под ногами у них была скользкой от пролитой крови. Даже принципы заколебались, когда увидели, как умело и решительно карфагеняне дали отпор их товарищам-гастатам. Длинные копья врага не подпускали легионеров первой римской линии и не давали им возможности начать ближний бой. Легионеры получали удары на расстоянии, слишком далеком для того, чтобы пустить в ход свои мечи, в фехтовании которыми у них было преимущество.

Только после того, как гастатов поддержали сзади и на флангах выдвинувшиеся манипулы принципов и натиск римлян усилился вдвое, а их увеличившийся фронт стал охватывать вражеский, лишь тогда вторая линия пехоты карфагенской армии все же медленно попятилась назад на пустое пространство, оставленное Ганнибалом перед строем его «Старой Гвардии».

…Темные ряды итальянских ветеранов Ганнибала были нетронутыми. Они спокойно ждали своего часа. Потрепанные, теряющие силы римские принципы и гастаты вот-вот окажутся на расстоянии трехсот шагов от прежде одерживавших над ними вверх «гвардейцев» Одноглазого Пунийца. Их первая шеренга, повинуясь резкой команде своего вожака, уже дружно ощетинилась копьями, и еще не известно, смогут ли на этот раз римские легионеры устоять. И хотя в резерве у римского полководца оставались свежие манипулы опытнейших триариев, но все же их было меньше, чем «итальянцев» Ганнибала. Зато им, чудом выжившим в каннской мясорубке, представлялась решающая возможность отомстить своим обидчикам за весь тот позор и унижение.

Обе стороны понимали, что им предстоит последний бой!

Очевидно, самый трудный!

Победителей ждет Вечная Слава – побежденные уйдут в Бессмертие…

Всячески стремясь избежать всеобщего смешения, Ганнибал сделал свой излюбленный «шахматный ход»! Он не дал напуганным, раненым и усталым воинам из своей второй линии влиться в свежие ряды своих ветеранов, чтобы не подорвать их моральный дух и не нарушить сплоченный строй! Хитроумный Одноглазый Пуниец приказал своей «Старой Гвардии» разделиться надвое и перейти на фланги его отошедшей назад второй линии.

Таким маневром он усилил свои фланги, надеясь повторить каннские «клещи».

Казалось, с помощью своих испытанных гвардейцев, овеянных славой Тразименского озера и Канн, ему удастся склонить Фортуну на свою сторону.

Но теперь ему противостоял не посредственный вояка Варрон, а ничуть не уступавший ему в военном даровании, мастер тактических маневров Публий Корнелий Сципион-Младший, нашедший достойный ответ на «шахматный ход» своего визави. Отступить римлянин не мог, а потому сделал свой «ход ладьей»: своих самых опытных воинов – триариев, тоже еще не принимавших участия в бое – он так же передвинул на фланги потрепанных и подуставших гастатов с принципами, которым пришлось идти вперед по скользкому от пролитой крови полю, через груды трупов и оружия.

Тем самым римлянин свел на нет все преимущества тактической задумки своего оппонента.

Итак, используя резервы, оба полководца попытались пехотой охватить фланги друг друга. Правда, среди исследователей нет единства о численности сторон на тот момент. Кто-то полагает, что линия римских войск была тоньше карфагенской, а кто-то считает иначе.

Но вот сражение возобновилось!

Две сплошные линии бойцов с хрустом столкнулись!

Противники оказались достойны друг другу и по вооружению, и по боевому опыту, и по славе побед. (Недаром спустя годы Публий Корнелий Сципион открыто признает, что в битве при Заме-Нараггаре Ганнибал сделал для победы все, что было в человеческих силах!) Но римляне имели в этой битве моральное превосходство: они уже разогнали слонов и кавалерию противника, уничтожили первую линию Ганнибаловой пехоты и заставили попятиться вторую.

И все же, судя по некоторым намекам античных историков, никто не знает, чем бы закончилась эта битва для римской пехоты, если бы не вернулась прогнавшая неприятельских всадников римская конница Лелия и нумидийцы Массанассы. По словам Полибия, они «каким-то чудом вовремя подоспели к делу»! Эти слова позволили потом некоторым историкам предположить, что Ганнибал был разбит… в шаге от победы!

Как все это напоминает стенания «бонапартистов» по поводу проигрыша Наполеоном битвы при Ватерлоо, где он тоже был в шаге от победы над Веллингтоном, если бы не вовремя подоспевшие пруссаки Блюхера!

Задние ряды итальянских ветеранов Ганнибала, повинуясь команде своего многоопытного полководца, бесшумно развернулись и молча, с мрачной решимостью встретили налетевшую на них с криками и топотом вражескую конницу. Окруженные со всех сторон, гвардейцы сражались так, как сражаются воины, которым нечего терять.

Развязка наступила нескоро, и ветераны – профессионалы высший пробы – либо в большинстве своем полегли костьми в своей последней битве, либо израненные попали в плен.

Лагерь Ганнибала был быстро захвачен легионерами Сципиона, и спасаться пехоте от конницы было некуда – вокруг лежала совершенно открытая местность. Бегущие карфагеняне и их наемники стали удобными мишенями для нумидийских всадников Массанассы. Они оказались в своей стихии, и их дротики летели без промаха.

Это был конец.

В первый и последний раз в жизни Ганнибал проиграл большую битву, потеряв при этом от 10 до 25 тысяч убитыми (во время преследования нумидийские всадники убили карфагенян больше, чем римские легионеры во время боя) и не менее 10 тысяч ранеными и пленными. Это, так сказать, усредненные данные о карфагенских потерях, поскольку есть и более экзотические сведения, явно призванные возвеличить римскую победу. Победителям свойственно преувеличивать свои победы: их ведь, как известно, не судят!

Если верить римским историкам, потери римлян были минимальны – от 1,5 до 2,5 тысяч человек убитыми и почти 4 тысячи ранеными. (Скорее всего, они все же были больше, поскольку ветераны Ганнибала – профессионалы высшей пробы – дорого отдали свои жизни, но победителям свойственно преуменьшать свои потери и их, как известно, не судят!) К несоизмеримому соотношению римско-пунийских потерь можно относиться по-разному – важно другое, под Замой Ганнибал потерял свое любимое детище – прославленную армию, которой успешно командовал более 20 лет!

Другой армии у него не было, и теперь мировая история могла развиваться так, как было выгодно Риму.

Во время отступления легкоконные нумидийцы Массанассы попытались захватить Ганнибала, но потерпели неудачу, и под прикрытием горстки телохранителей ему удалось скрыться с поле боя в направлении Гадрумета.

…Спустя без малого тридцать пять лет Ганнибал снова оказался в родном городе Карфагене. Покидал он его девятилетним отроком, а возвратился прославленным полководцем. Много воды утекло с тех пор, многое изменилось: сам Ганнибал изрядно поседел, его тело украшали многочисленные шрамы от ран, полученных им в многочисленных сражениях и стычках с римлянами. Уже 15 лет смотрел он на мир одним-единственным глазом. Правый глаз он, как известно, потерял во время знаменитого марш-броска через римскую провинцию Этрурию, который помог ему опередить противника и выиграть знаменитую битву при Тразименском озере.

По дороге в Карфаген воспоминания нахлынули на 45-летнего Ганнибала. Он отрешенно глядел куда-то в одну точку и думал о себе, о прожитом. Всю жизнь он был человеком войны, но вот она закончилась.

Но не закончилась жизнь…

Как жить дальше…

Выступая с отчетом после Замы, Ганнибал не пытался приукрасить суровую действительность: он открыто признал, что проиграл не просто сражение, а войну и теперь для Карфагена есть одно спасение – принять мирный договор на римских условиях. Посланные к победителю известные своими проримскими настроениями ловкие дипломаты Гасдрубал по прозвищу Гэд (Козленок) и ярый враг Баркидов Ганнон Великий начали с ним дипломатический торг.

И хотя уже не было в живых Квинта Фабия Максима Кунктатора – он не дожил до дня «великого и неколебимого благополучия своего отечества» и умер в полной уверенности, что государство, ведомое этим удачливым «юнцом» Корнелием, стремительно летит навстречу гибели, но и без него в сенате имелось немало желающих навеки раздавить Карфаген и избавить Рим от постоянного страха.

Только в 201 г. до н. э. был подписан мир между Римом и Карфагеном.

По его условиям карфагеняне остались свободными и могли жить по своим законам, но теряли все владения за пределами Африки; выдавали своих боевых слонов (и приручать их больше не будут!) и военно-морской флот (кроме 10 трирем); возвращали всех перебежчиков, военнопленных и беглых рабов; обязывались в течение 50 лет выплатить победителям 10 тысяч серебряных талантов (один талант той поры был равен 26 кг серебра; сегодня эта контрибуция равнялась бы примерно 300 млн долларов!); кроме того, им запрещалось воевать с африканскими соседями без согласия Рима и уже тем более за пределами Африки. Карфаген должен был стать другом и союзником Римской республики. Были и другие весьма «неласковые» параграфы в мирном договоре Карфагена с Римом. Все эти условия уничтожили военную мощь Карфагена.

В ответ римские войска обязаны были покинуть Африку в течение 150 дней со дня ратификации мирного договора в Риме.

Так закончилась длившаяся 17 лет Вторая Пуническая война, по праву называвшаяся по имени ее зачинщика («автора») «Ганнибаловой войной». Она превратила Рим из крупного италийского государства в могущественнейшую рабовладельческую державу и окончательно установила римское господство в Западном Средиземноморье.

Цену за победу над Ганнибалом Рим заплатил колоссальную!

Не все цифры могут вызывать полное доверие, и, тем не менее, познакомиться с ними имеет смысл. За годы войны ему пришлось выставить порядка 55 легионов; почти все римляне призывного возраста какое-то время служили в армии в ходе многолетней войны с Ганнибалом; из 240 тыс. мужчин, призванных на защиту отечества, 120 тыс. умерли – из них 80 тыс. погибли в боях, а остальные от болезней и несчастных случаев либо пропали без вести; и, наконец, всего погибло около 300 тысяч жителей Италии! (Правда, основная часть павших приходится на первые два года войны.) Поскольку эта цифра равнялась примерной численности всего населения Рима, то много ли это или мало – думайте сами!

По размаху, потерям и последствиям «Ганнибалову войну» потом некоторые историки сравнивали с Наполеоновскими войнами начала XIX века, а самого Ганнибала – с Наполеоном.

Насколько это правомерно, решать – вам!

Главный герой Второй Пунической войны, чья могучая тень совершенно затмила всех остальных знаменитых участников этой почти что 20-летней кровавой эпопеи, карфагенянин Ганнибал какое-то время жил в своем родовом имении под Тапсом, разводя оливковые рощи. Но потом в 196 г. до н. э. занялся политической деятельностью и поддержанный широкими слоями городского населения, в частности, ремесленниками, мелкими торговцами и остатками своих прославленных ветеранов даже стал суффетом (высшим должностным лицом) в Карфагене. Но на гражданской службе своей родине прославленный полководец не преуспел. Вернее, ему не дали претворить в жизнь то, что он хотел.

Его мирная деятельность, порой сильно ущемлявшая их интересы, оказалась не по душе богачам Карфагена. Как суффет (а по сути дела как диктатор) он вел город к переустройству, считая главным – устранение антибаркидского клана Ганнонов и прежде всего Большого Совета 104-х. Члены Совета не подчинялись законам, присвоив себе пожизненную власть, распоряжаясь жизнью, имуществом и свободой граждан Карфагена как им заблагорассудится. При поддержке народа Ганнибал начал полное обновление зарвавшегося Совета 104-х. Так, он провел закон, по которому члены Совета 104-х должны были избираться сроком на один год, при этом запрещалось избрание в течение двух лет подряд. Он же навел строгую финансовую дисциплину, в частности среди членов этого неприкасаемого ранее совета. Не прибегая к повышению налогов на граждан, а использовав все взимаемые на суше и на море пошлины на благо государства, Ганнибал смог не только исправно выплачивать Риму контрибуцию, но и пополнить казну города. Более того, его жесткие финансовые меры позволяли выплатить всю контрибуцию Риму уже к 191 г. до н. э.

И хотя никакого наращивания военной мощи Карфагена не было заметно, но политическая доктрина Ганнибала – «ни одно великое государство не может долго пребывать в состоянии мира, как внешнего, так и внутреннего» – напугала многих среди карфагенской аристократии. Понося при каждом удобном случае Совет 104-х, чья скаредность и противодействие, по его мнению, так и не дали ему выиграть так блестяще начавшуюся войну в Италии, Ганнибал, естественно, жаждал реванша. Клятву, данную много лет назад 9-летним мальчиком, хорошо помнили и его друзья, и его враги. По сути дела, само имя Ганнибала было для Рима символом войны с Карфагеном.

Опасаясь, и не без оснований, выдачи Риму, в 195 г. до н. э. Одноглазый Пуниец вынужден был бежать из родного города.

…Началось с того, что его карфагенские недруги, не будучи в состоянии справиться с популярным полководцем собственными силами, вынуждены были вызвать из Рима специальное посольство для ареста Ганнибала, обвиненного в тайном сговоре с врагом Рима амбициозным и задиристым сирийским царем Антиохом III Великим (242–187 гг. до н. э.) из династии Селевкидов. Обвинения, как показало время, были отнюдь не беспочвенны. Рим, вполне естественно, ухватился за возможность избавиться от человека, столько лет терзавшего землю Италии, – «нет человека – нет страха». Пытаясь обмануть бдительность Ганнибала, враги активно распространяли слухи, что римляне приезжают для улаживания разногласий между Карфагеном и Массанассой.

Будучи человеком умудренным большим житейским опытом, Ганнибал не дал обвести себя вокруг пальца: он прекрасно понимал, с какой целью римляне появились в Карфагене! Он, однажды бросивший в народ многозначительную фразу «когда государство спит, то разбудить его может только звон оружия», а следовательно, уже давно предвидевший подобное развитие событий и острую необходимость спешно бежать из страны, загодя все приготовил на этот крайний для него случай.

В течение дня, когда он получил последние подтверждения о грозившей ему смертельной опасности (речь шла об его убийстве из-за угла!), его видели на людях в разных местах города, и он вел себя, как обычно. Но с наступлением темноты он отправился не домой, а поспешил, даже не сменив одежды, прямиком к подземному выходу в городской стене, где его ожидали двое ни о чем не догадывавшихся слуг с парой оседланных лошадей. В последний раз жители Карфагена могли видеть своего самого знаменитого соотечественника скачущим легким галопом, без сопровождения и без всяких вещей, словно он хотел прогуляться прохладным вечером.

На самом деле Ганнибал скакал всю ночь, время от времени меняя коней, заранее приготовленных для него в нескольких местах, пока не покрыл одним махом большое расстояние – порядка 225 километров, отделявшее Карфаген от его хорошо укрепленного приморского имения между Акиллой и Тапсом. Здесь его ожидал под парусами корабль, на борту которого находилась запасная одежда, некоторые ценные личные вещи, а также приличный запас золота и серебра. Быстроходный парусник доставил его на остров Керкину к востоку от Тунета.

Знаменитого полководца узнали; когда он сходил на берег, со всех сторон раздались приветствия. Такая популярность серьезно обеспокоила Ганнибала. Если бы на Керкине узнали о его бегстве из Карфагена, то могли запросто арестовать его и отправить назад в Карфаген. Ганнибал велел всем своим спутникам говорить, что он здесь проездом в Тир, куда его послал карфагенский народ (Тир был колонией Карфагена и туда частенько отправлялись послы по разным вопросам), а сам задумал хитроумную операцию по своему спасению…

…Рассказывали, что, опасаясь, как бы весть о его пребывании на Керкине не достигла Тапса, куда той же ночью мог отплыть любой из финикийских торговых кораблей и оттуда за ним могли бы снарядить погоню, Ганнибал придумал очень ловкий ход, один из тех, на какие был неистощим его изобретательный ум. Он велел накрыть пиршественный стол, куда пригласил всех местных купцов и моряков. Но поскольку стояла жара и солнце пекло нещадно, он попросил капитанов одолжить ему на время паруса вместе с реями, чтобы сделать из них тенты для гостей. Разумеется, на его личном корабле паруса остались в неприкосновенности. Пир, а Ганнибал не поскупился на угощения – вино лилось рекой, затянулся до глубокой ночи, и все приглашенные успели прилично набраться, так что никто из них не заметил, как судно Ганнибала бесшумно снялось с якоря и исчезло в неизвестном направлении. Пока в Карфагене рыскали в поисках своего легендарного полководца и, наконец, узнали, что его видели на Керкине, хитроумный старый уже полководец (Ганнибал в ту пору уже перевалил за полтинник!) успел добраться до древнего финикийского города Тира. Здесь его встретили с распростертыми объятиями и он даже почувствовал, что у него, беглеца, может быть вторая родина. И все же терять драгоценное время было нельзя, и легендарный полководец снова засобирался в дорогу.

Его путь лежал дальше на Восток…

По сути дела всю свою оставшуюся жизнь он, справедливо не доверяя никому, проведет в дороге, пока, уже став дряхлеющим стариком, не вынужден будет принять решение покинуть «этот лучший из миров»…

Это как бы про него скажет много веков спустя великий поэт: «…Всю жизнь провел в дороге и умер в Таганроге…»…

Внезапное исчезновение Ганнибала вызвало в Карфагене смятение. Граждане Карфагена совершенно неожиданно для них обнаружили, что их суффета нигде нет. Стекавшийся на центральную площадь народ терялся в догадках: то ли Ганнибал бежал, то ли его убили римляне?! Сторонники и противники Ганнибала уже были готовы сцепиться друг с другом, как всех их ошарашила новость, что господина суффета видели на острове Керкина. Волнение затихло. Поднимать народ сторонникам Ганнибала для мести подлым убийцам не пришлось. Оказалось, что мстить было некому и не за что: спасая свою жизнь, даже не попытавшись бороться с врагом, Ганнибал бросил своих приверженцев на произвол судьбы. Народ быстро разочаровался в своем вожде, а Совет 104-х снова вошел в силу и покорно обещал римским послам выдать беглеца, если он когда-либо появится в стенах родного города. Имущество Ганнибала конфисковали, дом разрушили, а самого объявили изгнанником. Римляне не без оснований предположили, что искать Ганнибала им теперь следует при дворе Антиоха III и именно оттуда Одноглазый Пуниец будет стремиться раздуть пожар войны по всему Средиземноморью.

В Риме знали, что говорили…

Самому злостному врагу Рима – Одноглазому Пунийцу – действительно оставалось искать защиты лишь у «царя царей» – именно так высокопарно называли услужливые царедворцы селевкидского царя Антиоха III. Именно к нему в Сирию – в Эфес и перебрался Ганнибал из Тира.

Правда, к тому времени очередной «царь царей» (как правило, к такому помпезному титулу в истории стремятся правители, чьи деяния отнюдь не носят глобального масштаба), скорее всего, уже упустил свой шанс дать амбициозному Риму отпор в его политике вершить судьбы Средиземноморья. Незадолго до описываемых событий Рим затеял очередную, 2-ю по счету, Македонскую войну (200–197/196 гг. до н. э.) с македонским царем Филиппом V – тем самым, что вроде бы прислал Карфагену отряд своих фалангитов для участия в битве при Заме-Нараггаре. Антиох, опасавшийся не только римлян, но и чрезмерного усиления своего ближайшего соседа по Восточному Средиземноморью – Македонии, активно в эту войну не вмешался. Филипп V остался один на один с набиравшей обороты римской военной машиной: совсем недавно закончилась многолетняя «Ганнибалова война», в горниле которой закалились сотни способных римских офицеров разного ранга, а теперь руководившие тысячами легионеров-ветеранов, блестяще усвоивших тактические новинки Метавра, Илипы и Замы! Противостоять ей на равных он не смог и проиграл в 197 г. до н. э. в решающей битве в Фессалии при Киноскефалах («Собачьи головы») римскому консулу Титу Фламинину, а вместе с ней и войну.

…Тридцатилетний ветеран «Ганнибаловой войны» Тит Квинкций Фламинин (228–174 гг. до н. э.) (не путать с печально известным «героем» Второй Пунической войны Гаем Фламинием Непотом!) был фигурой примечательной и неоднозначной в истории Рима конца III – начала II в. до н. э. Он принадлежал к новому поколению римских полководцев, появившихся на исторической авансцене вслед за знаменитым Публием Корнелием Сципионом. Наделенный от природы живым умом, бурной энергией и неугомонным характером, Фламинин всегда стремился быть в центре событий. Его кипучая деятельность постоянно подпитывалась мечтами о приключениях и подвигах. Он не угомонился даже в старости. Подобно всей римской молодежи, он восхищался Сципионом, подражал ему, смотрел на него как на своего кумира. Стать вторым Сципионом было его мечтой. (Между прочим, со временем кумир юного Тита Квинкция по достоинству оценит таланты и деяния Фламинина.) Отрочество, юность и молодость Тита Квинкция пришлись на долгие годы изнурительной «Ганнибаловой войны». Квинкций не обладал выдающимся военным дарованием, но вынужденный рано уйти на войну – защищать отчизну в тяжелую годину – приобрел бесценный богатый боевой опыт и всю свою оставшуюся жизнь по сути дела связал с армией. Его характер формировался в суровых условиях тягот, лишений и неудач этой самой страшной в богатой на события истории Рима. Уже в 18 лет ему доверили командовать римским гарнизоном отвоеванного у Ганнибала Тарента. Будучи человеком умным и прекрасно образованным (Тит свободно говорил по-гречески и знал историю Эллады), он умел производить исключительно благоприятное впечатление, когда ему это было нужно. Везде у него были друзья и приятели. Его дружелюбные манеры и обаятельная веселость, задорная насмешливость и чрезвычайная общительность всегда позволяли ему быть в центре событий, быть главным заводилой, быть лидером в ситуациях, когда требовалось принять отнюдь не популярное решение. Только очень проницательные люди подмечали, что Тит Квинкций – человек исключительно предусмотрительный и невероятно ловкий в общении с людьми – обязательно пробьется наверх. В то же время кое-кто из этих провидцев, отличавшийся особой дальновидностью, замечал и тщательно скрываемые осторожным и амбициозным Квинкцием такие весьма нелицеприятные черты характера, как душевную холодность и высокомерие, а также мелочность и детское тщеславие, выражавшееся в любви к комплиментам, аплодисментам и похвалам. (Мы еще столкнемся с проявлением именно этих черт характера Фламинина, когда он сочтет, что пришла его пора показать Риму, что он, Тит Квинкций Фламинин, больше печется о благе Вечного города, чем сам прославленный Публий Корнелий Сципион Африканский!) Так или иначе, но когда началась война в Греции, Тит Фламинин решил, что это его единственный шанс прорваться на военно-политический Олимп Рима той поры. Он тут же выставил свою кандидатуру в консулы, хотя на тот момент ему не было и 30 лет и он не занимал никакой должности, кроме квестора. Но поскольку кумир его юности Публий Корнелий Сципион был примерно такого же возраста, когда стал консулом, не занимая до того никакой должности, кроме эдила, то энергичный амбициозный Тит Квинкций стал консулом, несмотря на сопротивление отцов Рима. (Точь-в-точь как это случилось с его кумиром!) Он набрал в свою армию исключительно ветеранов испанской и африканской кампаний Сципиона и тут же отбыл на театр военных действий. Когда он прибыл туда, то обнаружил, что пришла пора сдвинуть войну с мертвой точки. Уже в первом небольшом сражении он показал Филиппу Македонскому, что с ним «шутки плохи»…

В голове Ганнибала давно зрел грандиозный план: объединить силы Филиппа и Антиоха, с тем чтобы двинуться на Рим с востока, а он сам мог бы нанести разящий удар с запада – из Карфагена. Теперь, когда Филипп V выпал из обоймы врагов Рима, оставался лишь Антиох III.

…Старику, десятилетиями привыкшему к суровым условиям военного лагеря, было тяжело день изо дня пребывать в условиях роскошного двора сирийского владыки. Он рвался в бой, а его здесь держали, словно диковинного зверя в золотой клетке. Он томился и скучал, а его потчевали лекциями утонченных философов.

…Рассказывали, что однажды ему пришлось выслушать «секретный доклад» одного такого высоколобого придворного греческого мудреца Антиоха некого Формиона, корчившего из себя великого военного теоретика, о тонкостях… военного искусства. Не менее пары часов вдохновленный присутствием столь легендарного практика военного дела, как Ганнибал, кабинетный теоретик «разливался мыслью по древу», повествуя о секретах тактики и стратегии. Когда он полностью исчерпал себя и удовлетворенно замолк, а вся аудитория в восхищении зааплодировала и потом наступила некая пауза, неожиданно встал гениальный вояка-практик – одноглазый и седой, весь покрытый шрамами и уже потерявший почти все зубы, старик Ганнибал – и своим резким и зычным командным голосом на хорошем греческом без обиняков объявил всем присутствующим, что ему в его жизни приходилось встречать выживших из ума стариков, но такого идиота он видит впервые!

Вполне понятно, что о подобных экивоках желчного и угрюмого старого содержанца тут же сообщали Антиоху. Сам Ганнибал лишь подливал масла в огонь, говоря в лицо царю неслыханные дерзости. Антиох довольно долго терпел все «странности» зловещего старика, который, как ему казалось, мог быть ему полезен, если он все же решится воевать с самим Римом…

Большая политика требует больших уступок, а может, даже и жертв…

Старый вояка всячески старался разжечь войну между царством Селевкидов и Римом, мечтая вторично вторгнуться в Италию – на этот раз во главе сирийского войска. Как всегда, он утверждал, что только кампания в Италии давала ключ к поражению римлян, так как такое вторжение не давало Риму возможности полностью использовать свои людские и материальные ресурсы. Если же в Италии все будет спокойно и римлянам будет позволено вести войну за ее пределами, ни один народ, ни один царь не сможет их победить. В качестве полумеры Ганнибал предлагал, чтобы ему дали войско с задачей высадиться в Африке и поднять карфагенян, в то время как Антиох двинется в Грецию и будет готов к прыжку в Италию, как только момент созреет. Уже даже было тайно послано доверенное лицо Ганнибала в Карфаген – некий тирянин Аристон, – но того быстро раскусили враги Ганнибала и ему пришлось спешно бежать.

Разоблачение вызвало страшную смуту в Карфагене и волнения в Риме.

Провал миссии Аристона наглядно показал Ганнибалу, что рассчитывать на помощь Карфагена не приходится. Эта неудача Ганнибала, скорее всего, была одной из причин, которые заставили Антиоха III окончательно отказаться от плана войны Ганнибала. Тем более что результаты многолетней войны самого Ганнибала в Италии говорили против нового похода на Апеннинский полуостров. К тому же Антиох не мог не понимать, что Ганнибал станет завоевывать Италию для себя (либо для Карфагена) и в случае успеха вместо одного противника (Рима) в борьбе за власть в Средиземноморье мог появиться другой, причем более опасный – Ганнибал!

Римляне разузнали о планах своего заклятого врага (поднять на войну с ними если не все, то, по крайней мере, как можно больше государств Средиземноморья!) и очень их опасались. Сирийская армия представлялась им несметным восточным полчищем; имя Ганнибала наводило на них ужас. Больше всего они боялись повторения его похода в Италию. Одноглазый Пуниец просил для этой цели у Антиоха всего 100 кораблей, 10 тысяч пехоты и тысячу всадников. Прослышав об этом, римляне перво-наперво постарались погасить все очаги сопротивления их могуществу в Испании и на севере Италии, а именно на это делал ставку Ганнибал. К тому же представительное посольство из трех бывших консулов отправилось в 193 г. до н. э. ко двору сирийского царя Антиоха III, объявившего себя защитником всех эллинов от римской власти, чтобы разведать обстановку.

Среди послов был и победитель Ганнибала знаменитый Сципион Африканский.

Рассказывали, что при дворе Антиоха в Эфесе Сципион увиделся со старым врагом-изгнанником и любезно побеседовал с ним. Им было о чем вспомнить и побеседовать о том, в чем они разбирались тогда лучше всех остальных – о… вечном – о войне, поскольку нет «МiРА» без Войны! Не все историки склонны верить в подлинность этого события.

И все же давайте познакомимся с одной из наиболее известных версий этой встречи «вне поля боя» двух самых знаменитых полководцев того времени.

Так, в частности, Сципион спросил знаменитого карфагенянина, кого он считает величайшим полководцем. Тот назвал первым Александра Македонского, который с небольшим войском разгромил огромные полчища врага и проник в отдаленнейшие страны; вторым – Пирра, который первым (что весьма спорно!) начал устраивать укрепленный воинский лагерь, искусно расставлять караулы, лучше всех использовал особенности местности себе на пользу и прослыл большим мастером осады городов, а третьим… себя, любимого. Последовал новый вопрос Сципиона: «Что бы ты сказал, если бы ты победил меня?» Ганнибал не раздумывая ответил: «Тогда я считал бы себя выше и Александра, и Пирра, и всех других полководцев». Из этой беседы выходило, что либо Ганнибал лукаво дал понять Сципиону – его он считает вообще вне всякой конкуренции, либо… утонченно издевался над своим победителем. (Так или иначе, но он знал, что говорил: именно Сципион тактически переиграл его – гения тактики – под Замой и, что самое главное, стратегически выиграл затянувшуюся Ганнибалову войну!)

Впрочем, отнюдь не исключено, что эта быль на самом деле могла быть позднейшей фантазией проримски настроенных античных историков, обожавших приукрашивать историю Вечного города.

Тем более, нам известна еще одна быль, больше смахивающая на миф, о том, кого считал лучшим полководцем… сам Публий Корнелий Сципион. По сведениям, оставленным нам античным историком Полибием, он назвал… сицилийцев Агафокла и Дионисия. Так исторически сложилось, что для широкой публики эти два имени мало что говорят. Они, как бы сказали сегодня, фигуры не «медийные», не раскрученные до всеобщего узнавания. Их история – тема отдельная, лежащая за пределами данного повествования. Ограничимся лишь тем, что оба эти царя воевали с Карфагеном, а Агафокл даже высаживался в Африке. Разница между героями Ганнибала и героями Сципиона еще и в том, что если герои первого были дерзостными вожаками, с горсткой воинов высаживающиеся на чужбине, то героями второго – вожди, защищавшие родину от агрессоров.

А что же было на самом деле, спросите вы? Или, вернее, о чем можно говорить всерьез?

Как тактик, Ганнибал скорее все-таки превосходил Александра Македонского, в котором все же было больше от мощного, если можно так сказать, былинного героя либо Бога Войны (?), чем от искусного, гораздого на военные хитрости полководца, к тому же он слишком часто для главнокомандующего рисковал жизнью. Впрочем, время было другое – можете резонно возразить вы и по-своему будете правы. И наконец, македонскому царю в основном противостояли не столь профессионально подготовленные армии, как Ганнибалу. Зато в стратегии ведения войны, осаде крепостей и организации преследования Александр Македонский, безусловно, был на голову выше своего карфагенского коллеги. Неумение организовывать преследование и вести осаду можно считать непостижимыми пробелами в полководческом искусстве Одноглазого Пунийца.

Как тактик, Сципион, видимо, был поискушеннее Ганнибала («сценарии» битв под Илипой, Бекулом, Эбро, Локрами, Большими Равнинами и Замой все же превосходят «раскадровку» сражений при Ломелло, Треббии, Тразименском озере и даже «классики всех времен и народов» – Канн), а про умение организовать осаду и преследование римским полководцем и говорить не приходится. Как стратег, Сципион явно превосходил Ганнибала, который так ничего и не выиграл от грандиозных побед при Тразимене и Каннах, не смог помешать соединиться Семпронию с Публием Корнелием Сципионом-Старшим при Треббии, совершил неудачный марш-бросок из-под стен Капуи к воротам Рима, оказался обманут Нероном и его брата в одиночку разгромили два римских полководца при Метавре, а в предварительном маневрировании перед Замой вынужден был принять бой там, где предпочел Сципион.

И наконец, последнее на эту щекотливую тему! А как же другой великий полководец древности Гай Юлий Цезарь, скажете вы?! Как быть с ним?!

Как тактик, он все же уступал нашим героям (хотя борьба с галльскими ордами и не требовала хитроумных тактических построений, но при осаде Герговии он потерпел серьезную неудачу; когда же настал черед борьбы за власть со знаменитым Гнеем Помпеем, а затем с его соратниками и сыновьями, то Цезарь не всегда был на коне – под Диррахием, при обороне Александрии или под Руспиной – то ли чудо, то ли поразительная удачливость спасли его от гибели), но как стратег он был явно выше Ганнибала и не слишком отставал от своего великого соплеменника Публия Корнелия Сципиона Африканского.

Вот, пожалуй, и все на тему: кто лучше из великих полководцев древности. Хотите – верьте, хотите – нет. А лучше всего, думайте и решайте сами…

Товарищи Сципиона (особо усердствовал бывший римский консул некий Публий Виллий Тапул) намеренно часто встречались с карфагенским полководцем, чтобы сирийский царь заподозрил его в измене. Они очень продуманно выбрали тему для постоянных разговоров: военные победы Ганнибала над… Римом! Постоянно восхваляя легендарного полководца, римляне очень тонко сыграли на вполне естественной человеческой слабости пожилого уже человека, для которого воспоминания о славном прошлом были словно бальзам на израненную душу! Ганнибал часто и охотно беседовал с ними, обсуждая свой знаменитый Итальянский поход. Коварный расчет римской делегации полностью оправдался: подозрительный Антиох стал все реже приглашать Ганнибала на военные советы (на которых его точка зрения теперь не учитывалась), а затем и вовсе отстранил его от руководства армией. Сирийский царь настолько был уверен в предстоящей победе над Римом, что уже не желал делить боевую славу с Ганнибалом и пренебрег его разумными советами заключить союз с воинственным македонским царем Филиппом V и обязательно перенести войну в Италию.

Еще раз напомним: Одноглазый Пуниец был твердо уверен, что за пределами Апеннинского полуострова римляне непобедимы и только на своей же территории они уязвимы. (Время покажет, что легенда полководческого искусства как в воду глядел: Вечный город падет лишь когда спустя много веков война придет на Апеннинский полуостров!)

Пришлось Ганнибалу окончательно расстаться с мыслью о новом походе в Италию. Не помогла оскорбленному до глубины души старику и рассказанная им Антиоху история о его детской «клятве», данной маленьким Ганнибалом отцу Гамилькару, что никогда и ни при каких обстоятельствах он не прекратит бороться с Римом.

Без Ганнибала, с малыми силами (10 тысяч пехоты, 500 всадников и всего лишь с шестью слонами) Антиох попытался вторгнуться в Грецию – через Фессалию, надеясь, что все греческие государства примут его как нового освободителя – на этот раз от назойливой опеки Рима. Однако греки не оказали ему помощи, не веря уже никаким «друзьям», а римляне, спешно перебросив войска консула Марка Ацилия Галабриона (близкого друга Публия Корнелия Сципиона Африканского) и военного трибуна (легата?) Марка Порция Катона-Старшего (заклятого врага победителя Ганнибала), в середине апреля 191 г. до н. э. двинулись навстречу Антиоху. Последний надеялся задержать их в Фермопильском ущелье, издавна служившем «воротами» в Центральную Грецию и ставшем знаменитым после гибели здесь в 480 г. до н. э. в бою 300 спартанцев и их отважного царя Леонида с персидскими полчищами Ксеркса I.

Естественно, что самонадеянный «царь царей» Антиох не смог повторить героическое сопротивление бессмертных спартанцев и был разгромлен.

Хотя поначалу лучники и пращники Антиоха, рассыпавшиеся по склонам ущелья, обрушили град своих стрел и дротиков на правый фланг римского войска, не давая противнику приблизиться к фаланге, основательно укрепившейся в его глубине. Тогда Катон, взяв 2-тысячный отряд, ночью преодолел горный кряж и внезапно на рассвете напал на армию Антиоха с тыла, обратив ее в беспорядочное бегство. Наголову разбитый в том скоротечном бою самоуверенный сирийский царь спасся с поля боя в сопровождении всего лишь 500 воинов. Язвительный Катон отправил в сенат краткое послание: «Царь Антиох не смог удержать даже Фермопилы». Правда, оказавшиеся в арьергарде селевкидские слоны сумели сыграть роль живого заслона: они не позволяли римским легионерам активно преследовать своего стремительно ретировавшегося царя, а кавалерия из-за ее пугавшихся слонов лошадей и вовсе была бесполезна. Пока римляне не ухитрились перебить всех слонов, они не смогли осуществить полноценного преследования.

В конце лета у мыса Корика был разгромлен и военно-морской флот Антиоха.

Так и не получив в свои руки инициативы, о которой он мечтал для широкомасштабной борьбы с Римом, старый испытанный карфагенский полководец вскоре получил неожиданный шанс испытать себя в новой для него роли… флотоводца!

Это знаменательное событие случилось в морской битве, разыгравшейся в Эгейском море неподалеку от полуострова Сида (побережье Памфилии) в августе 190 г. до н. э. Этот парадокс объяснялся очень просто: стремясь всеми силами помешать римлянам переправить свои легионы из Европы в Азию, Антиох надеялся разбить их на море. Пытаясь добиться этого, он все же призвал под свои военно-морские знамена и величайшего солдата той поры – Одноглазого Пунийца. Правда, Ганнибал командовал лишь левым флангом спешно сформированной эскадры, противостоявшей союзному Риму родосскому флоту.

…Благодаря численному перевесу тяжелых сирийских пентеконтер Ганнибалу на своем фланге поначалу удалось нанести противнику ощутимый урон, но затем сказалась прекрасная выучка считавшегося лучшим в Средиземноморье той поры родосского флота. Его моряки умело использовали маневренность, прочность и скорость своих трирем, редкостное мастерство своих кормчих. Легкие родосские суда врывались в проходы между тяжелыми вражескими галерами, ловко тараня их своими бронзовыми «клювами». Сирийские гиганты были построены для того, чтобы, встретив римские суда, набитые легионерами, взять их на абордаж и завязать рукопашную. Но в этой битве не участвовало ни одного римского судна. Родосцы сумели, в конце концов, опрокинуть правое крыло Антиоха под началом его придворного Аполлония и тем самым переломить ход сражения в свою пользу…

К концу дня выяснилось, что потери Ганнибала больше, чем у противника, и гений сухопутной войны, впервые оказавшийся в непривычной для него роли флотоводца, счел за благо выйти из боя.

Так – вничью – закончился последний бой (парадоксально, но факт: морской бой!) – одного из величайших полководцев древности.

После того, как в сентябре того же года сирийский флот Поликсенида проиграл в пух и прах генеральное сражение римско-родосскому флоту Луция Эмилия Регилла, ни о каких претензиях Антиоха на господство в Эгейском море уже не могло идти и речи. Ганнибал в своих прогнозах на развитие событий пошел еще дальше: он открыто заявил, что «скорее удивлен тем, что римляне еще не в Азии, чем сомневается в их прибытии». И действительно, теперь Антиоху оставалось надеяться лишь на… сухопутные успехи. Правда, собирался ли он привлечь в жаркое дело – теперь уже на суше – лучшего профессионала той поры – легендарного Одноглазого Пунийца – вот в чем вопрос?!

Спустя год, в 189 г. до н. э., 30-тысячная римская армия (27 600 тыс. пехоты, 2800 кавалерии с 16 слонами) при всесторонней поддержке своего нового союзника македонского царя Филиппа V – кстати, большого поклонника талантов и достижений Сципиона Африканского – без помех переправилась через Геллеспонт и вступила в Малую Азию, многие области которой подчинялись Антиоху.

Римским войском командовал консул Луций Корнелий Сципион – брат великого полководца, а Публий Корнелий Сципион Африканский был его главным советником и по сути дела руководил ведением войны.

…Всем известно, что у знаменитого полководца и политика Публия Корнелия Сципиона был младший брат Луций Корнелий Сципион. Так сложилось, что с детства он был под покровительством своего старшего совершенно самостоятельного брата. Он побывал с Публием везде – и в Испании, и в Сицилии, и в Африке. Человек он был исполнительный, но без искры божьей в отличие от своего брата Публия. Дело доходило до того, что в Риме его считали не только непримечательным и серым, но даже недалеким. Скорее всего, это следует объяснять тем, что на фоне его блестящего брата было весьма сложно не казаться тусклым. Луций, как младший брат, пытался подражать своему выдающемуся брату как внешне, так и поведением вплоть до слов и жестов. Вполне понятно, что копия всегда хуже оригинала: также и в случае с нашими братьями. Порой дело доходило до парадоксов, но старший брат смотрел на все эти «потуги-проделки» младшенького снисходительно. Очевидно, он считал своим братским долгом всячески тащить брата за собой по лестнице общественной славы. И это при том, что порой Луций был для Публия весьма серьезной обузой и иногда должен был казаться старшему брату тяжелой гирей, но надо отдать ему должное, он никогда ничем не показал младшему своего недовольства. По крайней мере, у нас нет об этом серьезных свидетельств…

Интересно, что военные действия начались с… дипломатической встречи между послом Антиоха неким Гераклидом и римскими полководцами Сципионами. Поскольку договориться о мире не удалось (братья сочли недостаточным передачу Риму всех греческих городов и половинную оплату их издержек на военный поход в Азию), то, прежде чем отправиться в обратный путь, царский посланец стал настойчиво добиваться тайной встречи со Сципионом Африканским, к которому у него было секретное предложение. Антиох просил передать римлянину, что готов без всякого выкупа возвратить ему его еще не достигшего 15 лет сына, при неясных обстоятельствах захваченного в плен в самом начале войны: то ли в море при переправе через Геллеспонт, то ли в дальней кавалерийской разведке? Правда, разумеется, при условии, что Публий поможет ему добиться заключения мира на его, Антиоха, условиях. Кроме того, царь сулил заплатить ему столько, сколько римлянин сам пожелает. Более того, его следующие предложения и вовсе были крайне фантастическими: Сципиону Африканскому обещали долю в государственной казне и даже его участие в управлении государством Селевкидов. Сципион, естественно, все эти «посулы» отверг, лаконично добавив, что с благодарностью примет своего сына, а взамен даст Антиоху разумный совет: согласиться на условия Рима и отказаться от войны. Толкового диалога не получилось и стороны разошлись, готовясь выяснить отношения на поле брани.

Около лидийского города Магнезии в январе 189 г. до н. э. (либо чуть раньше – в конце 190?!) римляне одержали блестящую победу над огромной, но плохо организованной 75-тысячной (62 тысячи пехоты, 13 тысяч всадников и 54 слона) армией противника.

Войско Антиоха не только поражало своей живописностью (здесь можно было встретить фракийцев и фригийцев, ликийцев и памфилов, писидийцев и критян, киликийцев и каппадокийцев), но оно служило и своего рода витриной всех достижений военной техники – от серпоносных колесниц до боевых слонов. Примечательно, что два дня, несмотря на внушительное численное превосходство, Антиох не решался выйти из хорошо укрепленного лагеря и вступить в бой с римлянами и их союзником пергамским царем Эвменом II. Озадаченные римляне полагали, что им придется штурмовать лагерь. И только на третий день противостояния, явно опасаясь пагубного влияния бездеятельности на моральный дух своих воинов, Антиох все же вывел свое сверкающее золотом войско из лагеря и построил на битву.

В центре он, как и полагалось, поставил 16-тысячную македонскую фалангу. Причем сирийский царь решил ее усовершенствовать: разбив на 10 равноценных частей (50 человек по фронту и 32 – в глубину) и поставив в интервалах по два слона с легковооруженным пехотным прикрытием. Всего «вокруг» фаланги «обустроилось» 22 «живых танка». На флангах встала кавалерия, причем царская конная агема из лидийцев, фригийцев и сирийцев, тяжеловооруженные всадники типа катафрактов и наемники-галаты оказались распределены равномерно по обеим сторонам. Но справа к ним добавились легковооруженные конники, конные лучники и всадники с посеребренными щитами (что-то типа среброщитых гипаспистов Александра Македонского, но на конях), а слева – союзная сирийскому царю кавалерия разных племен и народов. Местонахождение оставшихся 32 слонов истории осталось неизвестно. В другой трактовке крылья сирийской армии выглядели еще более разношерстными (порой очень сильно напоминающими печально памятные бесчисленные воинства персидского царя Дария Кодомана III), тем более, что разнообразно вооруженные всадники стояли вперемежку со столь же различными по вооружению пехотинцами (пращников, лучников и прочих, прочих) и 16 боевыми слонами с обеих сторон. Главным «диковинным украшением» всего этого «блестящего» воинства, безусловно, были выставленные вперед на всеобщее обозрение серпоносные колесницы и арабы на верблюдах с луками и длинными ножами-мечами.

Правым флангом командовал сам Антиох, левым – его сын Селевк и племянник Антипатр, центром – элефантарх Филипп, а легковооруженными застрельщиками Миннион с Зевксидом.

Римское боевое построение было традиционным для той поры.

Собственно римские легионы встали в центре, а по бокам от них – союзные им италийские. Справа от них расположились 2200 римской кавалерии, 800 всадников и 3000 пехотинцев пергамского царя Эвмена, а также два небольших отряда критян и тралов с легковооруженными ахейцами. Поскольку левое крыло римской армии упиралось в обрывистый речной берег, то оно было несколько слабее: здесь выстроились всего лишь 4 конные турмы. Две тысячи македоно-фракийских добровольцев остались защищать римский лагерь, а немногочисленных слонов римляне предпочли оставить в глубоком резерве, мотивируя это тем, что 16 слонам не устоять против 54 вражеских. Это подразумевает, что по военной традиции той поры слонов обычно выпускали против… слонов и численное преимущество зачастую оказывалось решающим. Римляне это прекрасно знали и не стали рисковать: опрокинутые римские слоны могли обратиться против своей же пехоты, внеся в ее ряды «разброд и шатание», что, скорее всего, привело бы к проигрышу.

Центр строя Публий Корнелий Сципион Африканский взял на себя, левый фланг поручил легату Луция матерому вояке Гнею Домицию Агенобарбу, а правый – пергамскому союзнику Эвмену II.

Ходили упорные слухи, что Сципион Африканский в сражении участия так и не принял якобы из-за болезни, уложившей его в постель. (Так ли это – проверить сегодня не представляется возможным!) Для римлян это, конечно, была большая потеря. И все же выход нашелся. Вместо не имевшего большого военного опыта Луция Сципиона руководство битвой взял на себя Гней Домиций.

Сначала Антиох бросил на правый фланг врага свои ужасные на вид колесницы, но их быстро остановили вражеские лучники, расстрелявшие… лошадей. Остатки грозного оружия помчались назад на своих всадников на верблюдах и катафрактов. Эвмен воспользовался возникшей в стане врага суматохой и неразберихой, бросив туда всю свою кавалерию, смял неприятеля.

Тем временем на противоположном крыле события развивались совсем иначе. Антиоху, возглавившему свою тяжелую конницу, удалось потеснить назад левый фланг римлян и даже попытаться проникнуть в их лагерь, но для этого у него не оказалось резервов. Только решительность военного трибуна спасла ситуацию. Всадники Антиоха были остановлены, а затем и отброшены с помощью вовремя подоспевших подкреплений из резерва. К тому же напуганные криками римских легионеров и ревом их боевых труб, слоны селевкидского царя, ставшие неуправляемыми, бросились назад и нарушили боевой порядок своих же «модернизированных» Антиохом фаланг, без разбору давя свою пехоту. Фаланги утратили свою целостность и способность обороняться: как известно, позднемакедонская фаланга была в безопасности до тех пор, пока она не сдвигалась с места. В результате воцарившейся неразберихи солдаты Антиоха обратились в паническое бегство. Сам же Антиох, вернувшийся на поле боя, увидев свои фаланги уничтоженными, понял, что битва проиграна, и тоже обратился в бегство – прямиком в свою столицу Сарды.

Латинские летописцы сообщают, что сирийский царь потерял в бою около 53 тысяч воинов (?), а римляне и пергамцы – всего 300 солдат и 50 всадников. (Оставим это утверждение на совести древних хронистов: во все времена победителям свойственно преувеличивать потери врага и, естественно, принижать свои!)

Важно другое: скрывшийся в Сардах Антиох признал себя побежденным. Он обязался выплатить Риму огромную дань (25 тысяч талантов против 10-тысячной контрибуции, полученной 12 годами раньше Римом с Карфагена), выдал 20 избранных заложников в обеспечение своей верности и увел свои войска из городов Малой Азии, удалившись за горы Тавра.

Особой статьей заключенного в 188 г. до н. э. в сирийском городе Апамее (названном так знаменитым диадохом Александра Македонского Селевком Никатором в память о любимой жене Апаме – дочери Спитамена, легендарного противника Александра Македонского) мирного договора между Антиохом и Римом стал пункт о выдаче «мятежника» Ганнибала. Всем стало ясно, что римляне никогда не успокоятся, пока зачинщик «Ганнибаловой войны» будет на свободе. Снова подняв оружие против римлян, старый карфагенянин как бы подписал себе смертный приговор. Отныне Рим стал добиваться его непременной выдачи для расправы со своим злейшим врагом.

Конфликт между человеком и Вечным городом зашел настолько далеко, что развязка была не за горами и не могла быть счастливой.

Но Ганнибала Антиох Риму так и не выдал!

Он просто не смог бы этого сделать, даже если бы очень сильно захотел. Мудрый старик все давно просчитал и… вовремя скрылся, причем сделал это задолго до роковой для Антиоха битвы при Магнезии.

Словно привидение, исчез он в знойном мареве Анталии…

Маршрут скитаний последних лет фантастической одиссеи одного из самых знаменитых полководцев Древнего мира весьма загадочен. Туманный силуэт этой поистине самой легендарной личности в истории Древнего мира время от времени возникал в разных уголках Восточного Средиземноморья.

Поскольку в ту пору великий полководец оказался на обочине истории, то вполне понятно, что темные страницы в его биографии были написаны не летописцами, а скорее мифотворцами, а им, как известно, свойственна излишняя фантазия.

Так, рассказывали, будто бы его видели на острове Крит – этом настоящем пиратском гнезде Средиземноморья той поры, где он якобы хитроумно спрятал от лихих островитян свои немалые деньги. Взяв множество сосудов и наполнив их свинцом, сверху Ганнибал присыпает его золотом и серебром. Эти сосуды помещают в главном храме острова – храме Артемиды. На самом деле все свои богатства Ганнибал засыпал в медные статуи финикийских божеств, что привез с собой, и поставил в саду вдоль дорожки к своему дому.

Груз прожитых лет, а как-никак Ганнибалу уже было 60 лет, все чаще дает о себе знать, он все еще бодрится, хотя на войну уже больше не собирается. За свою долгую жизнь он повоевал – дай бог всякому, а вернее… не дай бог каждому!

Но когда на острове появились вездесущие римляне, Ганнибал снова незаметно исчез.

Вроде бы он перебрался туда, куда «длинные руки» Рима пока не могли протянуться и схватить «зловредного» и кривого на один глаз старика. Ганнибал оказывается на службе у армянского царя Арташеса I, для которого он основал город Арташат на Араксе. Очень может быть, что так оно и было. Как знать, может быть, пожилому полководцу, на старости с головой ушедшему в градостроительство, вспомнились далекие картины детства, когда на его глазах под руководством Гамилькара, его отца, возводились стены крепостей в Иберии, или туманной юности, когда он помогал мужу своей сестры Гасдрубалу Красивому строить оплот пунийского могущества в Испании – Новый Карфаген!?

Почему он все же покинул и эту страну, мы не знаем. Очень может быть, что ему, всю свою жизнь проведшему на авансцене мировой истории, не хотелось дожидаться смерти где-то в далекой глуши, на окраине тогдашней ойкумены?!

В последний раз на авансцену истории величественная фигура злейшего врага Рима старого карфагенянина Ганнибала вышла незадолго до 183 г. до н. э., когда он перебрался к царю Вифинии (Малая Азия) – Пруссию I (ок. 230–182 гг. до н. э.).

Вроде бы и здесь продолжал он воевать: если не с Римом, то с верным римским союзником – Пергамом. До нас даже дошли рассказы летописцев-«мифотворцев» о новых военных подвигах Ганнибала… флотоводца?! Так, во время морского сражения с пергамским царем Эвменом II (тем самым, что так помог Риму в битве с Антиохом при Магнезии) он якобы принял нестандартное решение: остроумно бомбардировав флагманский корабль врага глиняными горшками с ядовитыми змеями, тем самым обратил в бегство всю пергамскую эскадру. Видя расползавшихся по палубе гадов, охваченные паникой моряки и солдаты врага прыгали в море и гибли в морских волнах.

Эпизод, бесспорно, яркий, но где здесь кроется правда, а где – вымысел, сегодня выяснить трудно, поскольку подобные истории являются типичным примером приукрашивания реальных событий.

Вскоре, в 183 г. до н. э., римляне, случайно прослышав, где обитает их самый опасный враг, потребовали его выдачи.

По одной из версий этого знаменательного события, дело обстояло примерно так. Как-то за обедом у Тита Квинкция Фламинина один из прибывших в Рим для установления мира с Пергамом вифинских послов то ли случайно, то ли специально (?) «проговорился» о том, что старый Одноглазый Пуниец скрывается в… Вифинии. (Потом ходили слухи, что слабохарактерный царь Вифинии якобы сам проявил инициативу и, желая выслужиться перед Римом, выдал римлянам место пребывания Ганнибала.) Так или иначе, но Пруссий не попытался защитить своего гостя (даже не предупредил одноглазого старика), а Тит Квинкций Фламинин всегда был человеком действия: умел совершать стремительные и энергичные поступки! Он тут же понял, что Капризная Чертовка Судьба улыбнулась ему своей неоднозначной улыбкой. Ему предоставляется уникальная возможность одним разом избавить римлян от страшной, почти полувековой опасности и раз и навсегда сравняться по значимости для Рима с самим Сципионом Африканским!

Часы одноглазого старика-полководца оказались сочтены…

…Правда, застать странствующего пожилого полководца Фламинину не удалось. Старый изгнанник всегда помнил, что римляне охотятся за ним, и нисколько не заблуждался насчет Пруссия, все слабости которого успел изучить. В Либиссе у него имелось тайное укрытие, настоящая лисья нора со множеством ходов и выходов, в том числе чуть ли не семью подземными! Царские стражники окружили это последнее прибежище 64-летнего Ганнибала! Убедившись, что все пути отступления, в том числе и потайные, перекрыты вифинскими солдатами (Пруссий предпочел выслужиться?), старик горько усмехнулся беззубым ртом и ускользнул от своих врагов… проглотив яд, который на всякий случай носил при себе…

…Ночные сумерки рассеялись. Богослужение во имя победы над заклятым врагом – ненавистным Римом – закончилось. Яркие лучи взошедшего солнца осветили маленького мальчика, крепко обнявшего своими тонкими детскими ручонками жертвенный алтарь и только что давшего своему отцу страшную клятву – победить Рим или умереть!

Это последнее, что промелькнуло в угасающем сознании тихо ушедшего в свой последний солдатский переход – в Бессмертие – гениального полководца 64-летнего Ганнибала, ведь этим маленьким мальчиком был он сам…

…Случилось так, как пророчествовал Ганнибалу Дельфийский оракул: «И худшие… победят лучшего». По другой легенде, это пророчество звучало несколько иначе – не столь афористично, но зато весьма доходчиво: «Рим победит Ганнибала с помощью одного восточного царя».

Человека, так много сделавшего для развития военного искусства, но так и не добившегося своей главной цели в жизни – победить «корень всего зала» – Рим, похоронили в Либиссе, на европейском берегу Босфора, в каменном саркофаге с простой лаконичной надписью: «Ганнибал здесь похоронен»…

Симптоматично, что спустя почти два тысячелетия надгробие другого легендарного полководца – большого поклонника Ганнибала – и по совместительству Русского Марса, Александра Васильевича Суворова украсит не только столь же краткая, но почти идентичная эпитафия: «Здесь лежит Суворов»…

Судьба великого противника Ганнибала и его победителя Сципиона Африканского тоже трагична.

Слишком уж высоко она его вознесла!

Демократические государства, как известно, безжалостны к своим… великим сынам. Яркие тому свидетельства – судьбы полулегендарных героев прошлого Фемистокла и Мильтиада. Вот и к нашему герою его сограждане стали приглядываться еще более пристально, после того как он выиграл «Ганнибалову войну» в далеких и экзотических Испании и Африке. Не без оснований предполагалось, что его неслыханные победы должны были вскружить ему голову. К тому же он стоял во главе боготворившей его армии. Такой успех мог опьянить любого. За примерами далеко ходить не приходится: легендарный покоритель полмира Александр Македонский к концу своего невероятного жизненного пути из образованного «эллина» превратился в жесточайшего деспота, требовавшего божеских почестей. Вернувшийся в Рим победоносный полководец, победитель самого Ганнибала, завершивший самую страшную войну, которую когда-либо вели римляне, вызывал не только восторг, но и вполне естественные опасения: а не захочет ли он стать… царем Рима?!

Тем более что, по мнению отцов Рима, он вел себя с ними именно так – по-царски высокомерно!

Но он отказался от всего того, что могло бы заподозрить его в стремлении к единоличной власти в республиканском Риме. Он не пытался обращаться с опасными призывами к своим ветеранам, не заигрывал с плебсом, не проводил популярных законов, не стремился на войну, чтобы увенчать себя новыми громкими победами.

И наконец, он почти не выступал в сенате!

Все это вызывало изумление и… подозрение!

Когда в 199 г. до н. э. Сципиона выбрали в цензоры, а эта должность предусматривала право… карать, многие со страхом ожидали – как он поведет себя, обладая такой властью?! Но Публий Корнелий Сципион Африканский так никого и не покарал! Хотя, конечно, были лица, заслуживавшие кары. Но он оставлял их жить… в назидание потомкам, как бы давая всем понять, что такие люди были, есть и будут.

Такова человеческая сущность: все люди разные…

Больше всего Сципион любил свою частную жизнь!

Недаром он так часто повторял: «Я никогда не бываю так занят, как когда я ничем не занят, и никогда не бываю менее один, чем когда я один». Он обожал заниматься чтением и воспитанием детей. Детей у него, как известно, было четверо. Женился он достаточно рано, еще до отъезда в Испанию, и к моменту окончания «Ганнибаловой войны» его жена Эмилия Терция – дочь трагически погибшего в злополучной битве при Каннах консула Эмилия Павла – подарила ему двух сыновей и двух дочерей. Не исключено, что супругу он – давно самостоятельный человек – выбирал себе уже без ведома матери, дата смерти которой осталась неизвестна. Его не остановили ни ее бедность, ни зловещая слава, связанная с именем ее отца, ни отсутствие у девушки-сироты знатных и богатых покровителей, которые могли оказать ему протекцию в сенате. Рассказывали, что Эмилия унаследовала то особое богатство, которое современники считали отличительной чертой ее рода Эмилиев: она всю жизнь горячо любила мужа и была ему надежной опорой и тылом – в общем, образцом римской жены-матроны.

Эмилия намного пережила мужа. Она осталась верна его памяти и больше в брак не вступала. При этом она ни в чем не изменила своих привычек и образа жизни. А ведь был у нее один маленький чисто женский недостаток – она слыла страшной… модницей. В этом смысле они с мужем были «два сапога пара». К сожалению, именно эта черта ее характера сыграет весьма печальную (если не сказать роковую!) роль в судьбе последних лет ее знаменитого мужа. (Об этом чуть позже.) Чисто по-женски ее можно и нужно понять: все те долгие годы, что ее муж, защищая Отчизну, провел вдали от родины, она, как и полагалось образцовой римской жене, терпеливо занималась хозяйством и воспитанием детей. И вот теперь, когда изнурительная война наконец закончилась, любимый муж вернулся домой и всеобщая радость охватила не только ее семью, но и весь Рим. Все плясали от восторга. Вполне понятно, что и Эмилия не могла и не хотела скрывать своего счастья. Она сбросила свои мрачные темные одежды, которые носили все римлянки со времен Каннской катастрофы – почти 15 лет (!), и с чисто женским вкусом нарядилась в светлые яркие платья.

Ее выезд поражал своим великолепием!

Одним из тех, чей «бронепоезд стоял на запасном пути», был полный антипод и со времен совместной службы на Сицилии заклятый враг блестящего и лучезарного Публия Корнелия Сципиона Африканского несгибаемый и суровый Катон-Старший – последователь и ученик Квинта Фабия Кунктатора.

…Рыжеволосый выходец, как уже говорилось выше, то ли из простой крестьянской семьи, то ли из сословия всадников провинциального городка Тускулума Марк Порций Катон-Старший или Цензор, т. е. Строгий (239/234—149 гг. до н. э.) – будущий знаменитый римский политик и писатель – фигура в истории республиканского Рима выдающаяся. А кое-кто и вовсе считает его великим римским деятелем – символом своей эпохи! У него была запоминающаяся внешность – голубые глаза, огненно-рыжая шевелюра и зло-кусачий характер. (Весьма похож на него внешне был Луций Корнелий Сулла – еще одна легендарная фигура из истории Рима, но это тема иного рассказа!) Обладая отменным здоровьем, Марк прожил порядка 90 лет и никогда ничем не болел. Выросший в простой деревенской семье, Катон умел самостоятельно заниматься сельским хозяйством и очень этим гордился. По-крестьянски расчетливый и домовитый, он с детства был приучен к бережливости, суровости и трудолюбию. Образцом идеального римлянина для мужиковатого Катона был знаменитый Маний Курий – тот самый, что варил репу в горшке, когда к нему явились враги Рима самниты, чтобы подкупить его золотом. Ответ Курия вошел в века как символ римской гордости и неподкупности: «Я предпочитаю иметь одну репу в глиняном горшке, но повелевать людьми, владеющими золотом!» Именно с Мания Курия лепил себя и Марк Порций Катон. Утонченные римские аристократы, начиная с Публия Корнелия Сципиона Африканского и Тита Квинкция Фламинина, открыто и высокомерно называли его неотесанной деревенщиной, выскочкой, «новым человеком» (не патрицием), чем навсегда сделали из него своего врага № 1! Катон ничего никому не прощал и всегда мстил до последнего. В то же время он один из тех, кто в меру своих способностей продолжил блестяще начатое еще Публием Корнелием Сципионом Африканским завоевание Испании. Нельзя сказать, что он сумел добиться там больших успехов – всем известно, что во все времена в партизанской войне даже выдающиеся полководцы (не чета Катону) нередко терпели серьезные поражения, но, вернувшись в Вечный город весной 194 г. до н. э., он привез с собой богатую добычу. При этом он нагло заявил, что взял в Испании больше городов, чем провел там дней, и что пил то же вино, что и гребцы. Главный предмет его гордости состоял в том, что основную ее часть он раздал своим солдатам прямо на месте, с удовольствием повторяя, что ему больше по душе видеть, как многие римляне возвращаются домой с серебром, чем немногие – с золотом. На самом деле Катон не только очень любил деньги, но и умел их «делать». В частности, он давал деньги в долг под проценты своим… рабам, чтобы те покупали мальчиков для работ, обучали их своей профессии и затем с выгодой перепродавали. Более того, он разрешал своим рабам и рабыням заниматься сексом или даже сходиться, но за деньги, которые шли в карман… Катона. По сути дела, он не упускал малейшей возможности… заработать, т. е. говоря современным языком, был очень ловким и оборотистым бизнесменом. В то же время, будучи богатым человеком (он владел водоемами, горячими источниками, валяльными мастерскими, плодородными пастбищами и лесами и т. п.), Катон оставался очень простым в своих привычках человеком. До конца жизни он сам ходил на рынок и обязательно торговался, сбивая цену, считая, что заплати он хоть один лишний медный асс за покупку – то это к убытку. Жил он и одевался с предельной скромностью. Если куда-либо отправлялся, то обязательно брал с собой все свои необходимые пожитки, причем навьючивал их в целях экономии на ту же лошадь, на которой ехал сам. Старых рабов Катон продавал, чтобы не кормить дармоедов. Его ставший потом легендарным образ неподкупного политика (каким ему очень хотелось казаться!) начал складываться с того дня, когда он, выступая в сенате, произнес одну из своих исторических фраз о том, что для себя лично он взял «лишь то, что съел и выпил». Будучи «новым человеком», т. е. не патрицием, который не мог похвастаться достижениями своих предков, ему приходилось «работать» над созданием собственной, совершенно оригинальной репутации. Именно по этой причине он не упускал возможности высказывать свое мнение по каждому поводу и старался быть не похожим на других, постепенно создавая свой личный «общественный образ» – сегодня это назвали бы «брендом» и самопиаром, – чтобы сравняться с представителями авторитетных фамилий. Все, что ему было нужно рассказать о себе, он рассказывал исключительно доходчиво, поскольку его главным дарованием было замечательное красноречие, которое он отточил, чуть ли не ежедневно выступая с громкими обвинительными речами. Марк Порций умел говорить красиво и логично. Вот, например, как он сам себя «пропиарил» после победы Рима над малочисленным воинством (по сути дела передовым отрядом) сирийского владыки Антиоха в Фермопилах. Тогда Катон был то ли легатом, то ли военным трибуном у консула Галабриона. Несмотря на то что не его консул отправил в Рим с радостной вестью о победе над врагом, а Луция Публия Сципиона, но Катон со скоростью звука понесся впереди официального вестника и первым возвестил римлянам о величайшей из побед, когда-либо одержанных римским оружием над могучим врагом! Более того, он не только приписал всю победу себе, совершенно оттеснив в тень консула Галабриона, но прямо объявил, что именно он является победителем Антиоха, хотя уже посланы были в Малую Азию для дальнейших боевых действий братья Сципионы. «Я навечно воздвиг себе памятник, – без тени смущения высокопарно заявил римлянам Катон. – Я как раз вовремя изгнал при Фермопилах величайший страх перед Азией и усмирил ее!» Блестящий «памятник» замечательного «самопиара»! Широко известны и случаи, когда Катон буквально «шел по трупам» своих же соратников ради получения того или иного общественно-политического поста. Будучи неплохим военным, более всего Катон все же преуспел на мирной ниве, в расправе с помощью судебных преследований со своими политическими соперниками и недругами. Так, в борьбе за особо престижное (и лакомое!) цензорство Марк Порций подставил и продал своего бывшего патрона по войне с Антиохом консула Галабриона, нагло и беспочвенно обвинив того в сокрытии части добычи. Последний, будучи человеком старых взглядов, повел себя в этой истории с большим достоинством. Ему было тяжело видеть измену Катона, которого он в свое время обласкал (возможно, они в свое время даже договорились поддерживать друг друга в политической борьбе!), и сам снял свою кандидатуру. Любопытно, но Катон проиграл борьбу за цензорство: возмущенные его поступком римляне «прокатили» наглеца. Но он не успокоился и спустя некоторое время все же добился поставленной цели – растоптав и разбросав своих конкурентов – заполучил вожделенное цензорство. Получив от имени народа право карать чужие грехи, Марк развернулся так, что на века вошел в историю как Катон Цензор (т. е. строгий, карающий судья)! Став цензором, он даже якобы добился исключения из списка сенаторов самого любимца римского народа – Публия Корнелия Сципиона Африканского! Правда, не исключается, что выкинул он этот «трюк» только тогда, когда последний уже был одной ногой в могиле и ему было не до «мирских козней» его соплеменников. В то же время его язык был остер как бритва, и в своих речах он совершенно не стеснялся в выражениях, чем был понятен и мил простому народу. Красноречие сделало его неуязвимым и нажило ему уйму врагов – идейных, политических и личных. Главным среди них, конечно, был Публий Корнелий Сципион Африканский. Их вражда зародилась еще в 204 г. до н. э., когда, став квестором в армии П.К. Сципиона, Катон обрушился с критикой своего начальника, державшего себя с подчиненными неподобающе истинному римлянину – «по-царски». Более того, Сципион, по его мнению, так распустил своих легионеров, что дисциплина в армии была не на должной высоте. Врагом № 2 для Катона являлся знаменитый Тит Квинкций Фламинин: наскакивать на него впрямую Катон не решался. Фламинин, будучи, подобно Сципиону, утонченным, блестяще образованным аристократом, в отличие от Публия Корнелия не ограничивался равнодушно-благородным молчанием. Этот умелый и удачливый полководец давал такой сдачи, что «неотесанному деревенщине» приходилось несладко. Будучи ловким и находчивым, наделенным незаурядным даром красноречия, Катон стремительно шел вверх по лестнице почестей, сметая с пути всех соперников, порой даже тех, с кем бок о бок воевал за отчизну! Квесторство, эдилитет, преторство, консульство, проконсульство, трибунство, легатство и цензорство – таков послужной лист действительно «нового человека» Марка Порция Катона, чья власть вызывала и страх и восхищение. Катон жил очень долго. Когда умерли все его друзья и близкие, этот несгибаемый старик остался один. Последним умер его сын Марк, которого отец очень любил, почти никогда этого не показывая. Это несчастье Катон перенес стоически. Похоронил сына он самым дешевым образом, заявив, что он… беден. Уже под конец жизни, как бы подводя итог прожитого и совершенного, он порой признавался: «Тяжело, когда жизнь прожита с одними, а отчитываться приходится перед другими…» Он сокрушил и пережил всех своих врагов, но его самого победило… Время. Катон так и не смог повернуть историю вспять: эллинизм не только не был изгнан из Рима, но и разросся и пустил глубокие корни. Он просто-напросто сросся с римской душой. Новое, непонятное Катону поколение смотрело на него с любопытством как на странного чудака, как Осколок Прошлого. Более того, его знаменитый правнук – Марк Порций Катон-Младший или Утический (95–46 гг. до н. э.) – станет утонченным поклонником греческой культуры. Катон-Старший, принципиальный противник распространения греческой культуры в Италии, написал свою историю Италии и Рима в семи книгах… на латыни. В четвертой и пятой из которых излагались события Первой и Второй Пунических войн. К сожалению, книги, за исключением небольших фрагментов, до нас не дошли. При этом принято считать, что на личном счету Марка Порция участие в таких ключевых моментах «Ганнибаловой войны», как каннская трагедия, осада и взятие Сиракуз, освобождение Тарента и знаковая победа при Метавре. В историю Марк Порций Катон Строгий вошел главным образом своим неоднократным призывом, заканчивавшим любую (!) его речь в стенах римского сената: «Delenda est Carthago» («И все-таки, Карфаген должен быть разрушен!» Или «Кроме того, я думаю, что Карфаген должен быть разрушен!»). По сути дела для Катона это стало целью всей оставшейся жизни, своего рода навязчивой идеей, которую он всячески стремился донести до остальных. И надо отдать ему должное: донес-таки! Именно Катона-Старшего можно считать одним из главных инициаторов развязывания Третьей (и последней!) Пунической войны, закончившейся полным разрушением Карфагена. Таков краткий, но весьма емкий портрет этого ревностного поборника старинных добродетелей – без приукрас и выдумок…