© «Советский писатель», 1987.

О Тане рассказывали на заводе… Какой-то мужчина, появившийся зимой в их сибирском городе невесть откуда, влюбился в нее и предложил ей, как в старину говорили, свою руку и сердце. Таня с опасливым удивлением смотрела на этого почти не знакомого ей долговязого с плутоватой физиономией человека, который без всякого якова взял да и заявился к ним в воскресный день, когда девушка была одна. Она жила вместе с матерью в маленькой квартирке на втором этаже бывшего купеческого особняка.

— Но я же вас совсем, совсем не знаю.

— А я не тороплюсь с загсом. Это потом…

На его пухлых губах появилась непонятная усмешка, которая неприятно удивила Таню.

— Когда потом? — машинально спросила Таня. И тут же обругала себя: к чему этот дурацкий вопрос. — Нет… все это, право, странно. — Она говорила, как всегда, мягким, приятно уважительным голосом, по которому трудно узнать, что думает девушка, какое у нее настроение.

— Ну что ж… Давайте познакомимся поближе. Завтра в филармонии трио баянистов выступает. Вы, конечно же, любите баян. Да или нет?

— Я не смогу. Я занята. Извините, пожалуйста.

Он ее напугал. Она и видела-то его раза три, не больше: ходила покупать картошку к его квартирной хозяйке. Помнится, он вяло глянул на нее, когда она вошла в дом, и тут же вытаращил глаза. Оценивающий и оголенно восторженный взгляд мужчины показался ей неприличным и неприятным. Вскоре он пришел к ним на квартиру: «Хозяйка моя захворала. Гриппует. Нет ли у вас какого лекарства?» До чего же навязчив и нахален: караулит ее у подъезда дома, названивает по телефону. Липнет как репей. Вновь заявился к ним на квартиру: «Если не пойдешь за меня замуж, я тебя убью». Глаза его при этом были оловянно тяжелыми, неживыми. Тут уж Таня не на шутку перепугалась. Аж ноги задрожали. Рассказала матери, та — соседям. И один из соседей, военкоматовский майор, мужик, по всему видать, лихой и решительный, пошел к нахальному жениху: «Она — моя невеста. И ты не трогай ее». А когда пришлый заартачился, майор будто бы незаметно вытянул пистолет, не из кобуры, а из кармана почему-то, и бах-бах: пули пролетели над правым и левым ухом долговязого. А майор продолжал нарочито вежливо: «Ну, пожалуйста. Очень, очень прошу».

Вспомнив об этой, уже давней теперь истории, шофер Костя Бородулин спросил у Тани, так ли все было, как толкуют заводские.

— Да, майор помог мне. Но все, конечно, обошлось без стрельбы. — Она тихо, сдержанно засмеялась. — Ну, какая могла быть стрельба.

Дружки говорили Косте, что Таня была неравнодушна к майору, но, узнав, что у того есть невеста, постаралась подавить в себе это чувство.

«Газик» робко, послушно бежал по кривой, ухабистой дороге, сдавленно урча, дергаясь и дрожа. Костя опасливо вглядывался в серый ледок, покрывавший бесконечные лужи. Ледок с треском рушился под тяжестью машины. Небо было густо забито перистыми облаками, из них сыпалось что-то вроде манной крупы, на диво мелкое, — пройдет сквозь любое сито. Заметно теплело. Значит, скоро и вовсе развезет.

Они выехали из города еще перед рассветом. Костя, Таня и инженер Новиков, щеголеватый мужчина лет тридцати пяти со спокойно-уверенными манерами. По застывшей за ночь иглоледяной дороге как-то незаметно проскочили более ста километров до районного села Покровское, где Новиков вышел из машины — у него тут какие-то служебные дела, а Костя с девушкой, отдохнув малость, махнули к Михайловскому шпалозаводу, где работал техником Танин брат — Григорий. На Таниных губах едва приметная беззаботная полуулыбка. Он часто видел у нее такую полуулыбку. В Михайловке так развезло, что и дороги не видно, улица походила на болото. На пригорке петушино высился новый двухквартирный дом.

— Здесь, — сказала Таня.

В окнах замелькали лица. Таня открыла калитку, и Костя удивился, как много у Григория всяких надворных построек: амбарушка, сарай для сена, два хлева, крыльцо, сени, старомодный чулан. Одних дверей с десяток наберется.

«Совсем не похож на Таню», — подумал Костя, глядя на краснощекого мордастого мужчину в аккуратном, хотя и потертом пиджачке и в галстуке.

— Здравствуй, Танечка, здравствуй, детка! — сказал Григорий басом и повернулся к Косте: — Раздевайтесь. Проходите. Жена моя на работе. А это теща, Евдокия Андреевна. — Он показал на старуху в длинном и черном, как у монашки, платье. — Так сказать, гроза нашего дома. Знакомьтесь.

— Да хватит тебе! — бойко проговорила старуха и засмеялась. Голос молодой, а лицо землистое, сплошь в тяжелых морщинах. Совсем старое лицо.

На обеденном столе, за который они вскоре сели, чего только не было: густые щи с мясом, квашеная капуста, ядреная, хрустящая, будто только-только засолили ее, груздочки и рыжики соленые, паренки, тертая морковь со сметаной, земляничное и малиновое варенье (ягодка к ягодке), пирожки с картошкой, шаньги, бублики. Все мягкое такое, аппетитное. Костя только диву давался, ведь сам он жил впроголодь. Ему все время хотелось есть…

— Свое у нас, — сказал Григорий, глядя на Костю. — Только мука купленная. Корову держим, овечек и куриц. Огородишко есть. И садик есть небольшой. За главного зоотехника, огородника и садовода у нас, конечно, Евдокия Андреевна. Это наша поилица и кормилица.

— Плети, плети, язык, он без костей, — опять весело махнула на него рукой старуха. И повернулась к Тане: — Я тебе тут кое-что подготовила. Вон… в мешке и корзине. Огородного. И мясца.

— Нет, нет, что вы!.. — засмущалась Таня.

— Сестренка!.. — фальшиво строго проговорил Григорий.

Что-то простое, доброе, милое было в этом семействе. Косте нравилось, что все они говорят ему «вы».

— У нас, слава богу, всего хватает, — уверенно проговорила старуха. — А то ить прямо скажу, голодуют люди. Так ведь? Хотя сколько уж вон… почти что два года прошло после войны-то.

— И опасные же у тебя разговорчики, Евдокия Андреевна, — сказал Григорий. — Ну, как там мама?.. — Это уже сестре вопрос.

— Да вот вчера упала. Шла по двору и поскользнулась.

— Ойя! — На лице Григория испуг.

— Да ничего. Только поцарапалась немножко. А как вы себя чувствуете, Евдокия Андреевна?

— Я-то? А чего я? Гляну в зеркало: господи, ну совсем старуха. Старая старуха. А в душе-то вроде б молоденька ишо. Самой смешно.

— И никогда ничем не болели? — спросил Костя.

— А зачем? — улыбается. — Моя бабка, Марья Степанна, та сто два года прожила. И хоть бы ойкнула когда. Уснула и не проснулась. Всю жись в деревне. Даже поезда никогда не видела. Братан мой, Митрей, он в сорок четвертом погиб, полковник… Так он скока раз звал ее в гости. Не!..

«Так уж и полковник, — не без иронии подумал Костя. — Ефрейтор какой-нибудь».

Таня принесла откуда-то фотокарточку, на которой был заснят плечистый мрачноватый мужчина с погонами полковника:

— Вот он, брат Евдокии Андреевны.

«Как она поняла, о чем я думал?»

— Километрах в сорока отсюда есть деревушка Комаровка, — снова заговорил Григорий. — В тайге, в самой такой. Я проезжал там летом и разговаривал с двумя девушками. Так они говорили, что ни разу не видели поезда. И никогда не бывали в городе. А Валюша, жена моя, — он повернулся к Косте, — до свадьбы тоже не ездила на поездах, хотя и бывала в городе. А знаете, как мы познакомились? Она на вокзал шла. Просто так… посмотреть. А я гриппом болел тогда. Шел к врачу. И чихать чего-то начал. Слезы текут и все такое… Ну… остановился, платком утираюсь. А Валя подходит и спрашивает: «Вам плохо?» С этого у нас и началось. Если б не чихнул тогда, так не было бы и жены у меня. Не было бы и тещи Евдокии Андреевны.

— А куда бы я подевалася?

— И я бы и сейчас еще парнем был.

— Да, да! — уже совсем весело усмехается старуха.

«А все же хорошо у них», — подумал Костя. Он представил себя на миг мужем Татьяны и от радости у него захватило дыхание.

— Как у тебя с работой, Гриша? — спросила Таня.

— Да ничего.

— У нашего Гриши все ничего, — опять усмехнулась старуха.

— Недавно вот сделали новый универсальный агрегат по выпуску шпал. Это штука очень сложная. Включает в себя ряд машин и устройств, соединенных воедино. Его мы запустили прямо на лесосеке. Агрегат этот спиливает сосны, очищает от сучьев, трелюет и тут же, на лесовозной дороге, режет на шпалы.

— Ты забыл сказать, Гришенька, что к шпалам тут же на лесосеке прикрепляются и рельсы, — добавляет Таня.

Григорий засмеялся, тихо, сдержанно, коротко.

«Точно так же смеется, как и сестра», — удивился Бородулин.

Костя незаметно вглядывается в Таню, она сидит напротив него. По-сибирски полнотела, с ярко-голубыми глазами, какие бывают только у северянок. Он втайне любил эту девушку. Впрочем, так ли уж втайне? Да, он никогда не говорил ей о своей любви, не лез, не пожирал глазами, наоборот, отводил глаза, будто был виноват в чем-то. Но Таня, конечно же, все понимала. Он чувствовал это. Дружок шофер, с которым Костя немножко пооткровенничал, сказал ему: «И что ты нашел в ней? Фигура как доска. Ни спереди, ни сзади. И в морде ничего такого…» Поначалу она и Косте не приглянулась. Но прошло какое-то время, и он начал понимать, что ошибся: у девушки есть и внешняя красота, робкая, мягкая, не видная сразу, и притягательная женственность, и доброта, и деликатность…

Один раз, насмелившись, он спросил у нее: «Вы любите кататься на лыжах? Не любите? Жаль. А я хотел пригласить вас покататься». Она как-то слишком быстро добавила: «Нет, нет, я не могу».

Сейчас он думал: «Какие у нее костистые пальцы. Ведь это, наверное, некрасиво. А мне нравятся». В голову совсем некстати лезли непонятные, нелепые на его взгляд пословицы: «Влюбился, как мышь в короб ввалился», «Держи деньги в темноте, а девку в тесноте». Их он вычитал когда-то в старинной книге и запомнил потому только, что они непонятны.

Обратная дорога была тяжелее. Косил дождь, частый и по-весеннему теплый: все окрест побелело, сизо затушевалось и стало как в тумане. Дорога окончательно раскисла, и «газик» пьяно мотался в непролазной грязи, гудя, урча и завывая. Порой машину так кидало вправо, влево, что она становилась боком к дороге. Тане казалось, что они вот-вот ухнут куда-то в пучину. Двигались почти со скоростью пешехода. Костя свернул с тракта и поехал поблизости от него. Так лучше, хотя и тут машина без конца дергалась, шарахалась куда-то, то и дело застревая.

Возле мостика через речку дорога вдруг резко врезалась в землю, образовав берега, облепленные кустарником. Машина попятилась, бойко вильнула на тракт и завалилась задними колесами в яму, покрытую густой, как тесто, грязью. И затихла.

Костя плюнул с досады. Он понял: сели прочно, надолго.

С прежним усердием хлестал дождь. Лужи и грязь, грязь. Сыто булькала опухшая от половодья речушка.

— А мы в речку не сползем? — спросила Таня, зябко поеживаясь в своем модном, узком пальто: — Как же это так получилось?..

— Не сползем, — фальшиво-бодро проговорил Костя. — Замерзли? Возьмите мой полушубок.

— Да что вы, что вы! Не надо.

— Берите, говорю. — Он с армейской быстротой стянул с себя полушубок и накинул ей на плечи. Ему было приятно дотрагиваться до ее рук и плеч.

— А вы?..

— Мне и в фуфайке ничего, — соврал он. — А сейчас еще и поробить придется. Пойду, веток нарублю. Под колеса набросаю. Иначе придется нам загорать тут до самого лета. Ох и влопались мы!

— Посоветуйтесь с Федором Васильевичем. Он ведь хорошо разбирается в шоферских делах.

Она говорила, как всегда, вежливо, располагающе. Но ее слова о инженере Новикове не понравились Косте. Значит, считает, что он шофер так себе, недоучка.

— А что мне Новиков?..

— Зря вы… он очень способный человек.

Недовольно засопев, Костя начал вылезать из машины.

Они часа два провозились у моста. Уморились. В сапогах у Кости приглушенно хлюпало. Сапожонки у него старые-престарые. Один уже каши просит, а во втором вылезают гвозди, пальцы ранят. Вчера подладил-подремонтировал, ничего было, а сейчас опять… Обогревая дыханием заледенелые руки, он думал о Тане: «Беззащитная какая-то». Но ее беззащитность была ему приятна.

Садясь в машину, он увидел у Тани на правой щеке грязь — длинную кривую полоску, что удивило его. Оказывается, к ней, как и ко всем, так же вот просто пристает грязь. Он понимал: иначе и быть не может. И в то же время это удивляло и было почему-то неприятно.

В Таниных глазах тихая, непонятная грусть. Костя пытался заговаривать с девушкой. Она отвечала мягко, вежливо и вместе с тем отчужденно.

Когда они наконец-то добрались до села Покровское и разыскали Новикова (он был в райисполкоме), Таня вдруг оживилась и, рассказывая инженеру о дорожных злоключениях, как бы между прочим, случайно дотрагивалась до его руки.

Новиков курил толстую папиросу. И делал это он так, будто курение — неприятная для него работа: хмурился, кривился. Искоса и затаенно-недоброжелательно посматривая на него, Костя думал: «А здоровый мужик. Энергичный. Таких бабы любят».

И еще была одна поездка с Таней. Девушка позвонила ему:

— Константин Иванович, мне надо привезти телевизор из универмага. Вам говорили обо мне?

— Да, да! — торопливо и с радостной напряженностью отозвался он. — Когда вы хотели бы?

Был стылый, нежно-прозрачный вечер, которые так часты осенью в сибирских городах. Машина, казалось, летела над гладким, заледенелым асфальтом. Девушка, кутаясь в пальто, улыбчиво поглядывала на дорогу, ее глаза в темной, машине, на сумеречной улице были странно светлы.

На днях Костя узнал, что Таня «живет с инженером Новиковым». Об этом ему сообщила шепотком счетовод Ниночка, дочка знакомого шофера. И Ниночкины слова как ножом резанули Костю. Ревность, горечь и обида на Татьяну враз обрушились на него. Никогда в жизни не чувствовал он такой обиды. Костя, как бы между прочим, начал выспрашивать у Ниночки, от кого она узнала про это и когда.

Сейчас он незаметно приглядывался к Тане. Она не может усидеть на месте. На лице боевитая усталость и радость. Почему раньше усталость и радость казались ему несовместимыми? Так и рвется из нее эта радость. Глаза изменились: стали какими-то глубокими, говорящими. Глаза в себе. А ведь совсем недавно были чистыми, ясными, как у малышки. Ее теперешние глаза не нравятся Косте. Больше, всего он чувствует недоверие и ревность именно к ним.

Таня везет телевизор. Черно-белый. С большим экраном. Но Костя чувствует: не это радует ее.

Он намеренно поехал по главной улице, хотя дорога здесь куда длиннее. Тут он схитрил — хотел показать Тане свою вечернюю школу.

— Вот здесь я учусь, — сказал он, сбавив скорость.

— Учитесь?

В ее голосе равнодушие. Точнее, безразличная вежливость. А он-то думал, что это приятно удивит ее.

— Хорошо, — добавила она тем же голосом.

— В девятом классе. Закончу десятилетку и дальше пойду.

В вечернюю школу он поступил прошлой осенью. Из-за Тани. Она такая культурная. А он такой лопух. Лопух лопухом. С грехом пополам семь классов закончил. Дрянно шла у него в детстве учеба, что уж говорить. Баклуши бил. Лентяйничал. И с армией неладно получилось. Повезли на фронт. Где-то в пути налетели немецкие бомбардировщики и разбили их эшелон в пух и прах. Костя долго лежал в госпитале. И теперь вот как считать: фронтовик он или не фронтовик? Боялся, что будет плохо учиться в вечерней школе. Казался сам себе тупым, неуклюжим и некрасивым. Башка большая, как ведерный котел. Руки длинные, как у обезьяны. Толстые губы и нос картошкой. Он страдал от того, что некрасив. Медведь в посудной лавке. Всегда таким казался. А теперь особенно. Но учиться стал неожиданно для себя хорошо. Наверное, потому, что старался. Это воодушевило его. Значит, он не так уж и глуп. Чудно, но факт, постоянные думы о девушке все же мешали Косте: смотрит в учебник, а видит Таню, ее едва приметную беззаботную полуулыбку.

Говорят, будто женщинам нравится в мужчинах не столько внешность, сколько ум и высокие душевные качества. Об этом Костя узнал с неделю назад, случайно услышав разговор молоденьких конторских женщин. Удивился. Рассказал матери. Та с недоумением уставилась на него: «Дак как ишо. С морды воду не пить».

Он чувствовал обиду на Таню. И неприязнь к Новикову. К Новикову, пожалуй, даже больше, чем неприязнь. Он его терпеть не мог. И видел в нем теперь даже то, что раньше вроде бы и не видел: легкое позерство, насмешку в глазах.

— Мне сказали, что на той неделе у вас будет день рождения. Я могу достать красивые цветы.

Его голос деревянно напряжен. Костя старается сбить напряжение и, подобно Новикову, говорить душевно, игриво, но от этого еще более напрягается. Он хочет понять… Нет, начнем, пожалуй, с другого. В это лето Костя почти каждую неделю приносил в контору по букету цветов. Чаще лесных. От которых так и пахнет тайгой. И просил уборщицу мордастую тетю Маню класть букеты на Танин бухгалтерский стол. «Обо мне не говори. А если спросит, кто передал, скажи, что какой-то незнакомый мужик. Кудрявый. В очках». Костя втайне надеялся, что добрая болтушка тетя Маня когда-нибудь да проговорится. Будет скромно и романтично. На этой неделе он цветы не приносил.

— Не надо, — ответила Таня.

Голос вежливый и отчужденный. Чувствовалось, что она мысленно где-то далеко-далеко отсюда, в ином, беспокойном и в то же время приятном для нее мире.

Костя путано говорил ей о погоде, о ночных заморозках и еще о чем-то, теша себя мыслью, что, может, врут люди и ничего серьезного у Тани с Новиковым не было.

— Вы чем-то обижены на меня, Константин Иванович?

— Нет, нет, что вы!

Костя занес к ним на квартиру тяжелый телевизор. Их встретила сухонькая старушка с ласковыми глазами и дряблой шеей, чем-то похожая на Таню. Засуетилась:

— Проходите, пожалуйста. Садитесь, пожалуйста. Не хотите ли чашечку кофе?

Нигде он не видывал столько старинных вещей. Потускневшие от времени, мрачного вида резные шкафы, горка, толстый комод, настенные часы с боем.

— Интересная у вас шкатулка, — сказал Костя.

— А!.. Это еще от мамы, — ответила старушка. — Единственная вещица, которая досталась от мамы. — Она подала Косте лакированную (лак потрескался от старости) шкатулку с замочком; на крышке нарисована русская тройка в позолоченной сбруе, кучер в ярко-синем кафтане и две красавицы в красных шубках.

На диване лежала большая черно-белая кошка. От нее так и отдавало уютом и домашностью.

— Танечка, звонил Федор Васильевич, — сказала старушка. — Он заедет вечером.

— Потом, потом!.. — необычно для нее торопливо проговорила Таня.

«Да, она живет с ним». Опять стало тяжело, погано на душе. И Костя снова казался сам себе жалким и неловким, неумным и некрасивым. Отпил два глотка из маленькой с позолоченным ободком чашечки и встал:

— Спасибо. Мне пора.

Какое безразличие ко всему. Чувство опустошенности. Ехал медленно. Руки как автоматы. И в голове — слова, слова, слова. Все к ней: «Я встаю и думаю о тебе. Засыпаю и думаю о тебе. Я рвусь тебя увидеть. Бегу к бухгалтерии и бесстыдно подглядываю. Как мальчишка. Я не трус. Но почему-то боюсь сказать тебе о своей любви. Даже намекнуть об этом боюсь. Только мечтаю. Попусту. И в мечтах моих нет чувственности. Я слышал, что женщины не уважают тех, кто несмел. И это по-моему очень несправедливо. Ты, конечно же, понимаешь, что я тебя люблю. Моя любовь пугает тебя, я чувствую. Говорят, что любовь, даже неудачная, — это счастье. У меня нет счастья. Скорее, мученье. Я не преувеличиваю. Я вижу и понимаю, что ты тянешься к тому человеку. К задаваке. К женатику. Что ему ты? Так, временная утеха. Он же не любит тебя. И, думаю, никогда никого не любил. Конечно, морда у него красивая для баб. Строгая. Строгость по отношению к другим. А по отношению к себе строгостей нет.

А сейчас… Сейчас мне кажется, что я не только люблю тебя, но и ненавижу. Никогда не думал, что может быть такое. Любовь и ненависть вместе. Я ненавижу даже эти липучие мысли о тебе. И это пугает меня. Значит, я могу быть и злым. Хотя и думал, что могу быть только добрым. Какое я имею право судить тебя и Новикова? Хотя бы так вот, в мыслях. Какой же я подлец! Завистник. Мелкий эгоист. Я стал нервным. И теперь даже хуже работаю. Меня начинают поругивать. За неряшливость. Виновата любовь. Я не знаю, как избавиться от нее. Я хотел бы избавиться. Как от болезни. Как от бремени. У тебя изменились глаза. Ты вся изменилась. Но особенно глаза. Вот видишь, мне уже жаль тебя. И я опять чувствую к тебе что-то бесконечно нежное, теплое. Тут и тревога, и радость. Мне хочется смотреть на тебя. И говорить с тобой. Говорить, говорить…»

Третья поездка с Таней была тоже осенью. Костя отвозил инженера Новикова на вокзал. Тот вышел из заводоуправления в поношенном дорожном плаще с пузатым портфелем и новеньким модным чемоданчиком. На лице обычная деловитость и строгость. Даже в вылинявшем пиджаке, в потертой сорочке и стареньком галстучке человек этот выглядел солидно. Фетровая шляпа высокая, прямая, напыщенная, под стать характеру ее хозяина. Бородулин слышал, как молодая конторская женщина говорила о Новикове: «Этот что ни наденет, все как с иголочки». И добавила с усмешливым довольством: «И голова кверху». Косте вспомнилась фраза: спелый колос голову клонит, пустой — поднимает кверху. Он недавно услышал ее от старичка-соседа, и она удивила его пронзительной правдой.

Из конторы выскочила Таня, как-то по-особому грустная и озабоченно-оживленная.

— Федор Васильевич, я хотела с вами поговорить.

— Неужели ты не понимаешь, что сейчас не время. — Голос вежливый, но в нем какое-то легкое пренебрежение.

— Я поеду с вами.

Она быстро и аккуратно села в машину.

— Ну, куда ты поедешь?

— В магазине у вокзала продают скрепки.

— В субботу приеду. Тогда и поговорим… Поезжайте, Константин Иванович.

Было холодно и пасмурно. Воздух густ, сыр и затхл. Мокрый асфальт неприятно поблескивал.

— Вы перестали приезжать к нам. — В ее тихом голосе заметная обида.

— Ну, ты же знаешь, что я был очень занят.

— А в воскресенье?..

— Я постараюсь.

— Что постараетесь?

— Давай поговорим потом, Танечка. Я тебе позвоню.

«Она уже надоела ему».

— Вы обижаете меня.

Таня не стеснялась Кости. Будто его и нет. Бывалые мужики говорили Бородулину: если женщины по-настоящему любят, они не боятся огласки.

— Грешно говорить такое, Танечка. Аллах все видит, все слышит и накажет тебя.

— Как на ходулях хожу.

— Земля любит людей серьезных, которые твердо ступают на нее, а не таких, которые вытанцовывают, — дружески насмешливо сказал Новиков. — Отвлекись. Я тебе задам загадку: две стоящих, две ходящих и два минующих. Что это такое? А?! Земля и небо. Солнце и луна. День и ночь.

— К чему вы это? — Она незнакомо, как-то нехорошо засмеялась.

Костю удивлял не только смех, но и внешний вид девушки: накрасила губы и подчернила ресницы, чего не делала раньше. Костя на днях видел жену Новикова. Высокая, красивая и тоже накрашенная. Вышагивает с твердостью офицера-строевика.

— И не хмурься. А то будут морщины. Советую заняться волевой гимнастикой лица. Дурное настроение действует и на сердце. А оно у нас одно. У человека многое сдвоено. Ноги, руки, легкие, почки. Головной мозг, и тот из двух частей-полушарий. А вот сердце, главный мотор наш, почему-то одно. Кто в радости ликует — время мчится, в тоске же час один как десять длится. Это еще Шекспир сказал. Похмурься маленько, если уж так охота, и, недохмурившись, а точнее, отхмурившись и ни в коем случае не допуская перехмуривания, снова улыбайся.

— Смеетесь.

Костя делал вид, будто не слушает их разговоры. А на самом деле… Каждое слово Новикова било его будто палкой по голове. Костя всегда недолюбливал этого инженера. А сейчас просто-таки не терпел его. Было жаль Таню. И в то же время в мозгу копошилась гаденькая мыслишка: «Ну, что ж… Ты получила свое». Он никогда не был таким вот злым. И это пугало его. Он едва сдерживался, чтобы не крикнуть девушке: «Зачем ты унижаешься? Выходи из машины. Выходи!» Хотелось нагрубить Новикову.

Обратно ехал медленно. И было у него такое чувство, будто его крепко обидели и унизили. Таня сходила в магазин. И теперь сидела, понурившись. Молчала.

— Зря вы с ним так… — тихо сказал он деревянным голосом.

— Как?

— Да вот… как слышал. — Он не знал, что говорить.

— А вам-то какое дело?!

Голос злой. И глаза уже не голубые, а какие-то синие. Костя впервые видел ее такой злой. Она и вроде бы не она.

— Не обижайтесь, пожалуйста. Ведь я хотел, как лучше.

— Кому лучше? Какое вам всем до этого дело? Что вы все лезете? — Кажется, вот-вот заплачет.

— Ну, ей-богу, зря вы на меня, Татьяна Петровна. Я не хотел… ничего плохого.

— Остановите машину. Я выйду.

— Да вы что?!

— Остановите, говорю!

Она с сердитой быстротой выскочила из машины. Все это так не походило на нее.

Он не спал до глубокой ночи. Вспоминал, что и как было, ему казалось, — он отчетливо слышит Танин обиженный голос: «Ну, кому какое дело?..»

Остроугольная половинка месяца усмешливо глядела на него через кривую оконную раму. Было пусто. Одиноко. И погано на душе. В какое-то мгновение ему вдруг, захотелось покончить с собой. Это наплыло внезапно, как сердечный приступ. Но он тут же испугался этих мыслей и обругал себя.

«Такое мгновенное настроение, наверное, и толкает людей к концу. Надо сдержать себя, выждать…»

Все, конечно же, знали о связи Новикова с Таней. И, как обычно бывает, ничего не знала, не ведала только жена инженера. Костя видел, как она снисходительно командовала мужем, видать, считала, что он весь у нее в руках. Потом вездесущие конторские женщины стали болтать, что Новиков «бросил Таню». Будто это вещь, которую можно бросить. Костя подробно расспрашивал у счетовода Ниночки, как там у них идут дела в бухгалтерии, задавал наводящие вопросы, стараясь что-нибудь да выведать о Тане. Однако простодушная Ниночка все это поняла по-своему. И начала кокетничать. Видать, не против пофлиртовать. Его все время тянуло на второй этаж, туда, где бухгалтерия. В субботу под вечер пошел к ним и заговорил. Так, о пустяках: на базаре продают карасей. А матушка Танина, как он слышал, любит рыбу. Таня ответила с отчужденной вежливостью: «Спасибо», — и уткнулась в бумаги. Чувство радости у Кости, в который уж раз, сменилось горечью. Иногда он ходил за девушкой как тень, проклиная в эти минуты самого себя.

И однажды, встретив его в пугающе звучном коридоре, Таня сказала вполголоса, виновато глядя на него:

— Я понимаю вас, Константин Иванович. Не обижайтесь на меня, пожалуйста. Вы добрый, хороший. Но… ничего у нас с вами не получится.

Нет, в нем жила все же какая-то затаенная страсть, неясная даже ему самому. Он это понял, когда стал учиться в вечерней школе, а потом в институте. Учеба исподволь и властно захватывала его.

— Слушаю, — сказал Константин Иванович утомленным хрипловатым голосом.

В трубке послышался секундный приглушенный вздох. И мелодичный протяжный женский голос проговорил с уверенной неторопливостью:

— Мне главного инженера товарища Бородулина.

— Я слушаю вас.

— Это вы, Константин Иванович? Здравствуйте! Добрый день! Как у вас изменился голос. Я ни за что не узнала бы. Это — Сыромятникова Татьяна Петровна.

— Что вы хотели?

— Неужели вы не помните меня, Константин Иванович. — В ее голосе неприкрытая досада. — После войны вы на литейно-механическом работали. А я в бухгалтерии. И когда-то мы ездили с вами в Михайловку.

Вспомнил! Все враз вспомнил.

— Я вам не мешаю?

— Нет. Говорите.

Трубка молчала. Опять сверхкороткий, чуть слышный вздох.

— Мне очень хотелось бы встретиться с вами, Константин Иванович. Не смогли бы вы приехать ко мне, а? Посидели бы, поговорили. Хотя бы минут на десять.

— Хорошо, постараюсь.

Ее голос не взволновал его. Было только любопытство.

— Я как-то утеряла вас из виду. Я, конечно же, знала, что вы стали инженером. А тут вдруг читаю в газете: «Главный инженер приборостроительного завода Константин Иванович Бородулин». — Она сдержанно засмеялась.

«Почему вдруг?» — удивился Бородулин. Главным инженером он работает уже шестой год. В местной газете о нем упоминали не раз и не два.

— А где работает ваша жена, Константин Иванович? И есть ли у вас дети?

— Моя жена умерла. Еще в позапрошлом году. От лейкоза. Со мной живут моя дочь, зять и внук.

— Моя мама тоже померла. Еще лет пятнадцать назад.

Разговор никчемушно затягивался. А в кабинете у Бородулина сидели люди из цеха. И он категорично проговорил:

— Ну, всего доброго!

Константин Иванович не думал ехать к этой женщине. Столько лет прошло-пролетело. Мало ли кого он знал и с кем встречался когда-то.

Под Новый год пришла поздравительная открытка от Сыромятниковой. Четкий, каллиграфический почерк. Обычные, в сущности, банальные праздничные слова. И в конце мелкими буковками:

И Бородулин решил съездить. Зачем? Он бы и сам на этот вопрос не ответил. Странно, что он, бывший шофер, давным-давно не брался за руль. И нет у него собственной машины, хотя денег достаточно, чтобы купить ее. Константин Иванович уже не помнит, когда был в Заречье, где проживала Сыромятникова и где в былые времена сам он с матерью снимал комнатушку в ветхом домике у ветхой одинокой старушки. Приборостроительный на другой окраине города. Архаичный деревянный мост, появившийся еще при царе Горохе, много лет назад осел, прогнулся, его сломали, выше по течению реки построили железобетонный мост — этот десятки машин выдержит, и зареченский поселок оказался как бы в стороне от города, пригородной деревушкой.

— Где-то здесь было так называемое Блудное поле, — сказал он пареньку-шоферу, который вел себя с начальством излишне сдержанно и, по своему обыкновению, молчал.

— Не знаю, Константин Иванович. Какое-то чудное название. — Шофер ухмыльнулся.

— За той вон горой был когда-то монастырь женский. Там только церквушка одна осталась. Порушенная. Бывал когда-нибудь в той стороне? Так вот, какие-то монашки из того монастыря бегали сюда, на поле. К кустам. В темноте, конечно. Тут они с мужиками встречались. С какими мужиками, я уж не знаю. И поле это люди назвали Блудным. В войну на этом поле были огороды. И мы с матерью картошку садили. Капусту выращивали. Свеклу, репу. Ну, в общем, всякую всячину. Не будь огорода, так и не выжить бы, наверное.

Он много раз собирался съездить на Блудное, на землю-кормилицу посмотреть, но так и не собрался.

Справа угрюмилась яма, чудной клиновидной формы, на дне грязь, мусор, автомобильная шина, старое ведерко, палки, проволока. Когда-то здесь поблескивало озеро, клинообразная форма которого всякий раз дивила шофера Костю. Озеро было сразу же за Блудным полем. Костя бегал сюда за водой для огорода. Вода была, конечно, грязная, но для полива годилась. Значит, вот оно где, Блудное поле! Монашеское греховное место. Теперь здесь дома, обычные сборные пятиэтажки.

А у дома Сыромятниковых все как и прежде: живучая кудрявая травка конотоп, шоколадная вода в колеях. Он отпустил шофера, обратно пройдет пешком. Так же жалобно скрипнула калитка и тяжело, пугающе ухнула входная дверь. Он помнит и эту калитку, и эту дверь.

Таня… Да уж какая Таня, Татьяна Петровна была в том же праздничном платье, которое он видел на ней в давние времена, — темно-синее, с вышитым воротничком, тесноватое ей теперь, располневшей, и изумился тому, что платье это все еще живо, крепкое, старомодное, какое-то наивно-кокетливое. Чего она хотела, облачаясь в такую одежду? Напомнить ему о молодости? Волосы, еще не седые, гладко зачесаны, как бы прилизаны. Он не мог вспомнить, как они выглядели у нее раньше. Легкие морщинки на лбу и щеках, потускневшая голубизна в глазах. А в общем-то, она совсем мало изменилась. Законсервировалась. И тот же молодой, сдержанный, короткий смех.

На стене та же картина в тяжелой рамке: море, виллы и кипарисы. Что-то сладенькое, сверх меры идиллическое в этом полотне. Тот же полированный, хозяйского вида комод; он как бы говорил: «Всем тут заправляю я». На комоде знакомая Косте потрескавшаяся лакированная шкатулка, на которой нарисована русская тройка в позолоченной толстой сбруе. На стене те же часы с резным обрамлением. Бородулину было неприятно от того, что он все здесь воспринимает критически.

— Ходят? — зачем-то спросил он, указывая на часы.

— Нет. Уже два раза отдавала в ремонт. Походят немножко и опять останавливаются.

Татьяна Петровна глядела легко, улыбчиво, но он чувствовал: она изучает его.

— Изменился? — улыбнулся он.

— Да. Вы стали очень представительным.

— Ну, годы всякому придают представительности. Седой. Все лицо в морщинах.

— Нет, нет! Вы выглядите очень интеллигентно. И я бы не узнала вас, если бы встретила где-то на улице. Я так рада, что вижу вас. Одна вот живу.

— А где ваш брат? И интересно, где сейчас инженер Новиков? — Он тут же пожалел, что спросил о Новикове.

— Ну… Гриша там же, в Михайловке. На пенсии теперь, конечно. Все болеет чего-то. А где Новиков, я не знаю. — Последнюю фразу она произнесла неохотно, небрежно.

Вспоминали то одно, то другое…

— Тогда я почти каждую неделю приносил вам цветы, — сказал он с грустью. — Уборщица тетя Маня, конечно же, говорила, что цветы от меня?

— От вас? Нет. Она говорила, что цветы приносит какой-то… Да, вспоминаю… какой-то незнакомый ей кудрявый мужчина. В очках. И я все дивилась: откуда взялся этот кудрявый? Так, значит, это были вы? Вот уж не думала! Спасибо! Запоздалое спасибо, к сожалению. — На ее усохших губах знакомая беззаботная полуулыбка. Сообщение о цветах заметно обрадовало ее. — Я очень одинока, Константин Иванович. Родственников вроде бы много. И в городе, и в районах. Но ведь у каждого свои дела. И чтобы не было скучно, я стала изучать французский язык. И уже читаю немножко по-французски. Книги у меня есть. И еще изучаю историю.

— Историю?

— Да. Знаете, очень интересно.

«У тебя все «очень»».

— Хотите послушать? — Она с ненужной медлительной серьезностью подошла к шкафу, взяла школьную тетрадь, раскрыла ее. — Ну, вот к примеру. Гм!.. В Тобольской губернии выпускалась когда-то «Сибирская торговая газета». И в январе тринадцатого года эта газета сообщила о смерти купца Балашова. — Говорит размеренно, четко произносит каждое слово. — Богатейший был купчина. Москвич. Миллионер. И чудак великий. Подойдет, бывало, к театру, наймет там всех извозчиков, какие стоят поблизости, и посмеивается себе, глядя, как театралы после спектакля бегают туда да сюда. Ищут, на чем бы им уехать. А потом, измерзнув, плетутся пешком. Купец этот выписывал много разных газет и журналов. Но не читал их. А только смотрел, есть ли на бандеролях фраза «Его высокородию». И если, не дай бог, не было, то злился и писал в редакцию ругательные письма. Или так еще было. Залезет в собачью будку и, как написано в газете, начинает «художественно лаять на прохожих». Потом заболел чем-то и ему ампутировали обе ноги. Так он, понимаете ли, приказал зарыть их и поставить памятник с надписью: «Здесь покоятся в мире ноги Балашова». Ничего себе! И даже мертвый чудачил. Похоронили его в гробу в самом таком… В общем, в гробу для нищих. А за гробом шел лучший московский хор. И каждый певчий получил по сто рублей. Так захотел сам Балашов. Или вот интересный факт. В тысяча девятьсот двенадцатом году Сибирь выпила более шести с половиной миллионов ведер водки.

Потом она рассказывала о гербах Тобольска, о знахарях и колдунах, «которым не было числа» в старой Сибири.

— А зачем вы все это записываете, Татьяна Петровна? — улыбчиво и осторожно, чтобы не обидеть женщину, проговорил он.

— Ну… просто интересно. — Эту фразу она произнесла каким-то странным игривым и вместе с тем извинительным голосом. — Мама моя работала в архиве. Она очень любила историю. И, видимо, что-то и мне от нее передалось. Между прочим, мама была из дворян. А папа, тот из простых рабочих. Значит, сколько-то дворянской крови есть и во мне. Раньше я боялась говорить об этом. А теперь-то что… Видите, какая у меня длинная шея. Это бывает только у дворянок. — Говорит как бы между прочим. Шутя как бы. На губах та же беззаботная полуулыбка. И тот же мелодично-протяжный голос. Во всяком случае, ничего в ней нет интересного. И как он мог любить эту женщину? Да еще как любил. Что за дьявольское наваждение наплывало тогда на него? Было жаль себя.

— Я очень одинока. Вы будете хотя бы изредка приезжать ко мне, правда? — Ее поблекшие голубые глаза глядят почти влюбленно.

Он извинился, сказал, что спешит на совещание. Соврал. Он не терпел вранья, случайно соврал.

Константин Иванович чувствовал, что она смотрит на него в окно. Но ни разу не обернулся.

Прощально-жалобно скрипнула калитка.

Вот и все! Он знал, что больше сюда не придет.

© «Советский писатель», 1987.

Субботний день начался совсем ладненько: Дмитрий Ефимович купил в комиссионке сервант и гардероб, почти новешенькие, зеркально поблескивающие безукоризненной полировкой. И, главное, за полцены отхватил. Удачно подскочил к магазину. Всю зиму караулил, через день, через два заглядывал сюда; продавщицы, те уже давно заприметили его, и Дмитрий Ефимович даже улавливал какую-то чуть заметную усмешку в их глазах, неприятную, раздражающую его. Перед обедом сервант и гардероб уже блестели в комнате, потеснив старую мебель — кровать и стол. Но почему-то не чувствовал он радости. А бывало, купит какую-нибудь простенькую мясорубку или паршивенький стул — и рад-радехонек.

На улице по-весеннему свежо, прозрачно, с угрюмых крыш свисают искрящиеся сосульки (будто улыбаются) — прелесть, а не денек. И ночь была наособицу: ожидающе затихшая, важно синяя от лунного света; временами за окошком стеклянно похрустывал заледенелый снег — это проходили люди. Таким жестким тревожно хрустящим снег бывает только в предутренние весенние заморозки. Дмитрий Ефимович вскочил в начале шестого, когда начинало помаленьку светать. На высоких тополях бодро и весело каркали грачи. Дмитрию Ефимовичу казалось, что они переговариваются между собой: дескать, как вы там себя чувствуете, славно ли поспалось? Денек-то хо-хо какой предстоит тяжеленный. И действительно: надо побыстрее устраивать гнезда, налаживать свое птичье жилье — столько работы. И ведь без рук, без топоренка…

В общем, куда с добром времечко, весна-красавица. И две таких вещи купил. Радоваться бы, а радости не было, видно, уже приближается равнодушная старость.

Он никак не думал, что прекрасно начавшийся день этот преподнесет ему столько неприятностей. Все началось с безобидного вроде бы разговора, дома, с женой.

— Деньжонок до получки нам, конечно, не хватит, — сказал он. — Придется где-то подзанять.

Нина Ивановна молчала. И по лицу ее никак не поймешь: согласна она с мужем или нет. Хоть бы улыбнулась, нахмурилась или бровью повела, дьяволиха, вроде бы и не слышит, и это злило Дмитрия Ефимовича.

— Чего молчишь?

— Надо, конечно.

Странный голос, будто хочет человек сказать: ну ладно, пусть уж будет по-твоему.

— Знаешь что!.. Надо нам все же побольше экономить. Во всем. Мы уж сколько раз толковали об этом.

Она как-то странно взглянула на него: не то боль, не то злость во взгляде:

— А я чо, не экономлю?

— Подожди! Ты сначала выслушай.

— Все шишки на меня одну.

— Ну, подожди, говорю! Вот посмотри, что ты сейчас делаешь. — Он взял с тарелки картофельную кожуру и поднес к лицу жены: — Не только кожуру срезаешь, но и черт-те скока картошки. Вот гляди!.. Подожди, не маши руками. Видишь? Наверно, процентов десять идет в отходы.

— Да каки там десять! Все бабы так делают. — Голос у Нины Ивановны жалкий, просящий.

— Вот и плохо, что и у других так же. Купят все, к примеру, тонну картошки. А сто килограмм, выходит, идет на свалку. Ничо себе! А скока по городу будет? А по всей стране? Ужас!

Дмитрий Ефимович любит для пущей важности подпускать политику: «А давай теперь посмотрим на эти фактики, так сказать, в общесоюзном масштабе», «Ежели рассматривать это дело с общественных позиций…» Здорово действует, особенно на людей не шибко грамотных: мигают, глядят баранами…

— И если б только с картошкой. Вот вчерась ты сварила борщ. Хороший борщ получился, вкусный, ничего не скажешь. Вчерась сварила, а сегодня утром остатки этого самого борща взяла да и выплеснула. Ты тока не обижайся.

— Да чо уж там было-то, Мить. Совсем малехонько. Жижа и капустки немножко. Ты ведь не стал бы ее есть.

— Дело не в том, стал или не стал. Ну, зачем по стольку готовить? На один обед лишку, а на два обеда мало.

— Но ить трудно ж угадать, Митрий. Сегодня у тебя один аппетит, а завтра другой. А у Кольки так вовсе. — Она говорила о сыне. — То за троих навертывает. А то и совсем ничего и в рот не берет. Да и чо уж тут — копейки каки-то.

— Из копеек рубли создаются. В прошлую субботу суп вылила. С фасолью. Помнишь? А сегодня вон каши наготовила на пятерых. Будет ли когда-нибудь конец всему этому?

— Ну чо ты говоришь-то, Митрий? Скока там фасолевого-то супу было? Мясо в этом супе мы съели. А насчет каши. Не всегда же угадаешь.

И она добавила с какой-то даже лихостью:

— Ты не беспокойся, я доем.

Ему стало жаль жену, но он продолжал с прежним азартом:

— Мы чего-то часто подогреваем и доедаем. Это, во-первых, не вкусно. А во-вторых, и полезность не та. Почитай-ка книжки о пище. Только ты не обижайся, Нин. Но если уж начал — договорю. С кухней у нас вообще все как-то не так. — Он показал вилкой на сковородку: — Ну зачем ты вот пережарила картошку?

— Да немножко ведь. Все так жарят.

— Аж почернела снизу. Не будешь же ты есть такие обугленные.

— Да какие обугленные? — В ее голосе боль.

Дмитрию Ефимовичу казалось, что жена просто-напросто упрямится, гнет и гнет свое, видимо, считает мужнины слова пустыми и ненужными. Сколько раз говорили обо всем этом — счету нет. И получается одна говорильня. Не злонамеренно, конечно, упрямится, а из чисто бабьего недомыслия, не хочет толком подумать о простых вещах, и бессмысленное упрямство жены бесило его, хотя он и сдерживался, и по его голосу никак не подумаешь, что внутри у Дмитрия Ефимовича все прямо-таки кипит.

— Я правду говорю.

Ему опять захотелось пофилософствовать:

— У нас много говорят и пишут о режиме, экономии на заводах, и в колхозах, и совхозах. А об экономии в семье почему-то никто ничего не пишет и не говорит. А знаешь, какие тут резервы? — Он был доволен, что у него все получается так гладко, так умно, ну прямо как в книжке или в газете. — Огромнейшие! Тут ведь так просто понять… Если каждый человек сэкономит по рублю, и он скока рублей-то получится!

Он вроде бы уже подзавелся слегка, хотелось говорить грубо, сердито, а желание философствовать, «подпускать политику» требовало обстоятельного, спокойного разговора. И Дмитрий Иванович помолчал, закурил.

— Люди почему-то часто путают экономию и бережливость с жадностью и скупостью. Но скупость — не глупость. Лучше скуповато, чем мотовато. Конечно, в семье тоже не просто сообразить насчет экономии. Я тебе забыл сказать. Вчера заскочил я в магазин уцененных товаров. Ну, в тот, на Пушкинской. И знаешь, прямо глаза разбегаются. Чего тока нет. И все целенькое, ненадеванное. Ну что-то из моды вышло, конечно. Да чо уж за модами-то шибко гнаться. Теперь вообще черт-те какие моды. Ну, подшить, подладить. И, в общем-то, так можно сделать, что уди тебе! И, пожалуйста, — новешенький костюмчик, новешенькое пальтецо или платье. Ты заходи туда.

— Я захожу. Вот и это оттуда. — Она показала на свое платье. — Ты чо, забыл?

— Цены там здорово снижены. И все дешевое. Надо будет Кольке костюм подобрать. Только не говори ему, что из этого магазина. А то они все нынче как прынцы. Все самое-самое дорогое подай. Еще и копейки не заробили, а хотят, чтобы был и шик, и блеск. Купим, и ты перешьешь. Правда, брюки у тебя не получаются. Но надо как-то научиться. Вон хоть Лизку Михееву возьми в пример или ту же Таську, сноху Ванькину. Даже из нового материала своим ребятишкам шьют. Любо-мило смотреть.

— Из нового-то лучше.

Эта робкая фраза, произнесенная женой, рассердила его: ершится еще. Всю жизнь ершится. Тянет и тянет свое.

— Учись давай. Швейная машина у тебя хорошая. Вот и учись!

— Да рази я не шью? Всех обшиваю. Я же стараюсь, Митрий.

— И сорочки вон тоже не можешь шить. Воротники-то не получаются. И брюки не можешь.

— Ну чо я сделаю, если они у меня не шибко хорошо получаются?

— Подумаешь, мудреное дело.

— Не надо, Митряй!

Она почему-то так и произнесла: «Митряй» — и заплакала. Она как-то странно, по-своему плачет: не стонет, не всхлипывает, не сморкается, не вздрагивает, — слезы ручейками бесшумно и быстро текут по щекам, будто вода откуда-то падает ей на лицо. Он не выносил ее слез и всякий раз утихал. Подумал, что зря, пожалуй, так уж шибко пристает к ней, она, в общем-то, славная баба. Но почему не хочет понять его?

Вспомнилось… Недобрые воспоминания почему-то чаще всего приходят к человеку в те минуты, когда ему отчего-либо тяжело и больно. Вчера позвали в одну богатую квартиру кое-что сделать в ванной. Он слесарь куда с добром. Хозяйка, глядя на него холодными, как у рыбы, глазами, подала пятерку и сказала хотя и тихо, а пренебрежительно:

— Ну, все! Вы свободны.

Сперва-то вроде бы не обратил внимания на это, только ругнулся мысленно: «У-у, бары паршивые!» — а потом, когда шагал по улице, стало обидно, ну прямо до слез, и он даже подумал: а может, возвратиться и отругать хозяйку? Нет, глупо возвращаться. За работу ему надо было заплатить рублишко, от силы два, хозяйка отвалила пятерку; видимо, намеренно лишку, чтобы пофорсить, поважничать. Он и прежде подмечал: иные люди, порой даже самые простые по профессии, любят барские жесты — бросят трешку сверх нормы и тешатся, трешка как бы возвышает их, наполняя сладостным чувством превосходства, не о человеке думают, а о своей гордыне.

Вернулся домой затаенно-злой и поспорил с соседкой по квартире — Хохловой, — у них общий коридор и общая кухня.

Вспомнив вчерашнее, он надулся, завздыхал и начал тяжело вышагивать по узкому коридору. Долго вышагивал и без конца курил дешевенькие едучие папиросины-гвоздики.

У Хохловой играло радио. Дома старая карга. Живет что те дачница: модное пальтецо, красивые платья, хорошенькая шляпка, очки и, конечно же, независимый вид. На вытянутой лошадиной физиономии строгость и неприступность. Умеют же люди напускать на себя важность. Была учительницей, по годам старуха уже, а выглядит еще куда тебе, даже моложе Нины Ивановны. Как у солдата твердый распорядок дня: в одно и то же время встает, завтракает, гуляет (разве может она без гулянья!), обедает, — хоть часы по ней проверяй! Смехотура! И в то же время неряха неряхой: сапожки почему-то ставит не у самой входной двери, а куда-нибудь подальше, и Дмитрию Ефимовичу приходится отбрасывать их. На ее кухонном столе постоянно хлебные крошки. Сегодня их больше, чем когда-либо. Дмитрий Ефимович не поленился — подсчитал: двадцать четыре крупноватых хлебных крошки и черт-те сколько мелких. Только мух и тараканов разводит. Раньше тараканы выползали только ночью, а теперь вот и днем. До чего же противны! Почему они так противны? Казалось бы, чистенькие, аккуратненькие и даже вроде бы по-своему, по-тараканьи что-то такое соображающие, не то что дуры-мухи (он был убежден, что тараканы маленько соображают). Бегают себе спокойно и нахально.

Дмитрию Ефимовичу кажется, что Хохлова относится к нему с затаенным пренебрежением и, разговаривая с ним, забавно-снисходительно кивает головой. Забавно-то забавно, но и раздражает…

— Глупости говорите. — И поджимает губы. По-особому поджимает: медленно, как бы напоказ.

По имени-отчеству Дмитрия Ефимовича почти никогда не называет, а так… не поймешь как: «Знаете, что я вам скажу…», «Слушайте, Пискунов!» — и это тоже неприятно ему.

Скрипнула дверь, и Хохлова выплыла в коридор. Седоватые космы торчат в разные стороны (хоть бы причесалась), по-пьяному таращит глаза. Можно принять за алкоголика, хотя она и в рот не берет хмельного. Отчего у нее такие глаза?

— Послушайте! Уже сколько раз я просила вас не курить в коридоре. Когда наконец это кончится?

— А здесь моя квартира.

— Но послушайте!.. Неужели вы не понимаете, что дым тянется и ко мне в комнату?

— А вам давно надо бы подремонтировать дверь свою. А то все тяп-ляп. Для блезиру.

— Что значит «все»? И что значит «тяп-ляп»? Какого «блезира»?

— А самого такого… обыкновенного. Посмотрите-ка на дверь-то. Она ж еле-еле дышит… И щели кругом. Фанерок каких-то понабила. Вот я и говорю: тяп-ляп, для блезира.

Он говорил тихо, вежливо и для большей убедительности разводил руками.

— Я буду обивать дверь дерматином. Но ведь дерматин тоже не спасет меня от вашего дыма.

— Обладьте все хорошенько. — Сейчас он говорил еще более вежливо, ловя себя на том, что чувствует какое-то тайное лихое злорадство, прикрываемое этой самой вежливостью. Усиливающееся от этой вежливости.

Подумал: тайное злорадство, вежливая злость, потайная пакость куда хуже откровенного злорадства, грубой злости и открытой пакости. И безопаснее для злорадника и пакостника, и, наверное, больше приносит им радости. От сознания тайности и коварства. Не случайно многие предпочитают тайное — откровенному, тихое, вежливое — шумному, грубому.

— Конечно, требуется время. Правда, у вас его маловато.

Он и сам понимал, что это примитивная колкость. Но уж так получилось.

Она понимала, что сосед злорадствует. И взбеленилась:

— Вы несносный человек. И порядочный хам. И я рада, что наконец могу вам высказать это.

Да, она обычно говорила то, что думала, порою резко, не стесняясь в выражениях. Вспылит, ругнется и опять говорит обычным голосом. Это удивляло Пискунова, который сердился подолгу, сдерживая злость, скрывая ее.

— Не знаю уж, кто из нас хам-то. Я вот не ору и говорю вежливенько. А вы… вы орете и обзываетесь. И вот надо еще посмотреть, кто хам.

Он говорил с нажимом, и это ему тоже нравилось, как и его фальшивая вежливость.

«А злорадство хорошо взбадривает человека».

— У других вы все видите. А у себя даже под самым носом ничо не видите.

— А что я не вижу? — странно тихо спросила Хохлова.

— Я уже не раз говорил что. Грязь вон тащите в коридор. Сапожки надо оставлять у входной двери. А клеенку на столе — мыть. — Он показал рукой на кухню. — И мусор в ванной после себя убирать. — Показал на ванную.

— А я что — не убираю? — как-то даже виновато отозвалась она.

— А посмотрите-ка, сколько щепок-то оставили.

— Ну, немножко лишку принесла. Пусть полежат, они же в ведре. А в следующую субботу сожгу.

— И почему вы все время обливаете конфорки? — Он опять показал рукой на кухню. — То молоком, то, понимаешь, маслом, то ишо черт знает чем.

— А вот это выдумка.

В ее голосе, взгляде да и во всей фигуре он снова уловил какое-то пренебрежение к себе.

Пискунов и сам понимал, что переборщил: ну, положим, было раза два — пролилось вскипевшее молоко, что ж такого, но какое-то злое, самому ему непонятное, будто не свое, а чье-то чужое чувство толкало и толкало его на ссору с соседкой. Ссоры этой он ждал, искал ее.

— Ну это уж слишком, сударь. Какие-то пошлые, обывательские придирки. Назидательный тон. Стремление во что бы то ни стало унизить меня. О, как вы мне надоели, господи!

Он не умел так говорить. И не пытался так говорить, боясь показаться смешным. Ее интеллигентные фразы злили его. Она сама бросилась в атаку, и он охотно пошел в контратаку. И разве тут обойдешься без «политичных» фраз.

— Ну дык знамо!.. — иронично протянул он. — Тока мы с вами не где-то, а в коммунальном доме проживаем. Вот!.. И, значит, обязаны что?.. Все порядки соб-лю-дать. Законы-то для всех писаны. И для вас писаны.

Хохлова укоризненно покачала головой.

— Чо, правда-то глаза режет, а? Встает до рассвета, ходит и гремит. Будто одна в доме. А я из-за вас всю ночь не спал.

— Господи! Ну что страшного произошло? Случайно уронила ведро в туалете.

В ее глазах, голосе и взмахе руки он снова (в который уж раз!) уловил пренебрежение к себе и, стараясь сбить это пренебрежение, сказал:

— Надо делать все так, как это положено. Как по закону.

Она засмеялась. Ей вроде бы даже и не хотелось смеяться. А засмеялась. Зло, ненавистнически.

— Ну наг-лец! Какой же вы наглец!

Кажется, уже по-настоящему рассердилась.

— Кто вам дал право обзывать меня?! — Странно, он был даже доволен, что она окончательно вышла из себя и ругает его. Ругай, ругай, голубушка, он запомнит и это! — Вы что — в кабаке?

— Сколько же пустозвонства, бессмысленных придирок, желчи и злости! Все атрибуты закоренелого обывателя.

— Хватит безобразничать! — Он не знал, что говорить, все мысли от злости вдруг вылетели из головы. И всегда так. А ведь разозленному больше, чем кому-либо, нужна ясность мысли. — Ты!.. Тебе делают вежливо замечанье, а ты!..

Он чувствовал тайное жгучее удовлетворение оттого, что говорит ей «ты». Понимал, что лжет насчет своей вежливости, какая уж вежливость. Но хотелось так говорить.

«А все же упрямы эти учителя».

С Хохловой что-то происходило — она побелела, резко вскинула голову и выкрикнула:

— Скверный, неблагородный человек! Нич-тожество!

Слово «ничтожество» ему совсем не понравилось.

— Пообзывайся, пообзывайся-ка еще. Так вот заеду, что и с копылков долой.

Она, по всему видать, все больше и больше накалялась. Сейчас что-нибудь наорет себе на голову. Да уже наорала. По натуре своей Дмитрий Ефимович тоже нервный и вспыльчивый, не человек — кипяток, но всеми силами сдерживается, старается быть спокойным, ровным, культурненьким: ведь несдержанность и грубость вредят больше всего самому себе.

Что это она трясется? Даже как-то странно головой заподергивала. Еще упадет. Или угостит Пискунова чем-нибудь по башке. Это подергивание как-то сразу охладило его, и он, уже не чувствуя прежней злой радости, сказал тихо и нервно:

— Ладно, поспорили — и хватит. Идите. Успокойтеся. Хватит! Баста!

Хоть и тихо, а звучало все же как команда. Хохлова и это почувствовала. Стоит, молчит и смотрит. Ненавистнически. Прямо-таки оторваться не может. А голова дергается. Что-то все же… Ему стало немножко жаль женщину. Он еще раз посмотрел на дергающуюся голову и вдруг скрипнул зубами от горечи, внезапно нахлынувшей на него. От горечи и от недовольства собой. Сейчас уже недовольства собой. Его будто холодной водой окатили. Чего так пристает к старухе? Пусть живет сама по себе. Как быстро сегодня менялось у него настроение. Это его самого дивило.

«Почему у нее так дергается голова? Как-то странно дергается». Он тяжело вздохнул:

— Может, водички принести?

Не отвечая, она пошла к себе.

Он удивился, вроде бы даже слегка вздрогнул, увидев сына Кольку, ученика восьмого класса, тот стоял у входной двери в коротеньком, не по росту пальтишке, со старым портфелем (Дмитрий Ефимович купил этот портфель лет пять назад на толкучке по сходной цене), тощеватый, сутулый, удивительно похожий на отца. Стоит, глядит. И как глядит — испуганно и недобро.

— Ты чо глаза-то вылупил? — спросил старший Пискунов. Спросил тихо и тоже недобро.

Он недолюбливает сына, и сын вроде бы понимает это. Колька кажется ему упрямцем и самолюбом. Такой здоровенный парень, в его годы Дмитрий Ефимович уже вовсю вкалывал в колхозе (мужиков в ту далекую военную пору было в деревне раз-два — и обчелся) и дома все тянул на себе — убирал во дворе, рубил дрова, поил и кормил корову и овечку, ни от чего не отказывался, а этот такой здоровый, мужик мужиком, а все еще на готовеньком: подай, поднеси, любит сладенькое, не пахал, не сеял, молотка в руках не держал, а туда же: «Все какое-то у нас не вкусное», «А эта мебель не современная…» Бары!..

— Что ты все время лезешь на нее? — Глотая слюни и глядя уже себе под ноги, Колька прошел по коридору, вяло, как старик. Покосился на отца: — На всех лезет…

— Ладно, не твое дело. Ничо я не лезу.

— Только и знаешь: «Не твое дело».

— Помолчи! Ничего ты в этом деле не понимаешь.

Пискунову не хотелось говорить с сыном. Он и сам не знает, почему не хотелось. Не хотелось — и все. И слова Колькины были страшно неприятны ему.

Колька, по всему чувствуется, тоже недолюбливает его: все время что-то присматривается, приглядывается, будто впервые видит, и нет между ними искренности и теплоты, какая бывает обычно между родителями и детьми. Только однажды было, давно еще, года три назад… Они ездили с Колькой к родичам на север. Целыми днями шатались по тайге, по чащобам, дивясь, сколь много там свалившихся от старости сосен, елей, покрытых седоватым мхом, — длинные пушистые могилки, рыбачили в глухих озерках, собирали ягоды, грибы и однажды даже заблудились в ненастье и, пока выбирались, измокли, измотались ну донельзя. Колька был беспомощен, как телок, слегка ошеломлен и напуган. Дмитрий Ефимович знает тайгу, еще бы: его родная деревня — таежная. Он был уверен, что они в конце концов куда-нибудь выйдут, — в тех местах тайга вся исполосована реками, речками, свежими дорогами и тропинками — и потому не шибко боялся, хотя какая-то тревога, конечно, была, он утаивал ее от сына, прикрываясь безобидной грубостью и примитивными шутками. Это дальше, совсем уж к северу, начнется тайга безлюдная, пугающая. Да, тогда он и Колька понимали друг друга.

Пришла жена. Она уходила куда-то и ссору Пискунова с Хохловой не слышала. Слышать не слышала, но… Они переглянулись, мать и сын, и не просто переглянулись, а как бы что-то мысленно сказали друг другу, понятное обоим, и, конечно же, ругнули его. Дмитрий Ефимович безошибочно почувствовал это: ведь взглядом можно сказать даже откровеннее, полнее, чем словами.

Пискунову не хотелось больше спорить, не хотелось ругаться, и причиной тому были не только усталость и тягость на душе, но и еще что-то от… гордыни: говорить с ними — значит унижаться, и, пренебрежительно фыркнув, зло глянув на них, начал одеваться.

У него было два демисезонных пальто, одно из них он купил еще лет двадцать назад тоже на толкучке, помнится, у какого-то горластого пьянчуги, за бесценок, из добротного драпа, куда с добром пальтецо было. В ненастье, а также весной, когда с крыш течет и под ногами чавкает грязь, Пискунов облачается в него; он бережет одежду, носит подолгу, и Нине Ивановне приходится подделывать пальто и костюмы, чтобы они не выглядели слишком уж старомодными.

Будучи не в духе, Пискунов всякий раз уходил на улицу и бродил по окраинным, безлюдным кварталам, углубленный в свои мысли, в свои тяжелые чувства, а если было время, выбирался за город на лесные дороги и шагал, шагал, час, другой, третий, ходьба — лучшее лекарство от слабости и гнетущего настроения. Но сегодня и на окраинных улицах было людно и шумно: выходной.

Он шел ссутулившись, нахлобучив на глаза старенькую кепчонку, и вспоминал, как спорил с соседкой, как переглядывались Колька с матерью (до чего же ему было тошнехонько от их немого переглядывания). Его раза два толкнули прохожие, и он пожалел, что не надел новое пальто и шляпу, тогда у него представительный вид, будто у начальника какого.

По улицам Пискунов ходит только с правой стороны. И его удивляет, что многие ходят как попало — и слева-то, и посредине, а то и вовсе чудно: вихляются, вихляются на тротуаре, будто пьяные. Вот и сейчас прямо на него бредет старичок, покачиваясь, опираясь на палку, тощий (совсем от старости высох), с опущенной головой. Дмитрий Ефимович уступил ему дорогу. «Ох и доходяга!» За старичком шагал усатый толстячок, интеллигентный, солидный, какой-то начальничек, видать. Начальничек-то начальничек, а порядок нарушает — не справа ходит, а слева. Дмитрий Ефимович решил не уступать ему дороги, но в последний момент, перед тем как столкнуться, змейкой вильнул влево. Не выдержал. А ведь всегда считал себя смелым. Он не труслив. Он знает это.

По его стороне шагал еще один толстячок, только попроще и поменьше ростиком. Они столкнулись плечами. Пискунов весь напрягся, чтобы смягчить для себя удар, и, рассерженный нахальством прохожих, слегка выпятил плечо. Но мужчина крепко стоял на ногах, шел быстро, и Пискунова ударило как поленом. Это его вконец разозлило, и, когда он увидел, что на него идет, прямо-таки прет какой-то высокий парень в дорогой одежде, но с простым грубоватым лицом, он отгородился от него рукой и, поравнявшись с ним, сказал громко и грубо:

— Ходи с правой стороны.

— Чего? — глуповато и недовольно крикнул парень, остановившись.

Пискунов на ходу обернулся:

— Надо ходить с правой стороны.

Вот сейчас уж он был доволен: не отступил и сделал замечание прохожему — все получилось как надо. Однако на душе все равно было как-то погано, нехорошо как-то. Он понимал, что нелепо обижаться на прохожих, толкаться, портить настроение себе и людям, но ничего не мог поделать с собой, его так и разбирала злоба.

На него перла мордастая девка в малинового цвета пальто, ярко-синей шляпе и с желтым шарфом (раскрашена как павлин); шла по-солдатски твердо и шумно. Рожа самоуверенная, нагловатая. Девка эта как-то сразу не понравилась Дмитрию Ефимовичу. Он отступил к самому краю тротуара, но какой уж отступ — полшага, дальше — стена дома, понимая, что столкновения все равно не избежать. Ему показалось даже, что девка хочет толкнуть его. Ну толкай, толкай, голубушка! Он перебросил портфель из правой руки в левую (в этом старом портфеле он носил молоко из магазина, а сейчас прихватил его, чтобы купить вина) и, когда девка налезла, резко дернул портфель, чувствуя, как грубо бороздит по ее пальто и коленям. Подумал: не надо бы, женщина все-таки, но мысль эта тотчас вылетела из головы.

Квартала два, слава богу, шел спокойно. А потом появились пять горластых парней. Идут в одну шеренгу, заполнив в ширину почти весь узенький тротуар. Да какое идут — почти бегут. Хоть на дорогу прыгай от них или прилипай к кирпичной стене дома.

«Что им до других, — иронично подумал Дмитрий Ефимович. — Ведь каждый из них почти гений».

На Пискунова летел левый крайний из пятерки — тощий коротконогий малый, с выпученными, рачьими глазами. Он был тут как бы в пристяжке, жалкий подражатель остальным четырем, рослым парням с холеными мордами. Пискунов почувствовал легкий холодок не то от испуга, не то от злости. А малый вроде бы и не видел его и, подхалимски подхохатывая, пялил глаза на своих спутников, и, только подскочив вплотную к Пискунову и увидев его злобные расширенные глаза, ойкнул и был отброшен сильной рукой Дмитрия Ефимовича.

Какой сегодня паршивый день! Никогда Пискунов так не злобился на улице. Хотя!.. Нет, все же всяко бывало. Уж себе-то он может сказать: бывало всяко. И раньше наталкивался на прохожих. И раньше говорил им: «Ходите справа», чувствуя тайное удовлетворение, оттого что поучает, как бы командует, стоит над людьми. Но сегодня особенно… Что-то сегодня нашло на него…

Когда Пискунов столкнулся плечом еще с одним человеком, тот сказал:

— Пожилой, а так ведете себя.

Спокойно сказал, вроде бы даже сочувственно. Таким голосом говорят: «Гражданин, вы замарали пальто». Но именно это спокойствие и сочувствие сильнее всего подействовали на Пискунова, ему стало вдруг как-то не по себе. Тяжело стало. Нет, сегодня не то получается. Он часто бывал недоволен собой: сделает что-то, а потом жалеет, ругает себя, даже зубами скрежещет.

На главной улице, куда он вышел, полно народа, и, как ни странно, здесь меньше толкались, шли каждый по своей стороне, — обычная оживленная субботняя толпа. Он вздрогнул, увидев возле магазина мужчину в очках и рядом с ним красивую женщину. У обоих строгость и элегантность в одежде, интеллигентная сдержанность в манерах. Дмитрий Ефимович не употреблял таких слов, как элегантность, интеллигентность, но он почувствовал все это. Ему не хотелось встречаться с ними, и Пискунов уже решил повернуть обратно, не все ли равно, где бродить, но в этот момент мужчина увидел его. Было заметно, что он обрадовался: вон как оживился, улыбается.

Они родились в одной деревне, дома их родителей наискосок стояли. Звали мужчину Михаил Терентьевич. Это теперь Михаил Терентьевич, а в детстве просто Минька. Вместе с Минькой ползали они, босоногие, штаны и рубаха в заплатках, по грязной или пыльной, когда как, улице (по ней проходил тракт); рано повзрослели и совсем еще мальчонками начали робить, заменяя мужиков, ушедших на далекий и страшный фронт. Славным был дружком Минька, что скажешь. А потом… Ну потом их пути разошлись. Минька умотал в город, выучился на инженера и в деревне появлялся редко, разве что в отпуск, его по-прежнему манили ребячьи радости — рыбалка, грибы и ягоды. Пискунов позднее тоже перебрался в город, устроился слесарем на фабрику. Но хоть и в одном городе жили, а встречались все реже и реже, а последние годы так и вовсе не встречались. Женился Минька на городской. Чудо: женка его совсем не стареет, такой она была и десять, и пятнадцать лет назад, сейчас вроде бы даже покрасивее стала.

Минька незаметно оглядывал его, оценивал как бы, и Пискунов пожалел, что надел старенькое пальтецо и замызганную кепчонку. Встреча эта не радовала Дмитрия Ефимовича, наоборот, в душе у него росло какое-то поганое чувство собственной неполноценности, приниженности, оно раздражало, и он, нахмурившись, неохотно поприветствовал бывшего корешка. Но тот, ничего не замечая, продолжал улыбаться и без конца тряс его руку:

— Сколько лет, сколько зим! Ах ты, чертяка! Ну, как живешь?

Дмитрий Ефимович отвечал коротко, натянутым голосом.

— А работаешь где? И почему никогда не заходишь?

— Да там же. А заходить… Все некогда как-то.

— Да уж будто бы некогда. Хитришь, милый мой. Скажу тебе прямо, Дмитрий, как другу: не то место, слушай. Ну, что у вас за предприятие? Жалкая мастерская какая-то, хотя и называется фабрикой. Ведь ты и сам не раз говорил, что работа неинтересная.

«Не интересная, но уж зато легкая, — подумал Пискунов. — А это то, что мне было надо тогда».

— Да и заработки маленькие. Я же знаю. Ну, сколько ты там зарабатываешь?

— Ну… до ста шестидесяти примерно. Бывает, и до двухсот выколачиваю.

Пискунов соврал, он зарабатывал куда меньше.

— Переходи-ка давай к нам на машиностроительный. Ведь слесарь ты куда с добром, я же знаю. Дадим тебе настоящую, интересную работу. Прямо ко мне заходи.

— А кем ты щас там?

— С осени прошлого года заместитель главного инженера. В общем, заходи, Митя. Устроим. Ну?!

— Н-не знаю. Подумаю.

Михаил Терентьевич и раньше предлагал ему перейти на машиностроительный, но он отказался.

— Давай во вторник. В понедельник у меня совещание. Ты в четыре заканчиваешь? Жду тебя в пять. Приходи, поговорим. Хорошо?

— Ну, если просто поговорить. Ладно, приду, — неожиданно для себя сказал Пискунов, хотя не знал еще: придет или не придет.

— В Комарицу-то заглядываешь? — спросил Михаил Терентьевич.

Комарица — их родная деревушка.

— Да так!.. Через год, через два.

— А я уже и забыл, когда туда ездил. Работа все… И потом: у меня в Комарице-то теперь уже никого и не осталось из родни. Только брат двоюродный. А вот за город иногда езжу. По грибы.

Да, уж что-что, а грибы собирать он любил. Идут, бывало, ребятишки по лесу и одни сыроежки находят, а Минька как ни копнет, так груздочек, — какое-то особое чутье на грибы. Всегда с полнешенькой корзиной домой возвращался.

Помолчав, Михаил Терентьевич добавил:

— Как-то неважно ты выглядишь, Митя. Это я по-дружески. Не обижайся. Не болеешь? А дома-то все хорошо?

Он медленно, вяло поцарапал свой лоб. Это была старая Минькина привычка, с детства еще, — царапать лоб, раздумывая над чем-то, к примеру, над трудной арифметической задачей, он любил их решать. Дмитрий Ефимович весело хмыкнул.

— Ты что? — удивился Михаил Терентьевич.

— Да так.

— Миша, нам надо идти, — сказала жена Михаила Терентьевича, до этого молчавшая. Она уже несколько раз порывалась что-то сказать, видимо, эту вот фразу — «надо идти», и губы ее все плотнее сжимались.

Какой у нее нежненький голосок, какое холеное личико. Ухитряются же некоторые люди, черт возьми, не стареть.

Женщина подавала руку при встрече и расставании, даже как-то кокетливо наклоняла голову, улыбалась, но во всем ее поведении Пискунов все же улавливал обидное для себя высокомерие. Вежливость ведь тоже бывает высокомерной, да еще как!

Потом, когда он снова брел по тихим улочкам, ему все время вспоминались ее плотно сжатые губы, ее горделивая осанка. Женка Михаила Терентьевича и Нина Ивановна, кажется, одногодки, но если их поставить рядом… Хо-хо, как мать и дочь будут… У Нины Ивановны все лицо в морщинах.

«Злой я», — на ходу покачал он головой.

Как на диво быстро у него менялось настроение сегодня. Сейчас ему было уже жаль жену. Вспомнил ее молодую. Хорошенькая была. Ей и на работе нелегко (она — кассирша в центральном гастрономе); все нервничает, суетится, пытается скрыть то и другое, и от этого получается еще хуже. У нее вид измученного, задерганного человека.

В детстве он был смышленым. Не таким настырным, как Минька. Но таким же смышленым. Так ему кажется. Пискунов пытается вспомнить, в чем же проявлялась его смышленость, и не может, в голову лезут какие-то глупые-преглупые фразы. Однажды в школе (они учились в соседнем поселке), решив показать свою лихость да и сообразительность, он перерезал электропровод — и так ловко, ладненько все прикрыл, что малоопытный монтер дня два искал неисправность. Свет, понятно, не горел, и занятий в классе не было. Пискунов усмешливо переглядывался с Минькой. Как и хотелось ему, Минька растрезвонил всем ребятишкам о его проделке, и Пискунов страшно гордился, считая себя самым умным, в общем, самым, самым…

Будучи подростком и юношей, Пискунов много размышлял над тем, почему так тяжело, так невесело живется ему, и решил: дело тут не только в том, что была война, послевоенная голодуха, сам он прежде всего виноват, — не надо быть тюхой-матюхой. Имей «свою линию», иди туда, куда тебе нужно, а не туда, куда тебя толкают. Мало ли куда толкают. Так, пожалуй, совсем затолкают. Гляди. Мозгуй. Жизнь — штука сложная. Возьмем работу… Сколько всяких профессий на свете. Солдат и лифтер. Обе простые, почти каждый мужик может быть и тем и другим. А какая великая разница между ними. Лифтер сидит посиживает, отдыхает, пузо отращивает. Или: сталевар и сторож. И даже с одной и той же профессией, к примеру, слесаря, можно устроиться по-разному. На инженера вон сколько надо учиться, корпеть над книжками, башку ломать, недоедать, недопивать. А потом тебе, с дипломом, отвалят денежек столько же, сколько и рабочему. Вот и кумекай. Выгадывай…

На фабрике у него работенка — не бей лежачего. От сложных и тяжелых работ он всегда хитро увиливал. Но дома вкалывал вовсю. Не лодырничал. В коллективном саду хороший земельный участок оттяпал и домишко поставил такой, что выглядит куда добрее, чем родителева изба в Комарице. Кругом игрушечные садовые домики из досок, а у него бревенчатый красавец. По дешевке отхватил. Целые кварталы частных домов сносили тогда. Пятиэтажками застраивали. Подпоил рабочих. Пригнали машины. Раз — и бревна на месте. Раз — и дом на месте. Яблоньки, черную смородину и малину посадил. Все-таки работы было — не дай бог! Даже грыжу, черт возьми, получил.

Вечерами и в выходные помаленьку подхалтуривал: где-нибудь что-нибудь налаживал, ремонтировал, таскал. Сшибал трешки и рублевки. Но не так уж много было их, трешек и рублевок. Надо быть нахалом, человеком без совести, тогда трешки и рублевки посыплются в руки. Пискунов думает о совести? Представьте, думает. И об этом мы еще поговорим… Трешки и рублевки частенько жгли ему руки. Ведь кто как подает. Один вежливо, вроде бы даже приниженно, другой небрежно, будто милостыню. А третий как бы от сердца своего отрывает: вздыхает чего-то, мнется, боится переплатить. Противно! И когда такой скупердяй или подающий милостыню попросит еще раз прийти, Пискунов начинает ломаться: говорит, что некогда, занят, потом вроде бы соглашается, хмуро обещает прийти, но не приходит и, наказывая этим людей, чувствует радость, которая смахивает на злорадство.

Он хотел работать честно. И с наибольшей выгодой для себя. Думалось, что это принесет ему счастье. И он действительно честно работает. Все делает как по закону. Честно и в то же время вроде бы и не честно.

Он хотел быть гордым. И не хотел общаться со скупердяями и подающими милостыню. Ох уж эта гордость, она-то как раз больше всего и приносила ему горечи и мучений. Правда, теперь он уже не чувствует ее так остро, как прежде, она уходит, гордость, но горечь от нее все же появляется и мучает. И все это совсем не похоже на ту легкую жизнь, о которой так мечталось в молодости.

Конечно, он многое заимел: есть и мебель хорошая, и ковры, и хрусталь. Простодушные соседки дивятся: «Куркуль ты, Митрий, всего понатаскал». А таскал-то больше из комиссионки, из магазина уцененных товаров, с толкучки или покупал где-нибудь через знакомых. Он жил  н е  г о р д о — вот главное. С арифметикой в голове: подсчитывал, что выгодно, что не выгодно, боясь выставить на стол лишнюю закуску для гостя.

«У Петрухи тот раз красное было по рубль двенадцать. Рубль двенадцать да рубль двенадцать — два двадцать четыре. А мой портвейн по рубль семьдесят две. И сколько получается? Три сорок четыре. Э, куда потянуло! У меня на рубль двадцать больше. Колбасы примерно стока же, сколько у него. Картоха, капуста и огурчики у Петрухи и у меня со своих дач (участок в коллективном саду и садовый домик Пискунов упорно называл дачей). У Петрухи был винегрет. А винегрет есть винегрет — свое все, с грядок. А у меня салат. С майонезом, зеленым горошком и колбасой. На это не меньше рубля ушло. Плюсуй еще конфеты, их у Петра не было. Тоже рубль примерно. Консервы «Лосось». С таким трудом их достал. Но это не в счет, что с трудом. Еще рублевка. Рубль двадцать да три раза по рублевке. Четыре двадцать получается. Делю пополам — я тоже ел и пил. Итого убытку — два рубля десять».

Правда, к Петру он тогда случайно забрел. Но какое это имеет значение.

Экономить. Всегда, везде и во всем экономить. Читатель, пожалуй, спросит: а не скопидомство ли тут? Сам Пискунов был убежден, что он не скопидом, не скупец. В душе не скопидом, не скупец. У него какая-то одержимость, неуемная страсть, перемешанная с упрямством. Пискунов чувствовал эту страсть, это упрямство и радовался тому и другому, считая, что без них его дело — швах. Когда случались большие деньги, он покупал лучшего коньяку, шампанского, шоколаду, и они бражничали с Ниной Ивановной, и Дмитрию Ефимовичу совсем не жалко было потраченных денег. В общем, у него есть свои радости. Только не чертовы ли это радости? Он подумал об этом и зло усмехнулся.

Ему хотелось сходить к бывшему дружку, он вроде бы уже не прочь перейти на машиностроительный, там и в самом деле помногу зарабатывают, и в то же время не хотелось, — значит, надо кланяться Миньке, зависеть от него.

«Все равно от кого-нибудь будешь зависеть. Не зависеть нельзя. И сам Минька от кого-нибудь зависит. Пойду!..»

Он шел по мокрой безлюдной набережной реки и думал, думал… Сейчас ему казалось, что главное не в том, что жил он не  г о р д о. Ну и что — не гордо?! Бог ты мой, да есть ли это «главное»? Все — главное. Есть недовольство собой. Оно было всегда. Есть душевная боль, даже стыд какой-то, то и другое появилось лишь недавно. Сделает что-то и кается, мучается. Отмахивается от неприятных мыслей, как от наваждения, но они лезут и лезут в голову. Вот и сегодня. Он чувствовал удовлетворение, какую-то злую радость оттого, что говорил соседке «ты». Ведь чувствовал! И раньше понимал, что недобр, несправедлив к ней. Частенько курил в коридоре или открывал дверь из своей обкуренной комнаты в коридор, хотя знал, что старуха не терпит табачного дыма. Третьего дня увидел, как на сковородке у Хохловой подгорают котлеты, уже дымятся слегка, и ничего не сказал ей. Поморщился, даже застонал от злости на себя, вспомнив об этом. Это были не простые пакости, не пакость ради пакости, тут сложнее: ему хотелось выжить Хохлову и завладеть ее комнатой, в чем он даже перед самим собой не хотел признаваться. У них в квартире две комнаты: большая, двадцать два квадратных метра, у Пискуновых, и маленькая, девять метров, у Хохловой. Свою комнату Дмитрий Ефимович разделил дощатой переборкой, вместо двери занавес, и все равно видно, что комната одна, а не две. Дом старый, купеческий, двухэтажный, деревянный, уже слегка покосившийся. У Хохловой есть сын, где-то на Волге живет, учительствует. Так и ехала бы к нему, нет: «Вот уж когда совсем постарею…» Он пытался уверить себя, что Хохлова — зазнайка, несносный человек, а раз так — чего с нею чикаться. Как будто что-то толкало и толкало его на мелкие пакости и на грубость. Вспомнил (что на него нашло!), как позавчера Хохлова, заболев (она часто простывает), попросила у него малины и меда, и он соврал, что нет у него ни того ни другого, хотя было и то и другое. Конечно, он не ждет ее смерти и не хочет, чтобы она болела. Он хочет, чтобы она уехала. Ловит себя на том, что мысленно как бы подталкивает ее: уезжай, ну уезжай же!..

Он всегда был самолюбивым, но злым, завистливым и придирчивым стал только последние годы. Он добрым был когда-то, хотя и не сможет сказать сейчас, в чем конкретно проявлялась его доброта, почему-то ничего не удержалось в памяти. Разве что… Когда били собаку, а особенно ребенка или женщину. Пискунову казалось, что бьют его, он даже ощущал в теле какой-то противный холодок, и, еле сдерживая себя, говорил со зловещим присвистом: «Прек-ра-ти-те!..» И бывало, ему крепко доставалось. Помнится, он чувствовал тогда доброту в душе, оценивал все, что делал, что видел вокруг себя как-то по-иному, чем теперь. Конечно, он и сейчас понимает, что такое добро, что такое зло. Понимает, но не чувствует. А если и чувствует, то очень уж редко, неполно и холодно.

Покойная мать не раз говаривала: «Вместо зла сделай благо — век не надо богу молиться». И сейчас, вспомнив об этом, Дмитрий Ефимович усмехнулся: «Благо!..» Он не верил в бога.

Раза три-четыре было… Подвыпив, он даже чувствовал тайную радость от своих пакостей, что не на шутку пугало его, трезвого. Появлялась беспричинная злоба ко всему и ко всем. Он не хотел быть злым, непорядочным. Разве что ненадолго, пока устраивает жилье, обучает сына. Пока поднакапливает деньжонок. Но в жизни, видно, все взаимосвязано. Сознание сделанных ранее пакостей омрачало его душу. Вроде бы уже и нет поворота обратно, прошлые грехи как коросты на теле — не отдерешь. Может, лучше говорить о душе, а не о теле. Грязная душа не грязное тело — не отмоешь. И нет ничего противнее мук раскаяния. Он знал: есть люди, которые никогда не чувствуют раскаяния. Нераскаявшиеся убийцы и насильники. Садисты и предатели. Грабители и воры. Даже о самых отвратительных мерзостях они могут говорить с улыбкой. Он видел таких. Он не понимал их, как они, вероятно, не поняли бы его.

Он стал подмечать за собой странную особенность: его как будто бы даже отвращала теперь большая порядочность в людях. Вот и вчера… Подошел к нему слесарь, паренек с телячьими доверчивыми глазами. Про него говорили на фабрике, что он добр и чист как ребенок. Паренек что-то говорил, стеснительно улыбаясь, а Дмитрий Ефимович, настырно глядя в его телячьи глаза, размышлял с неприязнью: «Легко быть чистеньким при папе да маме. А попробуй-ка быть чистеньким, когда ты один да в грязи…» Парень был ему противен. Это испугало Дмитрия Ефимовича, и он подумал, что, вероятно, великим грешникам глубоко неприятны, даже ненавистны праведники, как проституткам и отпетым шлюхам неприятны и ненавистны чистые, приличные женщины.

«Видно, и злоба не исчезает так просто. И она оседает, накапливается. Как навоз».

Сколь много все же тратил он сил на борьбу с Хохловой, на разговоры с женой об экономии, на споры с женой и сыном, на всю свою «линию», пожалуй, хватило бы, чтобы крупной шишкой стать. Эта внезапно пришедшая ему в голову мысль удивила его, и Дмитрий Ефимович недовольно тряхнул головой.

Почему так много думается сегодня обо всем этом? Думалось и раньше, но сегодня как-то особенно. И причина тому не Минька, конечно. Что Минька!.. Всегда ли ясно, почему мы думаем о том, а не об этом? Почему, к примеру, приходят нам в голову мысли, никак не связанные с сегодняшним днем, бог знает о чем? Топал вчера с работы, и вдруг наплыли воспоминания о том, как в прошлом году собирал он грузди в бору, километрах этак в десяти от города. Ядреные были груздочки, не червивые. Ну, это еще куда ни шло: лето вот-вот нагрянет, а там — и грибы… Но потом, всю остальную дорогу, вспоминалась служба в армии, их ротный командир, крикун и матерщинник, мрачная казарма, друзья-солдаты (где-то они сейчас?).

«Почему при ходьбе хорошо думается?»

В квартире была какая-то странная, зловещая тишина. По испуганному лицу жены, по тому, как она недоверчиво, крадено взглянула на него и затем уткнулась глазами куда-то в пол, Дмитрий Ефимович понял: что-то произошло неприятное.

— А Колька где?

— Анастасию Васильевну увезли в больницу, — сказала Нина Ивановна, будто не слыша вопроса.

— А что с ней? — Он отметил про себя, что спрашивает намеренно удивленно, хотя удивляться вроде бы нечему.

— Я вызвала «скорую». С сердцем чо-то.

— А что врач сказал?

— Проверяться надо, сказал. Сразу-то рази определишь.

Она хотела еще что-то сказать, уже раскрыла рот, но тут же закрыла.

— Ну?! — Это прозвучало как вопрос.

— Зря ты на нее налеташь, Митрий.

— Где Колька?

— Ушел куда-то.

Колька был вроде гостиничного жильца, поспит и где-то допоздна шатается. Молчаливый, медлительный, бука букой. Но старший Пискунов знает, что сын только дома такой, а в школе с ребятами бывает и разговорчивым.

Дмитрий Ефимович снова вышел на улицу. Ближний к его дому телефон-автомат не работал, — трубка могильно молчала, стекла в будке разбиты. До следующего телефона-автомата квартала три. Голова свинцово-тяжелая. Во рту противная горечь. «Отчего бы это?» Ушло немало времени, пока он дозвонился до врача, удивляясь, как много, оказывается, в городской больнице разных докторов и медсестер, всяких отделений, корпусов, палат, телефонов, — сам он никогда не лежал в больницах, и услышал в трубке в меру строгий женский голос:

— Сейчас у нее нормальное состояние. Не беспокойтесь, все будет хорошо.

Вспомнил, как опасливо опускал в телефон-автомат последнюю двухкопеечную монету (вдруг застрянет внутри — автомат не сработает), даже холодок по груди прокатился, будто не монеткой рисковал, а двумя сотенными. Смешно!

Кольки еще не было дома. Дмитрий Ефимович сказал жене все, что узнал о Хохловой. Та обрадовалась. Чудноватая баба: радуясь, она часто-часто моргает глазами, вот-вот покатятся слезы. Нина Ивановна вообще была какая-то другая уже — слегка возбужденная.

— Ты где-то была. Или у тебя кто-то был, — сказал он утвердительно.

— Да за молоком бегала. Знаешь что… Все на первом этаже говорят, что наш дом будут скоро ломать. И уже в мае будто бы начнут всех переселять. В новые дома.

— Да слушай ты их.

— И Петрович говорил.

Пенсионер Петрович работал когда-то домоуправом.

— Петрович? Ну, тогда другое дело. Так что он говорил?

Пискунов по-стариковски вяло, медленно разделся и, сев у окошка, долго глядел на ту сторону улицы, на унылые бревенчатые двух-трехоконные избенки, почти до окон осевшие в мягкую сибирскую землю. Новую квартиру дадут, наверное, в шлакоблочной пятиэтажке. И, конечно, двухкомнатную. Отдельную. С горячей водой и теплым сортиром.

Непонятная штука — жизнь: бьешься, бьешься за счастье, а оно ускользает да ускользает. А потом вдруг наплывает ни с того ни с сего и оттуда, откуда не ожидалось. Все теперь как-то само собой улаживалось: и квартира будет, и работа новая. Только радуйся! Но радости почему-то нет. Он понимал, что надо бы радоваться, понимал радость, но не чувствовал ее.

«Не радуйся нашедши, не тужи потеряв». Откуда эта фраза? Она весь вечер лезла ему в голову, мучая навязчивостью и туманной неясностью.

© «Советский писатель», 1987.

©«Советский писатель», 1987.

Речка мелконькая — курица перебредет, и правый берег совсем не по ней — устрашающе высок, обрывист, будто над Иртышом нависает, он вместе с речкой виляет туда да сюда, держа на своей могучей спине десятки деревянных изб с сараями, амбарушками и хлевами. В деревне одна-разъединственная улица, если не считать трех махоньких — по пять-семь изб — переулков и нескольких избенок, притулившихся где-то сбоку или стоящих за околицей. Справа и слева от деревни — тайга, спереди и сзади тоже тайга, редкие дороги, луга, поля. Чистый воздух. И тишь.

…Кто-то крепко-крепко барабанил в окошко, стекла в раме болезненно позванивали.

Мария Прохоровна испуганно толкнула мужа в плечо:

— Вставай давай! Видно, случилось что-то. Слышь, Миш? Оглох ты, что ли?

Михаил Никифорович нащупал в темноте выключатель, зажег свет и, почесываясь, подошел к окну. В палисаднике стояла незнакомая девушка и торопливо махала каким-то листом бумаги.

— Чо тебе? Да говори громче! Телеграмму принесла! — Михаил Никифорович направился в сени.

Как-то так получилось, что за всю жизнь никто не послал ему ни одной телеграммы, и приход связистки немножко напугал его.

— Куда ж ты поперся в одних кальсонах-то, лешак окаянный! — возмутилась Мария Прохоровна.

— В темноте не видно.

— Ну, знамо! Не все же слепые, как ты. Надень штаны, тебе говорят! О, господи, подожди, я сама.

Она принесла телеграмму и стала искать очки.

— Давай сюда, — недовольно проговорил Михаил Никифорович. — Прошаришься тут до морковкиного заговенья.

Отставляя телеграмму подальше от глаз и смешно хмурясь, он начал читать неожиданно сердитым голосом:

— Приеду тринадцатого. Восемьдесят четыре. Восемьдесят четвертым, значит. Вагон тринадцатый. Виталий. Это что за Виталий?

— А, видно, Надюшкин старшой сынишка. Только чо ж тринадцатого?

— А потому, что завтра тринадцатое.

— И вагон тринадцатый.

— Ну?

— Два раза тринадцать.

— Ну и что? Ви-та-лий…

— Надюшкин старшой…

— Это ты уже говорила.

— Инженер он. Ну, помнишь, когда мы гостили у ней, так ишо накануне нашего отъезда ее сын приходил. Долговязый. Видный такой, бастенький.

— Теперь все они гладкие, как рысистые лошади.

— В желтом бабьем берете был. Ты ишо разглядывал его берет.

— А-а-а!..

— Он же твой племяш, а не мой. Ты и помни.

Было пять минут первого.

— Что это за девка приходила? — спросил Михаил Никифорович, закуривая.

— На тебе! Будто не знаешь.

— Не знаю.

— Да дочь Пелагеина. Вершининой Пелагеи.

— Она ж маленькая была, совсем соплюшка.

— Была когда-то. Счас она в Покровке. У тетки живет. Ну и у Пелагеи часто ночует, когда тепло. По телефону хотели передать. Да у нас с телефоном что-то.

— Ишь ведь! Все норовят куда-нибудь в контору, лешак их дери! Чуть-чуть подрастут и — фьють, только пятки видели.

— На почте тоже надо кому-то робить. Хватит, ложись. Я спать хочу. И перестань смолить.

Всю ночь ему плохо спалось, он раза два вставал и, кряхтя, подходил к немому окошку, равнодушно вглядывался в ночную мглу, прислушиваясь к далекому сонному пению петухов и вечно печальному поскрипыванию ставней, раскачиваемых осенним ветром.

Они жили вдвоем с женой. Мария Прохоровна, ничуть не смущаясь, частенько говаривала с застывшей печалью в голосе: «А уж деточек мне бог не дал».

Поезд приходил под вечер. На это время у Михаила Никифоровича было намечено провести собрание с доярками, а точнее сказать, беседу. Пришлось отложить. Он выпроводил из своего дома старуху-колхозницу, пришедшую с разными просьбами, неуемно говорливую, побрился, наваксил сапоги, запряг в ходок резвого жеребца и погнал к железнодорожной станции, до которой было почти что десять километров.

«Сколько все ж таки народу по белу свету бродит, — дивился Михаил Никифорович. — И все куда-то бегут, бегут. А зачем бегут и сами, наверное, не знают».

Он степенно сидел в ходке недалеко от станции и хмуро оглядывал пассажиров, проходивших мимо. Вид у Михаила Никифоровича куда тебе, чуть не генеральский, ростом он, правда, не вышел, ноги коротковаты, обрубки какие-то, но все одно кажется рослым, особенно издали, этаким здоровяком, потому, наверное, что плечи у него дай бог — едва обхватишь рукой, голова тоже, как артельный котел, никакую фуражку не напялишь; лицо обветренное, строгое, длинный нос упрямо нависает над верхней губой, кажется, вот-вот свалится; кожа на шее дряблая, как у старой общипанной курицы, зато на руках темна, упруга и тверда. И, вообще, он выглядит человеком простым и сильным.

— Дядь Миша! — громко сказал парень с веселыми глазами, одетый в новый костюм цвета гнилого помидора — темно-красного с черными пятнами. В его голосе неуверенность. — Это ты?

— Виталий?!

Парень подскочил и начал быстро-быстро трясти ему руку. Дядя узнал его. И чудно как — по родимому пятну на подбородке, оно яйцевидной формы; в тот ленинградский день Михаил Никифорович порядком нахлестался и обменялся с племяшом двумя-тремя фразами; от племяша остались в памяти только дурацкий желтый берет и вот это родимое пятно. Сыновей младшей сестренки, которая во Владивостоке живет, он вообще не видывал, а их вон сколько — трое. Племяши все-таки. Поразъехались родственнички кто куда. В старую пору все рядышком жили, разве что деваха какая замуж выскочит за парня из соседней деревни; родились, бывало, жили, плодились и умирали в одном и том же месте, пугались чужих краев, и о человеке, умотавшем из родной деревни, говорили: сгинул-де, пропал. Да, новые времена ослабляют родственные связи.

— Садись давай. — Михаил Никифорович похлопал по сиденью. — Говорят, в ногах правды нету. В отпуске?

— Да.

— А чо поздно взял отпуск-то? Горожане любят летом. Чтоб по лесу, по садам да паркам погулять. Цветочков понюхать. — Михаил Никифорович засмеялся.

— Да уж так пришлось. А чего это ты, дядя Миша, приехал на лошади? Такая чудесная погода! Просто прелесть! Я бы лучше пешком прошелся. Чемодан у меня легкий. А воздух, воздух какой у вас! Чистый, ароматный. Надышаться не могу.

Он глубоко вдыхал в себя воздух. Стоял, вдыхал и глупо улыбался. Михаил Никифорович недовольно крякнул; ему не нравилась эта пустая восторженность, не по душе был яркий костюм племянника. И неприятно, что на них глазеют прохожие.

— Нам, брат, некогда тут шибко-то разгуливать. И пехом далеко. Садись давай, — уже сухо добавил он.

В ногах у них лежал блестящий дорогой чемодан Виталия, Михаил Никифорович боялся задеть его сапогами, да и ногам было неудобно.

— Какой у вас все же чудесный воздух!

— Дался тебе этот воздух. Хватит, поехали. Н-но! — Он дернул вожжи, и застоялая лошадь понеслась.

Уже во всем ощущалась осень: желтели листья берез, с неба тянуло сырым, как из погреба, холодом, и ветер был не то, чтобы крепкий, а какой-то странно тревожный, надсадный, по-зимнему посвистывающий. Такого не бывает летом.

— А все-таки чувствуется Сибирь. Это трудно объяснить, но чувствуется. Главное — необъятные пространства. Между прочим… До Москвы ехал — ни одного пьяного. От Москвы до Свердловска — уже попадались. А от Свердловска — полно.

— Да это ваши, ленинградские, — затаенно, про себя усмехнулся дядя. — Думают, раз Сибирь, дак и распускаться можно.

— Да ты что!.. — испуганно возразил Виталий. — Слушай, дядь Миш, а почему ты в сапогах? — Он недоуменно поглядывал на дядюшкины стоптанные сапоги.

— Чего? — переспросил тот, хотя расслышал вопрос.

Племянник замялся:

— Вроде бы и неудобно спрашивать. Ты уж извини, пожалуйста.

— Да ничо. Говори, говори.

— Почему ты в сапогах?

— Хм! А в чем мне быть?

— Да ведь тепло.

— Ну и что?

— Сухо.

— Ну!

— Я бы, например, никак не смог.

— Обувью нас Ленинград снабжает. И нам высылают тока сапоги. А туфли для ваших щеголей оставляют.

— Ну да!.. — заулыбался племяш. — Рассказывай!

— А я завсегда в сапогах. — Это он сказал так из упрямства. На самом-то деле всяко бывает — и в туфлях ходит, и в сандалиях.

— И зимой и летом в сапогах?

— А чо это зимой-то?.. Зимой, конечно, в пимах. Если зимой поехать в сапогах, скажем, за сеном, то и без ног можно остаться. Это тебе не город.

— А летом не снимаешь?

— Почему не сымаю? — опять затаенно усмехнулся дядя. — Когда ложусь спать, то сымаю.

— Это ясно. А днем все время?..

— Да ведь у нас же осенью грязища. Это тока тут вот песочек.

Племяш забавлял его наивными вопросами, и Михаил Никифорович весело думал: «Как робенок, ей-богу. Все просто».

Осень и на самом деле была гнилой, то и дело моросил хилый дождик; дорога еще ничего — кое-где сохранилась, а в низинах не просыхала грязь, какие уж тут туфли. Мелькнула мысль: надо будет выбрать время и съездить за туфлями в районный универмаг, купить сразу пары две и, если устоится ведро, сбросить сапоги, а то получается так, что, кроме сапог, вроде бы и надеть-то нечего: сандалии не для осени, а туфлешки поизносились, каши просят. Говорить обо всем этом не хотелось, больно уж самоуверенный голос у племяша, будто все-то он знает и до всего дошел. Хотя, где уж, что уж!.. Михаил Никифорович, действительно, хорошо, удобно чувствовал себя в сапогах, куда лучше, чем в ботинках.

— Извини, дядя Миша, но я что подумал… Такая жарища, а ты в сапогах, да еще и в черном костюме. Это я тебе как дяде…

Племяш глядел по-детски наивно. И улыбался. Славная улыбка — тихая, дружеская, ничего не скажешь. Но Михаилу Никифоровичу стало вдруг обидно.

— Да ты что, дядь Миш? Я ж по-родственному. — Племяш замялся, видимо, начал понимать, что не надо говорить об этом — не время и вообще лишнее.

— Ну, договаривай, не бойся.

— Да ладно! Давай поговорим о чем-нибудь другом.

— Нет, уж коли начал, так продолжай. Я, брат, не люблю, когда не договаривают. Я это гадство не терплю. Ну!..

— Ну, хорошо, хорошо! Я бы, к примеру, надел что-нибудь легкое и светлое.

— Хм! Под физкультурника.

— Видишь ли…

— Если б я футбол пинал иль наперегонки бегал. Да мне, слава те господи, уже за пятьдесят перевалило. Михайло-то, скажут, спятил, никак. Хы!

Помолчали. Племяш вроде бы утих. А дядя раззадорился, ему хотелось доказать свое.

— У меня, знаешь, какое хозяйство? Пройди-ка наши поля с края до края. Подожди!.. До Марьиного болота километров четырнадцать. Да в эту сторону километра три наберется. Семнадцать километров. Да скота стока. Тут глазоньки да глазоньки нужны. И сама деревня не маленька. Представляю, что люди скажут, ежли я физкультурную одежу напялю.

— Ну это твое дело. Зря я поднял этот вопрос. Ты уж извини меня.

«Как на собрании: поднял вопрос», — подумал Михаил Никифорович.

По всему видать, племянничек упрям, ишь как лоб-то нахмурил; улыбался, улыбался и сразу — нахмурился: морщины как у старика, губы поджаты.

— Да светлый-то костюм у тебя через недельку в темный превратится. — Михаилу Никифоровичу стало смешно. — Здесь не тока пыль. Тут и грязи-то по уши бывает. Нам надо для работы что-то попрочнее. Знаешь, когда я этот костюм покупал?

— Когда?

— А лет десять назад.

— И с той поры носишь?

— Ношу. А чего не носить. Праздничное пальто зимнее я вскоре после войны купил. И до се ношу. Я подолгу ношу. Не треплю. Пускай уж городские модничают. Им там кое-кому делать-то неча.

— Ну это ты зря! У каждого свое дело.

— Зря! Хм! Я вот как-то в Москву махнул на выставку. Так смехотура, ей-богу! Стоит мужик на улице и какие-то билетики продает. Здоровенный такой. В шляпе и при галстуке. Вид, ну прямо как у генерала. Ему бы, милому, сено возить или дрова колоть, а он — билетики. В столовку зашел, а там мужик молодой хотел пальтишко на меня надеть. Что б я, значит, ему деньжонок подбросил. Умора! Или в гостинице. Сидит, как его?..

— Администратор.

— Да. Сидит, такой уж важный, такой уж важный. Рожа гладкая, как у большого барина. Не подступись. Даже разговаривать толком не хочет. Все через губу… Выпендривается перед деревенскими-то, корчит из себя. Министра изображает. А посади туда мою учетчицу Верку, в тыщу раз лучше сробит. Потому как не велика там бухгалтерия. Хотят все — шалтай-болтай.

Михаил Никифорович редко наезжал в города. И всегда чувствовал себя там пресквернейше: бесконечные вереницы куда-то несущихся машин, каменные дома-громадины, шикарные витрины магазинов и адовый шум ошеломляли его; он невозможно уставал, становился вялым, молчаливым, безропотным и старался поскорее смотаться домой. Вспоминать о тех поездках было, в общем-то, неприятно. Разговор с племянником тоже был не совсем приятен ему, и Михаил Никифорович говорил грубовато и иронично:

— Этим… с билетиками можно и модничать. А я вот мотаюсь с утра до ночи как окаянный. Так напластаешься за день-то, что и язык не ворочается.

Виталий улыбался, и это раздражало Михаила Никифоровича, он все больше и больше мрачнел.

«А в моем дядюшке есть что-то патриархальное, этакое… стародавнее. Даже примитивненькое, пожалуй. Такого не переубедишь. Тяжеловес. Кряжист. Как из земли вырос. Скучная все-таки у него жизнь».

А у дядюшки свои думы: «Худосочный какой. Согни — и переломится, как хворостинка. Поставь такого попрыгунчика на сенокос — дня не выдержит. Кишка тонка. Нет, жизнь в деревне куда здоровее».

Вглядевшись в молчаливого мужа, жена спросила встревоженно:

— Что с тобой?

— Ничего.

Она так хорошо изучила мужа, что безошибочно чувствовала, когда он не в духе, когда у него что-то не ладно, что-то не то.

— Садитесь, я уже к столу приготовила.

Михаил Никифорович налил всем троим по стакану бражки. Виталий отодвинул свой стакан. В быстрых, пренебрежительных движениях его руки было что-то оскорбительное.

— Ты чего?

— Брагу не пью. Это же отрава.

— Ну, а мы люди простые, деревенские. Нам и брага нипочем. Я тебе водочки лину.

Племянник выпил только две рюмки водки. А Михаил Никифорович опорожнил графин браги и четушку водки. Хотел было еще наполнить стакашек, да жена воспротивилась:

— Хватит нагружаться-то, еретик окаянный. Уже налил шары-то, будь ты неладен!

Когда Михаил Никифорович ехал со станции, ему не хотелось разговаривать, а сейчас вот захотелось; всегда хочется, когда выпьет. И он начал ершисто:

— Как-то не так ты смотришь на нас, ядрена-матрена! А знаешь, кто по всем показателям на самом первом месте-в районе? Наш колхоз «Знамя труда». А по колхозу опять же моя бригада лучшая. И по урожайности лучшая, и по другим делам. У нас все честь по чести. Только по надоям сплоховали. Была у нас тут одна дуреха. Дескать, в корове молоко не прокиснет. По надоям меня Ванька Самсонов обогнал с бригадой своей. Но и по надоям перегоним, вот увидишь. Дай тока срок. Я на это дело уже поставил самую бойкую бабенку Настю Токареву. А она не любит в пристяжке бежать, всегда — коренная. Мать, дай-ка папку. Да вон ту на комоде.

Он торжественно раскрыл пухлую красную папку и начал показывать вырезки из газет, фотоснимки, почетные грамоты.

— Видал? Это про меня и про мою бригаду.

— Дядя Миша, а почему ты говоришь: «Моя бригада»?

— А как? Это ж не чья-то, а моя, ясное дело. Это ж я ее… Я тянул… Бывало, даже ночами не спал. — Он стукнул себя кулаком по груди. — Ты что, не веришь? Не веришь?!

— Чего орешь-то, чего разорался-то на всю улицу? — замахала на него руками Мария Прохоровна. — Опять нахлестался как зюзя. Сладу с тобой никакого нету, христовый.

Племянник поерзал на стуле и проговорил уже другим голосом — тихим, неуверенным:

— Да, я еще от мамы слышал, что ваша бригада хорошо работает. И вот по газетным вырезкам тоже видно… А как ваши колхозники обеспечиваются материально?

— Да ничего теперь. Не голодуют. Нормально живут, грех жаловаться.

— А вот скотины во дворах вроде бы и не видно.

— Есть. Но маловато. Молодые вот… те не хотят возиться со скотиной.

— И еще… Я с тобой откровенно, дядя Миша.

— Ну, мы ж договорились.

— Что у вас тут за дома?

— То ясь, как это?

— Дома у вас строят почти такие же, какие строили и сто лет назад.

— Ну уж это ты загибаешь. Тут уж извини-подвинься.

— Я говорю правду, дядя Миша.

— Ну, знамо! Да тогда, сто лет-то назад, даже стекол у крестьянина, наверное, не было. И окошки брюшиной закрывали. Брюшиной! А избу лучиной освещали. Сравнил!

Михаил Никифорович коротко и зло рассмеялся.

— Но дома у вас, как и в старину, все же мрачноватые какие-то, ей-богу. Темные. Надо бы их опалубливать или оштукатуривать, что ли? Украшать каким-то образом.

— Петухов металлических к конькам прилаживать? Дома как дома. И тепло, и удобно. Хотя, конечно, с виду, может, и не тае. Не по-городскому вроде бы.

Племянник смотрел на дядю и дивился: столько выпил и вроде бы — ни в одном глазу, только громче стал говорить да нижняя губа оттопырилась.

— Надо бы палисадники строить. Веранды. Мансарды. Ведь вот веранда — хорошая вещь, правда?

— Палисадники есть. А веранда… Для этого деньжонки нужны. И плотник хороший нужен. И потом… Так ли уж она необходима в наших местах веранда эта? Летом не до веранды. А зимой по веранде не будешь же разгуливать. Тем более, что зима-то у нас ого-го какая!

— Да ведь строите же вы амбары, черт возьми! Значит, находите деньги. И плотники находятся. Везде на улице бревна валяются, видать, частью уже полусгнившие, поленья, досчонки. А возле деревни даже техника какая-то. О том же амбаре. Так ли он нужен современному крестьянину?

Самому Михаилу Никифоровичу не далее как на прошлой неделе тоже приходила в голову мысль, что неплохо бы разобрать свою амбарушку, ни к чему она, и построить из ее бревен добрую баньку. Слова племянника об амбарах, в общем-то, пришлись ему по душе, но тон, каким говорил Виталий, был все же неприятен.

— Ишь ты! Все-то не по нутру вам, стилягам. — Голос у Михаила Никифоровича стал грубым, даже похрипывает слегка. Таким голосом он говорит только с лентяями, хулиганами и всякими нарушителями дисциплины.

— Я, дядя Миша, не стиляга.

— А кто ж ты таков?

— Да обыкновенный инженер.

Помолчав, Виталий добавил уже тихо, как бы про себя:

— А все же в вашей деревне, да и не только в вашей, многое идет от традиции.

Дяде показалось, что племяш говорит с чужого голоса: слыхал от кого-то эту фразу и повторяет, как попка. Михаил Никифорович забарабанил пальцами по столу, что делал всякий раз при крайней степени раздражения, но сказать ничего не успел — в избу влетела Лидка Назарова, бойкая, языкастая девка лет двадцати, работавшая в колхозе дояркой. Она улыбалась. Она почему-то всегда улыбалась, и улыбки были разные — веселые, насмешливые, печальные, робкие. Лидка косила глаза на Виталия, сложив губы в легкую, чарующую улыбку.

«Уже заметила, — подумал Михаил Никифорович. — Заметила, выдра! Везде успеет сунуть свой курносый нос».

— Теть Маш! — сказала Лидка, глядя на Виталия. — Дай мне, пожалуйста, сечку. Мама хочет пельменей постряпать.

— Так ведь у вас, поди, и мясорубка есть.

— А мама говорит, что сечку лучше. Тогда мясо вкусней получается.

«Через всю деревню летела, ни у кого больше не нашла».

Дядя глянул на племянника: куда с добром кавалер — тонкие правильные черты лица, крепкий волевой подбородок, темные упрямые глаза, будто и не его, Михаила Никифоровича, родич, а дворянин какой-нибудь или профессорский сынок, — такие лица нравятся девкам. Подумал о своей грубой, мужичьей внешности, скользнул взглядом в сторону, где сидела жена: какая же она простенькая, простенькая телом, как доска, простенькая мыслями. Понимал: нехорошо думать так о жене, но думалось…

После ужина племяш захотел посмотреть деревню. Побрился, надел новую розовую (вся прямо огнем горит) сорочку, одеколоном побрызгался, зачем-то похлопал себя по щекам и пошагал.

— Сколько он пробудет у нас, как думаешь? — спросил Михаил Никифорович у жены.

— Да с недельку-то проживет, поди. Когда ты за капустой выходил, я спросила, не холодно ли ему в пиджачке-то. Вот-вот холода ударят. А он мне: дескать, я только дней пяток поживу.

— Ну и слава богу! Я не люблю таких.

— Не люби да почаще взглядывай. Племяш все ж таки.

— Слишком уж нос гнет. Все ему просто, все легко. И все-то он знает.

— Молодой ишо. Вот и петушится.

— Все молодыми были, да не корчили из себя. Фу-ты ну-ты! А мы, выходит, рылом не вышли. Эх ты, мать честная!

— Ну чего ты распсиховался-то?

Михаил Никифорович снял с вешалки теплую коричневую (и для зимы годится, и для лета) кепку.

— А ты-то куда ишо? — удивилась Мария Прохоровна.

Он молчал.

— Ну куда ты поперся?! — Она хлопнула себя по ляжке. — Как налакается, так выпучит зенки и бежит, людям на смех, пра. Хоть ты кол ему на голове теши.

— Да хватит тебе! Я скоро приду.

В избе душновато, и ему хотелось на свежий воздух. Всегда охота, когда заложит за галстук, тогда он тихо-мирно бродит и бродит по двору, по огороду, а то и возле речки. Тогда он почему-то особо остро чувствует запахи всякие — цветов, огородной зелени, сена, свежего хлеба; все пахнет крепко, свежо. Ему приятен и запах назема.

Вечер ветрен и холоден, деревенская улица безлюдна, темна. Кое-где за подворотнями лениво, чтобы только прочистить горло и дать знать о себе, тявкали собаки. Из клуба доносились звуки баяна, опять — танцульки. Все танцевальные мелодии Михаилу Никифоровичу казались одинаково легковесными. Ему не раз говорили, что он не разбирается в танцевальной музыке и, будучи умным человеком, он и сам понимал, что это так. Но не винил себя, нет. Восемнадцатилетним ушел на фронт, а когда вернулся, то уже противным желтоватым светом просвечивала сквозь редкие белокурые, похожие на седину, волосинки, изрядная плешина. Сразу женился. Работа, работа. Это не значит, что Михаил Никифорович вообще чихал на всякую музыку, он любил слушать песни, цыганские романсы и на вечеринках, если был в настроении, даже выходил в круг и пускался вприсядку.

Клуб располагался в бывшем купеческом особняке, переделанном еще в тридцатых годах. В этом старом, единственном на всю деревню кирпичном доме (была еще кирпичная лавка, того же торгаша, но она развалилась) с полуметровыми стенами всегда было на диво холодно, даже в летнюю пору. Парни и девки приставали: «Ну, давайте же хоть что-то сделаем для нашего клуба. А то мрачно как-то…» Послал плотника. Тот смастерил крыльцо у клуба. Опять пристали: «Помоги…» Обнесли клуб изгородью. Снова пришли: «Танцевальную площадку бы, в сквере…» Отмахнулся: «На холеру она сдалась. И на земле попляшут. Так-то даже мягче».

На крыльце толпились парни и девки, разговаривали, похохатывали. Увидев бригадира, замолчали, нахмурились, насторожились. Они почему-то всегда хмурятся, завидев его. И это несмотря на то, что он никогда не крикнет на человека (на лошадь, корову, бывает, кричит), не сгрубит, даже ворчать подолгу не любит. Правда, и улыбаться не больно-то любит, но это уж дело каждого: хочу — улыбнусь, хочу — не улыбнусь. Раньше он не обижался, даже усмехался про себя: «Знайте начальство, такие-сякие». А сейчас от холодности, настороженности этой его передернуло: «Да что я вам — волк?»

В зале танцевали; у сцены сидел Виталий и наяривал на баяне, пальцы бойко бегали по клавишам, голова игриво наклонена, чуб прикрывает бровь. Справа от него — молодой учитель. И было слышно, как Виталий сказал ему:

— Слушай, старик, отодвинься маленько, мешаешь играть.

«Кокетничает. А вот как стукнет этак с полсотни, забудет про «старика». С другой стороны к Виталию жмется Лидка, что-то говорит ему на ухо. А тот, снисходительно улыбаясь, кивает головой.

«Уже освоился. Как это быстро у них…» — с некоторой завистью думал Михаил Никифорович, тяжело шагая по темной улице. Он любил ходить по темным безлюдным улицам: так легко думается, так легко дышится.

Виталий прожил в деревне неделю, каждый вечер бегал в клуб, дня два шатался с ружьем по тайге, возле топей, озер и приходил, увешанный жирными утками. Мария Прохоровна была довольнешенька:

— Видал, приволок сколько? За месяц не съесть. Да и жирнющие все каки.

— Раскаркалась!.. — буркал Михаил Никифорович. — Я бы на его месте постыдился в таку пору днем шататься по деревне без дела.

Дни стояли еще ничего, теплые, однако ночами уже подмораживало, небо бороздили и мяли по-осеннему тяжелые тучи, налитые чугунной чернотой, и зима была уже на носу. Как всегда в такую пору, дел еще хватало по горло, хотя уборка давно закончилась, — то не успели, другое не доглядели… Михаил Никифорович вскакивал с постели в пятом часу утра и весь день был на ногах, мотаясь, как окаянный, с племянником почти не виделся и, откровенно говоря, был рад этому: Виталий вызывал в нем глухое, затаенное раздражение.

С приездом племянника в доме все пошло как-то по-другому, кувырком пошло. Мария Прохоровна не прибирала со стола: она с мужем садилась есть рано, а Виталий поздно, на подоконниках и стульях валялись книжки, журналы и граммофонные пластинки, появились какие-то баночки, коробки, пузырьки, того и гляди, что-нибудь раздавишь или разобьешь, пахло чем-то приятным, незнакомым. Раньше никто к ним не заглядывал из парней и девок, а сейчас Михаил Никифорович всякий раз натыкался у себя дома на кого-нибудь из них. Чаще всего заявлялась Лидка. Встречая бригадира, она улыбчиво щурила глаза: «Виталий дома?», «Слушали вчера по радио передачу о футбольном матче?», — и Михаил Никифорович холодно отвечал: «Я за ним не хожу». А о футбольных матчах он вообще не хотел рассуждать, считая их шутейным делом, вроде игры в городки, детской забавой — пинают мячики. Его и в самом деле страшно удивляло повальное увлечение футболом и хоккеем, и он думал: «Люди порой как овечки — куда одна, туда тысяча. Начни без конца говорить, что игра в чижика куда лучше футбола и хоккея, и все вскорости поверят, что это так и будут смотреть на чижика разиня рот».

В субботу он пробыл на работе до девяти вечера; уже после обеда съездил в Покровку, поговорил там с председателем колхоза и еще кое с кем из начальства; вернувшись, проверил, как ремонтируют коровник, заглянул к старухе-колхознице, которая позапрошлой осенью схоронила мужа и теперь вот, дряхлая, маялась одна-одинешенька (единственная дочь бог знает где), и возвращался домой усталый; отчего-то ломило поясницу и, как с перепоя, тяжелела голова. Деревня уже засыпала, было по-осеннему безмолвно, темно и грустно. Михаил Никифорович удивился, услышав резкий стук: кто-то забивал гвозди. Человека не видно.

— Это ты, Митрофаныч?

— Я.

Присмотревшись, Михаил Никифорович увидел силуэт толстого человека в кителе и армейской фуражке; мужчина повернулся и, видать, тоже вглядывался в него, тяжело, с присвистом дыша. Митрофанович — здешний уроженец, покровский. Еще задолго до войны смотался в город и потом не было о нем ни слуху ни духу. А вот нынешней весной явился. Оказывается, служил он в армии на Дальнем Востоке, на сверхсрочной. Всю жизнь служил, а до офицера не дослужился; пороху, видать, не хватило — так старшиной и остался. Хотел в райцентре стать на якорь, да финансы не позволили купить там дом, и приобрел избу здесь вот, по дешевке. Чин маленький, а пенсия — дай бог; да еще в колхозе подрабатывает — плотничает помаленьку, козу держит, свиней, кроликов целое стадо, рыбачит, сад развел и довольнешенек: «Сейчас я кум королю».

— Тебе светлого дня, видать, мало?

— Мало, Никифорыч. Сам же торопишь: «Давай, кончай с телятником».

— Там ты дверь плоховато подремонтировал, слушай.

— С дверью я еще помаракую.

— Чо это у тебя под окном-то? Дерево како-то посадил?

— Рябину.

— Ну вот… А все жалуешься, что времени не хватает. И ноги болят.

— Так оно и есть.

— А с деревьями возишься.

— Интересный ты мужик, ей-богу! — Митрофанович зажег спичку, осветив свое по-солдатски простоватое, мясистое, толстогубое лицо, прикурил. — С зеленью и красивей, и дышится легче.

— Иди в лес и дыши, — усмехнулся Михаил Никифорович. Ему почему-то захотелось подразнить армейца. — И поменьше смоли. А то тебе и в лесу будет душно.

— Ну, знаешь!.. Я бы вот на твоем месте и о тракте подумал.

— О каком еще тракте?

— А вот об этом самом, который возле нас с тобой.

— Ну!

— Не запряг, не нукай. Почему он по деревне проходит? Летом черт-те сколько пыли.

— А где ему проходить?

— Да за деревню отвести, к лесу.

— А чо он тебе мешать стал? Испокон веков тут. — Михаил Никифорович певуче растягивал слова. Таким голосом он говорит только с ребятишками-несмышленышами и с теми взрослыми, которые плетут чепуху.

— Ну мало ли что было. И вообще надо бы хоть немножко подумать о благоустройстве. Поговори-ка вот со своим племянником. Он у тебя вроде бы башковитый. Сегодня подошел ко мне. Ботинки грязные-прегрязные. Пошел речку посмотреть и угодил в яму.

— Скажи ему, что мы скоро гранитную набережную будем строить. Как в Ленинграде.

— А что ты ехидничаешь-то?

— А чо он лез в яму, дурак? Глаз нету?

— Ну, это, знаешь… Он вот говорит, что у нас можно и плотину соорудить. Место для этого вполне подходит. И действительно, не искупаешься, и скотину толком не попоишь.

— Это он говорил?

— Насчет пруда — он.

Михаил Никифорович затаенно усмехнулся:

— А не говорил он, что неплохо бы пароходы по пруду тому пустить?

— Ну, зачем ты все время ехидничаешь, Никифорыч?

— А затем, Митрофаныч, что все это пустые разговоры. Совсем глупые разговоры. Детские. Только людей сбиваете с панталыку. Да наводите тень на ясный день.

Когда армеец рассуждал о деревьях, Михаил Никифорович возражал не шибко активно, понимая, что давно надо бы озеленить деревню, сделать это он собирался еще в прошлом и позапрошлом годах, да все как-то руки не доходили: с ранней весны и до самой зимушки не передохнешь — сев, сенокос, уборка, — только поспевай, людей всегда не хватает, каждый вкалывает за двоих, за троих. Зимой, конечно, полегче. Но опять же не будешь зимой деревья сажать. А разговоры о плотине его просто раздражали.

— А, собственно, почему пустые? — наершился Митрофанович.

— Ну, если говорить всерьез, озеленение — дело стоящее. Тут, возможно, промашку даем. Что касательно плотины… Плотина — не прясло. Ты пруд в Артамоновке видал?

Рабочий поселок Артамоновка в полста километрах отсюда, на пути к городу, на высоких лысых холмах стоит; внизу, в ямине — пруд. Когда-то на месте пруда были два ли, три ли озерка, болотина, тальник, откуда, лукаво журча, степенно протекал ручеек; потом — это еще в царскую пору было — здесь сладили плотину, образовался пруд, куда весной да и в ненастье стала сползать и накапливаться всякая нечисть, распространяя зловоние. Срам глядеть.

— Вот чо получается, когда к делу с бухты-барахты подходят. Тут, главное, деньги нужны.

— Да никаких средств не потребуется. Сделать субботник. Я вот помню. В тридцать втором году, кажись, дело было. Такой вот субботник устраивали в Лазаревке. Я в этом селе у тетки гостил. Пацаном еще был. И старый, и малый — все вышли. Никто не отказался. Земли навалили, берега подчистили и проход для водицы сделали. Все чин-чинарем.

— Ну, и как она, плотина ваша?

— Да в ту осень дожди страшные лили и плотину, по правде сказать, снесло к чертовой матери. Ну… осень такая была.

— Вот-вот!.. И на хрена такая плотина?

— Виталий твой говорит, что место у нас для пруда очень подходящее. И дело это не так уж шибко и сложное. А он инженер.

— Инженер, — передразнил Михаил Никифорович. — Никто и не говорит, что у нас нельзя построить плотину. Только на какие шиши строить-то будем, позвольте вас спросить? И какими силами? Мы тут, видите ли, ни бельмеса не понимаем, олухи царя небесного. А мальчишки из города прилетят и сразу, ну сразу все поймут и все увидят. У нас тут не армия. Там людей-то!.. Скомандуешь и — все. И даже в армии, бывает, делают на живульку. — Михаил Никифорович неприметно усмехнулся в темноте. Ему захотелось подзавести армейца. — Я вот до войны в авиации служил. Срочную. Казарма у нас была — смех и горе. Рамы одинарные. Везде щели. Холодище. А моя койка как раз возле окошка стояла. Когда война началась, нас в Уссурийскую тайгу перебросили. И там уж вовсе… Землянки. Насыпушки. Штаб дивизии в бараке размещался. Огромный такой барак. И в ем тока одна печка. Железная. Трехэтажная. Никогда такой не видывал. Как бы из трех печек. Одна на другой. Самая большая внизу, а самая маленькая — наверху. У печки жарища невероятная. А отойдешь на десяток шагов — околеть от холода можно. Все абы как. Тяп-ляп.

— Ну, что сравниваешь? Война есть война. — Голос у армейца уже недовольный, резкий. — А после войны, слава богу, полтора десятка лет прошло.

«Совсем разные люди — племяш и этот. А рассуждают одинаково».

Спорить с Митрофановичем не хотелось. Шутливость тоже прошла. И Михаил Никифорович миролюбиво проговорил:

— Это только в кино все просто и весело. Я вон вчерась со своей женой в пух и прах разругался. Нагляделась в кино, как там с ума сходят от любви и нацеловаться не могут. И давай, и давай, понимаешь, жучить меня: холодный, не любишь. А я еле ноги приволок.

К армейцу бригадир относился, в общем-то, с уважением; Митрофанович — мужик ничего, только вспыльчив, и этим сильно вредит себе; а ведь люди, они такие: облай их — все доброе забывают, помнят только, что ты их облаял. Митрофанович — фантазер, как начнет планы строить, так не поймешь: всерьез говорит или шутит, трезв или наклюкался.

«Так, значит, еще давным-давно можно бы насадить деревьев. Как все просто у этих Виталиев и Митрофановичей, — опять подумал Михаил Никифорович. — Да после войны и в поле-то выходить некому было. Уж он-то помнит деревню того времени, еще бы!.. Приехал с фронта и хоть глаза закрывай: запущено все, изгороди повалились, дома там и тут заколочены, мужиков — раз-два и обчелся: одни погибли на фронте, другие умотали куда-то, только бабы, ребятишки да старики. И бабы тогда какими-то старыми выглядели: лет тридцать, еще молодушка, а по лицу и фигуре все полсотни дашь. Уж какие тут саженцы. Даже вспоминать о том времени не хочется — тяжко. Что касается тракта… Мостик через речку старый, плохонький, легковушка еще как-то пробежит, а грузовик бухнется, строить большой мост и сложно, и дорого. А с другой стороны деревни — болотина, дальше тайга; маленькая, правда, болотина, но все равно мешает, — вечно грязь по колено. А пруд, плотина… Даже на центральной усадьбе колхоза нет ее пока, плотины-то. Плотина! Просто сказать. Как будто это плевое дело. Где взять столько деньжищ? Не хотят люди думать. Не понимают… Брякнет, что взбредет в голову. На словах-то можно не то, что плотину — завод в миг построить».

Так думал Михаил Никифорович, но доказывать свое не стал, слишком уж наивными выглядели критиканы, даже спорить с ними противно, — болтайте, язык без костей. Уходя, добавил холодно:

— Давай доделывай быстрее в телятнике, коли уж взялся.

Виталий уезжал глухой ночью — так было с поездом. Мария Прохоровна простилась с ним у ворот, а Михаил Никифорович провожал до станции. Пошли на конюшню. Сейчас Виталий не возражал сесть в ходок, даже намекнул: «Темно уж больно, еще ноги поломаешь…» Только просил не подгонять лошадь к дому: «Дойдем до конюшни, не бары».

«Смотри-ка ты, перевоспитывается, кажись», — усмехнулся Михаил Никифорович.

Неприятная история произошла посредине улицы: взмахнув чемоданом и громко вскрикнув, Виталий повалился на спину. Бухнулся, как подкошенный, и, вскочив, иступленно ругаясь, начал плеваться. Михаил Никифорович не сразу сообразил, что произошло. А произошло самое простое: племяш попал в лепехи, оставленные стадом коров. «Надо же, — удивленно и в то же время с каким-то затаенным злорадством подумал Михаил Никифорович, — две коровы на одно и то же место навалили».

— Что у вас тут?

— А что? — едва сдерживая смех, невинным голосом спросил Михаил Никифорович. — Не будешь же каждой корове под хвост ведро грязное подвешивать. Ну, куда тебя понесло?

На конюшне племяш долго очищал ботинки, носки и штанины. И чуть не плакал.

— Черт знает что! У вас тут хоть сапоги охотничьи напяливай.

— Пошто? И не охотничьи подойдут.

Разговаривали мало, все больше о погоде и о том, как славно в здешнем лесу даже в позднюю осень. Голос у Виталия натужный, тихий. Племянник почему-то не смотрел на дядю и вообще вел себя так, будто был обижен. Чтобы как-то примириться с ним напоследок, Михаил Никифорович сказал:

— Ждем тебя на следующий год. И мать прихватывай.

— Спасибо, — безразличным голосом ответил Виталий. — А можно увеличить скорость? Как бы не запоздать.

«Увеличить скорость». Будто на машине едет».

— Успеем, — равнодушно проговорил Михаил Никифорович.

— В деревне говорят, что ты добрый человек. Мрачный с виду, но все же добрый. И тебя здесь, в общем-то, любят. Это мне приятно слышать. И ты, как я уже сам подметил, точный человек. Это тоже хорошо. Я где-то читал, что Генри Форд… Слыхал о Форде? Так вот, Форд приходил на деловые совещания всегда за две минуты до начала. Факт примечательный. У нас об этом не принято говорить: миллионер все-таки, эксплуататор, кто как поймет…

Михаил Никифорович сердито хихикнул:

— Форду этому было куда проще. А как вот мне? Деревня на полторы версты тянется. Когда сухо — это одно дело. А если грязь?.. А она до колен бывает.

— Да, да, — вздохнул Виталий. — Дядь Миш, ты меня извини. Но я еще хочу сказать… Мне кажется, что планировка у вашей деревни какая-то странная. Только одна улица фактически. И надо бы дома поставить поплотнее. Но, может, я ошибаюсь?

На этот раз не ошибался. Михаил Никифорович даже мысленно похвалил его за скромность и опять удивился: до чего все же наивен племяш, — какая там, к лешему, планировка, деды и прадеды строились как попало, лишь бы примоститься к речке…

— И у вашей деревни до крайности унылый, скучный вид. Я ведь тоже бывал в деревнях. И во многих местах как-то лучше.

Когда они подъезжали к станции, Виталий проговорил удивленным голосом:

— У вас какая-то настороженная тишина ночами. Она пугала меня. Казалось, вот-вот где-то что-то загремит. Или взорвется. И это, наверное, плохо, что я не умею ценить тишину. Ведь горожане обычно ищут тишину.

Домой Михаил Никифорович возвратился уже утром. Было воскресенье. Правда, он не различал, когда воскресенье, когда не воскресенье — всегда полно работы. Но сегодня настоящее воскресенье, все вроде бы сделано, можно и отдохнуть. Пропустил полстакашка слабенького вина и вдруг с чего-то опьянел. Ночью не спал. Жена куда-то уплелась, и он сидел один, свесив над столом большую голову с круглой плешиной на затылке.

Всегда в таких случаях его почему-то одолевала щемящая грусть и было жаль себя. Но чувство это никогда еще не бушевало в нем с такой силой, как сейчас; он тряс головой и слезы подступали к глазам. Михаил Никифорович понимал, что ему недостает культуры, и, возможно, он как-то не так порой ведет себя. Да и откуда она возьмется, культура. В школу ходил неполных четыре зимы, а потом была работа, работа, кроме деревни да скучных армейских гарнизонов ничего не видел. Но уж все, что есть в деревне, чем живет сельчанин, он знает так, что будь здоров; может и автомашиной управлять, и комбайном, захочет — стул смастерит, захочет — печку сложит. Конечно, всего этого он не делает: за семью зайцами погонишься, одного не поймаешь. Важно, что может… Председатель колхоза любит советоваться с ним. Грамотешки бы побольше.

Жизнь сложной стает; бог знает, каких только профессий нету на свете, и кое-когда в такие дебри зайдут, споря, к примеру, об авиации, о математике, о какой-нибудь заводской машине или об искусстве, что ни черта не поймешь — термины, термины, будто на чужестранном языке тараторят, и он терялся. Чтобы люди не видели его растерянности, хмурился, старался отмолчаться, а если это не удавалось, — говорил нарочито сердитым голосом что-нибудь свое, деревенское, или разных общих фраз подпускал, на то и башка, чтобы искать ходы да выходы.

Последнее время с ним происходило нечто непонятное: казалось, что в избе, на улице, везде витает мелкая, невидимая пыль, он явственно чувствовал ее даже на языке, на губах, в горле хрипотца, дыхание частое, и он ругал себя за прежнее легкомыслие, когда, стараясь успокоиться, отвлечься от всяких неприятностей, искуривал за день по две пачки папирос, какие подешевле да поедучее, радуясь — вот дурак! — какой он крепкий мужик, все-то ему нипочем.

Интересная штука — жизнь: кому-то одни радости дает, а кому-то одни горести. Положим, горестей Михаил Никифорович видел не так уж много, в войну только, и радоваться любил. Именно любил. Причин для радости всегда полно, только кто-то видит их, а кто-то нет. Радость — понятие, в общем-то, довольно неопределенное, всяк по-своему ее понимает. Есть даже такие субчики, для которых радость — это просто безделие, пьянка и блуд. А вот Михаил Никифорович радуется, когда хорошо сработает (вместе с бригадой или у себя дома). Испытывает большое довольство, отправляясь в тайгу с ружьишком; жаль только, что времени не хватает для этого. Есть и другие причины для радости… Прилетели грачи и по-хозяйски солидно разгуливают на пашне… После затяжного ненастья на болезненно-дымчатое небо выползло розоватое жаркое солнышко. Чуя тепло, вышла на завалинку восьмидесятилетняя бабка с двумя внучатами, которые, что-то лепеча и смеясь, носятся по свежей траве… В огороде выросли на диво крупные, сочные помидоры, аж во рту тают, — никогда такого не бывало. Глядишь, глядишь и наглядеться не можешь.

Он очень любил семейный уют, и в доме у него везде хозяйская рука видна: где надо — побелено, где надо — покрашено, вымыто, выскоблено, все стоит прочно, не косит, не шатается; три светлых комнаты с мебелью из города и фикусами, сени, чулан, вместительный сарай, два хлева, сад с малиной и смородиной, а огород такой, что ой-е-е!

Захотелось еще пропустить стаканчик, не умел он пить помаленьку (пил редко да метко); бражную гущу, которая темнела на дне бутыли, вылил в поганое ведро и тяжело зашагал на улицу, решив сходить в Покровку, в магазин. На его счастье подвернулась попутная машина.

Завмаг, хромой расторопный мужик, встретил бригадира любезной улыбкой. «Тоже приспособился», — подумал Михаил Никифорович и спросил с заметной небрежностью:

— Ну, как живешь?

— Да ничего.

— Толстеешь все.

— Веселый ты сегодня, я вижу, — ухмыльнулся завмаг.

— Да и чо не толстеть-то. Дождик на голову не льет, тепло, светло и мухи не кусают. Что-нибудь привез новенького?

— Да привез кое-что. Вон ящик вина виноградного дали. Только ты, наверное, не потребляешь сухое-то.

— Откудов знать тебе, что я потребляю, что не потребляю, — начал сердиться Михаил Никифорович. — Вынь-ка одну бутылку. А тут чего?

— Это? Туфли-плетенки. Туфельки — закачаешься.

— Вынь сорок второй размер. А пошто женских туфель на высоких каблуках нету?

— На вы-со-ких… — равнодушно, будто сам с собой, протянул завмаг. — Да кто их покупать-то будет, на высоких? Завозил как-то партию, так, наверно, года три продать не мог. Я что-то давно тебя не видел. — Завмаг разглядывал бригадира так, будто действительно не видел его годков этак пяток-десяток. — Как дела?

— А вот решил по-новому жить. Хватит с меня!.. Скоро в город махну. Уже и пост там себе подыскал. Лифтером нанимаюсь. Видал как-то одного такого. Сидит себе, посиживает, табачок покуривает. А зарплата идет. У тебя все ж таки материальные ценности. Вдруг вор заберется. Или мыши что-то съедят. Или сам себя обсчитаешь, что, конечно, мало вероятно. Самое милое дело — лифтером быть.

Протрезвев к вечеру (кроме сухого вина он больше ничего не пил), встал с постели, хмуро оглядел улицу, где лил мелкий дождичек — как он надоел!, — и сказал жене:

— Меня давеча под пьяну лавочку туфли угораздило купить. Так ты того… повесь-ка их в амбарушке.

Возле дома армейца Митрофановича стояла тощая коза и деловито обгладывала недавно высаженный куст рябины. «Погубит дерево, поганая скотина. И что он не сделает палисадник…» — подумал Михаил Никифорович. И тут же решил поговорить послезавтра на собрании, между прочими вопросами, и о благоустройстве деревни.

Ох уж эти «завтра» и «послезавтра»! Как часто мы кормим себя завтраками. И нас кормят… Поздно вечером ему сообщили, что ожидаются заморозки и пурга. Михаил Никифорович схватился за голову: он никак не думал, что холода нагрянут так рано и неожиданно, — еще столько всяких недоделок. А недели через две, когда вновь потеплело, растаяло и тяжелая работа вроде бы схлынула, вдруг напала нежданная хворь на коров, тоже возни было — не приведи бог. В те дни ему в голову навязчиво лезли и лезли невесть когда и где слышанные слова: «От беды, как от мороза, тело холодеет…» О благоустройстве деревни они все же поговорили на собрании, кое-что наметили и уже хотели было поехать в лес за саженцами, но… Ночью, тайно, как вор или лазутчик, пришла зима с ослепительным снегом.

О племяше забыли. Только перед праздниками, получая поздравительные открытки, Мария Прохоровна говорит:

— И от Виталия есть.

Михаил Никифорович усмехается без всякой злобы, с чувством некоторого превосходства:

— А-а-а… от желтого берета.

До деревни Санино, где родился и провел свои детские годы Дмитрий Иванович Горшков, верст пятьсот. Но леса здешние, да и сама деревня Балашовка чем-то разительно похожи на Санино и ее окрестности.

Год нынче грибной. Большая корзина у Горшкова с верхом наполнена ядреными груздями, рыжиками, подберезовиками и сыроежками, — так и ласкает глаз. Правда, той необузданной радости и того волнения, которые он испытывал когда-то в детстве, собирая грибы, уже нет и в помине. Но все же как легко, покойно здесь.

Низины и болотины покрывались вечерним синеватым туманом. Лесные туманы всегда навевали на Горшкова какую-то особую — бодрящую печаль. Такой же туман мягко стлался по Волдайке — глубокой рыбной реке, которая криво огибала Балашовку, будто заигрывала, а потом, рассердившись на что-то, неслась напрямую через тайгу.

Утром тоже был туман, только не синеватый, а молочный. Дмитрий Иванович просидел со своими двумя магазинными бамбуковыми удочками часа три и набросал полный котелок чебаков и окуней. Река маленькая, и рыба в ней мелкая, но уха получается вкусная, запашистая. Насадка — червяки, их он копает на заброшенной навозной свалке. Там же, как когда-то в детстве.

На его месте удил лысый, робкий с виду старик. Кривые удилища из виц. Черви в консервной банке.

Вода в заводи замерла, остекленела. Поплавки из гусиных перьев не шелохнутся. Дмитрий Иванович не любил удить при ветре и на быстрине, когда поплавок куда-то относит и не поймешь, клюет или не клюет. Помнится, у Санинской речки была такая же стекловидная вода, и, когда поплавок из сосновой коры начинал подергиваться, у Миньки Горшкова замирало сердце.

— Ну, как ловится рыбка?

— Да плоховато, — неожиданно строгим хрипловатым голосом ответил старик.

А ведерко больше чем на половину заполнено рыбой.

— С бредешком бы пройтись. Он у меня в амбарушке. Дак сразу же за шкирку возьмут. Отдыхаешь?

— Да. В отпуске.

— Слушай, а кем ты работаешь?

— Токарь.

— Ну, а я шофер. И в токарных станках тоже маленько разбираюсь.

«Надо же! — насторожился Горшков. — Сейчас начнет спрашивать, на каком станке работаю».

Поплавок, неожиданно дрогнув, исчез под водой.

«Окунь», — радостно подумал Дмитрий Иванович.

Старик выдернул леску. На крючке метался окунек.

— А красив, стервец! — сказал старик, опустив рыбу в ведерко. — Расшеперил плавники свои и будто большая-пребольшая рыбина попалась. У Анны Семеновны квартируешь? Славная старуха, только болтливая. Без бабы приехал?

— Я холостой.

Его ответ, видать, пришелся старику по душе.

— Я с учительницей тебя видел вчера. С Зоей. — Глядит дружески-насмешливо. Ну и старикан!

— Да вот стыдно как-то бездельничать-то, — сказал Дмитрий Иванович. — Все работают, а я гуляю.

— А!.. — махнул рукой старик. — Сюда многие наезжают. У нас тут навроде курорта. А ты откуда родом?

Горшков сказал.

— Ты не похож на наших. Темный какой-то. И скулы у тебя как-то шибко уж на волю просятся. — Старик улыбался. — Скока тебе лет?

— Сорок два.

— Ого! А на вид меньше. Что ж!.. В городе и дворник барин. Долго пробудешь здесь?

«Будто допрашивает. А не обидно».

— Поехал на неделю. А прожил уже полмесяца. Рыбачу. Грибы вот собираю.

— Человек с рыбьей кровью ловить рыбу не может. — Смеется. Весело старику. — В молодости я ловил рыбу и неводом, и сетями, и бреднем. На Иртыше. Здесь-то какой невод. Но, знаешь, лучше всего с удочкой. Там — работа. А с удочкой отдыхаешь.

Дом, в котором квартировал Горшков, на берегу Волдайки, всеми четырьмя окнами глядит-таращится на скалистый берег (камни лежат друг на друге тонкими слоями, как блины на тарелке), на тупоносые горы, синеющие вдали. У амбарушки — сосна, с неровной, к северу лысой кроной. Одинокие сосны среди домов всегда вызывали у Горшкова какую-то грусть. И сейчас ему было почему-то жаль это одинокое дерево.

С улицы дом так себе, а внутри ничего — три комнаты, коридорчик. Есть сени, крылечко, чулан. Все в аккурате. Покойный муж Анны Семеновны любил плотничать и мастерить. На стенах фотографии родичей, живых и в гробах, на старомодном комоде неизменные слоники, дешевенькие расписные шкатулки, — хозяйка — человек старых правил. Но какая чистота кругом.

Когда он шагал по двору, в окна радостно и встревоженно глядели на него Семеновна, плечистая, еще крепкая на ноги старуха с тяжелым рыхловатым лицом, и ее квартирантка, учительница начальных классов Зоя Васильевна, миловидная женщина с дочкой Таней четырнадцати лет, которая и внешностью и характером похожа на маму. Зоя Васильевна с Таней занимали однооконную комнатушечку, где едва-едва помещались кровать, столик и табуретка. Комнатка, где спал Горшков, и того меньше — одна нога еще ничего, входит, а двум уже тесно. Зато «большая» комната в доме действительно большая: две кровати, горка, стол, комод, стулья, табуретки, цветы и еще полно свободного места — хоть пляши.

На столе остывший ужин — поджаренная рыба, наловленная утром Горшковым, грибница, картошка в мундирах, паренки, малосольные огурчики. И в центре всего этого бутылка дешевенького вина — хозяйкин подарок.

— Что же вы так долго, Дмитрий Иванович? — с тревожной улыбкой спросила Зоя Васильевна.

— Как на шильях сидела, — ухмыльнулась хозяйка. — Пойду погляжу. А, спрашивается, чего погляжу? Попробуй-ка разыщи в лесу. Садитесь за стол. Поедим, что бог послал. А то без ужина-то и подушка как камень.

Горшков вынул из чемодана коробку шоколадных конфет.

— О! — всплеснула руками Семеновна. Будто золотой самородок нашла. — Совсем буржуйская закуска. Тебе, Митрий, надо бы к нам переехать. Отробился — и занимайся себе грибами или там… рыбой. Ружьишко купишь. А токаря и в совхозе нужны. У тебя вон даже и фамилья-то наша, деревенская.

— Фамилия — это дело второстепенное. А у вас, Зоя Васильевна, местная фамилия? — улыбнулся Горшков и подумал: «Странно, что я до сих пор не знаю ее фамилии».

— Баба она хорошая, а прозванье тако, что и не выговоришь, — добродушно-насмешливо проговорила хозяйка.

— У меня фамилия Жовнировская.

У Зои Васильевны доброе, покорное лицо. И девчоночий голос.

«Трудно тебе, наверное, при таком-то характере управляться с сорванцами», — мысленно разговаривал с ней Дмитрий Иванович.

Она нравилась ему. И как женщина. И как человек. Пожалуй, больше как человек. И он видел, чувствовал, что тоже нравится ей.

Анна Семеновна подняла стаканчик с вином.

— У, кислятина какая! Что это оно какое кислое? И деревенскую жизнь нашу ты тоже знаешь, Митрий.

— Хорошо, Семеновна. Подумаю. Ты разбуди меня, пожалуйста, завтра часиков в пять. Ладно?

— Ладно. У меня так: чем я здоровей, тем меньше сплю. И теперь вот сплю мало. Тока снов вижу много. И каких-то нехороших. Вчерась вот голую бабу видела. Ну, мужика бы ладно, а то бабу. К чему это, а?

— Вещие сны — нелепость, Семеновна, — махнул рукой Горшков.

— А этой ночью опять церковь видела. По-старинному, с крестами и колоколами. И золотыми куполами. А какие они все же красивые были. Чего вы не едите-то? — фальшиво-сердито выговаривала Семеновна. — Вот я. Сыта, а глаза голодные.

Улыбается. Улыбка наивная и добрая.

— Сколько тебе лет, Семеновна? — поинтересовался Горшков.

— А скока есть, все мои. Шестьдесят восемь. Детский возраст.

Как и бывает в подобных случаях, разговор шел о том и о сем.

— Седни к фельдшерице показывалась. Она говорит, что у меня что-то неладно с почками. Вот тут болит.

— Нужна строгая диета. Исключить… Мм… — Горшков замолчал вдруг, неуверенно посмотрел на соседок. — Уксус и горчицу, к примеру, тебе нельзя. Винцо, соленые закуски, мясные отвары и всякие там консервы нельзя.

— И все-то ты знаешь. Наверное, книжек много читаешь?

Горшков сказал, что у его матери тоже болели почки.

— А какая у тебя квартира, Митрей? — спросила Семеновна.

— Да так… На окраине города. Однокомнатная. Четырнадцать квадратных метров. Но коридор, я вам скажу, хороший. В коридоре у меня даже шкаф стоит. Ну, горячей воды, конечно, нет.

— А за нуждой куда ходишь?

— Туалет общий, на улице, — засмущался Горшков.

— А оно и лучше на свежем-то воздухе, — ухмыльнулась Семеновна. — А скока ты зарабатываешь, Митрей?

— Да так… рублей сто двадцать, сто тридцать в месяц от силы.

— Хва-атит!

Зоя Васильевна лишь чуть-чуть отпила из рюмки. Зато хозяйка, несмотря на свои больные почки, только успевала подносить ко рту. Дмитрий Иванович хотел вновь сказать Семеновне о вреде алкоголя и боялся как бы не обидеть ее (еще подумает, что он хочет побольше оставить себе), но бутылка была уже пуста.

Зоя Васильевна молчала. И как-то по-особому слушала — активно, сочувственно.

— Дядя Митя, а в городе вы тоже рыбачите? — спросила Таня, доверчиво прижимаясь к руке Горшкова — А за грибами у вас далеко идти?

— В городе я не рыбачу. Бетон, асфальт. Не интересно. Ну и таких грибных мест, как у вас, возле города, конечно же, нет.

— А на базаре они дорого стоят, грибы?

— Ну, что ты говоришь, Танечка, — почти неслышно засмеялась Зоя Васильевна. — Разве дело в цене.

— Я не знаю, сколько они стоят. Я редко бываю на базаре. Слушай, Семеновна, что это там лежит?..

— Где?

— Да вон на шкафу.

— На́ тебе! Сундучок там. Полмесяца глядел и не углядел.

Учительница с дочкой ушли к себе за дощатую переборку. Было слышно, как Таня неуверенным голосом просила мать купить ей платье, из тех, «которые привезли в магазин». Двум ее подружкам уже купили.

— Ведь мы говорили с тобой об этом, Таня. — У Зои Васильевны виноватый голос. — И у тебя же есть платья.

Танечкин отец тоже был учителем. Умер лет пять назад от какого-то недуга, мучившего его с детских лет. Так говорила Горшкову Семеновна.

Чтобы не слышать чужой разговор, Дмитрий Иванович вышел на улицу. Сел на лавочку у амбара. Закурил.

Волдайка и жидкий, пообщипанный людьми кустарник на берегу в туманной дремоте. Небо чуть-чуть синевато светлело, и Горшков не мог понять, где источник этого странного света — деревня спит, безлунно.

Слабо и как-то обиженно звякнула щеколда калитки. Рядом с Горшковым села Зоя Васильевна. Эта женщина все делала тихо или вовсе не слышно — ходила, смеялась, мылась, вздыхала.

— Извините, я невольно услышал ваш разговор с Танечкой. У меня очень хороший слух. Я мог бы дать сколько-то денег взаймы. Я перед отпуском, как это говорят, подкалымил.

— Нет, нет, спасибо! Пусть привыкает довольствоваться малым.

— Зачем же такое спартанское воспитание?

Она непонятно как-то поглядела не него. «Не понравился мой вопрос», — решил он. И ошибся.

Позавчера Таня сказала Дмитрию Ивановичу: «Я учусь шить. Сама себе все буду делать». Он подарил ей три книги, которые привез с собой. Девочка отказывалась брать их, смущалась. И ее невинное смущение было по душе ему. Ей больше всего понравилась хорошо иллюстрированная старинная книжка о медиках. «А знаете, у нас одна девочка сказала о брате: «Поставьте Миньке градусник. Пучай жару вытягивает». Вот смешная!

Зоя Васильевна неловко чувствовала себя с ним, отстранялась, держалась стыдливо-напряженно. Но он понимал, что ей хочется быть там же, где он: «Хорошо, когда у женщины девическая стыдливость».

Она сказала, что ей обещают дать отдельный трехоконный дом. С огородом, с банькой и хлевом. Тогда они с Танюшей разведут садик. И будет в их садике всего понемногу, даже яблони и клубника. И, конечно же, цветы. Поставят скворечни.

— Скворцов у нас мало. Зато полно грачей. Заметили? Важные такие. Ходят так, будто кому-то одолжение делают. Будто что-то проверяют. Даже смешно. И у всех длинные, светлые носы.

«А в ней есть что-то детское. Интересно, что она еще скажет?»

— В конце мая мне надо было съездить в район. Вышла я из дому минут этак десять шестого. Гляжу, грач вон на той помойке. Что-то клюет там. Что-то высматривает. И каким же жалким выглядел он на этой помойке. После того я много раз клала там хлебные крошки и всякие остатки от стола. И пораньше вставала, глядела все. Но он больше не прилетал. Только воробушки.

Тихо засмеялась:

— Очень любит птиц наша Анна Семеновна. Зимой она ездила в Челябинск к племяннице. И кормила там на балконе голубей. И вот видит однажды… Голубь и голубка поклевали хлебных крошек, прыгнули на перила балкона и начали целоваться. Клювами. Клюв о клюв.

— Я знаю, как это делают голуби, — сказал Дмитрий Иванович.

— И Анна Семеновна говорит, что после того эти две птицы как-то сразу опротивели ей.

— Шокировали ее своей безнравственностью, — засмеялся Горшков. — И она их, наверное, больше не кормила?

— Почему же? Кормила. Она добрая.

У обеих женщин, а также и у Танечки, особо бережное отношение ко всему живому. Да и ко всему мертвому. Собирают со стола крошки — бросают курицам или воробьям. Мытую картофельную кожуру относят козе. В доме полно старинных вещей: горка, лавка с резной спинкой, медный рукомойник (висит под навесом без всякого употребления), серпы, ступка… И все это еще крепкое, будто нынче сделано. В городе, в контейнерах для мусора, Горшков часто видел ломти хлеба, засохшие булочки.

Он опять подумал, что Зоя Васильевна — мягкий, добрый человек и, наверное, будет хорошей женой. А та думала, что Горшков скромен и, видать, умен, начитан. И будет славным мужем приличной женщине.

Тихо. Спит деревня. Лишь где-то в реке глухо булькнуло раза два. Небо по-прежнему чуть-чуть синевато светлело, и свечение это казалось Дмитрию Ивановичу странным и непонятным.

Дня через три в такой же туманный вечер он сказал ей, сидя на лавочке, что любит ее и очень хочет, чтобы она стала его женой. Старался говорить проще, душевнее, а получалось слегка напряженно, и это злило его. Ведь он всегда ровен и спокоен.

— Но вы же меня не знаете, Дмитрий Иванович. — мягко сказала она.

«Это ты не знаешь меня. И стесняешься говорить об этом», — подумал он, а вслух сказал:

— Чтобы по-настоящему узнать друг друга, надо, как говорят, съесть вместе пуд соли. Может быть, вас не устраивает моя зарплата? Или квартира?..

— Да что вы, господь с вами! Как вы могли подумать? Я ведь тоже буду работать. Днем в школе. И еще могу вечером где-нибудь. Вы, Дмитрий Иванович, не обижайтесь на меня, пожалуйста. Но как-то все… очень уж быстро.

— В быстротечное время живем, Зоя Васильевна, — сказал он и тут же упрекнул себя за пошловатую фразу.

«Она боится показаться излишне уступчивой и легковесной».

Они зарегистрировались где-то в конце отпуска.

— Сейчас делают богатые свадебные вечера, — сказала она с жалкой улыбкой, которая сильно старила ее. — Мне удалось занять только пятьдесят рублей. Но этого маловато, конечно.

— А зачем нам богатый? Пусть будет самый скромный.

— Да, да! — обрадовалась она.

— И потом… Надо бороться с пьянством, — усмехнулся Горшков. — Сейчас везде борются.

— Ну уж, на свадьбе-то…

— У меня тоже есть шестьдесят рублей.

— А на билеты?..

— Оставил.

— Ну, тогда, что говорить!.. Слушай, Дим! А может, ты все же сюда переедешь, а? Мне обещали дом.

— Нет, нет Зоенька. Поедем в город.

Он думал, что на их свадьбу придут самые близкие Зое люди; посидят, поговорят, немножечко выпьют, конечно, ну, споют, попляшут, и все закончится быстро и тихо. А получилось по-другому: только-только сели за стол, как в избу ввалились человек десять незваных гостей — не в меру шумливых парней и девушек, баб и мужиков. Они подарили невесте крепдешину на платье, а жениху — новую кепку. И понанесли всякой снеди. У палисадника стояли мальчишки. Глазели. Переглядывались.

Резко открылась входная дверь. Вошли двое — директор совхоза, полный мужчина с усталым лицом, и лысый старик — рыбак, которого Дмитрий Иванович не раз видел на Волдайке. Директор подал Зое Васильевне большую, пузатую, по всему видать, дорогую вазу. Все довольно улыбались.

— Желаю вам, товарищи молодожены, крепкого здоровья и большого счастья в семейной жизни, — произнес он привычную фразу уверенным голосом.

Старик-рыбак торопливо и стеснительно сунул Горшкову старый закоптелый котелок, наполненный волдайской рыбой, и сказал хриплым голосом:

— Бери! И котелок тоже.

— А котелок зачем? Он же тебе самому нужен.

— Он мне теперь уже без надобности. Уезжаю к дочери в Казахстан. А где она живет, там ни реки, ни озера нету.

— Да как же это так? — удивилась Семеновна.

— Да так вот! Я чего тут жил-то? Я все к Зое собирался посвататься. А теперь мне тут, выходит, неча делать, так я понимаю.

Слегка захмелев, Семеновна раза три прокричала:

— Она мне как дочь!

— Приезжай, Семеновна, к нам в гости, — сказал Дмитрий Иванович.

— Да я не найду вас тамока.

— Дай телеграмму. Встретим.

Горшков глядел на простые, веселые лица людей, слушал их бесхитростные разговоры и шутки и думал: «Просто и хорошо…»

Уже перед сном Зоя сказала:

— Я не жила в большом городе. И боязно как-то.

…Дмитрий Иванович работал главным инженером проектного института. Стоп!… Он же токарь? Был токарем. В юности. А сейчас — главный инженер, кандидат технических наук. Родился и вырос в бревенчатой деревенской избе, а строит каменные дома в городе. До сих пор любит рыбалку, грибы, сухие деревенские туманы, шум сосен в тайге, чуть-чуть тревожный и какой-то отчужденный, неземной, а сам живет в центре города, среди кирпичных стен, асфальта и автомобилей.

За всю жизнь он только один раз женился было. То есть, как это «женился было»? О, тут целая история! И горькая, и смешная. Больше горькая. Много лет назад, будучи еще простым инженером, влюбился он в девушку, у которой было красивое личико, по-детски чистые невинные глаза и строгое имя Маргарита. Работала лаборанткой в их институте. Лет на десять моложе его. Они поженились. Она почему-то страшно боялась физического сближения с ним и без конца тараторила: «Не сегодня. Пожалуйста, не сегодня…» И он не торопил ее. Так прошло недели три. Потом ей сообщили, что заболела ее мать, жившая недалеко от них, в районном городе. Дмитрий Иванович проводил жену до автобуса. И когда дней через пять Маргарита возвратилась, он удивился: до чего же изменилась она, стала какой-то растерянной, придавленной. И другие глаза: говорящие, затаенные. Что же произошло? Друзья-однокашники сговорили Маргариту на пирушку. В красное вино, видать, подлили спирту. И кто-то обгулял ее ночью, пьяную. В институте непонятно каким образом разузнали об этом, Дмитрий Иванович долгое время улавливал затаенно насмешливые взгляды. Она плакала, каялась: «Я не буду…» А спрашивается, что «не буду»? Он молчал. И в тот же день ушел от нее. Сейчас бы он простил Маргариту. А тогда не мог. Она вдруг опротивела ему. Он любил ее и ненавидел: странное, горькое чувство. Он несколько раз видел ее на улице. Она опускала голову.

Дмитрий Иванович редко ездил на курорты. Отпуска проводил обычно в соседней, таежной области, в деревне где-нибудь, у реки, облачившись в простую робу, напялив старую кепчонку с покосившимся козырьком и перебросив через плечи потертый рюкзак. Объявлялся токарем. Говорил «робить», «пошто» и другие местные слова. И лишь изредка, забываясь, начинал говорить гладко, по-книжному. Он уставал от интеллигентности. И роль простого работяги была как раз по нему.

Теперь многие институтские женщины засматривались на него, чего он не замечал в прежние годы. Особо настойчива была одна, видная собою, энергичная: «Вы свободны вечером? Я купила два билета в театр…» Какой банальный прием. И чисто мужской. Эту женщину интересовала в первую очередь, конечно же, его должность. Ее глаза, обращенные на Горшкова, были равнодушно-улыбчивые. Они заметно теплели, когда появлялся техник со странной в Сибири фамилией Ветер, рослый красавец и остряк.

А Горшков ждал любви. Искал любви. Хотя бы небольшой. И уважения к себе, просто как к человеку. Ведь он знал, что некрасив. Он почти безобразен: корявое, с кривым носом лицо.

Они добирались до их города сперва на попутном грузовике, потом на самолетах — маленьком и скоростном лайнере.

Зоя Васильевна подметила, что у себя в аэропорту муж стал вроде бы даже выше и прямее. С ним вежливо, угодливо поздоровалась какая-то девушка, назвав по имени-отчеству. Раскланялся с Горшковым пожилой, импозантного вида мужчина. Он глядел на Дмитрия Ивановича изучающе и недоуменно.

— Кто это? — спросила Зоя Васильевна.

— Да так, знакомый. Постойте тут. Я вызову машину.

— Такси? Не надо. Прекрасно доедем и на автобусе.

— Да нет, не такси.

Вскоре к аэропорту подкатила черная легковая. И они поехали.

— Ну, что у нас нового? — спросил Горшков у шофера, длинноногого косматого парня.

— Василия Сергеевича срочно вызвали в министерство. Улетел позавчера в Москву.

— А не слыхал, зачем вызывают?

— Не знаю. Это не мое шоферское дело, Дмитрий Иванович. Инженера Кузьмину из техотдела на пенсию проводили. Подарков всяких понадавали. И вроде бы никаких других новостей нету.

— Кузьмину? А я думал, ей лет сорок, не больше.

— Да вы что, Дмитрий Иванович! Один из ее внуков уже в школе учится. Ну, как отдохнули, Дмитрий Иванович?

Зоя Васильевна хмурилась и сидела неподвижно, будто прилипла. Присмирела и Танечка, только бойко посматривала во все стороны черными, сливовыми глазенками.

Когда они вошли в его трехкомнатную, хорошо, со вкусом обставленную квартиру, Зоя Васильевна строго спросила:

— Кто вы?

— Зачем же такой официальный тон, Зоенька? — мягко сказал Дмитрий Иванович. Мистификация, затеянная им, казалась ему сейчас наивной, даже смешной. «Глупо! — подумал он. — Глупо, глупо!» — Я все объясню тебе. Раздевайтесь, девочки. Раздевайтесь, мои милые, мои хорошие.

— Вы думаете, я рада всему этому?

Ее лицо было холодным и отчужденным.

Гитару эту Константин Петров купил в Москве, в комиссионке. Когда был еще студентом. Заскочил туда просто так, по пути. Видит: лежит на прилавке гитара. Вся какая-то странно белая, выцветшая от старости, обшарпанная. И легкая, как перышко. Никогда не видывал Константин такой воздушной гитары. Провел пальцем по струнам. И гитара ожила; казалось, все в ней — и деки, и обечайка, и гриф с наклейкой, и головка с колками — загорелось, наполнилось бархатными, певучими звуками, которые утихали медленно и стройно. Константин радостно вздрогнул. Гитара стоила довольно дорого, но деньги у него были: подработал на стройке в каникулы.

Он вынимал ее из футляра, когда шибко уж уставал и когда на душе становилось тяжело, неспокойно. Поиграет и — легче.

В комнату ввалилась, шумно дыша, хозяйка дома Семеновна, старушенция лет семидесяти пяти, крупная и громкоголосая. У нее изжелта-седые волосы, странно похожие по цвету на солому, и простоватое бабье лицо. Доброе лицо, внушающее доверие.

— А здорово у тя на гитаре-то получатся. — Улыбнулась. От улыбки ее лицо стало казаться хитрым и умным.

— Эйнштейн говорил: «В научном мышлении всегда присутствует элемент поэзии. Настоящая наука и настоящая музыка требуют однородного мыслительного процесса».

— А-а-а!.. — В ее голосе небрежные интонации. — Пошел бы вот в ресторан. Говорят, там целыми вечерами робята наигрывают. Деньгу зашибают.

Шутит старуха. Она такая — любит пошутить.

— Ну, чо сидишь тутока? Штаны просиживаешь. О, гляди!.. — Старуха боднула воздух, указывая на раскрытое окошко.

Дом на берегу реки. За рекой повис над бесконечной сибирской степью перезрелый малокровный месяц. Реку поперек опоясала сверкающая лунная дорожка. На берегу люди. Полно людей. Говор. Смех. И в этом говоре и смехе что-то нарочитое. Так кажется Константину.

— А книжки от тебя никуда не убегут.

Старуха снова боднула воздух, указывая на шкаф. Грубый, потрескавшийся шкаф этот был когда-то посудным. А теперь он весь заполнен книгами и журналами. Книги лежат даже на верху шкафа. И на подоконнике. И на столе. И на полу. У стены солдатского вида койка. С простеньким, солдатского типа одеяльцем. Книги и гитара — Костины, все остальное хозяйкино.

— Один ученый сказал: «Учение есть форма сохранения интеллекта».

— И что ты все пишешь?

— Работаю над статьей о профилактике простудных заболеваний. О том, как стимулировать иммунитет и другие защитные механизмы. Как бы это проще объяснить?

— Не объясняй, — отмахивается Семеновна. — Все одно не пойму. А зачем те это?

— Надо, Семеновна! Французский ученый Амо писал: «…зараза обладает жизнью и как все живое может быть убита».

Он улыбчиво смотрит на старуху. Ему нравится ошарашивать ее всякими научными фразами и словечками.

— Зараза, она зараза и есть.

— Я изучаю врагов иммунной системы. Это очень кровожадные враги, хотя и без оружия. Ну, ладно, Семеновна, мне надо работать. Извините.

— Убегаю, убегаю. Тока скажи-ка мне, что у тебя с Таней?

— А ничего. А вы…

— Ну, смотри, проглядишь девку.

— А откуда вы знаете про Таню? — удивился Константин.

Семеновна узнала о Тане от деверя, а тот от кого-то еще. Все как есть выведали. Славная девка, говорят. Женить надо парня. А то сам он когда-то надумает. Семеновна весь век прожила в одиночестве, уж как-то так получилось, и по-матерински любила этого чудноватого, нелепого на ее взгляд, парня. Не понимала его, а любила.

Утром поджарила ему оладышек. Они получились пышные, подрумяненные, аппетитные. Константин спешил в поликлинику и ел торопливо.

— Чего это ты, будто принудиловку по еде отбываешь. — Тут у Семеновны была ревность: разве можно есть без аппетита такие чудо-оладышки. — Как с цепи сорвался. Я вот отосплюсь, как полагается. По огороду и по двору пройдуся.

— О, все это, Семеновна, лишь подтверждает выводы, которые я делаю в статье. Надо пробуждать и укреплять защитные силы организма. А пока мы все больше уповаем на лекарства. Я вот расскажу вам такой случай. Произошло это в Кургане. В январе восемьдесят второго года. Один из пятиэтажных домов там вдруг начал ночью падать и опускаться в землю. Точнее, часть дома. Под домом этим по какой-то причине образовался плывун. И вот кто-то из жильцов, спасаясь от смерти, сумел, представьте себе, спуститься с верхнего этажа прямо по разломанной стене. А как спускался, сказать не может. Сам диву дается. Свет, конечно, потух. Темно кругом было. А мужчина говорит: было светло и все, дескать, хорошо видно. Этот факт тоже говорит за то, что в организме человека таятся огромные запасы сил.

— И я вот не сразу к докторам бегу. А скоко-то выжидаю. И бывает так, что само проходит.

— Вы, Семеновна, оптимист. И, думаю, проживете довольно долго. На короткую жизнь обречены люди с постоянно гнетущим настроением и пассивностью. Человеку, например, достаточно убедить себя, что он скоро умрет, и он в самом деле может умереть. Я знаю такой случай: одна женщина приняла порошок от головной боли, думая, что это яд. Легла и умерла. И здоровье, и счастье в нас самих.

Константин глянул вниз и хихикнул: впопыхах он напялил на ноги разные носки — коричневый и серый. Спрятал ноги под стол; если хозяйка увидит, засмеет, она такая.

Где-то под дыристым амбарным коньком торопко, с болезненной натугой постанывал голубь. И было слышно, как смешно бьют — шлеп, шлеп, шлеп — гривастые настырные волны о берег: видать, разматывается-разгуливается ветерок, — ночью доносились только легкие всплески. Константин любит слушать, как плещутся волны. Они успокаивают, умиротворяют. А стоны голубей тревожат. А он и без того чувствует постоянное легкое напряжение; кажется ему, будто он что-то недоделал, недоработал и что-то недостает ему.

Константин страстно мечтает о научной работе. Да что там мечтает. Уже кое-что и делает. Помаленьку. У себя в поликлинике. Напечатал несколько статей в медицинских журналах. Но почему-то стыдится говорить об этом. Скрывает. И живет как бы двойной жизнью: лечащего врача-терапевта и исследователя. Наверное, никто в их городе не прочитывал столько медицинских книг и журналов, как он. То была непонятная даже ему самому неуемная тяга-страсть; будто кто-то все время так и подстегивал его: читай, думай, думай, ищи! Он часто задавал себе вопросы: почему и как, на которые пока не было в науке полного ответа. Его не покидала убежденность, что он когда-нибудь сможет ответить хотя бы на один из этих вечных окаянных вопросов. Казалось, что он уже на пути к этому. Надо только думать, наблюдать и искать. Искать. Наблюдать. И думать. И если часть дня или вечер проходили у него в случайном или вынужденном безделье, Константин считал, что сутки потеряны. И это чувство потери было неприятно, тягостно. Удовлетворение появлялось лишь от сознания того, что сегодня он работал в полную силу. Он вырабатывал в себе способность трудиться по семнадцати-восемнадцати часов в сутки. Мало спать. И довольствоваться малым. Спал четыре-пять часов, изредка шесть. Больше не хотелось.

По стародавней привычке Семеновна раза три вскакивала за эту ночь и протопывала по скрипучим половицам, разминая больную поясницу. Константин читал какую-то толстую-претолстую книгу. С черной сердитой обложкой. Тяжелая, видать, книга. Она всем своим видом как бы говорила: нет, не дамся я тебе, окаянный, не дамся! «Ты чего это опять рассиделся тут? — фальшиво-сердито спросила она. — Три часа уж почти. Ни одной ночи не поспит по-человечьи. Ремень по тебе, я вижу, плачет». — «Исправлюсь, Семеновна, исправлюсь! Ложусь!»

Вчера хозяин соседнего дома, мужик степенный и рассудительный, сказал Семеновне: «Сдадут в своем институте кое-как по шпаргалкам. А лечить рази по шпаргалкам будешь? Вот тутка и кукарекай. Корпи над книжками».

Где-то перед обедом заскочил он в аптеку. К аптекарше Тане. К той самой… Константин познакомился с ней еще зимой. Ну, как познакомился. Сперва заходил за лекарствами. А потом… Раза два ходили в кино, один раз — в парк. Иногда он приходил к ней в общежитие; ее подружки торопливо уходили «по своим делам», и Таня утихала, настораживалась, ожидая, что Константин полезет к ней с ласками. Но он начинал говорить о болезнях, о лекарствах, о книгах. И только однажды вдруг заговорил о музыке: «Где много хорошей музыки, там меньше зла».

— Я хотела бы сходить в горсад, — сказала Таня.

Он виновато пожал плечами:

— Я не смогу, Таня. У меня тут одно дело… Я зайду к вам вечером на полчасика. И мы поговорим обо всем. Хорошо?

Она знала, что значит «поговорим». Опять те же разговоры о болезнях, о книгах и еще бог знает о чем.

— У вас плохое настроение, Танечка?

Она как-то неопределенно хмыкнула и не ответила.

Он не знал, что за час до его прихода к Тане заходила ее подружка Зоя, медсестра из поликлиники. Это была языкастая девка. Девка-бой. Хотя вроде бы и смотреть не на что: маленькая как шкалик и курносая. Сказала Тане:

— Давай махнем сегодня в горсад. Забирай своего Костюшу и подходите ко мне часов в восемь.

— Да разве пойдет он.

— Ну, слушай, гляжу я на тебя и просто диву даюсь. Что ты с ним вошкаешься? Все одна да одна. Да еще, не дай бог, замуж выскочишь за него. Представляю. Зыбка. Пеленки. Ворчливая квартирная хозяйка. А денег — кот наплакал. Врач, врач!.. Знаешь, буду с тобой откровенна. Я вот слышала, как он разговаривал с больным. Смехотура, слушай. Ты, дескать, делай так. Как тока в доме станет совсем, совсем тихо, ночью, рано утром или там поздно вечером, то старайся прислушиваться. Изо всех сил старайся-уловить хоть какой-нибудь махонький звук. И так каждый день. Постоянно. И слух будет улучшаться. Я, мол, это на себе испытал.

— А может, и в самом деле.

— Ну, прямо! Во-первых, это дело не терапевта. Во-вторых, разве можно давать какие-то серьезные советы в коридоре. И, если бы это было так, то все врачи давным-давно знали бы об этом. Что ты в самом деле?! А вчера вот говорит невропатологу Эльзе Петровне: такой-то пристрастился к водке. И это потому, что он очень нервный. Водкой он как бы успокаивает себя. И вы пропишите ему элениум. Ну кто лечит транквилизаторами пьянчужек? Или вот еще… Приехал к больному. У того с головой что-то там. И надо было сделать укол эуфиллина в вену. Петров тыкал, тыкал, но так и не смог попасть в вену. Врач называется. Правда, сразу определил, что у больного синдром Меньера. А ведь и лор, и невропатолог не могли определить. Ты только не обижайся, Танюш. У Петрова этого и вид-то обалделый какой-то. Будто его по башке поленом угостили. На холеру он те сдался. Забегай ко мне часов в восемь. На танцы сходим.

Сибирский городишко, смахивающий на село. Длинный кабинет директора фабрики, с мягкой, как это водится, мебелью, с ковром и толстенным, будто надутым, чернильным прибором. За окном пурга. Слышно, как там, на улице, вовсю завывает ветер.

— И еще одна неприятность, Василь Васильич, — говорил директору, угрюмому, мешковатому старику, молодой мужчина с усиками, державшийся весьма уверенно и прямо. — Да опять… с этим пьянчугой токарем Сениным.

— А что с ним?

— В больницу попал. Вместе с сыном. Ну, что… Напился, по своему обыкновению, и начал шататься по городу. А сын бежал за ним, хотел его домой увести. Ну и где-то оба попали под машину. Сам-то Сенин еще вывернулся как-то. А сына ударило.

— А почему же Сенин в больнице?

— Это уже от другого у него. Обморозился. Это уже вечером с ним произошло. Свалился пьяный в сугроб. Какие-то люди проходили и увидели.

— Черт-те что!

— Еще бы полчаса и… И сына чуть не угробил, скотина, и сам чуть-чуть на застыл. Да самого-то и не жалко, прямо скажем. Жену измучил, и соседям никакого покоя. Слишком уж мы цацкались с этим Сениным.

— Надо прежде всего с вас спросить, товарищ Беляев, — грубовато проговорил директор. — Вы — начальник цеха.

— Но, Василь Васильич! Сколько раз я ставил о нем вопрос. Этого алкоголика уже давным-давно надо было вышвырнуть из цеха. Не человек, а позорище какое-то. Но ведь у нас кругом либералы: «Как же так?.. Мы должны воспитывать!..»

— Сколько ребенку лет?

— Не знаю. Лет десять, наверное.

Отец у Василия Васильевича когда-то тоже крепко закладывал и, будучи во хмелю, гонял жену и своих ребятишек по деревне, бестолково орал и матерился. Вспомнив покойного отца, директор нахмурился. Он знал Сенина: фабрика маленькая, все на виду. А всякие нарушители, черт их дери, запоминаются почему-то особенно сильно. Сенин! Сутулый человек средних лет. Обычный человек. Только вот глаза… как у побитой собаки.

— Да, — протянул Василий Васильевич, — тут мы, видать, что-то и в самом деле недоделали…

Тот, почти десятилетней давности, вечер был как-то на особицу тих и тепел; от заходящего солнца крыши домов розовели, а окна, стены и дороги покрылись густыми тенями. Эти розовые крыши и тихие тени почему-то слегка раздражали Николая Сенина, который вяло шагал по улице, не замечая проходящих, натыкаясь на них; на главной площади он чуть не попал под мотоцикл, и перетрусивший мотоциклист долго честил, обзывал его. А Николай молчал, он вроде бы даже ожидал этих слов, более того, хотел слышать их, — была какая-то непонятная приятная горечь от сознания того, что он жалок и унижен. И уже ничто сейчас не могло сбить с него того гнетущего настроения, которое появилось часа два назад.

…Все шло так же, как и на других собраниях: был докладчик, были выступающие в прениях. Конечно, кое-кого ругали, как без этого, двое или трое без конца раздражались, что-то выкрикивая, и председательствующий то и дело предупреждал: «Тихо, товарищи!» — и с силой стучал карандашом по графину с водой.

У Сенина было какое-то особое отношение к собраниям, он не любил их, вроде бы даже побаивался немножко, и когда начинали «развертывать критику», а проще говоря, ругать того, другого, сидел, как на иголках, — морщился и ерзал, ерзал.

«Интересно, какая все же разница между собранием, совещанием и заседанием?» Никогда такой вопрос не приходил ему в голову, и Сенин с удивлением подумал, что, пожалуй, не смог бы толком ответить на него.

Начальник цеха Беляев выступал после всех. И прежде всего лягнул Сенина. Да какое лягнул, — вовсю напустился.

— …То же самое происходит и с товарищем Сениным. Позавчера он запоздал на целых двадцать минут.

— На шестнадцать. И ведь я объяснял, почему, — сказал Николай, но как-то неуверенно и к тому же хрипло, невнятно сказал, едва ли кто чего понял.

— Некоторые считают Сенина хорошим токарем. Да, нормы он выполняет. А ведь одного этого еще недостаточно. Сенин не умеет себя вести, а когда ему делают замечание, начинает грубить…

Николай и в самом деле запоздал, но уж вовсе не из-за халатности; живет он на окраине, за оврагами, там, где когда-то была деревушка, которая соединилась с городом; если тихим шагом добираться, то почти что час до фабрики, а если поторопишься — минут этак тридцать-сорок. Автобус должен прибывать на их окраину через пятнадцать минут, но где пятнадцать, там и двадцать, а иногда так и вовсе — ждешь, ждешь — подь оно к лешему! — и дождаться не можешь. Ехал, и по дороге что-то попортилось в моторе автобуса; шофер начал успокаивать: «Сейчас, сейчас». Но где там «сейчас». В общем, добирался на своих двоих и, как ни торопился, на шестнадцать минут все-таки запоздал.

Сенину кажется, что Беляев немножко недолюбливает его. И трудно сказать, когда и с чего все началось. Помнит только легкую стычку, происшедшую больше года назад. Беляев тогда сказал: «Почему у тебя такой грязный станок?», а Николай, будучи в дурном настроении (в то утро дождь лил как из ведра, автобусы почему-то не ходили, и он вымок до нитки), ответил грубовато: «Уж не грязнее, чем у других». Действительно, не грязнее. Но Беляев просто так по цеху не пройдет, непременно кому-нибудь на что-нибудь да укажет. А просто так… не может. Николай смолчал бы, да голос у начальника цеха был слишком уж холодный, надменный: «Я тебе делаю за-ме-ча-ние!» Отошел и поглядел еще издали. Лампочка висела за спиной Беляева, на его глубоких глазницах лежала тень, и Николай лишь чувствовал на себе пристальный стальной взгляд. Ведь, кажется, простой мужичонка: родился где-то тут, в деревне, был слесарем и бригадиром, в начальники выскочил только года два назад, после того, как заочно окончил техникум, и на тебе… И позднее нет-нет да и сделает Сенину какое-нибудь замечание: «Ты слышишь?» Николай хмурится: «Слышу». И, если не согласен с Беляевым, напряженно и торопливо возражает, чувствуя при этом какое-то странное удовлетворение.

Нынче они всем цехом дважды ездили в деревню, помогали колхозникам копать картошку, и Николай работал, не жалея себя, пуще всех упластался. Думал, похвалит. Нет! Выступая на собрании, Беляев похвалил других, а Сенина будто и не было на картошке. Или вот еще случай. Шел с женой Надей по базару, навстречу — Беляев, гладенький такой, чинный, остановился и давай внушать: «Что у тебя вид как у хулигана? Поправь! Да и галстук тоже…» А какое ему дело до всего этого? Каждому рабочему «тыкает». А попробуй-ка скажи «ты» ему самому. Хо-хо!.. Пробовал кое-кто. Беляев злился: «Как ты ведешь себя?! Почему не хочешь прислушиваться к критическим замечаниям?..» И пошло, и поехало.

Не зная Беляева, обмишулиться можешь: старается вроде бы мужик; в своем деле, как говорится, собаку съел; точный (часы по нему проверяй), в шляпе, в галстучке, не крикнет, даже голоса не повысит. Не повысит-то не повысит, а себе на уме…

Сенин не раз подумывал, не перейти ли на другую работу, но уже привык тут, смолоду на одной и той же фабрике, в одном и том же цехе.

Он никогда не выступал на собраниях, ему казалось, что он может выпалить что-то не то, повести себя как-то не так и будет смешон, нелеп. Но в этот раз решил все-таки выступить.

— Я ведь не просто так запоздал. — Голос как чужой. Кажется, никогда в жизни Сенин не чувствовал подобного напряжения. — Я говорил ведь. И все ж таки надо разбираться. А то все шишки ну одного, елки-палки! Конечно, у кого лужёна глотка, тот отобьется. Тот, вообще, от кого хошь отобьется. А другого понужают и понужают ни за что. А почему я должен отвечать за ни за что? Это, как говорится, извини-подвинься!..

Он со страхом понимал, что говорит не то, не так.

— Ты где находишься? — громко и почти весело спросил Беляев. — На трибуне. На собрании. И нечего нести всякую околесицу.

Заскрипели стулья, кое-кто посматривал на Сенина усмешливо, кое-кто недоуменно. Николай говорил и в то же время подмечал эти взгляды, улыбки и дивился, что может подмечать и жить в эти минуты так вот странно раздвоенно.

Уж лучше бы не выступать.

Придя домой, Сенин начал рассказывать обо всем этом Наде.

— А как он тебе платит? — прервала его жена.

— Что значит «как»?

— Не сбавляет зарплату-то?

— Ну что ты говоришь? Как это он может сбавлять?

— Тогда чо уж ты так-то? И — гляди-ка! — даже на меня взбуривает.

Николаю расхотелось говорить с женой. А она, помолчав, затараторила недовольно:

— Значит, авторитета нету у тебя, вот что я те скажу. Не позволяй над собой изгаляться-то. А то плюют на тебя. У нас вон директор фасона не гнет. — Надя работает в гастрономе кассиршей. — Знает, что меня просто так не охомутаешь. Так турну, что в другой раз не захочет. На меня где сядешь, там и слезешь.

«Господи, к чему она все это говорит? Зачем?..»

Нет, с женой ему тоже было нелегко, она вообще крутила и вертела им, как хотела. Чудноватая: поводит плечиками, то кокетливо, то недовольно, гримасы, ужимки, игриво прижимает руки к груди, — играет в обаятельную и культурную. Так же играла она и в ту пору, когда Николай начинал ухаживать за ней. Тогда все это умиляло его, казалось по-девчоночьи наивным и чистым. Но сейчас-то ей — слава богу! — далеко за тридцать, под глазами и возле рта уже морщины, и детские ужимочки кажутся смешными и раздражают.

Неторопливо, с забавной сверхсерьезностью и достоинством оделась и пошла к отцу и матери, они живут в своей избе, в трех кварталах отсюда. Тесть прибаливает, а теща так и вовсе на ладан дышит, и Наде, конечно же, нелегко, хоть на три части разрывайся — сиди за кассой, работай дома и у родителей. Да еще есть сынок у них, Минька. Он убегался за день-то и теперь спит себе на койке. Сенин жалеет жену, помогает ей, в чем может; но сейчас, в эти вот минуты, вся жалость куда-то пропала, и Николай уже с неприязнью глядел на ее зеленую шляпку (шляпка по хозяйке — тоже расшеперилась, важничает), на ее самоуверенно покачивающуюся спину, и уже казалось: упади она, разбей нос, захромай, более того, заболей и ляг в больницу, он, как говорится, не охнет. Эти мысли испугали его: значит, и он может быть злым и мстительным.

Да, он становился каким-то другим — раздражительным и нетерпеливым, с его души не спадало, неясное ему самому, беспокойство, какое-то глубинное, хотя и легкое, но все же тягостное напряжение. И сейчас тоже вот, будто кто-то без конца понужает и понужает его: «Иди, иди!.. Ну делай же что-нибудь, делай!..» И Николай ходил и ходил по избе и по двору, принимаясь то за одну работу, то за другую, пытаясь отвлечься, найти хоть какое-то успокоение и не находя его. И так каждый день: когда-то сильнее, когда-то слабее… Вчера рассказал обо всем этом приятелю-шоферу, с которым учился в школе, но тот ничего не понял и заухмылялся: «Надо взять себя в руки…»

В прошлом месяце показывался врачу. Перед ним сидела бастенькая на личико женщина лет под тридцать; видать, куда-то торопилась, все чего-то поглядывала на часы; была в ней заметная холодность, отчужденность, даже вроде бы нерасположенность к нему, Сенину, будто боялась, что Николай вот-вот начнет объясняться в любви или обижать ее, вытворять что-то неприятное. Сказал, что у него побаливает голова, часто ни с того ни с сего начинает бешено биться сердце, и он теперь сильно устает. Конечно, ему хотелось еще кое-что сказать, ну, к примеру, о том же внутреннем напряжении, о безотчетной легкой тревоге, которая как бы въедается в его душу, о разных чудноватых, нелепых сомнениях: закрыл ли окошко, выключил ли газ? Боится побелеть, покраснеть… «Черт возьми, к чему это?! Какая ерунда!» Ему казалось, что во всем этом есть что-то мелкотравчатое и унизительное.

Спросила, где и кем он работает, и скороговоркой посоветовала побольше бывать на воздухе (будто он не бывает, все время торчит во дворе да на огороде), заниматься утренней зарядкой (есть когда тут: и воды принеси, и дров наколи, и печь растопи, и за кроликами, курицами пригляди, и в магазины сбегай — да мало ли); сказала, что, дескать, все пройдет, все перемелется, от переутомления это, надо отдыхать побольше, питаться получше, и прописала лекарство под непонятным названием, пояснив, что сделано оно «из рогов молодых пятнистых оленей».

Пил лекарство, отдыхал, за едой следил, а проку никакого.

Стараясь как-то оправдать жену, он вспоминал все, что было в ней хорошего, а было немало — она чистюля, обед сготовит — просто объедение; пытался поставить себя на ее место и покачивал головой: нет, он вел бы себя совсем по-другому.

Он быстро и зло подмел во дворе, потом подмел возле дома и сел на скамейку у палисадника. Улочка сера, тиха, пустынна. Не заметил, как к нему сзади подошел пьяненький мужичок Яков Черных, его избенка поблизости, на конце квартала, и глупо захихикал:

— Все сидим?

— Сидим, — хмуро и не сразу отозвался Николай.

Черных — пьянчужка. Отпетый. Где только ни работал, отовсюду выгоняют, теперь больше подхалтуривает у горожан — печи кладет, белит в избах, колет дрова, может что-то подбить, подстрогать, грядку вскопать — лишь бы деньжонки платили. Не поймешь, какого он возраста: вроде бы не старый еще, а морщин на лбу, как у столетнего, и под глазами «мешки». Вечно грязен, неопрятен, то глупо шутит и хихикает, то вдруг ни с того ни с сего начинает раздражаться, ругаться и лезет в драку. Дурак дураком, а печи кладет лучше всех в округе и в избах белит — тоже куда тебе, и Сенина это всегда дивило. Черных соседи не любят и зовут Яшкой. Не любит и Николай. И в то же время жалеет его.

— Ты чо это какой?.. — хрипло спросил Яшка.

— Какой?

— Ну… будто тя по башке поленом шмякнули. — Яшка вынул из бездонного кармана своего длинного, видать, с чужого плеча, пиджака бутылку красного, уже наполовину опорожненную. — На-ка вот, дерябни. Сразу жить будет охота.

Николай не пил даже в праздники, а когда приходили гости или он был в гостях, — пропускал рюмочку или две красненького, но если уж шибко приставали, то делал вид, будто пьет, а сам незаметно выливал вино в тарелку и, будучи всегда трезвым, дивился, как это могут люди лакать и лакать без удержу, а потом болтать о чем попало, орать и колобродить. Он был пьян только раз в жизни, семнадцати лет. Случилось это на сабантуе, в лесу. Было много ребят и девчат, а водки — залейся. Сперва-то вроде бы ничего, только в голове замутилось, стало веселее и захотелось еще пропустить. А потом… Ой, как ему было плохо потом, думал: конец пришел, едва-едва уполз в кусты и провалялся там почти до полуночи. И больше не пил.

— Бабы своей боисся? — опять хохотнул Яшка. — А если нет, тода чо блезирничашь, ядрена палка?

— Прямо из горлышка-то? Еще заразы какой-нибудь от тебя наберешься.

— Вино ж всякую заразу ликвидирует, ты чо! Пей! Вино, вино, вино, вино, оно на радость нам дано. Да пей, елки-палки! Как девка, ей-богу.

Послать бы его куда-нибудь подальше. И в другое время послал бы, но сегодня с Николаем творилось что-то неладное, — уж больно на душе было тяжело, погано.

— Это ж не водка. Это ж как квасок.

И Сенин решил немножечко выпить, прямо из бутылки, так, глотка два-три. Пил и морщился. А Яшка махал рукой и приговаривал:

— Пей до дна, пей до дна, пей до дна! Что, веселее стало? Я ж говорил! Допивай. Ну-у, мужик называется!

И ведь на самом деле веселее. Совсем легко, хорошо стало. И все плохое исчезло куда-то к чёмору. В заулке машина бойко бибикнула, девка игриво хохотнула, по радио на баянах наяривают. Живет улица! И Яшка уже не кажется противным, мужик как мужик, компанейский, веселый, — вся душа нараспашку. И Яшка не глупее других, нет! Он — шутник.

Они посидели сколько-то, поговорили и пошли в Яшкину избу пить брагу. У Яшки на «куфне» стояла четвертная бутыль, почти до горлышка наполненная — до ночи хватит. И хоть пьян был Николай, но понял: довольно, пора домой! Уже не пьет, а становится все пьянее и пьянее почему-то. А Яшка не унимался:

— Подем куды-нибудь. У тебя есть деньги?

— А что?

— Айда в ресторан!

Голос уже раздраженный. И смотрит почти злобно А ведь только что был ласково-веселый.

— У меня с головой что-то… — соврал Николай. — Я, пожалуй, пойду.

— Подожди! — продолжал орать Яшка. — На-ка клюквенного соку. Как рукой сымет. Ну куда тя понесло?!

Надя стояла у калитки и, набычившись, недобро глядела на мужа, который шагал посреди пустой улицы, слегка пошатываясь, с застывшей бессмысленной улыбкой.

Николай только что с сентиментальной пьяной нежностью думал о жене и хотел «наконец-то» поговорить с ней «по душам обо всем и вообще…» Когда ее не было, он и трезвый думал о ней обычно с нежностью и снисходительностью и почему-то казалось ему, что скоро все-все у них уладится и заживут они как боги.

— Что с тобой?

Голос заметно фальшивый. Уж спросила бы прямо «Ты где это, милок, так наклюкался?»

— И ведь в сам-деле пьяный. Уж не с этим ли? — Она сердито показала рукой на Яшкину избу. — О, господи! Дошел: До-ка-тил-ся!

— Ну, чего ты заедаешься? — Николай улыбался. Он знал, что улыбка только раздражает жену, не хотел улыбаться, старался не улыбаться и не получалось.

— И как тебе не стыдно?! Мама вон чуть жива. Я «скорую» вызывала. А он тут, вишь ли, нарадоваться не может. Пьянехонек в дымину.

— Ну, елки-палки, откуда я знаю, что с ней.

— Сходить надо было! Он не знает. Он, видите ли, ничего не знает, зараза несчастная!

— Да ты чего лаешься-то? — Николай тоже начал сердиться.

— Ах ты, паразит!

— Да ты чего обзываешься?

— Тебя не обзывать, а лупить надо. И гнать из дому помелом поганым.

Сруб избы ставил еще в тридцатые годы отец Нади для своего старшего сына, который потом погиб на фронте. Но сруб есть сруб, кроме сруба нужны еще пол, потолок, крыша, рамы, двери и многое другое. И все это приходилось делать уже Николаю. Вместе с плотниками. Потом он амбарушку, хлев, сарайчик и ворота ставил. Но жена тем не менее иногда намекала, что сруб все же тестев. И получалось, что вроде бы и все подворье тестево. Слова «гнать из дому помелом поганым» совсем рассердили Сенина, и он грубо сказал:

— Ну уж это извини-подвинься!

Слова «извини-подвинься», а может быть, и тон, которым они были произнесены, в свою очередь, окончательно рассердили Надю, и она, раскрыв калитку, стала изо всей мочи толкать Николая во двор.

— Я те извиню, сатана несчастная! Налил шары-то и шарашится.

Он молча отбросил ее руку, но она снова и снова толкала его; тогда Николай резким взмахом руки отшвырнул жену, и та чуть-чуть не упала. Это уже слишком. В нем сейчас было злости на десятерых, и он казался сам себе таким смелым, таким решительным, таким… Она пнула его. Пнула и отскочила, сказав:

— Иди, говорю!

Он повернулся к ней; в его глазах было столько недоброй силы и ненависти, что Надя отшатнулась:

— Ой, господи, рехнулся мужик!

Больница на окраине города, окна палаты глядят на пустырь с нелепо кривыми оврагами, заросший чертополохом, заваленный мусором, и вся эта унылая картина тянется, наверное, километра на три, вплоть до леса, который ровненько темнеет у горизонта, и Сенин, стоя у окна, думает, что больницы, как и санатории, надо бы строить где-то на веселых местах, а то ведь больному и без того тошнехонько. В их белой палате восемь коек, поставленных так плотно, что непросто пройти в коридор. Рядом с Николаем лежит восьмидесятилетний старик, не то боязливый, не то стеснительный — не поймешь, бледный, иссохшийся — кожа да кости, с мутноватыми, уже потухшими глазами, кажется, дунь — и зашатается. Старичок ему нравился, с ним легко, и Николай был рад, что судьба подарила ему такого соседа.

Когда Сенин обморозился в сугробе, его положили к хирургам, подлечили, а потом перевели сюда — к невропатологам. А теперь, говорят, и у терапевта придется лечиться — что-то не в порядке с печенью, с сердцем. И вот лежит и лежит он в больнице, глотает таблетки, ворочается с боку на бок, вздыхает, глядит на белый потолок и в сотый раз вспоминает…

Он возвращался с работы уже в сумерках, торопясь, даже задыхаясь слегка, и все время сладко думал о том, как придет домой, сбросит полушубок, сядет за стол и, ядрено крякнув, пропустит первый стакашек бражки. Ну, а потом, конечно, второй и третий стакашек, не без этого… О закуске как-то не думалось — что-нибудь да найдется. Бражку делает сам, она получается светлая и сладкая-сладкая, прямо как у Черных. Яшка научил. Он нонешним летом как-то неожиданно помер. Все вроде бы здоров был, клал печи, закладывал каждый божий день, горланил песни, ругался со своей бабой, а тут вдруг взял да помер; пришла жена с работы, а он уже не дышит, на полу распластался. Бутыль для бражки у Николая из дома Черных, у Яшкиной бабы купил. Бутыли этой, наверное, лет с полста, не меньше, большая такая, удобная, с широким горлышком и крепкой пробкой, не бутыль — золото, сейчас такую днем с огнем не сыщешь.

Идя с работы, Сенин всякий раз думает о водке и браге, не может не думать, какая-то сила, неподвластная ему, как бы толкает и толкает его: «Выпей! Выпей! Быстрее! Быстрее! Быстрее же, черт возьми!» И он идет, находит, наливает… Пил теперь каждый вечер, а в субботу, в воскресенье и днем нестерпимо тянуло. В голове одна мысль, все побивающая: «Выпить! Выпить! Выпить!» Когда-то хватало стакана вина, а теперь и двух стаканов водки маловато. Временами даже двоится в глазах: голос один, а на экране телевизора два человека, рядышком стоят, одинаковые, только одного видно сильнее, другого слабее. И два будильника на столе. Встает, распрямляется — один будильник. Утрами едва поднимается: в теле такая ломота, такая поганая слабость, будто били-колотили его чем попадя; в башке гудит, тяжела, как чугунок с картошкой, вот-вот расколется на части; морда опухшая, бледно-красноватая, — хоть в зеркало не глядись. Дышит с хрипом. Все постыло, противно. «Водки, водки!..» Но чувство дисциплины в нем еще жило, он выпивал полстакана холодной водицы, наскоро, без аппетита проглатывал завтрак и шагал на фабрику.

Прошло три года после того, как он впервые выпил с Яшкой. Помнится, наутро разламывалась голова. Едва-едва стоял у станка. Мимо проходил Беляев. Сенин сказал ему хрипловатым с похмелья голосом «Здравствуйте», но тот будто не слышал, и у Николая совсем испакостилось настроение. И когда начальник цеха в конце смены вновь проходил мимо, Сенин недовольно, даже вызывающе (вот тебе!) глянул на него. Николай и предположить не мог, что Беляев на этот раз ни в чем не виновен, — он только что получил нагоняй от директора (цех в прошлом месяце работал плоховато) и, будучи в расстроенных чувствах, вошел в цеховую конторку, мысленно споря с директором и на ходу обдумывая, что же делать.

И еще помнится… Надя пришла в тот вечер не в духе, что-то грубо сказала Николаю, и он, отмахнувшись, пошел к Яшке и там снова нахлестался. Правда, в тот первый год Сенин пил не так уж часто, и тяга к вину приходила постепенно, незаметно, с затаенным коварством.

Лет пять назад Сенин бросил курить. Тоже тянуло, не дай бог как, а все же бросил. Пожалуй, слишком просто звучит «бросил». Как было?.. Шел на работу и курил одну за другой дешевенькие папиросины-гвоздики (он за день по две пачки выкуривал), во рту горечь, и было такое чувство, будто он в нестерпимо душной, прокуренной землянке. Попробовал вдохнуть во всю силу легких — не получается, не проходит воздух, что-то там внутри заклинило как бы. «Хватит, бросаю курить». Но вскоре понял: нет, не просто бросить, рука так и лезла, лезла в карман и, чтобы преодолеть эту тягу, он начал давать себе клятвы: «не буду курить до девяти часов», «до одиннадцати», «до часа»… Особенно тянуло к табаку первые дни, но даже года полтора спустя, когда он однажды разнервничался в цехе, ему вдруг страшно захотелось закурить, и он, усмехнувшись, со злобой сказал сам себе: «Ну нет, голубчик!..»

В прошлом году попробовал было избавиться и от пьянки таким же способом, — не тут-то было, не получилось, наверное, потому, что бросить курить ему шибко уж хотелось, а бросить пить вроде бы и хотелось и не хотелось. К тому же клятвы эти, даваемые самому себе, казались теперь нелепыми, смешными. Но он все-таки какое-то время сдерживался, а потом, поссорившись с женой (у нее что-то не ладилось на работе, и она злилась, ворчала на Николая), снова запил.

Он стал угрюмым, грубым, придирчивым и гневливым. И ему даже нравилось, что он такой. Голос слегка охрип. Николай подметил: двое молодых рабочих, самых-самых хулиганистых, теперь говорили с ним уже без прежних насмешек, смотрели как на равного и однажды, встретившись на улице, предложили «распить на троих». «Ну, что ты, ядрена палка!» Он подумал и… «распил». О, сколько теперь было у него таких дружков-приятелей, не в меру громкоголосых, развязных, неряшливых. «Ты меня уважаешь? Нет, скажи, ты меня уважаешь?!..» Среди них были и сильные, по натуре своей вожаки. И Николай, вроде бы и не желая того, подчинялся им. С приятелями-пьянчужками он занимался всякой халтурой — малярничал и плотничал (это редко), пилил и колол дрова (это чаще) и был просто грузчиком (это почти все время). Нужны были деньги. Много, много денег.

Сенина уже не раз ругали на собраниях за грубость и пьянство. Но он теперь не был таким чувствительным, как раньше, и ругачки не действовали на него.

О чем только не думаешь в дороге. В думах-то и дорога вроде бы не такая длинная. Он опять представил, как придет сейчас домой, разденется, сядет за стол и — буль, буль, буль… До чего же приятно булькает, окаянная! В желудке потеплеет, в голове повеселеет. Правда, завтра будет гнилое похмелье. Но то завтра…

Надя была во дворе. Охапку дров несла.

— Разгреби-ка снег у ворот. — Голос недовольный. Почему у нее всегда недовольный голос?

— Да темно уже. В субботу сделаю. Ну… завтра утром.

— Хватит меня завтраками кормить. Иди, тебе говорят! И принесешь дров.

Зима нынче снежная. Третьего дня снег разгребал, вчера разгребал, а сегодня опять черт-те сколько понавалило. И Николай быстро-быстро, с великим нетерпением и злобой, отбрасывает и отбрасывает снег деревянной лопатой от ворот, от амбарушки и палисадника. И всегда так: если перед глазами поблескивает бутылка, у Сенина появляется столько стремительной силы, кажется, каменную стену, и ту руками пробьет.

Скинув пальто, шагнул на кухню к бутылке. Она на месте, но пустая, и уже не весело поблескивает, а холодновато, даже насмешливо вроде бы.

— А где водка? Куда ты девала водку?

— Вылила. Хватит! Надоело уж смотреть на твою пьяную образину.

— Врешь?!

— Ей-богу, не вру. Надоело хуже горькой редьки.

«Ишо насмешничает».

— Врешь, не вылила. Дай стаканчик.

— Щас дам, держи карман шире.

«Где-то спрятала», — обрадовался Николай. Ему не хотелось ссориться, он всю дорогу мечтал о том, как пропустит стаканчик, второй и заведет с женушкой тихий да мирный разговор о том и о сем. И он почти униженно начал просить Надю, чтобы она налила ему стакашек.

— Господи, за что такое наказанье?!

Чем больше она сопротивляется, тем больше охота выпить, прямо как на канате тянет, — черт-те что, сам диву дается. Сколько же можно уговаривать? И Сенин начинает все больше и больше раздражаться:

— Вот тока седни выпью и — ша! И потом до самой получки в рот не возьму.

— Так я тебе и поверила.

— Налей стакан, слышишь! — Это было сказано уже угрожающе.

— Ну, говорю же — вылила.

Николай оглядел всю избу, заглянув под стол, под кровать, в комод, даже в печурку и кадку (однажды Надя поставила четушку в кадку с водой), — нету! Неудачные поиски вконец озлобили его:

— Дай, говорю! Ты слышишь?!

Надя оттолкнула его и вышла из кухни; в ее толчке Сенин почувствовал не только резкость, но и неприязнь. Он продолжал просить, угрожать, а она, будто не слыша, неторопливо одевалась. Если бы жена дала ему водки, пусть даже с руганью, он бы тотчас забыл об этом толчке — мало ли чего не бывает, но она молчала и, одевшись, пошла, даже не обернувшись на мужа. Николай схватил ее за руку. Она ударила его локтем в живот. Да еще, повернувшись к нему, плюнула. Точнее, сделала вид, будто плюнула.

— У-у, пьянчужка несчастный!

Ушла. Видимо, к тестю. Теща в прошлом году померла, и престарелый, вроде бы совсем уже немощный тесть, к удивлению Николая, вновь женился, да еще подобрал бабу намного моложе себя, сытую, гладенькую. Надя почем зря ругает мачеху, а Николаю новая теща вроде бы нравится, — баба как баба.

Пришел сынишка Минька, пальто нараспашку, варежки в карманах, значит, у соседского парнишки был.

— Минька! Ты не видел, куда мать водку девала?

Лицо у Миньки угрюмое, голова опущена, он изредка поднимает ее и коротко взглядывает на отца, в глазах недоверчивость и даже — это уж вовсе непонятно — что-то похожее на пренебрежение: наверняка Надька настраивает парнишку против него.

— Ты слышишь?

— Мама… вылила.

— Куда вылила?

— В ведро.

— Надо же!.. Как охота выпить! До смерти. Так охота, что, кажется, бегом куда хочешь побежал бы. В кармане Надиного старого пальтишка Николай нащупал два хрустящих рубля и тридцать восемь копеек. На бутылку красного хватит. Еще с лихвой.

— Зачем взял? — сказал Минька. — Мама ругаться будет.

— Ничо, ничо, сына! За хлебом.

— Ты опять за вином? Вот мама тебе даст!

Сразу за оврагами (до них, в общем-то, минут десять, а Сенин пробежал это расстояние минут за пять) стоял старинный, еще купцом поставленный, магазин с толстыми стенами из добротного кирпича, крепкий такой — сотню лет простоял и еще простоит не одну сотню. Здесь никто не строится: глубокие овраги мешают. К тому же рядом тракт, место шумное, беспокойное; автомашин, пожалуй, не меньше чем на главной улице — везде огоньки, так и мелькают, так и мелькают, уносясь вдаль, к неведомым городам и селам.

Николай купил дешевого красного вина, отошел за угол, нервно и торопливо распечатал бутылку и — буль, буль, буль… Чуть-чуточный приятный холодок в животе. За магазин, куда-то в темноту, мимо Сенина пробегают мужики, не нашедшие туалета. «Пучай» пробегают.

Мягко отбросил бутылку, ядрено крякнул и вышел на свет, уже всем довольный. Постоял маленечко, чувствуя, как знакомо хмелеет-мутнеет голова, подумал: еще бы выпить, ну что одна поллитровка красного. Выпить, а дома плотно закусить. И вдруг нахмурился. К нему шагал Минька.

— А тебе чего тут надо?

— Подем домой, — угрюмо проговорил Минька.

Сын — вылитая Надя: те же мохнатые брови, тот же загнутый крючком нос и также поджаты губы. И сейчас он казался отцу таким же неприятным, как и жена.

— Я знаю, что делаю. Иди домой.

Минька стоял. Наверное, мать просила его приглядывать за отцом. Вот и приглядывает.

— Сказал: «За хлебом», а сам… — в голосе осуждение. Будто взрослый говорит.

— Тебе что сказано?!

Стоит. А Николаю еще хочется выпить. Без конца какие-то преграды. О, как они надоели ему, как злили его, эти преграды!

— Ты что, пинка захотел? Иль по мордасам дать?

Упрямо стоит. Сенин, матюкнувшись, дал Миньке две оплеухи. Впервые в жизни ударил, так… не шибко сильно. Мальчишка заплакал и пошел, изредка оглядываясь и что-то сердито ворча.

Николаю стало жалко сына, и он даже подумал: не пойти ли вместе с ним домой. Но… так хотелось еще пропустить. В кармане позванивали монеты. Около рубля.

В магазине он подскочил к высокому мужику, одетому в старый полушубок и подшитые пимы:

— Слушай, не хошь на пару распить бутылку, а? — Голос получился немножко нахальный, немножко просящий, с хрипотцой. Мужик вздрогнул:

— Иди-ка ты!..

Больше в магазине мужиков не было, только бабы.

Недалеко — квартала через два — еще одна лавчонка, где тоже винцом торгуют, и там всегда полным-полно народу, — найдется с кем выпить. Ему почудилось, что сзади бежит Минька, во всяком случае, какой-то мальчишка вроде бы бежит, может быть, Минька, может быть, не Минька. Сенин на всякий случай ускорил шаги и начал задыхаться. Когда-то он любил ходить быстро, почти что бегал, и это взбадривало, но частые пьянки крепко поослабили его.

Ах ты, черт! Чуть не попал под колеса; шофер в кабине грузовика состроил зверскую рожу и погрозил кулаком: «Куда лезешь, тупая башка?!» Бесконечный конвейер из машин. Железный поток. Это ведь тоже плохо, когда их много. Где-то сзади раздался до боли пронзительный визг машины. Оглянулся: на той половине дороги внезапно и резко, как перед пропастью, останавливались грузовики и легковушки — кого-то сбили.

«Минька!»

И он побежал обратно, туда, где суетились, склоняясь над землей и что-то там делая, люди, много людей, уже почти уверенный, что несчастье произошло не с кем-то, а с сыном, и в то же время еще сомневающийся, точнее, страшно желающий сомневаться в этом.

А потом было такое, что и вовсе вспоминать тяжело, противно: он лез и лез к Миньке, жалко распластавшемуся на дороге, окровавленному, ревел, задыхаясь, звал сына, что-то орал, а люди грубо отталкивали его, и кто-то все время выкрикивал с озлоблением:

— Уйди, паразит! Налакался, как скотина. И еще — «сы-но-чек!»

Его не взяли, грубо отпихнув, будто он не человек, а так… не поймешь кто. Но Сенин нашел палату, куда положили сына, и там, уже с упрямым, злым молчанием, сопя и шмыгая носом, лез и лез, пытаясь увидеть Миньку, но медики выпроваживали его, а потом оттолкнули, пообещав вызвать милицию.

Он не пошел домой, дома для него теперь как бы и не было, убрел на вокзал и там пытался продать часы. Все отмахивались от него и только один пассажир спросил с насмешкой:

— Утырил, наверно, и хошь сбыть побыстрее? — Сунул Сенину трешку: — Давай!..

— Да ты чо это?! Вон каки часы. Они ж позолочены.

— Ну, тогда катись!

— Дай хоть пятнадцать.

— Хватит и трешки.

— Ну хоть… десятку дай. Такие часы!

Мужик повернулся к нему боком.

— Давай за десятку, слышь!

— Вот трешка с мелочью. И больше не разговариваю.

Тут же поблизости, в овощном магазине, он уговорил продавщицу продать ему две бутылки вина — вечером не продавали, наврав ей с три короба (проездом братан с племяшом…), распил их в шумной темноте и, совершенно ошалелый от алкоголя, от горя и усталости, шатался-болтался по улице, натыкаясь на прохожих, на стены домов и на изгороди, падал, вставал, снова шел и снова падал, не думая о том, куда идет и зачем, лишь чувствуя смутную, неосмысленную потребность двигаться, двигаться, двигаться. Потом где-то в мертвом переулке ему захотелось тепла и покоя, и Сенин решил снова пойти на вокзал, сесть там где-нибудь в уголке незаметно, и уже повернул обратно, но тут же свалился в мягкий сугроб. Стал на карачки, пытаясь подняться, и не смог: все меркло в глазах, исчезало и нестерпимо хотелось спать…

Он быстро застыл бы, если бы его не заметил случайный прохожий.

…Да, он убегал от сына. Убегал, что уж там… Он не понимает людей, которые говорят: пьяный был и ничего не помню, не верит им. Он тогда ускорил шаги, хотя и не было уверенности, что сзади Минька. А когда пронзительно завизжала машина, сказал себе: «Минька!..» Сказал ведь! Николай знал, что теперь он будет чувствовать постоянную вину перед сыном. Это как заноза в мозгу.

Он каждый день названивал в больницу, где лежал сын, и ему отвечали голосом одновременно вежливым и холодным, что «состояние мальчика стало лучше…» Видимо, так оно и есть. «Не беспокойтесь, все будет хорошо». Странно: холодный голос порой звучит более убедительно, чем ласково-теплый.

Жена не приходила к нему, и Николай представлял себе, как она там дома беснуется, почем зря ругает его: «Иуда!», «Сатана несчастная!» — и поводит плечиками (она может поводить ими и сердито, и весело, и печально, и насмешливо, и нетерпеливо, и кокетливо, когда как). Вчера заходила соседка по дому, старушка. Повздыхав, она всех жалеет — и правых, и виноватых, старушка сообщила, что Надя написала письмо прокурору, «шибко уж хочет», чтобы Николая «засудили». У жены, впрочем, какая уж она теперь жена, на редкость крепкие нервы, не то, что у самого Николая. Он в мать пошел, у той тоже были нервишки — никуда, и померла она, не дожив даже до пятидесяти.

Лежишь на койке и — мысли, мысли, мысли… Никогда в жизни не думал Сенин так много о самом себе: раньше вроде все было ясно, а сейчас без конца оценивает: это я сделал хорошо, а вот это как-то не так, а тут и вовсе худо получилось.

…Он пьяница поневоле, вино, сколь это ни странно, заменяло ему лекарство, успокаивая, даже веселя. И, наверное, не один он такой. Но сколько тут самообмана: он стал еще более возбудим, напряжен и подавлен, и все как-то неприятно усложнилось, вконец испоганилось. «Ни рюмки больше! Баста!»

Почему в оценке человека такую непомерно большую роль играет пристрастность, а объективность уходит куда-то в сторону? Конечно, Сенин подумал об этом другими, более простыми словами: «Хреновина получатса…»

Ночью тихо помер старик-учитель. Сенин не спал в ту минуту. Ему вдруг стало как-то не по себе. Он смутно почувствовал: что-то произошло. И включил свет. У старика было вытянувшееся, какое-то не свое, отрешенное от всего лицо-маска.

Труп унесли, и Николай уже не смог больше спать, спять думал о себе и о других, все более убеждаясь в том, что он, по существу, без вины виноватый. Ну, положим, какая-то вина все-таки была. Была, что говорить! Но почему ответчик только он один!..

С улицы проникал в палату вялый красноватый свет. Тихо постанывал сосед, которого позапрошлой ночью принесли на носилках; потом раздались по-хозяйски уверенные шаги в коридоре, жалобно скрипнула дверь (медсестра начала ставить уколы); послышались далекие приглушенные голоса: не то веселые, не то тревожные — не поймешь, и еще много, много каких-то неясных звуков. Наступало утро, последнее для Сенина в этой обители: сегодня его выпишут из больницы, так вчера сказал врач, и что будет дальше — бог ведает.

Вскоре после войны я приехал в Тюменскую область и стал работать в одной из районных газет.

Редакция и типография размещались в доме, где когда-то, в прошлом веке еще, как говаривали старики, останавливали на ночлег арестантов перед отправкой их на север, в остяко-вогульские края. Древний деревянный дом этот, с улицы еще довольно видный и вроде бы крепкий, был страшно холодным. В войну перед морозами самый большой редакционный стол перетаскивали в наборный цех, к столу примащивались редактор, секретарь и бухгалтер, а дверь в редакцию заколачивали и на пол у двери накладывали побольше тряпок, чтобы не дуло.

Пора было жить по-новому. Мы проконопатили и побелили стены двух редакционных комнат, закупили мебель. Оставалось переложить печь, она совсем завалилась и дышала холодом, сыростью и гнилью.

Как-то утром наш молодой предприимчивый печатник привел ко мне старика:

— Это — печник. Обещает справиться быстренько. Вон он какой молодец! Проходи, дед.

Я уже не помню, как звали того старика. Назовем Иваном Филимоновичем Важениным. Мы договорились с ним о цене, и я спросил:

— Когда можете приступить?

— А чо тянуть-то, щас и начинаю.

«Молодчина-старичина», — мысленно одобрил я.

Печник мне нравился: был он одним из тех немногих стариков, которые бодры как сорокалетние; выражение веселых, едучих глаз его слегка насмешливое. И во всем облике старика чувствовалась какая-то лихость, бесшабашность. Но лихость и бесшабашность спокойные, не выпирающие. А такие особенно впечатляют. Очень крепок он был, высок, плечист, прям, — таких стариков можно встретить только в Сибири, да и то по глухим углам где-нибудь.

Перед обедом я заглянул к нему.

— А на улице-то подмораживает, — сказал он мне неторопливо, уверенно, в меру громким голосом. — Кажись, река станет вскорости.

Это была попытка завести разговор. Действительно, ночами крепко подмораживало: утром идешь по улице, и сапоги гулко стучат по иглистой, застывшей земле, и на тебя наплывает неуловимое, неясное ощущение близкой и долгой северной зимы. У меня оставалось до обеда еще с полчаса, и я не прочь был поболтать.

— Да, да, по всему чувствуется. Здешний?

— Я-то? Не, из Бачиково. В гостях здесь, у свояченицы. С огородишком убрался, дровишек подтянул и наколол. Ну и до снега-то погулять решил.

Нет, он мне положительно нравился, этот мужик: прост, без противной стариковской приниженности, и в то же время не старался показать свою значимость, что у иных дедов тоже бывает.

— А вообще-то я покровский.

— В селе Покровском родились? На родине Гришки Распутина?

— Там.

— А Распутина знали?

— Григория? А как же…

Он посмотрел на меня так, будто хотел спросить: «Зачем такой наивный вопрос?»

Это было интересно, и я, сев на стул, стал скручивать длинную цигарку.

— Слушайте, Иван Филимонович, расскажите мне, пожалуйста, о Распутине.

Я хотел добавить «и о всей его гоп-компании», но передумал — как бы это не отпугнуло старика.

Он погладил бородку и улыбнулся, продолжая возиться с кирпичами. Я вспомнил, как один умный человек еще до войны говорил мне: если хочешь лучше понять незнакомого человека, посмотри на его улыбку. В улыбке Важенина ясно проскальзывали самоуверенность, лихость и еще что-то непонятное, загадочное. А само лицо было спокойным. Не то, что у меня. Сегодня вон смотрелся в зеркало: левая подглазница слегка подергивается, кожа возле губ противно напряжена, а взгляд вялый, усталый.

— Ну, что ж, расскажу, если вам это интересно. Мы с ним парнишками по селу вместе бегали. Правда, он был постарше меня.

— А сколько вам?

— Да уж семьдесят четвертый.

— А выглядите вы куда моложе.

— Это я в войну сдал. А до войны-то хо!.. Так вот… Дома наши неподалеку стояли. Через квартал. Батька его самый простой мужичонка был. В общем, средненько жил, богатым назвать нельзя. И все про сынка, про Гришу своего, бывало, говорил: «У меня, дескать, на него никакой надежды нету, на баламута, будь он неладен!» И в самделе, у того к хозяйству душа не шибко-то лежала. Крестьянская жись ему не по нутру была.

— А правда, что он лошадей воровал?

— Бывало по молодости. Угонял как-то…

Старик посмеивался. Меня так и подмывало спросить: «И ты вместе с ним?» Но это было бы, пожалуй, слишком. Иван Филимонович, видимо, понял меня.

— Сам-то я в то лето уезжал из Покровки. Тюменским купцам дрова возил. Ну, что дальше?.. Потом Распутин в религию ударился. Книжки всякие божественные и о черной магии по ночам читал. И в конце концов ушел из села. К странникам каким-то пристал и бродил с ними по белу свету. Святые места искал. И, говорят, начальству церковному шибко нравился он. У монахов был за своего. Провидцем слыл, угадывателем. Так поставил себя. С достоинством держался, что уж скажешь. А такие всегда ить умными кажутся. Простой мужик, а до царя дошел. До самого императора. И нас, своих земляков, не забывал. Да!..

Старики в Покровском, где мне приходилось часто бывать, тоже говорили о Распутине без всякой ненависти, всегда с легкой усмешкой. Но я не встречал человека, который бы с таким вот удовольствием, как Важенин, вспоминал о знаменитом авантюристе.

— Любил добрым казаться.

— Казаться?

«Если ты дрянной, поганый человек, — подумал я, — никакая маска тут не поможет».

— Помогал он. Деньжонками когда… Да и так.

— А что «так»?

— Хм. Ну вот, к примеру. — Старик едва заметно ухмыльнулся и, наклонив голову, как-то сбоку посмотрел на меня. — К примеру, дружка свово, можно сказать, первого дружка свово по молодым годам Степана Молокова попом сделал.

— А как ему это удалось?

— Да так вот. Взял да и сделал. Молоков этот плохонько жил. В общем, голь перекатная. Вот встретились они как-то. Степан возьми да и пожалуйся Григорию Ефимовичу на свое житье-бытье. А тот подумал-подумал да и говорит: «Слушай, хошь я тебя священником в церковь устрою?» — «Смеешься? — не поверил Степан. — Какой из меня поп — ни обвенчать, ни отпеть, да и молитвы всякие надо знать, проповеди». — «А это штука, — говорит, — не шибко мудреная. Зато будешь жить как у Христа за пазухой». И что ж вы думали? Устроил ведь. Не простое это дело — мужика деревенского попом устроить… Ха-ха, а устроил. И служил тот священником. В Тобольске.

— И как служил?

— Вот уж не знаю. Важно, что служил. А однажды было. Приехал Распутин в Покровку. И к нему зашел Проша, по прозвищу Голавль. Был у нас такой бойконький мужичонко. Прозвище ему дали, ишо когда он парнишкой бегал. Какую, бывало, рыбешку ни поймает, все голавль у него получался. Зашел, значит, к нему Проша этот и давай зависть свою выказывать: «Не жись те, а малина, Гришука, с самими барами гуляешь-пируешь». А тот ему: «Завтра к вечеру господа из Тобольска проездом будут. Приходи и ты. Тока сбросишь рванье свое. Наденешь мой костюмишко и сапоги мои. И помни — ты не какой-то Прошка, а купец. Мясо по деревням скупаешь и в городах продаешь. Да только сиди — помалкивай, смотри. Пей молчком, не то ерунду какую-нибудь сморозишь».

Ну… все честь по чести шло. И тока под конец страшный конфуз получился. Накачался Проша винцом, налакался, как это говорится, и возьми да брякни: «А пинжак-то я уж завтра тебе возверну, Григорей». Вот тебе и купец! Долго потом Проша рассказывал, как пировал с господами. Закуска, говорит, богатейшая была и бабы баские.

Я не удержался:

— Уж до баб-то вы, видать, были охочие.

— Крепкий мужик всегда охочий… А Распутина бог не обидел здоровьем. Здоровя́ка был. И ко всему прочему владел он…

— Гипнозом, — подсказал я, уже наслышавшийся об этом.

— Да, да! Не знаю, как уж он там в Петербурге, а в Тобольск приедет, пройдет по монастырю, посмотрит на монашенку, какая покрасивше, и все — его. Сразу заворожит.

Лицо старика повеселело, он заулыбался — видимо, какие-то давние, буйные мысли вдруг нахлынули на него.

— Дошлый был, что уж говорить. Вот послушайте. Пирует однажды с мужиками, ну… с дружками своими, в общем, и говорит им так: «Давайте, робята, подожгите мне ровно через две недельки такую-то избенку, в такой-то деревне. А я вам деньжонок подброшу за это». — «А зачем поджигать?» — спрашивают мужики. «Не вашего ума дело. Сказано — поджечь. И ровно через две недели. Перед полночью».

Ну, мужики делают, что велено: избенка пылает. Старая избенка была, на окраине. Никто в ней не жил. А в эту пору у Распутина в Петербурге гости собралися. Напоил их, накормил Григорий Ефимыч и говорит так это со значением: «Вот мы с вами пируем, веселимся, а в сибирской деревне такой-то изба горит крестьянская. И люди от страха бегают». — «Не может того быть!» — удивляются гости. — Выдумываешь». — «Не верите — проверьте», — отвечает им Распутин. Проверяют. И верно, в тот вечер сгорела халупка одна.

— Не разоблачили его? — интересуюсь я.

Иван Филимонович хохотнул коротко и пренебрежительно.

— Гришку-то? Что ж это за дружки будут. И потом… Края у нас особые. Я вот ишо скажу вам… При царе на Московском тракту десятки трупов находили каждую весну, когда снег стаивал. А убивцев-разбойников — ищи-свищи. У нас здесь и такое водилось… Бегут с востока рестанты беспаспортные. До Расеи им еще шагать да шагать. А деньжонок нетука. Мужичок какой побогаче берет их на лето, прячет, кормит и робить заставляет. Осень подходит, расплачиваться надо, так вместо денег он им топором по голове. Во, как! Тайга сибирская укроет, а снежок припушит. Ну, а если кто распознает и вздумает донести?.. Пока едет за десятки-то, сотни-то верст докладывать по начальству, ан, смотришь, пуля случайная откуль-нибудь прилетит, иль дом может без присмотру-то загореться. Мало ли что. Куды потом?

Он смотрел на меня вовсе весело, с прищуром, чуть-чуть оголив белые, крепкие, как у волчонка, зубы. Смотрел долго, упрямо, и, признаюсь, стало мне в эту пору как-то не по себе.

— Ну, ишо поробить надо, поспешить, покудов мороза нету. А то что-то спину ломит. Кажись, к снегу. Как думаете, а?

Помолчал, подумал, потом сказал непонятно к чему:

— Говорят, жизнь в старости быстрее бежит. А я вот не замечаю.

Вскоре ударили морозы, по-сибирски крепкие, с ветрами, наносившими из тайги сухой, избитый, колкий снег. Печку приходилось топить и утром, и к ночи. Грела она, в общем-то, ничего, но выбрасывала через вьюшки камина и через дверцу огонь и много едучего дыма. Все наши попытки своими силами кое-где замазать, кое-что подделать не дали ощутимого результата и, посылая всех чертей по адресу приятеля Гришки Распутина, мы разыскали другого печника. Он доделал печку, и я постепенно забыл о пребывании на этом свете Ивана Филимоновича Важенина.

На другой год, уже перед самой осенью, раненько утром меня вызвал к себе первый секретарь райкома. Я был уверен, что он скажет обычную свою фразу: «Как у вас там с газетой? Надо выехать в Бачвары…» Райком часто направлял меня уполномоченным в колхозы. Но секретарь заговорил о другом:

— Вот что… В Сатюково церковники молельный дом организовали. Что-то вроде домашней церкви. Не слыхали об этом? Вчера мне звонил председатель сельсовета Дударев. Поезжайте и разберитесь…

— Послушайте, Алексей Дмитриевич! Ведь у меня и без того около десяти разных нагрузок. Дохнуть некогда, честное слово. Уполномоченный в колхозе, редактор радиовещания, кружок по истории партии веду, комсомольской сетью руковожу, внештатный лектор…

— Хватит, хватит! — поморщился секретарь райкома. — Должны же вы и как член бюро что-то делать. Вы же член бюро райкома. Да там и работы-то не так много. Старик один воду мутит…

Сказал он это, и мне мгновенно вспомнилось забытое лицо старого печника: «Не тот ли?»

Секретарь райкома порылся в бумагах.

— Важенин Иван Филимонович. Запишите на всякий случай.

— О! — воскликнул я. — Я ж знаю его. Это приятель Распутина.

— Какого Распутина? Ветврача?

Надо сказать, что в селах Тюменщины фамилия Распутин встречается довольно часто.

— Да, нет. Приятель Гришки Распутина. Ну, того… царского. Он у нас в редакции печку перекладывал.

— Слушай, и подбираешь ты тоже…

До Сатюково я добрался в тот же день на колхозной полуторке, перевозившей зерно. Была сухая, прохладная погода. Ожидали обычного для этого времени ненастья и торопились с уборкой, на улицах — ни души. Дударева на месте не оказалось, он мотался где-то по полям. Только после захода солнца мне удалось поймать его. Мы сидели в светлом — две стены сплошь в окнах — кабинете председателя сельсовета, располагавшемся в бывшем кулацком доме.

— Аха, всплыло такое дельце, — подтвердил Дударев, молодой мужчина с усталыми глазами и морщинистым, напряженным лбом. — Старик тут есть, Важенин. Из-за него вся каша. Он к нам лет пять назад перебрался. Дом купил пятистенный, корову, овечек и всякое такое. В колхозе не работает по старости. А жена, помежду прочим, еще молодая. Кажись, татарочка — с нерусским обличьем. Симпатичненькая.

— Да? Ну, это дело второе.

— Знаете, когда молодая бабешка выскакивает за старика, то она… как бы это сказать-то… начинает быстрее, чем надо, стареть. Так обычно бывает. А вот важенинская не-ет.

— Давайте все же о главном.

— Главное то, что это ухо-рыло, а не мужик. Как говорится, оторви да брось. Сдается мне, что он ни в бога, ни в черта не верит. А если и верит, то не очень уж здорово. Но вот, видите ли, вздумал за святую церковь восстать. В доме у себя молельню устроил. И, понимаете, обирает помаленьку божьих старушек и старичков. Здоровых-то мужиков у нас нету, а стариков полно. Мне рассказывали тут некоторые подробности. Но, думаю, будет лучше, если мы послушаем очевидцев, богомольцев этих самых.

Дударев раскрыл окно и крикнул:

— Минька! Поди-ка, позови сюда бабку Дуню. Пусть побыстрее подойдет. — Он повернулся ко мне: — Это еще тот старик. В июле съездил в Тюмень и привез оттуда всякой всячины для баб. Ну… кофточки там, юбки разные, одеколон, то-сё… И менял все это у кого на яйца, у кого на картошку, у кого на молоко…

Увидев в окно подходившую бабку, председатель проговорил:

— Промежду прочим, она почти тех же лет, что и Важенин. А разница-то какая. Труженица.

И в самом деле, разница была велика: Евдокия выглядела старой-престарой бабкой, ходила согнувшись в три погибели, глаза обесцвечены, водянисты и смотрели на мир божий уже совсем безжизненно.

— Это — начальник из района, — закричал Дударев глуховатой бабке. — Расскажи-ка нам, как вы у Ивана Филимоновича богу молитесь. Все, что ты мне тот раз рассказывала.

Мы с председателем задавали вопросы, а бабка отвечала. Оказывается, одну из комнат своего дома Важенин обвесил иконами, и там по воскресеньям собираются старики, старухи, да и кое-кто помоложе. Даже из соседних деревень приходят. Богу молятся, молитвы читают, беседы о спасении души ведут. И в будни туда божьи людишки заглядывают, Иван Филимонович им разные советы дает, чайком с медом потчует.

— При электричестве молитесь или как? — прокричал я.

— Свечки горят, лампады горят. Так уж баско, так уж баско, вроде как в старину в церквах.

Губы у бабки слегка вздрогнули и чуть-чуть дернулись, нижняя губа — книзу, верхняя — кверху. — Это она так улыбнулась, лицо у нее при этом стало еще более жалким, измученным.

Я задал ей еще вопроса два-три, но бабка твердила одно:

— Молимся все… Баско… как в старину.

— Хватит, — тяжело вздохнул Дударев. — Ничего интересного из нее не вытянешь больше. Поговорим с другой.

«Другая» — еще не старая бабенка с обиженным лицом (бывают же такие странные лица), работавшая посудомойкой в чайной, угрюмо отмалчивалась. А когда Дударев шумнул на нее: «Мы не ради любопытства… Молельни, вроде вашей, запрещены законом» — бабенка забормотала:

— Куда хожу — дело мое, молюсь ли, не молюсь ли — дело мое. Я ить не партейная. Вот такось.

Когда она ушла, Дударев опять тяжело вздохнул:

— Чую я: здесь что-то не то. Что-то за этой молельней кроется. Давайте-ка попробуем с пареньком одним поговорить. Серьезный паренек. Он с бабушкой живет. А отца и матери у него нету. Бабка его тоже в эту молельню заглядывала. Чего-нибудь да слыхал он.

Дежурная по сельсовету привела парня лет восемнадцати, бойконького, глазастого. Глянув на него, я сказал себе: если знает, все выложит.

Парень выслушал с понимающей улыбкой и начал:

— Ну… обирает он их. Верующих. Моя бабка, например, каждое воскресенье медяки туда таскает. Важенину этому. А как-то даже рублевку прихватывала. На свечки, дескать, на лампадки и на иконы общественные. «Общественные иконы» — придумали тоже. Попа какого-то привозили на той неделе.

— Попа? — с каким-то даже испугом спросил Дударев.

— Ну! В рясе и с волосьями длинными. Самый такой… натуральный поп.

— Почему же мне никто об этом не сообщил?

— А откуда его привозили? — поинтересовался я.

— Ну, уж это я не знаю. Говорят, будто он всякие церковные процедуры проделывал. Даже ребятишек крестил, говорят. Для попа тоже деньги собирали, ну, а передавали через того же Важенина.

— И долго он жил у нас? — уже сердито спросил Дударев.

— Да, нет. Бабка говорит, что в тот же вечер уехал.

— А куда?

— Кажется, в Тюмень. Точно не знаю.

— А почему ты раньше не сообщил мне?

— А я только вчерась узнал.

— Так, так! — крякнул Дударев. — Кое-что проясняется. А, слушай-ка, ты не придумываешь что-нибудь от себя?

— Ну, что вы, Прохор Андреич. От бабки моей слыхал. И потом к нам старухи всякие приходят. Я ж не дурак, понимаю. Они предупреждали меня: «Ты, дескать, смотри, не растрезвонь». Да я не шибко пугливый.

Мы решили вызвать еще одну богомолку, тоже старуху, но еще крепкую, дородную. Когда она пришла и чинненько уселась напротив нас, Дударев начал без всяких обиняков:

— Вот что, Парасковья Максимовна… Ходишь молиться к Важенину в дом?

— Ходила.

— А за свечи Важенину платила?

— А как же, задарма и спичек не дают.

— Значит, платила. И платила, конечно, впятеро дороже, чем эти свечки стоят в городе.

— Для бога, Прохор Андреич, не жаль.

— Да не для бога, а для этого старого прохвоста Важенина.

— Ну, не поеду же я в город за свечками. Ты чо?! И пошто ты так о Филимоныче?

— А зачем они тебе, свечки?

— Как зачем? Богу молиться.

Когда мы остались одни, Дударев вытер лоб рукавом пиджака:

— Что ж, товарищ редактор, на сегодня, наверное, хватит, а? Уже десятый час. А то мы с этими еретиками, пожалуй, до утра не разделаемся.

Назавтра я пошел на работу чуть свет. Накрапывал нахлынувший откуда-то холодный, неуютный дождь. Дударев был уже у себя и сообщил мне новость:

— А старик-то Важенин какой номерок отколол. Дом свой продал. К нему уже давным-давно покупатель один подбирался, деньги хорошие предлагал. Но раньше Важенин и слышать об этом не хотел. А вот вчера вечером пошел и сам ему предложил. Неспроста это. Не-ет! Не таков Важенин, чтобы из-за мелочей труситься. Тут что-то того…

На душе у меня было беспокойно. «Черт с ним, с этим Важениным, — думал я. — Но получается, что мы и против старух воюем».

Молельный дом был прикрыт, и предпринимательская деятельность Ивана Филимоновича Важенина, вначале такая успешная, потерпела крах. Сам Иван Филимонович и его симпатичная жена «с нерусским обличьем» вскоре отбыли в Омск и поселились, как говорят, на глухом железнодорожном полустанке.

Но умер Важенин не там, а где-то на севере Красноярского края: бродячая душа была у этого крепкого сибирского мужика. Люди с удивлением рассказывали мне пото́м, как горько плакала и отчаивалась молодая жена его.

Все были у меня в жизни какие-то дороги, бесконечные дороги. Всякие. Уж так получалось. Нравились они или нет? Когда как. Чаще, сколь ни странно, нравились. Оно и понятно: был я молод, здоров. Многие дороги — и плохие, и хорошие — до сих пор ярко помнятся мне. Вот одна из них, далекого сорок восьмого года.

…Райком партии размещался в двухэтажном доме, поставленном, как и все тамошние дома, из крепкого таежного сосняка. У дома этого, как рассказывали старожилы, любопытная история: он был проигран в карты за одну ночь, и прежний хозяин выехал на лошадях почти что ни с чем. Новый владелец дома — картежник — стал кулаком. И позднее его раскулачили. На втором этаже, в самом вместительном кабинете первого секретаря, проходило совещание руководящих работников района, их райком посылал в колхозы, где дрянно шло дело «с зимним содержанием скота». Во всем чувствовалось какое-то ненужное тягостное напряжение. Так уж было в ту пору. И не только в нашем районе. По обычаям тех времен первый секретарь начал речь свою с общих газетных фраз. И говорил долго. Это был пожилой, не в меру полный, похожий на богатого кулака, но простой и добрый мужик. Лицо строгое, озабоченное. В голосе тоже строгость и озабоченность.

— В деле развития общественного животноводства у нас допускаются очень серьезные недостатки, — продолжал по-газетному шпарить первый секретарь. — Не подготовились к зимнему содержанию скота колхозы… — Называет, какие. — Здесь большой падеж скота. Корма расходуют бесконтрольно… В телятниках холодно. Телят поят холодным молоком, что, конечно же, приводит к заболеваниям… У нас, товарищи, есть все возможности выправить положение. Для этого прежде всего необходимо подтянуть до уровня передовых отстающие колхозы. — Говорит привычно громко, без запинок. Потом, решив, видимо, что с официальной фразеологией пора кончать, сказал просто и душевно: — Дела в этих колхозах, прямо скажу вам, хреновые. — Он поджал губы, и в лоб его врезались грубые борозды-морщины. Сказал еще сколько-то уже простых фраз и улыбнулся неожиданно мягкой, почти робкой улыбкой: — Всем сегодня же выехать в колхозы, товарищи.

«Выехать». Просто сказать. В нашей редакции нет ни машины, ни лошади. Автобусы в районе не ходили даже летом. И я добирался до колхозов обычно пешком.

— Что у вас там было? — спросила Женя, моя жена.

— Да в деревню Бор посылают. Уполномоченным. Дай что-нибудь поесть. И пойду помаленьку.

— Да куда ты пойдешь? Вот-вот стемнеет.

— Велели немедленно.

— Да мало ли что велели? Все утром поедут, вот увидишь.

И действительно, почти все уедут на рассвете, как я потом узнаю.

— Нет, пойду сейчас.

— Ну погляди хоть, что на улице делается.

— Ничего. Дай поесть.

— Хорошо, садись за стол. — Жена недовольно махнула рукой. И тут же снова с тревогой: — Ну, куда ты поплетешься в такую погоду?

Я почти восемь лет отбухал в армии и привык к «дисциплинке». И мне нравилась, не знаю почему, сибирская пурга с ее неистовым ветром, колким снегом и беспросветностью. Любил ходить в пургу. И еще… Хотелось мне заявиться в деревню по-солдатски безбоязненно, когда даже собаки не выглядывают из подворотен.

День походил на вечер; пурга во всю гуляла по улицам села, наметая сугробы-копешки, погромыхивая непрочной кровлей старых избенок и высвистывая свою злую мелодию в лабиринтах древней, давно порушенной церкви, где размещался теперь районный Дом культуры. Ясно видны только здание райкома, библиотека и несколько жилых домов, все остальное в густой, темно-серой, сумасшедшей мешанине. Но мороз не сильный, градусов десять-пятнадцать, для здешних мест так… пустячок.

Прошел сколько-то по безлюдной, по-сибирски размашистой улице и повернул к Тоболу, широченному здесь, в низовьях; тут летом ходил паром, отличавшийся ото всех других, виданных мною паромов, протяжной нудной скрипучестью. Я проплывал на пароме, обычно торопясь, в напряженно-тревожном состоянии: «Как там с уборкой? Что-то очень уж большой падеж скота. С других взятки гладки, а уполномоченного за горло возьмут» — и не чувствовал речных красот, лишь понимал, что здесь красиво. Тобол почему-то не жил тогда в моем сердце.

На реке еще более ветрено и снежно, чем в селе; дорога во многих местах завалена сугробами, ноги легко уходят в мягкий снег, и только где-то в глубине его нащупываешь твердую гладь земли.

В своем порыжевшем от старости, облезлом, но все еще теплом полушубке, в стареньких, подшитых, но тоже теплых пимах я чувствовал какой-то внутренний, приятный уют. В войну мне, как и всякому солдату, приходилось спать и отдыхать где попало и как попало. Бывало, даже в строю засыпал на миг. Лежишь в холодной сырой землянке, закутавшись в шинель, нахлобучив шапку, прижавшись к нарам, и ты как бы в своем, отдельном, приятном мирке, обособленном от всего, что тебя окружает. Важно вызывать в себе это чувство уюта, когда кругом тебя сырость, грязь, снег, мороз и мрак.

«Хорошо бы заночевать сегодня в жаркой избе». Вспомнилось к чему-то, что генералиссимус Суворов (он легко одевался даже в мороз и спал на сене) любил отдыхать в жарких домах. В наших караульных помещениях, а я их видел немало, было как в пекле: настоится часовой, намерзнется и потом лежит себе, наслаждается. Мне почему-то все время «везло» на холод. Часто умывался снегом. Умоется рота чумазых, и будто не снег уже на земле, а грязь. Солдат радовали костры. До сей поры люблю я (тоже армейская привычка) горячую пищу, неприятно удивляя этим своих знакомых.

Первые годы после войны я и на гражданке всякую неустроенность воспринимал по-солдатски терпеливо: что есть, то и ладно. Вспоминал, с каким недоумением смотрели на меня друзья-офицеры, узнав, что я демобилизуюсь: «Решил уйти? Ведь у тебя ни диплома, ни квартиры, ни денег. Ты теперь — профессиональный военный». И добавляли вполголоса: «Говорят, в России голод». Когда ехал домой, уже без погон, хотя в шинели и кителе, то на душе становилось все тяжелее и тяжелее: сквозь заледенелые оконца вагонов проглядывали развалины кирпичных домов, голые русские печи с грязными трубами среди пепелищ; на станциях и полустанках бродили люди в бедной, а то в рваной одежде.

С год жил я с женой и сыном на окраине Тюмени в полуземлянке — ветхом сооружении из тонких досок и земли, по мокрым стенам которой ползали пухленькие мокрицы. Вечером, под новый сорок восьмой год, будто по заказу самого сатаны, произошло необычное в Сибири явление: потеплело и полил дождь; новогодний дед мороз и снежный медведь в городском саду, как я убедился утром, почти совсем растаяли. В нашей полуземлянке на скудный праздничный стол с керосиновой лампой, купленной мною по сходной цене на толкучке, полилась с потолка вода. Как через сито. Нам бы плакать. А мы смеялись с женой.

Ярково, где я работал редактором районной газеты, — таежное сельцо. Северное. На Тюменщине. Мы с женой и сыном приехали на пароходе перед маем и подивились: до чего же много тут грязи, вязкой, чавкающей, засасывающей, как в болоте, — ни пройти, ни проехать. Электрополировки в селе горели в полнакала, а то и вовсе затухали, и потому в каждом доме зажигали еще и керосиновые лампы.

— А где у вас баня? — спросил я на другой день у сторожихи типографии.

— Какая баня?

— Общественная. Где можно помыться. Попариться.

Сторожиха хохотнула, глядя на меня как на чудака. Несмотря на свою старость и молчаливую должность, она отличалась детской смешливостью.

— Никакой такой бани нетука.

Общественную баню все же открыли позднее. И я в субботу, с мылом и веником, пошагал к ней. Разделся. Что-то холодновато. Где тут чан с горячей водой? А вон он, большой-пребольшой, из добротных досок сделан. И в нем с гоготом купались три парня. Я все же помылся в тот день — дома, в маленьком железном корыте.

Полгода назад на окнах нашей квартиры висели шторы, вырезанные Женей из газетной бумаги. Потом мы разбогатели: сшили шторы из марли. А теперь вот мечтаем, где бы достать нам тюль. Необычным было и наше ярковское меню: первые дней десять, в завтрак, в обед и в ужин, мы ели, а точнее сказать, пили болтушку из муки, кипяченой воды и соли. Больше ничего съедобного не было.

— Слушай, мы же подохнем, — сказала жена. — Почти что одним воздухом питаемся. Меня вот уже покруживает.

Меня тоже покруживало и пошатывало, как пьянчужку. Старик-фельдшер, местный медицинский светило, посоветовал:

— Ешьте, дорогой мой, печенку. Варите ее чуть-чуть. Так лучше сохраняются витамины. Сливочное масло, молоко… Очень полезен и мед.

Печенка, масло мед. А где купишь? В магазинах — хоть шаром покати. Соль одна. Напрасно думал я, что на гражданке будет лучше. И дни здесь тянутся так же медленно, как в армии. «Да рази без хозяйства свово тутока проживешь», — мудро заявила типографская сторожиха. Ну что ж, если надо, пусть будет так. Купили старую недорогую корову, у которой было странное для ее возраста имя — Дочка. Я слыхал, что некоторые коровы совсем неплохо соображают. Наша Дочка была из таких. На рассвете подходит к окошку и начинает тихо, осторожненько мычать: дескать, вставайте, чего вы?! Вставайте! Возвращаясь из табуна, издалека, почти от Тобола глядит на дом наш и мычит громко, призывно: иду, глядите — иду! Подходит к библиотеке, где работает моя жена, и снова мычит, так же громко, мычит, мычит до тех пор, пока Женя не выглянет в окошко и не скажет ей ласково:

— Пришла, Доченька? Иди, иди домой. Иди, моя хорошая.

Пойдет. Доложилась.

На позапрошлой неделе мы закололи теленка. Мясо я положил в старый сундук и спрятал под копешку, стоявшую у нас на открытом дворе. Утром жена улыбчиво сказала:

— Поди-ка принеси немножко мясца. Давно мы с тобой мяса не ели.

Сундук был на месте. Но… пустой.

— Знаешь что?.. — растерянно сказал я жене. — Украли ведь.

— Мясо украли?

— Украли какие-то сволочи. Хоть бы мясинку оставили. И вроде бы спрятал хорошо. Сенцом притрусил.

Жена встретила это сообщение неожиданно спокойно:

— Здесь редко воруют. И уж если украдут, то, конечно же, у нас с тобой. Ни кладовки, ни амбара. Ну что ж, где наша не пропадала. — Помолчав, добавила: — И скажу тебе. Привыкла я как-то к этой телочке. И все думала, как буду ее мясо есть?..

Были у нас теперь два больших огорода со всякой всячиной огородной, свинья и восемь поросят, купленных у разных людей в разное время. Первого поросенка я отхватил летом в селе Бачкун в колхозе с романтичным названием «Полярная звезда», куда был направлен уполномоченным от райкома партии «по заготовке кормов». Мужиков в селе было раз-два и обчелся. А все женщины и девушки выглядели как-то одинаково: щеки потемнели и ввалились, взгляд усталый, поблекший, безразличный ко всему. У одной из женщин такого вот неопределенного возраста (бачкунцы звали ее «тетей», значит, и в самом деле не молода) я и купил поросенка.

От райцентра до Бачкуна далеко даже по сибирским меркам: я шел обычным солдатским шагом все утро и день, даже часть вечера прихватил. Женщина посоветовала положить поросенка в мешок, проделав в полотнище дырку, «чтоб дышать ему было чем» и добавила:

— А вот уж мешка нету.

Председатель сельсовета, мужик сметливый и вездесущий, сожалеюще развел руками:

— Ничем не могу помочь. Простая штука — мешок, а где его купишь. — Он хозяйничал у себя во дворе: с помощью стамески и молотка пытался зачем-то разрубить надвое довольно толстую железяку, которая никак ему не давалась: — Не перерубается, язви ее! Толстая больно.

— Дай попробую. Я все же заводской человек. — Молотком я согнул железяку надвое, а потом распрямил ее. Еще раза два-три согнул, распрямил и из одной получилось две пластинки.

Председатель удивился, сходил куда-то и молча подал мне старенький мешок. Теперь у поросенка было свое мягкое купе, у меня за спиной, где он умиротворенно похрюкивал. Временами мы отдыхали с ним на траве. Один раз он с моей помощью принял у ручья холодную ванну, что его хорошо взбодрило…

А ветер усилился, все справа дул, а сейчас не поймешь откуда: и справа, и слева, и спереди, и сзади. И сверху, и снизу. Отовсюду сразу. Летом здесь бугры да ямы; телега поднимается куда-то вверх, вверх и вдруг передок ее резко падает вниз, будто под лошадью разверзлась бездна. Сколько-то секунд едешь ровненько, не тряхнет, затем лошадка опять тяжело тянет вверх. Теперь всю дорогу забросало снегом. Но я все время чувствую ее и нащупываю гладкую твердь под пухово-снежным слоем. Ноги — магнит, дорога — железо.

И снова воспоминания. Когда начались заморозки, мы с женой решили заколоть свинью, пригласив местного спеца по этим делам — пожилого бойковатого мужичонку. Он встал с топором в узком проходе между крыльцом и забором.

— Давай подгоняй ее ко мне. Тока осторожненько. А я долбану обухом по лбу. А то ее нам не осилить. Вон она кака.

Да, свинья моя вымахала с теленка. Жилистая, с непомерно длинными ногами. Она и бегала быстро, как телок.

— Гони!

Свинья, чуя недоброе, не шла к человеку с топором. Но я все же легонечко подогнал ее жердочкой к крыльцу. Мужик, состроив свирепую рожу, долбанул свинью обухом по лбу, и та, завизжав на всю улицу, дико заметалась по двору.

— Как-то не так получилось, — извиняющимся голосом проговорил мужик. — Давай ишо подгони. А я отойду, чтоб она не пугалася.

Второй раз он ударил вовсе неудачно — срикошетил. Наверное, потому, что шибко уж старался. Я сбегал в дом за ружьем и пристрелил свинью.

Стоп!.. Куда же меня унесло? Везде сугробы, сугробы. Сверху мягкий снег, в глубине его наст, а за ним, на самом дне комковатая лесная земля. А мне нужна гладь дороги. Начал с нервной торопливостью нащупывать дорогу. Сколько-то шагов влево. Сколько-то шагов вправо. Вперед. Назад. Опять влево и вправо… Она где-то здесь. Недалеко. Наткнулся на голый острый тальник. Прямо в нос ударило веткой. Возле дороги везде березы и тальник. Летом через эти заросли не просто пробраться, а зимой — глядеть не на что. В войну у меня обострились зрение и слух: все настораживайся и прислушивайся. И сейчас я зачем-то тоже прислушался. Вой и свист. Свист и вой в сто небесных рожков. Где-то трещит сосна, как будто сваливается. Треск сухой, измученный.

Стой! Надо подумать. В какую сторону от дороги я мог уйти? Она где-то недалеко. Недалеко. А может, я просто не нащупываю ее. И не везде же она скользкая. И опять щупаю, щупаю ногами, двигаясь то в ту, то в другую сторону. Заблудившегося всегда относит куда-то влево. И я стараюсь поворачивать вправо. Щупаю. Нет!.. Дерн. Ясно чувствую: дерн. Заблудился!!! Этого еще мне не хватало, черт возьми!

Я попал в заросли тальника. Ветки хлестали по лицу. Казалось, весь этот тальник вот-вот вырвет с корнями и унесет вместе со мной неведомо куда. Снегом забивало глаза и рот. Я весь в снегу. Уже совсем темно, лишь над головой где-то вверху чуть-чуть мельтешисто сереет. Торопливо отошел в сторону. Тальника нет. Остановился. Что же делать?

Стал вспоминать, что говорили мне когда-то охотники. Можно зарыться в снег и там, в глубине его, у земли переждать бурю. Но я не знал, как это делают. И меня почему-то страшила снежная конура. Если бы не пурга, можно было бы развести костер. Или несколько костров. Разгрести снег, набросать на землю веток…

Ничего. Ничего! Мороза сильного нет. Так себе морозишко. На мне пимы, полушубок и шапка. Правда, шапка — срам глядеть, вконец вылинявшая. Причем тут «вылинявшая…» Ходить, сохраняя силы, неторопливо, до утра. Ходить, ходить, ходить. Пурга к утру наверняка кончится. И все утихнет. Я здоров. Выдержу.

А все же какой глубокий снег. Утонуть можно. Даже в пимы набился. В левом пиме мокро. А в правом шерстяной носок пока что сухой. Ступня левая коченеет. Знакомо немеют от холода руки, особенно пальцы. У меня старые армейские перчатки. Хотел купить меховые рукавицы, за которыми все охотятся в здешнем краю, называя их почему-то шубинками, но не удалось. Пальцы ног и рук я много раз отмораживал, и теперь чуть холодок какой — немеют. Обморозил щеки и нос. Тру перчатками. И без конца нащупываю дорогу. Стало мокро и в правом пиме. Пальцы правой ноги тоже немеют от холода. Не чувствую кожу на коленях. Ноги как ходули. Ходули. Что же я так о них?..

Скверное дело! Ведь и в самом деле застыть могу. И это тогда, когда все уже мало-помалу наладилось: есть у меня теперь и корова, и свиньи, и огороды. Какая-никакая, а есть и квартирчонка. Уже никто нигде не стреляет, не рвутся снаряды…

Вспомнилось к чему-то. Однажды вместе с двумя нальчикскими журналистами поехал я на «газике» в Баксанское ущелье; там мы поднялись на гору, к руднику, на высоту более чем в три километра от уровня моря. Петлистая дорога была вся разрушена в войну, ездить по ней разрешалось только днем, и то медленно. А мы, как и все репортеры, вечно куда-то спешили. И спускались с горы в темноте (она была по-кавказски густой), когда приближалась полночь. Шофер, вчерашний фронтовик, лихо гнал машину. И вдруг резко остановился, попятился, зло дернул головой и быстро выдавил:

— Обрыв. Чуть-чуть не слетели.

Шофер в самый последний момент уловил в свете фар вместо сероватой каменистой почвы мглу километровой бездны. Днем я видел, как на середине горы нелепо висит грузовик, упавший сверху и зацепившийся за острую скалу.

Прошлой весной шел я возле Тюменского горисполкома. И вдруг с крыши четырехэтажного дома прямо перед моим носом свалилась многопудовая ледяная глыба и, разбившись о землю, обдала меня ледяными брызгами. Шедший навстречу мужчина сказал с нехорошей улыбкой:

— Ну, счастливый ты!

К чему это вспомнилось?

Слабость и вялость пришли как-то внезапно, разом. И вместе с ними навалилась сонливость: захотелось лечь, укрыться полушубком и спать, спать, спать. До смерти хочется лечь. Но я знал: ляжешь навечно. Быстро и незаметно застынешь. Сколько таких случаев бывало в тайге. Укроет-завалит тебя снегом. А потом тело твое растащат зверюги. Последняя мысль по-настоящему испугала меня. Не так страшила сама смерть, сколько то, что тело растащат и сожрут звери. Представил себе, как это делают волки. Пошел быстрее. Буду ходить до утра. Ходить, ходить. Уже совсем не чувствую пальцев ног, ступни будто не мои: раз, раз, раз… Пальцы рук тоже не шевелятся. Снег таял где-то на шее и стекал живыми холодными ручейками по спине. Бешено колотится сердце. Оно кажется мне огромным — на всей груди. Задыхаюсь. Вот-вот все оборвется во мне.

А ведь и в самом деле могу погибнуть! Как глупо! Глупо, глупо, глупо!!! Я ругал себя самыми отборными, самыми погаными словами за то, что поплелся, не дожидаясь утра. Пурга по-прежнему бушевала, свистела и ревела во все свои сатанинские голоса. Снег, снег, везде снег. Кажется, вокруг меня больше снега, чем воздуха. Я никогда не думал, что снег может быть так неприятен, даже ненавистен. Тьма. Снег. И неистовый ветер, аж валит с ног. Ветер, снег и тьма. Тьма, снег и ветер. Шагаю как автомат. С тупыми упрямыми мыслями: «Идти, идти, идти!..» Останавливаюсь. Отдыхаю. И снова шагаю, шагаю…

И неожиданно наталкиваюсь на столб. Точнее сказать, не наталкиваюсь, а близко подхожу к нему. Это была телефонная линия на гладких, не шибко толстых, но и не тонких березовых столбах. Я знал эти столбы. И сейчас не увидел, а, скорее, почувствовал, что это они. Они!..

Спасен! Я спасен! И будто кто-то влил в меня силы. Ноги зашагали легче, быстрее. И тут же едкая мысль: «А сколько еще до деревни?..»

Что-то все же слегка просвечивало в этой темной снежной мешанине, сероватое, блеклое. Я вскоре нашел второй столб. И третий. Расстояния между ними были небольшие.

Шел, шел, шел. Какой глубокий снег. Почему он такой страшно глубокий? Хочется, невыносимо хочется сесть и уснуть хотя бы на пять минут. Хотя бы на минуту. Нет!..

И вдруг я увидел справа сквозь снежное мельтешение красноватый, слабенький, то появляющийся, то исчезающий огонек керосиновой лампы. Это был крайний дом деревни Бор.

«Поживем еще!..»

Умирал старик. Звали его Петром Андреевичем Дудиным. Было ему восемьдесят восемь лет. Еще осенью он чувствовал себя неплохо, то и дело выходил на балкон и, облокотившись на перила, подолгу стоял там, неподвижный и тихий, как изваяние, раза три-четыре за день спускался со второго этажа, где была его коммунальная квартира из одной маленькой — шестнадцать квадратных метров — комнатки и кухни, садился у подъезда на скамеечку, им же самим когда-то сробленную, и часами сидел, переговориваясь с проходившими мимо жильцами, глядел на широкую улицу, по которой неслись и неслись автомашины, спешили люди, и глаза старика выглядели еще по-молодому живыми, без стариковской белизны и блеклости.

Поздней осенью, когда подстыло и посыпал снег, старик упал возле подъезда. Да как-то неловко, тяжело упал, не сразу поднялся и с той поры занемог и уже никуда не выходил больше. А неделю назад так и вовсе слег. Подолгу спал. Или просто так лежал, глядел на потолок и думал. О чем только ни думал.

Он помнит, когда в этих местах стояли старые российские, деревянные избеночки со слепыми амбарушками, курными баньками и низкими хлевами; на улицах тогда росла трава, избы освещались дымной лучиной, позднее — керосиновыми лампами, постоянной едой были редька с квасом, пареная свекла, морковь, репа и завариха (тесто из ржаной муки, поджаренное на сковородке), а любимой забавой у ребятни считались бабки, чижик да стрельба из лука. Отец у Петра Андреевича всю жизнь слесарничал, имел покос, огород, коровенку, лошаденку и куриц. В лесу он расчистил полянку, выкорчевал ближние деревья и пеньки, обнес очищенную землю жердяной изгородью и засеял овсом. Но все это, видать, не шибко-то кормило их большую (четырнадцать душ) семью, из которых — увы! — уже никого не осталось в живых, кроме самого Петра Андреевича, и они чем только не питались: весной ели сосновые шишки и круплянки, пили березовый сок, летом ходили по грибы, по ягоды, ловили в озере удочками рыбешку, искали в лесу кислицу, пиканы; в огороде — молодой репей, лишь бы брюхо набить (недаром оно у всех ребятишек было большое, как у беременных). И ведь вкусными казались тогда эти самые шишки, круплянки, пиканы, кислица, репей. Лет десять назад попробовал — пожевал весенние шишки и круплянки: господи, какая гадость!

Ничто не вечно в этом мире: знакомые старики повымерли, уже никого не осталось из дружков-приятелей, и не поселок теперь у них, а город: пятиэтажные дома кругом, асфальт и все такое. Интересно ему было наблюдать, как изменяется все вокруг. Церковь сломали. Даже горка, с которой Петр Андреевич в детстве катался на самодельных салазках, и та куда-то исчезла, и на ее месте заводской цех теперь; озеро обмелело, посередке его остров образовался, а на нем как-то совсем незаметно густой тальник разросся, и уже кажется, что вроде бы все время они были тут, остров этот и тальник этот; речушка, что впадала в озеро, весело побулькивая, начисто высохла, оставив в русле засохшие комья грязи и мусор, — все стало другим.

Ночи казались длинными, тягуче однообразными; просыпаясь, он удивительно ясно мыслил куда лучше, чем днем, и многое, с чем он соглашался днем, что казалось ему вроде бы нормальным, ладным, ночью вызывало возражения и даже раздражало. Ночами он часто думал о дочерях, их у него две: Вера, старшенькая, от первой жены, и Зоя — от второй. Первая жена утонула, купаясь в озере, а вторая умерла в позапрошлом году — от старости. Он все с большей и большей теплотой вспоминал о Вере, которая жила в далеком Забайкалье и всегда была как-то в стороне от него, приезжала сюда только в отпуск, вечно чем-то обеспокоенная, нервная, с измятым, все в глубоких морщинах, лицом; он начинал чувствовать какую-то тягостную вину перед ней, хотя раньше ничего подобного не чувствовал. А младшая Зоя, эта вызывала в нем теперь неясную, смутную тревогу, даже настороженность, которую он старался скрывать, — получалось так, что он вроде бы все меньше и меньше понимал младшую.

Петр Андреевич всю жизнь проработал на заводе. Как и отец, слесарем. Но знал не только слесарное, но и плотницкое, и столярное дело, мог запросто сложить русскую печь, подшить пимы, запрячь лошадь, вскопать огород и многое другое мог — ничего из рук не вываливалось. Только вот писать не умел и читал едва-едва, по складам. Чего не умел, того не умел.

Когда Петр Андреевич был еще молод и завидно здоров, то диву давался: как это люди, даже трусливые, малодушные, без страха и паники, вроде бы даже равнодушно встречают смерть. Ведь смерть есть смерть, это не насморк и даже не тяжелая операция. Теперь он понимал, в чем тут дело: умирающий чувствует предсмертную слабость, им овладевает депрессия. Все в жизни становится тягостным, мучительным, ненужным, и трусливый перестает быть трусливым, так же, как храбрый перестает быть храбрым — смерть уравнивает их. Только непонятно, почему старики зовут свою кончину так ласково — смертынька. Он любил жизнь во всех ее проявлениях: был когда-то гармонистом, песенником, плясуном и балагуром (мрачный да нелюдимый разве проживет столько лет), и все знали его в поселке и уважали. Видно, здорово он, будучи парнем, отплясывал и наяривал на тальянке, что даже дочка буржуя — управляющего заводом, златокудрая красавица лет семнадцати прибегала смотреть на него. Ах, как он гордился тогда! Робко заговаривал с ней, даже пытался шутить. И она охотно слушала его. Но все это обернулось для него неприятностью: пришли двое незнакомых сердитых мужиков, одетых не то чтобы по-барски, но и не по-рабочему, и пригрозили:

— Если еще раз подойдешь, пеняй на себя!

Не подходил. Других девок хватало.

Зоя Петровна уже давным-давно сделала для себя один очень важный вывод: выгодно казаться доброй, выгодно казаться порядочной, даже очень, очень выгодно. Таких любят, таким доверяют. Таким даже прощают многое. Казаться!.. А уж каков ты там в действительности, дело второе… Даже пословицы вон какие интересные придумали люди: «Ласково слово — что весенний день», «Ласковое слово не трудно, а споро», «Ласково слово многих прельщает». Прельщает, прельщает! Еще как прельщает! Почаще толкуй о порядочности и доброте и заглазно поругивай кого-нибудь за то, что он злой и непорядочный. А если чувствуешь, что в тебе шибко уж выпирает какой-то порок-недостаток (жадна, ленива, мстительна или еще что-то), критикуй за это же самое другого или другую и тогда будут думать, что ты чиста и непорочна, как богоматерь. Сама она всегда была вежливой, обходительной и с неизменно ласковой, тихой улыбкой встречала знакомых. Ну, разве трудно улыбнуться? В самом деле, что стоит улыбнуться? А как довольны те, кому улыбаешься, будто ты им пуд пряников подарила.

Ее дивил отец: он был весел и в то же время неуравновешен и вспыльчив. Даже нонешней осенью, уже будучи больным (еле-еле ходил), вдруг рассердился на молоденького электрика, который, по его мнению, слишком медленно делал электропроводку к кровати, и сказал: «Эх ты, милай!» Шутливо сказал, а голос грубый, с хрипотцой, и парень, понятно, обиделся и, выйдя на лестничную площадку, сплюнул: «Одной ногой там уже, а что-то еще ерепенится».

Она смеялась над наивностью людей, которые считают, что грубое слово где-то когда-то может помочь. Чёрта! Грубость подо-олгу помнят. О-о как!.. Сделай человеку доброе дело — забудет, пусти по матушке, облай — запомнит на годы. Ни того, ни другого, ни третьего не надо — глупо; а вот казаться доброй надо. Сложная штука — жизнь.

Зоя Петровна работает кассиром на заводе. Зарплатишка, конечно, так себе, кассиров не балуют деньгами. Чужие денежки считают. А ведь у нее еще сынок Леня, рабочий этого же завода, у которого зарплата тоже невелика. Но живут они славнецки, все есть: и двухкомнатная квартира (комнаты, конечно, изолированные, телефон, лоджия, большой коридор), и импортный гарнитурчик (так и поблескивает, так и поблескивает, радуя глаз), и цветной телевизор, и модная одежда, и денежки на сберкнижке.

Все годы ей помогал отец, жила прямо как у Христа за пазухой. «Я давеча в универмаге была. Туфельки там — закачаешься. А денег вот нету. Помоги, пап, а!», «Соседка сад продает с домиком. Да Нюрка Горбунова, ты ее знаешь. Хор-роший сад, слушай! И смородина есть, и малина. Дал бы ты нам денег, пап. А мы тебе будем и ягодок таскать, и овощей всяких. А?!», «Леньке шибко уж хочется мотоцикл купить. Но у нас не хватает двухсот пятидесяти рублей… Ну, что ты жалеешь? Смотри, какой жадный! Нехорошо, слушай. Это же внук. И куда те деньги?» Говорит весело, с улыбкой, гладит отца по спине, по плечу: «Ведь ты добрый».

Купит что-нибудь отцу — мяса или хлеба, или молока, а сдачу — себе. Прописала сына к отцу в квартиру, но живет он с ней. А все-таки прописан. И, значит, квартирка-то к нему отойдет потом… В позапрошлом году перевезла к себе тетку-старуху, кормила-поила ее и выхаживала. Прошедшим летом старушка тихо преставилась, оставив по завещанию дом Зое Петровне. Сейчас там квартиранты. Каждый месяц денежки выкладывают. Совсем ладненько получается. Все честь по чести идет.

Для Леньки богатую невесту нашла. Богатую, бастенькую и, представьте, тоже со своим домом, пятистенным, с воротами, верандочкой, крыльцом и скворечником. Правда, кроме невесты в доме есть еще ее мать, но та уже на ладан дышит…

Ее Ленька туповат, это по всему видно. Но тут ничего не поделаешь, какой уж есть. А может, оно и лучше, что туповат. С нонешними-то умниками не просто: ему слово скажешь, а он тебе — десять, да все по-книжному шпарит. А этот слушает, разинув рот. Что скажешь, то и сделает. Соврешь — поверит: «Хорошо, мама».

Можно и с маленькими должностями жить припеваючи, если кумекаешь, если соображаешь, что к чему. С маленькими-то даже поспокойнее…

Зоя Петровна любит прибедняться: дескать, маловата зарплата, здоровьишко какое-то худое стало, «вчерась вон поясница болела, а седни сердчишко…» «Пучай» жалеют. Где жалость, там и помощь. И только на курортах, отдыхая, не прибедняется, там важничает и, подражая начальнику планового отдела завода, бабе горделивой и властной, ходит, выпятив грудь, слегка запрокинув голову и говорит манерным голосом, четко отделяя каждое слово. Это нравится ей. Она тогда сильно уважает себя. Но все же нелегко так вот… играть-блезирничать. Весь-то месяц! Однажды в Сочи ее даже за директора хлебокомбината приняли. Правда, она тут сама маленечко прихвастнула, был грешок. Мужики за ней гужом ходили. И только один очкарик вдруг взъерепенился: «Она и говорить-то хорошо не умеет». Будто каждый директор хорошо говорит. Умник нашелся!

Зоя Петровна все делает, как по закону. Она в ладу с законом. И всегда удивляется, как это люди нарушают его и совсем просто становятся преступниками. Не-вы-год-но! «Все одно пымают», — как говорит дворник дядя Егор. Украл и трясись: а вдруг выследят и за шкирку возьмут. Прячься как заяц. А потом в каталажке сиди. Я тебя вижу, ты меня нет. Как хорошо было бы, если бы каждый жулик, вор и хулиган понял, что жульничать, воровать и хулиганить очень невыгодно. Тогда и тюрьмы не надо бы.

Сегодня у Зои Петровны тепло и радостно на душе. Отчего бы вы думали? Причина серь-ез-ная! Главбух завода, мужик женатый, симпатичный с виду, важный и горлопанистый, уже давно придирается к Зое Петровне: и то не так, и это не так, и все как-то подозрительно приглядывается к ней. Надо было что-то делать. Она приметила, что он неравнодушен к одной из девушек в бухгалтерии. Есть у них там фигуристая такая, кудрявая финтифлюшка. Уже двух мужей сменила: один помер, другой сбежал бог знает куда. Так вот… Стала эта девка побегивать в кабинет к главбуху. И вчера шмыгнула туда. Зоя Петровна дерг дверь, дерг — закрыто. Закрыто! Очень даже хорошо! Пошла к технику Никольскому. Так, дескать, и так, товарищ, Никольский, закрывшись, сидят; надо дела делать, время рабочее, а они… Знает, кому говорить. Никольский — мужик особый, лезет куда его просят и не просят. Пришел. Рванул дверь. Сидят, миленькие, на диване, обнявшись. Конечно, не в самом таком интересном положении, но близко к тому. Скандал, понятное дело. Главбуху теперь от ворот поворот дадут. Вот так, дорогой! Не рой яму другим, сам в нее попадешь.

Никогда не думала Зоя Петровна, что злорадство может так приятно взбадривать. Будто тысчонки две по лотерее выиграла.

Приезжая сюда, Вера Петровна в былые времена чувствовала какую-то неуемную детскую радость: ведь здесь она родилась и училась, тут жили ее родичи и школьные подружки, все так волнующе знакомо и мило. У станции та же грустная березовая рощица, за ней бездонное студеное озеро, которое тянется почти на версту. Оно никогда не бывает одинаковым, это озеро, вода в нем то зеленоватая вроде бы, то становится почти черной, а то ни с того ни с сего приобретает какой-то даже зловещий стальной отблеск, глянешь и — страшно. И лед разный: иногда сероватый, землистый, будто вытаенный, иногда как темное зеркало и на нем резкие тени голых кустов. А однажды она видела вовсе чудное: голый лед под слабым утренним солнцем поблескивал нежнейшим салатным цветом. Ну, как полянки ранней теплой весной. Об озере этом разные легенды ходили. Говорили даже, что когда-то давно-давно, еще до наших прадедушек и прабабушек, из озера не раз выплывали водяные чудовища со змеиными головами и утаскивали в пучину зазевавшихся девушек. Одна из нелепых выдумок, которым не было числа в старину. Это ее озеро, здесь она когда-то купалась, бродила с ребятишками по берегу, а зимой полоскала бельишко в проруби, и голые руки ныли и немели от нестерпимого мокрого холода. Возле озера купеческие дома из красного кирпича, кажется, такие же древние, как и само озеро; над трубами этих домов железные петушки, весело смотревшие на мир. Любили местные купцы железных петушков. Проходят годы, десятилетия, а петушки стоят себе да стоят, бойко задрав к небу гребни и кривые хвосты.

Бежит, бывало, Вера Петровна со станции, а сердчишко — ек, ек, ек!.. Так это радостно екает. А последние годы не екало; голос у нее становился какой-то неуверенный, робкий, наверное, от длинной дороги и от усталости, ничто здесь уже не волновало ее, она была как каменная, и от этого неприятно; старые чувства еще помнятся, и теперешняя холодность и безразличие пугают ее, она не может найти им объяснения, кроме разве что одного — стара стала, стара. Сейчас, понятно, болеет отец. Но ведь так было и в прошлом году, и в позапрошлом…

Много раз писала отцу: «Переезжай ко мне» и, бывая здесь, подолгу уговаривала его, но старик сердито упрямился, даже удивлялся: «На вот!.. Чо это я поеду куда-то к черту на кулички. Чо боровишь-то? Здесь я привык. Здесь меня все знают и уважают».

И вот получила телеграмму от сестры: «Папа тяжело болеет. Приезжай». Отец был здоровяком, знать не знал никакой хвори, и слова «тяжело болеет» настораживали и пугали.

Зайдя в новый, незнакомый ей магазин, она купила овощей и яблочного сока — то и другое, говорят, полезно старикам.

Дверь открыл племянник Леонид, длинный, худой паренек, который, видать, стеснялся своего роста и потому сильно горбился и походил на чахоточного. И, вообще, он был как бы не от мира сего: молчалив, робок, забит, погружен в какие-то свои мысли и мечты — бледная тень человека.

— Как с дедушкой?

— Плохо.

— Что с ним?

Леонид жалко пожал плечами:

— Не знаю.

— Как «не знаю»?.. А что врачи говорят?

— Возраст… говорят.

— Но ведь ходил же он. Какая болезнь-то?

— С сердцем что-то, говорят.

Отец валялся на кровати, и Вера Петровна подивилась, как он тяжело, беспомощно и некрасиво лежит: штаны сползают, распухший, чуть иссиня живот оголился, щеки обвисли, губы, особенно толстая нижняя, с белой пеной в углах, нелепо оттопырены. Дышит быстро, тяжело, с натугой.

— Давно уснул?

— Да он что-то спит все больше.

— А ночью кто с ним?

— А… никто.

— Да как же так? Мать-то дома?

— Дома.

Ей вспомнилось, каким он молодцом был когда-то: вышагивал по-солдатски уверенно, прямо, и даже старенькая роба, в которой ходил на фабрику — черная замасленная куртка, такие же черные замасленные брюки выглядели на нем как-то необычно солидно, внушительно. Всегда гладко выбрит, ботинки начищены-надраены, выходные брюки проглажены, выходная рубаха белехонька. И знакомые бабы говорили мачехе на забавном местном наречии: «Твой-то одеватса — уди тебе как! Чисто всем пригожий». А сейчас Вере Петровне было больно глядеть на отца.

Леонид ушел. Вера Петровна оглядела квартиру: боже, сколько пылищи кругом, домотканые половики, шторы и скатерти, видать, давным-давно не стираны, булка хлеба на столе покрылась плесенью, а молоко в бутылке на подоконнике уже прокисло. Быстро прибралась на кухне, помыла полы, сделала винегрет, и тут проснулся отец.

— Здравствуй, папа!

В детстве она звала его тятей, потом стала звать папой (почти все в округе звали отцов папами и подсмеивались над ней). Но слово «папа» было непривычно, и многие годы как-то стесняло ее, будто она произносила что-то нехорошее. Сейчас ей почему-то хотелось назвать его тятей.

Она приподняла старика. Но он сидел неустойчиво, неуверенно, как младенец.

— Ве-ру-ня! — Нижняя губа у него мелко-мелко задрожала. — Плохой я. Видно, смерть пришла.

Последние слова он произнес совсем просто, будто говорил что-то обычное: «Ну, как доехала?», «Как седни на улице, не шибко холодно?» Она стала успокаивать его: они завтра же вызовут самого лучшего врача, который разберется в его болезнях (сейчас медицинская наука вон на каком уровне!), выпишет лекарства, скажет, что надо есть и пить, и все пойдет на лад. Старалась говорить убедительнее, бодрилась, гладила отца, с горечью чувствуя, что бодрость получается слегка принужденная (а может, только казалось так?), сердилась на себя, и снова говорила, говорила, сразу поняв, что отцу действительно плохо.

— Да приходят доктора. И вон они лекарства. — Он махнул рукой так, будто это были не лекарства, а отрава. — Восемьдесят восемь — шутка в деле.

Он всегда был смелым, отец; если дрались на улице пьяные, где-то муж колотил жену, кто-то дебоширил, бежали за ним — он не побоится, пойдет и любого утихомирит. Он всегда был весело настроен, и теперешняя его подавленность пугала Веру Петровну: человек живет, пока он бодр, пока хочет жить, пока верит в то, что будет жить. Надо было как-то сбить с него эту подавленность.

Он тоже много говорил, с трудом, правда, и каким-то не своим — очень хриплым, с натугой голосом; хрипота исходила откуда-то изнутри, из глубины горла, там у него было что-то лишнее, мешающее говорить. Речь непонятна, можно различить только отдельные слова. И Вере Петровне приходилось переспрашивать его.

Пришла сестра, Зоя Петровна, как всегда аккуратная, скромно и приятно одетая, на лице озабоченность. У нее на лице всегда озабоченность. Даже в голосе озабоченность.

— Вера!.. — Подошла, припала к плечу. Скорбно вздохнула. — Ты покормила папу?

— Да. Но он что-то плохо ест.

— Он теперь все время плохо ест. Уж как прошу… Не знаю, что и делать.

— А что врачи говорят?

— Возраст, говорят.

— Далось вам! А болезнь-то какая?

— Старость, дескать. Соседка вон вчера и говорит: «Вы чо это как мало ему готовите?» Кажется, и в самом деле думает, что мы его не кормим.

«Тебя, видно, больше беспокоит то, что говорит и думает соседка».

— Каждый день спрашиваю: «Ну, что ты хотел бы поесть?» А он: «Ничего не хочу».

Когда они были на кухне, Вера Петровна сказала:

— Он очень тяжело дышит.

— Ну, что ж ты хочешь? Столько лет. — Помолчала. Вздохнула. — Он уже отжил свое.

— Как ты нехорошо говоришь.

— Ну, почему, Вера? Такой возраст. От старости нету лекарств.

— Все это не от старости, а от какой-то болезни. Как ты не понимаешь?

— Не шуми. Врач говорит, что у него совсем плохое сердце. Аритмия, так, кажись, называется. Общий склероз. И еще чего-то. Я не знаю, я не медик.

— Надо лечить.

— Лечат. Только проку-то. Он медленно умирает. Что теперь делать? Все помрем когда-то.

«Какой вежливый и равнодушный голос».

— Ты надолго приехала?

— Ну, сколько надо будет, столько и поживу, — ответила Вера Петровна и подумала: «Ты только этого и ждешь».

Сестры! Какие они сестры. Только считается, что сестры. Ничего общего. Зоя с раннего детства была тихоней, хныкалкой и ябедой, любила подмазываться к отцу и матери. А Вера была бойкой и прямой. Помнится, постная рожица Зойки смешила ее, и она, бывало, шутки ради, возьмет да и щелкнет сестренку по шее или пнет ее в сидячее место, так, слегка, одно название, что щелкнула, пнула. Шуму!.. Зойка ревет, мачеха орет, бежит за падчерицей с ремнем, палкой или скалкой — что попадет под руку. Падчерицу она не любила, что уж говорить, смотрела на нее без утайки как на чужую; самый вкусненький кусочек — Зое, самую грязную, тяжелую работу — Вере. Прямо как в старых сказках о Золушке. И хоть бы постеснялась и делала свое дело незаметно, нет: «Зоя, на-ка, поешь. Вкуснень-кое!», «Верка! Ты чо тут расселась? Кто за тебя робить будет? Морда кирпича просит, а все как робенок!», «Отец! Лупить надо, эту Верку…» И если бы не отцово заступничество («Да успокойся, мать. Ну, повздорили девчонки маленько, помирятся»), было бы худо. Отец на заводе, а мачеха-то дома все время…

Жить с мачехой не хотелось и, кончив семилетку, Вера подалась в областной город. Ну, а потом чего только не было: работала токарем и занимала койку в бараке (сырая, вонючая комнатушка на шестерых), побывала на фронте, после войны вышла замуж и уехала с мужем в Забайкалье, где долго мотались по частным квартиркам, жили в убогой хатенке-насыпушке, кое-как слепленной из досок (земля между досками осела, и стены были мокры, склизки, холодны). С полгода ели гнилую картошку и болтушку из муки. Муж в этой хатенке-насыпушке и помер. В армии — траншеи, землянки. И — ничего. Будто так и надо. Даже вспоминать вроде бы приятно. А вот после войны тяжелая жизнь раздражала ее. И обижала. Когда она заочно окончила техникум, когда ей перевалило далеко за сорок и волосы стали наполовину седыми, фортуна повернулась к ней: Вере Петровне дали на заводе квартиру с удобствами и перевели на инженерную должность. Тогда она все время торопилась — и в цехе, где ей, ко всему прочему, понадавали уйму общественных нагрузок, и на улице (она жила далеко от завода), и даже дома, когда, казалось бы, можно и отдохнуть. Ускоренный ритм, навязываемый цехом, так просто не сбросишь; жила больше надеждами (дескать, ладно, пока как-нибудь, а уж потом, в будущем!), и в этом была ее ошибка: надежды исчезли, будто и не было их, пришла старость, уже без радужных ожиданий, с мучительными сожалениями. Жила бы, как все, радуясь, что ходишь, видишь, дышишь…

Отец поначалу как-то странно равнодушно относился к ней: уезжаешь, ну и уезжай, выходишь замуж — выходи, живешь без квартиры — ничего, потерпи, бывает, но с годами стал внимательнее, все больше и больше радовался ее приезду, и было видно, что он теперь даже гордится ею: дочка вышла в люди, почти что инженер. Несколько раз приезжал к ней, и ему все нравилось там: и город, и квартира, и Верины сослуживцы, люди все дипломированные, солидные, обходительные. Старик внимательно приглядывался к дочери, как бы изучал ее, и это забавляло Веру Петровну.

Отец хорошо зарабатывал, были у него и огородишко, и корова, и овечки, и курицы, все было — и денежки, когда-то понемногу, когда-то помногу, но беспрерывно текли и текли от отца и мачехи к Зое и ее отпрыску Леониду. А о Вере забывали, будто ее и не было на свете: «Вера не возьмет. Ей не надо». Дескать, бойкая, пробьется. И она бог знает где. А тихоня Зоенька рядом, тут. И с ребеночком. У всех вызывает сочувствие. Муженек пожил с ней года два и погиб при автомобильной катастрофе, он был шофером. Правда, когда Вера приезжала, отец и мачеха иногда совали ей какую-нибудь мелочь — баночку варенья или десяток яичек или стакан сухих грибов, но она всякий раз отказывалась, стеснялась брать, и стеснительность прикрывала грубоватым смешком: «Да что я побираться приехала?» А сама всегда привозила им богатые подарки — то костюм, то пуховую шаль, то плащ, то пыжиковую шапку, то отрез на платье, а то еще что-нибудь дорогое и нужное им.

Пенсия у нее невелика. И тут все ее доходы. А ведь еще лечиться надо. Вера Петровна к тому же какая-то непрактичная и часто оказывается в дураках. Весной одолжила соседу-пенсионеру последние полсотни рублей, и он до сих пор не отдал их: «Нету пока, матушка. Отдам, отдам!» А где уж отдаст: пить начал, каждый день на взводе. Раньше сама белила и красила в квартире, а нынче вздумала нанять маляров, уже тяжеловато самой. Пришли, побелили. «А стены на кухне и в коридоре уж завтра покрасим. А то вон как упластались. Ты уж расплатилась бы с нами. Завтра все сделаем честь по чести». Нате, берите! Ушли и — поминай как звали. Сама добеливала, докрашивала.

Может, когда-то в чем-то Вера Петровна и ошибалась, что-то делала не так, как надо, все может быть, но никогда не желала она зла людям, была бойка, шумлива, добра и покладиста, и мысли об этом, теперь на старости, согревают ее. У нее старообразное с глубокими морщинами (кожу будто надрезали) мясистое лицо нездорового землистого цвета — даже самой неприятно смотреть. Не то что у Зои. Та моложава.

Покормила отца, и он уснул. Во сне он все время хрипло выкрикивал что-то бессвязное, звал кого-то, спорил с кем-то — ничего не поймешь, глухо стонал и ойкал; просыпаясь, просил дать воды, пытался сесть, отчего старая железная кровать невыносимо сильно и как-то болезненно скрипела, и Вера Петровна, привыкшая у себя дома к тишине и одиночеству, никак не могла заснуть. Ей все казалось, что он пробудился (она лежала в другой комнате). Подбегает. Нет, спит. Кажется, опять зовет. Нет, во сне… Дышит уже совсем тяжело. И вдруг утихает, не дышит вроде бы. Умер!!! Веру Петровну обдает холодом, она начинает тормошить старика: «Папа, что с тобой?!» Опять дышит. Потом дыхание снова исчезает. И так без конца. Он все время сползал с кровати, и Вере Петровне казалось, что отец свалится на пол и разобьется.

— Вер, а, Вер!

Подошла. Спит. Во сне видит дочь.

— Вера! Плохо мне. Ой, плохо мне!

Это уже не во сне.

Она так испугалась, что, когда вызывала «скорую», то не сразу назвала номер дома, все вылетело из головы, и женщина на другом конце провода поторопила ее: «Говорите быстрее!»

— Дай мне, Веронька, руку.

Это была тяга умирающего к живому. Все отживающее тянется к живому.

— Успокойся, пожалуйста, успокойся! Сейчас приедет врач и все будет хорошо. Все будет хорошо! Он уже едет. Успокойся!

Врач «скорой», флегматичная, неторопливая женщина, сказала Вере Петровне с легким раздражением:

— Ну, что вы паникуете? — Указала рукой на старика: — Возраст!

Вера Петровна не раз еще услышит это слово — «Возраст» (что, мол, поделаешь!) и от соседок, и от медсестры, которая ставила Петру Андреевичу уколы, и от Зои.

«Почему они такие равнодушные? Почему все мы смотрим на смерть в старости как на что-то самое простое, обычное? Смиряемся со смертью…»

Вера Петровна приглашала то одного, то другого врача, и их уже начинали злить ее назойливость, ее бесконечные приставания и просьбы; давала отцу лекарства, бегала по магазинам и базару, выискивая, что бы купить для него; успокаивала, веселила старика, как могла, и с ужасом видела, что все без толку — отец с каждым днем хилел, слабел, какая-то неведомая и в то же время неумолимая жестокая сила тянула и тянула его из жизни. И невольно вспоминалась старинная, давно вроде бы уже забытая русская пословица: от всего вылечишься, кроме смерти. У Веры Петровны было чувство крайней подавленности и тоски — ей было страшно за себя. Отец, как тень, — живет, не живет. Почему же ей так мучительно жалко его?

Перед утром он проснулся и, громко дыша, долго глядел куда-то в угол, думая о чем-то своем.

— Ты о чем думаешь?

— О боге, — прохрипел он.

Когда ей было лет десять, отец снял с божницы простенькие деревянные иконы и начал их торопливо рубить топором на мелкие части; рубил и совал в железную печечку, где горели дрова; железянка грозно гудела и завывала. На печке лежали картофелины, разрезанные на тонкие ломтики, — ужин для их семьи. Отец рубил, а мачеха крутилась возле и, охая и злобно дыша, пугала его адом и чертями. «Картошку эту я есть не буду, так и знай!» А он кряхтел и рубил, кряхтел и рубил. Отец никогда не вспоминал о боге.

— А ты разве веришь в него?

Он ответил не сразу:

— Да нет. Тока щас вот что-то подумал: а вдруг он есть.

— И тебе хочется, чтобы он был?

— Хорошо, если бы был.

Последнюю фразу он произнес тихо, виноватым голосом. Он ждал, что скажет дочь, как будто она могла сказать только истину. Сказки о бессмертии души (ведь в бессмертии суть, если его нет, что думать о боге) казались ей наивными, нелепыми, но отец ждал подтверждения, она это чувствовала; этот мир для него уже потухал, а вечного небытия он все же не хотел, — живые никогда не смирятся со смертью. И в утешение ему она сказала:

— Возможно, и есть.

Старик прожил еще около месяца, стонал, мучился, а помер тихо, незаметно, перед утром, когда на улице мела метель, наверное, уже последняя в эту зиму, и город, запорошенный снегом, тихо и покорно спал. И сразу стали отовсюду стекаться люди. Многие проявляют какое-то странное любопытство к умершим: видели человека за всю жизнь раза два или вовсе не видели, может, даже и не слыхали о нем, чужие, посторонние, а вот пришли, стоят, глядят со скорбными лицами. Чего глядят? Одна даже горько поплакала, попричитала и, отойдя в сторону, стала, как ни в чем не бывало, разговаривать с бабами.

Оказывается, в городе жило немало двоюродных и троюродных сестер, братьев, племянников и племянниц и еще каких-то, вовсе уж дальних-предальних родственников — седьмая вода на киселе, которые на удивление быстро узнали о смерти Петра Андреевича и заявились в тот же день. Вера Петровна прибиралась на кухне и в коридоре, а Зоя Петровна, Леонид и трое дальних родичей стали рыться в комоде, выискивая деньги, которых, по мнению Зои Петровны, было немало припрятано у покойника. А похороны, как известно, требуют денег.

Вера Петровна услышала радостный возглас сестры, и он был так некстати, так неприличен, этот возглас.

— Вот нашли! — Зоя Петровна положила на кухонный стол пачку денег. Она была радостно возбуждена, старалась скрыть это, успокоиться и не могла: — Тысяча двести рублей. Двести рублей папа обещал Жене на свадьбу. Ну… похороны, поминки… А потом поминки на девятый день, на сороковой. И через год. В общем, как раз хватит.

Она выжидающе глянула на сестру, пытаясь определить, верит та ей или не верит, тянется к деньгам или нет. Вроде бы не тянется. Лицо как маска, ничего не поймешь, — бывают же такие люди. И Зоя Петровна продолжает так же возбужденно:

— Двести рублей он давно обещал… А его желание для нас — закон. — Ее верхняя губа заметно напряжена. Глаза неподвижные, будто неживые.

«Там будет не как раз, а с лихвой, — подумала Вера Петровна. — И с кем это она будет потом поминки устраивать? Уже все, все распределила. Аж дрожит от жадности. И о покойнике забыла».

Подошли Леонид и дальние родичи — светлоглазая девчушка, угрюмый усатый мужик и старуха, которая была столь стара, что ходила, пошатываясь; кажется, дунь ветерок и — падет. Леонид подал лист бумаги:

— Это завещание, теть Вер. Бери!

Отец все свое имущество оставил по завещанию Вере Петровне. Конечно, имущество не ахти какое, но все же: дешевенький телевизор, радиоприемник, купленный вскоре после войны и еще работающий, настенные часы, столы, стулья, кровать, пуховые перины, мягкие подушки, одежда, чашки, ложки, поварешки. Есть кое-что. На этих перинах и подушках померла мачеха, только что помер отец; Вера Петровна не сможет спать на них, хотя у нее самой жесткая-прежесткая подушка и нет перины, — все время будет думать, как они там лежали и умирали. Уж вот такая она! Но стоят эти перины и подушки дорого.

Вера Петровна ничего не знала о завещании. Помнится, когда-то давно, лет этак двадцать назад, отец, подвыпив, сказал ей, что думает оформить на нее завещание, и Вера Петровна засмеялась, махнула рукой: «Да ты еще меня переживешь. И не надо мне ничего!» Ей казалось, что он просто так говорит, лишь бы говорить о чем-то; пьяненький, он любил говорить. Она видела, как у Зои дернулись плечи, та стояла спиной, смотрела в окно, на соседний дом, куда шестеро парней затаскивали пианино; но что-то у них не ладилось там: поставили пианино на землю.

— Я отказываюсь от наследства. Порви это завещание. И давайте обо всем этом поговорим потом. После похорон.

Зоя Петровна взяла у сына завещание и порвала.

«Однако… быстренько. И с каким затаенным азартом рвала».

Вера Петровна уехала сразу же после похорон, в состоянии крайней усталости, какой-то внутренней опустошенности и странного безразличия ко всему. Перед отъездом она снова сказала сестре, что отказывается от наследства. Зоя Петровна глядела на сестру ласково, улыбчиво и думала: «Уж убиралась бы ты отсюдова побыстрее, старая кикимора. А то кто тебя знает…» Когда она думала о наследстве, в душе у нее все так и ликовало, но к этому радостному чувству примешивалась легкая тревога: «Уже вроде бы собралася, а чо-то тянет еще. Жду, жду, все жданки вышли… Телевизор хоть и маленький, а показывает хорошо. Маленький да удаленький. Леньке в отцовой квартире оставлю. Настенным часам, наверное, больше ста лет. Папа говорил, что купил их у какого-то недорезанного буржуя еще в двадцатом году. Есть люди, которые собирают всякие старинные вещи. Каких только чудаков на свете нетука. Если такого чудотворца найти, то кучу деньжищ за эти часы отвалит. А перины и подушки вовсе прелесть. Мяконькие. Не лежишь, а будто плывешь на них. К себе на кровать положу. В общем, полно добра. Если на деньги перевести, бо-ольшая сумма выйдет! А главное, конечно — квартира. Так в ней все наладим, что уди тебе! Раньше в квартире тараканов до черта было. А как появился покойник, все тараканы куда-то подевались, ни одного не видно. Махонькие, а какое чутье! Вот чем надо их вытравлять-то — покойничками».

Ей стало смешно. Но, глянув на сестру, она тут же нахмурилась, ей показалось, что у Веры какое-то необычное — напряженное, ожидающее выражение лица, сестра хочет что-то сказать или сделать. Вот как возьмет да заявит сейчас: «Слушай-ка, я передумала. Я, пожалуй, заберу папино имущество».

Зое Петровне непонятно, как это можно отказываться от имущества. Вот дуреха! Ей добро прямо в руки валится, а она не берет. Не хватает у нее, что ли? Она, вообще, всегда вела себя как-то чудно, эта Верка. Пальтишко дешевенькое, старенькое — срам глядеть. Да и шляпенке в обед сто лет будет, то и гляди расползется. И еще гнет фасон. Еще чего-то заедается, даже взбуривает. Если б было лет пятнадцать, а то — слава те господи! — давно перевалило за шестьдесят. Видно, лень связываться; ведь надо все это — телевизор, приемник, столы, стулья и другое добро — увозить или продавать. Канительное дело! Да, да, лень… Проще отмахнуться. Так думала Зоя Петровна.

Но дело было не в лени; Вера Петровна видела, с какой жадностью тянется к деньгам и отцовскому имуществу ее сестрица, и злилась про себя: бери, подавись!.. Она не хотела быть похожей на сестру. И ей казалось, что если она займется имуществом, то так или иначе в чем-то будет похожа на Зою, повторит ее. Но главная причина, заставившая ее отказаться от наследства, была все же не в этом: Вера Петровна никогда ничего не брала у отца, ничем отцовским не пользовалась; и сейчас думалось ей: пусть уж будет так до конца. Пусть будет так!.. Проживу… В этом она чувствовала какую-то горькую сладость.

«А Зоенька чувствительна. Тонко улавливает мое настроение. Чувствительность, заквашенная на эгоизме».

— Ты чо-то плохо выглядишь, Вер. Надо б тебе отдохнуть. А то ишо свалишься тут у нас.

— Да, да!.. Я сейчас пойду на вокзал, — слегка недовольно проговорила Вера Петровна.

— Ну, отдохни хоть. Пойди к нам, полежи. Поспи.

— В вагоне отдохну.

— Я тебя провожу.

— Не надо провожать.

— Как «не надо»?

— Одна дойду. Не надо.

— Какая ты сердитая, Вер. Почему ты такая сердитая, а? Ведь ты же интеллигентная. — Улыбается. Улыбка у нее, как всегда, тихая, красивая. — Знаешь, этим летом я в Ялте отдыхала. Вот прелесть, слушай, а! Море какое! Так одна врачиха там говорила про отдыхающих: это, дескать, не настоящая интеллигенция. Это, дескать, мужицкая интеллигенция. Одно хамство, мол, и невоспитанность.

— А ты понимаешь, что она имела в виду под словом «мужицкая»?

— А чо уж я такая дура, что ли?

— От ее философии тянет скверным душком. А ты повторяешь…

— Ну, чо ты придираешься-то? — Опять улыбается.

Вера Петровна никогда не видела сестру злой и грубой, Зоя всегда была тихонькой, гладенькой, сладенькой. Вере Петровне кажется, что в Зоином вежливом, деликатном голосе есть что-то неживое, холодное. Сегодня она впервые почувствовала, что ей неприятны ее длинный, угрюмый нос, чрезмерная старательность и приглаженность в одежде.

Вспомнилось… Та сценка, наверное, навечно останется в памяти. А, казалось бы, что особенного… Однажды (она была тогда еще молода) Вера Петровна решила покормить голубей; к хлебным крошкам, брошенным ею, заковыляли три или четыре птицы, но какой-то шустрый, взлохмаченный воробей опередил их и, схватив самую крупную крошку, выскользнул из-под их ног и улетел. Зоя, стоявшая рядом, сдавленно засмеялась, и в смехе ее были довольство и злорадство.

«Она боится жизни, не верит в нее. И от того хочет казаться милой, доброй и вежливой. Не быть, а казаться… Она по-своему закалена, все переживет, все одолеет…» Вера Петровна часто разговаривала сама с собой (одиночество приучило), порою мысленно спорила с кем-нибудь, и эти разговоры и споры бывали куда более смелыми, убедительными и даже умными, чем с людьми.

На вокзал Вера Петровна пришла уже вечером, усталая и продрогшая. До поезда оставалось почти три часа. Да поезд еще может и запоздать, они что-то все время запаздывают. В буфете продавали вареных кур, яйца, слоеные пирожные, кофе и чай; все аккуратненько разложено и вкусно попахивает. Весь этот месяц Вера Петровна ела на ходу, без аппетита. И сейчас она с удовольствием съела бы кусочек курицы и пирожное. Но курица-то — ох-хо-хо! — сколько стоит! А Вера Петровна за дорогу совсем поистратилась. Взяла яичко, стакан чая и ломтик хлеба. Яйцо, оно ведь тоже полезное, говорят, даже полезнее мяса.

Стояла у столика, неторопливо ела, глядя в окно, за которым косо сыпал и сыпал снег, слушала монотонные, точно заведенные, голоса пассажиров, сонно бродивших по залу, зябко поеживалась и думала: до чего же вьюжной выдалась нынче зима, все кругом завалило снегами, сугробы, сугробы, сугробы, и мороз на улице пробирает аж до костей.

Она заявилась в конце рабочего дня, когда я уже складывал архивные документы в сейф; неслышно открыла дверь и, протиснув свою тонкую и плоскую, как доска, слегка согнутую фигурку, спросила утробным голосом: «Можно?» и, не дожидаясь ответа, неприятно настойчиво, навязчиво глядя на меня, мелкими шажками прошла в кабинет.

Было ей, как потом выяснилось, уже за семьдесят, но выглядела она в общем-то неплохо: морщины мягко легли на ее лицо с ровным высоким лбом и прямым, все еще красивым носом; пышные седые волосы, крепкие жилистые руки, только глаза нехорошие — тусклые, обесцвеченные, водянистые — мертвые глаза, они убедительно свидетельствовали, что дни этой женщины уже сочтены. Была она в новенькой дошке из поддельного котика, дорогой пуховой шали, не по-старушечьи подобрана. Могла сойти, пожалуй, и за пятидесятилетнюю, если б не такие глаза… Все-таки много говорят они о человеке — глаза. С полчаса назад приходила другая женщина, за справкой для пенсии. Глаза у той испуганные, забитые, бегающие — ярко выраженный невроз.

— Я к вам. Вы не знаете меня?

— Вроде бы нет.

— Комарова Наталья Григорьевна. — Она улыбнулась, но как-то странно, словно по обязанности, — какая-то слабая, неживая искусственная улыбка.

— Я из секции ветеранов революции и гражданской войны. Это при музее. Вы, конечно, слыхали про нашу секцию. Ну да, ну да!.. Так вот, в прошлом году еще, в сентябре, помнится, мы решение такое выносили, чтоб все ветераны сдали свои документы в музей. На хранение. Анкеты, значит… мандаты, удостоверения, письма и справки всякие. Ну, в общем, все, вплоть до фотокарточек. Что только есть. Вы понимаете?

— Да, — кивнул я, хотя, по правде говоря, не все понимал. Как это: «Что только есть?..»

— Сдали кое-кто… Но музей есть музей. Пока работает секция — еще ничего. А потом, глядишь, и выбросят. Или засунут куда-нибудь, так что и никаких концов не найдешь. Ненадежное это дело, я вам скажу, — музей. Тем более, что и секция-то наша только формально числится. Фор-маль-но! Можно сказать, уже и распалась совсем. Сперва-то, как организовались, еще пошевеливались. А теперь даже и не собираемся.

«Ершистая старуха, — подумалось мне. — Чего же она хочет, однако?»

Я работал заведующим областным партийным архивом. И ко мне, почитай, каждый день заявлялись старики и старухи. Чаще всего так, от нечего делать; придут, не торопясь сядут, устроятся в креслах поудобнее и начинают размусоливать, говорить, что только на ум взбредет. И подолгу сидят, порой по полдня. И ведь не скажешь: выметайтесь, мне не до вас и без того работы по горло. Попробуй-ка… Обидятся, начнут тебя поносить, к секретарю обкома пойдут или даже в Москву напишут — это народ смелый и им терять, как говорится, нечего. И вот приходится каждый раз делать внимательную физию и терпеливо слушать. Да ведь и то сказать: куда старикам пойти, как не в архив да музей. И потом… Многие пенсионеры хорошо помогают архивам: то старинный документ принесут, да такой, что у архивиста от радости сердце захолонит, то какую-нибудь фотографию ценную, то интересные воспоминания… Принесут, положат и равнодушно заговорят бог знает о чем, даже не представляя толком, какую услугу оказали архиву.

— И понимаете, какая складывается картина? Все дело, конечно, в руководителях секции. Ну, я тут отвлекаюсь. В общем, я взяла из музея свои документы и хочу их вам передать. А с госархивом лучше и не связываться. Черных с Морозовым туда сдавали. Описи получили — все, как говорится, чин чином. А вздумали недавно проверить — некоторых документов-то, говорят, уже и нету. Или затеряли их там бестолочи эти или повыбрасывали — никто толком ничего сказать не может. Вот такие у них порядочки! У вас, конечно, лучше сохранятся, чем в госархиве.

«Странная старуха, — подумал я. — Ставит себя на одну ногу с Черных и Морозовым. Те — старые большевики, революционеры. А эта?.. Почему некоторые люди в глубокой старости впадают в детство?» Вспомнилось… В одном доме со мной жила старуха. Было ей уже под сто; ходила мелкими, робкими шажками, как ребеночек, и все бессмысленно улыбалась.

Разговору не предвиделось конца. А я условился с женой встретиться после работы у кинотеатра: все последние дни мне приходилось подолгу задерживаться в обкоме, надо же когда-то и отдохнуть. Извинившись перед старушкой, позвонил жене:

— Не выходи пока. Я тебе позвоню…

— Я вас задерживаю? — спросила посетительница.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, часом раньше, часом позже…

— В прежние-то времена, помню, до ночи засиживались. А заседали до петухов. Идешь, бывало, под утро, а тебя аж пошатывает. — Хихикнула. — А я сильная была. И никакой такой интеллигентной нервности знать не знала.

«Почему некоторые люди понимают нервность как слабость, — подумал я. — Почему у сильного человека не должно быть нервов?» Мне казалось, что среди нервных много способных и одаренных.

— А как все-таки азартно работали. — Она говорила с сожалением: вот, мол, времечко было, теперь уж не то. Теперь иной коленкор.

— Да, азарт в работе — это хорошо. Но, бывало, и болтали попусту.

Она посмотрела на меня так, будто не расслышала, что я сказал, и неодобрительно хмыкнула. А я добавил с нажимом:

— Многовато все-таки заседали в те времена. Был такой грех.

— Собрания — это тоже работа, — упрямо дернула головой Комарова.

— Ведь вы сами говорите: до петухов заседали. А зачем?

— Зачем заседали?

— Зачем так долго?

— Значит, требовалось. А чего комкать? Каждый, бывало, выскажется, не торопясь.

— Одной говорильней сыт не будешь.

Она еще раз хмыкнула, уже с оттенком какой-то антипатии, ведь хмыканье, как и улыбка, кряканье, покашливание, может выражать самое различное настроение, и я почувствовал, что во мне начинает пробуждаться легкая, еще неосознанная по-настоящему, стыдная неприязнь к старухе. Попросил ее коротко рассказать биографию. Но она рассказывала довольно долго. Родилась в семье крестьянина-голыша, до революции «по темноте своей» служила прислугой, сперва у попа, где «ели яиц так много, ну, как мы вот сейчас хлеб едим», потом у купца одного, молодого. Страсть какой богатый купчина был. И великий чудила. А фамилия простая, мирная — Воробушкин. Его любимая фраза, когда, бывало, подвыпьет: «Хочу душе волю дать!» И давал… Подкатывает на тройке к ярмарке. А ярмарки богатейшие были. За сотни верст съезжались сюда и купцы и покупатели. Длинный горшечный ряд. Горшки разных размеров, кринки и кувшины всякие. Купец кричит кучеру: «Гони по горшечному!» Гонят. Все поразбивали. Крик, визг и плач. Тройка поворачивает. Приказчик — холуек купеческий — спрашивает у крайней старухи: «На сколько разбили?» — «Да, рубля на три, черти вы окаянные». — «Дай ей десятку», — командует Воробушкин. И так со всеми. А в году тринадцатом было… Собрал губернатор купцов, денег просить на стройку какую-то, не то на дворянское собрание, не то на клуб приказчиков — она уж не помнит. Кто сто, кто триста выкладывает, а кто глаза отводит — не хочет давать ни рубля. Хмыкают, пыхтят, жалко деньжонок скупердяям. И вот заявляется Воробушкин. Впереди него приказчик несет серебряный поднос с кучей денег. Встал возле губернатора, повернулся к залу: «Все вы дураки! Я даю десять тысяч на строительство этого дома». И вот этот купец «приударил» за ней, потому что она «тогда видная такая была, полненькая». А купчиха, «тощая выдра», взбеленилась, и пришлось снова «убираться в деревню, к отцу».

Она говорила и говорила. Уже о деревне, где когда-то жила. По словам Комаровой, выходило, что в деревне она вела пропаганду и против царя, и против временного правительства. А что конкретно делала? Ну, беседовала с мужиками, читала им книжки, «рассказывала решительно обо всем». А во время колчаковщины в тылу белых вместе с большевиками листовки разбрасывала. И в двадцать первом году не легче пришлось, когда по всей Западной Сибири кулацко-бандитский мятеж начался. Ее схватили в селе Сорокино вместе с другими коммунистами и много дней держали в холодном амбаре и избивали. Красноармейцы-конники спасли ее, а то бы…

С двадцать девятого года Наталья Григорьевна «на руководящей работе»: поначалу секретарем сельсовета была, а вскорости председателем сельсовета стала. Ох и тяжеленько было! Ну, посудите сами: никто из уполномоченных не мог «выколотить» хлеб у крестьян в деревне Алексино. В тайники припрятывали, да так, что сам черт не найдет. Хоть им кол на голове теши, бывало, все без толку. А она приехала, вызвала мужичков, которые побогаче, и так это крепенько постучала кулаком по столу: «Хватит блезирничать. Сдавайте, а то все равно найду, и уж тогда будете отвечать по всей строгости закона». С неделю промаялась в Алексино, а то и больше. Кое-кто струсил — сразу сдал хлебушко. Потом и с самыми упрямыми разделалась. Правда, тут мужик один помог — рассказал о тайничках. Таким вот образом она и утерла нос всем другим уполномоченным. Все сделала честь по чести. Кулаки в Сибири крепенькие были, пострашней волков. Но Наталья Григорьевна лихая была. Ей и нож под ребра обещали воткнуть, и бога молили, чтоб он быстрей убрал ее в преисподнюю. Но убрались другие, а она вот живехонька.

О кулаках она рассуждала как-то по-своему: всякий «справный» крестьянин в ее представлении — кулак, даже если и никогда не эксплуатировал чужого труда. О ленинском определении кулака она и понятия не имела.

Я хотел поговорить с ней о «справных крестьянах», но только вздохнул и бормотнул про себя:

— Э, зачем?

Но она услыхала и спросила:

— Не надо рассказывать?

— Нет, нет, говорите.

В тридцать восьмом Наталья Григорьевна пошла вверх — ее назначили секретарем райисполкома, однако через год почему-то (она не объяснила почему) перевели в райком партии на скромненькую должность инструктора. А в войну опять взлет начался: Комарову утвердили заведующей отделом кадров райкома партии, и в этой должности она благополучно пребывала до осени сорок пятого года, но потом ее «ни за что ни про что, только б дать место одному демобилизованному, угнали обратно в деревню», и стала она по воле судеб заведовать сельским клубом. А уж какой, прости господи, массовик-затейник из старухи, потому перед самой пенсией Наталья Григорьевна, как и в дни своей беспокойной молодости, секретарила в сельсовете. И в райцентре, и в деревне — везде старалась «идти впереди», день-деньской, бывало, крутилась, не жалея себя.

Старуха, несомненно, прибавляла в свою пользу и прибавляла изрядно, но даже и с этими прибавками получалась фигура не шибко-то большая.

«Конечно же, самолюбива до крайности. И это развивало в ней энергию. И от того, наверное, она старалась «идти впереди».

Все было ясно… Ясно-то ясно, но как быть? Старухины документы архиву не нужны. Будь Комарова видным революционером — тогда другое дело. Я уже хотел сказать ей об этом, по возможности деликатнее, осторожно, но тут она снова заговорила:

— Не долго, видно, уж осталося мне. Со здоровьем таким…

Говорила спокойно, не жалостно, как о неизбежном и… нестрашном. Я в эту минуту уже готов был проклинать себя за скверные мысли о старухе и не стал утешать ее; утехи в подобных случаях часто выглядят фальшивыми.

— Муж, дети есть?

— Одна я совсем. Как перст. Были две племянницы, да сгинули куда-то. В позапрошлом году комнатку дали мне. В пятиэтажном доме, наискось базара. Знаете тот дом? А в двух других комнатах музыкант живет с женой. Ничего так это… смирные. Приглядывают за мной. Что попрошу — купят. Ну, денег даю, конечно. А то б куда я одна-то. Захворай, и даже воды некому поднести. Так вот…

И у меня будто что-то перевернулось в душе. Вспомнилось… Этим утром приходил в архив хромой и кривой старик, человек необычной судьбы: осенней ночью его подбросили младенцем, в грязном тряпье, к воротам избенки дьякона. Дьякон вышел до ветру, услыхал детский плач, втащил младенца в дом, а утром передал в приют. Прошли годы, и этот мальчишка стал беспризорником, позднее — заключенным («пымали за воровство»), жил в бараках на стройке, их — новостроек и бараков — в тридцатые годы было великое множество, воевал, был ранен, мучился в лагере для военнопленных, болел диабетом, склерозом и еще чем-то. И на старости тоже остался один-одинешенек, «потому как… — это он сказал мне без всякого стеснения. А, впрочем, что тут стесняться… — уже давно, с войны еще, не способен к семейной жизни». Жестока все же к отдельным людям судьба.

— Хорошо, приносите, — согласился я. — Видимо, мы создадим при архиве секцию ветеранов, и тогда надо будет ото всех товарищей собрать документы и заодно воспоминания.

А про себя подумал утешительно: «Если не будет секции, вложим часть документов в личное дело этой женщины».

На другое утро Комарова принесла толстый сверток. Торопливо сорвала со свертка газету костлявыми нервными пальцами и осторожненько, будто это была не бумага, а тонкое изделие из хрусталя, положила на стол две добротных коленкоровых папки.

— Вот!..

На коричневых папках — белые полоски с машинописными буквами «Комарова Наталья Григорьевна». Легонько подвинула обе папки:

— Тут все.

Было неприятно от этой ненужной осторожности.

Я раскрыл первую папку. Анкета, билет депутата областного Совета, замусоленные трудовая и профсоюзная книжки, мандаты делегата партийных и профсоюзных конференций, дюжина по-купечески ярко раскрашенных старых почетных грамот, потрепанные жалконькие книжечки члена союза безбожников и общества «Долой неграмотность». Все это еще куда ни шло. Но, раскрыв вторую папку, я ужаснулся: чего только не было тут — пропуска на демонстрацию и в закрытый распределитель, приглашение на вечер работников районной милиции, абонемент народного университета здоровья, путевка на Всесоюзную сельхозвыставку, какие-то помятые и пожелтевшие от времени извещения, телеграммы и письма: «Здравствуй, Наташа!…» Все билеты, книжечки и листы на диво старательно подшиты к папкам.

— Так, так…

— Принесла вот…

— Кто переплетал?

— Козин Илья Павлович. Поди, знаете? Ну, этот… старый большевик. До пенсии работал в типографии переплетчиком. Уж упросила получше сделать. Ведь тут все, что осталось обо мне.

Она улыбалась и, к великому моему удивлению, улыбалась слегка кокетливо, приподняв плечико и смотря снизу вверх, как это делают иногда молодые женщины. Ее костистый с морщинистой кожей подбородок стал еще острее, еще костистее.

«Мда, забавно!»

Комарова просидела долго, этак часов около двух. И опять о чем только не говорила: о женотделе губкома партии, о кулаках и подкулачниках, о голодухе после гражданской войны, о стилягах, о старинном кушанье кулаге, о том, что в прежние годы в сибирских реках было полным-полно рыбы и она не припахивала нефтью, как нынче, — получался бесконечно длинный и бестолковый разговор о том и о сем.

Я старался не показывать своей занятости (у меня, как на зло, скопилось много работы), изображал на лице спокойствие и внимание, изредка тоже что-то говорил, и голос мой был напряженным, а улыбка вымученной. Чувствовал это, пытался как-то исправиться, — не получалось. На втором часу нашего утомительного разговора, против воли своей, я широко зевнул. Но старуха не заметила этого.

Наконец-то Комарова распрощалась. И, надо сказать, вовремя, потому что вскоре вошла научный сотрудник архива Кривогузова; это была женщина особого склада, у которой слились воедино честность, грубоватость и прямолинейность.

— А это что? — удивилась Кривогузова, рассматривая папки. — Комарова Наталья Григорьевна. Во-он кто! Бог ты мой! Ну, зачем вы это взяли?

Я пожал плечами:

— Посмотрим… потом…

— Да чего смотреть-то? Эта старуха нам уже давно известна.

Ко всему этому, видимо, надо добавить, что я тогда только-только начал работать в архиве.

— Изображает из себя, не знаю кого, — продолжала Кривогузова. — И в тылу-то у Колчака вела пропаганду, и с бандитами-то боролась. Так ведь? Говорила ведь? Ну, вот! А между тем у нас нет никаких документов, подтверждающих участие Комаровой в борьбе с колчаковцами и мятежниками. Лет десять назад умер Стрельцов Петр Степанович, член партии с шестнадцатого года. Он во время колчаковщины в подполье был. Один из таких… ну, из самых видных подпольщиков в нашем городе. В общем, человек заслуженный. И он не раз говорил, что и слыхом не слыхал о Комаровой. Да и вообще с этими стариками… Другого послушаешь, так получается, что и у Ленина, и у него одинаковые заслуги.

— Видите ли, Анна Дмитриевна… — Я не знал, что говорить. — Эти документы могут пригодиться нам при организации выставок, например. Тут, я вам скажу, есть интереснейшие штуковины. Поглядите-ка. Вот это членский билет общества «Долой неграмотность». От двадцать восьмого года. Любопытно, правда? А вот членский билет союза воинствующих безбожников. Зачем выбрасывать. Молодежь, знаете, с каким удовольствием будет глядеть. Кое-что можно и в личное дело Комаровой вложить.

Но Анну Дмитриевну трудно провести, она баба дошлая, умная. Покачала головой:

— И добрые же у нас души в архиве. Но эта доброта нам когда-нибудь клином обойдется. Ладно уж, пусть!

Старушка пришла и на третий день, выложив на стол с дюжину фотокарточек. Это были большие снимки женщин тридцатых годов, скромных, простенько одетых (многие в платочках), и маленькие, бледные, видимо, любительские снимочки веселых митингов и демонстраций, где назойливо выпячивались лозунги со словами: «Великий Сталин», «Великому Сталину», «Великого Сталина». На каждом снимке — Комарова, чаще где-нибудь в центре. Молодая Наталья Григорьевна совсем не походила на теперешнюю, но я все же узнавал, где она, — у нее были странно вытаращенные глаза и каменно строго поджатые губы.

— Частенько смотрела раньше-то от неча делать. Приятно все ж таки на молодость свою поглядеть. Возьмите, пригодится, может.

И хоть бы один мускул дрогнул на ее лице, оно как маска.

Обычно серьезная, Анна Дмитриевна на этот раз не обошлась без грубоватой шутки:

— Дама эта что-то подозрительно часто заглядывает к вам, товарищ заведующий.

Кому-кому, а работникам архива надо быть внимательными к старикам и терпеливо переносить даже их причуды. Старики поражали меня глубокими мыслями, эрудицией, поразительной памятью на мелкие, давно забытые официальной историей события, а порой и удивляли взглядом на вещи. Наталья Григорьевна Комарова, в общем-то, производила благоприятное впечатление. И мне было искренне жаль старушку, которой планида ничего не дала под конец, кроме одиночества. В четвертый раз она заявилась месяца через два, и я подивился, сколь сильно изменилась она: осунулась, сгорбилась, лицо обморщинилось, глядела с мольбой, и руки слегка тряслись. Я усадил ее, бормоча «пожалуйста, пожалуйста» и упрекая себя за то, что прошлые разы, как мне казалось, был недостаточно внимателен к ней и без надобности насторожен.

— Я хочу поговорить с вами… об одном деле, — заговорила она прерывисто.

— Я слушаю вас, Наталья Григорьевна.

— Вы представьте только, что произошло в эту субботу. Сходила я, значит, в аптеку за таблетками. Сейчас без лекарств я уже никак не могу. Ну, потом подремала маленько на диване… Э, да зачем я это все рассказываю? В общем, часов в девять вечера кто-то звонит. Нахально так это, громко звонит. А я как раз одна была в эту пору. Сосед в филармонию ушел. И соседка тоже куда-то вышла. Открываю, значит. Входит мужик лет под сорок, а может, и поболе, не знаю уж. Здоровенный такой. Плечистый. Чисто одет: в пальто модном, коротком, какие нонче стали носить, в шапке хорошей, каракулевой. И при часах, как я потом разглядела. Ну, а все-таки простой работяга, вижу, хоть и одет богато. Спрашивает: «Вы — Комарова Наталья Григорьевна?» — «Я буду», — отвечаю. Гляжу, помрачнел враз, как будто я обругала его. «Я хочу с вами поговорить». — «Проходите, — говорю, — милости просим». А у самой так и заскребли кошки на сердце. Так и заскребли, знаете. Как-то нехорошо стало мне вдруг. Уж шибко злобно смотрит. А на грабителя вроде не похож. Чую это и радуюсь. Хотя денег у меня — кот наплакал. Что уж… А диван, комод и шкап не потащат. Но мало ли… В молодые-то годы я лихая была: ни черта, ни дьявола не боялась. А на старости трусихой стала.

Ну, приглашаю его: «Присаживайтесь». — «Вы помните… — спрашивает он меня. — Помните Бердюгина Ивана Александровича? Из села Абрашина». — «А как же! — отвечаю. — Хоть и давно с ним встречалась, а помню». И тут же задаю ему вопрос: «А, собственно, что вас интересует? По какому такому праву вы допрос учиняете?» А он мне: по такому, дескать, праву, что я его родной сын. Ну, я сперва-то вроде как бы стушевалась слегка, а потом думаю: «Чего мне!..» — «Очень приятно, что сын. Слушаю вас». — «Помните, почему мой отец погиб?» — «Я, — говорю, — не знала, что он погиб». — «Он в тюрьме умер». — «Очень жаль… Помню его, как же». Этот Иван Бердюгин настоящим кулаком был. И колхоз разлагал. И я, конечно, сказала об этом сыну. Ну, не так вот, напрямки, как вам, а поосторожнее, конечно, сказала. Полегоньку. И не сразу. И слова другие, в общем, подобрала. А он прерывает меня: «Постой, постой, какой кулак, когда его и не раскулачивали вовсе?» Ну, положим, не раскулачивали. Да разве в этом дело? Взгляды его были кулацкие, самые что ни на есть вредные. Про это все в Абрашино знали. Жаль вот только, что уж никого из стариков абрашинских в живых не осталось.

Говорила натужным, упрямым голосом. О человеке с таким голосом обычно говорят: «Ну, этот спуску не даст!» Я ощущал какую-то странную, противную напряженность, предчувствуя, сам не зная почему, что старухина исповедь не найдет во мне одобрения, будет неприятна.

— Он сказал, что его отца реабилитировали. Дескать, все это поклеп был. Все это, дескать, напраслина. А я ему отвечаю: «Не знаю, начальству видней — напраслина или не напраслина. Тока, если говорить откровенно, дело уже прошлое, были все же у вашего папаши кулацкие взгляды. Были! Где хошь скажу. Разную нехорошую агитацию вел. И на других влиял». А он уставился на меня своими гляделками злыми и говорит: «Мне показывали одну бумагу, написанную вами. Вы оклеветали моего отца. Из-за вас его…» И пошел, и пошел, знаете… «Я вот как сейчас возьму тебя, сволота такая, за горло… — Так и сказал «сволота такая»… — Возьму за горло и весь дух из тебя вышибу». И начал, и начал меня всячески поносить-обзывать. Даже матерно. Слова не дает сказать. И дышит этак часто-часто, и уже кулаки навострил. «Вы можете, конечно, выпустить из меня последний дух, — отвечаю я ему. — Во мне его, духу-то, не шибко много осталося. И мне это не так уж и страшно. Отжила я свое. Сегодня помру, завтра ли — не все ль равно. Вот так!» — «Ты, — говорит, — зачем, паскуда, писала?» — «Чего, — говорю, — писала?» — «Донос на моего отца писала. Наплела на него ерунду всякую». А он, дескать, простой крестьянин был, неграмотный. Темный. — «Ничего я не писала. Знать ничего не знаю!» — «Давай не плети! Мне показывали в кагэбэ. Я там был».

Она помолчала, смешно и скорбно поджав губы.

— Неужели ж они показывали ему? Как вы думаете?

Сейчас голос ее был тихим, вежливым вроде бы, но… отдавал холодом. Старуха смотрела на меня с удивлением, искала сочувствия. Более того, она, судя по всему, была твердо убеждена в том, что я сочувствую ей. Сочувствую… а значит, и думаю так же.

Черт знает что! Вот и на прошлой неделе, пусть не совсем такая, но, в сущности, сходная история произошла: какой-то пожилой субъект, будучи под мухой, в курилке театра начал рассказывать мне, зло размахивая руками, как он «в парке своротил одному фраеру скулу». «Какого шута они предо мной исповедуются?» Вглядываясь в старуху, я вдруг болезненно ясно, до странности четко представил себе ее в те годы: упрямые, туповатые вытаращенные глаза, недовольно поджатые губы, и на всем лице выражение недоверия, подозрительности, готовности что-то предпринять, кого-то разоблачить, кого-то покритиковать. В эту минуту мне были неприятны ее пышные седые волосы, похожие на парик, и водянистые, обесцвеченные глаза, по которым никак не угадаешь, кто пред тобой.

— Эт-то что же?.. Как понимать? Ведь они не должны показывать ему. А?!. Они, по-моему, не имеют права этого делать. Мало ли что у них есть. Всякому… Правда? Я уж и сама-то забыла…

«Не поймет, что мне противно слушать ее, — думал я, но зачем-то кивал головой. — А еще говорят, будто скверное, стыдное навечно оседает в памяти».

Много лет прошло с тех пор, но помню: я согласно кивал головой. А почему кивал, сразу и не ответишь. И дело не только в моей мягкотелости…

«Кто передо мной — жертва культа или опора культа? И может ли жертва быть одновременно опорой?»

Я, кажется, усмехнулся слегка от этих наивных вопросов и мотнул головой. Комарова восприняла это по-своему и радостно зашамкала:

— И что за работники такие? Как это? Как это так? Это нечестно в конце концов. Поговорить бы с ними. А?

Я молчу.

«Непорядочные люди почему-то очень любят болтать о порядочности».

Она выжидала, и я сказал:

— Дело ваше.

— А нельзя ли как-нибудь, это самое… отсюдова?..

Мне хотелось высказать ей все, без утайки, но, глянув на жалкое, в темных морщинах, лицо старухи, на ее тусклые полумертвые глаза и неудержимо дрожащие пальцы, я торопливо проговорил:

— Отсюда нельзя. Я прошу извинить, у меня нет времени…

Мне стало казаться, что все это у Натальи Григорьевны не столько от зла, сколько от недомыслия. Мы не безгрешны; хуже, когда грехи наши только от зла и пакостничества.

Весной в областной газете появилось сообщение о кончине персональной пенсионерки Комаровой Натальи Григорьевны. Некролог, подписанный «группой товарищей», в пяти-шести фразах, как водится, сухо рассказывал о ее биографии, а в следующих пяти-шести привычно шаблонно славил ее: «Всю свою светлую жизнь отдала благородному служению народу», отличалась «душевной теплотой», «была честной, принципиальной», «до конца преданной…»

Я подошел к окну. С крыши текло; весна наплыла как-то внезапно, с ходу, и на улице сразу стало грязно и пакостно, все кругом потемнело и вроде бы даже принизилось, зато конторы и квартиры выглядели теперь почему-то более уютными, чистыми. Там, на улице, всей своей раскованной мощью слепит солнце, а здесь, в архиве, темновато; архивным документам солнышко вредно. Им и сильная жара, холод, большая влажность вредны. Много чего вредно. Это только кажется, что бумага все стерпит, там, где она хранится вечно, жизнь подчинена строгим законам и правилам.

Я постоял какое-то время в тяжелой задумчивости, затем вынул из стола объемистые папки с документами Комаровой и позвал:

— Мария Петровна, подойдите, пожалуйста. Вот эти надо сжечь.

«Может, что-то оставить? Хотя бы членский билет общества «Долой неграмотность». И еще вот… членский билет союза воинствующих безбожников. В музей предложить, а если они не возьмут, — в школу. Эти два оставлю».

Почему-то неприятно было прикасаться к старухиным документам.

Уборщица небрежно сунула под мышку толстые шикарные папки — ей приходилось много чего сжигать — и вышла. Вернувшись, сказала с удивлением:

— А корки как здорово горели! И долго. Они чо, деревянные, что ли?

Кивнув, я подтянул поближе к себе очередное архивное дело, — у меня скопилось довольно много работы «по наведению справок» для стариков, собирающихся на пенсию, и для всяких областных и районных организаций.

Он был один в безмолвной квартире, жена лежала в больнице. За окошками свистел-надсаживался осенний ветер, погромыхивая старой кровлей соседской избенки. Было одиноко и неуютно.

Прислонившись к теплой спинке дивана, пенсионер Аникин лениво просматривал «Литературную газету». И вдруг весь напрягся: то, что прочитал, ошеломило его. В городе Белом, что на юго-западе Калининской области, захоронили «останки 245 советских воинов». Фразы эти были тяжелее свинца:

Сперва он вроде бы и не поверил всему этому. «Не может того быть!» Еще раз прочитал. И еще… А потом долго беззвучно плакал (к старости он стал слезливым) и грубо про себя ругался. Какая духота! Раскрыл окошко, и сырой стылый воздух хлынул в комнату.

«Значит, люди просто ходили мимо. Шагали и глядели. И жрали клюкву и грибы, выросшие между трупами солдат. Как им только в глотку лезло? И как они могли спокойно спать, зная, что где-то «под городом», прямо в лесу, как попало валяются трупы фронтовиков. Сволочи! Ведь и я мог бы там лежать. Запросто мог. И тело мое растаскивали бы звери и птицы. Что же это, солдаты?!.»

И ему вспомнилось.

…В штаб полка лейтенант Аникин прибыл холодным весенним утром, доложился начальству и устроился в офицерском общежитии, толкнув тощий чемоданишко под солдатскую койку. Кроме него в комнате были только двое, оба старшие лейтенанты: один рослый усмешливый щеголь (все на нем свежо блестело, особенно сапоги и ремень), другой — хромой, с помятым, усталым лицом, ходивший с палкой в левой руке, — где-то в конце войны его ранило в ногу. У первого была фамилия Зотов, у второго — Федотов.

Аникин с первых же минут настроился по отношению к Зотову несколько настороженно. От Зотова пахнуло на него самонадеянностью и армейской сухостью. Отвечая на приветствие Аникина, он с привычной легкостью, даже лихостью, по-офицерски точно «приложил руку к головному убору». Чувствовался заядлый строевик.

Комната, где поселился лейтенант, была обширной; на потолке тонкая художественная лепка, на полу паркет; по-свежему блестели стекла венецианского окна с полукруглым верхом. Все здесь цело, чисто. Будто и не было никакой войны.

Зотов бодро пошагал в штаб. А Федотов, тяжело вздыхая, заговорил:

— Ну, успехов вам. А я вот уезжаю на гражданку. Демобилизуют. Дня через три документы получу. Больше двенадцати лет отбухал в армии. До войны на сверхсрочной был. Старшиной. А в начале войны мне младшего лейтенанта присвоили. Еще зимой хотели демобилизовать меня. И в самом деле, что за офицер с костылем. Но я упросил, и оставили на время.

Аникину хотелось помолчать, он чертовски устал за дорогу. Но как тут будешь молчать.

— А куда поедете?

— Не знаю, — уже с некоторым недовольством ответил Федотов.

— Как не знаете?

— Да так! Отец у меня помер еще в тридцать первом году. А мать в войну померла. Брат на фронте погиб. Деревня, где я родился, была немцами захвачена. И ничего там не осталось, говорят. Все разбито и сожжено.

— Ну хоть с кем-то вы переписываетесь?

— Ну раньше с братишкой переписывался, конечно. Как же!.. Была еще тетка, отцова сестра. Но она неграмотная. И жива ли, я не знаю.

Федотов сердито замолчал. Он слыл в полку молчуном. Но положение, в котором теперь оказался, неясное, темное будущее тревожили его, толкали к разговору, к откровенностям.

— Беда в том, лейтенант, что у меня нет ни квартиры, ни профессии, ни денег. Ничего. Гол как сокол. Один вот костыль.

— А образование?

— Да какое уж там образование. Семь классов, и те не закончил, хотя и писал в анкетах, что образование среднее. Дело, в общем, швах. Попробую съездить в Смоленск. Но… не знаю, как там будет. Мог бы и на какую-то простую физическую работу пойти. Да костыль этот… Плохо у меня с ногой.

— А из-за границы ничего не везете?

— Нет. Тряпками не занимался.

Этот хромоногий офицер все больше и больше нравился Аникину. Сам Аникин тоже ничего не брал для себя за границей. А многие слали домой посылки.

— А вот сосед ваш, я вижу, не теряется. — Аникин показал на фанерный ящик, который выглядывал из-под койки старшего лейтенанта Зотова.

— Э-э! Хапуга. Отправляет куда-то посылку за посылкой. — Помолчав, добавил с непонятной усмешкой: — А вот строевик, между прочим, неплохой. Служака. Как раз для мирного времени. Очень ценит звание офицера. И пренебрежительно относится ко всем штатским, делая исключение только для хорошеньких женщин.

В Кенигсберге Аникин впервые. Уже в конце войны он второй раз был ранен и долго маялся в госпитале. После госпиталя заглянул в свою деревню, где жили его мать, тетки и сестренка; считай, лет семь не был там. Материн дом, о котором он прежде думал с радостным волнением, сейчас показался ему жалким и чужим; потолки слишком низкие, порог непомерно высокий, а в сенях темно, как в могиле. Прошелся по деревне и ужаснулся: голод, нищета. «На одной картошке сидим», — сказала мать.

В Минске была пересадка. Вышел в город. Нет, города он не увидел. Одни руины, кучи битого кирпича. Кое-где в землю вбиты палки; наверху палок дощечки с надписями: улица такая-то. Среди развалин бродят люди, их немного, и у всех невеселый озабоченный вид. Возле кучи кирпичей сидел солдат в изодранной шинели с одной ногой и без обеих рук. Рядом шапка, в которой несколько монет. «Лейтенант, положи денег!» Это прозвучало как приказ. «Положил», конечно.

Рана зажила. Но Аникин чувствовал слабость, будто тяжелый цепкий груз навалился на все его тело. Утрами чувствует отвращение к пище, и это верный признак того, что какое-то напряжение, внешне ничем не проявляющееся, вселилось в него: аппетит был для Аникина, как он давно подметил, своего рода барометром его нервно-психического состояния.

Да, Кенигсбергу тоже досталось в войну. Вот целая гора кирпичей, черные головешки, пахнет нежилым, чем-то сырым и затхлым. Разбитые здания, руины. Но много и целых домов, город все же, а не бесконечная свалка битого кирпича, как в Минске.

Возле воронки с сухой грязью стояла тощая немецкая девочка лет восьми-девяти. Совсем малышка. Глядя на лейтенанта виноватыми глазами, она сказала, неуверенно протягивая руку:

— Папа куришь. Папа куришь.

Аникин вынул папиросин десять и отдал девочке. И тут же подумал: «Надо бы меньше, а то у самого мало осталось. Почему у нее такие глаза?»

Шел тяжелой, усталой походкой. Долго шел. И вот увидел длинную очередь возле старинного с узкими окнами дома, в которой стояли офицеры разных родов войск.

— Зачем это они стоят? — не без удивления спросил он у прохожего, старшего лейтенанта-пехотинца.

— Э-э, сифилитики! — махнул рукой офицер. И хохотнул.

«Что ему весело, дураку?»

Пройдя сколько-то, Аникин обернулся. Стоят. Ждут. И не подумаешь, что венерики. Как штатские за продуктами.

Повернул за угол. Шум. Гомон. Люди, много людей — не одна сотня. Толкучий рынок. Немки, пожилые и молодые, многие с ребятишками, русские мужчины в штатской одежде и офицеры. Немки торгуют чем попало, почему-то больше всего посудой. Миловидная, интеллигентного вида немка разложила на коричневой изношенной одежине штук пять кофейных чашек, изящную вазочку и блюдо, на котором нарисованы какие-то древнеримские развалины. Лейтенант мало чего понимал в посуде, всю жизнь ел и пил из чего придется. Какая есть, такая и ладно. Но он все же купил одну чашечку. Уж очень красива. И маленькая, как игрушечная. Пусть лежит в чемодане. Его единственный трофей за всю войну. Подарит эту чашку матери, когда снова увидит ее.

Женщина, у которой он купил посудину, как-то странно глядела на него — прилипчиво и изучающе. Глаза чистые, умные. Расплатившись, Аникин улыбчиво кивнул ей, отойдя в сторону, на пустырь, закурил и начал разглядывать разношерстную, разноязыкую толкучку. С неспешным проворством сложив посуду в сумку, женщина прошла мимо лейтенанта. И не просто прошла, а всем своим видом как бы показывала: иди за мной, не бойся, иди. Он опустил голову и отвернулся, чувствуя неловкость, стыд, будто был в чем-то виновен.

«Не ходил ли к ней кто-нибудь из той очереди офицеров?» — с усмешкой подумал он. Хотел с веселой усмешкой, а получилось с горькой.

Раненый лейтенант рассказывал Аникину в госпитале: «Немки в Кенигсберге вначале-то сильно голодали. А были и такие, что отдавались за буханку хлеба». Вспомнив об этом, Аникин помрачнел: «Их мужья мучили наших. А сами они не знали, как выжить».

Он долго бродил по древнему, основанному еще Тевтонским орденом, разбитому городу, чувствуя усталость и какое-то отупение. Зашел в полупустой магазин, где носастая немка по-купечески уверенно торговала хозяйственной утварью; заглянул в кинотеатр, в котором все было разбито, порушено и двери беспомощно распахнуты. Стены кинотеатра хозяева обили когда-то бордовым плюшем. Мягким, ласковым. Плюш кто-то ободрал, и сейчас со стен нелепо свисали лишь узкие жалкие лоскутья. Мимо кинотеатра шла, припадая на заднюю ногу, огромная головастая собака, по всему видать, породистая (таких больших Аникин никогда не видывал), на спине у нее плешинка с зажившей раной. Она по-человечьи спокойно поглядела на офицера. Аникин сунул руку в карман, это был машинальный, чисто детский жест, — будучи мальчишкой, он любил класть в карманы баранку или печенюшки домашнего приготовления, а когда повезет, то и дешевенькую конфетку. Но в кармане шинели было по-солдатски пусто. Дряхлый старикашка-немец, стоявший у дороги в позе покорного богомольца, сочувственно глядел на собаку.

У слепого кирпичного строения, смахивающего на старинный купеческий склад, лежала груда ношеных, но еще крепких солдатских сапог. Их было много, наверное, с сотню. И все, заметно, не нашенские, не российские. Возле вяло переминался (видно, надоело стоять) маленький хмурый красноармеец с винтовкой.

— Могу я поменять сапоги? — спросил Аникин. Голос получился просящий, будто не офицер спрашивает у рядового, а наоборот. — Свои оставлю, а отсюда возьму.

Сапоги у лейтенанта ни к черту: совсем износились, промокают, а в правом сапоге то и дело вылезают гвозди, ранят пальцы и пятку.

— Меняйте, — не сразу и как-то неохотно отозвался красноармеец.

Аникин подобрал подходящие по размеру сапоги на толстой крепкой подошве.

«Ну, этой обуви мне хватит до скончания века. Какие они, однако, жесткие. Как в железе хожу. И гремят. Противно гремят».

И тут же к нему пришла новая, уже совсем мерзкая мыслишка: «Откуда все эти сапоги? Уж не с покойников ли сняты?..» Он старался гнать от себя эту мысль, но она цеплялась и цеплялась, лезла и лезла ему в башку.

Все небо от горизонта до горизонта будто одной акварельной краской покрыто — темно-серое, застывшее, скучное до одури. И в воздухе тоже какая-то серость, унылая серость.

То, что он вскоре увидел, выйдя на окраину города, неприятно поразило его: на земле, между голых, искореженных кустов лежала часть руки — темная, как сама земля, кисть. С ногтями. Небольшая. Никакого запаха.

«Чья это рука — русская, немецкая? Столько месяцев прошло после боев. А она все лежит. Лежит и лежит. И я вот тоже… вижу и прохожу…»

И опять эти окаянные воспоминания. В плацкартном вагоне рядом с Аникиным ехал пехотный капитан, тощий, с нервным, измученным лицом; он был заметно подавлен чем-то, какие-то навязчивые мысли, видать, без конца томили его. Глухим отрешенным голосом он начал рассказывать лейтенанту о блокадном Ленинграде. Дескать, «случалось даже такое, что умирающий от голода человек ел труп человека». Помолчит и опять про то же: случалось… Это у него как заноза в мозгу. Вялые движения. И… тусклый взгляд.

«До чего же здорово гремят мои немецкие сапоги. Почему они так гремят?»

Память, память! Было бы, наверное, лучше, если бы кое-что в ней начисто стиралось.

…Их батальон торопливо отступал, оставляя убитых. Вода в речке, которую перебегал Аникин с красноармейцами, была красноватой от крови.

Давно, еще будучи школьником, прочитал он старинную книжку, обмусоленную, с истрепанным корешком переплета и с порванными страницами. Невозможно было понять, когда и где издавалась эта книжка и кто ее автор. Но две фразы из нее, кажется, навечно запомнились ему: воины Чингисхана «овладели укреплением, тотчас же перебили всех русских, а князей положили под доски и сели на них обедать. Несчастные были раздавлены».

«Всегда были на земле войны. Бесконечные войны. А значит, всегда было зверство».

Аникин почувствовал тупую неотступную боль в боку, там, где зажила рана. Он прислонился к грязной кирпичной стене разбитого дома. В кармане шинели коротко и беспомощно хрустнуло. Раздавил чашку.

«Какой-то полусумрак. Странный застывший полусумрак. Неужели вечереет?» У него не было часов.

Их комната-общежитие просторна и красива. Аникин понимал, что красива, но был холоден, не отзывчив к этой красоте. С трудом скинув шинель и сапоги, он в кителе и брюках завалился на койку, чувствуя, что уже не может больше двинуть ни ногой, ни рукой. На душе было пакостно.

Наплывали синие тревожные сумерки.

В комнату не по-армейски тихо вошел Федотов. Не раздеваясь, вяло сел на стул и проговорил про себя:

— Все! Ну, что ж!.. — Закурил. И спросил уже громко: — Вы не спите, лейтенант?

— Нет, — тяжело выдохнул Аникин.

— Со мной ускорили. Завтра документы получу. — Вздохнул: — Воевать может и хромой. Это ничего. Это разрешается. А вот в мирное время хромые армии не нужны. Нужны здоровые и красивые. — В его голосе печаль, недовольство. — Зотов, конечно, у своей Дульцинеи. Она у него медичка. Но это так… временная.

Аникин не знал, что в обед между Федотовым и Зотовым произошел разговор о нем. Зотов сказал с некоторым пренебрежением: «Какая-то квашня, а не офицер». — «Ну, это ты зря. У него три ордена. И характеристика на него самая хорошая, как мне сказали». — «А почему не носит награды?» — «Я тоже вот не всегда ношу».

Федотов сидел и курил. Без конца курил. Нервничал. Вся комната в дыму. Какой едучий дым. Почему он такой едучий?

Под окнами фырчала автомашина. И эти грубые звуки кинжальной болью отдавались в мозгу Аникина. В голову лезла ненужная поганая мысль: «Всего ужасней в смерти ожиданье». Кто сказал это? Кажется, Шекспир. «Не бойтесь смерти тела, а бойтесь смерти духа…» А это откуда? Не все ли равно откуда…»

Память, память…

…Из теплушек видны сожженные деревни: головешки, зола, мусор, среди которых нелепо и жалко тянутся кверху закоптелые русские печи с мертвыми трубами. Приблудный ветер раскачивает голые кусты, уцелевшие кое-где на околицах. Только-только успел Аникин с красноармейцами высадиться из эшелона, как вот они тут — немецкие бомбардировщики. Летят, по-особому, по-своему гудя — зло и прерывисто, будто захлебываясь. Аникин бухнулся на землю, все плотнее и плотнее прижимался к ней; от волнения постукивали зубы, немели ноги и по всему животу прокатилась острая боль — боль страха. Земля вздрагивала от разрывов бомб, тяжело, как больная. Самым ужасным было в те минуты чувство бессилия, цыплячьей беспомощности. От их батальона осталось меньше роты.

…Весь вчерашний день не унимался дождик, хлестал и хлестал с военной напористостью. И теперь в окопах полно студеной воды и грязи, склизкой и цепкой. Хлюпает в сапогах вода, мокрая гимнастерка противно липнет к телу. Зудят спина и руки. А обсушиться и обогреться негде. Кругом смерть. Их взводный был угрюмо-бодр и криклив. Такой здоровый мордастый сибиряк. И вот он лежит, окоченел, в нелепой неудобной позе, какую часто избирает смерть. Лицо как ледяшка — белое. На щеке у носа капли воды.

Аникин с пугающей ясностью представил себе, как фашисты загоняют людей в газовые камеры…

— Что с вами, лейтенант? Вам плохо?

— Н-н… ничего.

— Да как это «ничего». Что болит?

— Тяжело чего-то. И г-г… голова…

— Ладно, лежи. Я позову врача.

— Не надо! — хрипло выкрикнул лейтенант.

— Да что там «не надо»!

Ушел, грубо постукивая костылем.

Аникин опять почувствовал боль в боку. На этот раз она была более острой. Голова наполнялась мутной тяжестью. Поташнивало.

«Вся земля во все времена была пропитана человеческой кровью. Банальная мысль. Но есть что-то страшное даже в том, что она банальна…»

Когда ему было отчего-то тяжело, трудно, он, стараясь отвлечься, начинал вспоминать детство, избенку отцовскую на скалистом, будто обрубленном берегу Чусовой, усталые, как бы приплюснутые Уральские горы возле их деревушки. Сколько там старых пеньков в лесу. И осенью почти каждый прямо-таки облеплен веселыми опятами… Нет, сегодня все это вспоминается как-то тускло, туманно, что-то надломилось в нем, износилось или иссохло — не поймешь, и чужеродная липкая боль, тягость и опустошенность по-хозяйски вселились в его душу. И в голову лезло другое.

…Они отступают. Бегут. Под ногами топь, покрытая вечерним зловещим светло-фиолетовым туманом. Редкие жалкие кустики, жирные кочки и вонючая жижа. Везде жижа, жижа. Снова и снова противно ревут немецкие самолеты и рвутся авиабомбы. Убитые тонут в пучине. Они исчезают на диво просто. Были — и нет их.

Немо и неприязненно смотрела в окно чужая желтая луна.

В том же месяце лейтенанта Аникина демобилизуют по болезни, и он уедет к себе на восток. «На гражданку», как говорят армейцы.

© «Советский писатель», 1987.

© «Советский писатель», 1987.

Светало. Неохотно, тягуче светало, как это бывает глухой зимой на севере; все кругом покрывалось какой-то странной жидкой синью, куда ни глянь, везде сине: и небо, и березки, и снег. Кажется, даже сам воздух пропитывался этой немой тревожной синью. Ни ветерка, ни звука — тишь. Тишь! Дорога виляла возле деревьев и тянулась неведомо куда, проложенная бог знает кем и бог знает когда, малозаметная, почти непроезжая. Титов шагал и шагал на своих новеньких спортивных лыжах-скороходах (прелесть какие лыжи теперь делают), временами даже бежал неторопко. Подумал удовлетворенно, что еще год назад страшно уставал от бега.

Как никогда прежде, он чувствовал в себе бешеное желание жить. И готовность яростно бороться за жизнь. Само по себе это желание, похожее на одержимость, было лучше всякого лекарства, Титов это понимал. И радовался такому настроению.

Вспомнились слова Белинского, которые вычитал недавно:

А что все же было? Что и как?

…Приступ начался внезапно, на солнцезакате, когда город после суматошного дня печально затихал-немел. Впрочем, ничего этого Николай Степанович уже не видел. Голова у него стала тяжелеть, мутнеть. Ну, мутнеть — это знакомо, почти так же мутнеет она, когда угоришь в бане. А тяжелеть… Это непривычно. Будто чугунный котел, а не голова. Будто свинцом наполнена, этак на полпуда, на пуд.

Тогда в нем было как бы два человека: один мучился, кривился от нестерпимой тупой боли в голове, а другой — Титов-второй, холодный и бесчувственный, все подмечал и анализировал. Николая Степановича качало как пьяного. Будто налакался без меры. Впрочем, сперва качало, а потом он бессильно повалился на кровать, чувствуя, что ему становится все хуже и хуже. «А сердце-то как заходится, вот-вот остановится, — отмечал Титов-второй. — Почему такой воздух? Душно! До чего же душно! Я задыхаюсь!»

Вера Ивановна — жена Титова — что-то спрашивала у него, поправляла подушку, но слова ее только раздражали, и каждый, даже чуточный толчок отдавался в голове новой болью.

Его охватило чувство безысходной смертной тоски; казалось, все погибло, все кончилось для него и впереди только тьма, тьма! И он в ней — скверный, ничтожный, обреченный на гибель человечек. Самое страшное в этом приступе были не свинцовая тяжесть и боль, а вот это чувство смертельной безысходности, которую и описать-то невозможно. Вроде бы ни логики, ни фактов, одно всепоглощающее чувство безысходности.

«Депрессия, — сказал себе Титов-второй. — Вот она, эта таинственная депрессия. Я готов на все. Как манит смерть. Где твоя воля?! Ты всегда хвалился сам перед собой сильной волей. Воля!!!»

С первых минут началась рвота, тягостная не сама по себе, а потому, что Титов часто вздрагивал, наклоняясь, и это усиливало боль. Все кругом медленно вертелось, кружилось, плыло куда-то: кровать, окошко, шкаф, стены, потолок и вместе с ними сам он; одно тяжкое ощущение накатывалось на другое, и, сливаясь воедино, они представляли собою нечто совершенно невыносимое.

«Если будет усиливаться, — я погибну. Я должен стерпеть! Стерпеть! Стерпеть!!!»

Титов-второй исчез. Николай Степанович лежал с искаженным бескровным лицом и приглушенно стонал, беспомощно разбросав руки.

Он слышал, как в комнату вошли.

— Врача вызывали?

Будто откуда-то издалека доносился испуганный голос Веры Ивановны:

— Сделайте ему что-нибудь. Укол или что…

— Сделаем, сделаем. Что с вами?

Голос у врача спокойный, раздражающе бодрый. Впрочем, раздражающе бодрым он кажется только Вере Ивановне, а Титову — невыносимо медленным.

— Плло-хо!

— А что плохо?

— К… кружит, ббболит…

Удивительно: он еще мог что-то говорить. С приходом врача ему стало почему-то немножко легче.

— Послушайте меня, — торопливо начала Вера Ивановна. — Это у него уже третий месяц. Не все время, а… так, периодами какими-то. То голова болеть начинает, то покруживает. Идет по улице — ничего вроде бы. И вдруг поведет куда-то в сторону. Но так вот сильно еще не бывало. Да, лечился, а как же!

«Ну, что он сидит?! Что он тянет?..»

Врач пощупал у Титова пульс, измерил кровяное давление и сделал два укола — в вену и в руку, а потом сидел, расслабившись, весело разговаривая с Верой Ивановной о том, о сем. И что ему грустить: молод, здоров… Вера Ивановна сообщила, что Николай Степанович работает главбухом на заводе и что ему, «слава богу, не так уж много осталось до пенсии», а сама она «пенсию уже заработала» и теперь — дома. Все ладно было: и квартира теперь хорошая — что уж скажешь, и достаток пришел, как это обычно бывает перед старостью, но вот навязалась эта проклятая болезнь, целое лето мается, бегает по аптекам и поликлиникам, — уколы да лекарства… Какие лекарства? А бог их знает.

— Мы не смотрим. Прописывают — пьем и глотаем. Его лекарства в шкафу на верхней полке, а мои — на нижней. Прямо-таки аптека.

Врач несколько раз спрашивал:

— Ну, как вы себя чувствуете? Лучше?

— Н-н-нет!

— Потерпите. Сейчас будет лучше.

И действительно, вскоре стало лучше: теперь Николай Степанович уже ясно слышал голоса людей с улицы, тяжелое методичное постукивание, доносившееся откуда-то с верхних этажей, и нахальный треск мотоцикла в отдалении, — эти звуки раздражали. По комнате расхаживала туда-сюда медсестра в белом халате, и это тоже раздражало, — Титов хотел тишины и уединения.

— Попробуем подняться, — сказал врач. В голосе уверенность и мягкость. Как приятно слышать уверенный докторский голос. — Легонечко, легонечко!

Они втроем повели его, а точнее, потащили к машине, стоявшей у подъезда.

Уже в больнице, лежа в палате, он подумал, что врач из «Скорой» и медсестра, видимо, порядочно-таки времени потратили на него, сделали все, что могли, а он даже не запомнил их лица и при встрече не поздоровается. Да что не запомнил, вообще не видел и может сказать лишь самое простое: врач высокого роста, веселый, она тоже высокая, с тихим детским голоском.

И что же было дальше? Вспоминает…

В маленькой палате, где все белело, блестело и, казалось, даже излучало свет, стояло четыре койки, одна пустовала; окна выходили на юг, в сквер, безобразно заросший кустарником; дальше, за сквером, — улица, по которой густо бежали легковушки и автобусы, и гул их, то хаотично нарастающий, то ослабевающий, явственно доносился досюда. Днем было жарко, и Титов чувствовал, что от жары и солнца ему не лучше, а почему-то хуже.

Больница пробуждалась раным-рано: город еще сладко подремывает, а здесь уже деловито шмыгают по широкому коридору и палатам медсестры. Тощая бойковатая медсестра Аня сделала Титову укол. Николай Степанович все еще чувствовал непреодолимую слабость, стены и потолок в палате медленно плыли куда-то направо, но это уже не страшно — сотая доля вчерашнего, и он радовался, что дело идет на поправку. Прошло еще часа три-четыре, и стало Титову совсем хорошо, только — слабость.

Пришла докторша, пожилая, тихая, с двойным подбородком, звали ее Софья Андреевна. Она силилась казаться бодрой, веселой, но в ее лице и движениях рыхлого тела было что-то болезненно-усталое, отчужденное, обиженное вроде бы даже, и Титов как бы насторожился слегка. Она начала выяснять, когда заболел Николай Степанович и с чего все началось.

— Рассказывайте полегоньку, не торопитесь.

— Ну что… В июне я в отпуске был. И мы с женой весь день, помню, за городом ходили. Все больше у реки. На голову я ничего тогда не надел. А жара была. И голова у меня стала, знаете ли, как-то нехорошо тяжелеть. Будто от угара. Мне бы, дураку, сразу к врачу. А я тут же, на берегу, бутылку шипучки распил…

— А что это такое — шипучка?

— Виноградное вино, искусственно газированное. А через сколько-то дней после того, через сколько уже и не помню, опять боль почувствовал. И тяжесть. Я тогда долго ходил по магазинам. Гляжу, уже ужинать пора. Жена, наверное, изволновалась вся. Подумал о жене, и так это плохо мне стало.

— А еще раньше бывало с вами такое?

— Да… Лет шесть назад, помню. Но тогда все быстро, прошло.

Она спросила, как у него с работой. Не слишком ли утомляется.

— Ну, работа, как работа. По-разному бывает.

— Фронтовик?

— Фронтовик.

— Ранены были?

— В ногу. Но уже зажило давно.

Он не знал, что говорить врачу и как говорить. Он редко обращался к медикам, — когда надо было вырвать зуб или избавиться от гриппа.

Что скажешь: серьезное учреждение — больница, и докторша серьезная, в летах, и вести себя тут надо соответственно — тоже серьезно и не болтать о пустяках. «Собственно, важны симптомы болезни. А уж как она появилась, болезнь, — не все ли равно». Так думал Титов. И как позднее поймет — ошибался.

Если б лицо Софьи Андреевны не было таким отчужденным и обиженным и если б сам Николай Степанович не был так застенчив и скрытен, он рассказал бы.

…Кассирша зашла к нему в конце рабочего дня. Стул под ее толстым задом болезненно заскрипел.

— Николай Степаныч! Помогите, бога ради, с квартирой. Скоро вот дом новый сдавать будут…

Кассирша была чем-то неприятна ему: вроде бы баба как баба, белобрысая толстуха лет тридцати, разведенка, но было в ней что-то… Тяжелый мужицкий взгляд, резкие пьяные движения, сидит, покрякивает, широко зевая, пяля на главбуха рачьи глаза.

«Плохо, когда мужчина похож на холеную женщину, но еще хуже, когда женщина усваивает манеры примитивного мужика, — раздумывал Николай Степанович, слушая кассиршу. — И ведь не скажешь: что ты как пьяная? Попробуй-ка скажи».

— У меня ж дите. А живу я у тетки, в подвале. Там же сырость страшенная. Рази можно держать дите в такой квартире? — Заплакала. И стала еще неприятнее. — Скоро новый дом сдается…

— Там уже давно все распределено.

— Ну, хотя бы из высвобождающихся.

— Попробую. Но не знаю как…

— Главный инженер, вот, в новый дом поселяться будет. Его б старую…

«Ишь куда хватила!» — с некоторой неприязнью подумал Титов. Главный инженер занимал хотя и двухкомнатную, но просторную квартиру в хорошем старинном доме.

— Если б было где жить-то, я б и личную свою жись по-другому устроила.

Эта фраза решила все, Титову стало жаль женщину, и он пообещал:

— Ладно, я поговорю. Ну, обещаю, поговорю.

Кассирша получила двухкомнатную квартиру в новом доме. И вскоре после того Николай Степанович узнал, что женщина наврала ему: она жила не в подвале, а в светлых теткиных комнатах на первом этаже. Они потом с теткой еще раз словчили: обе квартиры поменяли на одну четырехкомнатную, у центральной площади.

Весна и лето нынче вообще были какими-то неудачными — сплошная трепка нервов. Нагрянули ревизоры. Конечно, ревизоры в наш точный век — дело обычное, но то были какие-то особо дотошные и придирчивые, крупных нарушений не нашли, а мелких понабралось — воз и маленькая тележка. Титов хоть и суров с виду, нелюдим, с нехорошим угрюмым взглядом, но мягкотел, нерешителен, его легко уговорить, и люди пользуются этим. Кое-что прошляпил он из-за своей мягкотелости, но так… пустяки. Ну, предупредят, попридираются маленько, укажут на что-то в акте и — все. С другими вон пострашнее бывает. И, в конце концов, не он один в этих мелких нарушениях повинен. Только что ему до других; за всю жизнь Николай Степанович не схлопотал еще ни одного выговора, все шло чисто-гладко. Терпеть не может, когда ему указывают на что-то, — вот беда.

Николай Степанович обрадовался субботе: «Да подь все к лешему! К чертям собачьим! Отдохну, отвлекусь…» — и, по-спортивному одевшись, пошел на реку, на солнце, к пахучей траве, к прохладному лесу. Но разве от себя убежишь: мысли о работе продолжали помаленьку долбить его мозг; глаза упирались в поплавок, игриво покачивающийся на воде, а думы, злые, хмельные, совсем не о рыбе: «Все грешат, а первый ответчик — бухгалтер…» И тут еще две встречи… Первая была с инженером Каширцевым, старым неврастеником. Увидев главбуха, встал и, посетовав на плохой клев, спросил:

— Ну как, Николай Степанович, насчет нашей просьбы?

Дочка Каширцева — работница бухгалтерии — попросила отпуск без содержания «в связи с семейными обстоятельствами». Сам Каширцев тоже заходил к Титову и немножко прояснил, что такое «семейные обстоятельства»: женщина хотела встретиться со своим бывшим мужем, а для этого надо выехать в другой город. Ох уж эти разведенцы! Титов сказал: «Давайте отложим это дело до понедельника». А в понедельник, как назло, прибыли ревизоры.

— Сделаем в конце следующей недели.

Вроде бы ясно, но Каширцев почему-то рассердился:

— Для одних все, а для других — ничего. Ведь вот кассирше даже новую квартирку устроили. Одной квартиры ей было, видите ли, мало. Не-по-нят-но, знаете ли!

«Почему он так странно улыбался? — раздумывал Николай Степанович, шагая по берегу реки и уже не чувствуя прежнего тепла в душе, все вокруг как-то посерело внезапно, потускнело. — Почему, черт возьми, он так улыбался? Конечно, кассирша — бабенка вздорная и легкомысленная. В каждом цехе собственного хахаля имеет. Только я-то при чем тут? Чем больше людям делаешь добра, тем они больше недовольны». Николай Степанович начал раздумывать над тем, добр он или не добр, и скоро пришел к твердому выводу: добр все же. Конечно, грубоват порою, вспыльчив, но — и только; ни одного грязного дельца не лежит на душе у него, и совесть, как говорится, чиста. Он часто раздумывал над тем, не обидел ли кого-нибудь хотя бы словом, все ли сделал так, как надо, и, когда его обвиняли в резкости или еще в чем-то нехорошем (а это бывает), он по-настоящему страдает. Сейчас он тоже страдал. Не мог он пока отпустить Каширцеву — ревизия. Всю обратную дорогу его не покидало какое-то странное нервное напряжение.

Вторая встреча была уже возле дома с молодым мужчиной, который шел к дочке Николая Степановича Зое. Вроде бы что такого тут? — дочка завела ухажера. У всех ухажеры бывают. А этот к тому же инженер-технолог, обходительный и, по уверению женщин, красивый. Правда, Николаю Степановичу он не кажется красивым: нагловатый взгляд, неизменная, как у многих модников, бородка, узкие брючнешки до предела обтягивают тощий зад — вот-вот порвутся. А шаг-то, шаг-то какой: сколько в нем смешного достоинства. Бабник. Все знают: бабник. И Зоя знает. Но почему-то многие девки сохнут по нему, и в их числе Зоя, его романтическая, восторженная дочка Зоя. Ее глаза, еще недавно такие чистые, ясные, как слеза, стали вдруг какими-то другими — глубокими, говорящими, беспокойными, — верный признак того, что дочка подозрительно повзрослела. Николай Степанович незаметно приглядывался к ней.

— Зоя дома? — спросил инженер-технолог. Голос такой, будто одолжение делает, спрашивая.

— Нет. Уехала к дяде в деревню.

Он сам не знает, почему соврал. Никогда не врал.

Зоя в выходном платье сидела у окна. Ждала. Вид невеселый, подавленный.

— Я сказал ему, что тебя нету. Отдохни… Не надо бы тебе… с ним, дочка.

Последнюю фразу он произнес вполголоса, как бы между прочим.

Зоя вскочила, почти с ненавистью глянула на него и стала выкрикивать:

— Ну что ты лезешь?! Что ты лезешь не в свое дело? — Отвернулась, заплакала: — Как будто кто-то просит его об этом. — Сникла, опустив голову: — Сама… разберусь, в чем надо.

Это его обескуражило, он не знал, что говорить, побледнел, чувствуя себя виноватым.

— Собственно, ничего страшного не случилось, Зоенька. Право, ничего не случилось. — И попытался пошутить: — Любовь — штука такая, от ожидания только разгорается.

Фраза получилась неумной, двусмысленной. Он сразу это понял. Но слово не воробей…

Зоя болезненно скривилась:

— Не надо!

Нет, ее что-то все же угнетало, еще до прихода Николая Степановича, и эти слова так… больше от тяжелого настроения, ей нужна нервная разрядка. Выходит, он — рычаг для ее разрядки. Тоже!..

Помолчав, она сказала:

— Он ко мне хорошо относится.

Николай Степанович почувствовал в ее голосе не то легкую фальшь, не то какую-то неуверенность — не поймешь. Получается черт знает что: соврал он, сказала неправду или частичную неправду она. Если бы Зоя не произнесла этой фразы, он бы смолчал и на том бы все закончилось, но она произнесла, и он счел нужным сказать:

— Важно ведь, как человек вообще относится к людям. До тебя он с библиотекаршей Лизой… Вон какая, как куколка. И все равно бросил. И до Лизы…

Во взгляде дочери злость, убитость и мольба. Она торопясь, будто кто-то гнался за ней, выскочила из квартиры.

Кажется, он оскорбил ее, не желая того. «Да, кажется, так!» — поморщился Николай Степанович. Дочь широколица, носата, в общем, некрасива. Она и без того, видать, мучилась из-за своей некрасивости, а тут дальний намек: красоток и то бросает…

Ушла. Такое между ними было впервые. Совсем погано стало на душе Николая Степановича; вспоминал, что было вчера и неделю, месяц назад, разговор с Каширцевым вспоминал, мысленно спорил с ним, даже ругался. И почувствовал, как стала пугающе мутнеть и наливаться зловещей тяжестью голова.

Это был толчок. Толчок в бездну…

Другим он стал к старости, сам себя не узнает. Сорок лет трудового стажа — шутка ли! Шестнадцатилетним пошел на завод, вместе с мужиками выходил и в дневные, и в ночные смены. «Я вот с двенадцати лет на заводе, — говаривал отец. — А ты ить мужик уж!..» Первая смена — с шести утра; в пять раздавался басовитый заводской гудок, его слышали даже на покосах, за много верст в лесу. А вот Коля не слышал, спал да спал себе сладко; мать тормошила его за плечо, тянула за руку — без толку, хватала за ноги и таскала по избе как бревешко: «Да проснись ты, окаянная сила!» — вот какими были нервы. А теперь легонький стук, и Титов вздрагивает на постели, будто от удара.

«Жил-то как!..» — жаловался он сам себе, вспоминая фронт, голодовку, жадных, противно болтливых квартирных хозяек (они, наверное, все на один лад), у которых снимал комнаты после войны, заочную учебу в институте и разные житейские неприятности, — им не было конца; память, обычно слабая, сейчас работала с гадкой услужливостью. Странно: чем дольше он болел, чем больше слабел, тем больше росло в нем желание жить. Болезнь — насилие, а он всегда, вежливо и упорно, сопротивлялся всякому насилию. Он с самого начала был уверен, что выздоровеет, а почему — шут его знает, уверен и — все. Николай Степанович улавливал жалостливость в глазах врачей, а особенно жены и знакомых; многие даже стеснялись глядеть на него или же смотрели фальшиво весело. Голоса тоже фальшиво веселые: «Ну, что это ты вдруг вздумал хворать-то, ай-я-яй!?», «Давай выздоравливай быстрее». Какая-то каменная фальшивость. И сердиться на них вроде бы неудобно: ему хотят хорошего, пытаются, хотя и неудачно, скрыть чувство тревоги за него.

Он никогда не думал о смерти. Ему и самому казалось странным, что он не думает о ней. Часто вспоминалась народная пословица: «Смерти бояться — на свете не жить».

Упав на подоконник и лежа на спине, муха беспомощно раскачивалась, дергая лапками.

«Даже мухи, чуя зиму, слабеют», — подумал Титов. С севера неслась зима; ночи были уныло холодными, от сквера тянуло терпким запахом переспелой мокрой травы, сырой земли, почти беспрерывно сыпал нудный дождь. Болезнь крепче всего донимала Титова именно в такие вот ненастные дни. Но холодный воздух был все же приятен, а больничная жара угнетала. Он попросил медсестру Аню открыть на ночь оконную фрамугу. Оба соседа по палате уже спали.

— Они «за». Я спрашивал у них.

Аня как-то резко отличалась от всех других медсестер, добрых, непритязательных, и внешностью, и поведением: красивое волевое лицо, в улыбке что-то сердитое, даже злое, сразу чувствуется — упряма и своевольна. А вот уколы делает куда больнее, чем другие медсестры: у тех и укол не укол, а эта будто нож всаживает — грубо, коротко и торопливо. Боясь обидеть ее, Титов ничего не говорил Ане, только слегка напрягался, думая: «Как часто люди скрывают свою непрофессиональность внешней суровостью и неприступностью». Эту женщину он долго будет помнить потом, в сотый раз убеждаясь, что в мире не все справедливо: добрый работник часто незаметен — есть он не есть, а уж разгильдяя, грубияна и лодыря видят и запоминают все.

Итак, он попросил открыть фрамугу. Ему нужен был свежий воздух.

— Не надо, — сказала Аня сухо. — Будет дуть.

— Да ведь ветра-то нету.

— Не надо! Спокойной ночи!

Самодовольный неторопливый шаг. Принцесса выходит на бал. Хоть бы спросила, как он себя чувствует.

Проснулся перед утром, весь в поту; в палате жара. Или только казалось, что жара. Налицо были все признаки слабого (на этот раз слабого) приступа: палата опять знакомо плыла куда-то вправо… Сердце не чувствовал, при слабых приступах оно молчит, как бы затаилось. «Мне нужен был свежий воздух».

Фрамугу открыл сосед по палате Каширцев, он пробуждался до рассвета. Да, тот самый инженер Каширцев, дочка которого просила отпуск без содержания, он лежал уже около месяца. Николай Степанович часто встречался с ним в заводской конторе, на собраниях и совещаниях, но понятия не имел, что это за человек, мог сказать только: непрост и в себе.

Титову делали по несколько уколов в день, давали таблетки и порошки разных цветов, больше — светленькие, все противные на вкус, — утром, в обед и вечером, даже на сон грядущий. Довольно много давали, уж в скупости медиков не обвинишь. Он добросовестно все глотал, не задумываясь над тем, что это за лекарство.

Третьим в палате был парень лет тридцати, шофер такси, с веселой физиономией и бойкой фамилией Щучкин. Лицом и манерами он смахивал на пьяного. Знакомый тип; сколько таких видывал Титов на вечерних улицах, в горсаду и на разных пирушках, на работе они как-то не видны. Был Щучкин заметно глуповат и потому, видимо, страшно болтлив, излишне и некстати откровенен; любил шутить, и странные то были шутки: вдруг вытянется на койке, голова — набок и вроде бы даже не дышит, — мертвец мертвецом. Медсестра пугается, бежит за врачом, а Щучкин откроет глаза и смеется. Капризничал: «Я не могу это есть, дайте что-то другое. У меня изжога». Но всем ясно: нет у него никакой изжоги. «Машенька, какая ты севодня красивая», «Верочка, миленька, поговори со мной, я об тебе соскучился». Девушки знали, что Щучкин треплется, но улыбались ему. Титов дивился: до чего же терпеливы врач, а особенно медсестры, — все видят, все понимают и хоть бы слово против, возятся, как с дитем.

— Послушай, отец! Зря ты эту аптеку глотаешь, — сказал Щучкин Титову. — Ну мало ли чо они дадут. В том вон корпусе мужик один лечился. На носилках сюда приволокли. На ноги так и не вставал вовсе. А теперь ходит. Ходит все ж таки. На костылях, правда. Но дурак дураком стал. Плетет не знай чего, — долечили. Я вот по-своему рассуждаю. Если от какого-то лекарства мне лучше, то пью и глотаю. А ежели не лучше — на кой они хрен… Стока лекарств суют. Будто это конфеты. От уколов, от тех уж, конечно, не отбояриться.

Щучкин говорил с такой противной напористостью, что хотелось все время ему возражать; он то и дело вставлял в свою речь похабные слова, которые выступали у него в качестве существительного, прилагательного и даже глагола (только присутствие медсестер несколько сдерживало его), причем произносил он всю эту похабщину без какой-либо злобы, просто и весело, будто так оно и надо, будто и слов других нету.

— Попей-ка столетника. Лучше всяких лекарств. Только его надо обязательно настоять на спирту и с медком. Кажин день натощак по столовой ложке. Как рукой снимет.

Титову казалось, что Щучкин притворяется. Хотя бы немножко, но притворяется, лешак; чувствуется, что житуха больничная ему по душе: тепло, светло, уютно, кормят сытно и никакой тебе работенки. Даже уколов Щучкину почему-то не делают.

В палату вошла Аня. Щучкин, увидев ее, бойко заговорил (он всегда что-нибудь говорил, когда Аня входила в палату):

— Анечка, я те еще вчерась хотел сказать, что ты самая для меня красивая.

— Хотел и не сказал.

— Да вот Каширцев не разрешил. Он терпеть не может красивых женщин.

— Почему же? — спросила медсестра.

Уж лучше бы она не спрашивала, ведь поняла, что к чему. Аня явно благоволила к Щучкину, безразлично относилась к Титову и с непонятной легкой антипатией — к Каширцеву. Впрочем, антипатию старалась не выказывать — не положено выказывать, но шила в мешке не утаишь: говорила с Каширцевым обычно коротко, излишне деловито, а порою даже недовольно.

— Не надо!.. — тихо отозвался Каширцев.

— Каждый раз вижу тебя во сне, Анечка.

На лице Ани сердитая улыбка. Улыбка несогласия:

— Не придуривай-ка.

— Скоро, наверно, уйду отсюдов. Софья Андреевна уже грозилась…

— Давно пора вытурить.

— А я не могу. Во-первых, у меня слабость во всем теле. А во-вторых: как же я тогда без тебя?

— Будешь объясняться другой.

— Выходила б замуж за меня, что ли. Был бы домашний дохтор. Никакой б заботушки.

— Ой, радость какая!

— Парень я на все сто. И характером смирный.

— Хватит, болтун Иваныч.

— Вот, черт, не везет! Хоть бы раз подфартило. Все от ворот поворот. Даже самые нужные люди не понимают меня — милиционеры и девки. От мильтонов только и слышишь: «А ну дыхни!» А вот дружку моему, он тут был вчера, ты его видела, тому опять везет во всем. Девки и бабы прямо-таки наваливаются. Одна так даже с фатерой и с ребенком в придачу. Самому не стараться.

«Уж не о нашей ли кассирше? — подумал Николай Степанович. — Стараешься для таких».

Щучкин привирал: к нему частенько приходили девушки; они вообще липли к нему. В этом смысле он походил на Зоиного ухажера. Глядя, как девушки радостно воркуют со Щучкиным, Николай Степанович думал: «Странное чувство — любовь. Есть что-то несовершенное в этом чувстве, что-то неясное. Природа определенно подхалтурила тут. Ведь влюбилась же Зоя в пошло-красивого прохвоста…»

Титова раздражала болтовня Щучкина, и он обрадовался, когда Щучкин с Аней ушли.

— Вы знаете, я тогда… был не прав, — сказал Каширцев. — Не прав и по форме, и по существу. Поездка дочери оказалась бесполезной. Я часто думал о нашем разговоре с вами. И все собирался перед вами извиниться. Я тогда немножко выпивши был.

Выпил. Вот новость! Титов был убежден, что Каширцев и в рот не берет спиртного.

— И это, поверьте, не от распущенности. Выпил только стакашек сухого вина. И стало легче…

Каширцев чем только не болел: лежал и в хирургическом, и в терапевтическом отделениях, а сейчас вот в нервном. Валяется целыми днями на койке, вялый и безучастный; было ясно: человек этот весь в своих невеселых думах, что-то гложет его душу, мозг его.

«На него, как и на меня, давит весь груз прожитого, — сделал заключение Титов. — Но я сопротивляюсь… Хворь тебя, а ты ее. И если поддашься — амба!»

Об этом Титов долго говорил Каширцеву, добавив в конце:

— Вы, конечно же, слыхали, что раненые солдаты в наступающей армии выздоравливают быстрее, чем солдаты в отступающей армии. Вот что значит настроение!

— Я понимаю. — Голос вялый, безразличный. По всему видать, слова Титова у него в одно ухо влетели, в другое вылетели.

Каширцев опять чего-то заговорил о дочери, и в эту пору заявился Щучкин.

— А ты знаешь, что твоя дочка к моему соседу побегивает?

«Многие почему-то считают, что веселые люди — это хорошие люди…» — злился Николай Степанович.

— Неправду говорите, — вяло отозвался Каширцев.

— Послушайте! — сказал Титов. — Во-первых, почему вы тыкаете нам? Мы почти вдвое старше вас.

— А чо бородами-то хвалиться?

Глаза у Щучкина как иглы — нехорошие глаза.

Будь это на полгода раньше, Николай Степанович быстро призвал бы парня к порядку, но болезнь сделала его не только слабым, но и каким-то нерешительным, безвольным.

— И, во-вторых, эти шутки неуместны. Не так шутите, сударь.

— А как… надо?

— Не обижайте людей.

Глупо улыбаясь, Щучкин показал рукой на Каширцева:

— Да уж!.. А у таких, я те скажу, дочки завсегда блудливые.

— Ну, хватит! — Титова начало трясти, не от болезни — от злости, он побледнел.

Он часто краснел и бледнел, причем во многих случаях беспричинно; бывает, о пустяках разговор, тут и думать-то вроде бы не о чем, не только волноваться, нет, скажет или выслушает что-то — и на лицо будто краской плеснули.

— Как вы здорово за него заступаетеся. — Улыбка у Щучкина от уха до уха. Титов смолчал. Думал, угомонится Щучкин. Не тут-то было. — Ишь разъерепенился! — Титов молчит. — Больно умные.

— И не надоело ерунду плести?

— Не нам чета. — Щучкин уже не улыбался. Титов раскрыл рот, хотел что-то сказать, но не сказал. — Воображули.

— Ну, прек-ра-ти-те же, бога ради!

— Уже доходют, а все ишо начальников из себя корчат.

— Не-го-дяй! — прошептал Титов, вскочив с постели.

И тут его крепко кружануло; пока лежал — ничего, вскочил — палата опять поплыла слева направо, и ноги начали подкашиваться. Боясь, что он упадет и не сделает того, что задумал, Титов излишне поспешно схватил стул и, приподняв его, пошел на Щучкина. Со стула полетели стакан и таблетки.

На лице Щучкина деланный (Николай Степанович хорошо это заметил: именно деланный) испуг. Парень побежал в коридор и заорал:

— Он сошел с ума! Он рехнулся!

Болезнь вносила свои изменения и в характер, и во внешность Титова: голос стал напряженным, как бы выдавливает из себя слова (такого человека неприятно слушать). Если б его голос был глухим, тихим, тогда б напряженность скрадывалась, не выпирала так, а он отличался необычной звонкостью и чистотой, — голос лектора или артиста. На него теперь вообще тяжеловато смотреть: лицо тоже болезненно напряжено и все время в каком-то непонятном движении — то там шевельнется, слегка вздрогнет мускул, то там; вот заподергивалась подглазница, шевельнулась кожа на подбородке и как будто легкая темная волна прокатилась по щеке — от губ к уху. Тревожный бегающий взгляд. Идет по коридору — озирается. Он сказал обо всем этом врачу.

Софья Андреевна, как всегда, выглядела усталой. Но сегодня ее лицо уже не казалось Титову обиженным, отчужденным, что в первый раз так насторожило его, и, глядя на докторшу, он подумал: да было ли тогда ее лицо отчужденным?..

— Ну, Николай Степанович, все анализы сделаны. Как я уже говорила, у вас атеросклероз сосудов головного мозга. Рентгеновские снимки… без патологических изменений. Так что пугаться нечего. Будем лечиться. Думаю, что все будет хорошо.

— А может, мне лучше домой? Буду дома лечиться.

— Нет, придется полежать. Дома — не то.

Когда докторша вышла, Щучкин сказал:

— По-моему, ты, это самое, зря паникуешь, отец. Слышал, чо она сказала? Пугаться нечего.

«Оказывается, в больнице человек хорошо раскрывается, — раздумывал Николай Степанович. — Перед соседями по палате». Правда, к Щучкину он уже начал помаленьку привыкать, — ко всему привыкаешь. Хорошо, что таксист не обидчив: отругаешь, а он хоть бы хны. «Ну подожди, голубок, — мысленно угрожал ему Титов. — Вот выздоровею, тогда поговорим». Но этого сделать не удалось: Щучкина на другое утро выписали из больницы.

Было и такое, вспоминает Титов.

— Прибыло такси! — крикнула Вера Ивановна и стала торопливо надевать пальтишко: вечно куда-то торопится.

Николай Степанович глянул в окошко и вздрогнул, отошел, снова подошел и долго смотрел, вытягивая длинную шею.

— Вер, а где у нас бинокль?

— Зачем тебе бинокль? Одевайся! За простой машины тоже платить придется. Ну, что ты в самом деле!

— Где бинокль, говорю?

— В кладовке. Ты что… собираешься брать его с собой?

Да, он не ошибся: в такси сидел Щучкин. Вот шофер вылез из машины и, закуривая, по-хозяйски, усмешливо поглядывал вокруг.

«Бывают же такие дикие совпадения, черт возьми!»

— Вера, я не могу поехать в этой машине. Потом объясню. Заплати, пожалуйста, шоферу за вызов, и пусть он уезжает.

В их маленьком городке были свои удобства, свои преимущества, одно из них — близость аэропорта: он начинался сразу же за последними, частными домишками старинной постройки — деревянными, в два, три, четыре оконца, с обширными, как и водится в Сибири, огородами, и, чтобы доехать до него от центра, достаточно каких-то двадцати минут. И все же времени у них было в обрез. Вера Ивановна бодро понукала мужа: «Ну, шевелись же ты, господи! — И тут же виновато улыбалась: — Как ты себя чувствуешь?»

Неважно чувствовал: опять она, тупая, хмельная боль в голове, слегка отдающая в надбровьях, неуверенный шаг и мокрый от холодного пота лоб. Резко повернешь голову — кружит. Но он не стал обо всем этом говорить жене: зачем? — если ему будет совсем плохо — увидит сама. Только бы влезть в самолет, а уж там — как-нибудь; четыре неполных часа — и Москва. А если упадет, его не будут затаскивать в самолет, и это — последнее — почему-то страшило больше всего, хотя ведь можно улететь и через день, и через неделю, — болезнь удесятерила тягость ожидания, сделала само ожидание как бы физически ощутимым.

В чистенькой, уютной комнате-медпункте сидела девушка, почти девочка, в белом халате; модная прическа, розовые щечки и почему-то испуганные глаза. Титов сказал, чем болеет, сунул девушке выписку из истории болезни и попросил сделать укол эуфиллина в вену (он действует сильнее всего), подумав при этом: «Сможет ли?» Сделала, без лишних слов, легко, безболезненно. Милая, простая провинция! В крупном городе, а особенно в Москве (в этом Титов не раз потом убедился), так вот запросто в вену лазить не будут.

Душно, больно уж душно, люди, люди, везде люди, с чемоданами и узлами. Сразу за аэропортом — тайга; воздух на улице легок и чист. И как хорошо, что подстыло, — земля тверда, иглиста, хочется ходить и дышать, дышать. Прежде Николай Степанович не обращал на воздух внимания — какой есть, такой и ладно, дышится — дышится, чего же еще. Теперь не то…

Самолет летел, пассажиры дремали, а Титов мрачно раздумывал… В молодости весна вызывала у него какую-то легкую смутную тревогу, несколько болезненную даже, непонятную ему до сих пор. А осень радовала: времена года как бы переместились тогда для него, но это было временно, потом весна стала весной, а осень… Это зависит от того, какая она… Нынче ненастная, не для склеротиков.

Прошло уже несколько месяцев, как он болеет, за это время проглотил гору таблеток, ему сделали больше сотни уколов, дважды лежал в больнице, его хорошо знали врачи «Скорой» и врачи поликлиники, они спасали его, помогали ему — земной поклон им, но… День-два или сколько-то часов вроде бы здоров, а потом — подь ты к чемору! — снова обдает голову тяжестью, обкруживает или, что еще хуже, валит на землю, причем происходит это где попало, даже на улице, даже в лесу, и тут уж приходится настораживаться: не задавили бы, есть ли рядом люди, а то пока то да се — десять раз помереть можно. С болезнью все краски в мире как-то сразу поблекли, стали для него одинаково серыми, пасмурными. В конце концов можно жить и так, всяко живут, но Титов не хотел жить «так», не хотел — и все. Впрочем, он всегда отличался уверенностью в себе. «Смерти бояться — на свете не жить».

С должности главбуха пришлось уйти — какой уж главбух: сидит-сидит и вдруг побелеет, зашатается, и теперь у него была совсем простая работенка в конторе, отвечал только за себя. Однажды намекнул Софье Андреевне: нельзя ли на пенсию по инвалидности, но докторша как-то жалко улыбнулась в ответ: «Думаю, что не дадут». Это было непонятно. Часто не давали и больничных листов. Врач молчит, а Титов не просит, стесняется.

Как и ожидалось, инженер-технолог бросил Зою, и дочь с месяц не видела света, куксилась, плакала по углам, злясь на всех и отмалчиваясь, а потом объявила вдруг, что уезжает. «Куда?» — «В Новосибирск». А почему в Новосибирск — бог ее знает. Видимо, потому, что все равно хотела куда-то уехать. «Перейди на другой завод — и не будешь его видеть». — «Нет, не могу!» — «Почему?» Молчит. Живет в своем Новосибирске и пишет, что всем довольна, все у нее распрекрасно, но где-то между строк проглядывает другое — дочка грустит, ей тяжело.

Он думал о Зое и дома, и в самолете, и потом, когда тяжело шагал с женой по теплым московским улицам, усталый, по-провинциальному обалделый от полета и несуразной московской толчеи, слепо натыкаясь своим громоздким чемоданом на прохожих.

— Ты, Верочка, хорошо ли себя чувствуешь? — Ему показалось, что она стала какой-то кислой, вялой.

— Да… ничего, ничего!

— Нет, с тобой что-то неладно, — встревожился он.

— Да я просто устала. Все хорошо. Вот устроимся в гостинице — и полежу…

Но лежать не захотела и, приведя себя в порядок, засобиралась в город.

— Знаешь что! Я сделала глупость, надев эти сапожки. Я не думала, что здесь так тепло. Надо купить какие-нибудь дешевенькие туфлешки. Пойду погляжу в магазине. Потом пошлю Зое письмо. Это можно и отсюда, из гостиницы. Все-таки какая-то несовременная она у нас, ей-богу! Ну, было что-то с этим… Не с ней же одной… И давай пообедаем здесь, а… Я куплю молока и хлеба. А ты зайди, пожалуйста, в буфет. Посмотри, что там есть.

В Москву он приехал лечиться. Где будет лечиться и как — пока не представлял себе толком. И еще хотел купить книжек о своей болезни. С них и начал: побывал в нескольких магазинах и наконец добрался до Беговой улицы….

Время уже приближалось к обеду; Николай Степанович шагал торопливо и от усталости мелко; ноги — ходули, их не чувствуешь: шагают и шагают, будто чужие. Титов не знает, как могло так получиться: стоял он посреди проезжей части улицы на ровной белой полосе, а мимо него, спереди и сзади, неслись в обе стороны легковушки. Никогда еще не видел он такого скопления машин; это была какая-то бесконечная сплошная лавина, разноцветная, грохочущая, звенящая, жужжащая. Нет, он ни капельки не испугался и с холодной рассудочностью старого фронтовика командовал себе: «Гляди!» Оглядывался, без конца оглядывался.

Жжж!.. Зззиии!.. Жжж!.. Зззиии!.. — пела на разные голоса бешеная, беспощадная лавина.

«А ведь могут запросто подцепить».

Жжж!.. Зззиии!..

«Железное чудовище», — с неприязнью подумал он. У этого чудовища были ребра — машины, прорезавшие воздух у самой белой полосы, они выпирали, как зубья из пилы, он видел их и спереди, и сзади, он даже чувствовал ветерок от них. Но были и пустоты в этой лавине. И Титов начал нервно маневрировать — отступать на шаг, полтора, если видел ребро спереди, делать шаг вперед, если угрожали сзади. Что с ним случилось, он никогда не был злым и мстительным. А тут… Когда одно ребро чуть не подцепило его, пожалел на мгновение с холодной злостью, что нет с ним пистолета: в машину, которая собьет его, он пустил бы пулю. «Уж если собьет, не пустишь».

Жжж!.. Зззиии!..

Кажется, поток этот нескончаем; сейчас Титов уже не различал цвета машин, не видел людей в машинах, он ничего не видел, кроме одного — ребер чудовища; ребра пульсировали — росли — уменьшались, росли — уменьшались. Пульсация становилась все более резкой, неровной, похожей на конвульсии.

Он заметил «ту» машину еще издали и насторожился: она двигалась с такой же скоростью, что и другие, но зловеще поворачивала к черте, к нему, к Титову. Вот она уже идет на него. Титов отступил шага на полтора и, когда легковушка с водителем-убийцей прошмыгнула вперед, снова встал на черту. Он не видел лица «того» водителя, не заметил номера машины, — где там! Если бы в эту секунду сзади него летела легковушка, Титов был бы неминуемо сбит и раздавлен. Машина, идущая за «тем» водителем, наоборот повернула в сторону от черты и от Титова, притиснувшись к другим машинам.

«Спасибо, благородный человек! Тебе стало стыдно за «того», и хотя твоя легковая мне никак не угрожала, ты все равно отвернул».

Когда лавина внезапно остановилась и через Беговую хлынула толпа, он не пошел в книжный магазин, а, выругавшись, повернул обратно.

Нет, сегодня что-то не везло ему: в метро Николай Степанович почувствовал слабую боль в голове и, насторожившись, быстро зашагал к выходу, наверх, на воздух; шаги стали неустойчивыми — покачивало, слегка кидало в сторону, и он прислонился к колонне (это была станция «Киевская»).

«Пережду. Только бы не приступ!» Он уже страшился, а страшиться нельзя: страх и приступ — два звена одной цепи, второе неизбежно следует за первым, в этом Титов уже столько раз убеждался. Опять наплыли, охватили голову тяжесть, боль и муть, и станция «Киевская» вместе с людьми закружилась и поплыла, поплыла куда-то к черту. Но!.. Он все же не падал, стоял, нагнувшись, тесно прижимаясь спиной к колонне, боясь пошевелить головой, ища глазами скамью и не находя ее. Мимо торопливо проходили люди, много людей, он не различал их лиц, но хорошо слышал их голоса, громкий шорох от ног; туманные фигуры мелькали, мелькали бесконечно, и казалось ему, что стоит он уже давно, но едва ли это было так. Он хотел устоять на ногах; он почему-то боялся упасть, хотя что было бы такого, если бы и упал. Грубый шорох справа и слева, безразличные голоса. Девичий смех. Смех!.. Глаза видят только пол. Да и что там видят, — сплошное светлое пятно.

«Я должен устоять! Смерти бояться — на свете не жить».

Слева женский голос:

— Вам плохо? Помочь?

Потом, когда приступ пройдет, он не сможет вспомнить, как выглядела эта женщина, красива или не красива, блондинка или брюнетка, но по голосу понял — уже не молода. Подскочили еще женщины, подхватили его под руки и повели к выходу.

Он тотчас уснул, когда в гостинице, куда его привезли на такси, ему сделали укол и врач сказал на прощание: «Надо лечиться. Я вас только избавляю от приступа»; спал мертвым сном и, проснувшись, осторожно встал, чувствуя, что все страшное уже позади, может сидеть, даже ходить, только — слабость. В комнате темно и тихо. Странно! Почему темно? Сколько же времени? Включил свет. Мать моя — почти семь часов!

«Где же Вера Ивановна? Приходила и, решив не тревожить его, пошла в магазин?» Это была слабая спасительная мысль, не мысль даже, а фраза, сказанная самому себе, с целью успокоиться. Но жена — человек точный, уж она обязательно оставила бы записку. Он не знал, что делать. «Позвонить? Но куда?» Пошел к дежурной по этажу, толстой угрюмой женщине.

— Как вы себя чувствуете? — Ее голос звучал с милицейской сухостью. — Так!.. А когда ушла ваша жена? И куда?

Титов ответил.

— Хорошо, я попытаюсь вам помочь. — Говорит уже с сочувствием. — Пойдите на улицу, погуляйте, подышите свежим воздухом. А я узнаю.

Он оглядывал каждую пожилую женщину, проходившую по улице, — не жена ли? Пошагал было и остановился: нет, не гулялось, какое там, — слишком уж тяжело, тревожно на душе, и он возвратился.

Дежурная разговаривала с кем-то из своих сотрудниц; увидев Титова, обе замолкли, как-то странно рассматривая его, и он понял: они что-то знают…

На другой день узнает и он: Веру Ивановну нашли в сквере мертвой. Второй инфаркт. Первый был года два назад. Она лежала на скамье, и люди, видимо, принимали ее за пьяную, а может быть, и вообще не видели. В сумке — молоко и хлеб.

Но сейчас он этого не знал.

— Пока… ээ… ничего о вашей жене неизвестно. Но вы не беспокойтесь. Все… говорят, что она… задержалась где-нибудь в магазине. У нас ведь знаете какие бывают очереди. Пока выстоишь… Москва как проходной двор. Везде народ… — Голос тих и напряжен. Глядит не в глаза Титову, а куда-то выше (не привыкла врать). — Я сейчас вам врача вызову. Я сейчас быстренько…

Пол под ногами Титова дернулся, слегка опустился куда-то книзу и тотчас приподнялся, снова опустился и снова приподнялся. Пол начал быстро и мягко качаться, и это было до того реальное впечатление, что у него на какое-то мгновение мелькнула мысль: «Что с полом?» Ничего подобного Титов никогда прежде не испытывал.

Еще ничего не зная, он уже понял: пришла беда. Это — конец! Конец всему!

Когда месяца через два он снова приехал в Москву, каждый знавший его сказал бы, что Николай Степанович порядком постарел, осунулся, потемнел лицом и во всем облике его появилось что-то жалкое, пришибленное. И ходил он теперь неуверенно, будто по льду.

Он чувствовал какую-то неосознанную тяжкую вину перед Верой Ивановной. И, видимо, будет чувствовать всегда. Конечно, он ни в чем, решительно ни в чем не виновен перед нею. И все же!.. Если бы он не поехал в Москву, не поехала бы с ним и она. В прежние времена Вера Ивановна часто жаловалась на сердце, а когда заболел Николай Степанович, уже не жаловалась — жалела его. Вспомнил: в Москве по пути в гостиницу она часто останавливалась и в ответ на его вопросы бормотала: «Ничего, ничего…» Да, она берегла его. И если б не он, она бы жила. Титов понимал: глупо так думать, но все равно чувство тяжкой вины не спадало.

…В платной поликлинике, что на старом Арбате, больных было — пушкой не прошибешь: видать, сидят часами, дожидаясь приема, — упрели, осовели; тесновато, душновато.

Женщина из регистратуры сказала явно сочувственно:

— Записать вас к профессору Прокофьевой я не могу. Да ну что вы!.. К ней такая очередь…

Ему, наивному провинциалу, все казалось куда как проще: пришел, записался, сколько-то подождал и, пожалуйста, — выкладывай, что у тебя.

Он просидел почти полдня. Люди — больше пожилые женщины — тихо, сухо переговаривались, а чаще всего сидели молча, угрюмые, даже со стороны видно — внутренне напряженные, углубленные в себя. Мысли приходили в голову Титову какие-то вялые, неяркие и все об одном и том же — о болезни. Вспомнился вчерашний день. Вчера он тоже молча и безучастно высидел часа два в одной из поликлиник и, уже измученный ожиданием, зашел к невропатологу, немолодому мужчине с сердитыми глазами и длинным носом. Титову сказали, что это не простой невропатолог, а кандидат наук.

Врач небрежно перебирал какие-то бумажки.

— Знаете, я не умею рассказывать, путаюсь, — начал Титов. — И поэтому я решил обо всем написать. О приступах и вообще… Как началась болезнь и как проходила. Прочтите, пожалуйста.

Николай Степанович положил на стол несколько листов бумаги с текстом, отпечатанным на машинке.

— Вы торопитесь? — сердито спросил доктор, оторвавшись от бумажек. — А я нет.

— Извините! Я н-не хотел… — стушевался Николай Степанович, слегка побледнев, и подумал: «Ведь я поторапливаюсь, чтобы не задерживать его. Хочет придать себе весу, показаться значительнее, чем он есть. Этак… на доктора наук потянуть».

Что-то слишком уж долго копается в своих бумажках, можно подумать, что сердит на Титова, не хочет разговаривать. Зачем тогда, спрашивается, пустил в кабинет?

— Это не болезнь. Органической патологии со стороны нервной системы у вас нету. А склероз… склероз есть и у меня. Да-а… ничего у вас нету.

— Но как же?.. У меня приступы. Я ведь написал тут. Я теперь даже ведро картошки унести не могу.

— Ну… тоже мне мужчина! Я вот выписываю вам…

«Лекарства. Все время лекарства…»

Многозначительно помолчав и неприятно настойчиво глядя пациенту в глаза, врач сказал:

— Не надо копаться в переживаниях. Не надо ничего бояться. Чего вы боитесь?

— Ничего не боюсь.

— Смерти боитесь?

— И смерти не боюсь.

— Ну, вот!.. Не надо думать о всякой чепухе. На кой вам это нужно?!

Он опять подтянул к себе какую-то бумажку.

«В самом деле, каким я стал слизняком, — размышлял Титов, шагая по московским улицам, вспоминая врача, который казался ему сейчас умным и проницательным, и почем зря ругал себя. — Не фронтовик, а мокрая курица. Тряпка! Тюфяк! Распустился, разнюнился, растяпа! Дурак! Тьфу! Почему, черт возьми, никто из врачей у нас в городе не сказал мне прямо и честно: возьми себя в руки?! Нет, хватит! Все!..»

Ему показалось, что с болезнью покончено. Он будет здоров. Он уже здоров! С этого часа, с этой минуты.

«Да, да!.. — догадливо закивал он сам себе, вызывая удивление прохожих. — Все, больше не болею! Баста, как сказал бы Щучкин».

Николай Степанович бодро повернул к метро, и тут его крепко качнуло, повело куда-то в сторону, влево. Женщина, идущая навстречу, шарахнулась от него, видимо приняв за пьяного.

«А это как, позволь, понимать? А?! Н-н-нет, браток!.. — едко усмехнулся он, прислонившись к дому и мысленно обращаясь к врачу. — Что-то у тебя не то… Не то, голубок!..»

Титов любил мысленно спорить с людьми — и спорил порою резко, со страшным азартом. Раньше — ничего, а теперь — начинаются головные боли, как будто и в самом деле полаялся с кем-то.

Скиснув, ссутулившись, стараясь ни о чем не думать (но разве можно ни о чем не думать!), Титов долго ехал в метро, потом на автобусе и сколько-то шел тихим, упрямым шагом, пока не увидел на окраине города тесную группу ровненьких белых домов — больницу. Он хотел встретиться с доктором из этой больницы. Отдохнуть бы, посидеть, но какая-то неведомая сила толкала и толкала его: «Иди!… Ищи!.. Действуй!..»

«Римма Всеволодовна. Римма Всеволодовна. Не забыть бы. Бывают же такие имена и отчества, черт возьми! Память стала, ну — никуда».

Рослая женщина с лицом простой деревенской бабы неподвижно сидела за столом, кажется, даже не моргала, будто приросла к креслу:

— Слушаю вас!

Николай Степанович объяснил, чего он хочет.

Сейчас врачиха глядела на Титова уже не равнодушно, а с недоумением.

— Я знаю… Я не имею права. Конечно… я не москвич. Но вас так хвалили (действительно, две старушки в поликлинике вовсю расхваливали Римму Всеволодовну)… Я очень прошу… Выслушайте, пожалуйста, меня. Мне говорили, что вы — отличный невропатолог. И ваша консультация…

— Да, хватит вам! Как не стыдно! Рассказывайте, что с вами.

Он густо покраснел.

Она молчит. Слушает и молчит. Читает его записи — молчит.

«Когда же ты говорить-то будешь?»

Титов не удержался и рассказал о враче с длинным носом.

Римма Всеволодовна вздрогнула:

— Как это не болезнь? Один невроз не вызывает таких явлений.

Смешно нахмурившись, долго рассматривала рентгеновские снимки. И опять молчала.

— Органики особой нет. Есть остеохондроз. Но он в данном случае не имеет значения.

Почему-то весело и изучающе посмотрела на него, — врачи иногда озадачивают больных.

К удивлению Титова, она посоветовала ему принимать те же лекарства, которые прописывали ему в его родном городе, и Николай Степанович подумал с разочарованием: «Однако!..» Но Римма Всеволодовна добавила:

— Каждый день заниматься гимнастикой. Следить, чтобы сон был нормальным… Спать с открытой форточкой…

«Ну, это уже что-то», — подумал он, слушая, как докторша с армейской краткостью дает ему наставления, и, выйдя из кабинета, неторопливо и подробно записал в тетрадь все, что она говорила. В этой тетради у него были записаны советы всех врачей.

Вчера вечером в гостинице Титов раскрыл еще одну тетрадь, толстую, в твердом переплете, — своеобразный дневник болезни — и записал обычным своим не очень разборчивым почерком (уж сам-то поймет небось): «Долго командовал себе: «Мне лучше. Мне лучше. Я чувствую себя хорошо. Я чувствую себя хорошо…» С упрямством и уверенностью командовал. Помогло. При сильных болях не помогает». Даты, даты, краткие записи. Множество записей, почти вся тетрадь исписана. Машинально пролистал некоторые из них: «Больше ходить. Быстро ходить». «Не думать ни о чем плохом. Не вспоминать плохое», «Включать приятную музыку. Смотреть открытки с видами природы», «Суть не в одном каком-то продукте питания, а в комплексе их. Хорошо помогает мед!…» Тут же выдержки из медицинских книг и журналов.

Вчерашним днем он, в общем-то, доволен — что-то все же сделал.

Титов снова вспомнил жену; она все время была как бы рядом; ночами даже вздрагивал: казалось, что Вера Ивановна зовет его. По привычке пошарил в карманах: все лекарства на месте.

Людей в коридоре оставалось все меньше и меньше, и, когда от Прокофьевой вышел последний больной, Титов открыл дверь кабинета. Открыл и удивился: перед ним стояла старуха, седенькая, морщинистая, в темном простеньком платьице. Совсем старая старуха.

«Прокофьева ли?…»

Но в кабинете, кроме старухи, никого не было. Внешностью она смахивала на соседку Титовых, лифтершу, которая умерла в конце прошлого года. Между прочим, от склероза мозга. Она не падала, как Титов, упала только однажды на улице, первый и последний раз.

Никогда бы не подумал Николай Степанович, что профессорша может выглядеть такой простушкой. Она собиралась уходить — поправляла на голове каракулевую шляпенку, старую, помятую.

— Извините меня, пожалуйста, Анна Герасимовна. Я не смог к вам записаться.

— Я закончила работу. Я не могу! — Голос со старческой хрипотцой, но еще сильный, внушительный, глаза неожиданно цепкие, не по-старушечьи яркие. Резко приподняла руку с согнутыми пальцами, как бы прося: уйди ты, исчезни, бога ради, надоели вы мне все хуже горькой редьки.

— Я из Сибири, Анна Герасимовна.

— Ну и что?

Действительно, человек из Сибири здесь не в новинку, — в больницу эту, видать, отовсюду наезжают: в коридоре, рядом с Титовым, сидели девушка с Рязанщины и пожилая дама откуда-то с Волги. Он знал, что это его первый и последний разговор с Прокофьевой: второй раз так вот, без разрешения, в кабинет не влетишь, а законно попасть к ней на прием просто невозможно, разве что через месяц; но, спрашивается, где он жить будет, броня в гостинице на пять дней. Ему казалось: вся жизнь его, решительно все зависит от этих вот минут.

Он готов был молчаливо, покорно снести любые упреки, более того, готов был унижаться, даже ползать на коленях.

— Ну почему все идут ко мне? — В голосе ученой старушки и во всем ее поведении нет и намека на рисовку.

«Какая же она старенькая. И, видать, тоже больная. Другая бы дома сидела, с внуками возилась…»

Ему стало жаль ее. И было жаль себя. Себя было тоже очень жаль. И чтобы найти какую-то середину в этой жалости, он сказал:

— Только минуты три… Ну, несколько фраз…

— Да что я, знаменитая балерина или чемпион по боксу? Какие несколько фраз? Что вы такое говорите? — Эти сердитые слова она выговаривала тихо и как-то беззащитно.

Он чувствовал, что краснеет.

— Непременно ко мне. В поликлинике много хороших врачей. Здесь принимает профессор… — Назвала женскую фамилию. — Она во всем разбирается не хуже меня.

Прокофьева уже более пристально поглядела на него и, кажется, заметила, что он покраснел.

«Надо уходить. Пристал, как банный лист».

Извинившись, он неуклюже повернулся и пошел.

— Садитесь, говорю вам!

Видимо, Титов не уловил какие-то ее слова: правым ухом он теперь почти не слышал, в ухе шумело, когда-то сильнее, когда-то слабее, — смахивает на шум сосен при крепком ветре.

Она села. Сел и он. Пожалуй, слишком торопливо сел — обрадовался. Сидел затаив дыхание…

Она долго и устало писала рецепт, цепко держа костистыми синеватыми пальцами толстую авторучку; всю бумажку исписала — латинские слова и какие-то цифры, — темный лес для Титова. Понял только, что лекарств будет много, и в аптеке сделают их в виде мелких шариков, — «противосклеротический комплекс», в котором есть все, даже витамины.

— Ничего другого не принимать, а то будет лишку.

Ну, это она, пожалуй, зря сказала, он и без того с некоторым страхом поглядывал на рецепт, который был весь исписан.

— Что еще?.. Режим труда и отдыха. Больше движений. Ходить по шесть-семь километров в день, не меньше. Не есть мясные отвары и копчености, шоколад и какао. Ограничить животные жиры. Больше овощей и фруктов. На ночь не ешьте. Спиртное нельзя.

Выпалила не по-старушечьи быстро, и на ее бледных, морщинистых губах появилось некое подобие улыбки. Появилось и тотчас исчезло.

— Я не заплатил в кассу… — начал он.

Анна Герасимовна махнула рукой: не надо, все, все, хватит, снова взялась за каракулевую помятую шляпенку, но, видать, что-то вспомнив, подтянула к себе листик бумаги и начала писать — у нее были уже другие мысли, далекие от Титова и его болячек.

Прошла зима. Прошла весна. И наступил жаркий июнь-суховей.

До деревни Богдановки от областного города, как сказали Титову, сто двадцать верст (еще далекими предками вымерено) — по сибирским масштабам сущий пустяк, но добираться-маяться пришлось почти весь день: сперва ехал на пригородном поезде, потом на маленьком, повидавшем виды, тарахтящем автобусе и наконец — часа три — пешком, потому что на районной автостанции что-то такое случилось и автобусы до Богдановки в тот день не ходили. Эти три часа вконец измучили разнесчастного Николая Степановича: жара — больше тридцати градусов, небо, будто расплавленное, так и дышит, дышит на тебя огнем, ветер горяч, неприятен, пыльная дорога на удивление ухабиста и крива. Но уж зато запахи! До чего же аппетитно пахнут созревшие травы и цветы! Так бы и нюхал! Сел бы где-нибудь у таежного ручейка, в прохладной низинке, в прочной тени и нюхал, нюхал. Только бы жара была поменьше (как настоящий северянин он не терпел ее) и пыли бы поменьше на дорогах. Многие горожане почему-то думают, что в тайге пыли нет, пыль только в городе, — чудаки.

Богдановка — простая сибирская деревенька: темные избы из толстых сосновых бревен, слепые амбарушки, длинные огороды и сразу за околицей бесконечная тайга. Дом фельдшера Малахова, к которому добирался Титов, стоял на краю деревни. Дом как дом — четыре окошка, хлевок, садик, завалинка…

Напротив малаховского подворья, посередке улицы, два мужика стоят: один старый, лысоватый, с палкой вместо трости, другой — молодой, видно, порядком назюзюкавшийся. Стоят и ругаются, точнее, ругается пьяный, а старик просто кричит. И кричит как-то по-особому — покровительственно:

— И как тебе только не стыдно? Совсем замордовал бабенку.

— Ну, гадство! Ты чо в чужую жизнь встреваешь? И чего ты корчишь из себя? Ты кто мне? А?!

— Ну хватит, говорю! Сегодня же позвоню в милицию.

— Зво-ни хоть в две милиции. Пристал… как банный лист.

Парень утих было, но что-то вдруг подтолкнуло его, и он заорал:

— Чо мне твоя милиция?!

— Иди спать.

— Это она из-за тебя из дому убежала.

— Иди спать, бога ради.

— Это ты все воду мутишь.

— Уймись! Еще раз прошу. Мне уже надоело… Иди — или я тебе сейчас навешу. Ей-богу, навешу. Ты меня знаешь.

Пьяный зверски смотрел на старика, кажется, готов был изувечить, убить, съесть его вместе с костями, но молчал. Стоял и молчал.

«Неужели старик — Малахов?»

Да, это был «тот» Малахов.

Николай Степанович давно собирался поговорить с каким-нибудь старым фельдшером или фельдшерицей где-нибудь в деревенском глухом захолустье: вдруг что-то и посоветуют хорошее.

До чего же много морщин на лице старика: косых, прямых, справа налево, сверху вниз, едва заметных и глубоких, как шрамы; волосы белым-белы, а тело не по-стариковски легкое. Кто-то говорил Титову: страшна не седина (бывает: седина в бороду, бес — в ребро), страшны потухшие, обесцвеченные глаза; старик с живыми глазами еще не старик.

Глаза у Малахова ярко-карие, живые, даже неприятно насмешливые.

— Так что же вы хотели? — спросил Малахов, усаживаясь на завалинку.

Титов сказал. Он был рад, что наконец-то сел, ноги вязко гудели, ломило спину, тело жаждало покоя.

— Ну, это я вам скажу, и к лучшему, что не было автобуса, — махнул рукой Малахов.

«Смотри-ка ты, кажется, насмешничает».

— У меня, дорогой, своя теория.

«Нынче у всех свои теории, — мрачно подумал Николай Степанович. — Каждый лезет в науку».

— Против всех болезней я прописываю прежде всего здооб. Слыхали об этом лекарстве?

— Нет.

— Хотя и старое, но прекрасное средство. Лучше всяких новых. Стоит, правда, дороговато. У нас, в Богдановке, к примеру, дешевле чем за две тыщи и не купишь.

— О чем вы, собственно, говорите? — рассердился Титов, недовольный тем, что Малахов с первой минуты начинает валять дурака.

— Да о том же здообе. — Старик улыбнулся. Улыбка тоже слегка насмешливая. — Могу прописать. Чудесный препарат. Здооб. Здоровая обстановка.

— Извините, но мы оба в таком возрасте, что лучше без подобных шуточек, — сухо сказал Титов и подумал: «Вздорный старик».

— Вы что, специально ко мне?

Титов сердито молчал.

— Только ко мне? Но ведь я давным-давно не работаю. Мне уже семьдесят седьмой. Какой дурак вас направил?

Титов страшно устал за время поездки и сейчас не знал, что делать.

Малахов сказал самоуверенно-снисходительно:

— Больные думают, что медики должны обеспечивать им бессмертие. Проглотил этак килограммчик таблеток — и жизнь на полстолетие продлена.

— Не надо, слушайте. Мне неприятно. Закончим наш разговор. Я немножко отдохну и уйду.

— Но я, ей-богу, говорю дело. Никакие лекарства не помогут, если человек днем сидит сиднем, а ночью лежит лежмя. Легковушка, автобус и троллейбус. Кабинетик. И весь вечер торчим перед телевизором. Квартира, конечно же, в центре города. Попробуй-ка предложи нам квартиру где-то на окраине, у леса — вот уж крику будет! Недооценивают. Затирают! Ванька Петров вон у центральной площади квартирку отхватил, а я чем его хуже? А если в лес когда-то соберемся, то непременно с водочкой и пивком. А здесь…

Малахов улыбнулся (улыбка неожиданно простая, дружеская), глубоко вдохнул и медленно выдохнул из себя воздух; это у него получилось как-то немножко смешно. По-детски получилось.

— Дыши не надышишься. И тут дело еще вот в чем. В городском воздухе совсем мало так называемых отрицательных аэроионов. Витаминов воздуха. Живи, дорогой, среди природы. Или хотя бы чаще выезжай в лес и на дачу. Рыбачь и охоться. Ходи и бегай. И если можно, то босиком. Я вот часто хожу босиком. В этом что-то есть… Живи спокойно. И еще… Слыхал русскую пословицу: «Если хочешь жить — потягивайся»? Мудрейшая, я тебе скажу, пословица. В чем тут дело — не знаю. Это уж пусть там ученые разбираются.

Больно уж быстро он выпалил все это. В нем все же есть что-то неприятное, хотя он уже не казался Титову вздорным и недобрым. Более всего неприятен самоуверенно-снисходительный голос, так не согласующийся с хорошей улыбкой.

— И побольше веселись. Мой дед до ста четырнадцати дотянул. И все, бывало, хи-хи, ха-ха. А вот я не в него.

Николай Степанович решил заночевать в Богдановке (куда пойдешь на ночь глядя) и обратно отправиться на рассвете. Малахов оставил его у себя, а сам куда-то уплелся.

Напротив малаховской избы, в каких-то двухстах шагах от нее, пьяно виляла возле крутого берега речка, по словам фельдшера — крепко обмелевшая в эти дни, но по-прежнему бойкая, студеная. За речкой — старицы, они в непролазном тальнике, камышах, осоке, валежнике, и в этой плотно-зеленой дремоте — водяные оконца-колодцы. Днем, когда Титов проходил мимо них, они блестели, как глаза на морде мохнатого лешего, каким его рисовали когда-то художники. Ему подумалось так. Чем ближе к ночи, тем больше тянуло с речки сырой прохладой.

Перед окнами прошагал Малахов в майке, с колуном. На улице у тына стояла поленница дров, рядом — березовые кругляши. Старик ставил кругляши на попа и разрубал. Бах — кругляш пополам, бах — из половинки стало две четвертинки.

«А хорошо быть таким вот здоровым и самоуверенным, как он. Жить в тайге, вскакивать с постели чуть свет, копаться в огороде, рыбачить, охотиться, ходить по ягоды и грибы».

Титов печально улыбнулся: нет, поздно уже, здоровье не то, силы не те. И кем он будет здесь работать? «Смерти бояться — на свете не жить».

Опять была зима, по-сибирски долгая, снежная. И были грустные северные вечера, с застывшим светом электрофонарей на улицах и посиневшей луной на черном небосводе. В один из таких лунных вечеров приехала Зоя. Она сидела на лавочке у темного подъезда, и Николай Степанович, возвращавшийся с работы, наверное, не узнал бы ее, если бы она его не окликнула.

— Ты?! Ты когда приехала? И чего здесь сидишь на холоде?

— Да я недавно пришла. Ничего…

А сама уже скорчилась от холода. Зоя скрытна. И к тому же робка, застенчива, только с отцом и подругами не чувствует робости, им даже дерзит порою.

— Ну, как ты себя чувствуешь? — спросила она уже в квартире, отогревая руки у батареи и с некоторым удивлением глядя в окно, на заснеженный лес.

— Хорошо. Теперь хорошо.

Николай Степанович еще летом поменял квартиру, избрав это вот, близкое к лесу, место, радуясь сам и радуя тех, кто перебрался в центр города, на старую квартиру Титовых.

— Ну и слава богу! Я рада за тебя. Сейчас ты выглядишь, в общем-то, неплохо. Тьфу, тьфу, чтобы не изурочить! Мне писали, что Каширцев умер.

— Весной еще.

Дочь любит задавать вопросы; каждое ее письмо на одну треть из вопросов. Титов нигде больше не видел таких странных писем. С детства у девчонки слабость такая. Будучи малышкой, без конца спрашивала: «А почему?» Тысяча «почему» на день. Спросит, и губы трубочкой.

— Лечишься или уже нет?

— Про-ти-во-бор-ствую… Подружился со спортом. Закаляйся, как сталь. Кажется, так поется в песне. Много хожу и бегаю. Даже босиком. Заземляюсь.

— Ну, вот еще!..

— В лесу, конечно. Лечебная гимнастика и все прочее. Магнитофончик купил. Альбомы с открытками приобрел. Виды природы. Горы, реки и леса…

Раньше Николай Степанович любил разговаривать с Зоей и покойной женой так вот дурашливо, но сейчас что-то не клеилось у него, голос охрип за время болезни и помрачнел; с таким голосом впору демона изображать, а не шутника.

— Последний приступ у меня был года полтора назад. От приступов я вроде бы избавился.

— А ведь писал, что все очень хорошо, — упрекнула она. — Как же ты тогда… один?

— Ну… приступ наступает обычно не сразу. Почувствовав, что он будет, я вызывал «скорую», открывал дверь и ложился.

— Ты знаешь, у нас в Новосибирске одна старушка умерла. И никто не знал, что умерла. А потом соседи чувствуют: какой-то запах от двери…

— «Вот дура! Зачем я об этом? — пожалела она. — Дура, дура! Тысячу раз дура!»

Она боялась, что на отца это подействует удручающе, но он махнул рукой:

— Э-э-э!.. Что думать об этом. Беда в том, что мы слишком охотно предаемся горестным раздумьям. Между прочим, я понял, что смерть любит трусов. Трусов и лентяев. Она с ними в близкой дружбе. Это между нами. Иначе подумают, что я хвастун.

— Что-то слишком общо, — улыбнулась она. — А все же как ты лечился?

Он рассказал. Все, даже о «дневнике болезни».

— Надо познать себя. А больной часто не знает. Познать и отказаться от пассивной роли. Точнее, отказаться от пассивной роли и познать. Больные мне кажутся какими-то странными. И я никак не могу проникнуть в их психологию. Ведь вот… попробуй-ка недодай человеку зарплату. Или незаконно уволь его с работы. У-у, шуму будет! А если тот же человек тяжело заболеет, он почти ничего не предпринимает сам.

Говорил, говорил, изучающе посматривая на дочь; сегодня она выглядела бодро, живо: душевное состояние (это давно подметил Николай Степанович) всегда, как печать, отражалось на ее внешности.

— Однажды я и говорю нашей врачихе. Ты помнишь ее, молоденькая такая, бастенькая?.. Говорю ей: «Ну, помогите же, бога ради!.. Я не могу!» А она мне: «Что ж, теперь придется так и жить. Привыкайте». А, спрашивается, на хрена мне такая жизнь. И такая привычка. Коротко — на твой вопрос… Я использовал все, что можно. Решительно все! Взять хотя бы питание. Как было у меня? Пельмешки и водочка — наилучшая еда и наилучшее питье. А многие продукты не признавал вовсе. Дикость!.. А вот на эту зиму и медку, и черной смородины заготовил. Витамины. Сегодня вон ионизатор купил.

Зоя смотрела так, будто ей жаль отца, и он, с жаром рассказывая, не сразу понял, в чем тут дело.

— Ты думаешь, от всего этого я как в тисках? Ничего подобного! Есть хорошая арабская пословица: «Здоровье приходит сквозь игольное ушко, болезнь обрушивается потоком». В общем, убежал от смерти. И работаю.

— Ты, кажется, стал еще хуже слышать.

— Да нет, устоялось. А вот от шума в правом ухе избавиться пока не могу. Был я тут… у самого лучшего у нас в городе врача по ушным болезням. И он сказал: «В нашем арсенале нет эффективных средств. Надо бы как-то подтолкнуть организм. Надо, чтобы сам организм справился».

— Странный совет.

— Да нет, хороший совет, слушай. Я думаю, в будущем медики начнут активнее подталкивать организм больного и пробуждать в нем защитные силы. А они, эти защитные силы, просто беспредельны. Чувствую это на себе. Ну хватит обо мне. Расскажи хоть, как ты сама-то живешь.

— Да я-то что!.. Я — хорошо.

По письмам Титов давно уже догадался, что дочь нашла друга в далеком Новосибирске. Николай Степанович даже мог бы сказать, что друг ее имеет некое отношение к строительству жилья: что-то больно уж часто и порою совсем некстати пишет Зоенька о строительстве в Новосибирске, восторгаясь и выказывая тонкие познания в этом деле, коими прежде не отличалась. Когда после смерти Веры Ивановны дочка засобиралась обратно домой, Титов уловил в ее письмах не только боль за мать, беспокойство за отца, но и еще какую-то не то тревогу, не то грусть, которые не имели никакого отношения к родителям, и ему стало ясно, что Зое жаль расставаться с кем-то, это тяжело для нее, и Николай Степанович спешно написал ей, что излечился, чувствует себя «в общем-то вполне нормально» и пусть она там, в Новосибирске, не волнуется.

Зоя улетела в синий предутренний час, наивно оживленная и довольная. А Титов, надев лыжи, пошел в лес (он теперь каждое утро ходил на лыжах, а летом — бегал).

Две бабы во дворе проводили его хмуро любопытными взглядами.

— Гли-ка, костюмчик лыжный напялил. Старье, а туда же!..

— Старье-то ладно б. Он же на ладан дышит.

— Ну не скажи!

— Уж я-то знаю, поди. Из больницы давно дорожку сюда проторили.

— Баба у него, кажись, померла?

— Но!.. Когда ишо.

— И один счас?

— Один. Дочка есть, да тока в бегах где-то.

— Тоже дочка называется.

— О, девонька!.. Если что, дак и похоронить будет некому.

— Найдется кому, протяни тока ноги. Но глаза у него, я те скажу!.. Видать, еще в силе мужик.

…Неохотно, тягуче светало; синева мало-помалу бледнела, тая, дольше всех сохранялась в глубинах чащоб и в тусклых низинах. Титов дивился, до чего же ярки краски в этом застывшем лесу: желтоватое небо с солнечным стеклянным отливом, ядреная зелень сосен и елей. И белый акварельный снег, чуть голубеющий в тени. Он снова, как и до болезни, ясно видел, чувствовал цвета.

«Смерти бояться — на свете не жить».

Автор хотел бы ко всему этому добавить, что история, рассказанная им, достоверна (фамилии изменены).

Кирпичный, старинной кладки дом этот стоял на окраине города, в окружении столь же старых плакучих берез, рядом с хилыми деревянными избенками и поначалу показался Степану Дунаеву тоже хилым и запущенным. Была поздняя осень, уже подмораживало, и простуженное солнце тяжело бросало на землю свои розоватые воспаленные лучи. Небо было голым и холодным. На улице прела густая, еще не усохшая от давнишних проливных дождей грязь, и Степан с трудом пробрался через дорогу.

На слепой грязно-красной стене висела вывеска «Дом ребенка», маленькая, выцветшая, чем-то неприятно похожая на деревенские надгробные надписи-дощечки, и Дунаев печально подумал: «А все же какая судьба у этих детишек…» Но внутри здания было чисто, уютно, тепло. И его удивило: как тихо тут. Почему тихо? Но вот послышались звон посуды, видимо, из кухни, и женский хрипловатый голос.

Дунаев третий день как в городе. Устроился радиокорреспондентом. А до этого работал в редакции маленькой райгазеты с громким названием «Вперед». Здесь он снял комнатку у одинокой старушки в бревенчатой избенке. Конечно, за дорогую плату. И, конечно же, безо всяких удобств. Какие уж тут удобства. Впрочем, Степан никогда и не жил в домах с городскими удобствами, если не считать гостиниц. Русские печи, голландки, колодцы, железные умывальники с ведерками…

— Велели мне подготовить о доме ребенка радиопередачу, — сказал он жене Вере, причесываясь у зеркала железным гребнем. Волосы у него густые-прегустые, никакой шапки не надо. — Моя первая радиопередача. И вот эту штуку с собой возьму, — показал он на репортерский магнитофон. «Купи-ка ребятишкам конфеток». — «А это, пожалуй, мысль! Куплю понемножку разных». — «Нет! — поморщилась Вера. — Купи одинаковых. И каких-нибудь получше. А то кому-то достанутся шоколадные, а кому-то простые». — «Ну, чего я буду так тратиться? Денег у нас с тобой и так — кот наплакал». — «Да не жалей для таких ребятишек».

Денег у них, действительно, кот наплакал. Жена экономит каждую копейку. И на́ тебе: «Не жалей». Она сама из детдома. Хорошая жена. Не нытик. Веселая. Только вот глаза все время усталые.

Кабинет главврача обширен и смахивает на квартиру: телевизор, шкаф с книгами, репродукция картины Саврасова «Грачи прилетели», гардины веселенького розоватого цвета с бордовыми цветочками. За письменным столом, придвинутым к стене, сидит женщина лет тридцати пяти с угрюмым лицом, в строгом черном костюме. От ее низкого голоса тоже отдает строгостью:

— У нас пятьдесят восемь детей. Возраст — до трех лет. Потом мы их отправляем в детские дома.

— А как они к вам поступают?

— Ну как… Привозят из родильного дома, если мать отказалась. Родила и пишет отказную: я такая-то, проживаю там-то. Отказываюсь от своего сына. Разрешаю усыновить. И в дальнейшем никаких прав на него иметь не буду.

— А папа?..

— Ну, что папа… Тоже пишет отказную, если состоит в браке. Но!.. Чаще всего неизвестно, кто он и где он, папа-то. И в графе «отец» свидетельства о рождении может появиться вымышленная фамилия. Бывает порой вымышленная фамилия и в графе «мать». Ведь мамашу примут в роддом и без паспорта. С поезда сняли или как там. Не будет же она на улице рожать. Воспитываем мы и подкидышей. Вон на прошлой неделе привезли нам грудную девочку. Ее в подъезде девятиэтажного дома нашли. Уже поздно вечером. Одета была очень тепло. Но ведь подъезд есть подъезд. Там же холодно. И девочку могли до утра не заметить.

— Нина Павловна! А вам приходилось разговаривать с такими мамашами и папашами?

— К нам приходят только документы с ребенком.

Нину Павловну, по всему видать, пугал микрофон. Она заметно напрягалась, стараясь говорить погромче и пограмотнее.

— И никто из них никогда не приходил на свидание со своим ребенком?

— На свидание? Нет. Да мы и не можем разрешить им свидания. Не имеем такого права. И еще есть у нас дети, родители которых лишены родительских прав. И таких вообще-то большинство. У этих, как правило, есть и папы. Таким родителям тоже нельзя показывать своих детей.

Она замолчала и, недовольно вздохнув, поглядела на микрофон, Дунаев выключил магнитофон:

— Говорите, говорите!

— Но мы все же показываем. Думаю, что это пойдет на пользу и папам и мамам. Увидит ребеночка своего и плачет: «Ты меня помнишь?» А ребенок кивнет не кивнет — не поймешь. Конфетки жует. Никаких эмоций. А одежонка у папы и мамы — страх глядеть. Старенькая, измятая, грязнущая. Дочиста пропились. Иногда у соседей что-то попросят. Пальтишко. Или костюм. Оденутся в чужое и приходят. А ведь видно же, что чужое. В общем, пьянчужки. Забулдыги. Тунеядцы. Где уж им до детей. Бывает, даже бьют и истязают своих детишек. И не кормят их.

В кабинет зашла пожилая женщина с мальчиком лет трех, широколицым глазастым крепышом. Она стала говорить с главврачом.

— Как тебя звать? — спросил Степан у мальчика.

— Дима. Включи мультики! — Мальчик показал на телевизор. — Мультики!

— Не могу, брат, — улыбнулся Степан. — Я тут не хозяин. Я тут гость. Скажи, тебе нравится здесь?

— Да! — Улыбается.

— Пойдем, Дима! — Женщина взяла малыша за руку.

И они ушли.

— Отец и мать у этого Димы лишены родительских, прав. Его привезли к нам в прошлом месяце. Хороший мальчик. А вот родители — алкоголики. Беспробудные.

— Мне бы хотелось побольше узнать об отказных.

— Ну, как побольше? Назвать их фамилии я не могу.

— А почему?

— Не имею права.

— Но мне надо.

— Только через прокуратуру. И должно быть письменное указание оттуда.

— О, как засекречивают тех, кто бросает своих детей! Бросай себе, как щенка, не бойся, никто не узнает. Никто не посмеет даже произнести твою фамилию. Скажите хотя бы, кто они по профессиям? Их возраст? Ну и все прочее.

Она помолчала, думая о чем-то.

— А разные. Ну, вот летом, например, к нам поступили дети… Матери их… Студентка медучилища. Учащаяся из ПТУ. А одна родила пятнадцати лет. А вот прошлой зимой, помню, привезли мальчика, которого родила слабоумная. Ну… есть женщины и средних лет.

— А как с отказной у слабоумной? — Он с некоторым напряжением произнес слово «отказной».

— За слабоумную пишет опекун.

Его удивляло, что Нина Павловна говорит обо всем этом с какой-то странной безучастностью.

— Часто отказываются и от больных детей. Родит недоношенного. Кривые ножки или еще чего-то. Могла бы сделать аборт, но думает: а может, женится на мне. Ведь обещал. И сроки проходят.

В столовой чистенько, опрятно. Малыши обедали. Ели в маленьких тарелочках суп, неторопливо и привычно орудуя большими — «взрослыми» — ложками.

— Это трехлетки, — сказала Нина Павловна.

«А конфет моих что-то не видно», — с недовольством подумал Степан. Он отдал три килограммовых кулька главврачу. А Нина Павловна тут же, в кабинете, передала их пожилой женщине, видимо, поварихе.

У трех мальчиков черные болячки под носом.

— Что это у них?

— Аллергическое.

«Странное место избрала себе аллергия».

— Ну, как дела? — спросил Степан, наклонившись к девочке и поглаживая ее по плечику. — Как тебя звать?

Она так тихо произнесла свое имя, что он не расслышал и переспросил.

— Валя.

Опустила голову. Смущается. Девочка, сидевшая напротив Вали, робко протянула руку с ломтиком хлеба.

— Это она вам предлагает, — сказала потеплевшим голосом Нина Павловна.

— Спасибо, деточка, спасибо! Я уже пообедал. Кушай давай сама. Ешь.

Он погладил ее по костистой спинке. Девочка вздохнула. Во вздохе тихая удовлетворенность. Наверное, ей захотелось, чтобы с ней поговорили и погладили ее.

Дети выглядели бледными. А может, здесь такое освещение? Вялые. Какие-то слишком покорные. Маленькие старички. И Степан вспомнил своего четырехлетнего племяша Витю, шалуна и проказника, который с утра до ночи носится по дому и двору. И все чего-то говорит, говорит. Смеется. Племяш и год и два года назад был таким же юлой. Накануне отъезда в город Витька так надоел ему со своей беготней и криками, что Степан сказал сердито: «Прекрати или я тебя выпорю!» — «Э-э, посмотрим, кто кого перепорет».

«Возможно, не совсем сбалансировано питание? Мало витаминов».

В соседней комнате, похожей на зал, было множество игрушек. Сотни, если не тысячи. Каких только нет. Они стояли и лежали на полках, на кроватях, на столе и на полу. Даже у взрослого и то глаза разбегаются.

У окошка, за длинным столиком, сидели пять мальчиков и три девочки. Эти совсем малышки, от года до полутора. Едва-едва ложки держат. Но держат. Едят. Неторопливо. И не совсем уверенно. В тарелках что-то мягкое, вроде пюре или кашицы с молотым мясом. Одна из девочек не ест, уперлась глазами в стол. Ее тарелка на середине стола. Степан подвинул ее к девочке:

— Ешь давай! Ешь!

— Ешь! — сказала и Нина Павловна.

— Вы даете им фрукты и соки?

— А как же! И овощи, и фрукты, и соки. Все, что положено.

— Они какие-то бледненькие все.

— Видите ли… Сейчас мы выводим на улицу только старших. Ну, которые ходят. А с маленькими, тут сложнее. Вон какая грязь на улице. Да и холодно. А воспитателей у нас не хватает. Никто не идет к нам на работу, вот в чем беда. Возни и дел всяких полно, а зарплата маленькая. Ведь у нас тут и ночами надо быть, и в праздники. Дети!

В кроватке лежал на спине грудной ребенок и негромко плакал. В его плаче было что-то безмерно усталое, привычное.

— Мать этого мальчика лечится в больнице. В туберкулезном диспансере. И ей, конечно, нельзя быть вместе с ребенком. Вчера звонила: «Какой у него привес?» А я ей: «У нас не животноводческая ферма».

— А папа у этого мальчика есть?

— Нету.

В большой кроватке, с сеткой по бокам, которая стояла у задней стены, лежал на животе мальчик грудного возраста. Он молчал и как-то странно дергал головкой и поводил плечиками. Тупые, неживые глаза. Как у куклы. Совсем пустые глаза. Они удивили и ужаснули Дунаева.

— Дебильность, — сказала Нина Павловна.

— Кто мать и отец этого ребенка?

— Отец неизвестен. А мать из отказных.

— А все же, кто она такая?

— Да женщина лет тридцати пяти. От двух детей отказалась. Один у нас, а другой — в детдоме. — Она пристально поглядела на Дунаева. — Но это ненаказуемо. Это добровольное дело.

Степана дивило, как спокойно, обыденно говорит она обо всем этом. Будто так и должно быть. Будто так оно и положено.

Подумав, Нина Павловна добавила:

— Говорят, что грамотная женщина. Даже модница. Копировщицей работала.

— Копировщицей? А где?

Нина Павловна не ответила.

Он долго ехал в автобусе. И все время думал о детях, которых только что видел.

«Болячки под носом у троих, видимо, не от аллергии. Текут сопельки. А высморкаться не умеют. А та девочка… Видимо, еще не научилась есть. Или кто-то из мальчиков взял у нее тарелку. Съест свою и съест ее порцию. Как мне не пришла в голову эта мысль?

Он представил себе, как мальчишка слева (он крепкий, ротастый) жрет девочкину порцию. Степан пытался убедить себя, что никто девочку не обижает, она просто-напросто не научилась есть. Придут и покормят ее. Но было у него что-то неприятное, тяжелое на душе.

«Почему «ненаказуемо»? Ну, ладно, пусть «ненаказуемо». Но почему «добровольное дело»? Добро… вольное. Добро и воля. Ничего себе «добро». Ничего себе «воля»!..»

Вспомнилось… Вышел он вчера из булочной. Видит: мимо женщина шагает, уверенно, в развалку. Метрах в пяти от нее семенит и плачет маленький мальчишка: «Мама, мама!..» А она будто не слышит. И еще одна история, давняя-давняя, вдруг всплыла перед глазами. Насобирав корзину грибов, Степка вышел к опушке леса. Там стояли четыре подростка, такие же, как он. К сосенке была привязана собака, грязная дворняжка. Видать ничейная. Двое из подростков запускали в собаку палками и камнями. А двое других, поменьше ростом, стояли в стороне — наблюдали. Один из наблюдателей — дурачок Саня по-овечьи бездумно таращил глаза и глупо улыбался. Степан не помнит теперь, взвизгивала собака, поскуливала или нет, рвалась с привязи или не рвалась, а глаза ее помнит: в них не было злобы, только тоска и загнанность. И еще виноватость, как будто это сама собака делала мерзости людям. Он попытался остановить их, что-то сказал, но длинноногий парень набросился на него. Степка не умел драться, и парень начал дубасить его. Потом Степка сообразил, что надо делать: схватил парня и повалил, силенка у него все же была. В ту минуту один из подростков бухнул Степку камнем по голове.

Какие странные были глаза у собаки. К чему вдруг вспомнилась эта история?..

На улице грязь. Скучно. Они ехали медленно, и Дунаев мысленно подталкивал автобус: «Ну, быстрее, быстрее!..»

До чего же осенью спится. Впрочем, зимой тоже. Да и весной, пожалуй… За окошком ветрище разгуливает, в щелях рамы посвистывает. Дождичек сыплет. А в комнате благодать — тепло, светло и мухи не кусают. Уже зима исподтишка выглядывает.

Ната не сразу встала с постели, а сколько-то понежилась под одеялом. Потянулась раза три.

На рассвете она слышала спросонок глухие голоса за стеной и грубый стук на лестничной площадке. А сейчас тихо, как в погребе. Все ушли, кто на работу, кто в школу. А малышек в детсад увели. Робьте, граждане, робьте. Работа дураков любит. Учитесь. Грызите гранит науки. Так, кажется, говорят. Ученье — свет, а неученье — тьма. Думайте о своем далеком будущем. А Ната думает только о том, что будет сегодня и что будет завтра. Вон воробушки, те вовсе ни о чем не думают и — ничего. Прыг, прыг. И весело щебечут.

В зеркале она увидела упрямо поджатые губы, синеву под глазами, клок крашеных волос, смешно ниспадающий на переносицу. Нет, она не хотела быть смешной, еще чего не хватало. И на кой леший синева нужна. Раз, раз, с помощью расчески, мыла, помады и пудры все сделала как надо. Редкие морщинки нежно разгладила. Омолодилась лет этак на десять. Вот это по-нашему!

Ночью Ната видела страшный сон: будто десятки пауков ползли к ней со всех сторон. К чему бы это?..

Подошла к окну. Возле их пятиэтажки голые кривые деревца, дальше черная дорога, которую мнут и мнут грязные грузовики, еще дальше скучно-серый забор, а за ним угрюмые заводские корпуса. И небо тоже угрюмое, скучное. Все угрюмо, все давит. Самих бы толстопузых начальников поселить сюда, пускай бы поглядели. И понюхали воздух этот.

По тротуару прошагала вереницей детсадовская ребятня. Что-то воркуют. По стеклам окна ползают обессилевшие мухи. Упадет на спину и дергается, дергается.

Скучно! Почему ей так скучно сегодня? Она знать не знала никакой скуки. Внизу живота боль какая-то. Тупая, гложущая. Ната недовольно повела плечами и пошла на кухню завтракать.

Грубовато, по-хозяйски зазвонил телефон. Она услышала в телефонной трубке басовитый голос своего дружка Романа Чеснокова.

— Ну, как дела?

— Как сажа бела. Слушай, Ром, мне нужны деньги.

— А кому они не нужны. Всем нужны.

— Нет, я серьезно. Жду тебя вечером. Приезжай часиков в семь. А то скучно как-то. И все же привези денег. Ладно?

— А в какой валюте? Доллары? Шиллинги, франки? И вот всегда он такой: вместо серьезного разговора — шуточки.

— В какой хочешь. Надо что-то и Эдику купить.

— Загибаете, сударыня. Эдик находится на полном, так сказать, государственном обеспечении. Его бесплатно кормят, поят, одевают и обувают.

— Но что-то же надо купить. Ты чего? Игрушек или еще чего-то.

— Игрушек там полно. Всяких. Да тебя туда и не пустят.

— Мне нужны деньги! — четко и недовольно произнесла Ната.

— Наточка, Наточка! Да разве мало я давал тебе, а? Ну, ладно. Это не телефонный разговор. Поговорим при встрече.

— Жду тебя вечером.

— Нет, сегодня не могу. В пятницу у нас будет собрание. И после собрания зайду.

«Это он своей тумбы боится. Больше о женушке думает, чем обо мне, тварина!» — злилась Ната. А в трубку сказала спокойно:

— Я зайду к тебе. Завтра, часов в десять. Ты будешь там?

— Ну!

— Мне надо рублей сто.

— Зачем тебе деньги, когда ты сама золото? Ты думаешь, что у меня денег и куры не клюют. Ты же знаешь, что я купил автомашину.

— Да уж не прикидывайся. И не скупердяйничай.

— Ну, честное слово — нету.

— Не дашь, значит?

— Не могу, слушай. Разве что в конце года.

— Это на твоей-то работе нету денег, — хохотнула Ната. Зло хохотнула.

— Ну, что мы будем по телефону. Вот в пятницу и поговорим.

— В пятницу я буду занята. Что?.. Ну, занята и — все!

Нет, она проучит этого гаврика. Она покажет ему, где раки зимуют.

Роман Чесноков «робил» на кладбище. Да, на кладбище. Могилы копал. Покойников закапывал. Ната почему-то стеснялась говорить об этом и отделывалась фразами: «На твоей работе», «У вас там…» Роман давал ей денег. И не так уж мало. Но это было когда-то. А теперь вот принесет поллитровку, «закусона» какого-нибудь, вылакает, сожрет все сам и бежит-торопится к своей Марьюшке. С Натой встречается крадучись. Эти блудливые, кобелистые женатики трусливы как зайцы. Противно! Валюты нет у него. Ха-ха! Так и поверила. Дурочку нашел. Если что, она покажет ему от ворот поворот. Жалкий могильщик. Гробокопатель.

У Наты твердый-претвердый план на сегодняшний день. Все обдумано и рассчитано. Ну, прежде всего надо позвонить в разные места. Насчет работы.

Ее закадычная подружка Маргарита, агент Госстраха, хрипло вздохнула в трубку (вечером они бражничали):

— Ну, спрашивала я тут. Понимаешь, нет у нас пока вакантных мест. — Она снова вздохнула: — Вот летом увольнялись двое. Я ж тебе говорила тогда. А теперь кусай локти. И потом… Ты не думай, что у нас так уж легко. Легко разве что лифтерам. У нас вон в доме они себе комнатку возле входной двери сделали. На месте мусоропровода, он у нас не работает. Сидят там и лежат. Лифт ходит себе, а лифтер лежит. Отдыхает. Тепло, светло, и мухи не кусают. Испортится лифт — позвонит мастеру. Вот и вся забота. Если хошь, иди лифтером.

Ничего себе «сморозила» подружка — иди лифтером. Курам на смех. Пусть караулят лифты инвалиды и старикашки малограмотные.

— Я тебе сообщу, если что, — добавила Маргарита. — Ты куда сегодня идешь? Звякни мне под вечер, ладно? Чао!

Телефонная трубка сколько-то минут мертво полежала на своем месте, после чего ее снова подняли:

— Здравствуйте, Анна Филипповна! Вас беспокоит Кузнечкина. Вы обещали мне…

— Да, да, помню. Я узнавала. Обратитесь в отдел кадров центрального универмага. Им нужны продавцы. И еще требуются киоскеры в Союзпечати.

С Анной Филипповной Кузнечкина познакомилась, когда стояла-мучилась в длинной очереди за виноградом. Ната страшно любит виноград. И сок виноградный. Да и винцо виноградное. Ну, посудачили о том, о сем. И Ната пожалилась: хвори одолевают и хорошо бы найти работенку, какая полегче. Этим летом, будучи проездом в Москве (в Крыму отдыхала, дикарем, вот где благодать-то!), Ната заглянула в магазин мужских костюмов. Так, из любопытства. Два продавца-красавчика прохаживались, как по бульвару. А покупателей почти не было. Тепло, светло, шик-блеск. В таком вот месте еще ничего бы. А в универмаге… Хм! Теснота. Духота. А народищу!.. И Ната еще не сошла с ума, чтобы совать свою голову в петлю. С Союзпечатью тоже не лучше: торчи в холодном киоске как сыч, топай ногами, чтоб не застыть. Нетушки!..

Она вытрясла во дворе ковер и зимнее пальто. Просмотрела зимнюю обувку. Славнецкая обувь. Теплая и модная. Прибралась на балконе. Зима-то вон… На носу.

…На скамейке у девятиэтажки, что в центре города, в тихом переулке, горбилась рыхлая старуха-лифтерша. Они с Натой немножко знакомы. Здесь жил бывший Натин дружок скульптор Орест Михайлович Орлов. Он говорил, что эта старуха ветхозаветна сверх всякой меры, часа по два, по три в день молится у себя дома, по-кержацки скрючивая пальцы.

«Вот вместо нее сесть. Ха-ха!»

— Здравствуй, бабуся!

— Здравствуй, здравствуй, голубушка!

«Говорит-то каким голосом, тварина! Ну, отздоровкалась я с тобой. Все! Не терпит она Орлова, вот в чем дело».

— Давно к тебе собиралась, — сказала она, войдя в его роскошно обставленную квартиру.

«Взгляд-то каков, черт возьми, будто о производственном плане толкует», — подумал он. Она и в давние годы была такой же: «Ты обещал подойти к восьми. А сколько сейчас? Восемнадцать девятого», «Я к тебе отношусь со всей серьезностью. И ты…»

— А что ты хотела?

— Забыл уже? Ты же обещал сделать с меня скульптуру.

«О, господи! Все хотят ставить себе памятники. Пушкины. Чайковские».

— Обещал или нет? Так почему не делаешь? Ведь ты уже начал.

— Сейчас я не могу. У меня срочная работа.

— И летом тоже была срочная?

— Да. И летом.

— Но сейчас, по всему видать, срочнее?

— Ну занят я, понимаешь.

— А ты что так раздраженно?.. Кто кого обманывает?

— Ну, ей-богу, мне некогда.

— Обещалкин. Болтушкин. Трепалкин.

— А ты что меня оскорбляешь?

Сердито сказал. А на самом-то деле был даже рад, что она его оскорбляет. Оскорбляет, значит, легче от нее избавиться. Хуже, когда хнычут, плачут.

— Давай, слушай, через год… — Сморщился, глядя на ее недовольное лицо: — Ну, некогда мне, понимаешь или не понимаешь? Я готовлю монумент для привокзальной площади. Меня торопят.

Зачем говорить горькую правду. Конечно, сама по себе эта правда не шибко горькая — не будет Наточкиного бюста. Но для Наточки горькая. И надо пообещать… Через год еще пообещать. Потом еще… Отста-нет! Время все сглаживает, оно — хороший лекарь, самый лучший успокоитель.

— Я к тебе завтра зайду, — сказала она, многозначительно поглядев на Ореста Михайловича.

— Я завтра уезжаю в Приозерный район.

Ему действительно надо было ехать в район, но только не завтра.

— Дай-ка мне денег. А то надо что-то и Мишке купить.

— Будто покупаешь, — усмехнулся он.

— Ну, чо это? — развела руками Ната, взяв у него две десятирублевки.

— Нету. Ей-богу, нету! — Он раскрыл кошелек. — Вот погляди.

— К субботе достань. У тебя есть сын или нету?

Она хотела съездить в мебельный магазин, посмотреть там новые стенки. Больно уж хвалят их. Деньжонки у Наты водятся. Но Орлов отбил у нее всякую охоту куда-то ехать.

После обеденного сна Ната обычно фланирует по городу. Модная шляпка с широкими полями, надвинутая на лоб почти до бровей, модное пальтецо и сапожки. Шик-блеск. Обрядится, оглядит себя в зеркало и — пошагала. Ну, не где попало, конечно, а по центру. Возле гостиницы, универмага, драмтеатра, почтамта и магазина «Мода». Бывает, что-то и покупает. Если это модное, если это самое, самое. Грудь вперед. Лицо как маска — неподвижное и недоступное. А глаза живут: зырк туда, зырк сюда. Уж шибко любит она важность свою показать.

И вечерами гуляет. Но уже не одна, а с подружками. Ну, знакомятся с кем-нибудь, естественно. Особенно у гостиницы. Ходят на танцы, на спектакли и концерты. Иногда в ресторан или кафе. Но пьет она совсем, совсем немножко. Так… лишь пригубливает. Пока пьешь, чувствуешь удовольствие. Этакая приятная теплота по телу проходит. Зато утром, с похмелья и на свет божий не глядела бы. В общем, мало пьет теперь. Но зато плотно кушает. Аппетит у нее отменный — ест больше любого мужика. Встречаются компаниями то у Наты, то у ее подруг или у кого-нибудь из мужчин. Не без этого.

Но сегодня что-то неохота идти. Тоска, тоска. Кажется, заболела.

Навалившись на подоконник, Ната тупо глядела на улицу. Снежинки мокрые падают. Скоро зима-зимушка. Где хорошо сейчас, так это на южных курортах.

Ее раздражали мысли о Чеснокове и Орлове. Она гнала их, но они были непривычно назойливы и прилипчивы.

Беда приходит чаще всего почему-то внезапно, воровски. И если она обрушивается в минуты, когда ты чему-то радуешься, чем-то очень доволен, то это особенно плохо, — холодной, оцепеняющей тяжестью обдает все тело, а сердце начинает торопливо выскакивать из груди: тук, тук, тук… Так получилось в тот злополучный день и с председателем Карашинского райпотребсоюза Иваном Михайловичем Васильевым.

…Лето сорок шестого года выдалось скверное: все время стояла нестерпимая жара и почти не было дождей; хлеба выросли низкорослые, зерно мелкое — срам глядеть, в августе вдруг начались, уже ненужные теперь, бесконечные проливные дожди.

Пленум райкома наметили провести в конце октября, когда уже крепко подстывает, дороги твердеют и до райцентра легко добираться. Однако нынешняя осень выдалась тоже какая-то странная: с каждым днем становилось все теплее и теплее, по таежным, непролазно грязным дорогам пробирались только на телегах и с трудом на «газиках».

Райком партии размещался в старом, бывшем кулацком доме, бревенчатом, длинном и нелепом, с высоким порогом, за который люди запинались, маленькими игрушечными оконцами, древними шкафами и диванами, разукрашенными аляповатой резьбой. Народу было — пушкой не пробьешь, сидели в приемной первого секретаря, толпились в коридоре, шумели и, кажется, все до одного дымили едким самосадом. Васильев тоже скрутил из газеты цигарку.

Пленум должен был начаться в десять, а начался в двенадцатом — многие члены райкома были еще где-то в дороге. Голые ветки сирени постукивали в окна читального зала парткабинета, где собирались люди. Там, за окном, без конца нахлестывал дождь. Доклад делал первый секретарь райкома Константин Константинович Рокотов. Иван Михайлович внимательно и втайне-настороженно всматривался в него. Голос у Рокотова громкий, властный, с каким-то даже металлическим оттенком. То факт интересный приведет, то цитату, то пословицу народную вкрутит. Охоч до жестов. Жесты у него разные, и по ним определяли люди, каково настроение у первого секретаря; если он не совсем уверен в своих словах, не знает, как поступить, движения руки скованные, медлительные, если уверен, — неторопливые, твердые — львиные, а если чем-то раздражен — резкие, быстрые. Сейчас Рокотов рубал по воздуху, не поймешь как — вроде бы неторопливо и в то же время резко. Любопытный это человек: говорун и работяга, как все райкомовцы. И в то же время он сильно отличался от них, — был грамотнее и общительнее, носил пиджак и сорочку с галстуком, а не модный и вроде бы обязательный для партработников китель-сталинку с отложным воротничком и, кроме всего прочего, занимался, по мнению многих, совсем несолидным делом — на семейных вечерах играл на балалайке и лихо отплясывал барыню. Он резко выделялся среди людей. Ведь вот интересно: и ростом не вышел, и брюшка нету, и костюм вроде бы простенький и на тебе — человек заметен. Уверенная, даже гордая осанка.

«Как держится, — дивился Васильев. — Какие манеры! Откуда он их набрался?»

Обладая цепкой памятью, Рокотов знал наперечет всех бригадиров, заведующих фермами колхозов и многих стариков-колхозников, мог сказать, кто, когда и в чем отличился и какой допустил проступок. Часто и охотно выступал перед людьми. И его знали в лицо.

Весной приехал лектор из области. Послушал выступление Рокотова и спросил:

— Долго готовились?

— Я не готовился.

— Невероятно!

В посевную и уборочную Рокотов приходил на работу в шесть утра, а то и раньше. Телефонистки соединяли его с колхозами. Услышав резкий, холодный голос первого секретаря райкома, многие председатели колхозов робели, а телефонистки торопливо переговаривались.

— Давай быстрее Бугры!

— Кто вызывает?

— Рокотов.

— Сейчас, сейчас!

В районе жило десятка три Рокотовых. Но когда говорили: «Вызывает Рокотов», все знали — у телефона Константин Константинович.

Он не ругался, не впадал в панику, в суетливость и раздражительность, считая все это унизительным, недостойным настоящего руководителя. Всегда спокоен, неулыбчив, холоден. В области ценили его за исполнительность и безупречное поведение. До войны Константин Константинович был директором детдома и секретарил в райкоме комсомола. И, как говорят, куда с добром работал. Есть люди, которые на любом месте хороши, все им по плечу. Васильев убежден: Рокотов дойдет и до области, такой не застоится на месте. Полезный человек, и надо быть ближе к нему. А все-таки как он сдал за последнее время: только сорок шесть лет мужику, а лицо в морщинах, желтоватая плешь покрыла всю неровную, в буграх (будто кто-то лепил и не долепил) голову.

«Не так-то просто здесь. Сам господь бог и тот, пожалуй, не справится», — подумал Васильев.

Нынче — засуха, а прошлое лето нахлестывали дожди и хлеба в колхозах собрали совсем мало. Зимой от недокорма начался падеж скота. Весной телята уже не могли стоять на ногах и их вывозили на поле на тракторных санях. Парни и девушки убегают в город, видно, легкой жизни ищут. Да и вообще Карашиное — село глухое, сибирское, где-то у черта на куличках. Сеять негде — тайга, болота кругом. Животноводство — так себе. Древесины, пушнины и рыбы тоже немного дают. Что уж там!.. Районишко. Но ведь не скажешь людям, что у них не район, а районишко, угол медвежий. Кто-кто, а секретарь райкома должен воспитывать у людей гордость за свой край. В деревнях одни бабы, седые деды да ребятня. Всех мужиков фронт поглотил. Кто уцелел — не вернулся: в армии остался или в городе пристроился.

— В целом материальные потери нашего народа во время воины составляют две тысячи шестьсот миллиардов рублей, — говорил Рокотов. — Люди не всегда осознают, насколько огромна эта цифра…

«Не простое это дело — говорить общие фразы, — подумал Иван Михайлович. — Бездумные исполнители любят общие слова. Этот не любит».

Он заметил, как у Рокотова быстро, болезненно дернулась правая подглазница. Один раз, но все же… Потом, уже где-то в конце доклада Рокотов улыбнулся какой-то не своей улыбкой — слабой и усталой.

«Измотался. И все же он родился начальником. И, не в пример другим, не старается казаться умнее, не занимается словесной эквилибристикой и ложным глубокомыслием. Фразы ясные, емкие. Почему часто выступающий человек кажется деятельным? И не потому ли у нас так много трибунщиков?»

Да, Васильев не раз замечал: кое-кто пытается судить о человеке по его выступлениям, часто и умно выступаешь — значит толковый работник. А этот толковый может быть лентяем из лентяев. И ничего в нем хорошего нет, кроме громкого, уверенного голоса.

— Надо любить землю, — продолжал Рокотов. — Эту фразу у нас произносят часто. Конечно, надо любить. Но, думаю, этого мало. У человека должны быть по-настоящему развиты внутренняя дисциплина и чувство долга. И человек должен обладать определенной суммой знаний и жизненным опытом. Ведь можно любить и ничего не делать. Или делать, но плохо.

«Так оно!.. А все же он убежден в своей непогрешимости. И можно подумать, что живет без сомнений и колебаний. А если так, не есть ли это признак некоторой ограниченности? Не похоже».

Этим летом райком партии посылал Васильева уполномоченным в колхоз с боевитым названием «Красный боец», отстоявший от райцентра в сорока двух верстах (еще при царе-батюшке меряли). «Красный боец» в срок справился с хлебопоставками. И что же дальше?.. Попросили «продолжать сдачу зерна». Но просьба особая была, одно название, что просьба: вывози зерно и — никаких тебе! Иван Михайлович позвонил Рокотову:

— Константин Константинович! Может, я тут недопонимаю. Но мне кажется, что у нас как-то неладно получается. Какая-то вредная уравниловка. И пора бы кончать с ней.

«Господи, то ли я говорю?! Будто обвиняю его».

— Ну, говорите, я слушаю.

— Может я… не так… Но я хочу сказать, что у нас колхозники — и хорошие и плохие — получают почти одинаково. Правда, ведь? — заискивающе спросил он. — Одна оплата, как ни работай. Бывает даже по двести-триста граммов на трудодень. И в конце года. А если полкилограмма, считаем, что хорошо. И в лучших колхозах, и в самых плохих получают на трудодни одинаково. Так или иначе, Константин Константинович, а мы заставляем передовые колхозы сдавать сверх плана. Почти все у них выгребаем. И получается, что невыгодно быть передовиком-то. Почему так?

— Будто бы только мы.

— Объявим передовикам благодарность, дадим грамоты. Только благодарность кушать не будешь. И на грамоту приятно смотреть с сытым желудком.

Рокотов сказал:

— Нам чуть не каждый день звонят из области. Они там хотят побыстрее отрапортовать Москве о завершении хлебопоставок. А попробуй-ка возьми зерно из отстающих колхозов. У них урожайность низкая, и с уборкой они — еле-еле. И пока провозишься с ними, все районы тебя обскачут. И что тогда? Какие в отношении нас сделают выводы? Не можем, не соответствуем…

Васильев положил трубку и тут же начал ругать себя: зачем звонил, зачем говорил все это? «Хочу казаться умным. Идиот! Еще подумает, что я недоволен порядками. Подожди, а что он сказал мне?.. А какой у него был голос? Недовольный? Подозрительный? Нет, вроде бы ничего. Идиот! Осел! Сто раз осел!..»

Но утром он снова позвонил Рокотову и, стараясь придать голосу бодрость и уверенность, начал докладывать, что в «Красном бойце» все идет хорошо. Так хорошо, что лучше некуда. И навострял ухо: как на другом конце провода ведет себя секретарь райкома? А приехав в Карашиное, не заходя домой, пошагал в райком, небритый, в пыльной одежде и, разговаривая с Рокотовым, радостно отмечал про себя: «Ничего… Ничего…»

Сейчас он опять подумал, что не надо бы тогда ему… Говорят, береженого бог бережет.

Иван Михайлович дня полтора ухлопал на подготовку к пленуму, обложив стол книжками по сельскому хозяйству, газетами и разными сводками. Он выступал редко. И всегда заранее писал текст выступления. А то мало ли… Голос у него хриплый, тяжелый, — даже самому неприятно. Такой голос бывает у старых, неисправимых выпивох. А он и в рот не берет хмельного. Он пытался тренировать голос — вечерами вслух читал газеты, — без толку, хрип как был, так и остался. Обиднее всего, что эти тренировки вызывали у жены Нади безудержный смех; она сдерживалась, отворачивалась и, убегая на кухню, прыскала, закрывая лицо руками.

Начинал он тихо, будто стесняясь, будто откуда-то издалека говорил; постепенно распалившись, начинал хрипеть почти на весь зал. По силе голоса он уступал только Рокотову. Понимал: хрипота лишь усиливает эмоциональное воздействие на слушателей. Но она все же пугала его. Он хотел бы иметь голос спокойный, незаметный.

Первым в прениях выступил районный прокурор Калиев, молодой чернокудрый кавказец. Он говорил с сильным акцентом и порой смешно коверкал слова:

— Товарищи! Я хочу сказать: в Карашинском районе есть уравниловка. А уравниловка, как говорили наши великие учителя-классики, плохой явление.

— Плохое, — поправил Рокотов. Сделал он это тихо, просто.

По залу прокатился смешок. Даже на лице Рокотова появилось некое подобие улыбки.

«Веселое настроение судей всегда на пользу подсудимому», — к чему-то подумал Васильев. Он услышал, как сзади незнакомый мужчина сказал кому-то:

— Присылают черт знает кого. Мальчишек каких-то, которые говорить толком не умеют.

Иван Михайлович думал по-другому: Калиев казался ему умным, понимающим человеком. И всякий раз было как-то не по себе, когда прокурор направлял на него свой настырный взгляд. Глаза у Калиева по-кавказски темные, жгучие.

Васильев завозился на стуле, как на шильях.

— Возьмем «Красный боец». Товарищ Васильев подтвердит…

«Ничего. Все ничего…»

— Слово имеет товарищ Васильев.

«Ох, лучше бы попозже».

Каких-то пять-десять минут назад Иван Михайлович чувствовал и усталость и сонливость, даже боялся: не заснуть бы — вот позорище будет, но стоило встать, как вмиг улетучилось то и другое. И он уже бодро и слегка напряженно оглядывал зал, пытаясь определить, как люди относятся к нему.

Крякнул Рокотов. Весело, дружелюбно крякнул. И Васильев совсем некстати подумал, что секретарь райкома для всех здесь свой человек. Не чинодрал. Ведь люди таковы: можешь разговаривать с ними даже в повышенном тоне, но непременно уважай их, цени как равных. Они в большинстве своем очень тонко чувствуют дистанцию, возводимую иными начальничками, хотя эти начальнички вроде бы и вежливы, и уравновешены, и могут без конца разглагольствовать насчет демократии и всякого там равенства.

— О причинах нашего отставания тут уже говорили, — начал Васильев. — И я вот что хотел бы добавить. У нас на руководящих постах много слабых работников. То калека какой-нибудь, выдвинутый в годы войны, когда каждый мужичонка был на вес золота. То старец с палкой, а то вообще ни рыба ни мясо. Посмотрите хотя бы на председателя рыболовецкого колхоза Андреева. Его сегодня нет здесь. И это очень жаль. Он зарос, как медведь, ходит в дырявом полушубке, ругается матерно. А его сосед председатель сельсовета Волков совсем спился.

«Как-то не так я… «На руководящих постах много слабых работников»… Могут подумать, что я имею в виду районных руководителей. Зачем?.. Осел!»

— У нас нет ни одного председателя колхоза, который бы закончил институт. Все больше четыре, пять классов. Некоторые даже читают-то по складам. И такие председатели, конечно же, не могут по-настоящему руководить крупным хозяйством. Им надо погонялу. И вот в образе погонялы выступает уполномоченный райкома партии. А он во многих случаях тоже не специалист. Может только подталкивать и руководить, так сказать, в общем и целом. Уполномоченный нажимает на председателя колхоза. Нажимает на колхозников. А он должен заниматься прежде всего массово-политической работой…

Он уже давно начал подмечать за собой некую раздвоенность: говорит что-то кому-то, а сам в то же время думает о другом, постороннем.

— А как было с хлебосдачей? Льют дожди. Хлеб погибает. Надо спешить с уборкой. А мы все силы бросаем на хлебосдачу. Сушилок хороших нет, на подовых же зерно портится, обугливается. А мы все больше сыплем его, зерно-то, все сильнее шуруем в топке. Пускай обугливается, лишь бы скорее просохло.

«Зря обобщаю. Надо бы назвать один колхоз».

Все это было в общем-то не ново, где уж! Он плоховато разбирался в сельском хозяйстве и, выступая, всякий раз говорил то, что слышал от колхозников, агрономов и районных работников, втайне надеясь, что Рокотов и другие члены бюро райкома одобрят его. По-прежнему болезненно-напряженно присматривался, прислушивался к залу, и это получалось как бы само собой, помимо его воли.

— Были случаи, когда из колхозов давали дутые цифры. Таким очковтирательством занимались, например, в «Красной звезде». Только вот чем они зимой кормить животных будут? Цифры есть, а сена-то мало. Факт этот тоже известен в районе. О «Красной звезде» говорили на последнем бюро райкома.

В тезисах у Васильева было записано: «В районе существует вредная практика: отдельные руководящие работники тащат из колхозов поросят. Тащат и яйца, и овощи. Когда-то заплатят по колхозной цене, а когда-то и не заплатят…» Он упустил эти фразы, несмотря на то, что о них не раз говорили и Рокотов, и Калиев, и председатель райисполкома. Мало ли!.. «Отдельные руководящие работники…» — просто сказать. Когда говорит Рокотов — это одно, а когда Васильев…

Однако в его тезисах было что-то и свое: «Следят, чтобы сельский житель, не дай бог, не завел лишнего поросенка, овечку («частнособственнические тенденции», «обуржуазивание»), пусть он лучше баклуши бьет и бегает по магазинам в поисках продуктов». Это Васильев вычеркнул еще дома.

Потом, когда он сидел, на него опять напала сонливость, даже заснул на какую-то секунду и успел увидеть сон: будто бы садится на необъезженную лошадь, а она встает на дыбы и сбрасывает его. Иван Михайлович вздрогнул. Сидевший рядом с ним заведующий районо улыбнулся и укоризненно покачал головой.

А в общем-то у Васильева было легко, безоблачно на душе. Райпотребсоюз сегодня вроде бы никто не ругал, а двух продавцов даже хвалили. Сам Иван Михайлович, конечно же, говорил и о райпотребсоюзе. И как мог иначе. Ничего не сказать о своей, кровной работе. И, само собой, больше о чем-то хорошем говорил, о «планах на будущее», ну и маленько о «пробелах» и «упущениях», чего это он будет самого себя шибко-то ругать — не рехнулся пока.

На той неделе в райпотребсоюзе закончилась проверка, приезжала комиссия из области. Разумеется, нашли кое-какие недостатки, не без этого, но, в основном, все, слава богу, прошло хорошо. Вчера новый магазин открыли. Председатель райисполкома позвонил под вечер: «Молодец, отличный магазинчик отгрохал!»

Когда все закончилось, к нему в коридоре подскочил молодой мужчина с орденом Красной Звезды на старой, выцветшей гимнастерке и с фронтовой прямотой сказал, что купил в магазине муки и соли, а больше там из съестного ничего нет, и просит, если можно, продать ему хотя бы крупы, «говорят, она есть на складах». Это был новый редактор районной газеты.

— Заходите. Можем выписать вам крупы. Есть немного. Воевали?

— Да, конечно. А вы?

— На Ленинградском.

— И еще вот что, Иван Михайлович. Моя жена — счетный работник. Не найдется ли у вас для нее какой-нибудь должности?

— Пожалуй, найдем.

Недалеко от них стоял Рокотов, курил. Даже курил и то как-то по-особому — неторопливо, солидно, с раздумьями. Иван Михайлович давно подметил, что можно составить некоторое представление о человеке, если посмотришь, как он курит.

— Хорошо выступали, Иван Михайлович, — сказал Рокотов. — Скажите, вы не охотник?

— Нет, Константин Константинович. Не увлекаюсь.

— Зря! Покупайте ружье. В тайге без ружья нельзя. И, если хотите, сходим вместе на зайцев. Не сейчас, конечно, а зимой.

Иван Михайлович несмело улыбался и благодарил.

Были уже сумерки, когда он пришел домой. Село, взбудораженно шумевшее днем, сейчас тихо дремало.

Облачившись в старую одежонку, Иван Михайлович вышел во двор, убрал несколько лепех, оставленных коровой, и начал подметать.

У Васильева пятистенка из трех комнат, казенная, конечно, два хлева, амбарушка, огород и садик, корова, овечки и куры — все есть.

К палисаднику подошел мужик подозрительного вида — в грязном, непомерно широком, видно, с чужого плеча плаще, в изодранной шапке-кубанке, не брит, за спиной котомка. Нищий? Но какие глаза! Молодые, пронзительные, наглые. Такие глаза не бывают у нищих.

— Здравствуй, Лебедев!

— Моя фамилия Васильев, — торопливо отозвался Иван Михайлович. — Я вас не знаю.

— Будто бы! Ну, приглашай гостя в дом. Да хватит, хватит! Или, может, позвонишь в ЧК? Только не советую. — Пришлый сдавленно и зло хохотнул.

— Тихо. Входи.

Закрывая калитку, Иван Михайлович поглядел в ту и другую сторону улицы. Никого! Вдали темнел Тобол, замирая в холодной истоме; прибрежные сосенки на том, высоком берегу, казалось, присели, скучились, распластав над водой козырьками широкие кроны. Васильев понимал, что это красиво, но не чувствовал красоты.

Он торопливо провел гостя в горницу и закрыл дверь.

— Раздевайся, я сейчас. Выйдя на кухню, сказал жене:

— Это, Надюша, мой знакомый. По фронту. Организуй, пожалуйста, ужин. И водки немного…

Он сам удивился, какой у него неживой, деревянный голос. И подумал, не ко времени: наверное, счастливы те, кто умеет владеть собой.

— Ты что-то волнуешься, Ваня?

— Да нет, что ты!

— И все-таки…

— Да нет, говорю!

Иван Михайлович почувствовал, как враз отяжелели ноги и на сердце начал накатываться болезненный холодок. От волнения даже в животе заболело. В животе-то с чего вдруг?

— Твоя фамилия Денисов? — спросил он, включая электричество. Лампочка, как и обычно, засветила в полнакала. Карашинская электростанция работала плохо, там у них все время что-то ломалось, и приходилось зажигать еще и керосиновую лампу.

— Будто бы забыл.

— Я, может быть, и не признал бы, но твое разорванное ухо.

— Я бы напомнил, — усмехнулся Денисов.

— Откуда?

— От хозяина. — Он щерил в косой улыбке желтые, прокуренные, давно не чищенные зубы. Говорил с натугой и зло, медленно выдавливая из себя слова.

— Из тюрьмы?

— Из лагеря.

— Да как же тебя отпустили?

— Да вот, отпустили. За примерное поведение. Провожая меня, слезно рыдали все охранники. А начальника лагеря чуть инфаркт не хватил.

— Ты… Падаль! Брось из себя комедианта строить. Слышишь?! И говори тихо.

— О, это голос! Начальство есть начальство. Оно всегда себя покажет. Хватит! Трепещу и повинуюсь. Бежал. Каюсь, бежал.

— Из какого лагеря? И как бежал?

— Номер, что ли, интересует?

— Болван! На кой мне черт номер! Где находится лагерь?

— У, далеко! Почти что месяц шагал. Чуть не подох. Оно и ничего б. Да жратвы не было.

— Как узнал, что я здесь?

Васильев отметил про себя, что спрашивает сразу обо всем. Столько тревожных вопросов наплыло вдруг.

— А я ясновидящий.

— Не паясничай, говори.

— Да Торопов шепнул.

— Вот дрянь! А ведь обещал… Кому он еще говорил? Кому?!

— Не бойся. В отношении тебя он хранил гробовое молчание. Он вообще плохо говорил. Шамкал, как столетняя бабка. Ему кто-то зубов во рту поубавил.

— У тебя тоже зуба нету.

— Двух. Это меня заключенный один. Палкой угостил, сволочь. Ну, теперь он не такой прыткий. С костылем ходит. Тут уж я постарался.

— Говори тихо. А то жена услышит. Когда Торопов сказал про меня?

— О, это было перед его смертью. Он слезно каялся во всех грехах своих. И если бы не умирал, то эту тайну о тебе хранил бы до гроба, так я думаю. Из-за ран он… Две дырки от солдат получил, когда мы бежали. Последние его слова были: «Умирает самый нелепый человек на свете». Сказал и — амба!

— Сколько человек убежало?

— Трое.

— Где третий? Он знает обо мне? — Иван Михайлович нервно дергался на стуле.

— А там. Уже успокоился. — Денисов показал на пол.

— Да ты пьян, что ли? Или рехнулся? Говори нормально, черт возьми!

— Мы перед утром ушли. И на прощанье часового поленом по калгану погладили. Думали, успокоится. А он, дурак, стрелять начал. Ух и гнались за нами! И третий, это Степка Метелица был, тока с полверсты пробежал. Я думаю, он уже того… в царствии небесном. А Торопов, тот с неделю шел.

— Где Торопова похоронил?

Денисов замялся:

— Я торопился. И… мертвому все равно.

— Ну и скотина же ты! — не выдержал Васильев.

— А ты что лаешься?

— «Мертвому все равно». Да как же это все равно?

Помолчали. Потом Васильев спросил:

— И долго вас преследовали?

— Не знаю. Я видел только болота и березки маленькие. Большие там не растут.

— Выходит, какие-то деревца все же были. И можно было палкой вырыть могилу.

— А на холеру мне это сдалось.

— Ну и совесть у тебя, слушай. Да это же твой товарищ.

Где-то в глубине глаз Денисова начал вырастать холодок. Иван Михайлович поежился.

— И что было дальше?

— Ну, что… Плащ у охотника-ханты вон позаимствовал. Он меня не видел, крепко спал, болван. И еще один мужик попался. Возле поселка какого-то…

— Ну, говори! Что там было.

— Тот меня видел, но недолго.

— Зачем убил? Ты что делаешь, скотина?! Ты соображаешь, что делаешь?!

— А он в поселок побежал. Догадался, видно. И меня бы догнали. О, как плохо одному!

— Тебя же расстреляют. Ты совсем не думаешь о себе.

«Подонок, мразь! Он погубит меня. Что же делать?.. Что же мне делать?.. Какой у него противно большой, толстый нос. Нахальный нос. И какие острые губы. Ножи, а не губы. Тьфу! Говорят, бандиты и жулики не переносят одиночества, оно им в тягость. Чем интеллигентнее человек, тем у него большая потребность в одиночестве. На его месте я был бы подавлен и испуган. А он… весел. Многие почему-то думают, что веселые люди — добрые люди. Вот уж заблуждение. Какие глупые мысли лезут в голову. И как тяжело!»

— Что думаешь делать?

Денисов весело пожал плечами:

— Аллах надоумит.

— А если не надоумит?

— Ну… поможешь ты.

Васильев подскочил на стуле:

— Тебе надо уходить отсюда. И быстрее! Здесь опасно. «Он подведет меня. В любом случае подведет! Господи, что мне делать? Как было хорошо! Совсем недавно было так хорошо…»

Во взгляде Денисова ирония, насмешка (почему?).

— Здесь? Здесь безопаснее всего.

— Ты заблуждаешься. Карашиное — маленькое село, и тут заметен каждый новый человек. И сам по-дурацки попадешься, и меня погубишь.

— Ну-ну! Я буду тихай, как тень. И уйду, уйду. Подь оно все к…

— Я был уверен, что из советских лагерей не убежать.

— И я тоже, хи-хи. Тогда б мы с тобой не свиделись. А я везде искал Васильева. Даже в этот… в рай-ис-пол-ком забежал. Там есть ишо какой-то Васильев.

— Ты ходил туда?

— Не надо пугаться. Зачем пугаться? Я только одним глазком посмотрел и вижу: не тот. То есть, не ты. И — ходу.

В голосе Денисова бессмысленное упрямство, напористость. И еще что-то ироничное. Он часто произносил похабные слова, используя их в качестве и существительного, и прилагательного.

Васильев попытался улыбнуться, но улыбка получилась жалкой, заискивающей, в ней ясно проступало моление: пощади, оставь меня!.. Но Денисов ничего этого не чувствовал.

— Вот что!.. Послушай меня внимательно, — сказал Васильев. — Я всегда ненавидел фашистов. Это я совершенно искренне тебе говорю.

— Ну, гадство! А чего служил у них?

— Что значит служил? Я — художник. Ну и с лекциями выступал. По искусству. Вот и все! Я никого не убивал. Я даже не стрелял. Что ж ты от меня хочешь?

— Ну, елки-палки! Стрелял не стрелял, а все ж таки служил. Ну, говори, служил или не служил?

— Повторяю: я — художник. Это ты вот — другое дело. А я — художник. И они меня зас-та-ви-ли! Я недолго там… так… — вполголоса и торопливо говорил Васильев, радостно думая: «Он мало чего знает. Мало! Мало! Слава богу!» — И сейчас я живу честно. Я хорошо работаю. И я ценю советскую власть. — Последние слова он произнес намеренно твердо. — Я тебя выдавать не буду. Не бойся. Подожди, послушай. Ну, послушай, говорю! Уходи отсюда. Уходи немедленно. И займись честным трудом. Устройся в колхозе или леспромхозе, там меньше проверяют. «Все равно выдаст при случае, мерзавец. Выдаст!..» — Рука, державшая папиросу, слегка дрожала. — Жене ничего не говори. Слышишь? Зови меня Иваном Михайловичем. Можешь и просто Иваном. Ты мой фронтовой товарищ. Болел и сейчас поправляешься. Понял?

— Могила!

— А завтра поговорим обо всем.

За ужином Васильев пытался шутить, но не получалось. Надя с недоумением поглядывала на мужа. Денисов ел за двоих. Залпом выпив стакан водки, попросил:

— Дай еще.

— Нету больше, — грубо отрезал Васильев.

Захмелев, Денисов откинулся на спинку стула, оттопырил нижнюю губу, его толстый нос запотел. И какой наглый и вместе с тем тупой взгляд. Этот взгляд пугал Васильева.

— А тещи у тебя нету? — спросил Денисов. — Это хорошо.

— Что же тут хорошего? — обиженно проговорила Надя.

— А счас скажу. Был у меня тут знакомый плотник. И вот как-то пришел он к тещеньке своей. Задрал, значит, рубаху и просит: «Плюнь-ка мне на спину». — «А зачем это тебе?» — «Плюнь, плюнь». Плюнула. «Разотри». Растерла. И опять спрашивает: «Зачем это тебе?» — «Доктор велел мне лечиться змеиным ядом». Ха-ха!

Васильев скривился от этого старого пошлого анекдота. Он не знал, о чем говорить с Денисовым при жене. Спросил:

— Жарко, наверное, в шапке-то?

— Моя сердобольная мамаша когда-то меня в снег положила. А взять забыла. И с той поры я не могу отогреться.

— Какие все же есть жестокие матери, — сказала Надя.

Денисов и жена быстро заснули и храпели в разных комнатах одинаково басовито, с присвистом. И эта одинаковость казалась Васильеву смешной, нелепой. И было обидно за жену. Он подошел к окну. Тьма. Только далеко справа светилось окно райкома партии. Он не мог уснуть до утра, переваливался с боку на бок, стараясь не разбудить жену. Сперва лежал, потом ходил по избе. И все думал, думал… Навязчивые, пугающие мысли лезли в голову, буравили мозг: «Все погибло! Он негодяй и дурак. Второе для меня страшнее первого. Все!.. Что делать?..» Гнетущее чувство безысходности стало покидать его только под утро, сменяясь тупым, бездумным равнодушием, таким, что, кажется, наставь на него пистолет, не вздрогнет, не крикнет; видимо, наступающее утро само по себе несло некоторое облегчение. И он на какое-то время заснул тяжким, мертвым сном.

В тридцатых годах среди художников Ленинграда не последнее место занимал Евгений Максимович Лебедев; он был графиком, но писал и маслом. Многие критики считали его художником-формалистом, а он был просто-напросто мало одаренным человеком, отличавшимся работоспособностью, большой претенциозностью и напористостью. Заказов на графические работы получал мало, его пейзажи не покупали. Но, глядя на него, никто бы этого не сказал: орлиный взгляд, томное, чуть покровительственное выражение лица, длинные до плеч волосы. Острый на язык, так и сыпал шуточками и анекдотами. Всегда чисто побрит, модно одет и надушен. Он был, что называется, душой общества, и людям казалось, Лебедев весь на виду. И никто не знал, что, бывая в Москве, он всякий раз подолгу стоял возле старинного, вроде бы ничем не примечательного двухэтажного дома, расположенного в одном из тихих арбатских переулков, смотрел на него и не мог насмотреться. Иногда заходил в этот дом, где размещалась контора, неторопливо шагал по узким коридорам, и лицо его было грустным, а взгляд непривычно затаенным. Этот особняк принадлежал когда-то отцу Лебедева, купцу второй гильдии, умершему от разрыва сердца в смутную революционную годину. Был у отца еще один дом, но его снесли и построили школу.

Матушка после смерти отца прожила еще лет двадцать, работая каким-то мелким канцеляристом, и, судя по всему, была хорошо обеспечена, даже помогала сыну, видать, в свое время сумела все же кое-что припрятать. Она любила Россию (не советскую, а вообще Россию), была набожной, заявляя всем, что «всякая власть от бога», дорого и красиво одевалась, намекая кое-кому при случае о своем «необычном происхождении»; в общем, будучи простой купчихой, корчила из себя аристократку. Хрипловатый, тяжелый голос сына, его грубоватые, плебейские манеры пугали ее, и она таращила глаза: «Как можно, Евгений? Будто пьяный извозчик… Будь культурнее». И он старался… Говорила сыну: «Советская власть — дело не прочное. Искусственное. Ведь чувство собственника у всех в крови и заглушить его невозможно. Каждому по потребностям… Господи, да как это?.. Тогда все захотят только потреблять. И никто не будет работать. Вот начнется война, и эта власть рухнет».

В дни его раннего детства у них полно было богатых родичей и знакомых, но все они подевались куда-то.

Лебедев постепенно смирился с новыми порядками, как с чем-то неизбежным, но чувство какой-то затаенной горечи все же сохранялось в нем: ведь если бы не революция, он был бы богат и не считал копейки. Впрочем, он едва ли бы занялся торговлей: лавки, зазывалы, поклоны перед богатыми покупателями — все это не по нему, но деньги — сила, а они были бы у него. Новые годы, надо полагать, внесли бы в его душу полное смирение, но вот началась война… Она застала Евгения Максимовича в Вильнюсе, куда он поехал в творческую командировку.

Он был уверен, что немецкая армия в два счета разделается с коммунистами, и, значит, опять будут старые порядки. Ну, что ж, старые, так старые. Теперь его больше всего беспокоило, как бы не разрушили отцовский особняк. Лебедев представился больным и несколько дней пролежал в квартире старухи-польки; раз по пять в день проходил в уборную, совал в рот пальцы, вызывая рвоту. Прислушиваясь к его стонам, старуха шептала: «Матка боска, матка боска!»

Он не думал служить у немцев, все получилось как-то случайно, само собой: немцы попросили его написать несколько вывесок, потом велели (уже велели!) подготовить сколько-то рисунков для газет, издававшихся оккупантами на русском языке. А дальше… дальше были команды: пойди туда, сделай то-то… Писал статьи для газеты, выступал по радио и даже с лекциями (его представляли: «Известный русский художник»), везде призывая «бороться за освобождение матушки-России от большевиков». И всякий раз страшно волновался, даже колени дрожали, голос казался чужим, и, стараясь справиться с нервным возбуждением, он говорил без надобности громко, выкрикивая отдельные слова. Друзья-немцы подарили ему новую, изготовленную в Германии, трость с набалдашником в виде головы Мефистофеля.

Вспоминая о войне, Лебедев приходит к заключению: всему причиной — его малодушие, его трусость, которыми он отличался с самого детства и которых стыдился. В войну боялся гитлеровцев (казалось, они убьют его или упрячут в тюрьму, если он начнет перечить им), а после войны боялся, что его разоблачат; снежный ком, несущийся с горы, нарастал, и в душу прочно вселялись беспокойство, тревога, недовольство собой.

Помнится, в начале войны он ощущал необычный прилив сил, жизнерадостность, но вскоре пришло разочарование, оно началось с того дня, когда он прочитал брошюру, подготовленную пропагандистским центром Германии: написанная на русском языке и предназначенная для русских, она каждой строкой дышала ненавистью к русским. Там была таблица, где перечислялись все нации земли «соответственно их интеллектуальному развитию и месту в истории человечества»; в самом верху значились немцы, а где-то в конце таблицы — русские. Только круглые дураки могли подготовить такую брошюру. Чем-то тягостным-тягостным, неприятным повеяло тогда на Лебедева. Нет, он бы вел пропаганду более умно и тонко.

С Денисовым познакомился в Киеве, тот был полицаем; вечно пьяный, наглый, с противными ужимками и садистской улыбкой, он и тогда вызывал в Лебедеве чувство брезгливости. Евгений Максимович снова сказался тяжело больным, теперь для этого уже были некоторые основания — сердце стало работать с перебоями, и последние полтора года войны ничего не делал для немцев. После капитуляции Германии вместе с сыном колчаковского офицера Тороповым (тот с тридцать седьмого года сидел в тюрьме за политику, немцы выпустили его и устроили у себя на службу) поехал в глубь России, прихватив документы убитого немцами русского солдата Васильева Ивана Михайловича, и старался не думать о том, что был когда-то Лебедевым. Осел в Западной Сибири. Торопов поехал дальше. Видимо, его вскоре схватили…

Почему не объявился, не сказал, кто он? Ну, тут опять от малодушия, от трусости: боялся, начнется следствие, допросы, тюрьмы, и он со своей стенокардией и диабетом не выдержит этого. Правда, Васильев-Лебедев не чувствовал, как многие другие, животного страха перед смертью, но всегда остро чувствовал физическую боль и тяжело переносил ее; ведь они не поверят, что он не бил и не убивал и ни с кем сейчас не связан. Возможно, будут пытать его. «Пытают там или не пытают?» Наверное, пытают. Этот вопрос был страшнее вопроса: убьют или не убьют? Тем более, что он знал: не убьют. И он другой теперь, в своих делах и мыслях; кому будет легче от его полного откровения… Он снова и снова ругал себя: кой черт толкнул его к немцам? Когда-то гордился своей, как ему казалось, «романтичностью», даже «исключительностью». Чего стоит вся его «красивая» молодость после кошмарных дней войны, какая уж тут исключительность, какая уж тут, к лешему, романтичность! Ничего этого не было, были глупое позерство, самолюбование и стремление полегче, получше пожить.

В районе он работал, не жалея себя; сперва хотел упрочиться в жизни (это двигало его), а потом, видя как трудно и голодно живут в деревнях и чувствуя вину перед людьми, мучаясь поздними раскаяниями, он хотел помочь тем, среди которых жил, хотел, чтобы видели его доброту и старательность. «Последнее не от эгоизма ли? Не от стремления ли на всякий случай перестраховаться, — разоблачат, то спросят: а как вел себя, как работал?..» И еще Васильев боялся безделия, которое пробуждало в нем тягостные воспоминания о прошлом, самоанализ и навязчивые мысли; ведь можно так погрязнуть во всем этом, что не увидишь и жизни. Сперва он был завмагом, потом председателем сельпо, а летом этого года стал председателем райпотребсоюза. Постоянное напряжение, ничем внешне вроде бы не проявляющееся, опасность разоблачения и игра, которую ему приходилось вести, необычайно обостряли его ум, усиливали восприятие, и он иногда не без иронии думал, что изменение психики и развитие умственных способностей при подобных обстоятельствах могли бы служить темой для серьезного научного исследования. Конечно, лучше бы не продвигаться по службе, оставаться в тени, продавец или завмаг и — хватит, да еще глупым представиться (к глупым больше доверия), а то начнут проверять твое прошлое (у начальства проверяют), появятся завистники, а иметь завистников — самое поганое дело. Но… выдвинули, можно сказать, силой втолкнули на эту должность: мы на тебя надеемся, ты подаешь большие надежды… И, слушая его возражения, недоумевали, хмурили брови. Больше всех старался Рокотов — у него особый нюх на способных людей.

Раньше Васильев думал, что в селах и деревнях таежных жизнь тихая, первозданная, дремотная. Как это далеко от правды. Может, и была когда-то дремотной. Ему кажется, что живет он в Карашином уже давным-давно, знает почти всех жителей села, может сказать, в каких дворах наиболее горластые петухи и где самые злые собаки.

Иван Михайлович стал подмечать за собой странную и неприятную особенность: ему хотелось нравиться людям, хотелось казаться благожелательным и добрым, он чувствовал, что на лице его часто появляется заискивающая улыбка. На собраниях он никого не критиковал или критиковал мягче, чем хотел бы, старался говорить безобиднее, чуть-чуть оправдать тех, кого слегка критикует. Порою чувствовал странное нервное напряжение, будто видел пред собой смертельную опасность. Изменилось и его отношение к вещам — столу, стулу, часам, графину, лампе: если они ломались или портились, он чувствовал жалость к ним, как к живым, что дивило его и пугало.

Прошлое невидимыми нитями тянуло его за собой: в отпуск он ездил на родину Васильева, того самого, чьим именем прикрывался. Он не мог понять, почему его так неудержимо влекло в далекий Минск. Нашел улицу, где жил Васильев. Но там были одни развалины и пустыри. Лежала куча новых кирпичей. Что-то строить собираются. Подслеповатая сгорбленная старуха сказала ему:

— Весь город разрушили. Мало ли тут Васильевых жило.

Это его успокоило.

Он дал себе слово никогда не рисовать. Но однажды забылся. Рокотов рассказывал что-то веселое, и Иван Михайлович, смеясь, подтянул к себе лист бумаги и в шутку принялся набрасывать портрет секретаря райкома.

— Да ты художник! — воскликнул Рокотов. — Смотри, какой шикарный рисунок. И похоже.

Он не ходил в баню, мылся дома. На его груди была татуировка — большая свастика, которую сделал ему немецкий офицер летом сорок первого года. Они оба были тогда мертвецки пьяны, и Лебедев хотел чем-нибудь да доказать свою преданность третьему рейху.

Последнее время он стал разговаривать во сне. Как-то жена сказала ему:

— Что тебе снилось? Кричишь: «Я не убивал, я не убивал!»

Бывая в командировках, он ночевал в сельсоветах или в конторах правлений колхозов.

Когда в газете впервые появилась его фамилия, он даже испугался, но тут же успокоился: Васильевых на белом свете множество. Вот если бы написали: Евгений Максимович Лебедев… Хорошо, когда у человека простая фамилия — Васильев, Иванов, Петров, Федоров.

Внешность его сильно изменилась: появились лысина, мешки под глазами, лицо огрубело, походка стала по-мужицки тяжеловесной, и он сам себе уже казался старым-престарым. Говорил всем, что он сын рабочего и сам — бывший вальцовщик, избитый жизнью простой мужичок, плебей из плебеев. В мужской компании любил матюка пустить и подмечал с приятным удивлением, что даже думать начинает иногда местными, диалектными словами. Наплывала откуда-то холодная мысль: «Я вырождаюсь. Вырождение, наверное, зависит больше от окружения, чем от наследственности», и он пугался этой мысли.

Женился он на местной вдовушке, полуграмотной, простенькой телом, хотя и с миловидным личиком, простенькой мыслями; она работала когда-то продавщицей, а выйдя замуж, уволилась и занялась хозяйством. Люди говорили, что Васильевы похожи друг на друга, и Иван Михайлович дивился этому. Видимо, она в чем-то подражала ему, что-то перенимала у него, хотя бы во внешних формах поведения, и, возможно, он у нее. Иван Михайлович всю жизнь обогревал себя надеждами, а теперь вот их почти не было, и это уже само по себе угнетало его. Надежды связаны с будущим, и, утратив их, Васильев должен был бы потерять интерес к будущему, а получилось наоборот — он ждал будущего еще сильнее, чем раньше, был болезненно нетерпелив в этом ожидании, — хотел отдалить себя от войны, от всего того, что было с ним когда-то.

Дома он все больше молчал, а на людях, нервничая и напрягаясь, становился многословным, даже болтливым, дивясь тому, что разные, казалось бы, вещи — нервность и болтливость могут быть так тесно переплетены.

Судьба стала вроде бы милостивой к нему, Васильев несколько успокоился, и вот явился этот тип и будто камнем придавило душу. Иван Михайлович не находил себе места ни на службе, ни дома.

В обед Надя сказала:

— У тебя, я вижу, совсем аппетит пропал. Смотри, как твой дружок наворачивает. Аж треск идет. И где ты только его подобрал?

— А что?

— Выходит сегодня на кухню и говорит: «Ну, здравствуй, дорогуша!» И, знаешь… давай лапать меня.

— Как лапать?

— Ну, хотел обнять. Шутя вроде бы, но… оттолкнула, конечно.

— Скотина!

— Подозрительный он какой-то, слушай.

«Вот тебе и женушка!»

— Он, по-моему, немножко того… свихнулся. Фронт есть фронт.

— Своди его в поликлинику.

— Ладно, свожу.

— Ложусь вечером спать и молюсь: господи, избавь нас от этого мужика, — добавила она шепотом. И невесело улыбнулась.

Надя верила в бога, хотя и скрывала это от всех, кроме мужа, и Иван Михайлович, будучи атеистом, одобрительно относился к ее набожности, даже старался укрепить в ней веру во всевышнего, полагая, что боязнь греха сделает жену еще более покорной и покладистой.

— Ну, что ж… молись, — сказал он тоже вполголоса. А подумав о чем-то, добавил уже сердито: — Хотя никакого проку от молитв твоих, конечно же, не будет. Не беспокойся, я вытурю его.

Он тихо поцеловал ее в щеку и подумал, как много в ней детского: детская припухлость губ, мягкая бархатистость щек и по-детски застенчивая улыбка, только вот руки тяжелые, морщинистые, уже не молодые руки. Не умел он ухаживать за женой, объятия и поцелуи получались какие-то неловкие, вымученные, как бы по необходимости. А он по-своему любил жену, и та это знала, всем была довольна, печалила ее только холодность мужа.

Денисов был во дворе. Зашел в дом и начал грызть ногти.

— Не стой у окошка. Заметят.

— А тут милиционеры замухрышки. Отобьюсь.

— Только о себе думаешь. Отойди, говорю! И знаешь что?.. Тебе пора уходить.

Васильев хотел весело, по-дружески улыбнуться, но улыбка получилась деланной, затаенной, и Денисов насторожился:

— Уходить? Куда уходить?

— Как куда? Не будешь же ты здесь все время жить, черт возьми!

— Не надо сердиться! Зачем сердиться? — Он ухмыльнулся. Человек этот был всегда или глупо весел или озлоблен. — Уйду. Завтра уйду.

Вечером Васильев задержался в райисполкоме на совещании и пришел уже в темноте. Денисова не было.

— Почем я знаю, куда он поперся, — сказала Надя. — Говорю же тебе, что подозрительный какой-то. Я боюсь чего-то, Ваня. Ты бы сказал милиции, чтоб проверили его. Фронт фронтом, а чем он счас занимается?

— У тебя болезненная подозрительность, Надюша. И, вообще, ты за последнее время сникла как-то. Поезжай-ка, отдохни у бабушки. А я тут и один пока справлюсь.

Она была напугана, он видел это по ее поджатым губам, вдруг утратившим детскую припухлость, по тому, как приподнимались ее черные брови-дуги, но старалась казаться спокойной, даже улыбалась. Они жили, в общем-то, дружно, без ругани и размолвок, понимая друг друга с полуслова; Васильев все больше привыкал к жене, чувствуя постоянную благотворную потребность видеть ее, разговаривать с ней. У Нади удивительное пристрастие к чистоте и аккуратности: на столе, на комоде, сундуке и тумбочке — вышитые скатерти, салфетки, дорожки, на полу — старые-престарые, но всегда чистейшие домотканые половички; незатейливую, грубой деревенской работы, потемневшую от старости мебель она раза по два в день обтирает и раз в неделю чем-то смазывает, отчего мебель блестит холодным блеском и кажется сделанной не из дерева, а из металла. Она не могла усидеть, если видела: где-то что-то «не так стоит», «не так лежит» или к скатерти, к полу пристала бумажка или ниточка. И в какую ярость впадала, когда на стене появлялась мокрица, их полно в Карашином. Васильев, привыкший за годы войны к безалаберной, неустроенной жизни, чувствовал себя в квартире неуклюжим великаном, боявшимся что-нибудь столкнуть, разбить, загрязнить, и это напряжение смешило его и было ему в тягость. Люди, приходившие к ним, говорили: «О, какие у вас чудесные, светленькие комнатки!» Все время ругала его, что быстро грязнит подворотнички офицерского кителя, который он купил на городском рынке, мнет брюки, не чистит сапоги. И теперь в его старые сапоги и ботинки, в его пуговицы на кителе можно смотреться, как в зеркало, до того старательно драил он их. А какие чистенькие, аккуратные платьица у Нади. Васильев говорил ей с непонятным ему самому умилением: «Чистюля ты, чистюля!»

Он долго бродил по двору и по улице возле дома, сидел на завалинке, недоумевая и в то же время все более тревожась: куда же подевался постоялец?

Тихо подошел Денисов.

— Где ты был? — строго спросил Васильев.

— А что?

— Где ты был, обезьяна безмозглая?

— А ты что обзываешься?

— Не ори!

— Ну, что ты обзываешься, сволочуга?! Я вот те покажу обезьяну.

— Тихо! Где ты все же был?

— Ходил. А что по улице походить нельзя?

— Тебе нельзя. Здесь каждый человек на примете. Здесь тебе не город. Опасно. Понимаешь? Ведь я уже предупреждал тебя.

— Зачем угрожать? Не надо угрожать… У тебя есть вино?

— Нету.

В доме Денисов снова попросил:

— Налей стаканчик.

— Я же сказал, что нету. Нету и не будет.

— Не будет?

— Да, не будет.

Какие у него наглые глаза. Наглые и ледяные. Противно смотреть в них.

— Дам, но только завтра.

Все в этом человеке было противно Ивану Михайловичу: пошлые слова, толстый, будто приставленный к его харе нос, губы-ножи и разорванное сверху ухо. Его грязная рубаха в крупную ярко-синюю клетку тоже кажется Васильеву пошлой и злой.

«Боже, что мне делать?»

Когда они раздевались возле теплой русской печи, Васильев ясно почувствовал запах его тела, острый и неприятный. И это не потому, что пришелец был слишком уж неопрятен — ведь вчера и сегодня утром и днем не было никакого запаха, а просто в пору сильных треволнений у Ивана Михайловича почему-то страшно обострялось обоняние. Он стыдился такого обоняния, оно казалось ему возвратом к далеким предкам, рыскавшим в звериных шкурах по первобытным лесам, и когда начинал вдруг остро чувствовать тошнотворный запах кухни, бензина, машин и более слабые — от людей, у него начисто портилось настроение. Васильев никому никогда не говорил об этом, скрывал, так же, как скрывал необычную свою способность шевелить ушами.

И еще он отличался необыкновенной памятью, которую люди почему-то — вот чудно! — принимали за ум. Когда-то в детстве и самому ему казалось, что он с каждым годом, с каждым днем все более умнеет, а это было, как он сейчас понимает, обычное механическое запоминание, простое заучивание учебников. Старая учительница была щедра на похвалы: «Он такой, такой у вас способный!..» И матушка, слушая ее, гнула свое: «Будешь профессором или доцентом. Они все вон какие солидные, важные, чисто одетые». Однажды попросила прочитать ей молитву. Прочитал и тут же, отложив старинную, замусоленную — срам глядеть — церковную книжку в кожаном переплете, повторил непонятную молитву слово в слово. Мать была поражена. Прочитала ему древнюю песню, монотонную, длинную, и он почти всю запомнил. Мать воскликнула: «О, какой ты умный, сынок!» И стал с той поры он в глазах ее самым умным, самым серьезным, самым, самым… Говорила: «Ведь это ты!», «С твоим умом…» Иван Михайлович тоже долгонько заблуждался на счет своих способностей, явно преувеличивая их и не зная о том, что вундеркинды, став взрослыми, почему-то редко когда добиваются выдающихся успехов и настоящей славы. Решив стать математиком, он поступил в институт, закончил его, сколько-то работал учителем, но математиком не стал, вовремя поняв, что ни ученый, ни крупный педагог из него не получится, где уж там, природа наградила его только удивительно цепкой памятью; над любой задачей он корпел не меньше других; память куда как хорошо выручала, обогревала его, маленького, а потом стала холодной, неотзывчивой, как недобрая мачеха.

Утром, когда только-только начало синевато светить, Надя уехала на попутной райпотребсоюзовской машине в дальнюю деревушку к бабушке, та была уже совсем стара, одинока, жила в хилой избенке, но никак не хотела перебираться к внучке, чем озадачивала и дивила Ивана Михайловича. После ее отъезда он почувствовал себя вовсе одиноко и тяжело, даже не завтракал, лишь выпил стакан чая без хлеба и с неприязнью посматривал на Денисова, который уплетал все, что оставила на столе хозяйка дома: молоко, квашеную капусту, ватрушки с творогом. От него на весь дом разило алкоголем.

— В городе слышал анекдот, — сказал Денисов, вставая из-за стола и ухмыляясь…

«До чего же примитивен, просто на диво», — подумал Васильев. А вслух сказал:

— Ты должен сегодня же уехать отсюда. Понял? И постарайся сделать это как можно незаметнее. Устройся на работу. Лучше в колхозе. Или в леспромхозе. Я уже говорил тебе об этом. И если попадешься, обо мне ни слова. Понял? Ты понял?!

— Понял. Уеду, уеду. А ты что командуешь, ядрена палка? Кто ты таков?

— Чемпион Юпитера и Сатурна по французской борьбе. Это возле гипотенузы, недалеко от катета.

— Че-го?

— Хватит валять дурака. Ты мне надоел хуже горькой редьки. И не доводи меня до крайности. Понял? Иначе пойду в энкэвэде и сообщу о тебе и о себе. Мне много не дадут, не думай. Отсижу, если что. А скорее всего, ничего не дадут. Я не воевал против Красной Армии.

Он знал: все равно что-то «дадут», но хотел убедить Денисова в противном и тем обезопасить себя в его глазах.

— А вот тебе, Денисов, будет плохо. И ты подумай…

— Не пой-дешь. Ты же трус. Ты и добрым-то и порядочным-то стараешься казаться потому, что трус.

— Врешь!

— Прикрываешься добротой-то, как заслонкой. Тоже мне добрый! На словах все добры. Тюрьмы боятся, вот и в добрых играют. Добрые… Какие тока насилия и пытки и какую тока смерть не выдумал человек для человека. Что для одного горе, для другого радость…

— Ты смотришь на все глазами преступника.

— Ти-хо, ти-хо!

— Мир держится на доброте. И добро в конечном счете побеждает: мысль эта стара, как и сам мир. Иначе бы и не стоило жить. И рядом с добром видится мне в людях что-то и детское. К чему это я тебе рассказываю. Ведь все равно не поймешь. Но расскажу. Помню… На фронте видел. Собственно, не на самой передовой, я там никогда не бывал. Но где-то недалеко от фронта. Только что выпал снег. Смотрю, какая-то хромая баба на улице кормит хлебом оборванных и грязных ребятишек: дескать, ешьте, милые вы мои… А сама плачет. Им дает куски. А себе в рот крошки бросает. И видно, что ребятишки эти не ее, а чьи-то чужие. Иду дальше, гляжу: две старушки снежную бабу лепят. Глаза горят у старух. Ребятишек радуют и себя. А ведь война, голод.

Денисов молчал, едко, насмешливо улыбаясь. Чувствовалось: хочет он, чтобы хозяин дома видел эту его насмешливость. И Васильеву стало неприятно от собственного разглагольствования, в котором были, конечно же, и фальшь, и стремление поставить себя над пришельцем.

— Мы с тобой подонки, Денисов. Свиньи. Ты более крупная и породистая. В форме полицая. А я маленькая, но все равно свинья… Слушай, уходи давай.

— Ладно, хрен с тобой. Уеду. Махну на Север. Все — могила!

Ночью подстыло, но под тяжелыми сапогами ледяная корка ломалась, и ноги Васильева проваливались в густую грязь. Он шагал вяло, слегка пошатываясь.

— Заболели, Иван Михайлович?

Перед ним стояла уборщица райпотребсоюза, пожилая, но еще быстрая на ноги женщина, имевшая привычку совать свой нос в чужие дела.

— С чего вы взяли?

— Да вид у вас какой-то…

— Дался вам вид мой.

— И чо это ботинки разные?

— Что?

— Ботинки, говорю, разные надели.

Васильев наклонил голову и остолбенел: на одной ноге был старый неуклюжий ботинок с толстой подошвой и коричневым шнурком, на другой — новый модный штиблет с черным шнурком. Перед крыльцом райпотребсоюза он споткнулся, едва удержавшись на ногах. В этот момент где-то за огородами печально взвыла собака, Васильев почувствовал во всем этом дурное предзнаменование и, грязно выругавшись про себя, сел за письменный стол, тяжело подпирая ладонью щеку и думая с горечью: «Совсем тряпкой стал. Тюфяк. Квашня. Что же мне делать? Что делать?.. А ведь недавно все было так хорошо, так хорошо… И я почему-то не ценил это хорошее. Зачем думать о том, что не ценил. Чепуха какая. Он — дурак. Умишка у него явно не хватает, только кое-когда проблески… Он попадется. Непременно попадется и завалит меня. Они все из него вытянут. Да что вытянут, сам расскажет. Все расскажет, скотина! Для него нет ничего святого. Кретин и подонок. Бежать!.. А куда бежать? С какими документами? Здесь все так хорошо устроилось. Видит бог, я работал на совесть. При чем тут бог. Где он, бог? Какая тяжесть, какая муть в голове. Даже покруживает. Выдержу ли я в лагере?.. Что делать? Нет, не надо об этом… Не надо! Все обдумаю потом… Не поздно ли будет?.. Нет, потом… не сейчас… вечером. Как плохо мне…»

Ночью привиделось ему, что будто сидит он в конторе, в кабинете, невидимый, неслышный, уединенный; вдруг с шумом-грохотом открывается дверь И влетают двое: один пожилой с большой черной бородой, другой молодой атлет, ростом под потолок; простая дешевая одежда, властные лица.

— Здравствуйте… господин Лебедев! — сказал бородач и крикнул: — Ни с места!

Парень-атлет быстро и ловко обыскал его.

— Со мной нет оружия.

— А где оно?

— На квартире, под подушкой. Пистолет ТТ.

Потом, проснувшись, Иван Михайлович будет недоумевать: откуда мог взяться пистолет ТТ, он никогда не держал его в руках.

— Попался, шкура фашистская! — Борода у пожилого чекиста стала дергаться вправо, влево.

— Не надо меня оскорблять.

— Оскорблять? Да тебя повесить мало, негодяя.

— Я смерти не боюсь. И сам я никого не убивал.

— Убивать можно и не стреляя.

Атлет вынул из сейфа желтоватый помятый листок, на котором был нарисован старик-оборванец со страдальческим лицом.

— Ты рисовал? — спросил бородач.

— Я не рисую сейчас. Меня уверяли, что это набросок Репина. Но я не уверен в этом.

— Гитлер тоже, говорят, хотел стать художником, да не вышло, — проговорил молодой чекист и улыбнулся.

Бородач недовольно покосился на парня-атлета и сказал Васильеву:

— Может, сразу назовешь своих соучастников? С кем ты тут связан.

— Вы же умные люди…

— Что ты хочешь сказать?

— Неужели вы думаете, что здесь, в этой медвежьей дыре, я мог создать какую-то антисоветскую группировку?

— Нечто вроде. Во всяком случае местопребывание Денисова ты нам укажешь.

— Денисов уже ни для кого не страшен. Он умер. Уснул пьяный и не проснулся. Я схоронил его ночью на кладбище. И сам я… тоже ходячий труп.

В кабинет вбежал солдат с винтовкой и закричал:

— Ночью в камере повесился Денисов!

«Как повесился? Ведь я схоронил его. Бежать, бежать!..»

Он прыгает в окошко и бежит. Сзади кричат и стреляют, они все ближе и ближе. А он бежит, бежит, тяжело дыша, задыхаясь, безуспешно пытаясь ухватиться за колючие, острые кусты и чувствуя, что совсем обессиливает, ноги начинают отказывать, скользя по земле, как по льду. А кругом уже не притобольная равнина, а горы, скалы, и он, срываясь, летит куда-то в бездну, бесконечную, темную.

Из Карашиного Калиев выехал на «газике» часов в десять утра. Где-то в глубине тайги, в овраге, потонувшем в мокрых снегах и слякоти, машина застряла. Потом еще раза два застревала, и Калиев приехал в леспромхоз уже после полудня, когда в конторе леспромхоза был обеденный перерыв. Он решил сходить в столовую.

Сыпал влажный неслышный снег, заваливая дорогу. Калиев легко нащупывал ногами гладкую твердь, порой угадывал в невидную канаву, где под легкими слоями льда и снега еще покоилась стылая вода. Возле изгородей выглядывала из-под снега трава, толстая и жесткая, как ремни, она стоит тут до самой зимы на диво зеленая, а потом застывает и сохнет. Где-то вверху, за этой дикой снежной лавиной, за облаками светит слабенькое, неподвижное умирающее солнце. И от всего — щемящая приятная тоска. Любит Калиев бродить по тайге, по деревням и поселкам и, когда райком посылает его вместе с другими уполномоченными в колхозы, всегда старается пройти хоть немножко пешком.

Леспромхоз маленький. И поселок тоже маленький — с варежку. Тихо. Но вот заурчала машина, и к столовой подкатила старая грязнуля-полуторка. Шофер, похабно выругавшись, сказал:

— А все ж таки вырвались мы из этой чертовой прорвы.

Вместе с шофером вышел из кабины мужчина в широком плаще, изодранной шапке-кубанке, правое ухо у него было разорвано, — видимо старая рана.

— Ну, как… подзаправимся. — Шофер указал на столовую.

— Трепещу и повинуюсь. А водка есть? — Мужчина говорил с натугой, как бы выдавливал из себя слова.

В столовой, размещавшейся в рубленом, обычном сибирском, деревенском доме, с грубыми столами и табуретками, было только два посетителя. Калиев подсел к шоферу. А мужчина в плаще, пьяно вихляясь, подошел к буфету.

— Тараканов развели, хозяюшки, — недовольно проговорил шофер, увидев, как возле его ног шмыгнул большой рыжий таракан. — Моя бабка говорит, что здесь их полным-полно было когда-то. Да и клопов тоже. А в некоторых избах, говорит, был страшно противный запах. Я и сам помню… Идет, бывало, человек по улице, а от него на сажень разит чем-то. Впотьмах я некоторых ребятишек по запаху узнавал. Во культура была!

— Вы в здешних краях родились?

— В Карашином, а как же!

— А ваш приятель?

— Откуда он мне приятель-то? По дороге вон сел.

— В город поехали? — спросил Калиев у мужчины в плаще.

Тот, что-то промычав, одним махом осушил стакан водки.

— Развезет вас от водки-то. Застрянете где-нибудь и застынете. — Шофер недовольно махнул рукой.

— Смерть, она ведь все время за нами охотится. Одна сука, а обличье у нее завсегда разное. В стужу поприятнее, говорят, выглядит, потому и подыхать легче.

— Какая мрачная философия, — проговорил Калиев.

— Гостевали у нас? — спросил шофер.

— Что? Да, вот рванул сюда погостить.

— В Карашином были?

— В Карашином.

— Ну, родню проведать надо, как же. Иль, может, к милашке заглядывал? — Шофер подмигнул мужчине.

— Может, и к милашке.

— А кто она такая? Если не секрет, конечно.

— Она баба стыдливая. И солдатка. И партейная. Не буду говорить. Зачем говорить?

Когда они встали из-за стола, шофер сказал:

— Я папирос куплю.

Он незаметным движением потянул Калиева за рукав. Шепнул:

— Какой-то подозрительный тип.

— Да, да, странный. Проверим.

Мужчина в плаще стоял возле машины, слегка согнувшись, курил, хмуро и прилипчиво оглядывая Калиева и шофера. Калиев, внезапно посуровевший, проговорил холодным, официальным голосом:

— Я — прокурор района. Прошу предъявить документы.

— Я? — Мужчина указал пальцем себе в грудь.

— Да, вы.

— Зачем документы, к чему документы?

— Прошу!

— Да кто вы такие?

Калиев вынул удостоверение личности.

— Прошу.

— А я не взял с собой паспорт. Зачем в деревне паспорт, к чему?

— Давайте другой документ.

— Какой другой?

— Документ, удостоверяющий вашу личность.

— Нету у меня другого.

— Значит, у вас нет никаких документов? Так?

— А зачем тут их?

— Пройдемте, гражданин. — Калиев показал рукой на двухэтажное деревянное здание с большими, холодно поблескивающими окнами — контору леспромхоза.

— Зачем? Я тороплюсь. Поехали.

— Не могу, — усмехнулся шофер. — Прокуратура.

На них оглядывались редкие прохожие. Какая-то древняя старушка, согнутая коромыслом, остановилась и, с трудом приподнимая голову, смешно настырно смотрела на всех троих мутными, слезливыми глазами.

— Гражданин, прошу не нарушать порядок. Пройдемте!

— Ну, чего вы упрямитесь-то? — непонятно усмехнулся шофер. — С вами говорит прокурор. Понимаете, прокурор?! — Шоферу вроде бы даже нравилось, что кого-то «сцапали».

На лице мужчины ни малейшего признака тревоги, большой толстый нос недовольно свесился над губой, глаза холодно-неподвижны. И Калиев подумал: «Кажется, напрасно трачу время».

— Пройдемте!

— Мне некогда. Когда приедем, тогда и поговорим.

— Прой-дем-те! — Калиев взял мужчину за руку.

Все дальнейшее произошло стремительно, разом, как это бывает в подобных случаях: вырвав руку, мужчина повернулся к прокурору, вытащил откуда-то из внутренней стороны плаща уже раскрытый перочинный ножик и, сжав губы, ударил Калиева куда-то в низ живота.