Уважаемый читатель!

ЗАВТРА считает для себя главными три проблемы:

отражение в литературе страхов и отчаяния человечества в наше страшное и отчаянное время;

попытки воссоздать в литературных образах те общественно-политические идеалы, к которым всем нам надлежит устремляться;

простое незамысловатое удовольствие от чтения — непременное условие при разрешении первой и второй проблем.

Будущего еще нет, оно лишь гадательно. О нем с уверенностью можно сказать только одно: оно неизбежно. Если ночью высыпали звезды, то утро скорее всего будет ясным. В ночном «сегодня» звезд не видно. В этом смысле альманах ЗАВТРА — попытка взглянуть вверх и оценить погоду.

Не надо искать в этой книге только будущее человечества и литературы; здесь собраны все времена в их литературных производных. И настоящее (публицистика), и прошедшее (воспоминания), и будущее в прошедшем (антиутопии), и перфект (коммунистические утопии), и даже забытый плюсквамперфект докоммунистических утопий.

Но все времена, события, явления и факты интересуют альманах ЗАВТРА с точки зрения их значимости для завтрашнего дня.

В предыдущем, третьем выпуске альманаха были напечатаны:

Роман-буфф Василия Лобова «Дом, который сумасшедший»;

«Рассказ о добром товарище Сталине» Вячеслава Рыбакова;

ретрофантастический рассказ Кира Булычева «Единая воля советского народа…»

«Крокодил, или Три дня из жизни Красного Прищеповска» Михаила Козырева;

инструкции для агентов Чрезвычайных Комиссий и другие произведения и документы.

Теперь перед вами четвертый выпуск ЗАВТРА.

* * *

Людвиг ван Бетховен. Ludwig van Beethoven.

Первый эскиз «Оды к радости» Rough draft of «Ode to Joy»

^{Владислав ПЕТРОВ (1956), по образованию филолог, долгое время жил в Тбилиси… Сеял разумное, доброе, вечное в школе, затем — в железнодорожной прессе. В связи с перестройкой уехал из Грузии, сейчас работает в издательстве «Текст».}

Стреляли, но не очень. На всякий случай я выключил свет.

Все может быть. Наш замзав Аинька поведал вчера коллективу жуткую историю. Кто-то накапал, будто он устроил в лоджии крольчатник. Вечером к нему явилась инспекторша из санэпидемстанции, и завтра эту инспекторшу хоронят. Как в том анекдоте. Метрополиец звонит начальнику своей жены сообщает, что она сегодня на работу не придет. «А завтра?» — спрашивает начальник. «И завтра». — «А послезавтра?» — «И послезавтра». — «А после послезавтра?» — «Как, слушай, после послезавтра придет?! После послезавтра хороним!» Тут инородцы, — даже те, кто слышал этот анекдот тысячу раз, взрываются хохотом. И мы смеялись, когда Аинька а кстати его вспомнил: уж больно точно схвачен метрополийский характер. Как реагируют метрополийцы, не знаю. Думаю, что никак не реагируют, потому что вряд ли кто при них такое станет рассказывать.

Вообще-то метрополийцы почем зря инородцев не трогают, но дразнить их не стоит. А лучше — без надобности вовсе не попадаться им на глаза, особенно сейчас, когда творятся непонятные вещи с ценами и все ищут виноватых. Повышают цены — народ начинает бунтовать, и Руководство, боясь за себя, тут же дает задний ход. Понижают — сразу пустеют прилавки. Смешно, хоть плачь.

Когда метрополийская толпа собирается у Дома Руководства, мы тоже не прочь покричать: «Даешь колбасы!» — и кричали бы, но останавливает одно обстоятельство. Иногда Руководство откупается вермишелью или там скумбрией в томате из стратегических запасов, но чаще откупаться нечем — закрома пусты. Тогда как бы само собой возникает мнение, что все съели инородцы, то есть мы. И нам становится не до вермишели со скумбрией. Наш экономист Г. А-й, с его типично инородческой внешностью, однажды три часа просидел, запершись в кабинке женского туалета на проспекте Согласия, пока метрополийцы не успокоились. Они — народ отходчивый, надо отдать им должное.

Так вот, по рассказу Аиньки, инспекторшу завтра хоронят потому, что он сидит со светом в любую стрельбу и не задергивает шторы. Пуля угодила ей в переносицу. Кровь хлынула на персидский ковер, доставшийся Аиньке от бабушки, работавшей когда-то посудомойкой в иранском консульстве. Благодаря бабушке Аинька почему-то считает возможным намекать на свое родство с Грибоедовым. Но позавчера ему было не до Грибоедова. Аинька пробовал замыть пятна, они как будто исчезли, но потом, когда ковер высох, обманным путем проявились и расплылись. Теперь придется нести ковер в химчистку, но, во-первых, там его могут окончательно испортить, а во-вторых, до ближайшей химчистки надо преодолеть баррикаду и два шлагбаума у постов муниципальной милиции. К тому же химчистка на правой стороне Суверенитетской, а правая сторона Суверенитетской — это даже кошки усвоили — при обстреле наиболее опасна…

Забавно, но, пока Аинька не упомянул кошек, вся контора слушала его вполне серьезно, а Л. С., дура набитая, и после целый день надоедала ему вопросом, правду он рассказывал или нет. Аинька многозначительно улыбался и был непробиваем, как скала.

Выстрелы, стоило мне затемниться, стихли. Но рисковать все равно не следовало. На ощупь я отыскал брошенные на диване газеты и пошел в ванную. Она глухая, и это очень удобно. В ванне хранится запас воды, а поверх лежит деревянный щит с матрацем. В ногах стоит тумбочка с телевизором. Снизу, от воды, веет сыростью, но зато можно спокойно читать и смотреть телевизор. Обычно я совмещаю и то, и другое.

Я включил телевизор, но не успел экран засветиться — это процесс долгий: трубка села, а новую не достать, — как где-то рядом ухнул взрыв. О-о-о! Тут никакой светомаскировкой не спасешься. Первая реакция — вырубить из противопожарных соображений телевизор и прижаться спиной к несущей стене, как учили на курсах гражданской безопасности. Но до стены я не доскакал, потому что понял: не взрыв это, а шалит неисправный кран у соседа слева. Идиот, руки не к тому месту приклепаны, прокладку заменить не может, из-за него газеты в ванне утопил.

Пока я отодвигал щит, они основательно раскисли. «Свободную Метрополию» на инородческом я развесил на водопроводных трубах, а прочие скомкал и кинул в угол. Когда лег, перед глазами закачался мокрый газетный лист с перевернутыми вверх ногами заголовками: «Инородии опять задерживают поставки горючего» и «Я сохраню Метрополию в сердце!..» Изложение второй заметки я уже слышал по радио. Знаменитый инородческий поэт Ев. В., совершивший блицкруиз по Метрополии, расхваливает солнце метрополийского неба, терпкость метрополийского вина и терпимость метрополийцев к инородцам. Он несколько раз повторяет рядом два слова — «терпкость» и «терпимость», ему видится в этом какой-то смысл. Бог ему судья! Надеть бы на Ев. В. шкуру инородца — интересно, как он тогда запоет?! Да ведь не захочет, рогом упрется, хоть железной рукой загоняй его к этому счастью.

А жаль: мастеру художественного слова не вредно было бы познать изнутри эту сторону жизни. И любому метрополийцу — не вредно. Стать инородцем просто: запись в пятой графе изменяется с потерей метрополийской прописки, и, значит, достаточно переселиться с родины предков. Куда — не важно. Родина предков — суть Метрополия, все остальное — Инородии. Поначалу, как образовался Союз Свободных Суверенных Метрополий, возникало немало путаницы, но постепенно народ привык. Те, кто оказались в метрополийцах, — а их подавляющее большинство, — привыкли без труда и считают нынче сие изобретение гениальным. Прочие привыкать не хотели вовсе, кое-кто даже за оружие схватился, но — сила солому ломит, и инородцы признали себя инородцами. Слухам о глубоко законспирированной инородческой организации я не верю — вся наша оппозиция метрополизму начинается и заканчивается кухонной болтовней. Кому же совсем становится невмоготу, те берут ноги в руки и действуют согласно популярному во всех Метрополиях лозунгу «Чемодан — вокзал — Инородия!». Если повезет, запишут в беженцы, дадут работу, какое-никакое жилье и прописку, а с ней новую запись в пятой графе; если не повезет — придется помыкаться.

Разбудили меня взрывы за стенкой. Значит, сосед встал и умывается. А мне можно поваляться, потому что никуда не идти. Раз в две недели по воскресеньям мы всей конторой собираемся у кого-нибудь дома и тем как бы пытаемся доказать, что бытие не определяет сознание. Плевать, дескать, мы хотели на то, что творится вокруг, дескать, выше мы всего этого. Сегодня моя очередь, то есть — моей квартиры. Моя задача — прибрать, занавесить окна до полной светонепроницаемости и занять у соседей стулья. И еще: если удастся, купить хлеба. Остальное, что по карточкам, каждый принесет с собой. С выпивкой будет по-королевски: во-первых, У. Ю. добыл полтора литра спирта — говорит, будто слил на станции из цистерны, но я не верю: хиловат У. Ю. для таких подвигов; во-вторых — это уже мой личный сюрприз, — на кухне под раковиной у меня стоит полиэтиленовая канистра с настоящей изабеллой. Это подарок тети М., соседки-метрополийки, которая знает меня с рождения. Когда-то родители подкармливали ее с детишками: мой отец директорствовал на металлургическом комбинате, его месячная зарплата равнялась годовой пенсии, которую тетя М. получала за мужа, погибшего на Глупой войне. А теперь тетя М. помогает мне. Ее сын — важная шишка в Обществе защиты метрополийской нации, настолько важная, что распоряжается дополнительными талонами. Через тетю М. кое-что перепадает и мне. А сынок ее — мерзкий тип и, по-моему, законченный фашист — одно место работы чего стоит! На улице я стараюсь его не узнавать, но недавно мы столкнулись на лестнице, и пришлось любезничать. Хорошо еще, что рядом бабахнуло и посыпавшиеся на головы стекла прервали наш крайне оживленный разговор. Потом выяснилось, что взорвалась котельная при бане, а почему — Бог весть. Слухи витают самые невероятные. Если набраться смелости и выйти на балкон, можно увидеть, что от той бани осталось…

Но на улице постреливают, и на балкон мне совсем не хочется. Я еще не спятил подобно Шу-цу. Тот бы с утра до вечера гарцевал над печальными развалинами. А я лучше поваляюсь.

Я вытянулся и большим пальцем правой ноги достал клавишу телевизора. Метрополийские программы я не смотрю, у меня и антенна на них не настроена, но здесь у нас принимаются две инородческие. Я люблю их уже за то, что они частенько кусают наших метрополийцев. Правда, последствия этого мне нравятся куда меньше самих передач. Дело в том, что метрополийцев от антиметрополийских программ за уши не оттащишь: пыхтят, как перегревшиеся чайники, но — смотрят! Площадь у Дома Руководства и та пустеет. Но не успевают отмелькать последние кадры, как толпа снова выплескивается на улицы и, забыв на время о пшенке-тушенке, требует одного лишь — наказать клеветников-инородцев. В такие часы на улицах лучше не появляться, и мы забиваемся в щели, а Руководство, обычно сидящее в щели, наоборот, возникает на правительственном балконе, упакованном в пуленепробиваемое стекло, солидаризуется с народом в его справедливых требованиях и обещает наказать соответствующую Инородию чем-нибудь вроде прекращения поставок фиг и фиников, которые Метрополия получает по бартеру в обмен на изделия народных промыслов и реэкспортирует в Инородии.

Засветившись, экран явил инородческих депутатов, спорящих о налогах и степенях свободы личности. Особенно усердствовал один, грузный, в мешковатом костюме, к месту и не к месту поминавший осознанную необходимость. Остальные морщились и безуспешно пытались его перебить. Наконец, должно быть умаявшись, он откинулся в кресле и сказал: «Да что тут говорить, ясно все!..» Что ему ответили, не знаю, поскольку нога, перед тем пару раз промахнувшись, попала-таки на клавишу. Телевизор булькнул и продемонстрировал взрыв сверхновой. Теперь она будет рассасываться не меньше часа.

Некоторое время я развлекался, читая висящую вверх ногами высохшую и пожелтевшую «Свободную Метрополию», и сделал вывод: когда читаешь метрополийскую прессу вверх ногами, она не так раздражает. Потом я едва снова не заснул, но почувствовал голод. Сразу вспомнился Портос, наставлявший Мушкетона словами: «Кто спит — тот обедает». Пока я раздумывал, стоит ли следовать мушкетерскому совету, сон отступил. Я спрыгнул со щита, схватил веник и сделал пяток выпадов в направлении прикнопленного в головах ванны плаката, на котором орангутанг облапил сладострастно всеми четырьмя конечностями грудастую блондинку. Придав себе таким образом бодрости, я пошел на кухню. Окно здесь до половины загорожено куском листовой стали. В пасмурные дни, как сегодня, темновато, зато — надежно. Я не оригинал: вон Л. Э., живущий в шанхае-самострое, умудрился обложить стены своей халупы плитами с разбитого БТРа.

Закусив гороховой колбасой, я для полноты счастья решил позволить себе чашечку кофе. Сын принес вчера тете М. полкило, и она отсыпала мне от щедрот своих. Умением варить кофе я обязан науке Вовадия, моего давнего приятеля. Вовадий — бездельник-профессионал. В стародавние времена родители, дабы уберечь его от службы в армии, купили ему вялотекущую шизофрению. Приобретение оказалось удачным. Вовадию назначили пенсию, которая сохранилась и в метрополийском исполнении. Но платят немного — как раз столько, чтобы отоварить карточки. На кофе, до которого Вовадий большой охотник, не хватает. В связи с этим его длинный нос так натренировался, что чует кофе в чужом кофейнике за тысячу верст. Не шучу. Но выдающийся нюх — не главный талант Вовадия. С пенсионной скуки он обнаружил в себе способности к малеванию лозунгов и с тех пор, как на жгучие призывы опять повысился спрос, мог бы этим хорошо зарабатывать. Через тетю М. я составил ему протекцию в Общество защиты метрополийской нации, но увы: рожденный ползать, летать поленится.

Согласно рекомендациям Вовадия, я перемалываю кофе дважды, нет — трижды! Чем мельче — тем лучше. Я люблю кофе по-турецки: густой, черный-пречерный, горьковатый и обязательно из малюсеньких чашечек — есть у меня такие чашечки, сейчас я помою такую чашечку! — и чтобы запивать ледяной водой. Но… фиг мне ледяная вода! Мой холодильник вышел из строя на заре Метрополии. Не успел я стать в очередь, как был принят Закон о Приоритете, и очередь распалась на две части. А внутри каждой — льготные подочереди ветеранов Большой и Глупой войн, жертв конфликтов, многодетных матерей и матерей-одиночек, граждан особо полезных обществу и прочая, прочая, прочая. В настоящий момент я пребываю в середине двенадцатой тысячи по списку обшей инородческой.

Огонек под кофейником слабый-слабый. Газеты полны утверждений, что газодобывающие Инородии, предчувствуя холодную зиму, заранее хотят приучить метрополийцев к недопоставкам топлива. Огонек слабый, но отходить от плиты нельзя. Вдруг прибавят газ, и облачко пенки прольется нежно-коричневым дождиком. Под дулом автомата не отойду, пусть из пушки в окно палят — не отойду.

Я наклонился над кофейником, разглядел первые пузырьки, и — в дверь позвонили. Поневоле вздрогнешь. Я никого не жду: знакомые о визитах предупреждают по телефону — кому охота зря мотать концы по городу да еще с риском нарваться на стрельбу. Тетя М. — та стучит в стену. Выходит, звонят чужие, а от чужих ничего приятного ждать не приходится. Особенно если ты, инородец, живешь один в отдельной квартире, а есть метрополийцы, прозябающие в самострое. Уже упоминавшийся Г. А-й, на редкость невезучий мужик, месяца три назад, придя домой с работы, поцеловал в своей двери чужой замок. Теперь он живет в общежитии, а семья его мыкается без прописки в Инородии. Нет прописки — нет шансов изменить запись в пятой графе. В беженцы их тоже не зачисляют, поскольку, заполняя в фильтрационном пункте анкету, жена Г. А-го сдуру указала, что ее муж по-прежнему работает в Инородии, то есть нашей Метрополии, где мы инородцы.

Пока я соображал, что делать, раздался второй звонок. Я заставил себя преодолеть слабость в коленках, взял тупой, но зато длинный кухонный нож и на цыпочках подобрался к двери. Она у меня крепкая, металлическая, с перископическим глазком — на случай, если кто захочет стрельнуть через него.

Я глянул в глазок и увидел печальную физиономию квазишизика Вовадия. Ну, это уже мистика — он у меня больше года не был, недаром я его сегодня вспоминал! Как тут не поверить в его выдающийся нюх… Кофе! Господи! Кофе! Узрев в глазок безобидного Вовадия, я вновь обрел способность ощущать окружающий меня мир, и в том числе — обонять его. Пахло горелым кофе!

Я кинулся на кухню, выключил газ под кофейником, по стенкам которого сползали неаппетитные черные язычки, и только после этого вернулся к двери. Отпер оба врезных замка, набрал шифр на накладном цифровом, подождал, пока он отыграет первые такты «Оды к радости» и раздастся щелчок, сигнализирующий, что можно открывать. Но Вовадия на лестнице не оказалось: он, конечно, подумал, что меня нет дома.

Моя квартира на девятом этаже, лифт не работает. Я прикинул: Вовадий еще спускается. Придется выходить на балкон, иначе совесть замучает, если с ним сегодня что-нибудь случится. Вообще-то я преувеличиваю опасность. В шестнадцатиэтажке справа в двух местах полощется белье. А метрополиец с пятого этажа — мне сверху это хорошо видно — сидит, прячась за перилами, на маленькой скамеечке и покуривает в свое удовольствие. Тоже, наверное, орел наподобие нашего Шу-цу. Выстрелить могут и с крыши соседнего дома, а пуля, как известно, дура, она записей в пятой графе не разбирает.

Ну да ладно, если и дальше топтаться в нерешительности, то можно Вовадия совсем упустить. Открываю балконную дверь и — хочешь, не хочешь — высовываюсь над перилами и смотрю вниз: улица пустынна, только из переулка выворачивает рейсовый автобус с закрашенными окнами. Впрочем, никогда не знаешь, что это — обыкновенный автобус или приманка для вольных стрелков. Замалеванные стекла вполне могут оказаться закамуфлированной броней, за которой скрывается подразделение Национального особого отряда — Эн-два-О, как зовут его в народе. Если кого и боятся любители пострелять — так это эндваошников. Правда, их все боятся, а в особенности — инородцы, хотя инородцев эндваошники как бы не замечают. Не то что муниципальная милиция…

К счастью, Вовадий не заставил себя ждать. Он появляется из подъезда, и я ору: «Вовадий!» — подавляя искушение сейчас же присесть на корточки. Но понимаю: если присесть, Вовадий не поймет, откуда зову его, и придется кричать снова.

Но Вовадий не догадывается посмотреть вверх. Он вертит головой по сторонам, замечает автобус: перебегает через улицу. Я снова кричу и делаю отчаянные знаки: давай, мол, сюда. И вижу: метрополиец с пятого этажа привстал со скамеечки: выставил над перилами любопытную голову; под курткой у него десантный бронежилет — отличная вещь: легкий, гибкий, такой недавно где-то раздобыл Аинька.

На ходу Вовадий оборачивается и теперь находит меня глазами, но вместо того, чтобы остановиться, неопределенно машет рукой и бежит по дорожке между домами к станции метро.

Я возвращаюсь в комнату и прокручиваю в памяти картинку: улица с ползущим автобусом, белые лаги простыней на шестнадцатиэтажке, метрополиец в бронежилете и одинокая фигурка, убегающая по дорожке, покрытой желтыми листьями. Точно: убегающая! Чего-то Вовадий испугался…

Догадка оставила неприятный осадок. Соображая, что все это значит, я соорудил бутерброд с гороховой колбасой и перелил в кружку остывший кофе. Ни до чего умного при этом я не додумался и стал жевать.

От еды и размышлений меня отвлек телефонный звонок. Я поднял трубку и в ответ на свое «алло» услышал молчание, если, конечно, молчание можно услышать. На том конце провода кто-то дышал. Я предположил, что это Еленя набралась смелости, но в последний момент смелость ей отказала. Мои планы в отношении Елени исключали болтовню по телефону, посему я поспешил вернуть трубку на рычаг. Рука уже описывала дугу, когда до меня донеслось:

— Срочно уезжай из города!

И — гудки отбоя. Похоже на голос Вовадия, но уверенности в этом не было. И потом: Вовадий не сомневается, что все телефоны прослушиваются КМБ, а в этом звонке… А что, собственно, в нем такого, что может заинтересовать каэмбэшников? Все больше напоминает глупую шутку, если… если звонил не Вовадий. В противном случае странный финал неурочного визита вкупе с этим звонком… Чертовщина! Ничего не понять, но на душе тревожно. Настроение испортилось, и я начал поругивать Вовадия, столь неожиданно сломавшего мою безмятежность.

Кофе получился дрянь. Я допил его без энтузиазма, лишь под конец вспомнив про малюсенькие чашечки и недоступную ледяную воду. Еще полчаса назад я предвкушал, как заполню время до обеда: прикрою глаза, отключу слух, усядусь в кресло, задрав ноги на спинку стула, и ни о чем, абсолютно ни о чем не буду думать — то есть отрину суровую действительность и приобщусь, согласно терминологии кришнаитов, к духовному блаженству. Но теперь, когда в душе засело беспокойство, приобщение выглядело проблематичным. Требовалось чем-то занять себя. Я согрел воду и принялся полоскать запылившиеся от совершенного неупотребления тарелки. А чтобы скучно не было, врубил радио. По утрам обычно крутят современную музыку, но сегодня транслировалась пьеса на метрополийском. Поскольку я включил ближе к концу, то так и не понял, в чем там дело.

Скоро выяснилось, что напрягался я зря, потому что почти без перерыва та же пьеса пошла на инородческом, словно сие не пьеса, а речь премьера или выступление Г. З. К. Уже только поэтому следовало послушать.

Радиопьеса называется «Деус-махина». Эта самая махина, то есть машина, спрятана в Правительственном доме. «А кто ее построил? И зачем?» — спрашивает главный герой. «Никто, — отвечают ему. — Она была всегда. А зачем — неизвестно». — «Значит, она — Бог!» — говорит герой. «Да, да…» — вроде бы утвердительно, но тоном, оставляющим простор для выводов, отвечают ему. А народ живет худо: нет еды, нет одежды, самого элементарного нет, деньги ничего не значат, про свободу говорят много и все, кому не лень, но люди исчезают средь бела дня прямо на улицах. Ко всему — разражается эпидемия непонятной болезни, что-то наподобие цинги. У Правительственного дома собирается толпа: требуют справедливого распределения детского питания. Как всегда в таких случаях, находятся горячие головы. «Разрушим цитадель рабства!» — кричат они. Наш герой среди них, он чист и готов на самопожертвование. Но кто-то называет их провокаторами, кричит, что в Правительственном доме полно солдат и они будут стрелять. Люди готовы отступить, но тут в толпе раздается взрыв: сработало устройство, принесенное кем-то из митингующих. Слышно, как стонут раненые. Чем дальше от места происшествия, тем больше уверенность, что взрыв — дело правительственной службы безопасности. Толпа надвигается, летит первый камень в зеркальные стекла Правительственного дома. Наш герой впереди, он готов погибнуть. Люди врываются внутрь, бегут по широким лестничным маршам. Но никто не стреляет. В Правительственном доме пусто, вообще никого нет, ни одного человека. Только где-то в глубине, за анфиладой залов, под прозрачным гигантским куполом мерно шумит Деус-махина, мигает разноцветными лампочками. Толпа обступает ее, стоит, недоумевая.

И вдруг — истошный крик! — голос нашего героя: «Бей!» Это — как сигнал. Толпа визжит, крушит Деус-махину. Сквозь визг прорастает музыка, тревожная и неясная: отдельных инструментов не разобрать, и только слабая ниточка флейты угадывается в хаосе звуков. И вот — поет одна флейта, чисто и зловеще, и резко обрывается. И звучит голос — это голос Деус-махины. Оказывается, она создает поле, которое держит всех и каждого в стабильном состоянии. Если ее отключить, все распадутся на какие-то там частицы. И она говорит, что прекращает существование. Не потому, что ее бьют арматурными прутьями, — ее невозможно сломать. Просто она заскучала, ей надоело, просто надоело — без объяснений. И все: легкий щелчок — она выключилась. Больше нет никого и ничего нет. Тишина.

Мне потребовалось минут пять, не меньше, чтобы прийти в себя. А пока я размышлял, радио сообщило, что пьесу повторят в восемнадцать часов.

Инородцы — кто в большей, кто в меньшей степени Акакии Акакиевичи. Такова уж специфика инородческого существования, что всякое непонятное событие истолковывается нами не в лучшую сторону. Вот и мне что-то нехорошее представилось — неясное, без формы, цвета и запаха, но крайне неприятное. Чтобы сверить впечатления, я стал звонить сослуживцам. Вообще-то, учитывая вероятность прослушивания телефонов, дело пустое — никто всерьез говорить не захочет. Но, если вдуматься, коль скоро Комитет по охране гласности разрешает такие пьесы, то и криминала в их обсуждении быть не должно. Впрочем, я не дозвонился: никаких гудков, тихо везде, как в могиле. Телефонная связь в Метрополии действует из рук вон.

В начале второго я совершил неудачную вылазку за хлебом. В двух ближних к дому магазинах не оказалось ни крошки, но вились спирали скучающих очередей, а ехать в центр я не решился. Мораторий на стрельбу — штука зыбкая, тем более что часть группировок отказалась участвовать в соглашении. К тому же мораторий заканчивался в три, к метро я подошел без пяти два, а хлеб могли не завезти и в центре.

Я не спеша добрался до дома. Не потому что гулял, а потому что металлическая пластина, вшитая в куртку, при быстрой ходьбе больно упиралась под правую лопатку. В половине третьего, однако, я уже вдевал ноги в домашние тапочки. Где-то на окраине, несмотря на мораторий, постреливали.

Кусок вчерашнего хлеба у меня имелся. Я пообедал консервированными сосисками, которые по причине давно вышедшего срока годности беречь не стоило, переволок телефон в ванную, улегся на щит и стал набирать по очереди номера участников предстоящего застолья. Когда наконец удалось пробиться к У. Ю., палец, крутивший диск, едва не обзавелся волдырем. Радио У. Ю. не слушал, он ответил, что у него нет радиоточки. Я попросил его купить хлеб, а сам свернулся уютным калачиком и задремал под звуки далекой-предалекой стрельбы.

Проснулся я в тишине и не без труда сообразил, что это вечерний мораторий. Пришлось срочно вставать и браться за окна. Черную бумагу и кнопки я заготовил заранее, так что обернулся быстро — в два слоя заделал, и в комнатах, и на кухне. Потом сбегал к тете М. за стульями, расставил их вокруг стола, но предварительно вытащил из-под стола ковер. Стулья стульями, но сколько помню, у меня компания всегда располагается на ковре. Ничуть не хуже, чем за столом, и головы ниже подоконника, стеной защищены.

В шесть часов я включил радио, но вслушиваться в метрополийскую речь вдруг расхотелось. Приемник лопотал сам по себе, а я взялся за веник и принялся подметать коридор, между делом прикидывая, кто сегодня у меня появится. Я как раз добрался до У. Ю., когда из динамика донеслось эхо взрыва и крики про агентов службы безопасности, на которые наложилась автоматная очередь, взрезавшая мораторий за окном. И я неожиданно вспомнил, что радиоточка у У. Ю. есть: сам видел у него на кухне трехпрограммный приемник. А как вспомнил, так вспотела спина и возникло ощущение, что кто-то целится мне в затылок. Я все понял! Сочинение про Деус-махину — это вроде теста на благонадежность, невод, заброшенный наугад. Народ начнет обсуждать, болтать… КМБ, конечно, прослушивает телефоны, а телефоны инородцев в первую очередь. Достаточно мелочи, например, кто-нибудь сравнит Правительственный дом с Домом Руководства, и его сразу на карандаш… Вот почему У. Ю. соврал мне, когда я спросил его про радио! Вот гусь лапчатый, с ходу догадался! Но пусть даже это и тест — не так страшен КМБ, как наш брат, инородец, его малюет. И страхи мои беспричинны: чего мне, лично мне, бояться? Не КМБ мне надо бояться, а себя самого, собственной мании преследования. Того, что свихнусь на этой почве, надо бояться!..

В дело вступила флейта, и тут же ее заунывную песню рассек звонок. Я выдернул вилку из розетки, словно не желал, чтобы меня застукали за слушанием официального метрополийского радио, и пошел открывать, заскочив по дороге на секунду в ванную. Через глазок я увидел А. И. Вглядываясь в свое отражение в глазке, он поправлял узел на галстуке.

— Красиво тирлиликает, — сказал А. И. по поводу «Оды к радости» и вступил в квартиру.

А. И. — презабавнейшая личность. Он трудится у нас старшим инспектором, но на работе появляется крайне редко и никогда — трезвым. Его парадно-будничная одежда — желтый пиджак с кожаными налокотниками, галстук в горошек, бордовые брюки в крупную синюю клетку и туфли на высоких каблуках. Прической и ростом А. И. — вылитый Наполеон. На зиму он отращивает карло-марксовскую бороду, утверждая, что так экономит на шарфиках. В этом году, впрочем, он с бородой запоздал — на дворе начало ноября, а щеки А. И. покрывает хилая трехдневная поросль. Не удивлюсь, если он лишь недавно, случайно не напившись, обнаружил на трезвую голову, что мы движемся не к лету, а к зиме.

Пока я запирал дверь, А. И. добыл из заднего кармана брюк плоский пузырек из-под шампуня.

— Не желаешь? — спросил он.

— Желаю! — ответил я. — Требуется устранить дисбаланс в душе. Кинуть что-нибудь на противоположную чашу весов.

— То есть вылить, — уточнил А. И. и сосредоточился на крепко завинченной пробке; интересоваться той чашей, из-за которой нарушилось равновесие, он не стал, и я замолчал, хотя секунду назад собирался завести разговор о Деус-махине.

В пузырьке оказалась приличная лимонная водка; А. И. горазд на такие штуки: какой еще сосуд способен уместиться в кармане брюк? С тех пор как жена отказала А. И. от дома, он кочует по знакомым и все свое носит с собой. Иногда он ночует в конторе, куда проникает через окно, и даже умудряется приводить дам. Так, во всяком случае, считает наш шеф, обнаруживший на конторском диване подозрительные пятна. Шефу оно, конечно, виднее.

— По второй? — предложил А. И. и достал из внутреннего кармана пиджака газетный сверточек. — Закуска у меня королевская!

Ну да: еду А. И. признает только в виде закуски. Он живет без карточек; люди, узнав об этом, делают большие сочувственные глаза. А. И. живо откликается на сочувствие, но рассказывает о своей беде столь длинно и запутанно, что мало кто способен дослушать его до конца и тем более понять. По-моему, ему просто неохота связываться с государством, и он предпочитает питаться дружескими подаяниями. Вот и сейчас из сверточка явились кусочек колбасы, комочек винегрета, вареная картофелина и еще какой-то продукт, чье происхождение на вид определить невозможно, а попробовать у меня лично рот не откроется. Словом, еда под названием пища.

А. И. ухватил щепотью винегрета, посмотрел задумчиво пузырек на свет и сказал:

— Ну что, по последней? Ибо единственный, но, увы, существенный недостаток плоских и гибких шампуневых пузырьков — их невеликая вместимость.

Когда последняя благополучно проскользнула по пищеводу, я включил погромче приемник и шепотом рассказал А. И. о Деус-махине и хитропопом У. Ю. Он выслушал внимательно, но под конец заявил, что ему наплевать, и предложил выпить вина, поскольку он все равно уже узрел канистру под раковиной. Чуткости к окружающим у А. И. всегда было не больше, чем у фонарного столба. Приемник тем временем неожиданно выдал знаменитое метрополийское многоголосье.

— Обрежь ему хвост по самые уши, — флегматично сказал А. И.

Я обрезал хвост с ушами и нырнул под раковину, но едва дотронулся до канистры, как снова позвонили. По дороге к двери я взглянул на часы. До окончания моратория оставалось двадцать две минуты, но уже доносилась густая пальба. И как только они разбирают своих и чужих? Я, конечно, не имею в виду тех, кто стреляет во всех подряд.

«Ода к радости» приветствовала Аиньку, Г. А-ого, Шу-цу и Л. С. Причем Шу-цу и Л. С. с порога принялись поносить метрополийцев на чем свет стоит. В нашей среде такие речи давно уже считаются дурным тоном: ничего в них невозможно сказать нового, того, что кем-то из нас когда-то сказано не было. Но что взять с Шу-цу и Л. С.?! Шу-цу горяч, у него гигантский зуб на метрополийцев с тех пор, как он служил прапорщиком в союзной армии, изрядно нахлебавшейся, расплачиваясь за свинство политиков. Стоит какому-нибудь метрополийцу косо посмотреть на Шу-цу, так жди беды. Шу-цу всегда выступает с открытым забралом. Не счесть, сколько раз он попадал в милицию, а там, ясное дело, величают инородческой свиньей и награждают тумаками. С каждым таким происшествием Шу-цу озлобляется все больше. А Л. С. — дура, и этим все сказано. По любому поводу, а поводов метрополийцы дают хоть отбавляй, она доводит себя до истерики. Вот и сейчас она достает из сумочки сложенную вчетверо сегодняшнюю «Свободную Метрополию» и начинает читать:

— «Метрополия в опасности! Инородцы свили гнездо в самом сердце ее. Откройте, люди, глаза, откройте! Ибо пришел враг, он стоит на пороге, и мы должны дать ему надлежащий ответ. Они должны быть выжжены каленым железом, эти продажные люди, предатели без роду и племени. Сила на нашей стороне, метрополийская нация — я верю! — сметет всех предателей, пригревшихся на груди нашей земли-матери, и всех призовет к ответу…»

Тут голос у Л. С. сорвался и полились слезы. Я поспешил на кухню за водой и увидел, что А. И. сражается с канистрой. Я воззвал к его совести. Не поперхнувшись, он допил стакан и дал слово, что больше не будет.

Когда я прибыл с водой, Л. С., уже без пальто, полулежала в кресле и с тихим стоном сообщала, что пойдет сейчас к Дому Руководства и совершит самосожжение. На нее никто не обращал внимания, а мне захотелось полезть в карман за спичками.

В другом конце комнаты Шу-цу, потрясая той же «Свободной Метрополией», кричал:

— Да вы посмотрите, что они говорят. Посмотрите, что несет эта сволочь Н-зе! Послушайте только! — и он читает:

«Мало иметь метрополийскую фамилию, мало говорить по-метрополийски, мало быть метрополийцем по рождению, надо еще и думать, как метрополиец. Лишь такие люди могут жить на нашей земле. А захотят ли инородцы думать, как мы, и как проконтролировать это? Кто даст гарантию, что не зреет среди них заговор с целью вернуть метрополийскую нацию в положение служанки у разъевшихся пришлецов с чужих земель?»

Шу-цу уронил газету на пол и разорвал ее ногами.

— Долго мы будем терпеть это издевательство?! Долго, я вас спрашиваю?! Их же стрелять, гадов, надо, стрелять, стрелять, стрелять!..

Г. А-й подмигнул мне, и мы, стараясь не привлекать внимания, выбрались на кухню, оставив Аиньку на растерзание двум страдальцам. А. И., увидев нас, попытался спрятать налитый на три четверти стакан в карман, забыв, очевидно, что это не пузырек из-под шампуня. Мы отобрали у него канистру, и Г. А-й наконец поведал мне причину столь яростного возбуждения Л. С. и Шу-цу. Вчера парламент обсуждал поправки к Закону о Приоритете, и М. М., философ и идеолог метрополизма, неожиданно выступил, как написали газеты, против справедливого углубления приоритетных прав метрополийской нации. Само выступление М. М. в печать не попало, зато стенограмма отповедей, обрушившихся на М. М., заняла в «Свободной Метрополии» две полосы.

— Тоже мне, пердун старый! Интересно, какая муха его укусила? — сказал я.

— Совесть заела. Но лучше бы он молчал, — ответил Г. А-й.

— Уже митингуют? — понял я его с полуслова.

— Еще как! Чучело М. М. сожгли. А Н-зе сказал с балкона, что как раз из-за таких предателей, как М. М., метрополийцы живут все хуже и хуже, и предложил судить М. М. общественным судом.

— Бедный М. М.! Вот уж не ожидал, наверное.

— За что боролся, на то и напоролся. Очень он нас с тобой жалел!

Да уж… Я вспомнил, как лет пять назад, когда М. М. все время был на виду, я ненавидел его за выступления, которые, я и сейчас уверен, стали одним из катализаторов, превративших аморфную массу в гордых метрополийцев. В сущности, он и Г. З. К. делали одно дело.

Прямо под окнами хлопнул пистолетный выстрел.

— А что Г. З. К.? — спросил я. — Любопытно, как он отреагирует.

— Пока молчит. Но что удивительно: эндваошники куда-то исчезли. Еще до проступка М. М. Я у всех наших спрашивал: никто их не видел.

— Странно…

Основу Эн-два-О в свое время составила личная охрана Г. З. К. В дометрополийские времена Г. З. К. был поэтом, написал чего-то такое, что не понравилось тогдашним властям, и угодил в исправительный дом. Оттуда он вернулся национальным героем, толпа несла его на руках и пела метрополийский гимн. Г. З. К. выглядел преглупейше, потому что ничего такого не ожидал. Однако он быстро сориентировался и при этом изловчился не остаться калифом на час. Переквалификация в трибуна прошла на удивление быстро и безболезненно, ибо поэт, насколько я понимаю в метрополийском, он был плохой, а болтун оказался отменный. Метрополийцы слушают его, как зачарованные, толкуют так и этак и писают кипятком в восторге от его мудрости. А по-моему, он обыкновенный жулик с замашками мессии. Чего только стоит история с покушением. Какая-то женщина-инородка влезла на трибуну, с которой Г. З. К. произносил речь, и набросилась на него с кинжалом. Удар был направлен прямо в сердце, но, к счастью, во внутреннем кармане пиджака Г. З. К. всегда хранит фотографию матери, и лезвие пришлось точно в рамку из слоновой кости. Умопомрачительно красиво: слоновая кость, скользнувший по ней кинжал и кровь, проступившая из царапины сквозь белоснежную рубашку. Покажите мне другого любящего сына, который носит с собой фотографию матери в рамке, вероятно, для того, чтобы, оказавшись в каком-нибудь помещении, тут же приколотить ее к стене. Личность коварной инородки так и осталась невыясненной, и вообще про нее почему-то сразу забыли, но зато вокруг Г. З. К. возникла добровольческая охрана, сплошь из деревенских выходцев. Тогда же Г. З. К. объявил, что никогда не войдет в Руководство, не способное обеспечить безопасность граждан, но будет по возможности помогать ему в благих начинаниях. Так, в порядке помощи, образовался Эн-два-О, странное, никому не подчиненное формирование — в отличие от многочисленных вооруженных группировок, строго организованное и действующее открыто. Метрополийское Руководство от Эн-два-О поспешило отмежеваться, а КМБ даже чего-то там грозное заявил, но все спустилось на тормозах, и эндваошники стали неотъемлемой деталью нашего пейзажа. Г. З. К. все это как будто и не коснулось, он по-прежнему продолжает витийствовать и не отказывает себе в удовольствии говорить от имени народа. Логикой свои речи он не перегружает, но толпе логика и не требуется — она себя тем самым народом как раз и считает, а народ, и коню понятно, никогда не ошибается. Он — от безусых юнцов до матрон постбальзаковского возраста — носит значки-блюдечки с физиономией Г. З. К. и вздымает кулаки на митингах. Метрополийский обыватель Г. З. К. обожает, инородцы, соответственно, Г. З. К. ненавидят, у многих перед ним прямо-таки первородный страх. Его двусмысленности наподобие «будет дождь — будет мокро» истолковываются инородцами просто: останется, мол, от нас мокрое место…

— Что-то ребята запаздывают, — сказал Г. А-й. — Мораторий десять минут как закончился.

Смешно: мы хватаемся за мораторий, как за соломинку. А пальба уже с полчаса идет такая, словно сошлись два полка. Где-то в центре стреляют. Похоже, у Дома Руководства заварушка. Как бы ребята и в самом деле не пострадали.

Но — слава Богу! — звонок! Пришли Еленя и На-та в сопровождении Л. Э. и П. Б., нашего шефа. У встречающих вытянулись лица: незваный шеф хуже всякого инородца. Тем не менее в коридоре занялась суета. Л. С., вдруг расхотевшая самосжигаться, стащила с П. Б. плащ, А. И. с солдатской прямотой предложил ему выпить, а Аинька, для его чинопочитание есть образ жизни, взял его под руку и повел в комнату. В душе я возблагодарил Аиньку, добровольно взвалившего на себя функции хозяина. Чтобы не участвовать в этом празднике подхалимажа, мы с Г. А-им вернулись на кухню. За нами явились Л. Э. и А. И., причем последний мурлыкал что-то веселое.

— Теперь Орлосел ни капли не выпьет, — сказал он. — Здорово я его поймал!

Орлосел, как можно догадаться, гибрид орла и осла. Гордая крючконосая птица отражает внешнюю сущность нашего шефа, а длинноухое непарнокопытное — внутреннюю. П. Б., несмотря на свои шестьдесят девять, способен вылакать, не моргнув, литр водки. Но он изображает аристократа, для которого пить, едва сняв пальто, — моветон. А. И., тонкий психолог, когда дело доходит до выпивки, потому и пристал к нему со стаканом в коридоре. Расчет вышел точный: шеф, чтобы отделаться от А. И., сказал, что у него шалит печень. Ха-ха! Теперь он весь вечер будет пыжиться, но из принципа не возьмет в рот ни капли.

Мы перекинулись негромкими репликами по поводу шефа, и Л. Э. — на воре шапка горит! — стал оправдываться, говоря, что привел его совершенно случайно. Оказывается, он, У. Ю. и дамы договорились встретиться у станции метро «Площадь Независимости», в ста метрах от Дома Руководства. Предприятие рискованное, но все четверо выглядят как стопроцентные метрополийцы и шпарят по-метрополийски без акцента: поди узнай в них инородцев, если документы не спрашивать. Зато риск окупается: там каэмбэшников, как собак нерезаных, и эндваошники патрулируют — так что в смысле стрельбы почти безопасно. Без приключений они дождались друг друга и уж двинулись к эскалатору, когда У. Ю. вспомнил, что я просил купить хлеб. Он выбежал в магазин, который в двух шагах от метро, а Л. Э. с дамами остался в вестибюле. Только У. Ю. вышел, как со стороны Дома Руководства раздались автоматные очереди и в метро в панике повалила толпа. Людской поток смел их на эскалатор и тут столкнул с П. Б. Когда начали стрелять, Орлосел, живущий рядом с Домом Руководства, тихо-мирно направлялся домой и был затянут в метро, как в воронку. Бедняга намеревался засесть под землей и ждать, пока наверху закончится светопреставление, но На-та, добрая душа, пожалела его и предложила составить им компанию.

— Баба — дура, штык — молодец! — сказал по этому поводу А. И. и захохотал, радуясь собственному остроумию.

Г. А-й, у которого после отъезда жены озабоченность отпечатана на лице, мгновенно отреагировал на бабу-дуру историей, как он на прошлой неделе трахался с Л. С. Детали там забавные, но слушали со скукой: во-первых, он рассказывал это в третий раз, а во-вторых, покажите мне того, кто с Л. С. не трахался! Есть верные сведения, что даже Орлосел отметился.

Вообще-то мне этот порнографический треп не нравился. Знал я: еще немного — и разговор перекинется на Еленю. Ей вслед Л. Э. стойку делает, и Г. А-й слюнки пускает, и отсутствующий У. Ю. тоже, кажется, не прочь пристроиться. А Еленя, чувствую — чувствую, черт возьми! — не равно дышит ко мне, да и я… Но не стоит приплетать высокие материи! Я дерусь, потому что дерусь! — говаривал все тот же Портос. Сегодня я решил воспользоваться положением хозяина и наметил пойти на приступ. Дабы соблюсти элемент внезапности, я не замечал Еленю пару недель, в упор не видел, словом не обмолвился — разве что по службе и то при крайней необходимости, а она, бедняжка, переживала и теряла надежду. Впрочем, надеяться она может самое большее на какое-то невероятно куртуазное объяснение, этакая романтическая девочка с редкими для инородки непугаными глазами, она и в мыслях не допускает постельные мотивы. Что ж, и куртуазность применим в качестве секретного оружия, как же без куртуазности?!.

Г. А-й, войдя в раж, схватил стул и с его помощью воспроизвел посреди кухни позу, в которой он и Л. С. занимались любовью, но стулу оказалось далеко до Л. С.: ножки подломились, и Г. А-й рухнул на пол. Тут, будто по заказу, на кухню вышла Еленя, вяло поучаствовала в общем смехе, взяла телефонный аппарат и поволокла его в коридор. Длинный шнур потянулся, охватывая наши ноги. А. И., не мешкая, ляпнул про вязанку мужчин, а Г. А-й, постаравшись покрепче запутаться, проблеял:

— Навек теперь, красавица, с тобой мы связаны веревкою одной! Шекспир, сонет номер сто семьдесят три.

На номер несуществующего сонета наложился визг Л. С.

— Как же! Как что, так инородцы! Сами своих постреляли, а мы отвечай! До сих пор за ту провокаторшу, что на Г. З. К. кидалась, расплачиваемся!

Ну, это ясно, как лично Л. С. расплачивается.

— Ого! Чего это она снова? — спросил Л. Э. у Елени.

— П. Б. говорит, что митинг у Дома Руководства расстреляли инородцы. Хочу позвонить своим, чтобы дверь никому не открывали, мало ли что.

— Чепуха! Это пришло ему в голову уже сейчас. Иначе бы он нам, пока в метро ехали, все уши продудел.

— Нормальная метрополийская логика, — сказал Г. А-й, поднимаясь и отряхиваясь. — Если в самом деле пострадали метрополийцы… кого же винить, как не инородцев?

— Вот-вот, нормальная метрополийская логика, — повторил А. И. с многозначительной усмешкой. — Последствия тоже будут нормальные.

Из комнаты донесся новый залп воплей. Л. С. кричала так, будто поставила целью докричаться непосредственно до метрополийского Руководства.

— Хорошо, что у меня жена с детишками в Инородии, нет худа без добра, — пробормотал Г. А-й.

— Звони отсюда, — сказал я Елене. — А мы захватим в ванной брандспойт и пойдем драку разнимать.

Вот и не выдержал: собирался быть с Еленей холоден как лед, а все туда же — шуточки-прибауточки. Нервишки шалят, и есть с чего: хуже нет, когда здравый смысл подменяется метрополийской логикой.

Но насчет ванной я не шутил: заскочил туда ненадолго, а когда вышел — застал в комнате натуральную корриду. В роли тореадора — Орлосел, в роли разъяренного быка, то есть коровы, — Л. С. Пятая графа — единственное, что заставляет нашу боевую подругу спорить с шефом, в остальном она предпочитает наушничать. Поэтому, может быть, Орлосел спокойно сносит ее укусы. Пикантность ситуации в том, что он метрополиец. Давным-давно, пятьдесят лет назад, вернувшись с Большой войны юным лейтенантом, он попал в номенклатуру и с тех пор трудится на разных руководящих постах, умудрившись при этом безболезненно перекочевать из старогвардейской номенклатуры в метрополийскую. Мы уж перестали теряться в догадках, почему его не уходят на пенсию. Моя версия: в высших сферах на наше Бюро по исследованию нужд инородцев чихать хотели, и до тех пор, пока должность заведующего не потребуется в качестве ступеньки для дальнейшего продвижения какому-нибудь молодому функционеру со связями, Орлосел может спать спокойно. Об этом позаботился Закон о Приоритете, согласно которому первым лицом в любой организации может быть только метрополиец, а замещение прочих должностей отнесено на усмотрение первого лица. Так вот, П. Б., не желая пестовать тех, кто в перспективе способен покуситься на его место, под всякими предлогами отказывает в приеме на работу метрополийцам — пока это, как ни странно, сходит ему с рук. Словом, мы спаяны с Орлослом общим интересом: без него нас в два счета разгонят как инородческое гнездо, а его без нас быстро отправят на заслуженный отдых, гулять с внуками. У Орлосла их пятеро, и троих — какая-то там сложная у него семейная история — он содержит лично. Есть ради чего вступать в союз, подрывающий святые устои метрополизма. Навек теперь, красавица, с тобой мы связаны веревкою одной! Сплошной Шекспир!

Наше появление, как следовало ожидать, произвело на Л. С. благотворное впечатление. Она взяла на полтона ниже, а через две-три фразы совсем успокоилась и заговорила вроде уже не о том. Оно и понятно: ее фрондерство рассчитано не столько на шефа, сколько на нас, что ж продолжать, коли все слышали?

— А не пора ли готовить на стол? — сказал Г. А-й, увидев, что Шу-цу собрался вставить свое слово; этот всегда готов подбросить дровишек в затухший костер.

Л. С. и На-та пошли на кухню, где Еленя безуспешно пыталась дозвониться домой, а Шу-цу попыхтел немного, но так ничего и не сказал, потому что, к счастью, лишен ораторского дара. Он отличный подносчик снарядов для Л. С., но в одиночку предпочитает помалкивать. И чудненько! Сколько можно говорить о том, что любому инородцу ясно, а метрополийцу все равно объяснить невозможно.

Орлосел подмигнул нам за спиной Шу-цу, показывая, что он все понял и оценил, и сделал приглашающий жест: садитесь, мол.

Но рассиживаться не пришлось: по стене, совсем близко от окон, хлестнула автоматная очередь. Я подскочил — этот прыжок у меня отработан! — и выключил свет: вдруг я щелку оставил, когда окна заделывал. И на кухне выключатель щелкнул: молодцы девицы — сориентировались.

При свечке мы вдобавок к бумаге навесили на окна одеяла. Когда свет включили снова, нашим глазам явилась странная картина: посреди комнаты стояла На-та с двумя серыми комками на вытянутых руках.

— Что это?! — удивленно протянул Г. А-й.

— Мне тоже интересно, что это? — сказала На-та.

— Что, что… голуби это! — подал недовольный голос Шу-цу, молчавший в углу во время суеты с одеялами. — Свежие, часа два как поймал. Бульон, между прочим, не хуже куриного.

Ну да: на инородческие карточки дают курицу в квартал, а свободная курочка, в смысле — по свободным ценам, кусается, пардон за каламбур. Вот Шу-цу и приладился прикармливать голубей на балконе. Помню: он похвалялся охотничьими успехами.

— Щипать сам будешь, — сказала На-та. — Все сядем за стол, а ты щипай и потроши.

— Я знаю быстрый способ, — неожиданно на помощь Шу-цу пришел А. И. и решительно повел На-ту на кухню. Полагаю, что из соображений оказаться поближе к канистре. Черт с ним! Он заслужил порцию Орлосла.

— Зря, Шу-цу, птичек обижаешь, — сказал Аинька. — По этому поводу есть хороший анекдот. Вы не обидитесь, П. Б.?

Обращение к Орлослу означает, что речь в анекдоте о метрополийцах. А собственно, иных анекдотов инородцы и не рассказывают.

Орлосел благосклонно махнул рукой: валяй, дескать.

С кухни запахло паленым.

— Значит, так… Кхе, кхе! — Аинька прокашлялся, чтобы зафиксировать на себе внимание присутствующих. — Помер метрополиец. Попадает он куда положено, а там апостолы Петр и Павел сортируют народ: кому в рай, кому в ад, а кому еще куда — обратно, может быть. Приходит наш метрополиец к апостолам, и тут апостолы слышат какой-то звон. «Что это?» — спрашивают они. «Это колокольчик к ноге привязан, чтобы букашку-таракашку какую случайно не раздавить, предупредить ее о своем подходе заранее», — отвечает метрополиец. «О, да ты святой человек! Проходи в рай!» — говорят апостолы. Но метрополиец помялся и…

— Пахнет чем-то очень плохо, — прервал шеф Аиньку.

Пришлось мне идти на кухню, не дослушав. Там А. И. одной рукой вертел над конфоркой голубя в полном оперении, а другой отбивался от На-ты.

— Отдай птицу! — потребовал я сурово; вообще-то всерьез разозлиться на А. И. трудно.

— Только в случае рокировки: я тебе птицу, ты мне полнометражную стакашку, — отвечал А. И.

Я отволок его от плиты, налил стакашку и, бросив короткий взгляд, заметил, что у Елени глаза на мокром месте.

В комнате грохнул смех. Когда я вернулся, Орлосел все повторял концовку, никак остановиться не мог:

— Не к тому месту колокольчик надо было приделать! А-ха-ха-ха!

— Одно неясно, при чем здесь мои голуби? — сказал обиженно Шу-цу, но его не удостоили ответом.

— А такой анекдот, П. Б., вы знаете? Родился у метрополийца сын… — Аинька сделал свою обычную паузу.

— А кто-нибудь про Деус-махину слышал? — вклинился я невежливо.

— Деус экс махина? — переспросил Орлосел, из чего я заключил, что он не в курсе странностей радиотрансляции.

Не обращая внимания на протесты Аиньки, я пересказал радиопьесу. Интересно было, как прореагирует шеф все-таки метрополиец.

Шеф прореагировал просто:

— Чушь какая-то! Что у них нечем больше эфир забивать?

— Над всей Испанией безоблачное небо, — сказал Шу-цу. — Только наоборот.

— Как это — наоборот? — развернулся к нему Аинька. — Загадочно выражаешься.

— Элементарная провокация это.

— С чьей стороны?

— Со стороны того, кому это надо.

— А кому это надо? — не пожелал уняться Аинька; он любит подразнить простодушного Шу-цу, и как упустить такой случай, когда Шу-цу ляпнул нечто самому ему до конца не понятное, но по причине природного упрямства наверняка будет бороться за свою сумеречную мысль до последнего.

— А тому, кто нас и без того за горло держит, — сказал Шу-цу.

— А кто нас держит?

— Бежать отсюда надо! Бежать! — вступила в разговор Л. С., вошедшая со скатертью. — Стол будем накрывать или ковер?

— Ковер, — сказал я.

— Как это просто: бежать! — взъярился Шу-цу. — Ты одна, взяла чемодан и уехала. А мне как? Дети, мои старики, родители жены! Куда мне с этим хвостом?!

— Зато у тебя квартира есть. Вон Н-сы обменялись. Две на две, да еще с лоджией.

— Сколько доплатили? — осведомился Л. Э.

— Нисколько! Есть люди, которые спят и видят, как сюда перебраться. Искать их надо!

Стоит разговориться хотя бы двум инородцам, они рано или поздно вспомнят об обмене — единственном бесшоковом пути в Инородию. И обязательно расскажут друг другу о каких-нибудь невероятно удачных, почти легендарных случаях, без доплаты и с прибавкой метров. Но, увы, увы! Потенциальных метрополийцев за пределами Метрополии куда меньше, чем желающих выбраться из нее инородцев.

— Искать надо! — твердо повторила Л. С.

— Вот ты и ищи… метрополийца в любовники! — брякнул Шу-цу и попал в точку, потому что богатый метрополиец — голубая мечта Л. С., у которой нет ни нормальной квартиры, ни сбережений, а значит, и шансов достойно уехать.

Но кому нравится, когда его голубую мечту хватают чужие пальцы! И Л. С. надувается коброй, и шипит, и вот-вот плюнет ядом в лицо обидчику.

Бог знает, чем бы все это закончилось, но Г. А-й втиснулся между ними и сделал широкий жест в сторону ковра.

— А что, ребята, не пора ли ням-ням?

И точно: пока Л. С. и Шу-цу вели свою неизящную пикировку, На-та и Еленя разложили на скатерти принесенные яства.

— Садимся? — спросил Шу-цу, обрадовавшись возможности избежать ответственности за свою эскападу. — У. Ю. ждать не будем?

— Он по другую сторону проспекта остался, — сказал Л. Э.

— Как это? — не понял Шу-цу.

— Когда стрельба началась, те, кто был на нашей стороне, прятались в метро, а с той — бежали в переулки, к Нижнему городу…

— Где, между прочим, живет У. Ю., — продолжил Г. А-й. — Давайте все-таки для очистки совести ему позвоним.

— Попробуй, — сказал я. — Сегодня дозвониться куда-то — все равно что совершить подвиг во славу метрополийской науки и техники.

Пока Г. А-й крутил телефонный диск, мы расположились вокруг ковра, причем Орлосел не пожелал расстаться со стулом и возвышался нелепым монументом.

— Жалко, с выпивкой у нас… мало, — произнес, запинаясь, А. И., который из всего разговора усек, похоже, лишь то, что спирта не будет; он сидел, зажав между колен опустевшую на треть канистру.

— Ты свою порцию уже выпил. — Л. Э. потянул канистру к себе.

Случилось нечто похожее на борьбу в партере. А. И. лег на канистру животом и стал лягать воздух.

— А вот и не отдам, вот и не отдам! — кричал он, громко смеясь.

Орлосел, оказавшийся в непосредственной близости от его устрашающих каблуков, передвинулся на другую сторону ковра.

— Не вышло подвига, — признал тщету своих усилий. Г. А-й. — Гудки какие-то далекие все время.

— По-моему, с телефоном что-то, — сказала Еленя. — Я звонила домой, и там будто трубку никто не берет. А у меня не может никто не брать. У отца давление за двести, он наглотался лекарств и лежит. И мать дома, куда ей вечером выходить…

— Он у меня часто барахлит. Ничего удивительного нет, если совсем испортился, — счел нужным я поддержать Еленю.

И тут — в издевку! — телефон зазвонил. Я снял трубку, и, видимо, у меня здорово вытянулась физиономия, потому что все повскакивали с мест и наперебой стали спрашивать:

— Ну что, что там?

А я сквозь потусторонние завывания пытался разобрать, что говорит жена У. Ю. У нее, кричала она, сидят трое, которые утверждают, что У. Ю. задержан за участие в теракте у Дома Руководства, а она говорит им, что это чушь, потому что У. Ю. находится у меня на традиционной нашей встрече, и она просит позвать к телефону У. Ю., чтобы он сам все сказал.

— Его нет, — выдавил я из себя.

— Как нет?! — крикнула она. — Как нет, как нет?! — закричала она, будто удаляясь от микрофона.

— Он пошел за хлебом, он еще подойдет! — заорал я. — Алло, алло!

Кто-то — я сразу подумал: кто-то чужой! — послушал меня немного, и трубку положили на рычаг.

Я пересказал разговор. Последовала немая сцена, а я вдруг подумал, что до сего момента мы даже не предполагали неблагоприятного для У. Ю. развития событий.

Первым опомнился Орлосел.

— Такой тихий всегда был, незаметный. С вид не скажешь, что он… Как только мы не разглядели в нем…

И Орлосел говорит, говорит, говорит! Неужели он хоть немного верит себе? Или говорит как раз для того, чтобы убедить себя?

А мы молчим. С кем спорить? С Орлослом? С КМБ? У. Ю. наверняка задержали рядом с площадью, кому теперь что докажешь?

Орлосел замолк, но знамя, выпущенное им и: рук, подхватил Аинька:

— Мы, П. Б., как и вы, ничего не знали, кто бы мог подумать! А с тобой он как поступил! — Аиньк тронул за плечо Л. Э. — Будто в последнюю секунду про хлеб вспомнил. Кстати, о хлебе. Вернулся муж из командировки в неурочное время, жена еле успела любовника в шкаф спрятать. Шкаф добротный старой работы, изнутри не отопрешь. Да и если отопрешь, все равно не выйдешь, потому что муж дома сидит. Через трое суток донеслись из шкафа всхлипы, муж открывает дверь и видит исхудавшего совершенно голого мужика. «Ну что, в морду тебе дать?» — спрашивает муж. «Не-е, лучше хлебушка!» — отвечает любовник.

Никто не остановил Аиньку, пока он нес эту ахинею. Наверное, потому что никто еще ничего не понимал.

— Не время анекдоты рассказывать, — хриплым шепотом сказал Орлосел. — Ваш товарищ совершил преступление, а вы шута корчите.

— Да, да, конечно… — пробормотал Аинька, хлопая белыми от страха глазами.

И это принципиальный Аинька, который не задергивает шторы в любую стрельбу? Хотя о шторах мы знаем только от него самого. А сейчас Аинька не соображает, что говорит. Он свихнулся, по-моему.

— Ребята, он издевается над нами! — сказал Шу-цу. — Он натурально издевается над нами! Он — стукач!

— Я — стукач?! — изумился Аинька.

— Ты, ты! — с улыбкой, не предвещающей ничего хорошего, выпалил Шу-цу. — Ты, дорогой мой! Везде, где вместе собирается много инородцев, есть метрополийский стукач. И то, что это ты, доказывает твое поведение, шуточки твои!..

Аинька проворно задвинулся за Орлосла.

— Клянусь, это не так! — закричал он неожиданным фальцетом.

Шу-цу подошел к Орлослу, и Орлосел безропотно отступил в сторону.

— Не так?! — крикнул Шу-цу и хлестко ударил Аиньку; тот закрылся руками и присел на корточки. — Не так, не так, не так?!

Шу-цу успел несколько раз ударить сверху, прежде чем мы его оттащили.

Аинька поднялся, опершись лопатками о стену и как-то неестественно далеко вперед выставив ноги.

— Не виноват я, честное слово, хотите на колени стану? — сказал он. — Мне предлагали, но я не согласился, честное слово, не согласился!

Жалкое это было зрелище.

— Гнида! — отрезал Шу-цу.

Аинька опустился на стул и заплакал — раскачиваясь и мотая головой.

И — зазвонил телефон. Это опять была жена У. Ю., но заговорила она совсем не так, как в первый раз, а — растягивая слова, без ударений, механическим каким-то голосом. Слышно было на удивление хорошо, но смысл услышанного дошел до меня не сразу.

— Они сказали… сказали, что он умер. Он убит, убит… там на площади. Он стрелял в людей, и его за это убили…

— Кто, как?!

— Они сначала не сказали, а потом, когда уходили, сказали… Приказали никому не говорить… пока… И-и… — Она застонала, а я, прикрыв микрофон ладонью, бросил ребятам:

— У. Ю. убили! — и в трубку: — Успокойтесь! Это неправда! Что они еще говорили?

— Ничего больше. Золото, деньги конфисковали и ушли.

— Конфисковали?

— Как у преступника… Так полагается… Так они сказали…

— Откуда были эти люди?

— Они сказали, из КМБ.

— Удостоверения? Они показывали удостоверения?

— О чем вы говорите!.. Они сказали, он в морге. Его надо забрать до утра, иначе его похоронят они… сами… Он не мог, не мог… Он не делал этого… — Жена У. Ю. опять заплакала.

— Где он, в каком морге?

— Центральной больницы. Я ничего… ничего сама не могу. Они сказали, выдают без формальностей. Выдают… — и снова слезы.

— Мы поедем в больницу и все сделаем. Не теряйте надежды, вас могли обмануть, — сказал я. А что еще я мог сказать?

Когда я положил трубку, на меня накинулся Г. А-й:

— Зачем ты обещал, мы не сможем поехать ни в какую больницу. Они шьют дело и ищут сообщников, а тут как раз являемся мы.

— Точно! — всплеснул руками Шу-цу. — Младенцу ясно, что это провокация.

— Нас они могут и здесь найти. Адрес у них имеется, — сказал Л. Э.

— А почему нас? — не поняла Еленя.

— Потому что мы сообщники и сообщницы! — ответила Л. С. Она хотела, видно, подбавить в голос яда, но от волнения слова застревали у нее в горле и ломались на выходе.

Орлосел — медленно, по стеночке, не желая привлекать к себе внимания, — пополз к двери. Но это заметил не один я.

— Зря, П. Б., так спешите, — сказал А. И., утопивший в канистре остатки пиетета перед начальством, — все равно мы признаемся, что вы были у нас главным. Каэмбэшники лопнут от восторга: метрополиец во главе инородческой террористической группы.

Орлосел так и прилип к стене. Было чем ему там прилепляться: небось в штаны наложил.

— Но ведь мы ни при чем, мы ничего не знали про дела У. Ю., — пролепетал он.

— КМБ это объясните! — добил его А. И.

Бедный, бедный Орлосел! При всем неуважении к нему, я его пожалел.

— В больницу все равно надо ехать. Мы обещали, — сказала На-та.

— Мы? — изобразил изумление Г. А-й. — Кто обещал, тот пусть и едет.

— Мне что, я поеду, — сказал я и уловил восхищенный взгляд Елени.

— Поезжай, поезжай, — забормотал Г. А-й. — Поезжай, если хочешь, чтобы тебя замели. Братцы, я считаю: ехать нельзя ни ему, ни кому другому. У. Ю. в любом варианте не поможем.

— Скорее заметут тех, кто останется, — сказал Л. Э.

— Им это не нужно, иначе они не дали бы жене У. Ю. нас предупредить. Они же понимают, что нам деваться некуда. Вызовут, когда потребуется, повесткой, и пойдем как бараны.

— Если это КМБ. Но КМБ не интересуется вдовьими колечками.

— Он чем хочешь интересуется.

— На КМБ непохоже.

— Похоже! — рявкнул Шу-цу, которому надоела роль стороннего слушателя. — Все они там идиоты!

Орлосел наконец отлепился от стены.

— Надо обсудить и договориться, чтобы все объясняли одинаково. И потом… — Он взорвался криком: — Вот так человека… ни за что… нельзя!.. Я не верю!

Бедный, бедный Орлосел, бедный, как все метрополийцы. Под «человеком» он, конечно, подразумевал себя. Ни за что, видите ли! Нас-то всех в инородцы — за что?!

— Договориться не помешает, — согласился Г. А-й.

— В общем, разумеется… — вставил я по возможности неопределенно.

— Сколько ни обсуждайте, ничего лучше правды не выдумаете, — сказала На-та и взяла меня под руку. — А мы пока съездим в больницу.

Что мне оставалось делать, чтобы не потерять лицо?

— Поехали! — отрезал я, хотя уже было намеревался возлечь у ковра ради обстоятельного обсуждения. — Раньше сядем — раньше выйдем!

Господи, кто ее за язык тянул! Есть в На-те нечто не от мира сего, этакий романтический выворот. Аинька назвал ее как-то троюродной сестрой Жанны д’Арк. Когда она появилась в нашей конторе, я пробовал к ней подкатиться, но быстро увял. Бабе за тридцать перевалило, а она до сих пор ждет прекрасного принца и при этом, что удивительно, не выглядит дурой.

— Поехали! — повторил я и подался в коридор, а за мной, наступая мне на пятки, двинула честная компания. Я не обрадовался этому, но куда денешься: меня зачислили в герои. Каждому неудобно, что иду я, а не он, и завидно немного. А Еленя, Еленя-то! Глаза-глазищи в пол-лица, как глянул в них — а там бездна беспокойства за меня, — чуть не прослезился. Серьезно.

А то, что со мной На-та идет, все приняли без эмоций. Чудное животное человек!

Я раскопал под ворохом одежд плащ На-ты и свою куртку. Народ расступился, чтобы дать нам одеться, и освободил вход в ванную, но воспользоваться этим я не успел, потому что меня перехватил Шу-цу.

— Давай я вместо тебя пойду, — сказал он.

— Не давай, — ответил я.

Из-под руки Шу-цу вынырнул Аинька. Видок у него был: нос сизый, глаза заплаканные.

— Возьми мой жилет, он легкий, но пистолетную пулю в упор выдерживает, — заговорил он быстро, умудряясь глядеть снизу вверх, хотя мы с ним одного роста, и явно стараясь держать периферийным зрением Шу-цу. Но тот ничего — проворчал что-то неясное. Смотрю: Л. Э. пододвигает его на всякий случай.

— Ладно, возьму, — сказал я Аиньке и протянул жилет На-те. — Одень под плащ.

Кто надо, оценил сей жест. Ах, Еленя, Еленя! В голове завертелось: кисонька, рыбонька. Нет ничего глупее называть так женщину, всегда самому смешно.

— Рыбонька моя, оставляю тебя за хозяйку, — сказал я Елене, проталкиваясь к ванной. — Пустите прическу в порядок привести.

Теперь она эту рыбоньку до моего возвращения не забудет.

Странно, конечно, запираться ради прически, но ничего умнее в голову не пришло. Пусть думают что угодно: ну, например, что у меня резинка на трусах лопнула.

Я задержался на минуту, не больше. Слышно было, как за дверью все скопом уговаривали На-ту надеть жилет и, кажется, уговорили. Когда я вышел, она уже надевала плащ.

Я махнул рукой, изображая всеобщий привет, и мы пошли.

Это чушь, что каэмбэшники используют У. Ю. как наживку. По-моему, никто никого не использует, просто все сложилось по-дурацки в дурацкое уравнение с дурацкими неизвестными, и самое дурацкое, что нас могут запросто подстрелить на улице. Я уже месяца три не выходил после вечернего моратория, не люблю без надобности рисковать: хотя иные вечера выдаются совершенно спокойными и даже в неспокойные, если верить газетам, погибает пять-шесть, ну, десять — пятнадцать человек — пустяк для миллионного города.

Молча мы спустились по лестнице. Я выглянул из подъезда: тишина. Удивительная тишина, чудесный вечер: хочется отдыхать душой и стихи сочинять. Но вдали, в Заводском районе, кажется, пожар. Здорово горит, еще то зарево.

— В Заводском горит, — словно подтверждая, сказала На-та.

— Авиационный, наверное, или металлургический. Или нет — это не заводы, они правее.

— Это жилой поселок. Там Еленя живет.

— Я знаю.

Мы не сделали и нескольких шагов, как за углом — там дороги нет, но можно подъехать через пустырь — рыкнула машина. Я толкнул На-ту в тень деревьев и — вовремя: из-за дома выехал грузовик с кузовом, похожим на большой железнодорожный контейнер, и остановился под фонарем у подъезда. Из кабины вылез пузатый человек в милицейском плаще и светлых в крупную полоску брюках. Он постучал по борту и крикнул по-метрополийски:

— Вылезай, приехали!

В кузове-контейнере лязгнула дверь, и на асфальт посыпались возбужденные люди. Разминаясь, они тут же, у машины, устроили веселую возню. Господи, они никого не боялись! Что в наше время может быть страшнее людей, которые ничего не боятся?

— Какая квартира? — спросил кто-то пузатого.

— Любая! — ответил тот, чему-то засмеявшись. — Но сначала сорок третья. Пускай кто-нибудь посмотрит, в каком она подъезде.

— В этом должна быть. Я в таком же доме живу.

— Тогда пошли. У нас еще два адреса.

— Подожди, покурим. Там, если что, не покуришь.

— Смотри, сбегут.

— Не сбегут, разве что с крыши попрыгают. А попрыгают — других найдем.

Они — их было человек двенадцать — закурили. До нас долетел запах какой-то сладковатой мерзости.

Я стоял и чувствовал, как по спине течет пот. Вот оно! Сейчас они пойдут в подъезд, их не остановить. Даже если выпрыгнуть из кустов и сообщить: хозяин, дескать, я той квартиры.

— Какая у тебя квартира? — будто подслушав мои мысли, прошептала На-та.

— Сорок седьмая, — соврал я.

— Надо наших предупредить, что подозрительные люди здесь.

— Обязательно предупредим.

А в висках билось: как глупо, как глупо! И это всплыло — рыбонька моя! Вдруг обойдется, подумал я, хотя понимал уже: не обойдется. С каэмбэшниками, может быть, и обошлось бы, но это не каэмбэшники. Каэмбэшники не ходят в плащах с чужого плеча и не берут на службу сопляков: из тех, что курили возле машины, трое-четверо были взрослые мужчины, остальные — мальчишки лет семнадцати, а самый маленький, похожий на большеголовую обезьяну, едва ли тянул на четырнадцать. Будь у меня автомат, я мог бы срезать их всех одной очередью — они были как на ладони.

— Гаси, ребята! — приказал пузатый милицейский плащ.

Мальчишки послушно растоптали огоньки. Один залез в кузов и высунулся обратно с охапкой палок.

— Ломы не забудь, — сказал пузатый.

— Дверь ломать? — продемонстрировал сообразительность мальчишка.

— Дверь, дверь… — ответ сопроводился добродушным смешком. Пузатый, словно ему стало жарко, расстегнул пуговицу на груди, единственную соединяющую половины плаща, и положил руку на желтую кобуру, висящую на боку. — Трое, ты, ты и ты, останетесь у машины! А вы — вперед! — скомандовал он.

Черт его знает, как я сумел среагировать! На-та шагнула, нет, рванулась из-за моей спины — такой прыжок! Как взлетела! Но я перехватил ее: сгреб одной рукой и другой зажал рот. Она попыталась вырваться, но я держал ее изо всех сил. К счастью, те, что остались у машины, плевать хотели на окружающую действительность: усевшись рядком на бампере, они опять закурили и, казалось, ничего не видели и не слышали.

Не обращая внимания на сопротивление и стараясь не шуметь, я поволок На-ту, прячась за деревьями, вдоль дорожки. Потом, взяв немного влево, чтобы нас не видели от подъезда, перетащил через улицу и, лишь скрывшись за домами, ослабил хватку.

— Трус! Зачем ты помешал мне! Они же бандиты, взломщики! — закричала она.

Я счел за благо снова зажать ей рот.

— Успокойся, — сказал я, заставляя себя говорить ровно. — Помочь мы все равно никому не смогли бы, в лучшем случае получили бы тем ломом по головам. Предупредим по телефону. Чем больше ты будешь дурить, тем позже это случится.

На-та что-то промычала. Посоображав, я понял:

— Телефон возле метро, — пыталась сказать она.

— Вот и отлично, — ответил я, разжимая объятия.

Мы пошли быстро, почти побежали. Я обернулся на ходу: дом за спиной стоял безмолвно, и окна все до единого были темны.

По проспекту Победившей Свободы, как всегда в это время года, гулял ветер. Редкие прохожие жались к стенам. Смешно бывает, когда сталкиваются двое, идущие по стеночке навстречу друг другу. Иногда упираются лоб в лоб, и никто не хочет отворачивать на середину тротуара. Середина тротуара во время обстрела наиболее опасна! Ха-ха! Если не считать обочину!

С На-той по стеночке не походишь. Метро на противоположной стороне, и она понеслась через проспект по диагонали. Я не стал опять ее удерживать и последовал за ней. Идиотизм: мы едва не угодили под единственный на весь проспект автобус. Показалось, я заметил изумленные глаза водителя.

Телефон под пластиковым козырьком висел на столбе у входа в метро. О, это знаменитый телефон! Когда не существовало ни метрополийцев, ни инородцев и по улицам можно было ходить без всяких мораториев, я болтал с его помощью со своими симпатиями, потому что стеснялся говорить из дому при родителях. Впрочем, знаменит он не этим, а тем, что уцелел несмотря на все передряги. Уже года три, как аппараты устанавливают в бетонных будках, и те живут не дольше трех-четырех месяцев, в смысле — и будки, и аппараты, а этому, под обычным дометрополийским козырьком, хоть бы хны.

На-ту я заставил спуститься в метро и ждать меня внизу. Она попробовала спорить, но за домами щелкнул пистолетный выстрел, и я, рискуя привлечь к нам внимание, заорал, что в противном случае мне придется думать о ее безопасности, а не о том, как дозвониться. Аргумент еще тот, но женская логика действует подобно пуле со смещенным центром тяжести: по входному отверстию невозможно определить, где будет выходное. Правда, очень может быть, что женская логика ни при чем — просто На-та не захотела тратиться на бесполезные препирательства.

Телефон гудел весело-молодо, номер набрался с первого захода, но пришлось ждать, пока поднимут трубку.

— Слушаю, — сказали на том конце, и я узнал голос Орлосла.

— П. Б., у вас все спокойно?

— У нас… да.

Я почувствовал себя почти счастливым. Подсознательно я надеялся на чудо, и оно случилось!

— Ну, слава Богу! А то мы…

— Подождите! — не дослушав, перебил меня Орлосел и стал с кем-то разговаривать; слов было не разобрать. — Возвращайтесь домой, — сказал он в трубку.

— А У. Ю.?

— С ним нормально… все.

Господи!.. Он ничего такого не сказал, но я вдруг начал понимать, в чем дело.

— П. Б., скажите, в квартире чужие? Только да или нет!

— Да… то есть нет. Все хорошо. Все чужие мы тут. Кроме вас хозяев нет… тут.

— Позовите Шу-цу, пожалуйста.

— Шу-цу просит, — сказал Орлосел в сторону.

Расчет был прост: Шу-цу не из тех, кого можно превратить в подсадную утку. Я все еще на что-то надеялся.

— Шу-цу не может подойти.

— Тогда Г. А-ого или Л. Э.

— Сейчас.

Последовала длинная-длинная пауза, а может быть, длинной такой она показалась мне. Я представил, как пузатый милицейский плащ внушает Орлослу, что тот должен говорить мне. Нет, ребята, меня вам не заманить. Ломы не забудь!.. Это не КМБ, не Эн-два-О, не боевики из тех, что по идейным соображениям палят друг в друга сутки напролет. Это хуже, это шакалы от метрополизма. В средневековье полагали, что черви родятся из гнили, и в чем-то не ошибались; так вот, это черви метрополийской гнили. До сего дня они не высовывались, все больше промышляли по темным углам, и вот — выползли в открытую. Что-то сломалось в метрополийской машине…

— Сейчас, сейчас Г. А-й подойдет, — сказал Орлосел. — Передаю трубочку.

— Привет, — роняет деревянно Г. А-й.

И тут — крики, звон стекла, шум какой-то и Г. А-й кричит, срывая голос:

— Не приходи, здесь шакалы! Не приходи!..

И совершенная тишина, сколько не надрывался я:

— Алло, алло!

Шакалы! Он сказал: шакалы! Он тоже назвал их так: шакалы, шакалы, шакалы!

Я увидел себя со стороны: стою и бормочу. Негоже распускаться.

Не было никакого желания спускаться в бункер метро. Когда-то здесь стоял павильон с зеркальными стеклами, напоминавший, если смотреть сверху, с фуникулера, изогнутый платановый лист. От него остались элементы крыши, бульдозер взгромоздил их в кучу, и они надежно прикрывают спуск в бункер со стороны проспекта. Я смотрел на эти живописные развалины и думал, что делать дальше. По всему выходило, что самое умное — стоять на месте до второго пришествия. Деваться было некуда.

Но до второго пришествия я не достоял, потому что на проспект вывалился клубок юнцов, точь-в-точь таких же, что мы видели у моего подъезда. В центре клубка вертелся, отбиваясь руками и ногами, высокий полный человек. Так, наверное, выглядит медвежья охота. Клубок медленно двигался ко мне, и я понял: полный человек пробивается к метро. А что в метро? Муниципальная милиция? Да уж, эти защитят!

Я побоялся, что клубок закатится между спуском и мною, и поспешил к бункеру, но нет: свора загнала медведя на проезжую часть и там повалила, в тусклом свете замелькали палки. В другое время патруль Эн-два-О вырос бы как из-под земли, но эндваошники исчезли куда-то. Да, исчезли куда-то — Г. А-й это тоже отметил. Интересно, что делает Г. З. К.?

На-та томилась у эскалатора. Спустись я на секунду позже, она отправилась бы мне навстречу.

— С У. Ю. все нормально! — бодрее произнести это и шире улыбнуться я, кажется, не мог. — Он сам позвонил из дому.

— Ребятам?

— Ну да, ребятам, не мне же! Те люди наврали его жене. Обыкновенные грабители.

— А те, которые к твоему дому подъехали?

— Они уехали, и вообще ложная тревога. У нашего с тобой страха глаза велики.

— Так мы возвращаемся?

— Ребята расходиться решили. Возле Дома Руководства стреляют не каждый день. В такое время лучше быть поближе к семьям, мало ли что. Я провожу тебя.

— Я сама доберусь, ты иди.

Идти — это хорошо. Вопрос: куда идти? В парк на скамеечку или прямо к границе Метрополии? Легко сказать: срочно уезжай из города…

— Ты чего? — удивленно спросила На-та.

— А что?

— Показалось, шепчешь что-то.

— Да нет! Расставаться не хочется. Давай я все-таки тебя провожу. Прогуляюсь заодно. А ты в качестве компенсации напоишь меня чаем. Напоишь?

— Напою.

Поезда долго не было, но против ожидания он пришел полупустой. Двери захлопнулись, и по трансляции объявили: «Станцию „Площадь Независимости“ поезд проследует без остановки». Народ в вагоне угрюмо молчал.

— Молодец, что меня тогда задержал, — сказала На-та.

— Когда? — машинально откликнулся я, думая о другом.

— У подъезда. Это со мной бывает.

— Что бывает?

— Ну… Я ведь летаю.

— В смысле — как?

— Обыкновенно. Взлетаю и лечу.

— Горний дух и это… шестикрылый серафим.

— Горний дух, пожалуй. Только я и в самом деле летаю. Это помимо меня происходит, я уже в воздухе себя осознаю. Представляешь, сидят ребята и вдруг открывается окно, спадают тряпки и на подоконнике появляюсь я. Атас, мальчики, метрополийцы идут! Ой! — Она хлопнула себя по колену. — Жилет Аинькин! Тяжелый, между прочим. Как он его все время таскает?!

— Завтра отдашь.

— А сегодня он как же?

— Обойдется как-нибудь. Не возвращаться же.

— Тебе Аиньку жалко не было?

Что мне Аинька, какое мне дело до Аиньки?!

— Было, — ответил я. — Давно это у тебя с полетами?

— С рождения. Ты не беспокойся, я нормальная. Я вообще по всем параметрам нормальная. Я настолько нормальная, что очень рада напоить тебя чаем. У меня мама уехала.

Ого, ничего себе заявочка! Ай да летучая кузина Орлеанской девушки!

— В санаторий? — спросил я, а в голове завертелось: вот тебе и стол, и дом, — из басни это какой-то, что ли?

— Мама моя метрополийка. Сначала, как все это началось, убивалась, что меня, не подумав, по отцу записали, да кто же знал тогда? А теперь как сумасшедшая стала: ненавидит всех этих Г. З. К., и Н-зе и об этом на каждом углу говорит. Ее только потому и не трогают, что за ненормальную принимают. Я уговорила ее в Инородию съездить. Отдохнет, нервы в порядок приведет. Там у нее сводный брат, он инородец.

— Значит, там метрополиец?

— Ну да.

Странно мы ехали: несколько раз поезд останавливался в тоннеле, а перед «Площадью Независимости» встал, казалось, намертво. Разговор понемногу угас. Молчать, однако, было тягостно, и я сказал:

— Я очень рад, что ты рада напоить меня чаем. Мне казалось…

— Зря казалось. Я же сказала — я нормальная.

— Разве я спорю? — ответил я.

— Но учти, — продолжила На-та, — насчет полетов я не шучу. Хочешь и тебя научу? Это легко, если захотеть.

— Хочу, — сказал я.

Вот тебе и стол, и дом. Квартиру, конечно, разгромят, но не поселятся же они там. Еленя, как наяву, возникла передо мной, но я отогнал ее взмахом руки.

— Ты чего? — вскинула брови На-та и осеклась, потому что один к одному повторилась ситуация получасовой давности.

— Опять шепчу? Это я стихи сочиняю, а рукой отбиваю ритм. У попа была собака, он ее любил, она съела кусок мяса… Фантастика! И где это поп мясо доставал?

Поезд вполз на станцию. Светильники здесь не горели, из-за колонн пробивалось неяркое, наверное, аварийное освещение. Мы по-черепашьи ехали вдоль перрона, мимо длинных, как будто шевелящихся теней, поломанных скамеек, груд мусора — словно в батискафе, опущенном на большую глубину к погибшему кораблю. И несколько человеческих силуэтов между колоннами походили на прикованных к палубе утопленников, колышащихся в потоке донного течения.

«Скорее бы тоннель!» — подумал я.

— Скорее бы тоннель! — сказала На-та.

Батискаф вплыл в темноту, разогнался. В динамиках затрещало, и хриплый голос сказал:

— Включи микрофон.

— Включен давно, — ответил другой голос.

Опять затрещало, и первый голос, перейдя на инородческий, проорал вдруг:

— Внимание! Внимание! Поступил приказ: всем инородцам покинуть вагоны! Соблюдайте организованность и спокойствие!

Последние слова договаривались, когда поезд уже тормозил на ярко освещенной станции. Мы сидели, не шелохнувшись. Из соседних вагонов выходили люди: один, двое, еще двое. Снаружи просунулась бритая голова.

— Что, совсем здесь инородцев нет?

Захотелось глубоко вжаться в сиденье, невидимым сделаться и — одновременно — вскочить и закричать, торопя развязку: «Да! Да! Есть тут инородцы, берите меня, гады, сволочи!»

Но ничего этого я не сделал. Вспотели ладони, у меня всегда, когда волнуюсь, потеют ладони.

— Ну что, есть инородцы? — равнодушно повторил бритый.

Мы столкнулись глазами. Я представил: сейчас меня схватят за шиворот и поволокут к выходу — и понял, что сопротивляться не буду. Невозможно было дожидаться этого: я поднялся и пошел сам. Ноги не гнулись, брюки прилипли к голеням. Мерзкий позорный пот. Выйдя, я обернулся на На-ту — это из-за нее я ввязался, из-за нее! пусть запомнит, не увидимся больше! а она поедет дальше, у нее метрополийские черты, и документы могут не спросить!

— Не бойтесь, плохо вам не сделают, — сказал парень с десантным автоматом. — Идите к эскалатору.

Я послушно пошел, и тут мою мокрую ладонь сжала рука На-ты. Нас довели до неработающего эскалатора и приказали ждать.

Мы, десятка два инородцев, как овцы, сбились в кучу под громадным темным пятном. В стародавние времена стену здесь украшало панно, на котором люди с прямоугольными лицами укрощали атом. С учреждением Метрополии панно объявили плесенью соцреализма и скололи, а стену старательно забелили и белят с тех пор по три раза в год, но пятно все равно проступает.

За спиной хлопнула дверь, на которую я до сего момента не обращал внимания, и к эскалатору вышел инородец, торопливо дожевывающий на ходу.

— Жрать тоже надо когда-то, — словно ища у нас понимания, сказал он. — Ну, подходите по одному. У кого нет оружия, тех отпустим сразу.

Работал он виртуозно: руки мелькали, казалось, не касаясь идущих конвейером фигур. Мужчин ощупывал молча, женщин — проборматывая:

— Мне как врачу можно, как врачу…

Он напоминал экстрасенса. Предатель, гнилье!..

Обысканных отправляли вверх по эскалатору, к которому, как я заметил, не подпустили вышедших из поезда метрополийцев, — их вернули на перрон. Получалось, что выход наверх открыт только для инородцев. Странно это было. Странно и тревожно.

За два человека до нас выкрашенная хной матрона неожиданно стала задирать юбку — наверное, желая показать, что там нет крупнокалиберного пулемета.

— Иди, иди, свободна! — добродушно хлопнул ее по заду наш экстрасенс.

Матрона, вытянув руки по швам, отошла к стене. Она была в шоке: на деревянном лице неподвижные зрачки.

— А мне наплевать, — сказала На-та. — Я с таким даже в темный туалет пойти могу и попрошу его посветить. Слушай, да он на стульчак похож.

— Мало приятного, когда тебя стульчак щупает.

— На войне как на войне.

Пока мы дожидались очереди, я лихорадочно соображал, что делать, если этот мерзкий тип начнет ее лапать. Я даже представил, как врежу ему справа в подбородок, и знал, конечно, что ничего такого не сделаю. А она проблему просто решила: на войне как на войне.

Экстрасенс, дыша перегаром, равнодушно скользнул по нам пальцами и кивнул: топайте, мол, отсюда. Пластина, вшитая в мою куртку, и та его не заинтересовала.

Колени устали сгибаться, когда мы добрались до верхнего вестибюля. Там толпились инородцы, извлеченные из метро, и не видно было обычно многочисленных муниципальщиков. Мы протиснулись к автобусному коридору, и на миг мне показалось, что все обошлось, но я ошибался. Стоило войти между двумя рядами мешков с песком, как стало ясно: ничего хорошего ждать не приходиться. В коридоре всегда не продохнуть, и люди, вжатые в спины друг друга, медленно дрейфуют к противоположному его концу, куда подкатывают автобусы с закрашенными окнами; а сейчас здесь стояло несколько растерянных стариков, да сидела на чемодане заплаканная женщина, у ног которой копошился ребенок. Люди привыкли, что метро охраняется как зеница ока, и чувствовали себя в относительной безопасности, но… ох, не понравилось мне все это!

— Пойдем пешком, — сказал я. Свинья не съест.

— Если Бог не выдаст, — ответила На-та.

Мы вышли на пустынную улицу. Ненормально пустынную после битком набитого вестибюля. Сначала пошли обычным шагом: я намеренно сдерживал себя, не желая показать, что трушу — и не трусил я вовсе! — и пытался рассказывать что-то смешное про Орлосла. Но потом, когда позади, там, откуда мы шли, раздались слаженные автоматные очереди, мы, того не заметив даже, вдруг побежали. Бродячие собаки шарахались от нас, и мы сами бросались в тень подъездов, когда по улице проезжали редкие автомашины.

Мы прошли-пробежали полдороги, когда я сообразил, что прямо по курсу дом Вовадия, и это, как скоро выяснилось, оказалось весьма кстати. Впереди засветились фары, и мы прижались к стене; но грузовик не проехал мимо, а остановился неподалеку. К счастью, рядом был подъезд, открытый и — совсем уж невероятно — проходной. Мы проскочили в квадратный двор-колодец, перебежали к воротам и очутились на параллельной ушице.

Показалось, что кто-то преследует нас, я слышал голоса. Мы помчались по улице, свернули в переулок, чуть было не попали в тупик, но судьба нас хранила, потому что в последний миг обнаружился проход вдоль стены. Мы бежали, и сердце выпрыгивало из груди. Голоса или гнались за нами, или звучали только в нас — не знаю. Или только во мне.

— Ты не устала? — спросил я, глотая вязкий воздух. Будто я мог что-нибудь изменить в этом беге.

— Нет, я ведь лечу, — сказала На-та.

Стена неожиданно закончилась, по инерции мы выбежали на открытое место. Налево за деревьями желтел уличный свет, направо нечетко проступали из темноты гаражи. Я бросился направо и провалился куда-то, упал, наткнувшись бедром на что-то острое.

Это была заброшенная глубокая канава, полная грязи и всякого хлама. На-та непостижимым образом не упала со мной, а перескочила на другой ее край. Она наклонилась сверху:

— Ты не ушибся? Хватайся за руку!

Я взглянул вверх. Крупные звезды висели над нами.

— Не удержишь, — сказал я.

— Удержу.

Правой я взялся за протянутую руку, левой ухватился за чахлый кустик на краю канавы. Маленькая рука На-ты напряглась — кто бы подумал, что у нее такие сильные руки! — так напряглась, что вот-вот оборвутся тонкие жилы, но выдержала. Я выкарабкался наверх, проелозив грудью по влажной земле, встал на ноги и теперь лишь ощутил боль.

— Я идиот! — сказал я, пробуя стереть, но только размазывая грязь, густо покрывшую ладони. — Никто за нами не гнался.

— Ты молодец! — сказала На-та. — Ты очень быстро бежал. За нами потому и не гнались, что поняли: не догнать!

Я подумал: она издевается надо мной. Но нет: она была серьезна. Но нет: она положила руки мне на плечи и поцеловала меня. Но нет: она сказала:

— Я давно, наверное, тебя люблю. Но ты такой был победительный, неприступный. К тебе страшно было подойти! А теперь ты… ты… теперь не страшно тебе сказать это.

На-та рассмеялась. Я окончательно почувствовал себя в дураках. Она с трудом уняла смех. Нервное у нее, что ли?

— Не обращай внимания, — сказала она. Я сейчас сделаю, чтобы тебе тоже стало смешно.

Она провела рукой по моей щеке, а потом по своей и повернулась так, чтобы на нее падал лунный свет. Я наконец понял.

— Дай зеркальце, — сказал я.

Уходя все дальше от мнимого преследования, мы завернули за угол; здесь над входом в какую-то контору светила тусклая забеленная лампочка. Я погляделся в зеркало, посмотрел на На-ту и тоже рассмеялся, удивляясь себе. Черт его знает, в самом деле было смешно: физиономия пятнистая, а с кончика носа свисает прилипший стебелек.

— Я люблю тебя, — сказала На-та и снова поцеловала меня. — Слышишь, в церквах звонят?

— И я тебя люблю, — ответил я. — Здесь рядом мой товарищ живет. Зайдем отмоемся. И передохнем немного. Нога болит, напоролся на что-то, когда упал.

Как-то вдруг я тоже услышал колокольный гул. Звонили в разных концах города, но звуки сливались в один — низкий, тягучий и, казалось, становились частью воздуха, окружавшего нас.

— Как из-под земли гудит, — сказал я. — Сразу и не услышишь.

— Так глухонемые жалуются на жизнь, — ответила На-та.

Через десять минут мы доковыляли до дома Вовадия. То есть это я доковылял, потому что разболелась пострадавшая нога, а На-та дошла своей обычной легкой походкой. Окна Вовадия на третьем этаже были занавешены, не поймешь, что за ними.

— Вот здесь мой товарищ и живет, — кивнул я. — но, может быть, его нет дома.

— А я посмотрю, чтобы ты по лестнице не поднимался, зря ногу не тревожил. Его как зовут?

— Вовадий.

— Я быстро.

Шифр от подъезда Вовадия я, слава Богу, не забыл. На-та побежала по лестнице, а я остался внизу.

Конечно, я рисковал, коль скоро Вовадий каким-то образом заранее оказался причастен к сегодняшним событиям. Но, рассудив хорошенько, я подумал, что вряд ли каэмбэшники или кто там еще устроили у Вовадия засаду и потеют сейчас с пистолетами наизготовку — делать им больше нечего, как ловить гостей шизика-бездельника! Разве что для пополнения коллекций инородцев-террористов, но инородцев в любом количестве можно без труда набрать на улицах — стоит ли размениваться на засады? В худшем случае у Вовадия могли побывать шакалы, но в подъезде было тихо, а они не из тех, кто соблюдает тишину. А засада без стопроцентной гарантии успеха и вовсе не их профиль. Если они здесь были, то наверняка уже ушли. Словом, в обмен на некоторый риск имелся шанс пересидеть ночь в относительном покое или хотя бы передохнуть перед броском к дому На-ты.

Наконец наверху открылась дверь. Я сжался: в это мгновение я ничему не удивился бы — все мои рассуждения могли оказаться сущей чепухой. Но чепухой оказались страхи, и через полминуты ко мне спустился Вовадий собственной персоной. Я — честное слово! — едва не бросился к нему на шею.

— Могли меня и не застать, сваливать я собрался, — пробурчал он. — Сильно поранился? По лестнице подняться сумеешь?

— Постараюсь.

Без особых приключений я дохромал до двери.

— Сымай куртку и умываться! — распорядился Вовадий, когда мы вошли в квартиру; и На-те: — А вы, извините, пока на кухню, я его лечить буду, и опять мне: — И брюки скидывай!

— Ты зачем приходил? Не объяснил ничего толком, одну смуту внес. Звонил — ты? — набросился я на него, когда На-та вышла.

— Я.

Ну вот. А я до сих пор сомневался.

Вовадий развел руками.

— Понимаешь, ни минуты лишней не было. Ребята ждали в машине на проспекте Свободы.

— Победившей Свободы.

А я разве спорю? Конечно, всех победившей! Место открытое, сам знаешь, как там ждать, любой дурак подстрелить может. Лягай на живот и смотри телевизор, чтобы не заскучать.

Я подчинился, но не было желания попадать в тон всем этим игривым «сымай — лягай скидывай».

Телевизор работал без звука, на экране бежали какие-то люди, деревья переворачивались вниз кронами…

— Ха! — выдохнул Вовадий. — Ползадницы снесло, в чем еще душа держится!

Я выругался в ответ.

Вовадий пропустил это мимо ушей. Из чемодана, стоящего у дверей, он извлек бутылку с непрозрачной жидкостью, а из ящика стола кусок пластыря.

— Иода нет. Извожу на дезинфекцию твоей боевой раны неприкосновенный питейный запас. Терпи! Можешь орать, только не очень громко, а то метрополийцы сбегутся, и девушку свою напугаешь. Ничего, бабенция…

— Ууу! — взвыл я, потому что он — так, во всяком случае, показалось мне — плеснул из бутылки прямо на рану.

— Спокойно, шеф, как новенький будешь. Жаль только полежать не выйдет, но ничего не поделаешь. Девица твоя метрополийка?

— А что?

— А то, что ты у нее можешь переждать всю эту вакханалию. Возможно это?

— Она инородка.

— Не похожа. — Вовадий отступил на шаг с таким видом, словно любовался моей раной и искал соответствующий ракурс. — Я на флоте не служил, но пластырь тебе на днище наведу по первому разряду. Вот только куда мне вас девать? Здесь оставаться опасно.

— Ничего. Поваляюсь, пока тебе выходить, и пойдем потихоньку. Ты лучше расскажи, почему у тебя опасно. Ни черта я утром не понял.

— Думаешь, когда расскажу, поймешь больше? Третий час одно и то же крутят! — Вовадий кивнул на телевизор.

Там мельтешили спины, затылки; крупным планом мальчишка с метрополийским флагом, высунувшийся по пояс из окна легкового автомобиля, и следом — стоп-кадр: бордюр тротуара; но тут же становится ясно — просто упала камера; ее подняли: опять люди, люди, люди, стены, машины, кто-то закрывает камеру ладонью, опять люди, флаги — государственные и всяких организаций, и даже глубоко законспирированных «Всадников» — красно-черные с белым кругом посередине, в котором гидра, пораженная копьем…

— Я тебе один документик на память процитирую, — сказал Вовадий и забормотал, продолжая колдовать надо мной: — Первое: вооруженное столкновение, имеющее целью жертвы среди населения метрополийской национальности с возложением ответственности за происшедшее на инородческие организации, желательно умеренного толка. Второе: ответная реакция метрополийского населения, квалифицируемая впоследствии средствами массовой информации как стихийное народное возмущение. Третье: дестабилизация обстановки в столице и Метрополии в целом при невмешательстве НОО. Четвертое: сообщение о добровольной отставке правительства и передаче всей полноты власти Патриотическому комитету. Пятое: Патриотический комитет издает декрет о чрезвычайном положении, вводит круглосуточный комендантский час. Шестое: НОО объявляется национальной республиканской гвардией и наделяется чрезвычайными полномочиями, вплоть до применения без предупреждения оружия против мародеров и погромщиков. Седьмое: объявляется о временном запрете на деятельность всех партий и общественных организаций… Ну и тэ дэ и тэ пэ. Там еще много пунктов. Если до тебя не дошло, могу пояснить: сие есть схема государственного переворота.

— Источник сомнений не вызывает?

Вовадий хмыкнул.

— После сегодняшних событий?

В самом деле: какие теперь сомнения?

Вообще-то на языке у меня вертелся совсем другой вопрос. Но я не задавал его, потому что видел: Вовадий и без того понимает, о чем я хочу спросить.

— Ага! — рассек он затянувшуюся паузу. — Перед тобой готовый на зверства лютый враг метрополийской демократии — самой демократичной демократии в мире. Подпольная чумная крыса, если следовать терминологии метрополийской прессы.

— И давно ты это?..

— С тех пор как мы с тобой перестали сочинять листовки. Вспоминать смешно. Тираж в один экземпляр для собственного пользования и удовольствия. Борцы!

— Один или тысяча — принципиальной разницы нет.

В телевизоре лысый человечек с указкой скакал мячиком у столов с грудами оружия: автоматы, пистолеты, гранаты горкой. Его сменил другой, в белом халате, он возбужденно говорил, вздергивая худые кулаки на фоне кафельно-белой стены.

— Дай звук, — попросил я.

Картинка как раз сменилась, но я не успел разглядеть ее, потому что Вовадий заслонил экран.

По комнате поползла тревожная мелодия. Когда Вовадий отошел от телевизора, я содрогнулся. Камера плыла вдоль трупов, уложенных в ряд на полу: юноши, почти мальчики, обнаженные, чтобы видны были отверстия, через которые вошла смерть, девушка, скальпированная пулей, старуха с вольтеровской улыбкой и дырой во лбу, ребенок с вырванным горлом… Смотреть страшно, и неприятно смотреть, но и оторваться невозможно. И вдруг я увидел У. Ю. Он лежал предпоследним в этом ряду «Нет прощения жестокому преступлению. Пусть горит метрополийская земля под ногами подлых убийц!» — сказал голос за кадром.

Игра в перевертыши: и вот уже У. Ю. не убийца, а жертва. Наверное, с террористами-инородцами: у них полный порядок, а с жертвами вышел недобор. Небрежно работают ребята, знают, что за руку схватить некому.

Вовадий выключил телевизор.

— Все по схеме, пункт первый.

— На улице вовсю реализуется второй. — Я хотел сказать про У. Ю., но вспомнил о На-те и осекся. — Если вы знали… неужели нельзя было хоть что-нибудь сделать?

— Мы вывели из-под удара организацию.

— Организацию… А людей, людей-то вы вывели?! Ты представляешь, что творится там, где живут инородцы?!

— А я сам, по-твоему, кто?! Мы передали информацию во все инородческие представительства, а это было непросто, но ни одно не отреагировало, ни одно! И тут же начали исчезать наши люди Вывод напрашивается сам собой. Куда оставалось идти? В КМБ? К Г. З. К.? В ООН гонцов слать? На митинг выйти? По квартирам пойти предупреждать? Что оставалось делать?! Это как от лавины убегать, понимаешь?!

Нелепая создалась ситуация. Я лежал на животе, приподнявшись на локтях, и глядел на Вовадия прокурорскими глазами. А он, рисковавший собой и своими друзьями ради того, чтобы меня предупредить, стоял надо мной и оправдывался, что не сумел предупредить все остальное человечество.

— Буду одеваться, — сказал я. — Одолжи брюки во временное пользование, мои без стирки не наденешь.

Вовадий полез в шкаф.

— Бери на память, все равно оставлять. — Он посмотрел на часы. — Через двадцать минут за мной заедут. Я постараюсь, чтобы вас забросили в безопасное место.

Я встал и оделся. Ничего, терпеть можно, главное — не делать резких движений. Пластырь неприятно стягивал кожу, но боль утихла.

— Позови На-ту, — попросил я.

Вовадий вышел, а я подошел к телефону и стал набирать свой домашний номер, но услышал шаги На-ты и поспешно положил трубку.

— Я заснула, представляешь? — сказала На-та. — Там кресло-качалка, я села и задремала, никогда такого не было! Как ты?

— Нормально. Тут… изменились обстоятельства. Вовадий предлагает нам поехать на машине к его друзьям. Здесь оставаться нельзя, есть причины.

— В городе неспокойно, а ему трудно будет идти. Лучше поехать, — добавил Вовадий.

— Решай сам, — сказала мне На-та.

Я облачился в куртку. На-та повозила по ней щеткой — в общем, без особой пользы: грязь присохла намертво.

— Дома отчищу, — сказал я; и — как ударила мысль, что дома у меня, может быть, уже нет; я, наверное, изменился в лице.

— Что, болит? — спросила На-та.

— Чепуха! — ответил я.

Мы вышли на лестницу, и я сразу различил проникающие сюда с улицы далекие колокола. Вовадий вышел из подъезда, а я прижал На-ту к себе, и так мы стояли молча, пока не услышали, как рядом остановилась машина.

Вовадий заглянул в подъезд:

— Давай быстро!

У дома стоял небольшой фургон с метрополийским флагом, привязанным к зеркалу бокового обзора, и распахнутой сзади во всю ширину кузова двустворчатой дверью. Чтобы забраться внутрь, пришлось задирать ноги. Я оперся на руки, помогая себе, но боль все равно возникла сильная, будто на рану снова плеснули той мутноватой жидкостью. Я охнул и чуть не вывалился обратно, но Вовадий подхватил меня и, не церемонясь, протолкнул вперед. Сидений в кузове не оказалось: мы расположились прямо на полу, где уже сидел, вытянув ноги, пожилой мужчина. Он беспрестанно тряс транзистор, который спотыкался через слово и никак не желал выдавать связные фразы.

Пока мы размещались, Вовадий подошел к человеку, сидящему рядом с шофером, и они заспорили — о чем, не слышно, но я подумал, что нас, может быть, сейчас выставят наружу. Но нет. Вовадий влез в кузов и захлопнул дверь: стало непроглядно темно. Похожая на спицу полоска света, проникающая из кабины сквозь дырку в перегородке, протыкала темноту, не разбавляя ее. Где мы ехали, не знаю; по-моему, по каким-то закоулкам, потому что было много поворотов и нас мотало из стороны в сторону. Я уцепился за кусок обшивки, свисающий с потолка фургона, и упирался здоровой ногой, но это не помогало. Через несколько минут езды я поймал себя на том, что стенаю в открытую. На-та нашарила мою руку, сжала ободряюще; мне захотелось вырваться, но я сдержался и солгал ответным пожатием пальцев.

А транзистору тряска пошла на пользу. Он заговорил почти без лакун знакомым каждому голосом М. Р., когда-то рядового ведущего инородческих радиопрограмм, а ныне живого олицетворения справедливости метрополизма. М. Р. дослужился, неся инородцам свет метрополийской правды, до руководителя дикторской службы метрополийского радио, а недавно ему присвоили звание Почетного метрополийца со всеми вытекающими из Закона о Приоритете последствиями. Л. С., помню, носилась со «Свободной Метрополией», где был опубликован указ о новом качестве М. Р., и кричала, что она подотрется этой газетой на площади перед Домом Руководства во время метрополийского митинга. Неизвестно, что ей помешало осуществить свое благое намерение, но метрополийцы так и не узнали, какая страшная угроза нависала над ними.

М. Р. вещал на метрополийском:

— По сообщению хорошо информированных… союзной армии приведены в состояние… готовности. Пресс-атташе Патриотического комитета… будет расценено как вмешательство во внутренние дела суверенной Метрополии… подрыв договора о СССМ… Он сообщил о состоявшихся контактах с Координатором СССМ… обеспокоенность, с которой во всех Инородиях следят за развитием ситуации. Представитель министерства обороны и разоружения СССМ подтвердил, что войска… однако… исключает военное вмешательство… категорический приказ ограничить свои действия… городков, складов… не вмешиваясь… Агентство «Союзинформ» передало…

Вскоре мы выехали на относительно ровную дорогу. Таких в городе немного, и я прикинул, что это, должно быть, Аэропортовское шоссе; если это так, то через несколько минут мы будем проезжать неподалеку от моего дома.

Сводка новостей завершилась метрополийским маршем. Я вспомнил про тех, кого оставил у себя дома, вспомнил Еленю и поразился тому, как давно это было, давным-давно и на другой планете.

Музыка оборвалась, и снова зазвучал баритон М. Р.:

— Передаем обращение командования национальной гвардии к инородческому населению. В студии начальник штаба национальной гвардии полковник Дж. Б.

— Ого! — обронил Вовадий. — Уже национальной гвардии? По-моему, они опередили свой график.

Полковник Дж. Б. говорил по-инородчески без акцента:

— Господа! Вы знаете о трагических событиях у Дома Руководства, где мирный митинг… экстремистами инородческой национальности. Это привело к многочисленным эксцессам в городе. Гнев метрополийской молодежи праведен, но слеп. Мы сожалеем… факты… расследоваться… сборные пункты… иметь трехдневный запас продуктов и… Я уполномочен заявить, что… не в состоянии обеспечить… тех, кто останется в… Наша цель… защита ваших детей, которых мы… ни от провокаторов-инородцев, готовых на… своих единокровников ради установления диктатуры… внешних сил. Патриотический комитет во главе с Г. З. К. призывает… бдительность и не поддаваться… Мы не дадим утопить демократию в панике и провокациях, порядок…

Машина резко затормозила, и дальше — калейдоскоп: остановка; мы валимся друг на друга; отпихиваю кого-то; больно ноге; задний ход; ударяемся кузовом обо что-то; по кузову стегают плетью; машину заносит; опять останавливаемся; кто-то кричит страшным голосом; вываливаемся на асфальт; я падаю; Вовадий ныряет обратно в фургон; водитель безжизненно свисает из кабины вниз головой; Вовадий выдергивает за руку пожилого; безумное лицо Вовадия; пожилой мертв; пули, как семена в пашню; хватаю На-ту за руку; десять метров до переулка; автомат в руках Вовадия; пять метров до переулка; броневик Эн-два-О, ныне национальной гвардии; переулок; кто-то падает; бежим по переулку; На-та сжимает мне руку, тянет вверх; кричит Вовадий; сыплется оконное стекло; топот позади…

Нет времени ни на что; на боль нет времени; невозможно что-либо осознать; на войне как на войне; о, что это за бег: мы не касаемся земли; воздух упруг; не могу, не могу больше! — говорит На-та; дышит тяжело; а я не устал; затекла рука, которую она сжимает; быстрее, быстрее! — говорю я; они отстают! — говорю я; небо прошивают ниточки пуль; устала! — говорит На-та; слева высокая стена; справа пакгаузы; летим в узком коридоре; все медленнее, медленнее; что же ты?! что же ты?! — говорю я; пули цвиркают над и под нами; крики позади; догоняют; На-та шепчет: не могу, устала, не могу больше; стена идет полукругом; коридор замыкается: тупик; у стены мусорные баки; тяжело дышит На-та; крепче, крепче держись! — кричит она; летим вверх; пули; еще выше; пули, пули, пули; кровь течет по руке На-ты, перетекает на мою; ну что же ты! — ору я; кровь затекает мне в рукав; ну что же ты! — крик разрывает меня; ее кровь смешивается с моим липким потом; рука ее слабеет; жилет… давит… — говорит она, виновато глядит мне в глаза; моя ладонь скользка от ее крови; падаю, падаю, падаю вниз; удар о землю…

Слышу голоса; ужом заползаю, забиваюсь в щель между стеной и переполненным мусорным баком; пластина в куртке встает торчком и впивается между лопаток; но это ничего; натягиваю на себя какую-то тряпку; она липка, но это ничего, ничего: голоса рядом; кроме бабы, никого; не одна она была, точно; баба на метрополийку похожа; изрешетили всю; верно Г. З. К. сказал: порядок любой ценой, устали люди; инородцев довезти до границы и сказать: поели нашего хлеба и хватит; кое-кого судить надо и к стенке прилюдно; с ней кто-то еще бежал, я видел; в глазах у тебя двоилось; парень был в куртке; в мусорнике поройся, вдруг закопался; пороюсь, не побрезгую; шаги у бака, за которым я: ворошат; кто же так делает, надо вот так; щедрая очередь хлещет по соседним бакам; никого здесь нет, пойдем отсюда; пошли; идите, я догоню; со страху, что ли; смех; цистит у меня, обкормили соленым; звонкая струя весело стучит по жести: тук, тук, тук, тук, тук…

И они ушли. А я еще долго лежал, не веря. Я лежал до тех пор, пока мир из плоского снова не стал объемным. И тогда в нос ударил смрад, и я ощутил мерзость загаженной тряпки, и услышав крысиные шорохи, и боль почувствовал. По-рачьи я пополз из своего убежища — на животе, отталкиваясь руками, спеша, словно промедление грозило гибелью.

Я выполз на свет Божий и поднялся, опираясь на край мусорного бака. Коридор, по которому мы летели, был пуст; впереди, метрах в десяти, что-то белело. Я догадался, что это.

На-та лежала на спине, плащ был расстегнут и натянут на лицо, между полами темнела полоска Аинькиного жилета, юбка задралась. Я подумал: у нее красивые ноги, и хорошо, что не видно лица. Хорошо, что не видно лица.

Я пошел. Я дошел до стены и пошел, держась за нее. Ботинки захлюпали по луже, я наклонился и ополоснул лицо, вода обожгла. Лужа оказалась нескончаема, я выбрался на дорогу. Впереди, далеко впереди, я не мог видеть еще, ничком лежал Вовадий. Я дошел до него и, не остановившись, пошел дальше. Я знал, что он мертв. Я знал, что две очереди крест-накрест прошили ему грудь и живот. И я знал, еще не дойдя до угла, что за углом чадит фургон. Два трупа, похожие на большие тряпичные куклы, валялись возле фургона, между ними лопотал транзистор; водитель по-прежнему свисал из кабины, длинные волосы шевелились по земле.

Я завернул за угол — пахнуло гарью, — прошел мимо трупов. «Родина, родина прекрасная моя!» — пел транзистор метрополийский гимн. Я обошел фургон, из-под сиденья водителя торчала монтировка; я выдернул ее, равновесие нарушилось, и труп выпал на дорогу.

Из-за домов взметнулся в небо фонтанчик трассирующих пуль. А я уже пересекал улицу. Тротуар повлек меня в переулок, где деревья, обгоняя дома, понеслись мне навстречу, и дома с бельмами деревянных щитов вместо витрин заспешили за деревьями, и проскользнул, обтекая меня, темный неухоженный парк, и улицы, сменяя одна другую так быстро, что я не успевал их узнавать, пронеслись, повинуясь раскрутившейся земле.

Невесть как я очутился у своего дома. Подъезд надвинулся и поглотил меня, лестница побежала подо мной, подвозя ко мне этажи. Конвейер этот приостановился на миг, когда мимо проплывала моя дверь, но — только на миг. Я знал, что мне надо рядом, к тете М.; о, я знал уже, зачем мне монтировка! Я знал, что сейчас произойдет: лестница остановится, незапертая дверь распахнется, и коридор понесет на меня кого-то; патлатая голова, поворачиваясь лицом, полетит ко мне, как пущенный чемпионским ударом мяч; потный лоб ударится о поднятую монтировку; хруст и брызнувшую на стены красную влагу коридор утащит назад, а меня бросит за угол, где на монтировку натолкнется чей-то затылок; тело, которое носило голову с этим затылком, еще не упадет, рука его еще продолжит движение к угреватому мальчишечьему лицу, не подогнутся еще его ноги, а крутящаяся земля уже отнесет его от меня, и на меня навалится стол в обрамлении кухонных стен, и из-за него взойдет новое лицо, мужиковатое и небритое, и вперед выбросится рука, и что-то черное в руке…

Земля прекратила свой бег. Мы застыли, глядя в глаза друг другу. Я — с нелепо поднятой монтировкой, он — сжав в кулаке пистолет и пьяно улыбаясь. Это продолжалось миллисекунду. Он поднял пистолет — я замахнулся монтировкой — он нажал на курок — я ударил и попал ему по плечу — он судорожно раскрыл рот — я ударил снова, теперь пришлось по переносице; и еще — по шее, по темени; и еще, еще, еще — уже упавшего.

Я очнулся и увидел, что ручеек крови огибает мой бурый от грязи ботинок. Я не испытал ужаса от содеянного. И страха не испытал, и усталости. Я аккуратно положил монтировку рядом с пистолетом, который он забыл снять с предохранителя, скинул на пол куртку, хранящую вонь норы за мусорным баком, и пошел к раковине. Вода не шла; ну да, у нас очень плохо идет вода. В бутылке на столе было на треть водки. Я обтер руки, лицо и шею. Потом переступил через ноги в высоких шнурованных ботинках и через другие ноги в драных кроссовках, через чемоданы в коридоре и ящик, набитый случайным барахлом, и еще через ноги, которые чуть подрагивали. Дверь в комнату, где лежала тетя М., я отворять не стал. Я и так знал, что она лежит между кроватью и пуфиком и что ей повезло: она умерла сама до того, как сломали замки, когда поняла, что не спасет ни двойная дверь, ни метрополийский чин сына. Ничуть мне ее не было жаль — ни ее, ни На-ту, ни Вовадия, ни этих троих, которых я шел сюда убивать и убил, ни тех, кого мы с На-той четыре часа назад оставили в моей квартире, ни даже себя. Смерть потеряла свое значение, и потому — потеряли значение страх, боль и жалость.

Я знал: уходя, они набрали на моем замке новый шифр — единицу и три нуля. Тысячу лет славной Метрополии, да продлятся вечно ее года! Гип-гип, ура! «Ода к радости»! Я вошел к себе и сразу — в ванную; заперся. Знал: никого в квартире нет, и заперся все равно. Как запирался всегда, когда менял кассету. Как запирался перед тем, как отправиться с На-той туда не знаю куда. Господи, в каком это было веке?!

Из магнитофона, вмонтированного в аптечку над ванной-ложем, я извлек кассету и с размаху ударил ее о стену. Она разлетелась на две половинки; я собрал в комок пленку, оглянулся в поисках спичек. Но за спичками надо было идти на кухню, а там — я знал — лежал А. И., проткнутый, как копьем, заостренным куском арматуры. Он лежал на животе в замороженном движении, и рядом валялись комочки голубей.

Я не пошел за спичками. Я расстелил газету и стал рвать пленку на мелкие кусочки. Хорошо, что это не принесло никому вреда, думал я. Хорошо, как хорошо, что я ни в чем не виноват! Господи, как хорошо, что совесть у меня чиста! Я ведь ничего этим никому плохого не сделал. Ни-че-го! Ни-ко-му!

Мы с Вовадием сочинили две пародии на метрополийские указы, которые начинались словами «Хайль, народ!». Я прочел их своим друзьям — друзьям, елки зеленые! И не упомянул о втором авторе — не хотелось славу делить. А через день, когда я возвращался после работы, меня затолкали в машину и привезли в большой дом с тяжелыми в два человеческих роста дверями. Я почти не испугался, мы еще были непуганые. Меня не били, мне не угрожали, а просто продержали ночь в коридоре и под утро привели в кабинет, хозяин которого, свеженький, как огурчик, усадил меня в кресло, налил чаю и сказал по-свойски: дурак ты, парень. Я-то понимаю, сказал он, что ты свои листовки сочинил по глупости. Кстати, один ты это делал или с кем-то?.. Один, ответил я, закрывая собой Вовадия… Так вот, можно предположить, продолжал он, что тебе просто хотелось покуражиться и не было у тебя никаких криминальных намерений, но нынче такие времена, что и глупость бывает наказуема, а мне не хочется, да и никому не хочется, поверь мне, никому не хочется, чтобы ты пострадал, в сущности, ни за что. Нет, конечно, как бы ни повернулся наш разговор, мы тебя все равно отпустим, тем более что других грехов за тобой не числится. Мы тебя отпустим, но пятно останется. В случае чего… ну, сам знаешь. Нет, кто спорит, существует такая штука, как презумпция невиновности, но, к несчастью, для тебя и таких, как ты, существует и общественное мнение. Там, где государство перестает уважать общественное мнение, начинается закат государства, а там, где этого не происходит, как, слава Богу, не происходит этого у нас, государство ради мирного сосуществования с общественным мнением добровольно идет на жертвы. Ты еще не догадался, кто в числе первых кандидатов на заклание? И учти, когда придет твоя очередь, ни у кого не екнет сердце, ибо общественное мнение презумпции невиновности предпочитает презумпцию виновности. Она как-то легче усваивается человеческими головами. Люди вообще странные существа, подозрение у них всегда падает на меченых, а ты меченый, про пятно не забыл, нет? Но нам не хочется, чтобы ты думал, будто в КМБ работают какие-то звери, мы обыкновенные чиновники, бюрократы даже, и мы могли бы, наверное, сделать так, чтобы твое пятнышко осталось без последствий. Только услуга за услугу, не мог бы ты нам тоже помочь? Нет, нет, ни в коем случае! Не думай, что мы хотим сделать тебя осведомителем или, как говорят в народе, стукачом. Ни за что! Уж поверь, этого добра у нас хватает! Ничего этого мы не хотим! И мы не хотим, чтобы ты что-нибудь подписывал. Вообще твое пребывание у нас никак не будет зафиксировано. Все исключительно на доверии. Ты запишешь на пленку несколько разговоров. Нет, нет, нет, ничего особенного. Ты будешь записывать разговоры, которые ведутся у тебя дома, когда кто-то приходит. Ведь вы же не говорите ничего этакого?.. Ничего, заверил я, обнаружив, что в горле у меня пересохло… Ну вот, видишь, обрадовался он. Значит, ты не принесешь вреда никому из своих друзей, даже самым радикальным. Нет, нет, каждый из нас имеет радикально мыслящих друзей, не надо отрицать это, в радикализме нет ничего дурного, волки — санитары леса, а радикалы — санитары общества, и потом, ты не виноват во взглядах своих друзей, друг за друга не отвечает… Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты, отстаивал я последний окоп… Очень к месту сказано. Это хорошо, что ты не отказываешься от своих друзей, значит, ты не упустишь возможность доказать их лояльность. А то тут у нас кое-кто прочитал ваше сочинение и вообразил антигосударственный заговор. Ты не поверишь мне, но если читать внимательно, то такой вывод вполне можно сделать. Ты сам виноват, поставил себя в глупое положение и вынужден доказывать теперь, что ты не верблюд. А ты точно один над всем этим трудился, вдруг спросил он, а то я все: ваша листовка, ваша листовка, а ты не возражаешь?.. Один, один, конечно, один! (О, как повезло, что я не назвал Вовадия, им нужна была антигосударственная организация, ниспровергатели нужны были!) Один, сказал я после паузы еще раз… Я могу проверить тебя на полиграфе, но верю тебе и так, сказал он. Но другие, представь, не верят. Что делать, ума не приложу!.. И что же теперь? Я ни в чем не виноват, сказал я, дрожа голосом… Теперь! Никто не знает, что будет теперь, раздраженно сказал он. Потому и прошу тебя помочь, заработаешь себе иммунитет и живи с миром. Учти, я лично ничего, ровным счетом ничего не предполагаю услышать на твоих пленках. Ничего криминального, разумеется. Для нас прежде всего важны настроения, мы возьмем с твоей помощью срез инородческой среды, получится нечто вроде социологического исследования, причем ценно, что люди будут в естественной обстановке. Для тех, кто не верит тебе, эти пленки станут доказательством случайности твоих литературно-партизанских занятий, для тех, кто верит, они станут подспорьем в работе. Они помогут нам лучше понять мотивы действий инородцев, их нужды и, значит, инородцам же пойдут на пользу. Результат будет тот же, к которому вы стремитесь в своем Бюро. Так что совесть твоя не пострадает, ты будешь кругом в плюсах. Ну а если кто из твоих гостей между делом, с кем не бывает, наболтает лишнего, так в этом нет ничего страшного. Мы нормальные люди, мы все понимаем и, поверь, даже в чем-то сочувствуем вашим трудностям. Конечно, не как инородцам: в целом, тут все всем ясно, и сочувствовать нечему, но каждому индивидууму в отдельности сочувствуем. И потом: кто болтает, тот в помыслах чист. Легкое фрондерство никому не возбраняется. Только не вздумай никого предупреждать или не включать запись, когда у тебя гости. Среди них вполне могут оказаться люди из КМБ, только не из нашего, а из другого отдела, и там тебя неправильна поймут…

Он был столь любезен, что подвез меня домой, правда, высадил на соседней улице. А в машине вручил эту аптечку. Аптечка как аптечка, в магазине таких навалом, только боковая стенка чуть толще, чем требуется, и, если нажать в определенном месте, появляется прорезь для кассеты. Раз в неделю теперь я ходил в прачечную и сдавал в стирку рубашки, которые раньше стирал сам. Вот и все.

Вот и все. Я никому не принес зла, никто не пострадал. Господи, да таких, как я, десятки тысяч — они же нас просто на крючок насаживали, чтобы в случае надобности выдернуть без проблем, не нужны были им эти пленки, в КМБ людей не хватит все прослушивать и прочитывать! И зачем? То, что говорили Шу-цу и Л. С., все инородцы если не говорят вслух, так думают. Этим ли КМБ удивишь? А с Вовадием я с тех пор почти не общался, только случайно. Если разобраться, спас я Вовадия, не выдал. Все за всех на себя принял и позор возможный тоже. Пускай я себе, лично себе, иммунитет зарабатывал, но ведь получается, что не только себе, но и всем за свой счет. Откажись я, другого бы нашли, похитрее, позлее, поподлее. В каждой инородческой компании имеется стукач, это уж точно! Из самих же инородцев, жить-то хочется. Так кто упрекнет меня, что я этот крест на себя взвалил, с ним на гору взошел, кто?! Кто сам без греха?!

Я держал комок пленки в левой руке, наматывал конец на указательный палец правой и дергал. На газете набралась гора обрывков, а комок, казалось, не уменьшался.

Вот обрывок: Звонок в дверь. Л. Э.: «В глазок ничего не видно, свет на лестнице не горит». Шу-цу: «Открывай, нас тут шестеро мужиков». «Ода к радости». Крики. Крики. Крики. Выстрелы.

Еще обрывок: Мат, плач. Л. С.: «Не надо, не надо, не трогайте меня!» Голос пузатого в милицейском плаще: «Оставьте, пока…»

Еще обрывок: Пузатый: «Один ваш убивал на площади». Г. А-й: «Неправда!» Пузатый: «Правда, правда… Его жена призналась в этом людям из КМБ, а люди из КМБ, люди из КМБ (я вижу, как он прищелкивает пальцами)… а с КМБ у нас беспроволочный телеграф. Мы пришли вас судить». Аинька: «Мы не виноваты, ни в чем не виноваты!» Орлосел: «Я здесь случайно…» Пузатый: «А на колени станете?»

Еще обрывок: Пузатый (по-метрополийски): «Не держи так баллончик, себе в лицо нажмешь». Телефонный звонок. Пузатый: «Эй, старик, возьми телефон, скажи, что все в порядке, и не дури!» Орлосел: «Я слушаю…»

Еще обрывок: Г. А-й: «Не приходи, здесь шакалы!»

Г. А-й швыряет телефонный аппарат в пузатого. Тот стреляет. Пуля попадает Г. А-ому в лицо.

Кричат все разом. Безликие мальчишки орудуют палками.

Шу-цу, которому в самом начале досталась струя из газового баллончика, плохо рассчитывая движения, пробивается к балкону. За ним выскакивают двое. Он, не замечая ударов, хватает их за одежду и переваливается вместе с ними за перила.

Аинька бежит к выходу, но натыкается в коридоре на мальчишку с обрезом трубы и запирается в туалете.

Л. Э., раненный в грудь пистолетной пулей, когда шакалы врывались в квартиру, беспомощно лежит у стены. Кто-то подходит к нему сзади и бьет ломом по голове.

А. И. на кухне. Он много выпил, он не спал предыдущую ночь, потому что провел ее на вокзале, а там гоняла бомжей муниципальная милиция; и он спит, а точнее, и не спит уже, но еще и не проснулся; и он видит через плечо, как сзади кто-то замахивается копьем, думает, что это сон, и умирает, так ничего и не поняв, и, уже умерев, всплескивает руками и медленно сползает на пол лицом вниз.

Орлосел забивается в угол и бормочет: «Я случайно, случайно здесь…» На груди у него прячет лицо Еленя, и где-то сбоку визжит Л. С. Когда все кончено, когда сломана дверь в туалет, и Аиньку, превращенного в кусок живого мяса, как котенка, топят в унитазе, — тогда пузатый и его мальчишки обступают Орлосла. Господи, как объяснить мне это? Нет у них жестокости в лицах! Обыкновенные лица, только полные азарта. Л. С. падает на колени и кричит: «Делайте со мной что хотите, но не убивайте!» — «Ладно! — смеется пузатый; смех у него негромкий, спокойный. — Отведите ее в машину к ребятам, пусть делают что хотят». Двое тащат Л. С. из квартиры, а Л. С. вдруг начинает упираться и кричать, и тогда ей зажимают рот — точно, как я На-те. «А этой, — говорит пузатый Орлослу, — ты раздвинешь ноги и будешь держать пошире, чтобы не сдвигала, ты крепкий старик, удержишь». Еленя не сопротивляется, и они наваливаются все разом, и кого-то оттесняют назад, во вторую смену, и самый молодой, косоглазый олигофрен, несчастный городской дурачок — он начинает онанировать, не дожидаясь, пока ему уступят место.

А пузатый участия не принимает, он отходит к открытой балконной двери, смотрит на ночной город и закуривает.

— Апокалипсис — есть метрополизм плюс талонизация всей страны, — говорит он, и до меня с трудом доходит, что обращается он ко мне; ну да, он, конечно же, знает, что я приду и стану рвать эту пленку.

— Ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь, что я знаю, — продолжает он без тени улыбки. — Стоит ли себя обманывать, будто знание появилось только что? Все мы знали заранее, и ты, и я. Хотели мы того, что вышло в итоге? Нет, такого мы не хотели. Но коли взял крест, неси его до конца. Или приколоти себя к нему, или, если кишка тонка, попроси, чтобы тебя другие приколотили. Желающие всегда набегут. Но что до меня, то я приколачиваться отказываюсь и другим сделать с собой такое не позволю. Надо жить, раз жизнь дана. И тебе мой совет: выбрось сомнения из головы и живи. Живи в свое удовольствие и помни: любая правота относительна, поэтому ты прав во всем и на все времена. — Он вскидывает руку с нарисованным на запястье циферблатом. — Однако я с тобой заболтался, а у меня еще два адреса.

— Пошли, ребята! — говорит он своим мальчишкам, и те дисциплинированно натягивают штаны. — Пошли, пошли! — ласково треплет он по щеке косоглазого олигофрена.

И они уходят; но троим кажется обидным, что у меня нечем особенно поживиться, и эти трое берут лом — дверь ломать! — и идут к тете М.; про Орлосла все забывают, просто забывают, и он, как слепой, спускается по лестнице, оступаясь и натыкаясь на перила; а Еленя лежит и смотрит в потолок — равнодушно, как кукла; и сейчас она лежит, рыбонька моя, кисонька, через стенку от меня лежит, а я рву пленку, и пленка никак не заканчивается, и я вдруг понимаю, что она никогда не закончится, потому что обрывки уже усеяли пол, и в ванне плавают, и по мне ползают, как черви, а комок в кулаке совсем не уменьшился, он какой был, такой и остался; чепуху я молол насчет исчезновения страха: есть страх, есть!

Ох и страшно мне стало! О, как страшно стало, что пленки не рвутся, что пленки с доносами не рвутся, что пленки с доносами не рвутся и оживают, и звучат, звучат, звучат! О, как страшно!

— Я же убил, я же отомстил, я же искупил! — крикнул я.

Я хотел, чтобы услышала Еленя; и поняла, и пожалела — о да, пожалела меня! Но я не дождался ответа — страх погнал меня прочь из дому. Я скатился по ступенькам и, припадая на ногу, роняя обрывки пленки, преследуемый гулом колоколов, побежал навстречу желтому шакальему глазу мертвой луны, лениво ползущей над проспектом Победившей Свободы.

«Рука Гвидо». Изобретение монаха Гвидо из Ареццо. XI в. Пособие для певцов. Каждая фаланга и каждый из кончиков пальцев соответствует одной ноте.

«The Hand of Guido». Invented by the monk Guido from Arezzo 11th century. Manual for Singers. Every phalanx and every finger-tip corresponds to a note.

Рисунок Альбрехта Дюрера к «Кораблю дураков» Себастьяна Бранта.

Drawing by Albrecht Durer for Sebastian Brant’s «Ship of Fools».

Музыкальная головоломка Шарля Гуно Нота в центре креста может быть повторена в 130 различных тонах.

Musical conundrum by Charles Gounod. The note at the centre of the cross may be repeated in 130 different tones.

^{Александр ЧУМАНОВ (1950) живет в городе Арамиль Екатеринбургской области. Автор двух сборников фантастических повестей и рассказов.}

Почуяв смертельную опасность, блоха затаилась. Затаился и Борис Арнольдович, перестал чесаться и двигать челюстями, задержал дыхание. Конечно, у насекомого выдержки оказалось меньше, переждав минуту-две, оно успокоилось и продолжило свое вековечное занятие, ради которого его сотворил когда-то Господь. И тут сухо щелкнули крепкие желтые зубы Бориса Арнольдовича. День начинался. Еще лучи солнца вязли в густых зарослях, еще редкие птицы лишь неуверенно пробовали голоса и сразу испуганно смолкали, ошарашенные собственной дерзостью, но уже утратили яркость звезды, их стало намного меньше, чем было полчаса назад, уже черное бархатное небо полиняло с одного бока, приобрело седоватый оттенок непрокрашенной ткани.

— У-у-у! — последний раз крикнул какой-то ночной крылатый охотник и прошелестел прочь, задевая острыми перьями мягкие стены своего воздушного коридора.

Поеживаясь, Борис Арнольдович высунулся из кокона. Солнце все еще не поднялось над первобытным лесом, но было уже достаточно светло, чтобы угадывать отдельные детали окрестностей. Кругом, на всех деревьях, жили люди, плетеные коконы висели там и сям, местами густо-густо, чуть ли не друг на дружке, местами реже, с промежутками, оставленными в расчете на будущее. Из одних коконов еще слышался здоровый радостный храп, из других уже доносились более осознанные звуки. Кто-то уже скакал по ветвям, спускаясь поближе к земле для различных надобностей, кто-то, наоборот, поднимался наверх, чтобы глянуть осоловелыми глазами в лицо восходящему светилу, а кто-то просто, выбравшись на свежий воздух, сидел на ветке, закинув ногу на ногу, громко зевал и почесывался, ощущая полноту и бесконечность жизни.

И вот в одном из материнских гнезд заголосил младенец, его сразу поддержали еще несколько крепких маленьких глоток, и это уже был всеобщий сигнал подъема, пора было покидать нагретые подстилки и приниматься за дело. Добывать пищу для себя и тех, кто по разным причинам не способен прокормиться сам.

Вдруг Борис Арнольдович почуял блоху между лопаток. Откуда ее нельзя было достать ни рукой, ни зубами. И она словно бы понимала это. Откусывала понемногу, не таясь и не замирая. Как в ресторане. Борис Арнольдович потерся спиной о сучок. Не помогло.

— Нинель! — крикнул он нетерпеливо. — Нинель!

Гнездо жены находилось метра на три выше, в следующей развилке.

— Иду! Сейчас!

Нинель была все еще легка и грациозна, как молоденькая, и уже через минуту она качалась прямо перед Борисом Арнольдовичем, накрутив на истекающий каучуком сук свой мускулистый хвост. Выражение ее перевернутого лица было внимательно-вопросительным. Муж молча подставил спину, с красноречиво дергая плечами.

Нинель привычно сунула маленький чуткий нос в рыжую густую шерсть, шумно втягивая воздух и фыркая, обследовала обычные места скопления паразитов, несколько раз щелкнула зубами. И вновь заглянула в глаза Бориса Арнольдовича. Ну как, мол?

Кусать между лопаток перестало.

— Дихлофосу бы достать, — буркнул Борис Арнольдович, — или хотя бы мыла, разве их выловишь всех. Против них только химическое оружие эффективно. Сейчас бы побрызгал в гнезде да закрыл чем-нибудь вход, к вечеру бы, глядишь, передохли. И себя бы продезинфицировал, и тебя…

— Да где ж его достанешь, дихлофос-то? О чем вспомнил! Дихлофоса, наверное, даже у Генерального нет. Привыкай, пора уж. Подумаешь, блохи! Блохи не тигры. Посмотри-ка теперь у меня…

Так они взаимно поискались, что было традиционным утренним занятием типа зарядки, с соседних деревьев тоже доносилось усердное клацанье челюстей, как будто ружейных затворов. Поискались, да и помчались, прыгая с ветки на ветку, часа за полтора достигнув пастбища, где сразу принялись за дело.

Солнце поднималось все выше, выше, но они не смотрели по сторонам, знай насыщались, набивали утробу малокалорийной, но зато обильной растительной пищей. Сперва Борис Арнольдович поглощал попадавшиеся плоды методично, все подряд, не выбирая повкуснее, но, по мере насыщения, начинал баловаться, дурачиться, кидаясь незрелыми плодами. Нинель только качала головой да усмехалась. Ей было и досадно за мужа, и приятно, что он, находясь в солидном возрасте, все еще молод душой.

Наконец животы у обоих едоков надулись, взгляды затуманились. Борис Арнольдович и Нинель поднялись на самый верхний ярус фикусовых джунглей, где сладкий дух орхидей пьянил, кружил голову и навевал приятные думы, где было царство райских птиц и огромных диковинных бабочек. Люди поднялись и расположились среди сплетений лиан, словно в гамаках. Солнце стояло прямехонько в зените, но жары почти не чувствовалось, легкий северо-восточный бриз доносил прохладу океана.

Из широкой кожистой складки на животе Нинель достала книгу, заботливо оправленную в крепкий прозрачный пластик. Зашуршала страницами. Борис Арнольдович немножко повозился, устраиваясь поудобней, затих.

— Ну… — Ему уже не терпелось.

— Тьфу! — Нинель выплюнула зеленую жвачку и принялась за чтение. — «…Так ехали они больше недели по малонаселенной местности, пробираясь уединенными тропинками и кружными дорогами и обходя города. За все это время с ними не произошло ничего замечательного. Встречались им, правда, бродячие шайки цыган, но, видя во главе отряда своего единоплеменника, они их не трогали…»

Борис Арнольдович сомкнул веки и по другую сторону красной бездны явственно углядел те уединенные тропинки и кружные дороги, о которых было написано в книге. Ему захотелось незамедлительно спрыгнуть с дерева и двинуть пешком вслед за прочими путниками…

Примерно через полчаса Нинель утомилась, передала книгу Борису Арнольдовичу. Техникой чтения он владел лучше, видел сразу целый абзац, а потому читал, заботясь не столько о том, чтобы не перевирать слова, сколько о том, чтобы получилось, как говорится, с выражением. В результате ежедневных упражнений он изрядно в этом деле поднаторел, даже сам порой, прислушавшись, удивлялся.

Так супруги и читали по очереди часа два, пока у обоих не заболели глаза и щеки. После этого они обыкновенно делились впечатлениями о прочитанном, перекинулись и тут несколькими фразами, а потом Нинель вдруг и говорит:

— Знаешь, Боря, я уже почти забыла, как это бывает, но, кажется, у нас будет маленький.

Борис Арнольдович от этих слов чуть с дерева не упал. Хорошо, что заранее хвостом подстраховался.

— Ты шутишь!

— Разве так шутят? Я же сказала: «Кажется». Но если в самом деле, как ты на это смотришь?

— Даже не знаю… — Борис Арнольдович в замешательстве почесал затылок ногой. — Я, честно сказать, уже давным-давно ни о чем таком не помышляю. Я полагал, что у нас с тобой несовместимость. Сколько лет живем, а ничего. Я полагал, что мы с тобой как заяц с крольчихой, раз я не на Острове родился…

— И я так полагала. Но за долгие годы ты переменился. Этого надо было ожидать, Боря.

— Ммда. Черт возьми. Действительно. Так, говоришь, еще не уверена?

— Почти уверена.

— А когда будешь без «почти»?

— Ну-у, через неделю…

— Тогда у меня еще есть время захотеть стать отцом, хотя, сама понимаешь, перспектива ошеломляющая. Тем более мы же не знаем в точности, ЧТО у нас может родиться…

И они закончили этот, если можно так выразиться, предварительный разговор. Тем более что пришло время обеда и заготовки корма в общественный фонд. Здесь, на свежем ветерке, плоды, конечно, росли тоже, но уж очень тонкими были ветви, чтобы по ним скакать. Пришлось опуститься пониже, где ни цветов, ни ярких птиц, ни бабочек, ни освежающего ветерка. Работа есть работа, а разве насыщение — это что-то другое?

Борис Арнольдович и Нинель насытились, потом набили плодами пластиковые рюкзаки, захваченные с собой из дома, и двинули в обратный путь. К Городу приблизились, когда уже солнце висело над горизонтом низко.

— Стой, кто идет! — окликнул их некто с угрюмым лицом и голубой пластиковой повязкой чуть выше колена, которая означала, что ее обладатель имеет чин младшего председателя. Супруги остановились.

— Ко мне! — приказал младший председатель.

Он ни на минуту не мог оторваться от несения службы, которая в том и заключалась, чтобы никто не прошел в Город незамеченным, не уклонился от сдачи своей доли корма в общественный фонд.

Борис Арнольдович остался на месте, а Нинель, подхватив оба рюкзака, поскакала вверх, туда, где качался сплетенный все из тех же прутьев КПП. Она повесила рюкзаки на сучок, где уже болталось до десятка точно таких же, лишь несколько плодов остались в кожистой сумке на животе. Чтобы было чем поужинать.

— Пожалуйста, — сказал младший председатель, — проходите.

А сам даже не взглянул на принесенное, продолжал пристально всматриваться в заросли, из которых подходили другие люди. Однако это не означало, что он всегда так доверчив и его можно безнаказанно обманывать. Раз обманешь, два обманешь, а потом попадешься. И не рад будешь сам…

Разделавшись с лишним грузом и почуяв близость жилья, супруги понеслись по веткам наперегонки, словно дети. И вскоре уже сидели возле своих гнезд. Неподалеку примостились две дочери Нинели от первого брака, Калерия и Елизавета, они уже были вполне самостоятельными особями шестнадцати и семнадцати лет, но еще не успели обзавестись семьями и, живя сами по себе, продолжали навещать мать и отчима по вечерам.

Было видно, что Нинель рада детям гораздо больше, чем они ей, она то и дело перепрыгивала с ветки на ветку, все оглаживала своих любимиц, делая вид, будто ловит блох, а сама просто испытывала счастье от того, что к ним прикасалась. Она чувствовала, что совсем скоро девочки найдут себе мужей, и всякое родство прекратится. А девочкам, наоборот, не терпелось окунуться в новую жизнь.

Дочери побыли немного, да и ускакали восвояси.

— Если хочешь, пойдем ко мне, — предложила Нинель.

И оба скрылись в ее коконе.

— Дочерям твоим сказать — засмеют. Небось, на их взгляд, мы с тобой уже совсем старые и никуда не годные.

— Да уж… А ты, собственно, о чем?

— О чем и ты.

— А-а-а…

Обычное дело — люди, пожившие бок о бок несколько лет, начинают понимать друг друга без слов и даже о некоторых вещах думать синхронно. В данном случае они думали о возможном будущем ребенке, о нечаянном своем потомстве.

— Я тебе тоже хочу сказать одну вещь, — продолжил Борис Арнольдович после долгой паузы, — только не знаю, поймешь ли? Честно говоря, я сам ни черта не понимаю…

— Выкладывай, раз начал.

— Такая штука, не вдруг сформулируешь. Ну, в общем, с некоторых пор у меня такое чувство, будто тогда, девять лет назад, я не просто провалился в параллельный мир, то есть сюда, но и одновременно, как бы никуда не проваливался, а до сих пор живу, как жил, там, дома. Как бы нас двое.

— Да ну! Не было, не было никакого чувства, и вдруг появилось!..

В гнезде была непроглядная темень, но Борис Арнольдович прямо кожей чувствовал на себе взгляд женщины.

— Так ты, что ли, чувствуешь, будто там, как ты выражаешься, кто-то похожий вместо тебя есть?

— Если б только это. Все гораздо отчетливей. Слышу в голове как бы вызов на связь. Ну и выхожу, сам не знаю как. И в голове словно бы кино начинается. Про ТУ жизнь. Себя вижу, жену свою бывшую и небывшую, Наташу, детей, которые у нас с ней были раньше, и еще одного, который уже без меня родился. Но, само собой, от меня. ТОГО. Дети — большие. Их уже и не узнать, но я узнаю, словно бы гляжу на них глазами ТОГО, ДРУГОГО. Вижу себя на работе в конторе нашей, там как будто большие перемены, но я, как и девять лет назад, в старших инженерах числюсь, правда, оклад немного повысился. Вижу могилу на лесном кладбище, это моя мама умерла, а тогда живехонькая была. В общем, родину вижу.

— А они-то, ты и семья твоя, про тебя знают? Ты, ТОТ, ощущаешь… ощущает… Тьфу, в общем, тебя здешнего?

— Да, конечно! С ним происходит все то же самое! Я даже не знаю, кто кого первым на связь вызвал. Вероятно, мы как-то одновременно.

— А у психиатра не был?

— Нет. Он еще пока никому ничего не рассказывал. Даже Наташе. Но, наверное, скоро решится. Может, завтра…

— Ясно.

— Да ничего тебе не…

— Ясно! Пусть он идет к психиатру! Так ему и скажи! А от тебя пусть отстанет. Я тебе завтра ядовитых орхидей пожевать дам. Это, конечно, не мед и не нектар, даже поболеешь слегка, но ничего, зато, может, легче станет. Нет, нет никакого другого мира. Никакого параллельного мира нет. А если все-таки есть, то в этом все равно нет никакого смысла. Никакого! Ты ведь пытался однажды покинуть Остров. Помнишь, что из этого вышло? Так вот, если ты опять что-то такое замышляешь, то имей в виду, получится как в прошлый раз. И даже хуже. Все! Иди на свое место. Завтра с утра на пастбище скакать. Надо выспаться. И еще раз прошу: выкинь дурь из головы!

Вообще-то Борис Арнольдович намеревался еще что-то сказать. Он, собственно, и начал-то этот нелегкий разговор из-за того, что уж очень озаботился судьбой будущего, вполне возможного ребенка, а так бы неизвестно, сколько еще молчал, скорей всего, до самой смерти бы молчал. Но ребенок, если он, конечно, родится, это слишком серьезно. Будет он лохматым и хвостатым, как папа с мамой, — ладно. Можно и дальше жить, как жили. А если малыш родится человеком? То есть настоящим? Тогда как? Маугли? И как раз против этого просто-таки восставала душа Бориса Арнольдовича, душа, которая уже, казалось, навсегда отвыкла восставать против чего-либо.

Но нужно было дать Нинели возможность переварить услышанное прежде, чем вести разговор дальше. Такую дикую информацию и любой другой не смог бы усвоить сразу. Насчет наличия иных земель или миров — еще куда ни шло, но насчет раздвоения — это уже за всякими пределами…

Борис Арнольдович выбрался от жены, когда напоминающее землечерпалку созвездие находилось в зените. «Велосипед», — мимоходом подумал он, спускаясь на свой этаж. Сколько раз он предлагал жене свить гнездо побольше, двухместное, и столько же раз она не поддержала идею потому, что это не принято на Острове…

— У-у-у! — заорал невидимый крылатый хищник.

— У-у-у! — ответил ему другой такой же.

Снизу послышался приглушенный рык какого-то зверя. Борис Арнольдович поежился, хотя ночь стояла теплая. Рык повторился. Только теперь в нем слышался оттенок довольства. Явственно представилось, как зверь, радостно урча, терзает в этот момент теплое человечье тело, свалившееся с ветвей от старости или болезни. Или сдуру. И захотелось поскорее юркнуть в свой кокон. Что Борис Арнольдович и сделал. После чего еще немного повозился, укладываясь поудобней, да и стал вспоминать историю своей жизни с самого начала, с того момента, как очутился на Острове. Даже чуть раньше.

Семнадцать лет просидел Борис Арнольдович в одной и той же комнате. День в день. Представить только. Даже уголовники не сидят по семнадцать лет в одной камере. Разве что в кино. Про графа Монте-Кристо. А в реальности — их возят на работу в спецмашине, у них бывают прогулки по тюремному двору. Впрочем, прогулки на завод, в столовую бывают и у Бориса Арнольдовича. Да еще каждый вечер отпускают домой. Да выходные. Нет, все-таки сравнивать эту комнату с тюремной камерой нельзя. Нечего зря грешить, в тюрьме хуже.

Борис Арнольдович поднял глаза от бумаг. Удивленно обвел помещение взглядом. Стены как стены. Обшарпанные, плохо побеленные. Переплеты рам, покрытые двухмиллиметровым слоем белил, который так и отстает лоскутами. Большие пыльные стекла окон, промываемые раз в год, в день Ленинского субботника. Потолок, изрезанный бесчисленными замысловатыми трещинами. Высокая дверь, на обратной стороне которой стандартная табличка с надписью «сектор приводов ОГК»… Надо же, семнадцать лет!

Борис Арнольдович отложил ручку, подпер голову кулаком и углубился в воспоминания. Как же, оказывается, давно он пришел в эту комнату впервые, а кажется, вчера. Ему тогда было двадцать три, он назывался молодым специалистом, имел в кармане синий диплом с преобладанием хороших и отличных оценок по бесчисленному множеству предметов. Ему завели в отделе кадров трудовую книжку и пожелали в скором времени выйти в министры. И он не видел тогда, почему бы этому пожеланию не сбыться и впрямь. Действительно, никаких объективных препятствий для этого не было. Как будто.

А вот минули годы. И что? Из недр отдела кадров трудовая книжка извлекалась на свет божий лишь шесть раз. Два раза, чтобы записать Борису Арнольдовичу благодарности за успехи, достигнутые в соцсоревновании к Всемирному дню технолога, три раза, чтобы ознакомить владельца документа с новыми записями, и лишь однажды, чтобы зафиксировать продвижение по службе. Из простых инженеров в старшие инженеры.

Когда уходил на пенсию старый начальник сектора приводов, а это случилось десять лет назад, Борис Арнольдович был уверен, что повышение неизбежно, но после того, как его надежды не оправдались и на освободившуюся должность был назначен другой, между прочим, бывший сокурсник нашего героя, Борис Арнольдович обрел другую, противоположную, так сказать, уверенность. Уверенность в том, что крушение его едва начавшейся карьеры уже состоялось. И тут он оказался намного ближе к действительности, чем бывал раньше. Борис Арнольдович, что называется, выпал из струи, и на него уже никто не смотрел как на резервиста для выдвижения. Хотя дело он знал не хуже, а то и лучше некоторых. Черт его знает, как это получается.

Зато Алексей Николаевич, бывший сокурсник, пошел дальше и дальше. И теперь в закутке для начальника сектора сидел совсем юный паренек. Почти такой, каким был Борис Арнольдович семнадцать лет назад.

А впрочем, Борис Арнольдович ни на судьбу, ни на кого другого не обижался, был доволен всем, авторитет имел немалый, и по общественной линии, и по производственной, ему доплачивали как технологу первой категории, а также какую-то персональную надбавку, и в итоге выходило поболе непосредственного начальника. Только вот чувствовал себя Борис Арнольдович уже весьма пожилым мужчиной. В сорок-то лет. Так уж оно получается, что если человек в сорок лет генеральный директор, как тот же Алексей Николаевич, то он — молодой. А если все еще ходит в старших инженерах — старый…

Зазвеневший звонок вывел Бориса Арнольдовича из задумчивости. Оказывается, уже половина рабочего дня прошла. Вот и хорошо. А что касается несделанной работы, то кто бы посмел попрекнуть технолога первой категории, съевшего зубы на всевозможных приводах? Молодой начальник сектора Валерий? Нет, Валерий не посмел бы. Как и остальные труженики сектора. Точнее, труженицы, которых было три: Люда, Люба и Екатерина Григорьевна.

— Попрошу задержаться! — Это вышел Валерий из-за своей фанерной перегородки, когда Борис Арнольдович уже собирался отправиться в столовую и сгребал в кучу бумаги на столе.

Борис Арнольдович недовольно вскинул брови, ожидая пояснений.

— Дорогой Борис Арнольдович! — сказал Валерий, застегивая пиджак на все пуговицы, но напускать на себя неприступную официальность он еще не умел, еще только учился. — Сегодня исполняется ровно семнадцать лет с того дня, как вы впервые переступили порог нашего сектора. Лично я еще ходил в детский сад, а вы уже вовсю рассчитывали привода, так необходимые народному хозяйству. Ваши сверстники росли ввысь и, если можно так выразиться, вдаль, а вы вглубь и вширь. Вас не привлекали административные высоты, вас привлекали не яркие, но важные и нужные черты любимой профессии. И мы, ваши товарищи, уверены, что, если бы состоялся Всемирный конкурс технологов по приводам, вам бы не было равных. Мы благодарны вам за тот пример верного служения профессии, который вы нам подаете, мы обещаем помнить ваши ненавязчивые уроки всю жизнь, куда бы ни забросила нас судьба. Поздравляю, дорогой Борис Арнольдович, от себя лично и от имени всего коллектива!

За спиной Бориса Арнольдовича послышались дружные аплодисменты. Он растрогался чуть не до слез. И это еще раз подтверждало, что сорок лет жизни и семнадцать на одном рабочем месте — немало.

«Надо же, — размягченно думал Борис Арнольдович, — дознались, не поленились. Оказывается, я им не безразличен. Какие милые, сердечные люди. Надо же…»

А тут еще выяснилось, что Люба и Люда испекли торт и принесли все необходимое для чая, а Екатерина Григорьевна сделала замечательный салат по разработанной самолично рецептуре.

От такого внимания Борису Арнольдовичу стало даже неловко. Он ведь знал, как это обычно делается, и всегда сам угощал коллектив в свой день рождения, приносил когда торт, когда конфеты, а когда и вино, то есть поступал согласно давно утвердившейся традиции. А теперь выходило, что он как бы оплошал. Ну откуда ему было знать, что коллеги сочтут семнадцатилетие его работы на одном месте днем, достойным специального мероприятия?

Сели кушать, и неловкость постепенно рассеялась. Хотя ничего спиртного не было. Чувствовалось, что люди просто чрезвычайно довольны не только виновником торжества, но и собой тоже, а также коллективом в целом. Так просидели весь перерыв, а когда прозвенел звонок, разошлись по своим рабочим местам, но еще долго ощущали особую теплоту в сердцах.

После обеда Борис Арнольдович крепко взялся за работу, наверстал упущенное, а за час до окончания дня еще наведался в цех, посмотрел, как идут дела на сборке, не нарушается ли где разработанная им технология. Давно он уже не ощущал такого внутреннего подъема, давно не чувствовал такого интереса к поднадоевшей, честно сказать, профессии, такой ясности в жизни.

Впрочем, как раз с ясностью не так давно наметилась некоторая, что ли, неоднозначность. Стали с некоторых пор преследовать Бориса Арнольдовича какие-то странные видения, какие-то эпизоды стали все чаще лезть в голову, картины совершенно дичайших приключений, которые якобы происходят с ним, а точнее, с его абсолютным двойником. Происходят непонятно где либо на другой планете, либо просто на острове в тропиках среди первобытных джунглей и первобытных людей, даже не людей, а обезьян, но, как ни странно, мыслящих.

«Чушь собачья!» — сказал бы Борис Арнольдович, если бы кто-то другой поведал ему о подобных видениях, но в данном случае это были его собственные видения, которые день ото дня делались все последовательней и логичней.

И уже несколько раз Борис Арнольдович совсем было решался поговорить на эту тему с женой, посоветоваться, может быть, снять груз с души. Он думал, а вдруг и с Наташей происходит нечто подобное, вдруг вообще со всеми людьми в определенном возрасте происходит нечто подобное, но каждый носит это в себе как самую интимную тайну.

Вот так он почти что решался несколько раз, но видения вдруг прекращались, и вроде бы исчезала нужда делиться сокровенным с кем бы то ни было, возникала надежда, что, может быть, дикие галлюцинации прекратились навсегда. А потом, когда они возвращались, опять нужно было мучительно решаться…

Борис Арнольдович шел домой после рабочего дня. Он все еще пребывал в прекрасном расположении духа, был чудный осенний вечер, что само по себе немалая редкость, быстро темнело, а над знакомой с детства улицей зажигались новые, еще не запыленные светильники.

И тут Борису Арнольдовичу неожиданно захотелось продолжить маленький праздник и дома. Он остановился под ярким фонарем, достал старый облезлый бумажник, пересчитал наличность. И свернул к магазину. На его счастье, в это время как раз заканчивался очередной виток активизации антиалкогольной войны, противоборствующие стороны отводили свои потрепанные части на отдых и переформирование, а в магазинах более или менее свободно продавался коньяк не самого высшего качества.

Борис Арнольдович пришел домой, а там уже вся семья была в сборе. То есть жена Наташа, дочери Марина и Ирина, а еще сын Леня, серьезный товарищ трех с половиной лет, за которого до сих пор было маленько неловко перед дочерями. И Наташе было неловко, и ему, Борису Арнольдовичу. Они могли бы сказать: «А что поделаешь, такова жизнь, у нас нечаянно получилось», если бы это и впрямь получилось нечаянно. Но поскольку Лелик образовался в результате вполне продуманных и планомерных действий, то им оставалось только молчать и скромно улыбаться, если дочери вдруг начинали язвить по поводу своего, как им представлялось, несколько запоздалого братика.

Родители так в свое время рассчитали: дочери уже вот-вот заживут собственной самостоятельной жизнью, а им, это в сорок-то с небольшим, останется только до конца дней любоваться друг на дружку. Малопривлекательная перспектива.

Так и появился на свет Леня, Лелик, Леныч. И теперь всем без исключения было радостно на него смотреть.

— Ваш папочка пришел, коньячка принес! — закричал с порога Борис Арнольдович.

Ему обрадовались, само собой, но бутылка несколько озадачила. Пришлось объяснять прямо в прихожей.

— Эх, вы, чужие люди и то не забыли поздравить!

— Чужим проще, — легко парировала упрек Наталья, — сходили в отдел кадров да и выписали все сведения. А нам что прикажешь делать? Взять и меня, можешь точно назвать число, когда я нанялась на постылый Гипромез?

Крыть было абсолютно нечем. Оставалось только привычно позавидовать жене, точнее, ее способности вовремя находить нужные слова. Борис Арнольдович этого совершенно не умел, хотя, вообще-то, формулировал получше многих, но, как правило, с опозданием, когда уже некому было оценить.

Соорудили по-быстрому ужин, поставили на стол коньяк, сели. Выпили по рюмке. Борис Арнольдович, Наташа и Маринка. А Иринка с Леней отказались. Предпочли компот. Потом оба напитка получили одобрение. Само собой, Борису Арнольдовичу пожелали долгих лет жизни и успехов в труде. А также большого личного счастья.

А потом стол как-то внезапно опустел. Дочери убежали по своим делам, Лелик, посмотрев по телевизору передачу для малышей, послушно отправился спать, едва прозвучали давно заученные слова колыбельной песенки. И Борис Арнольдович с Наташей остались в комнате одни. Не считая телевизора. Они выпили еще по рюмке, Наташа убрала коньяк до какого-нибудь другого раза, принесла чай.

Легли в двенадцатом часу, когда Маринка еще не вернулась. Они всегда ложились до ее прихода, но не спали, дожидались дочь, негромко переговариваясь в потемках. В постели даже чаще, чем за чаем, приходили наиболее продуктивные мысли и наиболее простые решения различных больших и маленьких проблем, еще чаще удавалось достигать согласия в спорах. Вот и решил Борис Арнольдович незамедлительно поделиться с женой тем, что мучило его с некоторых пор сильнее и сильнее. Как-то он враз понял, что нет в его тайне ничего постыдного и страшного. Нет, и все.

— Наташ, ты помнишь тот случай со мной, когда мы на море отдыхали?

— Ну еще бы! Такое не забывается! — Наташа тихонько рассмеялась. — А тогда было не до смеха. Домой на последние копейки приехали. Перепсиховали. Ладно, хоть живой остался. А что это ты вдруг вспомнил?

— Понимаешь, какая штука… Тогда мое приключение вовсе как бы и не кончилось.

— В смысле?

— Ну, с одной стороны, конечно, кончилось, а с другой — как бы и не кончилось, а совсем наоборот. В общем, отчетливо помню эту веревочную лестницу, вертолет над головой, но такое ощущение, что было и другое. Будто никакого вертолета, а шторм все усиливается и усиливается, а потом вдруг перестает, когда я уже нахлебался изрядно и почти что простился с жизнью, внезапно перестает, и снова делается тепло, тихо и солнечно, виден берег, я еще думаю, как же меня далеко унесло в море, видны какие-то корабли на рейде, которых раньше и в помине не было…

— Это ты мне что рассказываешь?

— Постой, не перебивай… Легко, думаешь… Дело в том, что с недавних пор со мной творится такое… Притом все чаще… Будто я кино про себя смотрю, но как бы изнутри, не из зала, а словно разгуливаю по экрану или словно сижу в безвоздушном пространстве кинескопа. Смотрю сам на себя со стороны, но одновременно и не со стороны. В общем, ничего не понятно, да?

— Ммм… — промычала Наташа после долгой паузы. — О чем кино-то смотришь или, правильнее сказать, о чем они, твои, уж извини, галлюцинации? Расскажи подробнее.

— Я понимаю, это похоже на бред сумасшедшего или наркомана. Натуральное раздвоение личности, по-моему, есть в психиатрии такое понятие. В общем, тогда, во время шторма, я будто бы раздвоился и теперь вот одновременно живу здесь, работаю, с тобой разговариваю, а еще я нахожусь на Острове. Среди разумных обезьян. И будто тоже обезьяной стал. Ну и все такое. Долго рассказывать.

— Ну ведь не может быть на Земле такого острова, не может! Что ты пугаешь меня своими дурацкими фантазиями, зачем ты чокнутым прикидываешься! — Наталья сидела в постели, и голос ее звучал умоляюще.

— Да успокойся! Если я сумасшедший, то социальной опасности не представляю. — Борис Арнольдович еще пытался шутить, хотя и не очень удачно. — По крайней мере, пока не представляю. У меня еще ни разу не возникало желания кого-нибудь задушить или прирезать!

Он говорил и сам чувствовал, насколько неуклюже и даже, пожалуй, зловеще получается, злился на себя, торопился поправить сказанное все новыми и новыми словами.

— …Не может быть на Земле такого Острова? Да, конечно, на Земле — не может. Но в том-то и дело, что Остров находится не в нашем, а в каком-то другом мире, лишь похожем на наш. Там Солнце, там Луна, а созвездия другие. Там Земля тоже называется Землей, но люди, в смысле обезьяны, понятия не имеют о нашей географии. Правда, они с незапамятных времен с Острова ни ногой…

— Но почему ты не сразу понял, что раздвоился, а лишь спустя годы?!

— Я думал об этом. Наверное, дело обстоит так: ни он, ни я не видели, как все произошло, нам долгое время даже в голову не приходило как-то связаться друг с другом. И канал связи открылся случайно. Мог позже, а мог и раньше…

— Ладно, — взяла себя в руки Наташа, — мне все более или менее понятно. Значит, это с тобой недавно. И постепенно усиливается… Но дело-то вот в чем: сам говоришь, что вступаешь в телепатический контакт со своим двойником все чаще и чаще, правильно я говорю? И стало быть, все чаще и чаще, порой в самые неподходящие моменты, ты из реальной жизни выключаешься, ведь не могут же в одном мозгу одновременно помещаться две личности без ущерба друг для друга, правильно я говорю? Таким образом, телепатические контакты становятся все опасней. И неплохо бы их как-то упорядочить. Или совсем покончить с ними. Какое нам дело до твоего двойника. Раздвоились — и до свидания. А кто может нам помочь? Ну, я не знаю, тебе, конечно, виднее, а я вижу только одну реальную возможность — обратимся к психиатру. А что? Больше-то ведь все равно не к кому.

И Борис Арнольдович понял, что Наташа, во-первых, вопреки всему продолжает надеяться на розыгрыш; во-вторых, нисколько не верит в реальность того, о чем толковал муж, и это естественно, поскольку он и сам полон сомнений; в-третьих, она разговаривает с ним, как и полагается разговаривать с психбольным, ни в коем случае не опровергая его бредни, а, напротив, поддакивая ему; в-четвертых, к психиатру рано или поздно придется обращаться.

— Наверное, ты права, но знаешь, во что у нас людям обходятся консультации у психиатра? Невинные консультации. Просто так ведь к этому специалисту не зайдешь. Все равно тебя куда-нибудь запишут. На какой-нибудь учет поставят. Уж будьте благонадежны. У нас без этого ведь не бывает. Помогут? Маловероятно. А жизнь испортят… Да и потом. Если бы мне просто сны плохие снились. А то ведь не сны. Психиатра-то не обхитришь, он из тебя все вытащит, и уже не уйдешь от него так просто, как пришел. Еще поместить в стационар вздумает. Да в нашем городишке на другой же день каждая собака про то знать будет!

— А что делать, Боря? Продолжать дальше так жить? Но это же не только твое личное дело! У тебя же семья… Кстати, а как ты там, среди четвероруких, освоился? Не скучаешь? Семью завел или вдовцом мыкаешься?

— Ничего смешного здесь нет, тем более если я — псих, — урезонил жену Борис Арнольдович, — то пожалуйста. Есть у меня там женщина. Вдова. У нее взрослые дочери. Примерно как наши. Чуть старше. А мужа тигр загрыз. Давно. Еще до меня. Совместных детей у нас с ней все эти годы не было. Но теперь скоро, кажется, кто-то будет…

Легко ли такое слышать от родного мужа?..

Неизвестно, чем бы разговор закончился, но тут, по счастью, пришла дочь Марина. И он волей-неволей прекратился.

В течение получаса дочь, по обыкновению, докладывала родителям новости относительно ее сердечных дел, что он сказал да что она сказала, потом отправилась спать. И в квартире погасла последняя лампочка. Трудный разговор более не возобновлялся.

Вскоре Наталья заснула, а к Борису Арнольдовичу сон не шел долго-долго. Но вот наконец задремал и он. Задремал, но сразу же и проснулся в поту. Спать было жарко и там, в джунглях, и здесь, в постели. Отопление в связи с началом нового сезона работало вовсю, хотя в этом пока еще не было необходимости.

Борис Арнольдович потихоньку встал, постелил на диване у окна, лег, стараясь не скрипеть пружинами. И прежде чем закрыть глаза, увидел, что созвездие, напоминающее своими очертаниями велосипед, находится в зените. Это была Большая Медведица, но фантазия старшего инженера-технолога не совпадала с фантазией прежнего наблюдателя.

Борис Арнольдович закрыл глаза и долго, пока окончательно и крепко не заснул, транслировал свои впечатления от прожитого дня туда, в неведомые пределы, откуда шла встречная передача. С некоторых пор он так пристрастился к этим трансляциям, что чувствовал себя без них каким-то неполным и ущербным…

А в то далекое лето произошло следующее. Тогда так совпало, что Борису Арнольдовичу и Наташе одновременно прибавили зарплату. Не сказать, чтобы здорово прибавили, однако именно тогда у них впервые стали оставаться кое-какие деньги. Раньше-то, как поженились и далее, едва тянули от получки до получки. Тратили все, что зарабатывали, а нередко и у стареньких родителей одалживались без отдачи.

Но видимо, не только прибавка жалованья роль сыграла. А еще и умение тратить наконец-то пришло. И к лету, таким образом, у них образовалась некоторая сумма, достаточная для скромного отдыха на юге. Всей семьей. Они об этом давно мечтали.

И вот в некий прекрасный день они, волнуясь от предстоящих приключений и удовольствий, погрузились в пассажирский поезд, направляющийся в теплые края. Заняли целое купе в новеньком вагоне. Лелика тогда еще не было в помине, Иринка по малости лет почти ничего не запомнила из той приятной поездки, а Маринка была больше и вполне осознанно просидела всю дорогу у окна, наблюдая природные зоны необъятной Родины.

Они доехали до Гудауты, а дальше проливными дождями и потоками с гор был размыт железнодорожный путь. Таким образом, сама судьба остановила их в этом городе.

За все дни погода не испортилась ни разу. Вот только на шестнадцатый день пребывания этот странный, по мнению местных жителей, шторм, который, ни с того ни с сего начавшись, так же и закончился, подняв над пляжем тучу песка, пыли, а еще газет и мелких разноцветных предметов дамского туалета.

В тот день Наташа и Марина упорно лежали на лежанках, нанося на себя последние, крайне необходимые штрихи загара, дремали, читали что-то, из чего ни строчки не оставалось в разогретых мозгах. Тогда еще слыхом никто не слыхивал об «озоновых дырах», и за несколько дней человек настолько привыкал к мощной солнечной радиации, что она уже не могла причинить ему какого бы то ни было вреда.

Маленькая Иринка играла в песке и поминутно просилась в воду, но ее не пускали, считая почему-то, что безвылазное сидение в воде менее полезно, чем лютая жара, характерная для чуждой географической широты.

А Бориса Арнольдовича семья видела мало. Он перед самой поездкой где-то достал ласты, да маску, да трубку, да еще какое-то подводное ружье, словом, все, что необходимо для водяного мужчины. Достал и в первые же дни пребывания в Гудаутах блестяще освоил. Научился нырять метров на десять вглубь и нырял целыми днями.

Добычей Бориса Арнольдовича становились рыбы, ракушки, но не так уж много оставалось в этом море рыб и ракушек, чтобы за ними стоило нырять без конца. Главным же образом Борис Арнольдович доставал из пучины морской разнообразные предметы, оброненные в воду людьми с лодок и прогулочных катеров. И эта охота была самой интересной, потому что всегда попадалось что-то стоящее, но никогда не удавалось предвидеть заранее, какой именно улов окажется в руках. То ли металлический рубль, то ли позолоченное колечко, то ли очки, то ли значок члена Верховного Совета.

Время от времени Борис Арнольдович приплывал на берег покушать да выгрузить из авоськи добычу. Его на пляже уже все знали и всякий раз приходили поглазеть на морские сувениры. Кстати, его и спасатели знали, не беспокоились, когда он заплывал за буйки и направлялся в открытое море.

И вот однажды, когда Борис Арнольдович находился далеко от берега в полном одиночестве, когда его голова, словно яичная скорлупка, то появлялась на поверхности, то исчезала, налетел шквал. Пловец в этот момент находился под водой, а когда вынырнул, то не узнал всегда такого ласкового и совершенно безопасного моря. Небо стало темным и зловеще низким, а по воде побежали шустрые белые кудрявчики, не предвещавшие ничего хорошего.

Борис Арнольдович без промедления повернул к берегу, да уж было поздно. Тут его подхватило и завертело.

И Наташа сразу ощутила приближение беды. Она, не одеваясь, кинулась в будку спасателей, потребовала немедленно плыть за мужем, но спасатели только руками развели, ибо в то мгновение огромная зелено-черная волна выскочила на берег и набросилась на их будку. Будка аж ходуном заходила.

— Все равно нужно что-то делать! — не унималась Наташа.

— Дак он ведь у вас прекрасно плавает, что вы волнуетесь! — пытались возразить ей.

Думали, что она в морских и спасательных делах ничего не понимает. Но женщина все понимала.

— Приплыть-то он, возможно, и приплывет, но ведь на берег при такой волне нипочем не выбраться! — плакала Наташа.

И спасателям не осталось ничего другого, кроме как позвонить по телефону в одно очень серьезное место. Да пока там приняли решение, еще сколько-то минут пропало даром.

Все это время Борис Арнольдович старался сохранять спокойствие. Он сразу решил, что в его положении главное — спокойствие. Но нельзя сказать, чтоб это ему легко давалось. Сперва Борис Арнольдович поспешил к берегу. Его то возносило на большую высоту, и тогда берег казался близким и вполне достижимым, то низвергало в глубокую темно-зеленую пропасть с гладкими отвесными краями, из которой ничего нельзя было видеть, кроме неба, соединившегося с водой.

Но скоро этот порядок разрушился. Различные типы волн — вторичные, отраженные, стоячие, ходячие — в общем, все перемешалось, и берег пропал во мгле, пропал солнечный диск, который до того упрямо маячил сквозь тучи и брызги. Из возможных осей координат в мире, казалось, уцелела только одна, направленная вертикально вниз, и бедный Борис Арнольдович уже завидовал рыбам. Он пытался нырять, на глубине было, конечно, несравнимо спокойней, хотя и там все переменилось неузнаваемо, но не мог же он находиться внутри воды до окончания шторма, пусть минуту назад и мнил себя почти ихтиандром. Кроме того, эти погружения в пучину отнимали дополнительные силы. После выныривания нужно было отдышаться, перевести дух, но разбушевавшаяся стихия не позволяла расслабиться.

Скоро Борис Арнольдович потерял всякую ориентировку. В кромешных обстоятельствах пропал смысл куда-либо целенаправленно стремиться. Нужно было заботиться только о том, как подольше продержаться на плаву, пока не прибудет какая-нибудь помощь. О том, что помощь может еще долго не прибыть, думать не стоило. Хотя именно в этом направлении почему-то думалось легче, чем в любом другом.

Сколько времени продолжалась неравная борьба, Борис Арнольдович не знал. Чувство времени оставило его одним из первых, за ним последовали все остальные чувства, кроме самосохранения. И хорошо, не пришлось на них тратить дополнительную энергию. Даже сильнейшее, на грани безумия, отчаяние, в свое время вытеснившее искусственно поддерживаемое спокойствие, тоже довольно быстро сменилось глубоким безразличием.

Тело и легкие работали в каком-то автоматическом режиме, пловца накрывал очередной вал, дыхание задерживалось, руки и ноги останавливались для короткой передышки, а потом начинали работать с удвоенной энергией, вынося тело наверх, где только и можно получить необходимый глоток воздуха.

Но воздух был насыщен водой, пловец кашлял, горькая вода попадала в желудок, дополнительно отягощая его, приближая человека по составу организма к водяным обитателям.

Мыслей в мозгу давно не было никаких, лишь одна вспыхивала время от времени: «Надо кончать бессмысленное сопротивление, сил больше нет и надежд никаких нет, надо кончать, надо кончать…» И кто-то неведомый эту мысль изгонял, но это все трудней и трудней ему удавалось.

И вот когда противная мысль уже почти одержала победу над тем, кто ее изгонял, на верхнем конце вертикальной оси появился военный вертолет. Из открытого люка вертолета вылетел надувной плотик, а следом — веревочная лестница. Плотик упал в полуметре от Бориса Арнольдовича, мысль о бесполезности сопротивления мгновенно исчезла, словно ее и не было, откуда-то появились силы, достаточные для мощного, богатырского, можно сказать, рывка. А только такой и оказался достаточным, чтобы догнать и схватить подгоняемый свирепыми порывами плотик.

Вертолетчикам, по-видимому, тоже нелегко было удерживать машину на одном месте, дюралевую стрекозу тоже швыряло, как щепку в океане, да еще ветер трепал веревочную лестницу, словно хвост бумажного змея, временами забрасывая ее обратно в люк и наматывая на детали шасси. А волны поднимались такие, что казалось, они вот-вот проглотят отважных летунов, во всяком случае, соленые брызги запросто залетали внутрь их машины.

Впрочем, если бы даже веревочная лестница повисла прямо над головой, Борис Арнольдович все равно не смог бы ею воспользоваться. Его хватило на то, чтобы взобраться на плотик, как-то закрепиться там, и тогда самые последние силы оставили измученное тело, а вместе с ними пропало и сознание.

Пришлось одному из отчаянных каскадеров спускаться по лесенке, привязывать ни на что не реагирующего Бориса Арнольдовича специальным фалом, потом опять лезть наверх. Когда все эти непростые действия были наконец успешно совершены, вертолет медленно взмыл. При этом Борис Арнольдович даже и не понял, что уже перенесся из водного бассейна в воздушный. Он только еще крепче вцепился в плотик.

Когда вертолет завис над пляжем, шторм, словно получив команду свыше, мгновенно стих. И сразу появилось солнце. Только море еще долго не успокаивалось, все выбрасывало на берег мертвые водоросли да всякую поганую муть. Но потом успокоилось и оно. Улетели вертолетчики, с трудом вызволив плотик из объятий Бориса Арнольдовича, приехала на пляж «скорая помощь» и уехала обратно, оказав спасенному безотлагательную медицинскую помощь в виде двух бесплатных уколов в мягкое место и прослушивания сердечного биения.

А Борис Арнольдович все лежал с закрытыми глазами и тяжело дышал, никак не реагируя на окружающий мир.

Интерес к подводной охоте исчез в нем тогда навсегда. Даже к морю у него исчез интерес до самого конца отпуска.

Когда уже были прокомпостированы билеты на обратный поезд, отправлены фруктовые посылки самим себе, тогда и пришли военные люди, разыскали своего клиента среди тысяч и тысяч непрописанных и вежливо сказали, что со спасенного от стихии причитается столько-то. За эксплуатацию вертолета и прочее. Так что напрасно Наташа радовалась, что у них после отпуска еще остаются какие-то средства, напрасно продумывала, куда их истратить. Радость оказалась преждевременной. О средствах позаботились другие.

— Разве в Советском государстве людей спасают за деньги? — удивилась и возмутилась Наташа.

Но вмешался Борис Арнольдович, он не стал ее уговаривать и убеждать, а просто приказал не торговаться, когда это не уместно. Она, возможно, считала, что торговаться всегда уместно, но спорить не стала, а, поджав губы, выложила требуемую сумму и получила взамен официальный документ, не дающий повода сомневаться в правильности и честности того, что произошло.

После чего Борис Арнольдович, Наташа, дети Марина и Иринка погрузились в поезд и покинули благодатные места, сопровождаемые записанной на старом рентгеновском снимке песней «О море в Гаграх». Наташа и Марина сокрушались о неудачно истраченной сумме, Иринка лепетала что-то свое, детское, а Борис Арнольдович молчал, погруженный в какие-то смутные мысли, он не считал, что сумма истрачена самым неудачным образом…

Но вернемся немного назад, вот сюда: «…Его то возносило на большую высоту, и тогда берег казался близким и вполне достижимым, то низвергало в гулкую темно-зеленую пропасть с гладкими отвесными краями, из которой ничего нельзя было видеть, кроме неба, соединившегося с водой…»

Борис Арнольдович ненадолго показывался из огромных волн, надолго исчезал в них, и всякий сторонний наблюдатель мог бы, видя это, заключить единственное — счет идет на минуты, человек тонет и очень скоро утонет совсем, не вынырнет больше, да и все, если какое-нибудь чудо его не спасет.

Тут-то шторм и прекратился. Выглянуло, как ни в чем не бывало, солнце. Только что его не было и в помине, а вдруг засияло в расширяющемся на глазах чисто-голубом прогале. И стал виден берег. Только был он почему-то намного дальше, чем до шторма. Как будто человека отнесло в открытое море.

Зафиксировав все это глазами, словно бесстрастными фотоаппаратами, Борис Арнольдович тихо и плавно пошел ко дну. Даже не закрыв глаза. Последнее, что он увидел в подводном царстве, — искаженное рефракцией черно-белое изображение. На фоне зеленого-зеленого. И отключился. И уже не чувствовал, как огромный дельфин, а это был, конечно, дельфин, выталкивал его измученное тело на поверхность, а тело соскальзывало и стремилось вниз, как потом на помощь приплыли еще дельфины и сообща сделали то, что не мог сделать один.

Однако под лучами солнца Борис Арнольдович сразу пришел в себя, снова у него включилось зрение, и захотелось перевернуться на живот, потому что солнце сияло нестерпимо. Сперва это никак не удавалось, но потом, чуть не свалившись в воду, Борис Арнольдович все-таки перевернулся и обнаружил под собой некий совершенно незнакомый материал. Черного цвета, холодный, упругий и маленько как бы жирный. Нечто, как показалось в тот миг, напоминающее тефлон, которым покрывают сковородки.

И только после Борис Арнольдович понял, что лежит на дельфинах. Полеживает. Но данная новость его ничуть не взволновала. Хотя совсем недавно он думал о том, как бы встретиться с живым свободным дельфином в открытом море и не обмереть при этом от ужаса.

Дельфины плыли не спеша, чтобы не уронить пассажира, а пассажир лежал на их спинах, не в силах пошевелиться. Ноги и руки, обретая утраченную чувствительность, начали сильно болеть. Но это была хорошая боль, означавшая, что жизнь возвращается, что, побывав за роковой чертой, человек теперь как бы заговорен от случайной и нелепой гибели.

Наконец Борис Арнольдович осознал, что берег, к которому его собираются доставить, не такой какой-то. Не видно строений. А на рейде — корабли. Два корабля. А вон и третий. И четвертый.

Между тем дельфины, которые несли человека, плотно прижавшись телами, сменились один за другим. И теперь что только не вытворяли налегке! Как только не прыгали и не резвились, словно начиненные избыточной энергией дети! Но ведь в это же время они еще и кормились! Не просто уныло и методично пожирали всякий морепродукт, а делали это играючи, весело и азартно. Так и мелькали крепкие зубы.

«Вот ведь штука, — вдруг подумалось Борису Арнольдовичу, — этими зубами они могли бы меня съесть, а они меня спасли…» И Борис Арнольдович заплакал. Хотя его воля была очень ослаблена изнурительной борьбой за выживание, она постепенно укреплялась, но слезы все равно продолжали литься ручьем, беспокоя животных своей температурой. Животным хотелось оглянуться, посмотреть, что там происходит с несостоявшимся утопленником, однако они не могли этого сделать, поскольку не имели шей.

А когда иссякли все слезы, тогда наконец пришла радость по поводу чудесного спасения. Но скоро радость была вытеснена озабоченностью. Потому что до одного из неподвижно стоящих кораблей сделалось совсем близко, и Борис Арнольдович догадался. «Ну что ж, — решил он, во всем полагаясь на умных животных, — на корабль так на корабль, видимо, у них есть причины избегать берега…»

Корабль был, судя по всему, военным. Сразу насторожило отсутствие каких бы то ни было надписей. Цельнометаллический корпус возвышался отвесной скалой, но поблизости от кормы на палубу вели скобы. Не сказать, чтобы Борису Арнольдовичу не терпелось взойти на судно. Что-то зловещее виделось во всем его облике, что-то от «Летучего голландца». Например, ржавчина, толстым слоем покрывавшая борт. За скобы вообще было страшно браться. Вдруг они прогнили насквозь…

Однако дельфины явно не собирались и дальше нянчиться с Борисом Арнольдовичем, они явно проявляли нетерпение, видя, как их собратья весело и непринужденно наполняют желудки. И стоило только человеку взяться за ближайшую скобу, осторожно подтянуться, испытывая скобу на прочность, как его спасители, шумно фыркая от радости, присоединились к стае, и вся стая понеслась прочь, не ожидая, пока перед ней раскланяются.

Вздохнув и сняв ласты, Борис Арнольдович полез наверх. Собственно говоря, чего ему было всерьез опасаться после недавно пережитого! Ну, допустим, оборвалась бы скоба и он полетел вниз? Выплыл бы и до берега добрался вплавь. Теперь, когда вернулись силы, совсем не трудно это сделать. Скоба не оборвалась — еще лучше! На корабле отдохнет, а к берегу доставят. Если же корабль списанный и приготовлен в переплавку, то все равно любопытно посмотреть. Никогда раньше Борис Арнольдович на военных кораблях не бывал. Да и на гражданских…

В общем, поднимаясь по ржавым скобам с ластами в руке, Борис Арнольдович уже был полностью свободен от недавнего ужаса и отчаяния, ему уже казалось, что совсем не безнадежным являлось его положение, и, не приплыви дельфины, он сам бы как-нибудь спасся.

Борис Арнольдович ступил на палубу корабля и сразу понял, что, кроме него, на судне никого нет. Не считая птиц, которые крикливой потревоженной стаей тотчас сорвались ввысь, едва голова человека показалась над бортом. Палуба была покрыта ржавчиной еще сильнее, чем борта, она имела здесь не бурый, а ярко-рыжий цвет, взлетала из-под ног пылью. Но вот что поразило: на списанном в утиль судне был полный порядок. То есть, конечно, относительный — ничего не сломано, не растащено и, кроме следов птичьей деятельности, никаких других следов. На палубе стояли покрытые коррозией и птичьим пометом орудия, пусковые установки для ракет, шлюпок почему-то не было.

Сложив вещички возле лестницы, Борис Арнольдович отправился по палубе гулять. Отыскал нечто, напоминающее люк. Любопытство к тому моменту разыгралось так сильно, что мысль о жене и детях, которые должны быть полны отчаяния, отошла на второй план. Даже не на второй, а еще дальше.

Люк голым рукам не поддался. Борис Арнольдович еще раз обошел палубу в поисках какого-нибудь инструмента, но не нашел ровным счетом ничего. То есть абсолютно ничего такого на палубе не было, что можно было бы взять и перенести куда-нибудь. Все оказалось тем или иным способом прикручено, привинчено, приварено, приклеено, принайтовано. Найти инструмент без применения инструмента не удалось. Вот так металлолом. Попасть внутрь судна захотелось просто невыносимо.

И вновь Борис Арнольдович остановился возле неприступного люка, растерянно озираясь. Тут его внимание привлек какой-то шкафчик. На каком-то столбе. Возможно, этот столб назывался мачтой, а шкафчик — распредустройством. Потому что он был не заперт, а внутри помещались всякие рубильники и магнитные пускатели. А кроме того, в шкафчике находилось много пыли и ржавчины, не только рыжей железной, но и зеленой медной, а также белой алюминиевой. Морская соленая влага проникала везде, и ничто не могло уцелеть под ее воздействием.

Борис Арнольдович подумал, что если где-то на судне и есть аккумуляторы, то они наверняка разряжены. И все-таки правилами техники безопасности не пренебрег, включая ту или иную цепь, на всякий случай отворачивался. Вдруг цепь перекрыта, да как сверкнет!

Ничего не сверкнуло. Уже совсем было Борис Арнольдович хотел оставить судно в покое и отправиться на берег вплавь, как в глубине шкафчика обнаружил еще одну маленькую кнопочку, спрятанную в резиновый чехольчик. И он ее нажал, чтобы не оставалось никаких сомнений. Послышался щелчок, и люк открылся. Правильнее сказать, отдраился. В недра корабля вела стальная винтовая лесенка, а сквозь тьму корабельного чрева маячил слабый-слабый свет.

Борис Арнольдович сунул голову в люк и увидел уходящий вдаль коридор, освещенный редкими плафонами аварийного освещения, которые горели вполнакала. Это означало, что если какой-то источник энергии и жив на корабле, то жизни в нем осталось лишь чуть-чуть и она может оборваться в любой момент. Это означало, что глупо лезть в неизведанное без хотя бы минимального снаряжения. Борис Арнольдович сие четко осознал, убедился, что массивная крышка не закроется сама собой, и полез в пахнущий цинковым гробом полумрак.

Внутри корабля помимо ржавчины лежал слой пыли толщиной в несколько сантиметров. И пошлепал по нему Борис Арнольдович, как по мягкому ковру. Здесь, в железной коробке, было не жарко и не холодно, сверху грело солнце, снизу давала прохладу вода, а потому путешествовать по кораблю в одних плавках было достаточно комфортно.

В первую попавшуюся на пути каюту Борис Арнольдович входил с гулко бьющимся сердцем. Конечно, он был настроен увидеть за дверью что-нибудь из виденного в кино и читанного в книгах. Скорее всего, скелет. Со следами насильственной или в крайнем случае голодной смерти. Словно на скелете могут зафиксироваться некие следы голода. Но никаких ужасов за дверью каюты не оказалось. Лишь покрытая пылью истлевшая постель, да маленький столик, да в изголовье постели тумблеры и кнопки с надписями на русском языке «вызов стюарда», «залп кормовыми», «легкая музыка», «боевая тревога»… В других каютах обстановка была совершенно идентичная. Та же постель, покрытая расползающимся под пальцами солдатским одеялом, те же кнопки и тумблеры, те же надписи, означающие, что из любого помещения корабля можно не только вызвать стюарда, но и дать залп по неведомому неприятелю, а также поднять тревогу.

Потом с верхнего, жилого яруса Борис Арнольдович спустился на нижний. Там он обнаружил обширные погреба, битком набитые боеприпасами, которые в отличие от орудий и корабельных механизмов находились в почти хорошем состоянии благодаря обильной смазке. Там же, в хранилищах боекомплектов, располагались всевозможные манипуляторы и транспортеры, предназначенные, как легко догадался Борис Арнольдович, для того, чтобы заряжать орудия и пусковые установки без помощи человека…

А накал аварийных ламп заметно слабел. Если вначале сквозь трюмный сумрак еще просматривались надписи на стенах и переборках, таблички на снарядных упаковках, мелкие детали обстановки, то теперь не стало видно ничего, кроме самих источников слабого свечения, а следы на полу, единственный указатель пути наверх, лишь слабо угадывались обостренным зрением. Да еще в особо плотных скоплениях темноты вдруг начали мерещиться какие-то непотребные призраки. Надо отдать должное Борису Арнольдовичу — он и так проявил незаурядную смелость и недюжинные исследовательские качества, другой бы на его месте вообще не решился лезть внутрь сомнительной посудины.

Аварийное освещение выдохлось вовсе, когда Борис Арнольдович находился на финишной прямой. Освещение выдохлось, но вдалеке уже маячил радостный дневной свет, проникающий из открытого лаза. «Слава Богу! — подумал храбрый исследователь. — Вовремя поспел… Однако хватит ползать по этой ржавой консервной банке, представляю, как там бедная Наташа… Ой, а ведь меня уже часа три нет, уже, наверное, с водолазами мой труп ищут! Ой, несдобровать!»

Борис Арнольдович, надо полагать, окончательно спустился на землю с полпути на небо. Он заторопился, выскочил на ржавую палубу и обнаружил, что солнце уже совсем низко над горизонтом, то есть не за горами ночь. И как-то тоскливо сделалось на душе.

Лезть в воду очень не хотелось, стоило о ней только подумать, так сразу накатили недавние ощущения обреченности и смертельного одиночества. Борис Арнольдович еще раз на всякий случай осмотрел палубу. Нет, плавсредства на ней ниоткуда не появились. И дельфинов, насколько хватало глаз, тоже было не видать. Пришлось опять напяливать ласты, спускаться в пучину тем же путем, каким поднимался. Зелено-голубая бездна, чуть золоченая солнечными лучами, просто-напросто отталкивала. Даже какой-то нервический озноб прошел по всему телу, едва оно коснулось воды.

Преодолев малодушие, Борис Арнольдович решительно оттолкнулся от осклизлого металла, изо всех сил заработал ластами. Через минуту-другую озноб отпустил его душу и тело, а минут через десять пришли спокойствие и уверенность. Пловец перевернулся на спину, оглянулся. Нет, покинутое судно не исчезло, как полагалось бы «Летучему голландцу», оно так и чернело на фоне бесконечности пространства.

Борис Арнольдович снова повернулся лицом к берегу и поплыл кролем, рассекая воду, словно крейсер, поплыл, приближая, как он думал, конец своих приключений, понятия не имея, что приключения лишь начинаются.

По мере приближения к берегу ему становилось все более ясно, что, пожалуй, придется еще немало пройти по пустынному пляжу в одних плавках, прежде чем удастся раздобыть какую-нибудь одежду. О своей родной одежде уже и вовсе не думалось. Берег ничем не напоминал ставшего почти родным гудаутского пляжа. Это крайне огорчало. Но не плыть же вдоль берега неизвестно сколько. А вдруг до Гудауты сто километров? Борис Арнольдович уже такой вариант рассматривал как чуть ли не самый благоприятный.

«…Это или спецпляж для привилегированных, или секретный полигон, или Турция, — сказал сам себе Борис Арнольдович, выходя из воды и чувствуя ни с чем не сравнимое удовольствие от ступания по твердой земле. — Но откуда тогда эти джунгли, которых не должно быть не только в Турции, но даже и вблизи спецпляжа? Откуда, черт побери?!»

Так Борис Арнольдович рассуждал сам с собой, озирая представшие перед глазами окрестности, которые состояли из неширокого, но очень чистого пляжа, покрытого мелким приятным песочком, а также густого леса, местами чуть не вплотную подступавшего к воде. Не нужно было обладать дипломом ботаника, чтобы с первого взгляда понять, как называется этот лес, увязанный бесчисленными лианами в единую упаковку.

И все же надежда теплилась: вот сейчас из джунглей выйдут незнакомые советские люди, объяснят, что здесь заповедная спецзона, в которой искусственно создан тропический уголок для научных и стратегических целей, поругают, но, взяв какую-нибудь подписку, покажут дорогу. Возможно, накормят и дадут что-то из одежды… Кстати, кушать, как и одеться, хотелось сильней и сильней. Все-таки человек так устроен, что обязательно ощущает неуверенность и дискомфорт, если долго живет неодетым.

— Ого-го-о! — закричал Борис Арнольдович, сбросив на песок ласты и подводное ружье.

Кричать было боязно. Однако и не кричать — тоже. Туча ярких птиц взметнулась над джунглями. А больше ничего не произошло. И не произойдет, тоскливо подумалось Борису Арнольдовичу, согласному хоть на Турцию, хоть на Индию, потому что солнце должно было вот-вот скрыться за деревьями. Но именно в этот момент среди густой листвы возникло какое-то движение и на пляж выскочил тигр.

«Сволочи! — подумал Борис Арнольдович про неизвестных хозяев местности. — Распускают своих, понимаешь…» И стал озираться по сторонам в поисках какого-нибудь средства защиты, но никакого средства не нашлось. Не мог же он посчитать им подводное ружье. Между тем тигр, заметив пищу, приготовился к прыжку.

Борис Арнольдович второй раз за один день почувствовал себя мертвым. Второй раз — это много для одного человека, который к тому же не каскадер и не доброволец эксперимента на выживание.

Тигр совсем было прыгнул, но тут мелькнула стремительная тень другого существа, не такого крупного, зато не менее решительного. И даже более. Что-то Бориса Арнольдовича схватило, поволокло, подсадило. А дальше уж его тело сообразило само — оно уцепилось за нижние ветки какого-то дерева, подтянулось и через минуту стало недосягаемым для зубов и лап полосатого зверя, который лишь удивленно лупал глазами да позевывал, провожая взглядом ускользнувшую добычу.

На сей раз Борис Арнольдович быстрее пришел в себя, нежели после первого спасения, видимо, начал адаптироваться к роли спасаемого. Он обнаружил, что сидит на огромном тропическом дереве, внизу метался посрамленный тигр, а вокруг, на ветках, располагались большие хвостатые обезьяны. Около десятка. И одна обезьяна-спасительница протягивала Борису Арнольдовичу что-то продолговатое.

— На, поешь, ты, наверное, голоден, — запросто сказала обезьяна, отчего Борис Арнольдович чуть не свалился с дерева.

— Брось, Нинель, ты же видишь, он дикий, да еще и перепугался, трясется весь, — донеслось сверху.

И тут все загалдели наперебой. Борис Арнольдович только головой крутил да глаза выпучивал, забывая закрывать сам собой распахивающийся рот. Нинель тыкала ему каким-то местным плодом в зубы, а он рассеянно откусывал и жевал, жевал и откусывал, не решаясь включиться в общий галдеж, ему казалось, что, скорей всего, он таки погиб в зубах зверя или еще раньше, в волнах бушующего моря, ибо если он не погиб, то что вообще происходит? Где он? Почему обезьяны говорят? По-русски!

Впрочем, через некоторое время, по крайней мере, одну вещь Борис Арнольдович понял отчетливо — местные плоды хороши. И насыщать ими голодную утробу чертовски приятно. А по вкусу они напоминают одновременно и свежий апельсин, и мясные пельмени. Как ни странно. Никогда бы и в голову не пришло, что такое сочетание может доставить удовольствие.

В конце концов Борис Арнольдович как-то даже немного опьянел от еды, почувствовал вернувшуюся и возросшую радость жизни и поправимость всего того, что нуждается в исправлении. Он стал проще смотреть на происходящее, вспомнил, что утро вечера мудренее, зевать начал. Это либо неизвестные плоды так действовали, либо пришел конец моральным силам, не осталось их более на то, чтобы адекватно воспринимать сумасшедшую действительность. Даже главная забота — немедленно сообщить безутешной семье о чудесном спасении — как-то стушевалась, перестала казаться совершенно неотложной. Раз уж обстоятельства так сложились.

Раз уж абсолютно невозможно, не откладывая, мчаться куда-то туда, неведомо куда…

Между тем вокруг Бориса Арнольдовича собралась уже целая стая обезьян. Они висели там и сям по нескольку штук на ветке, причем многие вниз головой, ветки угрожающе гнулись и трещали, но никто не обращал на это внимания.

— Ну ладно, хватит вам его разглядывать, — сказал наконец некто седоватый и облезлый, вероятно, самый из всех рассудительный, — время позднее, в Город пора.

— Айда, — Нинель легонько подтолкнула Бориса Арнольдовича в спину, — пошли. Домой пора. В Город. А то председателя заругают.

Она говорила так, словно пыталась что-то втолковать глухонемому или иностранцу. Только теперь Борис Арнольдович заметил, что за спиной у Нинели висит неведомо откуда взявшийся рюкзак, а на животе у нее — естественная сумка. Тоже не пустая.

— Да, правильно! — хлопнул Бориса Арнольдовича по плечу Самуил Иванович, так звали рассудительного, и первым скакнул с дерева на дерево. Видимо, где-то в обозначенном им направлении находилось то, что все именовали Городом. Вслед за Самуилом Ивановичем метнулась было и остальная стая.

— Ну, — Нинель еще раз подтолкнула Бориса Арнольдовича уже сильнее, — видишь, ночь. Будет мне из-за тебя!

Действительно, была уже настоящая ночь. Светила в небе огромная сытая Луна. Россыпь звезд… Только теперь Борис Арнольдович обратил на них внимание… И у него перехватило дух. Прямо в зените мерцало созвездие, напоминающее очертаниями землечерпалку, а знакомых созвездий не мерцало ни одного!

— Эй! — крикнула Нинель умчавшимся в глубь джунглей соплеменникам. — Постойте! Как мы не подумали, он же не умеет прыгать по деревьям!

Обезьяны остановились. Вернулся Самуил Иванович. Он был сконфужен. Он осмотрел ноги Бориса Арнольдовича.

— Ммда… В самом деле. Как я сразу не подумал. И хвоста нет. Может, оставим его… На свободе?

— Чтобы он погиб, чтобы его тигры растерзали? Тогда останусь и я! — Такую неожиданную страсть вложила Нинель в эти слова, что мгновенно всем стало ясно — она не отступит.

— Что ж, — сказал тогда Самуил Иванович и крикнул во тьму: — Роберт! Жюль!

Тотчас на его зов прискакали два дюжих молодца. Они передали свои рюкзаки другим, а сами подхватили Бориса Арнольдовича под мышки. И он со всей отчетливостью понял, что пора наконец самому высказаться по поводу своей личной судьбы. Сколько можно полагаться на всевозможных спасателей.

— Послушайте, может, я сам пойду? По земле? — предложил Борис Арнольдович как можно дипломатичней.

Теперь чуть не попадали с деревьев обезьяны.

— Господи, — прошептала Нинель, — он говорящий! Господи! Что ж ты так долго молчал?

— Даже и не знаю, — смущенно отозвался Борис Арнольдович, — не решался… Думал всяко… Странно у вас…

Но вряд ли кто в тот момент ждал и был готов выслушивать исчерпывающие объяснения. Для начала осознать бы, что от говорящего человека опасности не больше, чем от неговорящего.

Через мгновение обезьяны на Бориса Арнольдовича так и накинулись:

— Ты с Полуострова или с Материка? Или с другой планеты? А мясо ты, случайно, не ешь? Тебе хочется ходить в одежде? Или, может быть, ты сторонник технического прогресса?

— Кто, кто это спросил? Кто посмел?! — взвилась вдруг Нинель, даже шерсть у нее на загривке встала дыбом.

Только и понял из этого Борис Арнольдович, что про технический прогресс говорить не надо, а больше не понял ничего.

Самуил Иванович успокоил страсти:

— Все! Никаких вопросов! Домой! Без объяснений с председателями уже и так не обойтись! А вы еще тут начинаете… Объяснимся. Причина уважительная. Не каждый день на Острове появляются такие… кгм… говорящие. — Рассудительный Самуил Иванович повернулся к Борису Арнольдовичу и первым в этом мире заговорил с ним на «вы»: — Уж вы простите великодушно, не имею чести знать вашего имени-отчества…

— Борис Арнольдович, — с готовностью представился Борис Арнольдович.

Неформальный лидер враз переменился в лице, осекся, но только на миг, а потом продолжал в прежнем тоне:

— Очень приятно, вот и познакомились, о чем, бишь, я… Ага… Идти «по земле», как вы изволили выразиться, в наших местах никак невозможно. Мы уже лет двести только в крайних случаях опускаемся на землю, и то ненадолго, потому что там столько хищников и ядовитых гадов — ступить некуда. Джунгли, видите ли, специфика, понимаете ли, нашего Острова…

Борису Арнольдовичу очень понравилось, что с ним говорят без скидки на его вид, беседуют как с равным.

— Ну, если вы полагаете, что с помощью… ммм… Роберта и Жюля будет лучше… Так что ж…

В этот момент Борис Арнольдович наконец понял, что находится вообще не на Земле. Звезды увидел когда еще, а до конца осознал лишь теперь. Сделалось ему как-то по-особому легко и пусто от мысли, что нет надобности куда-либо спешить, а главное, нет надобности спешить успокоить Наташу своим счастливым спасением, поскольку то, что произошло, нельзя с полной ответственностью назвать абсолютно счастливым спасением.

Роберт и Жюль подхватили Бориса Арнольдовича под руки, он закрыл глаза, положившись на молодые силы, дескать, будь что будет, и началась фантастическая скачка по ветвям гигантских каучуконосов, а сколько времени она продолжалась, один Господь Бог знает. Но не меньше, пожалуй, часа.

— Рассредоточьтесь! — крикнул Самуил Иванович другим обезьянам. — Нечего скакать толпой, не пожар! Пусть останутся лишь те, кто кормится с нами в одном секторе!

И почти сразу резкий неприятный голос:

— Стой, кто идет!

Движение прекратилось, и Борис Арнольдович открыл глаза. Чуть выше в ветвях виднелось темное пятно на фоне ярких звезд. «КПП, что ли?» — попробовал угадать Борис Арнольдович и угадал.

— Ко мне! — последовал приказ.

Парни, в смысле Роберт и Жюль, остались с Борисом Арнольдовичем. Нинель поскакала к плохо видимому в сумерках начальнику. За ней двинулись другие. Самуил Иванович и двое пока безымянных, волочивших, помимо своих, рюкзаки Роберта и Жюля.

Борис Арнольдович наблюдал за обезьянами. Конечно, при недостаточном освещении он многое мог не заметить, но в том, что заметил, угадывалась явственная осторожность в отношении к начальству. Не боязнь, а именно — осторожность.

Само собой, задержку взялся объяснять Самуил Иванович. Сперва сверху долетали отдельные реплики: «Да не может быть!», «Откуда ему взяться!», «Там все давно вымерли!», «Ну-ка, ну-ка!» — потом младший председатель, а это, конечно, он стоял на посту, не утерпел, спустился лично посмотреть на диковинное существо.

Борису Арнольдовичу тоже было небезынтересно глянуть на младшего председателя. Но оказалось, что, кроме голубой повязки чуть выше колена, никаких отличий от прочих местных товарищей. А что касается интеллекта, то он его даже и не попытался проявить, поцокал удивленно языком да и ускакал на пост докладывать по команде.

— Служба! — счел возможным объяснить он.

— Да, понимаем, чего там! — с готовностью поддакнули ему.

Борис Арнольдович тоже хотел что-нибудь сказать, но смолчал.

Связь оказалась самой примитивнейшей. Начальник КПП влез на самую верхотуру, на какую только позволили подняться тонкие ветки, и там свистнул. Где-то в отдалении, очевидно, на другом КПП, ему ответили. Так сигнал и двигался, за короткое время пройдя немалый путь.

Оберпредседатель появился минут через сорок. Он был довольно толст и двигался медленно. Зато оказался совсем простецким по характеру. Ничуть не важничал. По крайней мере, такой вывод сделал Борис Арнольдович при первой встрече с обером.

— Ты правда говорящий?

Его фамильярность в первый момент слегка покоробила, но протянутая рука сразу сгладила неприятное чувство. Борис Арнольдович пожал руку. В конце концов ему всего лишь тридцать лет, а оберпредседателю явно больше.

Обезьянья рука оказалась очень сильной и цепкой. Борис Арнольдович чуть не вскрикнул. Конечно, подумалось, имея такие четыре руки да хвост-удав, можно сигать по фикусам.

— Правда, — скромно и односложно ответил Борис Арнольдович, отчего-то не решаясь сразу показать, до какой степени это правда.

— Мать честная! — воскликнул оберпредседатель и хлопнул себя по заросшим рыжим мехом ляжкам. — А ты с Полуострова или с Материка? Или, может, непосредственно с другой планеты? А мясо ты, случайно, не ешь? А кроме этой набедренной повязки еще какую-нибудь одежду носишь? А где она?.. Самое главное, как ты относишься непосредственно к техническому прогрессу? Впрочем, здесь, конечно, не место для вопросов, — вдруг сам себя остановил оберпредседатель, едва Борис Арнольдович раскрыл рот, — об этом непосредственно доложишь в другом месте, а пока…

Он обшарил глазами притихшую обезьянью толпу, задержался взглядом на Нинели.

— А пока возьми-ка ты над ним шефство, а? Тебя ведь, кажется, Нинелью зовут? Это ведь, кажется, твоего мужа недавно тигр задрал?

Хотя Нинель до сих пор делала указанное без всяких указаний, ей, по-видимому, польстила такая осведомленность начальства, и даже неприличный вопрос насчет технического прогресса как бы пролетел мимо ушей.

— Конечно, конечно, дорогой Порфирий Абдрахманович, ваша память, как всегда, выше любых похвал, дай вам Бог и дальше ничего не забывать, а я сделаю все, что приказываете, не извольте сомневаться.

— Она, Порфирий Абдрахманович, можно сказать, прямо из тигриной пасти этого первобытного вытащила, — подал голос то ли Роберт, то ли Жюль.

— Ну вот и прекрасно, непосредственно для себя, выходит, и спасала. Рисковала жизнью. Значит, Богу так угодно, бери и владей, но чтобы был цел и невредим, ха-ха! — хохотнул Порфирий Абдрахманович.

Посмеялись сдержанно и другие.

— Все. Давайте по местам. А тебе, Нинель, непосредственно с завтрашнего дня кладу паек из общественного фонда. Два пайка. Тебе и ему, — перешел на деловой тон оберпредседатель, и смешки сразу прекратились.

— Все, — и Порфирий Абдрахманович грузно поскакал прочь, придерживаясь, по возможности, нижних ярусов веток как более надежных. Но еще долго мелькала в ночи его голубая повязка на ноге, сделанная, вероятно, из люминесцентного пластика. А уж когда совсем перестала мелькать, обезьяны вновь оживились.

— Человек! — уважительно сказала Нинель.

— Да, — уважительно поддакнул не то Роберт, не то Жюль.

— Человек! — как-то не очень определенно откликнулся Самуил Иванович.

— Вы знаете, Самуил Иванович, как я вас уважаю, — построжела вдруг Нинель, — попрошу больше при мне не делать каких бы то ни было намеков в адрес оберпредседателя.

— Да что вы, голубушка, Господь с вами, разве я смею?

— Смеете, вы много чего смеете, а потому плохо кончите. Я вас в который раз прошу подумать над моими словами, вы же не можете сомневаться в моем искреннем уважении к вам.

— По-моему, вы преувеличиваете, хотя, если угодно, милая Нинель, я умолкаю.

— Угодно, вот именно, — завершила разговор Нинель, из которого казавшийся безучастным Борис Арнольдович выяснил, что все очень неоднозначно в этом мире четвероруких человеков, все очень многозначно и необходимо обязательно и быстро стать равноправным жильцом этого мира, ибо не скоро удастся попасть на захламленный гудаутский пляж, где безутешные Наташа, Марина и Иринка уже не ждут его живым из морских вод, а с ужасом ждут опутанный водорослями хладный труп, который никакие водолазы ни в каком земном водоеме не сыщут.

Пока еще Борису Арнольдовичу и в голову не приходило, что никто и нигде не ждет его хладный труп, поскольку утопающий давно спасен благодаря умелым и своевременным действиям военных, дай им, Господи, здоровья, а также успехов в боевой и политической подготовке!

Опять Роберт и Жюль подхватили Бориса Арнольдовича под мышки и поскакали с ветки на ветку. Самуил Иванович и Нинель держались сзади и, конечно, время от времени перебрасывались какими-то репликами, но разобрать что-либо было невозможно.

Скоро среди ветвей стали опять попадаться сооружения, похожие на КПП. Все больше и больше их становилось. Ага, догадался Борис Арнольдович, который уже перестал закрывать глаза, это и есть их Город. Именно в таком жилище из веток придется в ближайшее время жить. И он обрадовался, потому что уже был готов к самому худшему — если бы оказалось, что местная публика так и спит на дереве, привязавшись к нему хвостом. Тропики же. Тепло.

Наконец гнезд среди ветвей стало так много, что кое-где за ними стволов не видно было. Гнезда разных размеров и форм просто лепились друг к дружке наподобие сот.

— Приехали! — облегченно выдохнули и Роберт и Жюль одновременно.

Тут и Нинель с Самуилом Ивановичем приблизились вплотную.

— Ну что же, — сказал старик, — мы не смеем более вас задерживать, надеемся со временем стать добрыми друзьями, а пока — спокойной ночи на новом месте, и желаем вам уснуть с уверенностью об окончании самых больших в вашей жизни неприятностей.

— Спасибо, и вам спокойной ночи! — скромно, но с достоинством ответил Борис Арнольдович.

До сих пор реакцию на любое его слово было наблюдать интересно. Долго еще не могли местные жители свыкнуться с мыслью, что имеют дело не с дрессированным животным, а с человеком разумным. И Борису Арнольдовичу были потому близки эти чувства, что совпадали с его собственными.

Соседи ускакали по своим гнездам-коконам и сразу затихли там. Борис Арнольдович и Нинель остались одни.

— Ну вот, — подчеркнуто громко произнесла Нинель после паузы, — здесь я и живу. Вообще-то у нас каждый вечер мероприятия, но сегодня мы уже опоздали. Вы, я думаю, понимаете, что жилье должно быть строго индивидуальное. Так что вам придется пожить в моем, пока свое построите. А я с детьми буду. Только с детьми, вы наверняка понимаете, можно иметь совместное жилище. У меня, между прочим, двое детей осталось от погибшего мужа.

При этих словах у Нинели в голосе послышалась слеза, ну совсем как у настоящей женщины, послышалась и исчезла, сменилась прежней деловитостью и официальностью.

— Девчонки! — крикнула Нинель.

И тотчас из кокона, который был побольше, выскочили две потешные маленькие обезьянки.

— Надо же, не спят, — удивилась мать, — впрочем, они меня всегда дожидаются с пастбища, без гостинцев не ложатся, прямо беда с ними.

Тут в ее голосе, опять же как у настоящей женщины, послышались нежность, умиление и материнская гордость.

— Вот, познакомьтесь, пожалуйста, Борис Арнольдович, эта — Калерия, ей — семь, а эта, косоглазенькая, Елизавета, ей — восемь. Хотя вам, наверное, на первых порах будет трудновато их различать.

Борис Арнольдович хотел познакомиться, как подобает взрослому знакомиться с детьми, но дети не ведали пока еще об условностях и этикетах, ничем в этом смысле не отличаясь от прочих детей, они не позволили к себе прикоснуться, а, схватив из материнской сумки по одному большому плоду, забились в кокон и нипочем не захотели оттуда выйти, как Нинель их ни уговаривала. Только беспрестанно хихикали в ответ.

— Сиротки, измучилась я с ними, — скорбно сказала Нинель, оставив детей в покое, — безотцовщина. Прямо боюсь, что из них получится. Ну, давайте я вам покажу, как и что…

И Нинель юркнула в круглый лаз того гнезда, что было поменьше, дав Борису Арнольдовичу знак следовать за ней. Из дыры густо пахнуло псиной и еще чем-то малоприятным. Борис Арнольдович замешкался.

— Ну где вы там?

Делать было нечего.

— Это — кокон женский, — громко объясняла Нинель, — он по величине — средний, чтобы общаться с мужем, у кого он есть. Мужской кокон — самый маленький. Детский — самый большой. Строительство жилья у нас — дело сугубо личное. Каждый строит себе сам. Детям, естественно, помогаем… В общем устраивайтесь, отдыхайте, будьте как дома…

Нинель уже вылезла из кокона, чтобы отправиться к себе, но что-то ее остановило в последний момент. Как выяснилось через мгновение, это было любопытство.

— Послушайте, Борис Арнольдович, а все-таки, между нами, я никому не скажу, все-таки откуда вы? С Полуострова или с Материка? Или, может, вообще с другой планеты? А там у вас мясо едят? Одежду носят? Как вы относитесь к техническому прогрессу? — выпалила свои вопросы торопливым шепотом Нинель, то и дело она прикладывала палец к губам и опасливо озиралась, словно эти вопросы можно было не только подслушать, но и подсмотреть.

Господи, изумился Борис Арнольдович, в конце концов не так уж удивительно, что обезьяны и говорят, куда удивительней, что они задают одни и те же вопросы в одном и том же порядке!

— Да что вы, в самом деле, секретничаете там, где ничего секретного не может… — высунулся из кокона Борис Арнольдович, но закончить мысль не успел. Большая, сильная, шершавая и, вероятно, не очень чистая ладонь зажала ему рот. Это произошло так неожиданно, что он на какое-то время и сам потерял дар речи…. А потом твердо сказал: — Я гражданин СССР! Я честный советский инженер! Технолог!

Правда, он собирался произнести эти слова с гордостью и во весь голос, а вышло шепотом и как бы виновато. Не так он представлял себе контакт цивилизаций.

— А что такое СССР?

— Страна такая! На планете Земля. В Солнечной системе. Между прочим, самая лучшая страна. Самая большая. Шестая часть всей суши…

— Нет такой страны на планете Земля!

— Интересно… А что же в таком случае есть?

— Сейчас, наверное, только одна страна — наш Остров. А остальные две, Полуостров и Материк, или уже погибли, или погибнут вот-вот под развалинами своего людоедского Прогресса. Что, между прочим, у нас известно каждому.

— А это как называется? — Борис Арнольдович ткнул пальцем вверх.

— Луна, естественный спутник Земли.

— А это?

— Созвездие Велосипед.

— А мне оно больше напоминает землечерпалку. Знаете, на нашем небе есть созвездие, похожее на велосипед сильней, чем ваше, но называется оно Большая Медведица.

— Боже, я так и знала, что вы с другой планеты. Но чтобы она называлась так же, как наша, непостижимо.

— Возможно, и с другой. А возможно, и не совсем. У нас тоже есть Луна, а днем — Солнце.

— И у нас.

— Вот видите. Но, с другой стороны, на нашей Земле — сотни стран. А на вашей — только три.

— Но язык…

— Вот-вот! Это самое невероятное! Как это объяснить? Вот штука. Однако я прилетел не из космоса. Если бы из космоса, все было бы гораздо проще. А я купался себе в море, потом внезапно налетел шторм, и все смешалось, земля, небо, море. Кстати, море называлось Черным. У вас такого нет?.. Вот, а у нас есть. Все смешалось, и берег исчез, я уж совсем было утонул… А может, я все-таки утонул? Может, я уже в Раю? А что — тепло, сытно, райские птицы поют. Может, все вы — хвостатые ангелы?.. Знаете, у меня ведь тоже двое дочерей. Марине — девять, Ирине — четыре… И жена Наташа…

Тут Борис Арнольдович заплакал. Второй раз за день. Хотя какой день, к тому моменту, наверное, половина ночи прошла.

Он плакал несколько минут, а Нинель гладила его по спине своей шершавой лапой и не говорила ничего.

— В общем, как это ни дико звучит, наверное, произошло следующее. Наверное, во время шторма или даже под воздействием его каким-то образом открылся ход в параллельный мир. Возможно, этот параллельный мир даже отчасти совмещается с нашим миром, как сиамские близнецы частично совмещаются друг с другом. Иначе откуда такие совпадения. И не исключено, что где-то здесь, в вашем мире, живет моя семья, точнее, ее параллельный аналог. Конечно, выглядит она неузнаваемо, и я для нее — вовсе не я… Впрочем, все это из области ирреального… Из жизни, так сказать, мнимых единиц… — уняв слезы, Борис Арнольдович рассуждал совершенно спокойно, даже, пожалуй, равнодушно.

— Да-а-а… — протянула Нинель после затяжной паузы. — Да-а-а… Знайте, все это в ближайшие дни вас обязательно попросят повторить в другом месте. Может, местах. Будут требовать максимум подробностей. Вы, конечно, вправе поступать как сочтете нужным, но имейте в виду, ваша гипотеза слишком невероятна. Не лучше ли без гипотез, один голый сюжет, а?

— Понимаю. Так просветите меня, что за жизнь на Полуострове и Материке? Что я мог бы о ней рассказать в других местах?

— А вот это — нет. Извините, ничего такого не могу. И так уже много лишнего наговорила. У нас, видите ли, существуют общеизвестные вещи, о которых, однако, беседовать считается неприличным. А просвещать могут только специально на это дело поставленные. А что касается ваших плавательных доспехов, — еще добавила Нинель, подумав, — то я утречком сбегаю за ними. Ради вас пойду на еще одно нарушение норм нравственности. Надеюсь, вы это оцените снисходительно, не заклеймите меня позором… Шучу, шучу… Я принесу, но вы их сразу спрячете. Потому что иметь какие-либо вещи у нас, знаете ли, не заведено…

Ну почему меня так и подмывает с вами откровенничать? Это не к добру, но не могу ничего с собой поделать, хочется и все! Так вот, мой Петя, Царствие ему небесное, тоже без уважительной причины оказался на земле. Где его сожрал тигр. Прямо на моих глазах, между прочим. Вы не поверите, зачем он, покойничек-то мой, с дерева спустился. Я об этом еще никому не говорила. А вам скажу. Он хотел в честь моего дня рождения стукнуть тигра палкой. Просто взять — и стукнуть. Представляете? И погиб. Из-за меня. Никогда себе не прощу. Хотя все равно не смогла бы его остановить. Такой уж он был, мой Петр…

И Нинель ускакала в детское гнездо. И было долго слышно, как ворочается она там, укладывая свое большое тело поудобней, как повизгивают Калерия и Елизавета, как уркает на них мать, пугая каким-нибудь обезьяньим бабаем или младшим председателем, чтобы спали и не возились.

Потом в соседнем гнезде стихло. А Борис Арнольдович еще некоторое время не мог заснуть.

Борис Арнольдович лежал и размышлял о том, что с обезьяньего острова, конечно, надо бы выбраться поскорее, но особо торопиться вряд ли стоит, поскольку не каждый день представляется человеку возможность побывать в параллельном мире, не исключено, что такая возможность вообще представилась впервые в истории человечества, и глупо было бы бежать отсюда, выпучив глаза и крича «Мама!». Кроме того, похоже, на Острове довольно строгие порядки, во всяком случае, многое указывает на это. Вполне вероятно, что так просто отсюда не выпускают, и пока не стоит громогласно объявлять о своем желании покинуть гостеприимных хозяев, а надо сперва как следует разобраться в обстановке. Но главное, пока совершенно не ясно, как этот странный мир можно покинуть. Совершенно не ясно, как вернуться домой. И можно ли вообще вернуться. В принципе. Теоретически. Не исключено, что вернуться вообще нельзя. О чем думать, конечно, не хотелось…

И Борис Арнольдович решил возможность возвращения принять пока за аксиому. Например, такую: если снова приплыть на то же самое место, где его полуживого обнаружили дельфины, так немедленно разыграется шторм и будет бушевать, бушевать, а когда стихнет, то вдали обязательно обнаружится захламленный гудаутский пляж. Вот и все. Вероятно, такая аксиома шла от неосознанной веры в существование некоей всеобщей симметричности. Людям, между прочим, органически присуща эта вера.

Таким образом, и чисто технических, и чисто теоретических проблем набиралось немало. Как ни крути, а выходило, что надо довольно основательно разобраться в обстановке, в обычаях и нравах обезьяньего стада, чтобы рассчитывать на успех какого бы то ни было плана. И, еще раз определив для себя программу-минимум — вжиться в новое сообщество, стать для него, по возможности, своим, а уж потом затевать что-то, — Борис Арнольдович наконец уснул.

Он проснулся, когда солнце уже стояло высоко. Высунул голову в лаз, обвел взглядом мир, который до этого видел лишь в бледно-желтом свете ночного светила. Параллельный мир был хорош. Это сразу бросилось в глаза. В нем порхали яркие огромные бабочки, а также яркие огромные птицы, впрочем, птицы были не только огромные, но и совсем маленькие. В параллельном мире имелось также идеально голубое небо, серьезные деревья с толстыми клеенчатыми листьями, и не было в нем, судя по всему, никаких экологических проблем. Чего не мог не заметить человек из экологически опасного века.

Потом Борис Арнольдович оглядел приютившее его логово. Сквозь дыру в него проникал толстый солнечный луч, и было достаточно светло, чтобы видеть каждую деталь сооружения. Рассказать бы кому, мелькнуло в голове Бориса Арнольдовича. Уже ради того надо во что бы то ни стало вернуться. Иначе зачем все приключения?

Внутреннее убранство жилого кокона было предельно простым. Лежанка, устланная сухой травой да птичьим пухом, что-то вроде полочки в изголовье. Несколько уже известных плодов на полочке. Надо понимать, завтрак для постояльца.

«Если все время будут кормить этими огурцами или, не знаю, бананами, взвоешь», — подумал мимоходом Борис Арнольдович, азартно втыкая зубы в зеленовато-желтую сочную мякоть, имеющую непередаваемый вкус несовместимого. Еще не раз предстояло удивиться неприедаемости пищи в этом мире, пока Борис Арнольдович понял наконец, что местные плоды включают в себя не только полный набор необходимых аминокислот, но также и многое другое, дающее поразительные эффекты. Пугающие порой…

После еды стало совсем весело. В голове — умиротворение, в животе — приятный груз. Умыться бы, откуда-то залетела запоздалая, неуверенная мысль. Она побыла недолго.

Опять Борис Арнольдович ощутил себя исследователем неведомого, как ощущал накануне, ныряя в глубь Черного моря с подводным ружьем. И вылез наружу. И обнаружил, что все принадлежности для подводного плавания и охоты уже висят возле гнезда. Захотелось их сразу же спрятать от посторонних глаз, но тут же выяснилось, что вместе с принадлежностями висит вниз головой еще и некий тип, с голубой повязкой на ноге. Или на нижней руке. Висит и жует что-то, словно бы вовсе не видит Бориса Арнольдовича.

Борис Арнольдович небрежно закинул принадлежности в дыру кокона, так женщины снимают с веревки свое белье, если кто-то посторонний неожиданно приходит в дом, закинул небрежно и лишь тогда посмотрел на незнакомого начальника. Чего, мол?

Незнакомец сразу перестал жевать, крутнулся вокруг ветви, на которой сидел, и сразу оказался сидящим на ней верхом.

«Мне так сроду не научиться», — завидуя, подумал Борис Арнольдович.

— Что, выспался? Отдохнул? — сплюнув вниз длинную тягучую слюну, гражданин с повязкой на нижней руке словно продолжил прерванный разговор. — А я — Мардарий, младший председатель. Недалеко живу. Главный тут.

«Младший главный!» — усмехнулся про себя Борис Арнольдович, а вслух сказал:

— Очень приятно познакомиться! А где, простите, население?

— Известно где, взрослые пасутся, общественный фонд формируют, дети — на учебе. Все при деле. Кто не работает — тот не ест. Кроме тебя, само собой. Но ты у нас навроде гостя…

— Почему навроде? — несколько обиделся Борис Арнольдович.

— Потому, — наставительно произнес Мардарий, — что гостей приглашают, а ты без приглашения явился.

— Ну, во-первых, гостей не обязательно надо приглашать, друзья приходят без всякого приглашения, а во-вторых, с каких это пор мы с вами на «ты»? — еще больше обиделся Борис Арнольдович и, пожалуй, переборщил, забыв собственную установку сперва изучить и понять специфику, а уж потом…

Хорошо, что Мардарий оказался покладистым начальником, впрочем, возможно, его так проинструктировали.

— Ладно-ладно, — сказал он примирительно, — не очень-то! Вообще — не обижайся. Ты же еще ничего не знаешь, а уже обижаешься. А между тем мы все здесь, на Острове, потомственные интеллигенты. Да. И ты, я вижу, интеллигент. Хотя, кажись, не потомственный.

«Ой, какой проницательный, собака, — поразился Борис Арнольдович молча, — я ведь еще о своей родословной здесь не распространялся…»

— Но если все поголовно — потомственные интеллигенты, — продолжал Мардарий менторски, — то как прикажешь отличать председателей от непредседателей?

— Вы же придумали повязки.

— Всего одно отличие?

— Господи, но если вы — потомственные интеллигенты, то зачем же вам обязательно отличаться и подчеркивать свои отличия?!

— Хммм… — хмыкнул Мардарий, — не знаю, как у вас на Материке, Полуострове или еще где, а у нас субординация между разными слоями населения — наипервейшее дело. За нарушение судят по всей строгости, как и за нарушение одиннадцатой… Ой! — тут Мардарий вдруг осекся.

«Ага! Значит, у них какая-то одиннадцатая есть. Статья, наверное, — моментально догадался Борис Арнольдович, тоже проницательный мужик, — и значит, Мардарий нечаянно об этом сболтнул…» Борис Арнольдович решил попытаться как-то затушевать оплошность младшего председателя, чтоб тот не переживал.

— Хорошо-хорошо! Спасибо вам, Мардарий, ммм… простите, как ваше отчество?

— Ну, это излишне! — Оказывается, руководящий обезьян даже умел смущаться и казаться трогательно-беззащитным. — Я моложе тебя, и отчество мне еще не полагается.

— Прекрасно. Стало быть, спасибо вам, Мардарий. Я ваши советы с благодарностью принимаю к сведению. Не соблаговолите ли еще о чем-нибудь меня проинформировать? Например, где сейчас Нинель, ей же оберпредседателем паек был обещан? Или неувязка какая?

— Ну-у, сразу «не соблаговолите ли…», — еще больше смутился Мардарий, — брось ты это, разговаривай нормально, только за рамки не выходи и все. С Нинелью действительно неувязка вышла. Пока один паек пришел. Завтра, думаю, оба придут. Тогда уж ей можно будет не ходить на пастбище. А что касается другой информации, так я прямо не знаю…

— Я тем более.

— Верно… Однако дело в том, что у меня еще нет относительно тебя конкретных полномочий.

Мардарий вдруг сделался каким-то немного несчастным, и Борису Арнольдовичу захотелось пожалеть его.

— На нет и суда нет. Давайте тогда просто посидим. Молча. Раз уж вам непременно нужно меня караулить, а говорить ничего нельзя.

— А как ты догадался, что я тебя караулю? А я тебя вовсе не караулю, подумаешь, больно надо мне тебя караулить, словно у меня других дел нет, а я, между прочим, за порядок в целом отвечаю, я, между прочим, могу вовсе на КПП уйти и там весь день просидеть!

Конечно же, младший председатель даже не двинулся с места.

— Что-то жарко становится… — непринужденно зевнул Борис Арнольдович. — У вас всегда, что ли, так жарко в полдень?

Он зевнул непринужденно, а сам уже и за такие нейтральные слова опасался. Черт знает, какие еще нелепости на Острове существуют.

— О да! — обрадовался Мардарий. — У нас всегда к полудню жара становится невыносимой, да еще снизу тяжелый болотный дух идет. Сейчас лучше всего подняться на верхние ярусы, там свежий ветерок и простор. Сейчас, чтоб ты знал, и на пастбищах прекратили кормежку. Отдыхают наверху. Балдеют. Кто книжки читает, кто устные стихи придумывает, кто музыку. А кто и просто спит, подставив благодатному ветерку сытое брюхо… Пошли тоже наверх?

У Бориса Арнольдовича прямо язык зачесался, но он удержался от вопросов. Уяснил накрепко — все ответы гораздо легче получить, не спрашивая, а умело ведя повествовательную речь. Он развел руками, дескать, рад бы наверх, да не знаю, что из этого получится, развел руками и чуть не сверзился в болото.

— Вот, — Борис Арнольдович судорожно улыбнулся, — а вы говорите — наверх…

— Конечно, — улыбка у Мардария была до ушей, впрочем, в этом мире каждый имел рот размером в два кулака, — ты бы хотел всего враз, а всего враз не бывает! Надо постепенно, не спеша, не стремясь добиться сразу многого. Неужели там у себя, не знаю, на Полуострове, не знаю, на Материке, никогда по деревьям не лазал? Ну, в детстве-то? Совсем, что ли, забыл, как это делается?

«Ага, ты тоже не прочь все разузнать, не задавая прямых вопросов. Хитрый Митрий. В смысле, Мардарий…»

— Да было, конечно, лазал. Но один раз полез и свалился. А потом два месяца на вытяжке да еще хромал с полгода. Какой-то сложный перелом. С тех пор, сами понимаете, интереса к этому делу более не возникало. Так что навык, можно считать, — нулевой. Да еще комплекс на этой почве. Не-е-т, уж лучше от жары мучиться, чем с переломанными костями валяться. У вас небось со здравоохранением не очень?

Насчет здравоохранения Мардарий пропустил мимо ушей. А может, и не услышал, увлеченный замыслом затащить Бориса Арнольдовича под небеси.

— Да пустяки, не дрейфь, я тебя подстрахую, вот ставь эту ногу сюда, этой ногой берись за ту ветку, подтягивайся!..

— Нет-нет. Да мне и не подтянуться, а вдруг пальцы раскроются. Впрочем, я, конечно, могу, пожалуйста, если вы настаиваете, но имейте в виду, Мардарий, если свалюсь, вам же потом головы не сносить.

— Ну, ты о моей голове не беспокойся! Моя голова — не твоего ума дело! Не воображай, будто ты для нас такая ценность, что за тебя могут наказать младшего председателя! — Это Мардарий счел нужным опять напомнить о субординации.

— Да мне плевать на ваши порядки! Я, в конце концов, не ваш подданный!

— Ррр, — сказал Мардарий.

И Борис Арнольдович увидел такие клыки, какие накануне видел у тигра.

— Ррразорву за такие слова… А ну, марш наверх!

— Подчиняюсь насилию…

И полез Борис Арнольдович в указанном направлении. Так или иначе этому нужно было учиться. Так или иначе.

— Конечно, вам хорошо, — ворчал он, поднимаясь, — у вас, конечно, и ноги, как руки, и руки, как ноги. Да еще хвост вон какой. Попробовали бы вы на земле за мной угнаться. Или, например, в море. Вплавь.

— Ничего, — доносилось снизу, это Мардарий следовал по пятам, готовый поймать Бориса Арнольдовича на лету и наверняка способный на это, — поживешь на Острове, и у тебя все будет. И хвост, и ноги, как руки, и мех по всему телу. Так что, может, и ты со временем выйдешь в младшие председатели. Или даже в оберы. Но для этого нужно уметь лазать по деревьям и прыгать с ветки на ветку. Зато уметь плавать, наоборот, не нужно. Потому, что это противоречит… Не скажу чему.

«Важно, что противоречит, — подумал Борис Арнольдович, — а что касается хвоста и меха, то это ты, друг, заливаешь…»

Действительно, принять всерьез слова насчет хвоста и прочего Борису Арнольдовичу тогда и в голову не пришло. Слишком это диким показалось. Гораздо дичее прочего. Но не дичей же параллельного мира?..

— Все. Дальше не пойду, хоть что со мной делайте, — сказал Борис Арнольдович, устраиваясь поудобней в обширной развилке, — дальше ветки слишком тонкие.

— Говоришь так, будто что-то понимаешь в ветках. Да ладно, для первого раза достаточно. Я же говорю, постепенно всему научишься, все трудности преодолеешь. Зато посмотри теперь, какая красота кругом!

Мардарий, балансируя, прошел по толстой ветке до того места, где она угрожающе прогибалась, качнулся два раза и непринужденно перемахнул на соседний фикус. Где улегся в таком же гамаке из прутьев, в каком переводил дух его подопечный.

Борис Арнольдович вытер с лица обильный пот, слегка приподнялся на своем ложе, что еще там, дескать, за красота, какая такая особая красота может быть на вашем обезьяньем острове, осмотрелся вокруг, и, как говорилось в старину, дух его занялся. Настолько то, что виделось с высоты, превосходило то, что виделось с нижнего яруса.

— Действительно, красиво, — похвалил Борис Арнольдович увиденное, и Мардарий опять заулыбался во весь значительный рот, словно имел какое-то личное отношение к сотворению обозреваемой панорамы, — действительно, зачаровывает… Насколько хватает глаз — тропическое буйство. Но где горы? Реки где? Нету, что ли?

— Все есть. И горы. И реки. Две реки. Все со временем увидишь.

Несколько минут они лежали молча. Твердые ветки давили, впивались в тело. Постоянно хотелось переменить позу. Зато Мардарий чувствовал себя, по-видимому, прекрасно. Даже временами казалось, что он вообще уснул. Но когда Борис Арнольдович переворачивался с боку на бок, а делал он это часто, младший председатель всякий раз открывал глаза и глядел вопросительно-строго. Вероятно, если бы ему хотелось выяснить тайные намерения подопечного, он бы легко притворился спящим и подсматривал. Но, судя по всему, Мардарий лишь хотел удержать подопечного от неправильных действий, давал понять ему, гляди, мол, я сохраняю бдительность, не лезь на рожон. Что, конечно, было вполне благородно с его стороны. Борис Арнольдович это прекрасно сознавал, а все равно, помимо собственной воли, раздражался.

— Да отдыхайте спокойно, Мардарий! Я при всем желании никуда не сбегу! Я даже не представляю, как буду самостоятельно вниз спускаться, не то что совершать побег. Вам, возможно, вертолет вызывать придется.

На слово «вертолет» Мардарий не прореагировал никак. Неясным осталось, знает он его или не знает.

— Так что не убегу, не бойтесь!

— Вот еще, — хмыкнул младший председатель, — стану я бояться!

И он демонстративно отвернулся от Бориса Арнольдовича, хотя каждый раз напрягался весь, едва слышал какое-нибудь шевеление.

Наконец Борис Арнольдович нашел удобное положение. Пристроился так, что нигде ничего больше не давило, и расслабился, не рискуя свалиться вниз. Но стоило ему расслабиться, как в голову полезли тоскливые мысли.

Борис Арнольдович стал с тоской думать о Наташе, детях, он даже о некогда постылой работе стал думать с каким-то неведомым раньше умилением, даже об обскакавшем его сокурснике Алексее Николаевиче стал думать с нарастающим умилением и до того доумилялся, что из-под плотно закрытых век вдруг опять хлынули слезы. Борис Арнольдович заплакал третий раз за одни сутки после того, как не делал ничего подобного много лет!

Он плакал и чувствовал, как накопившаяся в горле горечь разбавляется обильными слезами и становится легко дышать, словно только что родился на свет. Он плакал, а младший председатель Мардарий, приподнявшись на локте, смотрел участливо и ничего не говорил…

Слезы кончились так же внезапно, как и появились. Горечь в горле не исчезла совсем, а лишь притаилась до следующего раза. Но, странно, теперь Борису Арнольдовичу казалось, что он не вчера попал на Остров, а уже давно.

— Кончай, Арнольдыч, чего ты! Брось! — решил-таки подать голос Мардарий. — Надо как-нибудь терпеть! Может, и у нас привыкнешь! Понравится еще. Хрен ли тебе в твоем Полуострове. Ну, или в Материке. Понимаю, конечно, семья, друзья, родина, словом… Будет у тебя новая родина на нашем Острове! Будет! Раз так вышло, не вешаться же теперь на лиане? Вот увидишь, у нас лучше! А может, еще вернешься как-нибудь. Веселей гляди!..

— Да уже все, Мардарий, успокоился я, спасибо на добром слове, больше не буду, расслабился, и сразу, видишь, накатило. Нелегко все это… А я, чтоб ты знал, не с Материка, не с Полуострова, а совсем из другого места.

— Неужто с другой планеты?!

— Можно считать, что с другой. И конечно, жена там. Дети. Во-о-т… Ых-хы-хы…

— Понимаю… Хотя я, конечно, пока холостой. А все одно…

Мардарий то ли не заметил, что Борис Арнольдович нечаянно сказал ему «ты», то ли сделал вид, что не заметил.

— А вообще, если тебя интересуют и остальные вопросы, так что ж, мне скрывать нечего — мясо мы на своей планете едим, одежду, помимо этой набедренной повязки, носим всевозможную. И я, признаться, очень неуютно чувствую себя без штанов, хотя они, если разобраться, предназначены для защиты от холода, а больше ни для чего. И к техническому прогрессу мы относимся в основном положительно. Хотя есть, конечно, у нас и ненавистники прогресса. Правда, я лично не мог к ним относиться всерьез. Всегда мне казалось, что они придуриваются. Теперь-то я, кажется, начинаю кое-что понимать…

— Ммда… — промычал Мардарий, — спасибо конечно, Арнольдыч, за откровенность. Прямо и не знаю, как реагировать… А, ладно! Чтоб ты не думал, будто все председатели — надзиратели. Злыдни. Может, большинство и злыдни. Но что мне большинство. Я сам по себе. У меня своя голова на плечах. Конечно, приходится подчиняться, лицемерить, по-волчьи, как говорится, выть, участвовать в разных делах. Сам понимаешь, иначе можно не только из председателей загреметь, но и вообще…

Короче, раз ты со мной откровенно и по-человечески, то и я с тобой так же. Я тебя никогда не продам! У Мардария еще не вся совесть в челюсти ушла, так-то! Ты мне вообще с первого взгляда понравился. Я тебя полюбил, можно сказать. А у меня глаз — ватерпас. Это тебе каждый скажет. Я любого нарушителя одиннадцатой заповеди насквозь вижу. Словом, так — давай на «ты». В конце концов, ты меня старше. Так запросто и говори. Если, конечно, посторонних поблизости нет. При посторонних-то сам понимаешь. Дрянь народишко. Сразу Порфироносному донесут. Или еще выше. Хотя, конечно, есть люди стоящие. Это учти. Нинель твоя, к примеру. Думаешь, я не знаю, куда она сегодня утром бегала? Знаю, видел. Я ее видел, а она меня — нет. По идее — обязан доложить. Сход на землю без достаточно уважительной причины. И надо бы доложить, потому что могли быть и другие свидетели. Тут кто вперед. А мне жалко. Лизка и Калька с кем тогда останутся? У них и так отец погиб…

Рискую, конечно. А кто не рискует? Все под Богом ходим. Ммда… Еще вот Самуила Ивановича уважаю. Очень умный старичок. Ветеран. Хоть и очень рассеянный, безответственный. По отношению к себе, в первую очередь. Никакой осторожности. Болтает вслух то, что не следует болтать. Ладно Нинель одергивает. А я уж боюсь близко находиться. Боюсь услышать что-нибудь недозволенное. Тогда ведь мне придется решать с ним вопрос. А то со мной решат.

Ну и еще одного уважаю. Маэстро Фогель его зовут. Музыкант. Талантливый страшно! Вот, знаешь, все мы, конечно, на нашем Острове потомственные интеллигенты. Но Фогель с Самуилом Ивановичем — в сто раз интеллигентней нас всех. Не сомневаюсь, что Порфирию Абдрахмановичу и самому Генеральному до этих людей, как до Луны.

Само собой, ни с Фогелем, ни с Самуилом Ивановичем, ни с Нинелью я так, как с тобой сейчас, никогда не говорил и не буду. Понимаешь, с этими людьми хорошо в каком-нибудь парламенте заседать, но не в джунглях политкружки организовывать. В случае чего, они все выложат. И даже обидеться на них не сможешь, ну, не из того материала народ, что поделаешь!

И конечно, ни твоя Нинель, ни Самуил Иванович, ни Фогель не знают, что я о них в действительности думаю. Сам не раз слышал, как они ведут подрывные разговоры. Дескать, Мардарий такой, Мардарий сякой. Оно, конечно, хорошо, но, с другой стороны, и грустно. И вот ведь что любопытно, такие умные, а в председателях не разбираются. Не понимают особых линий поведения. Порфироносного боятся, но уважают. Меня боятся и презирают. Э-эх…

Небось думаешь сейчас, что это он так разговорился, этот младший председатель, на откровенность вызывает, душу распахивает и хочет, чтобы ты тоже… Небось думаешь, кто бы другой был, постарше званием. А эти младшие только и смотрят, как бы выслужиться, кого бы разоблачить? В общем, это так. Но я и без тебя выслужусь. Потому что не делаю ошибок. И даже сейчас ничем не рискую. Ты не можешь причинить мне вреда.

Конечно, правильней было бы подождать, присмотреться к тебе хорошенько, что ты за птица. Потом уж начинать вербовать тебя в свои ряды. Но, во-первых, глаз-ватерпас, а во-вторых, никаких рядов нет, Арнольдыч. Увы. Есть лишь разнообразные мысли, но нет никаких дел. А поговорить по душам иной раз знаешь как охота. Знаешь?

В общем, так. Многого не обещаю. Но чем смогу — помогу. Не сомневайся. Помни обо мне. И вот еще что: начнет тебе Порфироносный вопросы задавать, ну те, на которые ты мне только что отвечал, не дожидаясь, пока спрошу, — ничего не сочиняй, чтобы не запутаться. Только одно: когда скажешь, что к техническому прогрессу вы там у себя относитесь положительно, но есть и у вас ненавистники прогресса, то скажи, что ты тоже из их числа. Вот. Это очень серьезно. И все. Мы с тобой ни о чем не говорили. Только о погоде и природе. О том, что к полудню на нижних ярусах джунглей становится совершенно нечем дышать. Но на верхних ярусах воздух прекрасен и свеж, как поцелуй ангела. Понял?

— Так точно! — шутливо гаркнул Борис Арнольдович, хотя, честно сказать, понял не все. Гораздо меньше, чем было сказано. Но понял, как ему показалось, главное — Мардарий вовсе не прост, с ним стоит общаться, стоит прислушиваться к его словам, парень молодой, и дух у него мятежный. Если не лицемерит, но, похоже, не лицемерит, ведь не только у него глаз-ватерпас.

И многое еще продолжало оставаться в полном тумане: устройство этого четверорукого общества, его происхождение, эволюция. Ведь как-то эти сумчатые должны быть связаны с прямоходящими. Вот и Мардарий ни словом об этом не обмолвился. Хотя выглядел очень искренним и порой даже страстным. Язык чесался от желания расспрашивать и расспрашивать, но Борис Арнольдович держал его за зубами крепко. Не форсировать, главное, не форсировать! Вон сколько и так получено информации за неполные сутки. В конце концов, если дверь в параллельный мир еще раз откроется для Бориса Арнольдовича, то она выберет для этого время сама.

Тоска по родному миру опять была далеко, зато появилось совершенно новое чувство, если можно так выразиться, представительства. Как будто Борис Арнольдович является не просто потерпевшим бедствие маленьким одиноким человеком, а представителем своего человечества в чужом пространстве-времени, уполномоченным не спеша изучать его, понять как можно больше.

— Ого, солнце-то вон где! — спохватился вдруг Мардарий. — День мигом пролетел, скоро люди начнут с пастбища возвращаться, мне на посту надо быть, взносы в общественный фонд собирать, ты тоже небось уже проголодался?..

Борис Арнольдович прислушался к событиям, происходящим в его неплохо отлаженном организме, и действительно услышал голодные сигналы, правда, пока не очень сильные. Он почувствовал, что не отказался бы сейчас от горохового супа или бутерброда с колбасой и кофе, или от двух с половиной порций пельменей с уксусом и горчицей. От пельменей уже была прямая дорога к местным не то огурцам, не то бананам, которые, очевидно, так и не имели никакого специального названия. Плоды, и все. И воспоминание о плодах оказалось скорее приятным, чем неприятным. То есть ни организм, ни то, что принято называть душой, не возражали против основного на Острове продукта питания.

— Сиди пока тут, — сделался деловитым Мардарий, — я сгоняю на низ, поищу кого-нибудь, поможем тебе спуститься. Спускаться же труднее. Так что сиди и не рыпайся.

А Борис Арнольдович, признаться, как раз собирался. Рыпаться. Не трус же он в конце концов. Но послушался.

Быстрый, ловкий младший председатель стал стремительно удаляться, и все его пять конечностей работали непринужденно, как бы совсем без усилий. Только голубая повязка мелькала среди зарослей, пока не исчезла из виду. И остался Борис Арнольдович на дереве один-одинешенек. Живо представилось, как бы это было, если бы к нему никого не прикрепили. Как бы он проснулся, а вокруг одни джунгли. Да пустые гнезда. И ничего не известно. Где все? Может, вообще куда-то мигрировали. И сидеть бы Борису Арнольдовичу целый день в коконе, задыхаясь от тропической духоты и зноя, ужасаясь от всяких звуков, а также предчувствий и мыслей.

Нет, хорошо, что к нему прикрепили Мардария. Причем именно Мардария. Все-таки он парень с понятиями. Вообще, неплохой парень. Надо с ним дружить.

Где-то в отдалении треснул сучок. Потом еще. Но уже ближе. Кто-то приближался, как говорится, не разбирая дороги, в смысле, не заботясь о том, чтобы каждая опора, на которую ставится рука или нога, была надежной. Потому что опор много. Пять штук…

Наконец среди веток показались Мардарий и еще какой-то малорослый тип. Тип этот был неуклюж и неловок, поэтому приближались они медленно, младший председатель то и дело оглядывался, поджидая попутчика, что-то говорил ему, видимо, торопил и подбадривал, да еще ругал за неповоротливость.

«Мне хотя бы так когда-нибудь научиться», — думал Борис Арнольдович, наблюдая за неуклюжим.

— Вот, это и есть тот самый Фогель, о котором я тебе рассказывал! — сообщил Мардарий жизнерадостно. — Ленивый и неповоротливый, собака, как и все освобожденные. Гордость человечества, мать его, музыкант, композитор, наверняка вечером тебя, Арнольдыч, потянут на его очередной концерт. Мы же без классической музыки неделю прожить не можем. Ага. А этот что ни сочинит — все классика. Нам бы так жить! Кормежку получает, как и я, из общественного фонда, да еще фанаты во время концертов кидают, кто сколько может. Порой отрывают от себя. А этот зажирел, едва ползает. Но другого-то помощника в это время не найти, днем одни освобожденные в Городе да начальство, так что не обессудь, Арнольдыч, хоть этого пригнал.

И, понизив голос, чтобы сам приближающийся сзади Фогель не слыхал, Мардарий добавил проникновенно:

— По-моему, он — гений. Страшно горжусь знакомством с ним. А приходится вот так себя вести…

Тут-то Фогель приблизился наконец вплотную.

— Здравствуйте! — как-то особенно учтиво поздоровался он, словно бы снял несуществующий котелок. — Очень рад с вами познакомиться. Уже наслышан о вас. Весьма приятно видеть человека, еще не успевшего превратиться в обезьяну. Весьма приятно. Рад, что могу быть хоть в чем-то полезен уважаемому Борису Арнольдовичу…

— Я тоже рад, я тоже много о вас слышал! — попытался ответно расшаркаться Борис Арнольдович.

Он ничего не понимал в музыке, ему было очень неловко, поскольку чувствовалась потребность как-нибудь ненавязчиво показать свою осведомленность, а необходимые слова не шли.

— Ладно, поехали вниз, хватит болтать! — выручил младший председатель и первым подставил плечо. Его примеру поспешно последовал Фогель. Борису Арнольдовичу осталось лишь опереться на эти такие разные плечи.

Спуск вниз занял всего несколько мгновений. Снова Борис Арнольдович очутился на знакомой ветке у входа в свою временную квартиру. Можно было бы сразу залезть внутрь и полежать, но Борис Арнольдович решил не расслабляться, а, сидя снаружи, дожидаться возвращения Нинели. Чтобы тем самым сделать ей приятное. С чего возникло такое желание, он себя спросить забыл.

— Надеюсь видеть вас сегодня на концерте! — Фогель будто снова приподнял котелок.

— Непременно!

Маэстро поскакал восвояси, а Борис Арнольдович смотрел ему вслед и думал, что с удовольствием побывал бы на концерте, что ему весьма любопытно не столько послушать сумчатого и четверорукого гения, сколько посмотреть, как это все может выглядеть в условиях первобытного леса. Но кто его доставит на этот концерт — вот в чем вопрос.

— И мне пора на пост, — сказал Мардарий, глядя вслед удаляющемуся музыканту. — Тоже бы, конечно, не отказался послушать Фогеля, но не смогу сегодня. Служба. Да еще надо рапорт сочинять. О наших с тобой разговорах. Со всеми подробностями. В четырех экземплярах. Уж не обессудь, но обязан про тебя что-нибудь пакостное написать непременно. Такой жанр. Не обессудь. Напишу, что ты опасный тип, себе на уме, хотя и прикидываешься простаком… Напишу, что, по моим наблюдениям, имеешь тайное намерение вызнать все наши особенности и скрыться. Понимаешь, писать, будто ты ничего подобного и в мыслях не держишь, глупо. Все равно не поверят. Стало быть, надзор за тобой ослабевать нипочем не должен. Чтобы, значит, мне и в дальнейшем поручили это дело. Лучше ведь, если я за тобой стану надзирать, чем другой кто. Верно?

— Верно, — согласился Борис Арнольдович без колебаний.

— Все надо предусмотреть. Я так думаю: если ты действительно надумаешь бежать, а ты все равно рано или поздно обязательно надумаешь, то беги. Получится — хорошо. Сорвется — что ж. Надо быть готовым и к этому. Тебя тогда все равно не спасти. А я скажу, мол, предупреждал, чувствовал.

— Ну, ты мудрец, Мардарий!

— Еще бы не мудрец, конечно, мудрец! — ответил тот, наверняка уловив иронию, но не оценив ее.

— Слушай, сейчас появятся все. Нинель, Самуил Иванович, ребята его. Станут спрашивать, как день провел? Про тебя что сказать? Или — ничего? Может, я твоего надзора вовсе не должен был заметить?

— Рассказывай все. Гласный надзор, чего там. Но, конечно, сам понимаешь. Верю тебе. Ругай меня, но не очень усердствуй. Не испытывай слабых душ. Жюль и Роберт — племянники Самуила Ивановича. Он им после того, как родителей уличили в нарушении одиннадцатой заповеди, заместо отца. А все равно я с ними еще не совсем разобрался. Ой, ладно, я уже опаздываю!

Мардарий хлопнул Бориса Арнольдовича по спине и исчез. А Борис Арнольдович расположился поудобней и стал поджидать свою благодетельницу, стал размышлять об увиденном и услышанном за день. Мысль о родном мире только мелькнула в голове и сразу была оттеснена более насущными мыслями. Возвращение домой, наконец-то это стало совершенно ясным, не относилось к числу первоочередных дел.

Вдруг откуда ни возьмись появились на соседнем дереве две маленькие шустрые обезьянки, о существовании которых Борис Арнольдович уже почти забыл. Да что от него требовать, он в этой обстановке о своих родных детях почти забыл.

Сперва, появившись, девчонки, а уж и сам Борис Арнольдович незаметно для себя стал обезьяньих детенышей так называть, забились в свое гнездо и оттуда подглядывали за пришельцем, хихикая, словом, вели себя так же, как и накануне. Но потом любопытство взяло верх, и они стали выскакивать из кокона. То одна, то другая. Выскочит, прыгнет с ветки на ветку, озорно глянет на страшноватого дядьку в набедренной повязке и обратно.

А Борис Арнольдович делал лицо равнодушное-равнодушное, изо всех сил изображал, будто совсем не видит детей. Это он их спугнуть боялся.

Они, само собой, смелели, демонстрировали друг перед дружкой свою удаль, все ближе от Бориса Арнольдовича пробегая, порой даже задевая его своими длинными потешными хвостиками. Все это напоминало охоту старого кота за несмышлеными мышками, хотя, конечно, у Бориса Арнольдовича и в мыслях не было обижать Нинелиных детей. Как и любых других детей. Наоборот, он мечтал с ними подружиться, хотел, чтобы они перестали дичиться и поскорее признали его своим. И он продолжал лениво смотреть вдаль, даже иногда нарочито позевывать, довольно фальшиво изображая глубокое и неизменное равнодушие.

В конце концов Калерии и Елизавете, то есть Кальке и Лизке, надоело просто так носиться мимо жутковатого и, наверное, по обезьяньим меркам, звероватого гостя. Они стали дергать его то за ухо, то за нос. За свешивающуюся вниз ногу дергать, конечно, опасались, думали, чудаки, вдруг схватит. А все равно Борис Арнольдович сидел как истукан.

— А тебя как зовут? — наконец не выдержала одна обезьянка.

Борис Арнольдович только этого и ждал.

— А никак! — интригующе ответил он.

— Хи-хи! — сказала та, что спрашивала, а другая: — Так не бывает!

— Еще как бывает! — стоял на своем Борис Арнольдович. — Зверей как зовут? Или птичек?

— Значит, ты — зверь? — В голосе косоглазенькой послышалось явное разочарование.

«Ага, это, должно быть, Лиза… Старшая…» — вспомнил Борис Арнольдович.

— А вы, что ли, всех зверей не любите? — уклонился он от ответа.

— Всех! Они же кусачие! А змеи еще даже ядовитые! Ф-фу!

— Тигр нашего папу съел, вот!

— Ну, звери, как и люди, как и обезьяны, бывают разные, — затеял просвещать несмышленышей Борис Арнольдович, как-то совсем позабыв о рамках допустимого, — вы, например, знаете, что можно взять маленького звереныша, вырастить его в своем гнезде, и он потом на всю жизнь останется самым верным другом для того, кто его вырастил? А кусать никого не будет. Знаете?

— Не-е-т, — хором протянули девчонки, и стало ясно, что идея о приручении зверей их никогда не посещала.

Тут Борис Арнольдович воодушевился, хотел было конкретизировать свою мысль известными ему трогательными историями из жизни юннатов, но тут невпопад спросила младшая из обезьянок, Калерия:

— Значит, тебе нашего папу не жалко? Значит, тебе только тигров жалко, что они всех съедают и у них потом в животе бурчит?

Тут Борис Арнольдович понял, как некстати пришлась его идея об одомашнивании диких животных. На какую неподготовленную почву упало это семя. Он хотел исправить оплошность, заговорил горячо, как ему жалко и папу, и всех прочих несчастных, но было поздно. Дети потеряли к нему интерес, причем, как оказалось, навсегда. Они перестали его дичиться и сделались просто-напросто равнодушными. Будто Бориса Арнольдовича и нет.

Позже обезьянки стали взрослыми и многое поняли, но отношения своего к Борису Арнольдовичу не переменили. Да и он после нескольких попыток оправдаться отказался от этой затеи. Как говорится, насильно мил не будешь.

Итак, Калерия и Елизавета потеряли интерес к будущему отчиму, хотя, конечно, в тот момент еще вряд ли кто мог предполагать, что Борису Арнольдовичу в не столь отдаленном будущем уготована роль обезьяньего отчима, он хотел еще повыспросить у детей о школе, но те больше не стали с ним разговаривать, сперва забились в свой детский кокон и о чем-то долго шушукались, а потом отправились куда-то, не сказав ни слова.

И вновь Борис Арнольдович остался один. Осмысливать происшедшее. Досадовать, что вот опять вышел за неведомые рамки, влез туда, куда нельзя было влезать, то есть затеял разговор с детьми об одомашнивании животных, а тема эта, по всей видимости, одна из нежелательных. Как же много на Острове нежелательных тем. Вернее, тем, на которые могут вслух рассуждать лишь посвященные и уполномоченные. Черт ногу сломит. Так и попадаешь впросак, совсем ничего такого не подозревая.

Солнце между тем уже садилось. Стали возвращаться с пастбища первые горожане. Группами, семьями и поодиночке. Оказалось, что обезьян в Городе неимоверное количество.

По-видимому, уже все были наслышаны о появлении на Острове какого-то экзотического Бориса Арнольдовича, и всем хотелось посмотреть на него Вероятно, в обезьяньем обществе тоже было плоховато с чудесами. Словом, возвращавшиеся с дневной кормежки выбирали такой путь, чтобы не миновать дива. Представить только — тысячи и тысячи огромных сумчатых двигались мимо Бориса Арнольдовича и крайне бесцеремонно его разглядывали. Потомственные интеллигенты. Надо ж придумать такое…

В какой-то момент Борису Арнольдовичу сделалось вдруг так неловко, что хоть кричи. Он взял да и юркнул в кокон. Пересидеть, да и все. Но тут же обратно вылез. Понял, что поступок, который по слабодушию хотел совершить, его бы не украсил. Одни бы стали тогда думать, что все пришельцы такие робкие, другие — что все пришельцы слишком гордые. Да он бы и себя лишил информации. Например, о количестве аборигенов.

В итоге Борис Арнольдович решил, что бы там ни случилось, сидеть на своей ветке с максимальной невозмутимостью, сидеть так, пока не явится наконец Нинель. Или Мардарий с указаниями. И вот он сперва отвешивал непрерывные поклоны движущемуся мимо населению, а население двигалось чуть ли не по голове, раскачивало ветку, на которой он находился, грозя ее сломать.

Довольно быстро шея у Бориса Арнольдовича устала, он стал кланяться реже, только группам не менее десяти голов, а потом и вообще прекратил это занятие. Еще подумают, что дрессировка такая. Вдруг вспомнился виденный давным-давно арктический медведь, без устали мотающий головой в своей ужасной клетке.

Так Борис Арнольдович и сидел истуканом, пока не пришли с пастбища Нинель, Самуил Иванович и другие соседи. Почти самыми последними. Когда солнце окончательно скрылось и наступили сумерки. Они пришли верхними ярусами, им ведь не надо было специально менять курс, чтобы поглазеть на пришельца, они словно свалились на голову, так что Борис Арнольдович сперва испугался и только потом обрадовался.

Соседи поздоровались с ним за руку и заспешили по своим коконам, они все говорили о намеченном на вечер культурно-массовом мероприятии, называя его то концертом, то прослушиванием, находились в праздничном состоянии духа, исчезали со словами: «До встречи там!»

Возбуждена была предстоящим и Нинель.

— Проголодались? — Она примостилась рядом с Борисом Арнольдовичем, ее кожистая сумка на животе сильно отвисала.

— Мне прямо неудобно, — замялся Борис Арнольдович, — сказали же, что мы оба будем питаться из общественного фонда…

— Так это и есть из общественного, — успокоила Нинель, — я уже на вас получила. А вы что думали, кто-то другой должен приносить?

— Нет, ну я не знаю… Ладно, раз так…

И Борис Арнольдович принялся поглощать универсальные плоды с большим аппетитом.

Нинель позвала детей, и они сразу появились откуда ни возьмись, не заставили приглашать себя дважды, схватили из материной сумки по «огурцу» или по два, но не сели ужинать, как подобает, вместе со взрослыми, молча и чинно, а сиганули на два яруса выше.

— Эй, вы чего? — удивилась мать.

— Да мы лучше здесь, мам! — отозвались они хором.

— Но вы же должны мне рассказать, как прошел день в школе!

— Да все нормально, мам, все как обычно, да мы потом расскажем, мам!

И Нинель оставила детей в покое.

— Не привыкли еще, — объяснила она Борису Арнольдовичу, а заодно и себе.

Борис Арнольдович хотел сам раскрыть ситуацию, но отчего-то не решился это сделать.

— Пастбище нам в этом сезоне далековато отвели, — вздохнула Нинель, — как говорится, у самого синего моря. Но если бы оно было в другом месте, что вчера сталось бы с вами?

— Это верно, век буду за вас…

— Ладно-ладно, давайте лучше выкладывайте, чем занимались, если, конечно, вас не просили об этом молчать.

— О, сегодня я имел удовольствие познакомиться с самим Мардарием. И целый день он меня караулил, гласный надзор за мной вел. А раз гласный — значит, могу рассказывать. Целый день мы с ним беседовали о том о сем. По-моему, примитивный тип. Но опасный. Карьерист. Мать родную продаст, чтобы поскорее напялить люминесцентную повязку оберпредседателя.

— Мне вы, конечно, можете доверять, — перебила Нинель, — но вообще-то такие слова о председателях лучше не произносить вслух. В какой бы то ни было компании. Очень вам советую. А что касается Мардария — то с ним, мне кажется, не все так просто. Но-моему, это человек с двойным дном. С одной стороны, конечно, служака, и у начальства нет никакого основания не ценить его в этом качестве. Если ничего непредвиденного не случится, повязка оберпредседателя от него, конечно, не уйдет. А может, и более высокий пост. Поскольку, даже если говорить о том, что на виду, Мардарий хоть и дурак, а умный. Но, с другой стороны, если говорить о том, что не совсем на виду, то иногда происходят вещи труднообъяснимые. Иногда Мардарий упускает явный шанс моментально прославиться и возвыситься. По пустякам он спуску никому не дает, чуть что — кричит и пугает, а серьезных вещей не видит. Вот сегодня утром я бегала за вашими доспехами, вечером, сами понимаете, нужно рюкзак тащить. Так вот он меня явно видел. Однако нарушение не пресек, а, кажется, более всего был озабочен тем, чтобы я его не заметила. Раньше в подобных случаях я даже думала, что он надеется через меня какую-то банду нарушителей традиций вычислить. Думала так и посмеивалась. Хотя, конечно, смешного мало. Теперь же мне чаще кажется, что Мардарий всех нас, наоборот, оберегает. Вот уже несколько месяцев никого в округе не отдавали на съедение за нарушение одиннадцатой заповеди. За исключением одного мужчины, сумасшедшего, который бросился на Порфирия Абдрахмановича. Того уж никак нельзя было спасти. А в других местах Города что происходит! Получается, мы здесь все образцовые? Да нет, конечно! Хотя Мардарий начальству именно это внушает. Мол, он нас так воспитывает, мол, его заслуга. И набирает очки! Вот хитрец! А вы говорите, примитивный тип…

— Ммда, действительно. — сказал Борис Арнольдович и почесал затылок. — Я думаю, нам лучше делать вид, будто мы никаких странностей за нашим Мардарием не замечаем. Он за нами не замечает, мы — за ним. Его не подведем — себя не подведем…

— Вы делаете успехи! — обрадовалась Нинель. — Наверное, у вас тоже есть опыт двойной жизни, а? Признавайтесь! Как там, в вашем параллельном мире, есть нужда скрыть иной раз истинные убеждения?

Они понимающе рассмеялись.

— А еще я сегодня познакомился с музыкантом Фогелем. Знаете такого?

— Ах! — воскликнула Нинель, сразу преобразившись. — Ах, вы еще спрашиваете!

Эти манерные «ахи», да еще в обезьяньем исполнении были так непередаваемо пародийны, что Борису Арнольдовичу стоило больших усилий сохранить серьезное выражение лица.

— Как же вам удалось познакомиться с этим удивительным человеком?

— Да все Мардарий. Я с верхних ярусов спускаться опасался, сами понимаете, пока освоюсь. Так он маэстро Фогеля на помощь пригласил. Никого больше в Городе не было.

— Ну этот Мардарий! Конечно, все логично. И тем не менее, Фогеля позвать на помощь! Непостижимо! Ведь понимаете, что музыканту пуще глаза надо беречь пальцы, а после такой тяжкой работы что за пальцы?! Кстати, маэстро о сегодняшнем прослушивании ничего не говорил?

— Говорил, как же! И меня приглашал. Только вот я не знаю…

— И раздумывать нечего! — перебила Бориса Арнольдовича Нинель. — Даже не сомневайтесь. Тем более что все культурно-массовые мероприятия у нас обязательны.

— Но как я туда…

— Обязательно! Понимаете! Кто же откажется… Самуил Иванови-ич! — вскричала Нинель. — Надеюсь, ваши мальчики не оставят Бориса Арнольдовича, пока он еще не выучился самостоятельно передвигаться?

— Не оставим! — отозвались с готовностью «мальчики».

— Ну тогда, конечно, — развел руками Борис Арнольдович, — тогда давайте собираться.

Однако последнее слово он сказал зря. Потому что ни украшений, ни нарядов у обезьян, как оказалось, не было. Ну, абсолютно никаких! И все сборы ограничились тем, что друзья-соседи сгрудились возле Нинелиного кокона, пригладили буйную растительность на головах и лицах да и тронулись в путь. Роберт и Жюль привычно подхватили Бориса Арнольдовича под руки и потащили туда, где, по-видимому, все происходило. Как и накануне, Самуил Иванович и Нинель следовали несколько поодаль.

— И часто у вас такие концерты? — полюбопытствовал Борис Арнольдович.

Ему-то что, он ехал пассажиром и мог вести досужие разговоры, не напрягаясь.

— У нас… хык… каждый вечер… хык… какое-нибудь мероприятие… хык… — в три прыжка пояснил Роберт.

— У нас же… хык… культура — первое дело, — дополнил его Жюль.

— Точнее, второе… хык… после питания, — уточнил Роберт.

Так, непринужденно беседуя на светские темы, они и достигли концертной площадки. Во всяком случае, ничего похожего на зал не было. А был закрепленный на фикусе рояль, да Велосипед над головой, больше напоминающий землечерпалку, да Луна немножко сбоку.

Борис Арнольдович и Нинель расположились на удобной толстой ветке, соседи заняли места прямо над ними, а публика все прибывала и прибывала, и скоро она сидела так же густо, как сидят вороны и галки на стрелах башенных кранов поздней осенью.

— У нас каждый вечер большие культурные события, — вполголоса поясняла Нинель, близко наклонившись к Борису Арнольдовичу, — вчера мы, правда, пропустили диспут на тему «Посещал ли Христос Остров», но впредь, надеюсь, этого не будет. Как не было раньше. Сегодня — концерт маэстро Фогеля. Прослушивание нового произведения. Завтра — турнир поэтов. Кто победит — станет освобожденным поэтом, он перейдет от устных стихов к письменным, ему выдадут бумагу и поставят на довольствие… Ой, простите, начинается!

И точно. Маэстро появился из своего кокона, единственного на всем обозримом пространстве. Публика встретила кумира овацией, не смолкавшей, пока сам маэстро не прекратил ее жестом. Он пробрался к инструменту, встал возле него, близоруко прищурился, отыскивая кого-то среди слушателей. Борис Арнольдович подумал, кого это Фогель ищет, оказалось — его.

— Друзья! — сказал Фогель. — Сегодня среди нас присутствует пришелец из иной жизни. И этот концерт я посвящаю ему. А в его лице, в лице нашего дорогого Бориса Арнольдовича, и всему его человечеству. Я не знаю, откуда занесло к нам нашего дорогого гостя. С Полуострова ли, с Материка ли, с другой ли планеты. В конце концов, не важно. Потому что — да здравствуют добрые отношения всех обитаемых миров, где бы они ни находились!

Публика опять разразилась аплодисментами, многие поворачивали лица к Борису Арнольдовичу, улыбались ему, но некоторые не поворачивали и не улыбались. Тем более не хлопали. А сидели, каменно застыв.

— Он совсем себя не бережет! — шепнула Нинель. — Хоть бы подумал о своем даре. Нельзя же так высказываться при всех. Возможно, ему кажется, что в его словах нет ничего такого. Но ведь это смотря как повернуть!

«Неужели все, кто не аплодирует и не улыбается, доносчики? — подумал Борис Арнольдович. — Нет, не может быть. Просто люди хотят иметь возможность при случае сказать: „Я ни при чем, я не улыбался“. Можно ли за это осуждать?»

Он хотел поделиться своими соображениями с Нинелью, но тут маэстро вновь прекратил шум выверенным жестом.

— «Симфония дружбы», — объявил он, — исполняется впервые. Часть первая.

И длинные пальцы ударили по клавишам:

— Буммм, пара-пара-буммм, пара-пара-бум-бум-бу-бум…

«Такую музыку я определенно где-то слышал, — подумал Борис Арнольдович. — Однако заявлять об этом во всеуслышание, конечно, не стоит», — подумал он еще.

Музыка звучала себе и звучала, лилась да лилась, судя по всему, маэстро Фогель настроился на дальний музыкальный путь, и одному Богу было известно, где классик в данный момент находится, в какой точке мироздания или даже за пределами оного, коих, как известно, вообще нет.

Под конец у Бориса Арнольдовича зверски разболелась шея. Но оказалось, что была прослушана лишь первая часть многочастевого произведения.

— Браво! Бис! — кричала благодарная публика, кидая музыканту его честно заработанный доппаек.

— Киньте, киньте и вы! — зашептала Нинель, толкая в ладонь Борису Арнольдовичу огромный плод. — Ему будет приятно!

— Да ну, — попытался воспротивиться Борис Арнольдович, — цветы бы, другое дело. А то — корм!

— Много вы понимаете! Делайте, что говорю, и не спорьте! Какая польза от цветов, скажете тоже…

Борис Арнольдович хотел возразить, дескать, от цветов та же самая польза, что и от музыки, но не стал. Сделал, как велели.

Фогель ловко поймал кинутый Борисом Арнольдовичем плод, прижал его к мохнатой впалой груди, низко поклонился. И еще послал воздушный поцелуй. Но это скорее Нинели, нежели Борису Арнольдовичу.

Публика стала расходиться. И было видно, что многим расходиться не хочется, а хочется продолжать этот праздник искусства, словно праздник можно длить и длить бесконечно.

— После концертов Фогеля у меня всегда такое ощущение, будто стоит подпрыгнуть, и полечу, аки птица… — с этими словами Нинель действительно сделала головокружительный кульбит, сиганула метров на двенадцать, сопроводив этот полет не то четверным, не то пятерным сальто.

— Ого! — восторженно воскликнул Борис Арнольдович. — Мне так никогда в жизни не научиться!

— Ничего, научитесь, — подбодрила его Нинель, — всему научитесь, какие ваши годы… А правда, какие?

— Тридцать исполнилось.

— Ну я же говорю! Зато я — старуха. Мне — тридцать один. Вообще, женщины не любят распространяться о своем возрасте. Но я в эти дамские игры не играю…

Домой возвращались прежним порядком. Впереди Жюль и Роберт несли Бориса Арнольдовича, сзади Самуил Иванович с Нинелью двигались, о чем-то, по обыкновению, беседуя.

«С завтрашнего дня начну вплотную осваивать эту воздушную гимнастику и акробатику, — вдруг принял неожиданное для самого себя решение Борис Арнольдович, — сколько можно на других ездить. Но главное, пока это дело не освою, смешно думать о свободе…»

— Завтра я на пастбище не иду, дали-таки обещанный паек, буду передавать вам основные жизненные навыки, пока все не передам. С завтрашнего дня начнем строить гнездо, а заодно и учиться самостоятельному передвижению. Так что постарайтесь хорошенько отдохнуть, я — учительница вредная, спуску не дам, — все это Нинель сообщила Борису Арнольдовичу, прежде чем покинуть его.

Нинель забралась в гнездо к детям, Борис Арнольдович расположился на арендуемом месте.

«Ну вот видишь, Наташа, — это Борис Арнольдович принялся сочинять мысленное письмо жене, — все идет нормально. Хотя, конечно, медленно. Зато — верно. Все равно выберусь отсюда. Только не нужно пороть горячку. Буду прилежным учеником этой самки. Всю науку перейму. Надо же понять это загадочное общество. У нас на Земле ничего подобного нет. Требуется большая осторожность и осмотрительность. У них какая-то одиннадцатая заповедь существует, что такое, до сих пор никто не говорит. Но и так ясно — под эту заповедь, при желании, любой поступок подгоняется…

Завтра начинаю строить гнездо под руководством моей четверорукой наставницы. Здесь у каждого взрослого должно быть строго индивидуальное гнездо. А для случки мужская особь забирается в женский кокон. При посторонних ничего такого не бывает. В этом смысле — нравственность высокая. Чего не скажешь про некоторые другие дела…

Еще завтра начну учиться самостоятельно лазать по фикусам. Как бы шею не свернуть. Но другого выхода нет. Иначе воли не видать. А ходить по земле — нечего и думать. Там такое творится…

Ладно. Пока. До свидания. Надо отдыхать. Поцелуй за меня детей. Когда вернешься из отпуска, успокой стариков. Все, до встречи на родной Земле».

Так же мысленно Борис Арнольдович послюнил мысленный конверт, сунул его в мысленный ящик. И сразу уснул.

— Вставайте, засоня! Борис Арнольдович, подъем! — закричала веселым бесцеремонным голосом Нинель. — Пора встать, оправляться и завтракать!

Борис Арнольдович сел в гнезде, продирая глаза. Кой-какие слова Нинели его, как бы это поточнее выразиться, застали врасплох. Вернее, одно слово. Дело в том, что накануне, когда он проснулся в полном одиночестве, никаких особых мыслей по стыдному поводу у него попросту не возникало. Сделал необходимые дела, да и все. А тут кругом так и снуют соседи. И знакомые, и незнакомые пока. Весь тропический лес заполнен их веселыми утренними голосами, а также голосами певчих птиц.

— Хм… — сказал Борис Арнольдович, спросонья особенно медленно подбирая слова, — да я пока не хочу.

— Чего не хотите? — рассмеялась Нинель. — Вставать или завтракать?

— Нет, это… Третье… То есть, второе…

— Не хотите, как хотите, а если что, то стоит лишь пониже спуститься, не понимаю, чем я вас смутила, все очень просто.

Борис Арнольдович высунулся из гнезда, глянул вниз и сразу отвел глаза.

— Я, наверное, привыкну со временем.

— Бог с вами. Но все равно вылазьте, а то подумают, будто вы — лентяй. А вы же не лентяй?

Снаружи была невозможная толкотня. Никто не разбирал своих деревьев и чужих, все скакали, летали, ползали, жевали свои одинаковые завтраки, переговаривались, переругивались. Изредка мелькали голубые повязки из пластика. А многие были заняты делом, суть которого Борис Арнольдович постиг отнюдь не сразу. Приглядывался да приглядывался. Как одни блаженствуют в самых живописных и самых свободных позах, а другие шарят в их шерсти да щелкают зубами. А потом роли меняются. Ищутся! — пришло наконец подходящее слово.

— Ищутся? — вопросительно повторил он, показывая пальцем.

— Да, а вы как думали, это у нас одна из утренних гигиенических процедур, шерсть есть шерсть, она без блох не бывает, — ответила Нинель невозмутимо, яростно царапая спину о шершавый ствол, — вы обрастете — и у вас заведутся. Нормальное дело.

— Да что они мне все пророчат! — досадливо поморщился Борис Арнольдович.

— Калька! Лизка! Да встанете вы наконец, или мне прутиком вас поднимать! В школу опоздаете! — вдруг неожиданно и пронзительно вскричала Нинель возле самого уха Бориса Арнольдовича.

Она прыгнула к соседнему кокону, засунула голову в него, что-то там произнесла вполголоса, слов нельзя было разобрать, и только после этого, широко зевая и потягиваясь, дети стали вылезать из нагретого гнезда. Но уже через пару минут они яростно выкусывали паразитов из материнского меха, а потом она обеспечивала их таким же блаженством.

Борис Арнольдович стоял на своей ветке, привалившись к стволу, разглядывал копошащийся там и сям народ и не знал, чем заняться. Точнее, он твердо знал, чем ему более всего хочется заняться, но не видел вокруг никакой возможности для этого.

— А вот где бы я, к примеру, мог умыться, — сказал он запросто.

Но какое неожиданное и сильное воздействие оказали эти его, как ему представлялось, совершенно невинные, нейтральные слова на окружающих! Боже мой! Калерия и Лизавета разом заскочили обратно в гнездо, отовсюду послышались сдержанные смешки, а Нинель густо покраснела.

— Ну что, что он такого сказал?! — громко произнесла она, быстро подавив замешательство и ни к кому конкретно не адресуясь. — Только совершенно невоспитанные могут в подобных случаях позволять себе несерьезные смешки! Откуда Борису Арнольдовичу знать, что у нас прилично, а что — нет? Небось ему из-за нас тоже иногда неловко. Верно, Борис Арнольдович?

Он энергично закивал. А сам при этом думал: «Слава Богу, на сей раз дело не в политике и государственных секретах! Но вообще-то зря она их отчитывает. Если я, по их меркам, сморозил нечто неприличное, ну, как бы воздух испортил, то правильней сделать вид, будто ничего не произошло…»

А все равно умыться охота. Прямо мочи нет. Да и плавки простирнуть не мешало бы. Одеться бы. Тело одежды просит…

К нему вдруг непринужденно подскочил Самуил Иванович.

— Доброе утро, уважаемый Борис Арнольдович! Как спали? Хорошо? Ну и прекрасно!

Самуил Иванович взял Бориса Арнольдовича под руку, так берут под руку, чтобы отвести в сторонку и объяснить нечто конфиденциальное, но куда поведешь не умеющего ходить?

— Вы извините, дорогой Борис Арнольдович, что так бесцеремонно вмешиваюсь, но мне кажется, вы сейчас пребываете в некотором недоумении, и вам просто необходимо чье-либо разъяснение. Понимаете, мы, конечно, умываемся по мере необходимости, у нас на Острове есть для этой цели специальные места общего пользования, конкретно, две речки есть, где все это и происходит, ну, там, умывание, еще, я не знаю, что. Что надо. Но дело сие — сугубо интимное, Боже упаси говорить о нем в присутствии детей или дам. Лучше вообще не говорить.

В общем — мой вам дружеский совет — потерпите еще несколько дней. Научитесь без посторонней помощи передвигаться, тогда уж… Но, конечно, если вам невмоготу, мои ребята могут вас и сейчас отнести…

Конечно, все это произносилось исключительно шепотом.

— Ой, что вы! — вынужден был также шепотом запротестовать Борис Арнольдович. — Не стоит беспокоиться, я, конечно, потерплю. В конце концов, это же не…

Он слегка замешкался.

— Вот именно! — сказал Самуил Иванович громко и перепрыгнул на свое дерево. Оттуда махнул рукой и смешался с остальными горожанами.

Так и пришлось завтракать без умывания. Уже второй раз. Можно себе представить, какими были к этому моменту руки Бориса Арнольдовича. Впрочем, у Нинели руки были ничуть не чище, но это совсем не влияло на аппетит. Сок плодов стекал по рукам и подбородку, так и высыхал липкими полосками, которые сперва выделялись на остальном фоне белизной, а потом, наоборот, чернотой.

— Хорошо! — сказала Нинель не без иронии, заканчивая трапезу и облизывая руки длинным тонким языком. — Общественная пища гораздо вкуснее добытой своим трудом…

И сразу перешла на деловой тон.

— Ладно. Пока не жарко, займемся строительством. Потом, когда солнце поднимется в зенит, станет невозможно работать. Ну, где бы вы хотели обосноваться?

— Да мне, собственно, все равно, но, думаю, что лучше всего где-то поблизости от вас…

— Правильно, — поддержала эту мысль Нинель, — нашему дереву лет восемьдесят, самый оптимальный возраст. И район у нас хороший. Не центральный, зато тихий. Соседи спокойные и незаурядные. Есть с кем пообщаться.

Короче так. Стойте здесь, а я влезу наверх, буду там необходимый материал заготовлять и бросать вам. Постарайтесь побольше поймать. Ловите и складывайте кучкой, например, вот сюда. Только смотрите не свалитесь…

И Нинель умчалась наверх. Туда, где ветки под ее тяжестью угрожающе прогнулись. Там она стала откусывать разной толщины прутики, веточки и бросать их вниз. Не сказать, что они очень легко ловились. Совсем даже не легко. Они ведь падали не в свободном пространстве, а в пространстве, полном всяких помех. Так что много стройматериала пропало.

Когда Нинель спустилась, Борис Арнольдович встретил ее смущенно, думал, она огорчится, какая маленькая получилась кучка. Но Нинель, наоборот, похвалила его за ловкость, сказала, что он делает успехи, и эта тренировка ему здорово пригодится на следующем занятии.

— Начинайте, — сказала Нинель, усаживаясь поудобней, — дальше я могу помогать вам только словом. Такова традиция. Да не беспокойтесь, все получится в лучшем виде, как мы говорим, не боги горшки обжигают.

— Мы тоже так говорим.

— Вот и прекрасно. Стало быть, берите эту ветку, кладите ее сюда. А эту на нее, нет, не так, наоборот… Да наоборот же! Ага. Правильно. Дальше эту… Что, длинная, не лезет? Стало быть, нужно немного укоротить. Ничего, ничего, кусайте смелее, иначе ваши зубы никогда не обретут нужные свойства…

Насчет зубов Борис Арнольдович хотел что-то возразить, но как возразишь с набитым ртом?

По-видимому, работа продвигалась недостаточно быстро, Нинель то и дело вскакивала, у нее, видимо, руки чесались что-нибудь подправить и ускорить, но она вовремя себя останавливала, усаживала на место, чтобы через минуту вскочить снова.

Как бы там ни было, к моменту, когда на нижних ярусах сделалось нечем дышать, каркас гнезда был готов. И Борис Арнольдович ощущал явное удовлетворение от работы.

— Ну, пошли, — сказала Нинель, протягивая руку, — пошли туда, где воля и свежий ветер, ставьте правую руку или ногу, как вам больше нравится, сюда, а левую сюда.

— Не надо так подробно, — неожиданно для самого себя осмелел Борис Арнольдович, — я попробую сам. Ведь однажды этот путь я уже одолевал. С Мардарием. И он мне говорил, куда что ставить.

И действительно, Борис Арнольдович довольно резво одолел знакомую дорогу, Нинель лишь подбадривала его снизу, следуя, как и Мардарий давеча, по пятам.

— Что ж, тем лучше, — сказала Нинель наверху, — приятно, когда ученик способный. Давайте немножко переведем дух и попробуем следующее упражнение.

Она устроилась в ветвях поудобнее, словно и впрямь запыхалась, а Борису Арнольдовичу не терпелось перейти к следующему этапу обучения, и он остался стоять, не присел даже.

— Гнездо у вас с первого раза, возможно, получится не очень, — рассуждала задумчиво Нинель, глядя в голубое небо, — но это ничего. Потом переделаете. И учтите, даже если кокон сделан мастерски, он все равно некоторое время доставляет лишь неудобства. То тут, то там давит, мешает и беспокоит. Но потом гнездо уплотнится, высохнет в том положении, какое будет удобно для вашего тела, да еще сухих листьев постелите, да натаскаете перьев из птичьих гнезд. Обустроитесь, умирать не надо! Тем более возвращаться. Неведомо куда.

«Сразу сделаю лучше вас! — вдруг упрямо решил Борис Арнольдович, пропуская последние слова Нинели мимо ушей. — В конце концов руки у меня или не руки?»

Потом он самостоятельно спустился обратно на исходный ярус, как бы для закрепления пройденного материала, потом еще раз поднялся наверх. Уже совсем быстро. Потом Нинель показала свешивавшуюся вниз лиану и приказала прыгнуть, ухватиться за нее, пролететь до самого конца, на всю, что называется, амплитуду и там отлепиться. И оказаться таким образом на чужом дереве.

Если бы кто-то другой попытался уговорить Бориса Арнольдовича проделать столь рискованный трюк, то, скорей всего, ничего бы из этих уговоров не вышло. А если и вышло бы, то далеко не сразу. Может, до самого вечера пришлось бы убеждать, пугая традициями, тиграми, голодом и всеобщим презрением. Но праздновать труса при четверорукой даме Борис Арнольдович не мог.

— Я понимаю, страшно, а все-таки не зажмуривайте глаза, уверяю, падать с открытыми глазами лучше, можно за что-нибудь схватиться тогда, когда уже все надежды вас покинули и вы вполне приготовились для встречи с Богом. Ну… — такими словами напутствовала Нинель своего подопечного.

И Борис Арнольдович прыгнул, выпучив от ужаса глаза. Трюк получился, конечно, шероховато, но на удивление легко.

Борис Арнольдович немного побыл на чужом дереве, горделиво огляделся, сожалея, что нет ни одного зрителя, потом тем же путем вернулся к Нинели. Снова проделал воздушное путешествие туда и обратно. И понял, что преодолен еще один очень важный психологический барьер. И стал поглядывать по сторонам, нет ли поблизости аналогичных воздушных троп.

Конечно, устройство джунглей было не столь единообразным, чтобы, освоив некоторый прием, свободно путешествовать в любую желаемую сторону, но и не столь разнообразным, чтобы некоторый прием не мог применяться постоянно.

Однако Нинель не поощрила Бориса Арнольдовича, когда он собирался было самостоятельно проложить новый маршрут.

— А вот туда вам пока не допрыгнуть, это почти на метр дальше, хотя кажется примерно одинаково. Не стоит спешить. Можно ведь одной неудачей сразу отбить всякую охоту. Помните об этом. Вообще, хватит на сегодня. И так теперь всю ночь будут болеть верхние руки… А чтобы не было скучно, я вам почитаю. Хотите?

Борис Арнольдович не успел ничего ответить, а Нинель уже достала из кармана на животе толстую книгу, довольно старую на вид, но еще вполне крепкую благодаря тому, что вся она была оклеена прозрачным пластиком, достала и открыла на заложенной листиком странице.

— Возможно, вы в своем мире эту книжку читали, а если не читали, то настоящая литература тем и отличается от ненастоящей, что ее можно читать с середины.

Пришлось Борису Арнольдовичу смирить свое нетерпение, хотя каждый успех в освоении этого мира приближал к миру родному, пришлось устраиваться поудобней, расслабиться и слушать с середины некий роман.

«…Так ехали они больше недели по малонаселенной местности, пробираясь уединенными тропинками и кружными дорогами и обходя города. За все это время с ними не произошло ничего замечательного. Встречались им, правда, бродячие шайки цыган, но, видя во главе отряда своего единоплеменника, они их не трогали…»

Нет, такого романа Борис Арнольдович не читал.

— Ага, попались! — с этим воплем свалился откуда-то веселый, бесцеремонный Мардарий.

Он свалился, громко шурша листвой, но до этого подкрадывался тихо, иначе его бы давно услышали.

Особый, мечтательно-предвкушающий настрой, как бывает при чтении вслух, моментально разрушился. Нинель досадливо поморщилась, отрывая глаза от букв.

— Носит вас тут, — сказала она, не скрывая недовольства, — занимались бы лучше выявлением нарушителей одиннадцатой заповеди и не пугали мирных граждан!

— Но-но, я без тебя знаю, чем мне нужно заниматься, советует, понимаешь, учит, а может, вы и есть нарушители одиннадцатой, как мне вас выявить, если время от времени не пугать? Ишь, цаца какая, не напугай ее. А я, может, тоже хотел хорошую книгу послушать. Ну, как там?

И Нинель, беззвучно шевеля губами, очевидно, таким образом она выпускала на волю наиболее крепкие слова в адрес младшего председателя, снова склонилась над книгой.

— Ага, вот, — сказала она, отыскав место, на котором остановилась, но далеко не сразу ее голос обрел прежний бархатисто-назидательный тембр, каким полагается читать вслух длинные поучительные повествования.

Потом, когда Нинель устала, книгу взял Мардарий. Он читал громко, прямо-таки выкрикивая слова, яростно отделяя их друг от друга, слушать его было не так приятно, зато сам Мардарий испытывал от чтения явное наслаждение.

Но со временем устал и он. И тогда черед дошел до Бориса Арнольдовича. И Мардарий, и Нинель глядели испытующе. Да и сам он не был твердо уверен в себе. Однако все сомнения оказались напрасными. Один и тот же язык изображался на бумаге одними и теми же символами.

Борис Арнольдович начал читать, слегка спотыкаясь и заикаясь, но скоро разошелся, стал делать это с выражением, причем разными голосами. Женские реплики — тонким голосом, мужские, соответственно, — толстым. Заслушаться можно. И Нинель с Мардарием заслушались. Так что, когда закончилась глава, слушатели не двинулись с места. Несколько мгновений продолжали находиться под впечатлением книжных приключений. Потом уже вернулись к действительности.

— Ну, ты молодец, Арнольдыч! Верно я говорю, а? — Мардарий даже глядел на Бориса Арнольдовича как-то иначе, может быть, несколько восторженно или, по крайней мере, с возросшим уважением. — В тебе же артист пропадает! Беру свои вчерашние слова обратно. Не надо тебе выходить в председатели, пускай другие блюдут порядок и будут за это всеми тайно презираемы, правильно я говорю, Нинель, а? Ты, Арнольдыч, пробивайся на сцену и пленяй нас оттуда своим искусством! Значит, инженером был… Надо же, что жизнь с человеком делает!

«Вот Мардарий, — думал в это время Борис Арнольдович, ощущая размягченность души, — какой нюх на людей! Ведь действительно, не об инженерстве ж я мечтал с пеленок, получилось так…» Тут впервые за дни пребывания на Острове его стремление вернуться домой несколько угасло.

— Ой, ну ладно, побегу я, мне ж кое-что поделать надо, забыла совсем, вы, надеюсь, обойдетесь без меня! — вдруг как-то сразу заспешила, заторопилась Нинель, сунула книгу в карман и тотчас исчезла. Только ее и видели.

Борис Арнольдович даже спросить ничего не успел, растерялся как-то.

— Ну, — хлопнул его по плечу младший председатель, — очнись! Или я для тебя совсем уже не интересен? И ты не хочешь ничего мне рассказать?

— Как это не хочу? Хочу! — сразу оживился Борис Арнольдович. — Похвастаться хочу! Сегодня гнездо начал строить, может, скоро закончу, в него переберусь. И вот еще…

Он отыскал глазами нужную лиану, решительно подавил вернувшуюся было неуверенность и прыгнул. Тут-то и проявилась реакция младшего председателя на чрезвычайные обстоятельства, его высокий профессионализм. Мардарий полетел следом, причем задом наперед, потому что сидел лицом к лицу с подопечным.

Мардарий в воздухе сгруппировался, развернулся на сто восемьдесят градусов и, в конце концов, оказался висящим на той же лиане, только ниже. Соответственно, на дереве он тоже оказался рядом, вытянув для подстраховки руку.

— Ну, ты, конечно, молодец, Арнольдыч, успехи делаешь бешеные, однако в другой раз таких резких движений без предупреждения не делай. А то я прямо обмер весь! — сказал младший председатель, отирая пот со лба.

Между тем до захода солнца было еще далеко, еще огромные тропические бабочки, перелетая с цветка на цветок, и не думали искать ночлега.

— Ну так что? — Борис Арнольдович вопросительно посмотрел на младшего председателя. — Почему сидим без дела и молчим?

— А действительно, почему? — довольно натурально удивился Мардарий. — Я, например, жду, когда ты мне еще какие-нибудь достижения продемонстрируешь, а ты чего ждешь?

— А я — когда ты подашь очередную команду! — парировал Борис Арнольдович.

— Ну ладно! — сказал тогда решительно Мардарий. — Кто тебе поможет, если не я. Заодно потренируешься. Прыгай теперь вон туда!

— Вообще-то мне Нинель не велела… — начал неуверенно Борис Арнольдович.

— Ладно, я говорю прыгай, стало быть, я и отвечаю за все. О тебе же забочусь. Мне ведь доложили, что ты утром во всеуслышание мечтал умыться!

— Так мы туда? — обрадовался Борис Арнольдович.

— Тихо! — оборвал его младший председатель. — Не принято об этом, не понял, что ли, еще!

Борис Арнольдович испуганно прикрыл рот ладонью. А потом сразу прыгнул. И еще, и еще.

Они двигались зигзагами, не напрямки, потому что Борис Арнольдович пока еще не очень владел новым способом покорения расстояний и слишком широкие пропасти приходилось огибать стороной. Горький пот заливал ему глаза, руки и ноги мерзко дрожали, когда внезапно среди сплошных зарослей оказался широкий прогал, а в прогале блеснуло что-то голубовато-зеленое. Вода! Борис Арнольдович остановился в нерешительности, хотя, конечно, вода притягивала сильнее магнита.

— Давай осмотримся, нет ли поблизости тигров, — вполголоса сказал Мардарий, — не хватало еще погибнуть в такой некрасивый момент, они, конечно, здесь редко охотятся, но мало ли… Еще змей берегись… И недолго! Одна нога здесь — другая там! Ну — пошел!

Борис Арнольдович не заставил себя долго уговаривать, скользнул вниз, до крови царапая живот и ноги о шершавую кору.

Какое это было блаженство — стать на плоскую твердую землю! Боже, какое блаженство! Остаться бы здесь, построить хижину и жить, жить! В конце концов он ничего этим обезьянам не должен… Да лучше погибнуть в пасти тигра сразу или в море утонуть тоже сразу, чем всю жизнь просидеть на дереве!..

— Не теряй времени! — донеслось сверху. — Поспеши, Арнольдыч, как друга прошу!

Борис Арнольдович бросился к воде. Вода оказалась холодной, колючей и прозрачной. «Эх, мыла бы!» — шевельнулось в голове несбыточное. Однако мысль о несбыточном принесла свои плоды. Речка имела небольшую округлую заводь, поросшую редкой и острой земноводной травой, дно заводи было илистым.

Борис Арнольдович мазался донной грязью с ног до головы, Мардарий с ужасом наблюдал за его действиями, забыв о том, что должен держать под контролем обстановку. После грязь была смыта, и наступило еще большее блаженство. Второе блаженство за несколько минут! Господи, есть ли повод обижаться на Тебя!

Через минуту Борис Арнольдович снова сидел на дереве.

— Позволь совет дружеский дать, — сказал ему Мардарий будничным голосом, будто и не волновался за друга только что, — скинь эту свою набедренную повязку, легче будет. По себе знаю. Сам должен носить, правда, на ноге. Под ней и чешется, и потеет, и блохи заводятся. То ли дело — без ничего! Но я же председатель, хоть младший. Должен отличаться. А тебе — на фига лишние мучения? Скинь, сразу желание каждый день мыться исчезнет, вот увидишь!

— Понимаешь, друг, моя повязка вовсе не для того, чтобы отличаться, а, как бы тебе объяснить…

— Чтобы срам, что ли, прикрыть?

— Во-во! А ты откуда знаешь?

— Да из книг, откуда еще, только ты вникни, здесь другая ситуация. Ты для нас — существо иного порядка, твой срам для нас — не срам, наш для тебя — тоже. Выкинь и все! Чего мучиться!

— Логично, ничего не скажешь, но я прямо не знаю, может, потом как-нибудь.

— Нет, Арнольдыч, именно сейчас, здесь! В Город придем — никто ничего не заметит. Клянусь тебе!

Борис Арнольдович неуверенно снял плавки. Прислушался к ощущениям. Приятно обдувало… Но как появиться на людях без ничего? Он в спальне, перед родной женой и то никогда не решался…

— Да выбрось ты это! — торопил Мардарий.

Однако выбросить плавки Борис Арнольдович отказался наотрез. Он думал о будущем, когда одежда ему вновь пригодится.

Потом они возвращались в Город, опять много петляли, но Борис Арнольдович не следил за дорогой, он даже о прыжках с дерева на дерево почти не думал, словно уже освоил это дело в совершенстве, он думал лишь о своей наготе и ужасался. То больше, то меньше.

— Не боись и не трясись! — так на прощанье ободрил его Мардарий, похлопав по заду. — Мужик ты или не мужик?! Да и стесняться тебе совершенно нечего. Пусть другие стесняются.

Мардарий ускакал по своим председательским делам, и почти без промедления откуда-то появлялась Нинель с полным карманом еды, дети появились Нинелины. Даже не дали Борису Арнольдовичу минуту побыть одному, поразмыслить.

— Вот! — еще издали закричала Нинель. — Паек получила на всех! Обед и ужин! Все сюда, есть будем!

Она и глазом не моргнула, увидев Бориса Арнольдовича без маскирующей набедренной повязки, хотя все равно бы его никто не убедил, будто четверорукая женщина ничего не заметила. Другое дело, что она и впрямь не придала этому значения.

А что касается Калерии и Лизаветы, то они жевали и хихикали, хихикали и жевали, как и прежде находя смешное во всех без исключения окружающих предметах и явлениях.

В общем, к концу трапезы Борис Арнольдович уже настолько осмелел, что даже спросил Лизу о чем-то незначащем. И она ответила: «Не-а». Хотя, конечно, все это время он сидел на ветке зажавшись, и ничего такого видно не было…

Зато на следующий день Борис Арнольдович как ни в чем не бывало сигал с дерева на дерево, и мучительное желание немедленно одеться больше не наваливалось на него. Вот какое открытие сделал Борис Арнольдович: человек чувствует себя независимым, если он полностью одет или не одет совсем.

Когда Лизавета с Калерией, покушав и посекретничав с матерью, исчезли куда-то, должно быть, к подружкам отправились, Борис Арнольдович с Нинелью остались одни.

— Это у вас единственная книжка? — полюбопытствовал Борис Арнольдович.

— Ну что вы! — рассмеялась Нинель. — Скажете тоже, одна! Хотя если вы имеете в виду личную собственность, то ни у кого в Городе нет ни одной личной книги. Только — общественный фонд. Это такой ящик на дереве. Я вам его покажу при случае. Там мы книги и берем. А прочитав, кладем обратно… Так вот, в общественном фонде книг много. Больше ста штук.

— Разве это много? — удивился Борис Арнольдович. — В нашем мире миллионы книг.

Нинель снисходительно рассмеялась.

— Я вас поняла, таких книг, о которых вы говорите, и у нас могли быть миллионы. Но в нашем общественном фонде собрано лишь настоящее. Понимаете, НАСТОЯЩЕЕ! Миллионы… Ха-ха! Ну, насмешили…

— Стало быть, и эта книга, которую мы читаем, тоже относится к числу ста самых настоящих?

— Стало быть!..

А вечером весь Город был на турнире поэтов. Борис Арнольдович там был тоже, хотя, надо сказать, и не являлся ценителем поэзии. Тем более знатоком. В своем родном мире он не ощущал от этого никакого смущения, поскольку примыкал к большинству, но здесь, как довелось ему незамедлительно убедиться, поэзией увлекались все поголовно. Во всяком случае, на унизанных бесчисленным множеством обезьяньих тел деревьях Борис Арнольдович не увидел равнодушных лиц.

Сам же он не запомнил ни строчки. Раз не было у него пристрастия, то не было и памяти на стихи. Время от времени возникало такое ощущение, что некоторые вещи уже слышал раньше, по телевидению или по радио, но это чувство могло быть и ложным. В стихах говорилось как про вполне известное, так и про малоизвестное. Известное — это Муза, Пегас, любовь, жизнь, смерть, Луна. Малоизвестное — Остров, Полуостров, Материк, председатели, одиннадцатая заповедь, ненависть к ее нарушителям.

Стихи ему, постороннему, абсолютно ничего не прояснили, лишь посеяли в душе дополнительную озабоченность. Зато остальные слушатели воспринимали поэтические строки очень эмоционально, хлопали в ладоши изо всех сил, понимающе перемигивались, кивали, а жюри, сидящее особняком и состоящее в основном из разного ранга председателей, во главе которого находился известный уже Борису Арнольдовичу Порфирий Абдрахманович, наоборот, дружно хмурилось в тех местах, где публика оживлялась. Ну что же, на то оно и жюри, чтобы отличаться от обычной публики.

— Какой молодец, какой талантище! — восторженно шептала Нинель или, наоборот, не восторженно: — Фу, какой примитив, какая бездарь!

Именно на основании этого шепота Борис Арнольдович и старался реагировать, даже если возникающие в нем изредка собственные ощущения были иными.

Что же касается облика поэтов, то выглядели они абсолютно так же, как и поэты родного Борису Арнольдовичу мира. Тоже нездешние, растрепанные, с горящими глазами. Тоже явно страдающие от недоедания, недосыпания и вообще нездорового образа жизни.

Конечно, они были без одежды, покрытые мехом, но это Борис Арнольдович уже перестал замечать…

Потом, сидя на ветке перед своим временным жилищем, Борис Арнольдович сказал Нинели:

— Знаете, мне очень стыдно, но у меня такая плохая память. Мне хотя бы имена ваших поэтов запомнить, тех, что сегодня участвовали, назовите мне их по порядку, пожалуйста.

— Ну, — Нинель подняла к темному небу глаза, — стало быть, первым выступал поэт по имени Фукусан, вторым был тот, помните, с седой прядью, Преодолев, дальше два брата-соавтора Подиты, потом, значит, бездарная апологетка Фанатея, эта далеко пойдет, в следующий раз ее наверняка победительницей турнира сделают, ну и нынешний победитель Полинезий Ползучий, это у него такой псевдоним — Ползучий, а поэт — хороший. Теперь перед ним все дороги открыты, бумагу выдадут, паек… Я рада за него, а вы?

— Я ничего другого не ожидал, потому что уважаемое жюри, возглавляемое многоуважаемым Порфирием Абдрахмановичем, разве могло ошибиться?

Нинель с каким-то новым интересом посмотрела на своего подшефного и не сказала ничего.

Так закончился еще один день пребывания Бориса Арнольдовича в параллельном мире.

А утром уже пробудился сам, едва первые лучи солнца заглянули в дыру кокона. Пробудился сам и скорее выскочил наружу, надеясь в одиночестве совершить все необходимые дела.

Он спустился на самый нижний ряд веток, где еще ни разу не был, а там открылось перед глазами какое-то непроглядное болото, почти сплошь заваленное упавшими стволами и мертвой листвой. Гиблое место. Бррр… Сразу представились звери-людоеды, мягко перескакивающие с коряги на корягу, да ядовитые гады, с коряги на корягу переползающие. Правда, только представились. А все равно — бррр…

Пока Борис Арнольдович этак содрогался да озирался, благоприятный момент был упущен. Уже стало много народу кругом. Пришлось плюнуть на условность, и это оказалось делом легким. Условностью меньше, условностью больше — чего уж теперь…

Новое утро ничем не отличалось от предыдущего. Опять все азартно искались, щелкая зубами, даже у Бориса Арнольдовича в душе шевельнулось какое-то смутное желание, то ли ему искать захотелось, то ли быть обыскиваемым, Бог знает, как тут лучше выразиться. Борис Арнольдович только посмеялся над собой.

Потом был неизменный завтрак. Все те же «огурцы». Уже Борис Арнольдович больше не удивлялся, что местная пища не приедается, а принимал этот факт как обыкновенный.

Потом, когда Город опустел, продолжилось строительство гнезда.

— Руки-то, ноги-то как после вчерашнего? — предварительно осведомилась Нинель. — Если очень болят, можем отдохнуть день…

— Сам удивляюсь — ничуть не болят! — воскликнул Борис Арнольдович жизнерадостно.

— Ну смотрите…

Теперь Нинель заготавливала стройматериал на соседнем дереве, его уже нельзя было просто сбрасывать вниз, приходилось совершать за ним недальние, однако же нелегкие рейсы, потому что одна рука была постоянно занята ношей.

Борис Арнольдович сообразил, что работу можно облегчить, если приспособить для этого дела молодую лиану в качестве грузового каната, а гладкий сухой сук в качестве блока. Он, по примеру Нинели, пустил в ход зубы. Нинель смотрела сверху несколько мгновений недоумевающе-благожелательно, но, когда поняла затею, вдруг страшно всполошилась и разгневалась. В таком состоянии Борис Арнольдович видел свою наставницу лишь один раз, когда в самом начале кто-то попытался задавать ему вопросы, которые задавать не следовало.

— Вы что! Вы что делаете! Нельзя! Ни в коем случае нельзя! — закричала она.

Борис Арнольдович ничего не понял, он рассчитывал получить какие-то простые объяснения неправильности своих действий, но Нинель отказалась что-либо объяснять.

— Опять вы за свое! — только крикнула она в сердцах.

Пришлось так и таскать материал для гнезда под мышкой.

«Возможно, это как-то связано с пресловутой одиннадцатой?» — терялся в догадках Борис Арнольдович, не представляя даже, как близко находится искомая истина…

— Так, эту веточку, пожалуйста, положите сюда, а эту — на нее, а тот прутик просуньте между ними… Во-от, — успокоившись, руководила Нинель процессом строительства, и Борис Арнольдович выполнял команды с увлечением, иногда опережая мысль наставницы, то есть проявляя собственную инициативу и демонстрируя сметливость.

А тут опять неслышно подкрался Мардарий.

— Привет честной компании! — гаркнул он. — Все бросайте, есть дело поважнее!

— Ах, Мардарий, ну куда вы вечно торопитесь, где бы вы ни появились, сразу начинается нездоровая суматоха, не видите, что ли, у нас совсем немного осталось! Еще полчасика — и гнездо готово!..

— Цыц! Молчать! — оборвал женщину Мардарий. — Ишь, разговорилась опять! Я б тебе показал, если бы ты не была женщиной. Пользуется, понимаешь… Раз говорю «бросайте», значит, бросайте. Завтра закончите. Ничего не случится. А сейчас Арнольдыча оберпредседатель требует. Срочно. У него несрочно не бывает.

— Так ведь человек еще не научился толком передвигаться! У него хвост даже не проклюнулся! В прошлый раз, между прочим, Порфирий Абдрахманович сам приходил на него смотреть, и ничего…

— И это говорит взрослая женщина! Ух, Нинель!

Было видно, что Нинель чрезвычайно взволнована и, пожалуй, удручена, ей хочется что-то сказать Борису Арнольдовичу по секрету от Мардария, может быть, напомнить о некоторых опасностях. Но, настроенный легкомысленно, Борис Арнольдович был чрезвычайно рад вызову к высокому начальству, который наверняка сулил большую определенность. То есть Борису Арнольдовичу просто хотелось, чтобы все, намеревающееся с ним случиться, случилось скорее. Кроме, разумеется, смерти.

Он подмигнул Нинели, мол, все советы помню и обязуюсь им неукоснительно следовать, хотя, конечно, понимал, что наставница все равно будет томиться и переживать, пока он благополучно не вернется от высокого начальства. Таков уж вековечный удел женщин в любом мире. Но что он мог еще для ее успокоения сделать?..

— Давай, пошел первым, Арнольдыч! — подтолкнул в спину Мардарий. — А ты, Нинель, не тревожься понапрасну, небось не съест его наш Порфироносный, давно ль сама всех убеждала, какой он распрекрасный человек. Или забыла?..

И Борис Арнольдович сделал первый прыжок в указанном направлении. Потом был второй прыжок, третий. Борис Арнольдович оглядывался и всякий раз встречал страдальческий взгляд Нинели. А потом заросли заслонили трогательную лохматую фигурку…

— Ну, Арнольдыч, должно быть, все, что положено, узнаешь. Полноправным гражданином нашего общества сделаешься. А какой смысл тянуть? Нам, председателям, это даже лучше. Меньше мороки, меньше хлопот. Присмотра особого не требуется. Гражданин, он и есть гражданин. Главное, по поводу технического прогресса выскажись со всей определенностью. Мол, осуждал и осуждаю. От гражданства не отказывайся, благодари. Дескать, клянусь оправдать, и все такое. Будут сразу младшего председателя давать — сам смотри. Если собираешься навсегда у нас обосноваться, тогда, конечно, чин нужен. А не собираешься — другое дело. Человек с повязкой — на виду. Тогда говори — не достоин, и точка!

Но вот что самое главное тебе скажу. Я хоть и посмеиваюсь в открытую: «Порфироносный, Порфироносный!» — а на самом деле думаю, что он, наш Порфирий Абдрахманович, навроде меня председатель. Думает одно, а делать вынужден совсем другое. Когда кого-нибудь нужно наказать за проступок — тянет до последней возможности. Сколько раз замечал. Хотя послушать, как кричит, — зверюга…

Так наставлял Мардарий Бориса Арнольдовича, а тот лишь согласно кивал ему, а сам все внимание сосредоточивал на том, чтобы не свалиться вниз, не свернуть шею. Как-то с утра не было той уверенности, что была накануне. Поэтому он, вполне вероятно, что-то из Мардариевых наставлений и пропустил мимо ушей.

Между тем в направлении, куда они двигались, стал вырисовываться просвет, который все расширялся и расширялся. Пока Борис Арнольдович на ходу гадал, как может выглядеть жилище знатного Порфирия Абдрахмановича — ничего, кроме огромного кокона, увитого светящимися в потемках лоскутками, в голову не приходило, — перед путниками открылась вдруг широкая, поросшая мелким кустарником полоса. Будто просека под ЛЭП. Но, конечно, никаких стальных опор с проводами на этой просеке не было. Лишь чьи-то извилистые тропы, возможно, тропы тигров или еще каких-нибудь крупных хищников различались с высоты. Но самих зверей не было видно ни одного.

— Здесь наше лобное место, — шепнул Мардарий, хотя никого вокруг не было, усмехнулся, кашлянул, сказал во весь голос: — Между прочим, отсюда до того места, где тебя Нинель спасла, всего километра три… Ну, сориентировался? Откуда мы идем?

В этот раз они двигались почти не петляя, но Борис Арнольдович все равно не запомнил дороги. Он растерянно оглянулся по сторонам — нет, стрелка его несовершенного биокомпаса бестолково металась, описывая широкие круги.

— Черт его знает, — честно признался Борис Арнольдович.

— Ничего. Не огорчайся. Придет и это чутье. Все будет со временем…

Отдышавшись, путники двинулись вдоль просеки. Проскакали примерно с километр, и в зарослях ярко-зеленого кустарника стало что-то белеть там и сям. Либо глыбы белого кварца, либо мрамора, либо чьи-то огромные, вылизанные ветром и дождем кости. Почему-то Борису Арнольдовичу наиболее вероятным показалось последнее.

Оказалось, он ошибся во всех предположениях. В самом конце просеки — и теперь становилось совершенно ясным ее происхождение — лежал огромный самолет без крыльев и хвоста, это их обломки попадались на глаза раньше. Самолет лежал, зарывшись носом в невысокий холм, но большая часть фюзеляжа находилась на поверхности и блестела, ничуть не тронутая временем.

— Ну, вот мы и прибыли, — вздохнул Мардарий, — это и есть резиденция оберпредседателей. Спускаемся. Здесь тигры, конечно, тоже порой похаживают, но работает служба дальнего предупреждения, так что в случае чего всегда можно не торопясь залезть наверх или скрыться в резиденции…

Борис Арнольдович опять ощутил большое удовольствие, ступив на твердую землю, где нет нужды иметь нижние конечности, приспособленные для хватания. Он развернул плечи и потянулся, с превосходством поглядев на Мардария, такого ловкого и грациозного среди ветвей и такого неуклюжего, непропорционального и горбатого на земле. Только сейчас стало заметно, что младший председатель и до плеча не достает человеку прямоходящему.

Невольно пришла Борису Арнольдовичу мысль, что если когда-нибудь ему придется сразиться с председателем, то нужно будет делать это на земле. И тогда ему, да еще вооруженному какой-нибудь дубиной, сам черт не брат…

— Вижу, ты рад прогуляться по твердой земле, — словно услышал его мысли Мардарий, — но будь осмотрителен, не позволяй себе лишнего, горячность — не лучший советчик, не допускай, чтобы она тобой руководила, помни — я тебе друг.

Все это Мардарий говорил вполголоса, а сам как-то боком ковылял за Борисом Арнольдовичем, ему было тяжело поспевать, и хвост его бесполезно волочился по траве, собирая на себя какие-то колючки.

— Стой, кто идет! — На тропу из кустов вышел такой же сгорбленный, как и Мардарий, тоже с голубой повязкой на ноге. Сзади появились еще двое. Тут Борис Арнольдович увидел, что повсюду — и справа, и слева, и сзади, и спереди — кусты прямо-таки ходуном ходят. По-видимому, младших председателей вокруг кишело, как нерезаных собак.

— По вызову мы, к Порфирию Абдрахмановичу, — торопливо и как-то заискивающе доложил Мардарий. Таким Борис Арнольдович его еще не видел.

— А, это ты, Мардаша, — осклабился караульщик, или как он там назывался по штатному расписанию, — а с тобой, стало быть, этот…

— Борисом Арнольдовичем его зовут, — счел необходимым сказать Мардарий.

— А я думал, Трезоровичем или Полкановичем! — сострил караульщик и захохотал противным хохотом. Другие тоже. И Мардарий вымученно рассмеялся.

«Ладно, — решил Борис Арнольдович, — при случае — тебя первого зашибу. Я тебя запомнил».

И тут же, неожиданно для себя, тоже заискивающе улыбнулся, чем вызвал новый приступ веселья этих сумчатых.

— Ну что ж, идите, раз по вызову, — продолжая смеяться, разрешил караульщик и моментально исчез в зарослях. Исчезли и остальные.

— Внутренняя служба, — пояснил Мардарий, когда они миновали еще два таких же поста, — псы. Их даже оберпредседатели опасаются. Развели на свою голову. Слава Богу, в джунглях у нас таких служак нет. Здесь только…

Тут тропа сделала еще один зигзаг и уперлась прямо в белую цилиндрическую громаду. Вблизи она была не такая уж белая, не такая уж блестящая, по ней змеились трещины, в трещинах жили какие-то примитивные растения, разбитые иллюминаторы кое-где были заткнуты полимерными лохмотьями.

А ход был устроен через аварийный люк, хорошо сохранившийся и работающий, на люке имелась надпись вечной краской. Что-то вроде «Лимитед Инкорпорэйтед». В общем, Борис Арнольдович, призвав на помощь все застрявшие с института знания, перевел эту надпись как «Материковая аэрокорпорация».

Возле люка был последний пост. Двое «псов», как выразился Мардарий, несли службу. Интересно, кого так боялись оберпредседатели? Хищников? Или все это было устроено лишь для солидности…

Опять Мардарий докладывал, опять Борис Арнольдович заискивающе улыбался. Опять младшие председатели смеялись над ними, точнее сказать, насмешничали. Но уже не так громко, с оглядкой. Потом один пошел докладывать Порфирию Абдрахмановичу, а второй остался караулить люк. Спустя какое-то время первый вернулся. Разрешение пропустить было получено. И Мардарий с Борисом Арнольдовичем влезли внутрь, в сумерки, но не темноту, поскольку сквозь трещины и дыры свет пробивался там и сям.

Внутреннее устройство лайнера оказалось не совсем привычным. Оно напоминало внутреннее устройство купейного вагона, общежития или некой малороскошной конторы. Длинный, из конца в конец коридор и множество дверей по одну сторону коридора. И на каждой двери таблички. Но уже на русском языке. Оберпредседатель такой-то, оберпредседатель такой-то… В общем, это был гибрид конторы и общежития, поскольку оберпредседатели здесь не только должности отправляли, но и были постоянно прописаны. Гнезд они, как оказалось, не имели.

Путь по полимерной ковровой дорожке наконец закончился. В сумраке хорошо видны были русские буквы, зачем-то стилизованные под готические: «Оберпредседатель Северо-Западного массива Порфирий Абдрахманович Пк».

— Что такое «Пк»? — шепотом спросил Борис Арнольдович.

Ему никто не ответил. Думал, переспросить — не переспросить, а дверь тут и распахнулась. И яркий ослепительный свет ударил навстречу.

— Здорово, молодцы! — гаркнуло навстречу.

— Здравствуйте, Порфирий Абдрахманович, благодетель наш! — браво продекламировал Мардарий.

Борис Арнольдович успел подхватить лишь последние два слова.

— Что ж ты ему не объяснил? — поморщился хозяин маленькой комнатки с огромным иллюминатором, сквозь который и лупил по глазам этот неистовый свет. Впрочем, глаза к нему уже начинали привыкать, и он превращался в обыкновенный дневной, пронизывающий ярко-зеленую листву.

— Да я объяснял, — виновато пожал плечами Мардарий, — но он, наверное, прослушал. Или растерялся…

Никакой обстановки в оберпредседательском кабинете не было. Только веревочный гамак висел, прикрепленный к потолку, да голубая повязка болталась на каком-то крючочке возле иллюминатора, то ли сушилась после стирки, то ли напитывалась солнцем, чтобы потом светиться всю ночь, да лежал на полу кусок все того же коврика, что и в коридоре.

Против ожидания, воздух в оберпредседательском жилище был свеж и прохладен, вероятно, наружная обшивка хоть и нагревалась под лучами солнца, но толстый слой теплоизоляции не позволял избыточному теплу проникать внутрь.

Конечно, жить в бывшем воздушном корабле было несравнимо удобней и комфортней, чем на дереве. Можно, например, устроить нормальную постель. Но если спать в гамаке и без всякого матраца, то какой смысл вообще иметь помещение?

Что же касается самого оберпредседателя, то он при свете дня оказался не таким уж могучим, как решил Борис Арнольдович в первую встречу, скорее, просто толстым, но ничуть не внушительным. Этакий толстячок-добрячок, весь покрытый шерстью, но с круглой загорелой плешью на макушке…

— Ладно, растерялся так растерялся, — задумчиво произнес Порфирий Абдрахманович после паузы, во время которой Мардарий и Борис Арнольдович так и стояли перед ним навытяжку, — в конце концов, действительно…

И снова оберпредседатель замолчал, бесцеремонно разглядывая Бориса Арнольдовича, не обращая ни малейшего внимания на Мардария. Борис Арнольдович, однако же, глаз не отводил, давая понять, что ему не менее любопытно вот так изучать одного из хозяев другого мира, хотя если бы этот хозяин попался в джунглях да был бы не такой упитанный, то вряд ли вообще привлек бы внимание, старик и старик…

— В общем, ты, Мардарий, иди пока погуляй, — принял наконец решение Порфирий Абдрахманович, — тебе с нами неинтересно будет.

— Спасибо, конечно, но… — видимо, Мардарий хотел что-то возразить старшему начальнику, однако тот посмотрел на него с большим значением.

Что оставалось делать? Оставалось и Мардарию посмотреть со значением на Бориса Арнольдовича да и повиноваться. Но еще несколько мгновений светились перед мысленным взором Бориса Арнольдовича широко распахнутые глаза друга.

— Шкодный ты все-таки, — сказал Порфирий Абдрахманович, проводив глазами младшего председателя, — уж не обессудь, но как гляну на тебя непосредственно, так не могу. В общем, не обращай внимания.

Далее Порфирий Абдрахманович открыл потайную створку в стене, извлек оттуда прозрачный пластиковый пакет, а также какой-то довольно уродливый сосуд, напоминающий бутылку и кувшин одновременно.

Оставив все это прямо на полу, оберпредседатель проворно подскочил к двери, выглянул в темный коридор, потом запер вход в купе изнутри. На примитивнейший крючок, неизвестно откуда взятый и сюда привинченный.

— Ну вот, — он удовлетворенно сел по-турецки, — давай, не стесняйся!

Борис Арнольдович, ничуть не колеблясь, опустился рядом со старым обезьяном на облезлый коврик. Ему еще ни разу в этом мире не предлагали никакого питья, и он не видел, чтобы пили другие. Очевидно, влаги, содержавшейся в универсальном «огурце», вполне хватало, чтобы удовлетворить все потребности организма.

— Пей первым! — приказал оберпредседатель и сунул уродливый сосуд Борису Арнольдовичу.

Тот принял сосуд автоматически. Потому что не ожидал такого поворота событий. Была, конечно, мысль, а не отравлено ли питье, но Борис Арнольдович ее сразу отогнал как нелогичную и совсем абсурдную, храбро поднес емкость с неведомым содержимым к губам, зажмурился, сделал три или четыре больших глотка.

Пока он глотал, старый высокопоставленный обезьян глядел на него с непередаваемым изумлением. И одновременно с одобрением.

— Храбр ты, брат, да и решителен. Я бы так не смог, — похвалил он и тут же уточнил: — Не смог в том смысле, что мы таким способом давным-давно не пьем.

Порфирий Абдрахманович взял посудину с питьем обеими руками, одной — за узкое горлышко, другой — за широкую нижнюю часть, приложил усилие и стал поворачивать верхнюю часть относительно нижней. После трех оборотов посудина разделилась. Все содержимое оказалось в нижней части, похожей теперь на глубокую и несколько узковатую миску.

— Бутыль всемирного братства, ей больше ста лет, только теперь я понял, почему она так называется, — сказал оберпредседатель.

Он поставил миску на пол, встал на четвереньки и начал лакать. Так потешно у него это получалось, что Борис Арнольдович невольно прыснул. Однако старик ничего не расслышал, уж очень громко он шлепал языком и булькал.

— А мы так давно не пьем, — заметил Борис Арнольдович, когда старик вновь сел напротив него по-турецки.

— Это все относительно, мой юный друг! — отозвался оберпредседатель, и было не совсем ясно, что конкретно он имеет в виду, но старик, ничего не поясняя, яростно вонзил свои на удивление крепкие зубы в огромный пупырчатый «огурец».

— И ты закусывай, — пробормотал он, толкая пакет с едой ближе к гостю, — а то опьянеешь.

Борис Арнольдович только тогда и понял, что питье, судя по вкусу, изготовленное все из того же универсального продукта, содержит незначительный процент алкоголя. Он выбрал плод побольше, тоже начал его смачно грызть. Так они и жевали несколько минут молча. Борис Арнольдович не возражал бы еще глотнуть из горлышка или даже из миски, но старый обезьян, закусив, опять соединил половинки посудины, горлышко заткнул огрызком огурца, чтобы, значит, содержимое не выдыхалось. И убрал все в тайничок.

— Охрана по кустам шастает, везде нос сует, — сказал он, ковыряя в зубах когтем, — захотим, еще достанем и выпьем… Ну вот, теперь и поговорить можно непосредственно! Между прочим, вот это, — Порфирий Абдрахманович постучал по горлу, ну совсем, как человек, — большой грех. Одиннадцатая заповедь категорически запрещает. Ну, точнее, не сама заповедь, а комментарий к ней. Сам понимаешь, комментарии — страшней всего. Впрочем, ничего ты пока не понимаешь. Это я просветить тебя уполномочен. По ряду вопросов. Непосредственно. Подготовить тебя, как говорится, к принятию нашего гражданства. Цени. Нелегко было добиться такого решения. Многие другое предлагали. Чтоб ты знал. Ик…

Это старик икнул.

— Но сперва ты должен ответить непосредственно на мои вопросы. Это формальность, но начинать полагается с нее. Точнее, даже не с нее…

Оберпредседатель снова кряхтя опустился на колени, снова полез в свой тайник. Борис Арнольдович попытался заглянуть через его плечо, но это не удалось, широкая спина надежно прикрывала маленькое отверстие. На сей раз на свет была извлечена знакомая уже книга.

— Ну-ка, вот с этого места, — приказал Порфирий Абдрахманович.

«Бывают же совпадения!» — изумился Борис Арнольдович молча.

— «…Так ехали они больше недели по малонаселенной местности, пробираясь уединенными тропинками и кружными дорогами и обходя города. За все это время с ними не произошло ничего замечательного. Встречались им, правда, бродячие шайки цыган, но, видя во главе отряда своего единоплеменника, они их не трогали…» — прочитал Борис Арнольдович, догадываясь, что проверяется его умение бегло читать по-островски, то есть по-русски. Стоило ли это умение в полном объеме демонстрировать оберпредседателю, ни Нинель, ни Мардарий не предупреждали.

— Что ж, неплохо, я так и предполагал, — удовлетворенно потер руки оберпредседатель, отбирая книгу и пряча ее на прежнее место, — все понятно, все ясненько…

«Что тебе может быть ясненько?» — с иронией подумал Борис Арнольдович, смело глядя в захмелевшие от ничтожной дозы глаза.

— Теперь — вопросы. Первый: ты с Полуострова или с Материка?

И вдруг не захотелось Борису Арнольдовичу сознательно принижать свое великолепное приключение, сводить его к чему-то уныло заурядному. Может, и на него малый хмель таким образом действовал?

— Не с Полуострова и не с Материка, а из Советского Союза! — гордо отчеканил Борис Арнольдович.

— Выходит, с другой планеты?

— Точнее, из параллельного мира!

— Ух ты! — воскликнул Порфирий Абдрахманович, но как-то не особенно изумленно. По-видимому, в его состоянии уже никакая мысль не могла показаться слишком дикой. — И значит, в том параллельном мире твоя страна называется… Ммм… каким союзом?

— Советским!

— А! Ясненько! — Вдруг Порфирий Абдрахманович забыл, что ведет допрос, и разговор стал развиваться в неофициальном направлении. — Я чувствую, тебя кто-то здорово против меня настроил! — Оберпредседатель погрозил пальцем.

Борис Арнольдович хотел что-то возразить, не на шутку испугавшись за своих друзей, но не успел рта раскрыть.

— Даже не спорь. Настроили и правильно сделали. И хорошо, что они меня побаиваются и не доверяют мне. Но, видишь ли, какая штука… Только тебе… Только не думай, будто я непосредственно налакался и пошел болтать. Или же, наоборот, в доверие влезаю, хочу твои тайные намерения выведать, а заодно и намерения твоих друзей, да и устроить вам… Нет! Ни то, ни другое! Просто ты… ммм… человек со стороны, непосредственно, и ты мне даже не знаю почему, но как-то сразу понравился, сразу я к тебе доверие почувствовал. Вот сразу, как глянул, так понял: этот — не выдаст. В случае чего. В общем, я совсем не такой, как тебе меня охарактеризовали. Конечно, отправлял некоторых на съедение тиграм за нарушение одиннадцатой, так ведь что мне оставалось делать? Ты не отправишь — тебя отправят. Да! Про чины не вспомнят. Про заслуги. Такова наша действительность. Одно слово, джунгли.

А скольких я тем не менее спас? Кто это может знать? Никто! Потому что если бы кто-то знал — все! Меня бы уже не было. Как и того, спасенного!

Вот как приходится таить свое истинное лицо. Причем от всех. Вот сегодня я тебя угостил. А ведь это — упаси Бог! Нам можно — прочим нет. Прочим даже знать не полагается, что существуют на Острове какие бы то ни было напитки. Тем более алкогольные.

Так и корчишь из себя этакого фанфарона. Чтобы ни одна живая душа не догадалась, каков ты на самом деле. Ни одна! А как хочется порой кому-нибудь открыться! Как хочется! Нинели твоей, Самуилу Ивановичу, знаешь, наверное, такого, маэстро Фогелю душу излить да Мардарию тому же, который, как мне кажется, только прикидывается простаком да служакой!

Но нет, нет никаких гарантий в этом мире. Вполне могут фанатиками одиннадцатой оказаться и Нинель, и другие, и Мардарий. Все могут оказаться цепными псами этой заповеди! И я могу! И ты! Да, даже ты! Никаких гарантий!

— Ну, если так рассуждать, то действительно… — протянул Борис Арнольдович, — какой-то элемент риска всегда есть… В любом деле, в любом мире… Что ж теперь…

— Ты прав, ох, как ты прав, дорогой Борис…

— Арнольдович.

— Да-да, я знал, я только забыл, да-да, именно Борис Арнольдович, как вы правы, а давайте, я буду называть вас просто Борей, я ведь вам по возрасту в отцы гожусь, давайте, а?

— Ради Бога, о чем речь! Зовите меня как вам нравится, — великодушно разрешил Борис Арнольдович.

— Вот и хорошо, и замечательно! — обрадовался старик. — Тогда я продолжу посвящать вас в те вопросы, в которые поручено посвятить, а также, — тут он слегка понизил голос и посмотрел заговорщицки — в которые не поручено…

Борис Арнольдович нетерпеливо кивнул.

— Собственно, я вам сейчас кратенько перескажу «Курс истории Острова», изложу, так сказать, тезисно, наши дети его вообще-то подробно изучают, но вам все подробности, полагаю, ни к чему.

Борис Арнольдович и Порфирий Абдрахманович еще разик приложились к бутылке, каждый по-своему, немного закусили. Борис Арнольдович, на правах гостя, расположился в гамаке, хозяин свернулся клубком на полу, при этом кончик его хвоста, как самостоятельное живое существо, на протяжении всей беседы мельтешил перед его носом.

— Это было около двухсот лет назад, — начал свою лекцию Порфирий Абдрахманович, устремляя взор в верхний угол иллюминатора и, очевидно, уносясь всем своим существом в те далекие дни. Борис Арнольдович с готовностью последовал за ним. — Мы, здешний народ, были тогда рассеяны по всему Полуострову и Материку. Мы были очень сильно рассеяны, на сто человек населения приходилось лишь пять наших предков.

Каковы были наши внешние отличия от остального человечества? Да внешне — никаковы. И не было у нас никакой особой идеологии. Более того, все имевшие хождения идеологии всегда разрабатывались именно нашими людьми, хотя далеко не всегда наши люди сохраняли за собой это авторство. Как вы уже, наверное, догадались, наши предки назывались интеллектуалами…

Борис Арнольдович кивнул троекратно, потому что этого ждал вопросительный взгляд оберпредседателя.

— Ну вот, мы занимались своими интеллектуальными делами — наукой, культурой, религией, изобразительством, — это продолжалось из века в век. Крестьяне, мастеровые, торговцы и чиновники тоже кормились своими трудами, и общество так или иначе процветало. Ну не всегда, конечно, одинаково процветало, случались большие и малые войны, случались экономические кризисы и эпидемии. Но ничто не предвещало гибели всего человечества. Особенно после того, как удалось договориться о запрещении оружия массового уничтожения.

Но тут мы вдруг оказались перед лицом неотвратимой экологической катастрофы. Собственно, мы оказались не вдруг, о том, что катастрофа грядет, интеллектуалы своевременно предупреждали человечество, но разве оно нашего брата когда-нибудь слушало?

Конечно, нельзя утверждать, будто интеллектуалы всегда и во всем выступали единым фронтом. Можно говорить лишь о господствующих тенденциях. Конечно, и среди нас были такие, что высмеивали предупреждавших о приближающейся катастрофе, называли их паникерами и истеричными интеллигентишками. Вне всякого сомнения, эти люди были отлично осведомлены о действительном положении вещей, но в своем поведении они руководствовались уже не критериями истинности или ложности, а совсем другими соображениями. Целесообразности, например, общественного спокойствия, политической стабильности. То есть, по-видимому, таких интеллектуалов уже нельзя было считать подлинными интеллектуалами, они, как мне кажется, уже тяготели к иным социальным группам.

Но главное, что помешало интеллектуалам объединить свои разрозненные голоса в один громкий голос, который невозможно не услышать, это то, что и всегда мешало. Индивидуализм наших уважаемых предков. Индивидуализм, который одновременно и добродетель, и порок. Качество диалектическое, но иногда полезней диалектики бывает некий непреложный догмат, на котором только и может быть воздвигнуто настоящее единство.

Тогда же примерно, в недрах традиционного христианства, стала зарождаться новая религия. Точнее, еще одна ветвь исходной мировой религии. Еще одна реформация. На наш взгляд, самая близкая к абсолютной истине. Суть ее в том, что, не отрицая Христа, ставится с ним рядом один из его учеников. Считавшийся самым безнравственным. То есть — Иуда. Краеугольный догмат таков: если Иисус Христос принял муки за все человеческие грехи, то Иуда — за все человеческие предательства и измены. И он — мученик в большей степени, чем Христос, поскольку Христос вечно почитаем, а Иуда, наоборот, — проклинаем…

Ну, и еще в те годы достигло необычайного расцвета общественное движение под девизом: «Долой технический прогресс, назад, к природе!» Это движение существовало с давних пор и влачило жалкое существование, но, когда созрели для него условия, заявило о себе во весь голос.

Наконец вот что сыграло решающую роль. Вы, наверное, там, у себя, тоже сталкивались с предубеждением части общества к интеллигенции? Которое то усиливается, то ослабевает и которым любят пользоваться то одни рвущиеся к власти силы, то другие…

— Умникофобия? — робко вставил Борис Арнольдович. — Умонеприязнь?..

— Вот-вот, именно! — обрадовался Порфирий Абдрахманович. — От этого не было избавлено и наше общество. Антиинтеллектуальные настроения то нарастали, то ослабевали, можно было в данном явлении даже отыскать некоторую цикличность. Но тут, по мере приближения всеобщей трагедии, антиинтеллигентская истерия приобрела беспримерные масштабы.

Ну, во-первых, сразу было забыто, что именно интеллектуалы предупредили о приближении мировой беды и призвали общество умерить некоторые свои аппетиты, а кое от чего отказаться, пока не поздно, совсем. Но легко ли отказаться от комфорта?

Во-вторых, сразу же именно интеллектуалы были обвинены в создании предапокалипсической обстановки. Раз они всякую чертовщину наизобретали, с них и спрос. Понятно, что против такой железобетонной логики не возразишь.

Ну и, в-третьих, наложились традиционные претензии к интеллектуалам, связанные с их якобы дармоедством. Эти претензии всегда были очень живучи, и каждый неинтеллектуал полагал себя вправе их предъявлять.

Вы представляете, Боря, дошло до того, что наши предки боялись выходить на улицу! Дело приближалось, пожалуй, к натуральным средневековым погромам!

Тогда интеллектуалы впервые за многие тысячелетия объединились. Реальность не оставляла выбора. Жить хотелось всем.

Вот так со временем и получилось, что интеллектуалы нашли защиту под крылом мощного антипрогрессивного движения, которое постепенно превратилось в политическую силу. Конечно, состав новой общности оказался довольно пестрым, в ней очутились не только интеллектуалы, но и прочий люд мастеровые, занимавшиеся лесопереработкой и оставшиеся не у дел, крестьяне, отравившие свои наделы минеральными удобрениями и ядохимикатами, даже чиновники, возглавлявшие обанкротившиеся в результате уничтожения природы предприятия и отрасли. Хотя, надо сказать, все это были люди, принявшие близко к сердцу главный лозунг движения и раскаявшиеся в содеянном лично зле.

Гражданскую войну удалось предотвратить. Те, кто думал, будто природа имеет гораздо больший запас прочности, чем полагают паникеры-интеллектуалы, что сам человек имеет неограниченные возможности приспосабливаться к меняющейся среде обитания, что, наконец, комфорт превыше всего, те остались на Полуострове и Материке.

А мы, то есть, конечно, наши предки, взяли несколько десятков линейных кораблей, эти линкоры были полностью автоматизированы и несли штатный боезапас, погрузились на них, само собой, получилось тесновато, но зато не оставили никого, погрузились и поплыли.

Поверьте, это было нелегкое плавание. Бушевали штормы, непроглядный туман окутывал нашу эскадру, но мы держались и не впадали в панику, как могли, несли необходимую службу, ибо автоматика обслуживала лишь боевую и навигационную часть кораблей, а все остальное ложилось на команду… Да еще опасались коварства тех, кто остался на Полуострове и Материке. А еще среди нас было много стариков и детей, требовавших повышенной заботы. В общем, вы понимаете, что это такое, когда сугубо штатская публика отправляется в дальний океанский поход на боевых кораблях. Самостоятельно!

Все, однако, обошлось благополучно. Наши недруги, точнее, даже не недруги, а оппоненты, проявили себя порядочными политиками, никакого коварства себе не позволили, за все дни плавания над нами не пролетела ни одна боевая ракета. Хотя, конечно, если бы они попытались нас потопить, мы тоже имели бы возможность обстрелять оставленные города атомными зарядами. Так что сдержанность была обоюдной…

И вот наконец на горизонте показался не обитаемый еще тогда Остров, конечная цель нашего путешествия.

Мы остановились примерно в двух милях от берега, линкоров как раз хватило для того, чтобы окружить Остров достаточно плотным кольцом, автоматику настроили на бессменный дозор, чтобы никто не мог проникнуть сквозь кольцо кораблей ни с внешней стороны, ни с внутренней, да и отправились к берегу на пластиковых шлюпках.

Из вещей у нас с собой были только книги, да музыкальные инструменты, да еще кое-что по мелочи. Но не было никаких продуктов, никакого оружия, никаких орудий труда.

И стали жить. Выбрали Совет оберпредседателей, оберпредседатели набрали необходимое количество младших председателей, выделили себе из своей среды Генерального председателя. Разработали правила, законы и традиции, добавили к десяти заповедям одиннадцатую: «Не изобрети!» Предусмотрели за ее нарушение смертную казнь через отдачу на съедение.

А все остальное — пожалуйста, во всем остальном мы совершенно свободны.

Конечно, жизнь наладилась не сразу, не сама собой. Это только нам, живущим ныне, все может казаться простым. А каково было тем, первопоселенцам! Вы, наверное, уже догадались, что внешне они были совсем как вы. Да, у нас сохранилось несколько фотографий. Правда, они не выдаются из специального фонда. Но я-то их видел. То есть не было у наших предков столь совершенных конечностей и хвостов! А также шерсти.

— Сколько же поколений понадобилось, чтобы все это появилось? — взволнованно спросил Борис Арнольдович.

— Да что вы, Боря! Какие поколения! — рассмеялся оберпредседатель. — Впрочем, предки тоже мыслили, как вы. Мыслили, что лишь через несколько поколений, возможно через сотни поколений, их потомки вполне приблизятся к идеальному типу. Но оказалось, что природа способна значительно быстрее исправлять собственные ошибки. Уже у первопоселенцев была довольно густая шерсть и хвосты, хотя и слаборазвитые. А их дети ничем не отличались от нас. Да вот вы и сами, я вижу, успели отказаться от одежды. А ведь она у вас, помнился, была? Пусть минимальная. Верно?

Борис Арнольдович только судорожно кивнул, потому что в этот момент язык перестал ему подчиняться, а в животе стало холодно.

— Что с вами, Боря? — участливо осведомился Порфирий Абдрахманович, заглядывая Борису Арнольдовичу в глаза. — А-а-а, понимаю! Вас ужаснула перспектива? Да бросьте переживать! Если у вас вырастут шерсть и хвост, то это же будет красиво. Это придаст вам дополнительную уверенность и независимость в обществе. Ну а если каким-то образом вы сумеете покинуть нас, то с чего вы взяли, будто обратный процесс невозможен?

— А возможен? — вопросил Борис Арнольдович.

— Не сомневаюсь в этом! У нас тут был один случай… Генеральному как доложили, так он его сразу секретностью окружил. Но мы-то, Совет оберпредседателей, к секретам допущены… А случай, в общем, банальный. Старик один преставился. Естественной смертью помер и должен был свалиться вниз, чтобы там его тело санитары леса подобрали. А он, представляете, не свалился. А жил на отшибе. Издалека видели — сидит и сидит. А он, оказывается, просто в развилке застрял. И Бог знает, сколько времени вот так протухал и вялился на солнце. Так вот у него хвост отпал, шерсть вся вылезла, челюсти, знаете, как-то подобрались. В общем, это был труп совсем не человеческий. То есть, по вашим меркам, наоборот… Словом, я полагаю, что у вас нет оснований для отчаяния, во всяком случае, по поводу внешнего вида. По-моему, вас больше должны тревожить другие проблемы. У вас ведь наверняка семья где-то осталась?..

— Жена и две дочки, — протяжно вздохнул Борис Арнольдович.

— А что произошло с теми, кто остался после нашего исхода на землях предков, мы не ведаем. — Порфирий Абдрахманович возвратился к истории планеты. — Раньше с той стороны периодически кислотные дожди наносило, разнообразную ядовитую вонь, но потом все это постепенно сошло на нет. Вот и эта белая штуковина, в которой мы, оберпредседатели, живем и работаем, откуда-то оттуда залетела. Это давно случилось. Меня тогда на свете не было. Вероятно, на Полуострове и Материке тогда заканчивался всеобщий распад, раз такие штуки падали. Говорят, мертвецов в ней было — страшно сказать. Звери пировали, наверное, целый месяц. На живых людей и не смотрели.

Короче говоря, мы считаем, что все наши несчастные идейные противники вымерли. Природу свою окончательно прикончили и вымерли. И вполне возможно, сейчас на Полуострове и Материке поднимаются среди развалин такие же фикусы, как и здесь. Так что я прямо не знаю. Я очень вам, Боря, сочувствую, но понятия не имею, что можно предпринять в вашем положении. Попадете ли в свой мир — весьма проблематично. Доплыть до Полуострова или Материка, вдруг там еще кто-нибудь?.. Но с Острова как вырваться? Кругом линкоры. Если какой подозрительный предмет на волнах локатор засекает, сразу огонь…

Небось думаете сейчас: «А что это он меня как будто бежать сговаривает, но одновременно убеждает, что убежать нельзя, некуда. Где логика?»

Опять он демонстрировал фантастическую проницательность, этот оберпредседатель. Потому что Борис Арнольдович еще и о том размышлял, что корабли, охраняющие Остров от всего мыслимого и немыслимого, давно никуда не годны. Но это обстоятельство, судя по всему, не известно начальству Острова. Тем более рядовым обитателям…

Обладание никому не известной тайной как-то вдруг по-особому согрело Бориса Арнольдовича, по крайней мере, он знал теперь одну вещь, имеющую исключительно важное практическое значение. Он теперь знал, что довольно легко сможет покинуть Остров, поскольку вряд ли младшие председатели так уж бдительны на своих КПП, раз все убеждены в вечной боеспособности кораблей. Это ж, выходит, Бог знает, сколько лет их огневая мощь никем не испытывалась!

— А нет никакой логики, дорогой Борис Арнольдович! — махнул рукой оберпредседатель. — Есть какие-то неопределенные чувства, одолевающие с того дня, как вас впервые увидел. А может, во всем виновата старость. Понимаете, иногда я и сам рад убежать куда-нибудь, а иногда наша действительность, наоборот, представляется мне идеальной. Здоровый образ жизни, максимальное единение с природой и одновременно сохранение основных достижений человеческого гения, более того, небывалый гуманитарный расцвет всего общества, процветание искусств. Ведь от этого же не отмахнешься! Но с другой стороны… Ежедневная отдача на съедение нарушителей одиннадцатой заповеди, невозможность содержать в согласии мысли и дела — я, по крайней мере, всю жизнь ощущаю эту невозможность. А еще иерархия наша… Откуда она взялась? Ведь все мы — прямые потомки интеллектуалов, да и сами интеллектуалы. В том числе и внутренняя служба. Вы заметили? Ведь слушая маэстро Фогеля, мы все плачем одинаково искренними слезами! А потом равнодушно смотрим, как падают наши старики и немощные с деревьев прямо в разинутые людоедские пасти.

Словом, все чаще думаю, что единение с природой и полный отказ от технического прогресса не принесли ожидаемого счастья. Прогресс под строжайшим запретом, единение с природой — налицо, а счастья нет.

Но в другой раз поразмыслишь — да вроде ничего, идеал недостижим, но наша действительность к нему все-таки ближе, чем любая другая из известных действительностей. Вам-то, со свежим взглядом, как?

— Мне тоже кажется, что у вас лучше, чем в других местах, — промямлил Борис Арнольдович.

— Ну вот, вы тоже не говорите всего, что думаете, — печально констатировал оберпредседатель.

— Но действительно, у вас по многим показателям лучше, один воздух чего стоит! — стал оправдываться Борис Арнольдович.

Но старик не слушал его и задумчиво продолжал:

— Никто у нас не может быть сам по себе. Все должны участвовать во всем. Все должны мечтать о голубой повязке. Все обязаны любить музыку Фогеля, а сам Фогель не имеет права не мечтать о голубой повязке. Все уполномочены писать стихи. И хоть раз в жизни участвовать в турнире поэтов.

Нет, я не утверждаю, что музыка маэстро Фогеля плоха, что все наши поэты бездарны. Нет, упаси Бог! Но ведь может быть у человека такое настроение, что ему не до музыки, не до стихов.

Все шире и шире толкуем одиннадцатую. Она уже заменяет остальные десять и даже превосходит их. Кого хочешь можно под нее подвести. Хоть меня, хоть весь наш Совет зараз, хоть самого Генерального. Как мне не опасаться, как нам не опасаться, как ему не опасаться?

Что такое нынче одиннадцатая заповедь? Это не просто — «не изобрети». Это когда-то в самом деле было просто. А сейчас под заповедь подпадает любая попытка что-то изменить, как-то отойти от придуманных традиций и правил.

Кому это надо? Кому это выгодно? А никому! Все постепенно сложилось, а изменить не волен никто. В общем, я вам так скажу, Боря, если есть у вас хоть малейшая возможность, не упускайте ее! Но помните: если попадетесь, то приговор я вам вынесу незамедлительно. Даже не сомневайтесь, а от того, что я и все будем тайком безутешно оплакивать вас, вам легче не станет. Об этом всегда помните. Вот, собственно, и все, что я намеревался вам сказать…

Тьфу, полагалось же сперва допросить… А, ладно! Вы мне напоследок кратенько ответьте на традиционные вопросы. Это дело чисто формальное, но я должен докладывать на Совете. И Генеральному. Он днями, очевидно, пригласит вас и посвятит в граждане Острова. Тоже формальное мероприятие. Итак…

Борис Арнольдович обстоятельно ответил на все вопросы. И честно сказал, что не имеет серьезных претензий к прогрессу. А про то, как он достиг Острова и почему корабельные орудия его не обстреляли, не сказал ничего. Потому что об этом его не спрашивали. Порфирий Абдрахманович внимательно выслушал все ответы, а насчет прогресса дал такой же совет, как и Мардарий, из чего Борис Арнольдович заключил, что по данному поводу можно говорить искренне со всяким, только не стоит это делать публично.

— А могу я теперь со всеми обо всем разговаривать? — уточнил он еще у оберпредседателя.

— Да, теперь все можешь!

— Все-все?

— Ну как… С учетом непосредственно одиннадцатой заповеди, конечно!

По тому, что оберпредседатель опять перешел на «ты» и вновь начал употреблять это свое «непосредственно», Борис Арнольдович догадался, что интимная часть встречи подошла к концу. Опять старик превратился в важного оберпредседателя, снисходительно беседующего с нижним чином.

Вот он в последний раз достал из тайничка угощение, вот они тяпнули по чуть-чуть «на посошок», вот «бутыль всемирного братства» исчезла за потайной дверцей, а вот уже откинут дверной крючок и в коридоре слышатся тяжелые шаги.

— Хм… — кашлянул Мардарий, просовывая голову в проем. — По вашему приказанию…

— Молодец! — перебил его Порфирий Абдрахманович. — Можете отправляться до особого распоряжения. Все. Давайте дуйте, непосредственно.

Борис Арнольдович кряхтя выбрался из гамак., они вместе с Мардарием застыли перед оберпредседателем навытяжку, постояли так несколько секунд и, четко повернувшись, вышли вон. Оберпредседатель так и запечатлелся в памяти лежащим полу и поигрывающим хвостом.

В этот вечер по плану культурно-массовой работы имел быть религиозный диспут: «Мог ли Иуда не предавать Христа?» Опять все вместе двинули на мероприятие. Жюль и Роберт по-соседски никак не могли нарадоваться, что Борис Арнольдович научился передвигаться самостоятельно, а потому всю дорогу неустанно хвалили своего бывшего наездника, поскольку хвалить гораздо легче, чем таскать на своем торбу.

— Какой молодец наш Борис Арнольдович! — восклицал один.

— Очень талантливый, — подхватывал другой, — при ограниченных пока еще физических данных так наловчиться!

— Скоро всех обставит! — пророчествовал Жюль, оказываясь после очередного прыжка справа от Бориса Арнольдовича.

— Еще бы не обставить, конечно, обставит, — вторил брату Роберт, возникая слева, — если останется нашим соседом навсегда, мы еще гордиться будем, что таскали его на себе, будем на мемуарных вечерах делиться неизгладимыми впечатлениями!

Вероятно, во всех этих словах содержалась изрядная доля иронии, но в данном случае Борису Арнольдовичу было не до того, чтобы вылавливать иронию из реплик, его больше занимало и тревожило то обстоятельство, что уже и ребята, рассуждая, не исключают возможности его исчезновения из их мира.

Наконец прибыли туда, где накануне происходил турнир поэтов. Только не было уже никакого жюри, а сидел лишь один председательствующий, роль которого по настоянию общественности принял на себя оберпредседатель Порфирий Абдрахманович.

Оберпредседатель был оживлен и подвижен, несмотря на упитанность и возраст, вероятно, он еще маленько лакнул из «бутыли всемирного братства», а может, и нет, может, его так сильно раззадоривали все идеологические мероприятия. С матерыми председателями это бывает.

Порфирий Абдрахманович нетерпеливо скакал с ветки на ветку, делая замечания тем, кто, по его мнению, неправильно размещался, кого-то приглашал поближе, кого-то гнал в тень, чтоб глаза не мозолил, а потом он опять садился на место председательствующего, но опять ненадолго.

Оберпредседатель заметил Бориса Арнольдовича и благосклонно кивнул ему, демонстрируя свою безграничную демократичность, точно так же он поприветствовал Самуила Ивановича, а затем и музыканта Фогеля, который притащился на диспут самым последним. Порфирий Абдрахманович его поприветствовал, но от замечания не удержался.

Наконец все расселись и затихли. Проверили — незаконно отсутствующих нет. И Порфирий Абдрахманович открыл диспут.

— Слово для доклада предоставляется нашей известной, хотя пока и устной, поэтессе Фанатее!

Послышались жидковатые хлопки.

— Сколько докладчик просит?

Докладчица попросила час.

— Дадим час?

— Хватит сорока минут!..

— Тридцати! — раздались голоса.

— Вы что? — гневно возопил председательствующий. — Ведь докладчик — поэтесса! Значит, будет не доклад бюрократа, а страстная речь отмеченного печатью свыше!

— Дадим час! — раздались голоса. — Да хоть два дадим! Раз «отмеченная печатью»!.. Раз «страстная речь»!..

— Ну, везде поспела, — шепнула украдкой Нинель, — так и лезет в освобожденные, ничем не брезгует, даже докладами!..

Фанатея резво вскочила на специальную ветку-трибуну, откуда ее стало видно всем собравшимся. Луна ярким фонарем осветила приземистую сутуловатую фигуру, лицо изможденное. Но на этом лице горели неистовым жаром большие глаза и топорщились густые бакенбарды или пейсы, закрученные к носу для красоты.

Борис Арнольдович только теперь как следует разглядел поэтессу. Женщина как женщина. В смысле, тьфу, обезьяна как обезьяна. Если б не глаза. Возрастом, пожалуй, за тридцать. Во всяком случае, старше Нинели. И чего ей не живется спокойной бабьей жизнью? Да, скорее всего, обычная история, каких в любом мире случается немало. Не вышло личной жизни — пытается компенсировать чем-то иным. Нет, моя Нинель более естественная натура, более цельная. Нинель лучше. Тьфу! Уже «моя»!

Так размышлял Борис Арнольдович, пока докладчица о чем-то шепталась с председательствующим. Наконец они обо всем условились.

— Друзья! — тряхнув головой, словно откидывая со лба некую непокорную прядь, начала свою речь Фанатея. — Братья-единоверцы! И сестры! Родные мои интеллектуалы, потомки славных неустрашимых интеллектуалов прошлого! Внуки неоконкистадоров!

Начало речи показалось Борису Арнольдовичу вполне достойным истинного поэта. Он покосился на Нинель и Самуила Ивановича, чтобы сверить на всякий случай ощущения. Однако на их лицах были скептические выражения. Борис Арнольдович сделал такое же.

— …Прежде чем начать мою речь, я должна предупредить вас вот о чем. Все вы знаете меня не первый день, знаете, как я всегда выкладываюсь на турнирах. Я даже, скажу вам по секрету, мечтаю так однажды и умереть на полуслове, на полурифме, на полуметафоре. Умереть на ваших глазах, раз уж умереть все равно рано или поздно суждено. Так вот, тема сегодняшнего моего доклада вовсе не публицистическая, как думают, наверное, многие. Это глубоко поэтическая тема, друзья мои! Что первым осознал не кто иной, как наш мудрый Порфирий Абдрахманович…

Пришлось хлопать довольному судьбой председательствующему оберпредседателю.

— То есть, — продолжала после аплодисментов Фанатея, — я сейчас отнюдь не изменяю моей музе, моему лирическому видению, моей поэтике, а напротив, раздвигаю границы! Чем, собственно, и обязан всю жизнь заниматься подлинный поэт, отмеченный божественным знаком. И если я именно сегодня, именно во время моего доклада вдруг угасну, как свеча на ветру (а вечер, между прочим, стоял тихий-тихий), то знайте, братья и сестры мои, это он, Господь наш милостивый, призвал меня к себе, меня, изнывающую от беспредельной любви к Нему!..

Черт возьми, по разумению Бориса Арнольдовича, только начавшего в свои тридцать лет приобщаться к поэзии и религии, никто, кроме истинного поэта, так говорить не мог! Хотя бы даже потому, что так нормальному человеку должно быть просто неловко говорить.

Но на лицах Нинели и Самуила Ивановича продолжали сохраняться скептические выражения. Чего они в самом деле?!

— Итак, — продолжала Фанатея, как следует предварительно распалившись, — я приступаю к нашей теме, и если вы в моих словах услышите нечто слишком уж общеизвестное, не торопитесь раздражаться, может быть, вечную тему я поверну к вам новой гранью.

Давным-давно, как вы знаете, все это было. Шли они, шли по своей родной пустыне или полупустыне Ближнего Востока, это такой узкий перешеек между Материком и Полуостровом, шли они, шли и несли учение Христа о вселюбви не знавшим подлинного счастья народам.

Да простят меня дипломированные богословы, которые увидят в словах моих известный примитив и упрощенчество, я не собираюсь посягать на основополагающие догматы и их философскую необъятность, а лишь как поэт подхожу к данному вопросу, а также как человек, живущий в конкретном сегодня и обремененный знанием огромного вчера.

Итак, нам предложена тема: «Мог ли Иуда не предавать Христа?» В сущности, для нас всех, за исключением, быть может, иноземца (последовал небрежный, подчеркнуто пренебрежительный кивок в сторону Бориса Арнольдовича), — ответ очевиден. Но вот очевидности-то и надо более всего опасаться! Мог — скажу я вам! А вы воспримете это как дерзкую и опасную ересь. А иноземец со мной согласится. Не мог — скажу я вам! И вы со мной согласитесь, а иноземец промолчит, но останется при своем мнении.

Итак, возьмем и рассмотрим вариант, очевидный для непосвященного. Иуда не предает Христа. И они, то есть вся честная компания, идут и идут безнаказанно по старой Земле. С Материка на Полуостров, с Полуострова, может быть, на Остров. Несут идею вселюбви. Но так не может продолжаться вечно, раз предательство создано самим Создателем для непостижимых человеческим разумом надобностей. В общем, если бы не предал Христа Иуда, то предал бы кто-то другой. Либо Петр, либо Павел, либо еще кто-то из учеников. И тогда другое имя было бы проклинаемо в веках. Всеобщее предательство заполнило бы тогда мир. И не было бы в нем не только вселюбви, а и простого сочувствия.

Но Иуда предал Христа! Взял на себя величайший из грехов! Сознательно пошел на всеобщее презрение! Почти без надежды когда-нибудь оправдаться. Стал олицетворением предательства, как такового. Не за тридцать сребреников, на которые, как известно, мало что можно было купить, а за идею! Зато праведники остались праведниками, а слава о них пережила века.

А потом наступило наше вчера. Многое история повторяла, многое воспроизводила на новом уровне, обеспеченном прогрессом науки и техники, но не прогрессом души. Воспроизвела и предательство, возросшее за счет науки и техники, но ничуть не уменьшившееся за счет души.

Вспомним уроки сравнительно недавнего. Люди, которым назначено было стать героями, становились провокаторами и доносчиками. Слугами Антихриста! Конечно, под пытками. Но кто пытал их? А тоже бывшие герои, которым невыносимо было сознавать, что кто-то останется незапятнанным, в то время как они запятнали себя и продолжают это делать. А воскресни тогда Иуда? Все было бы по-иному. Но он не воскрес, потому что мы не призвали его. Мы еще были глупы и беззаботны, еще были полны наивной своей гордыни, которой и посейчас хватает в некоторых кротких с виду душах. Вот мы и говорим: «Велик Иисус, но еще более — Иуда!»

Так закончила свою речь поэтесса Фанатея и скромно уселась среди рядовых участников диспута. Слава Богу, она не умерла от беспредельной любви к Нему, хотя Борис Арнольдович и не уразумел, к кому именно. Наверное, к Богу вообще. Да что там, в докладе он обнаружил немного доступной ему логики и потому, не отвлекаясь на логику, сразу сделал упор на поэтику и наслаждался только ею.

Фанатее похлопали довольно дружно. Хотя Нинель и Самуил Иванович продолжали смотреть кисло. Видимо, они не принимали поэтессу во всех ее проявлениях и не умели быть в данном случае конструктивными. А Борис Арнольдович хлопал от души, за что Нинель на него обиделась и не хотела разговаривать, пока Самуил Иванович не пошептал ей что-то на ухо.

Фанатея понравилась Борису Арнольдовичу темпераментом, напором, умением говорить речь, а что, это тоже полезное умение. И конечно, понравились ему ее горящие глаза.

А сам диспут поначалу не произвел большого впечатления. Выступали в основном специалисты, обвиняли докладчицу в дилетантизме и дерзости воинствующего невежества, но обвиняли с оглядкой и скидкой на утонченность и поэтичность натуры, склонность чрезмерно увлекаться эффектными деталями и историческими параллелями. Но так ведь она и предупреждала, что в ее речи не следует искать какую-то особую аналитичность.

Бориса Арнольдовича тоже подмывало высказаться, ему показался не совсем убедительным тезис о неизбежности предательства, насчет того, что обязательно кто-то должен предавать, не Иуда, так Павел, не Павел, так Петр. Но он, конечно, промолчал. Побоялся быть поднятым на смех, как еще больший дилетант. К тому же Фанатея, не расслышав, что ли, его аплодисментов, продолжала время от времени презрительно на него поглядывать.

Последним попросил слово поэт Полинезий Ползучий, кумир недавнего турнира, только один день проживший в профессионалах на общественном пайке. Но даже один-единственный день наложил на поэта явный отпечаток. Его невозможно стало узнать. Куда подевались прежние неприкаянность и неухоженность. Что делает с человеком общественный статус! Будь ты хоть поэт, хоть вообще обезьяна.

Но бывают случаи, что только-только обретенный статус, пока человек не успел к нему как следует привыкнуть, служит человеку плохую службу. Наверное, данный случай был именно таким. Наверное, освобожденному поэту не стоило о себе несколько дней напоминать, по крайней мере, своей давней сопернице, коварной и не останавливающейся ни перед чем.

Полинезий Ползучий, как и следовало от него ожидать, в теологические дебри не полез, наверное, он тоже в теологии был профаном, что поэту простительно, но лучше бы полез, а Фанатеину поэтику не трогал. Недостаточно ему было предыдущего триумфа. Хотел его, наверное, углубить и расширить.

— Ха-ха-ха! — расхохотался Полинезий, думая, что сейчас станет хозяином положения. — Ха-ха-ха! Я, конечно, согласен, что тема нашего сегодняшнего диспута исключительно поэтична. Это утверждение моей уважаемой коллеги я с самого начала с радостью принял (глубокий поклон в сторону насторожившейся и подобравшейся Фанатеи). Мне даже немного стыдно, что не я взялся делать сегодняшний доклад как освобожденный поэт, а она — неосвобожденная любительница. (Ну зачем ему нужно было лишний раз бередить эту свежую рану?)

Клятвенно обещаю в ближайшее время исправиться и написать профессиональный доклад на данную тему. Но пока необходимо сказать вот о чем. Дополнить, так сказать, предыдущих участников прений. Поскольку они обратили наше внимание лишь на теоретические погрешности, а мне сам Бог велел не проходить мимо практических недочетов. (Ничего такого никакой Бог ему не велел, конечно.) А они значительны. Настолько значительны, что я бы вообще не вел речи о какой бы то ни было поэтике, учитывая полное отсутствие таковой. (Канцелярит поэта был, конечно, совершенен. Неужели столь краткое пребывание в статусе освобожденного успело так заметно испортить язык? Недоумение и горечь читались на лицах многих, в том числе на лицах Нинели и Самуила Ивановича.)

Нет в этой речи поэтики! Так во всеуслышание утверждаю я при всем моем неизменном уважении к оппоненту. И пусть меня покарает Господь, если это не так! Нет поэтики, нет метафоры и образа, отсутствуют рифма и размер. Присутствуют лишь надрыв и пафос, но это не столько поэтические средства, сколько политические. Таково мое непредвзятое мнение.

И поэт, скорбно поджав губы, сел на свое место.

Сощурив пылающие глаза, Фанатея произнесла, зловеще присвистывая:

— Врете вы все, Полинезий. Ха-ха! Ползучий! Ха-ха! Все вы врете. Всегда. Про мою поэтику, например. Про то, например, что ваше имя и впрямь Полинезий Ползучий. Объясните нам, зачем вы это делаете?

Просьба прозвучала вкрадчиво. Аж мурашки по коже кое у кого побежали. Явственно содрогнулись Самуил Иванович и Нинель. Борис Арнольдович это сразу ощутил. У него, конечно, вздрагивать причины не было, он продолжал на многое еще смотреть глазом беспристрастного наблюдателя, временно очутившегося в этом мире, но все равно поежился и он.

Что уж говорить про бедного Полинезия Ползучего. Он мигом слинял и скукожился, сразу пропали его недавно обретенные важность и вальяжность, даже от канцелярита не осталось вдруг ничего. От поэтики — тем более. А если бы общественный статус был чем-то материально осязаемым, вроде жестяного нимба, то собравшаяся публика могла бы своими глазами наблюдать, как этот самый статус падает с лохматой поэтовой головы, вжикая и бросая окрест быстрые испуганные блики.

— Я не вру! Что вы, братцы, не вру я! Ребята, ну это же элементарно! Я просто не знаю, зачем такие вещи объяснять? Поэтическое имя должно быть звучным! Но родители, ох, эти родители! Разве вы все, сидящие здесь, довольны своими именами? Вот вы, Порфирий Абдрахманович, довольны своим именем вполне? Или тем более вы, Мардарий?

Поэт потерял голову и апеллировал не к тем чувствам публики, которые были для нее наиболее актуальны в данный момент. Борис Арнольдович глянул наверх. Когда на диспуте появился Мардарий, он не видел. А тот стоял двумя ярусами выше с абсолютно бесстрастным лицом. Невозможно было понять, сочувствует он поэту или наоборот. Так же, как и по лицу оберпредседателя. Остальные лица что-нибудь да выражали. Но чаще пока недоумение, желание дождаться объяснений…

В общем, начальство не удостоило Полинезия ответом, тем более поддержкой. Что его дополнительно удручило, а Фанатею вдохновило.

— Не виляйте, Ползучий, лучше назовите ваше подлинное имя! — потребовала она прокураторским голосом.

— Господи, ну что такое подлинное имя! Господи! Родили люди младенца, задрали глаза к небу да и, не долго думая, поименовали дитя. Взбрело им в голову назвать дитя Святозаром — назвали! Джугашвилей — пожалуйста! Кто знает, что им в тот момент покажется наиболее благозвучным? А человеку потом, может быть, страдать всю жизнь!

— Мы вас ждем, Ползучий!

— По-моему, мы что-то не то делаем, — подал робкий голос Самуил Иванович, — разве наше это дело?

Борис Арнольдович скосил глаза и увидел, нет, даже кожей ощутил, насколько страшно Самуилу Ивановичу, и все-таки он решился…

— А ты, если высказаться хочешь, попроси, как положено, слово у председательствующего, тогда и выступай, — бесцеремонно оборвал побледневшего Самуила Ивановича оберпредседатель, — этак все начнут с места реплики подавать, базар получится!

Борису Арнольдовичу подумалось, что ведь это оберпредседатель пытается таким способом оградить старика от возможных неприятностей или чего похуже. Слава Богу, ему это, кажется, удалось, Самуил Иванович умолк.

— Шикльгрубер — мое, как вы изволите выражаться, настоящее имя, — устало сказал Полинезий Ползучий.

И показалось, что его придуманное имя действительно сползает с него, как чешуя. Ползучая.

— Ну и что? — продолжил бедняга после паузы, а в этот момент кругом стало тихо-тихо. — Все довольны? Диспут, я полагаю, окончен? Можно расходиться?

— Вы еще не поняли ничего, Шикльгрубер, — печально сказала Фанатея, прикрывая пылающие глаза огромными ресницами, задумчиво пощипывая жиденькую растительность на подбородке. И тут глаза распахнулись на всю ширь. — Вы ничего не поняли, Шикльгрубер! Вы продолжаете иронизировать! «Как вы изволите выражаться». «Все довольны?»! А я считаю, что родители вовсе не случайные имена дают своим младенцам. Считаю, что это промысел Божий. Пусть я не специалист, но, надеюсь, после меня слово еще возьмут специалисты и выскажутся по данному поводу.

Так вот, Господь Бог неспроста надоумил ваших родителей, Шикльгрубер! Я в этом убеждена. Но у вас был шанс. Вам надлежало всю жизнь смиренно жить со своим именем, всей жизнью своей вам надлежало доказать, что вы ничего общего не имеете с тем Шикльгрубером, которого мы все очень хорошо помним. Вот только такой шанс у вас и был. Ваш шанс, ваш крест, ваш венец терновый и все такое прочее. Пусть меня богословы поправят и дополнят, если сочтут нужным.

Но вы пошли по другому пути, Шикльгрубер. Обманув бдительность начальства и рядового люда, пролезли в освобожденные поэты. Получили паек и бумагу. Сколько горя вы собирались еще принести всем нам, прикрывшись придуманным именем, а, Полинезий? А, Ползучий?

Итог диспута подвели, как это и предусматривалось заранее, признанные богословы, а также начальство. К исходу дела Фанатея оказалась по-иезуитски как бы непричастной. Богословы и теологи пришли к выводу, что поэтесса благодаря своему исключительному поэтическому чутью очень верно осветила суть даже некоторых теоретических проблем, не только практических. Что, конечно, должно быть как-то отмечено уважаемыми председателями, присутствующими на диспуте. А еще святые отцы решили, что перемена богоданного имени есть предумышленное нарушение одиннадцатой заповеди. Как же, вместо привычного старого — попытка внедрить непривычное новое!

Бедный Полинезий как услышал эти слова, так обвил дерево верхними и нижними конечностями, а также хвостом, когти в него вонзил и только зубы оставил незанятыми. Глаза у несчастного сделались совсем безумными. А все кругом закричали наперебой. И смысл крика был одинаков.

— Борис Арнольдович, Борис Арнольдович! — взволнованно зашептала Нинель. — Крикните скорей и вы, ему все равно не поможешь, ну, крикните а то она опять на вас смотрит!

Действительно, Фанатея глядела на Бориса Арнольдовича своими страшными глазами, на сей раз презрения в них не было, но зато легкая неопределенная улыбка блуждала на губах. Мона Лиза, конечно, тоже улыбалась неопределенно, но не так. Совсем не так.

Как назло, ничего стоящего Борису Арнольдовичу на ум не шло. А Фанатея глядела. Ему не шло а она глядела.

— Некрасиво менять имя! — от волнения Борис Арнольдович дал петуха.

Конечно, это было не Бог весть что, но улыбка роковой женщины стала, кажется, определенней. Кажется, в ней появилось нечто, напоминающее благосклонность. Уфф! Она перевела взгляд на оберпредседателя.

Нинель приобняла Бориса Арнольдовича сзади должно быть, в знак одобрения. Беспокоясь за него, она, кажется, одна из всех удержалась от участия в общем оре, в верноподданническом неистовстве должно быть, сама не заметила, как это вышло. Самуил Иванович, напротив, крикнул не одно, а несколько проклятий в адрес разоблаченного. Решимость защитить поэта, поставив на карту собственную жизнь, вовремя покинула его, уступив место решимости обезопасить себя.

Наконец ритуальные вопли прекратились, иссякли. Самые ретивые крикуны умолкли и теперь тщательно вытирали пену у ртов, горделиво поглядывая на Фанатею, а также по сторонам. Несколько молодых крепких ребят окружили вцепившегося в дерево обезумевшего поэта, среди них были Роберт с Жюлем, и стали отрывать Полинезия от фикуса. Это оказалось делом нелегким. Поэт отрывался вместе с клочьями коры, его когти ломались, и темная кровь текла из пальцев. Впрочем, нет. Не только и пальцев, а уже изо рта, носа. Кто-то, видимо в приступе усердия, заехал бедняге по лицу. И не раз. Уже вся растительность на лице была запачкана. А кровь продолжала стекать на грудь, засыхая там.

Все-таки несчастного отодрали от дерева. Хотя он был очень силен своей предсмертной силой. Даром что поэт. И вот когда его отодрали, он тоже стал кричать, как несколько минут назад кричали другие. Только в этом крике не было никаких слов. Лишь одна бесконечная, душераздирающая нота…

Крик оборвался также внезапно, как и возник. Словно какой-то запирающий механизм сработал в горле.

Молодые добровольцы совсем уж было собрались тащить преступника к месту казни, но Полинезий вдруг отстранил всех жестом, дав понять, что и сам знает дорогу. И первым прыгнул. За ним ринулись добровольцы, взяв его в плотное кольцо, а потом и все остальные. Мардарий обогнал стадо и занял место во главе его, придержав темп, чтобы ставший замыкающим оберпредседатель не отставал. Таким образом, Борис Арнольдович, Самуил Иванович и Нинель оказались где-то в самой гуще скачущих тел.

— Хорошо, что оплакивать беднягу некому, — тихонько молвила Нинель.

— Да, это хорошо, — согласился Самуил Иванович, — это очень даже хорошо.

— Так у него никого нет? — спросил Борис Арнольдович, лишь бы что-нибудь спросить.

— Мать была, но недавно схоронили мать, — пояснила Нинель.

«Схоронили, — невесело усмехнулся про себя Борис Арнольдович, — старушка свалилась с дерева, и ее тут же растащили на куски неразумные любители мертвечины. А маэстро Фогель сыграл свое традиционное: „Буммм, пара-пара-буммм, пара-пара-бум-бум-бу-буммм…“ Вот и все похороны…»

Борис Арнольдович смотрел по сторонам и уже узнавал некоторые деревья. Этот путь он проделывал второй раз за один день, но все равно — большой прогресс. Узнавать деревья в джунглях.

Он так увлекся этим узнаванием деревьев, что путь показался совсем коротким. Мелькнул между деревьями прогал, потом еще один, а вот уже показалась заросшая кустарником проплешина, просека, сделанная в незапамятные времена упавшим с неба самолетом.

Нельзя сказать, что тигры в этот поздний час разгуливали рядом с лобным местом косяками. Но когда люди приблизились, когда поставили приговоренного к смерти на специально предназначенную для этого ветку, один зверь показался из кустов. Значит, у него уже был рефлекс на гражданские мероприятия.

Несчастного Полинезия Ползучего — Шикльгрубера — поставили на специальную ветку, точнее, он сам встал на нее, окружили его со всех сторон, чтобы у бедняги не возникало бесплодных надежд и сумасшедших замыслов. Те, что имели слабые нервы или слабонервными прикидывались, расположились подальше, а обладатели стальных нервов или желавшие свои нервы закалить встали поближе.

Порфирий Абдрахманович оказался в аккурат над обреченным. У оберпредседателя в данном мероприятии были строго определенные обязанности, которые ни на кого не дозволялось перекладывать.

— Ну, говори свое последнее желание! — приказал суровым голосом Порфирий Абдрахманович.

— Жить хочу! — не задумываясь, выпалил бедняга.

— Хммм… — на какой-то момент опешил распорядитель казни. — Ну это… знаешь ли… не предусматривается. Желание не должно касаться изменения приговора.

— Зачем тогда весь этот фарс?

— Можно и без фарса, если желаешь.

— Нет-нет, стойте… Сейчас… Даже не знаю… Женщину?.. Пожалуй, нет… Вина?.. Не дадите… Может, последнее стихотворение прочитаю?

— Я против, — сунулась было Фанатея, стоявшая в самом первом ряду.

— Но-но, ты не слишком-то!.. — сверкнул глазами оберпредседатель.

Женщина смутилась, словно сама сверкала хуже.

— Читай! — разрешил Порфирий Абдрахманович.

И Полинезий, задрав глаза на Луну, завыл волком:

Когда прозвучали первые строчки, Борис Арнольдович испугался. Подумал, что стихи про него. Потом успокоился, понял, что нет, не про него, а лишь навеяны его появлением на Острове. Ему сделалось еще жальче поэта. Еще печальней ему сделалось от осознания того, что живых поэтов, по всей вероятности, не ценят ни в каком мире. Что, видимо, такая закономерность действует по всей Вселенной.

— Кончил, что ли? — осведомился Порфирий Абдрахманович. — Или позабыл чего?

— Все, — прошептал совсем освобожденный поэт.

— Мог бы и подлиннее что-нибудь продекламировать. Но теперь что ж… — Оберпредседатель обвел строгим взглядом зрителей. — Да исполнится воля Господня!

И он подал специальный знак, относящийся к Мардарию и другим присутствовавшим на мероприятии младшим председателям. Их было всего трое. Они кинулись к осужденному, завязали ему глаза каким-то лоскутком да и столкнули с ветки. Тот покорно полетел к земле, но в последний момент сделал отчаянный кульбит в воздухе, как-то извернулся и повис, не долетев до земли метра полтора.

Младшие председатели, уже потиравшие руки после выполнения малоприятной обязанности, стали разжимать пальцы осужденного, в нарушение всяких правил обхватившего спасительную ветку. Но ничего у них не выходило. И дело непозволительно затягивалось, рождая неуправляемые эмоции в некоторых сердцах.

Обреченный, по-видимому, опять впал в нервное состояние, опять стал пронзительно кричать.

Одинокий тигр вплотную приблизился к месту казни и стоял внизу, недоумевая. Ему стоило лишь немного подпрыгнуть и снять желаемую добычу с дерева, а он сидел, бестолково задрав голову вверх, и ждал, когда же добыча наконец упадет. Таков уж был у зверя условный рефлекс, за пределы которого не хватало сообразительности выйти. В конце концов тигр даже привстал на задние лапы, а передней потрогал пока еще живого поэта. И снова сел.

Неизвестно, сколько бы длилась еще эта душераздирающая сцена. Порфирий Абдрахманович был просто вне себя от ярости. А младшие председатели ничего не могли сделать. Тоже сообразительностью, выходит, не отличались. Полинезий держался мертвой хваткой за свою последнюю соломинку, и соломинка-то, как на грех, была прочной.

Конечно, со временем руки Ползучего разжались бы и сами. Стоило только подождать. Но ведь надо же иметь сострадание даже по отношению к опасному преступнику. И поэтому уже все без исключения желали скорейшей развязки. Раз уж помилование совершенно невозможно.

Пришлось начатое дело доводить до конца самой же Фанатее. Выдержка оставила ее, бесцеремонно растолкав младших председателей, она кинулась к своему бывшему сопернику и цапнула зубами побелевшие от напряжения пальцы.

Бедняга упал прямо на голову зверя. Очевидно, это застало полосатого людоеда врасплох, потому что он не схватил добычу, а, наоборот, отпрянул от нее, позволив отданному на съедение продлить жизнь еще на несколько мгновений. Он резво вскочил и кинулся бежать. Недалеко была расщелина в скале, и бедняга, видимо, к ней стремился, только что сориентировавшись, а может быть, нацелясь заранее. Но где ему было состязаться в скорости с тигром. Тот настиг его в два прыжка, и сразу послышался хруст костей, а сдавленный вопль оборвался на полувыдохе. Представление тем самым окончилось. И все как один почувствовали облегчение. Думается, что и сам казненный тоже успел почувствовать облегчение. А может, и не успел.

Публика стала потихоньку расходиться со страшного места. Оберпредседатель, сопровождаемый двумя младшими председателями, отправился в свое купе, что находилось неподалеку, Мардарий, получив краткий нагоняй за организационные неполадки, примкнул к рядовым горожанам.

Все двигались молча, ощущая опустошенность в душах и желание поскорей залечь в свои индивидуальные коконы, поскорей остаться наедине со своими мыслями о вечном, а также и бренном. Во всяком случае, именно такое желание ощущал Борис Арнольдович. Однако пока добирались до центра Города, перескакивая с дерева на дерево, пока планировали с ветки на ветку, овеваемые прохладным ночным воздухом, гнетущие чувства немного отпустили людские души.

— Ну вот, — первым прервал молчание Самуил Иванович, — поучаствовали, называется, в диспуте. Прикоснулись, называется, к святой теме. И получили, так сказать, наглядную иллюстрацию к обсуждаемой проблеме. В общем, провели вечер удивительно продуктивно.

Борис Арнольдович обратил внимание, как после первых же сказанных стариком слов Мардарий потерялся из виду. Это он побоялся услышать нечаянно крамолу, которую не имеет права оставлять без последствий.

— А что, — поддержала разговор Нинель, — малоприятно, зато полезно. Полезно кое-кому время от времени напоминать о необходимости не болтать лишнего. Правда, кое-кому, я вижу, неймется. Словно шестая заповедь важнее одиннадцатой.

— Ах, Нинель, дорогая вы моя, разве судьбу обманешь! Чему быть — того не миновать! — махнул рукой Самуил Иванович.

— Знать, где упадешь, соломку бы подстелил! — припомнил Борис Арнольдович еще одну подходящую к случаю пословицу.

— Да-да, вы совершенно правы!

— И все-таки не стоит постоянно избавляться от Мардария таким рискованным способом, — настаивала на своем Нинель, и, конечно, она была права, напоминая об осмотрительности. Права, но не очень последовательна, потому что когда добрались до дома, то есть до гнезд, то спать не легли, а еще некоторое время сидели тесным кружком, читая стихи казненного. В смысле, читали Нинель и Самуил Иванович, а Борис Арнольдович лишь слушал да вздыхал. Да глаза тер. Стихи эти в одночасье стали крамольными, но как же их забудешь в одночасье…

— А чем был знаменит пресловутый Шикльгрубер? — полюбопытствовал Борис Арнольдович, вспомнив, что отныне он может спрашивать о чем угодно и кого угодно.

— Грешник великий! — усмехнулся Самуил Иванович. — Даже имя это стало нарицательным. А вообще-то, Шикльгрубер был младшим председателем, но втайне от всех настаивал и пил перебродивший сок плодов. А еще умел добывать огонь, жарил на нем маленьких ящерок и пожирал. Когда Шикльгрубер почувствовал, что его творчеству приходит конец, он выпил перебродившего сока, сколько влезло в него, и стал кричать на весь Остров: «Отдайте мне мой гектар Острова! Я все посчитал, у нас ровно гектар приходится на человека! Отдайте, я хочу жить, как мне нравится!»

Шикльгрубера поймали, хотели судить по всей строгости заповеди, но он вырвался и сам кинулся тигру в пасть. Однако тигр есть его не стал, только голову откусил и бросил. Пропитанное перебродившим соком тело долго валялось нетронутым…

— В чем же он замешивал свою брагу?

— О, в этом состояло еще одно нарушение главной заповеди! Сплел из прутиков маленький как бы кокон да обмазал его глиной с обеих сторон. Так и получился сосуд.

Должен вам еще сказать, уважаемый Борис Арнольдович, когда Шикльгрубера разоблачили, то еще немало осталось в Городе других Шикльгруберов. Имя то было одно из самых традиционных. И теперь все, кто еще жив, имеют псевдонимы. Полинезий-то хоть поэтом был. А другие — никто. Просто рядовые граждане. Как я, как Нинель. А с псевдонимами. Если захотеть, то можно в этом усмотреть нечто очень подозрительное. При желании. Так что сегодня можно было очень много народу отдать на съедение с той же формулировкой. Если уж освобожденного поэта не пощадили, то другого кого и подавно не пощадят. То есть, я хотел казать, — не пощадим. А вам имя Шикльгрубер тоже о чем-то говорит?

— Само собой. И у нас это имя носил один великий грешник. Но его грехи были несоизмеримы грехами ваших Шикльгруберов вместе взятых. То есть его грехи были куда более ужасны, они связаны с гибелью миллионов людей.

— Ну, это все относительно. Зависит от моральных принципов общества. У нас нарушение одиннадцатой заповеди карается гораздо строже любого другого преступления.

— Я, пожалуй, пойду спать, — сказала Нинель и зевнула, — устала что-то. А вы, Борис Арнольдович, как, посидите еще?

Ему, конечно, хотелось еще посидеть, поговорить с умным и деликатным Самуилом Ивановичем, но он не знал, удобно ли.

— Я думаю, мы посидим еще немного, — ответил за него собеседник, — Борису Арнольдовичу утром спешить некуда, а у меня старческая бессонница.

Нинель скрылась в детском коконе, оттуда послышались невнятные детские голоса, а потом все стихло.

— Надеюсь, сегодня последний раз буду ночевать в чужом гнезде. Завтра уж, если не вызовет Генеральный в граждане производить, достроюсь, должно быть, — первым прервал паузу Борис Арнольдович, задумчиво глядя куда-то вдаль.

И вдруг ему захотелось рассказать собеседнику о своем дневном визите к оберпредседателю. Со всеми подробностями. Он не знал, почему такое желание возникло, но сопротивляться ему не стал.

— Между нами говоря, наш Порфирий Абдрахманович вовсе не такой человек, за какого вынужден себя выдавать. Вы не поверите, но он сам большой еретик. При мне употреблял перебродивший сок плодов, меня угощал, порядки ваши ругал на чем свет стоит, в том числе и одиннадцатую. Невероятно, но факт. Кстати, даже у простака Мардария есть мысли. Очень серьезные и, главное, вольные.

— Хммм… — задумчиво протянул Самуил Иванович, но совсем не удивленно, — я подозревал… Порой сильно подозревал… У меня давно было ощущение, будто даже самые главные люди Острова думают не то, что делают, а делают не то, что хотят делать. Вы внесли, так сказать, последний штрих в мою дилетантскую теорию развития нашего общества.

Какую прочную Систему мы создали! Она работает сама по себе и не нуждается ни в чьей защите. Она уже ни в младших председателях не нуждается, ни в оберах, ни в самом Генеральном. Их всех не станет — мы сами будем отдавать на растерзание своих лучших сограждан. И самого Генерального отдадим, если только он вздумает замахнуться на Систему. Хотя он, конечно, не вздумает.

Бегите, Борис Арнольдович, бегите с Острова! Вы, я полагаю, уже достаточно потешили свое любопытство. Вам уже есть о чем рассказать соплеменникам.

Но только имейте в виду — вокруг Острова бессменно дежурят дредноуты, управляемые автоматикой и вооруженные огромным количеством всякого оружия. От стрелкового до атомного. Чтоб никто ни туда, ни сюда… Впрочем, вас, наверное, уже предупредили. И я, к сожалению, даже не представляю, как бы вы могли… А, кстати, как вы вообще попали на Остров?

— Наконец-то! — беззвучно рассмеялся Борис Арнольдович. — Я с первого дня жду этого вопроса! А вы все, очевидно, сразу решили, что граница параллельных миров проходит по берегу, и не спрашиваете. А она далеко в море, и я, представьте, прежде чем доплыть до Острова, побывал на одном из этих дредноутов.

Так Борис Арнольдович и выложил свой сокровенный секрет. Но чего не сделаешь ради хорошего человека.

— Не может быть! — глухо воскликнул Самуил Иванович.

— И тем не менее. Эти корабли, чтоб вы знали, всего лишь насквозь проржавевшие кастрюли. Аккумуляторы сдохли, радары и приборы наведения не фурычат, роботы мертвы. Все, Самуил Иванович, военно-морской блокады не существует!

— Потрясающе! — И на протяжении нескольких минут Самуил Иванович больше не мог выдавить из себя ни слова. А Борис Арнольдович любовался произведенным эффектом. — Потрясающе! Значит, на Полуострове и Материке действительно все вымерли. А я думал, что это лишь пропаганда. Вымерли. Иначе бы они все равно нас в покое не оставили. Хотя, как знать…

Боже, как я мечтал сбежать с этого постылого Острова! Я ощущал себя ампутированным — без тех людей, которых мы оставили на изгаженных и отравленных землях. Я мечтал вернуться, хотя родился, само собой, здесь. Как я представлял себе это возвращение? А никак не представлял. То есть я видел себя с отросшими вдруг за спиной крыльями, как у ангела, видел себя просто левитирующим в синем небе над не менее синим морем, но строящим дельтаплан или хотя бы плот я себя не видел. Откуда бы, если, во-первых, гены, а во-вторых, разве нашими руками, хоть нижними, хоть верхними, можно что-то материальное создать, кроме примитивного кокона из прутьев и лиан? Я уже не говорю про то, что любое рукоделие будет сразу замечено и пресечено самым безжалостным образом…

Я видел землю предков во сне. Порой один и тот же сон снился мне по нескольку ночей кряду. И всегда эта земля представала раем. Адом — никогда. Так проходила жизнь. Потом Аграфена моя Моисеевна померла. И сны сниться перестали. И мечты мои ушли.

Но если бы я тогда, десять, двадцать, тридцать лет назад, знал, что решетки на окнах темницы не существует, что линкоры мертвы, то, может быть, мои мечты носили бы более конкретный характер… Да нет, пожалуй. Определенно нет. Гены, руки-крюки. Нет. А вы можете рискнуть. Должны даже. Иначе никогда себе не простите. Попомните мои слова. Вам что! Вам дельтаплан — не надо! Плот — не надо! Вы же плавать умеете! У вас ласты есть!

Все, молчу! Понимаю, вас не надо уговаривать. Понимаю. Молчу. Простите. Не сомневайтесь. Могила!..

Прежде чем залечь спать, Борис Арнольдович спустился на нижний ярус. Хотя можно было сделать все дела, никуда не спускаясь. Город спал, и только ночные младшие председатели, сидя в своих КПП, изредка обменивались сигналами.

В самом низу была тьма египетская. Лучи Луны туда не проникали вовсе. Там Борис Арнольдович замер, затаил дыхание, прислушался. С поверхности доносились слабые и невнятные звуки ночной, чуждой человеку, но от этого не менее полнокровной жизни. Страх и любопытство боролись в душе и не могли одолеть друг друга. Хотелось наверх, к свету, но что-то удерживало внизу, какое-то неуловимое греховное чувство. Как же близко в этом мире находился мир мертвых. А именно миром мертвых воспринималась эта беспросветная тьма…

Что-то зашелестело рядом с рукой Бориса Арнольдовича. «Ой! — ужаснулся он. — Змея!» И через секунду его тело уже было высоко. Там вовсю сияла Луна, и в ее бело-голубом свете совершенно не оставалось места какой бы то ни было мистике. Если, конечно, не считать мистикой все то, что с Борисом Арнольдовичем происходило уже на протяжении нескольких весьма насыщенных дней.

Он залез в гнездо, повозился там, укладываясь поудобней, затих. Конечно, чувствовалась усталость во всем теле, но усталость вполне сносная, если учесть, что порхание с дерева на дерево ни по каким признакам нельзя сравнить со службой в секторе приводов.

Невероятно быстро приспосабливался организм к новым условиям. Это давало повод для радости, но и одновременно для тревоги. А еще запах псины. Он уже явственно ощущался накануне. И сильно раздражал. Временами просто невыносимо действовал на нервы. А теперь его как будто и совсем нет. Хотя другие запахи остаются. Очень приятно пахнет орхидеями. Такой чисто южный аромат. Странно.

И блохи как будто не кусают. Хотя кусают же наверняка. Что им не кусать. А чувствительности нет. И вроде бы шерсть на груди стала гуще. А борода — мягче. Черт его знает. И никакие неровности подстилки не беспокоят.

Борис Арнольдович лег на спину, скрестив руки на затылке. Луна переместилась по небу и больше не заглядывала в гнездо. Созвездие Велосипед находилось в самом зените. Вспомнилась семья. Наташа, дети, Марина и Ирина. Захотелось опять сочинить им мысленное письмо.

«Я живу хорошо. Погода стоит замечательная. Адаптируюсь. Изучаю обычаи и нравы туземцев. Сам тоже потихоньку дичаю. Не так уж и потихоньку. Если бы видели, как я сигаю с дерева на дерево! В общем, еще день-два, и — до свидания, товарищи четверорукие и сумчатые. Даже если в свой мир вернуться не удастся, к чему надо быть тоже готовым, махну на Полуостров или на Материк. Уж как получится. Но на Острове хвост растить — извините…»

Борис Арнольдович закрыл глаза и отчетливо увидел недавнюю расправу над бедным Полинезием Ползучим, которого угораздило родиться Шикльгрубером. Зачем он только связался с Фанатеей, зачем тронул ее поэтику, мешала она ему!

В памяти возник последний эпизод, наиболее страшный, как кровожадный зверь лениво и не спеша настигает обреченного, бьет его лапой по голове, валит на землю, из-под когтей хлещут струи черной дымящейся крови, обрывается крик на полувыдохе.

Борис Арнольдович представил себя на месте приговоренного к отдаче на съедение и хладнокровно решил, что у него при этом будут некоторые шансы. Во-первых, он сумеет добежать до той расщелины в скале, до которой не успел добежать бедняга Полинезий, успеет, пока зверь будет удивляться его прыти. А во-вторых, надо будет на досуге припасти возле лобного места хорошую дубину. И камушков положить. Какое-никакое оружие. Да еще фактор внезапности…

Нет, он, конечно, постарается продать свою жизнь подороже. Если уж придется продавать. Все-таки инженерное образование, да еще в Советском Союзе, никогда не делало человека стопроцентным интеллектуалом. Да оно к этому никогда и не стремилось. Тут Борису Арнольдовичу, прямо скажем, повезло.

С этими мыслями он и заснул. Забыв о том, что письмо к родным, пусть даже и мысленное, полагается завершать словами прощания и надежды на скорую встречу.

И опять его разбудила Нинель, когда уже вовсю набирало силу розовое утро и первобытный лес был полон самых разнообразных звуков.

— Как спалось, что снилось, Борис Арнольдович? — пропела она над самым ухом.

Борис Арнольдович аж вздрогнул от неожиданности и хотел резко сесть в постели. Сесть, однако же, не удалось, он чуть не пробил головой низкий свод гнезда. Чертыхнулся, полез наружу. Там взгромоздился на ветку, ожесточенно продирая глаза. Все никак не мог привыкнуть обходиться без умывания. Ко всему уж привык, а к этому — никак.

— Что? — участливо наклонилась к нему Нинель. — Вижу по глазам, вам снилось нечто ужасное! И немудрено. Я и сама после вчерашнего всю ночь не могла спать. Только зажмурюсь — сразу Полинезий перед глазами. Бедняжка…

Она хлопнула Бориса Арнольдовича по спине и ускакала к детям. Искаться, конечно же. Обезьяны этому делу вообще отдавались с полным самозабвением. Все поголовно. Если бы в Город с утра вдруг нагрянули какие-нибудь завоеватели, им бы чрезвычайно дешево досталась победа.

Борис Арнольдович стоял на ветке, прислонившись к шершавому стволу, вглядывался в блаженные лица соседей и знакомых. А соседи и знакомые пребывали в нирване и не видели, что их бесцеремонно разглядывают.

Борис Арнольдович усмехнулся, послюнил палец, протер им глаза. И вдруг в нем тихо-тихо шевельнулось какое-то неясное желание. Не было, не было — и вдруг шевельнулось! Совершенно новое, абсолютно неясное желание!..

Человек внимательно прислушался к себе — вдруг отчетливо понял, что ему тоже хочется искаться. Это был естественный итог, такого итога, следовало ожидать. Антисанитария, чужое гнездо, чужой мир, жара да еще заразительный пример окружающих. Борис Арнольдович попытался ужаснуться от того, что его посетило столь дикое желание, и не смог. А, плевать! Сколько уже этих признаков одичания, одним больше, одним меньше — какая разница. И нечего каждый раз психовать.

Напрягая зрение, Борис Арнольдович попытался сосредоточиться на своей покрытой волосом груди, а когда это удалось, увидел, что да, действительно меж волосинами неторопливо, деловито и по-хозяйски и пробирается некое насекомое. Блоха ли это, а может, всего лишь какой-нибудь безобидный древесный жучок-паучок, Борис Арнольдович в точности знать, конечно, не мог, ибо живых, а также мертвых блох ни разу в жизни не видел. Как-то вот не приходилось. Поэтому не оставалось ничего другого, кроме как обратиться за консультацией.

— Нинель, можно вас на минуточку? — позвал он.

— Всегда пожалуйста! — с готовностью отозвалась Нинель, уже успевшая закончить приятную утреннюю процедуру.

— Мне, право, неловко…

— Ах, бросьте, Борис Арнольдович, деликатничать, в конце концов я же к вам прикреплена! К кому же вы еще должны обращаться?

— Ну все-таки вы женщина… — сказав это, Борис Арнольдович смутился еще больше. «Что я несу?» — вспыхнуло в голове, и он заторопился: — Вы гляньте только и больше ничего! Вот гляньте, это кто? Блоха?

Но Нинель не просто глянула. Она деловито обнюхала и осмотрела все возможные места скопления насекомых. Борис Арнольдович стоял в это время ни жив, ни мертв, дошло дело и до груди. Насекомое за это время уже одолело значительный путь и, вероятно, притомившись, остановилось отдохнуть. Может быть, подкормиться. Кто знает, что у насекомого на уме.

Нинель двумя пальцами извлекла добычу на свет, понюхала, лизнула ее для верности. Добыча притворилась мертвой и совсем перестала шевелить лапками. Но разве Нинель проведешь.

— Да, это, безусловно, она, — сделала квалифицированное заключение Нинель.

Она сунула блоху Борису Арнольдовичу в самый нос, чтобы он ее как следует запомнил, резко щелкнула зубами. И все. Насекомого не стало. Борис Арнольдович только-только ощутил гадливость, а уж все кончилось. Еще две блохи были выловлены на голове.

— Не переживайте, — утешала Бориса Арнольдовича Нинель, — я не думаю, что эти звери уже свили гнезда и обзавелись семьями в вашей жидкой растительности. Это, скорей всего, животные пришлые и случайные. Пока вы не покроетесь настоящей шерстью, данные конкретные насекомые вам не грозят. Хотя, конечно, контактируя с нами, вы не можете рассчитывать на стерильность. Но это пустяки. Забежит одна-другая да тут же и выбежит. Жить не останется.

— Дихлофосу бы достать, — растерянно промямлил Борис Арнольдович, — или хотя бы дусту…

— Куда хватили! — рассмеялась Нинель. — От этих веществ одни названия остались…

За полдня ничего особо примечательного не произошло. Позавтракали, проводили Калерию и Елизавету в школу, которая, кстати, была там, где по вечерам происходили мероприятия взрослых. Потом Борис Арнольдович достроил свое гнездо. Нинель ему уже почти не подсказывала, только в необходимых случаях останавливала его инженерно-новаторский зуд, постоянно норовящий вступить в роковые противоречия с главной заповедью.

И все-таки Борис Арнольдович сделал внутри кокона несколько специальных крючочков для своих плавательных принадлежностей, а также и для других личных вещей, которые могут появиться в будущем. Нинель отговаривала упрямца, зачем лишний раз возбуждать общественное мнение, тем более если хочешь, чтобы на тебя поменьше обращали внимание, но он все равно сделал по-своему. Дескать, внутри кокона никто не увидит.

Гнездо было окончательно готово в тот как раз момент, когда на нижних ярусах стало нечем дышать и пора было подниматься наверх.

Борис Арнольдович и Нинель лежали на пружинящих ветках, словно в гамаках, делали вид, будто только тем и занимаются, что читают художественную литературу, а сами болтали о том о сем. Кое-что из уже известного Борис Арнольдович при этом уточнял, кое-что узнавал вновь, но в основном им владело такое чувство, словно самое главное, а также второстепенное, а также и третьестепенное ему уже более-менее ясно. Остались только некоторые штрихи.

— А где то место, на котором вы меня впервые увидели и спасли, — спрашивал Борис Арнольдович, — понимаете, где-то ведь там находится переход…

— Самой собой, — отвечала Нинель, глядя мимо страницы, — я покажу вам туда дорогу. Хотите, можем отправиться прямо сейчас? Но имейте в виду, вам надо так научиться ориентироваться в джунглях, как вы ориентировались в вашем родном мире. Хотя там было, насколько я понимаю, намного проще. Вы пользовались транспортом и могли не знать всех путей-дорог.

Здесь же нужно усвоить наши методы ориентирования. Да, у нас, четвероруких, неважный слух. Но очень хорошее зрение. И будьте уверены, нас с вами всегда кто-нибудь, кого не видим мы, видит, ибо не знаем, к какой именно щели приблизить свой глаз и когда.

Запомните, за вами постоянно кто-нибудь следит. Постоянно! И днем, и ночью. За вами следят тысячи добровольцев и следят не затем, чтобы донести о ваших делах начальству, а просто так. Вековая привычка. Но стоит вам двинуться в путь, как сразу начальству это станет известно. И оно обязано будет организовать погоню. Хочется ему этого или нет.

Таким образом, вы должны идти к цели кратчайшим путем. Ваша резвость к тому же оставляет желать лучшего. И если побег не удастся, вам придется скрываться от преследователей, по крайней мере, пытаться это сделать. Как же, не умея хорошо ориентироваться?

— Ну, допустим, это так, но сколько времени мне потребуется, чтобы овладеть навыками столь совершенного ориентирования? А может, за это время у меня уже вырастет хвост? Куда мне тогда с ним бежать? В зоопарк?

— Да что вы все о хвосте, все хвостом измеряете? Надо больше путешествовать по Острову, и навык появится быстро.

— Так что же мы теряем время? — весело вскочил Борис Арнольдович. — Вперед, на пастбище!

— Ну что ж, тогда нам — туда…

Борис Арнольдович рванул первым. Но, сделав один или два перелета, вдруг резко остановился.

— А если Мардарий искать станет? Если ему поступит команда тащить меня к Генеральному? А нас нет?

— Вряд ли. Поздно уж. Дело к вечеру. Но если Мардарию вы все-таки понадобитесь, он вас сразу разыщет, где б вы ни находились. Можете не сомневаться.

Солнце жарило вовсю. Ни одного облачка не было, куда ни глянь. Даже самого ничтожного клочка тумана.

— Нинель, неужели у вас никогда не бывает облаков? Ваше небо прекрасно, однако утомляет однообразием…

— Подождите, будут вам и облака, если задержитесь у нас еще на месяц. Будет этого добра навалом. Надоест еще больше, чем чистое небо. Начнется сезон дождей. Не сразу, конечно, постепенно небо станет заполняться облаками, пока не покроется ими сплошь. И зарядят дожди. Прекратится выдача книг. Сделается тоскливо, уныло. Никаких культурно-массовых мероприятий.

Но в такую погоду надо будет ежедневно тащиться на пастбище, выискивать оставшиеся плоды. А потом и голодать, точнее, жить за счет внутренних ресурсов. Будем сидеть в покрывающихся вездесущей плесенью коконах, ощущая, как и сами неотвратимо покрываемся плесенью, будем глядеть на низкое серое небо, уже не веря, что где-то там, за облаками, еще может существовать солнце…

К сказанному стоит добавить, что именно на сезон дождей приходится основная часть смертей. Умирают не только старики, дотянувшие до естественного предела, но и молодые, срываясь с осклизлых ветвей. Да еще число самоубийств резко увеличивается.

Мало этого. В период дождей крайне пассивны хищники и трупоеды. Они кормятся редко и мало. Отданный на съедение порой по нескольку дней лежит убитый, а не съеденный. Запах протухающих мертвецов, поднимаясь снизу, заполняет все пространство. От него нет никакого спасения. Весь окружающий мир начинает пахнуть мертвецами. Начинает казаться, что и мы, живые, тоже мертвецы. Только покуда не упавшие с дерева.

Люди в сезон дождей уповают только друг на друга. Близкие люди — на близких людей. Уповают, конечно, и на Бога, но Бог, по-видимому, не находит веских причин отменить сезон дождей. Во всяком случае, он не делал этого еще ни разу. И то сказать — что будет с джунглями, если вообще не станет дождей?..

К счастью, у меня есть Калерия и Елизавета. И я не так одинока, как некоторые. Правда, мужа у меня нет. Это плохо. Потому что чем более человек одинок, тем меньше у него надежды пережить очередной период дождей. И наоборот.

— А не лучше ли на период дождей впадать в спячку? — спросил Борис Арнольдович таким тоном, словно сам он впадает в спячку в любое удобное для него время.

— Это было бы, наверное, неплохо, мы постепенно к этому, вероятно, придем, уже теперь некоторые в сезон дождей спят по двадцать часов в сутки, такие, как наш Мардарий, например. У них повышенная приспособляемость…

Так за разговором Борис Арнольдович и Нинель добрались до пастбища.

— О-о-о! Кто к нам пришел!

— Кого я вижу!

— Потребители общественных фондов пожаловали!

— Соизволили поглядеть, как живут рядовые едоки, как они мирно пасутся на тучных лугах нашего благословенного Острова!

Такие шутливые реплики слышались отовсюду. И теплая волна вдруг шевельнулась в сердце Бориса Арнольдовича. Вот он уже почти и своим стал в этом диковинном мире, вот уже он и не сможет никогда забыть этих разумных обезьян, как и они его никогда не забудут…

— Моя делянка, — показала Нинель, — пока меня нет, ею пользуются соседи. Все равно плоды поспевают каждый день и опадают, если их не собирать. А во-о-он то место, где вы на берег вышли. Узнаете?

— Как же, конечно! — воскликнул Борис Арнольдович, действительно сразу узнавая этот пологий, усыпанный редкими валунами берег.

— А вон там, — Нинель поджала губы, — вон там погиб мой Петр. Помните, я вам рассказывала? Вон и палка, которой Петр тигра стукнул. Дурачок, дурачок. Я же его и без этого любила. А вон туда его зверь и уволок. Там и съел. Там, наверное, косточки моего Петеньки все еще лежат…

В голосе Нинель послышались слезы.

Несколько минут, не сговариваясь, молчали. Борис Арнольдович честно старался скорбеть по незнакомому смельчаку Пете, но не очень-то у него получалось. Это и так нелегко, да еще мешала та радость, которая вдруг возникла в груди при виде моря. Вдруг неодолимо потянуло туда, в зеленоватые неторопливые волны. Вдруг показалось, что нечего откладывать решающий миг, а надо прямо сейчас и бежать, черта с два кто догонит по вязкому песку. А там, за оцеплением черных, проржавевших — сквозь кораблей, совсем рядом — Гудаута! Ее просто не может не быть совсем рядом, потому что было бы слишком несправедливо!

С трудом Борис Арнольдович удержал себя. Нечеловеческим, можно сказать, усилием. Были бы с собой ласты, не удержал бы. Он сказал, безуспешно пытаясь скрыть дрожь в голосе:

— Море, как я рад его снова видеть! Вы не представляете, как хочется искупаться!

— Вы опять, — покачала головой Нинель, слегка краснея, — ни слова о купании, прости Господи! Я догадываюсь о ваших чувствах, более того, презрев условности, понимаю, что, не войдя в воду, вы никогда не сможете покинуть Остров. Но сейчас, уверяю вас, не время. А уж если вам все-таки нужно сделать ЭТО, то давайте отправимся к реке. Давайте отправимся. Ну…

Нинель даже взяла Бориса Арнольдовича под руку, так за него испугалась. Испугалась, что он проявит несдержанность и все испортит. Его глаза так лихорадочно горели, отражая морскую синь…

Но Борис Арнольдович и сам уже понял, что хватит торчать под прицелом десятков или даже сотен глаз, что не стоит преждевременно демонстрировать свои сокровенные намерения даже перед сочувствующими. И он, опять первым, сделал прыжок в глубь Острова, прочь от искушения.

— Немного не туда! — подсказала Нинель, пролетая справа.

От моря и от пастбища удалялись молча. Несколько обуздав расшатавшиеся нервы, Борис Арнольдович заставил себя сосредоточиться на местности. Заставил себя присмотреться к ней. К деревьям и лианам. Сперва это, конечно, не удавалось, а потом стало понемногу удаваться. И в какой-то момент в однообразии местности вдруг наметилась какая-то почти неуловимая особенность, позволяющая узнавать эти деревья, эти лианы…

— Все, я дальше не могу вас сопровождать, — остановилась Нинель, — я же не Мардарий. Дальше идите сами. Я вас здесь подожду.

И тотчас Борис Арнольдович растерялся, сразу эфемерное ощущение узнаваемости куда-то исчезло, улетучилось. Он растерянно посмотрел на свою покровительницу.

— Вы прислушайтесь, — посоветовала она.

Он прислушался, еще не догадываясь, зачем это нужно, прислушался и заулыбался. До слуха донеслось журчание. Звук, который невозможно ни с чем спутать. Только родниковая струя при соударении с гладко отполированным камушком способна высечь звук такой чистоты.

— Не задерживайтесь, прошу вас! — шепнула Нинель, но Борис Арнольдович уже не слышал ее, он с треском продирался сквозь заросли, которые вблизи источника пресной воды были особенно густыми.

Несколько минут Борис Арнольдович шумно фыркал и ухал, наслаждаясь холодом и свежестью, смывая с себя пыльцу тропических цветов и трудовой пот, потом лег навзничь на песчаной отмели и засмотрелся в небеса. Смотрел туда до боли в глазах, пока не померещилось, будто в глубине синевы различаются звезды.

Потом Борис Арнольдович стал подмерзать. Но еще не вылезал. Встал, лишь когда начал бить крупный озноб… И нос к носу оказался с тигром. Тот только-только вышел из зарослей и, похоже, совсем не ожидал легкой добычи. Никакой добычи, наверное, не ожидал. А пришел попить, только что плотно пообедав.

«Ну вот и допрыгался!» — ожгла душу заполошная, паническая мысль. Но Борис Арнольдович не поддался панике. Не кинулся опрометью бежать. Он пошарил глазами по сторонам. Ничего такого не увидел. Ничего подходящего. Ведь думал о возможности подобной встречи, а вот она — встреча! Но где подготовленность к ней? Ее не было и в помине. Никаких укрытий в обозримом пространстве, никаких дубин. Даже подходящего камня и то под рукой нет.

А зверь все медлил, не делал почему-то свой коронный бросок, словно сомневался. Сомневался, но и прочь не уходил. Как же, дождешься, чтобы ушел! Не та порода! Эта киска, даже если не голодна, разве упустит возможность поиграть с живой игрушкой?.. Может, это вовсе не киска, а кот? Тьфу, какая разница! Что за идиотские мысли перед смертью? Помолиться, может?

Была б хоть река настоящая. Чтобы переплыть на другой берег. Так нет, вся глубина — по грудь. Да и что такое глубина? Наверняка тигр тоже умеет плавать. И все-таки спастись можно только в воде. Да, черт возьми, это единственный шанс!

Борис Арнольдович попятился к противоположному берегу. Попятился, улыбаясь людоеду.

Зверь неторопливо подошел к воде, понюхал ее, полакал немного. Как большой-большой Порфирий Абдрахманович. Потом сделал два ленивых грациозных прыжка. Не с целью схватить, а с целью пока только догнать. Опять зверь был рядом с человеком. Не исключено, что облик человека показался ему несколько нетрадиционным. Вызывающим какие-то сомнения.

— Отвали, — сказал Борис Арнольдович, продолжая пятиться. Он очень надеялся на мирный исход дела. А на что ему оставалось надеяться?

Тигр обнажил страшные клыки, негромко зарычал, замахнулся когтистой лапой. То ли никто никогда с ним так по-хамски не беседовал, то ли поднятая лапа и обнаженные клыки вовсе не являлись признаком обиды, а являлись, к примеру, приглашением поиграть. Пойди пойми.

И Борис Арнольдович нырнул. Он полз по самому дну и с ужасом ждал, что вот сейчас опустится на спину огромная, вооруженная острейшими клинками лапа. И все. И вода окрасится кровью.

Мысль была столь невыносима, что Борис Арнольдович не нашел в себе сил долго находиться под водой, он вынырнул, решив, что смерть легче встречать лицом к лицу. Хотя вряд ли это и впрямь легче.

Зверь, судя по всему, был страшно изумлен случившимся. По-видимому, его скудного ума не хватало на то, чтобы глядеть сквозь водную толщу. И пока человек прятался в этой очень прозрачной толще, тигр не сошел с места.

Борис Арнольдович тогда нырнул еще раз и уже плыл долго, пока хватало воздуха. Река была узкой, и он плыл по течению, чтобы удалиться на максимально возможное расстояние, а там уж искать более надежного спасения на дереве.

После второго нырка Борис Арнольдович оказался метрах в двадцати пяти от тигра. Тот все еще стоял как дурак, ничего не понимая. В глазах его читалось недоумение, но еще и какая-то печаль. Наверное, он осознавал, в отличие от безнадежных дураков, свою глупость, и ему было от этого грустно. Зверя в связи с этим стоило, вероятно, пожалеть, но лучше сперва залезть на фикус.

Уже можно было бежать к деревьям. Но Борис Арнольдович решил для верности нырнуть еще разок. А когда вынырнул, то увидел, что зверь тихонько идет вниз по течению, помахивая хвостом. Вероятно, он кое-что начинал понимать в новой для него ситуации. Имело смысл поторопиться.

Что Борис Арнольдович и сделал. Он со всех ног кинулся к ближайшему дереву, одним махом вскарабкался на него, перевел дух, а уж потом глянул вниз. Зверь стоял внизу и точил о твердый ствол свои ужасные когти-клинки. Только сыпалась на землю ободранная кора. Досада и ненависть читались в его глазах, хотя он изо всех сил старался изображать равнодушие.

— Дурак ты набитый! — сказал Борис Арнольдович полосатому. — Да-да, дурак! А ты думал, нет? Думал — царь? Царь — это я, заруби на своем курносом носу!

Борис Арнольдович нервно расхохотался. Тигр громко и протяжно зевнул, показав, как выглядит его необъятная пасть внутри. Пасть выглядела, конечно, весьма внушительно, но что с того? Борис Арнольдович взял да и плюнул зверю в рожу. Тот оставил в покое дерево, но не ушел, а сел внизу, продолжая глядеть на ускользнувшую добычу. Возможно, он еще продолжал на что-то надеяться, возможно, хотел лучше запомнить того, кто его так жестоко надул.

— Ну ладно, счастливо тебе оставаться, дружок! — почти ласково простился Борис Арнольдович с тигром и поскакал прочь.

А тот еще немножко посидел под деревом. И тоже удалился. Возможно, он запомнил полученный урок на всю жизнь, возможно, забыл его сразу, чтобы не терзать понапрасну свое царское самолюбие.

Радостный Борис Арнольдович летел как на крыльях и вдруг резко остановился. Оглянулся назад, по сторонам посмотрел. Звон речных струй где-то за спиной, и больше никаких ориентиров. Где ж Нинель? Покричать?

Борис Арнольдович уже хотел так и сделать, а что особенного, самый простой способ найти человека в лесу. Но Нинель же не кричит?..

Так поразмыслив, Борис Арнольдович тоже кричать не осмелился. Отчего-то. А уж солнце висело низко.

И он вернулся на исходную позицию. Прошел вдоль реки, но не по земле, а, как говорится, «верхами», отыскал фикус, с которого спускался на землю, с него перемахнул на следующий, потом еще на следующий.

А Нинели нет и нет. И Борис Арнольдович совсем уж решился осквернить первобытные джунгли истошным воплем «Нине-е-ль!» — как увидел ее на том же месте, где и оставил. Велики же были его радость и гордость. Сколько побед над собой и обстоятельствами за один день. Опасного зверя перехитрил и ориентироваться в джунглях научился.

— Уррра! — не удержался от возгласа Борис Арнольдович, хотя возглас этот был, конечно, не во всю глотку, а примерно лишь в четверть ее возможностей.

— Господи, куда вы запропастились, я уж вся извелась! — бросилась ему навстречу Нинель. — Случилось что?

— А, пустяки! Я искупался, — из-за переживаний Борис Арнольдович опять забыл о местных правилах приличия, — лежал на отмели, мечтал о том о сем, а тут — он…

— Ой! — сказала Нинель, пропустив слово «искупался» мимо ушей.

— Ага! — продолжал Борис Арнольдович, вдохновленный неподдельным интересом и сочувствием. — Подходит, значит, облизывается. Ну хищник! А что должен испытывать хищник при виде верной и легкой добычи?

— Ой! — опять сказала Нинель, совсем как настоящая женщина.

В общем, рассказал Борис Арнольдович Нинели все как было. С подробностями, однако без лишнего хвастовства. А чего хвастаться, когда и правды хватает. Что ни говори, а ловко он обманул опасного зверя.

— Вы отважны, Борис Арнольдович, — сказала Нинель как-то необычайно серьезно и торжественно, — я это знала, но, честно сказать, не думала, что вы отважны до такой степени. Ни один мужчина нашего Острова на подобное не способен. То ли из-за древесного образа жизни, ведь взобравшись когда-то на дерево, мы тем самым уступили землю безмозглым зубастым, то ли дело в типично интеллигентской нерешительности. Хотя вы ведь тоже из интеллектуалов…

— Ну, — великодушно возразил Борис Арнольдович, — какой я, по сравнению с вами, интеллектуал! Я первый в своем роду. И может, только мои внуки или правнуки сделаются настоящими интеллектуалами…

— Вы не только отважный, но и очень скромный человек, — то ли согласилась Нинель, то ли, наоборот, возразила.

— Может, еще куда-нибудь успеем сбегать? — предложил Борис Арнольдович с несколько преувеличенным энтузиазмом, видно, ему хотелось как-то побыстрей сгладить возникшую от похвал неловкость. — Давайте до железного ящика сгоняем, книжку обменяем, или лучше покажите мне резиденцию Генерального председателя, чтоб я знал, какая она…

— Нет уж, хватит на сегодня, — не поддержала энтузиазма Нинель, — не знаю, как вы, а я устала. Два больших маршрута — неплохо для одного дня. А какие нервные переживания! Нет, с меня достаточно. А значит, и с вас. Все-таки мне поручено вас опекать. А я вас на подвиги толкаю. Узнают председатели — по головке не погладят…

— Ну хватит, так хватит, — легко согласился Борис Арнольдович, тоже почувствовавший усталость нервов и мышц, — тогда, значит, домой? А давайте я сам попробую отыскать дорогу?

И Борис Арнольдович поскакал впереди, а Нинель сзади. Изредка он вопросительно оглядывался, мол, правильно ли веду, Нинель молча кивала, правильно, мол. И только раза три или четыре она вносила коррективы в маршрут. Да и то незначительные.

— Стой, кто идет! — послышался знакомый бодрый голос из прилепившегося на верхотуре КПП. — Ко мне!

Конечно, Мардарий и так прекрасно видел, кто там идет, но таков был порядок службы, и даже он, весельчак и насмешник, никогда не нарушал раз и навсегда установленного порядка.

— Ну как дела, как успехи? — осведомился Мардарий, приветливо улыбаясь.

Борис Арнольдович хотел выложить все как есть, с подробностями, но Нинель наступила ему на ногу. Как бы случайно, но, конечно, не случайно. Ведь не с ней младший председатель беседовал доверительно, не ей разрешал говорить ему «ты», когда нет вокруг посторонних.

— Да так, средне, — это Нинель взялась отвечать на вопросы начальника, а Борису Арнольдовичу досталось лишь молча досадовать и улыбаться, чтобы никого не подводить в этой конспиративной игре с ее порой абсурдными правилами, — гнездо, правда, построили неплохое, ничего не скажу, но некоторыми приемами преодоления пространства владеем пока слабо, хотя иногда нам кажется, будто уже все превзошли. Ну вы же знаете, Мардарий, как это иногда бывает.

Почтительно улыбнувшись, Нинель продолжала:

— С ориентированием дела у нас совсем никудышные. Оставь нас среди джунглей в ста метрах от Города и все, пропадем. Даже не знаю, как нас на гражданина аттестовывать. По-моему, это совершенно преждевременно. Хотя, конечно, не моего ума дело…

— Вот именно. Без тебя есть кому решать — аттестовывать, не аттестовывать. Ладно, идите. Некогда мне тут с вами…

Пришли домой. Борис Арнольдович прилег в своем новом гнезде, вытянулся на свежих, вкусно пахнущих листьях. Лафа!

Нинель помчалась в ближайший пункт распределения получить паек на ужин и завтрак. А когда вернулась, Борис Арнольдович успел нечаянно задремать. Она едва его растолкала.

— Да не хочу я есть, я сыт, ну, пожалуйста, оставьте меня в покое! — хныкал Борис Арнольдович, но Нинель была неумолима.

— Вы видели, чтобы у нас кто-нибудь вечером спал?! Нет, не видели! Вот и вы не спите. После обеда отдыхали — достаточно! А то нарушать режим…

Пришлось вставать. Вылазить на свет Божий. Наверное, близился тот предел, за которым организму перестает нравиться активно-физический образ жизни, и организм просится назад, за конторский стол. Господи, где он теперь, этот стол?!.

Поужинал Борис Арнольдович без аппетита, только чтобы Нинель отстала со своей докучливой заботой, однако, пока ужинал, жизненный тонус незаметно опять повысился, опять не так грустно стало глядеть на обезьяний мир.

Видимо, в «огурцах» помимо питательных веществ содержались еще и мощные биостимуляторы.

Мелькнула тревожная мысль, как бы не оказаться потом в родном мире наркоманом, которому негде достать наркотик. Впрочем, эта мысль не задержалась в мозгах, она прошла навылет и исчезла в пространстве, оставив в нем быстро затягивающуюся дыру.

Стали возвращаться с пастбища горожане. Группами, толпами, по одному. Как обычно. Усталые, прокаленные солнцем, сытые и гладкие, начитавшиеся великих литературных произведений. Разные. Теперь уж Борис Арнольдович без труда подмечал эту разность.

«А что? — вдруг подумалось ему со всей отчетливостью. — Неплохо живут! Во всяком случае, не хуже нашего. Только блох вылавливай и получай от этого наслаждение. Жратвы навалом. Врачей нет — так и болеть не от чего. Все натуральное. От воздуха до тепла. А что касается так называемой жизни духа, так она налицо. Не хуже нашей. Что ни вечер — мероприятие. А условности и заповеди — так где их нет? Их и у нас навалом…»

Вот так впервые Борис Арнольдович пришел к мысли, что не так уж много у него причин удирать отсюда.

В этот вечер, как и в предыдущие вечера, Борис Арнольдович встречал возвращавшихся с пастбища горожан, сидя на ветке возле гнезда. Разница была лишь в том, что сидел он теперь на своей ветке и возле своего собственного гнезда. И все поздравляли его с новосельем, а каждый второй считал нужным сказать что-нибудь еще.

— Ого! — говорили одни.

— Вы великий строитель! — более определенно высказывались другие.

— Вы — зодчий! — уточняли третьи, поскольку быть в этом мире выдающимся строителем — дело сомнительное, граничащее с нарушением одиннадцатой заповеди, а быть зодчим, то есть творцом прекрасного, дело, напротив, уважаемое.

— Однако! — сказал появившийся наконец Самуил Иванович. — Вы времени даром не теряли! Великолепно. Вчера, когда кокон еще был недостроен, нельзя было заподозрить в вас, Борис Арнольдович, столь выдающегося мастера! Я, во всяком случае, не заподозрил. Простите великодушно. Снимаю, образно выражаясь, шляпу перед вашим мастерством… И перед вашим, конечно, милая Нинель… Вот только… Вы же знаете наших освобожденных зодчих!

— Полагаете, им может быть… неприятно? — ужаснулась Нинель. — Но что вы посоветуете?

— Разве я еще не посоветовал? Странно! Разве вы забыли, как погибли родители Роберта и Жюля? Для вас, Борис Арнольдович, поясню — родители Роберта и Жюля погибли за пьесу для нашего очередного спектакля. Мы все думали, что пьесы для любительских спектаклей должны любители и сочинять. И мы правильно думали. Только вот пьеса оказалась слишком хорошей. Что огорчило освобожденного драматурга Конфуциани. Он и разоблачил…

— Все ясно, — сказал Борис Арнольдович решительно. Он встал спиной к стволу фикуса, чтобы иметь надежную опору, а ногами уперся в произведение архитектурного искусства местного значения. Гнездо легко сдвинулось, раздалось вширь, просело и ощетинилось прутьями.

— Только и делов!

Все присутствующие на несколько мгновений потеряли дар речи и окаменели. Наверное, это зашлись их сердца, сердца ценителей и знатоков всего совершенного.

— Проклятая наша действительность, — сказал Самуил Иванович, первым нарушая трагическое безмолвие, — бегите из нее, Борис Арнольдович, как говорится, спасайся, кто может!

— Что вы! — вспыхнула Нинель. — Одумайтесь, разве можно при всех!..

— Ах!.. Устаешь бояться, изнемогаешь от высосанных из пальца уложений и заповедей! — Самуил Иванович словно не услышал ужаса в словах женщины. — Все правильно вы сделали, Борис Арнольдович, жить можно и в лачуге, жизнь дороже любой красоты. Но до каких же пор выбирать между жизнью и красотой, до каких пор?! Почему нет гармонии между главными категориями?!

— Да бросьте, я, если захочу, еще лучше сплету! — стал успокаивать его Борис Арнольдович. — А что касается освобожденных зодчих, так что ж, я действительно не должен пытаться их превзойти. У меня же руки, а у них?

Стали успокаивать расходившегося Самуила Ивановича и другие, хотя другим тоже было жаль порушенной красоты. Успокоили. Никто посторонний еретических слов, кажется, не расслышал. А тут уже и зодчие подоспели. Комбайнелли и Гремучий. Оба два.

— Ну-ка, ну-ка!..

Постояли, похмыкали и, никого не удостоив словом, ускакали. Продолжать бесконечно улучшать свои личные апартаменты. Единственные свои объекты. Выходит, тревога была обоснованной. Вот народ, уже капнули…

В этот вечер, как и в предыдущие вечера, было мероприятие. Борису Арнольдовичу не хотелось в нем участвовать.

— Культурное мероприятие, а потом кого-ни-будь потянут на лобное место! — кричал Борис Арнольдович шепотом.

— А так потянут вас! — неотразимо аргументировала Нинель.

— Ну хоть изредка у вас бывают дни без мероприятий?! — восклицал он трагически, но по-прежнему шепотом.

— Только в сезон дождей. В сезон дождей, как я уже говорила, не будет вообще никаких мероприятий. Но не дай вам Бог узнать, что это такое! Узнать, как невыносимо иногда хочется принять участие хоть в чем-нибудь, а не в чем!..

Театр в джунглях был устроен так. Зрители сидели кружком в середине, а, если можно так выразиться, сцена располагалась со всех сторон. Актеры без всяких костюмов скакали вокруг зрителей, перелетали с дерева на дерево, планируя на лианах, и это означало, что персонажи куда-то бредут по Синайской пустыне, а во время перехода разворачивается некое действо, за которым нужно следить, безостановочно вертя головой.

Сперва такое театральное новаторство показалось Борису Арнольдовичу не очень удобным для зрителя, но постепенно он о неудобствах забыл, принял предложенные правила игры и даже к концу спектакля немного подзабыл, где находится. Так переживал за героев.

Оказалось, что его душа прямо-таки распахнута навстречу сценическому искусству, а он за тридцать лет жизни впервые узнал про это. Не попал бы на Остров, может, и никогда бы не узнал. Так бы и помер, недополучив своей доли эстетического наслаждения. А ведь перед ним был лишь любительский спектакль.

Борис Арнольдович хотел спросить насчет освобожденных артистов, что-то ведь такое ему Мардарий говорил, глянул вокруг, но знакомых рядом ни одного не было. Они все играли роли в спектакле. Нинель — деву Марию, Роберт — Иакова, Жюль — Павла. Самуил Иванович играл, конечно же, Иуду, а Мардарий, конечно же, — Иисуса Христа. Небезызвестная Фанатея изображала Понтия Пилата и была демонически великолепна в этой роли.

Даже девочки Калерия и Елизавета были заняты в спектакле. Они по очереди играли маленького Иисусика, без слов, но с большим, что называется, подъемом…

Все-таки Борис Арнольдович не удержался и обратился за разъяснениями к постороннему человеку. Хотя сомневался, удобно ли. Оказалось — ничего. Незнакомец объяснил не только насчет освобожденного театра, но и ответил на другие несущественные вопросы.

Выяснилось, что освобожденный театр находится в упавшем самолете, а потому никто, кроме оберпредседателей, не может его посещать. Потому они сами там и играют. И называют себя освобожденными артистами. Поскольку неловко таким большим людям быть хоть в чем-то несерьезными любителями…

Еще Борис Арнольдович узнал, что роль Пилата в спектаклях играют разные люди. Постоянно играть эту роль никто не хочет. И сегодня так совпало, что Фанатея, а она вообще-то на сцене Вирсавия, изображает мужчину. Ничего, искусство — вещь условная. Главное, что у Фанатеи неплохо получается.

— Вы не находите?

Хорошо, что как раз заканчивался антракт и Борис Арнольдович не успел ничего ответить незнакомцу, а лишь неопределенно пожал плечами. Не отдавая себе в этом отчета, Борис Арнольдович опасался Фанатеи и потому предпочитал ничего про нее не говорить. Ни плохого, ни хорошего.

После спектакля Борис Арнольдович поделился своими новыми знаниями с Нинелью и Самуилом Ивановичем, а также высказал им свое восхищение.

Однако, пропустив комплименты мимо ушей, они заставили его повторить разговор с незнакомцем еще раз и подробней. Пришли к выводу, что ничего страшного не произошло. А могло произойти. Ибо незнакомец со своей словоохотливостью весьма напоминал провокатора. Самодеятельного или освобожденного — не важно.

— И все-таки вы были великолепны! Все! — повторил Борис Арнольдович.

— Ерунда, — неожиданно раздраженно отозвался Самуил Иванович, — вся наша жизнь — спектакль, который кончается одним и тем же. Одиннадцатой заповедью.

— Что это с ним? — удивился Борис Арнольдович, когда бывший Иуда Искариот удалился.

— У Мардария была реплика: «Не ругайте Иуду, он несчастен и безобиден…» — но Мардарий вместо нее сказал совсем другие слова: «Не ругайте Иуду, ибо вы не знаете, что сделает он для вас…» У Мардария великолепная память, он не мог оговориться случайно…

— Ну и что? Какое до этого дело Самуилу Ивановичу?

— Может, и никакого. Однако он очень боится всего необъяснимого. Вот и расстроился…

И Нинель удалилась в свой кокон, всем видом давая понять, что разговор окончен и не стоит пытаться его продолжать. Борису Арнольдовичу осталось только недоуменно пожать плечами, глядя ей вслед.

«Не ругайте Иуду, ибо вы не знаете, что сделает он для вас». «Не ругайте Иуду, он несчастен и безобиден…» «Он несчастен и безобиден, ибо вы не знаете, что сделает он для вас…» Это Борис Арнольдович уже начал производить со словами из библейской пьесы чисто инженерные операции. Но все равно ничего не понял. И махнул рукой. Тоже отправился спать. На новое место.

И тут увидел, что ради спокойствия освобожденных зодчих испорчена не только форма жилища, но и нарушены некоторые его эксплуатационные качества. Кровля, оказывается, разъехалась, чего нельзя заметить снаружи, и теперь сквозь нее проглядывали звезды. Вот досада! Надо поправлять.

А характер у Бориса Арнольдовича был такой, что ему довольно часто не давал покоя некстати замеченный непорядок. Так получилось и в этом случае. Стоило закрыть глаза и приказать себе заснуть, как тут же перед мысленным взором оказывалась дырка в кровле. И так повторялось несколько раз. Не сцены из спектакля, который произвел сильнейшее впечатление, а дырка.

Пришлось вылазить и среди ночи устранять ненавистный дефект. Самому своими слабыми зубами заготавливать материал, вплетать его при неверном свете ночных светил.

Борис Арнольдович чувствовал себя ночным вором-домушником, но не мог ничего с собой поделать. Раз такая натура. Зато после удалось уснуть без сновидений, а утром подняться вместе со всеми, причем совершенно самостоятельно. Позавтракав, опять отправились на прогулку по Острову.

— Пойду впереди, — решил Борис Арнольдович, — у меня сегодня с утра такое чувство, что я могу самостоятельно выйти туда, где был лишь однажды. А также и туда, где не был ни разу.

— Что ж, — одобрила решение Нинель, — уверенность, достойная мужчины. Мне остается только следовать за вами не рассуждая!

Последняя фраза прозвучала как-то по-особенному, кокетливо, что ли, и она непостижимым образом подзадорила Бориса Арнольдовича, даже, пожалуй, вдохновила. Он бросился вперед резво, плохо разбирая дорогу, так что Нинели, несмотря на сказанное ею минуту назад, пришлось осаживать Бориса Арнольдовича, напоминать ему о правилах техники безопасности. Но после краткого внеочередного инструктажа мало что изменилось, он по-прежнему пер вперед, как какой-то летающий бульдозер, а Нинель лишь качала головой укоризненно да старалась быть наготове, чтобы при случае подстраховать.

Конечно, ноги и руки Бориса Арнольдовича еще продолжали по утрам побаливать, но эта боль исчезла после самой незначительной разминки.

— Вы мне хоть скажите, куда направляемся? — как бы между прочим полюбопытствовала Нинель.

— К самолету! — охотно сообщил Борис Арнольдович. — Что, неправильно?

— Да нет, правильно, выходит, слабая женщина вполне может вверить вам свою судьбу, только вы, наверное, еще не знаете, но у нас есть неписаная традиция — без надобности не приближаться к резиденции оберпредседателей. Лишь по вызову. Оберпредседатели не любят этого. Конечно, ничего страшного не произойдет, если нас увидит внутренняя служба. Но могут задержать. Вопросы будут задавать без счета. В общем, волокиты хватит на весь день. Очень они там все вредные…

— Ладно, уговорили, не будем приближаться к резиденции. Черт с ней. Нужна нам эта резиденция. Просто дойдем до просеки, посмотрим издалека на самолет, потом вернемся к тому месту, где позавчера Полинезия отдали на растерзание, помянем беднягу. Кстати, мы гораздо дольше помним своих мертвецов…

— А какой смысл о них помнить, — не сразу отозвалась Нинель, — вот я помню своего Петра, Роберт и Жюль, наверное, помнят родителей. Вы сейчас про Полинезия сказали. Жаль, конечно, всех, но люди обязаны умирать, и никто не имеет права задерживаться на этом свете. Ведь мы — цивилизация не технологическая и не можем рассчитывать на то, что по мере роста населения будет расти количество продуктов питания. Поэтому мы так и воспитаны, любая смерть — благо для всех, а горе лишь для немногих…

К резиденции оберпредседателей Борис Арнольдович вывел с отклонением в сторону на сотню метров. Очень неплохой результат. Издалека поглядели на вросший в землю самолет. Борис Арнольдович подивился вышколенности охраны. За полчаса, пока они с Нинелью отдыхали, возле самолета не удалось заметить ни малейшего движения, но Нинель лишь усмехнулась презрительно.

— Немудрено. Дрыхнуть-то все горазды. А бывает, надо пройти к Порфирию Абдрахмановичу, так не дозовешься, кому докладывать.

— Но они все были на местах, когда мы с Мардарием приходили, — возразил Борис Арнольдович.

— Естественно, он же их заранее предупредил. Да и на вас любопытно поглядеть.

— А чего же мы тогда боимся приблизиться?

— Небось знаете, кто береженого бережет? — ответила Нинель вопросом на вопрос, продолжая пристально всматриваться в даль.

Отдохнув, Борис Арнольдович поднялся на самый верхний ярус тропического леса, Нинель за ним с молчаливым любопытством наблюдала, не понимая его намерений, но и не задавая вопросов, мол, сочтет нужным, сам скажет.

Наверху Борис Арнольдович с риском для жизни добыл несколько ярких разноцветных орхидей, спустился вниз. Внизу всю охапку разделил на два равных букета.

— Это вам, Нинель, — смущенно сказал он, протягивая цветы, — а это… Это Полинезию. Только я не знаю, как мы их понесем, я еще не так хорошо наловчился, чтобы порхать с занятыми руками.

— Я понимаю, почему вы нарвали цветов именно здесь, а не в другом месте. Здесь они действительно самые пышные, самые разноцветные, но зачем? Орхидеи не едят! Они, должна вам заметить, бывают весьма ядовитые, а что касается Полинезия, то мне тем более странно… Хотя что-то такое, кажется, упоминалось в одной книге…

— В нашем мире существует отмирающая традиция дарить цветы, возможно, она существовала и в вашем мире. А когда мужчина преподносит цветы женщине, то в этом содержится особенно много смысла. Держите.

Так незаметно это произошло. Она признала в нем мужчину, а он в ней — женщину. Пусть пока лишь на словах.

— Хорошо, — сказала Нинель, — я положу цветы в сумку… Нет! Они там помнутся. Я понесу их в руке… Хотя все равно не понимаю, я же могу и сама нарвать этих орхидей целую охапку… Ой, простите, я что-то не то говорю!

И заросшее неопрятной растительностью лицо Нинели как-то удивительно трогательно порозовело. Словно это была не обезьяна, даже не зрелая женщина, а юная безусая и безбородая девушка.

Борис Арнольдович и Нинель сорвались с места. И никто никому не показывал дорогу. В этом не было надобности. Двигались вдоль широкой просеки параллельно друг другу. Борис Арнольдович по самой опушке, Нинель — в отдалении. То он немного вырывался вперед, то она.

Довольно быстро достигли пустовавшего в этот час лобного места. Оно было таким же мирным с виду, как и все прочее пространство. Но, конечно, обтертый множеством ног толстый сук отличался от других ветвей. Но кто не знал, тот бы нипочем не догадался, почему он так отшлифован.

Нинель осталась наверху, а Борис Арнольдович спустился вниз. Ему захотелось своими пятками почувствовать то, что чувствуют местные преступники в последний миг жизни.

Потом Нинель подала цветы, предназначенные для Полинезия. Борис Арнольдович посмотрел вокруг, ища куда бы приспособить букетик, но потом решил просто кинуть его вниз. Как в море. И кинул. И цветы веером рассыпались по траве. Желтые, красные, синие.

Сразу из-за камней появился зверь, очень напоминающий того, который сожрал несчастного Полинезия. Наверное, он спал после обильной трапезы и только что проснулся. Во всяком случае, морда его была заспанной и одновременно чрезвычайно довольной. Зверь не спеша подошел, понюхал рассыпанные на траве цветы, по всей вероятности, он их видел первый раз в жизни, задрал голову вверх. В его взгляде читался немой вопрос. «Что вы, ребята, имели в виду своими цветами?» Или: «Почему вы сами не падаете вниз, раз пришли?»

— Нет! — вдруг с невесть откуда взявшейся убежденностью решил Борис Арнольдович. — Этот не ел Полинезия. Это тот, с которым я общался вчера.

Теперь уже Борис Арнольдович плюнул прицельно и не торопясь. И попал тигру прямехонько в глаз.

Нинель все это время была ни жива ни мертва от страха и любопытства.

Ожидалось, что зверь с ума сойдет от оскорбления, ну если и не сойдет с ума, то все равно отчаянно разозлится. Но ничуть не бывало. Скорей всего, хищник вообще не понял, что это было. Он опустил голову вниз, потряс ею, наверное, ему показалось, что какая-то соринка упала с дерева, а потом его внимание снова привлекли цветы. Он взял один и задумчиво пожевал. Хотя, собственно, и не имел зубов для жевания.

Цветок сам собой выпал из необъятной пасти. Тигр устрашающе зевнул, помочился на цветы и, ни разу не оглянувшись, отправился восвояси. Оплеванный, но ничуть не взволнованный и тем более не униженный этим.

— Я все думала, хоть бы он наелся орхидей и сдох, — сказала Нинель шепотом, когда зверь скрылся из вида.

— Зачем? — не согласился Борис Арнольдович нарочито громко. — В этом нет никакого смысла. Поскольку на наш с вами век всевозможных людоедов хватит. Одним больше, одним меньше — не имеет значения.

— Но это он съел моего Петра!

— Вы уверены?

— Абсолютно!

— Коли так…

Потом, несмотря на протесты Нинели, Борис Арнольдович спустился на землю, стал стаскивать со всей поляны камни и складывать под деревом кучу. Потом выломал в кустах здоровенную дубину с наростом в виде набалдашника и прислонил ее стволу. И поднялся наверх чрезвычайно удовлетворенный, что никто ему все это сделать не помешал.

Потом они вернулись в Город, пообедали, почитали, вздремнули на свежем ветерке. Проснулись.

— А какие еще есть маршруты на вашем Острове? — это Борис Арнольдович почувствовал себя готовым к новым путешествиям и приключениям.

— Остров не велик, думаю, вы это поняли, — пожала плечами Нинель, — осталась резиденция Генерального. Но на нее можно тоже только издалека посмотреть. Она находится…

— Стоп, стоп, я сам попробую! — Борис Арнольдович зажмурился, прислушался к своим новым инстинктам и рефлексам, ну-ка, ну-ка, откуда исходят флюиды верховной власти, и действительно ощутил нечто, словами не передаваемое, — там?

— Все, Борис Арнольдович! — сказала торжественно Нинель. — Я больше не нужна вам. Вы совершенно свободны и самостоятельны. И я больше не имею морального права питаться из общественного фонда.

В ее голосе были и гордость, и горечь одновременно. Похожие чувства ощутил и Борис Арнольдович…

Они уж совсем было собрались отправиться в свою последнюю совместную прогулку по Острову, как откуда-то явилась знаменитая Фанатея. После устранения Полинезия Ползучего она сделалась освобожденной поэтессой и теперь тоже кормилась из общественного фонда, принадлежала к числу привилегированных лиц, проводивших весь день в Городе.

Фанатея вызывающе прыгнула сверху на ту ветку, где сидели Борис Арнольдович и Нинель, никого не трогая. Ветка сильно закачалась, они от неожиданности вздрогнули, а Фанатея громко, по-хулигански захохотала, располагаясь рядом. Вплотную к Борису Арнольдовичу.

Однако что-то ей в такой позиции не понравилось, и, задержавшись недолго, она перемахнула на соседний фикус, оказалась, таким образом, напротив.

Борис Арнольдович и Нинель настороженно молчали. Ожидали дальнейшего развития событий. Он — с любопытством, она — с тревогой и, должно быть, тоской. Женщины всегда лучше предчувствуют неприятное.

Усевшись в довольно раскованной позе, это Борис Арнольдович по старой привычке оценил позу Фанатеи как раскованную, а по местным меркам в ней не было ничего особенного, разве чуть-чуть, Фанатея принялась беззастенчиво разглядывать Бориса Арнольдовича, ничего при этом не произнося.

Она сидела, презрительно поджав губы и демонстративно не замечая съежившуюся Нинель, пока наконец Борис Арнольдович не счел своим человеческим и даже мужским долгом нарушить эту неприятную немую сцену.

— Мы вас очень внимательно слушаем, — сказал он как можно доброжелательней.

— Хм! Мы! — хмыкнула Фанатея, гипнотизируя Бориса Арнольдовича взглядом. — Тебя как звать-то?

— Его Борисом Арнольдовичем зовут, — хрипло сказала Нинель.

И Борис Арнольдович почувствовал очень отчетливо, как сидящее рядом мохнатое тело быстро перестает быть съеженным, а становится вновь гладким и упругим.

Фанатея, конечно, этого чувствовать не могла.

— Стало быть, Борис. Боря! Ты знаешь меня, Боря? — осклабилась поэтесса.

— Нет, мы не имеем счастья вас знать! — опять ответила Нинель, и в голосе ее было еще больше презрения, сарказма, чем во взгляде Фанатеи, который пронизывал Нинель насквозь, словно она была пустым местом.

— Боря, ты что, язык проглотил? — продолжая сохранять безграничное самоуважение, потребовала ответа поэтесса. — Ты и впрямь не имеешь счастья меня знать? Что ж, прекрасно, я как раз и намерена тебя сегодня осчастливить. Давай познакомимся.

— А Борис Арнольдович не знакомится на улице! — парировала Нинель.

Это, по мнению подопечного, было уж слишком явным перехлестом. Тут он самым решительным образом вмешался, подал голос.

— Ну перестаньте, Нинель, прошу вас, не надо обострять. По-моему, уважаемая Фанатея пришла к нам с самыми добрыми намерениями.

— Конечно, Боря. Мои намерения всегда самые добрые, ведь я, во-первых, женщина, а во-вторых — поэт. И то, и другое просто несовместимо с какими-то иными намерениями помимо добрых.

— Послушайте, Фанатея! Кто дал вам право фамильярничать с Борисом Арнольдовичем? Это даже председатели себе не позволяют!

Увы, Нинель была непримирима. Фанатея это поняла.

Вечность влюблена в творения времени.

— Твоя укротительница, Боб? И ты ее терпишь? — Фанатея словно только что заметила Нинель и сделала вид, будто очень этому удивилась. — Как, милочка, вы тоже здесь? Ах, извините, я думала, вам уже надоело кушать дармовой паек и вы отправились на пастбище. Вас, кажется, Ниной зовут? То есть, простите, я хотела сказать Нинелью. Господи, не понимаю, зачем нужно нормальные человеческие имена усложнять и приделывать к ним совершенно дичайшие приставки и окончания. Это мне напоминает страсть некоторых людей к псевдонимам, которая в конечном счете никогда до добра не доводит. Вы, Боренька, надеюсь, согласны со мной?.. Да, я решила, что с этого момента буду говорить вам исключительно «вы», как видите, я принимаю замечания на свой счет, тем более если даже председатели не позволяют себе…

Да! А как ваши сиротки, Нинель? У вас их, кажется, двое? Вот видите, я прекрасно осведомлена, а как же вы не знали меня до сих пор? Нехорошо, нехорошо быть такой некультурной, кто же вас такую некультурную полюбит да еще с двумя детьми?

А вы знаете, Боренька, как она вас за глаза называет? Думаете, тоже Борисом Арнольдовичем? А вот и нет, а вот и нет! Она вас за глаза называет «мой Тарзан», так прямо и говорит: «Мой Тарзанчик оправиться пошел» или «Мой Тарзанчик сегодня сделал большие успехи»…

Не известно, когда бы этот фонтан иссяк естественным путем. Борис Арнольдович, во всяком случае, даже не думал, что можно в эту мощную непрерывную струю вставить хотя бы слово. Он обреченно и тоскливо ждал истощения струи и только очень беспокоился за Нинель. Ему было неловко, что он ничем не может помочь своей спасительнице.

— Заткнись, сука, — тихо-тихо молвила Нинель.

Фанатея умолкла враз. Только вытаращила изумленно и без того крупные свои глаза.

— Вали отсюда! Думаешь, я боюсь тебя? Думаешь, сжила со свету несчастного Полинезия и теперь можешь делать что угодно? Вали, а то хуже будет!

Нинель резко вскочила и ощерилась. Шерсть на ее загривке встала дыбом. Словно горб образовался.

Вскочила и Фанатея. Пожалуй, она была повыше ростом. Зато Нинель — жилистей.

А Борис Арнольдович замешкался, остался сидеть. И возможно, это был последний момент, когда от него хоть что-то еще зависело…

— Сама сука! — рявкнула Фанатея на весь лес. — Заезженная кляча ты! Полинезия вспомнила! Лучше бы своего Петра не забывала! Из-за тебя ведь мужик погиб! Я все узнала про тебя! Ты еще хуже Полинезия! Только скрытная и хитрая! Но я тебя насквозь вижу! И соседи твои не отвертятся, если я за дело как следует возьмусь, так и знай! Окопались тут, понимаешь! И Мардарий ваш — телок! Все знаю! Не хочешь мне Борьку по-доброму отдать, пеняй на себя!

— Да заткнешься ты наконец! — взвизгнула Нинель, потеряв последнее терпение и рассудительность, и вцепилась когтистой лапой прямо в губы поэтессе, стараясь, по-видимому, силой закрыть ненавистный рот, вместилище ужасных звуков и слов.

Но Фанатея вырвалась, отскочила в сторону и вверх.

— Ну, иди сюда, кляча! — позвала она зловеще-ласково. — Иди, я тебе покажу, я научу тебя разговаривать с освобожденной поэтессой.

И далее Фанатея загнула непечатаное.

Конечно, Нинель приняла вызов. Прыгнула следом. В ней уже ничего не оставалось от кроткой вдовы, надеющейся на устройство судьбы с порядочным человеком и вздыхающей, что такой человек никак не подворачивается.

Так прямо над головой совершенно растерянного Бориса Арнольдовича образовался орущий и визжащий лохматый клубок.

— Нинель! Фанатея! Ну ради всего святого! Ради меня! — не осознавая, что делает, Борис Арнольдович запоздало пытался прекратить безобразное действо. — Вы же интеллигентные люди! Одумайтесь, женщины!

Все было тщетно. Чья-то пятерня прочертила по лицу Бориса Арнольдовича пять прерывистых полос, он едва не свалился с дерева и уже больше не вмешивался. Стоял и глядел трагичными глазами. Обреченно ждал естественного окончания жуткой драки.

Собственно, он вел себя так, как во все времена вели себя самцы, явившиеся предметом спора двух самок. Хотя и не осознавал этого. Пока. Лишь всякие обрывочные мысли проносились в его голове. Например, о том, что прозвище «Тарзан» с точки зрения аборигенов, может быть, и более точное, но на его взгляд гораздо точнее «Маугли». А лучше вообще обходиться без всяких прозвищ.

Конечно, раз уж эта драка случилась, то Борис Арнольдович был на стороне Нинели. Всей душой хотел, чтобы она победила. Раз уж никак нельзя это дело остановить…

А мохнатый клубок между тем переместился на другое дерево, потом перелетел на третье, потом звуки схватки вообще затихли в отдалении, потом стали возвращаться назад.

Кто-то тронул Бориса Арнольдовича за плечо. Борис Арнольдович от неожиданности вздрогнул.

— Здорово, Арнольдыч, не пугайся! — Это был Мардарий, появившийся, как всегда, неслышно. Впрочем, на сей раз появиться неслышно не составляло труда. — И тебе досталось?

Мардарий дотронулся до лица Бориса Арнольдовича пальцем, показал каплю крови, потом слизнул ее.

— Да что же это, Мардарий? — Наверное, вид собственной крови вернул Бориса Арнольдовича к действительности. — Что происходит? Почему ты, младший председатель, не принимаешь никаких мер? Прекрати, прекрати немедленно это безумие!

— Молчал бы уж! — досадливо отмахнулся Мардарий. — Ты вон пытался прекратить, а что из этого вышло?

— Да как тебе…

Пришлось Мардарию слегка стукнуть Бориса Арнольдовича кулаком по лбу. Не больно, но проясняюще.

— …Что из этого вышло? На кого теперь похож? Будто от тигра убежал, то есть от заслуженной кары. Смотри, еще объяснять придется. А касаемо драки… Я тебя понимаю, но рассуди, ты же слышал, что здесь кричала Фанатея на весь лес. Я далеко был и то слышал. Она опасна для всех. И что-то с ней все равно нужно решать. Или она с нами решит. Серьезная дама. Ретивая. Глубоко верующая.

Поэтому, все к лучшему. Что ни делается. У вас есть эта мудрая пословица? Вот видишь, есть.

Конечно, жалко Нинель. Такой душевный и умный человек. Но я в нее верю. Она выносливей. Вне всякого сомнения. Думаю, у ней шансов больше. Гораздо. Так что мы с тобой не должны терять оптимизма.

— Что? Что ты хочешь этим сказать, Мардарий?

— Известно, что, — пояснил Мардарий спокойно, — у нас подобные схватки всегда продолжаются до победного конца. Или — или.

— То есть обязательно кто-то должен сдаться?

— Ну-у… Не совсем. Кто-то должен свалиться вниз.

— Там ведь смерть!

— Догадливый…

— Господи…

Борис Арнольдович снова хотел кинуться туда, где барахтались в смертельной схватке две обезьяны, но Мардарий удержал его силой.

— Не лезь! — рявкнул он. — И ей не поможешь, и самому достанется! Может, тебе захотелось туда, вниз?!

— Господи, куда я попал? — Борис Арнольдович покорно обмяк.

— Куда, куда! Да не в самое плохое место! У вас, что ли, самки никогда не дерутся?

— Боже, конечно, нет! Хотя, знаешь, наверное, дерутся. Но очень редко. Я, например, ни разу в жизни не видел. Слышать — доводилось. Но ведь не до смерти! По крайней мере, окружающие делают все, чтобы не доходило до смертоубийства. А тут… Ничего не понимаю…

— Не понимаю, не понимаю… Да все проще простого. Этот принцип тебе ведь уже объясняли. Чтобы корма хватало на всех, люди обязаны погибать. Отсюда — спокойное отношение к смерти. К драке до победного конца…

Между тем накал схватки не на жизнь, а на смерть стал явственно спадать. Дыхание сражающихся сделалось прерывистым и хриплым, визг и крики прекратились, они отнимали слишком много сил, а силы приходилось беречь.

— Они устали, Мардарий, они устали! Сейчас мы с тобой могли бы легко их разнять! — последний раз воспрянул Борис Арнольдович, но и последний раз его порыв был грубо и бесцеремонно усмирен.

— Молчи, Арнольдыч. Потерпи еще немного.

И как раз в этом миг каким-то неуловимым движением Нинель оторвалась от соперницы. Отступила на шаг и, вложив в решающий удар всю свою силу и массу, залепила такую тяжелую оплеуху, что Фанатея закачалась, теряя равновесие, замахала руками в пустоте и шумно полетела вниз, делая слабые попытки зацепиться за что-нибудь на лету. Но только листья оставались в ее судорожно сжимающихся пальцах.

Она скрылась во тьме джунглей, куда не пробивался ни один луч света, и тотчас снизу донесся затухающий предсмертный крик. Крик живого существа, которому перекусывают горло.

Нинель проводила побежденную соперницу взглядом, но этого ей, очевидно, показалось мало, она быстро спустилась вниз, на последнюю развилку, чтобы своими глазами зафиксировать кровавый финал. И зафиксировала, наверное. Во всяком случае, едва отзвучал отчаянный голос Фанатеи, как сразу по лесу разнесся торжествующий победный крик. Клич. Вопль.

— Га-а-а-а!

После чего Нинель еле-еле забралась наверх и уселась, не шевелясь. Затихла, не реагируя ни на что. И никто не решался к ней приблизиться.

Борис Арнольдович посмотрел вокруг. Оказалось, что вокруг полным-полно всякого освобожденного народа. Порфирий Абдрахманович тут, музыкант Фогель щурится близоруко, другие незнакомые четверорукие.

«Господи! — вдруг мелькнуло в голове Бориса Арнольдовича. — Что же теперь будет с Нинелью!» До сих пор у него не было времени думать о судьбе победительницы, но вот теперь схватка завершилась, а дальше-то что?

И, словно отвечая на его не высказанный вслух вопрос, Порфирий Абдрахманович, откашлявшись, произнес:

— Никто, конечно, не говорит, что каждый может безнаказанно нарушать шестую заповедь. Но, согласимся, все-таки шестая — не одиннадцатая. Мы же обязаны соизмерять эти вещи непосредственно. Если хотим быть объективными. Поэтому непосредственное мое решение будет таким: лишить мать двоих несовершеннолетних детей и волею Божьею вдову Нинель общественного пайка и направить на исправительные работы сроком до периода дождей. В качестве исправительных работ назначить сбор плодов в общественный фонд. За нарушение заповеди номер шесть: «Не убий!»

Но, учитывая безупречное поведение в прошлом, успехи подопечного Бориса… ммм… Арнольдовича, инородца и пришельца, по исправительным работам назначить отсрочку до начала периода дождей. Еще будут какие-нибудь мнения? Вопросы?

И Порфирий Абдрахманович очень подозрительным взглядом обвел собравшихся.

— Стало быть, ей завтра выходить на пастбище? На свою делянку? — счел необходимым уточнить Мардарий, конечно, ему проще, чем другим, было это сделать. — Стало быть, если она до начала периода дождей не совершит ничего противоправного, то будет считаться освобожденной от исправработ?

— Стало быть, — поставил точку оберпредседатель, но потом вдруг неожиданно для всех обратился к Борису Арнольдовичу: — У вас, уважаемый, какова судебная практика по аналогичным делам? Может, случайно, знаете?

— Вообще-то я всегда был от этого далек, однако слышал, что и у нас поэты редко живут долго, — несколько невпопад ответил бедняга.

Но публику и начальство, как ни странно, такой ответ вполне удовлетворил. Во всяком случае, никаких дополнительных вопросов не последовало.

Зрители и участники летучего судебного процесса так же незаметно рассредоточились, как перед этим собрались вместе. Последним ушел Мардарий, похлопав Бориса Арнольдовича по плечу. Оказывается, уже наступил вечер, вот-вот должен был начать возвращаться с пастбищ народ, и младшему председателю срочно требовалось скакать на свой КПП. Жизнь в джунглях шла дальше как ни в чем не бывало.

Проводив Мардария взглядом, Борис Арнольдович неуверенно приблизился к Нинели. Она продолжала оставаться ко всему безучастной, но ее дыхание уже выровнялось. Глядя на женщину со спины, невозможно было представить, что она делала совсем недавно. Это не умещалось в голове. В голове чужака, по крайней мере. И он почему-то думал, что Нинель тоже должна в этот момент переживать какие-то совершенно особенные чувства.

— Ну вот, — неожиданно сказала Нинель, резко поворачиваясь, — вот я и победила! Теперь вы мой, и уже больше никто никогда не станет на вас претендовать.

Конечно, если вы попытаетесь бежать с Острова, я препятствовать не буду. Но если вам придется остаться, знайте, ваше будущее на Острове определено.

Вероятно, сама эта мысль вас ужасает. Она и меня ужасает. Но я твердо знаю, что это пройдет. Мне в данном случае легче. Потому что вы скоро станете соответствовать нашим стандартам мужской красоты. Но я никогда не стану соответствовать вашим стандартам женской красоты. Вам, если вы останетесь на Острове, придется менять ваши стандарты. Это трудно. Возможно, на это уйдут годы. Ничего. Я подожду.

— До изменения стандартов, полагаю, дело не дойдет, — сказал Борис Арнольдович твердо, — да и зачем вам такой урод, как я, пусть хвост вырастает, шерсть, но я никогда не стану таким орлом, как Мардарий.

— Скажете тоже, Мардарий! Этот солдафон! Сохрани и помилуй!

— Ну вы же знаете, что это не совсем так. И потом, он же вам явно симпатизирует…

— Скажете тоже — «симпатизирует»! Да он лет на восемь моложе!

— Разве в годах дело? Лишь бы человек был хороший.

— Так-то оно так…

На этом разговор прекратился. Нинель задумалась. Конечно, ей, вдове с двумя детьми, был повод задуматься. Даже напрочь забыть об убиенной только что Фанатее.

Уже поздно было куда-то идти. День закончился, обезьянье стадо с шумом и гвалтом возвращалось с пастьбы…

— Что, что с вами?! — диким голосом вскричал Самуил Иванович издалека, завидя молчаливо нахохлившуюся Нинель, подскакивая к ней. — Ну-ка, ну-ка, кто это вас так, голубушка? Да что здесь наконец произошло?

— Кгм, — дипломатично кашлянул Борис Арнольдович, напоминая о своем существовании.

— И вы тоже пострадали! Ну-ка быстро рассказывайте все как на духу!

— Расскажите вы, Борис Арнольдович, вам легче это сделать, — слабым голосом попросила Нинель.

— Бой тут у нас был, — с трудом подбирая слова, начал Борис Арнольдович. — Фанатея пристала, царствие ей небесное.

— Что? Не может быть! Вы разделались с ней, голубушка, спасительница наша? Как я вам благодарен! Да разве только я? Весь Город! Все прогрессивное человечество!

Разрешите мне вас обнять, дорогая наша воительница за справедливость, прекрасная и отважная наша амазонка!

Пришлось Нинели встать и обратиться к публике лицом. Самуил Иванович неловко и как-то очень бережно обнял женщину. Наверное, ему давно не доводилось это делать. А тут и другие соседи стали поздравлять Нинель с победой. И ни в ком не заметно было тени сомнения, какой бы то ни было фальши.

«Нравы как нравы, — спокойно подумал Борис Арнольдович, — джунгли на то и джунгли, чтобы в них действовали особые законы и особые нравы…»

— Она так это подходит нагло, вон Борис Арнольдович не даст соврать, садится и лыбится, — стала рассказывать Нинель о своем геройстве сама: Борис Арнольдович оказался неспособным сделать это достаточно подробно и красочно, а больше надеяться было не на кого. — Я ей говорю тактично: «Идите-ка вы, дорогая, отсюда…» Верно, Борис Арнольдович?

Борис Арнольдович только кивал.

Конечно, Нинель кое-что в своем рассказе сознательно или нечаянно опускала, кое-что излагала не совсем так, как оно происходило на самом деле, но как он мог не кивать, если покорябанное и покрытое синяками лицо Нинели так одухотворенно сияло.

— А что она конкретно хотела-то?

— А, — небрежно отмахнулась Нинель, — Бориса Арнольдовича хотела отнять. Но он мне и самой пригодится! — и она игриво подмигнула подбитым глазом.

…Когда Борис Арнольдович ворочался в еще не обмятом гнезде, стараясь поудобней уложить в нем свое немалое тело, вдруг свет Луны, проникавший сквозь лаз, заслонился чем-то. Это была голова Нинели.

— Простите великодушно, Борис Арнольдович, но я не смогу заснуть, пока не объясню вам… Вы помните, что Фанатея болтала, ну насчет якобы прозвища? Так вы не верьте. Тарзаном вас некоторые называют, это правда. Но я — никогда. Я вас и в глаза и за глаза — исключительно по имени-отчеству.

— Спите спокойно, — успокоил Борис Арнольдович женщину, — с чего вы взяли, что я мог ей поверить? Даже и в мыслях у меня не было — верить. Но главное, что в них страшного — в прозвищах и в псевдонимах? Ровным счетом — ничего.

Наверное, Нинели хотелось как-то оспорить его последние слова, она чуть-чуть еще замешкалась, но потом решила, что для споров не время. И голова ее исчезла, уступив место звездам и Луне.

Так завершился еще один день, прожитый Борисом Арнольдовичем на обезьяньем острове.

— Вот и все, — сказала Нинель утром, — наши путешествия по Острову кончены. Жаль, не успела я вам показать резиденцию Генерального председателя. Но это пустяки. Мардарий покажет. Главное, остальное все успели. Передвижение и ориентирование вы освоили, в нравах наших разобрались, посещать мероприятия, надеюсь, полюбили.

Так что можете обходиться без посторонней помощи. Можете. Только очень прошу: не нарушайте правила техники безопасности. Свалитесь, как Фанатея, да и все.

Какой-то очень невеселой была с утра Нинель.

— Ну что же вы так! — Борис Арнольдович рассмеялся, желая подбодрить спасительницу и наставницу. — Я всегда буду нуждаться в ваших советах! И возможно, не сегодня завтра мне тоже делянку на пастбище определят. Сколько можно меня даром кормить. Я ведь всего лишь инженер, то есть человек, имеющий абсолютно бесполезную в вашем мире профессию.

Глаза бедной Нинели увлажнились, и она поскорее ускакала к детям искаться и потом больше не глядела на своего бывшего подопечного. А он опять поймал у себя на груди блоху, которой, казалось бы, неоткуда в новом гнезде взяться. Конечно, надо бы держаться от Нинели и других четвероруких подальше, но это условие совершенно невыполнимо…

Город опустел, а Борис Арнольдович остался. Он влез на самый верх, лег там на свежем ветерке и стал смотреть в небо. Сперва оно было безупречно голубым, но потом стало казаться чуть-чуть грязноватым по краям. Словно там зарождалось нечто вроде легкой облачности.

Скоро стало скучно. Захотелось куда-нибудь отправиться. Например, к Мардарию. Получить паек на день. Или к Фогелю, с которым до сих пор еще ни разу не довелось побеседовать накоротке. Или вообще в другой конец Города.

Можно попытаться самому отыскать резиденцию Генерального. Испытать пространственное чутье. Сработает — не сработает?

А можно вообще домой рвануть! Какой смысл задерживаться дольше? Пока оставляют одного, надо пользоваться. Потом, на глазах у общественности, куда убежишь? Да еще гражданином сделают.

Поддавшись порыву, Борис Арнольдович мигом спустился в свой кокон, натянул плавки, схватил ласты, маску, задумался, как бы их на себе закрепить, чтобы не тащить в руках. Привязать, что ли?..

Между тем порыв стал сходить на нет. Побег — дело серьезное. С бухты-барахты делать его — заведомый провал. Еще тиграм скормят. Наверняка скормят, чего им. Нет, нужно основательно подготовиться. Чтоб хоть какие-то гарантии. Паек получить. Сумку какую-нибудь достать. В общем, не пороть горячку…

Тут появился Мардарий.

— Что, уже хочешь когти рвать? — бесцеремонно загоготал младший председатель, но сразу сделался серьезным. — Придется это дело пока отложить.

— Да нет, я просто…

— Ладно, я же ничего не вижу, не слышу. В общем, давай бросай все и — вперед. Генеральный сегодня изъявил желание на тебя посмотреть. Станешь наконец гражданином. Правильно, тебе же лучше. Поскорей отвяжешься, да и дело с концом.

Борис Арнольдович с явным облегчением скинул негигиеничные синтетические плавки, от которых тело успело отвыкнуть совершенно, и поспешил вслед за Мардарием. Мардарий сперва здорово от него оторвался, а потом резко сбавил темп.

— За мной поспеть не старайся, Арнольдыч, а то еще угробишься, меня потом совесть заест. Ты никогда не будешь таким резвым, как я. Происхождение не позволит, уж извини…

— Фи, да разве в резвости счастье!

— Нет, конечно, но я же вижу, что ты изо всех сил стараешься. Послушай, Арнольдыч, а как тебе вообще-то Нинель?..

— В каком смысле?

— Ну в каком, в нормальном смысле!

— Никогда больше… Умный мужик, а такое говоришь! Не понимаешь, что ли, какие мне должны нравиться?

— Понимаю, отчего же. Но жизнь — штука сложная. Так что ты в случае чего не обижай бабу. Ей и так досталось от жизни.

— Да что вы все, с ума посходили?! — задохнулся Борис Арнольдович на лету, отмахнулся от Мардария, как праведник от богохульника, а про себя подумал, без всякого перехода, что вот, мол, как оно складывается. Нинель тут у них многим нравится, несмотря на двух несовершеннолетних дочек, а она из-за него, из-за Бориса Арнольдовича, вступает в смертельную схватку с самой Фанатеей. И побеждает! С его, так сказать, именем на устах!

И странную, непотребную, если так можно выразиться, гордость ощутил вдруг Борис Арнольдович.

Дальше двигались молча. Неожиданно джунгли расступились, и внизу мелькнула вода.

— Это наша вторая речка, она меньше первой, — пояснил Мардарий.

Речку перемахнули, не спускаясь вниз. Такой она была узкой, скорее даже не речка — ручей. Дальше путь лежал вверх по ручью, они то углублялись в джунгли, то вновь двигались над самой водой, срезая таким образом прихотливые загибы протискивающейся меж камней воды. Местность все круче и круче забиралась вверх, все чаще и чаще течение звонкой речки перебивалось небольшими водопадиками.

Расстояния между фикусами сделались больше. И продолжали увеличиваться. Все трудней становилось перелетать с дерева на дерево, все чаще Борис Арнольдович спускался на землю и одолевал открытые пространства бегом. Здесь была нормальная почва, поросшая невысокой густой травкой.

Мардарий еще ухитрялся двигаться по верхам, но уже напоминал скользящий против ветра парусник. Такие большие галсы приходилось ему совершать порой. В конце концов вынужден был сойти вниз и он.

Стали попадаться патрули внутренней службы. Посты. Как при подходе к самолету. Тоже наглые и развязные.

— Все, — сказал Мардарий, когда они прошли Бог знает какой по счету пост, — дальше ступай один. Генеральный тебя увидит и окликнет. Давай!

И Борис Арнольдович пошел все выше и выше. Потом подъем прекратился, и дальше едва приметная тропка пошла горизонтально. Деревья стали совсем редкими, приземистыми, но раскидистыми. Там и сям запестрели цветы.

В другое время Борис Арнольдович обязательно рассмотрел бы их, ему вообще эта местность показалась почти родной после изрядно надоевших джунглей, но он боялся опоздать на решающую аудиенцию и нигде ни на что не отвлекался.

Тропинка привела Бориса Арнольдовича к небольшой скале с дыркой, проделанной не то ветрами, не то водами в незапамятные времена. Он с любопытством засунул голову в дыру, полагая, что имеет дело с чем-то вроде каменного кокона, но ошибся. Внутренность пещеры более напоминала жилище человека, довольно давно спустившегося с дерева.

При свете дня бросились в глаза наскальные рисунки, вперемежку изображающие библейские сцены, сцены заготовки плодов хвостатыми обезьянами, а также что-то по-настоящему древнее, каменного века. А еще надписи, надписи…

На потолке пещеры темнело пятно копоти, под ним, на полу, тоже было черное пятно, а рядом — кучка сухого хвороста, дальше, в углу — застланная каким-то тряпьем лежанка. Еще вокруг кой-какие предметы простейшего назначения.

Все это, конечно, просто сразило Бориса Арнольдовича, уже смирившегося с мыслью, что если не удастся с Острова убежать, то не видать ему нормальной человеческой жизни никогда более. Конечно, перед ним была не самая нормальная, но явно человеческая! Он бы и сам ничего лучшего не устроил, появись вдруг такая возможность.

Однако где же хозяин или хозяева?

И стоило Борису Арнольдовичу так подумать, как его окликнули старческим фальцетом.

— Молодой человек, вы не меня ищете?

Борис Арнольдович резко обернулся. Но никого нигде не увидел.

— Здесь я, здесь, в кустах, идите прямо и увидите! — уточнил голос.

Оставалось идти, куда велят. В зарослях, похожих на заросли бузины, но это, конечно, была никакая не бузина, действительно показалось темное пятно, которое при более пристальном рассмотрении оказалось маленьким старым человечком. Борис Арнольдович протиснулся сквозь не очень густые ветви и очутился в пространстве, похожем на внутренность плохо сложенного шалаша.

— Здравствуйте! — сказал он как можно вежливей. — Где бы я мог видеть Генерального председателя Острова?

— Это я, — буднично ответил старичок и остался стоять спиной к гостю, пристально вглядываясь во что-то лишь ему видимое.

Борис Арнольдович слегка растерялся. Он не знал, что дальше говорить и что делать.

— Постойте пока тихонько, я вам после все объясню, — попросил Генеральный, продолжая пребывать в неудобной напряженной позе.

Ничего другого не оставалось, как замереть, затаить дыхание. Нет, совсем не так представлял себе Борис Арнольдович главного властителя Острова. Он сравнивал младших председателей и рядовых членов человеческого стада, сравнивал оберпредседателей с младшими председателями, и из всех этих сравнений-наблюдений легко выстраивалась определенная тенденция. Но в случае с Генеральным тенденцию приходилось отбрасывать как догматически выстроенную. Действительность, как и подобает действительности, опять была богаче искусственно созданной тенденции.

Генеральный оказался заурядным стариком лет семидесяти — восьмидесяти, причем совсем не обезьяньей внешности, а человечьей, а еще этот старик был одет, точнее завернут, в некую пластиковую хламиду.

— Хак! — хакнул старик и резко дернулся.

Борис Арнольдович даже вздрогнул от неожиданности. А Генеральный выскочил из укрытия и с удивительной резвостью кинулся куда-то. Он вернулся через несколько минут, неся в руке сплетенную из тоненьких прутиков клетку. В ней билось штук пять голубеньких птичек, размерами чуть больше воробья. Лицо старичка выражало высшую степень удовлетворения.

— Ну вот, теперь можно и поговорить, пообщаться, они сейчас долго не прилетят. Может, и вообще сегодня не прилетят больше, — старик широко и приветливо улыбался, — давайте, однако, познакомимся, хотя мне, конечно, докладывали, но все равно…

И он первым протянул сухонькую ладошку:

— Генеральный председатель или, для удобств обращения, Генпред Кузьмич.

— Борис Арнольдович, — ответил Борис Арнольдович, — можно просто Борис или Боря…

— Вот и прекрасно. — Генеральный потер руки. — Самое основное сделано. Вообще, признаюсь, я чрезвычайно рад вас видеть на нашем Острове Так приятно пообщаться со свежим человеком, вы не представляете. У нас такая скука!

— Ну что вы, мне так не показалось. — робко вставил Борис Арнольдович.

— Это вы подхалимничаете. Боря, я вас насквозь вижу. Хотя правильно, а то у нас такие традиции, такие нравы. Чуть что — нарушение одиннадцатой и в расход. Знаете уже?

— Постольку-поскольку…

— А на себе лучше и не испытывать, уверяю вас, впрочем, оставим эту неприятную тему. Не люблю… Мммда… Так вот, я знаю вашу одиссею, мне докладывали довольно подробно этот ваш Порфирий и другие, а вот что вы думаете, глядя на меня, а? Ведь вы меня не таким ожидали видеть, верно?

— Верно, — сознался Борис Арнольдович.

— И теперь, наверное, полагаете, что встретили товарища по несчастью?

Борис Арнольдович неопределенно пожал плечами, хотя, конечно, такая мысль у него была.

— Увы, разочарую вас. Я местный. Из четвероруких. Прошел обычный путь, какой проходят многие мои соплеменники. За исключением последнего этапа. Родился в джунглях, бегал в школу, окончил ее отлично, дальше учился, имею степень магистра богословия и бакалавра искусствоведения. Произвели меня в младшие председатели, потом в старшие избрали. Потом мои товарищи оберпредседатели делегировали меня на этот высший пост. И вот уже без малого двадцать годков. Верой и правдой. М-м-да…

Конечно, не все так просто. Были и завистники, и клеветники, и самозванцы, и популисты. Без лихих людей нигде не обходится. Даже в нашем гуманитарном и гуманном обществе. Признаюсь вам, со всеми своими врагами я боролся в духе наших устоявшихся традиций. Многих подвел под одиннадцатую, чего там. Хотя какие они, к черту, изобретатели! Смех один.

А проморгай я? Думаете, они подвели бы меня под что-то другое? Не-е-т! У нас насчет этого крайне мало разнообразия. Совсем никакого разнообразия. И это тоже ужасно скучно.

Но никто не волен подвергать ревизии древние традиции. Никакой Генеральный-разгенеральный…

— Хак! — опять хакнул Генпред Кузьмич. Это он дернул за веревочку, при помощи которой опрокидывалась ловчая сеть и накрывала несчастных голубеньких птичек. — Пойдемте вместе, — позвал он, — да и в дом пора вас приглашать.

Они пошли, достали птичек из-под сетки, посадили их в клетку, снова насторожили снасть.

— На сегодня хватит, — решил Генеральный и направился в сторону своей пещеры. Борис Арнольдович поплелся за ним. Старик шмыгнул в отверстие, гость замешкался у входа.

— Ну что же вы? — донеслось из глубины помещения.

Борис Арнольдович полез.

— Вот гостевое место, пожалуйста, садитесь.

Заглянув в пещеру первый раз, Борис Арнольдович, оказывается, осмотрел не все ее убранство. Оказывается, там еще находилось большое самолетное кресло, занимавшее целый угол и, по-видимому, очень редко используемое.

— Вы думаете, для чего я ловлю птичек? — спросил Генеральный председатель, лукаво щурясь. — Думаете, ради их песен? Нет, все гораздо прозаичней. Это мы с моей Изаурой Владиленовной одиннадцатую нарушаем. Суп из птичек варим. Мою Изауру Владиленовну вы увидите скоро, она питательные корешки собирает. Тоже, между прочим, была четверорукой.

Это все пища наша. В ней все дело. Только стали мы суп из птичек кушать, сразу полысение тела началось, и надбровные дуги стали разглаживаться, челюсти уменьшаться. Потом хвост отпал. Ноги от рук отличаться стали. Совсем преобразились. Только на животе у Изауры сумка сохранилась. Ну да Бог с ней, с сумкой. Штука в хозяйстве полезная.

— А мне Порфирий Абдрахманович про какого-то мертвеца толковал, который якобы в развилке застрял.

— Ну ясно, — рассмеялся Генеральный, — не мог же он на меня ссылаться, на мой пример. Вот и врал. В меру своих скромных способностей. Меня ведь, кроме оберпредседателей, почти никому не показывают.

Да-а, так вот, перестали мы быть четверорукими, пошли дальше нарушать. Одеждой обзавелись. Не ахти какой, а все-таки…

Неловко сделалось вдруг Борису Арнольдовичу, совсем в последнее время переставшему испытывать неловкость из-за неприкрытого срама. Взгляд стал растерянным.

— Да не тушуйся ты! — непринужденно перешел на «ты» Генпред Кузьмич. — Мою, что ли, старуху испугался? Да ее уже ничем не удивишь и ничем не напугаешь!

Кстати, чуть не забыл самое главное, мы ведь нарушаем одиннадцатую на вполне законных основаниях. Нам полагается. Все оберпредседатели об этом осведомлены. Рядовая общественность, конечно, не в курсе, но зачем понапрасну травмировать рядовую общественность, разжигать в ней деструктивные эмоции, в первую очередь — зависть.

Секрет тебе открою. Его даже моя старуха не знает. Одному тебе. Как-то ты мне сразу понравился. Секрет такой: если хочешь бежать с Острова, но боишься, что те консервные банки тебя обстреляют, то не бойся. Они уже давно никакой опасности не представляют. Честно тебе говорю.

У Бориса Арнольдовича так челюсть и отпала.

Пытаясь разжечь огонь с помощью допотопного кресала, Генпред Кузьмич до крови рассадил костяшки пальцев. Наверное, показавшаяся кровь и навела его на следующую мысль.

— Вот что, Борис. Дабы не возвращаться. С сегодняшнего дня ты — гражданин Острова. Со всеми правами и обязанностями. Если кто спросит, так и отвечай — Генеральный председатель ввел в гражданство.

Вот как прозаически это случилось. Буднично. Без признаков даже минимальной торжественности. Стоило ли полдня добираться. Но в том и отличие подобного рода будничных свершений, что от них еще труднее отказаться, еще труднее их отсрочить, чем небудничные.

Тут пришла с лукошком Изаура Владиленовна, маленькая трогательная старушка, тоже замотанная в полиэтиленовый лоскут.

— Здравствуйте вам, — .сказала она по-деревенски, — вы, я слышала, у Нинели обосновались? И как она, бедненькая, одна со своими непоседами? Ничего, управляется?

— Трудно ей, конечно, но, по-моему, управляется. Соседи во всем помогают.

— Это хорошо, это хорошо, вы уж, мил человек, ее не обижайте, поддержите по мере возможности. Нинель — женщина очень душевная, я ее еще вот с таких пор знаю…

— Ну ладно, ты же видишь, какой он… Ни хвоста, ни шерсти. Что ему твоя Нинель, — прервал Генпред Кузьмич жену, — ставь-ка лучше суп, не корми соловья баснями.

Огонь допотопным приспособлением он все-таки разжег и был, судя по всему, чрезвычайно собой доволен. Старушка захлопотала возле огня, опалила птичек, предварительно, конечно, оторвав им головки, выпотрошила, опустила желтоватые тушки в глиняную посудину. Потом принялась за свои корешки, которые напоминали мелкую морковь, только цвет имели сиреневый.

Скоро мясной дух наполнил пещеру. Однако, против ожидания, он ничуть не взволновал Бориса Арнольдовича, только мелькнула самопроизвольная мысль: «Надо же, такие маленькие птички, а пахнут как хороший петух».

Пока готовилась еда, разговаривали о незначительном, о том, о чем говорят малознакомые люди, когда молчать неловко, а общих интересов не находится. Поговорили про урожай на пастбищах, о периоде дождей, который уже не за горами. Борис Арнольдович похвалил культурную жизнь, которую ему посчастливилось увидеть на Острове, а в некоторых мероприятиях и поучаствовать лично. Заикнулся было про Полинезия Ползучего и Фанатею. Но Генеральный жестом его остановил, дал понять, что этой темы лучше не касаться.

Тут, к счастью, сварился суп, и генеральша захлопотала со своими уродливыми самодельными мисочками и ложками достала какой-то кувшинчик, содержимое которого оказалось самой банальной бражкой, гораздо более крепкой, чем та, у Порфирия Абдрахмановича.

— Употребляете? — осведомилась Изаура Владиленовна будничным голосом.

— Точнее сказать, употреблял, — несколько напряженно рассмеялся Борис Арнольдович, — но умеренно. По праздникам. Коньячок, шампанское… Кагор.

— Наше называется «Барабас», не коньяк, конечно, но нам нравится. И мы не только по праздникам. Чаще. Когда захотим, тогда и употребляем. Моя Владиленовна мастерица по части кулинарии и прочего. За что и люблю до сих пор. Хо-хо!

Опять в пещере установилась непринужденная обстановка. Обстановка предвкушения приятных дел.

— Любим мы с бабушкой грешным делом причаститься! — разглагольствовал Генпред Кузьмич. — А то от скуки помереть можно, верно, баушка?

— Верно-верно, дедушка, но зачем же ты меня перед парнем позоришь? Мало ли что мы с тобой тут иногда любим. Однако давайте и впрямь причастимся, что ли. А то суп стынет.

И они выпили просто так, ни за что. Откуда было знать старикам, что в иных мирах употребление спиртного принято сопровождать специальных словоговорением?

В это время в пещеру всунулась огромная рыжая башка. Башка с любопытством уставилась на обедающих людей и сказала: «Мр-р-р…» Вполне, как определил Борис Арнольдович, миролюбиво.

— Я вот тебе дам «Мр-р-р», — недружелюбно ответила бабушка Владиленовна и, не целясь, кинула в зверя пылающую головешку.

Зверь как-то жалобно ойкнул и убрал голову. Послышался треск кустов.

Еще раз выпили бражки.

— «Называют меня некрасива-а-ю-у!..» — затянула было Изаура Владиленовна, но сразу смолкла, чего-то застеснявшись.

— Откуда вы знаете эту песню? — до глубины души поразился Борис Арнольдович.

— Так вот она, на стенке. Уже не знаю, сколько веков как высечена.

Борис Арнольдович пригляделся — действительно, среди настенных росписей был и этот диковинный текст. Никогда бы не поверил, что придется встретить в столь экзотическом месте.

— Сморило меня что-то, — объявила вдруг генеральша, широко зевая и крестя рот, — пойду прилягу. А вы сидите. Посуду потом в кучку сложите, я помою.

И она удалилась. Но сразу не заснула, а еще некоторое время ворочалась да что-то бормотала. Когда же угомонилась совсем, то стала похрапывать с присвистом, будто чайник на плите.

Борис Арнольдович хотел потихоньку встать и уйти, потому что стал клевать носом и Генпред Кузьмич, да и самого Бориса Арнольдовича стала одолевать сытая сонливость, но тут старик зашевелился.

— Ну что, разговелся, Бориска? Вот и славно. Может, больше-то и не придется скоромного отведать. Ежели на Острове навсегда останешься. Чего здесь видел, чего ел-пил — особо про то не болтай. Хотя в рамках комментария к одиннадцатой, а все одно… Зависть, она… Впрочем, об этом я уже говорил.

— Да ладно, небось не маленький! — заверил Борис Арнольдович, с облегчением думая, что аудиенция кончается так, как и надлежит кончаться аудиенции нижестоящего с вышестоящим, и не надо уходить потихоньку.

— Вот так и живем, — резко свернул разговор Генеральный, покосившись на жену, — ишь, спит! Ну, спи, спи… Раз устала. Спи. А, кстати, откуда у тебя такое отчество, Боря? Какое-то неподходящее к имени…

— Будто в вашем мире имена и отчества идеально подходят друг дружке! — хмыкнул Борис Арнольдович. — А что касается меня, то мне рассказывали, не знаю только, правда ли, нет ли, что дед мой, герой двух войн и двух революций, почему-то решил, будто самое благородное и одновременно самое марксистское имя — Арнольд. И дал его своему первенцу. А сам потом умер от старых ран. Мой же отец даже первенца не дождался. Исчез без следа. Оставив мне отчество, а в выборе имени участия не приняв. Вот и все. История ничуть не романтичная.

— Ну и иди тогда. Аудиенция окончена. Давай-давай. — Таков был несколько неожиданный финал главного события дня.

Ничуть не обидевшись, Борис Арнольдович вылез из пещеры и ощутил радость от солнечного дня, словно не человечье жилье покинул, а какой-то каменный склеп для именитых мертвецов. Однако, когда отошел подальше, а идти под гору было легко и приятно, зачем-то оглянулся назад.

Оказалось, что две пары глаз смотрят ему вслед, печально и трогательно щурясь. А две руки машут прощально. Борис Арнольдович, конечно, тоже помахал.

Потом пещера скрылась из виду. И какая-то мягкая лапа сдавила сердце. Не то чтобы больно, однако сильно. Так что пришлось на минуту-другую остановиться. И только потом продолжить путь. Ощущение было неоднозначным — и посочувствовать хотелось старикам, и подосадовать хотелось на абсурдное устройство жизни.

«Вот и здесь, — размышлял Борис Арнольдович, — правит всем выживший из ума старикашка, которому бы внуков нянчить да с другими стариками лясы точить, сидя день-деньской в мягкой развилке фикуса. Но никто, в том числе и этот старикашка, не в силах изменить установившийся порядок…»

Скоро Борис Арнольдович утомился и под гору шагать. Стал посматривать наверх, нельзя ли двинуть дальше обезьяньим способом. Поймал себя на этом желании. Усмехнулся. Но не встревожился ничуть, как тревожился раньше, замечая за собой подобные перемены.

Стали попадаться типы из внутренней службы с повязками на ногах. Они ничего не спрашивали, но смотрели подозрительно и как-то по-особенному нагло. Так лишь они одни умели.

Попался незнакомый оберпредседатель, одышливо лезущий вверх.

— Как он там, не очень сердит? — спросил обер.

— По-моему, совсем не сердит, — пожал плечами Борис Арнольдович, учтиво пропуская старшего по званию.

— Это хорошо! — обрадовался тот и бодрее двинулся дальше.

«Наверное, с докладом о текущем моменте, — догадался Борис Арнольдович, — как же, ага… Нужны ему ваши доклады, как мертвому припарки…»

А тут его окликнул заждавшийся Мардарий:

— Эгей, Арнольдыч, сюда, я здесь!

Борис Арнольдович обрадовался. Он подошел к фикусу, на котором сидел Мардарий, от нечего делать раскачиваясь, как на качелях, пружинисто подпрыгнул, прицепился, подтянулся, сделал, как говорят гимнасты, «склепку», повторил весь комплекс еще раз и очутился на одной ветке со своим хвостатым другом.

— Хочешь? — Мардарий протянул огромный пупырчатый «огурец». — У меня, правда, только один, давай напополам…

Борис Арнольдович с удовольствием вонзил зубы в тропический плод, и сразу жажда, вызванная супом из дичи и бражкой, прошла. Сразу сделалось как-то комфортней.

Так, кусая по очереди, они с Мардарием молча прикончили «огурец», а уж потом не спеша отправились домой. Всю дорогу двигались также молча, но, само собой, Мардария мучило любопытство. А он сдерживался.

— Ты давай тут сиди, — распорядился младший председатель, когда они достигли родных мест, — а я за пайком сбегаю. Вместе и пообедаем.

Он пулей слетал, приволок плодов, сколько смог принести. И друзья весело принялись за дело. Стариковское угощение ничуть Борису Арнольдовичу не помешало. А он думал, что помешает.

— Ну давай, выкладывай, — наконец дал команду Мардарий, — как там все было, что говорили, чего нового понял? Как он вообще выглядит, наш Генеральный?

— А что, его ни разу не видел?

— Стало быть, не видел.

— И не слыхал ничего такого?

— Ну слыхать-то всякое слыхал! Даже такое, что…

— Вот именно. Он точь-в-точь как я, только старый совсем.

— Да ну!

— Вот тебе и «ну».

— Здорово. Ну и что там было? В граждане-то он тебя посвятил?

— Ввел. Это называется «ввести в гражданство». А-а-а, минутное дело. Живет-поживает наш Генеральный в каменной пещере, питается… Да обыкновенно питается, мудрый, конечно, как змей, хотя в Городе и не бывает, про все знает, все понимает. Наверное, его постоянно информируют, но при мне никто не приходил.

А настроен старик довольно прогрессивно. Почти как ты. Тоже ругает всякие пережитки прошлого и дикие традиции. Но тоже лишние обещания давать остерегается. Я так понял — даже у Генерального ограниченные возможности. Рад бы он что-то изменить в этой жизни, да традиции и предрассудки сильней.

Что же касается частной жизни, то она у нашего Генерального проста и, в сущности, первобытна. Каменное жилье, это сразу бросается в глаза, тот же кокон, только не из прутьев, а из камня. Есть жена, такая же старенькая, как и сам. Где-то среди нас живут их взрослые дети…

— Так Генеральный, что ли, из ваших?

— Да нет! В том-то и дело, что из ваших, местный, коренной, просто генеральский образ жизни сказался.

— Вон что! Здорово…

И Мардарий крепко задумался над новыми для себя тайнами, которые, конечно, абсолютными не были, во все времена по Острову циркулировали те или иные слухи, более или менее приближенные к истине, но есть же повод задуматься в тот момент, когда некий слух превращается в достоверность…

Вечером все поздравляли Бориса Арнольдовича со знаменательным событием в его жизни, желали успехов и здоровья. А в чем успехов, не уточняли. Нинель даже слегка всплакнула.

Самуил Иванович те же самые поздравления и пожелания повторил, но видно было, что он очень огорчен случившимся формальным актом.

— Не стоит огорчаться, — улучив момент, шепнул ему Борис Арнольдович, — в конце концов заранее всего не предусмотришь. Никому не дано знать, какой эпизод жизни окажется для него роковым. И это не так уж плохо…

— Конечно, конечно, — покачал головой старый сосед, — а все равно щемит сердце. Такое ощущение, что вы сегодня потеряли свое лицо и сделались таким же, как все мы. Безликим. Извините…

Судьбоносный день завершался концертом маэстро Фогеля. Оберпредседатель Порфирий Абдрахманович перед концертом тоже тепло поздравил Бориса Арнольдовича с обретением гражданства. Все его словам, а также тому, к кому эти слова были обращены, дружно похлопали, маэстро же, в свою очередь, посвятил Борису Арнольдовичу новое произведение. Название его как-то не запомнилось, однако Борис Арнольдович был весьма растроган.

А музыкальное произведение оказалось очень-очень печальным. Такие произведения посвящают умершим, а не введенным в гражданство. Одно из двух, либо Фогель, как и Самуил Иванович, относился к гражданству крайне трагично, либо, и это скорее всего, он музыку просто так написал, а мысль посвятить ее Борису Арнольдовичу явилась только что.

— Бум-мм, пара-пара-бум-мм, пара-пара-бум-бум-бу-бум-мм…

Концерт окончился, а Порфирий Абдрахманович задержал Бориса Арнольдовича.

— Ты вот что, Борис, — сказал оберпредседатель, когда их оставили вдвоем, — теперь ты наш и должен во всем следовать нашим правилам.

— Да я уж и так, Порфирий Абдрахманович, с первого дня…

— Кгм… Не обижайся. Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Моя б воля… Но моя воля имеет, к сожалению, пределы. В общем, с завтрашнего дня ты должен будешь сам добывать себе пропитание. Есть мнение, вам с Нинелью предоставить общий двойной участок на пастбище. Как ты на это смотришь?

— Да я, да на пастбище… С радостью!

— Вот и хорошо. Я знал, что ты правильно меня поймешь. Сказать по чести, самое лучшее время моей жизни закончилось, когда я стал получать паек из общественного фонда и жить в развалинах летательного аппарата. Учти это, если решишь остаться у нас навсегда. Ну, а будет склонность к общественной деятельности, что ж, я думаю, тебе никакая дорога не заказана. Не старик еще, можешь составить конкуренцию таким ребятам, как Роберт и Жюль…

— Уж это мне совсем ни к чему…

— Согласен с тобой. На всякий случай говорю. Конечно, самое правильное для тебя, это… Молчу-молчу.

— Разрешите идти? — кротко спросил Борис Арнольдович.

— Да, конечно, не задерживаю, давай, ступай. Надеюсь скоро про тебя услышать, но так, чтобы нельзя было увидеть, — и Порфирий Абдрахманович заговорщицки подмигнул.

Борис Арнольдович кинулся догонять соседей, которые тихонько перемещались в поле видимости, поджидая своего знаменитого товарища, новоиспеченного гражданина обезьяньего Острова. Он догонял и вместе с тем ощущал нарастающее раздражение от назойливых намеков. Все кругом знают, как он должен поступать, и все сообщают об этом, словно самые близкие соратники по некой священной борьбе!..

Конечно, надо возвращаться в семью, к детям, но надо ведь реально смотреть на вещи! Бежали бы сами, раз такие умники, а он бы посмотрел, как это будет выглядеть. Вообще-то, действительно пора всерьез решать…

В таком состоянии мыслей Борис Арнольдович догнал соседей.

— Ну что, Борис Арнольдович, завтра с нами? — крикнул Жюль. — А, не огорчайтесь, привыкнете, и вам понравится наша простая жизнь.

— С чего ты взял, будто я огорчаюсь? — не очень приветливо буркнул Борис Арнольдович. — Я вполне доволен судьбой. Знаю уже, что никто не кушает таких свежих плодов, как рядовые пасущиеся.

— И замечательно! — пропустив мимо ушей неприветливый тон, обрадовался парень. — Замечательно, что вы такой оптимист, я оптимистов люблю! А то мой дядюшка иногда такую тоску нагонит, что хоть вниз головой кидайся!

Все рассмеялись, в том числе и пессимист-дядюшка. И Борис Арнольдович улыбнулся. Раздражение стало уходить из него. Подумалось: что это я, в самом деле, люди ко мне со всей душой…

Но тут все испортил Роберт. Он, пролетая мимо, вдруг ляпнул довольно громко:

— Дядя Боря, а возьмите меня с собой, в параллельный мир!

Борис Арнольдович из-за этих слов мимо очередного дерева пролетел, не отцепился вовремя от веревки.

— Да что такое происходит! — возмутился он громко, повергнув в полное замешательство всех. — За меня уже все решено! А я хоть слово кому-нибудь сказал о своих намерениях?! А может, я совсем не так поступлю, как вы все думаете?! Может, у меня и в мыслях никакого побега нет?!

Выпалив все это, Борис Арнольдович сразу же почувствовал глубокое раскаяние. Но слово, конечно, не воробей. Не голубенькая птичка. Роберт, святая душа, прямо с ужасом на него смотрел. И Жюль тоже. С плохо скрываемым сожалением и горечью глядели Нинель и Самуил Иванович.

— Ладно, чего там, я, конечно, погорячился, но и вы должны меня понять…

Прибыли к своим лачугам молча. Все испытывали неловкость от того, что замечательный, как ни говори, день был смазан в самом конце. С этим чувством и хотели разбрестись по лачужкам. Но оказалось, что Нинелины детки, против обыкновения и правил, все еще не спят. И они выскочили навстречу взрослым, видимо, почуяв их смешанный запах.

— Дядя Жюль, дядя Роберт! — закричали наперебой Елизавета и Калерия. — А к вам приходили молодые тети, они только что ушли, но сказали, что завтра после вечернего мероприятия придут снова! Они сказали, что хотят на вас жениться! А как же мы? Ведь вы нам обещали, когда мы вырастем! Но, выходит, вы им обещали тоже! Вы обманщики, дядя Жюль и дядя Роберт!

Высказав все это, девчонки пустились в рев. Пришлось одну взять на руки одному из парней, другую — другому. Пришлось успокаивать, пришлось пообещать приходить в гости, раз уж так некрасиво получается. Раз одни так медленно растут, а другим уже невмоготу ждать.

Пока принималось столь компромиссное решение, как-то отошла на второй план всеобщая неловкость. И, не сговариваясь, решили о ней не вспоминать. Решили постараться понять друг друга. Как и предлагалось. Одно слово — гуманитарии.

Когда все угомонились, Борис Арнольдович и Самуил Иванович словно бы одновременно почувствовали потребность посекретничать. Один вылез из гнезда подышать воздухом, потому что ему не спалось, и в аккурат в этот же момент другой вылез с точно такой же целью.

— Что, не спится, Борис Арнольдович?

— Да, а вам, я вижу, тоже?

— Ну, у меня годы, трудная жизнь, естественно, мысли…

— Так оно. Только что же мы кричим, как старые бездомные филины, на весь лес? Давайте ко мне, что ли…

Борис Арнольдович не заставил себя уговаривать, одним махом одолел десятиметровое расстояние. Сделал это, ничуть не задумываясь о технике рекордного прыжка.

Кто знает, возможно, Нинель тоже не отказалась бы принять участие в заговоре полуночников, но ее в компанию не пригласили. А сама она не напросилась. Женщине всегда неловко проситься в мужской разговор, хотя кто считал, насколько меньше здравых мыслей за все века родилось в женских головах, чем в мужских. И вообще, меньше ли.

— Молодежь… Ее надо понять… И может быть, в том ее извечная правота — не признавать запретных тем, не знать границ, когда-то установленных. Не размышляли об этом, Борис Арнольдович, не было повода? — Самуил Иванович словно продолжал тему, и, конечно, говоря «молодежь», он имел в виду прежде всего своих племянников.

— Сразу и не припомню, нет, кажется.

— Я так и думал. Но дело не в том, что вы из другого мира. Дело в том, что сами вы, поймите меня правильно, еще весьма молоды. Ребятам по двадцать, вам — тридцать. Честно говоря, на мой стариковский взгляд, между вами почти никакой разницы. Но в этом «почти» вмещается все-таки немало. Вы — опытный. У вас семья. Вы знаете, что такое собственные дети. То есть, конечно, разница в десять лет — существенная разница…

Я вот до чего недавно додумался насчет молодежи. Понимаете, только она может изменить вековые правила. И только по своей наивности. Со слов: «А что в этом такого?» — многое в нашем мире начиналось. И в вашем, думаю, тоже.

Впрочем, это теория. А я хотел о вас поговорить. О ваших делах. Уж извините. Можете сразу поставить меня на место, если считаете, что я не вправе знать больше других. Я не обижусь, даже ничуть.

— Что вы, я вам доверяю больше чем кому-либо!

— Я на это и рассчитывал. Спасибо. Ну так что, как вам наш Генеральный? Я ведь знал его. Он был старше на несколько лет и слыл нашим кумиром. И родители ребят его очень хорошо знали. Он не захотел их спасти, а может, и не мог…

— Нашего Генерального зовут Генпред Кузьмич. Это его настоящее имя? — Наконец Борису Арнольдовичу попался человек, которому он мог задать этот вопрос.

— Конечно, нет. Псевдоним, ха-ха! Вот Фанатея-то не знала, проморгала по молодости. Смеюсь. Когда Генерального произвели или, уж не знаю точно, ввели в генеральство, всех обязали забыть его настоящее имя. И все забыли.

— Разве это возможно?

— Я тоже думал, что невозможно, пока не испытал на себе, на собственной шкуре. Пока не научился забывать по приказу. А вы подобной забывчивости раньше никогда и нигде не наблюдали?

Борис Арнольдович лишь пожал неопределенно плечами.

— Впрочем, продолжайте, пожалуйста, вы сказали, что нашего Генерального зовут Генпредом Кузьмичом, это весьма интересно, а дальше?

— Это старик, у него нет хвоста, но он тоже знает, что военные корабли вокруг Острова ни для кого никакой опасности не представляют! — разом выпалил Борис Арнольдович. — А еще они с женой суп из голубых птичек варят и бражку делают!

— Боже правый, чего только не увидишь и не услышишь в Твоем мире! — Самуил Иванович сделал библейский жест руками и возвел взор к темному небу.

— Самуил Иванович, — вернул старика с небес на землю Борис Арнольдович, — все, в том числе и вы, ждут от меня совершенно определенных действий. С разными, я полагаю, чувствами. Кто с горячим желанием, чтобы у меня все получилось, а кто-то, возможно, надеется на провал, на то, что меня вовремя поймают и обвинят во всех тяжких.

Словом, я должен решать. Или незамедлительно уходить, или так же незамедлительно начинать покрываться мехом. Но я, в отличие от всех вас, обязан думать о технической стороне дела. То есть о той стороне, о какой вы, насколько я понимаю, давно представления не имеете. Уж извините за прямоту.

Вероятно, вам представляется, что, надев на ноги ласты, я могу двигаться по воде, «аки по суху». Могу в любой момент остановиться и передохнуть. Однако это большое заблуждение. Стать рыбой, как я доподлинно узнал на собственном опыте, гораздо трудней, чем обезьяной. Другой класс позвоночных. Шутка ли. И еще, вы что-нибудь слышали о морских хищниках? Морских тиграх, если угодно?

— Ничего не слышал, — прошептал старик, вторично за несколько минут потрясенный до глубины души, — а что, они нападают даже на людей?

— Ну, если человек оказывается в воде, то почему бы и нет! Еще как нападают! Конечно, не везде, не всегда. Так что я мог бы рискнуть. Но представьте себе: я надеваю ласты, доплываю до того места, где меня прихватил шторм, думается, мне удастся его отыскать. Но ничего не происходит! Ведь переход не обязательно должен быть постоянно открытым. Иначе у вас отбоя не было бы от «дикарей»… Это у нас так называют отдыхающих у моря неорганизованно.

Что тогда делать мне? Назад нельзя, там одиннадцатая заповедь и толпы желающих отличиться. Вперед — не на чем… Так-то. Нужно плавсредство, запас провианта. Как минимум! Неужели вам ничего не известно о тех плавсредствах, на которых ваши предки доплыли от кораблей до Острова? Где шлюпки, черт возьми, они же наверняка были! И вполне могли сохраниться до настоящего времени. Если они, конечно, не деревянные, а из какого-то иного материала.

А они наверняка из другого материала! Скорей всего — пластиковые. Вон до сих пор сколько на Острове пластика! Ну, Самуил Иванович?

— Я бы отправился с вами, если бы удалось разыскать хоть одну шлюпку, — ответил старик задумчиво, — но я никогда ничего о шлюпках не слыхал. А вот о сожженных кораблях читать доводилось. Как вы думаете, не это ли произошло? Не постигла ли наши шлюпки участь сожженных кораблей? Мне кажется, это весьма вероятно…

— Более чем. Но тогда, может быть, есть хоть ничтожная возможность незаметно для всех сделать плот? Это связанные вместе бревна. Всего-то надо несколько штук. Поразмыслите хорошенько, не отвечайте сразу.

— Поразмыслил, — ответил тем не менее сразу Самуил Иванович, — не вижу решительно никакой возможности. С завтрашнего дня вы будете находиться с утра до вечера на пастбище. Конечно, на своей делянке, но она не так уж велика, чтобы никто не заметил ваших каких-то особых действий. Вашего отсутствия. Если бы, допустим, Нинель без передышек, без отдыха во время сиесты и без чтения собирала плоды за себя и за вас, а вы бы в это время строили свой плот…

То есть надо посвящать в ваши дела посторонних…

Бревна ничем не свалить. Для этого, как я догадываюсь, нужен весьма совершенный инструмент. А не просто камень. Значит, надо собирать упавшие стволы. Но они кучами не падают…

— А еще везде море отделено от леса широким песчаным пляжем, — прервал старика Борис Арнольдович, — но можно связать плот на берегу речки, той, что побольше, а потом спуститься вниз по течению… Тоже вряд ли. Нужно, чтобы плот нигде не застрял, чтобы его быстро вынесло в море и быстро отнесло от берега на безопасное расстояние…

Нет, никак. Все раскроется, едва начнешь работу. Бесполезные прожекты. Или строить по ночам? Дожидаться периода дождей? Там и река разольется… А?

Он вопросительно посмотрел на Самуила Ивановича.

— Что ж, в этом есть резоны. Вероятность успеха, если дождаться периода дождей да использовать покров ночи, заметно увеличивается, но все равно остается очень малой.

Это ведь будут иные ночи, вы не представляете, как темно бывает ночами в период дождей! Послушайте, а может, все это не нужно! — вдруг расцвел широкой улыбкой Самуил Иванович, словно его осенило. — Может, понапрасну мы ломаем голову, разрабатывая самый неблагоприятный вариант? А все гораздо проще — вы добираетесь вплавь до нужного места, а там вас сразу подхватывает и…

— А если не подхватывает?

— А вы плывите прямо сейчас! Не медля ни минуты! И с собой ничего не берите. Никаких запасов-припасов! Вперед и все! Пока Город спит. И сразу обратно, если что. И никто не узнает! А?

— Это, пожалуй, мысль. Не сейчас, конечно, надо как-то морально подготовиться, а вот, к примеру, завтра-послезавтра — можно попробовать. Нет, правда, можно! Если никто не узнает, так чего ж… Вы просто гений, Самуил Иванович! И как только такая простая мысль мне самому не пришла в голову? А не получится, тогда уж будем ломать голову о плавсредствах и прочем. Верно?

— Конечно!

— Ну ладно, тогда — спать! А уж завтра… Или послезавтра… В общем, спокойной ночи!

— И вам, Борис Арнольдович! Желаю увидеть во сне семью, небось соскучились!

— Еще бы!

С тем заговорщики и расстались.

Проснувшись, Борис Арнольдович стал размышлять о том, как он в следующую ночь тихонько вылезет из своего кокона, мысленно простится со всеми аборигенами, возьмет ласты, маску, трубку, ружье не возьмет, ну его, таскаться с ним… нет, пожалуй, возьмет, все-таки какое-никакое оружие, и отправится на берег.

Там тихонько войдет в воду, поплывет, стараясь не булькнуть. Все быстрее и быстрее… Тигр бы не схватил на берегу.

Минует зловещие силуэты линкоров и эсминцев, мысленно простится и с ними, достигнет того места, где подобрали его дельфины… Как бы они снова его не приняли за утопающего и не доставили на корабль…

А там расколется небо, и один параллельный мир, вложенный в другой параллельный мир, чуть-чуть переместится в нужную сторону. Или как там это все происходит…

Тут в Городе прозвучал первый утренний звук. Кто-то либо зевнул, либо другое что сделал. Через полминуты звук повторился. А еще через полминуты весь фикусовый лес наполнился звуками. Пришло утро во всей своей неотвратимости.

— Борис Арнольдович! — пропела Нинель, внеся свою лепту в общий суматошный гвалт.

— Слышу, слышу! — бодро отозвался Борис Арнольдович и полез наружу. — Давайте поищемся! — предложил он неожиданно для самого себя.

— Ну что ж, давайте, — просто согласилась Нинель, не подавая вида, как изумлена таким предложением, она только уточнила: — Вы хотите именно взаимно поискаться или только чтобы я вас?..

— Отчего же только вы меня? — Борис Арнольдович продолжал себе удивляться, однако гнул свое: — Конечно, по неопытности я, может быть, ничего не поймаю, но в конце концов как стопроцентный гражданин должен уметь выполнять все гигиенические процедуры. Только зубами я, конечно, не могу еще, пока зубы недостаточно выросли, могу лишь ногтями… Если не возражаете…

«Дома потом расскажу, все умрут от смеха, — подумал Борис Арнольдович, — хотя, пожалуй, Наталья может неправильно истолковать».

Нинель поймала на нем около десятка паразитов, они в большинстве своем обосновались в бороде, которая уже успела отрасти изрядно и по качеству волоса более всего напоминала мех.

Борис Арнольдович поймал на Нинели всего двух несчастных. На спине. В других местах ему ничего не попалось. Наверное, он был недостаточно внимателен.

Но женщина не сказала ничего, только похвалила да поблагодарила за услуги. Потом ее дочки довели начатое Борисом Арнольдовичем до конца. Скрупулезно.

В это утро он был чрезвычайно доволен собой и даже напевал нечто веселенькое:

И мысли приходили в голову какие-то благостные. Например, чем не цивилизованная жизнь? Ну, буду потихоньку эволюционировать. Какая в этом трагедия? Если в своем мире да в одиночку начать отращивать хвост — это одно. Но здесь, где все с рожденья хвостатые, — совсем другое!

Весь день Борис Арнольдович ощущал какую-то приподнятость духа. Кушал ли свежайшие плоды на пастбище, отдыхал ли после плотного обеда на ветерке, читал ли вслух очередное классическое произведение, общался ли со знакомыми и Нинелью, аплодировал ли вечером самодеятельным артистам.

Однако, уснув с твердым намерением проснуться среди ночи и осуществить задуманное, Борис Арнольдович проспал. То есть не так чтобы совсем проспал, но пробудился несколько поздновато. Судя по Луне и звездам. Пробудился, прислушался к шуму ветра в ветвях, присмотрелся к полету падающих звезд, высунул нос из уютной тесноты гнезда да и решил: «Нет, сегодня уже не успеть. Придется отложить на завтра…»

Эта мысль принесла моральное удовлетворение и умственный порядок.

А наутро соседи глядели на Бориса Арнольдовича с плохо скрываемым удивлением и недоумением. Но он потом пропустил еще две ночи. По одной и той же причине. И только на четвертую ночь пробудился не поздно, не рано, а в самый раз.

Конечно, душа еще и еще требовала отсрочки, но она же требовала и совершенно противоположного, она же и на пастбище не давала покоя целыми днями, срамила, и стыдила, и попрекала слабостью духа и недостатком свободолюбия, словно не она сама была этим слабым духом, этим вместилищем врожденного рабства.

— Все, — сказал себе очень твердо Борис Арнольдович на четвертую ночь, решительно выполз из нагретого логова и тотчас покрылся пупырышками, закрепил на спине свое плавательное снаряжение, оглядел ставшие родными окрестности, на ладони поплевал и стал подниматься вверх. На стартовую свою площадку.

Там потоптался немного, мысленно простился со всеми, с кем намеревался мысленно проститься, да и прыгнул. И уже, конечно, не видел, как высунулась из своего кокона Нинель и посмотрела ему вслед с неизбывной бабьей тоской, как потом, когда она скрылась, точно так же высунулся Самуил Иванович, только в его взгляде была не тоска, а горячее сочувствие. Роберт и Жюль поглядели вслед соседу с восторгом и, пожалуй, завистью.

Даже старина Фогель, когда Борис Арнольдович пролетал мимо его притороченного к фикусу инструмента, счел необходимым мысленно благословить отважного беглеца.

То есть шум, поднятый беглецом, разбудил многих, шум был не так уж и велик, но чутье-то местное население имело звериное.

А Борис Арнольдович между тем мчался хорошо изученным путем, свет бодрствующей Луны озарял его крупную фигуру, борода развевалась на ветру, била по щекам и по глазам. Нерешительность и робость, мучившие во все предыдущие ночи, конечно, не могли участвовать в этой ночной гонке, они отстали на первых же метрах, и теперь воспоминания о них ничего, кроме смеха, не вызывали, и Борис Арнольдович хохотал на ходу.

«Демонически», хотелось бы написать, но это было бы неправдой.

Последним проводил и благословил Бориса Арнольдовича в необычную, возможно, опасную дорогу младший председатель Мардарий, который в этот час, как обычно, бодрствовал на своем КПП. Конечно, проводил лишь взглядом и благословил лишь мысленно, но и это немало, если учесть, что должен-то был задержать или хотя бы поднять тревогу.

Только Борис Арнольдович скрылся из виду, как донесся с ближайшего КПП сигнал. Обычный, дежурный. Мол, если у тебя все в порядке, — отзовись. Мардарий отозвался, да, мол, полный ажур.

Ничего этого не знал, не ведал храбрый Борис Арнольдович, он полагал, что его побег остался никем не замеченным, полагал, что в любой момент может повернуть назад, что вообще можно хоть каждую ночь таким вот образом прогуливаться.

То есть человеком овладела так называемая эйфория, вызванная собственными решительностью и мужеством. Пусть относительным, а все равно. Потому что, если бы этого не было, кто знает, достиг бы Борис Арнольдович морского пространства или же повернул назад, не дойдя до городских окраин.

А вот уже и пастбище осталось позади. Сорван последний «огурец» параллельного мира и съеден прямо на ходу. Вот и опушка вечнозеленого леса, широкий песчаный пляж.

Борис Арнольдович еще немного задержался на вершине крайнего фикуса, того самого, откуда началась когда-то его здешняя жизнь, оглядел залитую лунным светом местность, убедился, что хищников поблизости нет, да и спустился вниз. Приятно было вновь ощутить под собой земную твердь, но не особенно, поскольку уже выработалась привычка к древесному образу жизни, дающему на этом Острове, как ни крути, большую безопасность, чем любой другой.

Песок сверху уже остыл, но нога уходила в него по щиколотку, и там было тепло, мягко. Борис Арнольдович разбежался было по песку, но вернулся, выломал большую ветку и стал заметать за собой следы. Сам не зная зачем.

Так он достиг кромки воды.

Море тихонько шелестело и мерцало загадочными огоньками, лес же, напротив, угрюмо молчал и был черен. Только один неуверенный светлячок очень слабо мигал где-то далеко. Возможно, это был костерок Генерального, выглядывающий сквозь дырку в скале, но скорей всего — обман обостренного до предела зрения.

И тем не менее светящееся море пугало больше, чем беспросветный лес. И лезть в воду очень не хотелось. Но тут Борис Арнольдович вспомнил про блох, и стало гораздо легче думать о ночном купании.

Надел амуницию. Начал медленно пятиться. Вода оказалась теплой и ласковой, как ничейный щенок. Нерешительность и робость, настигшие было на берегу, вновь стали отставать.

Борис Арнольдович вошел по грудь, посмотрел на темные, словно бы домашние джунгли, где уже не вспыхивал одинокий светлячок, то ли прогорел костер, то ли глаза перестали нуждаться в оптическом обмане. Повернулся лицом к безбрежности, отыскал черный силуэт на лунной дорожке и поплыл. Бесшумно, но быстро.

Проплыл метров сто и увидел из-за мыска еще один мертвый корабль. Вспомнилось вдруг об акулах. Ну да, самый подходящий момент. Только эту мысль отогнал — пришла другая. О том, что если появятся сейчас дельфины, то помрешь от страха, прежде чем разберешься что к чему.

Нет, желание плыть дальше не нарастало. Нерешительность и робость вновь были тут как тут. И все больше требовалось моральных усилий, чтобы гнать себя вперед.

Борис Арнольдович остановился, с тоской оглянулся на черную полоску Острова, которая грозила скоро смешаться с остальной тьмой.

Можно и заблудиться, это ведь не джунгли… Зря послушался Самуила Ивановича, все равно ни черта не выйдет. Смешно даже надеяться. Хотя совсем даже не до смеха. Нечего было устраивать этот дурацкий заплыв. Шутка ли — в открытом море, ночью, один! Ладно бы, в районе гудаутского пляжа, а то в параллельном мире. Нет, серьезные люди так не поступают, не поддаются так легко авантюрной агитации…

Подумав так, Борис Арнольдович с удвоенной энергией заработал ластами, поплыл, погрузив лицо в воду, чтобы не видеть ничего вокруг.

Доплыть, убедиться, что дверь закрыта, и сразу назад. Потому что если повернешь сейчас, то завтра все повторится сначала. Это же совершенно ясно. А что до опасности заблудиться — то это вряд ли. После такой основательной тренировки по ориентированию…

Когда Борис Арнольдович вновь остановился и поднял голову, силуэт ближайшего корабля вырисовывался почти рядом. Там уже доводилось бывать, там Борис Арнольдович собрался немного отдохнуть.

Но тут вдруг на дальнем корабле что-то ярко-ярко полыхнуло. И до того, как удалось сообразить, что там такое, совсем рядом, метрах в пятнадцати, разорвался снаряд. Звук орудийного выстрела и звук разрыва наложились друг на друга. Из моря поднялся высокий темный столб, и что-то зашлепало по воде. Словно хвосты акул. Но это были, конечно, никакие не хвосты, а обыкновенные осколки. Камнем ко дну ушло подводное ружье.

Конечно, если бы шла война, Борис Арнольдович был бы на ней солдатом и в данный момент принимал участие в форсировании водной преграды, то он вел бы себя логичней. Он бы, наверное, продолжал плыть в заданном направлении, полагая, что на одного человека снаряды тратить не станут, а это был какой-то шальной. Возможно, стоило бы поспешить на нестрелявший корабль, чтобы там некоторое время пересидеть.

Но Борис Арнольдович, не успев понять, что произошло, прежде всего нырнул поглубже. Инстинктивно спрятался в воду, как недавно прятался от тигра. А если бы в этот момент второй раз грохнуло?

Он нырнул, сколько-то метров проплыл под водой, а потом уж вынырнул. И обнаружил, что движется к берегу. Это ему прибавило сил. Да еще пережитый ужас.

Словом, Борис Арнольдович сам не заметил, как очутился на берегу. Как сбросил плавательную амуницию, красные плавки в том числе, как зафуговал все это подальше в море.

Страшный корабль скрылся за мысом. Скорей всего, выстрел был случайный, как говорится, последний вздох корабельной автоматики. Иначе что стоило взять нарушителя в вилку, и теперь бы только кровавые ошметки болтались бы на волнах.

Но Борис Арнольдович отчетливо сознавал, что решимости повторить заплыв в ближайшее время у него не появится. Разве что потом… Пусть корабли посильней заржавеют… Когда-нибудь потом…

А тут и тигры появились, разбуженные неслыханным грохотом. Сразу трое. С трех сторон. Борис Арнольдович схватил ветку, предусмотрительно припасенную когда-то, и заторопился в сторону ожидающих его деревьев. Не забывал и следы ликвидировать, и хищникам грозить издалека. Они так и не успели приблизиться, а Борис Арнольдович уже был на дереве. Где наконец-то расслабился, перевел дух.

Сколько же самых разнообразных страхов выпадает человеку на веку. А некоторым еще и сверх средней человеческой нормы…

Борис Арнольдович несколько минут просидел на дереве безо всяких мыслей, обсыхая на ветерке, а вывел его из состояния оцепенения нарастающий шум. Шум приближался, а неудавшийся беглец опять вынужден был обдумывать варианты. Вариантов получалось два. Первый: затаиться, а потом попытаться смешаться с толпой. Второй: если не удастся первый вариант и толпа поймет, что виновник страшного грохота, перебудившего весь Город, именно он, нарушитель главной заповеди, то тогда, видимо, отдачи на съедение не избежать.

Естественно, первый вариант показался Борису Арнольдовичу более предпочтительным…

В авангарде заспанных и взволнованных четвероруких Борис Арнольдович увидел своих соседей, и это его как-то сразу обнадежило, придало ему уверенности. На лице соседей читалась скорбь, скорбь читалась и на лицах некоторых других граждан, но кое у кого она носила оттенок злорадства. Впрочем, возможно, это было и не злорадство, а что-то совсем особое.

Борис Арнольдович выскочил из тьмы и сразу присоединился к общему хору голосов:

— Что, что это было?! Вы случайно не знаете, что тут так грохотало?! Будто мир обрушился! И у вас нет никаких предположений на сей счет? И у вас? А может, это сторожевой корабль стрелял? Но по кому? Кто посмел нарушить священные рубежи?! Да право же, некому это сделать!

А знаете, я догадался. Тут возле берегов дельфинов развелось страсть! Наверное, по ним и стреляло! Конечно, по ним, как я сразу не догадался, по ним, по ним, в этом нет ни малейшего сомнения.

Что? У вас есть сомнения? Ну-ка, ну-ка, интересно… Уверяю, эти сомнения не имеют под собой никакой почвы! Клянусь вам! Ну я-то знаю! Я же дельфинов своими глазами видел! Вот как вас! Да честно…

Так шумел Борис Арнольдович громче всех, так напористо убеждал встревоженных людей в своей полной непричастности к чему-либо, что даже на лицах соседей, которые прекрасно все знали, прекрасно видели выскочившего им навстречу Бориса Арнольдовича, даже на лицах соседей появилось сомнение: «А может, действительно этот сильно взволнованный Борис Арнольдович прискакал вместе со всеми нами несколько минут назад? Может, мы чего-то сами напутали?..»

Ответственность взял на себя, в первую очередь, Порфирий Абдрахманович. Во-вторую — Мардарий. В третью — а это уже была, в сущности, никакая не ответственность — Нинель, Самуил Иванович и другие.

Оберпредседатель сказал так:

— Конечно, это непосредственно по дельфину стреляло. Я с самого начала был в этом уверен.

— Да-да, — поддакнул Мардарий, — если кто-то из наших пытался уплыть с Острова, как бы он проследовал мимо моего КПП незамеченным? Совершенно исключено.

Вероятно, были в толпе желающие более решительно отстаивать истину. Но они свою решимость решили приберечь до лучших дней. Не рискнули связываться со столь влиятельными председателями. Поняли, что с новоиспеченным гражданином Острова не удастся разделаться так просто, как разделались с никому не нужным поэтом Шикльгрубером.

Общественность приняла вариант Бориса Арнольдовича единогласно. И он подумал, что такого количества искренних друзей у него не было никогда в жизни. И не будет, если он все-таки покинет Остров. От этой мысли у него даже слезы выступили из глаз, которые он украдкой вытер.

Когда Город вновь угомонился и желтый фонарь Луны упал за горизонт, к Борису Арнольдовичу заглянула Нинель.

— Скоро период дождей, постарайтесь обрасти к этому времени мехом, иначе будете страдать от холода, — сказала она, но ее пристальные глаза говорили гораздо больше…

Только через несколько дней Борису Арнольдовичу удалось уединиться с Самуилом Ивановичем, чтобы обсудить неудачный эксперимент. Старик сочувствовал изо всех сил, неудавшийся беглец горестно поджимал губы, но оба куда сильнее ощущали облегчение, нежели горечь. Самуил Иванович мог более не казнить себя за нерешительность молодости, Борис Арнольдович должен был молить Бога за то, что дождь горячих стальных осколков так счастливо миновал его, как миновал и скорый товарищеский суд, способный вынести лишь единственное решение.

— Ласты жалко, — посетовал старик, — без них далеко не уплывешь…

— Наоборот, хорошо, — не согласился с ним Борис Арнольдович, — меньше соблазняют опасные авантюры.

— И что же вы теперь навеки с нами, пожизненно?

— Ни в коем случае, жить в моем положении можно только надеждой. А вот наступит период дождей, попробую построить плот. Реки разольются, бдительность народа снизится. В общем, я думаю, пусть не сейчас, не скоро, но возможности еще будут. Надо только запастись терпением. И больше не пороть горячку. Не совершать сомнительных экспериментов.

Старый обезьян смутился при этих словах. Это был в его огород камень. Но, с другой стороны, разве не Борис Арнольдович, проявив слабодушие, сорвал эксперимент? Не довел его до конца? А известно, что не доведенный до конца эксперимент ничего не доказывает, ничего не опровергает.

Словом, было о чем поспорить. Но спорить Самуилу Ивановичу было отчего-то грустно.

А больше никто никаких разговоров насчет побега с Борисом Арнольдовичем не заводил. Нинель была довольна тем, что произошло, и предпочитала не бередить лишний раз душу своего Тарзана-Маугли; Мардарий как-то потихоньку отстранился, как-то перестало у него появляться свободное время для бесед с другом Арнольдычем, и очень скоро стало ясно, что этого времени больше не будет никогда.

Мардарий все усилия направил на службу, что было вполне объяснимо и естественно, порывы молодости должны оставаться в прошлом, а кроме того, он, вполне вероятно, как и Самуил Иванович, в глубине души досадовал на Арнольдыча, не оправдавшего его романтических надежд.

И не довелось больше ни разу в жизни доверительно пообщаться с оберпредседателем Порфирием Абдрахмановичем, тем более — с Генеральным. Само собой, приходилось бывать возле резиденции оберпредседателей, доводилось издалека наблюдать, как мерцает огонек в пещере Генпреда Кузьмича и Изауры Владиленовны, но и только.

Вообще, вокруг Бориса Арнольдовича образовался некий тончайший слой как бы вакуума, многие ведь доверили ему, как постороннему и временному, свое самое сокровенное, и личное, и почти интимное, а он вдруг оказался не временным, а самым что ни на есть постоянным. Как случайный железнодорожный попутчик, вдруг оказавшийся соседом по лестничной площадке.

Через несколько дней после неудавшегося побега состоялся Праздник первого дождя. Это не была какая-то конкретная дата в календаре, все зависело от погоды и только от нее, но, конечно, существовали какие-то многолетние средние нормы, которыми и определялась своевременность или, наоборот, несвоевременность смены тропических сезонов.

В этот раз первый дождь, по общему заключению, выпал рановато, что указывало на предстоящие затяжные ненастья, более затяжные, чем в среднем. В связи с чем праздник проходил, как говорится, в обстановке озабоченности и сдержанности.

А выглядело все так. Едва надвинулась на Остров черная туча — то никаких не было, то вдруг сразу черная, — так весь народ поспешно вернулся с пастбищ, спешно стал украшать Город различными нехитрыми украшениями. Пошли в ход и орхидеи, какие еще оставались, и огромные бабочки, которых ловили и накалывали на острые сучки, также гирлянды из лиан и плодов, приплетенных к лианам.

У кого из жителей имелись в хозяйстве цветные лоскуты полиэтилена, те приспосабливали их на различные части тела. Запрещалось только приспосабливать голубые лоскуты на ноги рядовым гражданам.

— Вот когда бы ваша плавательная амуниция была кстати, — мимоходом заметила Нинель.

— Ага, — только и ответил Борис Арнольдович, а что он при этом подумал — неизвестно. Может, и ничего не подумал.

Отпущенные из школы досрочно Лизка и Калька носились тут же, считалось, что они помогают взрослым украшать к празднику свой фикус, но, конечно, они больше мешали, чем помогали, прыгая и визжа от избытка чувств. Ну, дети.

Закончив со своим деревом, Борис Арнольдович и Нинель, не сговариваясь, перешли на соседнее и принялись помогать Самуилу Ивановичу, который остался один и не справлялся с делом.

— Мои-то ребята со своими подружками встречают праздник, — объяснил старик не требующее никаких объяснений, — я подумал, сколько чего повешу, столько и хватит. Так что не стоило бы вам и утруждаться, милые соседи…

— Ну что вы! — возразила Нинель проникновенно. — Разве мы не ваши ребята?..

Самуил Иванович, расчувствовавшись, умолк. А через несколько минут и его фикус стал похожим на новогоднюю елку.

— Слава Богу, успели! — сказала Нинель, переводя дух и устремляя взгляд к небу. — Успеть-то успели, а туча, кажется, мимо проходит. Неужто зря торопились?

Но тут ей на нос упала первая капля. Еще громче завизжали Калерия и Лизавета. Рванул сильный порыв ветра, достигший самых нижних ярусов тропического леса, и сразу после этого дождь хлынул во всю мочь.

— Соседи, — сказал с чувством Самуил Иванович. — Наступает сезон дождей, нам нелегко будет его пережить, но тот, кто переживет, будет радоваться Солнцу и новому урожаю, а тот, кто не переживет, уступит место под Солнцем потомкам. И пусть его душа на ином справедливом свете утешится сознанием выполненного долга! Аминь! И с праздником, друзья!

Сказав свой безалкогольно-религиозный тост, Самуил Иванович поцеловал Нинели руку, приобнял Бориса Арнольдовича. Лицо его было мокрым и торжественным. Борис Арнольдович глянул Нинели в глаза и увидел в них нечто неотвратимое. Преодолевая гадливость («Чего уж теперь, не хватило пороху вырваться отсюда к законной жене, терпи…»), он первым сделал этот шаг и позволил самке прижаться к себе лохматым мускулистым телом. Но, к своему удивлению, обнаружил, что от нее пахнет орхидеями и дождем, а больше ничем не пахнет.

Самуил Иванович деликатно отвернулся. Зато Калька и Лизка, вот чертенята, смотрели неотрывно и уничтожающе.

Первый дождь поливал всего несколько минут, а потом стих, и сразу сделалось чистым небо, сразу засияло Солнце, не жалея сил. Листва высохла, а до земли ни одна капля даже не долетела. Словом, очень скоро и следов не осталось от первого дождя, как будто его вовсе не было. Но он, конечно, был.

— Что-то не нравится мне наш Самуил Иванович, — шептала Нинель некоторое время спустя, когда они деловито объедали праздничные гирлянды, — слова его… Похоже, он собрался умирать. А если собрался, значит, умрет. Оно, конечно, пенсионный возраст считай подошел, все нормально, а мне как-то не по себе. Ведь он меня еще маленькую нянчил.

— Да, может, еще ничего…

— Как же, «ничего»!..

Потом дождей не было несколько дней, и жизнь продолжалась как ни в чем не бывало. Под чистым небом, при свете яркого Солнца и почти такой же яркой Луны. Только Луна уже всходила совсем ненадолго.

Бориса Арнольдовича вовлекли в любительский театр. Он очень стеснялся, отнекивался, ссылаясь на полное отсутствие сценического таланта, но его все равно записали. Дали роль. Вараввы. А можно было взять и другую. Ролей хватало на всех. И те, кто был зрителем на одном спектакле, в других спектаклях уже участвовали как исполнители.

— Понимаете, — объяснили Борису Арнольдовичу, — нельзя по достоинству оценить сценическое искусство, если вы никогда не выходили на сцену сами.

Ему ничего другого не оставалось, он согласился попробовать и сразу увлекся.

— Нельзя понять поэзию, если вы никогда не писали стихи сами, — еще объяснили ему.

И Борис Арнольдович увлекся стихосложением. В турнирах, правда, не участвовал, до этого не дошло.

И как раз в эти дни у него проклюнулся маленький зародышевый хвостик. На предназначенном для хвостика месте. Борис Арнольдович хотел ужаснуться, во всяком случае, раньше мысль о возможном хвостике, которую внушали окружающие, ужасала. Но — не получилось. Подумал только: отсохнет, когда потребуется, а пока пусть растет. Как в джунглях без хвоста? И все.

Появилась нехорошая привычка постоянно щупать несомненный росток нового. Подрос — не подрос. Нинель делала замечания. Мол, некрасиво. Едва удалось изжить привычку. Точней, она исчезла сама, когда хвост подрос.

Потом опять был дождь. Уже более продолжительный и обильный. Его пережидали в гнездах.

Потом дождь зарядил на двое суток. Труднее стало добираться на пастбище и назад. Ветви деревьев сделались скользкими, да и постоянная всепроникающая сырость раздражала. Мысль о том, что период дождей продлится полгода, вытесняла любые мысли.

Борис Арнольдович приметил, что обезьяны гораздо легче, чем он, переносят сырую погоду, поскольку их шерсть, как оказалось, имеет водоотталкивающие свойства. «Надо действительно поторопиться с шерстью», — решил Борис Арнольдович, и шерсть, как ни удивительно, впрямь начала расти чуть ли не на глазах. Совпадение это было, а может, и нет…

— А что, разве деревья в период дождей не плодоносят? — этот вопрос Борис Арнольдович задал Нинели, когда корма на их делянке стало совсем мало по сравнению с наилучшими временами, а то, что попадалось, раньше просто не привлекало взгляд. Какие-то крючковатые да сморщенные экземпляры, сплошной нестандарт.

— Нет, конечно! — рассмеялась Нинель. — Странно, почему вы раньше этим вопросом не заинтересовались, я думала, что для вас тут все очевидно. Но повода для особой тревоги нет, старых плодов должно хватить до нового урожая.

— А почему же мы их не заготовляли впрок?

— А ничего из этого не выходит. Много раз пробовали. Портятся через неделю.

— Вон что…

Борис Арнольдович хотел сказать, что существует много различных способов консервирования сельхозпродуктов, но вспомнил про одиннадцатую заповедь и не сказал.

И вот однажды дождь, начавшись с вечера, больше не кончился, осенний, промозглый, навевающий мысли о смерти дождь.

Как-то утром Самуил Иванович не пошел на пастбище. Оказалось, он достиг пенсионного возраста и его перевели на общественный паек. Борис Арнольдович искренне обрадовался за хорошего человека, кстати, по местным обычаям и полагалось в подобных случаях всем радоваться, но разве ж он знал, что житель Острова имеет право находиться на общественном пайке лишь весьма непродолжительное время?

Кажется, Самуил Иванович, принимая поздравления, хотел что-то объяснить, но удержался, только слегка покривил губы.

Через несколько дней, вечером, когда Нинель и Борис Арнольдович возвращались с пастбища полуголодные и смертельно усталые — уже совсем мало оставалось на их делянке корма, и его приходилось экономить, — их встретили у самого КПП Калерия и Лизавета. Дети были необычайно оживлены, они издалека кричали, стремясь перекричать друг дружку:

— Самуил Иванович упал! Самуил Иванович упал! Уррра! Как интересно!

А у Бориса Арнольдовича чуть не остановилось сердце. Он сам приостановился, чтобы его уберечь. Слезы ручьем хлынули из его глаз, словно только и ждали удобного момента много дней.

— Перестаньте, перестаньте, стыдно! — шептала Нинель.

Но он еще долго не унимался, хорошо, что лил дождь, иначе, наверное, и впрямь было бы очень стыдно.

А Жюль и Роберт вернулись с пастбища деловитые, сразу разбросали старое дядино гнездо, под которым обнаружился сухой фикусовый ствол. Впрочем, он сразу же намок и перестал отличаться от всего остального мокрого мира…

Дни становились все короче и короче, дождь все холодней и холодней, тоска все черней и черней, безысходней и безысходней. Мероприятия не проводились, книги не выдавались, у детей были каникулы, Солнце и Луна пребывали на отдыхе, и все население Города свободное время проводило в своих убогих жилищах, прислушиваясь к голодному бурчанию кишок, шуму дождя, сытому урчанию зверей, не успевающих подбирать падающую с деревьев пищу.

Те, у кого истекал срок земного существования, порой падали вниз с частотой дождевых капель. Во всяком случае, так нередко чудилось бедному Борису Арнольдовичу, которому период дождей, конечно же, доставался гораздо труднее, чем аборигенам. Только хвостик, кажется, чувствовал себя прекрасно, словно обильно поливаемый росток.

Кстати, ноги тоже именно в этот период начали особенно быстро превращаться во вторую пару рук. Шерсть тоже дала дружные всходы повсеместно, за исключением ладоней. Господи, путь назад действительно получался до обидного коротким! Хотя хватало Борису Арнольдовичу и других страданий. Особенно страданий от холода. До настоящего шелковистого и плотного меха было все равно далеко, а он требовался немедленно.

Так вот, однажды ночью Борис Арнольдович по обыкновению трясся от холода в своем гнезде, трясся, проклиная судьбу, а тут его тихим голосом окликнули:

— Не спите, Борис Арнольдович? Я могла бы попытаться согреть вас, хотя не знаю, что из этого получится…

И Борис Арнольдович, гонимый отчаянием, плохо отдавая себе отчет в происходящем, перебрался в чужое гнездо…

Там он действительно согрелся. Правда, после этого хотел повеситься на лиане. Но не смог.

В эту ночь он сочинил своей бывшей жене, да, теперь уже точно бывшей, мысленное письмо, чего не делал уже давным-давно и чего не делал уже никогда больше.

«Дорогая Наташа! — горячечно мыслил Борис Арнольдович, лежа на сырой подстилке. — Я подлец и извращенец. Если даже мне когда-нибудь удастся вернуться в наш человеческий мир, ты должна будешь прогнать меня с позором со своего порога.

Робинзон Крузо за двадцать восемь лет не запятнал себя, а я не выдержал и года. Но я не стал себя убивать. Кто знает, вдруг мой опыт еще кому-ни будь пригодится. В том смысле, что я вернусь и предостерегу других исследователей, тем самым внесу хоть какой-то вклад…

Угрожающе растет хвост. Такой противный. Покрылось шерстью все лицо, руки, плечи, грудь, ноги. Да в общем, все тело. Только сумки на пузе не хватает. Холодно. Порой так холодно, что, кажется, стынет само сердце. Да пусть уж эта шерсть растет быстрее! Другие-то обезьяны вполне сносно себя чувствуют. Вот видишь, я уже начал называть себя обезьяной. Что поделаешь. В этом мире, как и в нашем, бытие определяет сознание. Это горькая истина, но от нее не отмахнешься…

Многие мне тут говорили, что пугаться физиологических перемен не следует. Дескать, есть сведения, что при изменении образа жизни и рациона питания человек быстро возвращается в исходное состояние. Генеральный председатель убеждал, что сам прошел этот путь. Я, конечно, стараюсь верить этому, но не всегда верится…

И еще. Понимаю, тебе, Наташенька, может, это и неприятно, но справедливость требует сказать, что Нинель — вполне порядочная обезьянья женщина. Честная, трудолюбивая. Заботится о детях. Но счастья в жизни у нее мало. Муж погиб. Я вот на голову навязался. Знаешь, сколько у нее со мной было хлопот в первое время! Сейчас-то уж я всему научился.

В общем, это, конечно, не случайно с нами получилось. Закономерно. Чего уж там. И не в чем мне так уж сильно себя винить, не за что особо казнится. А насчет Робинзона… Мало ли что там осталось за кадром!..

Жизнь есть жизнь. И она берет свое. А кто этому сопротивляется, того Бог наказывает. Хоть в этом мире, хоть в том. Хоть в вашем, хоть в нашем. Теперь уж эти Нинелины девчонки, Калерия и Лизавета, мне наших напоминают, Маринку и Иринку. Не знаю чем, но чем-то напоминают…»

На этом месте устное письмо прервалось, возможно, в нем недостает некого логического конца, но что поделаешь, если Борис Арнольдович заснул именно на этом месте, окончательно оправдав себя в собственных глазах, а большего и не требовалось.

Несколько дней они с Нинелью делали вид, что ничего особенного промеж них не случилось. По всей вероятности, ей тоже было не по себе, а потом Борис Арнольдович снова продрог в своем неудачном коконе. И уже пошел греться без специального приглашения. Потом это стало случаться регулярно. Систематически. Потом вдруг выяснилось, об отношениях Нинели и Бориса Арнольдовича знает весь Город, как о само собой разумеющемся. Борис Арнольдович думал, что эта связь прекратится, как только выглянет Солнце, он верил, что и Нинель так думает, а тут узнал — людская молва давно считает их супругами.

И ладно. Потому что к концу сезона дождей мех на Борисе Арнольдовиче окончательно отрос, надобность греться отпала, но зато другая надобность не отпала…

Все-таки сезон дождей изрядно потрепал бедного Бориса Арнольдовича. Он отнял у него килограммов десять веса, бессчетное число раз пытался лишить жизни, и лишь верная да быстрая Нинелина рука не дала сверзиться со скользкого дерева. А сколько еще было мгновений отчаяния, отвращения к себе и ко всем мирам, вместе взятым и по отдельности! Да разве в этой долгой изнурительной борьбе могло найтись время для осуществления еще каких-то задумок? Нет, конечно. О намерении построить плот Борис Арнольдович за весь период дождей вспомнил лишь однажды, да и то как о чем-то далеком и странно-причудливом.

А потом состоялся Праздник первого солнечного луча. Он, конечно, был лишен орхидей и бабочек, а также других украшений, но можно себе представить, как радовались празднику стар и млад! Борис Арнольдович ликовал как безумный или, точнее, как переживший блокаду, когда первый раз выглянуло Солнце. Хорошо, что оно сразу же и скрылось. А то бы большая доза Солнца была роковой для Бориса Арнольдовича.

Впрочем, слабого здоровьем люда все равно немало умерло в эту пору. Окончание сезона дождей было самым голодным периодом года. Старые плоды просто катастрофически осыпались, потому что нарождались новые и сталкивали их вниз. Таков вообще закон жизни.

Некоторое время пришлось питаться листьями и даже зелеными гусеницами, на что в этот период все смотрели сквозь пальцы, делали вид, будто не замечают. Все были одинаково грешны.

Однако вернемся к Празднику первого солнечного луча. К нему Роберт и Жюль приурочили свои свадьбы. Когда разрывы в тучах стали появляться каждый день, они привели своих невест, Изольду и Ревмиру, заставили построить коконы, и только Солнце в первый раз выглянуло, так браки и состоялись. Без угощения, застолий и гостей. Только произнес торжественное слово специально для этого приглашенный Мардарий.

— Господи! — произнес Мардарий, кстати, он тоже сильно похудел и осунулся за время дождливого периода. — Господи, спасибо Тебе за то, что берешь к Себе тех, кто ослабел, а тем, кто силен и молод, даешь право продолжения жизни! Спасибо Тебе, дорогой Господи, за Твою беспредельную справедливость! Кстати, Твой наместник на нашем Острове, Генеральный председатель, тоже уж очень стар и немощен, Господи! Не забывай его в Своей милости!

На этом торжественная часть закончилась, Мардарий ускакал. А Борис Арнольдович, поглядев ему вслед, сказал тихо, как бы сам себе:

— Эх, не дожил Самуил Иванович!..

Солнце стало появляться все чаще и чаще; уже все перестали ему радоваться, и только Борис Арнольдович не перестал. А когда перестал и он, то уже дело шло к новому периоду дождей. Накануне очередного праздника, вопреки всякой логике, Борис Арнольдович вдруг почувствовал потребность принять водную процедуру. За весь сухой сезон ни разу не бывал на речке, а тут вдруг приспичило. Невмоготу стало. И отправился. Жена, как полагается, сделала вид, будто не заметила его исчезновения.

Когда Борис Арнольдович появился на реке, было еще светло. И вода в реке текла светлая-светлая. Вот он в нее и заглянул. А из воды сверкнул на него глазами некто ужасный, с могучим загривком, надбровными дугами, красноватыми глазами, мощными челюстями и огромными желтыми зубами…

Нет, мыслей о самоубийстве у Бориса Арнольдовича на сей раз не возникло. Возникло лишь ощущение потерянности и легкой грусти, которое держалось несколько дней. А еще вернулось осознание собственной незаурядности, которое было стойким давным-давно, еще в секторе приводов, но с тех пор как-то подзабылось.

Во время второго сезона дождей произошли следующие события. Вышел на пенсию, переселился из самолета на дерево и скоро упал вниз Порфирий Абдрахманович. Его место занял совсем заматеревший Мардарий. Мардарий рекомендовал на свое место Роберта. Но Борис Арнольдович обиделся и попросил аудиенцию у оберпредседателя. Ему очень не хотелось, чтобы опять все стало так, как было в секторе приводов.

Мардарий, как оказалось, Вульфович, в резиденцию его не пригласил, назначил встречу в неофициальной обстановке, то есть на дереве. И так разъяснил:

— Ты, Арнольдыч, не обижайся, а вникни. Думаешь, твои прошлые дела совершенно забылись? Забылся, думаешь, тот грохот корабельной восемнадцатидюймовки? Нет, никто ничего не забыл. И пока ты живешь тихо, не высовываешься, все молчат. Но если ты будешь претендовать на что-то — я не гарантирую. Запросто может кто-нибудь поднять вопрос. Так-то.

Ну чего нос повесил! Зачем тебе эта дурацкая повязка? Живи, Арнольдыч! Баба у тебя хорошая. Друзья тебя не забудут, в меру возможностей… Чего еще?

Или, может быть, ты хочешь повторить свой забег в сторону моря и дальше за горизонт? Может, планируешь плавсредство изготовить? И думаешь, в чине младшего председателя у тебя будет больше возможностей? Нет. Ошибаешься. Впрочем, на этот счет я тебе уже, кажется, разъяснял однажды.

Иди. Мое отношение к тебе — прежнее. Думаю, Роберт тоже тебя уважает. Хотя и разочаровал ты всех в тот раз…

— Да вы-то чем лучше?! Не надоело всю жизнь думать одно, а говорить другое? Не надоело всю жизнь на Систему кивать? Кто-нибудь пробовал ее сломать? Может, она не такая уж и прочная? Может, толкни — и повалится?

— Может. Теоретически. Только, если эту свалишь, надо ведь будет другую создавать. А где уверенность, что получится лучше? Нет такой уверенности…

Прошло девять лет. Борис Арнольдович активно участвовал в жизни общества и был в целом доволен судьбой. Он имел успех на самодеятельной сцене, убедительно спорил на диспутах, если, конечно, дело не доходило до ярлыков, тут он сразу отступал в тень, сочинял стихи, наслаждался мастерством неувядаемого маэстро Фогеля.

Тут-то и началось странное. Сперва сны о давно и, как представлялось, безвозвратно утраченном, потом сны, по отчетливости соперничающие с явью, потом видения наяву и, наконец, неопровержимое осознание того, что его, Бориса Арнольдовича, место в Советском Союзе не пустует, не пустовало никогда!

Казалось бы, это должно было окончательно успокоить Бориса Арнольдовича, окончательно примирить его с обстоятельствами. Но почему-то вышло совсем наоборот. Почему-то вдруг вспыхнула в сердце совершенно абсурдная ревность к самому себе, вдруг засвербило хотя бы ненадолго попасть в Советский Союз, в родной город и похвастаться, вот, мол, какой я стал, не просто технарь полуграмотный, а стопроцентный интеллигент, затеять разговор типа: «А вы вот это читали? А это? Как?! Вы даже этого не читали?!» А они бы: «Какая противная обезьяна, а говорит!» А он бы: «Ха-ха-ха! Что вы понимаете в истинной красоте! Сами вы обезьяны!» А они бы…

Ну, в общем, так распалял себя Борис Арнольдович все более и более, и некуда было этим чувствам деваться на тесном Острове, в тесном параллельном мире…

…В тот день Борис Арнольдович проснулся раньше всех. Еще весь Город спал, и птицы спали, и тигры. Сразу вспомнилось вчерашнее. Как это она сказала: «Боря, кажется, у нас будет маленький!..» Кажется! Маленький! Черт возьми!

Если пацан родится человеком, а не обезьяной, надо будет пробиваться к людям. Мать, конечно, тоже с собой возьмем. Если захочет. А если не захочет — ее дело.

А человек должен быть человеком. Хватит того, что я, дурак, застрял здесь, на этом Острове. Подумать только — девять лет! Как один день. Сказал бы кто тогда, вначале. Удавился бы на первом фикусе. Или тиграм бы отдался. А вот прожил — и ничего. Но пацана спасу. Жизни не пожалею! Решено!

С чего он, собственно, взял, будто у них с Нинелью непременно пацан родится? А наверное, с того, что в родном мире у него с Натальей к тому моменту пацан уже рос. Относительно решимости именно теперь сделать поворот в судьбе, то она тоже была подкреплена основательно. Дело в том, что предыдущий сезон дождей был особенно богатым на осадки. Если бы их кто-нибудь считал, то насчитал бы две, а то и три среднегодовых нормы.

Малые островные речки в период разлива превратились в самые настоящие реки. Они подмывали деревья и бесцеремонно волокли их в океан. Те цеплялись ветвями и корнями, но тщетно. Вот какая была глубина.

За деревьями со смутным чувством тревоги и тоски полюбил наблюдать Борис Арнольдович, похожий на дикую утку, воспитанную в неволе и следящую за полетом осенне-весенних стай. Так однажды его внимание и привлек некий предмет, высунувшийся из песка. Как раз в устье одной из речек. Мол, что это там чернеет и чернеет такое подозрительное, паводком обнаженное?

Борис Арнольдович спустился с дерева. Подошел. Боже! Это была пластиковая шлюпка. С веслами.

Трясущимися руками Борис Арнольдович закопал обратно шлюпку, озираясь, забрался на дерево. Дождь шумел как ни в чем не бывало, и нормальные четверорукие в такую погоду не шлялись по необжитой местности, а сидели по своим гнездам.

Словом, Бориса Арнольдовича никто не видел, а следовательно, никто не подсмотрел его тайну. И он потом все думал, что не иначе как сам Господь Бог подталкивает его, кидает бревна в реку, видит, что это не оказывает на робкого человека достаточного воздействия, и идет на крайность — подсовывает готовую шлюпку. Спрашивает как бы: «Ты чего, Борис? Или ты хочешь, чтобы Я подогнал к берегу небольшой катерок с работающим мотором да чтоб тебя еще внесли на борт в белом паланкине? Не слишком ли много ты от Меня хочешь, Борис? А сам-то что?»

Так все враз и сошлось — шлюпка, будущий ребенок, наладившаяся телепатическая связь с двойником, которая, по-видимому, вполне могла наладиться и раньше, догадайся они оба о ее возможности. Но как о таком догадаешься?..

Однако ребенку еще предстояло родиться, а Борису Арнольдовичу еще предстояло за долгие месяцы не отменить решение, принятое в это великолепное утро.

Проснулась Нинель. Выползла из кокона. Лицо ее было серым и недовольным.

— Плохо спала, что ли?

— Плохо. Все твои бредни обдумывала. Да тошнило с вечера. И посейчас еще… Ну что, орхидей пожуешь?

— Да не хочу я твоих орхидей! Дались тебе эти орхидеи! Умертвить хочешь?

— И умертвлю, если дурь из головы не выкинешь! Попомни мои слова. Я дважды вдовой быть не собираюсь. Давай, иди сюда. Искаться будем.

Борис Арнольдович не стал перечить жене. Молча повиновался. В конце концов ее дурное настроение подтверждало, что она действительно беременна. А если это так, то нужно многое прощать и многое терпеть.

Сперва Борис Арнольдович без энтузиазма пошарил в чуть тронутом проседью меху, потом жена принялась за него. Она, как всегда, была усердней и добычливей.

— Что-то ты совсем, друг, запаршивел, — ворчала Нинель, не прерывая работы, — развел блох больше всякой нормы. Совсем без них не бывает, но такое количество тоже ни к чему. Что ли, заботишься о моем пропитании на случай неурожая?

— Господи, я-то при чем? — вяло вознегодовал Борис Арнольдович. — У меня их вообще ни одной не было! От тебя же все пришли, ты же и насмехаться! «Запаршивел», главное дело. Давай-ка лучше позавтракаем, что там у нас осталось?

И Борис Арнольдович привычно-бесцеремонным движением сунул руку в карман жены.

Так они нередко беззлобно переругивались по утрам. Тоже своего рода зарядка.

Опять получили на КПП рюкзаки, не спеша двинулись на свою делянку. Не спеша паслись до полудня, там, как всегда, немного почитали, поспали, проснулись. Наконец Нинель не утерпела.

— Борь, а Борь, а что сейчас в Советском Союзе происходит?

— Разве тебе интересно?

— Ну как, все-таки…

— Да ничего особенного. Весь народ стоит на трудовой вахте, а я сижу над спецификациями. Тоска смертная. До конца рабочего дня еще два часа. А я, честно сказать, сейчас бы с удовольствием какими-нибудь спецификациями занялся!.. В охотку. А тому, видишь ли, надоело. Поскакал бы по деревьям, как я…

Впрочем, спецификации у них теперь какие-то не такие. Мне не известные. Шутка ли, девять лет! Считают на машинках. Мы в свое время на логарифмических линейках шуровали. Туда-сюда, вжик-вжик.

— А он тебе сейчас какие-нибудь сигналы подает?

— Ага, подает. Мол, молодец, самое время для связи выбрал, всегда, мол, так после обеда на связь и выходи, а еще можно вечером перед сном.

А в другое время просит не беспокоить, боится под машину попасть или в дурдом. Вообще очень переживает, что со мной связался. Жил себе и жил. Говорит, что мы оба с ним сошли с ума. Поскольку если не сошли, то приходится признать, что мир гораздо сложней, чем всегда казалось. А кто согласится на сложный мир, если можно обитать в простом?

Все, говорит, прекращай связь. Надо ему работу доделывать и домой. Прощается. Все.

— Подожди, подожди, Боря, — это опять любопытная Нинель, — спроси про Наталью, рассказал ли он ей про тебя, и она что на это сказала?

Но Борис Арнольдович уже отключился.

— Нет-нет, что ты! В другой раз спрошу, неудобно, сказано же! Нехорошо лезть человеку в голову, когда он этого не хочет!

— Ну и пожалуйста, не больно-то охота слушать эту ахинею! — обиделась Нинель.

Несколько минут Борис Арнольдович и Нинель молчали, приводя в порядок свои чувства, чуть вышедшие из берегов, а потом заговорили снова, но уже на другую тему. Начала Нинель.

— Слушай, я все о нашем будущем ребенке думаю, — голос Нинели был задумчив и полон сомнений. — Ладно, если родится такой же мохнатенький, да хвостатенький, да с мешком на животике… Словом, ладно, если родится нормальный ребенок. А если ребенок в тебя пойдет?

Борис Арнольдович не стал попусту заводиться и смолчал, ожидая продолжения мысли.

— В общем, я так считаю, если ребенок будет похож на тебя, ну на того тебя, каким ты к нам заявился, то ты должен сделать все, чтобы он имел будущее, — голос Нинели, по мере того как она излагала, приобретал крепнущую уверенность.

— Что в твоем понимании будущее? — пожал плечами Борис Арнольдович.

— А то! Ты должен будешь сделать все, чтобы малыш жил в мире своих соплеменников!

Сказать, что это было громом среди ясного неба в разгар сухого периода, — значит ничего не сказать. На Бориса Арнольдовича нашел столбняк и держал его в неподвижности долго-долго. Минут пять.

— Кккак ты сказала? — промямлил он наконец.

— Да так и сказала, не понимаю, что тебя удивило.

— Ну хотя бы то… Ты же вчера была категорически против даже того, чтобы я вспоминал о параллельном мире! Орхидеями накормить грозилась! Где логика?

— Логика — женская, а ты какую от меня ждал?

Вот такая она была, его Нинель…

— Спасибо тебе, — проникновенно сказал Борис Арнольдович, преодолев минутную слабость, — все-таки мне здорово повезло с тобой! Умирать буду, а эти слова перед смертью повторю.

Знаешь, не обижайся только, я никогда не был бабником, но с женщинами мне везло всегда. И Наталья ведь тоже человек… Не далее как сегодня утром я принял точно такое же решение, как ты. Проснулся, поглядел на Солнце и решил. Прости, что не сказал тебе об этом сразу. Боялся, что ты отвергнешь мое решение с ходу, и я не смогу тебе ничего объяснить и доказать…

— Постой, постой, — прервала его Нинель, очевидно, ее логика в данный момент начинала совершать поворот, — я от своих слов не отказываюсь, но если твои намерения совпадают с моими, то у тебя, очевидно, есть какие-то практические соображения по их реализации? А то я ведь рассуждала чисто сослагательно, что ли…

— А-а-а, эту тайну я тебе сейчас открою.

— Господи, у него, оказывается, полным-полно тайн от родной жены…

— Когда весь мир заливали дожди, я нашел шлюпку. На ней тонкий слой песка, можно за пять минут откопать и — вперед!

— Боже!.. А пушки?

— Я давно понял — тот выстрел был случайностью. Видимо, нашлось в каком-нибудь аккумуляторе несколько капель энергии, которых лишь на один выстрел и хватило.

— А вдруг хватит еще на один?

— Нет, не может быть… Хотя элемент риска, конечно, всегда есть, понимаешь?

Кто знает, на какую реакцию рассчитывала Нинель, когда говорила о будущем не родившегося еще ребенка. А может, она рассчитывала, что муж отнесется к ее словам резко отрицательно, и она словно бы ему уступит? Но он ее слова воспринял с энтузиазмом, и как теперь следовало вести себя ей?

— Да, конечно… Думаю, что Самуил Иванович тебя бы благословил… — в голосе Нинель звучала какая-то обреченность или, по меньшей мере, потерянность.

Но Борис Арнольдович потерянность и обреченность расслышать не пожелал.

— Нас! Почему «тебя»? Нас! Мы все отправимся в параллельный мир! У нас отсохнут хвосты! Вылезет шерсть! Мы станет людьми!

— Да ладно, лично я себя обезьяной не считаю!

Но Борис Арнольдович опять не расслышал.

— А людьми не станем — пусть! Не пропадем! Люди наш русский язык, наш интеллект оценят. Тем более в нашей самой интернациональной стране. Зато малыш будет жить среди своих! Ради него мы должны пойти на все!

— Ладно! — сказала Нинель решительно, так, что ее невозможно было не расслышать. — Осталась ерунда! Чтобы родился мальчик и был он голеньким и бесхвостым. Впрочем, может быть, еще и вовсе ничего не будет. Я ж тебе, помнится, обещала через неделю точно сказать.

Теперь Борис Арнольдович все расслышал. Действительно, не рано ли он размечтался?

Через неделю на немой вопрос Бориса Арнольдовича жена ответила утвердительно. Осталось дождаться результатов девятимесячного сокровенного процесса. Пока ждали, наступил и миновал еще один период дождей. Совсем ничего не стало помещаться в естественный карман женщины. Так он натянулся и напрягся.

Нинель перевели на общественное довольствие. Борис Арнольдович стал отправляться на пастбище один. Книгу не брал, так как ее некуда было положить, а потому ему хватало времени для всяких, как ему казалось, важных приготовлений, которые заключались в разведывательных пробежках туда-сюда.

Борис Арнольдович побывал на лобном месте, проверил, лежат ли камни и дубина там, где он их когда-то положил, палка оказалась гнилой, и он ее заменил. На побережье, где возвышался над пляжем только ему приметный холмик, Борис Арнольдович вообще появлялся чуть не каждый день. Всегда находился какой-нибудь предлог.

За несколько дней до решающего момента вечный инстинкт загнал Нинель в ее кокон, она почувствовала неодолимую потребность остаться наедине со свершающимися в ее чреве этапами, а от Бориса Арнольдовича требовалось лишь немного — неотлучно быть рядом, ждать и томиться, да еще таскать жене самые большие, самые сочные плоды, чтобы восполнять в ее организме большой расход воды.

А вот оно и свершилось. Борис Арнольдович притащил жене два здоровенных пупырчатых «огурца», а больше-то он в руках принести и не мог, и услышал младенческий крик из тьмы материнского логова. Борис Арнольдович аж обмер весь. Его прямо-таки и ожгло с ног до головы.

— Ну как, ну что? — засунул голову в отверстие гнезда, дрожа от нетерпения.

Но Нинель только что-то свирепое прорычала в ответ. Слов Борис Арнольдович не разобрал, однако голову поспешно убрал обратно. Возможно, никаких слов и не было. «Ррр» и все.

Пришлось ему томиться еще сутки. Он прислушивался к доносившимся из кокона звукам, знал главное, что жена и ребенок живы и, скорей всего, здоровы. Но ему и неглавное тоже мучительно хотелось выяснить. То неглавное, от которого зависело все.

— Иди сюда, Боря! — позвала Нинель, когда Борис Арнольдович пребывал в состоянии, близком к прострации, не зная толком, давно ли он так сидит и какое в мире время дня.

Он кинулся на зов так поспешно, что чуть не сломал Нинелино гнездо.

— Тихо ты, медведь, — сказала она с нежностью, — ну как?

Сперва, со свету, Борис Арнольдович не мог ничего разглядеть, но потом его глаза привыкли к полумраку и стали различать детали обстановки.

Нинель, как и подобает матери, светилась внутренним счастьем и умиротворением, младенчик лежал с ней рядом и посапывал. Он уже был тщательно облизан, уже свежая короста темнела на месте перекушенной и перевязанной чем-то пуповины. Младенчик даже уже улыбался во сне, приводя в тихий восторг мать, а также имея в виду привести в точно такой же восторг и папу.

— Копия ты, — сказала шепотом Нинель, чтобы не разбудить ребенка.

— Ага, — выдохнул Борис Арнольдович, пытаясь возбудить в себе отцовскую нежность, но ничего из этого не вышло. Потому что одного взгляда хватило Борису Арнольдовичу, чтобы увидеть всю глубину разверзшейся перед ним пропасти. Странно, девять лет прожил на Острове — и ничего. А тут вдруг…

Ребенок, вне всякого сомнения, был мужского пола, был, вне всякого сомнения, гол. Но не так, как бывает гол человек, а так, как бывает гол суточный звереныш. То есть гол с перспективой.

«Ну вот и все, — мелькнуло в голове у молодого, но еще не окончательно счастливого отца, — и шлюпка не нужна, и все прочее ни к чему…»

— Почему ничего не говоришь? — пытливо заглядывая в глаза, осведомилась Нинель.

— А что говорить? — пожал плечами Борт Арнольдович, пытаясь уйти от того ответа, который от него ждали. — Что говорят в таких случаях? Ах ну конечно! Спасибо, что ты подарила мне сына, я очень взволнован и счастлив. У меня даже нет слов от радости. Не знаю, что еще…

— Эх, ты! — не очень-то огорчилась Нинель. — Лицемер несчастный, я же вижу тебя насквозь!

Она была не в том состоянии, когда что-то внешнее могло всерьез огорчить или обрадовать.

— Ладно, уходи, мы от тебя устали. Все вы, отцы, одинаковы, до всех вас не сразу доходит.

Борис Арнольдович охотно повиновался, его всегда тяготили подобные перемены в семейном положении, ему действительно требовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к переменам, а потом и полюбить их. Хотя, конечно, данная перемена была отягощена крушением больших жизненных планов.

Борис Арнольдович ускакал туда, откуда виднелось море, а также проступающая сквозь песок шлюпка, с некоторых пор это было его излюбленное место. Он уединился в укромном закутке среди мощных вечнозеленых листьев и отдался печальным мыслям, которые кружились в мозгу, словно мусор в водовороте.

Без него пришли навестить Нинель ее ставшие взрослыми дочери. Лизавета и Калерия. Мать отчего-то не решилась показать им новорожденного братика, вероятно, она не без оснований сомневалась в том, что они его сразу признают за родню и полюбят. Она, превозмогая слабость, выползла на свет, придерживая свой растянувшийся живот и глядя виновато. Никаких особенно слов для дочерей у нее не нашлось, у них тем более.

— Этот-то где? — спросила одна.

— А! Мешается только! — махнула рукой мать.

— Помогает хоть? — спросила другая.

— Куда денется, — ответила мать.

На том визит вежливости и окончился. И все были этому рады. Нинель — потому что младенец уже начинал просыпаться, дочери — потому что не знали, о чем дальше говорить, и испытывали гадливость из-за ужасного материнского вида, Борис Арнольдович — потому что ему нужно было возвращаться домой, и он пережидал, завидя Лизавету и Калерию издалека. Он к ним негативных чувств не испытывал, Боже упаси, нет, он их, скорее, побаивался, зная, что они видят в нем погубителя материной жизни…

Еще никто не знал, что спустя какие-то неделю-две маленький хвостатый мальчик, которого после недолгого обсуждения нарекут Самуилом, то есть Шмелькой, станет общим любимцем. Сестры простят ему его несвоевременность и станут наперебой осваивать на нем так необходимую им материнскую науку. Борис Арнольдович сделается безропотным человеком на посылках и своей безропотностью несколько смягчит сердца непримиримых падчериц, которые окончательно смягчатся лишь тогда, когда сами станут матерями. Ну а Нинели останется только роль командующего всеми разворачивающимися вокруг делами. Но это через неделю-две…

А в этот вечер по плану мероприятий был любительский спектакль. Нинель, конечно, от мероприятий на какой-то период была освобождена, а Борис Арнольдович — нет. Хотя, само собой, никакие мероприятия ему просто в голову не лезли. Но порядок есть порядок.

— Можно я сегодня буду зрителем, что-то мне неможется? — попросил он режиссера.

— Раз неможется, обратись к своему младшему председателю, а я что… — пожал плечами режиссер, но, видимо, глаза Бориса Арнольдовича были так печальны, что хоть кого могли заставить смягчиться. — Ладно, одно могу для тебя сделать. Бери сегодня роль плотника Иосифа. Там слов почти никаких, сиди только и глаза выпучивай.

Борис Арнольдович очень растрогался. Едва сдержался, чтобы не расплакаться. И, что интересно, эпизодическую роль он, неожиданно для всех, и в первую очередь самого себя, сыграл так, что об этом потом говорили.

Глаза выпучивать в нужных местах и до нужного размера тоже не каждый сумеет, иначе говоря, маленьких ролей действительно не бывает. Наложение и причудливое совпадение двух судеб, с одной стороны, плотника Иосифа, отца, оказавшегося в более чем щекотливом положении и с честью из этого положения выпутавшегося, а с другой — бывшего советского инженера-технолога, а в настоящем — четверорукого интеллектуала и молодого отца, породило новое, абсолютно неожиданное качество. Актер просто сидел на ветке, пригорюнившись, но это-то и вызывало целую бурю чувств!

Когда Борис Арнольдович вернулся со спектакля, Нинель уже спала. Хотя еще и не было поздно. Просто она пользовалась возможностью, ведь ребенок может разбудить посреди ночи и больше не дать сомкнуть глаз.

Пришлось в одиночестве, не ощущая вкуса, схрумкать один «огуречик» и тоже завалиться.

Но спать в эту ночь почти не довелось. Отдохнувший за день младенец предъявил свое право на внимание не только родителей, но и всех ближайших соседей, а это были уже далеко не те соседи, что при жизни Самуила Ивановича.

— Рожать в сорок лет, так конечно! — слышалось из одного кокона. — Ладно, если он только беспокойный, а вдруг вообще больной?

— Где же это видано, мать из одного мира, отец из другого! Больной — полбеды… Он, может, опасный! — развивали мысль в другом коконе.

Счастливые родители не отвечали, потому что, во-первых, действительно чувствовали вину перед соседями, во-вторых, потому что у них были дела поважнее. Сперва сама Нинель пыталась утихомирить маленького Шмельку, потом за дело взялся Борис Арнольдович.

И ребенок, впервые в жизни оказавшись на руках отца, смолк. Вероятно, от удивления новым ощущениям. Смолк и тем самым внушил к себе первое, еще довольно неопределенное чувство.

«Боже! — вдруг ошеломленно подумал Борис Арнольдович. — А собственно, почему я не могу взять этого ребенка в параллельный мир? Какая вообще разница, если это мой ребенок? И кстати, у него тоже нет сумки на животе!»

Когда малышу исполнился месяц, он начал самостоятельно выползать из гнезда, начал глядеть на мир уже слегка осмысленным взглядом…

— А ведь ты была права! — однажды изумленно воскликнул Борис Арнольдович без всякой связи с предыдущим.

— О чем ты? — не поняла Нинель.

— Да о том, что он — моя копия!

— О, Господи! Прямо напугал… Ни с того ни с сего… Конечно, на тебя похож, на кого же еще!

— Однако у тебя глаз!.. Знаешь, давай, когда Шмелька вырастет, отдадим его в космический институт!

— Ты что? — опешила Нинель. — Откуда у нас космический институт? Или это у тебя сигналы из параллельного мира накладываются? Так там для космического института уже Лелик имеется.

— Ха! — воскликнул Борис Арнольдович бесшабашно, словно никогда у него не возникало трудностей, если являлась необходимость в чем-то убедить жену. — Ты думаешь, что если наш мальчик родился обезьянкой, так ему уже дорога в нормальный мир заказана?

— Нет, Боря! — решительно возразила Нинель. — Такого уговора не было. Уговор был другой. И это, извини, не по-мужски, изменять так запросто какому бы то ни было уговору. Ты как знаешь, а мы с Самуилом останемся здесь. Я во многом с тобой соглашалась за годы нашей совместной жизни, но есть такие вещи, от которых я, даже ради тебя и твоего мира, отказаться не могу. Например, что лежит в основе одиннадцатой заповеди? Да-да! Не вставай на дыбы, прежде дослушай! Ваш технологический мир все равно зайдет в тупик. И там тоже понадобится одиннадцатая заповедь. Раньше или позже…

Словом, все. Если бы малыш был голенький — пусть бы он в Советском Союзе прошел эволюцию до одиннадцатой заповеди. Но если он наш, то зачем ему возвращаться назад, чтобы потом еще раз возвращаться?..

— Но почему же тогда вы все меня подталкивали к побегу? Почему сочувствовали мне и проклинали вашу действительность?

— А кто не проклинает свою действительность? Все проклинают. Но далеко не каждый становится перебежчиком.

Что тут оставалось Борису Арнольдовичу? Оставалось ему умолкнуть. Потому что все услышанное вполне вписывалось в рамки нормальной житейской логики. И совсем не обязательно женской.

— Ладно, — подвел он итог разговора после долгой паузы, — ладно. Тогда один поплыву. Старость скоро. Тридцать девять уже. Хоть помереть по-человечески. Чтоб не глодали косточки дикие звери.

И Борис Арнольдович стал готовиться к побегу. И готовился до самой осени. До первых дождей. В чем эта подготовка заключалась, знал лишь он сам.

Шмелька за лето подрос, стал совершать в материной сумке длительные путешествия на пастбища и обратно, стал время от времени недовольно покрикивать из этой сумки на мать, а также и на прочих знакомых. Конечно, еще никаких слов он произнести не умел, но это и не требовалось для выражения простых чувств, которые ребенок испытывал. А испытывал он чаще всего почему-то раздражение. Когда чего-нибудь не давали или, наоборот, давали, да не то.

— Чувствует, что скоро сиротой останется, вот и капризничает, — объясняла поведение малыша Нинель. Она, надо сказать, с некоторых пор все сущее объясняла сходными причинами, связанными с Борисом Арнольдовичем. Она напрямую ничего мужу не говорила, а только косвенно выражала к нему и его затее свое отрицательное отношение.

Еще, например, так:

— «Огурцов»-то в дорогу побольше возьми. Чтоб до Советского Союза хватило. Чтоб хвост не отпал. Без хвоста ты там кому нужен? Без хвоста там и своих хватает…

— Возьму, возьму, — отвечал ей в тон Борис Арнольдович, — да только ты сама говорила, не хранятся они долго. Так что, если путешествие затянется, буду рыбу ловить.

И действительно, он приготовил в дорогу нечто похожее на рыболовную снасть — сплел из собственных волос леску, крючок сделал из проволочки, которую подобрал возле резиденции оберпредседателей, рискуя жизнью.

И вот как-то утром он объявил жене:

— Вот и все. Сегодня отплываю. Откладывать больше некуда. А то дожди зарядят, холодно станет.

Нинель заплакала:

— Хоть бы маленько помог сына на ноги поставить, хоть бы до весны еще пожил с нами, а тогда уж…

— Тихо! — вполголоса прикрикнул Борис Арнольдович. — Невмоготу мне уже по деревьям скакать, неужто не видишь! Больше не могу! Ни одного дня!

А в глазах его была такая тоска, что просто смотреть страшно. Видимо, и впрямь человек до предела дошел своего. Нинель всхлипнула и уняла слезы.

Так они в последний раз вместе направились на пастбище. И там весь день молчали. Молчали, пока Борис Арнольдович не набил свой рюкзак под завязку. А после сели друг против друга, стали внимательно и нежно глядеть друг другу в глаза.

— А если дверь будет закрыта, — спросила Нинель, — вернешься назад?

— Так ведь не простят. За попытку к бегству сразу одиннадцатую навесят.

— Может, еще и не навесят.

— Ну да, надеяться на это… Впрочем, я почему-то уверен, что дверь будет открыта. А если нет, что ж, поплыву искать земли ваших предков. Полуостров или Материк. Ну, давай вместе, а? Чего тебе здесь?

Нинель молча покачала головой. Все уже было сказано и обсуждено не раз.

Борис Арнольдович погладил жену по заросшей рыжей шерстью щеке, погладил по головке сына, который при этом попытался цапнуть его за палец накануне прорезавшимся первым зубом, да и стал спускаться вниз.

Он спустился вниз, на шаг отступил от дерева, и сверху, прямо в руки, упал туго набитый рюкзак…

Как Нинель крестила его спину, как беззвучно шептала какие-то слова, Борис Арнольдович уже не видел и не слышал. Он с тяжелым рюкзаком на плече торопливо ковылял к усохшему речному устью, туда, где жалкий пресный ручеек впадал в океан.

Там, свалив поклажу прямо на песок, Борис Арнольдович стал быстро-быстро рыть песчаную дюну руками.

И тут из джунглей донеслось изумленное:

— Эй, люди, смотрите, что это там Борис Арнольдович делает? Его же тигр поймает!

— Арнольдыч, ты чего там? — это уже был другой голос.

— А не задумал ли он нарушить одиннадцатую заповедь? — начал догадываться кто-то.

— Держите его, люди, держите! — это уже вступила Нинель истеричным голосом. — Он хочет покинуть Остров!

Все правильно, бедная женщина обязана была думать о себе и сыне, маленьком Самуиле Борисовиче…

А Борис Арнольдович к этому моменту как раз откопал и шлюпку, и весла. Он перевернул плавсредство вверх дном, вытряхнул из него остатки песка, еще раз перевернул, закинул в шлюпку рюкзак, весла, приналег, и пластиковая посудина легко заскользила по песку.

Толпа общественности все-таки едва не настигла дерзкого беглеца. Он разворачивал шлюпку против волн, а самые отчаянные преследователи в этот момент уже забегали в воду. Один даже успел вцепиться в борт и накренить лодку, но Борис Арнольдович ловко огрел его по руке веслом.

Потом еще некоторые заскакивали в море аж по грудь, но было уже поздно. Уже беглец выгреб на чистую воду. Так он и запомнил людские лица. Разъяренные, завистливые, сочувствующие. И одно — напоминающее икону. Смиренное и всепрощающее. Лицо мадонны с младенцем.

Шлюпка отдалилась от берега, и отважный беглец перестал слышать, что кричат ему вслед стопившиеся на берегу провожатые.

Скоро Борис Арнольдович мысленно отметил про себя то место, где он когда-то был обстрелян с одного из сторожевых судов, сделал еще несколько энергичных гребков, неосознанно стараясь выйти за пределы некой прицельной рамки. А когда стало совершенно ясно, что никаких выстрелов не последует, то берег уже был далеко-далеко. Ни одного лица там уже не представлялось возможным рассмотреть.

Потом шлюпка поравнялась с тем кораблем, по которому бродил когда-то Борис Арнольдович, оставляя в вековой пыли следы босых ног.

Толпа на берегу сделалась лишь темным пятном на белом фоне, она одним своим концом слилась с джунглями, а другой шевелился, словно язык какого-то огромного ползучего животного. Различала ли эта толпа шлюпку Бориса Арнольдовича среди зелено-голубой бесконечности океана, было вообще неясно. Наверное, различала, раз продолжала стоять и не расходилась.

Появились дельфины. Четыре штуки. Они окружили шлюпку со всех сторон и стали выпрыгивать из воды, словно радуясь старому знакомому, словно одобряя его выбор. Почему-то Борису Арнольдовичу хотелось думать, что это именно те дельфины, которые спасли его когда-то.

Он кинул им четыре «огурца». Дельфины проглотили угощение и моментально исчезли. Понравилось оно им или наоборот — осталось неясным…

Однако где-то на этом месте все и произошло девять лет назад. Борис Арнольдович перестал грести и растерянно осмотрелся. Ну да. Расстояние до корабля было примерно такое же, что от корабля до Острова.

Вне всякого сомнения — место найдено правильно. Плюс-минус десять метров. Ну, двадцать. Надо поплавать туда-сюда, решил Борис Арнольдович.

Поплавал туда-сюда. Ничего. Тоскливо подумалось: шторм бы! Но шторма не предвиделось.

Борис Арнольдович снова взялся за весла. «Если дыры в параллельный мир не обнаружится, надо плыть строго на запад, там Материк и Полуостров!» — думал беглец. Но одновременно он думал и по-другому: «Если дыры в параллельный мир не обнаружится, надо плыть обратно на Остров».

И вот как раз в том месте, где стремление вернуться и стремление не возвращаться сравнялись примерно, а может, даже и точно, что-то произошло. Словно какой-то ненастоящий туман повис перед глазами или образовался в самих глазах. Когда же пелена исчезла, Борис Арнольдович увидел, что другая точно такая же шлюпка удаляется от него в противоположном направлении. Он обомлел на несколько мгновений, а потом, абсолютно не соображая, что делает и, главное, зачем, стал разворачиваться.

Тот, второй, повторил все его движения, и они стали стремительно сближаться. Когда уже казалось, что столкновение неизбежно, Борис Арнольдович резко остановил лодку. Оглянулся. Никого. Постоял подумал. Снова повернул на прежний курс.

Все повторилось. Пелена в глазах. И кто-то направляющийся к берегу.

Борис Арнольдович попытался плыть не на запад, а на север. Тот, другой, тоже лег на параллельный курс. Чудеса. Сблизились на минимальное расстояние.

— Ты кто? — срывающимся голосом крикнул Борис Арнольдович.

— Ты кто? — крикнул тот совершенно синхронно.

Они поглядели друг на друга печально. Развели руками сочувственно и понимающе. И опять поплыли в разные стороны. Пока не потеряли друг друга из виду.

Рисунок Ганса Гольбейна Младшего к «Похвальному слову глупости» Эразма Роттердамского.

Drawing by Hans Holbein the Younger for Desiderius Erasmus’s «The Praise of Folly».

Альбрехт Дюрер. «Играющий на волынке».

Albrecht Dürer. «Bagpipe Player».

Рембрандт. «Странствующие музыканты».

Rembrandt. «Travelling Players»

^{Виктор ПЕЛЕВИН (1962); об авторе никаких новых сведений нет, кроме того, что его рассказы были напечатаны в первом и во втором выпуске ЗАВТРА.}

Перестройка ворвалась в сортир на Тверском бульваре одновременно с нескольких направлений. Клиенты стали дольше засиживаться в кабинках, оттягивая момент расставания с осмелевшими газетными обрывками; на каменных лицах толпящихся в маленьком кафельном холле педерастов весенним светом заиграло предчувствие долгожданной свободы, еще далекой, но уже несомненной; громче стали те части матерных монологов, где помимо Господа Бога упоминались руководители партии и правительства; чаще стали перебои с водой и светом.

Никто из вовлеченных во все это толком не понимал, почему он участвует в происходящем, — никто, кроме уборщицы мужского туалета Веры, существа неопределенного возраста и совершенно бесполого, как и все ее коллеги. Для Веры начавшиеся перемены тоже были некоторой неожиданностью — но только в смысле точной даты начала и конкретной формы проявления, а не в смысле их источника, потому это этим источником была она сама.

Началось все с того, что как-то однажды днем Вера первый раз в жизни подумала не о смысле существования, как она обычно делала раньше, а о его тайне. Результатом было то, что она уронила тряпку в ведро с темной мыльной водой и издала что-то вроде тихого «ах». Мысль была неожиданная и непереносимая и, главное, ни с чем из окружающего не связанная — просто пришла вдруг в голову, в которую ее никто не звал; а выводом из этой мысли было то, что все долгие годы духовной работы, потраченные на поиски смысла, оказывались потерянными зря, потому что дело было, оказывается, в тайне. Но Вера как-то все же успокоилась и стала мыть дальше. Когда прошло десять минут и значительная часть кафельного пола была обработана, появилось новое соображение — о том, что другим людям, занятым духовной работой эта мысль тоже вполне могла приходить в голову, и даже наверняка приходила, особенно если они были старше и опытнее. Вера стала думать, кто это может быть из ее окружения, и сразу безошибочно поняла, что ей не надо ходить слишком далеко, а надо поговорить с Маняшей, уборщицей соседнего туалета, такого же, но женского.

Маняша была намного старше. Это была худая старуха тоже неопределенных, но преклонных лет; при взгляде на нее Вере отчего-то — может быть из-за того, что та сплетала волосы в седую косичку на затылке, — вспоминалось словосочетание «Петербург Достоевского». Маняша была Вериной старшей подругой; они часто обменивались ксерокопиями Блаватской и Рамачараки, настоящая фамилия которого, как говорила Маняша, была Зильберштейн; ходили в «Иллюзион» на Фасбиндера и Бергмана, но не говорили на серьезные темы; Маняшино руководство духовной жизнью Веры было очень ненавязчивое и непрямое, отчего у Веры никогда не появлялось ощущения, что это руководство существует.

Стоило Вере только вспомнить о Маняше, как раскрылась маленькая служебная дверь, соединявшая оба туалета (с улицы в них вели разные входы), и Маняша появилась. Вера тут же принялась путано рассказывать о своей проблеме; Маняша, не перебивая, слушала.

— И получается, — говорила Вера, — что поиск смысла жизни сам по себе единственный смысл жизни. Или нет, не так — получается, что знание тайны жизни, в отличие от понимания ее смысла, позволяет управлять бытием, то есть действительно прекращать старую жизнь и начинать новую, а не только говорить об этом — и у каждой новой жизни будет свой особенный смысл. Если овладеть тайной, то уж никакой проблемы со смыслом не останется.

— Вот это не совсем верно, — перебила внимательно слушавшая Маняша. — Точнее, это совершенно верно во всем, кроме того, что ты не учитываешь природы человеческой души. Неужели ты действительно считаешь, что, знай ты эту тайну, ты решила бы все проблемы?

— Конечно, — ответила Вера. — Я уверена. Только как ее узнать?

Маняша на секунду задумалась, а потом словно та что-то решилась и сказала:

— Здесь есть одно правило. Если кому-то известна эта тайна и ты о ней спрашиваешь, тебе обязаны ее открыть.

— Почему же ее тогда никто не знает?

— Ну почему? Кое-кто знает, а остальным, видно, не приходит в голову спросить. Вот ты, например, кого-нибудь когда-нибудь спрашивала?

— Считай, что я тебя спрашиваю, — быстро проговорила Вера.

— Тогда коснись рукой пола, — сказала Маняша, — чтобы вся ответственность за то, что произойдет, легла на тебя.

— Неужели нельзя без этих сцен из Мейринка? — недовольно пробормотала Вера, наклоняясь к полу и касаясь ладонью холодного кафельного квадрата. — Ну?

Маняша пальцем подозвала Веру к себе и, взяв ее за голову и наклонив так, чтобы Верино ухо приходилось точно напротив ее рта, прошептала что-то не очень длинное.

И в эту же секунду за стенами раздался гул.

— Как? И все? — разгибаясь, спросила Вера.

Маняша кивнула головой.

Вера недоверчиво засмеялась.

Маняша развела руками, как бы говоря, что не она это придумала и не она виновата. Вера притихла.

— А знаешь, — сказала она, — я ведь что-то похожее всегда подозревала.

Маняша засмеялась.

— Так все говорят.

— Ну что ж, — сказала Вера, — для начала я попробую что-нибудь простое. Например, чтоб здесь на стенах появились картины и заиграла музыка.

— Я думаю, у тебя получится, — ответила Маняша, — но учти, что произойти в результате твоих усилий может что-то неожиданное, совсем вроде бы не связанное с тем, что ты хотела сделать. Связь выявится только потом.

— А что может произойти?

— А вот посмотришь сама.

Посмотреть удалось нескоро, только через несколько месяцев, в те отвратительные ноябрьские дни, когда под ногами чавкает не то снег, не то вода, а в воздухе висит не то пар, не то туман, сквозь который просвечивают синева милицейских шапок и багровые кровоподтеки транспарантов.

Произошло это так: в уборную спустились несколько праздничных пролетариев с большим количеством идеологического оружия — огромными картонными гвоздиками на длинных зеленых шестах и заклинаниями на специальных листах фанеры. Справив нужду, они поставили двухцветные копья к стене, заслонили писсуары своими промокшими транспарантами — на верхнем была непонятная надпись «девятый трубоволочильный» — и устроились на небольшой пикник в узком пространстве перед зеркалами и умывальниками. Сильней, чем мочой и хлоркой, запахло портвейном; зазвучали громкие голоса. Сначала доносился смех и разговоры, потом вдруг стало тихо и строгий мужской голос спросил:

— Что ж ты, сука, на пол льешь специально?

— Да не специально я, — затараторил неубедительный тенор, — тут бутылка нестандартная, горлышко короче. А я тебя заслушался. Проверь сам, Григорий! У меня рука всегда автоматически…

Тут раздался звук удара во что-то мягкое и одобрительная матерная разноголосица, но после этого пикник как-то быстро сошел на нет, и голоса, гулко взвыв напоследок с ведущей на бульвар лестницы, исчезли. Тогда только Вера решилась выглянуть из-за угла.

В центре кафельного холла сидел на полу мужичонка с расквашенной мордой и через равные интервалы времени плевал кровью на залитый портвейном кафель. Увидев Веру, он отчего-то перепугался, вскочил на ноги и убежал на улицу, под открытое небо. После него в холле осталась мокрая надломленная гвоздика и маленький транспарантик с кривой надписью: «Парадигма перестройки безальтернативна!» Вера совершенно не поняла, какой в этих словах заключен смысл, но долгий опыт жизни ясно говорил: началось что-то новое, и даже не верилось, что это новое вызвано ею. На всякий случай она подхватила гигантский цветок и транспарант и отнесла их в свою каморку, представлявшую собой две крайних кабинки — перегородка между ними была убрана, и места было как раз достаточно, чтобы разместились ведра, швабры и стул, на котором можно было иногда передохнуть.

После этого всё еще долго тянулось по-старому (да и что нового может быть в туалете?). Жизнь текла размеренно и предсказуемо, только количество пустых бутылок, которое приносил день, стало падать, а народ стал злее.

Но вот однажды в туалете появилась компания зашедших явно не по нужде. Они были в одинаковых джинсовых костюмах и темных очках, а с собой у них был складной метр и такая специальная штучка на треножном штативе — Вера не знала, как она называется, — в которую какие-то люди на улицах часто глядят на особым образом разграфленную палку, которую держат другие люди. Гости обмерили входную дверь, озабоченно оглядели все помещение и ушли, так и не воспользовавшись своим оптическим приспособлением. Еще через несколько дней они появились в сопровождении человека в коричневом плаще и с коричневым портфелем — Вера знала его, это был начальник всех городских туалетов. Вели себя прибывшие непонятно — они ничего не обсуждали и не измеряли, как в прошлый раз, а просто прохаживались взад и вперед, задевая плечами спины переливающихся в писсуары (как зыбок мир!) трудящихся, и время от времени замирали, мечтательно заглядываясь на что-то, Вере и посетителям невидимое, но, очевидно, прекрасное: об этом можно было догадаться по улыбкам на их лицах и по тем удивительным романтическим положениям, в которых застывали их тела, — Вера не смогла бы выразить своих чувств словами, но поняла она все безошибочно, и на несколько мгновений перед ее глазами встала когда-то висевшая у них в детдоме репродукция картины «Товарищи Сталин, Киров и Ворошилов на строительстве Беломорско-Балтийского канала».

А еще через два дня Вера узнала, что теперь работает в кооперативе.

Обязанности остались, в общем, прежние, но невероятно изменилось все вокруг. Как-то постепенно и быстро, без остановки производственных мощностей, был сделан ремонт. Сначала бледный советский кафель на стенах заменили на крупную плитку с изображением зеленых цветов. Потом переделали кабинки — их стены обшили пластиком под орех; вместо строгих унитазов победившего социализма поставили какие-то розово-фиолетовые пиршественные чаши, а у входа установили турникет, как в метро, — только вход стоил не пять, а десять копеек.

В завершение этих изменений Вере подняли зарплату на целых сто рублей в месяц и выдали новую рабочую одежду: красную шапку с козырьком и полухалат-полушинель с петлицами — словом, все как в метро, только на петлицах и кокарде сверкала не буква «М», а две скрещенные струи, выбитые в тонкой меди. Две соединенные кабинки, где раньше можно было хотя бы поспать, теперь превратились в склад туалетной бумаги, куда уже было не втиснуться. Теперь Вера сидела возле турникетов в специальной будке, похожей на трон марсианских коммунистов из фильма «Аэлита», улыбалась, разменивала деньги; в ее жестах появилась счастливая плавность, совсем как у виденной однажды в детстве и запомнившейся на всю жизнь продавщицы из Елисеевского — та, белокурая и женственно полная, резала семгу на фоне настенной фрески, изображавшей залитую солнцем долину, где прямо в полуметре от реальности висела прохладная виноградная кисть, — и было утро, и нежно пело радио, и Вера была девушкой в красном ситцевом платье.

В турникетах весело звенели деньги — за каждый день набегало полтора-два больших холщовых мешка. «Кажется, — смутно думала Вера, — Фрейд где-то сопоставил экскременты и золото. Все-таки умный мужик был, чего говорить… за что только его так люди ненавидят… вот тот же Набоков…» И она погружалась в привычные неторопливые мысли, часто состоявшие из одного только начала и так и не доползавшие до собственного конца, потому что им на смену приходили другие.

Жить постепенно становилось все лучше — у входа появились зеленые бархатные портьеры, которые посетитель должен был, входя, раздвинуть плечом, а на стене у входа — купленная в обанкротившейся пельменной картина, в какой-то странной перспективе изображавшая тройку: трех белых лошадей, впряженных в заваленные сеном сани, где, не обращая никакого внимания на бегущих следом сосредоточенных волков, сидели трое — два гармониста в расстегнутых полушубках и баба без гармони (отчего гармонь казалась признаком пола). Единственным, что смущало Веру, был какой-то далекий грохот или гул, иногда доносившийся из-за стен, — она никак не могла взять в толк, что может так странно гудеть под землей, но потом решила, что это метро, и успокоилась.

В кабинках зашуршала настоящая туалетная бумага — не то что раньше. На умывальниках появились куски мыла, рядом — настенные электрические ящики для сушения рук. Словом, когда один постоянный клиент сказал Вере, что приходит сюда, как в театр, она не удивилась сравнению и даже не особенно была польщена.

Новым начальником был румяный парень в джинсовой куртке и темных очках — он появлялся на месте редко и, как понимала Вера, курировал еще два-три туалета. Вере он казался очень загадочным и могущественным человеком, но однажды выяснилось, что заправляет всем вовсе не он.

Обычно румяный молодой человек, входя с улицы, раскидывал половинки зеленой бархатной портьеры коротким и властным движением ладони; затем появлялось его лицо с двумя черными стеклянными эллипсами вместо глаз, а потом раздавался тонкий голос. В тот раз все было наоборот — сначала Вера услышала его высокий заискивающий тенор, раздавшийся на лестнице, в ответ там же что-то снисходительное рявкнул бас, и портьера разошлась — но вместо ладони и черных очков появилась даже не согнутая, а какая-то сложившаяся джинсовая спина: это пятился и что-то на ходу объяснял Верин начальник, а вслед за ним шествовал пожилой толстый гном с большой рыжей бородой, в красной кепке и красной заграничной майке, на которой Вера прочла:

WHAT I REALLY NEED

IS LESS SHIT

FROM YOU PEOPLE

Гном был крошечный, но держался так, что казался выше всех. Быстро оглядев помещение, он открыл портфель, вынул связку печатей и приложил одну из них к листу бумаги, торопливо подставленному начальником Веры. После этого он дал какую-то короткую инструкцию, ткнул молодого человека в черных очках пальцем в живот, захохотал и исчез — Вера даже не заметила, как: стоял напротив зеркала, и — нету, словно нырнул в какой-то только для гномов открытый подземный ход.

— Ну и начальники теперь у нас, — бормотала себе под нос Вера, звякая монетами на стоящем перед ней блюде и выдавая одноразовые полотенца. — Прямо ужас.

Она любила делать вид, что воспринимает все происходящее так, как должна была бы воспринять его некая абстрактная Вера, работающая уборщицей в туалете, и старалась не думать о том, что сама разбудила эти подземные силы — и разбудила для смеха, для того, чтобы на стене повисла картина. Что касалось музыки, то она полагала, что ее желание уже воплотилось в двух нарисованных гармонях.

Вообще, насколько скучной и однообразной была раньше Верина жизнь, настолько теперь она стала значительной и интересной. Теперь Вера довольно часто видела разных удивительных людей — ученых, космонавтов и артистов, а однажды туалет посетил отец братского народа маршал Пот Мир Суп — ехал в Кремль, да не стерпел по дороге. С ним была уйма народу, и пока он сидел в кабинке, возле Вериной будки на длинных флейтах играли какую-то протяжную и печальную мелодию три волнующихся накрашенных пионера — так трогательно и хорошо, что Вера украдкой всплакнула.

Вскоре после этого случая Верин начальник принес с собой магнитофон и колонки, и уже на следующий день в сортире заиграла музыка. Теперь к Вериным обязанностям добавилась еще одна — переворачивать и менять кассеты. Утро обычно начиналось с «Мессы» и «Реквиема» Джузеппе Верди; первые взволнованные посетители появлялись обычно тогда, когда страстное сопрано из второй части уже успевало попросить Господа об избавлении от вечной смерти.

— Либера ме домини де морте этерна, — тихонько подпевала Вера и в такт тяжелым ударам невидимого оркестра позвякивала медью на блюде. Потом обычно ставилась «Рождественская Оратория» Баха или что-нибудь в этом роде, по-немецки и на духовные темы, и Вера, разбиравшая этот язык с некоторыми усилиями, прислушивалась, как далекие звонкоголосые дети весело уверяют в чем-то Господа, пославшего их в дольний мир.

— Так зачем Господь создал нас? — с сомнением спрашивало конвоируемое двумя скрипками сопрано.

— Затем, — убежденно отвечал хор, — чтоб мы его славили.

— Так ли это? — недоверчиво переспрашивало сопрано, готовясь залезть в обозначенный хриплыми духовыми кузов.

— Это, несомненно, так! — спешили заслонить происходящее детские голоса из хора, не замечая уже давно наведенной на них сзади виолы-да-гамба.

Потом, когда время подходило часам к двум-трем, Вера заводила Моцарта, и растревоженная душа медленно успокаивалась, скользя над холодным мраморным полом какого-то огромного зала, в котором, перебивая друг друга, дребезжали два минорных рояля.

А совсем близко к вечеру Вера ставила Вагнера, летящие в бой валькирии несколько секунд никак не могли взять в толк, что это за кафельные стены и раковины мелькнули на миг возле их бешено несущихся коней.

Все было бы прекрасно, если б не одна странность, сначала почти незаметная и даже показавшаяся галлюцинацией. Вера стала замечать какой-то странный запах, а сказать откровенно — вонь, на которую она раньше не обращала внимания. По какой-то необъяснимой причине вонь появлялась тогда, когда начинала играть музыка, — точнее, не появлялась, а проявлялась. Все остальное время она тоже присутствовала — собственно, она была изначально свойственна этому месту, но до каких-то пор не ощущалась из-за того, что находилась в гармонии со всем остальным, — а когда на стенах появились картины, да еще заиграла музыка, вот тут-то и стало заметно то особое непередаваемое туалетное зловоние, которое совершенно невозможно описать и о котором некоторое представление дает разве что словосочетание «Париж Маяковского».

Вера поняла, что ее мысли незаметно приняли какой-то антисоветский уклон, но поделать с собой ничего не смогла, да и чувствовала, что теперь это не страшно.

Как-то вечером к Вере зашла Маняша, послушала увертюру к «Корсару» и вдруг тоже заметила вонь.

— Ты, Вера, никогда не задумывалась над тем, почему наши воля и представление образуют вокруг нас эти сортиры? — спросила она.

— Задумывалась, — ответила Вера. — Я давно над этим думаю и никак не могу понять. Я знаю, что ты сейчас скажешь. Ты скажешь, что мы сами создаем мир вокруг себя, и причина того, что мы сидим в сортире, наши собственные души. Потом ты скажешь, что никакого сортира на самом деле нет, а есть только проекция внутреннего содержания на внешний объект, и то, что кажется вонью, на самом деле просто экстериоризованная компонента души. Потом ты прочтешь что-нибудь из Сологуба…

— И мне светила возвестили, — нараспев перебила Маняша, — что я природу создал сам…

— Во-во, или еще что-нибудь в этом роде. Все верно?

— Не вполне. Ты допускаешь свою обычную ошибку. Дело в том, что в солипсизме интересна исключительно практическая сторона. Кое-что в этой области уже сделано — вот, например, картина с тройкой или эти цимбалы — брень-брень! Но вот вонь — в какой момент и почему мы ее создаем?

— С практической стороны я могу тебе ответить, — сказала Вера, — что мне теперь несложно убрать и вонь и сам сортир.

— Мне тоже, — ответила Маняша. — Я и убираю его каждый вечер. Но вот что наступит дальше? Ты действительно думаешь, что это возможно?

Вера открыла было рот для ответа, но вместо этого надолго закашлялась в ладонь.

Маняша высунула язык.

Прошло два-три дня, и вот зеленую штору на входе откинули несколько посетителей, сразу же напомнивших Вере тех первых, в джинсовых куртках, с которых все и началось. Только эти были в коже и еще румяней — а в остальном вели себя так же — медленно ходили по помещению, тщательно оглядывая все вокруг. И вскоре Вера узнала, что туалет закрывают и теперь здесь будет комиссионный магазин.

Ее так и оставили уборщицей, а на время ремонта даже дали оплачиваемый отпуск — Вера хорошо отдохнула и перечитала некоторые книги по солипсизму, до которых никак не доходили руки. А когда она в первый день вышла на новую работу, уже ничто не напоминало о том, что в этом месте когда-то был туалет.

Теперь справа от входа начинался длинный стеллаж, где продавались всякие мелочи; дальше — там, где раньше были писсуары, — помещался длинный прилавок с одеждой, а напротив — стойка с радиоаппаратурой. В дальнем конце зала висели зимние вещи — кожаные плащи и куртки, дубленки и женские пальто, и за каждым прилавком теперь стояла похожая на народную артистку США продавщица.

При ремонте было найдено несколько человеческих черепов и планшет с секретными документами, но этого Вера не увидела, потому что за ними приехали откуда надо и куда надо увезли.

Работы стало намного меньше, а денег — просто уйма. Теперь Вера ходила по помещениям в новом синем халате, вежливо раздвигала толпящихся посетителей и протирала сухой фланелевой тряпочкой стекла прилавков, за которыми новогодней разноцветной фольгой («Все мысли веков! все мечты! все миры!» — тихонько шептала Вера) мерцали жевательные резинки и презервативы, отсвечивали пластмассовые клипсы и броши, мерцали очки, зеркальца, цепочки и карандашики.

Затем, во время обеденного перерыва, надо было вымести грязь, которую на своих башмаках принесли посетители, и можно было отдыхать до самого вечера.

Теперь музыка играла круглый день — иногда даже несколько музык, — а вонь исчезла, о чем Вера с гордостью сообщила зашедшей как-то через дверь в стене Маняше. Та поджала губы.

— Боюсь, все не так просто. Конечно, с одной стороны, мы действительно создаем все вокруг, но с другой — мы сами просто отражения того, что нас окружает. Поэтому любая индивидуальная судьба в любой стране — это метафорическое повторение того, что происходит со страной, а то, что происходит со страной, складывается из тысяч отдельных жизней.

— Ну и что? — не поняла Вера. — Какое отношение это имеет к разговору?

— А такое, — сказала Маняша, — ты же говоришь, что вонь пропала. А она не пропадала вовсе. И ты с ней еще столкнешься.

С тех пор как мужской туалет перенесли на Маняшину половину и объединили с женским, Маняша сильно изменилась — стала меньше говорить и реже заглядывать в гости. Сама она объясняла это достигнутой уравновешенностью Инь и Ян, но Вера в глубине души считала, что дело в большем объеме работ по уборке и в зависти к ее, Вериному, новому образу жизни, — зависти, прикрытой внешней философичностью. При этом Вера совсем не думала о том, кто научил ее всему необходимому для осуществления метаморфозы. Маняша, видимо, почувствовала изменение Вериного отношения к ней, но отнеслась к этому спокойно, как к должному, и просто реже стала заходить.

Вскоре Вера поняла, что Маняша была права. Произошло это так: однажды она, разгибаясь от витрины, краем глаза заметила что-то странное — вымазанного говном человека. Он держался с большим достоинством и двигался сквозь раздающуюся толпу к прилавку с радиоаппаратурой. Вера вздрогнула и даже выронила тряпку — но когда она повернула голову, чтобы как следует рассмотреть этого человека, оказалось, что с ней произошел обман зрения — на самом деле на нем просто была рыже-коричневая кожаная куртка.

Но после этого случая такие обманы зрения стали происходить все чаще и чаще. То Вере вдруг мерещилось, что на застекленном прилавке разложены мятые бумажки, и надо было несколько секунд внимательно глядеть на него, чтобы увидеть нечто другое. То ей начинало казаться, что дорогие — в три-четыре советских зарплаты каждый — флаконы со сказочными названиями, стоящие на длинной полке за спиной продавщицы, недаром находятся в том самом месте, где раньше бодро журчали писсуары; и само название «туалетная вода», выведенное красным фломастером на картонке, вдруг приобретало эвфемический смысл. За стенами теперь почти все время что-то тихо, но грозно рокотало, как будто тихо шептал какой-то исполин: звук был негромким, но рождал ощущение невероятной мощи.

Вокруг появились новые люди — они приходили вскоре после открытия и толкались в узком пространстве тамбура до самого вечера. Они продавали и покупали всякую мелочь, но Вера смутно чувствовала, что дело совсем в другом — дело было в той магической операции, которая происходила с попавшими к ним предметами.

Вера стала присматриваться к новым людям. Сначала стали заметны странности с их одеждой: некоторые вещи казались не надетыми, а размазанными по ним, или, наоборот, то, чем они были покрыты, казалось в неестественном подземном свете одеждой и принимало вид кожаных курток и джинсов. Все они были измазаны в разной степени: трое или четверо — полностью, а один — в несколько слоев: к нему люди подходили с особым почтением и, казалось, совсем не чувствовали вони.

Вокруг крутилось множество детей. Один мальчик очень напоминал Вере ее брата, когда-то утопленного в пионерлагере, и она внимательно следила за тем, что с ним происходит. Сначала он просто сообщал покупателям, у кого из обмазанных говном они могут купить ту или иную вещь, и даже подлетал ко входящим и спрашивал:

— Что нужно?

Вскоре он уже продавал какую-то мелочь сам, однажды днем Вера, переставляя ведро по направлению к прилавку, подняла глаза и увидела его сияющее счастьем лицо. Посмотрев вниз, она увидела, что его ноги, на которых раньше были ботинки, теперь густо вымазаны тем же самым, чем было покрыто большинство стоящих вокруг. Чисто инстинктивным движением она провела по ним тряпкой, а в следующий момент мальчик довольно грубо отпихнул ее.

— Под ноги надо смотреть, дура старая, — сказал он и продемонстрировал ей вынутый из кармана кукиш, который после секундного размышления переделал в кулак.

И тут Вера поняла, что, пока она управляла миром, к ней пришла старость и впереди теперь только смерть.

Уже давно Вера не видела Маняшу. Отношения между ними стали в последнее время значительно холоднее, и дверь в стене, ведшая на Маняшину половину, уже долго не отпиралась. Вера стала вспоминать, при каких обстоятельствах обычно появлялась Маняша, и оказалось, что на этот счет можно было сказать только то, что иногда она просто появлялась.

Вера стала вспоминать историю их отношений, и чем дольше она вспоминала, тем крепче становилось в ней убеждение, что во всем виновата именно Маняша, хотя чем было это «все», она вряд ли сумела бы сказать. Но она решила отомстить и стала готовить гостинец к встрече с Маняшей — так и называя то, что она приготовила, «гостинцем» и даже про себя не давая вещам настоящих имен, словно Маняша из-за стены могла прочесть ее мысли, испугаться и не прийти.

Видно, Маняша ничего из-за стены не прочла, потому что однажды вечером она появилась. Выглядела она усталой и неприветливой, что Вера автоматически объяснила про себя тем, что у Маняши очень много работы. Забыв до поры свои планы и недавнюю надменность, Вера с недоумением и страхом рассказала про свои галлюцинации. Маняша оживилась.

— Это как раз понятно, — сказала она. — Дело в том, что ты знаешь тайну жизни, поэтому способна видеть метафизическую функцию предметов. Но поскольку ты не знаешь ее смысла, ты не в состоянии различить их метафизической сути. Поэтому тебе и кажется, что то, что ты видишь, — галлюцинации. Ты пыталась объяснить это сама?

— Нет, — сказала, подумав, Вера. — Очень трудно понять, почему с вещами происходит такая метаморфоза. А… Поняла, кажется. Тут не в вещах дело, просто то говно, в котором мы живем, становится заметным, когда попадает на них…

— Вот это уже ближе, — сказала Маняша.

— Ой, Господи… А я-то думаю: картины, музыка… Вот дура. А вокруг на самом деле… Какая ж тут музыка может быть… А кто виноват? Ну, насчет говна понятно — вентиль коммунисты открыли. Хотя они ведь тоже внутри сидят…

— В каком смысле внутри? — спросила Маняша.

— А и в том, и в этом… Нет, если кто и виноват, так это, Маняша, ты, — закончила вдруг Вера и нехорошо посмотрела на бывшую уже подругу, так нехорошо, что та даже сделала шажок назад.

— Какой еще вентиль? И почему же я? Я, наоборот, столько раз тебе говорила, что все эти тайны никакой пользы тебе не принесут, пока ты со смыслом не разберешься… Вера, ты что?

Вера, глядя куда-то вниз и в сторону, пошла на Маняшу; та стала пятиться от нее прочь, и так они дошли до неудобной узкой дверцы, ведшей на Маняшину половину. Маняша остановилась и подняла на Веру глаза.

— Вера, что ты задумала?

— А топором тебя хочу, — безумно ответила Вера и вытащила из-под халата свой страшный гостинец с гвоздодерным выростом на обухе. — Прямо по косичке, как у Федора Михайловича.

— Ты, конечно, можешь это сделать, — нервничая, сказала Маняша, — но предупреждаю: тогда мы с тобой больше никогда не увидимся.

— Да это уж я сообразить могу, не такая дура, — замахиваясь, вдохновенно прошептала Вера и с силой обрушила топор на Маняшину седую головку.

Раздались звон и грохот, и Вера потеряла сознание.

Придя в себя от рокота за стеной, она обнаружила, что лежит в примерочной кабинке с топором в руках, а над ней в высоком, почти в человеческий рост, зеркале зияет дыра, контурами похожая на огромную снежинку.

«Есенин», — подумала Вера.

Самым страшным Вере показалось то, что никакой двери в стене, как оказалось, не было, и непонятно было, что делать со всеми теми воспоминаниями, где эта дверь фигурировала. Но даже это уже не имело никакого значения — Вера вдруг не узнала саму себя. Казалось, какая-то часть ее души исчезла, — часть, которой она никогда раньше не ощущала, и почувствовала только теперь, как это бывает с людьми, которых мучают боли в ампутированной конечности. Все вроде бы осталось на месте — но исчезло что-то главное, придававшее остальному смысл; Вере казалось, что ее заменили плоским рисунком на бумаге, и в ее плоской душе поднималась плоская ненависть к плоскому миру вокруг.

— Ну, погодите, — шептала она, ни к кому особо не обращаясь, — я вам устрою.

И ее ненависть отражалась в окружающем — что-то содрогалось за стенами, и посетители магазина, или туалета, или просто подземной ниши, где прошла ее жизнь (Вера ни в чем теперь не была уверена), иногда даже отрывались от изучения размазанного по прилавкам и испуганно оглядывались по сторонам.

Какая-то исполинская сила давила на стены снаружи, что-то гудело и дрожало за тонкой выгибающейся поверхностью — как будто огромная ладонь сжимала картонный стаканчик, на дне которого сидела крохотная Вера, окруженная прилавками и примерочными кабинками, сжимала пока несильно, но в любой момент могла полностью сплющить всю Верину реальность.

И однажды, ровно в 19.40 (как раз тогда, когда Вера думала, что три одинаковых лепешки на полке секции бытовой электроники зелеными цифрами показывают год ее рождения), этот момент настал.

Вера с ведром в руке стояла напротив длинной стойки с одеждой, где вперемежку висели дубленки, кожаные плащи и похабные розовые кофточки, и рассеянно смотрела на покупателей, щупающих такие близкие и одновременно недостижимые рукава и воротники, когда у нее вдруг сильно кольнуло в сердце. И тут же гудение за стеной стало невыносимо громким; стена задрожала, выгнулась, треснула, и из трещины, опрокинув стойку с одеждой, прямо на закричавших от ужаса людей хлынул отвратительный черно-коричневый поток.

— А-ах! — успела выдохнуть Вера, а в следующий момент ее подняло с пола, крутануло и сильно ударило о стену; последним, что сохранило ее сознание, было слово «Карма», написанное крупными черными буквами на белом фоне тем же шрифтом, каким печатают название газеты «Правда».

В себя она пришла от другого удара, уже слабого, о какие-то прутья. Прутья оказались ветками высокого старого дуба, и Вера в первый момент не поняла, каким образом ее, только что стоявшую на знакомом до последней кафельной плитки полу, могло вдруг ударить о какие-то ветки.

Оказалось, что она плывет вдоль Тверского бульвара в черно-коричневом зловонном потоке, плещущем уже в окна второго или третьего этажа. Она оглянулась и увидела над поверхностью жижи что-то вроде горы, образованной бьющим снизу потоком точно в том месте, где раньше был ее подземный дом.

Течение несло Веру вперед, в направлении Тверской. Уровень жижи поднимался со сказочной быстротой — двух-трехэтажные дома по бокам бульвара были уже не видны, а огромный уродливый театр теперь напоминал гранитный остров — на его крутом берегу стояли три женщины в белых кисейных платьях и белогвардейский офицер, из-под приставленной ко лбу ладони вглядывавшийся вдаль; Вера поняла, что там только что давали «Трех сестер».

Ее уносило все дальше. Мимо нее проплыла детская коляска с изумленно глядящим по сторонам младенцем в синей шапочке с большой пластмассовой красной звездой, потом рядом оказался угол дома, увенчанный круглой башенкой с колоннами, на которой двое жирных солдат в фуражках с синими околышами торопливо готовили к стрельбе пулемет, и наконец течение вынесло ее на почти затопленную Тверскую и повлекло в направлении далеких сумрачных пиков с еле видными рубиновыми пентаграммами.

Поток теперь несся намного быстрее, чем несколько минут назад; сзади и справа над торчащими из черно-коричневой лавы крышами виден был огромный, в полнеба, грохочущий гейзер; к его шуму присоединилось еле различимое стрекотание пулемета.

— Блажен, кто посетил сей мир, — шептала Вера, — в его минуты роковые…

Она увидела плывущий рядом земной шар и догадалась, что это глобус из стены Центрального телеграфа. Она подгребла к нему и ухватилась за Скандинавию. Видимо, вместе с глобусом из стены телеграфа вырвало и электромотор, который его крутил, и теперь он придавал всей конструкции устойчивость. Вера со второй попытки вскарабкалась на синий купол, уселась на выделенное красным государство трудящихся и огляделась.

Где-то вдалеке торчала Останкинская телебашня, еще были видны похожие на острова крыши, а впереди медленно наплывала как бы несущаяся над водами красная звезда; когда Вера приблизилась к ней, ее нижние зубья уже погрузились. Вера ухватилась за холодное стеклянное ребро и остановила свой глобус. Рядом с его бортом на поверхности жижи покачивались две солдатские фуражки и сильно размокший синий галстук в мелкий белый горошек — судя по тому, что они почти не двигались, течение здесь было слабым.

Вера еще раз оглянулась по сторонам, удивилась было той легкости, с которой исчез огромный многовековой город, но сразу же подумала, что все изменения в истории, если они и случаются, происходят именно так — легко и как бы сами собой. Думать совершенно не хотелось, — хотелось спать, и она прилегла на выпученную поверхность СССР, подсунув под голову мозолистый от швабры кулак.

Когда она проснулась, мир состоял из двух частей — предвечернего неба и бесконечной ровной поверхности, в сумраке ставшей совсем черной. Ничего больше видно не было; рубиновые пентаграммы давно ушли на дно и были теперь Бог знает на какой глубине. Вера подумала об Атлантиде, потом о Луне и ее девяноста шести законах — но все эти уютные старые мысли, внутри которых вчера еще душа так приятно сворачивалась в калачик, теперь были неуместны, и Вера опять задремала. Сквозь дрему она вдруг заметила, как вокруг тихо, — заметила, потому что послышался тихий плеск; он долетал с той стороны, где над горизонтом возвышался величественный красный холм заката.

К ней приближалась надувная лодка, в которой стояла высокая и широкоплечая фигура в фуражке, с длинным веслом. Вера приподнялась на руках и подумала, вглядываясь в приближающегося, что она на своем глобусе похожа, должно быть, на аллегорическую фигуру, и даже поняла, на аллегорию чего — самой себя, плывущей на шаре с сомнительной историей по безбрежному океану бытия. Или уже небытия — но никакого значения это не имело.

Лодка подплыла, и Вера узнала стоящего в ней — это был маршал Пот Мир Суп.

— Вера, — сказал он с сильным восточным акцентом, — ты знаешь, кто я такой!

В его голосе было что-то ненатуральное.

Знаю, — ответила Вера, — кой-чего читала. Я уже все поняла давно, только вот там было написано про туннель. Что должен быть какой-то туннель.

— Туннель? Можно.

Вера почувствовала, что часть поверхности глобуса, на котором она сидела, открывается внутрь и она падает в образовавшийся проем. Это произошло очень быстро, но она все же успела уцепиться руками за край этого проема и стала яростно дрыгать ногами, стремясь найти опору, — но под ногами и по бокам ничего не было, только темная пустота, в которой дул ветер. Над ее головой оставался кусок грустного вечернего неба в форме СССР (ее пальцы изо всех сил вжимались в южную границу), и этот знакомый силуэт, всю жизнь напоминавший чертеж бычьей туши со стены мясного отдела, вдруг показался самым прекрасным из всего, что только можно себе представить, потому что кроме него не оставалось больше ничего вообще.

Из прекрасного мимолетного мира, который уходил навсегда, донесся плеск, и тяжелое весло ударило Веру сначала по пальцам правой, а потом по пальцам левой руки; светлый контур Родины завертелся и исчез где-то далеко вверху.

Вера почувствовала, что парит в каком-то странном пространстве — это нельзя было назвать падением, потому что вокруг не было воздуха и, что самое главное, не было ее самой — она попыталась увидеть хоть часть собственного тела и не смогла, хотя там, куда она поворачивала взгляд, положено было находиться ее рукам и ногам. Оставался только этот взгляд — но он не видел ничего, хотя смотрел, как с испугом поняла Вера, сразу во все стороны, так что поворачивать его не было никакой необходимости. Потом Вера заметила, что слышит голоса — но не ушами, а просто осознает чей-то разговор, касающийся ее самой.

— Тут одна с солипсизмом на третьей стадии, — сказал как бы низкий и рокочущий голос. — Что за это полагается?

— Солипсизм? — переспросил другой голос, как бы высокий и тонкий. — За солипсизм ничего хорошего. Вечное заключение в прозе социалистического реализма. В качестве действующего лица.

— Там уже некуда, — сказал низкий голос.

— А в казаки к Шолохову? — с надеждой спросил высокий.

— Занято.

— А может, в эту, как ее, — увлеченно заговорил высокий голос, — военную прозу? Каким-нибудь двухабзацным лейтенантом НКВД? Чтоб только выходила из-за угла, вытирала со лба пот и пристально вглядывалась в окружающих? И ничего нет, кроме фуражки, пота и пристального взгляда. И так целую вечность, а?

— Говорю же, все занято.

— Так что делать?

— А пусть она сама нам скажет, — пророкотал низкий голос в самом центре Вериного существа. — Эй, Вера! Что делать?

— Что делать? — переспросила Вера. — Как что делать?

И вдруг вокруг словно подул ветер — это не было ветром, но напоминало его, потому что Вера почувствовала, что ее куда-то несет, как подхваченный ветром лист.

— Что делать? — по инерции повторила Вера и вдруг все поняла.

— Ну! — ласково прорычал низкий голос.

— Что делать?! — с ужасом закричала Вера. — Что делать?! Что делать?!

Каждый из ее криков усиливал это подобие ветра; скорость, с которой она неслась в пустоте, становилась все больше, а после третьего крика она ощутила, что попала в сферу притяжения некоего огромного объекта, которого до этого крика не существовало, но который после крика стал реален настолько, что Вера теперь падала на него, как из окна на мостовую.

— Что делать?! — крикнула она в последний раз, со страшной силой врезалась во что-то и от этого удара заснула — и сквозь сон донесся до нее бубнящий монотонный и словно какой-то механический голос:

— Место помощника управляющего, я выговорил себе вот какое условие: что я могу вступить в должность когда хочу, хоть через месяц, хоть через два. А теперь я хочу воспользоваться этим временем: пять лет не видал своих стариков в Рязани, — съезжу к ним. До свиданья, Верочка. Не вставай. Завтра успеешь. Спи.

XXVII

Когда Вѣра Павловна на другой день вышла изъ своей комнаты, мужъ и Маша уже набивали вещами два чемодана.

* * *

Когда люди не верят ни во что, они готовы поверить во все.

Шатобриан

В стихии большевистской революции меня более всего поразило появление новых лиц с небывшим ранее выражением. Произошла метаморфоза некоторых лиц, ранее известных. И появились совершенно новые лица, раньше не встречавшиеся в русском народе. Появился новый антропологический тип, в котором уже не было доброты, расплывчатости, некоторой неопределенности очертаний прежних русских лиц. Это были лица гладко выбритые, жесткие по своему выражению, наступательные и активные. Ни малейшего сходства с лицами старой русской интеллигенции, готовившей революцию. Новый антропологический тип вышел из войны, которая и дала большевистские кадры. Это тип столь же милитаризованный, как и тип фашистский.

Николай Бердяев * * *

Иозеф Гайдн. Силуэт работы Джоаккино Россини.

Josef Haydn. Silhouette by Gioacchino Rossini.

Музыкант. Рисунок Марка Шагала.

Musiciant. Drawing by Marc Chagall.

Мифологическая сцена. Рисунок Пабло Пикассо.

Mythological scene. Drawing by Pablo Picasso.

^{Анатолий ГЛАНЦ (1948) — одесский инженер. Пишет иронические фантасмагорические рассказы, стихи, пьесы.}

^{Дмитрий Николаевич СЕМЕНОВСКИЙ (1894–1960), поэт, писатель. Жил и умер в Иванове.}

1917

^{Валентин РИЧ (1922), живет в Москве. Писатель и журналист, работает в журнале «Химия и жизнь». Его стихи были опубликованы в первом выпуске альманаха ЗАВТРА.}

XI. 1990

^{Николай Евгеньевич КАМЕНСКИЙ сотрудничал в «Будильнике» и других сатирических журналах с 1890-х годов. После Октябрьской революции печатался в молодежном юмористическом журнале «Заря» (1918–1918) и в сатирическом еженедельнике «Тачка» (1922–1923).}

1912

^{Николай Иванович ГЛАЗКОВ (1919–1979), окончил литературный институт, жил в Москве, на Арбате. «Один из самобытнейших поэтов XX века, — сказано о нем мелким шрифтом в недавно вышедшем томе его избранного. Написал Глазков гораздо больше, чем напечатано в его „официальных книжках“. Немалая часть стихов — в его рукописных книжечках, которые он называл „Самсебяиздатом“».}

1938

^{Даниил КЛУГЕР (1951), живет в Симферополе. Пишет фантастические рассказы, историческую прозу. Автор книги стихов «Молчаливый гость».}

^{Михаил АЙЗЕНБЕРГ (1948), окончил литературный институт, работал архитектором-реставратором. Последние годы — вольный литератор.}

^{Виталий БАБЕНКО (1950), по образованию — экономист-международник, по многолетнему опыту работы — редактор журнала, по жизни — писатель-фантаст. Иногда, очень редко, пишет стихами.}

Рисунок Пауля Клее «Старый скрипач».

The Old Violinist. Pencil drawing by Paul Klee.

Рукописная страница первой части «Рождественской оратории» Баха.

The manuscript page of the first part of Bach’s «Chrismas Oratorio».

Михаил Глинка. Рисунок Карла Брюллова.

Mikhail Glinka. Drawing by Karl Bryullov.

^{Филиппо Томмазо МАРИНЕТТИ (1876–1944) итальянский писатель, глава и теоретик футуризма. Восхваление идеи сверхчеловека, насилия и войны привело его к фашизму; сподвижник Муссолини.}

Печатается по изданию: «„Называть вещи своими именами“. Программное выступление мастеров западноевропейской культуры XX века». М., Прогресс, 1986.

Всю ночь просидели мы с друзьями при электрическом свете. Медные колпаки над лампами вроде куполов мечети своей сложностью и причудливостью напоминали нас самих, но под ними бились электрические сердца. Лень вперед нас родилась, но мы все сидели и сидели на богатых персидских коврах, мололи всякий вздор да марали бумагу.

Мы очень гордились собой: как же, ведь не спали только мы одни, как не спят маяки или разведчики. Мы были один на один против целого скопища звезд, все это были наши враги, и они стояли себе лагерем высоко в небе. Одни, совсем одни вместе с кочегаром у топки гигантского парохода, одни с черным призраком у докрасна раскаленного чрева взбесившегося паровоза, одни с пьяницей, когда он летит домой как на крыльях, но то и дело задевает ими за стены!

И тут вдруг совсем рядом мы услыхали грохот. Это проносились мимо и подпрыгивали огромные, все в разноцветных огоньках двухэтажные трамваи. Как будто бы это деревушки на реке По в какой-нибудь праздник, но река вышла из берегов, сорвала их с места и неудержимо понесла через водопады и водовороты прямо к морю.

Потом все стихло. Мы слышали только, как жалобно стонет старый канал да хрустят кости полуразвалившихся замшелых дворцов. И вдруг у нас под окнами, как голодные дикие звери, взревели автомобили.

— Ну, друзья, — сказал я, — вперед! Мифология, мистика — все это уже позади! На наших глазах рождается новый кентавр — человек на мотоцикле, — а первые ангелы взмывают в небо на крыльях аэропланов! Давайте-ка саданем хорошенько по вратам жизни, пусть повылетают напрочь все крючки и засовы!.. Вперед! Вот уже над землей занимается новая заря!.. Впервые своим алым мечом она пронзает вековечную тьму, и нет ничего прекраснее этого огненного блеска!

Там стояли и фыркали три автомобиля. Мы подошли и ласково потрепали их по загривку. У меня в авто страшная теснота, лежишь как в гробу, но тут вдруг руль уперся мне в грудь, резанул, как топор палача, и я сразу ожил.

В бешеном вихре безумия нас вывернуло наизнанку, оторвало от самих себя и потащило по горбатым улицам, как по глубокому руслу пересохшей реки. То тут, то там в окнах мелькали жалкие тусклые огоньки, и они будто говорили: не верьте своим глазам, чересчур трезвому взгляду на вещи!

— Чутья! — крикнул я. — Дикому зверю хватит и чутья!..

И как молодые львы, мы кинулись вдогонку за смертью. Впереди в бескрайнем лиловом небе мелькала ее черная шкура с едва заметными блеклыми крестами. Небо переливалось и трепетало, и до него можно было дотронуться рукой.

Но не было у нас ни вознесенной в заоблачные выси Прекрасной Дамы, ни жестокой Королевы — и значит, нельзя было, скрючившись в три погибели, как византийское кольцо, замертво упасть к ее ногам!.. Не за что нам было умереть, разве только чтоб сбросить непосильную ношу собственной смелости!

Мы неслись сломя голову. Из подворотен выскакивали цепные псы, и мы тут же давили их — после наших раскаленных колес от них не оставалось ничего, даже мокрого места, как не остается морщин на воротничке после утюжки.

Смерть была страшно довольна. На каждом повороте она то забегала вперед и ласково протягивала свои костяшки, то со скрежетом зубовным поджидала меня, лежа на дороге и умильно поглядывая из луж.

— Давайте вырвемся из насквозь прогнившей скорлупы Здравого Смысла и как приправленные гордыней орехи ворвемся прямо в разверстую пасть и плоть ветра! Пусть проглотит нас неизвестность! Не с горя идем мы на это, а чтоб больше стало и без того необъятной бессмыслицы!

Так сказал я и тут же резко развернулся. Точно так же, забыв обо всем на свете, гоняются за своим собственным хвостом пудели. Вдруг, откуда ни возьмись, два велосипедиста. Им это не понравилось, и они оба замаячили передо мной: так иногда в голове вертятся два довода, и оба достаточно убедительны, хотя и противоречат друг другу. Разболтались тут на самой дороге — ни проехать, ни пройти… Вот черт! Тьфу!.. Я рванул напрямик, и что же? — раз! перевернулся и плюхнулся прямо в канаву…

Ох ты, матушка-канава, залетел в канаву — напейся на славу! Ох уж эти мне заводы и их сточные канавы! Я с наслажденьем припал к этой жиже и вспомнил черные сиськи моей кормилицы-негритянки!

Я встал во весь рост, как грязная, вонючая швабра, и радость раскаленным ножом проткнула мне сердце.

И тут все эти рыбаки с удочками и ревматические друзья природы сперва переполошились, а потом сбежались поглазеть на этакую невидаль. Не торопясь, со знанием дела они закинули свои огромные железные неводы и выловили мое авто — эту погрязшую в тине акулу. Как змея из чешуи, оно стало мало-помалу выползать из канавы, и вот уже показался его роскошный кузов и шикарная обивка. Они думали, моя бедная акула издохла. Но стоило мне ласково потрепать ее по спине, как она вся затрепетала, встрепенулась, расправила плавники и сломя голову понеслась вперед.

Лица наши залиты потом, перепачканы в заводской грязи вперемешку с металлической стружкой и копотью из устремленных в небо заводских труб, переломанные руки забинтованы. И вот так, под всхлипывания умудренных жизнью рыбаков с удочками и вконец раскисших друзей природы, мы впервые объявили всем живущим на земле свою волю:

1. Да здравствует риск, дерзость и неукротимая энергия!

2. Смелость, отвага и бунт — вот что воспеваем мы в своих стихах.

3. Старая литература воспевала леность мысли, восторги и бездействие. А вот мы воспеваем наглый напор, горячечный бред, строевой шаг, опасный прыжок, оплеуху и мордобой.

4. Мы говорим: наш прекрасный мир стал еще прекраснее — теперь в нем есть скорость. Под багажником гоночного автомобиля змеятся выхлопные трубы и изрыгают огонь. Его рев похож на пулеметную очередь, и по красоте с ним не сравнится никакая Ника Самофракийская.

5. Мы воспеваем человека за баранкой: руль насквозь пронзает Землю, и она несется по круговой орбите.

6. Пусть поэт жарит напропалую, пусть гремит его голос и будит первозданные стихии!

7. Нет ничего прекраснее борьбы. Без наглости нет шедевров. Поэзия наголову разобьет темные силы и подчинит их человеку.

8. Мы стоим на обрыве столетий!.. Так чего же ради оглядываться назад? Ведь мы вот-вот прорубим окно прямо в таинственный мир Невозможного! Нет теперь ни Времени, ни Пространства. Мы живем уже в вечности, ведь в нашем мире царит одна только скорость.

9. Да здравствует война — только она может очистить мир. Да здравствует вооружение, любовь к Родине, разрушительная сила анархизма, высокие Идеалы уничтожения всего и вся! Долой женщин!

10. Мы вдребезги разнесем все музеи, библиотеки. Долой мораль, трусливых соглашателей и подлых обывателей!

11. Мы будем воспевать рабочий шум, радостный гул и бунтарский рев толпы; пеструю разноголосицу революционного вихря в наших столицах; ночное гудение в портах и на верфях под слепящим светом электрических лун. Пусть прожорливые пасти вокзалов заглатывают чадящих змей. Пусть заводы привязаны к облакам за ниточки вырывающегося из их труб дыма. Пусть мосты гимнастическим броском перекинутся через ослепительно сверкающую под солнцем гладь рек. Пусть пройдохи-пароходы обнюхивают горизонт. Пусть широкогрудые паровозы, эти стальные кони в сбруе из труб, пляшут и пыхтят от нетерпения на рельсах. Пусть аэропланы скользят по небу, а рев винтов сливается с плеском знамен и рукоплесканиями восторженной толпы.

Не где-нибудь, а в Италии провозглашаем мы этот манифест. Он перевернет и спалит весь мир. Сегодня этим манифестом мы закладываем основы футуризма. Пора избавить Италию от всей этой заразы — историков, археологов, искусствоведов, антикваров.

Слишком долго Италия была свалкой всякого старья. Надо расчистить ее от бесчисленного музейного хлама — он превращает страну в одно огромное кладбище.

Музеи и кладбища! Их не отличить друг от друга — мрачные скопища никому не известных и неразличимых трупов. Это общественные ночлежки, где в одну кучу свалены мерзкие и неизвестные твари. Художники и скульпторы вкладывают всю свою ненависть друг к другу в линии и краски самого музея.

Сходить в музей раз в год, как ходят на могилку к родным, — это еще можно понять!.. Даже принести букетик цветов Джоконде — и это еще куда ни шло!.. Но таскаться туда каждый день со всеми нашими горестями, слабостями, печалями — это ни в какие ворота не лезет!.. Так чего ради травить себе душу? Так чего ради распускать нюни?

Что хорошего увидишь на старой картине? Только жалкие потуги художника, безуспешные попытки сломать препятствие, не дающее ему до конца выразить свой замысел.

Восхищаться старой картиной — значит заживо похоронить свои лучшие чувства. Так лучше употребить их в дело, направить в рабочее, творческое русло. Чего ради впустую растрачивать силы на никчемные вздохи о прошлом? Это утомляет, изматывает, опустошает.

К чему это: ежедневное хождение по музеям, библиотекам, академиям, где похоронены неосуществленные замыслы, распяты лучшие мечты, расписаны по графам разбитые надежды?! Для художника это все равно что чересчур затянувшаяся опека для умной, талантливой и полной честолюбивых устремлений молодежи.

Для хилых, калек и арестантов — это еще куда ни шло. Может быть, для них старые добрые времена — как бальзам на раны: будущее-то все равно заказано… А нам все это ни к чему! Мы молоды, сильны, живем в полную силу, мы, футуристы!

А ну-ка, где там славные поджигатели с обожженными руками? Давайте-ка сюда! Давайте! Тащите огня к библиотечным полкам! Направьте воду из каналов в музейные склепы и затопите их!.. И пусть течение уносит великие полотна! Хватайте кирки и лопаты! Крушите древние города!

Большинству из нас нет и тридцати. Работы же у нас не меньше, чем на добрый десяток лет. Нам стукнет сорок, и тогда молодые и сильные пусть выбросят нас на свалку как ненужную рухлядь!.. Они прискачут со всего света, из самых дальних закутков под легкий ритм своих первых стихов. Они будут царапать воздух своими скрюченными пальцами и обнюхивать двери академий. Они вдохнут вонь наших насквозь прогнивших идей, которым место в катакомбах библиотек.

Но нас самих там уже не будет. В конце концов зимней ночью они отыщут нас в чистом поле у мрачного ангара. Под унылым дождем мы сгрудимся у своих дрожащих аэропланов и будем греть руки над тщедушным костерком. Огонек будет весело вспыхивать и пожирать наши книжки, а их образы искрами взовьются вверх.

Они столпятся вокруг нас. От злости и досады у них перехватит дыхание. Наша гордость и бесконечная смелость будут бесить их. И они кинутся на нас. И чем сильнее будет их любовь и восхищение нами, тем с большей ненавистью они будут рвать нас на куски. Здоровый и сильный огонь Несправедливости радостно вспыхнет в их глазах. Ведь искусство — это и есть насилие, жестокость и несправедливость.

Большинству из нас нет и тридцати, а мы уже промотали все наше богатство — силы, любовь, смелость, упорство. Мы спешили, в горячке швыряли направо и налево, без счета и до изнеможения.

Но взгляните-ка на нас! Мы еще не выдохлись! Наши сердца бьются ровно! Еще бы, ведь в груди у нас огонь, ненависть, скорость!.. Что, удивлены? Вам-то самим из всей жизни даже вспомнить нечего.

И снова с самой вершины мы бросаем вызов звездам!

Не верите? Ну, ладно, будет! Будет! Все это я уже слышал. Ну, конечно! Нам наперед известно, что подскажет наш прекрасный якобы разум. Мы, скажет он, всего лишь детище и продолжение жизни наших предков.

Ну и что! Ну и пусть! Подумаешь!.. Противно слушать! Бросьте беспрестанно молоть эту чушь! Задерите-ка лучше голову!

И снова с самой вершины мы бросаем вызов звездам!

1909

Руджиеро Леонкавалло. Рисунок Энрико Карузо.

Ruggiero Leoncavallo. Drawing by Enrico Caruso.

Энрико Карузо. Рисунок Федора Шаляпина.

Enrico Caruso. Drawing by Fyodor Shaliapin.

На протяжении четырех августовских дней (не путать! — 1917 года), Временное правительство Российской республики, ясно понимая, что государственный корабль вот-вот пойдет ко дну, собрало в Москву, на Государственное совещание более двух тысяч представителей всех социальных слоев тогдашнего общества. Собрало с единственной целью — достигнуть консолидации и тем самым отстоять демократическую Россию. Вы прочтете здесь фрагменты речей А. Ф. Керенского — главы Временного правительства, Н. Д. Авксентьева — министра внутренних дел, С. Н. Прокоповича — министра продовольствия, Н. В. Некрасова — министра финансов; В. Д. Набокова — депутата I Государственной думы, отца знаменитого ныне писателя; казацкого атамана генерала А. М. Каледина; одного из руководителей Всероссийского Совета Крестьянских Депутатов Г. А. Мартюшина; предводителя российских промышленников А. И. Гучкова; В. А. Маклакова — депутата IV Государственной думы; И. Г. Церетели — представителя меньшевиков; П. Н. Милюкова — представителя кадетов; Мачавариани (его инициалы, к сожалению, нам неизвестны) — представителя близкой к кадетам грузинской Национальной демократической партии; О. О. Грузенберга, выступавшего от имени еврейской национальной группы, в которую входили и сионисты; мусульманина А. М. Топчибашева; и двух патриархов российского революционного движения — анархиста князя П. А. Кропоткина и основоположника социал-демократии Г. В. Плеханова.

Причины, по которым предложенные ими — и другими участниками Государственного совещания — рецепты спасения Российской республики не могли быть реализованы, достаточно прозрачно изложены в документе, завершающем нашу публикацию — Декларации большевиков.

Речи печатаются по изданию: Государственное совещание. Стенографический отчет. М. — Л., 1930.

1. Ввиду исключительных событий и в целях единения государственной власти со всеми организованными силами страны, созвать 12–14 августа Государственное Совещание в Москве.

2. Поручить организовать упомянутое в предшедшем 1-м отделе Совещание министру почт и телеграфов совместно с министром торговли и промышленности и путей сообщения.

3. Отпустить по смете канцелярии Временного Правительства 1917 г. на расходы, сопряженные с созывом упомянутого в отделе 1-м Совещания, 50 000 руб., с отнесением этой издержки на счет кредитов на непредусмотренные сметой экстренные, в течение года, надобности.

(Выписка из журнала заседаний Временного Правительства № 144 от 31 июля 1917 г.)

(Городским думам, земским управам, университетам и ученым учреждениям, кооперативным и профессиональным организациям, Советам Р., С. и Кр. Д., фронтовым армейским Советам и т. д.)

Временное Правительство, в виду исключительности переживаемых событий, в целях обращения правительства ко всем организованным силам страны, постановило созвать в Москве с 12 по 14 августа Государственное Совещание. К участию в этом Совещании привлекаются: представители политических, общественных, демократических, национальных, торгово-промышленных и кооперативных организаций, руководители органов демократии, высшие представители армии, научных учреждений, члены Государственной Думы четырех созывов. Особые приглашения будут посланы верховному главнокомандующему и бывшему министру-председателю кн. Львову. Собрание предполагается устроить в Николаевском дворце, в Кремле. Государственное Совещание откроется докладом министра-председателя, который ознакомит членов Совещания с положением страны и с программой деятельности нового правительства. Затем выступят с докладом представители отдельных ведомств — с речами, посвященными выяснению отдельных отраслей государственного управления и государственного хозяйства.

Ожидается свыше тысячи участников.

А. Ф. КЕРЕНСКИЙ. В великий и страшный час, когда в муках и в великих испытаниях рождается и создается новая свободная великая Россия. Временное Правительство не для взаимных распрей созвало вас сюда, граждане великой страны, ныне навсегда сбросившей с себя цепи рабства, насилия и произвола. (Бурные аплодисменты.) Временное Правительство призвало вас сюда, сыны свободной отныне нашей родины, для того, чтобы открыто и прямо сказать вам подлинную правду о том, что ждет вас и что переживает сейчас великая, но измученная и исстрадавшаяся родина наша. Мы призвали вас сюда, чтобы сказать эту правду всенародно в самом сердце государства Российского, в городе Москве. Мы призвали вас для того, чтобы впредь никто не мог сказать, что он не знал, и незнанием своим оправдать свою деятельность, если она будет вести к дальнейшему развалу и к гибели свободного государства Российского. (Аплодисменты.)

А положение, граждане, очень тяжелое, и государство наше переживает час смертельной опасности. Нам говорят, что, может быть, мы нарочно сгущаем краски, преувеличиваем опасность, чтобы запугать кого-то, застращать кого-то и тем усилить авторитет своей собственной власти. Но вы знаете, граждане, что до сих пор мы такого собрания не созывали. Мы только, каждый из нас в частности, и Временное Правительство все в целом, и я, неоднократно предупреждали о том страшном часе, который может настать. Я не буду пред вами подробно излагать положение государства нашего. Все вы люди земли, каждый из вас кровными узами связан с той или другой территорией, с тем или иным классом, с теми или другими служебными, гражданскими или профессиональными обязанностями. И я думаю, все мы ощущаем в душе смертельную тревогу. Все мы это знаем, но не хватает у нас великого мужества самоограничения, и у многих из нас не хватает достаточно стремления и чувства к жертве, к подвигу и к великому самоотвержению. А между тем то небывалое в истории нашего государства дело, которое мы творим, — создание свободной нации из распыленных масс, стонавших под пятой варварского самодержавия, — эта задача, одновременно выпавшая на нас с великой борьбой с организованным, мощным, беспощадным врагом, эта задача подлинно требует жертвенности, подвига, великого пламени любви к родине и самоограничения и отказа от своих личных, групповых и классовых интересов. (Аплодисменты.) Голодающие города, все более и более расстраивающийся транспорт, эта артерия питания и армии, и тыла, и всех граждан государства Российского, падение производительности в промышленной и заводской работе, открытый отказ поддерживать государство великими жертвами имущества и достояния своего со стороны многоимущих и многим владеющих (аплодисменты), — привело к тому, что падение производительности, т. е. расхищение, исчезновение национальных богатств и орудий защиты и творчества, одновременно сопровождается опустошением государственной казны и великим финансовым и денежным кризисом. Но то же и еще большее мы видим и в политических настроениях, где процесс распада и распыления на все новые и новые враждующие между собой партии и группы сталкивается с все более и более поднимающим голову стремлением некоторых национальностей государства Русского искать спасения не в более и более тесном единении с живыми силами государства Российского, а в стремлении все больше и определеннее отмежевать судьбу свою от нас, одинаково и бескорыстно боровшихся за свободу и самоопределение всех народов нашей державы. (Аплодисменты.) И, наконец, все это было покрыто великим испытанием и непереносимым позором, который свершился на фронте, когда части русских войск не под напором и натиском вражеских сил, а по малодушию и презренной трусости уходили назад, забывая свой долг перед родиной и завоеванной свободой. (Аплодисменты.)

Недоверие к власти, неуменье творчески работать, стремление только разлагать и только критиковать, восторг и наслаждение не от творчества, не от подчинения своих личных желаний и иногда партийных интересов железному закону государственного уклада и государственной необходимости — не в этом свободные русские граждане черпают для себя вдохновение и великий восторг творчества (голоса: «Браво»), а только в разрушении, только в новой критике, только в стремлении каждую творческую попытку, если она в чем-нибудь не совпадает с абсолютным желанием той или другой группы, превращать в средство нового разрушения и в средство нового распыления России. (Аплодисменты.)

Это отсутствие творчества и стремления к нему, эта постоянная борьба между собою — это есть наследство от старой власти, это русская болезнь, которая прививалась столетиями к телу русского народа, потому что ненавистная государству власть могла управлять, только натравливая части населения друг на друга и развращая отдельные элементы населения подачками и привилегиями на службе врагам народа. (Аплодисменты.) Но к этому, господа, прибавилось то, о чем мы часто говорили во всех Государственных Думах: это — насилие, издевательство над правом и правосудием, это — воспитание всего населения не в нормах закона, не в праве и справедливости, а в подчинении права и справедливости интересам имущих и власть имеющих. Если теперь мы встречаемся с великим разгулом, произволом, неуважением к человеку и его правам, издевательством над новым правом, то мы, стоящие во главе государства и умудренные не летами, может быть, но опытом управления, мы знаем, с каким наследством мы имеем дело, и с великим терпением и с великой любовью мы стремимся возродить, вернуть, а если понадобится, и заставить признать общее право и великие нормы всемирной человеческой справедливости.

Н. Д. АВКСЕНТЬЕВ. Мы, Временное Правительство, во внутреннем строительстве должны при помощи всех живых сил страны поставить во главу угла идею государственности и идею порядка (аплодисменты), идею новой государственности, идею революционного порядка во имя спасения нашей родины, во имя спасения завоеваний революции, во имя спасения самого смысла существования каждого сознательного российского гражданина и того великого демократического союза, который вмещает в себе все истинно живые, все истинно свободные силы страны. (Аплодисменты.) Ради этого порядка революции, ради твердого и определенного проведения идеи государственного строительства Временное Правительство обладает и должно обладать сильною властью. Оно, опираясь на общественность, покажет, что оно может в области государственной созидать и что оно будет созидать. Оно будет бороться против антигосударственной распыленности со всей полнотой власти. И вы должны ясно сознать, что если правительство не будет в состоянии обладать этой полнотой власти, то придет кто-то другой, который возьмет эту власть, но уже не во имя общественности, а во имя антиобщественных интересов и проявлений. (Аплодисменты.)

С. Н. ПРОКОПОВИЧ. Само собой разумеется, поскольку идет речь о современном положении народного хозяйства, доминирующим фактором, определяющим все и вся, является война. Война взяла у нас массу работников из народного хозяйства. Война нам стоит колоссально дорого.

Позвольте огласить основные цифры: в первый год войны, с июля 1914 года по июль 1915 года, война нам обошлась в 5,3 миллиарда рублей. Во второй год — в 11,2 миллиарда, в третий год мы израсходовали на войну уже 18,6 миллиардов. В общем надо считать, что на войну в третий год ее мы израсходовали до 40–50 % нашего народного дохода, от 40 до 50 % всей той массы материальных ценностей, которую создает страна и которою она живет. Несомненно, мы были плохо подготовлены к ведению такой колоссальной, такой дорогой войны.

Затем чрезвычайно тяжело на нашем хозяйственном положении сказывается еще другое обстоятельство — то, что мы с самого начала, с первого года войны, были отрезаны от мирового рынка. Наши союзники имеют возможность получать те материальные ценности, те изделия, орудия, которые им нужны: пушки, хлеб, одежду, материал для одежды, — все это они могут получать с мирового рынка. Благодаря этому, отягощение их народного хозяйства, национального хозяйства, происходит в относительно незначительной мере по сравнению, конечно, с нашим: нам все приходится брать изнутри. По тем данным, которыми мы располагаем, приблизительно только около 16 % расходов на войну покрывается привозом из-за границы, 84 % покрывается на внутреннем рынке. При таком положении вещей, если нам приходится отдавать около 40–50 % народного дохода на войну, само собой разумеется, в стране прежде всего должно создаться бестоварье. Масса товаров, масса тех материальных благ, которыми жило, которыми существовало население, оттекает на войну, и при таком положении, если бы не было регулирующего вмешательства государства, фатально мы имели бы следующее: наряду с бестоварьем, наряду с оскудением внутреннего рынка материальными ценностями происходил бы колоссальный рост их цен, создалась бы колоссальная дороговизна, колоссальное их вздорожание. Затем в области распределения мы имели бы чрезвычайный рост прибыли на капитал, рост земельной ренты и резкое падение заработной платы. Мы имели бы чрезвычайное ухудшение бюджета трудящихся и чрезвычайное благополучие имущих классов.

Наконец, что касается производства, то, при таком положении вещей, фатально должно было произойти падение производства, падение, которое в настоящее время в Донецком бассейне на одну рабочую силу достигает 50 % выработки. Добыча упала приблизительно наполовину. Вот что неизбежно создается такими оттоками материальных ценностей на войну, и это было бы совершенно фатально, если бы тут не вмешалось своей регулирующей властью государство.

При таком положении вещей абсолютная свобода торговли, абсолютная, неограниченная собственность на продукты и на средства производства должны были бы привести к обнищанию народных масс, к чрезвычайно тяжелому положению этих масс, и поэтому регулирующее вмешательство государства — регулирующее в смысле установления твердых цен, в смысле определяющего влияния на распределение продуктов в стране между различными классами населения, и, наконец, в смысле регулирующего вмешательства в известных случаях в производства — является государственной необходимостью. По этому пути пошло правительство.

Положение страны в продовольственном отношении является в настоящее время очень тяжелым. Все заготовки, которые возложены на министерство продовольствия по хлебному и зерновому фуражу, достигают размеров от 700 до 800 миллионов пудов на этот четвертый год войны. Между тем на первый год нужно было всего 300 миллионов пудов, на второй — 500 миллионов и на третий — 600 миллионов пудов. Вы видите, как растут заготовки, как растет спрос в стране на хлеб. Жиры приходится заготовлять для одной только армии в количестве 8 ¹/2 миллионов пудов, мясо — в размере 50 миллионов пудов. Эти требования, предъявленные к народному хозяйству, колоссальны. А между тем основным продуктом питания — хлебом — население во многих местах не обеспечено. Петроград и Москва все время получают уменьшенный паек — ³/4 фунта хлеба на душу. Таким образом удалось составить в Петрограде и в Москве небольшие 2 ¹/2–3-недельные запасы, но и те за последнее время, вследствие задержки транспорта, иссякли. В настоящее время запасы в этих городах упали до минимума, и приходится принимать экстренные меры, чтобы население не осталось без хлеба. Острую нужду в хлебе в течение всего лета испытывали также губернии Калужская, Владимирская, Ярославская, Костромская, Нижегородская, Тверская, Смоленская, Витебская, Могилевская, где не только городское, но и сельское население питается в это время привозным хлебом.

В общем, хлебные ресурсы страны нужно считать очень напряженными. При довольно остром недостатке в крупе, хлеба хватит и еще останется. Но взять и распределить этот хлеб в высшей степени трудно. Равновесие в обмене нарушено и восстановить его при данных условиях немыслимо: деревня ни в коем случае не может получить в обмен на свои продукты равновеликое количество ценностей. И те требования, какие предъявляет в этом отношении деревенское население, если бы эти требования были удовлетворены, не могут дать надлежащего эффекта.

Требования же эти таковы:

а) Повышение твердых цен. Это требование идет главным образом из среды крупных помещиков, которые в некоторых местах успели захватить в сферу своей агитации и некоторые слои крестьян. Не говоря о других последствиях, в высшей степени тяжелых, к каким привело бы удовлетворение этого требования, в данном отношении повышение твердых цен привело бы к тому, что деревня еще больше стала бы получать денег, которых и без того у нее имеется избыток, и в результате стимулы к отчуждению продуктов у нее еще более ослабели бы.

б) Установление твердых и справедливых цен на мануфактуру, железо и другие необходимые деревне продукты индустрии. Это требование является со стороны крестьян особенно настойчивым и безусловно справедливым. Удовлетворить его, во что бы то ни стало, необходимо. Но не следует упускать из виду, что удовлетворение его лишь в психологическом отношении даст большой плюс, в экономическом же отношении даст скорее минус.

Дело в том, что доставить деревне нужные ей продукты индустрии и тем более покрыть весь спрос, какой она может предъявить на них теперь, при избытке денежных знаков, государство совершенно не в силах. Таких продуктов может быть дано ограниченное и притом очень небольшое количество.

в) Установление трудовой повинности. (Аплодисменты.) Это требование, и притом с особой настойчивостью, крестьяне начинают выдвигать лишь в самое последнее время. Насколько можно уяснить себе его, оно является наиболее сознательным и целесообразным. С одной стороны, оно продиктовано, по-видимому, сознанием, что никто не вправе при данных условиях выдвигать свои эгоистические классовые требования. Отказываясь от таких требований, со своей стороны, крестьяне желают, чтобы и городской рабочий класс встал на путь жертв, а не защиты только своих классовых интересов. С другой стороны, в этом крестьяне и как класс заинтересованы. Уменьшение производительности труда и чрезмерно высокие оплаты его в городах влекут за собой уменьшение количества полезных и нужных, в частности деревне, продуктов и резкое повышение цен на них.

В связи с крайне напряженной работой всего железнодорожного механизма в течение всей текущей войны, а также с резким за последнее время падением производительности труда, авторитета руководителей на железных дорогах и дисциплины у служащих, равно и в связи с недостатком материала и запасных частей, положение на железных дорогах создалось крайне тяжелое. За 7 месяцев текущего года не догружено против того же периода прошлого года 980 000 вагонов, из коих 250 000 падает на один лишь июль месяц. Это приблизительно составит в нормальном торговом обороте на наших дорогах около 15 %.

Граждане, так дальше наша хозяйственная жизнь идти не может. Дальнейшее падение производительных сил угрожает гибелью всему государству, всему народу, армии, всем нам, делу революции. Граждане капиталисты, отдайте в распоряжение Временного Правительства ваши предпринимательские способности и ваши капиталы. Граждане рабочие, отдайте государству ваш труд. Граждане крестьяне, накормите вашим хлебом армию и города, работающие на оборону страны. Спасение родины в ваших жертвах. (Аплодисменты. Движение в зале.)

Н. В. НЕКРАСОВ. Ни один период российской истории, ни одно царское правительство не было столь расточительно — я не касаюсь мотивов этой расточительности — ни одно не было столь щедро в своих расходах, как правительство революционной России. Если говорить на языке цифр, то я не знаю другой более красноречивой таблицы, характеризующей эту роль революционного периода, чем цифры выпуска кредитных билетов за весь период войны.

В 1914 г., за последние его военные месяцы, в среднем ежемесячно выпускалось 219 миллионов рублей, в 1915 г. — 223 миллиона, в 1916 г. — 290 миллионов, в первые два месяца 1917 г. в среднем — 423 миллиона и с 1 марта по 16 июля в среднем — 832 миллиона. Я привожу эти цифры не для того, чтобы производить панику, не для того, чтобы кого бы то ни было обвинять. Я говорю так для того, чтобы поставить перед всеми это сознание ответственности, которое может сейчас помочь выйти из того исключительно тяжелого положения, в котором мы находимся. Граждане, то расходование средств, которое было до сих пор, нам не по карману. Россия должна это прямо и определенно сказать. (Аплодисменты.)

В этом собрании нельзя говорить иначе как правду, как бы горька она ни была. Я должен сказать, что новый революционный строй обходится государственному казначейству гораздо дороже, чем обходился старый строй. Граждане, мимо этой истины нельзя пройти. Те цифры, которые я должен буду вам назвать, точно также выходят за пределы того, что мы могли знать в прошлом. Мы не знаем еще сейчас всей полноты тех расходов, которые будут возложены на государственное казначейство этими новыми условиями государственного строя. Но кое-какие штрихи уже имеются в нашем распоряжении. Они заставляют с чрезвычайной осторожностью подойти к этому новому революционному строю для того, чтобы внушить всем, имеющим к нему прикосновение, всем владеющим способностью приказывать в этих условиях, призыв к бережливости. По предварительным расчетам, расходы продовольственных комитетов на их организации могут достигнуть 500 миллионов рублей в год. (Возгласы изумления.) Расходы земельных комитетов исчислены по предварительным соображениям министерства финансов в 140 миллионов в год. (Возгласы изумления.) Мне нечего говорить вам, что такого рода расходов государственное казначейство выдержать не может и что им должен быть положен предел. (Бурные аплодисменты, возгласы: «Верно!»)

И я скажу, что есть еще другая сфера, которая чрезвычайно сильно влияет на государственное казначейство. Она незаметна в первый момент, она тоже делается явной и очевидной лишь после, это — повышение заработной платы рабочих. (Возгласы: «Верно».) Позвольте сказать вам, что по одному Путиловскому заводу требования, предъявленные до конца нынешнего года, требования кредита из государственного казначейства поднимаются до 90 миллионов рублей. (Движение в зале.)

И вот в этом отношении министерство финансов и Временное Правительство в целом не могут пройти без грозной, тревожной заботы о том, связано ли это повышение заработной платы с повышением производительности труда, может ли государство, кредитуя промышленность, облегчая и удовлетворяя требования рабочих, может ли государство рассчитывать на то, что повышение производительности труда, что создание новых ценностей даст тот базис для государственного хозяйства, который один может позволить государственному казначейству выдержать эти невероятные требования? (Аплодисменты.)

В. Д. НАБОКОВ. Не та контрреволюция страшна, которая зреет в скрытых заговорах, не та контрреволюция страшна, которая выходит на улицу с оружием в руках, — та контрреволюция страшна, которая под влиянием ужасов окружающего зреет и таится в наших сердцах, когда великие завоевания народные — братство, свобода и равенство ставятся под знаком вопроса, когда, говоря о свободе, мы говорим лишь о попираемой свободе, когда, говоря о равенстве, мы говорим лишь о равенстве перед голодом, холодом, бедствием и нуждой, и когда, говоря о братстве, нам приходится вспоминать, что Каин и Авель тоже были братьями. (Шумные аплодисменты.) И теперь мы должны бороться с этой контрреволюцией. Но эта борьба не есть борьба словами, как бы громки и как бы сильны они ни были. С этой контрреволюцией нельзя бороться железом и кровью. С ней можно бороться единым разумным государственным творчеством власти и готовностью всей страны к самоограничению и самопожертвованию. (Аплодисменты.)

Вникая в основные причины бедствий, переживаемых страной, члены первой Государственной Думы приходят к убеждению, что для борьбы с ними необходима единая власть, независимая, твердая и сильная как в центре, так и на местах. Нужно, чтобы власть эта стояла вне партий и вне классовых различий, осуществляя общие демократические начала, стремясь к установлению порядка, к восстановлению силы закона и обеспечивая личную безопасность и гражданскую свободу.

А. М. КАЛЕДИН. Для спасения родины мы намечаем следующие главнейшие меры: 1) армия должна быть вне политики (аплодисменты справа, возгласы: «Браво»), полное запрещение митингов, собраний (возгласы справа: «Правильно»), с их партийной борьбой и распрями; 2) все Советы и комитеты должны быть упразднены (шум слева, аплодисменты справа, возгласы: «Правильно») как в армии, так и в тылу (возгласы справа: «Правильно», «Браво», шум слева), кроме полковых, ротных, сотенных и батарейных, при строгом ограничении их прав и обязанностей областью хозяйственных распорядков (аплодисменты справа, возгласы: «Правильно», «Браво»); 3) декларация прав солдата должна быть пересмотрена (аплодисменты справа, возгласы: «Правильно»; шум слева) и дополнена декларацией его обязанностей (возгласы: «Браво», «Верно», аплодисменты); 4) дисциплина в армии должна быть поднята и укреплена самыми решительными мерами (шум, возгласы справа: «Правильно»); 5) тыл и фронт — единое целое, обеспечивающее боеспособность армии, и все меры, необходимые для укрепления дисциплины на фронте, должны быть применены и в тылу (возгласы: «Правильно», «Браво»); 6) дисциплинарные права начальствующих лиц должны быть восстановлены (возгласы справа: «Браво, правильно», бурные аплодисменты; шум и свист слева), вождям армии должна быть предоставлена полная мощь. (Возгласы справа: «Правильно», аплодисменты.)

В грозный час тяжких испытаний на фронте и полного развала от внутренней политической и экономической разрухи страну может спасти от окончательной гибели только действительно твердая власть, находящаяся в опытных и умелых руках (возгласы справа: «Браво, браво») лиц, не связанных узкопартийными групповыми программами (возгласы справа: «Правильно», аплодисменты), свободных от необходимости после каждого шага оглядываться на всевозможные комитеты и Советы (аплодисменты справа, возгласы: «Правильно»), отдающих себе ясный отчет в том, что источником суверенной государственной власти является воля всего народа, а не отдельных партий и групп.

(Возгласы справа: «Браво», бурные аплодисменты.)

Г. А. МАРТЮШИН. Всероссийский Съезд Крестьянских Депутатов вынес постановление по наболевшему для всей трудовой крестьянской России вопросу, такое постановление, которое естественно вытекало из всей той мечты нашего крестьянина, всей той земельной нужды и того тяжелого положения, в котором веками находился наш русский крестьянин. Съезд провозгласил тот лозунг, под знаменем которого погибали наши лучшие борцы, погибали наши все лучшие люди, это лозунг — «земля и воля». (Шумные аплодисменты.)

Но, вместе с тем, этот съезд постановил, что осуществление этого пожелания, этой наболевшей нужды может быть проведено только через Учредительное Собрание. (Аплодисменты на скамьях правых.) Наш съезд не пошел по тому пути, на который его толкали, по тому пути, что сейчас же, немедленно, необходимо нужно все это осуществить, все это проводить в жизнь. Он не пошел по тому пути, который называется большевизмом, будь то справа, будь то слева. Этот большевизм в общей форме выражается в том, что отдельные группы и отдельные слои, частью по заблуждению, частью по преступности, стараются воспользоваться тяжелым моментом, в котором находится наша родина, для того, чтобы растаскать сейчас, в этот тяжелый момент, то, что представляется возможным. Мы знаем, что большевизм, это — до известной степени зараза, которая то здесь, то там вспыхивает. Трудовое крестьянство в лице своих органов не стало на этот путь. По вопросу продовольственному этот съезд вынес постановление о том, что необходима хлебная монополия, что вместе с тем необходимо установить твердые цены на предметы первой необходимости.

А. И. ГУЧКОВ. Господа, мы воевали плохо. Теперь мы воюем еще хуже, а иногда и совсем не воюем. Проиграем ли мы войну? Не знаю, но мы к тому идем. Тяжкая моральная болезнь, охватившая армию и страну, протекает дальше своим роковым течением. Народное хозяйство расшатано вконец, непоправимо. Целые отрасли промышленности быстро идут к смерти, другие едва влачат свое существование. В частности, добыча топлива и металла падает в ужасающей прогрессии. Снабжение армии в боевом и интендантском отношениях встречает с каждым днем все новые и новые затруднения. Снабжение страны предметами первой необходимости становится чем-то несбыточным. Падение производительности труда — ужасающее. Продовольственный кризис приобретает уже характер народного бедствия, принимая местами самые острые формы. Сельскому хозяйству нанесены тяжкие, подчас непоправимые удары. Расстройство транспорта, особенно железнодорожного, приобретает размеры чудовищной катастрофы и грозит местами полным прекращением движения. Финансовый крах уже завершился, и благополучие государственного казначейства находится всецело в зависимости от быстроты оборотов и исправности печатных станков в экспедиции заготовления государственных бумаг. Банкротство органов самоуправления грозит в ближайшем будущем оставить без удовлетворения ряд наиболее жизненных и культурных потребностей населения, и в общественной атмосфере грозно накапливается напряженная тревога и озлобленное недовольство.

Такова картина русской современной действительности, картина, которую вы можете восстановить по тем штрихам и фактам, которые рассыпаны в докладах, сделанных представителями правительства. И в этой картине русской современности есть еще одна характерная черта сходства, сближающая ее с дореволюционным периодом. В центре этого трагического хаоса русской жизни стоит, как первопричина, современная русская государственная власть. И все пути врачевания наших общественных недугов, которые в совокупности своей сливаются в ту смертельную болезнь, которая ведет наш государственный организм к гибели, все они приводят нас к одной проблеме, проблеме оздоровления нашей центральной государственной власти. Эта проблема оздоровления власти не перестает быть очередной и жгучей с первых же дней переворота. Господа, эта власть больна тем, что ее нет. Эта власть — тень власти (аплодисменты справа), подчас являющаяся со всеми подлинными и помпезными атрибутами власти, с ее жестикуляцией и ее терминологией, с ее интонациями, в которых слышатся подчас оттенки, от которых мы как будто стали отвыкать, и тем трагичнее этот контраст между жизненной необходимостью создания подлинной, твердой, истинно государственной власти и между судорожными поисками и страстной тоской по этой власти.

Господа, почему же эта роковая, все повторяющаяся неудача? Можем ли мы рассчитывать, что проблема власти будет все же решена в тех путях, по которым шли до сих пор поиски? Я не буду говорить об основной ошибке, допущенной русским обществом, или, вернее, руководящими кругами русского общества, в том кризисе, который привел в конце концов к перевороту. Исторической виной этих руководящих кругов я признаю, что когда выяснилась невозможность дальнейшего мирного сотрудничества с властью, что когда удаление этой власти стало условием спасения родины, эти руководящие круги не взяли на себя самостоятельного руководства, а только присоединились к участию в нем наравне с другими, когда произошел стихийный сдвиг. (Голос: «Правильно»!)

Эта историческая вина предопределила и самый характер переворота, и все последующие события. Переворот в тех условиях, в которых он совершился, выдвинул на одно из первых мест в нашей политической жизни демократические силы, или, вернее, силы так называемой «революционной демократии». Этот термин далеко не покрывал собой все те демократические группы населения, которые столь многочисленны в нашем действительно демократическом русском народе. Это была лишь часть русской демократии, демократии, из которой были исключены некоторые наиболее культурные элементы демократии. Эта «революционная демократия», создавшая себе сперва в Петрограде, а затем и по всей России многочисленные организации, сделалась сейчас фактическим хозяином положения. Если юридически она являлась наравне с Исполнительным Комитетом Государственной Думы источником власти как первого состава Временного Правительства, так и последующих составов, то фактически, располагая значительной частью вооруженных сил среди солдат и рабочих, именно так называемая «революционная демократия» являлась носительницей государственной власти. Эта власть отнюдь не ограничилась моментами назначения и смены правительства. Это была постоянная, очень бдительная и очень деспотическая опека над той официальной властью, которую представляло собой Временное Правительство.

Вы вспомните знаменитую формулу «постольку, поскольку», и горячий протест Исполнительного Комитета Государственной Думы, и мой уход из состава правительства, как последнюю попытку протеста против такого уродливого и опасного положения, когда вся власть принадлежит безответственным людям, а вся ответственность лежит на людях безвластных. (Аплодисменты справа.) Эта черта нашего политического строя сохранилась и до сих пор, и в ней первопричина хронической слабости нашей государственной власти и безнадежности попыток ее оздоровления.

В. А. МАКЛАКОВ. Есть одна программа, один способ спасти революцию, это — программа разумного управления России, без утопий, грехов и ненужных ошибок. Сумейте использовать ее, покажите, что вы на высоте положения, и тогда революция укрепится. И я хочу сказать правительству, которым эта программа уже начата, которое первые шаги по ней сделало: пусть оно по ней идет до конца. Правительство не видит, что политические партии, организованное меньшинство страны — это не все. Правительство не видит, что народ, это — даже не партия, не те, которые голосуют за партийные списки. Правительство не хочет видеть, что партии как таковые могут ошибаться, даже самые передовые, самые популярные. Каждый может знать, что он хочет, но не каждому дано видеть, что можно. Политическая программа момента диктуется не волей политических партий, а волей истории. Пусть поймет правительство, что нужно России, что ей действительно нужно, и пусть идет по этой дороге смело, какие бы сопротивления это ни встретило. И я скажу больше: если правительство думает, что у них, разошедшихся с политическими партиями, не окажется фактической силы, то это ошибка, — за ним будет не организованное меньшинство, не партия, а та глубинная, темная масса народа, которая сейчас тихо, по недоразумению, подает свой голос за партийные списки. Эта масса, голос которой, как говорится, и есть «божий голос», эта масса своим инстинктом поймет, кто ее губит и кто ведет к спасению. (Шумные аплодисменты справа; возгласы: «Правильно!») И того, кто ведет ее к спасению, она окружит той любовью, тем сочувствием и той преданностью, против которых будут бессильны злопыхательства политических партий. (Аплодисменты.)

Россия, большая Россия, не партийное большинство, а большая настоящая Россия, пойдет за всяким, кто поведет ее к указанной цели. Россия, господа, за революцию себя не продаст! Для России нужно — спасать ее, а не революцию. И Россия любит революцию только за то, что революция, по ее мнению, спасет ее, и если она когда-либо в этом усомнится, никакими силами вы завоеваний революции не удержите. И те, кто дрожит сейчас над этими захватами и завоеваниями революции, увидят очень скоро, как они в своей политике ошибались. (Бурные аплодисменты справа.)

И. Г. ЦЕРЕТЕЛИ. Граждане и товарищи. Я имею честь выступать от имени Всероссийского Центрального Комитета Советов Рабочих и Солдатских Депутатов, а также от имени Всероссийского Центрального Комитета Крестьянских Депутатов.

Вы помните, граждане, говорили о том сыне, который сидит в бешено мчащемся автомобиле, который на верную гибель несет его мать, и говорили о трагическом положении этого сына, обрекшего себя на бездействие. Но оказался тут же рядом другой, более смелый сын, у которого рука не дрогнула сбросить на всем ходу того шофера, который вел к верной гибели мать-родину. И своею рукой, быть может, неумелой, но твердой рукой, с твердой надеждою и верою спасти свою мать, этот сын стал на место сброшенного, ведущего к гибели шофера. И те, которые боялись этого порыва, этого сдвига на всем ходу, когда совершился этот сдвиг, они признали: да, в этом единственный путь спасения страны. И в том, что они это признали, их заслуга. Но в том, что после этого они каждое неверное движение, совершенное неумелыми руками, хотели использовать для того, чтобы в еще более критическую минуту сбросить этого последнего шофера для того, чтобы уже на верную гибель обречь мать, у которой бы не осталось никакого… (голоса: «Правильно!» Аплодисменты. Голос из ложи: «Неверно!»)… в этом, я скажу, вина еще большая, и мне безразлично, сознательна эта вина или бессознательна. Конечно, она бессознательна, но она все равно погубит страну, если на этот путь будет увлечена страна.

Но я вам скажу, есть одна цена — и вы хорошо это заметьте — есть одна цена, которой нельзя купить порядок в стране: нельзя купить порядка ценою потери веры народа в силы народные, силы демократии. Если бы вы создали такой порядок в стране, это был бы порядок не живого борющегося государства, а это был бы порядок кладбища, похороны судеб России.

Здесь говорят о том, что есть один основной вопрос, которым определяется возможность совместной работы. Это вопрос об отношении к войне, вопрос о защите родины, вопрос о патриотизме. Есть два патриотизма — один был сформулирован Вильгельмом Гогенцоллерном в атмосфере войны и в применении к войне. Он сказал, что любит свою родину так, что он хотел бы, чтобы этой его родины все боялись, как гуннов, как Аттилы.

Но есть другой патриотизм, воплощенный в русской революции: мы любим нашу страну и до последней капли крови будем отстаивать ее от всякого насилия, от всякого порабощения. Но великую гордость свою, но величайший идеал свой видим в том, что наша родина, защищая себя, отстаивая себя, свои права, несла миру факел свободы, факел права и братства народов. (Аплодисменты.)

П. Н. МИЛЮКОВ. Верно, что демократические организации пытались организовать революцию; неверно, что они могут спасти революцию от гибельных последствий их собственных ошибок. Верно, что задача власти, когда еще не создан аппарат, правильно выражающий волю народа, уловить эту общую волю; неверно, что общая воля народа выражается исключительно в наскоро сколоченных партийных организациях. Верно, что власть не должна опираться только на цензовые элементы; неверно, что нецензовые элементы сошлись клином в одних только так называемых органах революционной демократии. Верно, что неорганизованные массы населения в настоящее время подчинились тем партийным лозунгам, которые звучат наиболее многообещающе; неверно, что партии, выставляющие эти лозунги, имеют монополию демократизма, ибо Россия не состоит из одних только социалистов. (Аплодисменты справа.)

Это правда, что семена всего происходящего посеяны в самом начале революционного периода, в те первые дни и первые месяцы (март и апрель), когда власть еще не была коалиционной. Эта власть тогда довольствовалась моральной поддержкой страны, которую она готовила к Учредительному Собранию. А партии, которые получили силу потом, в эти два месяца организовали страну для немедленного осуществления своих партийных целей.

С одной стороны, стало быть, мы видели теорию и практику непротивления. «Власть действует не принуждением, а добровольным подчинением граждан» — таков был постоянный припев наших речей. И отголосок их я слышал в речи министра-председателя. А с другой стороны… с другой стороны, развивалась та тактика, точную формулу которой я тогда же, в эти первые дни революции, слышал от одного видного социалистического деятеля, который говорил мне: «Все зависит теперь от того, за кем пойдет армия — за нами или за вами». Это не мы формулировали так задачу момента.

Я при этом вспомнил тот доклад, который за год до революции, уже во время войны, был представлен Аксельродом, Мартовым и Лапинским для известной конференции в Кинтале. Там говорилось: армия должна быть демократизирована для того, чтобы обезоружить буржуазию. Я даже слышу с места подтверждение: «Правильно».

Видите, не для того должна быть демократизирована армия, чтобы легче победить неприятеля, а чтобы дать классовой борьбе, которая намечалась уже тогда внутри, перевес физической силы. Таким образом, на фронте шла демократизация армии, а в стране для той же цели организовывались Советы. Я помню длинную вереницу депутатов от армии, тогда еще не разложившейся, проходивших перед нами в Мариинском дворце и тревожно спрашивавших нас, Временное Правительство первого состава: «Правда ли, что в Петрограде двоевластие, правда ли, что вам мешают самочинные организации? Скажите нам, и мы вас освободим от них». Я помню и паши смущенные ответы: «Нет, нет, это преувеличено… Были, правда, попытки, но теперь все приходит в равновесие, в порядок».

Напоминать ли мне о победе Циммервальда в нашей внешней политике? Центральная идея Циммервальда — это ведь перенесение войны с фронта в тыл, превращение внешней войны в гражданскую. А главная цель при этом не столько достижение скорейшего мира, о котором так много говорят и для которого так мало делают, — точнее, делают все, чтобы его отдалить, — не столько заключение скорейшего мира, сколько союз пролетариата всех стран против буржуазных правительств для всемирной революции. Отголоски, правда слабые, этой идеологии я слышал и сегодня в речи Церетели. Трудно будет поверить впоследствии, что министры русского правительства могли называть себя циммервальдистами. Но это, господа, было. А один из них, министр земледелия, был сам в Циммервальде и в Кинтале и проводил там самые резкие резолюции. (Голоса слева: «Чернов всегда был честен».) И существует документ этой несчастной эпохи, которую сегодня я хотел бы назвать прошедшей, — формальное заявление комиссии для иностранных сношений Совета Р. Д., что русские министры социалисты-интернационалисты вовсе не похожи на заграничных министров социалистов-патриотов. Те, входя в правительство, приносят с собою мир и единение. А наши министры-социалисты — так сказано в этом документе, официальном документе Совета, — наши министры-социалисты приносят усиление классовой борьбы всеми силами доставшейся в их руки власти. (Аплодисменты.) До сих пор мы не слыхали отречения от этого злосчастного документа. (Церетели с места: «Я вам объясню».) Но мы знаем, что поставленные там задачи практически осуществлялись министром земледелия, а в настоящее время есть опасность, что они будут осуществляться также и министром внутренних дел. (Аплодисменты. Голоса: «Правильно».) Я должен сказать, что циммервальдская идея и по существу тесно связывает более умеренные группы социализма с наиболее крайними течениями, с большевиками. Перед лицом очевидных фактов эти более умеренные группы принуждены были допустить, что среди большевиков есть преступники и предатели. Но они до сих пор еще не допускают, что самая основная идея, объединяющая этих сторонников анархо-синдикалистских боевых выступлений, преступна. (Аплодисменты.)

МАЧАВАРИАНИ. Между Грузией и Россией был заключен трактат в 1783 году. Грузия была союзницей России в то время, когда России не принадлежало ни одной пяди земли в Закавказье; только по приказу национального правительства Грузии были открыты Дарьяльские Фермопилы и пущены в Грузию русские войска. Помимо договорных отношений, разве Грузия не служила России верой и правдой? Со времени героя отечественной войны Багратиона до настоящего момента, не говоря о грузинах, как о борцах великой русской революции, геройски, самоотверженно защищающих все позиции революционной русской демократии, разве геройство грузина-воина не является одним из лучших украшений на знаменах русской армии? Разве теперь более двухсот тысяч грузин не проливают там, на фронте, безропотно, с песней на устах, свою кровь за общее дело России и ее союзников? (Аплодисменты.) За что они проливают свою кровь? Не за святость ли международных договоров? Но где же эта святость? Где хотя бы какое-либо уважение к правам грузин? Не только разорван ее клочок бумаги 1783 года, не только расхищено ее национальное богатство, но даже в таких элементарных вопросах права и совести, как религия, как канонический строй грузинской церкви, до сих пор продолжается глумление и издевательство над правами и национальным достоинством Грузии. Если тревога за Россию искренна, если выставляемые цели войны не скандальный обман всего мира, национальная честь русского народа требует, чтобы политические права Грузии были восстановлены. Как совершенно правильно изволил сказать в своей речи гражданин председатель: «Нет свободы без родины, нет родины без свободы». Сто семнадцать лет прошло с тех пор, как Россия отняла у грузинского народа и свободу и родину. Довольно! Пора возвратить ему и то и другое.

О. О. ГРУЗЕНБЕРГ. В страшные дни, когда исторические судьбы России совершаются на наших глазах, когда во многих городах и селениях русской земли дерзко развеваются вражеские знамена, когда во все углы жизни пробралась разруха, — в эти дни разделенный, как и все народы, на многообразные социальные классы и политические партии еврейский народ охвачен единым чувством преданности своей родине, единой заботой отстоять ее цельность и завоевания демократии. (Аплодисменты.) Если дореволюционная российская государственность была громадной тюрьмой, знавшей лишь арестантов и карауливших их тюремщиков, то самая жестокая камера, камера застенков, была отведена для шестимиллионного еврейского народа. С малых лет дети его познавали всю горечь бесправия. День за днем жизнь наносила им новые раны, все больше и больше их растравляла и усугубляла. Словно каторжные в пути, все евреи были скованы одной цепью бесправия и отчужденности. И все же еврейский народ в целом любил свою родину, и этой любви не могли подавить в нем кровавые бани, которые часто, очень часто устраивала старая правительственная власть, будя в отбросах населения чувство ненависти, вражды кровожадности. Еврейский народ стремится к общеземному согласию и порядку, чтобы успокоенная родина могла сосредоточить все силы на совершении главнейшей сейчас задачи. Пока почетный мир еще недостижим, надо напрячь все помыслы, все силы на неотложное дело обороны. (Аплодисменты.) Еврейский народ без разъедающих сомнений готов отдать этому делу и свои материальные, и свои интеллектуальные силы, готов отдать самое дорогое, весь свой цвет, всю свою молодость.

А. М. ТОПЧИБАШЕВ. Граждане. На мою долю выпала высокая честь выступить перед настоящим всероссийским собранием от имени всех участвующих на Совещании мусульман, представляющих следующие демократические организации: 1) Всероссийский мусульманский совет, 2) Всероссийский мусульманский военный совет (Шуро), 3) Комитет бакинских мусульманских общественных организаций, выполняющих функции Закавказского центрального комитета, 4) Центральный комитет объединенных горцев Северного Кавказа и Дагестана, 5) Туркестанский краевой Совет, 6) Крымский областной комитет, 7) Киргизский и Башкирский областные Советы.

Едва показалось над Россией солнце свободы, как мусульманские народы, сбросив с себя цепи деспотизма, воспрянули духом и с ликованием, надеждой на лучшую жизнь стали в ряды самых горячих сторонников нового строя на демократических началах, и не только сторонников, но и защитников олицетворяющего этот строй Временного Правительства, решив всемерно поддерживать все начинания народной верховной власти и идти по пути свободы вместе с революционной демократией. Мусульмане заявляют о полной поддержке Временного Правительства в борьбе и с анархией и контрреволюционными попытками, откуда бы таковые ни исходили.

Они уверены, что недалек день, когда свободная демократическая Россия осуществит у себя равенство и братство народов, в том числе и мусульманских, и явит миру небывалый в истории человечества пример уважения прав всех народов, приглашая к раскрепощению на основах свободного самоопределения европейских государств по отношению ко всем подчиненным им народам, в числе их мусульманских народов в Европе, Азии и Африке.

П. А. КРОПОТКИН. Граждане и товарищи. Позвольте и мне тоже присоединить мой голос к тем голосам, которые звали весь русский народ раз навсегда порвать с циммервальдизмом и стать всем дружной стеной на защиту нашей родины и нашей революции. (Аплодисменты.) По-моему, родина и революция нераздельны. Родина сделала революцию, она должна ее довести до конца. В затяжной войне самые ужасные месяцы — это последние месяцы войны. В эти последние решается, кто победил и кто побежден, и правду говорят немцы, что тот народ победит, у которого будет наибольшее мужество, наибольшая энергия, наибольшее единство в последние месяцы войны. Если бы немцы победили, последствия этого для нас были бы так ужасны, что просто даже больно говорить о них и пророчить такие вещи. Если русским народом овладеет усталость, то чем это кончится? Польша и Литва станут частью германского государства и увеличат германскую империю двадцатью миллионами народа. Курляндия отойдет к немцам, и тогда Рига и, может быть, Ревель — во всяком случае Рига — станет военной крепостью так же, как и Ковно. Для чего? Для защиты Германии? Нет, для нападения на Петроград и на Москву. (Голос: «Правильно!») Я уже не говорю о том, что произойдет, если они возьмут при этом Одессу и, может быть, даже Киев. Но что несомненно — это то, что будет наложена громадная контрибуция, и в течение 25–30 лет мы должны будем обнищать так же, как Франция обнищала в первые 15–20 лет после поражения ее в 1871 году. Но знайте, товарищи, есть что-то худшее, чем все это: это психология побежденной страны. (Голоса: «Верно, правильно!») Психологию побежденной страны я пережил во Франции. Я не француз, но я с ними близко сошелся, и мое сердце болело, когда я видел, до чего Франция унижалась перед Александром и Николаем, до чего республика унижалась перед каким-то генералом Буланже, потому что она чувствовала себя до того побежденной страной, что прибегала ко всяким средствам, только чтобы избавиться от гнета этого поражения. Неужели и нам пережить это? Ни за что!

Товарищи, граждане, продолжать войну — одно великое предстоящее нам дело, а другое, одинаково важное дело — это работа в тылу. Репрессивными мерами тут ничего не сделаешь. Нужно что-то другое. Нужно, чтобы русский народ во всей его массе понял и увидел, что наступает новая эра: такая эра, которая откроет всему народу возможность для каждого получать образование, жить не в той отчаянной нищете, в какой живет до сих пор русский народ, даже тогда, когда в Петрограде говорят, что он якобы зарабатывает миллионы, между тем как он во всякое время жил и живет вплоть до настоящего времени в ужасающей пишете. Нужно, чтобы народ русский понял, что мы все, господа, и вы (обращаясь направо), и вы (обращаясь налево) делаете все, чтобы этому народу жилось легче, чтобы ему открыть двери к свету, к свободе и образованию. (Аплодисменты правой.) Разруха у нас идет ужасная. Но знайте, господа, что и в Западной Европе наступает новый период, когда все начинают понимать, что нужно строительство новой жизни на новых социалистических началах. Возьмите Англию. Вы знаете, какая это была страна капитализма, заскорузлого капитализма, а между тем, если рассказать подробно, вы едва поверите, какой переворот совершается теперь в умах всего английского народа, сверху донизу, в особенности снизу доверху, в понятиях о собственности вообще, о земельной собственности, о социализме и коммунизме. Вы не только видите министра Ллойд Джорджа, который произносит речи, проникнутые таким же социалистическим духом, как и речи наших товарищей социалистов, но дело в том, что в Англии, во Франции и в Италии складывается новое понимание жизни, проникнутое социализмом, к сожалению, государственным и в значительной степени, но также и городским. Позвольте же мне, граждане и товарищи, призвать вас к такой же строительной работе. Тут кто-то говорил, что неопытна оказалась наша демократия. Да, да, мы все неопытны в деле общественного строительства. Кроме тех немногих, которые с головой окунулись в рабочую жизнь Западной Европы, большинство из нас проводило время в русских тюрьмах, в «Крестах» и т. п., в Нарымах и Средне-Колымсках, или же (бывали) перелетными, как перелетные птицы, за границей, ждавшие весны в России, чтобы начать полет на восток. Мы многого не знаем, многому еще должны учиться. Но, господа, у вас есть (обращаясь вправо) я не говорю про ваши капиталы — у вас есть то, что важнее капитала: знание жизни. Вы знаете жизнь, вы знаете торговлю, вы знаете производство и обмен. Так умоляю вас: дайте общему строительству жизни ваши знания. Соедините их с энергией демократических комитетов и советов, соедините то и другое и приложите их к строительству новой жизни: эта новая жизнь нам необходима. (Возгласы: «Браво!» Бурные аплодисменты.)

Я не могу долго занимать ваше время, но скажу еще одно. Мне кажется, нам, в этом Соборе русской земли, следовало бы уже объявить наше твердое желание, чтобы Россия гласно и открыто признала себя республикой. (Голоса: «Правильно!» Все встают. Бурные аплодисменты, переходящие в овацию.) При этом, граждане, республикой федеративной! Товарищи и граждане, заметьте, я не понимаю федерацию в том смысле, в каком это слово употребляют, говоря о федерации в Германской империи: это не федерация. И если бы в России, на несчастье, различные народности разбились на мелкие государства: кавказское, украинское, финское, литовское и т. д., то это была бы такая катавасия (смех, аплодисменты), какую мы видим на Балканском полуострове. Это было бы поприщем для таких же интриг между всеми царьками — романовскими, т. е. гольштейн-готторнскими, кобургскими и т. п. Нет, не такая федерация государства нам нужна, а федерация, какую мы видим в Соединенных Штатах, где хотя каждый штат имеет свой парламент и этот парламент заведует всеми внутренними делами, но во всех делах, где требуется согласие нескольких штатов или же всех штатов, там они выступают, как тесный союз, как действительная федерация.

Г. В. ПЛЕХАНОВ. (Встречен бурными, продолжительными аплодисментами всего зала.) Граждане и товарищи. Позвольте мне прежде всего сказать вам, что в своей весьма, впрочем, небольшой речи я не позволю себе произнести те слова, которые могли бы обострить взаимное раздражение между партиями, здесь представленными. (Бурные аплодисменты.) Но, само собой разумеется, гражданки и граждане, что от человека, который поседел под революционным знаменем, что от человека, который десятки лет сражался в рядах революционной демократии, вы не потребуете, чтобы он, говоря перед вами, склонил это знамя или отложил его в сторону. Я был революционером и остаюсь таковым, и я надеюсь, что у всех вас хватит терпимости, чтобы выслушать откровенную исповедь русского революционера. (Бурные аплодисменты.) В качестве революционера я прежде всего признаюсь, что еще вчера, слушая здесь некоторые речи, я вынес тяжелое впечатление. Мне показалось, что некоторые политические партии отнеслись с очень большим предубеждением к революционной демократии. Мне казалось, гражданки и граждане, что некоторые из ораторов, говоривших здесь, говорили в таком тоне, что, по их мнению, лучше было бы, если бы ее совсем не существовало.

Если точно формулировать то, что произошло ранней весной 1917 года, то надо будет сказать, что революцию сделала вся страна: народ восстал, разразилась буря, и наша Государственная Дума поддержала эту бурю. Она содействовала ее удачному исходу, и в этом ее великая заслуга. Мы были бы неблагодарными и близорукими людьми, если бы стали отрицать это. Но, гражданки и граждане, нужно помнить, что для того, чтобы против позорного режима самодержавия восстал наконец весь народ, для этого нужна была чрезвычайно продолжительная, упорная и самоотверженная работа. Нужно с историческим беспристрастием признать, что эту длинную, упорную, самоотверженную работу сделала именно крайняя революционная демократия. Это неоспоримый исторический факт. И если бы люди позабыли бы о нем, если бы они составили по этому поводу заговор молчания, то возопили бы камни, камни и дерево. Я говорю: «камни и дерево», потому что если в России тюрьмы строятся преимущественно из камня или кирпича, то сибирские этапы строятся преимущественно из дерева. (Бурные аплодисменты.)

Вот, гражданки и граждане, эти-то мирные убежища, эти-то каменные тюрьмы и деревянные этапы, можно сказать, насквозь пропитаны воспоминаниями о тех представителях крайней революционной демократии, которые всем пожертвовали для того, чтобы занести луч политического сознания в головы темной народной массы. (Аплодисменты.) Это надо помнить, господа! И каковы бы то ни были ошибки демократии, каково бы ни было ваше раздражение против нее — я говорю это, обращаясь направо, — вы должны же сказать себе: а ведь действительно велики заслуги русской революционной демократии! Существуют такие партии, о которых можно заметить, (что) если бы они не сделали ни одной частной ошибки, если бы они были чисты, как ангелы небесные, то все-таки в их пассиве была бы огромная, непростительная ошибка. Эта ошибка заключается в самом факте их существования. Такой партией была, например, партия русского самодержавия и такой партией является теперь та, которая хотела бы сделать контрреволюцию, восстановить старый порядок. Партия самодержавия наделала множество частных ошибок. Я не хочу перечислять их здесь. Но повторяю, если бы по отношению к частностям партия эта отличалась ангельской чистотою, то факт ее существования не перестал бы быть колоссальной ошибкой. Есть другие партии, про которые можно сказать, что, каковы бы ни были их частные ошибки, огромная заслуга этих партий заключается уже в том, что они существуют. Я не один раз смело и резко критиковал частные ошибки нашей крайней революционной демократии. Но здесь, на русском Государственном Совещании, я торжественно заявляю, что великая заслуга нашей крайней революционной демократии заключается уже в факте ее существования. Плохие политики те люди, которые хотели бы, чтобы эта демократия исчезла.

Обращаюсь к тем, кто представляет из себя буржуазию, или, так как этому термину начинают придавать некоторый привкус одиозности, — представителям торгово-промышленного класса. Я скажу им: граждане, теперь настал такой момент, когда вам, в интересах всей России и в ваших собственных интересах, необходимо искать сближения с рабочим классом. Я помню, как один из представителей торгово-промышленного класса, встречая в Нижнем Новгороде министра финансов Витте, говорил: «Мы смотрим вперед без боязни». Почему этот представитель торгово-промышленного класса смотрел вперед безбоязненно? Он был убежден, что перед русской промышленностью открывается блестящая будущность в союзе с русским самодержавием. Теперь все расчеты на то, что перед русской промышленностью может открыться блестящая будущность в союзе с русским самодержавием, должны быть совершенно отброшены. Да, отброшены! И я не позволю себе предполагать, чтобы в вашей среде нашлось много людей, которые мечтали бы о восстановлении старого строя (Возгласы: «Ни одного!» Аплодисменты.) Никто из вас не стремится к восстановлению старого порядка. Тем лучше, говорю я. Но если когда-то русская промышленность развивалась, опираясь на поддержку царского самодержавия, то я позволю себе утверждать, не боясь ошибиться, что отныне русская промышленность может развиваться только в том случае, если торгово-промышленный класс придет к соглашению с пролетариатом, если он поставит перед собой задачу широких социальных реформ. (Аплодисменты. Голоса: «Правильно!»)

Граждане, не раз многие из вас говорили, да и кто из нас этого не говорил, что перед Россией в настоящее время стоит, между прочим, великая задача развития ее производительных сил. Вы согласны с этим? Мы, социалисты, тоже согласны. Совершенно очевидно, что страна, производительные силы которой стоят на низкой ступени развития, эта страна, конечно, не способна ни к политическому, ни к экономическому, ни к социальному прогрессу. (Аплодисменты. Голоса: «Правильно!») Да, необходимо широкое развитие производительных сил. Это должно быть программой, которую ставят перед собой все те, которые, с той или другой стороны, имеют отношение к общественно-производительному процессу. Но, граждане, всякий должен понимать, и, надеюсь, всякий понимает в настоящее время, что во всякой передовой стране самой могучей, самой драгоценной, единственной незаменимой производительной силой является ее рабочий класс, ее трудящееся население. (Справа возгласы: «Правильно!»)

И если России в самом деле суждено поднять свои производительные силы на уровень передовых стран Запада, то это может случиться только в том случае, если широкая система социально-политических реформ выведет ее рабочий класс из того жалкого положения нищего-раба, в котором он находился до сих пор, к своему собственному горю и к позору всей России, и подымет его на уровень жизни рабочих самых передовых стран. (Возгласы: «Правильно!») Для этого необходим, повторяю, целый ряд широко задуманных реформ. Если вы, представители торгово-промышленного класса, пойдете с открытым сердцем по пути этих реформ, я утверждаю, что перед вами откроется путь чрезвычайно плодотворного соглашения с сознательными элементами рабочего класса.

Теперь, товарищи, позвольте обратиться к вам, налево. И если то или другое не понравится вам в моих словах, то прошу вас спокойно выслушать меня, ибо если бы оказалась ошибка в моей речи, вы должны сказать себе: человек, сорок лет работавший под революционным знаменем, может позволить себе роскошь некоторых частных ошибок. Товарищи, вспомните, когда печальной памяти Ленин на второй или на третий день по приезде своем в Петроград, выступив в Совете Рабочих и Солдатских Депутатов, доказывал, что рабочий класс вместе с батрацкими и крестьянскими депутатами должен немедленно захватить политическую власть в свои руки, — что вы ответили ему тогда? Вы, огромное большинство Петроградского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов, сказали: нет, этой программы мы не принимаем, ибо Россия переживает теперь капиталистическую революцию, а когда страна переживает капиталистическую революцию, то рабочему классу захватывать власть, полную политическую власть, совершенно неуместно. И один из вас, я не помню, кто именно (голос слева: «Церетели»), напомнил чрезвычайно глубокие слова нашего общего учителя Фридриха Энгельса о том, что для рабочего класса не может быть большего несчастья, как захватить полноту политической власти в тот момент, когда он еще не созрел для ее плодотворного употребления в дело. Неправда ли, эти слова были сказаны, и этим словам рукоплескало большинство Петроградского Совета? (Крики слева: «Правда!»)

Товарищи, раз вы стоите на этой точке зрения, раз вы понимаете всю политическую и теоретическую глубину этих слов, вы должны сообразно с этим определить свое отношение к торгово-промышленному классу. Не может быть такой буржуазной революции, в которой не участвовала бы буржуазия. Не может быть такого капитализма, в котором бы не было капиталистов. Это неоспоримо, это надо понять и сообразно с этим надо действовать. Раз нам предстоит еще пережить более или менее длинный период капиталистического развития, то надо помнить, что этот процесс является двусторонним процессом, причем на одной стороне будет действовать пролетариат, а на другой буржуазия. И если пролетариат не хочет повредить своим интересам, а буржуазия не хочет повредить своим, то и тот класс, и другой класс должны bona fide искать пути для экономического и политического соглашения. Позвольте мне, товарищи, напомнить вам вчерашние слова Церетели. Он произнес гордые и в известном смысле совершенно справедливые слова: «Вы говорите, что вы еще не знаете, за кем пойдет русский народ, но последние выборы (конечно, он имел в виду муниципальные выборы) своим исходом показали, что русский народ идет за крайней революционной демократией». Это действительно так, товарищи. И когда начнутся выборы в Учредительное Собрание, то, вероятно, русский народ, русские трудящиеся массы снова покажут, что они готовы идти за нашей крайней революционной демократией. Но, товарищи, что означает собою этот факт большого, в некоторых местах даже неожиданно большего успеха социалистов на муниципальных выборах? Этот факт означает, что мы все, революционеры и социалисты, подписали вексель на огромную сумму. Этот вексель был учтен рабочим классом и вообще трудящейся массой. Не может быть такого векселя, по которому не надо было бы платить. Точно так же и для вас, товарищи, настанет такое время, когда вам нужно будет платить подписанные вами политические векселя. Если вы совершили ошибку, которая заключается в изолировании самих себя, если бы вы не сделали всего нужного, чтобы привлечь к себе для совместной работы все живые силы страны, то вы не были бы в состоянии заплатить по этому векселю, не потому чтобы у вас не хватило доброй воли, воля-то у вас была бы, но не хватило бы силушки. (Голоса слева: «Правильно!» Аплодисменты.) И тогда, когда бы мы оказались перед трудящейся массой в положении несостоятельного должника, как отнеслась бы к нам трудящаяся масса? Она отнеслась бы к нам с «насмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом».

Признайте же, что вам безусловно необходимо столковаться с представителями торгово-промышленного класса. И помните, что, кроме этого класса и кроме пролетариата, есть еще целый ряд промежуточных слоев, которые будут восторженно приветствовать такое соглашение.

Мне хочется напомнить вам одну ирландскую легенду о двух кошках, которые дрались одна с другой так упорно и так жестоко, что от них остались только хвосты. И вам, представители крайней революционной демократии, и вам, представители торгово-промышленного класса, не надо быть сторонниками такой борьбы, благодаря которой от вас не осталось бы ничего, кроме хвостов. (Голоса справа и слева: «Верно, правильно!» Оживленные аплодисменты справа и слева.)

А. Ф. КЕРЕНСКИЙ. Государственное Совещание заканчивается. Временное Правительство, несмотря на все трудности и сомнения, которые испытывали многие перед этим совещанием, все-таки созвало его и в этом не раскаивается. Временное Правительство полагало и полагает, что даже если бы конкретно, реально близких результатов это совещание и не дало, то его огромное значение оставалось бы все-таки в том, что граждане государства Российского всех классов, партий и национальностей собрались и открыто высказали друг перед другом то, что они думают, то, что, по их мнению, нужно для государства в этот миг великой поистине опасности.

Да, нам трудно, потому что мы знаем силу человеческого невежества не только низов, но и всего русского общества, невежества не элементарного, конечно, а в вопросах государственных и в вопросах управления. (Возгласы: «Верно, правильно!») И мы знаем, что, может быть, мы падем под ударами. Это — совершенно внешне правдивое, потому что все факты действительны, но внутренне на неправде построенное нападение, потому что все, что было в прошлом, возлагают на последнего, который пришел только для того, чтобы это прошлое отбросить навсегда в безвозвратную даль. (Возгласы: «Правильно!» Аплодисменты.) И это линия средняя, это линия даже не средняя, это линия подлинно только линия, которая думает о государстве. Может быть, все те формы власти, о которых вы толкуете, и эта тоска об этой власти, давящей сверху, это — тоска о том самодержавии, которое вы уничтожили (возглас: «Будь оно проклято!»), это непонимание, что сила власти только в общественном мнении и в воле всего народа и что в каждой мере, связанной с жестокостью, она должна быть более осторожной, чем в жизни самого дорогого для себя существа, потому что нет дороже блага и нет дороже ценности, как родина и народ. (Аплодисменты.)

Завтра мы вернемся к новому тяжелому долгу, труду и службе государственной, завтра мы вернемся в наши обыденные условия. Сегодня же позвольте от имени Временного Правительства вам сказать, что никогда не погибнет наша родина и никогда никто не возьмет у нее свободы, которая завоевана всем народом.

Члены Совещания встают с мест и устраивают горячую овацию Керенскому, которая длится несколько минут. Возгласы: «Да здравствует революция!», «Да здравствует Российская республика!», «Ура!», «Да здравствует Керенский!»)

КЕРЕНСКИЙ. Объявляю Государственное Совещание окончившим свои работы и закрытым. (Возгласы: «Да здравствует революция!»)

Заседание закрыто в 1 час 20 минут ночи.

Смертельная опасность грозит делу революции: помещики и буржуазные партии готовят рабочим, солдатам и крестьянской бедноте кровавую расправу, собираются восстановить неограниченное угнетение и насилие над народными массами, целиком вернуть себе власть над ними.

В этот час правительство, называющее себя правительством «спасения революции», не выступает против контрреволюции, против партий, отстаивающих восстановление помещичье-буржуазной кабалы и требующих продолжения разбойничьей войны. Наоборот, оно призывает отъявленных контрреволюционеров на Государственное Совещание в Москву, обеспечивает им там подавляющее большинство, собирается окончательно договориться с ними и открыто опереться на них в дальнейшей своей работе. Клейменых врагов народа Временное Правительство всенародно признает спасителями страны, могильщиков революции объявляет ее живыми силами. Так Временное Правительство подводит итог всей своей политике, направленной на борьбу с рабочими, газеты и организации которых оно громит, на борьбу с солдатами, которых оно одарило восстановлением смертной казни, на борьбу с крестьянами, которым оно не дает земли.

Временное Правительство само стало орудием контрреволюции и международной реакции. Оно созвало Московское Совещание, чтобы здесь почерпнуть новые силы для нового похода на все завоевания революции. Ободренные этой дружественной политикой, враги народа — помещики, банкиры, заводчики — сплотились вокруг партии к.-д. для спасения своих военных барышей, поместий и капиталов. Московское Совещание для контрреволюционных палачей — удобнейшая возможность столковаться, удобнейшая ширма для организации всероссийского контрреволюционного заговора. Кадетским предварительным совещанием уже создан постоянный политический центр контрреволюции, опирающийся на вооруженную поддержку командных верхов армии и реакционной части казачества.

Московское Совещание является грубой подтасовкой и извращением народной воли. Одновременно с его созывом, созыв Учредительного Собрания, подлинного народного представительства, откладывается вновь на два месяца, благодаря проискам буржуазии, неуклонно идущей к своей цели — полному срыву Учредительного Собрания и к замене его таким учреждением, где ей было бы обеспечено большинство.

Ведя подкоп против Учредительного Собрания, буржуазная контрреволюция вместе с тем открыто противопоставляет Московское Совещание Советам Рабочих и Солдатских Депутатов. При помощи его она надеется нанести решительные удары этим органам, на которые рабочий класс возложил обязанность охраны интересов революции, обязанность борьбы за мир, за землю и за хлеб. Однако партии социалистов-революционеров и меньшевиков, которым ныне принадлежит большинство в ЦИК Советов, не воспротивились созыву Московского Совещания, не попытались бороться против этой затеи, явно идущей на пользу контрреволюции, и не могли бороться, ибо сами стояли за соглашение, за совместную работу с буржуазно-помещичьей коалицией, сами шли все время на уступки ей, отказывались от передо всей власти рабочим, солдатам и крестьянам, предложили поделиться властью с буржуазной контрреволюцией.

Московское Совещание показывает самым широким слоям городской и крестьянской бедноты, что необходима энергичная борьба против контрреволюции; рабочий класс, надежный страж и оплот революции, первый заявил свой открытый протест против московского смотра контрреволюционных сил, организованного Временным Правительством. Всеобщая забастовка московского пролетариата выражает мысль и волю всего сознательного пролетариата России, разгадавшего игру контрреволюции. Боевому кличу мобилизовавшейся буржуазии рабочий класс противопоставил свой лозунг пролетарско-крестьянской революции.

Мы, члены революционной партии пролетариата, явились сюда не для того, чтобы вступать в переговоры с врагами революции, а для того, чтобы протестовать от имени рабочих и беднейших крестьян против созыва контрреволюционного сбора, чтобы разоблачить пред всей страной истинный его характер. Но нам решили закрыть рот, и это решение проведено при содействии с.-р. и меньшевиков из советского большинства. Однако мы уверены, что наш голос и наш протест дойдут до народных масс, которые все более сплачиваются вокруг нас, вокруг революционной партии пролетариата. От имени его мы заявляем: пролетариат не допустит торжества буржуазных насильников. Пролетариат доведет революцию до конца, обеспечит крестьянам землю, народу — мир, хлеб и свободу.

Российский пролетариат, сообща с международным пролетариатом, положит конец господству капитала над порабощенным человечеством.

Автопортрет Гаэтано Доницетти.

Self-portrait of Gaetano Donizetti.

Шуточная «Пьеса для скрипки» Франца Шуберта, на нотных линейках которой веселятся кошки.

Fratz Schubert’s humorous «Play for Violin»; cats make merry on the staves.

Страница авторской партитуры оперы «Богема» Джакомо Пуччини.

Autograph page from the score of Giacomo Puccini’s opera «La Bohéme».

Джакомо Пуччини. Рисунок Энрико Карузо.

Giacomo Puccini. Drawing by Enrico Caruso.

^{Игорь Васильевич БЕСТУЖЕВ-ЛАДА (1927), ученый, публицист, профессор Московского университета, Директор Всесоюзного центра исследований будущего и почетный член Всемирной федерации исследований будущего.}

Врач предупреждает больного, что тот плохо кончит, если не бросит курить. Пугает желтыми зубами, запахом пепельницы изо рта, множеством болезней с кульминацией: рак легких и мучительнейшая из смертей! А больной быстро привыкает к запугиванию — как ребенок к занудным поучениям родителей. И только перед самым концом — давно и точно предсказанным! — забывает о сигарете. Молит врача о помощи, готов продать душу дьяволу, чтобы продлить свою жизнь… Но, увы, уже поздно.

Современное человечество очень похоже на этого больного. Люди привыкли к разговорам о грядущей глобальной катастрофе — примерно так же, как японцы и калифорнийцы привыкли к разговорам о неизбежных страшных землетрясениях. Что же делать? Жить-то надо! И живем, как бы абстрагируясь от висящего над нами дамоклова меча приближающейся катастрофы.

За почти двадцать лет, прошедших со времени публикации «Пределов роста» — книги, изданной Римским клубом, предупреждающей человечество о том, что его ожидает на протяжении первой половины грядущего столетия, если оно не изменит радикально своего образа жизни, практически не сделано ничего, чтобы предотвратить катастрофу. Да, изданы сотни монографий, тысячи брошюр, статей и докладов о возможных путях спасения. Отговорили тысячи конгрессов и конференций, симпозиумов и семинаров, но концепции спасения, которую можно, как у нас говорится, принять за основу программы конкретных действий, нет до сих пор.

Причину я вижу не в недостатке рвения и талантов, а в очень высоком барьере, стоящем на пути к спасению. В барьере, похожем на тот, что не дает заядлому курильщику бросить курить, алкоголику — перестать пить, а наркоману — не принимать наркотики. Этот барьер — психологический: стремление вселенского Обломова не вставать с привычного дивана, даже когда дом начинает рушиться со всех четырех сторон.

Обычно приводят два контраргумента в пользу лозунга типа «Не надо паники!».

Первый: до глобальной ли катастрофы, которая якобы случится через сколько-то десятилетий, когда уже сегодня с одной стороны наваливается СПИД, с другой — наркомафия, с третьей — многочисленные саддамы хусейны, а с четвертой — разваливается твое собственное общество?

Второй: а имеется ли полная уверенность, что катастрофа неизбежна? Может, Бог даст, пронесет? Это пресловутое «авось» особенно близко русскому сердцу, но, судя по всему, не только ему — по меньшей мере, германскому, романскому и японскому тоже. Что можно сказать в ответ на всемогущее «авось»? Во-первых, что скрупулезные исследования на протяжении почти двадцати лет, ведущиеся во множестве независимых друг от друга научных центров, доказывают, что разногласия существуют только относительно времени наступления катастрофы (да и то в пределах двух-пяти десятилетий). В том, что она неизбежна при сегодняшних тенденциях, не сомневается ни один добросовестный ученый — даже рьяный «технооптимист» (убежденный, что гибельные тенденции можно переломить средствами науки и техники). Во-вторых, если расчеты всех ученых и всех компьютеров мира на самом деле ошибочны и беда минует сама собой, — что же из этого? Ведь не окопы же предлагается рыть и не орала на мечи перековывать. Ставится цель создать, если можно так выразиться, некий «запас прочности». Предлагаются не «излишества» за счет остро необходимого, а кардинальное изменение образа жизни во имя здоровья и жизни человечества. Так что это беспроигрышно — совсем как бросить курить. Не опоздать бы…

Ну, а что до аргументов о СПИДе и т. п., то каждому — свое. Забота о решении проблем сегодняшних никак не должна заслонять проблем перспективных, иначе будешь подметать пол, не замечая, что загорелась крыша. Как и во всех подобных случаях, начинать надо с исходной концепции, по примеру Моисея, Будды, Христа, Магомета. Не будь их, античный мир, заживо разлагаясь, никогда не стал бы постантичным. Последуем же примеру мудрых и вернемся к сакраментальным вопросам: кто виноват? и что делать? — применительно к нашей цивилизации.

Основой рассуждений и выводов должен стать, по моему мнению, категорический императив: сохранение существующих тенденций развития человечества на долгосрочную перспективу следующего столетия — невозможно. Из чего следует второй, столь же категоричный императив: единственный способ избежать надвигающейся катастрофы состоит в том, чтобы качественно изменить эти тенденции. Я бы назвал его императивом альтернативности.

Надо безоговорочно признать невозможность избавиться от надвигающейся катастрофы какими бы то ни было паллиативами, не меняя кардинально образа жизни людей. Безоговорочно признать необходимость перехода к «другой цивилизации». Многочисленные ее кирпичики беспорядочно разбросаны в литературе на эту тему за последние 15–20 лет; их можно попытаться собрать в пять все отчетливее проступающих «блоков». Это должна быть цивилизация: 1. низкой энергетики; 2. высокой устойчивости; 3. полностью демилитаризованная; 4. экологически чистая и 5. подлинно человечная. Они и составляют каркас концепции нового образа жизни — альтернативной человеческой цивилизации.

Этот «блок» — основополагающий. Именно он диктует все остальное. Если бы он был иным, диапазон возможных решений мог бы быть гораздо шире — вплоть до сохранения нынешних тенденций на неопределенное время. Суть дела крайне проста: невозможно не только без конца, но хотя бы еще несколько раз удваивать производство и потребление энергии на Земле. Для этого недостанет нефти, газа и угля (а если бы и достало — природа была бы практически уничтожена). Увеличение в десять, сто, тысячу раз числа атомных реакторов на Земле во столько же раз повысит вероятность нового Чернобыля (для этого достаточно одной удавшейся диверсии, либо одной бомбардировки АЭС).

Физика подсказывает единственно возможный выход из положения: постепенный перевод иссякающего горючего в категорию химсырья (перестать «топить ассигнациями») и такое же постепенное свертывание атомной энергетики, с одновременным наращиванием в мировом энергетическом балансе удельного веса так называемых чистых источников энергии. Их насчитывается до десятка: солнечное излучение (в том числе транслируемое из космоса в виде микроволновой электроэнергии, полученной при несравненно более высоком КПД), ветер, речные потоки, морские приливы, волны, внутреннее тепло Земли в его выходах на земную поверхность и в глубинах Земли (пока не используется), разница температур на поверхности моря и в глубинных слоях (пока только первые эксперименты), а также гипотетически — экзотические источники, как земной магнетизм и др.

Образно «чистую» энергетику можно представить себе как абсолютно автономное благоустроенное жилище или предприятие с солнечными батареями на крыше, с ветряком, с миниатюрной ГЭС на речке или волновой электроустановкой на озере, плюс подстраховочный энергоприемник микроволн, транслируемых из космоса… Но этого недостаточно.

Ведь все источники «чистой» энергии в совокупности составляют лишь считанные проценты мирового энергобаланса. Если удастся повысить их удельный вес даже на порядок — что при существующем уровне развития науки и техники вряд ли возможно, — это будут все равно лишь немногие десятки процентов от сегодняшней сотни. Даже снизив потребности в энергии в два-три раза — что чрезвычайно трудно, — мы не сведем концы с концами. Обратимся к аналогии: как выжить с 50 рублями вместо 300? Только радикальным изменением образа жизни — например, полным самообеспечением продуктами со своего огорода.

Затем, при любых «чистых» источниках энергии недопустимо их превращение в тепло сверх определенных пределов, диктуемых естественным тепловым балансом Солнце — Земля.

Иными словами, назначение каждой калории в мировом энергобалансе должно быть обосновано наибольшей отдачей от нее без негативных последствий.

Из сказанного следуют основные параметры качественно нового образа жизни.

Во-первых, максимальная теплоизоляция жилища, помещений для работы и развлечений, вообще всех зданий. Архитекторы представляют себе благоустроенный коттедж, зарытый тремя сторонами в землю. Четвертая сторона — прозрачная поверхность, открытая Солнцу для оптимальной инсоляции (включая ультрафиолетовые лучи). Ночной сон — в спальных мешках на террасе, тогда температура в интерьере может опускаться до пределов, диктуемых только сохранностью вещей. Днем — тоже низкие температуры, что полезней для здоровья… (Напомним, что в странах умеренного климата больше половины всей энергии расходуется на отопление.)

Во-вторых, немалая экономия тепла может быть достигнута повышением культуры питания, одежды, жилища. Экономятся калории, идущие на приготовление излишней пищи. Закаливаясь, мы отказываемся от кучи чисто престижного тряпья, на изготовление которого тоже идет энергия. Сама собой решается дилемма: одно роскошное платье, которое стирается «всю жизнь», или каждый день дешевое одноразовое — смотря по тому, какой способ пожирает меньше калорий.

Наконец, в-третьих — минимизация моторного транспорта, пожирающего огромную долю производимой и потребляемой энергии. Понятно, совсем упразднить его никак нельзя: не всякий нужный товар произведешь на месте и не в каждом случае удовлетворишься пусть даже самыми идеальными средствами связи. Но каждый человек, севший за руль автомашины, катера, мотоцикла, мотороллера, вошедший в вагон поезда или в салон самолета, должен испытывать чувство чудовищной вины: ведь он вырывает у посаженного на строжайшую термодиету человечества последние калории, обездоливая кого-то — отключая у кого-то в доме свет и не давая сварить детям кашу.

Понятно, человек не может всю жизнь сидеть на пороге собственного дома. Но мир должен быть открыт его глазам иными способами: собственные ноги, велосипед, даже экзотическая ныне лошадь, весла, парус (кстати, способный везти не только пассажиров, но и грузы), планер, дельтаплан — мало ли возможностей для «бескалорийного» передвижения?

Главное, мы возвращаемся к проблеме оптимизации расселения и пешеходной доступности мест работы, покупок и развлечений. «Низкоэнергетическая цивилизация» несовместима с урбанизацией, напрочь исключает крупные и тем более сверхкрупные города с их обязательным моторным транспортом, однозначно решает давний спор архитекторов: что лучше — протяженные на сотни километров мегалополисы с быстрым и удобным транспортом или малые поселения, где до работы, магазина, леса, как в Дубне четверть века назад, не больше 15–20 минут прогулки по свежему воздуху.

Далее трюизм: разумеется, «низкоэнергетическая цивилизация» несовместима не только с гонкой вооружений, но вообще с существованием на Земле бронетранспортеров с солдатами.

Я уверен, что у человека с нормальной психикой должен сработать при чтении этих страниц эффект «футурофобии». Очень прошу читателя не сердиться понапрасну, а вспомнить, что изменять нашу непутевую жизнь, хочется или не хочется, все равно придется.

Пусть читатель постарше вспомнит 50-е годы, когда мы презирали землян 20-х годов, у которых был граммофон с трубой да черная тарелка радиотрансляции на стене. В лучшем случае — детекторный (с наушниками) или слабенький ламповый приемник. Еще бы! У нас был портативный патефон, без всяких гигантских раструбов, приемник, ловивший «заграницу» (теоретически), а у некоторых даже телевизор, с экраном в почтовую открытку и линзой с дистиллированной водой.

Сравните сами с сегодняшним днем, но не очень гордитесь, потому что, судя по всему, гораздо раньше, чем через следующие тридцать лет, в наши дома придут «системы», по сравнению с которыми самый роскошный сегодняшний ТВ будет смотреться «беспузырьковой линзой» 50-х годов. Собственно, они уже идут к нам — шаг за шагом, деталь за деталью.

Попытаемся как следует осмыслить, что именно несет нам широкоформатный стереотелеэкран (не говоря уже о голографическом ТВ). В отличие от сегодняшнего, он даст эффект присутствия на любом зрелище. Вы окажетесь как бы в первом ряду партера Большого театра (или в правительственной ложе, по желанию). Или в соборе Парижской Богоматери (в Лувре, Эрмитаже и т. д.).

Заметим, что такой эффект присутствия уравнивает в доступе к сокровищам мировой культуры москвича или парижанина с обитателем самого отдаленного селения где-нибудь в глубинке Сибири или Африки.

На тот же телеэкран можно вывести любую информацию. Круглосуточная «телегазета» уже существует во многих странах, конкурируя с привычной бумажной. У «телегазеты» и «тележурнала» есть решающие преимущества: не надо сводить леса на бумагу; не надо рыться в разных изданиях в поисках интересующих вас сообщений — достаточно нажать две-три, ну четыре клавиши.

На очереди появление «телекниги» — не нужно будет записываться в очередь на бестселлер в библиотеке, не нужно переплачивать (у нас), не нужно огорчаться, что не можешь попасть в библиотеку Конгресса США. Клавиша, вторая, пятая — и на дисплее развернутся цветные стереоиллюстрации из редчайшей книги полутысячелетней давности. Или просто страницы романа, который вам по душе.

Конечно, сами книги никуда не денутся. Но книга станет скорее произведением искусства, чем источником информации, займет место на полке рядом с хрустальной вазой или малахитовой шкатулкой, а библиотеки превратятся в музеи книг. Ясно одно: рядовая книга, журнал «одноразового пользования» обречены на исчезновение из нашего обихода, как персональный теплоход или самолет — калорий не хватит.

Далее, станут ненужными многие сборища. Как крайность представляю себе: ученики, оставаясь дома перед своими экранами, «соберутся» в телеклассе на урок с учителем. Выслушают его объяснения, будут выходить к доске, даже получать двойки.

О деловых совещаниях или дистанционном компьютерном управлении станком, прибором, машиной можно и не говорить. Собственно, это и будет завершающая фаза комплексной компьютеризации (кибернетизации) производства.

Повторю еще раз: человечеству никогда не избавиться от средств транспорта. Всегда будет выгоднее производить какие-то товары за тридевять земель, а не всюду на месте. Значит, какой-то объем грузоперевозок всегда останется. Всегда сохранится потребность поехать куда-то самолично, не довольствуясь голографическим изображением. Значит, сохранятся и какие-то пассажирские перевозки. Важно лишь свести этот объем до минимума.

Кстати, соблазн решать все проблемы, не вставая с кресла перед своим ТВ, может оказаться настолько велик, что придется еще и побуждать человека использовать не только средства связи, но и транспорта (конечно, как можно меньше — моторного). Не забудем, что Homo sapiens — животное общественное, а в электронных джунглях вне общества недолго и свихнуться…

Но вернемся к нашему «блоку». Информационный переворот в науке, производстве и культуре резко, во много раз, снижает необходимость в выработке энергии, добыче сырья и производстве из него материалов, строительстве промышленных сооружений и прокладке дорог, развитии транспортных средств и т. д. И если бы вдобавок удалось стабилизировать рост населения приближением к «нулевому росту» — есть шанс восстановить рассыпающуюся систему глобальных балансов в качественно новом состоянии.

Нет нужды добавлять, что подразумевается одновременно все более интенсивное сокращение загрязнений воздуха, воды, почвы — радиационного, шумового, теплового и химических загрязнений. Иными словами, цивилизация, основанная на сублимации коммуникативных потребностей, становится и экологически чистой (4). Но если уйдут из жизни людей такие мощные побудительные стимулы, как гонка вооружений, индустриализация, урбанизация, «покорение природы» и другие разновидности экспансии человечества на своей родной планете, то что должно явиться взамен?

Что должно стать смыслом жизни и стимулом развития? На мой взгляд, та характеристика «альтернативной цивилизации», которая фигурирует под названием:

Даже если мы все сегодня единодушно проголосуем за «альтернативную цивилизацию», за несколько лет перейдем на энерго- и ресурсосберегающие технологии, форсируем процессы дезиндустриализации и дезурбанизации — все равно на протяжении XXI века будут ощутимо давать знать о себе инерционные процессы, набравшие силу в XX столетии.

Никакими решениями невозможно разом приостановить рост населения.

Даже если всем до единого землянам принять добровольное решение ограничиться одним или двумя детьми — все равно уже родились сотни миллионов будущих женихов и невест, которые по меньшей мере в полтора раза увеличат народонаселение мира даже на таких условиях (а практически, дай Бог, чтобы оно стабилизировалось хотя бы после двукратного увеличения). Следовательно, останутся миллиарды голодающих, в том числе сотни миллионов умирающих, как и сегодня, от голода. Останутся массовая антисанитария, тяжкий продолжительный физический труд, малограмотность и неграмотность, вопиющая социальная несправедливость, национальные междоусобицы и «малые войны» (большая война сделала бы беспредметными разговоры о какой бы то ни было цивилизации, в том числе и «альтернативной»).

Словом, всю проблематику «альтернативной цивилизации» надо рассматривать в органической увязке с реальным прогнозным фоном грядущего века, в котором, при любых нововведениях, будет немало инерционно-традиционного от века уходящего. Однако если мы увлечемся анализом многосложности грядущего, то рискуем оказаться в положении сороконожки, которая никак не решится, с какой ноги ходить. Поэтому абстрагируемся от многосложности как от особого комплексного предмета исследования и ограничимся только одной плоскостью, но зато самой важной. Такой плоскостью представляется «передний край» мирового научно-технического прогресса (так называемые передовые мировые стандарты), к которому будет постепенно «подтягиваться» все остальное, хотя и сам он не может не претерпевать существенные изменения.

По одному из определяющих параметров — структуре занятости — этот «передний край» выглядит следующим образом:

2–3 % от общего числа занятых (фермеры) в условиях комплексной автоматизации и частичной компьютеризации сельского хозяйства полностью обеспечивают свою страну продовольствием и другим сельскохозяйственным сырьем (для сравнения: у нас этим занято в колхозах и совхозах — 20 % трудящихся, тут разрыв на порядок).

15–20 % трудящихся в условиях комплексной механизации, частичной автоматизации и начинающейся компьютеризации промышленности и строительства полностью обеспечивают свою страну товарами, жильем, общественно-производственными зданиями, хорошими дорогами и всеми необходимыми средствами производства — от станков до автомашин и самолетов (для сравнения: у нас этим занято в промышленности и строительстве до 60 % трудящихся).

При сокращении рабочих мест в сельском хозяйстве, промышленности и строительстве большая часть высвобожденных идет в обслуживание (в самом широком смысле, т. е. не только в «общепит», коммунальное хозяйство и торговлю, но также на транспорт и в связь, здравоохранение и народное образование); на «переднем крае» там накопилось намного больше половины всех занятых. Однако именно здесь, даже в самых развитых странах, преобладает в лучшем случае простой механизированный, а то и просто ручной физический труд. До комплексной механизации, не говоря уже об автоматизации и компьютеризации, довольно далеко даже в самом образцовом западном супермаркете, универсаме.

Для сравнения: у нас в «широкой» сфере обслуживания, включая государственное управление, примерно 20 % занятых — как в сельском хозяйстве, т. е. вдвое-втрое меньше, чем в развитых странах; при общеизвестном качестве их работы это только усугубляет ущербное состояние нашей сферы обслуживания.

Особого разговора заслуживают сферы здравоохранения и народного образования. Не вдаваясь в рассуждения о поликлиниках-автоматах и даже больницах-автоматах, о компьютерных классах и уроках по широкоформатному объемному ТВ, согласимся, что ни лечение, ни воспитание без живого врача и живого учителя (а также их помощников, лаборантов, сиделок, ассистентов) — невозможны. Хотя бы по чисто психологическим мотивам.

Еще одна значительная группа работающих занята в государственных, кредитно-финансовых и т. п. учреждениях, в организационном обеспечении общественного производства. Это, пожалуй, единственная отрасль, удельный вес которой «у нас» и «у них» более или менее сопоставим. Различия главным образом структурные: «у нас» гораздо больше под ружьем, на охране общественного порядка (МВД и КГБ) и откровенных синекур, не нужных никому, кроме их обладателей. Демилитаризация может и здесь многое изменить, немалую толику может дать упразднение синекур, но главное — комплексная механизация, автоматизация и компьютеризация конторской работы способны на порядок снизить численность клерков. В общем итоге процентную долю занятых в «оргсекторе» можно вывести на уровень остальных отраслей общественного производства, т. е. грубо ориентировочно 5 %. Не вдаваясь ни в детали, ни в споры о том, во сколько раз компьютеризация сократит число занятых в общественном производстве, согласимся: 20–30 % всех занятых могут обеспечить общество необходимыми товарами и услугами. Округленно — втрое, если не вчетверо меньше, чем у нас сегодня.

Естественный вопрос: что делать с остальными. Конечно, можно досрочно отправлять на пенсию — скажем, с сорока или даже с тридцати лет. Можно «занимать» граждан митингами и/или очередями. Горький опыт показывает, что такой путь — верная массовая деморализация и деградация общества. Нормальный здоровый человек не может жить без общественно полезной работы; «общество досуга» — тупиковый путь.

Более конструктивный путь — сокращение рабочего года. На Западе уже сейчас начинают переходить от 40-часовой пятидневки к 35-часовой четырехдневке. Дебатируется вопрос и о 30–32-часовой «трехсполовинойдневке» — на каждом рабочем месте понадобятся двое. Теоретически, таким путем можно занять троих, четверых, пятерых… Но есть психологический предел.

Трижды подчеркнем: для полноты жизни человеку за исключением явно ущербных — обязательно надо хоть день-другой в неделю приобщиться к общественно-полезному, а не к индивидуально-любительскому труду, чувствовать себя частицей творящего человечества.

Обратим прежде всего внимание на сферу семьи и народного образования. Во избежание недоразумений сразу скажу, что увеличивать во много раз педагогический корпус неразумно и даже гибельно для дела. (Конечно, по тридцать человек в детсадовской группе и до полусотни в школьном классе — это дикость, точнее — вынужденная убогость.) Педагогика и психология подсказывают оптимальное среднее число воспитуемых и обучаемых, приходящихся на одного воспитателя-учителя. Это — знаменитая формула 7 + 2. Так что резерв «увеличения штатов» педагогических кадров огромный, в несколько раз. Дальше — чтобы педагог работал высокоэффективно, с полной отдачей, с индивидуальным подходом к ребенку, ему необходимо несколько (до десяти — пятнадцати, а то и больше) помощников-ассистентов. Это могут быть дежурные родители в яслях-детсаде, пришедшие на смену исчезающим на глазах «нянечкам». Это могут быть ассистенты по внеклассным занятиям школьников (игры, прогулки, экскурсии, репетиторство с отстающими, просто столь недостающее нашим детям общение со взрослыми, трудовые занятия и т. п.).

Подчеркиваю важность такой социальной организации педагогической работы — она намного выходит за рамки одного только облегчения непомерного труда педагога. Одна из смертельных болезней нынешней цивилизации — разрыв поколений, заставляющий детей и подростков, подобно брошенным кутятам, сбиваться в дикие стаи, формировать свою «субкультуру», сливающуюся затем многообразными потоками в единую «контркультуру», грозящую погрести под собой культуру истинную, не создав ничего взамен, погрести человеческую цивилизацию вообще. В надежде совладать с этим недугом нашим «послам» (а не всем взрослым — у многих нет соответствующих склонностей и способностей, а у некоторых — такие, что их и близко нельзя подпускать к подрастающему поколению) надо «идти в народ», т. е. в детсады, в школы, может быть, даже в вузы. И какую-то часть времени жить вместе с детьми, как жили деды-прадеды, как говорится, без дураков. (Какую именно часть и за счет чего — это просчитано демографами досконально и во многих вариантах. Замечу только, что женщина-мать, особенно пожелавшая родить нескольких детей, сможет годами находиться на государственном обеспечении, участвуя по своему желанию в посильной работе в детском саду, в школе.)

Я думаю, что массовый «переток» взрослых в сферу воспитания и образования и должен стать наиболее яркой, заметной чертой «альтернативной цивилизации», резко отличающей ее от существующей.

Аналогичное положение складывается и в сфере здравоохранения. Напомню, что число врачей в СССР, приходящееся на тысячу человек населения, почти вдвое превышает ту же величину в США. Но статистический советский врач «пролечивает» за год вдвое меньше больных, чем врач американский, а об очередях и качестве лечения лучше и не говорить. Самое слабое место здравоохранения, в том числе в богатых странах, — его низшее звено: сиделки, «нянечки», санитарки. Даже в самых роскошных зарубежных госпиталях нет возможности обеспечить каждому больному, при необходимости, круглосуточное дежурство не просто заботливой сиделки, а сердечного человека, который мог бы помочь больному прежде всего душевно. Этот пробел вознамерилась восполнить высоко чтимая всеми мать Тереза, создавшая «Орден милосердия». А теперь представьте себе такой орден повсюду. Сколько потребуется добровольцев, чтобы позаботиться о каждом страждущем на Земле? Наверное, меньше чем «ассистентов» воспитателя и преподавателя, о которых упоминалось выше, но все же астрономическое количество. По грубо приблизительным расчетам на такую деятельность может прийтись до 15 % баланса рабочего времени общества!

Кого-то можно удивить, но и в сфере досуга — аналогичное положение. Дело в том, что досуг — как и труд, как и быт — был в течение тысячелетий принудительно-ритуальным. При массовом переходе (совсем недавно в исторических масштабах времени) от традиционного сельского к современному городскому образу жизни вековые ритуалы рухнули. И огромное большинство людей не знает, чем занять растущее свободное время, ибо содержательное конструирование досуга (как и труда, как и быта) — это способность творческого, численно ничтожного меньшинства, а остальные могут поступать только «как все». Когда этот стереотип перестает срабатывать — начинается изнурительное ничегонеделание, в ход идут пьянство и наркотики, все чаще совершаются акты вандализма.

Решение проблемы в виде современного аналога былого естественного положения вещей найдено давно, и практика в тысячах случаев подтвердила его правильность. Это — клуб по интересам, или его более высокая ступень — ассоциация клубов. Какие интересы — не имеет значения: туризм ли, собаководство или цветоводство, любой вид спорта или эзотерия Древней Индии — все едино. Главное, если в клубе хорошо, то жизнь человека наполняется новым содержанием, он становится таким счастливым, как если бы обрел взаимную любовь.

Однако во всех странах мира, а у нас особенно, клубы по интересам влачат жалкое существование, с одной стороны, не хватает людей высокой культуры, с другой — делу препятствует мир торгашества, хищничества и мещанства.

Чтобы клуб функционировал полнокровно, необходим огромный организаторский и обслуживающий персонал, на платных ли началах или на так называемых общественных — все равно. Не вдаваясь и здесь в подробности расчетов, назову результат: приблизительно те же 15 % баланса рабочего времени общества! Это — колоссальная величина, сопоставимая с удельным весом занятых сегодня в промышленности США или в сельском хозяйстве СССР. Ясно, что такой масштаб «индустрии досуга» тоже во многом определит характер «альтернативной цивилизации».

Наконец, остается проблема спасения земной флоры и фауны, которые за последние десятилетия, можно сказать, «пошли вразнос». Даже если в перспективе ближайших десятилетий человечеству удастся более или менее безболезненно перейти к «альтернативной цивилизации» (что очень сомнительно), то все равно мы успеем довести нашу Землю до катастрофического во многих отношениях состояния. Вспомним, что очень многие явления разгромленного нами мира растений и особенно мира животных бездушной технике не поддаются. Здесь нужны сердечное участие и умелые, заботливые руки. Миллионы, может быть, даже десятки и сотни миллионов заботливых рук ежедневно. И здесь — еще раз 10–15 % баланса рабочего времени общества…

Подведем итоги. Абстрактно-возвышенное понятие «человечность» имеет вполне конкретное, даже приземленное выражение в виде количества человеко-часов или человекодней чрезвычайно важной и полезной работы. Зримое выражение «альтернативной цивилизации» вообще и «подлинной человечности» в особенности представляется в виде такого баланса суммарного рабочего времени всего общества, в котором основными слагаемыми станут воспитание и образование, здравоохранение и досуг, восстановление и поддержание природной среды своей планеты.

Хочу напомнить читателю, что в этой статье я попытался собрать воедино, изложить и аргументировать не «рецепты спасения», а лишь концепцию возможного будущего. Напомнить, что если на Земле все будет идти «само собой», то следующий век станет, по всей вероятности, последним для нашей цивилизации. А разработка программы действий постепенного перехода к «альтернативной цивилизации» — это следующий этап. Автор надеется в нем участвовать. Возможность такой программы действий зависит от всех нас, но в первую очередь — от политиков.

Предуведомление: почти вся литература по этой тематике — зарубежная, потому что до самого последнего времени была у нас под суровым цензурным запретом. И если допускалась, то либо в качестве «критики буржуазной футурологии», либо в строгих рамках «научного коммунизма». Последнее, естественно, сразу же искажало изложение, закрывало возможность научного подхода.

За границей издано несколько тысяч монографий, не говоря уже о брошюрах, статьях и опубликованных докладах. Наиболее яркие капитальные работы: Г. Гендерсон — «Проектирование альтернативных будущностей»; М. Фергюсон — «Заговор водолея»; М. Сатина — «Политика новой эры», с обширной библиографией до конца 70-х гг. Библиографию 80-х гг. можно проследить по библиографическим разделам солидных футурологических журналов.

Что касается советской литературы, имеющей хоть какое-то отношение к данной проблематике, то можно указать на следующие издания:

Шахназаров Г. X. Социализм и будущее. М., Наука, 1983, 768 с. В основу книги положены три монографии, опубликованные в 1978–81 гг.: «Социалистическая судьба человечества», «Фиаско футурологии» и «Грядущий миропорядок». Первые две имеют уже чисто историографическое значение, поскольку судьба человечества складывается иначе, а фиаско потерпела не столько футурология, сколько «научный коммунизм», с позиций которого ведется изложение. Но в последней главе второй части («О миропорядке: насущные потребности — модели и сценарии») и в заключительной главе («Предположение о будущем») затрагиваются конкретные аспекты проблем «альтернативной цивилизации».

Бестужев-Лада И. В. Нормативное социальное прогнозирование: возможные пути реализации целей будущего. Опыт систематизации. М., Наука, 1987, 214 с.

Монография написана тоже с принудительных позиций «научного коммунизма», но в ней рассматриваются конкретные проблемы социальных прогнозов, нормативистика в сферах труда, семьи и быта, здравоохранения, народного образования, культуры, жизненной среды общества, социальной организации и управления.

Марксистско-ленинская концепция глобальных проблем современности. М., Наука, 1985, 448 с.

Сборник докладов и сообщений. Часть из них относится к проблемам мировой энергетики, экономики, экологии, глобального моделирования и цивилизации в целом, т. е. к проблематике «альтернативной цивилизации».

Вдовиченко Л. Н. Альтернативное движение в поисках альтернатив. М., Мысль, 1988, 188 с.

Монография написана в директивном ключе «критического анализа» западной альтернативистики. Если отбросить смехотворные сегодня наши вечные потуги разоблачать и поучать других, то по книге можно составить некоторое представление об альтернативном движении, включая «экологоманию», демилитаризацию, «новый стиль жизни» и другие вещи.

Кузнецов Б. Г. Идеалы современной науки. М., Наука, 1983, 256 с.

Книга обобщает предыдущие работы автора, посвященные его «философии оптимизма». Особенно интересна постановкой вопроса о «постатомной цивилизации».

Олейников Ю. В. Экологические альтернативы НТР. М., Наука, 1987, 161 с.

В книге рассмотрены научно-технические и социальные факторы экологии, теория и практика оптимизации природопользования.

Из переводных работ 80-х гг. близки нашей теме:

Пройс К. X. Пути к умеренности: Стратегия на будущее. М., Прогресс, 1984 (1981), 256 с.

Тейяр де Шарден П. Феномен человека. 2-е изд. М., Наука, 1987 (1-е изд. 1965, фр. изд. 1955, рукопись 1947).

В книге четыре части: «Преджизнь» — условия возникновения жизни на Земле; «Жизнь» — происхождение и экспансия; «Мысль» — развитие идеи ноосферы В. И. Вернадского; «Сверхжизнь» — преобразование разумом сферы времени-пространства общества.

Печчеи А. Человеческие качества. 2-е изд. М., Прогресс, 1985 (1977), 312 с.

Постановка вопроса о целях человечества и социальной справедливости. Проблема измениться или исчезнуть. Шесть «стартовых» целей человечества: оптимизация развития во «внешних» (биофизических) и «внутренних» (психоинтеллектуальных) пределах, спасение культуры, стабилизация международных отношений, среды обитания и мирового хозяйства.

Музыкантка. Рисунок Жоржа Брака.

Musician. Drawing by Georges Braque.

Свадьба в Биробиджане. Рисунок Марка Шагала.

Wedding in Birobidzhan. Drawing by Marc Chagall.

^{Норман СПИНРАД (1940), американский писатель-фантаст. На Западе широко известны его романы «Солярийцы», «Железная мечта», «Сказка капитана Пустоты», пьесы. У нас почти не издавался. Последние годы живет в Париже.}

Рецептов спасения СССР (России, СНГ…) предлагалось множество: политические, экономические, социально-экономические, военно-политические… Не остался в стороне и известный американский писатель-фантаст Норман Спинрад. Еще в сентябре прошлого года он прислал в издательство «Текст» статью со своим рецептом экономического спасения. В приложенном к статье письме автор просил как можно скорее опубликовать его соображения в периодической печати. Мы выполнили просьбу Спинрада — статья увидела свет в одном из октябрьских выпусков «Независимой газеты».

СССР больше не существует. Видимо, никогда уже не возникнет и «Корпорация СССР», придуманная американским фантастом. Тем не менее мы перепечатываем статью Нормана Спинрада в альманахе, не изменив в ней ни единого слова. На наш взгляд, рецепт не потерял своей парадоксальной привлекательности — он может пригодиться и Содружеству, и любому независимому государству, пришедшему в упадок, но не обделенному ресурсами и талантами.

Упоминаемый в статье роман «Русская весна» скоро выйдет в издательстве «Текст», две главы уже напечатаны в третьем выпуске «Завтра».

Так получилось, что в романе «Русская весна», над которым я работал последние годы (он вышел в свет в Нью-Йорке и выходит в Москве), я предугадал августовский путч. Однако в моей книге будущий Советский Союз, в отличие от современной действительности, уже разрешил свои важнейшие экономические проблемы и присоединился к европейскому Общему рынку. Утопия? Возможно. А возможно, и нет.

В романе описаны вполне конкретные реформы, легко осуществимые в сегодняшнем Советском Союзе.

Они далеки от идеологических дискуссий о преимуществах социализма перед капитализмом или капитализма перед социализмом. Предлагаемые мной экономические перемены вообще не имеют отношения к капитализму или социализму (или же это и то и другое одновременно), и достичь их можно не за пять лет или пятьсот дней, а за несколько месяцев.

Сейчас в России много спорят, противопоставляя приватизацию и госсобственность, рыночную экономику и командные методы управления хозяйством, но ясно, по крайней мере, одно: что бы ни говорила официальная статистика, Советский Союз — страна несметных богатств.

Союзу может не хватать твердой валюты, у него могут быть серьезные проблемы с платежным балансом, национальная экономика, возможно, в состоянии хаоса, система трещит по всем швам, но СССР как единое государство владеет огромным капиталом.

Мощные запасы нефти и полезных ископаемых. Лесные ресурсы столь велики, что даже при современной технологии лесоразработок рост деревьев все же опережает темп лесоповала. Промышленность остро нуждается в модернизации, но заводы и фабрики пока в состоянии выпускать продукцию в больших масштабах. В стране более чем достаточно пахотной земли, чтобы народ смог прокормить себя. Передовой уровень науки и техники обеспечил создание космической станции «Мир», ракеты «Энергия», первоклассного оружия. Есть квалифицированная рабочая сила, система образования все еще эффективна.

Словом, ресурсами Советский Союз богат в той же степени, что и США. Если бы СССР был корпорацией, его основные фонды оценивались бы в несколько триллионов долларов, и на этом фоне внутренние и внешние долги выглядят мелочами.

Словом…

А почему бы и нет?

В романе «Русская весна» я назвал такую корпорацию «Красная Звезда». Впрочем, чтобы избежать идеологических ассоциаций, страну можно назвать и так: Корпорация «СССР» (USSA, Inc.).

Забудьте о кредитах транснациональных акул типа Всемирного Банка и Международного Валютного Фонда. Вообще забудьте о каких бы то ни было кредитах. Долги порождают бюджетный дефицит, выплата процентов сводит прибыль на нет, экономика пожирает самое себя, раскручивается инфляционная спираль — примером этому может служить нынешняя ситуация в США. Толковые предприниматели понимают, что заем денег у банка не очень-то способствует развитию производства, и действуют иначе. Советский Союз должен поступить так же, как и они, только в больших масштабах, а именно: превратиться в крупнейшую в мире транснациональную корпорацию и начать продажу акций.

Вот как это может выглядеть на практике.

Советское правительство регистрирует корпорацию «Красная Звезда» в одной из стран Европейского экономического сообщества, например в Люксембурге. Все активы, принадлежащие союзному правительству, а также правительствам республик, которые пожелают принять участие в этой акции (а они со временем непременно пожелают!), переводятся затем «Красной Звезде». К ней переходят нефтяные скважины, шахты, пахотные земли, леса, фабрики, заводы — все, что находится в настоящее время в собственности государства.

Шестьдесят процентов капитала «Красной Звезды» остаются в распоряжении союзного и республиканских правительств — пропорционально их взносам в уставный фонд.

Сорок процентов обращаются в акции и продаются на мировом рынке за твердую валюту.

По скромным подсчетам, чистый капитал «Красной Звезды» составил бы, как минимум, триллион долларов. По еще более скромным подсчетам, общая рыночная стоимость акций «Красной Звезды» была бы никак не меньше балансовой стоимости активов корпорации.

Это означает, что продажа сорока процентов акций на свободном рынке принесет, по крайней мере, 400 миллиардов долларов в твердой валюте — и никакого внешнего долга, никакого вмешательства иностранных инвесторов в управление корпорацией.

Как можно распорядиться суммой в 400 миллиардов долларов, особенно если учесть, что ее контролирует не правительственный аппарат, а совет директоров корпорации и интернациональная команда менеджеров-профессионалов, озабоченных единственно тем, чтобы все получили хорошую прибыль — и союзное правительство, и республики, и зарубежные вкладчики?

Можно быстро модернизировать промышленность, сельское хозяйство и инфраструктуру (система распределения, склады, коммуникации, транс порт), подняв их до уровня мировых стандартов, при этом не просто увеличится количество товаров, но сами товары будут приносить хорошую прибыль, и около 60 процентов прибыли пойдет на улучшение благосостояния советских людей.

Что касается «Красной Звезды», то у нее останется по меньшей мере 100 миллиардов долларов свободного капитала. Как поступить с ним?

Только так: вложить.

В Запад.

Правительства республик бывшего Союза могут обладать 60 процентами активов «Красной Звезды», но сама «Красная Звезда» должна оставаться транснациональной корпорацией, зарегистрированной в одной из стран Общего рынка. Никто и ничто не может помешать ей вложить те самые 100 миллиардов долларов в акции других мультинациональных корпораций Общего рынка, купить недвижимость в западных странах, как это делают Япония и арабские страны, сидящие на нефти, основать дочерние предприятия на Западе, короче говоря, действовать как любая другая мультинациональная корпорация: вкладывать деньги по всему миру в предприятия, приносящие прибыль, превращать прибыль в свободный капитал и снова вкладывать, вкладывать, извлекая прибыль…

Шестьдесят процентов ее вернется народам бывшего Союза, а сорок процентов — иностранным акционерам.

Этого более чем достаточно, чтобы превратить рубль в твердую, свободно конвертируемую валюту. Только зарубежные вложения «Красной Звезды» могли бы дать достаточное количество прибыли в твердой валюте, чтобы освободить СССР от всех зарубежных долгов, выплатить все проценты и достичь положительного платежного баланса, — при этом рубль занял бы такое же прочное положение на валютном рынке, как немецкая марка.

Тем временем 300 миллиардов долларов сделают свое дело: они модернизируют советскую промышленность и сельское хозяйство, обеспечат качественный скачок производительности труда, серьезное повышение реальной заработной платы и конкурентоспособность продукции советской высшей технологии на мировом рынке. Так будет создан богатый потребительский класс, а республиканские правительства соберут большие средства в виде налогов, чтобы усовершенствовать инфраструктуру государственного сектора и заняться проблемами окружающей среды; что касается уровня жизни людей, то он будет только подниматься.

Задолго до подписания какого бы то ни было договора о вступлении в Общий рынок Советский Союз станет — в экономическом смысле — членом этой семьи, и вовсе не на правах бедного родственника: он превратится в Японию Европы.

Что, опять новый утопический план? План «Пятьсот дней»? Что-то такое, что хорошо на бумаге, но совершенно невыполнимо в реальной жизни? Думается, нет. Ничего не стоит на пути реализации этого проекта — было бы только желание.

Социализм против капитализма? Государственная собственность против частной? Эти споры абсолютно неуместны. Да, есть капиталистическая корпорация, в которой главными заинтересованными лицами выступают правительства Союза и республик. Эта корпорация занимает ведущее положение в промышленности и сельском хозяйстве, извлекает прибыль на внутреннем рынке, получает прибыли от зарубежных вложений, а 60 процентов доходов идет в государственную казну для социальных нужд.

Можете назвать это «капитализмом с социалистическим лицом» или «социализмом с частновладельческим лицом». Это ни то и ни другое. Точнее, это и то и другое. Это некая новая форма, в равной степени приемлемая и для сторонников свободного рынка, и для социалистов-идеалистов.

Союзное правительство и республики будут спорить о том, что кому принадлежит, и это помешает переходу контрольного пакета в руки «Красной Звезды»?

Никаких проблем. Даже частичная передача активов союзного и республиканских правительств «Красной Звезде» — пусть поначалу с этой целью объединятся лишь несколько республик, пусть на первых порах речь пойдет только о нефти, газе, полезных ископаемых и военно-промышленном комплексе — окажется более чем достаточной для старта.

А затем все республиканские правительства станут, обгоняя друг друга, передавать «Красной Звезде» не приносящие прибыли активы и взамен получат акции самой большой валютоделательной машины, какую когда-либо видел мир. Даже балтийские государства, вероятно, предпочтут войти в Союз, если членство даст им возможность стать совладельцами гигантской дойной коровы.

В то же время лихорадка охватит и мировой рынок: западные инвесторы, стремясь побыстрее извлечь прибыль, обязательно взвинтят цены на акции «Красной Звезды».

Утопическая фантазия?

Всего лишь каких-то семь лет назад сама мысль о том, что советский народ освободится от десятилетий зимы и вступит в весну гласности, была утопической фантазией. В ту пору, когда я писал свой научно-фантастический роман, возможность того, что советский народ победит путч, организованный верхушкой армии и сил госбезопасности, и отстоит весну, казалась чистой фантастикой. И тем не менее вы превратили ее в реальность.

В ваших силах претворить в жизнь то, о чем я пишу в этой статье, — может быть, даже более простыми средствами. Уже не нужно вставать на пути танков на улицах. Не нужно занимать деньги за рубежом. Не нужно биться над дилеммой: рынок или социализм. Нет необходимости порождать обиженных проигравших, чтобы потом породить гордых победителей. Нет причины для конфликта между центром и республиками.

Вы все можете сделать сами. Вы можете сделать это достаточно безболезненно — и в экономическом, и в социальном смыслах. Вы сами можете вытащить себя за волосы из болота. Вы можете использовать ваши огромные — но такие девственные — активы, чтобы получить достаточное количество оборотного капитала и создать «Большую Красную Машину», а потом доверить ей превращение Союза в богатую страну. Причем для этого не потребуется «продавать» государство иностранным вкладчикам или использовать активы в качестве залога для получения кредитов — нужно лишь разумно распорядиться определенным количеством процентов с прибыли, чтобы обеспечить приток в страну полноводной реки капиталов.

Это не изощренная утопическая схема, а просто хороший бизнес. Это не урок по Марксу или Адаму Смиту, а искусство превращения возможностей в реальность. Это не сказка, а строгая научная фантастика.

* * *

Страница авторской партитуры хорового произведения «Свет во мраке» уругвайского композитора-авангардиста Серхио Серветти.

Autograph page from the score of the choral work «Light in the Darkness» by Uruguayan avant-garde composer Sergio Servetti.

^{Владимир ЖУКОВ (1960), врач-эпидемиолог, живет в Москве. До сих пор публиковал только научные статьи. Это его первая публикация, которую он считает антинаучной.}

обобщает известная песня, но никто не сравнится в этом с Эрнстом Малышевым и сборником его рассказов «Охотник за кальмарами» (Москва, «Прометей», 1989).

Никому верить нельзя! Стоит прислушаться к вымыслам так называемых любителей фантастики — и самые «вечные» книги не попадут вам в руки. Их будут навязывать в нагрузку, а вы презрительно отвернетесь.

Надеюсь, такого не произойдет с уникальными (не надо бояться этого слова) произведениями надежды современной фантастики Эрнста Малышева. Каждая его книга производит потрясающее впечатление. И «Охотник за кальмарами» тоже.

Это не просто фантастический мир, это — суперфантастика. Для Малышева нет ничего невозможного или почти ничего. Он смело отвергает условности, всякие там законы природы, связывающие волю творца. И голое свободное воображение выходит на фантастические просторы.

Например, в канализационные коллекторы Парижа, где поселилось немыслимое кровожадное существо. «…Профессор Антуан Латье, изучая останки монстра, пришел к выводу, что они представляют симбиоз жабы и крокодила. Видимо, каким-то путем в нечистотах сошлись их эмбрионы, и в окружающей среде развилось и выросло это невообразимое чудовище…» (с. 140).

«Действительно, невообразимое», — подумает читатель, способный без помощи медиков выйти из психогенного шока. «Симбиоз» жабы и крокодила? То есть тесное сожительство двух организмов различного вида? Но, простите, при чем здесь монстр? Может, автор имел в виду «гибрид» — организм, получаемый при скрещивании генетически различных родительских форм? Но тогда для возникновения гибрида в парижских нечистотах должны были бы «сойтись» не эмбрионы жабы и крокодила (один из которых выглядит икринкой, а другой — яйцом), а взрослые особи. Но если крокодил бы с жабой бы… то все равно, кроме порнографии, ничего бы не вышло «в окружающей среде».

После таких раздумий наступает просветление. Читатель начинает понимать, что автор имел в виду. Ибо свободное, без комплексов, воображение Малышева направило его творческую потенцию в интересном, но скользком направлении.

Тем временем фантастические опыты Эрнста Ивановича по межвидовому скрещиванию продолжаются в галактическом масштабе. Вот что произошло с некоей Жаннет, рожавшей от инопланетянина: «…однажды ночью она проснулась от острой боли внизу живота. Затем боль быстро прекратилась, и она почувствовала, как из нее вылилось что-то горячее… увидела между своих бедер светло-зеленый комочек…»

Напрасно автор пытается повести читателя дальше, описывая превращение этого комочка в мальчика-суперэкстрасенса. Читатель уже распознал признаки дизентерии, и его занимают грустные житейские думы.

А в окружающей среде развертываются все новые и новые фантастические миры, вызванные к жизни гибким воображением Малышева; автор не идет по избитому пути поиска новых сюжетов или решения каких-то там нравственных проблем. Любой способен убедиться в этом, полистав сборник. Но главное — в другом.

Главное в творчестве Э. Малышева, что оно не является самоцелью. Его «фантастика» призвана провоцировать творческий процесс у нас с вами. Ведь хочется переписать каждый рассказ, страницу, строку. Но нельзя. Талант неповторим, так как «каждый пишет, как он слышит». А Малышев — это, видимо, от Бога — слышит, подобно героине своего рассказа: «сначала головой, местом, к которому давно, в далеком детстве, прикоснулись чьи-то руки, потом мозгом, а потом слухом…» Но мы, обычные люди, слышим, используя другие физиологические системы. И нам не дано. А жаль.

оригинального романа В. И. Крыжановской (Рочестер) «На соседней планете», С.-Петербург, 1903.

Изложенное г-жой Крыжановской на 223 страницах, уже пожелтевших от времени, представляет собой странное сочетание социальной утопии, любовно-авантюрной мелодрамы и теософических мистико-астральных рассуждений. И все это цементируется наивно-естественным расизмом.

При этом обнаруживается, что конструкциям никак не удается взаимодействовать друг с другом. Легко и без какого-либо ущерба этот «оригинальный романъ» можно расчленить на вполне самостоятельные «оригинальныя» повествования.

В первом из них молодой князь Андрей Шелонский, большой оригинал и поклонник магического учения Махатм, по протекции посвященного мага индуса Атарвы переносится на Марс. На Марсе Андрея выдают за ученика местного мага Сагастоса, который организует князю путешествие по царствам-государствам этой планеты. Таким путем князь изучает идеальные быт и нравы, законы и религиозные представления почтенных марсианских народов. Для того же, чтобы герой, а с ним и читатель, проникся красотой и гармонией марсианских монархических идиллий, ему показывают и несколько государств, созданных низшими инопланетными расами. А там царят нелепые и кровавые обычаи и религии, властвуют правители-самодуры, а народы развращены подлым племенем торгашей и богопродавцев — харимов. Со своей стороны наш князь замечает, что и на Земле существует подобный подлый народец, а по краткому курсу истории, привычек и облика харимов читатель однозначно должен понять, о каких евреях идет речь.

В стране загадочного марсианского народа селенитов Андрей влюбляется в прекрасную жрицу Амару, но это совсем другая история.

В которой, несмотря на безумную любовь к юной селенитке, он женится на дочери царя раваллисов и, естественно, становится государем этой марсианской расы. Конечно, нужно это не герою, а его друзьям — магам красной планеты, кои его озолотили и объявили местным принцем. Маги рвутся к власти не из амбиции — ведь зреет заговор против народа и государства. И конечно, в основе заговора — происки проклятых харимов. Но новый царь с помощью своего тертого друга Сагастоса выставляет эту нечисть за пределы страны, правит мудро, щедро и просвещенно, и, как полагается, все ему не нарадуются. При том при всем — тоже как полагается — царь все еще пылает безумной страстью к своей прекрасной жрице, и одновременно предан жене, и, конечно, живет с обеими, но в душевных муках. Все положенные «охи», «ахи» и сердечные терзания расставлены автором по местам. В надлежащий же момент персонаж, предназначенный для того автором, торжественно погибает, нужные заговорщики составляют нужный заговор и… В общем, когда действие исчерпано, князя экстренно транспортируют на Землю.

И в обеих историях устами ученейших магов, как земных, так и марсианских, наивному и непонятливому Шелонскому объясняется, что поразительная схожесть природы и народонаселения двух соседних планет, да и всей Вселенной, вовсе не чудо и никакая и не случайность. А далее как по писаному (см. также «Школу Ефремова»): единый набор химических элементов порождает сходные природные условия, последние — сходные структуры и функции человеков, а человеки, как и вся природа в целом, осеняемые единым сущим вселенским духом, создают тождества культур, религий и символов. Поэтому харимы, живущие без отечества, так похожи друг на друга повсюду.

Грустно читать «оригинальный фантастический роман г-жи Рочестер».

И все-таки он читается с интересом, и интересом немалым.

Этот парадокс объясняется тем, что роман дает массу материала для разного рода сопоставлений. Идеал г-жи Крыжановской начинаешь поневоле сравнивать с современными идеями. И не перестаешь удивляться. Печально. Словно и не было восьмидесяти лет истории. Так много рассуждений автора и ее героев можно услышать сегодня с экрана телевизора или прочесть в газетах и журналах разных направлений. И выходит, что модные откровения нашего времени донельзя стары и почти дословно списаны из пожелтевших фолиантов. Узнаваемы даже детали: от «убийственной» иронии по поводу ограниченности и самодовольства «официальной» науки до горестных сожалений о трагедиях великих народов, судьбы которых были изломаны кучкой инородцев-космополитов.

Вот и такое было повествование на старую тему: «есть ли жизнь на Марсе?»

тебе поможет фантастический роман В. Осинского «Падение вверх» (Тбилиси, «Мерани», 1989).

Есть у психологов (или психиатров?) такой прием: дают они обследуемому вроде бы бессмысленный текст. А это не текст на самом деле, а тест. Поскольку идет проверка на сообразительность и вообще нормальность. Мол, что пациент понял, да как понял, и какой смысл нашел.

Ну, психиатров (или психологов?) понять можно. У них должность такая. Но чтобы под видом фантастического романа простому читателю предлагали трехсотстраничный тест? А вот Владимир Осинский предлагает. Только на первый взгляд роман «Падение вверх» — повествование о вынужденных скитаниях Ива Бека — молодого и непокорного духом творца, и его личного «киберробота» по различным мирам Вселенной. Изгнанный с родной планеты, изящно названной «Утренний Лес» правителями «Формации Универсально Разумной», ищет Ив возможности реализовать свой талант писателя — пророка среди иных человечеств. Но тщетно. Лишь само творчество да любовь становятся его пристанищем, помогают не сломаться.

Но это на первый взгляд. А на самом деле «Падение вверх», включая название, сплошная проверка на сообразительность.

Читатель должен сообразить, к примеру, для какого возраста предназначено это произведение. Если для детей и юношества, то почему так скучно, затянуто, заумно. А если для взрослых, то почему так примитивно и поверхностно. И какой смысл в очередной попытке растолковать, что творческая личность приятнее во всех отношениях, чем нетворческая личность? И при чем здесь псевдофантастический антураж? Наконец, для кого предназначены ирония и сарказм, «присущие этому роману», как это написано в аннотации? Для читающего?

Над кем смеетесь? Над собой смеетесь? Или над читателем?

Конечно, спасибо Владимиру Валерьяновичу Осинскому за упорный, с 1984 по 1986 год, труд, за скрытую критику периода застоя, а заодно всех остальных периодов всех-всех общественных систем, но…

Но если бы мне пришлось составлять психологический тест, то ограничился бы я лишь первой фразой аннотации к книге: «Как и предыдущие книги В. Осинского, этот роман посвящен философско-этическим, эстетико-психологическим, социально-нравственным, экологическим и другим общественным проблемам, с особой требовательностью заявляющим о себе в наше время». В случае, если читатель-пациент прерывал бы на этом свое знакомство с романом, то явно заслуживал бы оценки «нормальный и сообразительный». Особенно если у него хватило бы чувства юмора мысленно добавить к перечню проблем еще и пищеварительно-выделительные.

по факту издания книги Р. Хайнлайна «Звездные рейнджеры» (Москва, «Слово», 1990).

Товарищи солдаты и матросы, сержанты и старшины!

Товарищи прапорщики и мичманы, офицеры, генералы и адмиралы!

В духе перестройки, без излишней шумихи свершилось событие, имеющее историческое значение для жизни и деятельности всего личного состава армии и флота, уважаемых ветеранов, всей здравомыслящей общественности.

В последнем квартале 1990 года вышло в свет на русском языке тиражом 300 тыс. экземпляров судьбоносное произведение прогрессивного американского писателя Роберта Хайнлайна «Звездные рейнджеры».

В нем рассказывается о героическом пути обыкновенного наивного юноши, прямо со школьной скамьи попавшего в ряды воинов Мобильной Пехоты — ударного отряда Федеральной Армии Земли. Напряженные будни учебных лагерей с их запредельными на первый взгляд нагрузками, разразившаяся галактическая война с багами — «ужасом Вселенной», помогли молодому герою по-новому взглянуть на истинное предназначение мужчины, переосмыслить свои представления о роли воинской службы в судьбах родной планеты. Он становится героическим офицером, защитником единственной и любимой Земной Федерации.

В этом поистине выдающемся произведении автору удалось с неопровержимой убедительностью и подкупающим чувством чести и достоинства показать неразрывную связь подлинной демократии с крепкой армейской дисциплиной, основанной на чувстве долга и воинском братстве; показать связь идеалов гуманизма и мира с неослабным укреплением боевой мощи Вооруженных Сил в галактическом масштабе.

Другими словами, свершилось то, над чем думали и за что боролись еще легендарные комиссары гражданской войны.

Этот сугубо реалистический, несмотря на сознательно использованный фантастический метод, взгляд на задачи армии и принципы воспитания подрастающих поколений послужит отрезвляющим душем для так называемых демократов с их оголтелой травлей доблестных Вооруженных Сил.

1. Упразднить систему политорганов в частях и соединениях сухопутных сил, в военных училищах и на кораблях флота.

2. Использовать освободившиеся финансовые средства на закупку тиража книги Хайнлайна Р. «Звездные рейнджеры» по номиналу либо по договорным спекулятивным ценам.

3. Предусмотреть в учебных планах личного состава армии и флота, курсантов военных училищ не менее 20 часов в неделю для конспектирования и изучения указанного произведения.

4. Просить Высшее Государственное Руководство включить изучение указанного произведения как обязательное в программы средних, средних специальных и высших учебных заведений.

5. Ходатайствовать перед американской общественностью об увековечении памяти Р. Хайнлайна, удостоенного ранее премии Хьюго за указанное произведение, и о сооружении бронзового бюста на родине писателя.

Композитор Кшиштоф Пендерецкий. «Дьяволы из Лоудун».

Composer Krzysztof Penderecki. «The Devils of Loudun».

Фрагмент авторской партитуры для рояля и ударных инструментов из пьесы «Звучания» бразильского композитора-авангардиста Карлоса Нобре.

Autograph fragment from the score for piano and percussion for Brazilian avant-garde composer Carlos Nobre’s play «Sounds»

^{Евгений ЛУКИН (1950), живет в Волгограде. Автор фантастических рассказов и повестей, написанных в соавторстве с женой Любовью Лукиной. Стихи обычно публикует под псевдонимами. В данном случае фамилия подлинная.}

^{Евгений МАЕВСКИЙ (1944), преподает японский язык в Московском университете. Переводчик прозы и драматургии с японского и английского языков.}

10.10.89

^{Михаил Мартынович БЕСКИН в годы первой русской революции сотрудничал в виленской газете «Свободное слово». Затем печатался в журналах «Красный смех», «Будильник» (до конца 1917 г.) и других. Кроме сатирических стихов писал пьесы.}

1911

^{Робер ДЕНСОН (1900–1945), французский поэт, участник Сопротивления, умер в июне 1945, доведенный до истощения в гитлеровском лагере.}

1944

1942

1944

^{Юрий ЛЕВИТАНСКИЙ (1922), известный русский поэт и переводчик, автор двух десятков сборников стихов. Принадлежит к славной плеяде студентов ИФЛИ, солдат-добровольцев 1941 года.}

^{Последняя книга — «Белые стихи», 1991.}

^{Дмитрий Быков (1967), окончил факультет журналистики Московского университета. Сотрудничает в еженедельнике «Собеседник».}

^{Василий Васильевич КНЯЗЕВ (1877–1937 или 1938), постоянный сотрудник «Сатирикона».}

^{После Октябрьской революции активно сотрудничал в «Красной колокольне» (сатирическое приложение к «Красной газете»), во многих других сатирических изданиях. Выпустил несколько поэтических сборников, опубликовал роман «Деды». Был арестован и погиб в заключении.}

Сентябрь 1917

Игорь Стравинский играет «Весну священную». Рисунок Жана Кокто.

Igor Stravinsky plays «The Sacred Spring». Drawing by Jean Cocteau.

Пабло Пикассо и Игорь Стравинский. Рисунок Жана Кокто.

Pablo Picasso and Igor Stravinsky. Drawing by Jean Cocteau.

^{Иосиф Виссарионович СТАЛИН (Джугашвили), имя говорит само за себя.}

Товарищи!

Из докладов и прений по ним, заслушанных на Пленуме, видно, что мы имеем здесь дело со следующими тремя основными фактами.

Во-первых, вредительская и диверсионно-шпионская работа агентов иностранных государств, в числе которых довольно активную роль играли троцкисты, задела в той или иной степени все или почти все наши организации, как хозяйственные, так и административные и партийные.

Во-вторых, агенты иностранных государств, в том числе троцкисты, проникли не только в низовые организации, но и на некоторые ответственные посты.

В-третьих, некоторые наши руководящие товарищи, как в центре, так и на местах, не только не сумели разглядеть настоящее лицо этих вредителей, диверсантов, шпионов и убийц, но оказались до того беспечными, благодушными и наивными, что нередко сами содействовали продвижению агентов иностранных государств на те или иные ответственные посты.

Таковы три бесспорных факта, естественно вытекающих из докладов и прений по ним.

Чем объяснить, что наши руководящие товарищи, имеющие богатый опыт борьбы со всякого рода антипартийными и антисоветскими течениями, оказались в данном случае столь наивными и слепыми, что не сумели разглядеть настоящее лицо врагов народа, не сумели распознать волков в овечьей шкуре, не сумели сорвать с них маску?

Можно ли утверждать, что вредительская и диверсионно-шпионская работа агентов иностранных государств, действующих на территории СССР, может являться для нас чем-либо неожиданным и небывалым? Нет, нельзя этого утверждать. Об этом говорят вредительские акты в разных отраслях народного хозяйства за последние 10 лет, начиная с шахтинского периода, зафиксированные в официальных документах.

Можно ли утверждать, что за последнее время не было у нас каких-либо предостерегающих сигналов и предупреждающих указаний насчет вредительской, шпионской или террористической деятельности троцкистско-зиновьевских агентов фашизма? Нет, нельзя этого утверждать. Такие сигналы были, и большевики не имеют права забывать о них.

Злодейское убийство товарища Кирова было первым серьезным предупреждением, говорящим о том, что враги народа будут двурушничать и, двурушничая, будут маскироваться под большевика, под партийца, для того, чтобы втереться в доверие и открыть себе доступ в наши организации.

Судебный процесс «Ленинградского центра», равно как судебный процесс «Зиновьева — Каменева», дал новое обоснование урокам, вытекающим из факта злодейского убийства товарища Кирова.

Судебный процесс «Зиновьевско-троцкистского блока» расширил уроки предыдущих процессов, показав воочию, что зиновьевцы и троцкисты объединяют вокруг себя все враждебные буржуазные элементы, что они превратились в шпионскую и диверсионно-террористическую агентуру германской полицейской охранки, что двурушничество и маскировка являются единственным средством зиновьевцев и троцкистов для проникновения в наши организации, что бдительность и политическая прозорливость представляют наиболее верное средство для предотвращения такого проникновения, для ликвидации зиновьевско-троцкистской шайки.

Центральный Комитет ВКП(б) в своем закрытом письме от 18 января 1935 года по поводу злодейского убийства товарища Кирова решительно предостерегал партийные организации от политического благодушия и обывательского ротозейства. В закрытом письме сказано:

«Надо покончить с оппортунистическим благодушием, исходящим из ошибочного предположения о том, что по мере роста наших сил враг становится будто бы все более ручным и безобидным. Такое предположение в корне неправильно. Оно является отрыжкой правого уклона, уверяющего всех и вся, что враги будут потихоньку вползать в социализм, что они станут в конце концов настоящими социалистами. Не дело большевиков почивать на лаврах и ротозействовать. Не благодушие нам нужно, а бдительность, настоящая большевистская революционная бдительность. Надо помнить, что чем безнадежнее положение врагов, тем охотнее они будут хвататься за крайние средства, как единственные средства обреченных в их борьбе с советской властью. Надо помнить это и быть бдительным».

В своем закрытом письме от 29 июля 1936 года по поводу шпионско-террористической деятельности троцкистско-зиновьевского блока Центральный Комитет ВКП(б) вновь призывал партийные организации к максимальной бдительности, к умению распознавать врагов народа, как бы хорошо они ни были замаскированы. В закрытом письме сказано:

«Теперь, когда доказано, что троцкистско-зиновьевские изверги объединяют в борьбе против советской власти всех наиболее озлобленных и заклятых врагов трудящихся нашей страны, — шпионов, провокаторов, диверсантов, белогвардейцев, кулаков и т. д., когда между этими элементами, с одной стороны, и троцкистами и зиновьевцами, с другой стороны, стерлись всякие грани, — все наши партийные организации, все члены партии должны понять, что бдительность коммунистов необходима на любом участке и во всякой обстановке. Неотъемлемым качеством каждого большевика в настоящих условиях должно быть умение распознавать врага партии, как бы хорошо он ни был замаскирован».

Значит, сигналы и предупреждения были.

К чему призывали эти сигналы и предупреждения?

Они призывали к тому, чтобы ликвидировать слабость партийно-организационной работы и превратить партию в неприступную крепость, куда не мог бы проникнуть ни один двурушник.

Они призывали к тому, чтобы покончить с недооценкой партийно-политической работы и сделать решительный поворот в сторону всемерного усиления такой работы, в сторону усиления политической бдительности.

И что же? Факты показали, что сигналы и предупреждения воспринимались нашими товарищами более чем туго.

Об этом красноречиво говорят всем известные факты из области кампании по проверке и обмену партийных документов.

Чем объяснить, что эти предостережения и сигналы не возымели должного действия?

Чем объяснить, что наши партийные товарищи, несмотря на их опыт борьбы с антисоветскими элементами, несмотря на целый ряд предостерегающих сигналов и предупреждающих указаний, оказались политически близорукими перед лицом вредительской и шпионско-диверсионной работы врагов народа?

Может быть, наши партийные товарищи стали хуже, чем они были раньше, стали менее сознательными и дисциплинированными? Нет, конечно, нет!

Может быть, они стали перерождаться? Опять же нет! Такое предположение лишено всякого основания.

Так в чем же дело? Откуда такое ротозейство, беспечность, благодушие, слепота?

Дело в том, что наши партийные товарищи, будучи увлечены хозяйственными кампаниями и колоссальными успехами на фронте хозяйственного строительства, забыли просто о некоторых очень важных фактах, о которых большевики не имеют права забывать. Они забыли об одном основном факте из области международного положения СССР и не заметили двух очень важных фактов, имеющих прямое отношение к нынешним вредителям, шпионам, диверсантам и убийцам, прикрывающимся партийным билетом и маскирующимся под большевика.

II КАПИТАЛИСТИЧЕСКОЕ ОКРУЖЕНИЕ

Что это за факты, о которых забыли или которых просто не заметили наши партийные товарищи?

Они забыли о том, что советская власть победила только на одной шестой части света, что пять шестых света составляют владения капиталистических государств. Они забыли, что Советский Союз находится в обстановке капиталистического окружения. У нас принято болтать о капиталистическом окружении, но не хотят вдуматься, что это за штука — капиталистическое окружение. Капиталистическое окружение — это не пустая фраза, это очень реальное и неприятное явление. Капиталистическое окружение — это значит, что имеется одна страна, Советский Союз, которая установила у себя социалистические порядки, и имеется, кроме того, много стран — буржуазные страны, которые продолжают вести капиталистический образ жизни и которые окружают Советский Союз, выжидая случая для того, чтобы напасть на него, разбить его или, во всяком случае — подорвать его мощь и ослабить его.

Об этом основном факте забыли наши товарищи. А ведь он именно и определяет основу взаимоотношений между капиталистическим окружением и Советским Союзом.

Взять, например, буржуазные государства. Наивные люди могут подумать, что между ними существуют исключительно добрые отношения, как между государствами однотипными. Но так могут думать только наивные люди. На самом деле отношения между ними более чем далеки от добрососедских отношений. Доказано, как дважды два четыре, что буржуазные государства засылают друг к другу в тыл своих шпионов, вредителей, диверсантов, а иногда и убийц, дают им задание внедриться в учреждения и предприятия этих государств, создать там свою сеть и «в случае необходимости» — взорвать их тылы, чтобы ослабить их и подорвать их мощь. Так обстоит дело в настоящее время. Так обстояло дело и в прошлом. Взять, например, государства в Европе времен Наполеона I. Франция кишела тогда шпионами и диверсантами из лагеря русских, немцев, австрийцев, англичан. И, наоборот, Англия, немецкие государства, Австрия, Россия имели тогда в своем тылу не меньшее количество шпионов и диверсантов из французского лагеря. Агенты Англии дважды устраивали покушение на жизнь Наполеона и несколько раз подымали вандейских крестьян во Франции против правительства Наполеона. А что из себя представляло наполеоновское правительство? Буржуазное правительство, которое задушило французскую революцию и сохранило только те результаты революции, которые были выгодны крупной буржуазии. Нечего и говорить, что наполеоновское правительство не оставалось в долгу у своих соседей и тоже предпринимало свои диверсионные мероприятия. Так было в прошлом, 130 лет тому назад. Так обстоит дело теперь, спустя 130 лет после Наполеона I. Сейчас Франция и Англия кишат немецкими шпионами и диверсантами и, наоборот, в Германии в свою очередь подвизаются англо-французские шпионы и диверсанты. Америка кишит японскими шпионами и диверсантами, а Япония — американскими.

Таков закон взаимоотношений между буржуазными государствами.

Спрашивается, почему буржуазные государства должны относиться к советскому социалистическому государству более мягко и более добрососедски, чем к однотипным буржуазным государствам? Почему они должны засылать в тылы Советского Союза меньше шпионов, вредителей, диверсантов и убийц, чем засылают их в тылы родственных им буржуазных государств? Откуда вы это взяли? Не вернее ли будет, с точки зрения марксизма, предположить, что в тылы Советского Союза буржуазные государства должны засылать вдвое и втрое больше вредителей, шпионов, диверсантов и убийц, чем в тылы любого буржуазного государства?

Не ясно ли, что пока существует капиталистическое окружение, будут существовать у нас вредители, шпионы, диверсанты и убийцы, засылаемые в наши тылы агентами иностранных государств?

Обо всем этом забыли наши партийные товарищи и, забыв об этом, оказались застигнутыми врасплох.

Вот почему шпионско-диверсионная работа троцкистских агентов японо-немецкой полицейской охранки оказалась для некоторых наших товарищей полной неожиданностью.

III СОВРЕМЕННЫЙ ТРОЦКИЗМ

Далее. Ведя борьбу с троцкистскими агентами, наши партийные товарищи не заметили, проглядели, что нынешний троцкизм уже не тот, чем он был, скажем, лет 7–8 тому назад, что троцкизм и троцкисты претерпели за это время серьезную эволюцию, в корне изменившую лицо троцкизма, что ввиду этого и борьба с троцкизмом, методы борьбы с ним должны быть изменены в корне. Наши партийные товарищи не заметили, что троцкизм перестал быть политическим течением в рабочем классе, что из политического течения в рабочем классе, каким он был 7–8 лет тому назад, троцкизм превратился в оголтелую и беспринципную банду вредителей, диверсантов, шпионов и убийц, действующих по заданиям разведывательных органов иностранных государств.

Что такое политическое течение в рабочем классе? Политическое течение в рабочем классе — это такая группа или партия, которая имеет свою определенную политическую физиономию, платформу, программу, которая не прячет и не может прятать своих взглядов от рабочего класса, а наоборот, пропагандирует свои взгляды открыто и честно, на глазах у рабочего класса, которая не боится показать свое политическое лицо рабочему классу, не боится демонстрировать своих действительных целей и задач перед рабочим классом, а наоборот, с открытым забралом идет в рабочий класс для того, чтобы убедить его в правоте своих взглядов. Троцкизм в прошлом, лет 7–8 тому назад, был одним из таких политических течений в рабочем классе, правда, антиленинским и потому глубоко ошибочным, но все же политическим течением.

Можно ли сказать, что нынешний троцкизм, троцкизм, скажем, 1936 года, является политическим течением в рабочем классе? Нет, нельзя этого говорить. Почему? Потому, что современные троцкисты боятся показать рабочему классу свое действительное лицо, боятся открыть ему свои действительные цели и задачи, старательно прячут от рабочего класса свою политическую физиономию, опасаясь, что, если рабочий класс узнает об их действительных намерениях, он проклянет их, как людей чуждых, и прогонит их от себя. Этим, собственно, и объясняется, что основным методом троцкистской работы является теперь не открытая и честная пропаганда своих взглядов в рабочем классе, а маскировка своих взглядов, подобострастное и подхалимское восхваление взглядов своих противников, фарисейское и фальшивое втаптывание в грязь своих собственных взглядов.

На судебном процессе 1936 года, если вспомните, Каменев и Зиновьев решительно отрицали наличие у них какой-либо политической платформы. У них была полная возможность развернуть на судебном процессе свою политическую платформу. Однако они этого не сделали, заявив, что у них нет никакой политической платформы. Не может быть сомнения, что оба они лгали, отрицая наличие у них платформы. Теперь даже слепые видят, что у них была своя политическая платформа. Но почему они отрицали наличие у них какой-либо политической платформы? Потому что они боялись открыть свое подлинное политическое лицо, они боялись продемонстрировать свою действительную платформу реставрации капитализма в СССР, опасаясь, что такая платформа вызовет в рабочем классе отвращение.

На судебном процессе в 1937 году Пятаков, Радек и Сокольников стали на другой путь. Они не отрицали наличия политической платформы у троцкистов и зиновьевцев. Они признали наличие у них определенной политической платформы, признали и развернули ее в своих показаниях. Но развернули ее не для того, чтобы призвать рабочий класс, призвать народ к поддержке троцкистской платформы, а для того, чтобы проклясть и заклеймить ее, как платформу антинародную и антипролетарскую. Реставрация капитализма, ликвидация колхозов и совхозов, восстановление системы эксплоатации, союз с фашистскими силами Германии и Японии для приближения войны с Советским Союзом, борьба за войну и против политики мира, территориальное расчленение Советского Союза с отдачей Украины немцам, а Приморья — японцам, подготовка военного поражения Советского Союза в случае нападения на него враждебных государств и, как средство достижения этих задач, — вредительство, диверсия, индивидуальный террор против руководителей советской власти, шпионаж в пользу японо-немецких фашистских сил, — такова развернутая Пятаковым, Радеком и Сокольниковым политическая платформа нынешнего троцкизма. Понятно, что такую платформу не могли не прятать троцкисты от народа, от рабочего класса. И они прятали ее не только от рабочего класса, но и от троцкистской массы, и не только от троцкистской массы, но даже от руководящей троцкистской верхушки, состоявшей из небольшой кучки людей в 30–40 человек. Когда Радек и Пятаков потребовали от Троцкого разрешения на созыв маленькой конференции троцкистов в 30–40 человек для информации о характере этой платформы, Троцкий запретил им это, сказав, что нецелесообразно говорить о действительном характере платформы даже маленькой кучке троцкистов, так как такая «операция» может вызвать раскол.

«Политические деятели», прячущие свои взгляды, свою платформу не только от рабочего класса, но и от троцкистской массы, и не только от троцкистской массы, но и от руководящей верхушки троцкистов, — такова физиономия современного троцкизма.

Но из этого вытекает, что современный троцкизм нельзя уже называть политическим течением в рабочем классе.

Современный троцкизм есть не политическое течение в рабочем классе, а беспринципная и безыдейная банда вредителей, диверсантов, разведчиков, шпионов, убийц, банда заклятых врагов рабочего класса, действующих по найму у разведывательных органов иностранных государств.

Таков неоспоримый результат эволюции троцкизма за последние 7–8 лет.

Такова разница между троцкизмом в прошлом и троцкизмом в настоящем.

Ошибка наших партийных товарищей состоит в том, что они не заметили этой глубокой разницы между троцкизмом в прошлом и троцкизмом в настоящем. Они не заметили, что троцкисты давно уже перестали быть идейными людьми, что троцкисты давно уже превратились в разбойников с большой дороги, способных на любую гадость, способных на все мерзкое вплоть до шпионажа и прямой измены своей родине, лишь бы напакостить советскому государству и советской власти. Они не заметили этого и не сумели поэтому во-время перестроиться для того, чтобы повести борьбу с троцкистами по-новому, более решительно.

Вот почему мерзости троцкистов за последние годы явились для некоторых наших партийных товарищей полной неожиданностью.

Дальше. Наконец, наши партийные товарищи не заметили того, что между нынешними вредителями и диверсантами, среди которых троцкистские агенты фашизма играют довольно активную роль, с одной стороны, и вредителями и диверсантами времен шахтинского периода, с другой стороны, имеется существенная разница.

Во-первых. Шахтинцы и промпартийцы были открыто чуждыми нам людьми. Это были большей частью бывшие владельцы предприятий, бывшие управляющие при старых хозяевах, бывшие компаньоны старых акционерных обществ, либо просто старые буржуазные специалисты, открыто враждебные нам политически. Никто из наших людей не сомневался в подлинности политического лица этих господ. Да и сами шахтинцы не скрывали своего неприязненного отношения к советскому строю. Нельзя то же самое сказать о нынешних вредителях и диверсантах, о троцкистах. Нынешние вредители и диверсанты, троцкисты, — это большей частью люди партийные, с партийным билетом в кармане, — стало быть, люди формально не чужие. Если старые вредители шли против наших людей, то новые вредители, наоборот, лебезят перед нашими людьми, восхваляют наших людей, подхалимничают перед ними для того, чтобы втереться в доверие. Разница, как видите, существенная.

Во-вторых. Сила шахтинцев и промпартийцев состояла в том, что они обладали в большей или меньшей степени необходимыми техническими знаниями, в то время, как наши люди, не имевшие таких знаний, вынуждены были учиться у них. Это обстоятельство давало вредителям шахтинского периода большое преимущество, давало им возможность вредить свободно и беспрепятственно, давало им возможность обманывать наших людей технически. Не то с нынешними вредителями, с троцкистами. У нынешних вредителей нет никаких технических преимуществ по отношению к нашим людям. Наоборот, технически наши люди более подготовлены, чем нынешние вредители, чем троцкисты. За время от шахтинского периода до наших дней у нас выросли десятки тысяч настоящих технически подкованных большевистских кадров. Можно было бы назвать тысячи и десятки тысяч технически выросших большевистских руководителей, в сравнении с которыми все эти Пятаковы и Лившицы, Шестовы и Богуславские, Мураловы и Дробнисы являются пустыми болтунами и приготовишками с точки зрения технической подготовки. В чем же в таком случае состоит сила современных вредителей, троцкистов? Их сила состоит в партийном билете, в обладании партийным билетом. Их сила состоит в том, что партийный билет дает им политическое доверие и открывает им доступ во все наши учреждения и организации. Их преимущество состоит в том, что, имея партийные билеты и прикидываясь друзьями советской власти, они обманывали наших людей политически, злоупотребляли доверием, вредили втихомолку и открывали наши государственные секреты врагам Советского Союза. «Преимущество» сомнительное по своей политической и моральной ценности, но все же «преимущество». Этим «преимуществом» и объясняется, собственно, то обстоятельство, что троцкистские вредители, как люди с партбилетом, имеющие доступ во все места наших учреждений и организаций, оказались прямой находкой для разведывательных органов иностранных государств.

Ошибка некоторых наших партийных товарищей состоит в том, что они не заметили, не поняли всей этой разницы между старыми и новыми вредителями, между шахтинцами и троцкистами, и, не заметив этого, не сумели вовремя перестроиться для того, чтобы повести борьбу с новыми вредителями по-новому.

IV ТЕНЕВЫЕ СТОРОНЫ ХОЗЯЙСТВЕННЫХ УСПЕХОВ

Таковы основные факты из области нашего международного и внутреннего положения, о которых забыли или которых не заметили многие наши партийные товарищи.

Вот почему наши люди оказались застигнутыми врасплох событиями последних лет по части вредительства и диверсий.

Могут спросить: но почему наши люди не заметили всего этого, почему они забыли обо всем этом?

Откуда взялись все эти забывчивость, слепота, беспечность, благодушие?

Не есть ли это органический порок в работе наших людей?

Нет, это не органический порок. Это — временное явление, которое может быть быстро ликвидировано при наличии некоторых усилий со стороны наших людей.

В чем же тогда дело?

Дело в том, что наши партийные товарищи за последние годы были всецело поглощены хозяйственной работой, они были до крайности увлечены хозяйственными успехами и, будучи увлечены всем этим делом, — забыли обо всем другом, забросили все остальное.

Дело в том, что, будучи увлечены хозяйственными успехами, они стали видеть в этом деле начало и конец всего, а на такие дела, как международное положение Советского Союза, капиталистическое окружение, усиление политической работы партии, борьба с вредительством и т. п. — не стали просто обращать внимания, полагая, что все эти вопросы представляют второстепенное или даже третьестепенное дело.

Успехи и достижения — дело, конечно, великое. Наши успехи в области социалистического строительства действительно огромны. Но успехи, как и все на свете, имеют и свои теневые стороны. У людей, мало искушенных в политике, большие успехи и большие достижения нередко порождают беспечность, благодушие, самодовольство, чрезмерную самоуверенность, зазнайство, хвастовство. Вы не можете отрицать, что за последнее время хвастунов у нас развелось видимо-невидимо. Неудивительно, что в этой обстановке больших и серьезных успехов в области социалистического строительства создаются настроения бахвальства, настроения парадных манифестаций наших успехов, создаются настроения недооценки сил наших врагов, настроения переоценки своих сил и, как следствие всего этого, — появляется политическая слепота.

Тут я должен сказать несколько слов об опасностях, связанных с успехами, об опасностях, связанных с достижениями.

Об опасностях, связанных с трудностями, мы знаем по опыту. Вот уже несколько лет ведем борьбу с такого рода опасностями и, надо сказать, не без успеха. Опасности, связанные с трудностями, у людей нестойких порождают нередко настроения уныния, неверия в свои силы, настроения пессимизма. И, наоборот, там, где дело идет о том, чтобы побороть опасности, проистекающие из трудностей, люди закаляются в этой борьбе и выходят из борьбы действительно твердокаменными большевиками. Такова природа опасностей, связанных с трудностями. Таковы результаты преодоления трудностей.

Но есть другого рода опасности, опасности, связанные с успехами, опасности, связанные с достижениями. Да, да, товарищи, опасности, связанные с успехами, с достижениями. Опасности эти состоят в том, что у людей, мало искушенных в политике и не очень много видавших, обстановка успехов — успех за успехом, достижение за достижением, перевыполнение планов за перевыполнением — порождает настроения беспечности и самодовольства, создает атмосферу парадных торжеств и взаимных приветствий, убивающих чувство меры и притупляющих политическое чутье, размагничивает людей и толкает их на то, чтобы почить на лаврах.

Неудивительно, что в этой одуряющей атмосфере зазнайства и самодовольства, атмосфере парадных манифестаций и шумливых самовосхвалений люди забывают о некоторых существенных фактах, имеющих первостепенное значение для судеб нашей страны, люди начинают не замечать таких неприятных фактов, как капиталистическое окружение, новые формы вредительства, опасности, связанные с нашими успехами и т. п. Капиталистическое окружение? Да это же чепуха! Какое значение может иметь какое-то капиталистическое окружение, если мы выполняем и перевыполняем наши хозяйственные планы? Новые формы вредительства, борьба с троцкизмом? Все это пустяки! Какое значение могут иметь все эти мелочи, когда мы выполняем и перевыполняем наши хозяйственные планы? Партийный устав, выборность парторганов, отчетность партийных руководителей перед партийной массой? Да есть ли во всем этом нужда? Стоит ли вообще возиться с этими мелочами, если хозяйство у нас растет, а материальное положение рабочих и крестьян все более и более улучшается? Пустяки все это! Планы перевыполняем, партия у нас неплохая, ЦК партии тоже неплохой, — какого рожна еще нам нужно? Странные люди сидят там в Москве, в ЦК партии: выдумывают какие-то вопросы, толкуют о каком-то вредительстве, сами не спят, другим спать не дают…

Вот вам наглядный пример того, как легко и «просто» заражаются политической слепотой некоторые наши неопытные товарищи в результате головокружительного увлечения хозяйственными успехами.

Таковы опасности, связанные с успехами, с достижениями.

Таковы причины того, что наши партийные товарищи, увлекшись хозяйственными успехами, забыли о фактах международного и внутреннего характера, имеющих существенное значение для Советского Союза, и не заметили целого ряда опасностей, окружающих нашу страну.

Таковы корни нашей беспечности, забывчивости, благодушия, политической слепоты.

Таковы корни недостатков нашей хозяйственной и партийной работы.

V НАШИ ЗАДАЧИ

Как ликвидировать эти недостатки нашей работы?

Что нужно сделать для этого?

Необходимо осуществить следующие мероприятия.

1) Необходимо прежде всего повернуть внимание наших партийных товарищей, увязающих в «текущих вопросах» по линии того или иного ведомства, — в сторону больших политических вопросов международного и внутреннего характера.

2) Необходимо поднять политическую работу нашей партии на должную высоту, поставив во главу угла задачу политического просвещения и большевистской закалки партийных, советских и хозяйственных кадров.

3) Необходимо разъяснять нашим партийным товарищам, что хозяйственные успехи, значение которых бесспорно очень велико и которых мы будем добиваться и впредь, изо дня в день, из года в год, — все же не исчерпывают всего дела нашего социалистического строительства.

Разъяснять, что теневые стороны, связанные с хозяйственными успехами и выражающиеся в самодовольстве, беспечности, в притуплении политического чутья, могут быть ликвидированы лишь в том случае, если хозяйственные успехи сочетаются с успехами партийного строительства и развернутой политической работы нашей партии.

Разъяснять, что сами хозяйственные успехи, их прочность и длительность целиком и полностью зависят от успехов партийно-организационной и партийно-политической работы, что без этого условия хозяйственные успехи могут оказаться построенными на песке.

4) Необходимо помнить и никогда не забывать, что капиталистическое окружение является основным фактом, определяющим международное положение Советского Союза.

Помнить и никогда не забывать, что пока есть капиталистическое окружение, — будут и вредители, диверсанты, шпионы, террористы, засылаемые в тылы Советского Союза разведывательными органами иностранных государств, помнить об этом и вести борьбу с теми товарищами, которые недооценивают значения факта капиталистического окружения, которые недооценивают силы и значения вредительства.

Разъяснять нашим партийным товарищам, что никакие хозяйственные успехи, как бы они ни были велики, не могут аннулировать факта капиталистического окружения и вытекающих из этого факта результатов.

Принять необходимые меры для того, чтобы наши товарищи, партийные и беспартийные большевики, имели возможность знакомиться с целями и задачами, с практикой и техникой вредительско-диверсионной и шпионской работы иностранных разведывательных органов.

5) Необходимо разъяснить нашим партийным товарищам, что троцкисты, представляющие активные элементы диверсионно-вредительской и шпионской работы иностранных разведывательных органов, давно уже перестали быть политическим течением в рабочем классе, что они давно уже перестали служить какой-либо идее, совместимой с интересами рабочего класса, что они превратились в беспринципную и безыдейную банду вредителей, диверсантов, шпионов, убийц, работающих по найму у иностранных разведывательных органов.

Разъяснить, что в борьбе с современным троцкизмом нужны теперь не старые методы, не методы дискуссий, а новые методы, методы выкорчевывания и разгрома.

6) Необходимо разъяснить нашим партийным товарищам разницу между современными вредителями и вредителями шахтинского периода, разъяснить, что если вредители шахтинского периода обманывали наших людей на технике, используя их техническую отсталость, то современные вредители, обладающие партийным билетом, обманывают наших людей на политическом доверии к ним, как к членам партии, используя политическую беспечность наших людей.

Необходимо дополнить старый лозунг об овладении техникой, соответствующий периоду шахтинских времен, новым лозунгом о политическом воспитании кадров, об овладении большевизмом и ликвидации нашей политической доверчивости, лозунгом, вполне соответствующим нынешнему переживаемому периоду.

Могут спросить: разве нельзя было лет десять тому назад, в период шахтинских времен, дать сразу оба лозунга, и первый лозунг об овладении техникой, и второй лозунг о политическом воспитании кадров? Нет, нельзя было. Так у нас дела не делаются в большевистской партии. В поворотные моменты революционного движения всегда выдвигается один какой-либо основной лозунг, как узловой, для того, чтобы, ухватившись за него, вытянуть через него всю цепь. Ленин так учил нас: найдите основное звено в цепи нашей работы, ухватитесь за него и вытягивайте его для того, чтобы через него вытянуть всю цепь и идти вперед. История революционного движения показывает, что эта тактика является единственно правильной тактикой. В шахтинский период слабость наших людей состояла в их технической отсталости. Не политические, а технические вопросы составляли тогда для нас слабое место. Что касается наших политических отношений к тогдашним вредителям, то они были совершенно ясны, как отношения большевиков к политически чуждым людям. Эту нашу техническую слабость мы ликвидировали тем, что дали лозунг об овладении техникой и воспитали за истекший период десятки и сотни тысяч технически подкованных большевистских кадров. Другое дело теперь, когда мы имеем уже технически подкованные большевистские кадры и когда в роли вредителей выступают не открыто чуждые люди, не имеющие к тому же никаких технических преимуществ в сравнении с нашими людьми, а люди, обладающие партийным билетом и пользующиеся всеми правами членов партии. Теперь слабость наших людей составляет не техническая отсталость, а политическая беспечность, слепое доверие к людям, случайно получившим партийный билет, отсутствие проверки людей не по их политическим декларациям, а по результатам их работы. Теперь узловым вопросом для нас является не ликвидация технической отсталости наших кадров, ибо она в основном уже ликвидирована, а ликвидация политической беспечности и политической доверчивости к вредителям, случайно заполучившим партийный билет.

Такова коренная разница между узловым вопросом в деле борьбы за кадры в период шахтинских времен и узловым вопросом настоящего периода.

Вот почему мы не могли и не должны были давать лет десять тому назад сразу оба лозунга, и лозунг об овладении техникой, и лозунг о политическом воспитании кадров.

Вот почему старый лозунг об овладении техникой необходимо теперь дополнить новым лозунгом об овладении большевизмом, о политическом воспитании кадров и ликвидации нашей политической беспечности.

7) Необходимо разбить и отбросить прочь гнилую теорию о том, что с каждым нашим продвижением вперед классовая борьба у нас должна будто бы все более и более затухать, что по мере наших успехов классовый враг становится будто бы все более и более ручным.

Это — не только гнилая теория, но и опасная теория, ибо она усыпляет наших людей, заводит их в капкан, а классовому врагу дает возможность оправиться для борьбы с советской властью.

Наоборот, чем больше будем продвигаться вперед, чем больше будем иметь успехов, тем больше будут озлобляться остатки разбитых эксплоататорских классов, тем скорее будут они итти на более острые формы борьбы, тем больше они будут пакостить советскому государству, тем больше они будут хвататься за самые отчаянные средства борьбы, как последние средства обреченных.

Надо иметь в виду, что остатки разбитых классов в СССР неодиноки. Они имеют прямую поддержку со стороны наших врагов за пределами СССР. Ошибочно было бы думать, что сфера классовой борьбы ограничена пределами СССР. Если один конец классовой борьбы имеет свое действие в рамках СССР, то другой ее конец протягивается в пределы окружающих нас буржуазных государств. Об этом не могут не знать остатки разбитых классов. И именно потому, что они об этом знают, они будут и впредь продолжать свои отчаянные вылазки.

Так учит нас история. Так учит нас ленинизм.

Необходимо помнить все это и быть начеку.

8) Необходимо разбить и отбросить прочь другую гнилую теорию, говорящую о том, что не может быть будто бы вредителем тот, кто не всегда вредит и кто хоть иногда показывает успехи в своей работе.

Эта странная теория изобличает наивность ее авторов. Ни один вредитель не будет все время вредить, если он не хочет быть разоблаченным в самый короткий срок. Наоборот, настоящий вредитель должен время от времени показывать успехи в своей работе, ибо это — единственное средство сохраниться ему, как вредителю, втереться в доверие и продолжать свою вредительскую работу.

Я думаю, что вопрос этот ясен и не нуждается в дальнейших разъяснениях.

9) Необходимо разбить и отбросить прочь третью гнилую теорию, говорящую о том, что систематическое выполнение хозяйственных планов сводит будто бы на нет вредительство и результаты вредительства.

Подобная теория может преследовать лишь одну цель: пощекотать ведомственное самолюбие наших работников, успокоить их и ослабить их борьбу с вредительством.

Что значит — «систематическое выполнение наших хозяйственных планов»?

Во-первых, доказано, что все наши хозяйственные планы являются заниженными, ибо они не учитывают огромных резервов и возможностей, таящихся в недрах нашего народного хозяйства.

Во-вторых, суммарное выполнение хозяйственных планов по наркоматам в целом еще не значит, что по некоторым очень важным отраслям так же выполняются планы. Наоборот, факты говорят, что целый ряд наркоматов, выполнивших и даже перевыполнивших годовые хозяйственные планы, систематически не выполняет планов по некоторым очень важным отраслям народного хозяйства.

В-третьих, не может быть сомнения в том, что если бы вредители не были разоблачены и выброшены вон, с выполнением хозяйственных планов дело обстояло бы куда хуже, о чем следовало бы помнить близоруким авторам разбираемой теории.

В-четвертых, вредители обычно приурочивают главную свою вредительскую работу не к периоду мирного времени, а к периоду кануна войны или самой войны. Допустим, что мы стали бы убаюкивать себя гнилой теорией о «систематическом выполнении хозяйственных планов» и не трогали бы вредителей. Представляют ли авторы этой гнилой теории, какой колоссальный вред нанесли бы нашему государству вредители в случае войны, если бы дали им остаться в недрах нашего народного хозяйства под сенью гнилой теории о «систематическом выполнении хозяйственных планов».

Не ясно ли, что теория о «систематическом выполнении хозяйственных планов» есть теория, выгодная для вредителей?

10) Необходимо разбить и отбросить прочь четвертую гнилую теорию, говорящую о том, что стахановское движение является будто бы основным средством ликвидации вредительства.

Эта теория выдумана для того, чтобы под шумок болтовни о стахановцах и стахановском движении отвести удар от вредителей.

Тов. Молотов в своем докладе демонстрировал целый ряд фактов, говорящих о том, как троцкистские и не-троцкистские вредители в Кузбассе и Донбассе, злоупотребляя доверием наших политически беспечных товарищей, систематически водили за нос стахановцев, ставили им палки в колеса, искусственно создавали целый ряд препятствий для их успешной работы и добились, наконец, того, что расстроили их работу. Что могут сделать одни лишь стахановцы, если вредительское ведение капитального строительства, скажем, в Донбассе привело к разрыву между подготовительными работами по добыче угля, которые отстают от темпов, и всеми другими работами? Не ясно ли, что само стахановское движение нуждается в реальной помощи с нашей стороны против всех и всяких махинаций вредителей для того, чтобы двинуть вперед дело и выполнить свою великую миссию? Не ясно ли, что борьба с вредительством, борьба за ликвидацию вредительства, обуздание вредительства является условием, необходимым для того, чтобы стахановское движение могло развернуться во всю ширь?

Я думаю, что вопрос этот так же ясен и не нуждается в дальнейших разъяснениях.

11) Необходимо разбить и отбросить прочь пятую гнилую теорию, говорящую о том, что у троцкистских вредителей нет будто бы больше резервов, что они добирают будто бы свои последние кадры.

Это неверно, товарищи. Такую теорию могли выдумать только наивные люди. У троцкистских вредителей есть свои резервы. Они состоят прежде всего из остатков разбитых эксплоататорских классов в СССР. Они состоят из целого ряда групп и организаций за пределами СССР, враждебных Советскому Союзу.

Взять, например, троцкистский контрреволюционный IV интернационал, состоящий на две трети из шпионов и диверсантов. Чем это не резерв? Разве не ясно, что этот шпионский интернационал будет выделять кадры для шпионско-вредительской работы троцкистов?

Или еще, взять, например, группу пройдохи Шефло в Норвегии, приютившую у себя обер-шпиона Троцкого и помогавшую ему пакостить Советскому Союзу. Чем эта группа не резерв? Кто может отрицать, что эта контрреволюционная группа будет и впредь оказывать услуги троцкистским шпионам и вредителям?

Или еще, взять, например, другую группу такого же пройдохи, как Шефло, группу Суварина во Франции. Чем она не резерв? Разве можно отрицать, что эта группа пройдох также будет помогать троцкистам в их шпионско-вредительской работе против Советского Союза?

А все эти господа из Германии, всякие там Рут Фишеры, Масловы, Урбансы, продавшие душу и тело фашистам, — чем они не резерв для троцкистской шпионско-вредительской работы?

Или, например, известная орда писателей из Америки во главе с известным жуликом Истменом, все эти разбойники пера, которые тем и живут, что клевещут на рабочий класс СССР, — чем они не резерв для троцкизма?

Нет, надо отбросить прочь гнилую теорию о том, что троцкисты добирают будто бы последние кадры.

12) Наконец, необходимо разбить и отбросить прочь еще одну гнилую теорию, говорящую о том, что так как нас, большевиков, много, а вредителей мало, так как нас, большевиков, поддерживают десятки миллионов людей, а троцкистских вредителей лишь единицы и десятки, то мы, большевики, могли бы и не обращать внимания на какую-то кучку вредителей.

Это неверно, товарищи. Эта более чем странная теория придумана для того, чтобы утешить некоторых наших руководящих товарищей, провалившихся на работе ввиду их неумения бороться с вредительством и усыпить их бдительность, дать им спокойно спать.

Что троцкистских вредителей поддерживают единицы, а большевиков — десятки миллионов людей — это, конечно, верно. Но из этого вовсе не следует, что вредители не могут нанести нашему делу серьезнейший вред. Для того, чтобы напакостить и навредить, для этого вовсе не требуется большое количество людей. Чтобы построить Днепрострой, надо пустить в ход десятки тысяч рабочих. А чтобы его взорвать, для этого требуется может быть несколько десятков человек, не больше. Чтобы выиграть сражение во время войны, для этого может потребоваться несколько корпусов красноармейцев. А для того, чтобы провалить этот выигрыш на фронте, для этого достаточно несколько человек шпионов где-нибудь в штабе армии или даже в штабе дивизии, могущих выкрасть оперативный план и передать его противнику. Чтобы построить большой железнодорожный мост, для этого требуются тысячи людей. Но чтобы его взорвать, на это достаточно всего несколько человек. Таких примеров можно было бы привести десятки и сотни.

Стало быть, нельзя утешать себя тем, что нас много, а их, троцкистских вредителей, мало.

Надо добиться того, чтобы их, троцкистских вредителей, не было вовсе в наших рядах.

Так обстоит дело с вопросом о том, как ликвидировать недостатки нашей работы, общие для всех наших организаций, как хозяйственных и советских, так и административных и партийных.

Таковы меры, необходимые для того, чтобы ликвидировать эти недостатки.

Что касается специально партийных организаций и недостатков в их работе, то о мерах ликвидации этих недостатков достаточно подробно говорится в представляемом на ваше усмотрение проекте резолюции. Я думаю, поэтому, что нет необходимости распространяться здесь об этой стороне дела.

Хотелось бы только сказать несколько слов по вопросу о политической подготовке и усовершенствовании наших партийных кадров.

Я думаю, что если бы мы смогли, если бы мы сумели наши партийные кадры, снизу до верху, подготовить идеологически и закалить их политически таким образом, чтобы они могли свободно ориентироваться во внутренней и международной обстановке, если бы мы сумели сделать их вполне зрелыми ленинцами, марксистами, способными решать без серьезных ошибок вопросы руководства страной, то мы разрешили бы этим девять десятых всех наших задач.

Как обстоит дело с руководящим составом нашей партии?

В составе нашей партии, если иметь в виду ее руководящие слои, имеется около 3–4 тысяч высших руководителей. Это, я бы сказал, — генералитет нашей партии.

Далее идут 30–40 тысяч средних руководителей. Это — наше партийное офицерство.

Дальше идут около 100–150 тысяч низшего партийного командного состава. Это, так сказать, наше партийное унтер-офицерство.

Поднять идеологический уровень и политическую закалку этих командных кадров, влить в эти кадры свежие силы, ждущие своего выдвижения, и расширить таким образом состав руководящих кадров, — вот задача.

Что требуется для этого?

Прежде всего необходимо предложить нашим партийным руководителям, от секретарей ячеек до секретарей областных и республиканских партийных организаций, подобрать себе в течение известного периода по два человека, по два партийных работника, способных быть их действительными заместителями. Могут сказать: а где их достать, двух заместителей на каждого, у нас нет таких людей, нет соответствующих работников. Это неверно, товарищи. Людей способных, людей талантливых у нас десятки тысяч. Надо только их знать и вовремя выдвигать, чтобы они не перестаивали на старом месте и не начинали гнить. Ищите да обрящете.

Далее. Для партийного обучения и переподготовки секретарей ячеек необходимо создать в каждом областном центре четырехмесячные «Партийные курсы». На эти курсы надо направлять секретарей всех первичных партийных организаций (ячеек), а потом, по прохождении курсов и возвращении их на место, — заместителей и наиболее способных членов первичных парторганизаций.

Дальше. Для политической переподготовки первых секретарей районных организаций необходимо создать по СССР, скажем, в 10-ти наиболее важных центрах, восьмимесячные «Ленинские курсы». На эти курсы следует направлять первых секретарей районных и окружных партийных организаций, а потом, по прохождении курсов и возвращении их на место, — их заместителей и наиболее способных членов районных и окружных организаций.

Дальше. Для идеологической переподготовки и политического усовершенствования секретарей городских организаций необходимо создать при ЦК ВКП(б) шестимесячные «Курсы по истории и политике партии». На эти курсы следует направлять первых или вторых секретарей городских организаций, а потом, по прохождении курсов и возвращении их на место, — наиболее способных членов городских организаций.

Наконец, необходимо создать при ЦК ВКП(б) шестимесячное «Совещание по вопросам внутренней и международной политики». Сюда надо направлять первых секретарей областных и краевых организаций и центральных комитетов национальных коммунистических партий. Эти товарищи должны дать не одну, а несколько смен, могущих заменить руководителей Центрального Комитета нашей партии. Это необходимо и это должно быть сделано.

Я кончаю, товарищи.

Мы изложили таким образом основные недостатки нашей работы, как те, которые общи для всех наших организаций, хозяйственных, административных, партийных, так и те, которые свойственны лишь специально партийным организациям, недостатки, используемые врагами рабочего класса для своей диверсионно-вредительской и шпионско-террористической работы.

Мы наметили, далее, основные мероприятия, необходимые для того, чтобы ликвидировать эти недостатки и обезвредить диверсионно-вредительские и шпионско-террористические вылазки троцкистско-фашистских агентов иностранных разведывательных органов.

Спрашивается, можем ли осуществить все эти мероприятия, есть ли у нас для этого все необходимые возможности?

Безусловно, можем. Можем, так как у нас есть в нашем распоряжении все средства, необходимые для того, чтобы осуществить эти мероприятия.

Чего же нехватает у нас?

Нехватает только одного: готовности ликвидировать свою собственную беспечность, свое собственное благодушие, свою собственную политическую близорукость.

В этом загвоздка.

Но неужели мы не сумеем разделаться с этой смешной и идиотской болезнью, мы, которые свергли капитализм, построили в основном социализм и подняли великое знамя мирового коммунизма?

У нас нет оснований сомневаться в том, что безусловно разделаемся с ней, если, конечно, захотим этого. Разделаемся не просто, а по-большевистски, по-настоящему.

И когда мы разделаемся с этой идиотской болезнью, мы можем сказать с полной уверенностью, что нам не страшны никакие враги, ни внутренние, ни внешние, нам не страшны их вылазки, ибо мы будем их разбивать в будущем так же, как разбиваем их в настоящем, как разбивали их в прошлом. (Аплодисменты.)

* * *

Автопортрет Пьетро Масканьи.

Self-portrait of Pietro Mascagni.

Фредерик Шопен. Рисунок Эжена Делакруа.

Frederic Chopin. Drawing by Eugene Delacroix.

Автопортрет Федора Шаляпина.

Self-portrait of Fyodor Shaliapin.

Александр Серов и Александр Даргомыжский. Рисунок Модеста Мусоргского.

Alexander Serov and Alexander Dargomizhsky. Drawing by Modest Mussorgsky.

^{Вячеслав РЫБАКОВ (1954), живет в Петербурге, пишет фантастическую прозу. Альманах ЗАВТРА публиковал его произведения в первом и третьем выпусках.}

Установка Кора Юлла находилась на вершине плоской горы, всего в километре от Тибетской обсерватории Совета Звездоплавания. Высота в четыре тысячи метров не позволяла существовать здесь никакой древесной растительности, кроме привезенных из Чернобыля черновато-зеленых безлистных деревьев с загнутыми внутрь, к верхушке, ветвями. Светло-желтая трава клонилась под ветром в долине, а эти обладающие железной упругостью пришельцы чужого мира стояли совершенно неподвижно.

Неподалеку от девятиметрового памятника Ленину, с изумительной дерзостью воздвигнутого на этой высоте еще в последние годы Эры Разобщенного Мира и до сих пор снабженного скрытыми хромкатоптрическими инверторами, фиксировавшими и отождествлявшими любого, кто хотел бы надругаться над древней тибетской святыней, возвышалась стальная трубчатая башня, поддерживавшая две ажурные дуги. На них, открытая в небо наклонной параболой, сверкала огромная спираль сверхдефицитной бериллиевой бронзы. Рен Боз, скребя пальцами в лохматой голове, с удовлетворением разглядывал изменения в прежней установке. Сооружение было собрано в невероятно короткий срок силами добровольцев-энтузиастов из числа приписанного к АХЧ Академии Пределов Знания спецконтингента, на свой страх и риск переброшенных сюда самим Реном Бозом. Энтузиасты, естественно, ожидавшие в награду зрелище великого опыта, облюбовали для своих палаток пологий склон к северу от обсерватории, и теперь привольно катящийся с ледников Джомолунгмы вечерний ветер доносил до ученых едва слышные, но отчетливые в великом молчании гор собачий лай, переливы гармоники и голоса, нестройно, но задорно выводящие чеканные строфы древней песни: «Эх, ты, Зоя! Зачем давала стоя начальнику конвоя?..»

Мвен Мас, в чьих руках находились все связи космоса, сидел на холодном камне напротив физика и пытался бездумным, забористым разговором отвлечь смертельно уставшего гения от напряженных, но уже тщетных, по кругу идущих раздумий о близящемся эксперименте.

— А вы знаете, что у председателя Мирового Совета под носом шишка? — закончил он очередную историю, готовый поддержать смех при малейшем признаке веселости у Рена Боза, но тот, не в силах ни на миг переключиться, даже не улыбнулся.

— Высшее напряжение тяготения в звезде Э, — проговорил Рен Боз, как бы не слыша друга, — при дальнейшей эволюции светила ведет к сильнейшему разогреву. У него уже нет красной части спектра — несмотря на мощность гравитационного поля, волны лучей не удлиняются, а укорачиваются. Все более мощными становятся кванты, наконец, преодолевается переход нуль-поле и получается зона антипространства — вторая сторона движения материи, неизвестная у нас на Земле из-за ничтожности наших масштабов.

Из зоны энтузиастов донеслись отрывистые команды и металлическое клацанье, свидетельствовавшие о начале смены караула.

— Сегодня мы создадим эту зону здесь, на Земле, — вдохновенно проговорил Мвен Мас и успокаивающе положил руку на острое, худое колено Рена Боза. — На раскрытых сыновних ладонях мы поднесем человечеству взлелеянный нами в тайне подарок. Мы шагнем в будущее, Рен. Я не люблю громких слов, но начнется воистину новая эра. Великое братство Кольца, братство десятков разумных рас, отделенных друг от друга пучинами космоса, обретает плоть и кровь.

Рен Боз вскочил.

— Я отдохнул. Можно начинать!

Сердце Мвена Маса забилось, волнение сдавило горло. Африканец глубоко и прерывисто вздохнул. Рен Боз остался спокойным, только лихорадочный блеск его глаз выдавал необычайную концентрацию мысли и воли.

— Вектор инвертора вы ориентировали на Эпсилон Тукана, как и собирались, Мвен? — просто спросил он, словно речь шла о чем-то обыденном.

— Да, — так же просто ответил Мвен Мас.

— Лучшим из онанизонных звездолетов понадобилось бы около восемнадцати тысяч лет, — задумчиво сказал Рен Боз, — чтобы достичь планеты, расстояние до которой мы сегодня просто отменим… Грандиозный скачок. Хоть бы удалось!

— Все будет хорошо, Рен.

— Надо предупредить резервную Ку-станцию на Антарктиде. Наличной энергии не хватит.

— Я сделал это, она готова.

Физик размышлял еще несколько секунд.

— На Чукотском полуострове и на Лабрадоре построены станции Ф-энергии. Если бы договориться с ними, чтобы включить в момент инверсии поля — я боюсь за несовершенство аппарата…

— Я сделал это.

Рен Боз просиял и махнул рукой. Потом резко повернулся и энергично пошел вверх по каменистой тропинке, ведшей к блиндажу управления. Перед глазами двинувшегося следом африканца запульсировало, то распахиваясь, то почти складываясь, обширное отверстие на брюках физика — ткань просеклась от ветхости, лопнула, и белая, давным-давно не знавшая солнца кожа Рена Боза при каждом шаге высверкивала наружу.

— Ваши брюки прохудились, Рен, — вежливо сказал Мвен Мас, — вы знаете об этом?

Рен Боз, не оборачиваясь и не сбавляя шага, равнодушно пожал плечами.

— Разумеется, — проговорил он. — Но это последний комплект одежды, полагавшийся мне в текущей пятилетке. А Эвда Наль слишком занята у себя в институте и никак не может выкроить время, чтобы поставить заплату.

Мвен Мас украдкой вздохнул. Тут он ничем не мог помочь коллеге и другу. Нормы распределения все урезались. Официально это никак не объяснялось, поскольку официально это никак и не отмечалось, но, судя по разговорам, все ресурсы направлялись сейчас на реализацию программы освоения прекрасной планеты зеленого солнца Ахернар, проведенную через Мировой Совет великим Эргом Ноором несколько лет назад.

У входа в блиндаж Рен Боз резко остановился, и задумавшийся Мвен Мас едва не налетел на него.

— Что это? — голосом, чуть охрипшим от внезапного гнева, проговорил Рен Боз. — Кто приказал?

Пока ученые беседовали внизу, над входом, на высоте пяти метров, вдоль массивного силикоборового козырька протянулось кумачовое полотнище, упруго вздувающееся в такт порывам тибетского ветра. Поднявшись к нему на небольшой гравиплатформе, под присмотром лениво, полулежа курившего «козью ножку» проводника с овчаркой, один из энтузиастов, тяжелой кистью смиряя биения ткани, тщательно выводил изящные буквы всемирного алфавита: «Вперед, к новой победе разума под руководством вели…»

На голос проводник и овчарка повернули головы. Овчарка сдержанно заворчала, а проводник, прищурившись, сказал:

— Инициатива снизу.

— Это нужно немедленно снять, — вполголоса проговорил Рен Боз.

— Не безумствуйте, — так же тихо ответил Мвен Мас.

Проводник положил руку на пульт дистанционного управления гравиплатформой, готовый по первому приказу опустить выжидательно обернувшегося энтузиаста. С кисти капала в ведро белая краска.

— Но это немыслимо, — еще тише проговорил Рен Боз. — Я не суеверен, но даже у меня нет уверенности в успехе. Писать сейчас о победе — это…

— И тем не менее смиритесь, Рен, — уже жестче проговорил Мвен Мас и взял физика за локоть. — Если вы распорядитесь это снять, мы еще первых кнопок не нажмем, как старшина уведомит спецотдел Академии Чести и Права о сопротивлении с нашей стороны проведению наглядной агитации — и все окончится, не успев начаться.

Рен Боз громко втянул воздух носом.

— Молодцы! — громко сказал он. — Но поторопитесь. К моменту начала опыта вам необходимо удалиться на безопасное расстояние.

Проводник еще секунду смотрел на ученых, и в маленьких глазах его таяло невнятно-хищноватое разочарование, будто долгожданная рыба сорвалась у него с крючка в последний момент. Потом он запрокинул голову и крикнул вверх:

— Слышал, падаль? Поторапливайся!

По узкой винтовой лестнице, один за другим, ученые спустились в подземелье, и здесь их пути разошлись. Каждый занял свой пост.

Исполинский столб энергии пронзил атмосферу.

Индикаторы забора мощности указывали на непрерывное возрастание концентрации энергии. Как только Рен Боз подключал один за другим излучатели поля, указатели наполнения скачками падали к нулевой черте. Почти инстинктивно Мвен Мас подключил обе Ф-станнии.

Ему показалось, что приборы погасли, странный бледный свет наполнил помещение. Еще секунда, и тень смерти прошла по сознанию заведующего станциями, притупив ощущения. Мвен Мас боролся с тошнотворным головокружением, всхлипывая от усилий и ужасающей боли в позвоночнике.

Вдруг точно разодралась колеблющаяся завеса, и Мвен Мас увидел свою мечту. Краснокожая женщина сидела на верхней площадке лестницы за столом из белого камня. Внезапно она увидела — ее широко расставленные глаза наполнились удивлением и восторгом. Женщина встала, с великолепным изяществом выпрямив свой стан, и протянула к африканцу раскрытую ладонь. Грудь ее дышала глубоко и часто, и в этот бредовый миг Мвен Мас вспомнил Чару Нанди. Мелодичный, нежный и сильный голос проник в сердце Мвена Маса:

— Партиясы йо мэй йо?[2]

«Ё-моё», — успело пронестись в голове могучего негра, и в то же роковое мгновение сила, куда более могущественная, нежели сила любого из людей, скрутила его втрое и сплющила о нечто твердое. На месте видения вздулось зеленое пламя, по комнате пронесся сотрясающий свист.

Когда расчистили заваленный обломками спуск в подземную камеру, нашли Мвена Маса на коленях у подножья каменной лестницы. Среди энтузиастов было немало врачей. Могучий организм африканца с помощью не менее могучих лекарств справился с контузией.

— Рен Боз?

Начальник охраны хмуро ответил:

— Рен Боз жестоко изуродован. Вряд ли долго проживет.

— Его надо спасти во что бы то ни стало! Это величайший ученый.

— Мы в курсе. Там пятеро врачей. Рядом лежат сто восемьдесят два энтузиаста, добровольно пожелавших дать кровь.

— Тогда ведите меня в переговорную. О, если бы за лечение взялся Аф Нут!

И тут снова все помутилось в голове Мвена Маса.

— Эвде Наль сообщите сами, — прошептал он, упал и после тщетных попыток приподняться замер. Начальник охраны сочувственно посмотрел на великолепное тело, так беспомощно распростертое сейчас на жесткой траве под усыпанным звездами фиолетовым небом, и двинулся к переговорному пункту.

Центром внимания на обсерватории в Тибете сделался небольшой желтолицый человек с веселой улыбкой и необыкновенной повелительностью жестов и слов. Узнав, что наследственная карта Рена Боза еще не получена, Аф Нут разразился негодующими восклицаниями, но так же быстро успокоился, когда ему сообщили, что ее составляет и привезет сама Эвда Наль.

Точное знание наследственной структуры каждого человека нужно для понимания его психического сложения. Не менее важны данные по неврофизиологическим особенностям, сопротивляемости организма, избирательной чувствительности к травам и аллергии к лекарствам. Выбор лечения не может быть точным без понимания наследственной структуры и условий, в которых жили предки. Когда Эвда Наль, спеша, выпрыгнула на землю из кабины спиролета, знаменитый хирург сбежал по ступеням походной операционной ей навстречу.

— Наконец-то! — воскликнул он. — Я жду уже полтора часа. Я не мог даже связаться с вами — эфир забит переговорами высоких инстанций по поводу инцидента, а свободные частоты заглушены, чтобы не допустить преждевременной утечки информации о происшедшем.

— Мировой Совет напоминает разворошенный муравейник, — подтвердила психолог, подавая бумаги Афу Нуту, и они вместе вошли в безлюдное, ярко освещенное помещение под надувным сводом. — Везде проверки, проверки… Я думала, что уже никогда не долечу.

Опытным взглядом хирург стремительно просматривал наследственную карту Рена Боза.

— Так… так… в течение тридцати поколений предки на оккупированных территориях не проживали… спецналогами не облагались… спецпереселениям не подвергались… к спецконтингентам не относились… собственностью не владели… в «сигналах» не фигурировали… так… так… — Он мерно кивал седой головой в такт бесчисленным строчкам, которые пробегали его острые глаза. — Угу… Что же, я думаю, можно лечить. Вы вовремя успели. Но тут есть еще один момент… один нюанс… Он помедлил, не зная, как сказать.

— Я слушаю вас, Аф, — стараясь сдерживать волнение, с достоинством произнесла Эвда Наль.

— Час назад, уже будучи здесь и уже развернув операционную по просьбе здешнего начальства, — непроизвольно понизив голос, начал знаменитый хирург, — я узнал, что опыт, который провел ваш возлюбленный, не был согласован ни с Советом Звездоплавания, ни с Академией Пределов Знания, ни с какой-либо иной ответственной инстанцией. Мой потенциальный пациент, находящийся сейчас в состоянии клинической смерти вот за этой стеной, провел его самоуправно. Получается, я сильно рискую. Я, лечивший Рена Боза после его проступка и, более того, в связи с его проступком — ведь травмирован он был именно в результате своего анархического эксперимента, — могу быть привлечен как соучастник. Но. Фактически этим безупречным документом, — Аф Нут потряс наследственной картой Рена Боза, а потом небрежно швырнул ее на стол, — вы покрываете преступника и провоцируете меня на действия, несовместимые с честью коммуниста и врача. Перед лицом закона вы его соучастница, а уж в десятую очередь — я, попавшийся в ваши сети.

Эвда Наль пошатнулась, ее яркие губы затрепетали. Она хотела сказать, что узнала о самоуправстве Рена только сейчас, от самого Афа Нута, но сразу поняла, что это бесполезно.

— Чего же вы хотите от меня? — тихо спросила она. Аф Нут со значением промолчал.

— Ради Рена я не пожалею ничего, — не очень убедительно выговорила Эвда Наль.

— У вас что-нибудь есть? — почти насмешливо произнес Аф Нут.

— Я — ученый, и у меня, конечно же, ничего нет, — глядя ему прямо в глаза, ответила молодая женщина. — Но наш институт порой получает великолепное, совершенно уникальное оборудование… и я могла бы…

Аф Нут подошел к ней вплотную, пристально рассматривая ее медленно пунцовеющие под его взглядом щеки. Она, не выдержав, опустила глаза.

— Вы сами — самое великолепное и самое уникальное оборудование, какое я когда-либо встречал.

В первое мгновение она не поняла. Потом предательская мелкая дрожь сотрясла прекрасное тело Эвды.

— Я бы поработал на нем.

— Прямо сейчас? — вырвалось у нее.

— Нет, — он чуть усмехнулся. — Перед ответственной операцией — ни в коем случае. После.

— Мне отступать некуда, — тихо вымолвила она.

— Хорошо, что вы это понимаете. Вдобавок учтите вот что. Потребуются две операции с интервалом более чем в сутки. Если вы попытаетесь взять назад свое слово, я просто не стану делать вторую — не стану вшивать обратно поврежденные органы, которые сейчас извлеку для ускоренной искусственной регенерации. Но хочу вас предупредить честно. Если я все же окажусь под ударом, я скажу, что вы продемонстрировали мне подложное разрешение на опыт, подписанное председателем Совета Звездоплавания Громом Ормом, — и пусть дальше допрашивают вас!

Эвда Наль в отчаянии тряхнула головой, и копна ее роскошных волос перелетела с плеча на плечо.

— О, если бы я действительно успела сфабриковать его!

Аф Нут с мужественной медлительностью провел ладонью по точеной груди психолога.

— Нужно было думать раньше, — мягко сказал он. — О любимом человеке следует заботиться заблаговременно, а не постфактум.

Громадные глаза Эвды увлажнились.

— Только не вздумайте плакать в постели, — предупредил Аф Нут. — Я терпеть этого не могу.

Она гордо распрямилась и снова глянула ему прямо в лицо с дерзким вызовом.

— Это будет зависеть от вас! От того, как вы проявите себя в качестве мужчины, Аф Нут!

Он усмехнулся и заложил руки за спину.

— Согласен, — проговорил он и, повернувшись на каблуках, вышел из помещения, чтобы начать готовиться к операции.

Эвда долго смотрела на затворившуюся дверь. Властное и снисходительное прикосновение руки хирурга возбудило молодую женщину, несмотря на неподходящий, казалось бы, для этого момент. Нежданное желание еще больше усилило ненависть к Рену Бозу, переполнявшую все ее существо. Проклятый, невыносимый мальчишка! Если бы Эвда заранее знала, что опыт не был санкционирован компетентными органами, она ни за что не прилетела бы сюда!

После долгого бесцельного хождения из угла в угол гостиной Чара Нанди устало опустилась в широкое кресло, стоявшее у распахнутого в тропическую ночь окна. Снаружи царили мертвая тишина и тьма, и только едва угадывались в смрадной черноте неподвижные остовы догнивающих пальм, отравленных по всей Малакке смертоносным дыханием комбината «Сингапурский комсомолец».

Чара уже знала, что ее Мвен вполне оправился, но не могла решить, как теперь вести себя с любимым. Почему он не сказал ей? Почему она только теперь узнаёт все от посторонних людей? Неужели боялся, что она донесет? Нужна ли она ему, если он скрыл от нее свой странный, безумный подвиг? И сможет ли она облегчить его боль, самую страшную боль, какую может испытывать мужчина, — боль поражения в схватке с косной материей, с темной безликой энтропией мироздания? Не воспримет ли он ее участие как унизительную для себя жалость? Растерянность и нежность, удесятеряя друг друга, захлестывали ее ранимую, трепетную душу.

Настойчивый звонок вызова прервал ее мучительные размышления. Чара медленно подняла руку и включила ТВФ.

На зажегшемся гемисферном экране возник одетый в штатское пожилой, коренастый человек с бритой головой. Чара вздрогнула: это был начальник спецотдела Академии Чести и Права Кум Хват.

— Ну, что, дочка? — добродушно сказал он, не здороваясь. — Где твой черненький дружок? Звоню ему, звоню, ан никто не отвечает.

— Мвен Мас, — омертвело ответила Чара, — пьет Нектар Забвения в дегустационном зале завода «Красная Бавария». Он сам осудил себя.

— Ой-ой-ой, — иронически произнес Кум Хват и, заложив ногу за ногу, наклонился к экрану. — Легко отделаться думает твой академик, — в глазах Кума Хвата полыхнула давно скрываемая ненависть. Он хлестнул себя по колену пачкой уже подписанных ордеров на аресты. — Теперь он мне заплатит за все!

И тогда Чара Нанди закричала.

2 ТИБЕТСКИЙ ОПЫТ в условиях конвоируемого рынка

Установка Кора Юлла находилась на вершине плоской горы, всего в километре от Тибетской обсерватории Совета Звездоплавания. Высота в четыре тысячи метров не позволяла существовать здесь никакой древесной растительности, кроме привезенных из Чернобыля черновато-зеленых безлистных деревьев с загнутыми внутрь, к верхушке, ветвями. Светло-желтая трава клонилась под ветром в долине, а эти обладающие железной упругостью пришельцы чужого мира стояли совершенно неподвижно.

Неподалеку от девятиметрового памятника невинно убиенному императору Николаю Второму и присным его, с изумительной дерзостью воздвигнутого на этой высоте еще в начале Эры Встретившихся Рук и до сих пор, благодаря скрытой пустотелости своего постамента, использовавшегося как тайная перевалочная база при транспортировке героина-сырца из Индокитая в Монголию и дальше в Россию и Европу, возвышалась стальная трубчатая башня, поддерживавшая две ажурные дуги. На них, открытая в небо наклонной параболой, сверкала огромная спираль сверхдефицитной бериллиевой бронзы. Рен Боз, скребя пальцами в лохматой голове, с удовлетворением разглядывал изменения в прежней установке. Сооружение было собрано в невероятно короткий срок силами добровольческой артели «Инферноцид» имени Кина Руха. Добровольцы, естественно, ожидавшие в награду зрелище великого опыта, облюбовали для своих палаток пологий склон к северу от обсерватории, и теперь привольно катящийся с ледников Джомолунгмы вечерний ветер доносил до ученых едва слышные, но отчетливые в великом молчании гор звон стаканов, гитарные переборы, веселые голоса, дружно, хотя и нестройно выводившие «Эх, хвост — чешуя, не поймал я ничего», и, по временам — хриплые выкрики ставок: удовлетворенные законченной работой добровольцы играли в счет будущей оплаты, обещанной им на свой страх и риск Реном Бозом из премиального фонда Академии Пределов Знания.

Мвен Мас, в чьих руках находились все связи космоса, сидел на холодном камне напротив физика и пытался возбуждающим, предвкусительным разговором отвлечь смертельно уставшего гения от напряженных, но уже тщетных, по кругу идущих раздумий о близящемся эксперименте.

— Я консультировался с юристом, Рен. От продажи патента, даже после выплаты подоходного налога, налога на нетрудовую прибыль от творческой деятельности, налога на ученую степень и штрафа за проявленную инициативу у нас останется достаточно средств, чтобы вы, например, смогли купить новую пишущую машинку, о которой, я слышал, мечтаете уже третий год…

Однако Рен Боз, не в силах ни на миг переключиться, даже не улыбнулся.

— Высшее напряжение тяготения в звезде Э, — проговорил он, как бы не слыша друга, — при дальнейшей эволюции светила ведет к сильнейшему разогреву. Наконец, преодолевается переход нуль-поле и получается зона антипространства — вторая сторона движения материи, неизвестная у нас на Земле из-за ничтожности наших масштабов.

— Сегодня мы создадим эту зону здесь, на Земле, — вдохновенно проговорил Мвен Мас и успокаивающе положил руку на острое, худое колено Рена Боза. — На раскрытых сыновних ладонях мы поднесем человечеству взлелеянный нами в тайне подарок. Мы шагнем в будущее, Рен. Я не люблю громких слов, но начнется воистину новая эра. Великое братство Кольца, братство десятков разумных рас, отделенных друг от друга пучинами космоса, обретет плоть и кровь.

Рен Боз вскочил.

— Я отдохнул. Можно начинать!

Сердце Мвена Маса забилось, волнение сдавило горло. Африканец глубоко и прерывисто вздохнул. Рен Боз остался спокойным, только лихорадочный блеск глаз выдавал необычайную концентрацию мысли и воли.

— Вектор инвертора вы ориентировали на Эпсилон Тукана, как и собирались, Мвен? — просто спросил он, словно речь шла о чем-то обыденном.

— Да, — так же просто ответил Мвен Мас.

— Лучшим из онанизонных звездолетов понадобилось бы около восемнадцати тысяч лет, — задумчиво сказал Рен Боз, — чтобы достичь прекрасной планеты, расстояние до которой мы сегодня отменим… Грандиозный скачок.

— Мы отменим не только расстояние. Мы отменим неизбежность многолетних, изнурительных, опасных полетов. Мы отменим потребность в онанизонных кораблях. Мало того, что путешествия станут мгновенными. Они станут гораздо дешевле!

— Хоть бы удалось, — нервно стиснув маленькие кулачки, прошептал Рен Боз.

— Все будет хорошо, Рен.

— Надо предупредить резервную Ку-станцию на Антарктиде. Наличной энергии не хватит.

— Я сделал это, она готова.

Физик размышлял еще несколько секунд.

— На Чукотском полуострове и на Лабрадоре построены станции Ф-энергии. Если бы договориться с ними, чтобы включить в момент инверсии поля — я боюсь за несовершенство аппарата…

— Я сделал это.

Рен Боз просиял и махнул рукой. Потом резко повернулся и энергично пошел вверх по каменистой тропинке, ведшей к блиндажу управления. Перед глазами двинувшегося следом африканца запульсировало, то распахиваясь, то почти складываясь, обширное отверстие на брюках физика — ткань просеклась от ветхости, и белая, давным-давно не знавшая солнца кожа Рена Боза при каждом шаге высверкивала наружу.

— Ваши брюки прохудились, Рен, — вежливо сказал Мвен Мас, — вы знаете об этом?

Рен Боз, не оборачиваясь и не сбавляя шага, равнодушно пожал плечами.

— Разумеется, — проговорил он. — Но я не столь богат, чтобы менять туалеты из-за первой же неполадки. А Эвда Наль слишком занята у себя в институте и никак не может выкроить время, чтобы поставить заплату.

Мвен Мас украдкой вздохнул. Тут он ничем не мог помочь коллеге и другу. Он охотно ссудил бы того средствами на брюки, но от его собственного последнего гонорара, полученного за внедрение в технику связи по Кольцу репагулярного и кохлеарного исчислений, сильно облегчивших прием при стремящихся к отрицательному нулю угловых скоростях, почти ничего не осталось после уплаты девяностовосьмипроцентного налога в Фонд Потенциальных Сирот Звездоплавателей, Могущих Погибнуть у Черной Звезды Влихх-оз-Ддиз. Закрытый циркуляр с требованием добровольного милосердия к будущим сиротам был неожиданно спущен во все связанные с космосом учреждения Академии Чести и Права, а пока у Влихх-оз-Ддиз никто не погиб, колоссальной суммой, собранной в течение нескольких месяцев, распоряжался по доверенности Академии звездолеторастительный кооператив «Онанизон», практически монополизировавший производство онанизонных кораблей и поставлявший Совету Звездоплавания до двух семнадцатых звездолета в год, а потому пользовавшийся неограниченной поддержкой таких влиятельных политиков, как Гром Орм и Эрг Ноор. Поговаривали, что «Онанизон» давно стал негласным спонсором Академии, захиревшей на год от году сокращавшихся дотациях Мирового Совета, и теперь вертит Честью и Правом как хочет.

У входа в блиндаж физик резко остановился, и задумавшийся Мвен Мас едва не налетел на него.

— Что это? — голосом, чуть охрипшим от внезапного гнева, проговорил Рен Боз. — Кто приказал?

Пока ученые беседовали внизу, самый, видимо, рачительный из добровольцев на небольшой гравиплатформе облетел титаническую спираль, сверкавшую пламенными отсветами в лучах нависшего над иззубренным тибетским окоемом солнца, и с помощью портативного лазера срезал с каждого из сотен контактов по крупинке сверхдефицитного рения, бережно складывая их в нагрудный боразоновый контейнер. Сейчас работа уже шла к концу; гравиплатформа, описав полукилометровый круг, снова подрагивала всего в пяти метрах над землей, и ученые отчетливо слышали, как доброволец, деловито орудуя лазером, мурлычет себе под нос древнюю песнь свободы: «Полем, полем, полем свежий ветер пробежал. Полем — свежий ветер, я давно его искал…»

— Это нужно немедленно восстановить, — вполголоса проговорил Рен Боз.

— Не безумствуйте, — так же тихо ответил Мвен Мас.

— Но это немыслимо!

— И тем не менее смиритесь, Рен, — уже жестче сказал Мвен Мас и взял физика за локоть. — Я не знаю, собирается ли этот человек присвоить рений или требовать у Академии премии за экономию материала, но это уже неважно. Если вы распорядитесь напаивать рений обратно, ребята затянут работы минимум на неделю, и это время мы должны будем оплачивать пребывание здесь всей артели. Даже в случае удачи опыта мы не сможем с ними расплатиться. Мы и так по уши в долгах.

— Но масса контактов была вычислена мною с точностью до двадцать седьмого знака после запятой!

— Остается уповать на Господа.

Рен Боз громко втянул воздух носом.

— Да не оставит Он нас в сей великий и тяжкий миг, — глухо проговорил он и несколько раз с силой перекрестился.

Исполинский столб энергии пронзил атмосферу.

Индикаторы забора мощности указывали на непрерывное возрастание концентрации энергии. Почти инстинктивно Мвен Мас подключил обе Ф-станции.

Вдруг точно разодралась колеблющаяся завеса, и Мвен Мас увидел свою мечту. Краснокожая женщина сидела на верхней площадке лестницы за столом из белого камня. Внезапно она увидела — ее широко расставленные глаза наполнились удивлением и восторгом. Женщина встала, с великолепным изяществом выпрямив свой стан, и протянула к африканцу раскрытую ладонь. Грудь ее дышала глубоко и часто, и в этот бредовый миг Мвен Мас вспомнил Чару Нанди. Мелодичный, нежный и сильный голос проник в сердце Мвена Маса:

— Уот профит уд ю гэт фром дыс унтурпрайз?[3]

«Да ни хрена, блин», — успело пронестись в голове могучего негра, и в то же роковое мгновение сила, куда более могущественная, нежели сила любого из людей, скрутила его втрое и сплющила о нечто твердое. На месте видения вздулось зеленое пламя, по комнате пронесся сотрясающий свист.

Когда расчистили заваленный обломками спуск в подземную камеру, нашли Мвена Маса на коленях у подножья каменной лестницы. Могучий организм африканца безо всяких дорогостоящих лекарств справился с контузией.

— Рен Боз?

Начальник артели хмуро ответил:

— Рен Боз жестоко изуродован. Вряд ли долго проживет.

— Его надо спасти во что бы то ни стало! Это величайший ученый!

— Мы в курсе. Мы уже предприняли ряд шагов.

— Тогда ведите меня в переговорную. О, если бы за лечение взялся Аф Нут!

И тут все снова помутилось в голове Мвена Маса.

— Эвде Наль сообщите сами, — прошептал он, упал и после тщетных попыток подняться замер. Начальник артели сочувственно посмотрел на великолепное тело, так беспомощно распростертое сейчас на жесткой траве под усыпанным звездами фиолетовым небом, и двинулся к переговорному пункту.

Центром внимания на обсерватории в Тибете сделался небольшой желтолицый человек с веселой улыбкой и необыкновенной повелительностью жестов и слов. Узнав, что наследственная карта Рена Боза еще не получена, Аф Нут разразился негодующими восклицаниями, но так же быстро успокоился, когда ему сообщили, что ее составляет и привезет сама Эвда Наль.

Точное знание наследственной структуры каждого человека нужно для понимания его психического сложения. Выбор лечения не может быть точным без понимания условий, в которых жили предки. Когда Эвда Наль, спеша, выпрыгнула на землю из кабины спиролета, знаменитый хирург сбежал по ступеням походной операционной ей навстречу.

— Наконец-то! — воскликнул он. — Я жду уже полтора часа.

— Я пыталась выяснить ряд касающихся до меня финансовых вопросов, связанных с творческим наследием Рена, на тот случай, если его не удастся спасти, — сказала психолог, подавая бумаги Афу Нуту, и они вместе вошли в безлюдное, ярко освещенное помещение под надувным сводом. — Всегда лучше разобраться заранее.

— Это разумно, — хирург одобрительно покосился на Эвду и углубился в наследственную карту, опытным взглядом стремительно просматривая многочисленные графы. — Так… так… в течение тридцати поколений примесей русской крови не было… украинской не было… еврейской не было… армянской не было… азербайджанской не было… литовской не было… татарской не было… гагаузской не было… английской не было… арабской не было… китайской не было… так… так… — Он мерно кивал седой головой в такт бесчисленным строчкам, которые пробегали его острые глаза. — Угу… Что же, — он сложил карту, — я думаю, можно лечить. Вы вовремя успели. Но тут есть еще один момент… один нюанс, — он помедлил, не зная, как сказать.

— Я слушаю вас, Аф, — стараясь сдерживать волнение, с достоинством произнесла Эвда Наль.

— Я пошел навстречу дирекции Академии Пределов Знания, которая, по ходатайству здешней трудовой артели, попросила меня вылететь для спасения своего выдающегося сотрудника. Однако даже перелет сюда и развертывание операционной, не говоря уже об операции и постоперационном уходе, Академия оплатить не сможет. Мой потенциальный пациент, находящийся сейчас в состоянии клинической смерти вот за этой стеной, и так перерасходовал отпущенные ему под его тему средства. К тому же я только час назад узнал, что ваш друг не позаботился даже застраховать себя, хотя не мог не отдавать себе отчета в том, что его эксперимент связан со значительным риском. Я хочу знать, насколько Рен Боз кредитоспособен.

— Рен зарабатывает в среднем около тысячи двухсот литров в год, — осторожно сказала Эвда и положила ладонь на сумочку, непроизвольно проверяя, хорошо ли закрыт замок.

— Для ученого это и много, и мало. Все зависит от того, сколько он при этом использует сам.

Эвда гордо распрямилась.

— Рен вообще не пьет! — звонко отчеканила она.

— Что ж, — задумчиво глядя на молодую женщину, произнес Аф Нут, — в данных обстоятельствах это ему на пользу. И все же… Вы его подруга и, как я понимаю, единственная наследница. Именно вы должны гарантировать мне, что мой труд будет в любом случае должным образом оплачен.

— Чего вы хотите? — тихо спросила Эвда. Аф Нут со значением промолчал. — Долговое письмо?

— Конечно.

Предательская мелкая дрожь сотрясла прекрасное тело Эвды. Нетвердыми пальцами психолог достала из сумочки бланк и стило.

— Сколько? — спросила она. Аф Нут назвал сумму. — Спас Вседержитель! — простонала Эвда, пошатнувшись, и ее нежные щеки стали белыми, как мрамор. Аф Нут пожал плечами.

— Хорошо. Если вы опасаетесь, сделаем так. Вашему мужу потребуются две операции с интервалом более чем в сутки, вторая — вдвое дороже. Сейчас вы гарантируете оплату первой, а затем детально выясняете финансовое положение мужа и свое. Если вы не сможете платить дальше, я просто не стану делать вторую — не стану вшивать обратно органы, которые сейчас извлеку для ускоренной искусственной регенерации.

— Мне отступать некуда, — тихо вымолвила Эвда.

Не успела она поставить дату, как хирург вырвал у нее расписку, тщательно прочитал, посмотрел на свет и засунул в нагрудный карман халата. Затем весело подмигнул и, крутнувшись на каблуках, вышел из помещения, чтобы начать готовиться к операции.

Эвда долго смотрела на закрывшуюся дверь. Потом, едва не плача, пересчитала наличность. И она еще считала себя состоятельной женщиной! О, конечно, ей хватило бы на то, чтобы выменять кимоно с хроморефлексной росписью ткани или легковой спортивный спиралодиск «Мерседес», но даже суток работы аппарата гемодиализа Эвда не смогла бы финансировать. Ненависть к Рену Бозу переполняла все ее существо. Проклятый, невыносимый мальчишка! Идя на такой риск, не позаботиться о том, чтобы заранее отказать ей свой бесценный домашний архив, который можно было бы втридорога продать Академии, — и теперь Академия в случае смерти своего сотрудника, естественно, получит его задаром! Приходится выкладывать на операцию последние талоны, чтобы этого не допустить! О, хотя бы на час вернуть ему дееспособность, чтобы он успел оформить завещание!

После долгого бесцельного хождения из угла в угол гостиной Чара Нанди устало опустилась в широкое кресло, стоявшее у распахнутого в тропическую ночь окна. Снаружи царили мертвая тьма и тишина, лишь внизу, догнивая, чуть светились от плесени бесчисленные пни пальм, еще в начале века начисто сведенных по всей Малакке лесодробильным товариществом «Веда Конг и сыновья».

Чара уже знала, что ее Мвен вполне оправился, но не могла решить, как теперь вести себя с любимым. Почему он не сказал ей? Почему она только теперь узнает все от посторонних людей? Неужели боялся, что она потребует своей доли выручки от патента? Нужна ли она ему, если он скрыл от нее свой странный, безумный подвиг? И сможет ли она облегчить его боль, самую страшную боль, какую может испытывать мужчина, — боль поражения в схватке с косной материей, с темной безликой энтропией мироздания? Не воспримет ли он ее участие как унизительную для себя жалость? Растерянность и нежность, удесятеряя друг друга, захлестывали ее ранимую, трепетную душу.

Настойчивый звонок вызова прервал ее мучительные размышления, Чара медленно подняла руку и включила ТВФ.

На зажегшемся гемисферном экране возник пожилой, коренастый человек с красивой проседью в тщательно уложенных волосах, в безупречно сидящей тройке, белоснежной рубашке и черном галстуке «бабочка». Чара вздрогнула: это был председатель кооператива «Онанизон» Кум Хват.

— Мадам, — сказал он, — тысяча извинений за беспокойство. Но, видит Бог, мне не к кому больше обратиться. Я разыскиваю вашего друга, Мвена Маса, по срочному делу, а у него никто не отвечает. Не могли бы вы мне как-то помочь? Я буду крайне вам обязан.

— Мвен Мас, — омертвело ответила Чара, пьет Нектар Забвения в дегустационном зале фирмы «Сантори». Он сам осудил себя.

Кум Хват изысканным движением поправил очки. Раскаленно сверкнула золотая оправа.

— Боюсь, это все не так просто, — проговорил он и, заложив ногу на ногу, наклонился к экрану. Он, вероятно, не вполне отдает себе отчет в серьезности положения, в котором очутился. Пока ваш, мадам, гениальный друг вместе со своим еще более гениальным другом старался осчастливить человечество, а попутно сделать ненужным возглавляемый мною трудовой коллектив, я позволил себе скупить все его векселя и долговые обязательства, — в глазах Кума Хвата полыхнула давно скрываемая ненависть. Он хлестнул себя по колену пачкой документов. — Теперь он заплатит мне за все!

И тогда Чара Нанди закричала.

9–14 декабря 1990, Комарово

* * *

Я утверждаю практическую реальность того, что человечество обладает свободой выбора, включая сюда и силу, достаточную для того, чтобы покончить со старыми привычками, когда они становятся гибельными.

Арнольд Тойнби

Наша эпоха — это эпоха революционного преобразования капиталистического общества в коммунистическое. И, следовательно, на международной арене она предполагает изменение соотношения сил в ущерб капитализму, в пользу социализма.

Георгий Шахназаров 1981

Когда разразилась русская революция — столь желанная для большинства русских с точки зрения их идеала внутренней политики — и за ней последовали массовое дезертирство и самовольная ликвидация войны, большинство русских снова с патриотической горечью ощутило, что Россия еще не доросла до гражданской зрелости Европы, что она сама себя вычеркнула из состава европейских государств, борющихся за свое существование и свою культуру.

Большевизм и анархия казались злосчастным уделом одной только отсталой России, все той же несчастной России, которая, в отличие от Европы, никак не может наладить своей жизни.

Семен Франк

Не стройте маленьких планов, они не обладают волшебным свойством волновать кровь.

Николай Рерих

За долгое свое пребывание в областях, находившихся под большевистским управлением, я подметил один очень любопытный факт. Лучше всего отгадывали и предсказывали события очень молодые и не очень умные люди. И наоборот, те, кто постарше и поумнее, всегда ошибались в своих предсказаниях. Им казалось, что Россия недолго будет под властью большевиков, что русский народ восстанет, что при первом появлении сколько-нибудь организованной армии большевистские войска растают, как снег на солнце. Действительность обманула предвидение опытных и умных людей.

Лев Шестов

Вообще цивилизация, культура — явление скорее устное, нежели письменное, на мой взгляд. Мы все запоминаем стихи друг друга. И цивилизация — это прежде всего память, прежде всего запоминание, то есть знание наизусть.

Иосиф Бродский

Зачем вы живете? — Чтоб познавать и совершенствовать. Ничто туманное не удовлетворит вас.

Николай Рерих * * *

С. Дягилев, И. Стравинский, С. Прокофьев. Рисунок Михаила Ларионова.

S. Diaghilev, I. Stravinsky, S. Prokofiev. Drawing by Mikhail Larionov.

И. Стравинский, С. Дягилев, Ж. Кокто, Э. Сати. Рисунок Михаила Ларионова.

I. Stravinsky, S. Diaghilev, J. Cocteau, E. Satie. Drawing by Mikhail Larionov.

^{Михаил УСПЕНСКИЙ (1950), сатирик и публицист, живет в Красноярске, автор двух книг. Альманах ЗАВТРА публиковал его рассказы в первом и третьем выпусках.}

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Итак, товарищи депутаты, мы продолжаем постатейное обсуждение «Закона о пользовании контрацептивами в СССР» в девятом чтении. На ваше одобрение выносится статья 127. После всех поправок ее текст гласит: «На территориях всех союзных республик запрещается надувать данные изделия водородом и использовать в качестве элементов наглядной агитации во время всенародных праздников». Какие будут мнения?

ДЕПУТАТ А.: Уважаемый председатель, уважаемые коллеги. Мы, группа депутатов Балтии, хотели бы знать, что подразумевается под термином «всенародный праздник». Мы опасаемся, что в руках Комитета конституционного надзора эта статья станет дубинкой для неокрепшей демократии. Не оговорено также, касается ли этот запрет резиновых перчаток, напальчников и собственно воздушных шаров. Поэтому парламенты наших республик пришли к компромиссному решению: чтобы в будущем не входить в противоречие со статьей 127, следует повсеместно отменить празднование 1 мая и 7 ноября как кровавое наследие Молотова — Риббентропа. Благодарю за внимание.

ДЕПУТАТ Б.: Я, как представитель Интерфронта, возмущен провокационным выступлением предыдущего оратора. Люди должны знать правду! Фашиствующие молодчики из Народных фронтов всех мастей незаконно раскрашивают упаковку обсуждаемых изделий в национальные цвета, вовсю пользуясь буржуазной символикой. Тем самым мне каждый день, каждый раз напоминают, что на этой земле я всего лишь мигрант и оккупант. Честное слово, товарищи депутаты, руки опускаются…

ДЕПУТАТ В.: Я простая ткачиха, 20 лет проработала на зуборезном участке прикола. Мне тоже интересно, почему с нами, женщинами, не посоветовались, составляя этот проект? У советских тружениц накопилось много чего сказать на эту тему. И я предлагаю закончить все обсуждения как можно скорее, потому что у всех у нас дома есть мужья, и неизвестно, чем они сейчас занимаются. И еще я по-простому скажу: никогда академик не будет защищать интересов ткачихи, если он не замужем и ни разу не рожал.

ДЕПУТАТ Г.: Интересно знать, сколько долларов денег заплатило шмелевым и заславским ЦРУ за составление проекта этого закона? Русский крестьянин и так связан по рукам и ногам, а теперь на него еще эту гадость хотят натянуть? Вы хоть знаете, что с этими штуками люди делают, для чего употребляют? Я своими глазами видел на Вологодчине, как мужики выносили в них спирт с молокозавода! Туда входит, товарищи, ровно двести граммов! Я лично проверял! Вот о чем нужно говорить в первую очередь! Я кончаю! И пусть это хорошенько запомнят те, кто, укрывшись за «резиновыми» статьями данного закона, рвется сейчас к власти! Я кончаю! Предлагаю исключить данную статью, как и закон в целом! Я кончаю! Требую поименного голосования и разоблачения депутатов, скрывшихся под русскими фамилиями!

ДЕПУТАТ Д.: Я простой чабан, можно сказать, хлопкороб. Тут все научные академики говорят, ничего не понимают. Меня бай бил — денги давай! Председатель-раис бил — денги давай! Первый секретарь райком бил — денги давай! Второй секретарь райком бил — денги давай! Третий секретарь райком бил — денги давай! Потом Гдлян бил, Иванов бил — опят денги давай!

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Нужно говорить по содержанию, а вы говорите по существу. Лишаю вас слова.

ДЕПУТАТ Е.: Уважаемые коллеги. Сегодня ночью я не мог уснуть и написал стихи о принимаемом нами законе. Они называются «Баллада о старой машине»:

КРИКИ ИЗ ЗАЛА: Хватит! Прекратите!

ДЕПУТАТ Е.:

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Вот уж вопросы народного образования к сегодняшнему обсуждению не относятся. Заберите свои сонеты.

ДЕПУТАТ Ж.: Товарищи депутаты! Мы, забастовщики Урала, приняли решение: все эти дела — на стол! Наш стачком провел рейд по спецаптекам, обслуживающим начальство. Там было обнаружено более миллиарда — вдумайтесь в эту цифру, товарищи! — более миллиарда импортных изделий улучшенной планировки и даже с какими-то «усами»! Но мы вот этими своими рабочими руками все эти «усы» пообстригли — пусть у всех все будет ровно и одинаково!

ДЕПУТАТ З.: Шановный голова, шановны депутаты! Я хочу рассказать, пользуясь случаем, о безобразиях, которые творятся в нашем селе Великие Проблемы Мукосеевского района, что на Госпланщине. Клуб который год на замке, автолавка приезжает раз в неделю. Председатель и его заместитель, он же зять, пропивают все у колгоспе. У меня самого из городьбы хто-то ночью выдернул два дрючка. Я знаю, хто это сделал, и вот сейчас гаркну его имя на всю страну!

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Это будет нарушением депутатской этики. Ваше время истекло.

ДЕПУТАТ И.: Товарищи депутаты и матросы! Наша армия — плоть от плоти нашего народа, я бы даже сказал — его крайняя плоть, потому что мы всегда на переднем крае перестройки. Идет поголовное шельмование кадров, травля в средствах массовой информации. Если вы не хотите, чтобы вашего сына насиловали сослуживцы-соотечественники — значит, это будут делать иностранные оккупанты. Предупреждаю, товарищи депутаты, еще один выпад в сторону вооруженных сил с этой трибуны — и мы будем вынуждены подвергнуть принудительной ротации и этот состав депутатского корпуса. Вольно!

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Товарищи депутаты, наша дискуссия зашла слишком далеко. Вернемся к обсуждаемому вопросу. Кто за то, чтобы принять статью 127 в данной редакции, — прошу поднять свои «Филиппсы» над головой. Кто против? Кто воздержался? Невооруженным глазом видно, что более двух третей от кворума. Объявляется перерыв до четырех часов утра.

1990

Рисунок американского художника Боба Гилла «Джаз».

«Jazz». Drawing by the American artist Bob Gill.

Issue Four of the TOMORROW almanac, illustrated with drawings on the theme of music and musicians, offers:

Vladislav PETROV. The Dispossessed and the Jackal A love story set in a terrifying Russian future.

Alexander CHUMANOV. Island of the Apes An ordinary present-day citizen with higher Soviet education finds himself in a fantastic world of apes. He discovers amazing parallels with the world he previously inhabited.

Viktor PELEVIN. The 9th Vision of Vera Pavlovna Vera, a public lavatory attendant, finds she has the ability to change the world around her. «We ourselves create the world around us. The reason why we're sitting in a washroom is our own souls» — this is her philosophical conclusion on life.

The first — literary — section of the almanac TOMORROW wraps up with verses by Anatoly GLANTZ, Dmitri SEMENOVSKY, Nikolai KAMENSKY, Nikolai GLAZKOV, Vitaly BABENKO, Daniil KLUGER, Mikhail AIZENBERG and Valentin RICH.

Igor BESTUZHEV–LADA. The Concept of Salvation An essay warning that if everything on Earth is left to follow its own path the next century will be the last for our civilization.

Norman SPINRAD. USSR, Inc.

An extraordinary receipt for the economic development of the late USSR prescribed by the well-known American science-fiction writer. The Soviet Union is gone but receipts are still in great demand.

Ten Weeks before the Ten Days that Shook the World Extracts taken from records of the State Meeting called by the Provisional Government in August 1917 with regard to the unsuccessful attempt to prevent the Bolshevik seizure of power.

The second — publicistic — section of the almanac TOMORROW ends with verses by Yevgeny LUKIN, Yevgeny MAYEVSKY, Yuri LEVITANSKY and Robert DESNOS.

Joseph STALIN. Shortcomings in Party Activity and Means of Liquidating Trotskyist and Other Double-Dealers Address given at the plenum of the Central Committee of the All-Union Communist Party of Bolsheviks 3rd — 5th March 1937. The editors foresee difficulties in translating this into English and express their regret.

Vyacheslav RYBAKOV. A Slav Farewell to the Dream Funeral march in two parts. The scholars of the Academy of Extended Knowledge try to make mankind happy innovating a grandiose programme to master a wonderful new planet.

Mikhail USPENSKY. Minutes of a Session… at which serious discussion is given to the «Law on the Use of Contraceptives in the USSR» in its ninth reading. Deputies speeches, the president's responses — all «comme il faut».

Filippo MARINETTI. First Futurist Manifesto The title speaks for itself.

Vladimir ZHUKOV Critical Short Reviews of Science Fiction Sincerely yours. Editors:

Vitaly BABENKO

Mikhail CHERNENKO

Уважаемые читатели, первый выпуск фантастического альманаха «ЗАВТРА» был проиллюстрирован рисунками писателей, второй выпуск — изображениями фантастических изобретений, третий — фантасмагориями художника Пауля Клее.

У четвертого выпуска художественное сопровождение — музыкальное.

На обложке: рисунок Пабло Пикассо «Бюст и гитара».

На обороте обложки: фигурное нотное письмо Жана Гранвиля «Баркаролла».

Внутри альманаха: изображения композиторов, музыкантов и даже — как это ни фантастически звучит — самой музыки.