© Бобрецов В., текст, 2013
© «Геликон Плюс», макет, 2013
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)
Несколько слов об эпиграфах. Решительно не знаю, в какой момент «творческого процесса» они возникают у других, но у меня они всегда появляются после того, как «произведение создано», зачастую – спустя годы. Так что, строго говоря, это не эпиграфы, а гипографы (благодарю за греческий неологизм Е. В. Б.).
Автор«Дым – табачный, глупа эта выдумка…»
Дым – табачный, глупа эта выдумкапро игру с небесным огнем.Вдохновенье – вдох меньше выдоха.Вот и всё, что знают о нем.Вот и всё. Да и я, наверное,не прибавлю к тому ничего —без единого дуновениявдохновения твоего.«Как реставратор вазу античную…»
Человек не бывает целым;Человека на сто черепковВремя ломает сразу,А потом в теченье вековСобирают его, как вазу.Иван ЕлагинКак реставратор вазу античную,педантично,по мелким осколкамфраз, улыбок, считая – сколькомне их оставлено,восстанавливаюпо тишине и по крику птичьемув небе повисшему,по названиямулиц, книг,по скамейкам в скверах,по мелодии,что трамвай вызваниваетна повороте,по весу ветрана плечи взваленного,восстанавливаюпо мостам с животами впалыми,что как борзые внезапно замерлинад каналами,восстанавливаюпо дождю, что в полдень накрапывает,по желтеющим фотографиям,по рекламам вечернего Невскогои, под откос с подножки прыгая,по канавам и свалкам пригорода,зная – не с чего, зная – не с коговосстанавливать —восстанавливаю!1975«Развалина с мотором подвесным…»
Развалина с мотором подвесным,чья мощность – тройка лошадиных душ,плетешься ввысь со скоростью весны,молю: дорогу выбранную сдюжь!Как подлые подъемы одолетьбез ангельских пропеллеров и крыл?Душа моя, дурацкий драндулет,пригодный не для гонок – для игры.Я заливаю кофе в бензобаки – по канавам, но не для забав.Душа ввела такой дорожный знак:«Объезд бродячих кошек и собак».1975Эпилог к Евангелию
Иуда выберет осину,а Человеческому Сынуосанну пропоет апрель.А Магдалина? На панель?Нет, это не по ней,Святая!А шкур достаточно…Светает.Сын Человеческий воскрес.Кто следующий? Свободен крест.1975«Стада вернулись с пастбищ. День был…»
Едет дядя из Серпухова: бороду гладит, а денег нет.
Сборник пословиц В. ДаляСтада вернулись с пастбищ. День былудачно завершён. Старикмолитвенно глядел на деньгии гладил бороду: – С троихвзыскать осталось… Как стенали,кидались в ноги, клянча, мол,отсрочь до завтра… И денарий,что должен мне приятель мой…Всевышний, хмелем, не слезаминаполни чашу до краёв!Дай знак, что долг вернут мне завтра!Благослови моих коров,мой кров, мои… От умиленьяон прослезился… Тут вошёлв лохмотьях некто. На коленипред старцем пал. Молчит… – Вам что? —спросил старик. Помедлил: – Э, брат,постой!.. А ежели гонцаприслал Господь?.. – и пришлецаза плечи обнял… Дальше Рембрандт.1976«Два полюса открыты, как фрамуги…»
Два полюса открыты, как фрамуги.И старый дом – союзник сквозняка…Найти бы угол, где остался уголь.И книги. И оклад истопника.Но если и туда зима проникнети мерзлый крест мою отметит дверь, —тогда спасти сумеют только книги.И стану жечь их по одной, по две…«Осколки, щепки да песок. И всё…»
Осколки, щепки да песок. И всё…Разбитыми песочными часамизаведует залив. И клонит сосны в сонприбой, торжественный и скучный, как гексаметр.Поджарых чаек пара из-под ногвзмывает. Крик почти мгновенно замер.И снова тихо. Обнажает днолуна, чудовищный по силе божий поршень.Пора домой. А впрочем, всё равно,раз времени уже не будет больше.«Пора подумать о подкладках ватных…»
Пора подумать о подкладках ватных.Заклеить окна тоже не мешает,чтоб дом – с жильцами, кошками, мышами —не вымерз. Чтобы дотянул до марта.А там, едва лишь лёд легонько тронется,дела найдутся.Отдохнули б, да ведь:мыть окна, вспоминать, что скоро Троица,топить котят и мышеловки ставить.Наводнение в Утопии
(ноября 7-го числа 1824 года)
Кабы к вящей турецкой досаде,но не с тем, чтобы чванился швед, —то окошко на южном фасадепрорубить!.. Ну а ежели нет,кабы верными были прогнозыи река не застала врасплох!Кабы барки, багры и насосы!Кабы с нами – Россия и Бог!И пускай меж четы сизокрылойзеленеет на крыше весло.Наводнение было да сплыло,а несчастия не принесло.Нервы в норме. В чехле нивелир.Можно с барышней в храм.Или в садик.Пользы прорва. Урон невелик:ненаписанный «Медный всадник».1977«Перелетным давно пожелал: “До скорейшего!..”…»
Перелетным давно пожелал: «До скорейшего!..»Воробьи завершили войну за скворечники.На руке твоей пальцы – беда с психологией! —я губами считал. Миллион. Все холодные.На пальто бирка трепаная «Made in Holland»означает, наверно, что «Сделано в Холод».Да и все, что сказал я, весьма беспокоюсь,шито белыми нитками. Инеем то есть.«Не подумай: скупец-маньяк…»
Не подумай: скупец-маньяк.Я бы отдал всё тебе, всё…Только нет ничего у меня.Только руки, сердце, висок.Да вместо именья над речкой —местоименья, наречья.Да еще на подметках пыльтех дорог, что к тебе вели…Вот и всё, что я накопил.Не успел потерять. Вели! —И всё, как ветер огню,предам. А верней, верну.Эрзац-заяц
Заяц желтый – скок по потолку.Скок… скатился кубарем по шторе…Хорошо мне. Правда, я не лгу,хорошо…От чашки кофе, что ли?От того, что заяц – скок да скок?От того, что солнечный он, заяц?..Впрочем, как бы это не тоскойпо чему другому оказалось…«В наличии все атрибуты…»
В наличии все атрибуты:двустворчатая, как тиски,дверь с анаграммою в три буквы,славянским символом тоски,с инструкцией, что запрещаетв кабине смех, куренье, флирт,и зеркалом, где всяк с прыщамисебя увидит. Словом, лифт,что, исключая дни поломок,туда-сюда, верней, вверх-внизжильцов, гостей, котов, болонокперемещает, гуманист.Какое чудо! Нужной кнопкинажатие, и ты уже,не утрудив нисколько ноги,стоишь на нужном этаже.Однако я живу на третьем,оторван от земли едва:и видит Бог, не жажду встретитьтам, в зеркале, я № 2.И потому порою маюсь,однако, слабость утаив,самодержавно подымаюсьпри помощи своих двоих…Буксующей машины фарымигают, радужно искрясь.Ату, грядущие татары!Или туман вам застил грязь?Так соберите чувства-мысли,дабы постичь, что, злись-не злись,асфальты русские раскисли,да и ботинки расползлись.Да и пальто до основаньяпромокло – убеждаюсь в чем,ключ из кармана доставаяи пальцы омоча ключом.Но что творится в этом домесо мной, с основами основ?Лифт отвечает как термометрна приключившийся озноб,когда безлюдная кабинавзмывает в вышину стремглав.Как это объяснить? Обидно,не мистик я… И дверь, и мгла,и ключ, и так в подъезде тихо,что слышимо – который год! —дыханье судеб-сталактитовпод капельницей непогод.1977«Память словно снежный ком…»
Память словно снежный ком.Покатился с первым шагом.Как с ним весело, легко! —на дворе зима, а жарко!Хохочу, его качу,сам того не замечая:с каждым шагом он чуть-чутьтяжелее, чем в начале.Был он лёгок, мал – снежок.Но два шага, и сумел онвырасти весьма: тяжёли с футбольный мяч размером.Память – снежный ком. Когоон толкнул, коснулся боком,тотчас тот – лишь часть его,шара, слепленного Роком.Я растерян. Ком растет.Не пугай меня, не путай —погоди, постой! – Но тотбольше с каждою минутой.Больше дров, чем дальше в лес,но и – заблудиться шансов…Не хочу – качу. Рефлекс.А коль так – считай, что счастлив!Снежный шар и землянойОказались двойниками…Катится передо мнойчувство почвы под ногами.Фрау Холле
Неба нет ни капли в стальнойатмосфере осенней.Самолет в 16–00,скрывшись за кровлей соседней,очевидно выронил звук,тот, что, будучи вспорота,издает подушка. И пухначал кружить над городом.И к вечеру стало светлеть.Да так, что больно смотреть.Вице-адмирал Шишков – поручику Лермонтову
Хоть кол теши, хоть плавай Ледой,хоть, извиняюсь, в глаз ударь —он всё своё, о буре этой…Нет, милостивый государь!Шторм – это значит пароходствуУбыток, да ещё какой.Тебе же подавай, прохвосту,ценою бедствия – покой.Уразуметь давно пора бы,что буря – зло, сплошной ущерб.Тебя бы да на тот корабль,что превратится в груду щеп!Пейзаж по памяти
Пристойная утеха Аонид,игра пера, любительский рисунок,пейзаж, каким рассеянный рассудокего в своих запасниках таит.Под земской сенью тополей и липнекрашеный забор в чертополохе.Картофеля цветы, кобель на блокеда куры в приусадебной пыли.(Богат горохом смежный огород,и машут бело-пестрыми крылами.О, купно с голубями – пред орламипоставленный Талмудом птичий род!)Хохлатки разгребают пёстрый сор.Древесный пух и перья ветер носит.А на прохожих чёрный нос курносити дёсны обнажает пёс Трезор.Горизонталь отраднее глазамлюбых, пускай ничтожных возвышений.Милей кобель, оправленный в ошейник,любезней рынка строгий строй казарм.И в плоском смысле памятный ландшафтоказывался чуть не идеалом —укрыт одноэтажным одеяломиз кровель, крон и кепок, – улучшалнарода нравы, просвещал невежду,а в благодатном действии на мозгтакой пейзаж был чем-то средним междууженьем щук и нюханьем мимоз.Окрестностей горизонтальный ритмнарушен был, как помню, только трижды.Во-первых, храмом. Там вершились тризныда, изредка, крещения. Горитиным, не свечки гривенной, огнёмнарод, что – свергнув идол христианства —играя в клубе в шашки, ждёт сеанса(а кто не так – в бараний рог согнём!)И три перста[1] влекли из кулакалишь старики, у паперти смолкая.Креститься? Вряд ли. Видимо, сморканьеосуществлять без помощи платка.Вторым из прославлявших вертикальбыл Маков, мастер печи класть. Пьянчуга,но тяготевший к Верди и пичугам.Из тех пристрастий вывод вытекал,а именно: вооружась шестом,на голубятню возносился Маков,и пел – в текст канонический со смакомвкрапляя мать – о чувстве, о шестом.Но культовое зданье и печникне шли – к чему досужие вопросы! —в сравнение с мужчиною из бронзы,что взору всю окрестность подчинил.Сверкали зорко из-под козырькана северный пейзаж два тёмных глаза,и под усами медными не гаслаусмешка – он едва, чуть-чуть, слегкане помыкая вовсе, намекал,что нашей жизни чужд уклад фламандский:холст может сгнить, доска – сгореть, сломаться,а бронза – та надолго. На века!..Долг гражданина красен платежом.И дабы в яму не попасть ни за что,гляжу вперед… Тем паче и пейзаж-тона добрых четверть века протяжен.В начале было вот что. Мне пять лет.Со мною всё случается – впервые.К примеру, ем с горчицей паровыекотлеты. Скачет по полю Пеле.По Ретроградской волости телятпривесы циклопичны. Рубль и Кубаменяют курс. Дружинники из клубавыводят первых на Руси стиляг.Из-за общежитийного заборавзираю, как ткачиха с морячкомдают ответы на вопросы пола(о, волк морской, вертящийся волчком!).А я кляну стечение светилза слишком оттопыренные уши.И постигаю, сколь отменно тушитпожар души подкрашенный этил.Засим, поднявши пилигримский стяг,я воспаряю, мысль кружа в химерах.Чтоб возвратиться, Байрон-недомерок,на родину пятнадцать лет спустя…Из трёх вершин остался Божий храмблагодаря тому, что на отшибе.На паперти паук, подобно Шиве,воссел. А в алтаре хранится хлам.И флегматично созерцает мент,как попираю бренными ногамипустующий, заросший лопухамии уходящий в землю постамент.В печах пылает газ. Трезор беззуб.А голубь, присягнув авиапочте,копается в мемориальной почве.А зоб его походит на слезу…1978«Нет, заяц, погоди, не кипятись!..»
«Нет, заяц, погоди, не кипятись!А я переболел болезнью роста.И знаю, что до сорока пятидожить – уже немалое геройство.Богатыри немы, а наш удел —слова. А то, что волка кормят ноги,ты опровергнуть не один хотел:вон черепов у столбовой дороги!Чем возражать, немного погоди.Ручаюсь, станешь моего плачевнейво дни, когда, сомненья победив,себя распустишь, будто ополченье.Мир сделать чище, чем он был и есть, —о, я прошел чрез это ницшеанство!Но чтобы стала детская болезньхроническою, вроде ишиаса, —не дай мне Бог!..» – с улыбкой замолчал,вишневой трубкой задымил, как крейсер.А я ушами хлопал по плечам.И до сих пор бешусь, что ты был весел.Русская морфология
Существительные ссучились.Как подлог – любой предлог.У глагола в лучшем случаепаралич обеих ног.Нету лиц. Местоимениякорчат рожи там и тут.И числительных не менее,прилагательные – лгут.Губы мне кривит причастие,как татарину – Причастие.И лежит язык во рту,как расстрелянный во рву.Служит немоте наречие,одиночеству – союз.Говорю, хотя и не к чему.Понимают – сам дивлюсь.1979Сонет на Новый, 1980 год
Согласно суеверьям високосным,год будет плох, как семь библейских, тощ.Что не спалит светило, выбьет дождь.И, кое-как укрыта снегом поздним,померзнет озимь. Пищей станет хвощ.А там, глядишь, дождемся черной оспыс Востока. Да и западные козни,когда декабрь минует, подытожь.Бог весть, что воспоследует за этим.Но загодя страдая животом,сажусь к столу с уверенностью в том,что, человече, как Сократ, ты смертен,но знать не знаешь, мыслящий планктон,каким таким китом ты будешь съеден.«Эпоха августа в разгаре…»
Эпоха августа в разгаре.Простор, сияньем залитой.Но ловит ветер, старый скаред,летящий первый золотойбесхозный лист… О, как давно тыМне люб!.. Живей, быстрей, скорейМчит за прообразом банкнотывольноотпущенный Борей.1979«Пенсионер бредет по скверу…»
Жизнь – театр.
Общее местоПенсионер бредет по скверу.Его годами оделя,природа позабыла меру…В последних числах октября,когда загрезила о снегегрязь, отвердев на сантиметр,а солнце уступает с некойпоспешностью грядущей тьме —гляди, он торкает клюкоюгрунт и выделывает пастепенно, с важностью такою,что всяк бы со смеху упал,и зал бы долго колыхалсяи долго усмехался зал,когда б игрец не задыхался,и не слезились бы глаза,и на нос съехавших стекляшекне видел – и не знал простак,что грим на щеки эти ляжет,когда закончится спектакль.«Оттенки за окном меняет мгла…»
Оттенки за окном меняет мгла.Пространство в атлас юркнуло. И полкапрогнулась. Стали ходики. Леглана стрелки пыль. И форточка заволгла.Ни прошлого. Ни будущего. Толькодва письменных, спина к спине, стола.Да на двоих полуторная койка,где нас лицом к лицу судьба свела.Зарос быльем парадный вход в шато,чтоб ты рождалась (лишь халат и тапки)из мыльной пены, милая. О акмевсех запахов! (благодарю «Внешторг»,Всевышнего и…) Вот примерно так мыживем пред превращением в Ничто.«Окно венецианского покроя…»
Окно венецианского покроя.Теперь пробьют подобное навряд.Трепещешь, тронув переплёт рукою,как будто открываешь фолиант.В стене, таким украшенной окном,иное показалось бы прорехой.А в это можно, выстроясь шеренгой,выбрасываться хоть вдесятером.«Древлеславянская желна…»
1Древлеславянская желнасосновый ствол долбит.А меж ударов тишина,как будто ты убит.И словно бы издалекадоносится глухойгробовщикова молоткаудар очередной.2Надеюсь, что ретивые юннатыеще не посадили ту сосну,в которую, бетонные пенатыпокинув, я улягусь (не ко снубудь сказано!) и с чувством наслажденья(я не про те утехи, что грубы)могу взирать на лесонасажденья,не проча молодь в сумрачны гробы.А что ж, давай и вправду скорбность сбавим,помешкаем, цепляясь за ландшафтруками (а придется – и зубами!),чтобы в зрачках остался и в ушахзеленый шум – стук дятла областного,отнюдь не означающий «пора!»Помешкаем – и более ни словапро молоток отнюдь не столяра.3Под насекомый аккомпанемент —жужжанье, шебуршенье, стрекотанье —мысль прыгает с предмета на предмет,но их природа остается в тайне.Как, почему? Не ведаю, что запричина? Для чего, куда, откуда?Как зайцы, разбегаются глаза,и голова заходится от гуда.Но там, где лютовал весенний пал,трава, что общей доли не избегла,роскошествует, как Сарданапал,смиренно воскрешенная из пепла.Из поэмы Сентябрь/Тиберий
Я экономен. Жалуются – жаден.Храню порядок. Шепчутся – жесток.Вдохну я, нечем, – вопиют, – дышать им!А выдохнул – надеются, что сдох…Путем людской природы к делу зломунамерения добрые ведут.Я полагал, даю свободу слову,но отпустил на волю клевету.Сребролюбивый рыхлозадый старец,скупивший жито в худосочный год;колдун, ревнитель богомерзких таинств,и виршеплёт-юнец – без меры гордстихом, где, ум выказывая скудный,осмеивает прах моих ушей;и ты, матрона, платных потаскунийосвоившая ремесло, – ужельвы ропщете?! Но, чреслами и чревомвлекомые, чего хотите вы?!Не ждут, кормя скотину белым хлебом,из жидкой жилы доброй тетивы.Но вам струна потребна: тешась арфой,вы млеете. И знать не хочет блажь,как, не страшась стрелы ослабшей, варварв пределах римских ставит свой шалаш.Я пережил сомнение и жалость.Бирючья сыть – и перед ней не сник.Пусть ненавидят, лишь бы соглашались!И вот идут – в ошейниках стальных,с доносами, с подносами, забавойактерской теша, с криком «Исполать,Отечества Отец!», шепча: «За бабойиль, государь, за мальчиком послать?..»Ужель ты вскормлен молоком волчицы?Он тявкает, мой Рим, по-лисьи льстив:«Будь, Цезарь, здрав!..»Но, труся, рыкнуть тщится:«Тиберий, падаль, отправляйся в Тибр!»Ну а рабы, что вечно бредят бунтом?А варвар, что крадется к рубежу?..Завидуете Цезарю? Как будтозабыли: волка за уши держу…Я слышал, что казненный в Иудеелет пять назад сапожник – Иисусего как будто звали? – был на делеСын Божий. Он умел в цветущий кустоглоблю превращать. Преображатьсяумел в змею, мурену и скворца.Но не желая к чарам обращаться,он словом обращал к себе сердца.Грехам земным грозя судом небесным,он обещал, что праведных спасутлюбовь и вера, – и согластно местнымзаконам был немедля вызван в суд.Неправедными судьями допрошен,и уличен, и осужден на крест,и, тленный, снят с креста и в гроб уложенон день спустя воистину воскрес!Но Риму моему, я полагаю,помочь не смог бы даже этот Христ…Пусть мостовая рукоплещет Гаю —лебанский кедр, сосна и тамарисксмягчают смрад. О большем не мечтая,под гул прибоя наблюдаю я,как между пальцев струйка золотаястекая, погребает муравья.А вдруг – воскреснет?.. Но сентябрь в разгаре.Гексаметр волн я слушаю в глуши.А в Риме шепчут: «Полоумный скаредморской песок прибрать к рукам решил…1980«Во имя насекомое свое…»
Комиссар Блох.
И. Уткин. Повесть о рыжем МотэлеВо имя насекомое свое,грозя войною до скончанья видов,в мир явится апостол муравьёв,мессия ос, пророк термитов.И грянет бой, которому греметь,пока не станет небо островерхим,пока под ним не обновится твердьмедоточивым пчеловеком.1981Мытие окна
1Луна ли, солнце – не пойму.С ума сойти – какие стёкла!С такими терем на тюрьмупоходит, сумеречен, – столькоскопилось грязи! Перламутрпомёта птички, коя сдохлауже, небось, лет пять тому,пенициллина зелень, охратабачная, и дождь, емублагодаря кровоподтекаимелась рыжина – Востокаковёр не так цветаст! Восторга,однако, не было: в домусоединялись краски в тьму.2И вот, впервые далеко не за год,пространство заоконное, тот свет,что был зашторен и заклеен, заперт,замазан мглой и ухарски отпетмагнитофоном, свет окна, на Западглядевшего украдкою, на ветрв ботве берёз, свет, в памяти кацапасходивший тихой сапою на нет, —в промоину величиной в пятакон возвращаться начал понемногу,и вот отмытый в десяти водах,благодарящий щедро за подмогу,треть тополя, клок неба и помойкуосвободителю пожаловал. Вот так.1981«Над помойкой моею, как прежде…»
Над помойкой моею, как прежденад военною нивой,брезжит ворон с лиловой плешью,глас у врана гугнивый.Он вершит над добычею эллипс,крив на правое око.Упадет, в кучу мусора вперясь,воспарит невысоко,костяными губами сжимая —отыскавши насилу —бандерольку господню, премалыйкус российского сыру…1981«Вдыхая ледовитый ветр…»
В. К.
Вдыхая ледовитый ветрда хая тот, что послан свыше,снотворный вечносерый светнебес, над городом нависших,ты куришь, стоя у окна,и за произлетящим в небеследя, не видишь, как охнарьна грудь твою роняет пепел.И странно пусто на душеот мысли – не ищи в ней проку, —что на девятом этажеокно распахнуто в Европу.Лишь тлеет шерстяная нить,и тает в туче клин транзитный.А свитер твой дыряв, как сито,как сеть, чтобы ловить синиц.Памяти Черного моря
1Балтийский берег. Финские коряги.И солнце по пути из грек в варягизабредшее на пару дней. Руканемецкой куклы. Пробки да очистки.Широкий зад чихающей пловчихи.И мой фамильный замок из песка.Люблю я море! Но другое море.Не это, что лежит, как блин прямое,и мелкое, как мысли о блине.Там радуга, а здесь – разводы нефти.И рыба, что идет не в сети, в нети.Нет, что таить, другое море мнелюбезно. Позабыл его названье,плескаясь в этой коммунальной ванне.Другое! И ему моя хвала.Отбросив поэтическую придурь,я на залив гляжу. Не жду Кипридув спортсменке, что влезает в акваланг.2. Северный ветерЯ за двери – в тот же мигветер, словно вор квартирный,с ловкостью кинокартиннойчерез форточку проник;сел за стол на стул скрипучий,палец обмакнул в устаи с энергией кипучейвзялся рукопись листать.Вижу – сломан шпингалет,но ясна причина взлома.Не скажу тебе и слова,понимаю – сколько летпросвещенья жаждой мучим,ищешь-свищешь, злишься, злишь,и манерам не обучен,но желанием горишь.Я согласен, милый друг,поменяемся местами!Чтобы ты шуршал листами,чтобы дунул я на юг!..3Н.
Пока бесчинствует погода,как Бог в Содоме и Гоморре,водопроводного фаготапогудками о южном моремы утешаемся, цепочкойзамкнувши дверь, и отпускаютебя не дале, чем за почтой,что в ящик сам и опускаю.4. БораВидно, жажду отвлеченногоутолил я видом гор.Вот стою у моря Черного,разминаю «Беломор».Кувырком я бегал, кубаремпрыгал, Божий колобок.Нынче жду погоды у моря.Вот, царапнув коробок,спичка расстается с пальцами,кувыркаясь на ветру…Южный берег. Искупаться бы!Я же – нос и уши тру.Воздух зыблется от выкриковбеглых северных пичуг.Не хватает только викинговв ватниках поверх кольчуг.Баллада о беспечной жизни
1Неделя, как настали холода.И полторы – до той поры, когдазабулькает по трубам отопленье.Покуда согреваюсь изнутрида вспоминаю, как огонь горити как трещат горящие поленья.Мне было жаль их жечь. Бревным-бревно,его бы в печку, да живее. Ноне забывая опыт папы Карло,я их на нож испытывал – и лишьтогда они гурьбою в топку шли.Зато потом – изрядно припекало!Березовые добрые дрова.Горят, огонь без дыма даровав.А как они поют, в печи пылая!..Былая песнь старинных октябрей.Потрогав рыбьи спины батарей,пойду на звука карканья и лая.2И черный кобель, сединой убелённый,и белый – в мазуте и с шерстью палёной,с хвостами подъятыми, с блеском в очах,повизгивая и ответно ворча,и черный, что пудель, и белый, что помесь,когтями друг другу царапая круп,бегут, древнегреческой страсти исполнясь,по кругу, за кругом законченным кругдругой начиная, включающий лужу,лужайку, забор, – с языками наружунесутся, поганцы. Не ведаю сам:прогнать ли, разнять их?.. А ну их ко псам!3Ни знамен приспущенных, ни барабанной дроби.Лишь в полуподвале, распугав всех птиц окрест,песню допотопную про новые дорогинудно репетировал любительский оркестр.Дождь месил асфальт, кичась кондитерской сноровкой,возле был разбит (иначе и не скажешь) сад:дюжина дриад, попарно связанных веревкой,гниды гнезд вороньих в серых ветках-волосах.Их жильцы, одетые в природой данный траур,каркали ворчливо, как и должно в ноябре,и толпа трудящихся, труся по тротуару,у пивной раздваивалась, походя на бред.Небо чуть угадывалось там, над головами,где облезлый лозунг мокро хлопал на ветру,где неслись галактики, которым несть названья.Было воскресение. Был день, когда умру.1980–1981Баллада
Мой век на всех парах со скоростью экспрессакатился под откос.А я уже бежал по насыпи вдоль лесачерез какой-то мост.Откуда взялся он? И что это за Волга?Припомнить не могу.Неужто проезжал? Но разве я так долгоготовился к прыжку?..Испью-ка я реки! с отвычки задыхаюсь,бурна и солона.Аттическая соль и первозданный хаос,ах, вольная волна!До капельки ее слизав с ладоней пресных,я поднимаюсь в рост.И отряхнув с колен прах скорых и курьерских,я забываю мост.Я забываю всё. Возле капустных кладбищи домино домов —кудлатый черный пёс… Зачем, дружище, лаешь?Ты лучше бы помог!Недаром шерсть твоя горелой пахнет серой,а пасть полна огня.И если ты не сыт овсянкою оседлой —полцарства за коня!..И кажется, он внял. И поотстал, как будто.И поостыл, сердит…И стрелка. Вроде, та. И переезд. И будка,где стрелочница спит.(И только иногда – светла, простоволоса —в окошко поглядит.И снова пропадет. А жизнь моя с откосана всех парах летит).Вот ты мне и нужна! толкаю дверь без стука.Из темноты в ответ:– И ты, дружок, за ней? Пропала эта сука,простыл давно и след.А больше хочешь знать, так спрашивай у ветра.Ищи-свищи, изволь!Да только не забудь, что станция от веказовется узловой!..И прочь я уношу чугунные две гирии голову-топор.Мга. Тосно. Бежецк. Дно. Веселые какиеназванья у платформ!Памяти деда
1Старый-старый Новый годЯ надену маску волка.Двери отворю. И вотсердце ёкнет: ёлка!Бирюком вошёл. А тути пляшу, и гикаю…Ходики идут. Идуткак разбойник, с гирькою.2Горбыль. Фанера. Кредит. Сальдо.Афины. Спарта. Иудея.Старбух, мишень для шуток сальных,десятком языков владеет.Да, были каверзы при культе.Но в шестьдесят – медаль за выслугу.И ковыляй себе на культестепенно, как кобель на выставку.Почти покой. Почти почет.Да и никто не привлечет…Ты под звездою Талейранародился, коль сберег живот…Опилки. Щепки. Пилорамапривычная, как эшафот.3О носившем пенсне, словно парус —в пароходную пору очков,о тебе – я срываюсь на пафос,наторевши шептать на ушко.Пара стеклышек с дужкой стальною,стрекозиные крылья, ониподнимали твой взор над землею,что жила, горизонты склонив.Воспаряя всё выше, всё дале,от оглядки земной отрешась,ты глядел… тяжело оседая,и за сердце зачем-то держась.Дужка формою схожа с подковой,перелетного счастья залог;но за ним нагибаться не пробуй, —по ладони стекло полоснет!..4Так вот она, река времен,где на безрыбье – символ рыбыколотит призрачным хвостомо глинобитные обрывы;где волею подземных водк Харону ли, к хавронье – рокуизвестно разве – гроб плывет,напоминая формой лодку.5Декабрьскою инфарктною порой,когда мы помираем не по плану,когда заказы высятся горой,кладбищенский гравёр, должно быть, спьяну,(запьешь, когда – наплыв надгробий и вянварской перспективе ни бельмеса!)напутал в датах, на три дня продливтвою земную жизнь за счёт небесной.А промах, что нетрезвый буквореззапечатлел на камне неказистом,освоенный промышленностью крестумножил, вознесясь над атеистом.6Мы никогда не встретимся с тобой.Ни завтра, ни в иные времена.Ни на паркете, ни на мостовой,ни на тропе, ни на траве, ни на…Не надо!.. Я не жалую надрыв.Я не терплю истерику… но ведьнам вместе – не охотиться на рыби… Господи, да как не зареветь,коль шахматная – гробовой доскойзамещена и никогда с тобойв лесу осеннем, разложивши снедь,на латаной тужурке не сидеть.Лес поредел. И превратился стволв мой лист бумажный, в гроб простецкий твой.Мир поредел. И легче вдаль смотреть,когда живет на белом свете смерть.Пейзаж глубок, но как его легкопронижет взор, задерживаясь лишь,где – черною каймою – коленкорлесов и зелень близлежащих крыш…7Должен быть, черт возьми,хоть какой-нибудь следулетающих зим,приземляющих лет.Бронза блеклая букв«Петр Кузьмич Карасев».И внезапный испуг:неужели – и всё?..Нет, не жду, чтоб воскрес,своротя обелиск…Но клонящийся крест…то ли плюс, то ли икс…8Бревенчатый и необтёсанный, то есть не крытый тёсом: точь-в-точь такое, что я люблю и считаю лучшим на Руси. И мои лучшие времена прошли в таких домах – одушевлённые, творческие. В каменных домах я только разрушал и издевался.
В. РозановНаселённый старичком —домовым из детства деда —с печкой, свечкой, со сверчком,где-то на отшибе, где-то,где Макар гонял телят,забывая человечьюречь, – спроси: – На кой те ляд?– А на тот мне ляд, – отвечу —что, пожалуй, лучше уж,чем сознательный сутяга, —в подсознательную глушьнеосознанная тяга!1977–1978«Тут луковицы византийские…»
1. Огород
Чего только не было на огороде! Ярко-красные пухлые помидоры, огурцы, арбузы, дыни и клубника, морковь, редька и редиска, упитанные, красивые, свидетельствующие своим видом о нежном уходе.
Н. Д. Ж. ВоспоминанияТут луковицы византийскиесоседствуют с готическим укропом,а репа уживается с картошкой,расправой инородке не грозя.Горох на славу уродился: стручьячто огурцы – огромны, с желтизною,а матовые томные томатыразмером с добрый поварской кулак.Медовая морковка с чеснокомсосуществует в мире. Спеет, зреетвсеовощной союз. В тарелке толькомеж овощей случается раздор.И то – едок виною, но не пища!2
…во тме сидя, кланялся на чепи, не знаю – на Восток, не знаю – на Запад.
АввакумБог, эту землю плоскую слепив,назначил ей быть полем честных битв,где витязь примет богатырский вызов,отваги хитрованством не унизив.Досель тут бьются Запад и Восток.То европеец, наметавши стогсеребряною вилкой, то славянофилыодерживают верх, поддев бифштекс на вилы.3
Гляжу в национальное меню:что нового в харчах и разносолах?И взяв поднос, к раздаче семеню,не усмотревши перемен особых.В них нет канцерогенного греха,но пресныя, как в пору Домостроя, —на первое демьянова уха,березовая каша на второе.Два блюда, опостылевших давно.А третьего, увы, нам не дано…4. Телеграфный псалом
Меня отседа, милый Дедушка,возьми к себе, ради Христа!Я кинут под ноги, как ветошка.Душа, вестимо, нечиста.Но ты же – милый, добрый, родненький,не верю, что тебе начхать,что ты не вывел в огородникизлатоволосого внучка.Возьми! Я рад, куда ни денешь. Ноколь у тебя забот чрез верх —заочно пособи мне,денежно.Земля. Проездом. Человек.Славянский сонет
Боюсь, и я в берестянуюсподоблюсь задудеть дуду.Молиться стану на стеннуюолеографию. Брадупоставлю чистошерстяную,а от синтетики уйду —шибает Запад Сатаною! —к аршину, ситцу и пуду.Не по духовну бездорожью,топча смирения траву,но величая Матерь Божью,вдоль нив, шумящих русской рожью,я добреду, коль доживу…Что, впрочем, тоже déjà vu.1981«Мать-земля, кто наш отец…»
Мать-земля, кто наш отец —Кронос или Хаос?Или ухарь-молодец,что охоч до баловств?Корабельщик Одиссей,всадник или пешийпроходимец – кто он, сейНулин преуспевший?Вислоусый ли варягиль ордынец бритый?Друг мой, враг мой – либо яс памятью отбитой?Мать-земля, ничья жена,молви, молодуха, —или впрямь ты тяжелаот Святаго Духа?1981«Понур, как выходной в казарме…»
Понур, как выходной в казарме,блондин с белесыми усами,что нависают на уста,как два крысиные хвоста.Переиначить жизнь решает,себе постылый, – да мешаетперемениться, стать другимнаколка бледная «Трофим».С дрожащей бровью белобрысой,бес-альбинос, что вскормлен брынзой,он – побратим самоубийц…Амбиции чернявый бiс,тот куцый, как свечной огарок.Охоч до баб и бабок. Гарикзовут. Кичлив, как сто болгар.И что ни слово, то солгал.И нету слова – без улыбки(по маслу катятся оливкислегка подгнившие – глаза).И на ладонях волоса.Понурый бес несет две петли.И мне одну: – А ну, не медли!Смотри, отменная пенька.А вот и сук, и два пенька…Чего искать, что куролесить? —прогнило в нашем королевствеВсё – кроме бечевы вкруг шей!..Чернявый тут как тут: – Cherсhezla femme! – как говорят испанцы!.. —и непристойно крючит пальцы.– Кто ищет, тот всегда найдет!А что с гнильцой, так слаще плод!..Нет, чем болтаться на веревке,давай-ка лучше – по рублевке…А по дороге в гастрономдоговорим об остальном…Поодиночке и совместнона фалды виснут два пса-беса —и бес-брюнет, и бес-блондин.Нечистый, видно, двуедин.1981В тени ружья
Читатель скажет: «Очень рад!»И все ж задаст вопрос упрямый:«А этот самый… аппарат?Огнетушитель этот самый?Он, в оправдание затрат,Быть может, все же вашей дамойОднажды будет пущен в ход?»И я ответствую: вот-вот!Валентин Горянский. Парфандр. Глава 5Как скучно! В третьем акте тулка,что в первом без толку виситна стенке, зряшный реквизит,по мановенью драматургабабахнет; мирная на вид,герою череп раскроит.Поэтому прошу маэстро(ему – безделица, пустяк),чтоб снял ружье, спустил бы стягфатальности, и вешал вместонего исполненный добраогнетушитель или бра.«Когда ненастье, настигая нас…»
Когда ненастье, настигая нас,в конце концов за дверью остается,когда огню дровами воздаетсяи, дым в глаза пустив, пойдёт он в пляс,когда сидим меж печью и окномвтроём, считая тень и отраженье,и слушаем поленьев треск ружейныйи плеск весла, зовущийся дождём,тогда – пускай низложен самовар,но чайник подхватил кипящий скипетр! —пока второй стакан ещё не выпити пламя испускает саламандр —отрадно, глянув за окошко, в темь,протягивать к огню живому ногии полагать, что мы не одиноки,мы, то есть отражение и тень.Питер Брейгель
1
С начала до скончания вековжуёт густёрка тощих червяков,клюёт личинку, ладящую кокон,затем, чтоб жировал трёхлетний окунь.Не в том ли назначение реки,чтоб щука нагуляла балыки,когда между крутыми бережкамиволна кишит плотвой и окушками.И вспоминаю, рыбу-фиш жуя:о, как переливалась чешуя!..Большие рыбы пожирали малых,чтоб я, венец творения, умял их.Но первый, окажусь и я в конце,когда, живую замыкая цепь,меня взашей с вершины иллюзорнойсгоняет червь, добыча рыбы сорной.2
Ужели ты спасал от кривды,попав Антонию во щи?Увы, карельские акридыбиблейским не в пример тощи.Но дьявольски прыгучи, безднаизмыслила трамплин-лопух.И схимник поминает беса,ловя кузнечика в клобук.А зинзивер, поправ надежды,стрекочет злобно из травы,что ты и тела не натешишь,и душу не спасёшь, увы…1986«Веселяся да играя…»
1
Веселяся да играя,словно загулявший зять,дожил я, дошёл до края,«здравствуй» некому сказать.Свечка папиросы тлеетпред иконою окна.Только силы не имеет,за три шага не видна.Пусто в сердце. Пусто в доме.А в окно посмотришь днесь —лик у Спаса зол и тёмен,словно не Отец, а тесть…2
В собственной душе копаясь,в собственном соку варясь,я вдыхал такую пакость,я топтал такую грязь!У суглинка той низинынет травы, помимо мха,несть древес, опричь осины,и на свете нет греха,и порока нет такого —сколько их на дне мирском! —что не сыщет себе кроватут, на кочке, под суком.Вот гордыня, опираясьна ходули-костыли,ковыляет, словно аист;вот опальный властелин,гнев колотится, как окунь,угодивший на кукан,и задрал по-пёсьи ногулюбострастия канкан.Зависть тварью подколоднойжалит каждый божий бок,и похмелья пот холодныйжадность собирает впрок.Знал ли я, когда в ту яму,любопытствуя, глядел —знал ли, ведал, как отпряну.Господи, но где предел?Всюду, словно вши в бешмете,бесы мелкие кишат,и страшит твое бессмертьепуще гибели, душа!Литовская ода
Станиславу Ракштелису
Дочки́ разъехались, и хуторзимою сущая берлога.Тулуп натягивая утром,старик поежился, поохал:такою ночью в поясницу —такою ветреной да вьюжной —стреляет всякий, кто приснится,а ты один и безоружный.То брат лесной, то пан гундосыйпалят из-за стволов по цели.И даже елки, даже сосныиголки мечут, словно стрелы.Облекшись в дачницыны шорты,сам Сатана очьми стреляет…Кряхтит старик, ворчит: «Пошел ты!..»И дверь входную отворяет.Верней, пытается, толкая.Но в тех толчках немного толку.Открылась – экая тугая! —лишь на тонюсенькую щелку.И луч, крыльцо сопрягший с небом,все тесное пространство междудверьми и косяком опрелымявляет Геркуланум снежный…Ее начало видел каждый,в окошко глянув, засыпая:снег падал, голубой и влажный,пути-дороги засыпая.Мело всю ночь. Кружились вихри.Но лица плясунов суровы.И тяжелея, ветви никли.И как грибы, росли сугробы.Всю ночь, сама с собою споря,металась вьюга ошалело.И все под снегом – лес и поле,и озеро, и крыша хлева.Обездорожела окрестность.Белым-бела березы крона.А пугало в снегу по чресла,и в шапке греется ворона.А дверь – как будто кто-то дюжийее прижал и крепко держит:уперся дурень простодушныйи глупой шуткой сердце тешит.«Нет, выкормыш собачьей матки,скорее шел бы от греха ты!Мне, парень, на восьмом десяткенегоже вылезать из хаты,как черт – через трубу печнуюили в окошко, как моло́дый.Довольно, что в дому ночую,но день-деньской лежать колодойда ожидать, как снег, растаяв,стечет с крыльца потоком грязи…Брось шутки, голова простая,да отправляйся восвояси!..»Брань старикова помогаетили что он, помимо брани,на дверь всем телом налегает —но словно бы решив «пора мне»,шутник, земли едва касаясь,скачками странного фасоназапрыгал, припустил, как заяц,и у него, как у косого,ушей верхушки розовеют.А дверь, подавшись, заскрипела.И щель меж косяком и дверью —не щель, прямоугольник белый,с отливом голубым по верхуи желто-золотистый снизу —той белизны, что на поверкукак свет, пропущенный сквозь призму.Тогда с лопатою фанерной,обитой по-хозяйски жестью,старик помедлит на мгновенье,взор обращая к поднебесью.Но вот, смахнув снежинку с века,он поглядит на землю снова.И полные лопаты снега,сжимая черенок кленовый,он спихивает со ступеней,отбрасывает от порога.И стариковское сопеньезвучит торжественно и строго.И солнце ярче заиграло,когда он, первородный скотник,величественно, как Ягайло,по-княжески с крыльца нисходит.Но не железною десницейсвои пределы расширяет —домашней пряжи рукавицейдержа лопату, расчищаеттропу, которой хутор связанс землей, водой и небесами;где брешет пес охрипшим басомна лошадь, тянущую сани;где овцы облачно белеюти, обомлев, бараны блеютна облака; где вся округаполна мычания и хрюка.Где в литеры следов сорочьихлиса уткнулась препотешнои водит носом между строчек,как будто в поисках подтекста.Но лаем спугнута, несетсяпо серебристо-синим склонам,а рыжина ее на солнцесверкает золотом червонным.Где елка и сосна с клестами,синицами и снегирями;где за холмом костел с крестами,да и весна не за горами,Где лес и поле внемлют року,как люди-прихожане ксендзу;где тропка выйдет на дорогуи повернет налево, к солнцу.А если встать на косогоре,то прямо, за семью лесами,есть, говорят, парное мореи девки с рыбьими хвостами.А ежели от огородавозьмешь правее, будет город…Старик стоит у поворота,прищурясь, расстегнувши ворот.Стоит в пяти шагах от хатыкак странник, опершись на посох.И черенок его лопатывесь в распускающихся розах.1986«Переплет потрепан весьма…»
Переплет потрепан весьма,титул выдран – благая весть!..На первой странице зима.Без прикрас, такая, как есть.Воробьиный скок. Скрип лопат.Действо ухарское, хоккей.Блики утлых коньков слепятстаричка, что молвя «кхе-кхе»,тычет клюшкой в мерзлый песок,удивлен ото всей души:– То ли я чересчур уж плох,то ли дворники хороши…Нагляделся. Перелистну —не затем эту книгу брал,чтоб читать страницу одну.На другой… типографский брак?..в той же клинописи когтейворобьиный январский снег.Лёд и люди – точно как те,что на первой. Да и на всех —до мерцающего во тьмеэпилога, когда лунапо-иному осветит мнефакты белой книги окна.Портрет тридцатитрёхлетнего
Ну а дале, старче,жевание крох.Проживанье сдачис 33-х.Ужин в ресторане,завтрак на траве.Легкость в кармане,тяжесть в голове.Борода в клочья,алые очи,синие уста…Боже, что за харяглядит из зазеркалья,словно со креста?«И снова над осеннею землёю…»
Ордер этотВ охапку.В распределитель путь.Получил я там – летом! —ШапкуКотиковую,Не какую-нибудь!А. Безыменский. О шапкеИ снова над осеннею землёю,сырая и закисшая слегка,овчинка неба, траченная молью,повисла, полы окунув в снега.Глаза поднимешь: Боже, что за пакля! —Торчит клоками серое руно.Болотиной баранья шерсть запахла.Однако, полагаю, всё равно —когда и ветер, и мороз без шутоквозьмутся за своё, тогда, к весне,наверняка подсохнет полушубоки, думаю, окажется по мне.Памяти В. М.
Смерть – гордая сестра.
Томас Вулф1
Трепетные двадцать,и у ног весь мир…Хватит забываться,зеркало возьми!Жизнь моя, сестрица,что там, погляди?Трепаные тридцать,все из рук летит.Возразишь, поднявшиперст с кривым ногтём:– Но упорством нашимопыт обретен!..Только этот опытрадости принесстолько, сколько хобот,выросший, где нос.Не играй ресницами,глазки не строй —где тебе сравнитьсяс младшею сестрой.Той, что год от годакраше да милей,прямою и гордой —словно не моей.2. Миф о циррозе
Течением времен,стечением светилон был приговорени сослан на Этил.Там жалок был и сир,плененный полубог.А правый бок пронзилдвуглавый голубок.3
Ты везде был первый, даже здесь.Даже тут, средь неживого леса,где еще блестит на свежих срезахзимней флоры крашеная жесть.Вот снегирь публично освисталтемное двуногих оперенье.Вот взошла – не светит и не греет —четырёхконечная звезда.Вот и всё… который раз В. М.на листе постылом справа, с краю,вывожу – и руки опускаю.Господи! Теперь – кому повем?!1985–1987Хандра
Я – как незваный гость. Хозяйкою – она.Меж тем луна зажглась, в дыму едва видна.Сидим и курим. Час. Другой сидим. Часы,те, что обычно мчат, медлительны, как сыч.Я знаю, что к утру её осилит сон.Но одолеть хандру хочу сейчас и сам:– А не пора ли вам? – гляжу на циферблат…Ну а она: – Диван, – смеется, – узковат…– Нет, – горячусь, – меня вы поняли не так!..– Так, – говорит, – но я весьма ценю ваш такт!..– Так ли, не так, но что мне, милая, до вас?Вот дверь. А вот пальто. Ступайте. Бог подаст.– Голубушка, а ну живей, не копошись!..Я в дверь её гоню. Она в окошко – шасть!..«На свет явившись головой вперед…»
На свет явившись головой вперед,вперед ногами белый свет покину.Но тот смертельный номер-кувырокя выполнил всего наполовину.О квас, перекрестившийся в крюшон!О толокно, посыпанное перцем!Но знаешь, я и сам себе смешонв желании казаться европейцем!Когда, пройдя от готских шалашейдо кружевных готических игрушек,лишь луковицу византийских щейна дне своей тарелки обнаружу.Куда мне – лаптю, клюкве, русаку!Ведь я, как ни ряжусь Сюлли Прюдомом,но протушившись в собственном соку,закончу Богом или Желтым домом.«Когда я, опустивши руки…»
Когда я, опустивши руки,уткнулся в стену, зол и вял,звонок раздался. Голос в трубке…Он никуда меня не звал.Не утешавший, не коривший,полузабытый голос былтаким, как будто говорившийстоял в конце моей судьбы.И знал мой крест: жевать мякинуи чтить синицу в кулаке.И знал, что ничего не кину,и что не кинусь ни за кем.Смочивши губку эликсиром,собрав нательного тряпья,негромко: – Это ты? – спросил он.И я ответил: – Нет, не я…«Свет на зелени светозарен…»
Свет на зелени светозарен,изумруд в серебре, ноябрь.Только – даже снам не хозяин —как ты смел посягать на явь!Руки прочь! Не ведаешь разве,сотрясая основы основ,что и в собственном Сонном Царстветы всего лишь смотритель снов…«Мне снилось: в захолустном кинозале…»
Мне снилось: в захолустном кинозале,в залузганном, под смех и всхлип дверной,я слушал фильм с закрытыми глазамии жизнь свою смотрел, как сон дурной,и порывался встать, когда валторназвала туда, где ирис и левкой, —о как я не хотел прожить повторномой чернобелый, мой глухонемой,что был затянут, как канава тиной,и, как канава эта, неглубок…Но жизнь свою проспав до середины,я на другой перевернулся бок.И снова сплю. И сон другой мне снится,тот, чаемый давно и горячо:как будто я освободил десницуи почесал затекшее плечо.И вот красивый, тридцатитрехлетний,и меч, и крест пихнувши под скамью,я сладко сплю, как казачок в передней,и авиньонскому внимаю соловью.Осьмнадцатый век
1
Вплетает, что ни день,искусник-водометзлатую канительв белесый небосвод.Что ночь, то фейерверкв падении косомльет яхонты на мех,рубины на виссон.Усердно коренясьво глубь чухонских глин,хотя и занят князьпостройкою руин,но крыши над главойприлежных поселянсоломою златойвзор княжий веселят.2
Какие высокие сводывозвел нам осьмнадцатый век,столетье единой свободы,к которой готов человек;не той, что внушает надежды,а царства купает в крови, —свободы – от нашей одежды,свободы – для нашей любви.Однако я слогом высокимувлекся. Пускай не любви.Лукавым он был и жестоким —изменой ее назови.Иль в честь той Блудницы Великой —на пышных плечах горностай —утехой, амурной интригой —как хочешь, ее называй.Но тьма воспаленной Европыв высокое льется окно.И наши убогие робылежат в беспорядке у ног.Изменой, утехой, усладой —как хочешь… но полнится стихи медом круглящихся лядвей,и солью предплечий твоих.А впрочем, я снова съезжаюна оды возвышенный слог.Как будто резец над скрижалью,а не карандаш да листок.Но как высоки эти своды!Пред ними все стили низки,когда кроме этой свободы,не высмотреть в мире ни зги.3
Ты победил, Галилеянин.
Все умерли. Подумай только, все!Никто не спасся. О, какая силазаключена в чудовищной косе,что не головки лютиков скосила,но головы! И меж пустых, никчемныхвроде моей (еще не снесена), —те, чьи парсуны в рамах золоченых,а имена – в томах Карамзина!Не глядя в лица, всем дала по шеям.И вот на казнь похожая войназакончилась всеобщим пораженьем.Однако меж побитых был одиннам явленный, должно быть, для примера.Единственный, Который Победил.Хотя никто не знает, только Вера.1981–1987Север
1
Равноубыточными оказались тутГосподен промысел и промысел рыбачий:и в избах опустевших, и тем пачепо берегу – не на одну версту,где ладии, гниющие вверх дном,и храм, откуда выперли Исуса,напоминают о других ресурсах.А стариков стращают Судным днем…2
Там юность, зрелостью не став,впадала в старость, как ручей в болото.А гнев Господен в тех сомнительных местахсидящего на кочке Лотаиспепелял…И я там был. Гулял.Из чертова копытцапил мертвую —и всё никак не мог напиться…3
Кто там – за окошком талым,в опрокинутой ладье?..Спать пойду. Отправлюсь даромфильмы ужаса глядеть.И буду, засыпая, охать.А пробуждаясь, утверждать,что может собственных Хичкоковземля российская рождать.4
Есть еще порох в пороховнице.Только покудова не просох.Рано. Ведь даже ворона в Ниццееще не пробовала голосок.Мокрые молоньи сушит Юпитер.Вместо грома грохает бром.Рано. Сыро. И полон Питерхолмогорских тучных ворон.1987Автопортрет в манере депрессионизма
Неповоротливей статуи конной,словно в шубе на пляже, нелеп,мрачен, словно страдалец иконный,не орёл, не сокол, не лев —некая помесь бескрылого с жвачным,тень, ползучий дым без огня —словно Девушкин и Башмачкинсовокупясь, породили меня.1987«Двери, как гробы, стоящие стоймя…»
Двери, как гробы, стоящие стоймя.О, какой же некрофил их вырыл!Если умирать или сходить с ума —только это место я бы выбрал.Что за трупоблуд надумал их лишитьумиротворения загробного!..Если умирать… а если жить…Я не знаю, я еще не пробовал…Третий Рим
Северная Пальмира, по излюбленному выражению Фаддея Булгарина.
ДостоевскийКонстантинополь должен принадлежать России.
ЛамартинКонстантинополь должен остаться в руках мусульман.
«Ко всем трудящимся мусульманам России и Востока». Обращение Совета народных комиссаров от 20 ноября 1917 годаНе нужен мне берег турецкий.
М. Исаковский.Петербург, да что вам в этом имени?Ветер, камень да щепоть земли.Не сиделось в Устюжне да Тихвине —на болото черти понесли.Чтобы тут, на вымышленном острове,удержавшись чудом на плаву,за тремя придуманными сестрамикак молитву повторять: – В Москву!..А потом три постаревших грациивыйдут из нордических Афинкоридором третьей эмиграциизамуж в Турку, ту, в которой финн;и въезжая с барственной развальцеюв сей освобожденный бельэтаж,скажете: – Реченное сбывается!И Константинополь будет наш!«Счастливый, как нашед подкову…»
Счастливый, как нашед подковув приморском аэропорту,о, как я на траву шелкову,Вас увлекая, упадув воображаемом лесу,где под словесными дубамия мысленных свиней пасу,надеясь на свиданье с Вами.«Наверно, это мне кричат?..»
Наверно, это мне кричат?А я бегу, как вор с пожара:чужая шуба на плечахи на руках жена чужая.А Вечный Третий Лишний Рим……Кричат, морозный дым вдыхая,не то «держи», не то «горим»…Какая дикция плохая!«Амур на цепке у двери оскалил пасть-колчан…»
1
Амур на цепке у двери оскалил пасть-колчан.Творю кумира, говоришь? И я бы не молчал!И я бы – тень до потолка, из жалости суров —ученику не потакал, но преподал урок.Его бы било и трясло, он стал бы нем и бел.И тех сомнительных трех слов подумать не посмел.О, я не цацкался бы с ним, но, пропадай, Эдип!его ему бы объяснил, признанья упредив.Так, милая, – с усмешкой, зло откинув прядь со лба…О, я сказал бы! Ремесло нехитрое – слова.2
Я слышу голубя иных потопов.
Дж. УнгареттиБелый голубь свежести непервоймеж камней, под окнами, внизупрорастает, брызжа пеной перьев,как безумья режущийся зуб;прорастает с болью небывалой,и недаром этою весной,этим утром это небо в алойпелене – как нёбо над десной.И взмывает в полдень, лирохвостый,на карниз ковчега жестяной,где, под ложе кинув меч двуострый,ты с чужой спасаешься женой…Из губы прокушенной сочитсярозоватым мартовским светломалый рыбий глаз растенья-птицы,вдвое увеличенный стеклом;за окном господен соглядатай,на её груди твоя рука,и клубятся у черты закатнойвспененные волны-облака.3
С легким дыханьем, с летучей стопой —экая дерзостьдаже подумать, что станет с тобойлет через десять.Синь под глазами (сейчас лишь аванс)и годовыекольца на шее (какая у васгордая выя!).Впрочем, не слушай, что я говорю,ибо, о тело,я говорю – будто Яго, варюяд для Отелло.Ибо не знаю, чтоб краше была,ибо доселеи без того виноград ваших глазслишком уж зелен.«С иголочного острия…»
1
С иголочного остриякуда ж вы, миленькие, сплыли?Пыльцы серебряной струяда вихорь платиновой пыли,сверкнув в огне закатном, ах!вияся оседают на пол,во пух и тополиный прахрастоптанных древесных ампул.2
Дырка в ткани универсума,именуемая мной,та, в которую небеснаятьма и холод неземнойльются ближнему за шиворот, —да я сам бы ту дыруликвидировал-зашил, да вотниток все не подберу.3. Жалоба Парок
Прядем-прядем. Озлобились. Поникли.Работа – пытка. Результат – убог.Прикиньте сами, с каждого по нитке.Изрядный получается клубок.Но что в нем проку, кроме славы вящей?Мы знаем цену этого труда.Из нашего клубка никто не свяжети варежек паршивых никогда!«Долго жил я, глаз не поднимая…»
1
Долго жил я, глаз не поднимая,и ходил науськивая пса,чтобы подавал мне по командекошельки глядящих в небеса.Отправляясь с миссией особой,жаждал он неслыханных наград…Возвращался друг мой густопсовыйхвост поджавши – дескать, виноват.Ни купюры крупной, ни монетыне сыскал среди районных кущ.Дыры тем карманам имманентны.Прах табачный кошелькам присущ.2
В. П.
В многоместной рыбьей кости башнесводы в паутине и низки.Глубоко вздохнёшь, зайдёшься в кашле.Выйдешь вон – не высмотришь ни зги.Закатились светочи, затмились.Утонули в дыме и смоле.Гляну в небо – где, скажи на милость,где же звёзды юности моей?..Не бывать Ивану в Златоустах,сидючи, как мышь, под колпакомэтих оцинкованных и тусклых,как окно в уборной, облаков.Небо Иоанна. Небо Канта…Ну а это – давит и гноит.Атмосфера небом небогата,разве лишь дарами Данаид.Искры божьи, мирозданья угли,отсияв, погасли без следа.Отпылали светочи, потухли.И на небе лишь одна звездатеплится и точит свет печальный,но и та – сощурься да прикинь:то ли новый аппарат летальный,то ли восходящая Полынь.19813И ближний, с лодкою вверх дном,пригрезился – и дальний берег.И свет в оконном и дверномпроемах, золотистый передзаходом. И во мгле звезда,безлюдная планета страсти.И мысль, что эта красотамир не спасет, но вечер скрасит.Дозволь хоть помечтать о ней,поре прозрачной, дальнозоркой,где на пологом склоне днейиграет сохлою осокойозёрный ветер. И хотяя жил старопечатной книгой,дом, где собака и дитя,пропах грибами и черникой.«Пожелтели и пожухли…»
Пожелтели и пожухлилистья книги записной.Гой вы, каменныя джунгли,где тут выход запасной?Аз не ведаю, которыйчас ли, день, а может, годвкруг соснового заборана следах своих шагов,меж наполненных плевкамиалюминиевых пнейя точу подножный каменьсталью обуви своей,высекаю каблукамииз гранита васильки —и кружу, ведом лукавым,василиском городским.Я один. И остальныеиз асфальтовой рекиотхлебнули и, хмельные,разбрелись, как грибники.Разбрелись – и всё, как в воду.Где они? Ищи-свищи.То-то ветр высоковольтныйвоет аки тать в нощи…Вот, зеленый свет завидяи приметивши просвет,хлопаю глазами, выйдяна Лесной проспект.Пропади! Машу руками,но опять качусь, как ком.Но опять хожу кругами,этой нечистью влеком.Холостые обороты.Авангард или обоз?..Снова на свои блевотывозвращаюсь, аки пёс.Родина камней
Мы без греха. И всяк из нас при камне:за пазухой, на сердце и в печенках.И кажется, что в почке тополинойне лист, но камень, что зовут нефритом.Должно быть, город – родина камней.В ушах, на шеях, даже на зубах,под бронзовыми с зеленью стопамии под ногами смертных пешеходов —повсюду камни; каждый встречный с камнем.И кажется, что мы пророка ждем.Да и не одного: у нас достанеткамней на целый легион пророков.И мы спешим, друг друга оттесняя,в борьбе за право первого броска.1988«Давно зима такою злой…»
Давно зима такою злой,такой обильной на коварстване сказывалась. Над землеймалиновое солнце Марса.Мой пёс у батареи спит,а на дворе собачий холод:синица в форточку летит,и волки забегают в город.Опять земля больна зимой,опять наслало небо порчу.И ртуть рубеж тридцать седьмойпреодолела этой ночью.А запоздалая заряедва ли родственна богинеголовогрудью снегирясвидетельствуя об ангине.Или о хворости иной,не менее ее метельной.И ветреной, и ледяной.Но, смею думать, несмертельной.Недаром – чаемый симптом! —как санаторники на юге,воркуют голуби о том,рассевшись на чугунном люке.Из поэмы 1984+1
Блочно-панельные коробкииз-под людей. Моток веревки.Древесна ветвь и полынья…Но чем-то новым полон я,когда по первому ледочкупод сенью стынущих деревпрогуливаю пса и дочку(вся кровь от крови и пся крев).О Господи, как мы везучи!Вдвоём. А в сущности, втроём.Забуду цинковые сучьяи оловянный водоём.Ах, шубка снежно-золотаяи голубой комбинезон! —лишь вас увижу, воскресая(хоть и не буду вознесён).Они бегут. Какая страсть!Я жив. Спасибо за науку.И красный мяч собачья пастькладет в протянутую руку…О, крепнущее с каждым часомхитросплетение корней,которыми ты с почвой связан(чтоб не сказать: прикован к ней)!Язык, могилы и потомство, —три цепи, корня и кита,три послуха, согласных в том, чтотвоя божница не пуста.О, глина ржавая и камень,о, пух и прах земли родной!Отсюда – лишь вперёд ногамиили с руками за спиной.Но и сопровождаем воемили задумчивым конвоем,не разминёшься с почвой той —разве почиешь под водой.«Сапог железных десять пар…»
Ю. Г.
Сапог железных десять парразбив о тот кремнистый путь,Психея, легкая, как пар,ты и сама железной будь!Стальной, моя голубка, стань!И глядя прямо, а не вверх,свиньей постройся и тараньсвой железобетонный век!И через собственную хлябь,явив неслыханную твердь,без страха отправляйся вплавь,теперь – бессмертная, как смерть.«Тебе, влюбленному туземно…»
Тебе, влюбленному туземнов салатно-золотой стог сена,завидую, тишайший колорист!Полуоттенки гомеопатичны,но как врачует наши души птичьитвоей аптеки полновесный рис!Куда мне, живодёру-аллопату!Теория моя – сплошной изъян,а инструмент походит на лопату,которой роют худшую из ямс Иеронимом-Питером на пару(вот мой изобразительный пределПрекрасного)… А ведь и Ренуаруиное уступить бы не хотел!..Памяти 1960 года
Если и мажут синяк, то зелёнкой, а называют ушибом. Мама в мутоновой муфте и чешских румынках. Отец оглушительно пахнущий «Шипром». Чук и Гек. И загадочные Гэс и Тэц.
Как воспитанный мальчик, «спасибо» скажи, если дядя на улице вдруг угостил барбариской. Но конфету не ешь, а в карман положи. А как дядя уйдёт, сразу выбрось её, заражённую язвой сибирской.
Дед в кашне и тужурке. Медуза оранжевая абажура. Мечта о торшере. Шатучий стол и анализ стула. Розовощёкий кудрявый дядя-Лёва-мотоциклист и тётя-Муся, на всякий случай пьющая чагу и что-то от глист.
Рисую про войну. Бабка зачёркивает свастику у пылающего фашиста: это нельзя рисовать!.. А когда начну петушиться: мол, можно и нужно – иначе наш подобьет нашего, – страдает моё ухо. И под буги-вуги соседей отправляюсь к бабушкиному Богу, в Угол…
Волк в волчьей шкуре
И переодетым хочу я сам сидеть среди вас…
Ницше. Так говорил ЗаратустраУвидя волка в драной волчьей шубеи волчьей маске из папье-маше,– Mon cher! – ему сказал я, – с удивленьемгляжу на Вас. Верней, на Ваш костюм.Что Вас подвигло вырядиться так?Ведь овцы Вас и за версту признают.Но воздавая искренности Вашей,бараниной едва ли угостят.Добро бы Вы натуру преломилии к вегетарианцам подались.А так… я, право, недоумеваю,к чему весь этот псевдомаскарад?..– Ах, юный друг! – ответствовал бирюк(а был меня моложе лет на десять), —Я тоже неприятно удивлён.Такая лень и неуменье думатьв вопросе Вашем… Впрочем, сделав скидкуна юность и неопытность, скажу.Любой баран (и Вы тому пример!)прекрасно знает про обыкновеньеволков ходить на дело, обрядясьв мутоновые шубы и дублёнки.А потому любой баран, завидяв родной отаре чуждое руно,немедленно тревогу поднимает.Он помнит про данайского коняи потому с опаскою взираетна каждую паршивую овцу,её переодетым волком числя.И тем скорее движется к концу!..Я выхожу из лесу не таясь.Небрежным жестом маску поправляю.Одёргиваю шубу. Но ступившага четыре – встану и стою,как вкопанный, на облако уставясь.Зачем, Вы говорите? А затем,чтобы баран от первого испугаоправясь, мог спокойно осмотретьи грубую картонную личину,и молью израсходованный мех.И убедившись в том, что перед нимне натуральный волк, но в маскарадномкостюме волка Некто (а комукак не овце рядиться в шкуру волчью?) —заблеяв, по горам и по доламон сам ко мне направится, баран!Поэт
Плохие зубы и воловьяпосадка черепа. И мгаочей, глядящих исподлобьяна всякого, как на врага…Но стану близорук и вежлив:– Какая встреча! Сколько лет…И не замечу этот плешине покрывающий берети это ухо восковое…Но только, Боже, помоги,чтобы, забывшись в разговоре,не глянуть вновь на башмаки.Как рыба с головы гниёт,так человека с головоютакая обувь выдаётна пытку говорить с тобою.И пусть густою трын-травойиные затянуло бреши,но перелёт трансмировойот Снегирёвки до Скворешни…Увы, неогранённый перлобязан кончить стеклорезом.И кто бы о тебе ни пел,та пресса уж давно под прессом.О нет, я не забыл о Богеи просветлении от мук.Но эти скорбные опоркии перекошенный каблук!..Но снова шевелятся в лужешнурков крысиные хвосты…И пусть я стану втрое хуже,но только не такой, как ты!Свои болотные, по пуду,снести в ремонт потороплюсь…Я никогда таким не буду.Но в зеркало смотреть боюсь.«Дотянуть бы до лета, а там – хоть трава не расти!..»
Дотянуть бы до лета, а там – хоть трава не расти!(Я-то знаю, проклюнешься, о неподвластная слову!Я-то знаю, спалишь прошлогоднее сено-солому!Я-то знаю…) И всё-таки, если обидел, прости!Просто дело к весне. Но её Золотая Орда,не иначе, в степях евразийских побита морозом.Просто тридцать седьмая моя не торопится что-то сюда —не иначе, в Днепре захлебнулся её Drang nach Osten.Вот и злюсь, говоря: дотянуть бы до лета, а там…Вот и злюсь, как законный наследник сенной лихорадки(ибо если судить по болотистым нашим местам,то с чем с чем, а с травою всё будет, конечно, в порядке).Завтрак на траве
Не будучи живуч, как осетины,не празднуя субботу без забот,такую жизнь пройдя до середины,то за живот хватаясь, то за бок, —ты, плюхнувшись под сень родной осины,окрестишь лоб и, почесав лобок,разложишь на траве, чем Русский Богокрестные снабжает магазины.И, закусив огузком поросиным(так вот к чему за пазухой топор!),ты, спутав в простоте с гнездом осинымнациональный головной убор,несешься, вопия, через сыр-бор(горды ездою скорой по Руси мы!).Happy end
Я не посягал на сахар-мясо,но имея виды на хлеб-соль,чистый, словно младший Карамазов,покатил я это колесо.По гудрону, по торцам булыжным,по дорогам горным и лесным, —но везде и всюду было лишнимколесо, что мнил я запасным.Ни телеге, ни автомобилю —только осью гнутою скрипя,встречных мелкотравчатою пыльюобдавало с головы до пят.Грязный и во всех грехах запятнан(разве что пока не убивал) —и везде оказывалось пятымколесо, что я изобретал.Никому нигде не пригодилось,ободом царапая бетон.Никуда пока не прикатилось,катится – спасибо и на том.«Кто не против меня – со мной…»
Кто не против меня – со мной,и до первого поворота,где я сам повернусь спиной,к удивлению доброхота,потому что, как ни трендимпро Патрокла, что друг Ахиллу,дальше каждый идет один,как в уборную, как в могилу.«Сын генерала продает секреты…»
Сын генерала продает секреты,сын пасечника – второсортный мед.А мой отец пятнадцать лет как мёртв.А я… я покупаю сигаретыу сукиного сына на углупроспектов Просвещенья и Культуры,чтоб спичкой осветить их Тьму и Мглу…начало 90-х«И вот заговорил кинематограф…»
И вот заговорил кинематограф.А благодарный зритель замолчал.И мне, исполнен страхов и восторгов,свое косноязычье завещал.И мучимый его неизреченными собственной тоской по языку,я Демосфеном новоиспеченным,набравши в рот балтийского песку,как в детстве – не предчувствуя Глагола,но раскусив сургучную печать, —отплёвываюсь, прочищая горло,и за отца пытаюсь отвечать.«Город. Транспорт. Пешеход…»
Город. Транспорт. Пешеход.Крыша дома. Крышка гроба.Пушкин. Яблоко. Корова.Бормоча, как обормот:раз-два-три-четыре-пятьвышел зайчик за брюнетаодин Брутто другой Неттоум-уменье-умиратьначало 1990-х«Листьев разлагающихся груда…»
…В день, всем людям внушающий страх, в страшный день, когда человек должен покинуть этот мир, четыре стихии, составляющие его тело, вступают в спор между собой; каждая хочет стать свободной от других.
Книга ЗогарЛистьев разлагающихся грудаи стихий разлаженный квартет.Воздух отрывается от грунтаИ огонь спускается к воде.Мост самоубийственной Свободынад пустопорожним рукавом.И тихопомешанные воды.Но – не говорю о Роковом!..Слава Богу, на дверях щеколдаи не прыгнешь выше головы.Отложу до будущего годаэту книгу листьев трын-травы.Идеал неврастении зимней:камера с запором изнутри.Господи, но только не тряси мнестол, и что пишу я – не смотри.Ибо срок настанет – и прииду,и к стопам, рыдая, припаду.Но пока прошу-молю Кипридуо двойном огне в ее аду.«Ах, кукушка, ах, сивилла…»
Ах, кукушка, ах, сивиллатощих северных лесов,до сих пор гнезда не свилаи язык твой не отсох!И незваный гость лесногогосударя, рад я сноваслышать птичий голосок,что не низок, не высок.С Богом Ветхого Заветанет ни сходства, ни родства,но опять «ку-ку» из ветокраздаётся – раз и два.Раз кукушка. Два кукушка.Что затихла? Продолжай.Препустая повестушка,но, сказать по правде, жаль,если устно и печатносообщат про твой финал.Будет грустно и печально,будто сам и распинал.Ну-ка, птичка, три-четыре!Ещё много-много раз!Я, как вор в своей квартире,и на доброе горазд.И приникнув к амбразуре,я хочу – как большинство —видеть золото в лазури,но не пулемётный ствол.Пять… благодарю покорно.Шесть… спасибо, ждать не ждал.Семь… во всё кукушье горло.Восемь… девять… Божий дар…Десять… Нет, пожалуй, хватит.Вот уже который сроксменщик пьян – сижу на вахте,трон не больно-то высок.Стерегу «Доску почета»,стены, крышу, что течет, далужу желтую в меже,там, где пол. Где «М» и «Ж».Птица, нет бы вам уняться,нет бы посидеть молчком.Восемнадцать… девятнадцать…двадцать… Партия. Очко!Из долины – с пыла, с жара —всяк в прохладу норовит,где в снегах Килиманджарокараулит нас плеврит).Перевал лежит в тумане.Красота – как в синема.Тяжек воз воспоминаний,лошадиных сил – нема.Руки-ноги онемели.За душою – кирпичи.Не томи, не мучь, не медли, —ты всё пела? Замолчи!..«В тупике истории гражданской…»
В тупике истории гражданской,где-то между небом и землей,в паузе меж холею и таской,кем-то между птицей и змеей,я (de facto разорвали волки,но de jure будучи в щенках)кой-какие подвожу итоги.А они – меня. Да еще как!Что я делал? Разведу руками.Небеса чухонские коптил.Да еще двумя-тремя строкамигородской фольклор обогатил.Достигал, возможно, и вершин.Впрочем, не цитирую, неловко…И поочередно пережилЛермонтова, Пушкина и Блока.1993«Полузатопленный дом-корабль…»
Полузатопленный дом-корабль.Полузабытый гневливый Богнедотопил его, недокаралзатем, чтоб я видеть могкрысу, бегущую по волнамлужи: не знаю – от нас ли, к нам?Ибо как раз параллельно окнузверок не идет ко дну.90-еПамяти художника Сергея Щеголева
1. На смерть юного Чаттертона
О нет, я не хочу, как ты,о юный Чаттертон,как пьяный – поперек тахтылежать с открытым ртом.Художник правдой пренебрегукладывая – вдоль.Хотя что вдоль, что поперек,горька сия юдоль:гигиеничный тюфячокв каморке угловой,неголубая кровь течётна бархат голубой…Ты мне годишься в сыновья,какой меж нами спор?А ну-ка, пьяная свинья,встань и возьми свой одр!Встань! И иди, незрелый псих,в бардак или собор.Глядишь, в одном из пунктов сихи встретишься с собой.Встань и иди, куда скажу,но через двадцать летвернись – и сам тебе вложув ладошку пистолет.2. «Автопортрет с разбитой головой»
Это коллекция помарок,это букет неврозов…Вот как выходит,а я-то хотел всего лишьвыращивать антимониив своей голове садовой.Это пик, а верней, тупик,поставленный на попа,где героический сокол в полетеи конический цоколь в помете.Это час, когда поцелуйозначает и все остальное,и колотится сердце-зверок о стальноеограждение клетки грудной,как утопленник – головой о берег родной.декабрь 1993«Я своё отсидел в ките…»
Я своё отсидел в китеи ни разу не поднял хипеж.Я сидел, сколько Ты хотел.А теперь отпусти мя в Китеж!Благо вот он, во всей красе.И не за морем – в шаге с моста.Не совсем же я оборзел,чтоб проситься у Бога в Бостон.Превращение
Я гляжу на Оредеж.
Хорошо. Но море где ж?
От изжоги, что после восточных сластей,пить английскую соль из обеих горстей…Только, кореш,какой уж Колридж!И вот-вот,какой там Вортсворт!..Ворочайся-ка восвоясида ворочайся-восвиняйся.1994«Когда Бог-Отец был совсем юн…»
Цун-Хуэй
…Я подумал: кто же лучше, мы или корейцы? Но что китайцы лучше нас, это бесспорно.
М. Пришвин. Дневник 1931 годаКогда Бог-Отец был совсем юни не помышлял о Сыне,в Китае, при династии Сун,боюсь утверждать про сине —матограф, но лет примерно за трис —та пятьдесят до Адамапридумали и бумагу, и рис.А порох, тот и подавно!Светлое будущее. Казнь десятая
Вот, по слову Божьему обобран(или повторяется Исход?),вслед этрускам, амореям, обрам,долгий составляющим эскорт,скачет, перекошен от обиды,бедуин на лысом ишакемимо усеченной пирамидыс мумией в кургузом пиджаке.День рождения Софии-Паллады
Человек, имеющий смерть перед очами, постоянно побеждает уныние.
ОтечникВладимир СоловьевЛежит на месте этом,Сперва был филосо́ф,А нынче стал шкелетом.В. Соловьев. Эпитафия«Нет греха кроме печали!» —часто повторял философ,от которого едва лисохранился даже остов,ибо на подзоле тощем(да считай, что на болоте)быстро исчезает то, с чемсоотносишь мысль о плоти.И оградки сталь истлела —ненасытная трясина!Но имеются у тела,словно у царя три сына,три наследника с огромнымчувством юмора, что скороповедут в шинке загробномтри веселых разговора!Господин с кошкой, или Как бы Гамлет
Только датские книги читать
И. М.Отдайте Гамлета славянам!
Ю. Кузнецов1
Нет, после Гамлета датчане резко сдали!Ханс Христиан… А что Ханс Христиан?!И падавшие трагикам к стопамбукеты основательно подвяли.Вот только Ларсен, что живет в подвале,парит, опустоша второй стакан,пернатое перо дамасской сталивоткнув, куда бы прочие не стали.Но в небесах, с гусями спевшись быстро,Склоняется на северо-восток.Сыр-масло-мед, мудрец найдет в вас толк.Черты нашедшего увековечит Бидструп.Рак оперированный на горе свистит в свисток.А Гамлет… так давным-давно убит-с… труп!2
Не пугайся, принц, я отнюдь не призракОфелии, требующей суда.Нервы стали сдавать? Нехороший признак.Но пора представиться, я – Судьба.И что делать с тобою, несчастный Гамлет, —мой мальчик, не уходи, постой! —я не знаю… оставить победу врагам лиили тебя возвести на престол?Я не знаю, как быть с терзаньями принца.Козырных королей невозможно крыть,если ты не туз. Это мудрый принцип.И прошу, дорогой, умерь свою прыть.Справедливость? О да! Но нет худшей из каторг,чем борьба в одиночку. А в Дании зласлишком много, чтоб ставкой твоею на картужизнь была… Да к тому же корона малавдруг окажется? Ну а другим она впору.И для черных лучший исход – ничья.Потому как у стен есть уши. А воруи убийце послушны и меч, и яд.3
Детские истины, сладкие, словнокапли датского короля:только от соли бывает солоно,ухо создано для рулад.Вышел срок храненья микстуры,горечь вкралась в старинный вкус.За самоваром еду из Тулыс соловьём за пазухой в Курск.Говорим о бедах минувших,в том, попутчики, мы вольны…заливаем друг другу в ушивзрослых истин сок белены…4
Зачатое на кроватискрипевшей, как молотилка,зачатое в страхе матерью,отца умолявшей: «Тихо,соседи сейчас застучат!..»И впрямь – из картона стенка…О, поколенье, зачатоеотцовской мыслью о деньгах!5
Мои ровесники в майорах,в столоначальниках, а япаясничаю, словно Йорик,и бражничаю, как Хайям.Душою рад, когда ругаютпрестол, которому служу.И не родился ещё Гамлет,что пустит надо мной слезу.[2]6
Покуда вся культурная Россия,предпочитая и арбуз, и хрящ,на зубочистки тратила усильяи примеряла гамлетовский плащ(ах мой антигерой, квазистрадалец,лжегамлет, псевдодатский недопринц —о, как дверями прищемивши палец,он верещал и повергался ниц!).Так вот, покуда, к почве припадая,страдалец гармонически кричал,ты может быть один (и падал снег, не тая),кто череп Йорика прикладывал к плечам,и вижу, оказалась впорукорона, превратившись в ледяную гору.7
Доверяя коль не оку, так ухуне пугаюсь – это кот за портьеройзапоздалую преследует мухуна поверхности окна запотелой.Слава богу, слово за Фортинбрасом —от варягов завсегда нам спасенье.И Офелия, плывущая брассомв сарацинском ритуальном бассейне.Эпилог. Декабрь 2006 года
Мертв. Полоний. Сколько яда! —Хлещет. Льется. Брызжет. Каплет.Крысенкранц из Скотланд-Ярдаищет-рыщет: где же Гамлет?1974–1996«Человек есть мера вещей…»
О человеке надо говорить.
Анатолий ЧепуровЧеловек есть мера вещей.И владелец вещей Кощейузнаёт глубину пруда,человека бросив туда.3 июля 1996 года
Такое в голове (да чтоб ей!),а на стене (левее сердца)«Час пик», «изготовленье копий»…– Какое нынче? – Третье Ксеркса —из фортки высунясь, спросоньяспроси я – лето. Лотереябезвыйгрышная. Баба Софьяс букетом хлора и елея.«Когда последний станет пэром…»
Когда последний станет пэром,при галунах и парике,а первый будет на 101-мсплавлять осину по реке,словом, когда решит Создательпереиначить всё, что есть —я тоже стану ПредседательПалаты общин № 6.«Трудно после фронтальных пластических операций мать-землю…»
1трудно после фронтальных пластических операций мать-землюпризнать за этой пикантной крашенной хной мамзельюкоторой глупо было бы отказать когда приглашает в гостино вдвое глупей проделать этот путь до самого концагде на выходе по льготной цене отпускают чёрные очки белые тростии «Мифологический словарь» с любопытнейшими материалами про отца.2Тебе колпак фригийский не к лицу —надвинув на глаза фригидную косынкуи подоткнув подол (чего там, не к венцу!),то борщ сынку, то комбикорм подсвинку, —сто метров пробежав, хватаешься за бок,дыша, как сенбернар на солнцепёке,а дюжина испанских сношенных сапогнаводит на тоску о Русском Боге,и среднестатистической слезойсверкаешь, ухнувшись в подмерзший мезозой.«Воспоминаний деньги медные…»
Воспоминаний деньги медные,о звон малиновый тех дней,когда богаче были бедныеи были богачи бедней!А нынче хоть карманы выверни —всё разошлось, уплыло, убыло,и только золота, что ивернисусальной луковицы купола.И только дела, что на паперти,являя язвы, горько плакати,прося у давешнего нищего,который кривится: мол, ишь чего!«“Дурак!” – со всею мочью рассерженно орем…»
«Дурак!» – со всею мочью рассерженно оремслепцу, что бродит ночью с горящим фонарем.Идет. Сверкают бельма, Господь оборони!словно святого Эльма недобрые огни.«Тебе б не эту фару, а вместо фонаряочков бы черных пару да пса-поводыря!»«Зачем слепцу светильник? – переспросил слепец. —Вы правы, все едино: с фонариком ли, без —до дому дошагаю, пусть трижды он погас.Огонь я возжигаю единственно для вас.Для тех, чья поступь шире, чем я мечтать бы мог.Чтоб в темноте не сшибли меня, слепого, с ног!»Невский проспект
Здесь топчется Россия празднаякичась американской робой,и тщится Западная Азияглядеть Восточною Европой,и снег раньше срока растаяли неба колодец отверст,но нечего делать раз та «Л»поникла и сгорбилась в «С», —зимовщик с проспекта Героев,гудит кровяное вино,и прыгает пьяное РОЭ,как самоубийца в окно, —живей, насекомое рыло,покуда с коллажных куртинрекою реклам не накрылои мордоворот не скрутил;кляня гардероб свой дырявыйи мыслей своих сторонясь,молчи и скрывайся, ныряяв проулок, в лечебную грязьи дальше – огня папироскидостанет, чтоб высветить путьв свояси – туда где геройскив термометре падает ртуть,где саннодержавье, где снег, гдев окне ледяной андрогин,где «не с кем» чредуется с «негде», —туда, восвояси, dahin!«Там, где на японской ширме…»
Повалиться, уставши, в оный автобус смерти – вези куда хошь.
Б. Шергин. Дневник 1942 годаТам, где на японской ширмецапли (аисты de jure)машут крыльями, большие,будто рыбы на гравюре,до Чапаева, до Чарли —Чаплина и человека, —на Таврической, в началежизни, улицы и века,в блочно-розановом замке —прянике, что Хренов-зодчийдля горбатой обезьянкивыпек на восходе ночи,чтоб трагической зимоюпод тропическим закатомнагляделась на седьмоенебо, лакомясь цукатом,и примнилось мирозданье,как фарфор на этажерке, —чтоб и мне без опозданьяс орхидеей в бутоньеркеоказаться в том миражекстати, как мускат к бисквиту,а в 13-м, не раньше,на дуэли быть убиту,эту свару биржевую,эту драку из-за кочнато есть эту жизнь живуюсмертью мертвою законча,не примериваясь к тризнеи цене чилийской меди —просто, как с телеги жизнипересев в машину смерти.Вторая рапсодия
Памяти Михая Варги
Воздевая, будто жрец Ваала,руки к светодарной высоте,чтоб за грудь почти без интервалаухватиться правою затем —полудохлый маленький комочек,кубарем скатившийся с вершин,сердце, сердце, аленький цветочекна багровый гаршинский аршин,в день, когда болотное алоэпод рукой садовника Шарлообнажает наглое и злоев лепестках сокрытое жерло,припадая, как сипай к орудью(чьею волей – не об этом речь),затыкая низкорослой грудьюв небе обнаруженную течь,ожидая будущего вдоха,как стрелы иль взмаха палаша,возлежать невдалеке от Бога,валидол под жало положа:– Боже правый! – и не оттого липравый, что когда на правый бокповернешься, лишь тогда от болиизбавляет ненадолго Бог?..То утихнет, то вдруг часто-часто,словно на арене цирковой,замолотит – что ты расстучался,барабанщик с заячьей губой?Отпускает – и опять колотит,и никак не хочет перестать,маятником (будет и колодец!)в клетке ребер обер-арестант.Что ты хочешь, каторжник отпетый,что желаешь выслушать-сказать?И какой такой Ответ Ответовна Вопрос Вопросов услыхать?Между нами костяные стены.Но, поверь, и без того солгу,потому что правду, как и все мы,на последний выдох берегу.Свой участок хаоса не ты лисодержать в порядке полагал,тучи мелкотравчатые пылиподнимая к тучам-облакам.Только – чу! – томителен и гореквысоты нездешнего литьязазвенел небесный треугольникв оркестровой яме бытия.И плеснули, и блеснули чернымгладкие холодные зрачки.И, как потревоженные пчелы,загудели низкие смычки.И под этот бально-погребальныйслезоиспускательный мотив(так и будет) медальон овальный,крест нательный – промотав, спустив, —на мундире юнкера безусогоржавый лист, сезонный некролог(так и будет) славно побезумствовал,вот и хром на левое крыло:так и будет, ибо, сбитый с толкумузыкой осенних журавлей,у соседа одолжишь двустволкуда немного дроби покрупней(это ведь нагадано на картахполушарий головы дурной,да и ворон эдгаров накаркал,в Холмогоры воротясь весной)и придав лицу и жесту важность,будто даже в помыслах высок,посягнуть на сердце не отважась,разрядишь оружие в висок.Но пока, присев на край лафета,для профита – и здоров, и цел, —как бы мог (см. Толстой про Фета)только очень тучный офицер,наливая всякий раз до риски,но имея виды на Синай,то есть нарезаясь по-арийскипод цыганский Интернасьональ,шествуя по грани сна и яви,где (мостов, что спичек сожжено!)слышно Хари Кришна, хари навьивидно, где, как видно, суждено,ослабляя аполлонов пояс,отстегнув ненадобный колчан,высмотреть в полях лодейнопольскихплатиновый панночкин кочан,и качнутся ели островерхие —любо им в одном огне согретьсяс падубами ржечи, австровенгрии,швеций, жнеций и вдудуигреций.Ангел сизокрылая, легка мнегибель в твоей крашеной красе.И чтоб сердце утопить в стакане,расстегни спасательный корсет.Ветер в трех соснах берез осиновыхпляшет, как крещеный ирокез.И не снявши рукавиц резиновых,некто в Белом машет на оркестр.Тучи, точно мысли невропата,высотою 20 000 Hertz.Мертвый Лист. Рапсодия распада.Черный шабаш чардаша. Конец