M. Ю. Лермонтов.

Автопортрет. Акварель. 1837—1838.

К 175-летию со дня рождения

Михаила Юрьевича

Лермонтова

СЕРИЯ

ЛИТЕРАТУРНЫХ

МЕМУАРОВ

Р е д а к ц и о н н а я к о л л е г и я :

ВАЦУРО В. Э.

ГЕЙ Н. К.

ЕЛИЗАВЕТИНА Г. Г.

МАКАШИН С. А.

НИКОЛАЕВ Д. П.

ТЮНЬКИН К. И.

МОСКВА

«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»

1989

M . Ю.

Л Е Р М О Н Т О В

В В О С П О М И Н А Н И Я Х

С О В Р Е М Е Н Н И К О В

МОСКВА

«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»

1989

ББК 84Р1

Л49

Составление, подготовка текста

и комментарии

М. И. ГИЛЛЕЛЬСОНА и О. В. МИЛЛЕР

Вступительная статья

М. И. ГИЛЛЕЛЬСОНА

Рецензент

И. С. ЧИСТОВА

Оформление художника

В. МАКСИМА

Л49

Лермонтов М. Ю. в воспоминаниях современ¬

ников./ Редкол.: В. Вацуро, Н. Гей, Г. Елизаветина

и др.; Сост., подгот. текста и коммент. М. Гил-

лельсона и О. Миллер; Вступ. статья М. Гиллель-

с о н а . — М.: Худож. лит., 1 9 8 9 . — 672 с. (Литера­

турные мемуары).

ISBN 5-280-00501-0

Настоящий сборник — наиболее полный свод воспоминаний о Лермон­

тове его современников: друзей, сослуживцев, родственников, писателей

и др. Среди них воспоминания Е. А. Сушковой, А. П. Шан-Гирея, И. С. Тур­

генева, А. И. Герцена и др.

ББК 84Р1

Л

9-89

Составление, вступительная

статья, комментарии, оформление.

Издательство «Художественная ли­

тература», 1989 г.

ЛЕРМОНТОВ В ВОСПОМИНАНИЯХ

СОВРЕМЕННИКОВ

Чаадаев, старший современник Лермонтова, говорил близким,

что чувствует себя Атлантом, который держит на своих плечах свод

мироздания.

Близкие оказались далекими. Они оценили подобные слова как

проявление непомерной гордыни.

Гордость не была чужда Чаадаеву. Но не преувеличенное мне­

ние о своей личности лежало в основе глубокого убеждения москов­

ского философа в том, что он исполин интеллектуальной державы.

Он чувствовал свое предназначение, силу своего ума, смело можно

сказать, свой гений.

Гений — это бремя, чреватое созиданием. Творческое начало

вызывает черную зависть бесплодной посредственности. Гению по­

четно в веках, но катастрофически тяжело при жизни. Неудивительно,

что гении порой неуживчивы и болезненно самолюбивы.

У Лермонтова был трудный характер, который не сулил ему

счастья. Предчувствие трагического исхода с ранних лет овладело им.

Нет, я не Байрон, я другой,

Еще неведомый избранник,

Как он гонимый миром странник,

Но только с русскою душой.

Я раньше начал, кончу ране,

Мой ум немного совершит;

В душе моей, как в океане,

Надежд разбитых груз лежит.

Кто может, океан угрюмый,

Твои изведать тайны? кто

Толпе мои расскажет думы?

Я — или бог — или никто!

Так писал шестнадцатилетний Лермонтов. «Я — или бог — или

никто!» Поставить себя вровень с верховным владыкой вселенной

мог только юноша неукротимо смелый и гордый, беспрекословно

уверенный в своем избранничестве.

И снова близкие оказались далекими.

5

Читая воспоминания о великом человеке, нужно всегда помнить,

что между ним и мемуаристами, как правило, «дистанция огромного

размера».

Правда, бывают исключения. И. С. Тургенев видел Лермонтова

мельком; Белинский лишь дважды беседовал с поэтом; Герцен, воз­

можно, и не был лично с ним знаком. И тем не менее именно их

свидетельства поражают нас глубиной постижения личности

Лермонтова.

Итак, при оценке воспоминаний необходимо в первую очередь

досконально представить себе пристрастия и антипатии мемуариста,

его душевный и интеллектуальный уровень.

Исключительно важным фактором является также время соз­

дания мемуаров; для тех, кто хотел писать о Лермонтове, условия

были неблагоприятные. До 18 февраля 1855 года, до дня смерти

Николая I, биография опального поэта была запретной темой в рус¬

ской печати. «Записки» Е. А. Сушковой — первые воспоминания

о Лермонтове — были напечатаны (да и то частично) в 1857 году.

Но и в последующие десятилетия еще оставались негласные препоны,

мешавшие мемуаристам правдиво повествовать о важнейших собы­

тиях жизни мятежного поэта. Не случайно А. В. Дружинин, писав­

ший в 1860 году статью о Лермонтове, оставил в рукописи пустые

листы, на которых он собирался впоследствии поместить рассказ

о событиях, приведших к ранней гибели поэта. Однако и в незавер­

шенном варианте его работа не появилась в печати; она была опуб­

ликована лишь сто лет спустя.

Трудные цензурные условия препятствовали своевременному

написанию воспоминаний; порой это приводило к невосполнимым

потерям. Особенно ощутимо отсутствие воспоминаний С. А. Раев­

ского, человека независимого образа мыслей, во многом способ­

ствовавшего умственному возмужанию Лермонтова. Воспоминания

друга детства А. П. Шан-Гирея написаны лишь в 1860 году. Неко­

торые воспоминания писались еще позднее, в семидесятые и вось­

мидесятые годы. К этому времени многие подробности забылись,

даты сместились, и, кроме того, о самых драматических эпизодах

жизни поэта по-прежнему следовало рассказывать обиняками и недо­

молвками. О иных событиях можно было писать лишь за рубежом.

Так, первое упоминание об участии Лермонтова в оппозиционном

«кружке шестнадцати» появилось в Париже в 1879 году в книге

Ксаверия Браницкого, участника этого кружка.

Сложную индивидуальность поэта понимали далеко не все

мемуаристы. Стоит ли удивляться, что они вольно или невольно

по собственному разумению изменяли облик Лермонтова, неверно

объясняли его поступки и высказывания. Личность мемуариста

всегда имеет решающее значение при оценке достоверности и объек­

тивности его воспоминаний. А. Ф. Тиран, учившийся с Лермонтовым

6

в юнкерской школе и служивший с ним в лейб-гвардии Гусарском

полку, намного поверхностнее воспринимал поэта, чем случайный

его знакомец артиллерист К. X. Мамацев или профессор И. Е. Дядь­

ковский, за две-три встречи сумевший оценить широту интересов

и редкий ум своего собеседника.

Достоверность и объективность мемуаров порой не совпадают.

Достоверные воспоминания могут быть недостаточно объективны

из-за пристрастного отбора материала. В «Заметках о Лермонтове»

M. Н. Лонгинова выбор эпизодов произведен явно тенденциозно;

сообщив о посещениях А. X. Бенкендорфом дома Е. А. Арсеньевой

в 1837 году и об объявлении «высочайшего прощения» поэта, мемуа­

рист не счел нужным отметить ту неблаговидную роль, которую

играл шеф жандармов в других случаях жизни Лермонтова. Трудно

поверить, что М. Н. Лонгинов не знал об истинной роли Николая I

и Бенкендорфа в жизни и гибели поэта. Знал, отлично знал, но

предпочел умолчать! Политические симпатии мемуариста наложили

верноподданнический отпечаток на его воспоминания: M. Н. Лонгинов

был достаточно честен, чтобы не измышлять, но не столь честен,

чтобы писать всю правду.

Не все события в жизни писателя являются для нас в равной

мере интересными и поучительными. Душевный такт мемуариста,

умение распознавать талант, широкий умственный кругозор —

вот те качества, которые помогают отделять главное от второстепен­

ного и определяют значительность воспоминаний.

1

С наибольшей глубиной личность и творческую индивидуаль­

ность Лермонтова понял его гениальный современник А. И. Герцен.

Он хотя и не был знаком с поэтом, но общался с людьми, окружав­

шими Лермонтова, с жадностью читал каждое его произведение,

появлявшееся в печати или ходившее в списках. Критически

сопоставив устные воспоминания друзей о Лермонтове, конгениально

восприняв его творчество, Герцен нарисовал психологический

портрет поэта на широком фоне России того времени: «...чтобы

дышать воздухом этой зловещей эпохи, надобно было с детства

приспособиться к этому резкому и непрерывному ветру, сжиться

с неразрешимыми сомнениями, с горчайшими истинами, с собствен­

ной слабостью, с каждодневными оскорблениями; надобно было

с самого нежного детства приобрести привычку скрывать все, что

волнует душу, и не только ничего не терять из того, что в ней

схоронил, а, напротив, — давать вызреть в безмолвном гневе всему,

что ложилось на сердце. Надо было уметь ненавидеть из любви,

презирать из гуманности, надо было обладать безграничной гор-

7

достью, чтобы, с кандалами на руках и ногах, высоко держать

голову» 1.

Перед нами первоклассная адекватная «транскрипция» «Думы»

Лермонтова!

Печально я гляжу на наше поколенье!

Его грядущее — иль пусто, иль темно,

Меж тем, под бременем познанья и сомненья,

В бездействии состарится оно.

Мы иссушили ум наукою бесплодной,

Тая завистливо от ближних и друзей

Надежды лучшие и голос благородный

Неверием осмеянных страстей.

«Он полностью принадлежит к нашему поколению, — продолжал

Г е р ц е н . — Все мы были слишком юны, чтобы принять участие

в 14 декабря. Разбуженные этим великим днем, мы увидели лишь

казни и изгнания. Вынужденные молчать, сдерживая слезы, мы

научились, замыкаясь в себе, вынашивать свои мысли — и какие

мысли! Это уже не были идеи просвещенного либерализма, идеи

прогресса, — то были сомнения, отрицания, мысли, полные ярости.

Свыкшись с этими чувствами, Лермонтов не мог найти спасения

в лиризме, как находил его Пушкин. Он влачил тяжелый груз скепти­

цизма через все свои мечты и наслаждения. Мужественная, печальная

мысль всегда лежит на его челе, она сквозит во всех его стихах.

Это не отвлеченная мысль, стремящаяся украсить себя цветами

поэзии; нет, раздумье Лермонтова — его поэзия, его мученье, его

сила» 2.

И вслед за этой исторически безупречной оценкой творчества

Лермонтова Герцен с поразительной прозорливостью охарактеризо­

вал личность поэта: «К несчастью быть слишком проницательным

у него присоединилось и другое — он смело высказывался о многом

без всякой пощады и без прикрас. Существа слабые, задетые этим,

никогда не прощают подобной искренности. О Лермонтове говорили

как о балованном отпрыске аристократической семьи, как об одном

из тех бездельников, которые погибают от скуки и пресыщения.

Не хотели знать, сколько боролся этот человек, сколько выстрадал,

прежде чем отважился выразить свои мысли. Люди гораздо снисхо­

дительней относятся к брани и ненависти, нежели к известной зре­

лости мысли, нежели к отчуждению, которое, не желая разделять

ни их надежды, ни их тревоги, смеет открыто говорить об этом

разрыве. Когда Лермонтов, вторично приговоренный к ссылке, уезжал

из Петербурга на Кавказ, он чувствовал сильную усталость и говорил

1 Г е р ц е н А. И. Собр. соч. в 30-ти томах, т. VII. M., 1956,

с. 223—224.

2 Т а м же , с. 225.

8

своим друзьям, что постарается как можно скорее найти смерть.

Он сдержал слово» 1.

Отбросив в сторону все наносное, второстепенное, Герцен вскрыл

самые существенные стороны личности Лермонтова. Словно полеми­

зируя с будущими недальновидными мемуаристами (напомним

читателям, что цитаты взяты нами из труда Герцена «О развитии

революционных идей в России», написанном в 1850 году), Герцен

писал о глубине душевных переживаний поэта, о выстраданной им

интеллектуальной смелости.

Тридцать лет тому назад была впервые опубликована статья

А. В. Дружинина 2, основанная на беседах автора с близкими

поэту людьми; в этой новонайденной статье характеристика Лермон­

това полностью совпадает с герценовской: «Большая часть из совре­

менников Лермонтова, даже многие из лиц, связанных с ним родством

и приязнью, — говорят о поэте как о существе желчном, угловатом,

испорченном и предававшемся самым неизвинительным капризам, —

но рядом с близорукими взглядами этих очевидцев идут отзывы

другого рода, отзывы людей, гордившихся дружбой Лермонтова

и выше всех других связей ценивших эту дружбу. По словам их,

стоило только раз пробить ледяную оболочку, только раз проникнуть

под личину суровости, родившейся в Лермонтове отчасти вследствие

огорчений, отчасти просто через прихоть молодости, — для того, чтоб

разгадать сокровища любви, таившиеся в этой богатой натуре».

Однако «пробить ледяную оболочку» удавалось немногим, лишь

наиболее проницательным и доброжелательным собеседникам.

Даже Белинский при первом знакомстве не разгадал Лермонтова.

Из воспоминаний H. М. Сатина известно, что их встреча на Кавказе

в 1837 году окончилась взаимной неприязнью. Три года спустя

Белинский посещает Лермонтова во время его пребывания под

арестом в ордонанс-гаузе, и происходит внезапная метаморфоза;

серьезный и откровенный разговор полностью перечеркивает старое

предубеждение. Потрясенный этой встречей, Белинский спешит

сообщить В. П. Боткину о своем «открытии» Лермонтова: «Недавно

был я у него в заточении и в первый раз поразговорился с ним от

души. Глубокий и могучий дух! Как он верно смотрит на искусство,

какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного! О, это

будет русский поэт с Ивана Великого! Чудная натура! < ...>Я с ним

спорил, и мне отрадно было видеть в его рассудочном, охлажденном

и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры

в достоинство того и другого. Я это сказал ему — он улыбнулся

и сказал: «Дай бог!» Боже мой, как он ниже меня по своим понятиям,

и как я бесконечно ниже его в моем перед ним превосходстве.

1 Г е р ц е н А. И. Собр. соч., т. VII, с. 225—226.

2 Литературное наследство, т. 67. М., 1959, с. 630—643

(публикация Э. Г. Герштейн).

9

Каждое его слово — он сам, вся его натура, во всей глубине

и целости своей. Я с ним р о б о к , — меня давят такие целостные,

полные натуры, я перед ними благоговею и смиряюсь в сознании

своего ничтожества».

В этом признании Белинского перед нами как бы воочию

встают две исполинские фигуры — фигура «неистового Виссариона»,

безудержного в проявлении своих чувств, и фигура Лермонтова с его

«озлобленным взглядом на жизнь», наперекор всему верующего

в высокое назначение человека.

Проникнув в заповедную глубину натуры поэта, Белинский

и Герцен «высветили» его творческую индивидуальность, отметили

психологическую близость между Лермонтовым и его любимыми

героями, намекнули читателям на интимный, автобиографический

подтекст его произведений. «...что за огненная душа, что за могучий

дух, что за исполинская натура у этого мцыри! — восклицал Белин­

с к и й . — Это любимый идеал нашего поэта, это отражение в поэзии

тени его собственной личности. Во всем, что ни говорит мцыри, веет

его собственным духом, его собственной мощью» 1.

Аналогичные суждения высказал Герцен в немецком журналь­

ном варианте своего труда «О развитии революционных идей

в России»: «На немецком языке имеется отличный перевод «Мцыри».

Читайте его, чтобы узнать эту пламенную душу, которая рвется из

своих оков, которая готова стать диким зверем, змеей, чтобы только

быть свободной и жить вдали от людей. Читайте его роман «Герой

нашего времени», который напечатан во французском переводе

в газете «Démocratie pacifique» и который является одним из наиболее

поэтических романов в русской литературе. Изучайте по ним этого

человека — ибо все это не что иное, как его исповедь, его признания,

и какие признания! Какие грызущие душу терзания! Его герой он

сам. И как он с ним поступил? Он посылает его на смерть в Персию,

подобно тому как Онегин погибает в трясине русской жизни. Их судь­

ба столь же ужасна, как судьба Пушкина и Лермонтова» 2.

В свою очередь, Белинский в статье о «Герое нашего времени»

создал восторженный апофеоз Печорину — Лермонтову: «Вы пре­

даете его анафеме не за пороки, — в вас их больше и в вас они чернее

и позорнее, — но за ту смелую свободу, за ту желчную откровенность,

с которою он говорит о них. < ...>Да, в этом человеке есть сила духа

и могущество воли, которых в вас нет; в самых пороках его про­

блескивает что-то великое, как молния в черных тучах, и он пре­

красен, полон поэзии даже и в те минуты, когда человеческое чувство

восстанет на него... Ему другое назначение, другой путь, чем вам.

Его страсти — бури, очищающие сферу духа; его заблуждения, как

1 Б е л и н с к и й В. Г. Полн. собр. соч., т. IV. М., 1954, с. 537.

2 Цит по статье: Г и л л е л ь с о н М. Лермонтов в оценке Гер­

ц е н а . — Творчество М. Ю. Лермонтова. М., 1964, с. 385.

10

ни страшны они, острые болезни в молодом теле, укрепляющие его

на долгую и здоровую жизнь» 1.

Личность и поэзия Лермонтова мужали в раскаленном горниле

событий, очистительное пламя которого сжигало дотла старые

верования, вековые предрассудки, обветшалые догмы. «Но перед

идолами света // Не гну колени я мои; // Как ты, не знаю в нем

предмета // Ни сильной злобы, ни любви» («Договор»).

Читателю конца XX века трудно понять, какой могучий отклик

вызывали эти строки у наиболее дальновидных современников

Лермонтова, как они непосредственно ассоциировались с отрицанием

«средневековья» во всех сферах человеческого общежития. «Я знал,

что тебе понравится «Договор», — писал В. П. Боткин Белинскому

22 марта 1842 г о д а . — В меня он особенно вошел, потому что в этом

стихотворении жизнь разоблачена от патриархальности, мистики

и авторитетов. Страшная глубина субъективного я, свергшего с себя

все субстанциальные вериги. По моему мнению, Лермонтов нигде

так не выражался весь, во всей своей духовной личности, как в этом

«Договоре». Какое хладнокровное, спокойное презрение всяческой

патриархальности, авторитетных, привычныхусловий, обратившихся

в рутину. Титанические силы были в душе этого человека» 2.

Как мы видим, высокая самооценка поэта подтверждается

вескими свидетельствами наиболее проницательных современников.

Их суждения являются для нас незыблемым эталоном, умственной

вершиной, с которой надлежит обозревать жизнь, личность и твор­

чество Лермонтова.

2

Детство, отрочество и юность, вся жизнь поэта, за исключением

его странствий по Кавказу, просто и бесхитростно описаны Акимом

Павловичем Шан-Гиреем, троюродным братом поэта. Мемуариста

порой упрекают за то, что он допустил ряд неточностей. Он запа­

мятовал, что Лермонтов родился в Москве, а не в Тарханах; на год

позднее датирует он поступление Лермонтова в Московский универ­

ситет; среди произведений, написанных в Москве, называет поэмы

«Боярин Орша» и «Беглец», созданные в Петербурге, и т. д. Не всегда

можно согласиться и с его оценками произведений Лермонтова.

И, тем не менее, нельзя отрицать, что во всей мемуарной литературе

о Лермонтове нет более полного и психологически верного рассказа

о жизни поэта, о его радостях и горестях, о его круге чтения,

о трогательной привязанности к бабушке, о верной и горькой любви

к В. А. Лопухиной, чем воспоминания его младшего друга.

1 Б е л и н с к и й В. Г. Полн. собр. соч., т. IV, с. 235—236.

2 Б о т к и н В. П. Литературная критика. Публицистика. Письма.

М., 1984, с. 242.

11

Первую часть воспоминаний А. П. Шан-Гирея дополняют рас­

сказы тарханских старожилов, собранные П. К. Шугаевым в его

публикации «Из колыбели замечательных людей». Тарханские

впечатления запомнились Лермонтову на всю жизнь. Его одаренность

и повышенная восприимчивость помогли почувствовать, а затем

понять и воплотить в своих произведениях трагические контрасты

окружавшего его мира. В юношеских драмах, в незавершенном

романе «Вадим», в поэме «Сашка» Лермонтов верно изобразил нравы

крепостнической деревни.

Скупо сообщают мемуаристы о семейном конфликте, в который

были вовлечены родители и бабушка поэта. В записях П. К. Шугаева

мы читаем о сложных, драматических взаимоотношениях в семье

Лермонтова. Трудно решить, кто был прав и кто виноват в этой

семейной распре. Вероятно, каждый из ее участников внес свою

посильную «лепту». Для нас важен самый факт непримиримых

столкновений между матерью, отцом и бабушкой Лермонтова: ведь

эта вражда предопределила появление некоторых трагических

мотивов в творчестве Лермонтова. Достаточно вспомнить строки

«Ужасная судьба отца и сына // Жить розно и в разлуке умереть...»,

посвященные смерти отца, чтобы почувствовать, как напряженно

вдумывался поэт в историю отношений своих родителей. В одном

из черновых набросков 1831 года он писал:

Я сын страданья. Мой отец

Не знал покоя по конец.

В слезах угасла мать моя;

От них остался только я,

Ненужный член в пиру людском,

Младая ветвь на пне сухом...

Ранняя смерть матери, разрыв между отцом и бабушкой, рас­

сказы о самоубийстве деда на новогоднем балу в Тарханах, — все

это, несомненно, повлияло на характер Лермонтова, а следовательно,

и на его творчество.

За последнее время наши сведения о детских и отроческих

годах поэта обогатились ценными эпистолярными и архивными

свидетельствами, уточняющими запутанный «узел» взаимоотношений

между отцом и бабушкой Лермонтова 1. Оказалось поколебленным

мнение о непривлекательном облике отца поэта, которого, с легкой

руки А. Ф. Тирана, представляли горьким пьяницей и картежником.

Отметая недостоверные, недостойные наветы, настало время вду­

маться в взволнованные строки Лермонтова, навеянные смертью отца:

Дай бог, чтобы, как твой, спокоен был конец

Того, кто был всех мук твоих причиной!

1 В ы р ы п а е в П. А. Лермонтов. Новые материалы к био­

графии. Научная редакция В. А. Мануйлова. Воронеж, 1972.

12

Но ты простишь мне! я ль виновен в том,

Что люди угасить в душе моей хотели

Огонь божественный, от самой колыбели

Горевший в ней, оправданный творцом?

Однако ж тщетны были их желанья:

Мы не нашли вражды один в другом,

Хоть оба стали жертвою страданья!

3

Из воспоминаний, посвященных юношеским годам поэта, наи­

больший интерес представляют записки Е. А. Сушковой, в которых

она живо рассказала о своем знакомстве, встречах и отношениях

с Лермонтовым. В текст записок включены ранние стихотворения

Лермонтова, в том числе и такие, автографы и списки которых

до нас не дошли. Мемуаристка поведала и о драматической коллизии,

которая сопутствовала ее встречам с Лермонтовым в Петербурге

в конце 1834 и в начале 1835 года; эти страницы проясняют воз­

никновение образа Лизаветы Николаевны Негуровой в незавершен­

ном романе Лермонтова «Княгиня Лиговская» (как известно,

Е. А. Сушкова была прототипом Негуровой).

Безусловно, Е. А. Сушкова стремилась преувеличить свое зна­

чение в жизни поэта. Но какая женщина, имея в качестве веских

доказательств посвященные ей стихотворения, не поступила бы

точно так же? Между тем, последние разыскания подтверждают,

что в своих воспоминаниях мемуаристка не искажала событий,

а лишь эмоционально педалировала имевшие место реальные ситуа­

ции. «Материалы архива Верещагиных подтверждают аутентичность

такого значительного документа, как «Записки» Сушковой, до сих

пор не оцененного еще по достоинству», — констатирует А. Глассе,

автор превосходного исследования «Лермонтов и Е. А. Сушкова» 1.

Многочисленные параллели, приведенные А. Глассе, убедительно

доказывают, как совпадение личных, психологических конфликтов

в молодости Байрона и Лермонтова повлияло и на поведение, и на

творческие искания русского поэта. «Записки» Е. А. Сушковой дали

благодатный материал для выявления поэтических импульсов

Лермонтова, и не будет преувеличением сказать, что ее воспомина­

ния являются одним из важнейших источников биографии молодого

Лермонтова.

Критики и историки литературы многие годы писали о духовном

одиночестве юного Лермонтова. Однако, сопоставляя мемуарные

свидетельства Д. А. Милютина, С. Е. Раича, А. З. Зиновьева,

В. С. Межевича, А. М. Миклашевского и обращаясь к архивным

1 М. Ю. Лермонтов. Исследования и материалы. М., 1979, с. 121.

13

и забытым печатным материалам, исследователи пришли к противо­

положному выводу. Ученым удалось установить, что в годы учения

в пансионе и университете вокруг Лермонтова образовалась дружная

группа передовых молодых людей, оказавших благотворное влияние

на формирование личности и мировоззрения поэта 1. Правомерен

вывод о том, что на духовное развитие Лермонтова Благородный

пансион и Московский университет оказали столь же большое

и плодотворное воздействие, как Царскосельский лицей на Пушкина.

Московский университет начала 30-х годов XIX века описан

в воспоминаниях И. А. Гончарова, П. Ф. Вистенгофа и Я. И. Косте-

нецкого. Правда, они мало знали Лермонтова, ни один из них не был

его другом, и по этой причине значение их воспоминаний для

характеристики личности Лермонтова ограниченно; богатый духов­

ный мир поэта лишь угадывается по отдельным штрихам, вкраплен­

ным в их повествование. Зато эти мемуары и в особенности соответ­

ствующие главы из эпопеи Герцена «Былое и думы» рисуют живую

картину нравов Московского университета тех лет. Возбужденное

состояние умов московского студенчества, которое столь ярко про­

явилось в нашумевшей «маловской» истории, описанной Герценом

(Лермонтов принимал в ней участие), доказывает, что в Московском

университете поэт находился среди оппозиционно настроенной

молодежи. Именно в Москве — среди воспитанников пансиона

и университета — начали формироваться передовые политические

и эстетические взгляды Лермонтова.

В Москве юный Лермонтов испытал два глубоких сердечных

чувства. Долгие годы биографы не знали имени женщины, скрытого

под инициалами Н. Ф. И.; ей адресованы многие стихи Лермонтова.

Разыскания И. Л. Андроникова открыли это имя. В статье «Лермон­

тов и Н. Ф. И.» исследователь опубликовал рассказ Н. С. Маклаковой,

внучки Н. Ф. Ивановой: «Что Михаил Юрьевич Лермонтов был

влюблен в мою бабушку — Наталью Федоровну Обрескову, урож­

денную Иванову, я неоднократно слышала от моей матери Натальи

Николаевны и еще чаще от ее брата Дмитрия Николаевича и его

жены. У нас в семье известно, что у Натальи Федоровны хранилась

шкатулка с письмами М. Ю. Лермонтова и его посвященными ей

стихами и что все это было сожжено из ревности ее мужем Николаем

Михайловичем Обресковым. Со слов матери знаю, что Лермонтов

1 См. работы: Б р о д с к и й Н. Л. Лермонтов-студент и его

товарищи. — В кн.: «Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова». М.,

1941, с. 40—76; М а й с к и й Ф. Ф. Юность Лермонтова (Новые

материалы о пребывании Лермонтова в Благородном пансионе). —

В кн.: «Труды Воронежского университета», т. XIV, вып. II. Воронеж,

1947, с. 185—259; Л e в и т Т. Литературная среда Лермонтова

в Московском благородном пансионе. — Литературное наследство,

т. 45—46. М., 1948, с. 225—254.

14

и после замужества Натальи Федоровны продолжал бывать в ее доме.

Это и послужило причиной гибели шкатулки. Слышала также, что

драма Лермонтова «Странный человек» относится к его знакомству

с Н. Ф. Ивановой» 1.

Загадка «Н. Ф. И.» заслонила на некоторое время внимание

к самому сильному чувству Лермонтова: ведь бесспорно, что осо­

бенно глубокий след в жизни и творчестве поэта оставила Варвара

Александровна Лопухина; ей посвящен ряд стихотворений, поэма

«Демон», послание «Валерик». А. П. Шан-Гирей писал, что Лермон­

тов-студент был страстно влюблен «в молоденькую, милую, умную,

как день, и в полном смысле восхитительную В. А. Лопухину; это

была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени

симпатичная. <...> Чувство к ней Лермонтова было безотчетно, но

истинно и сильно, и едва ли не сохранил он его до самой смерти

своей, несмотря на некоторые последующие увлечения...».

«Последующие увлечения» лишь на краткое время заглушали

в душе поэта большое чувство к Лопухиной. Незадолго до своей

гибели он писал:

Но я вас помню — да и точно,

Я вас никак забыть не мог!

Во-первых, потому, что много

И долго, долго вас любил,

Потом страданьем и тревогой

За дни блаженства заплатил;

Потом в раскаянье бесплодном

Влачил я цепь тяжелых лет;

И размышлением холодным

Убил последний жизни цвет.

С людьми сближаясь осторожно,

Забыл я шум младых проказ,

Любовь, п о э з и ю , — но вас

Забыть мне было невозможно.

4

Переезд в Петербург в августе 1832 года круто изменил жизнь

Лермонтова. Оборвались дружеские московские связи, оборвались

отношения с Лопухиной.

Отказ администрации Петербургского университета зачесть

ему экзамены, сданные в Московском университете, и ряд других

причин побудили Лермонтова отказаться от продолжения универси­

тетского образования. Он поступает в Школу гвардейских под­

прапорщиков и кавалерийских юнкеров.

Годы, проведенные поэтом в юнкерской школе, отражены

в воспоминаниях А. М. Меринского, А. М. Миклашевского, Н. С. Мар­

тынова, В. В. Боборыкина, H. Н. Манвелова. Эти мемуары богаты

1 А н д р о н и к о в И р а к л и й . Лермонтов. М., 1951, с. 19.

15

подробностями жизни Лермонтова в стенах юнкерской школы.

Однако они не отвечают на вопрос, почему поэт называл «ужасными»

годы своего пребывания в юнкерской школе. Между тем, не ответив

на этот вопрос, невозможно понять, какое воздействие оказали

на Лермонтова нравы этого военного заведения, типичной казармы

николаевского царствования.

При всей достоверности воспоминаний, относящихся к пре­

быванию Лермонтова в юнкерской школе, они страдают весьма

существенным недостатком: мемуаристы идеализируют порядки,

царившие в этом военном учебном заведении. Юнкерская школа

в эти годы была в ведении великого князя Михаила Павловича,

который превыше всего почитал муштру. Постоянные аресты вос­

питанников и выговоры начальству школы вызывались малейшими

нарушениями дисциплины.

Ценным подспорьем для изучения быта юнкерской школы

служат воспоминания И. В. Анненкова «Несколько слов о старой

школе гвардейских подпрапорщиков и юнкеров». В этом мемуарном

источнике имя Лермонтова не упомянуто (вторая часть воспомина­

ний, в которой должен был фигурировать Лермонтов, осталась

неопубликованной; сохранилась ли рукопись — неизвестно), но прав­

дивое описание повседневной жизни юнкеров, их обычаев позволяет

яснее представить среду, в которой поэт провел два года. Жестокая

военная дисциплина сочеталась в юнкерской школе с крайне разнуз­

данными нравами. В этом отношении своеобразным документом

является рукописный журнал «Школьная заря»; в нем видное место

занимали скабрезные, неудобные для печати стихи, среди которых

были помещены и юнкерские поэмы Лермонтова.

Превосходство гениальной натуры, склонной саркастически

отзываться о многом и многих, семейные неурядицы и, наконец,

циничная атмосфера юнкерской школы определили модель жизнен­

ного поведения Лермонтова. Листая страницы мемуаров о юнкерской

школе, невольно вспоминаешь слова А. В. Дружинина о том, как

трудно было «пробить ледяную оболочку» поэта; ведь она была

надежной броней, защищавшей его от пошлости окружавшей жизни;

и она же осложнила его отношения с товарищами и явилась не по­

следней причиной того, что ссора с Мартыновым закончилась

не бутылкой шампанского, а смертельной раной...

По окончании юнкерской школы Лермонтов получил назначение

в лейб-гвардии Гусарский полк, расквартированный в Царском Селе.

Служба в полку, гусарский разгул, попойки, картежная игра, цыгане,

наезды в столицу, посещения «большого света», интрига с Сушко-

в о й , — и напряженная творческая работа («Княгиня Лиговская»,

«Маскарад», «Умирающий гладиатор»). Жизнь поэта в 1835—1836

годах отражена в мемуарах, рисующих колоритные картины гусар­

ского быта. Однокашники Лермонтова по юнкерской школе и его

16

сослуживцы по гусарскому полку сообщили В. П. Бурнашеву,

П. К. Мартьянову, П. А. Висковатову множество подробностей,

характеризующих вольные нравы военной молодежи того времени.

Какой внутренней сосредоточенностью и силой воли должен был

обладать Лермонтов, чтобы творить в этой обстановке!

Наступил январь 1837 года. Гибель Пушкина всколыхнула

русское общество. За полное скорби и гражданского негодования

стихотворение «Смерть Поэта» Лермонтов был арестован и выслан

на Кавказ. Этот важнейший эпизод политической биографии

поэта описан многими его современниками — А. П. Шан-Гиреем,

М. Н. Лонгиновым, В. П. Бурнашевым, А. Н. Муравьевым и, кроме

того, отражен в «Деле о непозволительных стихах...». Следственное

дело значительно уточняет воспоминания современников, написан­

ные много лет спустя. Из документальных материалов в приложение

к нашему изданию включено объяснение С. А. Раевского, наиболее

авторитетного свидетеля, принимавшего деятельное участие в рас­

пространении стихотворения «Смерть Поэта».

Из мемуаров явствует, что эта стихотворная инвектива была

справедливо воспринята современниками как смелое политическое

выступление Лермонтова; она сразу сделала его имя известным всей

передовой России. Значение стихотворения «Смерть Поэта» для

идейного самоопределения Лермонтова огромно. В статье «Несколько

слов в оправдание Лермонтова от нареканий г. Маркевича»

А. И. Васильчиков с полным основанием утверждал, что «Лермонтов

был представитель направления, противного тогдашнему поколению

великосветской молодежи,что он отделился от него при самом

своем появлении на поприще своей будущей славы известными

стихами «А вы, надменные потомки...».

Все мемуаристы единодушно отмечают, что стихотворение

«Смерть Поэта» произвело сильнейшее впечатление на русское

общество. В. В. Стасов, учившийся в то время в Училище право­

ведения, писал в своих воспоминаниях: «...Спустя несколько месяцев

после моего поступления в училище Пушкин убит был на дуэли.

Это было тогда событие, взволновавшее весь Петербург, даже и наше

училище; разговорам и сожалениям не было конца, а проникшее

к нам тотчас же, как и всюду, тайком, в рукописи, стихотворение

Лермонтова «На смерть Пушкина» глубоко взволновало нас, и мы

читали и декламировали его с беспредельным жаром, в антрактах

между классами. Хотя мы хорошенько и не знали, да и узнать-то

не от кого было, про кого это речь шла в строфе:

А вы, толпою жадною стоящие у трона... —

и т. д., но все-таки мы волновались, приходили на кого-то в глубокое

негодование, пылали от всей души, наполненной геройским вооду­

шевлением, готовые, пожалуй, на что угодно, — так нас подымала

17

сила лермонтовских стихов, так заразителен был жар, пламеневший

в этих стихах. Навряд ли когда-нибудь еще в России стихи произ­

водили такое громадное и повсеместное впечатление. Разве что лет

за <двенадцать> перед тем «Горе от ума» 1.

Молодой Пушкин сказал: «И неподкупный голос мой // Был эхо

русского народа».

Теперь, в дни похорон Пушкина, скорбным эхом русского народа

прозвучал смелый голос молодого Лермонтова:

И вы не смоете всей вашей черной кровью

Поэта праведную кровь!

Весной 1837 года сосланный Лермонтов прибыл на Кавказ.

Что пишут о времени его первой ссылки мемуаристы?

Единственным значительным воспоминанием об этом периоде

жизни поэта являются воспоминания H. М. Сатина, соученика

Лермонтова по Университетскому пансиону, участника студенческого

кружка Герцена — Огарева. Белинский, декабристы С. И. Кривцов,

В. М. Голицын, доктор Н. В. Майер — таков круг лиц, с которыми

свел знакомство Лермонтов при содействии Сатина. Дружеские

отношения с Николаем Васильевичем Майером, широкообразован­

ным человеком, другом сосланных на Кавказ декабристов, оставили

глубокий след в жизни поэта. Майер, как известно, стал прототипом

доктора Вернера в «Герое нашего времени».

О политических интересах Майера писал в своих воспомина­

ниях офицер Генерального штаба в Ставрополе Г. И. Филипсон;

отправляясь в экспедицию 1837 года, он взял с собой несколько

книг, рекомендованных ему Майером, — это были: «История фран­

цузской революции» Минье, «История английской революции» Гизо,

«История контрреволюции в Англии» Карреля и «О демократии

в Америке» Токвиля. «Я их прилежно и з у ч а л , — писал Филипсон, —

и это дало совсем особенное направление моим мыслям и убеж­

дениям» 2.

Итак, в Пятигорске, в кружке сосланных декабристов, в котором

бывали Лермонтов и Майер, читались запрещенные в России

книги, посвященные английской и французской революциям, соци­

альному устройству Соединенных Штатов Америки, словом, обсуж­

дались кардинальные вопросы общественного развития современного

общества.

Не так ли ты, о европейский мир,

Когда-то пламенных мечтателей кумир,

К могиле клонишься бесславной головою,

Измученный в борьбе сомнений и страстей,

Без веры, без надежд — игралище детей,

Осмеянный ликующей толпою!

(«Умирающий гладиатор»)

1 Русская старина, 1881, № 2, с. 410—411.

2 Русский архив, 1883, № 6, с. 249.

18

Эти строки, написанные поэтом в 1836 году, вероятно, приходили

ему на память во время откровенных бесед в пятигорском «оазисе»

свободолюбия.

Немногословные воспоминания М. И. Цейдлера и В. В. Боборы­

кина воссоздают лишь отдельные штрихи жизни Лермонтова на

Кавказе. Отсутствие развернутых мемуарных свидетельств привело

к тому, что первая ссылка Лермонтова оказалась недостаточно

освещенной биографами поэта; многие ее эпизоды остаются неиз­

вестными или плохо изученными. Правда, разыскания Ираклия

Андроникова в его книге «Лермонтов в Грузии в 1837 году» и работы

других исследователей постепенно проясняют «белые пятна», однако

пробелы в мемуарной литературе и в других источниках вынуждают

порой ограничиваться предположениями.

К осени 1837 года относится знаменательная встреча поэтов

двух поколений — Лермонтов знакомится с Александром Одоевским,

только что переведенным из Сибири на Кавказ. От Одоевского

Лермонтов мог узнать многое о Грибоедове и Рылееве, о восстании

14 декабря 1825 года, о сибирской ссылке. К сожалению, Одоевский

не оставил воспоминаний, и об их увлекательных беседах мы можем

только догадываться по стихотворению Лермонтова «Памяти

А. И. О<доевско>го».

Я знал его: мы странствовали с ним

В горах востока, и тоску изгнанья

Делили дружно; но к полям родным

Вернулся я, и время испытанья

Промчалося законной чередой;

А он не дождался минуты сладкой:

Под бедною походною палаткой

Болезнь его сразила, и с собой

В могилу он унес летучий рой

Еще незрелых, темных вдохновений,

Обманутых надежд и горьких сожалений!

5

С Кавказа Лермонтов был переведен в Гродненский гусарский

полк, расквартированный в Селищенских казармах под Новгородом.

Двухмесячное пребывание поэта в этом полку отражено в воспоми­

наниях А. И. Арнольди и М. И. Цейдлера.

Лермонтов подружился с корнетом Николаем Александровичем

Краснокутским, который «с ранней молодости обращал на себя

внимание своим многосторонним образованием. Замечательный

лингвист, он владел свободно десятью языками, много занимался

живописью и музыкой и был всегда душой полковой молодежи.

Он помогал Лермонтову в переводах иностранных произведений

19

и жил с ним на одной квартире в Селищенских казармах» 1.

Так, А. И. Арнольди вспоминал, что Краснокутский сделал для

поэта подстрочный перевод сонета Мицкевича «Вид гор из степей

Козлова».

Наконец, усиленные хлопоты Е. А. Арсеньевой увенчались полным

успехом — 9 апреля 1838 года был подписан приказ о переводе

Лермонтова в лейб-гвардии Гусарский полк. Жизнь поэта в 1838—

1839 годах отражена во многих воспоминаниях его современников

(И. С. Тургенева, И. И. Панаева, В. А. Соллогуба, А. П. Шан-Гирея,

Е. П. Ростопчиной и др.). Письма С. Н. Карамзиной к сестре позво­

ляют еще полнее представить дела и дни Лермонтова в эти годы

расцвета его творчества. Эти письма, наряду с дневниковыми запи­

сями Александра Тургенева, полностью подтверждают рассказ

А. П. Шан-Гирея о том, что по возвращении из первой кавказской

ссылки Лермонтов наиболее дружески был принят «в доме Карам­

зиных, у г-жи Смирновой и князя Одоевского».

Письма С. Н. Карамзиной свидетельствуют, что уже в сентябре

1838 года Лермонтов становится своим человеком в салоне Карам­

зиных. Подобное сближение вполне естественно; ведь еще 10 февраля

1837 года С. Н. Карамзина, посылая брату Андрею стихи

«Смерть Поэта», писала ему: «Я нахожу их такими прекрасными,

в них так много правды и чувства, что тебе надо знать их...» 2.

В то время Карамзины не были лично знакомы с поэтом, но, без­

условно, у них сразу же возникла симпатия к «гусарскому офицеру»,

откликнувшемуся реквиемом на гибель Пушкина.

Однако среди литераторов пушкинского окружения, среди

друзей покойного поэта не было единодушного отношения к автору

«непозволительных стихов». Вечная антиномия поэтических поколе­

ний! «Век другой, другие птицы, // А у птиц другие песни», — как

сказал Гейне.

П. А. Плетнев без особой приязни относился к Лермонтову,

что не мешало ему сочувственно отзываться о его таланте.

В. А. Жуковский и П. А. Вяземский покровительствовали

Лермонтову, но в их отношениях к нему не было сердечной

теплоты.

Дружественнее был расположен к Лермонтову В. Ф. Одоевский,

отличавшийся широтой своих взглядов.

Приятельница Пушкина Е. М. Хитрово, судя по воспомина­

ниям М. Б. Лобанова-Ростовского, благоволила Лермонтову и спо­

собствовала тому, что перед молодым поэтом были открыты двери

лучших салонов столицы.

1 Е л е ц Ю. История лейб-гвардии Гродненского гусарского

полка. СПб., 1890, с. 205.

2 Пушкин в письмах Карамзиных 1836—1837 годов. М.—Л.

1960, с. 174 (подлинник по-французски).

20

Короткие, приятельские отношения связывали Лермонтова

и С. А. Соболевского, друга Пушкина.

Важным событием петербургской жизни Лермонтова было его

участие в «кружке шестнадцати», состоявшем из университетской

молодежи и гвардейских офицеров. Однако мемуаристы, за исклю­

чением Ксаверия Браницкого, хранят полное молчание об этом.

Б. М. Эйхенбаум, обративший внимание на роль «кружка шестнад­

цати» в биографии Лермонтова, писал: «Определить точно идейное

направление и общественно-политическую физиономию этого кружка

трудно за отсутствием материалов, да вряд ли у него и было единое

направление; но несомненно, что кружок этот был оппозиционный,

настроенный против николаевского режима. Кроме того, в этом

кружке, по-видимому, горячо обсуждались философские и религи­

озные вопросы — не без влияния идей Чаадаева» 1.

Значительный архивный материал приведен в работах

Э. Г. Герштейн, которая на протяжении многих лет занимается

разысканиями о членах «кружка шестнадцати». Еще в 1941 году

исследовательница пришла к выводу, что «искание собственного исто­

рического пути России, сравнение западноевропейской цивилизации

с русской — такова была одна линия тем, обсуждавшихся в «кружке

шестнадцати» 2. Наиболее развернутая характеристика этого кружка

имеется во втором издании ее книги «Судьба Лермонтова» (М., 1986).

И хотя в этом оппозиционном кружке не было единомыслия по

общественным и философским проблемам, тем не менее атмосфера

откровенных, фрондирующих разговоров без оглядки на всесильное

III Отделение, безусловно, положительно отразилась на духовном

возмужании Лермонтова, на радикализации его политических

взглядов.

В начале 1840 года жизнь Лермонтова была нарушена его

дуэлью с сыном французского посла в Петербурге — Эрнестом

Барантом. Мемуарные свидетельства, а также письма и дневниковые

записи современников позволяют утверждать, что дуэль Лермонтова

с Барантом произошла в результате сложного сплетения политиче­

ских и личных мотивов. Обострение франко-русских отношений,

тенденциозные толки о том, что Лермонтов в стихотворении «Смерть

Поэта», заклеймив Дантеса, якобы стремился оскорбить француз­

скую нацию, соперничество между Лермонтовым и Барантом, возник­

шее на почве их заинтересованности княгиней М. А. Щербатовой, —

все это, вместе взятое, привело к дуэли.

Суровый приговор — вторичная ссылка на Кавказ — последовал

не случайно. Э. Г. Герштейн, сопоставив семейную переписку

1 Литературное наследство, т. 43—44. М., 1941, с. 56.

2 Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова. М., 1941, с. 104.

21

Барантов с воспоминаниями Ю. К. Арнольда, пришла к выводу, что

шеф жандармов Бенкендорф и министр иностранных дел Нессель­

роде, «гонители Пушкина и главные организаторы его убийства —

беспощадно преследуют его преемника — Лермонтова. Бенкендорф

и Нессельроде не забыли ему выступления в дни гибели Пушкина

с одой, направленной против «завистливого и душного света», против

палачей русской свободы, русской славы и русского гения» 1.

По пути на Кавказ Лермонтов остановился в Москве. Воспоми­

нания, дневники и письма современников позволяют утверждать, что

Лермонтов, находившийся в то время в расцвете творческих сил,

быстро вошел в круг московских интеллектуалов. Воспоминания

С. Т. Аксакова показывают нам Лермонтова, вдохновенно читающего

«Мцыри» 9 мая 1840 года на именинном обеде Гоголя, в саду

у Погодина, избранному кругу московских литераторов.

Мемуарные, эпистолярные и дневниковые материалы говорят

о том, что диапазон московских знакомств Лермонтова стал чрез­

вычайно широк; в него входит и многочисленная группа писателей

(Н. В. Гоголь, Е. А. Баратынский, К. К. и Н. Ф. Павловы, С. Т. Акса­

ков, М. Н. Загоскин, М. А. Дмитриев), и видный деятель декабрист­

ского движения М. Ф. Орлов, живший в Москве под тайным

политическим надзором, и опальный философ П. Я. Чаадаев, и идео­

логи нарождавшегося славянофильства (К. С. Аксаков, А. С. Хомя­

ков, Ю. Ф. Самарин), и прославленный актер М. С. Щепкин 2.

Московские встречи, упрочив известность Лермонтова среди

видных представителей тамошней интеллигенции, вовлекли поэта

в самую гущу интенсивных общественных и литературных споров.

Раздвигался его умственный горизонт, оттачивался поэтический

талант.

Жизнь Лермонтова во время его второй ссылки на Кавказ

нашла отражение в воспоминаниях декабриста Н. И. Лорера,

К. X. Мамацева, А. Чарыкова, А. Д. Есакова, Я. И. Костенецкого.

Их записки, а также журнал боевых действий отряда на левом фланге

Кавказской линии (в этом отряде сражался Лермонтов) свидетель­

ствуют о храбрости поэта. 3 февраля 1841 года командующий

войсками на Кавказской линии и Черномории генерал-адъютант

П. X. Граббе представил Лермонтова за храбрость к «Золотой

полусабле», но Николай I, враждебно относившийся к поэту, отказал

в награде.

В 1840 году расширились декабристские связи Лермонтова.

Как свидетельствуют мемуаристы, во время второй ссылки поэт

встречался со многими декабристами: В. Н. Лихаревым, сраженным

1 Литературное наследство, т. 45—46, с. 426.

2 С т а х о в и ч А. А. Клочки воспоминаний. М., 1904, с. 55.

22

пулей в момент философского спора с Лермонтовым, М. А. Назимо­

вым, Н. И. Лорером и другими.

Среди кавказских знакомых Лермонтова неоднократно мелькает

имя отчаянного храбреца и бесстрашного дуэлянта Р. И. Дорохова

(прототипа Долохова в романе Л. Н. Толстого «Война и мир»),

устные рассказы которого позволили А. В. Дружинину написать

статью о поэте, полную глубокого понимания его личности. В это же

время Лермонтов сблизился с младшим братом Пушкина, Львом

Сергеевичем.

В отряде генерала А. В. Галафеева Лермонтов служил вместе

с прогрессивно настроенным артиллерийским офицером К. X. Мама-

цевым, который в своих записках нарисовал привлекательный,

правдивый образ поэта. Заслуживает внимания сообщение Мамацева

о том, что в конце тридцатых годов интеллектуальный уровень

офицеров-артиллеристов заметно повысился, они «предавались науч­

ным занятиям и чтению», следили за журналами, интересовались

статьями Белинского. Именно к этой передовой части кавказского

офицерства влекли Лермонтова их общие симпатии и умственные

устремления.

Очерчивая круг кавказских знакомств Лермонтова, нужно особо

отметить Григория Григорьевича Гагарина, художника, по-видимому,

члена «кружка шестнадцати». Мемуарное упоминание об их дружбе

принадлежит Д. А. Столыпину, который, передавая в дар Лермон­

товскому музею в 1882 году акварель «Стычка в горах», писал:

«Прилагаю еще акварель, нарисованную Лермонтовым, а красками

князем Гр. Гагариным, расскажу в кратких словах сюжет: в одной

рекогносцировке число войск наших было мало, когда появились

толпы лезгин; начальник отряда дал приказание казакам зажечь

степь. Лермонтов, возвращаясь после данного ему поручения

к начальнику, который виден стоящим со свитою на кургане, увидел

изображенную сцену. Один лезгин проскочил сквозь пламя и напал

на двух пеших казаков (полагаю, пластунов), дал выстрел и после

промаха, наскочив на одного из казаков, хотел ударить его прикла­

дом. Казак ловко отвернул голову от удара и кинжалом поразил

лезгина. Лермонтов жил в одной палатке с братом (А. А. Столыпи­

ным) и кн. Григорием Гагариным» 1.

Живописные эскизы Лермонтова органически вписываются

в традицию художественного дилетантизма, которая поддерживалась

боевыми товарищами поэта; до нас дошли альбомы и отдельные

зарисовки А. Н. Долгорукова, Д. П. Палена, Г. Г. Гагарина; в альбоме

П. А. Урусова сохранилось два рисунка Лермонтова. Эти альбомы —

1 ИРЛИ,ф. 524, оп. 4, № 32, л. 59—60. Подробнее об этом см.:

П а х о м о в Н. Живописное наследие Лермонтова. — Литературное

наследство, т. 45—46, с. 122; С а в и н о в А. Лермонтов и художник

Г. Г. Гагарин. — Т а м же, с. 433—472.

23

ценный источник, удачно дополняющий воспоминания современников

о второй ссылке Лермонтова 1.

11 декабря 1840 года военный министр А. И. Чернышев сообщил

командиру Отдельного Кавказского корпуса о том, что «государь

император, по всеподданнейшей просьбе г-жи Арсеньевой, бабки

поручика Тенгинского пехотного полка Лермонтова, высочайше

повелеть соизволил: офицера сего, ежели он по службе усерден

и в нравственности одобрителен, уволить к ней в отпуск в С.-Петер­

бург сроком на два месяца».

В середине января 1841 года Лермонтов выехал в столицу.

6

Лермонтов приехал в Петербург в начале февраля.

8 февраля П. А. Плетнев застал Лермонтова вечером у В. Ф. Одо­

евского.

9 февраля поэта видели на великосветском балу у графа

И. И. Воронцова-Дашкова. Появление опального армейского пору­

чика там, где присутствовали император, императрица и великие

князья, «нашли неприличным и дерзким».

27 февраля П. А. Плетнев встретил Лермонтова в салоне Карам­

зиных. «В 11 часов тряхнул я стариной — поехал к Карамзиным,

где не бывал более месяца. <...> Там нашлось все, что есть прелестней­

шего у нас: Пушкина-поэт <т. е. H. Н. Пушкина>, Смирнова, Ростоп­

чина и проч. Лермонтов был тоже. Он приехал в отпуск с Кавказа.

После чаю молодежь играла в горелки, а потом пустились в танцы.

Я приехал домой в 1 час» 2.

Мемуарные свидетельства позволяют утверждать, что чаще

всего Лермонтов проводил время в обществе Карамзиных,

Е. П. Ростопчиной, В. Ф. Одоевского, А. О. Смирновой-Россет.

К ранее известным источникам в последнее время добавились днев­

никовые записи В. А. Жуковского, которые полностью согласуются

с этим выводом.

Жуковский вернулся из Москвы в Петербург 9 марта, в тот

самый день, когда Лермонтову надлежало покинуть столицу и возвра­

щаться в свой полк на Кавказ. Но, к счастью, ему удалось получить

отсрочку.

Вечером в день приезда Жуковский посетил Карамзиных, где

видел Лермонтова и Ростопчину. Эти два имени и дальше будут

стоять рядом в дневниковых записях Жуковского. Знакомство

Лермонтова с Ростопчиной (точнее, возобновление знакомства, так

как они встречались еще в Москве в начале 1830-х годов), поэтессой

1 См.: К о р н и л о в а А. В. Кавказское окружение Лермонтова. —

М. Ю. Лермонтов. Исследования и материалы. М., 1979, с. 373—391.

2 Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым, т. 1. СПб., 1896, с. 260.

24

и человеком далеко незаурядным, привело к их быстрому сближению.

Не будем гадать о характере их отношений — была ли это интеллек­

туальная дружба двух поэтических натур без всякой примеси любов­

ного влечения, или слова Лермонтова из февральского письма

к А. И. Бибикову («...у меня началась новая драма, которой завязка

очень замечательная...») имели в виду Ростопчину, — так или иначе,

они постоянно виделись друг с другом. Во всяком случае, дружба с Лер­

монтовым глубоко взволновала Ростопчину; ее черновые тетради не­

оспоримо доказывают, что в 1841 году (да и в последующие годы) образ

Лермонтова часто всплывает и в сознании, и в поэзии Ростопчиной.

17 марта Жуковский был в гостях у А. О. Смирновой вместе

с Лермонтовым, Ростопчиной, С. А. Соболевским, А. С. Норовым,

И. С. Мальцовым. «Жаркий спор за Орлова, Ермолова и Перовского».

Что объединяло имена Ермолова, Орлова и Перовского в созна­

нии современников?

Перенесемся на несколько лет назад. 15 декабря 1836 года

Александр Тургенев провел вечер у Пушкина: «О М. Орл<ове>,

о Кисел<еве>, Ермол<ове>, и к. Менш<икове>. Знали и ожидали,

«без нас не обойдутся», — записано в дневнике А. И. Тургенева.

Пушкин и Тургенев беседовали о негласном резерве декабристов.

И вот теперь, четыре года спустя, «жаркий спор» о лицах,

близко соприкасавшихся с движением декабристов, происходит

в доме Смирновой в присутствии и, по всей вероятности, при бли­

жайшем участии Лермонтова. Идут годы. А разговоры о восстании

декабристов не умолкают. Размышления о трагедии 14 декабря 1825

года продолжают волновать умы писателей пушкинского круга и их

ближайшего окружения.

4 апреля Жуковский отмечает визит к нему Лермонтова,

«который написал прекрасные стихи на Наполеона».

Лермонтов прочитал Жуковскому только что написанное им

стихотворение «Последнее новоселье», в котором он в оценке

Наполеона и царствования Луи-Филиппа, короля «с зонтиком под

мышкой», продолжал традицию пушкинского «Современника».

«Ночной смотр» Жуковского, статьи Вяземского «Наполеон и Юлий

Цезарь», «Наполеон. Поэма Э. Кине», возвеличивая корсиканца, тем

самым, по контрасту былого величия и современного мещанского

благополучия, порицали Июльскую монархию.

В 1830-е годы все, кто был недоволен правлением Луи-Филиппа

(если не считать ультрароялистов, сторонников старшей ветви

Бурбонов), противопоставляли ему времена Наполеона. В хоре

голосов, хваливших властителя покоренной Европы, слышались

и голоса демократической оппозиции (Беранже, Э. Дебро и дру­

гих), и голоса ярых бонапартистов. Слышались не только голоса:

в 1835 году бонапартист Фиески организовал покушение на Луи-

Филиппа. Через год жители Тулузы возбудили прошение о переносе

25

останков Наполеона во Францию; правительство ответило отказом,

а несколько лет спустя вынуждено было согласиться; стремясь

вырвать знамя Наполеона из рук недовольных, Луи-Филипп устроил

в декабре 1840 года пышную церемонию: прах Наполеона был пере­

несен с острова Святой Елены в Париж, в Пантеон. В стихотворении

«Последнее новоселье» Лермонтов осудил непостоянство француз­

ского общественного мнения, переменчивость соотечественников

к своему императору.

В каждом произведении истинного искусства два «оттиска» —

слепок быстротекущего времени и слепок вечности. Если отвлечься

от злободневности «Последнего новоселья», то в нем явственно

проступает извечная неразрешимая коллизия гения и толпы. В 1839

году в драматической поэме «Камоэнс» Жуковский изобразил печаль­

ный жизненный эпилог португальского поэта, умиравшего в нищен­

ском лазарете. Все та же дилемма несовместимости величия

и посредственности, таланта и бездарности! И, конечно же, при

чтении «Последнего новоселья» и Жуковский, и Лермонтов не могли

не вспоминать заключительных строк «Полководца» Пушкина:

О люди! жалкий род, достойный слез и смеха!

Жрецы минутного, поклонники успеха!

Как часто мимо вас проходит человек,

Над кем ругается слепой и буйный век,

Но чей высокий лик в грядущем поколенье

Поэта приведет в восторг и в умиленье!

Прилив творческих сил вызывал желание у Лермонтова выйти

в отставку и целиком отдаться литературной работе. В его вообра­

жении возникали картины исторических романов. «Уже затевал он

в уме, утомленном суетою жизни, создания зрелые; он сам говорил

нам, что замыслил написать романтическую трилогию, три романа

из трех эпох жизни русского общества (века Екатерины II,

Александра I и настоящего времени), имеющие между собою связь

и некоторое единство...» 1.

Как пишет А. П. Шан-Гирей, Лермонтов собирался вернуться

к «Демону» и довести до совершенства эту поэму, замысел которой

преследовал его многие годы. Издание журнала, «трилогия в прозе»,

«Демон» — таковы литературные планы Лермонтова, о которых

сообщают мемуаристы. Многие другие творческие начинания волно­

вали поэта. Сообщая читателям о приезде Лермонтова в Петербург,

редакция «Отечественных записок» писала: «...Замышлено им много,

и все замышленное превосходно. Русской литературе готовятся от

него драгоценнейшие подарки» 2.

Однако мечтам Лермонтова и надеждам «Отечественных запи­

сок» не суждено было сбыться — поэту отказали в отставке и при-

1 Б е л и н с к и й В. Г. Полн. собр. соч., т. V, с. 455.

2 Отечественные записки, 1841, т. XV, № 4, отд. VI, с. 68.

26

казали возвращаться на Кавказ. Безуспешными оказались и настой­

чивые хлопоты Жуковского, который, как видно из недавно опубли­

кованных нами дневниковых записей, пытался повлиять и на

наследника престола, и на императрицу. В эти дни столица готовилась

к торжественному событию — к свадьбе великого князя Александра

Николаевича. Жуковский решил воспользоваться благоприятным

стечением обстоятельств: по существовавшей традиции свадьбе

наследника должны были сопутствовать щедрые награды, равно как

и амнистия провинившихся и осужденных. Жуковский настоятельно

советует своему воспитаннику цесаревичу Александру Николаевичу

сделать все от него зависящее для смягчения участи декабристов,

Герцена и Лермонтова. Ходатайство Жуковского потерпело фиаско.

Царское правительство не пожелало быть великодушным.

В первой половине дня 12 апреля Лермонтов посетил Жуков­

ского. Мы не знаем точно, о чем они беседовали, но несомненно

одно — опальный поэт благодарил Жуковского за искреннее желание

помочь ему.

Вечером 12 апреля в доме Карамзиных состоялись проводы

поэта. «После чаю Жуковский отправился к Карамзиным на проводы

Лермонтова, который снова едет на Кавказ по минованию срока

отпуска своего» 1.

Накануне отъезда В. Ф. Одоевский сделал надпись на записной

книжке: «Поэту Лермонтову дается сия моя старая и любимая книга

с тем, чтобы он возвратил мне ее сам, и всю исписанную». Эта

книжка стала бесценной реликвией лермонтовского наследия; в нее

вписаны последние стихотворения поэта.

Лермонтов приехал в Москву 17 апреля и пробыл там меньше

недели. Но какие это были дни! Есть основания предполагать, что

часть записной книжки Одоевского заполнялась в Москве. Сопоставим

имеющиеся свидетельства современников. В письме к H. М. Язы­

кову, которое относится ко времени пребывания Лермонтова в Москве

или вскоре после отъезда поэта на Кавказ, А. С. Хомяков, дав свою

оценку стихотворению «Последнее новоселье» и частично процити­

ровав по памяти «Спор», писал: «Есть другая его пьеса, где он стихом

несколько сбивается на тебя. Не знаю, будет ли напечатано. Стих

в ней пышнее и полнозвучнее обыкновенного» 2.

В записной книжке Одоевского вслед за стихотворением «Они

любили друг друга так долго и нежно...» идет текст «Тамары»:

На мягкой пуховой постели,

В парчу и жемчуг убрана,

Ждала она гостя. Шипели

Пред нею два кубка вина.

1 Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым, т. 1, с. 318.

2 Х о м я к о в А. С. Собр. соч., т. 8. М., 1904, с. 101.

27

Сплетались горячие руки,

Уста прилипали к устам,

И странные, дикие звуки

Всю ночь раздавалися там.

Как будто в ту башню пустую

Сто юношей пылких и жен

Сошлися на свадьбу ночную,

На тризну больших похорон.

Яркое изображение всесильной земной страсти естественно

вызвало в памяти Хомякова вакхическую поэзию Языкова.

«Спор», как известно, Лермонтов отдал Ю. Ф. Самарину, «Они

любили друг друга так долго и нежно...», вероятно, Лопухиным

(еще одно признание своего большого чувства к Вареньке Лопухи­

ной), «Тамару» читал своим московским друзьям. Скорее всего и два

других стихотворения — «Сон» и «Утес», — записанные до «Тамары»,

были созданы в Москве.

Но возможно ли это? Ведь Лермонтов пробыл в Москве счи­

танные дни. 10 мая 1841 года Е. А. Свербеева сообщала в Париж

А. И. Тургеневу: «...Лермонтов провел пять дней в Москве, он по­

спешно уехал на Кавказ, торопясь принять участие в штурме, который

ему обещан. Он продолжает писать стихи со свойственным ему

бурным вдохновением» 1.

У каждого большого поэта случаются дни и недели, когда

мощный поток творческой энергии овладевает его существом.

У Пушкина была знаменитая болдинская осень.

У Лермонтова было пять вдохновенных московских дней.

«Лермонтов пишет стихи со дня на день лучше (надеемся

выслать последние, чудные)», — писал в это же время Д. А. Валуев

H. М. Языкову 2 .

Обуреваемый мрачными предчувствиями, Лермонтов торопился

высказать то, что жгло его душу. Время стремительно шло на убыль.

Поэт с лихорадочной поспешностью заполняет чистые листы запис­

ной книжки Одоевского.

Ярким поэтическим метеором промелькнул Лермонтов в москов­

ских салонах, где все громче раздавались споры славянофилов

и западников.

В предисловии к сборнику «Русская потаенная литература

XIX века» (1861) Огарев писал: «Струну, задетую Лермонтовым,

каждый чувствовал в себе — равно скептик и мистик, каждый, не

находивший себе места в жизни и живой деятельности; а их откро­

венно никто не находил. Лермонтов не был теоретическим скептиком,

он не искал разгадки жизни; объяснение ее начал было для него

1 Литературное наследство, т. 45-46, с. 700.

2 Х о м я к о в А. С. Собр. соч., т. 8, с. 99.

28

равнодушно; теоретического вопроса он нигде не коснулся. < ...>он

ловил свой идеал отчужденности и презрения, так же мало заботясь

об эстетической теории искусства ради искусства, как и о всех

отвлеченных вопросах, поднятых в его время под знаменем гер­

манской науки и раздвоившихся на два лагеря: западный и славян­

ский. Вечера, где собирались враждующие партии, равно как и всякие

иные вечера с ученым или литературным оттенком, он называл

«литературной мастурбацией», чуждался их и уходил в велико­

светскую жизнь отыскивать идеал маленькой Нины; но идеал

«ускользал, как змея», и поэт оставался в своем холодно палящем

одиночестве» 1.

На наш взгляд, Огарев излишне категоричен. Трудно согла­

ситься с тем, что поэту чужды общие вопросы, волновавшие запад­

ников и славянофилов. Вероятно, его лишь утомляли длинные слово­

прения с абстрактными теоретическими выкладками, когда табачный

дым застилал гостиную, а взаимное непонимание оппонентов приво­

дило к постоянным повторам мысли. Самое ценное для нас в статье

Огарева — это указание на то, что Лермонтов не принимал доводы

ни одной из враждующих сторон. Подтверждение особой позиции

Лермонтова мы находим и в записной книжке Одоевского:

«У России нет прошедшего: она вся в настоящем и будущем.

Сказывается сказка: Еруслан Лазаревич сидел сиднем 20 лет

и спал крепко, но на 21 году проснулся от тяжелого сна — и встал

и пошел... и встретил он тридцать семь королей и 70 богатырей

и побил их и сел над ними царствовать.

Такова Россия».

В записной книжке Одоевского эта притча вписана вслед за

черновым текстом стихотворения «Они любили друг друга так долго

и нежно...»; вписана в Москве или вскоре после отъезда поэта, по

дороге в Ставрополь.

В этом лапидарном фольклорном иносказании — отголосок

бурных споров в московских салонах, отражение несогласия Лермон­

това и со славянофилами, идеализировавшими прошлое России,

и с западником Чаадаевым, пессимистически оценивавшим будущую

судьбу родины. Эта запись — свидетельство самостоятельности

позиции Лермонтова, принципиального отличия его исторических

воззрений от суждений и западников, и славянофилов.

15 июля, между 6 и 7 часами вечера, Лермонтов был убит на

дуэли Мартыновым.

О последних днях поэта подробно рассказано во многих вос­

поминаниях, дневниках и письмах современников. Однако многое

1 О г а р е в Н. П. Избр. произв. в 2-х томах, т. 2. М., 1956, с. 487.

29

в этой печальной развязке остается для нас неизвестным — о самом

главном, о тайных пружинах дуэли современники не осмеливались

писать. П. А. Висковатов, тщательно собиравший сведения о гибели

поэта от его знакомых и очевидцев событий, утверждал: «Нет ника­

кого сомнения, что г. Мартынова подстрекали со стороны лица,

давно желавшие вызвать столкновение между поэтом и кем-либо из

не в меру щекотливых или малоразвитых личностей. Полагали, что

«обуздание» тем или другим способом «неудобного» юноши-писателя

будет принято не без тайного удовольствия некоторыми влиятельными

сферами в Петербурге. Мы находим много общего между интригами,

доведшими до гроба Пушкина и до кровавой кончины Лермонтова.

Хотя обе интриги никогда разъяснены не будут, потому что велись

потаенными средствами, но их главная пружина кроется в условиях

жизни и деятельности характера графа Бенкендорфа...» 1

Мартынов понимал, что гибель Лермонтова будет благосклонно

принята Николаем I. Уверенный в безнаказанности, он убил поэта,

наотрез отказавшегося стрелять в него. Ни один из четырех секун­

дантов не сумел предотвратить кровавой развязки дуэли.

29 июля 1842 года Герцен записал в дневнике: «Да и в самой

жизни у нас так, все выходящее из обыкновенного порядка гибнет —

Пушкин, Лермонтов впереди, а потом от А до Z многое множество,

оттого, что они не дома в мире мертвых душ» 2.

Воспоминания современников о Лермонтове полностью рас­

крывают эту мысль Герцена. От своего первого открытого полити­

ческого выступления — стихотворения «Смерть Поэта» — и до конца

жизни Лермонтов высказывал свою вражду к деспотизму и крепост­

ничеству, свою приверженность идеалам гуманизма.

Быть поборником человечности в мире «мертвых душ», быть

беспощадным обличителем общественных пороков — трудное и опас­

ное поприще.

Смерть Лермонтова побудила Ростопчину задуматься над

трагической судьбой русских п о э т о в , — и тех, что уже погибли,

и тех, кому еще суждено было погибнуть. Ее поэтическое предостере­

жение так и названо: «Нашим будущим поэтам».

Не трогайте е е , — зловещей сей цевницы!

Она губительна!.. Она вам смерть дает!

Как семимужняя библейская вдовица

На избранных своих она грозу зовет!..

Не просто, не в тиши, не мирною кончиной, —

Но преждевременно, противника рукой —

Поэты русские свершают жребий свой,

Не кончив песни лебединой!..

М. Гиллельсон

1 В и с к о в а т о в П. А. М. Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество.

М., 1987, с. 364—365.

2 Г е р ц е н А. И. Собр. соч., т. II, с. 221.

30

M. Ю.

Л Е Р М О Н Т О В

В В О С П О М И Н А Н И Я Х

С О В Р Е М Е Н Н И К О В

А. П. ШАН-ГИРЕЙ

M. Ю. ЛЕРМОНТОВ

В последнее время стали много говорить и писать

о Лермонтове; по этому случаю возобновились упреки,

давно уже слышанные мною от многих родных и знако­

мых, зачем я не возьмусь описать подробностей его

жизни. Мне тяжело было будить в душе печальные

воспоминания и бесплодные сожаления; притом же,

сознаюсь, и непривычка к литературной деятельности

удерживала меня. « П у с т ь , — думал я, — люди, владею­

щие лучше меня и языком и пером, возьмут на себя

этот труд: дорогой мой Мишель стоил того, чтоб об нем

хорошо написали».

Двадцать лет ждал я напрасно; наконец судьба при­

вела меня в те места, где тридцать три года тому назад

так весело проходило мое детство и где я нашел теперь

одни могилы. Всякий из нас нес утраты, всякий поймет

мои чувства. Здесь же получены были мною нумера

журнала с ученическими тетрадями Лермонтова и объ­

явление, угрожавшее выходом в свет трех томов его

сочинений, куда войдут тетради и значительное число

его детских стихотворений 1. Праведный боже! Зачем же

выпускать в свет столько плохих стихов, как будто их

и без того мало? Под влиянием этих чувств я преодолел

свою нерешительность и взялся за перо. Не беллетри­

стическое произведение предлагаю публике, а правдивое

описание того, что происходило в жизни человека,

интересующего настоящее время.

Михаил Юрьевич Лермонтов родился 3 октября

1814 года в имении бабушки своей, Елизаветы Алек­

сеевны Арсеньевой, рожденной Столыпиной, в селе

Тарханах 2, Чембарского уезда, Пензенской гу­

бернии.

2 Лермонтов в восп. совр.

33

Будучи моложе его четырьмя годами, не могу ничего

положительного сказать о его первом детстве; знаю

только, что он остался после матери нескольких месяцев

на руках у бабушки 3, а отец его, Юрий Петрович, жил

в своей деревне Ефремовского уезда 4 и приезжал не

часто навещать сына, которого бабушка любила без па­

мяти и взяла на свое попечение, назначая ему принадле­

жащее ей имение (довольно порядочное, по тогдашнему

счету шестьсот душ), так как у ней других детей не

было. Слыхал также, что он был с детства очень слаб

здоровьем, почему бабушка возила его раза три на Кав­

каз к минеральным водам 5. Сам же начинаю его хорошо

помнить с осени 1825 года.

Покойная мать моя 6 была родная и любимая племян­

ница Елизаветы Алексеевны, которая и уговаривала ее

переехать с Кавказа, где мы жили, в Пензенскую губер­

нию, и помогла купить имение в трех верстах от своего,

а меня, из дружбы к ней, взяла к себе на воспитание

вместе с Мишелем, как мы все звали Михаила Юрье­

вича.

Таким образом, все мы вместе приехали осенью

1825 года из Пятигорска в Тарханы, и с этого времени

мне живо помнится смуглый, с черными блестящими

глазками Мишель, в зеленой курточке и с клоком бело­

курых волос надо лбом, резко отличавшихся от прочих,

черных как смоль. Учителями были M-r Capet 7, высокий

и худощавый француз с горбатым носом, всегдашний

наш спутник, и бежавший из Турции в Россию грек; но

греческий язык оказался Мишелю не по вкусу, уроки

его были отложены на неопределенное время, а кефало-

нец занялся выделкой шкур палых собак и принялся

учить этому искусству крестьян; он, бедный, давно уже

умер, но промышленность, созданная им, развилась

и принесла плоды великолепные: много тарханцев от

нее разбогатело, и поныне чуть ли не половина села

продолжает скорняжничать.

Помнится мне еще, как бы сквозь сон, лицо доброй

старушки немки, Кристины Осиповны 8, няни Мишеля,

и домашний доктор Левис, по приказанию которого

нас кормили весной по утрам черным хлебом с маслом,

посыпанным крессом, и не давали мяса, хотя Мишель,

как мне всегда казалось, был совсем здоров, и в пят­

надцать лет, которые мы провели вместе, я не помню

его серьезно больным ни разу.

34

Жил с нами сосед из Пачелмы (соседняя деревня)

Николай Гаврилович Давыдов, гостили довольно долго

дальние родственники бабушки, два брата Юрьевы, двое

князей Максютовых, часто наезжали и близкие родные

с детьми и внучатами, кроме того, большое соседство,

словом, дом был всегда битком набит. У бабушки были

три сада, большой пруд перед домом, а за прудом роща;

летом простору вдоволь. Зимой немного теснее, зато на

пруду мы разбивались на два стана и перекидывались

снежными комьями; на плотине с сердечным замиранием

смотрели, как православный люд, стена на стену (тогда

еще не было запрету), сходился на кулачки, и я помню,

как раз расплакался Мишель, когда Василий-садовник

выбрался из свалки с губой, рассеченной до крови. Ве­

ликим постом Мишель был мастер делать из талого

снегу человеческие фигуры в колоссальном виде; вообще

он был счастливо одарен способностями к искусствам;

уже тогда рисовал акварелью довольно порядочно и ле­

пил из крашеного воску целые картины; охоту за зай­

цем с борзыми, которую раз всего нам пришлось видеть,

вылепил очень удачно, также переход через Граник

и сражение при Арбеллах 9, со слонами, колесницами,

украшенными стеклярусом, и косами из фольги. Прояв­

ления же поэтического таланта в нем вовсе не было за­

метно в то время, все сочинения по заказу Capet он пи­

сал прозой, и нисколько не лучше своих товарищей.

Когда собирались соседки, устраивались танцы и ра­

за два был домашний спектакль; бабушка сама была

очень печальна, ходила всегда в черном платье и белом

старинном чепчике без лент, но была ласкова и добра,

и любила, чтобы дети играли и веселились, и нам было

у нее очень весело 10.

Так прожили мы два года. В 1827 году она поехала

с Мишелем в Москву, для его воспитания, а через год

и меня привезли к ним. В Мишеле нашел я большую

перемену, он был уже не дитя, ему минуло четырнадцать

лет; он учился прилежно. M-r Gindrot 11, гувернер, поч­

тенный и добрый старик, был, однако, строг и взыскате­

лен и держал нас в руках; к нам ходили разные другие

учители, как водится. Тут я в первый раз увидел русские

стихи у Мишеля: Ломоносова, Державина, Дмитриева,

Озерова, Батюшкова, Крылова, Жуковского, Козлова

и Пушкина, тогда же Мишель прочел мне своего сочине­

ния стансы К***; меня ужасно интриговало, что значит

слово стансыи зачем три звездочки? Однако ж промол-

35

чал, как будто понимаю. Вскоре была написана первая

поэма «Индианка» 12 и начал издаваться рукописный

журнал «Утренняя заря», на манер «Наблюдателя» или

«Телеграфа» 13, как следует, с стихотворениями и изящ­

ною словесностью, под редакцией Николая Гавриловича;

журнала этого вышло несколько нумеров, по счастию,

перед отъездом в Петербург, все это было сожжено,

и многое другое, при разборе старых бумаг.

Через год Мишель поступил полупансионером в Уни­

верситетский благородный пансион, и мы переехали

с Поварской на Малую Молчановку в дом Чернова 14.

Пансионская жизнь Мишеля была мне мало известна,

знаю только, что там с ним не было никаких историй;

изо всех служащих при пансионе видел только одного

надзирателя, Алексея Зиновьевича Зиновьева, бывав­

шего часто у бабушки, а сам в пансионе был один только

раз, на выпускном акте, где Мишель декламировал

стихи Жуковского: «Безмолвное море, лазурное море,

стою очарован над бездной твоей» 15. Впрочем, он не

был мастер декламировать и даже впоследствии читал

свои прекрасные стихи довольно плохо.

В, соседстве с нами жило семейство Лопухиных,

старик отец, три дочери-девицы и сын; они были с нами

как родные и очень дружны с Мишелем, который редкий

день там не бывал. Были также у нас родственницы со

взрослыми дочерьми, часто навещавшие нас, так что

первое общество, в которое попал Мишель, было пре­

имущественно женское, и оно непременно должно было

иметь влияние на его впечатлительную натуру.

Вскоре потом умер M-r Gindrot, на место его по­

ступил M-r Winson 16, англичанин, и под его руковод­

ством Мишель начал учиться по-английски. Сколько мне

помнится, это случилось в 1829 году, впрочем, не могу

с достоверностью приводить точные цифры; это так дав­

но, более тридцати лет, я был ребенком, никогда ника­

ких происшествий не записывал и не мог думать, чтобы

мне когда-нибудь пришлось доставлять материалы для

биографии Лермонтова. В одном могу ручаться, это

в верности как самих фактов, так и последователь­

ности их.

Мишель начал учиться английскому языку по Бай­

рону и через несколько месяцев стал свободно понимать

его; читал Мура и поэтические произведения Вальтера

Скотта (кроме этих трех, других поэтов Англии я у него

никогда не видал), но свободно объясняться по-анг-

36

лийски никогда не мог, французским же и немецким

языком владел как собственным. Изучение английского

языка замечательно тем, что с этого времени он начал

передразнивать Байрона.

Вообще большая часть произведений Лермонтова

этой эпохи, то есть с 1829 по 1833 год, носит отпечаток

скептицизма, мрачности и безнадежности, но в действи­

тельности чувства эти были далеки от него. Он был ха­

рактера скорее веселого, любил общество, особенно жен­

ское, в котором почти вырос и которому нравился жи-

востию своего остроумия и склонностью к эпиграмме;

часто посещал театр, балы, маскарады; в жизни не знал

никаких лишений, ни неудач: бабушка в нем души не

чаяла и никогда ни в чем ему не отказывала; родные

и короткие знакомые носили его, так сказать, на руках;

особенно чувствительных утрат он не терпел; откуда же

такая мрачность, такая безнадежность? Не была ли это

скорее драпировка, чтобы казаться интереснее, так как

байронизм и разочарование были в то время в сильном

ходу, или маска, чтобы морочить обворожительных мос­

ковских львиц? Маленькая слабость, очень извини­

тельная в таком молодом человеке. Тактика эта, как

кажется, ему и удавалась, если судить по воспомина­

ниям.Одно из них случилось мне прочесть в «Русском

вестнике» 17 года три тому назад. Автор этих «Воспоми­

наний», называвшийся Катенькой, как видно из его рас­

сказа, у нас же и в то время известный под именем

Miss Black-eyes * Сушкова, впоследствии Хвостова, ве­

роятно, и не подозревает, что всем происшествиям был

свидетель, на которого, как на ребенка, никто не обра­

щал внимания, но который много замечал, и понимал,

и помнит, между прочим, и то, что никогда ни Alexandrine W. 18, ни Catherine S. 19 в нашем соседстве, в Москве, не жили; что у бабушки не было брата,

служившего с Грибоедовым, и тот, о ком идет речь, был

военным губернатором (Николай Алексеевич Столыпин)

в Севастополе, где в 1830 году во время возмущения

и убит; что, наконец, Мишель не был косолап и глаза

его были вовсе не красные, а скорее прекрасные.

Будучи студентом, он был страстно влюблен, но не

в мисс Блэк-айз и даже не в кузину ее (да не прогне­

вается на нас за это известие тень знаменитой поэтес­

сы) 20, а в молоденькую, милую, умную, как день,

* Черноокая ( англ.) .

37

и в полном смысле восхитительную В. А. Лопухину 21,

это была натура пылкая, восторженная, поэтическая

и в высшей степени симпатичная. Как теперь помню ее

ласковый взгляд и светлую улыбку; ей было лет пят­

надцать — шестнадцать; мы же были дети и сильно

дразнили ее; у ней на лбу чернелось маленькое родимое

пятнышко, и мы всегда приставали к ней, повторяя:

«У Вареньки родинка, Варенька уродинка», но она, до­

брейшее создание, никогда не сердилась. Чувство к ней

Лермонтова было безотчетно, но истинно и сильно, и

едва ли не сохранил он его до самой смерти своей, не­

смотря на некоторые последующие увлечения, но оно не

могло набросить (и не набросило) мрачной тени на его

существование, напротив: в начале своем оно возбудило

взаимность, впоследствии, в Петербурге, в гвардейской

школе, временно заглушено было новою обстановкой

и шумною жизнью юнкеров тогдашней школы, по всту­

плении в свет новыми успехами в обществе и литера­

туре; но мгновенно и сильно пробудилось оно при не­

ожиданном известии о замужестве любимой женщины;

в то время о байронизме не было уже и помину.

В домашней жизни своей Лермонтов был почти

всегда весел, ровного характера, занимался часто музы­

кой, а больше рисованием, преимущественно в баталь­

ном жанре, также играли мы часто в шахматы и в воен­

ную игру, для которой у меня всегда было в готовности

несколько планов. Все это неоспоримо убеждает меня

в мысли, что байронизм был не больше как драпировка;

что никаких мрачных мучений, ни жертв, ни измен, ни

ядов лобзанья в действительности не было; что все сти­

хотворения Лермонтова, относящиеся ко времени его

пребывания в Москве, только детские шалости, ничего

не объясняют и не выражают; почему и всякое сужде­

ние о характере и состоянии души поэта, на них осно­

ванное, приведет к неверному заключению, к тому же,

кроме двух или трех, они не выдерживают снисходи-

тельнейшей критики, никогда автором их не назнача­

лись к печати, а сохранились от auto da-fé случайно, не

прибавляя ничего к литературной славе Лермонтова,

напротив, могут только навести скуку на читателя, и

всем, кому дорога память покойного поэта, надо очень,

очень жалеть, что творения эти появились в печати.

По выпуске из пансиона Мишель поступил в Мос­

ковский университет, кажется, в 1831 году 22. К этому

времени относится начало его поэмы «Демон», которую

38

так много и долго он впоследствии переделывал; в пер­

воначальном виде ее действие происходило в Испании

и героиней была монахиня; 23 также большая часть его

произведений с байроническим направлением и очень

много мелких, написанных по разным случаям, так как

он, с поступлением в университет, стал посещать мос­

ковский grand-monde *24. Г. Дудышкин, в статье своей

«Ученические тетради Лермонтова», приводит некото­

рые из этих стихотворений, недоумевая, к чему их

отнести; мне известно, что они были написаны по случаю

одного маскарада в Благородном собрании, куда Лер­

монтов явился в костюме астролога, с огромной книгой

судеб под мышкой, в этой книге должность кабали­

стических знаков исправляли китайские буквы, выре­

занные мною из черной бумаги, срисованные в колос­

сальном виде с чайного ящика и вклеенные на каждой

странице; под буквами вписаны были приведенные

г. Дудышкиным стихи, назначенные разным знакомым,

которых было вероятие встретить в маскараде, где это

могло быть и кстати и очень мило, но какой смысл

могут иметь эти очень слабые стишки в собрании сочи­

нений поэта? 25

Тот же писатель и в той же статье предполагает, что

Miss Alexandrine — лицо, играющее важную роль в эти

годы жизни Лермонтова. Это отчасти справедливо,

только не в том смысле, какой, кажется, желает намек­

нуть автор. Miss Alexandrine, то есть Александра Ми­

хайловна Верещагина, кузина его, принимала в нем

большое участие, она отлично умела пользоваться не­

много саркастическим направлением ума своего и иро­

нией, чтобы овладеть этой беспокойною натурой и

направлять ее, шутя и смеясь, к прекрасному и благород­

ному; все письма Александры Михайловны к Лермон­

тову доказывают ее дружбу к нему <...> 26. Между тем,

как о девушке, страстно и долго им любимой, во всем

собрании трудно найти малейший намек.

В Москве же Лермонтовым были написаны поэмы:

«Литвинка», «Беглец», «Измаил-Бей», «Два брата»,

«Хаджи Абрек», «Боярин Орша» 27 и очень слабое дра­

матическое произведение с немецким заглавием «Menschen und Leidenschaften» **. Не понимаю, каким обра­

зом оно оказалось налицо; я был уверен, что мы сожгли

* большой свет ( фр.) .

**«Люди и страсти» ( нем.) .

39

эту трагедию вместе с другими плохими стихами, ко­

торых была целая куча.

Развлекаемый светскими удовольствиями, Лермон­

тов, однако же, занимался лекциями, но не долго про­

был в университете; вследствие какой-то истории с од­

ним из профессоров, в которую он случайно и против

воли был замешан, ему надо было оставить Московский

университет, и в конце 1832 года он отправился с ба­

бушкой в Петербург 28, чтобы поступить в тамошний, но

вместо университета он поступил в Школу гвардейских

подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, в лейб-гвар­

дии Гусарский полк. Через год, то есть в начале 1834,

я тоже прибыл в Петербург для поступления в Артилле­

рийское училище и опять поселился у бабушки. В Ми­

шеле я нашел опять большую перемену. Он сформиро­

вался физически; был мал ростом, но стал шире в пле­

чах и плотнее, лицом по-прежнему смугл и нехорош

собой; но у него был умный взгляд, хорошо очерчен­

ные губы, черные и мягкие волосы, очень красивые

и нежные руки; ноги кривые (правую, ниже колена, он

переломил в школе, в манеже, и ее дурно срастили).

Я привез ему поклон от Вареньки. В его отсутствие

мы с ней часто о нем говорили; он нам обоим, хотя не

одинаково, но равно был дорог. При прощанье, протяги­

вая руку, с влажными глазами, но с улыбкой, она ска­

зала мне:

— Поклонись ему от меня; скажи, что я покойна,

довольна, даже счастлива.

Мне очень было досадно на него, что он выслушал

меня как будто хладнокровно и не стал о ней расспра­

шивать; я упрекнул его в этом, он улыбнулся и отвечал:

— Ты еще ребенок, ничего не понимаешь!

— А ты хоть и много понимаешь, да не ст оишь ее

мизинца! — возразил я, рассердившись не на шутку.

Это была первая и единственная наша ссора; но мы

скоро помирились.

Школа была тогда на том месте у Синего моста, где

теперь дворец ее высочества Марии Николаевны 29. Ба­

бушка наняла квартиру в нескольких шагах от школы,

на Мойке же, в доме Ланскова 30, и я почти каждый день

ходил к Мишелю с контрабандой, то есть с разными

pâtés froids, pâtés de Strasbourg *, конфетами и прочим,

и таким образом имел случай видеть и знать многих из

* холодными паштетами, страсбургскими паштетами ( фр.) .

40

его товарищей, между которыми был приятель его Вон-

ляр-Лярский, впоследствии известный беллетрист, и два

брата Мартыновы, из коих меньшой, красивый и стат­

ный молодой человек, получил такую печальную (по

крайней мере, для нас) известность. <...>

Нравственно Мишель в школе переменился не менее

как и физически, следы домашнего воспитания и жен­

ского общества исчезли; в то время в школе царствовал

дух какого-то разгула, кутежа, бамбошерства; по сча­

стию, Мишель поступил туда не ранее девятнадцати лет

и пробыл там не более двух; по выпуске в офицеры все

это пропало, как с гуся вода. Faut que jeunesse jette sa

gourme *, говорят французы.

Способности свои к рисованию и поэтический талант

он обратил на карикатуры, эпиграммы и другие не­

удобные к печати произведения, помещавшиеся в изда­

ваемом в школе рукописном иллюстрированном жур­

нале, некоторые из них ходили по рукам отдельными

выпусками. Для образчика могу привести несколько

стихов из знаменитой в свое время и в своем месте

поэмы «Уланша»: 31

Идет наш шумный эскадрон

Гремящей пестрою толпою,

Повес усталых клонит сон,

Уж поздно, темной синевою

Покрылось небо, день угас,

Повесы ропщут...

Но вот Ижорка, слава богу!

Пора раскланяться с конем.

Как должно вышел на дорогу

Улан с завернутым значком;

Он по квартирам важно, чинно

Повел начальников с собой,

Хотя, признаться, запах винный

Изобличал его порой.

Но без вина что жизнь улана?

Его душа на дне стакана,

И кто два раза в день не пьян,

Тот, извините, не улан!

Сказать вам имя квартирьера?

То был Лафа, буян лихой,

С чьей молодецкой головой

Ни доппель-кюмель, ни мадера,

Ни даже шумное аи

Ни разу сладить не могли.

Его коричневая кожа

Сияла в множестве угрях,

* Молодость должна перебеситься ( фр.) .

41

Ну, словом, все, походка, рожа

На сердце наводило страх.

Задвинув кивер на затылок,

Идет он, все гремит на нем,

Как дюжина пустых бутылок

Толкаясь в ящике большом.

Лафа угрюмо в избу входит,

Шинель, скользя, валится с плеч,

Кругом он дико взоры водит

И мнит, что видит сотни свеч...

Пред ним меж тем одна лучина,

Дымясь, треща, горит она,

Но что за дивная картина

Ее лучом озарена!

Сквозь дым волшебный, дым табачный,

Мелькают лица юнкеров.

Их рожи красны, взоры страшны,

Кто в сбруе весь, кто без ш<танов>

Пируют! — В их кругу туманном

Дубовый стол и ковш на нем,

И пунш в ушате деревянном

Пылает синим огоньком... и т. д.

Домой он приходил только по праздникам и воскре­

сеньям и ровно ничего не писал. В школе он носил про­

званье Маёшки, от M-r Mayeux, горбатого и остроум­

ного героя давно забытого шутовского французского

романа 32.

Два злополучные года пребывания в школе прошли

скоро, и в начале 1835 его произвели в офицеры 33,

в лейб-гусарский полк, я же поступил в Артиллерийское

училище и, в свою очередь, стал ходить домой только

по воскресеньям и праздникам.

С нами жил в то время дальний родственник и то­

варищ Мишеля по школе, Николай Дмитриевич Юрьев,

который после тщетных стараний уговорить Мишеля

печатать свои стихи передал, тихонько от него, поэму

«Хаджи Абрек» Сенковскому, и она, к нашему нема­

лому удивлению, в одно прекрасное утро появилась

напечатанною в «Библиотеке для чтения» 34. Лермонтов

был взбешен, по счастью, поэму никто не разбранил,

напротив, она имела некоторый успех, и он стал продол­

жать писать, но все еще не печатать.

По производстве его в офицеры бабушка сказала,

что Мише нужны деньги, и поехала в Тарханы (это

была их первая разлука). И действительно, Мише нуж­

ны были деньги; я редко встречал человека беспечнее

его относительно материальной жизни, кассиром был

42

его Андрей 35, действовавший совершенно бесконтроль­

но. Когда впоследствии он стал печатать свои сочи­

нения, то я часто говорил ему: «Зачем не берешь ты

ничего за свои стихи. Пушкин был не беднее тебя, одна­

ко платили же ему книгопродавцы по золотому за каж­

дый стих», но он, смеясь, отвечал мне словами Гете:

Das Lied, das aus der Kehle dringt

Ist Lohn, der reichlich lohnet *.

Он жил постоянно в Петербурге, а в Царское Село,

где стояли гусары, езжал на ученья и дежурства. В том

же полку служил родственник его Алексей Аркадьевич

Столыпин, известный в школе, а потом и в свете под

именем Мунго. Раз они вместе отправились в сентимен­

тальное путешествие из Царского в Петергоф, которое

Лермонтов описал в стихах:

Садится солнце за горой,

Туман дымится над болотом.

И вот, дорогой столбовой,

Летят, склонившись над лукой,

Два всадника, большим налетом... и т. д. 36.

В это время, то есть до 1837 года, Лермонтов напи­

сал «Казначейшу», «Песню о царе Иоанне и купце Ка­

лашникове», начал роман в прозе без заглавия 37 и дра­

му в прозе «Два брата», переделал «Демона», набро­

сал несколько сцен драмы «Арбенин» (впоследствии

названной «Маскарад») 38 и несколько мелких стихо­

творений, все это читалось дома, между короткими.

В 1836 году бабушка, соскучившись без Миши, верну­

лась в Петербург. Тогда же жил с нами сын старинной

приятельницы ее, С. А. Раевский. Он служил в военном

министерстве, учился в университете, получил хорошее

образование и имел знакомство в литературном кругу.

В это же время я имел случай убедиться, что первая

страсть Мишеля не исчезла. Мы играли в шахматы, че­

ловек подал письмо; Мишель начал его читать, но вдруг

изменился в лице и побледнел; я испугался и хотел

спросить, что такое, но он, подавая мне письмо, сказал:

«Вот новость — прочти», и вышел из комнаты. Это было

известие о предстоящем замужестве В. А. Лопухиной 39.

* Песня, которая льется из уст, сама по себе есть лучшая

награда ( нем.) .

43

Через Раевского Мишель познакомился с А. А. Кра­

евским, которому отдавал впоследствии свои стихи для

помещения в «Отечественных записках». Раевский имел

верный критический взгляд, его замечания и советы бы­

ли не без пользы для Мишеля, который, однако же, все

еще не хотел печатать свои произведения, и имя его

оставалось неизвестно большинству публики, когда

в январе 1837 года мы все были внезапно поражены слу­

хом о смерти Пушкина. Современники помнят, какое

потрясение известие это произвело в Петербурге. Лер­

монтов не был лично знаком с Пушкиным, но мог и умел

ценить его. Под свежим еще влиянием истинного горя

и негодования, возбужденного в нем этим святотат­

ственным убийством, он, в один присест, написал не­

сколько строф, разнесшихся в два дня по всему городу.

С тех пор всем, кому дорого русское слово, стало из­

вестно имя Лермонтова.

Стихи эти были написаны с эпиграфом из неиздан­

ной трагедии г. Жандра «Венцеслав»:

Отмщенья, государь! Отмщенья!

Паду к ногам твоим,

Будь справедлив и накажи убийцу,

Чтоб казнь его в позднейшие века

Твой правый суд потомству возвестила,

Чтоб видели злодеи в ней пример.

Не привожу самих стихов, так как они уже напеча­

таны вполне. <...>

Нетрудно представить себе, какое впечатление стро­

фы «На смерть Пушкина» произвели в публике, но они

имели и другое действие. Лермонтова посадили под

арест в одну из комнат верхнего этажа здания Главного

штаба, откуда он отправился на Кавказ прапорщиком

в Нижегородский драгунский полк. Раевский попался

тоже под сюркуп, его с гауптвахты, что на Сенной, пере­

вели на службу в Петрозаводск; 41 на меня же полков­

ник Кривопишин, производивший у нас домашний

обыск, не удостоил обратить, по счастию, никакого вни­

мания, и как я, так и тщательно списанный экземпляр

подвергнувшихся гонению стихов остались невредимы.

Под арестом к Мишелю пускали только его камерди­

нера, приносившего обед; Мишель велел завертывать

хлеб в серую бумагу и на этих клочках с помощью

вина, печной сажи и спички написал несколько пьес,

а именно: «Когда волнуется желтеющая нива»; «Я, ма­

терь божия, ныне с молитвою»; «Кто б ни был ты, пе-

44

чальный мой сосед», и переделал старую пьесу «Отво­

рите мне темницу», прибавив к ней последнюю строфу

«Но окно тюрьмы высоко».

Старушка бабушка была чрезвычайно поражена

этим происшествием, но осталась в Петербурге, с на­

деждой выхлопотать внуку помилование, в чем через

родных, а в особенности через Л. В. Дубельта и успела;

менее чем через год Мишеля возвратили и перевели

прежде в Гродненский, а вскоре, по просьбе бабушки

же, опять в лейб-гусарский полк. <...>

Незадолго до смерти Пушкина, по случаю политиче­

ской тревоги на Западе, Лермонтов написал пьесу вроде

известной «Клеветникам России», но, находясь некото­

рым образом в опале, никогда не хотел впоследствии

напечатать ее, по очень понятному чувству. Так как

пьеса эта публике совершенно неизвестна (если не по­

мещена в последнем издании), то привожу и ее здесь:

Опять народные витии

За дело падшее Литвы

На славу гордую России

Опять, шумя, восстали вы!.. и т. д.43.

По возвращении в Петербург Лермонтов стал чаще

ездить в свет, но более дружеский прием находил в доме

у Карамзиных, у г-жи Смирновой и князя Одоевского.

Литературная деятельность его увеличилась. Он писал

много мелких лирических стихотворений, переделал

в третий раз поэму «Демон», окончил драму «Маскарад»,

переделал давно написанную им поэму «Мцыри» и еще

несколько пьес, которые теперь не упомню; начал роман

«Герой нашего времени». Словом, это была самая дея­

тельная эпоха его жизни в литературном отношении.

С 1839 года стал он печатать свои произведения в «Оте­

чественных записках»; у него не было чрезмерного

авторского самолюбия; он не доверял себе, слушал охот­

но критические замечания тех, в чьей дружбе был уверен

и на чей вкус надеялся, притом не побуждался меркан­

тильными расчетами, почему и делал строгий выбор

произведениям, которые назначал к печати. Не могу

опять с истинною сердечною горестию не пожалеть, что

по смерти Лермонтова его сочинения издаются не с та­

кою же разборчивостью.

Ужель (как сказал он сам) ребяческие чувства,

Нестройный, безотчетный бред,

Достойны строгого искусства?

Их осмеет, забудет свет 44.

45

Весной 1838 года приехала в Петербург с мужем

Варвара Александровна проездом за границу. Лермон­

тов был в Царском, я послал к нему нарочного, а сам

поскакал к ней. Боже мой, как болезненно сжалось мое

сердце при ее виде! Бледная, худая, и тени не было

прежней Вареньки, только глаза сохранили свой блеск

и были такие же ласковые, как и прежде. «Ну, как вы

здесь живете?» — «Почему же это вы?» — «Потому, что

я спрашиваю про двоих». — «Живем, как бог послал,

а думаем и чувствуем, как в старину. Впрочем, другой от­

вет будет из Царского через два часа». Это была наша

последняя встреча; ни ему, ни мне не суждено было ее

больше видеть. Она пережила его, томилась дол­

го и скончалась, говорят, покойно, лет десять тому

назад.

В. А. Жуковский хотел видеть Лермонтова, которого

ему и представили. Маститый поэт принял молодого

дружески и внимательно и подарил ему экземпляр своей

«Ундины» с собственноручною надписью. Один из чле­

нов царской фамилии пожелал прочесть «Демона», хо­

дившего в то время по рукам, в списках более или менее

искаженных 45. Лермонтов принялся за эту поэму в чет­

вертый раз, обделал ее окончательно, отдал переписать

каллиграфически и, по одобрении к печати цензурой,

препроводил по назначению. Через несколько дней он

получил ее обратно, и это единственный экземпляр пол­

ный и после которого «Демон» не переделывался.

Экземпляр этот должен находиться у г. Алопеуса,

к которому перешел от меня через Обухова, това­

рища моего по Артиллерийскому училищу. Есть еще

один экземпляр «Демона», писанный весь рукой Лер­

монтова и переданный мною Дмитрию Аркадьевичу

Столыпину.

Мы часто в последнее время говорили с Лермонто­

вым о «Демоне». Бесспорно, в нем есть прекрасные

стихи и картины, хотя я тогда, помня Кавказ, как сквозь

сон, не мог, как теперь, судить о поразительной верности

этих картин. Без сомнения, явясь в печати, он должен

был иметь успех, но мог возбудить и очень строгую ре­

цензию. Мне всегда казалось, что «Демон» похож на

оперу с очаровательнейшею музыкой и пустейшим либ­

ретто. В опере это извиняется, но в поэме не так. Дель­

ный критик может и должен спросить поэта, в особен­

ности такого, как Лермонтов: «Какая цель твоей поэмы,

какая в ней идея?» В «Демоне» видна одна цель — на-

46

писать несколько прекрасных стихов и нарисовать не­

сколько прелестных картин дивной кавказской природы,

это хорошо, но мало. Идея же, смешно сказать, вышла

такая, о какой сам автор и не думал. В самом деле,

вспомните строфу:

И входит он, любить готовый,

С душой открытой для добра... и проч.

Не правда ли, что тут князю де Талейрану пришлось

бы повторить небесной полиции свое слово: surtout pas

trop de zèle, Messieurs! * Посланник рая очень некстати

явился защищать Тамару от опасности, которой не су­

ществовало; этою неловкостью он помешал возрождению

Демона и тем приготовил себе и своим в будущем про­

пасть хлопот, от которых они навек бы избавились, если

бы посланник этот был догадливее. Безнравственной

идеи этой Лермонтов не мог иметь; хотя он и не отличал­

ся особенно усердным выполнением религиозных обря­

дов, но не был ни атеистом, ни богохульником. Прочтите

его пьесы «Я, матерь божия, ныне с молитвою», «В мину­

ту жизни трудную», «Когда волнуется желтеющая нива»,

«Ветка Палестины» и скажите, мог ли человек без теп­

лого чувства в сердце написать эти стихи? Мною пред­

ложен был другой план: отнять у Демона всякую идею

о раскаянии и возрождении, пусть он действует прямо

с целью погубить душу святой отшельницы, чтобы

борьба Ангела с Демоном происходила в присутствии

Тамары, но не спящей; пусть Тамара, как высшее оли­

цетворение нежной женской натуры, готовой жертво­

вать собой, переходит с полным сознанием на сторону

несчастного, но, по ее мнению, кающегося страдальца,

в надежде спасти его; остальное все оставить как есть,

и стих:

Она страдала и любила,

И рай открылся для любви... —

спасает эпилог. «План т в о й , — отвечал Л е р м о н т о в , —

недурен, только сильно смахивает на Элоу «Sœur des an-

ges» ** Альфреда де Виньи. Впрочем, об этом можно

подумать. Демона мы печатать погодим, оставь его пока

у себя». Вот почему поэма «Демон», уже одобренная

Цензурным комитетом, осталась при жизни Лермонтова

* главным образом, не так много рвения, господа! ( фр.) .

** «Сестру ангелов» ( фр.) .

47

ненапечатанного. Не сомневаюсь, что только смерть по­

мешала ему привести любимое дитя своего воображения

в вид, достойный своего таланта.

Здесь, кстати, замечу две неточности в этой поэме:

Он сам властитель Синодала...

В Грузии нет Синодала,а есть Цинундалы46, старин­

ный замок в очаровательном месте в Кахетии, принад­

лежащий одной из древнейших фамилий Грузии, князей

Чавчавадзе, разграбленный лет восемь тому назад сы­

ном Шамиля.

Бежали робкиегрузины...

Грузины не робки, напротив, их скорее можно

упрекнуть в безумной отваге, что засвидетельствует

вся кавказская армия, понимающая, что такое храб­

рость. Лермонтов не мог этого не знать, он сам ходил

с ними в огонь, бежать могли рабы князя, это

обмолвка.

Зимой 1839 года Лермонтов был сильно заинтересо­

ван кн. Щербатовой (к ней относится пьеса «На свет­

ские цепи») 47. Мне ни разу не случалось ее видеть, знаю

только, что она была молодая вдова, а от него слышал,

что такая, что ни в сказке сказать, ни пером написать.

То же самое, как видно из последующего, думал про нее

и г. де Барант, сын тогдашнего французского послан­

ника в Петербурге. Немножко слишком явное предпо­

чтение, оказанное на бале счастливому сопернику,

взорвало Баранта, он подошел к Лермонтову и сказал

запальчиво: «Vous profitez trop, Monsieur, de ce que nous

sommes dans un pays où le duel est d é f e n d u » . — «Qu'à-

ça ne tienne, Monsieur, — отвечал тот, — je me mets entièrement à votre disposition» *, и на завтра назначена

была встреча; это случилось в середу на масленице

1840 года. Нас распустили из училища утром, и я, придя

домой часов в девять, очень удивился, когда человек

сказал мне, что Михаил Юрьевич изволили выехать

в семь часов; погода была прескверная, шел мокрый снег

с мелким дождем. Часа через два Лермонтов вернулся,

весь мокрый, как мышь. «Откуда ты эдак?» — «Стре­

лялся». — «Как, что, зачем, с кем?» — «С французи-

* «Вы слишком пользуетесь тем, что мы в стране, где дуэль

воспрещена». — «Это ничего не з н а ч и т , — отвечал т о т , — я весь к ва­

шим услугам» ( фр.) .

48

ком». — «Расскажи». Он стал переодеваться и рассказы­

вать: «Отправился я к Мунге 48, он взял отточенные

рапиры и пару кухенрейтеров 49, и поехали мы за Чер­

ную Речку. Они были на месте. Мунго подал оружие,

француз выбрал рапиры, мы стали по колено в мокром

снегу и начали; дело не клеилось, француз нападал

вяло, я не нападал, но и не поддавался. Мунго продрог

и бесился, так продолжалось минут десять. Наконец

он оцарапал мне руку ниже локтя, я хотел проколоть

ему руку, но попал в самую рукоятку, и моя рапира

лопнула. Секунданты подошли и остановили нас;

Мунго подал пистолеты, тот выстрелил и дал промах,

я выстрелил на воздух, мы помирились и разъехались,

вот и все».

История эта оставалась довольно долго без послед­

ствий, Лермонтов по-прежнему продолжал выезжать

в свет и ухаживать за своей княгиней; наконец одна не­

осторожная барышня Б * * * 50, вероятно, безо всякого

умысла, придала происшествию достаточную гласность

в очень высоком месте, вследствие чего приказом по

гвардейскому корпусу поручик лейб-гвардии Гусарского

полка Лермонтов за поединок был предан военному суду

с содержанием под арестом, и в понедельник на страст­

ной неделе получил казенную квартиру в третьем этаже

с.-петербургского ордонанс-гауза, где и пробыл недели

две, а оттуда перемещен на арсенальную гауптвахту, что

на Литейной 51. В ордонанс-гауз к Лермонтову тоже ни­

кого не пускали; бабушка лежала в параличе и не могла

выезжать, однако же, чтобы Мише было не так скучно

и чтоб иметь о нем ежедневный и достоверный бюлле­

тень, она успела выхлопотать у тогдашнего коменданта

или плац-майора, не помню хорошенько, барона З<ахар-

жевского>, чтоб он позволил впускать меня к арестанту.

Благородный барон сжалился над старушкой и разре­

шил мне под своею ответственностью свободный вход,

только у меня всегда отбирали на лестнице шпагу (меня

тогда произвели и оставили в офицерских классах до­

слушивать курс). Лермонтов не был очень печален, мы

толковали про городские новости, про новые француз­

ские романы, наводнявшие тогда, как и теперь, наши

будуары, играли в шахматы, много читали, между про­

чим Андре Шенье, Гейне и «Ямбы» Барбье, последние

ему не нравились, изо всей маленькой книжки он хва­

лил только одну следующую строфу, из пьесы «La Popularité»:

49

C'est la mer, c'est la mer, d'abord calme et sereine,

La mer, aux premiers feux du jour,

Chantant et souriant comme une jeune reine,

La mer blonde et pleine d'amour.

La mer baisant le sable et caressant la rive

Du beaume enivrant de ses flots,

Et berçant sur sa gorge, ondoyante et lassive,

Son peuple brun de matelots *.

Здесь написана была пьеса «Соседка», только с ма­

леньким прибавлением 52. Она действительно была инте­

ресная соседка, я ее видел в окно, но решеток у окна не

было, и она была вовсе не дочь тюремщика, а, вероятно,

дочь какого-нибудь чиновника, служащего при ордо-

нанс-гаузе, где и тюремщиков нет, а часовой с ружьем

точно стоял у двери, я всегда около него ставил свою

шпагу.

Между тем военно-судное дело шло своим порядком

и начинало принимать благоприятный оборот вслед­

ствие ответа Лермонтова, где он писал, что не считал

себя вправе отказать французу, так как тот в словах

своих не коснулся только его, Лермонтова, личности,

а выразил мысль, будто бы вообще в России невозможно

получить удовлетворения, сам же никакого намерения

не имел нанести ему вред, что доказывалось выстрелом,

сделанным на воздух. Таким образом, мы имели на­

дежду на благоприятный исход дела, как моя опромет­

чивость все испортила. Барант очень обиделся, узнав

содержание ответа Лермонтова, и твердил везде, где

бывал, что напрасно Лермонтов хвастается, будто пода­

рил ему жизнь, это неправда, и он, Барант, по выпуске

Лермонтова из-под ареста, накажет его за это хвастов­

ство. Я узнал эти слова француза, они меня взбесили,

и я пошел на гауптвахту. «Ты сидишь здесь, — сказал

я Лермонтову, — взаперти и никого не видишь, а фран­

цуз вот что про тебя везде трезвонит громче всяких труб».

Лермонтов написал тотчас записку, приехали два гусар­

ские офицера, и я ушел от него. На другой день он рас­

сказал мне, что один из офицеров привозил к нему на

гауптвахту Баранта, которому Лермонтов высказал свое

неудовольствие и предложил, если он, Барант, недово-

* Море, море, вначале спокойное и светлое, море, при первых

проблесках дня поющее и улыбающееся, как молодая царица, море

светлое и полное любви. Море, что целует и ласкает берег опьяняю­

щим бальзамом волны, море, что качает на своей утомленной и ко­

леблющейся груди племя загорелых матросов ( фр.) .

50

лен, новую встречу по окончании своего ареста, на что

Барант при двух свидетелях отвечал так: «Monsieur, les

bruits qui sont parvenus jusqu'à vous sont inexacts, et je

m'empresse de vous dire que je me tiens pour parfaite-

ment satisfait» *.

После чего его посадили в карету и отвезли домой.

Нам казалось, что тем дело и кончилось; напротив,

оно только начиналось. Мать Баранта поехала к коман­

диру гвардейского корпуса с жалобой на Лермонтова

за то, что он, будучи на гауптвахте, требовал к себе ее

сына и вызывал его снована дуэль. После такого пас­

сажа дело натянулось несколько, поручика Лермонтова

тем же чином перевели на Кавказ в Тенгинский пехот­

ный полк, куда он отправился, а вслед за ним и ба­

бушка поехала в деревню. Отсутствие их было непродол­

жительно; Лермонтов получил отпуск и к новому

1841 году вместе с бабушкой возвратился в Петербург 53.

Все бабушкины попытки выхлопотать еще раз сво­

ему Мише прощенье остались без успеха, ей сказали,

что не время еще, надо подождать.

Лермонтов пробыл в Петербурге до мая; с Кавказа

он привез несколько довольно удачных видов своей ра­

боты, писанных масляными красками, несколько стихо­

творений и роман «Герой нашего времени», начатый еще

прежде, но оконченный в последний приезд в Петер­

бург 54. В публике существует мнение, будто в «Герое

нашего времени» Лермонтов хотел изобразить себя;

сколько мне известно, ни в характере, ни в обстоятель­

ствах жизни ничего нет общего между Печориным

и Лермонтовым, кроме ссылки на Кавказ. Идеал, к кото­

рому стремилась вся праздная молодежь того времени:

львы, львенки и проч. коптители неба, как говорит Го­

голь, олицетворен был Лермонтовым в Печорине. Выс­

ший дендизм состоял тогда в том, чтобы ничему не удив­

ляться, ко всему казаться равнодушным, ставить свое

явыше всего; плохо понятая англомания была в полном

разгаре, откуда плачевное употребление богом дарован­

ных способностей. Лермонтов очень удачно собрал эти

черты в герое своем, которого сделал интересным, но

все-таки выставил пустоту подобных людей и вред

(хотя и не весь) от них для общества. Не его вина, если

вместо сатиры многим угодно было видеть апологию.

* Слухи, которые дошли до вас, не точны, и я должен сказать,

что считаю себя совершенно удовлетворенным ( фр.) .

51

На святой неделе Лермонтов написал пьесу «Послед­

нее новоселье»; в то самое время, как он писал ее, мне

удалось набросить карандашом его профиль 55. Упо­

минаю об этом обстоятельстве потому, что из всех

портретов его ни один не похож, и профиль этот, как мне

кажется, грешит менее прочих портретов пред подлин­

ником.

Срок отпуска Лермонтова приближался к концу; он

стал собираться обратно на Кавказ. Мы с ним сделали

подробный пересмотр всем бумагам, выбрали несколько

как напечатанных уже, так и еще не изданных и соста­

вили связку. «Когда, бог даст, в е р н у с ь , — говорил о н , —

может, еще что-нибудь прибавится сюда, и мы хоро­

шенько разберемся и посмотрим, что надо будет

поместить в томик и что выбросить». Бумаги эти я оста­

вил у себя, остальные же, как ненужный хлам, мы

бросили в ящик. Если бы знал, где упадешь, говорит

п о с л о в и ц а , — соломки бы подостлал; так и в этом случае:

никогда не прощу себе, что весь этот хлам не отправил

тогда же на кухню под плиту.

Второго мая к восьми часам утра приехали мы

в Почтамт 56, откуда отправлялась московская мальпост.

У меня не было никакого предчувствия, но очень было

тяжело на душе. Пока закладывали лошадей, Лермон­

тов давал мне различные поручения к В. А. Жуковскому

и А. А. Краевскому, говорил довольно долго, но я ничего

не слыхал. Когда он сел в карету, я немного опомнился

и сказал ему: «Извини, Мишель, я ничего не понял, что

ты говорил; если что нужно будет, напиши, я все испол­

н ю » . — «Какой ты еще д и т я , — отвечал он. — Ничего,

все перемелется — мука будет. Прощай, поцелуй ручки

у бабушки и будь здоров».

Это были в жизни его последние слова ко мне;

в августе мы получили известие о его смерти.

По возвращении моем с бабушкой в деревню, куда

привезены были из Пятигорска и вещи Лермонтова,

я нашел между ними книгу в черном переплете in 8°,

в которой вписаны были рукой его несколько стихотво­

рений, последних, сочиненных им. На первой странице

значилось, что книга дана Лермонтову князем Одоев­

ским с тем, чтобы поэт возвратил ее исписанною; приез­

жавший тогда в Петербург Николай Аркадьевич Сто­

лыпин, по просьбе моей, взял эту книгу с собой для

передачи князю 57. Впоследствии, в 1842 году в Кремен-

52

чуге встретился я со Львом Ивановичем Арнольди *

и по просьбе его оставил ему на некоторое время

связку черновых стихотворений, отобранных Лермон­

товым в 1841 году в Петербурге. Не знаю, до какой

степени бумаги эти служили при прежних изданиях

его сочинений, в которых довольно и ошибок и пропус­

ков, тем не менее желательно, чтобы будущие издатели

сверили имеющиеся у них рукописи с находящимися

у названных мною лиц, которые, вероятно, из уважения

к памяти покойного поэта в том препятствовать не будут.

Только, ради создателя, для чего же все эти ученические

тетради и стихи первой юности? Если бы Лермонтов

жил долго и сочинения его, разбросанные по разным

местам, могли бы доставить материал для многотом­

ного собрания — дело другое; должно было бы соеди­

нить в одно место, в хронологическом порядке, если

угодно, все, что поэтом было изданоили назначено

к посмертному изданию; в таком собрании действи­

тельно можно было бы следить за развитием и ходом

дарования поэта. Но Лермонтову, когда его убили,

не было и двадцати семи лет. Талант его не только

не успел принести зрелого плода, но лишь начал раз­

виваться: все, что можно читать с удовольствием из

написанного им, едва ли доставит материал и на один

том. Зачем же прибавлять к нему еще два, увеличи­

вать их объем, предлагая публике творения ниже по­

средственности, недостойные славы поэта, которые он

сам признавал такими и никогда не думал выпускать

в свет? Не следовало.

Таково мое мнение, — выражаю его откровенно.

Может быть, некоторые из Аристархов нашей литера­

туры и назовут меня отсталым старовером, не пони­

мающим современных требований ее истории и критики.

Пусть так, заранее покоряюсь строгому приговору;

по крайней мере, читатель, зевая над «Тетрадями»,

не вправе будет пенять на Лермонтова за свою скуку.

В 1844 году, по выходе в отставку, пришлось мне

поселиться на Кавказе, в Пятигорском округе, и там

узнал я достоверные подробности о кончине Лермон­

това от очевидцев, посторонних ему. Летом 1841 года

собралось в Пятигорске много молодежи из Петербурга,

* Я был в то время адъютантом у отца его, ныне сенатора, то­

гда же начальника полевой конной артиллерии Ивана Карловича

Арнольди. ( Примеч. А. П. Шан-Гирея.)

53

между ними и Мартынов, очень красивый собой,

ходивший всегда в черкеске с большим дагестанским

кинжалом на поясе. Лермонтов, по старой привычке

трунить над школьным товарищем, выдумал ему про­

званье Montagnard au grand poignard; * оно было бы,

кажется, и ничего, но, когда часто повторяется, может

наскучить. 14 июля 58, вечером, собралось много в доме

Верзилиных; общество было оживленное и шумное;

князь С. Трубецкой играл на фортепьяно, Лермонтов

сидел подле дочери хозяйки дома, в комнату вошел

Мартынов. Обращаясь к соседке, Лермонтов сказал:

«M-lle Emilie, prenez garde, voici que s'approche le farouche montagnard» **.

Это сказано было довольно тихо, за общим говором

нельзя было бы расслышать и в двух шагах; но, по не­

счастию, князь Трубецкой в эту самую минуту встал,

все как будто по команде умолкло, и слова le farouche

montagnard раздались по комнате. Когда стали расхо­

диться, Мартынов подошел к Лермонтову и сказал ему:

— M. Lermontoff, je vous ai bien des fois prié de re-

tenir vos plaisanteries sur mon compte, au moins devant

les femmes ***.

— Allons donc, — отвечал Лермонтов, — allez-vous

vous fâcher sérieusement et me provoquer? ****

— Oui, je vous provoque * * * * * , — сказал Мартынов

и вышел.

На другой день, пятнадцатого, условились съехаться

после обеда вправо от дороги, ведущей из Пятигорска

в шотландскую колонию, у подошвы Машука; стали на

двенадцать шагов. Мартынов выстрелил первый; пуля

попала в правый бок, пробила легкие и вылетела на­

сквозь; Лермонтов был убит наповал.

Все остальные варианты на эту тему одни небылицы,

не заслуживающие упоминания, о них прежде и не слы­

хать было; с какою целью они распускаются столько лет

спустя, бог весть; и пистолет, из которого убит Лермон­

тов, находится не там, где рассказывают, — это кухен-

* Горец с большим кинжалом ( фр.) .

** Мадемуазель Эмилия, берегитесь, вот приближается сви­

репый горец ( фр.) .

*** Г. Лермонтов, я много раз просил вас воздерживаться от

шуток на мой счет, по крайней мере, в присутствии женщин ( фр.) .

**** — Полноте, — отвечал Лермонтов, — вы действительно сер­

дитесь на меня и вызываете меня? ( фр.).

***** Да, я вас вызываю ( фр.) .

54

рейтер № 2 из пары; я его видел у Алексея Аркадьевича

Столыпина, на стене над кроватью, подле портрета,

снятого живописцем Шведе с убитого уже Лер­

монтова 59.

Через год тело его, в свинцовом гробу, перевезено

было в Тарханы и положено около могилы матери, близ

сельской церкви в часовне, выстроенной бабушкой, где

и она теперь покоится.

Давно все это прошло, но память Лермонтова дорога

мне до сих пор; поэтому я и не возьмусь произнести

суждение о его характере, оно может быть пристрастно,

а я пишу не панегирик.

Да будет благосклонен ко мне читатель и не осудит,

если неинтересная для него личность моя так часто

является пред ним в этом рассказе. Единственное

достоинство его есть правдивость; мне казалось необ­

ходимым для отклонения сомнений разъяснить, почему

все, о чем я говорил, могло быть мне известно, и назвать

поименно несколько лиц, которые могут обнаружить

неточность, если она встретится. Прошу и их не взы­

скать, если по этой причине я дозволил себе, без их

разрешения, выставить в рассказе моем имена их

полностью.

10 мая 1860 г.

Чембар

И. А. АРСЕНЬЕВ

СЛОВО ЖИВОЕ О НЕЖИВЫХ

<...> В числе лиц, посещавших изредка наш дом,

была Арсеньева,бабушка поэта Лермонтова(приходив­

шаяся нам сродни), которая всегда привозила к нам

своего внука, когда приезжала из деревни на несколь­

ко дней в Москву. Приезды эти были весьма редки,

но я все-таки помню, как старушка Арсеньева, обожав­

шая своего внука, жаловалась постоянно на него моей

матери. Действительно, судя по рассказам, этот внучек-

баловень, пользуясь безграничною любовью своей

бабушки, с малых лет уже превращался в домашнего

тирана, не хотел никого слушаться, трунил над всеми,

даже над своей бабушкой и пренебрегал наставлениями

и советами лиц, заботившихся о его воспитании.

Одаренный от природы блестящими способностями

и редким умом, Лермонтовлюбил преимущественно

проявлять свой ум, свою находчивость в насмешках

над окружающею его средою и колкими, часто очень

меткими остротами оскорблял иногда людей, достойных

полного внимания и уважения.

С таким характером, с такими наклонностями,

с такой разнузданностию он вступил в жизнь и, понятно,

тотчас же нашел себе множество врагов.

Он, не думая, что говорит о себе, очень верно опре­

делил свой характер в следующих двух стихах:

А он, мятежный, ищет бури,

Как будто в буре есть покой!

В характере Лермонтова была еще черта далеко

не привлекательная — он был завистлив.Будучи очень

некрасив собой, крайне неловок и злоязычен, он, войдя

в возраст юношеский, когда страсти начинают разыгры-

56

ваться, не мог нравиться женщинам, а между тем был

страшно влюбчив. Невнимание к нему прелестного

пола раздражало и оскорбляло его беспредельное

самолюбие, что служило поводом с его стороны к бес­

пощадному бичеванию женщин.

Как поэт, Лермонтов возвышался до гениальности,

но как человек, он был мелочен и несносен.

Эти недостатки и признак безрассудного упорства

в них были причиною смерти гениального поэта от

выстрела, сделанного рукою человека доброго, сердеч­

ного, которого Лермонтов довел своими насмешками

и даже клеветами почти до сумасшествия.

Мартынов, которого я хорошо знал, до конца своей

жизни мучился и страдал оттого, что был виновником

смерти Лермонтова, и в годовщины этого рокового

события удалялся всегда на несколько недель в какой-

либо из московских монастырей на молитву и по­

каяние 1.

П. К. ШУГАЕВ

ИЗ КОЛЫБЕЛИ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ

Село Тарханы лежит на востоке от Чембара в четыр­

надцати верстах и полуверсте от почтовой дороги, иду­

щей на станцию Воейково 1, Сызрано-Вяземской жел.

дор., и Пензу. Расположено оно по обеим сторонам

небольшой долины у истока небольшой речки Маралай-

ки; основано в начале XVIII столетия г. Нарышкиным,

крепостными крестьянами, выведенными им из москов­

ских и владимирских вотчин как бы в ссылку, отбор­

ными ворами, отчаянными головорезами, а также и за­

коснелыми до фанатизма раскольниками. Крестьяне

здесь и до сих пор сохранили подмосковное наречие

на о.Село в конце XVIII века было продано Нарыш­

киным за неплатеж оброка и вообще бездоходность

его, а также и потому, что вся барская усадьба (в которой

хотя владелец сам никогда и не был) на месте нынешней

большой каменной церкви и все село сгорело вследствие

того, что повар с лакеем бывшего нарышкинского

управляющего вздумали палить живого голубя, который

у них вырвался и полетел в свое гнездо, находившееся

в соломенной крыше. Гнездо загорелось. Сгорело и все

село до основания, кроме маленькой деревянной церкви,

которая до 1835 года стояла на своем первоначальном

месте, среди села на том самом месте, где в настоящее

время стоит часовня с фамильным склепом Арсень­

евых 2. Этот управляющий Злынин был также в Тар­

ханах во время нашествия одного из отрядов Емельяна

Пугачева, командир которого опрашивал крестьян, нет

ли каких у кого жалоб на управляющего, но пред­

усмотрительный Злынин еще до прибытия отряда

Пугачева сумел ублаготворить всех недовольных,

предварительно раздавши весь почти барский хлеб,

58

почему и не был повешен. Село Тарханы куплено

Михаилом Васильевичем Арсеньевым в бытность его

еще в Москве 3 и притом вскоре после его свадьбы

с Елизаветой Алексеевной за совершенный бесценок.

После свадьбы «молодые» тотчас же переехали на

постоянное жительство в село Тарханы, где для раз­

влечения Арсеньев устраивал разные удовольствия,

выписал из Москвы маленького карлика, менее одного

аршина ростом, более похожего на куклу, нежели на

человека. Он, будучи в Тарханах в течение двух-трех

месяцев, имел обыкновение спать на окне и был

предметом любопытства не только Арсеньевой, но и всех

соседей помещиков, не исключая крепостных.

Михаил Васильевич родился 8 ноября 1768 года,

женился на Елизавете Алексеевне в возрасте, когда ему

было около двадцати семи лет, то есть в конце 1794 или

начале 1795 года, был среднего роста, красавец, статный

собой, крепкого сложения; он происходил из хорошей

старинной дворянской фамилии; супруга же его Елиза­

вета Алексеевна, урожденная Столыпина, родилась

около 1760 года 4, происходила также из старинной,

богатой дворянской семьи и была значительно старше

своего супруга (лет на восемь), была не особенно кра­

сива, высокого роста, сурова и до некоторой степени

неуклюжа, а после рождения единственной своей

дочери, Марьи Михайловны, то есть матери поэта,

заболела женскою болезнью, вследствие чего Михаил

Васильевич сошелся с соседкой по тарханскому имению,

госпожой Мансыревой и полюбил ее страстно, так как

она была, несмотря на свой маленький рост, очень

красива, жива, миниатюрна и изящна; это была резкая

брюнетка, с черными как уголь глазками, которые точно

искрились; она жила в своем имении селе Онучине

в десяти верстах на восток от Тархан; муж ее долгое

время находился в действующей армии за границей,

вплоть до известного в истории маскарада 2 января

1810 года, во время которого Михаил Васильевич

устроил для своей дочери Машеньки елку. Михаил

Васильевич посылал за Мансыревой послов с неодно­

кратными приглашениями, но они возвращались без вся­

кого ответа, посланный же Михаилом Васильевичем

самый надежный человек и поверенный в сердечных

делах, первый камердинер, Максим Медведев, возвра­

тившись из Онучина, сообщил ему на ухо по секрету,

что к Мансыревой приехал из службы ее муж и что

59

в доме уже огни потушены и все легли спать. Мансыре-

ву ему видеть не пришлось, а вследствие этого на елку

и маскарад ее ждать нечего 5.

Елка и маскарад были в этот момент в полном раз­

гаре, и Михаил Васильевич был уже в костюме и маске; 6

он сел в кресло и посадил с собой рядом по одну сторону

жену свою Елизавету Алексеевну, а по другую несовер­

шеннолетнюю дочь Машеньку и начал им говорить

как бы притчами: «Ну, любезная моя Лизанька, ты

у меня будешь вдовушкой, а ты, Машенька, будешь

сироткой». Они хотя и выслушали эти слова среди

маскарадного шума, однако серьезного значения им

не придали или почти не обратили на них внимания,

приняв их скорее за шутку, нежели за что-нибудь

серьезное. Но предсказание вскоре не замедлило испол­

ниться. После произнесения этих слов Михаил Василь­

евич вышел из залы в соседнюю комнату, достал из шка­

фа пузырек с каким-то зелием и выпил его залпом,

после чего тотчас же упал на пол без чувств и из рта

у него появилась обильная пена, произошел между

всеми страшный переполох, и гости поспешили сию же

минуту разъехаться по домам. С Елизаветой Алексеев­

ной сделалось дурно; пришедши в себя, она тотчас же

отправилась с дочерью в зимней карете в Пензу, при­

казав похоронить мужа, произнеся при этом: «Собаке

собачья смерть». Пробыла она в Пензе шесть недель,

не делая никаких поминовений...

Отец поэта, Юрий Петрович Лермонтов, был сред­

него роста, редкий красавец и прекрасно сложен;

в общем, его можно назвать в полном смысле слова

изящным мужчиной; он был добр, но ужасно вспыльчив;

супруга его, Марья Михайловна, была точная копия

своей матери, кроме здоровья, которым не была так

наделена, как ее мать, и замуж выходила за Юрия Пет­

ровича, когда ей было не более семнадцати лет. Хотя

Марья Михайловна и не была красавицей, но зато на ее

стороне были молодость и богатство, которым распола­

гала ее мать, почему для Юрия Петровича Мария Ми­

хайловна представлялась завидной партией, но для

Марьи Михайловны было достаточно и того, что Юрий

Петрович был редкий красавец и вполне светский и со­

временный человек. Однако судьба решила иначе,

и счастливой жизнью им пришлось не долго наслаж­

даться. Юрий Петрович охладел к жене по той же при­

чине, как и его тесть к теще; вследствие этого Юрий

60

Петрович завел интимные сношения с бонной своего

сына, молоденькой немкой, Сесильей Федоровной,

и, кроме того, с дворовыми.

Бывшая при рождении Михаила Юрьевича акушерка

тотчас же сказала, что этот мальчик не умрет своей

смертью, и так или иначе ее предсказание сбылось; но

каким соображением она руководствовалась — оста­

лось неизвестно. После появления на свет Михаила

Юрьевича поселена новая деревня, в семи верстах на

ю.-в. от Тархан, и названа его именем — «Михай­

ловского». Отношения Юрия Петровича к Сесилии

Федоровне не могли ускользнуть от зоркого ока любя­

щей жены, и даже был случай, что Марья Михайловна

застала Юрия Петровича в объятиях с Сесилией, что

возбудило в Марье Михайловне страшную, но скрытую

ревность, а тещу привело в негодование. Буря разра­

зилась после поездки Юрия Петровича с Марьей Михай­

ловной в гости к соседям Головкиным, в село Кошка-

рево, отстоящее в пяти верстах от Тархан; едучи оттуда

в карете обратно в Тарханы, Марья Михайловна стала

упрекать своего мужа в измене; тогда пылкий и раз­

дражительный Юрий Петрович был выведен из себя

этими упреками и ударил Марью Михайловну весьма

сильно кулаком по лицу, что и послужило впоследствии

поводом к тому невыносимому положению, какое

установилось в семье Лермонтовых. С этого времени

с невероятной быстротой развивалась болезнь Марьи

Михайловны, впоследствии перешедшая в злейшую

чахотку, которая и свела ее преждевременно в могилу.

После смерти и похорон Марьи Михайловны, принимая

во внимание вышеизложенные обстоятельства, конечно,

Юрию Петровичу ничего более не оставалось, как

уехать в свое собственное небольшое родовое тульское

имение Кропотовку, что он и сделал в скором времени,

оставив своего сына, еще ребенком, на попечение его

бабушке Елизавете Алексеевне 7, сосредоточившей свою

любовь на внуке Мишеньке, который, будучи еще

четырех-пятилетним ребенком, не зная еще грамоты,

едва умея ходить и предпочитая еще ползать, хорошо

уже мог произносить слова и имел склонность к произ­

ношению слов в рифму. Это тогда еще было замечено

некоторыми знакомыми соседями, часто бывавшими

у Елизаветы Алексеевны. К этому его никто не приучал,

да и довольно мудрено в таком возрасте приучить

к разговору в рифмы.

61

Заботливость бабушки о Мишеньке доходила до не­

вероятия; каждое слово, каждое его желание было зако­

ном не только для окружающих или знакомых, но

и для нее самой. Когда Мишеньке стало около семи-

восьми лет, то бабушка окружила его деревенскими

мальчиками его возраста, одетыми в военное платье;

с ними Мишенька и забавлялся, имея нечто вроде потеш­

ного полка, как у Петра Великого во времена его

детства.

Для забавы Мишеньки бабушка выписала из Моск­

вы маленького оленя и такого же лося, с которыми он

некоторое время и забавлялся; но впоследствии олень,

когда вырос, сделался весьма опасным даже для взрос­

лых, и его удалили от Мишеньки; между прочим, этот

олень наносил своими громадными рогами увечья кре­

постным, которые избавились от него благодаря лишь

хитрости, а именно не давали ему несколько дней сряду

корма, отчего он и пал, а лося Елизавета Алексеевна

из боязни, что он заразился от оленя, приказала заре­

зать и мясо употребить в пищу, что было исполнено

немедленно и в точности. Когда Мишенька стал под­

растать и приближаться к юношескому возрасту, то

бабушка стала держать в доме горничных, особенно

молоденьких и красивых, чтобы Мишеньке не было

скучно. Иногда некоторые из них бывали в интересном

положении, и тогда бабушка, узнав об этом, спешила

выдавать их замуж за своих же крепостных крестьян

по ее выбору. Иногда бабушка делалась жестокою

и неумолимою к провинившимся девушкам: отправляла

их на тяжелые работы, или выдавала замуж за самых

плохих женихов, или даже совсем продавала кому-

либо из помещиков... Все это шестьдесят — семьдесят

лет тому назад, в блаженные времена крепостного

права, было весьма обычным явлением и практиковалось

помещиками, имеющими крепостных крестьян, за

весьма небольшими исключениями, да и то эти исклю­

чения если и бывали, то опять-таки по какой-либо

уважительной причине, например: когда жила в имении

бездетная вдова-помещица или сам помещик жил

в Москве, Петербурге или за границей, да и то их права­

ми в подобных случаях пользовались управляющие,

бурмистры и тому подобные вотчинные начальники.

Михаил Юрьевич любил устраивать кулачные бои

между мальчишек села Тархан и победителей, нередко

с разбитыми до крови носами, всегда щедро оделял

62

сладкими пряниками, что главным образом и послужило

темой для «Песни про купца Калашникова».

Уцелел рассказ про один случай, происшедший

во время одного из приездов в Тарханы Михаила Юрье­

вича, когда он был офицером лейб-гвардии, приблизи­

тельно лет за пять до смерти. В это время, как раз

по манифесту Николая I, все солдаты, пробывшие

в военной службе не менее двадцати лет, были отпу­

щены в отставку по домам; их возвратилось из службы

в Тарханы шесть человек, и Михаил Юрьевич, вопреки

обычая и правил, распорядился дать им всем и каждому

по 1/2 десятины пахотной земли в каждом поле при

трехпольной системе и необходимое количество стро­

евого леса для постройки изб, без ведома и согласия

бабушки; узнав об этом, Елизавета Алексеевна была

очень недовольна, но все-таки распоряжения Мишеньки

не отменила.

Заветная мечта Михаила Юрьевича, когда он уже

был взрослым, это построить всем крестьянам каменные

избы, а в особенности в деревне Михайловской, что он

предполагал непременно осуществить тотчас по выходе

в отставку из военной службы. Внезапная и преждевре­

менная смерть помешала осуществлению проекта 8.

Замечательно то обстоятельство, что ни дед, ни отец

поэта, ни его мать деспотами над крепостными не были,

как большинство помещиков того времени. Хотя Елиза­

вета Алексеевна и была сурова и строга на вид, но са­

мым высшим у нее наказанием было для мужчин обри-

тие половины головы бритвой, а для женщин отрезание

косы ножницами, что практиковалось не особенно часто,

а к розгам она прибегала лишь в самых исключитель­

ных случаях 9. <...> Но зато все ее ближайшие родствен­

ники, а Столыпины в особенности, могли уже смело на­

зваться даже и по тогдашнему времени первоклассными

деспотами. Когда в Тарханах стало известно о несчаст­

ном исходе дуэли Михаила Юрьевича с Мартыновым, то

по всему селу был неподдельный плач. Бабушке сооб­

щили, что он умер; с ней сделался припадок, и она была

несколько часов без памяти, после чего долгое время

страдала бессонницей, для чего приглашались по ночам

дворовые девушки, на переменках, для сказывания ей

сказок, что продолжалось более полугода. Тот образ

спаса нерукотворенного, коим когда-то Елизавета Алек­

сеевна была благословлена еще ее дедом, которому она

ежедневно молилась о здравии Мишеньки, когда она

63

узнала о его смерти, она приказала отнести в большую

каменную церковь, произнеся при этом: «И я ли не мо­

лилась о здравии Мишеньки этому образу, а он все-таки

его не спас». В большой каменной церкви этот образ

сохранился и поныне; ему, говорят, самое меньшее

лет триста.

Елизавета Алексеевна жила недолго после смерти

своего внука: всего четыре года. Село Тарханы с дерев­

ней Михайловской по духовному завещанию она пере­

дала одному из родных своих братьев, Афанасию Алек­

сеевичу Столыпину, после смерти которого это имение

все перешло к единственному его сыну, Алексею Афа­

насьевичу Столыпину, проживающему в настоящее

время, кажется, в Швейцарии. Фамилия же Лермонто­

вых со смертью Михаила Юрьевича совершенно пре­

кратилась, так как он был единственный сын у отца,

а отец умер ранее его.

Село Тарханы сохранило свой прежний вид во всех

отношениях и по сие время, а барская усадьба в особен­

ности. Тот старинный деревянный барский дом с мезо­

нином и тремя балконами, под кровлей которого вырос

и воспитался один из величайших русских поэтов, все

в том же виде, кроме мебели, без малейших изменений;

тот же вяз, растущий возле дома, под сению которого

поэт любил мечтать и вдохновляться, успел уже пре­

вратиться в довольно огромное, с бочку толщиной, рас­

кидистое дерево, по бокам его растут две липы, его со­

временницы, и те же аллеи все в том же, но несколько

запущенном виде...

Сельская площадь все в том же виде, на которой

в праздничные дни Михаил Юрьевич ставил бочку с вод­

кой, и крестьяне села Тархан разделялись на две поло­

вины, наподобие двух враждебных армий, дрались на

кулачки, стена на стену, а в это время, как современ­

ники передают, «и у Михаила Юрьевича рубашка

тряслась», и он был не прочь принять участие в этой

свалке, но дворянское звание и правила приличий только

от этого его удерживали; победители пили водку из этой

бочки; побежденные же расходились по домам, и Ми­

хаил Юрьевич при этом всегда от души хохотал.

Большая каменная церковь во имя Михаила Архан­

гела, празднуемого 8 ноября, то есть святого, имя ко­

торого носил Михаил Юрьевич, сохранилась и поныне.

Построена на средства Елизаветы Алексеевны Арсень­

евой в конце тридцатых годов XIX века и освящена

64

оригинальным образом: так, было приурочено, что в день

ее освящения было окрещено три младенца, обвенчано

три свадьбы и схоронено три покойника. В этой-то

церкви и имеется тот образ спаса нерукотворенного,

возле клироса на правой стороне, в вышину и ширину

немного менее одного аршина, замечательной древней

живописи и в не менее оригинальной и замечательной

серебряной ризе, внизу которого золотыми буквами

значится надпись на древнегреческом языке, в пере­

воде означающая: «Святой с нами бог».

В алтаре, на правой стороне, имеется образ Василия

Великого замечательно древней художественной рабо­

ты, но без ризы, прежде принадлежавший, как мне пере­

давали, еще отцу Михаила Васильевича Арсеньева, так­

же пожертвованный Елизаветой Алексеевной Арсень­

евой. Около левого клироса есть образ апостола Андрея

Первозванного, без ризы, весьма древней и замечатель­

ной живописи, тоже пожертвованный Елизаветой Алек­

сеевной.

Маленькая каменная церковь, отстоящая в десяти

саженях от барского дома на северо-запад, в саду, по­

строена в 1817 году на месте бывшего барского дома,

в котором скончались Михаил Васильевич Арсеньев

и его дочь Марья Михайловна, после смерти которой

Елизавета Алексеевна этот дом продала на слом и снос

в село Владыкино (А. Н. Щетинину, ныне умершему),

а на его месте выстроила вышеозначенную церковь.

Дом в селе Владыкине сохранился. В этой церкви есть

также замечательные иконы, писанные итальянскими

художниками.

Дом же Елизавета Алексеевна немедленно постро­

ила новый, отступя десять саженей на восток от церкви;

этот дом сохранился и по сие время: все в том же виде,

как и восемьдесят лет назад. Из дома, несмотря на та­

кое ничтожное расстояние, Елизавету Алексеевну почти

всегда возили вместо лошадей, которых она боялась,

крепостные лакеи на двухколеске, наподобие тачки,

и возивший ее долгое время крепостной Ефим Яковлев

нередко вынимал чеку из оси, последствием чего было

то, что Елизавета Алексеевна нередко падала на землю,

но это Ефим Яковлев делал с целью из мести за то, что

Елизавета Алексеевна в дни его молодости не позволи­

ла ему жениться на любимой им девушке, а взамен это­

го была сама к нему неравнодушна. Он не был наказуем

3 Лермонтов в восп. совр.

65

за свои дерзкие поступки, что крайне удивляло всех

обывателей села Тархан.

Маленькая кладбищенская церковь, деревянная

и вместе с тем самая старейшая, была построена На­

рышкиным еще в начале XVIII века и стояла среди села,

на площади, до 1835 года, на том самом месте, где в на­

стоящее время стоит часовня, где находится фамиль­

ный склеп Арсеньевых. В склепе этом схоронены Ми­

хаил Васильевич Арсеньев, над гробом которого стоит

памятник из светло-серого гранита, в виде небольшой

колонны с следующей надписью: «М. В. Арсеньев

скончался 2-го января 1810 года, родился 1768 года,

8 ноября».

Над гробом Марьи Михайловны стоит почти одина­

ковый памятник, как и над отцом, и совершенно рядом

с ним с следующей надписью: «Под камнем сим лежит

тело Марьи Михайловны Лермонтовой, урожденной

Арсеньевой, скончавшейся 1817 года февраля 24 дня,

в субботу; житие ее было 21 год и 11 месяцев и 7 дней».

Несколько впереди этих двух памятников, то есть

ближе к двери, в часовне стоит из прекрасного, черного

как уголь мрамора и гораздо большего размера памят­

ник в виде четыресторонней колонны над гробом Ми­

хаила Юрьевича, с одной стороны которого бронзовый

небольшой лавровый венок и следующая надпись: «Ми­

хайло Юрьевич Лермонтов»; с другой: «Родился в 1814 г.

3-го октября», а с третьей: «Скончался 1841 года

июля 15».

Все эти три памятника окружены невысокой желез­

ной решеткой. На стене, с левой стороны, в часовне

прибита доска из белого мрамора с следующей над­

писью: «Елизавета Алексеевна Арсеньева скончалась

16 ноября 1845 г. 85 лет» 10.

Насколько известно, Михаил Юрьевич весьма

недурно рисовал не только тушью, карандашом и аква­

релью, но и масляными красками. Случайно при раз­

говоре один мой знакомый, И. Ф. Л., спросил меня, пра­

вда ли, что я занимаюсь собиранием материалов, сведе­

ний и рукописей и всего относящегося до Белинского

и Лермонтова; я отвечал в утвердительном смысле, и он

мне посоветовал обратиться в одно место, где лет два­

дцать тому назад он видел у одного из бывших своих

учителей, доводившегося крестником Михаила Юрь­

евича и Елизаветы Алексеевны 11, портрет Лермонтова,

писанный им самим с себя масляными красками при

66

помощи зеркала, штук тридцать разных рисунков, на­

бросков и этюдов карандашом, тушью и акварелью,

целую поэму «Мцыри» в подлиннике и много других

стихотворений, писанных рукою поэта. Узнав об этом,

я немедленно отправился в путь в указанное место

и принялся за розыски, и что же оказалось: владелец

этих сокровищ восемь лет тому назад уже умер, а иму­

щество перешло к экономке, бывшей у него много лет

в услужении. Не зная ее ни имени, ни фамилии, ни

адреса, я принялся за тщательные розыски ее, но все

было без успеха. Обращался я почти ко всем товарищам

и сослуживцам покойного крестника Лермонтова, прося

их указать точный адрес или, по крайней мере, фами­

лию этой старушки; все только сообщали, что ее давно

уже не видят, и я был готов прекратить свои безуспеш­

ные розыски, а между тем все удостоверяли то, что

у нее действительно есть портрет Лермонтова и руко­

писи, писанные самим поэтом. Это только разожгло

мое любопытство. После долгих невероятных усилий

мне удалось ее найти, но оказалось, что рисунки и этю­

ды Михаила Юрьевича частью изорваны и уничтожены

ее сыном, когда он был еще ребенком, частью разобра­

ны знакомыми, имена которых она припомнить не мог­

ла, так что от всей этой громадной коллекции у нее

остался не изорванным ее сыном один лишь портрет

поэта, и то лишь благодаря тому обстоятельству, что

он писан не на бумаге, а на полотне и притом масляны­

ми красками и, кроме того, заключен в багетную рамку

за стеклом. У нее его просили многие знакомые, но она

воздержалась подарить его, так как слышала от покой­

ного владельца о большой его ценности, и, кроме того,

ей самой приходилось слышать, как за него предлагали

большие суммы, но обладатель ни за что не хотел рас­

статься с портретом своего крестного отца, да притом

он в средствах и не нуждался. Бумаги же, которых у нее

было много, она большую часть продала без разбора

калачнику — три пуда весом по 40 коп. за пуд — два

года тому назад, и они употреблены им для завертыва­

ния калачей и кренделей. А из оставшихся предложила

разобрать и пересмотреть, указывая на русскую кухон­

ную печь, где вместе с дровами, щепами и разным

хламом действительно лежали кое-какие старые, по­

желтевшие от времени бумаги. Я, несмотря на ужасную

пыль и хаос, забрался на эту печь и принялся за пере­

смотр бумаг. Большинство из них были писаны рукою

67

крестника поэта и относились к высшей математике

и астрономии, а также философии, но одна тетрадь,

листов в 50 в 1/4 долю листа писчей бумаги, в старинном

переплете, совершенно пожелтевшая от времени, когда

я ее взял в руки, оказалась наполненной стихотворени­

ями Лермонтова 12, но только они были писаны не

рукою поэта и не рукой крестника. Начало, листов пять,

было вырвано. Затем целиком в ней сохранились поэма

«Боярин Орша», «Демон», «Завещание», «Бородино»,

«Прости», «Раскаяние», «Пленный рыцарь», «Парус»

с множеством поправок и вставок, с пометками; внизу

почти под каждой пьесой значился год их произведе­

ния. Я сверял даты с печатными и в некоторых местах

нашел небольшие отступления, а в конце тетради не­

большое, всего в восемнадцать строк, но прекрасное

стихотворение на чью-то смерть, внизу которого мел­

ким почерком написано: «Стихотворение это встречено

всеобщим одобрением и шумными рукоплесканиями».

Кто был автор последнего стихотворения и кому оно

посвящалось, а также где и когда было читано и покры­

то рукоплесканиями, я еще не добрался, и мне оно

в печати нигде не попадалось.

На портрете поэт изображен в красном лейб-гусар­

ском мундире в возрасте, когда ему было не более два­

дцати лет, с едва пробивающимися усиками. Я показы­

вал портрет многим лицам, лично знавшим поэта, и они

все говорили, что Михаил Юрьевич изображен на порт­

рете, как живой, в то время когда он только что был про­

изведен в офицеры. Вышина портрета семь вершков,

ширина 51/2 вершка 13. Года с два тому назад в Пензе

в губернском статистическом комитете я видел пре­

красный рисунок акварелью Михаила Юрьевича «Ма­

скарад», вышиною около шести-семи вершков и шири­

ною около пяти, и в такой же точно рамке за стеклом,

как и портрет 14. Тут же были две старинные прекрас­

ные фарфоровые вазы, прежде принадлежавшие поэту.

Эти вещи, как мне сообщили, принесены в дар буду­

щему пензенскому музею П. Н. Журавлевым. Кроме

того, как мне передавала сестра Журавлева еще в 1884

году, ее братом подарены или проданы, с точностью не

упомню, любителю редкостей В. С. Турнер, живущему

в настоящее время в Пензе, эполеты Михаила Юрьеви­

ча, которые были на нем во время несчастной дуэли

с Мартыновым 15. Они у него, как у большого любителя

редкостей, вероятно, целы и по сие время.

A. H. КОРСАКОВ

ЗАМЕТКА О ЛЕРМОНТОВЕ

Кстати, о детских годах М. Ю. Лермонтова.

Автор вышеназванной статьи 1, любопытствуя об

этом периоде жизни незабвенного поэта, обращался

с расспросами об этом к какому-то старику капитану,

в молодости бывшему в доме Е. А. Арсеньевой.

— Знавали Лермонтова? — спрашивал он у капи­

тана.

— П о м н ю - с , — отвечал последний.

— А в доме его бабушки бывали в Тарханах, когда

поэт еще был мальчиком?

— Бывал, и даже не однажды-с. Быв еще молодым

офицером, лет двадцати пяти, в сообществе своих това­

рищей время там препровождал...

— Значит, Лермонтова знавали еще с детства?

— Видал-с... но мало внимания обращал. Больше

игра в карты нас занимала. Старуха Арсеньева была

хлебосольная, добрая. Рота наша стояла недалеко, я и

бывал-с. Помню, как и учить его начинали. От азбуки

отбивался. Вообще был баловень; здоровьем золотуш­

ный, жидкий мальчик; нянькам много от капризов его

доставалось... Неженка, известно-с...

Больше этого ничего автор не узнал от капитана.

Пополню этот пробел слышанным мною лет тридцать

тому назад и в то же время записанным рассказом

двоюродного брата Лермонтова М. А. Пожогина-Отраш-

кевича 2, который по шестому году был взят в дом

Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, где он и провел

несколько лет вместе с ее внуком. Не ручаюсь за досто­

верность рассказанного, но Пожогин-Отрашкевич уве­

рял меня, что он передает только то, что резко запе­

чатлелось у него в памяти и чего почти сорок лет жизни

69

не могли унести из нее; все остальное, что смутно и не­

ясно удержала память, он оставляет в стороне.

По словам его, когда Миша Лермонтов стал подра­

стать, то Е. А. Арсеньева взяла к себе в дом для со­

вместного с ним воспитания маленького сына одного из

своих соседей — Д<авыдова> 3, а скоро после того

и его, Пожогина. Все три мальчика были одних лет: им

было по шестому году. Они вместе росли и вместе нача­

ли учиться азбуке. Первым учителем их, а вместе с тем

и дядькою, был старик француз Жако 4. После он был

заменен другим учителем, также французом, вызван­

ным из П е т е р б у р г а , — Капэ. Лермонтов в эту пору был

ребенком слабого здоровья, что, впрочем, не мешало

ему быть бойким, резвым и шаловливым. Учился он,

вопреки словам чембарского капитана, прилежно, имел

особенную способность и охоту к рисованию, но не лю­

бил сидеть за уроками музыки. В нем обнаруживался

нрав добрый, чувствительный, с товарищами детства

был обязателен и услужлив, но вместе с этими каче­

ствами в нем особенно выказывалась настойчивость.

Капэ имел странность: он любил жаркое из молодых

галчат и старался приучить к этому лакомству своих

воспитанников. Несмотря на уверения Капэ, что галчата

вещь превкусная, Лермонтов, назвав этот новый род

дичи падалью,остался непоколебим в своем отказе по­

пробовать жаркое, и никакие силы не могли победить

его решения. Другой пример его настойчивости обнару­

жился в словах, сказанных им товарищу своему Давы­

дову. Поссорившись с ним как-то в играх, Лермонтов

принуждал Давыдова что-то сделать. Давыдов отказы­

вался исполнить его требование и услыхал от Лермон­

това слова: хоть умри, но ты должен это сделать...

В свободные от уроков часы дети проводили время

в играх, между которыми Лермонтову особенно нрави­

лись будто бы те, которые имели военный характер.

Так, в саду у них было устроено что-то вроде батареи,

на которую они бросались с жаром, воображая, что на­

падают на неприятеля. Охота с ружьем (?), верховая

езда на маленькой лошадке с черкесским седлом, сде­

ланным вроде кресла, и гимнастика были также люби­

мыми упражнениями Лермонтова. Так проводили они

время в Тарханах. В 1824 году Е. А. Арсеньева отпра­

вилась лечиться на Кавказ и взяла с собою внука и его

двоюродного брата. Лермонтову было десять лет, когда

он увидел Кавказ. Проведя лето в Пятигорске, Желез-

70

новодске и Кисловодске, Арсеньева в октябре возвра­

тилась в Тарханы.

В это время Пожогин-Отрашкевич должен был

оставить дом Арсеньевой. В Тарханах ожидал его дядя

(Юрий Петрович?), который и увез его в Москву для

определения в тамошний кадетский корпус.

Лермонтов два года еще после того жил в Тарханах,

но потом Арсеньева увезла его в Москву. Место Капэ

заступил Винсон 5. Через несколько времени Лермон­

тов поступил в Университетский пансион.

M. E. МЕЛИКОВ

ЗАМЕТКИ И ВОСПОМИНАНИЯ

ХУДОЖНИКА-ЖИВОПИСЦА

...Москва, Москва! родимый сердцу, высокочтимый

мною по воспоминаниям город, где кончил жизнь

блаженной памяти верный слуга царю и отечеству,

герой бородинский, дядя мой, Павел Моисеевич

Меликов.

Москва издревле умела оценивать и чтить защитни­

ков своих на поле брани, и не было в то время ни одного

москвича, который не указал бы места жительства гене­

рала Павла Моисеевича Меликова, не исключая улич­

ного мальчика, который, проходя мимо его квартиры,

не снимал бы шапку. В старину учили детей уважать

заслуги отечеству.

Квартира дяди находилась на Мясницкой, в Армян­

ском переулке, близ армянской церкви и Лазаревского

института, которого он был попечителем. У Красных

ворот жили друзья его, семейство Мещериновых. Не

в дальнем расстоянии жило семейство Багдадовых,

тоже известное между армянами. По соседству с Меще-

риновыми жила родственница их по женской линии,

Елизавета Алексеевна Арсеньева, урожденная Столы­

пина, бабушка знаменитого поэта Лермонтова. Все эти

лица были друзьями дядюшки, часто между собою

виделись, и Павел Моисеевич, занявшись моим воспита­

нием и чувствуя недостаток женского материнского

влияния, ввел меня в семейный круг неизменных друзей

своих — Мещериновых. <...>

В доме дяди моего встречал я много знаменитостей

того времени, в числе которых постоянным посетителем

бывал Алексей Петрович Ермолов, который называл

дядю своим другом. <...> 1

72

Петр Афанасьевич Мещеринов был сослуживцем

дяди по л.-гв. Кирасирскому полку. По выходе в отстав­

ку в чине подполковника он женился в Симбирске на

помещице Елизавете Петровне, урожденной Собаки-

ной, и для воспитания детей своих переехал на житель­

ство в Москву.

Почти одновременно бабушка великого поэта Лер­

монтова Е. А. Арсеньева, о которой я уже упоминал,

тоже переселилась в Москву, с целью дать воспитание

знаменитому своему внуку. Мещериновы и Арсеньевы

жили почти одним домом.

Елизавета Петровна Мещеринова, образованнейшая

женщина того времени, имея детей в соответственном

возрасте с Мишей Лермонтовым — Володю, Афанасия

и Петра, с горячностью приняла участие в столь важном

деле, как их воспитание, и по взаимному согласию

с Е. А. Арсеньевой решили отдать их в Московский уни­

верситетский пансион. Мне хорошо известно, что Во­

лодя (старший) Мещеринов и Миша Лермонтов вместе

поступили в четвертый класс пансиона.

Невольно приходит мне на ум параллель между

вышеупомянутыми замечательными женщинами, кото­

рых я близко знал и в обществе которых под их влия­

нием вырос поэт Лермонтов. Е. А. Арсеньева была

женщина деспотического, непреклонного характера,

привыкшая повелевать; она отличалась замечательной

красотой, происходила из старинного дворянского рода

и представляла из себя типичную личность помещи­

цы старого закала, любившей при том высказывать

всякому в лицо правду, хотя бы самую горькую.

Е. П. Мещеринова, будучи столь же типичной лич­

ностью, в противоположность Арсеньевой, выделялась

своею доступностью, снисходительностью и деликат­

ностью души.

Не могу забыть, как, прощаясь с нами после ужина,

она крестила и меня вместе с своими детьми, как стара­

лась внушить мне тот огонь христианской любви и до­

бра, которым горела святая душа ее.

Помню, что, когда впервые встретился я с Мишей

Лермонтовым, его занимала лепка из красного воска: 2

он вылепил, например, охотника с собакой и сцены

сражений. Кроме того, маленький Лермонтов составил

театр из марионеток, в котором принимал участие и я

с Мещериновыми; пиесы для этих представлений сочи­

нял сам Лермонтов. В детстве наружность его невольно

73

обращала на себя внимание: приземистый, маленький

ростом, с большой головой и бледным лицом, он обла­

дал большими карими глазами, сила обаяния которых

до сих пор остается для меня загадкой. Глаза эти,

с умными, черными ресницами, делавшими их еще глуб­

же, производили чарующее впечатление на того, кто бы­

вал симпатичен Лермонтову. Во время вспышек гнева

они бывали ужасны. Я никогда не в состоянии был бы

написать портрета Лермонтова при виде неправильно­

стей в очертании его лица, и, по моему мнению, один

только К. П. Брюллов совладал бы с такой задачей, так

как он писал не портреты, а взгляды (по его выраже­

нию, вставить огонь глаз) 3.

В личных воспоминаниях моих маленький Миша

Лермонтов рисуется не иначе как с нагайкой в руке,

властным руководителем наших забав, болезненно-са­

молюбивым, экзальтированным ребенком.

Помню характерную черту Лермонтова: он был

ужасно прожорлив и ел все, что подавалось. Это

вызывало насмешки и шутки окружающих, особенно

барышень, к которым Лермонтов вообще был неравноду­

шен. Однажды нарочно испекли ему пирог с опил­

ками 4, он, не разбирая, начал его есть, а потом страшно

рассердился на эту злую шутку. Уехав из Москвы

в С.-Петербург, я долго не встречался с Лермонтовым,

который из участника моих игр, своенравного шалуна

Миши, успел сделаться знаменитым поэтом, прослав­

ленным сыном отечества.

Во время последнего пребывания в С.-Петербурге

мне суждено было еще раз с ним неожиданно встре­

титься в Царскосельском саду. Я был тогда в Акаде­

мии художеств своекоштным пансионером и во время

летних каникул имел обыкновение устраивать себе

приятные прогулки по окрестностям Петербурга, а ино­

гда ездить в ближние города и села неразлучно с порт­

фелем. Меня особенно влекло рисование с натуры, наи­

более этюды деревьев. Поэтому Царскосельский сад,

замечательный по красоте и грандиозности, привлекал

меня к себе с карандашом в руке.

Живо помню, как, отдохнув в одной из беседок сада

и отыскивая новую точку для наброска, я вышел из бе­

седки и встретился лицом к лицу с Лермонтовым после

десятилетней разлуки. Он был одет в гусарскую форму.

В наружности его я нашел значительную перемену.

Я видел уже перед собой не ребенка и юношу, а муж-

74

чину во цвете лет, с пламенными, но грустными по вы­

ражению глазами, смотрящими на меня приветливо,

с душевной теплотой. Казалось мне в тот миг, что иро­

ния, скользившая в прежнее время на губах поэта,

исчезла. Михаил Юрьевич сейчас же узнал меня, обме­

нялся со мною несколькими вопросами, бегло рассмот­

рел мои рисунки, с особенной торопливостью пожал

мне руку и сказал последнее прости... Заметно было,

что он спешил куда-то, как спешил всегда, во всю свою

короткую жизнь. Более мы с ним не виделись.

A. З. ЗИНОВЬЕВ

ВОСПОМИНАНИЯ О ЛЕРМОНТОВЕ

Бывши с 1826 до 1830 в очень близких отношениях

к Лермонтову, считаю обязанностью сообщить о нем

несколько сведений, относящихся к этому периоду,

и вообще о раннем развитии его самостоятельного

и твердого характера. В это время я, окончивши маги­

стерский экзамен в Московском университете, служил

учителем и надзирателем в Университетском благород­

ном пансионе, для поступления в который бабушка

М. Ю. Лермонтова Елизавета Алексеевна Арсеньева

привезла его в Москву. Осенью 1826 года я, по рекомен­

дации Елизаветы Петровны Мещериновой, близкого

друга и, кажется, дальней родственницы Арсеньевой,

приглашен был давать уроки и мне же поручено было

пригласить других учителей двенадцатилетнему ее

внуку 1. Этим не ограничивалась доверенность почтен­

ной старушки; она на меня же возложила обязанность

следить за учением юноши, когда он поступил через год

прямо в четвертый класс Университетского пансиона

полупансионером, ибо нежно и страстно любившая сво­

его внука бабушка ни за что не хотела с ним надолго

расставаться. От нее же узнал я и главные обстоятель­

ства ее жизни. Она вышла замуж по страсти и недолго

пользовалась супружеским счастьем; недолго муж ее

разделял с ней заботы о дочери, еще более скрепившей

узы их брака. Он умер скоропостижно среди семейного

бала или маскарада. Елизавета Алексеевна, оставшись

вдовой, лелеяла дочь свою с примерною материнскою

нежностью, какую, можно сказать, описал автор «Notre-

Dame de Paris» * в героине своего романа. Дочь под-

* «Собор Парижской богоматери» ( фр.) .

76

росла и также по страсти вышла замуж за майора Лер­

монтова. Но, видно, суждено было угаснуть этой жен­

ской отрасли почтенного рода Столыпиных. Елизавета

Алексеевна столь же мало утешалась семейной жизнью

дочери и едва ли вообще была довольна ее выбором.

Муж любит жену здоровую, а дочь Елизаветы Алек­

сеевны, родивши сына Михайлу, впала в изнуритель­

ную чахотку и скончалась. Для Елизаветы Алексеевны

повторилась новая задача судьбы в гораздо труднейшей

форме. Вместо дочери она, уже истощенная болезнями,

приняла на себя обязанность воспитывать внука, свою

последнюю надежду. Рассказывала она, что отец Лер­

монтова покушался взять к себе младенца, но усилия

его были побеждены твердою решимостью тещи. Впро­

чем, Миша не понимал противоборства между бабуш­

кой и отцом, который лишь по временам приезжал

в Москву с своими сестрами, взрослыми девицами,

и только в праздничные дни брал к себе сына. В доме

Елизаветы Алексеевны все было рассчитано для пользы

и удовольствия ее внука. Круг ее ограничивался пре­

имущественно одними родственниками *, и если в день

именин или рождения Миши собиралось веселое обще­

ство, то хозяйка хранила грустную задумчивость и лю­

била говорить лишь о своем Мише, радовалась лишь

его успехами. И было чем радоваться. Миша учился

прекрасно, вел себя благородно, особенные успехи ока­

зывал в русской словесности. Первым его стихотворным

опытом был перевод Шиллеровой «Перчатки» 2, к сожа­

лению, утратившийся. Каким образом запало в душу

поэта приписанное ему честолюбие, будто бы его грыз­

шее; почему он мог считать себя дворянином незнатно­

го п р о и с х о ж д е н и я , — ни достаточного повода и ни

малейшего признака к тому не было. В наружности Лер­

монтова также не было ничего карикатурного 3. Воспо­

минанье о личностях обыкновенно для нас сливается

в каком-либо обстоятельстве. Как теперь смотрю я на

милого моего питомца, отличившегося на пансионском

акте, кажется, 1829 года. Среди блестящего собрания

он прекрасно произнес стихи Жуковского к Морю и за­

служил громкие рукоплесканья. Он и прекрасно рисо-

* К ней ездил старик Анненков, Вадковские, Мещериновы, из­

редка Столыпины, подолгу гащивал приезжавший с Кавказа Павел

Петрович Шан-Гирей, женатый на племяннице Е. А. Арсеньевой, осо­

бенно пленявшей Мишу своими рассказами. ( Примеч. А. З. Зиновьева.)

77

вал, любил фехтованье, верховую езду, танцы, и ничего

в нем не было неуклюжего: это был коренастый

юноша, обещавший сильного и крепкого мужа в зрелых

летах 4.

В начале 1830 года я оставил Москву, раза два пи­

сала мне о нем его бабушка; этим ограничились мои

сношенья, а вскоре русский наставник Миши должен

был признать бывшего ученика своим учителем. Лер­

монтов всегда был благодарен своей бабушке за ее за­

ботливость, и Елизавета Алексеевна ничего не жалела,

чтобы он имел хороших руководителей. Он всегда яв­

лялся в пансионе в сопровождении гувернера, которые,

однако, нередко сменялись. Помню, что Миша особенно

уважал бывшего при нем француза Жандро, капитана

наполеоновской гвардии 5, человека очень почтенного,

умершего в доме Арсеньевой и оплаканного ее внуком.

Менее ладил он с весьма ученым евреем Леви, засту­

пившим место Жандро 6, и скоро научился по-англий­

ски у нового гувернера Винсона, который впоследствии

жил в доме знаменитого министра просвещения гр.

С. С. Уварова. Наконец, и дома, и в Унив. пансионе,

и в университете, и в юнкерской школе Лермонтов был,

несомненно, между лучшими людьми. Что же значит

приписываемое ему честолюбие выбраться в люди?Где

привился недуг этот поэту? Неужели в то время, когда

он мог сознавать свое высокое призвание... и его славою

дорожило избранное общество и целое отечество? Пе­

риод своего броженья, наступивший для него при пере­

ходе в военную школу и службу, он слегка бравировал

в стихотворении на стр. 194-й первого тома, написан­

ном, разумеется, в духе молодечества:

Он лень в закон себе поставил,

Домой с дежурства уезжал,

Хотя и дома был без дела;

Порою рассуждал он смело,

Но чаще он не рассуждал.

Разгульной жизни отпечаток

Иные замечали в нем;

Печалей будущих задаток

Хранил он в сердце молодом;

Его покоя не смущало

Что не касалось до него,

Насмешек гибельное жало

Броню железную встречало

Над самолюбием его.

Слова он весил осторожно,

И опрометчив был в делах;

78

Порою, трезвый — врал безбожно,

И молчалив был на пирах.

Характер вовсе бесполезный

И для друзей и для врагов...

Увы! читатель мой любезный,

Что делать мне — он был таков! 7

М<ихаил> Н<иколаевич? Ш<уби>н, один из умных,

просвещенных и благороднейших товарищей Лермон­

това по Университетскому пансиону 8 и по юнкерской

школе, не оправдывая это переходное настроение, кото­

рое поддерживалось, может быть, вследствие укоренив­

шихся обычаев, утверждает, что Лермонтов был любим

и уважаем своими товарищами 9.

Д. А. МИЛЮТИН

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

Заведение это пользовалось в то время прекрасною

репутацией и особыми преимуществами. Оно помеща­

лось на Тверской 1 и занимало все пространство между

двумя Газетными переулками (старым и новым, ныне

Долгоруковским), в виде большого каре, с внутренним

двором и садом. Пансион назывался Университетским

только потому, что в двух старших классах, V и VI,

преподавали большею частью университетские профес­

сора; но заведение это имело отдельный законченный

курс и выпускало воспитанников с правами на четыр­

надцатый, двенадцатый и десятый классы по чинопроиз­

водству 2. Учебный курс был общеобразовательный, но

значительно превышал уровень гимназического. Так,

в него входили некоторые части высшей математики

(аналитическая геометрия, начала дифференциального

и интегрального исчисления, механика), естественная

история, римское право, русские государственные

и гражданские законы, римские древности, эстетика...

Из древних языков преподавался один латинский; но

несколько позже, уже в бытность мою в пансионе,

по настоянию министра Уварова введен был и греческий.

Наконец, в учебный план пансиона входил даже курс

«военных наук»! Это был весьма странный, уродливый

набор отрывочных сведений из всех военных наук, про­

ходимый в пределах одного часа в неделю в течение

одного учебного года. Такой энциклопедический харак­

тер курса, конечно, не выдерживает строгой критики

с нынешней точки зрения педагогики; но в те времена,

когда гимназии у нас были в самом жалком положении,

Московский университетский пансион вполне удовлет­

ворял требования общества и стоял наравне с Царско-

80

сельским лицеем. При бывшем директоре Прокоповиче-

Антонском и инспекторе — проф. Павлове он был

в самом блестящем состоянии. В мое время директором

был Курбатов, а инспектором — Иван Аркадьевич Свет­

л о в , — личности довольно бесцветные, но добродушные

и поддерживавшие насколько могли старые традиции

заведения. <...>

Преобладающею стороною наших учебных занятий

была русская словесность. Московский университетский

пансион сохранил с прежних времен направление, так

сказать, литературное. Начальство поощряло занятия

воспитанников сочинениями и переводами вне обяза­

тельных классных работ. В высших классах ученики

много читали и были довольно знакомы с тогдашнею

русскою литературой — тогда еще очень необширною.

Мы зачитывались переводами исторических романов

Вальтера Скотта, новыми романами Загоскина 3, бре­

дили романтическою школою того времени, знали на­

изусть многие из лучших произведений наших поэтов.

Например, я знал твердо целые поэмы Пушкина, Жу­

ковского, Козлова, Рылеева («Войнаровский»). В из­

вестные сроки происходили по вечерам литературные

собрания, на которых читались сочинения воспитанни­

ков в присутствии начальства и преподавателей 4. Не­

которыми из учеников старших классов составлялись,

с ведома начальства, рукописные сборники статей,

в виде альманахов (бывших в большом ходу в ту эпоху)

или даже ежемесячных журналов, ходивших по рукам

между товарищами, родителями и знакомыми. Так

и я был одно время «редактором» рукописного журнала

«Улей», в котором помещались некоторые из первых

стихотворений Лермонтова (вышедшего из пансиона

годом раньше меня); один из моих товарищей издавал

другой журнал: «Маяк» и т. д. Мы щеголяли изящною

внешностью рукописного издания 5. Некоторые из

товарищей, отличавшиеся своим искусством в калли­

графии (Шенгелидзев, Семенюта и др.), мастерски

отделывали заглавные листки, обложки и т. д. Кроме

этих литературных занятий, в зимние каникулы устра­

ивались в зале пансиона театральные представления.

По этой части одним из главных участников сделался

впоследствии мой брат Николай — страстный любитель

театра. <...>

<11 марта 1830 года> 6 неожиданно приехал сам

император Николай Павлович. <...> Это было первое

81

царское посещение. Оно было до того неожиданно,

непредвиденно, что начальство наше совершенно по­

теряло голову. На беду, государь попал в пансион во

время «перемены» между двумя уроками, когда обык­

новенно учителя уходят отдохнуть в особую комнату,

а ученики всех возрастов пользуются несколькими

минутами свободы, чтобы размять свои члены после

полуторачасового сидения в классе. В эти минуты вся

масса ребятишек обыкновенно устремлялась из клас­

сных комнат в широкий коридор, на который выходили

двери из всех классов. Коридор наполнялся густою

толпою жаждущих движения и обращался в арену

гимнастических упражнений всякого рода. В эти момен­

ты нашей школьной жизни предоставлялась полная

свобода жизненным силам детской натуры: «надзира­

тели» если и появлялись в шумной толпе, то разве только

для того, чтобы в случае надобности обуздывать

слишком уже неудобные проявления молодечества.

В такой-то момент император, встреченный в сенях

только старым сторожем, пройдя через большую акто­

вую залу, вдруг предстал в коридоре среди бушевавшей

толпы ребятишек. Можно представить себе, какое впе­

чатление произвела эта вольница на самодержца, при­

выкшего к чинному, натянутому строю петербургских

военно-учебных заведений. С своей же стороны толпа

не обратила никакого внимания на появление величе­

ственной фигуры императора, который прошел вдоль

всего коридора среди бушующей массы, никем не узнан­

ный, и наконец вошел в наш класс, где многие из

учеников уже сидели на своих местах в ожидании

начала урока. Тут произошла весьма комическая сцена:

единственный из всех воспитанников пансиона, видав­

ший государя в Царском С е л е , — Булгаков — узнал его

и, встав с места, громко приветствовал: «Здравия желаю

вашему величеству!» Все другие крайне изумились такой

выходке товарища; сидевшие рядом с ним даже выра­

зили вслух негодование на такое неуместное при­

ветствие вошедшему «генералу»... Озадаченный, разгне­

ванный государь, не сказав ни слова, прошел далее

в шестой класс и только здесь наткнулся на одного

из надзирателей, которому грозно приказал немедленно

собрать всех воспитанников в актовый зал. Тут наконец

прибежали, запыхавшись, и директор и инспектор,

перепуганные, бледные, дрожащие. Как встретил их

государь, мы не были уже свидетелями; нас всех гурьбой

82

погнали в актовый зал, где с трудом, кое-как установили

по классам. Император, возвратившись в зал, излил

весь свой гнев и на начальство наше, и на нас с такою

грозною энергией, какой нам никогда и не снилось.

Пригрозив нам, он вышел и уехал, и мы все, изумлен­

ные, с опущенными головами, разошлись по своим

классам. Еще больше нас опустило головы наше бедное

начальство.

На другой же день уже заговорили об ожидающей

нас участи; пророчили упразднение нашего пансиона.

И действительно, вскоре после того последовало реше­

ние преобразовать его в «Дворянский институт», с низ­

ведением на уровень гимназии 7.

В. С. МЕЖЕВИЧ

ИЗ СТАТЬИ О СТИХОТВОРЕНИЯХ

ЛЕРМОНТОВА

С именем Лермонтова соединяются самые сладкие

воспоминания моей юношеской жизни. Лет десять

с лишком тому назад, помню я, хаживал, бывало, в Мо­

сковский университет (я был в то время студентом)

молодой человек с смуглым, выразительным лицом,

с маленькими, но необыкновенно быстрыми, живыми

глазами: это был Лермонтов. Некоторые из студентов

видели в нем доброго, милого товарища; я с ним не

сходился и не был знаком, хотя знал его более, нежели

другие. Лермонтов воспитывался в Московском универ­

ситетском пансионе и посещал университетские лекции

как вольноприходящий слушатель. Между воспитан­

никами Университетского пансиона было у меня

несколько добрых приятелей: из числа их упомяну

о покойном С. М. Строеве. В то время (в 1828, 1829

и 1830 годах) в Москве была заметна особенная жизнь

и деятельность литературная. Покойный М. Г. Павлов,

инспектор Благородного университетского пансиона,

издавал «Атеней»; С. Е. Раич, преподаватель русской

словесности, издавал «Галатею»; пример наставников,

искренне любивших науку и литературу, действовал

на воспитанников — что очень естественно; по врож­

денной детям и юношам склонности подражать взрос­

лым воспитанники Благородного пансиона также

издавали журналы,разумеется, для своего круга и руко­

писные; я помню, что в 1830 году в Университетском

пансионе существовали четыреиздания: «Арион»,

«Улей», «Пчелка» и «Маяк». Из них одну книжку

«Ариона», издававшегося покойным С. М. Строевым

и подаренного мне в знак дружбы, берегу я по сие

84

время как драгоценное воспоминание юности. Из этих-

то детских журналов,благородных забав в часы

отдохновения, узнал я в первый раз имя Лермонтова,

которое случалось мне встречать под стихотворениями,

запечатленными живым поэтическим чувством и неред­

ко зрелостию мысли не по летам. И вот что заставляло

меня смотреть с особенным любопытством и уваже­

нием на Лермонтова, и потому более, что до того вре­

мени мне не случалось видеть ни одного русского поэта,

кроме почтенного профессора, моего наставника,

А. Ф. Мерзлякова.

Не могу вспомнить теперь первых опытов Лермон­

това, но кажется, что ему принадлежат читанные мною

отрывки из поэмы Томаса Мура «Лалла-Рук» и пере­

воды некоторых мелодий того же поэта (из них я очень

помню одну, под названием «Выстрел») 1.

Прошло несколько лет с того времени; имя Лермон­

това не исчезло из моей памяти, хотя я нигде не встре­

чал его печатно; наконец, если не ошибаюсь, в «Биб­

лиотеке для чтения» увидел я его в первый раз 2 и, не

будучи знаком с поэтом, обрадовался ему, как старому

другу. После того в «Литературных прибавлениях

к Русскому инвалиду» появилось его стихотворение

(без имени): «Песня про царя Иоанна Васильевича,

молодого опричника и удалого купца Калашникова» 3.

Не знаю, какое впечатление произвело стихотворение

это в Петербурге, но в Москве оно возбудило общее

участие, и хотя имени автора под этим стихотворением

подписано не было, однако ж оно скоро сделалось

известно всем любителям литературы.

E. A. СУШКОВА

ИЗ «ЗАПИСОК»

1830 г.

В Москве я свела знакомство, а вскоре и дружбу

с Сашенькой Верещагиной 1. Мы жили рядом на Молча­

новке и почти с первой встречи сделались неразлучны:

на водах, на гулянье, в театре, на вечерах, везде и всегда

вместе. Александр Алексеев ухаживал за нею, а брат

его Николай за мною 2, и мы шутя называли друг друга

«bella soeur» *.

Меня охотно к ней отпускали, но не для моего удо­

вольствия, а по расчету: ее хотели выдать замуж за од­

ного из моих дядей — вдовца с тремя почти взрослыми

детьми, и всякий раз, отпуская меня к ней, приказывали

и просили расхваливать дядю и намекать ей о его

любви 3.

Он для своих лет был еще хорош собою, любезен

по-своему, то есть шутник (чего я никогда не терпела

ни в ком) и всячески старался пленить Сашеньку,

слывшую богатой невестой; но обе мы трунили над

стариком, как говорится, водили его за нос, обе мы да­

вали ему несбыточные надежды на успех, она из кокет­

ства, а я из опасения, чтоб меня не разлучили с ней,

и мы сообща все проволочки, все сомнения, все замед­

ления сваливали на бессловесную старушку, мать ее.

У Сашеньки встречала я в это время ее двоюрод­

ного брата, неуклюжего, косолапого мальчика лет шест­

надцати или семнадцати, с красными, но умными,

выразительными глазами, со вздернутым носом и язви­

тельно-насмешливой улыбкой 4. Он учился в Универси­

тетском пансионе, но ученые его занятия не мешали ему

* свояченицы ( фр.) .

86

быть почти каждый вечер нашим кавалером на гулянье

и на вечерах; все его называли просто Мишель, и я так

же, как и все, не заботясь нимало о его фамилии.

Я прозвала его своим чиновником по особым поруче­

ниям и отдавала ему на сбережение мою шляпу, мой

зонтик, мои перчатки, но перчатки он часто затеривал,

и я грозила отрешить его от вверенной ему должности.

Один раз мы сидели вдвоем с Сашенькой в ее каби­

нете, как вдруг она сказала мне: «Как Лермонтов

влюблен в тебя!»

— Лермонтов! Да я не знаю его и, что всего лучше,

в первый раз слышу его фамилию.

— Перестань притворяться, перестань скрытничать,

ты не знаешь Лермонтова? Ты не догадалась, что он

любит тебя?

— Право, Сашенька, ничего не знаю и в глаза

никогда не видала его, ни наяву, ни во сне.

— Мишель, — закричала она, — поди сюда, пока­

жись. Cathérine утверждает, что она тебя еще не рас­

смотрела, иди же скорее к нам.

— Вас я знаю, Мишель, и знаю довольно, чтоб долго

помнить вас, — сказала я вспыхнувшему от досады Лер­

монтову, — но мне ни разу не случилось слышать вашу

фамилию, вот моя единственная вина, я считала вас, по

бабушке, Арсеньевым.

— А его вина, — подхватила немилосердно Сашень­

к а , — это красть перчатки петербургских модниц,

вздыхать по них, а они даже и не позаботятся осведо­

миться об его имени.

Мишель рассердился и на нее и на меня и опрометью

побежал домой (он жил почти против Сашеньки); как

мы его ни звали, как ни кричали ему в окно:

Revenez donc tantôt

Vous aurez du bonbon *, —

но он не возвращался. Прошло несколько дней,

а о Мишеле ни слуху ни духу; я о нем не спрашивала,

мне о нем ничего не говорила Сашенька, да и я не

любопытствовала разузнавать, дуется ли он на меня

или нет.

День ото дня Москва пустела, все разъезжались по

деревням, и мы, следуя за общим полетом, тоже соби­

рались в подмосковную, куда я стремилась с нетерпе-

* Возвращайтесь же скорее, вы получите конфеты ( фр.) .

87

нием, — так прискучили мне однообразные веселости

Белокаменной. Сашенька уехала уже в деревню, кото­

рая находилась в полутора верстах от нашего Больша­

кова, а тетка ее Столыпина жила от нас в трех вер­

стах 5, в прекрасном своем Средникове; у нее гостила

Елизавета Алексеевна Арсеньева с внуком своим Лер­

монтовым. Такое приятное соседство сулило мне много

удовольствия, и на этот раз я не ошиблась. В деревне

я наслаждалась полной свободой. Сашенька и я по

нескольку раз в день ездили и ходили друг к другу,

каждый день выдумывали разные parties de plaisir: *

катанья, кавалькады, богомолья; то-то было мне

раздолье!

В это памятное для меня лето я ознакомилась с чуд­

ными окрестностями Москвы, побывала в Сергиевской

лавре, в Новом Иерусалиме, в Звенигородском монасты­

ре 6. Я всегда была набожна, и любимым моим воспоми­

нанием в прошедшем остались эти религиозные поезд­

ки, но впоследствии примешалось к ним, осветило их

и увековечило их в памяти сердца другое милое воспо­

минание, но об этом после...

По воскресеньям мы уезжали к обедне в Средниково

и оставались на целый день у Столыпиной. Вчуже от­

радно было видеть, как старушка Арсеньева боготвори­

ла внука своего Лермонтова; бедная, она пережила всех

своих, и один Мишель остался ей утешением и подпо­

рою на старость; она жила им одним и для исполнения

его прихотей; не нахвалится, бывало, им, не налюбуется

на него; бабушка (мы все ее так звали) любила очень

меня, я предсказывала ей великого человека в косола­

пом и умном мальчике.

Сашенька и я, точно, мы обращались с Лермонто­

вым, как с мальчиком, хотя и отдавали полную справед­

ливость его уму. Такое обращение бесило его до край­

ности, он домогался попасть в юноши в наших глазах,

декламировал нам Пушкина, Ламартина и был неразлу­

чен с огромным Байроном. Бродит, бывало, по тенистым

аллеям и притворяется углубленным в размышления,

хотя ни малейшее наше движение не ускользало от его

зоркого взгляда. Как любил он под вечерок пускаться

с нами в самые сентиментальные суждения, а мы, чтоб

подразнить его, в ответ подадим ему волан или веревоч­

ку, уверяя, что по его летам ему свойственнее прыгать

* увеселительные прогулки ( фр.) .

88

и скакать, чем прикидываться непонятым и неоце­

ненным снимком с первейших поэтов.

Еще очень подсмеивались мы над ним в том, что он

не только был неразборчив в пище, но никогда не знал,

что ел, телятину или свинину, дичь или барашка; мы

говорили, что, пожалуй, он со временем, как Сатурн,

будет глотать булыжник. Наши насмешки выводили его

из терпения, он споривал с нами почти до слез, стараясь

убедить нас в утонченности своего гастрономического

вкуса; мы побились об заклад, что уличим его в против­

ном на деле. И в тот же самый день после долгой про­

гулки верхом велели мы напечь к чаю булочек с опил­

ками! И что же? Мы вернулись домой утомленные, раз­

горяченные, голодные, с жадностию принялись за чай,

а наш-то гастроном Мишель, не поморщась, проглотил

одну булочку, принялся за другую и уже придвинул

к себе и третью, но Сашенька и я, мы остановили его за

руку, показывая в то же время на неудобосваримую для

желудка начинку. Тут не на шутку взбесился он, убежал

от нас и не только не говорил с нами ни слова, но даже

и не показывался несколько дней, притворившись

больным.

Между тем его каникулы приходили к концу, и Ели­

завета Алексеевна собиралась уехать в Москву, не ре­

шаясь расставаться со своим Веньямином 7. Вся моло­

дежь, и я в том же числе, отправились провожать

бабушку, с тем чтоб из Москвы отправиться пешком

в Сергиевскую лавру.

Накануне отъезда я сидела с Сашенькой в саду,

к нам подошел Мишель. Хотя он все еще продолжал

дуться на нас, но предстоящая разлука смягчила гнев

его; обменявшись несколькими словами, он вдруг опро­

метью убежал от нас. Сашенька пустилась за ним,

я тоже встала и тут увидела у ног своих не очень ще­

гольскую бумажку, подняла ее, развернула, движимая

наследственным любопытством прародительницы. Это

были первые стихи Лермонтова, поднесенные мне та­

ким оригинальным образом:

ЧЕРНООКОЙ 8

Твои пленительные очи

Яснее дня, чернее ночи.

Вблизи тебя до этих пор

Я не слыхал в груди огня;

Встречал ли твой волшебный взор —

Не билось сердце у меня.

89

И пламень звездочных очей,

Который вечно, может быть,

Останется в груди моей,

Не мог меня воспламенить.

К чему ж разлуки первый звук

Меня заставил трепетать?

Он не предвестник долгих мук,

Я не люблю! Зачем страдать?

Однако же хоть день, хоть час

Желал бы дольше здесь пробыть,

Чтоб блеском ваших чудных глаз

Тревогу мыслей усмирить.

Средниково

12 августа 1830 г.

Я показала стихи возвратившейся Сашеньке и умо­

ляла ее не трунить над отроком-поэтом.

На другой день мы все вместе поехали в Москву.

Лермонтов ни разу не взглянул на меня, не говорил со

мною, как будто меня не было между ними, но не успе­

ла я войти в Сашенькину комнату, как мне подали дру­

гое стихотворение от него. Насмешкам Сашеньки не было

конца, за то что мне дано свыше вдохновлять и образо­

вывать поэтов.

БЛАГОДАРЮ

Благодарю!.. вчера мое признанье

И стих мой ты без смеха приняла;

Хоть ты страстей моих не поняла,

Но за твое притворное вниманье

Благодарю!

В другом краю ты некогда пленяла,

Твой чудный взор и острота речей

Останутся навек в душе моей,

Но не хочу, чтобы ты мне сказала:

Благодарю!

Я б не желал умножить в цвете жизни

Печальную толпу твоих рабов

И от тебя услышать, вместо слов

Язвительной, жестокой укоризны:

Благодарю!

О, пусть холодность мне твой взор укажет,

Пусть он убьет надежды и мечты

И все, что в сердце возродила ты;

Душа моя тебе тогда лишь скажет:

Благодарю!

Средниково

12 августа9

90

На следующий день, до восхождения солнца, мы

встали и бодро отправились пешком на богомолье; пу­

тевых приключений не было, все мы были веселы, много

болтали, еще более смеялись, а чему? Бог знает! Бабуш­

ка ехала впереди шагом; верст за пять до ночлега или

до обеденной станции отправляли передового приготов­

лять заранее обед, чай или постели, смотря по времени.

Чудная эта прогулка останется навсегда золотым для

меня воспоминанием.

На четвертый день мы пришли в Лавру изнуренные

и голодные. В трактире мы переменили запыленные

платья, умылись и поспешили в монастырь отслужить

молебен. На паперти встретили мы слепого нищего. Он

дряхлою дрожащею рукою поднес нам свою деревян­

ную чашечку, все мы надавали ему мелких денег; услы­

ша звук монет, бедняк крестился, стал нас благодарить,

приговаривая: «Пошли вам бог счастие, добрые господа;

а вот намедни приходили сюда тоже господа, тоже мо­

лодые, да шалуны, насмеялись надо мною: наложили

полную чашечку камушков. Бог с ними!»

Помолясь святым угодникам, мы поспешно возвра­

тились домой, чтоб пообедать и отдохнуть. Все мы суе­

тились около стола в нетерпеливом ожидании обеда,

один Лермонтов не принимал участия в наших хлопо­

тах; он стоял на коленях перед стулом, карандаш его

быстро бегал по клочку серой бумаги, и он как будто

не замечал нас, не слышал, как мы шумели, усажи­

ваясь за обед и принимаясь за ботвинью. Окончив пи­

сать, он вскочил, тряхнул головой, сел на оставшийся

стул против меня и передал мне нововышедшие из-под

его карандаша стихи:

У врат обители святой

Стоял просящий подаянья,

Бессильный, бледный и худой,

От глада, жажды и страданья.

Куска лишь хлеба он просил

И взор являл живую муку,

И кто-то камень положил

В его протянутую руку.

Так я молил твоей любви

С слезами горькими, с тоскою,

Так чувства лучшие мои

Навек обмануты тобою! 10

— Благодарю вас, Monsieur Michel, за ваше посвя­

щение и поздравляю вас, с какой скоростью из самых

ничтожных слов вы извлекаете милые экспромты, но не

91

рассердитесь за совет: обдумывайте и обработывайте

ваши стихи, и со временем те, которых вы воспоете, бу­

дут гордиться вами.

— И сами с о б о й , — подхватила С а ш е н ь к а , — особ­

ливо первые, которые внушили тебе такие поэтические

сравнения. Браво, Мишель!

Лермонтов как будто не слышал ее и обратился

ко мне:

— А вы будете ли гордиться тем, что вам первой

я посвятил свои вдохновения?

— Может быть, более других, но только со време­

нем, когда из вас выйдет настоящий поэт, и тогда я

с наслаждением буду вспоминать, что ваши первые

вдохновения были посвящены мне, а теперь, Monsieur

Michel, пишите, но пока для себя одного; я знаю, как вы

самолюбивы, и потому даю вам этот совет, за него вы со

временем будете меня благодарить.

— А теперь еще вы не гордитесь моими стихами?

— Конечно, н е т , — сказала я, с м е я с ь , — а то я была

бы похожа на тех матерей, которые в первом лепете

своих птенцов находят и ум, и сметливость, и характер,

а согласитесь, что и вы, и стихи ваши еще в совершен­

ном младенчестве.

— Какое странное удовольствие вы находите так

часто напоминать мне, что я для вас более ничего, как

ребенок.

— Да ведь это правда; мне восемнадцать лет, я уже

две зимы выезжаю в свет, а вы еще стоите на пороге

этого света и не так-то скоро его перешагнете.

— Но когда перешагну, подадите ли вы мне руку

помощи?

— Помощь моя будет вам лишняя, и мне сдается,

что ваш ум и талант проложат вам широкую дорогу,

и тогда вы, может быть, отречетесь не только от тепе­

решних слов ваших, но даже и от мысли, чтоб я могла

протянуть вам руку помощи.

— Отрекусь! Как может это быть! Ведь я знаю,

я чувствую, я горжусь тем, что вы внушили мне, лю­

бовью вашей к поэзии, желание писать стихи, желание

их вам посвящать и этим обратить на себя ваше внима­

ние; позвольте мне доверить вам все, что выльется из-

под пера моего?

— Пожалуй, но и вы разрешите мне говорить вам

неприятное для вас слово: благодарю!

92

— Вот вы и опять надо мной смеетесь: по вашему

тону я вижу, что стихи мои глупы, н е л е п ы , — их надо

переделать, особливо в последнем куплете, я должен бы

был молить вас совсем о другом, переделайте же его

сами не на словах, а на деле, и тогда я пойму всю

прелесть благодарности.

Он так на меня посмотрел, что я вспыхнула и, не на­

ходя, что отвечать ему, обратилась к бабушке с вопро­

сом: какую карьеру изберет она для Михаила Юрье­

вича?

— А какую он хочет, матушка, лишь бы не был

военным.

После этого разговора я переменила тон с Лермон­

товым, часто называла его Михаилом Юрьевичем, чему

он очень радовался, слушала его рассказы, просила его

читать мне вслух и лишь тогда только подсмеивалась

над ним, когда он, бывало, увлекшись разговором, с жа­

ром говорил, как сладостно любить в первый раз и что

ничто в мире не может изгнать из сердца образ первой

страсти, первых вдохновений. Тогда я очень серьезно

спрашивала у Лермонтова, есть ли этому предмету лет

десять и умеет ли предмет его вздохов читать хотя по

складам его стихи?

После возвращения нашего в деревню из Москвы

прогулки, катанья, посещения в Средниково снова

возобновились, все пошло по-старому, но нельзя было

не сознаться, что Мишель оживлял все эти удоволь­

ствия и что без него не жилось так весело, как

при нем.

Он писал Сашеньке длинные письма, обращался ча­

сто ко мне с вопросами и суждениями и забавлял нас

анекдотами о двух братьях Фее и для отличия называл

одного Fè-nez-long, другого Fè-nez-court; бедный Фене­

лон был чем-то в Университетском пансионе и служил

целью эпиграмм, сарказмов и карикатур Мишеля 11.

В одном из своих писем он переслал мне следующие

стихи, достойные даже и теперь его имени:

По небу полуночи ангел летел

И тихую песню он пел,

И месяц, и звезды, и тучи толпой

Внимали той песни святой... и проч. 12

О, как я обрадовалась этим стихам, какая разница

с тремя первыми его произведениями, в этом уж

просвечивал гений.

93

Сашенька и я, мы первые преклонились перед его

талантом и пророчили ему, что он станет выше всех его

современников; с этих пор я стала много думать о нем

и об его грядущей славе.

В Москве тогда в первый раз появилась холера, все

перепугались, принимая ее за что-то вроде чумы. Страх

заразителен, вот и мы, и соседи наши побоялись оста­

ваться долее в деревне и всем караваном перебрались

в город, следуя, вероятно, пословице: на людях смерть

красна.

Бабушку Арсеньеву нашли в горе: ей только что объ­

явили о смерти брата ее, Столыпина, который служил

в персидском посольстве и был убит вместе с Грибое­

довым 13.

Прасковья Васильевна 14 была сострадательна и охот­

но навещала больных и тех, которые горевали и плакали.

Я всегда была готова ее сопровождать к бедной Ели­

завете Алексеевне, поговорить с Лермонтовым и пови­

даться с Сашенькой и Дашенькой С. 15, только что вы­

шедшей замуж. Я давно знала Дашеньку; она была дву­

мя годами старше меня; я любила ее за доброту и наив­

ность. Много ей, бывало, доставалось от нас. <...>

Всякий вечер после чтения затевались игры, но не

шумные, чтобы не обеспокоить бабушку. Тут-то отли­

чался Лермонтов. Один раз он предложил нам сказать

всякому из присутствующих, в стихах или в прозе, что-

нибудь такое, что бы приходилось кстати. У Лермон­

това был всегда злой ум и резкий язык, и мы хотя

с трепетом, но согласились выслушать его приговоры.

Он начал с Сашеньки:

Что можем наскоро стихами молвить ей?

Мне истина всего дороже,

Подумать не успев, скажу: ты всех милей;

Подумав, я скажу все то же 16.

Мы все одобрили à propos и были одного мнения

с Мишелем.

Потом дошла очередь до меня. У меня чудные воло­

сы, и я до сих пор люблю их выказывать; тогда я их

носила просто заплетенные в одну огромную косу, кото­

рая два раза обвивала голову.

Вокруг лилейного чела

Ты косу дважды обвила;

Твои пленительные очи

Яснее дня, чернее ночи 17.

94

Мишель, почтительно поклонясь Дашеньке, сказал:

Уж ты, чего ни говори,

Моя почтенная Darie,

К твоей постели одинокой

Черкес младой и черноокой

Не крался в тишине ночной.

К обыкновенному нашему обществу присоединился

в этот вечер необыкновенный родственник Лермонтова.

Его звали Иваном Яковлевичем 18; он был и глуп, и рыж,

и на свою же голову обиделся тем, что Лермонтов ни­

чего ему не сказал. Не ходя в карман за острым слов­

цом, Мишель скороговоркой проговорил ему:

— Vous êtes Jean, vous êtes Jacques, vous êtes roux,

vous êtes sot et cependant vous n'êtes point Jean Jacques

Rousseau *.

Еще была тут одна барышня, соседка Лермонтова

по чембарской деревне, и упрашивала его не терять

слов для нее и для воспоминания написать ей хоть

строчку правды для ее альбома. Он ненавидел попро­

шаек и, чтоб отделаться от ее настойчивости, сказал:

— Ну хорошо, дайте лист бумаги, я вам выскажу

правду.

Соседка поспешно принесла бумагу и перо, он начал:

Три грации...

Барышня смотрела через плечо на рождающиеся

слова и воскликнула:

— Михаил Юрьевич, без комплиментов, я правды

хочу.

— Не тревожьтесь, будет п р а в д а , — отвечал он

и продолжал:

Три грации считались в древнем мире,

Родились вы... все три, а не четыре.

За такую сцену можно было бы платить деньги; злое

торжество Мишеля, душивший нас смех, слезы воспе­

той и утешения «Jean Jacques», все представляло коми­

ческую картину...

Я до сих пор не дозналась, Лермонтова ли эта

эпиграмма или нет 19.

* Вы — Жан, вы — Жак, вы — рыжий, вы — глупый — и все же

не Жан-Жак Руссо ( фр.) .

95

Я упрекнула его, что для такого случая он не потру­

дился выдумать ничего для меня, а заимствовался

у Пушкина.

— И вы напрашиваетесь на правду? — спросил он.

— И я, потому что люблю правду.

— Подождите до завтрашнего дня.

Рано утром мне подали обыкновенную серенькую

бумажку, сложенную запиской, запечатанную и с над­

писью: «Ей, правда».

ВЕСНА

Когда весной разбитый лед

Рекой взволнованной идет,

Когда среди полей местами

Чернеет голая земля

И мгла ложится облаками

На полуюные поля,

Мечтанье злое грусть лелеет

В душе неопытной моей.

Гляжу: природа молодеет,

Не молодеть лишь только ей.

Ланит спокойных пламень алый

С годами время унесет,

И тот, кто так страдал, бывало,

Любви к ней в сердце не найдет! 20

Внизу очень мелко было написано карандашом, как

будто противуядие этой едкой, по его мнению, правде:

Зови надежду — сновиденьем,

Неправду — истиной зови.

Не верь хвалам и увереньям,

Лишь верь одной моей любви!

Такой любви нельзя не верить,

Мой взор не скроет ничего,

С тобою грех мне лицемерить,

Ты слишком ангел для того! 21

Он непременно добивался моего сознания, что прав­

да его была мне неприятна.

— Отчего ж е , — сказала я , — это неоспоримая

правда, в ней нет ничего ни неприятного, ни обидного,

ни непредвиденного: и вы и я, все мы состареемся,

с м о р щ и м с я , — это неминуемо, если еще доживем; да,

право, я и не буду жалеть о прекрасных ланитах,

но, вероятно, пожалею о вальсе, мазурке, да еще как

пожалею!

— А о стихах?

96

— У меня старые останутся, как воспоминание

о лучших днях. Но мазурка — как жаль, что ее не тан­

цуют старушки!

— Кстати о мазурке, будете ли вы ее танцевать

завтра со мной у тетушки Хитровой? 22

— С вами? Боже меня сохрани, я слишком стара

для вас, да к тому же на все длинные танцы у меня

есть петербургский кавалер.

— Он должен быть умен и мил?

— Ну, точно смертный грех.

— Разговорчив?

— Да, имеет большой навык извиняться, в каждом

туре оборвет мне платье шпорами или наступит на

ноги.

— Не умеет ни говорить, ни танцевать; стало быть,

он тронул вас своими вздохами, страстными взгля­

дами?

— Он так кос, что не знаешь, куда он глядит,

и пыхтит на всю залу.

— За что же ваше предпочтение? Он богат?

— Я об этом не справлялась, я его давно знаю,

но в Петербурге я с ним ни разу не танцевала, здесь

другое дело, он конногвардеец, а не студент, и не

архивец23.

И в самом деле, я имела неимоверную глупость про­

зевать с этим конногвардейцем десять мазурок сряду,

для того только, чтобы мне позавидовали московские

барышни 24. Известно, как они дорожат нашими гвар­

дейцами; но на бале, данном в собрании по случаю

приезда в. к. Михаила Павловича, он чуть меня не уро­

нил, и я так на него рассердилась, что отказала наотрез

мазурку и заменила его возвратившимся из деревни

А<лексеевым>, которого для этого торжественного

случая представили официально Прасковье Михай­

ловне под фирмою петербургского жителя и камер-

юнкера.

Его высочество меня узнал, танцевал со мною,

в мазурке тоже выбирал два раза и, смеясь, спросил:

не забыла ли я Пестеля? 25

Когда Лермонтову Сашенька сообщила о моих три­

умфах в собрании, о шутках великого князя насчет

Пестеля, я принуждена была рассказать им для поясне­

ния о прежнем моем знакомстве с Пестелем и его уха­

живаниях. Мишель то бледнел, то багровел от ревности,

и вот как он выразился:

4 Лермонтов в восп. совр.

97

Взгляни, как мой спокоен взор,

Хотя звезда судьбы моей

Померкнула с давнишних пор,

А с ней и думы лучших дней.

Слеза, которая не раз

Рвалась блеснуть перед тобой,

Уж не придет — как прошлый час

На смех, подосланный судьбой.

Над мною посмеялась ты,

И я презреньем отвечал;

С тех пор сердечной пустоты

Я уж ничем не заменял.

Ничто не сблизит больше нас,

Ничто мне не отдаст покой,

И сердце шепчет мне подчас:

«Я не могу любить другой!»

Я жертвовал другим страстям,

Но если первые мечты

Служить не могут больше нам,

То чем же их заменишь ты?

Чем ты украсишь жизнь мою,

Когда уж обратила в прах

Мои надежды в сем краю —

А может быть и в небесах! 26

Я не видала Лермонтова с неделю, он накопил мно­

жество причин дуться на меня, он дулся за Пестеля,

дулся, кажется, даже и за великого князя, дулся за от­

каз мазурки, а более всего за то, что я без малейшей

совести хвасталась своими волосами. За ужином у тетки

Хитровой я побилась об заклад с добрым старичком,

князем Лобановым-Ростовским, о пуде конфект, за то

что у меня нет ни одного фальшивого волоска на голове,

и вот после ужина все барышни, в надежде уличить

меня, принялись трепать мои волосы, дергать, мучить,

колоть; я со спартанской твердостью вынесла всю эту

пытку и предстала обществу покрытая с головы до ног

моей чудной косой. Все ахали, все удивлялись, один Ми­

шель пробормотал сквозь зубы: «Какое кокетство!»

— Скажите лучше: какая жадность! Ведь дело идет

о пуде конфект; утешьтесь, я поделюсь с вами.

Насущные стихи, на другой день, грозно предвещали

мне будущее:

Когда к тебе молвы рассказ

Мое названье принесет

И моего рожденья час

Перед полмиром проклянет,

Когда мне пищей станет кровь

И буду жить среди людей,

Ничью не радуя любовь

И злобы не боясь ничьей:

98

Тогда раскаянья кинжал

Пронзит тебя; и вспомнишь ты,

Что при прощаньи я сказал.

Увы! то были не мечты!

И если только наконец

Моя лишь грудь поражена,

То, верно, прежде знал творец,

Что ты страдать не рождена 27 .

Вечером я получила записку от Сашеньки: она при­

глашала меня к себе и умоляла меня простить раскаи­

вающегося грешника и, в доказательство истинного рас­

каяния, присылала новые стихи.

У ног других не забывал

Я взор твоих очей;

Любя других, я лишь страдал

Любовью прежних дней.

Так грусть — мой мрачный властелин —

Все будит старину,

И я твержу везде один:

«Люблю тебя, люблю!»

И не узнает шумный свет,

Кто нежно так любим,

Как я страдал и сколько лет

Минувшим я гоним.

И где б ни вздумал я искать

Под небом тишину,

Все сердце будет мне шептать:

«Люблю ее одну» 28.

Я отвечала Сашеньке, что записка ее для меня

загадочна, что передо мной никто не виноват, ни в чем

не провинился и, следовательно, мне некого прощать.

На другой день я сидела у окошка, как вдруг к но­

гам моим упал букет из желтого шиповника, а в сере­

дине торчала знакомая серая бумажка, даже и шипов­

ник-то был нарван у нас в саду.

Передо мной лежит листок

Совсем ничтожный для других,

Но в нем сковал случайно рок

Толпу надежд и дум моих.

Исписан он твоей рукой,

И я вчера его украл

И для добычи дорогой

Готов страдать — как уж страдал!

Изо всех поступков Лермонтова видно, как голова

его была набита романтическими идеями и как рано

было развито в нем желание попасть в герои и губители

сердец. Да и я, нечего лукавить, стала его бояться, стала

99

скрывать от Сашеньки его стихи и блаженствовала,

когда мне удавалось ее обмануть.

В то время был публичный экзамен в Университет­

ском пансионе. Мишель за сочинения и успехи в истории

получил первый приз: весело было смотреть, как он был

счастлив, как торжествовал 30. Зная его чрезмерное

самолюбие, я ликовала за него. Смолоду его грызла

мысль, что он дурен, нескладен, не знатного происхож­

дения, и в минуты увлечения он признавался мне не раз,

как бы хотелось ему попасть в люди,а главное, никому

в этом не быть обязану, кроме самого себя. Мечты его

уже начали сбываться, долго, очень долго будет его имя

жить в русской литературе — и до гроба в сердцах

многих из его поклонниц.

В конце сентября холера еще более свирепствовала

в Москве; тут окончательно ее приняли за чуму или

общее отравление; страх овладел всеми; балы, увесе­

ления прекратились, половина города была в трауре,

лица вытянулись, все были в ожидании горя или

смерти. Лермонтов от этой тревоги вовсе не похорошел.

Отец мой прискакал за мною, чтоб увезти меня

из зачумленного города в Петербург. Более всего мне

было грустно расставаться с Сашенькой, а главное, я при­

выкла к золотой волюшке, привыкла располагать своим

временем — и вот опять должна возвратиться под тя­

желое ярмо Марьи Васильевны!

С неимоверною тоскою простилась я с бабушкой

Прасковьей Петровной (это было мое последнее про­

щание с ней), с Сашенькой, с Мишелем; грустно,

тяжело было мне! Не успела я зайти к Елизавете Алек­

сеевне Арсеньевой, что было поводом к следующим

стихам:

Свершилось! Полно ожидать

Последней встречи и прощанья!

Разлуки час и час страданья

Придут — зачем их отклонять!

Ах, я не знал, когда глядел

На чудные глаза прекрасной,

Что час прощанья, час ужасный

Ко мне внезапно подлетел.

Свершилось! Голосом бесценным

Мне больше сердца не питать,

Запрусь в углу уединенном

И буду плакать... вспоминать!

1 октября 1830 г.31

100

Когда я уже уселась в карету и дверцы захлопну­

лись, Сашенька бросила мне в окно вместе с цветами

и конфектами исписанный клочок б у м а г и , — не помню

я стихов вполне:

Итак, прощай! Впервые этот звук

Тревожит так жестоко грудь мою.

Прощай! Шесть букв приносят столько мук,

Уносят все, что я теперь люблю!

Я встречу взор ее прекрасных глаз,

И может быть... как знать... в последний раз! 32

1834 г.

<...> Живо я помню этот, вместе и роковой и счаст­

ливый вечер; мы одевались на бал к госпоже К. Я была

в белом платье, вышитом пунцовыми звездочками,

и с пунцовыми гвоздиками в волосах. Я была очень

равнодушна к моему туалету.

«Л<опу>хин не увидит м е н я , — думала я, — а для

прочих я уже не существую».

В швейцарской снимали шубы и прямо входили

в танцевальную залу по прекрасной лестнице, убранной

цветами, увешанной зеркалами; зеркала были так раз­

мещены в зале и на лестнице, что отражали в одно вре­

мя всех приехавших и приезжающих; в одну минуту

можно было разглядеть всех знакомых. По близору­

кости своей и по равнодушию я шла, опустив голову,

как вдруг Лиза вскричала: «Ах, Мишель Лермонтов

здесь!»

— Как я р а д а , — отвечала я, — он нам скажет,

когда приедет Л<опу>хин.

Пока мы говорили, Мишель уже подбежал ко мне,

восхищенный, обрадованный этой встречей, и сказал

мне:

— Я знал, что вы будете здесь, караулил вас у две­

рей, чтоб первому ангажировать вас.

Я обещала ему две кадрили и мазурку, обрадова­

лась ему, как умному человеку, а еще более как другу

Л<опу>хина. Л<опу>хин был моей первенствующей

мыслью. Я не видала Лермонтова с <18>30-го года; он

почти не переменился в эти четыре года, возмужал не­

много, но не вырос и не похорошел и почти все такой

же был неловкий и неуклюжий, но глаза его смотрели

с большею уверенностию, нельзя было не смутиться,

когда он устремлял их с какой-то неподвижностью.

101

— Меня только на днях произвели в офицеры 3 3 , —

сказал о н , — я поспешил похвастаться перед вами моим

гусарским мундиром и моими эполетами; они дают мне

право танцевать с вами мазурку; видите ли, как я зло­

памятен, я не забыл косого конногвардейца, оттого

в юнкерском мундире я избегал случая встречать вас;

помню, как жестоко вы обращались со мной, когда

я носил студенческую курточку.

— А ваша злопамятность и теперь доказывает, что

вы сущий ребенок; но вы ошиблись, теперь и без ваших

эполет я бы пошла танцевать с вами.

— По зрелости моего ума?

— Нет, это в сторону, во-первых, я в Петербурге

не могу выбирать кавалеров, а во-вторых, я перемени­

лась во многом.

— И этому причина любовь?

— Да я и сама не знаю; скорее, мне кажется, не­

простительное равнодушие ко всему и ко всем.

— К окружающим — я думаю; к отсутствующим —

позвольте не верить вам.

— Браво, Monsieur Michel, вы, кажется, заочно меня

изучали; смотрите, легко ошибиться.

— Тем лучше; посмотрите, изучил ли я вас или нет,

но вы, точно, переменились; вы как будто находитесь

под влиянием чьей-то власти, как будто на вас тяготеет

какая-то обязанность, ответственность, не правда ли?

— Нет, п у с т я к и , — оставимте настоящее и будущее,

давайте вспоминать.

Тут мы стали болтать о Сашеньке, о Средникове,

о Троицкой Лавре — много смеялись, но я не могла

решиться замолвить первая о Л<опу>хине.

Раздалась мазурка; едва мы уселись, как Лермонтов

сказал мне, смотря прямо мне в глаза:

— Знаете ли, на днях сюда приедет Л<опу>хин.

Для избежания утвердительного ответа я спросила:

— Так вы скоро его ждете?

Я чувствовала, как краснела от этого имени, от сво­

его непонятного притворства, а главное, от испытую­

щих взоров Мишеля.

— Как хорошо, как звучно называться Madame de

L < o p o u k h i > n e , — продолжал М и ш е л ь , — не правда ли?

Согласились бы вы принять его имя?

— Я соглашусь в том, что есть много имен лучше

э т о г о , — отвечала я отрывисто, раздосадованная на

Л<опу>хина, которого я упрекала в измене; от меня

102

требовал молчания, а сам, без моего согласия, поверял

нашу тайну своим друзьям, а может быть, и хвастается

влиянием своим на меня. Не помню теперь слово в сло­

во разговор мой с Лермонтовым, но помню только, что

я убедилась в том, что ему все было известно и что он

в беспрерывной переписке с Л<опу>хиным; он распро­

странялся о доброте его сердца, о ничтожности его

ума, а более всего напирал, с колкостью, о его бо­

гатстве.

Лиза и я, мы сказали Лермонтову, что у нас 6-го

будут танцевать, и он нам решительно объявил, что при­

едет к нам.

— Возможно л и , — вскричали мы в один г о л о с , —

вы не знаете ни дядей, ни теток?

— Что за дело? Я приеду к вам.

— Да мы не можем принять вас, мы не принимаем

никого.

— Приеду пораньше, велю доложить вам, вы меня

и представите.

Мы были и испуганы и удивлены его удальством,

но зная его коротко, ожидали от него такого необду­

манного поступка.

Мы начали ему представлять строгость теток и сколь­

ко он нам навлечет неприятных хлопот.

— Во что бы то ни с т а л о , — повторил о н , — я не­

пременно буду у вас послезавтра.

Возвратясь домой, мы много рассуждали с сестрой

о Лермонтове, о Л<опу>хине и очень беспокоились, как.

сойдет нам с рук безрассудное посещение Лермонтова.

Наконец наступил страшный день 6 декабря 34.

С утра у нас была толпа поздравителей; к обеду

собралось человек сорок, все родные, вся канцелярия

и некоторые из несносных наших обожателей; по

какому-то предчувствию, я отказала всем первую кад­

риль и мазурку, не говоря да и не зная наверное, с кем

придется их танцевать; впрочем, лучшие кавалеры

должны были приехать позднее и я могла всегда вы­

брать одного из них.

Не позже семи часов лакей пришел доложить сестре

и мне, что какой-то маленький офицер просит нас обеих

выйти к нему в лакейскую.

— Что за в з д о р , — вскричали мы в один г о л о с , —

как это может быть?

103

— Право, сударыни, какой-то маленький гусар

спрашивает, здесь ли живут Екатерина Александровна

и Елизавета Александровна Сушковы.

— Поди, спроси его имя.

Лакей возвратился и объявил, что Михаил Юрьевич

Лермонтов приехал к девицам Сушковым.

— А, теперь я п о н и м а ю , — сказала я, — он у меня

спрашивал адрес брата Дмитрия 35 и, вероятно, отыски­

вает его.

Брат Дмитрий пригодился нам и мог доставить

истинное удовольствие, представив в наш дом умного

танцора, острого рассказчика и, сверх всего, моего

милого поэта. Мы с сестрой уверили его, что бывший

его товарищ по Университетскому пансиону к нему

приехал и дали ему мысль представить его Марье

Васильевне. Он так и сделал; все обошлось как нельзя

лучше.

Я от души смеялась с Лермонтовым...

Лермонтов сам удивился, как все складно устрои­

лось, а я просто не приходила в себя от удивления

к своей находчивости.

— Видите л и , — сказал он м н е , — как легко достиг­

нуть того, чего пламенно желаешь?

— Я бы не тратила свои пламенные желания для

одного танцевального вечера больше или меньше в зиму.

— Тут не о лишнем вечере идет дело; я сделал пер­

вый шаг в ваше общество, и этого много для меня.

Помните, я еще в Москве вам говорил об этой мечте,

теперь только осуществившейся.

Он позвал меня на два сбереженные для него танца

и был очень весел и мил со всеми, даже ни над кем не

посмеялся. Во время мазурки он начал мне говорить

о скором своем отъезде в Москву 36.

— И скоро вы едете?

— К праздникам или тотчас после праздников.

— Я вам завидую, вы увидите Сашеньку!

— Я бы вам охотно уступил это счастие, особенно

вам, а не другому. Я еду не для удовольствия: меня

тоже зависть гонит отсюда; я не хочу, я не могу быть

свидетелем счастия другого, видеть, что богатство до­

ставляет все своим и з б р а н н ы м , — богатому лишнее

иметь ум, душу, сердце, его и без этих прилагательных

полюбят, оценят; для него не заметят искренней любви

бедняка, а если и заметят, то прикинутся недогадли­

выми; не правда ли, это часто случается?

104

— Я не знаю, я никогда не была в таком положении;

по моему мнению, одно богатство без личных достоинств

ничего не значит.

— Поэтому позвольте вас спросить, что же вы на­

шли в Л<опу>хине?

— Я говорю вообще и не допускаю личностей.

— А я прямо говорю о нем.

— О, если т а к , — сказала я, стараясь выказать как

можно больше о д у ш е в л е н и я , — так мне кажется, что

Л<опу>хин имеет все, чтоб быть истинно любимым

и без его богатства; он так добр, так внимателен, так

чистосердечен, так бескорыстен, что в любви и в дружбе

можно положиться на него.

— А я уверен, что если бы отняли у него принад­

лежащие ему пять тысяч душ, то вы бы первая и не

взглянули на него.

— Могу вас уверить, я не знала, богат или беден

он, когда познакомилась с ним в Москве, и долго спустя

узнала, как отец его поступил благородно с сестрой

своей и, по неотступной просьбе Л<опу>хина, уступил

ей половину и м е н и я , — а такие примеры редки. Теперь

я знаю, что он богат, но это не увеличило ни на волос

моего хорошего мнения о нем; для меня богатство для

человека все равно, что роскошный переплет для книги:

глупой не придаст занимательности, хорошей — не при­

даст цены и своей мишурной позолотой.

— И вы всегда так думали?

— Всегда, и несколько раз доказывала это на деле.

— Так ваше мнение о Л<опу>хине?

— Самое лестное и непоколебимое.

— Да я знал и прежде, что вы в Москве очень

благоволили к нему, а он-то совсем растаял; я знаю все,

помните ли вы Нескучное, превратившееся без вас

в Скучное, букет из незабудок, страстные стихи в аль­

боме? Да, я все тогда же знал и теперь знаю, с какими

надеждами он сюда едет.

— Вы в самом деле чернокнижник, но истощаете

свое дарование на пустяки.

— О, если бы я был точно чернокнижник! Но я про­

сто друг Л<опу>хина и у него нет от меня ни одной

скрытой мысли, ни одного задушевного желания.

Мне еще досаднее стало на Л<опу>хина, зачем по­

ставил он меня в фальшивое положение перед Мише­

лем, разболтав ему все эти пустяки и наши планы на

будущее.

105

Между тем мазурка кончилась; в ожидании ужина

Яковлев 37 пел разные романсы и восхищал всех своим

приятным голосом и чудной методой.

Когда он запел:

Я вас любил, любовь еще, быть может,

В душе моей погасла не совсем... —

Мишель шепнул мне, что эти слова выражают ясно его

чувства в настоящую минуту.

Но пусть она вас больше не тревожит,

Я не хочу печалить вас ничем.

— О н е т , — продолжал Лермонтов в п о л г о л о с а , —

пускай тревожит, это — вернейшее средство не быть

забыту.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим.

— Я не понимаю робости и б е з м о л в и я , — шептал

о н , — а безнадежность предоставляю женщинам.

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам бог любимой быть другим! 38

— Это совсем надо переменить; естественно ли

желать счастия любимой женщине, да еще с другим?

Нет, пусть она будет несчастлива; я так понимаю

любовь, что предпочел бы ее любовь — ее счастию; не­

счастлива через меня, это бы связало ее навек со мною!

А ведь такие мелкие, сладкие натуры, как Л<опу>хин,

чего доброго, и пожелали бы счастия своим предметам!

А все-таки жаль, что я не написал эти стихи, только

я бы их немного изменил. Впрочем, у Баратынского

есть пьеса, которая мне еще больше нравится, она еще

вернее обрисовывает мое прошедшее и н а с т о я щ е е . —

И он начал декламировать:

Нет; обманула вас молва,

По-прежнему я занят вами,

И надо мной свои права

Вы не утратили с годами.

Другим курил я фимиам,

Но вас носил в святыне сердца,

Другим молился божествам,

Но с беспокойством староверца! 39

— Вам, Михаил Юрьевич, нечего завидовать этим

стихам, вы еще лучше выразились:

106

Так храм оставленный — все храм,

Кумир поверженный — все бог!

— Вы помните мои стихи, вы сохранили их? Ради

бога, отдайте мне их, я некоторые забыл, я переделаю

их получше и вам же посвящу.

— Нет, ни за что не отдам, я их предпочитаю каки­

ми они есть, с их ошибками, но с свежестью чувства;

они, точно, не полны, но, если вы их переделаете, они

утратят свою неподдельность, оттого-то я и дорожу

вашими первыми опытами.

Он настаивал, я защищала свое добро — и отстояла.

На другой день вечером мы сидели с Лизой в малень­

кой гостиной, и как обыкновенно случается после двух

балов сряду, в неглиже, усталые, полусонные, и лениво

читали вновь вышедший роман г-жи Деборд-Вальмор

«L'atelier d'un peintre» 40. Марья Васильевна по обыкно­

вению играла в карты в большой приемной, как вдруг

раздался шум сабли и шпор.

— Верно, Л е р м о н т о в , — проговорила Лиза.

— Что за в з д о р , — отвечала я, — с какой стати?

Тут раздались слова тетки: «Мои племянницы в той

к о м н а т е » , — и перед нами вдруг явился Лермонтов.

Я оцепенела от удивления.

— Как это м о ж н о , — вскрикнула я, — два дня

сряду! И прежде никогда не бывали у нас, как это вам

не отказали! Сегодня у нас принимают только самых

коротких.

— Да мне и отказывали, но я настойчив.

— Как же вас приняла тетка?

— Как видите, очень хорошо, нельзя лучше, потому

что допустила до вас.

— Это просто сумасбродство, Monsieur Michel, s'est

absurde, вы еще не имеете ни малейшего понятия о свет­

ских приличиях.

Не долго я сердилась; он меня заговорил, развесе­

лил, рассмешил разными рассказами. Потом мы пусти­

лись рассуждать о новом романе, и, по просьбе его, я ему

дала его прочитать с уговором, чтоб он написал свои

замечания на те места, которые мне больше нравились

и которые, по Онегинскойдурной привычке, я отмечала

карандашом или ногтем; он обещал исполнить уговор

и взял книги.

Он предложил нам гадать в карты и, по праву черно­

книжника, предсказать нам будущность. Немудрено

было ему наговорить мне много правды о настоящем;

107

до будущего он не касался, говоря, что для этого нужны

разные приготовления.

— Но по руке я еще лучше г а д а ю , — сказал о н , —

дайте мне вашу руку, и увидите.

Я протянула ее, и он серьезно и внимательно стал

рассматривать все черты на ладони, но молчал.

— Ну что же? — спросила я.

— Эта рука обещает много счастия тому, кто будет

ею обладать и целовать ее, и потому я первый восполь­

з у ю с ь . — Тут он с жаром поцеловал и пожал ее.

Я выдернула руку, сконфузилась, раскраснелась

и убежала в другую комнату. Что это был за поцелуй!

Если я проживу и сто лет, то и тогда я не позабуду его;

лишь только я теперь подумаю о нем, то кажется, так

и чувствую прикосновение его жарких губ; это воспо­

минание и теперь еще волнует меня, но в ту самую

минуту со мной сделался мгновенный, непостижимый

переворот; сердце забилось, кровь так и переливалась

с быстротой, я чувствовала трепетание всякой жилки,

душа ликовала. Но вместе с тем, мне досадно было на

Мишеля; я так была проникнута моими обязанностями

к Л<опу>хину, что считала и этот невинный поцелуй

изменой с моей стороны и вероломством с его.

Я была серьезна, задумчива, рассеянна в продол­

жение всего вечера, но непомерно счастлива! Мне все

представлялось в радужном сиянии.

Всю ночь я не спала, думала о Л<опу>хине, но еще

более о Мишеле; признаться ли, я целовала свою руку,

сжимала ее и на другой день чуть не со слезами умыла

ее: я боялась сгладить поцелуй. Нет! Он остался

в памяти и в сердце, надолго, навсегда! Как хорошо, что

воспоминание никто не может похитить у нас; оно одно

остается нам верным и всемогуществом своим воскре­

шает прошедшее с теми же чувствами, с теми же ощу­

щениями, с тем же пылом, как и в молодости. Да

я думаю, что и в старости воспоминание остается

молодым.

Во время бессонницы своей я стала сравнивать

Л<опу>хина с Лермонтовым; к чему говорить, на чьей

стороне был перевес? Все нападки Мишеля на ум

Л<опу>хина, на его ничтожество в обществе, все, вы­

ключая его богатства, было уже для меня доступно

и даже казалось довольно основательным; его же дове­

рие к нему непростительно глупым и смешным. Поэтому

108

я уже не далеко была от измены, но еще совершенно не

понимала состояние моего сердца.

В среду мы поехали на бал к известному адмиралу

Шишкову; 41 у него были положенные дни. Грустно

было смотреть на бедного старика, доживающего свой

век! Он был очень добр, и ему доставляло удовольствие

окружать себя веселящеюся молодежью; он, бывало,

со многими из нас поговорит и часто спрашивал: на

месте ли еще ретивое? У него были часто онемения

головы, и тогда он тут же в зале ложился на диван

и какая-то женщина растирала ему виски и темя; все

ее звали чесалкой, —она, как тень, следила за Алексан­

дром Семеновичем, который едва передвигал ноги.

Я любила ездить к Шишкову и говорить с ним; меня

трогали его доброта и гостеприимство. Он иногда шутил

со мною и говорил, что чувствует, как молодеет, глядя

на меня.

Мишель взял у меня список всех наших знакомых,

чтобы со временем постараться познакомиться с ними.

Я не воображала, чтоб он умел так скоро распорядить­

ся, и очень удивилась, найдя его разговаривающим

с былой знаменитостью. Я чувствовала, что Мишель

приехал для меня; эта уверенность заставила меня

улыбнуться и покраснеть.

Но я еще больше раскраснелась, когда Александр

Семенович Шишков сказал мне: «Что, птичка, ретивое

еще на месте? Смотри, держи обеими руками; посмот­

ри, какие у меня сегодня славные новички». И он стал

меня знакомить с Лермонтовым; я так растерялась, что

очень низко присела ему — тут мы оба расхохотались

и полетели вальсировать.

Надобно ли говорить, что мы почти все танцы вместе

танцевали.

— Вы грустны с е г о д н я , — сказала я ему, видя что

он беспрестанно задумывается.

— Не грустен, но з о л , — отвечал о н , — зол на судь­

бу, зол на людей, а главное, зол на вас.

— На меня? Чем я провинилась?

— Тем, что вы губите себя; тем, что вы не цените

себя; вы олицетворенная мечта поэта, с пылкой душой,

с возвышенным у м о м , — и вы заразились светом! И вам

необходимы поклонники, блеск, шум, суета, богатство,

и для этой мишуры вы затаиваете, заглушаете ваши

лучшие чувства, приносите их в жертву человеку, не­

способному вас понять, вам сочувствовать, человеку,

109

которого вы не любите и никогда не можете по­

любить.

— Я вас не понимаю, Михаил Юрьевич; какое право

имеете вы мне все это говорить; знайте раз навсегда,

я не люблю ни проповедей, ни проповедников.

— Нет, вы меня понимаете, и очень хорошо. Но

извольте, я выражусь просто: послезавтра приезжает

Л<опу>хин; принадлежащие ему пять тысяч душ дела­

ют его самоуверенным, да в чем же ему и сомневаться?

Первый его намек поняли, он едет не побежденным,

а победителем; увижу, придаст ли ему хоть эта уверен­

ность ума, а я так думаю и, признаюсь, желаю, чтоб он

потерял и то, чего никогда не и м е л , — то-то я поторже-

ствую!

— Я думаю тоже, что ему нечего терять.

— Как? Что вы сказали?

— Не вы же один имеете право говорить загадками.

— Нет, я не говорю загадками, но просто спрошу

вас: зачем вы идете за него замуж; ведь вы его не

любите?

— Я иду за него? — вскричала я почти с у ж а с о м . —

О, это еще не решено! Я вижу, что вы все знаете, но не

знаю, как вам передали это обстоятельство. Так и быть,

я сама вам все расскажу. Признаюсь, я сердита на

Л<опу>хина: чем он хвастается, в чем так уверен?

Сашенька мне писала по его просьбе, что если сердце

мое узнает и назовет того, кто беспрестанно думает

обо мне, краснеет при одном имени моем, что если

я напишу ей, что угадала его имя, то он приедет в Петер­

бург и будет просить моей р у к и , — вот и весь роман;

кто знает, какая еще будет развязка? Да, я решаюсь

выдти за него без сильной любви, но с уверенностью,

что буду с ним счастлива, он так добр, благороден, не

глуп, любит меня, а дома я так несчастлива. Я так хочу

быть любимой!

— Боже мой! Если бы вы только хотели догадаться,

как вас любят! Если бы вы хотели только понять, с ка­

кой пылкостью, с какой покорностью, с каким неистов­

ством вас любит один молодой человек моих лет.

— Я знаю, что вы опять говорите о Л<опу>хине;

я именно и вверяю ему свою судьбу, потому что уверена

в его любви, потому что я первая его страсть.

— Вот прекрасно, вы думаете, что я хлопочу за

Л<опу>хина?

— Если не о нем, так о ком же вы говорите?

110

— Положим, что и о нем. Но отвечайте мне прежде

на один мой вопрос: скажите, если бы вас в одно время

любили два молодые человека, один — пускай его будет

Л<опу>хин, он богат, счастлив, все ему улыбается, все

пред ним преклоняется, все ему доступно, единственно

потому только, что он богат! Другой же молодой чело­

век далеко не богат, не знатен, не хорош собой, но умен,

но пылок, восприимчив и глубоко несчастлив; он стоит

на краю пропасти, потому что никому и ни во что не

верит, не знает, что такое взаимность, что такое ласка

матери, дружба сестры, и если бы этот бедняк решился

обратиться к вам и сказать вам: спаси меня, я тебя

боготворю, ты сделаешь из меня великого человека, по­

люби меня, и я буду верить в бога, ты одна можешь

спасти мою душу. Скажите, что бы вы сделали?

— Я надеюсь не быть никогда в таком затрудни­

тельном положении; судьба моя уже почти решена,

я любима и сама буду любить.

— Будете любить! Пошлое выражение, впрочем, до­

ступное женщинам; любовь по приказанию, по долгу!

Желаю вам полного успеха, но мне что-то не верится,

чтоб вы полюбили Л<опу>хина; да этого и не будет!

Возвратясь домой, я еще больше негодовала на

Л<опу>хина; ведь это его необдуманная откровенность

навлекла мне такие неловкие разговоры с Лермонтовым,

сблизила меня с ним.

Проучу же я его, помучаю, раздумывала я. Понятно,

что я хотя бессознательно, но уже действовала, думала

и руководствовалась внушениями Мишеля. А между

тем, все мои помышления были для Лермонтова. Я вспо­

минала малейшее его слово, везде видела его жгучие

глаза, поцелуй его все еще звучал в ушах и раздавался

в сердце, но я не признавалась себе, что люблю его.

Приедет Л<опу>хин, рассуждала я сама с собой, и все

пойдет иначе; он любит меня, хотя и без волнения,

но глубоко; участие его успокоит меня, разгонит мои

сомнения, я ему расскажу подробно все, что мне

говорил Лермонтов; я не должна ничего от него скры­

вать. Так думала я, так хотела поступить, но вышло

иначе.

Вечером приехал к нам Мишель, расстроенный,

бледный; улучил минуту уведомить меня, что Л<опу>хин

приехал, что он ревнует, что встреча их была как встреча

двух врагов и что Л<опу>хин намекнул ему, что он

знает его ухаживанье за мной и что он не прочь и от

111

дуэли, даже и с родным братом, если бы тот задумал

быть его соперником 42.

— Видите л и , — продолжал Л е р м о н т о в , — если лю­

бовь его к вам не придала ему ума, то по крайней мере

придала ему догадливости; он еще не видал меня с вами,

а уже знает, что я вас люблю; да, я вас л ю б л ю , — по­

вторил он с каким-то диким в ы р а ж е н и е м , — и нам

с Л<опу>хиным тесно вдвоем на земле!

— М и ш е л ь , — вскричала я вне с е б я , — что же мне

делать?

— Любить меня.

— Но Л<опу>хин, но письмо мое, оно равняется

согласию.

— Если не вы решите, так предоставьте судьбе или

правильнее сказать: пистолету.

— Неужели нет исхода? Помогите мне, я все сде­

лаю, но только откажитесь от дуэли, только живите

оба, я уеду в Пензу к дедушке, и вы оба меня скоро

забудете.

— Послушайте: завтра приедет к вам Л<опу>хин;

лучше не говорите ему ни слова обо мне, если он сам

не начнет этого разговора; примите его непринужденно,

ничего не говорите родным о его предложении; увидя

вас, он сам догадается, что вы переменились к нему.

— Я не переменилась, я все та же, и все люблю

и уважаю его.

— Уважаете! Это не любовь; я люблю вас, да и вы

меня любите, или это будет непременно; бойтесь меня,

я на все способен и никому вас не уступлю, я хочу вашей

любви. Будьте осторожны, две жизни в ваших руках!

Он уехал, я осталась одна с самыми грустными

мыслями, с самыми черными предчувствиями. Мне

все казалось, что Мишель лежит передо мной в крови,

раненный, умирающий; я старалась в воображении моем

заменить его труп трупом Л<опу>хина; это мне не уда­

валось, и, несмотря на мои старания, Л<опу>хин являл­

ся передо мной беленьким, розовым, с светлым взором,

с самодовольной улыбкой. Я жмурила глаза, но обе эти

картины не изменялись, не исчезали. Совесть уже

мучила меня за Л<опу>хина; сердце билось, замирало,

жило одним только Лермонтовым.

На другой день, часов в двенадцать, приехал к нам

Л<опу>хин; это первое свидание было принужденно,

тетка не отходила от нас; она очень холодно и свысока

приняла Л<опу>хина; но по просьбе дяди Николая

112

Васильевича пригласила его в тот же день к себе

обедать. Дядя желал от души, чтоб я вышла замуж

за Л<опу>хина, и лишь только он уехал, он начал

мне толковать о всех выгодахтакой партии, но и тут

я ни в чем не призналась ему, как ни добивался он

откровенности, но на этот раз я действовала уже по

расчету. С первых моих слов он бы выгнал Лермонтова,

все высказал Л<опу>хину и устроил бы нашу свадьбу.

А. мне уже казалось невозможным отказаться от счастия

видеть Мишеля, говорить с ним, танцевать с ним.

За обедом Л<опу>хин сидел подле меня; он был

веселее, чем утром, говорил только со мною, вспоминал

наше московское житье до малейшей подробности,

осведомлялся о моих выездах, о моих занятиях,

о моих подругах.

Мне было неловко с ним. Я все боялась, что он вот

сейчас заговорит о Мишеле; я сознавалась, что очень

виновата пред ним, рассудок говорил мне: «С ним ты

будешь с ч а с т л и в а » , — а сердце вступалось за Лермон­

това и шептало мне: «Тот больше тебя любит». Мы

ушли в мой кабинет, Л<опу>хин тотчас же спросил меня:

— Помните ли, что вы писали Сашеньке в ответ

на ее письмо?

— К о н е ч н о , — отвечала я, — это было так недавно.

— А если бы давно, то вы бы забыли или пере­

менились?

— Не знаю и не понимаю, к чему ведет этот допрос.

— Могу ли я объясниться с вашими родными?

— Ради бога, п о д о ж д и т е , — сказала я с живостью.

— Зачем же ждать, если вы согласны?

— Все лучше; постарайтесь понравиться Марье Ва­

сильевне, играйте с ней в вист и потом...

— Неужели она может иметь на вас влияние?

Я стараюсь нравиться только вам, я вас люблю более

жизни и клянусь все сделать для вашего счастья, лишь

бы вы меня немного любили.

Я заплакала и готова была тут же высказать все

Л<опу>хину, упрекнуть его в неограниченно-неуместном

доверии к Лермонтову, сообщить ему все наши разго­

воры, все его уверения, просить его совета, его помощи.

Едва я вымолвила первые слова, как дядя Николай

Сергеевич пришел, предложил ему сигару и увел его

в свой кабинет. Четверть часа прошло, а с ним и мое

благое намерение, мне опять представился Лермонтов

со своими угрозами и вооруженным пистолетом.

113

Л<опу>хин был очень весел, уселся за вист с Марьей

Васильевной, я взяла работу, подсела к карточному

столу; он часов до девяти пробыл у нас, уехал, выпросив

позволение приехать на другой день посмотреть на мой

т у а л е т , — мы собирались на бал к генерал-губернатору.

Лишь только Л<опу>хин от нас уехал, как влетел

Лермонтов. Для избежания задушевногоразговора

я осталась у карточного стола; он надулся, гремел

саблей, острил без пощады, говорил вообще дурно

о светских девушках и в самых язвительных выраже­

ниях рассказывал громогласно, относя к давно прошед­

шему, мои отношения к Л<опу>хину, любовь свою ко

мне и мое кокетство с обоими братьями.

Наконец эта пытка кончилась; взбешенный моим

равнодушием и невмешательством моим в разговор,

он уехал, но, однако же, при всех пригласил меня

на завтрашнюю мазурку.

Я задумала остаться дома, упрашивала об этом,

мне не позволяли, называя меня капризной.Итак, все

было против меня и против моего желания остаться

верной Л<опу>хину.

Собираясь на бал, я очень обдумывала свой туалет;

никогда я не желала казаться такой хорошенькой, как

в этот вечер; на мне было белое платье и ветки репей­

ника на голове, такая же ветка у лифа. Л<опу>хин

приехал, я вышла к нему с дядей Николаем Васильеви­

чем, который очень любил выказывать меня. Л<опу>-

хин пришел в восторг от моего сиянья,как он выразился,

и поцеловал мою р у к у , — какая разница с поцелуем

Лермонтова! Тот решил судьбу мою, в нем была вся

моя жизнь, и я бы отдала все предстоящие мне годы

за другой такой же поцелуй!

Мы уселись; он спросил меня, как я окончила

вчерашний вечер.

— Скучно!

— Кто был у вас?

— Никого, кроме Лермонтова.

— Лермонтов был! Невозможно!

— Что же тут невозможного? Он и третьего дня был!

— Как! В день моего приезда?

— Да.

— Нет, тысячу раз нет.

— Да и тысячу раз д а , — отвечала я, обидевшись,

что он мне не верит.

Мы оба надулись и прохаживались по комнате.

114

Тут я уже ничего не понимала, отчего так убежден

Л<опу>хин в невозможности посещений Мишеля.

Я предчувствовала какие-то козни, но я не пыталась

отгадывать и даже боялась отгадать, кто их устраивает;

я чувствовала себя опутанной, связанной по рукам

и по ногам, но кем?..

Вошла Марья Васильевна, и мы поехали на бал.

Лермонтов ждал меня у дверей; протанцевал со мной

две первые кадрили и, под предлогом какого-то скучного

вечера, уехал, обещаясь возвратиться к мазурке. С его

минутным отсутствием как глубоко поняла я значение

стиха графа Рессегье:

Le bal continuait — la fête n'était plus *43.

Он сдержал слово и возвратился на бал, когда

усаживались к мазурке. Он был весел, шутлив, говорил

с восторгом о своей неизменной любви и повершил тем,

что объявил, что он очень счастлив.

— А вы? — спросил он меня.

— Я так себе, по-прежнему.

— Вы продолжаете начатое?

— Лучше сказать, я останавливаю неначатое.

Он улыбнулся и с чувством пожал мне руку в туре.

— Что Л<опу>хин? — спросил он.

— Ждет! — отвечала я. — Но скажите же, Monsieur

Michel, что мне делать? Я в таком неловком, запутанном

положении; ваши угрозы смутили меня, я не могу быть

откровенна с Л<опу>хиным, все боюсь недосказать или

высказаться, я беспрестанно противоречу себе, своим

убеждениям. Признайтесь, его ревность, его намерения

стреляться с вами, все это было в вашем только воо­

бражении?

— О, я в и ж у , — сказал он с ж и в о с т ь ю , — что уж

успели мне повредить в вашем мнении; вы мне больше

не верите. Я вам говорил, что у меня есть враги, и вот

они и постарались внушить вам подозрения и успели,

кажется; оттого-то вы мне и не верите.

— Верю, божусь, верю, но бедный Л<опу>хин

в таком миролюбивом расположении, так уверен во

мне, а — я, я, мне кажется, его обманываю, поступаю

с ним неблагородно, мучу его и сама терзаюсь. Надо же

положить всему этому конец!

* Бал продолжался, но праздника уже не было ( фр.) .

115

— Ну что же, выходите за него; он богат, он глуп,

вы будете его водить за нос. Что вам до меня, что вам

любовь моя?.. я беден! Пользуйтесь вашим положением,

будьте счастливы, выходите за него, но на дороге к это­

му счастью вы перешагнете через мой или его труп,

тем лучше! Какая слава для вас: два брата, два друга

за вас сделаются непримиримыми врагами, убийцами.

Весь Петербург, вся Москва будут с неделю говорить

о вас! Довольно ли этого для вашего ненасытного само­

любия, для вашего кокетства?

— Вы меня, Михаил Юрьевич, или не знаете, или

презираете. Скажите, что я сделала, чтобы заслужить

такие колкие и дерзкие выражения? Я согласилась

на предложение Л<опу>хина, прежде чем встретилась

с вами, я не звала вас к нам, вы ворвались в наш дом

почти силой, и с тех пор преследуете меня вашими

уверениями, угрозами и даже дерзостью. Я более не

допущу этого, я довольно настрадалась в это время,

и завтра же все покончу. Вот и теперь на бале, в кругу

блеска, золота, веселья, меня преследует ваш образ

окровавленный, обезображенный, я вижу вас умира­

ющим, я страдаю за вас, готова сейчас заплакать, а вы

упрекаете меня в кокетстве!

Мазурка кончилась, все танцующие сделали большой

тур по всем комнатам, мы немного отстали, и, пробегая

через большую биллиардную, Лермонтов нагнулся,

поцеловал мою руку, сжал ее крепко в своей и шепнул

мне: «Я счастлив!»

Возвратясь в большую залу, мы прямо уселись за

стол, Лермонтов, конечно, ужинал подле меня; никогда

не был он так весел, так оживлен.

— Поздравьте м е н я , — сказал о н , — я начал славное

дело, оно представляло затруднения, но по началу,

по завязке, я надеюсь на блестящее окончание.

— Вы пишете что-нибудь?

— Нет, но я на деле заготовляю материалы для

многих сочинений: знаете ли, вы будете почти везде

героиней 44.

— Ах, ради бога, избавьте меня от такой гласности.

— Невозможно! Первая любовь, первая мечта

поэтов везде вкрадывается в их сочинениях; знаете ли,

вы мне сегодня дали мысль для одного стихотворения?

— Мне кажется, что у меня в это время не было

ни одной ясной мысли в голове и вы мне придаете

свои.

116

— Нет, прекрасная мысль! Вы мне с таким увлече­

нием сказали, что в кругу блеска, шума, танцев вы

только видите меня, раненного, умирающего, и в эту

минуту вы улыбались для толпы, но ваш голос дрожал

от волнения; но на глазах блестели слезы, и со временем

я опишу это 45. Узнаете ли вы себя в моих произве­

дениях?

— Если они не будут раскрашены вашим вообра­

жением, то останутся бесцветными и бледными, как я,

и немногих заинтересуют.

— А были ли вы сегодня бледны, когда Л<опу>хин,

провожая вас на бал, поцеловал вашу руку?

— Вы шпион?

— Нет, я просто поверенный!

— Глуп же Л<опу>хин, что вам доверяется; ваше

поведение с ним неблагородно.

— В войне все хитрости допускаются. Да и вы-то,

кажется, переходите на неприятельскую сторону; преж­

де выхваляли его ум, а теперь называете его глупцом.

— А вы забываете, что и умный человек может

быть глупо-доверчив и самая эта доверчивость говорит

в его пользу; он добр и неспособен к хитрости.

Я провела ужасные две недели между двумя этими

страстями. Л<опу>хин трогал меня своею преданностью,

покорностью, смирением, но иногда у него проявлялись

проблески ревности. Лермонтов же поработил меня

совершенно своей взыскательностью, своими капризами,

он не молил,но требоваллюбви, он не преклонялся,

как Л<опу>хин, перед моей волей, но налагал на меня

свои тяжелые оковы, говорил, что не понимает ревности,

но беспрестанно терзал меня сомнением и насмешками.

Меня приводило в большое недоумение то, что они

никогда не встречались у нас, а лишь только один

уедет, другой сейчас войдет. Когда же ни одного из них

не было у меня на глазах, я просто не знала, куда

деваться от мучительного беспокойства. Дуэль между

ними была моей господствующей мыслью. Я высказала

свои страдания Лермонтову и упросила его почаще

проезжать мимо наших окон: он жил дома за три от нас.

Я так привыкла к скрипу его саней, к крику его кучера,

что, не глядя в окошко, знала его приближение и иногда,

издали завидя развевающийся белый султан и махание

батистовым платком, я успокаивалась на несколько

времени. Мне казалось, что я так глубоко сохранила

в душе моей предпочтение к нему под личиной равноду-

117

шия и насмешливости, что он не имел ни малейшего

повода подозревать это предпочтение, а между тем

я высказывала ему свою душу без собственного со­

знания, и он узнал прежде меня самой, что все мои

опасения были для него одного.

Мне было также непонятно ослепление всех

родных на его счет, особливо же со стороны Марьи

Васильевны. Она терпеть не могла Лермонтова, но

считала его ничтожным и неопасным мальчишкой, при­

нимала его немножко свысока, но, боясь его эпиграмм,

свободно допускала его разговаривать со мною; при

Л<опу>хине она сторожила меня, не давала почти

случая сказать двух слов друг другу, а с Мишелем

оставляла целые вечера вдвоем! Теперь, когда я более

узнала жизнь и поняла людей, я еще благодарна Лер­

монтову, несмотря на то, что он убил во мне сердце,

душу, разрушил все мечты, все надежды, но он мог

и совершенно погубить меня и не сделал этого.

Впоследствии одна из моих кузин, которой я рас­

сказала всю эту эпоху с малейшими подробностями,

спросила один раз Мишеля, зачем он не поступил со

мною, как и с Любенькой Б., и с хорошенькой дурочкой

Т., он отвечал: «Потому, что я ее любил искренно, хотя

и не долго, она мне была жалка, и я уверен, что никто

и никогда так не любил и не полюбит меня, как она».

Он всеми возможными, самыми ничтожными сред­

ствами тиранил меня; гладко зачесанные волосы не шли

ко мне; он требовал, чтоб я всегда так чесалась; мне

сшили пунцовое платье с золотой кордельерой и к нему

прибавили зеленый венок с золотыми желудями; для

одного раза в зиму этот наряд был хорош, но Лермонтов

настаивал, чтобы я на все балы надевала его — и, не­

смотря на ворчанье Марьи Васильевны и пересуды

моих приятельниц, я постоянно являлась в этом теат­

ральном костюме, движимая уверениями Мишеля,

который повторял: «Что вам до других, если вы мне

так нравитесь!»

Однако же, он так начал поступать после 26 декабря,

день, в который я в первый раз призналась в любви

и дала торжественное обещание отделаться от Л<опу>-

хина. Это было на бале у генерал-губернатора. Лер­

монтов приехал к самой мазурке; я не помню ничего

из нашего несвязного объяснения, но знаю, что

счастье мое началось с этого вечера. Он был так нежен,

так откровенен, рассказывал мне о своем детстве,

118

о бабушке, о чембарской деревне, такими радужными

красками описывал будущее житье наше в деревне,

за границей, всегда вдвоем, всегда любящими и беско­

нечно счастливыми, молил ответа и решения его участи,

так, что я не выдержала, изменила той холодной роли,

которая давила меня и, в свою очередь, сказала ему, что

люблю его больше жизни, больше, чем любила мать

свою, и поклялась ему в неизменной верности.

Он решил, что прежде всего надо выпроводить

Л<опу>хина, потом понемногу уговаривать его бабушку

согласиться на нашу свадьбу; о родных моих и помину

не было, мне была опорой любовь Мишеля, и с ней

я никого не боялась, готова была открыто действовать,

даже и — против Марьи Васильевны!

В этот вечер я всю свою душу открыла Мишелю,

высказала ему свои задушевные мечты, помышления.

Он уверился, что он давно был любим, и любим свято,

глубоко; он казался вполне счастливым, но как будто

боялся ч е г о - т о , — я обиделась, предполагая, что он

сомневается во мне, и лицо мое омрачилось.

— Я уверен в т е б е , — сказал он м н е , — но у меня

так много врагов, они могут оклеветать меня, очернить,

я так не привык к счастию, что и теперь, когда я уверился

в твоей любви, я счастлив настоящим, но боюсь за бу­

дущее; да, я еще не знал, что и счастье заставляет

грустно задумываться!

— Да, и так скоро раздумывать о завтрашнем дне,

который уже может сокрушить это счастье!

— Но кто же мне поручится, что завтра кто-нибудь

не постарается словесно или письменно перетолковать

вам мои чувства и действия?

— Поверьте мне, никто и никогда не повредит

в моем мнении о вас, вообще я не руководствуюсь чужи­

ми толками.

— И потому ты, вопреки всех и всегда, будешь моей

заступницей?

— Конечно. К чему об этих предположениях так

долго говорить; кому какое дело до нас, до нашей любви?

Посмотрите кругом, никто не занимается нами, и кто

скажет, сколько радостей и горя скрывается под этими

блестящими нарядами; дай бог, чтоб все они были так

счастливы, как я!

— Как м ы , — подтвердил Л е р м о н т о в , — надо вам

привыкать, думая о своем счастии, помнить и обо мне.

Я возвратилась домой совершенно перерожденная.

119

Наконец-то я любила; мало того, я нашла идола,

перед которым не стыдно было преклоняться перед

целым светом. Я могла гордиться своей любовью, а еще

более еголюбовью; мне казалось, что я достигла цели

всей своей жизни; я бы с радостью умерла, унеся с собой

на небо, как венец бессмертия, клятву его любви и веру

мою в неизменность этой любви. О! как счастливы те,

которые умирают неразочарованными! Измена хуже

смерти; что за жизнь, когда никому не веришь и во

всем сомневаешься!

На другой день Л<опу>хин был у нас; на обычный

его вопрос, с кем я танцевала мазурку, я отвечала, не

запинаясь:

— С Лермонтовым.

— Опять! — вскричал он.

— Разве я могла ему отказать?

— Я не об этом говорю; мне бы хотелось наверное

знать, с кем вы танцевали?

— Я вам сказала.

— Но если я знаю, что это неправда.

— Так, стало быть, я лгу.

— Я этого не смею утверждать, но полагаю, что

вам весело со мной кокетничать, меня помучить, развить

мою ревность к бедному Мишелю; все это, может быть,

очень мило, но некстати, перестаньте шутить, мне,

право, тяжело; ну скажите же мне, с кем вы забывали

меня в мазурке?

— С Михаилом Юрьевичем Лермонтовым.

— Это уж ч е р е с ч у р , — вскричал Л<опу>хин, — как

вы хотите, чтобы я вам поверил, когда я до двенадцати

почти часов просидел у больного Лермонтова и оставил

его в постели крепко заснувшего!

— Ну что же? Он после вашего отъезда проснулся,

выздоровел и приехал на бал, прямо к мазурке.

— Пожалуйста, оставьте Лермонтова в покое;

я прошу вас назвать вашего кавалера; заметьте, я прошу,

я бы ведь мог требовать.

— Требовать!— вскричала я, в с п ы х н у в . — Какое

же вы имеете право? Что я вам обещала, уверяла ли вас

в чем-нибудь? Слава богу, вы ничего не можете тре­

бовать,а ваши беспрестанные вспышки, все эти сцены

до того меня истерзали, измучили, истомили, что лучше

нам теперь же положить всему конец и врозь искать

счастия.

120

Я не смела взглянуть на Л<опу>хина и поспешила

выйти из комнаты. Наедине я предалась отчаянию;

я чувствовала себя кругом виноватой перед Л<опу>хи-

ным; я сознавалась, что отталкивала верное счастие

быть любимой, богатой, знатной за неверный призрак,

за ненадежную любовь!

Притворная болезнь Лермонтова, умолчание со мной

об этой проделке черным предчувствием опутали все

мои мысли; мне стало страшно за себя, я как будто

чувствовала бездну под своими ногами, но я так его

любила, что успокоила себя его же парадоксом: «Пред­

почитать страдание и горе от любимого человека —

богатству и любви другого». «Будь что должно б ы т ь , —

сказала я с е б е , — я поступила так, как он хотел, и так

неожиданно скоро! Ему это будет приятно, а мне только

этого и надобно».

1834—1835

В первый раз, когда я увидела Мишеля после этого

разрыва и когда он мне сказал: «tu es un

ange» *, — я была вполне вознаграждена; мне казалось,

что он преувеличивает то, что называл он моим жертво­

приношением.

Я нашла почти жестоким с его стороны выставлять

и толковать мне, как я необдуманно поступила, отказав

Л<опу>хину, какая была бы это для меня, бедной си­

роты, блестящая партия, как бы я всегда была облита

бриллиантами, окутана шалями, окружена роскошью.

Он как будто поддразнивал меня.

— Я поступила по собственному убеждению, а глав­

ное, по вашему желанию, и потому ни о чем не жалею.

— Неужели одна моя любовь может все это за­

менить?

— Решительно все.

— Но у меня дурной характер; я вспыльчив, зол,

ревнив; я должен служить, заниматься, вы всю жизнь

проведете взаперти с моей бабушкой.

— Мы будем с ней говорить о вас, ожидать вашего

возвращения, нам вместе будет даже весело; моя

пылкая любовь понимает и ценит ее старческую при­

вязанность.

Он пожал мне руку, сказав:

* «Ты ангел» ( фр.) .

121

— С моей стороны это было маленькое испытание;

я верю вашей любви и готовности сделать мое счастие,

и сам я никогда не был так счастлив, потому что никогда

не был так любим. Но, однако же, обдумайте все хорошо,

не пожалеете ли вы когда о Л<опу>хине? Он добр —

я зол, он богат — я беден; я не прощу вам ни сожаления,

ни сравнения, а теперь еще время не ушло, и я еще

могу помирить вас с Л<опу>хиным и быть вашим

шафером.

— Мишель, неужели вы не понимаете, что вам

жестоко подсмеиваться теперь надо мной и уговаривать

меня поступить против моего сердца и моей совести?

Я вас люблю, и для меня все кончено с Л<опу>хиным.

Зачем вы мучите меня и выказываетесь хуже, чем

вы есть?

— Чтоб не поступить, как другие: все хотят ка­

заться добряками, и в них скоро разочаровываются, —

я, может быть, преувеличиваю свои недостатки, и для

вас будет приятный сюрприз найти меня лучше, чем

вы ожидаете.

Трудно представить, как любовь Лермонтова возвы­

сила меня в моих собственных глазах; я благоговела

перед ним, удивлялась ему; гляжу, бывало, на него и не

нагляжусь, слушаю и не наслушаюсь. Я переходила

через все фазы ревности, когда приезжали к нам моло­

дые девушки (будь они уроды) ; я каждую из них ревно­

вала, каждой из них завидовала, каждую ненавидела

за один его взгляд, за самое его пошлое слово. Но

отрадно мне было при моих поклонниках, перед ними

я гордилась его любовью, была с ними почти неучтива,

едва отвечала на их фразы; мне так и хотелось сказать

им: «Оставьте меня, вам ли тягаться с ним? Вот мой

алмаз-регент, он обогатил, он украсил жизнь мою, вот

мой к у м и р , — он вдохнул бессмертную любовь в мою

бессмертную душу».

В это время я жила полной, но тревожной жизнью

сердца и воображения и была счастлива до бесконеч­

ности.

Помнишь ли ты, Маша, последний наш бал, на кото­

ром мы в последний раз так весело танцевали вместе,

на котором, однако же, я так рассердилась на тебя?

Я познакомила тебя с Лермонтовым и Л<опу>хиным,

122

и ты на мои пылкие и страстные рассказы отвечала,

покачав головой:

— Ты променяла кукушку на ястреба.

О, ты должна верить, как искренно я тебя люблю,

потому что я тебе простила это дерзкое сравнение. Да,

твоя дружба предугадала его измену, ты все проникла

своим светлым, спокойным взором и сказала мне:

«С Л<опу>хиным ты будешь счастлива, а Лермонтов,

кроме горя и слез, ничего не даст тебе». Да, ты была

права; но я, безрассудная, была в чаду, в угаре от его

рукопожатий, нежных слов и страстных взглядов.

В мазурке я села рядом с тобой, предупредив Ми­

шеля, что ты все знаешь и присутствием твоим покро­

вительствуешь нам и что мы можем говорить, не стесня­

ясь твоим соседством. Ты слышала, как уверял он меня,

что дела наши подходят к концу, что недели через две

он объявит о нашей свадьбе, что бабушка с о г л а с н а , —

ты все это слышала и радовалась за меня. А я! О, как

слепо я ему верила, когда он клялся, что стал другим

человеком, будто перерожденным, верит в бога, в лю­

бовь, в дружбу, что все благородное, все высокое

ему доступно и что это чудо совершила любовь моя;

как было не вскружиться моей бедной голове!

На этом бале Л<опу>хин совершенно распрощался

со мной, перед отъездом своим в Москву. Я рада была

этому отъезду, мне с ним было так неловко и отчасти

совестно перед ним; к тому же я воображала, что при­

сутствие его мешает Лермонтову просить моей руки.

На другой день этого бала Мишель принес мне

кольцо, которое я храню как святыню, хотя слова, вы­

резанные на этом кольце, теперь можно принять за

одну только насмешку 46.

Мне становится невыносимо тяжело писать; я под­

хожу к перелому всей моей жизни, а до сих пор я

с какой-то ребячливостью отталкивала и заглушала все,

что мне напоминало об этом ужасном времени.

Один раз, вечером, у нас были гости, играли в кар­

ты, я с Лизой и дядей Николаем Сергеевичем сидела

в кабинете; она читала, я вышивала, он по обыкновению

раскладывал grand'patience. Лакей подал мне письмо,

полученное по городской почте; я начала его читать

и, вероятно, очень изменилась в лице, потому что дядя

вырвал его у меня из рук и стал читать его вслух, не

понимая ни слова, ни смысла, ни намеков о Л<опу>хине,

о Лермонтове, и удивлялся, с какой стати злой аноним

123

так заботится о моей судьбе. Но для меня каждое слово

этого рокового письма было пропитано ядом, и сердце

мое обливалось кровью. Но что я была принуждена

вытерпеть брани, колкостей, унижения, когда гости

разъехались и Марья Васильевна прочла письмо, вру­

ченное ей покорным супругом! Я и теперь еще краснею

от негодования, припоминая грубые выражения ее

гнева.

Вот содержание письма, которое никогда мне не

было возвращено, но которое огненными словами запе­

чатлелось в моей памяти и в моем сердце:

«Милостивая государыня

Екатерина Александровна!

Позвольте человеку, глубоко вам сочувствующему,

уважающему вас и умеющему ценить ваше сердце

и благородство, предупредить вас, что вы стоите на

краю пропасти, что любовь ваша к нему(известная

всему Петербургу, кроме родных ваших) погубит вас.

Вы и теперь уже много потеряли во мнении света,

оттого что не умеете и даже не хотите скрывать вашей

страсти к нему.

Поверьте, оннедостоин вас. Для негонет ничего

святого, онникого не любит. Егогосподствующая

страсть: господствовать над всеми и не щадить никого

для удовлетворения своего самолюбия.

Я знал егопрежде чем вы, онбыл тогда и моложе

и неопытнее, что, однако же, не помешало ему погубить

девушку, во всем равную вам и по уму и по красоте.

Онувез ее от семейства и, натешившись ею, бросил.

Опомнитесь, придите в себя, уверьтесь, что и вас

ожидает такая же участь. На вас вчуже жаль смотреть.

О, зачем, зачем вы его так полюбили? Зачем принесли

емув жертву сердце, преданное вам и достойное вас.

Одно участие побудило меня писать к вам; авось

еще не поздно! Я ничего не имею против него,кроме

презрения, которое он вполне заслуживает. Онне

женится на вас, поверьте мне; покажите емуэто письмо,

он прикинется невинным, обиженным, забросает вас

страстными уверениями, потом объявит вам, что бабуш­

ка не дает ему согласия на брак; в заключение прочтет

вам длинную проповедь или просто признается, что он

притворялся, да еще посмеется над вами и — это

124

лучший исход, которого вы можете надеяться и кото­

рого от души желает вам

Вам неизвестный, но преданный вам друг NN».

Вообрази, какое волнение произвело это письмо на

весь семейный конгресс и как оно убило меня! Но никто

из родных и не подозревал, что дело шло о Лермонтове

и о Л<опу>хине; они судили, рядили, но, не догадываясь,

стали допрашивать меня. Тут я ожила и стала утвер­

ждать, что не понимаю, о ком шла речь в письме, что,

вероятно, его написал из мести какой-нибудь отвержен­

ный поклонник, чтоб навлечь мне неприятность 47.

Может быть, все это и сошло бы мне с рук; родным

мысль моя показалась правдоподобной, если бы сестра

моя, Лиза, не сочла нужным сказать им, что в письме

намекалось на Лермонтова, которого я люблю, и на

Л<опу>хина, за которого не пошла замуж по совету

и по воле Мишеля 48.

Я не могу вспомнить, что я выстрадала от этого

неожиданного заявления, тем более что Лиза знала

многие мои разговоры с Мишелем и сама старалась

воспламенить меня, отдавая предпочтение Мишелю над

Л<опу>хиным.

...Открыли мой стол, перешарили все в моей шкатул­

ке, перелистали все мои книги и тетради; конечно,

ничего не нашли; мои действия, мои мысли, моя любовь

были так чисты, что если я во время этого обыска

и краснела, то только от негодования, от стыда за их

поступки и их подозрения. Они поочередно допраши­

вали всех лакеев, всех девушек, не была ли я в переписке

с Лермонтовым, не целовалась ли с ним, не имела ли

я с ним тайного свидания?

Что за адское чувство страдать от напраслины,

а главное, выслушивать, как обвиняют боготворимого

человека! Удивительно, как в ту ночь я не выплакала

все сердце и осталась в своем уме.

Я была отвержена всем семейством: со мной не

говорили, на меня не смотрели (хотя и зорко караули­

ли), мне даже не позволяли обедать за общим столом,

как будто мое присутствие могло осквернить и замарать

их! А бог видел, кто из нас был чище и правее.

Моей единственной отрадой была мысль о любви

Мишеля, она поддерживала м е н я , — но как ему дать

знать все, что я терплю и как страдаю из любви к нему?

125

Я знала, что он два раза заезжал к нам, но ему

отказывали.

Дня через три после анонимного письма и моей

опалы Мишель опять приехал, его не велели принимать:

он настаивал, шумел в лакейской, говорил, что не уедет,

не повидавшись со мной, и велел доложить об этом.

Марья Васильевна, не отличавшаяся храбростью, по­

баивалась Лермонтова, не решалась выйти к нему

и упросила свою невестку А. С. Су<шко>ву принять его.

Она не соглашалась выйти к нему без меня, за что я ей

несказанно была благодарна. Марья Васильевна ухит­

рилась надеть на меня шубу, как несомненное доказа­

тельство тому, что мы едем в театр, и потому только

отказывала ему, чем она ясно доказала Мишелю, что

боится не принимать его и прибегает к пошлым обманам.

Я в слезах, но с восторгом выскочила к Мишелю; добрая

А. С. учтиво извинилась перед ним и дала нам свободу

поговорить. На все его расспросы я твердила ему бес­

связно:

— Анонимное п и с ь м о , — меня м у ч а т , — нас разлу­

ч а ю т , — мы не едем в т е а т р , — я все та же и никогда

не изменюсь.

— Как нам видеться? — спросил он.

— На балах, когда выйду из домашнего ареста.

Тут он опять обратился к А. С. и просил передать

родным, что приезжал объясниться с ними обо мне и не

понимает, почему они не хотят его видеть, намерения

его благородны и обдуманны. И он уехал — в последний

раз был он в нашем доме.

Тут началась для меня самая грустная, самая пустая

жизнь; мне некого было ждать, не приедет он больше

к нам; надежда на будущее становилась все бледнее

и неяснее. Мне казалось невероятным и невозможным

жить и не видеть его, и давно ли еще мы так часто

бывали вместе, просиживали вдвоем длинные вечера;

уедет, бывало, и мне останется отрадой припоминать

всякое движение его руки, значение улыбки, выражение

глаз, повторять всякое его слово, обдумывать его. Про­

вожу, бывало, его и с нетерпением возвращаюсь в ком­

нату, сажусь на то место, на котором он сидел, с упое­

нием допиваю неоконченную им чашку чая, перецелую

все, что он держал в руках с в о и х , — и все это я делала

с каким-то благоговением.

Долго я не могла понять этой жестокой разлуки;

самую смерть его, мне казалось, я перенесла бы с боль-

126

шей покорностью, тут было бы предопределение божие,

но эта разлука, наложенная ненавистными людьми,

была мне невыносима, и я роптала на них, даже про­

клинала их.

«Как выдержит он это испытание? — беспрестанно

спрашивала я с е б я . — Устоит ли его постоянство?

Преодолеет ли он все препятствия? Что будет со мной,

если деспотическое тиранство моих гонителей согла­

суется с его тайным желанием отвязаться от моей

пылкой и ревнивой страсти? Любит ли еще он меня?» —

вскрикивала я с отчаянием и не знала, что отвечать

на все эти вопросы... Иногда я доходила до помешатель­

ства: я чувствовала, как мысли мои путались, сталки­

вались; я тогда много писала и не находила слов для

выражения моих мыслей; по четверти часа я задумы­

валась, чтоб припомнить самые обыкновенные слова.

Иногда мне приходило в голову, что жизнь моя может

вдруг пресечься, и я обдумывала средство жить без

самой жизни.

Да, страшное было то время для меня, но оно про­

шло, как и все проходит, не оставив следа ни на лице

моем, ни на окружающих предметах; но бедное мое

сердце! Однако же, и в самые эти дни испытания

и пытки душевной я нашла истинное утешение, я при­

обрела верных и надежных друзей: А. С. показывала

мне большое участие, хотя и не знала всей грустной

драмы моей жизни, а только ободряла и утешала меня,

видя недоброе расположение ко мне Марьи Васильев­

ны. Cousin мой, Долгорукий, с грустью тоже смотрел

на меня и даже вызвался доставить письмо Мишелю,

и я всегда ему буду благодарна за этот добрый порыв,

но я не воспользовалась его предложением; моим пер­

вым желанием было жить и действовать так, чтобы не

заслужить ни малейшего обвинения, а сердце никто не

может упрекнуть, к кому бы оно ни привязалось:

любить свято, глубоко, не краснеть за свою любовь,

хранить воспоминание этого чувства ясным, светлым,

это еще хороший удел и дан немногим.

Горничная моя, Танюша, тоже в эти дни гонения

очень привязалась ко мне, она считала себя кругом

виноватою передо мной: во время обыска в моих вещах

родные так напугали ее обещанием наказания, если

она что-нибудь утаит, что она принесла им роман:

«L'atelier d'un peintre», божась, что больше никогда

ничего не видала от Михаила Юрьевича в моих руках,

127

как эти книжки, исписанные на полях его примечани­

ями, и прибавила, что я их беспрестанно перечитываю

и целую, Как после она горько плакала со мной, рас­

каивалась, что выдала им книжки. «Хоть бы их-то вы

теперь ч и т а л и , — говорила о н а . — Настращали меня,

я испугалась, отдала их, думала, что и вас оставят

в покое; так уж я им клялась, что больше ничего не

было у вас от Михаила Юрьевича» <...>

Я с особенной радостью и живейшим нетерпением

собиралась в следующую среду на бал; так давно не

видалась я с Мишелем, и, вопреки всех и вся, решила

в уме своем танцевать с ним мазурку.

Приезжаем на б а л , — его еще там не было...

Не знаю, достанет ли у меня сил рассказать все,

что я выстрадала в этот вечер. Вообще я пишу вкратце,

выпускаю многие разговоры, но у меня есть заветная

тетрадка, в которую я вписывала, по нескольку раз

в день, все его слова, все, что я слышала о нем; мне

тяжело вторично воспоминанием перечувствовать былое,

и я спешу только довести до конца главные факты

этого переворота в моей жизни 49.

Я танцевала, когда Мишель приехал; как стукнуло

мне в сердце, когда он прошел мимо меня и... не

заметил меня! Я не хотела верить своим глазам и по­

думала, что он действительно проглядел меня. Кончив

танцевать, я села на самое видное место и стала по­

жирать его глазами, он и не смотрит в мою сторону;

глаза наши встретились, я у л ы б н у л а с ь , — он отворотил­

ся. Что было со мной, я не знаю и не могу передать

всей горечи моих ощущений; голова пошла кругом,

сердце замерло, в ушах зашумело, я предчувствовала

что-то недоброе, я готова была заплакать, но толпа

окружала меня, музыка гремела, зала блистала огнем,

нарядами, все казались веселыми, счастливыми... Вот

тут-то в первый раз поняла я, как тяжело притворять­

ся и стараться сохранить беспечно-равнодушный вид;

однако же, это мне удалось, но, боже мой, чего мне

стоило это притворство! Не всех я успела обмануть;

я на несколько минут ушла в уборную, чтоб там сво­

бодно вздохнуть; за мной последовали мои милые баль­

ные приятельницы, Лиза Б. и Сашенька Ж.

— Что с тобой? Что с вами обоими сделалось? —

приставали они ко мне.

— Не з н а ю , — отвечала я и зарыдала перед ними.

— Я улажу все д е л о , — сказала Сашенька.

128

— И я буду о том же с т а р а т ь с я , — подхватила Лиза.

И в самом деле, в мазурке они беспрестанно под­

водили ко мне Мишеля. Особливо ценила я эту жертву

со стороны Лизы. Она сама страстно любила Лермон­

това, однако же уступала мне свою очередь протанце­

вать с ним, не принимала передо мною торжествую­

щего вида, но сочувствовала моему отчаянию и просила

прощения за то, что в этот вечер он за ней ухаживал

более, чем за д р у г и м и , — она поневоле сделалась моей

соперницей. Зато теперь, когда бедная Лиза сгубила

себя для него, потеряна для родных и для света, как

бы я была счастлива, если бы мне привелось случайно

ее встретить, пожать ей руку, показать ей мое живейшее

участие не в одном разочаровании, но в истинном бед­

ствии. Бедная Лиза! Не было у нее довольно силы

характера, чтобы противостоять ему — и она погибла.

Когда в фигуре названий Лермонтов подошел ко

мне с двумя товарищами и, зло улыбаясь и холодно

смотря на меня, сказал: «Haine, mépris et vengeance» *, —

я, конечно, выбрала vengeance, как благороднейшее из

этих ужасных чувств.

— Вы несправедливы и ж е с т о к и , — сказала я ему.

— Я теперь такой же, как был всегда.

— Неужели вы всегда меня ненавидели, презирали?

За что вам мстить мне?

— Вы ошибаетесь, я не переменился, да и к чему

было меняться; напыщенные роли тяжелы и не под

силу мне; я действовал откровенно, но вы так охраня­

емы родными, так недоступны, так изучили теорию

любить с их дозволения,что мне нечего делать, когда

меня не принимают.

— Неужели вы сомневаетесь в моей любви?

— Благодарю за такую любовь!

Он довел меня до места и, кланяясь, шепнул мне:

— Но лишний пленник вам дороже!

В мою очередь я подвела ему двух дам и сказала:

«Pardon, dévouement, résignation» **.

Он выбрал résignation, т. е. меня и, язвительно

улыбаясь, сказал:

— Как скоро вы покоряетесь судьбе, вы будете

очень счастливы!

— Мишель, не мучьте меня, скажите прямо, за что

вы сердитесь?

* Ненависть, презрение и месть ( фр.) .

** Прощение, преданность, смирение ( фр.) .

5 Лермонтов в восп. совр.

129

— Имею ли я право сердиться на вас? Я доволен

всем и всеми и даже благодарен вам; за все благодарен.

Он уж больше не говорил со мной в этот вечер.

Я не могу дать и малейшего понятия о тогдашних моих

страданиях; в один миг я утратила все, и утратила так

неожиданно, так незаслуженно! Он знал, как глубоко,

как горячо я его любила; к чему же мучить меня не­

доверием, упрекать в кокетстве? Не по его ли советам

я действовала, поссорясь с Л<опу>хиным? С той самой

минуты, как сердце мое отдалось Мишелю, я жила им

одним или воспоминанием о нем, все вокруг меня сияло

в его присутствии и меркло без него.

В эту грустную ночь я не могла ни на минуту

сомкнуть глаз. Я истощила все средства, чтоб найти

причины его перемены, его раздражительности, — и не

находила.

«Уж не испытание ли это?» — мелькнуло у меня

в голове, и благодатная эта мысль несколько успокоила

меня. «Пускай испытывает меня сколько х о ч е т , —

сказала я с е б е , — не боюсь; при первом же свидании

я расскажу ему, как я страдала, как терзалась, но скоро

отгадала его злое намерение испытания, и что ни холод­

ность его, ни даже дерзость его не могли ни на минуту

изменить моих чувств к нему».

Как я переродилась; куда девалась моя гордость,

моя самоуверенность, моя насмешливость! Я готова

была стать перед ним на колени, лишь бы он ласково

взглянул на меня!

Долго ждала я желаемой встречи и дождалась, но

он все не глядел и не смотрел на м е н я , — не было

возможности заговорить с ним. Так прошло несколько

скучных вечеров, наконец выпал удобный случай,

и я спросила его:

— Ради бога, разрешите мое сомнение, скажите, за

что вы сердитесь? Я готова просить у вас прощения,

но выносить эту пытку и не знать за что — это невы­

носимо. Отвечайте, успокойте меня!

— Я ничего не имею против вас; что прошло, того

не воротишь, да я ничего уж и не требую, словом, я вас

больше не люблю, да, кажется, и никогда не любил.

— Вы жестоки, Михаил Юрьевич; отнимайте у меня

настоящее и будущее, но прошедшее мое, оно одно

мне осталось, и никому не удастся отнять у меня

воспоминание:оно моя собственность, — я дорого за­

платила за него.

Мы холодно расстались... <...>

130

А. И. ГЕРЦЕН

ИЗ КНИГИ «БЫЛОЕ И ДУМЫ»

В истории русского образования и в жизни двух

последних поколений Московский университет и Цар­

скосельский лицей играют значительную роль.

Московский университет вырос в своем значении

вместе с Москвою после 1812 года; разжалованная им­

ператором Петром из царских столиц, Москва была

произведена императором Наполеоном (сколько волею,

а вдвое того неволею) в столицы народа русского. На­

род догадался по боли, которую чувствовал при вести

о ее занятии неприятелем, о своей кровной связи с Мо­

сквой. С тех пор началась для нее новая эпоха. В ней

университет больше и больше становился средоточием

русского образования. Все условия для его развития

были соединены — историческое значение, географиче­

ское положение и отсутствие царя.

Сильно возбужденная деятельность ума в Петер­

бурге, после Павла, мрачно замкнулась 14 декабрем.

Явился Николай с пятью виселицами, с каторжной

работой, белым ремнем и голубым Бенкендорфом.

Все пошло назад, кровь бросилась к сердцу, дея­

тельность, скрытая наружи, закипала, таясь внутри.

Московский университет устоял и начал первый выре­

зываться из-за всеобщего тумана. Государь его возне­

навидел с Полежаевской истории. <...>

...Опальный университет рос влиянием, в него, как

в общий резервуар, вливались юные силы России со

всех сторон, из всех слоев; в его залах они очища­

лись от предрассудков, захваченных у домашнего очага,

приходили к одному уровню, братались между собой

и снова разливались во все стороны России, во все

слои ее. <...>

131

Как большая часть живых мальчиков, воспитанных

в одиночестве, я с такой искренностью и стремитель­

ностью бросался каждому на шею, с такой безумной

неосторожностью делал пропаганду и так откровенно

сам всех любил, что не мог не вызвать горячий ответ со

стороны аудитории, состоявшей из юношей почти

одного возраста (мне был тогда семнадцатый год).

Мудрые правила — со всеми быть учтивым и ни

с кем близким, никому не доверяться — столько же

способствовали этим сближениям, как неотлучная

мысль, с которой мы вступили в у н и в е р с и т е т , — мысль,

что здесьсовершатся наши мечты, что здесь мы бросим

семена, положим основусоюзу. Мы были уверены, что

из этой аудитории выйдет та фаланга, которая пойдет

вслед за Пестелем и Рылеевым, и что мы будем

в ней.

Молодежь была прекрасная в наш курс. Именно

в это время пробуждались у нас больше и больше теоре­

тические стремления. Семинарская выучка и шляхет­

ская лень равно исчезали, не заменяясь еще немецким

утилитаризмом, удобряющим умы наукой, как поля

навозом для усиленной жатвы. Порядочный круг сту­

дентов не принимал больше науку за необходимый,

но скучный проселок, которым скорее объезжают

в коллежские асессоры. Возникавшие вопросы вовсе

не относились до табели о рангах.

С другой стороны, научный интерес не успел еще

выродиться в доктринаризм; наука не отвлекала от вме­

шательства в жизнь, страдавшую вокруг. Это сочув­

ствие с нею необыкновенно поднимало гражданскую

нравственность студентов. Мы и наши товарищи гово­

рили в аудитории открыто все, что приходило в голову;

тетрадки запрещенныхстихов ходили из рук в руки,

запрещенные книги читались с комментариями, и при

всем том я не помню ни одного доноса из аудитории,

ни одного предательства. Были робкие молодые люди,

уклонявшиеся, о т с т р а н я в ш и е с я , — но и те молчали.

Один пустой мальчик, допрашиваемый своей ма­

терью о маловской истории под угрозою прута, расска­

зал ей кое-что. Нежная мать, аристократкаи княгиня,

бросилась к ректору и передала донос сына как дока­

зательство его раскаяния. Мы узнали это и мучили его

до того, что он не остался до окончания курса.

История эта, за которую и я посидел в карцере,

стоит того, чтоб рассказать ее.

132

Малов был глупый, грубый и необразованный про­

фессор в политическом отделении. Студенты презира­

ли его, смеялись над ним.

— Сколько у вас профессоров в отделении? — спро­

сил как-то попечитель у студента в политической ауди­

тории.

— Без Малова д е в я т ь , — отвечал студент.

Вот этот-то профессор, которого надобно было вы­

честьдля того, чтоб осталось девять, стал больше

и больше делать дерзостей студентам; студенты реши­

лись прогнать его из аудитории. Сговорившись, они

прислали в наше отделение двух парламентеров, пригла­

шая меня прийти с вспомогательным войском. Я тотчас

объявил клич идти войной на Малова, несколько чело­

век пошли со мной; когда мы пришли в политическую

аудиторию, Малов был налицо и видел нас.

У всех студентов на лицах был написан один страх:

ну, как он в этот день не сделает никакого грубого за­

мечания. Страх этот скоро прошел. Через край полная

аудитория была непокойна и издавала глухой, сдавлен­

ный гул. Малов сделал какое-то замечание, началось

шарканье.

— Вы выражаете ваши мысли, как лошади, но­

г а м и , — заметил Малов, воображавший, вероятно, что

лошади думают галопом и р ы с ь ю , — и буря поднялась;

свист, шарканье, крик: «Вон его, вон его! Pereat!» * Ма-

лов, бледный как полотно, сделал отчаянное усилие

овладеть шумом, и не мог, студенты вскочили на лавки.

Малов тихо сошел с кафедры и, съежившись, стал про­

бираться к дверям; аудитория — за ним, его проводили

по университетскому двору на улицу и бросили вслед

за ним его калоши. Последнее обстоятельство было

важно, на улице дело получило совсем иной характер;

но будто есть на свете молодые люди семнадцати —

восемнадцати лет, которые думают об этом.

Университетский совет перепугался и убедил попе­

чителя представить дело оконченным и для того винов­

ных или так кого-нибудь посадить в карцер. Это было

неглупо. Легко может быть, что в противном случае

государь прислал бы флигель-адъютанта, который для

получения креста сделал бы из этого дела заговор, вос­

стание, бунт и предложил бы всех отправить на каторж­

ную работу, а государь помиловал бы в солдаты. Видя,

* Да сгинет! ( лат.).

133

что порок наказан и нравственность торжествует, госу­

дарь ограничился тем, что высочайше соизволил утвер­

дить волю студентов и отставил профессора. Мы

Малова прогнали до университетских ворот, а он его

выгнал за ворота. Vae victis * с Николаем; но на этот

раз не нам пенять на него 1.

Итак, дело закипело. На другой день после обеда

приплелся ко мне сторож из правления, седой старик,

который добросовестно принимал à la lettre **, что сту­

денты ему давали деньги на водку, и потому постоянно

поддерживал себя в состоянии более близком к пьяно­

му, чем к трезвому. Он в обшлаге шинели принес от

«лехтура» записочку — мне было велено явиться к нему

в семь часов вечера. <...> Ректором был тогда Двигуб-

ский <...> он принял нас чрезвычайно круто и был груб;

я порол страшную дичь и был неучтив. <...> Раздражен­

ный Двигубский велел явиться на другое утро в совет,

там в полчаса времени нас допросили, осудили, приго­

ворили и послали сентенцию на утверждение князя

Голицына.

Едва я успел в аудитории пять или шесть раз в ли­

цах представить студентам суд и расправу универси­

тетского сената, как вдруг в начале лекции явился

инспектор, русской службы майор и французский танц­

мейстер, с унтер-офицером и с приказом в руке —

меня взять и свести в карцер. Часть студентов пошла

провожать, на дворе тоже толпилась молодежь: видно,

меня не первого вели; когда мы проходили, все махали

фуражками, руками; университетские солдаты двигали

их назад, студенты не шли.

В грязном подвале, служившем карцером, я уже на­

шел двух арестантов: Арапетова и Орлова; князя Анд­

рея Оболенского и Розенгейма посадили в другую ком­

нату, всего было шесть человек, наказанных по малов-

скому делу. Нас было велено содержать на хлебе и воде,

ректор прислал какой-то суп, мы отказались, и хорошо

сделали: как только смерклось и университет опустел,

товарищи принесли нам сыру, дичи, сигар, вина

и ликеру. Солдат сердился, ворчал, брал двугривенные

и носил припасы. После полуночи он пошел далее и

пустил к нам несколько человек гостей. Так проводили

мы время, пируя ночью и ложась спать днем. <...>

* Горе побежденным ( лат.) .

**в буквальном смысле ( фр.) .

134

Учились ли мы при всем этом чему-нибудь, могли ли

научиться? Полагаю, что «да». Преподавание было

скуднее, объем его меньше, чем в сороковых годах. Уни­

верситет, впрочем, не должен оканчивать научное вос­

питание; его дело — поставить человека à même * про­

должать на своих ногах; его дело — возбудить вопросы,

научить спрашивать. Именно это-то и делали такие

профессора, как М. Г. Павлов, а с другой стороны —

и такие, как Каченовский. Но больше лекций и профес­

соров развивала студентов аудитория юным столкнове­

нием, обменом мыслей, чтений... Московский универси­

тет свое дело делал; профессора, способствовавшие

своими лекциями развитию Лермонтова, Белинского,

И. Тургенева, Кавелина, Пирогова, могут спокойно

играть в бостон и еще спокойнее лежать под землей.

ИЗ СТАТЬИ «РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА:

МИХАИЛ ЛЕРМОНТОВ»

Рядом с Пушкиным стоит другой поэт — его млад­

ший современник, потомок одного из виднейших родов

русской аристократии 1. Как и большинство русских

дворян, он с юных лет служил в гвардии. Стихотво­

рение, написанное им на смерть Пушкина, повлекло

за собою ссылку на Кавказ: Лермонтов так глубоко

полюбил тот край, что в известном смысле его можно

считать певцом Кавказа.

Жизнь Лермонтова, хотя он обладал полной мате­

риальной независимостью — этим редким для поэтов

даром с у д ь б ы , — была тем не менее сплошной цепью

страданий, о чем достаточно красноречиво говорят его

стихотворения. Преданный и открытый в дружбе, непо­

колебимый и бесстрашный в ненависти, он не раз дол­

жен был испытать горечь разочарования. Слишком

часто отторгали его от друзей истинных, слишком часто

предавали его друзья ложные. Выросший в обществе,

где невозможно было открыто высказать все, что пере­

полняло его, он был обречен выносить тягчайшую из

человеческих пыток — молчать при виде несправедли­

вости и угнетения. С душою, горевшей любовью

к прекрасному и свободному, он был вынужден жить

в обществе, которое прикрывало свое раболепие и раз-

* дать ему возможность ( фр.) .

135

врат фальшивым блеском показного великолепия. Пер­

вая же попытка открыто выразить бурлившее в его

душе яростное возмущение — ода на смерть Пуш­

кина — навлекла на него изгнание. Путь активной

борьбы для него был закрыт, единственное, чего у него

не могли отнять, был его поэтический гений, и теперь,

когда душа его переполнялась, он обращался к поэзии,

вызывая к жизни полные мучительной боли звуки, пате­

тические мелодии, язвительную сатиру или любовную

песнь. Его произведения — это всегда правдивое выра­

жение глубоко пережитого и до конца прочувствован­

ного, всегда внутренняя необходимость, порожденная

какой-то особой ситуацией, особым импульсом, что,

как заметил Гете, всегда служило отличительным при­

знаком истинной поэзии.

Лермонтов находился под сильнейшим влиянием

гения Пушкина, с чьим именем, как мы уже сказали,

связано начало его литературной известности. Но Лер­

монтов никогда не был подражателем Пушкина. В отли­

чие от Пушкина Лермонтов никогда не искал мира

с обществом, в котором ему приходилось жить: он смер­

тельно враждовал с ним — вплоть до дня своей гибели.

День 14 декабря 1825 г., который завершил собою

период относительно мягкого царствования Алексан­

дра, допускавшего некоторые ростки либерализма,

и кровавым террором возвестил становление деспоти­

ческого режима Николая, стал переломным днем в жиз­

ни России, в русской литературе. Пушкин в то время

находился в зените славы; Лермонтов только вступал

в литературу. <...> 2

Лермонтов принадлежит к числу поэтов, которых

принято называть «субъективными». Его произведения

отражают прежде всего его собственный внутренний

мир — его радости и печали, его надежды и разочаро­

вания. Герои Лермонтова — часть его самого; его сти­

хотворения — самая полная его биография. Все это

отнюдь не следует понимать в том смысле, что он был

лишен качеств объективного поэта. Ничего подобного.

Многие его произведения — «Песня про царя Ивана

Васильевича, молодого опричника и удалого купца Ка­

лашникова», н а п р и м е р , — доказывают, что он в полной

мере обладал умением создавать характеры, никак

не подсказанные его собственным. Но он принадлежал

к тем натурам, в чьих сердцах все струны, связываю­

щие их с эпохой, звучат с такой неистовой силой, что

136

их творческий гений никогда не может полностью осво­

бодиться от личных переживаний, впечатлений, раз­

думий.

Подобные натуры обычно появляются в периоды

упадка устоявшихся форм общественной жизни, в пере­

ходное время, когда в обществе господствует скепти­

цизм и нравственное разложение. Кажется, что в такие

времена в них одних находят убежище чистейшие идеа­

лы человечества; только их устами они провозгла­

шаются. Они клеймят пороки общества, обнажая свои

собственные раны, ошибки и внутреннюю борьбу,

и в то же время они искупают и исцеляют этот прогнив­

ший мир, раскрывая красоту и совершенство челове­

ческой натуры, в тайны которой может проникнуть

только гений. В их творчестве слиты воедино эпос

и лирика, действие и размышление, повествование

и сатира. Барбье и более всего Байрон представляют

этот тип поэта; оба они, как и Пушкин, оказали на Лер­

монтова немалое влияние. Пушкин научил его тайнам

русского стиха; подобно Байрону он глубоко презирал

общество; у Барбье он учился сатире и чеканным фор­

мам ее выражения. Но влияния эти ни в малейшей сте­

пени не подавили его самобытности, скорее, напротив,

они лишь усилили и отточили ее.

Что, однако, особенно примечательно в творчестве

Лермонтова — это реализм, который, как мы уже гово­

рили в нашей статье о Пушкине, составляет, пожалуй,

наиболее характерную черту русской литературы во­

обще. Обладая живой и впечатлительной натурой,

громадной наблюдательностью, удивительной способ­

ностью впитывать в себя впечатления других, русские

обладают, по-видимому, всеми необходимыми свой­

ствами, чтобы реализм — эта несомненная основа

сегодняшнего искусства — получил широкое развитие

в их литературе. Лермонтов, куда бы он ни обращал

мысль, всегда остается на твердой почве реальности,

и этому-то мы и обязаны исключительной точности,

свежести и правдивости его эпических поэм, равно как

и беспощадной искренности его лирики, которая всегда

есть правдивое зеркало его души.

П. Ф. ВИСТЕНГОФ

ИЗ МОИХ ВОСПОМИНАНИЙ

Всех слушателей на первом курсе словесного фа­

культета было около ста пятидесяти человек. Моло­

дость скоро сближается. В продолжение нескольких

недель мы сделались своими людьми, более или менее

друг с другом сошлись, а некоторые даже и подружи­

лись, смотря по роду состояния, средствам к жизни,

взглядам на вещи. Выделялись между нами и люди,

горячо принявшиеся за науку: Станкевич, Строев, Кра-

сов, Компанейщиков, Плетнев, Ефремов, Лермонтов.

Оказались и такие, как и я сам, то есть мечтавшие

как-нибудь три года промаячить в стенах университет­

ских и затем, схватив степень действительного сту­

дента, броситься в омут жизни.

Студент Лермонтов, в котором тогда никто из нас

не мог предвидеть будущего замечательного поэта,

имел тяжелый, несходчивый характер, держал себя

совершенно отдельно от всех своих товарищей, за что,

в свою очередь, и ему платили тем же. Его не любили,

отдалялись от него и, не имея с ним ничего общего, не

обращали на него никакого внимания.

Он даже и садился постоянно на одном месте, от­

дельно от других, в углу аудитории, у окна, облокотясь

по обыкновению на один локоть и углубясь в чтение

принесенной книги, не слушал профессорских лекций 1.

Это бросалось всем в глаза. Шум, происходивший при

перемене часов преподавания, не производил никакого

на него действия. Роста он был небольшого, сложен

некрасиво, лицом смугл; темные его волосы были при­

глажены на голове, темно-карие большие глаза прон­

зительно впивались в человека. Вся фигура этого

138

студента внушала какое-то безотчетное к себе не­

расположение.

Так прошло около двух месяцев. Мы не могли оста­

ваться спокойными зрителями такого изолированного

положения его среди нас. Многие обижались, другим

стало это надоедать, а некоторые даже и волновались.

Каждый хотел его разгадать, узнать затаенные его

мысли, заставить его высказаться.

Как-то раз несколько товарищей обратились ко мне

с предложением отыскать какой-нибудь предлог для

начатия разговора с Лермонтовым и тем вызвать его на

какое-нибудь сообщение.

— Вы подойдите к Лермонтову и спросите его, ка­

кую он читает книгу с таким постоянным напряженным

вниманием. Это предлог для начатия разговора самый

основательный.

Не долго думая, я отправился.

— Позвольте спросить вас, Лермонтов, какую это

книгу вы читаете? Без сомнения, очень интересную,

судя по тому, как углубились вы в нее; нельзя ли поде­

литься ею и с нами? — обратился я к нему не без

некоторого волнения.

Он мгновенно оторвался от чтения. Как удар мол­

нии, сверкнули глаза его. Трудно было выдержать этот

неприветливый, насквозь пронизывающий взгляд.

— Для чего вам хочется это знать? Будет беспо­

лезно, если я удовлетворю ваше любопытство. Содер­

жание этой книги вас нисколько не может интересо­

вать; вы тут ничего не поймете, если бы я даже

и решился сообщить вам содержание е е , — ответил он

мне резко и принял прежнюю свою позу, продолжая

читать.

Как будто ужаленный, отскочил я от него, успев

лишь мельком заглянуть в его к н и г у , — она была анг­

лийская.

Перед рождественскими праздниками профессора

делали репетиции, то есть проверяли знания своих слу­

шателей за пройденное полугодие и согласно ответам

ставили баллы, которые брались в соображение потом

и на публичном экзамене.

Профессор Победоносцев, читавший изящную сло­

весность, задал Лермонтову какой-то вопрос.

Лермонтов начал бойко и с уверенностью отвечать.

Профессор сначала слушал его, а потом остановил

и сказал:

139

— Я вам этого не читал; я желал бы, чтобы вы мне

отвечали именно то, что я проходил. Откуда могли вы

почерпнуть эти знания?

— Это правда, господин профессор, того, что я

сейчас говорил, вы нам не читали и не могли передавать,

потому что это слишком ново и до вас еще не дошло.

Я пользуюсь источниками из своей собственной биб­

лиотеки, снабженной всем современным.

Мы все переглянулись.

Подобный ответ дан был и адъюнкт-профессору

Гастеву, читавшему геральдику и нумизматику.

Дерзкими выходками этими профессора обиделись

и постарались срезать Лермонтова на публичных экза­

менах 2.

Иногда в аудитории нашей, в свободные от лекций

часы, студенты громко вели между собой оживленные

суждения о современных интересных вопросах. Неко­

торые увлекались, возвышая голос. Лермонтов иногда

отрывался от своего чтения, взглядывал на ораторст­

вующего, но как взглядывал! Говоривший невольно

конфузился, умалял свой экстаз или совсем умолкал.

Ядовитость во взгляде Лермонтова была поразительна.

Сколько презрения, насмешки и вместе с тем сожале­

ния изображалось тогда на его строгом лице.

Лермонтов любил посещать каждый вторник тог­

дашнее великолепное Московское Благородное соб­

рание, блестящие балы которого были очаровательны.

Он всегда был изысканно одет, а при встрече с нами

делал вид, будто нас не замечает. Не похоже было, что

мы с ним были в одном университете, на одном факуль­

тете и на одном и том же курсе. Он постоянно окружен

был хорошенькими молодыми дамами высшего обще­

ства и довольно фамильярно разговаривал и прохажи­

вался по залам с почтенными и влиятельными лицами.

Танцующим мы его никогда не видали. <...>

Всем студентам была присвоена форменная одежда,

наподобие военной: однобортный мундир с фалдами

темно-зеленого сукна, с малиновым стоячим воротни­

ком и двумя золотыми петлицами, трехугольная шляпа

и гражданская шпага без темляка; сюртук двубортный

также с металлическими желтыми пуговицами, и фу­

ражка темно-зеленая с малиновым околышком. Посе­

щать лекции обязательно было не иначе как в формен­

ных сюртуках. Вне университета, также на балах

и в театре дозволялось надевать штатское платье. Сту-

140

денты вообще не любили форменной одежды и, отно­

сясь индифферентно к этой форме, позволяли себе

ходить по улицам Москвы в форменном студенческом

сюртуке, с высоким штатским цилиндром на голове.

Администрация тогдашнего университета имела

некоторую свою особенность.

Попечитель округа, действительный тайный совет­

ник князь Сергей Михайлович Голицын, богач, аристо­

крат в полном смысле слова, был человек высоко­

образованный, гуманный, доброго сердца, характера

мягкого. По высокому своему положению и громадным

материальным средствам он имел возможность делать

много добра как для всего ученого персонала вообще,

так и для студентов (казеннокоштных) в особенности.

Имя его всеми студентами произносилось с благогове­

нием и каким-то особенным, исключительным уваже­

нием. Занимая и другие важные должности в госу­

дарстве, он не знал, как бы это следовало, да и не имел

времени усвоить себе своей прямой обязанности, как

попечителя округа, в отношении всего того, что проис­

ходило в ученой иерархии; поэтому он почти всецело

передал власть свою двум помощникам своим, графу

Панину и Голохвастову. Эти люди были совершенно

противоположных князю качеств. Как один, так

и другой, необузданные деспоты, видели в каждом сту­

денте как бы своего личного врага, считая нас всех

опасною толпою как для них самих, так и для целого

общества. Они все добивались что-то сломить, искоре­

нить, дать всем внушительную острастку.

Голохвастов был язвительного, надменного харак­

тера. Он злорадствовал всякому случайному, незначи­

тельному студенческому промаху и, раздув его до

maximum'a, находил для себя особого рода наслажде­

ние наложить на него свою кару.

Граф Панин никогда не говорил со студентами, как

с людьми более или менее образованными, что-нибудь

понимающими. Он смотрел на них, как на каких-то

мальчишек, которых надобно держать непременно

в ежовых рукавицах, повелительно кричал густым

басом, командовал, грозил, стращал. И обеим этим лич­

ностям была дана полная власть над университетом.

Затем следовали: инспектора, субинспектора и целый

легион университетских солдат и сторожей в синих

сюртуках казенного сукна с малиновыми воротниками

(университетская полиция — городовые).

141

Городская полиция над студентами, как своекошт­

ными, так и казеннокоштными, не имела никакой вла­

сти, а также и прав карать их. Провинившийся студент

отсылался полициею к инспектору студентов или в уни­

верситетское правление. Смотря по роду его проступка,

он судился или инспектором, или правлением универ­

ситета.

Инспектора казеннокоштных и своекоштных сту­

дентов, а равно и помощники их (субинспектора) имели

в императорских театрах во время представления

казенные бесплатные места в креслах, для наблюдения

за нравственностью и поведением студентов во время

сценических представлений и для ограждения прав их

от произвольных действий полиции и других враждо­

вавших против них ведомств. Студенческий карцер

заменял тогда нынешнюю полицейскую кутузку, и эта

кара для студентов была гораздо целесообразнее

и достойнее.

Как-то однажды нам дали знать, что граф Панин

неистовствует в правлении университета. Из любопыт­

ства мы бросились туда. Даже Лермонтов молча потя­

нулся за нами. Мы застали следующую сцену: два

казеннокоштные студента сидят один против другого

на табуретках и два университетских солдата совер­

шают над ними обряд бритья и стрижки. Граф, атлети­

ческого роста, приняв повелительную позу, грозно

кричал:

— Вот так! Стриги еще короче! Под гребешок!

Слышишь! А ты! — обращался он к д р у г о м у . — Чище

брей! Не жалей мыла, мыль его хорошенько!

Потом, обратившись к сидящим жертвам, гневно

сказал:

— Если вы у меня в другой раз осмелитесь только

подумать отпускать себе бороды, усы и длинные волосы

на голове, то я вас прикажу стричь и брить на барабане,

в карцер сажать и затем в солдаты отдавать. Вы ведь

не дьячки! Передайте это там всем. Ну! Ступайте

теперь!

Увидав в эту минуту нашу толпу, он закричал:

— Вам что тут нужно? Вам тут нечего торчать!

Зачем вы пожаловали сюда? Идите в свое место!

Мы опрометью, толкая друг друга, выбежали из

правления, проклиная Панина.

Иногда эти ненавистные нам личности, Панин

и Голохвастов, являлись в аудиторию для осмотра, все

142

ли в порядке. Об этом давалось знать всегда заранее.

Тогда начиналась беготня по коридорам. Субинспек­

тора, университетские солдаты суетились, а в аудито­

риях водворялась тишина.

Однообразно тянулась жизнь наша в стенах уни­

верситета. К девяти часам утра мы собирались в нашу

аудиторию слушать монотонные, бессодержательные

лекции бесцветных профессоров наших: Победонос­

цева, Гастева, Оболенского, Геринга, Кубарева, Малова,

Василевского, протоиерея Терновского. В два часа

пополудни мы расходились по домам. <...>

В старое доброе время любили повеселиться. Про­

цветали всевозможные удовольствия: балы, собранья,

маскарады, театры, цирки, званые обеды и радушный

прием во всякое время в каждом доме. Многие из нас

усердно посещали все эти одуряющие собрания и раз­

личные кружки общества, забывая и лекции, и премуд­

рых профессоров наших. Наступило лето, а с ним вме­

сте и роковые публичные экзамены, на которых следо­

вало дать отчет в познаниях своих.

Рассеянная светская жизнь в продолжение года не

осталась бесследною. Многие из нас не были подготов­

лены для сдачи экзаменов. Нравственное и догматиче­

ское богословие, а также греческий и латинский языки

подкосили нас. Панин и Голохвастов, присутствуя на

экзаменах, злорадствовали нашей неудаче. Послед­

ствием этого было то, что нас оставили на первом курсе

на другой год; в этом числе был и студент Лермонтов 3.

Самолюбие Лермонтова было уязвлено. С негодова­

нием покинул он Московский университет навсегда,

отзываясь о профессорах, как о людях отсталых, глу­

пых, бездарных, устарелых, как равно и о тогдашней

университетской нелепой администрации 4. Впослед­

ствии мы узнали, что он, как человек богатый, поступил

на службу юнкером в лейб-гвардии Гусарский полк 5.

A. M. МИКЛАШЕВСКИЙ

МИХАИЛ ЮРЬЕВИЧ ЛЕРМОНТОВ

В ЗАМЕТКАХ ЕГО ТОВАРИЩА

Зная, насколько «Русская старина» интересуется

подробными сведениями о знаменитых наших соотече­

ственниках, я, как бывший товарищ Михаила Юрьевича

Лермонтова, приведу здесь отрывок о нем из старых

моих воспоминаний.

Во всех биографиях М. Ю. Лермонтова, сколько мне

удавалось читать их, не упоминается, кажется, что до

поступления его в Московский университет бабушка

его, Арсеньева, определила его в Московский универси­

тетский благородный пансион. Сколько могу припом­

нить, кажется, он, хорошо, видно, дома подготовлен­

ный, поступил в пятый класс 1, откуда он, не кончив

последнего, шестого класса, скоро вышел. Много было

напечатано воспоминаний бывших учеников пансиона,

а потому я ограничусь только сообщением о том вре­

мени, когда Лермонтов был в числе воспитанников.

Лучшие профессора того времени преподавали у нас

в пансионе, и я еще живо помню, как на лекциях рус­

ской словесности заслуженный профессор Мерзляков

принес к нам в класс только что вышедшее стихо­

творение Пушкина

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя,

и проч.2, —

и как он, древний классик, разбирая это стихотворение,

критиковал его, находя все уподобления невозмож­

ными, неестественными, и как все это бесило тогда

Лермонтова. Я не помню, конечно, какое именно стихо­

творение представил Лермонтов Мерзлякову; но чрез

144

несколько дней, возвращая все наши сочинения на

заданные им темы, он, возвращая стихи Лермонтову,

хотя и похвалил их, но прибавил только: «молодо-

зелено», какой, впрочем, аттестации почти все наши

сочинения удостаивались 3. Все это было в 1829 или

1830 году, за давностью хорошо не помню. Нашими

соучениками в то время были блистательно кончившие

курс братья Д. А. и Н. А. Милютины 4 и много бывших

потом государственных деятелей.

В последнем, шестом классе пансиона сосредоточи­

вались почти все университетские факультеты, за

исключением, конечно, медицинского. Там преподавали

все науки, и потому у многих во время экзамена выхо­

дил какой-то хаос в голове. Нужно было приготовиться,

кажется, из тридцати шести различных предметов.

Директором был у нас Курбатов. Инспектором, он же

и читал физику в шестом классе, М. Г. Павлов. Судо­

производство — старик Сандунов. Римское право —

Малов, с которым потом была какая-то история в уни­

верситете 5. Фортификацию читал Мягков. Тактику,

механику и проч. и проч. я уже не помню кто читал.

Французский язык — Бальтус, с которым ученики

проделывали разные шалости, подкладывали ему под

стул хлопушки и проч.

Всем нам товарищи давали разные прозвища.

В памяти у меня сохранилось, что Лермонтова, не знаю

почему, прозвали лягушкою. Вообще, как помнится,

его товарищи не любили, и он ко многим приставал.

Не могу припомнить, пробыл ли он в пансионе один год

или менее, но в шестом классе к концу курса он не

был 6. Все мы, воспитанники Благородного пансиона,

жили там и отпускались к родным по субботам, а Лер­

монтова бабушка ежедневно привозила и отвозила

домой.

В 1832 году я снова встретился с Лермонтовым

в Школе гвардейских подпрапорщиков и юнкеров.

Известно, что в школе он был юнкером л.-гв. Гусарского

полка и вышел в тот же полк корнетом. Гвардейская

школа помещалась тогда у Синего моста в огромном

доме, бывшем потом дворце в. кн. Марии Николаевны.

Мы, пехотинцы, помещались в верхнем этаже, кавале­

рия и классы — в среднем. Пехотные подпрапорщики

мало и редко сближались с юнкерами, которые назы­

вали нас «крупою». Иногда в свободное время юнкера

145

заходили к нам в рекреационную небольшую залу,

где у нас находился старый разбитый рояль.

В одной провинциальной газете («Харьковские

ведомости», № 191, 28 июля 1884 г.) в статье «Обзор

периодической печати» помещен отрывок из журнала

«Русская мысль» П. Висковатова о пребывании Лер­

монтова в Школе гвардейских юнкеров 7. Настоящая

статья моя — воспоминание старика о М. Ю. Лермон­

тове — вызвана не совсем верным и точным сообще­

нием г. Висковатова о нашем школьном времени.

В конце 1820-х и самом начале 1830-х годов для

молодых людей, окончивших воспитание, предстояла

одна карьера — военная служба. Тогда не было еще

училища правоведения, и всех гражданских чиновников

называли подьячими. Я хорошо помню, когда отец

мой, представляя нас, трех братьев, великому князю

Михаилу Павловичу, просил двух из нас принять в гвар­

дию и как его высочество, взглянув на третьего, неболь­

шого роста, сказал: «А этот в подьячие пойдет». Вот как

тогда величали всех гражданских чиновников, и Лер­

монтов, оставив университет, поневоле должен был

вступить в военную службу и просидеть два года

в школе.

Обращение с нами в школе было самое гуманное,

никакого особенно гнета, как пишет Висковатов, мы

не чувствовали. Директором был у нас барон Шлип-

пенбах. Ротой пехоты командовал один из добрейших

и милых людей, полковник Гельмерсен, кавалериею —

полковник Стунеев, он был женат на сестре жены

М. И. Глинки 8. Инспектором классов — добрейшая

личность, инженер, полковник Павловский. Дежурные

офицеры обращались с нами по-товарищески. Дежур­

ные, в пехоте и кавалерии, спали в особых комнатах

около дортуаров. Утром будили нас, проходя по спаль­

ням, и никогда барабанный бой нас не тревожил,

а потому, как пишет Висковатов, нервы Лермонтова

от барабанного боя не могли расстроиваться. Дежурные

офицеры были у нас: А. Ф. Гольтгоф, впоследствии

генерал, князь Химшеев, Нагель, Андрей Федорович

Лишен, впоследствии директор какого-то корпуса.

Кавалеристов не помню, за исключением ротмистра

л.-гв. Уланского полка Клерона, лихого француза, и все

эти господа обращались с юнкерами совершенно по-

товарищески, и, может быть, это обращение с нами

начальства было причиною, что, не желая огорчить

146

кого-нибудь из любимых нами дежурных, в двухлетнее

пребывание мое в школе я не помню, чтобы кто-нибудь

подвергался взысканию. По субботам мы, бывало,

отправлялись по очереди, по два от пехоты и кавалерии,

во дворец к великому князю Михаилу Павловичу и обе­

дали за одним с его высочеством столом.

Профессор П. А. Висковатов в статье своей о пре­

бывании Лермонтова в школе совершенно ошибочно

передает: «Группировались в свободное время и около

Вонлярлярского, который привлекал к себе многих

неистощимыми, забавными рассказами. С ним сопер­

ничал Лермонтов, никому не уступавший в остротах

и веселых шутках». Все это передано совсем неверно.

Действительно, в одно время с ними был в школе,

в пехоте, известный потом остряк-повеса Костя Булга­

ков 9. Константин Александрович Булгаков, сын быв­

шего московского почт-директора, бывший наш школь­

ный товарищ, обладал многими талантами. Всегда

веселый, остряк, отличный музыкант, он в свободное

время действительно группировал около себя всех нас,

и к нам наверх приходили Лермонтов и другие юнкера.

Во время пения, весьма часто разных скабрезных куп­

летов, большею частью аккомпанировал Мишель

Сабуров 10, который, кажется, наизусть знал все тог­

дашние французские шансонетки и в особенности песни

Беранже. Костя Булгаков, как мы его обыкновенно

называли, был общий любимец и действительно при­

мечательная личность. К сожалению, от слишком

сильного разгула он рано кончил жизнь. Шутки

и остроты его не ограничивались только кругом това­

рищей, он часто забавлял ими великого князя Михаила

Павловича. В то время много анекдотов передавали

о похождениях Булгакова. Вот с этою-то личностью

соперничал в остротах Лермонтов, а не с названною

ошибочно Висковатовым. В романе Писемского «Масо­

ны» фигурирует Булгаков и даже есть портрет его, но

вовсе несхожий.

Третий и последний раз я встретился уже с Лер­

монтовым в 1837 году, не помню — в Пятигорске или

Кисловодске, на вечере у знаменитой графини Ростоп­

чиной. Припоминаю, что на этом вечере он был груст­

ный и скоро исчез, а мы долго танцевали. В это время,

кажется, он ухаживал за M-lle Эмилиею Верзилиной 11,

147

прозванной им же, кажется, La Rose du Caucase *.

Все эти подробности давно известны, и не для чего их

повторять.

В Кисловодске я жил с двумя товарищами на одной

квартире: князем Владимиром Ивановичем Барятин­

ским, бывшим потом генерал-адъютантом, и князем

Александром Долгоруким, тоже во цвете лет погибшим

на дуэли. К нам по вечерам заходил Лермонтов с общим

нашим приятелем, хромым доктором Мейером, о кото­

ром он в «Герое нашего времени» упоминает 12. Веселая

беседа, споры и шутки долго, бывало, продолжались.

Вот мои заметки о бывшем моем товарище Михаиле

Юрьевиче Лермонтове.

10 августа 1884 г.

д. Вороная

*Роза Кавказа ( фр.) .

А. Ф. ТИРАН

ИЗ ЗАПИСОК

Выступаем мы, бывало: эскадрон выстроен; подъез­

жает карета старая, бренчащая, на тощих лошадях;

из нее выглядывает старушка и крестит нас. «Лермон­

тов, Лермонтов! — бабушка». Лермонтов подскачет,

закатит ланцады 1 две-три, испугает бабушку и, доволь­

ный собою, подъезжает к самой карете. Старушка со

страху спрячется, потом снова выглянет и перекрестит

своего Мишу. Он любил свою бабушку, уважал ее —

и мы никогда не оскорбляли его замечаниями про

тощих лошадей. Замечательно, что никто не слышал

от него ничего про его отца и мать. Стороной мы знали,

что отец его был пьяница, спившийся с кругу, и игрок,

а история матери — целый роман...

В школу (старая юнкерская, теперешняя Школа

гвардейских подпрапорщиков и юнкеров) мы поступали

не моложе 17 лет, а доходило до 26; все из богатого

дома, все лентяи, один Лермонтов учился отлично.

У нас издавался журнал: «Школьная заря», главное

участие в ней принимали двое: Лермонтов и Мартынов,

который впоследствии так трагически разыграл жизнь

Лермонтова. В них сказывался талант в обоих; 2 в этой

«Заре» помещены были многие пьесы, попавшие потом

в печать: «Казначейша», «Демон»; 3 но были и такие,

которые остались между нами: «Петергофское гулянье»,

«Переход в лагери» 4, отрывок которого я сказал

в начале, и многие другие; между прочим «Юнкерская

молитва»:

Отец небесный 5,

149

Помню, раз сидим мы за обедом: подают говядину

под соусом; Лермонтов выходит из себя, бросает вилку,

нож с возгласом:

Всякий день одно и то же:

Мясо под хреном —

Тем же манером!

Мартынов писал прозу. Его звали homme féroce *:

бывало, явится кто из отпуска поздно ночью: «Ух, как

холодно!..» — «Очень холодно?» — «Ужасно». Мартынов

в одной рубашке идет на плац, потом, конечно, болен.

Или говорят: «А здоров такой-то! какая у него грудь

с л а в н а я » . — «А разве у меня не хороша?» — «Все ж не

т а к » . — «Да ты попробуй, ты ударь меня по г р у д и » . —

«Вот еще, п о л н о » . — «Нет, попробуй, я прошу тебя,

ну ударь!..» — Его и хватят так, что опять болен на

целый месяц.

Мы поступали не детьми, и случалось иногда явиться

из отпуска с двумя бутылками под шинелью. Службу

мы знали и исполняли, были исправны, а вне службы

не стесняли себя. Все мы были очень дружны, историй

у нас не было никаких. Раз подъезжаем я и Лермонтов

на ординарцы, к в<еликому> к<нязю> Михаилу Пав­

ловичу; спешились, пока до нас очередь дойдет. Стоит

перед нами казак — огромный, толстый; долго смотрел

он на Лермонтова, покачал головою, подумал и сказал:

«Неужто лучше этого урода не нашли кого на орди­

нарцы посылать...» Я и рассказал это в школе — что же?

Лермонтов взбесился на казака, а все-таки не на меня.

Лермонтов имел некрасивую фигуру: маленького

роста, ноги колесом, очень плечист, глаза небольшие,

калмыцкие, но живые, с огнем, выразительные. Ездил

он верхом отлично.

Мы вышли в один полк. Веселое то было время.

Денег много, жизнь копейка, все между собою дружны...

Или, случалось, сидишь без денег; ну после того, как

заведутся каких-нибудь рублей 60 ассигнациями, обед

надо дать — как будто на 60 рублей и в самом деле это

возможно. Вот так-то случилось раз и со мною: «Ну, го­

ворю, Монго, надо кутнуть». Пригласили мы человек 10,

а обед на 12. Собираются у меня: стук, шум... «А я, —

говорит М о н г о , — еще двух п р и г л а с и л » . — «Как же

быть? и я двух позвал». Смотрим, приходят незва-

* свирепый (зверский) человек ( фр.) .

150

ные — «Беда!» Является Лермонтов — всего человек

уж с 20. Видим, голод угрожает всем нам. Монго под­

ходит к Лермонтову: «Вас кто пригласил?»

— Меня?!. (а он буян такой). Мне везде место, где

есть г у с а р ы , — и с громом садится.

— Нет, позвольте: кто вас пригласил?.. — Ему же

самому есть ужасно хочется.

Ну, конечно, всем достало, все были сыты: дамы

и не гнались за обедом, а хотели общества...

Мы любили Лермонтова и дорожили им; мы не по­

нимали, но как-то чувствовали, что он может быть

славою нашей и всей России; а между тем, приходилось

ставить его в очень неприятные положения. Он был

страх самолюбив и знал, что его все признают очень

умным; вот и вообразит, что держит весь полк в руках,

и начинает позволять себе порядочные дерзости, тут

и приходилось его так цукнуть, что или дерись, или

молчи. Ну, он обыкновенно обращал в шутку. А то время

было очень щекотливое: мы любили друг друга, но

жизнь была для нас копейка: раз за обедом подтруни­

вали над одним из наших, что с его ли фигурою ухажи­

вать за дамами, а после обеда — дуэль... 6

Лермонтов был чрезвычайно талантлив, прекрасно

рисовал 7 и очень хорошо пел романсы, т. е. не пел,

а говорил их почти речитативом.

Но со всем тем был дурной человек: никогда ни про

кого не отзовется хорошо; очернить имя какой-нибудь

светской женщины, рассказать про нее небывалую исто­

рию, наговорить дерзостей — ему ничего не стоило.

Не знаю, был ли он зол или просто забавлялся, как

гибнут в омуте его сплетен, но он был умен, и бывало

ночью, когда остановится у меня, говорит, говорит —

свечку зажгу: не черт ли возле меня? Всегда сме­

ялся над убеждениями, призирал тех, кто верит и спо­

собен иметь чувство... Да, вообще это был «прият­

ный» человек!.. Между прочим, на нем рубашку

всегда рвали товарищи, потому что сам он ее не

менял...

Хоть бы его «Молитва» — вот как была сочинена:

мы провожали из полка одного из наших товарищей.

Обед был роскошный. Дело происходило в лагере.

После обеда Лермонтов с двумя товарищами сел в те­

лежку и уехал; их растрясло — а вина не ж а л е л и , —

одному из них сделалось тошно. Лермонтов начал:

151

«В минуту жизни трудную...» Когда с товарищем про­

исходил весь процесс тошноты, то Лермонтов деклами­

ровал:

Есть сила благодатная

В созвучьи слов живых... —

и наконец:

С души как бремя скатится...

Может быть, он прежде сочинил «Молитву», но мы

узнали ее на другой день.

Вообще Лермонтов был странный человек: смеялся

над чувством, презирал женщин, сочинял стихи, вроде:

Поверю совести присяжного дьяка,

Поверю доктору, жиду и лицемеру,

Поверю, наконец, я чести игрока,

Но клятве женской не поверю... 8 —

а дрался за женщину, имя которой было очень уж

не светлое 9. Рассказал про эту дуэль как про величай­

шую тайну, а выбрал в поверенные самых болтунов,

зная это. Точно будто хотел драпироваться в свою таин­

ственность... За эту дуэль он был сослан второй раз

на Кавказ.

Проезжая через Москву, он был в семействе Марты­

нова, где бывал юнкером принят как родной. Мартынов

из школы вышел прямо на Кавказ. Отец его принял

Лермонтова очень хорошо и, при отправлении, просил

передать письмо сыну. У Мартынова была сестра; она

сказала, что в том же конверте и ее письмо. Дор огой

Лермонтов, со скуки, что ли, распечатал письмо это,

прочел и нашел в нем 300 руб. Деньги он спрятал и при

встрече с Мартыновым сказал ему, что письмо он поте­

рял, а так как там были деньги, то он отдает свои.

Между тем стали носиться по городу разные анекдоты

и истории, основанные на проказах m-lle Мартыновой;

брат пишет выговор сестре, что она так ветрено ведет

себя, что даже Кавказ про нее р а с с к а з ы в а е т , — а отца

благодарит за деньги, причем рассказывает прекрасный

поступок Лермонтова. Отец отвечает, что удивляется,

почему Лермонтов мог знать, что в письме деньги, если

этого ему сказано не было и на конверте не написано;

сестра пишет, что она писала ему, правда, всякий вздор,

похожий на тот, про который он говорит, но то письмо

потеряно Лермонтовым.

Мартынов приходит к Лермонтову: «Ты прочел

письмо ко мне?..»

152

— Да.

— Подлец!

Они дрались. Первый стрелял Лермонтов.

— Я свиней не б ь ю . — И выстрелил на воздух.

— А я так бью!...

Теперь слышишь, все Лермонтова жалеют, все его

любят... Хотел бы я, чтоб он вошел сюда хоть сейчас:

всех бы оскорбил, кого-нибудь осмеял бы... Мы давали

прощальный обед нашему любимому начальнику 10. Все

пришли, как следует, в форме, при сабле. Лермонтов

был дежурный и явился, когда все уже сидели за сто­

лом; нимало не стесняясь, снимает саблю и становит

ее в угол. Все переглянулись. Дело дошло до вина.

Лермонтов снимает сюртук и садится за стол в рубашке.

— Поручик Л е р м о н т о в , — заметил старший , — из­

вольте надеть ваш сюртук.

— А если я не надену?..

Слово за слово. «Вы понимаете, что после этого мы

с вами служить не можем в одном полку?!»

— А куда же вы выходите, позвольте вас спро­

сить? — Тут Лермонтова заставили одеться.

Ведь этакий был человек: мы с ним были в хороших

отношениях, у меня он часто ночевал (между прочим,

оттого, что свою квартиру никогда не топил), а раз-

таки на дежурстве дал мне саблею шрам.

И. В. АННЕНКОВ

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О СТАРОЙ ШКОЛЕ

ГВАРДЕЙСКИХ ПОДПРАПОРЩИКОВ

И ЮНКЕРОВ. 1831 ГОД

Я поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков

и юнкеров юнкером л.-гв. в конный полк в начале

1831 года — в то самое время, когда полки гвардии

только что выступили в польский поход, который,

между прочим, отозвался и на школе. Сначала было

объявлено, что все юнкера пойдут в поход со своими

полками, а когда они изготовились к выступлению,

состоялось другое распоряжение, по коему в поход на­

значены были только юнкера первого класса 1, второму

приказано было остаться в школе, а чтобы пополнить

численность эскадрона, назначено было произвести

экзамены и допустить прием в школу не в урочное

время, то есть не в августе, как всегда было, а в генваре.

Я был в числе тех новичков, которые держали экзамен

и поступили в школу в генваре 1831 года.

Приемный экзамен, который мы держали для по­

ступления в школу, производился в то время не тем

порядком, который соблюдается теперь, то есть экза­

менующихся не вызывали для ответов поодиночке,

а несколько новичков в одно время распределялись

по учителям, для которых в разных углах конференц-

залы поставлены были столы и классные доски. Таким

образом, каждый экзаменовался отдельно, и учитель,

проэкзаменовав его, подходил к большому столу,

который стоял посередине конференц-залы, и заявлял

инспектору классов, сколько каждый экзаменующийся

заслуживал баллов. <...>

Приступая к описанию обычной, ежедневной жизни

юнкеров, я должен оговориться, что я имею в виду

154

представить отдельно два периода внутреннего устрой­

ства школы. Первый период, с которого я начал свой

рассказ, охватывает то время, когда командиром

школы был Годейн, а эскадронным командиром Гудим-

Левкович. Это время известно под названием старой

школы, о которой все мы сохранили самую задушев­

ную память и которая кончила свое существование

с назначением в 1831 году командиром школы Шлип-

пенбаха. Второй период, то есть время Шлиппенбаха,

будет заключать в себе тяжкую для нас годину, когда

строгости и крутые меры довели нашу школу до поло­

жения кадетского корпуса. Мы вынесли всю тяжесть

преобразования или, иначе сказать, подтягивания

нас, так что мне остается только пожалеть, что я не могу

присоединить к моему рассказу третьего периода,

когда Шлиппенбах почил на своих лаврах, то есть

предался всецело карточной игре, и закваска старой

школы всплыла опять наверх. Я уже не застал ее

в школе. Считаю необходимым сделать и еще одну

оговорку: учебную часть в школе я никак не мог под­

вести под это распределение периодов, потому что

назначение Шлиппенбаха начальником школы, столь

тяжело отозвавшееся для нас во всем другом, не имело

никакого влияния на учебную часть. Шлиппенбах за­

ходил в классы, собственно, для того, чтобы посмо­

треть, смирно ли мы сидим и не высунулась ли у кого

из нас рубашка из-под куртки, а научная часть

не только не занимала его, но он был враг всякой науке.

Он принадлежал к той школе людей, которые были

убеждены, что лицо, занимающееся науками, никогда

не может быть хорошим фронтовым офицером. <...>

По существовавшему тогда обыкновению входная

дверь в эскадрон на ночь запиралась и ключ от нее

приносился в дежурную комнату. Стало быть, внезап­

ного ночного посещения эскадрона кем-либо из началь­

ников нельзя было ожидать никоим образом, и юнкера,

пользуясь этим, долго засиживались ночью, одни

за вином, другие за чтением какого-нибудь романа,

но большею частью за картами. Это было любимое

занятие юнкеров, и, бывало, когда ляжешь спать,

из разных углов долго еще были слышны возгласы:

«Плие, угол, атанде». <...>

Нельзя не заметить, что школьные карточные сбо­

рища имели весьма дурной характер в том отношении,

что игра велась не на наличные деньги, а на долговые

155

записки, уплата по которым считалась долгом чести,

и действительно, много юнкеров дорого поплатилось

за свою неопытность: случалось, что карточные долго­

вые расчеты тянулись между юнкерами и по производ­

стве их в офицеры. Для примера позволю себе сказать,

что Бибиков, тот самый юнкер, хорошо приготовлен­

ный дома в науках, который ничему не учился в школе

и вышел первым по выпуску, проиграл одному юнкеру

десять тысяч рублей — сумму значительную по тому

времени. Нужно заметить при этом, что распроигрался

он так сильно не в самом эскадроне, а в школьном

лазарете, который был в верхнем этаже и имел одну

лестницу с эскадроном. Лазарет этот большей частью

был пустой, а если и случались в нем больные, то свой­

ство известной болезни не мешало собираться в нем

юнкерам для ужинов и игры в карты. Доктор школы

Гасовский известен был за хорошего медика, но был

интересан и имел свои выгоды мирволить юнкерам.

Старший фельдшер школы Ушаков любил выпить,

и юнкера, зная его слабость, жили с ним дружно. Млад­

ший фельдшер Кукушкин, который впоследствии сде­

лался старшим, был замечательный плут. Расторопный,

ловкий и хитрый, он отводил заднюю комнату лазарета

для юнкеров, устраивал вечера с ужинами и карточной

игрой, следил за тем, чтобы юнкера не попались, и наду­

вал их сколько мог. Не раз юнкера давали ему пота­

совку, поплачивались за это деньгами и снова дру­

жились. Понятно при этом, что юнкера избрали лазарет

местом своих сборищ, где и велась крупная игра. <...>

Я сказал уже перед сим несколько слов о курении,

но желал бы возвратиться к этому предмету, потому

что он составлял лучшее наслаждение юнкеров. Замечу,

что папиросок тогда не существовало, сигар юнкера

не курили, оставалась, значит, одна только трубка,

которая, в сущности, была в большом употреблении

во всех слоях общества. Мы щеголяли чубуками, кото­

рые были из превосходного черешневого дерева, такой

длины, чтобы чубук мог уместиться в рукаве, а трубка

была в размере на троих, чтобы каждому пришлось

затянуться три раза. Затяжка делалась таким образом,

что куривший, не переводя дыхания, втягивал в себя

табачный дым, сколько доставало у него духу. Это оту­

манивало обыкновенно самые крепкие натуры, чего,

в сущности, и желали. Юнкера составляли для курения

особые артели и по очереди несли обязанность хра-

156

нения трубок. Наша артель состояла из Шигорина кон­

ной гвардии, Новикова тоже конной гвардии, Чернова

конно-пионера и, наконец, меня. Мое дело состояло

в том, чтобы стоять, когда закурят трубку, на часах

в дверях между двух кирасирских камер, смотреть

на дежурную комнату, а когда покажется начальник,

предупредить куривших словами «Николай Никола­

евич». Лозунг этот был нами выбран потому, что вместе

с нами поступил юнкер Пантелеев, которого звали этим

именем и который до того был тих и робок, что никому

и в голову не могла прийти мысль, чтобы он решился

курить. Курение производилось большей частью в печке

кирасирской камеры, более других прикрытой от де­

журного офицера. Когда вся артель выполнит свое

дело, я докуривал остальное, выколачивал трубку и от­

носил ее в левом рукаве в свой шкапчик, где и закуты­

вал в шинель, пропитавшуюся от того вместе с шкап-

чиком едким запахом табачного сока. Сколько я помню,

я долго исполнял должность хозяйки 2, пока сам

не вступил в права деятельного члена артели, приучив­

шись и привыкнув курить до такой степени, что, долго

спустя по выходе из школы, я не курил другого табаку,

кроме известного под именем «двухрублевого Жукова».

Знакомство нас, новичков, с обычаями и порядками

юнкеров продолжалось недолго, и госпитальное препро­

вождение времени было первым, о котором мы узнали,

чего, в сущности, и скрыть было невозможно. Затем

познакомились мы с другой лазейкой, чрезвычайно

удобной во многих о т н о ш е н и я х , — с людскими комна­

тами офицерских квартир, отделенными широким кори­

дором от господских помещений. Они находились

в отдельном доме, выходящем на Вознесенский про­

спект. Оттуда посылали мы за вином, обыкновенно

за портвейном, который любили за то, что был крепок

и скоро отуманивал голову. В этих же притонах у юнке­

ров была статская одежда, в которой они уходили

из школы, потихоньку, разумеется. И здесь нельзя

не сказать, до какой степени все сходило юнкерам

безнаказанно. Эта статская одежда состояла из парти­

кулярной только шинели и такой же фуражки; вся же

прочая одежда была та, которую юнкера носили в шко­

ле; даже шпор, которые никак не сходились со статской

одеждой, юнкера не снимали. Особенно любили юнкера

надевать на себя лакейскую форменную одежду и поль­

зовались ею очень часто, потому что в ней можно было

157

возвращаться в школу через главные ворота у Синего

моста.

Познакомившись с этими притонами, мы, новички,

мало-помалу стали проникать во все таинства разгуль­

ной жизни, о которой многие из нас, и я первый в том

числе, до поступления в школу и понятия не имели.

Начну с тех любимых юнкерами мест, которые они осо­

бенно часто посещали. Обычными местами сходок юн­

керов по воскресеньям были Фельет на Большой Мор­

ской, Гане на Невском, между двумя Морскими, и кон­

дитерская Беранже у Синего моста. Эта кондитерская

Беранже была самым любимым местом юнкеров по во­

скресеньям и по будням; она была в то время лучшей

кондитерской в городе, но главное ее достоинство со­

стояло в том, что в ней отведена была отдельная ком­

ната для юнкеров, за которыми ухаживали, а главное,

верили им в долг. Сообщение с ней велось в школе

во всякое время дня; сторожа непрерывно летали туда

за мороженым и пирожками. В те дни, когда юнкеров

водили в баню, этому Беранже была большая работа:

из его кондитерской, бывшей наискось от бани, носи­

лись и передавались в окно подвального этажа, где

помещалась баня, кроме съестного, ликеры и другие

напитки. Что творилось в этой бане, считаю излишним

припоминать, скажу только, что мытья тут не было,

а из бани зачастую летали пустые бутылки на прос­

пект. <...>

...Несмотря на возраст юнкеров (в школу могли

поступать только лица, имевшие не менее семнадцати

лет), между ними преобладали школьные, детские про­

казы, вроде того, например, чтобы подделать другому

юнкеру кровать, причем вся камера выжидала той

минуты, когда тот ляжет на нее и вместе с досками

и тюфяком провалится на землю, или, когда улягутся

юнкера спать, протянуть к двери веревку и закричать

в соседней камере: «Господа, из нашего окна виден

пожар». Потеха была, когда все кинутся смотреть

пожар и образуют в дверях кучку. Эта школьная штука

удалась нам один раз уже через меру хорошо. В кучке

очутился дежурный офицер уланского полка Дризен,

выбежавший из своей комнаты тоже посмотреть на по­

жар. Рассердился он сначала, да скоро обошелся. <...>

Как ни странным покажется, но справедливость

требует сказать, что, несмотря на такое преобладание

между юнкерами школьного ребяческого духа, у них

158

был развит в сильной степени point d'honneur * офицер­

ских кружков; Мы отделяли шалость, школьничество,

шутку от предметов серьезных, когда затрагивалась

честь, достоинство, звание или наносилось личное

оскорбление. Мы слишком хорошо понимали, что пред­

метами этими шутить нельзя, и мы не шутили ими.

В этом деле старые юнкера имели большое значение,

направляя, или, как говорилось обыкновенно, вышко-

ливая новичков, в числе которых были люди разных

свойств и наклонностей. Тем или другим путем, но об­

щество, или, иначе сказать, масса юнкеров достигала

своей цели, переламывая натуры, попорченные домаш­

ним воспитанием, что, в сущности, и не трудно было

сделать, потому что одной личности нельзя же было

устоять противу всех. Нужно сказать, что средства,

которые употреблялись при этом, не всегда были мягки,

и если весь эскадрон невзлюбит кого-нибудь, то ему

было не хорошо. Особенно преследовались те юнкера,

которые не присоединялись к товарищам, когда были

между ними какие-нибудь соглашения, не любили

также и тех, которые передавали своим родным, что

делалось в школе, и это потому, что родные, в особен­

ности маменьки, считали своею обязанностью доводить

их жалобы до сведения начальства. Предметом общих

нападок были вообще те, которые отделялись от обще­

ства с юнкерами или заискивали в начальстве, а также

натуры вялые, хилые и боязливые. Более всего подвер­

гались преследованию новички, не бывшие до поступ­

ления в школу в каком-нибудь казенном или обще­

ственном заведении и являвшиеся на службу прямо

из-под маменькиного крылышка, в особенности если

они, как тогда выражались, подымали нос. Нельзя

не заметить при этом, что школьное перевоспитание,

как оно круто ни было, имело свою хорошую сторону

в том отношении, что оно формировало из юнкеров

дружную семью, где не было места личностям, не под­

ходящим под общее настроение. <...>

Позволю себе несколько слов о бритье, которое

играло в нашем туалете немаловажную роль. Все юнке­

ра имели то убеждение, что чем чаще они будут бриться,

тем скорее и гуще отрастут у них борода и усы, а жела­

ние иметь усы было преобладающей мечтою всего эска­

дрона. На этом основании все те, у кого не было еще

* чувство чести ( фр.) .

159

и признаков бороды, заставляли себя брить по несколь­

ку раз в сутки. Операцией этой занимался инвалидный

солдат Байков, высокий худощавый мужчина, ходив­

ший в эскадрон во всякое время и всегда с мыльницею

и бритвами. Мы его любили за то, что он хотя и был

ворчун, но выполнял наши требования. Случалось,

что выйдешь за чем-нибудь из класса и, встретив его,

скажешь: «Байков, б р е й » , — и он на том же самом

месте, где застал требование, намылит место для усов

и выбреет. И это случалось по нескольку раз в день.

Чтобы покончить с туалетной частью, упомяну тех

лиц, которые снабжали нас предметами обмундирова­

ния. Вот перечень наших поставщиков: белые фуражки

без козырьков делал нам литаврщик конной гвардии

Афанасьев, который один умел давать им чрезвычайно

шикарный вид, сохраняя при этом форму; он до такой

степени усовершенствовался в делании фуражек, что

работал почти на весь город. Каски наши с плоским

гребнем делал замечательно красиво, с большим вку­

сом еврей Эдельберг, не имевший на свое имя ни лавки,

ни фирмы какой-нибудь, а был он просто личностью,

таскавшейся в эскадрон, где служил потехою юнкеров.

Ленивый разве его не тормошил и не таскал; он же

делал нам и кирасы, тоже весьма щеголевато, и брал

за все втридорога. Лосину заказывали одни у Френзеля,

а другие у Хунгера, у первого лосина была лучше,

но поверят ли теперь, что у него лосина стоила сто руб­

лей; второй был попроще, работал недурно и брал чело­

веческие цены; я платил у него за лосину с красными

перчатками 25 руб. Рейтузы составляли для нас пред­

мет первой важности, и трудно было приноровиться

к нашим требованиям, которые состояли в том, чтобы

рейтузы выполняли, во-первых, главное свое назначе­

ние, то есть чтобы подходили под шаг, потом, чтобы

от талии к коленам они немного суживались, а от колен

книзу чтобы шли расширяясь. Один только портной

умел удовлетворять эти требования и славился умением

шить р е й т у з ы , — это был дворовый человек юнкера

Хомутова, по имени Иван. Колеты, шинели и куртки

нам шили в школьной швальне. <...>

Учебный курс продолжался в школе два года; сна­

чала поступали во второй класс, а потом переводили

в первый, откуда уже юнкера выпускались в офицеры.

Поступление мое в школу совпало с тем временем,

когда первого класса не было, за уходом юнкеров этого

160

класса в поход. Второй класс доканчивал курс и в мае

месяце должен был держать переходные экзамены.

Нам, новичкам, поступившим в феврале, предоставлено

было право или присоединиться ко второму классу

и с ним держать экзамен для перехода в первый класс

(таких нашлось немного), или начать курс с начала

его, то есть с 1 августа (таких было большинство,

и я в том числе). Таким образом, хотя мы и ходили

до лагеря в классы, но ничем не занимались, да, в сущ­

ности, мало занимались и другие. Классы посвящались

обыкновенно разговорам, чтению книг, которые пря­

тались по приходе начальника, игре в орлянку на задней

скамейке и шалостям с учителем.

6 Лермонтов в восп. совр.

В. И. АННЕНКОВА

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

Между адъютантами великого князя я часто встре­

чала Философова Алексея Илларионовича, Александра

Грёссера, Шипова, Бакунина — и решила найти среди

них, мужа для семнадцатилетней хорошенькой кузины

моего мужа, которую я вывожу на балы, спектакли

и концерты. Это Аннет Столыпина 1, дочь старой

тетушки Натальи Алексеевны Столыпиной. У этой ста­

рой тетушки есть сестра, еще более пожилая и слабая,

чем она, Елизавета Алексеевна Арсеньева. Это —

бабушка Михаила Лермонтова, знаменитого поэта,

которому в 1832 году было восемнадцать или девят­

надцать лет.

Он кончил учение в пансионе при Московском уни­

верситете и, к большому отчаянью бабушки, которая

его обожает и балует, упорно хочет стать военным

и поступил в кавалерийскую школу подпрапорщиков.

Однажды к нам приходит старая тетушка Арсеньева

вся в слезах. «Батюшка мой, Николай Николаевич! —

говорит она моему м у ж у . — Миша мой болен и лежит

в лазарете школы гвардейских подпрапорщиков!»

Этот избалованный Миша был предметом обожания

бедной бабушки, он последний и единственный отпрыск

многочисленной семьи, которую бедная старуха видит

угасающей постепенно. Она испытала несчастье поте­

рять всех своих детей одного за другим 2. Ее младшая

дочь мадам Лермонтова умерла последней в очень

молодых годах, оставив единственного сына, который

потому-то и превратился в предмет всей нежности

и заботы бедной старушки. Она перенесла на него всю

материнскую любовь и привязанность, какие были у нее

к своим детям.

162

Мой муж обещал доброй почтенной тетушке немед­

ленно навестить больного юношу в госпитале школы

подпрапорщиков и поручить его заботам врача.

Корпус школы подпрапорщиков находился тогда

возле Синего моста; позднее его перевели в другое

место. А громадное здание, переделанное снизу довер­

ху, стало дворцом великой княгини Марии Николаевны.

Мы отправились туда в тот же день на санях.

В первый раз я увидела будущего великого поэта

Лермонтова.

Должна признаться, он мне совсем не понравился.

У него был злой и угрюмый вид, его небольшие черные

глаза сверкали мрачным огнем, взгляд был таким же

недобрым, как и улыбка. Он был мал ростом, коренаст

и некрасив, но не так изысканно и очаровательно некра­

сив, как Пушкин, а некрасив очень грубо и несколько

даже неблагородно.

Мы нашли его не прикованным к постели, а лежа­

щим на койке и покрытым солдатской шинелью. В таком

положении он рисовал и не соблаговолил при нашем

приближении подняться. Он был окружен молодыми

людьми, и думаю, ради этой публики он и был так мра­

чен по отношению к нам, пришедшим его навестить.

Мой муж обратился к нему со словами привета

и представил ему новую кузину. Он смерил меня с голо­

вы до ног уверенным и недоброжелательным взглядом.

Он был желчным и нервным и имел вид злого ребенка,

избалованного, наполненного собой, упрямого и непри­

ятного до последней степени.

Мы его больше не видели и совершенно потеряли

из виду, так как скоро покинули Петербург, а когда

мы туда вернулись, мы там его уже не нашли.

Я видела его еще только один раз в Москве, если

не ошибаюсь, в 1839 году; он уже написал своего «Героя

нашего времени», где в лице Печорина изобразил самого

себя 3.

На этот раз мы разговаривали довольно долго и тан­

цевали контрданс на балу у Базилевских (мадам Бази-

левская, рожденная Грёссер).

Он приехал с Кавказа и носил пехотную армейскую

форму. Выражение лица его не изменилось — тот же

мрачный взгляд, та же язвительная улыбка. Когда он,

небольшого роста и коренастый, танцевал, он напоми­

нал армейского офицера, как изображают его в «Горе

от ума» в сцене бала.

163

У него было болезненное самолюбие, которое причи­

няло ему живейшие страдания. Я думаю, что он не мог

успокоиться оттого, что не был красив, пленителен, эле­

гантен. Это составляло его несчастие. Душа поэта пло­

хо чувствовала себя в небольшой коренастой фигуре

карлика. Больше я его не видела и была очень потря­

сена его смертью, ибо малая симпатия к нему самому

не мешала мне почувствовать сердцем его удивитель­

ную поэзию и его настоящую ценность.

Я знала того, кто имел несчастье его у б и т ь , — незна­

чительного молодого человека, которого Лермонтов

безжалостно изводил. <...> Ожесточенный непереноси­

мыми насмешками, он вызвал его на дуэль и лишил

Россию ее поэта, лучшего после Пушкина.

A. M. МЕРИНСКИЙ

M. Ю. ЛЕРМОНТОВ В ЮНКЕРСКОЙ ШКОЛЕ

Нередко приходится слышать от любителей русской

литературы сетования о том, что в печати так мало со­

общено биографических сведений о поэте Лермонтове;

но их не могло много и быть: поэт наш так мало жил! —

двадцать шесть лет и несколько месяцев. Собственно

говоря, жизнь его в обществе началась с выпуска его

из юнкерской школы и продолжалась шесть с полови­

ною лет: он был произведен в офицеры в конце 1834 го­

да 1, а 15 июля 1841 года был убит. Постараюсь

передать немногое, что помню из юнкерской жизни

Лермонтова, с которым я в одно время находился

в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских

юнкеров.

В 1832 году Михаил Юрьевич Лермонтов, опреде­

ляясь в лейб-гвардии Гусарский полк, поступил в гвар­

дейскую школу. В то время гвардейские юнкера не

состояли при своих полках, а все находились в озна­

ченной школе, где должны были пробыть два года,

по прошествии которых выдержавшие экзамен произ­

водились в офицеры. Поступали туда не моложе сем­

надцати лет.

Между товарищами своими Лермонтов ничем не вы­

делялся особенно от других. В школе Лермонтов имел

страсть приставать с своими острыми и часто даже

злыми насмешками к тем из товарищей, с которыми он

был более дружен. Разумеется, многие платили ему

тем же, и это его очень забавляло. Редкий из юнкеров

в школе не имел какого-либо прозвища; Лермонтова

прозвали Маёшкой,уменьшительное от Маё — назва­

ние одного из действующих лиц бывшего тогда в моде

165

романа «Notre-Dame de Paris» *, Маё этот изображен

в романе уродом, горбатым 2. Разумеется, к Лермон­

тову не шло это прозвище, и он всегда от души смеялся

над ним. Лермонтов был небольшого роста, плотный,

широкоплечий и немного сутуловатый. Зимою в боль­

шие морозы юнкера, уходя из школы, надевали шинели

в рукава, сверх мундиров и ментиков; в этой форме он

действительно казался неуклюжим, что и сам сознавал

и однажды нарисовал себя в этой одежде в карикатуре.

Впоследствии под именем Маёшки он описал себя

в стихотворении «Монго». «Монго» — тоже школьное

прозвище, данное Алексею Аркадьевичу Столыпину,

юнкеру лейб-гвардии Гусарского полка. Столыпин был

очень красив собой и очень симпатичен. Название

«Монго» взято было также из какого-то французского

романа, в то время бывшего в большом ходу, один

из героев которого носил это имя.

Лермонтов не был из числа отъявленных шалунов,

но любил иногда пошкольничать. По вечерам, когда

бывали свободны от занятий, мы часто собирались

вокруг рояля (который на зиму мы брали напрокат);

на нем один из юнкеров, знавших хорошо музыку,

аккомпанировал товарищам, певшим хором разные

песни. Лермонтов немедленно присоединялся к пою­

щим, прегромко запевал совсем иную песню и сбивал

всех с такта; разумеется, при этом поднимался шум,

хохот и нападки на Лермонтова. Певали иногда роман­

сы и проч., которые для нашей забавы переделывал

Лермонтов, применяя их к многим из наших юнкеров,

как, например, стихотворение (ходившее тогда в ру­

кописи), в котором говорится:

Как в ненастные дни

Собирались они

Часто... и проч. 3.

Названия этого стихотворения не помню, переде­

ланное же Лермонтовым слишком нескромного содер­

жания и в печати появиться не может.

У нас был юнкер Ш<аховско>й, отличный товарищ;

его все любили, но он имел слабость сердиться, когда

товарищи трунили над ним. Он имел пребольшой нос,

который шалуны юнкера находили похожим на ружей-

* «Собор Парижской богоматери» ( фр.) .

166

ный курок. Шаховской этот получил прозвище курка

и князя носа. В стихотворении «Уланша» Лермонтов

о нем говорит:

Князь-нос, сопя, к седлу прилег —

Никто рукою онемелой

Его не ловит за курок.

Этот же Шаховской был влюбчивого характера; бы­

вая у своих знакомых, он часто влюблялся в молодых

девиц и, поверяя свои сердечные тайны товарищам,

всегда называл предмет своей страсти богинею. Это

дало повод Лермонтову сказать экспромт, о котором

позднее я слышал от многих, что будто экспромт этот

сказан был поэтом нашим по поводу ухаживания моло­

дого француза Баранта за одною из великосветских

дам. Не знаю, может, это так и было, но, во всяком

случае, это было уже повторение экспромта, сказанного

Лермонтовым, чтобы посердить Шаховского для забавы

товарищей. Сообщаю ниже этот экспромт, нигде не на­

печатанный; прежде же того позволю себе объяснить

читателю, в чем дело. В юнкерской школе, кроме ко­

мандиров эскадрона и пехотной роты, находились при

означенных частях еще несколько офицеров из разных

гвардейских кавалерийских и пехотных полков, кото­

рые заведовали отделениями в эскадроне и роте, и при­

том по очереди дежурили: кавалерийские — по эскад­

рону, пехотные — по роте. Между кавалерийскими

офицерами находился штаб-ротмистр Клерон, улан­

ского полка, родом француз, уроженец Страсбурга;

его более всех из офицеров любили юнкера 4. Он был

очень приветлив, обходился с нами как с товарищами,

часто метко острил и говорил каламбуры, что нас очень

забавляло. Клерон посещал одно семейство, где бывал

и Шаховской, и там-то юнкер этот вздумал влюбиться

в гувернантку. Клерон, заметив это, однажды подшутил

над ним, проведя целый вечер в разговорах с гувернант­

кой, которая была в восхищении от острот и любезности

нашего француза и не отходила от него все время, пока

он не уехал. Шаховской был очень взволнован этим.

Некоторые из товарищей, бывшие там вместе с ними,

возвратясь в школу, передали другим об этой шутке

Клерона. На другой день многие из шалунов по этому

случаю начали приставать с своими насмешками

к Шаховскому. Лермонтов, разумеется, тоже, и тогда-то

167

появился его следующий экспромт (надо сказать, что

гувернантка, обожаемая Шаховским, была недурна

собою, но довольно толста):

О, как мила твоя богиня!

За ней волочится ф р а н ц у з , —

У нее лицо, как дыня,

Зато... как арбуз 5.

Надо заметить, что вообще Лермонтов не любил да­

вать другим списывать свои стихотворения, даже и чи­

тать, за исключением шутливых и не совсем скромных,

появлявшихся в нашем рукописном журнале. Составите­

лями нумеров этого журнала были все, желавшие

и умевшие написать что-либо забавное в стихах или

прозе для потехи товарищей. Выход этого школьного

рукописного журнала 6 (появлявшегося раз в неделю)

недолго продолжался, и журнал скоро наскучил непо­

стоянным повесам.

По вечерам, после учебных занятий, поэт наш часто

уходил в отдаленные классные комнаты, в то время пу­

стые, и там один просиживал долго и писал до поздней

ночи, стараясь туда пробраться не замеченным товари­

щами. Иногда он занимался рисованием; он недурно

рисовал и любил изображать кавказские виды и чер­

кесов, скакавших по горам. Виды Кавказа у него остались

в памяти после того, как он был там в первый раз еще

будучи ребенком (двенадцати лет) 7, с своей родной ба­

бушкой Е. А. Арсеньевой. К этой всеми уважаемой

старушке он бывал увольняем по праздникам из школы.

Кстати при этом замечу, что поэмы Лермонтова «Де­

мон» и «Хаджи Абрек», в которых так поэтично изобра­

жены кавказские виды, были им написаны до его пер­

вой ссылки на Кавказ. Кто-то из наших критиков,

не зная того, укорял поэта, что он описал и воспел то,

чего не видал. Лермонтов, побывав во второй раз на

Кавказе уже юношею, переделал и пополнил поэму

«Демон», и потому-то есть две редакции этой поэмы 8.

«Хаджи Абрек» написан был им в юнкерской школе.

Лермонтов был довольно силен, в особенности имел

большую силу в руках, и любил состязаться в том с юн­

кером Карачинским, который известен был по всей шко­

ле как замечательный силач — он гнул шомполы и де­

лал узлы, как из веревок. Много пришлось за испорчен­

ные шомполы гусарских карабинов переплатить ему

денег унтер-офицерам, которым поручено было сбере-

168

жение казенного оружия. Однажды оба они в зале

забавлялись подобными tours de force *, вдруг вошел

туда директор школы, генерал Шлиппенбах. Каково

было его удивление, когда он увидал подобные занятия

юнкеров. Разгорячась, он начал делать им замечания:

«Ну, не стыдно ли вам так ребячиться! Дети, что ли, вы,

чтобы так шалить!.. Ступайте под арест». Их аресто­

вали на одни сутки. После того Лермонтов презабавно

рассказывал нам про выговор, полученный им и Кара­

чинским. «Хороши д е т и , — повторял о н , — которые

могут из железных шомполов вязать у з л ы » , — и при

этом от души заливался громким хохотом.

Командиром нашего юнкерского эскадрона, в опи­

сываемое мною время, был лейб-гвардии Кирасирского

полка полковник Алексей Степанович Стунеев, жена­

тый на старшей сестре жены знаменитого композитора

М. И. Глинки, который был тогда еще женихом и целые

дни проводил в доме Стунеевых, где жила его невеста.

Часто по вечерам приглашались туда многие из юнке­

ров, разумеется, и Лермонтов тоже; но он редко там

бывал и вообще неохотно посещал начальников и не

любил ухаживать за ними.

В учебных и литературных занятиях, в занятиях по

фрунтовой части и манежной езде, иногда в шалостях

и школьничестве — так прошли незаметно для Лермон­

това два года в юнкерской школе. В конце 1834 года

он был произведен в корнеты. Через несколько дней

по производстве он уже щеголял в офицерской форме.

Бабушка его Е. А. Арсеньева поручила тогда же одному

из художников снять с Лермонтова портрет. Портрет

этот, который я видел, был нарисован масляными

красками в натуральную величину, по пояс. Лер­

монтов на портрете изображен в вицмундире (форма

того времени) гвардейских гусар, в корнетских эпо­

летах; в руках треугольная шляпа с белым султаном,

какие тогда носили кавалеристы, и с накинутой на

левое плечо шинелью с бобровым воротником. На порт­

рете этом, хотя Лермонтов был немного польщен, но

выражение глаз и турнюра его схвачены были

верно 9.

По производстве в офицеры юнкера приведены были

к присяге, после чего школьным начальством представ-

* проявлениями силы ( фр.) .

169

лены великому князю Михаилу Павловичу, который

представил их государю Николаю Павловичу. Наконец

вся новопроизведенная молодежь, расставшись с това­

рищами, разъехалась по разным полкам. Лермонтов

уехал в Царское Село.

ВОСПОМИНАНИЕ О ЛЕРМОНТОВЕ

Лермонтов был брюнет, с бледно-желтоватым

лицом, с черными как уголь глазами, взгляд которых,

как он сам выразился о Печорине, был иногда тяжел.

Невысокого роста, широкоплечий, он не был красив,

но почему-то внимание каждого, и не знавшего, кто он,

невольно на нем останавливалось.

В 1831 году, переехав из Москвы в Петербург, он

начал приготовляться к экзамену для вступления

в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерий­

ских юнкеров, куда и поступил в начале 1832 года (ка­

жется, в марте) 1, в лейб-гвардии Гусарский полк *.

Годом позднее Лермонтова, определяясь в гвардейские

уланы, я поступил в ту же школу и познакомился с ним,

как с товарищем. Вступление его в юнкера не совсем

было счастливо. Сильный душой, он был силен и физи­

чески и часто любил выказывать свою силу. Раз после

езды в манеже, будучи еще, по школьному выраже­

нию, новичком,подстрекаемый старыми юнкерами, он,

чтоб показать свое знание в езде, силу и смелость, сел

на молодую лошадь, еще не выезженную, которая на­

чала беситься и вертеться около других лошадей, нахо­

дившихся в манеже. Одна из них ударила Лермонтова

в ногу и расшибла ему ее до кости. Его без чувств вы­

несли из манежа. Он проболел более двух месяцев,

находясь в доме у своей бабушки Е. А. Арсеньевой,

которая любила его до обожания. Добрая старушка,

как она тогда была огорчена и сколько впоследствии

перестрадала за нашего поэта. Все юнкера, его това­

рищи, знали ее, все ее уважали и любили. Во всех она

принимала участие, и многие из нас часто бывали обя­

заны ее ловкому ходатайству перед строгим началь­

ством. Живя каждое лето в Петергофе, близ кадет-

* В то время юнкера, находившиеся в школе, считались в пол­

ках и носили каждый своего полка мундир. ( Примеч. А. М. Мерин-

ского.)

170

ского лагеря, в котором в это время обыкновенно стояли

юнкера, она особенно бывала в страхе за своего внука,

когда эскадрон наш отправлялся на конные ученья.

Мы должны были проходить мимо ее дачи и всегда

видели, как почтенная старушка, стоя у окна, издали

крестила своего внука и продолжала крестить всех нас,

пока длинною вереницею не пройдет перед ее домом

весь эскадрон и не скроется из виду.

В юнкерской школе Лермонтов был хорош со всеми

товарищами, хотя некоторые из них не очень любили

его за то, что он преследовал их своими остротами

и насмешками за все ложное, натянутое и неестествен­

ное, чего никак не мог переносить. Впоследствии и в све­

те он не оставил этой привычки, хотя имел за то много

неприятностей и врагов. Между юнкерами он особенно

дружен был с В. А. Вонлярлярским * (известным бел­

летристом, автором «Большой барыни» и проч.), кото­

рого любил за его веселые шутки. Своими забавными

рассказами Вонлярлярский привлекал к себе многих.

Бывало, в школе, по вечерам, когда некоторые из нас со­

берутся, как мы тогда выражались, «поболтать», рас­

сказы Вонлярлярского были неистощимы; разумеется,

при этом Лермонтов никому не уступал в остротах

и веселых шутках.

Зимой, в начале 1834 года, кто-то из нас предложил

издавать в школе журнал, конечно, рукописный. Все

согласились, и вот как это было. Журнал должен был

выходить один раз в неделю, по средам; в продолжение

семи дней накоплялись статьи. Кто писал и хотел поме­

щать свои сочинения, тот клал рукопись в назначенный

для того ящик одного из столиков, находившихся при

кроватях в наших каморах. Желавший мог оставаться

неизвестным. По середам вынимались из ящика статьи

и сшивались, составляя довольно толстую тетрадь, ко­

торая вечером в тот же день, при сборе всех нас, громко

прочитывалась. При этом смех и шутки не умолкали.

Таких нумеров журнала набралось несколько. Не знаю,

что с ними сталось; но в них много было помещено сти­

хотворений Лермонтова, правда, большею частью

не совсем скромных и не подлежащих печати, как, на­

пример, «Уланша», «Праздник в Петергофе» и другие.

* В то время Вонлярлярский тоже был юнкером лейб-гвардии

Гусарского полка. Произведен офицером в гвардейские конно-пио-

неры. ( Примеч. А. М. Меринского.)

171

«Уланша» была любимым стихотворением юнкеров; ве­

роятно, и теперь, в нынешней школе, заветная тетрадка

тайком переходит из рук в руки. Надо сказать, что юн­

керский эскадрон, в котором мы находились, был раз­

делен на четыре отделения: два тяжелой кавалерии, то

есть кирасирские, и два легкой — уланское и гусарское.

Уланское отделение, в котором состоял и я, было самое

шумное и самое шаловливое. Этих-то улан Лермонтов

воспел, описав их ночлег в деревне Ижорке, близ

Стрельны, при переходе их из Петербурга в Петергоф­

ский лагерь. Вот одна из окончательных с т р о ф , — опи­

сание выступления после ночлега:

Заутро раннее светило

Взошло меж серых облаков,

И кровли спящие домов

Живым лучом позолотило.

Вдруг слышен крик: вставай, скорей!

И сбор пробили барабаны *,

И полусонные уланы,

Зевая, сели на коней 2.

В одной из тетрадей того же журнала было поме­

щено следующее шутливое стихотворение Лермонтова

«Юнкерская молитва»:

Царю небесный!

Спаси меня

От куртки тесной,

Как от огня.

От маршировки

Меня избавь,

В парадировки

Меня не ставь.

Пускай в манеже

Алехин ** глаз

Как можно реже

Там видит нас.

Еще моленье

Позволь послать —

Дай в воскресенье

Мне опоздать!

То есть прийти из отпуска после зори, позже девяти

часов и, разумеется, безнаказанно.

* Хотя при эскадроне были трубачи, но как в отряде, шедшем

в лагерь, находились подпрапорщики и кадеты, то подъем делался

по барабанному бою. ( Примеч. А. М. Меринского.)

**Бывший в то время командиром юнкерского эскадрона, покой­

ный Алексей Степанович С<туне>ев, которого юнкера очень лю­

били. ( Примеч. А. М. Меринского.)

172

Никто из нас тогда, конечно, не подозревал и не раз­

гадывал великого таланта в Лермонтове. Да были ли

тогда досуг и охота нам что-нибудь разгадывать, нам,

юношам в семнадцать лет, смело и горячо начинавшим

жизнь, что называется, без оглядки и разгадки. В то

время Лермонтов писал не одни шаловливые стихотво­

рения; но только немногим и немногое показывал из

написанного. Раз, в откровенном разговоре со мной,

он мне рассказал план романа, который задумал пи­

сать прозой и три главы которого были тогда уже им

написаны. Роман этот был из времен Екатерины II,

основанный на истинном происшествии, по рассказам

его бабушки. Не помню хорошо всего сюжета, помню

только, что какой-то нищий играл значительную роль

в этом романе; 3 в нем также описывалась первая лю­

бовь, не вполне разделенная, и встреча одного из лиц

романа с женщиной с сильным характером, что раз слу­

чилось и с самим поэтом в его ранней юности, как он

мне сам о том рассказывал и о чем, кажется, намекает

в одном месте записок Печорина. Печорин пишет, что

один раз любил такую женщину, а перед тем говорит:

«Надо признаться, что я точно не люблю женщин

с характером: их ли это дело?» Но и без характера

женщина, прибавлю я от себя, не большая находка.

На такую женщину нельзя полагаться. Да и сама она,

испытывая невзгоды и огорчения любящей женщины

с характером, не пользуется ее наслаждениями...

Роман, о котором я говорил, мало кому известен

и нигде о нем не упоминается; он не был окончен

Лермонтовым и, вероятно, им уничтожен. Впрочем,

впоследствии наш поэт замышлял написать романиче­

скую трилогию, три романа из трех эпох жизни рус­

ского общества (века Екатерины II, Александра I

и настоящего времени), как говорит о том Белинский

в своей рецензии второго издания «Героя нашего вре­

мени», в «Отечественных записках» 4.

Поэма «Демон», не вполне напечатанная и всем

известная в рукописи, была написана Лермонтовым еще

в тридцатом и тридцать первом годах, когда ему было

не более семнадцати лет. Я имею первоначальную ру­

копись этой поэмы, впоследствии переделанной и уве­

личенной. В некоторых монологах «Демона» поэт унич­

тожил несколько стихов прекрасных, но слишком

смелых. В юнкерской школе он написал стихотворную

повесть (1833 г.) «Хаджи Абрек». Осенью 1834 года

173

его родственник и товарищ, тоже наш юнкер Н. Д. Юрь­

ев, тайком от Лермонтова, отнес эту повесть к Смир-

дину 5, в журнал «Библиотеку для чтения», где она

и была помещена в следующем 1835 году. Это, если

не ошибаюсь, было первое появившееся в печати сти­

хотворение Лермонтова, по крайней мере, с подписью

его имени 6.

В то время в юнкерской школе нам не позволялось

читать книг чисто литературного содержания, хотя мы

не всегда исполняли это; те, которые любили чтение,

занимались им большею частью по праздникам, когда

нас распускали из школы. Всякий раз, как я заходил

в дом к Лермонтову, почти всегда находил его с кни­

гою в руках, и книга эта была — сочинения Байрона

и иногда Вальтер Скотт, на английском я з ы к е , — Лер­

монтов знал этот язык. Какое имело влияние на поэзию

Лермонтова чтение Байрона — всем известно; но не одно

это, и характер его, отчасти схожий с Байроновым,

был причиной, что Лермонтов, несмотря на свою само­

бытность, невольно иногда подражал британскому

поэту.

Наконец, в исходе 1834 года, Лермонтов был произ­

веден в корнеты в лейб-гвардии Гусарский полк и оста­

вил юнкерскую школу. По производстве в офицеры он

начал вести рассеянную и веселую жизнь, проводя

время зимой в высшем кругу петербургского общества

и в Царском Селе, в дружеских пирушках гусарских;

летом — на ученьях и в лагере под Красным Селом,

откуда один раз он совершил романическое путеше­

ствие верхом, сопровождая ночью своего товарища

на одну из дач, лежащих по петергофской дороге. Путе­

шествие это описано им в стихотворении «Монго» очень

игриво, но не для печати.

Лермонтов, как сказано, был далеко не красив со­

бою и в первой юности даже неуклюж. Он очень хо­

рошо знал это и знал, что наружность много значит при

впечатлении, делаемом на женщин в обществе. С его

чрезмерным самолюбием, с его желанием вездеи во

всемпервенствовать и быть замеченным, не думаю,

чтобы он хладнокровно смотрел на этот небольшой

свой недостаток. Знанием сердца женского, силою своих

речей и чувства он успевал располагать к себе жен­

щ и н , — но видел, как другие, иногда ничтожные люди

легко этого достигали. Вот как говорит об этом один

из его героев Лугин, в отрывке из начатой повести:

174

«Я себя спрашивал: могу ли я влюбиться в дурную?

Вышло нет: я дурен и, следственно, женщина меня лю­

бить не может. Это ясно». Потом далее продолжает:

«Если я умею подогреть в некоторых то, что называют

капризом, то это стоило мне неимоверных трудов

и жертв; но так как я знал поддельность этого чувства,

внушенного мною, и благодарил за него только себя,

то и сам не мог забыться до полной, безотчетной любви:

к моей страсти примешивалось всегда немного злости;

все это грустно — а правда!..»

В обществе Лермонтов был очень злоречив, но душу

имел добрую: как его товарищ, знавший его близко,

я в том убежден. Многие его недоброжелатели уверяли

в противном и называли его беспокойным человеком...

Тысяча восемьсот тридцать седьмой год был несчаст­

лив для нашего поэта, которого перевели из гвардии тем

же чином в армию, в Нижегородский драгунский полк,

стоявший в Грузии. В то время Лермонтов написал сти­

хотворение на смерть А. С. Пушкина, убитого тогда на

дуэли. Не удовольствовавшись первоначальным текстом,

он через несколько дней прибавил к нему еще шестна­

дцать окончательных стихов, вызванных толками про­

тивной партии и имевших влияние на его участь...

Мне ничего не известно о пребывании его в Грузии

и на Кавказе за этот год, в конце которого (или в на­

чале следующего) он был возвращен снова в гвардию,

сперва в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк,

а вскоре потом в прежний, где служил 7. В феврале

1838 года, будучи еще в гродненских гусарах, при про­

щании с одним из своих товарищей того же полка

М. И. Ц<ейдлеро>м, ехавшим на Кавказ для участвова-

ния в экспедиции против горцев, Лермонтов написал

ему на память восемь стихов. Вот они:

Русский немец белокурый

Едет в дальнюю страну,

Где косматые гяуры

Вновь затеяли войну.

Едет он, томим печалью,

На могучий пир войны,

Но иной, не бранной, сталью

Мысли юноши полны.

В последнем двустишии есть очень милая игра слов;

но я не имею право ее обнаружить 8.

В начале 1840 года Лермонтова снова отправили

на Кавказ, за дуэль его с молодым Барантом, сыном

175

французского посланника. В апреле он уже был на пути

из Петербурга в Ставрополь. Тогда-то, в дороге, он

написал известное стихотворение:

Тучки небесные, вечные странники!

Степью лазурною, цепью жемчужною

Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники,

С милого севера в сторону южную... и проч. 9.

Прибыв в эту «сторону южную», он отправился

в горы, в экспедицию против чеченцев. Впоследствии он

описал одно из дел с горцами в своем стихотворении

«Валерик». В то время как Лермонтов уезжал на юг,

издан был в первый раз его роман «Герой нашего вре­

мени»; через год уже вышло второе его издание 10. Так­

же при жизни поэта напечатаны были в одной книге

его мелкие стихотворения, самые безукоризненные, как

выразился о них покойный Белинский. До появления

их вместе они помещаемы были почти исключительно

в «Отечественных записках».

В конце 1840 года Лермонтову разрешен был приезд

в Петербург на несколько месяцев. Перед окончанием

этого отпуска и перед последним своим отъездом на

Кавказ весною 1841 года он пробыл некоторое время

в Москве и с удовольствием вспоминал о том. «Никогда

я так не проводил приятно время, как этот раз в Мо­

с к в е » , — сказал он мне, встретясь со мной при проезде

своем через Тулу. Эта встреча моя с ним была послед­

няя. В Туле он пробыл один день, для свидания с своей

родною теткой, жившей в этом городе. Вместе с ним

на Кавказ ехал его приятель и общий наш товарищ

А. А. С<толыпи>н. Они оба у меня обедали и провели

несколько часов. Лермонтов был весел и говорлив; пе­

ред вечером он уехал. Это было 15 апреля 1841 года,

ровно за три месяца до его кровавой кончины. По при­

езде в Ставрополь он был уволен, перед экспедицией), на

несколько времени в Пятигорск. Покойный П. А. Гвоз­

дев, тоже его товарищ по юнкерской школе, бывший

в то время на кавказских водах, рассказал мне о по­

следних днях Лермонтова.

Восьмого июля он встретился с ним довольно поздно

на пятигорском бульваре. Ночь была тихая и теплая.

Они пошли ходить. Лермонтов был в странном распо­

ложении духа: то грустен, то вдруг становился он желч­

ным и с сарказмом отзывался о жизни и обо всем его

окружавшем. Между прочим, в разговоре он сказал:

176

«Чувствую — мне очень мало осталось жить». Через не­

делю после того он дрался на дуэли, близ пятигорского

кладбища, у подошвы горы Машук 11.

Вовсе не желая к воспоминанию о смерти Лермон­

това примешивать мелодраматизма, которого при жиз­

ни своей он не терпел, ненавидя всякие эффекты, я не­

вольно должен передать одну подробность о его конце,

сообщенную мне П. А. Гвоздевым. 15 июля, с утра

еще, над городом Пятигорском и горою Машук соби­

ралась туча, и, как нарочно, сильная гроза разрази­

лась ударом грома в то самое мгновение, как выстрел

из пистолета поверг Лермонтова на землю *. Буря и ли­

вень так усилились, что несколько минут препятство­

вали положить тело убитого в экипаж. Наконец его

привезли в Пятигорск. Гвоздев, услыхав о происше­

ствии и не зная наверное, что случилось, в смутном ожи­

дании отправился на квартиру Лермонтова и там уви­

дел окровавленный труп поэта. Над ним рыдал его

слуга. Все, там находившиеся, были в большом смуще­

нии. Грустно и больно было ему видеть бездыханным

того, чья жизнь так много обещала! Невольно тогда

приятелю моему пришли на память стихи убитого

товарища:

Погиб поэт, невольник чести,

Пал, оклеветанный молвой,

С свинцом в груди и с жаждой мести,

Поникнув гордой головой...

1856 г. На Южном Буге

ИЗ ПИСЬМА К П. А. ЕФРЕМОВУ

Теперь расскажу вам историю этих окончательных

стихов <«Смерти Поэта»>.

Через несколько дней после дуэли и смерти Пуш­

кина Лермонтов написал это стихотворение, заключив

его стихом: «И на устах его печать!» Оно разошлось

по городу.

Вскоре после того заехал к нему один из его род­

ственников, из высшего круга 1 (не назову его), у них

завязался разговор об истории Дантеза (барон Гекерн)

с Пушкиным, которая в то время занимала весь Петер-

* В 5 часу пополудни. «Одесский вестник», 1841, № 63. ( Примеч.

А. М. Меринского.)

177

бург. Господин этот держал сторону партии, противной

Пушкину, во всем обвиняя поэта и оправдывая Дантеза.

Лермонтов спорил, горячился, и когда тот уехал, он,

взволнованный, тотчас же написал прибавление к озна­

ченному стихотворению. В тот же день вечером я посе­

тил Лермонтова и нашел у него на столе эти стихи,

только что написанные. Он мне рассказал причину их

происхождения, и тут же я их списал; потом и другие из

его товарищей сделали то же; стихи эти пошли по рукам.

Вскоре после того как-то на одном многолюдном

вечере известная в то время старуха и большая сплет­

ница Анна Михайловна Хитрова при всех обратилась

с вопросом к Бенкендорфу (шефу жандармов): «Слы­

шали ли вы, Александр Христофорович, что написал про

нас (заметьте: про нас!) Лермонтов?» Бенкендорф пре­

жде ее, вероятно, знал о том и не находил ничего в этом

важного. Рассказывали тогда, что будто он выразился

так: «Уж если Анна Михайловна знает про эти стихи,

то я должен о них доложить государю». Вследствие

этого доклада был послан начальник Гвардейского шта­

ба <ныне> покойный Веймарн, чтоб осмотреть бумаги

Лермонтова, в Царское Село, где не нашел поэта (он

большею частию жил в Петербурге), а нашел только

его нетопленную квартиру и пустые ящики в столах.

Развязка вам известна — Лермонтова сослали на

Кавказ.

О причине прибавления этих окончательных стихов

я вскользь упомянул в небольшой записке, помещенной

в «Атенее» и набросанной мною в 1856 году, наскоро,

с недомолвками, еще под влиянием прежней ценсуры.

В. В. БОБОРЫКИН

ТРИ ВСТРЕЧИ С М. Ю. ЛЕРМОНТОВЫМ

Лермонтов, Лярский 1, Тизенгаузен, братья Чере-

повы, как выпускные, с присоединением к ним провор­

ного В. В. Энгельгардта составляли по вечерам так

называемый ими «Нумидийский эскадрон», в котором,

плотно взявши друг друга за руки, быстро скользили по

паркету легкокавалерийской камеры, сбивая с ног по­

падавшихся им навстречу новичков. Ничего об этом

не знавши и обеспокоенный стоячим воротником

куртки и штрипками, я, ни с кем не будучи еще знаком,

длинными шагами ходил по продолговатой, не принад­

лежащей моему кирасирскому отделению легкокавале­

рийской камере, с недоумением поглядывая на быстро

скользящий мимо меня «Нумидийский эскадрон», на

фланге которого, примыкающем к той стороне, где я

прогуливался, был великан кавалергард Тизенгаузен.

Эскадрон все ближе и ближе налетал на меня; я сто­

ронился, но когда меня приперли к стоявшим железным

кроватям и сперва задели слегка, а потом, с явно поня­

тым мною умыслом, порядочно толкнули плечом Тизен-

гаузена, то я, не говоря ни слова, наотмашь здорово

ударил его кулаком в спину, после чего «Нумидий­

ский эскадрон» тотчас рассыпался по своим местам,

также не говоря ни слова, и мы в две шеренги пошли

ужинать. Строились по ранжиру, тяжелая кавалерия

впереди, и я по росту был в первой фланговой паре.

За ужином был между прочим вареный картофель,

и когда мы, возвращаясь в камеры, проходили неосве­

щенную небольшую конференц-залу, то я получил

в затылок залп вареного картофеля и, так же не говоря

ни слова, разделся и лег на свое место спать. Этот мой

стоицизм, вероятно, выпускным понравился, так что

179