Третий день пробирался он от железнодорожного разъезда в родные места, третий день тяжело билось сердце старого каина. Билось от перенапряжения.

Обширными и щепетильными были планы Дементия Максимовича Сволина. Человек он был из тех, о ком в народе говорят: «По бороде хоть в рай, а по делам — ай-ай!»

Стоял конец августа, а погода явно не баловала уральцев: вторую декаду не переставали идти надоедливые дожди. «Вот-те и август выдался, — давался диву Сволин. — В августе мужику три заботы: и косить, и пахать, и сеять. А тут сплошь болотина, как в канун Ноева потопа».

В лесах, где странник делал дневные привалы, было сыро, неуютно и зябко. Однако сердце его подмывало приятным холодком: хорошо подавали милостыню по деревням сердобольные да охочие на расспросы бабенки. Жалели человека за его обреченный вид. И подштанники, и рубаха дареные осели в дорожной суме его, и добрые кусманы драгоценного хлеба военного времени часто перепадали в его руки.

Многое передумал за свою дорогу Сволин, но от намеченной задумки отречься не находил в себе сил. И так и этак подступал он к своему вопросу, подъезжал к своему делу, но мысли его буксовали на одном месте, как колеса застрявшей в грязище машины. А планы его сводились вот к чему: с прибытием в родные места он прихватит припрятанное им в двадцатых годах золотишко, решит вопрос с паспортом и выедет в Англию, где, по его мнению, проживало немало русских эмигрантов. Дело это ему не представлялось сложным, но все-таки озадачивала неувязка с паспортом. Паспорт он носил возле самого сердца, но не ему принадлежал он. Рядом с первым лежал и второй, но и он принадлежал не Дементию Максимовичу Сволину, а, судя по фотографии, человеку совсем ещё молодому. И если носил Сволин эти документы при себе, то только потому, что не хватало духа расстаться с ними. «Авось из двух паспортов что-то и выкрою для себя?»

Многое, очень многое выкраивал в своей жизни Дементий Сволин «для себя»; но дело постоянно оборачивалось так, что нищим оставался. Но если бы ему удалось повернуть историю России вспять, то он не задумался бы, не заставил бы томить свое сердце бесплодными ожиданиями. И конь боевой снова нашелся бы для него, и сабля обоюдоострая нашлась бы. А силы да ума ему не занимать.

…Ещё десяток вёрст бездорожья, и за Холомскими лысыми косогорами покажутся темные избы Крутояр. Может, не одну сотню лет стоят Крутояры на берегу мирной речки Иволги, а нет им износу и старости нет. Как человек, по горло загруженный работой, стоит деревня эта и не помнит своего дня рождения.

Мелкой дробью дождь барабанит по набрякшей одежде, сапоги размокли и оттого стали мягкими, словно войлочные тюни; и чавкают, и скользят по осклизлой дороге, каждый выдергивает по пудовому грузу ржавой глины. Ни в полях, ни в лесах единой живой души не сыщешь.

Хозяйственному да сердобольному смотреть на хлеба, гибнущие под дождем, до рези в сердце больно: труд людей, их достаток, их уверенность в завтрашнем дне — всё падает прахом на глазах. Бессилен человек в такую пору в поле. Мягкие, разбухшие зёрна, отяжелев от избытка влаги, клонят к земле взорванные зелеными побегами колосья; низины и колеи на дорогах до отказа заполнены дождевой водой. Земля, упившись влагой, сковывает густой и вязкой глиной ноги, колеса машин, гусеницы тракторов. Тяжко, нудно, жутко брести одинокому человеку в такую пору по безлюдным полевым дорогам.

Когда холодные струи дождевой воды потекли по спине, Сволин в сердцах выругал всевышнего:

— Ежели мне сподобил такую кару, умерь свой пыл! Не отступник я твой, а раб, преклоняющий колени свои. Раб твой вечный и праведный. К тебе одному мои молитвы обращаю я и дённо, и нощно.

Про себя подумал: «Разверзлась хлябь небесная, за месяц не просохнет». Вслух проговорил (была у него привычка вслух беседовать с собой):

— Может, на моё счастьё погодка такая выдалась — во всей вселенной ни души. Благодать! Иду, как Иисус Христос, — повсюду сам себе хозяин.

Если уходит время полевых работ, люди, не считаясь с отдыхом, трудятся от зари до зари, до полного изнеможения истязают себя работой. Так и Сволин, не щадя своих разбитых ревматизмом ног, гнал себя в родные места. Нет, не Крутояры столь страстно влекли его в эти края, не новенький дом, выстроенный им до войны, а потайной клад, погребённый им возле единственного в округе дуба на Еленином кряже. Схоронил тот клад Сволин сразу, как вернулся домой после гражданской.

Чем ближе подходил он теперь к Крутоярам, тем сильнее им овладевало беспокойство — цел ли клад. Тут не дождь, камни пусть падают с неба, всё равно он будет идти, и их грохот будет лелеять слух его золотым звоном. А он помнит, он хорошо помнит этот мелодичный звон. Золотые «рыжики» в цветных снах не переставали сниться ему все эти годы.

Сумерки скрадывали леса, когда перед глазами путника во всём прежнем великолепии предстали Крутояры — ничем не примечательная в сто дворов деревня, беспощадно прибитая дождями к земле.

Можно бы идти пустырём, вскрай ржаного поля, с небольшим уклоном влево, чтобы обогнуть полуостров колосьев, но Сволин не удержался, зачесал прямиком по ржи. Холодные отяжелевшие колосья немилостливо ударяли его по лицу и рукам; по коленям текла вода и хлюпала в сапогах. Словно великий брод осиливал старик в конце своего похода, чтобы смыть грехи свои.

Поле кончалось у небольшого хвойного сколка, который, перейдя в кустарник на низине, глубоко врезался в заливные луга. В этом месте огромной серой птицей с поджатыми, прибитыми дождями крыльями стоял единственный на лугу стог сена. Упившись водой, стог плотно припал к земле, обнажив и без того высокий стожар, которым, казалось, он как гигантским пальцем грозил кому-то в небесах.

Сволин растеребил нижнюю часть стога, добрался до сухого, натаскал добрую охапку терпко пахнущего всеми запахами лета сена, полной грудью втянул эти запахи и, опьянев, свалился огромным тяжелым кулем. Короткое, но яркое уральское лето повторилось для него в этих запахах.

Отлежавшись у стога, он с большим трудом стянул с ног сапоги, вылил из них воду, выжал портянки и снова намотал их на посиневшие от холода ноги. Сидел долго и неподвижно, пока тело окончательно не охватила жуткая лихорадочная дрожь. Несказанной и жестокой была печаль его: никто не ждёт, никому не нужен. Ни душой, ни телом обогреться не у кого.

С горы он видел свой дом. Стоит, как и прежде, под высокими тополями окнами на улицу. Но и он теперь чужой для Сволина. Сноха Клавдия осталась в нём, проводив сначала мужа, Степана, а через четыре дня — и свекора. «Кто знает, с кем теперь Клаша коротает дни, — размышлял Сволин. — Молодая да здоровая баба жить в одиночестве не станет. Без мужика ей — усушье, как скошенной траве под солнышком. Да и то надо в разумение взять — к чему я ей. Ни отец, ни брат». И вдруг как током его резанула спасительная мысль: «Надо разузнать о сыне, Степане. Отец я ему!»

Жену свою Сволин схоронил за год до начала войны. Теперь вспомнил и о ней, и омрачился душой: «Должно, теперь ни куста, ни креста над моей Улитой. Земля, она как море, никому не скажет, где и кто погребён. И я там буду, и обо мне она будет молчать пупырышком могильным».

Сглотнув скупую слезу, он рывком вскинул голову и заклекотал, забулькал в диком хохоте, и сивая бородёнка его, как клок нечесаного волокна, тряслась. Внезапно прервав хохот и скрежетнув зубами, он взбросил вверх крепко сжатый кулак, и глаза его вспыхнули отточенными лезвиями. Дребезжащий голос его полоснул размокшую сумеречную тишину:

— Нищий я? Хо-хо-хо!.. Нате-ко, выкусите, калхознички! Сегодня я — совсем пропащий нищий, а завтра — знатный английский богач. Золото! Зо-ло-то!

Но, поймав себя за язык, враз осекся: «Тоже разошелся! Вспомнил бабу, а бахвалишься золотом. Бежать надо их, баб-то. Баба, она что ягода на болотной кочке, дотянешься до неё, пригубишь, а душа все едино голодной останется. Баба да бес — один в них вес. Золото — иная статья. Золото — стержень, на котором вся жизня держится. А оно у меня есть, и много его. Надо с умом великим к делу подойти — высоко поднимусь».

«Как сделать это?» — спрашивал глубинный голос его сердца.

Спрашивал и не получал ответа, потому что сам Сволин не видел его пока ясно.

Мохнатой серой шапкой накрыл землю ранний пасмурный вечер. Где-то позади Сволина, за косогорами, рычал единственный на всю округу трактор. Дома и постройки в Крутоярах потеряли контрастность своих очертаний, расплылись подобно чернильным пятнам на промокашке. А ещё через час — слились воедино, словно враз, одним махом перечеркнула их большая кисть маляра.

Всех стариков-крутоярцев Сволин перебрал по пальцам и рассудил так: «На глаза да на зубок им нельзя попасть — продадут, сожрут и костей не выплюнут. Не поперхнутся. Потому как все они — большие радетели новой жизни, все первыми привели на колхозный двор своих лошадок в дни коллективизации, в тридцатом. Всеми семьями — ни свет ни заря — бегали как оголтелые на общественные работы. А вот на бывших моих эскадронных рубак Потехина да Кустова, пожалуй, опереться можно».

В Крутоярах замирали звуки, гасли огни, когда Сволин поднялся и, поразмяв затёкшие и совсем одеревеневшие от холода члены свои, заречной тропой направился вдоль петляющей по лугам речки Иволги на хутор Оскол. В довоенные годы хутор состоял из четырех хозяйств, и Сволин надеялся именно там найти себе временное пристанище. Жил там его давнишний приятель, сослуживец по эскадрону в годы гражданской войны в Забайкалье, Агафон Григорьевич Потехин. Туда и нацелился беглец с того света.

Однако надежды его не оправдались: на месте хутора лежало овсяное поле. Ни единой живой души здесь не было. Но выход был найден, и Сволин не замедлил воспользоваться им. В глубоком, как противотанковый ров, овражке на бывшей усадьбе Агафона Потехина, в диких зарослях крушины и черемух, по-прежнему, словно спрятавшись от недоброго глаза, стояла небольшая прокопчённая банька. Трактовая дорога проходила на почтительном расстоянии от нее, и Сволин смекнул: место для ночлега тут самое подходящее.

Смекалка старого человека сработала: нашлось всё, чтобы отмыть дорожную грязь, прогреться и просушиться. Уже под утро укладываясь спать на широченной лавке, где Агафон Потехин любил нахлёстывать себя березовым веником, подумал: «Ежели бы и с души смыть все грехи вот так, то-то уснул бы на родной-то сторонушке».

После утомительной дороги, разморённый банным теплом, уснул Сволин крепко и надолго. На следующий день поднялся часу в одиннадцатом удивительно легкий телом. На свежую голову и мысли приходили предельно ясные.

Оделся, осторожно приоткрыл дверь и зажмурился от ослепительного солнца. Оно не было горячим, как месяц назад, но если взять во внимание время года, то надо было благодарить небо за столь щедрый свет, ещё не лишенный тепла.

Дом Сволиных в Крутоярах стоял, пожалуй, на самом бойком месте — возле магазина, где постоянно толпился народ, а со столба через динамик не переставал хрипеть далекий и незнакомый голос. Послушать тот голос иногда стекались люди даже с дальних хуторов.

Идти к своему хозяйству даже ночью, задворками, Сволину казалось делом рискованным, хотя он хорошо знал, что со стороны Иволги, заросшей черёмухой да ольховником сделать это можно было бы. Но старик не был уверен в том, что сноха Клавдия примет его в добром расположении духа. И где бы ни странствовали мысли его, снова и снова возвращались к снохе: «Как-то примет она меня, ежели нагряну? Сноха — не дочь родная». И снова встревожился: «А если Клавдия с другим живёт?»

И стал разрабатывать план рекогносцировки.

Тихая, ласковая погода стояла над всей округой. Каждая дождевая капелька на иссохшей траве и на дрожащих порыжелых листьях сверкала дорогим разноцветьем. Над лугами клубился легкий голубой туман, предвещая погожий день.

По глубокому, заросшему кустарниками и репейниками ложку он спустился к роднику, освежился студёной водой, вытерся подолом рубахи и долго сидел в забытьи. Оглушенный тишиной, смотрел на дно ручья, в котором купалось всё то же ослепительное солнце. Позади, по тракту, пронеслась грузовая машина. За Иволгой в сосновом бору беспокойно тараторила сорока. Потянул ветерок, по-весеннему тёплый, навевающий дрёму и покой.

Сразу идти на разведку не решился, выждал послеобеденную пору. Пошел налегке, всё лишнее оставил в бане. По привычке спрятал за пазухой парабеллум. После некоторых раздумий развязал мешок, извлек из него сверток, перекрестился и сунул его под гнилую половицу в тёмном углу. Но, не дойдя до переброшенных через Иволгу жердин, решительно повернулся и поспешно зашагал к бане. В темноте он нашарил нужную половицу, с остервенением отбросил её, взял свёрток и развернул его, сидя на полу. Под его ревнивой и горячей от нетерпения рукой солнечным блеском озарились удивительно тонкой работы предметы золотого сервиза.

Чем дольше смотрел Сволин на золото, тем больше распалялась его жаждущая богатства и простора душа, тем учащеннее билось его сердце, тем судорожней тряслись его руки.

Прежде чем на время расстаться со свертком, старик важно, со значением взвесил его в вытянутой руке и прижал к груди. Приятная тяжесть свёртка воздействовала на него успокаивающе, как принятый бальзам. В бороду выкатились круглые и плотные, как немецкие галеты, слова:

— На много выдюжит свёрточек! Шибко на много!

Пятерней стал выгребать яму под половицей.

…На покатом косогоре за Иволгой ярко-зелёным ковром лежало клеверище, на котором, рассыпавшись, выгуливался колхозный скот. «Ферменский, должно, — смекнул Сволин. — Всё одни коровы, ни тебе молодняка, ни тебе овец. Война не кончилась, а разбогател колхоз в Крутоярах. Вот-те и на!»

Перебрался за Иволгу и, напустив шапку на глаза, луговой тропой зашагал в сторону Крутояр. Входить в деревню не собирался, дорого было издали посмотреть, разузнать — куда перекочевал дом Потехина и с кем живёт сноха Клавдия.

В полуверсте от Крутояр когда-то стояла старая Орефьева мельница. Мельницы, как таковой, давно не было, на ее месте лежал до половины вросший в берег белый круг жёрнова да бугрилась заросшая чертополохом часть плотины. Вот и всё. Но место это по-прежнему звалось Орефьевой мельницей.

Как раз на этом месте, в большой криулине речки, и ждала Сволина непредвиденная преграда: скот отлеживался, а за черемухами горел костерок. Криулина эта сливалась с покатым полем без единого деревца. Идти дальше Сволин не решился, затаился за кустом, запереминался с ноги на ногу. И вдруг как с ясного неба гром: с бешеным лаем на него набросилась коротколапая, черная как смоль собачонка с противно отвисшими ушами. Сволин поспешно стал ретироваться в заросли, но собачонка как белены объелась: не с лаем — с диким воем напористо подступала к старику. В оскаленной пасти ее белели острые клыки, которыми она так и метила приголубить странника. Она то и дело забегала вперёд, норовила преградить ему путь к отступлению.

Сволин не сдержался, схватил ольховую батожину и сделал резкий выпад в сторону четвероногой твари, но она ловко увернулась и залилась ещё громче и яростнее, еще смелее стала атаковать своего врага. Пятясь, Сволин бестолково отмахивался, наконец бросил в собачонку батожину и поспешно стал отступать. «Ну её к лешаку! С кем связался…»

А собачонка, по своему собачьему убеждению сделав доброе дело — защитив подступы к бивуаку своего хозяина, не сочла нужным преследовать врага далее. Умерив пыл, уселась на дороге, гавкнула раза три-четыре для острастки и побрела обнюхивать земляные кочки.

По знакомой кладке Сволин переправился через Иволгу с тем, чтобы другой стороной реки, перейдя тракт, глухим лесом на южной стороне Иволги подойти к Крутоярам. Мимо старого рыбного прудка и колхозной пасеки лежал теперь его путь. Выждал, когда дорога опустела, перешел её в том месте, где лес был разделён просекой на две неравных половины.

Тишиной и прохладой встретил его лес; неповторимые запахи преющей хвои щекотали ноздри. Позыркав глазами, старик набрал ягод шиповника, расселся под разлапистой елью. Медленно пережевывая ягоды, он степенно размышлял, взвешивая оказию первой встречи с живым существом в Крутоярах. До тщеславия суеверный, от роду недальновидный и набожный, Сволин и встречу с собачонкой расценил как начало крушения своих намерений, как знамение неотвратимой личной трагедии. Большую невосполнимую пустоту в душе почувствовал он после этой встречи, и потому ноги не хотели нести его дальше. Думал: «Заберу золотишко поскорее и — айда отседова, куда глаза глядят. Не за границу, так в Сибирь, в глухомань. Главное: скрыться от глаз людских».

Но другой голос внутри него говорил куда убедительнее и резоннее: «В Сибири, в глухомани, старая ты каналья, и с золотом пропадешь. Без народа — погибель твоя верная».

— Истинно так! — согласился Сволин с этим внутренним своим голосом. — Ежели золоту не найду сбыт — сдохну, околею, как бродячий пес, а вместе со мной пропадет и золотишко. Надо суметь переделать его на хлеб и порох, на ружье и топор, на сапоги и шубу…

Ко всем этим доводам был и еще один, довольно важной значимости: нужно было разузнать о детях — что с ними, где они теперь?

Дочь Анна, мужняя и детная, до войны жила на Смоленщине. В первые дни войны проводила она мужа на фронт, а когда фронт стал приближаться к ее Духовщине, телеграммой вызвала отца помочь ей с эвакуацией семьи на Урал. Одной с четырьмя малолетками в дальней дороге ей показалось делом не женским. Надо было спешить.

И Сволин выехал на другой день после получения телеграммы, оставив свое хозяйство на невестке Клавдии, тоже детной. «Две недели убью, — думал тогда Сволин, — велика ли беда!»

Сын его, Степан, ушел из дому по призыву в ряды Красной Армии за три дня до получения телеграммы от Анны. Была ли весточка от Степана, жив ли он, и где теперь Анна, — ничего этого Сволин не знал. «До самых последних дней своих буду тяготеть думой о детях своих, — думал он. — Все разузнаю, а тогда и уеду отседова. Все равно не будет мне житья тут. Кончится война, а я в полицейской шкуре так и останусь до скончания дней своих. Сам забуду об этом — люди напомнят».

В небе под ослепительным солнцем по-весеннему плавились жидкие, разорванные в клочья облака. В лесу воздух уже успел перекипеть с хвойной смолью и увядающими травами, насытился терпкими запахами и обещал долгое вёдро. Столь резкие перемены в погоде несколько успокаивали старика, смягчали растерзанную думами да страхами душу его.

— Здравия желаем, Агафон Григорьевич, — погашая скорость ходьбы и озираясь по сторонам, приветствовал Сволин бывшего своего сослуживца по эскадрону.

Потехин плавно, как на смазанных шарнирах, сделал разворот в его сторону. Его близко посаженные к переносице глаза расширились от растерянности и недоумения, полуоткрытый рот перекосился да так и застыл. Долго и пристально, почти в упор, рассматривал он близорукими глазами вынырнувшего словно из-под земли старого рубаку. Отозвался по-деревенски осторожно:

— Дементий Максимович никак? Долгонько не было тебя. Долгонько!

— Дал бог, узнал! — словно кому-то третьему сообщил Сволин.

Протягивая руку для пожатия, Потехин повеселел.

— А ить нашенские давно похоронили тебя, и отпели давно! Такие, голуба, дела дивные!

Глядеть в глаза Потехину Сволин не хотел, неприятным казалось ему лицо эскадронника. Он все время смотрел мимо и под ноги. Потехин понимал его, но не сердился. И все-таки глаза его источали снисходительную, заискивающую улыбку, в которой таилась телячья тоска.

— Они меня похоронили! — оживился Сволин. — Ежели человека заживо хоронят — долго жить будет.

Сплюнул, грубо выпалил:

— Не спеши, коза, все волки будут твои. Меня хоронить — не вашенская забота. Радетели!

Потехин без причины хлопал глазами, изучающе и виновато смотрел на своего бывшего командира.

— Да ты, никак, сердце приимел через мои разговоры?

— Дело к тебе имею преогромное и скрытное.

— Вижу, раз прямо с дороги ко мне пожаловал.

— Ни один глаз меня в Крутоярах не видел и видеть не имеет права. Такая моя жись началась.

Потехин всплеснул руками.

— Вон как! Ну что же… береженого бог бережет. Однако вздохами моря не наполнишь, рук не отогреешь. Пойдем ко мне домой, посидим рядком да потолкуем ладком. Ай-ли другие соображения имеешь?

— Домой к тебе, Агафон Григорьевич, идти опаско. Вдруг кому на глазок недобрый угожу. Сам в лужу угожу и тебя подведу. Я ить теперь скрытник, своих шагов боюсь.

— Неуж убил кого? — Простоквашными глазами Потехин вонзился прямо в душу случайного гостя.

— И такое было… А ты не тяни допрежь за язык-те. Черствый он у меня, поломаться могет.

— Не буду, — услужливо согласился Потехин. — Спасибо на том — не забыл старую дружбу. Правильно сделал: объявился здесь. Сюды даже собаки не забегают. Сезон отошел. То все угланы одолевали, медком баловались. Со мной, Дементий Максимович, без утайки могешь говорить — не продам, одной мы породы. Противу совести и бога в мои-те годы идти — мыслимое ли дело! Не сумлевайся. А у невестки своей был, у Клаши-то? — Потехин круто повернул разговор.

Сволин тяжело засопел, задвигал тяжеленными бровями.

— Издаля на дом свой позыркал… Не пойду к ней. Бабы, оне все на один аршин сроблены: что попадет в подолы, то и разнесут по долу.

— Неуж и на внучечек своих глянуть не хоч-са? А оне больно антиресные девоньки вытянулись. Ладненькие. Надысь медком угощал…

— Как не хочется, Агафон Григорьевич, — вздохнул Сволин. — Только что из моего хотения? Помочь я им ничем не смогу, рази что напугаю своей бородой. Обойдусь. Так и им, и мне покойнее. Похоронили, говоришь, меня? Ну и лады! Про Степку мово ничего не слышно? Выдобрился Советам служить!

— Сын твой… — Потехин заикнулся было, но тут же осекся, часто заперебирал пальцами связку ключей. — Тотчас пойдем ко мне и все обговорим. Вдовый ведь я теперя тожа. Ты да я — два лаптя — пара. Лонись на пасху схоронил свою Ксенью.

— С чего так, сразу-то?..

Не дожидаясь ответа, спросил:

— От Степки бумага какая была, али сам объявился где?

Второй вопрос Сволина Потехин пропустил мимо ушей. Продолжал выпрастываться:

— Теперь — что. В земле моя Ксеша… — о Степане Агафон Потехин молчал, мол, речь пока идет не о нем. Беззлобно отпнул оказавшуюся под ногами старую паклю и, позвякивая ключами, продолжал о своем:

— Ксеше врачи не велели кислую капусту потреблять, а она шибко любила ее. Вот и загубила себя. А жить бы ей надо. Теперя одному шибко туго. По дому не поправляюсь, и на пасеке работы — глаза бы не глядели. Отказывался, да куда там. Всем миром насели. Женюсь зимой. Определенно женюсь. Ну, идем, буди! — заторопился Потехин. — Чем смогу, тем и помогу. Близкий сусед — лучше далекой родни, не мной сказано. Совет мой таков: голову не вешай. В народе как говорится на этот счет: ешь горькое — доберешься до сладкого.

Тихо, умиротворенно шумели вершины елей, белизну берез скрадывали ранние предосенние сумерки. Из дальнего конца деревни долетел перебор гармоники и смолк. Где-то на другой стороне улицы звякнули ведра и заскрипел колодец, глухим безразличным басом загремел пес.

Они шли задворками по узенькой тропинке, ведущей к усадьбе Агафона Потехина: пасечник впереди, в двух шагах позади него — гость.

Потехин любил высказываться до последнего зернышка, слушать же собеседника он совершенно не умел. Вот и теперь он молотил и молол без разбору, и о том, как покупал корову, и как дом свой перевозил с хутора Оскола, и что новый председатель колхоза Калистрат Шумков более года на своем посту не продержится, поскольку сам великий бражник и баболюб.

Вынужденно слушая его болтовню, Сволин думал: «Мягко стелешь, сусед, каково спать буду? Ежели засвербится тебе продать меня — прошибу в твоей шайбе дыру сквозную. Не задумаюсь! Я ведь смертей-то натворил — ни бог, ни черт не перечтут!»

Но Потехин и не думал «продавать» Сволина. Его любезность была вызвана откровенным интересом к судьбе пришельца, только и всего. Мол, хоть разговорами скрашу одиночество.

Вошли в избу. Пахло кислым. Не включая свет, Потехин задернул шторы на окнах и, пройдя в кухню, засветил настольную лампу. Снял с себя пропахший вощиной пониток, стал помогать Сволину стягивать сапоги. Достал с печи мягкие катаные тюни и аккуратно поставил их перед гостем.

Все предложенное Потехиным Сволин натянул на себя, ополоснул лицо из медного рукомойника в углу за печью, утерся подолом рубахи. Вынутое Потехиным из сундука самотканое полотенце осталось висеть нетронутым. Расчесав пятерней бороду, прошел в кухню, где возле печи вовсю хозяйничал Потехин. Присел вскрай скамейки возле шестка.

— За стол, за стол! — нетерпеливо потянул его за рукав Потехин. — И есть, и пить, и говорить будем…

Сволин скашлянул в кулак.

— Пуще всех твоих угощений — знать хочу, где мой Степка?

— А, Степан… Жив твой Степан! В пятницу на прошлой неделе ночевал на пасеке…

— Как это «ночевал»? — ничего не понял Сволин. — Он что, тоже в бегах? Где он?

— Поджидаю со дня на день: вот-вот объявится. Ежели можно так сказать, в дезертирах состоит твой Степан. Тягу дал с фронта, вот и ходит теперя вокруг да около. Срамотно в глаза-то людям смотреть, а жить надо. С оплошкой дело-то у него вышло. Так-то, суседушко!

— Клашке он не объявился, не знаешь?

— Кажись, нет. Кроме меня в Крутоярах никто ничего не знает про него. Вот те крест!

— Сведешь меня с ним. — Сволин с облегчением выдохнул и запустил пятерню в бороду. — Одного курня ягодки мы с ним… Ну, а Анна моя не объявлялась здесь с робятишками?

— Сказывают, письмо было Клавдие от какой-то знакомки. В дороге сгинула твоя Аннушка. Под бомбежку угодила. Царство ей небесное.

Сволин размашисто перекрестился, вперив глаза в тусклый лик божьей матери в правом верхнем углу кухни. Некоторое время сидел неподвижной тяжелой глыбой без единого слова, без мыслей.

— Тяжело, ежели дети вперед родителей уходят, — посочувствовал Потехин. — У меня вот тоже Андрей…

Тоном, не терпящим возражений, Сволин оборвал его:

— Не сорочись! Дай минутку — горечь проглонуть.

— Молчу, молчу, — угодливо согласился Потехин.

В избе за заборкой тикал будильник. С печи спрыгнул черный кот, сверкнул глазами на гостя и, задрав трубой хвост, демонстративно завышагивал к хозяину. Не дойдя, сладко потянулся и, уставив свои зеленые пуговицы на Потехина, пискнул жалобно и совершенно безнадежно.

Сволин продолжал разговор:

— Клашка одна живет, али нашла ужо кого? Их, баб, хлебом не корми, лишь бы возле подола мужской запах стоял.

— Одна обитается, — охотно отозвался Потехин. — Да и то сказать, шибко подходящих мужиков для нее в округе теперя нету. Война. Вот скоро наши покончат с немчурой, тогда…

— Ну-ну… А ты и радеешь?

— Нешто нет! Полегченье народу наступит.

— Ну, радей, радей… — Сволину неприятно было говорить о войне, и он решил именно так оборвать неугодный ему разговор.

Еду Потехин выставил самую обыкновенную для деревни по времени года: огуречики-малосолки, отварной картофель в мундирах; в деревянной хлебной чашке возвышалась горка ломтиков чистого черного хлеба; на самоварном подносе отливали золотом куски пчелиных сот. Тут же по-хозяйски расположился эмалированный чайник с медовухой и чугун с кипяченой водой, только что извлеченный Потехиным из печи. Чугун этот с давних пор в доме Потехина заменял самовар. Иное в нем не готовилось.

С большой поспешностью Сволин съел выставленную перед ним еду и, запив двумя кружками горячей воды с медом, со значением перекрестился на икону. По-бычьи скособенив голову в сторону Потехина, возложил руку на грудь, с достоинством произнес:

— Благодарствую за хлеб-соль, суседушко! Пусть будет как по святому писанию — рука дающего да не оскудеет.

Потехин тоже возложил руку на грудь.

— Рай на милостыне стоит, Дементий Максимович. Чем богат — тем угостить рад. Живу — бога славлю — не последним куском.

Помолчали.

В углу, у шестка, кот истово гремел посудиной, долизывая содержимое. В окна брызнул свет идущей по деревне грузовой машины, пробежал по потолку, стенам и исчез так же внезапно, как и появился. А будильник, по-прежнему отсчитывая время, спрашивал: «Там как? Там как?»

Сволина все тянуло поделиться с Потехиным своими планами. Теперь он видел для этого самое подходящее время. Порылся в бороде и, рассматривая заскорузлые пальцы свои, заговорил:

— Со мной, Агафон Григорьевич, вот какая оказия содеялась. Тебе одному расскажу без утайки, токмо, как говорится, ешь пирог с грибами да держи язык за зубами. Не будь кикиморой. Значит так… Как получил телеграмму от Анны — помнишь? Выехал. Поезда шли до Смоленска. Шли и дальше, да пути были забиты составами: и тебе раненые, и тебе вакуированные. Техника, солдаты туда-сюда… Не помню теперя, на какой станции нашему поезду не было дано отправление. Немец, вишь, больно пер на Москву. Ну, волнение поднялось в народе. Поглядел бы ты, что творилось там. Жуть!

Сошел, значит, я с поезда, присел в стороне на старые шпалы, размышляю: как быть? Подходит парень из военных, мол, куда, отец, путь держишь. Обрисовал я ему всю картину, а он: «И мне в ту самую Духовщину, хоть камни с неба, попасть надо. Из командировки я».

Выбрались с ним на шоссейку.

Шибко по плохой дороге ехали, все больше лесом да в объезд. И под бомбежкой подыхали. Ночью дело было: в «пробку» угодили. Разговор пошел, будто немец окружение великое содеял и теперя все мы в том «мешке» оказались. Встречь нам большие колонны с фронта движутся и все больше ночью — и танки, и солдаты, и повозки, и орудия…

Шибко размышлять некогда было — ноги сами несли к Анне. В Духовщину значит. А что делать? Иду так-то… Солдаты глядят на меня и диву даются, мол, куда тебя, старого лешака, несет? Один против такого течения, рехнулся поди? А мне идти-то осталось, посчитай, сущий пустяк, да и обида заела: не успел Анну вызволить. Торчу рядом, а руки не подам ей. Думаю: «Коли смерть моя на подступах — так богу угодно, а возвертаться за так себе — не хочу. Прав таких не имею». Сам знаешь меня — козла упрямого.

Отошел от большой дороги да все пуще лесом держаться стал. Добро — дело по лету было. То на уме держал — схлынут передовые части и ослобонятся дороги. В домике лесничего и продыбал неделю целую. Он — тоже старик, да вдобавок на костыле. Ему не вакуация, а могила дороже.

Ну, пожили мы с ним так-то, а тут глядь, мать честная! Мотоциклеты к нам подкатывают. Немцы значит. Вывели нас — и в Духовщину покатили. Там, возле большого серого дома напротиву городской площади, нашего брата — хошь пруд прудь. Меня и ишо пятерых мужиков, вовсе уж ввечеру, к коменданту ввели. Комендант, барин лет в пятьдесят, с двумя подбородками, рыжий, плотный, как колхозный производитель. Голова, что твое колено, ни единого волоса. Грудь — в крестах. По правую руку с барином — девка наша, русская, сидит за переводчицу. Ну, та девка к нам. Дескать, господин капитан подбирает надежных людей для работы с населением. Вас он готов выслушать. Мужики молчат, жмутся, а я вышел вперед и, можно сказать, сам напросился. Комендант показал место возле стола. Сел, куда было деться. Девка стала спрашивать и писать — что хотел да кто таков. Думка моя была отпроситься. Стал отпрашиваться, а комендант башкой затряс, как лошадь. Ну, а девка пытает: из какого сословия, происхождения, с кем и за кого воевал. И протчее.

Я говорю, девка переводит мои слова, а комендант на стуле ерзает. Потом остановил девку. «Зер гут!» — говорит. Встал, подошел ко мне и руку на плечо «Ви ист старост Духовщина! Ви карашо помогай, ми карашо еда даст». Ну, я, конечно, головой закрутил, отказ свой высказывать начал, мол, не могу я за дело такое взяться по той причине — не местный. Народ, порядки здешние не ведаю. Девка опять перевела, а комендант пальцем тычет в бумагу, что перед ней лежит. На меня зверем смотреть стал. Тут девка опять говорит, мол, его величество начинает сердиться, вашу кандидатуру он одобряет. Искать другого выбора вам не предоставится. Решайтесь.

Так и остался я робить на поганых прямо в Духовщине. В квартире Анны был, суседка ее, старенькая бабка одна на весь дом, вышла: кто таков? Рассказал, руками развела: уехала твоя Анна, говорит. Насовсем уехала. А больше она про мою Анну ничего не знала. Такие вот пироги, Агафон Григорьевич.

Через минуту Сволин продолжил:

— Без мала два года охальничал я с тем комендантом. Полюбил он меня, но, думается, не за службу мою, служил я не лучше и не хуже других, а за полдюжины «рыжиков», которые с собой на случай в дорогу брал. Откупиться от должности той норовил, да где там — пуще прежнего комендант ко мне привязался.

— Слыхал я, слыхал, — заерзал на стуле Потехин. — Богатство изрядное осталось у тебя от той войны. Должно и теперя сохранилось золотишко-то?

— А то бы заглянул сюды?! — огрызнулся Сволин и в душе крепко выругал себя за то, что так бесцеремонно выболтался Потехину.

— О-о-о!..

— Ну вот… Ездили мы с тем комендантом на разные нечистые дела, и зорить, и казнить людей приходилось. А как же! — служба такая. Сила силу давила. Все пакости звериные постиг, и от всего враз отказался.

Потехин отшвырнул кота, угомонившегося было на его коленях.

— Пошто так?

— Сам себя узнавать перестал, вот пошто. Лютее зверя сделался. Ведь у тех немцев как? — все от бога и с богом делается. На пряжках солдат так и сказано: «С нами — бог». И погли ты: все святое в грязь втоптали — и детей, и старух, и святые храмы… Сволин с Советами на одной тропе хошь шатко, а стоял, а с немцем не смог. Вот пошто! Опостылели. Случалось, и партизан раненых укрывал, и солдатам нашим пропуска выхлопатывал. Комендант догадываться стал, слежку за мной наладил. Да опередил я его, уложил вот этой самой. Выждал и справил свое как хотел. Случай удобный подвернулся. До-о-лго ждал я этого случая! В памятку прихватил у него кое-что.

— Что же взял-то, что?

— Пистолет новенький, два паспорта русских мужиков и штуковину, которой цены нет — набор посуды золотой. Должно, из музея где спер он красоту такую. Цена посуде этой — не одна тыща. Так полагаю.

— Взглянуть бы! — снова не удержался Потехин.

— Гляделки повытекут! — рассердился Сволин.

Помолчали. Сволин наполнил кружку медовухой, но пить не стал, а только слегка пригубил. Порылся в бороде.

— Потом в лесах обитался, — продолжал он. — Со дня на день смерти своей ждал, а она медлила, не являлась. Знал: не замолить грехов своих, а жить все одно охота. Партизан боялся, а немцев — тошнее того. Когда их шуранули со Смоленщины, народ из лесов стал выходить, вышел и я. Меня, вишь ли, «рыжики» сюды заманили. Золото, оно во все времена великую силу имело. Богатство, оно в жизни, что скелет в человеческом теле. Основа всему. Счастье порознь с богатством не ходит. Кто от богатства откажется? А ко мне оно само бежало. Хватит ли сил моих удержать его, вот о чем пекусь. Такие, брат, пироги. Ладно, исповедовался тебе, дружба, как на духу, а ты знай помалкивай.

Похрустев пальцами над столом, Сволин прикрыл ладонью рот, отодвинул от себя пустую тарелку, облокотился на стол и в упор уставился на Потехина, который все еще как загипнотизированный сидел напротив, насторожив уши. Едкая улыбка озарила лицо Сволина и тут же скрылась в бороде, как короткая молния в туче. Не отводя глаз от Потехина, он важно закачал патриархальной головой из стороны в сторону:

— Ой, не сумеешь ты, Агафон Григорьевич, язык сдержать за зубами! Смотри мне, дружба! Не угрожаю, упаси бог, а пре-дуп-реж-даю! Сволин обид не прощает. Не родился на свет божий тот, кому Сволин послабление допустил. У меня на этот счет своя азбука.

Потехин рванул рубаху, поймал на груди желтый медяк креста и стал целовать его яростно и долго. Наконец, задыхаясь, растекся в заверениях:

— О чем печешься, Дементий Максимович? Вот он, видишь?

Сволин все глядел и глядел на Потехина, сознавая, что разговор о золоте основательно покачнул его завистливую душу.

— Полно дурачиться, Агафон Григорьевич! — Сволин встал из-за стола, прошелся по кухне, отщипнул от каравая мякиш, скатал его в шарик и отправил в рот, зачавкал, аппетитно и вызывающе смакуя. Забросив руки за спину, заговорил, нажимая на «о»:

— Присоветуй, суседушко, как дальше-то жить мне, а? Золота у меня — вот! — Он резанул ребром ладони по горлу. — А как жить, куда притулиться, ума не приложу. Думал за границу тягу дать, по земле аглицкой попылить «рыжиками», да где там с моей-то башкой. Ни тебе знаний чужого языка, ни тебе пронырства. Опять же — вот и паспорта на свое имя не имею…

— М-да! Закавыка большая, — согласился Потехин. — Но, думается, нет положенья безвыходного. Пока война — никуда тебе двигаться не след. Не вылезешь на народ — будешь жить себе сколь бог велел. В леса уходи. Лес для человека — рай небесный.

— Ну, а золото… Так что ли и будет зазря пропадать в земле?

— Жрать захочешь, одеваться — тоже? Откуда все это за так тебе свалится? А жить тебе еще много надо. Вот и Степан твой на таком же положеньице. Думай сам, мне-то чё! Пристроишься где тут, за золотишко помогать будем вашему прожитию, а там, гляди, и амнистия таким, как вы со Степаном, будет объявлена.

— Так-то оно так!.. — согласился Сволин. Помолчал. Неожиданно для Потехина попросил:

— Сведи ты меня со Степкой поскорее.

— Говорю, на днях должен он заявиться на пасеку. Там, в избушке, сколь ночей уж провел твой Степан. С темнотой приходит и уходит, — поди копни его! Еды оставляю там. Да!.. На вашем положеньице, как медведям, надо в землю залечь. Таков мой совет. Может, ты другой план имеешь? Однако, утро вечера мудренее, ляжем спать поранее.

От принесенного тулупа исходил приятный холодок с кислым запахом овчины. Улеглись неспешно, по-домашнему, и уже минут через десять Потехин вдыхал с шумом, а выдыхал с бульканьем и одышкой.

А к Сволину сон не шел. Ему мерещилось, что по сеням кто-то прошел и затаился возле двери. Ждал: вот-вот рывком распахнется дверь и незнакомый властный голос пробасит: «Выдь, затворник!» Он достал из-за пазухи парабеллум и, помедлив с минуту, сунул его под подушку. «Ежели через четверть часа дверь не раскроется — поблазнилось», — борясь со сном, успокаивал он себя.

Теперь, когда в доме все угомонилось, будильник, казалось Сволину, сам по себе приблизился к его уху — протяни руку и непременно дотянешься. Он уже глубоко сожалел, что вот так простодушно заявился к Потехину, выболтал все ему; так беспечно оставил под половицей в бане золотой сервиз, и что не сходил, не убедился в сохранности кувшина с «рыжиками» на Еленином кряже. От дум этих кровь бунтовалась в висках, сердце стучало отчетливо, как будильник: «Пропал клад! Пропал клад!»

Засыпая, он испустил нечленораздельный звук и встрепенулся огромной рыбиной, да так, что доски полатей под ним издали жалобный писк, от которого проснулся Потехин и полюбопытствовал:

— Че, Максимыч, клопики беспокоют?

— Частично, — соврал Сволин.

— Выжить проклятых нет возможностев моих, — разоткровенничался хозяин дома. Посоветовал: — Излови, который пузатей, раздави и тем пальцем вокруг постели три раза обведи с наговором: «Я — гость, мое тело — кость». Этому меня одна прихожанка научила. Ничего заклинание. Помогает.

Часа за три до рассвета, прощаясь с Потехиным, Сволин как бы между прочим спросил:

— Не слышно, не ищет нас со Степаном НКВД?

— Кажись, нет, — не задумываясь, ответил Потехин. — Кому вы нужны, попы отпетые! А, к слову доведись, нажили вы себе беды. Еще как нажили! Так это и есть: кто согрешит — молится, кто родит — водится.

Кустов не удивился появлению перед ним Сволина. Сказал при встрече как о само собой разумеющемся случае.

— Слышал, знаю. Надо сгинуть тебе и как можно скорей. — Сказал, как шилом в бычий пузырь ткнул. Сволин стоял перед ним, переминаясь с ноги на ногу. Чувствовал он себя довольно прескверно. Как и в былые годы, глядя на Кустова, он не мог погасить в себе омерзения к нему. Дивился на его приземистое и клешнистое, как у краба, сложение тела, перекатывал в горле нелестные суждения: «Выдал бог экого тельца — ни себе, ни людям!» И правда, внешность Кустова была непривлекательна. На его лице особое место занимали глаза, ядовито-желтые, стригущие, как у хищной птицы. Старческий голос его был раздражителен и звонок. Когда он говорил, то казалось, что кто-то третий стоит за его спиной и все время надоедливо, с вызовом бренчит столовой вилкой.

Выслушав Кустова, Сволин растерянно осведомился, не поднимая глаз:

— Куда мне деться-то теперя? Как присоветуешь? Ить вместе в служилых столько ходили…

— Я тебе не бюро справок, — сказал, как отрезал, Кустов. — У самого башка на плечах круглее моей. Думай, доходи мозгой-то.

— И то думал допрежь, как к тебе идти. Не хватает дум моих, чугунок на плечах-те, не башка…

— В том закавыка твоя, — назидательно сказал Кустов, — чем себя содержать будешь. Степан-то тоже по лесам шманается, мелким воровством по деревням еду себе промышляет. Встренул надысь его у лесной сторожки, одежонка хуже твоей — на веретене растрясешь.

— Где он теперя?

— Где ветер! Мне не докладал, куда стопы свои намеревался направить. Вольные вы с ним птахи. Добились своего ослобождения от всего.

— Я ить думал от вас, мужики, помощь себе поиметь, — дрогнувшим голосом пожаловался Сволин. — Неужто все от меня теперя спиной да боком, пятки свои показали? Неужто все старое забыто? А сколь добра поимели от меня…

— Так скажу тебе, Дементий Максимович, — собрался с мыслями Кустов. — Ежели откровенно говорить, есть у тебя средства — помогём премного. А у тебя они должны быть. Мир слухом полнится… В молодые годы шибко швырялся ты «рыжиками». Шиковал! В карты продул здешним мужикам великое множество. Знаю: ишо порядком оставил на черный день. Не крути башкой-то, о твоей жизни толкуем. Раскошелишься — поживешь, потянешь ишо, и Стёпка при тебе голову на плаху не положит. А так — как пить дать — скоро сгубится Степан. Молод, лют, неосмотрителен.

Чем больше он говорил, тем заметнее голос его креп, приобретал певучесть металла. Слушая его, Сволин долгим взглядом смотрел себе под ноги и пятерней рылся в бороде. Наконец, словно с собой размышляя, проговорил безнадежно упавшим голосом:

— За границу, подальше от Рассей надо уходить. Но как теперя быть? Стёпка по рукам и ногам связал… Вдвоем туда ходу не будет. Чует сердце: не будет.

Определенных планов побега за границу у Сволина не было, и говорил он теперь об этом то ли для успокоения своей совести, то ли для того, чтобы разжалобить своего бывшего сослуживца.

Кустов терпеливо выслушал его, воткнул топор в колодину, на которой затесывал колья. Полное равнодушия, ленивое лицо его побагровело, по-недоброму засверкали глаза.

— Значится: решил искать себе искупление за новое грехопадение души?

Как вор, врасплох схваченный за руку во время очередной кражи, Сволин побледнел и растерялся. Пошамкал дрожащими губами и еле внятно заговорил, с трудом выталкивая из глотки слова:

— Ненависти к Советской власти я не носил на острие ножа… Ну, барабошился по первоначалу. Все же так. Рази сразу протрезвеешь башкой после такой встряски? Устои мира рушились, а мы тут при чем? Мы — раки. Прорвало пруд, ушла вода, а мы остались. Только в том и вина наша — щупальцами малость барабошились. На мели.

Узкими и холодными щелками глаз Кустов яростно вонзился в белесые мятущиеся глаза Сволина.

— Во-во! Жил, значит, с Советами душа в душу, в одной упряжке вытянул и гражданскую, и эту войну. Гляжу на тебя, Дементий Максимович, и не узнаю: ангел во плоти перед моими глазами, а не наш бывший эскадронный. Али заговорил ты не так, али не так я тебя понял? Ну, да ладно, о другом надо говорить — не судья я тебе. В другом месте исповедуешься.

И вдруг, словно отпрянув от навязчивой дремы, Кустов в упор спросил:

— О какой это загранице ты толки повел? Куда тебе с грыжей! За две тыщи верст до границы схватит тебя НКВД или солдатня. Мой совет: привяжись бородой к своим местам и не дыши, с землей сровняйся… Ну, а раз капитал имеешь, станем помогать. Я все при лесничестве состою, лошадь всегда под рукой. Большую помощь могу оказать. В лесничестве дела мои неспешные, сам знаешь. И вот еще какую штуку открою: за Кузяшкиным болотом самое безлюдное и глухое место в нашей округе. Сплошь волчьи урочища там, сам знаешь. Со стороны Крутояр и Парамонов по лету болото это непроходимое. Вам это — на руку. За тем болотом, случалось мне бывать, усгорские елани там свое начало берут. Леса и лога там жуткие. Ха-ароший лес, глухой. А взять его нет возможностев из-за крутых логов да болот. Скажу и такую штуку: во времена гражданской войны там укрывались дезертиры. Поначалу — красные, посля — белые. Бункера да землянки там до сих пор в сохранности. Проникнешь в них, и бомбой вас не выковырнут. Опять же, о местах тех теперя никто не знает, окромя меня. Много ли стариков-те осталось.

От таких разговоров тоскливое и угрюмое сердце Сволина отмякло и шибче начало стучать о ребра. Ему приятно было сознавать, что такой туз, как Кустов, разоткровенничался. Однако было ясно и то, что его словообилие распалило влечение к легкой наживе, запах которой он учуял в появлении Сволина. Но и Сволину ничего не оставалось делать: «Жизня дороже золота, что уж тут!».

Как торгаш, за душой которого нет ни опыта, ни смекалки, пришелец приступил к сделке.

— Теперя — половина сентября, Тарас Мартемьянович. Через месяц упадет снег, а по снегу не выйдешь к людям за едой или одежонкой какой… В нашем распоряжении всего две-три недели. И закопаться надо успеть, и запас сообразить. Улавливаешь?

Кустов неожиданно с силой хлопнул Сволина по плечу, обнажив при этом редкие и желтые, как у ондатры, зубы. И глаза его по-рачьи вылупились из орбит.

— Одежонку — шубы, валенки, белье, рубахи, постели — вовремя доставлю. Провизию, струмент какой… Пуда два солонины — лосятины хошь счас отвалю, мешка два крупчатки, картошки. К Потехину за медом могу нагрянуть. Договоримся. Но, мил-друг, добро за добро. Из рук в руки. Только так!

Сволин запереминался, веки над глазами его задергались от нервного тика. Убрал руку с изгороди, захрустел пальцами рук, поглядел в небо, в землю и протянул Кустову пятерню. Проронил враз изменившимся голосом:

— Буди как мало-мало устроимся, Степку к тебе пришлю. Совет держать будем.

Кустов опять урезонил его:

— Этого делать не моги. Засыплется твой Степка — твоя башка под топор пойдет. Молод, бесшабашен. Случится нужда, так лучше сам наведайся до снега. И помни: не тот твой друг, кто мягко стелет, а тот, кто за ошибки уши дерет. Ну, руку твою… И, как говорится, милости прошу на нашу лапшу.

Степан не заявлялся в избушку на пасеке, обед на столе стоял нетронутым. Жадно проглотив еду, Сволин, не раздеваясь, свалился на верстаке и сразу заснул. С рассветом старый волк ушел в лес.

И так четыре дня кряду лишь на ночь Сволин приходил в избушку на пасеке. Степан все не заявлялся, и это вконец издергало старика. «Уж не попался ли где с поличным? И воровать надо умеючи».

На пятый день он вышел из пасеки часа за три до рассвета: не было покоя на душе от сказанных Кустовым слов, да и разве можно будет наверстать упущенное время? Глухие места за гиблым Кузяшкиным болотом снились ему по ночам, распаляли дух. Великой оказалась притягательная сила тех мест для Сволина: всем существом устремился он к ним.

Отмахав добрую дюжину верст, уперся он, наконец, в Кузяшкино болото и зашагал на полдень. По полусгнившим лесинам и кочкам, по корневищам упавших деревьев перебрался он за болото, и неописуемый восторг охватил его: глазам предстали девственные высоченные леса, куда не проникала нога лесоруба. Глубоченные лога, прорезающие эти леса, были настолько неприветливы и глухи, что Сволин по первоначалу даже оробел, не решился осматривать их. На дне некоторых из них серебром вызванивали родниковые ключи. И кругом — дикие заросли малинника, шиповника, черемух.

До темноты бродил он по глухим буеракам, в лохмотья рвал и без того повидавшую виды одежонку свою. И руки, и лицо расцарапал в кровь. Но не было похоже, что где-то тут есть жилье дезертиров двадцатых годов. Зато чувствовал он себя в этой глухомани раскованно. «Как у Христа за пазухой».

Для ночлега выбрал место на бугре под старыми разлапистыми елями. Распалил костерок, перекусил и устроил постель на пихтовом лапнике. Ночью то и дело просыпался и подкармливал костерок заготовленными с вечера сухими сучьями, и опять забывался сном. Спал чутко, постоянно вздрагивал от холода и тревоги. Все казалось: слышится чье-то сдерживаемое дыхание в темноте и даже треск сучьев.

На рассвете дым потянул к болоту и слился с туманом; нагоревшие за ночь угли источали жар. Сволин переместил костер, размел угли и золу, набросал на горячую землю лапника, улегся и сразу уснул крепко и и сладко.

Однако хруст веток где-то сбоку и рядом пружиной подбросил его сердце. Открыв глаза, он обезумел: над ним с топором в руках стоял такой же бородач, как и он сам. Одним рывком старик вскочил на ноги и потянул руку в карман, но узнал в случайном пришельце Степана, и ноги его подкосились.

— Степа! Сынок! — проговорил и не услышал своего голоса.

— Узнал-таки? — бросив топор, сказал Степан. — Вот и повстречались два осла у водопоя! Лобзаться, надеюсь, не будем?

— Садись, Степа, — умиротворенно проронил старик, услужливо уступая место у костра. — Может, поесть хочешь?

— Я всю дорогу есть хочу, — признался Степан. — А ты какими судьбами здесь?

— Длинная это история, сынок. Оставим ее на опосля. А ежели говорить коротко: с немцами нечистая сила спутала меня.

— Вот и моя история не из коротких, — сказал Степан. — Я ведь, отец, с мая тут обитаюсь.

— Кормишься чем? — развязывая мешок, осведомился старик.

— Летом о еде какая забота: люди в поле, а я — по сараям да по погребам…

Сволин шумно и длинно вздохнул:

— Этак можно худо кончить. Выследит народ — прибьет как собаку, али милиции донесет. Изловят али подстрелят как рябчика.

— Все одно… — безнадежно махнул рукой Степан. Присел рядом с отцом. — Днем раньше, днем позже… Суть одна — каюк, крышка, амба!

— Быстро кадишь, святых зачадишь, — остановил его отец. — Чо ето ты вперед батьки в пекло лезешь? Ты, сказывают, с фронта тягу дал? Потехин баял…

— Нервишки, батя, не выдержали, — чистосердечно признался Степан. — Особо, когда танки нас утюжить начали… Ведь никого, считай, из наших в живых не осталось. Иной бы на моем месте в плен чесанул или застрелился, а я — от беды подале. Жить хотелось.

— Ну-ну! Жить-то кому неохота… Ежели ты не схотел драться за Советы — одна статья, а ежели смалодушничал — тут счет особый, и мера особая. В роду Сволиных трусов не было.

— А ты чё набедовал?

— Потом, Степа. Все — потом. Часу у нас с тобой на это хватит — вся зима впереди наша. Та-а-ак! Значится, с фронту сбег? Я так сужу: за коммунистов душу богу отдавать — на свет не надо родиться. Они от дня рождения супротив бога и народа идут.

Говоря так, старик изучающе глядел на сына, ловил в глазах его нужные искорки.

Помолчали. Укладывая остатки еды в мешок, Сволин рассказывал:

— Меня Кустов надоумил сходить сюды. Он все ишо лесничим робит. Помогать обещал. Шибко хорошо говорил. Связь велел поддерживать с ним. Бает, здесь должны быть в сохранности бетонные блиндажи, дезертиры в двадцатых понастроили.

— Был я в них, — как о самом рядовом и второстепенном сообщил Степан. — Ничего. Хитро прятались отщепенцы.

И вдруг неожиданно оживился:

— Значит, и ты, батя, в компаньоны мне угодил? Вот тебе и судьба-злодейка, вот тебе и — накося! А чё это Кустов перед тобой лебяжьим пушком стелется? Чем задобрил его?

Старик пропустил вопросы сына мимо ушей. Степан понял его и не стал терзать расспросами. Глядя на березки и осинки, обагренные осенним золотом и высвеченные светом костра, он заговорил неизвестно зачем и для кого:

— Роняет лес багряный свой убор, и страждут озими от бешеной забавы… — И отцу:

— Чудные слова выкопал в памяти. Светло душе от них.

Первую ночь, укладываясь вместе спать под елями, беглецы долго говорили, каждый о себе, о своем пережитом. Когда Сволин-отец уже проваливался в сон, Степан спросил его:

— Когда «оттуда» выбирался, какими думами жил ты, батя?

— Что думал? — позевывая, отозвался старик. — Проклял всех и себя — тоже. Ежели бы не закавыка одна, не лежал бы я теперя с тобой. Спи!

Ночью страшные кошмары терзали Степана, он кричал во сне что-то невнятное и страшное и сильно размахивал руками. Старик растряс его, велел подняться и постоять малость, оклематься от наваждения. Степан послушно поднялся. Потом долго сидел на лапнике и тер глаза. Вполголоса рассказывал:

— Опять немецкие танки утюжили нас в траншеях. Как и тогда. Пулеметы, сорокапятки — все в землю вдавили. Солдат на гусеницы наматывало… Наша артиллерия по позиции ударила. Танки горели, и мясом горелым пахло. Меня ведь тогда взрывной волной назад в траншею отбросило, и память совсем отшибло. Когда вместе с ранеными на машине везли в Воронеж, сказывали потом, все кричал да бежать порывался…

От природы Сволин был мужичонкой хлопотливым и скаредным. За всю свою жизнь не помнил он случая, чтобы день-два просидел без дела, предвещавшего ему хоть малую наживу или чью-то похвалу, не помнил он случая, чтобы кто-то когда-то обсчитал его по забывчивости или халатности своей. Все свободное время умел он переделывать на деньги, умел и прикидываться неимущим, хотя за душой держал нескудеющий капитал.

Вот и теперь, когда отец и сын погрузились в долгую зимнюю «спячку», старик не сидел сложа руки: штопал одежонку, чинил обувь, из заготовленных лык плел пестери, бродни, лапти и ковры. То принимался вытесывать топорища, долбить корытца или гнуть коромысла. И все сожалел, что не договорился с Кустовым насчет сбыта своих поделок.

Степан же отлеживался, погрузившись в долгие беспросветные думы. Иногда он часами наблюдал за хлопотами отца, расспрашивал его о том, о сем. Сам же рассказывать не любил. Еще в первые дни своей «спячки» старик выстругал из осины дощечку, прикрепил ее к стене и велел сыну засечками вести счет прожитым в подземелье дням, чтобы не просидеть во мраке праздники Христовы. Это поручение отца Степан выполнял аккуратно, с интересом. Его молчание первое время не раздражало отца, и, казалось, он свыкся с ним. Но вот как-то за едой старик спросил:

— Не о Клашке ли тяготеешь в думах своих?

Степан ответил не сразу и не совсем определенно:

— По жизни тужу.

— Думать в нашем положеньице — грех великий на душу напущать, — заметил старик. — До самоубивства можно дойти али с ума спятить. Иное дело — голова пустая, а руки на брюхо робят. Тело человека, оно ведь для работы сотворено, а не для того, штобы каждодневно пролеживать его да о бабах сохнуть. Бабы на услажденье даны человеку. Это верно! А когда глубже в корень посмотришь — Кузяшкиным гнилым болотом от них разит. Чтоб их нелегкая убрала с моих глаз! Все беды от них.

Степан с ухмылочкой сказал:

— А сам не бобылем прожил!

— Прожил не бобылем, — согласился отец. — Планы на жись великие строил, вот и держался за бабу. В хозяйском деле как без бабы-то? Без бабы да без бога — не до порога.

— Я вот о чем думаю, батя, — открылся Степан. — Залежался, засиделся я тут. Осточертело, все. Легче смерть принять, чем гнить тут в подземельи…

Отец на полуслове прервал его:

— Вот как он разговорился! Его кормят, поят за так себе, укрывают, то бишь время для жизни выгораживают, а он расплелся, как старый лапоть. Тьфу! Срамотно слушать!

— Не жизнь придумали, — упрямился Степан, — пожизненную каторгу. Вот что! Глаза бы мои не глядели на все это!

Старик едко смотрел на сына, словно не узнавая его.

— Гликось, умник нашелся! Мудрец объявился! Рано взбеленился, сынок. К добру ли? Ну, мудри, мудри!..

— Не мудрю я, батя, а только совесть начинает покусывать болячку. Муторно на душе и все тут. За подлость свою муторно.

— Тогда на кой ляд драпанул с фронта? — повысил голос старик. — Шел бы под пули, кричал бы себе «уря!» Может, теперя и косточки бы твои плесенью подернулись. А то, глядишь, жив и здоров, и мясцо даровое потребляешь, и воздух пьешь… Разуй глаза-те маленько, оклемайся! Слышишь ты! Пойми: не век сидеть здесь будем. Придумаем что-нибудь.

Степан подошел и опустился рядом с отцом на топчан.

— Вот слушал я тебя, батя, и думал: шибко интересно в жизни получается. От мудреца родится глупец, а сын глупца вырастает мудрым человеком. Почему так нескладно все придумано? И еще подумал: утомительно жить среди людей, у которых на совести ни пылинки. И еще: чем горластее человек, тем поганее его совесть…

Слушая сына, Дементий Максимович размеренно покачивал головой, не решаясь что-либо возразить или переспросить. Однако для себя отметил: много неясного появилось в голове сына. Не опасно ли жить рядом с ним?

Помолчали.

После ужина отец заговорил:

— То скажу тебе, Степан: в природе всегда идет борьба. Испокон веку сильный пожирает слабого, хошь это зверь, хошь — человек. Владыка тот, кто сильнее да чей зуб острее. В нашем, людском житие тот пан, у кого мошна толще. Тот и властью правит, кто рабов в острастке содержит…

— Уж не в рабовладельцы ли метишь?

— Был бы, ежели не Советы…

Степан не вставил меж этих отцовских слов своих рогатин, и старик сменил тему разговора отвлеченными суждениями о жизни. Как и в давние времена, ему хотелось «перелицевать» сына на свой, нужный ему лад. Хотелось, чтобы Степан ни в чем не противился ему, и если не желает в ином разговоре разделить его суждения, то хотя бы не вклинивался со своими «рогатинами» да угрозами, упадком духа своего не навязывал бы уныние старому человеку. Он успокоительным тоном говорил:

— Подожди, Степа, доживем до весны — вся прелесть жизни будет наша. Местечко тут — чистый рай. Благодать! Птички защебечут, и травка всякая зацветет. Вечерами соловьи такие мазурки выдадут — закачаешься. Все — отрада душе, успокоение. А без баб перебьемся. Ну их к лешаку! Толкую тебе: займи руки, коли душа в уныние впала.

Степан страдальчески признался:

— Мне бы теперь хорошую книгу. Такую бы книгу, чтобы свет душе наступил от ее прочтения. А ведь есть такие книги! Есть! Вот ты уел меня за побег с фронта. Я ведь это, батя, не из подлости сделал, а от темноты душевной. Сердце зашлось от страха, а когда оклемался — поздно было поправить свою оказию. В том и вина моя. Думал: не уйти с того поля, а жить шибко хотелось. Ради дочек своих пожить хотелось. Зачем я им мертвый-то? Доведись мне узнать, что вина моя может быть прощена, гору сверну, жизни не пощажу, а человеком стану…

— Ха-ха-ха! — заклекотал старик. — Из головы выбрось такое! Что дезертир, что изменник — один чертополох в поле, одна полова при молотьбе. Вот о книге ты начал… Читал я псалтырь — славная книга! Там все про земное житие толкуется здраво. Вот бы тебе псалтырь-то… Псалтырь — псалтырем, а, сказывают, самая главная книга создана монахами, и ей полтыщи лет. Библией называется. Так в этой библии даже кончина века предсказана. Теперь все в жизни идет как раз по тем святым писаниям. Вот оно что! Такая книга должна быть у ворожеи Дарьи Доромидонтовны. Да! А ведь схожу я к ней, схожу…

— Бред несешь, батя, — сплюнул Степан. — Библия — свод ереси затворников из монастырей Ерусалима. До войны видел я библию у Сворыгиных.

— «Видел», — передразнил старик. — Не видеть, а заучивать надо, и лучше — на сон грядущий по страничке.

Степану не хотелось разжигать новую ссору с отцом, однако сдержаться не смог.

— Учиться у библии нечему. О том ли я думаю.

Старик скреб в бороде и недобрыми глазами смотрел на сына, дерзнувшего говорить ему такое, от чего кожу на спине заподирал мороз. Постучал пальцем по столу:

— Ишо в молодые годы в тебя, бес вселился, заметил я это. Думал: войдешь в годы, образумишься, притрешься. А ты, погликось, богохульником и остался! Того понять не могешь: всё к нам, смертным, от бога идет и с его помощью — и еда, и жена, и свет небесный…

Степан хлопнул себя по лбу и, свесив ноги с топчана, не замедлил вставить «рогатинку»:

— Там велик бог, где и сам не плох! Он ведь, бог-то, прячется от людей почему?- — совесть его перед людьми не чиста. Наобещать наобещал много, а дать ничего не смог. Бес, тот откровеннее, не злопамятен и характером весел. Вроде шута по земле колесит… Сказывают, бог сотворил человека и сказал: «Живи!» Живет человек год, живет другой, но чувствует — не хватает ему в жизни чего-то. И от этого «чего-то» никакая работа не идет ему на ум. Тогда бог сотворил для него подругу жизни — женщину — и поставил ее на всеобщее обозрение — вдруг какой изъян объявится. Все святые были на смотринах, и все сказали: «Хороша!» А бес был куда откровеннее. Он осмотрел новое богово создание и сразу всем открыл глаза, сказал: «Хороша-то хороша, но замок надо сменить, а то любой ключ подходит».

— Замолчь, богохульник! — Лицо старика стало багровым, побелевшие губы дрожали. — Умник выискался! Может, оттого я и понять себя не могу, что библию одолеть не пришлось. Может, оттого меня и жизнь невзлюбила. А он надо мной же зубы моет. О том теперя думать буду: уживемся ли в одной-то норе? Вера в нас разная.

— Хо-хо! — издевательски рокотал Степан, рассматривая свод потолка. Внезапно поднялся он с топчана и, забросив руки за спину, стал расхаживать туда-сюда. Потом сел на прежнее место, заговорил, ни к кому не обращаясь, как по писаному:

— То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть…

— На что ты намекаешь? Что так распаляешься? — допытывался старик, и в голосе его чувствовалась перемена. Но Степан промолчал.

Когда перебранка между ними затихала, они молчали недели по две, каждый старался отсиживаться в своем углу. И после двух недель молчания примирение не наступало, но затворники, вконец утомленные, вполне довольствовались и временным перемирием. Первым нарушил молчание отец. Он завел разговор, но уже о другом, далекими путями обходя конфликтную тему, надеясь, что ссора не повторится. Его все надоедливее терзало желание уединиться и пересчитать деньги, которые теперь хранились в трех метрах от входа в убежище, но он и в мыслях не мог допустить, чтобы его богатство увидел сын. Он терпеливо ждал весны, чтобы можно было отправить сына подальше от норы, например в Усгору — районный центр. Мало ли заделий!

Когда между ними наступало перемирие, Степан обычно повторял одно и то же:

— Больше одной зимы здесь не останусь. Лучше — смерть, чем прозябать так.

Однажды после таких разговоров старик выложил на стол паспорта неизвестных ему людей, которые постоянно не давали ему покоя.

— Вот, глянь… Рази что рожи тут не наши. Может, попытаться заменить эти карточки. Посля — тягу дать, в Сибирь например. Там — тайга без конца и края, не всяк проходимец на примете. Лес-то, что город, укроет и накормит. Есть же, поди, в Усгоре порядочный фотограф. За плату он подберет любую карточку. Ежели шибко бородаты есть у него на снимках — надо взять. Борода, она что лес, все прячет. Старик и все тут.

Долго и внимательно Степан рассматривал чужие документы, наконец вернул их отцу. Сказал:

— Попытка — не пытка, попробовать можно. А из этой ямы надо выбираться. Не могу я дольше… — И опять надолго замолчал.

— Степа, — не выдержал наконец его загадочного молчания старик. — Почто все молчишь? Што потерял там, на потолке-то?

— Не мешай! — остановил его Степан. — Слушаю я.

Старик забеспокоился, заметался. Тоже стал прислушиваться к посторонним звукам, но ничего не услышал. Подсел к Степану. Тот, повременив, признался:

— Какая прелесть! Один раз услышал «Спящую красавицу», а, гляди ты, на всю жизнь хватит… По памяти все время слушаю.

Отец ничего не понял из сказанного Степаном, кашлянул в бороду, перекрестился на распятого Христа, спросил осторожно:

— Спящая красавица, говоришь? Кто это? Не твоя ли Клаша? Она голая-то, наверно, куколка, а не баба. Вкуснее всех в нашей-то округе? Не изроблена ишо, не издергана. Одна ли живет-то? Все молчишь? Поди, из любопытства хоть издали посмотрел на нее? Ой, посмотрел!

Степан шумно вздохнул:

— Посмотрел. А что проку от того посмотрения? Не открылся ей.

— Ну и как?

— Что «как»? Вкалывает в колхозе хлеще всякого мужика и дочек моих растит, и кажись, меня ждет. Бабы такие — долго добро помнят. Не то что наш брат.

Про себя же Степан думал: «На задворках от дома живу, а Клашу не осмелюсь обласкать. Не мужик я — баба рязанская!»

…За последнюю зиму Степан лучше узнал отца, чем за все свои в Крутоярах. Если раскрыть книгу жизни Дементия Максимовича Сволина, можно поперхнуться от удивления: как бурлак груженую барку, волок он свою судьбину с первых дней Октябрьской революции. Не судьба определяла его жизненный путь, а сам он гнул из нее и дуги и коромысла, втискивал ее как кусок неподатливого холодного железа в стальную оправу. Не помышлял о том, что оправа эта может не выдержать перегрузки. И она не выдержала, дала сквозную трещину, но он все еще старался не замечать ее.

В восемнадцатом, зимой, когда в Крутояры вошли войска генерала Гайды и объявили мобилизацию, одним из первых Сволин подался в штаб атамана в Усгоре. Едва сдерживая в поводьях, подвел он тогда к атаману двух красавцев-жеребцов, чистых кровей орловских рысаков. С понятием отнесся атаман к кулацкому сынку Дементию Сволину: миловал его офицерским чином и оставил при своем штабе.

Доводилось Дементию Сволину самолично рубить «красненьких» под Пермью и Екатеринбургом, под Курганом и Омском, в лесах Тобольска и в степях Забайкалья. Беспощаден и проворен был он. Ненависть к большевикам сыпалась из него, как порох из переполненной пороховницы. Молодой, лютый, смекалистый, был он скоро замечен военным начальством и произведен эскадронным. Пятьсот сабель встало под его начало. Лихо летал он по окровавленной земле, гнездо отцовское на Урале отстаивал за семьдесят «рыжиков» в месяц. Да не отстоял. И с помощью тех же «рыжиков» хитрым путем выкупил себе право на жизнь в Крутоярах.

Хмуро, неприветливо смотрел Дементий Максимович на жизнь колхозную; о вступлении в колхоз не хотел и слушать. Так, единоличным хозяйством, всю жизнь свою колотился, как козел об ясли.

Мало рассказывал теперь о себе старик Сволин. Как и Степан, он ждал прихода весны, а она не торопилась в уральские леса.

Напрасно Дементий Максимович принуждал сына найти себе занятие, чтобы заглушить упадок духа, выбрал он дело по своей душе сам. Занялся — и все ножи враз перепортил, но отец ни единым словом не осадил его. Лестно было отцу смотреть на плоды труда взрослого сына. Из обыкновенного ольхового или липового чурака под его руками рождались или непонятные чудовища, или лесные звери большой схожести. Особенно податливо шла у него работа, когда он резал фигурки медведей. Старик старался не занимать нож — последний остался, — мол, пусть хоть такое занятие малость отвлечет его.

Видел Дементий Максимович в увлечениях сына и материальную выгоду. «Ежели штуковины эти вынести на базар, немалые деньги выручить можно. По весне пусть сходит в Усгору, купит что требуется для рукоделья. Может, и эти поделки свои сумеет продать. Ходко пойдут, не то что мои топорища или коромысла».

Нарезав добрую дюжину зверей лесных, Степан принялся вырезать шахматные фигурки. Старик смотрел на это его новое занятие недоброжелательно. Сердился и недоумевал — зачем такую мелочь режет? Мол, что тебе от них проку? А Степан отвечал на вопросы:

— Научу тебя играть в шахматы и будем сражаться за своих королей. За самодержца ты будешь биться, знаю. И убьем, глядишь, время в этом подземном каземате.

— Чем бы дитя ни тешилось… — ворчал отец и шел на уступки.

А между тем, время шло. Весна настойчиво подавала свои знаки капелью под навесом.

О том, что весна уже не за горами, говорил и календарь — обыкновенная осиновая доска, на которой каждодневно делались засечки Степаном. Теперь этих засечек наковыряно было уже больше сотни.

Когда начались морозные утренники, сковывающие размягченный снег, Сволин-старший тоже потерял покой: лосем носился он по болоту, срезал ивовые прутья-однолетки или сидел на припеке возле норы. Жадно вдыхал запахи тающих снегов и разомлевшей под солнцем хвои, плел из прутьев корзины, хлебные чаши, пестери, морды.

Случилось, в предобеденную пору перед убежищем на вершину пихты уселся ворон, уставился в старика черными дробинами глаз, нахохлился и закричал, защелкал во всю мощь своих легких:

— Тэк! Тэк! Тэк!

Враз выстуженный оторопью старик схватил полено и неумело швырнул его в ворона.

— Пшел отсель, тварь черномазая!

Ворон тяжело снялся и низко пролетел над убежищем, издавая зловещий свист крыльями. Чтобы не слышать этот свист, старик заткнул уши пальцами, да так и дрожал минуты две с полуоткрытым ртом.

Пронаблюдав эту сцену, Степан хохотал долго и надсадно, до колик в животе.

— Будет теперь у тебя, батя, занятий, — говорил он с вызовом на очередную ссору. — Лес большой, ворон тут несметное множество. Гоняй знай. Потеха!

— Оболтус, перестань зубы-те мыть, — сердился старик. — Беду он нам кличет. Зловещая птица, зло и вещала. Ишь где заорал — над самой моей головой. Чё, елок ему мало? В народе как говорится: ворон каркнет на церкви — к покойнику на селе, каркнет на избе — к покойнику во дворе. Уж, как это водится, через который двор ворон пролетит да каркнет, там и покойника жди. На мою это голову. Знамо! А он: «Гы-гы!» Тут не до смеху!

Прошло немало дней, но ворон не выходил из головы Дементия Максимовича. Мрачными думами извел он вконец и себя и Степана.

— Непременно, Степа, кто-нибудь выследил нас тут, — беспокоился старик. — Ворон за так себе не закричит. Дурную весть подал он нам. Или уходить надо, или что-то другое след предпринять. Так сидеть нельзя. Чую: погибель наша идет. Неужто Кустов продал нас, а?

Степан отозвался с явной насмешкой:

— Уморил ты меня, батя. Ворон — птица вольная, где облюбует место, там и усядется, и кричать будет всем: «Вставайте, проснитесь! Весна пришла!»

Слушая сына, старик сердился еще пуще, и руки его дрожали, как у паралитика. И сон не шел к нему, и еда не интересовала.

То, что пришла весна, нельзя не заметить. По утрам звонкую прозрачную тишину леса весело простреливала длинная очередь неугомонного лесного доктора — дятла. В ответ ему из глубины леса неслась такая же пальба. Как на переднем крае обороны два дежурных пулеметчика в час затишья, перестреливались эти дятлы.

Давно исчезли гости севера снегири и свиристели; по стволам деревьев сновали вверх и вниз крохотные шустрые птахи, выискивая малоприметную живность; беспокойно трещали сороки, отстраивая в потайных местах гнезда; со стороны поля по утрам доносилось булькающее воркование глухарей, справляющих свадебный ритуал, и долгое, протяжное щелканье горлинки.

Лес проснулся, посвежел. Величавым и восторженным был гуд столетних сосен под животворными лучами апрельского солнца.

По утрам по крепкому насту Степан уходил далеко от своего логова, делал подсечку на березах, пил хрустящий на зубах сладкий березовый сок, нацеживал его в звонкое ведро и нес отцу.

Когда потухло отзимье после обильных дождей, лес преобразился окончательно, стоял словно вымытый под душем, веселым приветливым шумом переполнился до отказа. Теплое, ласковое солнце прогревало землю не только на припеках, но и в лесистых ложбинах. Чуть заметные зимой, почки берез набухли и однажды ночью проклюнулись дружно и яростно маленькими клейкими листочками. И не было им дела до того, что еще возможно нагрянут холода, что и сейчас в лесных трущобах толстенным слоем лежит затвердевший снег. Отошли подснежники, и лесные поляны под баюкающие песни теплых ветров стали одеваться в прозрачную зелень.

Каждый день после лесных прогулок Степан возвращался с новыми трофеями. То он приносил полную шапку еловых ягод, то крупные желтые луковицы вкусных саранок. Добрался он и до поля. По полнехонькой корзине принашивал пестиков, как называют на Урале полевой хвощ. На лесных полянах он выискивал кислицу — сочные кисленькие стебельки щавеля — и тоже нес их отцу. Нес отцу все: и дикий лук, и горькую полевую редьку, и буржовики, и пеструшки… И радехонек был отец «подножному корму».

Новые увлечения сына старик не осуждал, сам охотно поедал принесенную им зелень. Похваливал сына за усердие его:

— Благородства полно сердце твое, Степа. Шибко пользительно — зелень по весне. Без такой еды зубы могут расшататься и десна кровоточить. В Забайкалье в двадцатом весной мы пихтовые иголки ели, а лиственницы сплошь объедали. Хвоя у них мягкая, кислая. Шибко пользительная для здоровья!

В эти дни старик все чаще стал вслух строить планы предстоящего визита к боговерной Доромидонтовне. Надежды на нее он возлагал необыкновенные, веяло от них немалой фантазией. Если верить ему, Доромидонтовна являла собой особу всемогущую и особо приближенную к господу богу. Но, если войти в его положение, ясно становилось — он искал выход из наскучившего мужского одиночества.

А между тем, хорошо подсыхала земля. На высоких полях начались полевые работы, и гудение тракторов не стихало ни днем, ни ночью.

Старик особенно бдительно стал следить за сыном, не позволял ему уходить далеко от логова, мол, мало ли теперь по лесу разного народу бродит: и охотники, и ремесленники-подеревщики, и ребятишки-ягодники. Не на шутку побаивался он, как бы Степан сам не ушел к людям. Странностей много появилось в его поведении. Но Степан хотя и пререкался с отцом, однако каждый раз внимательно прислушивался к его советам и исполнял их неукоснительно.

— Кто они, эти самые… Семен Гордеев и Силантий Шильц? — рассматривая выложенные отцом чужие паспорта, полюбопытствовал Степан. Еще вчера ими были продуманы все детали вылазки в Усгору, и вот-те на — опять вопрос!

Все предусмотрел Дементий Максимович, все продумал. А сегодня, перед самой дорогой, его родной сын одним вопросом поставил его в тупик. Замешкался старик с ответом. Никогда ему не приходила в голову мысль о том, кто они, те люди, паспорта которых он постоянно носит с собой.

— Мне-то почем знать! — сердито взъелся отец. И правое веко его задергалось от нервного тика. — Тоже пристал, как банный лист… У немецкого коменданта в столе взяты, говорил же!

— А ты подумал, что с этими паспортами мы можем влипнуть так, что свет белый за овчинку покажется? — в упор спросил Степан. — Может, эти люди тоже в полицаях служили и похлеще твоего.

Как баран на новые ворота, старик долго смотрел на сына, не находя что ответить. Когда, наконец, сказанное Степаном дошло до его сознания, он враз ссутулился и тяжело задышал, словно петля расплаты начала стягивать его глотку, затруднив дыхание. Наконец, невнятно пропустил через бескровные вздрагивающие губы:

— Зарезал ты меня, сынок. Без ножа зарезал. Как раньше-то не пришло мне это в башку, а? Как это я, старый человек, мог обмануться? Ведь и верно, все может обернуться худом. Что же теперя делать-то будем, а? Вот житуху себе отвоевали! Все пропало, Степа! Все! На капитале, как паруха на яйцах, сижу, а что из этого проку? Не уйти нам из этой норы, никуда не уйти! Говорил же — не к добру каркал ворон. Так оно и есть. Как в руку положил, как в воду смотрел… Я пропаду — туда мне и дорога, а ты-то на кой ляд такую жись выбрал? Тебе ишо жить много надо. Ой, Степка, Степка!

По щекам старика текли слезы и терялись в бороде. Степану, не случалось видеть отца убитым горем, захлестнутым диким отчаянием, и теперь он смотрел на него с интересом, недоумевая. «Такой сильный, самовластный, а на-ко тебе — враз скис. Как мыльный пузырь на остряк наскочил: ни брызг, ни пены. Был да сплыл!»

Резким рывком старик оторвался от лежанки, засуетился, заперебирал свое барахло. Истерическими всхлипами его заполнилось подземелье. С остервенением рвал он волосы из своей бороды и выл белугой без стеснения и меры. Раскачиваясь, цедил сквозь пальцы:

— Тут и подыхать теперь нам с тобой, Степка! Тут и конец наш!

Тревога отца не передалась Степану.

Позднее, когда отец уходился, Степан высказал то, что накипью лежало на сердце.

— Спрашиваешь, зачем я рядом с тобой оказался здесь? Так вот мой ответ: в кого мне уродиться-то было? Кто с пеленок душу мою уродовал? Твоя я кровинка, батя. Твоя! Вспомни, когда я в пионеры вступил, не ты ли ухо вот это порвал? Не ты ли галстук мой пионерский в печи сжег? Кто в башку мою, как кол в землю, вбивал всегда одно и то же — о кресте да о вере в бога? Кто дальше семилетки не дал мне учиться, боялся, чтобы еретиком не стал? Ты породил, ты и убил меня, так какого черта с прахом глагольствуешь? Не о моей недоле завыл ты, родитель, — о своей печешься. Поддержка тебе, оказывается, нужна на склоне лет…

— Замолчь, не то!.. — грохнул по столу кулачищем. — Сам хорош, а на родителя валишь… На мать вали, она тебя родила и ростила!

И в тот, и в последующие два дня старик не поднимался, не готовил еду, не отвечал на вопросы Степана.

Когда жизнь в подземелье вошла в обычную колею, старик, осторожно обходя в разговорах с сыном острые углы, с особым значением подчеркнул чужим и виноватым голосом:

— Смерти бояться, Степа, не след. Она не прерывает бытия человека, а только видоизменяет его. Вот о чем надо помнить. Так священные писания вещают нам. К смерти-то готовиться тоже загодя нужно…

Степан и тут вклинился со своими суждениями:

— О загробной жизни начал печься? Ты о земной думай, она имеет границы. Может так случиться: захочешь да не успеешь проститься с людьми. Шибко тонок лед под ногами.

Оставив отца в глубоких раздумьях о предстоящем визите к Доромидонтовне, Степан выбрался из леса и по полевым дорогам ходко устремился в Усгору. Шел он так с расчетом, чтобы на подходе к селу успеть до наступления темноты отыскать место для ночлега, а утром пойти по своим делам. Шагалось легко и весело. Одет он был в доставленный Кустовым недорогой шерстяной костюм и кирзовые сапоги.

Был полдень сонный и теплый. Птицы молчали. Только пчелы, измазанные в цветочной пыльце, ворочались в чашечках цветов по сторонам дороги. Степан останавливался и подолгу смотрел на них, на лес, на поля и просто на небо — высокое и ясное.

В дорогу отец дал ему старую фетровую шляпу и черные пляжные очки в тяжелой роговой оправе — подарок Кустова. Не нашивал Кустов на своем носу эти очки, не ему принадлежали они. Года три назад приезжий из города его зять оставил их по забывчивости. Теперь они хорошо выручили и Кустова и Сволина. Кустов, сделав этот необычный подарок своему бывшему эскадронному, не без значения заметил:

— Для камуфляжа. Стараюсь для тебя, Дементий Максимович. Пусть бог хранит тебя и Степана — тоже.

Знал Кустов, что это его внимание и даже сочувствующий тон вызовут доброе расположение Сволина. И не промахнулся старый стяжатель, лишний «рыжик» преподнес ему Сволин при очередном расчете за провизию и прочие услуги.

Выпроваживая Степана в Усгору, старик все-таки настаивал разыскать там хорошего фотографа и попросить его подобрать за подходящую плату пару фотографий для паспортов. И еще упросил его выставить на базаре вырезанных Степаном из дерева медведей, и если будет дана подходящая цена, то и продать их — деньги всегда пригодятся.

В мешке за плечами Степана был невеликий груз — лепешки из пресного теста и сушеная солонина, потому идти было легко и приятно. Дорога петляла, спускалась в ложбину и опять карабкалась на взгорье. Давным-давно по ней не ездили, потому Степан сбивался и кое-где шел прямиком через распаханные поля. Однако к исходу дня он, как и предполагал, был в Усгоре. Но базарная площадь уже пустовала и магазины были закрыты.

Чтобы не навести на себя подозрение, он не стал задерживаться в центре села, умеренным шагом пересек базарную площадь, вышел на околицу и луговой тропинкой направился к извилистой речке Усгоре. С наступлением темноты расположился возле старого омета соломы. Уснул с дороги быстро и спал без сновидений.

Утро выдалось ясное, теплое, тихое.

Степан спустился к речке, ополоснул лицо захолонувшей за ночь водой, неспешно позавтракал и, этак часам к десяти, заявился на базарную площадь под своим неапробированным камуфляжем.

Площадь уже кишела разноцветными плащами, платками и куртками. Рядами стояли телеги и машины, с которых шла бойкая торговля прошлогодней картошкой, квашеной капустой, огурцами, шерстью, половиками, медом, льном… Толстая тетка с редкими усами под носом горланила на весь базар:

— Пирожки, свежие из сбоя! Нале-е-етай!

Черный низкорослый небритый мужичонка нахально совал каждому под нос жутко пахнущие ваксой хромовые сапоги польского покроя с высокими запятниками. Шумел:

— Отдаю почти даром! Три года носишь — ремонта не просишь.

— Часы швецарские и аглиские бусы!

— Семена огородные!

— Тульская хромка, малоподержанная!

Тут же, рядом с повозками, в больших плетеных корзинах из половинчатых черемуховых прутьев гоготали гуси; на скалках весов, которые стояли в ряд с другими такими же весами, лежали сочные соленые огурцы. Запахом своим они ревниво соперничали с запахом терпко пахнущих овчин и дегтя. Звенели литовки, зеркальностью своей преломляя солнечные лучи; мычали коровы и хрюкали розовые поросята, преспокойно полеживая в мешках.

Вдруг всю эту сумятицу звуков, запахов, лиц и соблазна перекрыл бойкий перебор дорогого баяна, и сильный, чистый мужской баритон повел рассказ о горькой судьбе танкиста. Голос этот, как магнит, притягивал к себе народ. Степан тоже пробился сквозь толпу, вышарил глазами поющего и ужаснулся: незрячие глаза баяниста смотрели на него. Он опустил и снова поднял на баяниста взгляд, но не смог выдержать его, зашагал прочь. Он решил переждать песню в скобяном магазине, где его ждали небольшие, но приятные покупки. Но и там, за глухими кирпичными стенами, были отчетливо слышны слова поющего:

Эту песню Степан слыхал раньше. Ему показалось, что он видел слепого баяниста, но где и когда? — не смог припомнить.

Все, что было намечено, купил Степан: наждачные бруски, напильники, ножи, клей, гвозди… Ничего не забыл. Но уходить с базара ему не хотелось. До осязания приятно было ему купаться в живом людском водовороте, слушать, смотреть, участвовать.

К концу дня, когда базарная площадь начала пустеть, он сделал для себя определенный вывод: «Уйду к людям. Будь что будет, а уйду и все тут».

«А как поступишь с отцом?» — спрашивал его внутренний голос. Ответа на этот вопрос Степан не мог найти. Бросить его в подземелье у него не поднимется совесть, и взять с собой тоже нельзя. И то и другое — равноценно гибели обоих.

Тут же на базарной площади, возле сельпо, стояла бочка с пивом, и мужики льнули к ней, как мухи к меду. Степан тоже подошел к очереди, не пить — в пиве он не знал толку, народ послушать. Тому, что услышал, поразился. Трое во всем военном возле самого его уха грохнули бокалами, выпили и по-братски обнялись. Странное дело — они плакали перед всем миром на виду. И поздравляли друг друга с  п о б е д о й. К ним подходили разные люди и все тянули к ним свои руки, стремились коснуться их, как будто от того прикосновения каждому прибавится счастья. И у всех на глазах были слезы радости.

Потемнело небо, упало и придавило Степана к земле. Не знал он, то ли радость пришла к нему с этой победой, то ли близость расплаты за побег с фронта. Словно очнувшись после долгого сна, он вздрогнул всем телом, поправил очки и широкими шагами пошел прочь. Его останавливали возбужденные люди, лезли обниматься, и слезы радости блистали на их глазах. Его внимание привлекла небольшая потрепанная книжица в сером переплете дешевого издания. Книга лежала перед бабкой на дощатом столе. Открыл, пробежал глазами несколько страничек, полистал подшивку старых газет, швырнул бабке мятый червонец и довольный покупками побрел к месту вчерашнего ночлега с тем, чтобы завтра заняться розыском фотографа. При выходе с базара его догнала странная бабка и сунула в карман мятый червонец.

— Читай, милый! Даром ведь отдаю… Видишь сам: день-то какой сегодня! Россия одолела германа!

Дрожащими, скрюченными пальцами старик неуклюже сгреб деньги со стола, однако позволил сыну подержать несколько монеток, стараясь этим выразить свое чадолюбие и полнейшую расположенность к не всегда осмотрительному и оттого несчастному сыну. Все до малозначащих подробностей выспросил у него отец, рассматривая покупки. Каждая вызывала у него особый интерес.

В целом визит в Усгору надо бы считать удачным, однако старика продолжала угнетать мысль о паспортах.

Увидев книгу, старик брезгливо подержал ее в руках, поперелистывал страницы и укоризненно покачал головой:

— Бесовские стихи. Не раз говорил тебе: что не от бога — то бесу на радость. Пустячки сущие, треньканье на нервах.

— Все возможно, батя, — мечтательно промурлыкал Степан. — Кому — чего!

И еще раз повторил:

— Кому — чего!

Он наугад открыл книгу и стал читать вслух, упиваясь прелестью простых и созвучных слов и выражений:

— Полноте! — возмутился отец. — Тоже чтиво принес. Тут итак до самоубивства доходим, а он бренькает на нервах. Сказано: от беса книга эта! В печи ей место и все тут!

Степан поднялся и принял решительную позу. Широко расставив ноги, он стоял перед отцом и не думал уступать его прихоти. Минуты две они стояли молча один против другого, так же как стоят противники на дуэли. Посуровевшие глаза сына отрешенно смотрели в глаза отца, плотно сомкнутые губы его были бледны. Пальцы правой руки с неослабной силой сжимали рукоять ножа. Весь вид его недвусмысленно говорил: поосторожнее будь на поворотах, батя. Я ведь могу постоять за себя. Я — твой сын, но не раб, и это тебе будет доказано!

Старик не выдержал его взгляда. Изменил тон:

— Тогда читай про себя, не баламуть меня. Без того на душе кошки скребут.

Весь вечер Степан жадно глотал старые газеты, взятые на базаре вместе с книгой. Вдруг оживился, вскочил:

— Внимай, батя, что пишут умные-то…

Старик бессмысленно уставил свои студенистые округлые глаза на сына. Степан читал:

— «Однажды пастух бросил в озеро Кара-гель посох. Спустившись затем в Эчмиадзинскую долину, он с удивлением нашел свой посох в воде Айгерлича. Жители долины утверждали, что оба озера соединены бурлящими подземными потоками, и шум их иногда слышен сквозь камни. Ученые исследовали известные в Армении пещеры Алагеза, носящие название «Гер-гер». Шумы в пещерах действительно были слышны. Очевидно, в горах существовали пустоты. А значит, могла быть и вода: очень вероятно, что породы Алагеза прорезаются внутренними потоками».

— Шибко чудно пишут, — согласился старик. — Ай, антиресно! Ежели не вранье это, то опять же — все от всевышнего. Он сотворил и жизнь и недра. Ученые открывают, а бог творит. Так оно и ведется от сотворения мира.

— Ну, а вот об этом как отзовешься? — снова спросил Степан. И стал читать:

— «В одном из ресторанов французского города Бордо посетительница Люси Лагье заказала порцию устриц. Каково же было ее удивление, когда после вскрытия раковины первого же моллюска на тарелку высыпались жемчужины. Их было двадцать шесть».

Старик прослушал внимательно и вдруг затрясся от распирающего смеха.

— Да кто же непотрошеную живность на стол подает! Брехня! Кто писал — денег хотел подзаработать, а простаки читают и верят им. Вроде тебя.

Старик попросил сына еще раз рассказать о его усгорских впечатлениях. И Степан стал рассказывать все сначала, повторяя себя. Но говорил он неохотно, вяло. Потом пожаловался на головную боль, отвернулся, к стене и сделал вид, что спит.

Позднее, когда он закончил свой рассказ, старику опять стало не по себе. Запустив пальцы рук в бороду, он засуетился, а потом закручинился не на шутку. До позднего вечера лежал он в своем углу без единого звука. На другой день говорил, осторожно выбирая слова:

— Видишь, Степа, как все повернулось… Не в нашу с тобой пользу колесо повернулось. Значит, Советы, говоришь, победили? А ведь я иного ждал. Похоже было, что японец на востоке выступит, мериканец образумится и супротив русских пойдет, турки не останутся в стороне… Все по-иному обернулось, все в пропасть ушло. Одним словом, гнить нам с тобой здесь, как листочкам осенним. Золото прожирать будем, покеда зубы целы.

Зарыдал глухо, жутко, надсадно.

Степан стал часто отлучаться из землянки без спроса отца, за что старик откровенно злился на него, долго и нудно читал ему нотации, угрожал, урезонивал. Но удержать его возле себя, как в первую зиму подземного существования, он не мог. Лесные поляны изобиловали земляникой, но за все лето Степан не принес отцу ни единой ягоды. Потом пошла малина. Но не нашивал он отцу и малины. Целыми днями просиживал он в кустах возле больших дорог, смотрел на проходящий мимо транспорт, жадно слушал говор спешащих куда-то людей. Забрела ему в голову нелегкая, но цепкая мысль, от которой он не находил себе места. Ничего не говорил он об этом отцу, знал — помешает старик осуществить задумку. Как и в те молодые годы, сердце его терзала Клава. И он заподумывал навестить ее.

Тревога заревою судьбу и за судьбу Клавы окончательно извела его. Все чаще он терялся в догадках, не знал, как ему поступить со своей тяжбой. В мыслях беседовал с женой: «Не подпустила ли ты, Клаша, к сердцу своему кого-либо, али все еще ждешь меня?» Но не получал ответа и злился на себя, за робость свою злился.

Однажды, когда Крутояры погрузились в густые сумерки, Степан задворками пробрался в ограду отцовского хозяйства. Подкрался и ревниво стал наблюдать из темноты в кухонное окно. В хорошо освещенной избе стояла тишина. За кухонным столом сидели его дочери — Люда и Наташа. Умытые и одетые, как отметил для себя Степан, с большим вниманием. Личики утомленные, в косичках — голубенькие бантики. От еды, поставленной на стол, девочки отказались: сон брал верх над ними. Выпили по кружке молока без хлеба, хотя хлеб лежал на столе добрый, ушли в боковушку спать. А Клавдия еще хлопотала возле печи: укладывала дрова, мыла посуду, чистила картошку к утру. И была она в двух метрах от Степана.

На стене, рядом с часами-ходиками, в простенькой самодельной рамке Степан увидел свой портрет, возле которого был приколот букетик полевых цветов.

Сердце Степана заколотилось гулко. «Помнит, ждет».

Управившись с делами возле печи, Клавдия прошла в большую половину избы, подготовила на утро девочкам чистые носочки, теплые кофточки, мельком просмотрела районную газету, сладко потянулась и пошла укладываться в постель. На ходу, сбросив косынку и передник, стала расстегивать халат, обнажив при этом груди.

Степан для себя отметил: «Не изменилась моя Клаша! Суше разве стала». Занесенные над оконным стеклом пальцы опустились: сробел.

Возвращаясь за Кузяшкино болото, он рассуждал с собой: «Девочкам, дочкам своим, медведей принесу — все утеха. И Клаше объявлюсь. Любит — не выдаст. И будет у нас с ней развеселое житье — тайные встречи и пылкие лобзания. Что плохого в этом? Жена ведь она мне, законная. Шанежками, молочком покормит когда…»

Через неделю он принес фигурки двух медведей и оставил их у входных дверей в сени. И подследил такую картину: по субботним вечерам Клавдия топит баню на своем огороде. Первой согнать жар-первач обычно ходит одинокая и уже немолодая женщина, вдова солдата, Устинья Прохоровна. После нее, минут через сорок, в баню отправляется Клавдия с девочками. Младших женщины моют вместе, наскоро, и Клавдия отправляет их домой первыми. Затем уходит Устинья. Клавдия кончает банные хлопоты последней.

Эти наблюдения навели Степана на мысль: встретиться с женой в бане в то время, когда она останется одна.

В очередную субботу отец не пустил его разгуляться — расхворался. Еще через неделю, в субботу, с утра до вечера лил дождь, и Степан сам не пошел.

И все-таки выждал, улучил момент Степан. Все произошло так, как и задумал он: прокрался, в предбанник и, затаившись, стал ждать. Чем дольше было его томление, тем сильнее колотилось его сердце, от чего он вздыхал глубоко и часто. И вот распахнулась дверь, и на пороге была она. Степан шагнул к ней с выброшенными вперед руками, да так и замер с полуоткрытым ртом: окончательно и бесповоротно потерялись приготовленные слова.

Клавдия, как только увидела мужа, зашлась сердцем и уронила к ногам сверток белья; словно смертельно обиженная девочка, часто-часто зашмыгала она носом. И, как была полуодетая, неприбранная, прокаленная банным паром, грохнулась на грудь мужа и крепко прижала его к себе. Только и вырвалось помимо ее воли:

— Степушка, родной мой!

Пахло от Клавдии яблоками и свежей ржаной соломой. Когда схлынула крутая волна озноба, Степан услышал, как жадно и упорно, в один такт, выговаривают их сердца: «Жить! Жить! Жить!»

За Иволгой кричали коростели и весело нащелкивали соловьи. Запах тмина и укропа, цветущих луговых трав першил в горле горьковатой пряностью. За дальними увалами занималась заря.

Они — муж и жена — сидели и сидели в предбаннике, забыв о том, как коротки летние ночи. Обо всем было переговорено. Клавдия уже не прижималась к своему Степану: в душу ее запал и ширился холодок от предчувствия недоброго. И Степан словно со стороны смотрел на себя и не узнавал. И понимал: не оплаченным, не своим счастьем пользуется он, что не здесь его место в этот вечер, раз другие отвели беду от его семейного порога, что пришел он сюда на все готовое, что дома он, да не имеет права называться хозяином.

Где-то в стороне дальнего шихана заря сошлась с зарей; над Иволгой клубился белесый сырой туман, медленно, но плотно обволакивая прибрежные кусты; перекликались разноголосые петухи; на перекате меж крутых берегов переговаривалась вода.

Долго и утомительно рассказывал Степан своей жене о себе, рассказывал и ждал ее сострадания. Знал, предвидел, сердцем чувствовал: только от нее может прийти к нему облегчение. А Клавдия уже не раз делала попытку высвободить руку из руки мужа. Подняла связку белья и совсем неожиданно для себя сказала:

— Не ходи сюда боле. Одной куда милее, чем так-то, по-воровски… Обвыклась ведь я.

От этих слов захолонуло сердце Степана, захолонуло и оборвалось. Однако все еще продолжал он сжимать ее руку, словно боялся: выпустит и упорхнет она от него навсегда, а с нею — и вся его жизнь. И Клавдии было понятно его состояние. Говорила и не говорила, а размышляла вслух:

— Испугался он!.. Юбку бы надел, баба… худоба этакая! Надо было мне самой на фронт отправиться, а тебя тут оставить. Может, отличился бы с бабами-то. О семье надо было думать.

— Пойми, — прервал ее Степан, — танки нас утюжили, людей на гусеницы наматывало. Жуть ведь что творилось!

— Так тебе и поверю — «наматывало». Уж лучше бы намотало, чем так-то вот, вором ходить по земле.

— Пошла ты к… — Степан рывком поднялся и отбросил руку жены. — Героя из себя строишь, прости бог! Мне, может, лучше смерть было принять? Поглите-ко, не верит!

Клавдия на шаг отступила от Степана. Всего на один шаг, но этим было сказано многое. Теперь они стояли друг против друга на расстоянии двух вытянутых рук. Губы ее были жестко сомкнуты. Обиженным голосом, почти полушепотом заговорила:

— Героем меня назвал… Герой я или нет, а как ты, тягу с фронта не дала бы.

Все еще не преодолев в себе негодования, Степан взъелся:

— Все вы тут в героях ходите, не нюхамши пороха…

— Ой, Степка, — перебила его Клавдия, — тебе лучше сгинуть, скрозь землю провалиться, чем вот так мельтешиться да озлоблять народ.

— А ты, небось, еще раз замуж выскочишь? Теперя вон какие орлы едут с фронта. Вся грудь в золоте.

— Успокойся! Не надо замужеств мне теперь: дочки на руках.

Помолчала и стала вслух размышлять над словами мужа:

— Героем меня назвал. А как, по-твоему, рассудить? Ночь-полночь поднималась и шла на ферму. Одна телят сторожила. Волки ведь совсем одолевали. Один раз меня-то чуть не растерзали. Совсем прижали к стене. Не помню, как в руках оглобля оказалась, не знаю, откуда силы во мне взялись. И оглоблей этой, не знаю, отбилась бы ли, если бы народ не прибежал. Говорят, благим матом орала на всю деревню. Вот… орала, а не убежала. И на следующую ночь опять волки приходили, а я догадалась, колоколец с собой прихватила да спички. Ферму-то ведь чуть не спалила. Ну, а потом нам ружье выдали.

У тети Паши на дежурстве раз так-то было. Волки через крышу пробрались в конюшню и враз восемнадцать телят порешили. Так она, бедная, с горюшка чуть с ума не сошла. Той же ночью с фермы домой шла и на нее волк набросился. Все позади бежал, она и думала: собака какая. Хотел ей горло перервать, а она в шали была, так не смог. Тетя Паша изловчилась и за язык его ухватила. Ухватила и к дому привела. Палкой всю башку поганому измолотила. Вот и гляди, какие мы!

Степан не дослушал.

— Неужто от сердца тупым ножом мужа своего, Клава? Ведь одного же курня ягоды…

— Одного.

— Тогда чего ж ты так-то со мной? Ведь и любовь тоже была.

— А того… И на одном курню ягодки разные бывают. До одной дотронуться нельзя — опадет, а другая зеленец зеленцом до самых заморозков, или на сторожке засохла. Вот и думай теперь. Так-то, Степа. Пошла я, уже и печь затапливать время.

Грозовые, обагренные догорающими лучами солнца тучи со страшной скоростью двигались в сторону Крутояр, обложив все небо. Издали, из-за туч, доносились глухие рычащие раскаты грома. Потянуло прохладой. На отлогом плоскогорье за Иволгой по пшеничному полю чередой заходили высокие зеленые волны; на огородах били поклоны земле выбросившие цвет подсолнухи; над домами беспокойно, порывисто шумели тополя. И вот дорожную пыль стремительно и яро прострелили редкие, но тяжеловесные капли дождя. После их падения ветер поутих, и в это время, словно спохватившись, вспомнив о своем назначении, дождь неистово принялся охаживать землю, крыши домов, крапиву возле изгороди тугими прозрачными жгутами.

Необычная, странная тишина и ранние предгрозовые сумерки в этот день подкупили пастухов: скотину они пригнали рано. Под дождем стадо брело торопливо, но растерянно. Телята и овцы забредали в чужие дворы. За отбившейся от стада, очумевшей от грозы скотиной во весь дух по грязи и лужам носились ребятишки и задорно кричали.

Дождь, однако, кончился внезапно. Вослед поспешающей на север туче огненным краешком глянуло умытое и оттого ослепительно яркое солнце, словно извещая всех: «Здесь я, радуйтесь!»

Запахло мокрой землей, потревоженной крапивой и парным молоком.

Идя с поля в этот вечер, Клавдия приметила по середине улицы четкий след легковой машины, и сердце ее дрогнуло. «Не ко мне ли! Уж не о Степане ли недобрая весть пожаловала?» Остановилась. Хотела свернуть к мосту через Иволгу и от околицы своим огородом подойти к дому, но, как говорят, любопытство всегда сильнее страха. Этому свойству своей натуры и последовала Клавдия Леонтьевна Сволина.

Когда повернула из проулка, увидела: легковая машина стоит напротив ворот ее дома. Рядом — двое в зеленых плащах строгого военного покроя и в фуражках с высокими малиновыми околышами. Попереминалась Клавдия, подыбала на одном месте и решительно пошла вперед: «Будь что будет!»

Едва подошла к калитке, как навстречу ей широкими шагами направился один из военных, который был выше ростом, лицом смуглее своего товарища и намного старше.

— Вы и есть Клавдия Леонтьевна? — весело проговорил он и первым подал Клавдии большую сильную руку. — Давайте знакомиться: оперуполномоченный НКВД Константинов, Степан Григорьевич. А это — мой подопечный, сержант Ступняк.

Клавдия стояла перед ним с потупленными глазами, маленькая, но собранная и статная. В своей будничной легкой одежонке она напоминала девочку-подростка. Помялась, но не нашлась ответить приветом. Губы ее дрогнули, голос пропал. Краска смущения залила лицо.

Человек в военном не торопил ее. Он достал из портфеля деревянную фигурку медведя и, повертев ее в руках, извинительным тоном спросил:

— Не ваш ли мишутка? Чуть не наехали. Благодарите шофера — вовремя нажал на тормоза.

Увидев знакомую безделушку, Клавдия оживилась и обеими руками потянулась к ней.

— Дочушки, должно, выволокли… Такие они у меня: где поиграют, там свои игрушки и оставят. Как же вы имя-то мое узнали?

— Сорока на хвосте принесла, — пошутил капитан. — Соседей поспрашивали. И они то же толмят — ваш медведь. Да и мы так подумали: раз напротив вашего двора находка — ничья, как ваша.

— Спасибо вам, — просияла Клавдия, принимая фигурку в свои руки. — Парочка таких-то у нас. Какой-то прохожий оставил на крыльце.

Клавдия считала разговор законченным, откланялась военным и хотела было коснуться рукой дверцы в калитку, но тот, высокий, что назвал себя капитаном Константиновым, Попросил ее подойти к нему. Сказал:

— Извините, Клавдия Леонтьевна, но у нас имеется разрешение на осмотр вашего хозяйства. Вот документ, заверенный прокурором. Надеюсь, не требуется объяснять ситуацию?

Понурив голову, Клавдия молча пропустила военных вперед и, открыв входную дверь в сени, обмерла: на скамейке у стенки по-прежнему стояли рядышком фигурки двух медведей, как капли воды похожие на третьего «пришельца».

— Попрошу вас, — сказал военный, — и этого мишутку поставить рядом со своими сородичами.

Клавдия послушно исполнила его просьбу, недоумевая в чем дело.

Вошли в избу. Капитан Константинов все так же буднично сообщил:

— Удостоверьтесь в наших личностях. Вот документы. Догадываетесь, что привело нас в ваш дом?

Клавдия отрицательно повела головой:

— Смутно. Очень смутно! — В документы смотреть не стала.

— Разыскивается ваш муж, Сволин Степан Дементьевич, дезертировавший с Украинского фронта весной прошлого года. Вам, надеюсь, известно об этом? Он встречался с вами? Где он теперь?

— Как палкой по голове… — туманно ответила Клавдия и бессильно опустилась на скамью возле печи. — Моей вины нет в том, что Степан бросил ружье. Не поучала я его идти на такое.

— О чем беседовал он с вами, где скрывается?

Клавдия молчала. А капитан все говорил:

— Нам кажется, что тут просматривается прямая связь… то бишь все мишутки — дело рук одного и того же резчика. Вашего мужа. Для пущей достоверности предоставим возможность экспертам подтвердить наши предположения. Третий мишутка нами привезен из Усгоры. Там ваш муж нынешней весной продал несколько таких экземпляров. И то, что он принес свои поделки в дар дочерям, нам небезызвестно. Так что давайте начистоту — будем называть вещи своими именами.

Залившись краской смущения, Клавдия бессвязно, виновато проговорила, глядя куда-то под ноги военным:

— Не поучала я его бросить ружье. Был он здесь, да не уважила.

Люди в зеленых плащах осмотрели сеновал, амбар, заглянули в погреб, в баню, спустились в подполье… На одну минутку присели на крыльце и, попросив хозяйку дома завернуть всех трех мишуток в газету, со свертком подались к машине. Пообещали через две недели встретиться снова и попросили «по-серьезному подумать о себе и о дочках».

Через неделю после визита военных уже в потемках Клавдии приспичило заглянуть в баню: остались там платьица девочек, не выполосканные на ночь. Только переступила порог предбанника, разглядела в темноте человека. Не, испугалась она, не закричала, а по-домашнему вполголоса спросила:

— Ты, Степа?

— Степа, да не тот, к которому прилетела ты, касаточка.

Клавдия узнала голос: он принадлежал капитану Константинову. Не растерялась: прошла в баню, взяла белье и, намереваясь переступить порог, задержалась, выпалила что на языке завязалось:

— Было же вам сказано, Степан Григорьевич: не уважила я Степку, не придет боле. Так чего тут торчать-то?

Капитан Константинов попросил ее тотчас же идти и укладываться спать, а сам остался в предбаннике.

Вопреки запретам отца, Степан по-прежнему бродил с ружьем по осенним лесам или торчал возле больших дорог. Подслушивал, подглядывал, изучал жизнь деревни в послевоенное время. Он пристрастился собирать обрывки старых помятых газет на местах, где когда-то обедали колхозники. Жадно вчитывался в тексты уцелевших статей. Наиболее интересное уносил к себе в берлогу. Когда между отцом и сыном устанавливалось затишье, Степан с удовольствием читал отцу.

Но чем чаще Сволин-отец слушал чтения сына, тем чаще ловил себя на том, что прозрение к ним обоим должно прийти не из газет и книг современных, а после усердного изучения библии. Об этом он стал задумываться часто и серьезно.

Теперь, после того как Кустов сошел со сцены — отказался вдруг быть их благодетелем, — старик видел необходимость искать нового партнера. С Потехиным он не хотел иметь ничего общего, так как побаивался его развязности и простоватости. Он перебрал в памяти многих старых знакомых и остановил свой выбор на бывшей монахине и отшельнице Дарье Доромидонтовне. Знал он ее давно как человека, живущего вдали от политики и людей. Много сумрачного и сомнительного говорилось в округе об этой старухе, однако при нужде кое-кто тайно похаживал к ней, чтобы с ее помощью заглянуть на дно своей судьбы или выпросить исцеление.

При подходе к Кузяшкиному болоту Степан сделал крюк в сторону березового сколка на Дальних полях, в трех верстах от Крутояр. На подходе к сколку он остановился, услышав звук топора. Сомнений быть не могло: кто-то заготовляет дрова.

Осторожным зверем прокрался Степан на стук и увидел работающего в одной рубахе Потехина. Бывший белогвардейский рубака вкалывал лихо: топор в его руках остервенело перегрызал белые туловища берез, далеко в стороны разлетались пахнущие скипидаром щепки.

Наблюдая за работой Потехина в непосредственной близости, из-за кустов, Степан давался диву — с великой всесокрушающей звериной хваткой яростно вырубал он под корень и отбрасывал далеко в стороны молодой подлесок, даже не мешавший ему в работе. Было очевидно: в руках старика заключена неистощимая энергия. Зная это, он не скупился расходовать себя, был уверен — надолго хватит.

Постоял Степан, помялся. «Будь что будет!» Подошел сбоку.

— Бог на помощь, добрый человек!

— Доброго здоровья, коли не шутишь. — Потехин с любопытством стал рассматривать Степана и его ружье, небрежно заброшенное за спину. Огладил бороду облапистой ручищей.

— Охотишься, чё ли, погляжу-так?

Степан рассеянно махнул рукой.

— Убиваю… часы да минутки, уповоды да сутки.

— Ну-ну! Опять ведь вам с отцом-те скоро в зимнюю спячку залегать. А зима, посчитай, целая жись.

Всей пятерней Потехин старательно поскреб у себя за пазухой и вдруг резко отдернул руку, словно на что-то чрезмерно горячее или острое наткнулись пальцы его там, под взмокшей рубахой на груди. Розовое лицо Потехина полыхало жаром, как после бани.

Устраиваясь на березовом чураке, Агафон Григорьевич поманил Степана полусогнутым указательным пальцем и развязал узелок.

— Присаживайся, Дементьевич. Покоштуем.

Степан не противился.

Медленно, но верно, как надежными жерновами разжевывая еду, Потехин говорил:

— Поди за Клашкой ходишь доглядываешь?

— Поди.

— Ну?

— Чо, «ну»?

— Приметил чё-нибудь?

Степан молча покрутил головой.

— Ты что, — взъелся на него Потехин, — лесом шел, а дров не видел? Ее ведь капитан-следователь подцепил. Обходительный такой, краснобай. На машине казенной разваживает. Гляди, паря, кабы чего из этого у них не вышло. Закрутит он твою Клашку, как собаку в колесо. Тогда того…

— Чего «того»? — насторожился Степан.

— Третьего тебе в подоле принесет, вот што — «того». Тебе же ростить-то. Не век по лесам шляться будешь.

— Вот и ладно, — съехидничал Степан. — Чей бы бычок ни прыгал, а теленочек наш будет.

Потехин перестал жевать, глядел на Степана недоумевающим долгим взглядом, полуоткрыв рот. Степан же проворно управлялся с едой. Причем ломтики сала кромсал сам. Делал вид: чье кушает — того и слушает.

Потехин крутнул башкой и безнадежно махнул рукой:

— Оно, конешно, так: за хвост не удержаться, коли гриву упустил.

— Какие еще новости в Крутоярах? — полюбопытствовал Степан.

— Новостей — со всех волостей, — охотно развязал язык Потехин. — Говорят, колхозникам в этом году по три кило хлеба на трудодень отвалят, соломы там, сена, меду, денег…

— Ну и ладно, — Степан просветлел лицом. — Вон как урабливались все. А еще чего нового?

— Бывший председатель колхоза Андрей Злыгостев демобилизовался. Вся грудь в орденах. Страсть! О двадцати двух крутояровцах похоронки пришли за эти годы. Многовато! Дорка Спиридонихина забрюхатела, говорят, от Пашки Оголихинова. А бригадир наш, Ларька Самсонов, пьяница несчастный, лучшую лошадь — Зорьку — угробил. Нажрался, уснул, а лошадь-то в речку вместе с телегой с крутизны бултыхнулась. Судить, должно, будут. Давно пора! Да ведь не могут-засудить-то. Добрые садятся, а такая полова — поверху плавает.

Степан скоро понял, что Потехина ему не переслушать, да и час поздний. Вместо общепринятых слов благодарности за хлебосольство высказался туманным для Потехина каламбуром: «Как ни обильны яства и питье, нельзя навек насытиться однажды». Поднялся и, не подав руки благодетелю, ходко, прямиком через старые вырубки, зашагал к Кузяшкиному болоту. Всю дорогу он пытался представить свою Клаву рядом с военным, но не мог. Не мог поверить в сообщенное Потехиным. Однако слова эти лишили его покоя.

В памяти своей он перебрал все детали, связанные с поступками и характером своенравной и гордой Клавы, и мысленно уличал Потехина в бессовестной лжи. Он вспомнил, как минувшим летом ему удалось подсмотреть такую картину: Клавдия вдвоем с незнакомой девушкой ехали на возу только что накошенного цветущего клевера и пели незнакомые ему грустные частушки, по всей вероятности сочиненные в годы войны деревенскими девчатами. В частушках тех жила деревня военной поры с разлуками дорогих людей, нуждою и ожиданиями. Он восстановил в памяти услышанное тогда, и сердце его сдавила тоска. С языка готовы были сорваться слова сострадания и грусти: «Как же несладко тебе, Клаша, в житухе такой, да и другим нелегкую долю принять довелось. От такой житухи не разгуляешься!»

Но голос его сердца тут же вступил в споры с голосом разума: «Терять Клавдии нечего. Надо же хоть чем-то скрасить одиночество. Прождет тебя — и молодость пролетит, а она раз дается человеку. Все в этой жизни скоротечно, невечно. Все мы — мотыльки-однодневки, искорки на ветру».

Вернувшись в заточение, Степан добросовестно поведал отцу о случайной встрече в лесу с Потехиным, о его новостях. Старик внимательно выслушал и сказал мудреные, но не совсем понятные Степану слова:

— Легче болезнь предупредить, чем лечить ее.

Больше он ни слова не проронил в тот вечер. Был мрачен.

Ночью Степан не смог уснуть: в его сердце ворочался черный зверь ревности, готовый на части разнести клетку. В нем настойчиво зрело решение — объявиться в Крутоярах, поборов в себе животный страх, принять расплату за свое тяжкое преступление как неотвратимое и должное возмездие.

Отец тоже ворочался с боку на бок, вздыхал, а утром сказал:

— Надо что-то придумать. Хотя Потехину я не больно верю, болтлив, как базарная баба. На языке у него, что у сороки на хвосте, — из ста новостей одной стоящей нету. Надо кого-то упросить понаблюдать за Клашкой. Чуть что, так можно и «петуха» под застреху пустить. Я ведь не Степка Сволин, извольте радоваться: кого угодно достану.

А между тем у Дементия Максимовича зрело решение: он обдумывал планы своего неожиданного визита к чернокнижнице Дарье Доромидонтовне. Ему помнилось, как в давно минувшие времена они с матерью раза три бывали у этой прокаженной и не очень-то уважающей людей сухопарой и потому бессмертной Дарьи.

По первой нужде мать приводила молодого Дементия к знахарке, когда его лицо искоростила налетная огневица. Дарья тогда после наговоров над кружкой с водой через порог изо рта, сквозь огонь на лучине, троекратно брызгала в лицо его, бормоча неведомо что. А он стоял покорно, жмурился, обратив лицо к горящей лучине.

Второй раз мать водила его, когда он ходил в женихах в канун свадьбы. Беда на жениха обрушилась нежданно-негаданно: родители невесты, нарушив дедовский обычай, выдали дочь за сына мельника. Из выгоды выдали.

Не снадобьями, не наговорами тогда Дарья Доромидонтовна поправила дело. Не брала она и карт в руки. Выслушала жалобщиков и сказала, как отрезала:

— Клин клином вышибем! Выкрадите свою невестку и подержите ее у себя под запором вместе с сыном. На беззаконие беззаконием пойдем!

С помощью Дарьи Доромидонтовны и была выкрадена Мария. Зато позднее отец Дементия по-своему «отблагодарил» советчицу и помощницу, за что она кровно возненавидела весь род Сволиных. А случилось вот что: мать Дементия зазвала как-то Дарью в свой дом, попросила поправить разбагровевшее вымя корове. Но на пороге дома внезапно появился отец Дементия, ненавидевший вещунью. Едва войдя в дом, Максим Сволин низко нахмурил брови и, как на поганую тварь, цыкнул на Дарью:

— Выдь вон, чернявка бессовестная!

— Не тобой звана, — огрызнулась Дарья, — не тобой выпровожена буду, неблагодарный. Лучше пойди да с бороды своей сосули оборви, а то кабы они в камень не обернулись.

После этих ее слов Максим Сволин сгреб в охапку Дарью, вынес на крыльцо дома и, как ржаной сноп, швырнул ее в сугроб с задранной выше головы длиннополой юбкой. Тогда Дарья богом и могилой своей матери поклялась отомстить позор свой. И, сказывают, слово свое сдержала. Сосули на бороде бессердечного стаяли, а вот глаза его с того дня стали слезиться от нестерпимой боли. К разным лекарям и знахарям ездил старик Сволин, но ничего не помогало. И ездил бы еще долго, если бы не снизошел к нему милостью случайный человек, прохожий вещун. Он велел пасть в ноги Дарье, поскольку дело это ее рук. Было признано: ее почерк.

Долго упирался старый, но делать было нечего, сдался. Поехал к Дарье с бадейкой масла и, сказывают, замаслил хитроумную шельму. Трудно судить, что помогло с глазами Максиму Сволину, но болезнь скоро отступила. С той поры свой извечный гнев на вещунью он сменил на боязнь.

Дарья тогда была примерно в одних годах с матерью Дементия. Старик и теперь хорошо помнил рассказы матери о странной Дарье Доромидонтовне. В девках она не была красивой: большой с горбинкой нос сильно безобразил ее узкое и смуглое лицо. По этим причинам, а может быть еще по каким-либо, но парни всех деревень далеко стороной обходили ее, как Кузяшкино болото.

Вызрела Дарья на корню, на свадьбах сверстниц отгуляла и попалась на глаза наставнице Усгорского женского монастыря. Неохотно, но клюнула она на наживку невесты Христа, предала себя пожизненному заточению среди таких же отрешенных и забитых. Чем-то неведомым приковала к себе внимание наставницы Дарья, крепко привязалась та к некрасивой, с загадочными глазами девке из Крутояр.

Однако вышло так, что ушла она из монастыря в избушку бывшей Зинкиной мельницы на небольшой, но довольно строптивой речушке Усгоре. Там и жила, предав себя знахарству и молению.

Туда, к старой помольной избушке, и нацелился Дементий Максимович.

К избушке Дарьи Доромидонтовны Дементий Сволин пришел под вечер со стороны бывшего мельничного пруда. Еще с горы он приметил: избушка, когда-то служившая приютом для помольщиков, странно припала к земле и всем передом своим подалась вперед, словно приготовилась бодаться с плотиной. С горы избушка эта видом своим напоминала выброшенную кем-то и забытую ракушку, чудом не растоптанную случайным прохожим.

К крыльцу Сволин подошел с задов, со стороны речки. Хотел было по-молодецки взбежать на крыльцо, но услышав в утробе избушки разговор, осекся, придержал себя. Долго стоял возле окна, прислушивался, проклиная крапиву, особенно жгучую под осень.

Внутри избушки без конца тараторил густой и низкий голос, и трудно было понять, что принадлежит он именно Дарье Доромидонтовне. Иногда разговор смолкал, и тогда избушку заполняло довольно странное пение. Пелось что-то хорошо знакомое Сволину, но накрепко забытое с годами. Как на испорченной грампластинке, бесконечно повторялись одни и те же слова, в которых изливалось состояние изнывающей по кому-то женской души:

«Да ведь это вековуха Дарья Доромидонтовна песнями да разговорами с собой утешается!» — догадался Сволин и почувствовал, как уходит из его тела напряженность. Поднялся на крыльцо и опять повременил. И тут услышал далеко не лестное за дверью:

— Кто там целый час топчется? Входи, чё ли!

Сволин потянул на себя сильно расшатанную и оттого непомерно ворчливую дверь, протолкнулся внутрь. Сорвал шапку с головы и размашисто перекрестился от самого порога в угол на темную, прокопченную икону. Не дав очухаться хозяйке, передернул носом:

— Здравствуй бывай, Доромидонтовна! Слушал стоял… Припеваючи живется, значит?

Та нашлась с ответом, не поднимаясь с табурета:

— А чё мне! Вот попою маленько — на душе полегчает оттого, день скорее пройдет. А день пройдет — к смерти ближе. Как не радеть!

Она вперила глубокие и печальные глаза в вошедшего, а они сами за нее говорили: «Ходют тут всякие, только пол топчут!» Спросила:

— Кто таков, по какой нужде?

— Знать не узнала Дементия Сволина? — поинтересовался гость.

— Дементия?! — усомнилась старая. — Рази его все ишо не изловили?

— Как видишь: перед твоими очами восстал. — Выругался в душе: «Сдохнуть не можешь, карга болотная! Ить совсем почернела, выбыгала».

Доромидонтовна жевала пустым ртом и с любопытством разглядывала глубокие борозды на плоском, как у быка, лбу Сволина.

— Худая слава о тебе ходит, — одним выдохом сразила она непрошеного гостя. — Говорят, много безвинных душ загубленных на совести своей носишь, и выбрал на склоне лет берлогу барсучью. Сколь я вас помню обоих с отцом, все себе лучшую долю искали где-то вдалеке. Огонь и воды прошли, а что нашли? Не понимали, что счастье людское с худой славой по одной тропочке ходют, в одни двери стучатся.

— Да ведь в народе много и напраслины говорят, — огрызнулся Сволин. — Языки-те без костей: мели ими да перемалывай — все мука будет.

— Ну уж, не скажи! Худоба, что прах, в сторону отлетает, а правда завсегда остается, отсеивается. Она, как зерно: хошь в землю захоронится, а все росточки пустит. Чтой ты так-то? Али креста на себе не имеешь, али о загробной жизни не задумывался? Все ведь под богом ходим — гляди!

Сволин топтался под порогом, не решаясь присесть. Жалостливо, с опаской, как школяр, не выучивший уроков, глядел он в шамкающий рот хозяйки дома и часто моргал воспаленными глазами. В душе его один о другой колотились острые камни: «Все знают про меня. Худом кончу!» Сказал:

— Так ведь не по своей воле всё, Доромидонтовна. А чё не по своей — по божьему велению…

Старуха снова перебила его:

— Грех твой покарает господь, а допрежь — добрые люди. Не жди, и на том свете не будет тебе милости божией за содеянное зло. Срамота твоя — от грехов твоих великих, блудный сын Максима Никифоровича. Сколько не творил бы человек бед, они все равно возвернутся к нему и низложат его. Проклят ты на этом свете, но и смерть не очистит тело твое от содеянных грехов. Святое писание нам гласит: лучше тебе увеченному войти в жизнь, нежели с двумя руками идти в геенну, в огонь неугасимый, где червь их не умирает и огонь не угасает. И если нога твоя соблазняет тебя, отсеки ее: лучше тебе войти в жизнь хромому, нежели с двумя ногами быть ввергнутому в геенну, в огонь неугасимый, где червь их не умирает и огонь не угасает. Кто копает яму, тот упадет в нее, и кто разрушает ограду, того ужалит змей. Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться и время умирать, время разрушать и время строить… Приложи сердце твое к учению и уши твои — к умным словам.

Слушая запоздалые нравоучения старухи, Сволина так и подмывало взорваться. И наконец он взорвался, кик плод каштана на огне:

— Не сметь глаголеть так! Не ты, попы отпоют меня, не за этим шел…

Однако Доромидонтовна не сдавалась, продолжала:

— Али писаний святых не читаешь? Грешники преданы будут огню вечному, не такому вещественному, как у нас, но такому, какой известен всевышнему. Кайся перед господом богом и испрашивай помилование душе своей. Кляни себя и кайся в грехах…

Наконец она изрядно притомилась, присела возле печи, возложив руки на иссохшую грудь. Но тут же встрепенулась.

— Чаю сгоношу… Расселась тут, карга старая!

И пошла, загремела у шестка, зашебуршила. Оттуда, из-за печи, тоже древней и обшарпанной, донесся ее голос:

— Чё дыбаешь посередь избы? Проходь, садись, где душе поглянется. Потчевать буду. Потчевать не грешно — неволить грешно…

Сволин уселся на вогнутую желобом лавку, стал рассматривать келью старой затворницы.

Плошки, горшочки, крыночки и всевозможные баночки стояли по всем подоконникам и лавкам; стены сеней и внутренность избушки были увешаны пучками выгоревшего и пропыленного разнотравья.

Взгляд старика задержала на себе колода вконец разлохмаченных ворожильных карт на столе. Смекнул: «Не упросить ли?» Спросил, улучив паузу:

— Неужто карты тебе, Доромидонтовна, доподлинно все сказать могут? Неужто ты сама веришь в эту ворожбу?

— Почему бы нет? — вопросом на вопрос ответила старуха. Выглянула из-за заборки, оживилась:

— Карты — картами, но и головой робить надо. Надысь объявилась мне ярочка суягная из Крутояр же — Дорка Спиридонихина. Пузо подпирает чуху, а она — эко чудо! — ко мне приволоклась. Меду туесок принесла. Прими, говорит, Доромидонтовна, подарочек от меня и от мамы. И — в ноги бултыхнулась. Ну, слово за слово… Говорит, присуши ты ко мне Пашку Оголихинова. От него ведь понесла-то. Хочу, чтобы до вечностев был моим, раз робенок от него. И — в слезы. А я ей говорю: нет, голубушка! Тут мои уроки не возымеют силу, потому как глаза у Пашки-кобеля черные, цыганские. Да и снадобья в еду или питье не подпустишь — не вместе живешь.

Раскинула карты и показываю ей: смотри — бубновый-то король остается с блондинкой, а ты — шатенка.

Сволин старательно потирал руки, любопытство в нем брало верх.

— Вот те и на! А вроде чего в картях проку!

— Ну, карты — картами… — вяло сморщившись, заворковала Доромидонтовна. — Не знаешь, чё ли, Пашку Оголихинова, кобеля бродячего? Во всей округе девок перепортил. Таких на фронт гнать надо под пули да бонбы. И вот какое слово мое: перебесится этот кобелина и женится на вдовой бабе, у которой хозяйство покрепче. На своих зазноб не посмотрит, хошь по три дитя они приживут от него до замужества.

— Да ну!

— Гну! К вашей же Клашке, к примеру сказать, оглобли завернет, и она не откажет. Божьей травкой расстелется перед ним. Баба ведь мужиком красна.

— Ты вот что, старая, — Сволин враз посуровел. — В чужой-то стог не пыряй вилами. Плохо знаешь нашу Клашку. У нее еще муж живой. Все у них может возвернуться, наладиться.

— Живой, говоришь? Живой да под сурьезным вопросом ходит.

Сволин слушал Доромидонтовну, а мысленно поспешал приступить к основному разговору, так как подготовка к нему, по его убеждению, прошла вполне благополучно. Да и кто знает, куда может уйти разговор. Откашлялся, понаблюдал за ловкими движениями рук хозяйки, расщедрился на похвалу:

— Умная ты женщина и провидящая, Дарья Доромидонтовна. Раскинула бы карты и на наше со Степкой счастье. Оказия у нас куда больше, чем ты знаешь да догадываешься. Оба на краю могилы вовсе ведь стоим.

— Карты могут соврать, — убедительно и просто призналась Доромидонтовна. — Скажу тебе, как в руку положу: найдут вас всенепременно и скоро. Чё искать-то? То вас у Потехина видят, то у Кустова.

У Сволина засвербели руки.

— Найдут ли? Грозилась синица, море поджечь! Ежели народ не выдаст — милиция не найдет. Потом, чё это ты на чох нас берешь? Пужать легше, а ты жить нас научи, знахарка.

Все так же спокойно, попивая чаек, Доромидонтовна убедительно и ясно говорила:

— Не дуй на воду, Дементий Максимович, ежели молоком обжегся. Ко дну идешь, и пузыри над тобой всплывают, а все козырем ладишь казаться. Как отец же, прости бог!

— Ко дну, говоришь, иду? Ха-ха-ха! — Сволин запрокинул голову и захохотал. В горле его клокотало и булькало. Успокоился он так же внезапно, как и захохотал, и стал утирать слезы, выжатые дурацким смехом. Наконец, глубоко вздохнув, совсем серьезно заметил:

— Питаешься ты скверно… Плохо несут прихожанки-то.

— Однако не побираюсь. Закон божий не велит. Как нам прописывают отцы церкви: не живи жизнью нищенскою. Лучше умереть, нежели просить милостины. В устах бесстыдного сладким покажется прошение милостины, но в утробе его огонь возгорится. Не до жиру тут, быть бы живу. Теперь, после войны, куда как худо стало… Веру в бога вовсе потерял народ.

— Ктой-то дров добрых привез?

— Председатель, Калистрат Шумков. Сына его излечила от смертного запоя. Самого его надо бы попотчевать теми же кореньями. Человеком через то питье мог бы стать.

Сволин решил распростаться о своем.

— У нас дело приспичило такое… Кустов в кусты от нас удалился. Насытился «рыжиками» и отвалил. А «рыжики» у меня не перевелись. Так не смогла бы ли ты, Дарья Доромидонтовна, через прихожанок своих дать оборот «рыжикам»? И продукты, и одежонку — все надо, все жизня наша требует.

От сказанного Дементием Максимовичем подбородок старухи, словно обтянутый пергаментом, заходил ходуном, глаза заблестели фосфорическим светом. Полусогнутым пальцем поскребла она в голове, помедлила с ответом. Дважды взглянула на потолок и выдала туго идущие из глотки слова:

— Рази што попробовать?

— Пока то да сё — мы тебе солонинки подбросим. Скусная и пользительная еда.

— Смеешься поди? — полные недоверия глаза Доромидонтовна подняла на Сволина. — Гли мне в рот-те: два вверху — и все тут. Чем жевать солонину-то?

И тут же махнула рукой:

— Ладно, неси! Сечкой рази измельчу.

Сволин поерзал на лавке, продолжал:

— Нет ли зелья у тебя, Доромидонтовна, чтобы попоить им сына мово неразумного? Удержу ведь вовсе не стало — на волю рвется. Бабу ему подавай и все тут. И, гликось, — в науку удариться норовит. Зачем он мне ученый-то?

— Ну и пусти. Пожалей — пусти. Молодой ведь он!

— Не-е! — артачился Сволин. — Подыхать так вместе! Обоим нам с ним едино на роду написано было. Так полагаю: попоить его кореньим отваром, штобы похоть мужскую в нем как рукой сняло.

— Это можно, — прошепелявила вещунья. — Можно на время похоть угомонить, а можно и на вовсе убить. Это ведь как родителям угодно. В библии на этот счет как говорится: кто любит своего сына, тот пусть чаще наказывает его, чтобы вспоследствии утешаться им.

Дарья Доромидонтовна ушла за печь и вернулась оттуда с небольшим узелком. Дементий Максимович истово перекрестил лицо свое и принял узелок. Понюхал.

— Пахнут больно скусно!

— Пахнут скусно, — согласилась Доромидонтовна. — А покроши-ко коренья эти да разбросай по углам — зараз все клопы и тараканы передохнут.

Осмотрелась по сторонам и сипловатым таинственным шепотом сообщила:

— Сатанинская сила в кореньях этих сокрыта. Не один поди «рыжик» стоят они.

В понурой голове старика билась, как рыба об лед, еще одна думка: с каким подходом выпросить у старухи библию. Он давно поставил перед собою цель — вытеснить из головы сына все причуды. Но просить библию ему не пришлось, в другой раз разогревая самовар, Дарья Доромидонтовна сама заговорила на этот счет:

— Ты, Дементий Максимович, попаивай отваром кореньев Степанку-то. Слово тебе мое: перестанет он рваться на волю. Библию у меня возьмешь. Сам читай больше и его приучай. Всё — на пользу дела. Теперь ведь так: опустишь руки — сыновья на шею сядут. Вон тебя как учил отец-от. Помню, все помню.

Передавая в руки Сволина тяжеленную книгу с медными застежками на обтянутых кожей досках, Дарья Доромидонтовна нравоучительно напутствовала заблудшего:

— Корни премудрости — бояться господа бога, а ветви ее — долгоденствие. Страх господень усладит сердце и даст веселие и радость, и долгоденствие, ибо всякая премудрость — от господа, и с ним пребывает вовек.

Старик принес от Дарьи Доромидонтовны опасные для мужской цельности корни и упорно стал принуждать сына читать библию. Степан с интересом взялся постигать премудрости древнего писания и уже к зиме заслужил похвалу отца. Старик стал нередко упрашивать его читать вслух по несколько часов кряду.

В минуты таких чтений Дементий Максимович был покоен и добр, как старый мерин, когда перед его мордой высыпали добрую меру белоярого пшена.

Когда Степан давал себе роздых от чтения, отец размышлял вслух, вспоминал о своем искалеченном детстве, о житейских ошибках, преодоление которых сделало его деспотом своей совести. Слушая его, нетрудно было догадаться: старик мог легко простить жестокость, чем доброту.

Как-то после обеда, усердно ковыряясь в зубах, старик размышлял вслух:

— Отец мой, Максим Никифорович, широкой натуры был человек. Станет библию читать, а я чтобы около него торчал и слушал. И слушал. А ежели увидит: отвлекаюсь, тотчас же голову промеж ног — и айда ремнем охаживать. Сызмальства правильный ум вколачивал. Сурьезный был человек. Всё говорил: «Учить буду, пока поперек лавки лежишь». И ребра ломал, и башку испроламывал… А ты ведь ничего этого не испытал на себе, оттого и богохульствуешь, и с родителем пререкаешься. Как в библии-то сказано: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына. Нагибай его выю и сокрушай ребра его, доколе дите молодо и не вышло из повиновения».

Степан не воздержался:

— Когда тебе было мною заниматься: по степям рыскал, красненьких пластал в капусту. До семьи ли тут было!

— Что было, то было, — охотно согласился Дементий Максимович. — Только не все красненькие попадались мне, и беленьких чесал. Я ведь так, Степа, жил: чья власть верх брала, туда и голову свою клонил. Тому и благоволил, кто за стол с собой не брезговал сажать да ковшом с брагой не обносил.

— Вон даже как! — перебил его Степан. — Ловок был! То овечью, то волчью шкуру на себя натягивал.

— Вот-вот! Ловок и был. Хочешь жить — умей вертеться. И все-таки, как там не толкуй, а шибко воинственный был я человек! Туго иногда приходилось, а тягу из-под огня, как ты, не дал. И кавалеристы мои были все, как на подбор, орлы. Где сила не брала, там нахрапом брали. И все же одолели нас красные, прижали к манжурской границе. Вот тогда-то и задумался я над своей головой. «Рыжиками» только и откупился. Да ведь не все же и шашкой махать, корни в жизнь пускать надо было. У красных я не шашкой, а черпаком махал на батальонной кухне.

Степана словно оса ужалила, взбрыкнулся и кулаком об стол грохнул.

— Досадно!

— Чего тебе досадовать?

— А то досадно, — разъяснил Степан, — что не дано детям родителей своих выбирать. Обошел бы тебя такого за тыщу верст.

Старик блеснул глазами.

— Мне-то почем тоже было знать, что ты таким богохульником вырастешь? Знатьё, так растоптать бы сразу, как на свет божий вылупился. Живешь: ни богу свечка, ни черту кочерга. К грамоте тянешься, а того не понимаешь: с грамотой антихристы да жиды живут. Оттого они противу веры господней идут и на смуты народы подбивают. Правда чистая в библии-то сказана: «Счастье тем, у кого сыновья не добиваются грамоты, они будут своих стариков до самой смерти кормить».

Степан разоткровенничался:

— Ежели власти простят мою вину, много учиться стану. Через ученье в люди пойду. Вся сила человека — в ученье.

Отец застучал кулаком по столу.

— Грамотей… Небось, потом отцу руки не подашь? Поетом станешь, как Пушкин. Ха-ха! Не баламуть, Степка! Другое на роду твоем написано: родился волком — волком и подохнешь.

— Знаю, — уклончиво согласился Степан. — Мне до людей теперь, как до неба. Да и ссориться с тобой — пустое. В библии сказано на этот счет: «Не ссорься с человеком сильным, чтобы когда-нибудь не впасть в его руки». И еще библия толкует так: «Человек, любящий мудрость, радует отца своего»: Чего ж ты не радуешься?

Старик помолчал, попыхтел. С ответом нашелся не сразу:

— Тут о мудрости библейской говорится, а не о нашей, земной. Понимать надо!

Он взвесил и «за» и «против», и вывод им был сделан вполне утешительный: библия Степану пошла впрок. От такой догадки он сразу подобрел и, важно поглаживая бороду, сам стал читать вслух древние наставления: «…Исследуйте себя внимательно, обследуйте народ необузданный. Близок великий день господа, и близок и очень поспешает: уже слышен голос дня господня; горько возопиет тогда и самый храбрый. День гнева — день сей, день скорби и тесноты, день опустошения и разорения, день тьмы и мрака, день облака и мглы. День трубы и бранного крика против укрепленных городов и высоких башен. Господь бог твой среди тебя, он силен спасти тебя…»

Старик наделал закладок в библии, и теперь постоянно читал вслух то одну, то другую цитату из Ветхого завета. Особенно он предпочитал повторять те, в которых шла речь о безграничной власти родителя по отношению к своему наследнику. Голос его в этих случаях креп. Он перечитывал цитаты и находил в них новый смысл, ранее незамеченный, черпал в них познания, так необходимые в его положении: «Наказывай сына твоего, и он даст тебе покой и доставит радость душе твоей». «Розга и обличение дают мудрость». «Наказывай сына своего и не возмущайся криком его».

После глубокомысленной работы с цитатами старик надолго погружался в блаженный покой. Внимал ли его чтению сын, он не мог знать, но, тем не менее, был благодарен ему за молчание. А Степан догадывался, что отец в эти минуты мысленно беседует с отцами древней церкви и ему теперь не до разговоров с ним. Он отворачивался к стене и тоже один на один толковал с библией. Ему хотелось постичь умом своим: не о его ли доле ведет повествование эта странная книга, библия, не его ли упреждает: «Держи себя дальше от человека, имеющего власть умерщвлять, и ты не будешь смущаться страхом смерти. А если сближаешься с ним, не ошибись, чтобы он не лишил тебя жизни. Знай, что ты посреди сетей идешь и по зубцам городских стен проходишь. По силе твоей узнавай ближних и советуйся с мудрым».

Такие цитаты настораживали Степана, вселяли в него беспокойство и нервозность, они постоянно предупреждали его быть послушным и покорным отцу во всем.

Была прочитана и перечитана библия, и в мрачном подземелье затворников снова потянулись дни, полные запустения и мрака. К библии теперь возвращался лишь старик, Степан же потихоньку перечитывал свою коллекцию газетных статей. Он все чаще мучился животом и не подозревал о том, что нажитая им болезнь — дело рук родного отца.

Жалобы сына на боли участились, но они не встревожили Дементия Максимовича. Его волновало другое — Степан давно не берет в руки библии. «Не злобу ли затаил на родителя, не распознал ли, что попаиваю его во время кашля не тем отваром?»

А Степан раскладывал на столе пожелтевшие газетные вырезки, снова и снова перечитывал их. Читать вслух ему не хотелось, знал, что отец не поймет его увлеченности и опять дело дойдет до скандала.

Однако старика начинало одолевать желание пройтись глазком по коллекции сына. Ему было невдомек: какими-то газетными вырезками он готов зачитываться, а святые труды раскрыть не хочет. Что за чадо! Позевывая, он долго наблюдал за сыном, наконец спросил:

— Што там Советы пописывают? Как теперя, после войны-то?

Степан поправил фитиль в лампе, разгладил газетную вырезку, откашлялся и стал читать:

— «После победы над врагами в Великой Отечественной войне все усилия советского народа направлены на восстановление и развитие хозяйства нашей страны. Мы, советские люди, заняты мирным строительством, мы не хотим войны».

Старик прослушал с подчеркнутым вниманием, застрелял пальцами рук:

— Во-во! Все по-моему идет: выдохлись большевички, мира запросили. Нет, не будет им мира!

Еще попросил почитать что-либо. Степан взял новую вырезку. Было видно: старик проникся уважением к газетным сообщениям.

Степан читал:

— «Доискались способов производства булата. После смерти сталевара Николая Швецова булат стал варить его сын Павел. В Златоусте и теперь еще есть люди, которые варили булат в тиглях по способу П. П. Аносова. На заводе работает старшим инженером в отделе технического контроля Петр Георгиевич Бояршинов. В начале этого века он плавил сталь в смену со Швецовым-сыном, Павлом. Бояршинову привелось варить сталь и железо всеми способами, которые известны мировой технике, — в крицах, в тиглях, пудлингованием, в мартеновских и электрических печах. В Златоусте до сих пор есть старики, которые знают старые секреты выплавки стали и крепко их держатся».

— Читай, читай! — нетерпеливо требовал отец. И подсел ближе к столу, навострив уши. И Степан поднес к глазам новую вырезку зачитанной, затасканной газеты.

— «Перед наукой двадцатого века встала одна из самых удивительных загадок природы: загадка ядерных сил. В самом деле: каким образом упакованы в атомном ядре протоны и нейтроны? Огромная и таинственная сила удерживает их друг подле друга. Но что это за сила? — над этим пока безрезультатно ломают головы крупнейшие теоретики мира. Ясно только, что это не ньютоновская сила тяготения и, конечно, не кулоновское электрическое притяжение: ведь нейтрон нейтрален! А протоны, казалось бы, должны отталкиваться друг от друга с огромной силой! Было выдвинуто предположение, что новая частица — мезотрон — и является, посредником между протоном и нейтроном: специальное назначение ее — осуществлять обмен энергией между ними. Но это была всего-навсего гипотеза, которая оказалась весьма спорной.

Итак, состав космических лучей становился все разнообразнее и разнообразнее. Перед началом второй мировой войны насчитывалось уже примерно десять элементарных частиц, различающихся зарядом, массой, спином — так ученые именуют величину, характеризующую собственное вращение частицы вокруг своей оси. Физики все больше и больше запутывались в этих дебрях элементарных частиц. Картина строения вещества только усложнялась, вместо того, чтобы становиться яснее.

Не были ли эти открытия всего-навсего первыми крупицами истины? Напрашивалась мысль: нужно найти какое-то новое, решающее объяснение строения вещества. Наука жаждала фундаментального открытия, которое дало бы настоящий ключ к микромиру, ключ к тайне строения вещества.

И открытие это было сделано советскими физиками».

— «Было сделано советскими физиками», — передразнил сына Дементий Максимович, когда тот остановился, чтобы перевести дыхание. — Всё — от всевышнего, Степа. Всё — от него! Ежели и добились антихристы чего, — то с помощью бога. И только так! Всё к нам пришло от бога и взято будет им. Знамо: антихрист будет властвовать на земле до самого дня явления на землю царя славы, до самого дня судного. Так, Степа, учат нас отцы церкви. Этим учениям и внимай. Тут вот насчет нашего жития шибко хорошо сказано: «Имея пропитание и одежду, будем довольны тем…» Ну? А к чему человеку нейтроны да протоны? К земной да к человеческой природе тянуться надо, а чё это большевички в небеса ладят устремиться? В небесах — всевышний. Рази допустит он их!

И он стал читать, странно растягивая слова: «Ежели будет вред, то отдай душу за душу. Глаз — за глаз, зуб — за зуб, рука — за руку, ногу — за ногу, обожжение — за обожжение, ушиб — за ушиб».

— Вот какие учения нужны людям! Я всю жизнь таким был: за мной ништо не пропало. Не знал учений священных, а как по писаному жил.

Начитавшись библии, утром следующего дня Степан сладко потягивался и говорил:

— Дивные сны стали сниться. То-то хорошо!

Отец выжидающе смотрел на него.

— Какие такие? Поди опять бабы?

— Бабы, бабы! Всемером насели на меня, и каждая норовит к себе утянуть. Все — в атласе да в шелках, золотом обвешаны. Ну, городские и весь сказ. Гляну на одну, на другую — хороши дамочки! А одна, восьмая, в стороне стоит и глазами тоже на меня зыркает. И ничего на ней лишнего, ни шелков, ни золота. И тут слышу, кто-то в самое мое ухо: «Не гляди на золото, гляди на телеса». Обернулся, а позади — угодник святой с посохом в руках. Спрашиваю: «Кто ты таков и что тебе за нужда совать свой нос под чужие ворота?» А он ничуть не обиделся, отвечает: «Я — главный бог всех богов, зовут меня Саваофом. С этих всех баб, вот увидишь, я обснимаю все украшения и все одежды, и будут они ходить по городу в чем родились. Пусть не ходят величавой поступью, поднявши шеи свои, не гремят цепочками. А эту, восьмую, не трону. Прибери ее к своим рукам и делай с нею что знаешь».

И стал он раздевать этих девок у всего народа на глазах. И я помогал ему — одежду в кучу складывал, Ну, раздел он их и всех к себе в гарем повел, и я — за ним. Тут он как обернется да как закричит: «Иди к восьмой, сказано было! Этих сам опробую…»

Старик не удержался, вскочил и ногами затопал, глазами засверкал.

— Замолчь, богохульник! А ишо святое писание читаешь. Да рази можно на господа бога поклеп несть?!

— Это и не поклеп, — простодушно сообщил Степан и раскрыл библию. — Слушай и вывод делай. У святых тоже дело насчет потомства нечисто поставлено. Сам посуди: откуда херувимы берутся?

Степан устроился на топчане поудобнее и стал читать: «И сказал господь: за то, что дочери Сиона надменны и ходят поднявши шею и обольщая взорами, и выступают величавою поступью и гремят цепочками на ногах, — оголит господь темя дочерей Сиона и обнажит господь срамоту их.

В тот день отнимет господь красивые цепочки и звездочки и луночки, серьги и ожерелья и опахала, увясла и запястья и пояса, и сосудцы с духами и привески волшебные, перстни и кольца в носу, верхнюю одежду и нижнюю, и платки и кошельки, светлые тонкие епанчи и повязки и покрывала. И будет вместо благовония зловоние, и вместо пояса будет веревка, и вместо завитых волос — плешь, и вместо широкой епанчи — узкое вретище, вместо красоты — клеймо.

Мужи их падут на войне от меча и храбрые их — на войне.

И ухватятся семь женщин за одного мужчину в тот день (в день гнева господня) и скажут: «Свой хлеб будем есть и свою одежду будем носить, только пусть будем называться твоим именем, — сними с нас позор…»

Степан не дочитал, зашелся безудержным смехом.

Старик рассердился:

— Чего глумишься над святым писанием? Чего зубы моешь?

— А то ржу, — представил себе, как бог Саваоф по улицам ходит, раздевает да обирает баб. Веселое житье!

На задворках Крутояр стояла третья послевоенная осень. Неспешно раздевались деревья, опавшие листья накрепко пришивал дождь к набухшей от избытка влаги земле. На полях густой зеленой щетиной всходили озими. С каждым днем все больше и больше выстужались солнце и земля. Над гнилым Кузяшкиным болотом снова воцарились мрак и безмолвие.

В жизни затворников не произошло никаких изменений, разве что дрова теперь они заготовляли значительно дальше от своего логова. Все так же пилили сухостой, но теперь разделывали его на метровник и стаскивали под навес к убежищу.

Казалось, ко всему привыкли затворники, со всеми неудобствами смирились, притерлись, и не страшен был им приход очередной зимы.

Когда Кузяшкино болото до краев наполнили осенние дожди, старик решил поставить дополнительные опоры под перекладиной навеса. Столбы выпилили из сырой пихты — тяжеленные в два обхвата кругляки. При спуске кряжей в лог Дементий Максимович подвернул себе ногу и сломал ключицу. Когда с трудом поднялся с земли с помощью Степана, рука его висела плетью. Установку опор отложили до лучших времен.

Всю зиму старик провалялся в землянке, проклинал себя за неувертливость и за то, что без усердия приносил свои поклоны господу богу. Особенно долгое время его беспокоила ключица, срослась, но беспокоить не переставала. Замкнулся он и отяжелел.

Замкнулся и Степан, словно подменили его. На прежнем месте лежали отточенные стамески и ножи, заготовки для новых поделок, но он даже не смотрел на них. Единственную книгу его в приступе гнева отец швырнул в огонь. Длинными зимними вечерами теперь Степан нет-нет да что-то царапал карандашом на клочках бересты. Царапал и бросал в печь.

Однажды Сволин-старший подобрал исписанный сыном лоскут бересты и прочитал гладкие, но малопонятные его разуму строки:

Сплюнул старик и выругался:

— Богохульник! Набрался-таки бесовщины. Выпороть мало за такое! Грамотий!

Когда Степан проснулся, он заговорил с ним серьезным и предупредительным тоном. Укор, сострадание и гнев звучали в его голосе:

— Чой ты завыкаблучивался, стихами исходишь? Вовсе ведь бесовщина одолела! В жизни так: что не от бога, то от нечистого. Али мало я толковал с тобой об этом? Куда катишься, что тебя ждет? Не твоими руками кур щипать, Степка, — вот о чем помнить след. Библию учи. Это тебе не стихи — великая мудрость великих. Вдолби в башку: волки мы. Какую песню ни запоем — все волчий вой. Выть нам на задворках своей деревни, тут и околеем. Прожрем золото и околеем.

Степан невесело улыбнулся.

— Это ты правду говоришь, батя… Смертный приговор мы сами подписали себе. Хватит ли духу на эшафот подняться, вот о чем думать надо. А на писанину мою зачем сердиться. Затем и пишу — душу убаюкиваю. Только и всего.

— «Душу убаюкиваю», — передразнил его отец. — Скис весь, погляжу-так, расплелся, как лапоть худой. На меня гляди: башка седая, а носом не хлюпаю. Держусь, как боровик на пне. Вот, к примеру, на волю рвешься всё… Чего тебе даст воля? Малиновыми пирогами она тебя не встретит. Тебя мильтошники, как рябчика, в первую же ночь схватят. И встанешь ты к стенке под дуло. Без суда и следствия в расход пустят.

Степан молча слушал его, а думал о своем. Он хорошо изучил отца в земляном заточении и знал его как неглупого, но темного, суетного и фанатичного человека, способного в одно и то же мгновение вилять хвостом и показывать волчий оскал. И на этот раз он тоже выслушал его до конца. Заговорил, и голос Степана, как всегда, был твердым и уверенным:

— К стенке милее, чем гнить заживо. Дантов ад придумали мы для себя, не житьё.

Старик налился апоплексической синью, взорвался:

— Замолчь! Ослеп душой-те совсем. Вот — дверь, а вот — порог. Выметайся! Там тебе за фронтовые подвиги медаль во всё пузо повешают. Иди! Но таков уговор: отца ты не видел, ничего о нем слыхом не слыхивал. А я доживу своё и околею здесь. На народ не пойду, не верю в него, ненавижу всех. По мне: что Крутояры, что Кузяшкино болото — всё едино. Будь бы сила в плечах, да конь подо мной — пожил бы я еще, потешил душу. За такие вот «рыжики» не грешно шашкой махать. Крепко махал я в свое время! Старался. Сам Семенов приметил это, и эскадрон свой лучший под мое начало поставил. Дуракам такое доверие кто окажет? Не-е-ет, Степка, башковит я, и рука моя промашки не давала.

— Тебе сказывают, за то что красненьких в капусту рубил, Семенов по семьдесят «рыжиков» в месяц валил, — напомнил Степан. В такой ситуации он любил щекотать нервы отцу.

— Даром кто будет валить? За старание, за исправную службу и валил. Как же!

— Ты не пробовал нюхать эти «рыжики»? Они же кровью пахнут. Не деньги это — сгустки пролитой крови.

Старик не заорал на сына за его прямой и резкий разговор. Слушал и придирчиво рассматривал ладони своих рук, словно отыскивал на них признаки сухих мозолей от эфеса шашки или кровь, спекшуюся под ногтями. Ребром ладони стучал о кромку стола.

— Может, и прав ты. Золото, оно всегда рядом с кровью уживалось, оттого и в цене великой по свету ходит. Вон Кустов не брезговал, брал… Не разнюхивал, как ты.

Степан взъелся не на шутку:

— Что ты, батя, всё Кустова да Кустова трясешь? Что Кустов? — сам ему носил. Все вы: что ты, что Кустов, что Потехин — единым елейным маслом мазаны, все — обломки старого мира. Сычами с обломанными когтями жили после Октября на этой земле. На свою беду Советы простили вас, а к стенке бы надо. К сте-е-енке!

Слушая сына, старик мысленно смотрел на себя со стороны: вполне ли ловок был в жизни Дементий Максимович, всё ли урвал, что попадалось под его когтистую лапу?

— Уснул ты, что ли? — рассердился Степан на отца, довольно давно притихшего. — Приговор ему читаю, а он дрыхнет себе!

— Слушаю я, слушаю, Степа, — отозвался отец. — Ветер в верхах больно шумит.

— Ну, слушай. А я лаяться с тобой буду.

— Лайся, коли охота есть. Собака лает — ветер носит. Налаешься — спать крепче будешь.

Степан рывком поднялся и сел к столу, прибавил свет в лампе.

— Сколь с тобой ни живем, а всё как кобели цепные грыземся. Разные мы с тобой два полюса, по всем статьям разные: один к свету пробиться норовит, другой — дальше в землю стопудовой глыбой вгоняет его.

— Оно и видно — разные мы, — согласился старик. — Я в крови, как в нашей Иволге купался, а ты, чуть заприпахивало палёным — драпу дал. Разные мы и есть!

И вдруг старик заговорил о другом, прислушиваясь к ветру за дверями землянки:

— Теперя нам надо сидеть, Стёпа, здесь так, чтобы и старые наши тропинки муравой позаросли. Врагов у нас много. Мильтошники могут с собаками пойти. У них — служба, у нас — жись. Сны мне недобрые стали сниться: горы, лошади да мутные воды. В народе так толкуют: горы — к горю, мутная вода — к беде, лошади — к измене. Шибко сторожко жить теперь надо. Да грыземся вот… а на одной доске гробовой стоим. Ты думаешь, легко мне сносить грубости твои, думаешь, не ранят они сердце моё? Читаешь библию, так мотай на ус, учись жить-то.

Степан молчал. Смолк и Дементий Максимович, вслушиваясь в нарастающий шум сосен наверху. На душе его, как в сосновом бору в непогоду, было сумрачно, пустынно и смутно. Сон к нему в эту ночь не шел. Лишь под утро старик угомонил свои мысли и забылся.

И вот он, Дементий Сволин снова на боевом коне. В бинокль просматривает ковыльную забайкальскую степь. Конь под ним пляшет и рвет удила, под вестовым Елисеевым — тоже добрый конь, вороной масти с лысиной по морде.

Подскакал прапорщик Щеглов, он же командир разведки эскадрона и он же любимчик атамана Семенова. Сволин берет под козырек. Прапорщик, вздыбив коня, указывает рукой на впадину в степи, отдает рапорт:

— Господин капитан! Преследующие нас силы красных стоят бивуаком в трех километрах от нашего расположения. При них — четыре трехдюймовые пушки, пять станковых пулеметов, две кухни. Бивуак охраняется верховым патрулем, пулеметчиками.

— Вольно! — Сволин опускает руку. — Сотенных ко мне!

Явились сотенные. Отдает приказ:

— Спешенных поставить цепью, окружить бивуак красных и в пять ноль-ноль зажечь ковыль, но чтобы пламя по ветру на красных шло. Остальным приготовиться к конной атаке. В бой поведу самолично.

И вот вспыхнул ковыль, и огненное полукольцо побежало в глубину степи. Время! Сволин отдает команду:

— Шашки — вон! За мной, в атаку, рысью марш!

И понеслась по горящему ковылю быстрая лавина бешено всхрапывающих коней. Над нею — блеск озаренных пламенем клинков в руках кавалеристов. Плотно идут, стремительно. Сволин — впереди. В клубящемся дыму он видит цель. Взмах налево, направо, налево, направо… Под ударами падают, как кули с мукой, люди в новеньких шлемах с красными звездами во лбу.

И смяты, и порубаны — позади.

Сволин вылетает на простор, не охваченный дымом, и видит, как старательно пулеметчик красных посылает свинцовую струю по левому флангу его эскадрона. Разворот, шпоры. И вот уже конь под Сволиным вихрем взмывает над пулеметом. Пулеметчик захватывает руками голову и, побелев от ужаса, бежит прочь от пулемета. Но нет… От Сволина никто не уходил! Разворот коня, и вот уже клинок лихо опускается на голову молоденького пулеметчика. Смертельно раненный конь с размаху падает рядом с пулеметом, вместе с ним припадает к земле и Сволин. И, странное дело: из разрубленной им головы пулеметчика сыплются и катятся по земле «рыжики» — золотые империалы последнего монарха Руси. Точно такие, какими оплачивается служба Сволина. Он подбирается к пулеметчику и гребет, гребет горстями, пригоршнями совсем не пахнущие кровью дорогие «рыжики». Их много! И чувствует Сволин, как «рыжики», плотно осевшие в его карманах, неумолимо тянут его тело к земле. Беспокоит мысль: «Унесу ли?»

Он крутит башкой и кричит вестовому:

— Елисеев, коня!

В это время на него ураганом налетает краснозвездный всадник. Как и пулеметчик, Сволин закрывает свою голову руками. Но блеск молнии над ним разваливает его голову надвое, и сквозь пальцы рук, чувствует Сволин, потекли точно такие же «рыжики». Сволин пытается сжать рану, чтобы не высыпались «рыжики», но руки предательски не слушаются. Закоченели. Пытается кричать, но рот перекошен сабельным ударом. Наконец ему удается издать нечленораздельный вопль.

Степан трясет его, просит повернуться на другой бок. Старик открыл глаза. Как после быстрого бега, дышит он тяжело, прерывисто. Ошалело смотрит мимо Степана:

— Когда-то было, а теперя снится… Поглико ты! Тьфу!

…Весь извелся Степан, обдумывая, как уйти в Крутояры теперь, когда леса стоят погруженные в глубокие январские снега. Три дня тесал он осиновые доски, мастерил широкие охотничьи лыжи. А утром на четвертый день не нашел их — отец изрубил и сжег.

— Как это понимать? — напустился на него старик. — Бросить отца решил? Волюшки захотел? Жизня, значит, мною устроенная, прискучила, солонинка приелась? Сам подохнешь — туда и дорога богоотступнику, а меня пощади. Что я тебе худого сделал? Какой ни есть я, а всё — отец тебе, родной.

И зарыдал. И был он жалок в это время.

— Зачем так, батя, — оправдывался Степан. — Не думаю бежать. Лыжи нужны мне, только и всего. Разминочки ежедневные требуются.

— Чтобы след к логову проторить? «Разминочки». Не мной видно сказано — сколь волка ни корми, всё в лес норовит.

Степан доказывал свое:

— Будет падерить — пройдусь малость, поразветрюсь. Может, живность какую подстрелю. Человеку, между прочим, ежедневная физическая нагрузка нужна.

Слушая сына, Дементий Максимович выразительно играл раскосыми, близко посаженными глазами.

— Бери топор да хряпай вон леканья — вот тебе и зарядка! В резон бы и за ум взяться, честь оказать отцу своему смирением да послушанием. Как учит святое писание? — «почитающий отца очистится от грехов».

Растрепанной хищной птицей с бессильно распущенными крыльями сидел старик над распластанным на столе телом сына. Разные думы обуревали его понурую, убеленную сединой голову, разные противоречивые чувства раздирали его растленную душу.

Если бы кому удалось ненароком в эти дни заглянуть в подземелье затворников и услышать причитания Дементия Максимовича, то вывод был бы безошибочным — Сволин перед собой ищет оправдания за последний поступок свой. Раскаянием же совесть его не тяготится.

Горели восковые свечи у изголовья покойного и у распятого Христа в мрачном углу. Молился старик долго и усердно. Не жалея спины, он отвешивал земные поклоны, то и дело осеняясь широкоперстым кержацким крестом. Он молился, и лик пресвятой Богородицы виделся ему в облике распятого на бронзовом кресте Христа. В своих мольбах он неизменно делал упор почему-то на Богородицу, по святым писаниям деву с мягким, уступчивым сердцем.

— Матушка ты моя, пресвятая Богородица, развяжи глаза мои, очисти душу мою за грехопадения, избавь меня от сомнений и вечных заблуждений. Несметное множество пролито крови людской вот этими моими… Каюсь и прошу тебя: сними великий грех с души раба твоего за убиение сына. Покарай меня, но не лишай живота. Заблудшей души был он, Степан-от, души строптивой и жестокой, непонятной моему разуму. Не справедливостью к родителю своему жило сердце его богохульное. Во многом и зело потворствовал он антихристам, которые творили смуту в народе с начала века и позакрывали храмы святые. Слышишь ли ты меня, пресвятая Богородица, и замолвишься ли словом перед грозным богом богов Саваофом?

Когда приходили перепады в настроении, он начинал скрупулезно, шаг за шагом в думах своих идти в наступление. С таинственным прищуром смотрел он в такие минуты на Степана и, покачивая седой головой, с укоризной говорил:

— Чего надумал, сопля зеленая! Все равно достал бы тебя! Ежели бы ты к людям выбрался, — как пить дать, достал бы! Рази можно родителя бросать на верную погибель? Измене подобное действо твое мною остановлено. Хоть на том свете осознай и пойми неправоту свою дьявольскую и прости меня. Унижен я тобою и издерган шибко. Спи спокойно. Бог нас рассудит. Всё идет в одно место: всё произошло из праха и всё возвращается в прах.

Похоронил Сволин сына под полом бани, где земля не была скована лютыми морозами. В тот же вечер наносил воды и разжег огонь в каменке.

Парился с русским веником, с передышками, истово охаживал себя по еще довольно мускулистому телу. Отдувался, кряхтел, как под непосильной ношей, но нахлестывался до полного изнеможения.

После бани вернулся в подземелье уравновешенным и умиротворенным. Стал услаждаться смородиновым чаем с медом.

К вёдру тяга в камине была необычайно хороша. Тянуло так, что в трубе гудело и потрескивало. И где-то там, вверху, под гигантскими соснами — так Сволин представил себе — красные искры роем уносятся в ультрамариновое небо ночи и гаснут. Гаснут, как человеческие жизни. Гаснут все, но не все враз.

Уже отходя ко сну, проговорил без волнения в голосе:

— Сам господь бог судия мне, Стёпушка. Он меня породил, он меня и приберет, и покарает. Все мы, живущие на земле, дети одного отца — господа бога нашего. Умышленным действо мое не считай, прости за всё. Не простил ты отца на этом, прости на том свете. Все там будем. Встренемся.

Все последующие дни он усердно читал библию, разговаривал с нею, спорил, но из рук не выпускал. Ему казалось, что книга эта даст исчерпывающий ответ на все вопросы, поставленные перед ним самой жизнью. Химическим Степановым карандашом он подчеркивал те строки, которые, казалось ему, были адресованы именно ему, Дементию Максимовичу Сволину. Он вникал в их глубинный смысл, старался извлечь мораль, умаляющую или сглаживающую изъян его нрава и души. Но суждения библия содержала витиеватые, и потому каждое толкование принимать близко к сердцу он не спешил. А некоторые цитаты просто-напросто раздражали старика, и он убивал много времени, чтобы эти толкования священного писания всё-таки осилить разумом.

Наиболее подходящие к его жизни и положению мысли, увековеченные библией, он подчеркивал двумя чертами и на страницах делал закладки для того, чтобы снова и снова возвращаться к ним. Они укрепляли его дух, помогали чувствовать себя неуязвимым при возможных ударах судьбы. Особенно часто возвращался он к словам: «Меньше плачь над умершим, потому что он успокоился, а злая жизнь глупого — хуже смерти». «Лучше смерть, нежели горестная жизнь или продолжающаяся болезнь». «Лучше умереть бездетным, чем иметь детей нечестивых».

Вселяли чувство веры и облагораживали его душу изречения, о наличии которых в библии ранее старик не имел понятия, которые при поверхностном чтении не разбудили внимания его. Теперь же, после убийства сына, изречения эти зазвучали подобно фанфарам в духовом оркестре: «Страх господень — слава и честь, и веселие, и венец радости. Боящемуся господа благо будет напоследок, и в день смерти своей он получит благословение». «Нет памяти о прошлом; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут».

Изречения эти для Сволина были находкой необыкновенной. И истолковывал он их так: «В конце жизни, сколь ты ни грешил, проникнись страхом перед богом, и он вознаградит тебя своей милостью. А в народе памяти о прошлом нет, так зачем угнетать себя какими-то ужасами перед будущим?»

— Вот и ладно! Вот и хорошо! — уяснив смысл изречений мудрых, возликовал Дементий Максимович. Он вскочил с места, в веселом бешенстве заметался по подземелью, елейная, по-детски наивная улыбка зажглась в глазах его впервые после похорон сына. Она была признаком воцарившегося в теле старика душевного равновесия и покоя.

Вчитываясь, он всё больше убеждался в том, что кривотолков все-таки в этом писании хоть отбавляй и что коварнее преступника перед человечеством, чем сам бог, нет и быть не может. Если человек с человеком повраждуют, то много ли крови они прольют взаимно, а он, бог, куда как злоупотребляет своей верховной властью. Ведь это надо же: «Перед ним — дела всякой плоти и невозможно укрыться от очей его». «Огонь и град, голод и смерть — всё это создано для отмщения. Смерть, убийство, ссора, меч, бедствия, голод, сокрушения и удары — всё это для беззаконных; и потоп был для них». «…Ужас и яма и петля для тебя, житель земли!» «Меч господа наполнится кровью…» «Все народы перед господом считаются как ничто, — менее ничтожества и пустоты».

Сволин читал цитату за цитатой, а в ушах его набатом гудел голос бога Саваофа, словно на пожар собственной души настойчиво и неумолимо звал: «…Поднимите глаза ваши к небесам, и посмотрите на землю вниз: ибо небеса исчезнут, как дым, и земля обветшает, как одежда, и жители ее также вымрут; а мое спасение пребудет вечным».

В тот вечер старик еще вычитал цитату, которая окончательно ввергла его в неописуемый восторг. Она открыла глаза его и сердце наполнила надеждой. «За смирением последует страх господень, богатство, и слава, и жизнь».

Чем глубже вникал он в смысл прочитанного, тем четче и яснее выстукивало его сердце: «Обойдусь, укреплюсь, восстану!» Чтение принесло ему утешение и надежды. Он стал смотреть на себя другими, совсем другими глазами — глазами пережившего всемирный потоп. Не грех великий, а заслуги свои начал усматривать он перед богом, к ним вели его все дороги жизни, каждый прожитый день. Нет, Сволин не был отступником! Та беда его — до этих дней он плавал в розовом тумане небытия, за непроходимым буреломом земных сует не разглядел лик господа бога, не расслышал спасительный глас его. А теперь же он готов стать перед всесильным могуществом его на колени и молить о своем спасении столько, сколько ему, господу богу, заблагорассудится.

С великим сожалением он осознал свой единственный и теперь уже непоправимый промах — не далась библия в его руки в молодые годы.

Теперь же, бегая по страницам близко посаженными ястребиными глазами, он улавливал для себя в прочитанном магические нравоучения, как надо было распорядиться судьбой, чтобы стать имущим и знатным. Некоторые изречения он решил заучить и теперь, похаживая по подземелью, толмил вслух: «Ни сыну, ни жене, ни брату, ни другу не давай власть над тобою при жизни». «Корм, палка и бремя — для осла, хлеб, наказание и дело — для раба. Занимай раба работою и будешь иметь покой; ослабь руки ему и он будет искать свободы». «Розга и обличение дают мудрость».

Библия стала его надежным коньком, на котором Сволин решил выехать из житейской трясины. Однако страшные кошмары продолжали терзать его в часы ночного отдыха, и чем дольше они угнетали сердце его, тем больше старик усердствовал в молитвах ко всевышнему. В подземелье перед распятым Христом и днем и ночью горели свечи. Библия всё время лежала раскрытой. На ней, на осунувшемся лице старика птицей в предсмертных мучениях трепетал бледный отсвет горящих свечей. Страшным, почти зловещим шепотом постоянно было заполнено подземелье. Старик не переставал молить господа бога, страстно и убедительно выпрашивать у него царствия небесного. И было невдомек ему — молитвы остаются без ответа. Так кричат в пустой колодец — кричат и слышат лишь свой голос.

Однако он ждал и верил: бог есть, слышит его, но что-то медлит с решением. Должно быть, он взвешивает на скалках весов добро и зло, свершенные им, Сволиным, за прожитые шесть десятков лет.

В нем крепла убежденность: чем искреннее и проникновеннее будет мольба, тем скорее пошатнутся устои в сознании бога Саваофа. Ему, господу богу, тоже нужно время, чтобы принять единственно верное решение — карать заблудшего или помиловать. Нет, Сволин не пощадит себя. Библия дала свет его очам, зрелость рассудку, определила место его в жизни. Она перекинула мост через пропасть всех его грехов, возвратила к жизни. Она помогла ему приблизиться к господу. Его молитвы зазвучали настойчивее, смелее, откровеннее:

— Благословен ты, господи! Научи меня уставам твоим. На пути откровений твоих я радуюсь, как во всяком богатстве. Сними с меня поношение и посрамление, ибо я храню откровения твои. Дай мне уразуметь путь повелений твоих, и буду размышлять о чудесах твоих. Душа моя истлевает от скорби: укрепи меня по слову твоему. Гордые крайне ругались надо мною, но я не уклонился от закона твоего. Он стал моим, ибо повеления твои храню. Да придет ко мне милосердие твое, и я буду жить; яму вырыли мне гордые, вопреки закону твоему, едва не погубили меня на земле, но я не оставил повелений твоих. Сын родной встал на дороге моей к твоему закону, убрал и его, а теперь вот угнетаюсь и молю тебя: дай силы мне, избавь от угнетения душевного. Услышь голос мой по милости твоей, по суду твоему оживи меня. Да будет рука твоя — в помощь мне. Да живет душа моя и славит тебя, и суды твои да помогут мне. Перед тобою все желания мои, и воздыхание мое не сокрыто от тебя. Беззаконие мое я признаю, сокрушаюсь о грехе моем. А враги мои живут и укрепляются, и умножаются ненавидящие меня безвинно. Не оставь меня, господи, боже мой! Не удаляйся от меня. Поспеши на помощь мне!

Кто-то когда-то рассказывал Сволину о великом явлении господа бога людям, и это он теперь представлял себе вполне зримо: раскололось надвое ночное небо, озаренное розовым светом облако снизилось, замерло, и с него, как с крутого холма, неспешно спустился в своем длиннополом золоченом одеянии бог Саваоф.

Этого часа и ждал теперь старик Сволин. Ждал и был вполне уверен в том, что не покарает его бог Саваоф. Мольбами да причитаниями он, дошлый старик, испросил у него свое спасение и продление земной жизни. В мыслях он как воду в ступе толок: «Помолюсь, укреплюсь, поживу ишо сколько-то…»

Устал от всего. Прилег. И вот слух его поколебал голос, идущий с неба:

— Ты — мой раб. Я избрал тебя и не отвергну. Не бойся, ибо я с тобою. Не смущайся, ибо я — бог твой! Я укреплю тебя и помогу тебе, и поддержу тебя десницею правды моей. В стыде и посрамлении останутся все, раздраженные против тебя, — будут как ничто и погибнут. Будешь искать их — и не найдешь. Борющиеся с тобою будут как ничто, совершенно ничто. Ибо я — господь бог твой; держу тебя за правую руку твою, говорю: «Не бойся, я помогаю тебе». Я, господь, призвал тебя в правду, и буду держать тебя за руку и хранить тебя, и не поставлю тебя в завет для народа, во свет для язычников. Так как ты дорог в очах моих, то отдам других людей за тебя, и — народы за душу твою. Не бойся, ибо я с тобою. Я сам изглаживаю преступления твои ради себя самого и грехов твоих не помяну. Изглажу беззакония твои, как туман, и грехи твои, как облако. Я пойду перед тобою и горы уровняю, медные двери сокрушу и запоры железные сломаю. И отдам тебе хранимые во тьме сокровища и сокрытые богатства, дабы ты познал, что я господь, называющий тебя по имени — Дементием, сыном Максима. Если будешь исполнять заповеди и повеления мои, то грехи твои не будут бременем, подавляющим тебя, и беззакония твои не превозмогут тебя. Если будет вред, то отдай душу за душу, глаз — за глаз, зуб — за зуб, рука — за руку, ногу за ногу, обожжение — за обожжение, ушиб — за ушиб. Я назвал тебя по имени, почтил тебя, хотя ты не знал меня. Я — господь, и нет иного; нет бога кроме меня. Я образую свет и творю тьму, делаю мир и произвожу бедствия. Ко мне обратитесь и будете спасены все, ибо я — бог, и нет иного!

Было это обыкновенное сновидение, но старик всеми силами своей души поверил в его таинственную значимость. И отлегло от души его. И одиночество его не стало столь тягостным, обременяющим, безнадежным. Дни потекли, все более и более укрепляя его веру в завтрашний день.

Той же зимой и с Дементием Максимовичем стряслось непоправимое. Раскалывал он мерзлые кругляши, да сыграл топор в его руках и острием развалил колено правой ноги. С большим трудом удалось ему остановить кровь, но загрязненная рана стала чернеть, а нога — тяжелеть опухолью.

Попытался он выбраться к людям, но не смог осилить дорогу. В трех верстах от Крутояр нашли его охотники, когда снега уже стаяли.

Георгий Александрович Шатуров, поднявшись из подземного перехода, прошел сквозь душный вокзал, плечом раздвигая спертую дымку ожидания, толкнул стеклянную, окантованную стальными полосами дверь и встал на высоком крыльце, оглядывая заснеженную площадь и глубоко вдыхая зимний воздух. На лице его, красивом лице тридцативосьмилетнего мужчины отражалась в эту минуту некая нерешительность, по причине, впрочем, весьма понятной. Ну, посудите сами: только что пробило полночь, а город, лежащий перед ним, покинутый лет двадцать назад, был совершенно незнаком ныне. И к тому же нашего героя никто не встречал. Следует отметить еще одно обстоятельство: ночь, с которой начинается повествование, была ночью на 31 декабря…

Что же заставило Георгия Александровича прибыть в Живописногорск (таково название города) в столь неудобное время? Отвечу кратко: не ведаю! Знаю лишь, что на третье января был заказан для него билет на самолет и номер в респектабельной гостинице, но все это вдруг поломалось, и была беготня по Энскому вокзалу, и поиск дежурного администратора, и тяжелая с ним беседа, а после — плацкартный вагон с боковым местом у туалета, и храп соседа, и много других неприятностей, включая обед в вагоне-ресторане. Но зачем? По какой причине? Судить не берусь, и чтобы хоть как-то мотивировать поступок своего героя, прибегаю к словосочетанию «душевный порыв». Именно под влиянием его и прибыл Георгий Александрович в Живописногорск не третьего января, а натурально тридцатого декабря, пребывая в данную минуту на высоких ступенях вокзала. И в минуту эту его окликнули.

— Змей! — услышал он и машинально оглянулся на старую школьную кличку.

А оглянувшись, увидел мужчину, большого, круглолицего, с изрядной уже лысиной. Мужчина приближался быстрым шагом, улыбаясь и размахивая сорванной с головы шапкой. Двигался он, слегка переваливаясь, как ходят только очень сильные люди, и скорее по походке, не по лицу, узнал Георгий Александрович одноклассника своего Петьку Коростелева, по прозвищу, естественно, «Коростель». Узнал и шагнул навстречу.

Они могли бы сказать: «А ты почти не изменился!» или «Вот это встреча!», или что-нибудь этакое, как-никак двадцать лет разлуки.

И Коростелев воскликнул:

— А ты, брат, того… не изменился! — и добавил, улыбаясь все шире. — Вот это встреча!

И Шатуров заметил:

— Тесен мир…

Кстати, о происхождении прозвища «Змей». Георгий Победоносец, как известно, убивает дракона, в просторечьи именуемого змеем. Отсюда и прозвище со всеми производными, как то: «Змеюка», «Подколодный», «Семибатюшный» и, не без влияния В. В. Маяковского, «Двадцатижалый». Последнее Жорке Шатурову втайне даже нравилось, но употреблялось приятелями реже всего.

— Ты как здесь? В командировке? Уже уезжаешь? — в рваной своей манере продолжил Коростелев.

— Скорее наоборот. Я только что приехал.

— С ума сошел? Тридцатое же декабря. Новый год на носу. А гостиница? Или адресок есть?

— Увы, ни адреса, ни гостиницы.

— Ага, нет… Конечно. Откуда быть-то, — кромсал предложения друг детства. Георгий Александрович с интересом наблюдал за его экзерсисами. Успокоился наш герой уже совершенно, ибо с легкостью человека проницательного уяснил для себя дальнейший ход событий. Одно лишь его удивляло: неужели внутренний голос, которому он привык доверять вслепую, опустился на сей раз до того, чтобы подтолкнуть к банальной встрече со школьным приятелем, да еще не из самых близких?

— Вот что, — Петр между тем принял решение, — в гостиницах делать нечего. Мы тут позавчера одного из Ленинграда устраивали — намучались. Двинем ко мне! Новый год на даче. С женой познакомлю, а также с ее родителями. Могучие люди. Да ты не дрейфь! — он вытащил из кармана связку ключей. — На машине домчим быстро!

Георгий Александрович поморщился. При других вариантах он безусловно отказался бы от предложения, но других вариантов не предвиделось, и потому гримаска раздражения естественным образом трансформировалась в красивую белозубую улыбку.

— Уговорил, речистый. Где твой мерседес?

— На стоянке. Третий слева…

Мерседес оказался видавшими виды «Жигулями». И уже через полчаса, оставив за собой спящий город, домчались школьные приятели до района дач. В машине было тепло и тянуло в сон. Первый приступ из серии «А помнишь?» закончился, Георгий подремывал, а Петр, чтобы не уснуть, свистел: «Как молоды мы были…»

Громко свистел и фальшиво.

Наконец вкатили они в большой, рассчитанный на две машины гараж и Петр провозгласил радостно:

— С приездом! Милости прошу к нашему шалашу!

Следуя за школьным приятелем, наш герой приблизился ко входу в сей двухэтажный шалаш и по высокому крыльцу взошел в большую прихожую с длинной, делающей честь хлебосольным хозяевам вешалкой.

Сняв пальто и шапку, гость оказался в сшитом на заказ (и отлично сшитом!) костюме-тройке, хозяин же в обычной, ничем не примечательной пиджачной паре. Теплые тапочки мягко облекли их ноги, а домотканая дорожка привела в большую комнату. Был тут в наличии весь дачный набор: камин явно декоративного назначения, стол кувертов на двадцать, большой раскидистый диван и иная гарнитурная мелочь. Была здесь также лестница на второй этаж. Винтовая лестница с точеными балясинами.

Машина, положим, имелась и у Георгия Александровича, машиной ныне мало кого удивишь, но дача… Ею, по холостяцкому житью, наш герой так и не обзавелся, да признаться, и в мыслях не держал, втайне посмеиваясь над знакомыми дачниками. Нынче же смеяться ему не хотелось: так добротно и красиво было все вокруг, дышало покоем и уютом. Единственным чужеродным телом среди полного великолепия являлся приятель его Коростель, в неуклюжем костюме, с глупой улыбкой собственника на круглом лице, Дисгармония была столь ощутима, что Георгий не выдержал:

— Кучеряво живешь, — проговорил он, оборотясь к Петру.

— О чем ты? — не понял тот, в ответ же на указующий жест пожал плечами. — А, это… Это — пенки. Не бери в голову, — и улыбка, на мгновение исчезнувшая с лица, вновь взошла еще шире прежней. — Чертовски я рад тебя видеть…

Георгий неопределенно кивнул головой.

— Жить будешь наверху, — продолжал между тем хозяин. — На первом этаже у нас кабинет и спальня родителей. Ванная и сортир на обоих. Есть будешь? А пить? Тогда спать. Пошли.

И они поднялись на второй этаж.

— Для гостей, — Петр толкнул дверь. — Заходи.

Комната оказалась небольшой, да к тому же половину ее занимала огромная кровать, накрытая поверх одеяла еще и пледом. На тумбочке у изголовья, рядом с будильником, стоял ночник с золотыми рыбками, которые закружились в нескончаемом хороводе, как только он был включен. В углу дружелюбно поблескивало черной кожей старое кресло. Словом, было тут уютно.

— Ну ты располагайся, отдыхай, — ласково пробасил хозяин. — Завтра с женой познакомлю. Спокойной ночи.

И он вышел.

…Дачники, думал Георгий, нежась под легким, но прекрасно сохраняющим тепло одеялом. Хоромы понастроили! А неплохо было бы комедию об этом написать. Сатирическую. Или лучше драму. Сюжет только покрепче завернуть.

Тут он зевнул и, уже засыпая, нажал в изголовье на кнопку. Свет ночника погас. Уснули рыбки. Уснул и Георгий.

И пока он спит, автору хотелось бы кое-что объяснить. Закончив в свое время исторический факультет, Георгий Александрович Шатуров стал, однако, журналистом. В редакции областной газеты, где он служил, считалось, что всевозможные нравственные коллизии дано ему распутывать легче, нежели другим. Нравственная же коллизия была положена и в основу пьесы, написанной Георгием два года назад, опубликованной, а потом поставленной несколькими театрами страны.

Меж своих многотрудных дел любил наш герой заглянуть иногда в архивы, покопаться в старых газетных подшивках. И однажды, за полгода до описываемых событий, наткнулся он в областной газете за 17 декабря 1949 года на статью, бойко озаглавленную: «Ударим по рукам пособникам буржуазных идеалистов!» Дикий сей оборот не удивил Георгия, мало ли кому в ту пору не бивали по рукам, однако статью он бегло просмотрел. Просмотрев же, стал изучать внимательно. Следовало из нес, что в городе Живописногорске, тогда еще районном центре, некий В. В. Миртов, профессор пединститута, разработал теорию, согласно которой разного рода парапсихологические явления, например, чтение мыслей на расстоянии, предсказание будущего, якобы имели под собой вполне материальную основу в виде психофизического комплекса, свойственного каждому человеку, но у большинства — неразвитому. В. В. Миртов утверждал к тому же, что путем определенных упражнений каждый желающий может овладеть таковыми способностями в полном объеме. Сведения эти сообщались в нескольких строках, а остальная часть статьи была посвящена критике «тлетворной идейки В. В. Миртова, от которой за версту несет поповщиной, мракобесием и оголтелым идеализмом». Подписана статья была М. Преклонным.

Почему же заинтересовался ею Георгий? А потому, что в секрете от всех держал он свою особенность — странное и необъяснимое умение предчувствовать будущее, возникавший вдруг внутренний голос, что заставлял его совершать самые неожиданные поступки, которые по прошествии времени оказывались единственно правильными.

Потому-то, прочтя статью, где пусть и в ругательном тоне говорилось о чем-то схожем с его даром, наш герой решил восстановить справедливость. Списавшись с живописногорскими журналистами, он узнал, что автор теории умер еще в сорок девятом году, но жив друг его и конфидент Глеб Евстигнеевич Краснопольский, доктор наук, декан одного из факультетов пединститута. К нему-то и решил обратиться наш герой. Однако на вежливый запрос ответа не последовало, а вскоре после этого был Георгий вызван редактором и получил срочное задание, оторвавшее от дела Миртова на месяц. Затем последовали еще две важных командировки, к тому же навалилась обычная редакционная текучка, так что лишь в начале декабря смог Георгий вернуться к волновавшей его теме. Он написал еще одно письмо, и через несколько дней пришел вполне благожелательный ответ с приглашением приехать. Вслед за приглашением и случилась известная читателям история, так благополучно начавшаяся (и билет на самолет в кармане, и гостиница заказана), но скомканная по вине все того же внутреннего голоса черт знает каким образом…

Первым зазвенел будильник. Большая его стрелка была переведена на пять минут вперед — наивным этим манером хозяева часов пытаются обычно обмануть судьбу и встать вовремя. Затем, ровно в восемь, на руке Георгия запричитали электронные часы, привезенные из Японии. «Вставай, лентяй!» — вопили они сердито. Вопили, естественно, на аглицком, и дословно их вопль означал: «Вставайте, ленивые кости!» И ленивые кости открыли глаза… В эту минуту на первом этаже ударили старинные напольные часы и били долго, с размеренными паузами, зная себе цену. Георгий, улыбаясь, считал удары и с последним, восьмым, легко поднялся с постели…

Вскоре он уже выходил из ванной комнаты, держа в одной руке дорожный несессер, другой же, свободной, потирая порозовевшие гладкие щеки. Спортивный костюм, темно-синий, с широкими белыми полосами, удивительно шел к его ладной фигуре мастера парашютного спорта и дельтапланериста. На плече нес Георгий махровое, вьетнамского производства, полотенце с вытканными фазанами, ноги же облек в кроссовки «супертренер».

В таком виде наш герой сделал несколько шагов и остановился — навстречу из глубины коридора шла женщина. Представьте: струящееся разноцветье красок, холодный треск шелка, маленькая головка на высокой шее, зеленоватое мерцание глаз и живая волна темно-рыжих волос, стекающих вниз длинными, в крупных кольцах прядями.

— Доброе утро, — широко улыбнулся Георгий.

— Доброе утро, — отзвенело в ответ. — Муж рассказал вчера о вас. Как хорошо, что вы встретились. Мы любим гостей. Завтрак в девять. Не опаздывайте.

И женщина направила дальше легкие свои стопы.

Ровно в девять, уже в тройке, наш герой спустился по винтовой лестнице.

— Привет! — Петр помахал рукой. — Знакомьтесь. Это Нина, а его Георгием зовут. Жорка значит. Да ты садись.

Завтрак, против ожидания, оказался невкусным и состоял из рыбных консервов да едва подогретой вчерашней картошки. К чаю же (а не умеют здесь чай заваривать, — отметил Георгий) подавались бутерброды с маслом.

Подталкивая гостю тарелку, хозяин проговорил извиняющимся голосом:

— Продукты в городе. Вчера привезти не успели. Не взыщи.

— Напротив, все очень вкусно, — корректно отвечал гость.

Петр пожал плечами и ничего не сказал, но взгляд Нины был поднят на Георгия и задержался на нем ровно столько, сколько допускала официальная вежливость.

Говорили о пустяках. К концу завтрака выяснилось, что хозяевам дачи необходимо побывать в городе, что к обеду они вернутся и будут свободны до второго января включительно, что ближе к вечеру приедут на своей «Волге» родители Нины и тогда же начнут сходиться приглашенные.

— А пока мы в городе будем, ты отдыхай, — предложил Петр. — Книжку возьми или журнал какой-нибудь. Они в кабинете.

— Если не возражаете, — проговорил Георгий, — я поеду с вами. Мне необходимо в пединститут. Вам это будет по пути?

— А как же, — ухмыльнулся хозяин. — Всяко мимо не проедем.

— Вот и прекрасно.

— Постойте, — сказала вдруг Нина. — Вы Георгий… Александрович? И фамилия ваша Шатуров? — Она встала, резко отодвинув стул. — Боже мой, как же я сразу не догадалась!

— Точно! Это же он! Ну, дела! — лицо Петра изумленно замерло, а потом расползлось в пароксизме неудержимого хохота.

Георгий опешил. Еще никогда реакция на его фамилию не была столь странной.

— Я действительно Шатуров. Но, позвольте, что в этом особенного?

Залихватский смех хозяина был ему в ответ.

— Шутник! Деда чуть в гроб не вогнал. Ну, ты даешь!

И Петр продолжал хохотать.

— Ничего не понимаю, — чистосердечно признался Георгий.

А Нина даже не улыбнулась. Напротив, помрачнела лицом и складки собрались у губ.

— Это вы писали Глебу Евстигнеевичу Краснопольскому?

— Да. И получил приглашение приехать. Но при чем тут…

— Приглашение отправила вам я. Глеб Евстигнеевич поначалу был против, но я настояла.

— Вы?

Хозяин дома прямо-таки зашелся в смехе. На глазах его выступили слезы, он бил кулаками по столу.

— Прекрати, — бросила ему Нина и, повернувшись к Георгию, продолжала. — Именно я настояла на вашем приезде, так как не хотела, чтобы вокруг этой старой истории вновь поднялась грязная возня.

— Но позвольте, какое вы имеете к этому отношение?

— Да отец он ей! Папаня! Дошло?

— Видите ли, Нина Глебовна, — мужественно начал наш герой, но женщина предостерегающе подняла руку.

— Я — Нина Викентьевна. Мой отец — Викентий Викторович Миртов. Глеб Евстигнеевич — мой приемный отец…

— О! Прошу меня простить.

— …Но это не меняет дело. — И тут же, без перехода: — Впрочем, я даже рада, что так получилось. У вас будет возможность поговорить с Глебом Евстигнеевичем в неофициальной обстановке. А теперь, извините, я должна вас покинуть. Встретимся в машине.

Нина направилась к лестнице, но поднявшись на несколько ступенек, повернулась и проговорила уже легким голосом:

— Прошу вас, не чувствуйте себя неловко. Гостям мы в любом случае рады, — и двинулась дальше.

— Старику пошла звонить, — радостно сообщил Петр. — Да ты не тушуйся, он мужик — ничего! Широкая натура. Ты ему понравишься…

Доро́гой до института, одиноко покачиваясь на заднем сидении и имея впереди двух молчащих супругов, размышлял наш герой о случившемся, о внутреннем своем голосе, что привел к столь неожиданной ситуации. Однако сквозь глубокомысленные эти размышления назойливо, как чертик из коробки, прорывалась иная мысль. Незатейливая, но весьма тревожная: «Черт возьми, а у этого тюхи удивительно красивая жена».

— Прибываем! — возвестил, не оборачиваясь, Петр, и Георгий оторвался от окна. Взгляд его при этом скользнул по зеркалу над лобовым стеклом, и в амальгамной глубине столкнулся с устремленными на него женскими глазами.

«Жигули» сбавили ход и остановились.

— Спасибо, — Георгий выбрался из машины и сделал несколько шагов к институту, но тут его окликнула Нина:

— Постойте, я с вами, — она стояла на тротуаре и улыбалась.

— Нина Викентьевна, — с достоинством проговорил наш герой, — я думаю, что вы напрасно решили меня сопровождать. Поверьте, я достаточно интеллигентен, чтобы не причинить…

Договорить Георгий не успел — Нина звонко рассмеялась. Он слышал ее смех впервые, и это было восхитительно.

— Простите, — Нина вытащила платок и промокнула глаза. — Бога ради, простите. Вы, должно быть, решили, что я взялась за вами шпионить? Уверяю, это не так. Я не намерена вмешиваться. Просто пединститут — место моей работы. Я старший научный сотрудник кафедры психологии.

Вторично за утро оказавшись в дурацком положении, Георгий промычал нечто совершенно нечленораздельное и поспешил открыть перед дамой тяжелые двери.

— Здесь мы пока расстанемся, — мило улыбаясь, проговорила Нина, когда они поднялись на второй этаж. — Кабинет Глеба Евстигнеевича направо, четвертая дверь. Он ждет вас. Когда я освобожусь, а это произойдет достаточно скоро, мы сможем погулять по городу в ожидании Петра. Договорились? Тогда, до встречи.

В кабинете декана из-за большого письменного стола навстречу Георгию поднялся моложавого вида человек. Хорошо сохранившаяся подтянутая фигура теннисиста и яхтсмена, загорелое лицо, волосы серые, коротко стриженные, без намека на лысину, и темно-карие проницательные глаза, не знавшие очков. На вид доктору наук можно было дать не больше пятидесяти.

— Вы — Георгий Александрович, — проговорил хозяин кабинета, протягивая руку. — Присаживайтесь. Прошу вас.

А затем, и сам опустившись в кресло, продолжил хорошо поставленным голосом:

— Я долго размышлял над вашим письмом, и, разумеется, у меня есть что сказать, но думаю, что сейчас может состояться лишь предварительная беседа. Более подробно мы поговорим на даче. Здесь же нам просто не дадут — время предсессионное.

Подтверждая его слова, в дверь постучали.

— Вот видите, — Глеб Евстигнеевич кротко улыбнулся и развел руками, а затем, поворотясь на стук, проговорил: — войдите!

На пороге возникла студентка.

— А, Ложкина, — голос Краснопольского был полон доброжелательности. — Как здоровье вашей матушки? Да вы садитесь.

— Спасибо, Глеб Евстигнеевич, — девушка продолжала стоять. — Маме сделали операцию, теперь ей лучше.

— Искренне рад за вас, — декан соединил руки горкой и положил на них свой красивый подбородок. — Ну-с, так какое дело привело вас ко мне на этот раз?

— Я зачет не смогла сдать… Не подготовилась из-за поездки. Один зачет. Может быть, можно его после сессии?

— Один? И какой же?

— По психологии.

— Нет, — решительно произнес Глеб Евстигнеевич. — В данном случае ни о каком переносе зачета речи быть не может.

— Но ведь я уезжала.

— Мне это известно. Я же вас сам и отпускал. Однако, — с этими словами Краснопольский вышел из-за стола, подошел к девушке и почти силой усадил ее в кресло, сам сев напротив, — однако, Ложкина, вы должны понять, что поездка к маме может служить оправданием во всех случаях, кроме одного — когда речь заходит о вашей профессиональной подготовке. Здесь не существует никаких оправданий. Пройдет немного лет, и в ваши руки попадет самое главное наше богатство — дети. Вы будете писать на этих «табула раза», на этих чистых пока листах первые слова благородства и ума, чести и доброты. А это, дорогая моя, невозможно без досконального знания детской психологии, инструмента тончайшего и сложнейшего. Примите же совет не декана, нет, просто старого учителя, — он положил руку на плечо студентки, — самым внимательным образом изучите эту науку. Она будет вам нужна не только для зачета, но и для всей вашей дальнейшей жизни. Идите.

— Но у меня…

— Идите, идите, — декан мягко, но решительно поднял девушку из кресла и повлек к выходу. — Мне вам больше нечего сказать.

От двери он повернулся к Георгию.

— Прошу меня простить за столь тягостную сцену. К сожалению, подобное еще случается. Вы меня понимаете? Увы, приходится быть строгим. Ну-с, а теперь перейдем к нашему делу, — и он вновь занял место за столом.

Увиденное показалось Георгию, быть может, излишне суровым, однако наполненным строгой логикой, а поскольку он и сам более всего ценил ясность и однозначность толкований, то решил сразу же, в лоб, задать мучавший его вопрос:

— Нина Викентьевна упомянула, что поначалу вы были против моего приезда. Позвольте узнать, почему?

Краснопольский, помедлив с ответом, будто примериваясь, взглянул на Георгия.

— Насколько я понял, вам известно, что Нина моя приемная дочь?

— Да.

— Что ж, это облегчает дело. С Викентием Викторовичем Миртовым мы дружили. Его внезапная смерть и последовавшая вскоре смерть его жены были для меня тяжелым ударом. Я его по-настоящему любил. Однако, амикус Плато…

— …сэд магис амика эст вэритас, — машинально закончил Георгий бессмертный афоризм об истине, которая дороже друга Платона.

— Вам знакома латынь?

— В известных пределах.

— Тем лучше… Так вот, когда Викентий впервые изложил свою идею и изложил ее именно мне, я сразу понял ее антинаучность, о чем, разумеется, не замедлил ему сказать. Разговор вышел тяжелый и потому, видимо, не занесен Викентием в дневник, в котором он скрупулезно описывал каждый свой день. Кстати, дневник этот сохранился. Зная горячий характер Викентия, я просил его хотя бы не торопиться с обнародованием своих догадок. Но он не прислушался к моим доводам, и получилось — хуже некуда. Его выступление на ученом совете было совершенно некорректным, а это вызвало ожесточение другой стороны. Результатом явилась статья в газете, и дальше все покатилось по наезженным в те годы рельсам. Викентий был вынужден уйти из института, работал то ли истопником, то ли дворником, скрывался от нас, своих друзей, и в конце концов сломался, — Глеб Евстигнеевич замолчал, странно поеживаясь, затем вновь заговорил. — Он был чрезвычайно талантлив. Раньше о таких говорили — талант от бога. Но завиральные идеи, нежелание смотреть фактам в лицо и самомнение. Да, да, самомнение! А отсюда эпатаж, непризнание авторитетов, вздорность характера. Из него, я уверен, никогда бы не получился настоящий ученый. Он должен был сломаться, и он сломался. Да-с!

Георгий вдруг осознал, что интонации декана не отвечают моменту. Таким голосом зачитывают обвинительное заключение. Осознал это, как видно, и Краснопольский. Он горестно вздохнул и развел руками.

— Увы, столько лет прошло, а мне и сейчас до слез жаль его нереализованных возможностей. Не могу сдержаться… Что же касается непосредственно вашего вопроса, то дело тут вот в чем: Нина долго не знала истинного положения вещей, а потом, узнав, очень болезненно все это переживала. Однако со временем рана затянулась. Получив ваше первое письмо, я сразу подумал о Нине, о том, что рыться в этой истории снова ей будет нелегко. Отсюда и негативное отношение к вашему приезду.

— Но почему же Нина Викентьевна узнала о моем письме?

— Да потому, — Краснопольский чуть наклонил голову, и взгляд его ушел в подлобье, — да потому, что в нашей семье тайны не приняты. Вот так… А Нина высказалась за ваш приезд. Она всегда отличалась здравомыслием и тут достаточно резонно заметила, что лучше объясниться накоротке, чем оставлять проблему открытой.

— Известно ли вам, кто скрывается под псевдонимом М. Преклонный?

— Никто не скрывается, ибо это не псевдоним. Был такой в институте. Мерзкая, надо сказать, личность. Ныне на пенсии. Впрочем, не знаю, жив ли… Как вы понимаете, встреч с ним не ищу… Но довольно об этом. Нина сообщила мне, что вы близкий друг Петра.

— Мы школьные приятели, — Георгий во всем любил точность.

Тонкой улыбкой Глеб Евстигнеевич просигналил, что уловил нюанс.

— Надеюсь, вам у нас понравится. Мы любим гостей. И, знаете ли, я рад, что в вашем лице, как мне кажется, нашел интеллигентного человека.

Дверь кабинета открылась, и вошла Нина.

— Я без стука. Это не страшно?

— Нет, — отвечали мужчины одновременно.

Нина рассмеялась.

— Я вижу, у вас полное единомыслие.

— Именно так, — проговорил Георгий, поднимаясь. Он обратился к Краснопольскому. — Большое спасибо за беседу. Рад был познакомиться.

— До вечера, — последовал благожелательный ответ.

Солнце в тот предновогодний день взмывало в безоблачное небо. Магазины торговали вовсю. Было без пяти минут двенадцать.

— Мы пойдем навстречу Петру, — сказала Нина. — Он может ехать лишь одной дорогой. Потом заскочим к нам на городскую квартиру, заберем продукты, пообедаем и вернемся на дачу.

— Согласен, — Георгий кивнул. — Лишь один вопрос. Я, к стыду своему, до сих пор не знаю, где и кем работает Петр. В первые минуты не спросил, а сейчас как-то неудобно.

— Петр — химик, — ровным голосом произнесла любящая жена. — Работает в НИИ.

— Ясно, — Георгий словно наткнулся на холодную стенку. — Ну что ж, теперь я полностью в вашем распоряжении. Ведите.

И они начали прогулку.

Помня о двух своих утренних неудачах, наш герой решил взять реванш. И это ему удалось. Мало того, что он был прекрасным слушателем — качество, хорошо развитое у любого журналиста, — Георгий и сам являл неплохой образец рассказчика. К тому же, то ли облик города, где он давно не был, то ли присутствие рядом красивой и умной женщины послужили прекрасным катализатором его способностей. Он блистал. Фразы строились тугие, емкие, прочно опираясь на существительные, взрываясь пружинами глаголов и расцветая созвездиями причастных оборотов.

Где-то на середине дороги и разговора Нина взяла его под руку. И сквозь толстую ткань зимнего пальто, сквозь костюмную и рубашечную ткани почувствовал Георгий, что женская, в вязаной варежке ладонь не просто лежит на его руке — она живет, и тепло от нее, тепло понимания и симпатии, флюидами стекает к нему.

И тогда, закончив очередную смешную историю, наш герой спросил:

— А как вы сами относитесь к теории вашего отца, Нина Викентьевна?

Все! Исчезли флюиды, как отрезало. Ладонь стала равнодушной. Ей уже было все равно, на что опираться — на руку ли, на палку.

Нина замедлила шаг.

— Я ждала этого вопроса. Что ж, извольте. Наука не считается с родственными связями. Моя кандидатская как раз построена на отрицании этой теории. Думаю, вопрос исчерпан?

— Несомненно, — поспешил заверить Георгий.

Они двинулись дальше… Однако беседа уже не наладилась, стала рваной, полупустой. Заговорили о фильмах, о читаных книгах, о том, что нынче солнечно, а вчера шел снег, и что полусухое шампанское лучше сухого.

Георгия не покидало странное ощущение. Рядом шла женщина, которая научно опровергла пусть небольшую, но достаточно важную часть его личности — его внутренний голос. Но ведь голос существовал! Более того, он и сейчас звучал, настаивая на сохранении тайны. Наш герой тихо недоумевал, однако, привыкший во всем следовать советам своего альтэр эго, не спорил и ни о чем не говорил спутнице.

Между тем Петра все не было. Нина, уже не таясь, поглядывала на часы, хмурила брови, но беседу не прерывала, лишь голос ее стал заметно суше..

Наконец вышли они к высокому зданию недавней постройки и остановились перед входом.

— Обратите внимание, — сказала Нина. — Мой доблестный супруг все еще на работе.

И она указала на знакомые «Жигули», примостившиеся сбоку от элегантной «Волги».

— Может быть, позвонить и напомнить о себе? — предложил Георгий. — Ученые — народ странный. Забывают обо всем на свете.

— Ученые? — неподдельное изумление звучало в голосе Нины. — Ах, да, конечно, — она усмехнулась. — Нет, мы сделаем иначе. Дома еще не все готово, поэтому я возьму машину и уеду, а вы вызовите Петра, на вахте есть его телефон, и вместе добирайтесь на такси. Передайте ему, что я жду не больше часа. Это заставит его поторопиться.

И Нина направилась к «Жигулям».

Проводив взглядом отъезжающую машину, Георгий пожал плечами и двинулся ко входу в НИИ.

— Елки-палки, — сказал Петр по телефону. — Глупость какая. Мы уже заканчиваем. Ты подожди, я сейчас.

И действительно, не прошло и пяти минут, как загудел лифт, двери его разошлись и в вестибюль вышел Петр в компании двух мужчин.

— Так говоришь, уехала, — друг детства ухмыльнулся. — Ну, Нинка, ну, дает! Ладно, на такси доберемся. Тут недалеко.

— Зачем же на такси, Петр Сергеевич? — проговорил один из незнакомцев. — Я вас довезу.

— А на аэродром успеете?

Второй незнакомец кивнул.

— У меня в запасе два с половиной часа. Не беспокойтесь.

— Что ж, нашим легче, — бодро сказал Петр. Дорогой, а ехали они в той самой элегантной «Волге», попутчики Георгия говорили о чем-то сугубо профессиональном, пересыпая речь малопонятными терминами и уж совсем непонятными остротами по поводу некоего Журкина, насквозь прогнившего в научном невежестве.

А когда «Волга» остановилась, второй незнакомец сказал:

— Был чрезвычайно рад встретиться с вами, Петр Сергеевич. Теперь ваша очередь к нам в Ленинград. И вообще, ну что вас здесь держит? Бросайте своего директора, он все равно вас не ценит, и перебирайтесь к нам. Все-таки головной институт. Базы и сравнивать нечего. Вы даже представить не можете, какую мы вам лабораторию отгрохаем. Право, перебирайтесь!

— Соблазнитель, — проговорил первый, и сквозь шутливый его тон пробилась вполне реальная тревога. — Вот не дам тебе машину, пойдешь до аэродрома пешком… Не слушай ты его, Петр. Никуда тебе уезжать отсюда не надо.

— А в командировку ты его все равно отпустишь.

— В командировку — пожалуйста. Только, чур, с возвратом.

Тут они стали прощаться, и Петр полез из машины.

— Это безобразие, — проговорила Нина, встретив их на пороге квартиры. — По твоей милости, Петр, мы могли опоздать на дачу. Ты ужасный эгоист, только о себе и думаешь.

Ужасный эгоист всем своим видом выражал раскаяние.

— Да там такое дело было, — по обыкновению нескладно начал он, — четырнадцатая серия к чертям полетела. Ну, мы ее и дожали. Пришлось мозгами крутить.

— О, боже, — Нина печально вздохнула. — «Дожали», «мозгами крутить». Тебя просто невозможно слушать.

На этом прения сторон завершились, и вскоре после непродолжительных сборов «Жигули» уже мчались за пределы города, крутя за собой снежные вихри.

— Сейчас без пяти три, — проговорила по прибытии хозяйка дачи, решительно оглядывая разложенные на кухонном столе продукты. — Так вот, чтобы до семи я вас дома не видела. Не путайтесь под ногами у занятой женщины. Ступайте. Возьмите лыжи и ступайте.

— Был бы третий — пулю бы расписали, — пробурчал Петр, но в голосе его не звучал истинно молодецкий задор, что отличает настоящих приверженцев карточных забав, а звучала в нем покорность судьбе да слабый отголосок нелюбви к зимним видам спорта.

Георгию, напротив, предложение Нины понравилось: карты он презирал, а на лыжах ходил хорошо. К тому же назойливое чувство неудовлетворенности беседой с Краснопольским и его приемной дочерью требовало уединенного размышления.

Как бы там ни было, а уже через полчаса наши спортсмены шли по накатанной лыжне.

— Покурим, — сказал Петр и присел на пенек. — Времени тьма. Успеем нагуляться.

Георгий не курил, однако возражать не стал и устроился рядом.

Солнце согрело воздух. Ветер отсутствовал. Пели птицы. Природа ликовала.

И спросил Георгий, отмахиваясь от дыма:

— Давно в институте работаешь?

— Девятый год, — Петр щелчком отбросил окурок. — До этого шабашил. Деньги были нужны.

— На дачу?

— Нет. Дача и машина — потом, когда втянулся. А по первости… Мы же только поженились. Комнату снимали. Нинка училась.

— Погоди, как комнату снимали? А родители?

— Дурота! Я же у тетки рос. Не помнишь?

— Это я, положим, помою, — впервые с начала рассказа солгал наш герой. — Но отец Нины? Приемный отец?

Петр неопределенно посвистел.

— Объяснить по-человечески можешь? — интерес Георгия стремительно возрастал.

— А чего объяснять? Тестя моего видел? То-то и оно… Как узнал старик обо мне — взъерепенился! А что? Его понять можно. На дочку аж не дышал. Ноги мыл и воду пил. А тут я, «здрасте-пожалуйста».

— Не понимаю, что в тебе плохого? — пожал плечами Георгий. — Высшее образование, перспективный жених.

— А у него таких перспективных — мешками. Под ногами шарахались. Он же ректором был. Ему непременно прынца подавай. Крику было — туши свет!

— Ну а ты?

— А что я? Креплюсь. Нинку, понимаешь, сильно любил.

— А Нина?

— Сначала тоже не очень. Почти ноль внимания. Но однажды сама ко мне прибежала. Вечером уже. На улицу вызвала. Любишь, говорит, меня? А я слова сказать не могу, головой киваю, как лошадь. Тогда, говорит, давай поженимся. Только чтобы жить не с теткой. Ну, я назавтра комнату снял, туда и переехали. А расписались через месяц.

— И ты сразу начал шабашить?

— Нет, не сразу. Летом. Нинку на юг отправил, ее стипендия да мои аспирантские — вместе хватило. У самого десятка. Думал временно в дворники пойти, да знакомого встретил. Он в бригаде был. Сговорились… Нинка приезжает, а у меня полтысячи в кармане. С тех пор и шабашил.

— А Нина?

— Что Нина?

— Ну… был аспирантом, без пяти минут кандидатом наук, и стал шабашником.

Петр пожал плечами.

— Да мы как-то на эту тему не общались…

— Чего ж шабашку бросил?

— Надоело. Мотался, как собака, дома не бывал. Да и тупеть начал. Чуть, понимаешь, говорить не разучился. Нинка мне сегодня правильно врезала. Плюнул, остался. Всех денег не заработаешь.

— Ясно. Ну а сейчас как живешь?

— Нормально. Детей вот нет, жаль. Нинка не хочет.

— С тестем-то вы как помирились?

— Сам приполз. Куда ему деться? Он Нинку любит… Да он мужик ничего. Но нервов ты ему попортил!

— Признаться, по его поведению этого не заметно.

— Уже оклемался. А сначала орал. У него это запросто. Ты же в Энске? В газете?

— Верно.

— Так он в Энск звонил. С редактором твоим ругался.

— Когда это было?

— Да летом же! Когда ты первое письмо прислал. Я тебе точно скажу — 24 августа. Мы с Нинкой в Ялту собирались, а он билеты на самолет доставал. Я за билетами заехал — слышал.

— А потом?

— Что потом?

— Когда второе письмо пришло?

— Тут Нинка вмешалась. Приструнила папашку. Она из него веревки вьет, — Петр потянулся и встал. — Ну что, пошли? Разомнемся малость?

— Пошли…

На лыжне Георгий, набрав быстрый темп, вырвался вперед, а потом пошел медленней. Рассказ Петра удивил его не так уж сильно, он ожидал чего-то подобного. Тонким своим журналистским нюхом ощущал Георгий дразнящий запах сенсации, громкой истории и, может быть, даже скандала. Следует искать дополнительных свидетелей. Знать бы только, где они. Не Краснопольского же спрашивать… Хотя, позвольте, один свидетель известен — некто М. Преклонный, собственной персоной проживающий в Живописногорске. Впрочем, есть вариант, что он переселился в более отдаленные места. Ушел, так сказать, навсегда. Ладно, после праздников займусь его поиском. Информацией у него не разживешься, но на других он вывести может. Чем черт не шутит?

Впереди затрещали кусты, и на лыжню вывалился Петр.

— Я по прямой протопал, — улыбаясь, сообщил он, — тут срезать можно!

Около половины седьмого наши приятели возвращались назад, неся на плечах лыжи.

— О, приехали, — указал Петр на широкий и респектабельный след «Волги», исчезающий во дворе дачи. — Сейчас я тебя с тещей познакомлю. Забавная старуха.

И они вошли в дом… Горел камин.

От него навстречу вошедшим поднялся Глеб Евстигнеевич.

— Ну-с, как погуляли?

— Прекрасно, — отвечал Георгий, к которому, собственно, вопрос и относился.

— Я рад. Первого января мы по традиции встаем на лыжи всей семьей. Присоединяйтесь.

— С удовольствием.

— Петр! — крикнула Нина из кухни. — Иди сюда! Требуется мужская помощь.

Пробурчав что-то, хозяин дачи отправился на зов.

— С минуты на минуту должна появиться моя жена, — ясно проговорил Глеб Евстигнеевич. — Буду рад вас с ней познакомить.

— Если позволите, я предварительно хотел бы переодеться…

— О да, конечно, не смею задерживать.

С этими стариками сам невольно становишься манерным, думал Георгий, поднимаясь по лестнице за должной экипировкой. Когда же минут через десять он спустился вниз, то нашел в зале помимо Краснопольского высокую худощавую женщину, лицом смуглую, скуластую, с чернющими глубоко посаженными глазами и черными же замысловато уложенными волосами. Одета она была в длинное облегающее платье и выглядела значительно моложе своих лет.

Услыхав шаги Георгия, они прервали беседу.

— А вот и наш гость, — Глеб Евстигнеевич взял женщину под руку. — Позволь представить тебе, дорогая, Георгия Александровича Шатурова. Георгий Александрович, моя жена Гортензия Каллистратовна.

Женщина рассмеялась.

— Да, именно так. Гортензия Каллистратовна. Но я в этом прискорбном факте совершенно не виновата.

Сказавши так, она протянула руку. Георгий руку принял, подумал немного и поцеловал сухую кожу.

— Зовите меня тетушка Тези, — продолжала между тем женщина, — поскольку Гера — было бы слишком нескромно.

Георгий улыбнулся.

— А ведь он похож на Фильченко, — последовала немедленная реакция. — Право, Глеб, согласись, что чрезвычайно, просто чрезвычайно похож!

— На Рому?

— Нет! Ну как ты можешь?! Рома — блондин. На младшего — Ореста.

— Да? Должно быть, — в голосе профессора уверенности в сем поразительном факте не ощущалось. Однако Гортензия Каллистратовна на интонации мужа внимание не обратила. Она вновь повернулась к Георгию:

— У нас на театре служил такой актер. Тому лет десять назад. Чрезвычайно талантливый и тонкий. Не улыбайся, Глеб, ты просто в нем не разобрался! Я с ним ставила «Женитьбу Фигаро». Ах, какой это был Альмавива!.. Вы никогда не занимались театром?

— У меня с ним довольно своеобразные отношения, — начал было Георгий, но Гортензия Каллистратовна его перебила:

— Постойте! — сделала она круглые глаза, — Георгий Шатуров? Вы — драматург?

— Некоторым образом.

— «Преклони колени» — ваша пьеса?

— Каюсь, моя.

— Голубчик мой, что же вы раньше-то молчали! — обиженным голосом воскликнула дама-режиссер. И обида была сыграна столь блестяще, что забыл Георгий о пятиминутном знакомстве, в силу краткости коего не мог он раньше известить о своих драматургических талантах. Забыл совершенно и потому устыдился.

Гортензия же Каллистратовна, взявши его за руку, продолжала вдохновенно:

— Мы обязательно поговорим о вашей пьесе и о том, что вы сможете создать для нашего театра. У нас еще будет время (пауза). А теперь мне пора (большая пауза). На кухню (горестный, но затаенный вздох).

При последних словах Георгий явственно узрел, как согнулись хрупкие плечи под бременем семейного долга, как опали трепетавшие минуту назад крылья и тяжелая женская доля снизошла на собеседницу. Она повернулась и крестным путем двинулась на домашнюю Голгофу.

— У вас восхитительная жена, профессор, — искренне выдохнул совершенно очарованный гость.

— М-р-р-р, — ответил счастливец из кресла, в коем давно уже и уютно наблюдал за представленной сценой.

Вошел Петр.

Вошел и, вытирая руки о край хомутом висевшего на шее передника, проговорил неодобрительно:

— Ловок ты, Жорка. Уже в цивильное перебрался. А я для тебя шабашку нашел.

— Что за шабашка?

— Печь подтопить надо. Это в подвале.

— Нет проблем. Сейчас пойду переоденусь.

— Вообще-то, там в подвале халат есть, — заметил Петр и добавил с сомнением в голосе. — Он ничего, чистый.

Зайдя даче в тыл, оказались они перед маленькой железной дверью, за которой обнаружилась бетонная лестница, идущая вниз. По ней и привел Петр-ключарь друга своего к печи огненной. Была та печь генератором тепла, иначе говоря, котлом типа КЧМ-2, производства Каунасского завода сантехнических изделий. И была она потухшей.

— Елки-палки! — в сердцах произнес хозяин подвала, — а я-то думаю, чего холодно? Придется чистить. Тьфу!

И он плюнул.

Под потолком горела лампа в матовом колпаке, освещая немалую горку зеркально-черного угля, аккуратно прислоненные к стене лопаты — совковую и штыковую, да фанерный шкафчик из тех, что бессменно стоят в цеховых раздевалках.

В глубине же подвала, полускрытый самодельной ширмой, виднелся длинный лабораторный стол, уставленный штативами, горелками и другими совершенно непонятными приборами, а рядом вздымался стеллаж, полный колб, реторт, склянок с реактивами и еще бог весть какими химическими штуками.

— Алхимией занимаешься? — поинтересовался Георгий. — Добываешь золото из подручных материалов?

Петр прошагал к ширме и рывком закрыл ее.

— Ерунда все это. Думал душу потешить — некогда. Хозяйство, черт бы его побрал! — он вернулся к печке и зло стукнул кулаком по холодному боку. — Двигай-ка ты, Жорка, наверх. Работа долгая и грязная. Все равно не справишься.

— Почему это не справлюсь? — оскорбился Георгий. — Ошибаешься, именно что справлюсь! Я, чтобы ты знал, два года истопником подрабатывал, когда в университете учился.

— Хо-хо! — сказал Петр. — Молоток! — сказал Петр. — Будешь как негр! — сказал Петр.

— Отмоюсь! Только переодеться все равно надо. Тут халат не спасет.

— Так у меня и комбинезон есть, в шкафчике. Ты свои шмотки скинь. Я их к тебе унесу. Потом снова оденешь.

На том и порешили.

— Давай трудись! — снисходительно бросил хозяин. — А я пошел духовку до ума доводить.

— Клифт по дороге не урони, — входя в роль, гаркнул Георгий.

Сатанинский хохот был ему в ответ, и дверь из подвала с шумом захлопнулась.

Подождав, пока уляжется эхо, Георгий подошел к котлу и принялся за работу. Он насвистывал безымянную песенку студенческих лет, он легко и ловко орудовал инструментами, он очистил зольник от золы, заложил новую порцию топлива и поджег его, он выровнял и без того ровную угольную горку, он подмел пол найденным в углу дворницким веником.

Он вновь ощутил себя двадцатитрехлетним, голодным и веселым…

А потом Георгий аккуратно поставил лопату с веником на место и огляделся в поисках работы. Таковая отсутствовала. Он еще немного посвистел бесшабашную песенку, но это было уже ни к чему, ибо ощущение радости исчезало, покрывалось ледком условностей, точно ручей к зиме. И в почти бессознательной попытке растопить этот лед подтолкнул Георгий к печке колченогий табурет, бросил на него свое тренированное тело, точно прыгнул в седло норовистого коня, и ногой поддал дверцу топки.

Он сидел на мерзко скрипящем табурете, и лицо его, и плечи, и грудь обливали отсветы пламени. Было жарко, чудилось — еще минута и комбинезон задымит и вспыхнет. В печи ревел огонь…

Не слышал Георгий ни скрипа отворяемой двери, ни легких шагов на лестнице, лишь когда тонкие пальцы легли на вздрогнувшее его плечо, он повернул голову и увидел Нину. Была она в рабочем платье, переднике и в руках держала поднос с рюмкой коньяка и яблоком.

— Вам, — проговорила она улыбаясь. — За доблестный и самоотверженный труд от обитателей дома сего и гостей. Выкушайте, Георгий свет Александрович!

— Оченно благодарен! — Георгий вскочил с табурета и фельдфебельски щелкнул пятками старых кед. Рюмку он взял, оттопырив мизинец, чтобы, значит, все по-благородному, выпил, покрутил носом и крякнул при сем.

А Инна протянула ему яблоко…

Внимательней вглядитесь в эту картину: на фоне мятущегося пламени две фигуры — мужчина и женщина. Они повернулись друг к другу, точно впервые смотрят глаза в глаза, и тела их обдает яростный зной. Женщина протягивает яблоко. Ну как, похоже? Вот сейчас, сейчас!

— Спасибо, — проговорил Георгий уже обычным голосом. — Я яблоки не ем. У меня аллергия.

— Жаль, — улыбнулась Нина. — А яблоки прекрасные, с нашего участка.

Она тряхнула головой.

— Вы еще долго?

— Уже закончил.

— Значит, идете наверх?

— Да, да, конечно.

Печь была закрыта.

Дверь в подвал была закрыта.

Нина направилась на кухню, а Георгий — на второй этаж.

Часы пробили восемь.

А когда их минутная стрелка степенно отсчитала еще тридцать делений, гость, вновь уже при полном параде, сошел вниз и оказался среди общества приятного, веселого и жаждущего с ним познакомиться.

Были тут двое коллег Глеба Евстигнеевича: историк Климук Прохор Кириллович и заведующий кафедрой органической химии Штабелев Никифор Силантьевич с супругой Зоей Капитоновной. Были работники театра: герой-любовник Борис Уварович Демин, жгучий балагур и брюнет, а также травести Чехвостина Анфиса Николаевна, по старости лет переключившаяся на роли бабушек, однако сохранившая в цыплячьем своем облике что-то от мальчишки — носила брюки и смотрела на всех исподлобья. Рядом с ней круто ходил высоченный и дородный Тимофей Тимофеевич Глязеров, достойный ее супруг и местный автор. Сослуживицы Нины были представлены тремя неунывающими девицами — Тоней, Олей и Викой, а также крупным интеллектуалом Капитуловым, чье имя Георгию так и не удалось узнать, ибо при знакомстве тот назвался лишь по фамилии, остальные же, безо всяких видимых причин, обращались к нему просто и кратко: «Слон».

Со стороны Петра не было никого.

Георгий:

1. Поговорил несколько минут о новых археологических открытиях в Средней Азии с Климуком.

2. Выслушал анекдот Демина и посмеялся над ним в седьмой раз за последние полгода.

3. Порадовался за Анфису Николаевну, которой Гортензия Каллистратовна («Святая женщина! Совершенно святая!») обещала интересную роль в новом спектакле.

4. Выслушал анекдот Демина и посмеялся над ним в тринадцатый раз за последние полгода.

5. Пожал руку коллеге по перу Глязерову («Я тебе, брат, правду скажу: пьеса твоя — золото! Побольше бы таких пьес. Побольше!»).

6. Выслушал анекдот… смотри № 2 и 4.

7. Обменялся веселыми репликами с одной из трех научных девиц, бог знает с какой.

8. Смотри № 2, 4, 6.

9. Глубокомысленно помолчал со Слоном.

10. Был, наконец, взят под руку Гортензией Каллистратовной и увлечен в сторону от оживленного круга гостей, за что сделался ей чувствительно благодарен, ибо ощущал уже на своем затылке жаркое дыхание Демина, настигавшего его с очередным анекдотом за пазухой.

— Вы должны мне помочь, — заговорщицки прошептала спасительница. — Сейчас будет короткое застолье, потом танцы, а после я предложу игру на угадывание предметов. Мне нужен будет доброволец. Вызовитесь вы. Вам завяжут глаза, и игра начнется.

— А как же я угадаю предмет?

— О, это очень просто. По первым буквам слов в вопросе. Так будете моим ассистентом?

— С удовольствием!

— Тогда за стол, — Гортензия Каллистратовна повысила голос, — за стол! Все за стол!

Мы пропустим описание застолья, короткого, но вкусного, первые тосты и первые закуски, бог с ними! Мы пропустим и описание танцев. Что нового тут можно придумать? И перейдем сразу к радостям экстрасенса. Следуя договору, Георгий вызвался добровольцем и уже сидел отдельно от всех с завязанными глазами и глупой улыбкой. «Пусть спиной повернется!» — прокричали научные девицы. Пришлось повернуться спиной.

— А теперь, — голос Гортензии Каллистратовны стал торжественным, — попрошу полного молчания. Нам надо сосредоточиться!

И начались чудеса в решете. Георгий давал ответы. В обступившей тишине он напряженно следил за громкими сообщениями мадам Калиостро. И странное дело, раз от раза напряжение это не уменьшалось, а наоборот, увеличивалось, вызывая оцепенение всего тела и глухую, едва заметную вибрацию в голове. Внезапно услышал Георгий странный шум, похожий на потрескивание ненастроенного приемника, и чей-то голос тоскливо проговорил: «О господи, когда же это кончится? И всегда она так, как увидит нового человека, начинает хвостом вилять. Старуха ведь, а туда же. И голова болит…»

Вздрогнув, Георгий перепутал предметы.

Гортензия Каллистратовна тут же нашлась и повторила вопрос, напирая на начальные буквы. На сей раз ответ был правильным — усилием воли наш герой вернул себя в нормальное состояние. Однако, внезапно и пронзительно, до самой глубины охватило его странное желание. Захотел Георгий, чтобы следующей для опознания была предъявлена ему красивая заколка из волос Нины. Желание было неодолимым.

И спустя несколько секунд услышал он громкий голос хозяйки дачи:

— Ты делаешь мне больно, мама!

И растерянный смех Гортензии Каллистратовны.

Георгий сорвал повязку:

— Все. Не могу больше. Перерыв!

Присутствующие хлопали, Нина поправляла волосы и заколку, Гортензия Каллистратовна медленно наливалась румянцем удивления, глаза же Глеба Евстигнеевича были усталы и тусклы. Впрочем, он тут же, улыбаясь, присоединился к аплодисментам, но Георгий уже понял, чей внутренний голос стал ему доступен в минуту озарения.

А вечер между тем потек своим чередом.

Опять начались танцы, после настала очередь новым играм и забавам. И Георгий скакал вместе со всеми, и пел под гитару, и смеялся милым колкостям трех дев, и танцевал с Ниной, и еще многое другое успел наш герой, но при сем тревожное чувство невероятного снедало его душу. Тщился понять он, что же с ним произошло? Пригрезилось или действительно явью были мысли Краснопольского, и случайна ли попытка Гортензии Каллистратовны вытащить заколку из волос приемной дочери? Вспомнилось тут Георгию ужасное слово «психоимпульс», вычитанное в каком-то фантастическом рассказе. Вспомнилось и привело к содроганию. Нет, об этом и думать не хотелось! Другое дело — чтение мыслей. Все-таки привычней. Телепатия, так сказать… Попробовать еще раз? Примериться к кому-нибудь из гостей и попробовать?

И он попробовал.

И он услышал.

«Нет, не даст мне ведьма старая роли. Не даст! — надсадно верещала зайчиком прыгающая Анфиса Николаевна. — Господи, что же делать тогда? Что делать?»

Из глубокого кресла улыбался Георгию Тимофей Тимофеевич, размышляя о тяжелых днях живописногорского театра, «раз уж эта дура решила заигрывать с этим сопляком, и пьесу его поди возьмет. Пьеска-то дрянь, но блат, блат! Куда от него деться?» Под дурой несомненно значилась Гортензия Каллистратовна, когда же Георгий уяснил, кого местный автор аттестовал хлестко «сопляком», то покраснел от незаслуженной обиды и подумал про собрата по перу такое, что и сам невольно испугался — а вдруг как собрат догадается. Но тот продолжал ласково улыбаться. Тогда отвернулся от него Георгий и попал в зону мыслей интеллектуального Капитулова. Попал и ничего не услышал. Напрягся до ряби в глазах, однако напрасно — загадочный Слон молчал на всех диапазонах. Зато рядом фонтанировал герой-любовник, и очередной анекдот пулей влетел в сознание Георгия.

Он вздрогнул и решил больше не подслушивать.

Да и некогда уже было. Пришла пора окончательного застолья. И за праздничным тем столом, за общим весельем и радостью отодвинул от себя Георгий тревожные мысли, обратясь к услугам народной мудрости о несомненном интеллектуальном превосходстве утренних часов над вечерними.

Первого января, как и было обещано, состоялся массовый забег семьи Краснопольских — Коростелевых и примкнувшего к ним Шатурова на лыжах. Нина, сразу взяв быстрый темп, ушла далеко вперед, за ней поспешил Глеб Евстигнеевич, у Гортензии же Каллистратовны что-то случилось с креплениями, и Петр вызвался их исправить. Таким образом, Георгий остался один. Шел он не быстро, не медленно, в среднем темпе. Шел он шел, шел он шел, вдыхая прекрасный зимний воздух, но внезапно, подчиняясь ожившему внутреннему голосу, свернул с накатанной лыжни и углубился в лес. Голос манил, звал за собой, Георгий усиленно работал палками, совершенно не думая, куда и зачем идет. Вскоре вышел он на проселочную дорогу и двинулся по ее обочине. А дорога привела в незнакомый поселок. Один дом прошел Георгий, второй, третий, прошел уже почти всю улицу и остановился по требованию внутреннего голоса напротив ничем не примечательного строения. Ничем, кроме латунной таблички на дверях, извещавшей всех и каждого, что живет здесь некто М. Преклонный.

Уже через мгновение наш герой звонил в щербатый дверной звонок.

Внутри раздались шаркающие шаги, что-то загремело, точно упало пустое ведро, и дверь открылась. Маленького роста, с глубоко запавшими глазками и серым пушком вокруг лысины, возник на пороге человек, подслеповато щурясь на Георгия.

— Могу я видеть Преклонного?

— Это я, — последовал ответ.

— Разрешите с вами побеседовать. Я из газеты. Моя фамилия — Шатуров.

— В нашей газете журналиста с такой фамилией нет.

— Я из Энска. Сюда приехал по делу Миртова. Вы, я знаю, о нем писали.

— Проходите, — проскрипел Преклонный и мигнул.

Миновав вслед за хозяином прихожую, Георгий оказался в маленькой комнатенке, единственную мебель которой составляли обеденный стол да стулья, по недоразумению именуемые венскими.

— Садитесь, — указав на один из них, проговорил Преклонный. — Вы разговаривали с Краснопольским.

— Почему вы так решили?

— Он знает мой адрес.

— Да, разговаривал, — Георгий уже ничему не удивлялся.

— Представляю…

— Простите, не понял.

— Представляю, что он про меня рассказал. Только это неправда. Точнее, не вся правда.

— Так расскажите мне всю, — на лице нашего героя возникло живейшее участие.

— И расскажу. Я все время молчал. А сейчас расскажу. Возьму и расскажу, — хозяин уродливой мебели подзадоривал самого себя. — Что мне молчать? Вовсе и не надо мне молчать.

— А вы и не молчите.

— А я и не буду. Ишь, какой хитрый! Он будет говорить, а я буду молчать. А я молчать не буду. Не на того напал. Не на того!

— Так говорите!

— Пенсия у меня теперь есть. Молчать мне незачем. Я все скажу.

— Так говорите!

— А я и говорю. Сейчас все говорят. Сейчас это можно. И зон вне критики нет. Да.

Даже невооруженным глазом было видно, что несмотря на столь решительные заявления, Преклонный отчаянно трусит. Нашему герою стоило больших трудов уговорить его перейти к существу дела. И наконец Преклонный заговорил…

…В сорок девятом году, трудясь на кафедре Краснопольского младшим научным сотрудником, попал он на ученый совет, обсуждавший теорию Миртова. Попал и был глубоко возмущен самой теорией, а пуще тем, что не все сотрудники института дали ей должный отпор. Ректор, например, даже под защиту взял. Мол, теория, конечно, сырая, есть неувязки, но в целом любопытная. А посему следует дать автору время на доработку, благо дорогостоящих экспериментов не требуется.

Вернувшись домой с ученого совета, М. Преклонный долго не мог заснуть. Жена-покойница зазывала его на супружеское ложе, но доблестный защитник чистоты науки не шел, сидя на кухне. Результатом ночного бдения и явилась статья, задуманная, однако, вовсе не статьей, а неким коллективным письмом на имя ректора. По светлой мысли автора, его должны были подписать все ученые мужи института. Однако на утро, пришедшее за бессонной ночью, М. Преклонный заколебался, ибо не мог решить: нести ли свой труд в первую очередь Краснопольскому, ближайшему своему начальнику и человеку в институте сильненькому, или же предварительно заручиться поддержкой и подписями других. Колебания, впрочем, быстро прошли, уступив место субординации. И он понес свое творение Краснопольскому. Тот выслушал объяснения молча, взгляд отворотив, чем привел младшего научного сотрудника в совершеннейшее душевное расстройство, однако из кабинета не выгнал и не накричал. Напротив, тихим голосом сообщил, что подумает, и просил письмо оставить до завтра. Преклонный так и поступил, а часа через три вызван был к декану и в спешном порядке отправлен в Свердловск для выяснения ряда научных вопросов. И лишь вернувшись назад, узнал он, что за время командировки успел стать автором трескучей статьи в областной газете. Не помедлив и часа, кинулся новоиспеченный журналист к Краснопольскому за разъяснением и сатисфакцией. Шеф встретил его приветливо, от разъяснений не уклонился, объяснив, что так будет лучше, что в факте опубликования никакого криминала нет, а есть лишь принципиальная позиция и радение во благо науки. В конце же разговора перешел на темы сугубо личные, хвалил своего подчиненного, прозрачно намекая на разнообразные блага, ждущие оного за ближайшим поворотом творческого пути.

Дальнейшие события разворачивались по известной Георгию схеме. С некоторыми, правда, дополнениями. Не один Миртов ушел из института, вслед за ним покинул кресло в своем кабинете и ректор: пенсия за выслугой лет, пенсия с торжественными проводами, с дарением каслинского литья Ермака Тимофеевича, пенсия с красивой датой на заднике сцены институтского актового зала. И речи были, и всеобщее умиление, и отмечание заслуг, а после рукопожатия и пожелания долгих лет. Но вот что еще свершилось в тот торжественно-меланхолический вечер: сунулся к бывшему ректору и М. Преклонный — за руку чтоб и от всей души. Однако не вышло. Оконфузился. Виновник торжества, руки за спину заложив, глядел мимо и вверх, пока рыцарь и доблестный паладин, бледнея и краснея от озарившей его догадки, пытался договорить заранее выученный экспромт. Не дослушал, повернулся и, размашисто шагая, двинулся прочь! Вот когда окончательно понял Преклонный, какую страшную и лихую шутку сыграл с ним Краснопольский. Понял и уже назавтра поспешил к соавтору — выручай! Однако новый ректор в глаза смотрел холодно, пальцами барабанить изволил и на слабый намек о совместной вине изобразил на лице непонимание и брезгливость. И сник рыцарь. Сник. Ушел подале, забился на кафедру и, смятый всеобщим остракизмом, затих. В последующие годы дослуживал по инерции и вышел на пенсию, покоя не обретя…

Вот и все, что узнал Георгий. Узнал, попрощался с хозяином уродливых стульев и поспешил удалиться. Отойдя от дома М. Преклонного, он остановился и долго дышал, выгоняя из легких гнусный запах помойки.

Тут-то его и окликнули. Навстречу катил Петр, размахивая руками.

— Во даешь! — орал он. — Заблудился? А на фига было с лыжни сходить? Я, как след увидел, сразу догадался и за тобой пошел. Канаем отсюда, жрать же хочется!

Никогда еще даже самые изящные словесные построения не звучали для Георгия столь сладостно. Он помчался к Петру, с силой отталкиваясь палками.

— Ну, ты могуч, — продолжал тот. — В трех соснах заблудился. Надо было обратно повернуть и вся недолга.

— Я не плутал, — Георгий восстановил дыхание. — Я тут по делу был. По делу Миртова. Знаешь, кто вон в том домике обитает?

— Откуда мне знать.

— Обитает там, между прочим, некто М. Преклонный.

Петр резко остановился.

— А, черт! Жаль, что меня не было. Морду бы ему набить!

— Не торопись! Преклонный — пешка. Пустяк. Если у тебя чешутся руки, есть другой адрес. Но там ты морду бить не станешь.

— Это почему же, — весь вид Петра говорил о готовности к немедленному рукоприкладству. — Не дотянусь, что ли? Живет далеко?

— Ближе, чем ты думаешь.

— Не понял!

Произойди встреча с Петром часа через полтора, через час хотя бы! — и дальнейший разговор был бы иным, без той излишней откровенности, что посетила внезапно нашего героя. Он бы и словом не обмолвился, жестом не выдал, глазом не моргнул — подождал бы до опубликования в газете! Но в ту минуту, сотрясаясь от мучавшей гадливости, поведал Георгий единственному своему слушателю о беседе с Преклонным. И не просто поведал, выболтал к тому же о своем тайном даре, о голосе внутреннем, выболтал, стараясь усугубить впечатление. Следует заметить, что голос ему в том не препятствовал, подлец!

Петр долго молчал.

— Дела, — протянул он наконец печально. — Дела… И что же ты решил?

— Буду снова разговаривать с Краснопольским. Только как это сделать один на один, без посторонних?

— Это не проблема. Я вечером увожу Гортензию — репетиция у них ночная в театре, заодно захвачу Нинку. Вот вы вдвоем и останетесь. Времени — вагон, — он снова помолчал. — Одно плохо, Нинка вроде бы к этому старому паскуднику привязана. Переживать будет.

— Зато она узнает правду об отце!

— Оно, конечно, так, — Петр вздохнул. — Но переживать все равно будет. Жалко ее. Да и тещу тоже. Она, знаешь, бабка ничего, если, конечно, разобраться…

— Зло должно быть наказано, Петр!

— Да я согласен… Ладно, что-нибудь придумаем…

С тем они и вернулись на дачу. Нина и профессор с женой были уже дома и весело приветствовали прибывших.

— Идите к теплу, — Глеб Евстигнеевич помахал рукой из прикаминниго кресла. — Погрейтесь. Заодно опишите свой анабасис.

— Да, да, голубчики, это так любопытно, — подала голос тетушка Тези. — А после сразу обедать. Надеюсь, вы проголодались.

Петр молча кивнул и отошел к окну. Скользнув по нему взглядом, Нина повернулась к Георгию.

— Мы без вас скучали. Рассказывайте же…

Заняв второе кресло у камина, Георгий поведал о страшных приключениях, о доблести Петра, что вырвал его из лап белого безмолвия, о трудностях пути назад… К концу рассказа смеялись все.

— Вы, однако, выдумщик, — погрозила пальчиком Гортензия Каллистратовна. — Просто новый Мюнхаузен…. А теперь за стол. Мне скоро уезжать.

И они сели обедать.

— Нет, нет, нет, — сказала Нина в ответ на предложение Петра о поездке в город — В кои-то веки у меня два свободных дня, а в городе набегут знакомые. Воля твоя, не поеду.

— Смирись, гордый человек, — пропела Гортензия Каллистратовна. — Чего хочет женщина — того хочет дьявол.

На этом ультрафеминистическом заявлении обеденный разговор, собственно, и был завершен.

Петр направился в гараж: «Жигули» до ума довести надо», Нина — на кухню: «Посуды — страшно даже начинать!», Гортензия Каллистратовна удалилась готовиться к ночной репетиции: «Сдача через два дня. Волнуюсь, как девчонка», а супруг ее отправился в кабинет: «Заходите, Георгий Александрович, поболтаем…»

Георгий поднялся к себе и лег. Он был уже совершенно спокоен, и единственное, что мучало — досадная откровенность с Петром. Как бы тот неосторожно не спугнул дичь. Георгий ощущал себя в эти минуты охотником в засаде…

Слышал он, как распахнулись двери гаража, как сытым голосом заурчал «Жигуль» и режиссер отбыла на подвиг во имя искусства. Слышал, как напевала что-то Нина, расправляясь с посудой, слышал и ее шаги по лестнице, а затем вдоль по коридору к себе в комнату. Все это слышал Георгий, фиксируя расстановку сил к началу охоты.

Он подождал еще минут двадцать, встал, тщательно оделся, спустись по винтовой лестнице, остановился у двери кабинета, и когда на стук из-за нее пророкотало: «Войдите», — переступил порог.

В комнате было несколько шкафов с книгами, большой старинный письменный стол, за которым сидел Глеб Евстигнеевич в куртке с бранденбурами и мягких домашних брюках. Окна были зашторены, и горел свет.

— А, вот и вы… Отдохнули? — голос профессора звучал любезно. Говоря так, он протянул руку и взял со стола толстую тетрадь в черном клеенчатом переплете. — Я рассказывал вам о дневниках Миртова. Вот они. Почитайте. Здесь довольно подробно излагается его теория.

— Спасибо, — сказал Георгий. — Большое спасибо. Прочту обязательно, — он принял тетрадь и, постукивая ею о ладонь, добавил: — С большим интересом…

Георгий примеривался перед броском. На сей раз ему попался крупный зверь. Ловкий и сильный хищник. Такого нельзя только ранить, от станет беспощадным. Такого необходимо убивать первым же ударом.

— Я сегодня встречался с Преклонным. Он все рассказал. Вы не находите, что нам следует продолжить беседу о Миртове, пока мы одни?

Да, это был точный удар. Сухой голос, твердый взгляд, стоять вот так, нависая над откинувшимся в кресле противником.

— Не знаю, что он вам говорил, но уверен, что говорил ложь! — рыкнул смертельно раненный хищник. Поздно, Глеб Евстигнеевич. Поздно! Не убежать тебе. Никуда тебе не убежать!

— А я ему верю. Такое выдумать нельзя. К тому же мне легко будет установить истину, выяснив, как попала в редакцию статья о Миртове. У нас, газетчиков, хорошая память.

Блефовал Георгий. Блефовал смело, по-крупному. Повышал ставки. Ждал, когда сдадут нервы у противника и тот, горько гримасничая, бросит карты.

— Ничего ты не докажешь… мальчишка, — это была уже агония.

Поднялся Краснопольский с кресла, поднялся и шагнул. Шагнул, уже ничего не видя, уже пронзенный страшной болью, уже беспомощный. Шагнул и упал, мягко осел на пол, без стука, точно и костей в нем не было, точно размягчила их жуткая волна страха. Упал, но перед тем успел Георгий увидеть внутренним своим взглядом все, что пронеслось, как на чудовищно ускоренной киноленте, в голове поверженного противника.

…Ненавидел! Как он ненавидел этого выскочку, посягнувшего на святая святых — на его дар! На неслыханную, ни у кого более не существующую способность предвидеть будущее, слышать, пусть редко, чужие мысли. Благодаря этому дару, сокровищу этому потаенному, он ощущал себя исключением, единственным и неповторимым. Люди бледнели, когда он шутя, намеком, вскользь сообщал им самые их интимные помыслы. Дар помог ему выбрать правильную карьеру. Дар сделал его тем, кем он был, выделил его из средней массы. А теперь этот книжный червь, этот фанатик Викентий намеревался свести его с пьедестала, сделать таким, как все. Усреднить.

Но не бывать этому! Не бывать! Ибо голос уже подсказывает, что ничего у Викентия не получится, что на ученом совете его поднимут на смех! Ну вот, теперь можно и успокоиться. Теперь можно улыбнуться. Печально улыбнуться заблуждениям друга. Попытаться отговорить его от вынесения доклада на ученый совет, все равно не откажется. И на заседание прийти можно, и молчать, и покачивать головой — вот, мол, до чего доводят научные заблуждения… Нет, не выступать против. Это ни к чему, его добьют другие… Однако, что это? Ректор за продолжение исследований? Ректор — ферзь в игре, потаенный джокер. Но и это не страшно. Лезь, лезь, голубчик, в ловушку. В ней хватит места для двоих. Я знаю, на этом ты споткнешься. На этом ты попался. Хана тебе, ректор! Хана! Но внешне ни-ни. Только изумленно поднять брови. А теперь улыбнуться — ректор шутит. А в сущности неплохой был мужик. Неглупый. Но промашку все же допустил. А где же мой помощничек? Сморчок мой сладостный где? Во-о-он где, в последнем ряду. Ушки навострил. Востри, востри, милый, бледней от душевной тревоги, от горести за чистоту науки. Мы с тобой сыграем в эту игру! Еще как сыграем!.. Ну, вот и все, и кончено, и я — ректор!

…«Скорая» прибыла минут через пятнадцать. К этому времени Краснопольский, перенесенный на диван и укутанный клетчатым пледом, пришел в себя. Тусклый его взгляд с трудом миновав испуганное лицо Нины, нашел стоящего в углу Георгия и уперся в него.

Вошел врач. Молодой, розовощекий. Вошел, поигрывая чемоданом.

— Где больной? Где помыть руки? Ему уже лучше! Не волнуйтесь, сейчас мы вылечим вашего отца!

Георгий ретировался в свою комнату и сел там на кровать. Он выиграл схватку. Теперь можно и отдохнуть, подумать.

Значит, дар? Способности, которыми хотел наделить всех людей прекраснодушный Викентий Миртов, были у Краснопольского от природы. А ловкий, надо признать, мужик! Как он все сумел провернуть. Изящно! Просто изящно! Да, старик, — туши свет, как сказал бы зятек его Петька. Странно одно — как он меня не просчитал? Ну, Жорка, попал ты на золотую жилу! Теперь ее разрабатывать и разрабатывать!

Мысли нашего героя были прерваны звуком быстрых шагов в коридоре. Бесшумно слетев с кровати, Георгий встал у окна, спиной ко входу.

Вбежала Нина. Он увидел ее отражение в черном зеркале стекла и повернулся.

Неся за собой шлейф огненных волос, Нина промчалась через всю комнату, головой упала на грудь героя и заплакала. «Боже мой, как страшно, как страшно!» — твердила она, а пальцы ее, сжимающие лацканы пиджака Георгия, белели от напряжения, от мертвой хватки.

— Успокойтесь, — бормотал Георгий, — прошу вас, успокойтесь. Что сказал врач?

— Врач сделал укол. Теперь отец спит, ему лучше. А сначала было так страшно, — и опять слезы, и хрупкие плечи, содрогающиеся от плача, и золотом отливающие волосы.

Георгий говорил что-то, пытаясь успокоить, снять нервное напряжение, его самого начало лихорадить, голос опускался все ниже, делался хриплым, прерывистым, и уже не говорил, шептал, а руки (боже мой, что я делаю!) гладили Нину по волосам, и с ужасом, впрочем весьма кратковременным, понял он, что целует мокрое от слез лицо, лоб, глаза и открывшиеся навстречу губы.

Это не входило в его планы! Хотя бы не сейчас!

…Было пять часов утра. Ночник с золотыми рыбками слабо светился, рыбки искрились, мчали по кругу в бесконечной гонке.

Георгий скосил на них глаза.

— Я должен был кое-что рассказать тебе, Нина, но не успел, — начал он.

— Не успел, — нараспев проговорила женщина, — не успел, — она поднялась на локте и посмотрела на Георгия сквозь завесу волос, — не успел рассказать, как ты меня любишь. Ведь правда, любишь?

— Люблю, — радостно согласился наш герой. — Люблю!

— И я тебя люблю… Как только увидела утром в коридоре.

Он притянул ее к себе.

И вновь, спустя целую вечность:

— Все же я должен сказать… Может быть, сейчас не время. Не знаю.

Они лежали на широкой кровати, касаясь друг друга лишь кончиками пальцев.

— У меня никого нет, кроме тебя, — быстро проговорила Нина. — Петр давно безразличен. Думала, поздно менять. А после сегодняшней ночи… Ты женишься на мне?

— Нина! Твой отец и Краснопольский… Я такое раскопал!

— Знаю, — голос женщины оставался тем же, — Глеб Евстигнеевич рассказал мне все.

— Ты не знаешь самого главного! Твой отец прав! Я тому подтверждение. Я обладаю даром предвидения, читаю чужие мысли.

— Всегда?

— Что всегда?

— Ты всегда читаешь чужие мысли?

— К сожалению, нет, — Георгий сел. — Да что там мысли! Помнишь заколку? Твою новогоднюю заколку? Это я заставил Гортензию Каллистратовну…

— Обними меня, — сказала Нина. — Крепко, крепко. Обними меня, мой родной.

Но Георгий будто не слышал.

— Это будет сенсация! Мы восстановим честное имя твоего отца! Мы найдем ученых. Мы такое понакрутим!

Он примерял новое местоимение «мы». Примерял с удовольствием впервые за тридцать восемь лет.

Женские руки обняли его сзади за плечи и повлекли за собой.

— Дурашка, — шептала Нина. — Глупенький ты мой… Не надо об этом сейчас.

— Хорошо, — шептал он в ответ. — Поговорим об этом завтра.

— И завтра не надо. И послезавтра не надо. И никогда не надо.

Сквозь поцелуи, расставленные точками в конце каждого предложения, до Георгия все же дошел смысл сказанного. Он потряс головой.

— Я не понимаю.

— Все очень просто, — журчал Нинин голос. — Все очень просто. Не надо никаких разоблачений. Глеб Евстигнеевич уже получил свое. Давай его простим.

— Но если бы не он, твой отец был бы жив!

— Мой отец? — Голос Нины прояснился. — Мой отец был мягкотелым ничтожеством. Он не смог постоять за себя. Он бросил нас с мамой. Да, да, бросил. Пуская себе пулю в лоб, он думал о нас? Обо мне? Я не хочу вспоминать о нем! Я не хочу о нем вспоминать!

— Но открытие твоего отца, — не сдавался Георгий, — его теория?

Руки Нины отпрянули прочь.

— Давай поговорим, милый. Раз уж ты хочешь, давай выясним все до конца. И, пожалуй, лучше нам одеться и сойти вниз. Ты затопишь камин, мы сядем возле и спокойно поговорим.

Так они и сделали.

А когда дрова в камине запылали и багровые отсветы легли вокруг, Нина сказала:

— Все, что ты узнал сегодня, мне стало известно давно. Еще в институте, от того же Преклонного. Он как раз собирался на пенсию.

Врет, в первую минуту подумал Георгий. Если врет, то зачем? Потом он взглянул на Нину. Нет, не врет.

— И ты, зная всю правду, не ушла? Не порвала с Краснопольским?

Нина коротко усмехнулась.

— Ушла… По молодости лет мне тоже казалось, что я не смогу жить с ним под одной крышей. Ушла.

— Вышла замуж, — догадался Георгий, вспомнив разговор с Петром.

— А что мне еще оставалось делать?

— Ты его хотя бы любила?

— Он был надежен. Настоящий мужчина, я полагала. Он заботился обо мне, ни о чем не расспрашивал, я ему благодарна, — Нина говорила все это, будто читала с листа чужую роль, голосом ровным и на удивление спокойным. Говорила, не глядя на Георгия, словно и не обращалась к нему, словно его и не было рядом. Но вот она повернула голову. — Впрочем, не стоит об этом. Мой брак был порождением моей глупости, простительной, я думаю, для девятнадцатилетней девчонки.

— Но что же вновь привело тебя к Краснопольскому? — теперь уже на огонь камина смотрел Георгий и потому не видел, как удивленно поднялись брови сидящей рядом женщины, как в глазах ее мелькнуло и погасло разочарование.

— Инициативу проявил он. Глеб Евстигнеевич любит меня как родную дочь.

— Ты дочь Миртова.

— Да, это так. Но Глеб Евстигнеевич воспитывал меня с года. Он искренне ко мне привязан.

— И все же почему ты вернулась?

Нина подавила вздох.

— Мы работаем в одном институте. Бок о бок. Двусмысленность наших отношений не могла остаться незамеченной. У меня не было выбора.

Георгий хотел сказать что-то, но Нина заторопилась:

— К тому же, мне было неизвестно, что теория Миртова верна. Я узнала об этом лишь от тебя, сегодня. Сегодня, когда почти готова моя докторская, полностью отрицающая эту теорию.

— Ты напишешь новую!

— Это невозможно. Нереально. Я устала. У меня не хватит сил. А ведь я честолюбива. Признаюсь тебе в этом грехе, как на исповеди.

И тут Георгий задал наивный вопрос:

— А как же истина?

Нина рассмеялась.

— О, милый мой. Когда-нибудь она всплывет. Рано или поздно. На то она и истина. Но к тому времени я уже буду доктором наук.

— Это цинизм! Нина, дорогая моя, это цинизм!

— Нет, мой любимый, нет, мой родной, это просто трезвый расчет.

— А может быть, ты и ко мне пришла из-за этого?

— Нет. Я люблю тебя.

— Врешь. Все врешь!

— Тогда прочти мои мысли, — медленно проговорила женщина. — Загляни в них. Ты же можешь.

— А если я все-таки напишу статью, — Георгий вскочил. — Если все-таки напишу, а?

— Это не принесет добра никому, — голос Нины стал печальным. — Ни мне, ни тебе, ни памяти Миртова. Ты думаешь, что находишься в конце пути? Он даже не начинался. И откуда тебе знать, какие трудности впереди? Никто этого не знает. А вот то, что они начнутся и каждая следующая будет больше и неодолимей, чем предыдущая, — понять легко. Спроси у своего голоса. Он подтвердит мои слова.

И услужливый голос, дождавшись своего часа, подтвердил: «Да, будет трудно». И смолк. Но уже без его подсказки, сам по себе, узрел Георгий долгую, ох, какую долгую драку, всосавшую всю его жизнь без остатка. И падения увидел, и скверный характер, и неврозы, и хождение по инстанциям, и многое другое. Главное же, не было в том видении Нины, а была, напротив, холостяцкая жизнь без ласки и тепла.

И стало Георгию себя жаль. Так жаль, ну просто сил нет! Пригорюнившись, наблюдал он печальные картинки своей будущности. Их, точно рекламный ролик, талантливо компоновало воображение.

Насмотревшись, он тихо сел обратно в кресло. Сел, и тут ожила Нина.

Она подошла, опустилась перед ним на пол и положила голову на вздрогнувшие его колени.

— Нам будет хорошо, — шептала она. — Нам будет так хорошо. Как сегодня. Я раньше не хотела иметь детей. От Петра. А от тебя хочу. Сына хочу и дочку. А когда они вырастут, мы научим их всему, чем владеешь ты. Теория Миртова нам поможет.

Георгий сидел, бросив руки на подлокотники кресла, сидел, ощущая на своих коленях голову женщины, ставшей в эту ночь самой близкой и желанной. И она, близкая и желанная, предлагала совершить нечто ужасное. Подлость. Мерзкий поступок. Предательство. Так думал он, но слова эти потеряли внезапно вес, земной давящий вес, стали неощутимы и призрачны, точно абстрактная схема. Мир, заключенный в Нине, мир и покой, счастливая и долгая жизнь обретали реальный смысл. Он еще не знал, что уже принял решение, ему казалось — он еще колеблется, спокойно и беспристрастно взвешивает на внутреннем своем безмене, но внезапно резкая боль пронзила голову, перед глазами вспыхнули яркие круги, и Георгий потерял сознание.

Он пришел в себя достаточно скоро. От боли не было и следа. Тело сделалось легким, как после парной бани. Легким и непривычно пустым.

Он лежал на диване, том самом, где совсем недавно покоился поверженный Краснопольский. Сам же Глеб Евстигнеевич сидел рядом и ласково улыбался.

— Не удивляйтесь, — проговорил он. — Мне стало лучше, и я поднялся. Дочь рассказала мне о вашем разговоре. Вы приняли мудрое решение. Не о себе пекусь, о ней. В ваших руках была судьба Нины, и вы ее не сломали. Так поступают лишь глубоко порядочные люди. Порядочные и интеллигентные. А интеллигентность всегда, — профессор поднял указующий перст, — вызывает уважение, ибо дается нелегко… И еще. Сразу после праздников я позвоню ректору и выхлопочу Нине отпуск. Вы поживете в Энске, пока здесь улягутся страсти. Все заботы о разводе я беру на себя.

— Хотел бы я знать, о чем вы сейчас думаете, — процедил сквозь зубы Георгий.

— А вот этого, голубчик, вы больше никогда не узнаете, — все так же ласково проговорил Краснопольский. — Не ждите. Дар ваш исчез. У меня это случилось сразу после опубликования статьи. Как отрезало. А расстраиваться не стоит. Право, ни к чему. Голос этот, мысли чужие — неэтично, знаете ли, к тому же мистикой попахивает. А без мистики жить легче. Вы это, батенька, быстро поймете.

Вошла Нина, катя перед собой столик, уставленный чашками.

— А у меня кофе готов, — проговорила она прекрасным утренним голоском. — Будете пить, мужчины?

Точно Сократ цикуту, медленно и с достоинством, выпил Георгий обжигающе-горячий напиток.

— Ага! Не ждали! Не ждали! — раздался веселый голосок Гортензии Каллистратовны. — А мы здесь! Ну-ка, поите и нас кофе!

За ее плечом виднелось усталое лицо Петра.

— Кофе? — сказала Нина. — Кофе я сейчас заварю. Придется пять минут подождать.

И она направилась на кухню.

— Замечательно, — пропела Гортензия Каллистратовна. — А я между тем переоденусь.

И она прошла в свою комнату.

Краснопольский молча встал, молча пожал руку Георгию, молча проследовал за женой.

И остались двое: Петр, весь превратившийся в широко раскрытый от удивления рот, и Жорка-драконоборец, томно отдыхающий после ратных трудов на широком диване.

— Чего это он с тобой по петушкам? — спросил наконец друг детства.

— Петр, нам надо поговорить. Понимаешь, Нина…

— Погоди, ты его дожал?

— С Глебом Евстигнеевичем мы беседовали. Но нам с тобой надо о другом.

— Почему о другом? Ты скажи, чем дело кончилось?

— Ну, хорошо. Видишь ли, когда я посвятил Глеба Евстигнеевича в разговор с Преклонным, он все отрицал. И очень логично отрицал. Я ему поверил. Преклонный — ничтожество. Такой соврет — недорого возьмет.

— Постой. А голос? Ну, дар твой, елки-палки! С ним-то что?

— Ах, голос… Он, понимаешь ли, как бы тебе сказать… Ну, словом, не всегда появляется. Очень редко появляется. Да и не голос это, а так, знаешь ли, предчувствия. У кого их не бывает? Я вчера немного преувеличил… В пылу. Каюсь.

— Та-а-а-ак, — Петр потянул это слово бесконечно долго. — Та-а-ак, ясно. Значит, снюхались. С тестем моим снюхались. Одна, выходит, порода. Я-то думаю, чего он вокруг тебя вензеля крутит? Ну так не будет же по-вашему. Я сейчас Нинке расскажу…

— Не надо ничего рассказывать, — раздалось от двери. — Я все знаю.

— Как знаешь?

— А так. Знаю и все. Мне уже рассказали.

— Ну и что же ты?

— Ничего, Петенька. Я не верю во внутренние голоса. Они противоречат науке. Как ты помнишь, я занимаюсь этим вопросом давно.

И тут Петр хлопнул себя по бедрам. Петр покраснел. Петр расхохотался. И был его смех злым, лающим, страшным. Он смеялся долго, вытирая слезы кулаком, смеялся надсадно, кашлял, давился и хохотал вновь.

— Елки-палки! — орал он при этом. — Елки-палки! Ну, я дурак! Ну, дурак! Ты же докторскую кропаешь, а там все против! Родного папашку, значит, за чины продала! Ну ты, елки-палки, дрянь!

Под хриплые раскаты его хохота вбежала Гортензия Каллистратовна и верный ее кавалер Глеб Евстигнеевич.

— Прекрати, — привычно бросила Нина.

— А иди ты!

Тетушка Тези мгновенно оценила обстановку.

— Петя! Петруша! — залилась она, привычно заламывая руки. — Петр Сергеевич, дорогой! Вы должны ее простить! Они так любят друг друга! Я знаю, я верю, вы — мужественный человек, вы — благородный, вы — сильный, вы простите и не будете мешать их счастью. Это подвиг! Это жертва! Жертвы прошу!

И с этими словами элегантно упала на колени.

Ошарашенный Петр повернулся к Нине.

— О чем она?

Высоко подняв голову, прошествовала Нина к дивану, села подле Георгия и положила свою ладонь на его колено.

Петр, наблюдавший представленную сцену, сморщился, будто поел чего-то кислого. Глаза его сузились, превратясь в щели, а руки сначала пошли вверх, словно собирался он весело хлопнуть ими над головой, но не дойдя и до плеч, замерли и упали вниз.

Видел он сидящих на диване голубков Георгия и Нину, видел благородного отца Глеба Евстигнеевича, стоящего поодаль, но как бы рядом, видел упавшую на колени страдалицу мать, истовым лицом обращенную к нему.

Петр сглотнул.

— У-у-у-у! — сказал он, — елки-палки! — и снова, — у-у-у!

И не было в его голосе злости. А была немыслимая, безграничная тоска.

Остальные безмолвствовали, слушая его монолог:

— Дурак! — басил он. — На кого положился? Утром ехал, выжимал за сто, думал, тут такое! Вчера поверил! Радовался. За отца твоего радовался! А ты, — он повернулся к Нине, — что ж ты сама промолчала? Не любишь — не неволю! Живи с этим… А я с тобой разведусь. Хоть завтра. Нам просто — детей нет… Ну, ладно. Я вам все сказал. Противно. Смотреть на вас всех противно.

Гортензия Каллистратовна, хрустнув ревматическими суставами, поднялась с колен.

— Вы — хам! — возвестила она голосом, полным благородного негодования. — Да. Я давно это поняла.

И она отошла к своим родным. Теперь они были все вместе. Все четверо. И Петр стоял напротив. Он сказал:

— Я молчать не буду. Не надейтесь! Я найду умных людей. Честных. Они поймут. Они все равно поймут.

Взгляд его обошел комнату и остановился на каминной доске. Там, забытая Георгием с вечера, лежала черная клеенчатая тетрадь. Лежал дневник Миртова. Петр стремительно прошагал к камину и взял тетрадь.

— Это я прихвачу с собой. Мне понадобится.

— Протестую! — крикнул Глеб Евстигнеевич. — Это научная ценность! Она должна оставаться здесь!

— Раз научная, значит забираю!

— Положи на место дневник моего отца, — подала голос Нина. — Он мой!

— На-кася выкуси! — Петр соорудил смачную фигу. — На-кася выкуси! Вон твой папашка стоит. Сединой трясет.

— Оставь дневник, Петр, — Георгий поднялся с дивана. — Так будет лучше для всех.

— А ты вообще молчи! И глазами не сверкай, не испугаешь.

Георгий пожал плечами, мол ничего не поделаешь, и двинулся к Петру.

— Я ведь силой отберу.

— Это что же, драться будем?

— Не шути, — строго проговорил Георгий, делая последний шаг к дуэльному барьеру.

— Какие уж тут шутки, — выдохнул Петр и, вложив в кулак всю тяжесть тела, коротко, как на шабашке топором, ударил Георгия под дых. Тот согнулся, и второй страшный удар пришелся ему в лицо.

Потом Петр плюнул, повернулся и, тяжело ступая, вышел.

— Он ничего не докажет! — кричал Глеб Евстигнеевич. — Ему не поверят!

— Боже мой, что же будет! — рыдала Нина. — Моя докторская! Боже мой!

На полу стонал поверженный Георгий, не в силах оторвать окровавленное лицо от дорогого ковра.

А позади билась в истерике Гортензия Каллистратовна и хохотала басом.

…Ну, вот и все, и достаточно, и можно ставить точку.

Но автор не торопится. Автор чего-то ждет.

Вот стоит на крыльце Петр. Вот он сошел с крыльца. Направляется к машине. Сел за руль и привычным движением завел двигатель. Пора ехать. Пора ехать, но он тоже медлит. И тогда я подхожу ближе, сажусь рядом и говорю ему:

— Пора, Петр. Пора. Скоро утро, надо многое успеть.

— Ты кто? — почти без удивления спрашивает он.

— Твой внутренний голос…

В кабинете Джорджа Гейлиха, миллионера и доктора социологии, было прохладно и просторно. Вентиляторы бесшумно вращались под потолком, кондиционеры мерно перегоняли воздух, выискивая в окружающем небоскреб смоге остатки кислорода. Личная термоядерная электростанция, спрятанная глубоко под фундаментом резиденции, в изобилии снабжала ее энергией. Джордж Гейлих снял очки, положил их на колено и закрыл журнал.

Его рука коснулась кнопки вызова. Консультант, Хол Клеменс, вошел почти сразу — он изучил привычки шефа так же хорошо, как хорошо платили за это.

— Привет, Хол, — сказал Джордж воскресным — вялым, добродушным — голосом человека, отключившегося от дел фирмы. — Почитайте-ка вот это.

— Но, шеф… — замялся консультант. — Я плохо знаю русский!

Джордж поднял брови.

— Да? Гм… Ну что ж, суньте в компьютер. Рекомендую вам в следующий раз знать русский получше!

— Хорошо, шеф, — согласился Хол.

Он подошел к компьютеру, вложил журнал в сканнер, вызвал программу и подождал с минуту. Шеф молчал — не в его привычках было искажать информацию своими разъяснениями. Что ж, Хол тоже больше доверял подлинникам. Даже в переводе.

Компьютер управился в положенный срок. Хол приступил к чтению.

Несколько раз он удивленно взглянул на шефа, но тот все молчал.

Закончив, Хол отложил листок с переводом и устроился в кресле в той же позе, что и Гейлих. Он ждал объяснений.

— Что вы об этом думаете? — спросил Гейлих.

— Любопытная версия…

— Я вас не спрашиваю о том, как вам она понравилась! Я спрашиваю ваше мнение как научного консультанта, магистра ксенологии!

— Тогда я сделаю анализ.

— Сделайте.

— Версия не нова и не раз обсуждалась в разных вариантах в восьмидесятые годы. Основным возражением на нее было да и остается такое: мы устанавливаем контакт вовсе не со сверхцивилизациями. С нас вполне хватит и равных партнеров. Это возражение практически решило судьбу группы «За экономию средств», которая так и не сумела провести сокращение ассигнований на поиск внеземных цивилизаций.

— Сокращение потопили демократы по политическим соображениям. Продолжайте.

— Поэтому данная версия любопытна лишь с исторической точки зрения. Для меня новость, что ее выдвинули русские; впрочем, они тогда неплохо соображали.

— Да, были времена. Значит, только с исторической точки зрения?

— Только.

— Тогда скажите мне, Хол, для чего я, по-вашему, трачу сорок миллионов долларов в год на попытки контакта?

— Видимо, вас интересуют новые рынки сбыта, — предположил Хол.

Джордж искренне рассмеялся:

— Бесподобно! Вы молодец, Хол! Но все-таки постарайтесь понять, что я до сих пор и не думал о принципиальной невозможности контакта с высокоразвитыми цивилизациями!

— Вот как?!

— Вы поняли. Вы же умный человек, Хол.

— Я работаю у вас недавно, — смутился Хол, — если бы я знал…

— Не оправдывайтесь: во-первых, это бесполезно, во-вторых, вы ни в чем не виноваты. Слушайте дальше. Компьютер, который стоит перед вами, очень хорош. Он позволяет сделать кое-какие предсказания. Вам, видимо, будет небезынтересно узнать, что он с точностью до нескольких недель предсказывает дату смерти человека по его медкарте.

— Я слышал об этом. Вы сделали полмиллиарда на смерти Джефа Харта.

— Да, вначале этот ящик работал на коммерцию. Но как-то подвыпив, я сделал то, в чем не могу не раскаиваться: заложил в него свою собственную медкарту. Понимаете?

— Ну и? — Хол изменил своей обычной бесстрастности.

— А знаете, я ведь и вашу карточку закладывал, — неожиданно проговорил Джордж, потягиваясь. — Результаты неожиданны, ох, неожиданны… Хотите узнать, когда вы умрете?

— Пожалуй, нет, — проговорил Хол. — А что, скоро?

— Да нет, вам повезло. Еще пять лет.

— Всего?!

Хол ничего больше не смог сказать.

Джордж усмехнулся — печально, но не без злорадства.

— Не волнуйтесь так. Мой срок истекает раньше. Конечно, я все же не верю — в глубине души, — но я обязан принять меры. Что естественно сделать для человека, знающего, что осталось ему совсем немного?

— Уладить свои дела и жить для других, — пробормотал Хол.

Джордж снова рассмеялся.

— Никак не пойму, — сказал он, — вы серьезно или притворяетесь? Вы же циник, иначе бы не прошли семь тестов по отбору, и я это знаю, и вы это знаете, зачем же вы цитируете неизданную «Образцовую мораль»? Или вы изменили точку зрения за полтора года у меня?

— Нет, что вы. Просто я не считаю свое мнение полезным для вас.

— Напрасно. То, что я до сих пор им не интересовался, не значит, что оно меня не интересует. Натыкал бы я тогда клопов в вашей квартире! Будьте откровенны: что бы вы сделали на моем месте, узнав, что жить вам осталось несколько лет?

— Откровенно?

— Естественно.

Хол наклонился вперед:

— На вашем месте я бы утащил с собой побольше людей. Желательно всех.

— Ай да Хол! — радостно воскликнул Джордж. — И все же вы ошиблись: такая мысль не пришла мне в голову. Я просто подумал, что если природа отпустила мне мало, то я должен взять намного больше любыми доступными средствами. А поскольку эта бестия, — он указал на компьютер, — учитывает все возможности современной медицины, значит…

— Нужно обратиться к внеземным цивилизациям?

— Совершенно верно. К цивилизациям, обладающим сверхтехнологией и сверхмедициной, а точнее — практическим бессмертием.

Хол откинулся назад. Он понял шефа. Конечно, статья русского была для него ударом — это очень неприятно, узнать под занавес, что всю пьесу играл роль простака. Однако шеф не производил впечатления убитого разочарованием человека. Это показалось Холу странным.

— И что же теперь? — решился он на вопрос.

— Теперь? — Гейлих с любопытством посмотрел на Хола. — Теперь думать придется вам! В вашем распоряжении сорок миллионов в год в течение трех лет и скромная задача: бессмертие. Если вы ее выполняете, вы получаете его на равных со мной. Если не выполняете, я следую вашему совету и тащу с собой на тот свет как можно больше людей, начав, естественно, с вас. Вас устраивают правила игры?

— Но я не биолог! Я ксенолог!

— Позвольте! Кто вам сказал, что Джордж Гейлих старый маразматик? Кто вам сказал, что он спятил настолько, будто предполагает, что вы сумеете в три года сделать то, над чем все человечество бьется уже лет тридцать? Кто вам сказал, что именно вы будете разрабатывать технологию?

— А что же я буду делать?

— Ваша задача, как ксенолога, найти цивилизацию, владеющую технологией бессмертия, и организовать в ней эффективный промышленный шпионаж. Если они не идут на контакт, значит, мы все должны сделать сами.

Хол сдержался. Гейлих не производил впечатление сумасшедшего, хотя, несомненно, был им. Но доказать это нечего было и мечтать. Хол понял наконец, в какие железные тиски попал, оставив кафедру ксенологии и перейдя к частным консультациям. Понял, как это обычно бывает, слишком поздно.

— Сроки? — спросил он, чтобы что-нибудь спросить.

— Три года, как я уже говорил. Но было бы совсем неплохо, если бы вам удалось их сократить. И еще, — Гейлих встал, — каждую пятницу я жду ваших сообщений о ходе работ. План можете представить хоть завтра. Ну, всего хорошего.

Хол поднялся и на дрожащих ногах вышел из кабинета. В голове слегка шумело. И в серьезность происходящего заставил поверить лишь выросший из пустоты охранник, вежливо сообщивший:

— Мистер Клеменс! С сегодняшнего дня вам не рекомендовано покидать резиденцию. Все условия будут созданы здесь.

Хол валялся на диване в отведенных ему роскошных апартаментах и смачно ругался. Теперь он уже не считал нужным скрывать от шефа свое мнение. Хотя и остерегался задевать его лично.

Так что больше всего доставалось правительству и медицине.

Однако мысль работала, и в перерывах между ругательствами Хол вяло обдумывал способ сбежать отсюда, еще более вяло — надуть шефа, и уж совсем на краю сознания какой-то нейрон самовольно мозговал, у какой цивилизации можно позаимствовать технологию бессмертия.

Ах, если б ее знали русские!

Постепенно Хол выяснил — чисто логическим путем, — что бежать ему некуда. Если не убьют на всякий случай сразу, то уж наверняка оставят без работы.

Не понадобилось много времени и на то, чтобы понять: шефа не обмануть. Как и Хол, Джордж получил свое звание за вполне серьезную научную работу, и миллионы к нему падали не с неба.

И самое главное — явно спятивший Гейлих, похоже, заражал своим сумасшествием. Хол чувствовал, что хочет решить эту задачку — хотя бы в принципе. Ограбить высшую цивилизацию — каково?!

В фантастике такое было не раз, но на практике!

Впрочем, эту цивилизацию надо еще найти. Пока кроме собственной, земной, Хол никакой другой не знал. Даже с горой специальных разрешений, позволивших в свое время удовлетворить любопытство относительно НЛО и их изучения министерством обороны. К сожалению, это были совсем не инопланетяне.

Значит, сначала надо найти цивилизацию. Хол перевернулся на спину и посмотрел в потолок; тот выглядел как ночное звездное небо. Тюрьма была красива.

Где ж ее найти? Будем реалистами, сказал Хол себе. Я могу ее найти, если только она ближе трех светолет, то есть — находится в Солнечной системе, то есть — это не цивилизация, а звездолет, а звездолет — это обособленная территория, где шпионаж затруднен, да и есть ли он, звездолет-то, в Солнечной системе?!

Хол треснул кулаком по пластиковому боку дивана. Тоже задачка, найти сверхцивилизацию в рекордно короткие сроки! Пошел бы сам, поискал, обратился он мысленно к шефу. И занес меня дьявол в этот бедлам, сидел бы лучше на кафедре, прозябал бы спокойно. А теперь все: живым не выпустит.

Только бессмертным.

Так и так своей смертью, той, что через пять лет, мне не помереть, подумал Хол. Это был плюс, и он остановился на плюсе, а потом вернулся к задачке и применил метод Шерлока Холмса — отбросить все невозможное. И схватился за голову.

В следующие пять минут он напоминал буйно помешанного. Сначала попрыгал на диване, фальшиво пропел два куплета студенческого гимна, потом прошелся в танце по комнате, подскочил к телефону, позвонил и спросил, где находится ближайшая сверхцивилизация, крикнул в трубку: «А я знаю!», бросил трубку, запустил подушкой в портрет Лема на стене — «Слабо тебе, парень!»; потом подобрал подушку, бросил обратно, полез ногами в рукава смокинга и замер.

Потом тряхнул головой, быстро переоделся, осмотрел себя в зеркало, поправил прическу, сунул записную книжку в карман и вышел.

Шеф был у себя, сидел все в той же отвратительно удобной позе, которую не хотелось менять. Он просматривал очередной русский журнал. Хол подумал, что во времена Маккарти Гейлиха наверняка бы посадили за антиамериканскую деятельность.

— Привет, Хол! — обрадовался шеф. — Ну что, додумались вы наконец?

— До чего? — Хол остановился посреди кабинета, пораженный внезапным подозрением.

— Вам лучше знать до чего, — мягко сказал Гейлих, — но понять, что я вовсе не сумасшедший, вы были обязаны сразу! Вы сообразили, что искомая цивилизация находится на нашей с вами планете, только примерно в двухстах годах к будущему от сегодняшнего момента?

Хол помрачнел. Его подозрения подтвердились: шеф знал все еще до того, как сформулировал задачу.

Кресло оказалось рядом — и очень кстати.

Хол взял себя в руки.

— Восхищен вашим умом, шеф, — сказал он почти искренне. — Додуматься было не так-то просто.

— Удовлетворен вашим умом, — в тон ему ответил Гейлих. — Додуматься было не так-то сложно! Это мы сделали за день, и поодиночке. Вместе нам предстоит кое-что другое: осуществить ваш проект.

— Мой?!

— Ну да. Ведь у вас есть проект?

— Пожалуй, да, — согласился Хол. — Все очень просто: мы погружаем в глубокий анабиоз человека с заданием проснуться через двадцать — или двести — лет и с помощью машины времени вернуться к нам с технологией бессмертия.

— Великолепный проект! — Гейлих рассмеялся. — Бесподобный! Его единственный недостаток — абсолютная неосуществимость. Я уже сейчас вижу минимум три сложности. Анабиоз ныне куда менее надежен, чем пулеметы. Машина времени — штука весьма проблематичная. И какой болван вернется из прекрасного будущего в мерзкое настоящее, хотел бы я знать?!

— Постойте! — Хол вдруг понял простую вещь. — А зачем нам этот болван? Все гораздо проще…

— Заморозиться самим? — Джордж покачал головой. — Видите ли, Хол… Там, в будущем, может быть что угодно, но одно я знаю совершенно точно: я там буду последним дураком. А значит, мне никогда не стать так высоко, как здесь. Это вы должны себе уяснить. Почему? Отвечу. Нам работать вместе. Долго, может быть, бесконечно долго, а может быть, всего три года — но в любом случае над очень серьезным делом. Поэтому я должен быть в вас уверен. Вы сами — хотите туда, в будущее?

— Предпочту бессмертие в настоящем, — усмехнулся Хол.

— Вот и договорились. Теперь к делу. Пункт первый: анабиоз. Что скажете?

— Проблема фактически решена. — Хол махнул рукой. — С имеющимися допусками я легко добуду все материалы, остальное доделаем сами. Лаборатории у вас неплохие.

— У нас, — уточнил Джордж. — Ладно, дальше. Пункт второй. Машина времени.

— Если она невозможна, придется все-таки замораживаться самим.

— А как мы узнаем, возможна она или нет?

— На практике. Если агент вернется, значит возможна.

— Великолепно. А если он вернется и выкопает анабиоз-камеру, да еще разбудит сам себя?

— Гм… Стандартный парадокс временных путешествий. В одних концепциях разрешимый, в других — нет… — Хол поморщился. — Мы-то с вами — практики?

— Безусловно.

— Ну так закопаем камеру так, чтобы агент не знал, где она.

— В подводной лодке с программой перемещения. О, кэй. А все-таки, как разрешается парадокс в теории?

— Обсудим, когда агент вернется. Пока меня заботит пункт третий. Как сделать так, чтобы он не смог не вернуться?!

Джордж покачал головой:

— Еще один парадокс. Там нужен не просто агент, это должен быть гений и супермен, иначе он просто не сможет адаптироваться в будущем. Но гений и супермен — понятая вряд ли совместимые.

— Совершенно несовместимые, — согласился Хол. — А может быть, пошлем просто гения?

— Да он не сможет украсть и булавки, ваш просто гений! Лучше уж послать просто супермена.

— Итак, нужен человек, с одной стороны, умный и честный, с другой — хитрый и ловкий, с одной стороны — конформист, чтобы адаптироваться в будущем, с другой — фанатик, чтобы вернуться, с одной стороны, профессиональный шпион и диверсант, с другой — неспособный обмануть нас! Простите, шеф, но мы в тупике, — резюмировал Хол. — Такого человека не найти, но без него не обойтись.

— Почему вы думаете, что такого человека не найти? — удивился Джордж.

— Но это же совершенно противоречивые качества!

— Отнюдь. В человеке порой сочетается и не такое. Сформулируйте ваши требования еще раз.

Гейлих указал на компьютер. Хол понял, приподнялся и вызвал нужную систему. Вскоре он закончил компоновку запроса, и компьютер выбросил на экран «Ждите…»

— Минуту-другую придется подождать, — сказал Джордж. — У него задержка ответа — чтобы нам казалось, что и для компьютера все не совсем просто.

Хол кивнул.

Прошла минута, другая. Компьютер не подавал признаков жизни.

— Сколько человек в нашей картотеке? — спросил Хол.

— Три миллиарда, — небрежно бросил шеф. — Однако мне непонятно, чего он так копается…

Он нажал несколько клавиш. Компьютер не реагировал.

— Ого, какая трудная задача, — пробормотал Гейлих. — Не думал, что мы сможем такую придумать!

И здесь на дисплее загорелась одинокая строка. Фамилия, имена, местожительство, профессия и номер досье.

Все события начинаются с мелочей. Будь это убийство президента или ограбление банка. Я даже не хотел подходить к телефону — в конце концов, на последний гонорар можно было позволить себе немного побездельничать. Любопытство, однако, взяло верх.

Алло, алло, это Питер Бордже? — он самый, что стряслось, — мы хотим вас пригласить в Вашингтон для ответственного поручения, у меня отпуск, миллион, что — миллион, гонорар, вы шутите — рука к блокноту, отнюдь, машина ждет вас у ворот коттеджа.

В окно я увидел ее как на ладони. Странная модель, никогда прежде таких не встречал. Вариантов два — или кому-то из боссов я действительно понадобился, или собираются кое-что у меня узнать.

— Хорошо, — сказал я в трубку, — сейчас позвоню в полицию и выйду.

— Пожалуйста, мы пока не спешим, — ответил все тот же приятный голос. Опять два варианта — или все чисто, или полиция им не помеха.

Я позвонил своему приятелю Гарри, сообщил, где в случае чего меня лучше искать, снял пистолет с предохранителя и вышел.

— Куда поедем? — спросил я у шофера.

— Вам ничего не нужно взять с собой? — спросил он в ответ. Я вспомнил, что меня приглашали в Вашингтон, округ Колумбия. И покачал головой. — Садитесь. Туда и поедем.

Он взял с места с таким ускорением, что меня вмяло в кресло. Что самое интересное, мотор работал бесшумно. До аэропорта мы добрались за пятнадцать минут — полтораста миль в час, не меньше. Там нас ждал маленький четырехместный самолет.

Через несколько минут мы повисли в сплошном тумане, потом взлетели еще выше, и облака с подозрительной скоростью поползли под ногами. Питер, сказал я себе, так высоко ты еще не залетал, интересно, что от тебя потребуется?

И шофер, и пилот молчали, и мне это не понравилось.

— Куда вы меня везете? — вежливо, такие наглые вопросы лучше задавать вежливо, спросил я.

— В резиденцию Джорджа Гейлиха, — сказал шофер. — Надеюсь, вы не заняты в ближайшие месяц-другой серьезным делом?

— А если бы был занят, вы что, развернули бы самолет?

— Зачем же. Просто это дело за вас выполнил бы кто-нибудь другой. Я, например.

Я посмотрел на шофера внимательней. Ну да, конечно, достаточно ему надеть парик и сбрить усы — готов второй Бордже. Я проникся невольным уважением к моему новому работодателю. Приятно иметь дело с таким предусмотрительным человеком. Однако если он нуждается в моей помощи, значит, не может с чем-то справиться сам. Мне стало не по себе — делать то, что не под силу Джорджу Гейлиху, это вам не шнырять по ночному Гарлему.

И не успел я додумать все до конца, как самолет нырнул вниз почти в боевом пике. Взглянув на часы, я понял, что мы шли на гиперзвуке. Полчаса от Лос-Анджелеса до Нью-Йорка, над которым мы делали разворот, это скорость скорее для баллистической ракеты.

В Нью-Йорке мы высадили шофера. А потом в несколько минут долетели до Вашингтона и сели прямо на крышу резиденции Гейлиха.

— Идите прямо, — сказал пилот, — вас встретят.

Встретить — понятие из рукопашного боя, но я не стал на это упирать. Просто подобрался — мало ли что, вдруг захотят убедиться, на что я способен?

Терпеть не могу эту мерзкую привычку больших боссов — проверять нас, одиночек, выпуская своих «горилл». Только из-за этого и приходится поддерживать форму.

Встретили меня, однако, в переносном смысле. Открыли люк с роскошной лестницей и попросили в зал, забитый сложной аппаратурой, среди которой я узнал только серийный детектор лжи. Проверка так проверка, сказал я себе и приготовился к длительному сидению в кресле с проводами за пазухой.

Однако все закончилось довольно скоро. Проверили реакцию, намотали метра два биограмм, попросили пострелять из электронного пистолета, остались довольны.

И пригласили прямо к шефу.

Кабинет Гейлиха располагался на сороковом этаже и занимал угол небоскреба. Мягкий ковер, компьютеры, кресла для посетителей, экран во всю стену — ничего особенного. Сам Гейлих сидел во вращающемся кресле у окна до пола, рядом с журнальным столиком; выглядел он как на своих фотографиях — небрежно одетый невысокий лысоватый тип в очках с давно немодной оправой. Рядом сидел бледный волосатый хмырь из разряда яйцеголовых, сидел с отсутствующим видом, но глаза его цепко следили за мной.

— Здравствуйте, Питер, — фамильярно сказал Гейлих. — Можете называть меня Джорджем или шефом, как вам удобнее. Мой коллега Хол сейчас изложит вам наше предложение, но прежде чем он сделает это, мне бы хотелось сказать несколько слов. Дело в том, что вашу кандидатуру компьютер отобрал из трех миллиардов кандидатов, так что замену подобрать вам скорее всего не удастся. Поэтому своим отказом вы просто поставите нас перед необходимостью заставить вас делать то же самое. Вот и все. Хол, приступайте.

После такого предисловия я еще больше напрягся. Ясно было, что предложат мне нечто совсем необычное.

— Дело вот в чем, — промямлил Хол, пытаясь найти нужные слова, — мы собираемся заслать агента в одну страну…

— При чем здесь я? — перебил я его. Терпеть не могу, когда мне говорят не все и не сразу.

Холу пришлось выложить все как есть:

— Кроме вас, некому. Потому что страна эта находится не здесь, не на нашей с вами планете.

Я кивнул. Я наконец узнал этого Хола — это был Хол Клеменс, преподаватель ксенологии из колледжа, где учился один мой приятель. Приятель, правда, помешался на пришельцах, но о Клеменсе я бы этого не сказал.

— Вашей задачей будет провести там разведку, выйти на научные или иные организации, занимающиеся двумя проблемами: перемещениями во времени и практическим бессмертием. Затем вы вернетесь обратно, со сдвигом в месяц или в два. Задача ясна?

— Нет.

— Что вам неясно?

— Где находится эта ваша страна? Как я туда попаду? Как я за два месяца доберусь до секрета этого бессмертия? И вообще, если уж вы установили сообщение с этой вашей планетой, не лучше ли просто попросить сообщить все, что вас интересует?!

— Отвечу по порядку. Страна эта находится в будущем, лет через двести. Попадете вы туда в анабиоз-камере. Пробудете там не два месяца и даже не два года — если там есть практическое бессмертие, то хоть целую вечность. И, как вы сами понимаете, пока сообщение у нас с «этой страной» одностороннее. Так что просить бесполезно.

— Так вот зачем перемещения во времени! Понятно. Простите, но я должен подумать.

Они дали мне подумать — прямо в кабинете. Я думал о многом. На сумасшедших они не похожи, да и анабиоз — это не фотонная ракета, это реально. Кое-кто из моих знакомых уже отправился эдак лет на тысячу вперед. Правда, привело это их либо на ближайшее кладбище, либо в больницу, но суть не в том.

И вообще, попасть в будущее было моей, неудобно говорить, мечтой еще с детского увлечения фантастикой. Я и детективом-то стал из-за этого. Хотелось приблизиться к тайнам науки, но — неудача. Как они обо всем этом узнали — неважно. Узнали, вот и все. Предложение я приму, сомнений тут не было.

Меня интересовало только одно.

Как они собираются гарантировать мое возвращение?

Ведь даже последнему ослу должно быть ясно, что я ни за что сюда не вернусь. А значит, они должны были что-то придумать, чтобы заставить меня это сделать. Но как? Послать еще одного агента? Так и он не вернется. Родственников и друзей, таких, чтобы из-за них возвращаться, у меня нет. Гипноз? В будущем разгипнотизироваться будет легче легкого. Никаких шансов у них не было.

— Вы подумали? — спросил Хол.

— Да. Я согласен. Когда нужно приступить к подготовке?

— Не спешите, — подал голос Гейлих. Он улыбался, и это мне не нравилось. Он явно знал что-то, чего я не знал, и наслаждался чувством превосходства. Это было, однако, не столь неприятно; хуже была неизвестность. — Вас, конечно же, интересует, что мы предпримем для гарантии вашего возвращения?

Я не счел нужным скрывать это.

— В таком случае взгляните на запись разговора, состоявшегося в этом кабинете несколько месяцев назад, — Гейлих нажал кнопку.

«Хотите знать, когда вы умрете?» — спросил его голос с экрана.

Я досмотрел запись до конца. Гейлих, должно быть, остался доволен — несколько раз я не мог сдержаться и качал головой. Но мне было наплевать. Я посмотрел на Гейлиха, и он отвел взгляд, но не убрал своей отвратительной улыбки.

— Прекрасно! — воскликнул он. — Наконец-то человеческое чувство, это чудесное чувство ненависти! Бесстрастный автомат сразу выдаст себя там, куда мы вас посылаем, нам были нужны именно вы — и мы не ошиблись! Вы еще не потеряли способности ненавидеть и любить! Вы там приживетесь, в будущем! И именно потому, что вы там приживетесь, полюбите тот, должно быть, неплохой мир и его людей, именно потому вы будете стремиться вернуться сюда и выполнить условия нашего контракта. Выполнить, чтобы предотвратить мою смерть, за которой последует еще кое-что. Хол, у вас все готово?

— Естественно, — хмыкнул Хол.

— Что вы задумали? — спросил я. Я еще не знал, что мне делать; одно я понял — они нашли-таки мое слабое место. Утащить с собой побольше — вот, оказывается, что собрался сделать Гейлих. И все же я не был уверен, что сотни его заложников заставят меня вернуться.

Уверен я был в другом: легким мой выбор теперь уже не будет.

Хол распахнул дверь.

— Прошу вас. Мы совершим перелет на одну скромную военную базу в Скалистых горах.

Я не стал их упрашивать объяснить, в чем дело. Просто пошел следом. Самолет нас ждал тот же, видимо, это была редкая модель, раз даже у Гейлиха он только один.

Пилот молча выполнял свою работу, и я понял — все спланировано заранее.

Они подготовились очень тщательно. Я ошибся насчет вежливой встречи. Меня все-таки проверяли, и совсем не на мордобой, как я ожидал.

Самолет — или ракетоплан — летел совсем высоко. Солнце светило в спину, я взглянул вверх — да, все правильно, звезды на черном без всяких «почти» небе. Красиво, я никогда не поднимался так высоко, но почему-то я воспринимал все совершенно спокойно. Мысленно я был уже в будущем.

Меж тем самолет уже шел вниз. На этот раз мы долетели еще быстрее — видимо, они торопились. Во всяком случае, Хол дважды взглянул на часы.

Мы спикировали на маленькую площадку между скал; сюда можно было сесть только на вертолете либо на нашем суперсамолете. Пилот распахнул дверцу и вытащил из кармана плоскую коробочку — очевидно, ультразвуковой ключ. В скале открылись огромные створки, и оттуда вышел офицер в форме.

— Вас ждут, мистер Гейлих! — сообщил он, козырнув.

Ждут так ждут, мы вылезли из самолета и пошли внутрь базы. Офицер посмотрел на меня, сверился со своим электронным блокнотом и улыбнулся — дескать, все в порядке.

Внутри скалы, за довольно длинным коридором, располагался лифт.

Мы ехали вниз долго, больше пяти минут. Хол и Гейлих перекинулись несколькими фразами, из которых я понял, что они здесь — частые гости.

У выхода из лифта нас ждали. Офицер рангом повыше поприветствовал Гейлиха. Мы вышли и здесь впервые перестроились — Хол отошел назад, мне за спину. Я невольно улыбнулся — неужели он предполагает, что я начну сопротивляться? В таком случае он совершенно напрасно стал сзади, именно со стоящих сзади я и начинаю.

— Вот, Мартин, познакомься, — сказал Гейлих офицеру, — это мой друг Питер Бордже. Ему тоже хотелось бы увидеть, как может в наше время начаться ядерная война.

— Увидит, — густым басом пообещал офицер. — Пройдемте сюда.

Мы вошли в большой зал, почти полностью окруженный стеклянными стенами кабин, за которыми у пультов сидели офицеры. Оттуда не проникало ни звука; туда, впрочем, тоже. Боевое дежурство, подумал я.

— Видите, сколько операторов следит за системой компьютерного контроля? — довольно спросил наш добровольный гид. — Малейшая неисправность — и они включают дублирование, автовосстановление, вызывают ремонтную бригаду. Иначе нельзя, хватит с нас трехсот едва ли не последних отказов в последние тридцать лет. Так что война может начаться только в одном случае: в случае атаки противника.

— А если все-таки неисправность не заметят? — спросил сзади Хол, и в его голосе прозвучало что-то от плохого актера, слишком откровенно играющего роль. Гейлих вытащил из кармана портсигар, повертел его в руке и сунул обратно.

Предчувствие редко меня обманывает, но здесь я ему не поверил. Потому что мне показалось — Гейлих вытащил не портсигар, а аппарат для дистанционного управления действиями человека, я знал о таком и даже раз видел на фотографии, когда работал на ФБР.

— Отказ системы может привести к разным последствиям, — рассудительно ответил Мартин, — общее для них только одно: непредсказуемость. К примеру, возможен отказ, при котором контрольные тесты будут выполняться верно, а система выдаст команду на атаку из космоса без всяких к тому причин. Поэтому-то люди…

Он повернулся и застыл на месте, упершись взглядом в пульт одной из секций.

— Что, отказ? — участливо спросил Гейлих.

Пульт светился красным. Мигало табло с надписью «Боевая тревога». Оператор мрачно смотрел перед собой и ничего не делал.

— Или нападение, — выдавил Мартин. — Но чье?!

Он явно растерялся. Я понял, почему — вахта была не его, и инструкция на этот счет вспомнилась не сразу. А Гейлих гнул свое:

— И что же дальше, если нападение? Какое решение примет система?

— Прямой звонок в Белый дом, ввод системы ПРО… — машинально ответил Мартин. — Ах, да!

Он, очевидно, вспомнил инструкцию и сорвался с места, мигом скрывшись в коридоре. Гейлих посмотрел на часы.

— Президент уже извещен, — не спеша заявил он, — сейчас думает, минуты через две примет решение об ответном ударе. И понесется…

— Может быть, Питер, вы хотите что-то сказать? — поинтересовался Хол, заставив меня взять себя в руки.

— Прекратите это! — сказал я, делая шаг к Гейлиху. — Я знаю, что у вас в кармане, и если вы не остановите все сами, я это сделаю за вас, а вы вряд ли доживете до суда!

— Господи, — сказал Гейлих, ужасно медленно доставая портсигар. — Можно ли так нервничать по пустякам…

Он повернул на портсигаре красивую завитушку, помахал им.

Отупевшие операторы зашевелились, табло погасли, загорелись другие — «Отмена тревоги».

— А теперь, — сказал я, — получите…

Они рассчитали все. Я не успел и руки поднять, как все заволокло каким-то белесым туманом, движения стали медленными, как в рапидной съемке, звуки исказились, и я опустился на пол, ничего не соображая. Еще слыша, как Хол говорит — ничего страшного, видимо, сердечный приступ, такое пережить! — я отключился.

Конечно, сердце здесь ни при чем. Я давно понял — все подстроено. И все же, когда Мартин исчез в коридоре, уверенный, что это нападение, мне стало страшно, как никогда в жизни. Они добились своего.

Ведь Гейлих мог и не остановить махину! И что тогда? Ну, отключил бы я обоих, несколько минут разбирался бы с портсигаром, может быть, нашел бы способ все отменить — что дальше? Арестовали бы меня вместе с ними, они бы тут же выскочили под залог на свободу — и в любой момент смогли бы сделать то же самое. Без свидетелей и по-настоящему.

Очнувшись, я уже знал, что буду делать дальше. Знал, что мне скажут, и знал, что отвечу. Мне хотелось плюнуть Гейлиху в лицо — он получит свое поганое бессмертие, чего бы мне это ни стоило.

Потому что в заложниках у него не сотня-другая, а вся Земля — Земля настоящего и Земля будущего.

Я плохо разбираюсь в путешествиях во времени, но я понял в ту минуту — если я открою глаза не в радиоактивном аду, а в любом, пусть даже самом скромном будущем, это будет означать, что Гейлих получил свое. Иначе откуда взяться этому самому будущему?

— Как вы себя чувствуете? — участливо осведомился Хол. — Не болит?

— Все в порядке, — я рывком поднялся. — Что дальше?

— Несколько слов на прощание. — Это говорил Гейлих, он перегнулся назад через свое кресло. Мы летели обратно в том же самолете. — Вы человек умный, вы поняли, что уничтожить нашу маленькую планету так же просто, как вытащить сигару. И — рекомендую запомнить — я знаю дату своей смерти, и я буду не я, если не сделаю этого ровно за неделю до нее. Если, конечно, вы не вернетесь раньше. Предвижу ваш благой порыв вернуться с целью проломить мне голову. Не выйдет. Я показал вам лишь один из способов, я его выбрал, так как лично мог в нем поучаствовать. Другие начнут развертываться в ту секунду, когда я приму решение все кончить. Учтите: вам лучше играть честно. Слишком велика ставка.

Самолет сел на крышу его резиденции. Гейлих бросил на прощание:

— Итак, до встречи. Помните, что вы — единственный человек, который может спасти нашу бедную планету.

И вышел из самолета, аккуратно прикрыв дверцу. Летчик тут же вывел машину на старт и взлетел. Я расслабился. «Ничего! — думал я. — Я еще вернусь».

В кабинете, как всегда, было прохладно и просторно. Джордж Гейлих и Хол Клеменс утопали в глубоких креслах, положив ноги на журнальный столик, и потягивали коктейль за коктейлем. Разговор шел о времени и о себе.

— Признаюсь, я был неверного мнения о вас, — говорил Гейлих Холу. — Но эта операция совершенно в новом свете представила ваши таланты. Такого блестящего успеха ЦРУ не видать, даже если оно просуществует еще тысячу лет.

— Признаюсь, и я был неверного мнения о вашем проекте, — не остался в долгу Хол. — Мне казалось, что это совершенно беспочвенная авантюра.

— Почему же неверного? Верного, мой друг. Так оно и есть, мы затеяли игру без малейшего шанса на успех. Неужели вы всерьез предполагаете, что можно выкрасть секрет бессмертия в будущем? Тут две невозможности сразу…

— Так какого черта?!

— Подождите, я закончу. Так вот: невозможность первая — это выведать там технологию. Много бы шансов имел Архимед в Штатах, если бы ему поручили выкрасть технологию сверхзвукового лайнера?

— А знаете, немало! — ввернул Хол. — Его интеллектуальный коэффициент, по данным Роуза, был повыше, чем у выпускников наших колледжей. Окончил бы МТИ, поработал бы в «Боинге» и все узнал бы.

— Вот как? Оказывается, мы затеяли не такое уж гиблое дело?

— Мне другое непонятно, шеф, — зачем вы взялись за него, зная, точнее предполагая, что шансов на успех нет вовсе?!

— Видите ли, Хол, — Гейлих задумчиво повертел бокалом, — я очень часто в своей жизни лез в авантюры без малейшего шанса на успех. И зачастую именно потому, что шансов у меня, как я считал, не было, я получал желаемое. Человеку свойственно ошибаться, в том числе и в прогнозе успешности своих действий. Так что любовь к авантюрам я сохранил до сих пор. Те же инопланетяне, «фонд Гейлиха». Теперь вот — шпионаж в будущем. Играть осталось уже недолго, вот я и повышаю ставки. Послушайте, но вы же не будете утверждать, что он может еще и вернуться?!

— Почему бы и нет?

— Да как он вернется?! — Гейлих не на шутку разошелся. — Если бы он мог найти там машину времени и заполучить в личное пользование, кто помешал бы ему вернуться не в месяц — вперед, а в месяц — назад?! Предупредить самого себя, исчезнуть из Лос-Анджелеса, сорвать нашу игру в зародыше, или еще дальше в прошлое, в то время, когда он мог бы уничтожить меня и вовсе отменить всю эту историю?!

— Как он мог убить вас раньше, если вы живы теперь? Это невозможно. С другой стороны, невозможно, чтобы он мог вернуться сюда и не мог вернуться в двадцать лет назад. Следовательно?

— Следовательно, машина времени невозможна.

— Следовательно, существует не одна, но множество реальностей. Назовем их «данностями», — Хол увлекся, — и разовьем следующую концепцию… Имеется бесконечный набор данностей — каждая во всю Вселенную в пространственном измерении — для каждого мгновения существования мира. Сам мир — вне времени и пространства, он — сверхданность. Но сознание отдельного человека развивается во времени; и сущность бытия человека — временность. Поэтому каждое время, эпоха — не более чем тот конечный набор или последовательность данностей, которое наше — личное или коллективное — сознание нанизало на путь своего развития и зафиксировало в памяти. Вернитесь вновь к началу — и вы сможете нанизать другую последовательность, конечно, по все тем же правилам игры. Я понятно излагаю?

— Образно. Давайте дальше. Значит, этот Бордже может сделать все, что захочет, а мы этого даже не почувствуем? Потому что все наше прошлое нами уже связано и хранится в памяти?

— Да. Наше прошлое — это наше настоящее, и если бы мы помнили что-то другое, мы и сами были бы в другой данности. Связность мира человеческого держится на общей памяти, памяти цивилизации. Измените строчку в «Таймс» за девятисотый год — и вы породите новый мир. Идем дальше: что происходит, когда кто-то возвращается в уже известную ему точку сверхданности? По прежнему пути, который он помнит, история уже не пойдет — то была история с другой памятью мира, без его появления. Следовательно, возникает новый путь, не параллельный прежней реальности и никоим образом на нее не влияющий. Убить себя невозможно — убит будет кто-то из этой новой реальности. И нам нечего бояться появления Бордже в прошлом.

— А в будущем?

— Другое дело! Путь истории сложен и искривлен, и малейшая случайность заставляет его петлять; будущее не детерминирует прошлое, и прийти в него можно разными путями. Бордже, вернувшись сюда, может и разбудить самого себя — это ничего не изменит. В своем будущем он вышел не из этой анабиоз-камеры.

— А из какой?

— А из другой. Закопанной на другом пути истории. Не нами, но другими нами. Теми, к которым, быть может, вернется наш Бордже. Но все они похожи как две капли воды, и никакой разницы нет. Вот так. Он вполне может вернуться, если захочет!

— Здорово, — сказал Гейлих. — Гм! Это вы ловко придумали.

— Это только гипотеза, но она вселяет оптимизм; если она верна, Бордже вернется сюда с технологией бессмертия. И что самое интересное, — рассмеялся Хол, — он будет думать, что вернулся в то же прошлое, откуда вышел!

— А разве не так?

— Согласно изложенной гипотезе — нет. Но кто вам сказал, что она верна?

— Гм! Так что же все-таки такое время?!

— Честно говоря, не знаю. Я прочел уйму книг с шикарными гипотезами, с вариационными структурами, с предетерминированными структурами, с комбинированными структурами, с доменной зависимостью, с двенадцатимерной сверхданностью — я вам изложил, кажется, шестимерную, — со счетной и континуальной бесконечностями, со всем, что только может себе представить человеческий мозг. Из всего этого я вынес одно: есть только та реальность, в которой тебе платят деньги. И до всего остального мне нет дела. А сейчас… Чтобы ответить на ваш вопрос, мне надо думать! Я могу создать синтетическую гипотезу, а потом, по возвращении Бордже, мы сверим ее с теориями будущего. Держу пари, я не ошибусь!

Коктейли оказали на Хола свое обычное действие.

Да и Гейлих не блистал трезвостью:

— Принято, принято! Однако, Хол, я не могу понять, как это из одинаковых данностей можно связать разные истории?

— Да вот, — Хол взял журнал и показал на шахматную диаграмму. — Если смотреть сверху вниз, клетки чередуются — белая, черная… Но стоит посмотреть по диагонали — и все клетки одного цвета.

— Ясно, — сказал Гейлих, посмотрев в журнал. — Выпьем за данность, чтобы клетки были только белые!

— Выпьем, — согласился Хол. — А данность вообще многое объясняет. Например, бессмертие души. Вот она доползла до предела — бац, информации крышка. Но сознание — оно же время — осталось. Личность исчезает, душа вечна!

— Да, но я хочу сохранить себя! — возразил Гейлих. — А не бессмертную и без того душу!

— Для этого мы и отправим Бордже в будущее! Это гениально, шеф, до этого могли додуматься только мы.

— Разве до нас никому не приходила мысль отправить туда шпиона?

— Конечно, нет! Иначе мы бы об этом знали!

Гейлих взмахнул рукой, зацепил стоявший на столике бокал, и тот упал на пол. Коктейль пролился на персидский ковер. Это несколько отрезвило миллионера.

— Стоп, Хол! — сказал он. — Что, собственно, происходит?

— Мы со дня на день посылаем шпиона в будущее, — радостно пояснил Хол.

— Но ведь он еще не вернулся? Как это у русских — делить шкуру неубитого медведя? Мы слишком рано начали. Спокойной ночи. Завтра в двенадцать жду вас у себя. И не забудьте про обещанную гипотезу!

— Будет сделано, шеф.

Хол поставил бокал на стол и вышел.

Он был мрачен: вырабатывать гипотезу о времени предстояло наутро с тяжелой головой.

— Красиво! — воскликнул Гейлих.

Он стоял на палубе подводной лодки, и ветер трепал воротник рубашки, а солнце искрилось на поверхности моря. На горизонте дымились трубы Майами, слева по курсу плыли три яхты, сверкая белыми парусами. Хол надел панаму и кивнул:

— Разумеется. Ваши люди не выбрали бы плохого места. Ну что, приступим?

— Пожалуй.

Хол спустился вниз, в переоборудованное брюхо лодки. Гейлих закрыл за собой люк и скомандовал срочное погружение.

Подлодка была невелика. Носовая часть из прозрачного пластика служила и смотровым залом, и рубкой; за ней раньше помещались каюты, теперь там была установлена анабиоз-камера. Двое врачей, переговариваясь, стояли у ее входа, координатор сновал туда-сюда, завершая последние приготовления.

Гейлих остановился у экрана, на котором светилось изображение анабиоз-камеры. Она была пуста, контейнер со спящим Бордже еще не распаковали. Гейлих спросил координатора:

— Вы уверены, что он сумеет отсюда выбраться, когда проснется?

— Сумеет, — ответил координатор. — Все продумано.

— Отлично. Начинайте.

Хол сел в кресло рядом с Гейлихом. За последнее время он переменил отношение к шефу. Тот по-прежнему был умнее, богаче и уверенней; но кроме того, выяснилось, что он справедлив, тактичен и, что для Хола было особенно важным, предсказуем. Гейлих строго держался установившихся с самого начала операции отношений партнерства, хотя Хол временами чувствовал, что скорее мешает своему шефу, во всем советовался со своим консультантом и даже предоставлял ему, Холу, принимать некоторые решения.

Врачи распаковали контейнер и начали подготовку к погружению Бордже в глубокий анабиоз. Гейлих посмотрел на экран со скукой и обратился к Холу:

— Ну вот, Хол, кончились наши с вами развлечения. Через каких-нибудь полчаса лодка уйдет в глубины плавать по своему двухсотлетнему маршруту, а мы с вами…

— Да, кстати, шеф, — перебил его Хол, — а как мы отсюда выберемся?!

— Оу? — удивился Гейлих. — Вы не в курсе?

— Откуда же? Ведь операцию готовили вы!

— Ах да, была моя очередь. Выберемся?.. А может быть, Хол, отправимся вслед за ним, в наше светлое будущее? И натворим там дел еще почище этих?

— Пресекут.

— О, да вы боитесь?

— А вы — нет?

— Здесь — нет. Там, в будущем, — пожалуй, но если там есть законы, значит, их можно обойти. Так что не пресекут! Как не пресекут то, что я сделаю здесь через полчаса.

— Как же мы все-таки выберемся?

— Так же просто, как и забрались. Через аварийный люк. Лодка потерпит аварию, команда спасется. Журналисты поднимут вопли, но мы не выдвигаем свои кандидатуры на выборах.

Гейлих достал из кармана два тампона и протянул Холу.

— Суньте в ноздри. На всякий случай. Они вот-вот закончат.

Врачи действительно заканчивали. Тело Бордже плавало в спецрастворе, уже герметично закупоренное в сложной системе анабиоз-камеры. Оставалось только проверить и запустить компьютер; один из врачей сделал это, похлопал рукой по крышке и направился к выходу. За ним вышел второй. У двери они повернулись, проверили герметичность и наложили печать. Потом не спеша направились в рубку.

— Пора, — сказал Гейлих и опустил руку в карман.

Хол поспешно засунул тампоны в ноздри, посопел и проговорил, явно играя на подошедшую публику:

— Не правда ли, шеф, Бордже сейчас похож на самый живой из трупов?

— Он и есть самый живой из трупов. Подумать только, если мы сейчас пойдем ко дну, он переживет нас на целых двести лет!

С этими словами миллионер, доктор социологии и любитель чистой работы Джордж Гейлих вынул руку из кармана.

Сначала Холу показалось, что шеф просто решил повременить. Один из врачей вытащил пачку сигарет и начал искать зажигалку. Другой с безразличным видом уселся в кресло и спросил координатора:

— Куда теперь, Билл?

— Это решает мистер Гейлих, — сообщил координатор. И тут же тонкий визг резанул по ушам, и в рубку из коридора хлынул поток густого сизого дыма. Хол отшатнулся и нечаянно вдохнул воздух.

Тампоны смягчили запах, но все равно в голове помутилось. Гейлих закрыл рот и нос и прогнусавил:

— Все к аварийному люку!

Странно, но побежали действительно все. Хол помнил, что обогнал координатора, но врачей догнать не сумел. Баллоны в шлюзе стояли аккуратным рядом, Гейлих приложил маску с одного из них к лицу и начал дышать. Глубина была велика, требовалась гипервентиляция. Как только в шлюз вбежал последний член экипажа — координатор, двери автоматически закрылись, и в открывшийся проем хлынула вода. Координатор бросился к баллонам следом за врачами.

Вода прибывала и вскоре заполнила шлюз. Гейлих взмахнул рукой — вверх, понял Хол, сделал глубокий вдох и, сильно оттолкнувшись, поплыл к поверхности. Врачи почему-то остались внизу.

Поверхность была совсем близко, когда захотелось дышать. Хол бешено заработал руками и ногами и вынырнул без особых неприятностей. Он даже вдох сделал не сразу, сначала протер глаза.

Гейлих вынырнул рядом и зафыркал, восстанавливая дыхание.

— Вы плавать умеете? — спросил он.

— Немного, — ответил Хол и вдруг рассмеялся. Гейлих понял, почему.

— Ничего смешного. Если бы вы не умели плавать, я посоветовал бы вам надуть пиджак, в котором вы сейчас. Он снабжен спасательным нагрудником.

— Ах, вот как? А как его надуть?

— Вы же умеете плавать. Давайте отплывем в сторону, здесь сейчас будет грязно.

Действительно, едва они отплыли на двадцать метров, как на поверхность вынырнуло большое маслянистое пятно, какие-то обломки и три спасательных круга. Следом всплыли врачи и координатор, хватающий воздух широко раскрытым ртом.

— Тьфу! — сказал Гейлих. — Теперь лезть в эту грязь за ракетницами. — Он доплыл до кругов и вернулся с двумя. Хол едва держался на воде и не был в восторге от приключения. Берег был чертовски далеко. Впрочем, остаток команды довольствовался одним кругом, даже не пытаясь выплыть из мазутной лужи на волнах.

Гейлих выпустил три ракеты, повисшие над их головами красными огнями. Потом устроился поудобнее на круге и принялся говорить.

— Как вам моя операция? Вообще-то, идея отправить его в подлодке была вашей, но остальное целиком мое. Закапывать контейнер в землю опасно — мало ли кому где взбредет в голову рыть котлован? А так подлодка ляжет на дно, полежит лет пятьдесят, если заметит особо оживленное движение — отойдет в место потише. Самое безопасное место — это место, нигде конкретно не расположенное. Автомат сработает через двести лет — кстати, а вы уверены, что это достаточный срок? Сработает и выведет лодку на поверхность, ну а дальше наш парень сам разберется, что к чему. Морская прогулка для вживания в образ, который мы ему рекомендовали, — богача с ностальгией по будущему — и вперед, на покорение новых берегов. Да, кстати, Хол, закупите еще парочку подлодок, только не из этой серии. Нам может пригодиться, если поплывем сами.

— А кто уберет свидетелей?

— Друг мой, — улыбнулся Гейлих, — электроника в наше время выводит ракеты на отдельно стоящих людей. Я за последние месяцы неплохо освоил эвристическое программирование, и… Эй! Помогите! На помощь! Эй! На яхте!

Гейлих первым заметил приближающуюся яхту. Убедившись, что она изменила курс, он сказал Холу:

— Ну вот и все. Наше маленькое приключение закончилось. Теперь подождем два месяца, и если наш парень не вернется, продолжим наши игры. У меня есть задумка встретить этого Бордже в будущем и сказать ему пару теплых слов.

— Если он не вернется, конечно?

— Если он вернется, для пары теплых слов не нужно будет ехать так далеко.

Меня часто — ну, не слишком, конечно, — били до потери сознания. Когда потом приходишь в себя, сначала чувствуешь себя вполне сносно, и здесь самое время соображать, где находишься — иначе будет поздно, заболит так, что свое имя забудешь.

Я вспомнил все сразу — тренировка. Подводная лодка, анабиоз-камера, включились автоматы пробуждения, значит, годы уже отмотаны, и я здесь, в будущем, ставшем настоящим.

Какой-то миг я был самым счастливым человеком на Земле.

Свободен, наконец свободен!

Потом пришли сомнения. А почему ты думаешь, спросил я себя, что здесь все как надо? Ты что, фантастики мало читал?

Но тут пришла боль и заткнула им рот.

Описывать не буду, вспоминать страшно. Если Гейлих с его прихвостнем тоже заморозятся, то в миг, когда они проснутся, я буду считать, что мы в расчете. Автомат медленно, с методичностью палача, выводил меня из анабиоза, но только под конец впрыснул обезболивающее. Узнать бы, чья конструкция.

Изнутри анабиоз-камера выглядит нереально. Преломленные, нависшие стены, потолок где-то в высоте, словно пятно, странная, почему-то не работающая аппаратура. Я пошевелился — боль наконец отступила. Все было в порядке, и я опять почувствовал себя счастливым, каким чувствовал себя в детстве, выходя от зубного врача.

Я откинул колпак и встал. Комбинезон лежал, где положено, совсем как новый, в двадцатом веке тоже умели делать вещи. Я натянул его, осторожно пробуя тело. Нет, все было в порядке, каждый мускул прослушивался и готов был повиноваться.

Теперь выйти отсюда.

Камера была невелика. Три шага — и я очутился у двери. Замок изнутри открывался простым нажатием на ручку.

Пославшие меня вовсе не горели желанием устроить из камеры склеп.

В коридоре пыли совсем не было. Коридор вел и вправо, и влево, но я помнил, что рубка справа.

Поэтому я сначала пошел налево. Там, шагах в двух, в стене зияло отверстие, откуда слабо несло отвратительнейшим из запахов. Ничего подобного я не нюхал. Гарь по сравнению с ним была духами, но оттуда несло и ею. Зачем понадобился этот отсек — понятия не имею, может быть, они хотели меня взбодрить этим букетом?

Я счел за благо удалиться в рубку и взялся за управление. Лодка плыла на глубине трех тысяч метров посреди Атлантического океана. Вокруг и сверху было чисто, и я решил всплыть. До берега было всего три часа самого полного, и я мог позволить себе самый полный — термоядерный движок работал на забортной воде.

Хотелось влететь в новый мир с блеском. Я ничего не знал о нем и не хотел думать плохо.

Поверхность была чиста. Лодка шла плавно, без толчков, отличная лодка, я решил выкинуть из нее анабиоз-камеру и оборудовать трехкомнатные апартаменты — на время, пока не подыщу себе лучшего места.

Тогда я и представить не мог, что может быть что-то куда лучше.

Подлодка без всплеска вышла из воды, и сквозь почти невидимое стекло я увидел океан. Стояла чудесная погода.

Синяя, как небо, вода, волны, строгим строем идущие на лодку, солнце за спиной высвечивает глубины вод метров на двести, вода совершенно прозрачна, видны морские твари, которым я даже не знал названия. И ко всему этому — три паруса на горизонте, точнее три мачты в полном парусном вооружении.

Я был так обрадован, что не сразу понял несоответствие. Парусник — и двадцать второй век? Даже двадцать третий?

Я огляделся в поисках бинокля. Его нигде не было, и проверить все издали оказалось невозможным. Тогда я дал полный вперед, держа курс на парусник. Я торопился увидеть людей.

Можно знать о стране все — географию, экономику, науку, вооружение, литературу, но пока вы не видели ее людей, вы не знаете о ней ничего. Вы будете иметь дело с фантомом и ошибаться всякий раз, когда попытаетесь что-то сделать. Я не хотел ошибаться.

К тому же я двести лет не видел человеческого лица.

Парусник приближался с неимоверной быстротой. Я прикинул в уме — горизонт на море километрах в десяти, полный ход моей лодки — сто узлов.

Через три минуты я видел каждый трос на паруснике. И людей.

Они сгрудились у борта, глядя на меня. Руками никто не махал, хотя знать, что я виртуоз в управлении, они не могли — вдруг бы мне пришло в голову врезаться в их парусник? Были там и белые, и два негра, и азиаты. Я взглянул на капитанский мостик — стоявшие там тоже смотрели на меня. Я сбросил ход.

Мне снова стало как-то не по себе. Парусник, капитан, дисциплина, подчинение… Все это совсем не вязалось с моим представлением о будущем, ведь я идеалист в глубине души, что делает меня особо опасным в идеологических спорах за кружкой пива.

Лодка управлялась чудесно. Мне удалась великолепная фигура — разворот на торможении, и через несколько секунд я подошел к борту парусника, держа параллельный курс.

И, конечно, перестал что-либо видеть. Рубка едва поднималась на полтора метра над водой, борт же парусника был куда выше. Пришлось реагировать.

Настроив автопилот на параллельный паруснику ход, я вылез на палубу.

Оттуда было видно куда больше. Едва моя голова показалась из люка, как в лицо пахнул свежий морской воздух, а в уши ударил после подводной тишины даже чересчур громкий звук — смесь волн, ветра и голосов. Я понял, в какой духоте сидел до сих пор. Со мной уже говорили — перегнувшись через фальшборт, три человека вопросительно смотрели на меня, широко улыбаясь. Трое эти выглядели весьма импозантно — один явный викинг, рыжебородый гигант с голубыми глазами, другой — словно пародийный японец в наших фильмах, сухой подтянутый азиат в круглых очках, третий — европеец в своеобразной, но несомненно стандартной форме — голубые брюки без стрелок и распахнутая голубая курточка с большими внутренними карманами, под которой такая же голубая футболка.

Говорили они на странном языке, и я понял, почему меня так натаскивали именно по языкам — этот язык был смесью английского, французского, немецкого, японского и русского, а построение фраз было совершенно свободным — да, пожалуй, как в русском. Понять этот язык было нелегко — но все-таки я понял, что мне говорят.

В дальнейшем я выучил язык лучше любого современного мне землянина — я знал в десятки раз больше слов на включенных сублингах, как здесь назывались старые национальные языки. Но поначалу понимание давалось с большим трудом из-за невероятной многозначности единого языка, многозначности, которой и сами земляне отдавали дань, постоянно смеясь над получающимися двусмысленностями.

— Добрый день, — говорил викинг. — Куда идете? Что нового под ветром?

— Как дела? — осведомлялся европеец. — У вас к нам что-то есть?

— Здравствуйте! — улыбался азиат. — Просим к нам в гости!

Я оглядел их — и честное слово, на душе стало так хорошо, что слезы выступили на глазах, и я смутился, кажется, даже отвернулся. Я был в будущем, и таком прекрасном, о котором мог лишь мечтать!

Дальше все шло без малейших осложнений.

— Я бы хотел подняться на борт, — произнес я по-английски, — и переговорить с самым ответственным человеком из присутствующих на корабле, — это уже на немецком.

По лицам моих собеседников я понял — они осознали серьезность ситуации. Мне подали трап, и я поднялся на борт. Лодка моя шла борт о борт с парусником, который мерно покачивался на волнах. Таким мне запомнился первый миг на территории нового мира.

Европеец в голубой форме взял меня за локоть.

— В таком случае, вы — мой! Я секретарь атлантического яхт-общества Пауль Шрединг. Вы хотите говорить конфиденциально?

При подготовке некоторое внимание уделялось и вариантам будущего. Конечно, меня все время настраивали на то, что решения я буду принимать исключительно исходя из обстоятельств, но отказать себе в удовольствии поупражняться в предсказаниях мои инструкторы не смогли. Так что я прослушал полный курс «Будущее: возможные варианты» и могу теперь с уверенностью сказать, что он был полезен.

Ничто в нем не соответствовало реальному положению дел, но сам настрой курса, фантастическая реальность, которая меня тогда окружала, подготовили меня к любым мыслимым событиям, явлениям, разговорам. Я мог, к примеру, со знанием дела обсуждать рецепты приготовления мяса мамонта или рассказывать старинные анекдоты из области ядерного ракетостроения.

С этой точки зрения, встреча была даже скучна — но этого я не заметил, пораженный самим фактом прибытия в будущее. И разговор с Паулем пошел поначалу сухо и скучно.

— То, что я вам собираюсь сообщить, — негромко сказал я, едва мы отошли от остальной группы, продолжавшей с любопытством меня рассматривать, — может вас удивить, поразить и даже заставить сделать преждевременные выводы…

— Я понял вас, — прервал меня Пауль. — Язык, обращение на «вы» по-английски, явно несовременная лодка — все наводит на мысль, что вы прибыли из не столь уж близкого прошлого. Двадцать первый век?

— У вас это в порядке вещей?! — Разочарованию моему не было границ.

— Я бы так не сказал, — Пауль вежливо улыбнулся, — но все же прецеденты были, и люди, которым это интересно, их знают.

— В том числе и вы?

— Я сотрудничал в проблемной комиссии по изучению ассимиляции перемещенцев. Позвольте задать вам несколько вопросов, если, конечно, вы действительно из прошлого — мне бы не хотелось сейчас терять время на хитроумную мистификацию.

— Меня зовут Питер Бордже, и я действительно из прошлого.

— Во-первых, каким языком вашего времени вы владеете лучше всего?

— Английским.

— Благодарю, — Пауль перешел на чистый английский, немало облегчив мне его дальнейшее понимание. — Можете называть меня просто Паулем, в свою очередь, позвольте называть вас также просто Питером. Так короче и удобнее во всех отношениях.

— Пожалуйста.

— Скажите, Питер, вы добровольно решились на анабиоз?

Вот и первый вопрос из тех, ответить на которые всегда непросто. Я был в невыгодных условиях — я не знал, какие здесь порядки, как прореагируют они на мое задание — вернуться назад с технологией бессмертия. Ответ был вынужден.

— Да.

— Когда вы предприняли вашу попытку?

— Я погрузился в анабиоз шестнадцатого июля две тысячи четвертого года.

— Каким принципом вы пользовались в конструкции анабиотрона?

— Первым и последним из тех, что застал — криостатикой.

— На какие средства вы построили анабиотрон и приобрели подводную лодку?

Пауль бил в цель. Контрразведчик, попади я к нему, не мог бы задать лучших вопросов. Спина на миг покрылась потом — а вдруг они знают из архивов, как и зачем я был послан? Или уже были прецеденты со шпионажем? Или даже — они так осторожны с пришельцами, потому что у самих не все в порядке? Может быть, не отвечать? Но это будет истолковано не в мою пользу.

Я принял компромиссное решение.

— Это обошлось в семь миллионов долларов — все мое состояние. Это было замотивировано в прошлом — все покупки совершались от моего имени, средства снимались с моего счета, и поступления на него — от земельных спекуляций, кажется, — также строго фиксировались.

— Почему вы решили переместиться в будущее?

— Я устал жить в тогдашнем мире. Он не давал мне никаких перспектив. А я так мечтал о звездах…

— Вы многим рисковали, Питер, — сказал Пауль печально. — Из шестнадцати известных нам случаев находок анабиотронов вы единственный, чья техника смогла самостоятельно разбудить хозяина. Семерых человек не удалось спасти даже нам.

— Из шестнадцати?

— Из восьмидесяти девяти. Были и коллективные анабиотроны.

И тут мне пришла в голову безумная идея — спросить про Гейлиха и его секретаря. Может быть, они уже последовали за мной, и мне не придется возвращаться?!

— Скажите, Пауль, вам известны имена этих восьмидесяти девяти?

— Их легко можно узнать. А кто вас интересует?

— Один мой знакомый, Джордж Гейлих. Он тоже интересовался анабиозом.

— Должен вас разочаровать. Джорджа Гейлиха не было среди перемещенцев. Но не будем спешить с информацией. Понимаете, Питер, у нас уже разработана методика ассимиляции, и курс обучения современным знаниям там есть, не стоит нарушать испытанный порядок. Вам будет нелегко ассимилироваться, поверьте, многие перемещенцы даже просили о возвращении обратно, в свое время, — я напряг внимание: просили! значит, возможность есть?! — но мы были вынуждены отказать почти всем, обратная ассимиляция для них была бы еще более сложной. В результате некоторые погрузились в затяжную депрессию, длившуюся до нескольких лет. Надеюсь, однако, что у вас все будет успешней. Не оставляйте усилий, и все будет хорошо.

— Вы говорите так, будто мы вот-вот расстанемся, — заметил я. Пауль кивнул.

— Я уже вызвал экранолет, он будет с минуты на минуту. Вами займутся специалисты. Я не имею ни квалификации, ни опыта, необходимого для такого рода деятельности. Поэтому мы с вами встретимся, если вы захотите, значительно позже, не ранее чем через полгода, по завершении первого этапа ассимиляции. Кстати, какой работой вы хотели бы у нас заняться?

— У меня неплохие способности к…

— Человек способен ко всему — я спрашиваю о вашем желании!

— Тогда — чем-нибудь исследовательского характера. Социология, журналистика… У вас существуют подобные профессии?

— Именно подобные, — улыбнулся Пауль. Потом посмотрел на меня с любопытством. — Вы ведь почти из двадцатого века… Самый, так сказать, древний из перемещенцев. Должен признаться, вы представляете для меня некоторый профессиональный интерес. Дело в том, что я историокомпозитор и специализируюсь как раз на двадцатом веке. Но данных очень мало, вы для меня — просто клад. Итак, — Пауль внезапно остановился, — до встречи. Надеюсь, вы тоже будете рады еще раз увидеться.

Я повернулся на едва слышимый стрекот мотора. Полупрозрачный экранолет, напоминающий наши вертолеты, висел в нескольких метрах над палубой. По легкой лестнице быстро спускался человек в ослепительно белом костюме.

Метров с полутора он спрыгнул прямо на палубу и сразу обратился к нам:

— Где перемещенец?

Тон его мне не понравился, и я выступил вперед.

— Это я. Что вам угодно?

Человек покачал головой:

— По вашему виду никогда не догадаешься. Извините, если я показался вам невежливым, я всегда так — все говорю прямо. Имейте в виду и обижайтесь сразу на все, а не по мелочам. Меня зовут Гарри. Гарри Адамс, психоинженер. Прошу следовать за мной. В экранолет то есть.

— Всего хорошего, Питер! — сказал Пауль на прощание.

— До свидания! — ответил я. — Я вас найду!

Гарри вежливо уступил мне право первому подняться по лестнице. Потом залез сам, захлопнул люк и спросил:

— Лодка твоя?

— Моя.

— И куда же она плывет?

Я хлопнул себя по лбу и объяснил про параллельный курс.

— Ага, — сориентировался Гарри, — в порту заберем. Ну, полетели. Небось… э, что с тобой?!

Я вцепился в кресло. Он только коснулся управления, а парусник стремительно растаял на горизонте, и океан исчез, только что-то синее внизу летело назад, за крыло.

— Скорость, — восхитился я, — такая скорость…

— Какая нужно. И увеличивать не буду, не проси. На месте будем через пять минут, если охота что-то спросить — валяй сейчас, потом не дам. Месяц будешь в гипносне, потом вживаемость, потом адаптация, потом коммуникабельность, скучно не будет. Спрашивать расхочешь. Валяй!

— К звездам летаете?

— Не только к звездам.

— Бессмертие?

— Только биологическое. Если кирпич на голову — так у вас, в двадцатом, говорили? — уронить, копыта откинешь.

— Машина времени?

— Переиздается.

— Что — переиздается?

— А что — «машина времени»? Ансамбли, романы, серия, фильмы?

— Ну, машина такая, чтоб в прошлое вернуться…

— Уже возвращаться собрался? — Гарри был обескуражен. — Ты не думай, тут не все такие, как я. У нас хорошо. А машину времени тебе вряд ли доверят сразу — не подготовлен. Время — это тебе не шоссе.

— Понятно. Да я и не собираюсь…

— Знаю я вас. Сколько ни корми, все в прошлое смотрите.

Гарри замолчал и занялся посадкой. Снизу уже ползла зеленая равнина с редкими посерениями. Видимо, мы уже летели над материком. Насколько я сориентировался — над Америкой.

— Угадай, где Центр Ассимиляции построен, — потребовал Гарри.

— Не иначе, в Скалистых горах, — буркнул я, прикинув направление.

— Угадал, — сказал Гарри, и в его голосе мелькнуло удивление. — Тебя ассимилировать — даром энергию и время переводить. Пускать деньги в трубу, так кажется?

— На ветер, — машинально уточнил я.

Гарри был прав. Ассимиляция не требовалась, ее я прошел перед перемещением. И окажись будущее другим — мрачным, как в фантастических романах, — я не стал бы, пожалуй, раскрываться. Пустил бы в ход вариант «Двойник» или «Пришелец», о котором сейчас и думать неприятно, и скорее всего сложил бы голову в неравной борьбе со спецслужбами. Но это было бы, пожалуй, интереснее.

А сейчас я не мог отделаться от мысли, что вынырнул не в двадцать втором, а в самом начале двадцать первого века, и продолжается моя «предстартовая» подготовка.

Впрочем, это было только ощущение.

Я приготовился к долгой ассимиляции. Уже сейчас мне не хотелось возвращаться — что будет потом?! Я начинал бояться, что не сумею заставить себя сделать то, что от меня требовалось.

Не сумею. Не вернусь. И что тогда?

Я позвонил домой, и уже по моему лицу Даша догадалась, что к чему, и обрадовалась — наконец-то сможет закончить какие-то свои подсчеты по астрофизическим постоянным, сколько раз пытался в них разобраться — так ничего и не получилось, видимо, гуманитарию без соответствующей «ассимиляции» нечего и думать что-то сделать в астрофизике, может быть, заняться на досуге? — а то на профессию три года учишься, а работаешь всего пять, потом снова учеба, вот бы сделать так, чтобы переходить от темы к теме плавно, за неделю или месяц, на основе базового образования — нотабене в перспективный план, почему бы не ассимилировать и нас самих?

А задержался я из-за действительно серьезной причины — первый перемещенец из двадцатого века, и какой — на самодвижущейся подлодке, двигающейся до ста миль в час, сам бы от такой не отказался, в центр его привез Гарри, сказав мне, что человек это очень интересный, с которым он, Гарри, болтал бы и болтал, да боится испортить — смазать картину ассимиляции.

Питер Аурелиан Бордже, родился в тысяча девятьсот семьдесят втором, профессии — частный детектив — и такая существовала, вовсе не вымысел это у Дойла и прочих, — коммерсант, спекулянт (от латинского спекулос — наблюдение — смотри и пользуйся) землей (землей в то время торговали, как и многими другими ресурсами, которых сейчас бери — не хочу, и мой пациент сколотил на этой торговле семь миллионов долларов, немалое по тем временам «состояние», как тогда называлось пространство оперативного пользования), по умонастроению — ученый и исследователь, наблюдатель, я бы сказал, решил бежать в будущее ради перспектив, которые здесь ему откроются.

Я перебросился с ним парой слов в первый же день — он спросил, не будет ли гипносон болезнен, и я понял, что пробуждение у него было жесткое, посочувствовал, контакт наладился, я объяснил, что во сне он получит те десять в десятой битов минимума, без которых в наше время — никуда, а потом займется обучением — как эти миллиарды бит применять на практике. Он не благодарил и вообще держался странно, как будто не в первый раз все это проходит — своеобразная манера, но она приятнее, чем обычное для перемещенцев всеудивление.

Потом я вернулся домой и порадовал Дашу — как же, новый перемещенец, двадцатый век, гангстеры, вестерны, игра на бирже, экзотика, спросил, не хочет ли посмотреть его ментограммы — наверняка весь центр соберется, самый интересный случай все-таки за последние пять лет, — но она даже не ответила, считала что-то в режиме отключения, эта система психорегуляции меня порой просто пугает. Не успел я заснуть, как у нее что-то получилось, и тут выяснилось, что она все слышала и хочет скорее видеть этого Бордже, нашла там, в двадцатом веке, какого-то американца с астрофизическими гипотезами, которые сейчас неожиданно подтверждаются, не то Хойла, не то Хаббла, не то еще кого-то, и предполагает, что они с Бордже могли быть знакомы — о наивность, в Америке того времени жило не меньше миллиарда человек.

А потом пошла обычная работа — я обложился видеокомплексами и стал изучать эпоху второй половины двадцатого века, и впервые за многие годы узнал, что такое плохое настроение — даже помня, как все в общем хорошо закончилось, больно было смотреть на вьетнамскую и афганскую войны, вспышки фанатизма в Иране, СССР, Индии, всемирную национальную рознь, терроризм — все это воинствующее невежество рушащегося традиционно-феодального мира, захлестнутого невиданным прогрессом развитых стран; казалось невероятным, что у этого мира жертв, ставших собственными палачами, может быть какое-то будущее; я понял Питера — от этого кошмара действительно хотелось бежать, и как можно дальше.

Но через месяц, когда Питер — теперь так его звали все, хотя сам он на этот счет мнения не высказывал — стал медленно выходить — конечно, с нашей помощью — из гипнотического сна, я был готов на все сто процентов — и был уверен, что все получится как никогда хорошо, ведь обычно информации о периоде мало, двадцать первый век вообще был беден на события, да и информационный бум кончился, вот и приходилось по художественной литературе восстанавливать, как они жили там, в две тысячи тридцатые, в маленьком сибирском городке или чудовищном Мехико.

Пробуждение состоялось пятого сентября, как раз в годовщину первого обнаружения анабиотрона с человеком, тот, Джеймс Харди, правда, так и остался замороженным — необратимые изменения; Питер же, поднявшись с лабораторного стола и натянув джинсы, выглядел так, что никто не признал бы его самым древним человеком планеты, да и первый вопрос его был — «Что, разве кроме этого нужно еще что-то?»

Он явно не страдал некоммуникабельностью, мой новый пациент, и разговаривать с ним было приятно — никаких избыточных вопросов о современности, охотные, хоть не очень подробные воспоминания о своем времени, только здесь меня поразила странная деталь — ни тени ностальгии не звучало в его голосе, этого не могло быть, но так было, и причину я никак не мог понять; еще он очень интересовался современной литературой и сравнивал со своей — своего времени то есть, — которая, по его словам, чего только на наш двадцать второй век не предсказывала.

Постепенно мы подошли к вопросу о его профессии, теперь, имея всю информацию, он остановился, и довольно решительно — не так, как остальные там, «скорее всего…» или «может быть, я окажусь полезен…», нет, категорически заявил, дескать, единственной областью, где я лучше других разбираюсь, является хрононавтика по родному двадцатому веку! — я должен был его разочаровать — нет хрононавтики по двадцатому веку, к нему только подбираются, да и учиться на хрононавта нужно пять лет вместо трех для любой другой профессии.

«Иван Сергеевич, — ответил он, между нами установились отношения типа «ученик — учитель», когда он узнал, что мне семьдесят шесть, — мне многому учиться не нужно, я и так знаю достаточно». Несомненно, он имел в виду языки, по древним языкам действительно немногие на Земле смогли бы составить ему конкуренцию, и в отделе хронограмм он оказался бы просто незаменим, — словом, пришлось согласиться с его выбором, учитывая то самое отсутствие ностальгии, сразу бросающееся в глаза. Я был уверен, что возвращаться он и не мыслит, а что до психологической устойчивости, то тут ему позавидовал бы любой выпускник-хрононавт; камень, а не человек — после жесткого пробуждения сразу к людям и «Найдите мне самого ответственного!».

Мы говорили еще о многом, он вспоминал детство — грустная история незаурядного человека, с детских лет подрабатывал, денег на высшее образование не было, в лучшие ученики не выбился, занялся торговлей наркотиками, чудом спасся, вынужден был уехать, потом несколько лет в полиции, не поладил с начальством, тут как раз началась компьютеризация, и Питер нашел свое призвание, став частным детективом по околокомпьютерным преступлениям; именно в компьютерных модельных мирах окрепла его мечта о будущем, о сверхвозможностях человека; бизнес процветал, вскоре он получил возможность отойти от практики, занялся биржевыми махинациями…

Мода на анабиоз всколыхнулась в семидесятые, когда он был совсем ребенком, потом так же быстро улеглась, «слишком много трупов», по словам Питера, — и возродилась в конце девяностых на качественно новом уровне, тогда уже частные научные лаборатории могли обеспечить гарантию пробуждения; многие из имущих решили спасти свою жизнь переброской тела в будущее — непонятно, почему мы не обнаруживаем контейнеры тех времен, Питер высказал предположение, что люди тех лет допускали ошибку, перебрасываясь на слишком короткие отрезки времени, туда, где еще не было службы перемещенцев, и жесткое пробуждение их убивало — он уже познакомился с историей анабиотехники и знал, что обязан выживанием только своему богатырскому здоровью и привычке переносить боль — у другого не выдержало бы сердце.

А к идее переноса в будущее он пришел сам — именно пришел в один прекрасный день на техническую выставку, увидел между космическими боевыми ракетами и лазерными автоматами анабиоз-камеру, вспомнил, что давно уже одинок (семья погибла в автомобильной катастрофе), что ничто в этом мире его уже не интересует — и решился; постройка анабиоз-камеры как раз вернула ему интерес к жизни, по его собственному признанию, ну а пробуждение здесь, у нас — и подавно!

И вот — долгожданное будущее; встреча его удивила — а чего же ты ждал? — спросил я его, он не ответил, но чувствуется, что представления его века о нашем были не слишком радужны, — но в остальном ему понравилось, хотя особых чудес он не встретил — а какие чудеса нужны? — опять спросил я, он перечислил с десяток из фантастики его времени, пришлось напомнить, что все это есть, только в более экономичных формах, и личный бластер совсем не так необходим на улицах теперешней Москвы, как раньше.

Ну что ж, сказал он, тогда можно приступать к следующему этапу — что вы для меня подготовили? — я объяснил, что теперь ему предстоит освоить современный стиль жизни, который несколько отличается от того, что господствовал в двадцатом веке, главным образом из-за того, что полностью исчез любой подневольный труд.

Питер не удивился, очевидно, именно этого он и ждал, он лишь стал интересоваться, чем же тогда мы вообще занимаемся?!

Не могу отказать себе в удовольствии признать — я действовал профессионально, вся информация давалась пациенту ненавязчиво, по его инициативе; вот и сейчас один вопрос повлек за собой первую серию маршрутов по программе вживаемости.

Мы начали со стадионов — двух вполне хватило, обычного дворового тысяч на пятьдесят и центрального на миллион, Питер сначала особо не удивлялся — и в его время люди тысячами занимались спортом в специально оборудованных местах, но на центральном стадионе его пригласили в одну из команд сыграть матч — и ничему не удивлявшийся Питер разинул рот, обнаружив на трибунах болельщиков. Потом, впрочем, рты разевали игроки обеих команд, Питер оказался не новичком в футболе, а я объяснил ему, уже в авиэтке, что профессиональных команд сейчас почти не осталось, футбол же стал любимым развлечением самих болельщиков.

Потом мы полетели в город — первый попавшийся, случайность выбора производит основное впечатление, даже Питер задал этот стандартный вопрос — «И так везде?» — чтобы получить не менее стандартный ответ — «Кое-где получше!»; и пока Питер стоял, задрав голову, и разглядывал весь тысячеэтажный небоскреб-микрорайон, я ждал, а потом повел его по кипарисовой аллее к Центру.

Питер не понял сначала и даже переспросил — чем занимаются? как это — всем?! — но объяснять я не стал, и в самом деле, как это можно объяснить, чем занимается и что собой представляет досуговый Центр района, мы прошли еще сотню шагов, и он увидел его, совершенно уникальное здание, в котором никто не может насчитать равное количество этажей, этот плод коллективной фантазии десятков тысяч человек, этот шедевр синтетической архитектуры, давший приют миллионам идей, осуществивший Право на реализацию — он как завороженный прошел к входу и вдруг понял, что входов множество, некоторые оформлены в романтическом духе — веревочная лестница и зубчатая стена, некоторые — в рационалистическом, некоторые — в абстрактном, а вход в секцию нелинейной фантастики и вовсе выглядел голубым камнем, бесформенно выпирающим наружу.

Питер поколебался с минуту — я наблюдал, по тому, что он выберет, можно судить, пригодится ли ему хрононавтика, и направился к рационализированному входу в сектор моделирования социальных процессов; я покачал головой — нюх у этого парня почти сверхъестественный, незаменимый выйдет хрононавт, если не сорвется на испытаниях.

Впрочем, потом я качал головой по другой причине — он прилип к моделятору, наскоро научившись модельному программированию (кто-то может усмотреть в этих словах кощунство — вроде «наскоро научившись играть на скрипке»; и ошибется — Питер, как-никак, был специалистом по компьютерам в своем двадцатом веке), и начал закладывать общество за обществом, не проработав законы, начальные условия, даже не давая себе труд подтвердить результаты — словом, как ребенок увлекся абстрактной орнаментировкой.

Он оторвался от моделятора через два часа, и то только для того, чтобы обсудить результаты. Подошедший руководитель сектора Аристарх Сальт (он вообще любит ставить все по местам, такая уж манера общения) доходчиво объяснил Питеру — зря вы потратили время, полученные результаты не более чем набор типичных ошибок начинающих моделяторов, ошибок красивых, как кляксы на бумаге, из тысячи вряд ли найдется одна, хоть на что-то похожая, так что если вам понравилось, будьте добры прослушать три вводные лекции и с полмесяца постажироваться, хотя бы вон у того молодого человека с бородкой, который как раз моделирует ваш двадцатый век, и даже у него не все получается. Понятно, сказал Питер и пообещал заходить, Аристарх тут же накинулся на него — заходить можете к киношникам или хроноскопистам, мы здесь делом заняты, а не развлекательством, и того же от всех требуем, Питер пошел на попятную, и они еще долго препирались, а я связался с диспетчерской — нет ли свободной ячейки.

Я понял — по интонациям, по загоревшимся глазам, — что Питер обоснуется именно здесь, в первом попавшемся поселке; вживаемость началась.

Человек с бородкой вышел из лифта, не торопясь прошел по галерее, почти не глядя вниз, где на бескрайних просторах леса торчали километровые карандаши соседних домов, поглядел на цветовой индекс — нужная ячейка — приблизился к самому краю обзорной площадки и надавил темную пластинку под цифрами.

В прозрачном материале открылся темный проем, и оттуда высунулась лохматая голова Питера Бордже.

— Алекс! — обрадованно воскликнул он. — Давай проходи! Я сейчас, только закончу приводить себя в порядок. Учеба, понимаешь, сегодня проходил очередной полигон…

Он провел гостя в свою квартиру, висевшую в ячейке. Из широких окон гостиной открывался все тот же величественный, но несколько однообразный вид с высоты птичьего полета. Алекс улыбнулся — кресло Питера стояло повернутым к окну. Все новички любят смотреть вниз.

— Как у тебя дела? — спросил Питер, причесываясь. — Не могу не похвастаться — я прошел четвертым, хотя третичный период — не мой конек. Да и по второй профессии — закончил первый курс, через неделю практика.

— Как ты все успеваешь, — Алекс покачал головой. — Наверное, вы там, в двадцатом веке, привыкли все делать быстро — ведь жизнь была так коротка!

— Ничего подобного! — Питер рассмеялся. — Наоборот, мы там торопились побольше нахватать, побольше получить от жизни, а действовать как можно меньше, то есть — как можно эффективней. А здесь я даже не знаю, чем отдых отличается от работы. Разве что валяться на диване и смотреть старые фильмы. Скучно! Я дома-то почти не бываю, разве что для гостей. Кстати, а ты с чем пожаловал?

— Ты не меняешься, — улыбнулся Алекс. — Я тебя таким и помню с самого начала, когда ты заскочил в сектор и начал препираться с Арисом. Тоже сначала все о себе — а потом чуть-чуть по делу.

— Я о том, что как раз собирался в сектор, — уточнил Питер.

— Это хорошо, потому что мы и в самом деле пойдем в Центр. Но зашел я по другой причине. Дело в том, что я наконец отладил модель «Двадцатый век». Требуется некоторая информация.

— И стоило из-за этого лезть на семьсот метров вверх?

— Стоило. Не хотел начинать без тебя.

— Ну что ж, начнем вместе. Что еще нового?

— Ты разве не смотришь… ах, да. Ты бы хоть иногда включал телестенку — удобно и информативно.

— У меня к телевидению идиосинкразия, — улыбнулся Питер.

Он говорил правду — он заработал ее еще во время подготовки к перемещению в будущее, когда просиживал перед экраном до двадцати часов в сутки.

— Ну, тогда у меня для тебя сюрприз! — заявил он радостно. — Ты, конечно, помнишь Майкла Вакулина, с которым…

— …мы познакомились на выставке в прошлом году? Еще бы не помнить — он сюда заходил раза три, вместе с Паулем; у него что, наконец получилось?

— Что получилось?

— То, над чем он работал!

— Он много над чем работал!

— Сравнил! Это, как его, молекулярное восстановление — и технобессмертие!

— А-а… — Алекс кивнул. — Порой, Питер, я забываю, что ты из перемещенцев. Естественно, для тебя технобессмертие — штука загадочная и притягательная. Должен тебя разуверить — Вакулин прекратил возню с андроидами, сигомами, киборгами и прочим: не те результаты. Мечтал-то он о существе не только неуязвимом, но и способном к автономному существованию — аккумуляции энергии из внешней среды, левитации, квазипространственным переходам, — и притом внешне неотличимом от человека…

— Ну конечно! Неужели не получилось? Но почему?

— Что поделать — никто не всесилен. Осложнения начались еще с выбора структур воспроизводства, и пошло, и пошло… Последняя модель, которая удовлетворяла кое-как большинству условий, вообще оказалась метастабильной и взорвалась на полигоне, когда Вакулин уже собирался отмечать успех. Тогда он и решил отложить работы до лучших времен. Но зато в области молекулярного восстановления он добился фантастического успеха!

Питер разочарованно вздохнул. Алекс поднялся:

— Ну ладно, раз тебе это неинтересно, пойдем. Конечно, ты бы хотел, чтобы я рассказал — вот, уже создан сверхчеловек, но поверь — в ближайшее время на этом пути ничего нового не появится.

— В чем хоть заключается его фантастический успех? — уныло поинтересовался Питер.

Алекс смотрел в окно с отсутствующим видом и ничего не ответил.

Питер понял, что спрашивать поздно — его друг задумался. Такое уже бывало, идеи приходят редко и нежданно, и терять их рассеянием внимания — непозволительная роскошь, так что все земляне двадцать второго века в совершенстве владеют техникой концентрации. Поэтому Питер переадресовал свой вопрос видеосправке.

Фантастический успех Вакулина в области молекулярного восстановления заключался в разработке алгоритма голографического сканирования, позволяющего по части предмета восстановить его целиком. В качестве примера приводился текст, восстановленный по обрывку древней рукописи. Питер привычно изумился — в который раз абсолютно невозможное оказывалось совершенно реальным.

— Есть идея, — Алекс вышел из концентрации. — А, посмотрел все-таки… Ничего, у нас будет кое-что получше.

По дороге Алекс изложил свою идею. Моделятор — машина достаточно мощная, чтобы оперировать статистикой высших порядков. Обычно его используют для моделирования социальных процессов. Однако почему бы не приложить его к белым пятнам истории? Если известен набор причин, пусть даже весьма приблизительно, известен конечный результат — по глобальным последствиям, что определенно все стало так, а не иначе, — то почему бы не посчитать наивероятнейший путь от причин к результатам, а заодно и не подчистить неточности в исходных данных? «Я тут кое-что прикинул, — говорил Алекс по обыкновению сдержанно, — так почти для всех известных нам белых пятен данных «до» и «после» должно хватить». Ну что ж, ответил Питер, посмотрим. Модели еще строить надо, отлаживать…

Ух, сказал Алекс, работы-то! Ну все равно, заскочим к историкам, возьмем что-нибудь попроще для обкатки… У тебя как со временем? Часов девять в сутки, ответил Питер, но проблема не очень интересна…

— Что-о? — Алекс остановился. — Как это не очень?! Ты что, не понимаешь?!

— Чего не понимаю? — с любопытством спросил Питер.

И тогда Алекс объяснил: тебе, как хрононавту, пусть даже и будущему, просто нехорошо не знать таких очевидных вещей. Во-первых, историю в хрононавтике используют на практике, и если попасть в ее белое пятно, то автоматика, повязанная на внешнюю ситуацию, просто теряет ориентировку — не знает, где находится, — и вернуться оттуда практически невозможно, одним хрононавтом меньше. Поэтому в хрононавтике давно уже и планомерно разведываются белые пятна, но это очень рискованное дело, и результаты пока не обнадеживают — вон двадцатый век до сих пор белое пятно!

Питер помянул хроноскоп.

Алекс начал смеяться. Хроноскоп — это игрушка для детей дошкольного возраста. Интересная игрушка, но никакой определенности в расположении варианта — то ли твое будущее видишь, то ли чужое прошлое. Все условно, как в моделях-кляксах. Конечно, хроноскописты пытаются найти универсальную связующую формулу типа пространство — время — параметры, но пока научились лишь попадать в какой-нибудь век из заданного тысячелетия, да и то лишь в новой эре. Конечно, когда хронограмм несколько тысяч, они приобретают статистическую достоверность, но запротоколировать всю историю пока не удалось.

— Так что ты еще мне спасибо скажешь, — предсказал Алекс. — Теперь мы сможем забраться в белые пятна! Понимаешь, в чем штука?

— Понимаю, — ответил Питер, думая о своем.

Я не спешил.

Я мог бы, наверное, уже давно исчезнуть из этого мира. Все оказалось простым — никаких тайн, машины времени чуть ли не в прокате, сел — поехал.

Ах, если бы все было так просто!

Я прожил здесь три года, с каждым днем убеждаясь — я прав, что не тороплюсь. Технология бессмертия оказалась проста — восстановление раз в год организма на специальных комплексных установках размером с дом, документация на которые занимала целый кристаллодиск.

Допустим, я привез им этот диск — и что дальше? Только прочитать его — проблема не из простых, а уж изготовить там, в двадцать первом веке, где субмолекулярной технологии в помине нет, всю эту махину нечего и мечтать.

Реакцию Гейлиха на такую шутку я представлял плохо, но в любом случае он вряд ли остался бы доволен.

Выход был один. Миниатюризация — благо в Центре (как я быстро понял, что не уникальное здание во дворе моего дома, а непременная деталь любого жилого массива, заменяющая и бар, и домашнюю мастерскую, и кино, и театр) есть любая необходимая аппаратура, Я начал собирать миниатюрный ревитатор. Сначала не хватало знаний, потом — времени, потом возникли технические сложности, и тут я задумался.

Я делал модели двадцатого века, отрабатывал свои задания в Школе, проходил практику по субмолекулярному проектированию — и думал, непрерывно думал, как загнанная в угол крыса, — что случилось с миром, почему он существует, почему Гейлих не выполнил своей угрозы — но и не получил бессмертия?

История говорила — ничего не случилось. Разрядка, переговоры, полоса войн в «третьем мире», но никаких глобальных конфликтов. Я искал упоминания о Гейлихе — их было совсем немного, все старые, двадцатого века, в газетах и в «Кто есть кто». Может быть, следы его терялись в белом пятне 2004 года? Может быть, он мирно помер своей смертью, не сумев выполнить свое роковое обещание?

Такой вывод напрашивался; я почти сделал его. Успокаивал себя, дескать, прожил он еще пять лет, здоровье в порядке, зачем торопиться, а потом умер скоропостижно, не успев привести в действие свои разнообразные «способы», которых, кстати, могло и вовсе не быть.

Но потом начался курс «Физические принципы перемещения во времени», и я снова засомневался.

Раз мир цел, и я в нем живу — значит в этом варианте не было никаких ядерных войн, но значит ли это, что их не было и в других вариантах? Может быть, там он выполнил свою угрозу, насладившись напоследок зрелищем гибнущей планеты?

Я запутывался. Я чувствовал, что перестаю что-либо понимать.

Тогда я решил посмотреть на этот период в хроноскоп.

Секция хроноскопии отстояла от нашей совсем недалеко. Ребята там были почти все знакомые. Тэдди Чивер и вовсе был моим соседом по ярусу. Я попросил консультации.

И получил. Если, сказал Тэдди даже без особой иронии, ты случайно и попадешь в момент, который тебе нужен, то хроноскоп покажет тебе все что угодно, кроме того, что было на самом деле.

Что значит «на самом деле», спросил я, разве не все варианты прошлого равноправны?!

Нет, разумеется, ответил он снисходительно, есть варианты, которые были, а есть — которые могли быть.

Черт побери, сказал я, дай-ка какой-нибудь индекс руководства по хроноскопии. Ради бога, Питер, — и он записал мне в блокнот три индекса.

Дома я вызвал руководства и углубился в чтение. Физические принципы ничем не напоминали хрононавтику; техническое решение и вовсе привело меня в ужас — где-то в Тибете находилась огромная вычислительная машина, анализирующая сотни миллиардов сигналов от датчиков, разбросанных по галактике, и на основании этой бездны информации вырабатывающая картинку — структуру вакуума в данном объеме в данный момент времени, а уж эту структуру расшифровывает и переводит в нормальное изображение собственно ящик, именуемый хроноскопом.

Я вызвал Тэдди и выложил ему свои сомнения на тот счет, что таким образом можно хоть что-то восстановить. Тэдди напомнил, что еще в нашем добром старом двадцатом веке по следу на воде восстанавливалась картина судоходства по океану за ближайший месяц.

Это в океане, где течения и неучтенные рыбы плавают, сказал Тэдди. А вакуум — место спокойное, течений нет, так что можно читать секретные документы прямо в сейфах. В ближайшем прошлом, конечно.

Нам бы такую технику, облизнулся я, в двадцатом.

В двадцатом веке, констатировал он, четкость не очень велика, двести лет все-таки.

А ты примени молекулярное восстановление по Вакулину, шутя посоветовал я и нарвался. Тэдди о чем-то задумался и без предупреждения отключил связь.

Они здесь, в будущем, не очень вежливы. Стоит прийти идее — и тут же уходят в себя. Я так не умею.

Так, значит, восстановление возможно. Так какого же дьявола хроноскопы выдают всякую чушь?

Я стал читать дальше. Увлекательное это дело, читать руководства глубокого будущего, рекомендую всем любителям «строгой» сайнсфикшн, чтобы лучше понимали, зачем книги пишутся. Но я не зря уже три года учился в Школе Хрононавтики, и мне удалось живым продраться через формулы, графики и таблицы, чтобы вынести понимание: хроноскоп показывает не одно, а множество возможных состояний вакуума, могущих сэволюционировать к наблюдаемому сейчас, и хотя с ростом длительности наблюдений число этих возможных вариантов уменьшалось, но все же было настолько огромно, что приходилось оснащать хроноскопы селекторами и вариаторами, отбирающими наиболее вероятные варианты. Лучше всего они работают как раз в случае текста — отбрасываются все распределения, ведущие к бессмыслице на бумаге, и остаются несколько вариантов, легко отбираемых чтением полученных текстов.

Значит, понял я, мне нужен вариант с газетой. Простой кадр из две тысячи четвертого года с газетой. Это и будет наше прошлое.

Хотя стоп. Наше прошлое и так мирное. Мне нужно узнать, не было ли войны в не-нашем прошлом! А все варианты в хроноскопе — разновидности нашего прошлого. И он мне не поможет.

И опять я сказал себе — стоп. За что мне поставили зачет по «Физическим принципам»?! Я вынырнул в этом мире, а другие варианты, бесчисленное множество возможных миров, остались за чертой пятого измерения. В хроноскоп их не увидеть, попасть в них можно только в аварийном режиме машины времени — но без всякой надежды на возвращение. Мне туда не добраться.

Но зато наконец мне стало абсолютно ясно, что делать.

Если я не вернусь обратно, значит, одним вариантом с ядерной войной останется больше. А значит, нужно идти и собирать до конца мой мини-ревитатор. Он станет и памятью этого мира обо мне, и спасителем другого, пока неведомого.

Я пошел вперед по тропинке. Центр совсем близко от дома — мне говорили, что до него можно добросить камешком с крыши. К счастью, никому не приходит в голову бросать оттуда камни.

Мой ревитатор был задуман размером с записную книжку. Особой гордости я не испытывал — серийные, с дом величиной, образцы были изготовлены пятьдесят лет назад, ресурс не выработали, и менять их не стали — не было смысла. А техника шагнула далеко вперед, и любой мало-мальски смыслящий в молекулярной технологии мог бы скомпоновать себе миниатюрный ревитатор.

Миниатюрность, однако, не получилась. Минимальный объем ревитации сразу заставил увеличить размеры вдвое, потом пошли ограничения по теплообмену, по электромагнитным наводкам, по безопасности, к тому же стандартных узлов не хватило, один пришлось кристаллизовать самому, источник питания оказался больше, чем я предполагал — словом, уложившись в размер приличной книги, я считал, что мне повезло.

Пришлось применить немало ухищрений и к тому же разработать внешнюю рабочую камеру — на это ушло три месяца.

Но настал день, когда все было готово. Я включил ревитатор, порезал палец скальпелем и поднес к центру рабочего пространства. Результатом остался доволен.

Окончательно я проверил свое создание, обновившись в очередной раз с его помощью. После этого я прошел полный медицинский контроль — который и так традиционен для всех хрононавтов — и не нашел никаких отклонений.

Теперь — в путь, обратно, в двадцатый век.

Потому что через две недели я оканчивал Школу, и вот-вот должен был состояться мой первый самостоятельный хроноперелет.

— Курсант Бордже!

— Я!

— Получите маршрут! Желаю успеха!

Я ничего не ответил. Ревитатор болтался за пазухой, отвлекая все внимание. Маршрутную карту я зажал в левой руке и стоял навытяжку, с нетерпением ожидая, когда же нам скомандуют: «По машинам!». Преподаватель-инструктор, а попросту — принс — делал последние напоминания по технике безопасности, перечисляя небольшой список того, что запрещается в прошлом.

Выходить из машины, подавать световые сигналы, отключать аварийную систему спасения, прерывать связь с базой… Не рекомендуются отклонения от маршрута, запрещается выход в незаданный район пространства-времени или перемещение в заданном.

Словом, все, что я собирался проделать.

— По машинам!

Наконец-то. Я четко отработал посадку — будто за мной гнался динозавр средних размеров — и уставился в маршрут, делая вид, что внимательно его изучаю. Что делать дальше, я знал абсолютно точно, все было продумано и дважды просчитано на моделяторе.

Вот принс скомандовал — «Пошли!» — и контуры машин расплылись в воздухе. Серые эллипсоиды — самая удобная форма — проваливались сквозь время один за другим, целясь в заданный район пространства-времени где-то в мезозое.

Я не спешил. Маршрут начинается в момент старта, и стартовать как все я не мог — не хватило бы энергии на возвращение. Да, да, на возвращение. Сценарий был прост и естествен: я залетаю в две тысячи четвертый, передаю ревитатор с инструкцией шокированному Гейлиху и исчезаю, возвращаясь в указанный район мезозоя, Все должно пройти незамеченным, и я стану свободным человеком.

Поэтому, подождав, когда половина машин исчезнет, я отложил маршрутную карту, сосредоточился и взялся за управление. Машина легко стронулась с места, но в направлении, вовсе не предусмотренном маршрутом. Я начал бесконечно падать назад.

Это ощущение нельзя передать. Мне приходилось летать на КП-звездолетах — там все слабее и бледнее во много раз. Это полностью искаженное пространство, в котором можно увидеть собственный затылок и услышать запах своих мыслей, где причины путаются со следствиями, это странное пульсирующее время, когда то кажется, что века уже заперт в этой тесной кабине, то непонятно, когда успели смениться цифры на независимых часах — нет, это надо пережить самому. Рассказывать бесполезно: мне тоже рассказывали.

На семнадцатой минуте полета я выключил систему аварийного спасения и перешел на непосредственный режим коррекции. Машина ерзала по вариантам, но мне удалось ее удержать. XXI век приближался, я проломился сквозь стенки накатанной дороги в прошлое и теперь пёр по бездорожью, где компьютеры с трудом находили ориентиры. На двадцать шестой минуте я вошел в Пятно-2004 — Алекс снабдил меня его вероятностной структурой — и включил аварийный выход.

Попадание было точным.

Счетчик остановился на двадцатом августа две тысячи четвертого года. Вокруг стояла полная тьма — автоматика включила экранирование, меня не было видно снаружи, но и я ничего не видел. Я потянулся к пульту, чтобы ее отключить, и тут…

Пожалуй, это был критический момент адаптации. Пока все идет гладко, бесконфликтно, среди всеобщего счастья — трудно определить, насколько ты отождествляешь себя с новым человечеством. Поэтому до первой и последней (повторения не допускаются) критической ситуации ассимиляция перемещенца не считается завершенной. Я не был в восторге от этого правила — с незавершенной ассимиляцией запрещены одиночные космические полеты, контакты с другими цивилизациями, туристические поездки в прошлое. Чтобы понять его необходимость, понадобилось время.

Из темноты раздался усталый и недовольный голос — и это с учетом того, что связь я давно отключил:

— Курсант Бордже, почему вы отклонились от маршрута?

Я повернулся в кресле, готовый ко всему. Сзади, там, где должен помещаться конверсор, неожиданно зажегся свет и медленно открылся люк. Никакого конверсора, сообразил я, макет, проверка. Я попался на проверку, как дилетант! Пять лет в этом будущем — и профессиональные рефлексы атрофировались.

— Что это значит? — спросил я раздраженно. — Мы не в прошлом?!

Но искажения пространства? Или это тоже можно макетировать?

— Это значит, — я наконец узнал голос принса, — что вы нарушили маршрут, сигнал о чем поступил на пульт управления полигонными занятиями в обстановке, максимально приближенной к реальной. Ваша машина была изолирована от остальных и проверена на управляемость — выяснилось, что вы действовали целенаправленно, стремясь в строго определенный район пространства-времени. Поэтому было принято решение прервать полигонное занятие по отношению к вам. Отклонение от маршрута рассматривается как нарушение дисциплины и при отсутствии смягчающих обстоятельств квалифицируется как проступок. О мерах дисциплинарного воздействия вы информированы. Итак, повторяю вопрос: почему вы отклонились от маршрута?

Он говорил и говорил, а я успокаивал сердце, утихомиривал мускулы — все тело требовало немедленных действий, но действовать было нельзя. Я ответил, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно спокойнее:

— Об этом я доложу комиссии.

— Хорошо. До принятия ею решения мы вынуждены временно отстранить вас от обучения. Полагаю, Бордже, что вы успеете догнать товарищей. На сегодня вы свободны. Выход здесь.

Он посторонился. Я вышел. Машины стояли на своих местах, но стекла кабин не были прозрачны — шла имитация перелета. Я побрел по траве, мерно переставляя ноги. Как ни странно, но я ни о чем не жалел.

Все-таки как приятно сбросить груз ответственности, переложить принятие решений на плечи других!

Я вошел в транспортную, набрал код и вернулся домой.

Лег на диван, не снимая комбинезона, и расслабился — полностью, надолго, думать ни о чем не хотелось. Думать буду потом — сейчас покой, отключение, иначе с испорченным настроением можно наделать глупостей.

Из забытья меня буквально выдрал сигнал вызова. Он трещал и трещал, вызывавший был уверен, что я дома, машинально я стал искать телефон, а потом чертыхнулся, вспомнив, как здесь отвечают на вызова, и крикнул:

— Питер Бордже слушает!

Посреди комнаты возникло висящее в воздухе — это всегда так смешно выглядит — изображение моего друга Алекса Го.

Привет, Питер, как дела, — начал он, я ответил, что в порядке, незачем до поры портить человеку настроение. Ну так тем лучше, сказал он, давай заходи ко мне, тут тебя хотят видеть, у меня в гостях Даша Маленкова, давно пора вас познакомить.

Я припомнил — Даша Маленкова… кажется, жена Ивана Сергеевича, моего наблюдателя из Центра Ассимиляции… астрофизика, история науки. Видимо, кто-то из ученых двадцатого века ее заинтересовал. Жаль, подумал я, что ни с кем из ученых знаком не был, ладно, чем смогу — помогу.

Отвлечься было просто необходимо.

Алекс жил в соседнем доме, и я был у него через семь минут.

Там уже сидела приличная компания — Иван Сергеевич с, как я теперь вспомнил, Дарьей Павловной, Миша из сектора биотехники, Тэдди, еще один человек, которого я не знал, с окладистой черной бородой, Энди Адамсон, как его представил Алекс.

Никто не обратил на меня особого внимания. Люди двадцать второго века очень хорошо чувствуют, чего от них ожидают, а сейчас я не горел желанием оказаться героем дня.

Разговор шел, как всегда в такой пестрой компании, о нейтральных вещах — Миша рассказывал о разработанной им модели биотехна «черт», обещая как-нибудь показать в действии, а Энди вторил ему, рассказывая о странном существе, чьи фотографии в инфракрасном свете ему показывали в одном из африканских заповедников — напоминающем человека, но с хвостом и кривыми рогами.

Алекс поинтересовался, не вывел ли кто из биологов породу рогатых обезьян, и напомнил мне, что полно отмалчиваться.

Я подсел к Дарье Павловне:

— Я слышал, вы что-то раскопали в нашем двадцатом веке?

— Наконец-то! — обрадовалась она. — Скажите, вам в вашем прошлом не приходилось встречаться, слышать или читать о таком ученом — Холе Клеменсе?

Я захлопал глазами, и у меня возникло ощущение дешевого розыгрыша.

— Именно Клеменсе? — переспросил я. — Может быть, вы имеете в виду Хола Клемента? Был у нас такой писатель…

— Нет, именно Клеменсе. Через «эс». Он был одним из первых ксенологов, одно время даже преподавал эту дисциплину…

— Преподавал?! — Сомнений быть не могло — она имела в виду того самого Хола Клеменса, консультанта Гейлиха! Но, может быть, в этом варианте он был совсем другим человеком? Впрочем, что я? Наше прошлое до моей отправки сюда — одно и то же. — Позвольте, но откуда вы о нем знаете?!

— О, так и вы его знали?! Прекрасно! Видите ли, этот человек выдвинул целый букет интереснейших гипотез — астрофизических и ксенологических, причем, одна из них подтвердилась буквально в самые последние дни…

— Не скромничай, Даша, — встрял Иван Сергеевич, — подтвердилась благодаря твоим работам. Шутка ли, пять лет расчетов и наблюдений!

— Теперь вам понятно, почему я так интересуюсь этим человеком? Мы слишком часто незаслуженно забываем наших великих предков…

— Великих?! — возмутился я. — Пожалуйста, не называйте так этого типа!

— Но почему?! Это был очень невезучий человек. Мне удалось установить, что его работы не понимали, его выгнали из колледжа, где он преподавал, он вынужден был подрабатывать частными консультациями, был лишен возможности нормально трудиться и погиб совсем молодым, вместе с самодуром-миллионером, у которого служил консультантом по внеземным цивилизациям! Что вы имеете против него?!

— Погиб?! — я аж привстал. — Как, когда?

— Извините, я забыла, об этом вы знать не могли… Он погиб летом две тысячи четвертого, чуть позже вашего перемещения…

— Число! Какого числа это случилось?!

— Как странно получается… Я думала расспросить вас, а сама попала под допрос.

— Это очень важно, прошу вас! Какого числа и какого месяца Клеменс погиб вместе с… со своим миллионером?

— Кажется, в августе, числа двадцатого, точно не помню, — она смутилась и посмотрела на Тэдди, который, очевидно, помогал ей копаться в истории.

— Понимаете, Питер, — вмешался тот, — как назло, это белое пятно, две тысячи четвертый. Какие-то неприятности в Штатах — и половина всего мирового фонда информации уничтожена. Так что мы можем лишь предполагать, да и то по косвенным данным, что раз в июле Клеменс был жив, а в налоговых ведомостях за 2004—2005 финансовый год, начинающийся в сентябре, он уже не фигурирует, то значит где-то в августе он погиб. По всем данным, со своим клиентом, неким Гейлихом. Я смотрел на хроноскопе этот район — картинка четкая, тонут в районе Флориды на подводной лодке. Может быть, тоже пытались заморозиться? Двадцатого августа — самая вероятная дата. Алекс считал, сам Сальт считал — по моделям выходит то же самое. А почему это тебя так интересует?

— Это точно? — спросил я. Видимо, с голосом что-то случилось — все испуганно смолкли.

— Да, — Алекс пристально посмотрел на меня. — Они были твоими друзьями?

Я усмехнулся и еще секунду молчал. Август! Они не стали дожидаться конца двух месяцев!

А потом меня как прорвало — и я рассказал все, все то, что было, все то, что я потом повторил комиссии. Наверное, я казался немного повредившимся в рассудке, Иван Сергеевич косился на карманный диагност — но мне было все равно.

Наконец-то я был свободен!

Глаза Хола были широко открыты. Бледность, и без того господствовавшая на лице, захватила все до сих пор вакантные участки. Зрачки расширились.

— Господи! — выдавил он. — Я думал, вы на бирже…

— Он думал! — Гейлих пожал плечами. — Он думал. Если бы вы, мистер Клеменс, хотя бы иногда думали, электрический стул сейчас угрожал бы кому-нибудь другому. Я ошибся, когда положительно оценил проведенную вами операцию. Оказывается, вы наследили.

— Я?! Когда, каким образом?! — Хол начал приходить в себя.

— В ядерном погребе. Ну ладно, провокационные вопросы — не доказательство, но какого черта, мой милый, вы обронили там портсигар?!

— Портсигар?! — изумился Хол. — Я? Там? А-а!

Глаза его сверкнули, и он притянул к себе телефон.

Пальцы сыграли на клавиатуре. Гейлих с любопытством смотрел на действия своего консультанта.

— Алло! Гаррис… Гаррис, слушайте, у вас все готово? Нет? Какого черта? Когда? Даю двадцать четыре часа! И столько же на установку. Да. Да. Это несущественно… Я знаю, о чем говорю! Только попробуйте! Вот так-то лучше. Да, как за сверхсрочную. Всего хорошего.

Хол положил трубку, сияя.

— Полиция внизу, осмелюсь напомнить, — с любопытством сказал Гейлих.

— Но ведь меня здесь нет? — спросил Хол в ответ.

— Конечно, вы убыли вчера в неизвестном направлении, взяв билет в Чикаго… Но дело в том, что вы были там лишь дважды, и оба раза вместе со мной!

— А, так вот почему вы недовольны!

— Естественно. Попытка с помощью запрещенных законом технических средств совершить диверсионный акт в главном посту управления стратегических сил! Еще несколько дней, и они придут уже за мной. Что вы на это скажете?

— Это была ваша идея.

— Неужели?

— Я имею в виду ядерный бункер и демонстрацию для Бордже!

— Идея — моя. Ну и что?

— А то, что Бордже вообще не нужно было запугивать! Его вообще не нужно было отправлять!

— Ну, Бордже — это уже ваша идея.

— Неужели?

— Не все ли равно? — Гейлих, очевидно, выговорился и теперь уселся поудобнее, готовый рассуждать спокойно. — Выбора у нас нет, нужно срочно исчезать — или вступать в борьбу. К последнему я совершенно не готов — из-за этого Бордже, между прочим! К тому же этот Кливтен, выдвинувший обвинение, малый с честолюбием, так и рвется упрятать меня за решетку. Каково положение с нашей анабиоз-камерой?

— Послезавтра все будет готово, — Хол кивнул на телефон.

— Так вы знали?

— Я предполагал, — скромно заметил Хол.

— Еще бы — потерять портсигар!

— Должен вас разочаровать, шеф, — Хол уже совершенно оправился и теперь сидел, закинув ногу на ногу и нагло глядя Гейлиху в глаза, — взгляните!

И вытащил из кармана так называемый «портсигар». Гейлих смотрел на него с нескрываемым страхом.

Насладившись эффектом, Хол пояснил:

— Видимо, у вас есть весьма осведомленные конкуренты. Суметь сфабриковать такое дело под силу не всякому!

— Какие конкуренты?! — Гейлих поежился. — Конкуренты разоряют — а это прямое уничтожение, и физическое, и моральное… Джордж Гейлих — государственный преступник!

— Может быть, Анселм Харт? — спросил Хол, почти уверенный в этом.

— Какая разница! Нам нужно исчезнуть, и как можно скорее!

— Вам что, не хочется даже отомстить? — спросил Хол удивленно. Он не ожидал, что Гейлих так быстро сдастся.

— Хочется. — Гейлих неожиданно улыбнулся. — Но как вы, очевидно, и сами сообразили, нам будет удобнее это сделать, вернувшись сюда из будущего!

Хол страдальчески посмотрел на шефа — тот был неисправим.

— И давно вам это пришло в голову?

— Еще когда мы качались на волнах, отправив Бордже. А вы что, позже среагировали?

— Среагировал на что?

— На сдвиг в системе оценки. До Бордже мне казалась сомнительной идея путешествия во времени — после я уже сомневался, что он захочет вернуться. А раз так, сообразил я, нужно все сделать самому!

— Ну что ж… — Хол прошелся по кабинету. — Каков сценарий?

— Изложите ваш. У вас всегда красивее.

Хол остановился и, резко повернувшись, сказал:

— Сейчас мы исчезаем. За два дня готовим покушение на нас. Осуществляем его с несколькими оплошностями, наводящими на след Харта. Лучше всего взорвать эту резиденцию. Нужно позаботиться о грифе «пропали без вести». Дубль-версия — кораблекрушение при прогулке на нашей подлодке. В случае неудачи спасемся в нейтральных водах. Двух дней должно хватить.

— Так. Это нужно проработать.

Гейлих поднял трубку телефона.

В течение пяти минут он позвонил семь раз.

После каждого звонка он чувствовал себя все уверенней.

— А телефон не прослушивается? — спросил Хол под конец.

— Разумеется, нет! — фыркнул Гейлих. — Впрочем, вы не электронщик, вам простительно… Значит так. Операция начнется через несколько минут. Вы все-таки поедете в Чикаго…

Хол выслушал инструкции с подобающим вниманием. Ему предстояло организовать взрыв резиденции и подготовить набор недвусмысленно указывающих на Харта улик. После — следовать на западное побережье и там в условленном месте ждать Гейлиха, который, в свою очередь, будет занят необходимыми финансовыми операциями.

— Вот так, — сказал Гейлих, печально оглядывая кабинет. Он знал, что теперь вряд ли сюда вернется. — Теперь глянем прессу — мы, как-никак, герои дня.

Через несколько секунд после того, как на экране появился разворот «Вашингтон пост», Гейлих покачал головой.

— Дело еще серьезней! Оказывается, я — видный деятель республиканской партии, и этот скандал бросает тень на всех, кто только не сидит в Белом доме! — поведал он Холу то, что тот прекрасно видел сам.

Хол не отвечал. Ему сделалось нехорошо.

— Нет, нет, — глядя на него, забеспокоился Гейлих, — операция не отменяется. Когда мы вернемся, ситуация в стране не будет играть никакой роли.

Хол пожал плечами:

— Если вы и впрямь собрались…

«Вашингтон пост» на экране сменилась «Нью-Йорк таймс». Гейлих свистнул: статья здесь называлась «Репетиция переворота», а видное место на развороте занимал портрет Хола Клеменса.

Хол вскочил, бормоча ругательства, и схватился за карман, в котором лежал его «портсигар».

— Спокойно, Хол, — прокомментировал шеф, — этого следовало ожидать.

— Нет, вы видите?! — Хол не находил слов. — Это уже антиправительственный заговор! Похоже, кем-то все отлично срежиссировано! Нет, чем скорее мы отсюда смоемся…

— Тем скорее вернемся. Вы, как всегда, правы. — Гейлих выключил экран. — Ну что ж, обострение так обострение… В такой заварушке можно выскочить весьма высоко. Хотите быть президентом?

— После этого?!

— Прекрасная реклама! Теперь вас знает вся Америка!

— Пока я не президент, — Хол покачал головой, — я воспользуюсь вашим косметическим салоном. Не хватало еще, чтобы меня узнавали на улицах!

— Воспользуйтесь, воспользуйтесь… Ну что ж, вот она, игра!

— Без шансов на победу?

— Напротив! — Гейлих потер руки. — Все шансы на нашей стороне!

— Если вам удавались авантюры, почему бы не сорваться беспроигрышному делу?

— Я не верю в судьбу, Хол, — пренебрежительно отмахнулся Гейлих. — Начинайте действовать. Увидите — все будет прекрасно, и скоро мы наведем порядок в этой стране!

Хол вышел и уже в коридоре с сомнением покачал головой.

Меньше всего на свете ему хотелось возвращаться.

Тусклая лампочка болталась из стороны в сторону под обшарпанным потолком. Тени прыгали по убогой каюте, по полу каталась пустая бутылка, бессмысленно грохоча. Скрип койки, готовой развалиться в любую минуту, терзал нервы. Было душно и мерзко.

Хол лежал на койке, ничего не желая. Силы кончились. Куда вез его на старой яхте случайно подвернувшийся старик, что будет дальше — все уже не имело значения. Провал был полным и завершенным. И, как выяснилось, он был неизбежным.

В Чикаго его уже ждали. Не полиция — с ней Хол как-нибудь объяснился бы. Ждали его журналисты.

Эти пронырливые типы, оказывается, давно раскрыли тщательно замаскированную сеть агентов Гейлиха по особым поручениям. И каким же идиотом выглядел Хол, когда подъехал к коттеджу в пригороде и стал вымигивать фонариком условный сигнал, а ответом были вспышки блицев!

Еще им нужно было интервью. Они его получили. Хол не мог понять одного — почему же его до сих пор не арестовали. Обвинения были выдвинуты, и полиция действительно посетила резиденцию Гейлиха, но в то же время никто не спешил надевать на Хола наручники.

Это интересовало и журналистов, в интервью вошел и такой вопрос — почему вы до сих пор на свободе? Хол честно ответил, что не имеет понятия, что устал, что ничего не понимает, и что только потому сам не идет с повинной, что совершенно невиновен.

Так, ничего не понимая, обессиленный бесконечными интервью и преследуемый опоздавшими корреспондентами, Хол вскочил в машину и отправился в аэропорт, машинально следуя заранее разработанному маршруту. Самолет ждал его, и со стороны администрации не было никаких претензий — странности продолжались, и Хол перестал обращать на них внимание.

В условленном месте — группе заброшенных коттеджей на берегу океана — журналистов не оказалось. Зато там была полиция.

С холодеющими руками Хол вышел из машины. Полицейский лениво подошел к нему. Проверил документы, записал номер машины, посмотрел в лицо — не узнает, подумал Хол.

— Что вы здесь искали? — задал вопрос полицейский.

Хол попытался выкрутиться — мол, подыскиваю место для лагеря, собираемся с компанией на уик-энд. Ну, подумалось, тут мне и конец. Объяснение было довольно жалким.

— Проваливайте отсюда, — заявил полицейский. — Это частная территория. И здесь идет расследование.

— А что случилось? — спросил осмелевший Хол.

— Не ваше дело. Ну?!

Хол кивнул и полез обратно в машину. Потом отъехал за ближайший холм и оттуда в бинокль рассмотрел условленное место.

Груда развалин в центре сетчатого забора что-то напоминала. Это был огромный ангар, уничтоженный серией взрывов. Но при этом совсем рядом росли деревья, взрывами не задетые. Все это было довольно странно, но нисколько не говорило, что делать дальше.

И вот тут Хол понял, что приехал.

В бумажнике не наберется и тысячи долларов. Полиция рано или поздно кончит проявлять лояльность и выполнит свои обязанности. Анабиоз-камера вместе с подводной лодкой отошла от берега полчаса назад — если, конечно, все было по плану — и теперь ее не найти.

Вернуться в резиденцию? А если ее все-таки взорвут?

Холом овладело полное безразличие.

Потом он заметил приставшую к берегу яхту, и в голове созрел какой-никакой, но план. Хозяином яхты оказался один из тех бродяг, что почти не сходят на землю, и после долгих уговоров он согласился терпеть Хола на борту, «пока не надоест», в обмен на бензин, ящик бренди, завалявшийся в багажнике машины, и чек на пятьсот долларов. Потом они, кажется, выпили, Хансен отправился удить рыбу, а Хол завалился спать.

И вот опьянение прошло. Хол, постанывая, перевалился на бок и тупо уставился в стену. Ничего не хотелось, однако и лежать Холу надоело. Хотелось пить.

Хол замотал головой — вставать не хотелось, но уже через несколько минут не выдержал и поднялся.

Только сейчас ему показалась странной стоящая на яхте тишина.

Койка перестала скрипеть, и больше Хол не слышал ни звука.

Скользкий трап вел вверх. Хол вылез на палубу. Солнце било прямо в лицо, чуть покачиваясь на небе. Хол сообразил, что яхта дрейфует, качаясь на волнах, без управления и без цели. Вокруг никого не было.

Хол развернулся на сто восемьдесят градусов, едва не упав.

На корме тоже было пусто.

— Эй! — смутное беспокойство заставило Хола позвать старика. — Хансен, где ты, черт побери?!

Тишина. Спрятаться на маленькой яхте негде.

Упал в море спьяну? Как не вовремя. Хол еще раз глянул вокруг. Земли не видно. Мотор заглушён.

Хол медленно прошел на корму. Дверь в моторное отделение была наглухо закрыта.

Все кончалось — тоскливо и беспросветно. Штиль, океан, одиночество. И впереди ничего хорошего.

Хол перегнулся через борт. Серая вода подмигнула радужной пленкой.

— Этого следовало ожидать, — пробормотал Хол. — Никакого выхода.

Можно было, конечно, выломать дверь или добраться до рации. Зачем? Хол смотрел вниз, яхта мерно покачивалась, и ему казалось, что так теперь будет всегда — вечно, без перерыва, без изменений. На ум пришли гипотезы — о времени, о вселенной, — Хол усмехнулся. Вот оно, время, в чистом виде, идет, когда все уже кончено.

Холу почудилось, что смеркается. Гасло все, что видел он на этом свете — игра, деньги, даже наука. Наступал мрак, холодный мрак беспросветности, имя которой — поражение.

Хол плюнул вниз и повернул голову — просто так, ничего не собираясь делать.

К яхте приближалось что-то едва выставлявшееся из воды сверкающим на солнце стеклянным куполом. Хол узнал подводную лодку, похожую на те, что он закупил месяц назад.

Хол вцепился в поручень, чувствуя, как возвращается к жизни.

Это не могло быть совпадением!

Подлодка ткнулась в борт яхты, тотчас выскочил трап, и по нему, широко улыбаясь, на палубу поднялся Гейлих. Одет он был в белый походный костюм и выглядел довольным, как никогда.

— Вы не утопились еще? — спросил он.

— А вы этого дожидались? — огрызнулся Хол, но ему все же не удалось скрыть радости.

— Пойдемте, — Гейлих протянул руку к трапу. — Нужно торопиться. Я все объясню.

Хол не заставил себя упрашивать. Хотя он понял, что Гейлих просто играл с ним, может быть с самого начала, но все же был тому благодарен: не бросил! Это не пустяк.

Хол прошел в рубку и устроился в кресле, изобразив на лице подобие улыбки.

— Взгляните на экран, — сказал Гейлих. — Знакомо?

— Ваша резиденция? Конечно.

— Теперь — на часы.

— Без минуты пять.

— Ждите.

Хол всматривался в экран. Изображение давалось с дальней точки, телеобъективом — значит, все-таки взрыв? Но ведь он его не подготовил!

Хол бросил недоуменный взгляд на шефа, а когда опять посмотрел на экран, там уже горела ослепительно яркая точка, медленно тускнея и превращаясь в столб огня и подсвеченного дыма. От резиденции ничего не осталось.

— Красиво, не правда ли?

— Как сказать, шеф. Ведь там были люди.

— В пять утра? — Гейлих посмотрел на Хола пристально. — Вы не заболели?

— А разве сейчас утро? — Хол внезапно почувствовал, насколько плохо соображает.

— Так и есть, — констатировал Гейлих, — похмельный синдром. Но, я полагаю, вы все же ждете объяснений? Как вам понравилась роль отвлекающего?

— Отвратительно! — Хол наконец понял все. — Зачем вам это понадобилось?!

— Чтобы получить свободу действий. Газетчики, полиция, частные детективы, спецслужбы — все кинулись за вами. Ну и, понятно, вы должны были быть уверены, что действуете всерьез. На случай, если бы вас арестовали — чтобы вы случайно не проговорились, и у меня осталась возможность вас вытащить. Все очень просто…

Дым на экране рассеялся: на месте резиденции зияла огромная воронка. Ни одного человека не было вокруг — слишком рано.

— Значит, вы все сделали сами?

— Конечно. Я всегда был невысокого мнения о ваших организаторских способностях. Зато как вы всех отвлекли! Пожалуй, теперь и враги не заподозрят меня в подрыве собственной резиденции, ведь моего секретаря контролировала полиция, а сеть моих агентов известна всей Америке!

— Поздравляю. Однако что же мы будем делать теперь?

— План прост. Сейчас войдем в анабиоз, в будущем захватим все необходимое и назад. Все будет выглядеть так, как будто мы прогулялись на подводной лодке.

— Мы и вернемся на этой лодке?

— Мы вернемся на машине времени на другую лодку, которая дожидается нас в одном укромном месте. Почему я просил вас закупить две!

— Так вы еще тогда…

— Гораздо раньше. Перестаньте думать, Хол, что вы умнее всех!

— Хорошо, шеф. Но все-таки — как мы будем действовать в будущем, не имея специальной подготовки?! Мы не сможем остаться там неузнанными!

— Ах, это… — Гейлих махнул рукой. — Вы разве не убедились уже, что предсказывать будущее даже на два месяца — занятие почти безнадежное? Я думаю, нас встретят хорошо. Способные люди нужны в любую эпоху.

Хол покачал головой и ничего не сказал.

Гейлих еще раз взглянул на экран:

— Жаль, что мы не скоро увидим, что здесь началось! Но все-таки, мы не так уж плохо хлопнули дверью?!

На этот раз я полетел сам — Гарри был в отпуске, лазил по Гималаям, больше никого не было, это ведь только название такое — Всемирный Центр Ассимиляции, а нас всего семь человек, и то, бывает, делать нечего, вот и приходится перечитывать старые отчеты или строить гипотезы; к тому же мне захотелось проветриться.

Все было поразительно похоже — и лодка, и встреча, и даже то, что они вынырнули неподалеку от «Полярной звезды», завершавшей очередную кругосветку; и опять их встретил Пауль, на этот раз со знанием дела и не без удовольствия встретил — прямым вопросом «Что новенького в двадцатом веке?», на что, впрочем, ему и ответили соответственно — «А мы из двадцать первого!», впрочем, Пауль не удивился, ведь Гейлихом интересовался в свое время Питер, значит, они друг на друга похожи — а судя по реакции на встречу, эти двое будут даже получше.

Я подлетел к паруснику и спустил трап; они с сожалением поглядели на свою подлодку и поинтересовались, а не на берегу ли Центр — доехали бы морем! — я их разочаровал, И тогда они быстро залезли в авиэтку и не удивлялись скорости, а сразу стали задавать вопросы — конечно, по обычному кругу, бессмертие, звезды, машина времени; не знаю, может быть, попади я в будущее, я и сам начал бы спрашивать про сигомов, галактический моделятор и выход в пятое измерение — у каждого века свои навязчивые идеи.

Узнав, что и бессмертие, и машина времени — реальность, они не особо обрадовались — так, видимо, и знали, — и сразу предложили решить, чем будут у нас заниматься. Гейлих все упирал на то, что он — прирожденный организатор, и если нужны кандидатуры на руководящие посты, он готов, а второй, оказавшийся, как я позднее выяснил, тем самым Холом Клеменсом, почему-то ни слова не сказал об астрофизике, выставляя себя ксенологом.

Я выдал себя сразу, удивившись — так вы не погибли? — нет, но почему вас это так удивляет — так вот тут о вас, Хол, много говорят, да и Питер Бордже, ваш старый друг, переместившийся шестью годами ранее, много о вас рассказал, — так вы все о нас знаете и так спокойно об этом говорите? — а почему бы и нет, конечно, нехорошо так пугать человека, но в вашем двадцатом веке, похоже, это было общепринято, и как можно осуждать человека за то, что он поступает согласно нравам времени — на это только вы же и способны, вон Питер, кажется, до сих пор вас недолюбливает!

В Центре они спокойно погрузились в гипносон, а я сидел и думал — сообщить ли Питеру, с одной стороны, он просил, а с другой — теперь он хрононавт, месяцами пропадает в прошлом, занят чем-то настолько важным, что даже моделирование забросил, а узнает — прилетит с другого края Галактики, я его знаю, дело забросит и будет сидеть и ждать, когда они проснутся — я решил подождать.

И конечно же, я оказался прав, когда выдвинул гипотезу о сверхадаптабельности людей двадцатого века, Питер мне как-то рассказывал о европейцах, отказавшихся от цивилизации и вернувшихся к жизни в условиях каменного века, где-то в Южной Америке, — когда Хол и Джордж вышли из гипнокамер, то сразу же потребовали «немедленного трудоустройства» — Джордж уже знал о профессии координатора, а Хол и не мечтал о другом, как институте астрофизических исследований при Академии Наук земного сектора.

Я решился на эксперимент — сократил вживаемость и адаптацию, и не ошибся — не прошло и недели, как Гейлих стал чемпионом (правда, Тибета) по теннису, а Клеменс на досуге выдал идею вакуумного вечного двигателя и сколотил целую группу в Центре своего микрорайона, — так что появилась тема для сообщения о повышенных адаптационных способностях землян двадцатого века, не говоря уже об идее, подброшенной Гейлихом, — он как-то мимоходом спросил, а что это вы до сих пор не исследуете в Центре людей древних времен, разве трудно наладить поставки? — и впрямь, перемещение кого-нибудь из прошлого в момент клинической смерти с заменой биокопией вполне возможно, а статистика обещает быть весьма полезной.

Так что в отношении землян двадцатого века наш Центр — бесполезная (ну, кроме гипнообучения, конечно) организация, интересно было бы переориентировать его на изучение отдаленных последствий межвременных контактов — Питер живет у нас всего шесть лет, а современный язык уже претерпел ощутимые — судя по тому, что Сяо Ли из Канберры написал об этом целое исследование — изменения, обогатившись американским компьютерным сленгом — какие перспективы откроются, когда мы начнем ассимилировать и из прочих веков!

Гейлих и Клеменс живут себе в Тибете — я нарочно поселил их подальше от Питера, лучше им пока не встречаться, если Питер затаил злобу (двадцатый век все-таки), могут быть неприятности, я видел как-то его выступление на чемпионате по рукопашному бою.

Гейлих человек вежливый, предупредительный, хотя порой проскальзывает в нем странное равнодушие, зато вот с юмором у него все в порядке, каждую минуту — шутка, и понимает он все с полуслова, только рассказы его о жизни в двадцатом веке печальны, по его мнению, люди делились там на господ и рабов, и пока он был господином, это его вполне устраивало, но когда возникла перспектива оказаться рабом, он сразу решил податься к нам, в будущее; словом, человек приятный во всех отношениях, но я бы не рекомендовал его на работы, связанные с риском для собственного благополучия.

Клеменс для меня загадка, прямо признаюсь — по его состоянию еще в первые минуты я понял, что в прошлом своем он многое пережил, под конец что-то совсем неприятное, но до сих пор боится чего-то, словно хочет преодолеть что-то в себе и не может, и оттого бросается с головой в работу — но от себя не убежишь, поэтому всегда остается опасность депрессии; и что самое неприятное, такое ощущение, что он что-то скрывает и тяготится, что скрывает — но мне так и не удалось вызвать его на откровенный разговор, психологический барьер, который он себе поставил, слишком силен. Ничего, со временем это пройдет, в конце концов, Питер ждал пять лет, прежде чем раскрыться — и как же удивился потом, что ничего особо страшного не таил!

Хорошо все-таки, что такие люди редко бежали из прошлого! — двадцатый век требовал людей талантливых, сложных, готовых принимать решения в любых обстоятельствах, и сама переломная эпоха дала их в избытке, Гейлих и Клеменс выпали в осадок, но были и другие, иначе человечество просто не смогло бы перешагнуть этот мрачный перевал своей истории.

Именно этого — ответственности перед историей — я и не нахожу в моих пациентах; но чувство это возникает не сразу — сначала надо почувствовать могущество человека, пожить в нашем времени, когда все возможно — Питеру, повторю, понадобилось пять лет, и теперь он полноправный гражданин Земли; я верю, настанет день, когда я закрою истории ассимиляции Хола и Джорджа.

Словом, эти перемещенцы из двадцатого века — огромная удача, которую, кажется, мы еще не оценили по заслугам; сейчас уже можно твердо сказать, что расширение контактов с прошлым становится условием дальнейшего движения в будущее — достаточно вспомнить ту россыпь идей, которая обязана своим появлением перемещенцам. И я с нетерпением жду появления новых людей из этого мрачного, но все же удивительного двадцатого века. Они придут через век двадцать первый, через белые пятна, и уж тут мы не оплошаем.

Прошло четыре года с того вечера, когда я освободился от висевшей на мне тяжести «шпионажа». Все забывается быстро — и я забыл о прошлом, стряхнув лишнюю память в запасники подсознания.

Пусть лежит до поры.

Она понадобится, я знаю — хрононавт должен помнить все, потому что и всего порой бывает мало для принятия верного решения. И кроме того, я чувствовал, что еще не нашел своего места в жизни людей двадцать второго века. Я не знал цели, к которой стремился, и вся моя жизнь казалась каким-то нескончаемым праздником.

В хрононавты, как и в будущее, меня забросила длинная рука Гейлиха; но работа мне нравилась, иногда я просиживал в операторских сутки напролет, не говоря уже об экспедициях, где многие дни подряд распутываешь ситуации давно прошедших, но живых дней.

Это тоже непередаваемо — прошлое, когда в нем появляешься, а не живешь. Эта игра — всерьез, это кино — без экрана… В первый раз я не верил в реальность, потом — не верил, что это наше, земное прошлое. Мне казалось, что все это — только другая планета, очень похожая на Землю, но все-таки не наша. Земля не могла быть такой. Прошлое было хмуро, серо и при ближнем знакомстве — отвратительно в своей обыденности. Насилие, тупость, страх — даже у лучших людей. И — бессмысленная жестокость, примитивное стремление причинить зло другим, вместо того чтобы делать добро себе.

Эта экспедиция ничем не отличалась от десятка предыдущих. Экспериментальное исследование затухания отклонений. Надо пояснить, что это такое — всякое вмешательство в историю вызывает отклонения от ее естественного хода, подчас довольно ощутимые, но бессильные, конечно, изменить саму Историю — ее законы обходят единичные события, как и законы физики, и разговаривают на языке веков и народов. Отклонения затухают, рассасываются в потоке событий, иногда сразу, иногда за века, а подчас — начинают расползаться, ощутимо меняя действительность, как подействовало, скажем, на вторую половину двадцатого века устранение дядюшки Джо. Изучить, когда изменение действительно что-то меняет — вот наше дело, требующее кропотливой работы с каждой отдельной историей.

Когда-то, еще до моего появления, существовала базовая теория социальных состояний — суть ее сводилась к тому, что существуют такие состояния общества, которые невозможно изменить «в малом» — а можно только разрушить, то есть изменить «в большом».

Ее успешно опровергла вся практика хрононавтики.

На смену пришла гипотеза процессов. Согласно ей, изменения влияют на текущий социальный процесс только в том случае, если могут быть им восприняты, то есть касаются его предметного содержания.

Именно эту гипотезу нам — как и многим другим — довелось проверять.

Было выбрано конкретное время и место. Я не силен — как это ни странно для хрононавта — в европейской истории, слишком она обширна, да и есть подозрение, что мы работали в очень отличающемся варианте — несколько раз во время перемещения мы касались границ изученной области — поэтому затрудняюсь сказать, когда это было и что это было. Европа, пятнадцатый или шестнадцатый век.

Нашей задачей было осуществить воспринимаемое изменение.

Никогда бы не подумал, что сама история окажется более удачной моделирующей средой, чем компьютеры! Но дело в том, что в компьютер нужно закладывать информацию, в истории же она уже содержится.

Мы стартовали на рассвете (такова традиция) в обычном составе: я, Павел Носов, Олег Кондратенко, Та Кэ, Ким Хара.

Ничего необычного в операции не было. К этому тоже нужно было привыкать — необычное кончилось в двадцатом веке. Когда десять миллиардов человек занимаются двумя-тремя темами каждый, необычное исчезает, не успев появиться, и узнав о появлении привидения, вы спрашиваете себя: кто же из соседей на такое способен?

Мы были в этом времени уже седьмым экипажем. Набор статистики шел полным ходом, и следом за нами предполагалось организовать постоянную вахту.

Та Кэ — три месяца вроде вместе работаем, а все не пойму, где у него имя, вот и приходится звать так официально, — повел хрон прямиком в город. Мы были заинтересованы в том, чтобы не наследить — чистота эксперимента — и шли в режиме невидимости. Согласно плану, стояло раннее утро одного из летних дней средневековья.

Олег посмотрел в свой блокнот — там у него содержались наметки по изменению. Кстати, об отклонениях. Поначалу их производили грубо — отклонять историю, так уж масштабно, со стрельбой, со взрывами. Позднее выяснилось, что почти всегда слово дает большее отклонение, чем пуля. Алекс, одно время интересовавшийся этим явлением, даже выдвинул гипотезу, что вся так называемая «наша» история — цепь непрерывных словесных отклонений, зафиксированных в ней как божественные откровения или внезапные озарения.

— По идее, он сейчас дома, — сказал Олег.

— Спит, — уточнил Павел.

— А если нет? — заметил Ким.

— Если не спит, не нужно будет будить, — заключил я.

Та Кэ вежливо промолчал и взял курс на его дом. Кто это «он», вроде бы должен я объяснить? — но имя несущественно, просто видный деятель эпохи, чье мнение определяло многое. При всем при том он был лидером интеллектуальным, но далеко не политическим, был беден, был беззащитен, жил скромно.

Идеальный объект для вмешательства.

— Кто проведет акцию? — спросил Олег. — Сразу предупреждаю: я не могу. Языковой запас мал.

— Я в любом случае на хроне, — сказал Та Кэ.

— Моя задача — безопасность, — напомнил Ким.

— Я тоже пас, — заявил Павел. — Я лучше займусь записью и комментариями. Давай, Питер, действуй.

— Лентяи, — я пожал плечами. — Ладно. Как хоть его зовут?

— Герхард, — дал справку Олег.

— Канал готов, — сообщил Ким, — объект в фокусе.

— Иду, иду — пробурчал я, вставая.

Я протиснулся по коридору в тесную и темную комнату Герхарда, зажег принесенную с собой свечу. Он сидел в кресле и дремал; на столе имели место бумага с перьями и чернилами. Камин погас.

Заметив на столе еще и бокал с вином, я окончательно уверился, что все пойдет как по маслу.

— Проснитесь, — сказал я и задумался. На каком языке с ним говорить? Впрочем, он тут же рассеял мои сомнения, буркнув спросонья:

— Уже пять, Франсуа? А? Кто ты? — на старом французском, притом с небольшим акцентом, который оправдывал мой собственный.

— Питер, — представился я. — Можете считать меня дьяволом, можете — святым; словом, я пришел через стену и имею к вам дело.

— Поведайте, — попросил он, чуть пошевелившись. Видно было, что ему не по себе.

— Буду краток: влиятельные люди попросили вас сформулировать свое мнение об одном человеке, также вам известном…

Бедняга побледнел и коснулся бокала.

— Что касается меня, то я хотел бы, чтобы это ваше мнение было сформулировано определенным образом.

— Какое значение может иметь мое мнение, — слабо проговорил он, осушая бокал. — Я всего лишь бедный литератор…

— Я лучше вас знаю, кто вы такой, — улыбнулся я, решив перейти к форсированным методам. — Вы очень хорошо сделали, что выпили это вино!

— Что вы имеете в виду?

Мысленно я включил гипноизлучатель.

— Чувствуете легкое жжение в желудке?

— Да. Что это означает?

— Я всыпал в вино яд.

Герхард слабо вздрогнул.

— Только не умирайте от страха! Вот противоядие, — я показал несчастному свой карманный диагност, размерами вполне похожий на таблетку. — Но вы получите его не раньше, чем отправите известному лицу соответствующее послание.

— Хорошо! — воскликнул он. — Но что я должен написать?!

— Правду, и в вашем лучшем стиле. Что интересующий нас человек является еретиком и проходимцем, а также невежей и тупицей, и подкрепите это все соответствующими примерами.

— Никогда так не приятно говорить правду, — ответил он, — как тогда, когда она спасает жизнь. Я напишу.

— Хорошо. Встретимся после того, как вы отправите письмо. Тут же, в это же время.

Я не отказал себе в эффектном жесте — растаял в воздухе. Время такое, что материалиста не встретишь, а значит, лишний эффект не помешает. Он обязательно напишет.

— Давай на пару дней позже, — сказал я Та Кэ. — Все в порядке.

— Сначала я хочу взглянуть на текст письма, — попросил Павел.

Та Кэ пожал плечами и заложил крутой вираж, выхватив из пространства-времени письмо, скопировав, вернув обратно в суму гонца, и остановил хрон двумя сутками позже, в том же месте.

— Все в порядке, — сказал Павел, просматривая длиннющий свиток. — Утешь его, и поехали дальше.

Я очутился в той же комнате, едва Ким наладил канал. Герхард не спал, но больше ничего не изменилось. Все так же лежали на столе бумага и перья, все так же стоял бокал с вином.

— Наконец-то! Вы могли бы прийти и вчера! — почти радостно воскликнул он, увидев меня. — Скорее, противоядие!

— Вы написали?

— Да, всю правду! Ну, скорее!

Я бросил ему таблетку, он проглотил ее, запил вином. Я снова включил гипноизлучатель. Внушение сработало, он повеселел.

— Скажите мне, откуда вы? — спросил он.

Я замялся — такого вопроса я не предвидел.

— Так я и думал, — он кивнул своим мыслям. — Ну как там у вас?

— Хорошо, — сказал я машинально, еще не понимая, куда он клонит. — Живем…

— Рад за вас, — он улыбнулся грустно, — а вот мне туда не попасть, пожалуй… Или — попасть?

— Вам? К нам? — Я растерялся окончательно. — Почему же… Мы готовы принять любого…

— Вы не полномочны это решать? — спросил он почти ласково. — Ничего. Передайте тем, кто над вами, мою просьбу: позаботиться, чтобы после смерти я попал именно к вам. Не вверх, не вниз, а к вам? Передадите?

— Хорошо…

Меня впервые раскололи в прошлом, и я не знал, что делать. Одно дело — поддерживать заблуждения, и совсем другое — идти на явную ложь. Тем более ничего невозможного он не просил. Я пообещал ему и теперь чувствовал, что должен выполнить обещание.

Человек, понявший, откуда я, достоин жить в лучшем мире. Но как же остальные?

Какое я имею право жить в этом будущем, когда все мои современники давно лежат в могилах? Или — точнее — страдают в своем двадцатом веке? Чем я лучше?

Мне просто повезло. Так что же — справедливость превращается в лотерею? Где он, высший суд — в том, что Эйнштейн и Рузвельт мертвы, а я жив?

А что я могу сделать?

В том-то и дело, что все…

Все мое сознание человека века двадцатого протестовало — слишком велика идея, слишком безумна. Но я достаточно долго прожил на рубеже двадцать второго и двадцать третьего веков, чтобы понять: это именно та цель, которой мне так не хватало.

Планет хватит на всех. Технологий тоже. Значит, быть воскресению.

— Хватит, Питер, прохлаждаться, — сказал Олег, которому, видимо, надоело смотреть на мое отрешенное лицо. — Мы уже приехали!

И мы продолжили работу. Остановка за остановкой, съемка состояния за съемкой, руки делали свое, я что-то говорил, фиксировал, делал вылазки, а мозг работал совсем в другом направлении, обдумывая проект в деталях, и только под самый конец я вспомнил — а Сталин? А такие как Гейлих? Их что, тоже воскрешать? Кто осмелится провести черту?

Хол смотрел телестенку. Он никак не мог отвыкнуть от телеэкрана, и хотя уже не ловил, как прежде, всех новостей в информационном потоке — он уже достаточно знал о мире, куда попал, — но все ждал чего-то столь же увлекательного, как американский футбол или слушания в сенате.

Гейлих вошел, как всегда, без приглашения и без звонка.

— Привет, — бросил он. — Как дела?

— Прекрасно. Почти закончил новую галактическую модель…

— Вы здесь неплохо освоились, Хол. А вот как насчет возвращения?!

— Уже?!

— Уже?! Да вы здесь торчите три года!

— Разве это срок?

— Срок? — Гейлих улыбнулся. — В тюрьме это был бы срок. Ну ладно, не будем препираться попусту. Я вижу, возвращаться вы не хотите? Так?

— Вы совершенно правы.

— Не стану вас уговаривать.

Хол взглянул недоуменно:

— Отправитесь в одиночку?

— Зачем же? Просто я вас заставлю.

Гейлих положил на стол чемоданчик, который до сих пор держал в руке, и открыл его, загородив собой содержимое. Хол приподнялся:

— Каким это образом?

— Вы знакомы, мой друг, с технологией перемещения во времени на туристических машинах марки «Темпо»?

— Естественно. Но как вы собираетесь меня принудить с помощью этой технологии?!

Гейлих ответил коротким, явно сдерживаемым смешком, вынул что-то из чемоданчика и быстро его захлопнул. Потом повернулся. В руке его был зажат похожий на старинный пистолет предмет.

— Взгляните, — сказал он.

Потом навел предмет на стол и сжал его посильнее. На столе вспух ком огня и тут же опал, оставив дыру величиной с кулак и обгорелую кайму вокруг.

— Понятно…

— Ничего вам не понятно! — почти крикнул Гейлих. — Где ваши глаза, Хол?! Вы же американец! Это будущее просто ужасно! Я смеялся до слез, когда узнал здешние порядки: каждый может сделать себе все что угодно — но не использует такую возможность! Каждый может захватить машину времени — но не захватывает! Им это просто не нужно!

— Как я в вас ошибался… — пробормотал Хол.

— Вы только и делаете, что ошибаетесь. Сейчас, между прочим, тоже, — парировал Гейлих. — Вы меня никогда не понимали! Продолжу: в этом мире любой может попасть в Школу координаторов, где его научат управлять. А выборы? Эта анонимность конкурсов проектов координации? Кстати, — Гейлиху словно пришла в голову забавная мысль, — вы за какой проект голосовали на последних планетных?

— За «Голубую змею», — ответил Хол, совсем уже сбитый с толку.

— У вас хороший нюх, — одобрил Гейлих. — Так вот, Хол, скажите-ка вы, столько раз во мне ошибавшийся, только честно — чего, по вашему мнению, с точки зрения земных порядков, заслуживает небезызвестный вам Джордж Гейлих?!

— Ссылки обратно в прошлое, — буркнул Хол. — Пожизненной.

— У теперешних землян, да и у вас, как ни странно, другое мнение. Оказывается, я избран председателем координационного совета этой планетки.

— Что?! — Хол вскочил. Он знал, что координационный совет планеты — высший орган власти, и пост его председателя примерно соответствует посту президента США. — Так «Голубая змея»…

— Мой проект. Что вы на это скажете?

— Президентом вам не быть!

— Отрадно слышать. Таково и мое намерение. Но только в том случае, если через тридцать четыре минуты Джордж Гейлих и Хол Клеменс вместе — я подчеркиваю, вместе, — покинут этот гостеприимный мир!

— Я никуда не поеду!

— В таком случае, — Гейлих улыбнулся, — не поеду и я. А другого способа отменить мое президентство у вас нет. Любой протест будет расценен, и совершенно справедливо кстати, как субъективизм и досадное недоразумение между отсталыми перемещенцами!

— Вот как… — Хол опустил глаза. — Не понимаю. Зачем вам уезжать?! Ведь вы — президент Земли! В прошлом вы такого никогда не достигнете! Этот мир дает вам все, что вы желаете — и вы уезжаете?

— Не испытываю ни малейшего желания выворачивать перед вами душу, — сухо ответил Гейлих. — Вы слишком изменились. С вас будет довольно знать, что я люблю шахматы и никогда не играю в кегли.

Хол посмотрел на Гейлиха, словно прозрев:

— Так вам здесь скучно?!

— Вы делаете успехи. Но хватит слов, у нас осталось только полчаса. Вы едете со мной?

— Да зачем я вам нужен?!

— Очень просто: вам я доверяю. А в одиночку даже с этим, — Гейлих хлопнул по чемоданчику, — в нашем двадцатом веке не повоюешь. И не переживайте: вы сюда еще вернетесь. Через двести лет правда, но каких лет!

— А вы не боитесь, что я подведу вас в ответственный момент? Скажем, при захвате машины времени?

Гейлих вновь усмехнулся:

— Для этого я и показал вам аннигилятор. Уяснили?

— Уяснил, — грустно сказал Хол. Он понял, что уже сдался.

— Возьмите чемоданчик.

Хол повиновался.

— Его понесете вы, мне нужны свободные руки. А теперь слушайте внимательно, что нам предстоит сделать.

Во второй половине дня солнце пекло здесь невероятно. Тень была единственным спасением, но тени не было. На сотню шагов вокруг Восточной станции перемещений во времени не росло ни одного дерева, только розовые каменные плиты и жесткая, но все же ярко-зеленая трава окружали ее. Сама станция серым кубом возвышалась в центре огромного круга, громадная, веющая холодом.

К ней направлялись два человека: один, более высокий, нес чемоданчик и постоянно оглядывался по сторонам, второй же шествовал впереди уверенно и даже чуть картинно, изредка бросая взгляд на своего спутника.

Они подошли к самой станции, причем высокий прекратил озираться и уставился в выросшую перед ними бетонную стену. Маленький поправил очки, огляделся и что-то сказал.

В стене возник проем, куда и вошли оба человека.

Проем закрылся, словно и не открывался; солнце палило по-прежнему, было тихо и безлюдно.

Неприятности начались при возвращении. На табло замельтешили цифры, Питер обругал идиотов, выпустивших на линию эту развалюху. Ким искал неисправность и не находил — барахлило что-то снаружи, в блоке высоких энергий.

Олег проверил маршрут и покачал головой: перемещение уже шло не по плану. И отклонение росло.

Встал вопрос: что делать? Ким посоветовал остановиться; Олег покачал головой — двадцать первый век снаружи, не рекомендовано.

Павел ничего не предлагал. Все знали, что порой он находит совершенно неожиданные решения, и не дергали вопросами.

Та Кэ бесстрастно отметил, что отклонение превысило допустимое значение.

На базу теперь не вернуться.

Питер хмыкнул и еще раз на всякий случай обругал технику, а потом стал пристально рассматривать пломбу, висящую на панели ручного управления.

Конечно, это был крайний выход. На ручном так далеко никто не ходил. Но если автоматика везет не туда…

Олег спросил Питера, как тот собирается идти. Питер пожал плечами — по приборам, методом тыка. Павел из своего угла заметил, что энергии навалом — можно попробовать.

Та Кэ согласился, но попросил подождать, пока кончится серое пятно. Машина прошла его за шесть минут. Отклонение не лезло уже ни в какие ворота: автоматика выводила хрон дальше туманности Андромеды.

Питер сел в кресло второго пилота и протянул руку к пломбе.

— Пожалуйста, к вашим услугам, — вежливо произнес гид. — Куда желаете направиться?

— Подальше в прошлое. Меня устроили бы первые миллионы лет с нормальной атмосферой, — ответил Гейлих.

— Хорошо. Сейчас посчитаю маршрут…

Гейлих кивнул. Хол стоял рядом, отсутствующе разглядывая рекламные голограммы.

— С правилами перемещений знакомы? — спросил гид.

— Нет, мы в первый раз.

— Ничего особенного, — гид зевнул, — не скандалить в прошлом, не срывать без необходимости пломбу ручного управления, не…

— Простите, — произнес Гейлих, показывая на дисплей. — Вы что, получили новые модели?

— Да, хроны, они комфортабельнее, чем темпо, и обладают большей избирательностью. Так вот: не допускать отклонений в случае высадки в районы ведущихся экспериментов… но вас это не касается. Ну и в общем — не следует думать, что все всегда кончается хорошо. Все-таки это другое время, службы здоровья там нет.

— Хорошо. Когда мы можем вылететь?

— Подождите немного, я закончу программу.

— Хорошо. Мы подождем здесь, — сказал Гейлих, располагаясь в кресле. Гид вышел в боковую дверь.

Хол подошел к Гейлиху, постукивая пальцами по чемоданчику:

— Что теперь? Ведь вы просчитались!

— Да что вы в самом деле, — добродушно проговорил Гейлих, — подумаешь, другая конструкция… Это даже лучше… Вам не тяжело?

— Нет.

— Странно. Впрочем, может быть, я что-то забыл? Дайте-ка чемоданчик…

Хол подал его. Гейлих поднял крышку, протер очки, уставился во внутренности. Содержимое его удовлетворило. Он хотел уже закрыть чемоданчик, когда Хол, перегнувшись через плечо шефа, тоже заглянул внутрь.

— Вы тащите с собой чемодан с игрушками? — поразился он.

— О господи, — сказал Гейлих. — До чего вы неисправимы. Одну из этих «игрушек» я демонстрировал полчаса назад; неужели не понятно, что это — обыкновенные матрицы вещей, которые нам пригодятся в прошлом?

— Матрицы? — изумился Хол. — Да тут у вас модель звездолета галактического класса!

— Модель? — холодно переспросил Гейлих. — Вы хотели сказать — матрица?

Управлять хроном вручную было легко. Питеру это управление напоминало проверку на совместимость коллектива, когда нужно было выводить стрелку на черту — точно так же от одних и тех же действий параметры изменялись в совершенно разные стороны.

Хроны шли в не полностью замкнутом пространстве, что давало хорошую маневренность. Зато и отклонения от маршрута были возможны только на этой более совершенной машине; старые темпо просто выстреливались к месту финиша.

Павел поинтересовался, как дела у Кима. Тот ответил, что нашел неисправность, да что теперь толку, раз перешли на ручное, никакой автомат обратно не выведет. Та Кэ посоветовал Питеру попасть в канал, недавно проложенный для новой станции перемещений.

Что за канал, поинтересовался Питер. Та Кэ объяснил: маршруты станций для туристов все идут в далекое прошлое, и расхождения в ближайших столетиях невелики; в первом приближении можно считать, что все хроны идут вообще по одному маршруту — потому и был проложен канал, дающий экономию энергии да и гарантирующий от возможных отклонений в пути, что в канале ведет к выбросу к месту его начала. То есть на станцию.

Это хорошо, сказал Питер, но как попасть в канал?

А попадать в него и не надо, ответил Та Кэ — достаточно коснуться снаружи, и будет точно такой же выброс. Ага, сказал Питер, понятно. Помнишь его параметры? Тогда поехали. Экспедиция что-то затянулась. Уже тридцать семь часов в хроне.

Олег заметил, что все окупилось — отклонение сработало, да и ты, Питер, похоже, поймал идею.

Питер кивнул и повел хрон дальше.

Слышен был только свист сигналов и потрескивание индикаторов.

Туманность Андромеды осталась позади; хрон приближался к земной Галактике, но все еще тащился в межгалактическом пространстве-времени. Здесь варианты были очень похожи, и приходилось тщательно выверять курс.

И тут на шкале «Отклонение» появился нуль. Питер взглянул на экран, ничего не увидел, и тут же ударил гул аварийного режима, свет дважды мигнул.

Касание!

Хрон коснулся канала и стремительно пошел «вверх», в приемное пространство станции.

— Понимаете, — задумчиво проговорил Гейлих, — я побаиваюсь оставаться в таком мире еще на какое-то время. Так можно потерять форму.

— А так ли это плохо? — возразил Хол. — Зачем вам эта форма, годная только на насилие и разрушение?

Вошедший гид пригласил их в стартовую камеру.

— Пристегните ремни и не делайте резких движений в момент разгона, — посоветовал он, когда Гейлих с Холом вошли в хрон. — Компьютер вернет вас через три часа. Захотите задержаться — сообщите мне по рации, она там же, в браслетах.

— Пока, — сказал Гейлих со странной улыбкой. Он захлопнул дверь изнутри и заблокировал ее. Потом сел.

Старт сопровождался секундной темнотой; когда свет вновь вырвался из ламп, Хол увидел Гейлиха у пломбы. Рывок — она шмякнулась на пол, и пульт ручного управления медленно выполз на свет. Гейлих повернул какую-то ручку и замер.

Его чуткий слух уловил изменение в тоне обычного шума. Но чуткость не принесла пользы — через секунду грянула сирена, не оставлявшая сомнении.

— Ха! — сказал Гейлих. — Да тут не такие уж простаки работают! Я был не прав, считая этот мир беззубым! Ну что ж…

Хрон выскочил в той же камере. Гейлих открыл дверь и вышел. Гид встретил его с недоумением:

— Вы только за этим и летали?

— Инспекция, — пошутил Гейлих. — У вас слишком громкая сирена!

И вышел. Хол шагнул следом и едва не опрокинул своего внезапно остановившегося шефа.

А Гейлих расплывался в улыбке — больше ему ничего не оставалось.

Потому что у выхода из станции стоял, повернувшись и тоже замерев, Питер Аурелиан Бордже, хрононавт второго ранга.

— Как всегда не вовремя, — услышал Хол голос шефа.

— Ба, кого я вижу! — воскликнул Питер приближаясь.

— Джордж Гейлих, — сказал подошедший гид, — вас вызывает Карл Эйнхолм, а за срыв пломбы вы лишаетесь права пользоваться услугами станции сроком на месяц!

— Минутку! — сказал Гейлих, ставя свой чемоданчик на пол и принимая видеофон из рук гида.

— Что вы здесь делаете? — спросил Питер с плохо скрытым напряжением.

Видеофон щелкнул, и перед Гейлихом в воздухе возникло изображение Карла Эйнхолма, председателя координационного совета Земли.

— Сколько тебя ждать, Джордж? — спросил он своим мягким голосом, знакомым, пожалуй, каждому на Земле. — Всего три дня осталось, а ты до сих пор не принял у меня дела!

— Так это правда? — прошептал изумленный Хол.

— Извини, Карл, замотался… Но я сейчас!

И, сокрушенно качая головой, Джордж Гейлих, оставив свой чемоданчик стоять посреди холла, мимо ошеломленных Хола и Питера поспешил к выходу.

Мой предок постоянно талдычит — уравновешивай скаф, пожалуйста, уравновешивай скаф. Ну и мам убивается. Скафандр и впрямь неказистый: из проката, латаный весь, что твои джинсы, колпак ободран, а на гермошлеме изнутри, около левого поляра — нехорошее слово. Алмазом наверно скребли. Хорошо, мам пока не видела. Но самое мерзкое то, что сегодня я проспал. Продрых самым натуральным образом. Ни умыться, ни чаю, шары продрал, ноги в скаф, тарахтелку на плечи и на крышу.

Тест у меня коротенький, самопальный, опрашивает только двигатель, жизнеобеспечение и аварийную — полторы минуты. А по полному циклу — двадцать. Хорошо, предок пока не раскусил. Ну ладненько, опрос идет, старт я уже на три секунды прошляпил — можно оглядеться и собраться с мыслями. Скаф застегнут, тарахтелка (ранцевый двигатель) на месте, к процессору подстыкован, керосин — в норме, окислителя в обрез (как всегда), энергопитание — в норме, ускорители стартовые — подстыкованы, роса (кислород) — под крышку, парашюты — в укладке, шпоры — за манометром (рекомендую — очень удобно), рация — запитана, маячок — запитан. Всё. Или нет? Всё. Отсчет: . . . 3. . . 2 . . . 1 . . . Полетели!

ЧЕТВЁРТАЯ СЕКУНДА ПОЛЕТА. ВЕРТИКАЛЬНАЯ РАСКРУТКА. Я и сам догадался, что вертикальная. Как волчок в «Что, где, почем». Руки резко в стороны, как можно дальше. Вот такую рыбу! Уже легче. Теперь ногами. Нет, в обратную сторону. Пока нормально. К отстрелу успею, только сорвало нагубник резервной росы и мечет по шлему туды-сюды. Его каждый раз срывает.

ДЕВЯТАЯ СЕКУНДА ПОЛЕТА. ОТСТРЕЛ СТАРТОВЫХ УСКОРИТЕЛЕЙ. ПРАВЫЙ — НОРМА, ЛЕВЫЙ — НЕСХОД. ЗАВАЛ ПО ГОРИЗОНТУ. ПРЕЦЕССИЯ. Спасибо. Большое спасибо и наилучшие пожелания. Если не освобожусь — видали меня сегодня на орбите. Избыток массы. Сейчас я его пистолем! Раз! Не отходит. Жаль, что вслепую, наклониться нельзя. Еще разок! Предок увидел, убил бы — индивидуальным двигателем (он же — универсальный инструмент) да по колпаку ускорителя! Ушел… И ускоритель ушел. И пистоль ушел. И катафот набедренный левый тоже ушел. Как же так же?

ОДИННАДЦАТАЯ СЕКУНДА ПОЛЕТА. ПОЛЕТ НОРМАЛЬНЫЙ. Как же — нормальный. Догнали солнышко, а левый поляр заклинило — иметь мне на лбу ожог в виде того слова, и чтобы мам спросила: что это с тобой, сыночка? А нагубник кстати отпал. Вожьмем его жубами и попытаемшя ждвинуть жашлонку. Получилось! Только как я ее потом обратно уберу?

ДЕВЯТНАДЦАТАЯ СЕКУНДА ПОЛЕТА. КРЕЙСЕРСКАЯ МОЩНОСТЬ. ПОЛЕТ НОРМАЛЬНЫЙ. Бабуля вчера говорила: завидую я тебе, внучек, паришь, как орел в поднебесье, красота-то небось кругом! Насчет красоты не знаю, а наших ни одного не видать — значит точно опоздал.

ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ СЕКУНДА ПОЛЕТА. ВЫСОТА — ОРБИТАЛЬНАЯ 2. ГОРИЗОНТАЛЬНАЯ СКОРОСТЬ — ОРБИТАЛЬНАЯ 2. НОРМА. ОТСЕЧКА ТЯГИ. Конечно норма, не считая того, что я метрах в ста от станции. И параллельным курсом, а параллельные прямые не пересекаются. Без пистоля точно не пересекаются. Картина Иванова «Гибель «Челленджера»». Или, как говорит бабуля: близок локоть, да зубы коротки. МОЗГОВОЙ ШТУРМ: только реактивный принцип движения это значит что-то надо бросить остальное полетит в другую сторону а что мне бросить мне же уже нечего бросить только не паникуй росы пока хватает что же мне бросить колпак легкий без тарахтелки дома убьют пистоль уже посеял идиот не отвлекайся что бросить возьмем шире твердое жидкое газообразное газообразное роса а как бросить росу а реактивное движение это такая струя газа через маленькое такое сопло значит дырочку. Дырочку. Дырочку в скафе. А оттуда кислород свись! И полетели! А дырочку мы мигом, а булавочка с собой. Как говорит дядя Саша: хвост трубой и дыркой свись! Так, дырка есть, от росы облако тумана позади, осталось полететь. Почему не полетели? А полетели, только медленно. А мы пока пластырь приготовим, чтоб дырочку потом ликвидировать.

Колпак, однако, запотел. А разогнался я, однако, солидно. И колпаком по обшивке хрясь! Только зубы сбрякали. Ничего, зубы молодые. Морковку ем. Спасибо. Только тамбур уже закрыт, и без пистоля не то что открыть, а и на обшивке не удержаться. Станция уже уплывает, а у меня росы не море разливанное. Думай, крокодил, думай. Есть ли сила, которая может открыть броню 35 см толщиной? Есть? Правильно, есть. СОС, грубо говоря. Телепатический сигнал терпящего бедствие, мягко выражаясь. Скажем, сломал я ногу. Открытый крученый перелом. Разгерметизация скафа. А-А-А! КАК БОЛЬНО! Тишина. Неубедительно. Еще разок. Б-О-ЛЬ-Н-О-О! А-А-А!! О-О-О-О!!! Зашевелились, повылазили паучки! У-У-У!!! А-А-А-А! Ага, схватили, тащат. Аварийный тамбур. Ура, внутри. А вот этого не надо! Не надо, говорю, гипсом. Я выздоравливаю, выздоравливаю. Вот вредные роботы, весь скаф гипсом залепили! Ага, отпустили. Теперь бегом, может, еще успею. А паучки смирно стоят, лапки опустили, варежки разинули. Бегом, бегом по циркулю, теперь два яруса вверх, по коридору прямо. 317, 319, 321. Так, пришли, сейчас опять начнется. Аудитория 323. Тук-тук.

— А, ИВАНОВ, ЯВИЛСЯ — НЕ ЗАПЫЛИЛСЯ! БУДЕМ ВРАТЬ ПРО ЧЕРНЫЕ ДЫРЫ, КОНТАКТ С ПРИШЕЛЬЦАМИ И ПРО Т-ПЕТЛЮ? БУДИЛЬНИК СЛОМАЛСЯ? У ВАС ЕСТЬ БУДИЛЬНИК, КОТОРЫЙ СПОСОБЕН ЛОМАТЬСЯ? ПОЗДРАВЛЯЮ! ЛАДНО-ЛАДНО, БЕРИ БИЛЕТ. ТОЛЬКО БЕЗ ИНФРАСКОПА — ДВОИХ УЖЕ ВЫГНАЛ.

Билет № 5. Второй закон Ньютона. Электромагнитная индукция, формула напряженности магнитного поля. И задача по оптике.

Вот и ладушки, шпоры за манометром (что и вам советую). Иду готовиться. А шпоры я для внучат сохраню, хорошие шпоры, исторические. По ним еще мой дедушка сдавал. Ни пуха ни пера.

— Папка, смотри — смешной какой! Ручки, ножки, огуречик! Правда, папка!

…Люди молча стояли на матовой серебристой плоскости, тянущейся до горизонта. Одинаково усталые, с опущенными безвольно руками, запрокинув головы, безропотно глядели они в холодное низкое небо, и в широко открытых глазах их метался ужас. С методичностью огромного маятника из свинцовых туч, закрывавших небо, вылетал огромный кулак, закованный в зеркальную броню, и со звоном бил в плоскость, каждый раз в новом месте. То, что только что было людьми, мыслило, двигалось, мгновенно превращалось в ошметки мяса и дымящиеся на стылом ветру лужи крови. Никто и не думал хоронить эти останки — все смотрели только вверх, озабоченные лишь собственной участью…

Я пою! Боже мой, как я пою! И весь этот огромный зал, и сцена — это часть моего организма, машины для извлечения звука. Безмерно обострившимся зрением я успеваю охватить и весь этот темный, уходящий в бесконечность потолок, и ритмичные ряды софитов, и каждый миллиметр дощатой сцены, покрытой извивающимися змеями проводов. Все это замыкается на мне, и я упираю локоть руки с микрофоном себе под ребра, другой рукой вдавливаю его все дальше, дальше, складываюсь пополам. Мой голос, отделяясь от меня, растекается по залу и устремляется ввысь освобожденный. Вступает хриплый сакс, это тоже часть меня, он образует с голосом замысловатую серебряную плетенку, которую меланхоличный ударник нарезает точными, заранее отмеренными кусочками. Я просыпаюсь весь в слезах, боже мой, как я пел! Ну почему же у меня ни слуха, ни голоса, ведь я так часто пою во сне!

Еще шалый со сна, выскакиваю на мороз и бросаюсь в окутанный клубами пара автобус. Заиндевевшая дверь, натужно скрипя, закрывается. Только в автобусе мы — народ. Не тот народ, о благе которого нужно неуклонно заботиться, мы — монолит, единый спрессованный кирпич народа. Одинаково серые, продрогшие и сонные, мы таращим глаза друг на друга, удивляясь, как до сих пор не свихнулись от жизни такой. Нам бы настоящую работу и к ней настоящую зарплату, а кто не работает — тот пусть не ест! Это ведь совсем немного, зато все у нас будет. Кто сказал, что чем выше цены, тем больше хороших и нужных товаров? Это способных их купить меньше. Кто сказал, что сахар вреден? Без сахара еще вреднее! И вот так мы по всем углам шу-шу-шу, шу-шу-шу. Почему по углам? Мы же народ, народ мы, елки-палки!

Мы, все четверо, один организм. Одна упряжка. Я вытягиваю руку, и в моей руке возникает сверкающий ланцет. Весь наш опыт, все наше мастерство расположены сейчас на этом маленьком лезвии. Разрез. Зажим. Тампон. Еще разрез. Зажим. Отсос. Пульс? Частота? Наполнение? Норма. Ты спи, спи. Сейчас мы стали твоим сердцем, твоим дыханием, жизнью твоей. Ты не волнуйся, пожалуйста, мы сделаем все как нужно. Я достану твои болезни и выброшу их в эмалированный тазик, я вложу в тебя умение наше, частицу жизней наших и сострадание, очень много сострадания. Ты еще вдохнешь воздух полной грудью, расправишь плечи и распахнешь настежь окно в этот огромный мир. Ты еще всех нас переживешь, сотни таких, как ты, нас переживут. Это наше счастье — отдавать людям свои жизни. Наш хлеб, наша работа. К черту! К черту все, к черту работу! Мой поезд уже ушел, и мне никогда не быть хирургом. Просто не успею уже. Почему зубы мудрости появляются тогда, когда уже нет остальных? Почему ум приходит, когда нет ни молодости, ни здоровья?

…Пьяные в дым люди кричали каждый свое, в основном выкрикивали цифры. Кто-то спал, кто-то мучил кошку. Повозка неслась со скоростью туч, и потому казалось, что все неподвижно. И только пропасть быстро приближалась. Тот, кто вел эту повозку, хмурил кустистые брови и улыбался. Он любил быструю езду и знал, что опять всех обманет: умрет, не доехав до края. Пусть они сами тормозят, если успеют разглядеть в пьяном угаре эту бездну. Кто знает, не давешний ли зеркальный кулак притаился в глубине ее…

Люди мои милые, дорогие мои люди! Я рисую вам свои картинки и пишу эти рассказы. Мне кивают с вялым одобрением и проходят мимо, устремив глаза к далекой и загадочной цели. Я отдал бы вам горстями всего себя, до последнего кусочка, но лоб мой уже посинел и распух — я ведь совсем не умею пробивать стены. Тот, кто умеет пробивать стены, не рисует картинок. Возьмите же меня, люди! Сейчас я пробью оконный переплет и в облаке сверкающих осколков врежусь в асфальт. И, может быть, хоть кто-то из вас задумается: что надо было этому человеку, почему ему на месте не сиделось?

Я прохожу сквозь стекло и медленно начинаю падать. Падаю долго, очень долго. День, месяц, год? Касаюсь асфальта и становлюсь этим нарисованным человечком. Я улыбаюсь нарисованным ртом до ушей, растопыриваю пальцы-лучики. Меня смоет первым же дождем, но может, стоит прожить жизнь для того лишь, чтобы доставить минутную радость всего одному малышу?

Я сразу догадался, что Недоумка ждет это. В стаде не без паршивой овцы. Вообще, эта чертова планета когда-нибудь нас доконает. Как пить дать, доконает.

— Док, что вы ему вкатили?

— Пока лишь аминазин, у нас нет более сильных депрессантов. Он сейчас отключился часа на четыре, у вас есть время все взвесить.

— Я знаю.

Интеллигент, куриные кости. Видимо, проштрафился и сгрохотал к нам. Мои ребятки быстренько таких обламывают. Я делаю вид, что не замечаю. Но этот Недоумок какой-то странный. Голодный, худой весь, аж просвечивает, морда разукрашена, а смотрит сквозь тебя, как сквозь пустое место. И щурит свои голубые глазки, и улыбается молча, будто знает что-то важное, да не скажет. А если и скажет — все равно не поймем, потому что не про нашу честь. Так и врезал бы по оставшимся зубам, но устав не позволяет. Любой солдат нам ценен и дорог, будь он самая последняя сволочь. Люди — самое большое наше достояние.

— А если только одну ампулу?

— Кэп, я же объяснял — одна ампула антидота не спасает от этого. Помогут лишь две ампулы, но один шанс на тысячу, что он сумеет выжить. Целесообразность введения антидота определяете лично вы. Решайте.

Я все сделал, он месяц у меня сортиры надраивал, пока краткую памятку наизусть не выучил. И подряд, и вразбивку. От зубов отскакивало: пункт 3.2, запрещается визуальное исследование планеты Надежда Сети-7, с целью недопускания возможности визуального исследования штатный скафандр оснащен опломбированной светонепроницаемой заслонкой; пункт 3.3, запрещается использование акустической связи, связь осуществлять посредством коротковолновой радиостанции; пункт 5.1, исследование поверхности планеты осуществлять посредством осязания (ощупывание). И все равно, будь моя воля, я бы его на поверхность не выпустил. Но людей не хватает, каждый человек на счету.

— Хорошо, что я должен сделать, Док?

— Вам необходимо заполнить бланк расхода антидотов специального назначения. Дата, краткая характеристика инцидента, количество ампул, подпись. Еще раз предупреждаю — при ударной дозировке он наверняка умрет.

У меня и сейчас его крик в ушах стоит. «Кроты, боже мой, все кроты! Разуйте глаза, смотрите — они такие же, только лучше! Господи, смотрите — вот там, нет, и там тоже, и здесь! А тут переливается и течет как вода! И светится весь! Бросьте копаться в этой грязи, идемте же! Они улыбаются, машут руками, они зовут нас! А запах-то какой, после этих протухших подземелий! Милые мои, дорогие, я иду к вам!» Хорошо, ребята его вовремя скрутили. Крыша поехала. Он бился, пускал пену изо рта, рвался. Насилу притащили. И все повторял — кроты, кроты, кроты. Даже потом, сквозь сон. Вот ведь зараза какая!

— Но хоть какой-то шанс все-таки есть?

— Мне известны случаи выздоровления, хотя самому видеть не доводилось. А я здесь уже третий срок.

— Но мы должны использовать даже этот крохотный шанс. Я решил. Обе ампулы, Док, я заполняю бланк.

Видишь, Недоумок, какую ответственность я на себя беру, думал я, вставляя бланк в каретку принтера. Мы все за тебя в ответе, и мы до конца будем бороться за тебя. Хоть ты и был с самого начала немного не в себе, но мы не помним зла. Жизнь каждого солдата — государственное достояние. Скорее поправляйся — и в строй!

Док уронил инъекционный пистолет в таз и отвернулся к окну. Плечи у него вздрагивали. Открывая дверь, я захлопнул колпак гермошлема, и мир погрузился в привычную темноту.