Иннокентий Анненский

fb2
Анненский Федорович Иннокентий

Иннокентий Федорович Анненский называл себя «сыном больного поколения», скептическое настроение рубежа веков повлияло на умонастроения поэта, и его творчество проникнуто духом сокрушения ложных кумиров, не оправдавших себя святынь. Критический разум стал в его лирике единственнымсудьей происходящего. Этот разум хотел узнать точную меру способности современного человека к любви. Литературное влияние Анненского на возникшие вслед за символизмом течения русской поэзии, такие как акмеизм, футуризм, – очень велико. В книгу И.Ф. Анненского вошли стихотворения: в полном объеме сборники «Тихие песни» и «Кипарисовый ларец», а также произведения, не вошедшие в эти книги.

(Тринадцать строк)

Сонет

Сонет

Сонет

Сонет

(Кантата)

(Строфы)

Сонет

Сонет

Сонет

Стутуя мира

(Тает)

Сонет

Сонет

Сонет

Сонет

(Пластинка для граммофона)

(Музыка отдаленной шарманки)

Сонет

Сонет

(Колыбельная)

Из стихов кошмарной совести

© Смирнов В.П., предисловие, комментарии, 2014

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014

Владимир Смирнов

Голос вне хора

Так назвал Анненского великий русский мыслитель Михаил Бахтин. Это выражение обладает редчайшей точностью. Оно живо и просто объемлет то, что сделано в русской поэзии Анненским, – смысл и суть им созданного. Слова Бахтина были вызваны сугубо теоретическим, частным поводом, но в частном оказалось провидчески схвачено общее. Речь, разумеется, шла не о какой-то отъединенности, исключительности. Всякий значительный поэт единствен. И все же человеческая и творческая участь Анненского поражает сторонностью. Об этом и стихотворение Анны Ахматовой «Учитель. Памяти Иннокентия Анненского», написанное в 1945 году:

А тот, кого учителем считаю,Как тень прошел и тени не оставил,Весь яд впитал, всю эту одурь выпил,И славы ждал, и славы не дождался;Кто был предвестьем, предзнаменованьем,Всех пожалел, во всех вдохнул томленье —И задохнулся…

Ахматова в ту пору имела все основания думать именно так. На долгие годы лирика Анненского была обречена, если воспользоваться одним из его любимых слов, «забвенности». Жалкое полупризнание, недоуменно-снисходительные оценки современников и потомков (верно, были и редкие исключения иного порядка) будто подтверждали горестное признание поэта: «я лишь моралист, ненужный гость, неловок и невнятен». Но времена меняются, меняются и люди. Во всяком случае, сегодня почти никому и в голову не придет оспорить такое, например, суждение: «Анненский – единственно возможный, вместе с Блоком претендент на русский поэтический трон со смерти Тютчева и Некрасова!» (Георгий Адамович). Конечно, есть и другие взгляды на сей счет, но сама значительность Анненского-поэта, мыслителя, переводчика, просто Анненского – в пределах национальной художественной культуры и самосознания бесспорна.

Когда Анненский готовил к изданию свою первую стихотворную книгу «Тихие песни», он решил сопроводить ее предисловием. Статья осталась незавершенной и в книге не появилась. Она была напечатана после смерти поэта. Название статьи – «Что такое поэзия?» Занятен венчающий фразу знак вопроса. Это весьма в духе Анненского. Вот начало заметки: «Этого я не знаю. Но если бы я знал, что такое поэзия… то не сумел бы выразить своего знания или, наконец, даже подобрав и сложив подходящие слова, все равно никем бы не был понят. Вообще есть реальности, которые, по-видимому, лучше вовсе не определять. Разве есть покрой одежды, достойной Милосской богини? <…> Хотя я и написал в заголовке: Что такое поэзия? – но вовсе не намерен ни множить, ни разбирать определений этого искусства. К тому же мне решительно нечему учить, так как в сфере поэтики у меня есть только наблюдения, желания или сомнения. Конечно, мысль, этот прилежный чертежник, вечно строит какие-нибудь схемы, но, к счастью, она тут же и стирает их без особого сожаления». Статья и не могла быть завершена. Только упразднение поэзии, ее «невозможность» позволяет решить, что она такое. Но надеемся, последнего не произойдет и она останется животворящей мир тайной. И все же велик соблазн у художника добраться до тайны, если и не вообще поэзии, то хотя бы своей.

Анненскому это удалось.

Творящий дух и жизни случайВ тебе мучительно слиты,И меж намеков красотыНет утонченней и летучей……………………….Неощутима и незрима,Ты нас томишь, боготворима,В просветы бледные сквозя.Так неотвязно, неотдумно,Что, полюбив тебя, нельзяНе полюбить тебя безумно.(Поэзия)

Здесь схвачена, до жесткости формулы, суть собственной поэзии – «творящий дух и жизни случай» в их «мучительной» слиянности. По слову Гумилева, то был «голос одинокой музы», «голос нежный и зловещий». Соседство последних эпитетов есть точное определение смысловых полюсов, предельных напряжений, лирической интонации «русского Еврипида».

Вот лишь несколько примеров этой полюсности.

В каждом случае «немота бытия» раскована словом и ритмом:

Иль я не с вами таю, дни?Не вяну с листьями на кленах?……………………….Иль я не весь в безлюдье скалИ в черном нищенстве березы?(«Когда б не смерть, а забытье…»)Дед идет с сумой и бос,Нищета заводит повесть:О, мучительный вопрос!Наша совесть… Наша совесть…(В дороге)Ты опять со мной, подруга осень,Но сквозь сеть нагих твоих ветвейНикогда бледней не стыла просинь,И снегов не помню я мертвей.(«Ты опять со мной, подруга осень…»)Шарики, шарики!Шарики детские!Деньги отецкие!Покупайте, сударики, шарики!(Шарики детские)Полюбил бы я зиму,Да обуза тяжка…От нее даже дымуНе уйти в облака.Эта резанность линий,Этот грузный полет.Этот нищенски синийИ заплаканный лед.(Снег)…Я люблю, когда в доме есть детиИ когда по ночам они плачут.(«Тоска припоминания»)Талый снег налетал и слетал,Разгораясь, румянились щеки.Я не думал, что месяц так малИ что тучи так дымно-далеки…Я уйду, ни о чем не спросив,Потому что мой вынулся жребий,Я не думал, что месяц красив,Так красив и тревожен на небе.(Зимнее небо)

Как-то поэт и критик Георгий Адамович заметил, что «Анненский несомненно «вышел из “Шинели”», – он и стилистически остался несколько прозаичен, вопреки веяниям времени». Об этой стороне поэтического гения Анненского писали не раз, писали с чудесной проницательностью Николай Гумилев, Осип Мандельштам, Анна Ахматова, Владислав Ходасевич. «Высокий лирический прозаизм Анненского» (Мандельштам) – другими словами обозначенные все те же «творящий дух и жизни случай». Сам Анненский, применительно к новому качеству русской лирики XX века, отметил такое обстоятельство: «стихи и проза вступают в таинственный союз». Этот «таинственный союз» и был им воплощен с редкой последовательностью и художественной волей, дерзко и одновременно с удивительным старомодным тактом: «…строгая честность, умная ясность, безнадежная грусть. Это наш Чехов в стихах». Таково было давнее мнение русского мыслителя Георгия Федотова.

Анненский был далек от «Бури и Натиска» в русской поэзии XX столетия, так склонного к суете и обольщению «новым». За спиной был XIX век, его век, «где гении открывали жизнь и даже творили бытие». Где сам он жил, думал, учил гимназистов, переводил Еврипида, что-то мучительно решал над «чадными страницами» Достоевского. Да и великая русская литература была «его» литературой. Делом теплым, домашним. А как он писал о ней! О Гоголе и Достоевском, Тургеневе и Лермонтове, Гончарове и Аполлоне Майкове, Писемском и Толстом… Он создал великую критическую прозу, которая так и просится быть выученной наизусть, удивляет даже при сотом чтении глубочайшей причудливостью своих «отражений», доносящих «что-то безмерное, что-то безоглядно наше». Пожизненное ученичество у Достоевского, «поэта нашей совести», было каким-то восторженно-каторжным в стремлении «думать об этике и будущем». Сейчас смехотворной, нелепой выглядит некогда устойчивая манера писать об Анненском как об эстете, декаденте, пессимисте, поэте страданий и смерти, последнем «александрийце». И это о человеке, в бумагах которого нашли запись, видимо, сделанную в последние годы жизни: «Я должен любить людей, т. е. я должен бороться с их зверством и подлостью всеми силами моего искусства и всеми фибрами существа. Это не должно быть доказываемо отдельными пьесами, это должно быть определителем моей жизни».

На новый век, где «таланты стали делать литературу», он взирал с недоверчивой терпимостью, хотя и стал могучим поэтом именно этого века. «Во время расцвета мишурного русского символизма и даже до его начала Иннокентий Анненский уже являл пример того, чем должен быть органический поэт: весь корабль сколочен из чужих досок, но у него своя стать. Анненский никогда не сливался с богатырями на глиняных ногах русского символизма – он с достоинством нес свой жребий отказа – отречения» (О. Мандельштам. «Письмо о русской поэзии»). Можно различно оценивать этот франтовато-язвительный пассаж Мандельштама. О русском символизме сказано вряд ли справедливо. Но об Анненском – очень точно.

«Отказ» и «отречение» от чего? Во имя чего? Во имя «последних слов». Во имя особого аскетизма – не в смысле чистоты и краткости, а содержательной кристаллизации, стихотворно-лирического преображения романного пространства, события, случая, поступка, сценки (в стихах Анненского почти всегда что-то «рассказывается»). Осознанно-интуитивная задача художника – взять у социально-психологического романа в его вершинных достижениях все, что годится для лирики, что будет для нее плодотворно, а не разрушительно. Органически поглотить лирической образностью прозаическую повествовательность. В пределах стихового пространства, всегда сверхограниченного, сохранить открытость и текучесть романного времени. Противопоставить многолюдью романа психологически достоверного, исторически типичного лирического героя, изображенного во множестве простейших и фантасмагорических сцеплений с реальным. Воссоздать мир чувств и переживаний, размышлений и социального поведения человека не в длительности подробного и тщательного психологического анализа, а в момент «смысловой вспышки», «кризисности». За счет скупого и верного отбора деталей, жестов, примет, вещей. Не окружающих, а зеркально обступающих личность. И в силу этой зеркальности хранящих правду о человеке: «жизнь становится понятной и событийно весомой только изнутри, только там, где я переживаю ее как я… понять – значит вжиться в предмет, взглянуть на него его же собственными глазами…» (М. М. Бахтин). В единичном должно быть как бы свернутое целое. Только тогда «прерывистые строки», пропущенные «логические звенья» воссоздают полноту жизненного объема. И конечно же – «обаяние пережитости». Но это уже за гранью стиха, хотя и одно из решающих условий подлинности искусства вообще.

Призрачность реального и реальность призрачного были свойствами, знамениями эпохи. Русская литература той поры, живопись, театр пронизаны этими «метафизическими сквозняками». Поэтический мир Анненского не изобретен, не мастерски сконструирован, его основания – глубоко в жизни. В его лирику не проникали и не могли проникнуть жеманство, кокетство, стилизация, претенциозность и «сладострастие исканий» (Блок). Все это – порой весьма талантливое – претендовало на «последнее слово» в поэзии. «Новое» у этого поразительно чуткого к современности художника существовало лишь «в смысле разновидности «вечного». Символизм Анненского очень своеобразен. Потому, наверное, сами символисты и проглядели великого поэта, а подлинными наследниками оказались художники новых поколений, вплоть до Маяковского. «…Дело Анненского ожило со страшной силой в следующем поколении. …Он шел одновременно по стольким дорогам! Он нес в себе столько нового, что все новаторы оказались ему сродни» (Анна Ахматова).

«Символизм в поэзии – дитя города. Он культивируется, и он растет, заполняя творчество по мере того, как сама жизнь становится все искусственнее и даже фиктивнее. Символы родятся там, где еще нет мифов, но где уже нет веры» (Анненский. «О современном лиризме»). Музыкально-мистическая стихия слова, главенствующая у символистов, у Анненского весьма второстепенна. Анненскому важно совсем другое: «…за последнее время и у нас ух! как много этих, которые нянчатся со словом и, пожалуй, готовы говорить об его культе. Но они не понимают, что самое страшное и властное слово – будничное» (письмо М. А. Волошину от 6.III.1909). «Жизни случай» ни с каким иным словом не согласуется. «Будничное» слово, обладая прозаической точностью, особой внушающей силой, вносит в лирическую сферу тот звук, что и животворит ее.

К поэзии Анненского в полной мере относится то, что сам поэт писал об идее: «В идее, пока она жива, т. е. пока она – идея, неизменно вибрирует и взрастившее ее сомнение – возражения осилены, но они не убиты» («Бранд-Ибсен»). Потому его муза вопрошает, сомневается, двоится, удивленно отшатывается, как-то по-человечески мнется, в жуткой невозможности высказать одно сбивается на другое, ее одолевает метафизическая неловкость, она потрясена бездонностью своих же догадок.

Не страшно ль иногда становится на свете?Не хочется ль бежать, укрыться поскорей?Подумай: на руках у матерейВсе это были розовые дети.(Июль. 2)

Она пытается оправдать недолжную очевидность чем-то высшим («Иль над обманом бытия Творца веленье не звучало?»), но подозревает и высшее, срываясь почти в кощунство:

Моей мечты бесследно минет день…Как знать? А вдруг, с душой подвижней моря,Другой поэт ее полюбит теньВ нетронуто-торжественном уборе…Полюбит, и узнает, и поймет,И, увидав, что тень проснулась, дышит, —Благословит немой ее полетСреди людей, которые не слышат…Пусть только бы в круженьи бытияНе вышло так, что этот дух влюбленный,Мой брат и маг, не оказался яВ ничтожестве слегка лишь подновленный.(Другому)

Позволим себе опасное предположение. Две первые строфы могли бы написать по-своему, разумеется, но о том же – Баратынский или Тютчев, но вот последнюю – только Анненский, и не потому вовсе, что он человек иной поры, иного опыта, выше или ниже даром поэтическим. Важна природа дара, диковинное устройство его, роковая склонность к недозволительным прозрениям, от последствий которых хочется бежать, спрятаться. А бежать некуда, прятаться негде. Вот здесь и рождается «эффект Анненского, обретший поэтику, способную передать, воплотить «мучительную разносоставность, пестроту» (по словам самого поэта) человека, его жизни, его судьбы. «Творящий дух» обуздан «жизни случаем», он подневолен «стуку, дребезгу и холоду» существования, его вечная синева разорвана, смята, но и трагическая бездна страшна уже не черной глубиной, а убийственной чушью:

О, канун вечных будней,Скуки липкое жало…В пыльном зное полуднейГул и краска вокзала…Полумертвые мухиНа забитом киоске,На пролитой известкеСлепы, жадны и глухи.…………………И эмблема разлукиВ обманувшем свиданьи —Кондукто́р однорукийУ часов в ожиданьи…Есть ли что-нибудь нудней,Чем недвижная точка,Чем дрожанье полуднейНад дремотой листочка………………………Уничтожиться, канувВ этот омут безликий,Прямо в одурь диванов,В полосатые тики!..(Тоска вокзала)

В стихах присутствует сам ужас бессмыслицы. Да так, что до него можно дотронуться рукой. А ведь ничего не происходит. Никаких заклинаний, отчаяний и сетований. Человек плелся не в ад. Ад торжественно декорирован в людском предании. Человек, обыкновенный человек пришел на обыкновенный вокзал, пошатался, поскучал в ожидании поезда, сел в вагон и закрыл глаза. Стихотворение – почти протокольное перечисление вокзальных подробностей, убогих частностей: забитый киоск, мухи, пролитая известка, одинокий кондуктор, диваны… Но человек откидывается на полосатую ткань со спокойным сознанием: он в аду.

Предметная, вещная перечислительность в стихотворении Анненского рождает смысловое многоголосие. Слова, не расставаясь со своим понятийным обликом, устремляются, повинуясь «творящему духу», в иное пространство, всегда в пространство человеческой судьбы, одновременно преобразуя его с немыслимой интимностью мгновенного психологического жеста:

Цвести средь немолчного адаТо грузных, то гулких шагов,И стонущих блоков, и чада,И стука бильярдных шаров.Любиться, пока полосоюКровавой не вспыхнул восток,Часочек, покуда с косоюНе сладился белый платок.Скормить Помыканьям и ЗлобамИ сердце, и силы дотла —Чтоб дочь за глазетовым гробом,Горбатая, с зонтиком шла.(Кулачишка)

Стихотворение это называется «Кулачишка» (1906). Социальная критика у поэта никогда не звучит без соседства с нотами социального сострадания и нравственного самосуда. Таково и знаменитое «То было на Валлен-Коски»:

Бывает такое небо,Такая игра лучей,Что сердцу обида куклыОбиды своей жалчей.Как листья тогда мы чутки:Нам камень седой, ожив,Стал другом, а голос друга,Как детская скрипка, фальшив.И в сердце сознанье глубоко,Что с ним родился только страх.Что в мире оно одиноко,Как старая кукла в волнах…

Анненский часто достигает «энергической точности и картинности» (Бунин), с которой слито состояние человека, слито, а не перенесено: «зарево едва коробит розовые стекла», «лоскутья облаков», «высоко над дугою звенело солнце для меня», «шумен сад, а камень бел и гулок», «мягкие тучи пробив, медное солнце смеялось», «солнце за гарью тумана желто, как вставший больной», «если ночи тюремны и глухи, если сны паутинны и тонки». Или конфликтное единство традиционного лиризма (вплоть до поэтизмов, сентиментальности, банальщины) с модерной, авангардистской изобразительностью:

Вот сизый чехол и распорот, —Не все ж ему праздно висеть,И с лязгом асфальтовый городХлестнула холодная сеть…Хлестнула и стала мотаться…Сама серебристо-светла…(Дождик)И я лежал, а тени шли,Наверно зная и скрывая,Как гриб выходит из землиИ ходит стрелка часовая.(Бессонница ребенка)Снегов немую чернотуПрожгло два глаза из тумана,И дым остался на летуГорящим золотом фонтана.(Зимний поезд)

Трагедийное напряжение этих стихов, их пластическая и звуковая мощь скрыто поддержаны тихостью названий. Впрочем, как и многих других («В дороге», «Под новой крышей», «Свечка гаснет», «Свечку внесли», «Под зеленым абажуром», «В вагоне», «С кровати», «Из окна», «Будильник», «Рабочая корзинка»). Это очень существенно для лирики Анненского вообще.

Резкость, с которой Анненский изображает психологическое состояние, держится на вибрирующем напряжении чувства.

Если б вдруг ожила небылица,На окно я поставлю свечу,Приходи… Мы не будем делиться,Всё отдать тебе счастье хочу!Ты придешь и на голос печали,Потому что светла и нежна,Потому что тебя обещалиМне когда-то сирень и луна.Но… бывают такие минуты,Когда страшно и пусто в груди…Я тяжел – и немой и согнутый…Я хочу быть один… уходи!(Canzone)

Отброшенный свет последних строк, их прозаическая неуклюжесть и сбивчивость преображают лирическую пьесу. И то старинное, трогательное, прелестно-сентиментальное, что пронизывает стихотворение, оказывается в свете правды. Происходящее происходит сейчас. Сиюминутность, мгновенье драмы, не спрашивая разрешения, задевают нас. И мы уже не свидетели, не наблюдатели, мыее действующие лица.

Одно из высочайших созданий Иннокентия Анненского, да и всей русской поэзии XX века, – стихотворение «Петербург». Оно – важнейшее звено нашего национального мифа (Петербург – Медный всадник). Это миф, возникший в ту пору, когда закладывался город, а под рукой Пушкина обретший гигантски совершенную значительность, несет в себе загадку и тайну российской истории: трагическое противостояние народа и государственности, сплетение «родного» и «вселенского». Гоголь, Достоевский и Некрасов (святые для Анненского имена) создали свой Петербург. В начале XX века катастрофические предчувствия вновь ожили. В прозе Мережковского и Андрея Белого, в поэзии Блока, Ахматовой, Гумилева, Мандельштама, в живописи и графике Бенуа и Добужинского предстает иной Петербург. Вот что писал о новом ощущении этого города Анненский: «“Петра творение”» стало уже легендой, прекрасной легендой, и этот дивный «град» уже где-то над нами, с колоритом нежного и прекрасного воспоминания. Теперь нам грезятся новые символы, нас осаждают еще не оформленные, но уже другие волнения, потому что мы прошли сквозь Гоголя и нас пытали Достоевским» («О современном лиризме»). Не о литературных воздействиях и влияниях тут речь, не об изменившемся архитектурном и социальном облике города, но о тайне гранитного призрака, на который уже падают отблески недалеких потрясений:

Желтый пар петербургской зимы,Желтый снег, облипающий плиты…Я не знаю, где вы и где мы,Только знаю, что крепко мы слиты.Сочинил ли нас царский указ?Потопить ли нас шведы забыли?Вместо сказки в прошедшем у насТолько камни да страшные были.Только камни нам дал чародей,Да Неву буро-желтого цвета,Да пустыни немых площадей,Где казнили людей до рассвета.А что было у нас на земле,Чем вознесся орел наш двуглавый,В темных лаврах гигант на скале, —Завтра станет ребячьей забавой.Уж на что был он грозен и смел,Да скакун его бешеный выдал,Царь змеи раздавить не сумел,И прижатая стала наш идол.

Это написано человеком далеким от пророчеств, чиновным и лояльным петербуржцем, статским генералом имаститым филологом-классиком, да ипросто пожилым человеком. Политический радикализм ему был чужд, «искать Бога по пятницам» он не мог и не хотел. Всегда знал, что «веры выдумать нельзя», да и, в известном смысле, любил «имперский блеск». Сын поэта вспоминал: «Сложная и многогранная душа Иннокентия Анненского всеже была именно русской душой, всеми тончайшими нитями своими связанная со своей родиной, которую он любил верной, твердой и скорбной любовью». Важнейшее свидетельство! Стихотворение выношено «верной, твердой и скорбной любовью». Железный стих, глухая интонация, несколько штрихов петербургского ландшафта, плиты, камни, мгновенья жутких исторических воспоминаний, мужественно-спокойное видение будущего страны, «гиганта на скале». И все неумолимо стремится к одному – к чудовищному пустяку (детали памятника Петру), к попранной змее – злу. «Царь змеи раздавить не сумел, // И прижатая стала наш идол». Так явлена «проклятая ошибка», исторический тупик, неизбежность расплат. Явлена строго, без рефлексий и философской истерики о концах мира сего. В стихах вызревает, кроется за каменной грандиозностью тема возмездия, его неотвратимости… столь жгуче-важная и у Александра Блока. Зло никогда не было попрано, оно – «наш идол». Так «тревожная душа человека XX столетия», застигнутого приближающейся бурей, принимает вызов судьбы, не склоняясь перед ним. Этой душе еще неизвестен «сдавшейся мысли позор». Сознание всеобщего неблагополучия окрашивает поэзию Анненского в тона жуткие:

Какой кошмар! Все та же повесть…И кто, злодей, ее снизал?Опять там не пускали совестьНа зеркала вощеных зал…(Бессонные ночи)

Превращение людей в заводные игрушки миропорядка, двойничество человека, его отчаянная борьба с отмеренным судьбой временем (часы, стальная цикада часов, мерный ход маятника) преследовали Анненского:

О чьем-то недобореКосноязычный бред…Докучный лепет горяНенаступивших лет.Где нет ни слез разлуки,Ни стылости небес,Где сердце – счетчик муки,Машинка для чудес…(Будильник)Я завожусь на тридцать лет,Чтоб жить, мучительно дробяЛучи от призрачных планетНа «да» и «нет», на «ах!» и «бя»…(Человек)

Лирика Анненского всегда, или почти всегда, загадочна. И происхождение этой загадочности коренится не в сложности, шифрованности, смысловой смутности и ускользающих от рационального постижения намеках, а в особой психологической резкости, рождающейся будто из ничего, из словесного праха, романсной банальности, каких-то пустячных сцеплений.

Среди миров, в мерцании светилОдной Звезды я повторяю имя…Не потому, чтоб я Ее любил,А потому, что я томлюсь с другими.И если мне сомненье тяжело,Я у Нее одной ищу ответа,Не потому, что от Нее светло,А потому, что с Ней не надо света.(Среди миров)

Всё по отдельности в этом стихотворении разрушительно для поэзии: псевдозначительность заглавных букв и местоимений, набившие к той поре оскомину «миры» и «светила», сомнительная в своей выспренности «Звезда», убогие «томленья» и «сомненья», жалкие рифмы (светил – любил, ответа – света) – во времена стихотворно-технических новаций и экспериментов. Наконец, чудовищное косноязычие (на восемь строк четыре раза употребленное «потому, что», неповоротливо-тяжкое даже для прозы сочетание)… Все так. Но почему же родился лирический шедевр, перл создания, как говорили в старину? Откуда эта власть, эта правда поэта, мгновенно ставшая нашей правдой! Откуда пленительная естественность задыхающейся речи? Обрывающейся «не окончанием, а затиханием», как по другому поводу писал Ан-ненский. Никакие объяснения тут невозможны. Их просто нет. «Отрицательная болезненная сила муки уравновешивается в поэзии силою красоты, в которой заключена возможность счастья» («Символы красоты у русских писателей»). Вот что есть в этих стихах – «обещание счастья». Здесь разгадка их неотразимости. Более чем обыкновенные слова перемолоты интонацией, она заставила «тихое» слово сказаться. Правдивость и искренность высказывания стократно усилены «своеобразным лирическим стыдом себя, стыдом лирического пафоса, стыдом лирической откровенности» (Бахтин об Анненском). Это беспримесная поэзия, нерукотворные слова. Им не нужна артистическая поддержка со стороны, в которой всегдаесть что-то отухищрений искусности, ибо «поэт не создает образов, но он бросает векам проблемы». Словам возвращено их промотанное людьми содержание, внушающая сила и твердость. Стихотворение «О нет, не стан» – знаменитая, единственная в своем роде лирическая пьеса. Двенадцать строк, три строфы. Написано оно в 1906 году в Вологде.

О нет, не стан, пусть он так нежно-зыбок,Я из твоих соблазнов затаюНе влажный блеск малиновых улыбок, —Страдания холодную змею.Так иногда в банально-пестрой зале,Где вальс звенит, волнуя и моля,Зову мечтой я звуки Парсифаля,И Тень, и Смерть над маской короля……………………………….Оставь меня. Мне ложе стелет Скука.Зачем мне рай, которым грезят все?А если грязь и низость – только мукаПо где-то там сияющей красе…

Вернее сказать, что стихотворение не написано, а пишется каждый раз, когда его читают. Оно вновь и вновь создается опытом воспринимающего сознания, чуткого и открытого. Лишь в нем оно возводится в единство многих равноправных смыслов. Его мерцанье обращено не к сознанию поэтически развитому, а к слепо ищущему «оправдания жизни».

В свое время один талантливый поэт обратил внимание на «удивительную, ничем не подготовленную последнюю строфу» этого стихотворения. Так ли это? Строфа, конечно, изумительна. Ее появление неожиданно. Первые строфы будто и не о том: в них странный набор почти ничего не значащих и ничего не обещающих образов. При желании можно понять и «Парсифаля», и «Тень и Смерть над маской короля», припомнив столь близкого русским символистам Вагнера. Но как примирить несравненную красоту последней строфы со всеми этими «нежно-зыбкими» станами, «малиновыми улыбками» и «холодными змеями страданий»?

Стихотворение обрывается не строфой, а в строфу. Бывает ведь так: идет себе человек, вокруг что-то знакомое, привычное, иногда приятное, иногда отвратительное, чаще никакое, и вдруг провалился куда-то. Испуг, удивление и неожиданное нахождение в себе и в мире того, о чем всегда знал, но о насущности не догадывался. И возвращается «из глубины» с новым знанием, знанием потрясенным, с обостренным зрением. Вот и последняя строфа перестраивает все стихотворение, ее «свет» изменил весь «первый» смысл, поколебал его, привел в движение почти омертвевшие слова и обороты, пересоздал изначальную поверхность словесного пространства в простор и глубину тайны.

Прикосновение к стихам Анненского пробуждает душу, сердце («стук, дребезг и холод нашего пробуждения с музыкой в сердце»):

Часы не свершили урока,А маятник точно уснул,Тогда распахнул я широкоФутляр их – лиру качнул.И, грубо лишенная мира,Которого столько ждала,Опять по тюрьме своей лира,Дрожа и шатаясь, пошла.(Лира часов)

Тюремность жизни, подневольность существования. Двумя словами («дрожа и шатаясь») достигнута ощутимая в опыте читателя внятность, чужое стало своим.

Некогда прекрасный, теперь запущенный парк – статуи, водоемы… Столь частый предмет элегических воздыханий, импрессионистской печали, горестных упований:

Я на дне, я печальный обломок,Надо мной зеленеет вода.Из тяжелых стеклянных потемокНет путей никому, никуда…………………………….Если ж верить тем шепотам бреда,Что томят мой постылый покой,Там тоскует по мне АндромедаС искалеченной белой рукой.(Я на дне)

Было бы святотатством приближаться к этим стихам с разъяснениями и указаниями «на мастерство». Но «Андромеда с искалеченной белой рукой» – вот хватка великого поэта, вот власть будничного слова («искалеченная») в изначально изысканной атмосфере и картине.

При небольшом количественном объеме своей лирики (в этом отношении он сравним лишь с Тютчевым) Анненский неслыханно богат и разнообразен как художник. Моралистическая проповедь и глубочайшее философствование, тончайший импрессионизм в пейзажах, настроениях и драматическая острота жанровых сцен, романс и фольклорно-балаганные пьесы, стихотворная новелла, иронический гротеск, религиозно-духовные откровения – и все обладает достоинством поэзии Божией милостию. И можно до бесконечности завороженно, благодарственно следить могучее движение этого величественного и щедрого духа.

Стихотворения

Тихие песни

Из заветного фиала

В эти песни пролита,

Но увы! не красота.

Только мука идеала.

Никто[1]

Поэзия

Над высью пламенной СинаяЛюбить туман Ее лучей,Молиться Ей, Ее не зная,Тем безнадежно горячей.Но из лазури фимиама,От лилий праздного венца,Бежать… презрев гордыню храмаИ славословие жреца,Чтоб в океане мутных далей,В безумном чаяньи святынь,Искать следов Ее сандалийМежду заносами пустынь.

∞

Девиз Таинственной похожНа опрокинутое 8:Она – отраднейшая ложьИз всех, что мы в сознаньи носим.В кругу эмалевых минутЕе свершаются обеты,А в сумрак звездами блеснутИль ветром полночи пропеты.Но где светил погасших ликОстановил для нас теченье,Там Бесконечность – только миг,Дробимый молнией мученья.

У гроба

В квартире прибрано. Белеют зеркала.Как конь попоною, одет рояль забытый:На консультации вчера здесь Смерть былаИ дверь после себя оставила открытой.Давно с календаря не обрывались дни,Но тикают еще часы его с комода,А из угла глядит, свидетель агони́й,С рожком для синих губ подушка кислорода.В недоумении открыл я мертвеца…Сказать, что это я… весь этот ужас тела…Иль Тайна бытия уж населить успелаПриют покинутый всем чуждого лица?

Двойник

Не я, и не он, и не ты,И то же, что я, и не то же:Так были мы где-то похожи,Что наши смешались черты.В сомненьи кипит еще спор,Но, слиты незримой четою,Одной мы живем и мечтою,Мечтою разлуки с тех пор.Горячешный сон волновалОбманом вторых очертаний,Но чем я глядел неустанней,Тем ярче себя ж узнавал.Лишь полога ночи немойПорой отразит колыханьеМое и другое дыханье,Бой сердца и мой и не мой…И в мутном круженьи годинВсё чаще вопрос меня мучит:Когда наконец нас разлучат,Каким же я буду один?

Который?

Когда на бессонное ложеРассыплются бреда цветы,Какая отвага, о Боже,Какие победы мечты!..Откинув докучную маску,Не чувствуя уз бытия,В какую волшебную сказкуВольется свободное я!Там всё, что на сердце годамиПугливо таил я от всех,Рассыплется ярко звездами,Прорвется, как дерзостный смех…Там в дымных топазах запястийТак тихо мне Ночь говорит;Нездешней мучительной страстиОгнем она черным горит…Но я… безучастен пред неюИ нем, и недвижим лежу…………………………..На сердце ее я, бледнея,За розовой раной слежу,За розовой раной тумана,И пьяный от призраков взорЧитает там дерзость обманаИ сдавшейся мысли позор.………………………..О царь Недоступного Света,Отец моего бытия,Открой же хоть сердцу поэта,Которое создал ты я.

На пороге

(Тринадцать строк)

 Дыханье дав моим устам,Она на факел свой дохнула,И целый мир на Здесь и ТамВ тот миг безумья разомкнула,Ушла, – и холодом пахнулоПо древожизненным листам. С тех пор Незримая, годаМои сжигая без следа,Желанье жить всё жарче будит,Но нас никто и никогдаНе примирит и не рассудит,И верю: вновь за мной когдаОна придет – меня не будет.

Листы

 На белом небе всё тусклейЗлатится горняя лампада,И в доцветании аллейДрожат зигзаги листопада. Кружатся нежные листыИ не хотят коснуться праха…О, неужели это ты,Всё то же наше чувство страха? Иль над обманом бытияТворца веленье не звучало,И нет конца и нет началаТебе, тоскующее я?

В открытые окна

 Бывает час в преддверьи сна,Когда беседа умолкает,Нас тянет сердца глубина,А голос собственный пугает, И в нарастающей тениЧерез отво́ренные окна,Как жерла, светятся одни,Свиваясь, рыжие волокна. Не Скуки ль там Циклоп залег,От золотого зноя хмелен,Что, розовея, уголекВ закрытый глаз его нацелен?

Идеал

 Тупые звуки вспышек газаНад мертвой яркостью голов,И скуки черная заразаОт покидаемых столов, И там, среди зеленолицых,Тоску привычки затая,Решать на выцветших страницахПостылый ребус бытия.

Май

 Так нежно небо зацвело,А майский день уж тихо тает,И только тусклое стеклоПожаром запада блистает. К нему прильнув из полутьмы,В минутном млеет позлащеньиТот мир, которым были мы…Иль будем, в вечном превращеньи? И разлучить не можешь глазТы с пыльно-зыбкой позолотой,Но в гамму вечера влиласьОна тоскующею нотой Над миром, что, златим огнем,Сейчас умрет, не понимая,Что счастье искрилось не в нем,А в золотом обмане мая, Что безвозвратно синева,Его златившая, поблекла…Что только зарево едваКоробит розовые стекла.

Июль

1

Сонет

 Когда весь день свои кострыИюль палит над рожью спелой,Не свежий лес с своей капеллой,Нас тешат: демонской игры За тучей разом потемнелойРаскатно-гулкие шары;И то оранжевый, то белыйЛишь миг живущие миры; И цвета старого червонцаПары сгоняющее солнцеС небес омыто-голубых. И для ожившего дыханьяВозможность пить благоуханьяИз чаши ливней золотых.

2

 Палимая огнем недвижного светила,Проклятый свой урок отлязгала кирьгаИ спящих грабаров с землею сколотила,Как ливень черные, осенние стога. Каких-то диких сил последнее решенье,Луча отвесного неслышный людям зов,И абрис ног худых меж чадного смешеньяВсклокоченных бород и рваных картузов. Не страшно ль иногда становится на свете?Не хочется ль бежать, укрыться поскорей?Подумай: на руках у матерейВсё это были розовые дети. 1909

Август

1

Хризантема

 Облака плывут так низко,Но в тумане всё нежнейПламя пурпурного дискаБез лучей и без теней. Тихо траурные кониПодвигают яркий гнет,Что-то чуткое в коронеТо померкнет, то блеснет… …Это было поздним летомМеж ракит и на песке,Перед бледно-желтым цветомВ увядающем венке, И казалось мне, что нежнойХризантема головойПрипадает безнадежноК яркой крышке гробовой… И что два ее свитыеЛепестка на сходнях дрог —Это кольца золотыеЕю сброшенных серег.

2

Электрический свет в аллее

 О, не зови меня, не мучь!Скользя бесцельно, утомленно,Зачем у ночи вырвал луч,Засыпав блеском, ветку клена? Ее пьянит зеленый чад,И дум ей жаль разоблаченных,И слезы осени дрожатВ ее листах раззолоченных, — А свод так сладостно дремуч,Так миротворно слиты звенья…И сна, и мрака, и забвенья…О, не зови меня, не мучь!

Сентябрь

 Раззолочённые, но чахлые садыС соблазном пурпура на медленных недугах,И солнца поздний пыл в его коротких дугах,Невластный вылиться в душистые плоды. И желтый шелк ковров, и грубые следы,И понятая ложь последнего свиданья,И парков черные, бездонные пруды,Давно готовые для спелого страданья… Но сердцу чудится лишь красота утрат,Лишь упоение в завороженной силе;И тех, которые уж лотоса вкусили,Волнует вкрадчивый осенний аромат.

Ноябрь

Сонет

 Как тускло пурпурное пламя,Как мертвы желтые утра!Как сеть ветвей в оконной рамеВсё та ж сегодня, что вчера… Одна утеха, что местамиНалет белил и серебраМягчит пушистыми чертамиРаботу тонкую пера… В тумане солнце, как в неволе…Скорей бы сани, сумрак, поле,Следить круженье облаков, — Да, упиваясь медным свистом,В безбрежной зыбкости снеговСкользить по линиям волнистым…

Ветер

 Люблю его, когда, сердит,Он поле ржи задернет флёромИль нежным лётом бороздитВолну по розовым озерам; Когда грозит он кораблюИ паруса свивает в жгутья;И шум зеленый я люблю,И облаков люблю лоскутья… Но мне милей в глуши садовТот ветер теплый и игривый,Что хлещет жгучею крапивойПо шапкам розовым дедо́в.

Ненужные строфы

Сонет

 Нет, не жемчужины, рожденные страданьем,Из жерла черного метала глубина:Тем до рожденья их отверженным созданьямМне одному, увы! известна лишь цена… Как чахлая листва, пестрима увяданьемИ безнадежностью небес позлащена,Они полны еще неясным ожиданьем,Но погребальная свеча уж зажжена. Без лиц и без речей разыгранная драма:Огонь под розами мучительно храним,И светозарный Бог из черной ниши храма… Он улыбается, он руки тянет к ним.И дети бледные Сомненья и ТревогиИдут к нему приять пурпуровые тоги.

В дороге

 Перестал холодный дождь,Сизый пар по небу вьется,Но на пятна нив и рощТочно блеск молочный льется. В этом чаяньи утра́И предчувствии морозаКак у черного костраМертвы линии обоза! Жеребячий дробный бег,Пробы первых свистов птичьихИ кошмары снов мужичьихПод рогожами телег. Тошно сердцу моемуОт одних намеков шума:Всё бы молча в полутьмуУводила думу дума. Не сошла и тень с земли,Уж в дыму овины тонутИ с бадьями журавли[2],Выпрямляясь, тихо стонут. Дед идет с сумой и бос,Нищета заводит повесть:О, мучительный вопрос!Наша совесть… Наша совесть.

Среди нахлынувших воспоминаний

1

Перед закатом

 Гаснет небо голубое,На губах застыло слово;Каждым нервом жду отбояТихой музыки былого. Но помедли, день, врачуяЭто сердце от разлада!Всё глазами взять хочу яИз темнеющего сада… Щетку желтую газона,На гряде цветок забытый,Разоренного балконаОстов, зеленью увитый. Топора обиды злые,Всё, чего уже не стало…Чтобы сердце, сны былыеУзнавая, трепетало…

2

Под новой крышей

 Сквозь листву просвет оконный,Синью жгучею залит,И тихонько ветер сонныйВолоса мне шевелит… Не доделан новый кокон,Точно трудные стихи:Ни дверей, ни даже оконНет у пасынка стихий, Но зато по клетям срубаВ темной зелени садовСапожищи жизни грубоНе оставили следов, И жилец докучным шумомМшистых стен не осквернил:Хорошо здесь тихим думамЛиться в капельки чернил.………………………. Схоронили пепелищеЛунной ночью в забытье…Здравствуй, правнуков жилище, —И мое, и не мое!

Трактир жизни

 Вкруг белеющей ПсихеиТе же фикусы торчат,Те же грустные лакеи,Тот же гам и тот же чад… Муть вина, нагие кости,Пепел стынущих сигар,На губах – отрава злости,В сердце – скуки перегар… Ночь давно снега одела,Но уйти ты не спешишь;Как в кошмаре, то и дело:«Алкоголь или гашиш?» А в сенях, поди, не жарко:Там, поднявши воротник,У плывущего огаркаСчеты сводит гробовщик.

Там

 Ровно в полночь гонг унылыйСвел их тени в черной зале,Где белел Эрот бескрылыйМеж искусственных азалий. Там, качаяся, лампадыПламя трепетное лили,Душным ладаном усладыТам кадили чаши лилий. Тварь единая живаяТам тянула к брашну жало,Там отрава огневаяВ кубки медные бежала. На оскала смех застылыйТени ночи наползали,Бесконечный и унылыйДлился ужин в черной зале.

?

 Пусть для ваших открытых сердецДо сих пор это – светлая феяС упоительной лирой Орфея,Для меня это – старый мудрец. По лицу его тяжко проходитБороздой Вековая Мечта,И для мира немые устаТолько бледной улыбкой поводит.

Ф.Н. и Н.П. Анненские. Родители поэта

Первый фортепьянный сонет

 Есть книга чудная, где с каждою страницейГаллюцинации таинственно свиты:Там полон старый сад луной и небылицей,Там клен бумажные заворожил листы. Там в очертаниях тревожной пустоты,Упившись чарами луны зеленолицей,Менады белою мятутся вереницей,И десять реет их по клавишам мечты. Но, изумрудами запястий залитая,Меня волнует дев мучительная стая:Кристально чистые так бешено горды. И я порвать хочу серебряные звенья…Но нет разлуки нам, ни мира, ни забвенья,И режут сердце мне их узкие следы…

Еще один

 И пылок был, и грозен День,И в знамя верил голубое,Но ночь пришла, и нежно теньБерет усталого без боя. Как мало их! Еще одинВ лучах слабеющей НадеждыУходит гордый паладин:От золотой его одежды Осталась бурая кайма,Да горький чад… воспоминанья………………………….Как обгорелого письмаНеповторимое признанье. <1903>

С четырех сторон чаши

 Нежным баловнем мамашиТо большиться, то шалить…И рассеянно из чашиПену пить, а влагу лить… Сил и дней гордясь избытком,Мимоходом, на летуХмельно-розовым напиткомУсыплять свою мечту. Увидав, что невозможноНи вернуться, ни забыть…Пить поспешно, пить тревожно,Рядом с сыном, может быть, Под наплывом лет согнуться,Но, забыв и вкус вина…По привычке всё тянутьсяК чаше, выпитой до дна.

Villa nazionale[3]

 Смычка заслушавшись, тоскливоВолна горит, а луч померк, —И в тени душные заливаВот-вот ворвется фейерверк. Но в мутном чаяньи испуга,В истоме прерванного сна,Не угадать Царице югаТот миг шальной, когда она Развяжет, разоймет, расщиплетЗолотоцветный свой букетИ звезды робкие рассыплетОгнями дерзкими ракет. <1890>

Опять в дороге

 Когда высо́ко под дугоюЗвенело солнце для меня,Я жил унылою мечтою,Минуты светлые гоня… Они пугливо отлетали,Но вот прибился мой звонок:И где же вы, златые дали?В тумане – юг, погас восток… А там стена, к закату ближе,Такая страшная на взгляд…Она всё выше… Мы всё ниже…«Постой-ка, дядя!» – «Не велят».

На воде

 То луга ли, скажи, облака ли, вода льОколдована желтой луною:Серебристая гладь, серебристая дальНадо мной, предо мною, за мною… Ни о чем не жалеть… Ничего не желать…Только б маска колдуньи светиласьДа клубком ее сказка катиласьВ серебристую даль, на сребристую гладь. 1900

И.Ф. Анненский. Фотогафия 1870-х гг.

Конец осенней сказки

Сонет

 Неустанно ночи длиннойСказка черная лилась,И багровый над долинойЗагорелся поздно глаз; Видит: радуг паутинаПочернела, порвалась,В малахиты только тинаПышно так разубралась. Видит: пар белесоватыйИ ползет, и вьется ватой,Да из черного куста Там и сям сочатся гроздиИ краснеют… точно гвоздиПосле снятого Христа.

Утро

 Эта ночь бесконечна была,Я не смел, я боялся уснуть:Два мучительно-черных крылаТяжело мне ложились на грудь. На призывы ж тех крыльев в ответТрепетал, замирая, птенец,И не знал я, придет ли рассветИли это уж полный конец… О, смелее… Кошмар позади,Его страшное царство прошло;Вещих птиц на груди и в грудиОтшумело до завтра крыло… Облака еще плачут, гудя,Но светлеет и нехотя тень,И банальный, за сетью дождя,Улыбнуться попробовал День.

Ванька-ключник в тюрьме

 Крутясь-мутясь да сбилисяЖелты́ пески с волной,Часочек мы любилися,Да с мужнею женой. Ой, цветики садовые,Да некому полить!Ой, прянички медовые!Да с кем же вас делить? А уж на что уважены:Проси – не улечу,У стеночки посажены,Да не плечо к плечу. Цепочечку позваниватьПродели у ноги,Позванивать, подманивать:«А ну-тка, убеги!» А мимо птицей мычетсяЗлодей – моя тоска…Такая-то добытчица,Да не найти крюка?!

Свечка гаснет

 В темном пламени свечиЗароившись как живые,Мигом гибнут огневыеБрызги в трепетной ночи,Но с мольбою голубыеДолго теплятся лучиВ темном пламени свечи. Эх, заснуть бы спозаранья,Да страшат набеги сна,Как безумного желаньяТихий берег умираньяЗахлестнувшая волна.Свечка гаснет. Ночь душна…Эх, заснуть бы спозаранья…

Декорация

 Это – лунная ночь невозможного сна,Так уныла, желта и больнаВ облаках театральных луна, Свет полос запыленно-зеленыхНа бумажных колеблется кленах. Это – лунная ночь невозможной мечты…Но недвижны и странны черты:– Это маска твоя или ты? Вот чуть-чуть шевельнулись ресницы…Дальше… вырваны дальше страницы.

Бессонницы

1

Бессонница ребенка

 От душной копоти землиПогасла точка огневая,И плавно тени потекли,Конту́ры странные сливая. И знал, что спать я не могу:Пока уста мои молились,Те, неотвязные, в мозгуОпять слова зашевелились. И я лежал, а тени шли,Наверно зная и скрывая,Как гриб выходит из землиИ ходит стрелка часовая.

2

«Парки – бабье лепетанье»

Сонет

 Я ночи знал. Мечта и трудИх наполняли трепетаньем, —Туда, к надлунным очертаньям,Бывало, мысль они зовут. Томя и нежа ожиданьем,Они, бывало, промелькнут,Как цепи розовых минутМежду запиской и свиданьем. Но мая белого ночейДавно страницы пожелтели…Теперь я слышу у постели Веретено, – и, как ручей,Задавлен камнями обвала,Оно уж лепет обрывало…

3

Далеко… Далеко…

 Когда умирает для ухаЖелеза мучительный гром,Мне тихо по коже старухаВодить начинает пером.Перо ее так бородато,Так плотно засело в руке…………………………Не им ли я кляксу когда-тоНа розовом сделал листке?Я помню – слеза в ней блистала,Другая ползла по лицу:Давно под часами усталыйСтихи выводил я отцу……………………………..Но жаркая стынет подушка,Окно начинает белеть…Пора и в дорогу, старушка,Под утро душна эта клеть.Мы тронулись… Тройка плетется,Никак не найдет колеи,А сердце… бубенчиком бьетсяТак тихо у потной шлеи…

Лилии

1

Второй мучительный сонет

 Не мастер Тира иль Багдата,Лишь девы нежные перстыСумели вырезать когда-тоЛилеи нежные листы, — С тех пор в отраве ароматаЖивут, таинственно слиты,Обетованье и утратаНеразделенной красоты, Живут любовью без забвеньяНезаполнимые мгновенья…И если чуткий сон аллей Встревожит месяц сребролукий,Всю ночь потом уста лилейТам дышат ладаном разлуки.

2

Зимние лилии

 Зимней ночи путь так долог,Зимней ночью мне не спится:Из углов и с книжных полокСквозь ее тяжелый пологСумрак розовый струится. Серебристые фиалыОпрокинув в воздух сонный,Льют лилеи небывалыйМне напиток благовонный, — И из кубка их живогоВ поэтической оправеРад я сладостной отравеНапряженья мозгового… В белой чаше тают звеньяИз цепей воспоминанья,И от яду на мгновеньеЗнаньем кажется незнанье.

3

Падение лилий

 Уж черной Ночи бледный ДеньСвой факел отдал, улетая:Темнеет в небе хлопьев стая,Но, веселя немую сень,В камине вьется золотаяЗмея, змеей перевитая.Гляжу в огонь – работать лень:Пускай по стенам, вырастая,Дрожа, колеблясь или тая,За тенью исчезает тень,А сердцу снится тень иная,И сердце плачет, вспоминая.Сейчас последние, светлейЗлатисто-розовых углей,Падут минутные строенья:С могил далеких и полейИ из серебряных аллейУслышу мрака дуновенье…В постель скорее!.. Там теплей,А ты, волшебница, налейМне капель чуткого забвенья,Чтоб ночью вянущих лилейМне ярче слышать со стеблейСухой и странный звук паденья. 3 февраля 1901

С балкона

 Полюбила солнце апреляМолодая и нежная ива.Не прошла и Святая неделя,Распустилась бледная иваВ жаркой ласке солнца апреля. Но недвижны старые клены:Их не греет солнце апреля,Только иве дивятся зеленой,Только шепчут под небом апреляОбнаженные мшистые клены: «Не на радость, о бледная ива,Полюбила ты солнце апреля:Безнадежно больное ревнивоИ сожжет тебя солнце апреля,Чтоб другим не досталась ты, ива».

Молот и искры

 Молот жизни, на пле́чах мне камни дробя,Так мучительно груб и тяжел,А ведь, кажется, месяц еще не прошел,Что я сказками тешил себя…Те, скажи мне, завянуть успели ль цветы,Что уста целовали, любя,Или, их обогнав, улетели мечты,Те цветы… Я не знаю: тебяЯ люблю или нет… Не горит ореолИ горит – это ты и не ты,Молот жизни мучительно, адски тяжел,И ни искры под ним… красоты…А ведь, кажется, месяц еще не прошел. 1901

Тоска возврата

 Уже лазурь златить усталаЦветные вырезки стекла,Уж буря светлая хоралаПод темным сводом замерла; Немые тени вереницейИдут чрез северный портал,Но ангел Ночи бледнолицыйЕще кафизмы не читал… В луче прощальном, запыленномСвоим грехом неотмоленнымТомится День пережитой, Как серафим у Боттичелли,Рассыпав локон золотой…На гриф умолкшей виолончели.

Рождение и смерть поэта

(Кантата)

 БАЯННад Москвою старой златоглавоюНе звезда в полу́ночи затеплилась,Над ее садочками зелеными,Ой зелеными садочками кудрявымиМолодая зорька разгоралася.Не Вольга-богатырь нарождается,Нарождается надёжа – молодой певец,Удалая головушка кудрявая.Да не златая трубочка вострубила,Молодой запел душа-соловьюшка,Пословечно соловей да выговаривал,(Тут не рыбы-то по заводям хоронятся,Да не птицы-то уходят во поднебесье,Во темных лесах не звери затулилися[4]),Как услышали соловьюшку малешенького,Все-то птичушки в садочках приуслушались,Малы детушки по зыбкам разыгралися,Молодые-то с крылечек улыбаются,А и старые по кельям пригорюнились. ОДИН ГОЛОСРыданье струн седых развей,О нет, Баян, не соловей,Певец волшебно-сладострастный,Нас жег в безмолвии ночейТоскою нежной и напрасной. И не душистую сиреньСудьба дала ему, а цепи,Снега забытых деревень,Неволей выжженные степи. Но бог любовью окрылилЕго пленительные грезы,И в чистый жемчуг перелилПоэт свои немые слезы. ХОРСреди измен, среди могилОн, улыбаясь, сыпал розы,И в чистый жемчуг перелилПоэт свои немые слезы. ДРУГОЙ ГОЛОСО, свиток печальный!Безумные строки,Как гость на пируВ небрачной одежде,Читаю и плачу…Там ночи туманнойХолодные звезды,Там вещего сердцаТрехдневные муки,Там в тяжком бредуТомительный призрак,Свой черный вуаль,Вуаль донны Анны,К его изголовьюСклоняя, смеется… МУЖСКОЙ ХОРНо в поле колдунья емуПоследние цепи сварилаИ тихо в немую тюрьмуВорота за ним затворила. ЖЕНСКИЙ ХОРТворцу волшебных песнопенийНе надо ваших слез и пеней:Над ним горит бессмертный деньВ огнях лазури и кристалла,И окровавленная теньТам тенью розовою стала,А здесь печальной чередоюВсё ночь над нами стелет сень,О тень, о сладостная тень,Стань Вифлеемскою звездою,Алмазом на ее груди —И к дому Бога нас веди!.. ОБЩИЙ ХОРС немого поля,Где без ненастья,Дрожа, повислиТоски туманы, —Туда, где воля,Туда, где счастье,Туда, где мыслиПростор желанный! 3 апреля 1899

«Мухи как мысли»

(Памяти Апухтина)

 Я устал от бессонниц и снов,На глаза мои пряди нависли:Я хотел бы отравой стиховОдурманить несносные мысли. Я хотел бы распутать узлы…Неужели там только ошибки?Поздней осенью мухи так злы,Их холодные крылья так липки. Мухи-мысли ползут, как во сне,Вот бумагу покрыли, чернея…О, как, мертвые, гадки оне…Разорви их, сожги их скорее.

Под зеленым абажуром

 Короли, и валеты, и тройки!Вы так ласково тешите ум:От уверенно-зыбкой постройкиДо тоскливо замедленных думВы так ласково тешите ум,Короли, и валеты, и тройки! В вашей смене, дразнящей сердца,В вашем быстро мелькающем крапеСчастье дочери, имя отца,Слово чести, поставленной на́-пе,В вашем быстро мелькающем крапе,В вашей смене, дразнящей сердца… Золотые сулили вы далиЗа узором двойных королей,Когда вами невестам гадалиТам, в глуши, за снегами полей,За узором двойных королейЗолотые сулили вы дали… А теперь, из потемок на светБезнадежно ложася рядами,Равнодушное да или нетПовторять суждено вам годами,Безнадежно ложася рядамиИз зеленых потемок на свет.

Н.В. Анненская, жена поэта

Третий мучительный сонет

(Строфы)

 Нет, им не суждены краса и просветленье;Я повторяю их напамять в полусне,Они – минуты праздного томленья,Перегоревшие на медленном огне. Но всё мне дорого – туман их появленья,Их нарастание в тревожной тишине,Без плана, вспышками идущее сцепленье:Мое мучение и мой восторг оне. Кто знает, сколько раз без этого запоя,Труда кошмарного над грудою листов,Я духом пасть, увы! я плакать был готов,Среди неравного изнемогая боя; Но я люблю стихи – и чувства нет святей;Так любит только мать, и лишь больных детей.

Второй фортепьянный сонет

 Над ризой белою, как уголь волоса,Рядами стройными невольницы плясали,Без слов кристальные сливались голоса,И кастаньетами их пальцы потрясали… Горели синие над ними небеса,И осы жадные плясуний донимали,Но слез не выжали им муки из эмали,Неопалимою сияла их краса. На страсти, на призыв, на трепет вдохновеньяБраслетов золотых звучали мерно звенья,Но, непонятною не трогаясь мольбой, Своим властителям лишь улыбались девы,И с пляской чуткою, под чашей голубой,Их равнодушные сливалися напевы.

Параллели

1

 Под грозные речи небесРыдают косматые волны,А в чаще, презрения полный,Хохочет над бурею бес. Но утро зажжет небеса,Волна золотится и плещет,А в чаще холодной росаСлезою завистливой блещет.

2

 Золотя заката розы,Клонит солнце лик усталый,И глядятся туберозыВ позлащенные кристаллы. Но не надо сердцу алых, —Сердце просит роз поблеклых,Гиацинтов небывалых,Лилий, плачущих на стеклах. 1901

Тоска

 По бледно-розовым овалам,Туманом утра облиты,Свились букетом небывалымСтального ко́лера цветы. И мух кочующих соблазны,Отраву в глянце затая,Пестрят, назойливы и праздны,Нагие грани бытия. Но, лихорадкою томимый,Когда неделями лежишь,В однообразьи их таимыйПоймешь ты сладостный гашиш, Поймешь, на глянце центифолийСчитая бережно мазки…И строя ромбы поневолеМежду этапами Тоски.

Желание

 Когда к ночи усталой рукойДопашу я свою полосу,Я хотел бы уйти на покойВ монастырь, но в далеком лесу, Где бы каждому был я слугаИ Творенью Господнему друг,И чтоб сосны шумели вокруг,А на соснах лежали снега… А когда надо мной зазвонитМедный зов в беспросветной ночи,Уронить на холодный гранитТалый воск догоревшей свечи.

И.Ф. Анненский. Фотография 1880-х гг.

Кипарисовый ларец

Трилистники

Трилистник сумеречный

1

Сиреневая мгла

 Наша улица снегами залегла,По снегам бежит сиреневая мгла. Мимоходом только глянула в окно,И я понял, что люблю ее давно. Я молил ее, сиреневую мглу:«Погости-побудь со мной в моем углу, Не мою тоску ты давнюю развей,Поделись со мной, желанная, своей!» Но лишь издали услышал я ответ:«Если любишь, так и сам отыщешь след, Где над омутом синеет тонкий лед,Там часочек погощу я, кончив лёт, А у печки-то никто нас не видал…Только те мои, кто волен да удал».

2

Тоска мимолетности

 Бесследно канул день. Желтея, на балконГлядит туманный диск луны, еще бестенной,И в безнадежности распахнутых окон,Уже незрячие, тоскливо-белы стены. Сейчас наступит ночь. Так чёрны облака…Мне жаль последнего вечернего мгновенья:Там всё, что прожито, – желанье и тоска,Там всё, что близится, – унылость и забвенье. Здесь вечер как мечта: и робок и летуч,Но сердцу, где ни струн, ни слез, ни ароматов,И где разорвано и слито столько туч…Он как-то ближе розовых закатов. Лето 1904 Ялта

3

Свечку внесли

 Не мерещится ль вам иногда,Когда сумерки ходят по дому,Тут же возле иная среда,Где живем мы совсем по-другому? С тенью тень там так мягко слилась,Там бывает такая минута,Что лучами незримыми глазМы уходим друг в друга как будто. И движеньем спугнуть этот мигМы боимся, иль словом нарушить,Точно ухом кто возле приник,Заставляя далекое слушать. Но едва запылает свеча,Чуткий мир уступает без боя,Лишь из глаз по наклонам лучаТени в пламя сбегут голубое.

Трилистник соблазна

1

Маки

 Веселый день горит… Среди сомлевших травВсе маки пятнами – как жадное бессилье,Как губы, полные соблазна и отрав,Как алых бабочек развернутые крылья. Веселый день горит… Но сад и пуст и глух.Давно покончил он с соблазнами и пиром, —И маки сохлые, как головы старух,Осенены с небес сияющим потиром.

2

Смычок и струны

 Какой тяжелый, темный бред!Как эти выси мутно-лунны!Касаться скрипки столько летИ не узнать при свете струны! Кому ж нас надо? Кто зажегДва желтых лика, два унылых…И вдруг почувствовал смычок,Что кто-то взял и кто-то слил их. «О, как давно! Сквозь эту тьмуСкажи одно: ты та ли, та ли?»И струны ластились к нему,Звеня, но, ластясь, трепетали. «Не правда ль, больше никогдаМы не расстанемся? довольно?..»И скрипка отвечала да,Но сердцу скрипки было больно. Смычок всё понял, он затих,А в скрипке эхо всё держалось…И было мукою для них,Что людям музыкой казалось. Но человек не погасилДо утра свеч… И струны пели…Лишь солнце их нашло без силНа черном бархате постели.

3

В марте

 Позабудь соловья на душистых цветах,Только утро любви не забудь!Да ожившей земли в неоживших листахЯрко-черную грудь! Меж лохмотьев рубашки своей снеговойТолько раз и желала она, —Только раз напоил ее март огневой,Да пьянее вина! Только раз оторвать от разбухшей землиНе могли мы завистливых глаз,Только раз мы холодные руки сплелиИ, дрожа, поскорее из сада ушли…Только раз… в этот раз…

Трилистник сентиментальный

1

Одуванчики

 Захлопоталась девочкаВ зеленом кушаке,Два желтые обсевочкаСажая на песке. Не держатся и на́-поди:Песок ли им не рад?..А солнце уж на западеИ золотится сад. За ручкой ручку белуюМалютка отряхнет:«Чуть ямочку проделаю,Ее и заметет… Противные, упрямые!»– Молчи, малютка дочь,Коль неприятны ямы им,Мы стебелька им прочь. Вот видишь ли: всё к лучшему —Дитя, развеселись,По холмику зыбучемуДве звездочки зажглись. Мохнатые, шафранныеЗвездинки из цветов…Ну вот, моя желанная,И садик твой готов. Отпрыгаются ноженьки,Весь высыплется смех,А ночь придет – у БоженькиПостельки есть для всех… Заснешь ты, ангел-девочка,В пуху, на локотке…А желтых два обсевочкаРаспластаны в песке. 26 июня 1909 Куоккала

2

Старая шарманка

 Небо нас совсем свело с ума:То огнем, то снегом нас слепило,И, ощеряясь, зверем отступилаЗа апрель упрямая зима. Чуть на миг сомлеет в забытьи —Уж опять на брови шлем надвинут,И под наст ушедшие ручьи,Не допев, умолкнут и застынут. Но забыто прошлое давно,Шумен сад, а камень бел и гулок,И глядит раскрытое окно,Как трава одела закоулок. Лишь шарманку старую знобит,И она в закатном мленьи маяВсё никак не смелет злых обид,Цепкий вал кружа и нажимая. И никак, цепляясь, не пойметЭтот вал, что ни к чему работа,Что обида старости растетНа шипах от муки поворота. Но когда б и понял старый вал,Что такая им с шарманкой участь,Разве б петь, кружась, он пересталОттого, что петь нельзя, не мучась?..

3

Вербная неделя

В. П. Хмара-Барщевскому

 В желтый сумрак мертвого апреля,Попрощавшись с звездною пустыней,Уплывала Вербная неделяНа последней, на погиблой снежной льдине; Уплывала в дымах благовонных,В замираньи звонов похоронных,От икон с глубокими глазамиИ от Лазарей, забытых в черной яме. Стал высоко белый месяц на ущербе,И за всех, чья жизнь невозвратима,Плыли жаркие слезы по вербеНа румяные щеки херувима. 14 апреля 1907 Царское Село

Трилистник осенний

1

Ты опять со мной

 Ты опять со мной, подруга осень,Но сквозь сеть нагих твоих ветвейНикогда бледней не стыла просинь,И снегов не помню я мертвей. Я твоих печальнее отребийИ черней твоих не видел вод,На твоем линяло-ветхом небеЖелтых туч томит меня развод. До конца всё видеть, цепенея…О, как этот воздух странно нов…Знаешь что… я думал, что больнееУвидать пустыми тайны слов…

2

Август

 Еще горят лучи под сводами дорог,Но там, между ветвей, всё глуше и немее:Так улыбается бледнеющий игрок,Ударов жребия считать уже не смея. Уж день за сторами. С туманом по землеВлекутся медленно унылые призывы…А с ним всё душный пир, дробится в хрусталеЕще вчерашний блеск, и только астры живы… Иль это – шествие белеет сквозь листы?И там огни дрожат под матовой короной,Дрожат и говорят: «А ты? Когда же ты?» —На медном языке истомы похоронной… Игру ли кончили, гробница ль уплыла,Но проясняются на сердце впечатленья;О, как я понял вас: и вкрадчивость тепла,И роскошь цветников, где проступает тленье.

3

То было на Валлен-Коски

 То было на Валлен-Коски.Шел дождик из дымных туч,И желтые мокрые доскиСбегали с печальных круч. Мы с ночи холодной зевали,И слезы просились из глаз;В утеху нам куклу бросалиВ то утро в четвертый раз. Разбухшая кукла нырялаПослушно в седой водопад,И долго кружилась сначала,Всё будто рвалася назад. Но даром лизала пенаСуставы прижатых рук, —Спасенье ее неизменноДля новых и новых мук. Гляди, уж поток бурливыйЖелтеет, покорен и вял;Чухонец-то был справедливый,За дело полтину взял. И вот уж кукла на камне,И дальше идет река…Комедия эта была мнеВ то серое утро тяжка. Бывает такое небо,Такая игра лучей,Что сердцу обида куклыОбиды своей жалчей. Как листья тогда мы чутки:Нам камень седой, ожив,Стал другом, а голос друга,Как детская скрипка, фальшив. И в сердце сознанье глубоко,Что с ним родился только страх,Что в мире оно одиноко,Как старая кукла в волнах…

Трилистник лунный

1

Зимнее небо

 Талый снег налетал и слетал,Разгораясь, румянились щеки.Я не думал, что месяц так малИ что тучи так дымно-далеки… Я уйду, ни о чем не спросив,Потому что мой вынулся жребий,Я не думал, что месяц красив,Так красив и тревожен на небе. Скоро полночь. Никто и ничей,Утомлен самым призраком жизни,Я любуюсь на дымы лучейТам, в моей обманувшей отчизне.

2

Лунная ночь в исходе зимы

 Мы на полустанке,Мы забыты ночью,Тихой лунной ночью,На лесной полянке…Бред – или воочьюМы на полустанкеИ забыты ночью?Далеко зашел ты,Паровик усталый!Доски бледно-желты,Серебристо-желты,И налип на шпалыИней мертво-талый.Уж туда ль зашел ты,Паровик усталый?Тишь-то в лунном свете,Или только грезаЭти тени, этиВздохи паровозаИ, осеребренныйМесяцем жемчужным,Этот длинный, черныйСторож станционныйС фонарем ненужнымНа тени узорной?Динь-динь-динь – и мимо,Мимо грезы этой,Так невозвратимо,Так непоправимоДо конца не спетой,И звенящей где-тоЕле ощутимо. 27 марта 1906 Почтовый тракт Вологда – Тотьма

3

Träumerei[5]

 Сливались ли это тени,Только тени в лунной ночи мая?Это блики или цветы сирениТам белели, на колениНиспадая?Наяву ль и тебя ль безумноИ бездумноЯ любил в томных тенях мая?Припадая к цветам сирениЛунной ночью, лунной ночью мая,Я твои ль целовал колени,Разжимая их и сжимая,В томных тенях, в томных тенях мая?Или сад был одно мечтаньеЛунной ночи, лунной ночи мая?Или сам я лишь тень немая?Иль и ты лишь мое страданье,Дорогая,Оттого, что нам нет свиданьяЛунной ночью, лунной ночью мая… Ночь с 16 на 17 мая 1906 г(?) Вологодский поезд

Трилистник обреченности

1

Будильник

 Обручена рассветуПечаль ее рулад…Как я игрушку этуНе слушать был бы рад… Пусть завтра будет та жеОна, что и вчера…Сперва хоть громче, глажеИдет ее игра. Но вот, уж не читаяДавно постылых нот,Гребенка золотаяЗвенит, а не поет… Цепляясь за гвоздочки,Весь из бессвязных фраз,Напрасно ищет точкиТомительный рассказ, О чьем-то недобореКосноязычный бред…Докучный лепет горяНенаступивших лет, Где нет ни слез разлуки,Ни стылости небес,Где сердце – счетчик муки,Машинка для чудес… И скучно разминаяПружину полчаса,Где прячется смешнаяИ лишняя Краса. <1909>

2

Стальная цикада

 Я знал, что она вернетсяИ будет со мной – Тоска.Звякнет и запахнетсяС дверью часовщика… Сердца стального трепетСо стрекотаньем крылСцепит и вновь расцепитТот, кто ей дверь открыл… Жадным крылом цикадыНетерпеливо бьют:Счастью ль, что близко, рады,Муки ль конец зовут?.. Столько сказать им надо,Так далеко уйти…Розно, увы! цикада,Наши лежат пути. Здесь мы с тобой лишь чудо.Жить нам с тобою теперьТолько минуту – покудаНе распахнулась дверь… Звякнет и запахнется,И будешь ты так далека…Молча сейчас вернетсяИ будет со мной – Тоска.

3

Черный силуэт

Сонет

 Пока в тоске растущего испугаТомиться нам, живя, еще дано,Но уж сердцам обманывать друг другаИ лгать себе, хладея, суждено; Пока прильнув сквозь мерзлое окно,Нас сторожит ночами тень недуга,И лишь концы мучительного кругаНе сведены в последнее звено, — Хочу ль понять, тоскою пожираем,Тот мир, тот миг с его миражным раем…Уж мига нет – лишь мертвый брезжит свет… А сад заглох… и дверь туда забита…И снег идет… и черный силуэтЗахолодел на зеркале гранита.

Трилистник огненный

1

Аметисты

 Когда, сжигая синеву,Багряный день растет неистов,Как часто сумрак я зову,Холодный сумрак аметистов. И чтоб не знойные лучиСжигали грани аметиста,А лишь мерцание свечиЛилось там жидко и огнисто. И, лиловея и дробясь,Чтоб уверяло там сиянье,Что где-то есть не наша связь,А лучезарное слиянье…

2

Сизый закат

 Близился сизый закат.Воздух был нежен и хмелен,И отуманенный садКак-то особенно зелен. И, о Незримой твердяВ тучах таимой печали,В воздухе, полном дождя,Трубы так мягко звучали. Вдруг – точно яркий призыв,Даль чем-то резко разъялась:Мягкие тучи пробив,Медное солнце смеялось.

3

Январская сказка

 Светилась колдуньина маска,Постукивал мерно костыль…Моя новогодняя сказка,Последняя сказка, не ты ль? О счастье уста не молили,Тенями был полон покой,И чаши открывшихся лилийДышали нездешней тоской. И, взоры померкшие нежа,С тоской говорили цветы:«Мы те же, что были, всё те же,Мы будем, мы вечны… а ты?» Молчите… Иль грезить не лучше,Когда чуть дымятся угли?..Январское солнце не жгуче,Так пылки его хрустали…

Трилистник кошмарный

1

Кошмары

 «Вы ждете? Вы в волненьи? Это бред.Вы отворять ему идете? Нет!Поймите: к вам стучится сумасшедший,Бог знает где и с кем всю ночь проведший,Оборванный, и речь его дика,И камешков полна его рука;Того гляди – другую опростает,Вас листьями сухими закидает,Иль целовать задумает, и слезОстанутся следы в смятеньи кос,Коли от губ удастся скрыть лицо вам,Смущенным и мучительно пунцовым.………………………………..Послушайте!.. Я только вас пугал:Тот далеко, он умер… Я солгал.И жалобы, и шепоты, и стуки —Всё это «шелест крови», голос муки.Которую мы терпим, я ли, вы ли…Иль вихри в плен попались и завыли?Да нет же! Вы спокойны… Лишь у губЗмеится что-то бледное… Я глуп…Свиданье здесь назначено другому…Всё понял я теперь: испуг, истомуИ влажный блеск таимых вами глаз».Стучат? Идут? Она приподнялась.Гляжу – фитиль у фонаря спустила,Он розовый… Вот косы отпустила…Взвились и пали косы… Вот ко мнеИдет… И мы в огне, в одном огне…Вот руки обвились и увлекают,А волосы и колют, и ласкают…Так вот он, ум мужчины, тот гордец,Не стоящий ни трепетных сердец,Ни влажного и розового зноя! ………………………………… И вдруг я весь стал существо иное…Постель… Свеча горит. На грустный тонЛепечет дождь… Я спал и видел сон.

2

Киевские пещеры

 Тают зеленые свечи,Тускло мерцает кадило,Что-то по самые плечиВ землю сейчас уходило, Чьи-то беззвучно устаМолят дыханья у плит,Кто-то, нагнувшись, с «креста»Желтой водой их поит… «Скоро ль?» – Терпение, скоро…Звоном наполнились уши,А чернота коридораВсё безответней и глуше… Нет, не хочу, не хочу!Как? Ни людей, ни пути?Гасит дыханье свечу?Тише… Ты должен ползти…

3

То и это

 Ночь не тает. Ночь как камень.Плача тает только лед,И струит по телу пламеньСвой причудливый полет. Но лопочут даром, тая,Ледышки́ на голове:Не запомнить им, считая,Что подушек только две. И что надо лечь в угарный,В голубой туман костра,Если тошен луч фонарныйНа скользоте топора. Но отрадной до рассветаСердце дремой залито,Всё простит им… если этоТолько Это, а не То.

Трилистник проклятия

1

Ямбы

 О, как я чувствую накопленное бремяОтравленных ночей и грязно-бледных дней!Вы, карты, есть ли что в одно и то же времяПриманчивее вас, пошлее и страшней! Вы страшны нежностью похмелья, и науке,Любви, поэзии – всему вас предпочтут.Какие подлые не пожимал я руки,Не соглашался с чем?.. Скорей! Колоды ждут… Зеленое сукно – цвет малахитов тины,Весь в пепле туз червей на сломанном мелке…Подумай: жертву накануне гильотиныДурманят картами и в каменном мешке.

2

Кулачишка

 Цвести средь немолчного адаТо грузных, то гулких шагов,И стонущих блоков, и чада,И стука бильярдных шаров. Любиться, пока полосоюКровавой не вспыхнул восток,Часочек, покуда с косоюНе сладился белый платок. Скормить Помыканьям и ЗлобамИ сердце, и силы дотла —Чтоб дочь за глазетовом гробом,Горбатая, с зонтиком шла. Ночь с 21 на 22 мая 1906 Грязовец

3

О нет, не стан

 О нет, не стан, пусть он так нежно-зыбок,Я из твоих соблазнов затаюНе влажный блеск малиновых улыбок, —Страдания холодную змею. Так иногда в банально-пестрой зале,Где вальс звенит, волнуя и моля,Зову мечтой я звуки Парсифаля,И Тень, и Смерть над маской короля… ………………………………… Оставь меня. Мне ложе стелет Скука.Зачем мне рай, которым грезят все?А если грязь и низость – только мукаПо где-то там сияющей красе… 19 мая 1906 Вологда

Трилистник победный

1

В волшебную призму

 Хрусталь мой волшебен трикраты.Под первым устоем ребра —Там руки с мученьем разжаты,Раскидано пламя костра. Но вновь не увидишь костер ты,Едва передвинешь устой —Там бледные руки простертыИ мрак обнимают пустой. Нажмешь ли устой ты последний —Ни сжатых, ни рознятых рук,Но радуги нету победней,Чем радуга конченных мук!..

2

Трое

 Ее факел был огнен и ал,Он был талый и сумрачный снег:Он глядел на нее и сгорал,И сгорал от непознанных нег.Лоно смерти открылось черно —Он не слышал призыва: «Живи»,И осталось в эфире одноБезнадежное пламя любви. Да на ложе глубокого рва,Пенной ризой покрыта до пят,Одинокая грезит вдова —И холодные воды кипят…

3

Пробуждение

 Кончилась яркая чара,Сердце очнулось пустым:В сердце, как после пожара,Ходит удушливый дым. Кончилась? Жалкое слово,Жалкого слова не трусь:Скоро в остатках былогоЯ и сквозь дым разберусь. Что не хотело обмана —Всё остаётся за мной…Солнце за гарью туманаЖелто, как вставший больной. Жребий, о сердце, твой понят —Старого пепла не тронь…Больше проклятый огоньСтен твоих черных не тронет!

Титульный лист «Книги отражений» с дарственной надписью Н.С. Гумилеву

Трилистник траурный

1

Перед панихидой

Сонет

 Два дня здесь шепчут: прям и немВсё тот же гость в дому,И вянут космы хризантемВ удушливом дыму. Гляжу и мыслю: мир ему,Но нам-то, нам-то всем,Иль люк в ту смрадную тюрьмуЗахлопнулся совсем? «Ах! Что мертвец! Но дочь, вдова…»Слова, слова, слова.Лишь Ужас в белых зеркалах Здесь молит и поетИ с поясным поклоном СтрахНам свечи раздает.

2

<Баллада>

<Н. С. Гумилеву>

 День был ранний и молочно-парный,Скоро в путь, поклажу прикрутили…На шоссе перед запряжкой парнойФонари, мигая, закоптили. Позади лишь вымершая дача…Желтая и скользкая… С балконаХолст повис, ненужный там… но спешно,Оборвав, сломали георгины. «Во блаженном…» И качнулись клячи:Маскарад печалей их измаял…Желтый пес у разоренной дачиБил хвостом по ельнику и лаял… Но сейчас же, вытянувши лапы,На песке разлегся, как в постели…Только мы как сняли в страхе шляпы —Так надеть их больше и не смели. …Будь ты проклята, левкоем и феноломРавнодушно дышащая Дама!Захочу – так сам тобой я буду…«Захоти, попробуй!» – шепчет Дама.

Посылка

 Вам я шлю стихи мои, когда-тоИх вдали игравшие солдаты!Только ваши, без четверостиший,Пели трубы горестней и тише… 31 мая 1909

3

Светлый нимб

Сонет

 Зыбким прахом закатных полосБыли свечи давно облиты,А куренье, виясь, всё лилось,Всё, бледнея, сжимались цветы. И так были безумны мечтыВ чадном море молений и слез,На развившемся нимбе волосИ в дыму ее черной фаты, Что в ответ замерзал огонекВ аметистах тяжелых серег.Синий сон благовонных кадил Разошелся тогда ж без следа…Отчего ж я фату навсегда,Светлый нимб навсегда полюбил?

Трилистник тоски

1

Тоска отшумевшей грозы

 Сердце ль не томилосяЖеланием грозы,Сквозь вспышки бело-алые?А теперь влюбилосяВ бездонность бирюзы,В ее глаза усталые. Всё, что есть лазурного,Излилося в лучахНа зыби златошвейные,Всё, что там безбурногоИ с ласкою в очах, —В сады зеленовейные. В стекла бирюзовыеОдна глядит грозаИз чуждой ей обители…Больше не суровые,Печальные глаза,Любили ль вы, простите ли?..

2

Тоска припоминания

 Мне всегда открывается та жеЗалитая чернилом странница.Я уйду от людей, но куда же,От ночей мне куда схорониться? Все живые так стали далёки,Всё небытное стало так внятно,И слились позабытые строкиДо зари в мутно-черные пятна. Весь я там в невозможном ответе,Где миражные буквы маячат……Я люблю, когда в доме есть детиИ когда по ночам они плачут.

3

Тоска белого камня

 Камни млеют в истоме,Люди залиты светом,Есть ли города летомВид постыло-знакомей? В трафарете готовомОн – узор на посуде…И не всё ли равно вам:Камни там или люди? Сбита в белые камниНищетой бледнолицей,Эта одурь была мнеКолыбелью-темницей. Коль она не мелькаетБезотрадно и чадно,Так, давя вас, смыкает,И уходишь так жадно В лиловатость отсветовС высей бледно-безбрежныхНа две цепи букетовВозле плит белоснежных. Так, устав от узора,Я мечтой замираюВ белом глянце фарфораС ободочком по краю. 1904 Симферополь

Трилистник дождевой

1

Дождик

 Вот сизый чехол и распорот, —Не всё ж ему праздно висеть,И с лязгом асфальтовый городХлестнула холодная сеть… Хлестнула и стала мотаться…Сама серебристо-светла,Как масло в руке святотатца,Глазеты вокруг залила. И в миг, что́ с лазурью любилось,Стыдливых молчаний полно, —Всё темною пеной забилосьИ нагло стучится в окно. В песочной зароется яме,По трубам бежит и бурлит,То жалкими брызнет слезами,То радугой парной горит. …………………………. О нет! Без твоих превращений,В одно что-нибудь застывай!Не хочешь ли дремой осеннейОкутать кокетливо май? Иль сделаться Мною, быть может,Одним из упрямых калек,И всех уверять, что не дожитИ первый Овидиев век: Из сердца за Иматру летНичто, мол, у нас не уходит —И в мокром асфальте поэтЗахочет, так счастье находит. 29 июня 1909 Царское Село

2

Октябрьский миф

 Мне тоскливо. Мне невмочь.Я шаги слепого слышу:Надо мною он всю ночьОступается о крышу. И мои ль, не знаю, жгутСердце слезы, или этоТе, которые бегутУ слепого без ответа, Что бегут из мутных глазПо щекам его поблеклым,И в глухой полночный часРастекаются по стеклам.

3

Романс без музыки

 В непроглядную осень туманны огни,И холодные брызги летят,В непроглядную осень туманны огни,Только след от колес золотят, В непроглядную осень туманны огни,Но туманней отравленный чад,В непроглядную осень мы вместе, одни,Но сердца наши, сжавшись, молчат…Ты от губ моих кубок возьмешь непочат,Потому что туманны огни…

Трилистник призрачный

1

Nox vitae[6]

 Отрадна тень, пока крушинВливает кровь в хлороз жасмина…Но… ветер… клены… шум вершинС упреком давнего помина… Но… в блекло-призрачной лунеВоздушно-черный стан растений,И вы, на мрачной белизнеВетвей тоскующие тени! Как странно слиты сад и твердьСвоим безмолвием суровым,Как ночь напоминает смертьВсем, даже выцветшим покровом. А всё ведь только что сейчасЛазурно было здесь, что нужды?О тени, я не знаю вас,Вы так глубоко сердцу чужды. Неужто ж точно, Боже мой,Я здесь любил, я здесь был молод,И дальше некуда?.. ДомойПришел я в этот лунный холод?

2

Квадратные окошки

 О, дали лунно-талые,О, темно-снежный путь,Болит душа усталаяИ не дает заснуть. За чахлыми горошками,За мертвой резедойКвадратными окошкамиБеседую с луной. Миренно дума-странницаСложила два крыла,Но не мольбой туманитсяПокой ее чела. «Ты помнишь тиховейныеТе вешние утра,И как ее кисейнаяТонка была чадра? Ты помнишь сребролистуюИз мальвовых полос,Как ты чадру душистуюНе смел ей снять с волос? И как, тоской измученный,Так и не знал потом —Узлом ли были скрученыОни или жгутом?» – «Молчи, воспоминание,О грудь моя, не ной!Она была желаннееМне тайной и луной. За чару ж сребролистуюТюльпанов на фатеЯ сто обеден выстою,Я изнурюсь в посте!» – «А знаешь ли, что тут она?»– «Возможно ль, столько лет?»– «Гляди – фатой окутана…Узнал ты узкий след? Так страстно не разгадана,В чадре живой, как дым,Она на волнах ладанаНад куколем твоим». – «Она… да только с рожками,С трясучей бородой —За чахлыми горошками,За мертвой резедой…»

3

Мучительный сонет

 Едва пчелиное гуденье замолчало,Уж ноющий комар приблизился, звеня…Каких обманов ты, о сердце, не прощалоТревожной пустоте оконченного дня? Мне нужен талый снег под желтизной огня,Сквозь потное стекло светящего устало,И чтобы прядь волос так близко от меня,Так близко от меня, развившись, трепетала. Мне надо дымных туч с померкшей высоты,Круженья дымных туч, в которых нет былого,Полузакрытых глаз и музыки мечты,И музыки мечты, еще не знавшей слова… О, дай мне только миг, но в жизни, не во сне,Чтоб мог я стать огнем или сгореть в огне!

Трилистник ледяной

1

Ледяная тюрьма

 Пятно жерла стеною огибая,Минутно лед туманный позлащен…Мечта весны, когда-то голубая,Твоей тюрьмой горящей я смущен. Истомлена сверканием напрасным,И плачешь ты, и рвешься трепеща,Но для чудес в дыму полудня красномУ солнца нет победного луча. Ты помнишь лик светила, но иного,В тебя не те гляделися цветы,И твой конец на сердце у больного,Коль под землей не задохнешься ты. Но не желай свидетелем безмолвнымДо чар весны сберечь свой синий плен…Ты не мечта, ты будешь только тленРаскованным и громозвучным волнам.

2

Снег

 Полюбил бы я зиму,Да обуза тяжка…От нее даже дымуНе уйти в облака. Эта резанность линий,Этот грузный полет,Этот нищенски синийИ заплаканный лед! Но люблю ослабелыйОт заоблачных нег —То сверкающе белый,То сиреневый снег… И особенно талый,Когда, выси открыв,Он ложится усталыйНа скользящий обрыв, Точно стада в туманеНепорочные сны —На томительной граниВсесожженья весны.

3

Дочь Иаира

 Слабы травы, белы плиты,И звонит победно медь:«Голубые льды разбиты,И они должны сгореть!» Точно кружит солнце, зимнийДолгий плен свой позабыв;Только мне в пасхальном гимнеСмерти слышится призыв. Ведь под снегом сердце билось,Там тянулась жизни нить:Ту алмазную застылостьНадо было разбудить… Для чего ж с конту́ров нежной,Непорочной красотыГрубо сорван саван снежный,Жечь зачем ее цветы? Для чего так сине пламя,Раскаленность так бела,И, гудя, с колоколамиСлили звон колокола? Тот, грехи подъявший мира,Осушавший реки слез,Так ли дочерь ИаираПоднял некогда Христос? Не мигнул фитиль горящий,Не зазыбил ветер ткань…Подошел Спаситель к спящейИ сказал ей тихо: «Встань».

Трилистник вагонный

1

Тоска вокзала

 О, канун вечных будней,Скуки липкое жало…В пыльном зное полуднейГул и краска вокзала…. Полумертвые мухиНа забитом киоске,На пролитой известкеСлепы, жадны и глухи. Флаг линяло-зеленый,Пара белые взрывы,И трубы отдаленнойБез отзыва призывы. И эмблема разлукиВ обманувшем свиданьи —Кондукто́р однорукийУ часов в ожиданьи… Есть ли что-нибудь нудней,Чем недвижная точка,Чем дрожанье полуднейНад дремотой листочка… Что-нибудь, но не это…Подползай – ты обязан;Как ты жарок, измазан,Всё равно – ты не это! Уничтожиться, канувВ этот омут безликий,Прямо в одурь диванов,В полосатые тики!..

2

В вагоне

 Довольно дел, довольно слов,Побудем молча, без улыбок,Снежит из низких облаков,А горний свет уныл и зыбок. В непостижимой им борьбеМятутся черные ракиты.«До завтра, – говорю тебе, —Сегодня мы с тобою квиты». Хочу, не грезя, не моля,Пускай безмерно виноватый,Глядеть на белые поляЧерез стекло с налипшей ватой. А ты красуйся, ты – гори…Ты уверяй, что ты простила,Гори полоской той зари,Вокруг которой всё застыло.

3

Зимний поезд

 Снегов немую чернотуПрожгло два глаза из тумана,И дым остался на летуГорящим золотом фонтана. Я знаю – пышущий дракон,Весь занесен пушистым снегом.Сейчас порвет мятежным бегомЗавороженной дали сон. А с ним, усталые рабы,Обречены холодной яме,Влачатся тяжкие гробы,Скрипя и лязгая цепями, Пока с разбитым фонарем,Наполовину притушенным,Среди кошмара дум и дремПроходит Полночь по вагонам. Она – как призрачный монах,И чем ее дозоры глуше,Тем больше чада в черных снах,И затеканий, и удуший; Тем больше слов, как бы не слов,Тем отвратительней дыханье,И запрокинутых головВ подушках красных колыханье. Как вор, наметивший карман,Она тиха, пока мы живы,Лишь молча точит свой дурманДа тушит черные наплывы. А снизу стук, а сбоку гул,Да всё бесцельней, безымянней…И мерзок тем, кто не заснул,Хаос полусуществований! Но тает ночь… И дряхл и сед,Еще вчера Закат осенний,Приподнимается РассветС одра его томившей Тени. Забывшим за ночь свой недугВ глаза опять глядит терзанье,И дребезжит сильнее стук,Дробя налеты обмерзанья. Пары желтеющей стенойЗагородили красный пламень,И стойко должен зуб больнойПерегрызать холодный камень.

Трилистник бумажный

1

Спутнице

 Как чисто гаснут небеса,Какою прихотью ажурнойУходят дальние лесаВ ту высь, что знали мы лазурной… В твоих глазах упрека нет:Ты туч закатных догораньеИ сизо-розовый отсветВстречаешь, как воспоминанье. Но я тоски не поборю:В пустыне выжженного небаЯ вижу мертвую зарюИз незакатного Эреба. Уйдем… Мне более невмочьЗастылость этих четких линийИ этот свод картонно-синий…Пусть будет солнце или ночь!..

2

Неживая

 На бумаге синей,Грубо, грубо синей,Но в тончайшей сетке,Разметались ветки,Ветки-паутинки.А по веткам иней,Самоцветный иней,Точно сахаринки…По бумаге синейРазметались ветки,Слезы были едки.Бедная тростинка,Милая тростинка,И чего хлопочет?Всё уверить хочет,Что она живая,Что, изнемогая —(Полно, дорогая!) —И она ждет мая,Ветреных объятийИ зеленых платьев,Засыпать под сказкиСоловьиной ласки,И проснуться, щуряЗаспанные глазкиОт огня лазури.На бумаге синей,Грубо, грубо синейРазметались ветки,Ветки-паутинки.Заморозил инейУ сухой тростинкиНа бумаге синейВсе ее слезинки.

3

Офорт

 Гул печальный и дрожащийНе разлился – и застыл…Над серебряною чащейАлый дым и темный пыл. А вдали рисунок четкий —Леса синие верхи,Как на меди крепкой водкойПроведенные штрихи. Ясен путь, да страшен жребий,Застывая, онеметь, —И по мертвом солнце в небеСтонет раненая медь. Неподвижно в кольца дымаЧерной думы врезан дым…И она была язвима —Только ядом долгих зим.

Трилистник в парке

1

<Я на дне>

 Я на дне, я печальный обломок,Надо мной зеленеет вода.Из тяжелых стеклянных потемокНет путей никому, никуда… Помню небо, зигзаги полета,Белый мрамор, под ним водоем,Помню дым от струи водомета,Весь изнизанный синим огнем… Если ж верить тем шепотам бреда,Что томят мой постылый покой,Там тоскует по мне АндромедаС искалеченной белой рукой. 20 мая <1906> Вологда

2

Бронзовый поэт

 На синем куполе белеют облака,И четко ввысь ушли кудрявые вершины,Но пыль уж светится, а тени стали длинны,И к сердцу призраки плывут издалека. Не знаю, повесть ли была так коротка,Иль я не дочитал последней половины?..На бледном куполе погасли облака,И ночь уже идет сквозь черные вершины… И стали – и скамья и человек на нейВ недвижном сумраке тяжеле и страшней.Не шевелись – сейчас гвоздики засверкают, Воздушные кусты сольются и растают,И бронзовый поэт, стряхнув дремоты гнет,С подставки на траву росистую спрыгнёт.

3

«Pace»[7]

Стутуя мира

 Меж золоченых бань и обелисков славыЕсть дева белая, а вкруг густые травы. Не тешит тирс ее, она не бьет в тимпан,И беломраморный ее не любит Пан, Одни туманы к ней холодные ласкались,И раны черные от влажных губ остались. Но дева красотой по-прежнему горда,И трав вокруг нее не косят никогда. Не знаю почему – богини изваяньеНад сердцем сладкое имеет обаянье… Люблю обиду в ней, ее ужасный нос,И ноги сжатые, и грубый узел кос. Особенно, когда холодный дождик сеет,И нагота ее беспомощно белеет… О, дайте вечность мне, – и вечность я отдамЗа равнодушие к обидам и годам. <1905>

Трилистник из старой тетради

1

Тоска маятника

 Неразгаданным надрывамПодоспел сегодня срок:В стекла дождик бьет порывом,Ветер пробует крючок. Точно вымерло всё в доме…Желт и черен мой огонь,Где-то тяжко по соломеПереступит, звякнув, конь. Тело скорбно и разбито,Но его волнует жуть,Что обиженно-сердитоКто-то мне не даст уснуть. И лежу я околдован,Разве тем и виноват,Что на белый циферблатПышный розан намалеван. Да по стенке ночь и день,В душной клетке человечьей,Ходит-машет сумасшедший,Волоча немую тень. Ходит-ходит, вдруг отскочит,Зашипит – отмерил час,Зашипит и захохочет,Залопочет, горячась. И опять шагами меритьНа стене дрожащий свет,Да стеречь, нельзя ль проверить,Спят ли люди или нет. Ходит-машет, а для тактаИ уравнивая шаг,С злобным рвеньем «так-то, так-то»Повторяет маниак… Всё потухло. Больше в ямеНе видать и не слыхать…Только кто же там махатьПродолжает рукавами? Нет. Довольно… хоть едва,Хоть тоскливо даль белеет,И на пледе головаНе без сладости хмелеет.

2

Картинка

 Мелко, мелко, как из сита,В тарантас дождит туман,Бледный день встает сердито,Не успев стряхнуть дурман. Пуст и ровен путь мой дальний…Лишь у черных деревеньБесконечный всё печальней,Словно дождь косой плетень. Чу… Проснулся грай вороний,В шалаше встает пастух,И сквозь тучи липких мухТяжело ступают кони. Но узлы седых хвостовУ буланой нашей тройки,Доски свежие мостов,Доски черные постройки, — Всё поплыло в хлябь и смесь,Пересмякло, послипалось…Ночью мне совсем не спалось,Не попробовать ли здесь? Да, заснешь… – чтоб быть без шапки.Вот дела… – Держи к одной! —Глядь – замотанная в тряпкиАмазонка предо мной. Лет семи всего – ручонкиТак и впилися в узду,Не дают плестись клячонке,А другая – в поводу. Жадным взглядом проводила,Обернувшись, экипажИ в тумане затрусила,Чтоб исчезнуть, как мираж. И щемящей укоризнеУступило забытье:«Это – праздник для нее.Это – утро, утро жизни».

3

Старая усадьба

 Сердце дома. Сердце радо. А чему?Тени дома? Тени сада? Не пойму. Сад старинный, всё осины – тощи, страх!Дом – руины… Тины, тины что в прудах… Что утрат-то!.. Брат на брата… Что обид!..Прах и гнилость… Накренилось… А стоит… Чье жилище? Пепелище?.. Угол чей?Мертвой нищей логови́ще без печей… Ну как встанет, ну как глянет из окна:«Взять не можешь, а тревожишь, старина! Ишь затейник! Ишь забавник! Что за прыть!Любит древних, любит давних ворошить… Не сфальшивишь, так иди уж: у меняНе в окошке, так из кошки два огня. Дам и брашна – волчьих ягод, белены…Только страшно – месяц за год у луны… Столько вышек, столько лестниц – двери нет…Встанет месяц, глянет месяц – где твой след?..» Тсс… ни слова… даль былого – но сквозь дымМутно зрима… Мимо, мимо… И к живым! Иль истомы сердцу надо моему?Тени дома? Шума сада?.. Не пойму…

Трилистник толпы

1

Прелюдия

 Я жизни не боюсь. Своим бодрящим шумомОна дает гореть, дает светиться думам.Тревога, а не мысль растет в безлюдной мгле,И холодно цветам ночами в хрустале.Но в праздности моей рассеяны мгновенья,Когда мучительно душе прикосновенье,И я дрожу средь вас, дрожу за свой покой,Как спичку на ветру загородив рукой…Пусть это только миг… В тот миг меня не трогай,Я ощупью иду тогда своей дорогой…Мой взгляд рассеянный в молчаньи заприметьИ не мешай другим вокруг меня шуметь.Так лучше. Только бы меня не замечалиВ тумане, может быть, и творческой печали.

2

После концерта

 В аллею черные спустились небеса,Но сердцу в эту ночь не превозмочь усталость…Погасшие огни, немые голоса, —Неужто это всё, что от мечты осталось? О, как печален был одежд ее атлас,И вырез жутко бел среди наплечий черных!Как жалко было мне ее недвижных глазИ снежной лайки рук, молитвенно-покорных! А сколько было там развеяно душиСреди рассеянных, мятежных и бесслезных!Что звуков пролито, взлелеянных в тиши,Сиреневых, и ласковых, и звездных! Так с нити порванной в волненьи иногда,Средь месячных лучей, и нежны и огнисты,В росистую траву катятся аметистыИ гибнут без следа.

3

Буддийская месса в париже

Ф. Фр. Зелинскому

1

 Колонны, желтыми увитые шелками,И платья peche[8] и mauve[9] в немного яркой рамеСреди струистых смол и лепета звонков,И ритмы странные тысячелетних слов,Слегка смягченные в осенней позолоте, —Вы в памяти моей сегодня оживете.

2

 Священнодействовал базальтовый монгол,И таял медленно таинственный глагол В капризно созданном среди музея храме,Чтоб дамы черными играли веерамиИ, тайне чуждые, как свежий их ирис,Лишь переводчикам внимали строго мисс.

3

 Мой взор рассеянный шелков ласкали пятна,Мне в таинстве была лишь музыка понятна,Но тем внимательней созвучья я ловил,Я ритмами дышал, как волнами кадил,И было стыдно мне пособий бледной прозыДля той мистической и музыкальной грезы.

4

 Обедня кончилась, и сразу ожил зал,Монгол с улыбкою цветы нам раздавал,И, экзотичные вдыхая ароматы,Спешили к выходу певцы, и дипломаты,И дамы, бережно поддерживая трен, —Чтоб слушать вечером Маскотту иль Кармен.

5

 А в воздухе жила непонятая фраза,Рожденная душой в мучении экстаза,Чтоб чистые сердца в ней пили благодать…И странно было мне, и жутко увидать,Как над улыбками спускалися вуалиИ пальцы нежные цветы богов роняли.

Трилистник балаганный

1

Серебряный полдень

 Серебряным блеском туманК полудню еще не развеян,К полудню от солнечных ранСтал даже желтее туман,Стал даже желтей и мертвей он.А полдень горит так суров,Что мне в этот час неприятныЛиловых и алых шаровМеж клочьями мертвых паровВ глаза замелькавшие пятна.И что ей тут надо скакать,Безумной и радостной своре,Всё солнце ловить и искать?И солнцу с чего ж их ласкать,Воздушных на мертвом просторе!Подумать, что помпа бюро,Огней и парчи серебро,Должна потускнеть в фимиаме:Пришли Арлекин и Пьеро,О, белая помпа бюро!И стали у гроба с свечами!

2

Шарики детские

 Шарики, шарики!Шарики детские!Деньги отецкие!Покупайте, сударики, шарики!Эй, лисья шуба, коли есть лишни,Не пожалей пятишни:Запущу под самое нёбо —Два часа потом глазей, да в оба!Хорошо ведь, говорят, на воле.Чирикнуть, ваше степенство, что ли?Прикажите для общего восторгу,Три семьдесят пять – без торгу!Ужели же менееЗа освободительное движение?Что? Пасуешь?..Эй, тетка! Который торгуешь?Мал?Извините, какого поймал…Бывает —Другой и вырастает,А наш ТитТак себя понимает,Что брюха не растит,А всё по верхам глядитОт больших от дум!..Ты который торгуешь?Да не мни, а кум,Наблудишь – не надуешь…Шарики детски,Красны, лиловы,Очень дешёвы!Шарики детски!Эй, воротник, говоришь по-немецки?Так бери десять штук по па́рам,Остальные даром…Жалко, ты по-немецки слабенек,А не то – уговор лучше денег!Пожалте, старичок!Как вы – чок в чок —Вот этот пузатенький,ЖелтоватенькийИ на сердце с Катенькой…Цена не цена —Всего пятак,Да разве еще четвертак,А прибавишь гривенник для барства —Бери с гербом государства!Шарики детские, шарики!Вам, сударики, шарики,А нам бы, сударики, на шкалики!..

3

Умирание

 Слава богу, снова тень!Для чего-то спозараньяНадо мною целый деньДлится это умиранье,Целый сумеречный день!Между старых желтых стен,Доживая горький плен,Содрогается опалыйШар на нитке, темно-алый,Между старых желтых стен!И бессильный, точно тень,В этот сумеречный деньВсё еще он тянет ниткуИ никак не кончит пыткуВ этот сумеречный день…Хоть бы ночь скорее, ночь!Самому бы изнемочь,Да забыться примиренным,И уйти бы одуреннымВ одуряющую ночь!Только б тот над головой,Темно-алый, чуть живой,Подождал пока над ложемБыть таким со мною схожим…Этот темный, чуть живой,Там, над самой головой…

Трилистник весенний

1

Черная весна

(Тает)

 Под гулы меди – гробовойТворился перенос,И, жутко задран, восковойГлядел из гроба нос. Дыханья, что ли, он хотелТуда, в пустую грудь?..Последний снег был темно-бел,И тяжек рыхлый путь. И только изморось, мутна,На тление лилась,Да тупо черная веснаГлядела в студень глаз — С облезлых крыш, из бурых ям,С позеленелых лиц…А там, по мертвенным полям,С разбухших крыльев птиц… О люди! Тяжек жизни следПо рытвинам путей,Но ничего печальней нет,Как встреча двух смертей. 29 м<арта> 1906 Тотьма

2

Призраки

 И бродят тени, и молят тени:«Пусти, пусти!»От этих лунных осеребренийКуда ж уйти? Зеленый призрак куста сирениПрильнул к окну…Уйдите, тени, оставьте, тени,Со мной одну… Она недвижна, она немая,С следами слез,С двумя кистями сиреней маяВ извивах кос… Но и неслышным я верен пеням,И, как в бреду,На гравий сада я по ступенямЗа ней сойду… О бледный призрак, скажи скорееМои вины,Покуда стекла на галерееЕще черны. Цветы завянут, цветы обманны,Но я… я – твой!В тумане холод, в тумане раныПеред зарей…

3

Облака

 Пережи́ты ли тяжкие проводы,Иль глаза мне глядят неизбежные,Как тогда вы мне кажетесь молоды,Облака, мои лебеди нежные! Те не снятся ушедшие грозы вам.Всё бы в небе вам плавать да нежиться,Только под вечер в облаке розовомБудто девичье сердце забрезжится… Но не дружны вы с песнями звонкими,Разойдусь я, так вы затуманитесь,Безнадежно, полосками тонкими,Расплываясь, друг к другу всё тянетесь… Улетели и песни пугливые,В сердце радость сменилась раскаяньем,А вы всё надо мною, ревнивые,Будто плачете дымчатым таяньем…

Трилистник шуточный

1

Перебой ритма

Сонет

 Как ни гулок, ни живуч – Ям —– б, утомлен и он, затихСредь мерцаний золотых,Уступив иным созвучьям. То-то вдруг по голым сучьямПрозы утра, град шутих,На листы веленьем щучьимЗа стихом поскачет стих. Узнаю вас, близкий рампе,Друг крылатый эпиграмм, Пэ —– она третьего размер. Вы играли уж при мер —– цаньи утра бледной лампеТанцы нежные Химер.

2

Пэон второй – пэон четвертый

Сонет

 На службу Лести иль МечтыРавно готовые консорты,Назвать вас вы, назвать вас ты,Пэон второй – пэон четвертый? Как на монетах, ваши стертыКогда-то светлые черты,И строки мшистые плитыГлазурью льете вы на торты. Вы – сине-призрачных высотВ колодце снимок помертвелый,Вы – блок пивной осатанелый, Вы – тот посыльный в Новый год,Что орхидеи нам несет,Дыша в башлык обледенелый.

3

Человек

Сонет

 Я завожусь на тридцать лет,Чтоб жить, мучительно дробяЛучи от призрачных планетНа «да» и «нет», на «ах!» и «бя», Чтоб жить, волнуясь и скорбяНад тем, чего, гляди, и нет…И был бы, верно, я поэт,Когда бы выдумал себя. В работе ль там не без прорух,Иль в механизме есть подвох,Но был бы мой свободный дух — Теперь не дух, я был бы Бог…Когда б не пиль да не тубоДа не тю-тю после бо-бо!..

Трилистник замирания

1

Я люблю

 Я люблю замирание эхоПосле бешеной тройки в лесу,За сверканьем задорного смехаЯ истомы люблю полосу. Зимним утром люблю надо мноюЯ лиловый разлив полутьмыИ, где солнце горело весною,Только розовый отблеск зимы. Я люблю на бледнеющей шириВ переливах растаявший цвет…Я люблю всё, чему в этом миреНи созвучья, ни отзвука нет.

2

Закатный звон в поле

 В блестках туманится лес,В тенях меняются лица,В синюю пу́стынь небесЗвоны уходят молиться… Звоны, возьмите меня!Сердце так слабо и сиро,Пыль от сверкания дняДразнит возможностью мира. Что он сулит, этот зов?Или и мы там застынем,Как жемчуга острововСтынут по заводям синим?..

3

Осень

 ……………………………….Не било четырех… Но бледное светилоЕдва лишь купола над нами золотило, И, в выцветшей степи туманная река,Так плавно двигались над нами облака, И столько мягкости таило их движенье,Забывших яд измен и муку расторженья, Что сердцу музыки хотелось для него…Но снег лежал в горах, и было там мертво, И оборвали в ночь свистевшие буруныМеж небом и землей протянутые струны… А к утру кто-то нам, развеяв молча сны,Напомнил шепотом, что мы осуждены. Гряда не двигалась и точно застывала,Ночь надвигалась ощущением провала…

Трилистник одиночества

1

Лишь тому, чей покой таим

 Лишь тому, чей покой таим,Сладко дышится…Полотно над окном моимНе колышется. Ты придешь, коль верна мечтам,Только та ли ты?Знаю: сад там, сирени тамСолнцем залиты. Хорошо в голубом огне,В свежем шелесте;Только яркой так чужды мнеЧары прелести… Пчелы в улей там носят мед,Пьяны гроздами…Сердце ж только во сне живетДа меж звездами…

2

Аромат лилеи мне тяжел

 Аромат лилеи мне тяжел,Потому что в нем таится тленье…Лучше смол дыханье, синих смол,Только пить его без разделенья… Оттолкнув соблазны красоты,Я влюблюсь в ее миражи в дыме…И огней нетленные цветыЯ один увижу голубыми…

3

Дальние руки

 Зажим был так сладостно сужен,Что пурпур дремоты поблек, —Я розовых, узких жемчужинГубами узнал холодок. О сестры, о нежные десять,Две ласково дружных семьи,Вас пологом ночи завеситьТак рады желанья мои. Вы – гейши фонарных свечений,Пять роз, обрученных стеблю,Но нет у Киприды священнейНе сказанных вами люблю. Как мускус мучительный мумий,Как душный тайник тубероз,И я только стеблем раздумийК пугающей сказке прирос… Мои вы, о дальние руки,Ваш сладостно-сильный зажимЯ выносил в холоде скуки,Я счастьем обвеял чужим. Но знаю… дремотно хмелея,Я брошу волшебную нить,И мне будут сниться, алмея,Слова, чтоб тебя оскорбить. 20–24 октября 1909

Складни

Добродетель

1

Рабочая корзинка

 У раздумий беззвучны слова,Как искать их люблю в тишине я!Надо только,черна и мертва,Чтобы ночь позабылась полнее,Чтобы ночь позабылась скорейМежду редких своих фонарей,За углом,Как покинутый дом…Позабылась по тихим столовым,Над тобою, в лиловом…Чтоб со скатерти трепетный кругНе спускал своих желтых развитий,И мерцанья замедленных рукРазводили там серые нити,И чтоб ты разнимала с тоскойЭти нити одну за другой,Разнимала и после клубила,И сиреневой редью иглаЗа мерцающей кистью ходила.А потом, равнодушно светла,С тихим скрипом соломенных петель,Бережливо просты́ни сколов,Там заснула и ты, Добродетель,Между путано-нежных мотков… <1907>

2

Струя резеды в темном вагоне

Dors, dors, mon enfant![10]

 Не буди его в тусклую рань,Поцелуем дремоту согрей…Но сама – вся дрожащая – встань:Ты одна, ты царишь… Но скорей!Для тебя оживил я мечту,И минуты ее на счету……………………………..Так беззвучна, черна и теплаРезедой напоенная мгла…В голубых фонарях,Меж листов на ветвях,Без числаВосковые сиянья плывут,И в саду,Как в бреду,Хризантемы цветут……………………………..Всё, что можешь ты там, всё ты смеешь теперь,Ни мольбам, ни упрекам не верь!…………………………..Пока свечи плывутИ левкои живут,Пока дышит во сне резеда —Здесь ни мук, ни греха, ни стыда…Ты боишься в кровиСвоих хо́леных ногИ за белый венокВ беспорядке косы?О, молчи! Не зови!Как минуты – часыНе таимой и нежной красы.…………………….. На ветвях,В фонарях догорела мечтаГолубых хризантем…………………………..Ты очнешься – свежа и чиста,И совсем… о, совсем!Без смятенья в лице,В обручальном кольце………………………………..Стрелка будет показывать семь… 11 декабря 1908

Контрафакции

1

Весна

 В жидкой заросли парка береза жила,И черна, и суха, как унылость…В майский полдень там девушка шляпу сняла,И коса у нее распустилась.Ее милый дорезал узорную вязь,И на ветку березы, смеясь,Он цветистую шляпу надел.…………………………..Это май подгляделИ дивился с своей голубой высоты,Как на мертвой березе и ярки цветы…

2

Осень

 И всю ночь там по месяцу дымы вились,И всю ночь кто-то жалостно-чуткийНа скамье там дремал, уходя в котелок. ………………………………… А к рассвету в молочном тумане повисНа березе искривленно-жуткийИ мучительно-черный стручок,Чуть пониже растрепанных гнезд,А длиной – в человеческий рост…И глядела с сомнением про́синьНа родившую позднюю осень.

Складень романтический

1

Небо звездами в тумане…

 Небо звездами в тумане не расцветится,Робкий вечер их сегодня не зажег…Только томные по окнам елки светятся,Да, кружася, заметает нас снежок. Мех ресниц твоих снежинки закидавшиеНе дают тебе в глаза мои смотреть,Сами слезы, только сердца не сжигавшие,Сами звезды, но уставшие гореть… Это их любви безумною обидоюПротив воли твои звезды залиты…И мучительно снежинкам я завидую,Потому что ими плачешь ты…

2

Милая

 «Милая, милая, где же ты былаНочью в такую метелицу?»– «Горю и ночью дорога светла,К дедке ходила на мельницу», «Милая, милая, я не поймуРечи с словами притворными.С чем же ты ночью ходила к нему?»– «С чем я ходила? Да с зернами». «Милая, милая, зерна-то чьи ж?Жита я нынче не кашивал!»– «Зерна-то чьи, говоришь? Да твои ж…Впрочем, хозяин не спрашивал…» «Милая, милая, где же мука?Куль-то, что был под передником?»– «У колеса, где вода глубока…Лысый сегодня с наследником…» 15 апреля 1907 Царское Село

Два паруса лодки одной

 Нависнет ли пламенный знойИль, пенясь, расходятся волны,Два паруса лодки одной,Одним и дыханьем мы полны. Нам буря желанья слила,Мы свиты безумными снами,Но молча судьба между намиЧерту навсегда провела. И в ночи беззвездного юга,Когда так привольно-темно,Сгорая, коснуться друг другаОдним парусам не дано… 1904

Две любви

<С.В. ф-Штейн>

 Есть любовь, похожая на дым:Если тесно ей – она дурманит,Дай ей волю – и ее не станет…Быть как дым, – но вечно молодым. Есть любовь, похожая на тень:Днем у ног лежит – тебе внимает.Ночью так неслышно обнимает…Быть как тень, но вместе ночь и день…ДРУГОМУЯ полюбил безумный твой порыв,Но быть тобой и мной нельзя же сразу,И, вещих снов иеро́глифы раскрыв,Узорную пишу я четко фразу. Фигурно там отобразился страхИ как тоска бумагу сердца мяла,Но по строкам, как призрак на пирах,Тень движется так деланно и вяло. Твои мечты – менады по ночам,И лунный вихрь в сверкании размахаИм волны кос взметает по плечам.Мой лучший сон – за тканью Андромаха. На голове ее эшафодаж,И тот прикрыт кокетливо платочком,Зато нигде мой строгий карандашНе уступал своих созвучий точкам. Ты весь – огонь. И за костром ты чист.Испепелишь, но не оставишь пятен,И Бог ты там, где я лишь моралист,Ненужный гость, неловок и невнятен. Пройдут года… Быть может, месяца…Иль даже дни, и мы сойдем с дороги:Ты – в лепестках душистого венца,Я просто так, задвинутый на дроги. Наперекор завистливой судьбеИ нищете убого-слабодушной,Ты памятник оставишь по себе,Незыблемый, хоть сладостно-воздушный… Моей мечты бесследно минет день…Как знать? А вдруг, с душой подвижней моря,Другой поэт ее полюбит теньВ нетронуто-торжественном уборе… Полюбит, и узнает, и поймет,И, увидав, что тень проснулась, дышит, —Благословит немой ее полетСреди людей, которые не слышат… Пусть только бы в круженьи бытияНе вышло так, что этот дух влюбленный,Мой брат и маг, не оказался яВ ничтожестве слегка лишь подновленный.

Он и я

 Давно меж листьев налилисьИстомой розовой тюльпаны,Но страстно в сумрачную высьУходит рокот фортепьянный. И мука там иль торжество,Разоблаченье иль загадка,Но он – ничей, а вы – его,И вам сознанье это сладко. А я лучей иной звездыИщу в сомненьи и тревожно,Я, как настройщик, все ладыПеребираю осторожно. Темнеет… Комната пуста,С трудом я вспоминаю что-то,И безответна, и чиста,За нотой умирает нота.

Разметанные листы

Невозможно

 Есть слова – их дыханье, что цвет,Так же нежно и бело-тревожно,Но меж них ни печальнее нет,Ни нежнее тебя, невозможно. Не познав, я в тебе уж любилЭти в бархат ушедшие звуки:Мне являлись мерцанья могилИ сквозь сумрак белевшие руки. Но лишь в белом венце хризантем,Перед первой угрозой забвенья,Этих вэ, этих зэ, этих эмРазличить я сумел дуновенья. И, запомнив, невестой в садуКак в апреле тебя разубрали, —У забитой калитки я жду,Позвонить к сторожам не пора ли. Если слово за словом, что цвет,Упадает, белея тревожно,Не печальных меж павшими нет,Но люблю я одно – невозможно. 1907 Царское Село

А.Н. и Н.Ф. Анненские – брат поэта и его жена

Сестре

<А.Н.Анненской>

 Вечер. Зеленая детскаяС низким ее потолком.Скучная книга немецкая.Няня в очках и с чулком. Желтый, в дешевом издании,Будто я вижу роман…Даже прочел бы название,Если б не этот туман. Вы еще были Алиною,С розовой думой в очах,В платье с большой пелериною,С серым платком на плечах… В стул утопая коленами,Взора я с вас не сводил,Нежные, с тонкими венами,Руки я ваши любил. Слов непонятных течениеБыло мне музыкой сфер…Где ожидал столкновенияВаших особенных»… В медном подсвечнике сальнаяСвечка у няни плывет…Милое, тихо-печальное,Всё это в сердце живет…

Забвение

 Нерасцепленные звенья,Неосиленная тень, —И забвенье, но забвенье,Как осенний мягкий день, Как полудня солнце в храмеСквозь узор стекла цветной, —С заметенною листами,Но горящею волной… Нам – упреки, нам – усталость,А оно уйдет, как дым,Пережито, но осталосьНа портрете молодым.

О.П. Хмара-Барщевская, П.П. Хмара-Барщевский, В.П. Лесли (брат О.П. Хмара-Барщевской), Э.П. Хмара-Барщевский

Стансы ночи

О. П. Хмара-Барщевской

 Меж теней погасли солнца пятнаНа песке в загрезившем саду.Всё в тебе так сладко-непонятно,Но твое запомнил я: «Приду». Черный дым, но ты воздушней дыма,Ты нежней пушинок у листа,Я не знаю, кем, но ты любима,Я не знаю, чья ты, но мечта. За тобой в пустынные покоиНе сойдут алмазные огни,Для тебя душистые левкоиЗдесь ковром раскинулись одни… Эту ночь я помню в давней грезе,Но не я томился и желал:Сквозь фонарь, забытый на березе,Талый воск и плакал и пылал.

Месяц

Sunt mihi bis septem[11].

 Кто сильнее меня – их и сватай…Истомились – и всё не слились:Этот сумрак голубоватыйИ белесая высь… Этот мартовский колющий воздухС зябкой ночью на талом снегуВ еле тронутых зеленью звездахЯ сливаю и слить не могу… Уж не ты ль и колдуешь, жемчужный,Ты, кому остальные ненужны,Их не твой ли развел и ущерб,На горелом пятне желтосерп, Ты, скиталец небес праздносумый,С иронической думой?..

Тоска медленных капель

 О, капли в ночной тишине,Дремотного духа трещотка,Дрожа набухают онеИ падают мерно и четко. В недвижно-бессонной ночиИх лязга не ждать не могу я:Фитиль одинокой свечиМигает и пышет тоскуя. И мнится, я должен, таясь,На странном присутствовать браке,Поняв безнадежную связьДвух тающих жизней во мраке.

Тринадцать строк

 Я хотел бы любить облакаНа заре… Но мне горек их дым:Так неволя тогда мне тяжка,Так я помню, что был молодым. Я любить бы их вечер хотел,Когда, рдея, там гаснут лучи,Но от жертвы их розовых телТолько пепел мне снится в ночи. Я люблю только ночь и цветыВ хрустале, где дробятся огни,Потому что утехой мечтыВ хрустале умирают они…Потому что – цветы это ты.

Ореанда

 Ни белой дерзостью палат на высотах,С орлами яркими в узорных воротах,Ни женской прихотью арабских очертанийНе мог бы сердца я лелеять неустанней.Но в пятнах розовых по силуэтам скалНапрасно я души, своей души искал…Я с нею встретился в картинном запустеньиСгоревшего дворца – где нежное цветеньеБежит по мрамору разбитых ступеней,Где в полдень старый сад печальней и темней,А синие лучи струятся невозбранноПо блеклости панно и забытью фонтана.Я будто чувствовал, что там ее найду,С косматым лебедем играющей в пруду,И что поделимся мы ветхою скамьеюБлиз корня дерева, что поднялся змеею,Дорогой на скалу, где грезит крест литойНад просветленною страданьем красотой.

Дремотность

Сонет

 В гроздьях розово-лиловыхБезуханная сиреньВ этот душно-мягкий деньНеподвижна, как в оковах. Солнца нет, но с тенью теньВ сочетаньях вечно новых,Нет дождя, а слез готовыхРеки – только литься лень. Полусон, полусознанье,Грусть. но без воспоминанья,И всему простит душа… А, доняв ли, холод ранит,Мягкий дождик не спешаТак бесшумно барабанит.

Нервы

(Пластинка для граммофона)

 Как эта улица пыльна, раскалена!Что за печальная, о господи, сосна!Балкон под крышею. Жена мотает гарус.Муж так сидит. За ними холст как парус.Над самой клумбочкой прилажен их балкон.«Ты думаешь – не он… А если он?Всё вяжет, боже мой… Посудим хоть немножко…»…Морошка, ягода морошка!..– «Вот только бы спустить лиловую тетрадь»– «Что, барыня, шпинату будем брать?»– «Возьмите, Аннушка!»– «Да там еще на стенкеВидал записку я, так…»…Хороши гребэнки!– «А… почтальон идет… Петровым писем нет?»– «Корреспонденции одна газета «Свет»».– «Ну что ж? устроила?» – «Спалила под плитою».«неосмотрительность какая!.. Перед тою?А я тут так решил: сперва соображу,И уж потом тебе все факты изложу…Еще чего у нас законопатить нет ли?»– «Я всё сожгла». – Вздохнув, считает молча петли…– «Не замечала ты: сегодня мимо насКакой-то господин проходит третий раз?»– «Да мало ль ходит их…»– «Но этот ищет, рыщет,И по глазам заметно, что он сыщик!..»– «Чего ж у нас искать-то? Боже мой!»– «А Вася-то зачем не сыщется домой?»– «Там к барину пришел за пачпортами дворник».– «Ко мне пришел?.. А день какой?»– «Авторник».– «Не выйдешь ли к нему, мой друг? Я нездоров».…Ландышов, свежих ландышов!– «Ну что? Как с дворником? Ему бы хоть прибавить!»– «Вот вздор какой. За что же?»…Бритвы праветь…– «Присядь же ты спокойно! Кись-кись-кись…»– «Ах, право, шел бы ты по воздуху пройтись!Иль ты вообразил, что мне так сладко маяться…»Яица свежие, яица!Яичек свеженьких?..Но вылилась и злоба…Расселись по углам и плачут оба…Как эта улица пыльна, раскалена!Что за печальная, о Господи, сосна! 12 июля 1909 Царское Село

Весенний романс

 Еще не царствует река,Но синий лед она уж топит;Еще не тают облака,Но снежный кубок солнцем допит. Через притворенную дверьТы сердце шелестом тревожишь…Еще не любишь ты, но верь:Не полюбить уже не можешь…

Осенний романс

 Гляжу на тебя равнодушно,А в сердце тоски не уйму…Сегодня томительно-душно,Но солнце таится в дыму. Я знаю, что сон я лелею,Но верен хоть снам я, – а ты?..Ненужною жертвой в аллеюПадут, умирая, листы… Судьба нас сводила слепая:Бог знает, мы свидимся ль там…Но знаешь?.. Не смейся, ступаяВесною по мертвым листам!

Среди миров

 Среди миров, в мерцании светилОдной Звезды я повторяю имя…Не потому, чтоб я Ее любил,А потому, что я томлюсь с другими. И если мне сомненье тяжело,Я у Нее одной ищу ответа,Не потому, что от Нее светло,А потому, что с Ней не надо света. 3 апреля 1909 Ц<арское> C<ело>

Миражи

 То полудня пламень синий,То рассвета пламень алый,Я ль устал от четких линий,Солнце ль самое устало — Но чрез полог темнолистыйЯ дождусь другого солнцаЦвета мальвы золотистойИли розы и червонца. Будет взорам так приятноУтопать в сетях зеленых,А потом на темных кленахЗажигать цветные пятна. Пусть миражного круженьяЧерез миг погаснут светы…Пусть я – радость отраженья,Но не то ль и вы, поэты?

Гармония

 В тумане волн и брызги серебра,И стертые эмалевые краски…Я так люблю осенние утраЗа нежную невозвратимость ласки! И пену я люблю на берегу,Когда она белеет беспокойно…Я жадно здесь, покуда небо знойно,Остаток дней туманных берегу. А где-то там мятутся средь огняТакие ж я, без счета и названья,И чье-то молодое за меняКончается в тоске существованье.

Второй мучительный сонет

 Вихри мутного ненастьяТайну белую хранят…Колокольчики запястьяТо умолкнут, то звенят. Ужас краденого счастья —Губ холодных мед и ядЖадно пью я, весь объятЛихорадкой сладострастья. Этот сон, седая мгла,Ты одна создать могла,Снега скрип, мельканье тени. На стекле узор курений,И созвучье из теплаГуб, и меха, и сиреней.

Бабочка газа

 Скажите, что сталось со мной?Что сердце так жарко забилось?Какое безумье волнойСквозь камень привычки пробилось? В нем сила иль мука моя,В волненьи не чувствую сразу:С мерцающих строк бытияЛовлю я забытую фразу… Фонарь свой не водит ли татьПо скопищу литер унылых?Мне фразы нельзя не читать,Но к ней я вернуться не в силах… Не вспыхнуть ей было невмочь,Но мрак она только тревожит:Так бабочка газа всю ночьДрожит, а сорваться не может…

Прерывистые строки

 Этого быть не может,Это – подлог,День так тянулся и дожит,Иль, не дожив, изнемог?..Этого быть не может…С самых тех порВ горле какой-то комок…Вздор…Этого быть не может…Это – подлог…Ну-с, проводил на поезд,Вернулся, и solo[12], да!Здесь был ее кольчатый пояс,Брошка лежала – звезда,Вечно открытая сумочкаБез замка,И, так бесконечно мягка,В прошивках красная думочка……………………………Зал…Я нежное что-то сказал,Стали прощаться,Возле часов у стенки…Губы не смели разжаться,Склеены…Оба мы были рассеянны,Оба такие холодныеМы…Пальцы ее в черной митенкеТоже холодные…«Ну, прощай до зимы,Только не той, и не другой,И не еще – после другой…Я ж, дорогой,Ведь не свободная…»– «Знаю, что ты – в застенке…»После онаПлакала тихо у стенкиИ стала бумажно-бледна…Кончить бы злую игру…Что ж бы еще?Губы хотели любить горячо,А на ветруЛишь улыбались тоскливо…Что-то в них было застыло,Даже мертво…Господи, я и не знал, до чегоОна некрасива…Ну, слава Богу, пускают садиться…Мокрым платком осушая лицо,Мне отдала она это кольцо…Слиплись еще раз холодные лица,Как в забытьи, —ИПоезд еще стоял —Я убежал…Но этого быть не может,Это – подлог…День или год, и уж дожит,Иль, не дожив, изнемог…Этого быть не может… Июнь 1909 Царское Село

Canzone[13]

 Если б вдруг ожила небылица,На окно я поставлю свечу,Приходи… Мы не будем делиться,Всё отдать тебе счастье хочу! Ты придешь и на голос печали,Потому что светла и нежна,Потому что тебя обещалиМне когда-то сирень и луна. Но… бывают такие минуты,Когда страшно и пусто в груди…Я тяжел – и немой и согнутый…Я хочу быть один… уходи!

Дымы

 В белом поле был пепельный бал,Тени были там нежно-желанны,Упоительный танец сливал,И клубил, и дымил их воланы. Чередой, застилая мне даль,Проносились плясуньи мятежной,И была вековая печальВ нежном танце без музыки нежной. А внизу содроганье и стукГоворили, что ужас не прожит;Громыхая цепями, НедугТам сковал бы воздушных – не может. И была ль так постыла им степь,Или мука капризно-желанна, —То и дело железную цепьЗадевала оборка волана.

Дети

 Вы за мною? Я готов.Нагрешили, так ответим.Нам – острог, но им – цветов…Солнца, люди, нашим детям! В детстве тоньше жизни нить,Дни короче в эту пору…Не спешите их бранить,Но балуйте… без зазору. Вы несчастны, если вамНепонятен детский лепет,Вызвать шепот – это срам,Горший – в детях вызвать трепет. Но безвинных детских слезНе омыть и покаяньем,Потому что в них Христос,Весь, со всем своим сияньем. Ну, а те, что терпят боль,У кого как нитки руки…Люди! Братья! Не за то льИ покой наш только в муке…

<Моя тоска>

<M. А. Кузмину>

 Пусть травы сменятся над капищем волненья,И восковой в гробу забудется рука,Мне кажется, меж вас одно недоуменьеВсё будет жить мое, одна моя Тоска… Нет, не о тех, увы! кому столь недостойно,Ревниво, бережно и страстно был я мил…О, сила любящих и в муке так спокойна,У женской нежности завидно много сил. Да и при чем бы здесь недоуменья были —Любовь ведь светлая, она кристалл, эфир…Моя ж безлюбая – дрожит, как лошадь в мыле!Ей – пир отравленный, мошеннический пир! В венке из тронутых, из вянущих азалийСобралась петь она… Не смолк и первый стих,Как маленьких детей у ней перевязали,Сломали руки им и ослепили их. Она бесполая, у ней для всех улыбки,Она притворщица, у ней порочный вкус —Качает целый день она пустые зыбки,И образок в углу – сладчайший Иисус… Я выдумал ее – и всё ж она виденье,Я не люблю ее – и мне она близка,Недоумелая, мое недоуменье,Всегда веселая, она моя тоска. 12 ноября 1909 Царское Село

Николаевская царскосельская гимназия, где И.Ф. Анненский, был директором с 1896 по 1906 г. Фотография середины 1890-х гг.

Стихотворения, не вошедшие в авторские сборники

Падает снег…

Посвящено Е. М. Мухиной

(Музыка отдаленной шарманки)

 Падает снег,Мутный и белый и долгий,Падает снег,Заметая дороги,Засыпая могилы,Падает снег…Белые влажные звезды!Я так люблю вас,Тихие гостьи оврагов!Холод и нега забвеньяСердцу так сладки…О, белые звезды… Зачем же,Ветер, зачем ты свеваешь,Жгучий мучительный ветер,С думы и черной и тяжкой,Точно могильная насыпь,Белые блестки мечты?..В поле зачем их уносишь?Если б заснуть,Но не навеки,Если б заснутьТак, чтобы после проснуться,Только под небом лазурным…Новым, счастливым, любимым… 26 ноября 1900

Для чего, когда сны изменили…

 Для чего, когда сны изменили,Так полны обольщений слова?Для чего на забытой могилеЗеленей и шумнее трава? Для чего эти лунные выси,Если сад мой и темен и нем?..Завитки ее кос развилися,Я дыханье их слышу… зачем? 1902

Кэк-уок на цимбалах

 Молоточков лапки цепки,Да гвоздочков шапки крепки,Что не раз их,Пустоплясых,Там позастревало. Молоточки топотали,Мимо точки попадали,Что ни мах,На струнахКак и не бывало. Пали звоны топотом, топотом,Стали звоны ропотом, ропотом,То сзываясь,То срываясь,То дробя кристалл. В струнах, полных холода, холода,Пели волны молодо, молодо,И буруномГул по струнамСледом пролетал. С звуками кэк-уока,Ожидая мокка,о мгновенье окаЧто мы не съедим…И Махмет-Мамаям,Ни зимой, ни маемНами не внимаем,Он необходим. Молоточков цепки лапки,Да гвоздочков крепки шапки,Что не раз их,Пустоплясых,Там позастревало. Молоточки налетают,Мало в точки попадают,Мах да мах,Жизни… ах,Как и не бывало. <Осень 1904>

На северном берегу

 Бледнеет даль. Уж вот он – день разлуки,Я звал его, а сердцу всё грустней…Что видел здесь я, кроме зла и муки,Но всё простил я тихости теней. Всё небесам в холодном их разливе,Лазури их прозрачной, как недуг,И той меж ив седой и чахлой иве —Товарищам непоправимых мук. И грустно мне, не потому, что беденНаш пыльный сад, что выжжены листы,Что вечер здесь так утомленно бледен,Так мертвы безуханные цветы, А потому, что море плещет с шумом,И синевой бездонны небеса,Что будет там моим закатным думамНевмоготу их властная краса… <1904>

Черное море

 Простимся, море… В путь пора.И ты не то уж: всё корочеТвои жемчужные утра,Длинней тоскующие ночи, Всё дольше тает твой туман,Где всё белей и выше гребни,Но далей красочный обманНе будет, он уж был волшебней. И тщетно вихри по тебеРоятся с яростью звериной,Всё безучастней к их борьбеТвои тяжелые глубины. Тоска ли там или любовь,Но бурям чуждые безмолвны,И к нам из емких береговУйти твои не властны волны. Суровым отблеском ножаСверкнешь ли, пеной обдавая, —Нет! Ты не символ мятежа,Ты – Смерти чаша пировая. <1904>

Солнечный сонет

 Под стоны тяжкие метелиЯ думал – ночи нет конца:Таких порывов не терпелиНаш дуб и тополь месяца. Но солнце брызнуло с постелиСнопом огня и багреца,И вмиг у моря просветлелиМорщины древнего лица… И пусть, как ночью, ветер рыщет,И так же рвет, и так же свищет, —Уж он не в гневе божество. Кошмары ночи так далёки,Что пыльный хищник на припеке —Шалун и больше ничего. <1904>

В ароматном краю в этот день голубой…

 В ароматном краю в этот день голубойПесня близко: и дразнит, и вьется;Но о том не спою, что́ мне шепчет прибой,Что́ вокруг и цветет, и смеется. Я не трону весны – я цветы берегу,Мотылькам сберегаю их пыль я,Миг покоя волны на морском берегуИ ладьям их далекие крылья. А еще потому, что в сияньи сильнейИ люблю я сильнее в разлукеПолусвет-полутьму наших северных дней,Недосказанность песни и муки… <1904>

Братские могилы

 Волны тяжки и свинцовы,Кажет темным белый камень,И кует земле оковыПозабытый небом пламень. Облака повисли с высей,Помутнелы – ослабелы,Точно кисти в кипарисеНад могилой сизо-белы. Воздух мягкий, но без силы,Ели, мшистые каменья…Это – братские могилы,И полней уж нет забвенья. 1904 Севастополь

Сирень на камне

 Клубятся тучи сизоцветно.Мой путь далек, мой путь уныл.А даль так мутно-безответнаИз края серого могил. Вот кем-то врезан крест замшенныйВ плите надгробной, и, как тень,Сквозь камень, Лазарь воскрешенный,Пробилась чахлая сирень. Листы пожёлкли, обгорели…То гнет ли неба, камня ль гнет, —Но говорят, что и в апрелеСирень могилы не цветет. Да и зачем? Цветы так зыбки,Так нежны в холоде плиты,И лег бы тенью свет улыбкиНа изможденные черты. А в стражах бледного ЭребаОкаменело столько мук…Роса, и та для них недуг,И смерть их – голубое небо. Уж вечер близко. И путиПередо мной еще так много,Но просто силы нет сойтиС завороженного порога. И жизни ль дерзостный побег,Плита ль пробитая жалка мне, —Дрожат листы кустов-калек,Темнее крест на старом камне. <1904>

Опять в дороге

 Луну сегодня высиУпрятали в туман…Поди-ка, подивися,Как щит ее медян. И поневоле сердцуТак жутко моему…Эх, распахнуть бы дверцуДа в лунную тюрьму! К тюрьме той посплывалисьНе тучи – острова,И все оторочалисьВ златые кружева. Лишь дымы без отрадыИ устали бегут:Они проезжим рады,Отсталых стерегут, Где тени стали ложныПо вымершим лесам…Была ль то ночь тревожнаИль я – не знаю сам…Раздышки всё короче,Ухабы тяжелы…А в дыме зимней ночиСлилися все углы… По ведьминой рубахеТоскливо бродит тень,И нарастают страхи,Как тучи в жаркий день. Кибитка всё кривее…Что ж это там растет?«Эй, дядя, поживее!»– «Да человек идет… Без шапки, без лаптишек,Лицо-то в кулачок,А будто из парнишек…»– «Что это – дурачок?» – «Так точно, он – дурашный…Куда ведь забрался,Такой у нас бесстрашныйОн, барин, задался. Здоров ходить. Морозы,А нипочем ему…»И стыдно стало грезыТут сердцу моему. Так стыдно стало страхуОт скраденной луны,Что ведьмину рубахуУбрали с пелены…Куда ушла усталость,И робость, и тоска…Была ли это жалостьК судьбишке дурака, — Как знать?.. Луна высокоВзошла – так хороша,Была не одинокаТеперь моя душа… 30 марта 1906 Вологодский поезд

Ель моя, елинка

 Вот она – долинка,Глуше нет угла, —Ель моя, елинка!Долго ж ты жила…Долго ж ты тянуласьК своему оконцу,Чтоб поближе к солнцу.Если б ты видала,Ель моя, елинка,Старая старинка,Если б ты видалаВ ясные зерка́ла,Чем ты только стала!На твою унылостьГлядя, мне взгрустнулось…Как ты вся согнулась,Как ты обносилась.И куда ж ты тянешьСломанные ветки:Краше ведь не станешьМолодой соседки.Старость не пушинка,Ель моя, елинка…Бедная… Подруга!Пусть им солнце с юга,Молодым побегам…Нам с тобой, елинка,Забытье под снегом.Лучше забытья мыНе найдем удела,Буры стали ямы,Белы стали ямы,Нам-то что за дело?Жить-то, жить-то будемНа завидки людям,И не надо свадьбы.Только – не желать бы,Да еще – не помнить,Да еще – не думать. 30 марта 1906 Вологодский поезд

Просвет

 Ни зноя, ни гама, ни плеска,Но роща свежа и темна,От жидкого майского блескаВсё утро таится она… Не знаю, о чем так унылы,Клубяся, мне дымы твердят,И день ли то пробует силы,Иль это уж тихий закат. Где грезы несбыточно-дальнейСквозь дымы златятся следы?..Как странно… Просвет… а печальнейСплошной и туманной гряды. Под вечер 17 мая <1906> Вологодский поезд

И.Ф. Анненский. 1900-е гг.

Ноша жизни светла и легка мне…

Le silence est l’âme des choses.

Rollinat[14] Ноша жизни светла и легка мне,И тебя я смущаю невольно;Не за Бога в раздумье на камне,Мне за камень, им найденный, больно. Я жалею, что даром поблеклаПозабытая в книге фиалка,Мне тумана, покрывшего стеклаИ слезами разнятого, жалко. И не горе безумной, а иваПробуждает на сердце унылость,Потому что она, терпеливоЭто горе качая… сломилась. Ночь на 26 ноября 1906

Лира часов

 Часы не свершили урока,А маятник точно уснул,Тогда распахнул я широкоФутляр их – и лиру качнул. И, грубо лишенная мира,Которого столько ждала,Опять по тюрьме своей лира,Дрожа и шатаясь, пошла. Но вот уже ходит ровнее,Вот найден и прежний размах. …………………………… О сердце! Когда, леденея,Ты смертный почувствуешь страх, Найдется ль рука, чтобы лируВ тебе так же тихо качнуть,И миру, желанному миру,Тебя, мое сердце, вернуть?.. 7 апреля 1907 Царское Село

Ego[15]

 Я – слабый сын больного поколеньяИ не пойду искать альпийских роз,Ни ропот волн, ни рокот ранних грозМне не дадут отрадного волненья. Но милы мне на розовом стеклеАлмазные и плачущие горы,Букеты роз увядших на столеИ пламени вечернего узоры. Когда же сном объята голова,Читаю грез я повесть небылую,Сгоревших книг забытые словаВ туманном сне я трепетно целую.

Когда, влача с тобой банальный разговор…

 Когда, влача с тобой банальный разговорИль на прощание твою сжимая руку,Он бросит на тебя порою беглый взор,Ты в нем умеешь ли читать любовь и муку? Иль грустной повести неясные чертыНе тронут никогда девической мечты?..Иль, может быть, секрет тебе давно знакомИ ты за ним не раз следила уж тайком… И он смешил тебя, как старый, робкий заяц,Иль хуже… жалок был – тургеневский малаецС его отрезанным для службы языком.

Еще лилии

 Когда под черными крыламиСклонюсь усталой головойИ молча смерть погасит пламяВ моей лампаде золотой… Коль, улыбаясь жизни новой,И из земного житияДуша, порвавшая оковы,Уносит атом бытия, — Я не возьму воспоминаний,Утех любви пережитых,Ни глаз жены, ни сказок няни,Ни снов поэзии златых, Цветов мечты моей мятежнойЗабыв минутную красу,Одной лилеи белоснежнойЯ в лучший мир перенесуИ аромат и абрис нежный.

Сила Господняя с нами…

 – Сила Господняя с нами,Снами измучен я, снами… Хуже томительной боли,Хуже, чем белые ночи,Кожу они искололи,Кости мои измололи,Выжгли без пламени очи… – Что же ты видишь, скажи мне,Ночью холодною зимней?Может быть, сердце врачуя,Муки твои облегчу я,Телу найду врачеванье. – Сила Господняя с нами,Снами измучен я, снами…Ночью их сердце почуяШепчет порой и названье,Да повторять не хочу я…

Печальная страна

 Печален из медиНаш символ венчальный,У нас и комедийФиналы печальны…Веселых соседейУ нас инфернальныКосматые шубы…И только… банальныКосматых медведейОт трепетных снедейКровавые губы.

С кровати

(Моей garde-malade[16])

 Просвет зелено-золотистыйС кусочком голубых небес —Весь полный утра, весь душистый,Мой сад – с подушки – точно лес.И ароматы… и движенье,И шум, и блеск, и красота —Зеленый бал – воображеньяЕдва рожденная мечта…Я и не знал, что нынче сноваТам, за окном, веселый пир.Ну, солнце, угощай больного,Как напоило целый мир.

Из окна

 За картой карта пали биты,И сочтены ее часы,Но, шелком палевым прикрыты,Еще зовут ее красы… И этот призрак пышноризыйПод солнцем вечно молодымГлядит на горы глины сизой,Похожей на застывший дым…

Зимний сон

 Вот газеты свежий нумер,Объявленье в черной раме:Несомненно, что я умер,И, увы! не в мелодраме. Шаг родных так осторожен,Будто всё еще я болен,Я ж могу ли быть доволен,С тюфяка на стол положен? День и ночь пойдут Давиды,Да священники в енотах,Да рыданье панихидыВ позументах и камлотах. А в лицо мне лить саженнымКопоть велено кандилам,Да в молчаньи напряженномЛязгать дьякону кадилом. Если что-нибудь осталосьОт того, что было мною,Этот ужас, эту жалостьВы обвейте пеленою. В белом поле до рассветаСвиток белый схороните… ……………………….. А покуда… удалитеХоть басов из кабинета.

Сон и нет

 Нагорев и трепеща,Сон навеяла свеча…В гулко-каменных твердыняхДва мне грезились луча,Два любимых, кротко-синихНебо видевших лучаВ гулко-каменных твердынях. Просыпаюсь. Ночь черна.Бред то был или признанье?Путы жизни, чары снаИль безумного желаньяВ тихий мир воспоминаньяЗабежавшая волна?Нет ответа. Ночь душна.

Не могу понять, не знаю…

 Не могу понять, не знаю…Это сон или Верлен?..Я люблю иль умираю?Это чары или плен? Из разбитого фиалаВсюду в мире разлитаИли му́ка идеала,Или му́ки красота. Пусть мечта не угадала,Та она или не та,Перед светом идеала,Пусть мечта не угадала,Это сон или Верлен?Это чары или плен? Но дохнули розы пленаНа замолкшие уста,И под музыку ВерленаБудет петь моя мечта.

Мой стих

 Недоспелым поле сжато;И холодный сумрак тих…Не теперь… давно когда-тоБыл загадан этот стих… Не отгадан, только прожит,Даже, может быть, не раз,Хочет он, но уж не можетОдолеть дремоту глаз. Я не знаю, кто он, чей он,Знаю только, что не мой, —Ночью был он мне навеян,Солнцем будет взят домой. Пусть подразнит – мне не больно:Я не с ним, я в забытьи…Мук с меня и тех довольно,Что, наверно, все – мои… Видишь – он уж тает, канувИз серебряных лучейВ зыби млечные туманов…Не тоскуй: он был – ничей.

Развившись, волос поредел…

 Развившись, волос поредел,Когда я молод был,За стольких жить мой ум хотел,Что сам я жить забыл. Любить хотел я, не любя,Страдать – но в стороне,И сжег я, молодость, тебяВ безрадостном огне. Так что ж под зиму, как листы,Дрожишь, о сердце, ты…Гляди, как черная груда́Под саваном тверда. А он уж в небе ей готов,Сквозной и пуховой…На поле белом меж крестов —Хоть там найду ли свой?..

Тоска кануна

 О, тусклость мертвого заката,Неслышной жизни маета,Роса цветов без аромата,Ночей бессонных духота. Чего-чего, канун свиданья,От нас надменно ты не брал,Томим горячкой ожиданья,Каких я благ не презирал? И, изменяя равнодушноИскусству, долгу, сам себе,Каких уступок, малодушный,Не делал, Завтра, я тебе? А для чего все эти мукиС проклятьем медленных часов?..Иль в миге встречи нет разлуки,Иль фальши нет в эмфазе слов?

Тоска синевы

 Что ни день, теплей и крашеОсенен простор эфирныйОсушенной солнцем чашей:То лазурной, то сафирной. Синью нежною, как пламя,Горды солнцевы палаты,И ревниво клочья ватыЛьнут к сафирам облаками. Но возьми их, солнце, – душных,Роскошь ка́мней всё банальней, —Я хочу высот воздушных,Но прохладней и кристальней. Или лучше тучи сизой,Чутко-зыбкой, точно волны,Сумнолицей, темноризой,Слез, как сердце, тяжко полной.

Желанье жить

Сонет

 Колокольчика ль гулкие пени,Дымной тучи ль далекие сны…Снова снегом заносит ступени,На стене полоса от луны. Кто сенинкой играет в тристене,Кто седою макушкой копны.Что ни есть беспокойные тени,Все кладби́щем луне отданы. Свисту меди послушен дрожащей,Вижу – куст отделился от чащиНа дорогу меня сторожить… Следом чаща послала стенанье,И во всем безнадежность желанья:«Только б жить, дольше жить, вечно жить…»

Дымные тучи

 Солнца в высях нету.Дымно там и бледно,А уж близко где-тоЛуч горит победный. Но без упованьяТонет взор мой сонныйВ трепете сверканьяКапли осужденной. Этой неге бледной,Этим робким чарамСтрашен луч победныйКровью и пожаром.

Тоска сада

 Зябко пушились листы,Сад так тоскливо шумел.– Если б любить я умелТак же свободно, как ты. Луч его чащу пробил…– Солнце, люблю ль я тебя?Если б тебя я любилИ не томился любя. Тускло ль в зеленой кровиПламень желанья зажжен,Только раздумье и сонСердцу отрадней любви.

Поэзия

Сонет

 Творящий дух и жизни случайВ тебе мучительно слиты,И меж намеков красотыНет утонченней и летучей… В пустыне мира зыбко-жгучей,Где мир – мираж, влюбилась тыВ неразрешенность разнозвучийИ в беспокойные цветы. Неощутима и незрима,Ты нас томишь, боготворима,В просветы бледные сквозя, Так неотвязно, неотдумно,Что, полюбив тебя, нельзяНе полюбить тебя безумно.

Миг

 Столько хочется сказать,Столько б сердце услыхало,Но лучам не пронизатьЧастых перьев опахала, — И от листьев точно сетьНа песке толкутся тени…Всё, – но только не глядетьВ том, упавший на колени. Чу… над самой головойИз листвы вспорхнула птица:Миг ушел – еще живой,Но ему уж не светиться.

Завещание

Вале Хмара-Барщевскому

 Где б ты ни стал на корабле,У мачты иль кормила,Всегда служи своей земле:Она тебя вскормила. Неровен наш и труден путь —В волнах иль по ухабам —Будь выносли́в, отважен будь,Но не кичись над слабым. Не отступай, коль принял бой,Платиться – так за дело, —А если петь – так птицей пойСвободно, звонко, смело.

На полотне

 Платки измятые у глаз и губ храня,Вдова с сиротами в потемках затаилась.Одна старуха мать у яркого огня:Должно быть, с кладбища, иззябнув, воротилась. В лице от холода сквозь тонкие мешкиСмесились сизые и пурпурные краски,И с анкилозами на пальцах две рукиБезвольно отданы камина жгучей ласке. Два дня тому назад средь несказанных мукУ сына сердце здесь метаться перестало,Но мать не плачет – нет, в сведенных кистях рукСознанье – надо жить во что бы то ни стало.

К портрету Достоевского

 В нем Совесть сделалась пророком и поэтом,И Карамазовы и бесы жили в нем, —Но что для нас теперь сияет мягким светом,То было для него мучительным огнем.

К портрету

 Тоска глядеть, как сходит глянец с благ,И знать, что всё ж вконец не опротивят,Но горе тем, кто слышит, как в словахЗаигранные клавиши фальшивят.

Майская гроза

 Среди полуденной истомыПокрылась ватой бирюза…Люблю сквозь первые симптомыТебя угадывать, гроза… На пыльный путь ракиты гнутся,Стал ярче спешный звон подков,Нет-нет – и печи распахнутсяСредь потемневших облаков. А вот и вихрь, и помутненье,И духота, и сизый пар…Минута – с неба наводненье,Еще минута – там пожар. И из угла моей кибиткиВ туманной сетке дождевойЯ вижу только лоск накидкиДа черный шлык над головой. Но вот уж тучи будто выше,Пробились жаркие лучи,И мягко прыгают по крышеЗлатые капли, как мячи. И тех уж нет… В огне лазуриЗакинут за спину один,Воспоминаньем майской буриДымится черный виксатин. Когда бы бури пролеталиИ все так быстро и светло…Но не умчит к лазурной далиГрозой разбитое крыло.

Что счастье?

 Что счастье? Чад безумной речи?Одна минута на пути,Где с поцелуем жадной встречиСлилось неслышное прости? Или оно в дожде осеннем?В возврате дня? В смыканьи вежд?В благах, которых мы не ценимЗа неприглядность их одежд? Ты говоришь… Вот счастья бьетсяК цветку прильнувшее крыло,Но миг – и ввысь оно взовьетсяНевозвратимо и светло. А сердцу, может быть, милейВысокомерие сознанья,Милее мука, если в нейЕсть тонкий яд воспоминанья.

В.И. Анненский-Кривич – гимназист. Сын поэта

Любовь к прошлому

Сыну

 Ты любишь прошлое, и я его люблю,Но любим мы его по-разному с тобою,Сам Бог отвел часы прибою и отбою,Цветам дал яркий миг и скучный век стеблю. Ты не придашь мечтой красы воспоминаньям, —Их надо выстрадать, и дать им отойти,Чтоб жгли нас издали мучительным сознаньемПокатой легкости дальнейшего пути. Не торопись, побудь еще в обманах мая,Пока дрожащих ног покатость, увлекая,К скамейке прошлого на отдых не сманит —Наш юных не берет заржавленный магнит…

Нет, мне не жаль цветка, когда его сорвали…

 Нет, мне не жаль цветка, когда его сорвали,Чтоб он завял в моем сверкающем бокале. Сыпучей черноты меж розовых червей,Откуда вырван он, – что может быть мертвей? И нежных глаз моих миражною мечтоюНеужто я пятна багрового не стою, Пятна, горящего в пустыне голубой,Чтоб каждый чувствовал себя одним собой? Увы, и та мечта, которая соткалаТомление цветка с сверканием бокала, Погибнет вместе с ним, припав к его стеблю,Уж я забыл ее, – другую я люблю… Кому-то новое готовлю я страданье,Когда не все мечты лишь скука выжиданья.

Петербург

 Желтый пар петербургской зимы,Желтый снег, облипающий плиты…Я не знаю, где вы и где мы,Только знаю, что крепко мы слиты. Сочинил ли нас царский указ?Потопить ли нас шведы забыли?Вместо сказки в прошедшем у насТолько камни да страшные были. Только камни нам дал чародей,Да Неву буро-желтого цвета,Да пустыни немых площадей,Где казнили людей до рассвета. А что было у нас на земле,Чем вознесся орел наш двуглавый,В темных лаврах гигант на скале, —Завтра станет ребячьей забавой. Уж на что был он грозен и смел,Да скакун его бешеный выдал,Царь змеи раздавить не сумел,И прижатая стала наш идол. Ни кремлей, ни чудес, ни святынь,Ни миражей, ни слез, ни улыбки…Только камни из мерзлых пустыньДа сознанье проклятой ошибки. Даже в мае, когда разлитыБелой ночи над волнами тени,Там не чары весенней мечты,Там отрава бесплодных хотений.

Decrescendo[17]
Из тучи с тучей в безумном спореРодится шквал, —Под ним зыбучий в пустынном мореВскипает вал. Он полон страсти, он мчится гневный,Грозя брегам.А вслед из пастей за ним стозевныйИ рев и гам… То, как железный, он канет в бездныИ роет муть,То, бык могучий, нацелит тучиХвостом хлестнуть… Но ближе… ближе, и вал уж ниже,Не стало сил,К ладье воздушной хребет послушныйОн наклонил… И вот чуть плещет, кружа осадок,А гнев иссяк…Песок так мягок, припек так гладок:Плесни – и ляг!

За оградой

 Глубоко́ ограда врыта,Тяжкой медью блещет дверь…– Месяц! Месяц! Так открытоЧерной тени ты не мерь!Пусть зарыто, – не забыто…Никогда или теперь.Так луною блещет дверь. Мало ль сыпано отравы?..Только зори ль здесь кровавыИли был неистов зной,Но под лунной пеленойОт росы сомлели травы…Иль за белою стенойСтрашно травам в час ночной?.. Прыгнет тень и в травы ляжет,Новый будет ужас нажит…С ней и месяц заодно ж —Месяц в травах точит нож.Месяц видит, месяц скажет:«Убежишь… да не уйдешь»…И по травам ходит дрожь.

Если больше не плачешь, то слезы сотри…

 Если больше не плачешь, то слезы сотри:Зажигаясь, бегут по столбам фонари,Стали дымы в огнях веселееИ следы золотыми в аллее…Только веток еще безнадежнее сеть,Только небу, чернея, над ними висеть… Если можешь не плакать, то слезы сотри:Забелелись далеко во мгле фонари.На лице твоем, ласково-зыбкий,Белый луч притворился улыбкой…Лишь теней всё темнее за ним череда,Только сердцу от дум не уйти никуда.

В небе ли меркнет звезда…

 В небе ли меркнет звезда,Пытка ль земная всё длится;Я не молюсь никогда,Я не умею молиться. Время погасит звезду,Пытку ж и так одолеем…Если я в церковь иду,Там становлюсь с фарисеем. С ним упадаю я нем,С ним и воспряну, ликуя…Только во мне-то зачемМытарь мятется, тоскуя?..

Мелодия для арфы

 Мечту моей тоскующей любвиТвои глаза с моими делят немо…О белая, о нежная, живи!Тебя сорвать мне страшно, хризантема. Но я хочу, чтоб ты была одна,Чтоб тень твоя с другою не сливаласьИ чтоб одна тобою любоваласьВ немую ночь холодная луна…

Когда б не смерть, а забытье…

 Когда б не смерть, а забытье,Чтоб ни движения, ни звука…Ведь если вслушаться в нее,Вся жизнь моя – не жизнь, а мука. Иль я не с вами таю, дни?Не вяну с листьями на кленах?Иль не мои умрут огниВ слезах кристаллов растопленных? Иль я не весь в безлюдье скалИ черном нищенстве березы?Не весь в том белом пухе розы,Что холод утра оковал? В дождинках этих, что нависли,Чтоб жемчугами ниспадать?..А мне, скажите, в муках мыслиНайдется ль сердце сострадать?

Песни с декорацией

1

Гармонные вздохи

Фруктовник. Догорающий костер среди туманной ночи под осень. Усохшая яблоня. Оборванец на деревяшке перебирает лады старой гармоники. В шалаше на соломе разложены яблоки.

Под яблонькой, под вишнеюВсю ночь горят огни, —Бывало, выпьешь лишнее,А только ни-ни-ни. ………………………. Под яблонькой кудрявоюПрощались мы с тобой, —С японскою державоюПредполагался бой. С тех пор семь лет я плаваю,На шапке «Громобой», —А вы остались павою,И хвост у вас трубой… …………………….. Как получу, мол, пенцию,В Артуре стану бой,Не то, так в резиденциюЗакатимся с тобой… Зачем скосили с травушкойЦветочек голубой?А ты с худою славушкойУшедши за гульбой? …………………….. Ой, яблонька, ой, грушенька,Ой, сахарный миндаль, —Пропала наша душенька.Да вышла нам медаль! …………………….. На яблоне, на вишенкеНет гусени числа…Ты стала хуже нищенкиИ вскоре померла. Поела вместе с листвиемТа гусень белый цвет… …………………….. Хоть нам и всё единственно,Конца японцу нет. …………………….. Ой, реченька желты-пески,Куплись в тебе другой…А мы уж, значит, к выписке…С простреленной ногой… ……………………..Под яблонькой, под вишнеюСиди да волком вой…И рад бы выпить лишнее,Да лих карман с дырой.

2

Без конца и без начала

(Колыбельная)

Изба. Тараканы. Ночь. Керосинка чадит. Баба над зыбкой борется со сном.

Баю-баюшки-баю,Баю деточку мою! Полюбился нам буркот,Что буркотик, серый кот… Как вечор на речку шла,Ночевать его звала. «Ходи, Васька, ночевать,Колыбель со мной качать!» …………………….. Выйду, стану в ворота,Встрену серого кота…Ба-ай, ба-ай, бай-баю,Баю милую мою… …………………….. Я для то́го для дружкаНацедила молока… …………………….. Кот латушку облизал,Облизавши, отказал. …………………….. Отказался напрямик:(Будешь спать ты, баловник?) «Вашей службы не берусь:У меня над губой ус. Не иначе, как в избеТараканов перебей. Тараканы ваши злы.Съели в избе вам углы. Как бы после тех угловДа не съели мне усов». …………………….. Баю-баю, баю-бай,Поскорее засыпай. …………………….. Я кота за те словаКоромыслом оплела… Коромыслом по губы:«Не порочь моей избы. Молока было не пить,Чем так подло поступить?» ……………………..

(Сердито.)

Долго ж эта маета?Кликну черного кота… Черный кот-то с печки шасть, —Он ужо тебе задасть…

Вынимает ребенка из зыбки и закачивает.

(Тише.)

А ты, котик, не блуди,Приходи к бело́й груди.

(Еще тише.)

Не один ты приходи,Сон-дрему с собой веди…

(Сладко зевая.)

А я дитю перевью,А кота за верею.

Пробует положить ребенка. Тот начинает кричать.

(Гневно.)

Расстрели тебя пострел,Ай ты нынче очумел? ……………………..

Тщетно борется с одолевающим сном.

Баю-баюшки-баю…Баю-баюшки-баю…………………..

3

Колокольчики

Глухая дорога. Колокольчик в зимнюю ночь рассказывает путнику свадебную историю.

Динь-динь-динь,Дини-дини…Дидо Ладо, Дидо Ладо,Лиду диду ладили,Дида Лиде ладили,Ладили, не сладили,Диду надосадили.День делали,Да день не делали,Дела не доделали,Головы-то целы ли?Ляду дида надо ли —Диду баню задали.Динь-динь-динь, дини-динь…Колоко́лы-балабо́лы,Колоколы-балаболы,Накололи, намололи,Дале боле, дале боле…Накололи, намололи,Колоколы-балаболы.Лопотуньи налетали,Болмоталы навязали,Лопотали – хлопотали,Лопотали, болмотали,Лопоталы поломали.Динь!Ты бы, дид, не зе́ньками,Ты бы, диду, деньгами…Де́ньгами, деньгами…Долго ли, не долго ли,Лиде шубу завели…Холили – не холили,Волили – неволили,Мало ль пили, боле лили,Дида Ладу золотили.Дяди ли, не дяди ли,Ладили – наладили..Ой, пила, пила, пила,Диду пива не дала:Диду Лиду надобе,Ляду дида надобе.Ой, динь, динь, динь – дини, динь, дини, динь,Деньги дида милые,А усы-то сивые…Динь!День.Дан вам день…Долго ли вы там?Мало было вам?Вам?ДамДамПо губам.По головам.Дам.Буби-буби-бубенцы-ли,Мы ли ныли, вы ли ныли,Бубенцы ли, бубенцы ли…День, дома бы день,День один…Колоколы-балаболы,Мало лили, боле пили,Балаболы потупили…Бубенцы-бубенчики,Малые младенчики,Болмоталы вынимали,Лопоталы выдавали,Лопотали, лопотали…Динь…Колоколы-балаболы…Колоколы-балаболы… 30 марта 1906 Вологодский поезд

Три слова

 Явиться ль гостем на пиру,Иль чтобы ждать, когда умруС крестом купельным, на спине ли,И во дворце иль на панели… Сгорать ли мне в ночи немой,Свечой послушной и прямой,Иль спешно, бурно, оплывая…Или как капля дождевая, — Но чтоб уйти, как в лоно водВ тумане камень упадет,Себе лишь тягостным паденьемТуда, на дно, к другим каменьям.

Зимний романс

 Застыла тревожная ртуть,И ветер ночами несносен…Но, если ты слышал, забудьСкрипенье надломанных сосен! На черное глядя стекло,Один, за свечою угрюмой,Не думай о том, что прошло;Совсем, если можешь, не думай! Зима ведь не сдастся: тверда!Смириться бы, что ли… Пора же!Иль лира часов и тогдаНад нами качалась не та же?..

Бессонные ночи

 Какой кошмар! Всё та же повесть…И кто, злодей, ее снизал?Опять там не пускали совестьНа зеркала вощеных зал… Опять там улыбались язвеИ гоготали, славя злость…Христа не распинали разве,И то затем, что не пришлось… Опять там каверзный вопросикСпускали с плеч, не вороша.И всё там было – злобность мосекИ пустодушье чинуша. Но лжи и лести отдал дань я.Бьет пять часов – пора домой;И наг, и тесен угол мой…Но до свиданья, до свиданья! Так хорошо побыть без слов;Когда до капли о́цет допит…Цикада жадная часов,Зачем твой бег меня торопит? Всё знаю – ты права опять,Права, без устали токуя…Но прав и я, – и дай мне спать,Пока во сне еще не лгу я.

Тоска миража

 Погасла последняя краска,Как шепот в полночной мольбе…Что надо, безумная сказка,От этого сердца тебе? Мои ли без счета и мерыПо снегу не тяжки концы?Мне ль дали пустые не серы?Не тускло звенят бубенцы? Но ты-то зачем так глубокоДвоишься, о сердце мое?Я знаю – она далеко,И чувствую близость ее. Уж вот они, снежные дымы,С них глаз я свести не могу:Сейчас разминуться должны мыНа белом, но мертвом снегу. Сейчас кто-то сани нам сцепитИ снова расцепит без слов.На миг, но томительный лепетСольется для нас бубенцов… ………………………… Он слился… Но больше друг другаМы в тусклую ночь не найдем…В тоске безысходного кругаВлачусь я постылым путем… ………………………… Погасла последняя краска,Как шепот в полночной мольбе…Что надо, безумная сказка,От этого сердца тебе?

Л. И. Микулич

 Там на портретах строги лица,И тонок там туман седой,Великолепье небылицыТам нежно веет резедой.Там нимфа с таицкой водой,Водой, которой не разлиться,Там стала лебедем ФелицаИ бронзой Пушкин молодой. Там воды зыблются светлоИ гордо царствуют березы,Там были розы, были розы,Пускай в поток их унесло.Там всё, что навсегда ушло,Чтоб навевать сиреням грезы. ………………………… Скажите: «Царское Село» —И улыбнемся мы сквозь слезы.

Я думал, что сердце из камня…

 Я думал, что сердце из камня,Что пусто оно и мертво:Пусть в сердце огонь языкамиПоходит – ему ничего. И точно: мне было не больно,А больно, так разве чуть-чуть.И все-таки лучше довольно,Задуй, пока можно задуть… На сердце темно, как в могиле,Я знал, что пожар я уйму…Ну вот… и огонь потушили,А я умираю в дыму.

На закате

Посв. Н. П. Бегичевой

 Покуда душный день томится, догорая,Не отрывая глаз от розового края…Побудь со мной грустна, побудь со мной одна:Я не допил еще тоски твоей до дна…Мне надо струн твоих: они дрожат печальнейИ слаще, чем листы на той березе дальней…Чего боишься ты? Я призрак, я ничей…О, не вноси ко мне пылающих свечей…Я знаю: бабочки дрожащими крыламиНе в силах потушить мучительное пламя,И знаю, кем огонь тот траурный раздут,С которого они сожженные падут…Мне страшно, что с огнем не спят воспоминанья,И мертвых бабочек мне страшно трепетанье.

Минута

 Узорные тени так зыбки,Горячая пыль так бела, —Не надо ни слов, ни улыбки:Останься такой, как была; Останься неясной, тоскливой,Осеннего утра бледнейПод этой поникшею ивой,На сетчатом фоне теней… Минута – и ветер, метнувшись,В узорах развеет листы,Минута – и сердце, проснувшись,Увидит, что это – не ты… Побудь же без слов, без улыбки,Побудь точно призрак, покаУзорные тени так зыбкиИ белая пыль так чутка…

Аметисты

 Глаза забыли синеву,Им солнца пыль не золотиста,Но весь одним я сном живу,Что между граней аметиста. Затем, что там пьяней весныИ беспокойней, чем идея,Огни лиловые должныПереливаться, холодея. И сердцу, где лишь стыд да страх,Нет грезы ласково-обманней,Чем стать кристаллом при свечахВ лиловом холоде мерцаний.

Только мыслей и слов…

 Только мыслей и словПостигая красу, —Жить в сосновом лесуМежду красных стволов. Быть как он, быть как все:И любить, и сгорать…Жить, но в чуткой красе,Где листам умирать.

Осенняя эмаль

 Сад туманен. Сад мой донятБелым холодом низин.Равнодушно он уронитСвой венец из георгин. Сад погиб…А что мне в этом.Если в полдень глянешь ты,Хоть эмалевым приветомСквозь последние листы?..

Анненский в последний период жизни

Сверкание

 Если любишь – гори!Забываешь – забудь!Заметает снегами мой путь.Буду день до зариМеж волнистых полянОт сверканий сегодня я пьян. Сколько есть их по льдамТам стеклинок – я дам,Каждой дам я себя опьянить…Лишь не смолкла бы медь,Только ей онеметь,Только меди нельзя не звонить. Потому что порывТам рождает призыв,Потому что порыв – это ты…Потому что одинЭтих мертвых долинЯ боюсь белоснежной мечты.

У св. Стефана

 Обряд похоронный там шел,Там свечи пылали и плыли,И крался дыханьем фенолВ дыханья левкоев и лилий. По «первому классу бюро»Там были и фраки и платья,Там было само сереброС патентом – на новом распятьи. Но крепа, и пальм, и кадилЯ портил, должно быть, декорум,И агент бюро подходилВ калошах ко мне и с укором. Заключение Всё это похоже на ложь, —Так тусклы слова гробовые. ………………………… Но смотрят загибы калошС тех пор на меня, как живые.

Последние сирени

 Заглох и замер сад. На сердце всё мутнейОт живости обид и горечи ошибок…А ты что сберегла от голубых огней,И золотистых кос, и розовых улыбок? Под своды душные за тенью входит тень,И неизбежней всё толпа их нарастает…Чу… ветер прошумел – и белая сиреньНад головой твоей, качаясь, облетает. ………………………………… Пусть завтра не сойду я с тинистого дна,Дождя осеннего тоскливей и туманней,Сегодня грудь моя желания полна,Как туча, полная и грома и сверканий. Но малодушием не заслоняй порыв,И в этот странный час сольешься ты с поэтом;Глубины жаркие словам его открыв,Ты миру явишь их пророческим рассветом.

Сумрачные слова

 За ветхой сторою мы рано затаились,И полночь нас мечтой немножко подразнила,Но утру мы глазами повинились,И утро хмурое простило… А небо дымное так низко нависало,Всё мельче сеял дождь, но глуше и туманней,И чья-то бледная рука уже писалаСвятую ложь воспоминаний. Всё, всё с собой возьмем. Гляди, как стали четкиИ путь меж елями, бегущий и тоскливый,И глянцевитый верх манящей нас пролетки,И финн измокший, терпеливый. Но ты, о жаркий луч! ты опоздал. ОшибкойТы заглянул сюда, – иным златися людям!Лишь сумрачным словам отныне мы улыбкойОдною улыбаться будем!

Старые эстонки

Из стихов кошмарной совести

 Если ночи тюремны и глухи,Если сны паутинны и тонки,Так и знай, что уж близко старухи,Из-под Ревеля близко эстонки. Вот вошли, – приседают так строго,Не уйти мне от долгого плена,Их одежда темна и убога,И в котомке у каждой полено. Знаю, завтра от тягостной жутиБуду сам на себя непохожим…Сколько раз я просил их: «Забудьте…»И читал их немое: «Не можем». Как земля, эти лица не скажут,Что́ в сердцах похоронено веры…Не глядят на меня – только вяжутСвой чулок бесконечный и серый. Но учтивы – столпились в сторонке…Да не бойся: присядь на кровати…Только тут не ошибка ль, эстонки?Есть куда же меня виноватей. Но пришли, так давайте калякать,Не часы ж, не умеем мы тикать.Может быть, вы хотели б поплакать?Так тихонько, неслышно… похныкать? Иль от ветру глаза ваши пухлы,Точно почки берез на могилах…Вы молчите, печальные куклы,Сыновей ваших… я ж не казнил их… Я, напротив, я очень жалел их,Прочитав в сердобольных газетах,Про себя я молился за смелых,И священник был в ярких глазетах. Затрясли головами эстонки.«Ты жалел их… На что ж твоя жалость,Если пальцы руки твоей тонки,И ни разу она не сжималась? Спите крепко, палач с палачихой!Улыбайтесь друг другу любовней!Ты ж, о нежный, ты кроткий, ты тихий,В целом мире тебя нет виновней! Добродетель… Твою добродетельМы ослепли вязавши, а вяжем…Погоди – вот накопится петель,Так словечко придумаем, скажем…» ……………………………Сон всегда отпускался мне скупо,И мои паутины так тонки…Но как это печально… и глупо…Неотвязные эти чухонки…

Поэту

 В раздельной четкости лучейИ в чадной слитности виденийВсегда над нами – власть вещейС ее триадой измерений. И грани ль ширишь бытияИль формы вымыслом ты множишь,Но в самом Я от глаз Не ЯТы никуда уйти не можешь. Та власть маяк, зовет она,В ней сочетались Бог и тленность,И перед нею так бледнаВещей в искусстве прикровенность. Нет, не уйти от власти ихЗа волшебством воздушных пятен,Не глубиною манит стих,Он лишь как ребус непонятен. Красой открытого лицаВлекла Орфея пиерида.Ужель достойны вы певца,Покровы кукольной Изиды? Люби раздельность и лучиВ рожденном ими аромате.Ты чаши яркие точиДля целокупных восприятий.

Примечания

Иннокентий Анненский – художник разностороннего дарования. Это сказалось в поэтическом творчестве: лирика, стихотворения в прозе, трагедии, переводы. Анненский – автор трагедий на античные сюжеты и переводчик творений Еврипида, стихотворений Горация, Гете, Гейне, Лонгфелло, Леконта де Лиля, Бодлера, Верлена, Малларме, Рембо и других европейских поэтов, – выдающийся мастер и редкий по мощности и самобытности творец-лирик. Высоким поэтом он оставался в критической прозе и педагогических трудах. В настоящую книгу вошли стихотворения И.Ф. Анненского. Они распределены по трем разделам. В первых двух – объёме и сборники «Тихие песни» и «Кипарисовый ларец», в композиционном устроении первоизданий.

В третьем – стихотворения, не вошедшие в эти сборники.

В «Примечаниях» и «Датах жизни и творчества И.Ф. Анненского» использованы исследования и материалы А.В. Федорова – замечательного исследователя, издателя и комментатора творческого наследия Анненского; Н.Т. Ашимбаевой, А.В. Лаврова, И.И. Подольской, Р.Д. Тименчика, А.И. Червякова.

Стихотворения печатаются по изданию: Анненский Иннокентий. Стихотворения и трагедии. Л.: Советский писатель, 1990 (Б-ка поэта, Большая серия).

Стихотворения

Тихие песни

«Тихие песни» – единственный прижизненный сборник стихотворений Анненского. Вышел в Петербурге в 1904 г. под псевдонимом «Ник. Т – о», т. е. «никто», составленным из отдельных букв имени поэта. В качестве эпиграфа использована измененная строфа стихотворения «Не могу понять, не знаю…». «Скорбная банальность» названия и умышленная анонимность были не данью «декадентским соблазнам эпохи», но продуманным средством художнического самоопределения среди новаций начала века. Читатели книги не знали и не догадывались, что за странным псевдонимом скрывался немолодой, известный филолог-классик и педагог. Среди авторов рецензий были Валерий Брюсов и Александр Блок. Брюсов оценил «Тихие песни» более чем снисходительно. Блок отметил «настоящее поэтическое чутье», хотя и высказал существенные претензии. В письме Г.И. Чулкову от 19.VII.1905 г. Блок определеннее: «Ужасно мне понравились «Тихие песни» Ник. Т – о. В рецензии старался быть как можно суше; но, мне кажется, это настоящий поэт, и новизна многого меня поразила». В «Тихих песнях» было два раздела: оригинальные стихотворения и собрания переводов из ценимых Анненским французских поэтов второй половины XIX в. – «Парнасцы и проклятые».

Поэзия («Над высью пламенной Синая…»). – Стихотворение – выражение художником своего понимания предназначения поэзии. Для Анненского она – явление высшего духовного порядка. Отсюда использование христианской эмблематики и лексики («молиться», «храм», «жрец», «святыни»…). Синай — полуостров и гора в Аравии, где, по библейскому преданию, пророк Моисей получил от Бога десять заповедей, регулирующих поведение человека перед Богом.

∞ («Девиз Таинственной похож…»). ∞ – математический знак бесконечности. В кругу эмалевых минут — имеется в виду циферблат часов.

Двойник. – Тема двойника – одна из важных и острейших в русском искусстве начала XX в. Ее корни – в чуткой реакции художников на расползающуюся, двоящуюся суть человека и жизни, вещих признаках всеобщего неблагополучия, «космического» кризиса и морального тупика общества. Эти мотивы отчетливы у Блока, Андрея Белого, Сологуба, Сомова, Добужинского, Стравинского… Анненский решает эту тему в присущей ему манере вкрадчиво-спокойного вопрошания «двоящегося» человека к двуликости самого бытия. Стихотворение родственно переводу Анненского одноименной вещи Генриха Гейне и размышлениям о «Двойнике» Достоевского, герой которого «вечно должен делиться с кем-то даже самой иллюзией бытия своего… и какого бытия своего… и какого бытия?..» («Виньетка на серой бумаге к «Двойнику» Достоевского»). В этом смысле важен перевод Анненским стихотворения Генриха Гейне, исполненный с дерзостной свободой, психологической резкостью («Оригинальнейшей хваткой он когтил чужое и еще в воздухе, на большой высоте, надменно выпускал из когтей добычу, позволяя ей упасть самой». (О. Мандельштам. «О природе слова»). Эту красноречивую и точную характеристику переводческого искусства Анненского, ныне классического и образцового, подтверждают приводимые ниже стихи:

Двойник

 Ночь, и давно спит закоулок:Вот ее дом – никаких перемен,Только жилицы не стало, и гулокШаг безответный меж каменных стен. Тише… Там тень… руки ломает,С неба безумных не сводит очей…Месяц подкрался и маску снимает.«Это – не я: ты лжешь, чародей! Бледный товарищ, зачем обезьянить?Или со мной и тогда заодноСердце себе приходил ты тиранитьЛунною ночью под это окно?»

Анненскому принадлежат неотразимо захватывающие тоном и мыслью статьи о Гейне. Влюбленно-тревожное внимание русского поэта к творчеству и личности Гейне в большой мере было вызвано тем, что «русскому сердцу как-то трогательно близко все гонимое, злополучное и страдающее, а таков именно Гейне», и тягостное призвание «размыкивать тоску проклятых вопросов…» («Генрих Гейне и мы»).

Листы. – Горняя лампада – солнце, осенью все более тусклое и холодное. В последней строфе очевидна близость Анненского Достоевскому: трагическая для сознания человека антитеза благословения миру и – «обман бытия» в его личном опыте.

В открытые окна. – В автографе стихотворение имело заглавие «Летним вечером». Циклоп – персонаж древнегреческой мифологии, свирепый великан, не знающий законов, с одним глазом во лбу. Сравнение скуки и пошлости жизни с Циклопом, а красоты вечереющей природы и заходящего солнца с освобождающей душу стихией – смысловая основа стихотворения, построенного на свободном переносе изображения из одного плана в другой. Для Анненского, ученого, знатока античности, естественно частое обращение к образам, персонажам, сюжетам той великой эпохи. Оно позволяло придавать современным ему обстоятельствам вневременное значение и смысл.

Идеал. – В стихотворении изображен зал публичной библиотеки в сумерки (свидетельство автора). Вспышки газа – газовые светильники, которыми освещались помещения.

Июль. 2 («Палимая огнем недвижного светила…») – Кирьга (обл.) – кирка́. Грабаров (обл.) – землекопов. Абрис – линейное очертание предмета.

Хризантема. – …траурные кони подвигают яркий гнет… – похоронный кортеж. Что-то чуткое в короне… – траурный знак на лошади в похоронных процессиях.

Электрический свет в аллее. – Анненский любил очарование русского поэтического романса, отдал немалую дань этой стихотворной форме. «Господи, как глуп я был в сетованиях на банальность романсов… И чего-чего не покажет тебе самое грубое, самое пузырчатое стекло? Смотри – целый мир… Банальность романса, это – прозрачное стекло» (письмо Н. П. Бегичевой от 31.XII.1908). Романсные вещи Анненского всегда построены на столкновении традиционных для жанра интонации и лексики («О, не зови меня, не мучь!») и «лирической дерзости» художественного сознания XX в. («…у ночи вырвал луч, засыпав блеском ветку клена»).

Сентябрь. – Анненский воспринимает осень в тонах горестного, страдающего созерцания, в традициях Баратынского и Тютчева: увяданье, «красота утрат». Осень Пушкина («очей очарованье») и Бунина (пора живописной красоты в природе) чужда сломленному невзгодами, одинокому человеку. С соблазном пурпура на медленных недугах… – с цветом увяданья на растениях… лотоса вкусили… – Древние греки верили в волшебную силу цветка лотоса, позволяющую забыть о прошлом, дарующую блаженство.

Ноябрь. – Название в автографе – «Зимний сонет».

Ветер. – …задернет флером… флер – полупрозрачный покров, пелена, дымка. …розовым дедов… – дед, деды (обл.) – здесь: репейник, чертополох.

Ненужные строфы. – …пурпуровые тоги – в Древнем Риметоржественное одеяние, атрибут славы.

В дороге. – Овины – деревенские строения для сушки снопов перед молотьбой.

Под новой крышей. – В Сливицком строился новый дом. Стихотворение передает ощущение поэта той поры.

Еще один. – Отвлеченная символика в соседстве с выпуклой, интимно-домашней конкретностью создает в стихотворении образ медленной утраты человеком жизни в быстром мелькании дней, обкрадывающихвысокую надежду души.

Villa Nazionale – название парка в Неаполе.

Опять в дороге («Когда высоко под дугою…»). – В автографе озаглавлено: «За Пушкиным», что, по мнению А. В. Федорова, указывает на общность настроения со стихотворением Пушкина «Телега жизни». «Дорога», «дорожные» чувства, размышления и впечатления («восторг дорожных созерцаний», «воспоминания о дороге», «гоголевская дорога с ее простором, с волшебной примиренностью ее пестроты, с ее унылым зовом и безудержным порыванием в даль… в безвестное…» («Эстетика «Мертвых душ» и ее наследье») – важнейшая тема Анненского как художника и человека России.

Конец осенней сказки. – Загорелся поздно глаз… Глаз – здесь: восходящее солнце. Последние строки близки тоном и смыслом стихотворению Блока «Когда в листве сырой и ржавой…»

Утро. – Тяжелая болезнь сердца и нервная впечатлительность приносили поэту мучительно-бессонные ночи. Музыкальная стихия стихотворения переводит личное состояние в сферу драматического и мужественного противостояния души небытию. Последние строки предвосхищают мотивы и образы раннего Маяковского.

Ванька-ключник в тюрьме. – В основу стихотворения положен фольклорный сюжет о любви княгини и ее ключника Ваньки-Каина.

«Парки – бабье лепетанье». – Заглавие – цитата из стихотворения Пушкина «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы».

Далеко… далеко… – В автографе имело названия: «Перед рассветом», «Через сорок лет». Одно время Анненский очень страдал по ночам от нервного зуда кожи – «водить начинает пером». Стихотворение строится на сочетании (ассоциативном) болезненных фантасмагорий и яви. В нем отразилось внимательное изучение стихов К. К. Случевского (1837–1904), поэтические открытия которого Ан-ненский развил в своей лирике.

Тоска возврата. – В одном из автографов называлось «Ностальгия». Стихотворение покоится на прихотливых переходах смыслов: конец вечерней службы в храме, последние лучи солнца, близка ночь и прожитый день (может, пусто, может, тяжко прожитый) прощальным светом укоряет сердце. Отсюда церковная лексика («ангел», «кафизмы») и уподобление настроения, цвета и света картине Сандро Боттичелли (1444–1510) – великого итальянского живописца.

«Мухи как мысли». – Стихотворение посвящено памяти Алексея Николаевича Апухтина (1840–1893) – талантливого поэта, близкого друга П. И. Чайковского. На стихи Апухтина создано много популярных романсов. Поэзия Апухтина привлекала Анненского и Блока также и новаторской попыткой завоевать для лирической поэзии характернейшие черты психологизма большой русской прозы XIX в. Название – измененная цитата из стихотворения Апухтина «Мухи».

Под зеленым абажуром. – Две первые строфы стихотворения написаны под явным влиянием Некрасова. Строчками: «Золотые сулили вы дали // За узором двойных королей» – восхищался Блок.

Третий мучительный сонет. – Стихотворение – «поэтический принцип» Анненского, своеобразия «психология творчества», «Я ничего не делаю, только стихи иногда во мне делаются, но обыкновенно болезненно и трудно, иногда почти с отчаяньем» (письмо А. В. Бородиной от 15.VI.1904); «Я не судья своих стихов, но они это – я…» (письмо С. К. Маковскому от 22.IX.1909). …вспышками идущее сцепленье… – этой строкой Анненский приоткрывает существеннейшую грань своей манеры.

Кипарисовый ларец

«Кипарисовый ларец». Вторая книга стихов (посмертная) вышла в издательстве «Гриф» в Москве в 1910. Подготовкой книги к изданию по указанию отца занимался сын поэта. Название сборника связано с домашней кипарисовой шкатулкой, в которой хранились рукописи Анненского. Возможны и литературные ассоциации: названия произведений и книг Анатоля Франса и Шарля Кро, чтимых Анненским французских писателей. Степень авторской воли касательно композиции «Кипарисового ларца» со всей определенностью установить трудно.

Существует вариант состава и композиции «Кипарисового ларца» на основании обнаруженного Р.Д. Тименчиком в архиве письма О. П. Хмара-Барщевской к В. Кривичу, где приведена копия плана книги, составленного самим Анненским (Тименчик Р.Д. О составе сборника Иннокентия Анненского «Кипарисовый ларец» // Вопросы литературы, 1978. № 8). Этот вариант использован И. И. Подольской в издании: Анненский Иннокентий. Избранное. М.: Правда, 1987. Достойные и тщательные доказательства авторитетных исследователей не могут быть признаны бесспорными из-за отсутствия оригинала плана или прямых указаний поэта на этот счет. Мы следуем за первоизданием, которое было каноническим на протяжении десятилетий и именно таким воспринималось как современниками, так и последующими поколениями. Построение стихотворного сборника как единой книги, архитектоника которой целиком подчиняется идейно-содержательному замыслу автора (название, эпиграфы, циклы, последовательность их расположения), было принципиальным для творчества русских символистов. Но и на этом фоне, по справедливому мнению А. В. Федорова, «композиционное построение «Кипарисового ларца», упорство, с которым проведена циклизация, – явление в высшей степени своеобразное, пожалуй, и уникальное в истории русской поэзии». Это позволило Анненскому создать смысловую полифонию: соответствия, контрасты, сплетения тем и отдельных стихотворений в малых циклах (трилистник, складень), отдельных «трилистников», «складней» и стихотворений в единстве разделов («Трилистники», «Складни», «Разметанные листы»). И наконец, взаимодействие самих разделов в единстве всего сборника. Следует также учесть глубокий и постоянный интерес Анненского к музыкальному искусству, что не обошлось без последствий в его лирическом творчестве и критической прозе (лейтмотивы, обертоны и модуляции, смысловое многоголосие). Книга вызвала запоздало-должную оценку поэзии Анненского Вяч. Ивановым, М. Волошиным, Н. Пуниным, особенно у молодежи акмеистской ориентации. На закате жизни Ахматова писала: «Когда мне показали корректуру «Кипарисового ларца» Иннокентия Анненского, я была поражена и читала ее, забыв все на свете» («Коротко о себе», 1965). Показательно также мнение Н. С. Гумилева: «…искатели новых путей на своем знамени должны написать имя Анненского как нашего «завтра»… И теперь время сказать, что не только Россия, но и вся Европа потеряла одного из больших поэтов…» (Аполлон. 1910. № 8).

Трилистники

Свечку внесли. – Посылая стихотворение А. В. Бородиной, Анненский писал: «…душа не отделяется для меня более китайской стеной от природы… душа стала для меня гораздо сложнее…» (письмо от 15.VI.1904).

Одуванчики. – Посвящено дочери Т.А. Богданович, друга и почитательницы поэта. Куоккала – дачный поселок на берегу Финского залива (в настоящее время – Репино).

Ты опять со мной. – Начальная строка использована Анной Ахматовой как эпиграф к стихотворению «Пусть кто-то еще отдыхает на юге…» (1956).

Август. – Стора (устар.) – штора.

То было на Ва́ллен-Ко́ски. – Валлен-Коски – водопад на реке Вуоксе в Финляндии.

Лунная ночь в исходе зимы. – Возможно, стихотворение – отзвук давнего переживания поэта: «Это было более 25 лет тому назад; зимой, в морозную, густо белозвездную ночь мы по дороге во Ржев заплутались на порубе… Если когда-нибудь в жизни я был не… счастлив… а блажен, то именно в эту ночь. Рядом со мною была женщина, которую я любил, но она была решительно ни при чем в этом таинстве; я был поэтом, но мне и в голову не приходило подойти к этому завороженному не-я – с покровами слов, с назойливостью ритма… когда сердце захвачено, то слово кажется иногда не только смешным, но почти святотатственным… Если бы вторая такая ночь – так иногда я думаю… И вдруг мне становится жалко той старой, невозвратимой, единственной. Да и не слишком ли много бы было на одно человеческое сердце две такие ночи: стенки бы, пожалуй, не выдержали…» (письмо А. В. Бородиной от 12.1.1907).

Трилистник обреченности. – Стихотворения цикла о власти времени над человеком. «Стальная цикада» часов – механический счетчик обреченной и проходящей жизни: «…страшный циферблат, ничего не отмечающий, но и ничего еще и никому не простивший…» (письмо Е. М. Мухиной от 19.V.1906).

В «Черном силуэте» речь, возможно, идет о каком-либо памятнике в Царскосельском парке, месте одиноких прогулок поэта.

Кошмары. – «Шелест крови» – выражение из повести «После смерти (Клара Милич)» И.С. Тургенева, глубоким истолкователем которого был Анненский («Умирающий Тургенев»).

Киевские пещеры. – Киевские пещеры – одно из святых мест русской православной церкви, «дальние пещеры» Киево-Печерской лавры, где находятся захоронения и мощи монахов. Мрачный колорит пещер и тягостное ощущение от них перенесены поэтом на «подневольность» человеческой жизни.

Ямбы. – Грязный азарт карточной игры становится у Анненского гранью «дурмана» пошлого существования. Зеленое сукно, сломанный мелок – приметы картежной игры. Каменный мешок – тюрьма, где проходят последние мгновенья жизни приговоренного к смерти.

О нет, не стан. – …звуки Парсифаля… – Имеется в виду опера великого немецкого композитора и мыслителя Рихарда Вагнера (1813–1883) «Парсифаль», ее персонажи и символы. Анненский, как и многие деятели русской культуры начала века, испытывал огромный интерес к творчеству Вагнера. «То, что до сих пор я знаю вагнеровского, мне кажется более сродным моей душе…» (письмо А. В. Бородиной от 15.VI.1904).

Пробуждение. – Смелость Анненского-художника сказалась и в особой точности сравнений, предвещающих будущее русской поэзии: единство в подобном образе космически-возвышенного и заурядно-бытового, интимно-простецкого – «солнце… желто, как вставший больной». Такой способ сравнения важен у Маяковского и Пастернака.

<Баллада>. – Стихотворение посвящено поэту Н. С. Гумилеву (1886–1921), который учился в Царскосельской гимназии, когда там директорствовал Анненский. «Во блаженном…» – начало православной заупокойной молитвы… левкоем и фенолом… дышащая Дама – здесь: смерть.

Дождик. – Овидиев век – первые времена человечества, как они описаны в «Метаморфозах» римского поэта Овидия (43 до н. э. – 16 н. э.). Иматра – водопад в Финляндии; здесь: бурный поток жизни.

Романс без музыки. – Название стихотворения перекликается (контрастно) с книгой французского поэта Поля Верлена – (1844–1896) «Романсы без слов» – выдающимся явлением европейской поэзии, оказавшим значительное влияние на творчество русских символистов. Анненский перевел несколько стихотворений Верлена, чью поэзию любил и почитал.

Nox vitae (Ночь жизни). – Хлороз – болезнь растений, вызывающая пожелтение листьев.

Зимний поезд. – В рукописи имело также названия «Внезапный снег», «В вагоне ночью».

Спутнице. – Эреб – бог мрака в античной мифологии; самая глубокая и мрачная часть загробного подземного царства.

<Я на дне>. – Андромеда – персонаж античной мифологии. В стихотворении изображена статуя Андромеды в Екатерининском парке Царского Села, находилась недалеко от бассейна с фонтаном.

Бронзовый поэт. – Имеется в виду памятник Пушкину в Лицейском саду. Культ Царского Села, который исповедовал Анненский, был и данью священной пушкинской тени.

«Pace». Статуя мира. – Статуя мира – статуя, женская фигура с опущенным факелом, в Екатерининском парке Царского Села. …золоченых бань и обелисков славы… – Имеются в виду парковые павильоны и памятники в честь побед русской армии. Тирс – жезл, обвитый плющом и виноградной лозой. Тимпан – античный музыкальный ударный инструмент. Пан – бог лугов, лесов, покровитель стад. …ее ужасный нос… – Статуя была повреждена.

Тоска маятника. – В автографе помета Анненского: «Дорога. Постоялый двор». Чувством и интонацией стихотворение продолжает важную тему русской лирики: почтовая станция, станционный смотритель, постоялый двор (Пушкин, Вяземский, Полонский, А. К. Толстой). …Пышный розан намалеван – лубочное изображение розы на настенных часах-ходиках.

Старая усадьба. – Неподалеку от Сливицкого находилось заброшенное имение Подвойское. По воспоминаниям В. Кривича, Анненский говорил, что даже от названия усадьбы «веет что-то жуткое». Стихотворение передает подобные чувства: созерцание вырождения и распада, сказочную жуть, ужас бесприютности. Логовище – логово, приют. Бра́шна (устар.) – еда, питье.

Шарики детские. – Цикл, в который входит стихотворение, назван «Трилистник балаганный», что объясняет его поэтику: лексику, речевые обороты, композиционную свободу. Эстетика и дух народно-балаганного искусства привлекали многих русских художников начала века. Причем важна была не только сама тема, но прежде всего средства ее воплощения: стилизация или воспроизведение в остроиндивидуальном ракурсе черт лубка, примитива, городского фольклора, мещанского романса… Это особенно отчетливо в поэзии Анненского, Блока, Сологуба, сатириконцев, в стихах и прозе Андрея Белого и Михаила Кузмина, прозе Шмелева, Замятина, Ремизова, живописи и графике Сомова, Сапунова, Судейкина, Ларионова, Гончаровой, Лентулова, музыкальных сочинениях Стравинского и Прокофьева.

Черная весна. – Гулы меди – игра похоронного оркестра. …встреча двух смертей – встреча умирающей зимы (в первом издании стихотворение имело название «Тает») и похоронной процессии.

Призраки. – Пени (устар.) – сетования, укоры, обиды.

Человек. – Стихотворно-иронический гротеск Анненского оказался одним из истоков важной линии в развитии русской лирики XX в. (Маяковский, сатириконцы, Вагинов, молодой Заболоцкий, Хармс, Олейников, Введенский). Поэтом был учтен и опыт французских стихотворцев конца XIX в. – Жюля Лафорга и Шарля Кро, к творчеству которых он относился с пристальным вниманием.

Закатный звон в поле. – Пустынь – безлюдное, ненаселенное место, где живет отшельник; монастырь, возникший в таком месте.

Рабочая корзинка. – Рабочая корзинка – корзинка для клубков шерстяных нитей, используемая при вязании.

Милая. – Лысый – здесь: водяной. Стихотворение – вариация на тему из «Фауста» Гёте (Гретхен).

Две любви. – Штейн Сергей Владимирович (1882–1955) – поэт, переводчик, критик; брат первой жены В. Кривича.

Другому. – Стихотворение – полемическое по отношению к «другому» поэтическому творчеству, дерзко-возвышенному, свободно обращенному к потомкам (возможно, «другой» – Бальмонт или кто-то из «магов» символизма), умышленно трезвое вопрошание о судьбе своего искусства. Оно продолжает тему стихотворения Баратынского «Мой дар убог…». Менада – то же, что вакханка. Андромаха – жена Гектора, воплощение супружеской любви и верности. Эшафодаж – здесь: высокая, причудливая прическа.

Сестре. – Анненская А. Н. – см. «даты жизни и творчества…».

Стансы ночи. – Хмара-Барщевская Ольга Петровна – жена пасынка Анненского, страстная почитательница творчества поэта, его потаенная-любовь. В письме В. В. Розанову от 20.11.1917 О. П. писала: «Он… может быть, настояще любил только одну меня (курсив О. П.). Но он не мог переступить… его убивала мысль: «Что же я? Прежде отнял мать (у пасынка), а потом возьму жену? Куда же я от своей совести спрячусь?..» Но мы «повенчали наши души», и это знали только мы двое…»

Нервы. – Стихотворение – проза, претворенная в поэзию: протокольная повествовательность, разностильное многоголосие, эмоционально-психологические контрасты… Бытовой случай, сценка перерастают в картину сложных духовно-социальных оттенков, за которой эпоха с ее противоречиями, трагизмом в исторической, бытовой, личностной конкретности, «пережитости», т. е. человеческой подлинности.

Среди миров. – Простота, завораживающий музыкальный «вздох» сделали стихотворение популярнейшим романсом, коим он остается и до наших дней.

Второй мучительный сонет. – Колокольчики запястья – женский браслет.

Бабочка газа. – Бабочка газа. – В те времена для освещения улиц и помещений использовался газ. Газовое пламя над светильником внешне напоминает бабочку с трепещущими крыльями. Тема стихотворения: ирреальность реального. Тать (устар.) – вор, грабитель. Литер – здесь: буквы в печатном тексте. Картина вечернего чтения преобразована поэтом в мучительную попытку прочесть «буквы бытия», смысл жизни.

Прерывистые строки. – Поэтика «прерывистых строк», недосказанностей, ясно-очевидных в общем подтексте вещи, поэзию Анненского роднит с прозой Чехова. Стихотворение – опыт стихотворно-психологической новеллистики. Ритм, интонация, строфикаслужат одному – передать состояние невнятной неловкости, когда сквозь «пустяки» мерцает глубокая жизненная драма. В первой публикации стихотворение называлось «Разлука» (Прерывистые строки)».

Дымы. – В первой публикации имело подзаголовок «Зимний поезд». Ощущения человека в грохочущем поезде, мчащемся сквозь снежные пространства, переходят в сознание жизни с ее заоконной призрачностью, лязгом и жестоким дребезгом законов существования. Воланы – оборки из кружев или легкой материи на женском платье, здесь: снежные вихри в поле.

Дети. – Отзвук одной из тем «Братьев Карамазовых» Достоевского: «Для чего познавать это чертово добро и зло, когда это столько стоит? Да ведь весь мир познания не стоит тогда этих слезок ребеночка…» (слова Ивана Карамазова в гл. «Бунт»).

Стихотворения, не вошедшие в авторские сборники

В 1923 г. под редакцией Валентина Кривича вышла книга «Посмертные стихи Иннокентия Анненского». Бо́льшая часть которых была написана в последние годы его жизни. После ее издания появилась возможность в полной мере осознать содеянное поэтом.

Кэк-уок на цимбалах. – Кэк-уок – модный в начале XX века танец. В. Кривич писал: «Шутка была написана в Ялте осенью 1904 года. Цимбалист играл в дневные часы на эстраде открытого ресторана в Городском саду». Веселый, озорной танец фантазией поэта претворяется в «танец жизни» с совсем иным звучанием и исходом. Мокка – сорт кофе. Махмет-Мамаям – татарское имя, здесь: в собирательном значении – обслуга гостиниц, ресторанов, трактиров в Крыму.

На северном берегу. – Имеется в виду берег Балтийского моря в окрестностях Петербурга.

Братские могилы. – Имеются в виду братские могилы русских воинов, погибших во время обороны Севастополя в 1854–1855 годах.

Сирень на камне. – Стихотворение навеяно посещением братского кладбища в Севастополе.

«Ноша жизни светла и легка мне…» – Эпиграф – первая строка из стихотворения французского поэта Мориса Роллина – (1846–1903) «Безмолвие». Анненский перевел несколько его стихотворений. …Бога в раздумье на камне… – По евангельскому преданию, Иисус Христос удалился в пустыню, где, сидя на камне, задумался о своем уделе. Предание стало сюжетной основой многочисленных произведений мирового искусства. И не горе безумной, а ива… – Имеется в виду гибель Офелии в трагедии Шекспира «Гамлет».

Лира часов. – По воспоминаниям В. Кривича, в доме поэта были «старые темно-красные, в форме лиры и с маятником-лирой часы». Ассоциации выводят смысл стихотворения из частного (домашние часы) к всеобщему (сердце, жизнь человека, судьба искусства).

Еще лилии. – Лилии – любимые цветы Анненского, они всегда были в его кабинете.

Зимний сон. – Приснившиеся лирическому герою собственная смерть и панихида обрисованы поэтом в духе иронико-прозаического гротеска. Давиды – псалмы библейского царя Давида, исполнявшиеся при богослужении, здесь – при отпевании.

«Не могу понять, не знаю…» – Поэзия Верлена отличалась исключительной музыкальностью, а его выражение «музыка – прежде всего» стало девизом европейского и русского символизма. Фиал (устар.) – чаша, кубок.

«Развившись, волос поредел…» – Груда́(обл.) – замерзшая, бесснежная земля.

Тоска кануна. – Эмфаза – особая приподнятость в тоне речи.

Желанье жить. – …сенинкой играет в тристене… – Тристен (обл.) – трехстенный сарай для хранения сена.

Завещание. – Хмара-Барщевский Валентин Платонович (1895–1944) – любимец Анненского, сын его пасынка. В автографе – с заглавием: «Из детского альбома».

На полотне. – Какое произведение живописи послужило источником стихотворения, не установлено. Анненский в небольшой вещи сумел передать свойства сложного живописного полотна: сюжет, композицию, объемы фигур, пространство, цвет, эмоционально-духовное содержание. Стихотворение – не о картине, а само – картина.

К портрету Достоевского. – По свидетельству В.Кривича, стихотворение (в близком варианте) было написано на репродукции известной картины Перова. В нем Совесть сделалась… – В брошюре «Достоевский» (1905) Анненский писал: «Над Достоевским тяготела одна власть. Он был поэтом нашей совести… Если поэзия Достоевского так насыщена страданием, и притом непременно самым заправским и подлинным, то причину, конечно, надо искать именно в том, что это была поэзия совести…» …бесы жили в нем… – Имеется в виду роман Достоевского «Бесы» и его герои.

Любовь к прошлому. – Стихотворение посвящено Валентину Кривичу. Влюбленность в поэтически украшенное прошлое («обращение жизни в воспоминание» – письмо Е. М. Мухиной от 25.VII.1909) отличало многое в русском искусстве начала XX в.: поэзия и проза, живопись, театр. Для Анненского важна прежде всего проблема отцов и детей, в этом он сын русской классики и старомодный моралист.

Петербург. – Сочинил ли нас царский указ? – Имеется в виду решение Петра I о строительстве Петербурга. Потопить ли нас шведы забыли? – Битвы средневековой поры русских со шведами в краях близ будущего Петербурга. В четвертой и пятой строфах идет речь о памятнике в Петербурге Петру I работы Фальконета, его формах и атрибутах (гигант на скале, змея у копыт коня и проч.).

«В небе ли меркнет звезда…» – Мытарь, фарисей – в сугубо личном и обобщенно-эпохальном смыслах автор использует содержание евангельской притчи о мытаре и фарисее, согласно которой Иисус Христос отдал предпочтение мытарям (сборщики податей в ДревнейИудее; в мирском смысле – отверженные, гонимые, неудачливые) перед фарисеями (члены религиозной секты там же; в переносном значении – лицемеры, люди показного благочестия, носители духовной фальши при житейском благонравии).

Гармонные вздохи. – «Гармонные вздохи» – жанровая сценка (мещанский говор, простоватый жест любовного заигрывания) и образ национальной беды (русско-японская война с ее несчастьями и трагедиями), противостояние смысловых «зеркал», когда в малом отражается большое. …с японскою державою предполагался бой… – Имеются в виду обстоятельства и события русско-японской войны 1904–1905 годов. …на шапке «Громобой»… – название корабля на бескозырке. Артур (Порт-Артур) – русская военно-морская база на территории Китая, героическая оборона которой стала апофеозом солдатского подвига при бездарно-предательском командовании. Бой (англ.) – мальчик; здесь: прислуга на Востоке. …Конца японцу нет… победа Японии над Россией и на суше (Маньчжурия), и на море (Цусима).

Колокольчики. – «Звук» речи содержателен, что в этом, как и в других стихотворениях, показал Анненский. Непосредственная цель поэта – дать звучание «оркестра» колокольчиков. «Здесь, кроме основного поддужного колокольчика, «говорят» и бубенчики и т. н. «глухари» или «лопотуны» (большие шейные бубенцы из жести). Иногда тройка останавливается: м. б. встреча; пробивается свист поземки; поправляют упряжь; встряхиваются лошади; колокольчики лениво перезваниваются между собой. День, дома бы день, день один – высказанная вслух, затаенная, неосуществимая мечта измотавшегося почтового колокольчика. Сказанное находится в точном соответствии с тем, что говорил по поводу этих стихов автор». (В. Кривич). Анна Ахматова свидетельствовала: «Мы не ошибемся, если скажем, что в «Колокольчиках» брошено зерно, из которого затем выросла звучная хлебниковская поэзия. Щедрые пастернаковские ливни уже хлещут на страницах «Кипарисового ларца» (1965).

Три слова. – В обряде крещения младенца Анненский провидит обряд отпевания. Трагизм ситуации искупается мужеством веры несломленной надежды: «Я на распутии, я на самом юру, но я не уйду отсюда в самый теплый угол» (письмо Е. М. Мухиной от 17.X.1908).

Бессонные ночи. – Нравственная подлинность жизни (совесть!) побеждает механическую жуть существования (служба, лживая суетность житейских «погонь») – вот смысл стихов. Такое отношение к жизни обострено эпохой, когда «террор обратился в идиллию» («О современном лиризме»). Чинуша́ – чиновник.

Л. И. Микулич. – Микулич (Веселитская) Лидия Ивановна (1857–1936) – писательница, автор многочисленных прозаических произведений, в том числе детских; долгое время жила в Царском Селе. …нимфа с таицкой водой… – статуя «Девушка с разбитым кувшином» П. П. Соколова в Екатерининском парке; воспета Пушкиным и другими поэтами. Водопровод, питавший пруды, был проложен от села Тайцы. Лебедь – образ местного духа-покровителя; лебеди в царскосельских прудах. Фелица – героиня «Сказки о царевиче Хлоре» Екатерины II; под этим именем Державин воспел императрицу в своей оде «Фелица». …бронзой Пушкин молодой… – Имеется в виду памятник Пушкину работы Р. Р. Баха. Там были розы… – Обилие роз в Екатерининском парке, потом исчезнувших, – отзвук знаменитых строк Мятлева «Как хороши, как свежи были розы», ностальгически кочующих в русской поэзии от Тургенева до Игоря Северянина. Стихотворение Анненского пронизано тем чувством, о котором он писал в связи с Пушкиным: «…именно в Царском Селе, в этом парке «воспоминаний» по преимуществу, в душе Пушкина должна была впервые развиться наклонность к поэтической форме воспоминаний» («Пушкин и Царское Село»). Анненский любил Царское Село: «Наша летняя картина бедна красками, но зато в ней есть особая трогательность. «Забвенность» царскосельских парков точно немножко кокетничает, даже в тихий вечер, с своим утомленным наблюдателем… Мне почему-то кажется, что нигде не чувствовал бы я себя теперь так хорошо, как здесь» (письмо A. В. Бородиной от 14.VII.1905).

«Я думал, что сердце из камня…» – Образы стихотворения предваряют «пожар сердца» в поэзии молодого Маяковского, у которого эта метафора-символ при различных вариациях устойчива.

На закате. – Бегичева Нина Петровна (1869–1942) – родственница жены Анненского.

Старые эстонки. – Стихотворение вызвано событиями революции 1905 г., в частности в Эстонии (Ревель – Таллинн). Непосредственным толчком к его созданию стало, по воспоминаниям близкого Анненскому человека, чтение поэтом книги B. Климкова «Расправы и расстрелы» (М., 1906).

Даты жизни и творчества И. Ф. Анненского

1855–1859

20 августа (1.IX) 1855 г. в Омске родился Иннокентий Федорович Анненский. Отец – Федор Николаевич Анненский (1815–1880) – «потомственный дворянин», выпускник Царскосельского лицея (1832), занимал крупный пост в Главном управлении Западной Сибири. Мать – Наталья Петровна (в девичестве Карамолина) (? – 1889). У четы Анненских было два сына и четыре дочери.

1859–1860

Анненские живут в Томске, куда глава семьи был назначен председателем губернского правления. «Я рос до семи лет, т. е. до начала учения, под руководством няни и, частично, под присмотром француженки-гувернантки, занимавшейся воспитанием моих старших сестер. Первые годы жизни оставили в моей памяти чрезвычайно слабое впечатление… в 860 году… меня постигла очень тяжелая и долговременная болезнь, оставившая неизгладимые следы на состоянии моего здоровья в позднейшие годы жизни» («Мое жизнеописание», 1874).

1860–1874

В 1860 г. семья Анненских переезжает в Петербург, где Ф. Н. получил высокую чиновничью должность при министре внутренних дел. Домашнее обучение И.Ф. сменяется в 1865 г. двухлетним пребыванием в частной школе. В 1867-м он становится учеником 2-й прогимназии. Тяжелая болезнь (весна 1868 г.) прерывает учебу. В 1868 г. поступил в частную гимназию В. И. Беренса, где пробыл два с половиной года. «Довольно рано начал я учиться и, сколько помнится, никогда не тяготился учением. <…> Обстановка, среди которой я рос, вероятно, оказывала большое влияние на развитие во мне ранней охоты к чтению: я рос почти без товарищей, среди людей, которые были старше меня; надзор за мной тоже был преимущественно женский… В 1872 г. я оставил гимназию Беренса и стал самостоятельно готовиться к установленному в то время испытанию зрелости» (там же). В этих занятиях огромную помощь будущему поэту оказали брат и его жена. Им «я всецело обязан моим «интеллигентным» бытием» («Автобиография»). Николай Федорович Анненский (1843–1912) – знаменитый деятель-народник, экономист-статистик, публицист, соратник и друг Н. К. Михайловского и В. Г. Короленко. Жена Н. Ф. – Александра Никитична Анненская (1840–1915), талантливая писательница и педагог, родная сестра революционера Петра Ткачева, приходилась братьям двоюродной сестрой. Гимназическими годами помечены ранние стихотворения поэта. «Как большинство людей моего поколения, если они, как и я, выросли в литературных и даже, точнее, литераторских традициях, я рано начал писать» (там же).

1875–1879

В 1875 г. успешно сдал экзамены на аттестат зрелости при гимназии «Человеколюбивого общества» и поступил в Петербургский университет, на историко-филологический факультет по словесному разряду. Занимался в университете чрезвычайно усердно. На старших курсах специализировался в области классической филологии. Интересы и приложение усилий – русская литература и фольклор, античная и западноевропейские литературы, лингвистика, философия, педагогика… Изучил четырнадцать иностранных языков (древнегреческий, латинский, санскрит, немецкий, французский, английский, итальянский, славянские языки…), некоторыми из них владел свободно. Годы ученичества, последующие труды и дни сделали его одним из самых образованных людей эпохи. «Я жадно ищу понять и учиться» (письмо к Т.А.Богданович от 6.I.1909). Летом 1872 г. познакомился с Надеждой (Диной) Валентиновной Хмара-Барщевской (1841–1917) – вдовой, имевшей от первого брака двух сыновей. В 1879 г. заканчивает университет со званием кандидата. В эту пору художественные интересы уступают место научным. «В университете – как отрезало со стихами. Я влюбился в филологию и ничего не писал, кроме диссертаций. Потом я стал учителем…» («Автобиография»).

1879–1891

Осенью 1879 г. венчается с Н. В. Хмара-Барщевской. Отныне и до конца дней единственный источник дохода – казенное жалованье. В 1880 г. у Анненских родился сын Валентин (умер в 1936 г.) – в 1910 – 1920-х гг. выступал в печати под псевдонимом В. Кривич, автор стихотворного сборника, издатель и биограф Анненского. С осени 1879 г. начал преподавать древнегреческий и латинский языки в гимназии Ф.Ф. Бычкова (впоследствии – Я. Г. Гуревича) в Петербурге, одном из лучших частных средних учебных заведений России. Преподавал также в Павловском женском институте, в 1890-м читал лекции по теории словесности на Высших женских (Бестужевских) курсах. Первое выступление Анненского в печати – рецензия на книгу польского языковеда («Журнал Министерства народного просвещения», март 1881). В 1880-е гг. печатает статьи и рецензии на филологические и педагогические темы в научных журналах. Среди них – о поэзии Я. П. Полонского и А. К. Толстого (1887). Педагогическая деятельность и научные работы приносят Анненскому некоторую известность в академической среде. Каждое лето, кроме 1890 г., когда он совершил путешествие в Италию, проводит с семьей в именьице жены Сливицком Бельского уезда Смоленской губернии (ныне территория Тверской области). Заботы о материальном положении семьи требовали огромной затраты сил: приходилось давать до пятидесяти шести уроков в неделю. Анненский-педагог вызывал всеобщую любовь и уважение. «Рассказы гимназистов, его учеников, дополненные личными впечатлениями, рисовали образ учителя, не похожего на обыкновенных русских учителей, – изысканного, светски-любезного в обращении со старшими и младшими, по-европейски корректного и остроумного, с каким-то особенным изломом в изящной и стройной фигуре, в приемах и речах…» (Л. Я. Гцревич). «Он был кумиром своих учеников и учениц… Как в педагоге мы ценили в Иннокентии Федоровиче одно его незаменимое качество: он давал полную свободу индивидуальным наклонностям каждого преподавателя в его деле…» (А. А Мухин). «Его любили, и он нравился – и своею своеобразно красивой наружностью, и своей всегда деликатной, несколько старомодной манерой обращения с людьми, и своей неизменной добротой ко всем нашим нуждам и запросам» (П. П. Митрофанов). «Из греческой грамматики он делал поэму, и, притаив дыхание, слушали гимназисты повесть о каких-то «придыхательных» (Э. Ф. Голлербах). Время, свободное от службы, отдано книгам. «Это та форма, которую облюбовала себе самой – Мысль» (письмо А. В. Бородиной от 26.XI.1908). По воспоминаниям сына, самая привычная для домашних поза Анненского – «склонившись над письменным столом».

1891–1893

Назначен директором Коллегии Павла Галагана в Киеве (закрытое мужское учебное заведение). Начинает работу над полным переводом трагедий Еврипида скомментариямии объяснительнымистатьями. «Чтоб заработать себе одну строчку в истории русской литературы – в этом все мои мечты» (письмо А.В. Бородиной от 29.XI.1899). Написаны статьи «Гончаров и его “Обломов”», «Об эстетическом отношении Лермонтова к природе». Работает над «Педагогическими письмами» (опубликованы в 1892–1895 гг. в журнале «Русская школа»), в которых обоснованы воззрения Анненского на смысл и суть преподавания в средней школе. Педагогические взгляды Анненского и его административная деятельность вызывают резкое недовольство коллег и сановных попечителей Коллегии Павла Галагана.

1893–1896

Анненский переведен в Петербург на должность директора 8-й гимназии. Ему удалось привлечь в гимназию талантливых педагогов и превратить ее в первоклассное учебное заведение, где всячески поощрялись культурные интересы учеников, гуманность и самостоятельность. Созданы и частично напечатаны переводы некоторых трагедий Еврипида и обширные статьи о них («Журнал Министерства народного просвещения»).

1896–1906

Директор Николаевской мужской гимназии в Царском Селе, действительный статский советник. С 1898 г. – член Ученого комитета Министерства народного просвещения. С 1896 г. и до кончины живет с семьей в Царском Селе. С «налетом изысканного чиновничества» (В. Кривич) проводит в деятельность вверенной ему гимназии выношенные принципы отношения к труду и к людям. Педагогические воззрения Анненского, которым он следовал неукоснительно в каждодневной, «подневольной служилости», имели основанием особое отношение к художественно-поэтическому слову: «Кто не научился любить родных поэтов, тот никогда не поймет красоты чужестранных… <…> Родная поэзия в школе должна быть в постоянном обращении при чтении поэтов классических или новых иностранных: она составляет как бы мост между чужим поэтом и русской душой.

Она должна, мне кажется, стать тем бессознательным художественным фондом, которым поддерживается в нашей душе чувство красоты.

Связь наша с родною поэзией покоится главным образом на чувстве речи, которое составляет одну из основных способностей нашего духовного организма. <…>

С другой стороны, какая книга всего чаще бывает в руках у наших детей в школьном возрасте? Учебник. <…> И нельзя не видеть в этом господстве книг, написанных по большей части дурным языком и мертво-официальным или вычурно-семинарским слогом, большой помехи для развития в наших детях любви к русской речи, а также и для умения владеть ею. <…> Нет, поэтические произведения должны стать центром русско-учебного курса, и только тогда русский язык станет живой струей в гуманистической школе. Грустно видеть, что хранительница души народной и сил и будущего русской речи – наша поэзия обделена в русской школе и проходится какими-то обрывками… <…> Красота лежит не в одной гармонии и законченности, а и в смутном стремлении к чему-то более совершенному, чего перед нами нет, что мы только провидим» («А. Н. Майков и педагогическое значение его поэзии»). В сердцах учеников, коллег и многих жителей Царского Села (от «армяка» до «мундира») долго жила восхищенно-благодарная память об этой стороне деятельности Анненского. Из среды преподавателей и учащихся гимназии вышли яркие деятели русского искусства и науки.

Принимает участие в торжествах, посвященных столетию со дня рождения Пушкина; произносит в Китайском театре Царского Села речь «Пушкин и Царское Село», тогда же изданную брошюрой. Летом 1900 г. совершил плавание на пароходе по Волге до Астрахани и обратно, потом провел две недели в Финляндии. Летом 1901-го с женой едет во Францию, долго пробыл в Париже. Лето и осень 1904-го находился в Крыму (Саки, Ялта, Севастополь), где тяжело заболел. Драматически переживал события русско-японской войны. Опубликованы трагедии «Меланиппа-философ» (1901), «Царь Иксион» (1902), статьи «Трагедия Ипполита и Федры», «Художественный идеализм Гоголя» (1902), брошюра «Достоевский» (1905). В 1904 г. Анненский издает книгу стихов «Тихие песни».

События революции 1905 г. касаются его и прямо и косвенно: арестован брат, известно заступничество Анненского за гимназистов-старшеклассников, участвовавших в волнениях учащейся молодежи. В конце декабря 1905 г. освобожден от обязанностей директора гимназии.

1906–1909

В январе 1906 г. назначен инспектором Санкт-Петербугского учебного округа. Должность требовала частых и обременительных для некрепкого здоровья поездок по северо-западу России (Вологда, Грязовец, Великий Устюг, Псков, Великие Луки)… На этом поприще Анненский остается верен высоким принципам отношения к учебно-педагогическому делу: благородно-объективное рассмотрение сложных служебных вопросов, доброжелательно-учтивая помощь всем, кто в ней нуждался. В 1908–1909 гг. читает лекции по истории древнегреческой литературы на Высших женских историко-литературных курсах Н. П. Раева в Петербурге. 26 октября 1909 г. подано и 20 ноября удовлетворено прошение Анненского об отставке. Продолжает работу над Еврипидом. В 1906 г. опубликован первый том «Театра Еврипида», трагедия «Лаодамия», статья «ГенрихГейне и мы», «Книга отражений» (статьи о Гоголе, Достоевском, Тургеневе, Горьком, Толстом, Писемском, Чехове, Бальмонте). Том Еврипида получил высокие оценки специалистов. «Книга отражении» характеризовалась рецензентами поверхностно и субъективно. В том же году закончена трагедия «Фамира-Кифаред». В 1906–1909 гг. в сборниках, журналах и газетах изредка печатаются статьи и стихотворения Анненского. В 1909 г. выходит «Вторая книга отражений» (статьи о Лермонтове, Тургеневе, Достоевском, Леониде Андрееве, Гейне, Ибсене, Шекспире). Тогда же опубликованы статьи «Леконт де Лиль и его «Эриннии», «Театр Леонида Андреева», «О современном лиризме». Расширяется круг знакомств Анненского в литературно-художественной среде: Вяч. Иванов, Блок, Сологуб, Кузмин, Волошин… Принимает участие в создании журнала «Аполлон». Становится одним из председателей «Общества ревнителей художественного слова» при «Аполлоне». Готовит к изданию вторую книгу стихов «Кипарисовый ларец».

30 ноября (13 декабря) 1909 г. скоропостижно скончался от паралича сердца на ступенях подъезда Царскосельского вокзала в Петербурге. «…Упал мертвым на подъезде вокзала в запахнутой шубе и с зажатым в руке красным портфельчиком с рукописью доклада о Таврической жрице» (В. Кривич). Похороны состоялись 4 (17) декабря на Казанском кладбище Царского Села. «…Ноябрьская оттепель обнажила суровые загородные дали; день был тихий, строгий, дымчатый..» (М. Волошин). Собралось много людей разных возрастов и сословий. Смерть Анненского вызвала многочисленные отклики, в которых преобладало недоуменно-запоздалое осознание того – кто ушел. Некролог, напечатанный в журнале «Аполлон», точно и скупо передал эти чувства: «…мы потеряли одного из самых ярких современников, одного из лучших представителей русской культурности.

Несомненно, русское общество когда-нибудь достойно оценит этого редко-даровитого и обаятельного человека».