В нашей деревне у некоторых людей есть прозвища, совсем как клички у собак. Это очень удобно, ведь по ним можно много узнать о человеке. Конечно, взрослые стараются при детях никого по прозвищам не называть, но разве от нас что-нибудь скроешь? Например, одного дяденьку зовут Оратором — не потому, что он умеет красиво говорить, а просто голос у него ужасно громкий, будто он всё время орёт. Сельского почтальона кличут Циркулем из-за его длинных ног. Он очень высокий, и когда я с ним разговариваю, то вижу только его ноги и голову. Поэтому мне кажется, что ноги у него растут прямо из подбородка. А продавца дядю Дениса почему-то называют Недовесом, хотя он довольно толстый.

Так получилось, что мы нечаянно прилепили прозвище дедушке Мише, который живёт около Васьки. Это было тогда, когда мы сделали новые рогатки. Мы шли и стреляли друг в друга мягкими бумажными пульками. Нам было весело, и мы не увидели, что в доме у тёти Лиды открыто окно, а на подоконнике стоит ваза с цветами. Я бы никогда не обратила на неё внимания, хотя, как кричала потом тётя Лида, это была особенная, очень красивая старинная ваза из Китая.

Все нормальные люди знают с пелёнок, что нельзя оставлять на виду дорогие вещи, ведь их может сдуть внезапная буря, или пронесётся смерч и вообще утащит предмет в неизвестном направлении.

Мы шли в пяти метрах от окна тёти Лиды, когда Павлик как раз в меня стрельнул, а я пригнулась. Чистая случайность, что пуля попала в вазу. Наверное, это судьба. Мы ничего и не думали разбивать, пулька просто столкнула вазу на пол, и уже там она раскололась на куски.

Павлик сказал, что у пульки было огромное поле для полёта, а она выбрала именно этот путь. Такой случай по теории вероятности выпадает раз в жизни, и все должны радоваться редкому стечению обстоятельств. Но я всегда подозревала, что взрослые только притворяются образованными людьми, а сами и понятия не имеют о теории вероятности. Всё приписали нашим хулиганским проискам, долго ругались и велели сесть и обдумать своё вáрварское поведение. А тётя Лида успокоилась лишь тогда, когда родители сложились и купили ей другую вазу из Китая за принесённый нами ущерб. Мы ведь тоже понесли ущерб: у нас отобрали новые рогатки, но никто и не думал покупать нам что-нибудь взамен!

Васька ушёл домой, а мы с Павликом и Сарданой сидели на скамейке у палисадника и говорили о том, какие всё-таки взрослые нечестные: они на всех углах твердят о праве человека на свободу, а на самом деле не дают нам никакой свободы. Если бы они её дали, мы бы совершили немало замечательных поступков, чтобы нами можно было гордиться. Например, за один день вспахали бы на тракторе сельское поле или взяли бы на воспитание чёрно-бурых лисиц со зверофермы.

Но только мы размечтались, как прибежал запыхавшийся и взволнованный Васька. Он закричал, что у него украли велосипед. Мы тут же помчались к нему во двор. Там Павлик сел на корточки, поднял палец и торжественно сказал:

— Сейчас нам предоставляется уникальный случай продемонстрировать свои способности, которые, возможно, попадут в газеты.

И он рассказал нам о методе «дедукции», который изобрёл гениальный английский сыщик Шéрлок Холмс.

— Вот ты, Васька, ел за обедом голубичное варенье и яичницу? — спросил Павлик.

— Ел, — растерялся Васька. — А откуда ты узнал?

— Дедукция! — гордо ответил Павлик. — У тебя на футболке засохший желток, а губы синие от голубики.

Мы долго ползали на том месте, где стоял велосипед, нашли Васькину плевалку из сломанной ручки, собачью кость, отпечатки шин от уазика и множество следов человеческой обуви.

Павлик сбегал домой, принёс отцовские очки с толстыми стёклами, и мы по очереди стали рассматривать через них таинственные следы. Они были от двух пар обуви, примерно тридцать третьего и тридцать пятого размера, и ещё какие-то. Сначала мы решили, что воров было четверо. Но потом Васька нечаянно наступил на один след, и рисунок от подошвы его кеда в точности совпал со следом одного из воров. Тогда мы сличили остальные следы со своей обувью, и оказалось, что их оставили мы с Павликом и Сарданой.

Мы, конечно, немного огорчились, но Павлик сказал, что дедукция бывает разная — предметная и мысленная. Если на месте преступления ничего подозрительного не найдено, то можно попробовать мысленно поставить себя на место воров. Когда мы поймём, как они думают и как действуют, тогда сможем устроить им ловушку.

— Раз вор украл велосипед, а не что-нибудь другое, — начал рассуждать Павлик, — значит, это особый велосипедный вор. И скоро в деревне начнется повальная воровская велосипедная лихорадка. Так как калитка у Васьки не заперта, похитителям ничего не стоило увести велик отсюда. Но в других дворах есть большие заборы, злые собаки, и ворам будет слишком трудно пополнять свою велосипедную коллекцию. Поэтому по мысленной дедукции выходит, что можно приготовить для вора приманку. Мы оставим велосипед на улице, будто его забыл рассеянный человек. Вор обязательно клюнет на лёгкую добычу и немедленно начнёт тащить велосипед. И тогда появимся мы — ловкие и смелые, с риском для жизни схватим преступника и сдадим в полицию. Ну а потом, конечно, медали, разные грамоты, да к тому же, возможно, окажется, что этого вора давно разыскивают. Он, очень даже может быть, какой-нибудь преступник международного масштаба. Тогда уж нас всю жизнь будут носить на руках!

Сардана предложила для приманки попросить на время велик у дедушки Миши. Он сегодня что-то делает в поле, поэтому до вечера всё равно никуда не поедет. Но если ему всё объяснить, то он обязательно пожелает принять участие в поимке вора, чтобы разделить нашу славу. А мы уж точно этого не хотели. Поэтому было решено взять у дедушки велосипед без спроса, а вечером аккуратно поставить на место.

Велик нам удалось увести незаметно. Мы оставили приманку возле нашего палисадника — там высокие густые кусты, в которых можно легко спрятаться. Сардана притащила верёвку и большой мешок, а я принесла бабушкину чугунную сковородку с длинной деревянной ручкой. План был такой: как только вор подойдёт к приманке, Васька накинет на него мешок, а Павлик оглушит сковородкой. После этого можно будет спокойно связать его и позвонить в полицию.

Мы залезли в кусты и приготовились ждать. Сначала все молчали, боясь спугнуть вора, но потом мальчишкам это надоело, и они начали спорить на разные географические темы.

— В Лондоне, где живёт Шерлок Холмс, всегда туман. Прямо как у нас зимой, — сказал Павлик. — Там вечные сырые сумерки.

— А ты говорил, что он живёт в Англии, — возразил Васька.

— Правильно, ведь Лондон находится в Англии, — усмехнулся Павлик. — В твоём возрасте пора бы об этом знать.

Они ещё немного поспорили о чём-то шёпотом, и вдруг мне показалось, что кто-то зашевелился за палисадником рядом с велосипедом. Мы бесшумно раздвинули ветки. Какой-то человек уже собирался нагло украсть велик, и нам хорошо была видна его худая спина в жёлтой рубашке и старые ботинки. Вор клюнул! Моё сердце застучало, как дятел в лесу. А дальше всё было как в ускоренном кино. Преступник только поднял ногу, чтобы сесть на велик, как Васька лихо перемахнул через штакетник и накинул мешок ему на голову! Мы тут же оказались рядом, и Павлик живо стукнул вора сковородкой по голове, но, видимо, недостаточно сильно, потому что похититель не оглушился, а тонко заверещал в мешке:

— Караул! Грабят! Убивают!!!

Его наглость переходила все границы! Мы накинулись на ворюгу все вместе, повалили на землю и, хотя он отбивался, как сто чертей, хорошенько связали. Потом Васька побежал сообщать родителям, что мы собственными руками поймали преступника. Но когда пришли взрослые, вор снова заверещал: «Караул!» Папа его почему-то развязал, несмотря на наши протесты, и сорвал с головы мешок.

Я как увидела вора, то сразу чуть не сошла с ума. Мне захотелось, чтобы в ту же секунду началось землетрясение или взорвался какой-нибудь вулкан, потому что это был никакой не вор, а самый настоящий дедушка Миша! Всё ведь случилось очень быстро, и нам некогда было воришку разглядывать.

Взрослые смотрели на нас с таким изумлением, будто мы какие-нибудь пришельцы из космоса, а у дедушки Миши вдруг прорезался громкий голос. Ощупывая шишку на голове, он стал кричать, что мы самые отъявленные маленькие негодяи на всей земле. Мало нам было украсть его велосипед, так ещё и его самого собирались пристукнуть до смерти. В общем, все взрослые орали наперебой. На их вопли потихоньку начали подходить любопытные. И когда собравшиеся потребовали наших объяснений, то Павлик вышел вперёд и смело сказал:

— Видите ли, во всём виноваты не мы, а дедукция…

Тут уж дедушка Миша совсем разъярился:

— Ах ты разбойник! Ещё и обзывается!

— Как я обзываюсь? — удивился Павлик.

— Дедукцией!!! — заревел дедушка Миша, и если бы его не удержал дядя Сеня, то он бы, наверное, напрочь открутил Павлику уши.

Самым грустным оказалось то, что велик у Васьки никто не воровал. Просто Васькин отец увидел брошенный велосипед и отогнал его в гараж. Это ещё раз говорит о том, что вещи надо ставить на место, а не бросать на виду у всех.

Потом мы всё-таки помирились с дедушкой Мишей, и Павлик рассказал ему про метод дедукции.

Иногда мы приходим к дедушке Мише в гости. Он угощает нас чаем с печеньем и конфетами. А все в деревне его теперь зовут не иначе как Дедукцией. Прозвище прилепилось прочно, и дедушка на него уже откликается.

По утрам я люблю смотреть на потолок. Там есть очень интересные трещинки, совсем как картинки. Например, вон в том углу они похожи на маленькую птичку, которая распевает во всё горло свою утреннюю песню. Клюв у неё открытый, а крылья топорщатся в разные стороны. Вот только пения не слышно: оно видимое, но не слышимое. Я срисовала птичку в альбом. У меня хорошо получилось, но на потолке она всё равно красивее. А ещё там есть крокодил. У него зубастая пасть из мелких трещин. Он смотрит на меня внимательным и хитрым глазом из облупившейся штукатурки.

Но самое главное — это портрет старушки. Даже непонятно, как такое вышло, будто кто-то карандашом нарисовал. Я глядела на старушку так и сяк: кого-то она мне напоминала. И вдруг вспомнила: ну конечно же! Точь-в-точь ничейная бабушка!

Эта бабушка живёт в домике на самом краю деревни. Это домик-гномик среди других гордых и нарядных домов. Раньше, когда я была младше и глупее, я думала, что он ещё не вырос. Но на самом деле он просто очень старенький, даже окна вросли в землю. Ничейная бабушка тоже маленькая и старенькая. У неё горбатая спина и смешная косичка на затылке, заколотая гребёнкой. А глаза светлые, как выцветшее небо в октябре. Я не знаю, какое у неё имя, и никто из ребят не знает, а все зовут её просто ничейной бабушкой. К ней никто даже летом не приезжает, а тем более зимой. И писем она никогда не получает, а Интернета в её домике тоже, скорее всего, нет.

Мне тоже порой хочется жить одной всю жизнь. Или хотя бы три часа. Но я, наверное, не выдержу. Человек не должен быть один. Он должен кого-то любить, с кем-то ссориться и драться. Без этого вся жизнь будет как несолёный суп или потолок без трещин.

Письма и газеты получают почти все жители деревни. Иногда мы помогаем работать почтальону дяде Циркулю. Мы отгоняем собак и толкаем его велосипед. Почтальон никогда не доезжает до последнего, самого маленького домика в деревне. И мне становится грустно. А когда мы поворачиваем назад, я оглядываюсь и вижу, как в низеньком окошке колышется занавеска.

Но ничейная бабушка не всегда сидит дома. У неё есть работа: она продаёт разную мелочь возле магазина. Я люблю ходить в магазин. Рядом с ним образовался целый рынок, где прямо из вёдер продаются солёные огурчики, тугие помидоры только что с грядки, зелёный лук, молодая картошка и ещё много всего. Есть и такие прилавки, возле которых толпятся женщины и взрослые девочки: здесь всякие украшения, колготки и духи.

Ничейная бабушка устраивается немного особняком. Её товар разложен на газетке. К ней почти никто не подходит, так как купить у неё нечего. Она торгует смешными деревянными птичками-свистульками, какими-то старинными оловянными солдатиками, тонкими книжками, тряпичными сумками и прочей ерундой. Над всем этим хламом стоит самая большая вещь — статуэтка Хозяйки Медной горы из сказок Бажóва. Краска с неё местами слезла, и лицо в мелких трещинках, как в морщинках. Ничейная бабушка сидит на перевёрнутом ящике много часов подряд и глядит на дорогу, будто и не продаёт ничего, а просто ждёт кого-то. В деревне ее называют малахóльной, то есть странной, а кое-кто из взрослых за её спиной даже крутит пальцем у виска. Я всегда смотрю на ничейную бабушку издалека, а когда утром вижу её портрет на потолке, здороваюсь с ней.

Но прихожу я в магазин вовсе не из-за неё. Во-первых, мама посылает меня за хлебом. Во-вторых, в магазине есть одна вещь, которую я ужасно хотела бы иметь. Это корабль. Он называется «бригантина» и стоит между пыльными резиновыми сапогами и расписным чайником. Размером корабль с мою руку от пальцев до локтя, но совсем как настоящий, со всеми парусами, лесенками и флажками.

Я очень хочу купить бригантину и запустить её в нашем озере. Корабль, должно быть, тоже мечтает об этом. Я представляю себе, как ветер надует радостные паруса и как весело будут развеваться флажки. По палубе заснуют малютки-матросы в настоящих тельняшках, а один влезет на лесенку и станет смотреть в подзорную трубу на далёкий берег. Весёлый кок будет громко петь на кáмбузе красивую песню, в которой часто повторяется вкусное слово «карáмба», от которого становится прохладно горлу… Лёгкий, как ветер, юнга заиграет на губной гармошке, а потом на палубу выйдет старый седой капитан, широко, по-матросски переставляя ноги. Он сядет на скрученные канаты и закурит свою крошечную трубку. Взгляд у него будет задумчивый и печальный, и он раскроет на ладони медальон, похожий на блестящую капельку, а в медальоне будет лежать чей-то шелковистый локон. Капитан посмотрит на локон, закроет крышечку, вздохнёт и снова подвесит медальон к себе под тельняшку, поближе к сердцу. Я знаю, что там в каждом матросском кубрике в сундучках лежит в заветных узелках одно и то же — горсточка родной земли…

Я всегда мечтаю о бригантине. И ещё думаю, что, может быть, стала бы для этих матросов морским богом. Я бы делала на воде рябь, чтобы кораблю было веселее качаться на волнах, и плыла бы с ним туда, где вода золотая и горячая от солнца. И я бы не допускала сильного шторма, разве что чуть-чуть, чтобы только посмотреть, как они начнут суетиться. И это будет такое счастье, что в груди у меня запоёт маленькая серебряная скрипка… Но сквозь воображаемые волны и ветер в глаза мне лезет нахальный расписной чайник. Наверное, я стояла слишком долго, потому что ко мне подходит продавец дядя Денис и спрашивает:

— Чего тебе, Валентинка?

Бригантина стоит две тысячи рублей. Это, может, не очень много по-взрослому, а по-детски — большие деньги. Я бегу домой и достаю копилку, в которую обычно кладу сдачу от хлеба. Копилка — большая глиняная кошка, разукрашенная, как дурацкий чайник. И кому пришло в голову превращать в копилки животных? Мне кажется, тот, кто это придумал, не любил зверей. Вот и появились разные копилочные кошки и свинки. Впрочем, мне нисколько не жаль мою глупую кошку, ведь в её толстом животе много денег, которые можно поменять на бригантину. Я никогда в жизни не пойму: почему за такое чудо требуют какие-то бумажки? Разве они лучше или красивее? Продавать можно сапоги, чайник, огурцы или лук. Но торговать кораблём, рвущимся к морю, — настоящее преступление.

Без сожаления кинула я на пол тяжёлую сытую кошку, и черепки разлетелись по комнате вместе с монетками. Я собрала деньги и несколько раз пересчитала, чтобы уж наверняка не ошибиться. Получилось всего двести рублей. Но где взять остальные?

Тут ко мне пришла Сардана. Я ей всё рассказала, и она предложила попробовать самим заработать деньги. Сделать это очень трудно. Взрослые всегда устраивают так, чтобы дети делали всё бесплатно. Детский труд выгоден, а чтобы мы не возмущались, его называют «воспитательными целями». И мы решили ходить по домам с концертом. Я буду за деньги петь, а Сардана танцевать индийский танец. Я надела мамино вечернее синее платье в блёстках, закрутила его на поясе в валик, чтобы стало покороче, и перехватила бабушкиной египетской шалью с кистями. Сардана накрасила красным фломастером ногти на руках и ногах и навертела на голове тюрбан из полотенца. Мы взяли дяди-Сенину кепку и пошли на заработки.

В первом доме наш концерт смотрели с интересом и даже похлопали, угостили горячими блинчиками с вареньем, но дали всего пятнадцать рублей. Во втором повторилось то же самое: был предложен вкусный суп с потрошками, от которого шёл такой чудесный аромат, что мы не смогли отказаться. А денег нам в кепку положили ещё меньше. В третьем доме все ужасно хлопали, были в восторге, накормили холодным мясом и помидорами, но дали лишь три бумажные десятки. В следующем — пирог с рыбой и булочки, которые просто таяли во рту. В пятом я, когда открывала рот, не могла удержаться от зевоты, Сарданин же танец напоминал черепашьи бега. При виде еды нам стало дурно. До шестого дома мы не дошли…

Прослышав о наших выступлениях, прискакали Павлик и Васька. Пыхтя и отдуваясь, мы рассказали мальчишкам, из-за чего пошли на нечаянное обжорство, а они облизывались и обижались, что мы не взяли их с собой.

— Концерт — это, конечно, хороший обед, но маленькая сумма, — сказал Павлик и вот что придумал…

Дом Павлика стоит рядом с Домом культуры. А сегодня как раз суббота, и будет дискотека. Но пока на улице совсем ещё безлюдно, а на дороге лужа. Павлик притащил несколько прочных досок, мы смастерили мостик и в начале мостика поставили ведёрко с плакатом на палке: «Ваш вклад в морской флот». Люди поняли правильно и принялись бросать в ведёрко монетки, только пришлось объяснять, что флот не совсем настоящий. Как бы испытательный, проверочный. Когда денег, на наш взгляд, собралось достаточно, мы побежали считать выручку. Она оказалась большая, почти три тысячи. У нас в руках никогда не было такого богатства! Мы решили подкопить и купить два кораблика. Это, конечно, не флотилия, но вдруг кто-нибудь из родителей согласится дать ещё денег. Вот будет игра!

Магазин уже закрылся, и мы, помечтав об акулах, штормах и прочих приятных вещах, разошлись по домам.

Хотя в воскресенье магазин не работает, я всё же побежала туда утром посмотреть на кораблик через окно. Перед магазином уже стояли уличные торговцы. Пришла и ничейная бабушка. Она, как всегда, постелила на земле газетку и разложила свою мелочь во главе со статуэткой. Я стояла у прилавка с украшениями и делала вид, что разглядываю их, а на самом деле украдкой наблюдала за ничейной бабушкой. Несмотря на жару, на ней была тёплая вязаная кофта, а смешную косичку прикрывал белый платок. Руки она положила на колени. Они были тёмные, с голубоватыми жилами, как у всех старых людей, но маленькие и тонкие, похожие на двух усталых спящих зверьков. Ничейная бабушка не замечала, что я слежу за ней. Она смотрела прямо перед собой, пристально и странно, будто видела что-то такое, чего не видит никто.

Почему она так смотрит? Может быть, тот, кого она когда-то любила, был капитаном дальнего плавания, очень давно уплыл на красивом корабле в путешествие, да так и не вернулся? Произошло кораблекрушение, и он, настоящий моряк, спасая детей и женщин, сам стал добычей зубастых акул? А может быть, он выплыл и попал на необитаемый остров, живёт, как Робинзóн Крузо, и не знает, как оттуда выбраться? Капитан выходит по вечерам из своей бамбуковой хижины и смотрит на океан, будто видит в нём то, чего нет на самом деле. И, очнувшись, вынимает из-под тельняшки медальон, похожий на блестящую капельку, открывает его и осторожно трогает шелковистый локон. А потом вздыхает, закрывает медальон и снова бережно вешает на грудь поближе к сердцу…

А старушка всё смотрит на дорогу в окно и ждёт почтальона дядю Циркуля: вдруг придет письмо от капитана из далёкой заграничной страны. Он же не знает, что его невеста уже стала старая и сгорбленная, и просто ничейная бабушка, что её называют малахольной и при виде её крутят пальцем у виска!..

«Пусть он лучше не приезжает. Никогда!» — я подумала об этом и чуть не заплакала. И что-то со мной такое случилось, что-то горячее разлилось в груди, и я подбежала к ничейной бабушке, ткнула пальцем в Хозяйку Медной горы и закричала:

— Какая прелесть! Это настоящее произведение искусства! Это же конец девятнадцатого века! — Так всегда кричит один папин друг, который собирает старинные вещи.

Ничейная бабушка вздрогнула и распахнула глаза, словно только что проснулась. Ранние покупатели с интересом посмотрели на нас.

— Умоляю вас, продайте мне эту прелесть, это произведение, этот конец девятнадцатого века, — в отчаянии забормотала я и, схватив её руку, вложила все скрученные бумажные деньги и пакетик монеток.

Ничейная бабушка внимательно посмотрела на меня. Глаза у неё были светлые, выцветшие и грустные, совсем без солнца, как небо в октябре. Она смотрела на меня долго, будто видела во мне что-то такое, чего не видит никто. И вдруг погладила меня по голове своей маленькой усталой рукой. Потом молча собрала весь свой мелочный товар вместе с Хозяйкой в две тряпичные сумки и подала мне. И я поняла, что мне нельзя отказываться, а надо взять всё это по молчаливому уговору, о котором знали только мы вдвоём.

Люди отвернулись от нас и занялись своими делами. Ничего интересного не произошло: просто странная девочка купила хлам у ненормальной старушки. А я взяла сумки, повернулась и, не оглядываясь, пошла домой.

— Откуда ты взяла этот мусор? — удивилась мама, когда я высыпала на пол товар ничейной бабушки.

Я промолчала. Мне не хотелось врать, а сказать правду я почему-то не могла. В тот день я не пошла гулять. Мы долго сидели с мамой вечером на веранде и пели грустные песни, а небо плакало редкими каплями дождя.

Я больше не пойду с почтальоном дядей Циркулем помогать разносить почту. Мне разонравилось это делать. Я объясню ребятам, на что потратила наши деньги. Думаю, они меня поймут. А на корабли мы ещё заработаем — какие наши годы!

Ночью в мое окно светила круглая луна. Я села на подоконник и увидела, что весь палисадник покрыт лунными блёстками, как мамино вечернее синее платье. Завтра я проснусь и поздороваюсь с ничейной бабушкой. Весёлый крокодил подмигнёт мне штукатурным глазком, а потолочная птичка запоёт свою утреннюю песню. И я знаю, как это звучит: она не чирикает и не заливается соловьём, а радуется и плачет тонко и нежно, как маленькая серебряная скрипка.

Я люблю деревню: тут гораздо больше лета, солнца и травы, чем в городе. Есть речка и озеро, в которых можно купаться. И тут самые лучшие в мире друзья. Да что говорить, в деревне всё в сто раз лучше!

Мне только совсем не нравится, когда вдруг прикатывают наша городская соседка Анастасия Павловна и её племянница Натуся. Они приезжают не к бабушке, а к маме. Анастасия Павловна привозит Натусю поправляться на свежем деревенском воздухе и парном молоке. А сама говорит, что лишь здесь ей удаётся прилично отдохнуть, хотя она вообще нигде не работает. Анастасия Павловна жирная, как гусеница, а Натуся, наоборот, очень тощая. Глаза у неё серенькие, как у мышки, а нос длинный и унылый. Бабушка, когда в первый раз её увидела, сказала:

— Какая ты худенькая, деточка! Мы тебя подкормим, на пирогах да на сливках быстренько станешь пышечкой, а то вон один только нос и остался.

Будто у людей должен быть не один нос, а два!

Мне всё время ставят в пример эту хилую Натусю. Она совсем не вылезает со двора и целыми днями загорает в шезлонге у беседки. Я показала ей свою коллекцию разноцветных речных камешков и даже «куриного бога» — плоский камень с дырочкой посередине, которую за тысячи лет проделали волны. Может быть, когда-то мой куриный бог принадлежал Синдбáду-мореходу и видел долину рубинов и громадную птицу Рух, которая питается слонами и носорогами. Но Натусе это почему-то было совсем неинтересно.

Я честно старалась с ней подружиться, но она ябеда. Когда я всего лишь чуть-чуть её стукнула, она тут же наябедничала, и дядя Сеня сказал: «В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань».

Мне от Натуси не стало дома никакого житья. Гости отравили мне всю радость от каникул. Папе они тоже не нравились, я это сразу заметила. Однажды мне удалось подслушать, как он сказал маме про Анастасию Павловну:

— Почему она ни разу не помогла тебе посуду помыть? Ты что, её домработница?

— Анастасия Павловна — моя гостья, — голос у мамы был жёстким, как картон.

— Или хлеба бы разок на свои деньги купила, — не унимался папа.

Совершенно правильно: за хлебом хожу только я одна, Анастасия Павловна и Натуся могли бы помочь, ведь они ничего не делают.

— Я надеюсь, ты не начнёшь упрекать меня и в том, что купил маме телевизор? — резко спросила мама, и папа замолчал.

Конечно, тащить телевизор гораздо тяжелее, чем хлеб. Но всё-таки мне не совсем ясно, какое отношение имеет бабушкин телевизор к Анастасии Павловне. В обед я спросила об этом дядю Сеню. Он всегда меня понимает, только называет любопытной Варварой, которой на базаре чуть нос не оторвали.

— Видишь ли, — сказал дядя Сеня, — как бы тебе это объяснить… Все мы — ты, мама, папа и я — родные бабушкины люди. А Анастасия Павловна как бы чужая, сбоку припёка. Тут твой папа, безусловно, прав. С другой стороны, настоящие северяне в старину могли жить друг у друга продолжительное время, а к гостю, даже не очень приятному, относились лучше, чем к родне. Так было раньше, и здесь права твоя мама. Но хорошо это или плохо, у цивилизованных людей теперь немножко другие понятия и приличия. Анастасия Павловна — человек богатый, у её мужа свой магазин. Могла бы хоть чуточку помочь, не в санаторий же приехала. Так что я больше поддерживаю твоего папу.

Я всё равно ничего не поняла про телевизор, но не успела расспросить дядю Сеню до конца, потому что бабушка позвала его надёргать укропа для обеда.

При гостях мне приходится вести себя за столом ужасно культурно. Из-за этого всё становится невкусным, даже спагетти, а тем более морковный салат, который я и так не люблю. Мама говорит, что в моркови много витаминов, и я всегда удивляюсь, почему витаминам вздумалось вырасти в таких противных вещах. А спагетти мне нравится есть, когда вдуваешь в себя по одной эти длинные белые верёвочки, так гораздо интереснее. А с вилки, культурно наматывая, есть неинтересно. К тому же они соскальзывают. Я закрыла глаза, чтобы не видеть морковку, представила, что это неизвестная науке инопланетная еда, и поэтому очень быстро всё съела, а не стала, как обычно, спорить и отказываться.

Натуся тоже съела свою порцию, даже попросила добавки, и Анастасия Павловна радостно защебетала:

— Вот молодец, Натусенька, вот умница! Не отстаёт от Валентинки!

Папа тихо пробормотал в сторону, но я услышала:

— Аппетит приходит во время чужой еды.

Мама как-то странно на него поглядела, и её брови сошлись в тонкую суровую ниточку. И вдруг папа округлил глаза и громко закричал: «О-о-о!» Все всполошились. Дядя Сеня предложил вызвать скорую помощь, а я тоже очень испугалась: мне показалось, что папу ужалила змея, которую я тайно принесла в банке из леса.

— Ничего страшного, — отдышавшись, успокоил всех папа, — это был просто сердечный мини-приступ.

— Впредь попрошу не пугать детей своими приступами, — проворчала Анастасия Павловна.

Когда все пообедали и вышли из-за стола, папа вполголоса сказал маме:

— Если тебе снова вздумается наступать мне на ногу, то, пожалуйста, не каблуком.

Я теперь всё время вынуждена есть морковку — мне нужны витамины. От них человек делается сильнее. Мне необходимо быть сильной, иначе я не смогу пройти геройские испытания, которые придумал Павлик, и не стану героем. В школе нас этому не учат, хотя в жизни быть отважными и неустрашимыми важнее всего. Даже если ты отличник, то вряд ли тебе помогут математика или английский язык, когда ты попадёшь в кораблекрушение и палуба даст течь. И по-английски, и по-русски люди тонут совершенно одинаково, это уже доказано в фильмах о пиратах.

Началось всё с пещеры, которую мы вырыли в обрыве у озера. На неё ушло почти три дня. Зато теперь она довольно большая. По крайней мере, вмещает четырёх человек: Ваську, Павлика, Сардану и меня, если сесть в ней тесно и на корточках. После того как мы вырыли пещеру, Павлик дал нам раскурить трубку мира. Её до сих пор курят все индейцы. Трубку он на время взял у своего дедушки и набил заваркой. Мы курили и кашляли, а Павлик над нами всячески насмехался, ну прямо покатывался. Но когда пришла его очередь, он кашлял ещё дольше и смешнее нас, а потом сказал, что, в сущности, трубку мира курят лишь раз в году. И ещё он сказал, что первобытные люди раньше жили в пещерах. Это время называли «каменный век», потому что охотники добывали диких зверей, бросая в них камнями. Люди, конечно, были героями все до одного. Зимой они ходили без сапог и пальто. Но потом наступила цивилизация, и древние люди разнежились.

— А что такое цивилизация? — спросил Васька.

— Это когда человек видит животных только по телевизору и в зоопарке, а не в лесу, — ответил Павлик.

— У цивилизованных людей теперь немножко другие понятия и приличия, — вспомнила я.

Сардана и Васька посмотрели на меня с уважением, а Павлик нахмурился:

— Приличия — полная чепуха, их придумали взрослые. Надо одеваться прилично, есть прилично, учиться прилично — умереть можно от скуки!

— Моя мама говорит, что надо ещё прилично зарабатывать, — добавила Сардана.

И вот мы решили избавиться от приличий, чтобы из нас получились всамделишные герои, как в каменном веке. Павлик разработал план, как это сделать, придумал клятву и испытания. Клятву он говорил сам, а мы повторяли хором: «Я, будущий герой Земли и космоса, обещаю, что с этой минуты и во веки веков не буду трусить и жаловаться. Клянусь хранить нашу тайну как зеницу ока. Клянусь до конца своих дней делать всё возможное и невозможное как на Земле, так и в космосе, чтобы стать героем. В случае нарушения клятвы пусть я буду считаться никудышным человеком, пусть меня загрызут кровожадные гиены и пусть директор школы плюнет мне в глаза. Клянусь! Клянусь! Клянусь!»

Если честно сказать, я сильно сомневалась, что директор школы будет плеваться, как какой-нибудь верблюд. И где мы возьмём гиен для кровожадного загрызания, даже если кто-то из нас будет считаться никудышным человеком? Но клятва есть клятва. И все мы торжественно поклялись.

Мы решили, что можно завербовать к нам ещё кого-нибудь. Но только тех, кто умеет делать что-нибудь необыкновенное. Я, например, красиво пою, Павлик ужасно умный, Сардана умеет соединять локти за спиной, а Васька здорово шевелит ушами. Сардана сразу заявила, что приведёт братишку Вовку. Ему пока семь лет, но он скоро вырастет, она специально поливает его из лейки по утрам. Павлик не захотел его взять. Всё-таки для героя Сарданин братишка недостаточно взрослый.

Сардана надулась и сказала:

— Ты, Павлик, не такой уж умный. Собственных мыслей у тебя нет, только вычитанные из разных книжек.

— Свои мысли живут в животе и достать их трудно, — снисходительно ответил Павлик. — А чужие залезают в голову через глаза, когда читаешь. Чужие умные мысли помогают тянуть из живота свои, поэтому чем больше читаешь, тем становишься умнее.

На это Сардане возразить было нечего.

Древние люди призывали друг друга звуками бизоньего рога. К сожалению, в селе почему-то никто не держит бизóнов, поэтому мы нашли кусок стальной изогнутой трубы. Изнутри она была ужасно грязная, но Павлик несколько раз запустил в неё свою кошку Соньку, и труба стала как новенькая.

Трубу привязали к дереву, потому что в руках держать было тяжеловато, и время от времени Павлик красиво дудел в неё, призывая нас. Пол нашей пещеры мы застелили досками, стены обили кусками фанеры и хотели покрасить, но краски не было. Тогда мы побелили стены зубной пастой. В пещере стало очень красиво.

Когда мы станем героями, нас снимут в кино, и мы войдём в историю. Как храбрые водолазы, будем ловить в скользкой воде огромных полосатых щук голыми руками. Будем без страха скакать на конях по любым прéриям и пустыням и обязательно научимся метко стрелять, но будем делать это только ради удовольствия и забавы. Жаль, что нам не придётся стать охотниками, ведь тогда надо убивать зверей, а мы против этого. Мы оставим всех в живых и будем просто лучшими в мире стрелочниками… то есть стрелкáми.

Мы провели первое испытание по координации. Павлик разъяснил нам, что это такое. Васька прикатил из дома большую деревянную бочку. Мы должны были, лёжа в бочке, скатиться в ней под горку. Когда меня в бочке столкнули, я даже не почувствовала страха — всё произошло так быстро, что я просто не успела испугаться. Бочка бухала моим болтающимся телом, и я кричала гулко и переливчато: «А-а-а-а!», подпрыгивая на камнях. Все мы стойко перенесли испытание, хотя набили синяки и шишки. Павлик поздравил нас с первой победой на пути к героизму.

Дома мне пришлось надеть спортивный костюм, чтобы синяков не было видно, а ночью я не могла спать, потому что всё тело ныло и дрожало. Оно только теперь испугалось по-настоящему. Наверное, в наших телах переломалось много мелких костей, но это ерунда, ведь на героях всё должно заживать само собой.

На следующий день мы проходили вторую проверку: подносили палец к свече, выдерживая испытание огнём. У меня на пальце вскочил пузырёк. Было так больно, что я бы лучше ещё раз прокатилась в бочке с горы. Но я старалась делать гордый и беспечный вид, и мне это удалось даже лучше, чем Павлику. А Сардана очень хитрая: она как будто нечаянно дунула на свечу, и та погасла.

Вечером моё терпение лопнуло, и я сказала бабушке, что обожглась кипятком из чайника. Бабушка помазала палец какой-то мазью. Под утро он почти перестал болеть. Оказалось, что дома так сделали все ребята.

Геройские люди чаще всего становятся разведчиками. Их нередко отравляют, поэтому мы должны были приучить свой организм к яду. Я принесла свою змейку, но она оказалась неядовитой. Васька сказал, что это обыкновенный уж.

Тогда Сардана предложила есть мухоморы. Мы искали их в лесу, пока не стемнело, но не нашли, а собрали несколько неизвестных грибов. Павлик лизнул один и сказал, что есть их не стоит — может быть, они съедобные. Испытание ядом мы отложили до августа, когда мухоморы уже точно вырастут. Затем мы испытывались соседским быком Рогачом, которого дразнили по очереди. А потом прыгали в сапогах в озеро. После этого Павлик объявил, что мы уже без пяти минут герои.

Оставался последний экзамен. Павлик назвал его «газовой атакой». Он сказал, что разведчиков пытают, поместив в душные камеры, где можно умереть от газа. Газ — это очень вонючее вещество. Настоящего газа у нас не было, и мы решили отсидеть два часа в курятнике, а для пущей правдивости и вони намазаться куриным помётом. От газовой атаки нам стало так плохо, что хуже некуда. Глупые куры ходили вокруг и спрашивали: «Ко-ко? Ко-ко?» Мы засекли время и сидели в курятнике целых двадцать минут, пока Сардану не стошнило. Павлик заявил, что, пожалуй, хватит. Мы уже с облегчением вздохнули и хотели выйти, как вдруг услышали, что меня ищут. Я так перепугалась, что готова была сидеть в газовой камере хоть неделю.

Нас, конечно, нашли. Причём нашла Анастасия Павловна. И это испытание было почище остальных. Она уставилась на меня, словно я бородатая или трёхногая, и заверещала:

— Какой кошмар!

Можно подумать, она никогда не видела куриного помёта.

А Натуся пропищала, зажав пальцами свой длинный нос:

— Фи, какая гадость, фи-и!

У мамы было такое лицо, будто она сейчас заплачет, а папа прутиком погнал нас в огород и долго поливал водой из шланга, пока мы не перестали пахнуть «газом». Кто-то позвал остальных родителей. Нас поставили столбами и принялись допрашивать, зачем мы это сделали. Но сколько они ни старались, мы только пожимали плечами и молчали, как настоящие разведчики.

Анастасия Павловна вся надулась и зашипела:

— Какие дикие, возмутительные, безобразные дети! Их обязательно надо наказать ремнём!

Натуся подло хихикнула, и уж этого-то я не смогла стерпеть. Я закричала, что Анастасия Павловна нам чужая, сбоку припёка, а Натуся ябеда и что физические расправы над детьми и есть настоящая дикость и безобразие. Так мне говорил дядя Сеня. Жаль, что его не было. Он ещё утром ушёл на рыбалку.

Нас всё-таки слегка вздули. Было совсем не больно. Но ведь обидно! Мы орали хором так оглушительно, что почти все деревенские жители, кроме младенцев и больных, приходили спрашивать, не случился ли пожар или, может быть, кто-то купил пароход. Но мы не выдали клятву — это главное!

Когда все разошлись, папа заявил, что я лишаюсь всяких благ и сладостей на неделю, буду сидеть дома, помогать бабушке по хозяйству и всячески искупать вину. А вечером я услышала, как Анастасия Павловна и Натуся собирают вещи. Значит, завтра они уедут обратно в город. Это было единственное приятное известие за весь ужасный день!

Я сидела одна в комнате. Мне было скверно и тоскливо и хотелось умереть от какой-нибудь скоропостижной неизвестной болезни.

Я подумала, что надо написать завещание о том, чтобы Анастасию Павловну и Натусю не пускали на мои похороны ни за что, как бы они ни рвались. Я представила, как лежу в гробу, вся такая строгая и прекрасная, мама с папой рыдают без остановки и говорят: «Ах, зачем ты так рано нас покинула?!» Судя по некоторым фильмам, когда кто-то умирает, полагается всё время повторять именно эти слова. И ещё я представила, как дядя Сеня вытирает глаза носовым платком и скорбно шепчет: «Зачем я сравнивал её с конём, когда она-то и была самой настоящей трепетной ланью?»

Мне захотелось плакать, и я стала упорно смотреть на гвоздик в стене. Когда очень сильно хочется плакать, надо найти глазами какой-нибудь предмет и глядеть на него до тех пор, пока слёзы не перестанут выскакивать. Это испытанный способ дрессировки слёз. В этот момент мне был срочно нужен дядя Сеня, ведь только он меня понимает и выслушивает. Наверное, я умею вызывать людей на расстоянии, потому что дядя Сеня как раз вернулся с рыбалки и заглянул в мою комнату. Он положил мне под подушку пачку жевательной резинки и сел в кресло напротив.

— Ну, опальная принцесса, рассказывай, что произошло.

Я почему-то сразу разревелась, а дядя Сеня стал гладить меня по голове и успокаивать, как маленькую. Мне было тепло и уютно, но сердце разрывалось на части от горя, и я вдруг всё ему рассказала: про план Павлика, про то, как мы учились быть героями, как нас наказали и как я хотела умереть. Я рассказала ему всё-всё — кроме одного испытания. У меня были причины не говорить об этом.

Дядя Сеня слушал очень внимательно. Почему-то лицо у него постепенно становилось белым как мел. Он пообещал мне, что не выдаст клятву (ведь иначе директор школы плюнет в меня), но попросил разрешения завербоваться в нашу компанию.

— По правде говоря, — признался дядя Сеня, — мне тоже хотелось бы стать героем и попасть в историю.

Когда наказанию придёт конец, я обязательно поведу его в нашу пещеру. Я знаю, что ребята будут рады. Дядя Сеня свой в доску и умеет придумывать такие удивительные волшебные сказки, что просто закачаешься.

Я спросила, не сердится ли он на меня.

— Ни капельки, — ответил дядя Сеня.

— Даже за то, что я утащила из дома всю зубную пасту?

— Только чуть-чуть, — сказал он, подумав.

— А за что ты обозвал меня конём?

— Разве? — удивился он.

— Конечно, я не такая трепетная, как Натуся…

Он расхохотался:

— Жаль, что я не видел тебя сегодня вечером, а то обозвал бы ещё чушкой и курицей…

Дядя Сеня ушёл. Я была рада, что он не сердится. Но интересно, как бы он повёл себя, узнав об участи своих кирзовых сапог? Мне пришлось взять их для испытания в озере. Нужны были очень большие и тяжёлые сапоги, а у дяди Сени самый большой размер обуви в нашем доме. Все ребята принесли сапоги из дома. Для верности мы добавили в них ещё и камней и, надев на ноги, тонули с ними в озере, а потом выныривали. Самое ужасное, что дяди-Сенины сапоги вместе с остальными так и остались стоять на дне озера. А ведь они куда дороже зубной пасты.

Однажды дедушка Миша, которого в деревне с некоторых пор зовут Дедукцией, взял нас с собой по грибы. Мы вышли из дома, когда солнце только начало осторожно скользить вдоль дальнего озёрного берега, пробуя воду на прохладность. Было непривычно тихо, трактора и птицы ещё не проснулись. Утро уже оторвалось от ночи, но не успело прикрепиться ко дню.

Этим летом грибов много. На полянках в сосновом бору пасутся жёлтые стада маслят, под кустами играют в прятки розовые волнушки, а под листвой в земле, если повезёт, можно отыскать скользкие махровые грузди. Они крепкие и белые на изломе, как сахар-рафинад. Мы очень скоро наполнили свои корзинки.

Дедушка Миша велел нам натаскать сучьев и запалил дымный костерок. Сардана насадила на длинные веточки шляпки сыроежек и поджарила на огне. Сыроежки получились копчёные и вкусные, как настоящие шашлыки.

Мы расстелили на полянке газету, достали домашнюю еду — кто что взял. Дедушка Миша открыл термос с чаем и разложил на газете десяток варёных картошек, пару пупырчатых огурцов, три помидорины и пучок зелёного лука. Павлик принес пачку печенья «Юбилейное» с шоколадом, у Сарданы были бутерброды с сыром, у меня — с колбасой, а у Васьки — три жареных карася. Начался пир горой! Васька шутливо зарычал, оскалился и накинулся на еду, как голодный зверь.

— Ты прямо саблезубый тигр, — засмеялась я.

— С чего это «соплезубый»? — насторожился Васька.

— Во лопух! — расхохотался Павлик. — У доисторических тигров зубы походили на сабли, даже рот не закрывался, поэтому их и называли сабле-зубые, понял? А соплей у них вовсе не было. Сопли текут у тех, кто простужается, а тигры были закалённые и не болели никогда. Им некогда было болеть, они воевали с доисторическими людьми!

Дедушка Миша потянул Павлика за рукав:

— Эй, воин первобытный, давай-ка ешь, а то не достанется!

— А тут и есть-то нечего, — Павлик с пренебрежением оглядел наш стол. — Сыр я не люблю, колбасу не хочу, в карасях много костей, а в чае — пенки от молока, фу!

Дедушка Миша передразнил Павлика:

— Фу-ты ну-ты, ножки гнуты! Что же ты, парень, трескать-то любишь?

— Я, например, пельмени люблю, — сказал Павлик. — И чтобы они были домашние, а не магазинские.

— Губа не дура, — прищурившись, покачал головой дедушка Миша.

Васька откусил огромный кусок бутерброда и пропыхтел с полным ртом:

— Дедуфка Мифа, раффкавы фто-нибудь.

— Что рассказать-то?

— Смешное, — попросила я. — Или пусть, наоборот, грустное.

— Нет, страшное, страшное! — закричала Сардана.

У дедушки Миши лицо вдоль и поперёк в морщинках, а кожа на подбородке щетинистая, как спина у нашего поросёнка Бориса Иваныча. Когда дедушка смеётся, морщинки собираются в пучок и получается симпатичный букетик из колючек с глазками-незабудками. Он задумчиво потёр свой колючий подбородок.

— Погодите чуток. Сейчас вспомню что-нибудь смешное-грустное-страшное — от всего понемножку.

И мы приготовились слушать.

— После войны, ребята, я ненамного вас старше был. А баклуши не бил, летом возил на колхозной лошади воду, зимой на ферме навоз убирал. Семья у нас была не очень большая, детей трое всего — я да сестрёнка с братишкой. Но отец на войне погиб, а мамка болела часто, поэтому, случалось, голодали мы сильно. Я себе тогда, конечно, казался взрослым. А как же: почти что самолично, можно сказать, семью тащил. Утром в школу, днём на работу, ночью за уроки. Ни поиграть с пацанами, ни поспать путём. Одни мечты. Да и те не ахти какие — натрескаться хоть раз досыта, от пуза, да платок красивый мамке купить.

И вот получил я как-то премию к празднику. Не зерном дали, как обычно, а деньгами. Решил поехать в город, купить чего-нибудь эдакого. Долго ходил по базару, присматривался. Купил мамке платок цветастый. Мыла купил, бутылку масла подсолнечного. Денег осталось совсем чуть.

Вдруг вижу: стоит дядька, чёрный и лохматый весь, как лешак, и продаёт странные такие штуки — красно-коричневые, круглые, твёрдые. Не яблоки, не картошка, не понять что. И никто не покупает. То ли не доверяют, то ли шибко дорого.

Я подошёл и спрашиваю: «Что за товар?» Он отвечает: «Гранаты». — «Какие-такие гранаты? Взрываются, что ли?» Дядька смеётся: «Попробуй, увидишь, как взрываются». И разломил одну. Я посмотрел: внутри эти гранаты все в тонких перегородках и прозрачных красных зёрнышках, прилипших друг к другу. Отцепил одно зёрнышко, в рот положил и прищёлкнул языком — так и взорвалось во рту сладким соком. Вкусно!

Короче, сторговался я с продавцом и купил у него на последние деньги два граната — подарок для братишки с сестрёнкой. Ехал домой и думал, как малышей порадую, как расскажу, что мне эти чудные плоды лесной дядька продал.

Вернулся поздно, наказал матери гранаты детишкам не давать — сам подарю. И уснул.

Проснулся утром, слышу шепот. Сидят Коська с Галинкой за столом и трескают оставленную с вечера холодную картошку в мундирах. Прямо со шкуркой едят, чтобы больше казалось. И тихонько разговаривают: «Коська, — говорит сестрёнка, — смотри, чё это вон такое, мамка не велела трогать?» — «Она говолила, как называются, да я позабыл (у Коськи как раз зубы выпали, и он некоторые буквы еле выговаривал). У них военное имя какое-то. Мины, влоде». — «Может, бонбы? Зачем тогда на стол положили?» — «Какие, — говорит Коська, — бонбы. Тут длугое». А Галинка: «На оружие не похоже. Мячики будто. На них, гляди, и дулов-то нету». Коська смеётся: «Сама ты дула! Ой, вспомнил: мамка говолила: „Не тлогайте, это гланаты“».

Я пока их слушал, чуть живот не надорвал от смеха. И тут Коська говорит: «Нас папка тозе от гланаты на войне погиб». Галинка губы надула, сейчас заревёт. Коська на меня покосился и шепчет: «Давай мы эти гланаты подальсе блосим, а то вдлуг Миска подолвётся!»

Не успел я вскочить, как малыши схватили гранаты и умчались. Я с ходу в штаны запрыгнул, на улицу вылетел, да поздно: упредили, швырнули со всего размаху гранаты об забор. Сами упали на землю ничком и не шевелятся, взрыва ждут…

Дедушка Миша помолчал. Потом сказал как-то глухо:

— Гранаты, конечно, лопнули. Взорвались. Они же спелые были, аж кожица надтреснутая. Потекли по забору красные зёрнышки. Как кровь потекли…

Дедушка достал из кармана пачку папирос с нарисованной картой, взял веточку и, поворошив ею в костре, прикурил.

— Вот так-то, — сказал, — от всего понемножку.

Костёр потрескивал деревом. Он был живой и похожий на хоровод весёлых оранжевых белок. Голубой дымок от папиросы смешивался с большим дымом костра и растворялся высоко в воздухе. Тонко звенели комары.

Васька сидел у костра, уставившись в огонь, а глаза у него были странные, будто он в костре какие-то картинки увидел. Павлик вдруг засуетился, зачем-то пробежал вокруг костра, остановился возле дедушки Миши и запрыгал на одной ноге.

— Чего ты, чудик? — улыбнулся дедушка Миша, и его лицо опять собралось в симпатичный букетик.

— Да так, — потупился Павлик. — Я, дедушка, пошутил насчёт еды. Ну, что мне многое не нравится. У меня почему-то с утра резко аппетита не было. И вдруг сейчас он появился. А так я всё люблю — и сыр, и пенки, прямо до ужаса. Я, можно сказать, ни дня без них прожить не могу!

И он выпил всё без остатка, съел до последней корочки и даже крошки собрал и в рот закинул. А потом мы попрощались с дедушкой и отправились домой. Молча шли по дороге и догадывались о мыслях друг друга.

Я даже слов таких слышать не хочу — «война», «бомбы», «террор» и «оружие». Вот мы вырастем и сделаем так, чтобы наши потомки вообще не знали ни о каких военных гранатах! Только о съедобных.

Мы сидели на скамеечке у Сарданы во дворе и умирали от скуки.

— Давайте хоть в бадминтон поиграем, — зевнув, предложил Васька.

Никому не хотелось.

— Под землёй есть полезные ископаемые, алмазы и другие самоцветы, мы могли бы их поиска… — начал было Павлик, но Сардана просто закрыла ему рот рукой. Мы были по горло сыты всякими кладами.

— Моё дело — предложить… — пожал плечами Павлик и встал вниз головой, прислонив ноги к стене сарая.

— Ты что делаешь? — спросила Сардана.

— Мысли коплю, чтобы придумать, чем заняться.

Пока Павлик копил мысли, мы ели вкусный домашний хлеб, который испекла мама Сарданы. Сверху он был присыпан сахаром. Сахар сверкал на солнце, как белый бисер.

Павлик, стоя на голове, спросил:

— У тебя, Валентинка, что ли, нога болит?

— Нет, я просто так бинты накрутила, из-за Мальвы, — объяснила я. — Она лапу ушибла и хромает. Поэтому я Мальве лапу перевязала и себе тоже из солидарности.

— Театр! — засмеялся Васька.

Павлик хлопнулся на землю и заорал:

— Повтори!

— Ну… театр… — удивился Васька.

— Вот чем мы займёмся!

И мы решили поставить настоящий спектакль.

— Есть всякие пьесы, — важничал Павлик. — Например, про то, как один принц спрашивал у всех, быть ему или не быть. Или как Дездемóну душили.

— Кто душил? — раскрыл рот Васька.

— Кто-кто… Отéлло.

— А зачем Отелла Дездемону душила?

— Отелло — он, а не она. Чёрный такой. Вот у дедушки Миши есть собака Мавр, а у Отелло была такая национальность.

— Собака?!

— Мавр, дурак!

— Кто дурак — Отелло?

— Ты дурак, отстань! Не мешай над пьесой думать! — Павлик откусил от горбушки и уставился на сахарные блёстки.

Васька пробормотал:

— Ну и что, я тоже пьесу сочинить могу…

Сардана сказала:

— Я понимаю: театр — это где актёры. А почему тогда некоторых врачей зовут психтеатрами?

Павлик фыркнул, и сахар с хлеба так и разлетелся во все стороны.

— Ой, не могу! Такая здоровущая, а не может психиатра от театра отличить!

Тут уж и Сардана обиделась. Но потом они помирились, и мы пришли к выводу, что лучше всего написать пьесу сообща. Сначала каждый дома сочинит свой вариант, потом самые лучшие куски выберем и соединим.

Оказалось, быть писателем очень трудно. Я выдумывала пьесу весь вечер. Мама даже заволновалась, что я сижу спокойно, и всё спрашивала:

— Что случилось?

— Мы, мамочка, решили стать актёрами, — успокоила я, — а пока пьесу пишем. У нас будет настоящий театр, где сцена, кулисы и прочее.

Маме с бабушкой наша затея понравилась.

В ту ночь я никак не могла уснуть. На меня то и дело накатывали умные мысли. Я вскакивала, бежала к столу и прибавляла их к пьесе тут и там.

Утром все по очереди прочитали свои произведения. Павлик написал о древнем оружии и космических воинах, Васька — о задушениях и гладиаторах, Сардана — историю о принцессе, а я — о злых и добрых волшебниках. Все пьесы получились хорошие. Мы быстро сложили все в кучку, и вышло замечательно, даже в двух действиях.

Сюжет был такой:

«Жила-была одна прекрасная принцесса, которая влюбилась в воина из космоса. Он тоже полюбил её до гроба. Но тут злой волшебник по имени Драндулет тоже влюбляется в принцессу и посылает воину в подарок отравленную колбасу. В это дело вмешивается добрый волшебник Орбит и отнимает ядовитый продукт. Но воин уже успел отъесть порядочный кусок колбасы. И тут он думает, что Орбит враг, и стреляет в него из булавы. Булава, как объяснил Павлик, это древнее орудие, палка с колючим шариком на конце. Только здесь булава волшебная, стреляющая.

Потом происходят гладиаторские бои. Воин, конечно, всех побеждает. Принцесса, обнаружив поверженного Орбита, начинает страшно кричать. В это время яд проникает в организм воина, и он тоже падает. Драндулет торжествует и начинает склонять принцессу к измене космическому содружеству. Внезапно Орбит волшебным образом оживает, оживляет воина, и они побеждают Драндулета».

Павлик объяснил нам, что это трагедия.

— Чур, я — принцесса! — заявила Сардана. — А то не буду играть.

Мне досталась роль добряка Орбита, Павлику — Драндулета, а роль воина — Ваське. Мелкие роли гладиаторов поручили Сарданиному братишке Вовке.

Начались репетиции. Видимо, мы кричали очень громко, потому что люди подходили и спрашивали:

— Кого бьют-то?

Павлик вежливо отвечал:

— Пока ещё никого. Но скоро будут, приходите посмотреть.

По селу разнеслись слухи, что мы собираемся устроить показательные бои по карате.

— Мы забыли самое главное — рекламу, — волновался Павлик. — Чтобы зрители на спектакль валом валили, мы должны сначала вывесить на заборе театральную афишу.

Он принёс краски, кисти, лист ватмана и принялся по нему ползать. Мы встали вокруг. Всегда интересно наблюдать за работой художника.

— Кто это — обезьяна? — спросил Васька, указывая на что-то коричневое с ножками и в короне, которое улыбалось с афиши кривым красным ртом.

— Сам ты обезьяна! — обозлился Павлик. — Что, принцесс никогда не видел?

— Это принцесса? — удивилась Сардана. — А почему у неё рот куда-то вбок уехал?

— По кочану, — огрызнулся художник. — Потому что она собирается поцеловать воина.

— Вот ещё! Буду я с ним целоваться!

— Так это ж для рекламы! Как взрослые увидят, сразу прибегут! Их хлебом не корми, дай только глянуть, как кто-то целуется!

Сбоку на афише Павлик вывел:

«Трагедия „Космическая сага, или Коварная любовь“! Приходите все, кто хочет посмотреть на стрельбу из булавы! Ещё будет гладиаторский бой! Все приходите со своими стульями! Плата за вход — любой шоколад, мороженое или конфеты!» Мы были заняты театром все дни напролёт.

Родители, довольные, что мы ничего не ломаем и не поджигаем, хвалили и поощряли нас. Дядя Сеня притащил картонный ящик из-под телевизора. Мы разрезали ящик, разрисовали, и получились декорации.

Сцена у нас была в недавно отстроенной беседке, потому что она открытая и с полом. Стол мы подвинули к переднему краю и занавесили покрывалом. Получилась будка, откуда Павлик, пока не играл свою роль, подсказывал нам слова. Павлик сказал, что раньше в каждом уважающем себя театре были такие будки. Они назывались «суфлёрские», в них сидели специальные работники — суфлёры, которые подсказывали актёрам слова ролей.

Стол был довольно большой, поэтому действие проходило по бокам, чтобы зрители могли нас видеть. Это оказалось не очень удобно: приходилось всё время перебегать с места на место. Но суфлёрская будка была нужна — мы почему-то без конца путались в тексте. Наверху на крыше беседки мы установили деревянную кадушку, наполненную луговыми цветами. В финале пьесы Вовка должен был забраться на крышу и опрокинуть цветы на сцену.

Прошла генеральная репетиция. Всё уже было готово, и начал подходить народ. Вовка раздал билеты, собрал плату за вход и дал три звонка, постучав ложкой по стеклянной банке. Зрители захлопали.

Вдруг бабушка вскочила и ахнула:

— Моя скатерть!

— Бабушка, это не скатерть, это занавес! — закричала я за сценой.

Началось представление. На сцену вышла принцесса в атласном мамином халате и с кружевной кухонной шторкой на голове. Туфли на высоких каблуках были тоже мамины. Они хлябали и стучали, поэтому принцесса немножко оступалась и заваливалась набок. И вот когда она в очередной раз споткнулась, каблуки придавили халат, принцесса шлёпнулась, а одна туфля взлетела и упала в зал на голову кого-то из зрителей. Сарданина мама схватила туфлю и выбежала на сцену, чтобы отдать её дочери. Она хотела тут же спрыгнуть обратно, но люди почему-то захлопали, и ей ничего не оставалось делать, как поклониться.

Незапланированный эпизод грозил разрушить главное действие. Павлик в панике завопил: «Занавес!», но скатерть где-то застряла и не хотела задвигáться. Тогда появился Васька, проводил Сарданину маму со сцены, тоже поклонился и сказал:

— Прошу не волноваться! По техническим причинам считайте, что этого отрывка в пьесе не было.

Сардана подвязала халат повыше и, скосив глаза на суфлёрскую будку, начала свой монолог.

— Ах, космический воин — такой герой! — уверяла она публику. — У него есть настоящий конь…

— И булава, — подсказал Павлик из будки.

— И голова, — недослышав, прилежно повторила Сардана.

Павлик злобно зашипел:

— Дура! Учить надо было лучше!

— Дура, учить надо было лучше, — растерянно пробормотала Сардана и замолчала.

По залу прокатились смешки.

Павлик тонким голосом пропищал за принцессу, которая от расстройства начала колупать краску на декорациях:

— А вот и он, мой герой!

На сцену верхом на палке выехал Васька с булавой на боку, с рыжими усами и в моих серебристых лосинах (они больше всего походили на космическую одежду).

— Чапаев! — восхитился дедушка Миша, сидящий в первом ряду. — Эй, Чапаев, где твой Петька?

— Я не Чапаев, я доблестный космический воин! — гордо произнёс Васька и низко поклонился.

Я ему уже говорила, чтобы он не слишком двигался: лосины были тесные, мы их еле-еле натянули, и они могли порваться в любую минуту. И вот, когда Васька кланялся, раздался треск, и лосины, конечно, сзади лопнули. Принцесса не сдержалась и громко захохотала, а доблестный воин стал красный, как помидор, и боком побежал со сцены, бросив под стол коня и булаву. Принцесса схватилась за живот и упала от хохота на пол. Из суфлёрской будки выскочил Павлик и потащил принцессу за декорации. Зрители, топая ногами, били в ладоши и смеялись до слёз. С минуту Павлик метался и всех ругал сквозь непрекращающийся хохот, а Васька лихорадочно искал в куче одежды собственные, не космические, штаны. Когда все успокоилось, вышел Павлик в образе Драндулета и скорчил такую страшную рожу, что заплакал какой-то маленький зритель. Принцесса больше не сбивалась, а переодетый в земные штаны воин высоко прыгал по сцене на своём коне и один раз даже перекувыркнулся. Первое действие закончилось тем, что Драндулет, зловеще ухмыляясь и втёршись к воину в доверие, пообещал угостить его волшебной колбасой.

В антракте зрители попросили меня что-нибудь спеть. Остальные актёры принялись весело уплетать плату за вход. Я глотала слюнки и пела «Один раз в год сады цветут», «Зачем вы, девушки, красивых любите» и другие бабушкины песни, утешаясь тем, что слушали меня внимательно и хлопали громко.

Началось второе действие. Драндулет принес воину в подарок кусок отравленной колбасы. Васька облизнулся: «Ах, какая вкусная колбаса! Как пахнет!», сделал довольное лицо и закрутил носом, приготовившись есть. Тут на сцену выбежала собака Мальва, моментально схватила колбасу и умчалась. Это произошло так быстро, что Васька даже не успел переменить выражение лица. С тупым и счастливым видом он ткнул вилкой в пустую тарелку и клацнул зубами. Павлик не растерялся, мигом снял свой ботинок, выскочил из-за сцены и положил Ваське на тарелку. Космический воин снова воскликнул: «Ах, какая вкусная колбаса!» и нацепил ботинок на вилку.

— Что же ты? Жуй, говорю! — зашипел Павлик.

Васька побледнел и промямлил:

— Не могу… Колбаса какая-то некачественная попалась.

— Идиот! Понарошку ешь! — горячился Павлик, но было поздно: Васька зажмурился и засунул в рот полботинка!

Зал дружно ахнул. Тут выбежал добрый Орбит (то есть я) и вырвал изо рта у Васьки «колбасу», крича: «Ботинок отравленный!» Васька плюнул в угол и оглушительно выстрелил волшебной булавой (это Сардана за сценой проткнула иголкой воздушный шарик). Снова всё пошло хорошо. Космический воин поволок меня за ноги через всю сцену, швырнул в угол, и начались гладиаторские бои. Выбежал гладиатор Вовка, увешанный доспехами из консервных банок. Они с воином стали драться, воин победил, Вовка уполз за декорации и снова выбежал. И так пять раз. После каждой победы воин бил себя кулаком в грудь, вскидывал ногу и вопил: «Кия!»

И вдруг на сцену ворвался какой-то чужой мальчик, закричал: «А меня слабó?!» — и ка-а-ак двинет Ваське по шее! Мы с принцессой кинулись воину на помощь. Началась куча-мала, а Павлик бегал вокруг нас, хватался за голову, орал: «Воин, дурак, ты же отравленный!» и пинал нас ногами.

Когда нам удалось-таки выкинуть мальчишку со сцены, оказалось, что моя борода отклеилась, а у Васьки снова порвались штаны. Мы были красные, потные и тяжело дышали. Принцесса поправила причёску, Васька сделал больной вид, я быстренько отползла в свой угол.

Тут принцесса обнаружила почти неживого Орбита и завизжала так пронзительно, что половина зрителей со страху чуть не попадала со стульев. И опять всё пошло как надо. Воин падает. Драндулет предлагает принцессе изменить космическому содружеству. Тут я оживаю, колдую над воином, он тоже оживает, и мы начинаем побеждать Драндулета, пытаясь задушить его, как Отелло Дездемону.

Глупый Вовка подумал, что это уже все, конец, забрался на крышу и опрокинул кадушку. Но он её не удержал, кадушка рухнула на край сцены и, подпрыгнув, с грохотом и треском покатилась дальше. Всё кругом тряслось, кричало и валилось. Задушенный Драндулет завизжал почище принцессы, отбросил нас и с воплем: «Землетрясение!» кинулся прочь со сцены. Мы побежали за ним и еле поймали его уже у калитки.

Когда Васька притащил смущённого, упирающегося Павлика, зрители уже успокоились и, стоя, хлопали как бешеные! Оказывается, пьеса всем дико понравилась, несмотря на все технические неисправности. Народ бросал на сцену высыпавшиеся из кадушки цветы и кричал: «Бис!», «Браво!», а громче всех орал драчливый мальчишка. Мы были счастливы и кланялись до тех пор, пока у нас чуть головы не отвалились. И Васька сказал, что в театре вовсе не реклама главная, а аплодисменты!

Ура! Я остаюсь! До конца каникул ещё целый месяц. Взрослые провели здесь отпуск, потом приезжали по очереди и вместе в выходные дни, а теперь совсем заработались и решили не приезжать. Мы с бабушкой наконец-то заживём одни, без всякого присмотра!

Мама сказала отцу:

— Достань из подпола сухое вино, соседи придут.

Интересно, что это за вино такое? Порошок, который разводят водой? Но вино оказалось обыкновенное, мокрое. Я украдкой лизнула бутылку — никакого вкуса. Наверное, винный порошок разводят в магазине, а уже потом продают.

Пришел Васька. Он очень обрадовался, когда узнал, что мама с папой решили оставить меня до школы в деревне. Мы играли во дворе в мяч, а взрослые сидели на веранде и пили на прощание разведённое вино. Их ботинки и туфли стояли на чисто вымытом крыльце и словно тоже прощались друг с другом.

Мы играли-играли, а потом увидели, что Мальва утащила в конуру тёти-Лидину туфлю. Мы ничего не сказали взрослым, потому что тётя Лида всегда следит за нами, словно шпион. Мама заметила в окно, что мы поощрительно смотрели на Мальвино хулиганство. И хотя собака ещё не успела сильно разжевать туфлю, а только обслюнявила, но мама всё-таки нашла время закатить мне торопливый скандал, а бабушка наказала нас поливкой огурцов.

Взрослые уехали, а мы пошли в теплицу. Я гладила шероховатые огуречные листья, а сверху дрожали и прямо на меня осыпались с полиэтиленовой плёнки тёплые капли. Огурцы любят воду, они пьют её целыми вёдрами. Мы носили из бочки ведёрко за ведёрком, пока она почти не опустела. Мне нравится кричать в бочку на разные голоса и слушать влажное и сонное эхо, которое поднимается из зелёного дна. Эхо живёт глубоко в бочке. Если свеситься туда и заглянуть, можно его увидеть. Оно похоже на меня, с такими же косичками и круглым лицом.

Мы сорвали по огурцу. Васька хрустел огурцом и мечтал:

— Вот накоплю много денег и куплю себе жеребёнка. У него будут карие глаза и кудрявый хвостик.

Я подхватила:

— Потом твой жеребёнок вырастет большой, и окажется, что это на самом деле кобылица женского рода. Она родит ещё жеребёнка, и ты подаришь его мне.

— Ещё чего! — ухмыльнулся Васька.

Я крикнула:

— Жадина! — и мы немножко подрались.

Прибежала бабушка, разняла нас и повела на веранду. На столе в блюде лежали румяные пирожки. Мы забыли о ссоре, набросились на пирожки и принялись их уплетать, а под столом сидела Мальва и щекотала наши ноги пушистым хвостом. Мы наелись так, что дышали, как караси на воздухе. Но всё равно ещё съели на троих банку варёного сгущённого молока. Потом мы с Васькой помыли посуду, а бабушка вязала и рассказывала нам сказки:

— Вот жил, значит, был волк-волчище, серый хвостище. И были у него бабушка и внучка Красная Шапочка…

— Бабушка, ты всё перепутала, — сказала я, — и мы же не маленькие, чтобы нам такую детскую сказку рассказывать!

Она не стала спорить и начала другую:

— Жили-были старик со старухой у самого синего моря. У старухи не было ни стиральной машины, ни порошка…

— Ты, бабушка, нарочно, — рассердилась я, — лучше сразу скажи, что не хочешь рассказывать!

Бабушка засмеялась и сказала:

— Ну ладно. Расскажу вам про одну девочку. Вот жила, значит, девочка. Была она ничем не знаменитая, Африку не открывала, героем быть не собиралась. А героем ей пришлось-таки однажды стать. Орденов она за это не получила, и в газете про неё не прописали, однако многие её поступок до сих пор помнят.

Раз отправились дети — эта девочка и ещё двое детишек помладше — по грибы и не вернулись вечером домой. Искали их, искали, несколько дней по лесам рыскали, но не нашли. Потеряли всякую надежду увидеть живыми. И вдруг детки явились — голодные как волки, но целые и невредимые. То-то было радости, то-то счастья!

А вышло вот какое дело. Ребятишки потеряли дорогу и заблудились. В тот день девочка отдала младшим половину еды, какую они захватили из дому. Вторую половину положила в корзину, а сама ничего не ела. Переночевали кое-как в лесу. На второй день она опять поделила остатки съестного на две части. Одну отдала малышам, вторую спрятала для следующего дня.

Шли они, шли, ягоды да кору жевали. Вышли к реке и увидели на берегу луг с сарáнками. Чисто пожар какой — так и красно от цветов. Только им не до красоты было. Девочка знала, что луковицы у саранок съедобные. Вот они сначала выкопали и поели немного, потом набрали луковиц полные корзинки. Налили в бутылки воды и дальше тронулись. Ещё два дня проблудили в лесу да и вышли вдруг на соседнюю деревню. Оттуда их домой привезли.

Всё это младшие ребятишки рассказали. Девочка же, как вышла из машины, передала малышей родителям из рук в руки, а сама в обморок упала. Врач, что её осматривал, после сказал: «Вот геройская девчонка! Одним святым духом держалась, как ещё дошла».

Бабушка вздохнула:

— Иной человек, конечно, махом что-то совершит, из воды или огня спасёт — и слава ему. А на медленное, не видное геройство не всякий способен. Не любой…

— Бабушка, — спросила я, — а как девочку звали? И этих детей?

— Лидой. Как и сейчас зовут. А ребят — Викой и Васяткой.

Васька прошептал:

— Как моего отца и Валентинкину маму… А эта девочка… была тётя Лида, да?

— Она самая. Выросли ваши мама с папой, сами семьями обзавелись. А тёте Лиде не повезло, одна осталась. Может, поэтому стала немного сердитая. Одинокий-то человек всегда сердитым делается. Ещё и некоторые детишки начали пакостями донимать… Но это уже совсем другая история, — сказала бабушка.

Мне стало так стыдно, что в переносице заболело от слёз. Я отпросилась погулять. Мы, не сговариваясь, повернули в сторону дома тёти Лиды. Её, к счастью, не было дома. Мы перелезли через забор и очутились во дворе. Васька сложил чурки в поленницу, нашёл в сарае молоток, гвозди и прибил всё, что где-то отвалилось или сломалось. Я подмела двор, покормила кур и полила огород.

Вечером тётя Лида заглянула к бабушке и говорит:

— Чудеса! Кто-то славно поработал у меня во дворе.

— Кто бы это мог быть? — всплеснула руками бабушка. — Неужто домовушки завелись? — а сама хитренько на меня посмотрела. И тётя Лида тоже.

Тут я вдруг обнаружила, что и от добрых дел человек краснеет. И опустила голову, чтобы бабушка с тётей Лидой этого не заметили.

Моя бабушка толстенькая. Про толстых людей говорят, что они тучные. И правильно: когда толстяки сердятся, они похожи на хмурые грозовые тучи. Но бабушка совсем не тучная — она облачная. Вся розовая, с пушистыми белыми волосами, похожая на весёлое утреннее облачко.

Мне нравится, когда она будит меня на рассвете и обнимает пухлыми подушечными руками, вкусно пахнущими шанежками. Стряпнёй пахнет весь воздух в старом доме. Я ужасно люблю бабушку и её дом — он такой уютный, со всякими сараюшками, хлевом, баней и новой нарядной беседкой на краю картофельного поля. В хлеву живут корова Мотя и поросёнок Борис Иваныч, в курятнике — куры, в конуре — лайка Мальва. У всех своё жильё.

Я помогаю бабушке доить Мотю, вместе с ней кормлю Бориса Иваныча и кур. А когда у бабушки есть свободное время, она играет со мной в разные игры. До тех пор, пока не испортит всю игру. Вот я кидаю клубок ниток и кричу: «Ложка!» Бабушка бросает мне обратно и кричит: «Кошка!» Это игра в рифмы.

— Холодильник!

— Морозильник!

— Король!

— Валет!

— Бабушка, — говорю я, — король к валету не подходит.

— Ещё как подходит, — спорит бабушка, — за дамой подходит!

Такая она у меня спорщица, выдумщица и веселушка. Когда бабушка смеётся, на её щеках появляются солнечные зайчики, а смех у неё мягкий, как лёгкие завитушки и колечки облаков. И ещё бабушкин смех немножко похож на кудахтанье. Бабушка и сама-то похожа на жизнерадостную белую курочку.

Она часто забывает о делах, которые должна выполнить за день, поэтому завязывает узелки на носовом платке, чтобы не забыть. Вот и теперь она завязала три узелка. Во-первых, надо поставить в кладовой мышеловку; во-вторых, распустить на нитки старый свитер; в-третьих, начать из этих ниток вязать носки дяде Сене, у него самые большие в семье ноги. Говорят, его мама, бабушкина сестра, умерла рано, и мамой для дяди Сени стала бабушка… Я всё время ужасно боюсь, как бы кто из моих родных нечаянно не умер, я этого не переживу.

Мы с бабушкой вытирали в комнате пыль, и я подумала о том, что пыль — это уснувший ветер. Осенью он усыпляет в воздушных ладонях увядшие цветы и листья, и они превращаются в тени с цветочным запахом. А вот времена года никогда не умирают, им повезло больше, чем людям. Зима, весна, лето и осень возвращаются на землю снова. Листья снова отрастают…

Вечером бабушке вздумалось сварить борщ с мясом. Захотелось борща, и всё тут. Взрослые, конечно, стали бы сильно возмущаться, ведь наедаться на ночь вредно. Но они уехали, и мы с бабушкой могли делать всё что вздумается. Борщ так борщ! Он получился вкусный-превкусный, со всякими пахучими травками, которые одна бабушка знает, со свёклой, помидорами и сметаной. Карлику Носу такой борщ и не снился! Я съела целую тарелку, и бабушка тоже. Потом она завязала узелок, чтобы не забыть поставить кастрюлю с борщом в холодильник. Ночи этим летом жаркие, борщ может прокиснуть. Я попросила у бабушки чистый носовой платок. Мне, пока не забыла, тоже было необходимо завязать узелок. В него поместилось всё, что я хотела взять с собой в город: друзья, Мальва, все остальные звери, старенький дом, девочка Лида — много всего. Я положу платок в коробку с моими сокровищами. А если будет скучно или плохо, развяжу узелок, порадуюсь и завяжу снова.

Мы посмотрели фильм по телевизору. Посидели на веранде, глядя на усыпанное звёздами небо. Кругом стояла тишина, только далеко в лесу, как в настенных часах, мерила чьё-то время поздняя кукушка. Я испугалась, что бабушка захочет загадать, сколько ей осталось жить, а кукушка отсчитает мало, поэтому решила её отвлечь и спросила как бы для проверки:

— Про узелок не забыла?

— Не-а, — зевнула бабушка. — Спать охота. А борщ ещё горячий. В холодильник нельзя, а оставишь — испортится. С мясом ведь, так скорее киснет.

Мы ещё немного посидели. Бабушка сказала:

— Запамятовала, где вы в городе живёте. Если приеду, поди, заблужусь. Ваш дом напротив гастронома или как?

— Вот забываша, — засмеялась я. — Это гастроном напротив нашего дома!

Прошло полчаса. Бабушка потрогала бок кастрюли:

— Что за напасть такая! Не студится никак!

Я уже совсем клевала носом, и она уговорила меня лечь:

— А я малость посижу и тоже лягу.

Я еле добрела до кровати и тут же, будто в прорубь, провалилась в сон.

Утром луч солнца ворвался в мои глаза, и сон разбился вдребезги. Я даже не успела бы завязать узелок, чтобы его запомнить. Это бабушка открыла в моей комнате шторы и зачем-то заглянула под кровать.

— Ну что, бабушка, не забыла поставить вчера борщ в холодильник?

— Как же, не забыла.

— А что ищешь?

— Да вот тапочки куда-то запропастились.

В поисках тапочек мы осмотрели каждый угол. Их не было нигде — ни дома, ни на веранде. Пришлось бабушке обуться в дяди-Сенины старые шлёпанцы, в которые могли влезть не две, а четыре её ноги. Она в этих шлёпанцах была смешная, как Маленький Мук.

— Умывайся скорее! Позавтракаем и к Моте пойдем, Бориса Иваныча покормим, курам зерна кинем.

Бабушка открыла холодильник… и вдруг закричала так, что я подпрыгнула на полметра!

— Тапочки!!!

Ну да, конечно! В холодильнике как ни в чём не бывало аккуратно лежали бабушкины холодные тапочки! А закрытая кастрюля стояла на прежнем месте, и борщ в ней, конечно, прокис.

Бабушка села прямо на пол, закудахтала, как курочка, и всё не могла остановиться. А я быстренько побежала в комнату, развязала узелок на платке, подождала и снова завязала. Я собрала все мягкие лучистые колечки и завитушки, прокатившиеся по старому дому, — чудесный кудахчущий бабушкин смех, который я люблю больше всего на свете!