Бывает же так: пойдешь в лес собирать одно, а найдешь другое. Вера и Паня пришли в молодую сечу собирать кисличку-костянику, а увидели там под кустами много тонконогих опенок. Куда ни глянут, везде семейками растут опенки. Головки у них крапленые, а на шейках — перепонки, словно белые косынки.

— Ой, сколько! — широко открыв глаза, закричала Вера.

Но Паня схватила ее за локоть.

— Не кричи. Только мы одни будем знать, где растут опенки. Побежим за корзинами. Да поскорее…

— Давай в фартуки собирать, — присев на корточки, предложила Вера.

— Вот тоже — скажет. В фартуке много ли унесешь? Нужны корзины.

И они пустились бежать в село. А молодой лес плотный: березы, осины, ольха да кусты черемухи сплелись ветвями — ну, прямо такая ли чащоба: того и гляди, лицо поцарапаешь или платье порвешь.

Выбравшись на прогалину, залитую солнцем, девочки огляделись: как бы не потерять им дорогу.

Паня, запыхавшись, сказала:

— Как найдешь грибы да расскажешь кому-нибудь, грибы-то в тех местах и не растут.

— Вот и неправда, неправда! — возразила ей Вера. — Мне бабушка говорила другое: чем больше людей собирает грибы, тем их больше родится. Она говорила: «Придешь в лес-то да аукнешь, кто-нибудь тебе откликнется, вот туда и иди. Где народ, там и собирай…»

Тогда Паня придумала другое:

— А ты не слышала, там, в овраге, кто-то промычал вот так: гм… гм… гм…

— Нет, не слышала.

— Ну вот, то-то же.

— А мы возьмем с собой Машу Карасеву да Борю Орешкина, вот и не забоимся.

— Куда их! Вдвоем-то больше наберем.

— Маша — подруга. А с Борей учимся в одном классе.

— Про Борьку Орешкина мне и не говори. Он всегда на меня собаку науськивает. Маша тоже…

— Что тоже? Все ты выдумываешь!

— Нравится тебе Маша — и водись с ней. В лес ходи с ней, на реку ходи. И в школу…

Домой Паня явилась запыхавшаяся. Лицо потное, красное. Реденькие волосы торчат во все стороны. Отломила она кусок пирога, схватила большую корзину и, не дождавшись Веры, опять в лес. По дороге оглядывалась: не увязался ли кто за ней.

Вера же не из таких. Она скорее свое отдаст, чем скряжничать будет. На колхозном огороде, где собирали с гряд репчатый лук, сказала про опенки Маше Карасевой и Боре Орешкину. А там запросились и другие ребята.

— Идемте. Вместе веселее собирать, — приглашала Вера.

Маша взяла корзину, Боря — лукошко. И другие мальчики и девочки лукошки и корзины нашли.

Забежали они за Паней, а ее бабушка с крыльца, недовольная, ответила:

— Ушла она. Вот только…

— Что же это нас не дождалась?

— А чего же ждать? Сами знаете, где лес-то…

— Конечно, знаем. Только мы хотели все вместе, — ответила Вера.

Тонконогие опенки росли по всей сечи, но на старых пнях берез и осин их было больше. Все, как один, ровные, крепкие, и головки у них одинаково крапленые, должно быть, уродились, после одного дождя.

А тут неожиданно Маша закричала:

— Я белый нашла!

Всем захотелось посмотреть на белый гриб. В сечах они редкие гости. Растут белые в старых, замшелых лесах. Счастливица Маша тем временем сняла еще белый, да с прибавой. Один — большой, коричнеголовый, а под его шляпкой другой — маленький братик. Когда все стали любоваться грибом, у корня нашли еще братика. Только братик тот был с бородавку.

Вера и Боря начали шарить в кустах. Белые не растут в одиночку: нашел один — не отходи, тут же ищи другой. У Веры засветились глаза: и она нашла.

А Боре Орешкину не повезло. Он туда, сюда — нет. Все бугорки поднял.

— Мне не везет. Если я найду, то раздавленный.

Девочки пожалели его.

— Давайте поищем белый для Бори, — предложила Вера.

Прилежно искали, но больше такой гриб им не попадался. Тогда Маша Карасева отдала свой: ведь она сорвала два. Теперь у них стало поровну, и Боря повеселел, заулыбался.

— А где же Паня? — спросили ребята.

Вера, забыв обиду, стала звать Паню:

— Ау, ау!

То Вера крикнет, то Маша. Лес здесь без конца и края — за сутки не пройти. На ветру шумит он густой кроной, а в ненастье гудит, как в трубу. Боря приложил ко рту рупором ладони и аукнул во все горло. Там, где-то далеко, от его голоса раскатилось эхо: у-у-у!..

Ходили они, собирали грибы и не догадывались, что подружка-то их, Паня, заблудилась. Как это получилось — сама она не понимала. Когда с корзинкой примчалась в сечу, все думала, как бы не сбиться с дороги да не уйти, куда не следует.

«Справа-то что у нас будет? — спрашивала Паня. И сама себе отвечала: — Ах, да, тут должно находиться Утиное болото. А что левее? Вот и забыла!»

Девочка на миг останавливалась, а, вспомнив, удалялась еще быстрее, только мелькали длинные и тонкие ноги.

Вот это раскорчевки. А дальше должна встретиться самая широкая просека. Там в землю врыты высокие стальные башни. На башнях фарфоровые тарелки. И электрические провода тянутся.

«Где же эти башни и провода?» — опять спрашивала она. Никто ей не мог ответить. Как только Паня поняла, что заблудилась, сейчас же у нее навернулись горькие непроглатываемые слезы.

«Не нужно мне никаких опенок, только бы выбраться отсюда».

Но все дороги и нахоженные тропы исчезли, не стало видно светлых лужаек и прогалин. В ногах шуршала сухая опавшая листва, и льнула к ним холодная осока. А тут еще совсем рядом с шумом взлетел тетерев. Пане страшно стало — она схватилась за сердечко, постояла немножко.

С верхушек высоких берез и осин опадали тронутые багрянцем листья. В одном месте Паня наткнулась на куст перезревшей малины. На ходу сорвала ягоду, но в рот так и не положила. Ничего не хотелось: ни грибов, ни ягод. Скорее, скорее домой, пока светит солнце.

Но где он, дом-то? В которой стороне? Вот был бы с ней кто-нибудь, указал. Она вытерла слезы, понимая, что слез никто не увидит и ей не посочувствует.

Обидела подружку: изменила ей. И ради чего!..

С Верой они ходят вместе в школу, сидят за одной партой. Сколько раз Вера помогала ей делать домашние задания! Давала читать книжки, за уроками делила пополам новенькую промокашку.

— Я только сниму кляксу и отдам тебе, — бывало, скажет Паня.

— Да уж бери насовсем.

Было и так: Паня свои цветные карандаши прибережет, а у Веры выпросит и рисует, рисует. В пенале свои перья есть, а у Веры возьмет «только на сегодня», да так и оставит на все время. Чего бы ни попросила, Вера всегда даст и худого не скажет.

«Ой, если уж Вера от меня откажется, с кем же я стану дружить? Маша Карасева никогда не будет такой верной подружкой». Попросила Паня раз у Маши тетрадь в косую линейку, а та показала ей кукиш и ответила:

— Такую тетрадку можешь найти в своей сумке.

Вот она какая, Маша-то!

С Борей Орешкиным и другими мальчиками не подружишься — они водят собак. У Бори собака с ягненка, злющая — на всех лает. И хорошо бы только лаяла, а то так и норовит схватить за ноги…

Как только Паня подумала о собаках, сзади нее что-то фыркнуло и завозилось. Это был еж, а для Пани он обернулся чуть ли не волчицей. Не зря говорят: у страха глаза велики.

Высокая жесткая трава, казалось, связывала ей ноги, хлестала головками засохших цветов по голым коленям. «Наверное, в траве ползают ужи», — решила Паня, и опять ей стало страшно-страшно. Она очень их боялась. Когда ребята брали в руки ужа, она закрывала глаза и убегала подальше. А теперь в траве-то палка, а ей кажется — это уж. Шелохнется в кустах какая-нибудь пичужка, а ей думается: кто-то крадется, чтобы схватить ее. Под ногами хрустнет валежина: Паня от страха так и присядет, решит, что из ружья охотник выстрелил.

Бежала она, бежала и сама не знала, куда.

По сторонам и впереди стали неподвижные зеленые дубы. Их окружали березы и осины. Как поглядела Паня на них от корней до вершин, так в глазах и помертвело: ведь уже темнеет. Где же дом? Где же село? За дубами опять чащоба — глаза выколешь. Да какие-то овраги и балки. «Вот тут уж непременно водятся волки!..» — подумала Паня, заторопилась и упала в колючки. Из корзины просыпалась вся рябина. Это Паня поначалу, как пришла в лес, нахватала рябины.

Куда бы Паня ушла, долго ли проблуждала — неизвестно, только здесь-то, среди заросших балок и оврагов, она услышала издалека голос Веры:

— Ау! Ау!

Хотела отозваться и не смогла — в горле пересохло. А сердечко затрепетало от радости. Скорей, скорей. Она побежала туда, откуда доносился зов. А тут послышались еще голоса и еще… Силенок у Пани прибавилось, лес посветлел. Опять стали попадаться лужайки да полянки.

Скоро она выбралась на дорогу. А на дороге, у столбов, села, закрыла лицо руками и разразилась слезами.

— Ты о чем? — подходя, спросили Вера и Маша.

Паня ответила не сразу:

— Вы набрали опенок, а я нет.

Девочки переглянулись, посмеялись.

— Я тебе из своей корзины опенок положу. Хочешь? — спросила Вера.

— И я тебе дам, — сказала Маша.

И все мальчики и девочки взяли из своих лукошек понемногу опенок и положили в Панину корзину.

Задумано это было давно. Сидор Матвеевич, щуря хитроватые глаза, говорил своему внуку:

— Установится тепло, Еня, потешу я тебя — поедем на рыбалку. Рыбы в нашей Буранке полно: тут тебе и окунь, и усатый сом, а то налим, язь, шустрые плотвицы. А выловишь красноперку — залюбуешься. Истинно, рыбка эта не простая, а золотая: глаза оранжевые, плавники малиновые, спинка зеленая, а бока отливают золотом.

Лучше бы дед не говорил этого. Мальчик теперь сам не свой. Только и разговору:

— Когда же на рыбалку? Когда?

Однажды Сидор Матвеевич пришел с фермы, ночью с зажженным фонарем набрал в банку выползней у старого остожья и тихо разбудил внука:

— Собирайся, Еня.

Они выехали чуть свет на маленькой просмоленной лодчонке. На воде стоял плотный туман. Река будто дымилась. Мальчик, ежась от холода, поглядывал, как на востоке разгоралось солнце.

Сидор Матвеевич легко взмахивал то одним, то другим веслом, то обоими вместе, а слух его был насторожен: на правом берегу рокотали тракторы.

— Плохо дело, Еня.

— А что, дедушка?

— Видишь, трактора работают? Рыба не любит шума, прячется.

Но тракторы уходили на дальние концы полос, и рокот их моторов слышался все тише и мягче.

На широком плесе Сидор Матвеевич положил весла и, взяв из лодки камень, привязанный к веревке, бесшумно опустил на дно реки. Лодка стала — как на якоре.

— Здесь опробуем…

Они начали разматывать волосяные и шелковые лески. Еня делал все то же, что и дед. Насадили на острые крючки выползней. Сидор Матвеевич поплевал на извивавшегося червя, поплевал и Еня.

Дед с кормы, а внук с носа лодки выбросили на воду поплавки.

В кустах щебетали дрозды, над водой кружились белые чибисы, где-то у самого берега вспорхнула стая уток-крякуш, но рыболовов ничто не могло отвлечь: все их внимание было устремлено на поплавки.

Рыба ловилась хорошо — Сидор Матвеевич вытягивал то ерша, то плотвицу. Каждый раз Еня бросался ему на помощь, и лодка сильно качалась.

— Тише, внучек, тише! Лодка у нас вертлява. Да и рыба пугается…

— Да-а, у тебя ловится, а у меня нет! — жаловался мальчик и просил деда посадить на его крючок самого жирного выползня.

Скоро и у Ени красный поплавок закачался на воде. Еня обрадовался, дернул… вытащил уклейку и расстроился пуще прежнего.

— Нужна мне такая…

— Ничего, внучек, ничего. Мы ее на живца обратим: на маленькую попадет большая. Ну-ка, где у нас там жерлица? — спросил дед. — Давай мы посадим уклейку на жерлицу.

Еня подал снасточку. Дедушка одним крючком задел уклейку за губу, другим — под хребетик и передал внуку.

— Отпускай понемногу поводок. На твое счастье!..

Мальчик долго сидел, не шевелясь, а дед то и дело клал в кошелку рыбу.

— Брошу я живца, — не выдержал наконец Еня. — Чего напрасно-то его держать?

— А ты подергивай, заставляй приманку играть.

Еня стал подергивать, и скоро поводок в его руке натянулся, да так туго, как будто мальчика кто стаскивал с лодки.

— Попало, дедушка! Что-то тяжелое попало! Вырывается!

— А ты крепче держи, крепче.

Большая рыба метнулась в сторону, ударив хвостом по воде, закружила, хотелось ей уйти в глубину, но жилковый поводок не оборвать. И, обессиленная, она покорно пошла к лодке. Сидор Матвеевич подхватил сачком и насилу рыбу в лодку втянул.

— О-о, да это жерех! Молодец, Еня! — сказал дед, радуясь удаче.

Еня повеселел. Сдвинул на затылок шапчонку, расправил плечи. Он уже представил, как будет рассказывать своим приятелям, что поймал жереха. Они, конечно, не поверят. Тогда он приведет их домой и покажет рыбу, которая сейчас бьется у его ног, на дне лодки.

С берега снова донесся рокот. Тракторы, вспахав дальние края полос, приближались к реке. Туман мало-помалу рассеялся. Только теперь дед с внуком заметили, что в кустах у самой воды разбита палатка и горит костер. У палатки телега, на телеге железная ребристая бочка с горючим. Рядом ходит выпряженная лошадь, пощипывая молодую зелень.

Сидор Матвеевич поднял на веревке камень со дна реки, и лодку отнесло течением на быстрину.

— У бережка еще зацепимся. Может, парочку налимов поймаем, — сказал он.

В это время трактористы, оставив свои машины, подошли к реке. Набрав воды в пригоршни, умылись. Увидев рыболовов, один из них, что постарше, крикнул:

— Угостили бы нас рыбкой-то!

— Ась? — спросил Сидор Матвеевич.

— Рыбки бы дали на уху!

А Сидор Матвеевич опять:

— Ась? — И налег на весла.

Еня подумал: «Что это дед, оглох? Хорошо слышал, а тут сразу и оглох».

Наклонившись к его плечу, сказал:

— Они, дедушка, просят рыбы на уху.

— Рыбы? А вот когда наловим… Еще не наловили.

Мальчик посмотрел на деда с удивлением.

У берега они снова забросили крючки, но рыба уже не брала.

Солнце залило яркими лучами реку и зеленевший луг. На кустах перепархивали с ветки на ветку пичужки и неустанно щебетали. Где-то в небе парил жаворонок.

Еня сидел грустный, задумчивый и глядел в сторону черного, вспаханного поля. Потом спросил:

— Дедушка, я отдам им своего жереха?

Сидор Матвеевич часто заморгал глазами.

— С чего это ты такой добрый?

— Сам ты говорил: землю-то они нашего колхоза пашут.

— Ну, и что же?

— Они для нас, а мы для них…

Мальчик погладил рукой жереха, вытянувшегося у его ног на дне лодки и крепко уснувшего. В кошелку жерех не вошел.

Сидор Матвеевич помолчал, почесал в бороде, должно быть, ему стало совестно. Поразмыслив, заговорил по-другому:

— Ну что же, Еня, снеси, подари им свою рыбу. Это неплохо, коли от души.

Причалила лодка к берегу, мальчик прихватил рыбу за жабры и поволок.

У палатки, на костре, что-то в котле готовилось. Небольшая семейка трактористов и сеяльщиков, да еще подвозчиков горючего, с деревянными ложками, усаживалась в кружок.

Еня, подбежав к ним, сказал:

— Вот это вам, — и положил у кустов на траву своего жереха.

Но трактористы и сеяльщики только полюбовались большой и красивой рыбиной, но не взяли ее.

Еня, возвратившись к лодке, сообщил:

— Дедушка, не надо им. Они говорят: «Мы только хотели узнать, добрые вы или нет». Сами меня угощали курятиной: садись да садись с нами хлебать варево…

Сидор Матвеевич, потупив взгляд, заерзал на месте. Затем, засучив рукава, стал перебирать в кошеле улов.

— Жерех для ухи крупен, внучек, а плотвицы и ерши в самый раз. Снеси-ка, — сказал он.

— А ты сам пойди, снеси.

— Да как-то мне совестно. Пожадничал я, а рыбы-то мы с тобой наловили вдоволь.

Еня выручил деда, снес трактористам на уху мелкой рыбы.

Домой они возвратились довольные друг другом.

Настина мама, Мария Петровна, много лет работает в колхозе дояркой. У нее десять коров — чистокровных ярославок. Как-то прибежала она в полдень домой, расстроенная, хмурая:

— Вот наказанье! — говорит. — Пеструля-то из стада ушла, пропала. Пастухи недосмотрели!

— Мама, а куда она ушла? — спросила Настенька и тревожно на нее посмотрела.

— Где-нибудь в лесу. Боюсь, не увязла бы в болоте. Тяжелая она у меня, да и время-то у нее подходит к отелу. Пойдем на розыски, дочка!

— Пойдем! — живо отозвалась Настенька.

— Обуйся и оденься потеплее.

Мария Петровна набросила на плечи ватник, покрыла голову старенькой шалью, взяла со стола ломоть хлеба и завернула в фартук.

Добежали мать с дочкой до молодой сечи, где пасся колхозный скот. Пастух, высокий парень с медной трубой, повешенной на ремне через плечо, тоже пошел с ними на розыски, оставив со стадом подпаска.

— Мария Петровна, не сердитесь на меня, уж я как следил…

Доярка молчала, плотно сжав тонкие губы. Чувствуя за собой вину, пастух подыскивал оправдания:

— Пеструля как ни на есть, а хитрая коровенка…

— Не коровенка, а корова.

— Я знаю, что она по удою-то хороша, да вот телится под осень.

И правда, была уже осень. Вереницей тянулись серые облака, на небе кое-где образовывались разводья, в них иногда показывалось солнце. Оно золотило лес, озимые поля и, не успевая подсушить на молодой отаве росу, снова пряталось в облаках.

Пастух остановился и, поразмыслив, сказал, виновато поглядывая на доярку:

— Вы, Мария Петровна, с дочкой идите обочиной леса, а я обогну болото да спущусь в низину. Кричите мне, как что увидите…

— Ладно, — ответила за мать Настенька.

За пастухом погнался его большой рыже-бурый пес. У собаки на ошейнике зазвенел колокольчик. Колокольчик подвешен был для того, чтобы на собаку не напали волки.

Лес в тех местах тучный, глухой: сосна и ель в обхват да лозовая береза, бугристая, в комле. По лесу обрывистые овраги да пересохшие болотины, заросшие острой, как ножи, осокой.

— Пеструля, Пеструля! — звала Мария Петровна, прислушиваясь и зорко поглядывая по сторонам.

Настенька шла неподалеку от матери и тоже звала. Под ногами хрустели и неожиданно стреляли сухие сучья и валежник. Ноги заплетались в густом папоротнике или вязли в пышном мхе. Настенька подумала: «Наверно, здесь водятся волки». И как только подумала об этом, сердце ее сжалось от страха.

Они пересекли гладко выкошенную и уже заросшую травой ложбину и опять углубились в лес. Пастух ушел далеко, чуть была слышна его труба: ду-ду-ду… Верхушки сосен и елей сомкнулись, и когда солнце появлялось, то проникало сюда слабо-слабо. По земле сновали беспокойные тени.

— Мама, страшно-то как! — сказала Настенька.

— А ты об этом не думай и бояться не будешь.

— Само думается…

Мария Петровна пожалела, что взяла девочку с собой. Да и дом остался без надзора. Лучше бы позвать кого с фермы. Впопыхах-то не смекнула.

Перешли они в молодую рощицу. И здесь высились те же сосны и ели, шумливые березы и осины. На облыселом шиповнике рдели поздние ягоды.

Девочка устала. Ноги расцарапала в кровь. Только она не хотела говорить об этом матери.

— Пеструля! Пеструля! — кричали они уже в один голос.

У Марии Петровны сбилась шаль с головы на, плечи, выцветшие волосы перепутались. Беспокойное сердце ее ныло от досады все на того же пастуха, который и сам теперь мучается, невесть где пропадая.

— Ты посиди, дочка, отдохни, а я обойду вот эту рощицу и приду опять сюда.

Настя села на низко срезанный пенек, с краю небольшой прогалины. Только мать отошла, вдруг девочка услышала в молодом ольшанике, у самого подлеса, какой-то шум. С опаской поглядела в ту сторону, а потом подумала: «А что, если это Пеструля?» Стала к тому месту осторожно красться. И вдруг как закричит на весь лес:

— Мама, мама! Вот она, Пеструля-то! Здесь!..

На помятой траве, у ног коровы, девочка увидела телят и закричала еще громче:

— Пеструля здесь отелилась! Двоих принесла! Где ты? Беги скорее!

А Мария Петровна была уже рядом.

— Батюшки мои, двойня! — сказала она, и у нее сразу пропала всякая обида на этого чернявого, немного бесшабашного парня — пастуха. Одно волнение улеглось — появилось другое, но не такое уж тягостное. Как-нибудь доберутся они до дому.

Большая черная корова, с белыми пятнами на боках и на спине, с загнутыми кверху рогами, старательно облизывала новорожденных. Обрадовавшись знакомому голосу, она тихо промычала, как бы извиняясь перед хозяйкой за то, что отстала от стада.

Мария Петровна ласково потрепала корову по гладкой шее и отдала ей взятый для себя хлеб.

— Что же теперь делать-то? — советовалась она с дочкой. — От телят ее не уведешь. Да и оставить их нельзя.

Она во весь голос кликнула пастуха. И Настя кликнула. Но пастух их не услышал. Должно быть, ушел далеко: последний раз он трубил за Утиными болотами.

— Настя, надо бежать за лошадью. Найдешь ли дорогу-то? — сказала мать. — А то здесь, с Пеструлей, оставайся.

— Что ты, я скорее тебя сбегаю! Только… выведи меня на луг.

Мария Петровна вывела дочку на луг, а сама вернулась к корове с телятами.

Солнце опускалось ниже и ниже, набежала туча. Ветер закачал макушки деревьев. По желтеющим листьям застучали редкие капли дождя. Настеньке никогда не приходилось отлучаться так далеко от дома. То было страшновато ей, а тут, как нашли Пеструлю, и сил прибавилось, и бояться она перестала, сбросила с ног башмаки и, босая, без оглядки бежала и бежала в деревню.

Вдруг девочка услышала, как что-то зазвенело: дзинь-дзинь… Она присела на корточки, затаилась, а затем увидела: прямо на нее выскочил рыже-бурый пес с колокольчиком на ошейнике.

Настенька легко вздохнула и, замахав руками, закричала:

— Ступай, скажи своему хозяину: нашли мы Пеструлю-то! Нашли с телятами. Я за лошадью бегу.

Здесь она услышала: ду-ду-ду… Пастух где-то был неподалеку. Сказать бы ему, да некогда — мама заждется.

Когда Настенька выбралась на знакомую, наторенную колесами дорогу, сердечко шибко стучало в груди.

На ферме девочка застала заведующего — усатого сердитого дядьку — Семена Ивановича Вихрова. Увидела его — сказать надо, а слова не выговариваются, так замучилась.

— Нашли? — спросил он.

— Пеструля отелилась… Мама велела на лошади… Два теленка, — еле выговорила Настенька.

И Семен Иванович сразу повеселел, глаза его стали добрыми.

— А куда ехать-то?

— В лес. Я покажу. Скорее!

Пока запрягали лошадь да накладывали в телегу свежего сена, Настенька забралась на передок телеги, свесила ноги.

— Скорее, дядя Семен, а то темно станет…

А дядя Семен не очень-то торопится. «Ему хоть ночь — не ночь: он и не забоится. А каково там маме-то!» — думала девочка.

Когда выехали, она стала усердно сама погонять лошадь кнутом.

Дорога повела лесом, такая узенькая, темная, неровная, осыпанная желтыми листьями… Попадись встречная подвода — не разъехались бы. «Ау, ау, ау!» — раздавалось в разных концах. Кто бы это мог быть? Под вечер за грибами и орехами не ходят. Настенька, дрожа всем телом, забеспокоилась. Дядя Семен закутал ей плечи дождевиком и сказал:

— Послал я женщин вам на помощь — разыскивать Пеструлю. Вот они и перекликаются. Не бойся.

На развилке, как сворачивать вправо, Настя увидела сломанный сучок на дереве — заприметила его.

— Вот здесь ехать, здесь. Теперь уже близко до них. Сворачивать никуда не надо.

Семен Иванович остановил лошадь и сильно, на весь лес, аукнул. От его голоса раскатилось эхо. И тотчас же ему ответила труба пастуха.

Вот и приехали на ту самую поляну, где нашли Пеструлю. Настенька увидела мать и обрадовалась. Да и Мария Петровна, истомленная ожиданием, обрадовалась.

— Ну вот, всех ввела в хлопоты наша Пеструля! — сказала она. — Не надо бы пускать ее в стадо, а я пожалела — на дворе она тоскует…

Телят положили на сено, в телегу, голова к голове. Они отфыркивались. И Настеньку посадили в телегу, потому что она больше всех бегала. Лошадь пустили шагом. За телегой пошла Пеструля, а следом — все: Мария Петровна, Семен Иванович, пастух и рыже-бурый пес с колокольчиком.

На другой день Настя привела на ферму своих подруг — поглядеть на детей Пеструли. Девочки восторгались, гладили телят. А Семен Иванович сказал Настеньке:

— Ты нашла теляток — ты и давай им клички. Только, чтобы первая буква была «П» — так, как зовется их мать.

Настенька подумала, подумала и назвала бычка Полосатый, а телочку — Прибава, потому что мама ей дома говорила, что эта телочка родилась «сверх плана».

Рыжик — это пес с длинной шеей и отвисшими бархатными ушами. Глаза у него темные, с косым прорезом. Живет он на два дома — то у Феди Черемисова, то у Кости Баляба. А Федя и Костя — закадычные дружки-однолетки. Да к тому же еще и дома их на одной улице.

По весне как-то, с разливом реки Буранки, увидели они в кустах заблудившегося щенка.

— Чур, мой щенок! — что есть силы закричал Федя.

— Нет, мой! Я увидел первый, только не сказал «чур», — заявил Костя и, оттолкнув приятеля, забрал вздрагивавшего песика.

— А я тебе не уступлю. Понял? Не уступлю! — горячился Федя. — Если хочешь, давай его растить вместе. Он будет твой и мой.

— Ну, давай, — согласился Костя. — А назовем — Шариком. Он маленький и круглый.

— Маленький сейчас. А когда вырастет? Лучше — Рыжик. Видишь, он рыжий.

И щенок стал у них общим. Дружки варили ему каждый день суп или молочную кашицу. Ловили для него в реке скользких гольцов и плотвиц. Промышляли мяса.

Один раз Костя принес в пузырьке рыбьего жира. Пес не сразу разобрался, фыркнул носом, а когда разобрался — запросил еще.

— По две ложки в день, как лекарство. Так велел дядя Павел, — сказал Костя.

Что Костя Баляба ни делал, всегда ссылался на своего дядю Павла Семеновича, известного всей округе охотника. Ну, если велел дядя Павел, Федя Черемисов, конечно, соглашался.

Пес заметно толстел. Все больше отрастали у него лапы и уши. Научился брехать и «молотить» хвостом. Вот только не понимал слова «тубо», а оно означало — «нельзя».

Как-то ребята купались в реке. Щенка заставили стеречь штаны и рубашки. А он принялся кататься по песку да трепать их штаны.

Из воды Костя и Федя кричали:

— Тубо! Рыжик, тубо!

А он не понял.

Костя Баляба разозлился, хотел постегать его ремнем, но Федя прикрыл собой.

— Он еще маленький. Чего от него хочешь?

— Вот того…

— Сам не знаешь — чего.

Не прошло и двух дней, Рыжик забрался на соседний двор. Перепугал там гусыню с гусятами. Одного гусенка малость покалечил, а черного кота загнал на хлев и — такой ли шум поднял! Хорошо, что хозяев не было дома.

Сидя у забора, на бревне, подперев ладонями подбородки, приятели задумались. Как быть? Нужны собаке домик и цепь, а то наживешь неприятностей. Раздобыли они досок и гвоздей, сколотили будку, да такую, что можно самим там жить. Натрусили свежего сена.

Конура Рыжику понравилась, а цепь нет. Жалко было смотреть на него, когда надевали ошейник: весь он сжимался, пищал, казался самым несчастным.

Костя Баляба ни с того ни с сего сердился на Федю.

— Ты научил его гоняться за гусями да за кошками.

— Нет, ты! — отвечал ему Федя.

— Нет, не я.

— И не я.

Они схватились было за воротники. Костя — узкоплечий, с кадыком на тонкой шее, задира. Федя не так уж задирист и ростом меньше своего дружка, но жилистый — поди-ка, возьми его! Первый Федя не нападет, но если на него наскочили — не уступит.

Только настоящие друзья, как бы ни препирались, — не подерутся. Ну, а если такое случится — тут же помирятся.

— Ничего ты не знаешь, Рыжика могут убить, — опять сердясь, сказал Костя.

— Это почему же?

— А вот потому: намордник надо одевать.

Рыжик некусачий. Кто бы к нему ни подошел, ко всем ластится. Намордник такой собаке не нужен. Но Костя Баляба узнал, опять от того же Павла Семеновича, что есть закон неписаный, а может быть, и писаный: если собака без намордника, каждый может в нее стрелять или бросать чем попало.

Понемногу дружки приучили Рыжика к наморднику, а там — и к поводку.

Однажды заречные ребята, товарищи Феди и Кости, увидев на улице щенка, спросили:

— Чей это? — и хотели его погладить.

Костя Баляба похвалился:

— Мой. Рыжик, тубо! — приказал он и так сильно дернул за поводок, что щенок опрокинулся на спину и заскулил.

Федя чуть не заплакал. С тех пор он не особенно-то доверял поводок своему приятелю. Когда отправлялись за реку или в лес, тихонько: освобождал Рыжика от намордника и поводка. Пес гулял вволю. Кажется, не корми его хлебом, а только дай покататься по траве, да поползать на животе, да спрятаться в кустах, да погавкать на сороку или ворону.

Рыжик доверчиво прижимался к Феде, лез на грудь лапами, а Костю — только лизал в руку.

— Давай покажем его дяде Павлу. Он сразу узнает: хороший пес или нет, — потребовал Костя Баляба.

— Хороший, — ответил Федя.

— У собаки должен быть нюх.

— Рыжик еще не вырос.

— Дядя Павел узнаёт, как только они народятся.

Павел Семенович жил в соседней деревне, рядом с лесной пустошью. Ранней весной и осенью по первой пороше промышлял охотой.

Высокий, сутулый, выйдя на крыльцо, он откашлялся, встретил ребят радушно. Присел на корточки перед Рыжиком и от зависти даже языком причмокнул.

— Добрая животина. Видать, от настоящей легавой.

Охотник погладил племяша Костю по ершику волос и подарил ему старенькую, залатанную оловом трубу.

Приятели отсюда двинулись прямо в поле, на пробу. А в наших местах — где поле, там и перелески.

Лето входило в самую красу. В полях созревали хлеба. В перелесках и на порубях полно было ягод. Другой бы раз друзья и пособирали, но сейчас это их не занимало. Рыжик сразу показал себя: сунулся в балку, заросшую ольхой, и загавкал — нашел там большущего ежа.

Федя стал отманивать Рыжика. Но где там! Тот еще сильнее подает голос.

— Надо его ткнуть мордой в ежа, пусть уколется, — сказал Костя и хотел уже спуститься в балку.

Но Федя запротестовал:

— Погоди, сам ткнется.

Так и вышло: Рыжик окровянил свой благородный нос о колючки ежа и отступился. Скоро на окраине леса он поднял белку. Голову задрал высоко, лезет в кусты, от злости перекусывает палки. А белка, распушив рыжий хвост, не боясь, легко перемахивает с елки на елку.

— Пусть Рыжик найдет зайца, — потребовал Костя, — а то я его огрею ремнем.

Приятели принялись татакать. Пес начал уже понимать, чего от него хотят: пошел не по прямой, стал делать круг за кругом. Отыскал и зайца. Только заяц-то и хвоста не показал, ушел невесть куда. Голос Рыжика доносился совсем издалека, будто из-под земли. Костя Баляба надул щеки и скорее начал трубить, звать Рыжика. А то еще заблудится… Костя трубил, Федя, заложив в рот два пальца, свистел, а там, где-то в лесу, в оврагах, всякий раз отзывалось эхо.

Пес появился с высунутым языком, сильно раздувая бока.

На обратном пути Федя Черемисов вел на поводке собаку и мечтал:

— Вот бы теперь нам ружье…

А товарищ его, Костя Баляба, думал о другом. Он думал о том, как бы завладеть псом, чтобы Рыжик и в лес и в поле ходил только с ним, отзывался только на его голос. У деревни заявил:

— Рыжик должен быть твоим или моим.

Федя обиделся:

— Не хочешь со мной дружить? Ну что же, я не зареву.

— Нет, я с тобой буду дружить, но только хочу, чтобы у собаки был один хозяин.

— А как это мы сделаем, раз он у нас общий?

— Пусть Рыжик сам решит. Придем в лес и разойдемся в разные стороны. Пойдет пес за тобой — твоим будет, а за мной — моим.

Нелегкую задачу задал Костя Баляба своему приятелю. Федя загрустил: лучше бы Рыжик был общий. Кто его хозяин — неважно. В лес и в поле он все равно ходит со всеми. Может найти белку, может найти лису или зайца… Только стреляй — не промахнись. Но Костя вот уже третий день настаивает на своем:

— Довольно, а то набаловали его…

— Чем же набаловали?

— А вот тем же.

Федя наконец согласился.

Пришли они в лес, спустили Рыжика с поводка и стали расходиться, как условились: Костя в одну сторону, Федя в другую.

Рыжику это не понравилось. Он начал метаться и жалобно скулить. Подбежит к Феде, поластится и опять бросится на зов Кости. Овраги и кусты ему нипочем: вмиг он то здесь, то там, только мелькает в траве его хвост.

Федя не догадался, что Костя Баляба дома набрал в карманы кусков хлеба. Нет, нет, да и бросит псу кусочек. Нет, нет, да и бросит. А сам, не оглядываясь, уходит дальше и дальше. Федя посвистел, потатакал и отступился. На глазах навернулись слезы. Никогда с ним такого не бывало.

Шел Рыжик за Костей, пока у того в карманах был хлеб, а кончился хлеб — стал часто оглядываться да прислушиваться. Костя уже уверился, что собака досталась ему. Перейдя овраг, хотел посадить ее на поводок. А Рыжик вильнул хвостом и — нет его, ищи — свищи…

— Рыжик, а-та-та-та… Рыжик, на вот, на вот!

Теперь кричал Костя. Кричал до хрипоты в горле, но пса уже не было.

Когда вышел Костя Баляба на зеленую, залитую солнцем поляну, то увидел Федю Черемисова, веселого, счастливого: у ног его, высунув язык, лежал Рыжик.