Существуют два пути, говорил Шри Ауробиндо: путь усилия и солнечный путь. Путь усилия нам хорошо известен, он сопутствует всей нашей ментальной жизни, потому что мы стремимся к чему-то, чего у нас нет, или мы считаем, что у нас этого нет.

Мы являемся существами, переполненными недостатками, болезненными провалами, пустотами, которые надо заполнить; а эта пустота никогда не заполняется, поскольку едва она устранена, как на ее месте появляется другая и вовлекает нас в новую погоню. Мы являемся как бы отсутствием чего-то, которое никогда не становится присутствием, может быть, за исключением редких просветов, которые тут же исчезают и, кажется, оставляют после себя еще большую пустоту. Мы можем сказать, что не хватает того-то или того-то, на самом деле не хватает только одного – настоящего «я». Поскольку лишь наше настоящее «я» наполнено, потому что оно есть; все остальное приходит, уходит, возвращается, но это «я» – нет; как то, что есть, может нуждаться в чем-то еще?

Животное полностью вмещается в свое животное «я», и когда оно удовлетворило свои насущные потребности, оно в равновесии и в согласии с окружающим миром.

Ментальный человек не находится в своем «я», хотя он так не считает, – он даже верит в значимость своего «я», потому что оно должно изменяться, как и все прочее, и существуют «я» большие или меньшие, более или менее ненасытные, более или менее ловкие, удачливые или здоровые. Добиваясь чего-то, оно признается в собственной слабости, потому что каким же образом то, что есть «я», может быть «я» в большей или меньшей степени? Или оно есть, или его нет. Ментальный человек не живет в своем «я», он живет на своем складе, со страстью к приобретению, как крот или белка.

Где же оно, это «я»?

Задать этот вопрос – значит постучать в дверь следующего витка, осуществить второй возврат к себе. И здесь тоже нет смысла теоретизировать по поводу, что такое есть «я», а нужно отыскать его и доказать экспериментально.

Как мы уже сказали, метод должен основываться на жизненных и материальных данных, потому что действительно мы очень даже можем закрыться в своей комнате, отгородиться от мира, устранить свои желания, снять напряжение, вобрать в себя бесчисленные щупальца и тому подобное; мы сможем, зажавшись, обнаружить, может быть, в своем маленьком внутреннем круге какое-то прояснение «я», какую-то невыразимую сверхчувствительность. Но как только мы откроем дверь комнаты и расслабимся, все вновь навалится на нас, и мы окажемся в том же самом мире, что и раньше, но только более неспособные к тому, чтобы переносить и этот шум, и этот поток ненасытных желаний, которые ждут своего часа. И мы должны пересечь этот занавес не за счет силы наших добродетелей или наших исключительных медитаций, но за счет совсем другого и совершенно другим способом.

Поскольку «я», которое нужно найти, это вовсе не сверх-«я», это совсем, совсем другое.

Итак, возьмем за исходную точку для нашего «я» тот момент, в котором мы находимся, и то состояние, в котором мы сейчас. Мы – Жан Дюпон – имя, которое ни о чем не говорит, легальная уловка, соединяющая нас с Великим Механизмом и со смутной генеалогией, о которой мы почти ничего не знаем, кроме того, что мы являемся сыном своего отца, который был сыном своего отца, который в свою очередь был сыном своего отца, и что, по-видимому, мы тоже будем отцом сына, и так до бесконечно. Мы ходим взад-вперед по большим бульварам мира, здесь или там, в Лос-Анжелесе, который все больше похож на Токио, который все больше похож на Мехико и на все города мира, как один муравейник похож на другой. Мы даже можем сесть в самолет, но мы никуда отсюда не выберемся. Мы – француз или американец, но, по правде говоря, только историей и паспортом – еще одна уловка, которая привязывает нас к тому или иному механизму, и наш брат из Калькутты или Рангуна шагает по тому же бульвару с тем же самым вопросом, под флагом красным или желтым. Все это остатки границ охотничьих угодий, но охотиться-то не на кого, кроме как на нас самих, которые тоже будут исключены из общего числа под компрессорным валом великого Механизма.

И мы идем вверх-вниз по лестницам, звоним, спешим туда-сюда, чтобы порадоваться отдыху или насладиться жизнью, подобно нашим далеким братьям под кожей черной или желтой: на английском, французском, китайском, мы загнаны со всех сторон, изнурены и даже не знаем, то ли мы наслаждаемся жизнью, то ли жизнь наслаждается нами. Но так продолжается до бесконечности. И во всем этом есть что-то, что поднимается и опускается, что спешит и спешит, и иногда вдруг на секунду раздается маленький крик изнутри: «Кто я? Кто я такой? Где я, где же я?»

И эта краткая секунда, такая напрасная и такая ничтожная посреди этой гигантской круговерти, является подлинным ключом к открытию, всемогущим рычагом, который выглядит как пустяк, – но ведь правда и имеет вид пустяка; разумеется, если бы она выглядела чем-то серьезным, мы бы давно скрутили ей шею, чтобы привести в систему и запрячь в другой Механизм. Она легкая и утекает сквозь пальцы. Это мимолетное дыхание, которое приходит и все освежает.

Тогда вопрос становится чуть глубже. Но по правде говоря, это не что-то, что углубляется или усиливается; это как будто первый в жизни глоток воздуха внезапно заставляет нас резче почувствовать то ежедневное удушье, в котором мы живем, представляя нашим глазам другие слои, другие, более тонкие оболочки. Мы тот самый Жан Дюпон, легализированная и национализированная искусственность, маленький зубчик в шестеренке большого механизма, который хотел бы выйти из этого механизма. Но что стоит за Жаном Дюпоном? Есть человек, идущий по бульвару, поднимающийся и спускающийся по большому ментальному тобоггану, который без конца пережевывает тысячи мыслей, из которых ни одна не имеет никакого значения и не решает ни его проблем, ни его желаний; в его голове то, что он прочитал в последней книге, увидел на рекламном щите или в кричащем газетном заголовке, или то, что сказал профессор, или учитель, или друг, или коллега, или сосед – тысячи прохожих, кишаших на внутренних улицах – но где же тот, кто не приходит и не уходит, хозяин жилища? Есть вчерашний опыт, которрый связан с позавчерашним случаем, который связан с..., гигантская телефонная сеть со своими штеккерами, клапанами, но которые в действительности ничего не связывают, кроме той же самой замкнутой вечной истории, которая все разбухает и разбухает, наматывается сама на себя и выдает нам суммированное прошлое, которое никогда не составляет ни истинного настоящего, ни будущего, которая является только сложением миллионов действий, итог который нулевой, – но где же действие, где? Где «я» во всем этом сложении, та минута бытия, которая не является результатом прошлого, чистый солнечный поток, ускользающий из этого механизма, еще более безжалостного, чем прежний?

Есть то, что вложили в нас отцы и матери, есть книги, священники, сторонники, есть свод железного Закона, то, что ты не можешь, то, что ты не должен, дедушкин рак и дядюшкина похоть, благо одного и меньшее благо другого; Ньютон и церкви, Мендель и закон инкубации зародышей – но что же зарождается там, внутри? Где же зерно, чистый неожиданный посев, который вдруг всходит в этом неумолимом кроговороте, обусловленном отцами наших отцов внутри ментальной крепости?

Есть этот маленький человек, который идет в одиночестве по бульвару, поднимается тысячи раз вверх и вниз по проспекту; внутри, снаружи – все одно и то же, как будто ничто идет по ничто, все равно кто, все равно где, Пьер или Поль – все одинаково, различия лишь в галстуках; от одного фонарного столба до другого ничего не происходит; ничего, ни единой секунды бытия!

И вдруг здесь, на бульваре, его охватывает мгновенное удушье какой-то иной степени. Он останавливается, он смотрит. Этот пристальный взгляд. На что? Он не знает, но он вглядывается. И внезапно оказывается вне этого механизма; он вышел из него, он никогда в нем не был! Он больше не француз, не парижанин, не сын своего отца, не отец своего сына, не мысль, не сердце, не чувство, не вчера или завтра, не мужчина или женщина или что-либо в этом роде – он нечто совершенно другое. Он не знает что это, но это вглядывается. Он стал как бы слуховым окном, которое открывается.

А потом это проходит, и он снова становится частью механизма.

Но если, подводя вечером итоги дня, сидя в одиночестве в своей комнате, мы вспомним и просмотрим все эти тысячи движений, шагов, лиц, пришедших и ушедших в вихре серости, в котором ничего, судя по всем, не происходит, среди тысяч других дней, подобных пустынным сумеркам, мы вдруг заметим маленький огонек, поднимающийся на поверхность, о, такой крошечный, такой мимолетный, как пролетающий светлячок – и это как раз и была та маленькая одинокая секунда, когда мы вдруг остановились посреди неистовой шумихи, эта маленькая секунда «ничто», это преткновение, этот сбой в мыслях, эта помеха бытия, – это именно то, что остается, – единственная секунда существования, единственный прожитый момент, это все, что БЫЛО среди миллионов пустых секунд, что-то, похожее на порыв ветра.

И с этого момента удушье становится очень сильным. Это как если бы посреди тьмы наше существо прикоснулось к какой-то невидимой цели, к какой-то трещине, про которую даже не ясно, пропускает ли она свет и какой это свет – он, возможно, более мрачный, чем прежний. Но мы вопреки себе, возвращаемся туда. Там как будто циркулирует другой воздух, есть неощутимое изменение плотности, и в то же самое время будто загорается некий огонь, непонятный черный огонь, который ничего не знает, кроме того, что он очень, очень нуждается в чем-то другом.

Довольно, довольно ментала и его света,

как от пламени свечи,

Зажги, зажги солнца, которые никогда

не погаснут!

Шри Ауробиндо.

Тогда вечером, в одиночестве в своей комнате, он снова глядит на эти короткие секунды, которые необъяснимо сверкают, которые даже лучатся, будто переполняя самих себя, одаривая своими капельками света все, к чему они ни прикоснулись; и этот человек в коричневом, и эта абсурдная афиша, этот луч солнца на скамейке как будто охвачены особой жизнью, остановлены и сфотографированы во всех деталях: они здесь, они ЕСТЬ. Все остальное – лишь пыль на пороге царства небытия. При этом он не имел ни мыслей, ни чувств, ни воспоминаний, не было даже «я», в особенности никакого «я», была только одна секунда, когда он отделился от всего этого, споткнулся в столь головокружительном не-«я».

И тогда этот пешеход, идущий без цели и смысла, делает еще одно окрытие. Он замечает, что эти рассеянные капельки света (света ли? Это скорее как внезапное извержение во что-то другое, вибрация столь быстрая, что она ускользает он наших обычных восприятий и красочных интерпретаций; это вибрирует, как нота другой музыки, для которой у нас еще нет ушей, как цветовая гамма из другой страны, для которой у нас еще нет глаз), эти точки другой интенсивности, эти маленькие вехи слепой географии являются нерушимыми. Они живут, и продолжают жить еще долго после того, как они прошли, как если бы они не проходили. И действительно, они не проходят, на самом деле, это единственная вещь, которая не проходит. Кажется, что этот небольшой разрыв там, перед афишей или скамейкой, этот внезапный взгляд в ничто, имеет свою собственную интенсивность – эта капля другого, внезапный крик без причины продолжает звучать, он отложился в тайной бухточке нашего существа и вибрирует там, и одна капля добавляется к другой, никогда не растворяясь, никогда не исчезая, и это постоянно накапливается и накапливается, как если бы мы имели внутри неистощимый резервуар, гавань, которая заполняется, аккумулятор, постепенно заряжающийся силой другой интенсивности, и это как начало бытия.

Мы вступаем на солнечный путь.

Мы уже не находимся полностью в механизме, хотя иногда он нас захватывает, но лишь для того, чтобы заставить нас почувствовать его давящее напряжение, его мрачное вращение в пустоте, где ничто держится за ничто, – мы почувствовали другой воздух; даже если он ни на что не похож, мы не можем больше выносить это небытие, которое бродит из конца в конец, от одного телефонного звонку к другому, от одного свидания к другому, которое поднимается и опускается в этом вечном механизме, где ничего никогда не происходит, кроме той же самой вечной истории, но лишь с другими лицами, именами и словами, на этом бульваре или на другом – нужно чтобы ЭТО существовало! От столба до столба, с этажа на этаж, с 9 до 9.30 по часам, которые ничего не отмеряют, нужно, чтобы во всем этом что-то существовало, ЖИЛО, чтобы этот шаг имел свой вечный смысл, как если бы он был уникальным среди миллионов часов на циферблате, чтобы этот жест кому-то принадлежал, этот газетный киоск на пути, этот кусок ковра, эта кнопка звонка, на которую нажимают, эта секунда – ЭТА СЕКУНДА – имела в себе всю уникальность и незаменимость жизни, как если бы она была той единственной, что светит вечно до конца времен – о, только не это небытие, которое движется в небытие! Это должно быть, быть, быть. Мы хотим помнить, помнить постоянно, а не просто скользить по бульварам, как медузы: но помнить что? Призывать что? Мы даже не знаем, что нужно помнить, – разумеется, не себя, не механизм, ничто из того, что сцепляет, как шестеренки, одну вещь с другой, но что? – чистое воспоминание, которое в итоге становится зовом, огнем, горящим не ради чего-то – маленькая вибрация бытия, которая сопровождает нас повсюду и все пронизывает, все заполняет, каждый шаг, каждый жест, каждую секунду, и которая даже распространяется позади нас, как если бы мы шли в ином пространстве с этим добрым малым впереди нас, который все продолжает идти, но который уже не полностью там, он уже почти вырвался на свободу, он уже вдыхает другой воздух, слышит другую песню – идет в другом ритме, необъятном и нежном, почти в ритме вечности.

И он вдруг поднимает голову, остановившись посреди бульвара, он поднимает голову над всем этим безумием; и взглядом таким ясным, таким лучезарным, почти радостным, искрящимся, всеобъемлющим и солнечным он охватывает сразу все так торжественно, уверенно и кристально прозрачно – мгновенная царственность. Он есть! Это есть!

Он на солнечном пути, уносимый этой крохотной все нарастающей вибрацией бытия. И не было нужды в молчании, в законопаченных комнатах, не было необходимости устранять жизненные щупальца, – наоборот, чем больше нас сжимают и хотят задавить, чем больше мы оглушены этим гамом существования, тем больше ЭТО пылает внутри и согревает, тем острее необходимость быть этим и только этим, быть вибрирующим нечто, без которого невозможно ни жить, ни дышать – забыть его на секунду, это значит впасть в состояние полного удушья. Мы движемся по солнечному пути посреди мирового мрака, внутри или снаружи – неважно, в одиночестве или в толпе, мы всегда в безопасности, никто и ничто не сможет отнять у нас это! Мы несем с собой нашу тайную царственность, двигаясь наощупь в иной географии, где вырисовываются тайные гавани, неожиданные фьорды, целые материки плотного покоя и проблески неведомых морей, доносящих до нас эхо более необъятной жизни. Нет больше желания или нежелания, стремления обрести то или это, стремления бороться за жизнь, кем-то стать, что-то узнать: нас несет другой ритм, дающий свое спонтанное знание, свою ясную жизнь, свою непредугадываемую волю и свою молниеносную действенность.

Для нас открывается иное царство, и мы смотрим на мир уже другим взглядом, пока еще не столь зорким, который еще мало что видит, но который уже проникает сквозь, как будто он уже наполнен реальностью пока еще не рожденной, обширностью знания еще не выраженной, изумлением пока еще робким. И мы, наверное, похожи на нашего обезьяньего собрата из не столь уж отдаленных времен, который смотрел странным взглядом на лес и на тех обезьян, которые так ловко бегали, прыгали, охотились, но которые не знали маленькую ясную вибрацию, странное чудо, внезапную неподвижность, которая, казалось, разрывала мрачные облака и простиралась далеко-далеко, туда, в вибрирующий простор созидательных возможностей.

Начиная с этого момента возможно раздвоение, и вступление на этот путь повлечет за собой серьезные последствия, которые могут оказать влияние на всю жизнь. Это совсем не значит, что один путь истинный, а другой ложный, так как в итоге мы считаем, что все истинно, потому что это увеличивающаяся правда, а ложь только запаздывает или упорствует, в правде она уже исчерпала свое время и сослужила свою службу.

Начиная с того момента, когда мы вышли из механизма внешнего или внутреннего (на самом деле, один является отражением или выражением другого) и когда мы изменились внутренне, мы обязательно изменимся внешне, и когда перестанем «ментализировать» жизнь, она перестанет быть ментальной машиной и станет другой жизнью, и с этого момента мы начинаем обретать определенную широту в буквальном смысле; не будучи больше привязанным и к этой маленькой тени, как коза к колышку, мы сможем двигаться в двух основных направлениях.

Мы можем пойти по пути подъема, то есть все большего и большего утончения и легкости, уйти в маленькой очаровательной солнечной ракете, о существовании которой мы уже начали догадываться, коснуться более свободных областей сознания, исследовать более легкие пространства, обнаружить высшие ментальные планы, которые являются как бы чистым источником всего того, что происходит здесь, в деформированном и очень приблизительном виде, и то, что здесь нам кажется лицом ангела оказывается карикатурой. И это очень соблазнительно, это настолько соблазнительно, что все мудрецы и несколько торопливые исследователи, или даже те, которых мы назвали бы теперь передовыми умами или гениями, пошли по этому пути, и он длится тысячелетия.

К несчастью, когда попадаешь наверх, опуститься снова вниз очень трудно, и даже если хочется снова опуститься и тебя тянет на какой-то веревке гуманности и милосердия, ты замечаешь, что средства наверху вовсе не имеют силы здесь, существует какая-то пропасть, разрыв между тем светом и этим мраком, и по пути все то, что мы хотим (или можем) спустить сверху, доходит сюда в уменьшенном, разбавленном, измененном, утяжеленном виде и в итоге теряется в огромных рытвинах нашего Механизма.

Слишком блестящи наши небеса, слишком далеки там в вышине,

Слишком хрупка их эфирная субстанция,

Слишком великолепная и неожиданная.

Их свет не смог здесь остаться;

Корни его были недостаточно прочны.

Шри Ауробиндо

Это и есть вечная история об Идеале и о «реальности» – идеал неизбежно осуществляется, поскольку он является несколько отдаленным будущим, но путь очень длинный, и правда часто проявляется как бы разрушенная, поруганная. Таким образом, надо укоротить путь, эту деформирующую передачу между «вершинами» и «долинами». Но может быть, вершина в итоге находится совсем не наверху. Вероятно, она повсюду, здесь, на нулевом уровне, но только прикрыта механизмом и последовательными слоями нашей эволюции, как алмаз в породе.

Если путь подъема является единственно возможным выходом, тогда ничего не остается, как выйти окончательно из всего этого всем скопом. И если действительно триумфом обезьяны является святой, то можно усомниться в том, что эволюция достигнет когда-либо своей счастливой или блаженной цели и что вся Земля будет святой – кроме тех, кто сопротивляется этой святости. Мы не верим, что эволюция имеет замыслом последнее моральное деление на избранных и проклятых. Эволюция не есть мораль; она и ее древо зреют таким образом, чтобы все его цветы распускались; эволюция не ограничена – она охватывает все в пышном изобилии; эволюция не опустошает Землю, иначе она никогда бы не началась здесь. Природа последовательна, она более мудра, чем наши ментальные связи, и даже более мудра, чем наши святости.

Но она очень медлительна – и в этом ее недостаток.

Итак, мы хотим укоротить путь. Мы хотим сжать эволюцию, сделать ее сконцентрированной, не нарушив ее принципов. И поскольку Природа включает все, мы будем следовать ее методике; и поскольку она не стремится убежать от самой себя, а заставляет плодоносить свое зерно, мы попытаемся тоже заставить плодоносить это зерно, заставить расцвести то, что уже есть внутри, вокруг и повсюду. Только нужно найти это зерно, так как есть много плохих зерен, и они тоже имеют свое очарование и несут свою пользу.

Таким образом, мы не пойдем искать свою вершину туда, вверх, мы пойдем вглубь, потому что, может быть, наш секрет уже здесь, в простой непреложной Правде, которая однажды бросит зерна в нашу добрую Землю. Тогда мы, вероятно, обнаружим, что то, что мы ищем, так близко, что нет никакого пути, пропасти расстояний, дефектов передачи, растворения власти в пространстве сознания; и что Правда здесь, непосредственная и всемогущая, в каждом атоме, в каждой клетке, в каждой секунде.

В итоге речь не идет о каком-то узконаправленном методе, который отбрасывает все препятствия, чтобы взобраться на духовные вершины, но речь идет о методе глобальном: это не крутой подъем, а спуск или, скорее, раскрытие Правды, которая содержится везде, вплоть до самых клеток нашего тела.

Есть совершенно новый факт.

Он не имел места в прошлом, он появился всего несколько лет назад[2]. Это начало нового существования Земли и, может быть, Вселенной, оно настолько же простое и трогательное, как должно было быть появление первой ментальной вибрации в мире больших обезьян.

Начало не есть нечто такое, что знает самое себя, что является чем-то чудодейственным или громогласным: это что-то очень простое и движущееся на ощупь, что-то хрупкое, как молодой росток; и совсем еще непонятно, что это такое, то ли последний порыв отшумевшего ветра, то ли какое-то новое веяние, почти то же самое, и однако, настолько другое, что мы на мгновение потрясены и не верим в это, находясь на пороге неожиданного чуда, как перед схваченной улыбкой, которая тут же растворяется, если смотришь на нее слишком долго.

Начало – это тысячи мелких признаков, которые приходят и уходят, которые касаются и убегают, неожиданно возникают неизвестно как и откуда, потому что ими управляет другой закон, который шутит и смеется, другая логика, и они снова возвращаются тогда, когда мы считаем их утраченными, и оставляют нас совершенно растерянными в тот самый момент, когда мы думаем, что ухватили их, и это потому, что здесь действует другой ритм и может быть, другой способ существования.

И однако, все эти мелкие признаки создают мало-помалу другую картину. Эти маленькие, много раз повторяющиеся мазки создают неизвестно что, которое вибрирует иначе, которое изменяет нас без нашего ведома, затрагивая струну, которая не знает своей ноты, но которая в итоге зазвучит, создавая другую музыку. Все похоже и все очень разное. Мы рождаемся, не замечая этого.

Мы не можем точно сказать, каким образом это действует, не более, чем древние обезьяны могли точно «сказать», что нужно делать, чтобы манипулировать мыслью. Но по меньшей мере мы сможем назвать кое-какие из этих мелких, смелых мазков, указать основное направление и следовать шаг за шагом вместе с нашим первооткрывателем нового мира, следуя за нитью открытия, которая кажется иногда непоследовательной, но в итоге создает полное сцепление. Мы не знаем эту страну, и может быть, можно сказать, что она формируется под нашими ногами, что она почти вырастает под нашим взглядом, как если бы заметить эту кривую, этот почти лукавый свет, значит, подбодрить его, подтолкнуть его к росту и начертить под нашими ногами этот пунктир, ту кривую, а потом – этот очаровательный холм, к которому устремляются с бьющимся сердцем.

Наш первооткрыватель нового мира прежде всего является наблюдателем, ничто от него не ускользает; ни одна из деталей, ни одна из самых ничтожно малых встреч, незаметных совпадений – чудо рождается капельками, как если бы секрет заключался в бесконечно малом. Это микроскопический наблюдатель.

И может быть, нет ни «великих», ни малых «вещей», а есть один и тот же верховный поток, каждая точка которого также полна наивысшим сознанием и смыслом, как и вся Вселенная, как если бы на самом деле тотальность цели была в каждой секунде.

Итак, мы до отказа заполнили все свободные моменты дня – больше нет невозделанной почвы – мы внесли сущность в промежуток между двумя действиями, и теперь даже сами наши действия не являются полностью подвластными Механизму: мы можем говорить, звонить, писать, но позади, на заднем плане, есть что-то, что продолжает существовать, что вибрирует; вибрирует очень осторожно, как дыхание далекого моря, как журчание речушки вдалеке, и если мы остановимся посреди нашего жеста, если сделаем хоть шаг назад, – в мгновение ока окажемся в этой маленькой речушке, совершенно освежающей, в этой атмосфере широты и простора, и мы скользим там как в покое Правды, потому что только одна Правда находится в состоянии покоя, поскольку она есть. Все прочее движется, проходит, меняется. Но странно, что эта перестановка или смещение центра бытия не лишает нас жизненной хватки, не ввергает нас в нечто вроде сна, о котором так и хочется сказать, что он пустой.

Наоборот, мы полностью пробуждены, и скорее, можно было бы назвать уснувшим того, кто говорит, пишет, звонит. Мы же находимся как бы в состоянии боевой готовности, но готовности, обращенной не к раскручиванию механизма, не к игре выражений лица, расчету следующего шага, стремительной смене внешнего вида – мы внимательны к иному, как бы прислушиваемся к тому, что позади нашей головы, если можно так сказать, в этой протяженности, которая вибрирует и вибрирует. Иногда мы замечаем разные варианты интенсивности, изменения ритма, внезапные давления, как если бы световой палец надавливал здесь, указывая там, останавливал нас на какой-то точке, направлял свой луч.

Тогда, не зная почему, мы произносим это слово, мы делаем этот жест, или же наоборот, нас удерживают от этого жеста, мы поворачиваем туда, вместо того, чтобы повернуть сюда, мы улыбаемся в то время, как наш собеседник имеет неприятный вид, или же наоборот, мы отстраняемся от него, когда кажется, что у него добрые намерения. И все это удивительно четко, до последнего мгновения.

Это именно то, что нужно было сделать, сказать, именно туда надо было повернуть, чтобы избежать катастрофы или встретить того, кого нужно, и спустя два часа или два дня мы прекрасно понимаем смысл и точность наших действий.

Как будто мы вошли в истинное функционирование.

И нас начинает поражать одно явление. Эти указания, которые к нам приходят, эти ощущения, этот нажим совсем не похожи на те, которые идут сверху, когда следуешь по пути подъема; это не откровения, не внушения, не видения, не озарения, не весь этот грохот высших ментальных планов. Это действие очень скромное и очень материальное, что-то такое, что привязывается к мельчайшим деталям, к самому слабому пролетающему дуновению, к этому автоматическому жесту, к этим тысячам движений, которые проявляются и исчезают. Можно даже сказать, что это функционирование идет на уровне земли.

Но это действие вначале очень неуверенно.

В каждый миг нас вновь захватывает старый механизм, привычка пережевывать мысли, ругаться, делать выводы, рассчитывать, и внезапно как будто опускается вуаль, накладывается экран между спокойной ясностью позади и утомительным круговоротом здесь; сообщение прерывается. И снова надо делать шаг назад, находить обширное пространство – а оно кажется безразличным к нам, позволяет нам полностью упасть, противопоставляя нейтральную тишину, неизменную белизну на вопрос, который мы посылаем и который, кстати, требует немедленного ответа. Тогда мы наступаем на грабли еще раз, мы сотрясаем механизм, чтобы заметить, что позади все бело, потому что не надо было ничего трогать впереди! И что момент ответа еще не пришел. Мы спотыкаемся и все равно идем к цели, мы доверяемся и часто неловки там, снаружи (или впереди), когда обстоятельства требуют быстроты или своевременности, и те, кто живут прежним умом, может быть, смеются над нами, как, может быть, насмехались наиболее мужественные из человекообразных над первым человеком; он прыгал мимо своей ветки. Он падал и поднимался. Но мы продолжаем. И по мере того, как наша «демеханизация» обретает опору, утверждается, совершенствуется, связь становится более четкой, восприятия более точными и более правильными, мы начинаем разбираться в этой смутной сети, которая раньше казалась нам самой логикой.

В спокойной ясности мы замечаем множество движений, которые идут снизу, извне, снаружи: это перекрещивание вибраций, какофония мельчайших толчков, поле битвы, арена, где ходят взад-вперед мрачные бойцы, где происходят глухие толчки, черные молнии, микроскопические желания, которые вцепляются друг в друга. И внезапно там, внутри, совсем маленькая капелька из нашей спокойной реки падает тогда, когда ее не зовут, не ищут и не хотят, и все обретает развязку, выравнивается, стирается, растворяется, и это лицо там, перед нами, это маленькое шероховатое обстоятельство, этот твердый узел, это упорное сопротивление рассеивается, тает, расправляется, открывается как по волшебству. Мы начинаем овладевать мастерством. Но это очень любопытное мастерство, оно нам вовсе не подчиняется! Наоборот, как только мы хотим привести его в действие, оно ускользает, утекает сквозь пальцы, насмехается над нами и оставляет нас в дураках, как ученика скульптора, который хочет подражать резцу Учителя и не попадает в точку, а где-то около, даже по собственным пальцам. И мы учимся. Возможно, учимся не хотеть. Но это несколько сложнее (сложнее с нашей точки зрения, разумеется, потому что для нас все сложно, даже слишком).

Но на самом деле все просто. Мы учимся закону ритма, потому что Правда – это ритм. У нее бывает оживленное течение и внезапные потоки, медленные промежутки, которые вливаются сами в себя, как одно море вливается в другое, более глубокое, как большая птица взмывает в голубую бесконечность; у нее есть внезапная настойчивость, мелкие алмазные точки, которые пробиваются, пронзают насквозь огромное белое безмолвие, как степь в бесконечности веков, как бездонный взгляд, который проходит сквозь множество жизней, океаны горестей и труда, континенты пути, беспредельные дороги мольбы и страсти. У нее бывают внезапные взрывы, волшебные мгновения проявления, длительное огромное терпение, которое следует за каждым шагом, каждым жестом, как шелест вечности, содержащийся в каждой минуте.

И всегда, – позади этого мгновения или этой молнии, как блеск меча, этой всеобъемлющей замедленности, которая разворачивает свою бесконечность, эту горящую точку, которая взрывается, это слово, которое подает команду, это давление, которое принуждает, – есть как будто спокойный просвет, кристальная дистанция, маленькая, снежной белизны нота, которая, кажется, долго путешествовала через пространства спокойного света, прошла через фильтр бесконечной нежности, которая смотрит жемчужинами маленьких капель большой солнечной прерии, где никто не страдает, не действует, никто никем не становится; обширное пространство, несущее маленькую нотку, жест, слово; и действие внезапно бьет ключом из бездонного Покоя, где шумы времени, следы людей и вихри печалей вновь покрываются мантией вечности, уже излеченные, уже прошедшие, уже выплаканные.

Поскольку Правда как бы одевает мир в огромное платье нежности, как в небесную бесконечность, в которой исчезают наши черные птицы, страдания здесь и там, серые крылья, розовые крылья. Все сливается, прилаживается к этой ноте и становится правильным, простым, без пятен, без следов и без отметин, потому что все вытекает из этой музыки, и самый маленький жест одного мгновения сочетается с великой зыбью, которая будет катиться даже тогда, когда нас уже не будет.

Но если хоть на минуту вмешивается «я», маленькое «я», незначительная суровость, воля от себя – все нарушается, и затормаживается, и начинает скрипеть, хотеть или не хотеть, колебаться, ощупывать, – мгновение, и все запутывается; последствия действия, последствия всего, тяжкое воспоминание, отяжелевший шаг и трудности во всем. Поскольку мало иметь ясную голову – нужно быть чистым везде.

В этом спокойном свете позади мы обнаруживаем второй уровень путаницы, более низкий (это, безусловно, путь спуска).

По мере того, как ментальный механизм успокаивается, мы замечаем, до какой степени он подавлял все: жест, самое незаметное движение век, мельчайшую вибрацию: как прожорливая гидра, которая вечно расширяет свое влияние; и мы ясно видим, как появляется странная фауна, которую он прикрывал. Это больше не арена, это болото, где кишат всякого рода психологические микробы: множество мельчайших рефлексов, как подрагивания ложноножек, полуавтоматические реакции, дезорганизованные импульсы, тысячи желаний и самые большие разноцветные хищники наших инстинктивных страстей, наших закоснелых вкусов и отвращений, наши «естественные» свойства и вся какофоническая игра симпатий и антипатий, притяжений и отталкивающего чувства, – вся эта система зубчатой передачи, восходящая к Докембрийской эпохе, этот чудовищный остаток привычки пожирать друг друга, бесконечный многоцветный вихрь, где избирательные свойства едва ли не являются продолжением вкусовых. Значит, есть не только ментальный, но и витальный механизм. Мы желаем, мы хотим. И, к несчастью, мы хотим самые разнообразные, противоречивые вещи, которые перемешиваются с противоречивыми желаниями соседа, создают слепую амальгаму; и мы не знаем, не готовит ли нам победа этого маленького сегодняшнего желания завтрашнее поражение, или, удовлетворив это желание, эту строгую и справедливую добродетель, этот благородный вкус, благонамеренный «альтруизм», это непреклонный идеал, не готовим ли мы тем самым еще худшее несчастье, чем те беды, от которых мы хотим излечиться. Вся эта жизненная какофония, которая создает свои ментальные этикетки и свои аргументы, которая разглагольствует и философствует по поводу совершенно неумолимых причин, появляется, если так можно сказать, в своем истинном свете, в маленькой тихой прогалине, где мы отныне заняли позицию. И здесь тоже, постепенно, мы начинаем осуществлять процесс демеханизации. Вместо того, чтобы устремиться в наши чувства, эмоции, вкусы и отвращения, нашу уверенность и неуверенность, как животное в свои когти (но без свойственной животному ловкости), мы делаем шаг назад; пауза; и – мы пропускаем этот поток, позволяем ему вести борьбу, обуздывать рефлекс, волнующее чувство (в любом случае это волнение в чистой светлой воде, которая течет позади, в этом надежном луче солнца); вдруг ритм прерывается, вода становится мутной, луч рассеивается. И эти нарушения, расстраивающие вклинивания, становятся все более и более невыносимыми. Это похоже на внезапную нехватку кислорода, погружение в грязь, невыносимое ослепление и внезапное расщепление маленькой песни позади, которая делала жизнь такой гладкой, всеобъемлющей и ритмичной, похожей на огромную прерию под дыханием пассатов из других краев.

Потому что действительно есть истинный ритм позади, вокруг, повсюду, огромный свободный поток, легкая протяженность времени, где дни, часы и годы, кажется, следуют незыблемому движению звезд и Луны, поднимаются и опускаются, как зыбь из глубины веков, соединяются с общим движением и наполняют маленькую секунду, которая идет из вечности бытия.

Итак, мы заняли позицию там, в маленькой прогалине – это наша база, наши большие каникулы, наши Гималаи бульваров.

И в конце концов мы замечаем, что нет нужды «делать» или «не делать», вмешиваться или нет, хотеть или не хотеть подчинить это себе: достаточно просто быть и дать возможность течь этому маленькому ритму в вещах, этой ясной поступи во мраке обстоятельств, этому спокойному лучу в существах.

И все устраивается, просто, как по волшебству, не известно почему, благодаря лишь тому, что находишься там. Это как растворитель теней, проводник порядка, передатчик мира и гармонии, очиститель ритмов, потому что на самом деле зла нет, нет ни врагов, ни противоречий – есть только плохо согласованные ритмы. И когда мы сами с собой согласованы, все согласуется, но не исходя из наших представлений о добре и зле, о счастье и несчастье, о провале или успехе; а исходя из другого порядка, который мало-помалу проявляется, как безошибочный и наделенный видением наперед – это порядок истины.

И каждая минута становится ясной. Каждый облик – позади своих теней, каждое обстоятельство – позади шума; каждый шаг наудачу, каждое несчастье и падение раскрывают свой смысл и как бы ядро чистой правды, которой оно стремится стать. И тогда больше нет ни суждений, ни ложных рефлексов, ни спешки, ни напряжения, ни жадности, ни страха потерять или не иметь, ни беспокоящей неуверенности, ни уверенности, быстро развенчанной: есть ТО, что течет и что истинно, и что хочет стать все более и более истинным, потому что Правда – это великая радость жизни, покой, широта бытия, точность действия и совершенство минуты.

Мы вошли в новое сознание, сознание истины.

И снова нас поражает одно и то же явление: это не возвышенное сознание, которое обнаруживается на вершинах Духа и является просто высшей точкой «я»; нет сверкания внутри и, однако, есть маленькие искорки, которые наполняют наши секунды теплом вечности; нет поразительной необъятности, но есть маленькие прогалины, где дышится легко в каждый момент; нет космических видений, но есть маленькие капельки правды, которые, кажется, наполняют каждую точку вечным смыслом; нет предсказаний и пророчеств, нет экстазов и откровений, но есть простой ясный взгляд, который делает то, что надо и когда надо, и смиренно готовит грядущие чудеса; нет великих революций, но есть маленькая секундная революция вокруг неуловимого солнца внутри вещей; нет ни великих, ни малых вещей, есть равномерность правды, которая возрастает с каждым шагом и каждым жестом. Можно было бы даже сказать, что это сознание Правды Материи. И это – новый грандиозный факт в мире. Это новое сознание, о котором возвестил Шри Ауробиндо. Это микроскопическое начало истинной земли. И поскольку мудрецы былых времен не увидели его (может быть, потому, что еще не пришло время), они взбирались на вершины гор в поисках неба. Но небо здесь, с нами: оно растет под нашим взглядом, оно укрепляется через каждое препятствие, каждый жест истины, каждую секунду, прожитую по-настоящему; оно вырисовывает под нашими удивленными шагами свои грациозные холмы и неуловимо вибрирует в маленьком разрыве существа, вырванном из наших больших пустырей.

Мы кинулись на поиски «я» внутри и снаружи механизма, мы так нуждались в чем-то, что не было генетической суммой, этой узаконенной выдумкой, этой биографией, которая является как бы путем смерти, этим сложением фактов и действий, итог которых нулевой, или вечной надеждой, я не знаю на что, находясь на гребне существования, который постоянно ускользает из-под наших ног и бежит дальше, к другой волне, которая является просто более или менее удачным повторением одного и того же, одной и той же «программы», вложенной в вычислительную машину с хромосомами родителей, учебой, формациями и деформациями; что-то, что не является этим портфелем, который несут под рукой, ни этим стетоскопом, ни этой ручкой, ни схемой наших чувств, наших мыслей, всегда похожих одна на другую; ни итогом тысячи лиц и свиданий, которые делают нас всегда одинаковыми и одинокими на маленьком острове нашего «я», которое не есть наше настоящее «я», а является миллионом разнообразных вещей, идущих отовсюду: снаружи, со всех сторон, сверху, снизу, через жизнь, мир, через существа – где «я» во всем этом, где же настоящее «я»?!

И этот вопрос стал настолько давящим, что однажды мы сделали шаг наружу, – шаг в ничто, которое было чем-то, но это было единственным выходом со свинцового острова. И мало-помалу в этом маленьком пустом пространстве между тенью механического «я» и этим чем-то или этим ничем, которое смотрит на все, мы увидели, как в нас вырастает пламя необходимости – необходимости, которая становится все более и более интенсивной и кричащей по мере того, как сгущается мрак в нас, и пламя горит в этой давящей пустоте. И медленно-медленно, как отсвет зари ночью, как далекий город в тумане, мы видим возникновение слабых, мигающих потоков света, смутных призраков, таких смутных, что они похожи на огоньки в темном море, и было непонятно, находились ли они в двадцати метрах или в десяти милях, если это не было отблеском какой-нибудь звезды.

И это ничто было уже чем-то в мире, где абсолютно ничего не было. И мы упорствовали. Пламя необходимости укоренилось в нас (или вне нас, или на месте нас?), стало нашим спутником, нашим присутствием в отсутствии всего, нашей точкой отсчета, интимной точкой, которая вспыхивает и пылает – вот и все.

И чем больше оно увеличивалось в нас, настойчиво взывая в это удушающее и пустое ничто, тем четче вырисовывались знаки, увеличивались, вспыхивая почти повсюду под нашими ногами, будто для того, чтобы сказать нам «Ты видишь, ты видишь», как если бы взывание к новому миру заставляло его рождаться, как если бы что-то отвечало на этот зов. И маленькие хрупкие огоньки слились, утвердились, образовали линии, координаты, проходы, и мы начали входить в другую страну, в другое сознание, в другое функционирование бытия, – но где же «я» во всем этом, где тот, который руководит и владеет, этот единственный путешественник, этот центр, не являющийся ни центром обезьяны, ни центром человека?

И тогда мы посмотрели направо и налево: где я, кто я?... Нет меня! ни единого следа, ни единого намека на то, для чего все это служит. Есть маленькая тень впереди, которая захватывает, собирает в кучу чувства, мысли, возможности, планы, как нищий, который боится, что его обворуют, который боится не иметь; он собирает сокровища на своем острове и умирает от жажды, от жажды посреди огромной водной глади! Он сооружает защитные линии и воздвигает замки против этой необъятности, слишком огромной для него. Но мы покинули этот оловянный остров, мы разрушили крепость, которая не была настолько уж крепка.

И мы вошли в другой поток, который кажется неисчерпаемым сокровищем, беззаботно растрачивающим себя: что нам удерживать из этой минуты, если следующая минута принесет другие богатства; о чем мы должны думать и что предвидеть? Жизнь организуется по другому плану, который опрокидывает все старые планы и иногда, на секунду, приоткрывает, как взрыв смеха, неожиданное чудо, внезапную свободу, полное снятие цепей старой программы, легкий закончик, который течет сквозь пальцы, открывает все двери, устраняет одним щелчком неизбежные последствия и все старые железные законы, и оставляет нас на мгновение озадаченными на пороге непостижимого солнечного света, как если бы мы перешли в другую Солнечную систему, – которая, может быть, вовсе и не система, – и как если бы разрыв механических границ изнутри вызвал такой же разрыв механических границ снаружи. Может быть, мы имеем дело с тем же самым и единственным Механизмом: мир человека такой, каким он его себе представляет; и его законы являются результатом его собственных цепей.

Однако в этой другой манере существования есть логика, и именно эту логику нам нужно поймать в ловушку, если это возможно, если мы хотим сознательно управлять переходом в другое состояние не только в нашей жизни внутри, но и в нашей жизни снаружи. Нужно знать правила перехода.

По правде говоря, они не даются легко в руки, потому что они слишком просты. Нужно экспериментировать, смотреть, неустанно наблюдать и прежде всего – прежде всего – смотреть в микроскопическое. И мы предполагаем, что большие приматы прежних времен, которые пытались стать людьми, должны были обнаруживать секрет другого состояния мало-помалу, через тысячи молниеносных мгновений, когда они замечали, что эта таинственная мелкая вибрация, которая установилась между ними и их механическим действием, имела власть иначе обработать жест и его результат; нематериальный принцип окольным путем начинал изменять материю и законы лазания по деревьям. И представим еще, что они, наверное, были несказанно поражены незначительностью движения, которое вело к таким огромным последствиям (и именно поэтому от них так долго ускользало все – это было слишком просто): «это» не бралось за большие операции, за серьезные обезьяньи дела, а только за маленькие жесты, за камень, который поднимают случайно на краю дороги и который удерживают на мгновение в руке, за этот солнечный лучик на молодом побеге среди миллионов других в лесу, настолько похожих на него, но бесполезных. Но на этот побег и на этот булыжник смотрят уже по-другому. И все заключается именно в этой разнице.

Значит, нет мелочей для искателя нового мира, и мельчайшее колебание способа внутренней вибрации тщательно замечается вместе с тем жестом, который его сопровождает, с возникающими при этом обстоятельствами, с лицом, которое промелькнет; но, заметьте, мы говорим о «вибрации»; мысль очень мало что может увидеть в этом, она принадлежит к старой ментальной гимнастике и совершенно не имеет ценности для нового сознания, так же, как лазание по деревьям ничего не давало для появления первой мысли. Это скорее как перемена внутренней окраски, игра мимолетных теней и маленьких лучиков солнечного света, легкости и тяжести, бесконечные варианты ритма, толчки и спокойное течение, внезапное давление, которое заставляет широко открывать глаза, проблески, недомогания, необъяснимые погружения. Нет ничего бесполезного, нет напрасных ростков в лесу, нет «заторов» и нет вещей, которые надо отстранить, нет неприятных обстоятельств, несвоевременных встреч, несчастных случаев – все полезно для искателя нового мира, все является почвой для изучения... можно даже сказать, что все дается для того, чтобы обучить его.

И искатель начинает обнаруживать первое правило перехода: все движется в одном направлении. Все придерживается одного направления! Нет заторов! Нет противников, нет препятствий, несчастных случаев, отрицательных вещей; все положительно в высшей степени, все подает нам знак, толкает нас к открытию. Нет вещей незначительных, есть только неосознанные моменты. Нет вынужденных обстоятельств, есть только ложные позиции.

Но какова же эта позиция, которая заставит выплеснуться новое сознание, каков же этот взгляд, который способен увидеть другое!

Позиция очень проста – как мы уже говорили – надо вначале выйти из механизма, из его зубчатого сцепления, и жить в этом пространстве позади. Мы говорим «позади», но по правде сказать, мы четко не знаем, есть ли впереди, сзади, вверху, внизу – это только дистанция между «самим собой», старая тень, нечто вроде доминирующего положения и удаленного, как если бы эта тень составляла лишь часть картины среди многих других вещей, на которые мы смотрим; но КТО смотрит? Где то самое «я», которое смотрит?...

Это действительно странное «я», которое не есть «я». Можно сказать, что «я» больше не находится в теле, в центре ментальной и витальной паутины, но что тело находится в «я», со множеством прочих вещей.

И чем более полно осуществляется отцепление от механизма, тем более кажется, что это «я» простирается, касается множества точек, способно жить в различных других местах, без труда преодолевая расстояния, как если бы оно больше не зависело от направлений, и, может быть, оно могло бы жить бесконечно здесь или там, в зависимости от того, куда направлен его луч... Это бесконечное «я».

Таким образом, основное условие – находиться в маленьком светлом пространстве позади, в этом растущем потоке: нужно, чтобы среда была ясной, иначе все путается, и больше нет видения всего, а появляется снова старая привычная машина.

Но эта ясность является основным условием для чего-то иного: инструмент очищается перед использованием. И мы возвращаемся к нашему вопросу: каков же этот взгляд, который «откапывает» новое сознание? Поскольку речь идет именно об откапывании: это здесь, это находится не в небесах за миллионы километров и не в космосе. Это так близко, что его не видно, это имеет вид такого пустяка, что мимо него проходят, как обезьяна проходила тысячи раз вдоль реки и не замечала потока энергии, который мог бы изменить ее мир.

Наш взгляд ложный, потому что он видит все через деформирующую призму своего механизма, и этот механизм очень многообразен и гибок, он состоит из тысяч привычек, которые являются деформирующими как в их дьявольских выкрутасах, так и в их мудрости: это остатки антропоида, который должен был воздвигнуть барьеры для защиты своей маленькой жизни, своей семьи, своего клана, провести черту здесь, там, установить ограничения – границы, и вообще обезопасить свою жизнь, полную случайностей, упрочив ее в панцире своего «я», индивидуальном и коллективном. И тогда появляется то, что хорошо, и то, что плохо, добро, зло, полезное, вредное, дозволенное, запрещенное, и мало-помалу мы покрываемся скорлупой, чудовищной полицейской сетью, где мы только и имеем свободу, что дышать; и даже этот воздух испорчен многочисленными заповедями, которые ровно на градус выше слоя воздуха, отравленного углеродом наших машин.

В принципе, мы постоянно находимся в процессе «исправления» мира. Но мы начинаем замечать, что это исправление не такое уж правильное. Мы ни на секунду не прекращаем наводить свои разноцветные очки на вещи, чтобы видеть их в голубом цвете наших надежд, в красном – наших желаний, в желтом – в готовых законах, в черном – нашей морали и в бесконечных и бесконечных серых тонах механизма, который вращается вечно.

Взгляд, истинный взгляд, который сможет выйти из ментального колдовства и, следовательно, сможет видеть вещи ясно, не «исправляя» их немедленно, взгляд, всматривающийся в это лицо, в это обстоятельство, в этот предмет, так же, как смотрят на бесконечное море, не стремясь ни знать, ни понимать, – и особенно понимать, потому что здесь опять хочет укрепиться старый механизм, – отдаться на волю этой спокойной текучей бесконечности, купаться в том, что видишь, течь в вещах до тех пор, пока медленно, как из очень далекого далека, как бы со дна спокойного моря не выплывет ощущение виденной вещи, волнующего обстоятельства, лица около нас; ощущение, которое не является ни мыслью, ни суждением, оно едва ли похоже на ощущение, но оно является вибрирующим стержнем вещи, его способом отличаться от других, его качеством, его интимной музыкой, его связью с великим Ритмом, текущим во Вселенной. И тогда постепенно открыватель нового мира увидит маленькую искорку чистой правды в сердце вещи, обстоятельства, лица, происшествия; маленький возглас истины, истинную вибрацию под всеми одеяниями: черными и желтыми, синими и красными, что-то такое, что является истиной каждой вещи, каждого существа, каждого обстоятельства, как если бы правда была повсюду, на каждом шагу, в каждый момент, но только прикрытая черным. И тогда искатель открывает второе правило перехода, самый главный из всех простых секретов: видеть истину, которая разлита повсюду.

Вооружившись этими двумя правилами, укрепившись в своей солнечной позиции на этой тихой прогалине, исследователь нового мира идет вглубь более обширного «я», может быть, бесконечного, которое охватывает эту улицу и эти существа, и все эти маленькие жесты данного момента.

Он идет спокойный и как бы уносимый великим ритмом, несущим все существа и все окружающие вещи, тысячи встреч неизвестно откуда возникающих, и неизвестно куда уходящих. Он смотрит на эту маленькую ищущую тень, которая идет с давних пор, возможно с момента зарождения жизни, может быть, повторяя те же самые жесты, спотыкаясь здесь и там, обмениваясь теми же самыми словами о погоде; и все так похоже, так проникнуто нежностью, что эта улица, эти существа и эти встречи, кажется, вылиты из одной плавки, что они появились из глубины ночей, пришли из одной и той же истории под небом Египта, или Индии, или Луары сегодня или вчера, или пять тысяч лет назад. И что же по-настоящему изменилось с тех пор?!

Есть маленькое существо, которое идет со своим огнем истины, огнем такой острой необходимости посреди потока времени, огнем, который является истинным «им»; этот зов бытия из глубины веков, крик, всегда одинаковый среди этого необъятного потока вещей.

И к чему же оно взывает, о чем кричит это существо? Разве оно не находится в этом огромном солнечном свете, который разрастается, в этом ритме, который несет все? Он существует и не существует, он одной ногой в спокойной вечности, а другой, – спотыкающейся и ощупывающей путь, – другой ногой он продвигается в маленьком огненном «я», которое хотело бы наполнить эту секунду, этот напрасный жест, этот шаг среди тысяч подобных других, совокупностью истинного существования настолько полного, что его могут вместить только тысячелетия, наполнить такой же точностью, как пересечение звезд над головой. И чтобы все было истинным, абсолютно истинным и наполненным смыслом в этом огромном вихре тщеславия, чтобы эта линия, которую он пересекает, эта улица, по которой он идет, эта рука, которую он протягивает, это слово, которое падает, все соединилось с великим потоком миров, с ритмом звезд, с линиями, бесконечными линиями, которые бороздят Вселенную и сливаются в единое пение, в правду, переполненную всем и каждой частичкой всего.

Итак, он смотрит на эти проходящие маленькие вещи, наполняет их своим огненным зовом, он смотрит и смотрит на эту маленькую правду, которая повсюду, готовая брызнуть, заполнив бытие своим огнем.

И действительно, мир начинает меняться у нас на глазах, и ничто не является ничтожным, ничто не отделено от целого.

Мы являемся свидетелями тотального рождения.

Наш простой взгляд имеет странные последствия, наш маленький жест имеет далеко разносящееся эхо. Но это робкое рождение, оно больше похоже на маленькие намеки рассеянного повсюду зарождения. Искатель останавливается перед маленькими, рассеянными брызгами, фактами без видимой связи, немного похожий на прежнего гоминида, который смотрел на податливую ветку и на лианы, и на этот рассыпанный камень, прежде, чем соединить их в луке и поразить свою жертву на полном бегу. Он не знает соотношений, он их почти изобретает.

Но наши изобретения – это только открытие того, что уже есть, как реки и лианы в лесу.

Новый мир – это мир новых отношений.

Итак, мы находимся в период второго возврата к себе, и изобретение, истинное изобретение, – это не то, которое установит связь между двумя материальными объектами через гибкое явление мысли, а то, которое сможет связывать вместе ту же самую материю и более тонкие явления второго уровня сознания, молчаливого и без мысли.

Наш век не является веком усовершенствования материи путем самой материи и расширением материи путем добавления других материй, – мы уже задыхаемся от этого чудовищного избытка, который связывает нас и который является не чем иным, как «улучшением» системы обезьяны, – а веком изменения материи с помощью этой более гибкой власти, или же, скорее... пробуждения истинной власти, которая содержится в ней.

Трудно найти примеры среди тысяч маленьких микроскопических опытов, о которых нельзя сказать с уверенностью, опыты ли это, или совпадения, или просто воображение. Однако они повторяются, они упорствуют, как если бы невидимый световой палец, направляя наши шаги, останавливал наши действия, оказывая мягкое давление на ту или иную точку до тех пор, пока мы не поймем – тогда давление ослабевает и переходит к другой точке – и кажется, это возвращается снова и снова с неизменной настойчивостью.

Опыт – это тысячи переживаний, познающих сами себя: ни рецепта, ни объяснительной аннотации; идешь, спотыкаешься, снова идешь до тех пор, пока вдруг не появится маленькое ах!, которое заполнит тысячи пустот.

Эти «опыты» бывают двух видов: положительные и отрицательные, и они отталкиваются от маленькой субъективной единицы, которой мы являемся, чтобы распространиться на большую объективную единицу, в которой мы движемся. Далее есть точка, в которой эти объективность и субъективность сливаются, маленькая материя объединяется с большой материей, и теперь они приводятся в движение одним импульсом. Это – разрыв границ.

Среди многочисленных мелких начальных проявлений те, которые возвращаются наиболее постоянно, – это взаимопроникновение или слияние внутреннего и внешнего, но в обратном направлении по сравнению с тем, что происходит в материалистическом механизме. Там удар по пальцам вызывает возмущение нашей внутренней субстанции; здесь же возмущение нашей внутренней субстанции вызывает удар по материи. И опыт повторяется тысячи раз и на всех уровнях нашего существа, чтобы мы хорошо поняли процесс. Вначале он отрицательный, он хватает нас за дефект нашего панциря, как будто ошибка является воротами для самой большой правды. Итак, мы вышли из нашей маленькой прогалины, и нас снова захватывает механизм (следовало бы сказать: захватывает боль, потому что это действительно «я» сплошной боли) и все обстоятельства тайком, а иногда весьма явно, начинают меняться, что может привести даже к физическому происшествию. И однако там, внутри, не было ни плохих мыслей, ни прежних желаний, ни проявлений недовольства: было только легкое соскальзывание в старую привычку – находиться под тревожной тяжестью, затмением, без видимой причины утратить маленький светлый лучик.

И все начинает скрипеть, ничто не согласуется, ничто не стыкуется, движения промахиваются, нога подворачивается на лестнице: впадаешь в нечто вроде тяжелого усилия, как будто все время мы давили на стену. Потом останавливаешься на мгновение, замолкаешь, делаешь шаг назад, снова зажигаешь этот огонь необходимости, который действительно напоминает крик в асфиксии, и вдруг все проветривается, облегчается, расслабляется – стена падает.

Мы вновь обрели опору в великом пространстве, нашли ритм, нежную музыку в глубине вещей; и все обстоятельства начинают незаметно поворачиваться в другом направлении, неожиданном, легком, непредвиденном, полном рассыпанных маленьких улыбок, которые вспыхивают здесь и там, подавая нам знаки. Иногда все происходит, как по волшебству, но это крошечные чудеса, которые не хвастают своей силой, которые даже не стремятся к тому, чтобы мы их признали, и которые просто смеются, если мы указываем на них пальцем, и будто говорят: «Как же ты глуп!»

И на самом деле становишься абсолютным глупцом, когда вдруг оказываешься на невообразимой территории и вокруг как будто зажигаются маленькие живые огоньки, фантастические, легкие, восторженные и почти лукавые взгляды, как если бы в тысячах уголков открывались двери, и капли сокровищ начинают сверкать повсюду и все внезапно подчиняется другому закону, начинает жить в другом ритме, и начинаешь думать, что наши глаза плохо видели в течении веков и теперь они видят правильно: мир становится настоящим, все проявляется, все – откровение! Почти что достаточно просто сказать: «это так», и обстоятельство становится точно таким, каким мы его видели в данную секунду, оно подчиняется приказу, оно необъяснимо соединяется, как если бы было полное мгновенное соответствие между материей и открывшимся в нас взглядом, – все возможно, все становится возможным.

Это выглядит как чудо, но это не чудо, его нет, есть только связи, которые мы не понимаем. И опыт повторяется, чтобы мы хорошо его усвоили: он мгновенный, фантастический, и исчезает, когда мы хотим его поймать, он зависит от чего-то другого.

И мы снова и снова возвращаемся к этому другому, которое не имеет никакого вида, оно простое, как улыбка, легкое, как ветер, послушное, как цветок под лучами солнца; может быть, это и есть то самое абсолютное согласие, нечто вроде солнечного слияния со всем, с каждым мгновением? Но это всегда как вылупливание изнутри, что-то раскрывается и немедленно и напрямую сообщается с материей; как если бы точка правды в нас коснулась тех же самых точек правды в материи: это течет, не разделяясь, и то, что «это» хочет здесь, в этой точке «я», оно также хочет там, в этой точке материи, потому что это единая и одна и та же субстанция, единая воля, единое и одно и то же глобальное «Я», единый и один и тот же ритм.

Перед нами на секунду открываются фантастические горизонты, а потом исчезают.

Искатель натолкнулся на ускользающий секрет, который в зародыше содержит чудо нового мира, и это так же несомненно, как то, что первая мысль обезьяны содержала в зародышевом состоянии чудеса Эйнштейна, но это своеобразное чудо, полностью демеханизированное, полностью независимое от всех внешних механизмов, нечто вроде произвольного всплеска изнутри. Искатель обнаружил третье золотое правило перехода – изнутри наружу.

Жизнь не является больше ни результатом воздействия внешних явлений, ни сложением, ни сочетанием веществ властью ментального механизма, но раскрытием внутреннего явления, которое управляет правдой материи через внутреннюю правду – это раскрытие истины в истине и через истину.

И еще раз мы поражены все тем же самым явлением. Эти мимолетные всплески не имеют ничего общего с «большими человеческими вещами», с нашими делами, сногсшибательными и сенсационными; это маленькие чудеса, и даже можно сказать, чудеса тщательно детализированные, как если бы ключ был именно там, в этой совсем ничтожной повседневности, вровень с землей, как если бы на самом деле выигранная победа в самой маленькой точке материи имела бы более серьезные последствия, чем все путешествия на Луну и все великие человеческие революции, ничего в итоге не меняющие.

И это новое функционирование действительно кажется нам радикально новым; оно ни в чем не похоже на возможности, называемые духовными или оккультными, которые можно обрести, когда взбираешься по лестнице сознания: это не возможность предсказать будущее, не лечение болезней, не левитация, – тысяча и одна жалких возможностей, которые никогда не спасали мир от нищеты – это не яркие огни, предстающие на мгновение перед человеческим взором с тем, чтобы оставить его снова таким же, каким он был до этого – полусонным и предрасположенным к раку, это не наложения сверху, которые на время переворачивают законы материи, а потом в следующий момент снова опускают ее в густое, неподатливое упрямство.

Это новое сознание, полностью новое, как молодой росток на дереве мира, прямая власть от материи к материи, без вмешательства свыше, без круговорота по нисходящей, без деформирующего посредника, без изнурительного пути.

Истина здесь отвечает истине там, мгновенно и самопроизвольно.

Это глобальное сознание, неисчислимо и микроскопически сознающее истину каждой точки, каждой вещи, каждого существа, каждого момента.

Мы могли бы сказать, что это божественное сознание материи, то самое, которое когда-то бросило зерно в нашу добрую землю; и эти миллионы шальных зерен, и эти миллионы звезд, в совершенстве и в каждое мгновение знающих все степени своего развития до самого мельчайшего лепесточка – все согласуется друг с другом, если сообразуется с Законом. Потому что есть на самом деле только один Закон – Закон истины.

Истина – это наивысшая сила действия.

Но что же это за новое сознание, внезапно появившееся в благодатный 1969 год нашей эволюции (остается выяснить, не было ли других благодатных лет, исчезнувших под обломками других цивилизаций и других человеческих циклов, достигших такого же уровня, как мы, уничтоженных, может быть, по тем же самым причинам, которые угрожают нам сегодня; не являемся ли мы последним гребнем большой эволюционной волны или повторением на «N-ном» количестве экземпляров попытки, которая много раз имела место быть здесь или в других мирах?).

Это новое сознание не настолько уж ново, но оно стало новым для нас и оно вошло в область практических реализаций в тот самый день, когда мы смогли войти с ним в контакт, можно сказать, в новое отношение. Потому что вечно, с того момента, когда начался счет времени, здесь или в других землях, речь идет, может быть, об установлении отношений с одной и той же вечной Вещью, в зависимости от степени нашей подготовленности.

То, что казалось далеким и божественным для орангутанга, уже близко и менее божественно для нас, но божества будущего еще будут распознаваться, их останется всегда на одного больше для воплощения. Это «всегда больше» и есть смысл эволюции и «Бог», которого мы исповедуем в форме орангутанга, в научной или религиозной форме, и если мы никак не окрестим Его, так, возможно, это будет лучше и для Него, и для нас самих.

Но это одна и та же вещь, которая все время здесь; только есть точки прорыва внутри видов, моменты приобщения к другому состоянию или другому отношению; совершенно очевидно, что хамелеон, предоставленный самому себе, не сможет вообразить ничего другого (допустим, что у него есть воображение), кроме суперхамелеона, наделенного более яркими красками и более выраженными возможностями хищника; точно так же как королева кротов лишь расширяла бы свой склад и свои ходы – это то, что мы как раз делаем на свой человеческий манер.

Что же это за «ускользающая точка», этот «момент представления», когда мы выходим в другое место, которое все время здесь, в другую вещь, которая является той же самой вещью, но только увиденной и приспособленной к другому?

Если верить материалистической доктрине, то из системы не может получиться ничего, кроме того, что в ней уже содержалось, речь идет только о совершенствовании того, что находится там, в этом маленьком шаре. В некотором смысле они правы, но можно тогда спросить, сможет ли когда-нибудь усовершенствованный осел дать что-то другое, кроме осла? Похоже, что замкнутая система материалиста обречена на окончательную обедненность, и что, доводя ее до определенной степени развития хромосом и совершенствования серого вещества, они придут к супермеханизации того механизма, от которого они оттолкнулись (из механизма может выйти только механизм); но как раз то же самое делают обезьяна, крот, хамелеон – они не делают ничего другого, они складывают и вычитают, и наш механизм не намного больше, чем их, продвинулся вперед в своей основе, даже если он посылает ракеты на Луну.

В итоге мы – усовершенствованная протоплазма со всеохватывающими, более широкими способностями, с более ухищренным тропизмом (?), и вскоре мы вычислим все, что нужно, чтобы производить биологических Наполеонов и Эйнштейнов в пробирках.

И тем не менее наша Земля не будет более счастлива с миллионами классных досок и легионами супергенералов, которые не будут знать, куда применить свой ум – они пойдут захватывать другие земли... и заполнять их классными досками.

Отсюда не выбраться по определению, потому что система замкнутая, замкнутая, замкнутая.

Мы предлагаем идею лучшего материализма, менее обедненного. Но сама материя не столь глупа, как мы о ней думаем. Наш материализм является преемником религиозных воззрений, даже можно сказать, его неизбежным напарником, как добро и зло, белое и черное, и любой дуализм, идущий от линейного видения мира, которое воспринимает один пучок травы за другим, камень за впадиной, горы после долин, не понимая, что все это вместе одинаково и полностью истинно и создает совершенную географию, где нет ни одной щели, которую нужно заполнить, ни одного камня, который нужно убрать без того, чтобы не нарушить все остальное.

Нет ничего, что нужно устранить, и все следует рассматривать в глобальной истине. Противоречий нет, есть только узкий кругозор.

Мы считаем, что материя способна на гораздо большие чудеса, чем чудеса нашего механизма, которые мы пытаемся вырвать из нее силой.

Материя не позволяет безнаказанно насиловать себя, она более сознательна, чем мы о ней думаем, менее замкнута, чем наша ментальная крепость, и она позволяет какое-то время себя насиловать, потому что она медлительная, а потом безжалостно мстит. Нам лишь нужно знать рычаг. Мы попытались найти его, очищая материю от религиозной шелухи; мы изобрели скальпели и микроскопы, совершенствуя их все более, чтобы идти вглубь, видеть более крупным планом и открывать наимельчайшую частицу после наимельчайшей и следующую, которая все время кажется вожделенным ключом, но открывающим дверь только к следующему наименьшему, без конца отодвигая пределы, которые заключаются в других пределах, и так без конца.

И ключ все время ускользает от нас, иногда даже подкидывая нам по дороге некоторых монстров.

Мы начинаем видеть все более и более огромного муравья, который так же вечно имеет шесть лапок, невзирая на сверхкислоты и сверхчастицы, которые мы обнаруживаем в нем. Может быть, мы сможем изобрести других и даже с тремя лапками – прекрасная перспектива! Но нам не нужен другой муравей, даже усовершенствованный: мы нуждаемся в чем-то другом.

С религиозной точки зрения, мы также хотели снять шелуху с этой материи и свести ее до божественного вымысла, до царства плоти и дьявола, до тысячи и одной частицы наших теологических телескопов. Мы видим все выше и выше, все божественнее и божественнее, но у муравья все равно остается шесть лапок или три (к несчастью) между одним и другим вечно подобным рождением.

Нам не нужно заниматься спасением муравья, нам не муравей нужен, а что-то другое. И, в итоге, нам не нужно видеть ни более крупным планом, ни выше, ни дальше, а просто-напросто здесь, у себя под носом, в этом маленьком живом агломерате, который содержит свой собственный ключ, как зерно лотоса в грязи, и следовать третьим путем, который не является ни научным, ни религиозным; и, как знать, возможно, когда-нибудь он объединит своей законченной истиной все наши белые цвета с черными, добро со злом, небеса с адом, выпуклости со впадинами в новую человеческую географию, а может быть сверхчеловеческую, которую тщательно готовят все эти выпуклости и впадины, добро и зло.

Этот новый материализм имеет очень мощный телескоп: это луч истины, который не может быть остановлен никакой видимостью и который проникает очень глубоко, далеко, повсюду, ухватывая одну и ту же «частоту» истины во всех вещах, во всех существах, под любым прикрытием и взаимодействием, которые все путают.

Этот телескоп безошибочный: это взгляд истины, которая повсюду встречает сама себя, и знает, к чему она прикасается, потому что она сама и есть все. Но эту правду надо вначале найти в себе, чтобы смочь находить ее повсюду; если среда чистая – все вокруг чистое. Мы говорили, что у человека есть огненное «Я», маленькое пламя в центре его существа, крик чистого существа под обломками механизма. Именно этот огонь и очищает. Именно этот огонь видит. Потому что это огонь истины в центре существа, и это тот же самый Огонь повсюду, во всех существах, во всех вещах, во всех движениях мира и звезд, в этом камне на обочине дороги и в этом крылатом зерне, которое уносит ветер. Пять тысяч лет назад ведические риши воспели его: «О, огонь! Твой блеск в небесах и на Земле, и в растениях, и в воде... является живым океаном света, божественным видением... Ты сын лесов, сын вещей неподвижных и тех, что движутся. Даже в камне присутствуешь ты для человека, и ты посреди его дома... О, огонь, ты пуповина всех земель и всех ее жителей».

Этот огонь риши обнаружили на пять тысяч лет раньше ученых. Они его обнаружили даже в воде и назвали «третьим огнем», тем самым, который не из пламени и не из молнии: солнечный огонь, это «солнце во тьме». И они его открыли только с помощью прямого видения Истины, без инструментов, через знание их собственного внутреннего Огня – от идентичного к идентичному.

Но ученые в своих микроскопах обнаружили только материальное атомное покрытие этого фундаментального Огня, который лежит в основе вещей и в началах миров. Они нашли результат действия, а не причину. И поскольку ученые нашли только результат, то они не получили ни истинной власти, ни ключа, который смог бы преобразовать материю – нашу материю – и заставить ее вернуть истинное чудо, которое является целью всех эволюций, «точкой чего-то другого», которое откроет дверь нового мира. Этот Огонь и есть власть над мирами, первое воспламенение эволюции, сила камня, зерна, сила «посреди дома».

Это именно он является рычагом. Он, всевидящий, он, способный разорвать круг и все эти последовательные заколдованные круги рабства, в которых мы находимся: материальный, животный, витальный, и ментальный.

Ни один вид – ни хамелеон, ни обезьяна, ни человек, – даже доведенный до максимума эффективности, разумности и света, не имеет власти перейти эти границы просто через волевое усилие своих улучшенных хромосом. Это может сделать только Огонь. Это точка другой вещи, момент наивысшего воображения, который устанавливает огонь в пределах старых границ, как в тот день, когда тот же самый момент наивысшего воображения установил тот же самый огонь в сердце миров и бросил в воды времени этот солнечный посев; и эти волны, эти круги образовались для того, чтобы каждый волосочек, каждая веточка, каждый росточек великого расцвета могли достичь своей бесконечности, освобожденные собственным величием.

И снова возвращаемся к нашему вопросу: что же такое это новое сознание, откуда оно взялось, если оно не продукт нашего драгоценного мозга?

В принципе, навязчивой идеей материализма является стремление оказаться сразу же, немедленно и без предупреждения перед Богом, которому поклоняются, и мы их хорошо понимаем, когда смотрим на наивные изображения, которые нам заготовили религии. Обезьяны тоже, если бы у них возникла подобная мысль, создали бы себе, вероятно, совершенно по-детски наивный образ сверхъестественных и божественных сил человека.

Мы обожаем то, что делает нас более красивыми, могущественными, наполненными Солнцем; и в итоге эти широта, красота и лучезарность доступны нам только потому, что они уже здесь, в нас, в противном случае мы никогда бы их не узнали – признается только себе подобное. Это все возрастающее подобие является единственным божеством, к которому стоит стремиться. Но мы хотим верить, что оно не останавливается на позолоченной бедности наших научных чудес так же, как оно не остановилось на храбрости питекантропов.

Это «новое» сознание далеко не ново: новым является наш взгляд, подобие становится более точным (возможно, нам следует говорить о нарастающей точности мира).

Этот мир не таков, каким он нам кажется: эта материя, такая прочная, как мы ее воспринимаем, эта прозрачная вода, эта очаровательная роза исчезают и становятся другими, и роза никогда не была розой, и вода кристальной водой: эта вода течет и кипит так же, как этот стол или камень, и ничто не является неподвижным. Мы расширили наше визуальное поле. Но куда девалась роза? Чему верить, микроскопу или собственным глазам? И тому, и другому, разумеется, и ни одному из них полностью. Микроскоп не аннулирует и не опровергает наше видение поверхности. Просто он касается другого этажа реальности, другого уровня одной и той же вещи. И поскольку микроскоп видит по-другому, он и может по-другому, и сообщает нам целую гамму лучей, которые изменяют нашу поверхность. И может быть, существует третий, неисследованный никем уровень одной и той же неизменной Вещи; другой взгляд, так как что может быть нового под звездами, если не наш взгляд на звезды?

И вероятно, существуют еще и другие уровни, бесконечно много других уровней, ждущих нашего открытия, поскольку кто же может поставить конечную точку на этом Великом расцвете? Нет конечной точки, нет отдаленной цели, есть наш взгляд, который расширяется; и Цель – здесь, каждое мгновение.

Есть всеобщий расцвет, постепенно обнаруживающий свое чудо, лепесток за лепестком. И каждый новый взгляд изменяет наш мир и все законы поверхности так же основательно, как законы Эйнштейна преобразовали мир Ньютона.

Видеть по-другому – это и мочь по-другому. Этот третий уровень и есть новое сознание. И оно аннулирует розу не более, чем микроскоп, в итоге ничего не аннулируется, кроме нашей глупости: это сознание лишь соединяет розу со всеобщим великим расцветом, и эти легкие воды, этот случайный камень, это маленькое, совсем одинокое в своем углу существо с великим ритмом одной и той же единой власти, которая мало-помалу создает нас по золоченому подобию всевидящего внутреннего Взгляда. И может быть, новое сознание откроет нам дверь к чудесам менее уродливым: совсем маленьким естественным чудесам, которые заставят великую Цель раскрываться ежеминутно и обнаруживать тотальность чуда в каждой точке.

Но где же этот таинственный ключ к третьему уровню?

В действительности он совсем не таинственный, хотя и полон тайн. К нему не надо подбирать сложные инструменты, он не скрывается в секретных знаниях и не падает с неба для избранных; он здесь, почти невидим невооруженным взглядом, он совсем простой и естественный. Этот ключ был здесь с самого начала, в этом поселении, в котором начал тлеть огонь – потребность разрастаться и брать; он был там, в этой огромной туманности, накапливающей свои зерна атомов – потребность увеличиваться и существовать; в этих уснувших водах, но в которых уже кишел огонь нетерпеливой жизни – потребность воздуха и пространства. И все пришло в движение под напором того же самого огня; гелиотроп потянулся к Солнцу, голубка к своей паре, а человек неизвестно к чему.

Необъятная необходимость в сердце миров, которые обхватили друг друга смертельным объятием гравитации до самых галактик, туда, где кончается Андромеда. Эту необходимость мы видим на нашем уровне, она велика или менее велика, она требует воздуха и солнца, она требует себе пару и детей, книг, искусства или музыки, предметов, но в действительности она нуждается только в одной музыке, одном Солнце, и одном воздухе – это потребность в бесконечности, потому что она родилась от бесконечности. И до тех пор, пока она не завладеет своим единственным предметом, она не прекратится, галактики не престанут пожирать друг друга, люди не перестанут сражаться и трудиться для того, чтобы ухватить единственную вещь, которой, как они полагают, они не имеют, и потребность в которой растет и растет внутри и раздувает огонь неудовлетворения до тех пор, пока не будет достигнуто последнее удовлетворение и владение одновременно миллионами ненужных вещей – и этой недолговечной розой и этим маленьким никчемным жестом.

Именно этот Огонь и является ключом, потому что он родился от верховной Власти, посеявшей в мире этот огонь; именно этот Огонь видит, потому что он родился от верховного Видения, которое зачало этот посев; именно этот Огонь знает, потому что он находится везде: и в вещах, и существах, и в камнях, и в звездах. Это Огонь нового мира, который пылает в сердце человека. «Это он бодрствует в тех, кто спит», – говорится в Упанишадах. И он не прекратится, пока все не восстановится в своей истине, в мире радости, потому что он рожден от Радости и для Радости.

Но поначалу это новое «я» смешано со всеми своими смутными заботами: оно трудится и желает, борется и стремится, оно карабкается как червь и ловит запах своей добычи на ветру. Оно должно сохранить себя и выжить. Оно ощупывает мир своими маленькими антеннами, оно видит лишь фрагменты и только то, что ему нужно. В человеке – сознательном животном – оно расширяет свой круг, оно щупает, складывает эти фрагменты, систематизирует данные: оно создает законы, сборники знаний, евангелия.

Но позади есть это огненное «я», которое растет; оно не терпит законов, систем, евангелий; оно чувствует стену за каждой понятой истиной, за каждым зародившимся законом, оно чувствует, что ловушка захлопывается за всеми открытиями, как если бы ухватить – значило быть схваченным, попасть в западню; есть нечто, что направляет эту антенну, но что не терпит даже этой антенны, не терпит рычагов и всей этой механики для изучения мира, как если бы эта механика, антенна и этот взгляд набрасывали последнюю пелену на мир и мешали прикоснуться к его оголенной сути.

Есть этот крик бытия внутри, который хочет видеть, который так хочет видеть истину и, наконец, выплеснуться на свободу: это хозяин антенны, а вовсе не ее раб. Как если бы действительно хозяин всегда был заключен там и, выпустив свои ложноножки, щупальца и все свои многоцветные сети, он пытался бы воссоединиться с внешним миром. Потом, однажды, под давлением этого огня необходимости, весь механизм начинает трещать. Все трещит: законы, евангелия, знания и все мировые юриспруденции – мы не хотим даже самого лучшего из всего этого, это все еще тюрьма, все еще ловушка – мысли, книги, искусство и бог-отец; нужно что-то другое, другое! Что-то такое, в чем мы так нуждаемся и что не имеет никакого названия, кроме своей слепой нужды...

И начинается демеханизация с таким же пылом, с каким начиналась механизация. Все горит, и не остается ничего, кроме этого чистого огня. Этот чистый огонь ничего не знает, ничего не видит, совсем ничего, даже мелких кусков тех фрагментов, которые он ранее так тщательно собирал. Этот огонь почти болезненный, он тянется, трудится, ищет, ушибается – он хочет правды, он хочет другого, как раньше он хотел миллионы предметов и тянулся, чтобы схватить их. И постепенно все поглощается огнем. Даже желание другого, даже надежда когда-нибудь сжать в объятиях и эту невозможную чистую правду, даже усилие исчезает, и все утекает сквозь пальцы.

Остается только одно чистое пламя. Пламя, которое не знает, не видит, но которое чувствует и существует. И это восхитительное чувство просто быть пламенем без предметов – оно есть, оно есть просто и в чистом виде. Можно даже сказать, ни в чем другом оно не нуждается. Внутрь его втекаешь, живешь внутри; это как любовь ни к чему и ко всему. А иногда погружаешься очень глубоко внутрь; тогда там, на краю этого спокойного огня – такого спокойного – есть нечто похожее на улыбку ребенка, что-то, что смотрит на мир своим прозрачным взглядом и затем, если не прилагать усилия понять, этот взгляд распыляется, течет в вещах, дышит в растениях, уходит в бесконечность, повсюду, улыбается в этом и в том, – все одновременно и немедленно. Нечего больше предпринимать, нечего хватать, нечего хотеть. Все здесь, абсолютно все здесь! Это здесь повсюду. Это взгляд без стены, видение, которое ничто не сковывает, знание, которое ничего не берет – все известно, все немедленно известно, и все это проходит насквозь, скользит, как угорь, легкое, как пыльца, свободное, как ветер, это улыбается повсюду, как если бы это было одно и то же везде. И вот это маленькое пламя начинает узнавать мир: новая география начинает обретать рельеф, свои краски, свои варианты. Это одна и та же вещь.

И, однако, каждая вещь как бы уникальна. Это тот же самый огонь, но в каждом он имеет особую интенсивность, специальную частоту, преобладающую вибрацию, свою музыку. Каждое существо имеет свою музыку. Каждая вещь имеет свой ритм, каждый миг имеет свой цвет, каждое событие свой такт, и все начинает соединяться. Все приобретает свой смысл, но это как бы общий смысл, где каждый самый незначительный исполнитель имеет свое незаменимое положение, свое единственное место, свою уникальную ноту и свой необходимый жест. И тогда перед нашими глазами начинает широко разворачиваться чудо.

Мир – это чудо, открытие на каждом шагу, открытие микроскопического, бесконечное путешествие в конечном. Мы находимся в другом сознании, мы ухватили огонь нового мира: «О, Огонь, ты вершина роста нашего существа и его наивысшего расширения, вся слава и вся красота заключается в твоем желанном цвете и в твоем совершенном видении. О, Ширь, ты полнота, которая влечет нас на край пути, ты многообразие богатств, рассыпанных повсюду»[3].

Возникает соблазн сказать, что все это фантазии, невероятные чудеса. Но на самом деле все очень просто.

Чудес нет, есть всеобщая Гармония, которая управляет миром с безупречной точностью и деликатностью как при столкновении атомов, циклах цветения, возвращении перелетных птиц, так и при встрече людей, нарастании событий на данном отрезке времени. Есть огромное единое движение, от которого мы считали себя отделенными, потому что мы построили наши маленькие ментальные убежища на границах нашего понимания, провели черные пунктиры по великому, мягкому, земному холму, как другие отгородили свои охотничьи угодья и чайки создали свои белые архипелаги посреди пенистых волн. И потому, что мы имели эти или другие шоры, чтобы оградиться от пугающей величины наших земель, установили барьеры карликов, чтобы эксплуатировать наш маленький акр, маленькую волну энергии, захваченную в наши сети, золоченых светлячков, пойманных в капкан нашего интеллекта, нотку, отделенную от слишком великой Гармонии, мы решили, что мир соответствует нашим законам или, по меньшей мере, наши законы соответствуют правдивой мудрости наших инструментов и наших расчетов, и все то, что выходит за пределы этой сетки или просочилось через нее – немыслимое, несуществующее чудо, плод галлюцинации. И мы попались в нашу собственную ловушку. И в силу милостивой доброты, – являющейся, возможно, одной из величайших тайн, которую еще предстоит открыть, – мир начал походить на детские рисунки ученых, наши болезни стали следовать прогнозам докторов, наши тела подчиняться предписаниям медицины, наши жизни двигаться по желаемой колее между двумя стенами невозможности и даже наши события стали склоняться перед нашей статистикой и перед тем, как мы мыслим себе эти события. На самом деле мир ментализировался с одного конца до другого и в довершении всего вглубь; мысль является последним магом в хронологическом списке после монгольского шамана, фиванского оккультиста и колдуна банту.

Остается только выяснить, является ли наша магия лучшей из всех, – но это все же магия, и мы еще не знаем всей ее власти. На самом деле, есть только одна Власть, которая в равной степени пользуется как амулетом, тантрической ЯНТРОЙ или заклинанием, так и уравнением второй степени – или даже нашей простой и бесполезной маленькой мыслишкой. Чего же мы хотим? Вот, в чем вопрос.

Мы всячески манипулируем мыслью. Но как правило, не мы манипулируем ею, а она нами. Мы охвачены тысячами бесполезных мыслей, которые носятся туда и сюда через наше внутреннее пространство, автоматически, попусту, десятки, сотни раз, пока мы идем по бульвару или поднимаемся по лестнице. Это едва ли мысли; это вид думающего потока, который привык следовать по нашим извилинам и круговилинам, в зависимости от наших вкусов и склонностей или нашей наследственности и нашей среды, окрашиваться в более-менее нейтральные или яркие тона, или передаваться привычными словами, философией голубой или серой на одном или другом языке, – но это один и тот же поток, проходящий повсюду. Это ментальный механизм, который давит, вертит и размалывает беспрестанно один и тот же диапазон или интенсивность общего потока. Эта деятельность укрывает, окутывает, затемняет все своим густым и липким облаком. Но искатель нового мира сделал шаг назад из всего этого механизма и обнаружил позади маленькую тихую прогалину, он зажег пламя необходимости в центре своего существа, и отныне он повсюду носит с собой этот огонь. И для него все стало по-другому. Он начинает ясно видеть ментальное функционирование без затемнения на своей маленькой прогалине; он присутствует на большом спектакле, он открывает шаг за шагом секреты ментальной магии, которую, наверное, следовало бы назвать ментальной иллюзией, но если это иллюзия, то она очень сильна. И всякого рода явления начинают попадать в поле его зрения, несколько хаотично, маленькими, повторяющимися приливами, которые в итоге создают связную картину. И чем яснее он видит, тем большим контролем обладает.

Эта ясность прогрессирует. Но он не стремится к ясновидению, если можно так сказать, поскольку «стремление» – это риск снова разбередить старые процессы, использовать для борьбы с механизмом тот же самый механизм, своей правой рукой бороться с левой. И более того, мы даже не знаем, что нужно искать и находить! Если мы начнем с «идеи», мы придем только к этой идее, подобно тому, как врач (или больной) замыкается на своем диагнозе: мы заранее воздвигаем стены, западню для того, что неуловимо – «это» дается или не дается, вот и все. Искатель (может быть, стоило бы сказать – рождающийся кандидат) не озабочен тем, чтобы остановить механизм: он озабочен только своим огнем. Он разжигает свой огонь. Он сконцентрирован на этой необходимости в глубине. На этом мучительно зове – быть посреди великого дрейфа, испытывая почти болезненную жажду в пустыне вещей и существ, проходящих мимо, и дней, протекающих так, как если бы их не существовало. Его огонь горит, он разгорается. И чем больше он разгорается, тем больше он захватывает механизм, растворяет облака, бесплодные мысли, расчищает место внутри и вокруг. Это – рождение маленькой прогалины. Это – начало маленького ясного потока, который, кажется, вибрирует за его головой, сжимает затылок, иногда даже давит очень сильно; и тогда искатель учится пропускать его через себя, не блокируя проход сопротивлением, а становясь мягким и пористым. Он позволяет потоку наполнить себя; мелкая чистая вибрация, кажется, постоянно течет без перерыва, как маленькая тихая песенка, сопровождающая его; как ритм, который усиливается и бесконечно движется, подобно двум легким крылам птицы, которые, опираясь на лазурь, несут ее повсюду, и как будто под нежным спокойным взглядом жизнь отступает, расширяется, уходит в ясную бесконечность, где вибрирует только этот ритм, только эта нежная чистота, легкая и прозрачная. И все начинает становиться чрезвычайно простым.

В этой тишине внутри него – тишине, которая не является пустой, которая не является ни отсутствием шума, ни атонией холодной белизны, ни гладкой широтой простора, – все переполнено нежностью, и не надо ни слов, ни мыслей, ни понимания: это мгновенное понимание, охватывающее все, абсолютное здесь и сейчас. Чего еще тут можно добавить? – Искатель, рождаясь, начинает видеть игру ментала. Вначале он видит, что эти тысяча и одна мысль, серые или голубые, или бледные, не исходят не из какого мозга. Что они плавают в воздухе, если можно так сказать. Что это потоки, вибрации, которые в наших головах превращаются в мысли, когда мы их захватываем, так же, как радиоволны в наших телевизорах превращаются в музыку, или в слова, или в картинки, и что все движется, крутится и вертится на различных уровнях и течет в едином потоке поверх наших маленьких пестрых границ, отражаясь по-английски, по-немецки, по-французски, окрашиваясь в желтое, черное, синее в зависимости от высоты нашей антенны; в определенном ритме или разрозненно, или рассеянное пылью микроскопических мыслей, в зависимости от уровня нашего восприятия; музыкального, скрипучего, беспорядочного, в зависимости от нашей ясности или нашей запутанности. Но искатель, вслушиваясь, не пытается выбрать тот или иной канал, он слушает бесконечность, он обращен к маленькому пламени в центре, такому нежному, такому наполненному, без беспокойств и желаний. Он нуждается только в одной вещи: чтобы это наполняющее его пламя горело еще и еще, чтобы поток проходил и проходил через его прогалину, без слов, без ментального смысла, и тем не менее наполненный смыслом и всеми смыслами, как если бы это был сам источник смысла. И временами, без его желания или размышления, что-то нарушает покой: мелкая вибрация, маленькая нотка, падающая на спокойные воды, и от нее расходится целая гряда волн. И если он слегка наклонится, чтобы увидеть, если он потянется к этому завихрению (или к этой легкой ноте, к призывной точке, прорехе в протяженности бытия), тогда появляется мысль, чувство, образ, ощущение, как если бы не было границ между этим способом восприятия и другим: это просто что-то вибрирующее, ритм более или менее четкий, свет, более или менее чистый, который в нем загорается; тень, тяжесть, недомогание, иногда маленькая мерцающая ракета, танцующая, легкая, как солнечная пыль на море, взрыв нежности, проходящая улыбка, иногда великий, строгий ритм, который, кажется, поднимается из глубин времени, громадный, мучительный, вечный, призывающий уникальную сакральную песнь мира. И она течет без особых усилий. Не нужно ни думать, ни хотеть, нужно лишь быть снова и снова, и гореть в унисон с единственным маленьким пламенем, которое является как бы огнем самого мира. И как раз тогда, когда это необходимо, буквально за миг, маленькая нотка стучится в его окно, и приходит правильная мысль, импульс для необходимых действий, поворот направо или налево, который откроет неожиданную тропку и всю цепочку ответов и новых комбинаций. Тогда пылкий ищущий глубоко понимает мольбу ведического поэта, вознесенную пять или шесть тысяч лет назад: «О! Огонь, пусть в нас родится истинная мысль, которая исходит от Тебя!»

Но ложные мысли тоже являются удивительным источником открытий. И, по правде говоря, искатель все больше замечает, что такое различие не имеет смысла. Разве есть что-то, что в итоге приходит не для нашего блага и не оборачивается в конце концов еще большим благом? Ложные пути являются частью добра и готовят более широкий путь, более полный взгляд на нашу неделимую сферу. Единственный ложный путь – это не видеть; это необъятные пейзажи в серых тонах наших ограниченных карт, потому что мы действительно ограничили наши карты. Мы приписываем эти чувства, мысли, реакции, желания маленькой Роне, которая течет по нашим землям, нашим послушным Луарам с замками по берегам; и в самом деле, они привыкли течь по этим каналам, ниспадать каскадом здесь или там, вскипать немного ниже или разливаться в наших болотах. Это очень старая привычка, которая появилась раньше нас и даже раньше обезьяны, или это привычка совсем недавняя, которая появилась в наши школьные годы, или в школьные годы наших родителей, или это было во вчерашней газете. Мы проложили дороги, и поток следует по ним, – он упорно следует по ним. Но для искателя, вышедшего из механизма, повороты и точки вторжения становятся более заметными. Он начинает различать разные уровни своего существа, различные центры тока и, когда поток проходит через солнечное сплетение или горло, – реакция и воздействия разные. Но он с удивлением обнаруживает, что это один и тот же поток повсюду: вверху, внизу, справа, слева, и то, что мы называем «мыслью», «желанием», «волей» или «эмоцией» – это разные инфильтрации одной и той же вещи, которая не является ни мыслью, ни желанием, ни волей, ничем из всего этого, – а струйкой, каплей, водопадом той же самой сознательной Энергии, которая входит здесь или там, через наши маленькие Луары или мутные Стиксы и создает или несчастье, или поэму, трепет многоножки, революцию, евангелие или напрасную мысль на бульваре – и мы почти можем сказать «по желанию». Все зависит от качества нашей открытости и от ее уровня. Но фундаментальный факт в том, что мы имеем дело с Энергией, то есть с Властью. И в этом просто, очень просто и капитально, содержится грандиозный источник всех возможных изменений в мире. Все зависит от нас! Мы можем подключиться здесь или там, создать гармонию или какофонию, и ничто, ни единое обстоятельство в мире, ни единое заранее предначертанное событие, ни один так называемый неотвратимый закон не помешает нам повернуть антенну туда или сюда и мгновенно изменить мутный и катастрофический поток на прозрачный и чистый. Нужно только знать, где открыться. И в каждый момент мира и каждую секунду, в любом отвратительном обстоятельстве, в любой тюрьме, где мы оказались запертыми заживо, мы можем в один миг в единственном зове, в единственном просвете мольбы, в единственном истинном взгляде, в единственной вспышке маленького пламени внутри опрокинуть все наши стены и переродиться снизу доверху. Все возможно. Потому что эта Власть – это наивысшая Возможность.

Но если мы будем верить только в нашу маленькую Рону или Луару, то, очевидно, все будет безнадежно. Итак, мы тысячелетиями страстно верим в добродетель наших старых цепей. И они имеют потрясающую власть, власть привычки. И странно то, что внешне это так же прочно, как железобетон, так же убедительно, как и все старые доводы в мире, старые привычки течь в том или в другом направлении; также неопровержимо, как яблоко Ньютона, а для глаза, который начинает видеть, это так же несостоятельно, как облако – дунешь, и оно рассеется. Это ментальная Иллюзия, чудовищная иллюзия, которая нас ослепляет.

На самом деле Гармония нового мира не передается ни через возвышенную музыку, ни через радости экстаза – она намного более скромна и более деятельна или, может быть, следовало бы сказать, намного более требовательна.

Существует только одна Гармония, так же, как только одно Сознание и одно земное тело, и они принадлежат большему «Я». Но эта Гармония, как и это Сознание, проявляются по мере того, как мы растем и как открываются наши глаза, и мы воспринимаем их совершенно по-разному в зависимости от того уровня, на котором мы их улавливаем. Она звучит на вершинах, необъятная и величественная, но ведь она звучала в течение веков и тысячелетий, почти не меняя мир и сердца людей. И эволюция повернула свои циклы; она, похоже, опустилась в материальную грубость и плотность, в невежество и мрак и обрела все ухищрения богов, чтобы заставить нас поверить в то, что мы хозяева, в то время как мы были слугами механизма, рабами маленького плохо завинченного болта, но которого достаточно, чтобы взорвать прекрасную машину и вытащить из-под самого низа на свет божий старого нетронутого дикаря.

И она опустилась, эта эволюция, она низвергла нас с наших хрупких высот и наших золотых веков, – которые, может быть, и не были настолько уж золотыми, как о них говорят, – чтобы вынудить нас найти этот Свет и Гармонию и это Сознание в самом низу, который является низом только для нас. На самом деле нет ни спусков, ни падений, ни возврата назад, а есть стремительное движение истины и гармонии, которые охватывают все более и более глубокие слои, чтобы открыть им свет и радость, которыми они всегда были; если бы мы не упали, свет никогда не проник бы в нашу яму, и материя никогда бы не вышла из своего мрака.

Каждый спуск – это прорыв света, каждое падение – следующая степень расцвета. В результате наших бед материя преобразуется. И наше зло, возможно, просто является неизвестной территорией, которую мы вырываем из ее «несуществования», как моряки Колумба вырвали опасный Новый Свет из его «ночи».

Но это рискованный переход.

На деле первый эффект, который вызывает Истина, касаясь нового слоя, это страшный беспорядок, по крайней мере, так это выглядит. Первое воздействие ментальной истины на приматов должно было быть травматическим, как нам думается, и чрезвычайно подрывающим обезьяньи порядок и деятельность; достаточно крестьянину впервые взять книгу, и весь мир полей изменится для него, пошатнется его здоровое и простое понятие о вещах.

Истина – великая возмутительница порядка, и в самом деле, если бы она не обостряла обстановку, не давила на мир, то камень навсегда остался бы в своем блаженстве минерала, а человек – в своем экономическом довольстве, – вот почему никакая суперэкономика, никакой триумф политической изобретательности, никакое совершенство уравниловки и распределения человеческих благ, ни даже приступ милосердия и филантропии не смогут утешить человеческое сердце и остановить непреодолимый напор Истины.

Истина может остановиться только на полной Истине – на полной радости и гармонии в каждой частичке и во всей Вселенной, если она вообще может остановиться, поскольку Истина бесконечна и ее чудеса неисчерпаемы. Мы с совершенно естественной и антропоцентрической тенденцией заявляем, что мы совершаем великие усилия для достижения света и истины, и этого, и того, но, может быть, это высокомерие с нашей стороны – росток лотоса тоже неизбежно поднимается к свету, вырывается из ила и расцветает на солнце (несмотря на все усилия по пути сделать из него, скажем, лилию или супертюльпан), на солнце, которое давит, давит, распирает, месит и заставляет бродить сопротивляющуюся землю, заставляет кипеть химические ингредиенты, а стручок лопаться до тех пор, пока все не достигнет своей крайней степени красоты, несмотря на все наши усилия в пути стать, скажем, просто социальным и интеллектуальным парнем.

И великое Солнце эволюции давит на этот мир, заставляя трещать его старые формы, бродить лжеучения о будущем и кипеть бледные мудрости в горелке законодателей ментала. Была ли эпоха более безнадежная, более пустая, находящаяся в плену своих жалких триумфов и своих лакированных добродетелей, чем так называемая «прекрасная эпоха»? Но эта лакировка трещит по швам, и тем лучше; трещит наша драгоценная машина, и тем лучше; летят кубарем все наши добродетели, вся наша ментальная уверенность и наши мечты о полном изобилии на земле – и это еще лучше. Истина, великая Гармония «быть», безжалостно завинчивает свою гайку на наших интеллектуальных масках, обнажает каждую подлость, каждую слабость, выдавливает яд и взбивает человечество, как масло, подобно «океану бессознательного» из пуранических легенд, до тех пор, пока он не отдаст весь свой нектар бессмертия.

И искатель замечает – в своем маленьком масштабе, на уровне микрокосмоса, которым он является, – что Гармония нового мира, новое сознание, которое он нащупал вслепую, является потрясающей преобразующей Властью. В прошлом она, возможно, пела где-то там наверху, создавала прекрасные поэмы и соборы мудрости и красоты, но когда она касается материи, она обретает строгое лицо разгневанной Матери, которая наказывает своих детей и безжалостно вылепливает их по образу своей требовательной Правоты – и ее сострадание и бесконечная милость останавливаются как раз вовремя, а муки и страдания подаются точно в нужной дозе, не более, чем это необходимо.

Когда искатель начинает открывать глаза на это Сострадание, на эту бесконечную мудрость в мельчайших деталях, на эти немыслимые виражи на пути к более полному и более всеобъемлющему совершенству, на эти продуманные помрачения и согласованные бунты, на эти падения в более яркий свет и бесконечное шествие Красоты, которая не оставляет ни одного белого пятна, ни одного зернышка несовершенства, никакого приюта слабости или замаскированному ничтожеству, ни единой извилины лжи, – он охвачен таким восхищением, которое превосходит все звездные величия и всё волшебство вселенной. Ибо, действительно, чтобы коснуться такой микроскопической точки материи, – такой ничтожно малой под звездами, такой сложной в своей путанице боли и бунта, в своем тусклом сопротивлении, которое ежесекундно грозит бедствием или катастрофой, этими тысячами катастроф, которые предотвращаются каждый день и на каждом шагу: эти миллионы маленьких бед, которые надо преобразовать, не ломая весь мир, – нужна на самом деле такая власть, какую Земля еще никогда не знала. Болезнь вспыхивает повсюду, в каждой стране, в каждом сознании, в каждом атоме великого земного тела – это беспощадная революция, трансмутация через силу – и все же, здесь и там, в каждом сознании, в каждой стране, в каждой частице великого раздираемого тела, происходит так, что катастрофа предотвращается в последнюю минуту, добро медленно выплывает из зла, пробуждается сознание, и наши неуверенные шаги подводят нас, несмотря на нас самих, к конечной двери освобождения. Такова эта грозная Гармония, настоятельная Власть, которую искатель обнаруживает на каждом шагу вокруг себя и в своей собственной материи.

Таким образом, мы пришли к новой перемене власти. Новая власть, какой никогда не было со времен первых антропоидов, прилив силы, не имеющий ничего общего с нашими ничтожными философскими и духовными медитациями прошлых веков; коллективное явление в масштабах всей Земли, а может быть, всей Вселенной, столь же радикально новое, как первый наплыв мысли на мир, когда ментал внедрился в обезьяний порядок и перевернул его законы и его инстинктивные механизмы.

Но здесь – и это действительно характерно для нового зарождающегося мира – эта сила не является силой ментального абстрагирования, это не умение обозревать и сводить в одно уравнение разрозненные данные о мире, пока не получится какой-то синтез, всегда хромающий – разум обращает все в абстракцию, он живет в образе мира, в желтом или голубом отражении большого пузыря, подобно человеку внутри стеклянной статуи – это не рефлексирующая сила, которая складывает и вычитает, это не собрание знаний, которое никогда не составляет целого: это прямая сила истины каждого мгновения и каждой вещи, согласованная с тотальной истиной миллионов мгновений и миллионов вещей, это «сила вхождения» в истину каждого жеста и каждого обстоятельства, которая гармонирует со всеми прочими жестами и прочими обстоятельствами, потому что Истина одна, и «Я» одно, и если затронута одна точка, то и все остальные точки мгновенно будут затронуты, как клетки одного и того же тела. Это чудовищная сила конкретизации Истины, которая действует прямо на ту же самую Истину, содержащуюся в каждой точке пространства и каждой секунде времени, или, вероятнее всего, которая вынуждает каждый момент, каждое обстоятельство, каждый жест, каждую клетку материи вернуть свою истину, свою правильную нотку, свою собственную власть, похороненную под слоями наших ментальных и витальных наслоений – это колоссальное приведение к истине всего мира и каждого существа.

Можно было бы сказать – потрясающее Движение «реализации» – ведь мир не реален! Это деформированная внешность, ментальная приблизительность, которая больше похожа на кошмар, перевод в черно-белое некой вещи, которую мы еще не ухватили: у нас еще нет истинных глаз! Ибо, в конечном счете, есть только одна реальность, это реальность Истины, – истины, которая росла, которая защищала себя стенами, отгораживалась, обретала серые тона под тем или иным панцирем или пузырем, чтобы ощутить себя гусеницей или человеком, а потом, созрев под Солнцем, раскрыть крылья великого «Я», которым мы были всегда.

Но эта перемена власти, этот переход косвенных и абстрактных истин разума к прямой и конкретной Истине великого «Я» не осуществляется на вершинах Духа – это очевидно. Это не имеет ничего общего с ментальной гимнастикой, точно так же, как прежняя власть не имела ничего общего с обезьяньими навыками. Это осуществляется на уровне земли в каждодневной жизни, в маленьких ничтожных моментах, которые ничтожны только для нас, ибо на самом деле в пылинке содержится столько же истины и столько же власти, сколько содержится во ВСЕМ космосе. Эта власть действует на чрезвычайно материальные механизмы: игра ведется в субстанции. Власть сталкивается с вековым сопротивлением, с пузырем, который является, может быть, первым защитным пузырем протоплазмы в ее древней луже. Но в итоге становится ясно, что «сопротивление своим действием скорее помогает, чем препятствует намерениям Великой Исполнительницы», и мы в конечном счете не знаем, найдется ли хоть одна тень, боль, сопротивление, которые бы тайно не создавали ту самую силу, которую мы стремимся проявить.

Если она хлынет слишком рано, то истина будет неполная или невыносимая для других живых существ, которые разделяют с нами нашу лужу, и они ее быстро поглотят – мы все время забываем, что мы единое человеческое тело, и наши ошибки или наша медлительность являются ошибкой и медлительностью мира. Но если мы одержим победу здесь, в маленькой точке материи, она будет одержана во всех точках мира. На самом деле, каждый из нас, человеческих существ, должен выполнить огромную задачу, если он это понимает. Наше рождение в этом мире является гораздо более могущественной тайной, чем мы можем себе представить.

Самой по себе этой перемены власти в себе будет недостаточно для того, чтобы изменить мир, если все это ограничится несколькими индивидуумами. Собственно, с самого начала, с первых шагов для искателя становится очевидным, что эта йога сверхчеловека не является йогой индивидуальной, хотя индивидуум и является отправной точкой и инструментом действия, а что эта йога коллективная, форма концентрированной эволюции, в которой индивид является только передовым пунктом, распространителем возможности, воплощением и передатчиком новой вибрации. Это йога Земли; и что ей даст возникновение великолепного сверхчеловека, если он один будет сидеть на своем троне гармонии? Хотя мы предполагаем, что первых приматов, неосознанно делавших ментальную йогу, было не так много, и они не обязаны были идти к этому «всем скопом», и все же ментальные возможности распространились от одного к другому. Это было здесь, «в воздухе», и оно давило на старые обезьяньи структуры. И точно так же сверхчеловеческие возможности здесь, в воздухе, их время пришло, они неустанно бомбят сознания и страны – люди занимаются йогой сверхчеловека не зная и не желая этого. Мы не выдвигаем теорию, здесь имеет место эволюционный факт, нравится нам это или не нравится.

Только между до-ментальной эпохой и нашей есть капитальная разница, и заключается она в том, что человеческие сознания, даже изолированные, даже строптивые, даже темные и маленькие, стали способны воспринять направление их собственной эволюции и, таким образом, ускорить ее движение и активно включиться в процесс. В этом заключается единственная реальная цель ментальной эпохи: она неотступно ведет нас к той точке, где мы должны были перейти в нечто иное, все вместе, в результате самого развития нашего сознания и в результате силы, которую каждый из людей и каждая из стран трудолюбиво накопили в маленьком индивидуальном пузыре. И новый уровень интеграции докажет нам, что сверхчеловек – это не отрицание человека, а его завершение, не отрицание ментала, а его законное размещение среди многочисленных орудий, известных и еще неизвестных, которые человек должен использовать до того дня, когда он завладеет прямой властью Истины.

Такое понимание величайшой цели – или, скажем, ближайшей цели, так как развитие бесконечно – один из ключей коллективной реализации. Достаточно маленькой трещины в человеческих сознаниях, малейшей жажды воздуха, совсем крошечной молитвы, однажды, без причины, чтобы новая Возможность устремилась к нам и полностью изменила бы весь наш способ видеть и делать: она не ждет великих усилий или жесткой дисциплины. Как мы уже сказали, она ждет момента самозабвения, совсем маленького зова внутри, совсем маленького пробудившегося пламени. И если люди – хотя бы несколько человек – однажды попробуют этого вина, они никогда больше не смогут вернуться к старой рутине страданий.

Какова же роль тех, кто начинает понимать и, возможно, экспериментировать? Как внедрить их работу в несознательную йогу человечества? Как создать это масляное пятно и ускорить движение? Какой вид коллективной реализации они могут показать миру как образец того, что будет?

Первая волна этого нового сознания весьма заметна, она хаотична до предела, она захватывает врасплох человеческие существа, которые не понимают, что с ними происходит. Ее приливы и отливы можно увидеть повсюду; люди охвачены блужданиями и отклонениями, они кидаются на поиск чего-то, чего они сами не понимают, но что толкает и толкает изнутри, они отправляются путешествовать неизвестно куда, они стучат во все двери, разносят стены и ветряные мельницы или же, внезапно охваченные смехом, бросают свои пожитки и говорят «прощай» старым устоям. Вполне естественно, что первая реакция будет почти отклонением от нормы, поскольку по своей природе это отбрасывание старой схемы, как когда-то это произошло у приматов, которые внезапно покинули инстинктивную мудрость стада. Каждый переход в высшее равновесие вначале является нарушением и общей ломкой старого равновесия. Таким образом, этих первых сверхлюдей, не знающих самих себя, с большой вероятностью можно встретить среди инакомыслящих элементов общества, «ни к чему не пригодных», так называемых бастардов, не поддающихся всеобщей тюрьме, которые сами не знают, против чего бунтуют, они лишь знают, что с них ДОСТАТОЧНО. Они новые крестоносцы, но без крестовых походов, они партизаны без родины и партии, они «против» до такой степени, что не хотят больше никаких «против» и «за», они хотят чего-то совершенно другого без «более» и без «менее», без наступления и обороны, без «хорошо» и «плохо», без «да» и «нет», нечто совершенно иное и полностью вне всяческих пируэтов и поворотов Механизма, который все еще хочет поймать их в сети своих отрицаний, как и в сети своих утверждений. Или же на другом конце спектра этих первых сверхлюдей можно встретить среди тех, кто прошел длинный путь ментала, его лабиринты, его перемалывания, его ответы, которые ни на что не отвечают, а лишь поднимают другие вопросы, и еще одни, и еще; его решения, которые ничего не решают; весь этот болезненный путь – и вдруг, в конце пути понимают его бесплодность после тысяч вопросов и тысяч побед, всегда бесплодных, этот крик в конце, крик человека перед ничем, ставшего внезапно как безоружное дитя, как если бы все эти дни и годы и этот труд никогда не существовали, как если бы ничего не произошло, ни одной настоящей секунды в течение тридцати лет! И тогда они тоже становятся на путь. И это тоже трещина, которую использует Возможность.

Но сами условия искоренения старого порядка могут надолго фальсифицировать поиск нового порядка. И прежде всего, этот новый порядок не существует: его надо создать. Должен быть изобретен целый мир. И стремящийся к сверхчеловеку или, скажем, просто стремящийся к «чему-то другому», должен столкнуться с первой очевидностью: закон свободы – это очень требовательный закон, бесконечно более требовательный, чем все законы, налагаемые механизмом. Это не скольжение в неизвестно что, а методичное выкорчевывание тысяч различных видов рабства; это не означает отказа от всего, а напротив, ответственность за все, поскольку мы больше не хотим зависеть от кого-либо или чего-либо. Это наилучший способ повышения ответственности – ответственности быть самим собой, которая в итоге означает – быть всем. Это не уход, а победа; это не большие каникулы Механизма, а величайшее Приключение в человеческое неизвестное. И все, кто рискует попробовать эту наивысшую свободу на любом уровне и в любом обличье, должны будут бороться так же жестоко, как борются полицейские и законодатели старого мира. Мы выходим из рабства старого порядка не для того, чтобы попасть в худшее рабство самих себя, в рабство наркотика, партии, той или иной религии, секты, в рабство золотого или белого пузыря. Мы хотим единственной свободы – улыбаться всему и быть светлым везде, в костюме или без костюма, в тюрьме или во дворце, в пустоте и в наполненности – все наполнено, потому что мы горим единым маленьким пламенем, которое владеет всем и всегда.

Чем же будут заниматься эти странники, эти представители трансчеловечества новой страны, которая пока еще не существует? Прежде всего, они, возможно, вообще не будут никуда двигаться. Вероятно, они поймут, что перемены должны коваться внутри, и что если внутри ничего не изменить, то никогда ничего не изменится и снаружи во веки веков. И они, может быть, останутся там, где они есть, на этой маленькой улочке, в этой серой стране, под скромной внешностью в старой рутине, но которая уже не будет рутиной, потому они все будут делать с другим взглядом, другим смыслом, другим отношением – внутренний смысл изменит все смыслы. И если они будут настойчивы, они заметят, что эта единственная маленькая капелька истинного света, которую они носят в себе, является властью, способной незаметным образом изменить все вокруг них. В своем маленьком скромном кругу они будут работать для нового мира и привносить немного больше истины на Землю. Хотя на самом деле не может быть маленьким круг, имеющий такой центр, поскольку это центр всего. Или же, возможно, однажды они почувствуют побуждение объединиться с себе подобными в поисках нового мира и начнут строить некое живое свидетельство их общего стремления, как другие строили пирамиды или соборы – возможно, город нового мира. И это только начало большого предприятия, но и большая опасность.

Ведь мы были настолько механизированы, направлены вовне, в силу нашей привычки зависеть от того или иного механизма, что наш первый рефлекс – всегда искать внешние средства, то есть искусственные, потому что все внешние средства являются искусственными, частью старой лжи. Поэтому мы поддадимся соблазну распространить эту идею, это Предприятие, рекламными средствами, иначе говоря, объединить как можно больше сторонников новой надежды; и как возможность – она очень скоро станет новой религией. Здесь стоит процитировать Шри Ауробиндо и положительно вбить во все головы его категорическое заявление: «Я не верю в рекламу, за исключением рекламы книг или чего-то подобного, а также в пропаганду, за исключением политики и патентованных лекарств. Но для серьезной работы это яд. Это означает либо ловкий трюк, либо гласность, – но и то, и другое выхолащивают то, что они несут на гребне своей волны, и оставляют его безжизненным и высохшим, выброшенным на берег ничейной земли. Или же это означает «движение». Движение в случае такой работы, как моя, означает основание школы или секты, или какого-нибудь другого окаянного нонсенса. Это означает, что вольются сотни и тысячи никчемных людей, которые испортят работу или сведут ее к помпезному фарсу, от чего начавшая было спускаться Истина тайно и молча удалится. Именно это произошло с религиями, и в этом причина их упадка».

Конечно, все люди и вся Земля в конечном счете придут к сверхчеловечеству, но азбука нового сознания, его основной ключ – многообразие в Единстве; заранее ограничить сверхчеловека готовыми рамками, привилегированной средой, местом, которое объявляет себя уникальным и более проясненным, чем другие, – это значит впасть в старый фарс и снова раздуть старое человеческое эго. Надо полагаться на закон Гармонии, который работает тысячью способами и под тысячью масок и, в конечном счете, объединяет мириады нот своего неделимого потока в более широкое пространство без границ. Предприятие родится одновременно повсюду, оно уже родилось, шепчет здесь и там, слепо натыкается на стены – и постепенно раскрывает свое истинное лицо только тогда, когда человек уже не может поймать его в ловушку системы, логики или Храма, когда все внизу становится Храмом, в каждом сердце и в каждой стране. И люди даже не будут знать, как готовилось это Чудо.

Те, кто хоть немного знает, кто чувствует, кто начинает воспринимать великую Волну Истины, не попадут в капкан «набора в сверхлюди». Земля неодинаково подготовлена, люди духовно не равны, несмотря на все наши демократические протесты – хотя они сущностно равны и необъятны в великом «Я» и составляют одно тело с миллионами лиц – не все они обрели то величие, которым в сущности являются: они на пути, и одни еле тащатся, тогда как другие движутся довольно быстро, но и отстающие, идущие окольным путем, тоже составляют часть великой географии нашей неделимой сферы, и их задержка или торможение, кажущиеся препятствием нашему общему движению, составляют часть полноты совершенства, к которому мы стремимся, и заставляют нас подходить к более широкой и глубокой истине. Они тоже идут туда, но своим собственным путем, да и что может быть вне этого пути, если в итоге все – Путь? Тех, кто хоть немного знает, кто начал понимать собственной плотью, никогда нельзя по-настоящему объединить с помощью искусственных средств – и если настаивать на искусственных средствах, все в конечном счете будет рушиться, и «встреча» будет краткой; все эти прекрасные школы, милые секты, маленькие радужные пузыри, моменты энтузиазма или веры проживут недолго. Но эти люди будут объединяться под действием другого, более тонкого и более скромного закона, через совсем маленький маяк внутри, мерцающий и с трудом знающий самого себя, но который пронзает пространство и время и который касается здесь или там подобного себе луча, подобной частоты, своего очага света подобной интенсивности – и искатель идет туда. Он идет, не зная этого, он едет поездом, летит на самолете, проходит по той и этой стране, думает, что он ищет то или это, что он в поисках приключений, экзотики, наркотиков или философии. Он верит. Он верит в очень многие вещи. Он думает, что нужно иметь эту власть или это решение, эту панацею или эту революцию, этот или другой лозунг. Он полагает, что отправился в путь из-за этой жажды или из-за этого бунта, этой разочарованной любви или этой потребности действовать, этой надежды или этой старой неразрешимой путаницы в его сердце. Но оказывается, ничего подобного! Однажды он останавливается, не зная, почему, не планируя заезжать сюда, искать это место или это лицо, эту маленькую деревеньку этого или другого полушария – и вот это здесь. Он пришел! Он открыл свою единственную дверь, нашел огонь, подобный своему, взгляд, который он знал всегда, и он оказался точно там, где надо, чтобы выполнить работу, которую надо. Мир – это сказочный часовой механизм, если бы только мы знали секрет этих маленьких огоньков, пылающих в другом пространстве, танцующих в огромном внутреннем море, пересекаемом нашими парусниками, ведомыми тайным маяком.