Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

В феврале 1580 года по венецианской Пиацетте проходил на рассвете молодой человек. Его одежда была в беспорядке; берет, над которым развевалось великолепное алое перо, был надвинут на уши. Он быстро шел по направлению к Славянской набережной, и его шпага и плащ волочились вслед за ним, в то время как он небрежно шагал через спавших на земле рыбаков. Дойдя до Соломенного моста, он остановился и окинул взглядом окружающее. Луна заходила за Джиудеккой, и заря золотила Дворец Дожей. Время от времени, густые клубы дыма и языки пламени вырывались из соседнего дворца. Балки, камни, огромные глыбы мрамора загромождали канал Тюрем. Пожар только что разрушил выступавшее из воды жилище патриция. Временами взлетали снопы искр, озаряя зловещим светом фигуру вооруженного часового, стоявшего среди развалин.

Но ни пожар, ни красота неба, которое начало окрашиваться в самые яркие тона, не произвели, по-видимому, особенного впечатления, на нашего юношу. Несколько времени он созерцал небосклон, как бы для того чтобы дать отдых глазам; но дневной свет был, очевидно, неприятен ему, ибо он завернулся в плащ и продолжал путь бегом. Вскоре он снова остановился перед дверью дворца и постучал. Слуга с факелом в руке тотчас же отворил ему. Входя, он обернулся и воскликнул, еще раз взглянув на небо.

– Клянусь, Вакхом! Карнавал обошелся мне дорого!

Этого юношу звали Помпонио Филиппо Вечеллио; Помпонио был младшим сыном Тициана. Наделенный блестящим умом и богатым воображением, он подавал отцу самые радужные надежды, но страсть к игре заставила его вести крайне беспорядочный образ жизни. Прошло лишь четыре года со дня смерти великого художника и его старшего сына Горацио, умерших почти одновременно, но за это время молодой Пиппо успел уже промотать большую часть, оставленного ими огромного наследства. Вместо того, чтобы развивать таланты, которыми его наделила природа, и поддерживать славу своего имени, он проводил дни в постели, а ночи за игорным столом некой княгини Орсини, – особы сомнительного происхождения, разорявшей венецианскую молодежь.

Каждый вечер у нее собиралось многочисленное общество, состоявшее из аристократов и куртизанок; здесь ужинали и играли, и так как за ужин ничего не платили, то гости должны были, само собой, разумеется, позаботится о том, чтобы хозяйка дома не оставалась в убытке. В то время, как катились груды цехинов, кипрское вино лилось рекой, дамы усиленно кокетничали, и жертвы двойного дурмана оставляли там деньги и разум.

Герой нашего рассказа только что вышел из этого, опасного места и понес в эту ночь не одну потерю; мало того, что он проигрался в пух и прах, – его единственная картина, которую все знатоки находили превосходной, только что погибла при пожаре во дворце Дольфино. Сюжет ее был взят из истории и разработан с вдохновением и смелостью кисти, почти достойными самого Тициана; это полотно было продано одному сенатору, и его постигла та же участь, как и многие другие великие произведения искусства: неосторожность слуги обратила все эти сокровища в пепел. Но Пиппо был весьма мало опечален этим; он думал лишь об игре, в которой ему так упорно не везло, и о проигранных ставках.

Вернувшись домой, он, прежде всего поднял постланный на столе ковер и сосчитал оставшиеся в ящике деньги; затем, будучи от природы веселого и беспечного нрава, он, после того как его раздели, уселся в халате у окна. Было уже совсем светло, и он не знал, закрыть ли ему ставни и лечь в постель или же встать, как и все остальные. Пиппо давно уже не видел восхода солнца, и небо показалось ему веселее обыкновенного. Не решив окончательно, ложиться ему или вставать, и продолжая бороться со сном, он стал пить на балконе шоколад. Как только глаза его закрывались, ему казалось, что он видит пред собой стол, лихорадочно дрожащие руки, бледные лица и слышит звон игорных чаш.

– Какой-то рок преследует меня! – бормотал он, – проиграть, имея пятнадцать! – и Пиппо видел своего обычного противника старого Веспасиано Мемо в ту минуту, как тот, получив восемнадцать, хватал лежавшую на сукне груду золота, тогда он спешил открыть глаза, чтобы отогнать от себя этот кошмар, и глядел на девочек, проходивших по набережной; вдруг ему показалось, что вдали появилась женщина в маске, хотя и было время карнавала, его удивило это, так как бедняки не носят масок, а венецианские дамы не имели обыкновения выходить в такой ранний час без провожатых и пешком. Но Пиппо заметил вскоре, что принял маску за лицо приближавшейся к нему негритянки. Она показалась ему довольно хорошо сложенной. Она шла очень быстро, и под усеянным цветами платьем, облипавшим при порывах ветра бедра, обрисовывались грациозные очертания ее фигуры. Пиппо перегнулся через перила и не без удивления увидел, что негритянка постучала в дверь его дворца.

Привратник замешкался.

– Что же тебе надо? – крикнул молодой человек, – тебе нужен я, смуглянка? Меня зовут Вечеллио, и если тебя заставляют ждать, я сам отворю тебе.

Негритянка подняла голову.

– Вас зовут Помпонио Вечеллио?

– Да, – или Пиппо, если тебе угодно.

– Вы сын Тициана?

– К твоим услугам; но что же тебе надо?

Окинув Пиппо быстрым и любопытным взглядом, негритянка отступила на несколько шагов и ловко бросила на балкон маленькую, завернутую в бумагу, шкатулку; затем она пустилась бежать, временами оглядываясь. Пиппо поднял шкатулку, открыл ее и обнаружил в ней красивый кошелек, завернутый в вату. У него мелькнула мысль: нет ли под ватой записки, из которой было бы видно, что все это означает; там, действительно, оказалась записка, но она была также загадочна, как и все остальное, ибо содержала лишь следующие слова:

«Не трать легкомысленно то, что я заключаю в себе; клади в меня червонец, выходя из дому; этого довольно на день; а если вечером у тебя останется что-нибудь, то ты всегда найдешь нищего, который поблагодарит тебя за милостыню, как бы она ни была мала».

Молодой человек долго вертел шкатулку, рассматривал кошелек, снова глядел на набережную и, окончательно убедившись, что он ничего более не узнает, подумал: «Надо признаться, что это необыкновенный подарок; но, к несчастью, он сделан совсем некстати. Мне дают хороший совет, но слишком поздно говорить о спасении тому, кто находится уже на дне Адриатики. Но какой дьявол мог прислать мне это?»

Пиппо легко догадался, что негритянка была служанкой. Он начал перебирать в памяти женщин и друзей, которые могли бы сделать ему этот подарок; и так как он не страдал излишней скромностью, то решил, что это, по всей вероятности подарок женщины. Кошелек был из бархата и вышит золотом; он был слишком тонкой работы, чтобы допустить, что его купили в лавке.

Пиппо перебрал всех первых, красавиц Венеции, затем тех, кто уступал им красотой, но тут он остановился и задался вопросом, как ему открыть, чей это кошелек. Пиппо отдался во власть самых смелых и сладких грез; несколько раз ему казалось, что он угадал; с замиранием сердца старался он узнать почерк; одна болонская княгиня так выводила буквы; и почти такой же почерк был у одной красавицы из Бресчии.

Нет ничего отвратительнее неприятной мысли, внезапно явившейся среди подобных мечтаний; это почти, все равно, что ступить на змею, гуляя по покрытому цветами лугу. Тоже самое испытал Пиппо, вспомнив вдруг о некой Монне Бианкине, отравлявшей ему с некоторого времени существование. У него была с этой женщиной маскарадная интрига, – Монна была довольно красива, но он не чувствовал ни малейшей любви к ней; между тем она страстно влюбилась в Пиппо и заподозрила любовь там где была лишь простая вежливость; она не давала ему покоя, часто писала и осыпала нежными упреками; но он поклялся однажды, выйдя от нее, что его нога никогда более не будет в ее доме, и остался верен своей клятве. И у него явилась мысль, что кошелек, вероятно, сделан и послан ему Монной; это подозрение уничтожило всю его веселость и рассеяло мечты, которыми он тешил себя; чем больше он думал, тем правдоподобнее казалось ему это предположение; Пиппо пришел в самое скверное настроение, закрыл окно и решил лечь спать.

Но он не мог заснуть; вопреки очевидности, он не в силах был расстаться с сомнениями, которые льстили его самолюбию, и невольно продолжал мечтать: он то хотел забыть кошелек и не думать о нем более, то старался уверить себя, что Монна Бианкине не существует вовсе, и отдавался полету своей фантазии. Тем не менее, он задернул занавес и повернулся лицом к стене, чтобы не видеть света. Но вдруг Пиппо соскочил с постели и позвал слуг. У него явилось весьма простое соображение, которое раньше не приходило ему в голову: Монна не была богата; у нее была только одна служанка и притом не негритянка, а какая-то толстуха из Киоджи. Откуда она могла достать на сегодняшний день эту посланницу, которой он никогда раньше не видел в Венеции?

– Да будет благословенно твое черное лицо! – воскликнул Пиппо, – и африканское солнце, которое дало ему этот цвет! – И он тотчас же велел подать себе камзол и приготовить гондолу.

Пиппо решил отправиться к синьоре Доротее, – супруге судьи Паскалиго. Эта почтенная дама была одной из самых богатых и умнейших женщин республики: она была к тому же крестной матерью Пиппо, и так как во всей Венеции не было ни одного сколько-нибудь заметного лица, которого бы она не знала, – то он надеялся, что синьора Доротея поможет ему разгадать занимавшую его тайну. Но он находил неудобным являться к своей покровительнице в такой ранний час и пошел прогуляться под аркадами Прокурат.

Случилось так, что он встретил там Монну, покупавшую себе материю; Пиппо вошел в лавку и, после нескольких незначительных слов, вдруг произнес:

– Монна, вы прислали мне сегодня утром прекрасный подарок и дали мудрый совет; примите мою глубочайшую благодарность.

Говоря с такой уверенностью, он, может быть, рассчитывал тотчас же освободиться от мучивших его сомнений, но Монна была слишком хитра, чтобы обнаружить удивление, не зная, наверное, соответствует ли это ее интересам. И хотя она ничего не посылала молодому человеку, но решила запутать его в своих сетях; правда, она отвечала ему, что не знает, о чем он говорит; но при этом она чуть заметно улыбнулась и так покраснела, что, вопреки очевидности, Пиппо не сомневался более, что кошелек прислан Монной.

– А давно у вас служит эта красивая негритянка? – спросил он ее.

Она пришла в замешательство и в первую минуту не знала, что ответить; потом разразилась громким смехом и исчезла. Оставшись один, Пиппо, обманутый в своих ожиданиях, решил отказаться от посещения синьоры Доротеи: он вернулся домой, швырнул кошелек в угол и перестал о нем думать.

Несколько дней спустя он проиграл крупную сумму на честное слово.

Выходя из дому, чтобы расплатиться, Пиппо решил, воспользоваться этим кошельком: кошелек был велик и шел к его поясу; он взял его и в тот же вечер играл снова и опять остался в проигрыше.

– Вы продолжаете? – спросил его старый нотариус сэр Веспасиано, когда Пиппо проиграл все, что у него было.

– Нет, – отвечал тот, – я не хочу больше играть на честное слово.

– Но я дам вам взаймы сколько угодно! – воскликнула княгиня Орсини.

– И я также, – сказал сэр Веспасиано.

– И я также, – повторила звучным и нежным голосом одна из многочисленных племянниц княгини, – но откройте свой кошелек, синьор Вечеллио, там остался цехин.

Пиппо улыбнулся и, действительно, нашел на дне кошелька забытую монету.

– Хорошо, – сказал он, – сыграем в последний раз.

Он взял чашу, выиграл и удвоил ставку; через какой-нибудь час Пиппо вернул все, что он проиграл накануне и в тот вечер.

– Вы продолжаете? – в свою очередь спросил он сэра Веспасиано, перед которым не оставалось более ни одной монеты.

– Нет! – я был бы круглым дураком, если бы позволил обыграть себя дочиста человеку с одним цехином. Да будет проклят этот кошелек! Он, без сомнения, заколдован.

И нотариус вышел из залы взбешенный.

Пиппо собирался последовать за ним, но в эту минуту племянница княгини сказала ему, смеясь:

– Вы обязаны мне своей удачей: подарите же мне цехин, который принес вам счастье.

На этом цехине была царапина, по которой легко было узнать его. Пиппо нашел цехин и уже протянул руку, чтобы отдать его хорошенькой племяннице, как вдруг воскликнул:

– Клянусь честью, моя красавица, вы его не получите; но чтобы показать вам, что я не скуп, я попрошу вас принять от меня десять червонцев; что же касается этого, то я хочу последовать совету, который мне недавно дали, и подарю его Провидению.

С этими словами он выбросил цехин за окно.

– Неужели кошелек Монны приносит мне счастье? – думал он дорогой, – было бы насмешкой судьбы, если бы вещь, сама по себе неприятная мне, оказалась благодетельной для меня.

И, действительно, Пиппо увидел вскоре, что он выигрывает всякий раз, как пользуется этим кошельком. Опуская туда золотой, он не мог отделаться от суеверного страха и невольно думал иногда о справедливости слов, найденных им на дне шкатулки. Цехин – безделица, – говорил он себе, – однако у многих он бывает далеко не каждый день. – Эта мысль делала его благоразумнее и заставляла несколько сокращать свои расходы.

К несчастью, Монна не забыла своего разговора с Пиппо. Не желая выводить его из заблуждения, она посылала ему время от времени записки с букетами цветов и разными безделушками. Как я уже говорил, она ему надоела, и он решил не отвечать ей.

Его холодность заставила Монну, отважиться на дерзкий шаг, который очень не понравился молодому человеку. Воспользовавшись его отсутствием, она явилась к нему одна, подкупила слугу и успела спрятаться в комнатах. Вернувшись домой, Пиппо нашел ее у себя и был принужден объявить ей раз и навсегда, что у него нет никакой любви к ней, и попросил ее оставить его в покое.

Бианкине, как я уже говорил, была хороша собой и пришла от слов Пиппо в раздражение; она осыпала Пиппо упреками, далеко не нежными на этот раз. Она сказала ему, что он обманывал её, говоря о любви, что она считает себя обесчещенной и отомстит ему. Ее угрозы рассердили Пиппо; чтобы доказать ей, что он ничего не боится, он тут же заставил ее взять обратно букет, который она прислала ему утром; и так как под руку ему подвернулся кошелек, то он сказал:

– Возьмите также и это; этот кошелек принес мне счастье, но знайте, что я ничего не хочу от вас.

Но он тотчас же пожалел, что поддался этой вспышке гнева. Монна Бианкина позаботилась о том, чтобы ее ложь не выплыла наружу. В ней было не меньше притворства, чем злобы. Она взяла кошелек и удалилась, решив заставить Пиппо раскаяться в том, что он позволил себе так обращаться с нею.

Вечером Пиппо играл по обыкновению, но остался в проигрыше; в последующее дни ему также не везло. У синьора Веспасиано всякий раз оказывались лучшие кости, и он выиграл у Пиппо значительную сумму. Тот упрямо продолжал играть, бросая вызов судьбе и своему суеверию – и неизменно проигрывал. Выходя однажды от княгини Орсини, он не мог удержаться от того, чтобы не воскликнуть на лестнице:

– Да простит меня Бог! Но мне кажется, что этот старый безумец был прав, и мой кошелек, действительно, таит в себе колдовство; ибо с тех пор, как я вернул его Бианкине, мои кости всякий раз оказываются побитыми.

В эту минуту перед ним мелькнуло платье с цветами, из-под которого виднелись две стройных и быстрых ножки: то была таинственная негритянка. Пиппо ускорил шаги, догнал ее и спросил, кто она и кому принадлежит.

– Кто это может знать? – с лукавой улыбкой отвечала негритянка.

– Ты, я полагаю. Ты ведь служанка Монны Бианкине?

– Нет; а кто это Монна Бианкине?

– О, Господи! Да та самая, которая прислала мне тогда с тобой шкатулку; ты очень ловко бросила ее ко мне на балкон.

– Откуда вы это взяли, сиятельнейший синьор?

– Не притворяйся, я знаю все: она сама мне это сказала.

– Если она вам это сказала… – отвечала негритянка нерешительно: она пожала плечами, подумала с минуту; затем, игриво ударив Пиппо по щеке веером, крикнула ему, убегая:

– Тебя одурачили, красавчик!

Улицы в Венеции образуют такой запутанный лабиринт, так причудливо переплетаются, что Пиппо не смог догнать молодой девушки после того, как дал ей уйти. Он почувствовал себя крайне нелепо, так как совершил двойную ошибку: отдал кошелек Бианкине и не удержал негритянки.

Бродя по городу, он почти бессознательно направился ко дворцу своей крестной матери. Пиппо жалел, что не побывал у нее ранее: он имел обыкновение советоваться с ней обо всем, что его занимало, и редко уходил от нее, не получив ценного указания.

Пиппо нашел синьору Доротею в саду; там не было никого, кроме нее. Поцеловав у нее руку, он сказал:

– Какую глупость я сейчас сделал, дорогая крестная. Мне прислали недавно кошелек…

Но как только он произнес эти слова, синьора Доротея засмеялась:

– Ну, так что же? Разве этот кошелек тебе не нравится? Разве золотые цветы не идут к красному бархату?

– Как! – воскликнул молодой человек, – неужели вы знаете?..

В этот момент в сад вошли несколько сенаторов; почтенная дама встала, чтобы принять их, и ничего не ответила на вопросы, которыми изумленный Пиппо продолжал осыпать ее.

Когда сенаторы удалились, синьора Доротея, несмотря на неотступные просьбы своего крестника, решительно отказалась сообщить ему какие-либо подробности.

Она не могла простить себе шутки, показавшей, что ей известна тайна всей этой истории, к которой она не хотела иметь отношения. И так как Пиппо продолжал упрашивать ее, то она сказала ему, наконец:

– Дорогой мой мальчик, я, может быть, действительно, оказала бы тебе большую услугу, если бы сообщила имя особы, которая вышила для тебя этот кошелек: она одна из первых красавиц Венеции и принадлежит к высшей знати; это все, что я могу сказать тебе; довольно с тебя и этого. При всем моем желании исполнить твою просьбу, я должна молчать. Я не хочу совершать бесчестного поступка и не выдам вверенной мне тайны; я открою ее только тогда, когда мне поручат это.

– Но вы можете быть уверены, дорогая крестная, что если скажете это мне одному…

– Понимаю, понимаю, – оборвала его синьора Доротея, и так как, несмотря на свою важность, она не лишена была некоторого лукавства, то прибавила:

– Ты ведь иногда пишешь стихи; не сочинишь ли ты сонет на эту тему?

Видя, что он ничего не добьется. Пиппо перестал упрашивать синьору Доротею, но его любопытство было, разумеется, крайне возбуждено. Он остался обедать у судьи Паскалиго, не решаясь уйти от своей крестной, в надежде на то, что прекрасная незнакомка посетит ее вечером. Но он видел только мантии сенаторов и высших сановников республики.

На закате солнца молодой человек оставил общество и пошел посидеть в рощицу. Он обдумал план действий и решил, прежде всего, получить от Бианкине кошелек обратно, а затем последовал совету, который сеньора Доротея дала ему, шутя, и сочинить сонет по поводу своего приключения. Он решил отдать сонет крестной матери, – будучи уверен в том, что она покажет его прекрасной незнакомке, не желая откладывать дела в долгий ящик, он начал немедленно приводить свой двойной план в исполнение.

Оправив камзол и надвинув берет набекрень, Пиппо взглянул на себя сначала в зеркало, чтобы убедиться достаточно ли он интересен, так как его первой мыслью было снова обольстить Монну, притворившись влюбленным, и уговорить ее отдать кошелек, – но вскоре он отказался от этого плана; таким путем он только оживил бы страсть этой женщины и приготовил бы новые мучения. Пиппо принял противоположное решение и побежал к ней, прикинувшись взбешенным. Он приготовился сделать ей ужасную сцену и так запугать ее, чтобы она, наконец, оставила его в покое.

Монна Бианкине была одна из тех белокурых венецианок с черными глазами, интриги которых всегда считались опасными. Она ничего не посылала Пиппо с тех пор, как он нелюбезно обошелся с ней, и, без сомнения, обдумывала тем временем обещанную месть. Необходимо было нанести решительный удар, чтобы отвратить от себя возможную беду. Монна собиралась идти куда-то, когда молодой человек явился к ней; он остановил ее на лестнице и принудил вернуться в комнаты.

– Несчастная! – воскликнул он, – что вы сделали? Все мои надежды рухнули теперь, ваша месть удалась!

– Боже мой! что же случилось с вами? – спросила удивленная Монна.

– Как будто вы не знаете? Где кошелек, о котором вы сказали, что он прислан вами? Неужели вы осмелитесь упорствовать во лжи?

– Не все ли равно, лгала я или нет… Я не знаю, где этот кошелек.

– Ты умрешь, если не отдашь его мне, – вскричал Пиппо, бросаясь к ней. И, не обращая внимания на новое платье, в которое только что нарядилась бедная женщина, он сорвал с ее груди покрывало и приставил к сердцу кинжал.

Бианкине подумала, что он хочет ее убить, и стала звать на помощь, но Пиппо заткнул ей рот платком и прежде всего, заставил-таки вернуть ему кошелек, который она к счастью, сохранила. – Ты сделала несчастной могущественную семью, – сказал он ей затем, – ты смутила спокойствие одного из знатнейших домов Венеции! Трепещи! Этот грозный дом не спускает с тебя и с твоего мужа глаз; за каждым вашим шагом следят. Синьоры Ночи записали твое имя в свою книгу; подумай о подземельях Дворца Дожей. Если ты обмолвишься хоть единым словом о страшной тайне, в которую ты проникла благодаря своему лукавству, то весь твой род исчезнет с лица земли!

Он вышел с этими словами, а, как известно, в Венеции нельзя было произнести ничего ужаснее. Венецианский согtе maggiore не знал пощады, и его тайные аресты вселяли такой ужас, что заподозренные считали себя вычеркнутыми из списка живых. Так именно взглянул на дело муж Бианкине, синьор Орио, которому она передала, умолчав кое о чем, угрозу Пиппо. Правда, она не знала, почему над их головами собралась гроза, но меньше всего знал это сам Пиппо, так как все это было его фантазией. Но синьор Орио рассудил, что не зачем доискиваться причин, которые навлекли на них гнев верховного судилища, и что гораздо важнее спастись от него. Он не был уроженцем Венеции; его родители жили на материке; на следующий же день он сел со своей женой на судно, и больше о них не было ни слуху, ни духу. Таким образом, Пиппо удалось избавиться от Бианкине и отплатить ей сторицей за шутку, которую она сыграла с ним. Она всю свою жизнь верила, что какая-то государственная тайна была, действительно, связана с этим кошельком, и так как в этой странной истории все с начала до конца было темно для нее, то она была вынуждена ограничиться одними догадками. Родственники господина Орио обсуждали это событие в тесном семейном кругу и, в конце концов, остановились на следующей басне, казавшейся им достаточно правдоподобной.

Одна высокопоставленная дама увлеклась Тицианелло, т. е. сыном Тициана, который был влюблен в Монну Бианкине, и, само собой, разумеется, безнадежно. Эта дама была никто иная, как супруга самого дожа; она вышила для Тицанелло кошелек и, понятно, страшно разгневалась, когда узнала, что тот подарил его Бианкине.

Такова была семейная легенда, которая рассказывалась потом в маленьком домике господина Орио в Падуе.

Довольный успехом своего первого предприятия, наш герой решил приняться за второе и сочинить сонет для своей прекрасной незнакомки. Странная комедия, в которой он был одним из действующих лиц, волновало Пиппо помимо его воли, – и он быстро набросал несколько строк, в которых чувствовалось неподдельное вдохновение. Надежда, любовь, тайна, – все эти обычные выражения поэтов так и полились из-под его пера. – «Но, по словам моей крестной, – подумал он, – я имею дело с одной из знатнейших и красивейших дам Венеции: я должен говорить с ней самым почтительным тоном».

Пиппо зачеркнул написанное и, переходя от одной крайности к другой, подобрал несколько звучных рифм, в которые постарался облечь, – что удалось ему не без труда, – чувства, которые должны возбуждать одну из знатнейших и красивейших дам. Слишком смелую надежду он заменил робким сомнением, вместо тайны и любви он говорил теперь об уважении и признательности. Не имея возможности воспеть чары женщины, которой он никогда не видел, Пиппо осторожно употребил несколько неопределенных выражений, которые могли бы быть применены к любому лицу. Словом, после двух часов усиленного труда он сочинил дюжину сносных стихов, весьма гармоничных, но совершенно бессодержательных.

Он переписал их набело на листе превосходного пергамента и нарисовал на полях птиц и цветы, которые тщательно раскрасил. Но когда, окончив работу, он перечитал стихи, то немедленно выбросил их за окно в канал, огибавший дом.

«К чему все это? – спросил он себя, – ради чего я буду разыгрывать эту комедию, раз мое сердце молчит?»

Пиппо взял мандолину и стал ходить по комнате взад и вперед, перебирая струны и напевая старинную арию, сочиненную на сонет Петрарки. Через четверть часа он остановился; сердце его усиленно билось. Он не думал более ни о приличиях, ни о впечатлении, какое может произвести его поведение. Кошелек, который он отнял у Бианкине и принес, как победный трофей, лежал перед ним на столе; Пиппо взглянул на него. «Этот кошелек, – подумал он, – несомненно сделан руками женщины, которая любит и умеет любить; это – долгий и нелегкий труд; эти тонкие и яркие узоры требуют большой затраты времени; во время работы она думала обо мне. В записке, присланной вместе с кошельком, заключается дружеский совет, и нет ни одного двусмысленного слова. Это вызов, брошенный влюбленной женщиной; если даже она думала обо мне только один день, – все равно, надо иметь мужество поднять перчатку».

Пиппо снова сел за работу и почувствовал такой прилив страха и надежды, берясь за перо, какого не испытывал при самых крупных ставках в игре. Без всякого усилия, не останавливаясь, он набросал сонет; вот близкий перевод его:

Пиппо отправился на другой же день к синьоре Доротее. Оставшись с ней наедине, он положил ей на колени свой сонет и сказал:

– Это для вашей подруги.

Синьора сначала выразила удивление, потом, прочла стихи и поклялась, что никогда никому не покажет их. Но Пиппо только рассмеялся, так как был убежден в обратном, и, уходя, заявил ей, что нисколько не беспокоится о судьбе своего сонета.

Пиппо провел следующую неделю в сильнейшей тревоге; но эта тревога имела свою прелесть. Он не выходил из дому и, если так можно выразиться, боялся пошевельнуться, чтобы не помешать Фортуне. Он действовал в данном случае с благоразумием, не совсем обычным в его годы – ему было всего лишь двадцать пять лет, а молодость часто толкает нас на опрометчивые шаги. Фортуна хочет, чтобы каждый заботился о себе сам и умел взять ее, ибо она женщина, по выражению Наполеона. Но именно поэтому она любит делать вид, что дает добровольно то, что у нее берут силой, и медлит раскрыть свою руку.

На девятый день, вечером, капризная богиня постучалась в дверь молодого человека, – и недаром, как вы сейчас увидите. Он спустился с лестницы и отворил сам; на пороге стояла негритянка; она держала в руке розу и поднесла ее к губам Пиппо.

– Поцелуйте этот цветок, – сказала она, – я принесла вам на нем поцелуй моей госпожи. Может она прийти к вам так, чтобы ее никто не заметил?

– Она поступит крайне неосторожно, – отвечал Пиппо, – если придет днем; мои слуги непременно увидят ее. Не может ли она выйти из дому ночью?

– Нет; да и кто решился бы на это на ее месте? Она не может ни прийти ночью, ни принять вас у себя.

– Тогда пусть она придет в какое-нибудь другое место, которое я укажу.

– Нет, она хочет прийти сюда; примите меры предосторожности.

Пиппо задумался.

– Может твоя госпожа встать рано утром? – спросил он негритянку.

– Хоть с восходом солнца.

– Отлично! слушай: я встаю обыкновенно очень поздно; поэтому вся моя челядь долго спит. Если твоя госпожа может прийти на заре, то я буду ждать ее: она войдет так, что ее никто не увидит, и уйдет, никем незамеченная, – я устрою это, – если только она останется у меня до вечера.

– Она придет завтра же, если вам угодно.

– Завтра на заре, – сказал Пиппо и опустил горсть цехинов за воротник посланницы; затем он вернулся в свою комнату и заперся там, решив не ложиться до утра. Он велел раздеть себя, чтобы подумали, что он лег в постель; оставшись один, он развел огонь, надел вышитую сорочку, надушенный жилет и белый бархатный камзол с рукавами из китайского атласа. Окончив туалет, он сел у окна и стал мечтать.

Пиппо не видел ничего предосудительного в том, что его незнакомка поторопилась назначить ему свидание. Прежде всего, не надо забывать, что эта история происходит в XVI веке; а любовь в те времена шла к развязке быстрее, чем теперь… На основании самых достоверных источников можно с уверенностью сказать, что в ту эпоху считалось искренностью то, что мы называем нескромностью, а то, что у нас слывет добродетелью, по – видимому, казалось тогда лицемерием. Как бы то ни было, но женщина, влюбившаяся в красивого малого, отдавалась ему, недолго думая, и не роняла себя этим в его глазах: никто не краснел от того, что казалось естественным. В эту эпоху один французский придворный носил на шляпе, вместо султана, шелковый чулок своей любовницы и без обиняков говорил тем, кто выражал свое удивление, видя его в Лувре с таким украшением, что это чулок женщины, заставившей его умирать от любви.

Впрочем, характер Пиппо был таков, что, если бы он родился в нынешнем веке то, вероятно, глядел бы на это одинаково. Несмотря на свою безалаберность и безумства, он, хотя и лгал иногда другим, но совершенно не способен был лгать, самому себе. Я хочу сказать, что Пиппо не любил ничего показного и, умея отлично притворяться, прибегал к хитрости только тогда, когда его желание было искренно. И если он считал подарок ему кошелька причудой женщины, то, во всяком случае, не видел в ней проявления простого кокетства; как я только что сказал, его убеждали в этом тщательность и тонкость работы и большой период времени, которого должно было потребовать вышиванье кошелька.

В то время как Пиппо мысленно предвкушал обещанное ему счастье, ему вспомнился вдруг рассказ о турецкой свадьбе. – На востоке жених видит лицо своей невесты только после свадебного пира, а до тех пор оно остается скрытым от посторонних взоров. Он женится, так сказать, на веру, на основании слов родственников невесты. По окончании церемонии молодая появляется перед своим супругом без покрывала, и тогда тот может убедиться своими глазами, выгодна ли заключенная сделка, – и так как расторгать ее уже поздно, то ему не остается ничего другого, как признать ее выгодной, – и, однако, эти союзы, по-видимому, не менее счастливы, чем остальные.

Пиппо находился в положении турецкого жениха: он не думал, правда, что незнакомка окажется девушкой, но легко мирился с этим; к тому же он имел то преимущество, что его не ждали брачные узы. Он мог пережить всю прелесть ожидания и неожиданности, не боясь оборотной стороны медали: и это вполне искупало все остальное. Итак, Пиппо представил себе, что эта ночь будет его брачной ночью, и, принимая во внимание его возраст, неудивительно, что эта мысль наполнила его восторгом.

Первая ночь после свадьбы должна, действительно, обещать величайшее счастье тому, кто наделен богатым воображением; ибо она достается без труда. Философы утверждают, правда, что удовольствие тем острее, чем менее оно достижимо, но Пиппо держался того мнения, что скверный соус не делает рыбы свежее. Он любил легкодоступные наслаждения, если только они не были грубыми; но, к несчастью, почти всегда утонченные удовольствия обходятся дорого. Свадебная ночь составляет исключение из этого правила: это единственный в жизни случай, когда два самых сильных влечения, – лень и страсть, – получают удовлетворение одновременно; в эту ночь в комнату молодого человека входит увенчанная цветами женщина, которой незнакома любовь; пятнадцать лет мать облагораживала ее душу и украшала ум; чтобы добиться одного взгляда этого прекрасного создания, может быть, пришлось умолять ее целый год; но, чтобы обладать этим сокровищем, супругу надо только раскрыть объятия; мать удаляется; сам Бог разрешает. И если бы, пробуждаясь от этого чудного сна, видели себя по-прежнему свободными, то кто не захотел бы повторять это каждый вечер?

Пиппо не жалел, что не стал расспрашивать негритянку: служанка в подобных случаях всегда расхваливает свою госпожу, хотя бы та и была страшна, как смертный грех: с него было достаточно слов, вырвавшихся у синьоры Доротеи. Пиппо хотел знать лишь одно – незнакомка блондинка или брюнетка. Когда известно, что женщина красива, то для того, чтобы создать ее образ, особенно важно знать цвет ее волос. Пиппо долго колебался между белокурыми и черными волосами; чтобы выйти из затруднения, он вообразил, наконец, что она шатенка.

Но теперь он не мог решить, какого цвета ее глаза; они должны были быть черными, если она была брюнеткой, и голубыми, если она была блондинкой. Он представил себе что у нее голубые глаза, – не того неопределенного голубого цвета, который кажется то серым, то зеленоватым, a синие, как лазурь небес, которые темнеют в минуту страсти и делаются тогда чернее воронова крыла.

Едва эти очаровательные глаза с ласкающим и глубоким взглядом предстали перед ним, как его воображение окружило их белоснежным лбом и двумя щеками, розовыми, как вершины Альп, озаренные солнцем. Между нежными, как персик, щеками выдавался тонкий нос, походивший на нос античного бюста, известного под названием греческого Амура. Ниже – алый рот, не слишком большой и не слишком маленький, с двумя рядами перлов; из него исходило дыхание, от которого веяло зноем страсти; правильный, слегка закругленный подбородок; открытое, но несколько высокомерное выражение лица; эта полная грации и очарования голова покачивалась, как цветок на стебле, на продолговатой шее без единой морщинки и матовой белизны. Этому прекрасному образу, созданному фантазией, оставалось только облечься в плоть и кровь. «Она придет, – думал Пиппо, – она будет здесь на заре; и поразительнее всего было то, что он, сам того не подозревая, представил свою будущую любовницу именно такой, какой она была на самом деле».

Когда в шесть часов утра с военного фрегата, оберегавшего вход в гавань, грянул пушечный выстрел, Пиппо заметил, что пламя лампы делается красным, а стекла окон принимают голубоватый оттенок. Он поспешил сесть у окна. На этот раз его не клонило ко сну; несмотря на бессонную ночь, он чувствовал себя бодрее, чем когда бы то не было. Занималась заря, но Венеция еще спала: эта ленивая отчизна наслаждения не просыпается так рано. Туман носился над пустынной лагуной и завешивал молчаливые дворцы, тогда как у нас в это время открываются лавки, снуют прохожие и катятся экипажи. Ветер поднимал легкую зыбь; вдали показалось несколько парусных судов, плывших из Фузин с дневными припасами для царицы морей. И только ангел на колокольне святого Марка поднимался из тумана, сверкая в вышине над объятым сном городом, и первые солнечные лучи играли на его золоченых крыльях.

Но в бесчисленных церквях Венеции уже зазвонили к заутрене; услышав звон колоколов, удары которых они умеют считать по какому-то чудесному инстинкту, голуби республики стаями проносились над Славянской набережной на городскую площадь, где в этот час для них ежедневно разбрасывается зерно. Туман стал подниматься; взошло солнце: рыбаки отряхивали свои плащи и принимались чистить лодки; один из них запел чистым и звучным голосом народную песню; с торгового судна кто-то ответил ему басом; вдали третий подхватил припев; вскоре образовался хор; каждый пел, работая, и прекрасная утренняя песня, приветствовала наступление дня.

Дом Пиппо находился на Славянской набережной, недалеко от дворца Нани; его огибал небольшой канал; в эту минуту в окутанном сумраком канале блеснула вдали пила гондолы. На корме сидел только один гондольер, но хрупкая лодка рассекала волну с быстротой стрелы и, казалось, скользила по зеркалу из толстого стекла, в которое мирно погружались ее плоские весла. Гондола остановилась под мостом, который, отделяет канал от большой лагуны. Из нее вышла женщина в маске, с благородным и гибким станом, и пошла по направлению к набережной. Пиппо тотчас же спустился вниз и подошел к ней. – Это вы? – спросил он ее шёпотом. Она, молча, взяла руку, которую он подал ей, и последовала за ним. Никто из слуг еще не вставал; не говоря ни слова, они на цыпочках прошли через прихожую, где спал привратник. Войдя в комнату молодого человека, дама опустилась на софу и несколько времени сидела, задумавшись. Потом она сняла маску, и Пиппо увидел, что синьора Доротея не обманула его: перед ним, действительно, была одна из первых красавиц Венеции, наследница двух знатных фамилий – Беатриче Лоредано, вдова прокуратора Донато.

Невозможно передать словами красоту первых взглядов Беатриче после того, как она открыла лицо. Она была вдовой уже восемнадцать месяцев, но ей было всего лишь двадцать четыре года, и хотя ее поступок может показаться читателю слишком смелым, она еще ни разу в жизни не делала подобного шага, ибо до сих пор не любила никого, кроме мужа. Она должна была собрать все свои силы, чтобы отважиться на него, и ее глаза были полны любви, смущения и решимости.

Пиппо онемел от изумления. Совершенная красота всегда вызывает в нас удивление и заставляет преклоняться пред собою.

Пиппо часто встречал Беатриче на гулянье и в обществе. Он тысячу раз слышал похвалы ее красоте и сам восторгался ею. Она была дочерью Петра Лоредана, члена Совета Десяти, и внучкой знаменитого Лоредана, который играл такую видную роль в процессе Джиакомо Фоскари. Высокомерие этой семьи было известно всей Венеции, и Беатриче, по общему мнению, унаследовала от своих предков их надменность.

Ее выдали замуж совсем еще юной за прокуратора Марко Донато; его недавняя смерть дала ей свободу и крупное наследство. Знатнейшие синьоры республики добивались ее руки, но она отвечала на все их попытки снискать ее благосклонность самым презрительным равнодушием. Одним словом, ее высокомерный и почти дикий характер вошел в пословицу.

Пиппо был поражен вдвойне: прежде всего, он никогда не осмеливался думать, что таинственная незнакомка, сердце которой он победил, – Беатриче Донато, и потом ему казалось, что он видит ее в первый раз: так преобразилось ее лицо. Любовь делает прелестными самые некрасивые лица, а здесь она показала свое всемогущество, придавая новый блеск совершенной красоте.

После минутного молчания Пиппо приблизился к Беатриче и взял ее за руку. Он постарался изобразить ей свое удивление и выразить благодарность за счастье, которым она его удостоила; но Беатриче ничего не отвечала и, по-видимому, не слышала его. Она оставалась неподвижной и, казалось, не различала окружающего, как будто все это происходило во сне. В продолжение всего времени, пока говорил Пиппо, она даже не пошевельнулась; тем не менее, он обнял ее за талию и сел возле нее.

– Вы прислали мне вчера, – сказал он, – розу с вашим поцелуем; позвольте мне вернуть вам то, что я получил, и запечатлеть поцелуй на еще более прекрасном и свежем цветке.

И он поцеловал ее в губы. Она не оказала и тени сопротивления; но ее взор, блуждавший до тех пор по комнате, вдруг остановился на Пиппо. Она нежно отстранила его и печально промолвила, с невыразимой грацией качая головой:

– Вы никогда не полюбите меня; у вас будет лишь мимолетное увлечение, между тем как я люблю вас и хочу сначала стать перед вами на колени.

И, действительно, она склонилась перед ним; Пиппо тщетно удерживал ее, умоляя встать. Она выскользнула из его рук и упала на колени.

Не совсем обычно и тягостно видеть женщину в такой унизительной позе; хотя эта поза и выражает любовь, но подобает исключительно мужчине. Ее нельзя видеть без смущения, и известны случаи, когда судьи прощали преступников, падавших перед ними ниц.

Пиппо с возраставшим изумлением созерцал необыкновенное зрелище, представившееся его взору. Чувство глубочайшего уважения охватило его, когда он увидел Беатриче; что же он должен был испытывать теперь, видя ее у своих ног? Вдова Донато, дочь Лореданов, стояла перед ним на коленях. Ее бархатное платье, усеянное серебряными цветами, устилало плиты; покрывало и распущенные волосы свешивались до земли, обрамляя белые плечи и сложенные руки, тогда как ее влажные глаза были устремлены на Пиппо. Тот был потрясен до глубины души и отступил на несколько шагов, опьяненный гордостью; он не принадлежал к знати, Беатриче бросила к его ногам свое патрицианское высокомерие, и это ослепило его, как молния.

Но эта молния была мгновенной и тотчас же исчезла. Подобное зрелище должно вызвать нечто большее, чем прилив тщеславия. Наклоняясь над прозрачным источником, мы видим в нем свой образ, который появляется перед нами в глубине. Точно также любовь вызывает любовь, и вы заставляете ее распускаться от единого взгляда. Пиппо в свою очередь бросился на колени. Наклонившись, друг к другу, они оставались так несколько мгновений и обменялись первыми поцелуями.

Если Беатриче была дочерью Лореданов, то в ее жилах текла также кровь ее матери, – кроткой Бианки Контарини. Мать Беатриче была лучшим из земных созданий и одной из красивейших женщин Венеции. Всегда сиявшая счастьем и полная обаяния, думавшая лишь о радостях жизни во время мира и влюбленная в отчизну, когда загоралась война, – Бианка походила на старшую сестру своих дочерей. Она умерла молодой, и даже мертвая, была прекрасна.

Она научила Беатриче понимать, и любить искусство и, в особенности, живопись. Это не значит, конечно, что молодая вдова имела глубокие познания в этой области. Она побывала в Риме и во Флоренции, но лучшие произведения Микеланджело возбуждали в ней простое любопытство. Если бы она была римлянкой, то любила бы одного Рафаэля; но Беатриче была дочерью Адриатики и отдавала предпочтение Тициану. В то время как все вокруг нее занимались придворными интригами и государственными делами, она интересовалась лишь новыми картинами и судьбой своего любимого искусства после смерти старика Вечеллио. Она увидела во дворце Дольфино картину Тицианелло, его единственную картину, погибшую во время пожара, о которой я говорил в начале этого рассказа. Беатриче пришла от нее в восторг и, встретив Пиппо у синьоры Доротеи, страстно влюбилась в него.

Живопись при Юлии II и Льве X не была, как ныне, ремеслом; она была религией художников, увлечение ею считалось признаком просвещенного вкуса среди вельмож, она составляла славу Италии, и женщины боготворили ее. Если папа покидал Ватикан, чтобы посетить Буонаротти, то дочь венецианского патриция могла смело любить Тицианелло; но Беатриче поставила себе цель, которая возвышала и окрыляла ей страсть. Она хотела, чтобы Пиппо стал не только ее любовником, но и великим художником. Его беспорядочная жизнь не была для нее тайной, и она решила вырвать его из омута. Она знала, что, несмотря на его безалаберность, священный огонь не угас в нем и тлеет под пеплом, и надеялась, что любовь снова зажжет божественную искру. Беатриче колебалась целый год, лелея в тайне эту мысль, время от времени встречая Пиппо и глядя на его окна, когда проходила по набережной. Ей пришла странная фантазия, которой она не могла противостоять: она вышила кошелек и послала его Пиппо.

Правда, она обещала себе ограничиться этим и не делать дальнейших шагов. Но когда сеньора Доротея показала Беатриче стихи, сочиненные им для нее, она заплакала от радости.

Она отлично знала, какой опасности подвергалась, пытаясь осуществить свою мечту; но это была мечта женщины, и она сказала себе, выходя из дому:

– Чего хочет женщина, – хочет Бог.

Вдохновляемая этой мыслью, своей любовью и отвагой, Беатриче не испытывала ни малейшего страха. Бросившись на колени перед Пиппо, она принесла свою первую жертву богу любви; но, после того как Беатриче пожертвовала своей гордостью, нетерпеливый бог потребовал новой жертвы. Она также мало колебалась стать любовницей Тицианелло, как если бы была его женой. Она сняла свое покрывало и положила его на стоявшую в комнате статую Венеры и потом, бледная и прекрасная, как мраморная богиня, отдалась року.

Беатриче провела у Пиппо целый день, как было условлено. На закате солнца за ней приплыла гондола. Она вышла также незаметно, как и вошла. Слуги были удалены под разными предлогами, в доме остался один привратник. Он привык к образу жизни своего господина, и его не удивило появление в сенях женщины в маске, в сопровождении Пиппо. Но когда он увидел, что дама, остановившись у входа, подняла бахрому своей маски, и Пиппо поцеловал ее в губы, то бесшумно приблизился и стал слушать.

– Разве ты не замечал меня раньше, – весело спрашивала Беатриче.

– Замечал, – отвечал Пиппо, – но до этих пор я не знал твоего лица; ты сама не подозреваешь, как ты прекрасна.

– Так же, как и ты; ты прекрасен, как день, в тысячу раз прекраснее, чем я думала, Ты будешь любить меня?

– Да, и долго.

– А я всегда.

Они расстались с этими словами, и Пиппо остался на пороге, следя глазами за гондолой, увозившей Беатриче Донато.

Прошло две недели, но Беатриче не приступала еще к осуществлению своего плана. Откровенно говоря, она и сама о нем немного забыла. Первые дни любовной связи походят на экскурсии испанцев, открывших Новый Свет. Отправляясь в путь, они обещали своему правительству в точности исполнять его приказания, изучить и цивилизовать Америку; но когда они прибыли туда и увидали незнакомое небо, девственные леса, золотые и серебряные рудники, то голова у них закружилась. Столько нового открылось перед ними, что они забыли свои обещания и всю Европу, но зато им удалось открыть сокровища: нечто подобное бывает иногда с влюбленными.

Еще одно обстоятельство оправдывало Беатриче. В продолжение этих двух недель Пиппо не играл и ни разу не был у княгини Орсини. Это было началом благоразумия; по крайней мере, так думала Беатриче. Пиппо проводил половину дня около своей любовницы, а остальное время любовался морем, сидя в кабачке на Лидо за бокалом самосского. Друзья не видели его более. Он порвал со всеми своими привычками и жил, не замечая времени и не отдавая себе отчета в своих поступках; он был, точно в чаду, и забыл обо всем окружающем, что всегда бывает после первых поцелуев красавицы; и когда человек находится в подобном состоянии, трудно определить, безумец он или мудрец.

Пиппо и Беатриче, можно сказать, были созданы друг для друга; они заметили это с первого же дня; но прошел целый месяц, пока они окончательно убедились в этом. В продолжение всего этого времени не затрагивался вопрос о живописи; любовь, серенады на воде и прогулки за город заслонили все. Знатные дамы предпочитают иногда пирушку в гостинице предместья изысканному ужину в будуаре. Беатриче держалась того же мнения и предпочитала обедам самого дожа свежую рыбу, которую они ели вдвоем под сводами Кинтавалла.

Пообедав, они садились в гондолу и отправлялись кататься вокруг Армянского острова; и я советую читателю ехать сюда в прекрасную лунную ночь наслаждаться любовью с венецианкой между городом и Лидо, между небом и морем.

По прошествии месяца Беатриче пришла однажды к Пиппо и застала его в самом радужном настроении. Он только что позавтракал и, напевая что-то, расхаживал по комнате, освещенной солнцем; на столе сверкала чаша, полная цехинов. Пиппо играл накануне и выиграл у сэра Веспасиано полторы тысячи шастров.

Часть этих денег он употребил на покупку китайского веера, надушенных перчаток и венецианской золотой цепочки художественной работы; он положил все это в кедровую шкатулку, с перламутровыми инкрустациями, и поднес ее Беатриче.

Та приняла подарок с радостью, но отказалась от него, как только узнала, что он приобретен на деньги, выигранные в кости. Вместо того, чтобы радоваться с Пиппо его удачи, она впала в задумчивость. Может быть, ей пришла мысль, что он стал любить ее менее и потому снова начал играть.

Как бы то ни было, но она поняла, что нельзя более откладывать разговора с Пиппо и надо постараться немедленно же извлечь его из тины, в которой он готов был погрязнуть.

Осуществить это было нелегко. За месяцы Беатриче успела изучить характер Пиппо; основной чертой его была крайняя беспечность во всем, что касается обыденной жизни, и он с наслаждением предавался far niente; но в силу этой самой беспечности трудно было получить над ним власть, когда дело шло о более важных вещах; как только Пиппо замечал, что кто-нибудь хочет подчинить его себе, то вместо того, чтобы бороться и спорить, он слушал то, что ему говорили, а сам поступал по-своему. Для достижения своей цели Беатриче избрала окольный путь и попросила Пиппо нарисовать ее портрет.

Тот охотно согласился; на следующей день он купил холст и велел внести в комнату великолепный дубовый мольберт, со скульптурными украшениями, принадлежавшие его отцу. Беатриче явилась к нему утром; на ней было широкое темное платье; она сняла его, как только Пиппо приготовился работать, и предстала перед ним почти в таком же костюме, в какой Парис Бордоне облек свою Венеру в венце. Волосы, перевитые жемчугом и завязанные на голове узлом, падали на ее руки и плечи длинными волнистыми прядями. Жемчужное ожерелье, укрепленное спереди золотой застежкой, спускалось до пояса, обрисовывая совершенные очертания ее обнаженной груди. Платье из тафты переливчатого цвета, казавшейся то розовой, то голубой, было поднято на колене рубиновым аграфом, оставляя открытой гладкую, как мрамор, ногу. Беатриче надела кроме этого роскошные браслеты и туфли из пунцового бархата с золотыми шнурами.

Как известно, Венера Бордоне представляет не что иное, как портрет одной венецианки; этот художник был учеником Тициана и пользовался в Италии большой славой. Но Беатриче, видевшая, может быть, модель картины, хорошо знала, что сама она красивее ее. Ей хотелось возбудить соревнование Пиппо и показать, ему, что он может превзойти Бордоне.

– Клянусь кровью Дианы! – воскликнул молодой человек, любуясь Беатриче, – Венера в венце не более, как торговка устрицами из Арсенала, нарядившаяся богиней. Вот настоящая богиня любви и возлюбленная бога битв!

При виде своей прекрасной модели Пиппо, разумеется, оставил на время палитру и кисть. Беатриче испугалась уже, что она слишком красива и избрала ошибочный путь для осуществления своих планов. Тем не менее, портрет был начат; но Пиппо работал рассеяно; он уронил нечаянно кисть; Беатриче подняла ее и сказала, подавая своему любовнику:

– Твой отец также уронил однажды кисть; Карл Пятый поднял ее и подал ему; хотя я не императрица, но хочу подражать Цезарю.

Пиппо боготворил своего отца и говорил о нем не иначе, как с благоговением. Слова Беатриче произвели на него сильное впечатление. Он встал и открыл шкаф. – Вот кисть, о которой вы говорите, – сказал он, показывая ее Беатриче, – отец хранил ее, как святыню, после того, как властелин полу мира коснулся ее.

– Вы присутствовали при этой сцене? – спросила Беатриче, – не можете ли вы рассказать, как это было?

– Я был тогда ребенком, – отвечал Пиппо, – но хорошо помню все. Это случилось в Болонье. Там происходило свидание папы с императором; решалась судьба Флорентийского герцогства или, вернее, судьба Италии. Павел III и Карл V на глазах у всех разговаривали между собой на террасе, и в продолжение их беседы весь город молчал. В течение какого-нибудь часа все было решено; конные и пешие войска задвигались с оглушительным шумом, сменившим гробовую тишину. Никто не знал, что готовится; все горели желанием знать это, но было приказано соблюдать глубочайшую тайну; горожане с любопытством и ужасом взирали на передвижение войск обоих дворов; носились слухи о раздроблении Италии, об изгнаниях и созданиях новых княжеств. Отец работал в это время над большой картиной и стоял наверху лестницы, служившей ему подмостками, как вдруг воины с алебардами в руках распахнули двери и выстроились вдоль стены. Вошел паж и крикнул громким голосом, – Цезарь! – Через несколько минут появился император, затянутый в камзол, посмеиваясь в свою рыжую бороду. Отец, застигнутый врасплох и обрадованный этим неожиданным посещением, стал торопливо спускаться с лестницы; он был стар и уронил свою кисть, опираясь о перила. Все мы остались неподвижными: присутствие императора превратило нас в истуканов. Отец был сконфужен своей медлительностью и неловкостью, но не решался ускорить шаги, боясь упасть; Карл Пятый сделал несколько шагов вперед, медленно нагнулся и поднял кисть.

– Тициан, – сказал он звучным и властным голосом, – достоин того, чтобы Цезарь был его слугой. – И с поистине несравненным величием он подал моему отцу кисть, которую тот принял, стоя на коленях.

Пиппо был взволнован своим рассказом; когда он его закончил, Беатриче несколько времени сидела, молча; она опустила голову и казалась настолько рассеянной, что он спросил ее, о чем она думает.

– Я думаю об одной вещи, – отвечала Беатриче, – Карл V лежит теперь в гробу, и его сын стал королем Испании. Что сказали бы о Филиппе II, если бы он, вместо того, чтобы носить шпагу своего отца, предоставил ей ржаветь в шкафу?

Пиппо улыбнулся и, хотя понял намек Беатриче, спросил ее, что она хочет этим сказать.

– Я хочу сказать, – отвечала она, – что ты также наследник короля; ибо Бордоне, Моретто и Романино – хорошие живописцы. Тинторетто и Джорджоне – даровитые художники, но Тициан – король; а кто теперь держит его скипетр?

– Мой брат Горацио, – возразил Пиппо, – был бы великим художником, если бы был жив.

– Да, конечно, – отвечала Беатриче. – И вот что скажут о сыновьях Тициана: один из них был бы великим, если бы остался в живых, а другой, – если бы захотел.

– Ты думаешь? – сказал Пиппо, смеясь, – и, знаешь, что еще прибавят? «Но он предпочитал кататься в гондоле с Беатриче Донато».

Беатриче не ожидала такого ответа и пришла в некоторое замешательство. Тем не менее, она не потеряла мужества, но стала говорить более серьезным тоном.

– Выслушай меня без зубоскальства. Твоя картина вызвала всеобщий восторг. Все жалеют, что она погибла; но жизнь, которую ты ведешь, хуже, чем пожар во дворце Дольфино, ибо ты сам себя сжигаешь. Ты думаешь об одних удовольствиях и забываешь, что на твое имя кладет пятно то, что простительно другим. Сыну разбогатевшего лавочника позволительно играть в кости, но не Тицианелло. Что толку в том, что ты рисуешь не хуже наших старых мастеров и что ты молод? Тебе стоит только начать работать, чтобы иметь успех, но ты не начинаешь. Твои друзья обманывают тебя, но я исполняю свой долг, говоря, что ты оскорбляешь память своего отца; и кто тебе скажет это, кроме меня? Пока ты будешь богат, всегда найдутся люди, которые будут помогать тебе, разоряться; пока ты будешь красив, женщины будут любить тебя; но что будет, если никто не скажет тебе правды, пока ты молод? Я – ваша любовница, мой дорогой синьор, но я хочу быть также вашим лучшим другом. Жаль, что вы не родились бедняком! Если вы меня любите, то должны работать. Я нашла в отдаленном квартале уединенный одноэтажный домик. Если вы хотите, то мы велим меблировать его по нашему вкусу и закажем два ключа, один – для меня, другой – для вас. Там мы будем вдали от всех посторонних глаз, и нам никто не помешает. Вы прикажете отнести туда мольберт; и если вы обещаете мне работать хотя бы только два часа в день, то я буду приходить к вам ежедневно. Хватит ли у вас терпения на это? Если вы согласитесь, то вероятно, разлюбите меня через год, но у вас выработается привычка к труду, и в Италии станет одним великим именем больше. Если вы откажетесь, то я не в силах перестать вас любить, но это мне покажет, что вы меня не любите…

Беатриче дрожала, говоря это. Она боялась оскорбить своего любовника, но считала своим долгом высказать все, что у нее было на душе, Ее глаза блистали: в них отражалась боязнь и желание нравиться. Она походила теперь не на Венеру, а на Музу. Она была так хороша в эту минуту, что Пиппо нарочно медлил ответом. По правде говоря, он слушал не столько слова, сколько ее голос; но этот пленительный голос проникал в душу. Беатриче говорила от всего сердца, на чистом тосканском наречии, с венецианской мягкостью произношения. Когда речь льется из прекрасных уст, то мы обыкновенно обращаем мало внимания на то, что говорится; иногда даже приятнее не вникать в смысл слов, давая увлечь себя их музыкой.

То же самое было с Пиппо. Мало заботясь о том, что у него просят, он приблизился к Беатриче, поцеловал ее в лоб и сказал:

– Я сделаю все, что ты хочешь; ты прекрасна, как ангел.

Они условились, что Пиппо будет отныне работать ежедневно. Беатриче хотела, чтобы он дал письменное обязательство. Она достала свою записную книжку и, начертив в ней несколько строк, сказала голосом, в котором звучали высокомерие и любовь:

– Ты знаешь, что мы, Лореданы, беспощадны к своим должникам. Ты теперь мой должник и обязался работать по два часа в день в продолжение года; подпишись и плати аккуратно, чтобы я знала, что ты меня любишь.

Пиппо охотно подписался. – Но я начну, – сказал он, – с твоего портрета, разумеется. Беатриче обняла его в свою очередь и шепнула ему на ухо: – И я также сделаю твой портрет, прекрасный портрет, похожий на тебя, как две капли воды, но только он будет не мертвый, а живой.

Любовь Пиппо и Беатриче походила сначала на родник, который бьет из земли; теперь ее можно было сравнить с ручьем, который медленно течет, вырывая себе ложе в песке. Если бы Пиппо был патрицием, то, конечно, женился бы на Беатриче; ибо по мере того, как они узнавали друг друга, их любовь росла; но, хотя Вечелли принадлежали к почтенной семье, происходившей из Фриуля, все же подобный брак был невозможен. Не только ближайшие родственники Беатриче восстали бы против него – вся венецианская знать подняла бы бурю. Те, кто глядел сквозь пальцы на любовную связь, не находя ничего предосудительного в том, что знатная дама сделалась любовницей живописца, никогда не простили бы ей, если бы она вышла, за него замуж. Таковы были предрассудки той эпохи, которая была, тем не менее, лучше нашей.

В маленький домик поставили мебель; и Пиппо, согласно своему обещанию, являлся туда ежедневно. Сказать, что он работал, было бы преувеличением, но он делал вид или, вернее думал, что работает. Портрет был начат; работа продвигалась медленно, но он стоял у мольберта и, хотя к нему почти не прикасался, вдохновлял своим видом любовь и оправдывал лень.

Каждое утро Беатриче посылала своему любовнику букет цветов с негритянкой, чтобы приучить его рано вставать.

– Художник должен быть на ногах с восходом солнца, – говорила она, – солнечный свет – его жизнь и необходимое условие его искусства, так как он ничего не может создать без него.

Пиппо соглашался с этим советом, но находил его трудно исполнимым. Нередко он опускал принесенный негритянкой букет в стакан сахарной воды, стоявший на его ночном столике, и снова засыпал. Когда он проходил мимо окон княгини Орсини, направляясь в маленький домик, ему казалось, что монеты шевелятся в его кармане.

Как-то раз он встретил во время прогулки сэра Веспасиано, который спросил его, почему его не видно более.

– Я дал клятву не брать в руки бокала для костей и не прикасаться к карте, но так как вы здесь, то давайте сыграем в крест и решетку.

Хотя сэр Веспасиано был нотариус и уже достиг преклонных лет, но это не мешало ему быть отчаянным игроком, и он имел неосторожность согласиться на предложение Пиппо. Он бросил пиастр кверху, проиграл тридцать цехинов и был весьма мало удовлетворен этим.

«Как жаль, – подумал Пиппо, – что я не могу теперь играть! Я уверен, что кошелек Беатриче по-прежнему приносил бы мне счастье, и в какую-нибудь неделю я вернул бы все, что проиграл в течение двух лет».

Тем не менее, он с наслаждением повиновался своей любовнице. Его маленькая мастерская представляла тихий и уютный уголок. Находясь там, он как бы переносился в новый мир, который, однако, будил в нем старые воспоминания, так как полотно и мольберт напоминали ему дни детства. Мы легко привыкаем снова к предметам, которые некогда окружали нас и воскрешают в нашей памяти прошлое, и начинаем любить их какой-то безотчетной любовью. Когда Пиппо брал в прекрасное солнечное утро палитру и, приготовив на ней сверкающие краски, видел, что они расположены в порядке и готовы смешаться под его рукой, – ему казалось, что за его спиной раздается резкий голос его отца и кричит по-прежнему: – Не зевай, лентяй! Живо, за работу! – При этом воспоминании он оборачивался, но вместо сурового лица Тициана видел Беатриче с обнаженными руками и грудью, которая готовилась позировать и говорила ему, улыбаясь, – когда вам будет угодно начать, синьор?

Не надо думать, что Пиппо не обращал никакого внимания на советы, которые ему давала Беатриче, а она не жалела их. Она говорила то о венецианских мастерах и почетном месте, которое они завоевали себе среди итальянских школ, то об упадке искусства, утратившего былое величие. В ее словах не было и тени преувеличения; Венеция переживала тогда судьбу Флоренции: она не только утратила прежнюю славу, но и самое уважение к своей славе. Микеланджело и Тициан жили оба около ста лет; пока позволяли их силы, они упорно боролись против наступавшего упадка; но эти две старых колонны рухнули, наконец. Забывая только что погребенных мастеров, стали превозносить до небес разных выскочек. Брешия и Кремона открывали новые школы и громогласно заявляли об их превосходстве над старыми. В самой Венеции сын ученика Тициана присвоил себе имя Тицианелло, на которое имел право один Пиппо, и наполнял старинную церковь своими бездарными произведениями. При всем своем равнодушии к славе родины, Пиппо не мог не возмущаться этим. Когда при нем хвалили дурную картину, или он находил в какой-нибудь церкви никуда не годное полотно среди шедевров своего отца, то испытывал то же, что чувствует патриций при виде имени незаконнорожденного, внесенного в золотую книгу. Беатриче поняла это: все женщины наделены в той или иной мере инстинктом Далилы и умеют угадать тайну волос Самсона. Говоря не иначе, как с благоговением, о великих мастерах прошлого, Беатриче нарочно хвалила иногда какую-нибудь посредственность. Ей было нелегко говорить против своего убеждения, но она делала это так искусно, что нельзя была заподозрить ее в неискренности. Таким путем ей часто удавалось вызвать у Пиппо дурное настроение духа, и она заметила, что в эти минуты он с необыкновенным жаром принимался за работу. Тогда у него являлась смелость маэстро; нетерпение вдохновляло его. Но его легкомысленный характер вскоре брал верх, и он бросал вдруг кисть.

– Идем пить кипрское вино! – восклицал он, – и не будем больше говорить об этих глупостях.

Всякая другая на месте Беатриче, может быть, пала бы духом; но если возможно, как мы знаем из истории, непримиримая ненависть, то не надо удивляться, что любовь обнаруживает иногда такое же упорство. Беатриче совершенно правильно думала, что привычка всесильна, и вот каким образом она пришла к этому убеждению: ее отец, человек крайне богатый и слабого здоровья, несмотря на свои годы, работал до изнеможения, сидя с утра до вечера над бухгалтерскими книгами, чтобы увеличить на несколько цехинов свое огромное состояние. Беатриче неоднократно умоляла его поберечь себя, но он всегда отвечал ей одно и то же, – Это привычка, приобретенная с детства; она стала для меня второй натурой, и я умру с нею. – Имея перед глазами этот пример, Беатриче не теряла надежды, пока у Пиппо не выработалось привычки к труду, и полагала, что честолюбие – благодарная страсть и не менее могучая, чем скупость.

Она не ошибалась в этом, но трудность ее задачи состояла в том, что для того, чтобы привить Пиппо хорошую привычку, надо было искоренить у него дурную. Правда, существуют сорные травы, которые легко вырвать, но страсть к игре не из их числа; это, пожалуй, даже единственная страсть, которая может соперничать с любовью, ибо честолюбцы, развратники и ханжи нередко подчиняются воле женщины, а игроки почти никогда, и нетрудно понять почему: чеканенный металл делает доступными почти все наслаждения, а поэтому игра заставляет переживать почти всю гамму человеческих чувств; каждая карта, каждая чаша костей ведет к потере, или выигрышу некоторого количества золотых или серебряных монет, а каждая из этих монет означает беспредельное наслаждение. Тот, кто выигрывает, испытывает множество желаний и не только не противится им, но стремится вызвать новые, будучи уверен в том, что удовлетворит их. Отсюда отчаяние того, кто проигрывает и вдруг теряет возможность действовать, после того как он располагал огромными суммами. Часто повторяясь, подобные переживания обессиливают и доводят до экстаза одновременно, вызывают у человека род головокружения, – все обычные ощущения кажутся ему бледными; они чередуются слишком медленно и постепенно, чтобы представлять какой-нибудь интерес для игрока, который привык переживать массу ощущений сразу.

К счастью, наследство, оставленное Тицианом, было слишком велико, чтобы проигрыш или выигрыш могли оказывать на Пиппо такое пагубное влияние. К игре побуждала его скорее праздность, чем порок; кроме того, он был так молод, что зло не успело пустить в нем глубоких корней; самое непостоянство его вкусов ручалось за это; он мог еще исправиться при условии неусыпного наблюдения за ним. От Беатриче не ускользнула эта необходимость быть постоянно около Пиппо, и, не заботясь о собственной репутации, она почти целые дни проводила в обществе своего любовника. Вместе с тем, боясь, как бы привычка не породила пресыщения, она пустила вход все чары женского кокетства; ее прическа, украшения, сама манера говорить разнообразились до бесконечности; она ежедневно меняла платья, чтобы Пиппо не охладел к ней. Тот замечал ее маневры, но он был слишком умен, чтобы сердиться на нее за это, – тем более, он делал то же самое, меняя настроение и манеры также часто, как воротнички. Это удавалось ему без труда; самый склад характера помогал, ему в этом, и он иногда говорил, шутя: «Пескарь – мелкая рыбешка, а любовное увлечение – мелкая страстишка».

Жизнь наших влюбленных проходила, таким образом, среди наслаждения, и полное согласие царило между ними. Одно лишь беспокоило Беатриче: всякий раз, как она касалась своих планов относительно будущего, Пиппо отвечал ей: – Начнем рисовать твой портрет.

– Отлично, – говорила она, – это уже давно решено. Но что ты думаешь делать после? Этот портрет не может быть выставлен публично, и когда ты его окончишь, надо будет подумать о том, чтобы создать себе имя. У тебя намечен какой-нибудь сюжет? Это будет картина исторического или религиозного содержания?

Когда Беатриче обращалась к нему с этими вопросами, то всегда выходило так, что какой-нибудь пустяк мешал ему ответить: то он поднимал платок, то застегивал пуговицы или делал еще что-нибудь в этом роде. Она начала думать, что это, может быть, тайна художника, и что Пиппо не хочет посвящать ее в свои планы; но не было человека менее способного хранить тайну и более откровенного, чем он, – по крайней мере, со своей любовницей, ибо нет любви без откровенности. «Неужели он обманул меня? – спрашивала себя Бетриче, – неужели его уступчивость была простой игрой, и, давая слово, он не думал держать его?..»

Когда у нее являлось это подозрение, она принимала серьезный и почти высокомерный вид. – Вы дали же обещание, – говорила она, – вы дали обязательство на год, – посмотрим, честный ли вы человек? – Но Пиппо зажимал ей рот поцелуем. – Начнем рисовать твой портрет! – повторял он и переводил разговор на другую тему.

Беатриче ждала, разумеется, с величайшим нетерпением окончания портрета. Через шесть недель он был, наконец, готов. Когда наступил последний сеанс, то такая неудержимая радость овладела ею, что она не могла усидеть на месте; она то и дело вставала с кресла и подходила к картине, вскрикивая от восторга.

Пиппо работал медленно, покачивая по временам головой; вдруг он нахмурился и провел по полотну тряпкой, которой вытирал кисти. Беатриче тот час же подбежала к нему и увидела, что он стер рот и глаза. Она была так огорчена, что не могла удержаться от слез; но Пиппо спокойно уложил краски в ящик.

– Всего труднее, передать взгляд и улыбку, – сказал он, – для этого нужно вдохновение; я не чувствую его сейчас и не знаю, будет ли оно у меня когда-нибудь.

Портрет остался, таким образом, обезображенным, и всякий раз, как Беатриче глядела на эту голову без глаз и рта, она чувствовала, что ее тревога растет.

Читатель заметил, вероятно, что Пиппо был большой охотник до греческих вин. И хотя восточные вина не располагают к болтовне, но он любил поболтать за десертом, после хорошего обеда. Беатриче всегда заводила разговор о живописи; но, как только она начинала говорить о ней, происходило одно из двух: Пиппо или молчал, – и тогда на его губах играла улыбка, которая очень не нравилась Беатриче, или же говорил об искусстве равнодушным и даже презрительным тоном; и часто ему приходила в голову странная мысль.

– Можно было бы нарисовать превосходную картину, – говорил он, – она должна изображать Кампо-Ваччино в Риме, при закате солнца. Горизонт необъятен; площадь пустынна. На первом плане дети играют на развалинах. На втором – проходит молодой человек, закутанный в плащ; его лицо бледно; тонкие черты искажены страданием; надо, чтобы зритель видел, что его минуты сочтены. Одной рукой он держит палитру и кисть, а другой опирается на молодую, цветущую женщину, которая оглядывается, смеясь. Для объяснения этой сцены внизу должна быть надпись, что это происходило в пятницу на Страстной неделе, в 1520 году.

Беатриче отлично понимала смысл этой аллегории. Как раз в пятницу на Страстной неделе Рафаэль умер в Риме и, хотя это пытаются опровергнуть, но факт тот, что этот великий человек испустил дух в объятиях своей любовницы. Картина, о которой говорил Пиппо, должна была изображать Рафаэля за несколько мгновений до его кончины; и если бы подобный сюжет был разработан истинным художником, без излишних прикрас, то получилось бы великолепное полотно. Но Беатриче знала, что означают слова Пиппо, и читала в глазах своего любовника то, что он хотел сказать ей.

Тогда как в Италии все без исключения видели в этой смерти нечто позорное, Пиппо, наоборот, имел обыкновение восхвалять ее и часто говорил, что, несмотря на весь гений Рафаэля, его смерть прекраснее его жизни. Эта мысль возмущала Беатриче, хотя она не могла, удержаться от улыбки: это означало, что любовь выше славы; женщина может восстать против подобной идеи, но не способна оскорбляться ею, – и если бы Пиппо выбрал другой пример, то Беатриче, может быть, согласилась бы с ним.

– К чему, – говорила она, – находить противоречие там, где царствует полная гармония? Любовь и слава – родные сестры; почему ты противопоставляешь их?

– Никогда ничего не выходит у того, кто берется за два дела сразу, – отвечал Пиппо. – Ты, я полагаю, не посоветуешь купцу сочинять стихи, когда он погружен в коммерческие расчеты, а поэту – отмеривать аршином полотно, в то время как он ищет рифму. Почему, же ты хочешь заставить меня рисовать, в то время как я влюблен?

Беатриче не знала, что ответить, ибо она не решалась сказать, что любовь не есть дело.

– Что же ты хочешь умереть, как Рафаэль? – спрашивала она. – Если ты этого хочешь, то и живи, как он.

– Как раз наоборот, – отвечал Пиппо, – именно потому, что я боюсь умереть, как Рафаэль, я не хочу жить, как он. Одно из двух: или Рафаэль не должен был влюбляться, будучи живописцем, или ему надо было бросить живопись, раз он влюбился. Вот почему он умер тридцати семи лет, умер, правда со славой, но, вообще говоря, что может быть хорошего в смерти? Если бы он создал пятью – десятью шедеврами меньше, то это было бы большим несчастьем для папы, который вынужден был бы поручить кому-нибудь другому разрисовать свои капеллы; зато Фарнарина получила бы пятьюдесятью поцелуями больше, и Рафаэль избежал бы запаха масляных красок, который так вреден для здоровья.

– Что же ты хочешь сделать из меня Фарнарину? – восклицала Беатриче, – если ты равнодушен к славе и жизни, то, по-твоему, я должна похоронить тебя?

– Ничего подобного, – отвечал Пиппо, поднося стакан к губам, – ели бы я мог пересоздать тебя, то сделал бы из тебя Стафилэ.

Несмотря на свой шутливый тон, Пиппо говорил серьезнее, чем можно думать. В основе его шуток лежала даже верная мысль, и вот в чем она заключалась.

Историки искусства часто рассказывают о легкости, с которой творили крупнейшие художники, и называют некоторых, которые умели совмещать творчество с безалаберным образом жизни и праздностью. Но это – величайшее заблуждение. Опытный художник, создавший себе имя и уверенный в своих силах, может, конечно, набросать хороший эскиз, ведя жизнь, полную развлечений и удовольствий. Винчи, говорят, рисовал иногда, держа в одной руке лиру, а в другой кисть, но знаменитый портрет Джоконды оставался на его мольберте четыре года.

Несмотря на редкие исключения, о которых поэтому всегда слишком много шумят, все истинно прекрасное созидается, несомненно, путем большой затраты времени и усидчивого труда; без него гений – ничто.

Таково было убеждение Пиппо; пример самого Тициана укреплял его в нем. Действительно, вряд ли существует художник равный Тициану по смелости кисти, – разве только ученик его Рубенс сможет соперничать с ним в этом отношении. Но Тициан далеко не сразу поднялся на такую высоту. В продолжение 99 лет своей жизни он непрерывно работал над собой. Сначала он рисовал кропотливо и нерешительно, с той сухостью, которая сближает его произведения с готической живописью Альберта Дюрера; и лишь после многолетнего труда он дерзнул творить, подчиняясь своему гению, и дал кисти полную свободу, но и после он временами как будто жалел об этом, а Микеланджело сказал однажды об одном полотне Тициана, что в Венеции, к несчастью, пренебрегают основными правилами живописи.

В описываемую эпоху в Венеции царило самое легкомысленное отношение к технике искусства, что всегда является первым признаком его упадка. Пиппо стоило только пожелать, и он, со своим громким именем, при той школе, которую он прошел, мог бы без труда, в самом непродолжительном времени стать знаменитым; но этого-то он и не хотел. Пиппо считал позорным пользоваться невежеством толпы; он совершенно правильно думал, что сын зодчего не должен разрушать здание, построенное его отцом, и что сын Тициана, сделавшись художником, обязан был бы бороться против упадка живописи.

Но, если бы он поставил себе подобную задачу, то, конечно, должен был бы посвятить ей всю жизнь. Достигнет ли он своей цели? – Это еще вопрос. Один в поле, не воин; человек, идущий против своего века, подобен пловцу, попавшему в водоворот? Что же выйдет из всего этого? Пиппо слишком хорошо знал себя; он предвидел что рано или поздно энергия у него иссякнет, и он снова отдастся своим прежним развлечениям; таким образом, он подвергался риску принести бесполезную жертву, независимо оттого, будет ли она полной или частичной; и что он получит взамен? Он молод, богат, здоров и имеет красивую любовницу; ему надо только предоставить солнцу всходить и садиться, чтобы со спокойной совестью наслаждаться полным счастьем. Стоит ли отказываться от стольких благ ради сомнительной славы, которой он всего вероятнее не достигнет?

Пиппо долго думал об этом прежде, чем решил надеть на себя маску равнодушия к искусству, которое мало – помалу действительно, овладело им.

– Если я буду работать еще двадцать лет, – говорил он, – и попытаюсь подражать отцу, то все равно останусь гласом вопиющего в пустыне; если же у меня не хватит сил, то я обесславлю свое имя. – И в заключение он восклицал со своей обычной веселостью:

– К черту живопись! Жизнь слишком коротка!

А портрет все еще оставался неоконченным.

Как-то раз Пиппо зашел в монастырь Сенвитов. В капелле он увидел на высоких подмостках сына Марка Вечеллио, который, как я говорил выше, также называл себя Тицианелло. Он присвоил себе это имя, – не имея на то ни малейшего права, – на том основании, что приходился дальним родственником Тициану и его назвали при крещении Тито; Тито он переделал в Тициана, а Тициана в Тицианелло; благодаря этому, все профаны Венеции поверили, что он унаследовал ген великого художника, и восторгались его фресками.

Пиппо всегда относился довольно равнодушно к этой забавной мошеннической проделке, но в этот момент, – потому ли, что на него неприятно подействовала встреча с этим господином, или потому, что его собственный талант предстал перед ним в настоящем свете, – но только он подошел к подмосткам, которые опирались на шаткие подпорки, то сразу толкнул ногой одну из них; она упала; к счастью, подмостки не рухнули вместе с нею, но они начали качаться так, что самозваный Тицианелло зашатался сначала, как пьяный, а потом растянулся среди своих красок, самым забавным образом выпачкавшись в них.

Когда он поднялся, то пришел, понятно, в неописуемую ярость. Он сбежал с подмосток и бросился к Пиппо, осыпая его ругательствами. Священник кинулся разнимать их в ту минуту, когда они, невзирая на святость места, готовились обнажить свои шпаги; молящиеся обратились в бегство, в ужасе осеняя себя крестным знамением, тогда как любопытные поспешили сбежаться.

Тито кричал во все горло, что этот человек хотел его убить, и что он требует суда над ним; опрокинутая подпорка подтверждала его слова. Присутствующие начали роптать, и один из них, смелее прочих, хотел схватить Пиппо за ворот. Пиппо, поступавший так из простого сумасбродства и глядевший на всю эту сцену смеясь, в свою очередь пришел в бешенство, видя, что его хотят тащить в тюрьму, как убийцу. Резко оттолкнув пытавшегося задержать его, он бросился на Тито.

– Это тебя, – вскричал он, хватая его, – тебя надо взять за шиворот и повести на площадь Святого Марка, чтобы повесить там, как вора! Знаешь ли ты, с кем ты говоришь, мошенник? Я – Помпонио Вечеллио, сын Тициана! Я пихнул сейчас ногой твой гнилой балаган; но если бы на моем месте был мой отец, то будь уверен, что он так тряхнул бы тебя на твоих подмостках, чтобы отучить называться Тицианелло, что ты полетел бы вниз, как червивое яблоко. Но он не ограничился бы этим. Он взял бы тебя за ухо, наглый мальчишка, и отвел бы в мастерскую, из которой ты убежал, не научившись рисовать простую голову. Какое право имеешь ты пачкать стены этого монастыря и подписываться моим именем под своими жалкими фресками? Пойди-ка, поучись прежде анатомии и поработай над трупами десять лет, как я у моего отца, и тогда мы посмотрим, что ты из себя представляешь, и имеешь ли право на это имя. А до тех пор не осмеливайся присваивать себе то, что принадлежит мне одному, иначе я сброшу тебя однажды в канал, чтобы окрестить раз и навсегда!

С этими словами Пиппо вышел из церкви.

Как только толпа услышала его имя, она тотчас же успокоилась, расступилась перед ним, давая дорогу, и с любопытством пошла вслед за ним. Пиппо отправился в маленький домик, где его ждала Беатриче. Не говоря ей ни слова о случившимся, он взял палитру и, еще охваченный гневом, принялся рисовать.

Менее чем через час, портрет был окончен. Пиппо многое изменил в нем; он уничтожил некоторые детали; придал более естественное положение складкам драпировки; отделал фон и аксессуары, которые играют важную роль в венецианской живописи. Затем он перешел ко рту и глазам, и ему удалось несколькими мазками придать им совершенное выражение. Взгляд был нежен и горд; губы, над которыми виднелся легкий пушок, были полуоткрыты; зубы блестели, как перлы, и казалось, она сейчас заговорит.

– Ты будешь называться не Венерой в венце, – сказал он, бросая кисть, – а влюбленной Венерой.

Можете себе представить радость Беатриче; пока Пиппо работал, она с затаенным дыханием следила за ним; она целовала и благодарила его без конца и заявила, что отныне будет называть его не Тицианелло, а Тицианом. Остальную часть дня Беатриче говорила только о бесчисленных красотах, которые она каждую минуту открывала в своем портрете; она жалела, что он не может быть выставлен публично, и была готова просить Пиппо об этом. Вечер провели в Кинтавалле, и никогда еще наши влюбленные не были так веселы и счастливы. Пиппо сам радовался, как ребенок, и лишь поздней ночью, после бесконечных ласк, Беатриче решилась расстаться с ним на несколько часов.

Ночью она не сомкнула глаз; самые радужные планы, самые блестящие надежды носились перед ней. Она видела уже свои мечты осуществленными, всю Италию у ног своего любовника и Венецию на заре новой славы.

На другой день она, по обыкновению, пришла на свидание первой и, в ожидании Пиппо, стала смотреть на свой дорогой портрет. Фоном для него служил пейзаж, на первом плане которого находилась скала. На этой скале Беатриче заметила несколько строк, начертанных киноварью. В тревоге она наклонилась, чтобы прочесть их; там был написан тонкими готическими буквами следующий сонет:

Несмотря на все свои усилия, Беатриче не могла заставить своего любовника снова начать работать; Пиппо оставался глух ко всем ее мольбам, и когда она просила его слишком настойчиво, повторял свой сонет. До самой смерти он оставался верен своей лени, а Беатриче, как говорят, своей любви. Они долго жили, как супруги; и, к сожалению, Лореданы, гордость которых была оскорблена этой открытой связью, уничтожили портрет Беатриче подобно тому, как пожар уничтожил первую картину Тицианелло.