Полун встал рано. Но когда вышел на крыльцо, заметил, что над некоторыми домами уже струится дым. Струится, как из его трубки, когда он, отрешившись от всего мира, уставляется долгим взглядом в одну точку. Мысли сами лезут в голову, занимают её и так теснятся, что голова пухнет. Эх, что-то очень важное упустил Полун в своей жизни. Это «важное» совсем, кажется, рядом, но никак его не поймаешь в петлю мысли, всё ускользает. Что же угнетает самого древнего человека на побережье, пережившего всех своих сородичей?..

Иногда то или иное давнее событие надолго занимает мысли Полуна. Он обдумывает, взвешивает свои поступки и находит, что событие могло бы обернуться по-другому, поступи он иначе. Свои рассуждения старик обычно заканчивал вздохом: «Эх, что утруждать свою голову, когда это прошло много-много лет назад».

Но вновь и вновь его одолевали думы. А думать было о чём. Полун — последняя ветка из рода Кэвонгун. Его род пришёл на Сахалин одним из первых. Это было много сотен лет назад. Некогда род Кэвонгун был могущественным. Но от поколения к поколению он хирел. Последние шестьдесят — семьдесят зим в живых было всего несколько человек.

Потом, после чёрной болезни, осталось только несколько женщин и Полун. Женщин забрали в другие рода, и Полун остался совсем один.

У него невеста была, но и её увели на западное побережье в большой род. Что мог поделать Полун? Конечно, он мог бы уехать с невестой куда-нибудь подальше в тайгу. Но так думает Полун сейчас. А в то время он даже не сопротивлялся: куда ему одному против рода?

После этого Полун не искал себе жену. А когда спохватился, оказалось — все женщины из рода тестей были замужем. Так и остался бобылём. С тех пор горькая дума всё тяжелей наваливалась на плечи Полуна и с годами сгибала его спину.

Струи дыма задумчиво уплывают ввысь… Солнце застряло где-то между горами, но живым заревом оповещало мир, что вот-вот выйдет к нему. Лёгкий морозец холодной струей ворвался в тёплую грудь и бодрит дряблое тело старика.

Полуна что-то тревожило. Он привычно закинул за спину одностволку и осторожно вышел к реке.

Природа, затаив дыхание, ожидала восхода солнца. Небо оделось в оранжевую шаль. Из сырого замолкшего леса выглядывают сумеречно-багровая рябина и сморщенная бурая ольха. Они засмотрелись в дремлющую заводь реки. Недолго им любоваться своим осенним нарядом. Скоро жгучий мороз опалит листья, деревья оголятся и будут всю долгую зиму зябко трепетать под ударами злых ветров. А вот из чащобной темноты и сырости поднялись ели. Они угрюмо, с молчаливым ропотом стерегут тишину.

Охотничьим шагом вышел старик к толстой, скрученной временем берёзе — её он знает издавна.

На противоположном берегу реки задёргались нижние ветки рябины. Это белка рвала обвисшие гроздья ягод. «Знает, когда собирать ягоду, — сладка рябина после заморозков», — усмехнулся старик. На дымчатой спине белки кое-где рыжел летний мех. «Какая ты некрасивая», — старик улыбнулся. Как бы стыдясь, что её застали в таком неприглядном виде, белка юркнула в кусты.

То ли в берёзовом кустарнике, то ли в ветвях ольхи в глубине рощи на другом берегу реки настойчиво дзенькаег сиротливая синичка. Над головой старика на оголившихся ветвях черёмухи сидят два розовых рябчика. Они притихли, совсем будто грибки-наросты. Душа Полуна сейчас, как поверхность широкой заводи в тихую-тихую погоду. Достаточно лёгкого ветерка, и побежит по заводи рябь и уничтожит зеркальную гладь. Грубый выстрел в такой волшебной тишине разом убил бы мирное настроение старика.

Полун тихонько шагнул к реке, чтобы студёной водой освежить слезящиеся глаза.

Из неба, лежащего под ногами, глянул на него старик с белыми, торчащими во все стороны волосами. На морщинистом, как кора старой лиственницы, лице и в потускневших глазах — испуг и удивление. Потрескавшиеся губы так и остались полуоткрытые, как будто всунули ему в рот что-то твёрдое и невидимое. Старик, древний старик!

Хоть Полуну очень много лет, но его и сейчас, как в молодости, влекут ели со снежными воротниками и острым дурманящим запахом смолы, мягкие вмятины соболиных лапок на свежем снегу.

Наступает тиф — сезон дороги. Скоро в тайгу. Как только приходила мысль о зимней охоте, старик начинал суетиться. Ему бы хотелось вот сейчас, сию минуту, оказаться на охотничьей тропе.

Всю зиму Полун будет жить в тайге, ставить ловушки и просить курна быть доброжелательным к нему. Полун не позволит себе просить только чёрных соболей. Он никогда не был алчным. Его никто в этом не обвинит.

Долгое время он рыбачил в артели. Сколько рыбы выловил он с бригадой! Никто не сосчитает, сколько выловил.

Очень давно предок Полуна перевалил Сахалин по ветру Конгр [1] в сторону восхода солнца через высокий хребет Аркво-вал. Он вышел на солнечную долину, густо поросшую могучими тополями. Быстрые студёные струи, соединившись, превратились здесь в большую реку. Тот человек беспредельно обрадовался своему открытию — тысячи и тысячи лососей нерестились на многочисленных галечных плесах. И назвал человек открытую им реку «Тым-и!» — нерестовая река.

Предки сегодняшних нивхов заселили Тыми, потому что она была богата рыбой. Теперь рыбы стало меньше. С каждым годом она убывала, и это тревожило старого Полуна из рода Кэвонгун.

Теперь, при новой жизни, русские научили нивхов кормиться не только дарами природы. Они научили их копать землю, класть в ямки картошку. Полун, как и другие нивхи Тыми, неохотно учился новой работе. Но всё-таки иногда в руки брал тык — берестяную посудину — и поливал свой небольшой кусок земли. Каково же было его удивление, когда из одной лунки, куда в начале лета он бросил две картошинки, осенью достал целых восемнадцать картофелин!

Многие нивхи в поселке привыкли к земледелию и даже образовали нивхский колхоз, а Полун так и остался рыбаком и охотником.

Чем больше старел Полун, тем чаще задумывался над своей жизнью. И каждый раз оставался чем-то недоволен, как будто в чем-то допустил непростительную ошибку, как будто где-то поступил не так, как надо было.

Старик заметил, что у него появилась непонятная нежность ко всякой живности. Он теперь не закапывал живых щенков в снег… Выкормив, дарил их односельчанам. Пусть будет больше собак.

Сородичи не могли не заметить странностей в поведении Полуна. Во время хода кеты древний Кэвонг выходил до восхода солнца на нерестилище и подолгу, ссутулясь, сидел неподвижно на берегу. Что его тянуло туда, о чём он думал, никто не знал. Наверно, он и сам не мог бы сказать, зачем приходит к нерестилищу. Он ласково и грустно смотрел на нерестящихся рыб, и по его лицу лучиками разбегалась улыбка, свойственная добрым душам.

Однажды его обожгла и уже не оставляла мысль: «Лосось может исчезнуть!» Она поднимала его с топчана, на котором он проводил большую часть времени, выгоняла на улицу, и старик подолгу бродил, не зная, за что взяться.

Эта мысль беспокоила, наверное, не только его. Недалеко от старинного нивхского селения Тлаво русские люди построили странные дома. Говорят, там выводят из икры кету. Но Полун туда ни разу не ходил.

Когда всяким людям с плохими мыслями запретили ловить кету, Полун обрадовался всем сердцем. И всё же ему приходилось сталкиваться с бесконечно жадными людьми, которые сотнями вылавливали кету, брали икру, а тушки выбрасывали. Каждый раз при встрече с ними у него закипало всё внутри.

В это лето, как раз перед ходом кеты, как пожар в сухостойном лесу, распространился слух: древний Кэвонг стал рыбнадзором. Все были удивлены. Зачем нивху становиться рыбнадзором? Какое ему дело до того, что другие ловят рыбу? Нивху-то никто не запрещает ловить рыбу на юколу.

— Полун, наверно, порезал обе свои сети, — посасывая трубки, издевались сородичи.

А Полун набивал обгорелую трубку махоркой, закуривал и делал вид, что не слышит этих слов. Браконьеры поначалу всячески пытались задобрить старика. Но тот хладнокровно наказывал их. Они стали угрожать ему, пугать, что поймают где-нибудь и утопят. В ответ Полун только ухмылялся.

С тех пор как новый рыбнадзор отвадил браконьеров, оштрафовав одних и отдав под суд других, на нерестилищах стало спокойно. И на душе у Полуна было хорошо. Его походка приобрела уверенность.

…Но в это утро тревога не покидала его. Он всё смотрел в воду и вот увидел пару лососей. Каждый раз, увидев рыбу на нересте, Полун преображался. Даже будучи не в духе, он вдруг начинал весело щуриться: его радовало, что он, древний Кэвонг, оберегает потомство лососей от нехороших людей.

Полун прошёл немного вверх по реке, остановился у мелкого плёса-нерестилища. Плёс кипел от лососей.

Старик наклонился над водой. Вот большая брюхатая самка. У неё левый плавник истрёпан. А у самца на боку багровый рубец. Какое расстояние им пришлось пройти из далёкого океана в верховья Тыми? Никто не считал. По дороге их поджидали японские железные крючки, стеной стоящие в море, длинные сети, зубы морских животных. Многие их сёстры и братья не дошли до заветных нерестилищ. А они дошли. Израненные и избитые, добрались они до места, где должны оставить после себя жизнь. Полуну хочется погладить своей жёсткой рукой каждую рыбину. Ласки у него хватит на всех.

Самка плывёт тихо-тихо, выбирает место для своих икринок. Со стороны к ней подплыл длинный самец. На него набрасывается самец с израненным брюхом, хватает огромной пастью. Тот стрелой пролетает вверх по течению, а израненный возвращается к своей самке. Она не спеша выбирает место. Самец торопит её, тычет крючковатым носом, кусает. Самка ускальзывает от его острых зубов.

Но вот она остановилась. Прижалась к гальке. Плавниками щупает дно. Место ей понравилось. Хвостом ударила в гальку. Течение потянуло, как пыль, поднятый ил. Под самкой образовалась лунка. Самка замерла, застыла. Лишь хвост подёргивается нервно. И вот в ямку золотистой струёй потекла икра!

Струя! Ещё струя! В каждой икринке играло по солнцу. А икринок — сотни. Вода, казалось, до упругости пропиталась солнцем. И рыбы плавали в солнце.

Сердце Полуна затрепетало в груди, забилось сильно, радостно. Он видит начало жизни! Вот они, тысячи будущих кетин! Самец нетерпеливо вился вокруг, устрашающе разевая пасть, предупреждая других самцов. Наконец, вяло вильнув хвостом, самка отодвинулась в сторону. Самец стремительно занял её место. Белое мутное облачко закрыло искрящуюся икру. Затем самец принялся бить хвостом по дну, заботливо загрёб ямку — колыбель своих потомков.

А кругом и рядом сотни таких же пар совершали великое дело продолжения рода. А после стояли над бугорками гальки, охраняли их, обессиливали и здесь же умирали. Их дряблые тела выносило на берег течение.

«Вы можете спокойно умирать, — думал старик, — вы совершили самое важное в своей жизни — оставили после себя жизнь».

Полун попятился назад, тихо отошёл от нерестилища и направился дальше, вверх. В километре от этого места — второе нерестилище. Как там дела?

Уже издали тонкий слух таёжника уловил тревожные всплески воды на нерестилище. Кто там — медведь? Полун зарядил ружьё жаканом. Быстрыми, но мягкими шагами подошёл к кустам и осторожно выглянул из-за них.

То, что увидел старик, настолько поразило его, что он чуть не крикнул: «Ыйка!» [2]

Человек в длинных резиновых сапогах стоял по колено в реке, ловкими ударами остроги бил лососей и выбрасывал их на берег. Там лежало уже несколько десятков рыбин. У некоторых вспороты животы. Рядом стояла бочка.

«Заготовляет икру», — будто острым ударило в сердце Полуна.

Человек метнул острогу в проплывающую рыбину и поднял её, трепещущую, над водой. Из рваной раны, сверкая кровавыми слезинками, стекала упругая икра.

Полун узнал в браконьере Серёгу. Того самого Серёгу, который некоторое время жил на берегу Тыми. Серёга приехал на Сахалин по вербовке. Работал трактористом. У нивхов научился солить икру. Днём работал в поле, а по ночам ловил кету. Добычу продавал.

Полун уже имел с ним неприятную встречу. В прошлую осень старый охотник возвращался со своего участка, где разбрасывал приваду. На этом самом нерестилище он неожиданно наткнулся на Серёгу, который точно так же заготовлял икру. Тогда Серёга поставил кружку водки и взял с него слово никому не говорить.

Вскоре Серёга исчез. Говорили, что он уехал куда-то на материк.

Сейчас он в сапогах стоял на нерестилище.

Почувствовав пристальный взгляд Полуна, Серёга резко обернулся. В его глазах вспыхнул страх: незнакомый человек стоял, опираясь на ружьё. Но тут же страх как рукой сняло. Глаза Серёги засияли, будто луна, с которой сошло облачко.

— Ах, это ты, Полун! Чего ты уставился на меня?

Полун не двинулся с места. Его взгляд, наверное, был страшен, потому что Серёга перестал улыбаться. Сдерживая волнение, браконьер, не торопясь, вышел на берег.

— Подойди сюда, — голос Серёги срывался.

Полун не шелохнулся.

— Ну, иди же ко мне! Утро холодное… У меня есть, чем согреться. — Браконьер хищно, по-рысьи, улыбнулся и положил перед собой длинный окровавленный нож.

— Вот что, — старательно выговаривая слова, сказал Полун. — Уходи отсюда! И не вздумай возвращаться. Если хоть раз твоя нога ступит на эти угодья, я убью тебя. Выслежу, как медведя, и убью. Ни один шатун-разбойник ещё не ушёл от меня. Уходи!

Это был последний случай браконьерства. Теперь на всех нерестилищах стоял покой.

Окончился нерест. Сородичи не узнавали в Полуне прежнего Кэвонга. Он стал общительным, заходил к односельчанам. Полун, казалось, помолодел. Даже спина его стала выпрямляться. Чувствовалось, гнетущие старика мысли ушли в забытье.