В один прекрасный день из-за перевала показался фургон. С ним прибыли трое взрослых и семеро мальчишек-погодков: старший, девятилетний, шагал наравне с родителями и наемной работницей, а младшего, грудного, несли на руках. Поселок по эту сторону перевала едва начал называться городом, незанятых земель вокруг оставалось полно, ни о каких Плачущих Девах слыхом не слыхивали. Просто однажды история городка пересеклась с историей Понтипеев.

Они тут надолго не задержались — только купили еды да подковали коренника. С местными обходились ровно, но всякий видел, бросив всего лишь взгляд: они другие и другими останутся. Румяные, темноволосые, по деревенским меркам просто загляденье, — собравшись вместе, они казались скорее частью единого племени или народности, нежели обыкновенной семьей. Даже младенец, с которым местные хозяйки взялись понянчиться, замечательный здоровый младенец, — но им отчего-то мерещилось: под рукой не мягкие детские волосики, а шкурка лесного звереныша.

Ну вот, так все и началось. Понтипеи честь честью расплатились за покупки и направили свой фургон в Долину Плачущих Дев — то есть тогда она так еще не называлась, просто ничейная земля. Очень скоро там запахло жильем, задымили печные трубы. А потом, конечно, пошли пересуды. Пришлые никому не навязывались — и хотели, чудаки, чтобы и к ним никто не лез. А у местных такое в головах не укладывалось. В маленьких городках, знаете, странностей не любят.

Ух, как любопытничали горожане, когда, бывало, Понтипеи приезжали сбыть шкуры и прочее да закупиться в лавке. Нет, заметного беспокойства от них не было — особенно после того, как два бездельника в таверне попробовали посмеяться над меховым картузом папаши Понтипея, а тот уложил их, не успели даже «мяу» сказать. Но и доброго соседства не получалось — встали они здешним поперек горла. Хозяйки пугали своих ребят ужасными Понтипеями, и мужчины согласно качали головами. А уж когда Понтипеи приходили в церковь, — такое случалось раз в год примерно, — среди прихожан возникала суматоха, хотя члены этого семейства всегда занимали заднюю скамью и вели себя подобающе. Но почему-то священник всякий раз запинался и при них ни одной хорошей воскресной проповеди не произнес, и, конечно, он винил в этом Понтипеев.

В конце концов они стали своего рода местной присказкой — неотесанные дикари, живущие в долине наверху, как лесные медведи. А кое-кто поговаривал, что холодной зимой Понтипеи и сами превращаются в медведей, забывают человеческую речь и только лапами машут. И хотя парни были настоящими крепышами, их считали глухими, немыми и недалекими: местные девицы только с визгом перебегали на другую сторону улицы, стоило братьям оказаться поблизости.

Никто не задумывался, каково на отшибе жить, а сами они не больно рассказывали. Бывало, обмолвится один: «Хороший денёк», второй кивнет, — вот и вся беседа. К тому же, они прочно осели в долине: там и работали, и отдыхали, — выбираться в город им было недосуг. И, если мамаше Понтипей и хотелось с кем когда посудачить, виду она не подавала. Занималась своими мальчишками, старалась научить их всему, даром, что в глухомань забрались, и всё.

Но время бежит, и скоро мальчишки выросли и превратились в молодых мужчин. Потом рухнувшее дерево придавило папашу Понтипея — жена только самую малость его пережила. С похоронами чуть ссоры не вышло: братья позвали священника, но ни в какую не соглашались хоронить родителей в городе. Сказали: нечего старикам лежать на кладбище среди чужих, пусть покоятся в родной долине. В городке решили, что это совсем уж чудно. Только не худшее это место для вечного сна: рядом с полями, которые ты сам и распахал.

Все ждали, что теперь-то парни будут почаще спускаться из долины в город. Думали, что без родителей управляться с хозяйством им станет невмоготу, ждали, что не поладят меж собой и разругаются. Много чего ждали. Не дождались. Молодые Понтипеи так и жили в доме, построенном отцом; а когда появлялись в городе, вышагивали точно, как прежде. И в церкви они бросали в чашу для пожертвований ровно столько же, сколько при стариках. Кое-кто язвил: мол, тупые, даже деньги пересчитать не умеют. Я так не думаю. Им, поди, гордость не позволяла справляться хуже, чем при отце с матерью.

Справляться-то они справлялись, только кое-что все равно изменилось. Во-первых, у работницы не выходило так вести дом, как у мамаши Понтипей. Да и старела она на глазах. А потом и вовсе умерла. Братья устроили ей какие только могли хорошие похороны — давно успели сродниться. И, хоть дела на ферме шли, как издавна заведено, в доме становилось всё хуже и хуже.

Они сначала и не замечали, мужской взгляд иначе устроен. Только почему-то все покрывалось пылью, и вещи оказывались не на своем месте. А как каждый по недельке покашеварил, а остальные ругались и плевались, то решили, что нужно что-нибудь предпринять. Долго раскладывали, что именно, — они ведь тугодумы да молчуны, Понтипеи-то. Но уж когда что решают, за дело берутся основательно.

— В оладьи опять сала переложили, — заметил однажды вечером Гарри Понтипей, самый старший. — Знаете, чего нам нужно, братцы? Нужна женщина, чтобы за домом смотрела. Я могу срубить дерево так, чтобы оно упало точь-в-точь, ни на ладонь в сторону. Я белке в глаз попадаю, заберись она даже на самый верх. Я знаю всякий мужской труд. Чего я не умею, так это вкусно готовить.

— Правильно, братец, — сказал Хоб Понтипей, самый младший. — Дубленые оленьи шкуры у меня выходят лучше, чем у индейской скво. Я могу померяться силой с любым здешним парнем и одолею его. Могу сыграть на скрипочке. Но я не умею вытирать пыль так, чтобы она не оседала обратно. Для этого нужна женщина, вот в чем фокус. Нам надо добыть женщину.

Остальные братья тоже сказали, что умеют делать то и это — о, множество вещей! — но ни готовить, ни вытирать пыль, ни прибираться в доме не обучены, не мужское это дело. А для женской работы, да, нужна женщина. Только вот где ее взять?

— Нанять работницу? — предложил Оззи Понтипей, средний брат, без особой надежды.

— Нашу-то прежнюю из-за перевала привезли, — сказал Гарри Понтипей. — Здесь таких не водится.

— Ну, тогда, — решил Хоб Понтипей, самый практичный, — остается только одно. Кому-то из нас нужно жениться. И я думаю, что это должен быть Гарри — он старший.

Тут они чуть не поругались. Гарри брыкался, как лошадь с колючкой под седлом, и пытался свалить женитьбу на Холберта, следующего по старшинству, Холберт сваливал на Харви. Харви заявил, что женщины — пагуба и сети для души человеческой, так он слышал, и что лучше он заведет новый плуг.

Затем очередь дошла до Хоба. Он и обсуждать ничего не желал, пока в него не полетела пара стульев, а на глазу не расцвел синяк. На этом перепалка прекратилась. Но до братьев дошло, что, как ни крути, одному из них жениться все-таки придется. Во имя семейного блага, — а то им так и суждено до конца жизни есть одни лишь горелые оладьи. Осталось выбрать будущего мужа, и спор разгорелся с новой силой.

В конце концов, все сошлись на том, что нужно тянуть жребий. Хоб сжал в кулаке соломинки, и все тянули, и, конечно, длинная досталась Гарри. Он с отчаянием и надеждой уставился на нее — длинная. Остальные братья с шутками бросились поздравлять его, особенно Хоб.

— Принарядись завтра, — посоветовал младшенький, до смерти довольный, что выпало не ему. — Подрежь волосы, вытряхни одежду и веди себя обходительно, как настоящий жених.

Следующим утром братья постригли Гарри, смазали волосы медвежьим жиром, нарядили в лучшую одежду и отправили в городок искать жену.

Сначала все шло хорошо. Он выехал из дома, направляясь к спуску из долины. По дороге даже поглядел в ручей и полюбовался собственным отражением. Но, чем ближе к городу, тем запутаннее становились чувства, сильнее дрожь и слабее — решимость выполнить обещание.

Он попытался вспомнить, как Па ухаживал за Ма. Но, само собой, не смог: ведь дело было еще до его рождения. Затем попробовал представлять по очереди знакомых девушек. Но, чем больше старался, тем сильнее все перемешивалось в голове. В конце концов всё слилось окончательно, и только мельтешили перед глазами лиловые заросли цветущего рододендрона, и каждый цветок вертелся и хихикал.

— О, господи! Тяжкое это дело, искать жену! — воскликнул Гарри и утер рукавом лоб.

Наконец он привел мысли в порядок.

— Пусть будет первая встречная — красивая или страшная, неважно.

Пот градом катился у него по лицу, хоть дело происходило в марте. И он пришпорил лошадь.

Первой встреченной в городе женщиной оказалась жена хозяина лавки. Второй — малышка в детском фартучке, а третьей — дочь священника. Он совсем было решился заговорить с ней, но девушка взвизгнула и перескочила на другую сторону мостовой, — он так и остался стоять со шляпой в руке, теряя последние остатки решимости.

— Да разрази меня гром! — пробормотал он, — эта работенка еще тяжелее, чем я думал. Надо пойти в трактир и выпить, — может, в голову что и придет.

Именно там ее Гарри и увидел — она кормила цыплят на птичьем дворе. Звали ее Милли, прислуга за всё, как это тогда называлось. Чуть больше, чем рабыня, разве что из хорошей семьи и грамотная. Молоденькая, худая, с заостренным задумчивым лицом, одёжка в заплатах. Но по двору ходила прямо и невозмутимо, как индианка. Гарри Понтипей не мог сказать, хорошенькая она или дурнушка, но, поглядывая через окно трактира, как она кормит цыплят, подумал, что, пожалуй, с ней ему повезет больше, чем с другими девушками.

Ну, вот, он допил свою порцию и вышел.

— Здравствуйте, девица, — произнес он тем важным голосом, который в ходу у мужчин, когда они не желают показаться растерянными.

Девушка прямо посмотрела на него.

— Здравствуйте, человек из-за дальнего леса! — ответила она вполне дружелюбно. Напуганной девушка не казалась, и это подбодрило его.

— Чудесное утро, — сказал Гарри, пытаясь подвести разговор к нужной теме.

— Для кого как, — девушка отвечала вежливо, но цыплят кормить не переставала.

Гарри сглотнул.

— Говорят, в такое чудесное утро хорошо жениться, — выдавил он, чувствуя, что опять потеет. Надо было продолжать, но сдавило горло.

Девушка промолчала, и ему пришлось начинать все заново.

— Меня зовут Гарри Понтипей. У меня отличная ферма там, в долине.

— Ферма? — сказала девушка.

— Да. Правда, отличная. И кое-кто считает, что я был бы хорошим мужем.

— Мужем? — сказала девушка. Мне кажется, к этому моменту она начала улыбаться. Но Гарри ничего не видел — она стояла к нему вполоборота.

— Ну да, — голос доведенного до полного отчаяния Гарри становился все громче и громче. — Что бы вы на это сказали?

— Не знаю, мы слишком мало знакомы, — сказала девушка.

— Так, может, выйдете за меня и узнаете? — взревел Гарри.

— Выйду, если вы не станете так орать, — ответила девушка чопорно. И даже Гарри заметил, что она улыбается.

Ему пришлось выкупить ее у трактирщика за двенадцать бобровых шкур и охотничий нож. Ну, парочка вышла чудная, когда священник поставил их перед алтарем: девушка прямиком от птичьего корыта, другой-то одёжки у нее не было, и Гарри, во всем великолепии лесной моды.

— Всё, — с огромным облегчением сказал Гарри, когда церемония закончилась. — Поехали домой.

— Нет, не поехали, — возразила она. — Сначала мы пойдем в лавку и купим мне приличное платье. У меня нет земли и приданного тоже нет, но теперь я замужем, и то, что годится для девчонки с птичьего двора, не годится для замужней женщины.

В полном ошеломлении он наблюдал, как она набирает одежды и женских штучек еще на двенадцать бобровых шкур, а потом торгуется с лавочником.

Он не выдержал, только когда она взяла пару маленьких легких туфелек. Изящные были туфельки, с вышивкой.

— Я думал, у тебя есть башмаки, — сказал он.

Она повернулась к нему и дерзко посмотрела в лицо.

— Глупый. Разве кто-нибудь заметит, какие миленькие у твоей жены ножки, если я буду в тех башмаках, что на мне сейчас?

Он поразмыслил над сказанным, и скоро от ее слов, от тона, каким они были произнесены, и от задорного выражения на ее лице в груди потеплело, и он засмеялся. Он никогда раньше не чувствовал себя свободно рядом с девушками, но что-то в этом было такое.

А потом они поехали в долину, увязав все её узлы в седельные вьюки, и она сидела на лошади позади него. И все теребила его и что-то выспрашивала, пытаясь понять, что за человек ей достался в мужья. Отважная маленькая девушка, куда более образованная, чем решалась показать. Когда-то давно она вырвалась из-под родительской руки, убежала, особо не разбирая дороги. И теперь опять — брак с Гарри Понтипеем стал для нее таким же прыжком в неизвестность. Неотесанный бирюк из медвежьего угла, а уж какие истории ходили по городу! Рассказывали, что там, в долине, братья живут с медведями. Слабо верилось, конечно, но вдруг?

Но чем дольше она расспрашивала Гарри, тем сильнее надеялась, что заключила выгодную сделку, и прыжок не перейдет в падение.

Наконец они приехали на ферму; в темноте что-то шевелилось. Медведи, подумала Милли с безысходностью. Сердце колотилось как сумасшедшее, но она старалась не подавать виду.

— Ччто этто, Гарри, дорогой? — спросила она, отчаянно вцепившись в седло.

— О, просто мои братья, — небрежно ответил Гарри, и на свет вышли шесть оголодавших великанов.

— О! — выдохнула Милли, — Ты не сказал мне, что у тебя шесть братьев. — Но в ее мягком тихом голосе не было укоризны.

— С этой свадьбой совсем из головы вылетело, — заметил Гарри. — Ну, вот, знакомься. Все здесь. Еще наглядишься, мы живем вместе.

— О! — повторила Милли тихонько. — Понимаю. — Братья подходили один за другим и жали ей руку. Каждый заготовил шутку на случай, если Гарри все-таки привезет жену. Но как-то так вышло, что подходили, здоровались и о шутках не вспоминали.

Они показали ей дом. Это был замечательный дом, и в окнах были вставлены настоящие стекла. Но Милли провела по подоконнику пальцем, и он почернел. А пыль на каминной доске отлично годилась, чтобы написать на ней «Милли».

— Красивый дом, — произнесла Милли и закашлялась.

— Может, здесь немного пыльно, — признал Гарри. — Но теперь, когда у меня есть жена….

— Жена, — повторила Милли и прошла на кухню. О, это было зрелище! Но Милли и словечка сердитого не проронила.

— Ого, какая большая кастрюля! — воскликнула она. — Тесто для оладьев? Зачем так много? А солонины сколько!

— Это на сегодняшний вечер, — скромно заметил Гарри. — Мы с братьями любим поесть. Мы не ели как следует с тех пор, как готовим сами, но теперь, когда у меня есть жена….

— Жена, — сказала Милли и пошла в умывальню. Та была полна полотняных рубашек — горы рубашек, и все нуждались в стирке.

— Сколько стирки! — сказала Милли.

— Ну да, — ответил Гарри довольно. — На нас с братьями одежда горит, на всех семерых. Поэтому ее надо стирать и чинить, стирать и чинить. Но сейчас-то…

— У тебя есть жена, — закончила Милли, сглотнув. — А сейчас, мужчины, все вон из моей кухни, пока я готовлю ужин. Выметайтесь! — она улыбнулась им, хотя ей было совсем не до улыбок.

Я не знаю, что она сказала, когда осталась одна. Знаю, что мог бы произнести в такой ситуации мужчина, и полагаю, она высказалась примерно так же. Уверен, что хотя бы один раз ей в голову закралась мысль о монетах в чулке и о том, как теперь добраться до города. А потом ее глаза наткнулись на гигантскую кастрюлю с тестом, и, вспомнив все, что произошло с ней в этот бесконечный день, она захохотала так, что аж слезы выступили.

Затем нашла чистый носовой платок, вытерла нос, пригладила волосы и приступила к работе.

Такого ужина не было у парней в течение всех этих долгих месяцев, и они оценили его по достоинству. Уплетали так, что за ушами трещало, но Милли ни словом не обмолвилась про их манеры. В смысле, тогда не обмолвилась; потом-то о-го-го сколько говорила. Тем вечером она просто сидела и смотрела на них, и глаза у нее ярко сияли.

Когда все наелись до отвала и ужин закончился, Ховард воскликнул: «Миссис Гарри, вы чудо, миссис Гарри!» — и остальные подхватили: «Чудо!» — и даже Хоб. И Милли видела, что это от всей души.

— Спасибо, — сказала она мягко. — Спасибо всем вам. Ховарду, Оззи и всем моим братьям.

Через три месяца парни готовы были отдать за Милли жизнь; что же касается Гарри, он обожал даже землю, по которой она ходила. При такой работе, понятно, она все худела и худела, черты лица совсем заострились, — но она не жаловалась. Она знала, чего хочет, знала, как этого добиться, — и просто ждала своего часа.

В конце концов даже Гарри заметил, как она исхудала.

— Присела бы да отдохнула, Милли, — сказал он, наблюдая, как она носится по кухне, делая шесть дел одновременно.

Но она только засмеялась.

— Я готовлю на тебя и всех твоих братьев, а это, знаешь, требует времени.

Он поразмыслил, хотя вслух ничего не сказал. Но однажды оказался рядом с ней в умывальне, а потом во время уборки, — она словно истаивала с каждым днем — и все спрашивал, почему она не отдохнет чуток. Последний раз он даже стукнул кулаком по столу.

— Ты крутишься как белка в колесе, кожа да кости остались! Это мы довели тебя. Готовить на всех, обстирывать всех, убираться за нами, — так больше не пойдет!

— Ну, Гарри, — спокойно ответила она, — это и так скоро прекратится. Я в положении, а женщина в положении не может выполнять всю ту работу, которую она делает обычно.

Когда Гарри пришел в себя от такой новости, он собрал семейный совет и всё там выложил. Милли надо разгрузить, с этим никто не спорил.

Она незаметно подвела разговор к нужной теме, и в конце концов братья решили, что теперь должен жениться следующий по старшинству, Холберт: его жена возьмет на себя часть работы Милли. И следующим утром принаряженный Холберт отправился в город добывать себе половину. Он вернулся домой один, расстроенный и подавленный.

— Они не хотят за меня, — произнес он скорбно. — Ни одна не захотела. Ни одна из четырнадцати.

— Почему? — спросила Милли.

— Ну, — сказал Холберт, — похоже, они слышали, что на нас семерых еды не напасешься, опять же стирка. И они говорят, что только полная дура может выйти замуж в такую семью, и что они не понимают, как ты это терпишь.

— Вот как? — произнесла Милли, и ее глаза сверкнули. — Ну, теперь твоя очередь, Харви.

Харви, Оззи, а потом все остальные попытали удачи и вернулись ни с чем. Милли как следует их отчитала:

— Здоровые лбы! Смелый найдет там, где робкий потеряет. Если они не идут за вас, когда вы просите, — то, может, сначала взять их замуж, а спрашивать уже потом?

— Как это? — спросил Харви, самый бестолковый.

— Ну, — сказала Милли. Вот где пригодилось ее образование, замечу я вам. — Я как-то читала в книге по истории. Был такой народ, римляне. И они однажды оказались в точности в вашем положении.

И она начала рассказывать про римлян, что соседи враждебно к ним относились, — прямо, как к Понтипеям, — и что им нужны были жёны, — прямо, как Понтипеям, и что, когда соседи не отдали за них дочерей по-хорошему, римляне однажды ночью ворвались в городок, увезли множество девушек и женились на них. И каждый муж почитал жену, словно богиню. И каждая стала для мужа богиней. Кроткой богиней домашнего очага. Каждая — Dea Placida[1], сказала умная Милли. Каждая дева плакала, ну, это понятно.

— И если вам не по силам то, что сделали древние мертвые римляне, — закончила она, — вы не братья мне больше! И можете сами варить себе еду до конца жизни!

Они ошарашено смотрели на нее. Потом Хоб прочистил горло:

— Тогда и теперь, — сказал он, — Есть разница. Представь — вот мы их похитили, а они ревут и чахнут. Представь.

— Слушайте, — настаивала Милли, — Я знаю, о чем говорю. Все эти девушки до смерти хотят замуж, — а в городе и по соседству и для половины женихов не найдется. Они и вас, парни, держат на примете, я сколько раз слыхала. Но вы живете в глуши, и они боятся: глухомани боятся, тяжелой работы, и ни одна не решается первой подать пример остальным. Вас обвенчают, и я прослежу, чтобы с ними не случилось беды. Есть в округе кто-нибудь, кроме священника, кто может обвенчать?

— Вроде странствующий проповедник в город забрел, — сказал Хоб. — Окрутит ничуть не хуже, чем в церкви.

— Ага, — сказала Милли, — это подходит.

Все произошло в день большого собрания. Раз в год, накануне Дня Благодарения, в ратуше устраивался праздник с танцами. Оружие проносить запрещалось — его складывали у порога. Понтипеи никогда раньше на собрания не приходили, поэтому их появление вызвало в городе переполох: семеро братьев, и Милли посередине. Чисто выбритые, одетые с иголочки парни, а Милли чудо как хороша — в платье, сшитом из купленной в лавке ткани, и в вышитых туфельках.

Понтипеи вошли в зал. Девушки поглядывали в их сторону, шушукались и хихикали. Но потом заиграл скрипач, начались танцы, игры, прочее веселье, и о братьях забыли. А те вели себя очень вежливо и обходительно — Милли научила, — и, думаю, к концу вечера не одна девушка локти кусала, что отвергла таких завидных женихов — ну, подумаешь, глухомань, в глухомани тоже люди живут.

Но времени пожалеть по-настоящему у девушек не оказалось. Потому что, как только всех пригласили за стол, Милли позвала: «Готовы, парни?» — и голос ее звучал так пронзительно, что перекрыл шум и суету. Все развернулись к ней, и в этот момент стены вздрогнули от громового «Готовы!», вылетевшего одновременно из шести глоток. И вот уже у каждого из холостых Понтипеев в одной руке вопящая вырывающаяся девушка, в другой — винтовка, а Гарри и Милли слаженным движением направляют свое оружие на гостей. Все произошло настолько стремительно, что присутствующие и понять не успели, в чем дело, а молодые Понтипеи подхватили девушек да выскочили наружу, только дверь захлопнулась, и ключ повернулся в замке.

Что тут началось! Люди колотили в дверь, пытались вышибить ее, — но двери в те времена делали крепкие. Кто-то хотел отстрелить замки, но выяснилось, что Понтипеи побеспокоились заранее, связали сторожа, собрали все оружие да отнесли в сарай. Взломать дверь не могли почти до самого рассвета, а когда взломали, горожане выскочили наружу, посмотрели вокруг — и взвыли. Валил снег, да такой густой, что собственную руку не разглядеть, а уж если в наших местах валит снег, скажу я вам, так это снег. Метель продолжалась четверо суток, а когда прекратилась, проход через горы в долину Понтипеев был намертво перекрыт — до весенней оттепели.

Между тем повозки уносились вдаль, и в каждой голосили, всхлипывали и причитали. Милли не мешала девушкам вволю наплакаться, и когда украденные невесты добрались до фермы Понтипеев, они были так вымотаны и обессилены, что почти затихли.

Девушки божились, что и крошки в рот не возьмут, пока их не вернут страждущим родственникам. Но Милли мигом приготовила чай, — а женщина всегда готова чаевничать, в каком бы настроении ни была. А уж когда они согрелись, устроились поудобнее и дело дошло до второй чашки, она произнесла небольшую речь.

— Леди, — сказала она, — мне ужасно грустно. Такие замечательные девушки похищены неотесанными мужланами. Если б я только знала, что они затевают, я бы ни за что, ни за что не стала помогать им. Но мы, мы с вами, отплатим им той же монетой. Пока не кончится буря, вы не можете вернуться к семьям. Вам придется остаться здесь, но уж я прослежу, чтобы с вами обращались с полным уважением. И чтобы убедить вас, — она достала из кармана связку ключей, — я сейчас закрою дверь изнутри на все замки. И пусть эти грубияны Понтипеи спят в стойле со скотиной и едят, что хотят. Это научит их, что женщин дурачить нельзя!

Эта речь — и чай — подбодрили и успокоили девушек. К тому моменту, когда Милли показала им их комнаты, очень миленькие комнаты, и позволила запереться изнутри, девушки были убеждены, что Милли на их стороне.

Так прошла неделя. Девушки жили в доме и обихаживали его на свой вкус; о молодых Понтипеях же не было ни слуху, ни духу.

Поначалу девушки радовались. Они не зависели от мужчин, могли делать все, что хотят, и это было даже лучше, чем дома. И Милли горячо поддерживала их. Она то и дело заводила разговоры о бесполезности мужчин вообще и мужей в особенности. Разговоры, от которых у любого мужчины волосы встали бы дыбом. Поначалу девушки слушали ее, слаженно кивая. Позже — кивали просто из вежливости. А к концу недели вовсе пропускали ее слова мимо ушей.

Когда же Милли заметила, как они, протирая подоконник, украдкой посматривают в окно или выглядывают из-за штор в надежде хоть одним глазком увидеть этих ужасных Понтипеев, то поняла: наступило время для следующего шага. Девушки начали скучать; между ними то и дело вспыхивали мелкие ссоры и размолвки. И вот однажды днем она ненавязчиво предложила, просто для разнообразия, пойти и разобрать хлам на чердаке.

Они разбирали чердак и смеялись, пока, наконец, дочь священника не открыла длинный ящик и не завопила от восторга.

— Свадебный наряд, красота какая! Чьё это? — спросила она, вынимая длинную белую фату и платье, а остальные стояли вокруг и восхищались.

— Ой, да так, пустяки, не обращайте внимания. Эти дикари заставили меня сшить его, когда думали, что вы за них пойдете, — сказала Милли с отвращением. — Засуньте его обратно! — Но ее не слушали.

— Интересно, мне пойдет? — спросила дочка священника.

— Плохая примета — мерить подвенечное платье, если не собираешься замуж, — заявила Милли. — Пойдемте лучше вниз, выпьем чаю. — Но дочь священника уже расстегивала пуговицы. Другие девушки помогли ей нарядиться; они охали и ахали, и, скажу я вам, из нее вышла премиленькая невеста.

— У этого Хоба Понтипея кудрявые волосы, — сказала дочь священника, примеряя фату так и этак. — Я всегда была без ума от кудрявых волос.

— Ну, что до красоты, Холберт сто очков вперед даст, — возразила племянница адвоката довольно резко, а еще одна заметила: «Не тот хорош, кто лицом пригож, а тот, кто на дело гож. Харви, может, и не так красив, но глаза у него добрые»

— Если человек на все руки мастер, в этом что-то есть, — заметила четвертая. — Не скажу, что так уж хочу замуж, и не скажу, что «миссис Понтипей» звучит так уж хорошо, но мне нравится имя Ховард и …

— Девушки, девушки, вы с ума сошли? — в ужасе вскричала Милли. Но, заслышав ее упреки, они набросились на нее, неблагодарные, и устроили настоящий бунт. В конце концов она сдалась и призналась, что на чердаке валяются еще пять свадебных нарядов, и если вдруг кто захочет обвенчаться, то под рукой имеется бродячий проповедник, который по случайности зазимовал с Понтипеями. Но в одном она не уступит.

— Пожалуйста, идите замуж, — сказала она. — Я не буду вас останавливать. Но я отвечаю за вас перед вашими семьями. Поэтому после завершения церемонии ваши мужья вернутся в конюшню и останутся там, пока родители вас не благословят. — Она, казалось, совершенно рассвирепела, и им пришлось дать ей такое обещание. Проповедник обвенчал всех — шесть счастливых женихов, шесть невест в шести подвенечных платьях, — а затем парни вернулись в конюшню. А вечером, во время ужина, дочь священника не выдержала.

— Да, я ненавижу мужчин! — причитала она. — Но это же ужасно: вступить в законный брак, — видеть мужа только через щелочку в окне!

Милли поняла, что пора менять правила. И изменила. Три раза в неделю, днем, парням разрешалось навещать своих молодых жен, и иногда, за хорошее поведение, их оставляли на ужин. Но всегда только в присутствии Милли.

Поначалу супруги ужасно стеснялись, но со времени они привыкли друг к другу. И вскоре дочь священника уже позволила Хобу держать ее за руку, — когда думала, что Милли не видит, — а племянница адвоката попросила дозволения пришить пуговицу на куртку Холберта. В доме Понтипеев расцвела атмосфера такой деликатности, обходительности и взаимного ухаживания, что она могла свалить с ног любого старого холостяка.

Милли смирилась, но по-прежнему разрешала молодым встречаться только в ее присутствии.

Наступил январь. Однажды утром Милли проснулась, прислушалась к себе — и поняла, что, кажется, началось. Но все равно, как всегда по утрам, первым делом залезла под подушку, проверить ключи, — и улыбнулась. Кто-то стянул их, пока она спала. Она поднялась, подошла в рубашке к окну и увидела, что входная дверь широко раскрыта. Хоб и его жена помогали друг другу счищать снег с порога, Холберт с женой играли в снежки, и Харви со своей половиной, а Ховард целовался со старшей докторской дочкой у кухонной двери. «Слава Богу!» — прошептала Милли. — «Можно рожать и ни о чем не волноваться».

Осталось уладить дело с родней. Но это предусмотрительная Милли тоже продумала заранее. Еще когда Понтипеи увозили девушек, она на самом видном месте оставила сочиненное собственноручно и подписанное парнями письмо — с уверениями в совершеннейшем благородстве и такой чистоте намерений, какую только можно вообразить. Но все-таки она опасалась, что письмо не очень-то успокоит жителей городка, и что история не закончилась.

Однажды, когда наступила первая оттепель, а ребенку Милли исполнилось шесть недель, со своего наблюдательного поста примчался Хоб.

— Идут! Милли, они уже близко! — заорал он. — Весь чертов город! У них ружья, косы и веревки. Вид бешеный, выглядят страсть как кровожадно! Что делать-то?

— Делать? — повторила Милли совершенно спокойно. — Собери братьев, и уйдите все с глаз долой. А девушкам передай, чтобы ступали сюда. Это наше дело, женское, спасать и беречь.

Она собрала девушек и объяснила, что кому делать. Думаю, они слегка побледнели, однако послушались. Затем Милли выглянула из окошка — действительно, по дороге вышагивал весь город, медленно, но неуклонно. Лучше бы они кричали и плакали, подумала она, — но не было ни крика, ни плача. Впереди шел священник, с плотно сжатыми губами и огромной винтовкой, и лицо его было, как железная маска.

Милли следила, как они заходят на ферму Понтипеев. Ворота были широко распахнуты; вся толпа втянулась внутрь и заколыхалась. Никто не пытался им помешать, это удивляло и настораживало.

Они постояли, подбадривая друг друга, и зашагали к дому — в полной тишине, по-прежнему со священником во главе. Безумие толпы нарастало. Милли чувствовала: они копят свою ярость до дома, — страшного логова насильников, с закупоренными окнами, наглухо запертыми дверями, с амбразурами, готовыми плеваться горячим свинцом.

Но окна были распахнуты; ветерок играл белыми занавесками, на подоконниках стояли горшки с цветами. На пороге открытой входной двери, прямо на солнышке, спала кошка.

Они немного постояли у крыльца, вертя головами. Было очень тихо; каждый мог слышать собственное дыхание и стук своего сердца. Наконец, священник потер лицо, будто смахивая паутину, перехватил винтовку, поднялся по ступенькам и постучал в незапертую дверь. Он хотел, чтобы шаги его грохотали словно топот конницы, но отчего-то ступал мягко и аккуратно. И сам не мог понять, почему.

Он постучал раз, другой, — и дверь открыла Милли с ребенком на руках.

Кто-то в задних рядах отбросил косу, другой кашлянул в кулак.

— Самая пора окрестить моё дитя, ваше преподобие, — сказала Милли. — Винтовка нужна вам для крестин?

Священник опустил глаза, помолчал, опустил винтовку стволом вниз, но она по-прежнему лежала на сгибе его руки.

— Твое дитя? — переспросил он, и голос его был таким же тихим, как у Милли, только полон ярости. — У меня тоже есть дитя. Что с ним?

— Слушайте, — сказала Милли, и вся толпа замерла. Где-то в доме раздавалось жужжание прялки, низкое и ровное, и женский голос напевал что-то ему в лад.

— Слышите свое дитя, ваше преподобие? — спросила Милли. — Это голос радости или голос беды?

Священник помедлил мгновение, и толпа опять замерла. Они все услышали жужжание прялки и вторившую ему песню женщины — извечную песню женщины у домашнего очага.

— Это голос радости, и да помогут мне Небеса! — воскликнул священник, его лицо исказилось. И тут заплакали и закричали остальные. «Моя доченька, что с моей доченькой?!» — «А Мери?» — «А Сьюзи?»

— Слушайте! — снова велела Милли, и они снова замерли. Откуда-то послышался плюханье маслобойки и голос женщины, уговаривающей масло сбиться и не капризничать; а еще громыхание сковородок на кухне и другая женская песенка; и хлопанье одежды в умывальне, и грохот посуды — это еще одна женщина накрывала на стол.

— Ваши девочки там, — сказала Милли. — Слышите? Разве с ними случилось что-то плохое? И, да, обед будет готов через полчаса — я надеюсь, все останутся?

Тут девушки вышли из дома, и родственники окружили их. И когда плач и причитания смолкли, а гнев и обида улеглись, Милли позвала братьев и представила их новой родне.