В тот день, когда наладчика Вальку Ефремова исключали из комсомола, дождь вконец расквасил улицы нашей слободки.
После собрания в низкой, задымленной комнате комитета комсомола фабрики остался только Федя Усин, секретарь комитета.
За окнами сгущались мокрые сумерки. Федя сидел на продавленном, с выпирающими пружинами диване и думал о том, как тяжело все-таки быть секретарем и исключать из комсомола своего старого друга.
Весной Вальку выбрали в комитет и дали ему физкультурно-массовый сектор. Он был сильным, ловким парнем, знал самбо и здорово бегал.
Во время соревнований он проявлял громадную активность, зажигал других и вел всех за собой. Когда проходила горячка борьбы, Валька становился унылым и томился, сам не зная отчего. Он давно порывался уехать из слободки на Восточно-Сибирскую магистраль или к Тихому океану. Валька так и говорил: «Уеду на Тихий». Когда его выбрали, он загорелся и дал слово в две недели создать футбольную команду. Сам он во сне уже забивал мячи. Желающих оказалось, конечно, полно. А достать деньги на трусы, майки, бутсы? Вот тут-то и пошло. Все это тяжелое, сложное дело легло на Вальку. Комитет денег не имел. Фабком со скрипом дал третью часть. В магазине за бутсами стояли на очереди шесть команд. Валька надоел председателю фабкома и директору. Шли недели, денег не было. Очередь подошла, денег не хватило, и бутсы уплыли из-под носа. Валька прибежал в комитет, бросил на стол деньги и сказал, что отказывается руководить этим дурацким сектором.
Федя велел Вальке положить деньги в карман и продолжить борьбу за создание футбольной команды.
Валька ответил:
— Я все равно уезжаю, обойдетесь без меня.
Федя понимал, что сейчас Валька не возьмет деньги, а к завтрашнему дню остынет, одумается и будет продолжать борьбу за создание футбольной команды.
Но заместитель секретаря, скуластая Эра Панаева, сказала безо всяких раздумий своим окающим ярославским говорком:
— Ты ренегат, Валентин. Последний ты ренегат, товарищ Ефремов!
Валька побелел, стал открывать и закрывать «молнию» своей вельветовой куртки. Это был плохой признак.
Эра пригрозила:
— Учти: мы без тебя обойдемся! А вот ты без нас совсем запутаешься.
— А, сдались вы мне! — крикнул Валька. — Нашлись вожди!
— Брось, Валя! Не позорься! — попробовал Федя урезонить Вальку по-дружески.
— Я уеду! — с вызовом, упрямо повторил Валька.
— Без выговора ты не уедешь! — озлился Федя. Он очень устал за последние три дня, и у него уже не было желания уговаривать, воспитывать. — А то и без билета поедешь!
— Угрожаете? Ну и черт с вами! А мне все разно! Вот!
Валька вдруг выхватил из нагрудного кармана пиджака комсомольский билет и положил его на стол. Все замолчали. Валька сделал головой какое-то ныряющее движение, точно хотел вылезти из пиджака, й схватил билет обратно. Потом он убежал.
На другой день его вызвали на заседание комитета. Он не пришел. Оказалось, он подал заявление об увольнении с работы.
Через неделю на комсомольском собрании цеха обсуждали Валькино дело. Он сидел с опущенной головой и за весь вечер не взглянул товарищам в глаза. Выступать он отказался. Мнения разделились; большинство было за выговор. Перед голосованием выступил худой, болезненный кочегар с черной косой челкой, запавшими глазами. Говорил он тихо, не сводя яростных глаз с опущенной курчавой Валькиной головы.
— Товарищи, я предлагаю обязательно исключить. Почему я предлагаю исключить?
Багровый моторист, который сидел рядом, ударил себя кулаком по коленям и закричал, возражая:
— Опять ты, Толька! Исключить всегда можно. Надо воспитать, воспита-ать!
Разом закричали все:
— Да он сознательней нас с тобой!
— Исключим — на всю жизнь запомнит!
— Нечего по головке гладить!
— Выговор, выговор!
В этот злой шум вошел и прекратил его тихий непреклонный голос кочегара:
— Почему, значит, исключить? Я объясню. Мы с Федей Усиным знаем Вальку давно, учились в одной школе пять лет. Я считаю, что Валька — очень способный человек. Он зверски сообразительный. Но ему все равно, с кем дружить, где жить, где работать, лишь бы ему, Вальке, было хорошо, легко и весело. Он любит жизнь, но ему наплевать на людей.
— Да чего ты! — закричал опять моторист. — Любит, не любит! Заладил. А ты-то вот любишь людей? Человека перевоспитывать надо!
Толя повысил голос:
— Он и футбольную команду для того создавал, чтобы самому прославиться!
— Врешь! — крикнул Валька и впервые поднял голову, но сразу же опустил ее снова.
— Ефремову давно наплевать на нашу фабрику, на наши заботы. Ему скучно и на работе и в комсомоле. Он уволился с работы, пора уволить его из комсомола!
Толя покачнулся и сел, все не спуская глаз с Вальки, точно держал его на мушке.
Теперь, после собрания, Федя сидел один и думал о том, как трудно все-таки быть секретарем и как хорошо было бы уйти на свою прежнюю работу в ремонтную мастерскую.
В комнате комитета стоял сплошной дым, здесь курили с утра до ночи, и все вещи, даже герань в углу, на тумбочке, пропитались дымом.
За окном, в домиках слободки, вспыхивали оранжевые огни, сгущая глухую синеву неба.
Феде больше всего на свете вдруг захотелось сейчас улечься на клеенчатый просиженный диван и уснуть под ритмичный родной гул станков. Но спать было некогда, следовало продумать план на завтра. Завтра надо было совместить три встречных общественных мероприятия: отправить в велопробег пятерых комсомольцев, причем один не имел велосипеда; провести воскресник на строительстве спорткомбината и встретить приезжающих на фабрику гостей — моряков с танкера «Саратов».
Федя встал, закурил, сказал себе, что это последняя папироса на сегодня, и стал соображать, как лучше совместить три встречных мероприятия.
В это время дверь чуть приоткрылась, и девичий голос спросил.
— Можно?
— Да.
Из-за двери послышался приглушенный спор.
— Пойдем, он один.
— Не пойду.
— Я говорю, никого...
— Да нет, иди ты, расскажи сама, — упрашивал тоненький, почти плачущий голос.
Федя подошел к двери и распахнул ее: в коридоре горел свет, и он узнал девушек. Прижавшись спиной к стене, со страхом глядела на него Вера.
Она училась вместе с Федей в школе, всегда была очень молчаливой. Руки она постоянно держала сцепленными перед грудью, так и на уроке отвечала. Была она высокая ростом, лицо круглое, всегда печальное.
Вторая, смуглая, курчавая, с острым цыганским лицом, была мало знакома Феде.
До того, как Федя раскрыл дверь, смуглая девушка, видимо, тянула Веру за руку. А как только появился Федя, она сунула голые загорелые руки в карманы сарафана и, притопывая ногой, зло смотрела на него, требуя своим взглядом: «Немедленно помогите, дело очень плохо!».
По растерянному, заплаканному лицу Веры и взволнованности смуглой девушки Федя сразу понял, что дело серьезное и «личного» характера, и поэтому заговорил просто, решительно и поприветливее:
— Заходите, заходите... Сюда всегда можно, в любое время, как в больницу.
Смуглая девушка взяла Веру под руку и повела ее было к двери, но Вера вдруг сказала властно:
— Ты не ходи, Лиля!
Лиля опять, скосив глаза, выразительно посмотрела на Федю и отступила.
Вера села на диван, Федя закурил еще одну «последнюю» папиросу и сказал:
— А вроде и не изменилась ты совсем, Вера. Какая была... тонкого сложения... и нисколько не поправилась что-то. И лицо, главное, такое же...
Говоря это, Федя прикидывал, что могло случиться с этой замкнутой, тихой Верой.
Он подошел к окну и раскрыл форточку. В комнату потек холодный воздух и ворвался отчаянный мальчишеский выкрик с улицы:
— Тумба, падай, ты убитый! Падай, Тумба!
Федя прикрыл форточку и попросил:
— Рассказывай, Вера.
— Он уезжает! — сказала Вера и заплакала.
— Кто?
— Ефремов! Валька! Уезжает! Он уедет завтра!
Вера согнулась, закрылась руками и повернулась в угол дивана. Чувствовалось, что ей так тяжело, что, не будь в комнате Феди, она закричала бы от горя.
— Значит, уезжает Валька! — сказал Федя горько и сел на диван рядом с Верой. — Он не должен уезжать!
— А он уезжает, уезжает в Сибирь! — с отчаянием воскликнула Вера. — Он уже билет купил. И уеде-ет!
— Так… А ты почему плачешь? Что у вас с ним? Давно вы с ним?
— Пять лет!
— Пять? Тебе же девятнадцать лет!
— Ну и что же! С седьмого класса!
— А далеко у вас дело зашло?
Вера, плача, кивнула головой.
Федя встал, отошел к столу.
— Так… А… скоро будет ребенок?
— Что? Какой ребенок? — со страхом спросила Вера, поднимая тоскующее, заплаканное лицо. — Какой ребенок?
— А разве нет?
— Нет, нет.
— Ну, а что же у вас произошло?
— Ничего.
— О чем вы с ним разговаривали в последний раз?
— Мы не разговаривали.
— Почему же ты плачешь? Может, он тебя оскорбил?
— Нет, он ничего мне не говорил, не оскорбил… Он ничего не знает.
— А как же ты говоришь: пять лет у вас?
— Да, пять лет я люблю его! И он не знает! — с гордостью, перестав плакать, воскликнула Вера. — О такой любви я даже в книгах не читала, такого никогда не было! — Она опять всхлипнула. — А он ничего не знает!
— Совсем ничего?
— Ничего не знает! А я все пять лет, с седьмого класса думаю только о нем, гляжу на него. Я в библиотеке беру те же книги, которые он читает. Он любит больше всего книги из библиотечки научной фантастики и приключений. Он хотел пойти в пограничное училище, но его освободили от армии по зрению… А на Восток он давно собирается уехать, чтобы электрифицировать всю Восточно-Сибирскую магистраль…
В комнате совсем стемнело. Федя стоял у стола и едва различал только белое пятно ее платья. Заполняя всю комнату, в темноте звенел и дрожал ее голос. И горячие, быстрые слова звучали, как стихи самой прекрасной в мире поэмы, не написанной еще людьми.
— Отец у Вали пропал без вести на фронте, он был разведчиком. А мать все еще ждет отца, и Валя тоже ждет… А теперь он уезжает на Восточно-Сибирскую магистраль, потому что ему здесь все знакомо и надоело. Он уже билет купил на завтра, на красноярский поезд, в семь сорок вечера.
— Значит, никто ничего не знает? — спросил Федя, с недовольством думая о том, что новое дело потребует много времени и что совсем трудно будет поэтому совместить три завтрашних встречных мероприятия.
— Знает только Лиля. — Вера указала рукой на дверь в коридор. — Но мне никто не может помочь! — Она снова заплакала.
— Я позову Лилю, можно? — спросил Федя.
Вера кивнула.
Лиля, как только вошла, сразу же села рядом с Верой и спросила:
— Ты все рассказала, Вера?
— Все.
— Ой, не ври, Верка! — воскликнула Лиля и повернулась к Феде. — Она говорила, что пробовала отравиться?
— А тебе какое дело? — вскрикнула Вера, вскакивая со своего места и порываясь к двери.
Лиля схватила ее за руки, обняла, удержала и, сама едва не плача, крикнула:
— Вот видишь, видишь она какая! Вбила себе в голову!..
— Вы не понимаете! Вы… если бы любили! — воскликнула Вера, вырываясь, отталкивая подругу.
Федя на всякий случай стал у двери, включил свет.
Вера дрожала, всхлипывала, Лиля обнимала ее и гладила по голове, по плечу и смотрела на Федю отчаянным взглядом, требующим помощи.
— Вера, ты брось это… Выбрось из головы совсем. Так нельзя, это не выход. Товарищи тебе помогут.
Федя замолчал, чувствуя, что сейчас очень легко заговорит готовыми формулами: «Не отрывайся от коллектива», «Комсомольская организация поможет», «Товарищи окажут на него воздействие» и т. д. Все это было верно. Но Вера работала хорошо, фотография ее была на доске почета, она не отрывалась от коллектива.
— Мне никто не может помочь! — тоскуя, повторила Вера.
— Ты почему еще в школе ничего не сказала ему? — спросил. Федя.
— Он всегда смеялся надо мной, называл меня «макароной».
— Ну, подумаешь! Меня тоже называли пожарной каланчой. Надо ему сказать! Давайте так. Я сейчас же пойду и поговорю с Валькой. Обо всем.
— Нет, нет, не надо! — возразила Вера.
— Тогда он уедет.
— Ладно, поговори. — Вера прижала стиснутые кулаки к груди, и ее затрясло от волнения.
— А завтра я вам все расскажу, — решил Федя.
— Нет, нет, сегодня, — попросила Вера.
Федя вышел из фабричной проходной и, скользя по размытой земле, не столько пошел, сколько поехал вниз по улице. Кажется, покропи дождь еще день, и домики слободки гурьбой съедут в Волгу, как по мылу.
Фабрика, похожая на замок своими старинными башнями с железными флажками, выходит на асфальт улицы Чернышевского, а слободка за спиной фабрики тонет в захолустных сумерках. По Чернышевской мчат троллейбусы, и вечерами слободские сады и нахлобученные крыши озаряют сверху фиолетовые вспышки.
Валька открыл дверь не сразу и спросил угрюмо:
— Чего еще?
— Я к тебе по делу, — пробормотал Федя.
— Заходи.
Федя прошел в комнату. Он сел на табуретку и стал с небывалым любопытством рассматривать Вальку. Чудно! Вот этого самого Вальку полюбили так, что хотят травиться. Валька на несколько секунд показался Феде каким-то совсем другим, новым человеком. Но все-таки стоит ли из-за него так уж убиваться? Вообще-то он красивый, сильный, но большеухий какой-то и сутулится.
— Где ваши? — спросил Федя.
— Дед на рыбалке, мать работает.
Федя оглядел комнату. На кровати лежал раскрытый чемодан, крышка подпола в кухне была открыта.
— Драпаешь?
— Отбываю.
— А в подполе зачем копался?
Валька достал из кармана пять тяжелых, вымазанных глиной монет.
— Клад доставал. Золотые. Пригодятся. От деда прятал.
Федя сильно почесал голову обеими руками и спросил:
— Слушай, ты Веру Сорокину знаешь?
— Ну?
— Ну… как ты к ней относишься?
— А что, нажаловалась, что ли?
— Нет. Как ты к ней относишься?
— Ну как? Хорошо.
— Очень хорошо или так… равнодушно?
— Слушай, говори, в чем дело…
— Ну, понимаешь… Они сегодня после собрания пришли ко мне с Лилькой Вахрамеевой… Верка начала плакать, как ненормальная.
— Да я ей ничего не делал!
— Она говорит, что жить без тебя не может. Влюбилась!
Валька покраснел.
— Врет, поди.
— Да нет… пять лет врать не будешь. Плачет жутко.
Валька сделал головой и шеей такое движение, точно старался вылезти из пиджака.
— Вот еще, не было печали!
— Плачет жутко, — повторил Федя.
Долго молчали.
— А знаешь что? — вдохновенно воскликнул Федя. — Может, и ты ее полюбишь? Ведь она прямо умрет от счастья! Да для нее все вокруг засверкает, как в сказке! А сейчас, ты понимаешь, работает она хорошо, на доске почета, от коллектива не отрывается, взносы аккуратно платит, а хочет отравиться! Для нее никакой радости нет в жизни, а ей всего девятнадцать лет. Ты только подумай: впереди пятьдесят, шестьдесят лет беспросветного, мучительного существования вдали от тебя. Слушай, не уезжай, поговори с ней. Останься для нее! Спаси, а?
— Я уже билет купил! — упрямо сказал Валька, чувствуя, что Федины слова действуют на него, и не желая подпадать под их действие.
— А на человека тебе наплевать?
— Хватит мне на мозги капать! — крикнул Валька. — «Спаси, спаси»! Что я, спасательная команда? Меня никто не спасает!
— Ну и поезжай к черту!
— И поеду!
— Валяй!
Федя вскочил, ринулся к выходу, но у самой двери пересилил себя, остановился.
— Что ей передать?
— А я почем знаю!
— Нет, ты отвечай.
— Ну, не знаю!
— Она ждет.
— Надо что-то придумать.
Федя вернулся обратно и сел к столу.
Долго молчали. Хрипло тикали на стене старые часы. На циферблате их нарисована голова кошки. Глаза у кошки бегают из стороны в сторону, уши тоже шевелятся.
— Ну вот что, давай скорее, — сказал Федя. — Она ждет. У меня тоже дел — будь здоров. Три встречных мероприятия.
Валька встал.
— Идем к ней.
Комната общежития фабрики, в которой живут девушки.
Вера сидит за столом и глядит перед собой в раскрытую книгу.
Лиля и еще две подруги возятся над выкройкой, громко разговаривают и втихомолку наблюдают за Верой.
Кто-то стучит в окно.
Все вскакивают. Лиля сразу оказывается рядом с Верой.
Шаги в коридоре, стук в дверь. Разом вся комната отвечает:
— Да!
В дверь просовывается беловолосая голова Феди.
— Можно?
— Да, да…
Вера отошла в угол, почти спряталась за шкаф и сжала руки перед грудью.
— Как живем, девочки? — очень весело спрашивает Федя и делает Лиле знак глазами на дверь. — На воскресник все завтра выйдем?
— Девочки, все в красный уголок, на лекцию! — объявила Лиля.
Все мигом исчезают, и Вера остается одна.
В комнату входит Валька.
— Здравствуй! — говорит он небрежно.
— Здравствуй! — шепчет Вера.
Валька делает головой и шеей такое движение, точно старается вылезти из пиджака.
— Добрый вечер!
— Добрый вечер!
Валька подходит к столу, раскрывает книгу.
— Хорошая книга?
— Хорошая книга.
— «И один в поле воин»?
— «И один в поле воин».
— Не из нашей библиотеки?
— Не из нашей библиотеки.
— Можно взять почитать?
— Можно… — совсем уж шепотом отвечает Вера.
— Отдам, когда приеду, — твердо обещает Валька. — Ладно?
— Ладно.
— Так ты смотри, — деловито говорит Валька. — Жди! Жди, и никаких гвоздей!
— Хорошо.
Вера улыбается.
Валька, вдохновленный ее улыбкой, начинает врать:
— Меня ведь в командировку посылают на сорок три дня.
— Ничего… — говорит Вера.
— Конечно, ничего. Уеду и приеду, подумаешь! Пробуду, сколько надо, и приеду. Вон в Антарктиду на целый год уходят! Или разведчики! Уезжают из дома на полгода вообще неизвестно куда… Тебе напишу насчет книги, понравится или нет.
— Напиши.
— Завтра уезжаю, значит. Ладно?
— Ладно. Только напиши.
Валька уехал.
Пришла зима.
Белая Волга, белая фабрика, белая, завьюженная слободка.
Часто Федя заходит в общежитие к Вере. После разговоров и расспросов он просит Веру:
— А ну, покажи-ка письмо.
Месяца два назад Вера получила от Вальки письмо, в котором он хвалил книгу, описывал сибирскую тайгу и обещал приехать «поближе к весне». Больше он ничего не написал, но Вера была счастлива до такой степени, что даже дальнейшее Валькино молчание не могло умалить ее счастья. Она была уверена, что он находится где-нибудь в таких глухих местах, в снегах, за десятки тысяч километров, что оттуда и писать невозможно. Она так беззаветно, без тени сомнения верила в эти придуманные ею самой обстоятельства Валькиной жизни, что постепенно все девушки в ее комнате и Федя стали тоже верить этому.
Когда Федя уходил, Вера со счастливым, раскрасневшимся лицом говорила ему:
— Надо ждать… Надо только ждать!
И Федя верил, что надо ждать, верить, и Валька появится.
Своей матери Валька тогда же прислал письмо, тоже без ответного адреса, и перевел двести рублей.
Прошло еще месяца полтора, стало «ближе к весне», лед на Волге посинел, слободка вылезла из-под снега, а Валька не появлялся и не писал. Вера считала дни до каждого ближайшего воскресенья. Она думала, что вероятнее всего он приедет в воскресенье. Иногда она просыпалась под утро и ждала стука в окно, шагов по коридору. У нее не было фотографии Вальки, но она помнила его лицо и так. Иногда она ходила по переулку за полквартала от его дома, пристально рассматривала голые ветви яблонь за синим забором, трубу на крыше, пустой скворечник. Когда из трубы шел дым, она думала, что он уже приехал и затопил печь.
Ветви яблонь за синим забором покрылись красными почками, в скворечник прилетели скворцы. Валька не приезжал, но в комитет комсомола фабрики пришло письмо из комитета комсомола строительно-монтажного поезда № 243. Комитет комсомола поезда просил выслать личное дело и учетную карточку бывшего комсомольца Ефремова Валентина Матвеевича, а также комсомольскую характеристику, потому что его решили принять там в комсомол. Кроме того, сообщалось, что в настоящее время Валентин Ефремов «лежит в больнице на излечении перелома правой руки и повреждения коленного сустава, полученных вследствие падения с магистральной опоры во время пурги при выполнении аварийных изоляционных операций».
Ниже этого Валька приписал здоровой левой рукой: «Привет слободке! Скоро еду на Тихий».
Ребята и девчонки на фабрике как следует не поняли, что произошло с Валькой и почему он скоро поедет на Тихий, но многим показалось, что напрасно исключили его осенью из комсомола.
А через три дня, перед самым майским праздником, Вера уволилась и уехала. Федя не успел проводить ее, потому что на него снова надвинулись три или четыре встречных праздничных мероприятия.
Когда вся слободка робко зазеленела, а фабрика украсилась первомайскими лозунгами, Вера прислала письмо. Она писала, что Валька выздоравливает. Недавно его приняли в комсомол, а их строительно-монтажный поезд скоро переведут на новое место работы, и они будут электрифицировать участок Владивосток — Благовещенск. А Валька прислал телеграмму: «Поздравляю Маем Едем на Тихий».