От редакции. В середине 2003 г. наш журнал организовал обсуждение новой книги Т.И. Ойзермана «Марксизм и утопизм»[1], в котором приняли участие видные ученые – философы, социологи, юристы.

Публикуем материалы состоявшегося обсуждения.

Мы собрались, чтобы обсудить новую книгу академика Теодора Ильича Ойзермана «Марксизм и утопизм». Я убежден в том, что выход этой книги – событие не только в нашей философии, но и в отечественной культуре в целом.

Для наших обществоведов, для всей нашей интеллигенции (в отличие от западных интеллектуалов) марксизм был не просто одной из школ философской, социальной и экономической мысли, а официально навязываемой идеологией того общества, в котором мы до недавних пор жили. Существовала официальная версия марксизма. Выходило множество книг и учебников, написанных в духе этой версии. Правда, начиная с 60-х гг. прошлого столетия под общей шапкой марксизма в отечественной философии наряду с официальными догматическими работами появились иные. Возникли разные школы, некоторые из которых плодотворно развивались (в теории познания, в философии науки, в некоторых других философских дисциплинах). Для одних из этих школ марксизм был просто шапкой, использование которой должно было служить идеологическим прикрытием для настоящих исследований. Другие (например, школа Э.В. Ильенкова) давали оригинальную интерпретацию некоторых идей Маркса и на этой основе разрабатывали собственные концепции.

Сегодня ситуация у нас совершенно иная. Мы живем в другой стране. Не существует официальной идеологии. Многим кажется, что марксизм так же ушел в прошлое, как и система, претендовавшая на то, что она руководствуется марксистскими идеями. В действительности дело обстоит гораздо сложнее.

Конечно, сегодня ясно, что многое в марксизме не выдержало проверку временем. Ряд его идей при своем практическом воплощении привел к ужасным социальным последствиям. В то же время (теперь мы понимаем это) в этой идейной системе есть такое содержание, которое не только не устарело, а оказалось исключительно актуальным как для XX века, так и для века XXI. Большинство западных интеллектуалов (в том числе те, кто никогда не был марксистом) признает, что Маркс был великим философом, социологом, экономистом, к мыслям которого приходится обращаться и сегодня. Марксизм вошел в историю мысли.

Словом, теперь мы лучше, чем когда-либо раньше, осознаем необходимость обстоятельно разобраться в концептуальном содержании марксизма без идеологической зашоренности и с высоты начала XXI века: в контексте совершенно новой экономической и социальной ситуации в мире (глобализация, постиндустриальное общество, новые информационные технологии), в связи с изменившимися представлениями о науке и научности, о возможностях предвидения и социального действия. Для российских философов и других наших обществоведов это важно еще и потому, что это попытка переосмыслить наше собственное недавнее прошлое («свести с ним счеты»), а без подобной саморефлексии, как известно, невозможно продолжать дальнейшую теоретическую работу. Вместе с тем ясно и то, что вследствие глобальности проблематики, входящей в марксизм, подобное критическое переосмысление с необходимостью приводит к анализу самых острых проблем современности, начиная с понимания философии и науки и кончая концепциями исторического процесса, капитализма, социализма, будущего человечества и т.д.

Книга Теодора Ильича отвечает всем этим ожиданиям. Крупнейший у нас специалист по теории и истории марксизма (и один из крупнейших в мире) самым обстоятельным образом анализирует идейное содержание марксизма не как нечто готовое, а в процессе его развития, в поисках и ошибках, в гениальных взлетах и провалах, в единстве и противоречивости. Это именно тот разговор о марксизме, который нужен сегодня.

Автор формулирует целый ряд идей, которые в такой форме можно было высказать только в наше время и которые дают возможность посмотреть на марксизм под новым углом зрения. Прежде всего это само понимание взаимоотношения научности и утопизма – центральная тема всей книги. Обычно научность и утопизм противопоставляются. Сами классики марксизма так и думали, претендуя на то, что они превратили учение о социализме из утопии в науку. Теодор Ильич показывает, что они ошибались: в марксизме содержится немало утопического. Но это не обязательно недостаток (как пишет Теодор Ильич, наличие утопической компоненты – это и слабость, и сила марксизма). Утопии бывают разного рода. Есть утопии в виде пустого, оторванного от реальности мечтания. Но если речь идет об использовании научного анализа для конструирования будущего (а ведь именно в этом был главный пафос европейской философии и социальной науки, начиная с Нового времени), то без утопии тут не обойтись. Ибо последняя и есть тот образ желанного будущего, который может принимать во внимание как результаты науки (не все утопии это делают, но в принципе утопия может использовать науку), так и наличные факты, и существующую систему ценностей и идеалов. Из самой по себе научной теории автоматически не вытекает программа практических действий. Утопия задает критическую дистанцию по отношению к существующей действительности и вместе с тем дает мотивацию для конструирования чего-то нового. Социальная деятельность нуждается в утопиях. Многие идеи, которые первоначально были вполне утопическими (например, идея правового государства) сегодня во многом стали реальностью. И если сегодня стало модным критиковать социальные утопии (к числу которых относят и марксизм), то зато в изобилии возникают иного типа утопии: технологические, генно-инженерные и др.

В книге Теодора Ильича в связи с анализом марксизма высказывается немало интересных соображений по таким, например, проблемам, как природа философского знания, концептуальный характер диалектического и исторического материализма (Теодор Ильич считает их не теориями в точном смысле слова, а лишь набросками, эскизами теорий, в которых имеется немало неясного, незаконченного, требующего разработки и уточнения), субъектно-объектный характер общественного бытия, природа капитализма и социализма, характер Октябрьской революции, общества «реального социализма» и др. Я думаю, что по всем этим вопросам выскажутся участники нашего обсуждения.

Я хочу отметить еще одну особенность обсуждаемой книги. Это не просто интеллектуальное достижение. Это нравственный поступок. Теодор Ильич, который писал о марксизме в течение многих десятков лет, не только критически разбирает марксистское учение, но и критически переоценивает собственные работы. Накануне своего 90-летия известный ученый, авторитет которого неоспорим, издает книгу, в которой формулируется принципиально новый взгляд на то, чем он занимался всю жизнь. При этом автор отдает себе отчет в том, как будет встречена его книга теми (а таких людей немало), кто до сих пор находится в плену идеологических догм. Книга Теодора Ильича Ойзермана – это акт интеллектуального мужества.

Выход в свет книги Т.И. Ойзермана знаменует собой, по моему мнению, преодоление двух предшествующих стадий изучения марксизма: а) затянувшегося на многие годы догматического повторения и преклонения перед любыми высказываниями классиков этого учения, сколь бы противоречивыми они ни были; б) впадения в противоположную крайность, когда все марксистское объявляли ложным и ненаучным. Нет нужды напоминать исторические вехи и причины этих шатаний; важно лишь отметить, что пора бы уже им окончиться. И книга Т.И. Ойзермана показывает, что это время, видимо, наступило.

Автор не случайно рассматривает марксизм в связи с утопизмом. На мой взгляд, этому есть по меньшей мере три причины. Во-первых, как убедительно говорится в монографии, сам марксизм вырос на основе утопических идей. Во-вторых, он не только сохранил многие из них, но и создал новые, прежде всего относящиеся к путям революционного преобразования общества, и, в-третьих, нельзя было не поставить вопрос: а не является ли и современное предположение о будущем посткапиталистическом развитии общества тоже утопическим? Этот вопрос, очень важный для России, поскольку мы находимся на развилке исторического пути, Т.И. Ойзерман решает смело и последовательно, как и подобает подлинному философу и историку: он признает не только стадийное (формационное) развитие общества, но и вытекающее из этого предвидение неизбежной смены общественных формаций (которое, понятно, в книге не анализируется – иное было бы очередным утопизмом).

Заслуга автора, в частности, заключается в том, что его оценка Маркса, Энгельса, а также их сторонников, последователей и противников, – весьма объективна. В прежней марксистской (и антимарксистской) литературе мне этого встречать не приходилось. Разумеется, я, не будучи специалистом в этой области, многого просто не знаю, но в том, что приходилось читать, либо была неоправданная апологетика взглядов классиков, либо, в последнее время, сплошная и притом тенденциозная их критика. Нельзя в этой связи не согласиться с мнением автора монографии, что подлинный марксизм есть учение глубоко научное, прогрессивное и гуманистическое, направленное на освобождение человеческого духа, разума, самого существования от любых сдерживающих их оков. Маркс и Энгельс во многом ошибались, но материалистическая концепция поступательного развития общества, несомненно, верна.

Важное значение приобретает объективное понимание заслуг, а также заблуждений и противоречий марксизма, особенно при сопоставлении его идей с попытками воплощения этого учения в общественную практику. Речь идет, в частности, о ленинизме, о революции 1917 г. и последующем «социалистическом строительстве». Автор и здесь, верный своему научному методу, не вульгаризирует этот драматический, можно сказать – трагический процесс, но объективно показывает и интеллектуальную мощь большевистских идей, в особенности для России, и грубые ошибки и непростительные заблуждения Ленина и его сторонников. На фоне этих событий вновь весьма ярко просматриваются как связь марксизма со старым утопизмом, так и появление новых, не менее утопических идей, а также разочарование в них и самих руководителей, и широких масс трудящихся. Вся книга пронизана мыслью о том, что на утопических – желаемых, воображаемых, привлекательных идеях и идеалах – нельзя построить никакого реального общества. Точнее говоря – можно попытаться это сделать, но тогда потребуется принуждение, насилие, отступление от основополагающих принципов теоретиков «светлого будущего», потребуются репрессии, единоличная диктатура, террор и как итог – развал искусственной социальной конструкции. В фундаментальном произведении Т.И. Ойзермана красной нитью проходит основная мысль: в историческом развитии недопустимы никакие попытки «забегания вперед», равно как и отставание от естественного хода событий. У Маркса и его последователей, к сожалению, было и то, и другое, и автор монографии показывает это со всей откровенностью и определенностью.

Книга Т.И. Ойзермана, несомненно, положит начало серии исследований марксизма, ленинизма, большевизма, а также вариантов грядущего развития человечества. Для нас, россиян, особенно важны прогнозы и научные разработки путей становления собственного будущего. Думаю, что книга ценна не только как историко-философское исследование, но и как актуальное размышление о ходе человеческого прогресса в целом.

Вот уже на протяжении многих десятилетий я с большим интересом отношусь к творчеству Т.И. Ойзермана, к его трудам по марксизму и истории философии в их связи с современностью. Обсуждаемая монография свидетельствует о его неувядаемой творческой энергии и неподдельном интересе к теории и практике марксизма, большим знатоком и глубоким исследователем которого он является. «Марксизм и утопизм» – это не только тема книги, но и в известном смысле пространство и реалии жизни и духовных усилий самого автора, экзистенциально погруженного в поиски подлинного смысла собственного бытия и окружающей действительности. В новой книге автор, опираясь на свой огромный опыт исследования марксизма, излагает свое новое понимание затронутых проблем и убедительно критикует крайности современного отношения к марксизму – от модного и конъюнктурного его третирования до бездумного и догматического повторения того, что уже неуместно и бессмысленно повторять. Работа весьма богата и даже перенасыщена содержанием. Но автору в целом удалось объединить и осветить различные проблемы как аспекты единой темы «марксизм и утопизм» и под этим углом зрения высказать целый ряд новых и интересных суждений о марксистском учении и практике его осуществления. Эта новизна присутствует во всей книге, особенно при освещении проблем марксизма как идеологии, его сравнения с воззрениями предшественников и последователей, трактовке перехода от капитализма к посткапиталистическому обществу, сопоставлении взглядов Маркса и Ленина, соотношении марксистской концепции социализма и реального социализма.

К числу достоинств работы относится и ее открытость дискуссии. Остановлюсь лишь на некоторых моментах. При изложении сквозной проблемы всей темы (утопическое и неутопическое в марксизме) автор, по-моему, в целом верно расставил нужные акценты. Но вызывает сомнение гносеологическая универсализация понятия утопизма, его распространение за рамки социальной проблематики (социального прогноза, проекта, конструкции, идей, преставлений и т.д.). Так, очевидна неадекватность причисления к утопизму абсолютизации формальной логики Аристотеля, абсолютизации геометрии Эвклида, абсолютизации классической механики Ньютона, которая имела место до открытия символической логики, неэвклидовой геометрии, теории относительности (см. с. 19). В этой несоциальной (в специальном смысле слова) сфере, где нет конструирования социального будущего, уместны совершенно другие оценки, отражающие относительный (не абсолютный) характер познания, но ясно, что не все относительное познание утопично. Да и само понятие социального утопизма нуждается в более четком и жестком определении (с указанием его специфических черт, особых критериев и т.д.), иначе утопией можно назвать все что угодно.

Автор справедливо уделил большое внимание соотношению взглядов Маркса и Ленина, марксистского учения о социализме и реального социализма. Эти проблемы имеют ключевое значение для всей темы. Признавая несомненные заслуги автора в трактовке с новых позиций этой непростой проблематики, остающейся весьма неразработанной в нашей современной литературе, отмечу вместе с тем и некоторые спорные положения. Определяющее значение для освещения этих аспектов темы имеет трактовка вопроса об уничтожении частной собственности на средства производства. При этом следует иметь в виду, что собственность в экономическом и правовом смысле (а вместе с ней право, государство, свободная личность и т.д.) возможна лишь там, где признается индивидуализированная (персонифицированная) собственность (право собственности неопределенного множества субъектов) на средства производства; только при наличии таких предварительных условий также и предметы потребления выступают в качестве объектов права собственности, функционируют в экономико-правовом режиме, товарно-денежном обороте и т.д. И у Маркса, и у Ленина, и в условиях реального социализма (при всех естественных, неизбежных и вместе с тем несущественных различиях) речь идет в принципе об одном и том же – о тотальном, в конечном счете, уничтожении и преодолении частной собственности на средства производства, их обобществлении (социализации, коммунизации) посредством пролетарской революции, «государства» (или «полугосударства» – по Ленину) диктатуры пролетариата, «при помощи деспотического вмешательства в право собственности» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 4, с. 446). Поэтому нельзя согласиться с тем, будто у Маркса речь идет об обобществлении средств производства, а у Ленина (и в условиях реального социализма) – об их огосударствлении (см. с. 510). Позиция везде единая: основным властно-политическим субъектом этого процесса социалистического обобществления выступает пролетарское «государство» (т.е. диктатура пролетариата), так что подобное огосударствление присутствует у всех – и у Маркса, и у Ленина, и у марксистов – реализаторов учения. Уже в «Манифесте» Маркс и Энгельс подчеркивали: «Пролетариат использует свое политическое господство для того, чтобы вырвать у буржуазии шаг за шагом весь капитал, централизовать все орудия производства в руках государства, т.е. пролетариата, организованного как господствующий класс, и возможно более быстро увеличить сумму производительных сил» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Там же). Именно этих представлений об «огосударствлении» средств производства придерживались Ленин и его последователи. По-моему, неверно также суждение о том, будто применительно к социализму в «Капитале» у Маркса речь идет о восстановлении «индивидуальной собственности на средства производства как неотъемлемой части совместной собственности, или, говоря иными словами, о частной собственности» (с. 509), несмотря на то, что Т.И. Ойзерман приводит соответствующее высказывание самого Маркса. Это, конечно, не так: применительно к социализму и у Маркса, и у Ленина, и при реальном социализме речь идет не о частной или индивидуальной собственности на средства производства (тотальное отрицание такой собственности – суть и отличительная особенность марксистско-коммунистического, антикапиталистического социализма, а вместе с тем и ленинско-сталинского реального социализма XX в.), а лишь только о т.н. индивидуальной «собственности» на предметы потребления в условиях бестоварного и правоотрицающего социализма и диктатуры пролетариата, что, строго говоря, на самом деле не собственность в экономико-правовом смысле, а потребительский трудовой паек за общеобязательный и принудительный труд. Если в «Капитале» об этом сказано несколько туманно (по схеме гегелевской триады), то в последующей «Критике Готской программы» Маркс, характеризуя социализм (первую фазу коммунизма), об этом пишет вполне ясно: «Мы не намерены уничтожить это личное присвоение продуктов труда, служащих непосредственно для воспроизводства жизни, присвоение, не оставляющее никакого избытка, который мог бы создать власть над чужим трудом» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 19, с. 439). Реальный социализм XX в. строился вполне по Марксу (насколько это вообще возможно при практическом осуществлении теории), а проявившийся при этом его ленинско-сталинский профиль как раз и демонстрирует (на материале всемирно-исторической практики как критерия истины) не только ортодоксальность марксизма реализаторов учения, но и наличие в самом этом учении (явно или латентно) таких положений, последовательное осуществление которых с необходимостью приводит к известному нам тоталитарному социализму XX в. После такого тяжкого и кровавого труда всемирной истории невозможно правильно понять марксизм без реального социализма, а реальный социализм – без марксизма. Задача, напротив, состоит в том, чтобы понять их в их принципиальном единстве. Главный вопрос после построения реального социализма – переходного строя, оказавшегося в действительности без ошибочно предсказанного перехода к т.н. полному коммунизму (это относится к утопической части марксизма), состоит в нахождении пути и способов надлежащего преобразования сложившегося социализма и перехода к соответствующему постсоциалистическому экономико-правовому строю. Принципиальные альтернативы при этом таковы. Или реальный социализм (а вместе с ним и марксизм) – историческая (и теоретическая) ошибка и тогда надо возвращаться назад (к частной собственности, капитализму и т.д.), – таков по смыслу избранный курс преобразований через впервые в действительности осуществленное огосударствление бывшей общественной социалистической собственности и ее приватизацию в интересах небольшой части общества и в ущерб остальным. Но этот путь, судя по реалиям, пока что ведет к неразвитым, добуржуазным (неофеодальным) отношениям в экономике, праве, политике и т.д. Или реальный социализм (и вместе с ним марксизм в этой своей части) – несмотря на все связанные с ними зло и кровавое прошлое – не ошибка и на основе обобществленной социалистической собственности (главного итога реального социализма) объективно-исторически подготовлен и возможен переход к новому (некапиталистическому и несоциалистическому) постсоциалистическому строю, представляющему собой более высокую (чем капитализм) ступень во всемерно-историческом прогрессе свободы, равенства и справедливости в общественных отношениях людей. Такую версию постсоциализма я попытался изложить в своей концепции цивилизма (цивилитарного строя), исходной основой которого является равная цивилитарная (гражданская) собственность каждого – равное право каждого на одинаковую долю в десоциализируемой социалистической собственности (в социалистическом наследстве) в результате преобразования бывшей социалистической собственности в равнодолевую юридически индивидуализированную собственность каждого. Причем, кроме и сверх этого равного для всех минимума при цивилизме допускаются и все другие экономико-правовые формы индивидуальной и групповой собственности в условиях товарно-денежного оборота, но это будут по существу не буржуазаные формы собственности и права в силу наличия качественного нового фактора фундаментального значения – равной цивилитарной собственности каждого. Без концепции некапиталистического постсоциализма цивилитарного типа, объективно подготовленного самим реальным социализмом и выражающего более высокую (чем капитализм) ступень социально-исторического развития, марксизм полностью утопизируется (дисквалифицируется как теория, пригодная для практической реализации), а реальный социализм (как практически реализованный марксизм) обессмысливается как историческая ошибка. Соответственно и Россия как эпицентр реального социализма XX в. без цивилитарно ориентированного постсоциализма (в качестве надлежащего продолжения своей прошлой истории) теряет свою роль ведущего субъекта всемирно-исторического процесса и оказывается на обочине исторического развития, а «поручение мирового духа», говоря словами Гегеля, переходит к другому субъекту (такую роль, судя по всему, сегодня пытаются играть США, обладающие огромным экономическим и военным потенциалом, но не имеющие необходимой обновленческой концепции будущего как более совершенного, свободного и справедливого строя, чем консервирующий их капитализм, выдаваемый за вершину и «конец истории»).

Возвращаясь непосредственно к теме «марксизм и утопизм», можно сказать, что лишь цивилитарный постсоциализм, объективно подготовленный реальным социализмом (реализованным марксизмом) – надлежащая позиция для адекватного понимания и оценки как марксизма, так и реального социализма. О прошлом и настоящем можно верно судить из видимого будущего. «По плодам их узнаете их», справедливо гласит известное изречение. Но нужные плоды, видимо, еще не созрели, да и всемирная история идей и реалий, вопреки поспешному некрологу, не кончилась. И это, помимо всего прочего, вселяет надежду, что уважаемый автор обсуждаемой актуальной и поучительной книги еще не раз удивит, увлечет и обогатит всех нас своими новыми публикациями.

В.А. Лекторский. Почему же социалистическая собственность не является настоящей собственностью?

В.С. Нерсесянц. Настоящая собственность в экономико-правовом смысле – это индивидуализированная (применительно к неопределенному множеству субъектов) собственность на средства производства. В реальной истории до сих пор это различные формы частной собственности, полное отрицание которой – основная задача и смысл марксистского и реального социализма. Т.н. «социалистическая собственность» – это по сути своей отрицание настоящей собственности и переход соответствующих объектов бывшей частной собственности в единый фонд всего богатства страны, которым централизованно управляет и распоряжается административно-командными методами тоталитарная власть («государство» диктатуры пролетариата). В таких условиях не только нет, но и вообще невозможны свободная личность, собственность, право, государство в их подлинном смысле. Социалистический тоталитаризм как раз и означает подмену личности – «винтиком», экономических отношений – командно-властными отношениями, права – приказными (насильственными) нормами правоотрицающего закона, а государства как правовой формы организации публичной власти свободных людей – новейшей формой деспотизма.

Реплика. На чем же все это, включая и социалистическую собственность, держится?

В.С. Нерсесянц. Держится на насилии как «повивальной бабке нового», на вере в светлое коммунистическое будущее. Важно и то, что частная собственность (и ее исторически до сих пор наиболее развитая форма – буржуазная собственность), наряду со своими достоинствами, имеет целый ряд существенных недостатков, преодоление которых в принципе невозможно без уничтожения самой частной собственности. Отсюда и коммунизм – бессмертная идеология несобственников, которые воспринимают уничтожение частной собственности и ее обобществление как путь к равенству и справедливости, хотя оказывается, что он ведет к тоталитарному социализму. Но идея постсоциалистического цивилизма удерживает всемирно-исторический смысл итогов этого реального, тоталитарного социализма (и марксизма) и его значение как переходного строя. Отрицание частной собственности через общественную социалистическую собственность делает объективно возможным переход к цивилитарной собственности.

Реплика. Отрицание отрицанием отрицания?

В.С. Нерсесянц. Нет, вернее так: утверждение позитивного (т.е. цивилизма) путем отрицания отрицания (т.е. социализма). Маркс (в духе гегелевской триады) считал капитализм отрицанием (негативным общественным строем), а коммунизм – позитивным строем (отрицанием отрицания). На самом деле капитализм позитивный строй (со всем набором достижений истории цивилизации – собственностью, правом, государством, правами и свободами человека и гражданина и т.д.), а коммунизм (коммунистический социализм) – это антикапитализм, переходный негативный строй, тотальное отрицание общецивилизационных достижений (собственности, права, государства, свободной личности, товарно-денежных отношений и т.д.). Эта негативная природа реального социализма и определила его кроваво-насильственный характер и способ существования. Цивилизм в этом смысле – позитивный строй (отрицание отрицания), преодолевающий негативный социализм, но вместе с тем преобразующий его итоги в позитивные формы, нормы и отношения общецивилизационного процесса развития собственности, права, государства, прав и свобод личности и т.д. на новом, более высоком уровне.

Завершая ответ на этот оригинальный вопрос, позволю сослаться на себя:

Обсуждаемая нами работа академика Т.И. Ойзермана, на мой взгляд, прямо продолжает его предшествующее исследование «Философия как история философии». В том исследовании он обосновал идею, согласно которой философия принципиально плюралистична. Он показал, что нет одной единственно истинной философии. Есть множество различных философий, которые не поддаются сопоставлению и ранжированию по критерию истины. Каждая из них в этом смысле равна самой себе. Такое положение дел на первый взгляд свидетельствует о том, что многообразные философские учения, по крайней мере в тех случаях, когда они дают различные ответы на одни и те же вопросы, бьют мимо цели. Это было бы верно, если бы мы заранее знали, куда они целятся. В действительности предмет философии не дан до самой философии. Философия сама определяет свой предмет и в этом смысле, если продолжить наше сравнение, она не может промахнуться. Она туда и целится, куда попадает. Ойзерман не просто обратил наше внимание на очевидный факт многообразия философии, он поднял его на теоретическую высоту, показав, что плюрализм учений является специфическим признаком философского познания подобно тому, как возникновение новых дисциплин и направлений исследования представляет собой форму прогресса научного познания природы и общества.

В новой работе Т.И. Ойзерман на примере и в связи с анализом марксистской философии продолжает исследование особенностей философского познания. В частности, он говорит о том, что классические (домарксовские) философские учения имели характер законченных систем, каждая из которых претендовала на завершенную (абсолютную) истину. Это – очень важное дополнение к идее философского плюрализма. Оказывается: философия существовала не просто как множество философий, а как такое множество, каждая из которых считала себя единственно истинной. Философия – особенное царство, в котором все подданные также являются царями. Эту черту – склонность к законченным системам – можно было бы назвать догматизмом философии. Не помню, пользуется ли в данном контексте этим словом сам Ойзерман, но оно, по моему мнению, точно отражает его мысль. Придавая своему содержанию форму системы, философия заявляет себя именно в качестве догмы. Ойзерман считает, что это – особенность философских учений прошлого, которая вполне обоснованно и справедливо была подвергнута резкой критике марксизмом. Наиболее удачным и развернутым примером такой критики является анализ противоречия между не допускающим завершенности диалектическим методом и завершенной консервативной системой в философии Гегеля. Марксизм, однако, сам впал в такой же догматизм, за который он критиковал философов прошлого. И свою задачу Ойзерман, идентифицирующий себя как приверженца диалектического материализма, видит в том, чтобы вернуть последнему его диалектическую открытость и самокритичность. В связи с этим возникает вопрос: было ли случайным отмеченное Ойзерманом философское грехопадение марксизма? Выражаясь более обобщенно, является ли догматизм особенностью философских учений определенного периода или он присущ философии как таковой? Этот вопрос можно сформулировать еще более обобщенно и резко: возможна ли философия, которая не претендовала бы, если не на абсолютную истинность, то, по крайней мере, на свою исключительность по этому критерию, не была бы убеждена в том, что она полней и адекватней выражает философскую истину, чем все прочие философии?

Современные философские учения, считая таковыми философские учения после Гегеля, отличаются от философских учений прошлого в том отношении, что они не фиксированы во всеохватных системах, содержащих ответы на все вопросы. У Ницше и Хайдеггера мы не найдем рассуждений о том, какую форму имеют атомы, как разбавлять вино, совокупляться и т.п. Философы стали более скромны и благоразумны, чем их великие предшественники, и стараются не выходить за рамки своей компетенции. Но зато в том, что касается самой философии, их амбиции ничуть не меньше. Здесь они также претендуют на последнее слово. Разве Ницше и Хайдеггер менее убеждены в истинности своих учений, чем те же Парменид и Гегель?! Когда мы говорим о догматизме философии, следует, на мой взгляд, проводить различие между претензией философии на последнюю истину, на свою исключительность с точки зрения истины, и ее стремлением к исчерпывающей (всеохватной, всепроникающей) истине. Современные философы отличаются от классических тем, что они не берутся отвечать на все вопросы, а не тем, что они отказываются от претензий на последнюю философскую истину. И тот факт, что диалектический материализм не смог обернуть свое содержание на самого себя и превратился в догму, не было случайностью и ошибкой. В каком-то смысле без такой догматизации философия вообще невозможна. Почему это так – другой вопрос, сам по себе очень важный и требующий специального исследования. Нет возможности сейчас его подробно ставить. В общем плане замечу лишь, что это связано с изначальностью философии в познании и культуре – с тем, что она задает, прочерчивает само пространство разумного существования. Поскольку разумное существование есть существование целесообразное, постольку оно возможно лишь в перспективе последней цели, последней и в познавательном и в жизненном (практическом, моральном) смысле, за что, собственно говоря, и отвечает философия. Философия строит свое здание «под ключ». В каких-то заранее заданных пределах она дает законченное знание – это настолько верно для философского знания, что саму законченность можно считать одним из его специфических признаков. И здесь мы переходим к еще одной теме, плодотворно заявленной Ойзерманом в книге «Марксизм и утопизм», – к теме утопизма.

Т.И. Ойзерман развернуто аргументирует и на большом фактическом материале подтверждает мысль, что утопизм является особой формой общественного сознания, возникающей в Новое время и дополняющей (обогащающей) его ранее существовавшие исторические формы. Утопизм связан с познанием будущего и выражает необычайный динамизм общественного развития, в решающей мере стимулированный научно-техническим прогрессом. Характерная для новой эпохи обращенность в будущее, которая приобретает высокую степень актуальности и становится одним из сильнейших мотивов общественно-преобразующей деятельности, меняя сам вектор человеческой активности, существенно повлияла на мораль, искусство, религию, но свое адекватное и чистое выражение получила именно в утопизме как новой, специально для этой цели возникающей форме общественного сознания. Это обобщение Ойзермана является, на мой взгляд, исключительно важным открытием, позволяющем глубже понять качественное своеобразие ментальности Нового времени по сравнению и в отличие от древности и средневековья.

В связи с идеей и проблематикой утопизма у меня возникает такой вопрос: из каких истоков, на какой почве он произрастает? Если утопизм в эту эпоху кристаллизуется в качестве самостоятельной формы общественного сознания, то отсюда вовсе не следует, что до этого культура не содержала в себе утопической доминанты. Спрашивается: где был утопизм до самого утопизма? Он, как мне кажется, находился в лоне философии в качестве еще одного из ее специфических признаков. Философия задает пространство разумного человеческого существования тем, что отвечает на вопрос о том, каким был бы (или должен был бы) быть мир, если бы он специально создавался для этой цели. Она создает идеальный образ мира, который скроен по меркам человеческого разума, и в силу этого задает параметры разумного, осознанного человеческого существования, являющегося одновременно ответственным существованием, т.е. существованием, за которое человек отдает себе отчет и готов держать ответ. Ясно, что такой образ мира может быть только утопическим. В этом смысле всякая философия есть утопия, она есть утопия не тогда только, когда она создает утопии наподобие знаменитого государства Платона, а намного раньше, когда она формулирует свои основоположения, говоря, что бытие есть, а небытия нет, что добродетель есть знание, что я мыслю, следовательно, я существую, что наряду с феноменальным миром есть мир ноуменальный, что мир есть воля и т.д. – основоположения, по отношению к которым утопии в узком (собственном) смысле слова являются лишь следствиями, к тому же не всегда и не всеми явно формулируемыми. Допустимо такое вполне поддающееся аргументации предположение, которое может претендовать как минимум на статус научной гипотезы: философии потому были столь различны и в различиях этих соразмерны друг другу, что каждая из них создавала свою предельно обобщенную теоретико-практическую утопию мира и по той же самой причине каждая из этих утопий мыслила себя в качестве единственно истинной. Утопия не может быть иной. В этом смысле утопизм как специфическую исторически возникшую в Новое время форму общественного сознания вполне можно интерпретировать как отпочковавшуюся от философии (наверное, не от одной философии и какую-то роль здесь несомненно играла религия).

«Марксизм и утопизм» – одна из немногих философских книг последнего времени, которая вызвала интерес также за пределами профессиональных кругов, получила отзвук в СМИ. Я, например, читал несколько критических отзывов на нее в коммунистической прессе. Они были выдержаны в партийно-эротических терминах («предал» марксизм, «изменил» убеждениям), схожие позиции заняли и некоторые наши коллеги из ученой среды. В этой связи мне хотелось бы сделать два замечания. Во-первых, нравственная позиция того или иного автора (именно как автора) прямо и исключительно связана с качеством предлагаемого им для публики текста. Что касается «Марксизма и утопизма», то никто не может поставить, да и не ставит под сомнение его профессиональный уровень, аргументированность суждений, точность материала и т.д. Во всяком случае, совершенно несомненно, что научный уровень этой книги ничуть не ниже уровня тех книг того же автора, за отступление от которых его теперь упрекают. Во-вторых, русская философия всегда была и до настоящего времени остается публицистичной и словоохотливой. Она в отличие, например, от немецкой философии не сформировала свою собственную сферу автономного существования. Ее всегда можно обвинить в какой-либо конъюнктурности. Подобно тому, как сегодня некоторых наших авторов упрекают в том, что они приспосабливаются к новым социально-политическим реалиям, так, между прочим, можно было бы некоторых монархиствующих философов русского зарубежья упрекать за то, что они остались глухи к новым историческим веяниям. Я не хочу сказать, что философ не несет ответственности за политико-конъюнктурное обрамление своих трудов, их публицистическую направленность. Моя мысль иная: нам, учитывая именно специфику русского философствования, надо научиться видеть теоретическую основу философских текстов, отделять в них философско-научное содержание от конъюнктурного. Чтобы у нас не получалось так, что лет тридцать назад мы не знали никакого Соловьева, а сейчас не знаем никакого Чернышевского.

Название книги Т.И. Ойзермана, на мой взгляд, совершенно точно определяет главную тему возможного сегодня разговора о марксизме. Он может касаться разных проблем марксистской теории, но в любом случае должен ответить на следующий вопрос: чем все-таки является марксизм – утопией, не имеющей ничего общего с реальностью, или наукой, содержащей в себе элемент объективной истины об истории и обществе? В критической литературе о Марксе обвинение его в утопизме – пожалуй, наиболее распространенное. Проделанный Марксом научный анализ современного ему общества перечеркивается в глазах его критиков якобы совершенно ненаучной проповедью коммунистической утопии.

Т.И. Ойзерман далек от мысли вывести марксизм за пределы критики. Иное дело, что критика эта должна, по его мнению, руководствоваться не субъективными пристрастиями критикующего лица, не существующей на данный момент политической конъюнктурой, а быть во всех отношениях научной, учитывать постоянно обновляющийся исторический опыт человечества, те новые условия и обстоятельства, которые сложились в мире к настоящему времени. Книгу Т.И. Ойзермана можно назвать, с этой точки зрения, опытом научной критики марксизма, не отрицающей в целом его научной ценности, но в то же время признающей историческую относительность, а то и утопичность ряда содержащихся в нем положений и выводов.

Задачей такой критики, как считает Т.И. Ойзерман, является различение в марксизме его научного и утопического содержания. Наличие последнего объясняется как генетическими связями марксизма с утопическим социализмом, так и причинами внутреннего порядка. Именно утопическим элементам марксизма автор книги уделяет наибольшее внимание, что вполне объяснимо после многих лет господства у нас тезиса о том, что учение Маркса верно, а потому и всесильно во всех своих пунктах.

Вопрос, который, естественно, встает при чтении книги, – что, собственно, ее автор называет марксизмом? Учение ли самого Маркса и Энгельса или то широкое и весьма влиятельное в XX столетии направление философской и общественно-политической мысли, которое включает в себя разные, порой конфликтующие между собой марксистские школы и течения? Существует, например, западный и русский марксизм, каждый из которых внутри себя не столь однороден, как это может показаться на первый взгляд. История русского марксизма, например, не исчерпывается одним В.И. Лениным, включает в себя теоретиков легального, социал-демократического, советского марксизма.

Т.И. Ойзерман предлагает называть марксизмом определенную совокупность идей, включающую в себя материализм в сочетании с диалектикой, материалистическое понимание истории, трудовую теорию прибавочной стоимости, теорию классов и классовой борьбы, анализ противоречий капитализма, учение о пролетарской революции и диктатуре пролетариата, социалистическое и коммунистическое видение будущего. Весь этот набор присутствует и в книге. Признавая выдающуюся роль марксизма в истории философской мысли, усматривая в диалектическом и историческом материализме одну из вершинных точек этой истории, Т.И. Ойзерман, как мне показалось, склонен трактовать другие части марксизма, особенно ту, которая связана с социалистическим учением, как во многом утопические и утратившие свое научное значение. Здесь, конечно, есть о чем поспорить. Но прежде чем перейти к этой наиболее важной для автора теме книги, остановимся на вопросе, с которого она начинается – является ли марксизм идеологией? Учитывая, что долгое время марксизм существовал у нас в качестве не только партийной, но и государственной идеологии, постановка такого вопроса представляется вполне оправданной.

Отношение к идеологии в наше время, конечно, отличается от того, каким оно было во времена Маркса и Энгельса. Оно уже не несет в себе прежнего негативистского смысла, отрицавшего право на существование всего, что не является наукой. Но этим еще не снимается принципиальное отличие науки от идеологии. Западные и русские марксисты, реабилитировавшие понятие идеологии применительно к марксизму, проблему соотношения науки и идеологии, на мой взгляд, не решили, а попросту обошли, закамуфлировав ее понятием «научная идеология». Для самого Маркса такое словосочетание столь же неприемлемо, как, например, выражения типа «народное государство», «казарменный коммунизм» и пр. Идеология несовместима с наукой хотя бы потому, что, будучи классовым сознанием, лишена достоинства «всеобщего знания».

Маркс, разумеется, не отрицал важной роли идеологии в истории, ее обратного и порой положительного воздействия на общественную жизнь, ее практической необходимости и даже пользы для определенных общественных классов. Исключением для него является только пролетариат, который, будучи не просто классом, но провозвестником будущего бесклассового общества, обязан мыслить всеобщим образом, т.е. научно. Соотношение науки и идеологии понимается им, следовательно, не только как гносеологическая проблема, отделяющая истинное знание от ложного, но и как социологическая, раскрывающая коренную противоположность пролетарского и буржуазного сознания. Что же предопределило неудачу этой главной претензии марксизма – быть не идеологией, а наукой?

Причину, несомненно, следует искать в самом марксизме, попытавшемся сочетать несочетаемое – научность и классовость, истину с интересом, пусть и пролетарским. В попытке поставить науку на службу интересам пролетариата, создать нечто вроде «пролетарской науки» заключалось то исходное противоречие, которое, как считает Т.И. Ойзерман, было затем преодолено развитием марксизма, а, на мой взгляд, сыграло роковую роль в его истории. Синтеза научности и классовости не получилось. Тесная связь марксизма с рабочим движением и пролетарскими партиями имела обратной стороной постепенную утрату им связи с наукой, что и стало, вопреки намерению его творцов, причиной его последующего превращения в идеологию.

За вопросом о соотношении науки и идеологии скрывается не менее важный вопрос о соотношении науки и политики. Идеология всегда находится на службе политики, тогда как наука в основе своей все же независима от нее, свободна в своих выводах и обобщениях. Маркс был все же больше ученым, чем политиком, тогда как его последователи, особенно в России, были больше политиками, чем учеными. В их деятельности политические интересы часто перевешивали доводы науки, а то и прямо расходились с ними.

Отделить Маркса-ученого от Маркса-политика и идеолога, конечно, трудно, но только так можно провести границу между тем, что в его учении от науки, а что от утопии. Эта граница исчезает, когда учение в целом объявляют идеологией, ибо любая идеология (включая идеологию либеральную, консервативную и пр.) по своему происхождению утопична, склонна к абсолютизации своих идей.

Наличие утопизма в воззрениях Маркса и Энгельса Т.И. Ойзерман усматривает прежде всего в данном ими слишком оптимистическом прогнозе близкого краха капитализма, в недоучете реальных возможностей его дальнейшего развития. За доказательство приближающейся смерти капитализма они поспешили выдать то, что в действительности оказалось лишь симптомом его незрелости и просто молодости. Констатация верная, но ошибка в сроках – следствие, на мой взгляд, все же не утопии, а относительности любого прогноза, ограниченного рамками своего времени. Утопией можно было бы, видимо, считать не ошибочно названную дату предполагаемого конца капитализма, а саму идею такого конца. Но, как я понял, Т.И. Ойзерман не считает эту идею утопической. Не считаю эту идею утопией и я. Из этого для меня следует, что утопией во взглядах Маркса и Энгельса является не неприятие ими капитализма и предвидение его неизбежного конца, а их вера в способность революционных масс своими силовыми действиями приблизить и ускорить этот конец, т.е. их вера в революцию. Утопична не критика капитализма сама по себе, устанавливающая теоретически мыслимые пределы его земного существования, а стремление придать этой критике характер революционного действия. Критика вполне совместима с научностью, желание насильственно изменить ход истории всегда утопично. Маркс и Энгельс, если и были утопистами, то в качестве именно революционеров, радикально мыслящих политиков. В этом качестве они и стали особенно дороги русским марксистам. Маркс и Энгельс для них – прежде всего глашатаи надвигающейся пролетарской революции, неизбежность которой они считали главным выводом из их учения.

Для уяснения связи творцов марксизма с утопизмом вопрос об их отношении к революции – очевидно, основной.

Прослеживая эволюцию взглядов Маркса и Энгельса на революцию, Т.И. Ойзерман приходит к выводу, что мысль о необходимости пролетарской революции сформировалась у них под впечатлением картины бедственного и все более ухудшающего положения рабочего класса в странах современного им капитализма – прежде всего в Англии. Хорошо известная из «Капитала» идея «абсолютного и относительного обнищания пролетариата», уже в конце XIX в. обнаружившая свою фактическую и теоретическую несостоятельность, стала для Маркса, как считает Теодор Ильич, важнейшим политическим аргументом в пользу такой необходимости. Революция нужна не потому, что производительные силы при капитализме перестали развиваться, а накопление капитала стало сокращаться, а потому, что рост капиталов сопровождается ростом нищеты трудящегося населения, ставящим его на грань катастрофы, практически голодного вымирания. Спасением от катастрофы может быть только пролетарская революция. Подобное обоснование ее необходимости, конечно, легко оспаривается по нынешним временам.

В заслугу Марксу и Энгельсу в зрелый период их жизни Т.И. Ойзерман ставит высказанное ими предположение о возможности при благоприятных условиях завоевания рабочим классом политической власти не революционным, а мирным путем – посредством участия в демократических выборах. Демократия с ее всеобщим избирательным правом и парламентаризмом уже в границах буржуазного общества может быть использована для социалистических преобразований – идея, давшая начало «демократическому социализму», ставшему программной установкой многих современных социал-демократических партий. Главу о революции Т.И. Ойзерман заканчивает своеобразным апофеозом в честь современной социал-демократии на Западе, отказавшейся от революционных методов ведения политической борьбы и вставшей на путь социалистических преобразований в рамках самого капиталистического общества. Идею насильственного овладения рабочими государственной властью, коль скоро она уже существует в демократической форме, он относит к безусловно утопическим. Насилие оправдано в борьбе с тиранией, но не там, где демократия уже победила.

Здесь напрашивается следующий вывод: последней революцией, имеющей хоть какой-то исторический смысл, может быть только буржуазно-демократическая революция. Революция оправдана лишь как способ перехода от деспотии (абсолютистской или самодержавной) к демократии, после чего наступает время мирного, эволюционного развития. Любая попытка социального реформирования революционным путем в этих условиях и есть самая большая утопия. Если вначале Маркс и Энгельс и считали, что политическая демократия может быть завоевана в полной мере только в результате пролетарской революции, то затем они пришли к выводу, что и в своей буржуазной форме она может стать методом решения встающих перед обществом социальных проблем, включая переход к социализму. Подобный вывод, по мнению Т.И. Ойзермана, не был понят и принят Лениным и большевиками, что стало причиной разыгравшейся в России трагедии, окончившейся сначала гибелью демократии, а затем и крахом «реального социализма».

Вывод этот ставит, однако, под сомнение правомерность осуществленной большевиками Октябрьской революции. Как в таком случае относиться к ней – как к ошибке (или злому умыслу) большевиков или как к тому, чего нельзя было предотвратить никакими силами? В книге об этом прямо не сказано, но такой вопрос неизбежно напрашивается. Попробую высказать свое мнение на этот счет. Вопрос, видимо, в том, являлся ли Октябрь действительно пролетарской и социалистической революцией или был ею только по названию, данному ему большевиками?

Русская революция, определившая собой лицо XX века в России, началась, как известно, не в Октябре и осуществлялась силами не одних только большевиков. За 12 лет, начиная с 1905 года, в России произошло три революции, из которых первая закончилась поражением. Февраль дал победу умеренно-революционным силам, Октябрь – радикальным. Он лишь довел до конца революционный процесс, начатый в Феврале. Революция в своем движении как бы описывает полную дугу от короткой «демократической увертюры» (термин Питирима Сорокина) до грозного финала однопартийной диктатуры. Таков закон любой революции. Здесь некого винить, кроме самой революции. Раз она случилась, все остальное неизбежно. Не большевики, а начавшаяся в России революция предрешила такой финал. Н.А. Бердяев был прав, когда писал, что большевики были не творцами, а орудием революции, которая всегда идет до конца.

Отсюда следует, что Октябрь был не новой революцией, а своеобразным продолжением уже свершившейся. Хотя большевики и думали (искренне или лицемерно), что открывают собой эпоху перехода человечества от капитализма к социализму, в действительности они решали совсем другую задачу – перехода России от традиционного общества к современному (или индустриальному), т.е. задачу его модернизации. В европейских странах эта задача решалась, как правило, на этапе капитализма. В России, по мысли Ленина, она должна быть решена в так называемый переходный период, отделяющий социалистическую революцию от самого социализма. Сначала, говорил Ленин, цивилизуемся, а уже затем построим социализм. Это еще не социализм, но уже и не капитализм, хотя сам Ленин допускал наличие в этот период элементов рыночной экономики и государственного капитализма (нэп). После Ленина большевики предпочли, однако, иную модель модернизации – без рынка и без демократии. Они первыми встали на путь нелиберальной и нерыночной, хотя и ускоренной модернизации. В результате Россия смогла осуществить прорыв в индустриальное общество, достигнув уровня технологического развития, сравнимого с западным. Если кто скажет, что такой прорыв мог осуществиться и без большевиков, сильно ошибется. Модернизировать многонациональную страну с не сложившимся гражданским обществом и отсутствием развитого среднего класса по либеральному образцу, сохранив при этом ее территориальную целостность и государственный суверенитет, вряд ли возможно. Нельзя назвать победу большевиков ни случайной, ни напрасной. Никто больше их не сделал для модернизации страны, пусть и недемократическими средствами, в режиме традиционной для России мобилизационной экономики. В эпоху постиндустриализма предложенная ими модель модернизации исчерпала себя, но для России начала XX в. она была, очевидно, единственно возможной. Пусть это звучит несколько парадоксально, но наш социализм и был капитализмом по-русски, т.е. капитализмом по своему технологическому содержанию и этатизмом по способу его формирования. В XX в. модернизация отнюдь не везде и не всегда осуществлялась демократическими средствами. И разве сегодня, когда, казалось бы, с социализмом и марксизмом покончено, большевистская вера в централизованную власть, в так называемую властную вертикаль не возрождается с новой силой? Разве не говорит это о том, что буржуазно-демократическая революция в России все еще не завершилась, не стала до конца ни буржуазной, ни демократической, что мы до сих пор живем в фазе революционных (буржуазно-демократических) изменений и преобразований, начатых когда-то Февралем?

Только в таком контексте можно понять и объяснить явление Октября. Он был всего лишь эпизодом, пусть и очень значительным, в той реальной, по существу буржуазной, революции, которая разыгралась в России с начала века и которая в силу обстоятельств была вынуждена свернуть на проторенный путь государственного патернализма.

Говорю об этом не с целью оправдания большевистского террора, всех тех эксцессов и крайних проявлений насилия, которые сопровождают любую революцию. Вообще о революции, в том числе буржуазной, нельзя судить с моральной точки зрения, обвинять ее в жестокости и негуманности. Революция по природе своей – действие не правовое и моральное, а силовое.

Но вот что важно: крайности и жестокости Октября, объяснимые неготовностью России к буржуазно-демократическим преобразованиям (она и сейчас во многом не готова к ним), менее всего можно поставить в вину марксизму и социалистической идее. Судьба марксизма в России, превратившая его в ненавидимую многими официальную идеологию, объясняется не его противоречиями и изъянами, которые в нем, конечно, были, а тем, как он был использован большевиками. Пытаясь обосновать с его помощью пролетарский и социалистический характер осуществленной ими революции, для чего не было никаких аргументов ни в самой теории, ни в действительности, они превратили его в карикатуру на самого себя, исказили содержащееся в нем видение будущего. Это касается как вопросов государственного устройства в период так называемой «диктатуры пролетариата», так и понимания общей природы социалистического строя. Вот почему с особым интересом читаются те главы книги Т.И. Ойзермана, которые посвящены взглядам Маркса и Энгельса как раз по этим вопросам.

По версии Т.И. Ойзермана, эти взгляды претерпели в течение жизни их авторов существенную эволюцию, причем в сторону смягчения, ослабления свойственного им вначале революционного духа. В период своей творческой зрелости Маркс и Энгельс – менее революционно настроенные мыслители, чем в молодости, более привержены демократическому пути развития. Пройти до конца дистанцию, отделяющую демократию от революции, они так и не смогли, что стало причиной определенной противоречивости и непоследовательности в их высказываниях и утверждениях. Восприняв, например, от бабувистов и бланкистов понятие «диктатуры пролетариата», Маркс и Энгельс истолковали его в отличие от них не только как насильственное подавление одного класса другим, что по сути является зеркальным отражением буржуазной диктатуры (примером чего для них был бонапартизм), но и как завоевание рабочим классом самой широкой политической демократии. «Диктатура пролетариата», в их представлении, тем и отличается от диктатуры буржуазии, что, будучи властью большинства, не нуждается в диктаторском режиме с его репрессивно-бюрократическим и военным аппаратом подавления, строится на основе всеобщего избирательного права, разделения властей, равенства всех перед законом, гражданских и политических свобод. Само это понятие наполнялось у них демократическим содержанием, отличающим его от понятия «буржуазная демократия» лишь более широким пониманием демократических принципов и законов. Впоследствии многие западные марксисты, как и все социалистическое движение на Западе, вообще откажется от идеи диктатуры пролетариата, предпочтя ему идею демократического – правового и социального – государства.

Не то в России. В интерпретации Ленина диктатура пролетариата – не только главное в марксизме, но идея с упором не столько на пролетариат, сколько на диктатуру. Родившиеся в период первой революции Советы, мыслившиеся первоначально как будущая форма государственной власти трудящихся, постепенно уступят свое место диктатуре партии, подмявшей под себя на практике и Советы. Диктатура пролетариата оказалась в итоге властью даже не класса, а партии, никем, естественно, не избираемой во власть и потому осуществляющей ее сугубо диктаторскими методами. По существу, партия подменила собой государство, а внутрипартийная дисциплина с ее принципом «демократического централизма» и идеологическим монизмом стала нормой всей общественной и политической жизни. Это и было главным политическим открытием ленинизма и большевизма – чем-то принципиально новым, небывалым во всей предшествующей истории политической мысли. Ничего общего с марксизмом это открытие не имело.

Обо всем этом подробно и обстоятельно говорится и в книге Т.И. Ойзермана. Сказанное им можно подытожить следующим образом: перейти к социализму путем насильственного завоевания власти, посредством партийной или какой-либо иной диктатуры, практически невозможно. Результат будет прямо противоположным. В той мере, в какой марксисты сохраняют веру в возможность изменения общественного строя и перехода к социализму революционными и диктаторскими методами, они остаются утопистами или, как в России, решают совершенно другую задачу. Вопрос, следовательно, в том, как перейти к социализму демократическим путем, т.е. без всякой диктатуры и насилия. Или сама идея такого перехода является утопией?

Здесь мы подходим к главному. Разговоры о завоевании власти рабочим классом революционным или мирным путем, о том, какой может и должна быть эта власть, теряют смысл, если то, во имя чего она берется, является ложной задачей. Если социализм (тем более коммунизм) так и остался утопической идеей, то и весь марксизм следует считать чистой утопией. Книга заканчивается главой о марксистском понимании социализма, но я сделал бы ее первой, поскольку от того, как понимается социализм, зависит и все остальное.

Пытаясь разобраться в сути и смысле социалистической идеи, необходимо прежде всего освободить ее от тех идеологических наслоений, которые во многом были продиктованы нашим недавним прошлым, в частности, сталинским мифом о «победившем социализме». Через двенадцать лет после смерти Ленина Сталин объявил социализм «в основном» построенным, выдав за него систему полуфеодального принуждения к труду и государственного насилия над личностью. Идея была отождествлена с реальностью. Социализм был приравнен к его сталинистской версии, и с тех пор воспринимается многими – как противниками социализма, так и его защитниками – как синоним сталинизма. Те и другие свято верят, что жили при социализме, что никаким другим он быть не может.

За вычетом идеологических привнесений в теорию социализма, порожденных российской действительностью, остается, однако, вопрос, прямо относящийся к нашей теме – о понимании социализма в самом марксизме. Переходя к нему, необходимо предварительно подчеркнуть, что марксистская версия социализма – не единственная в истории социалистической мысли. От других она отличается, на мой взгляд, двумя особенностями – стремлением соединить идею социализма с наукой, с одной стороны, и с рабочим движением – с другой. В марксизме социализм предстал как бы в двух обличиях – научном и пролетарском. Но именно эти обличия оказались плохо совместимыми друг с другом. Пролетарский социализм мало походил на науку, тогда как научный социализм – на пролетарскую идеологию. Попытка марксизма сочетать то и другое была, наверное, одной из самых серьезных его неудач.

Но, прежде всего, о термине «социализм». В книге Т.И. Ойзермана этот термин трактуется, как мне показалось, в духе традиции, идущей от русского марксизма. Маркс, как известно, предпочитал называть себя не социалистом, а коммунистом. В «Манифесте Коммунистической партии» он вместе с Энгельсом подверг критике все известные к тому времени разновидности социалистического сознания. Коммунизм же для них – синоним рабочего движения в его наиболее зрелой фазе развития. Поэтому партия, называющая себя коммунистической, – это интернациональная партия «пролетариев всех стран», лучше других партий знающая условия и цели мирового пролетарского движения. Впоследствии Энгельс введет в оборот термин «научный социализм», понимая под ним теоретическую сторону коммунистического движения, систему воззрений коммунистов на ход мировой истории. Научный социализм для него – название не партии или движения, а учения, базирующегося на таких открытиях Маркса, как материалистическое понимание истории и трудовая теория прибавочной стоимости. Во всяком случае, для Маркса и Энгельса социализм – не первая фаза коммунизма, не особое общественное состояние, как у нас принято считать, а именно система взглядов на развитие общества и человека. В «Критике Готской программы» Маркс говорит о двух фазах – низшей и высшей – коммунизма, но не называет первую из них социализмом. Социализм относится к коммунизму как теория к практике, мысль к действию, идея к реальности. В плане теории нет, поэтому, смысла противопоставлять их друг другу, хотя люди, называющие себя социалистами и коммунистами, разошлись между собой в политической практике XX века. Поэтому и мы будем понимать под социализмом прежде всего теорию, как бы ее ни называть – «научным социализмом» или «научным коммунизмом». Обсуждению подлежит лишь то, в какой мере эта теория является действительно научной.

С какими бы планами и прожектами ни связывалась в прошлом социалистическая идея – а в ней, естественно, было много надуманного, фантастического и даже реакционного, несущего на себе печать неизжитой патриархальщины, – она явилась концентрированным выражением тех претензий, которые можно предъявить западной цивилизации, как она сформировалась в Новое время, со стороны европейской культуры. В отличие от цивилизации, сделавшей своей целью свободу и благо частного лица, принципом существования культуры в ее классических образцах явилась творчески реализующая себя личность, свободная индивидуальность. Если цивилизация с ее прогрессирующим разделением труда делит человека, приравнивает его к части, то культура как бы сохраняет и воспроизводит (пусть только на духовном уровне) целостность, уникальность и неповторимость человеческого лица, его индивидуальность. С позиции этой индивидуальности и ведется в социалистических учениях критика цивилизации, которая достигает на этапе капитализма своего наивысшего развития.

В истоке социалистической идеи лежит, следовательно, гуманистическая установка европейской культуры, о чем в книге Т.И. Ойзермана сказано достаточно подробно и убедительно. Первые утописты (Томас Мор, например) недаром почитаются и как выдающиеся гуманисты своего времени. Ранний Маркс с полным на то основанием мог назвать коммунизм «реальным, или практическим, гуманизмом». Но отсюда следует, что своим появлением на свет социалистическая (или коммунистическая) идея обязана не только бедственному положению рабочего класса, но и четко обозначившемуся в буржуазном обществе разрыву между существованием человека в культуре (как свободной индивидуальности) и его существованием в цивилизации (как частного лица). Социализм и возник в истории мысли в результате осознания этого разрыва и стремления его преодолеть в пользу культуры.

Понятно, что своими корнями подобная идея уходит в образ жизни и менталитет того общественного слоя, который связан с «всеобщим трудом» и получил на Западе название интеллектуалов.

Интеллект, творчество и культура, люди, представляющие их, никогда не примирятся с властью над ними не только государства, но и денежного богатства. Не о том речь, что они за бедность, а о том, что деньги для них – не цель и не побудительный мотив их творчества. Деньги могут служить творчеству и культуре, но не властвовать над ними, ибо там, где они – власть, творчество и подлинная культура кончаются. Но только такую власть социализм и призван был оспорить (подобно тому, как либерализм отрицает всевластие государства). И как либерализм означает не уничтожение государства, а лишь его перевод в правовое пространство, так и социализм, вопреки его революционной версии, не обязательно означает отмену денег и рыночной экономики, а ставит своей целью максимально возможное на данный момент расширение пространства («царства») свободы, находящееся «по ту сторону» экономической необходимости. Это пространство можно назвать пространством культуры.

На одном лишь политическом и экономическом пространстве социализм явно проигрывает по сравнению с другими общественными теориями.

Социалистическое видение будущего исходило из перспективы создания не какой-то новой и ни на что не похожей экономической и политической реальности, а совершенной другой реальности, выходящей за пределы первых двух, полностью не укладывающейся в них. В своем марксистском варианте социализм претендовал не на продолжение, а на критику политэкономического мышления (вспомним хотя бы подзаголовок «Капитала» – критика политической экономии) и «юридического мировоззрения» в качестве базовых общественных дисциплин. И критиковались они в марксизме с позиции не экономической и правовой науки, а учения, базирующегося на иных, чем экономика и право, теоретических основаниях. Эти основания, на мой взгляд, лежат в сфере культуры, понимаемой как сфера свободного труда и общения, или, говоря, словами Маркса, как «культивирование всех свойств общественного человека и производство его как человека с возможно более богатыми свойствами и связями, а потому и потребностями – производство человека как возможно более целостного и универсального продукта общества...»[2]. Культура, с этой точки зрения, – тоже производство, но особого рода, которое можно определить как производство человеком себя «во всей своей целостности», или как его самопроизводство в качестве свободной индивидуальности, реально владеющей всем общественным богатством и сознательно строящей свои отношения с другими людьми.

В этом пункте мое понимание научного социализма расходится с общепринятым. Обычно его трактуют как экономическую и политическую теорию, справедливо полагая, что в качестве таковой он не дотягивает до уровня полноценной науки.

Критикуя социалистическую теорию с позиции экономической и политической науки, часто забывают, что сама эта теория возникла как критика этих наук с позиции культуры. В самом общем виде социализм и есть идея общества, живущего по законам культуры, отдающего им приоритет перед экономическими и политическими законами. В соотношении «экономика – политика – культура» он ставит культуру на первое место, делает ее базисом общества, подчиняя ему все остальные отношения, институты и учреждения. Научный социализм можно назвать в этом смысле не политической или экономической, а гуманистической, или, говоря современным языком, культурологической теорией. Я и раньше писал о том, что понятия «коммунизм» и «культура» у Маркса (как и у Ленина в его теории культурной революции) практически совпадают. Не о том речь, что до коммунизма не было культуры, а о том, что именно культура содержит в себе исчерпывающее объяснение того, чем был для Маркса коммунизм, что он понимал под ним. Трактовать научный социализм не как политическую и экономическую теорию, а как, прежде всего, теорию культуры, покажется кому-то, возможно, экстравагантной идеей, но только так, я думаю, можно объяснить смысл и других основополагающих категорий этого учения – общественной собственности, свободного времени, всеобщего труда, социального равенства, всестороннего развития индивидов, свободной индивидуальности и пр. Все они описывают основные параметры существования и поведения человека в сфере культуры, или в том, что Маркс называл «царством свободы», отличая его от «царства необходимости». В своей совокупности они выражают историческую тенденцию перехода общества не к свободной экономике (рыночной или какой-то другой), а к свободе от экономики, позволяющей человеку быть самим собой, т.е. таким, каким сделала его природа или он сам себя, т.е. независимым от навязанных ему обществом экономических функций и ролей.

Речь не идет об отрицании социализмом экономики, что действительно было бы утопией и весьма вредной, а об ином источнике экономического развития, лежащем за пределами материального производства и не сводимом лишь к непосредственному и разделенному труду рабочих. Капитализм хорошо знает этот источник и широко пользуется им, оказываясь именно в этом пункте в состоянии противоречия между создающей его производительной силой и его же производственными – рыночными и частнособственническими – отношениями. Источником роста капитала и одновременно усиливающегося противоречия внутри самого капиталистического производства становится наука. Вот на какое противоречие, сформулированное Марксом, не всегда обращают должное внимание. Это противоречие не вообще между наемным трудом и капиталом, пролетариями и работодателями, а между всеобщим (научным) трудом и капиталом. Капитализму, с этой точки зрения, следует бояться не рабочих, а людей интеллектуального (или умственного) труда, которые по самой своей природе существуют по иным законам, чем законы рыночной экономики. Но такие люди становятся опасными для капитализма, конечно, тогда, когда оказываются работающим большинством, по существу, новым производительным классом общества. Сегодня они образуют костяк того, что принято называть новым средним классом, в значительной своей части как раз и тяготеющим к социал-демократическим взглядам.

Само по себе существование науки, разумеется, недостаточно для перехода к социализму. Но там, где она становится главной производительной силой, сводя непосредственный труд рабочих «к минимуму», превращая его во «второстепенный момент производства», возникают и объективные предпосылки для такого перехода. Производство, в котором наука играет решающую роль, а соединение человека со знанием обретает значение его главного фактора, Маркс называл «научным производством» (отличая его от фабрично-заводского), а мы именуем сегодня постиндустриальным, информационным и пр. Проанализированная Марксом тенденция превращения капиталистического производства в производство научное содержала в себе иную версию перехода к социализму, чем та, которая обычно излагается в качестве марксистской – через классовую борьбу, революцию, диктатуру пролетариата, насильственную экспроприацию и пр. В отличие от последней – чисто политической – версии, которую сегодня, действительно, следует признать устаревшей и утопической, первая намного ближе к реальности и вполне заслуживает названия научной. Но и она не ограничивается сферой исключительно экономических отношений, усматривая источник, причину такого перехода в реальности, выходящей далеко за пределы этих отношений. То, что происходит с производством и человеком в связи с наукой, вряд ли можно проанализировать в одних лишь экономических понятиях и категориях.

На наших глазах рождается новый тип производительного работника, оперирующего не механическими орудиями труда, а сложной вычислительной техникой и информационными технологиями. Профессиональной характеристикой такого работника является его способность генерировать новое знание, внедрять в производство новые образцы, поставлять полезную информацию, повышающую конкурентоспособность предприятия на рынке. В лице такого работника мы также имеем дело с классом, но качественно иным, чем рабочий класс в его традиционном понимании. В отличие от последнего источником его дохода является не физическая рабочая сила, а полученное им образование, которое он затем превращает в средство производства нового знания, его расширенного воспроизводства. Хотя данный класс также непосредственно включен в процесс материального производства, причем в расширяющемся масштабе, его уже нельзя назвать экономическим классом в обычном смысле этого слова. Принадлежность к нему во многом определяется внеэкономическими факторами – наличием образования и определенных интеллектуальных способностей и умений.

Свою надежду на переход к новому обществу Маркс, как видно из его работ, связывал не только с ростом революционной активности пролетариата, но и с постепенным вытеснением физического труда умственным, с превращением последнего в главный фактор производства. И, как очевидно сегодня, надежда эта – никакая не утопия, а самая что ни на есть реальная тенденция современного общественного развития. Уже сейчас многие западные социологи характеризуют западное общество в его нынешнем виде как общество среднего класса. Только в наше время обнаруженная когда-то Марксом прямая связь между социалистическим видением будущего и интеллектуализацией человеческого труда, требующей прямого выхода в сферу образования и культуры, обрела характер непосредственно зримой связи, эмпирически констатируемой реальности.

Сказанное, как мне кажется, не сильно отличается от того, о чем пишет Т.И. Ойзерман. Он также оправдывает нежелание Маркса и Энгельса создавать политическую экономию социализма, справедливо полагая, что такая попытка лишь усилила бы элемент утопизма в их социалистических воззрениях. Но в то же время он объясняет это нежелание отсутствием соответствующих эмпирических данных, а не характером самой теории, пытающейся преодолеть односторонне экономический взгляд на природу социалистического общества. В этом пункте я придерживаюсь несколько иного взгляда.

Для Т.И. Ойзермана Маркс – утопист там, где противопоставляет капитализму общество без частной собственности, рынка и денег, в котором преодолено разделение труда, а все средства производства обобществлены в руках ассоциированных производителей. Если ограничиться этим, то автор книги, несомненно, прав, хотя я сомневаюсь, что именно в этом состояла у Маркса вся идея социализма и коммунизма. Маркс действительно довольно смутно представлял, кому при социализме будут принадлежать заводы и фабрики, земля с ее недрами, орудия материального производства, кто будет реально распоряжаться ими. В этих вопросах он предпочитал отделываться общими фразами о совместном владении ими со стороны то ли всего общества, то ли трудовых коллективов. Но это, как я думаю, не самое важное для него. Вот в чем он никогда не сомневался, так это в том, что производство, в котором наука становится главной производительной силой, «всеобщим условием труда», не может существовать и развиваться по законам капиталистической экономики. Наука, знание не может быть объектом чьей-то частной собственности. И в качестве главной производительной силы она не подлежит приватизации, по самой своей природе принадлежит каждому и потому всем. Частная собственность на средства материального производства не распространяется на воплощенное в них научное знание, что и отличает его от стоимости – сгустка абстрактного труда, измеряемого всего лишь рабочим временем. Можно приватизировать электростанцию, но нельзя приватизировать теорию электричества. Она, как и любое другое научное знание, принадлежит каждому. Но только в таком смысле можно говорить об общественной собственности. Маркс понимал под ней не коллективную (совместную) собственность всех на что-то (коллективной может быть и частная собственность), а собственность каждого, индивидуальную собственность на все, которая потому только и является общественной собственностью, собственностью всех. Т.И. Ойзерман также упоминает об индивидуальной (она же и общественная) собственности, которая, по мнению Маркса, должна придти на смену частной. Но почему-то он отказывается признать, что такой собственностью может быть только собственность на науку (и культуру в целом), которая не подлежит никакому дележу, в равной степени и в полном объеме принадлежит каждому. В этом смысле общественная собственность – не экономическая категория, а категория культуры. Она означает реальное присвоение каждым индивидом всего общественного богатства в его не вещественной или денежной, а культурной (или, как сказал бы Маркс, человеческой) форме, и не на рынке, на котором приобретается только частная собственность, а в процессе индивидуального образования и самообразования. Обеспечение каждому равного доступа к этому богатству и составляет собственную задачу социализма.

Так я понял Маркса и не вижу в том, что понял, честно говоря, ничего утопического. Маркс – ученый, когда утверждает, что будущее человечества, если оно состоится, за культурой. Только тогда, когда культура вступит в свои права, утвердит свой приоритет перед экономикой и политикой, начнется новая эпоха – уже не капиталистическая, а социалистическая или коммунистическая (дело, в конце концов, не в том, как ее называть). Когда и где это произойдет – покажет время, но другой альтернативы в истории пока не видно. Сейчас много пишут о наступлении эры постэкономической формации, о вхождении человечества в постиндустриальное общество с его глобальными информационными сетями и технологиями, о возрастающей роли образования и переносе центра общественной жизни из экономической во внеэкономическую – публичную, гражданскую, духовную – сферу, о приоритете экологии и культуры над всем остальным. Все это, на мой взгляд, – в копилку марксизма. Скажут, и вера в культуру – утопия, научно недоказуемая. Но в общественной науке заслуживающим внимания следует считать не только математически точное предсказание будущего, но и указание – с опорой, разумеется, на реальные факты – на то, что уже сегодня следует считать для себя необходимым ориентиром, чтобы это будущее вообще могло состояться. Иначе все разговоры о будущем, кроме тех, которые предсказывают конец всему или бесконечный status quo, следует признать утопическими. Маркс не мог, конечно, всего предвидеть и предсказать, оставался во многом в плену утопии, но в понимании общей логики и смысла исторического процесса он стоит на научной высоте не только своего, но и нашего времени. Тем он и интересен сегодня, что бы ни говорили нам о нем его многочисленные недоброжелатели.

Разумеется, это не все, о чем можно сказать в связи с новой книгой Т.И. Ойзермана. Но следует быть благодарным автору уже за то, что, написав ее, он дал замечательный повод для разговора на важную и до сих пор актуальную тему. Его книга заставляет внимательно отнестись к собственным представлениям о марксизме, в чем-то их существенно пересмотреть или уточнить, содержит многое такое, о чем раньше не знал или знал плохо.

Я считаю появление этой книги событием знаменательным и своевременным. Почему своевременным? Мне кажется, что в предшествующие годы радикального раскола эта книга не была бы воспринята адекватно. Скорее она была бы отнесена к числу книг, которые принадлежат слишком ревностным сторонникам марксизма, и это породило бы новую конфронтацию. Сейчас наше общество весьма спокойно для того, чтобы обсудить марксизм, а также судьбу его применения в России. И Теодор Ильич написал, на мой взгляд, выдающееся сочинение, которое позволяет на эту тему размышлять.

Я хотела бы выразить свое несогласие с В.С. Нерсесянцем по поводу того, что социализм по Марксу мог быть только таким, каким он и получился в нашей стране, и сказать это, конечно, с опорой на книгу Т.И. Ойзермана. Прежде всего, ни одна теория не может быть воплощена в реальность в чистом виде. Они не онтологизируются, есть какие-то процедуры применения теории. Во-вторых, мы прекрасно знаем, что марксизм в России и в других странах был использован в практических целях вопреки марксовскому положению, что его концепция будет пригодна для стран с наиболее развитым уровнем производительных сил. Напротив – она была принята в странах с менее развитыми производительными силами. Поэтому Маркса и марксизм я бы не стала разделять потому, что собственно марксизм и возник из разного прочтения Маркса. Маркса стали рассматривать с заказом на ускоренное развитие, на приспособление к ускоренной и даже насильственной модернизации. Те страны, в которых был не готов экономический потенциал для внедрения марксистской теории, хотели применить ее в целях ускорения своего экономического развития. Я вспоминаю роман А. Карпентьера «Превратности метода», в котором описан латиноамериканский диктатор, боявшийся свержения своего режима. Он приказал изъять из магазинов все книги, в которых упоминается слово «красное», включая книги про красных лехгорнских кур. Но когда ему показали «Капитал» Маркса и сказали, что не надо бояться слова «красный», а надо бояться «Капитала», он ответил: хотел бы я видеть того вагоновожатого, который свергнет меня с помощью этих квадратных уравнений. И вскоре диктатор пал потому, что именно революционный аспект марксистского учения оказал большое влияние на сторонников перемен.

С помощью Теодора Ильича мы хорошо теперь можем понять, что та периодизация истории, которая была дана Марксом, – рабовладение, феодализм и прочее, не явилась одной и той же для разных стран мира. Т.И. Ойзерман сопоставляет марксово понимание со взглядами Тойнби, который признавал феодализм, но считал, что он различен в Индии и России, наверное, совершенно иной в Европе. Мысль, что есть только одно прочтение марксизма, только одно применение марксизма, что марксизм полностью самоидентичен, даже сам Маркс настолько идентичен, что мы его можем отделить от марксизма, мне кажется наивной. Если бы мы с такой меркой подошли к Гегелю или Канту, то очень сильно бы удивились, что так можно трактовать.

Тем не менее, мы всецело полагаемся на то, что в России было воплощено именно это учение. Я думаю, тот способ применения марксизма, который воплощался у нас, был действительно российским способом, что корень, скорее, лежит не в самом марксизме, а в том, чтó в марксизме было привлекательно для российской ситуации. И я из обсуждаемой книги почерпнула очень глубокое обоснование того, что марксизм мог быть и другим. Он мог быть иначе прочитан потому, что в нем был большой потенциал социал-демократической версии, и только наш радикализм, наверное, привел к версии крайней, то есть к версии коммунистической.

Вообще, книга очень интересна многими постановками вопросов. На меня произвела впечатление не только трактовка перехода к посткапитализму, как говорит Теодор Ильич. Это очень важно, что он рассматривает марксизм как источник потенциальных возможностей перехода к посткапитализму, а не только к социализму, потому, что капитализм сам меняется. Если мы возьмем теорию справедливости Роулза, «справедливости как честности», то, по мнению его критиков, доведенная до предела эта либеральная теория, теория справедливости, становится теорией рыночного социализма. То есть происходит переделка самого капитализма, поэтому социал-демократия как бы участвует вот в этом переходе к посткапитализму, как и ряд других, не обязательно социал-демократических направлений. Влияние Маркса повсеместно – я, например, читала во французском журнале, как французские постмодернисты поклялись, что все они напишут книгу о Марксе. Лиотар, Делез, Деррида уже написали, но то, о чем я говорю, было 10 лет назад: они тогда выступили со своего рода манифестом о том, что все они вышли из Маркса и напишут свои работы о марксизме.

Что мне кажется самым важным в обсуждаемой книге? То, что Теодор Ильич продолжил замысел своей поразившей нас в советское время книги «Главные философские направления». Он тогда произвел буквально революцию в сознании людей потому, что от зацикленности на основном вопросе философии мы перешли к пониманию множества философских направлений и легитимности этого множества. Данная книга как раз показывает множество трактовок марксизма, легитимность этого множества потому, что все трактовки проецируются на разные социальные контексты, на разные персональные воплощения, на разные партийные идеи.

Мне хотелось бы сказать все же о том, чего мне не хватает в обсуждаемой работе. Пожалуй, одной вещи – это размышления на тему, почему учение XIX века оказалось столь значимым для XX века. Это проблема классической и неклассической составляющей самого марксизма, как об этом писал М.К. Мамардашвили: там, где речь идет о превращенных формах сознания, таких вещах, которые связаны с соотношением идеологии и утопии – здесь Маркс остается очень современным, очень неклассическим. Он – ученый XX века. Может быть, поэтому его учение и было применено.

Я хочу поблагодарить Теодора Ильича за то, что он защитил как бы наше прошлое, показав, что мы не были идиотами, которые внезапно поумнели, что мы были люди, которые работали с великим учением и что у этого учения был огромный потенциал взаимодействия с другими, что постсоветская философия показала свою исключительную способность, применяя марксистские навыки, работать и с феноменологией, с другими направлениями, и наши философы, мне кажется, не посрамили нашу страну, и книга Т.И. Ойзермана – доказательство этого.

Я во многом согласен с тем, о чем говорили В.С. Нерсесянц и В.М. Межуев. Помимо обсуждения ряда положений книги Т.И. Ойзермана они поставили ряд важнейших вопросов своего видения марксизма. Эти важные положения выходят за рамки обсуждаемой книги, но люди будут читать книгу Т.И. Ойзермана, и именно из ее текста будут делать выводы о ней. Поэтому я хочу сосредоточиться прежде всего на собственном содержании данной книги.

Я остановлюсь на трех вопросах: 1) замысел и смысл книги; 2) изложение марксизма в книге; 3) несостоятельность главных обвинений марксизма в утопизме.

1. Замысел и смысл книги. Об этом все сказано в ее заголовке: «Марксизм и утопизм». Не марксизм «или» утопизм, а именно марксизм «и» утопизм, идея о том, что марксизм неизбежно несет в себе утопизм. И этот свой замысел автор не только не скрывает, но всемерно подчеркивает и всемерно проводит по всей книге. Прежде всего в авторской аннотации книги на с. 4. Но еще полнее замысел книги раскрыт во «Введении», в ее заключительной странице 28. По мнению Т.И. Ойзермана, «сущностная определенность» марксизма заключается в следующем: «Научное и утопическое в рамках марксизма трактуются мною не как абсолютные, а относительные противоположности, которые друг друга обусловливают и вне этого взаимного отношения не существуют. И пусть это не покажется парадоксом: в этом единстве научного и утопического, в их взаимопроникновении, и слабость и сила марксизма». Это сплошная антидиалектика и пресловутая буржуазная теория «многих факторов»: марксизм и научен, и утопичен, он характеризуется и силой, и слабостью, эти противоположные факторы просто перечислены и они как бы «равны» (см. также с. 551 в «Заключении»). Но так в реальности и в диалектике не бывает. Что-то всегда превалирует и доминирует, является определяющей стороной. Т.И. Ойзерман, который всегда представлял себя диалектиком, от ответа на этот естественный вопрос уходит. Мол, решайте сами, что определяющее и главное в марксизме: научность или утопизм, сила или слабость. А реальным содержанием книги он подводит к мысли и к заключению, что марксизм в главном, в основном, в своих частях и в целостности именно утопичен, в чем его именно слабость.

Надо сказать, что за 150 лет борьбы с марксизмом его противники и опровергатели выдвигали против него самые различные обвинения, чаще всего в его «несостоятельности» и «устарелости». Но упрекать в утопичности К. Маркса и марксизм пока не догадывались и не решались. Теперь под сомнение поставлено главное – научен ли марксизм. Или он утопичен. Это явное «открытие» и «достижение» Т.И. Ойзермана.

Теперь вопрос: о каком «марксизме» идет речь в книге? Не о живом марксизме, творчески развивающемся на протяжении более 150 лет – с середины XIX века, в течение XX века, в начале XXI столетия. Автор, как и в прежних своих книгах, излагает взгляды и воззрения К. Маркса и Ф. Энгельса во второй половине XIX в. и В.И. Ленина в конце XIX – начале XX вв. То есть марксизм преподносится не в постоянном творческом развитии и в реальном бытии. Отсюда следует заключить о явной некорректности первой части заголовка книги – «Марксизм».

Наконец, о странном характере самого «Введения» к книге. Читая его, можно подумать, что Т.И. Ойзерман в первый раз берется за марксизм и как подлинный ученый стремится критически его рассмотреть. Такое он пытается создать впечатление. Как сторонний исследователь марксизма. Он заявляет, что «самокритика никогда не занимала в истории марксизма сколько-нибудь значительного места...» (с. 10). При этом ни одного слова самокритики в свой адрес, о том, что до этого он сам был главным пропагандистом, защитником и воспевателем марксизма и что сам громил всех пытающихся критиковать марксизм.

А стоит напомнить, что ровно 46 – 49 лет (какую его книгу следует считать последней промарксистской) он занимался не критикой марксизма, а пропагандой, возвышением и воспеванием его, утверждением его как высшего достижения мировой философии и науки. Начиная с кандидатской диссертации (1941 г.) и докторской диссертации (1951 г.) и всех его главных публикаций: «Возникновение марксизма – революционный переворот в философии», совместно с В.И. Светловым, 1948; «К. Маркс – основоположник диалектического и исторического материализма», 1958; «Марксистско-ленинское понимание свободы», 1967; главнейший его труд, вышедший тремя изданиями с 1962 по 1986 гг. и получивший премию М.В. Ломоносова и Государственную премию «Формирование философии марксизма»; «Научно-философское мировоззрение марксизма», 1989. Из всех этих работ Т.И. Ойзерман единственный раз скромно упоминает в нынешней книге в примечании на с. 291 только о монографии «Формирование философии марксизма» издания 1986 г.

Одновременно он постоянно и последовательно громил всяких критиков, ревизионистов и опровергателей марксизма, немарксистскую, буржуазную философию. Вот его основные труды: «Основные черты современной буржуазной философии», 1960; «Чему учит и кому служит современная буржуазная социология», с А.Ф. Окуловым, 1960; «Антикоммунизм – выражение кризиса буржуазной идеологии», 1963; «Проблема отчуждения и буржуазная легенда о марксизме», 1965; «Кризис современного идеализма», 1972; «Критика буржуазной концепции смерти философии», 1980.

За все эти работы по марксизму и в защиту марксизма Т.И. Ойзерман стал членом-корреспондентом АН СССР в 1966 г. и академиком в 1981 г. Именно на позитивной разработке марксизма и на его защите он создал свое имя и сделал свою карьеру. Об этом во всей новоявленной книге ни слова. Разве это позиция настоящего ученого?

2. Изложение марксизма в книге. Во-первых, оно осуществлено неполно, выборочно. В научном понимании марксизм включает пять главных частей: учение, теорию – метод – идеологию – мировоззрение – практическую деятельность, коммунизм как практическое движение. В свою очередь учение, теория марксизма состоит из семи главных подразделений: (1) философского учения, философии; (2) экономической теории, учения о капитале и труде, прибавочной стоимости; (3) социально-политической теории, теории общества и общественного развития; (4) гуманистической теории, концепции гуманизма, человека, проблемы его отчуждения; (5) общеисторической теории, теории исторического процесса, прогресса и регресса; (6) историко-современной теории, теории современности; (7) прогностической теории, научного прогноза будущего, учения о социализме и коммунизме.

Что из всего этого богатства марксизма отражено и нашло место в книге Т.И. Ойзермана, названной «Марксизм»? Лишь определенные части марксизма XIX века. В основном то, чем он и занимался всю жизнь – философия марксизма. Из восьми глав книги этому прямо посвящены две – третья и четвертая, а практически и вторая. По философской и социально-политической проблематике в различном объеме написаны главы пятая, шестая, седьмая, по марксистской концепции социализма – глава восьмая. Гуманистическим взглядам К. Маркса посвящено лишь «Заключение», в философских и социально-политических главах рассматриваются некоторые вопросы исторического процесса, Марксовы работы по современной ему проблематике («Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.», «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», его статьи в газетах) – причем все это главным образом из прошлых публикаций Т.И. Ойзермана.

Из книги практически выпало, как пишет сам Т.И. Ойзерман, «основное, важнейшее содержание учения Маркса – экономическая теория...») (с. 84). Об этом главном труде К. Маркса всего четыре страницы (84 – 87) во второй главе под названием «Марксизм и его предшественники-утописты». А с разбором материалистического понимания истории еще 10 страниц (87 – 97). Плюс в главе 5 говорится о положении рабочих из «Капитала». Но в целом главнейшей экономической части марксизма в книге не оказалось.

Это что касается научного наследия марксизма. Из его же других главных четырех частей проблема «марксизма как идеологии» изложена в первой главе. Метод марксизма не получил освещения. Так же отсутствует раскрытие самого широкого и емкого марксистского общего мировоззрения о природе, обществе, человеке, его познании и деятельности, человеческой практике и самореализации человека. Нет завершающей и важнейшей части марксизма – практической деятельности по реализации теоретических воззрений. Ведь К. Маркс и Ф. Энгельс как подлинные революционеры явились основателями в 1864 г. Международного Товарищества Рабочих – 1-го Интернационала, руководили его работой, приложили много усилий для создания первых политических пролетарских партий. В марксизме теория, метод, идеология, мировоззрение и практика едины и неразрывны, взаимоувязаны в целое. В этом его небывалая сила и опасность для мира эксплуатации, угнетения, несправедливости и несвободы. В такой всесторонности марксизм не получил изложения и освещения в книге.

Во-вторых, марксизм, а именно марксистская философия изложена в книге не по собственно марксистской терминологии, а по терминологии сталинской. Известно, что К. Маркс и Ф. Энгельс сами не употребляли понятия «исторический материализм», как и понятия «диалектический материализм», что о последнем отметил и Т.И. Ойзерман (с. 116). В философском плане они постоянно писали о «диалектике» как решающем методе, и о своем «материалистическом понимании» общественных, исторических и природных процессов в противоположность их идеалистическому пониманию. В соответствии с этим в целостном виде они писали о «материалистической диалектике», о своем «материалистическом мировоззрении». Деление марксистской философии именно на диалектический материализм и на исторический материализм закрепил И.В. Сталин в написанном им в 1938 г. очерке «О диалектическом и историческом материализме» для «Краткого курса» истории партии. Поскольку Т.И. Ойзерман свои прежние марксистские работы писал в сталинские и послесталинские времена, он и в помещенных из них больших кусках в нынешней книге также постоянно использует сталинские понятия диалектический и исторический материализм.

В-третьих, и это самое главное – марксизм изложен в книге противоречиво, не объективно, заданно, предвзято, конъюнктурно, с целью опорочить в конце концов марксизм и особенно ленинизм. В чем проявляется данная противоречивость? В том, что, с одной стороны, в книге почти во всех главах помещены большие разделы из прежних работ Т.И. Ойзермана, в которых марксистские взгляды изложены объективно, положительно, аргументированно, обстоятельно, даже с симпатией и поддержкой. Например, он пишет: «Маркс доказал» (с. 174), «сформулировал», «показал» (с. 176, 177), «учение Маркса и Энгельса об общественных отношениях» (с. 178), «благодаря науке, указывает Маркс» (с. 188), «несомненным достоинством материалистического понимания истории является историзм» (с. 219) и т.д. То есть это его прежнее положительное понимание марксизма.

Но, с другой стороны, практически во всех главах книги после изложения этого научного содержания марксизма из прежних работ Т.И. Ойзерман затем делает уже прямо противоположные главные выводы, оценки и заключения, написанные сейчас и составляющие стратегический замысел книги. А именно, что все основные части марксизма воплощают собой утопизм. В этом необъективность, заданность, предвзятость, конъюнктурность всего построения книги.

Вот вывод Т.И. Ойзермана о главном экономическом труде К. Маркса «Капитале», а именно о втором и третьем из трех разделов его экономического учения: «...эти футурологические по своему характеру разделы марксизма остались недостаточно обоснованными как в экономическом, так и в историческом и политическом отношениях» (с. 87). И это говорится после изложения всего на четырех страницах существа Марксова «Капитала».

В одной из центральных, в третьей главе о диалектическом материализме главные выводы следующие. О материи: «...диалектический материализм не дал своего философского понятия материи...» (с. 136). О развитии: «Таким образом, можно констатировать, что общее диалектическое понятие развития, центральное понятие диалектического материализма, остается у основоположников марксизма недостаточно разработанным» (с. 145). Таким образом, ни понятия материи, ни развития марксизм не разработал. И «общий вывод», как называет его Т.И. Ойзерман, состоит в том, что «эта философская теория все еще не вышла из стадии становления» и «носит не столько систематизированный, сколько эскизный характер, не говоря уже о том, что некоторые ее положения оказались заблуждениями» (с. 169).

Глава четвертая по истмату самая большая в книге – 116 страниц текста. Т.И. Ойзерман изменил бы самому себе, не выполнил бы стратегического замысла книги, если бы в конце главы не дал марксистскому истмату отрицательной характеристики: «Материалистическое понимание истории, созданное свыше полутора столетий тому назад, все еще остается скорее наброском, изложением концептуального замысла, чем основательно разработанной теорией, проверенной, подтвержденной, конкретизированной специальными историческими исследованиями. Все попытки придать этой теории систематическую форму носили, как правило, учебно-методический характер, который исключал критическое рассмотрение ее основных положений» (с. 283). Это уже просто издевательство, а не научная критика.

В пятой главе «Революция или эволюция?» Т.И. Ойзерман заявляет о якобы имеющейся в действительности «марксистской утопической концепции социалистической революции» (с. 366). Одним словом, все концепции в марксизме, по Т.И. Ойзерману, представляют собой утопизм. Что и требовалось доказать.

Выводы Т.И. Ойзермана в главе шестой о диктатуре пролетариата связаны с надуманным им вопросом о диктатуре массы или не массы: «Это значит, что понятие диктатуры пролетариата, т.е. диктатуры массы, в принципе несостоятельно» (с. 405). Откуда Т.И. Ойзерман взял это... «страннейшее», чтобы мягче сказать, утверждение о «диктатуре массы»? Из какой науки? Государственная власть вообще, демократия или диктатура, редко бывает властью массы, то есть народа. Это было бы идеальным вариантом. Это что, неизвестно Т.И. Ойзерману? Он сам позднее пишет: «История знает немало тиранических режимов, олигархических и единоличных диктатур...» (с. 530).

Одним словом, когда у Т.И. Ойзермана в отношении опровержения марксистского учения о диктатуре пролетариата не оказалось никаких научных аргументов, он выдвинул сверхудивительную идею о том, что диктатура пролетариата невозможна просто потому, что невозможна диктатура массы. Следуя этому, по Т.И. Ойзерману, нужно утверждать, что и никакая политическая, государственная власть вообще невозможна, если она не есть власть массы. Вот до чего приходится договариваться в стремлении во что бы то ни стало опровергнуть марксизм.

В главе восьмой о марксистской концепции социализма Т.И. Ойзерман утверждает, что некоторые из социалистических идей К. Маркса и Ф. Энгельса, «которым основоположники марксизма придавали основополагающее значение, были в принципе неосуществимы вследствие своей утопичности» (с. 518). Подводя итоги главы, он делает общий вывод о том, что «марксистские представления о социализме в принципе не могли быть реализованы на практике вследствие их утопического характера» (с. 546). Опять сплошной утопизм марксизма. А то, что социализм был практически реализован в 14 странах мира, а ныне продолжает быть практической реальностью в четырех социалистических странах – Китае, Вьетнаме, КНДР, Кубе – Т.И. Ойзермана не интересует. Он вообще открыто выступает против самой возможности социалистического развития в настоящем и будущем. По его словам, «трагедия социалистического строя как раз и состоит в том, что он осуществим лишь посредством создания тоталитарного государства со всеми вытекающими из его сущности ужасающими последствиями» (с. 547). Сплошная ложь и клевета. А что он скажет о современном Китае, этом великом народном социалистическом обществе? О народном социалистическом Вьетнаме?

Таким образом, по всем главным и решающим положениям марксистской теории Т.И. Ойзерман под видом критики дал свои отрицательные заключения и выводы о марксистских воззрениях как об утопических, о неверных, ошибочных и не подтвержденных реальной общественной и исторической практикой. И сделал это противоречиво, не объективно, заданно, предвзято, конъюнктурно, с заранее поставленной целью. Проще говоря, он сознательно пошел на «разоблачение» и ревизию марксизма. Мы отмечаем ту реальность, что в данной книге сам Т.И. Ойзерман предстает в неразрешимых противоречиях между своим марксистским прошлым и антимарксистским настоящим.

Особо следует сказать об освещении в книге теоретического и практического наследия В.И. Ленина. На протяжении всей книги Т.И. Ойзерман постоянно критикует В.И. Ленина, причем очень зло, ненавистно, буквально поносит его, противопоставляет К. Марксу и Ф. Энгельсу, беспрерывно утверждает, что В.И. Ленин не следовал марксизму, а отступал от него и извращал его (см. с. 9, 10 – 11, 21, 27 – 28, 49, 54 – 55, 98 – 99, 145, 166, 220, 339 – 340, 361, 365, 512, 522, 553, 555 и много, много других). Между тем в прежних своих работах Т.И. Ойзерман превозносил одновременно К. Маркса, Ф. Энгельса и В.И. Ленина, издал книгу «Марксистско-ленинское понимание свободы», 1967.

Помимо критики и разноса В.И. Ленина по всей книге ему посвящена отдельная седьмая глава «Ленин как марксист», вторая по объему после главы по истмату (90 страниц текста). В ней собрана и вылита на В.И. Ленина вся возможная грязь, начиная с того, что он «маленький, рыжий, плешивый, картавый» (с. 409). Многие страницы написаны с явной издевкой, бездоказательно, без приводимой аргументации, лишь бы бросить тень на В.И. Ленина. Вот примеры: «...Ленин постоянно переходит от одного политического воззрения к другому, противоположному, нередко высказывая несовместимые друг с другом взгляды...» (с. 421). Приведя известные ленинские слова о том, что «коммунистом можно стать лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество» (с. 427), Т.И. Ойзерман развязно комментирует, что «не только Ленин, но и Маркс не был коммунистом», ибо это «не только утопическая, но и совершенно лишенная реального смысла задача. Остается предположить, что Ленин слишком увлекся в своем докладе, что у него не было времени, дабы отредактировать его текст перед сдачей в набор» (с. 427 – 428).

Во всей книге я нашел всего одно доброе, нормальное слово о В.И. Ленине: «Ленин, надо отдать ему справедливость, вполне сознавал, что бюрократизм широко распространился...» (с. 492).

Дело в книге доходит просто до недозволенного. В своей буквально животной ненависти к В.И. Ленину Т.И. Ойзерман допускает прямую ложь в отношении его действительных позиций и прямо фальсифицирует его реальные высказывания. Вот конкретные примеры и доказательства.

Первая ложь касается выдвинутого В.И. Лениным применительно к конкретным условиям России лозунга и тезиса о диктатуре пролетариата и крестьянства. Т.И. Ойзерман необоснованно утверждает: «Ленин и сам сознавал, что его лозунг диктатуры пролетариата и крестьянства не вполне укладывается в рамки учения Маркса и Энгельса» (с. 442). Как раз очень и очень укладывается. Т.И. Ойзерман видно забыл, что он сам опубликовал на стр. 331 книги, а именно слова К. Маркса о том, что в случае победы пролетарской революции во Франции «пролетарии придут к власти не одни, а вместе с крестьянами и мелкими буржуа...» (Соч., т. 8, с. 585). О том же приводимая в книге цитата Ф. Энгельса на с. 369.

Вторая ложь касается ойзермановской интерпретации приводимых им слов В.И. Ленина об опасном влиянии «буржуазной интеллигенции на народ» (с. 450, подчеркнуто нами). Т.И. Ойзерман тут же начинает громить В.И. Ленина за его якобы критическое и недостойное отношение к интеллигенции вообще, то есть и к пролетарской, социалистической, к народной, патриотической интеллигенции. Он пишет: «Что же касается искреннего тупоумия, которое приписывается интеллигенции, то в этой характеристике выражено искреннее отношение Ленина к интеллигенции, которая постоянно третируется им как интеллигентщина, нередко также как гнилая интеллигентщина. Чем объяснить это отношение к интеллигенции, к интеллигентам, которые составляли, по-видимому, большинство членов большевистской партии, особенно в дореволюционный период?» (с. 450 – 451). А чем объяснить эту недостойную подтасовку и ложь Т.И. Ойзермана?

Третья ложь заключается в указании Т.И. Ойзермана на будто «совершенно игнорировавшиеся Лениным положения Маркса и Энгельса о возможности эволюционных социалистических преобразований буржуазного общества» (с. 496). Чего здесь больше: незнания Т.И. Ойзерманом ленинских работ или умышленной подтасовки? Ведь В.И. Ленин прямо и недвусмысленно писал в сентябре 1917 года, до победы Великого Октября: «А социализм теперь смотрит на нас через все окна современного капитализма, социализм вырисовывается непосредственно, практически, из каждой крупной меры, составляющей шаг вперед на базе этого новейшего капитализма» (Полн. собр. соч., т. 34, с. 193).

Четвертый большой вымысел и ложь касается странной характеристики Т.И. Ойзерманом «Ленина как страстного приверженца раннего марксизма, игнорирующего последующее развитие идей Маркса и Энгельса...» (с. 444). Он даже написал в главе на эту тему специальный параграф «Пламенный приверженец раннего марксизма» (с. 431). Откуда это взял Т.И. Ойзерман? Ведь В.И. Ленин хорошо был знаком с самыми последними и зрелыми работами К. Маркса: «Капиталом», «Теориями прибавочной стоимости», «Гражданской войной во Франции», «Критикой Готской программы», «Перепиской К. Маркса», как и с последними работами Ф. Энгельса. Да и сам Т.И. Ойзерман несколькими страницами позже отметил: «Трудно допустить, что Ленин недостаточно был знаком с работами Маркса и Энгельса» (с. 448). К чему же тогда весь этот сыр-бор?

Теперь о допущенной Т.И. Ойзерманом фальсификации реального высказывания В.И. Ленина. На с. 391 книги написано: «И Ленин не останавливался перед откровенным признанием: „...диктатура пролетариата, террористическая власть“». И ссылка: Полн. собр. соч., т. 45, с. 127. Основываясь на этом, Т.И. Ойзерман делает убийственное «заключение»: «Ленинская концепция диктатуры пролетариата как террористической и, в сущности, антидемократической власти представляет собой фактически отказ от ее марксистского понимания» (с. 406). Потом следует даже обвинение В.И. Ленина в том, что именно он положил начало репрессивному политическому режиму в нашей стране (с. 523).

Что же реально кроется за приведенным Т.И. Ойзерманом на с. 391 вырванным ленинским высказыванием? Обратимся к источнику. 28 марта 1922 г. В.И. Ленин выступил с заключительным словом на XI съезде РКП(б). В этом устном выступлении, которое по записи было опубликовано на следующий день в кратком газетном отчете в «Известиях ВЦИК» и которое не правилось В.И. Лениным, он ответил на ряд выступлений, в том числе критических, прозвучавших на съезде. В том числе выступление Ю. Ларина (М.А. Лурье), завалившего порученную ему работу. В.И. Ленин сказал: «Мы не умеем за четыре года научиться такому делу, чтобы приставить полезного работника Ларина к настоящей полезной работе и отставить от той работы, в которой он против своей воли приносит вред». И далее, продолжая, в явно полушутливой форме и повторяя расхожие обвинения против Советской власти: «Кажется, довольно противоестественно: диктатура пролетариата, террористическая власть, победа над всеми армиями в мире, кроме победы над армией Ларина. Тут поражение полное! Возьмется всегда за то, за что браться не нужно» (Полн. собр. соч., т. 45, с. 127). Вот из этой явно корявой записи устного полемического выступления В.И. Ленина, им самим не правленного, Т.И. Ойзерман произвольно вырывает четыре слова – «диктатура пролетариата, террористическая власть» и на этой «основе» строит свои обвинения в адрес «ленинской концепции диктатуры пролетариата как террористической» (с. 406). Как это назвать? Какое это имеет отношение к научной критике?

Понятно, что «подведенный итог», «вывод» Т.И. Ойзермана по главе «Ленин как марксист» явился полностью отрицательным: «Ленин волюнтаристически интерпретировал социалистические идеи Маркса, фактически оторвал их от марксистского учения о социальном прогрессе...» (с. 495). Уж было бы честнее, если бы он данную главу прямо назвал «Ленин как антимарксист».

Таким образом, общая идеологическая заданность, предвзятость и конъюнктурность книги Т.И. Ойзермана оказалась выполненной: марксизм обвинен в утопизме, а ленинизм отлучен от марксизма как «противоречащий его основам» (с. 426) и недостойно «разоблачался» с применением лжи и прямой фальсификации.

Жаль только, что в погоне за разоблачениями ленинизма Т.И. Ойзерман проглядел творческую разработку В.И. Лениным в русле марксистской традиции важнейшего научного положения о диалектическом соединении противоположностей в общественном развитии, имеющем огромное теоретическое и практическое значение для понимания реальных процессов как в XX веке, так и в нынешнем XXI столетии (см. Полн. собр. соч., т. 42, с. 211).

3. Несостоятельность главных обвинений марксизма в утопизме. Остановимся на выдвинутых Т.И. Ойзерманом в «Аннотации» и во всей книге главных обвинениях марксизма в утопизме, используя его же формулировки. А именно о будто бы восприятии марксизмом двух главных прежних утопий и об обосновании им двух главных новых.

Первое обвинение – «о бестоварном, безденежном посткапиталистическом обществе». (Надо объяснить, что из-за ненависти Т.И. Ойзермана к социалистическому и коммунистическому обществу он постоянно называет его «посткапиталистическим», хотя К. Маркс и Ф. Энгельс такой терминологии никогда не употребляли, а прямо писали о социализме и коммунизме). Итак, обосновывали ли К. Маркс и Ф. Энгельс данные положения? Да, обосновывали. Следует признать, что для имевшейся пока небольшой социалистической практики XX и начала XXI веков данные положения оказались действительно нереализованными и в этом смысле ошибочными. Но что главное имели в виду К. Маркс и Ф. Энгельс, отстаивая данные положения? К. Маркс подчеркивал, что товарное производство господствует как слепая сила над человеком и производителем и задача в том, чтобы освободить их от этого господства, поставить «обмен веществ с природой» коллективного человека и ассоциированных производителей «под свой общий контроль» (Соч., т. 25, ч. II, с. 387). По словам Ф. Энгельса, «раз общество возьмет во владение средства производства, то будет устранено товарное производство, а вместе с тем и господство продукта над производством» (Соч., т. 19, с. 227). Вот на что главное, и совершенно справедливо, обращали внимание К. Маркс и Ф. Энегльс. Это тотальное господство над производителем и человеком товарного производства и денег, товара и денег.

Наконец, а кто сказал, что в будущем в более справедливом и гуманном общественном и цивилизационном устройстве если и не будет осуществлено полное устранение денег и товара, то, по крайней мере, сильное ограничение и уменьшение их тотального влияния и воздействия на жизнь человека и производителя?

Второе обвинение – «об упразднении разделения труда, специализации работников в производстве». Здесь ненаучно смешаны два совершенно различных общественных явления: социально неравное общественное разделение труда и профессиональная специализация работников. Согласно марксистской теории в обществе наряду с классовым неравенством и на этой основе складывается социальное неравенство общественного разделения труда в трех видах: между городом и деревней, между людьми умственного и физического труда, между людьми управленческого и исполнительского труда. Об этом в книге Т.И. Ойзермана ничего нет. Только одну страницу (281) он посвящает марксистскому учению о классовой структуре общества, ничего не говоря об общественном разделении труда. Капиталистическая же практика XIX, XX и начала XXI веков подтвердила, насколько по этим важнейшим общественным проблемам были научно правы К. Маркс и Ф. Энгельс. В обществе сохранилось как классовое деление и неравенство, так и социальное деление и неравенство по линиям общественного разделения труда.

Что касается профессиональной проблемы «специализации работников в производстве», то, к сведению Т.И. Ойзермана, К. Маркс и Ф. Энгельс вопрос о преодолении данного разделения ставили в смысле именно сочетания в труде работников разных видов трудовой деятельности. К. Маркс был прав, когда много раз писал, что профессиональное разделение труда калечит рабочего, превращает его в «частичного человека», что капитализм с насаждаемым профессиональным разделением труда «порождает специальности, обособленные профессии, а вместе с ними профессиональный идиотизм» (Соч., т. 4, с. 159, процитировано Т.И. Ойзерманом на с. 515). Отсюда известнейшее высказывание Ф. Энгельса (также приведенное Т.И. Ойзерманом на с. 515), что «настанет время», когда человек не будет прикован только к одной профессии (тачечника или архитектора), будет разумно сочетать, соединять, менять эти вообще разные профессии, специальности, а вовсе не «упразднять специализации и разделение труда», как дважды на той же странице 515 пишет Т.И. Ойзерман, не понимая сути дела. И Ф. Энгельс справедливо заключает: «Хорош был бы социализм, увековечивающий профессию тачечников!». Опять речь идет именно о профессии, а не об общественном разделении труда.

Третье обвинение, в «новом» утопизме, – «об исторической миссии пролетариата как разрушителя капиталистического строя и строителя бесклассового общества». Уже реальный опыт XIX столетия подтвердил правильность марксистских выводов – французский пролетариат в 1871 г. завоевал власть и установил Парижскую коммуну, хотя потом она была подавлена и террористически расстреляна буржуазией. Опыт же XX столетия, на который ссылается Т.И. Ойзерман, в самом начале, в 1917 году снова подтвердил верность научного предвидения К. Маркса и Ф. Энгельса, когда российский пролетариат освободил народ от угнетения буржуазией и в союзе с массой крестьян и солдат установил социалистическую народную власть Республики Советов. Так что именно пролетариат явился главным и решающим разрушителем капиталистического строя, что и обосновывал марксизм, и обратные заявления Т.И. Ойзермана просто несостоятельны.

Пролетариат, рабочий класс явился и главным строителем социалистического общества, что, вопреки реальным историческим фактам, пытается опровергнуть Т.И. Ойзерман. В СССР именно он осуществил индустриализацию страны, вместе с интеллигенцией и крестьянством создал мощнейшую экономику, реализовал ленинский план ГОЭЛРО, превратил СССР в атомную, космическую, высококультурную державу. Такую же ведущую, решающую созидательную роль пролетариат, рабочий класс сыграл во всех других социалистических странах. Все это настолько очевидно и общеизвестно, что становится просто неудобно за надуманные и бездоказательные «обвинения» Т.И. Ойзермана.

Четвертое обвинение, в «новом» утопизме, – «о диктатуре пролетариата, которая в принципе невозможна, так как никакая диктатура не осуществляется массой людей». Данная ойзермановская «логика» просто поразительна своей парадоксальностью, ибо для диктатуры произвольно выдвигается условие власти массы людей (хотя диктатура, господство может быть властью и меньшинства, и большинства). Разве политическая, государственная власть, демократическая или диктаторская, всегда осуществляется массой людей? Никоим образом. В этом отношении истории известны четыре главные типа власти: власть народа, власть для народа, власть над народом, власть против народа, или их определенные смешения и переплетения. Властью народа была Парижская коммуна 1871 г., народная власть Советов в России после революции 1917 г. в ленинский период. Это действительно власть массы людей, трудящейся массы, народной массы. Уже власть для народа не всегда оказывается реальной властью массы людей. А широко распространенная во многих странах власть над народом вовсе не является властью массы людей. Как называл ее Райт Миллс – это «властвующая элита». Тем более власть против народа, часто именно диктатура, представляет власть меньшинства. Но ни один здравомыслящий, нормальный человек при этом не скажет, что при любых таких реальных, практических проявлениях государственной власти она «в принципе невозможна, так как не осуществляется массой людей». Это вне научного понимания, вне науки.

Важный вопрос – об изменении творческой, развивающейся марксистской теории за 150 лет. Несомненно, что она должна была изменяться – это закон развития подлинной науки. Зададим себе такие вопросы: ошибались ли в ряде своих положений и прогнозов К. Маркс и Ф. Энгельс? Действительно ошибались. Ошибался в своей практической деятельности по строительству социализма в СССР и В.И. Ленин, и он честно признавал это и писал об этом (см. Полн. собр. соч., т. 44, с. 151). Устарело ли что-то в положениях К. Маркса и Ф. Энгельса? Не могло не устареть за 150 лет, это естественно для любой теории, в том числе и гениальной. Сохранили ли свое непреходящее значение многие их основополагающие положения? Да, сохранили. Продолжил ли свою жизнь марксизм в последующих творческих разработках и развитии? Да, продолжил, прежде всего, в ленинизме, сложившемся на практическом, конкретном воплощении марксистских идей в виде марксизма-ленинизма.

Перечислим ряд положений К. Маркса и Ф. Энгельса, которые впоследствии оказались ошибочными, не подтвержденными реальной общественной практикой, что, вместе с тем, никак не умаляет величия целостного марксистского учения. Во-первых, об абсолютном обнищании пролетариата. И в этом не столько заслуга капитализма, сколько результат классовой борьбы самого рабочего класса за свои права и воздействия социализма, заставляющего капиталистических правителей в какой-то мере улучшать положение трудящихся. Во-вторых, о пролетариате как противоположном полюсе буржуазии в капиталистическом обществе. Главная противоположность капитала и труда, обоснованная К. Марксом и Ф. Энгельсом, сохранилась и до сих пор. Но труд в XX столетии стал воплощаться не одним пролетариатом, а всей совокупностью наемных работников, трудящихся, о чем писал и К. Маркс. Так что в противоположный буржуазный полюс вошли и рабочие, и интеллигенты, и служащие, и крестьяне.

В-третьих, о пролетариате как главной производительной и революционной силе, каковой он действительно был в XIX веке. Но в результате научно-технической, информационно-технологической и интеллектуальной революций второй половины XX – начала XXI вв. решающей производительной силой высокоразвитых стран стал умственно-информационно-управленческий труд соответствующих групп специалистов. В целом новая, современная производительная сила включает интеллектуалов-производителей, рабочих, во многом сочетающих физический и умственный труд, служащих сферы услуг, крестьян, фермеров. Изменения произошли и в революционной силе, противостоящей буржуазии. Это не только рабочие, интеллигенты, служащие, крестьяне, фермеры, но и студенческая молодежь, вообще молодежь, многие женщины.

В-четвертых, о диктатуре как типе власти рабочих, всех наемных работников, всех трудящихся. Диктатуры в практике стран остались и в XX, и в XXI веке, но именно насаждаемые империалистическими правыми, реакционными режимами в своих и в подчиненных им странах. Как раз левые силы, многие коммунистические партии в XX веке, борющиеся за социализм, выступили за отказ от прежних программных положений об установлении при завоевании власти диктатуры пролетариата. Они обозначили ее как власть рабочих, власть трудящихся, власть народа, народовластие, разумно посчитав, что термин «диктатура» несет в себе отрицательный смысл и связывается именно с устанавливаемыми империализмом фашистскими и профашистскими диктаторскими режимами в странах Европы – фашистские Германия, Италия, Испания, Португалия, в странах Латинской Америки, в Южной Корее. Таким отказом от употребления термина «диктатура» коммунистические партии подтвердили свою подлинную прогрессивность, гуманизм, заботу о подлинной свободе человека и народа в духе марксизма, марксизма-ленинизма.

Во всем этом в XX и в начале XXI вв. проявилась подлинно творческая, развивающаяся сущность марксизма, выступающего именно как живой марксизм. Это не марксизм только XIX в., а марксизм и XX, и XXI вв.

Критикуя марксизм, Т.И. Ойзерман так и не обозначил в книге, что же главное и непреходящее осталось и сохранилось в марксизме, что продолжает делать его одним из значительных, великих научных учений современности.

В чем же, кратко, этот главный и общий смысл марксистского учения? Прежде всего, в создании всеобъемлющего учения о капитале и труде, этой основы основ развития человеческого общества в XIX, XX, XXI столетиях, об эксплуатации, угнетении и социальной несправедливости, о делении людей и народов на богатых и бедных. Недаром ныне, в 2003 году видный американский экономист и объективный ученый Дэвид М. Котц из Массачусетского университета, завершая свою статью о начавшемся спаде экономики США и угрожающем росте неравенства доходов в американском обществе, написал, выделяя текст курсивом: «Формирование экономики, которая будет нести с собой постоянный прогресс и безопасность для всех, требует не некой новой (или старой, но подновленной) формы капитализма, а замены системы производства, цель которого прибыль, иной, которая бы удовлетворяла нужды людей» (международный журнал «Проблемы теории и практики управления», 2003, № 2, с. 23). В этом прямые отголоски неувядаемой марксистской теории, которую так пытается «утопизировать» Т.И. Ойзерман.

Это выдающееся учение о социализме и коммунизме, о движении к новому обществу через разрешение противоречий, через диалектику объективного и субъективного, закономерного и случайного, диалектику теории и практики, идеала и действительности. Это глубокие разработки о решающей роли народных масс, народов в истории, об интернациональной роли народов и людей, о чем ничего не сказано в книге Т.И. Ойзермана, о человеке и народе как подлинных субъектах истории, как тех движущих силах, которые изменяют действительность и преобразуют ее во имя своего блага и счастья. Это гуманистическое учение о Человеке, о его сущности и целостности, о его исконном стремлении к наиболее полной самореализации.

Это лишь самое главное, что создали К. Маркс и Ф. Энгельс, что развил далее В.И. Ленин, и что они оставили человечеству. И это то, что практически работает в реальной жизни не только социалистических стран, но и в практической деятельности лучшей части человечества.

Остается главный вопрос, поставленный Т.И. Ойзерманом в заголовке и во всей книге: что выражает марксизм – реальность или утопию, науку или утопизм? Ответ на эти вопросы дал наш крупный и честный ученый и философ Э.В. Ильенков в своей известной книге «Диалектика абстрактного и конкретного в „Капитале“ Маркса» издания 1960 года. На последних страницах книги он написал: «„Капитал“ Карла Маркса представляет собой настоящую высшую школу теоретического мышления. Ученый любой области может почерпнуть здесь для себя чрезвычайно ценные идеи в отношении метода теоретического исследования». Научный метод К. Маркса «показывает не только те отношения реальной жизни, которые отражены в известных идеологических формах, но и объясняет, почему именно развились как раз такие, а не какие-нибудь другие идеологические, политические, правовые и научные формы. Все эти формы буквально „выводятся“ из отношений реальной жизни, из ее противоречий... В этом и состоит главное преимущество диалектического метода Маркса, Энгельса, Ленина, и одновременно – его материалистический характер, в применении к любой области исследований – от политической экономии до теории познания и эстетики» (с. 182 – 183).

Итак, прежде много лет Т.И. Ойзерман выступал «за»: за марксизм, за ленинизм, за социализм. Теперь он выступил «против»: против марксизма, против ленинизма, против социализма. Поэтому и данную книгу было бы честнее назвать: «Антимарксизм. Антиленинизм. Антисоциализм».

Я согласился принять участие в этом обсуждении из личного уважения к Теодору Ильичу, который для многих из нас был учителем. Я должен предупредить, что я не марксист. Я марксистом никогда не был. Я, правда, писал диссертацию о «Капитале» Маркса. Но писал ее как логик. Теодор Ильич был моим оппонентом. Он сказал тогда, что Зиновьев обращается с Марксом, как с подопытным кроликом. Я марксизмом много занимался. Но занимался исключительно с точки зрения логического анализа его текстов.

Я марксизм вообще никогда не воспринимал как науку. Он для меня всегда был и остается идеологией. Идеологией великой, самой грандиозной в истории человечества. Я отдаю должное марксизму с этой точки зрения. Я неоднократно говорил (даже в самые трудные минуты моей жизни, когда меня воспринимали как антикоммуниста, антимарксиста), что XIX век был веком Наполеона и Маркса. Я книгу Теодора Ильича просмотрел. Должен сказать, что я не считаю себя компетентным высказываться о ней так обстоятельно, как это сделали другие выступавшие участники обсуждения. Я сделаю только несколько замечаний в духе моей собственной теории.

Я смолоду занимался разработкой своей собственной логической (методологической) и социологической концепции, которая очень мало общего имеет с марксистской концепцией на этот счет и с другими социологическими и философскими концепциями. С точки зрения моих взглядов, я хочу очень кратко сделать несколько замечаний по поводу тех мест в книге, где автор говорит о советском обществе, которое называют социализмом. Я употребляю термин «коммунизм». Я думаю, что это был самый настоящий коммунизм и считаю, что это понятие соответствовало и марксистскому пониманию коммунизма. Но это уже вопрос чисто терминологический. Вот на с. 530 книги говорится следующее: «Коренной причиной экономической несостоятельности социализма (имеется в виду советская система. – А.З.) являлась, конечно, тоталитарная государственная система». Во-первых, я категорически отвергаю утверждение об экономической несостоятельности социализма. Я исследовал десять лет советскую систему, руководствуясь своими научными принципами. Исследовал и западное общество самым педантичным образом, 21 год прожив на Западе. Я утверждаю, что именно с экономической точки зрения то, что было в Советском Союзе, на порядок выше всего того, что создано в западном мире. Мы опередили в этом отношении западный мир минимум на полвека. Все зависит от того, какими критериями руководствоваться. Советская экономическая система доказала свое колоссальное преимущество перед западной хотя бы в годы Великой Отечественной войны, в подготовке к этой войне и в восстановительный период после войны. Вот говорят, что всего 70 лет просуществовала советская система. А я по-другому говорю: несмотря ни на что, все-таки ухитрилась 70 лет просуществовать в тех жутких условиях, в которых ей приходилось жить. Повторяю, все зависит от критериев, с которыми мы подходим к оценке этой системы. Да, действительно, если смотреть на советские предприятия с точки зрения экономической рентабельности, т.е. с капиталистическими западными критериями, то у нас не было вообще никаких рентабельных предприятий. Но это ошибочно – рассматривать советскую экономику с критериями западной экономики. Ибо это была не просто экономика, а сверхэкономика! Это было явление более высокого уровня социальной организации. И с этой точки зрения советское хозяйство (хозяйственный аспект, хозяйственная сфера) было на порядок выше всего того, что можно наблюдать на Западе. Какие критерии принимать? Я принимал такие критерии, например, как способность обеспечивать работой граждан страны, отсутствие безработицы, безкризисность, степень паразитарности и другие. Я ведь относился к советскому обществу с юношеского возраста критически. Но сравнивая то, что реально имело место в Советском Союзе и на Западе, я невольно самой логикой исследования приходил к выводу, что как раз наоборот – в Советском Союзе именно в экономике была блестяще доказана экономическая состоятельность советской системы. Кризис действительно наступал, всякие системы так или иначе переживают кризис. Я этот кризис еще за 10 лет до Горбачева описал. Это был кризис не экономический, а совсем иного типа, прежде всего – идеологический и управленческий. И это было нормальное явление для успешно развивавшейся социалистической системы. Его можно было преодолеть. Но преодолеть лишь средствами советской социальной системы. Кстати, я по этому поводу писал и выступал публично на Западе неоднократно, предупреждая советское руководство, что в условиях назревающего кризиса любая перестройка, любые реформы приведут к катастрофе. Так оно и произошло.

Далее. На с. 533 Вы, Теодор Ильич, пишете: «История „реального социализма“ в СССР и других социалистических странах – это история бедственного положения трудящихся». Во-первых, реальный социализм был, без кавычек. Это был реальный социализм. И более того, это был реальный настоящий коммунизм! Не высосанный из пальца, а выстраданный, построенный на основе творческого опыта огромного народа. И это был не только период бедственного положения трудящихся. Это были годы, беспрецедентные в истории человечества. Это был триумф, колоссальный триумф во многих других отношениях. Конечно, имели место бедствия, это всем известно. Я сам впервые в жизни спал на отдельной кровати, когда меня арестовали в 1939 г. И тем не менее, я 16-летним мальчишкой тогда себе говорил: если выбирать, где и когда жить, то только в той системе, которая у нас складывалась. И сейчас мне 80 с лишним лет, и я опять, возвращаясь к тем страшным временам, скажу, что это было великое время в истории человечества.

Вот на с. 546 говорится, что осознание кризиса социалистической системы побудило руководство КПСС во главе с Горбачевым на такие-то действия и пр. Я дал такую оценку и Горбачеву и Ельцину и тем, кто с ними совершали перестройку, а затем переворот, в первом же моем интервью здесь в России. Ничего Горбачев не осознавал. Он сыграл роль человека, который был послушным орудием сил Запада. Был он формально их человеком или нет, несущественно. Вот важно – это следующее: если бы на пост главы советской власти на Западе назначили своего человека, этот человек не смог бы причинить столько зла нашей стране, сколько причинил Горбачев. Я сомневаюсь в том, чтобы человек с таким невысоким интеллектом мог сознательно делать то, что он делал. Может быть, он был сознательным предателем, это я допускаю. Но в смысле понимания реальности он был и остается недалеким человеком.

Пойдем дальше. На с. 546 читаем: «Социалистическое общество в СССР не было воплощением в жизнь основных социалистических идей Маркса и Энгельса». В сочинениях Маркса и Энгельса и вообще в марксизме столько идей, что среди них при желании можно найти те, которые воплощались в жизнь, и при желании – те, которые не воплощались. Идеология никогда в жизнь не может полностью воплощаться. Всегда появляется что-то непредусмотренное или то, что реализуется, в реальности выглядит не так, как было задумано. Нет, я думаю, что все-таки основные идеи марксизма, если включать в их число идеи ликвидации частной собственности на средства производства, ликвидации классов частных собственников и т.д., были реализованы. И более того, без марксистской идеологии не было бы Октябрьской социалистической революции, не построили бы реальный социализм (коммунизм), не совершили бы грандиозно-исторический рывок в смысле подъема страны, не выдержали бы войну с Германией, не сделали бы страну великой сверхдержавой планеты. В этом заслуга марксистской идеологии.

На с. 548 автор пишет: «Социалистический строй в СССР и других странах был побежден именно научно-технической революцией, выявившей не только жизнеспособность капитализма, но и возможности в рамках этого строя осуществления прогрессивных программ». Советский социальный строй не был побежден научно-технической революцией. Он был вполне на ее уровне и во многом был ее лидером. Советский Союз в целом ряде ведущих отраслей науки и техники опередил Запад на много лет вперед. Незадолго до возвращения в Россию я встречался с одним американским советологом (не буду называть его имя, это крупная фигура, враг Советского Союза). Он мне сказал, что теперь в Америке на 20 ближайших лет никакая наука не нужна, поскольку они будут осваивать советские патенты. Вот, кстати, одно из следствий того разгрома, который был организован и осуществлен своими собственными руками под руководством таких людей, как Горбачевы, Ельцины, Яковлевы и им подобные. Даром отдали величайшие достижения науки и техники.

Советская социальная система вообще не была побеждена. Была побеждена конкретная страна с такой системой. Система (коммунистическая, социалистическая, советская) только начинала жить! Для истории 70 лет – это пустяк. Она только вступила в стадию зрелости, она еще не развернула всех своих потенций. Произошел разгром конкретной страны, жившей в конкретных условиях. Сработало множество факторов, целый комплекс факторов. Среди них, например, колоссальный перевес сил Запада. В экономике Запад превосходил нас примерно раз в 50. Не в уровне организации экономики, а просто по абсолютному объему, по величине. Плюс к тому – ограбление всей планеты. Превосходство в количестве и качестве человеческого материала. Более 50 лет шла непосильная для Советского Союза «холодная» война. Важнейшим аспектом ее была идеологическая атака на советское население. Произошло идейное и моральное разложение верхов. Народ оказался меньше разложенным, чем верхи. Произошла идеологическая деградация интеллигенции. Сыграл роль и такой фактор, как предательство. Эпидемия предательства захватила верхи общества, а также партийные массы. Сыграли роль огромного масштаба диверсионные операции со стороны Запада, создание «пятой колонны» Запада и т.д. Короче говоря, гибель советского коммунизма есть явление эпохального и глобального масштаба. Тут нужно исследование, которое предполагает принципиально иной подход к социальным явлениям, чем тот, какой можно видеть в нынешних сочинениях на эту тему.

Я мог бы продолжить свои замечания. Но думаю, что достаточно сказанного, чтобы сделать такой вывод. Теодор Ильич является одним из крупнейших, если не самым крупным, знатоком марксизма в нашей стране и, пожалуй, во всем мире. Мои критические замечания не означают, будто я посягаю на этот статус Теодора Ильича и занижаю значительность его книги. Это, бесспорно, очень важное событие в истории марксизма. Я думаю, что события в нашей стране, которые произошли в результате антикоммунистического переворота, в горбачевско-ельцинские годы, повлияли на умонастроения Теодора Ильича, и в обсуждаемой книге появился весьма поверхностный аспект, на который я обратил внимание в моем выступлении. Я бы посоветовал Теодору Ильичу все высказывания такого рода (а их не так уж много) при переиздании книги просто убрать. Книга от этого выиграет. Знаете, бочка меду, ложка дегтю, не съешь горького, но не отведаешь и сладкого. Те высказывания, которые я здесь критиковал, это – «ложка дегтя» в очень серьезной и важной книге. В этой «ложке дегтя» нет никакой надобности.

Свой анализ новой книги Т.И. Ойзермана я ограничу общей теоретико-методологической проблематикой. Центральным и наиболее интересным для философской рефлексии является в этом отношении обсуждение поставленных, но не решенных классическим марксизмом вопросов.

Думается, нет оснований отрицать тот факт, что материалистическое понимание истории стало возможным благодаря распространению на общественную жизнь положений философского материализма. Более того, без материалистического понимания истории нельзя было завершить формирование и диалектического материализма, марксистской философии в целом. Но здесь-то и возникает главная нерешенная проблема. Как понимать социальную материальность? Прежде всего по этому вопросу я и хотел бы высказать некоторые принципиальные соображения, выдвигающие задачу корректировки философского понимания материи.

Суть материалистического понимания истории – это обоснование первичности общественного бытия (бытия людей) и вторичности общественного сознания. Но какой смысл в данном случае вкладывается в исходную категорию бытия?

Категория бытия имеет в философии два значения. В широком смысле бытие обозначает существование. Быть значит существовать. Мысль не материальна, но она существует, она реальна. Именно в таком смысле употреблял Энгельс понятие бытия в известной полемике с Дюрингом (см.: Маркс К. и Энгельс Ф. Соч, т. 20, с. 42). Однако в марксистской философии под бытием чаще понимают не существование вообще, а материальное существование, материю. Отношение мышления к бытию, духа к природе Энгельс трактовал как высший вопрос всей философии. В этом своем значении категория бытия и, следовательно, общественного бытия обретает значение гносеологической категории, позволяющей говорить о первичном и вторичном в системе общественной жизни.

В рассматриваемой книге справедливо отмечается, что «Немецкая идеология» Маркса и Энгельса – это исследование периода становящегося, однако еще не ставшего марксизма. Поэтому ряд положений «Немецкой идеологии» не получили подтверждения и развития в дальнейшем творчестве Маркса и Энгельса.

Применительно к пониманию общественного бытия в «Немецкой идеологии» налицо два подхода. Первый интерпретирует бытие людей (общественное бытие) как «реальный процесс их жизни». Второй – как «материальный жизненный процесс». Т.И. Ойзерман предлагает исходить из первого подхода. Наделяя тем самым общественное бытие лишь свойством существования, он отождествляет его с самой общественной жизнью (см. с. 198). Поскольку общественное сознание в данном случае включается в общественное бытие, постольку, с точки зрения автора книги, и возникает возможность его выведения из общественного бытия, т.е. «общественной жизни». Но если из целого выводить существенную часть, то целое теряет свою качественную определенность, т.е. общественная жизнь перестает быть общественной жизнью. Для материалистического понимания истории имеет непосредственное значение второй подход – понимание общественного бытия как материального жизненного процесса. Но здесь возникает вопрос. Что же в общественной жизни не зависит от сознания людей?

Ключ к такому движению общественной мысли надо, по моему мнению, искать в «Капитале» Маркса – теории стоимости. Обычно стоимость рассматривается только в качестве категории товарного производства. Маркс не ограничился этим. Он открыл в стоимости товара нечто большее. В «Замечании на книгу А. Вагнера „Учебник политической экономии“» Маркс писал: «„стоимость“ товара есть лишь определенная историческая форма чего-то во всех общественных формах» (т. 19, с. 391). Это «чего-то» и обретает в историческом процессе не только экономическое, но социально-философское значение.

Если резюмировать социально-философскую суть теории стоимости, то можно выделить следующее: 1) стоимость не содержит в себе ни одного атома вещества природы; 2) стоимость не дана человеку в его чувственных восприятиях, ощущениях, она постигается «силой абстракции»; 3) субстанцией стоимости является общественно необходимый труд, воплощенный в продуктах труда; 4) как статистически средняя величина затраты общественной рабочей силы, общественно необходимый труд образуется не в отдельно взятом хозяйстве, а в экономической системе, в которую входит данное хозяйство.

Приведенные характеристики стоимости позволили Марксу возвысить понятие общественно необходимого труда (безразлично к его историческим формам) до понятия «общественной субстанции» (т. 23, с. 46). Представляя общественно необходимый, т.е. безличный труд, общественная субстанция самым усредненным способом самоформирования элиминирует из своего содержания сознание и волю людей. Субъекты и объекты «снимаются» здесь, переходя друг в друга. Поэтому социальная материальность не дана человеку в его чувственных восприятиях. Она постигается абстрактным мышлением, что, как мне представляется, должно быть учтено в философском понимании материи в целом.

Взятая сама по себе, «очеловеченная» природа в процессе жизни общества продолжает оставаться материей вообще. Ее предметные образования обретают дополнительные социальные качества только тогда, когда охватываются системой материальных общественных отношений. Принципиальной чертой этих отношений выступает их способность складываться, не проходя через сознание и волю людей. По своему составу они совпадают с экономическими, общественными производственными отношениями в широком смысле слова, взятыми в виде первичных общественных отношений в сопоставлении со вторичными (надстроечными) общественными отношениями. Соответственно и предметные образования общественного бытия должны быть не только материальными образованиями, но и функционировать в системе материальных общественных отношений. Этим они отличаются от материальных образований надстройки общества. Общественная субстанция, таким образом, не совпадает с материальным субстратом общества. С рассматриваемых позиций человек включается в общественное бытие лишь тогда, когда независимо от своего сознания и воли участвует в производстве и воспроизводстве общественно необходимого труда, по поводу которого и образуются материальные общественные отношения.

Таков, в моем понимании, генезис и суть общественного бытия, позволяющие глубже понять вывод Маркса: «Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание». При рассмотрении общественного сознания важно различать то, что его определяет, и то, что оно отражает. Будучи определяемым общественным бытием, общественное сознание отражает не только общественное бытие, но и вторичные структуры общества, включая и историческое развитие общественной мысли. Надо иметь в виду и другое: в процессе взаимодействия общественного сознания и общественного бытия, где причина и следствие постоянно меняются местами, общественное сознание выполняет также аксиологическую и конструктивную функции. Через целеполагания практической деятельности людей оно участвует в «творении» социальной действительности.

В новой книге Т.И. Ойзермана проведено исследование развития взглядов Маркса и Энгельса по проблемам теории социальной революции. Читатель как бы вводится в творческую лабораторию классиков, где логическое неотделимо от исторического. Но как различать социальную революцию и социальную эволюцию? Опираясь на анализ Маркса в третьем томе «Капитала» акционерных предприятий первого поколения, как «переходного пункта» к общественной собственности, автор книги утверждает: «Такому экономическому воззрению, естественно, соответствует представление о возможности мирных социалистических преобразований, или эволюционного перехода от капитализма к социалистическому обществу» (с. 342 – 343).

Получается, что переход от одной общественной формации к другой может быть либо революцией, либо эволюцией, что и фиксируется в фрагменте названия пятой главы книги «Революция или эволюция?». При такой трактовке социальная эволюция и социальная революция перестают быть парными категориями. Происходит подмена тезиса, поскольку социальная эволюция рассматривается в широком смысле как понятие, тождественное развитию, т.е. движению, когда возникают не только количественные, но и необратимые качественные изменения, в том числе (применительно к общественной жизни) и социальная революция. В этом смысле мы говорим, например, об эволюции солнечной системы, планеты, животного и растительного мира, человеческой цивилизации, чьих-либо воззрений и т.п. Причем в самом развитии выделяются две ветви: восходящая (прогресс) и нисходящая (регресс).

В собственном смысле применительно к общественной жизни эволюция имеет другое значение. Социальная эволюция выступает здесь как прогрессивные и регрессивные изменения общественных отношений, не затрагивающие их существенные признаки. Социальная революция, напротив, означает коренное преобразование общественных отношений, точнее, переход от одной системы общественных отношений к другой независимо от мирных или силовых (немирных) способов общественных преобразований. Отличительной чертой таких преобразований выступает их неразрывная связь с общественным прогрессом, критерием которого с полным основанием можно считать положение трудящихся масс: мера их реальных прав, свобод, социальных завоеваний. Исторические границы социальной революции, ее начало и завершение определяются процессами ликвидации старых и формирования новых формационных структур. Точкой отсчета является в данном случае политическая революция, призванная решить главный вопрос революции – вопрос о государственной власти.

Т.И. Ойзерман уделяет особое внимание исследованию эволюции взглядов Маркса и Энгельса на определение путей осуществления социалистических преобразований. Демократические завоевания, достигнутые в передовых капиталистических странах во второй половине XIX в., позволили Марксу в 1872 г. сделать вывод: в Америке и Англии «рабочие могут добиться своей цели мирными средствами» (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 18, с. 154). После приведенных слов Маркс продолжал: «Но даже если это так, то мы должны также признать, что в большинстве стран континента рычагом нашей революции должна послужить сила; именно к силе придется на время прибегнуть для того, чтобы окончательно установить господства труда» (там же). Столь же однозначно разъяснял свое отношение к данному вопросу и Энгельс, обращая внимание на то, что социальная революция может осуществляться не только силовыми методами борьбы, но и «всецело мирными и легальными средствами» (т. 23, с. 34). Соотношение социальной эволюции и социальной революции соответствует формуле «и – и» (и социальная эволюция, и социальная революция), а не формуле «или – или» (или социальная эволюция, или социальная революция), как предлагает автор книги.

Приходится, к сожалению, констатировать, что последовательно проводимый автором принцип историзма при исследовании наследия К. Маркса и Ф. Энгельса затухает и в конечном счете сводится на нет при выяснении позиций В.И. Ленина. Создается видимость преобладания в идейном наследии Ленина волюнтаризма и утопизма. Утверждается, в частности, будто «Ленин отбросил положения Маркса и Энгельса о возможности мирных социалистических преобразований» (с. 347, примеч.).

Эти и другие подобные высказывания обосновываются Т.И. Ойзерманом в первую очередь ссылками на книгу Ленина «Государство и революция», написанную в августе – сентябре 1917 г. Действительно, в тексте книги говорится о том, что в годы Первой мировой войны «демократические завоевания» в США и Англии были ограничены и отодвинуты на второй план полномочиями бюрократически-военных учреждений, «все себе подчиняющих, все собой подавляющих» (Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 33, с. 38). Не прошло и года, как эти ленинские оценки получили весьма внушительное подтверждение. Несмотря на требования рабочих, выступивших под лозунгом «Руки прочь от Советской России!», США и Англия активно участвовали в вооруженной интервенции против Советской России. Но ленинские акценты на силовые формы борьбы объясняются не только этим, что не вправе игнорировать исследователь.

После свержения в феврале 1917 г. царского самодержавия в России установилось двоевластие. С одной стороны, Временное правительство, с другой, – Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. В такой своеобразной исторической обстановке Ленин исходил из возможности мирного развития революции: переход всей полноты власти в руки Советов и борьба политических партий в Советах за осуществление демократических и социалистических преобразований. Этот процесс был прерван событиями 3 – 4 июля 1917 г. в Петрограде, когда началось силовое противостояние сторон. Отсюда и вывод в книге «Государство и революция»: «Смена буржуазного государства пролетарским невозможна без насильственной революции». Не доказывают, будто Ленин в принципе отвергал мирный переход к социализму, и приводимые Т.И. Ойзерманом ленинские слова: «Мирный путь к социализму быть не может» (т. 38, с. 358). Речь идет о выступлении Ленина перед массовой аудиторией в мае 1919 г., когда гражданская война достигла в России своего апогея. Любые другие слова в той обстановке вводили бы революционно настроенные массы в заблуждение и воспринимались бы как капитуляция.

Что же касается вывода Маркса и Энгельса о возможности в наиболее демократически продвинутых капиталистических странах мирного перехода к социализму, то Ленин никогда не ставил его под сомнение. Еще за несколько лет до революции 1905 г. он считал, что «рабочий класс предпочел бы, конечно, мирно взять в свои руки власть» (т. 4, с. 264). Позже, в 1921 г., т.е. в начале нэпа, он писал: обстоятельства могут сложиться «так, что заставят капиталистов мирно подчиниться и культурно, организованно перейти к социализму на условиях выкупа» (т. 43, с. 215).

В классическом марксизме социализм характеризуется как общество, где устранено товарное производство, рынок, деньги и т.п. До введения нэпа Ленин разделял такую трактовку социализма, которую Т.И. Ойзерман справедливо называет утопизмом. Более того, эти утопические идеи вошли в Программу партии, принятую на VIII съезде РКП(б) в 1919 г. Приходится сожалеть, что в рассматриваемой книге не получила адекватное отражение концепция нэпа, означавшая на деле решительный пересмотр Лениным прежнего понимания социализма. Нэп вызвал к жизни целую полосу новых вопросов теории и практики. Здесь-то и зародилось сомнение в правильности существующего понимания социализма. Сложилась, по оценке Ленина, такая ситуация, «когда мы должны были подойти к социализму не как к иконе, расписанной торжественными красками» (т. 45, с. 308). Итоги этого подхода Ленин резюмировал так: «мы вынуждены признать коренную перемену всей точки зрения нашей на социализм» (там же, с. 376). Отсылая читателя к анализу перемены точки зрения Ленина на социализм (см.: Плетников Ю.К. Будущее – социализм. Новые черты современной эпохи. М., 2000), отмечу лишь то, что в научном плане Ленин сделал принципиальные шаги, имеющие прямое отношение к современному видению социализма.

Т.И. Ойзерман подчеркивает научное содержание материалистического понимания истории, материалистической диалектики, «Капитала» Маркса. Вместе с тем он отвергает обоснованность Энгельсом развития социализма от утопии к науке. Опираясь на свое толкование соотношения социальной эволюции и социальной революции по формуле «или – или», Т.И. Ойзерман считает, что социальная эволюция, т.е. в его понимании мирный путь к социализму, есть в действительности переход к посткапиталистическому обществу, минуя социализм.

Приведем высказывания автора книги: «Социализм выступает не столько как посткапиталистическое общество, сколько как трансформированный капитализм, сложившийся в результате реализации совокупности социальных программ, которые выдвинул и обосновал „научный социализм“, утрачивающий при такой интерпретации его содержания присущие ему черты утопизма» (с. 344). «Трагедия социалистического строя как раз и состоит в том, что он осуществим лишь посредством создания тоталитарного государства со всеми вытекающими из его сущности ужасающими последствиями» (с. 547). «Переход к посткапиталистическому обществу, которое хотя и не будет социалистическим, но, вероятно, воплотит в жизнь гуманистические идеалы учения Маркса и Энгельса» (с. 550).

Действительно, развал Советского Союза и мировой системы социализма создали почву для подобных суждений. Однако поиск истины, с моей точки зрения, объясняет в книге лишь конкретные исторические события, оставляя в тени глубинные исторические тенденции современного мирового развития. Соответственно и истина поиска сводится к событийной констатации, искусственно возводимой до признания тупиковости социализма вообще. Нечто подобное называлось во Франции (после поражения Наполеона) «эпохой реставрации». Но эта эпоха не остановила процесс утверждения господства капитала. Поэтому для выяснения истины рассмотрим в общих чертах процессы, происходящие в современном мире.

Более чем семидесятилетнее противоборство социализма и капитализма на международной арене привело к необратимым сдвигам в самом капиталистическом мире. Капитализм вынужден был обратиться к некапиталистическим способам поддержания своей стабильности: целевое планирование (программирование) и государственное регулирование экономики, в том числе с использованием индикативного (показательного) планирования, ориентирующего деятельность хозяйствующих субъектов в соответствии с прогнозами изменения рыночной конъюнктуры; перераспределение национального дохода, учитывающее определенные интересы трудящихся слоев населения, и др. Возник уклад трудовой коллективной собственности, где определяющую роль играют кооперативные объединения и акционерные общества работников, имеющие дело со средним и крупным производством. К началу XXI в. в развитых капиталистических странах сложилась смешанная экономика. В среднем в ее составе частная собственность, включая нетрудовую акционерную, составляет 60 процентов, государственная – 30, трудовая коллективная – 10 процентов.

Как капиталистический уклад был в свое время скован феодальной регламентацией, так и сейчас возникший в недрах капитализма уклад трудовой коллективной собственности подчинен законам функционирования капиталистической системы. Но отношения, складывающиеся внутри предприятия трудовой коллективной собственности, уже нельзя объяснить лишь трансформацией капитализма. Для их понимания важное теоретико-методологическое значение имеет Марксов анализ «кооперативных фабрик рабочих». Маркс видел суть таких фабрик в том, что они устраняют противоположность труда и капитала и, следовательно, условия наемного труда. Происходит не трансформация капитализма, а его отрицание, т.е. «из одного способа производства возникает и развивается новый способ производства» (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 25, ч. I, с. 483 – 484).

Формирование уклада трудовой коллективной собственности непосредственно соподчинено с кризисом наемного труда – основы основ самовоспроизводства капитала, а вместе с ним отчуждения человека труда от собственности, власти и культуры. У наемного труда нет будущего, его эффективность падает по мере внедрения в производство постиндустриальных технологий. Очевидно, пишет известный польский философ А. Шафф, что «труд в том виде, как он понимается сегодня, т.е. наемный труд, будет исчезать. Я не знаю темпов, в которых будет проходить этот процесс, но ясно, что он уже начался» (Шафф А. Мой XX век // Свободная мысль, 1994, № 4, с. 31).

В современном мире дают о себе знать и другие исторические тенденции, не вмещающиеся в рамки трансформации капитализма. Антропогенная нагрузка на биосферу Земли превзошла в наше время допустимые параметры почти в два раза. Угроза глобального кризиса переросла в конце XX в. в угрозу экологической катастрофы. Осознанием этой угрозы стала международно признанная концепция устойчивого развития (точнее, самодостаточного развития системы общество – природа). Однако все попытки согласования практических шагов по реализации этой концепции на конференциях ООН (Рио-де-Жанейро, Киото, Иоганнесбург) не достигли своей цели, проваливались по инициативе американской стороны. В мировом развитии возникла альтернатива: или вторжение в права корпоративного капитала, ограничение и отказ от капиталистического механизма получения сверхприбыли, неотделимого теперь от разрушения земной биосферы, или экологическая катастрофа со всеми негативными последствиями для человеческой цивилизации.

Но угроза человеческой цивилизации таится и в современном однополярном мире, отражением которого является американская доктрина «нового мирового порядка». Эта доктрина исходит из разделения мира на богатые и бедные страны – развитой центр («золотой миллиард») и слаборазвитая периферия, предназначенная быть сырьевым придатком мирового центра, источником дешевой рабочей силы, свалкой радиоактивных и токсичных отходов и т.п. По подсчетам специалистов, жизненный уровень населения богатых стран превысил в наше время примерно равное по численности население самых бедных стран в 75 раз и продолжает расти, что само по себе чревато социальными потрясениями. Если современные тенденции обострения противоречий в системах «общество – природа» и «общество» не будут разрешены, то человеческая цивилизация, как это доказывается соответствующими расчетами, уже в ближайшие 25 лет подойдет к черте неотвратимого коллапса.

Все это вызвало к жизни массовое интернациональное протестное движение, обозначаемое в средствах массовой информации термином «антиглобализм». Речь идет о новом социальном движении за глобальную демократизацию, отвергающем не саму глобализацию как объективный процесс, а капиталистическую форму глобализации, которая утверждает (в том числе и путем вооруженной агрессии) отношения господства и подчинения. Это движение направлено против корпоративного капитала за солидарность всех стран, цивилизаций и культур.

Наше время положило начало соединения общедемократических и социалистических задач общественного развития. Не трансформация капитализма, а социалистическая перспектива его отрицания открывает человечеству путь в будущее посткапиталистическое общество. В этом плане заслуживают внимания концептуальные идеи сенегальского социолога Самира Амина, известного по публикации трудов во Франции. Он формулирует свои позиции по проблемам мирового развития в виде дилеммы: «капиталистическое варварство и социалистическая эмансипация» (Амин С. Мондиализация и демократия – противоречие нашей эпохи // Дилеммы глобализации. Социумы и цивилизации: иллюзии и риск. М., 2002, с. 120). Если противоречие между тем и другим будет преодолено путем утверждения первого полюса, то капитализм рискует стать еще более ужасным, чем то, что «было в предшествующие фазы его развития» (там же, с. 124). Если же заставит признать себя второй полюс, постепенно осуществляя свои требования, то тогда современная фаза капитализма «станет фазой его заката и долгого перехода к социализму» (там же).

Подведем краткий итог. Сам факт появления в наше время новой серьезной книги, посвященной марксизму, далеко не рядовое событие. Книга актуализирует марксологические исследования. Но марксизм представлен в ней не как предмет «всесильной веры», а как живое учение, в котором научное содержание, по мысли автора, должно быть последовательно отделено от утопизма. Можно соглашаться или, напротив, не соглашаться с предлагаемыми в книге решениями и выводами. Но главное в другом: положено начало академического исследования современных проблем марксистской теории. В этом безусловная заслуга автора обсуждаемой работы.

Единый концепт философских идей Маркса, обосновавший его радикально новое понимание человеческой истории, для всех нас – участников обсуждения книги Теодора Ильича, не просто предмет профессиональной работы, но и наша собственная биография, от перипетий личной жизни не отчуждаемая. Потому книга патриарха российско-советской философии – академика Т.И. Ойзермана вернула нас в собственное прошлое. Кого-то – в не так уж и давнюю философскую юность, всех остальных – в столь же быстро протекшую многодесятилетнюю историю нелегкого труда своей философской мысли... в идеологических скрепах так называемого марксизма-ленинизма.

Почти во всех выступлениях прямо или косвенно прозвучало: книга Теодора Ильича – давно ожидаемый, тщательно обоснованный ответ на ту кипящую волну суда над Марксом, что поднялась и прокатилась по периодическим и монографическим изданиям сразу же после исчезновения упомянутых выше идеологических скреп, с 30-х годов прошлого века властно укорененных в сознании идеологов и масс. В этом отношении обсуждаемое нами произведение, как сие ни странно, и актуально своевременное, и... несколько запоздалое. Последнему есть оправдание: такую книжищу торопясь не напишешь!

А теперь – по существу дела. Нашего общего дела – снова замечу.

Кстати, к делу относится и то, что в первые же месяцы и годы перестройки первые ее «теоретики» (они и всегда были первые!), образующие собой особый корпус философов-публицистов из преподавателей марксистско-ленинских наук: диалектического и исторического... материализмов, политэкономии капитализма и социализма, научного коммунизма (даже кто-то из логиков, не говоря уже о публицистах по профессии), с младых ногтей и навсегда усвоившие Марксово: «чтобы мир стал философским, философия должна стать мирской», стали искать и, естественно, тут же и с ходу находили фундаментальные ошибки у самого Маркса. Первое время они не «замахивались» на Ленина. Его черед настал чуть позже: когда заметно прибавилось внутренней смелости у некогда истовых его почитателей.

По их убеждению, мирская философия Маркса, революционно воплощенная в мире вначале Лениным, а затем и Сталиным и всеми царствовавшими за ним генеральными секретарями ЦК КПСС, довела-таки страну и всех нас до идейного, политического и экономического краха. Вывод: не кто иной, как Маркс и прежде всего Маркс, оказался ответственным за этот крах.

А как же иначе?! Логика проста: «Всю жизнь свою мы сами убеждались и убеждали других в том, что победоносное шествие социализма по планете есть воплощение идей Маркса – Энгельса – Ленина (чуть ранее – и Сталина). Но в результате вместо социализма получилась... „административно-командная система“ – этакая, под XX век подстроенная, азиатская деспотия! Кто же, помилуйте, виноват?» ...Далее – по Михаилу Жванецкому: может быть, следует вначале разобраться с консерваторией?

Помню, как один «философ-политолог», из близких по старой работе и образу жизни к этому самому ЦК, даже книгу стал писать под им же и разрекламированным названием: «Анти-Маркс». Книга у него так и не получилась, но и он, как многие другие, искал тогда причину нашего неудавшегося социализма именно в теоретических ошибках Маркса. Да и у нас – в Институте философии, как раз в те годы горячечные споры о том же гремели на конференциях сотрудников... Один из наших семинаров так и назывался: «Умер ли Маркс в России?». Есть публикация его стенограммы, где можно прочитать и мое слово. Главное в нем сводилось к тому «тезису», который и сегодня с тем же убеждением повторяю. То же я говорил и в докладе лет десять тому назад на философском факультете старейшего университета Канады – Университета Королевы в городе Кингстоне: я знаю не одного, а трех Марксов!

Поясню. Двух разных, но органично слитых в одном жившем и не умирающем Карле Марксе. Но о «них» чуть позже. А еще одного я знаю – нам современного, нами же и сотворенного. Этому третьему Марксу в России скорая смерть не грозит: для нового культа иных канонизированных текстов имя всегда найдется, но искать его будут скорее всего под барабанную дробь «научных опровержений» двух первых Марксов. И новые учителя «всесильных, ибо верных идей» обязательно окажутся, как и канонизированный нами Маркс, не только российскими, но и европейскими, и американскими, и азиатскими, и африканскими, и австралийскими... Ибо при всех исторических, социокультурных и политических модификациях столь разных культур их роль в современной истории будет той же: и они обречены на идеологическое оправдание псевдосоциалистических идеалов. Например, идеалов антиглобалистов на Западе, на Востоке, на Юге и Севере, но особенно «продуктивно» – «социалистических» идеалов пауперизации народов социума-аутсайдера, отставшего в гонке за первенство экономической и военной силы, при этом – безнадежно запутавшегося в своих исторически выпестованных противоречиях.

Ведь историческим основанием места и роли современных аутсайдеров в общем конгломерате разных форм, способов и средств борьбы за выживание собственников власти и средств производства служит глубинное противоречие, формирующее экономическую, политическую и социокультурную общность их народов. Его взаимоисключающие стороны: псевдофеодальный (а то и чуть ли не общинно-родовой) уклад общественных отношений, их по-азиатски властные государственные скрепы, но при том – нечто новое, с этим несовместимое: неизбежное и для них включение жизни масс в глобальные процессы победного шествия по планете онаученно-техногенной цивилизации с ее обобществлением труда и фактически с ведущей, уже корпоративной собственностью.

Собственникам власти в таких странах видится единственный, исторически для них естественный и, как им кажется, надежный, но, увы, мнимый выход из этого противоречия: окончательное утверждение государственного монополизма на все виды собственности. Прежде всего это собственность на землю страны – на то, что в ней и на ней может обернуться и оборачивается энергией подневольного труда, расширенно воспроизводящего... все ту же иерархию власти чиновных собственников государственной машины[3].

Кстати, и у нас сегодня тоже заходила речь о государственной собственности. И чуть ли не как о социалистической, и опять-таки «по Марксу». Но этот Маркс по моей «классификации Марксов» – третий Маркс, ибо первый, в котором слиты два разных, но реально в нем живших, считал государственную собственность не отрицающей (сменяющей) собственность частную, а как раз до частной еще не дозревшей. Причем, что не менее важно: не дозревшей даже до той частной собственности, которая была характерна для исторических модификаций европейского феодализма. Ибо, в отличие от всех европейских форм феодализма с его внутренними потенциями интенсификации хозяйства (возможности бурного развития городских ремесел, торговли и их радикального преображения в индустрию), для азиатских деспотий характерно иное: в этнически и экономически разных их общностях царствует один тип безраздельного господства экстенсивного типа хозяйства [4].

А как же нам быть с первыми двумя Марксами? Об этом тоже говорилось сегодня. Но тут я вынужден обратиться к обсуждаемой книге Т.И. Ойзермана, предварительно сделав замечание, лишь внешне подобное упреку.

Теодор Ильич, отмечая у Маркса нередко резкие по форме и всегда направленные против реальных оппонентов афоризмы, не только не соглашается с таковыми, но и прямо признает их исторически и теоретически неверными. Не утопическими (об этом речь пойдет дальше), а теоретически ошибочными. Примеры приводить не буду – их много, и каждый читатель найдет их без труда. Но тут-то и проявляют себя оба разных Маркса, слитые безраздельно в одном жившем и живом.

Один из них: Маркс – юноша, Маркс – поэт романтик, Маркс – борец, не знающий снисхождения к слабостям людским, если речь идет о теоретический истине, о политических идеалах, о глубинном понимании текущих событий. Насмешка, если не прямое издевательство, убийственные эпитеты, стремление одной краткой формулой опрокинуть аргументы противника – все это живет в нем как его собственное alter ego. Тем более что диалектика противоречий и для молодого гегельянца, и для маститого автора «Капитала» требовала от него постоянного самовыражения в логических «перевертышах», всегда звучащих как афоризмы.

Другой... но именно к нему обращается наш автор, замечая, что сам же Маркс нередко возвращался к афористически броской мысли своей, развивая, уточная, а то и опровергая несомый ею и ею же ограниченный смысл. Именно так включался в главное дело своей жизни другой живой Маркс, органично слитый с романтиком и непримиримым борцом. Карл Маркс – «рабочая лошадь» высокой теоретической культуры, страстотерпец основательности при изучении и критическом обдумывании и текстов, и исторических событий. Вспомните хотя бы его конспекты и черновики, измеряемые чуть ли не пудами, начиная с горы его юношеских тетрадей-конспектов, тетрадей-черновиков, исписанных им при подготовке докторской диссертации!

Всерьез же обсуждать верность или ошибочность отдельных и тем более красивых формулировок страстной Марксовой мысли было возможным лишь при идеологической канонизации каждой запятой у «классиков марксизма-ленинизма». В то время использованием их непререкаемого авторитета можно было доказывать свою лояльность советской идеологии и ее же харизмой подтверждать мелкие особости собственных толкований классических марксистских формулировок[5].

А теперь главный вопрос моего выступления: какой из моих трех Марксов исторически состоялся как ученый, а не как утопист XIX века? Хотя, как мне мнится, можно смело вопрошать: какой Маркс из двух, ибо, повторю, два живших и живых слиты в одном и едином – в реальном, а не канонизированном идеологиями разных социальных сил XX века.

Мне весьма по душе тот вариант ответа на этот вопрос, который предложил нам Теодор Ильич. Кому-то этот вариант может показаться уходом от прямого ответа, ибо авторское обоснование эвристической и исторически прогностической роли социальных утопий как таковых вроде бы подготавливает двойственный ответ: «Маркс, мол, в чем-то и утопист, может быть больше утопист, чем ученый, но даже эта сторона его творчества оказалась, в конечном счете, и продуктивной, и состоятельной».

И хотя не исключено, что у некоторых читателей по началу чтения именно такое впечатление может сложиться, я постараюсь доказать, что книга Т.И. Ойзермана дает не двойственный, а именно прямой ответ. Не – «и ученый», «и утопист», а прежде всего и только ученый.

Так, если под утопиями (тем более – социальными) понимать картины желаемого будущего, порождаемые в сознании их авторов аффективным переживанием далее нетерпимых социальных противоречий при естественном для мыслящего человека интеллектуальном их осознании, а тем самым и с интуитивным предвосхищением потребных изменений без более или менее реальных планов их осуществления. Что и завершается воображением общей итоговой картины. Телемская обитель Рабле – в этом ряду не из последних.

Эти прообразы будущего становятся фактами высокой культуры Духа. И впитываются они нами, рожденными жить культурой, так же навек и так же пробуждают, так же порождают наши собственные мысли и аффекты, как пробуждают и рождают их бессмертные образы трагедий Софокла и Шекспира. Если же вами ценится как прогностическая одна лишь культура – культура рационального научного дискурса, то деление социальных теорий на науку и утопию окажется для вас жестко альтернативным. Прогнозы науки должны в этом случае обязательно осуществляться, а видение будущего социальными утопистами не осуществимы принципиально. Если вы так мыслите дело, то неминуем и вывод, мною прогнозируемый с научной точностью: при таком понимании проблемы прогнозирования вы либо исходите из столь же альтернативного (например, неокантианского) различения естественных наук и ненаучных размышлений гуманитариев о человеке и его всегда субъективных ценностях, либо неминуемо придете к нему[6].

И лишь с этой препозиции первичное обоснование выводов в книге Т.И. Ойзермана неминуемо покажется вам искусственным, стремящимся доказать недоказуемое: К. Маркс, хотя и утопист XIX века, но все-таки и ученый, наперед востребованный как в ХХI-ом, так и в последующих веках. А требуется, мол, однозначный выбор: «либо – либо, что сверх того, то от лукавого». Но внимательно прочитавшие обсуждаемую нами книгу не могут не заметить, что авторский анализ природы прогностических идей и образов у славных классиков социальной утопии (на научный анализ не претендовавших) отнюдь не готовит оправдания для утопизма в творчестве ее героя.

Теодор Ильич старается раскрыть природу и суть социальной утопии как таковой. И это у него получилось, хотя и не было главной целью всего произведения. Получилось как раз для того, чтобы показать иную природу, иные причины не сбывшихся «пророчеств» Маркса. Не утопизм его виноват в том, а «виноваты» те же основания и те же причины, по которым не осуществляются многие научные экстраполяции, хотя и основанные на постулатах каждой данной науки. Среди таких причин не последнее место занимает невыявленность заложенных в них, в постулатах, противоречий. И отсюда – опора лишь на одну из их сторон. Пример: «прогнозы» развития следствий из постулатов классической механики, опирающихся либо на волновую, либо на корпускулярную теорию света.

Но у прогнозов Маркса есть и преимущество по сравнению с теми естественнонаучными, что экстраполировали одну из сторон противоречия, заложенного в постулатах их теории. В своих экономических и социальных прогнозах он опирался на всю полноту как раз найденного им фундаментального противоречия в постулатах экономической теории. Только тут и вмешался в дело теории мой «первый из двух Марксов» – романтический боец в теории, рискнувший лично и практически вмешаться в противоборство разных социальных, радикально революционно настроенных сил, определявших картину политической жизни Европы в середине XIX в. Страстная левогегельянская публицистика 40-х и антилевогегельянская, не менее страстная фейербахианская, а затем и антифейербахианская 50-х годов, а затем – на своих, уже найденных фундаментальных основаниях – теоретическая, но также и политическая, и снова публицистическая критика либерализма и уравнительного коммунизма. И снова страсти противоборства с либеральными псевдосоциалистическими идеями и действиями идеологов новой европейской антибуржуазной революции – все это не имело и не имеет никакого отношения к феномену социального утопизма.

Маркс был живой и страстный человек: он страстно критиковал тех, кто путался в трех соснах экономической и социально-политической теории. Но – прав Теодор Ильич – Маркс, как истинный ученый, смело критиковал, пересматривая, и свои категорические утверждения и выводы. Он «вырастал из себя», и именно в этом процессе его надо видеть и понимать. Он всегда был в процессе и сам как теоретик был олицетворением живого противоречивого процесса – процесса создания и обоснования фундаментального концепта оснований истории человечества. Материалистическое[7] понимание истории может признаваться утопией в том и только в том случае, когда основой миросозерцания служит безбрежный, от восторга всеотрицания пьяный плюрализм, закономерно включающий в себя... нет, даже не утопии, а прямую мистику. Но пора вернуться к «осуществляемости» прогнозов теории как к критерию научности.

Нет сомнения в том, что XX век расстроил публицистические прогнозы революционера Маркса на скорую экспроприацию экспроприаторов (гегелевское отрицание отрицания!), на победу в борьбе за власть именно пролетариата как единственного класса, никак не заинтересованного в приобретении частной собственности на ведущие (промышленные) средства производства, как и его надежды на чуть ли не завтра возможные социалистические формы труда и распределения и т.п. Но, как справедливо утверждает Теодор Ильич, именно XX век стал веком воплощения в жизнь его основных – научных! – предвидений. Они осуществились, пусть и иными силами и средствами (хотя и об этих силах и средствах он писал и в первом варианте «Капитала» и в его окончательных текстах[8]). При этом не надо забывать, что, как опять-таки справедливо напоминает нам автор, этими, Марксом же определенными, силами и средствами осуществлялись радикальные изменения исходной основы классического капитализма. К тому же – при несомненном и действенном влиянии Марксова экономического анализа и социального прогноза на сознание масс и их идеологов. Смешно отрицать именно их влияние на политическую активность рабочего движения и идеологию возглавивших его социал-демократических партий. Это именно Марксовы формулы строгим смыслом своим определяли пафос их политических призывов и лозунгов, естественно, не включавших в себя теоретического обоснования, и потому, если хотите, и «утопических», ибо рождались они аффектами политической борьбы[9]...

В этом первом, к тому же – черновом, отклике на книгу Т.И. Ойзермана, точно и недвусмысленно им названной «Марксизм и утопизм», передать все мысли, ею порожденные, невозможно. Уверен, что мне придется их высказать более развернуто после внимательного вчитывания в ее текст. А пока...

Два предварительных вывода:

Первый: книга Т.И. Ойзермана – фундаментальный труд, поражающий воображение читателя огромным теоретическим материалом, автором впервые или заново тщательно и актуально переработанным и воспроизведенным. И прежде всего – для развития и углубления главных авторских идей, необходимых для истинно философской мысли, по природе своей всегда личностно креативной, не способной следовать за амбициями господствующих идеологов политической воли властей предержащих.

Главная идея книги проста и известна, хотя суть ее многими забыта: культура теоретической мысли – особая культура, синтетически включающая в себя при креативном преображении своего содержания все личностные силы души и духа: смыслопорождающие аффекты, логику взаимоопределения канонов смыслонесущих эмоций, мыслительных форм и категорий, логику следования форм высказываний друг из друга. Сам же результат креативного преображения теоретических идей может быть и новой математической формулой, и формулировкой нового «вечного» закона природы – обнаружением устойчивой инвариантности во взаимодействиях ее реалий, и новой теоремой, вербально, знаково и изобразительно демонстрирующей следствия постулатов данной теории... Но, конечно же, и развернутой в систему выводов и доказательств концепцией основания человеческой истории. Такова, например, теория Маркса. Она, как и любая естественнонаучная теория, не завершена и никогда не будет завершена. Фундаментальная теория – процесс непрерывного преображения и углубления своих постулатов. Т.И. Ойзерману и это удалось доказать.

Второй вывод: Теодор Ильич Ойзерман однозначно и доказательно ответил на поставленный мною вопрос: марксизм Маркса – научная теория и только теория. А утопии сочиняли другие и даже в XX веке. Кстати говоря, весьма и весьма прозорливые: три из них продолжают сбываться в глубинных смыслах и даже в страшных образах своих. Это утопии Е.И. Замятина, Джорджа Оруэлла и Олдоса Хаксли. Их создатели, потрясенно пережив подлинный трагизм победного, глобального шествия нового неолита (я для благозвучия формулы зову его исторически не очень точно: неопалеолитом), и читателей своих поставили перед обострившейся гамлетовской проблемой: быть или не быть истинно человеческой культуре – культуре и культу нравственного чувства, культуре взаимопонимания и высших творческих аффектов?

Не помню, кто сказал, но сказано удачно: «Марксизм сегодня как поле, оставленное под пары: придет время, и заколосится оно новыми всходами». Книга Теодора Ильича Ойзермана приближает это время к нам.

Обсуждаемая нами книга написана ученым, всю свою жизнь посвятившим изучению теоретического наследия К. Маркса. Вот почему его новая работа заслуживает всестороннего осмысления и скрупулезного анализа. Она того стоит.

Надо признаться: мы в свое время слишком легко отдали Маркса на растерзание либеральным публицистам, бывшим марксистам, «прозревшим» в связи с реформами, борзописцам из журналистского цеха, считая, что великий мыслитель им «не по зубам», что наветы и клевета забудутся, а идеи основоположника марксизма останутся. Однако такое отношение к сохранению наследия Маркса оказалось ошибочным. Это наследие должно быть, сообразно его же методу, соотнесено с изменившейся действительностью, развитием общественной науки и подвергнуто имманентной духу его учения критике. Поскольку Т.И. Ойзерман делает серьезный шаг в этом направлении, постольку его книга, думаю, вызовет интерес и внимание, а главное, его работа заставит думать ...

Элементы утопии в творчестве Маркса отрицать несерьезно. Его теория появилась в определенных исторических условиях и носит на себе некоторые «родимые пятна» породившей ее эпохи. О чем идет речь? Прежде всего о том, что Маркс осмысливал те тенденции общественного развития, которые выявились в его время и в той форме, в какой они представали перед его и современников мыслительным взором. В своих работах он зафиксировал определенную фазу развития капитализма – анархии безудержного индивидуализма и жестокой эксплуатации рабочей силы. Расточительное производство с огромными потерями, периодическими кризисами, страданиями рабочих, низведенных до роли товара, производство, зависимое от прихотей выгоды и личных критериев, обнищание трудящихся масс и т.д. и т.п. – вот чем была капиталистическая грабительская система на первоначальном этапе своего развития. Маркс зафиксировал все эти явления, и не только зафиксировал, но и приписал им постоянный характер. Как показало последующее развитие, капитализму удалось выйти из казалось бы безвыходного положения. Борьба рабочего класса, социальное законодательство, вмешательство общества и государства, акционирование капитала, наконец, технический прогресс положили конец этим, наиболее тяжелым для трудящихся последствиям капиталистического накопления, по крайней мере в наиболее развитых странах. Возводя прогрессирующее обнищание трудящихся масс и концентрацию капитала в ранг абсолютного закона капиталистического производства, Маркс ограничился лишь одним звеном детерминистской цепи – развитием капиталистического производства на фазе ограниченной его зрелости и отдал дань утопии, имевшей далеко идущие последствия.

Таким образом, несмотря на всю свою интеллектуальную осторожность, на широкий кругозор, Маркс, говоря о неизбежном наступлении социализма, вынужден был экстраполировать существующие тенденции на ближайшее и далекое будущее. Но новую историческую реальность нельзя ухватывать с помощью заданной наперед теории общественной эволюции, какой бы точной она ни казалась. Еще А.И. Герцен подчеркивал всегда неожиданное сочетание «отвлеченного учения с существующими фактами»: «Жизнь осуществляет только ту сторону мысли, которая находит себе почву, да и почва при этом не остается страдательным носителем, а дает свои соки, вносит свои элементы. Новое, возникающее из борьбы утопий и консерватизма, входит в жизнь не так, как его ожидала та или другая сторона; оно является переработанным, иным...» Как и всегда, жизнь оказывается богаче пророчества, даже такого пророчества, какое дал К. Маркс.

И еще одно. Когда надо анализировать не просто объективное направление развития данного общества, а факторы, обусловливающие характер изменений, тогда объективно-предметные (экономические, как у Маркса) зависимости уже не могут рассматриваться в качестве непосредственных причин, определяющих действия людей. На первый план выходят культурные смыслы и значения, политическая деятельность партий и классов, создающая новое соотношение сил, новое равновесие общественных факторов. «Необходимость» должна теперь пониматься не в прежнем сциентистски-онтологическом смысле, а в конкретном, политическом, ориентирующемся на волю определенной силы, но учитывающем и волю других сил. Общественная наука («философия истории») перестает быть теорией, сосредоточенной почти исключительно на выявлении постоянно действующих факторов и законов, а центрирует свое внимание на тех элементах исторического процесса, которые поддаются воздействию тех или иных сил, на культурных смыслах и значениях, господствующих в данном обществе (ими во многом определяется политика), на положение, которое страна занимает по отношению к другим странам и т.д. и т.п. Для объяснения этой реальности требуются новые категории и новый научный аппарат.

К сожалению, в эпоху Маркса идеал научности существенно отличался от нынешнего. Впрочем, «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» (1852 г.) показывает, что Маркс двигался в этом направлении. Однако, выступая против редукции мира морали, культуры, религии к экономическим отношениям, зная о значении традиций, культурных смыслов, политических ориентаций и т.д. и т.п., он все-таки формализует прежде всего фактор материальных производительных сил, изменение способа производства, оставляя в стороне такое измерение общественной эволюции, как самостоятельная и, главное, каждый раз оригинальная роль субъективного фактора в развертывании исторического процесса, не рассматривает теоретические модели, соответствующие этой роли.

Как бы то ни было, автор книги показал (и доказал), что утопический элемент в теории Маркса – это не ошибка, не промах гениального ума, а свойство ищущей мысли, стремления предвидеть будущее. Учение Маркса противоречиво (и это показано в работе Т.И. Ойзермана), но противоречие его теории отражает напряженную работу мысли, которая, «выкручиваясь из противоречий» (выражение самого Маркса), таким способом стремится постигнуть действительность.

Здесь я вплотную подхожу к пункту, в котором у меня начинаются разногласия с Т.И. Ойзерманом. Речь идет об отношении теории Маркса и воззрений В.И. Ленина. По прочтении книги у меня возникают по крайней мере два вопроса. Первый: можно ли политического деятеля, вождя русской социальной революции измерять мерками доктрины, хотя бы и марксистской, универсальной, или критерии оценки здесь должны быть иными – теоретико-политическими?

С точки зрения собственно доктринальной, Г.В. Плеханов несомненно был ближе к Марксу, чем Ленин, шире по философскому, социологическому, историческому кругозору. О Ленине можно сказать, что он отредактировал теорию Маркса в пролетарско-якобинском духе. Плеханов был верен Марксу. Но как политический мыслитель, политический деятель, опиравшийся на марксизм, Ленин стоял выше Плеханова. Дело в том, что в политике критерий оценки мыслителя иной, чем в «чистой» теории. В политике, как отмечал А. Грамши, «социализация» уже открытых истин, превращение их в элемент координации деятельности людей гораздо важнее, значительнее, чем открытие новой истины, остающейся достоянием узких групп интеллигенции. Не Плеханову, а именно Ленину и большевикам удалось создать идеологическое единство между «низами» и «верхами», между «простыми людьми» и интеллигенцией в России, и в этом состоит его огромная заслуга как политического деятеля. Вот почему, оценивая творчество Ленина исключительно по меркам марксистской теории как таковой, автор книги невольно принижает Ленина как политического мыслителя, как вождя революции, коренным образом изменившей историю России. Другое дело, что он не успел превратить прорыв истории в новую норму, в новую повседневность...

И второй вопрос. Почему автор книги считает, что «правда была на стороне Плеханова и его сторонников, меньшевиков, которые осознавали необходимость буржуазно-демократической революции в России, стремились к максимальному расширению демократии и считали принципиально несостоятельной, авантюристической большевистскую установку на осуществление социалистической революции» (с. 454)? Что касается осознания необходимости буржуазно-демократической революции, то водораздел между Плехановым и Лениным проходил отнюдь не здесь. Спор шел о силах и средствах, способных осуществить эту революцию. Плеханов исходил из традиционного (европоцентрического) взгляда на буржуазию как на руководителя буржуазно-демократического переворота. Ленин же, признавая, что на очереди дня стоит переворот буржуазный по своему экономическому содержанию, считал, что в России он невозможен в качестве «буржуазной меры». И когда февральская буржуазная революция обнаружила свою неспособность разрешить аграрный вопрос, т.е. создать условия для появления класса свободных (от крепостничества) крестьян, в России замаячила и вскоре осуществилась перспектива народной, антикапиталистической революции во главе с большевиками. Временное правительство было свергнуто, власть перешла в руки большевиков и левых эсеров.

В чем заключался «авантюризм» Ленина в данном случае? Разве только в том, что он не пятился – в отличие от Плеханова и меньшевиков – от выдвинутых историей задач и считал, ошибочно, но согласно Марксу, пролетарский переворот социалистической революцией, ее началом.

Проблема, думается, в другом – в завершении российской революции, в характере российского «термидора». Как существуют разные прогрессы (разные его типы, степени, формы), так есть и разные «термидоры». Основой «термидора» в России, а вернее, основой «самотермидоризации» российской революции должен был, по мысли Ленина, стать НЭП. Именно с помощью НЭПа предполагалось политический скачок привести в соответствие с наличными экономическими и культурными условиями, покончить с политикой «военного коммунизма». Другое дело, что победил тип «термидора» – назовем его сталинско-тоталитарным – который принес неисчислимые бедствия народу. Но это особый сюжет.

Что касается обсуждаемой книги, то повторяю: она интересна, заставляет думать и спорить.

После распада СССР Россия, оказавшись в новой исторической ситуации, предстала перед необходимостью обновления культурной самоидентификации. В начале 90-х годов усилился драматический процесс переоценки ценностей, пересмотра отношения к марксизму вообще, марксистской философии в частности. В философских исследованиях, равно как и в других областях культуры, идут трудные поиски элементов нового мировоззрения, духовно-мировоззренческих оснований российской реформации в контексте цивилизационных перемен в современном мире. Возобладало мнение о необходимости преодоления тотального господства какой-либо одной доктрины, отказа от оценок марксизма как «единственно верного учения». Звучали призывы к деидеологизации и деполитизации научных исследований и учебного процесса, преодолению идеологической «зашоренности». Эти призывы некоторые ученые восприняли как необходимость борьбы против марксизма, разрыва с ним, игнорирования его роли в истории мировой мысли. Другие же считают, что это – не продуктивный подход, ибо он может привести к такой же однобокости философского образования, какая была в советский период, когда по идеологическим причинам игнорировались или запрещались отдельные направления, школы, концепции, имена и все сводилось к марксизму.

В этой связи выход в свет обсуждаемой сегодня монографии Т.И. Ойзермана представляется весьма актуальным. Книга обращает на себя внимание прежде всего удачно выбранным методологическим подходом в анализе судеб марксизма – в стремлении объективно, непредвзято разобраться, что именно в этом учении продолжает оставаться актуальным и продуктивным, а что устарело, потеряло свою значимость в новых исторических условиях – то ли в силу ошибочных подходов в анализе, то ли в силу утопического характера решения проблем, породившего различного рода мифологемы. Автор резонно обращает внимание на необходимость адекватной оценки роли утопий в истории мировой философской и общественной мысли. Анализируя различные утопические учения, он выступает против негативистского отношения к утопиям как просто к чему-то несбыточному и невозможному. Ибо в утопиях наряду с заведомо неосуществимыми идеями могут содержаться в принципе осуществимые социальные проекты, хотя и выраженные в неадекватной форме. Под этим углом зрения в соответствующих главах монографии дан критический анализ основополагающих принципов марксизма в их историческом развитии – в дискуссиях о понимании идеологии как искаженного отражения социальной действительности, о философии как отрицании философии, проблемах материалистической диалектики как общей теории развития, материалистического понимания истории, перехода от капитализма к посткапиталистическому обществу и др.

Вместе с тем в книге справедливо отмечается «весьма существенный недостаток марксистской теории, ее крайне одностороннее понимание человека, человеческой сущности, индивидуальности» (с. 276). И не случайно, что Ж.-П. Сартр пытался дополнить материалистическое понимание истории экзистенциалистской концепцией человека с тем, чтобы «вернуть человека в марксизм», а Э. Фромм – стремился сочетать фрейдистский психоанализ с марксистскими положениями. К сожалению, отмеченное выше важное замечание автора не получило развернутого анализа в его книге. Мне представляется, что вопрос о месте проблемы человека в марксизме заслуживает того, чтобы посвятить ему специальную главу.

Ведь, как показывает история марксизма в XX в., указанный недостаток вызвал серьезные негативные последствия не только в теории, но и в политической практике находившейся у власти коммунистической партии, когда декларируемая гармония общественных и личных интересов на деле оборачивалась ущемлением личных интересов. Следует однако оговориться, что постановка ряда вопросов, относящихся к проблематике философии человека, у Маркса все же имела место. Но это была именно постановка, а не аналитическая разработка и решение проблем.

Уже в ранних произведениях Маркс показал логическую несостоятельность попыток Гегеля вывести конкретное (человека) из абстрактного (мирового духа), в результате чего человек оказывался лишь средством для «мирового духа», низводился до положения носителя государственных форм «всеобщности», и субъектом развития выступал не человек, а государство. В действительности же, как показал Маркс, подлинным творцом, субъектом исторического развития является не «самосознание» и не общество или история вообще, а деятельный человек, преследующий свои цели, человек в его истории.

Особенно важное значение для судеб марксизма в XX веке имели положения Маркса о практике, отчуждении и человеческой субъективности (субъективной реальности), впервые сформулированные им в работах «Экономическо-философские рукописи 1844 года» и в «Тезисах о Фейербахе» (1845 г., опубликовано в 1888 г.). В советской литературе, посвященной анализу «Тезисов», обычно говорилось об отличии философской установки Маркса от взглядов Фейербаха, задачах философии по преобразованию мира, новом определении понятия сущности человека. Между тем важные идеи, сформулированные в первом тезисе, тогда не были раскрыты и по достоинству оценены. Анализ первого тезиса по существу выпадал.

Речь идет о том, что, согласно Марксу, предмет, действительность, чувственность следует рассматривать не только в форме объекта, созерцательно, но и субъективно, как человеческую чувственную деятельность, практику. В этом пункте проявился один из радикальных разрывов марксизма с классической философской традицией, абсолютизировавшей гносеологическое отношение, когда человеческое «я» выступало лишь в качестве рефлектирующего и познающего центра. Однако проблема субъективности и ее онтологического обоснования не получила концептуальной разработки ни у Маркса, ни у Энгельса, ни у их последователей. По признанию Энгельса, обстоятельства складывались так, что он и Маркс должны были подчеркивать прежде всего значение экономической стороны, причем нередко больше, чем следовало. Богатство общественных отношений сводилось к производственным, а эти последние – к уровню развития производительных сил. В результате игнорировалась роль личных материальных интересов, которые, выражая коренные условия самого существования личности, как раз и выступают искомой движущей силой производства. Между тем в дальнейшем, на протяжении XX века именно дискуссии вокруг проблем практики, субъективности и субъективного фактора привели к плюрализации марксистской теории, возникновению ряда неортодоксальных течений.

Характерной чертой многих работ деятелей II Интернационала было фактическое сползание на позиции объективистского экономического детерминизма. Тем самым марксизм интерпретировался в позитивистском духе. Необоснованное упование на некий «автоматический крах» капитализма привело ортодоксов к недооценке не только роли субъективного фактора в истории, но и всей проблематики, связанной с познанием человека как действующего существа, творца культуры, роли культуры в формировании личности.

Все сказанное выше обусловило выступление в 20-х гг. XX в. ряда марксистских теоретиков против позитивистского объективизма, экономического редукционизма ортодоксальных марксистов, за возврат к «подлинному Марксу». Позже сформировалось движение, апеллирующее к идеям молодого Маркса, особенно его интерпретациям гегелевской диалектики, философских проблем человека, практики, отчуждения, духовного производства и т.д. По ряду позиций работы новых марксистов выходили за рамки классического марксизма. Они положили начало развитию течений, которые позже получили название «западного марксизма» и «неомарксизма». Его основоположниками в 20-х годах выступили Антонио Грамши, Дьердь Лукач, Карл Корш, а в 30 – 40-е годы эту линию продолжили теоретики Франкфуртской школы: Макс Хоркхаймер, Теодор Адорно, Герберт Маркузе и др.

А. Грамши определял марксизм как «философию практики» и «абсолютный историцизм», что означало концептуальный сдвиг в марксистской теории. Он считал, что главным предметом философии практики должны быть не попытки создать универсальную систему законов, единообразных во всех сферах как материального, так и духовного бытия, а разработка широкого круга мировоззренческих вопросов, связанных с проблематикой человека в его социокультурном развитии.

Д. Лукач также считал одной из своих задач исследование слабо разработанной в марксизме проблемы субъективности, ее онтологического обоснования как субъективной реальности. Анализируя категории «деятельной рефлексии», «деятельного сознания», «повседневности», «существования» (отсутствовавшие в официальном марксизме), он делал вывод, что сознание и субъективность не являются просто чем-то вторичным по отношению к общественному бытию. Они как бы встроены в это бытие, являются его необходимой частью.

Многие идеи, развивавшиеся в русле западного марксизма и неомарксизма, оказали влияние на формирование новых, неортодоксальных тенденций и направлений в советских философских исследованиях 60-х – начала 90-х годов в условиях ослабления идеологического контроля. Постепенно происходил отход творчески ориентированных философов от унифицированной версии марксистской философии. Новые подходы и весомые результаты были связаны с обоснованием принципа единства сознания и деятельности, субъект-объектных отношений, проблем духовного производства, человека как биосоциального существа.

Исследования философских проблем человека до 60-х годов в советской науке фактически не проводились, ибо господствовала точка зрения, что человек должен рассматриваться не сам по себе, не как объект специального познания, а в плане соотношения личности и общества и лишь в его «массовидной» форме (как совокупность общественных отношений, элемент производительных сил, продукт антропо- и социогенеза и т.д.). Человек и общество, по сути дела, отождествлялись. Что же касается философского осмысления проблем отдельно взятой личности, индивидуальности, то считалось, что они выходят за рамки предмета исторического материализма, так как он является теорией общества и общественного развития, а не каких-либо индивидуальных форм общественного бытия.

В противоположность этой позиции, сторонники новых подходов к изучению человека («антропологисты») подвергли критике механистические попытки растворить индивида в обществе и тем самым снять саму проблему изучения человека как личности и индивидуальности. Формирование новых подходов проходило в открытой или скрытой конфронтации с теми, кто стоял на позициях ортодоксально-догматически толкуемого марксизма. Масштабный «поворот к человеку» в научных исследованиях был обусловлен возникновением новых дисциплин в системе человеко-знания, а также потребностями преодоления сложившегося отношения к человеку как «винтику» государственной машины. Творчески ориентированные ученые пришли к выводу, что субъективность есть порождение особого вида материальности – социальной, своеобразие которой заключается в том, что она, в отличие от природной материи, не может существовать без сознания. Поэтому общественное бытие носит, в отличие от естественной природы, не просто объективный, а субъект-объектный характер. Человек как субъект есть не вторичная репродукция общественного бытия, но такая его необходимость, без которой невозможно само общественное бытие.

В заключение хочу подчеркнуть, что неординарное сочинение Т.И. Ойзермана вносит весомый вклад в дискуссии о судьбах марксизма в современном изменившемся мире, в критическое осмысление и переосмысление основ марксизма. Оно направлено, с одной стороны, против ортодоксальных ученых-догматиков, а с другой – против «некомпетентного отрицания марксизма его недавними пропагандистами, ставшими вульгарными антимарксистами». Книга убеждает в том, что марксизм, несмотря на многие устаревшие, утопические и ошибочные положения (особенно в области идеологии), продолжает сохранять свой научный статус – прежде всего по вопросам материалистического понимания истории, материалистической диалектики, политической экономии. Автор справедливо считает, что задача научной, а не огульной критики марксизма, означающая потребность в его самокритике, выступает сегодня категорическим императивом интеллектуальной честности.

Т.И. Ойзерман в своей книге всесторонне анализирует, критически рассматривает основные принципы материалистического понимания истории, разработанного марксизмом. Автор, оценивая в целом эту концепцию, приходит к заключению, что «исторический материализм впервые в истории общественной мысли непосредственно связывает историю человечества с развитием общественного производства» и вырабатывает «новое понимание процесса детерминации социальных явлений, т.е. исторической необходимости» (с. 172, 173); что «материалистическое понимание истории может и должно быть по меньшей мере одной из теоретических основ для последующего развития научной теории общественного развития» (с. 275); что «минусы материалистического понимания истории не могут умалить его плюсов, его выдающегося научного значения, которое станет еще более несомненным как благодаря преодолению заблуждений, так и благодаря смелому творческому развитию этого учения» (с. 283). Вместе с тем автор считает необходимым критически переосмыслить это «учение» марксизма, однако, как он пишет, «критический анализ этой теории ни в какой степени не является опровержением ее основ, несмотря на то, что ряд ее положений, которым марксизм придавал первостепенное значение, оказались наиболее уязвимыми и в известной степени ошибочными» (с. 275, выделено мною. – Р.В.).

И я считаю уместным обсудить одно из «ошибочных», по мнению Т. Ойзермана, положений марксизма, а именно – признание материальных производительных сил субстанциональным (следовательно, объективно-материальным, первичным) детерминантом формирования, функционирования, развития и смены исторических типов общественных систем.

Рассматривая указанную проблему, Т.И. Ойзерман пишет: «Маркс утверждает, что человек – главная производительная сила; уровень его, человеческого, развития – главное общественное богатство. Техника, которую применяет человек в процессе производства, – реализация, объективация, материализация человеческих способностей, единство идеального и материального. Эти бесспорные положения материалистического понимания истории, однако, сплошь и рядом отступают на задний план, заслоняются, оттесняются марксистской концепцией технического, технологического детерминизма». Далее автор отмечает, что Маркс и Энгельс «вопреки своему пониманию человека как главной производительной силы все чаще и чаще выдвигают на первый план технику, придавая ей при этом решающее значение». И резюмирует: «Такая оценка техники... становится ошибочной, когда ей придается универсальное значение, как это получилось у Маркса и Энгельса, вопреки отправным положениям материалистического понимания истории» (с. 179; выделено мною – Р.В.).

Аргументируя свой вывод, Т.И. Ойзерман пишет: «В работе „Нищета философии“ Маркс утверждает, что уровень общественного развития определяется уровнем технического прогресса: „Ручная мельница дает нам общество с сюзереном во главе, паровая мельница – общество с промышленным капиталистом“». Это определение получает у Т.И. Ойзермана странную оценку: «Такое представление об условиях перехода от феодализма к капитализму является, мягко говоря, односторонним, чтобы не сказать больше». А «больше» автор «сказывает» об аналогичном афоризме Маркса из «Капитала»: «Экономические эпохи различаются не тем, что производится, а тем, как производится, какими средствами труда». И эпохальному эвристическому озарению человеческого интеллекта Т.И. Ойзерман выносит жесткий вердикт: «Это положение ошибочно» (с. 179 – 180; выделено мною – Р.В.).

У автора книги, как он пишет, «вызывают законные возражения и способ изложения основ материалистического понимания истории» посредством определений «материальное производство», «материальная жизнь индивидов», «материальная деятельность», «материальная практика», ибо они, как полагает автор, не могут «служить в качестве положительного определения не только производства, но и всякой практической деятельности вообще» (с. 191). И наконец, концептуальное утверждение автора: «Столь же неадекватный характер носит выражение „материальные производительные силы“, поскольку речь идет о человеческих силах, способностях, уменье, а не просто о технике...» (с. 191 – 192).

Категория, – позволим себе уточнить, а не «выражение», – материальные производительные силы – на уровне философской рефлексии адекватна сущности материалистического понимания истории, ибо эта категория есть философское постижение материального, объективного, первичного, субстанционального детерминанта формы всей системы общественных отношений, их функционирования, развития и смены, т.е. материальных производительных сил, средств труда, техники.

Суть материалистического понимания истории и заключается именно в открытии, познании в самом обществе этого субстанционального детерминанта формирования и развития общества. Маркс и Энгельс разъясняют, что материалистическое понимание истории «заключается в том, чтобы, исходя именно из материального производства непосредственной жизни, рассмотреть действительный процесс производства и порожденную им форму общения – то есть гражданское общество на его различных ступенях – как основу всей истории»; что «та сумма производительных сил, капиталов и социальных форм общения, которую каждый индивид и каждое поколение застает как нечто данное, есть реальная основа того, что философы представляли себе в виде „субстанции“». Особо подчеркивается: «Это понимание истории, в отличие от идеалистического, не разыскивает в каждой эпохе какую-нибудь категорию, а остается все время на почве действительной истории, объясняет не практику из идей, а объясняет идейные образования из материальной практики...» (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 3, сс. 36, 37).

Цитируемые положения приводятся и в книге Т.И. Ойзермана. Однако авторское толкование этих положений неадекватно их смысловому содержанию. Неадекватно, ибо заключение К. Маркса, что «производительные силы», «материальное производство», «производство материальных благ», переданные предыдущим поколением и приобретенные, унаследованные каждым новым поколением людей, интерпретируется Т.И. Ойзерманом в том смысле, что, как он пишет, – «именно как наследие, т.е. то, что принадлежит прошлому, общественное производство есть объективная реальность, не зависимая не только от сознания и воли людей, но даже от производственной деятельности того поколения, которое наследует данный уровень материального производства...» И поэтому, полагает автор: «В этом смысле понятие „объективная реальность“ применительно к общественному производству (и, следовательно, к общественному бытию) носит в определенном смысле условный характер. Это не есть нечто первичное по отношению к существованию человечества. Речь идет о специфической объективной реальности, которая не укладывается в рамки философского материализма как учения о природе, понимаемой не просто как среда человеческого обитания, а как вселенная». И, наконец: «Специфичность социальной объективной реальности состоит в том, что она не только объективна; это – единство объективного и субъективного или, говоря иначе, субъект-объектная реальность» (с. 171).

Да, производительные силы наследуются данным поколением людей от предшествующих поколений. Но наследуемые производительные силы как действующие, практически используемые в процессе производства живущим в данное время поколением людей принадлежат ведь настоящему времени, а не есть, как полагает Т.И. Ойзерман, «то, что принадлежит прошлому». История человечества не абстракция, а конкретный процесс и, как конкретность, реально, действительно есть беспрерывное чередование дискретных человеческих поколений, где каждое предыдущее, уходя из жизни, оставляет материальные, вещно-предметные приобретения последующему поколению, которое застает их как особую сферу объективной материальной природы, если угодно, даже вселенной. Эта сфера есть «вторая природа», ибо она объективна и материальна, как и вся «первая природа». Эта «вторая природа» антропогенна, однако обладает основными определениями материальности, объективности, необходимости, присущими всей природе. Производительные силы, техника не только как наследуемые суть объективно-материальны. Они, уже выходя из горнила человеческого сотворения, приобретают качество объективных предметов природы для данного поколения людей. Они – артефакты, составляющие «вторую природу», эту непосредственную среду обитания человека. Производительные силы, техника для каждого данного поколения людей не только существуют, но и действительны, то есть обладают атрибутом необходимости, они не могут не быть, ибо без их бытия и производительного действия жизнь человека, общества невозможна.

Созданная человеком искусственная «вторая природа» и есть «объективная реальность», которая, вопреки сомнениям Т.И. Ойзермана, при всей своей специфичности не «носит в определенном смысле» никакого «условного характера» в своей объективности, материальности и есть реальное, действительно первичное по отношению «к существованию человечества».

Категорию «материальные производительные силы» К. Маркс вводит в научный оборот в «Предисловии к „К критике политической экономии“», которое он характеризует как «общий результат, к которому я пришел и который послужил затем руководящей нитью во всех моих дальнейших исследованиях». Он пишет: «В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие отношения – производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил». И далее: «Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще» (там же, т. 13, с. 7, выделено мною – Р.В.). Заметим здесь, что «способ производства», вопреки утвердившемуся общепринятому в советском «марксизме» пониманию как единства производительных сил и производственных отношений, самим Карлом Марксом определялся только в единственном и истинном его содержании – как технико-технологические средства, методы, способы осуществления материального производства как способа преобразующего воздействия людей на предмет труда. И это понимание четко выражено в приведенном концептуальном выводе К. Маркса. В приведенной цитате уже исключаются какие-либо разночтения – речь идет только о средствах труда, технике. Об этом свидетельствует продолжение текста: «На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями или – что является только юридическим выражением этого – с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы» (там же).

Обратим внимание на то, что здесь указываются уже не «материальные производительные силы», а в целостности «производительные силы». И это отнюдь не текстуальный нюанс, а теоретический вывод: производственные отношения противоречат не материальным производительным силам, т.е. вещно-предметным средствам производства, что вообще абсурдно, а противоречат материальным и идеологическим интересам субъективного элемента системы производительных сил, т.е. людей, составляющих животворящее начало производительных сил, «сковывают» максимальное развертывание материальных интересов людей развивать, порой даже задействовать материальные производительные силы; интересов людей, которые более не активизируются, а затухают, даже полностью угасают в условиях существующих форм собственности и производственных отношений, которые не соответствуют достигнутому уровню развития материальных производительных сил. И, чтобы сохранить общество, не дать ему деградировать или вовсе разрушиться, люди вынуждены установить ту форму собственности и обусловленные ею производственные отношения, которые объективно становятся действительно действующей экономической формой материального производства, стимулирующей, мотивирующей, заинтересовывающей людей в интенсивной творческой деятельности по эффективной эксплуатации и прогрессу средств труда, техники.

В ранних работах К. Маркс утверждает, что производительные силы «обусловливают», «порождают», «предписывают» людям определенные общественные отношения. В «Предисловии» уже утверждается категорически: люди образуют экономические, производственные отношения только в той форме, которая объективно необходима материальным производительным силам, которая соответствует данной ступени их развития. Иначе говоря, материальные производительные силы первичны, а форма производственных отношений – вторична. Акцентируя на этой первичной функции материальных производительных сил, К. Маркс неоднократно определяет их в «Капитале» как «базис» экономических отношений, да и всей системы общественных отношений. Таким образом, если экономическая структура общества есть базис социально-политических структур и отношений, то сам этот экономический базис определяется технико-технологическим базисом (см. Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 23, сс. 91, 92, 383, 394, 395, 396, 497, 498).

Относительно общества и его развития философская проблема взаимоотношения мышления и бытия модифицируется в проблему взаимоотношения, взаимодействия социально-преобразующей субъективной деятельности людей и объективных требований материальных производительных сил, предъявляемых людям в формировании ими форм, структур и отношений общества, которые объективно могут быть условием их действия и прогресса. И тривиальная общефилософская проблема «первичности» или «вторичности» бытия или мышления относительно общества приобретает содержательность не только онтологическую, но и преимущественно гносеологически-прагматическую – о пределах свободы человека по своему произволу устанавливать не виртуально, а реально, действительно те или иные формы общественного устройства. Материалистическая философия Карла Маркса и явилась теоретическим, научным разрешением этой сложнейшей проблемы: свободу определяют не идеи и произвол человека, а практическое познание необходимости форм экономических отношений, порождающих эффективное функционирование и прогресс производства.

Но ведь творят историю все же люди? И люди, обладающие всей полнотой власти, могут по своему произволу, силой законов, грубым насилием, репрессиями, революциями установить экономический и политический строй соответственно своим идеям и идеалам, во имя, к примеру, «построения» социализма и коммунизма или восстановления рыночных отношений, капитализма. Да, могут попытаться. И объективные законы развития общества не «схватят их за руки», точно так же, как закон притяжения Земли не хватает за руки бросающегося из окна высотного дома самоубийцу. И никто ведь не сомневается, что этот безумец разобьется насмерть. Такая же участь уготовлена историей и субъективистам во власти, безответственно игнорирующим законы общественного развития. За доказательствами ходить далеко не надо. История нашей страны с начала XX до первых лет XXI веков – неопровержимое тому доказательство: то «строительство социализма и коммунизма», это попытка обогнать развитие производительных сил, то «перестройка-революция», – этот прыжок без всякой машины времени в глубь истории, XVI – XVII века, в форму общества на уровне техники примитивных ручных орудий труда, эпоху первоначального накопления капитала. И в обоих актах этой исторической трагедии общество наше надолго разрушалось.

Т.И. Ойзерман отвергает субстанциальную социальную функцию материальных производительных сил в определении исторической формы общественных структур и отношений, относя ее к сознательной деятельности и воле человека. Он отходит от основных принципов материалистического понимания истории. Т.И. Ойзерман, как нам представляется, – сторонник концепции, определяющей мыслительную деятельность человека первичным детерминантом исторических форм общества. Он репродуцирует идеи материализма XVIII в., а в нашу эпоху – Питирима Сорокина, который первичным в социальной истории считает человеческую умственную деятельность, утверждая, что «материальная революция не может быть причиной психической, а может быть только ее следствием...». А из этого делается вывод – «идеи управляют (социальным) миром» (П. Сорокин. Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992, с. 531). Впрочем, иметь свою точку зрения, концепцию – это право каждого, и за него отдано очень много, и оно дорого и уважаемо. Но право личного мнения вовсе еще не есть для читателя обязанность считать истинным это мнение. Истина концепции Маркса в данной философской проблематике верифицирована историей.

[10]

В своей книге Т.И. Ойзерман предлагает критическую оценку марксизма, которую определяет как «самокритику этого философского учения» (с. 168). Ключевую роль в этой «самокритике» марксизма играет анализ автором диалектического материализма, общая оценка которого такова: диалектический материализм и до настоящего времени «все еще не вышел из стадии становления», имеет только «эскизный характер, не говоря уже о том, что некоторые его положения оказались заблуждениями» (с. 169). Главный его порок заключается в том, что в нем вообще нет своего понятия материи. «...Предложенное В.И. Лениным философское понятие материи не является новым как в марксистской литературе, так и в предшествующей марксизму философии» (с. 134). Суть ленинского определения материи критик усматривает в признаке «данности в ощущениях». Но сей признак, разъясняет автор, имелся уже у Жан-Жака Руссо, Гольбаха, Канта и прочих. Что касается столь же не нового понятия «объективной реальности», которому Т.И. Ойзерман отводит второстепенное место по сравнению с «чувственной данностью» материи, то оно, с его точки зрения, якобы вполне приемлемо и для Канта, и для Гегеля. «...Понятие объективной реальности, взятое вне связи с человеческими чувственными восприятиями, вполне приемлемо для объективного идеализма»(с. 133).

Однако главный смысл марксистско-ленинского понятия объективной реальности заключен не в признаке данности – в конечном счете – в ощущениях, а в понятии объективной реальности. Признак «данности в ощущениях» введен В.И. Лениным, чтобы принципиально отличить марксистское понимание объективной реальности от кантианского. Кант, как известно, признавал существование объективной вещи-в-себе, отрицая ее познаваемость, т.е. данность нам через ощущения, фактически превращая вещь-в-себе в ничто, ибо если она не дана в ощущениях, то утверждение о ее существовании превращается в бессмыслицу. Не заметить коренного различия между ленинским и кантианским понятиями объективной реальности – вещь, мягко говоря, трудно объяснимая.

Подчеркивая суть понятия материи, В.И. Ленин писал: «...Единственное „свойство“ материи, с признанием которого связан философский материализм, есть свойство быть объективной реальностью, существовать вне нашего сознания». «Не заметить» этого точного указания на самую суть нового понятия материи, подменить основной признак материи «чувственной данностью» – не значит ли это «не заметить»... самой сути марксистско-ленинской философии?

В.И. Ленин показал, что единственно возможным способом определения материи может быть только определение через противопоставление материи сознанию. Отсутствие иного пути к познанию наиболее общей сущности мира – его материальности обусловлено «предельным» характером понятия материи, вопроса о сущности бесконечного мира, невозможностью отличить бесконечный мир от чего-либо вне его. Важнейшей особенностью такого подхода является то, что бесконечный мир противопоставляется его универсальной, всесторонней и всеобщей противоположности – сознанию вообще. Только в таком универсальном отношении сущность бесконечного мира реально выражена и может быть схвачена. Поэтому «величайшую бессмыслицу говорят махисты, когда они требуют от материалистов такого определения материи, которое не сводилось бы к повторению того, что материя, природа, бытие, физическое есть первичное, а дух, сознание, ощущение, психическое – вторичное».

Существуют три основных отношения сознания к материи, в которых материя выступает как первичное, а сознание – как вторичное, производное. 1) Сознание – продукт бесконечного развития материи; 2) Сознание – свойство, функция, продукт высокоорганизованной материи – человека; 3) Сознание – отражение, субъективный образ объективного мира. В.И. Ленин показал, что противоположность материи и сознания является абсолютной и относительной. Она абсолютна в том смысле, что в конечном счете материя является первичной, определяющей, относительна – поскольку сознание не является чуждым материи. Будучи производным от материи, сознание в весьма существенном смысле родственно, сходно, едино, тождественно с материей. Более того, в ближайшем плане сознание, выступая непосредственным побудительным мотивом человеческого поведения, оказывается первичным по отношению к материальной деятельности, оставаясь в конечном счете определяемым материальными условиями, факторами.

Таким образом, В.И. Ленин разработал весьма содержательную новаторскую научную концепцию материи, принципиально отличную от представлений о материи прежнего материализма, не вышедшего за пределы понимания материи как природы. Центральным моментом этой концепции является теоретическое «удержание» материи в противоположности и единстве с сознанием.

Понятие объективной реальности выступает в марксистской философии синтезом двух категорий – объективности и реальности (бытия, существования, действительности). Еще Энгельс блестяще показал, что бытие не является последним объяснительным понятием философии, что вопрос о бытии с известного момента (до которого мы знаем мир) является открытым, а о материальности – с появлением научной философии – закрытым. В работах В.И. Ленина и его последователей понятие объективности имеет совершенно определенный и строгий смысл. Объективное – это существующее до, вне и независимо от сознания вообще. Совершенно ясно, что никаких оснований для отождествления объективной реальности в марксистском понимании с гегелевским, вопреки мнению Т.И. Ойзермана, нет, поскольку объективное в понимании последнего – это сознание, существующее независимо от человеческого сознания.

Понятие объективного в диалектическом материализме имеет универсальный характер, означает бесконечное многообразие форм объективности, объективной реальности. Диалектический материализм действительно обладает той интеллектуальной мощью, которую Гегель считал необходимой для научной философии и которую он не находил в рассудочной, по его оценке, «философии химер» Канта.

Наиболее сложная, даже – трагическая трудность, с которой встречается философская мысль с момента ее возникновения, состоит в том, как конечный человек, обладающий всегда конечным опытом, может получать достоверное и доказуемое знание о бесконечном мире. Неспособность решить эту проблему лежит в основе «философии химер» И. Канта и всех его многочисленных последователей, включая различные разновидности феноменологии в современной зарубежной и российской философии. На таких же позициях, как мы увидим дальше, находится и Т.И. Ойзерман.

В классической марксистской философии дано принципиальное решение этой проблемы, выраженное прежде всего в способе определения материи через противопоставление ее универсальной противоположности – сознанию. Это общее решение оказалось, однако, недостаточным в середине XX в., когда бесконечность стала непосредственной проблемой конкретных наук – релятивистской космологии. В 60 – 70-е гг. эта проблема вызвала острую дискуссию в советской философской науке, в ходе которой были выдвинуты две крайние точки зрения: полукантианское представление о философии как совокупности постулатов или гипотез, которые никогда не могут быть ни доказаны, ни опровергнуты (что превращало философию в набор заведомо несовместимых гипотез, т.е. в бессмыслицу, набор «химер»), и представление о философии как достоверном и доказуемом научном знании. Эта дискуссия в советской науке никогда не была завершена явно, «ушла внутрь» в 80-е гг. В «период реформ» мы наблюдаем переход ряда отечественных философов, особенно «новой формации», к «философии химер» в ее классическом или более позднем, модифицированном виде.

Ни малейшего упоминания об указанной коренной философской проблеме и дискуссии в книге Т.И. Ойзермана мы не найдем. Однако данная в ней характеристика природы философии свидетельствует о том, что Т.И. Ойзерман фактически присоединяется к трактовке философии как хронически гипотетического, недоказуемого знания.

С нашей точки зрения, марксизм впервые в истории философской мысли разработал способ решения коренного вопроса философии о том, как возможно достоверное решение проблемы сущности мира, разработал способ определения материи через противопоставление сознанию. Ничего подобного, вопреки мнению Т.И. Ойзермана, мы не находим в прежней философии. Открытие способа определения сущности мира, способа определения материи – главное открытие в мировой философии, сделанное марксизмом.

Один из ключевых моментов оценки марксистско-ленинской концепции материи, диалектического материализма в целом – может ли эта концепция устареть? В.И. Ленин, как известно, назвал утверждение махистов, что определение материи как объективной реальности может устареть, младенческим лепетом. Т.И. Ойзерман этот момент обошел, а какой простор открывало такое высказывание В.И. Ленина для упреков в догматизме, упрощенчестве и т.п., каковых оценок в отношении Ленина в книге предостаточно!

Важнейшей тенденцией развития мировой философской мысли, своеобразно подмеченной еще Гегелем, является движение к подлинной, достоверной, научной философии. Требование научности имплицитно заложено уже во взглядах материалистов XVII – XVIII вв. Однако в прямой, «рефлексированной» форме оно появляется, по-видимому, только у Канта, поставившего цель создания «метафизики в качестве науки». Дальнейшее движение философского интеллекта первоначально привело к усилению того характера философии, который Гегель точно определил как «философию химер», затем – к возврату к объективности, которую Гегель считал основным критерием классификации всех философских систем прошлого («Три отношения мысли к объективности»). Гегель заметно усилил требование научности философии, строя свою философию на обобщении данных современной ему системы наук, выдвинув концепцию философии как движения к абсолютной истине (которая «есть процесс»), предмета философии как бесконечного мира мысли, создав развернутую концепцию диалектического развития логической идеи. Гегелева концепция истории философии стоит несомненно выше тривиальной плюралистической концепции философии, широко распространенной в современной российской философии.

Согласно Гегелю, история философии – не кладбище идей, а движение к абсолютной истине, в которое каждая философская система вносит свой элемент истины. По Гегелю, результатом такого движения мысли фактически оказывается его философия. Это представление справедливо критиковалось классиками марксизма, другими проницательными мыслителями. Однако в нем заключался и некоторый ценный момент, не получивший в философии Гегеля адекватного выражения в силу известных ограниченностей философии великого предшественника марксизма. Процесс развития философской мысли действительно не может быть бесконечным процессом смены концепций, т.е. дурной бесконечностью, в которой никогда и ни одна концепция не становится научной как целое. Идея развития философии необходимо приводит к парадоксу научности.

Если мир обладает сущностью (признание которой в научной философии неизбежно), то она рано или поздно должна быть схвачена научной философией. Но если это так, то как может научная философия развиваться дальше? Иначе: если философия может стать научной (т.е. объяснить сущность мира), то как она может развиваться дальше; если философия может развиваться дальше, то как она может быть научной (поскольку она еще не дала научного, т.е. правильного, адекватного объяснения мира)? Совершенно ясно, что парадокс научности не может быть решен с позиций релятивизма, дурной бесконечности смены философских концепций, в которой каждая концепция схватывает только «частицу» сущности бесконечного мира, никогда не постигая этой сущности как целого.

В марксистско-ленинской философии парадокс научности фактически решен: научная философия, т.е. диалектический материализм, в принципиальном виде дает окончательное решение наиболее общих вопросов философии. Утверждения о материальности мира и его бесконечном развитии являются окончательными и принципиально не могут быть пересмотрены.

Нередко отождествляют способы развития частных наук и философии, что совершенно неверно. Предметом частных наук выступает конечное, а философии – всеобщее и бесконечное. Поэтому, с нашей точки зрения, способом развития частных наук выступает концептуальная смена (механика Ньютона – теория относительности Эйнштейна – ...), а философии, с момента возникновения научной философии – бесконечное концептуальное углубление. В этом духе и понимал развитие философии, как нам представляется, В.И. Ленин, когда он назвал младенческим лепетом утверждение махистов, что понятие материи может устареть.

Поясним дальше. Существенный момент в понимании самого способа развития философии содержится в замечательной идее Гегеля, по существу – своеобразной программе, в первоначальном и несовершенном виде выдвинутой им и до сих пор, как нам представляется, недооцененной: программе перехода от мышления абстрактно-всеобщими понятиями к мышлению конкретно-всеобщими. Не вдаваясь в эту программу сколько-нибудь подробно, отметим, что с абстрактно-всеобщих позиций постижение всеобщего оказывается окончательным, абсолютно исчерпывающим, а сами абстрактно-всеобщие понятия превращаются в раз навсегда данные, застывшие и поэтому мертвые. Гегель дал блестящую критику мышления абстрактно всеобщими понятиями, определив их лишь как рассудочные. Напротив, конкретно-всеобщие понятия, включающие в себя абстрактно-всеобщие как свой момент, способны бесконечно обогащаться, оставаясь в принципиальных, т.е. абстрактно-всеобщих чертах, теми же самыми.

Открытие конкретно-всеобщего было поистине гениальным, хотя в конечном счете программа Гегеля потерпела неудачу. В марксизме, на новой философской основе, эта программа была гениально воплощена в «Капитале» К. Маркса и лишь в самых общих моментах – в философии.

Понятие объективной реальности в марксизме является таким конкретно-всеобщим понятием, которое в наиболее общих, принципиальных, т.е. абстрактно-всеобщих чертах никогда не может устареть, но будет бесконечно обогащаться и усложняться, поскольку бесконечное многообразие материального мира означает бесконечное многообразие способов объективно-реального существования.

Такой подход и позволил В.И. Ленину высказать свои знаменитые предсказания о том, что физика преодолеет все и всяческие кризисы, о неисчерпаемости электрона и др.

В XX – XXI вв. «точки роста» научной философии, по нашему мнению, связаны с постижением характера объективной реальности на двух «пределах» известного нам отрезка реальности – предшествующей физической форме материи («дофизической формы материи») и нового этапа общественного развития, получившего название постиндустриального общества.

Т.И. Ойзерман придерживается иной, релятивистской точки зрения относительно характера и направления развития философии. Понятие и критерии научности у него фактически отсутствуют. Т.И. Ойзерман отстаивает «плюралистическое понимание философии». С его точки зрения, философия никогда не придет к некой единой универсальной концепции, она всегда будет представлять собой множество различных философских систем. «...Никогда не было и не будет последней, окончательной, единственно истинной философии» (с. 168). Слов нет, «окончательной», в смысле – неразвивающейся дальше, философии никогда не будет! Но вопрос о природе философии значительно сложнее, чем это представляется при тривиальном подходе в смысле «все развивается». С позиций Т.И. Ойзермана, таким образом, в философии никогда не возможна единая целостная научная концепция мира и человека, философия всегда будет набором принципиально различных и несовместимых трактовок – идеалистических, материалистических, религиозных, мистических и т.п. С этих пор, очевидно, следует считать, что либо мир не имеет единства, единой сущности, либо она принципиально непознаваема. Позиция, как видим, весьма далека от Гегелевой, не говоря уже о марксизме. Конечно, плюрализм, многообразие мнений является важным регулятивным механизмом на стадии гипотез. Однако мы встречаемся здесь с переносом этого принципа в область истины, что превращает науку в неопределенность, хаос несовместимых мнений.

Т.И. Ойзерман утверждает, что предметом диалектического материализма являются «универсальные законы диалектики» (с. 121). Выходит, что для создателей научной материалистической философии материя, материальность, материальное единство мира, формы бытия материи не входили в предмет философии? Странное утверждение. Разумеется, классики марксизма-ленинизма нередко не рассуждали привычными в наше время школьными категориями «предмета», «объекта» философии, политической экономии и т.д. Однако не вызывает никаких сомнений, что предметом философии для них служили наиболее общая сущность мира и человека, всеобщие стороны (атрибуты, законы, формы бытия) мира и человека, или, иначе, всеобщее в мире и человеке и, на этой основе, философски понятые особенные (физическое, химическое, биологическое, социальное).

Что касается законов диалектики, то пафос книги заключается в попытке доказать, что утверждение классиков об универсальном, всеобщем характере законов диалектики является ложным, ибо фундаментальные науки таких законов не знают, откуда же философия могла их взять? Ниоткуда не следует, «что существуют всеобъемлющие, абсолютные законы диалектики» (с. 123).

Действительно, проблема всеобщности законов диалектики – сложнейшая проблема философии! Выше об этом уже шла речь. К сожалению, здесь мы не можем рассмотреть ее сколько-нибудь развернуто. Отсылаем читателей к публикациям, где это было сделано еще в 70 – 80-е гг.[11] Сейчас же необходимо отметить, что в работах Энгельса доказательство всеобщности развития и его законов связано с тем аргументом, что отрицание бесконечности развития означает признание неизменного, неподвижного, покоящегося мира, развитие которого, с полной очевидностью иллюстрируемое наукой уже XIX в., могло было бы быть объяснено только «первотолчком», «сотворением мира», против чего естествознание и философия располагали абсолютными аргументами. Еще Гегелем было убедительно показано, что развитие есть противоречие, что признание абсолютного тождества вещей самим себе несостоятельно. Но это и означает признание универсальности, всеобщности закона противоречия, закона единства и борьбы противоположностей.

В упомянутой выше дискуссии относительно способности философии к достоверным заключениям о бесконечном мире было выдвинуто представление о наличии репрезентативных областей мира, областей наивысшего развития, в которых всеобщие стороны мира получают свое явное выражение, благодаря чему человек – «высший цвет материи» (Энгельс) способен схватывать (в принципиальном виде) всеобщие черты, особенности, закономерности бесконечного мира. В рассматриваемой книге все это полностью проигнорировано. Вообще уместно заметить, что в книге даются немногочисленные ссылки на работы преимущественно узкого круга философов, главным образом из Института философии РАН. Какой-либо другой отечественной философии для автора книги, видимо, не существует.

В книге выделяется особый раздел – «Поставленные, но не решенные проблемы». Какие же нерешенные проблемы рассматривает автор? Т.И. Ойзерман объявляет «односторонним и фактически противоречащим» естествознанию утверждение о всеобщей связи и взаимообусловленности всех явлений. Он разъясняет, что «уже во времена Маркса и Энгельса физика газов исходила из положения о независимости молекул газа друг от друга, об отсутствии связи, взаимообусловленности между ними» (с. 121). После этого компетентного разъяснения не знаешь, что и думать. А как быть с наличием у газов средней и средней квадратичной скорости движения молекул, законов Авогадро, Бойля – Мариотта и Гей-Люссака?

Т.И. Ойзерман высказывает немало критических замечаний относительно понимания, точнее – недопонимания – развития Энгельсом. При этом он обращается к Гегелевой трактовке развития, поскольку, как справедливо отмечается в книге, каждый, кто «основательно штудировал» Гегеля, не может этого не делать. Утверждая, что Гегелева трактовка развития фактически отрицала его всеобщность (с. 138), поскольку развитие как таковое появляется у Гегеля не в бытии и сущности, а только в понятии, Т.И. Ойзерман явно упрощает взгляды Гегеля. У Гегеля действительно форма «дальнейшего определения» бытия – переход, а сущности – рефлексия, однако это только то, что «лежит на поверхности» Гегелевой логики и фиксируется некоторыми «основательно штудирующими». На самом деле движение логической мысли по Гегелю имеет одновременно два направления: движение бытия в глубь себя, в свое основание и в то же время движение заложенного в нем понятия вовне, развертывание понятия. Но движение понятия – это всегда развитие, понимаемое как движение от низшего к высшему, от простого к сложному и более совершенному, как рост богатства содержания. Бытие по Гегелю – это понятие в себе, которое развертывается в процессе переходов и рефлексии. Развитие – это процесс, «посредством которого полагается лишь то, что уже имеется в себе».

Т.И. Ойзерман находит массу ошибок у классиков и тут же их исправляет. Из соображений краткости рассмотрим лишь некоторые из них. Оспаривая понятие единства и борьбы противоположностей как всеобщего диалектического закона, Т.И. Ойзерман безапелляционно заявляет: «Нет необходимости доказывать, что диалектические отношения, наличествующие в механических, физических, химических процессах, никак не могут быть охарактеризованы как борьба противоположностей» (с. 140). Вот так: нет необходимости, и все тут. Но, как известно, термины науки производятся на основе общих лексических значений слов, а смысл «борьбы», если слову не придавать буквальное значение, ничем не хуже смысла Гегелевых отталкивания, взаимоисключения, отрицания и т.д. Буквализм подобного рода мы уже отмечали. К сожалению, это предстоит нам и дальше.

«Если у Гегеля, – цитируем книгу далее, – идея тождества противоположностей относилась к определениям мышления и поэтому могла быть, в известной мере, оправданна, то у Ленина, рассуждающего о тождестве материальных процессов, вещей, эта идея придает диалектике сугубо релятивистский, субъективный характер. Разве могут быть тождественны наемный труд и капитал, истина и заблуждение, добро и зло, война и мир?» (с. 141). Идея тождества противоположностей в материальном мире может показаться нелепой только с позиций означенного странного буквализма, у нас поэтому нет никакого желания с ним спорить, обсуждать, в чем тождествен капитал и породивший его наемный труд и т.д.

Приведем еще один пример поверхностного буквализма, весьма далекого от реального анализа теории научной философии. Приведя слова Энгельса о том, что «в впервые возникшем комочке белка заключается, как в зародыше, „в себе“ (an sich), весь бесконечный ряд более высокоразвитых организмов», Т.И. Ойзерман утверждает, что оно «приближается к преформистской концепции биологического развития, которая была опровергнута уже во времена Энгельса» (с. 156). Однако Энгельсом сформулирована здесь весьма глубокая мысль, противоположная ходячей тривиальной идее развития как сплошного новообразования (эпигенеза). Суть ее в том, что с появлением простейшей формы живого, как «начала», дальнейший процесс эволюции живого имеет глубоко закономерный характер, находится далеко не в случайном отношении к «началу» биологической эволюции. Если Гегель блестящим образом поставил в Новое время проблему «начала» в философии (хотя и не смог ее решить до конца), Маркс в «Капитале» решил ее для политической экономии капитализма, то Энгельс в самой общей форме ставит ее для биологии. Однако, достаточно. Из буквализмов в рецензируемой книге можно было бы составить своего рода небольшую «хрестоматию буквализмов».

С таких же теоретических и интеллектуальных позиций Т.И. Ойзерман рассматривает исторический материализм.

Подводя итоги, мы можем с полным основанием заключить, что «диалектический материализм» Т.И. Ойзермана весьма мало похож на диалектический материализм К. Маркса, Ф. Энгельса, В.И. Ленина, современного марксизма.

Глубокоуважаемые коллеги! Прежде всего я хочу поблагодарить всех вас за то, что вы нашли время, чтобы ознакомиться с моей довольно объемистой монографией и принять непосредственное участие в ее обсуждении, организованном редакцией «Вопросов философии». В этой связи я выражаю самую сердечную признательность главному редактору журнала, моему другу Владиславу Лекторскому, его неустанному заместителю Борису Пружинину и заведующему отделом Анатолию Шарову, постоянному редактору моих статей, поступающих в журнал.

Я достаточно трезвый человек, дабы разуметь, что это обсуждение проведено не вследствие особых достоинств моей книги, а потому, что тема ее весьма актуальна, так как все мы выросли в интеллектуальной атмосфере, созданной марксизмом, непререкаемой государственной идеологией СССР. И теперь – думаю, что не ошибусь, сказав, что каждому из нас предстоит разобраться в этом идейном наследии.

Я хочу в особенности выразить мою искреннюю благодарность академикам РАН Владимиру Николаевичу Кудрявцеву, Абдусаламу Абдулкеримовичу Гусейнову, Владику Сумбатовичу Нерсесянцу, академику РАО Феликсу Трофимовичу Михайлову за их в высшей степени содержательные выступления, а также докторам наук Р.Г. Вартанову, А.А. Зиновьеву, В.М. Межуеву, А.Г. Мысливченко, В.В. Орлову, И.К. Пантину, В.Г. Фетодовой и, конечно, Ю.К. Плетникову и В.С. Семенову (я специально просил пригласить их на это обсуждение, так как заранее знал, что они будут критиковать мою работу с позиций, которые еще не так давно были общепринятыми в нашей стране и в основном разделялись и мною).

Основной замысел моей книги выражен во введении: «Для меня совершенно неприемлемо весьма распространенное теперь убеждение, что сегодня обсуждение основных проблем марксизма является если не излишним, то, во всяком случае, неуместным занятием. На деле же научное, критическое обсуждение марксизма подменяется его беспардонным охаиванием» (с. 6). Далее я привожу примеры этакой разухабистой, с позволения сказать, критики марксизма, когда, например, призыв «Комманифеста» – «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» оценивается как «шизофренический лозунг». Своей книгой я попытался противопоставить этой травле марксизма его деловитое, продуманное критическое обсуждение.

Участники обсуждения высказали немало полезных замечаний, которые я безусловно учту в моей дальнейшей работе. Некоторые из них выдвинули против меня такого рода критические замечания, которые я не могу принять, в особенности когда эти замечания сопровождаются эпитетами: ложь, фальсификация, передержка, извращение и т.п. Этими эпитетами широко пользовался В.С. Семенов, выступление которого вобрало все прозвучавшие здесь обвинения в отступлении от марксизма и даже в антимарксизме. Поэтому я ограничусь главным образом ответом на его весьма пространную речь, а также выскажу несколько ответных замечаний на отзыв В.В. Орлова о ряде положений моей книги.

В.С. Семенов начинает свою речь заявлением, что я много лет был «главным пропагандистом, защитником и воспевателем марксизма». Далее следует важное уточнение относительно моей научной работы: «В основном то, чем он занимался всю жизнь – философия марксизма». Да, в течение 14 лет я заведовал кафедрой истории зарубежной философии философского факультета МГУ и затем 18 лет заведовал сектором истории классической философии Института философии РАН (в прошлом – АН СССР). Мной опубликовано несколько книжек о немецкой классической философии. Об одном лишь Канте я написал свыше 25 статей, половина из которых переведена на немецкий, а частью и на английский языки. Кроме конкретных историко-философских исследований, посвященных как домарксистской, так и новейшей, современной философии, я разработал теорию историко-философского процесса, которая изложена в таких монографиях: «Проблемы историко-философской науки» (1969, 1982, переведена на 7 иностранных языков), «Главные философские направления» (1971, 1983, переведена на 5 иностранных языков), «Основы теории историко-философского процесса» (1983, переведена на английский язык), «Философия как история философии» (1999). Я вынужден напоминать читателю об этих вещах только потому, что В.С. Семенов, который никогда не занимался философией, а занимался лишь «научным коммунизмом», преподавание которого далеко не совпадало с изложением подлинного учения Маркса и Энгельса, ибо, как справедливо отмечает академик Л.Н. Митрохин, «дисциплина, известная под названием „научный коммунизм“, таковой на деле не являлась. Это была схоластическая тематизированная система начальственных представлений о путях „построения“ нового общества и требований, которым граждане при этом должны были удовлетворять» («Докладная записка – 74») // «Вопросы философии», 1997, № 8, с. 50). С позиций этого квази-учения, облыжно именуемого «марксизмом-ленинизмом», коллега Семенов подвергает разносной критике мою книгу. Его критика относится главным образом к тематике «научного коммунизма», который он понимает в указанном Л.Н. Митрохиным смысле. При этом он изображает меня в качестве представителя именно «научного коммунизма». Правда, я действительно опубликовал ряд популярных статей и брошюр по этой тематике, т.е. занимался пропагандой марксизма в целом. Поэтому В.С. Семенов обвиняет меня в том, что я в отличие от него встал на путь критического переосмысления марксизма, что квалифицируется им как антимарксизм. Но как видно из моей книги, я по-прежнему остаюсь материалистом (разумеется, диалектическим) и, конечно, приверженцем материалистического понимания истории, несмотря на мою критику некоторых его положений. Я по-прежнему считаю Маркса самым выдающимся социальным мыслителем в истории человечества. Что касается «научного коммунизма», то я вполне разделяю его критику капитализма, хотя она, конечно, во многом устарела. Отрицательно я отношусь лишь к футурологической части «научного коммунизма», так как, с моей точки зрения, научное предвидение более или менее отдаленного будущего человечества принципиально невозможно. Я также убежден в том, что не существует единственно возможной альтернативы капитализму. Поэтому, говоря о все еще неопределенном будущем человечества, я предпочитаю выражение «посткапиталистическое общество», возмущающее В.С. Семенова, который, по-видимому, ясно представляет себе это будущее.

Итак, В.С. Семенов утверждает, что я всю жизнь пропагандировал марксизм и неожиданно, вдруг стал его... критиком. Это утверждение свидетельствует о том, что он не заглядывал в журнал «Коммунист», в котором я еще в 1991 г. опубликовал статью «Изменяется ли марксистское понимание социализма» (см. № 11), в которой доказывал, что «адекватной основой социалистического общества является... многоукладная рыночная экономика» (с. 26), а отнюдь не одна только общественная собственность на средства производства. Не заглядывал мой критик и в журнал «Свободная мысль», где я, начиная с 1993 г., ежегодно публиковал критические статьи, которые в расширенном виде составили главы обсуждаемой книги. В этом журнале, в частности, были опубликованы такие статьи: «Марксизм и утопизм», «О ленинской интерпретации марксизма», в которых черным по белому было сказано то, что изложено в данной книге. По-видимому, не заглядывал В.С. Семенов и в «Вопросы философии», где были полностью опубликованы в виде больших статей III, IV, VIII главы этой книги, т.е. именно те главы, на которые главным образом и ополчается мой критик. Следовательно, изменение моих взглядов совершалось на глазах внимательных читателей на протяжении доброй дюжины лет.

Тот факт, что я отказался от ряда марксистских, в первую очередь ленинских положений, возмущает В.С. Семенова, которому я хочу ответить прежде всего словами великого В.Г. Белинского: «Мы не завидуем готовым натурам, которые все узнают за один присест и, узнавши раз, одинаково думают о предмете всю жизнь свою, хвалясь неизменностью своих мнений и неспособностью ошибаться. Да, не завидуем, ибо глубоко убеждены, что только тот не ошибался в истине, кто не искал истину, и только тот не менял своих убеждений, в ком нет потребности и жажды убеждения...» (Собр. соч., М., 1948, т. 3, с. 178). Разумеется, Белинский имел в виду не нашего речистого ординариуса. Но я имею именно его в виду. Буквально, как в известной поговорке: не в бровь, а в глаз.

Поскольку коллега Семенов в пылу критического задора допустил ряд явных, несомненно сознательных, передержек и искажений положений моей книги, я не могу не обратить на сей печальный факт внимания читателей. Так, например, по поводу главы «Ленин как марксист» В.С. Семенов утверждает: «В ней собрана и вылита на В.И. Ленина вся возможная грязь, начиная с того, что он „маленький, рыжий, плешивый, картавый“». Если верить Семенову, то выходит, что это я так характеризую Ленина. На самом же деле я цитирую опубликованное выступление академика РАН А. Панченко, вспоминающего, что именно так говорила его бабушка. После этой цитаты у меня следует: «Таково, вероятно, было мнение немалой части обывателей, в особенности той напуганной части, которую ужасали совершающиеся перемены. Но гораздо большая часть российского народа, рабочие и крестьяне прежде всего, видели в Ленине совсем другого, поистине великого человека» (с. 409). Почему же В.С. Семенов приписал мне суждения какой-то, вероятно, политически неграмотной бабушки? Он ведь мог поступить гораздо умнее, т.е. упрекнуть меня в неуместности такого цитирования.

Что же касается моего общего мнения о Ленине как политическом деятеле, то оно выражено в заголовке первого раздела главы о нем: «Харизматический лидер». Тут я пишу: «Идеи Ленина, его призывы, лозунги восторженно воспринимались не только соратниками, но и народными массами как непреложные истины, директивы и чуть ли не откровения» (с. 410). Однако эта высокая оценка исторической роли Ленина (без него, на мой взгляд, не было бы и Октябрьской революции) не мешает мне подвергать критике его глубочайшие заблуждения, которые весьма дорого обошлись нашей Родине.

Далее В.С. Семенов обвиняет меня в том, что я не полностью привел одно из высказываний Ленина о диктатуре пролетариата, а привел лишь его часть: «...диктатура пролетариата, террористическая власть». Но я бы вовсе не приводил этих слов из речи Ленина, если бы они, во-первых, не подтверждались его дефиницией диктатуры как власти «никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненную». Я привожу там же, в главе о Ленине эту дефиницию, из которой следует, что диктатура, разумеется, в ленинском ее понимании, и есть террористическая власть. Кроме того, я цитирую письма Ленина комиссару юстиции Д.И. Курскому, в которых Ленин настаивает на включении параграфа о терроре в уголовный кодекс. Эти письма относятся к 1922 г., т.е. к уже мирному времени. Удивительно, почему коллега Семенов никак не хочет уразуметь реальный смысл ленинского понятия диктатуры. К слову сказать, Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС опубликовал в 1990 г. «Историю марксизма», в которой о «диктатуре пролетариата» говорится следующее: «Хотя у Маркса и Энгельса проблема диктатуры пролетариата неоднократно анализировалась, она все же не получила целостного и концептуального обоснования. Высказывания Маркса и Энгельса на эту тему допускают возможность их альтернативной интерпретации – от расширительного понимания диктатуры пролетариата как гегемонии до суженной трактовки этого понятия – отождествления диктатуры пролетариата с тоталитарным единовластием партии рабочего класса» (т. 1, ч. 2, с. 25). Ленин, как нетрудно понять, свел понятия диктатуры пролетариата к этой последней, тоталитарной тенденции, как в теории, так и на практике. По-видимому, коллеге Семенову осталось неизвестным и это издание.

В.С. Семенов оспаривает мое утверждение о том, что некоторые идеи «научного коммунизма», которым основоположники марксизма придавали весьма большое значение, «были в принципе неосуществимы вследствие своей утопичности». Судя по его выступлению, он не считает утопическими идеи упразднения при социализме наемного труда, разделения труда в сфере производства, товарного обмена, денег, ликвидации классовых различий, постепенного отмирания государства. Спрашивается, почему же в нашем социалистическом обществе не осуществились эти прогнозы Маркса и Энгельса? У моего критика не возникает этих вопросов. Очевидно, он верит больше цитатам из трудов Ленина, чем фактам, характеризовавшим реальный социализм.

Наивная вера В.С. Семенова в истинность любого высказывания Ленина доходит до крайнего предела, когда он признает истинным критикуемое мною ленинское высказывание: «...коммунистом можно стать лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех (курсив мой. – Т.О.) богатств, которые выработало человечество». Я считаю, что если согласиться с этим положением, то в мире не найдется ни одного коммуниста вообще. Нет и не может быть такого гения, который бы овладел всем богатством знаний, накопленных человечеством. Семенов не согласен с этим. Если это так, то этот случай носит патологический характер. Настоящий гений, примеров тому много, умеет себя ограничивать и, конечно, не стремится овладеть всеми существующими знаниями.

Не стану скрывать, что я еще лет 20 – 25 тому назад также бездумно повторял такую ленинскую фразу: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно» (Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 23, с. 43). Мне даже не приходило в голову, что признание какого-либо учения, теории всесильным, т.е. всемогущим, есть совершенно идеалистическое и притом, конечно, квазирелигиозное воззрение, что бы не сказать, просто нелепое. А между тем, в 1938 – 1940 гг., когда я работал над кандидатской диссертацией о свободе и необходимости, я проштудировал замечательный трактат Дж.Ст. Милля «О свободе», где есть такие мудрые слова: «Изречение, что истина всегда торжествует над заблуждениями, принадлежит к числу тех странных заблуждений, которые так охотно повторяются людьми». Поэтому я готов вполне сочувствовать В.С. Семенову, когда он бездумно повторяет то или иное положение Ленина, не вникая в его смысл.

В.С. Семенов приписывает мне... сталинистское понимание философии марксизма. Это явно надуманное и, мягко говоря, высосанное из пальца обвинение основано на весьма путаном представлении о неправильном, сталинистском разграничении диалектического материализма и материалистического понимания истории (исторического материализма). По мнению Семенова, термины «диалектический материализм» и «исторический материализм» не были общеприняты до Сталина. Семенов пишет: «Деление марксистской философии на диалектический и исторический материализм закрепил Сталин». В этой связи обвинение в мой адрес: «марксистская философия изложена в книге не по собственно марксистской терминологии, а по терминологии сталинской». И еще об Ойзермане: он «постоянно использует сталинские понятия диалектический и исторический материализм». Обвинение, конечно, несерьезное, скорее, комичное, так как у меня вовсе нет речи об «основных чертах» диалектики или «основных чертах» материализма и идеализма. Последнему Сталин приписывает даже агностицизм. Могу заявить во всеуслышание, что даже при жизни Сталина я никогда не приписывал Гегелю, Лейбницу, Платону, Аристотелю и другим идеалистам агностические взгляды. Это могут подтвердить мои бывшие студенты, ныне работающие в Институте философии. Создается впечатление, что наш специалист по «научному коммунизму» изучал марксистскую философию по работе Сталина «О диалектическом и историческом материализме». Если бы он поштудировал «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина, то он бы убедился в том, что глава первая этой книги называется «Теория познания эмпириокритицизма и диалектический материализм», глава вторая называется «Теория познания диалектического материализма и эмпириокритицизм». Глава шестая: «Эмпириокритицизм и исторический материализм». Я уже не говорю о работах Плеханова, Меринга, Лабриолы и других марксистов. Так, например, Меринг опубликовал монографию «Об историческом материализме», которая в 1923 г. была издана по-русски. Ленин писал: «Маркс неоднократно называл свое миросозерцание диалектическим материализмом...» (Полн. собр. соч., т. 18, с. 260). Выходит, если верить Семенову, то и Ленин окажется... последователем Сталина.

Далее В.С. Семенов подвергает критике мой тезис: «... диалектический материализм не дал своего понятия материи». Поскольку по этому вопросу меня подвергает критике и В.В. Орлов, я позволю себе остановиться на нем подробнее. Энгельс определяет материю как первичное по отношению к сознанию. Но это общая для всех, начиная с античности, материалистов постановка проблемы; в ней нет ничего диалектико-материалистического. В другом месте Энгельс писал: «Вещество, материя есть не что иное, как совокупность веществ, из которых абстрагировано это понятие» (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 20, с. 550). Несколько ниже он подчеркивал: «Мы отвлекаемся от качественных различий вещей, когда объединяем их как телесно существующие под понятием материи» (там же, с. 570). Все это верно с точки зрения естествознания середины позапрошлого века, но, конечно, не может быть рассматриваемо как философское определение понятия материи.

В нашей отечественной марксистской философии далеко не сразу пришли к выводу о необходимости особого, отличного от естественнонаучного, философского определения материи. Но когда руководители советского «философского фронта» заговорили о «ленинском этапе развития марксистской философии», тогда, собственно, и возникла мысль приписать Ленину создание философского определения материи. Ленин, как известно, определяет материю как объективную реальность, независимую от сознания людей и отображаемую в их ощущениях. Такое определение понятия материи присуще, как я разъясняю в моей книге, всей домарксовской материалистической философии. Так, Гольбах утверждал: «По отношению к нам материя вообще есть все то, что воздействует каким-нибудь образом на наши чувства» (Избр. филос. произв. в двух томах, т. 1, с. 84). Больше того: признание независимой от сознания объективной реальности, т.е. того, что особенно подчеркивал Ленин как признак материализма, характерно также для идеализма (разумеется, объективного). Например, Ж.-Ж. Руссо писал: «Все, что я сознаю вне себя и что действует на мои чувства, я называю материей» (Эмиль, или о воспитании. СПб., 1913, с. 262). Такого же убеждения придерживался и Кант, утверждавший, что «... материя есть любой предмет внешних чувств ...» (Соч. в шести томах. М., 1966, т. 6, с. 70). Следует вообще отметить, что все идеалистические учения, именующие себя «реализмом», признают независимую от сознания объективную реальность.

Ленин, по-видимому, хорошо осознавал это обстоятельство, в силу чего он включил в понятие материи сенсуалистический императив, указав, что речь идет об «объективной реальности, которая дана человеку в ощущениях его, которая копируется, фотографируется, отображается нашими ощущениями, существуя независимо от них» (Полн. собр. соч., т. 18, с. 131). Однако он же утверждал, что электрон материален, вступая тем самым в противоречие со своей сенсуалистической дефиницией понятия материи. Совершенно очевидно (это было очевидно и во времена Ленина), что существует бесконечное количество материальных предметов, явлений, которые отнюдь не «копируются», не «фотографируются» нашими ощущениями: атомы, молекулы, электромагнитное поле, микробы и т.п. Кстати сказать, то, что мы, советские философы, именовали ленинским философским определением материи, было до Ленина высказано рядом марксистов. К. Каутский писал: «Признание материализмом материи ничего другого не означает, как признание, что мир существует действительно вне нас, что он не чистая видимость (nicht blosser Schein), не является продуктом человеческого мозга» (Kautsky K. Materialistische Geschichtsauffassung. Stuttgart, 1928, Bd. 1, S. 23). И Плеханов до Ленина определял материю как то, что «посредственно, или непосредственно, действует, или, при известных обстоятельствах, может действовать (курсив мой. – Т.О.) на наши внешние чувства» (Избр. филос. произв. М., 1957, т. 3, с. 469). Нельзя не признать, что Плеханов более корректно, чем Ленин, определяет понятие материи. Я допускаю, что коллега Семенов обрушился на меня со всей своей теоретической неуклюжестью лишь потому, что не разобрался в проблеме философской дефиниции понятия материи. Правда, я обстоятельно рассматриваю сей вопрос в обсуждаемой книге, но он, вероятно, по своему обыкновению, не читал, а только листал ее, выискивая «крамолу». И то, что он нашел, говорит лишь об его теоретическом уровне, если вообще о нем есть смысл говорить.

Коллега Орлов, который в отличие от В.С. Семенова является философски образованным человеком, обвиняет меня в том, что я не признаю диалектический материализм единственно истинной и в этом смысле последней философской системой, завершающей тысячелетия блуждания философов в поисках истины. Да, я действительно так считаю, и это точка зрения обстоятельно изложена в моей монографии «Философия как история философии» (1999). Она начинается словами: «Философия, в отличие от любой науки, каков бы ни был исторический уровень ее развития, существует, так сказать, лишь во множественном числе. Иначе говоря, философия существует только как философии, т.е. как неопределенное множество различных, противостоящих друг другу философских систем. Таков modus essendi философии. Такой она была уже в первое столетие своего исторического бытия; такой она осталась и в наше время, и нет оснований полагать, что когда-нибудь в будущем философия утратит свою многоликость, которая, как я убежден является ее специфической сущностной определенностью» (с. 5). Я не скрываю того, что раньше я придерживался диаметрально противоположного убеждения, т.е. считал плюрализм философских учений исторически преходящим пороком философского развития. Эту ошибочную, как я сейчас полагаю, точку зрения я излагал, обосновывал в таких монографиях, как «Проблемы историко-философской науки» (1969), «Главные философские направления» (1971), «Основы теории историко-философского процесса» (1983, соавтор А.С. Богомолов). Я не понимал тогда, что процесс плюрализации философских учений есть процесс обогащения философии все новыми и новыми идеями, процесс развития, прогресса, который не сводится лишь к дивергенции и поляризации этих учений, но включает в себя и прогрессирующий синтез; но он однако всегда остается незавершенным.

В.В. Орлов далее обвиняет меня и в том, что я не признаю существования всеобщих, всеобъемлющих (и, следовательно, абсолютных) «законов диалектики», якобы определяющих все и вся, т.е. и природу, и общество, и мышление. Да, это так. Позволю себе указать на то, что эту точку зрения я высказал уже в 1948 г. в книжке «Возникновение марксизма – революционный переворот в философии» (соавтор В.И. Светлов): «Законы материалистической диалектики представляют то существенно устойчивое, повторяющееся, что объективно присуще различным законам природы и общества и что по-разному проявляется в различных областях объективного мира» (с. 90). В 1982 г. я высказал это же положение с еще большей определенностью: «Мне представляется в высшей степени важным правильное понимание „статуса“ законов диалектики. Некоторые исследователи склонны их трактовать как особый верховный класс законов, которому подчиняются „простые“, открываемые специальными науками законы. Такой иерархии законов в действительности не существует. Допущение такого рода субординации означало бы возрождение традиционного противопоставления философии нефилософскому исследованию, столь характерного для идеалистического философствования» (см. «Вопросы философии», 1982, № 5, с. 33). Как видите, коллега Орлов, в этом вопросе я и в прошлом не был догматиком.

Последнее возражение В.В. Орлова направлено против моего тезиса, согласно которому данное Энгельсом определение диалектики как «науки о связях» является односторонним и поэтому недостаточным, пожалуй, даже неправильным. Следует иметь в виду, что идея всеобщей связи вещей, связей всего со всем вполне просматривается уже у Декарта, который отрицал существование пустоты и тем самым признавал, что любое движение любого тела вызывает соответствующее движение всех остальных. Идея всеобщей, правда, механической связи всего со всем постоянно высказывается французскими материалистами XVIII в. Энгельс, разумеется, говорит о всеобщности не механических связей, а об их качественном многообразии. Но он упускает из виду наличие противоположного процесса, т.е. несвязанности, автономности, который столь же сущностным образом характеризует природу. Ю.В. Сачков в своей весьма интересной монографии приводит слова выдающихся ученых Р.Л. Берга и А.А. Ляпунова: «Независимость – это такое же фундаментальное явление природы, как наличие взаимозависимости». Комментируя это положение, он разъясняет: «Независимость есть необходимое условие признания истинного многообразия в мире, когда каждый объект или система имеют нечто свое, не определяемое извне и не зависящее от других объектов и систем» («Вероятностная революция в науке». М., 1999, с. 74.). Я согласен с Ю.В. Сачковым. Ведь уже во времена Энгельса физика газов исходила из положения о независимости молекул газа друг от друга, об отсутствии связи, взаимообусловленности между ними. В.В. Орлов почему-то ссылается на Авогадро, Бойля и Мариотта, а также Гей-Люссака. Но сформулированные ими законы вовсе не были отрицанием этого положения.

Отмечу также и то, что теория вероятности, которая в XIX в. была уже в основном сложившейся математической дисциплиной, также исходила из понятия, так сказать, взаимной независимости явлений, составляющих предмет ее исследования. Современная статистическая физика и теоретическая биология определяют независимость как одну из фундаментальных характеристик определенности, присущей явлениям, определенности, которая никоим образом не сводится на нет их взаимосвязью, взаимозависимостью. Если коллега Орлов согласен с этими констатациями, он должен признать и философский вывод, который из них следует.

Теперь я вновь возвращаюсь к аргументам моего главного оппонента. В.С. Семенова возмущает, что Ленин мной характеризуется как «пламенный приверженец раннего марксизма». Никакого раннего марксизма, по Семенову, не существует: Священное писание не может быть сначала менее зрелым, а затем вполне зрелым. А что тогда сказать о «Святом семействе» Маркса и Энгельса с его «культом Фейербаха» (это слова Маркса в письме к Энгельсу через 17 лет после выхода «Святого семейства»). Что же тогда сказать о «Немецкой идеологии», в которой утверждается, что «разделение труда и частная собственность, – это тождественные выражения...» (Соч., т. 3, с. 31). Или возьмем в руки «Манифест Коммунистической партии». В нем утверждается, что экономические кризисы, время от времени потрясающие капитализм, – свидетельство кризиса всей капиталистической системы, классовая борьба характеризуется как гражданская война, а назревающая в Германии буржуазно-демократическая революция как «пролог коммунистической революции». В работах, посвященных буржуазным революциям 1848 – 1849 гг., Маркс называет их пролетарскими революциями. И я вполне согласен с А. Лабриолой, который отмечал: «Теоретические положения в их совокупности, которые ныне принято называть марксизмом, достигли своей зрелости лишь в 1860 – 1870 годах» (см. мою книгу, с. 432). Если мой критик не знает, кто такой Лабриола, то сообщаю: выдающийся итальянский марксист. По-видимому, Семенов не читал, а просто листал мою книгу; поэтому он и не заметил всех этих разъяснений.

Ленин ориентировался именно на работы Маркса и Энгельса, посвященные этим революциям, выделяя этот период в деятельности основоположников марксизма как «центральный пункт», из которого они исходят и к которому постоянно возвращаются (Полн. собр. соч., т. 16, с. 24). Положение Маркса, высказанное в предисловии к «К критике политической экономии» о том, что ни одна общественно-экономическая формация не уходит с исторической арены до тех пор пока не разовьются в полной мере присущие ей производительные силы, конечно, не привлекало внимания Ленина, который уже в 1905 г. считал неотложной задачей совершение в России социалистической революции. При этом он исходил из идеи непрерывной революции, которую Маркс и Энгельс восприняли, по словам Энгельса, у Марата, и от которой они отказались уже в первой половине 50-х гг.

В заключение отмечу, что В.С. Семенов винит меня и в том, что я не занимаюсь анализом экономического учения Маркса. Я не могу принять этот упрек, поскольку я не экономист, а такого рода анализ по силам лишь специалисту-экономисту. Об этом не задумывается мой критик, так как он полагает, что с его знаниями в области «научного коммунизма» можно компетентно рассуждать о философии и политической экономии. Естественно, что я далек от такого рода иллюзий, свойственных преимущественно дилетантам.

Я не могу упрекать В.С. Семенова в том, что он фактически не читал моей книги. Плохо другое, а именно то, что он едва ли сколько-нибудь основательно изучал труды Маркса, Энгельса, Ленина, не говоря об их соратниках и последователях.

В начале введения в мою книгу я пишу, что она написана в особенности для тех читателей, которые «преподавали „марксизм-ленинизм“, историю КПСС и даже занимались исследовательской работой в этой области, разумеется, лишь в той мере, в какой это допускалось догматическими стереотипами и идеологическим диктатом». К этой категории читателей, естественно, относится и специалист по «научному коммунизму» В.С. Семенов. Но для него моя книга оказалась, к сожалению, непригодной. Почему так случилось, это, вероятно, могут объяснить другие ее читатели, в том числе и участники состоявшегося обсуждения моей книги, которым я еще раз хочу выразить мою глубокую признательность.