тступая, немцы свирепствовали: жгли, грабили, мужчин угоняли или расстреливали.

Когда загремел, приближаясь, фронт, Васька Гурин побежал было навстречу нашим, чтобы перейти линию, но не сумел. В кукурузе возле третьего отделения совхоза «Комсомолец» его поймали конные немецкие патрули и привели в хутор, обыскали до нитки — ничего подозрительного не нашли. «Куда шел?» — «В Славянск за солью». — «Откуда?» Сказал. Все верно. Версия — за солью в Славянск — самая правдоподобная: соли, как и хлеба, не было, и люди шли добывать ее в Артемовск или в Славянск.

Во время допроса Гурина в хату ввели израненного, в окровавленных бинтах немца. Он стал что-то докладывать, и тогда офицер приказал увести Гурина. Его вывели на улицу и указали, чтобы он сел на землю у развесистого дуба, где уже сидело человек пятнадцать хуторских мужиков.

Минут через двадцать их всех подняли, и два немца — один впереди, другой позади — повели по дороге на запад. Вот уже миновали и родной Васькин поселок… Он попытался было объяснить конвоирам, что это его родной поселок, что там мать его ждет, но они заорали на него, автоматом пригрозили.

Перешли через железную дорогу. Тут за насыпью немцы оборону заняли — пулеметы установили, противотанковый ров отрыли. А через переезд валом валят немецкие машины, мотоциклы, артиллерия, пехотинцы. Кричат, торопят один другого. По всему видно — отступают.

За переездом маленькая колонна гражданских русских мужиков почти смешалась с немецкой пехотой. Конвоиры ослабили надзор, идут вдвоем впереди, лишь изредка оглядываются на пленных.

«Бежать! — решил Гурин, и сердце забилось испуганным воробьем в груди, подскочило к самому горлу, перехватило — не продохнуть. — Бежать! И — сейчас!..» Он чуть приотстал от колонны и, схватившись за живот, направился в посадку, на ходу расстегивая ремень, — делал вид, что его приперла нужда. А сам ждал окрика или… выстрела. Но вот он уже в кустах, а ни того, ни другого не услышал. Быстро присел, оглянулся — удаляется колонна, его никто не преследует — и рванул на другую сторону посадки, в кукурузу. Побежал… Бежал, сколько сил было, и все ждал: вот-вот в спину полоснут автоматной очередью…

Совсем уж выбился из сил, упал, отдышался немного и дальше подался.

Увидел, на полевой дороге тачка стоит и две женщины к ней кукурузу носят. Присмотрелся — узнал: с Чечеткиной улицы тетка с дочкой обирают початки на своей делянке, подошел, спросил: как там? Да как: мужиков, какие не сумели попрятаться, всех похватали. Немцев в поселке уже и нет, только шляхом войско густо идет. Вдоль дороги патрули на конях разъезжают.

«Опять патрули!.. Куда же деваться?..»

— Теть, дайте вашу юбку и платок, и вместе тачку повезем…

— А как доглядят? Всех порешат… — Но сняла юбку, сама осталась в исподней, платок развязала. Обрядился Гурин в женское, платок пониже на глаза надвинул, впрягся в оглобли, поехали.

Уже вот-вот, совсем близок переезд. Не тот, где основная дорога, другой, безлюдный. Еще одно усилие, и они на той стороне. И вдруг откуда ни возьмись двое в касках на лошадях догоняют. Мчатся рысью, пыль из-под копыт, будто дымок от выстрелов, вылетает. Догнали, поравнялись. Кони крупные, сытые, шерсть на них блестит, кожаные седла поскрипывают. Догнали… И — мимо, помчались дальше… Не верится: неужели пронесло? С удвоенной силой потянул Васька тачку на переезд, застучали колеса по булыжнику, по шпалам, по рельсам… Одни пути переехали, другие, третьи… Сколько их? Раньше как-то и не замечал… Скорее бы с насыпи, а то маячат, как нарочно, на самой верхотуре.

Наконец переехали, вниз тачка сама понеслась, только держи. По пустынной улице покатили торопливо. Тетка держится за оглоблю, бежит сбоку, девочка сзади. На повороте, где дождевая промоина небольшим оврагом делила огороды надвое, Васька выпрягся и побежал оврагом домой.

Оврагом, ручьем, вербами, садами, чужими огородами прибежал домой. А мать лежит: кто-то видел, как Ваську с хуторскими мужиками немцы через поселок гнали, и передал ей.

— Вася!.. Сыночек!.. Цел?!

А Ваське не до радостей — надо спрятаться понадежней. И придумал: в картофельную яму. Она за сараем, хмызом разным прикрыта, не видна, и мало кто о ней знает.

Думал ночь одну перебыть, а оно уже третьи сутки коротает. Весь пропах сыростью и гнилым картофельным духом. Сидит, прислушивается к звукам на воле. Хотя младший братишка Алешка и носит ему новости, но ему все кажется мало, хочется знать больше. А откуда мальчишка добудет их?

Сидит Васька в яме, в спокойные минуты перематывает свою недолгую жизнь, да не всю, а главным образом последние два года, кошмарные годы оккупации.

В сорок первом он только кончил десятилетку. Перед ним открывалась дорога в жизнь, которую он уже давно определил: «Буду летчиком!» И в военкомате, как допризывник, он был зачислен в школу ВВС. Все складывалось отлично.

В ночь под двадцать второе июня у них шумел выпускной вечер.

Было уже далеко за полночь, а вечер только еще разгорался. На баяне играл Васькин дружок Жек Сорокин — хорошо играл, вдохновенно! Пробежав уверенно по кнопкам сильными, с длинными острыми ногтями, хищными пальцами, он с первого аккорда ударил танго «Люблю»:

Васька пригласил на танец Валю Мальцеву — давнюю свою тайную любовь. Осторожно вел ее, дышать боялся, раза два наступил ей на ногу, смутился. А потом осмелел, смотрел ей в глаза, улыбался молча и машинально перебирал ее пальцы в своей руке, будто пересчитывал. В какой-то момент он сжал их крепко и нежно, Валя опустила глаза.

— С вами легко танцевать, — сказал он.

— И с вами…

Сделав незаметный переход, Жек заиграл быстрый танец «Рио-Рита» — любимый Васькин фокстрот. Не выпуская из рук партнерши, Гурин схватил ее покрепче и понесся в быстром темпе по залу. С Валей ему действительно танцевалось легко: она была послушна, заранее угадывала его намерение.

Разгорячился Васька, куда и робость девалась — кружит Валю, носится вихрем по гладкому полу.

Лихо играет на баяне Жек, с задором, чувствует настроение ребят. Видит — подустали, и тут же с аккорда на аккорд, и уже льется новая мелодия — танго «Брызги шампанского». Ах, что за танго! Рвет оно Васькино сердце на части, смотрит он на Валю, губы его дрожат — хочет что-то оказать ей, не решается…

И вдруг медленно, как в кинозале перед сеансом, стали меркнуть лампочки. Примеркли, посветили тускло немного и погасли… Будто по заказу влюбленных…

— Валя, я люблю вас… — воспользовавшись темнотой, прошептал Гурин.

— Не надо… — оказала она.

— Люблю… — и он потянулся к ней, чтобы поцеловать. Она поняла его намерение, отвернула голову в сторону, и он ткнулся неловко горячими губами ей в щеку у самого уха.

Отключение света в поселке было явлением не таким уж редким, поэтому на него никто особо и внимания не обратил. Вскоре появились, свечи, керосиновые лампы, хранившиеся про запас для таких случаев, и вечер продолжался.

В шесть утра заговорило радио, и полились из репродуктора военные марши. Бодрые, духоподъемные, они сначала так и воспринимались, но постепенно повеяло от них какой-то тревогой, и эта тревога вскоре отпечаталась на лицах директора, учителей, а потом и выпускников.

И только в двенадцать часов марши прекратились и начали бить позывные. Долго, тревожно сзывали они к репродуктору слушателей, а их и сзывать не надо — все и без того давно уже ждали какого-то важного сообщения.

— Говорит Москва! — раздался густой, взволнованно-твердый голос диктора.

Война!..

Дня не прошло, Гурин, взвинтив себя и Жека, подался в военкомат. Там он добился — у них приняли документы и выдали повестки, которые обязывали явиться на другой день к двум часам, имея при себе ложку, кружку и суточный запас харчей. Но Жек к назначенному часу не пришел. И в списках его почему-то не оказалось. Гораздо позднее Гурин узнал, что в военкомат прибегала мать Сорокина с медицинскими справками и взяла Жекин паспорт обратно.

Так Гурин остался без друга, и во всей колонне не было ни одного знакомого…

Однако в боевую часть Гурин не попал. Где-то за Ворошиловградом их колонну расформировали и его и ему подобных молодых ребят направили на оборонительные работы. Копали противотанковые рвы под Лозовой, пока не выяснилось, что немцы уже далеко в тылу. И тогда приказали разбегаться кто куда. А куда? Стал пробиваться домой.

Во время оккупации он скрывался от полицаев, от сотских, избегал разных мобилизаций, но не был затворником, не отсиживался. По вечерам собирались друзья-одноклассники, делились скудными новостями о событиях на фронте. Друзей, правда, осталось немного, рассеялись кто куда. Валя с родителями успела эвакуироваться, Жек быстро нашел общий язык с немцами, вместо баяна завел аккордеон, разучил их песенки «Лили-Марлен», «Розе-Мунд», фокстроты и веселил оккупантов своей музыкой.

Гурин на тайных вечеринках читал друзьям свои антифашистские стихи, пародии на немецкие песенки, новые, сочиненные им слова на популярные советские песни. И от этого все были так горды, будто они совершали какое-то большое патриотическое дело.

Первая зима была холодной и голодной, и Васька то с матерью, то с Алешкой ходил на колхозное поле, выдалбливали из-под снега мерзлую картошку, свеклу, морковь. Однажды они с Алешкой нашли запутавшуюся в бурьяне советскую листовку. В листовке была напечатана недавняя сводка Совинформбюро. Не помнит Гурин, чтобы когда-нибудь что-то взволновало его так сильно, как эта листовка! И они стали собирать по полю голубые листки, принесли и разбросали их в поселке. Потом это занятие для них стало постоянным.

А однажды Гурин выполнил даже серьезное задание подпольщиков.

В Ясиноватском депо работал паровозным слесарем один наш пленный. Его надо было освободить — под предлогом, что он болен и что его родина находится на оккупированной немцами территории. Комендант соглашался отпустить его, но требовал найти замену. И вот Гурину дали биржевое направление, где значилось, что он Lokschlösser. Под вымышленным именем и фамилией, с липовым ясиноватским адресом пришел Гурин с этой бумагой в депо. Посмотрел на него комендант недоверчиво — молод уж больно, опросил, где работал слесарем. Сказал: «Здесь, перед войной, два месяца». Ответ походил на правду, в голосе была уверенность. А уверенность была оттого, что Гурин действительно работал здесь в Западном парке одно лето до войны, только не слесарем, а техническим конторщиком, а точнее — списчиком вагонов.

Оформили Гурина, выдали на неделю продуктовые карточки. Пленного отпустили. А Гурин, поскольку Lokschlösser он был никакой, не умел даже напильник в руках держать, на третий день на работу не вышел.

Пленного, которого он выручил, звали Костей. Только это и знал он. И лишь много лет спустя, после войны уже, узнал фамилию его, узнал, что он был командир Красной Армии, что его освободили, чтобы переправить через фронт, и действительно переправили. Узнал он и то, что Костя после войны остался жив, был несколько раз ранен, жил в Калининграде, искал Гурина, чтобы встретиться, и не нашел. Обо всем этом Гурин узнал, к сожалению, только через год после смерти Кости.

Последнее лето Гурин работал в совхозе. Управляющий хоть и был немецким ставленником, но, наверное, не совсем потерял совесть: молодежь не выдавал.

Так прошли почти два долгих года, когда наконец стали доноситься глухие вздохи фронта — наши теснили немцев, близилось освобождение.

И вот он сидит в яме и ждет его, ждет с минуты на минуту, а оно задерживается. Гудит земля, иногда такая канонада поднимается, что даже глина со стен ямы сыплется на голову, а фронт все ни с места, застрял.

И вдруг радостный крик Алешки:

— Васька, вылезай! Наши пришли!

Мигом разбросал маскировочный бурьян, хворост, крышку тяжелую свернул набок.

— Вылезай! Скорей!

— А точно? — все еще не верит Васька в свое освобождение.

— Сам видел — по шляху танки идут, а на Симбику — машины, красноармейцы! В погонах! — рассказывал Алешка.

«А вдруг то не наши? Мало ли кого немцы понагнали сюда: то румыны были, то итальянцы, то словаки с красными петлицами, как у наших, то власовцы, то полицаи, то казаки, то какие-то с белыми нашивками на рукавах, а на этой нашивке пальма и полукругом надпись „Turkistan“… Не ошибся ли Алешка?..»

— В погонах, говоришь?

— Ну да! Наши ж теперь в погонах.

Верно, он слышал об этом новшестве в нашей армии.

Вышел Васька на волю — день солнечный, тихий, теплый. Пахнет ранней осенью — яблоками, сухой травой, первым палым листом. Выглянул за ворота и увидел на еще пустынной улице солдата. Нашего солдата! Идет он по тротуару в выцветшей пилотке со звездочкой, на груди автомат с большим дисковым магазином, в плащ-накидке. Идет так себе, не спеша, спокойно, чуть вразвалочку. На другой стороне улицы, чуть приотстав, второй шествует — тоже не торопясь.

Увидел Гурин солдат, и забилось сердце. Точно так же оно билось три дня тому назад, когда бежал от немцев, — так сильно и тревожно, но теперь не от страха, а от радости. И не знает он, что делать: то ли навстречу солдату бежать, то ли своих звать, чтобы посмотрели. А солдат все ближе и ближе. И видит Гурин, что солдатик-то совсем молоденький, моложе его самого, и росточком пониже, и нахлынуло на Гурина чувство стыда, неловкости перед солдатом: тот воюет, освобождает его, а он стоит в легкой рубашке у ворот дома…

А солдат уже — вот он, совсем близко подходит, смотрит на Гурина настороженно.

— Здравствуй, — сказал ему Гурин и сам не узнал своего голоса. — Наконец-то дождались!..

Солдат устало кивнул и прошел мимо.

А вскоре все улицы заполонили военные — одни шли или ехали, не останавливаясь, другие расквартировывались, будто надолго, но оказалось — только на несколько часов: снялись быстро, пошли дальше, их сменили другие.

И был в поселке сплошной большой праздник. Хорошо — пора чудесная: конец лета, было чем угощать освободителей. На улицу выносили арбузы, дыни, фрукты, помидоры. Идут ли, едут ли солдаты — уже руки полны угощениями, нет, не проходите мимо, не обижайте, отведайте нашего.

С интересом смотрели на новую форму, разглядывали появившиеся погоны, немного смущались и даже пугались их — уж больно похожи на погоны старой армии, — с трудом привыкали к новым званиям: «солдат», «генерал», «полковник», «офицер» — все, казалось, «не прилипало» к нашей армии.

Алешка носился как угорелый — все хотелось знать, все увидеть, все пощупать. Таскал солдатам, что мог: побуревшие, но еще твердые, как галька, сливы из своего сада, скороспелую сладкую терновку из соседского, помидоры; зазывал в дом умыться, отдохнуть, воды напиться. Ощупывал погоны у офицеров, просил потрогать автомат у солдат. Василий одергивал младшего брата, хотя и самому, не меньше Алешкиного, хотелось подержать оружие своими руками. Очень хотелось, но стеснялся, сдерживал свой порыв, чувствовал себя неловко оттого, что не в армии. И хотя его никто не спрашивал ни о чем, не упрекал, он тем не менее при каждом удобном случае старался оправдаться, рассказывал, как жил, чем занимался во время оккупации.

Гурин показывал свои стихи политработникам, те читали, хвалили и возвращали тетрадь. Гурин умолял военных взять его к себе в часть, но те отвечали, что не имеют права, советовали обратиться в военкомат.

Военкомат начал работать только на другой день после освобождения. Гурин первым сдал свои документы и получил повестку.

И снова матери беспокойство, волнение: не думала она, что все случится так быстро, заметалась, добирая сына в дорогу. «Опять — провожай… Вот доля матери — только провожай, а придется ли встречать…» — и про себя и вслух причитала она. Гурин сердился на мать: как она понять, его не может?

— Да понимаю, понимаю, — говорила мать, вытирая слезы и глядя на него влажными глазами.

— А смотришь, как на покойника.

Силилась не плакать, а слезы сами набегали, застилали глаза, и лицо сына расплывалось, как в тумане.

Первая колонна новобранцев вышла из поселка, и в первой ее шеренге шел Гурин. Весело помахал рукой матери, Танюшке, Алешке, прокричал:

— До свиданья, мама! Таня, Алеха, выше головы!

Задергались губы у Алешки, но крепится, а Танюшка не сдержалась: как роднички, быстро наполнились влагой ее большие черные глаза, она хотела сморгнуть слезу длинными ресничками, да реснички не осилили столько слез, и потекли они по щекам, в рот попали — соленые. Всхлипнула и разревелась вместе с матерью.

— Ну вот!.. — Василий покачал головой, отвернулся: жгут они душу, рвут на части. «Уж возвращались бы домой скорее, что ли?» — Мама, вертались бы вы уже… Хватит провожать.

Отмахнулась мать решительно: «Не выдумывай! Люди идут, а мы вернемся?»

Когда уже через переезд перешли и направились по дороге на Песчаный хутор, толпа провожающих стала редеть. Отстали и мать с Танюшкой. Распрощались, сошли на обочину и остановились.

Оглянется Гурин, а они все стоят… И так, пока не скрылись за бугром.

А Алешка не отстал, до самого Песчаного плелся следом. Там, на привале, Василий уговорил братишку вернуться. Послушался тот, распрощался, побежал домой. Тем более новость матери понес: ночевать новобранцы будут в Марьинке.

Ушел Алешка, и тоска перехватила Ваське горло: оборвалась последняя ниточка. Всё, остался он один… Совсем один. Даже никого из знакомых во всей колонне нет. Сглупил Гурин: слишком торопился сдать документы, даже никого из друзей-одноклассников не встретил перед тем, как бежать в военкомат. Иван Костин, Миша Белозеров — где они? Вот бы хорошо вместе! Жек Сорокин… С этим дружба давно поломалась. Еще с тех пор, как он в сорок первом увильнул от мобилизации. Да и потом он таскался с баяном по вечеринкам, веселил оккупантов…

Гурин огляделся — никого из знакомых, как нарочно… Нет, вон вроде встречал где-то. Точно! Это же младший брат Митьки Сигая. Того самого, что дядю Гаврюшку в драке по лицу ножом полоснул. Да и этот не лучше: когда-то он с дружками встретил Ваську в глухом переулке и сорвал с его ног коньки. А коньки были новенькие, только три дня, как подарил ему их младший материн брат Петро…

Присмотрелся — точно, он, Сигай. Кажется, Вовкой зовут… Не стерпел Гурин, обрадовался и такой встрече, заулыбался Сигаенку. А тот не узнал Гурина, посмотрел на него удивленно, сказал что-то своим дружкам, те засмеялись.

«Не признал. У них своя компания… — загрустил Гурин. — Да и откуда ему меня признать?.. Когда это было!» В пятом классе Васька тогда учился, вон сколько прошло…

И опять позавидовал: «У них своя компания…»

Нахлынула грусть-тоска. Но тут же вспомнил Гурин напутствие рассудительного соседа — Неботова. Тот наставлял его:

— Главное, Васек, не давай себя грызть тоске-кручине. Это зараза такая — вмиг съест. Поддашься ей — все беды потом тебя одолеют. А в первую очередь — воши. Дужа они почему-то уважают тоскливого человека. Заедят, гады!

Тогда Гурин только поежился от этих слов, усмехнулся недоверчиво, а сейчас вспомнил и почувствовал в них какой-то смысл. «В самом деле, не надо поддаваться унынию. Все идет, как должно быть. Все хорошо!»

А Алешка несся по большаку домой — только пыль пыхала из-под пяток. Пыль была мягкая, глубокая и теплая. За последнюю неделю дорога эта столько вынесла на своей спине, сколько не пришлось ей повидать, наверное, и за всю свою жизнь: немцы со своей техникой отступали по ней, вслед за ними прошла наша армия, а теперь вот еще колонны новобранцев. Толстым слоем лежит пыль на траве, на посадке — все пушисто-серое, обросло пылью, будто инеем. Когда шли танки, пыль сплошным облаком стояла до самого неба, солнце закрывала…

Бежит Алешка, несет весть матери — в Марьинке ночевать будут новобранцы.

В Марьинку пришли уже под вечер. Марьинка — село большое, под стать иному городу. Улицы длинные, прямые, дома с красивыми наличниками на окнах утопают в буйных садах. Марьинка — районный центр, до войны славилась: марьинцы все время в передовиках ходили, о них часто в газетах писали.

Смотрит Васька по сторонам — вот она какая, эта знаменитая Марьинка. А народу — ни пройти ни проехать, будто Вавилон. Военных, новобранцев, провожающих — кого только нет, и все толкутся, туда-сюда снуют, кого-то ищут, друг у друга спрашивают, а никто ничего не знает — все ведь не здешние, марьинцев и не видно.

Васькину колонну привели к какой-то канцелярии, и тут их долго группировали, переписывали, пересчитывали, пока наконец Васька понял, что он в первом отделении первого взвода первой роты. Все первое, и это радовало почему-то Гурина, будто он был причислен к особому подразделению.

Уже в темноте их отвели на ночлег. Ужина для них не было, дали только жидкого теплого чая, поэтому питались своими запасами. Не зря, значит, в повестках предупреждали о харчах. Зато утром они уже получили не только завтрак, но и сухой паек на дорогу.

Еще раз построили, пересчитали и — шагом марш на запад…

Ваське казалось, что он давно-давно из дома и ушел так далеко, что здесь его уже никто и не найдет.

И вдруг на выходе из села слышит знакомый голос:

— Вася, сыночек!..

Оглянулся — мать с оклунком в руках, а рядом Алешка. У Алешки через плечо сетка с огромным арбузом. Улыбаются Ваське, машут, подожди, мол.

Обрадовался Гурин своим, но тут же поморщился недовольно:

— Ну зачем вы?.. И так нас уже ругают: смотрите, сколько теток кругом, сладу никакого нет… Идите домой.

Но мать не послушалась. Люди шли вслед за новобранцами, пошли и они с Алешкой. Арбуз изрядно накрутил Алешке руки, но он не жаловался, нес его терпеливо, делал вид, что совсем не устал.

На привале Гурин подошел к ним, снова стал умолять вернуться.

— Будьте хоть вы сознательными, — уговаривал он их. — Стыдно просто.

— Ладно, ладно… — отвечала ему мать. — Пусть мы будем несознательными… Вон сколько таких несознательных. Ты вот лучше поешь… Дорога дальняя, неизвестно еще, что впереди, — она разворачивала перед ним свои харчи.

— Нас кормили сегодня. Каша с американской тушенкой. Вкусно! Если б знал, что вы придете, оставил бы попробовать. Нас уже рассортировали кого куда, по частям разбили, — и Гурин хотел похвастаться, что он в первом взводе первой роты, но смолчал — сохранил военную тайну. Однако подумал и решил, что своим кое-что можно сообщить. — Наша армия гвардейская и ударная!

— Ой боже мой! Не успел записаться — уже ударник! Съешь хоть ножку, хоть крылышко, ударник.

Василий засмеялся — «ударник!». Не поняла мать, о чем речь.

— Давайте арбуз съедим — пить охота, да и Алешке полегчает, — предложил он.

С радостью выпростал Алешка арбуз из сетки, сам принялся резать его. Кухонным ножом, прихваченным из дому, срезал верхнюю «крышку», отбросил в траву, с хрустом отхватил полукруглую скибку с красной мякотью, покрытую, словно изморозью, белым налетом, протянул брату.

— Маме сначала, — сказал тот поучительно.

— Ешь, ешь… — запротестовала мать. — Тебе несли. У нас дома осталось, а тебе придется ли еще попробовать…

— Придется, — уверенно сказал Гурин.

И тут послышалась команда: «Становись!» Все засуетились, заторопился и Гурин.

— Ну вот, не дали и кавун доесть… — сокрушалась мать. — Ты сумку-то свою оставь нам, мы понесем. Хоть трошки подмогнем. Ты еще наносишься.

— Мама, вы же обещали вернуться?

— Дак и вернемся… Как люди, так и мы. Еще одну ночку переночуем, а там видно будет.

Крякнул Гурин в ответ, махнул досадливо рукой, побежал в строй.

На другой день толпа провожающих заметно поредела, решили вернуться домой и Алешка с матерью.

— Ты ж письма пиши почаще, не ленись, — наказывала мать. — Завтра же и напиши, где ты, как, што с тобой — все-все описывай, не таи ничего.

— Ладно, — пообещал Гурин.

Возвратилась домой мать и стала ждать письма. Уже на другой день начала выглядывать почтальона, а его с неделю еще в помине не было: почта только-только налаживала свою работу. А мать стоит в воротах, ждет весточку. Может, не почтой, может, с кем-нибудь записку передаст… Нет, ничего нет.

Зашла как-то вечером проведать их соседка Ульяна и в разговоре сообщила, что наши в Пологах будто бы стоят.

— А молчите?.. — обиделась мать. — Может, я уже и смоталась бы к Васе.

— «Молчите»… Рази ж знаешь, кому што надо.

— То-то чужое горе — не свое… А где ж они, те-то Пологи? Далеко?

— За Волновахой где-то… Далеко. Это уж совсем и область другая, — сказала Ульяна. — Гуляй-Поле там где-то…

— Да, далеко…

А Алешка уже нашел карту, разыскал Пологи, принес матери:

— Вот они… И совсем недалеко. Давайте я поеду.

— На чем «поеду»? — удивилась мать. — Ближний свет. Это по карте близко, а так попробуй… Марьинка где? А, вот она, под самым городом, а на самом деле?.. Отпусти и изнывай потом душой и за тебя? Усижу я дома? Нет, уж если ехать, так поедем вдвоем. Танюш, опять тебе домоседовать. А ты, Ульян, пригляди тут тоже, штоб никто не обидел ее.

— Приглядим, приглядим… — быстро согласилась Ульяна.

— Поеду, — уже твердо сказала мать. — А то ведь правда: буду дома сидеть да душой изнывать. А так, может, бог даст еще раз сыночка повидать.

Собрались, поехали. На попутных солдатских машинах, на тормозных площадках, на крышах вагонов с трудом, а добрались-таки до станции Пологи. Раньше и не слыхали такой, а тут пришлось побывать. Большая станция, только вся разбита. А войск — полно, и просто народу разного, таких, как Алешка с матерью, — тоже тьма-тьмущая. Все чего-то ищут, куда-то едут, идут, и никто ничего не знает. Да и как спрашивать — ни номера, ни названия части, а просто: «Василия Гурина, такой и такой-то он, не встречали?» Найди иголку в сене!..

А они ищут. Станцию всю обшарили, по окрестным селам пошли — толкаются, спрашивают. Навострились — уже не Васю спрашивают, а марьинских да букреевских, которые из Марьинки прибыли. И нашли, сначала марьинских, а потом и Васю своего нашли. Опять же Алешка его нашел, привел к матери.

Она совсем из сил выбилась, сидела на траве у крайней хаты, а Алешка шнырял по селу, пока не встретил брата. Тому как раз обмундирование выдали, и они пришли к матери с этой обновой.

Мать сперва не узнала сыновей: Алешка был в новенькой пилотке и в накинутой на плечи длинной из зеленого английского сукна шинели. На Ваське — солдатские шаровары с настроченными треугольными наколенниками и незашнурованные солдатские ботинки. Шнурки и тесемки от шаровар болтались, и Гурин, чтобы не наступить на них, делал неестественно широкие шаги. В руках он держал белые портянки, обмотки, ремни, вещмешок и свои запыленные, со стоптанными каблуками туфли.

— Ой боже мой! Уже солдатскую одежу выдали! — всплеснула мать руками и бросилась целовать сына.

Тот был рад, что снова увидел своих, даже не ругал их, что пришли, а только удивился:

— И как вы нашли?

— Язык до Киева доведет, — сказала мать.

— До Киева будете провожать? — упрекнул он. — Я ж вам письмо послал — обо всем написал.

— Письмо письмом, а так-то лучше: повидаться, поговорить.

— Говорить долго не придется. Отпустили переодеться. Пришить подворотнички, погоны… Через час построение — будет смотр. И пойдем дальше. А вам придется возвратиться, на дорогах патрули, не пустят: прифронтовая полоса.

— Вернемся, вернемся, не пугай уж. Как люди — так и мы. Ты нас еще из Марьинки гнал, а люди вон аж куда пришли. Вот видишь, мы и пригодились. А так куда б ты свою одежу дел? Выбросил бы? А костюмчик хороший еще, вернешься — на первое время сгодится. Да и ему вот, — кивнула на Алешку, — ходить не в чем… И куфаечка еще почти новенькая.

Гурин улыбнулся — конечно, хорошо, что они пришли. Вот только с обмотками никак не совладает. И шинель в скатку скатать не может, там старшина показывает, как это делается, а он возле мамки…

— Я пойду, мам. Вы тут посидите. Я еще, может, прибегу, попрощаемся. — Он встал, разогнал под ремнем складки на гимнастерке, надел пилотку. — Ну как, похож на солдата?

— Похож… — сказала мать. — На прежнего Васю не стал похож… — И заплакала.

Прощаясь, торопливо вытирая слезы и целуя сына, мать вдруг что-то вспомнила, сунула руку себе за пазуху и вытащила оттуда три бумажки, скрученные в тугие трубки, словно папиросы. Гурин сначала так и подумал — папиросы — и удивился: он ведь не курил, а тем более при матери.

— Ой, хорошо, что вспомнила!.. Возьми вот и выучи наизусть, — таинственно и строго сказала она.

— Что это?

— Возьми, — повторила мать, чуть смутившись. Тихо пояснила: — Молитвы это. Для тебя списала. Одна от огня, другая от стрелы, значит — от пули, и третья от злых людей. Возьми, сыночек…

— Да ну что вы, мама! — возмутился Гурин. — Позор какой — молитвы! Меня же засмеют! Вот придумали… Что я, бабка верующая? Смешно прямо!

— Возьми, — умоляла она. — Кто тебя увидит… А вдруг поможет? Кто знает…

— Не надо, не возьму я. «Кто увидит»! Самому стыдно: в кармане молитвы! Смешно…

— Да что же тут такого?

— Перестаньте, — отмахнулся он досадливо и отступил от матери. — Я побегу… До свидания…

И он побежал. Оглянулся, а мать так и стоит с протянутой рукой, и в ней скрученные в трубку молитвы.

«Ну, придумала мама! Что это с ней случилось?.. — удивлялся Гурин. — Она же неверующая…»

Прибежал в роту, а там уже построение идет. Старшина Грачев в который раз пересчитывал новичков, и всякий раз одного не хватало.

— Кого нет? — спрашивал он у солдат. Те поглядывали друг на друга, пожимали плечами: не настолько еще узнали друг друга, чтобы сразу сказать кого. Да к тому же — в обмундировании все, непривычно, сами себя не узнают, не то что соседей. — Ну-ка, разберитесь как следует. Еще раз по порядку номеров рассчитайсь! Так… Одного все-таки нет. Кого нет?

— Кого нет — отзовись, — сострил кто-то из задних рядов.

— Разговорчики в строю! Остряков наказывать буду. Так кого же нет? Или перекличку делать? — старшина в хромовых сапогах, в офицерском из тонкого сукна обмундировании, петухом вышагивал перед строем и заглядывал каждому в лицо своими маленькими, острыми глазками. Небольшой шрам у левого глаза делал лицо его свирепым. Очень не хотелось Гурину провиниться перед ним, и вот случилось.

— Меня нет! — крикнул он и с ходу втиснулся на свое место.

— Отставить! — заорал старшина. — Выйти из строя.

Гурин вышел.

— Как фамилия?

— Гурин…

— Почему опаздываешь? Почему без разрешения в строй становишься? Почему?..

— Извините…

— Ты мне что, на ногу наступил? «Извините». Я тебе барышня? Хватит! Отвыкайте от своей гражданской расхлябанности. Вы в армии, а не на базаре. Почему опоздал?

— Мама там… Мать… Попрощался с ней…

— «Мама», — передразнил старшина, скривив рот. — С мамой никак не расстанешься. Еще не насиделся под маминой юбкой?

Эти слова словно плеткой резанули парня, кровь хлынула к лицу, он взглянул на старшину — не ослышался ли.

— Что поглядываешь? Не прав, скажешь?

— Не прав, — сказал Гурин. — Вам бы так посидеть, еще посмотрели бы, что из вас вышло.

— А что бы из меня вышло?

«Может, холуй какой-нибудь», — чуть не выпалил Гурин, но вовремя сдержался, махнул неопределенно рукой:

— Откуда я знаю…

— Да я от самого Сталинграда воюю!.. — вскипел старшина. — А ты!..

— Я тоже хотел воевать… Разве я виноват, что так получилось?

— «Хотел»… — распекал его старшина. — Скатку не можешь скатать, — он дернул за шинель так, что Гурин чуть не упал. — Вояка! Посмотрим, как ты будешь воевать. Может, опять к мамке подашься отсиживаться?

Тут уже Гурин ничего не мог ответить, ему хотелось кричать, бить старшину, но он стоял побелевший от гнева, смотрел на него и чувствовал, что сейчас заплачет…

— Ладно, становись в строй, — разрешил Грачев. — А чем ты занимался в оккупации — еще посмотрим и разберемся, — пригрозил он.

Стычка со старшиной подействовала угнетающе. Скукожился Гурин, словно из него воздух выпустили. Скажи ему Гурин, что он сочинял антифашистские стихи, что помог бежать пленному Косте, что собирал в поле листовки и разбрасывал их в поселке, что скрывался от разных работ и мобилизаций, что у него не было дня без риска, что голодали… Скажи обо всем этом такому — на смех ведь подымет. Он же ничего не знает, сам подобного не пережил. Усвоил одно: «Сидел под маминой юбкой», был в оккупации, — значит, нет ему веры…

Неизвестно, чем бы закончилась эта свара Гурина с Грачевым, если бы в тот же вечер не подняли новичков по тревоге. Их построили в одну шеренгу, сделали поименную перекличку и стали проверять обмундирование. Перекличку делал какой-то новый лейтенант — высокий, худой, лицо землисто-черное, суровое. Старшина Грачев лишь ходил рядом и настороженно ждал ответов солдат на вопросы лейтенанта.

Закончив проверку, лейтенант спрятал список в полевую сумку, сказал солдатам:

— Моя фамилия Иваньков. Федор Васильевич. Буду вас сопровождать до части. У кого есть какие претензии? — спросил он. — Может, ботинки дырявые, или жмут, или велики? Может, кто недополучил чего?

Солдаты молчали, и тогда Грачев подал голос:

— Да че тут спрашивать? С обмундированием полный порядок: все новенькое, с иголочки!

— Если ботинки жмут или очень просторные — говорите сразу, не стесняйтесь, — продолжал лейтенант, не глядя на Грачева. — Обращаю особое внимание на обувь потому, что ноги надо беречь. В плохо пригнанной обуви далеко не уйдешь. А всякие там мозоли, натертости солдату не прощаются. Какой же это солдат, толк от него какой, если он ноги натер? Портянки все умеете наматывать? — спросил он. — Кто не умеет? Не стесняйтесь, говорите.

Солдаты как-то неловко заулыбались — ну, подумаешь, портянками пользоваться, — кто ж этого не умеет, премудрость большая! И никто не признался в этом, стояли, переступали с ноги на ногу, словно прощупывали, на месте ли их портянки. Но лейтенант не поверил, вызвал из строя ближайшего к себе солдата, посадил на траву и приказал снять ботинки. Тот, подавляя смущение, стал разуваться. Размотал обмотки, развязал шнурки, наконец добрался до портянок. Вытащил ногу из ботинка и поднял ее.

— Показываю, как правильно наматывать портянки, — сказал лейтенант и, взяв солдата за ногу, размотал портянку. — Крайние, подойдите поближе. Смотрите. Всем видно? — Он ловко поддел короткий уголок портянки под ступню, натянул туго и, крепко обернув вокруг пятки, завернул конец вокруг щиколоток. Обхватив ногу левой рукой, правой он ласково огладил ее. — Вот. Никаких складок. Нога должна быть как куколка. Надевайте ботинок, — сказал он солдату, придерживая конец портянки. — Даю пять минут сроку — всем переобуться: дорога предстоит длинная.

— Ну как, лейтенант, все в порядке? — нетерпеливо спросил Грачев.

— Все, — сказал лейтенант.

— Воинство что надо! Особенно вон тот, — указал старшина на Гурина. — Шустер! Того и гляди…

Лейтенант, будто не слышал его, скомандовал:

— Равняйсь! Смирно! Напра-а-во! Шагом марш! — и сам поспешил в голову колонны.

овобранцы вышли длинной серой колонной за поселок и запылили разбитым большаком на запад. Чем дальше они уходили от родных мест, тем больше проникала в сознание та опасность, навстречу которой они шли, тем тревожнее становилось у каждого на душе. Гурина к тому же еще грызли тоска и обида после стычки со старшиной… Однако все это сложное сплетение чувств перекрывало одно — сознание, что он в рядах армии, в рядах своей родной армии, и идет на фронт воевать, что наконец-то свершилось то, о чем он мечтал на протяжении долгих двух лет оккупации! Когда он об этом думал, ему становилось совсем легко, весь он заряжался чувством бодрости и храбрости, и суровая обстановка, и трудность перехода делались не такими страшными, хотя уже первые километры заставили думать о привале, о воде, о тяжести вещмешка. Пот ручьями катился из-под пилотки, попадал в глаза и ел их, будто рассол.

А мимо, обгоняя колонну, мчались машины, в машинах ехали солдаты, веселые и озорные, кричали пешим:

— Не пыли, пехота!

— Эх, люблю пехоту: сто верст прошел и еще охота!

Хорошо им шутить, сидя в кузове.

Машины, машины с людьми, с грузами. А были среди них и совсем пустые, могли бы и подвезти… Смельчаки или нетерпеливые выскакивали из колонны, догоняли попутку, цеплялись за борт. Но лейтенант строго пресекал такую вольность, возвращал всех ретивых обратно в строй, грозя суровым наказанием. И это Гурину казалось странным и непонятным. Но, наверное, так надо. Надо для дела, для войны. А раз надо, значит, надо подчиняться…

Одна мысль, как молитва, билась в воспаленной голове Гурина: хотя бы не оказаться слабее других, хотя бы вынести все это и не раскиснуть. Не заметили бы окружающие его усталость. Он должен быть сильным, выносливым, иначе зачем он здесь?..

И вдруг понеслась по колонне из головы в хвост спасительная команда:

— При-и-ва-ал!

Повалились все на жухлую, пыльную траву, позадирали ноги, положили их поверх вещмешков — пусть кровь отхлынет.

Пить хочется, глоток бы водички — холодненькой, прозрачной. Не додумался взять с собой. И вдруг откуда ни возьмись какая-то тетка — беженка, видать, — предлагает:

— На вот, солдатик, попей, — и она выпрастывает из сумки большую зеленую бутылку с водой. — Попей, еще холодненькая. Нарочно полотенцем обмотала, чтобы не скоро нагрелась.

Гурин с радостью берет бутылку, прикладывается к ней с жадностью, пьет большими глотками.

— Не пей! Не пей! — кричит издали лейтенант. Подошел поближе. — Зря, мамаша, — упрекнул он женщину. — Губите сына. — Он думал, что это мать Гурина.

— Как же это? — растерялась она. — Вода хорошая — из кринички, сама набирала. И бутылка чистая, мыла как следует.

— Не в том дело. В походе надо стараться как можно меньше пить. Вода расслабляет организм, потеть будет больше и быстро устанет, — объяснил лейтенант и тут же повысил голос, чтобы все слышали: — Товарищи, старайтесь воды не пить. Горло пополощите, и все. Перетерпите, потом охота пропадет. Чем больше будете пить, тем больше жажда будет мучить. Лучше возьмите кусочек хлеба, посыпьте солью и пожуйте. Жажда пропадет.

Женщина внимательно слушала, кивала согласно, но совет о хлебе с солью встретила с недоверием:

— Не может быть. От соленого всегда пить хочется… А насчет воды, наверно, правда. Разгоряченным коням тоже воды не дают.

— Подъе-е-ем!

— Кончай ночевать!

— Старшие групп, проверьте людей.

— Смирно! Шаго-ом арш!

ли долго и путано, пока наконец увидели «фонари» над передним краем и цепочки трассирующих пуль. Изредка где-то вздыхали орудия, с воем, холодя кровь, проносились снаряды.

— Не шуметь! Прекратить разговоры! — передавалось все чаще и чаще по колонне.

Спустились в овраг и шли по дну его. Внезапно остановились, но тут же побежали: кто-то стоял и почти каждого торопил: «Быстрее, быстрее, колодец пристрелян».

Пахло порохом, землей, кровью. Вокруг колодца были сплошные воронки, валялась искореженная кухня, лежала убитая лошадь. В стороне стонал солдат, над ним стоял на коленях санитар, делал перевязку.

Пригнувшись, все бежали куда-то по полю. Когда вспыхивала ракета, прижимались к земле, а потом снова поднимались и бежали. Вдруг Гурина кто-то остановил, сказал:

— Давай прыгай, только тихо…

Гурин увидел перед собой окоп, повиновался и прыгнул в него. Отдышавшись, он посмотрел вверх — над ним было высокое звездное небо. Вспыхнула ракета, и звезды исчезли. Ракета с шипением погасла и упала где-то рядом. Сделалось совсем темно.

Сидеть в окопе было скучно и жутковато. Гурин попробовал выглянуть, но, никого не увидев, снова спрятался. Так сидел он довольно долго, пока не услышал чей-то голос:

— Эй, ты, давай котелок. Да не греми, немец рядом.

Василий обрадовался: значит, он не один здесь и о нем кто-то заботится. Через некоторое время котелок возвратили и приказали: не спать, наблюдать за противником.

Наступил день. Кругом стояла такая тишина, будто никакой войны и нет. Поднялось солнышко, в окопе стало теплее. Гурину хотелось посмотреть, что делается на поверхности. Вдруг до него донеслось приглушенное:

— Эй, ты?..

«Не меня ли?» — подумал он и осторожно высунул голову. Из соседнего окопа в его сторону смотрел молодой солдат. На голове у него был укреплен куст травы (Гурин позавидовал его смекалке), а глаза блестели озорно и пугливо, как у зверька. Из ихнего взвода солдат, Гурин запомнил его — веселый паренек. Звать только не знает как.

— Ну, как ты? — опросил тот.

— Ничего. А ты?

— Тоже.

Вдали в лощине лежало притихшее село. Беленькие хатки, сады с изрядно покрасневшими листьями и за селом желтое поле. Собственно, это была лишь окраина большого селения, а само оно уходило влево и скрывалось за бугром.

— Что за деревня? — спросил Гурин у соседа.

— Зеленый Гай.

— Откуда знаешь?

— Слышал.

Их разговор прервала разорвавшаяся невдалеке мина. Солдаты, словно суслики, тут же юркнули в окопы, и хорошо сделали, так как мины стали рваться одна за другой у самых окопов, засыпая их землей. Гурин сжался в уголке и думал, что налету, наверное, не будет конца, ждал, что вот-вот мина залетит в окоп и все будет кончено. Но налет прекратился так же внезапно, как и начался. Остался только пороховой дым да комки земли на дне окопа. Посидев немного, Василий стал отряхиваться. И снова услышал:

— Эй, ты… живой?

— Живой, — ответил Гурин как можно бодрее. — А ты?

— И я.

— Тебя как зовут?

— Степан… Степка. А тебя?

— Василий. Откуда ты?

— С Новоселовки. А ты?

— Букреевский.

— Земляки, значит! — улыбнулся гуринский сосед. — Давай держаться друг друга?

— Давай… — обрадовался Василий. На сердце стало так хорошо, легко — дружок у него появился! «Вот я и попрошу его: если меня убьет, чтобы он писал маме письма от моего имени: пусть она думает, что я живой. Надо дать ему адрес. Только не сейчас, не так быстро. Тем более — тишина кругом, опасности никакой!» — размышлял Гурин.

А тишина и правда была такой редкой, даль была такой прозрачной, какой она бывает, кажется, только в самое мирное время. В воздухе паутинки летали, и на много верст кругом — до самого горизонта — никакого знака, что тут идет война. Тихая, мирная степь. И лишь сознание подсказывало Гурину, что тишина эта обманчива, что все затаилось, замаскировалось, вкопалось в землю.

Сосед Гурина — Степка настолько освоился, осмелел, что даже вылез наружу, сел на край окопа, а ноги свесил в него.

— Красота! — произнес он, и в ту же минуту послышался окрик сержанта:

— Сейчас же в окоп, твою мать!.. Вылез, как… — и снова матерные слова. — Ребенок, что ли!..

Степка нырнул в окоп, и тут же две пули, вжикнув, ударились в его бруствер.

— Видал? Теперь не вылазь, — сказал Гурин Степке.

— Ага… — голос у Степки дрожал. — Вот гады! Так же можно и убить человека.

Посидев немного, Гурин вспомнил приказ — наблюдать за противником. Водрузив себе на каску куст перекати-поля и несколько веточек полыни, он стал смотреть поверх бруствера в сторону немецких траншей. Там по-прежнему была тишина и покой — ни звука, ни тени. И вдруг он увидел: на бугре за деревней, где стоят скирды соломы, от одного стога к другому идет человек. Явно немец. «Они стреляют по нас, а мы что, сидеть сюда пришли?» — рассудил Гурин, загнал патрон в казенник и стал целиться в идущего. Долго целился, наконец решил, что тот на мушке, и нажал на курок. Винтовка дернулась и больно ударила Гурина в плечо, но он не обратил на это внимания, смотрел на немца и ждал, когда тот упадет. А он даже шагу не прибавил — так и прошел спокойно от скирды к скирде.

— Опять! — послышался голос сержанта, и через какое-то время Гурин увидел его рыжую голову, свесившуюся к нему в окоп. — Ты стрелял?

— Да.

— Зачем?

— А немец там шел.

— Где ты увидел немца?

— Как где? Возле стогов соломы.

— Ё… Елки-палки! — закатил сержант глаза. — Дите!

— Почему? — обиделся Гурин.

— Убил немца? — спросил сержант ехидно.

— Нет…

— Дите. Да ведь!.. Ведь туда, наверное, километров пять будет?

— А пуля летит до восьми… Лейтенант говорил.

— «Летит», — передразнил Гурина сержант. — Дите. А эффективный прицельный огонь на сколько метров можно вести? Об этом говорил лейтенант?

— Говорил…

— Ну так что же ты? Забыл?.. — и уже по-деловому, спокойно предупредил: — В белый свет не пуляй, еще настреляешься. — И, прижав голову к земле, пополз к себе.

Когда стемнело, сержант снова появился над окопом. Стоя во весь рост, он приказал Гурину:

— Собери котелки у ребят нашего отделения, пойдешь за ужином.

Василий быстро выскочил из окопа, винтовку и вещмешок оставил внизу. Подумал и бросил туда же шинель, чтобы легче было идти.

— Ты что, дома у мамки или на передовой? А если немцы встретятся, чем отбиваться будешь? Котелками?

Василию стало стыдно, что из него получается такой нескладный солдат, проворчал: «При чем тут мамка» — и снова полез в окоп. Нацепил на себя всю амуницию, собрал котелки, побежал вместе с другими солдатами за кашей в овраг, куда пришла кухня.

Кашу раздавал тот же повар. Только был он не таким веселым, как раньше. Торопливо черпал кашу, с силой стряхивал ее с черпака в котелок, и она со чмоком проваливалась в глубь круглых алюминиевых посудин.

— Давай, давай! Держи котелок как следует! Следующий! Не зевай! Тут каждый метр пристрелян, а мне вам надо еще и завтрак успеть сварить. Какая рота? Так, кажется, последняя…

Нагрузились солдаты кашей и пустились в обратный путь. Бежать Василию было тяжело, неудобно: на спине вещмешок, на плече винтовка, в руках по четыре котелка… Поле сплошь изрыто воронками, о которые он то и дело спотыкался. Просторная каска наползала на глаза, а поправить ее нельзя, руки заняты.

— Быстрее, быстрее, — торопил их сержант из третьего отделения — он водил солдат за ужином.

А как еще быстрее? Гурин и так уже совсем выдохся. Весь в поту и дышит на пределе, как загнанный пес… А тут еще немец ракеты одну за другой пуляет в небо, освещает — видно все как днем. Василий невольно приседает, ждет, когда она погаснет. А погаснет — темень сразу такая сгущается, что перед собой ничего не видно. Пока глаза привыкали к темноте, снова раздалось шипение — полетела в небо хвостатой кометой новая ракета, вспыхнула на высоте — опять приседай.

Приотстал Гурин от своих, ноги путаются в длинной шинели, ругает про себя сержанта — зачем заставил все нацепить? Ребята из других отделений налегке — только котелки да оружие. Даже без касок…

И вдруг — холодящий душу вой: мина. Упал Гурин на землю, и тут же взрыв раздался. Даже не взрыв, а будто ударило чем-то тяжелым рядом, даже земля вздрогнула, запели на разные голоса осколки, запахло динамитом. Не успел Василий голову поднять — вторая мина, третья, да все ближе, ближе. Вокруг него вспыхивают огненные кусты — не знает, куда деваться. Вжимается плотнее в землю и понимает, что это не спасение. В какое-то мгновение уткнулся головой в свежую землю, вдавился в нее. А мины, будто остервенев, одна за другой, одна за другой, Гурин уже перестал различать отдельные удары — все слилось в сплошной гул. Бьет совсем рядом, отдаются сильные толчки в грудь, в голову, приподнимает его какая-то сила — то ли воздушная волна, то ли ему так кажется, — всеми силами вжимается в землю, успокаивает себя: «В воронку не попадет: не может мина дважды ударить в одно и то же место». Это он слышал от кого-то… И вдруг у самой головы — бом! Тупой удар и взрыв с каким-то непроходящим звоном.

Конца-краю, кажется, нет этому налету, будто обрушилось небо на землю. «Боже мой, когда же это кончится?.. Наверное, зря не взял у мамы молитвы, может…» А мины толкут и толкут землю, то ближе, то чуть дальше, то снова совсем рядом, словно щупают, где тут залег солдат. «Господи, спаси меня!.. Господи, спаси меня и помилуй!.. Господи…» — лихорадочно шептал Гурин откуда-то пришедшие, совсем чужие слова. И тут как бы в ответ на его просьбу сильнейший удар совсем рядом, будто по голове Гурина огромной дубиной огрели, тягучий звон пошел и, не прекращаясь, так и застрял в ушах. Гурин вдруг перестал слышать взрывы, то ли они прекратились, то ли его оглушило. Нет, кажется, прекратились: земля больше не вздрагивала. Полежал немного, поднял голову, поправил каску. Звон не проходил, нудно так зудит, на одной ноте. Поковырял пальцами в ушах — не помогло, зудит. И кажется, не только в ушах, а вокруг все наполнено этим зудящим звоном.

Собрал котелки и не знает, что с ними делать: идти ли в роту или вернуться к кухне обновить кашу. В них ведь если что и осталось, то все перемешалось пополам с землей. Решил вернуться. Пошел не спеша. Дым и пыль медленно оседали, противно воняло динамитом.

Идет Гурин, головой трясет — хочет избавиться от звона в ушах, а он все не проходит.

Пришел в овраг — кухни и след простыл. Никого! Жутко ему стало, одиноко. Не раздумывая долго, пустился бегом к своим окопам. То сержант подгонял — с трудом бежал, а тут никто не понукает, сам бежит, будто кто гонится за ним следом. Страх гонит, — знает, хотя и стыдно в этом признаться…

Бежит, дышит тяжело… Вот-вот должны бы уже и спасительные, такие родные окопы быть, а их все нет и нет. Что такое? Не заблудился ли? Этого еще не хватало! И сердце забилось испуганным воробьем, и горечь пополам с испугом опять холодит душу.

Остановился, огляделся — ничего не поймет: кругом только темень. И вдруг показалось ему, что взял он слишком вправо, и тут же побежал влево. Долго бежал — опять остановился. Нет, все-таки, кажется, надо правее… И заметался Гурин по полю, как пуганый заяц. Бегал, бегал, выбился из сил, остановился. «Нет, так нельзя… Надо осмотреться, все прикинуть, сориентироваться…» — начал он успокаивать себя.

Где-то далеко вспыхнула ракета, он не стал прятаться от нее — будь что будет: ему надо осмотреться. И вдруг на самом излете увидел он на далеком бугре скирды соломы. «Так вот же они, это же те самые — напротив них наши окопы! Значит, вперед мне надо, вперед!» — обрадовался Василий и затрусил рысцой напрямую.

Еще не добежал до окопов, видит, навстречу ему идут сержант и лейтенант Алиев.

— Под налет попал? — спросил сержант.

— Да! — обрадованно сказал он: Гурин был безмерно счастлив, что вновь видит своих.

— Мы думали, убило, — сказал Алиев и положил ему руку на плечо, чтобы успокоить.

— А почему так долго? Налет когда кончился? — спросил сержант.

— К кухне возвращался, хотел попросить каши… — Гурин поднял котелки. — А она уже уехала…

Сержант отобрал у него котелки, заглянул в один, в другой.

— С землицей? Ну ладно… Не надо было отставать. Все проскочили нормально.

Василий ничего не сказал, пошел к своему окопу. Упал на бруствер — не может отдышаться.

— Попало? — спросил Степка.

— Ага…

— Страшно было?

Гурин не ответил.

— Вообще-то жутко, верно? — продолжал Степка.

— Жутко, — согласился Гурин бодро, боясь хоть чем-нибудь выдать свой испуг.

Утром, когда взошло солнышко, пригрело ласково и мир вокруг был так хорош, Гурин невольно вспомнил о ночном налете и удивился: «А был ли налет, а со мной ли это было? Неужели это я корчился в воронке, стараясь зарыться в землю как можно глубже, и шептал: „Господи… Мамочка, родная, спаси меня…“ Откуда эти слова? Я их никогда не знал… Да еще и „помилуй“ — ну совсем как святоша какой. Смешно! Услышал бы кто — позор!.. А вообще зря, наверное, перепугался: ничего ведь не случилось! Да и почему должно было меня убить? Именно меня? Первым? У нас еще никого даже не царапнуло. А меня должно было убить? Нет, этого не может быть. Я молод, я жить хочу, я умею слагать стихи и хочу быть знаменитым… И вдруг убьют! Нет! А зачем мне тогда даны ум, талант? Я же должен все это проявить, осуществить, сделать в жизни что-то большое, полезное, оставить след и потом уже уйти из жизни… Нет, меня не должно убить…»

И тут ему вспомнились уроки по «Краткому курсу истории ВКП(б)», вспомнилось, как долго и настойчиво втолковывал им учитель диалектику по четвертой, философской главе: старое отживает, молодое растет, развивается. От низшего к высшему, от нарождающегося к зрелому, от неразумного к разумному… У Васьки от всего этого кружилась голова: с детства склонный к мечтательности, он силился понять эту вековечную мудрость, хотелось дознаться до всего: откуда все взялось, как образовалось. Но неспособность мыслить абстрактно толкала Ваську искать примеры в окружающей жизни, а она часто подбрасывала ему совсем другое: из их класса умерла Нина Огаркова — молодая красивая девушка, у бабушки Фени умерла совсем маленькая внучка. «Это исключение, — говорил учитель. — Мир развивается в вечной борьбе противоположностей: жизнь и смерть, свет и тьма, новое и старое, нарождающееся и отживающее, передовое и отсталое, революционное и контрреволюционное. Побеждает всегда прогрессивное. Но в силу разных причин бывает, что временно верх берет негативное. Однако в конечном итоге победа остается за новым, передовым, прогрессивным, иначе не было бы развития ни в природе, ни в общественной жизни».

Теперь, сидя в окопе и призывая себе на помощь эту философию, Гурин опускал в ней всякие неприятные исключения, думал только о главном: молодое выживает. Хотелось верить в это, как в непробиваемую броню. И он верил, и эта вера вселяла в него надежду на жизнь, настраивала на оптимистический лад, заглушала в нем страх перед действительностью.

День прошел почти спокойно. Немцы обстреливали передний край приблизительно через каждый час, но уже не так сильно, как ночью. Однако всякий раз Гурин забивался в угол окопа, сжимался там в комочек и прощался с жизнью. Но налет кончался, дым рассеивался, и жизнь продолжалась. И снова он торжествовал и говорил себе: «Нет, меня не убьет… Я должен жить — у меня есть планы, дела…»

Новички уже стали привыкать к своей жизни — к обстановке, к местности, к налетам, им уже думалось, что они так и будут тут сидеть неопределенно долго, пока немцам не надоест поливать их минами и они не убегут, как вдруг вечером, вместо того чтобы собрать котелки, их спешно выгнали всех из окопов и повели в тыл. Вели прямо по степи, без дороги, вывели к какому-то леску, тут их покормили и повели дальше, через кукурузное поле, пока они снова не оказались на передовой. Эта передовая была оживленней, чем первая, тут чаще взлетали ракеты, то с одного, то с другого фланга беспрестанно стучали пулеметы, и трассирующие пули красивыми огоньками обозначали трассу.

Попрыгав в траншею, солдаты извилистыми ходами сообщения проникали все ближе и ближе к переднему краю. Наконец их остановили, выделили наблюдателей, а остальным приказали отдыхать: на рассвете предстоит наступление. Опустившись на дно, Гурин привалился плечом к стенке траншеи, подобрал под себя ноги, чтобы по ним не ходили, и собрался «отдыхать». Но прибежал младший лейтенант Алиев, растолкал его:

— Эй… Пэрвий взвод?.. Давай укрытие. Там, — он указал рукой вправо, а сам, пригнувшись, заспешил по траншее дальше собирать свой взвод.

Узким извилистым ходом сообщения вслед за другими солдатами Гурин быстро нашел это укрытие. Несколько ступенек вниз, брезентовый полог над входам, и он очутился в довольно просторной землянке. Подвешенная к бревенчатому потолку сплющенная гильза от снаряда, сильно коптя, освещала внутренность землянки мерцающим пламенем. Землянка плотно была набита солдатами, одни полулежали, другие сидели, привалясь к стенке и обняв оружие, словно любимую; одни спали, другие что-то жевали, третьи разговаривали вполголоса. Гурин стоял у входа и обшаривал землянку глазами — искал местечко посвободнее, где бы можно было обосноваться, когда услышал знакомый голос:

— Эй, Василь!.. Давай сюда! — Это был голос новоселовского Степки. Гурин прошел к нему, он потеснился. — Садись. Где ты пропал? Шли, шли вместе, — и вдруг пропал. Утром в наступление. Слышал?

— Слышал, как же…

— Давай спать, пока можно, — он подвинул локтем каску, на нее примостил вещмешок, натянул на голову воротник шинели и, свернувшись калачиком, улегся.

Рядом сидели двое в маскировочных халатах, и Гурин все время поглядывал на них: сразу было видно, что это не обычные солдаты, они и сидели как-то независимо, и разговаривали, не обращая ни на кого внимания. Одно слово — разведчики! Смелый, отчаянный народ! Василий представил себя в маскировочном халате, с финкой в кожаном чехле, с пистолетом на боку и трофейным автоматом на груди. «Эх, жаль, не попал в разведчики, — позавидовал Гурин соседям. — То ли дело!..»

— Ешь, — оказал один из них другому. — Ты что, психуешь? Че не ешь?

— Не хочется… — и признался: — Я знаешь чего больше всего боюсь?

— Чего? — насторожился первый.

— Ранения в живот. Вывернет кишки, а сам живой. И мучайся. Нет, лучше уже сразу, совсем. Особенно, говорят, опасно ранение в живот, когда желудок полный.

— Хреновина! — отрубил первый.

— Врач в госпитале говорил.

— Верь им больше, этим коновалам! А я, бля, всегда перед заданием набью брюхо, как барабан!..

«Какой-то блатяга, а может, воображает», — подумал Гурин о разведчике и посмотрел на него. Здоровый парень со сбитым на спину капюшоном выковыривал ножом из банки куски мяса, ел аппетитно и не переставая говорил:

— А иначе как же? Идешь — не к теще на блины. Может, придется сутки или двое на нейтралке лежать.

«Красивый парень!» — снова позавидовал Гурин и пожалел, что сам он не такой, как они.

— Скоро идти, — сказал первый.

— Успеем!.. Шо у тебя за часы? Э, немецкая штамповка? Вот часики так часики, — и он хлопнул крышкой. — Швейцарские! У одного фрица отобрал. Тащил его километров пять на себе. Даром, что ли? Так он пожаловался лейтенанту: «Ур цап-царап». — «Я тебя, гадюка, говорю, сейчас как цап-царапну!» Во нахалюга! Съежился: «Найн, найн…» — Разведчик усмехнулся и запел, собирая вещи: — «Темная ночь, только пули свистят по степи, только ветер гудит в проводах… Звезды тускло мерцаю-ю-т…» Пошли, луна уже, наверно, закатилась.

Разведчики ушли, стало просторнее, и Гурин разлегся совсем свободно. Сон сморил не скоро, думалось о завтрашнем наступлении, о разведчиках.

На рассвете, когда подняли на завтрак и Гурин получил свою порцию супа, — есть его не стал, а тайком выплеснул за бруствер: боялся ранения в живот.

Пришел лейтенант Иваньков, окинул всех взглядом, улыбнулся, заговорил как можно бодрее:

— Ну, как настроение? Боевое? — И, не дождавшись ответа, сказал: — Правильно. — Он присел у входа на ящик с патронами, заговорил доверительно: — Запомните, ребятки, вот что: будьте быстрыми, расторопными. Бежать — быстро, падать — быстро, подниматься — быстро. И не трусьте. Струсил — пропал. Замешкался, засуетился, промедлил — все, капут: подстрелят. Если попал под артобстрел, броском — вперед, ближе к немецким траншеям, там безопаснее: из боязни, чтобы не поразить своих, немцы палить из пушек по вас не будут. И еще. Возле раненых не останавливайтесь, помощь им окажут санитары. Ваше дело — вперед, короткими перебежками, к немецким траншеям. Атака начнется по сигналу зеленой ракеты, через двадцать минут после начала артподготовки. Двадцать минут наша артиллерия будет обрабатывать оборону немцев, потом перенесет огонь в глубь обороны, а мы должны вслед за артиллерией, не дав противнику опомниться, овладеть его траншеями и преследовать дальше. Как видите, задача простая. Выполнение ее будет зависеть только от нашей сноровки, быстроты, натиска, упорства.

В траншее послышался топот многочисленных сапог; кто-то рывком отдернул полог над дверью, и в землянку, пригибаясь, вошел старший лейтенант — поджарый, стремительный, с двумя крест-накрест ремнями, с планшеткой на одном боку, на другом — огромный пистолет в деревянной кобуре (после Гурин узнал, что это маузер), сбил на затылок пилотку:

— Это что за собрание? Иваньков, ты все еще митингуешь?

— Разъясняю задачу, товарищ комбат, — сказал спокойно Иваньков, не обижаясь на окрик старшего лейтенанта и не оправдываясь перед ним.

— Поздно! Через полчаса в наступление, все уже должны быть на своих местах и ждать команды, а вы всё разъясняете.

— Надо, — сказал Иваньков. — Новички, необстрелянные…

— Поздно учить! У вас было время во время формировки.

— Три дня…

— Трое суток, — поправил комбат. — А теперь, перед смертью, не надышишься.

— Почему же перед смертью? — поморщился лейтенант.

Комбат на какой-то момент запнулся, но быстро овладел собой:

— Поговорка такая есть… Как все равно: на охоту идти — собак кормить. Все на исходный рубеж — шагом марш! — Обернулся к Иванькову: — Где твой НП? Я переношу туда связь, поближе…

Они вышли из землянки. Вслед за ними тесной толпой заторопились солдаты.

Рассвело. Стали видны немецкие траншеи — они легко угадывались по земляному валику, протянувшемуся поперек поля. Сколько еще осталось до атаки — солдаты не знали, часов у них ни у кого не было, и они только нетерпеливо поглядывали друг на друга.

Неожиданно сзади загрохотало, словно там случился обвал, и над головами, одни со свистом, другие с шипением, пронеслись первые снаряды. Гурин, да и другие невольно пригнулись, но вскоре, сообразив, что это началась артподготовка и что это летят наши снаряды, приободрились, стали наблюдать за разрывами. Над немецкими траншеями один за другим вспыхнуло несколько черных кустов разрывов. А вскоре их стало так много, что в дыму и пыли трудно было что-либо различить. Выстрелы орудий, свист пролетавших снарядов, разрывы — все смешалось в сплошной гул, и от этого гула в душе Гурина росло торжественно-радостное настроение. Солдаты победно улыбались друг другу, словно уже одолели противника.

— Во дают! — сказал Степка. Слов его Гурин не расслышал, но догадывался по губам и по его сияющим глазам, что он сказал. Тем более что это же самое «Во дают!» все время вертелось на языке и у Гурина.

Взвилась зеленая ракета, и в тот же миг на разные голоса то там, то здесь послышалась команда: «Вперед!»

Гурин вылез на бруствер и, втянув голову в плечи, побежал. Тротиловый смрад стоял над полем, от дыма и пыли першило в горле. Упал, передохнул немного, схватил покрепче винтовку правой рукой за ствол и ринулся дальше. А сзади все слышалось: «Впе-е-е-ре-ед! Впе-е-ерее-д!..»

У самой головы — слева и справа противно взвизгнули пули, и Гурин снова упал, прижался к земле. Огляделся, увидел впереди воронку, вскочил и через секунду был уже в ней. Тут он почувствовал себя безопаснее. Не поднимая высоко головы, он оглянулся — по полю, как снопы, лежали солдаты. Одни поднимались, бежали вперед и снова падали, другие были неподвижны.

«Вперед! Вперед!» — этот крик не прекращался. Повинуясь ему, Гурин приподнял голову, чтобы наметить место, куда бежать дальше. В тот же миг штук пять пылевых султанчиков вспыхнуло перед самым носом — пули, вжикнув, зарылись в землю. Однако он все же успел заметить, что впереди лежали наши солдаты, вырвавшиеся вперед, приметил он и воронку, в которой можно укрыться. Подогнув под себя ноги, Гурин рванулся что есть силы вперед, побежал, зачем-то по-заячьи петляя. «Нет, меня не убьет… Меня не убьет…» — шептал он про себя, падая в воронку. Отдышавшись немного, огляделся, увидел — недалеко Степка лежит, тоже вертит головой, смотрит — боится оторваться от своих.

Откуда-то справа донеслось раскатистое «Ура-а-а!». Это взбодрило, они подхватились оба одновременно и бросились дальше. Пули вокруг вжикали и свистели, словно ребята попали в какое-то осиное гнездо. Но вот и они наконец, немецкие траншеи, вот и бруствер, утыканный маскировочным бурьяном… Повинуясь инстинкту скорее спрятаться в любую выемку, завидев траншеи, Гурин бросился к ним и спрыгнул с ходу в глубокую щель. Рядом плюхнулся Степка. Зырк-зырк по сторонам, ищут испуганно немцев, а их нету. Присели. Слева и справа с глухим стуком прыгали в траншею солдаты, траншея быстро наполнилась народом, все дышали тяжело, устало, загнанно.

«Убежали немцы, испугались! — торжествовал про себя Гурин. — А я даже и не выстрелил ни разу, впопыхах как-то и забыл, что надо стрелять, бежал с винтовкой, славно с дубиной». Он вытер рукавом пыль с затвора, загнал патрон. Хотя теперь это уже, наверное, было ни к чему…

— Смотри! — дернул его за рукав Степка и показал блескучий квадратик: плоский хромированный портсигар. — Вот, в окопе нашел! — В глазах его было столько радости, будто он невесть что добыл. — Наверное, серебряный. Первый трофей! — Он шаркнул портсигаром о шинель, счистил с него глину, и на уголках, под стертым никелем, явно обозначилась желтая бронза.

— Золотой, — съехидничал Гурин.

— Ладно… Завидно небось?

Вдоль траншеи бежал сержант и, матерясь, выгонял всех наверх.

— Расселись, как у тещи на блинах! Вперед, вперед, мать вашу!.. — Он подталкивал солдат, помогая им побыстрее выбраться из траншеи.

Вслед за ним торопился лейтенант Алиев и тоже кричал:

— Вперед!.. Быстро вперед!..

«Опять вперед…» — встревожился Гурин. Он-то уже успокоился, думал — все, конец атаке…

Не дожидаясь, когда сержант двинет его ногой под зад, он выскочил из траншеи и ринулся вперед. Пули свистели у самой головы, и он плюхнулся на землю. Только хотел подняться, чтобы бежать дальше, как рядом разорвалась мина, за ней другая, третья. Начался минометный обстрел. Гурин вжался в землю, однако вспомнил лейтенантов наказ — броском вперед, рванулся, побежал. Не видя поблизости никакого укрытия — ни бугорка, ни выемки, упал на ровное поле, спрятал лицо в стерню. И вовремя сделал, так как тут же над ним пропело несколько пуль.

Лежит, хочет увидеть, далеко ли свои, но голову не может поднять: пулемет строчит беспрерывно. Выпростал лопату, стал долбить землю, нагорнул небольшой бруствер перед собой — покойнее стало.

Озирается по сторонам — никого не видит поблизости. А пулемет бьет у самого изголовья, стучит редко, гулко, будто крупнокалиберный.

Постепенно стрельба стала затихать и совсем смолкла. Гурин снова осмотрелся — никого рядом, стало жутко: он один у самых немецких траншей! Не долго думая. Гурин вскочил и побежал в обратную сторону. И тут, как остервенелые, заработали пулеметы, пули свистели вокруг и, словно крупные градины, шлепались о землю. Не падая и даже не пригибаясь, он бежал к спасительной траншее. С разбегу, кубарем влетел в нее, обрушив край земли. Упал на задницу и чувствует — последние силы оставляют, задыхается, не хватает воздуха.

— Кто приказал отходить? — донесся до него голос комбата. — Кто, я вас спрашиваю? Ты почему отступил? Кто приказал?

Это уже относилось к Гурину. Он глядел на комбата, открыв рот и тяжело дыша, как загнанный воробей.

— Тебе ближе было прыгнуть в немецкую траншею, меньше риска, а ты бежал вон сколько обратно под пулеметным огнем! Ты мог бы гранатой пулемет уничтожить!..

— Один… Я ждал… — с трудом выдавил из себя Гурин что-то невнятное.

— «Ждал…» — Наверное, все-таки Гурин не очень был виноват, так как голос у комбата помягчел. — А теперь попробуй опять преодолеть это расстояние… Связные, быстро в роты — сведения о потерях. Быстро! Кушнарев, ну что там? Связь есть?

Кушнарев — бледный солдат-связист — сидел на корточках, крутил дрожащей рукой ручку коричневого пластмассового полевого телефона и надорванным голосом взывал к трубке, которая висела у него над ухом:

— «Волга», «Волга», я — «Дон»… Наверное, обрыв, товарищ комбат. Не отвечает… — сказал он, виновато глядя на комбата.

— Так пошлите кого-нибудь! Какого черта?! — Комбат кивнул на Гурина: — Ну-ка, быстро: провод в руку, и бегом! Найдешь обрыв, соедини и обратно. Быстро!

Гурин вылез из траншеи, взял провод в левую руку и побежал. Пули изредка посвистывали вокруг, но он не обращал на них внимания, бежал так, что ладонь нагрелась от скользящего провода. Приблизительно на полпути к своим траншеям, откуда началось наступление, провод выскользнул из руки. Гурин поднял конец и, не выпуская его, стал искать другой. Прошел немного вперед, потом влево, вправо, наконец нашел его, потянул, взял оба конца в руки, присел на землю и почувствовал, что соединить их он не сможет: провод был перерублен осколком, и у обоих концов металлическая сердцевина скрывалась в твердой оплетке. Нужен был нож, чтобы очистить концы, а его у Гурина не было. Он ткнул кончики проводов друг в дружку, они скользнули один о другой и тут же разминулись. С досады Гурин взял один конец провода в рот, стал грызть оплетку. Какой-то неприятный резиновый привкус был у нее, Гурин сплюнул и тут же принялся основательно рвать ее зубами. С трудом размочалил один конец, затем другой, оголил проводки, скрутил их крепко и подался обратно. Увидев ход сообщения — «ус», который выдавался далеко в нашу сторону, прыгнул в него — там было полно раненых. Одни сидели, привалясь к стенкам траншеи, другие лежали; они стонали, просили пить, звали на помощь. Санитары быстро перевязывали их, говорили раненым какие-то утешительные слова. Гурин осторожно пробирался по траншее и вдруг за очередным «коленом» увидел Степку. Бледный, без кровинки в лице, он сидел с закрытыми глазами, держал руку на перевязи и тихо звал:

— Мама… Ой, мамочка…

— Степа, тебя ранило? — присел возле него Гурин.

Тот перестал стонать, с трудом открыл глаза, прошептал:

— Ага… В плечо… — и улыбнулся неожиданно.

— Ты чего? — удивился Гурин.

— Повезло, мне, правда? Ранило!

— Повезло, — согласился Василий. — Могло и убить.

— Ты из какой роты? — дернул Гурина за погон откуда-то прибежавший лейтенант. — Марш к своим! Быстро! Кто тут еще есть?.. — прокричал он. — Кроме раненых, все по местам!

К своим Гурин прибежал вовремя: как раз готовились к очередному штурму. Офицеры собирали солдат в одно место, где в сторону немцев — был небольшой выход из траншеи — две ступеньки вверх и утоптанная тропинка через бруствер и далее — в лощину.

Разъяренный, с пистолетом наголо комбат торопил офицеров, и, когда в траншее скопились все оставшиеся солдаты, он закричал:

— Вперед! Вперед!

Первый солдат перемахнул через бруствер и скрылся, тут же хлопнули выстрелы со стороны немцев. Второй солдат, пожилой и неуклюжий, замешкался, и комбат заорал истерично:

— Вперед! Что ты как баба!.. Пристрелю, мать твою!.. Быстрее!

Тот вцепился руками за дерн, хотел подтянуться, но тут же упал обратно в траншею с кровавым пятном на лбу.

— Вперед! — кричал комбат. — Вперед!

Третий солдат только вылез на бруствер, как тут же клюнул носом в землю и сполз мешком на ту сторону.

— Вперед!

Приближалась очередь Гурина.

— Вперед! — тряс пистолетом комбат.

Сжавшись в комок, Василий одним стремительным рывком перемахнул через бруствер. Две пули запоздало просвистели мимо. Жив!

— Вперед! — неистовствовал комбат.

Василий вскочил, не помня зачем, закричал «ура!», выстрелил куда-то в сторону немецких траншей, пробежал несколько метров, упал. Снова вскочил, снова выстрелил и нырнул головой в большую, наверное от бомбы, воронку. Тяжело дыша, оглянулся. Там-сям лежали солдаты. Один из них перебежкой приблизился к Гурину, упал в соседнюю воронку.

Где-то совсем рядом заработал пулемет. Не вставая, Василий вытащил гранату и лежа бросил ее в сторону пулемета. Но когда граната была еще в руке, он уже чувствовал, что она пропадет зря: далеко не полетит, однако удержать ее он был не в силах, поздно. И действительно, граната разорвалась совсем рядом, обдав его землей. Гурин тут же выхватил другую, быстро вытащил чеку и, пока не рассеялся дым, встав во весь рост, швырнул вторую гранату как можно дальше. Швырнул и моментально юркнул снова в свое укрытие. А когда поднял голову, увидел на краю своей воронки молоденького солдата-казаха. Он смотрел на Гурина испуганными детскими глазами, хотел что-то сказать и не мог.

— Давай сюда, — поторопил его Василий. Тот живо сполз в воронку, подобрал под себя ноги, смотрел на Гурина, ждал чего-то. Гурин оглянулся — больше никто к ним не приблизился. Наш пулемет дал две длинных очереди и затих. Немецкий тоже молчал.

Назад, в траншею, возвращаться Гурин не мог. Вперед бежать, в немецкие траншеи, вдвоем — бессмысленно. Что делать — не знал. А казашонок смотрел на Гурина и чего-то ждал от него, каких-то действий, что ли, или слов.

— Подождем, — прошептал он, боясь, что их услышат немцы.

Казах кивнул согласно.

Солнце скрылось, сумерки стали быстро сгущаться. Потянуло прохладой.

Когда совсем стемнело, Гурин посмотрел на своего напарника, приложил палец к губам — тихо, мол, не шуми — и полез из воронки. Осторожно, еле сдерживаясь, чтобы не побежать, они, пригнувшись, ступая тихо, по-кошачьи, вернулись в свою траншею.

— О, живы! — радостно встретил их Алиев. — Живы! Быстро кушать и вперед — немес удрал.

— Как удрал? — удивился Гурин.

— Так — удрал! Догонять будем!

Они сидели с казашонком и ели кашу из одного котелка: тот свой где-то потерял. Ел, поглядывал на Гурина преданно, наконец сказал:

— Ти смелий!

— С чего ты взял?

— «Ура!» кричал.

— Ну да? Не помню. От страха, наверное.

— И-и, хитрий!..

Гурин отмахнулся ложкой, но было приятно услышать такое, как-то даже сам в своих глазах вдруг вырос и впервые зауважал себя, что свой страх смог так хорошо скрыть, а может, даже и подавить.

исьмо в Букреевку пришло поздней слякотной осенью. Дрожащими руками распечатала мать затертый треугольник, не читая обшарила его глазами — искала число. Нашла, улыбнулась: свежее письмо! Пришло оно из госпиталя. Чтобы успокоить мать, Гурин сразу сообщал подробности: ранен легко, в плечо. Осколок мины в лопатку угодил, но кость цела. «Так что вы на госпиталь мне не пишите: не успеет письмо прийти, как я выпишусь отсюда», — добавлял он.

Мать несколько раз перечитывала письмо, слезы застилали ей глаза, она вытирала их и читала еще и еще раз.

— Стреляли в него, хотели убить… Бедный мой сыночек, какую страсть пришлось пережить. Но живой, живой, — думала она вслух. Потом бежала к соседям, показывала письмо, говорила: — Ранен, но живой! Миною проклятый немец ранил. В плечо. А вот подробностей не сообщает. Может, еще чуть — да и в самое сердце. Бедный мальчик… Ну, хоть отделался легко да живой остался. Отбыл свой долг, теперь уж ему ничего не грозит. — И она совсем успокоилась и почему-то ждала его домой. А когда в одном письме в нижнем уголочке прочитала мелкое «с. Чапаевка», совсем потеряла покой: узнавала у раненых, пришедших на поправку домой, где эта Чапаевка. И узнала-таки! Оказалось, той же дорогой надо ехать — до станции Пологи. Быстро снарядились с Алешкой и тронулись в путь…

Раненые все прибывали, в коровниках — а их было четыре или пять, таких длинных и просторных, как вагонное депо, — становилось все теснее.

Госпитальное начальство нашло выход: всех ходячих стали расселять по хатам. Повели первую группу, в нее попал и Гурин, потекли они медленно по мокрой улице, останавливаясь у каждого двора.

— Сюда три человека, — указывал провожающий. Трое направлялись в ворота, а остальные шли дальше.

— Сюда — пять.

— Ого!

— Пять! Вот вы, — отсчитал он пять человек. — Идите.

Наконец дошла очередь до Гурина.

— В этот дом шесть.

— Ого!

— Ну что «ого»? Надо же куда-то людей размещать? Так. Шесть. Ты шестой, — отделил провожатый Гурина от остальных. — Идите. Вы будете старшим, — сказал он самому пожилому из группы. — Как ваша фамилия?

— Ефрейтор Харабаров.

Тот записал фамилию и повел толпу раненых дальше.

Раненые вошли в хату и остановились у порога: перед ними была чистенько смазанная земь и на ней разноцветная домотканая дорожка. Солдаты поглядывали на свои мокрые шинели, на грязные ботинки, сапоги и не решались ступить дальше порога.

— Ничого, ничого, — пропела хозяйка в белом платочке. — Проходьте… Там вы будете жить, — указала она на дверь в горницу.

У стола сидел бородатый старик, крутил цигарку, смотрел на солдат хмуро и так же хмуро поддержал свою старуху:

— Проходите, чого уж там, — кивнул он на ноги солдат.

В горнице для них была приготовлена постель: аккуратно разложенная свежая сухая солома на земляном полу застелена сверху чистым рядном. В головах вместо подушек возвышался соломенный валик. Пока другие разглядывали опрятную горницу, рушники, развешанные в углу над иконами и над увеличенными фотографиями на стенах, Гурин поспешил занять крайнее место, обеспечив себе спокойствие с правого фланга. Бросил под лавку вещмешок, сам опустился на постель и утонул в рыхлой, взбитой заботливыми руками соломе.

Пока раненые устраивались, обминали свои ложа, к ним никто из хозяев не заходил, и солдаты решили, что те так и будут вести себя отчужденно. Да и кому понравятся такие квартиранты? Беспомощные, грязные, бесплатные, да еще в таком количестве. Но они ошиблись. Вскоре дверь в горницу открылась и на пороге появился старик. Оглядел их и, почесывая в бороде спросил:

— Ну як тут? Вмистылись? Тисновато?..

— Ничего… — не сразу ответил за всех ефрейтор Харабаров — мрачный, малоразговорчивый сибиряк.

— В тесноте, да не в обиде, — помог ему сосед Гурина — юркий белобрысый парень. Харабаров покосился на него: видать, он не терпел выскочек.

— Може, що треба?

Раненые молча переглянулись, пожали плечами — вроде никому ничего не надо. Харабаров ответил:

— Нет, спасибо. Мы и так вас стеснили.

— Об этом не турбуйтэсь, — проговорила из-за спины старика хозяйка. — Може, голодни, зварыты щось треба? У нас е картопля.

— Варить ничего не надо, хозяюшка, нас кормят.

— То, може, постирать?

— Это пожалуй… — Харабаров посмотрел на своих, спросил: — Как? — и снова к хозяйке: — Соберем, если вам не трудно будет.

— А шо ж тут трудного? Може, и наш Ивашка дэсь отак, бидолага, маеться…

— Сын, что ли?

— Да. На хронти, — и она засморкалась, заплакала, ушла к себе.

Наступила пауза, и тогда сосед Гурина спросил у старика:

— Папаша, а как ваше село называется?

— Чапаевка.

— Чапаевка? — переспросил Харабаров, удивленный почему-то ответом. — Какая же это область?

— Запорожская.

— Ну? Разве тут Чапаев был?

— Ни. Тут Махно лютовав, — оживился старик. Он указал на окно рукой: — Отуточки, верствы з три, станция Пологи, а там дали — Гуляй-Поле… Ото он тут и бигав.

— И вы видели Махно?

— Да! Он шел з Гуляй-Поля через Пологи на Бердянск. И тут усих мужиков, у кого кони были, в обоз мобилизовав. А у меня была коняка.

— Ну и как же? Служили у Махно?

— Та ни. Яка там служба! До Бердянську дошли, а там поразбигалысь. И я утик з конякою. Ото и уся служба.

«Пологи? — удивился Гурин. — Опять Пологи? Это же те Пологи, где нас обмундировывали!» — обрадовался он: все-таки знакомое место.

Разговор кончился, старик ушел, а квартиранты занялись своими делами, кто чем. Гурин достал из мешка тетрадь со стихами, вырвал с конца чистый лист, стал писать матери письмо. Белобрысый увидел, попросил листок себе. Василий выдрал и ему, и потом уже было неудобно прятать тетрадь, оделил всех чистыми листочками. С бумагой было туго, он знал это, а у него тетрадь толстая, стихами исписана только наполовину, останется и на стихи.

К ночи рана его, как обычно, начала давать знать о себе.

Ныло плечо, и нельзя было шевельнуть рукой, чтобы не ойкнуть. Каждое движение, даже левой рукой, даже ногой — все тут же отзывалось в плече и долго потом не утихало. Гурин не находил себе места, а когда наконец приловчился, и плечо успокоилось, и рана затихла, и он начал забываться сном, пришла другая беда — ему нестерпимо захотелось на двор. Он крепился, чтобы оттянуть это дело как можно дальше, ведь вставать для него — целое несчастье: опять натрудит рану, и будет он потом долго корчиться, возиться, пока найдет то единственное положение, в котором боль начнет затихать.

Но делать нечего, встал осторожно, сунул в холодные ботинки босые ноги, превозмогая страшную боль, натянул на плечи шинель. В сенях долго возился с запором — не знал, как он открывается, и поэтому никак не мог с ним совладать в темноте, Слышит: кто-то идет ему на помощь. Хозяйка.

— Извините, бабушка, — сказал ей Гурин, а самому и стыдно и больно.

— Ничого, ничого, — успокаивает она его, открыла дверь и вернулась в хату. Вышел Гурин на волю, поежился. Мелкий холодный дождь сечет лицо, ноги разъезжаются по грязи.

Возвратился, разделся, а лечь не может: больно нагибаться. Он и так, он и эдак — никак. Наконец, стиснув зубы, упал на левый бок, застонал: «Ой-ой-ой!.. Мама!.. Мамочка!..»

Днем Гурин подарил бабушке кусок сахара. Хотел отдать и печенье, но раздумал, оставил до другого раза.

Увидев сахар, она обрадовалась, а потом стала отказываться:

— Куды ж його? Так много! Ни, ни, сами з чаем выпьете.

— Нам дают, — оказал Гурин, и тогда она взяла сахар и спрятала его в большую эмалированную чашку, задвинув поглубже в шкаф.

На курево раненым давали листья табака. Гурин не курил и весь свой пай дарил старику. Старик не скрывал своей радости, и Гурину было приятно, что он нашел чем хоть немного отплатить старикам за гостеприимство. А оно было по тем временам безгранично. Первым делом бабушка Оксана перестирала все их исподнее и портянки, хотя этим можно было и не обременять ее: их потом каждые десять дней водили в баню и давали чистое белье. Чуть погодя постирала гимнастерки и погладила их. Угощала постояльцев своим борщом и извинялась, что в нем «нэма ни сала, ни мяса».

Прошел день, другой, и жизнь в доме наладилась. Солдаты регулярно ходили на перевязку, и каждый день по очереди — за обедам на кухню. Котелки были не у всех, да они оказались и не очень удобными в этих условиях: в одной руке лучше держать одну большую посудину, чем пять или шесть котелков. Такую посудину им дала хозяйка — большой, толстопузый выщербленный кувшин — «глечик». Дед Гнат обвязал вокруг шеи «глечика» пеньковую веревку и из нее же сделал петлю — будто дужка на ведерке. Удобно и вместительно. Держишь за веревку кувшин и несешь в нем суп на всю компанию.

Вскоре, правда, эта компания стала распадаться: у двоих оказалась совсем недалеко их родина, и они каким-то образом умотались домой. Двое, в том числе и гуринский белобрысый сосед, проникли в ближайшие хутора, пристроились там у одиноких вдов и оттуда ходили на перевязку. Остался Гурин вдвоем с Харабаровым. Но и Харабаров вскоре, встретив земляка, перебрался к нему.

Гурина тоже подмывало махнуть домой, но он не решался: это все-таки не близко. А их предупреждали: всякое отсутствие более трех суток считается дезертирством. И он остался один со стариками. За обедом по-прежнему ходил с щербатым кувшином и угощал госпитальским супом своих хозяев, которые жили очень бедно. В погребе у них была одна «картопля» да бочка соленой капусты.

У Гурина оказалось много свободного времени, он читал Короленко, почти каждый день писал домой письма, сидел со стариками, слушал дедовы рассказы о махновщине. В хорошую погоду бродил по селу и раза два дошел даже до станции Пологи. Толкался среди толпы на вокзале, смотрел на поезда, которые уходили на восток. Два перегона всего до родины: Пологи — Волноваха и Волноваха — Сталино. И все. А там три часа пешего хода, и он дома. А случится попутка — так и за полчаса можно добраться. «Рискнуть, что ли? — приходила сладкая до одурения мысль. — Сесть вон на тормозную площадку. Ну, пусть сутки до Волновахи, да там сутки, да там?.. Максимум — трое суток. И обратно трое… Вполне можно успеть: на перевязку я хожу через семь дней. Ну, а один раз приду через восемь — какая беда? Рискну? Маму увижу, Алешку, Танюшку. Вот удивятся!»

И уже совсем было решался, направлялся к поезду, и тут приходила другая, здравая и потому неприятная мысль: «Ну и что? Ну, приедешь, покажешься, расстроишь всех — и в обратный путь. Опять слезы, проводы, беготня, суетня — мама побежит по соседям взаймы просить денег, продуктов… А тут? Вдруг кинутся — нет на месте. Три дня пождут, а потом подадут в розыск. Дезертир. Нет, потерплю!..»

И Гурин, уже стоя у тормозной площадки, в последний момент отговаривал себя. Состав медленно трогался и, набирая скорость, проходил мимо. Вот отстучал колесами последний вагон, Гурин смотрит ему вслед — качается на тормозной площадке одетый в тулуп старший кондуктор, нее дальше уходит поезд… Он уже скрылся за поворотом, и шум от него затих, а Гурин все стоит… «Может, напрасно не рискнул?..» Наконец медленно поворачивается и медленно идет в свою Чапаевку.

Но ему определенно везло в жизни: все равно что-нибудь хорошее, радостное да случится.

Однажды стоит он в длинной очереди раненых к кухне и видит — идет какая-то женщина в их сторону. Идет медленно, в солдат всматривается, будто ищет кого. И вдруг показалось ему, что на ней очень знакомая телогрейка: точно такая у них дома была, в ней он в армию уходил; в Пологах, когда уже их обмундировали, он отдал ее матери. Присмотрелся — и сама женщина показалась тоже очень похожей на мать, только постарше будет, скорее похожа на его бабушку…

И так, пока мысли разные в голове спорили между собой, сам он уже машинально направился к ней. Подошел и видит: точно — мать, только постаревшая сильно, поседевшая. Морщины избороздили лицо. А она все смотрит по сторонам, не видит сына, не узнает…

— Мама!.. — сказал он тихо.

Она вздрогнула, вскинула на него глаза, узнала, а все еще не верит глазам своим. На нем шинель наполовину внакидку — левый рукав надет, а правый болтается пустым.

— Ой, сыночек мой! Руки нема?! — вскрикнула она, вскинув руки к лицу.

— Есть, цела рука, — сказал он улыбаясь и показал ей подбородком себе на грудь под шинель.

— И шинель в крови… — продолжала она оглядывать Василия, а губы ее плаксиво дергаются, в глазах слезы стоят.

— Как вы сюда попали? Откуда?

— Третий день ищу… — И не сдержалась, заплакала, жалуясь: — Отчаялась совсем. Это ж я на станцию уже иду. И думаю, дай еще раз пройду, посмотрю, поспрашиваю… Как чуяло сердце. А пройди я мимо?.. Я ж была уже здесь.

— Да откуда вы узнали адрес?

— А ты же письмо прислал, и в уголке написал: «с. Чапаевка». А Чапаевка у нас уже известная, многих домой на поправку поотпускали. А про тебя слух прошел, будто убитый. — И снова у матери губы задергались, слезы покатились по щекам, она заплакала, уже не сдерживаясь.

— Не надо, мама… Живой же, чего ж плакать?

— Извелась вея, пока получили письмо…

— Почта, наверное, плохо работает: я сразу написал.

— Людская молва быстрей всякой почты разносится. Значит, все-таки правда: кто-то ж тебя видел, — она кивнула на окровавленную шинель.

— Вряд ли… Знакомых никого не было. Как же вы не побоялись в такую дорогу пуститься?

— А я не одна. Я с мужиком. Алеша увязался. Как отговаривала, нет, не отстал…

— Алешка с вами? — удивился и обрадовался Гурин. — Где же он?

— В другой конец деревни пошел тебя искать. Договорились встретиться возле сельсовета. Может, он уже и ждет меня там.

— Алешка здесь! Так вы идите к нему, а я сейчас получу обед и тоже приду.

— Как? Тебя оставить одного? — всерьез испугалась она. — А вдруг опять потеряешься?

— Не потеряюсь! Теперь я вас буду искать.

Она согласилась, пошла к Алешке. Гурин дождался своей очереди у кухни, получил полный кувшин супу — ему теперь много надо: хозяев кормить, гостей угощать — и пошел к сельсовету. Еще издали увидел своих. Вернее, Алешку он не узнал, а догадался, что это он: забрызганный осенней грязью, неумытый, глаза красные от усталости, улыбается смущенно, подойти к брату не решается, словно чужой. Кидает растерянно глазами то на окровавленное плечо шинели, то на пустой рукав, не знает, как вести себя. И все-таки радость от встречи побеждает, он кидается к Василию, прячет лицо у него на груди, прижимается крепко. А Василий не может его обнять: одна рука на перевязи, другая занята ношей, стоит, подбородком прижался к голове братишки.

— Тише ты, ему же больно, — говорит мать, и Алешка виновато отступает от Василия.

— Да нет, не больно. Рана на спине… Отчаянный вы народ! — восхищается своими Гурин. — Это ж вы ехали, наверное, и на буферах, и на ступеньках вагонов?..

— И на крыше, и в теплушке с солдатами, — добавила мать. — Страшней всего было на буферах. За Алешку боялась: вот как уснет да свалится под колеса.

Алешка машет рукой — мол, делать матери нечего, как о нем беспокоиться: что он, маленький?

— Стоило рисковать… — упрекает их Василий.

— Стоило, стоило, — быстро говорит мать. — Ну, веди на свою хватеру, что же мы, так и будем на улице стоять?

Привел он их к себе и поселил рядом с собой на солдатской соломе. Делился с ними своим солдатским пайком. А мать добыла за какие-то гроши, а может, выменяла на какую-нибудь барахолину на местном, базаре муки и бутылочку подсолнечного масла, испекла пирожков с картошкой. Румяные, пахучие, вкусные. Угощала ими стариков — хозяев сына, и те были очень довольны, хвалили мать, какая она мастерица куховарить.

С неделю прожили у него мать и братишка, наступило время расставаться. Василий засуетился, забеспокоился — подарок бы нужен, как же без подарка провожать гостей? А у него, как у нагиша, — вещмешок да душа. Все на нем военное, казенное. Гимнастерка, шаровары солдатские — всего по одной паре, да и то б/у — бывшее в употреблении. Даже запасной пары портянок нет, чтобы подарить Алешке — пригодились бы, за войну совсем обносились, на хлеб обменяли все. И обрадовался безмерно, когда вспомнил о пачке печенья. Вытащил из-под лавки вещмешок, достал пачку настоящего фабричного печенья, протянул матери:

— Вот вам гостинец. Танюшке повезете от меня подарок.

— Печенье? Откуда? — удивилась мать.

— На фронте давали, — сказал он небрежно и про себя поблагодарил Иванькова: как он выручил его!

Провожать своих Гурин пошел до самой станции Пологи. Шли дорогой, разговаривали. Мать совсем привыкла к нему такому — в шинели с засохшими бурыми пятнами крови на ней, с рукой, на привязи — и успокоилась: ничего страшного с сыном не случилось, жив и даже не калека. Руки, ноги целы, и слава богу… Правда, натерпелся страху, пережил боль, ну что ж… На то и война. Спасибо, господь помиловал, спас от худшего — многие вон совсем головы посложили…

— Ну, выздоравливай, сынок, поскорее. Наконец-то твоя душенька успокоилась. Отбыл свое, пролил кровь, совесть теперь тебя не будет мучить, и мне легче. Да оно, я тебе скажу, другие вон как-то сумели, затаились, дома сидят — и ничего. Брони заимели… Не вижу, штоб их дужа совесть мучила… Ну не морщись, не морщись. Это я так, к слову пришлось. Я ж их не хвалю?.. А только мне обидно: за што нам такая доля? У них отцы, у них все… И война их не коснулась, стороной обошла. Живут все дома — не тронуты, невредимы. А мой сыночек и детства как следует не видел — все в нужде, да в голоде, да в холоде, и теперь ему больше всех достается. За какую такую провинность? — Мать заплакала.

— А говорила, успокоилась. Не надо, мама. Всё теперь уже позади. Пусть, мало ли кто как живет! Зато мы можем людям прямо в глаза смотреть: мы никогда не ловчили.

— Это правда, — согласилась мать, вытирая глаза кончиком платка. — Это правда. Нам нечего стыдиться, оттого и ходим прямо и свету больше видим. А у них голова вниз — всё глаза прячут. Я всегда говорила вам: будьте честными. В этом наше богатство.

Они стояли на перроне и только теперь разговорились, за неделю этот разговор почему-то не возник.

Алешка был рядом, слушал, смаргивал белесыми ресницами набегавшие слезы, глотал их незаметно, силясь не расплакаться.

— А ты почему сырость распустил? — Василий подбодрил братишку, но тот сконфузился, махнул на него рукой:

— Иди ты… — и отвернулся, стыдясь своих слез.

— Как же: жалко брата, — сказала мать и обернулась к Алешке: — Ничего, не плачь, сынок: теперь мы его повидали. Все самое страшное позади уже, верно… Все позади.

Василий обнял Алешку, прижал к себе, сказал как можно бодрее:

— Держи хвост пистолетом! — Глупая какая-то поговорка вырвалась, самому стало неприятно, и он тут же, чтобы замять ее, наставительно произнес: — Учись только как следует.

— Да, с учебой у него не очень, — подхватила мать. — Голубей больше любит.

— Голубей завел? — удивился Василий. — Хороших хоть?

— Ага! — погордился Алешка, выворачивая голову из-под братниной руки. — Черно-рябые. Летают — как свечечки стоят над двором.

— Ух ты! — позавидовал Василий.

— Ну вот! Пожалилась, а они оба ишо дети, — усмехнулась мать. — Твоя невеста объявилась, — сказала она. — Чуть не забыла сообчить.

— Какая невеста?

— Какая? У тебя их много было? Валя Мальцева. Живет в Красноармейском, вышла замуж.

— Ну и ладно, — хмуро сказал Василий.

— Так что ты ее в голове не держи.

— А я и не держу. Откуда вы взяли?

— Паша Земляных со мной очень ласково здоровкается. И все спрашивает про тебя. Никогда мимо не пройдет, чтобы не спросить за тебя. Очень хорошая девочка. Красивая стала!

Василий молчал. Паша их соседка, одноклассница Гурина, они с ней с самого первого класса вместе в школу ходили, к ней он относился, как к сестре, — безразлично, но защищал и в обиду не давал. Чернобровая дивчина эта Паша, черные как смоль волосы расчесаны на пробор, и две тяжелые косы лежат на спине до самого пояса.

— Привет передавала, — не унималась мать. — Так что ей сказать?

— Как что сказать? — удивился Василий. — Привет передайте.

— Хорошо, передадим. Она говорит: «Письмо б написала, да стесняюсь». — «А чего стесняться? — говорю. — Товарищи по школе. Напиши, возьми адрес». На писала?

— Нет…

— Вот какая стеснительная!

— Ладно, давайте о чем-нибудь другом, — оборвал Василий разговор.

— Ну вот, и ты такой же… О другом — о всем, кажись, уже рассказали. Пойдем мы. Поищем поезд в нашу сторону.

— Так и я с вами.

Они подошли к порожняку, который стоял в парке отправления, К нему уже был прицеплен паровоз, нетерпеливо попыхивавший струйкой пара. Гурин увидел капитана — он забросил в пустой вагон вещмешок, подошел к нему.

— Товарищ капитан, этот поезд до Сталино идет?

— Не знаю. Пока у него маршрут до Волновахи, — сказал капитан, не оборачиваясь, — он влез в вагон и принялся мостить себе из соломы гнездо.

— Это в том же направлении… Можно к вам посадить вот маму и братишку?.. Они ко мне в госпиталь приезжали…

Капитан оглянулся.

— Конечно, можно. Я ведь тоже зайцем еду. Садитесь. Веселее будет, — и он протянул руку, чтобы помочь матери забраться в высокий вагон без подножки.

Мать неловко, с трудом, несмотря на то что и Василий и капитан помогали ей, взобралась в вагон, застеснялась своей неловкости:

— Баба, так она и есть баба: в вагон залезть как следует не умеет.

— Давай, Алеш, — Василий обнял братишку, поцеловал в щеку. Капитан подхватил его за обе руки, поднял в вагон.

— Ну, вот теперь прощай уже по-настоящему. А то «прощай, прощай», а сами стоим, — у матери задергались губы. — Теперь все хорошо будет. Выздоравливай.

Вагоны лязгнули буферами, и поезд медленно тронулся. Василий несколько метров шел рядом, потом стал отставать.

— Выздоравливай! — крикнула мать напоследок. — Не скучай. Будет возможность, может, еще приеде-е-ем!..

Поезд заизвивался на выходных стрелках, и вагон уплыл в сторону. А потом вдруг снова показался, Василий еще раз на мгновение увидел своих в проеме вагонной двери, прокричал:

— Не надо!

рудно сказать, какая дорога хуже — осенняя раскисшая и разбитая или зимняя: замерзшие колеи, острые гребни вздыбленной некогда колесами и теперь скованной морозом грязи… Шагу не сделаешь, чтобы не поскользнуться на неровности, чтобы нога не подвернулась на очередной кочке. По-украински декабрь — грудень. Точное название: кочки, кочки, груды, куда ни глянешь. Дорога — словно длинная полоса, вспаханная каким-то чудовищно огромным плугом: колеи — по колено, вывороченные груды черной земли, будто глыбы угля, огромны.

Ноги выкручиваются на такой дороге, и Гурин невольно ищет опять нетронутую обочину, бровку, но тут ее нет: все вспахано, изъезжено, изуродовано колесами, гусеницами, копытами лошадей и замерзло.

В поле дует ветер — холодный, промозглый, метет поземку, наметает между кочками холмики снега, пытается заровнять следы прошедших армий. Может, и заровняет, только не скоро, а солдатам сейчас идти тяжело.

Лейтенант Исаев по-прежнему бодр, уши на шапке не опускает, веселит свою команду разными одесскими байками.

К полудню ветер усилился, снег начал лепить — мокрый, хлопьями. Идти стало еще труднее — ноги скользили, то и дело обрушивались в глубокие колдобины. И лейтенант не машина, устал, шел молча впереди. И уши опустил в шапке — допекло, видать, и его.

Привал сделали в поле — у соломенной скирды. С подветренной стороны вжались спинами в скирду, вытянули гудевшие ноги.

— Что, мальчики, устали? Крепитесь — атаманами будете! — не унывал лейтенант. Он достал карту, долго изучал ее. — На ночлег остановимся вот в этом хуторке. Сделаем небольшой крюк, зато нам будет там хорошо: хутор в стороне от больших дорог, наверняка наш брат не заходил туда, поэтому нам будут рады. Там будет кров и пища! Ну как? Вперед? Вперед!..

В декабре самые короткие дни — об этом напомнил своим подчиненным Исаев, когда их застала темень, а хутор еще и в бинокль не просматривался.

— Что вы, мальчики! Еще шести часов нет: декабрь месяц ведь. Не будете же вы вместе с курами спать ложиться?

Солдаты выбивались из последних сил. Шли медленно, а стужа к ночи свирепела, ветер усилился и теперь продувал насквозь. Днем у Гурина спина была мокрой от пота, а сейчас будто кто сорвал с него всю одежду вплоть до нижней рубахи. Гимнастерка сделалась жесткой и холодной, как железо.

Наконец впереди сквозь снежную мглу замаячила темная стена деревьев. Лейтенант обернулся, прокричал:

— Шире шаг! Впереди завиднелись сады хутора! — и сам зашагал быстрее. Солдаты воспрянули духом, поспешили за ним.

И действительно, вскоре они уже, не разбирая дороги, шли напрямик через сад. Голые ветки хлестали их по лицам, они увертывались от них, торопились за лейтенантом. На душе стало тепло и светло: сейчас залают собаки, и на этот лай выйдет дядька или тетка, и, как бы худо ни отнеслись те к солдатам, они все равно будут в теплой хате.

Сады кончились, лейтенант уже вышел на улицу и стоял, словно раздумывал, в какую сторону идти. По одному из-за деревьев выползали солдаты и молча останавливались рядом. Собаки не лаяли, а напротив стояла сожженная хата. Длинная черная труба зловеще вздымалась над провалившимся потолком. Белые стены и черные, закопченные пустые глазницы окон пугали. Осмотрелись: слева — такая же хата, а справа и стен нет, одна обуглившаяся печь в кривая большеголовая труба.

Лейтенант медленно пошел вдоль улицы, солдаты, приотстав на несколько шагов, потянулись за ним. Ни одной уцелевшей хаты, село было мертвым. У одной избы скрипели ворота, и от этого скрипа дрожь пробегала по коже.

В конце улицы Исаев остановился.

— Ну что ж… — сказал он. — Такие вещи запоминайте. И когда будете драться, пусть этот пейзаж встанет у вас перед глазами! — прокричал он сердито, потрясая кулаком. — А теперь не хныкать! Надо думать о ночлеге. Ну-ка, разберитесь в шеренгу по два. Быстро! Никто не отстал? Слева направо по порядку номеров рассчитайсь!

— Первый, второй, третий… Тринадцатый! — прокричал правофланговый. — Неполный!

— Хорошо. — Он подошел к левому флангу. — Вы, четыре человека… Двое по одному порядку, двое — по другому, пробегите всю улицу и поищите хату с целым потолком и с более или менее уцелевшими окнами. Выполняйте!

Такая хата нашлась на другом конце улицы: в ней не только потолок уцелел, но и дверь, и в окнах не сее стекла были вышиблены. Лейтенант посветил фонариком — на полу валялась посуда, разные тряпки, перья от подушек. Осмотрел плиту — остался доволен.

— Все, мальчики! Мы будем спать в тепле. Три человека, — он осветил крайних у двери. — Идите и поищите соломы или сена для постели. Где-нибудь на задворках, может, копешка какая уцелела. А если нет — тогда будем думать. Выполняйте! Два человека — идите и наломайте веток, сделайте веники и подметите пол. Выполняйте! Два человека — тряпками, досками, что найдете подходящее, заткните в окнах дыры. Выполняйте! Остальные — на заготовку дров. Дров нужно много, на всю ночь. Выполняйте!

Работа закипела. Уже через пять минут в плите загудело веселое пламя, и при свете его Гурин веником из голых веток подметал начисто пол. Кое-как заделали в окнах дыры, и хата стала наполняться теплым духом.

Постельная команда не нашла ни сена, ни соломы, наткнулась лишь где-то на огороде на уцелевшую кучу кукурузных бодыльев. Постель из них получилась твердой, но ничего, все-таки не то что голый пол. Чистые, — отливающие желтым блеском, словно лакированные, бодылья были уложены аккуратно вдоль стен. Уцелевшие на них листья оборвали и положили сверху — для мягкости.

Ужинали кто что: кто сварил себе кашу в котелке, кто ел консервы, а кто ограничился сухим куском хлеба и скорее — на боковую. Гурин не захотел ни кашу варить, ни банку с тушенкой открывать, натопил в котелке снежной воды (в колодце воду брать лейтенант не разрешил: недавно фронт прошел, и неизвестно, может, ее немцы отравили), вскипятил — попил кипяточку с хлебом и совсем расслабился. Одолевала усталость, кипятка своего и то еле дождался, пока вскипел. Скорее — спать…

Но лейтенант, прежде чем объявить отбой, приказал разбудить всех и предупредил, что здесь прифронтовая полоса, поэтому два человека все время должны бодрствовать — часовой и дневальный. Часовой — на улице, а дневальный должен следить за огнем. Дежурить будут все по очереди — всего по полчаса, не больше. Часовые сменяют друг друга на улице, не покидая поста. За временем следит дневальный: пришло время — будит очередного, тот садится дежурить у огня, а сам идет сменять часового. Часовой, отдежурив, ложится спать.

— И прошу смотреть в оба, — сказал Исаев строго. — Тут шуточки в сторону. Фронт рядом, в нашем тылу может шастать немецкая разведка. Наткнутся на часового-ротозея и перережут всех, как котят. А одному, который в полушубке, засунут кляп в рот, руки назад — и будь здоров, потащили «языка». Кто первый на пост? Так. Бери автомат и шагом марш.

Гурин хотел крикнуть свою фамилию, да не успел, опередили. А так бы хорошо было: отдежурил бы с самого начала и спи потом спокойно до утра. Не вышло. Но ничего, невелика беда, и улегся на твердые бодылья. Локтем, бедром раздвинул их, устроил себе гнездышко, улегся поудобнее, натянул воротник шинели на голову и тут же провалился в глубокий сон.

Дежурить досталось ему в самое глухое время — между двумя и тремя часами ночи.

Вышел, взял автомат у часового, повесил себе на шею. Не успел оглянуться, как его напарник уже убежал в хату. Остался Гурин один.

Ветер завывает на разные голоса, стучит оторванными воротами, воет в трубе соседской хаты, поскрипывает какой-то доской, будто силится отодрать ее, шумит деревьями в саду, и каждый звук настораживает Гурина, заставляет вздрагивать. Вглядывается он в темноту — там будто тени какие-то прыгают, словно один за другим кто-то улицу перебегает. Напрягся Гурин до предела — весь превратился в слух и в зрение, пока не убедился: метель играет, ветер порывами бросает снежные космы. Облегченно вздохнул Гурин и пошел заглянуть за угол хаты — вдруг там кто-то подкрался и караулит его. Прислушался, выглянул осторожно — никого. Быстро оборачивается, идет в обратную сторону и вдруг видит: кто-то стоит вдали. Не стоит, а движется! Нет, кажется, стоит… Вроде нагибается. Нет, стоит, только покачнулся. Ждет чего-то, наверное, заметил Гурина и затаился. Василий натянул тугой затвор, поставил на боевой взвод, ждет, что тот будет делать. А он все стоит. И тут на миг редеют тучи, становится светлее, и Гурин ясно увидел — столб. «Тьфу, откуда он взялся? Ведь не было же…»

А ветер все воет, воет, деревья в саду шумят, голые ветки лязгают друг о дружку — трудно различить посторонние звуки. Как долго тянутся двадцать минут! Лучше бы по часу стоять, да не одному, а вдвоем. Все дело, наверное, в том, что у них всего один автомат на всю группу. Хорошо хоть, дневальный бодрствует — живая душа за дверью, в случае чего — быстро тревогу поднимет.

Наконец дверь открывается — идет смена. И все страхи вмиг исчезают. Гурин смело направляется к столбу, убеждается, что это действительно столб, пинает его ногой и идет обратно. Сменщик стоит на пороге, ежится от холода.

— Ну, что? Все тихо?

— Какой там тихо! Не слышишь разве? Ведьмы разгулялись.

— Ведьмы? Это не страшно. Особенно если молодые.

— Ну, бери автомат, раз ты такой смелый, а я пошел, — сказал ему Гурин.

Лег, но еще долго не мог уснуть: все прислушивался к звукам на улице — не подбираются ли — немецкие разведчики…

Покинули они хутор рано, часов в шесть, еще темно было. Когда рассвело, они уже вышли на большую оживленную дорогу: колоннами и в одиночку спешили по ней машины в сторону фронта.

Урчат натужно тяжелые грузовики — везут снаряды, мины, тащат за собой орудия. Промчалась колонна зачехленных «катюш», установленных на «студебеккерах». Пробежали мимо, качаясь с кормы на нос, амфибии, за ними — грузовики с прицепами, на прицепах огромные металлические лодки. Чувствуется по всему: впереди водная преграда — Днепр, гонят туда плавучую технику — переправы наводят.

Бегут по дороге два новеньких «студебеккера», как два близнеца, легко бегут, только снег из-под колес струится. Лейтенант вышел на дорогу, поднял руку. Остановились. Поднялся на подножку, поговорил о чем-то с водителем, махнул своей команде.

Обрадовались солдаты, бросились, как в атаку, на кузов, карабкаются, друг другу то ли помогают, то ли мешают — со стороны не разобрать, но в минуту все исчезли в брезентовой будке. В кузове вровень с бортами зеленые ящики лежат, — полезли на четвереньках по этим ящикам вглубь, уселись, поехали довольные, хвалят лейтенанта. По ту сторону брезента ветер свищет, а им ничего, держатся за дуги, чтобы не сильно биться о ящики на неровностях дороги.

— А в ящиках не мины? Взлетим на воздух, ошметок не соберешь, — не выдерживает один из солдат.

— Нет, — успокаивает его кто-то из знающих. — Это «семечки».

Что такое «семечки» — Гурин уже в курсе: это патроны.

Да, ехать — не идти: через час или полтора «студебеккер» затормозил, и солдаты, как перезрелые груши, посыпались из кузова на мерзлую землю. Огляделись — впереди огромная деревня.

— Построиться! — скомандовал лейтенант. — По селу идти, соблюдая порядок, из строя не выходить. Шагом марш!

Вскоре он привел команду к большому дому — то ли сельсовет здесь был раньше, то ли колхозная контора. Часовой у порога вытянулся перед лейтенантом.

— Привет, Генатулин! — поприветствовал его Исаев.

— Паривет, товарищ гвардия лейтенант, — заулыбался часовой.

— Как наши мальчики?

— Нет здесь наши мальчик, — сказал Генатулин. — Вся мальчик на том перег. Разпедчик там, аптоматчик тоже там.

— На задании?

— Моя не знай, товарищ гвардия лейтенант.

Пока лейтенант разговаривал с Генатулиным, из дома вышел старший лейтенант, увидел Исаева, обрадовался:

— А, Исаев вернулся! Как раз вовремя. Здравствуй, — он пожал ему руку. — Перебазируемся на тот берег.

— На этот пятачок? — удивился Исаев.

— Давай вооружай своих мальчиков — и туда. Старшина Макивчук со своим хозяйством еще на месте.

— Покормить бы надо, — лейтенант кивнул на новичков.

— Там накормишь. Кухня ночью переправилась туда. Да и рота твоя вся там уже. Хороших ребят подобрал?

— Как один — орлы! Такие головорезы — ни один не заплакал в дороге. Чуть что, сейчас: «Жёра, подержи пинжак!»

Старший лейтенант засмеялся:

— Ну, Сашка! Сам ты «Жёра» хороший. Пижон, — он кивнул на его бурки. — Не по форме.

— Чай, не на параде, — отмахнулся Исаев.

Лейтенант вошел в сени, привычно толкнул дверь в левую половину хаты, крикнул своей команде:

— Орлы, заходите!

Солдаты вошли в пустую комнату. На полу лежала примятая солома — видать, тут провели не одну ночь солдаты до них.

— Отдохните, я сейчас приду, — сказал Исаев.

Но вскоре пришел не лейтенант, а старшина Макивчук, которого он прислал. Рыжеусый, скуластый, в коротком защитном бушлате, старшина заглянул в комнату, спросил:

— Вы «мальчики»?..

— Мы, — сказали те уверенно.

— Айда за мной.

Он привел их в свою каптерку, которая располагалась в большом крестьянском сарае, сам встал за высокий ящик, как за прилавок, разложил перед собой бумаги, а пришедшим приказал:

— Вон в ящике автоматы. Берите по одному и называйте свою фамилию. Далее — диски, по два на каждого, далее — в ящике патроны. Берите побольше. Я вам, как батько, советую: лучче меньше хлеба в сумку положи, а поболе патронов: лишний патрон на передовой может жизнь тебе спасти.

Автоматы без дисков и ремней лежали рядком, густо смазанные солидолом.

— Ну и жирные, как иваси!

— А вон там в углу ветошь, — продолжал старшина, не обращая внимания на реплики солдат. — У кого нема, оторви на чистку оружия. Вот вам ремни для автоматов, вот вам чехлы для запасных дисков, — вытаскивал он из-за спины новенькие парусиновые сумки. — И пока все. Гранат нема. Привезуть — снабдю.

Гурин взял автомат двумя пальцами за кончик ствола, понес его к куче тряпья — старого нательного белья, отодрал полрубахи, потом еще клочок поменьше, набил карманы патронами — шинель сразу стала тяжеленной, будто намокла, на плечи надавила, на руку повесил ремень, мизинцем за петлю подхватил чехол и пошел к двери. Потом вспомнил — диски не взял, вернулся. Хорошо, они были сухими, прижал к груди, как голубей, повернул обратно.

— Можно в расположение идти?

— Да. Идите. Почистите оружие, зарядите диски и ждите лейтенанта. — И, спохватившись, закричал: — Эй, хто тут у вас в обмотках? Лейтенант сказав, щоб в сапоги обуть. Эй, в обмотках!

До Гурина не сразу дошло, что это его касается. Пока кто-то из ребят не остановил:

— Гурин, оглох, что ли? Иди, старшина зовет.

Он вернулся. Старшина взглянул на его ноги, словно на диковинку.

— Шо ж ты за солдат — сапоги доси не добыл себе?

— А где их добывают? — обиделся Гурин.

Старшина взглянул на него, не ответил:

— Какой номер носишь?

— Сороковой.

— Сапоги треба брать на номер, а то и на два больше. Зимой портянок намотаешь — теплее будет. А?

— На два — это много.

— Ну гляди… — Он полез куда-то в угол за ящики, долго шарил там, наконец выбросил через голову один, потом другой сапог: головки кожаные, а голенища кирзовые. Сапоги совсем новые, пахнут свежей резиной и кожей. — Ну як? Меряй.

«Як? Як? Хорошо — вот як!» — радость такая охватила Гурина, как на первомайский праздник, когда мать дарила ему какую-нибудь обновку. Снял ботинки, чуть подправил портянки, сунул ноги в сапоги — хорошо-то как! Удобно! Совсем другой вид у человека.

— Не жмуть?

— Вроде нет…

— Гляди. Портянки есть запасные? Возьми, — старшина с треском оторвал полоску белой фланели. — Да не говори, шо старшина жадный.

— Спасибо!

Идет Гурин по улице, и кажется ему, что все на него смотрят, сапогами его новыми любуются: какой солдат красивый! В сапогах!

нег выбелил все поле, укрыл толстым слоем следы борьбы за этот пятикилометровый клочок земли на правом берегу Днепра. Небо очистилось, и луна поблескивала на безбрежной белизне. Но первозданная белизна эта оставалась недолго. Уже на обратном пути от кухни автоматчики увидели снег истоптанным, измятым, перемешанным с землей колесами, гусеницами, тысячами солдатских ног. Несмотря на то что здесь простреливался каждый клочок земли, на этот пятачок забрасывалось все больше и больше военной техники, боеприпасов. Казалось, не осталось уже и метра свободной площади, где бы не была вкопана пушка, миномет, самоходка, а они все прибывали и прибывали. По всему было видно, что плацдарм очень важный и удержать его наши стремились во что бы то ни стало…

Гурин шел с котелками в обеих руках вслед за солдатами. Снег похрумкивал под сапогами. Шли они медленно, мокрые, грязные шинели отяжелели, полы их замерзли и сделались твердыми, как панцирь, они сковывали ноги и, совсем не сгибаясь, мешали идти.

Раздав котелки, Гурин подошел к своему окопу и по привычке прыгнул в него. Но задубелая шинель не пролезла в окоп, и Гурин повис в беспомощной позе, болтая ногами, силясь достать до дна окопа. Он попытался локтями согнуть шинель, но не тут-то было, она крепко держала его под мышки. Гурин кое-как дотянулся до края окопа, поставил на снег котелок, рядом положил автомат и кулаками принялся уминать полы шинели. Они хрустели, как куриные косточки в зубах собаки, с трудом поддавались. Наконец он кое-как одолел шинель и с шорохом обрушился в окоп. Там он согнул, подмял ее под себя, сел и принялся за еду. Шинель под ним постепенно отошла, оттаяла, обмякла, и Гурин уселся уже совсем удобно, приготовился вздремнуть, пока стояла тишина.

— Эй, кто тут? — послышался голос лейтенанта Исаева, и в Гурина полетел маленький комочек снега.

— Я, Гурин, — пытаясь встать, сказал Василий.

— Гурин? А ты что притих… Загрустил?

— Да нет, товарищ лейтенант.

— У тебя лопаты, конечно, нет?

— А нам их не давали…

— Видал? — обернулся он к своему спутнику. — Как в школе: «А нам не задавали». Вылезай и беги на НП роты — вон туда, возьми себе лопату, пока не расхватали, и соединишь свой окоп с соседним слева ходом сообщения.

— Смотри сюда, — указал Гурину на снег лейтенантов напарник — тоже, видать, офицер (в темноте погоны были не видны). — Прокопаешь траншею сюда — до этого колышка, потом завернешь к тому окопу. Чтобы получился зигзаг. Понял?

— Понял.

— Ну вот, давай.

Возле НП роты лежала куча лопат — малые саперные, большие штыковые и даже совковые. Гурин схватил сначала малую, но потом раздумал, бросил и поднял большую: ею удобнее копать. А долбить сподручнее малой… Оглянулся — рядом никого — и схватил обе.

Соседи Гурина уже вовсю работали, разогрелись, даже шинели с себя поснимали, в одних телогрейках орудовали. Гурин тоже вскоре сбросил шинель, кинул ее в окоп — тепло стало.

Прежде чем углубляться в землю, он решил расчертить свой участок и очистить его от снега. Провел лопатой две параллельные линии сначала до углового колышка, воткнутого тем офицером, потом завернул к соседу. Расчертив все, принялся отбрасывать снег. Снег был податлив — он не успел еще слежаться, сверху только покрылся ледяной коркой. Хорошо для такого снега иметь совковую лопату, хоть беги за ней, но Гурин тут же отказался от этой затеи: слишком много лопат соберет он у себя, а толку пока маловато. Надо поторопиться: приказ — до утра ход сообщения должен быть отрыт в полный профиль.

Резал лопатой аккуратные снежные кубики и складывал их на тыльную сторону, чтобы потом замаскировать ими бруствер. Работалось хорошо, немцы не беспокоили, лишь изредка поливали бесприцельно нашу сторону очередями — пули пролетали высоко над головами — да так же изредка бросали ракеты — освещали нейтральную полосу. Пригнутся солдаты, переждут, пока погаснет ракета, заодно и передохнут — и снова за работу.

У самого колышка лопата Гурина неожиданно ткнулась во что-то твердое, словно под лезвие камень попался. Гурин выковырнул его, и действительно — наверх выкатился булыжник, величиной с голову. Василий хотел поддеть его лопатой, чтобы отбросить подальше, но он, круглый и скользкий, всякий раз скатывался с лопаты. И тогда Гурин, воткнув лопату в снег, нагнулся, чтобы взять камень руками.

Схватил его и тут же выронил: «камень» оказался скользким и волосатым. Растопырив пальцы рук, Гурин стоял над ним, боясь нагнуться. Наконец преодолел страх, присел и маленькой лопатой перевернул этот странный предмет. И тут он ясно увидел мертвое человеческое лицо — нос, рот, залепленные грязью глаза. Отпрянул в испуге и побежал к сержанту. Тот тоже долбил траншею.

— Товарищ сержант, там… у меня… голова…

— Что голова? Болит, что ли?

— Да нет… Там… Голова чья-то.

— Что ты мелешь, — проворчал Серпухов, однако вылез из траншеи и, не бросая лопаты, пошел к Гурину.

— Вон она.

Сержант нагнулся, посмотрел и задумался.

— Это, наверное, того младшего лейтенанта, — догадался Гурин.

— Какого?

— Ну, командира взвода, который мы сменили. Снаряд в него прямым попаданием угодил.

— Ты видел?

— Солдат говорил… Которого ранило…

Сержант снова замолчал, потом обернулся к Гурину:

— Ну и что?

— Не знаю…

— «Не знаю», — передразнил тот досадливо. — Вечно ты, Гурин, что-нибудь придумаешь. Ну, что теперь?

— Не знаю…

— Заладил… Возьми положи ее пока в сторонку, вон туда. Потом придумаем что-нибудь. И давай работать, смотри, ты еще в землю и на штык не углубился. — И он пошел к себе, сердитый и почему-то недовольный Гуриным.

Земля еще не промерзла глубоко, и Гурин до утра справился с заданием, ненамного отстав от других. Бруствер замаскировал, всю землю вокруг забелил снегом, и, когда лейтенант с тем офицером проверяли работу, Гурина даже похвалили.

— Бывалый солдат! — сказал лейтенант. — Мой мальчик! Плохих не держим, — он подмигнул Гурину, и они пошли дальше.

День прошел спокойно. Немцы, правда, обрушивали на нашу сторону минометные и артиллерийские налеты, но били главным образом по тылам плацдарма, наверное знали, что там земля нафарширована техникой и редкий снаряд не причинит нам вреда.

Поздно вечером в траншеи вернулась пехота. Автоматчики обрадовались: вот сейчас они сдадут окопы хозяевам, а сами побегут в свой теплый сарайчик в деревню. Уже собирались в небольшие группы, довольно потирали руки, ждали команды. А ее почему-то не было. И лейтенанта не было. Может, он не знает, что пехота вернулась? Разыскать бы его.

Но Исаев появился сам, и был он как-то весь напряжен и собран. Не подмигивал, не шутил, строг, деловит. Собрал автоматчиков, сказал:

— Никаких сарайчиков. Утром пойдем в наступление вместе с пехотой. На нас ложится основная задача прорыва обороны противника. Мы должны захватить траншеи, очистить их, ворваться во вторую линию траншей и тоже очистить. На этом наша задача заканчивается. Дальше немцев погонят другие. Помните, что мы — автоматчики. Автоматчиков немцы боятся так же, как морских пехотинцев. Бесстрашие, смелость, напористость, взаимовыручка, ненависть к врагу — вот наши качества. В атаку пойдем в телогрейках, шинели оставьте в окопах. Все стремление — ворваться как можно быстрее в траншеи противника. Ворвался — не зевай, не медли — бей, очистил колено до поворота, иди влево — очищай следующее колено. Будь осторожен — за поворотом, за углом может притаиться немец. Вымани его оттуда, убей — и дальше. Очистил — тут же вперед, на штурм второй линии обороны, не жди других: другие не отстанут, будь уверен.

Лейтенант говорил четко, напористо, вдалбливал солдатам в головы военные истины, старался, чтобы они запомнили все, потому что самая незначительная мелочь, оплошность может стоить жизни.

— Автоматы почистите, проверьте всё, чтобы работали как часы. А пока отдыхайте.

Какой там отдых! Заныло сердечко, защемило, ладони вспотели, а спине холодно сделалось. Поежился Гурин, шинель потуже застегнул. Но к утру озноб прошел, общее боевое возбуждение передалось и ему: солдаты старались шутить, подначивали друг друга — делали все, чтобы не думать об атаке. «Будет атака — ну и что? Нам не привыкать! Наше дело — вперед! Первый раз, что ли?» — было написано на лице каждого автоматчика. А что там было на душе — никому не ведомо.

— …А она мне и поёть своим милым голоском: «Та ну те, дядьку, та ну те ще, яки ж вы вредни, як бы ще». Ха-ха! Понял?

Все смеются, смеется и Гурин, а про себя думает: «Неужели же я трусливее других? Они же вон не боятся, а почему я должен дрожать? Нет, я не трусливее их, главное, чтобы никто не заметил…» И Гурин хохочет, переводит эту побасенку на русский язык, хотя она и без того всем понятна.

…Ровно в назначенное время заговорила артиллерия. Гурин снял шинель, накинул на плечи. Шапку надвинул покрепче на лоб, чтобы не потерялась, автомат перевел на длинные очереди — приготовился.

Еще рвались над немецкими траншеями снаряды, как раздалась команда: «Вперед! В атаку!» Василий выскочил из траншеи и побежал, время от времени посылая вперед автоматные очереди. Косит глаза направо и налево — следит за своими. Бегут все, строчат автоматными очередями. Когда уже преодолели большую половину нейтральной полосы, сзади стали рваться мины. «Опоздали, голубчики!» — подбодрил себя Гурин. Но тут откуда-то слева заработал пулемет. Пули запели у самой головы. Гурин хотел было залечь, но команда «Вперед!» погнала его дальше. Вот уже виден немецкий бруствер, еще несколько шагов, и Гурин прыгнет в окоп, а у него силы на исходе, совсем задыхается, вот-вот упадет. И вдруг увидел — над бруствером из траншеи высовывается ствол винтовки и макушка немецкой каски. Первый порыв был — упасть на землю, но, сам того не помня, как это случилось, подчиняясь, наверное, какому-то инстинкту, Гурин не упал, а нажал на спусковой крючок.

Каска сразу опустилась, и вслед за ней медленно сползла обратно в траншею винтовка. Гурин прыгнул в окоп и, привалившись спиной к стене, бросил глазами вправо-влево. Никого. Лишь рядом сидел немец, уткнувшись головой в песок. Хотел было кинуться вдоль по траншее, как вдруг навстречу показался немец. Высунулся и тут же нырнул обратно. Гурин дал по нему очередь, но, видать, опоздал: из-за угла вылетела на длинной деревянной ручке граната и завертелась под ногами. Гурин перепрыгнул через нее и, спасаясь от взрыва, ринулся за угол, откуда вылетела граната. А там — немец удирает по траншее, вот-вот юркнет за поворот, ударил по нему очередью, тот споткнулся, упал. Гурин присел, прижался к стене, и в этот момент взорвалась граната, из-за угла полетели осколки, комья земли, ударились в противоположный угол. Гурин вскочил и побежал дальше по траншее, у самого поворота прижался к стене, не зная, как быть: вдруг в следующем колене немцы подстерегают его? А тут этот, убитый им, растянулся как раз на проходе, мешает… Затаился, прислушивается. Вроде никого, тихо. И он, полоснув на всякий случай очередью за угол, ринулся сам туда, Пусто. Всё, теперь наверх и — вперед, дальше.

Выскочил, смотрит: автоматчики уже впереди, замешкался он в траншее, долго, наверное, простоял за пустым углом. Поднажал — догнал, бежит и чувствует, что ему легче стало дышать, и бежать не тяжело, и страх куда-то девался.

— Вперед! Вперед! В атаку!

Вот она и вторая линия обороны. Не зевнуть бы, не сплоховать… И вдруг чувствует: огонь по ним начал ослабевать. Поднял голову, видит: немцы один за другим выскакивают из траншеи.

— Ура-а-а! — обрадованно закричал он и послал длинную очередь вдогонку.

Вот она и вторая траншея. Прыгнул в нее, огляделся — пусто, дал очередь налево за угол и сам туда же пулей влетел. Никого. Выскочил наверх — и побежал дальше.

— Вперед! — не умолкала команда.

Хотел еще дать очередь по бегущим немцам, нажал на спуск, но автомат на третьем или четвертом патроне захлебнулся. Понял Гурин: магазин опустел — и нырнул в ближайшую воронку. Быстро выпростал из чехла запасной диск, вставил, оттянул затвор — все в порядке. Выглянул: бегут по всему полю наши солдаты, то там, то здесь только и слышно: «Вперед! Вперед!»

Подхватился Гурин и пустился вслед за солдатами. Смотрит, Аня стоит на коленях, перевязывает автоматчика. Обрадовавшись своим, Гурин плюхнулся рядом, Аня оглянулась, сказала сурово:

— А, это ты? Куда торопишься? Лейтенант с сержантом уже заворачивают наших.

Огляделся: действительно, приотстали автоматчики. Он узнает их по одежде — все в фуфаечках, по одному, не спеша идут обратно. Гурин поднялся. Пехота уже стреляла и кричала где-то вдали, за холмом, а вслед за ней спешили артиллеристы, минометчики, подводы с боеприпасами. Сорвали немцев, погнали!

Подошел сержант, шапка на макушке, красный ежик дымится паром.

— Ну как? — спросил он, неизвестно к кому обращаясь.

Гурин вытирал пот со лба, молчал. Серпухов нагнулся над раненым:

— Кого это? Ты, Востряков? Эх, бедолага! Бок распороло… Ну ничего, крепись. После госпиталя ты нас найдешь.

— А я не пойду в госпиталь, — простонал Востряков.

— Лежи, лежи, — прикрикнула на него Аня. — Развоевался! Лежи и не разговаривай, и не вставай. Сейчас возьмут тебя на носилки.

Автоматчики по одному, группами потащились к своим траншеям. Пошел и Гурин. Только теперь почувствовал, как он устал: ноги были будто из ваты, его качало из стороны в сторону. В своем окопе упал на шинель и слышит, как в нем гудит все и сердце колотится, будто барабан.

Через какое-то время их собрали всех вместе, подошел лейтенант, спросил у сержанта:

— Сколько?

— Так и есть… Семерых… Трое убито, четыре ранено.

— Много, — сказал лейтенант мрачно. — Жалко ребят. — Потом поднял голову. — Ну что ж, мальчики, война… А вообще — молодцы. Все молодцы, поработали что надо. — Кивнул сержанту: — Веди.

— За мной шагом марш! — махнул Серпухов.

Обрадовался Гурин, уверенный в том, что они пойдут сейчас в деревню, в свой сарай, на солому и будут отдыхать. Однако радость его была преждевременной: сержант перепрыгнул через траншею и направился в сторону фронта.

По полю ходили солдаты и подбирали убитых. Чем ближе к немецким траншеям, тем больше трупов, гибли в основном на бруствере, перед броском в траншею. Дальше наши лежали вперемежку с немцами. Сразу за окопом Гурин увидел двух солдат — нашего и немца, они застыли голова к голове. У нашего солдата голова была раскроена малой саперной лопатой, которую, зажав мертвой хваткой, держал в руке немец. Взглянул Гурин на них и тут же отвернулся: страшная картина. А сержант остановился перед ними, подошли другие, стали гадать, почему у немца в руках наша лопата? Наверное, схватились в рукопашной, немец в драке изловчился, выхватил у нашего из чехла лопату и ударил. Но и его самого кто-то другой тут же застрелил.

За второй линией обороны наших уже было гораздо меньше, сплошь по белому полю горбились немецкие шинели, валялись их каски, противогазы, оружие.

Рядом идет Юрка Костырин, земляк Гурина — тоже донбасский, из Макеевки. У них даже общие воспоминания нашлись: оба знают макеевскую свалку, куда Василий с матерью ходил выбирать из шлака кусочки кокса на топливо. Он толкнул Гурина, указал головой:

— Гляди, наверное, унтер?.. Погоны серебряные. — И Юрка вышел из строя. Вернее, не из строя, шли они вразброд, кучей, он просто отделился от толпы.

— Куда ты? — удивился Гурин.

— Сейчас догоню, — и Юрка принялся расстегивать штаны. А когда уже последний солдат миновал его, он подбежал к унтеру, нагнулся и стал что-то делать. Потом быстро догнал, поравнялся с Гуриным и показал ему на ладони часы.

— Смотри…

— Где ты взял?

— У унтера. Думал, гад, швейцарские, а оно та же штамповка. Возьми, у меня, такие уже есть, — Юрка вытянул левую руку, показал на запястье часы. — Бери, не морщись. Трофей. Все равно их кто-нибудь снял бы, вон те же похоронщики. Думаешь, так в часах и отправили бы его в «могилевскую губернию»? Слишком жирно для фрицев.

За разговором не заметили, как сошли с поля и вышли на дорогу. Вдали завиднелось село. Лейтенант сошел на обочину, оглянулся на свою роту:

— Подтянитесь! Разберитесь! Ну-ка, приведите себя в порядок. На вас люди будут смотреть, освободители.

Это правда: передовые части промчались, и поэтому автоматчики, по существу, первые солдаты, которые вступают в освобожденное село.

Еще на подходе им навстречу выбежала толпа ребятишек и, как почетный эскорт, сопровождала их вступление в населенный пункт.

А в селе и старый и малый — все стояли на улице и смотрели на них, как на чудо чудное, свалившееся с небес. Женщины плакали, дети махали им руками, старики почтительно снимали шапки. А где-то уже на середине улицы толпа стала такой плотной, что трудно было пройти. Женщины тянули к ним руки, словно хотели потрогать — действительно ли это они, живые солдаты, а не мираж. Одна воздела руки вверх, закричала:

— Боже мой! Вызволители вы наши! Родненькие! — и кинулась целовать одного, другого. За ней и остальные — обнимают солдат, целуют, плачут.

— Та куды ж вы спешите? Та хочь на минутку остановитесь, отдохните — мы на вас полюбуемось!

А солдаты и так уже остановились, растерянно улыбаются, самим плакать хочется от такой всеобщей радости.

Лейтенант пробился на середину, сказал:

— Ладно. Полчаса отдых. Разбирайте, тетки, кому кто нравится. Покормите солдат.

Подхватила Гурина с Юркой пожилая украинка, затараторила весело:

— Ходимте до хаты, ходимте… — Привела в дом, хлопочет. — Знимайте шинели, умыйтесь. Ось вам рушничок чистый. А я зараз стол накрыю. Що вам хочется — чи яешеньки, чи молока? Сало е у мене. Сховала от нимцев.

— Я бы съел борща, — осмелел Гурин. — Давно не ел домашнего борща.

— Борщ е! — обрадовалась хозяйка. — Зараз!

Быстро время пролетело. Не успели поесть, поговорить, как послышалась команда: «Выходи строиться!» Молоко допивали стоя.

Пока одевались, хозяйка им на дорогу гостинчик приготовила: по куску сала и по краюхе хлеба.

— Ну, час вам добрый! Хай вам щастыть, хай вас ворожи пули минають. — Поцеловала солдат, как родных, расплакалась.

Покидали ребята село — грустно было: родным теплом повеяло, будто из материнского дома уходили.

…Уже поздно ночью наконец прибились автоматчики к деревне, в которой остановились на ночлег.

Немцы заняли оборону на заранее укрепленных позициях, и наши не смогли их взять с ходу. Залегли. Это было видно по незатухавшей стрельбе впереди, по так знакомым взлетавшим в небо ракетам, по столпившимся войскам и затормозившей свой бег всевозможной технике. Автоматчики догнали передовые части и окунулись в обычную фронтовую суету.

Лейтенант Исаев по каким-то ему только известным приметам быстро отыскал свой штаб и там же, в небольшой пристройке, а попросту — в летней кухоньке нашел и место для своих «мальчиков».

Почти полтора месяца минуло, как Гурин попал в роту автоматчиков. Срок небывалый. А ведь они за это время не раз ходили в атаку, не раз бросали их на прорыв, однажды — в разведку боем, дважды придавали их разведчикам. За это время рота сильно поредела. Когда Гурин пришел в нее, там вместе со «стариками» было тридцать четыре «мальчика», сейчас осталось человек пятнадцать. Кого убило, кого ранило. Ранило и земляка Гурина — Юру Костырина из Макеевки. Больно было Гурину расставаться с ним, привыкли друг к другу, сдружились. Лейтенант, немного переиначив Юрину фамилию, а гуринскую совсем изменив, звал их Жилин и Костылин. Не стало «Костылина» — и Гурин перестал быть «Жилиным».

Многих нет, а Гурин все еще держится, иногда лежит и думает: «Почему это так долго меня судьба щадит — ведь в каких переплетах только не бывал?» — и тут же кто-то другой в нем начинал спорить: «Один ты, что ли? Вон еще сколько ребят, многие вместе с тобой пришли, а некоторые даже раньше».

«За других я не берусь гадать. Я о себе хочу знать».

«Подожди, еще все впереди…»

«Конечно… Но я думаю, что меня все-таки не убьет. Не может меня убить! Я должен жить, я должен еще что-то в жизни сделать. Неужели же я только для этого и родился — кончил десятилетку, погоняли меня на войне, как зайца, и все? Стоило ли для этого на свет появляться?»

«А другие?»

«Перестань! Я не о других, я о себе, о себе, понимаешь? У меня внутри сидит, чувствую, такое, что не должно умереть».

«Ну и чувствуй, если тебе это силы придает или веры прибавляет».

«Прибавляет, это точно! Я смелее от этого становлюсь, увереннее, бегу — и мне не страшно».

«Врешь, страшно… По-моему, тут дело в другом. До сих пор тебя спасала твоя сноровка, быстрота. Сначала тебе повезло, а потом ты многому научился. Ты уже точно можешь рассчитать, сколько секунд немец в тебя целится, и за миг до выстрела нырнешь в землю. Ты знаешь, сколько надо полежать и как надо рвануться с места вперед. Автомат в твоих руках уже как игрушка, ты стал виртуозом, опередить тебя в стрельбе трудно».

«Но на это тоже ведь нужен ум, чтобы все это понять, усвоить. Самому! Меня же почти ничему этому не учили».

«Нужен, нужен ум. Только не задавайся. Все еще впереди. Помни: задавак судьба не любит».

«Не буду…» — и на этом спор с собой у Гурина заканчивается. Действительно: впереди дорога еще ох какая длинная!

есенняя распутица сделала дороги непроезжими. Автомобили оказались совсем парализованы. Из-за отсутствия транспорта в санбате скопилось огромное количество раненых. Днем и ночью здесь стояли стон, крик, ругань. Тяжелораненые — народ капризный, мнительный, им всегда кажется, что их бросили, забыли, что о них никто не заботится. Самых тяжелых эвакуировали «кукурузниками». Но много ли ими перевезешь? С легкоранеными ходячими нашли самый простой выход: формировали в группы и отправляли в госпиталь своим ходом.

Группа, в которую попал Гурин, составилась человек из двадцати. Старшим был назначен из раненых же сержант по фамилии Кропоткин — бывалый вояка: с медалями и орденом Красной Звезды на гимнастерке. Отчаянный и расторопный парень. Роль «главнокомандующего» он принял охотно и не чаял, когда они наконец покинут санбат и тронутся в дорогу, словно где-то там его ждала родная мать.

— Да на кой нам это? — возмущался он, когда им выдавали сухой паек из расчета на три дня пути. — Так прокормимся, по «бабушкиному аттестату».

Однако их снаряжали в путь по всем правилам: выдали продукты, выписали общий на всю группу продовольственный аттестат, вручили Кропоткину необходимые документы на раненых, растолковали маршрут и только после этого отпустили.

И вот они наконец на воле, вырвались из переполненного и гудящего, как вокзал во времена мешочников, санбата, вздохнули легко и свободно. Идти предстояло далеко — госпиталь располагался где-то на левом берегу Днепра, между Верхним Рогачиком и Большой Лепетихой.

Но радостное чувство свободы омрачилось уже с первых шагов: как только вышли за село — окунулись в такую непролазную грязь, которую трудно себе представить. Ноги либо утопали по самые щиколотки, либо разъезжались в разные стороны, и им, одноруким, трудно было удержать равновесие и не упасть. Однако во всем нужна своя сноровка, привычка, опыт. Так и солдаты вскоре приспособились к дороге — научились распознавать твердую кочку от нетвердой, неглубокую лужу от глубокой, научились держать равновесие, балансируя одной здоровой рукой, и все реже и реже стали падать и звать на помощь товарищей.

Команда Кропоткина уже на первых километрах растянулась в длину и разбрелась вширь, он хотел было сорганизовать как-то их, но после двух-трех попыток отказался от этой затеи, махнул рукой.

На большаках, проселках и прямо по полю — всюду были рассыпаны машины. Одни скособочились, провалившись в кювет, другие стояли поперек дороги; одни давно замерли, потеряв всякую надежду сдвинуться с места, другие ревели перегретыми моторами, пытаясь продвинуться вперед хоть на метр. Но напрасно шофера надрывали моторы, напрасно жгли драгоценное горючее — грязь засасывала колеса все глубже и глубже, пока машина не садилась на собственное брюхо и делалась совсем беспомощной. И тогда солдаты впрягались вместо машин и сами тащили пушки, минометы, несли на себе ящики с боеприпасами.

Утопая в глубокой грязи, к фронту двигались караваны лошадей, волов и даже коров, навьюченных продовольствием и боеприпасами. Армии помогало гражданское население. Женщины, старики, подростки сплошным потоком тянулись в сторону передовой. Связав попарно за хвосты стодвадцатимиллиметровые мины и перекинув их через плечо, они несли этот опасный груз не только без боязни, но как-то весело, с шутками, довольные, что стали полезными фронту.

На равнинных полях вода стояла спокойными озерами, серебрилась против солнца, слепила глаза ярким отражением.

В оврагах дотаивал грязный ноздреватый снег, и юркие, быстрые ручейки, журча, убегали куда-то вниз, чтобы тоже где-то разлиться на равнине и напоить землю вешней водой или слиться в один большой ручей и добежать до самого Днепра.

Оголившиеся и пригретые солнцем пашни курились густым паром, словно на них тлели остатки многочисленных костров.

На душе у Гурина было легко и весело. Какая-то свобода, раскованность охватила его, и он шел, наслаждаясь и весной и своей свободой, подставлял заветренное лицо теплому солнышку, жмурился от ярких лучей его, словно изнеженный кот.

— Ребята, мы торопиться не будем, — уже в который раз вдалбливал спутникам свою идею Кропоткин. — Куда нам спешить? Ведь не на фронт идем, а в госпиталь. Верно? Будем идти нормально. Госпиталь никуда не денется. Если и опоздаем на денек-другой, нам ничего не грозит. Успеем еще хлебнуть госпитальной жизни. Мы же не на марш-броске? Верно? — Он был ранен когда-то осколком в щеку, от этого, рот у него кривился немного, и потому казалось, что он вот-вот заплачет, уговаривая солдат, и поэтому они соглашались с ним быстро и охотно.

— Конечно, куда нам торопиться? Да по такой дороге и не очень-то разбежишься.

В первом селе Кропоткин расположил свою команду на ночлег. Сам обегал хаты, договорился и потом развел каждого. Одну хату пропустил, сказал:

— В этом доме я буду, — и Гурин заметил в дверях хорошенькую молодицу, которая с любопытством выглядывала из сеней.

…Утром в назначенное время раненые по одному медленно потянулись в конец улицы — на условленное место сбора. Все были сытые, довольные, терпеливо ждали запаздывающих, делились впечатлениями, травили анекдоты, смеялись, несмотря на ранний час.

За сутки общения уже выявились в группе свои пессимисты и оптимисты, трепачи и молчальники, пошляки и люди серьезные, рассудительные.

Хорошим трепачом оказался ефрейтор Бубнов — нос с большую картофелину, губы мясистые, большие, глаза посажены широко — природный тип шута. По характеру милый, добродушный губошлеп. По крайней мере, он носил такую маску, на самом же деле Бубнов губошлепом не был. Ушлый парень. Еще издали — уже у него рот до ушей, глаза смеются: так и знай — приготовился что-то рассказывать.

— Сейчас начнет врать, будто его и накормили и напоили, — сказал вслух Володя Горохов — пессимист.

— Неужели тебя голодным отпустили? — удивились солдаты.

— Да-а… — Горохов махнул лениво здоровой рукой. — Вечером борщ да сало, а утром картошки нажарила — и все. Молока, говорит, нет, корову вроде немцы угнали, — и Горохов поморщился недовольно, отвернул лицо в сторону: мол, и говорить об этом не хочется. — А утром голуби начали ворковать под окном, спать не дали.

— А ты бы заказал себе бифштекс, ромштекс и кулебяку, — посоветовал Бубнов, услышав жалобы Горохова. — Чудак, не смог организовать!

— Бяку ему с хорошим рожном, а не кулебяку, — заметил рассудительный Григоренков, в прошлом учитель-химик в сельской школе Смоленской области.

— Вот у нас попалась старуха — настоящий ерш! — начал Бубнов очередную свою байку.

— Где, здесь?

— Нет. Здесь что, здесь все зер гут! Тут наш брат пока не надоел, принимают что надо. Даже чарочку поднесли, — и он с видом завзятого выпивохи щелкнул себя по кадыку. — А то дело было еще перед Днепром, За день марш сделали километров пятьдесят, наверное. Устали как собаки. И голодные — кишки марш играют. Наконец село, останавливаемся на ночлег. Захожу во двор, куда нам показали, и вижу — на стене дощечка прибита, а на ней написано: «Мисливець». Ну, думаю, повезло: мыслитель живет, значит, человек сознательный. Философ!..

И тут не выдерживает Шпак — пожилой украинец, не терпевший, когда искажают или не понимают «украинську мову».

— «Мыслитель»! — передразнил Шпак. — Мыслывець — это охотник, а там було напысано прызвище, фамилия, ну як у вас Охотников, напрыклад.

Бубнов слушал замечание Шпака, затаив в глазах ехидных чертенят.

— «Наприклад». Откуда ж я знаю: охотник он или пчеловод? Ведь я украинцем и в детстве никогда не был.

— А чому ж я розумию по-российски? — не унимался Шпак.

— Потому и разумеешь, что я на понятном языке говорю, а ты коверкаешь зачем-то слова: жена — жинка, муж — человек, а бумага — папир. Ну? «Папир» — это ж по-немецки?

— У нас е и «бамага». Ты ж истории не знаешь, — упрекнул Бубнова Шпак. — Шо Украина, шо Билоруссия, шо Россия — то все одно, один народ, браты родные. Самая найпершая Русь яка була? Киевская!

— Значит, ты больший русак, чем я! — восклицает Бубнов и привлекает к себе Шпака.

— А ты как думал? А то — «папир», «папир». Дался тебе той папир.

— Да ты не сердись: я ж шуткую, разве не видишь? — говорит Бубнов.

— Так и я ж шутю, — вторит ему Шпак и хохочет.

— Эх, перебил рассказ, Шпак! — досадует ефрейтор. — На чем я остановился? Да… Ну, заходим. Только на порог, а навстречу старуха — злая, как баба-яга из кино «Василиса Прекрасная», сразу нам предъявляет ультиматум: «Чого вам треба?» — «Да так, говорю, просто зашли… водички попить, а то кушать охота, да и переночевать негде». — «Скильки вас буде, хоч бы одну ночку без вас обойтись… Надоели». — «Да, говорю, бабушка, надоело под самую завязку. Но ничего не поделаешь — надо! Фрицев уже немного осталось, добьем и по домам». — «Та дай бог, шоб уже вы скорей кончали да вертались до дому». — «Да, говорю, по дому соскучились… Так где у вас водичка?» — «Оно стоить…» Старуха вроде обмякла немного. Зашли мы в хату, пригубили по очереди кружку, сели на лавку. В хате чистенько, свежей травкой присыпано. На стенах фотографии висят.

Набор баек у Бубнова был известный, нового он пока ничего не рассказал, но солдаты слушали от нечего делать, улыбались, будто сами не переживали подобного. «Сейчас, наверное, древнюю сказку о том, как солдат из топора суп варил, себе присвоит. Или переиначит как-нибудь…» — подумал Гурин и съехидничал:

— И тут ты попросил у старухи топор, чтобы сварить из него суп?

— Нет. Ты слушай. Вижу: на одной карточке парень в красноармейской форме. Подошел и говорю: «Эх, бедолага, тоже, наверное, где-то пить просит, а сам голодный!..» А бабка услышала и в слезы. Парень-то этот ее сын, еще до войны взят в армию, и она не знает, где он. Эх, думаю, пересолил: на больную рану соли насыпал. Надо уходить. Киваю ребятам: «Попили, хлопцы, пошли дальше». А ей: «Спасибо, мамаша, за водичку». — «Куды ж вы? Шо у мене, хата не така, як у людей?» Ну, короче, остались мы, а мне все стыдно было ей в глаза глядеть.

— История скорее грустная, чем смешная, — сказал Григоренков.

— Ну, а я о чем? — удивился Бубнов. — Привыкли, что я всё хохмы рассказываю. А вообще-то я человек серьезный. Сегодня, например, безо всяких там хитростей по «бабушкиному аттестату» получил сполна, и даже доппаек. — Он похлопал по вещмешку — Хлебушек, сальце. Ну где же наш старшой?

— Идет…

Все оглянулись. Сержант выбежал со двора — шапку на ходу поправляет, торопится. Подошел, смущенно улыбнулся, вытер губы, удивился:

— О, уже все собрались? Ну, народ дисциплинированный! Слушайте, а может, еще денек тут поживем? Куда спешить? Уж очень мне эта деревня понравилась.

— Так мы до госпиталя не доберемся, — возразил Григоренков. — Да и неудобно возвращаться.

— Верно, неудобно, — поддержали учителя и другие.

Сержант с тоской оглянулся на гостеприимную хату, вздохнул и нехотя поплелся вслед за своей командой.

Так они шли от села к селу. Но не все села были столь гостеприимны и хлебосольны, как первое, многие были разорены войной, разграблены оккупантами, и тогда раненым приходилось делиться с хозяевами своим солдатским пайком.

На четвертый день солдаты начали менять вещи на продукты. Сменял и Гурин свою телогрейку на кусок сала и полбуханки хлеба. Он знал, что это преступление, но голод — не тетка. Да и жарко было уже тащить на себе телогрейку и шинель.

На пятый день взбунтовался Григоренков, предъявил сержанту ультиматум:

— Вот что, сержант: или будем идти как следует, или отдай наши документы, а сам оставайся, приставай к любой тетке и живи.

— Ты что, отец, бунтовать? Это тебе не в колхозе, — насупился Кропоткин. — И что ты рвешься в тот госпиталь? Или тебя там ждет кто-то — так ты скажи прямо. Там же хуже, чем в санбате: жрать нечего.

— У меня рана загнивает и повязка, вся сползла. Может заражение получиться, а я буду тут с тобой по хатам милостыню выпрашивать.

— Вот беда с этими стариками, — Кропоткин сплюнул с досады. — Ладно, пошли.

Но у первой же встретившейся войсковой части он упросил командира, чтобы их врач или санитар сделал перевязку Григоренкову. И конечно же ему не отказали, — врач наложил новую повязку и даже похвалил рану: «На зажив пошла».

— Ну, вот видишь, а ты, дура, боялась, — упрекнул Кропоткин Григоренкова.

— Все равно нам пора уже быть на месте. Мы в армии, и дисциплина для всех одинакова — и для раненых и для здоровых.

— Ого! Крепко грамотный! — обиделся Кропоткин и выругался.

А Гурина сама рана не беспокоила, лишь сильно чесалось под бинтом, и он подозревал, что подхватил где-то чужих «зверюшек». У него болело все плечо — ни лежать на нем, ни мешок повесить. И рука все еще была как онемелая, пальцы не сгибались, поэтому он так и нес эту руку на перевязи под накинутой шинелью.

В госпиталь они пришли лишь на седьмой или восьмой день. Никто не знает, был ли нагоняй за опоздание, — Кропоткин один ходил в канцелярию. А оттуда вышел с сопровождающим санитаром, и их всех повели в баню. Раздели донага, и все их барахло, кроме сапог и вещмешка, отправили в жарилку, а самих — мыться.

— Воду экономьте, — предупредил солдат-банщик. — По три котелка на брата: один голову помыть, второй — тело, третий — скатиться.

— Что ж так мало? — возмутился Бубнов. — Тут же Днепр недалеко.

— Вот ты и будешь носить из Днепра.

Бубнов остановился перед солдатом, форсисто отставил в сторону ногу.

— А вы почему на меня тыкаете? А может, я генерал, только голый?

— Иди, иди, тебя и голого видно, какой ты генерал, — сказал сердито банщик.

Бубнов не обиделся, пошел в моечную комнату.

— А я вам, ребята, такой случай расскажу — умрете! Пришел я как-то в баню, иду с шайкой, место себе ищу. Смотрю — сидит на скамейке брюхан какой-то. Одна шайка под ногами, другая слева, третья справа. «Эй, говорю, пузач, ты чего так широко расселся? А ну, давай сокращай линию фронта». И вдруг вижу: подбегает к нему какой-то шустрик и спрашивает: «Товарищ генерал, вам не подбавить водички?» Ну, тут я под прикрытием пара давай смываться в другой конец бани, в самую гущу солдат. Обошлось как-то…

Помылись, принесли одежду — она горячая, пахнет сухим паром. Шинель у Гурина в одном месте даже поджарилась. Оделись, пошли на осмотр, на перевязку.

Подошла очередь Гурина. Разделся до пояса, ждет, когда врач обратит на него внимание. Врач — женщина, одета в глухой белый халат, — погон не видно, но чин, наверное, не маленький — уж больно суровая. Волосы черные гладко назад зачесаны, на затылке собраны в лучок. Подошла, осмотрела рану спереди, сзади, спросила хмуро:

— А вы зачем сюда пришли?

— Как зачем?.. — растерялся Гурин. — Вот…

— Сестра, подайте йод. — И она сама помазала ваткой на палочке входное и выходное отверстие. — Все. Рана ваша зажила.

— А плечо болит… И рука вот не действует…

Врач стала ощупывать плечо.

— Больно? Больно? Так больно? А здесь?

— Здесь больно…

Врач протянула Гурину руку:

— Давите. Крепче. Крепче! Еще крепче! Ничего. Кость цела, задето сухожилие. Недельку походите на ЛФК. Сестра, Гурина на ЛФК. Одевайтесь.

Обидно Гурину и стыдно: даже не забинтовали. Пулей насквозь продырявили — и за неделю зажило. Удивительно!

Гурина единственного из всей команды направили в тринадцатую палату. «Палата» эта располагалась в доме почти на самом краю села, нашел он ее быстро — по огромным черным номерам, написанным сажей прямо на стенах.

Госпиталь располагался в бывшей немецкой колонии, точно такой же, будто родные сестры, как и та, где стоял батальон выздоравливающих: улицы широкие, дома просторные, с большой посреди комнаты печью. Вокруг у стен солома. Очень теперь уже знакомая и привычная для Гурина обстановка.

На соломе там-сям лежало несколько человек раненых. Гурин остановился на средине, оглядывал комнату — выбирал себе место поудобнее: чтобы было светло, тепло и по ногам не ходили.

Скособочившись, словно на левом плече у него лежал тяжелый груз, в накинутой шинели, с вещмешком в правой руке, он долго не мог решить, куда лечь. Наконец выбрал, пошел, на ходу громко спросил:

— Земляков случайно нет?

— Откуда?

— Из Донбасса.

Никто не отозвался, — значит, нет.

Принялся Гурин мостить себе гнездо: обмял солому, выровнял, под голову побольше положил — вместо подушки, уселся на эту «подушку», привалился к стене. Грустно почему-то сделалось, тоскливо, одиноко. Выпростал из мешка полевую сумку, достал из нее бумагу, карандаш, начал писать письмо матери. «Дорогая мама! У меня все хорошо, все нормально, я снова ранен, нахожусь в госпитале. Ранен пулей навылет в левое плечо. Но ранение совсем легкое, уже даже и бинты сняли. Так что не беспокойтесь и не пишите мне на этот адрес — наверняка письмо ваше меня уже здесь не застанет. А что долго не писал — простите: мы неделю целую по грязи шли пешком в госпиталь. Теперь вот пришли, и я сразу пишу вам письмо…»

Письмо получилось большое — все описал. Про Танюшку, Алешку спросил, им привет передал. Бабушке привет, тете Груне…

Вспомнил родственников, разжалобился и стал писать письма всем. Бабушке в первую очередь. Как же это он до сих пор не написал ей ни одного письма? Свинья… Бабушка такая хорошая у них, заботливая, она ведь обязательно, в этом Гурин уверен, приходит к матери, успокаивает ее, и плачут вместе. Написал ей трогательное письмо, поблагодарил за все ее заботы о них. Потом тетке Груне — материной сестре — написал, тоже вспомнил все ее хорошие дела, наверняка и ее растрогал. Не забыл и крестную, тетку Ульяну. Перед ней повинился за то, что грушу обносили, что скворчат однажды выдрал из гнезда, а ей — спасибо за доброту…

Накатило что-то такое на Гурина, сам не поймет что. Чем больше писал писем, тем больше раздирала душу щемящая тоска.

Хорошо — принесли обед, и он свое занятие прекратил: пять треугольников настрочил, никогда такого не бывало.

Двое солдат, видать из выздоравливающих, внесли в дом бачок с супом, поставили на средине, один из них скомандовал:

— Налетай!

Но налетать никто не стал. Не спеша зашуршали соломой, загремели котелками.

Третий солдат в белой простыне принес хлеб.

— Сколько вас тут? — спросил он и, не дождавшись ответа, сам принялся считать. — Двенадцать.

Отложил на холодную плиту на газету дюжину кусков, и тут же все трое удалились.

Раненые один за другим подходили к бачку, долго мешали черпаком суп и, прежде чем наполнить котелок, ворчали недовольно. Подошел и Гурин, поставил котелок на пол, взял утопленный в мутную жижу черпак, взбуровил им содержимое бачка — зачем-то же другие это делали? Может, там на дне куски мяса… Но масса была однородной до самого дна. Плеснув себе два черпака, Василий вернулся на свою постель.

Суп был жидкий и невкусный. Может быть, ему это только казалось после сравнительно сытной дороги, но есть он его не стал. Вытащил из вещмешка сало, которое выменял на казенную телогрейку, принялся грызть прямо от целого куска: ножа у него не было, просить же у соседей не хотелось.

Закончив трапезу, он повесил вещмешок и полевую сумку на гвоздь, вбитый в стену над головой, вышел на волю. Походил по двору, дальше идти было некуда, да и грязь непролазная, вернулся снова в «палату», достал Швейка, принялся перечитывать.

К ужину почти все места в «палате» заполнились, стало гомонливее. Да и народ, видать, подбирался сюда не очень болезненный — никто не стонал, не жаловался на боль. Разговаривали, рассказывали друг другу какие-то случаи, ругали немцев и восхищались их подготовленностью к войне: котелки, ножи-ложки — все удобное, сапоги, ремни, подсумки — все кожаное. Откуда только это у них?

— Откуда, откуда! Всю Европу покорили, — говорил один.

— «Европу, Европу»! — возмущался другой. — Пошел ты в ж… А Европу что, голыми руками он брал? Или, может, в Европе табуны лошадей и коров ходят? Это у нас были табуны. А где кожа — никто не знает. Кругом кирза отдувается. Ты скажи другое: немец — он хозяйственный, у него даже дерьмо даром не пропадет — все в дело пускает. Ну и готовились, конечно, к войне как следует. Все предусмотрели.

— Все, да не все.

— А что?

— Катятся назад!

— Ну, это дело другое. Иван разозлился! Теперь он попрет! Если доживем, посмотрим на ту Европу.

— Очень она нужна. Я думаю — мы только до границы.

— А там? Гитлер только этого и ждет. А потом очухается и опять начнет. Нет, браты, до конца падлу раздавить надо. Я бы устроил им то же, что они у нас, пусть бы узнали.

— Хорошо бы…

— А я бы заставил их восстановить все, — вступил в разговор третий. — Все, что разрушили, сожгли.

— А людей сколько они угробили! Это как ты восстановишь? Нет, мы сами восстановимся, а их всех подчистую.

— И детей, и женщин, и рабочих?

— «Рабочих». А это кто в окопах сидит и в нас стреляет? Кто вешает, хаты жжет, города взрывает? Капиталист? Хватит, не верю я им.

Пришел майор — замполит начальника госпиталя. Накинулись на него с претензиями, с жалобами на плохую кормежку. Майор выслушал внимательно, дал всем выговориться, потом спокойно сказал:

— Претензии ваши справедливы, но тон мне ваш не нравится. Будто вы не солдаты, не бойцы Красной Армии, а какое-то наемное войско, которому обещали определенную мзду и не дали. Я вместе с вами ем эту, как вы говорите, баланду. Временные трудности с подвозом. Вы можете это понять? Ну, а представьте: мы попали в окружение и отрезаны от всего?

— Но мы же не в окружении?

— Нет, в окружении. Нас окружила непролазная распутица. Фронт ушел далеко, тылы растянулись. Вы же сами шли в госпиталь, видели, что делается на дорогах… Так кого же винить? Мы — солдаты, и это надо твердо помнить: здоровые ли, раненые ли — все равно солдаты. Плохо, трудно. Но эти трудности временные, неделя, может — две. А сейчас положение у нас сложилось тяжелое. Сегодня плохо, завтра будет хуже: у нас хлеб на исходе. А в госпитале есть тяжелораненые, лежачие. Вам легче — вы ходячие, выздоравливающие. И пришел я к вам с просьбой — помочь госпиталю, помочь своим же товарищам. Здесь в поле обнаружена неубранная прошлогодняя кукуруза. Нам надо пойти и собрать початки, вымолотить из початков зерно и смолоть на ветряной мельнице. Такая мельница есть в соседнем селе — сохранилась в целости.

Майор ходил размеренно по комнате взад-вперед, чуть склонив голову, говорил ровным голосом, ни на кого не глядя. И только когда доходил до дальнего угла и поворачивал в обратную сторону, к двери, он всякий раз взглядывал на полевую сумку Гурина, и Гурин пожалел, что вывесил ее напоказ. «Отберет, скажет: не положено», — забеспокоился Гурин.

— Вот такое наше с вами положение. Но предупреждаю: дисциплина строгая, военная. Никаких отлучек, никаких самоволок, никакой партизанщины. Кто у вас старший? — и он почему-то посмотрел на Гурина. — Кто старший палаты?

— Да нет у нас… — отозвался кто-то.

— Вы — сержант? — спросил майор у Гурина и кивнул на полевую сумку.

— Нет.

— А откуда у вас сумка?

— Еще прошлый раз в батальоне выздоравливающих старший лейтенант, комсорг батальона, мне дал. Я агитатором там был.

— Ты — комсомолец? — с какой-то радостью в голосе спросил майор.

— Так точно.

— Как твоя фамилия?

— Гурин.

— Вот, Гурин. Назначаю тебя старшим палаты. Чтобы была дисциплина, чистота и порядок. Дневальный должен быть в палате. В наряд назначать будешь — на кухню или еще куда потребуется. Одним словом, — майор сжал кулак и потряс им, — дисциплина! С тебя спрос. Понял?

— Понял.

Он вскинул голову, обратился ко всем:

— Вопросы есть? Нет. Хорошо. Значит, мы поняли друг друга. Утром после завтрака идем на работу. Все. Добровольно, но обязательно, — майор впервые улыбнулся. — До свидания. Спокойной ночи.

— До свидания, — вразнобой ответили несколько человек.

— Да, положеньице!..

— Ну, а что сделаешь?

— А сумка-то сработала!

— Он все смотрел на нее, я думал, отберет, — признался Гурин, все еще огорошенный таким поручением.

— Это старшина, если увидит, отберет. Те любят отбирать. «Не положено!» — и весь разговор. Так что ты ее спрячь, пока цела.

— Ну, теперь уцелеет: раз майор ничего не сказал, значит, считай, разрешил.

Утром Гурину предстояло решить труднейшую задачу — поднять больных людей на работу. Двое добровольцев сходили за завтраком — принесли бачок с супом, хлеб и по кусочку сахара. Ели без особой ругани — знали, почему такой скудный паек. А Гурин с каким-то непонятным волнением ждал конца завтрака и про себя все время подбирал те слова, которые он должен будет сказать солдатам. Вот стук ложек все реже и реже, уже начали по одному, по два выходить в коридор мыть котелки, а он все еще не придумал нужных слов — необидных, нужных, не командных, но обязательных. Наконец решился:

— Ну что ж, товарищи, пора!

— Куда спешить? — послышался ответ. — Команды еще не было.

— Какой команды? Вчера же ясно было сказано! — И, не дожидаясь новых пререканий, Гурин объявил: — Дневалить останется, кто себя плохо чувствует и не может идти на работу. Кто не может? Говорите без стеснения и честно. — Воцарилась тишина. Он подошел к солдату, который все время тяжело дышал, а ночью даже постанывал. — Вы как себя чувствуете?

— Неважно… Крутило всю ночь. И температурил… Но я пойду.

— Зачем же? Оставайтесь дневальным. Пол сумеете подмести?

— Сумею…

— Кто еще больной? — спросил Гурин.

— Все больные. Пошли, чего там, — помог ему кто-то из дальнего угла.

— Пошли, — сказал Гурин громко, почти скомандовал, но тут же смягчил голос, напомнил: — Захватите с собой вещмешки, — и направился к выходу. Когда больше половины уже собралось во дворе, он не стал ждать остальных, не стал считать, кивнул: — За мной. Догонят…

Гурин решил положиться только на совесть людей, не торопить, не командовать, не стоять над душой у кого-то. Не хотел он слишком ретиво пользоваться властью: подчиненные его — народ все-таки необычный, больные, а командир он — случайный, временный, такой же солдат, как и все. Тут могло помочь только воздействие на совесть, на сознательность.

К канцелярии они пришли не первыми, но и не последними. После них еще тянулись другие палаты. Майор поторапливал отстающих:

— Побыстрее, побыстрее… — У Гурина спросил: — Твои все вышли?

— Все, — сказал он уверенно.

— Хорошо.

В кукурузе еще лежал снег — тяжелый, ноздреватый, ноги проваливались глубоко — до самой земли. Солдаты заняли по рядку и шли, обрывая повисшие на желтых стеблях початки. Многие початки были уже без зерен, их выпотрошили либо птицы, либо зайцы, но на долю солдат осталось еще предостаточно. Приспособив кто как сумел на себе вещевые мешки, они оголяли от листьев золотистые, величиной с доброе полено початки, отламывали, откручивали их от стеблей и запихивали в вещмешки. В конце загонки стояла подвода, солдаты опорожняли в нее свои мешки и шли в обратную сторону.

Народу собралось много, настроение создалось бодрое. Шутили, подтрунивали друг над дружкой. И все было бы хорошо, если бы не погода…

Неожиданно наплыла низкая черная туча, заволокла все небо, подул холодный ветер, а потом, ко всему, пошел снег пополам с дождем. Сначала на него не обращали внимания, думали, туча скоро пройдет, но она не проходила. Солдаты промокли, и пришлось работу прервать.

В расположение вернулись замерзшие и промокшие, но каждый принес с собой по нескольку отборных початков — больших, с крупными, как лошадиные зубы, зернами. Вскоре «палата» наполнилась душистым запахом жареной кукурузы, а на плите началась такая стрельба, будто шло генеральное наступление. Зерна громко шпокали, и, разворачиваясь белыми шляпками, они разлетались в разные стороны, обстреливали комнату, забавляя солдат. А когда стрельба прекратилась, в комнате воцарился сплошной хруст — раненые, даже те, кто раньше и понятия не имел о кукурузе, все грызли горячие зерна, похваливая их вкус и запах.

Один из гуринской «палаты» все-таки сачканул — не пошел на работу, и теперь он единственный сидел без дела. Дневального засыпали и жареной кукурузой, и початков ему набросали, а того будто не замечали. И сидел он затаившись, как-то отчужденно, ни на кого не глядя. Гурин взял початок, подошел к нему, бросил на солому:

— Возьми.

Скосил глаза на Гурина пожилой солдат, упрекнул сурово:

— Слишком добренький, командир.

— А может, у него рана разболелась, — без тени иронии сказал Гурин.

— Он сообщил тебе об этом?

— Постеснялся, наверное.

«Сачок» слушал перепалку, от неловкости ерзал, не знал, куда глаза девать, наконец стал оправдываться:

— Да нет, я выбежал, а вас уже не видно… Куда идти — не знаю, и вернулся…

— Долго же ты собирался, — не унимался пожилой.

— Ничего, не последний раз. Там осталось еще и на его долю, — сказал Гурин примирительно.

Один раненый решил кукурузу сварить. Обшелушил початок в котелок, залил водой, поставил на плиту. И как только закипела, принялся пробовать, не готова ли. Но кукуруза была твердой, чтобы сварить ее, нужно большое терпение. А ему было невтерпеж, пока зерна размягчились, он почти все их и съел, осталось на донышке, и только теперь он окончательно распробовал новый для себя продукт.

— А по-моему, она вкусная! Жить можно! Вот попробуйте, — и он подносил каждому по нескольку зерен на ложке. — Ну, верно ведь — вкусно?

Поднес и Гурину.

— Да я ел ее во всяких видах, — сказал он солдату. — И кашу, и суп, и мамалыгу из нее пекли — вместо хлеба ели. Пироги пекли — слой кукурузного теста, слой бурака, натертого на терке. Как пирожное. В оккупации только кукурузой и спаслись от голода.

— Э, вот почему ты с такой охотой повел нас на кукурузное поле! — Солдат доел кукурузу, лег навзничь, принялся ковырять соломинкой в зубах. И вдруг громко произнес: — Удивительно: ел мясо, а из зубов почему-то выковыривается кукуруза.

Все засмеялись — оценили шутку.

Вечером пришел майор, поинтересовался самочувствием, поблагодарил за работу:

— Молодцы. Дружно и хорошо поработали. — Он взял с плиты щепотку жареной кукурузы, захрумкал вместе со всеми. — Вкусная. И дух у нее хлебный.

Ушел довольный.

А народ в тринадцатой палате и в самом деле подобрался хороший: друг друга не подводили, от нарядов не отлынивали, не фискалили. Со временем некоторые проторили дорожки в соседние деревни, и Гурин на свой страх и риск отпускал их на этот запрещенный начальством промысел. А что было делать? Паек их был голодным, а тут все-таки поддержка. Разрешая такие увольнения, Гурин просил солдат не подводить ни его, ни своих товарищей: в деревне вести себя как следует и вовремя возвращаться. Установилась некоторая даже очередность на походы в села — чтобы не все сразу. И поэтому каждый знал: если он задержится, другой уже не сможет пойти, будет взбучка от товарищей посильнее, чем от старшего но палате.

Майор, наверное, догадывался о таких проделках тринадцатой палаты, но, поскольку у них все делалось «умно», он старался не замечать. По его хитрым взглядам Гурин видел, что майора провести трудно. Но и тому придраться было не к чему: на работу выходили как штыки, от нарядов никаких отказов не было. Что ни поручат — все исполняют в лучшем виде. Солдаты тоже ведь не дураки, знают: сделают здесь как следует, легче будет там смотаться. А попади в немилость, станут придираться, проверять, переклички устраивать — и пропала свобода.

Одним словом, госпитальная жизнь наладилась, солдаты приспособились и к ней и были даже довольны. Ходили на перевязки, работали, сами себя обслуживали, добывали себе пропитание, жили.

ЛФК Гурину помогал мало, тем не менее он регулярно и с удовольствием ходил туда, и даже чаще, чем требовалось: там он познакомился с симпатичной девушкой Марусей — лупоглазой, розовощекой и стеснительной. Особенно щеки поражали его, не щеки, а два спелых помидора.

Когда Маруся брала в свои нежные ручки его вялые пальцы и осторожно начинала их сгибать и разгибать, ее щеки загорались, будто красные фонарики, а глазки поблескивали и норовили смотреть куда-то в сторону. В эти минуты у Гурина перехватывало дыхание, сердце учащенно колотилось и поднималась температура. Уже во время третьего сеанса он не выдержал, привлек Марусю к себе здоровой рукой и впился губами в ее пухлые губы. В ответ Маруся легко и податливо прильнула к нему. Гурин сначала растерялся от такой неожиданной взаимности и обрадовался. Осмелев, он обнял ее крепче. С тех пор Василий уже не только не пропускал ни одного сеанса, но частенько бегал «на лечение» даже после отбоя.

Гурин полюбил Марусю, и она его любила, дошло до того, что они перестали таить свою любовь от других. Когда потеплело, когда просохли и позеленели пригорки, они часто уходили с Марусей далеко в поле, ложились там под холмиком, целовались под неумолчный звон жаворонков, которые, будто специально для них, парили над ними и без устали пели свою радостную песенку весны. Маруся лежала навзничь, смежив от солнца глаза. Ее веки слегка подрагивали и губы — нежные, розовые — тоже слегка подрагивали, он склонялся над ними и целовал, целовал, Ласкал ее теплое бархатное тело и снова целовал, она отвечала ему страстно, крепко обнимая.

— Маруся, — шептал он, — как я люблю тебя! Я не могу жить без тебя.

— И я… — отвечала ему Маруся.

— О, если бы не война!..

— Да…

— Ты меня будешь ждать?

— Да, милый, да… — и она целовала его в губы, в нос, в глаза.

Удивительная весна была! Гурину буквально везло во всем. Майор был в восторге от его «палаты», ставил ее дисциплинированность в пример другим, Гурин расцветал от этой похвалы.

Один раз только у Гурина случилась неприятность, это когда в его «палату» пришли двое новичков. Один — здоровенный парень-красавец с прямым крепким носом, голубыми умными глазами и русым волнистым чубом. Гордый, знающий себе цену. Одет он был в немецкий маскировочный халат, и по этой одежде всем сразу было видно, что он — разведчик. А раз разведчик, значит, к нему и отношение уважительное. Другой, его напарник, наоборот, был низеньким, некрасивым: безбровый, с белыми, как у поросенка, ресницами. Вертлявый какой-то и подхалимистый — все заглядывал в глаза разведчику, все норовил опередить его желания. И хихикал постоянно, как дурачок.

В первый вечер они о чем-то долго шептались, а утром на работу не поднялись. Гурин растолкал сначала маленького.

— Ты чё, — продрал тот поросячьи глаза.

— На работу пора.

— На какую работу? Я что, в колонию попал? Я — р-р-раненый! Я, курва буду, сейчас глотку перегрызу!.. Не видишь? — забрызгал слюной новичок, слезы выдавил, лицо сделал свирепым.

Гурин смотрел на него, ждал, когда он перестанет истеричку разыгрывать.

К Гурину подошел старик, посоветовал:

— Брось, не связывайся. Пойдем.

Ушли, а новички так и остались дома. Разведчик даже головы не поднял.

Как они день жили, чем занимались — никто не знает. Однако Гурину такая анархия не понравилась, и он решил их проучить.

В «палате» уже установился обычай не делить варево — все брали сами, кому сколько захочется. Делили только хлеб и сахар. А тут, когда вечером принесли бачок с кукурузной кашей, Гурин решил разделить. Он взял черпак, встал у бачка и начал нагружать посудины налево и направо, поглядывая на новичков. Видит — подошел безбровый и подставляет котелок. А Гурин, будто не замечает его, продолжает накладывать в котелки другим солдатам. Безбровый занервничал, зашел с одной стороны, потом с другой, принялся нервно постукивать котелком о бачок.

— Не стучи, не в ресторане, — сказал Гурин и спросил громко: — Кто еще не получил?

— Я… Я не получил, — задергался безбровый.

— А ты тут при чем? — удивленно спросил Гурин.

— Ка-ак при чем? — перекосил свой рот безбровый. — Где мы находимся? Мне что, не положено — питание?

— То, что тебе положено, еще везут, — сказал Гурин. — Госпиталь наш сидит без продуктов. А это мы сами себе заготовили. Собрали в поле кукурузу, ободрали, смололи и сами сварили. Вы же утром не пошли на работу? А теперь, друг, на чужой каравай рот не разевай. Иди ложись и жди, когда привезут, что тебе положено.

Заморгал, заморгал безбровый куцыми ресницами, завихлял головой вправо-влево:

— Да я… Да я, курва буду!.. Я тебя сейчас схряпаю — только пуговицы выплюну!

— А ну, пошел вон! — Гурин замахнулся на него черпаком. — А то сейчас как схряпаю вот этой чумичкой промеж твоих поросячьих глаз — долго потом не очухаешься. Разыгрываешь тут из себя психа! Ты еще исполни вокруг бака танец живота, тогда, может быть, получишь каши. У тебя должно это получиться.

— Нет, ты видал? Нет, ты видал? — призывал тот себе на помощь разведчика. — Нет, ты видал? Над нами издеваются!

— Николай, прекрати! — рявкнул на своего напарника разведчик.

Безбровый вернулся на свое место, грохнул котелком о пол, выругался:

— Ну, курва буду!

— А ты, старшой, не прав, — сказал Гурину разведчик. — Мы же не знали такое положение, Надо было объяснить.

— Объяснял утром.

— Извини, не слышал. Так устал вчера.

Гурин бросил черпак в бачок, сказал:

— Ладно, берите, ешьте.

Безбровый тут же вскочил, подобрал с пола котелок, навалил в него каши до краев, понес на свою постель. Разведчик повернулся на другой бок, достал немецкий нож с ложкой и вилкой, отщелкнул ложку, и они вдвоем принялись есть. Безбровый что-то помыкивал набитым ртом, не разобрать было, может, он просто от удовольствия издавал какие-то звуки.

Ночью они опять о чем-то шептались, спорили.

А утром их сосед, молоденький паренек, со страхом передал Гурину разговор новичков. Будто безбровый сказал разведчику:

«Неправильно поделил. Себе все желтенькие, забрал, а мне одни беленькие, штамповку».

«Молчи! Какие там желтенькие? Одни только и попались».

«Врешь. Штук пять».

«Цыц!»

«Не поделишь поровну, курва буду, продам! Ты первый заставил стрелять. Мне дадут штрафную, а тебя шлепнут, как пить дать».

«Цыц! Или я тебя сейчас так приголублю, что утром, не проснешься. Завтра поговорим».

— Да чепуха! — сказал Гурин солдату. — Трофеи, наверное, не поделили.

— А при чем тут «штрафная», «шлепнут»?

— Это псих все, наверное, стращает. Ты же видел, какой он. Не обращай внимания.

— Слушай, старшой, — подошел к Гурину разведчик. — Ты не поверишь, но у меня что-то рана разыгралась. Позволь мне остаться, к врачу пойду, — и смотрит на Гурина такими голубыми, такими честными глазами, что у Василия не то что недоверия к нему не осталось, а захотелось помочь этому хорошему парню.

— Ну что ж, конечно, оставайся.

— Я свое наверстаю, ты будь уверен.

— Да ладно… О чем речь?

Безбровый заметался нервозно вокруг разведчика:

— Ты что, остаешься?

— Болит страшно, — поморщился тот, изобразив мучительную боль.

Безбровый посмотрел недоверчиво на своего друга, кинулся было к Гурину, хотел тоже, наверное, отпроситься, да не решился. Пошел вместе со всеми на кукурузу.

А вечером, когда вернулись, разведчика на месте не оказалось. Дневальный сообщил, что он пошел в деревню и просил передать Гурину: «Пусть старшой не беспокоится, к отбою вернусь». Там у него вроде знакомая.

— Ну и ладно. Молодец, что предупредил.

И вдруг как завопит не своим голосом, как затанцует на своей соломе безбровый:

— Ушел, гад! Смылся! Забрал все! Ну, курва буду, продам! Сейчас пойду в Смерш.

И тут как раз майор появился на пороге. Услышав шум, послушал, ничего не понял, спросил у Гурина:

— Что случилось?

— Сам пока не знаю, мы только что пришли с работы.

Увидел безбровый майора, кинулся к нему:

— Товарищ майор, это бандит, — указал на пустую постель разведчика. — Он все часы унес, все золотые, а мне оставил вот, — и он растопырил ладони, на пол упало несколько часов. — Он самострел… Но я не виноват, он первый заставил меня стрелять в себя, а потом… Я не хотел, а он сам прострелил мне руку… Честное слово… — безбровый стал размазывать по лицу и слезы и сопли. — Ушел, гад, унес все…

Майор оглянулся, приказал дневальному:

— Вызовите сюда дежурного и двух солдат из наряда.

Побежал дневальный. И пяти минут не прошло, примчался наряд.

— Арестуйте, — приказал им майор, указав на безбрового. Посмотрел на Гурина, качнул укоризненно головой: — Что же ты? Проморгал…

После этого Гурин еще недели две прокантовался в госпитале и с первой же партией выписанных отправился на пересыльно-распределительный пункт.

Тяжело ему было покидать этот госпиталь — в нем он оставлял свою любовь, Марусю, Как она, бедняжка, плакала последние дни, когда он был назначен на выписку! Они уходили с ней к своему холму, слушали своего жаворонка, говорили друг другу ласковые слова, любили друг друга напоследок, она целовала его горячо и плакала, плакала…

Провожала она Гурина до самой переправы у Большой Лепетихи. Тут они поцеловались последний раз у всех на виду, она сошла на обочину и осталась стоять, пока колонна не перешла на другой берег. Там он оглянулся, отошел в сторонку от колонны, помахал ей шапкой:

— Прощай, Маруся!..

Но разве услышит? Днепр широкий, говорливый — все заглушает. Вода в нем мутная от весенних потоков, ворочается, будто спина гигантского чудовища.

высокого правого берега Днепра Гурин оглянулся в надежде еще раз увидеть Марусю, но не увидел ее. И только неутомимый жаворонок продолжал провожать его своей веселой звонкой песней. Невидимый, из высокого поднебесья он весело вызванивал в серебряные колокольцы.

Солнце пригревало, и солдаты один за другим снимали шинели, перекидывали их через руки или забрасывали на плечи, шли вольготной толпой.

Вел их лейтенант по фамилии Бородулин — человек замкнутый, угрюмый, с усталым, обветренным лицом. Помощником у него был старшина Парыгин — разбитной парень, любивший порядок, однако особыми строгостями солдат не мучил. Утром он выстраивал их, пересчитывал, докладывал по всей форме лейтенанту, тот кивал и молча направлялся в голову колонны. Старшина командовал «шагом марш!», и колонна трогалась вслед за лейтенантом. Старшина расселял их на ночлег, старшина заботился о питании. Особенно проявил он себя, когда у солдат кончился сухой паек. Парыгин шел к председателю сельсовета, объяснял ему положение, и тот помогал, если не продуктами, то хорошим ночлегом: он знал своих сельчан, знал, кто как живет, и расселял солдат по тем домам, где обязательно накормят.

Может быть, они так и не услышали бы голос лейтенанта, если бы не один случай. Где-то уже на подступах к городу Николаеву ефрейтор Бубнов — единственный старый знакомец Гурина, с которым они шли в госпиталь, — догнал попутную машину и на ходу залез в кузов. Оттуда он сделал ребятам «буку», приставив к носу растопыренные пальцы, и прокричал:

— До встречи в Николаеве!

Когда машина поравнялась с лейтенантом и тот увидел в кузове «своего» ефрейтора, он, будто взорвался, закричал истошным голосом:

— Злесь щас же! — и, видимо не доверяя своему голосу, выхватил из кобуры пистолет, выстрелил в воздух. — Злесь щас же!

Ефрейтор полез из кузова, спрыгнул и стоял на дороге сконфуженный и немало перепуганный таким взрывом лейтенанта.

— Дите малое? — спросил у него лейтенант, с трудом подавляя ярость. — Куды ты поехав? Я не знаю, где вон, тот пересыльно-распределительный пункт, — фронт ушев далеко, всё в движении. Видишь, даже продпункты все уже где-то впереди.

— Я хотел только до города… — оправдывался ефрейтор. — Тут же дорога одна.

— В городе тебя патрули заберут: ты же без документов, посчитают дезертиром.

Ефрейтор вернулся в строй, ни на кого не глядя, покрутил головой:

— Во, а я думал, он немой… Контуженый.

— Ты-говори, да не заговаривайся. «Немой», — услышал ефрейтора старшина, подошел к нему. — У него в Белоруссии вся родня погибла: отец, мать, сестренки, братишка. И село немцы уничтожили за связь с партизанами: дома пожгли, жителей — тоже, кого сожгли, кого расстреляли. Так что — онемеешь.

— Откуда ж я знал, — развел Бубнов руками.

Солдаты шли дорогами, по которым совсем недавно прокатилась, прошла, проползла на шершавом своем брюхе война. Они видели разрушенные города, пепелища на месте сел, изрытые снарядами и окопами поля. И там, где война не катилась, а ползла, цеплялась своими железными когтями за землю, там следы ее были ощутимее. А цеплялась она за каждый дом, за каждый бугорок, за каждую речку, овражек, камень. Дороги и поля были усеяны продырявленными «тиграми» и «пантерами», скособоченными орудиями с развороченными жерлами, обгоревшими машинами, обломками повозок. Вдоль железнодорожных насыпей валялись вверх колесами кургузые немецкие паровозы и черные скелеты вагонов. А ближе к фронту — не убранные еще трупы неприятельских солдат и раздувшихся лошадей.

Солдаты смотрели на все это с откровенным торжеством и гордостью, будто это они сами, своими руками устроили немцам такой разгром. Глаза их наливались гневом, в груди клокотала ярость, она распирала их, ими овладевало чувство неудержимой лихости — они горели искренним желанием быть там, на переднем крае, и вместе со всеми гнать врага с родной земли. И это несмотря на то, что они уже побывали там и знали, что такое — гнать. Они знали, что значит «прорвать оборону противника», «взять высотку», «занять населенный пункт» — за каждым из этих понятий десятки, сотни, тысячи угасших жизней, увечий, ужасов смерти…

Но сейчас солдаты были похожи на новичков — восторженных и воинственных, словно они и понятия не имели и ведать не ведали, что такое передовая. Они редко пропускали случай, чтобы не забраться на «пантеру», не залезть вовнутрь «тигра», чтобы не облазить какую-нибудь дальнобойную махину. У одной такой «берты» сделали привал, и почти все уместились на ней — сидели на стволе, как ласточки на проводе. А Бубнов попробовал даже устроиться в ее жерле, но вовремя раздумал — не захотел пачкаться, отошел, посмотрел на пушку издали, покрутил головой:

— Это же надо — такую дуру сварганить. Это же сколько железа на нее пошло! Из нее можно штук десять тракторов сделать — не меньше.

— Отлить такую — что! А вот суметь заставить ее замолчать и уткнуть свой хобот в землю — это задача! — сказал старшина.

— Само собой! — согласился Бубнов и заключил философски: — А все-таки немцы — дураки: лучше б они вместо пушек делали трактора и продавали б их нам за пшеницу. Дешевле обошлось бы. А то сколько железа извели, сколько денег ухлопали, а она пропала даром. Да еще зла сколько людям принесла, а пшенички немцы не получили и землю, где она растет, — тоже.

— Немцев жалеешь?

— Не жалею я немцев. Я говорю: дураки они, могли бы жить богато и при мирной жизни, без войны.

— Политик ты, Бубнов.

— А ефрейторы — все политики: Гитлер ведь тоже ефрейтор, — пошутил кто-то.

— Ну-ну! — обиделся Бубнов. — Ты поосторожней с такими сравнениями, а то я могу и по затылку съездить.

— Становись! — подал старшина команду и пояснил: — Раз начинаете ссориться, значит, отдохнули. Быстро, быстро! Шагом марш!

Пыль, пыль под сапогами, солнце печет над головой, пыль от машин, от танков, а счастливчики, сидящие в кузовах, в бронированных башнях, издеваются:

— Пехота, не пыли!

Несмотря на усталость, у них хватало духу отшучиваться:

— Зато мы царица полей! Главный род войск!

— Ну, топай, топай, царица!

ри дня, пока шла укомплектовка батальона, новички жили более или менее вольготно. Батальон набирался внушительный: было сформировано четыре роты по три взвода в каждой да плюс еще отдельный взвод разведчиков. Старшина Богаткин приводил к единообразию обмундирование новичков — они наконец расстались с зимними шапками и ватными брюками, — вооружил их ручными пулеметами, автоматами, карабинами — все, как полагается по уставу. А когда комплектация закончилась, их увели из деревни в лес. Здесь они построили для себя шалаши-землянки — по две на взвод, землянки для офицеров, для штаба, каптерку старшине, оборудовали летнюю столовую, перед землянками расчистили и присыпали песком линейку, у въезда в лагерь из жердей соорудили арку, дорогу перегородили шлагбаумом и поставили часового.

Рядом с этим батальоном разместился другой, тоже учебный, батальон пулеметчиков, за ним третий — минометчиков, так что за короткое время лес набился военными плотно…

…Сквозь сон слышит Гурин протяжные звуки трубы, он еще не знает, что это за звуки, но какое-то чутье подсказывает ему, что это играют подъем. «Неужели так рано? А может, это случайно где-то?» — и он натягивает шинель на голову, чтобы, не слышать этой тягучей трубы. Вчера так наломались с этими землянками, кончали уже поздно вечером, настелили на земляной пол веток, потом соломы, повалились и сразу же захрапели: свежий лесной воздух, духмяный запах соломы, смешанный с ароматом увядающих листьев на крыше землянки, мигом сморили солдат.

— Подъем! Первый взвод, подъем! — это голос взводного, лейтенанта Максимова. Вот он сунул голову в землянку. — Ну-ка, быстро! Что же вы? Быстро, быстро! — в голосе у него и приказ и просьба одновременно.

— Выходи строиться на зарядку!

В землянке тесно, солдаты спросонья толкаются, мешают друг другу одеваться, ворчат недовольно.

— Становись! Без гимнастерок!

— Фу-ты, не могли сразу сказать, — огрызаются успевшие натянуть гимнастерки, стягивают их через головы, швыряют обратно в землянку на свою постель.

Старшина торопит. За подъемом наблюдают одетые, будто они и спать не ложились, Максимов и командир роты Коваленков. Комроты держит в руках часы, говорит сурово:

— Старшина, ведите роту на зарядку! Кто не успел, с теми я сам займусь.

Новички не знают, что это значит, но по тону чувствуют, что лучше успеть вместе со всеми.

— Рота! За мной — бегом марш! — тяжелый на вид старшина Богаткин, однако, довольно сноровистой рысью направляется к дороге и быстро отрывается от роты на порядочное расстояние. Десятки ног, топоча не в лад, бьют твердую, как асфальт, землю. Утренняя прохлада, зыбью пробежавшая по теплым со сна солдатским телам, быстро проходит. С непривычки солдаты тяжело дышали, ворчали: «Куда он нас тащит, не в деревню ли?» Нет, добежав до арки, Богаткин повернул обратно. Рота растянулась, и солдаты идут на хитрость: на повороте они сильно срезают угол и оказываются впереди.

На живописной полянке старшина остановился, подождал всех…

— На вытянутые руки — разомкнись! — Сам быстро расстегнул ремень, сбросил на траву гимнастерку — наверное, не думал, что ему прикажут вести роту на зарядку. — Первое упражнение — делай! Раз-два… Раз-два…

Старшина провел полный комплекс зарядки, не сократив его ни на одно движение — никаких поблажек, все — от «а» до «я». Сам вспотел и подчиненных порядочно утомил. Наконец скомандовал:

— Полчаса на утренний туалет и — строиться на завтрак. Раз-з-зойдись!

Лошадиным табуном кинулись солдаты врассыпную, наперегонки побежали к землянкам — за мылом, за полотенцами, в туалет, к умывальнику. А минуты летят, будто подстегнутые, — уже слышится команда:

— Первая рота, выходи строиться на завтрак!

И где-то, как эхо, откликается:

— Вторая рота, выходи строиться на завтрак!

— Третья рота!..

— Становись! Рр-авняйсь! Смиррно! Шаго-ом марш! — старшина вышагивает рядом. — Запевай!

Молчат солдаты, поглядывают друг на друга, улыбаются — такой команды они еще отродясь не слыхали.

— Запевай! — настойчивей требует Богаткин.

Потупясь, рота продолжает молчать.

— Ррота, на месте! Запевай!

— Да мы не умеем…

— Разговорчики в строю! Запевай! Бегом — марш! — Побежали, гремя котелками, мимо столовой, за пределы лагеря, куда-то в поле. — Рота, стой! Ну, будем петь? Вы что, ни одной песни не знаете? Смиррно! С места с песней — шагом марш!

Вспотел старшина, по всему видно: пока не добьется своего, не отстанет, и солдаты начинают друг друга увещевать:

— Ну запойте кто-нибудь!.. Кто умеет — запевайте.

И вот кто-то затянул:

Несколько голосов подхватили припев:

— Отставить! — закричал старшина. — Вы что?.. Другую.

— Коля, запой, — толкает Гурин Николая Хованского, своего нового дружка. Они с первого дня как-то хорошо сошлись. Хованский красивый парень: прямой нос, волосы белые, шелковистые, пилоточку носит набекрень — в самый бы раз до девочек. Аккуратист. Не обидчивый, добрый, но в обиду себя не даст. — Можешь же? — и Гурин по глазам видит, что он может запеть, но стесняется. — Давай, Коля, выручи роту.

— Запевай! — не унимается старшина.

— Неудобно, — говорит Хованский Гурину.

— Плюнь!

— Ну ладно, — и Хованский откашливается, затягивает:

Голос у Хованского оказывается чистый, приятный, наверняка он в певцы себя готовил.

Подхватили песню, запели. Сначала нестройно, но потом приладились и к столовой подходили уже совсем спевшись, другие даже с завистью поглядывали на первую роту. Посмотрел Гурин на Колю и не узнал: нет Хованского, превратился он в живой факел: лицо, уши, шея — все пылает.

— Плюнь, Коля! — советует Гурин.

— А что?

— Да глянь, какой ты…

— Пройдет! — говорит Хованский.

После завтрака новое распоряжение: привести себя в порядок, будет общее построение батальона. Смотр. Это значит: всем подшить воротнички, пришить пуговицы, крючки, почистить обувь и все это опять же быстро, в темпе. Труднее всего дается Гурину подворотничок — слишком широкий кант получился и морщинится на шее. Кое-где нитки белые видны. Он нервничает, срывает его и принимается шить заново. Хованский смеется, отбирает у него гимнастерку, учит:

— Приложи подворотничок, сделай иголкой стежок и согни ворот как надо, натяни подворотничок и опять делай стежок. А то что же ты… Выгнул воротник наизнанку и шьешь. Вот он у тебя и получается длиннее воротника, оттого и морщинится.

— Ну, молодец ты, Хованщина! И все-то ты знаешь! — в благодарность Гурин хлопает его по плечу, надевает гимнастерку — воротник в лучшем виде: кантик ровненький, ниток не видно. — Молодец!

Построение идет со всей серьезностью. Старшина придирчиво осматривает каждого солдата, вслед за ним командир взвода идет и тоже находит к чему придраться: тому пряжку ремня перекрутит — подтяни, тому гимнастерку одернет — расправь складку, тому на пуговицу кивнет — застегни, тому — пилотку поправь.

Вдали показалось батальонное начальство, засуетились, забегали командиры взводов, рот.

— Р-равняйсь! Смирно! — И, крупно чеканя шаг, с рукой у козырька, пошагал Максимов к командиру роты — доложил о своем взводе. — Вольно!

Вслед за ним заторопились с докладами другие командиры взводов, и вот наконец общая команда «Смирно!» — это уже Коваленков поспешил докладывать комбату.

Комбат — майор Дорошенко — высокий, худощавый, пышные брови вразлет, стоит хмурый, немного плечом поводит, словно у него там что-то покалывает. После узнали — ранение все время его беспокоит. Выслушав доклады командиров рот, комбат сделал несколько шагов вперед, поздоровался:

— Здравствуйте, товарищи курсанты!

— Здрав… желам… товарищ гвардии майор! — прокричали одни.

— Здравствуйте, товарищ майор! — вразнобой ответили другие.

Майор чуть заметно улыбнулся, широкие подвижные ноздри его расширились, и он вполголоса сказал:

— Вольно.

— Вольно! Вольно! Вольно! — передали команду командиры рот своим подразделениям.

Майор, нагнув голову, минуту подумал, потом, поднял глаза, сказал:

— Здороваетесь вы плохо. Но ничего, научитесь. Будем учить вас на младших командиров. Учить всерьез, по-настоящему. Программа большая, сложная, и нужно ее за короткий срок усвоить. Поэтому дисциплина будет строгая. Настоящая, военная. Жизнь у вас предстоит нелегкая, но зато на передовой, в бою вам будет легче, своих командиров вспомните с благодарностью. — Голос у майора был глухой, шел он откуда-то из глубины груди, и поэтому казалось, что говорить ему тяжело. Постепенно к нему приблизилась его «свита». Вскоре курсанты знали их всех по фамилиям: замполит Кирьянов; с чапаевскими усами капитан Землин — начальник штаба; маленький, толстенький, суетливый капитан Бутенко — парторг; худощавый, узколицый, с застывшей на лице подозрительной улыбкой старший лейтенант Шульгин — из Смерша; угрюмый, с мясистыми губами, рыжеволосый младший лейтенант Лукин — комсорг батальона. Они слушали комбата и всем своим видом давали понять курсантам, что согласны с каждым его словом. Один майор Кирьянов лишь взглядывал в сторону солдат и улыбался, будто был их союзником. Но как оказалось потом — к дисциплине он был потребовательнее, пожалуй, чем сам комбат.

После смотра курсантов поротно развели на политзанятия.

И с этого момента началась учеба — тяжелая, изматывающая.

К концу дня гимнастерки у курсантов становились мокрыми от пота, они избегали и исползали на животе — по-пластунски — все окрестные холмы и виноградники, они учились стрелять из всех видов стрелкового оружия, учились командовать. Оказывается, чтобы крикнуть: «Отделение, к бою!», нужна немалая тренировка. Они отрабатывали темы: отделение в обороне, отделение в наступлении, бой в траншеях, бой в глубине обороны противника, бой в населенном пункте, бой, бой… Отражение танковой атаки, наступление пехоты под прикрытием танков. О, если бы этой науки хотя бы сотую долю Гурину, когда он был на передовой!

Очень трудно было, трудность усугублялась еще и скудным пайком — Гурин постоянно чувствовал себя голодным. Хлеб делили по жребию: аккуратно разрезали его и, отвернув одного курсанта в сторону, спрашивали:

— Кому?

Когда рука спрашивающего ложилась на горбушку, Гурин с замиранием ожидал своей фамилии: он любил горбушки, а тут они к тому же еще казались и больше других кусков. Но счастье выпадало редко…

Курсанты, как кроты, изрыли окопами, ячейками все окрестные поля — учились окапываться. Потом они по очереди были командирами отделений, а под конец даже и взводными.

Их часто поднимали среди ночи по тревоге и, заставив проделать многокилометровый марш-бросок, снова возвращали в лагерь лишь под утро.

Лейтенант Максимов, «наш Максимка», как его прозвали курсанты, не щадил себя на занятиях, старался сделать из них настоящих командиров за отведенные для этого два месяца учебы.

Все так уставали, что ночи для отдыха не хватало, поэтому на политзанятиях дремали. Своеобразной передышкой было время, когда взвод назначался в наряд: тут со второй половины дня занятия прекращались, курсанты готовились к наряду — отдыхали, чистились, учили устав караульной службы. «Максимка» надевал на рукав красную повязку дежурного по батальону и носился вприпрыжку по территории, наводя порядок. Неутомимый был этот Максимов, то ли он любил службу, то ли просто исполнял свое дело честно — Гурин не мог понять. Часто курсанты подшучивали над ним, но не злобно, они любили его: он подкупал их своей искренностью.

Взвод Максимова был назначен в наряд на второй или третий день лагерной жизни. Гурину выпало быть связным при штабе батальона, «должность» знакомая — куда пошлют. Но разве сравнить с тем связным, когда он был им на передовой? Тут пусть гоняют как хотят — справится: пули над головой не свистят.

Пришел Гурин в штаб — там один писарь Кузьмин чертит какие-то формы. Длинноносый, голова дыней, стриженная наголо, пилотка сидит поперек головы. Чертит усердно, языком помогает делу — высунул кончик в левый уголок рта. На груди у Кузьмина медаль «За боевые заслуги».

— Товарищ старший сержант, курсант Гурин прибыл в качестве связного, — отрапортовал Василий ему больше из озорства, чем всерьез.

— Хорошо, — сказал тот, не поднимая головы, — садитесь вон там, — Кузьмин указал на скамейку у двери. Кончил чертить, взглянул на связного: — Товарищ Гурин, скажите, зачем вам нужна полевая сумка? — Кузьмин немного шепелявил — будто горячую картошку гонял языком во рту, когда говорил.

— А тебе что за дело? — вспылил Василий.

— Не положено.

— Да тебе-то что за дело? Тебе приказали записать? Записал и молчи. Чего совать свой длинный нос, куда тебя не просят?

— Нет, это и меня касается, — продолжал Кузьмин невозмутимо. — Я составляю отчетность. И вдруг у одного рядового, у курсанта, полевая сумка. Спросят: почему?

— Тебя спросят? Может, это память о моем командире. А ты «почему, почему». Почему у тебя на носу бородавка, а у других нет?

— У меня нет на носу бородавки, — сказал тот спокойно.

— Ну, за ухом.

— И за ухом нет. Что вы выдумываете?

— У него знаешь на чем бородавка? — крикнул с улицы Хованский — он стоял часовым у штаба.

— А вы, товарищ часовой, почему на посту разговариваете? — возмутился Кузьмин. — Я вот доложу дежурному по батальону товарищу лейтенанту Максимову.

Прихрамывая, в штаб вошел майор Кирьянов, Гурин с Кузьминым вскочили. Майор посмотрел на одного, на другого, спросил:

— О чем спор? Что не поделили?

— Да, — Кузьмин поправил пилотку, — вот у товарища курсанта имеется полевая сумка, товарищ старшина приказал записать ее за ним. А не положено.

— У тебя полевая сумка есть? Где взял?

— Старший лейтенант, комсорг батальона выздоравливающих, дал.

— И зачем она тебе?

— Ну как зачем?.. Там у меня бумага, тетрадь для стихов, книжки… Так же они в мешке мнутся, трутся…

— Как твоя фамилия?

— Гурин. Курсант Гурин.

— Это о тебе мне Максимов говорил? Ты стихи пишешь?..

— Да…

Майор сложил губы трубочкой, подобрел:

— А почитать их можно? Или, может, это секрет?

— Можно… — обрадовался Гурин. — Принести?

— Принеси.

И он побежал в свою землянку, схватил тетрадь, пустился обратно. Майор взял ее, полистал, скрутил в трубку.

— Завтра верну, хорошо?

— Хорошо.

Майор ушел. Кузьмин больше не заговаривал с Гуриным, дулся. Убрал все свои бумаги в железный ящик, запер на замок, приказал:

— Смотрите тут. На телефон отвечайте, — и ушел сердитый.

На другой день в роту пришел комсорг батальона младший лейтенант Лукин. Он был одет в теплую гимнастерку из толстого сукна, на груди была привинчена Красная Звезда. Лукин попросил Максимова, чтобы тот отпустил на несколько минут комсомольцев, и увел их на лужайку. Там он представился, проверил у всех комсомольские билеты, переписал себе в тетрадь фамилии и некоторые данные о них — год рождения, национальность, образование. С десятью классами оказались только двое — Гурин и Хованский.

Лукин спрятал бумаги в полевую сумку, спросил у Василия:

— Гурин, ты, кажется, был агитатором в батальоне выздоравливающих?

— Да. И в роте автоматчиков, — с готовностью добавил он, в надежде, что и здесь ему доверят такое же дело: уж больно нравилась ему эта работа — у него в руках всегда будут газеты, журналы, брошюры, книги и вообще разная бумага. Удивительно — откуда у него такое пристрастие к этим вещам, как она появилась в нем, вот такая «бумажная душа»? Отец был паровозным слесарем, мать — домохозяйка, потом, после смерти отца, работала сиделкой в больнице, первой книгой в их доме был его собственный букварь. И вдруг в нем вот такая жадность к книгам, бумаге…

— Есть предложение назначить Гурина комсоргом роты, — сказал Лукин. — Как вы? Уже узнали друг друга?

— Конечно! — обрадовался чему-то Коля Хованский. — Правильно! Он справится.

Одобрительное что-то прогудели и остальные ребята.

— Ну, вот и хорошо, — облегченно вздохнул младший лейтенант. — Ты сам-то как, Гурин… Согласен?

Это было для него такой радостной неожиданностью, что он сначала растерялся — не знал, как ему и быть: наверное, надо было хоть для виду поартачиться, но он был так ошарашен, что тут же выпалил:

— Согласен, конечно!

Младший лейтенант улыбнулся такому искреннему признанию и тут же снова полез в полевую сумку:

— Вот тебе тетрадь — составишь список и в ней же будешь вести дневник работы комсомольской организации роты. Вот брошюры о комсомольской работе в боевых условиях. Газеты будешь брать у меня или у парторга. Выпуск «боевого листка» надо наладить. Работы хватит! На раскачку времени нет. Не откладывая, проведи комсомольское собрание на тему «Авангардная роль комсомольцев в боевой и политической подготовке». Вечером зайдешь в нашу землянку — я подберу тебе литературу. Желаю успеха. Надеюсь, ваша организация будет лучшей.

— Будет! — заверил Хованский и похлопал Гурина по спине. А когда они вернулись во взвод, он торжественно объявил: — Прошу любить и жаловать: комсорг первой роты курсант Вася Гурин, — и он театрально выбросил руку в сторону Василия.

— Поздравляю! — лейтенант Максимов пожал Гурину руку.

— Да ведь это ваших рук дело?.. Вы расхвалили мою агитаторскую работу в выздоравливающем? — засмущался Гурин.

— Ты недоволен?

— Да нет…

— Бери меня на учет: Максимов Петр Иванович, сын собственных родителей с одна тыща девятьсот двадцать четвертого года…

— Вы — комсомолец? Моложе меня? — удивился Гурин такому признанию лейтенанта.

— А что же я, старик, по-твоему?

— Солидный, серьезный…

— Война, брат.

Вечером Гурин побежал в землянку, где жили политработники — замполит, парторг и комсорг. Майор Кирьянов возвратил ему тетрадь со стихами, сказал уважительно:

— Хорошо. Не знаю, как там они с точки зрения литературной, а по содержанию правильные стихи.

— Главное — содержание, — подхватил капитан Бутенко. — Молодец, Гурин! Я тоже прочитал. Здорово! — И обернулся к Кирьянову: — Во, майор, какие у нас таланты, едрит твою за ногу! Земляк мой! Из Донбасса.

— «Едрит твою, едрит твою», — передразнил его майор. — Ты должен знать, что хорошо тогда, когда и форма и содержание соответствуют друг другу. А? — и майор вытянул трубочкой губы — «а что, мол, здорово я тебя уел?». — Вот то-то! — и обратился к Гурину: — Постарайся, чтобы комсомольцы были отличниками боевой и политической подготовки. Агитационно-массовую работу наладь в роте. Ваша рота, кстати, самая молодежная. Там один капитан Коваленков член партии. Так что вся политическая работа будет осуществляться через комсомольскую организацию. Понимаешь, какая ответственность ложится на тебя?

— Понимаю…

— Справишься?

— Постараюсь. Я люблю это дело, — признался Гурин.

— Это хорошо. Без любви к делу лучше не браться.

В роту Гурин возвратился нагруженный газетами, журналами, плакатами, «боевыми листками», брошюрами. Закрутилась работа — каждую свободную минутку теперь он либо протоколы оформлял, либо к беседе готовился, либо с Хованским «боевой листок» выпускал — Коля оказался рисовальщик хороший. Иногда для комсомольских дел лейтенант Максимов освобождал Гурина от занятий, и это было для Василия большим облегчением.

А вскоре после таких радостных событий Гурина вызвал к себе старший лейтенант Шульгин и надолго испортил ему настроение.

У Шульгина была отдельная землянка, стоявшая на отшибе от остальных, в которых обитали офицеры: эти были построены под линейку и составляли прямую улицу. Его же землянка никакому такому общему порядку не подчинялась и стояла в сторонке, отвернувшись от них даже своим входом.

— Курсант Гурин по вашему приказанию…

— А… Гурин, — перебил его Шульгин. — Проходи, садись, Гурин. Поговорим. — Смуглое узенькое лицо его искривилось в улыбке. Улыбался он странно — только правым уголком рта, и эта улыбка почти никогда не сходила с его лица, она лишь то увеличивалась, морщиня правую щеку, то была еле заметна. — Как служба идет?

— Хорошо.

— Тебе нравится здесь?

— Да.

— Ну, еще бы! — сказал он как бы про себя и хмыкнул. — Курсанты довольны?

— Довольны.

— Ни на что не жалуются?

— Да нет…

Он опять хмыкнул недоверчиво.

— Слушай, ты был в оккупации?

— Был.

— Где?

Гурин сказал.

— Ну и как?

Василий пожал плечами: мол, обыкновенно.

— И немцев видел?

— Видел.

Старший лейтенант хмыкнул, на этот раз удивленно:

— Вот так, как меня?

— Конечно. Они раза два ночевали у нас в хате.

— Ну и как? — он остановился напротив Гурина и все с той же улыбочкой вперил в него свои круглые острые глазки.

— Что «как»? Нас выгнали на кухню, а сами там орали. Один все к матери приходил: «Матка, гляс» — стаканы попросил, потом опять пришел — «Матка, тарелька». А утром они уехали.

— А ты?

— А что я? Я вообще старался на глаза им не показываться.

Шульгин улыбнулся ехидно. Чтобы до конца удовлетворить его любопытство, Гурин похвастался:

— Я видел итальянцев, румын, словаков, казаков, потом еще каких-то — у них на рукавах была нашивка: пальма и полукругом написано «Turkistan».

Шульгин сморщил подбородок, выпятил нижнюю губу:

— Интересно… — Склонив голову набок, спросил: — Слушай, а как же ты живым остался?

— Не знаю…

— А чем ты занимался в оккупации?

Гурин рассказал. Шульгин слушал, то хмыкая, то склоняя голову набок, — удивлялся, то кривил рот — не верил.

— Стихи писал, листовки… И живой остался? И тебя ни разу не вызывали ни в полицию, ни в гестапо?

— Нет, не вызывали.

— Но ты же комсомолец? И даже комсомольский билет, говоришь, сохранил. И не вызывали?

— Нет, не вызывали.

— Слушай, а ведь немцы многих завербовали, кто был в оккупации.

— Не знаю. Меня не вербовали.

— Может быть. Но многих, это я тебе говорю. Нам надо их выловить. Вот ты и поможешь. Ты был в оккупации, и с тобой они будут искать общий язык.

— Общий язык? Со мной? — удивился Гурин.

— С тобой они будут откровеннее. А ты будешь сообщать мне о таких разговорах. О всяких, понимаешь? А уж мы тут разберемся.

— Ну, какой шпион будет откровенничать с комсоргом роты!

— Каким комсоргом?

— С обыкновенным. Я ведь комсорг роты, — сказал Гурин и прямо посмотрел на Шульгина.

— Ты комсорг роты? Кто же тебя назначил? Ну, политики! Нашли комсорга…

Скривив рот в брезгливой улыбке и отрешенно покачав головой, Шульгин заключил:

— Ну ладно… Иди.

Гурин был взбешен. Прямо от Шульгина он побежал в землянку майора. Его душили слезы. Майор спрашивал, что случилось, а он не мог говорить — только кусал себе губы. Наконец сказал:

— Я не буду… комсоргом…

— В чем дело? — нахмурился майор. — Что случилось?

— Мне… нельзя… доверять… Я был… в оккупации… а вам не сказал… Младшему лейтенанту тоже тогда не сказал… Но я думал… Я не знал…

— Что за чушь! Откуда ты это взял?

— Старший лейтенант Шульгин сказал…

Майор почесал себе щеку, помолчал.

— Успокойся. Успокойся и слушай теперь меня. Быть тебе комсоргом или не быть — это не его дело. Ты, наверное, не так его понял.

— Так. Но почему мне нельзя доверять? Почему?.. Я думал…

— Правильно думал. Разговор со старшим лейтенантом Шульгиным забудь. Забудь и никому об этом больше не говори. А комсоргом иди и работай как ни в чем не бывало. За это отвечаю я. Понял?

— Но почему мне нельзя доверять? Почему? Неужели так всю жизнь и будет?..

— Не будет. Это война. — Он положил Гурину на плечо руку. — Успокойся. Все образуется, мой мальчик. Потерпи. Доживем до победы — все образуется.

И тут вошел начальник штаба капитан Землин.

— Сынок, плачешь? — он всех курсантов называл сынками. — Почему? Такой добрый был, веселый. Сынок? — он заглянул Гурину в глаза. — Кто обидел?

— Да… — нехотя проговорил майор. — Шульгин своими вопросами.

— Шульгин? — и капитан засмеялся, погладил ногтем большого пальца свои усы. — Нашел от кого плакать!

— У него работа такая, — сказал майор.

— Да не его это работа! — отмахнулся капитан. — Его работа обозначена его должностью — заместитель командира батальона по обеспечению боевой подготовки, а он возомнил себя Шерлоком Холмсом.

— Майор Крылов — проницательный человек, а тут, по-моему, маху дал: взял и поручил ему свои дела…

— Не думаю. Они, правда, дружили, может, что-то и доверил ему Крылов, но не настолько. Больше Шульгин сам себе поручил.

— Да, но ведь он, смотри, как перья распустил! Землянку Крылова занял, суетится. Подражает Крылову — кожанку такую же заимел.

— Надо прежде всего под кожанкой иметь и под фуражкой — тоже, — Землин постучал себя сначала по левой груди, потом — по лбу. — Куда ему до Крылова! Крылов — умница мужик! Настоящий чекист! — Капитан браво крутанул правый ус и подмигнул, будто и он из той же когорты славных чекистов. — А этот так… Хорохорится, а ничего не получается, только людей обижает зря. Любит власть! О, как ему хочется утвердиться в этой должности!

— Утвердиться? — удивился Кирьянов и поморщился. — Нет, его туда не возьмут. Думаю, и Крылов вернется — не похвалит его за такое рвение. — Майор оглянулся на Гурина. — Ну как, успокоился? Вот и прекрасно. А теперь возьми газеты, журналы — неси в роту и занимайся своим делом. И помни: все образуется.

Гурин кивнул, взял газеты, вышел и медленно поплелся в расположение. Идет и вдруг видит на дороге тень, поднял глаза — перед ним стоит старший лейтенант Шульгин.

— Слушай, Гурин, — сказал он строго. — Ты как себя ведешь со старшим по званию и по занимаемой должности? Ты что, первый день в армии?

— Виноват… Извините…

— «Извините»! И вообще предупреждаю: ты с этим делом не шути. Держи язык за зубами.

— Знаю, — глядя в сторону, проговорил Гурин.

И стоят молча. Шульгин на Гурина смотрит, а тот бычком вниз и в сторону. Наконец Гурин спросил:

— Разрешите идти?

— Иди, — разрешил Шульгин, а сам ни с места.

Гурин обошел его и не спеша направился к себе.

В шалаше никого не было, все ушли на занятия, Гурин упал на свою постель вниз лицом и долго лежал, пока совсем не успокоился.

Перед рассветом, когда еще, как говаривала гуринская бабушка, и черти на кулачки не бились, то есть в самую раннюю рань, в самый сон, вдруг как выстрел:

— Подъем! Тревога!

И еще более нетерпеливо:

— В ружье!

Тут уж не до сна — командой «В ружье!» не шутят, хотя несколько раз их и поднимали среди ночи в учебных целях. Тогда они делали марш-бросок в несколько километров, проверяли, кто как собрался, снарядился, за какое время, и возвращались обратно в лагерь. Думал Гурин — и на этот раз такая же тревога — учебная. Да и другие после тех тревог не очень всерьез приняли и эту, ворчали:

— Не спится кому-то… Зачастили тревоги…

Но на этот раз было что-то новое. Выстроили курсантов, командиры доложили — все как полагается, и вдруг комбату Дорошенко докладывает о готовности комбат пулеметного учебного батальона, а за ним и минометного. Обычно они вели свою жизнь совершенно самостоятельно, а тут зачем-то объединили всех под единое командование одного комбата.

Шли недолго, где-то в полдень остановились в странном лесу: на окраине его, у рощиц — везде стояли макеты пушек, повозок. Вроде и замаскированы, а на самом деле просматриваются. Издали посмотришь — настоящая пушка ветвями забросана. Колодец с журавлем оборудован. По всему лесу курились костерки, и дымок поднимался над деревьями.

Курсанты расползлись по полю и стали на открытой местности заниматься строевой подготовкой. Маршировали, перестраивались на ходу, на месте, словно готовились к параду. А когда в небе появилась «рама» и наблюдатель крикнул «Воздух», лейтенант приказал:

— Отставить! Продолжать занятия.

«Рама» покружилась, покружилась и уплыла, а курсантов тут же собрали и скрытно, балочками поротно увели в направлении своего лагеря. Когда они уже были почти на полпути к дому, в той стороне, где остался лес, появились немецкие самолеты и принялись бомбить его.

После этого батальоны проделали еще несколько общих маршей в сторону фронта. Туда шли днем, открыто, а обратно возвращались скрытно, ночью.

— Дурачим немцев, — говорили курсанты.

Одних эта игра забавляла, другие, наоборот, относились к таким маршам скептически:

— Ну да!.. Немцы дураки?

— Дураки не дураки, а на лес клюнули, разворочали, живого места не оставили.

— Ну и какая польза?

— Нам трудно судить какая. Наверное, командованию нужно, чтобы у противника создалось впечатление, будто на этом участке концентрируются наши войска, — объяснял курсантам лейтенант.

А вскоре после этих походов стали быстро готовить курсантов к выпуску.

И хотя все знали, что день выпуска не за горами, все равно он наступил как-то неожиданно. Ребята уже привыкли друг к другу, сдружились, жили одной семьей, привыкли к условиям, распорядку, а выпуск означал — расставание, впереди — новые люди, новые заботы…

И волнения — как на всяких выпускных экзаменах. Ведь знали, что звания все равно присвоят, не старшего, так младшего сержанта: потому что учились они всерьез, сачков особых среди них не было, немало ребят были отличниками, а все равно волновались. Гурин с Хованским тоже отличники, а улыбки у них кислые, какие-то неестественные, волнуются, ждут с нетерпением, какие лычки им нашьют.

…Застыли в строю курсанты — слушают приказ о присвоении званий. Фамилии идут по алфавиту, гуринская буква близкая, а ему кажется, проходит целая вечность, пока дошли до его фамилии. Как сквозь сон услышал — присвоено звание старшего сержанта. Ему вручают красноармейскую книжку и новые погоны с широкой лычкой. Хованский шепчет:

— Поздравляю! — и жмет Гурину незаметно руку.

Гурин стоит смущенный, не терпится посмотреть погоны, заглянуть в книжку. Не выдерживает, раскрывает новенькую синюю книжечку и видит — красивым кузьминским почерком написано: «Гурин Василий Кузьмич, 1923 г., ст. сержант». И фотография. Раньше у него была красноармейская книжка без фотографии.

Засмотрелся и на радостях прослушал, какое звание присвоили Хованскому. Смотрит — ему уже вручают погоны. Скосил глаза, чтобы увидеть — какие. С широкой лычкой! Молодец Коля!

Когда кончилась эта церемония, курсантов распустили пришить новые погоны. С какой радостью они это делали! Первое воинское звание! Шутка ли!

Потом было снова построение. Максимов, сияющий, будто это его повысили в звании, ходил, подпрыгивая, вдоль своего взвода, поправлял каждому погоны, говорил какие-то приятные слова, будто и не было у него ни с кем ни стычек, ни конфликтов. Все было и теперь забыто, а в глазах — грусть от предстоящего расставания.

Комбат Дорошенко, сутулясь и все время подергивая плечом, прошел вдоль строя в одну сторону, в другую, приветливая улыбка не сходила с его лица. Вслед за ним обошел строй майор Кирьянов, с палочкой, прихрамывая, рокотал своим хрипатым басом:

— Ух, красавцы какие! Да как им идут, понимаешь, эти погоны! — и он подмигивал весело. — Надоело небось ползать? Дождались?

— А ничего, товарищ майор, мы уже привыкли, — вступил в разговор с ним Бубнов. — Еще бы с месячишко поползать по виноградникам: виноград как раз поспевать стал. Хорошо: залег под кустиком и рви ягодки поспелее.

— Ишь ты! Разобрал! А сначала артачился: «Не буду, не хочу голодать тут…» — майор передразнил его, как он действительно бунтовал поначалу.

— Ну, че уж там вспоминать! Мало ли мы в молодости ошибок допускаем…

Захохотал майор, погрозил ему палкой:

— Ох, ефрейтор!.. Извините, пожалуйста, — сержант. Сержант!

Комбат не спеша прошел на центр, остановился, свесив голову на грудь, задумался. Потом поднял глаза, шевельнул ноздрями:

— Ну что, товарищи сержанты?.. Настала пора расставанья — грустная пора… Я должен вам сказать от имени всех офицеров, что мы вами довольны. Хороший был набор, отличный подобрался состав. Мы надеемся, что и вы довольны нами, своими учителями. Может быть, мы были иногда чрезмерно строги, придирчивы, но вы сами понимаете, что это делалось для вашей же пользы: за короткий срок мы должны были вас многому научить, и наши офицеры старались это сделать, работали с вами, не жалея сил. Нашей армии, фронту нужны умелые, знающие младшие командиры. Думаю, что вы вполне отвечаете этим требованиям. Сейчас вы разъедетесь по частям, примете под свое начало отделения, а кто-то, может быть, и взвод, и от вас, от ваших знаний будет зависеть их судьба, их успех или неуспех. Желаю вам, товарищи сержанты, только успеха. Победы вам в трудных боях! Пусть вам сопутствует удача. До свидания, товарищи!..

А сзади, за майором, уже толпились чужие офицеры — «покупатели», представители частей. После речи комбата они стали вызывать по списку «своих» сержантов и уводить в сторону. На площадке оставалось народу все меньше и меньше. Наконец их осталось всего человек пятнадцать, они поглядывали друг на друга, ждали своей судьбы. Из первой роты «невостребованных» осталось четверо: Гурин, Хованский и еще двое старших сержантов — стоят, ждут, поглядывают друг на друга. И вдруг команда:

— Остальным разойтись по подразделениям.

Что-то непонятное творится. А может, за ними придут позднее? Не терпится узнать свою судьбу. Хованский подскочил к Максимову, умоляющим голосом спросил:

— Товарищ лейтенант, вы наверняка знаете, скажите нам по секрету: куда нас определили?

— Как куда? — охотно и весело откликнулся лейтенант. — Остаетесь в батальоне, будете учить новичков. Завтра пойдем за новым набором.

Хованский оглянулся на Гурина, присвистнул. Это было для них и неожиданным и до какой-то степени ошарашивающим сообщением. Гурин невольно посмотрел в ту сторону, куда увели их товарищей.

— Но ведь это неудобно, товарищ лейтенант, — сказал он Максимову. — Ребята ушли на фронт, а мы…

— Неудобно? — пропел Максимов, и улыбка слетела с его лица, глаза сузились, губы обидчиво выпятились. — Неудобно? А нам, офицерам, удобно? Мы находимся в армии и делаем то, что прикажут. «Неудобно», понимаете!.. Вы что, по своей воле остались? Вас спрашивали, чего вы изволите? Им «неудобно», видите ли!.. А потом, еще неизвестно, что важнее: или пойти самому на передовую, или научить сотни людей умению воевать и тем самым сохранить десятки сотен жизней.

— О чем спор? — подошел к ним комроты Коваленков.

— Им неудобно, — с издевкой сказал Максимов, указывая головой на Гурина и Хованского.

— А-а… Обычная интеллигентская раздвоенность, — Коваленков, против ожидания, не принял всерьез это «неудобство», улыбнулся. — Идите отдыхайте и готовьтесь к приему очередного набора. Будете работать помкомвзводами: Гурин в первом взводе, Хованский — во втором.

Все, задача ясна и их ближайшее будущее определено: то, что во взводе лейтенант делал один, теперь они с Гуриным будут делать вдвоем.

ередовая встретила курсантов нервозно: немцы то и дело палили в небо ракетами, освещая нейтральную полосу, беспрерывно постреливали из пулеметов, через каждые час-полтора накрывали минометным огнем наш передний край.

Излучина Днестра… Эти два слова вот уже несколько месяцев не сходили ни со страниц фронтовых газет, ни из разговоров солдат и офицеров — здесь все время шли бои «местного значения». При наступлении наши войска вышибли немцев с левого берега реки почти на всем ее протяжении, в том числе и из излучины. Но эта излучина, а попросту — большая петля Днестра, глубоко вдавалась в сторону противника, и немцы не преминули воспользоваться этим — ударили с флангов и петлю эту отрезали. Отрезали и вцепились в нее мертвой хваткой. Еще бы! Ведь это был их плацдарм на этой стороне Днестра. И конечно же этот их плацдарм для нас все время был как прыщ на неприятном месте: мы стремились выбить немцев из излучины, а немцы удерживали ее изо всех сил. Они укрепили свою оборону минами и проволочным заграждением, мы тоже свою крепко держали.

И вот в эту излучину привели курсантов. Они тихо сменили какую-то крупную часть и заняли оборону на обширном пространстве: расстояние между солдатами было огромно, будто и не на передовой, а в тылу часовые посты.

После уже Гурин узнал задачу, которую решал их объединенный учебный батальон в этой излучине. Готовилось большое наступление, которое потом закончилось разгромом Ясско-Кишиневской группировки противника, и наше командование делало все, чтобы немцы думали, что наступление начнется именно со штурма плацдарма. Поэтому здесь всячески демонстрировалось передвижение войск и скопление техники. Курсанты выполняли ту же задачу.

А теперь, в канун наступления, все части, назначенные к прорыву, были скрытно и быстро переброшены в зону главного наступления, а оборону в излучине против немецкого плацдарма занял учебный батальон.

Весь этот хитроумный план курсанты узнали лишь много времени спустя, а тогда вся стратегия высшего начальства для них была за семью печатями. Для солдата передовая — всегда только передовая, наступление — всегда наступление, то ли это разведка боем, то ли это штурм в рамках большого прорыва.

И сейчас: им было приказано занять оборону — они заняли. Правда, необычно разреженно, один солдат за троих, но бывает и такое. Раз на раз не приходится, тем более на войне.

Гурин расставил ребят более или менее равномерно, наказал наблюдать. Максимов, запыхавшийся и насупленный до предела, пробежал траншею из конца в конец, сделал кое-какие коррективы, сказал Гурину:

— Я останусь на правом фланге взвода, а ты иди на левый. Следи, чтобы не спали.

Вскоре прошел командир роты Коваленков — накануне его повысили в звании, капитаном стал, как всегда, несуетливый, спокойный и с какой-то доброй, домашней улыбкой на лице. При вспышке ракеты узнал Гурина, кивнул по-простецки:

— Ну как? Все в порядке?

— Пока все нормально.

— Смотрите в оба, влево и вправо тоже повнимательней.

Потом пришли капитан Бутенко и младший лейтенант Лукин — парторг и комсорг.

— А, земляк! — узнал Гурина парторг. — Как комсомолия? Дух боевой?

— Боевой, товарищ капитан.

— За немцем следите, а то он, едрит твою за ногу, такой!..

— Ты же и другие взводы не забывай, — напомнил Гурину Лукин. — Перед рассветом обойди ребят, поговори.

— Хорошо, — пообещал Василий.

Где-то за полночь, оставив за себя командира первого отделения Зайцева, Гурин пошел по траншее. Курсанты бодрствовали, заслышав шаги, оглядывались, узнавали, оживлялись. У одной из ячеек Гурин увидел Харламова — он сидел на дне окопа и корчился от боли.

— Что с тобой? — Гурин нагнулся над ним.

— В санчасть надо меня отправить, — простонал он.

— Ранило, что ли?

— Нет, живот болит… Расстроился…

— Это бывает, — сказал Гурин спокойно. — От нервного потрясения. Ты возьми себя в руки и успокойся. А сейчас беги вон в воронку.

Харламов смотрел на Гурина сердито — думал, издевается над ним.

— Правда, правда, это от нервов. У моей матери такая же болезнь: бывало, как увидит немца или полицая, так сразу хватается за живот: «Ой! Ой!» Шок нервный. Так что — беги в воронку.

— Как же я побегу, когда он головы не дает поднять, все время строчит из пулеметов? А вдруг минометный налет?

— Ничего не бойся. И не забудь лопату с собой взять. Давай, не трусь. Это пройдет. Только никому не говори, а то еще смеяться будут. — Оставив его одного, Гурин побежал к Максимову, предупредил его, что он на несколько минут отлучится из взвода.

— Ладно, иди, — сказал тот хмуро. — Только недолго. За себя кого оставил?

— Зайцева.

— Хорошо, иди…

Первым делом Гурин отправился на НП роты — поговорить со старшим лейтенантом Коваленковым: может, как раз затея Гурина сейчас и ни к чему, а может, он подскажет что-нибудь. Часовой, заслышав шаги, вскинул автомат, но тут же, узнав комсорга роты, опустил его и пошагал лениво в другую сторону.

— Комроты здесь?

— Там, — сказал часовой лениво. По голосу Гурин узнал курсанта Шаповалова из второго взвода. Комсомолец. Художник. Ротную стенгазету разрисовывал. Глаз у него зоркий. На привале не сидит. Если в лесу — бродит меж деревьев, шуршит палочкой, шевелит, будто грибник, старую листву. Найдет какую-нибудь корягу, ковырнет раз-два ножичком, смотришь — зверь какой-то получился. Если на берегу реки — камешки собирает. И опять — то зверя найдет, то человечка. Однажды поднял плоский голыш с разводами жилок, ковырнул кончиком своего складничка — и камень ожил, превратился в глаз. Подарил Гурину, он и сейчас носит его в кармане как талисман.

— Почему не в духе?

— Кто? Я? — оглянулся Шаповалов. — Да нет… Спать охота…

Откинув полог, Гурин заглянул в блиндаж. Увидев там майора Кирьянова, почему-то не решился войти, опустил полог. Но майор заметил его, закричал:

— Стой, стой! — И когда Гурин вошел, прохрипел: — Почему бегаешь? Кого ищешь?

— Никого, товарищ майор. Хотел обойти роту, с комсомольцами поговорить. Ну и хотел сначала доложить об этом командиру роты… Может, он…

— «Хотел, хотел», — передразнил его майор. — Ну, а почему же обратно бежать собрался? «Хотел». Что комсомольцев не забываешь — молодец. Поднимай в них боевой дух! А сам-то как, не трусишь? — сощурился хитро майор.

— Разве заметно? — отшутился Гурин.

— Ха! — воскликнул майор. — Вроде нет. А сердечко как?.. — и он заперебирал пальцами у левой груди.

— Пока ничего. В траншее сидеть — чего бояться? В обороне — не в наступлении.

— А все же страшновато, а? Стреляют? — майор снова сощурился.

— Да это разве стреляют!

— Мало?

— Не опасно… В траншее не опасно. Вот когда в наступление пойдем — там поджилки задрожат не так.

— Задрожат?!

— Задрожат, товарищ майор.

— Э-э! А я думал, ты — герой: обстрелянный, бывалый!.. — Он обернулся к Коваленкову, но тот в ответ только неопределенно улыбнулся.

— Ну и что — что обстрелянный? Обстрелянный. И не раз, а все равно… К такому разве привыкнешь? — Гурин, кажется, всерьез поддался на подначку майора.

— Это верно, — неожиданно согласился майор. — К такому трудно привыкнуть. А все же есть разница: первый раз на передовой или пятый. А?

— Само собой…

— Ну вот, наконец-то уступил. Спорщик! Ладно, — майор поднялся. — Пойдем вместе к комсомольцам.

Они вышли из землянки, майор кликнул своего ординарца, и тот появился откуда-то из темноты:

— Я здесь, товарищ майор.

Они шли по траншее, майор разговаривал, шутил с курсантами, «поднимал настроение» и таким образом избавил Гурина от беседы с ребятами, чему тот был очень рад. Потому что, собираясь на эти беседы, чувствовал он какую-то неловкость, ему казалось, что и так все всем ясно и понятно: курсанты — не новички на передовой, многие из них уже успели хлебнуть побольше гуринского, и его разговоры ничего им не прибавят. Майор — дело другое: тут и звание, и опыт, и возраст — всё на его стороне.

На стыке со второй ротой Гурин сказал майору:

— Это уже не наша рота. Разрешите мне вернуться во взвод?

Майор с минуту о чем-то размышлял, потом закивал:

— Да-да… Беги. Только осторожно, голову прячь…

И тут, словно услышав их голоса, прямо над ними взвилась ракета и прострочил пулемет. Пули звучно вонзились в бруствер, обдав их крошками земли. Они невольно присели. Майор кивнул на ракету, прошептал:

— Видал, повесили лампадку?.. Слышат, сволочи…

Ракета, не долетев до земли, рассыпалась искрами, погасла, осколки ее зашлепали о землю.

— Беги, — сказал майор, и они разошлись в разные стороны.

Проходя мимо Харламова, Гурин спросил, как он себя чувствует.

— Ничего… Легче стало, — сказал тот, повеселев.

— А ты не верил, — бросил Гурин ободряюще и пошел дальше.

— Старший сержант, — остановил его Харламов, — ты… Вы уж не говорите никому…

— О чем речь? Забудь.

В своей ячейке Гурин положил автомат на бруствер и стал наблюдать за немецкой обороной. Еще вначале ему показалось, что на проволоке висит распростертый человек. Но тогда он об этом никому не сказал, — может, ему просто померещилось. Однако человек этот не давал ему покоя, и глаза Гурина притягивались к нему, будто магнитом.

Снова взлетела ракета и повисла как раз над ним. Явственно видны стали столбы, проволока между ними и человек на проволоке. Жутко смотреть: в мертвенно-голубом — мерцающем свете висит на проволоке человек. Гурин подошел к Зайцеву, спросил у него:

— Ты видишь, вон там что-то на проволоке висит?

— Да. То наш солдат, — сказал Зайцев. — Он там уже больше месяца, с тех пор, когда еще наши наступали. Пытались снять — немцы не даю: пристреляли, гады, его.

— Откуда ты все это знаешь?

— Комбат был тут, мы показали ему. Вот он нам и рассказал. Там под проволокой наших десятки лежат…

Прибежал связной от Максимова, сказал, чтобы Гурин послал людей за завтраком, а сам пришел к нему. Взяв по человеку от каждого отделения, Гурин отвел их на НП роты и, препоручив их старшине, побежал к Максимову.

Положив локти на бруствер, лейтенант всматривался через бинокль в немецкую оборону. Гурин подошел, встал рядом.

— А, комсомольский бог… — кивнул он, на секунду оторвавшись от бинокля.

— Какой там бог? Майор Кирьянов все за меня сработал. Звали?

Максимов молчал. И только когда ракета погасла, он, оторвав бинокль от глаз, опустился на дно траншеи, спросил:

— Ну как там, на твоем фланге?

— Тихо.

— «Тихо», — повторил он. — А настроение у людей?

— Нормальное.

— «Нормальное», — опять повторил.

Гурин насторожился: то ли он провинился в чем и лейтенант был недоволен, то ли лейтенанту начальство за что-то дало нахлобучку, и теперь Максимов хочет «разделить» с Гуриным этот груз.

— Что-нибудь случилось? — спросил Василий.

Лейтенант поманил его поближе к себе, сказал тихо:

— Утром предполагается наступление.

— А почему по секрету?

— Потому что это пока только слух такой.

— И мы пойдем в наступление? — удивился Гурин. — Что же это за наступление — солдат от солдата как телеграфные столбы друг от друга. В обороне и то жутко — такая разреженность.

— В том-то и дело, что пока никаких подробностей. Предполагается! А где, кто, как — пока неизвестно.

— Людей бы надо предупредить, — сказал Гурин.

— За этим и позвал. Пройди, проверь на всякий случай каждого — оружие, запас патронов, гранат.

Не успели они поговорить, как Максимова позвали к командиру роты.

— Ну вот… — сказал он. — Наверное, что-то выяснилось. Остаешься за меня. — Максимов одернул гимнастерку, отбросил назад на длинном ремешке планшетку и, пригнувшись, заторопился на НП роты.

Принесли завтрак.

— Это лейтенантов котелок. Куда его?

— Оставьте. Он сейчас придет.

— А ваш, товарищ старший сержант… Оставить? Вам на двоих с Зайцевым.

— Отнесите Зайцеву, пусть ест, не ждет.

Пригнув головы, ребята побежали по траншее, унося с собой теплый дух перловой каши с тушенкой. Гурин невольно глотнул слюну — раздразнили аппетит.

Вскоре пришел Максимов. Услышав запах каши, сказал весело:

— Ага! Уже завтрак принесли? Хорошо!

— Ну, что там? — нетерпеливо спросил Гурин.

— Точно, наступление, — бросил он будто между прочим и принялся открывать котелок. — Доставай ложку, поедим, потом соберем командиров отделений. Время еще есть. Пусть спокойно позавтракают. Доставай ложку, говорю, чего стоишь? Смотри сколько! Мне одному не съесть. Ну?..

— Мой паек там, у ребят… Потом поем.

— Барышня. Доставай ложку, не ломайся.

— Да нет… Я перед наступлением никогда не ем, — признался Гурин.

— Чего-о? — протянул удивленно лейтенант. — И ты, с предрассудками? А еще комсомолец!

— Нет, не предрассудок это. Просто боюсь, если в живот ранит. Говорят, что ранение в живот легче переносится на пустой желудок.

— Чепуха! — отрубил лейтенант. — Предрассудки. Кто это тебе сказал? А как же Суворов? Он всегда требовал, чтобы солдат сытым был. Ты, может, и курсантов этой своей премудрости учишь? — усмехнулся Максимов. — На голодный желудок много навоюешь! Еще одна новая теория! В живот, друг мой, если ранит — все равно не сладко, хоть ешь, хоть голодай.

— Да и бежать на голодный желудок легче, — стоял Гурин на своем.

— Куда бежать?

— Да хоть куда. В наступление, конечно. А то наешься и станешь, как боров, неповоротлив. Попыхтишь, попыхтишь и сразу запаришься.

— Ты что, сорокалетний старик, что ли?

— Все равно тяжело. Будешь, как майор Кирьянов.

— У майора легкое прострелено, потому он и дышит так тяжело, и хрипит.

— У него и легкое прострелено? — удивился Гурин. — А я думал, только нога повреждена.

Максимов принялся за кашу. Загребая ложкой густую «шрапнель», он всякий раз, прежде чем отправить кашу в рот, сбивал повыше на лоб большой козырек своей фуражки, который тут же снова спадал ему на глаза.

— Не хочешь, как хочешь, — проговорил он с набитым ртом. — Передай по цепи: командиров отделений ко мне.

И тут, фыркая, как всегда на излете, послышалась совсем рядом мина. Они моментально нырнули на дно траншеи, голова к голове, вжались в землю, и в тот же миг с сухим треском раздался удар. Их обдало землей, чесночным запахом тротила, а в ушах потек протяжный нудный звон. Выждав какое-то время, не повторится ли налет, они приподняли головы, стали отряхиваться. Лейтенант потянулся к котелку, — поднял его на уровень глаз, поморщился: котелок доверху был засыпан землей. Гурин невольно рассмеялся: с таким аппетитом Максимов ел кашу, похваливал, и вдруг все так неожиданно прекратилось.

— Смешно?.. Паразит, — выругался лейтенант. — Не дал доесть. Вот теперь и я буду налегке, — и он швырнул котелок за бруствер.

— Котелок-то не виноват, — сказал Гурин, давясь смехом.

— Ну, фриц! За все ответишь! — погрозил Максимов в сторону немецкой обороны. — Давай сзывай отделенных, — напомнил Максимов. Он вылез по грудь из траншеи, сорвал пучок травы, вытер им ложку, спрятал в полевую сумку.

Гурин не стал передавать приказание по цепи, побежал по траншее на свой фланг и каждого предупредил сам. Последним был Зайцев, он ждал Василия, не ел. Кивнул на котелок:

— Давай, помкомвзвода, а то я уже чуть тут не распорядился…

— Так ел бы! Мне и есть неохота…

— Ну вот. Нервничаешь? Наверное, что-то затевается?

— Затевается… — подтвердил Гурин. — Пошли к командиру взвода, оставь за себя кого-нибудь. Слушай, отложи мою долю каши в другой котелок, я лейтенанту отнесу.

— А ему что, не принесли? — удивился Зайцев.

— Принесли. Только немец землей разбавил, не дал ему поесть, — Гурин засмеялся. — Полон котелок навалил ему — миной шарахнул…

Зайцев щедро отложил в пустой котелок каши, и они пошли к Максимову. Возле него уже сидели трое отделенных, а сам он сосредоточенно вытирал травой внутренность своего котелка. «Пожалел все-таки котелок, — улыбнулся Гурин про себя, — ползал за ним, искал, наверное…» Максимов взглянул на Гурина, пояснил:

— Нельзя бросать. Вещь казенная. — Он захлопнул крышку. — Все собрались? Хорошо. Ну вот, товарищи командиры… Все, чему мы учились в виноградниках да на открытых холмах, наступило время применить на практике. Утром пойдем в наступление. — Он сделал паузу.

— Мы? В наступление? Такой горсточкой на таком расстоянии? — удивился Зайцев.

— Да, мы, — твердо сказал Максимов. — И прошу не перебивать. — Однако прерванную мысль свою не стал продолжать, а принялся отвечать Зайцеву: — Надо воевать не числом, а уменьем — это первое. А второе, мы вовсе не горстка. У нас каждый солдат стоит десяти, потому что он не просто солдат, а без пяти минут младший командир. Унтер-офицеры! И вообще: кто дал право обсуждать приказы? Безобразие, понимаете… — лейтенант насупил брови, сощурил узкие глазки, закрутил головой недовольно. — Продолжаю: наступление утром, на рассвете, после артподготовки. Сигнал к атаке — тройная красная ракета. Задача: выбить немцев из излучины, форсировать Днестр и далее преследовать противника вплоть до занятия Кишинева. Так что нам предстоят и уличные бои. Запаситесь гранатами и патронами. Наша полоса наступления… Даю ориентиры. Первое отделение: слева береза с оторванной верхушкой, далее — зеленый холмик, исключительно…

Максимов подробно, как на занятиях, втолковывал отделенным ориентиры и, когда кончил, поправив фуражку, спросил:

— Все ясно?

Сержанты молчали, — значит, ясно.

— Проходы в проволочном заграждении сделает артиллерия. Не бросайтесь кучей в один проход, рассредотачивайтесь. Если нет вопросов, — по местам.

Отделенные ушли, Гурин остался. Протянул взводному котелок.

— Что это? — набычился Максимов, будто ему предлагали бог весть что.

— Заправься немного.

— Да ты что? Голодный я, что ли?

— Ну как же…

— Я печенья пожевал.

— Возьми.

— Не… Ишь ты какой! Сам же убеждал, а теперь кормишь. Как это понимать?

— А разве убедил?

— Убедил не убедил, а занозу сомнения всадил, — улыбнулся он. — Так что, Вася, отдай кашу ребятам, если сам не хочешь. Иди, друг, на свой фланг. Будем живы, в Кишиневе рубанем.

Гурин хотел сказать «будем», но сдержался: на войне становишься суеверным, вспомнилось бабушкино «наперед не загадывай», и он промямлил:

— Ладно… Ну, я пошел?..

— Давай. Смотри там, помоги ребятам подняться.

— Поднимутся! — заверил Гурин комвзвода и пошел на свое место. В траншее чувствовалось оживление: никто не спал, каждый возился со своим снаряжением. Кто диски заряжал, кто прилаживал поудобнее на ремне гранаты. Харламов клацал затвором — гонял его туда-сюда, патроны выскакивали из казенника и падали на дно траншеи.

— Что, заедает?

— Да вроде нет, — отозвался он.

— А зачем же ты его терзаешь? Смотри, сколько патронов набросал. На хорошую очередь.

— Проверяю.

— Нервничаешь?

— Да вроде нет… Руки только почему-то потеют. Ладони. Вытираю, вытираю, а они все равно потеют.

— Нервничаешь. Ты не думай ничего такого… Все будет нормально.

— Нормально?

— Конечно. Тут главное — спокойствие. А точнее: взять себя в руки, не паниковать. И будет лучше. Поверь мне.

— Сам-то ты… Неужели спокоен?

— Подбери патроны, вытри и дозаряди диск. Держись, Харламыч!

Харламов скупо скривил рот, улыбнулся. Гурин пошел дальше. Зайцев у своей ячейки схватил его за рукав, остановил:

— Слушай, помкомвзвода!.. Слышь, что солдаты говорят? «Наши на Прут, а немец на Серет», — и выжидательно уставился на Гурина, затаив в глазах хитрую улыбку озорника-мальчишки. Сразу видно — спросил он это с каким-то подвохом.

— Ну и что? Правильно говорят, — сказал Гурин всерьез.

А Зайцев того и ждал: расхохотался, даже пилотку на затылок сбил, стал теребить свой ежик.

— Во, и ты, образованный, а не знаешь. Это же в Румынии река так называется — Серет. Вот это Днестр, — он чиркнул линию на стене траншеи, — потом будет Прут, а дальше уже эта самая… Понял, какая стратегия? Здорово?

— Здорово. Остряки. — Гуринское самолюбие немножко задело «образованный, а не знаешь». Действительно, не слышал он такого названия.

— А мне нравится. Сама география говорит за нас! — Зайцев поправил пилотку, посерьезнел. — Слушай… Но неужели они там, — кивнул он в сторону тыла, — всерьез думают наступать? Траншеи ж пустые… Или что-нибудь хитрят?

— Откуда я знаю. Может, хитрят, а может, действительно верят в нас. Им там виднее, у них все данные — и о противнике, и о соседях, и о нас с тобой.

— Данные… Другой раз ни черта не поймешь, что затевается. Думаешь, сплошная бестолковщина, гонят: «Вперед!» А потом выясняется, что можно было и без этого обойтись. А людей положили.

— Это тебе так кажется, что можно, ты же дальше своего взвода ничего не видишь. А может, это разведка боем, а может, отвлекающий маневр?.. Мало ли что.

— Это верно: солдату из своего окопа видно не много. Ну ладно, дождемся утра. Фриц что-то притих, чувствует, наверное, собака!

— Завтракают, паразиты, а может, тоже к чему-то готовятся. Наблюдение усиль.

— Да и так во все глаза смотрим.

Вскоре звезды стали одна за одной гаснуть, словно экономный хозяйственник выключал их, не дожидаясь рассвета. Небо на востоке посерело, а еще через какое-то время горизонт заголубел, потом облачка окрасились в розоватый цвет, тени исчезли — начинался день. Немцы неожиданно обрушили по нашим траншеям шквальный огонь, потом быстро перенесли его в глубину обороны и долго там толкли землю. «Не задумали ли они нас опередить с наступлением?» — подумал Гурин, отряхиваясь. Он осторожно выглянул — не прозевать бы их атаку. Но немцы в окопах вели себя спокойно, лишь кое-где постреливали пулеметы, словно забавлялись: пускали вверх дугообразные трассирующие очереди.

Артналет прекратился внезапно, наступила звенящая тишина. Пыль, дым, тротиловая гарь медленно плыли вдоль траншей, постепенно оседая и высветляя даль. Курсанты волновались и ждали нашей артподготовки, но ее не было. Может, отменили наступление?

Нет вот наконец грохнуло в нашем тылу, и в ту же минуту через траншеи, завывая на разные голоса, понеслись снаряды и мины. Гурин невольно втянул голову в плечи, присел, но тут же оправился от первого испуга — чего бояться, наши ведь бьют! — стал наблюдать за разрывами. Артиллерия била по немецкому переднему краю, по проволочному заграждению. Взлетали в воздух столбики, окутанные колючей спиралью, закачался на проволоке наш бедняга солдат. Уже весь передний край немцев был окутан пылью и дымом, а артиллерия все била и била, и снаряды с визгом проносились у самой головы, и от каждого такого визга Гурин невольно сжимался и вдавливался в землю. А они летят один за другим, один за другим — джю-у-у-и-и, джю-у-у-и-и, то слева, то справа, у самого виска, даже ветерок от них волосы на голове пошевеливает… Еще издали слышит Гурин нарастающий вой снаряда, и вот он уже вжикнул мимо, только трава на прямой пробор разошлась под его трассой, приникла к земле. Джю-у-у-и-и, джю-у-у-и-и… и разрывы — совсем рядом: рвут проволочное заграждение, осколки, как крупный дождь, сыплются в свои же траншеи.

Джю-у-у-и-и — и уже знают солдаты: этот пошел далеко, не зацепит, и потому не прячутся. Но вот вдруг появился какой-то звук необычный — похрюкивающий, будто летит, кувыркаясь, какая-то дура-болванка. Этот опасен, как бы рядом не плюхнулся… Свой, свой, а на дороге не стой, — юркнул Гурин в траншею, прижался к стене. Взрыв! Ох ты, еле перетянул через бруствер, разорвался на нейтралке. Куда же они там смотрят? Так и по своим можно лупануть.

Постепенно артиллерия перенесла огонь в глубину немецкой обороны, Гурин передал по цепи команду: «Приготовиться к атаке!» — и стал ждать сигнала. Но сигнала почему-то не было. Уже и канонада стихла. Нет, вот еще грохнуло, и еще один певун понесся к немцам. И был он какой-то запоздалый, кто-то пустил его, наверное, просто так, чтобы не оставался в стволе, пустил далеко, даже разрыв от него затерялся в общем гуле. И затихло. А сигнала к атаке все еще не было. Что-то непонятное творилось…

Только слева и справа все еще продолжала работать наша артиллерия. Особенно слева — оттуда доносился обвальный грохот, словно рушились гигантские горы. Не выдержал, к Гурину прибежал Зайцев.

— Ну что? Хитрят! Я же говорил: хитрят. Вон где наступление — слышишь, грохочет! А тут… Разве это артналет? Так, для отвода глаз. — И вдруг он заорал: — Смотри, смотри — фрицы драпают! — Он сбил на затылок пилотку и выпустил длинную очередь по немецким траншеям.

Действительно, немцы выскакивали из окопов и во весь рост бежали к себе в тыл. Из наших траншей открылась беспорядочная стрельба, послышалось какое-то улюлюканье, шум, крики.

— Драпают, гады! — Зайцев бесился, терзал пилотку на голове. — Ну где же сигнал к атаке?

Гурин увидел немца с пулеметом на плече, дал по нему очередь. Тот бросил пулемет, но сам не упал, побежал, согнувшись и петляя между кустами.

И тут наконец шпокнуло справа, словно разорвался резиновый шарик, взвилась в небо, оставляя белый след, ракета, вверху распалась на три красных огонька.

— Вперед! В атаку! Ура!

Курсанты высыпали из траншеи, ринулись к немецким окопам. У проволочного заграждения замешкались: проходов настоящих не было, разорванная проволока цеплялась за обмундирование, рвала в клочья. Впопыхах Гурин наткнулся как раз на солдата, который висел на заграждении, увидел голый череп в каске, отпрянул в испуге назад, рванулся вправо и вскочил в спираль Бруно. Схватила она когтистыми лапами за брюки в нескольких местах, он нагнулся, чтобы отцепить себя, и зацепился локтем. Оглянулся — не он один барахтается в проволоке, бьют ребята по ней прикладами, пытаются вырваться.

— Вперед! Вперед! — донесся уже охрипший голос Максимова. — Шинели!.. Шинелями накрывайте проволоку! — Подбежал к Гурину. — Вася, что же ты?.. — и он протянул ему руку, поволок назад, как из топкого болота, отцепил потянувшуюся проволоку. — Смотри под ноги. Шинелью накрой, если что. Вперед! — закричал он и подался снова на правый фланг. Длинная планшетка путалась у него между ног, он отбрасывал ее левой рукой назад, а правой придерживал на груди автомат и кричал без устали: — Вперед!

Гурин огляделся, увидел рядом разрыв в заграждении, побежал через него, догнал Зайцева, пошли рядом, тяжело дыша, слова сказать не могут, только переглядываются. Торопятся, даже не замечают — то ли виноградником идут, то ли кусты какого-то лозняка хлещут ветками по лицу. Через немецкие траншеи перепрыгнули — и дальше, дальше, пока не стреляют. А немцы будто подслушали, начали минометный обстрел.

— Броском вперед! — скомандовал Гурин.

Зайцев подхватил команду, передал дальше.

И, не оглядываясь, сами рванулись что есть духу поближе к противнику — там спасение от минометного огня. А противник, похоже, быстрее их бежит — не видно его: то ли ушел далеко вперед, то ли засел и ждет в запасных окопах. Только зачем же ему было оставлять первые, так хорошо насиженные траншеи, зачем убегать, когда курсанты еще и голоса не подавали? Наверное, их прижали с флангов…

Минометный огонь быстро прекратился, и до самого берега курсантов уже никто ни разу не обстрелял. Но не успели они выскочить к воде, как с противоположного высокого берега ударили пулеметы. Батальон залег, курсанты стали зарываться в песок, прятаться за кусты.

— Почему остановились? Кто приказал окапываться? — голос командира роты Коваленкова на пределе, сам в ярости — никогда таким его не видели. — Форсировать немедленно!

— Не на чем, товарищ капитан.

— А ты, Гурин, думал, немцы тебе тут переправу приготовили? Где Максимов?

— На правом фланге…

— Где пулеметы? Почему пулеметы молчат? Сейчас же выдвинуть вперед пулеметы и заткнуть немцам глотку. И — переправляться немедленно! Вон немецкие блиндажи, разбирайте их, вяжите плоты, на бревнах вплавь! Испугались воды! Живо!

— Зайцев! — крикнул Гурин. — Слышал? Давай пулемет вперед, а остальных — разбирать блиндажи! — и сам от куста к кусту побежал во второе отделение, отдал такое же приказание, потом в третье. Но тут Максимов уже опередил его, кричал визгливо:

— Разлеглись, понимаете! Кто приказал? Бревна, тащите бревна!

Гурин побежал обратно. Многие уже барахтались в воде, крутили бревна, доски, направляли их впереди себя. Гурин свернул к блиндажу, рванул дверь — не поддалась, сбить ее нечем, схватился за бревно над дверью — тоже не поддалось. Досада взяла, заметался от одного блиндажа к другому, увидел внутри скамейку, вынес, бросил ее на воду, она плюхнулась на ребро и поплыла вниз по течению. Он догнал ее, перевернул, спрятал голову за торчащую ножку, толкнул вперед, поплыл. Ноги быстро отяжелели — в сапогах не очень поплывешь. Тогда он повесил автомат на развилку ножки — освободил правую руку и стал грести ею, как веслом. Дело пошло веселее, тем более, что немцы прекратили поливать их пулеметным огнем — то ли наши сбили их, то ли они затаились. Может, подпускают поближе?.. Нет, никакого подвоха не было, благополучно перебрались на другой берег и снова — вперед.

— Вперед! Не останавливаться!

Вдали сплошным облаком поднималась пыль-то немцы поспешно отступали.

По садам и виноградникам, по красивым зеленым холмам и долинам, с холма на холм, с холма на холм, полями, огородами, почти все время бегом, не давая себе ни минуты передышки, спешили наступающие вперед и вперед.

— Во драпанули! — кричал восторженно Зайцев. — Видать, здорово наши прижали их, — и он показывал на левый фланг, откуда, не переставая, докатывалась сплошная, из-за расстояния глухая канонада.

— Держи направление, — Гурин указал ему на часовню у развилки дороги, а сам побежал к Максимову — узнать, как дела во взводе. Ребята бежали трусцой — по запыленным лицам пот катился градом, но зубы и глаза сверкали весело, в глазах отвага и радость победы.

— Товарищ старший сержант! — окликнул его кто-то.

Гурин оглянулся, увидел Харламова.

— Харламыч? Жив?

— Жив! — тот поднял автомат, не останавливаясь.

«Как мальчишка, — усмехнулся про себя Гурин. — Нарочно ведь окликнул, чтобы показать, какой он храбрый».

— Ты зачем сюда? — закричал на Гурина Максимов.

Поравнявшись с лейтенантом, Гурин сказал:

— А так, повидаться… Новости узнать.

— Нашел место и время. Храбришься?

— Нет, серьезно… Потери большие?

— Точно не знаю. Пока один ранен из третьего отделения.

Запыхавшиеся, с придыханием, они на бегу кричали друг другу, словно глухие.

— Давай дуй на свое место. В Кишиневе встретимся, — приказал Максимов.

осыльный нашел Гурина во втором взводе, у Долматова. Это был высокий и с такой большущей головой лейтенант, что в армии не нашлось по его размеру фуражки, и поэтому он носил головной убор, специально сшитый для него батальонным портным. Самодельная фуражка была мало похожа на военную, за исключением материала и цвета; она скорее смахивала на те головные уборы, какие обычно носили райпотребсоюзовские заготовители. Долматов, правда, сделал все, чтобы придать ей военный вид: стальной проволокой взбодрил тулью, над матерчатым козырьком прицепил звездочку, но все равно она больше походила на своих гражданских сестер и потому делала лейтенанта немножко смешным.

В этом взводе Гурину нужен был Шаповалов, но, наученный горьким опытом у Исаева, он уже не сразу спрашивал о нем. Сначала прощупал настроение комвзвода, спросил, как вели себя на передовой комсомольцы…

— А шо комсомольцы! — загремел Долматов. — Я тебе скажу, шо они вели себя не хуже беспартийных, — и засмеялся, довольный остротой.

— Шаповалов… на месте?

— Зачем он тебе? Уже прилетел — неймется вам. Наверное, Кирьянов погнал? — Услышав посыльного, лейтенант обрадовался. — Иди! Потом придешь, пусть ребята отдохнут.

— «Боевой листок» надо выпустить. Скажите ему, пожалуйста.

— Скажу.

Сутулясь и подергивая правым плечом, майор Дорошенко ходил по комнате и что-то диктовал Кузьмину. Одна рука у комбата была засунута за ремень, другой он крепко держался за портупею. Широкие и подвижные крылья носа его ходили ходуном — наверное, майор чем-то был расстроен. На гуринское «Разрешите?» он кивнул и вытащил руку из-за ремня.

— Тебе задание, Гурин, — сказал он, глядя на Гурина в упор. — Поедешь на Прут, в штаб дивизии, и заберешь там нашего связного старшего сержанта Хованского. Запиши название населенного пункта. Возвратиться должны не позднее завтрашнего дня. Кузьмин, выдайте ему командировочное удостоверение.

Наголо остриженный, как новобранец, старший сержант Кузьмин подал Гурину заготовленное удостоверение и шепелявя сказал:

— У старшины получите сухой паек на двое суток.

— Хорошо. — Гурин обернулся к майору: — Разрешите идти?

— Возьми вот карту, чтобы не заблудился, — майор подал ему со стола километровку. — Да смотри не потеряй: секретная. Вернешься — сдашь. Иди.

Гурин козырнул, крутнулся через левое плечо и побежал во взвод.

— Ухожу, — сказал он Максимову.

— Далеко?

— За Хованским.

— Что, у них больше некого послать? — возмутился Максимов. — Хованский даже не из нашего взвода.

— Приказ.

— Прика-аз, — протянул он. — А сам, наверное, рад без памяти — побыть одному, вольным казаком?

— Как-то еще не успел об этом подумать.

— Когда вернешься?

— Приказано — завтра.

Быстро собрав вещи — полевую сумку на плечо, шинель на руку, автомат за спину, вещмешок схватил рукой за «горло», — подался Гурин к старшине Богаткину. Не прошло и получаса, как он уже стоял на большаке у развилки дорог рядом с симпатичным ефрейтором — регулировщицей Люсей. Имя ее он узнал от проезжающих шоферов, которые приветствовали ее, как старую знакомую. Она же вела себя со всеми строго, неприступно, ловко жонглируя флажками. Лишь изредка кое-кому улыбалась в ответ или грозила флажком.

— Люся, помогите мне, пожалуйста… Очень срочно нужно…

— Еще новости! — кинула она на Гурина мимолетный взгляд и хлопнула детскими ресничками. — А кому это, интересно, на войне не срочно?

— Да нет, правда! Вот мои документы. Срочное задание получил.

— Чудак! — крутнула она головой.

Гурин умолк, обиженный, а машины проносились мимо, и наверняка из них многие шли в его направлении. Он уже хотел самовольно вцепиться в борт любого грузовика, когда она наконец остановила «студебеккер».

— Куда едешь, герой?

Из кабины выглянула улыбчивая мордашка мальчишки в пилотке, лихо сбитой на ухо.

— Военная тайна! — и он подмигнул ей нахально.

— А точнее?

— Бабаешты, Сатанешты и так далее, — не унимался тот.

— Сам ты Сатанешты, — не выдержала, улыбнулась этому нахаленку регулировщица. — Довези вот… генерала. Садись, — она махнула Гурину флажком. — Уж больно серьезен.

— Дак… — он попытался было оправдаться, но Люся не дала ему и слова сказать.

— Дык, дык, — передразнила она. — Давай, герой, трогай, не задерживай движение!

— А может, мне не туда, — прокричал шофер, выжимая сцепление. Набрал скорость, включил прямую передачу, поправил пилотку, хмыкнул: — Строгая девчонка… А симпатичная, правда? Эх, встретилась бы она мне, когда я полковника возил! На легковушке! Люблю симпатюшек! Прямо сам не свой, как увижу. Из-за них и полковник меня прогнал. Теперь вот на этом драндулете, — он ударил ладонями по баранке.

— Машина-то хорошая.

— А я и не хаю. Хорошая. Тянет, как черт. Американцы, они, брат, насчет автомашин мастаки, тут ничего не скажешь. Вояки только они, видать, слабые, боятся фрицев. Больше бомбежками отделываются. А бомбежка что? Это, я тебе скажу, одна разруха да для гражданского населения переполох. Против солдата должен идти солдат, а их солдат, видать слаб в коленках.

Навстречу машине колонна за колонной тянулись пленные немцы. Шли они медленно, будто на похоронах, запыленные и понурые, на многих белели повязки — перевязаны были руки, головы. Встретилась колонна румынских солдат — эти шли бодрее, с любопытством поглядывали на встречные машины.

— Отвоевались, голубчики, — кивнул на них шофер. — Слыхал — Румыния? Хенде хох! Антонеску побоку и уже объявили войну Германии. А? Здорово?

— ОБС?[1] Или точно знаешь? — не поверил Гурин этой новости: уж слишком серьезной она показалась ему.

— Чудак человек! «ОБС». Сам своими ушами слышал: офицеры на станции говорили — они радио слушали. Не веришь? Да наши ж уже, наверное, в Бухаресте. Как сказали: «Наши на Прут, а немец на Серет» — так точно и вышло. — Шофер захохотал. — Вот славяне, придумают же. А у них действительно есть такая река, сам на карте видел. Чудаки. Мамалыгу вместо хлеба едят. И наши молдаване мамалыгу любят. Я пробовал — как каша кукурузная. Слушай, а зачем они на каждом шагу вот эти страсти-мордасти расставили? На перекрестках, на развилках — везде кресты с распятым Христом. Да еще разрисованные, кровь как настоящая. Прямо жутко ехать, особенно ночью. Вот сразу видно: забитый религией народ. Они ж мало побыли при советской власти. Верно? Что с них спрашивать.

Водитель попался говорун, всю дорогу будто радио было включено. Не заметил Гурин, как и отмахали около сотни километров.

— Останови, друг, я, кажется, уже приехал.

Шофер свернул машину на обочину, тормознул лихо — даже сам чуть не влип лбом в ветровое стекло.

— Спасибо, веселый ты парень, — сказал шоферу Гурин.

— Бывай! Слушай… Ты будешь обратно возвращаться? Передай Люсе, скажи: «Володька, мол, в тебя влюблен по уши!» Это меня зовут Володька. Намекни ей, пусть подумает, а я как-нибудь к ней подкачу. А? Намекнешь?

— Намекну, — пообещал Гурин и, закинув шинель на плечо, пошагал вдоль села, высматривая, у кого бы понадежней расспросить о расположении штаба. Но вскоре Гурин и сам увидел, где он размещается, — по суетне возле дома, по часовым, по проводам любой мог догадаться об этом. И Хованского быстро нашел — тут же, в комнате связных.

— Ты как тут оказался? — удивился Хованский.

— По твою душу приехал. Не могу, брат, без тебя! И весь батальон жить без тебя не может.

Хованский зарделся, как девочка, оглянулся на других связных:

— Это Вася Гурин, мой дружок, он все время надо мной подтрунивает. — И опять Гурину: — Нет, серьезно, куда ты направляешься?

— Не верит! На, читай предписание, — и он достал ему бумагу. — Ну? Убедился? А то «подтрунивает». Когда это я над тобой подтрунивал? Вот документ. Собирайся. Быстро! — скомандовал Гурин.

— Ну подожди, я же должен доложить здешнему начальству.

— Конечно. Пойдем вместе.

Дежурный офицер — старший лейтенант — выслушал их, что-то подумал, потом сходил в другую комнату, вышел оттуда, спросил у Хованского:

— Продаттестат у тебя на руках?

— Так точно! — вытянулся Хованский.

«О, тут, видать, дисциплина почище, чем у нас в учебном!» — подумал Гурин и подобрался на всякий случай.

— Когда собираетесь уходить?

Хованский оглянулся на Гурина.

— Да… — почему-то замялся Василий. — Комбат приказал как можно быстрее. Не позднее завтрашнего вечера должны быть в батальоне. Так что, я думаю…

— Не советую вам пускаться в дорогу на ночь глядя, — перебил его старший лейтенант. — Переночуйте, а утром пораньше тронетесь.

— Хорошо, — сказал Гурин, а Хованский снова вытянулся и отчеканил:

— Слушаюсь!

— Идите.

Они возвратились в дежурку, Гурин бросил на место Хованского вещмешок, сказал раздумчиво:

— Вообще-то солнце еще высоко…

— Ну пойдем!

— Но раз старший лейтенант нам посоветовал, значит, что-то знает?

— Конечно, — подтвердил Хованский. — Ночуем здесь.

Откровенно говоря, Гурина очень подмывало вернуться в батальон сегодня. Уж больно хорошо он добрался до штаба. Если бы так повезло и на обратном пути — определенно удивил бы и обрадовал комбата. Подводить же его не хотелось — он, видать, доверял Гурину, а за того, кто ему доверяет, Гурин готов в огонь и в воду, готов расшибиться в лепешку.

Гурин достал из вещмешка тушенку, хлеб.

— Подожди с тушенкой, — остановил его Хованский. — Пригодится еще. Тут кухня есть, где нас кормят. Сбегаю. — Он взял оба котелка, побежал. Принес в одном суп, в другом кашу.

— Ну-ка, чем вас тут кормят, при высоком штабе? — пропел Гурин, доставая ложку.

— Думаешь, чем-нибудь особенным? Пища у нас одна, только и разницы, что в двух котелках: в одном пожиже, в другом погуще, — Хованский засмеялся. — А можно смешать все вместе, и будет густой суп или жидкая каша. Как пожелаешь?

— Пусть будет так, как есть: обед из двух блюд! — сказал Гурин.

Так, болтая, Они быстро опустошили оба котелка и повалились на соломенную постель.

— Коля, ты тут ближе к начальству, какие новости? — спросил Гурин у Хованского. — Мне попутный шофер что-то трепался про Румынию…

— А ты разве не слышал? Все, Румыния вышла из войны и более того — объявила войну Германии.

— Так это же скоро и войне конец? — обрадовался. Гурин. — Там болгары — это народ славянский, они тем более не станут с нами, воевать. Осталась Венгрия… Еще немножко поднажать — и капут? А, Коля?

— Да по теории вроде так, — сказал тот неопределенно.

— А на практике?

— Практика иногда с теорией не сходится.

— Осторожный ты.

— При чем тут осторожность? По теории — разве мы думали, что будет такая война? Мы же думали, что рабочий класс в Германии, да и в любой другой стране, если на нас нападут, сразу поднимет восстание. Думали так? Думали. Теория. А на практике? Что же это, многомиллионная армия — это всё капиталисты? Там те же рабочие и крестьяне.

— Запуганные…

— Запуганные! Запуганные так не воюют, а тем более так не зверствуют.

— Одураченные.

— Ага! Темный, безграмотный народ, только из джунглей, племя ам-ам!

— Так что, теперь всех поголовно?..

— Была бы моя воля!.. А ты что, готов уже простить? — сверкнул на Гурина блестящими глазами Хованский.

— Да ну что ты!..

— Смотри, разбушевался наш Голландский, — проговорил кто-то из дальнего угла.

— Правильные слова говорит, — отозвался другой. — Если только меня убьют раньше времени, а так, жив буду, дорвусь до этой Германии — я им покажу, я им все припомню: и хату спаленную, и мать расстрелянную, и сестру, замученную.

— Да, вреда много они натворили… — раздумчиво сказал пожилой солдат.

Поговорили, успокоились, стали — засыпать. Гурину спать не хотелось, он шепнул Хованскому:

— Откуда они узнали, что мы тебя в батальоне прозвали Голландским?

— Прозвали! Тоже мне — остряки! Я случая не помню, где бы я назвал свою фамилию, а мне тут же не ответили: Голландский. Как пароль и отклик. Потому что сверху лежит и грамотеи все. Если бы вы знали родную историю, так прозвали бы, по крайней мере, князем, что ли…

— Почему это?

— А потому. Хованщина. Слышал такое?

— Слышал. Вроде опера есть такая?

— Опера. Князь Хованский восстание поднял против царя.

— Против какого?

— Не помню… Забыл уже.

— Этот князь твой родственник?

— Ага. Дядя. Спи.

Утром Гурин проснулся раньше всех. Косые лучи яркого солнца разрезали комнату от окон до пола, и от этих лучей вдруг сделалось радостно и легко на душе, будто он дома, проснулся, а там мать уже что-то готовит на завтрак. А рядом с ним, подложив под щеку ладошки, спит белоголовый братишка Алешка… Нет, нос не Алешкин: у того курносый, пуговкой, а у этого большой, с загогулиной.

— Князь, — улыбнулся Гурин, глядя на Хованского. И тут ему вспомнилось, как однажды учительница Анна Дмитриевна по какому-то поводу сообщила, что лакей Сен-Симона будил по утрам философа такими словами: «Вставайте, граф, вас ждут великие дела». Смешно! Философ, а чудак. И потому запомнилось.

Он тронул Хованского за плечо, тот сразу лупнул глазами, уставился вопросительно: зачем разбудил?

— Вставайте, князь, вас ждут великие дела, — сказал ему Гурин.

Улыбнулся Хованский, понравилось. Встал. Быстро собрались, не стали и завтракать, тронулись в путь.

Утро было чудесным. Августовское солнце щедро поливало теплом и светом зеленые холмы Молдавии, ее сады, виноградники. Стояла тишина, в воздухе пахло пылью, яблоками и вином. Мир и тишина вокруг, ни выстрелов, ни грохота.

Гурин сошел с дороги, встал на холм — посмотреть хоть издали на Прут — какой он. Внизу расстилался огромный бархатисто-блестящий зеленый луг, ровный и чистый, будто ковер, а за ним река — широкая и спокойная. На той стороне виден крестьянский дом, крытый камышом, почерневшим от времени. Гурин бросил взгляд как можно дальше, впился глазами в горизонт — ведь это была уже Румыния, заграница, и ему хотелось увидеть ее, эту заграницу, какая она, что в ней особенного. Но ничего особенного он так и не увидел. Дом был такой же, каких он сотни уже видел здесь, в Молдавии.

Тихо и на той стороне, ни души. Гурин прощупал глазами сад, виноградник, кусты лозняка у берега, заросли камыша. И вдруг на мыске у самой воды увидел человека. В лохматой бараньей шапке, в жилетке, в белых штанах, он стоял и смотрел задумчиво на воду. «Румын», — обрадовался Гурин, что увидел живого мирного румына на румынской территории. Обрадовался и тут же разочаровался: ведь он ничем не отличается от молдаванина, у которого они покупали груши в Кишиневе.

Стоит и не может глаз оторвать от этого румына, будто сделал он для себя какое-то грустное открытие: граница, условная линия, искусственная, а разделяет людей наглухо. У нас, тут вот, была советская власть, а там, всего несколько шагов, — там был фашизм, свирепствовала сигуранца; у нас, здесь, люди, справляя праздники, несли красные знамена, а там за них казнили. Два берега одной реки, а по существу два мира. А смотреть отсюда — никакой разницы: румын похож на молдаванина, а молдаванин похож на закарпатца, а закарпатец на волынянина…

— Ну, ты что? Реки не видел? — подошел Хованский.

— Так ведь река-то не простая. Там же уже заграница? — спросил Гурин.

— Румыния.

— И румын вон стоит?

— Румын.

— Вот я и смотрю…

— Ну и что?

— Да ничего… Просто интересно…

Гурин посмотрел вправо — зеленый луг масляно блестел до самого изгиба реки, и там он, похоже, сужался и сходил на нет; налево, наоборот, расширялся и тянулся до горизонта. И тут он вдруг увидел на этом лугу вдали необычную свалку. Там валялись горелые машины, искореженные пушки, брички торчали вверх колесами, поваленные и раскуроченные какие-то старинные тачанки и фаэтоны, всюду белели клочья бумаги, какие-то тряпки, бродили лошади.

Гурин невольно повернулся и пошел гребнем холма к этой свалке.

— Что это, Коля?

— Так это же здесь добивали окруженную группировку, — сказал тот.

Прут в этом месте до краев был набит машинами, вода журчала, обтекая торчащие колеса, кабины, выплескивалась от тесноты на луг, а по выступающим из воды машинам и повозкам свободно можно было перейти на другую сторону.

Спустившись вниз, Гурин бродил между повозок, шуршал ногами в бумажном ворохе, будто листьями в осеннем лесу. Поддел носком сапога — вывернулась наверх целенькая, запечатанная аккуратно пачка бумаги. Поднял, посмотрел — чистая, белая и гладкая, как стекло, писчая бумага. Вот это находка! Сунул ее быстренько в полевую сумку, стал откапывать еще. А там ее — наверное, склад целый везли. Вторая пачка еле влезла в сумку, он с трудом застегнул ремешок. Снял вещмешок и стал запихивать туда остальные.

— Куда ты столько набираешь? — удивился Хованский.

— Так бумага же, Коля! Да какая хорошая. Посмотри!

— Одной пачки хватит на всю жизнь письма писать. А ты?

А у Гурина жадность на бумагу. С детства. В школе им же всегда тетрадей не хватало, свободного листка чистой бумаги в доме никогда не было. Рисовал на газетах. А тут такое добро пропадает. Не удержался, взял пятую пачку под мышку, понес.

— Стихи будешь писать? — подмигнул Хованский. — На такой бумажке только стихи! Или письма любимой девушке.

Возле другой машины валялись шерстяные новые одеяла. Гурин поднял одно, показал Хованскому:

— Ну, смотри, какое добро пропадает! Маме б такое хоть одно. Вот бы радости было! А тут… — Он бросил одеяло, переступил через него и пошел дальше.

Невдалеке паслась красивая белая лошадь, седло на ней висело на боку, повод тащился по траве. Из любопытства он протянул руку и стал подходить к лошади, говоря ей разные ласковые слова, какие обычно говорят животным в таких случаях. Лошадь не испугалась, подняла голову, посмотрела на него большим глазом.

— Кося, кося, — говорил Гурин, подходя к ней. — Красавица лошадка, — он погладил ее по шее, взял за поводок, оглянулся на Хованского.

— Ну и что? — спросил тот. — «Вот бы такую да домой, да пахать бы на ней», — поддразнил он Гурина. — Так, что ли?

— Смейся, дурачок, смейся, а у меня идея! Мы же ведь можем тут обзавестись собственным транспортом и въехать в Кишинев на белом коне! А? А ведь ехать — не идти?

— Это идея! — воскликнул Хованский и оглянулся на пасшихся вдали лошадей. — Подожди, — и он побежал.

Пока Гурин поправлял на своей лошади седло, пыхтя водворял его на место, Хованский привел черного красавца, держа в одной руке поводок, а в другой седло.

— Ну как? По-моему, мой черный не хуже твоего белого?

— Не хуже, — похвалил его выбор Гурин. — Слушай, давай на седло подстелем одеяла — мягче будет ехать.

— Не можешь расстаться с добром?

— А тебе что, тяжело? Не на себе же нести, а сидеть будет мягче.

— Вообще-то конечно, — согласился Хованский, и они разложили на седлах по одеялу.

Бумажную пачку, чтобы не мешала, Гурин приторочил к седлу веревкой.

— Ну что, поехали?

— Поехали!

Гурин вцепился обеими руками в луки, сунул ногу в стремя и навалился грудью на седло, закидывая правую ногу на спину высоченной лошади. Но, вместо того чтобы очутиться у нее на спине, он неожиданно оказался у нее под животом. Одеяло упало на него, а седло снова съехало на бок. Лошадь переступила с ноги на ногу, насторожилась. А Хованский заливался захлебывающимся хохотом, глядя на незадачливого кавалериста.

Сконфуженный, Гурин снова водворил седло на место, положил на него одеяло, подошел к бричке и с нее залез на лошадь.

Хованский смеялся, но Гурин не обращал на него внимания, дернул повод и слегка ткнул каблуками лошадь в бока:

— Но!

Лошадь пошла. Гурин «пришпорил» ее сильнее, она перешла на рысь, и он почувствовал, что вот-вот упадет с нее.

— Пр-р-р! — закричал он, натягивая повод.

Нелегкое дело, оказывается, ехать верхом на лошади!

Хованский потешался над ним, как только мог. Он-то с Кубани, имел дело с лошадями, ездил на них даже без седла. Гурин же впервые залез на нее. Думал — так просто все это: сел да поехал. Оказалось совсем наоборот.

— Да не сиди ты, как баба на возу на мешке, — не выдержал Хованский и стал учить его. — И не дергай беспрерывно, ты же ее задергаешь. Лошадь умная, с полуслова тебя поймет. Шенкелями работай.

— А где их взять? Если бы они были, нацепил бы… Ты разве нашел себе?

Опять захохотал Хованский: шенкеля — это, оказывается, совсем не то, что шпоры, как думал Гурин, это икры ног.

Но ничего, постепенно он все-таки освоился. Выехали на холм, остановились на короткое совещание.

— Ну что, Коля, двинем напрямую, по азимуту? — предложил Гурин.

— Ворона прямо летала — редко дома бывала.

— Так то же ворона! — Гурин достал карту, сориентировался, прочитал вслух населенные пункты. — Запомнил? Поехали!

С холма в долину, из долины на холм, садами, виноградниками, лесными дорогами ехали они неторопливым шагом. Лишь кое-где пробегались рысью для забавы, для постижения кавалерийского искусства.

И вот прямо перед ними в низине показалось село, окаймленное садами. Гурин решил спуститься в него, чтобы уточнить маршрут и попить воды. Хованский не возражал.

Миновав на развилке дороги распятие Христа и держась теневой стороны — солнце уже изрядно напекло им лбы, — гуськом, не торопясь, разглядывая необычные для них постройки, всадники въехали в село — тихое и безлюдное. Но не успели они поравняться с первым домом, как из ворот выбежали мальчишки и радостными криками стали приветствовать приехавших. Они бежали рядом, опережали, подпрыгивали, а те, которые посмелее, трогали руками лошадей, гладили их, словно увидели диковинку. Вслед за ребятами из домов выбегали женщины, на ходу завязывая белые платочки и охорашиваясь, и тоже смотрели на солдат удивленно и радостно. У сельской площади их остановил распростертыми руками седой, в белой холщовой рубахе навыпуск, старик и поприветствовал по-русски:

— Здравствуйте, товарищи!

— Здравствуй, папаша!

— Добро пожаловать! — старику явно нравилось произносить русские слова.

Конники спешились, пожали ему старческие руки, а он вдруг растрогался, заплакал и стал обнимать гостей, как родных.

— Наконец-то!.. Наконец-то! Дождались…

— Откуда русский язык знаете? — спросил Гурин у старика.

— О! — махнул он рукой. — Я в русской армии служил! Давно это было, еще до той войны. — Он потрогал погон у Гурина на плече, спросил: — Офицер?

— Сержант, — сказал Василий и уточнил: — Старший сержант.

— А… — сказал старик, прикидывая что-то про себя.

— Унтер-офицер, — пояснил ему Хованский.

— А! — Он посмотрел внимательней на погоны, проговорил: — Так, так…

Пока целовались, разговаривали, вокруг собралась толпа. Старики, дети, мужчины, женщины смотрели на приехавших, улыбались. А из дальних концов села все бежали и бежали любопытные.

— Зайдите в дом, отдохните, покушайте, — пригласил их старик, указывая на ворота.

— Некогда нам, папаша, торопимся. Нам бы водички попить.

— Это можно, — и он крикнул через головы толпы что-то по-молдавански, там метнулась во двор молодица и вскоре вернулась с кувшином и двумя кружками. Гурин и Хованский взяли кружки, подставили под горлышко кувшина. Смущаясь, молодица налила им в кружки темно-красной, похожей на компот жидкости. Гурин так и думал, что молодица принесла им компота. И только когда отпил немного, понял, что это что-то не то. По запаху догадался.

— Это вино, папаша?

— Да, — кивнул тот довольный.

— Хорошее, — похвалил Хованский. — И главное, холодненькое.

— Пьяные будем? — сказал Гурин.

— Нет, — засмеялся старик. — Это молодое вино.

— Виноградный сок, — добавил Хованский. Как житель юга, он считал себя знатоком в этом деле. И снова подставил кружку под горлышко кувшина.

— Сок, сок, — подтвердил старик.

Гурин допил свою кружку не сразу. В груди приятно запекло, настроение сделалось благодушным, хотелось всех обнять, приласкать.

Позади них вдруг ударил бубен, заиграла скрипка и полилась задорная молдовеняска. Оглянулся Гурин, а там уже образовался большой круг. Положив друг другу руки на плечи, с притопами, с выкриками, самозабвенно неслись в танце селяне.

Музыканты — сухощавый старик со скрипкой и молодой паренек в национальной жилетке с бубном — играли серьезно, ни на кого не глядя. Старик даже глаза закрыл и изгибался в такт музыке, скрипка его пела голосисто и разборчиво.

Танцующие стали приглашать в круг и гостей — кивали, манили руками, и по глазам было видно, что им искренне хотелось, чтобы солдаты приняли участие в танце. Хованский не выдержал, передал Гурину повод.

— Пойду?

— Иди, ты должен суметь — артист ведь.

Не прекращая танца, две молодицы разорвали коло, положили Хованскому руки на плечи — и понесся солдат по кругу. Селяне в постолах, а он в сапогах — тяжело ему, но Хованский быстро приловчился к общему ритму, топает в такт со всеми, пыхает пыль из-под сапог. Оглянулся, довольный, на Гурина, крикнул:

— Пойдем!

— Пойдем! — подхватили молдаване, потащили и Гурина в круг.

Передал Василий кому-то поводья, вскинул руки на плечи двум чернявеньким молдаванкам, они обхватили его шею, и он сначала невпопад, потом лучше, лучше, осмелел и пошел — топ-топ под барабан, зырк-зырк под скрипочку на молодиц. Они улыбаются, подмигивают — задорят.

Веселый, какой-то огневой танец! И нет ему конца.

Гурин первый сдался, потом Хованский — отошли в сторонку, вытираются платками, а народ хлопает им, радуется. Танец же не прекращается, музыканты неутомимы.

Подошел старик, пригласил:

— Просим вас…

Народ расступился, и гости оказались перед столиком, накрытым чистой вышитой скатеркой. На нем в тарелках разложены брынза, мясо, мамалыга, две вилки, кувшин и кружки, наполненные вином.

— О, ну зачем? — Гурин оглянулся на Хованского.

Тот только руками развел.

Есть им совсем не хочется, они перед селом опорожнили банку тушенки. Знали бы такое дело… Пить охота.

— Пожалуйста, пожалуйста, — хлопотал старик.

Делать нечего, обижать хозяев нельзя — едят брынзу, похваливают. Она и впрямь хороша — солененькая. Запивают холодным вином.

— А ведь нам пора, Коля? — сказал Гурин.

— Да, пора, — встрепенулся тот.

— Если бы у нас был в запасе хотя бы денечек!

— Не говори!

Наконец они стали прощаться с гостеприимными молдаванами: ближним пожимают руки, дальним машут приветливо. Старик указал им направление на Кишинев, и они под эскортом голопятой мальчишеской гвардии покинули село.

На душе у Гурина было легко и торжественно, и он запел:

— Хорошо ехать в тыл… — проговорил Хованский с упреком, и веселость с Гурина будто ветром сдуло, вина вдруг сдавила сердце: сколько ребят полегло, чтобы кому-то другому светило солнце, пели перепела, пахли яблоки, женщины угощали вином, целовали и благодарили за освобождение… «Они полегли, а мы пожинаем плоды победы. Несправедливо?..»

— А ты знаешь, Яша Лазаренко погиб…

— Не может быть! — вскрикнул Хованский.

— Погиб…

— Как? Где?

— На переправе.

— Ай-ай… Какой парень был! — И заключил с горечью: — Эх, вы…

Долго ехали молча.

Завидев на горизонте село, Хованский кивнул:

— Заедем, попьем? Жажда мучает…

— Попьем! — неожиданно согласился Гурин. Они дернули поводья и поторопили лошадей в сторону села.

Их встретила пожилая темноглазая женщина. И, как ожидали, вместо воды подала вина. Пока они пили, женщина смотрела на них ласково и грустно. И было в ее образе что-то похожее на мать Гурина — такие же запавшие в темные ямки глаза, такая же грусть в них.

— Мама, — сказал Гурин.

— Мама, — кивнула она.

Гурин поднялся в седле и, вытащив из-под себя одеяло, протянул ей.

— Возьми, мама…

Женщина стала отказываться, отмахивалась руками — не надо, мол, зачем, но он настаивал, и она взяла, благодарно закивала головой.

Хованский тоже выпростал свое:

— Прими и от меня, мама.

У женщины выступили слезы, она что-то говорила, говорила, налила им еще вина и, когда они уехали, долго смотрела им вслед, и впрямь как мать родная.

ежит поезд, извивается змеей на поворотах. Постукивают на стыках колеса, покачиваются и скрипят вагоны. Где-то далеко впереди пыхтит паровоз, кутаясь временами в белое облако пара, перебрасывает длинный шлейф дыма то на левую, то на правую сторону состава, словно девушка пышную косу с плеча на плечо.

Бежит состав, валяются в теплушках на нарах беззаботные солдаты, пользуются случаем — отсыпаются.

Армию перебрасывают на другой фронт, но это едут пока только ее представители — квартирьеры: по несколько человек от частей и подразделений, а набралось на целый эшелон. На долгих остановках вдоль состава пробегает комендант эшелона, отдает какие-то распоряжения старшим вагонов.

Бежит поезд — и бегут ему навстречу поля и перелески, буераки и леса, проплывают мимо города и села, а вернее — развалины городов и пепелища, где были когда-то села. Вместо сел только печные трубы торчат. Палачи прошли по этой земле. Бандиты и палачи — даже эти слова кажутся слишком мягкими по сравнению с тем, что они натворили…

Поезд идет по рокадной дороге, по земле, где совсем недавно прошли бои, — всюду свежие следы войны.

Старшой от учебного батальона лейтенант Елагин — тот самый, который вел когда-то Гурина из госпиталя в батальон выздоравливающих, повис грудью на перекладине в двери вагона, смотрит на эти следы молча, задумчиво. Елагин сугубо штатский человек, военная форма на нем, длинном и сухощавом, висит как на вешалке, не прилегая: штаны отвисли пустым мятым мешком, складки на гимнастерке постоянно сбегаются в кучу на животе, а просторная пилотка так и не нашла своего места на его голове, крутится на ней, будто на полированном шаре: то сползет на лоб, то на затылок, то на левое ухо, то на правое, а то и вовсе окажется поперек головы. Честь отдавал он как-то по-своему, смешно: сначала вскинет локоть и уж только потом — кисть руки, и при этом все время почему-то пританцовывает, словно не может остановиться или не найдет ногам место. Выправка лейтенанта Елагина служила постоянным поводом для насмешек. Особенно издевался Исаев, который прозвал его пчеловодом. Почему пчеловодом — непонятно, но раз так назвал Исаев, значит, это смешно и остроумно. Елагин сначала сердился, а потом махнул рукой и не обращал внимания, относился ко всему как к должному и притом временному: война, мол, мало ли каких невзгод на людей она не насылает, на него же вот еще и такие неприятности…

Елагин молча смотрел на развалины и тихо покашливал, словно у него першило в горле. Гурин стоял рядом. Для него с детства не было большего удовольствия, чем смотреть из окна на ходу поезда. Даже на знакомые места. А тем более здесь: леса, реки, болота, отдаленные друг от друга хутора — для него, донецкого степняка, все это было в диковинку. А пепелища?.. Сколько их уже повидали на своем пути, а они не только не убывают, но с каждым километром их становится все больше и они все страшнее.

— Как вы думаете, заставят немцев после войны восстановить все это? — спросил Гурин у лейтенанта.

Елагин встрепенулся, но ответил не сразу — собирался с мыслями. Сначала распрямился, размял затекшие плечи, сказал не очень уверенно:

— Кто его знает, как оно будет, как постановят: это ведь будем решать не одни мы.

— А кто же еще? — удивился Гурин.

— Союзники тоже.

— А они при чем тут? За наши дела мы и будем судить. Им-то что! На их землю немцы даже и не ступали — что Англия, что Америка. Одну, правда, побомбили, а другая и выстрела не слыхала.

— Еще Франция есть… Другие страны — Польша, Югославия — они тоже сильно пострадали от немцев.

— Сравнили! Мы воюем и они! Наши потери и их!

— Сравнить нельзя, конечно, — согласился он. Помолчал, подумал немного, снова заговорил: — Ты вот говоришь: восстановить. А я думаю, дело даже не в этом…

— А в чем же? — нетерпеливо спросил он, с трудом подавляя иронию.

— Восстановить! Что восстановить? Как восстановить? — Голос его повысился до писклявого — так он был взволнован и так он старался внушить Гурину какую-то свою мысль, которую тот пока никак не улавливал. — Утраченное ведь не восстанавливается, — и он закрутил головой. — Новое появляется — да, а умершее — нет, не воскресает. И это относится не только к живой природе. Вот, скажем, стоял дом, и он мог бы еще долго стоять и служить людям. А его нет — сожгли, взорвали. Новый построят? Да. Но ведь это будет новый. Затратим силы, энергию, время — построим! Но у нас опять будет только один дом, а могло быть два, если бы был цел и прежний дом. С ним мы были бы богаче. Эта разруха заставит нас долго топтаться на месте — пока будем отстраиваться, раны залечивать. А могли бы ой как шагнуть вперед! И разрушения все эти творятся с умыслом, с да-альним прицелом: обескровить страну, опустошить, разорить, загнать нас в землянки, в пещеры, чтобы мы не могли выкарабкаться из этого десятилетиями, а может быть, и столетиями. Сделать нас нищими, отсталыми, а значит, и беспомощными настолько, чтобы можно было взять голыми руками. И странно: творят это люди, которые принадлежат к культурнейшей нации! Странно и страшно…

Гурин слушал Елагина и диву давался, как он здорово все это понимает, какой он, оказывается, умный человек! А они жили с ним рядом и только и видели на нем отвисшие брюки да неоправленную гимнастерку. Вот тебе и дремучий! Гурин смотрел в его голубые, как у ребенка, глаза, слушал, кивал, не перебивал: услышать такое Гурину было внове. До сих пор все это у Гурина как-то не выстраивалось в такую вот преднамеренную страшную стратегию противника, все это было для него в общем ряду деяний фашистов и объединялось одним словом «зверства». Елагин впервые как-то просто и ясно раскрыл ему смысл этих зверств и злодеяний.

Елагин помолчал, поиграл острыми скулами, проговорил, будто размышлял вслух:

— Заставить восстановить. Как? Пригнать их сюда под конвоем? Нет, такого не будет, это бессмыслица. Обложить их контрибуцией? Это дело непрочное: сразу ее не возьмешь, выплата же растянется на годы, да и толку-то. Больше для морального удовлетворения. Восстановить… — Он взглянул на Гурина. — А людей? Миллионы загубленных людей — кто восстановит? Их-то ни оживить, ни «восстановить», — Елагин нажал на последнем слове, давая понять, что он вкладывает в него особый смысл, но все же пояснил: — Численность населения с годами восстановится, но этих-то уже не будет. А сколько среди них полегло умных, талантливых, которые могли бы гораздо раньше двинуть дело вперед, чем это произойдет потом?..

— Товарищ лейтенант, кем вы были на гражданке? — спросил Гурин после некоторого колебания.

— Учителем, — сказал тот просто.

— Учителем? — удивился почему-то Гурин.

— Да. Преподавал историю в старших классах.

Учитель для Гурина всегда был вершиной, в его представлении он умнее, культурнее, более знающ, чем все другие люди — неучителя. Это преклонение перед учителем у него осталось еще со школьной скамьи. И вот он перед ним — учитель!

Чтобы как-то загладить свою вину перед Елагиным, хотя он никогда открыто и не подсмеивался над ним, и выказать ему свое расположение, Гурин не нашел ничего другого, как сообщить ему:

— А я только перед войной кончил десятилетку. У нас как раз выпускной вечер был, когда началась война…

— Да, — сказал Елагин. — Мальчишки со школьной скамьи пошли в окопы, вместо того чтобы идти в университеты… И многие полегли… И кто знает, сколько среди них полегло Менделеевых, Павловых, Пушкиных…

Наступила минута откровенности, Гурину захотелось сказать Елагину что-то согласное с его мыслями, и он брякнул:

— И я стихи сочиняю…

Сказал — и тут же почувствовал всю неуместность, бестактность такого признания. Уши его вспыхнули огнем, он не знал, куда деваться. «Хвастун проклятый!» — ругал себя Гурин.

— Знаю. Слышал, — сказал Елагин мягко и без иронии.

Гурин благодарно улыбнулся.

…А поезд бежит, бежит — днем и ночью, днем и ночью. Сделает небольшую передышку и поторапливается дальше. Вот уже по обеим сторонам дороги потянулись густые дремучие леса — партизанские места, а теперь здесь гуляют бандиты — бандеровцы, и по эшелону все чаще и чаще передают предупреждение: быть осторожными, не торчать в дверях вагонов — могут обстрелять. А Гурину интересно смотреть на лес — могучий, густой, таинственный, и он, свесив голову с верхней полки, смотрит и смотрит на бесконечную зеленую стену.

А еще ему нравится просто ехать. Как давно это было, когда он последний раз ехал в поезде! Ведь он с первого дня службы в армии ни одного километра не проехал ни в поезде, ни на машине, кроме того случая, когда их, раненых, везли в госпиталь. А второй раз даже в госпиталь шли пешком. Пешком и пешком. И в жару и в холод, в сушь и в непогоду пешком и пешком! Сколько грязи вымесили его сапоги, сколько пыли вылетело из-под его подошв — не сосчитать, не измерить. И вдруг — он едет на поезде! Это как после долгих ненастных дней и ночей вдруг — теплое ясное солнечное утро…

Но все на свете кончается, кончалось и это путешествие. На до отказа забитой поездами станции Ковель где-то все-таки отыскалось место и новому составу. Втянули его медленно на товарную станцию, покачали по многочисленным стрелкам и наконец остановили.

— Выгружайсь!

Попрыгали солдаты на землю, захромали, заохали — ноги затекли от долгой дороги. Шутят:

— Как ни хорошо ехать, а идти все-таки лучше. Свои родные не подведут!

Постепенно размялись, привели себя в порядок: мятые шинели отряхнули от соломы, ремнями затянулись, вещмешки — за спину, — автоматы — на плечо и пошагали строем через весь город. Где-то на самой окраине их разместили по квартирам. Пятеро из учебного батальона заняли небольшой домик, вытеснив хозяев из горницы в другие комнаты. Хозяев, правда, было немного — всего две женщины: одна старуха, другая — помоложе, ее сноха, но тоже уже немолодая. Такой, по крайней мере, она казалась Гурину. Встретили женщины квартирантов не очень радостно. Похоже, им уже изрядно надоели постояльцы. Однако холодность хозяек быстро растаяла, и отношения между ними и солдатами установились самые дружественные, женщины предлагали гостям свои услуги: не надо ли им постирать белье или приготовить обед. Но деликатный Елагин от всего отказывался и просил прощения за то, что они стеснили их. Это женщин окончательно расположило к постояльцам, они приготовили хороший ужин и устроили общее застолье. Гости выставили на стол свой хлеб, консервы и сахар — продукты, которые гражданскому населению перепадали в скудных дозах по карточкам.

Разговаривали женщины с ними охотно, но как-то странно. Например, в ответ на вопрос лейтенанта, где их мужчины, старшая сказала:

— Старый вмэр, а сына мого, вот чоловика Ирэны, ваши забралы.

Гости насторожились: «Как — наши забрали? За что?»

— Забрали? Куда? За что? — спросил лейтенант.

— До Красной Армии служить. На фронт погнали.

Постояльцы переглянулись. Что за речи: «Ваши забрали… Погнали…» Младшая заметила замешательство, поняла, в чем дело, поспешила загладить неловкость:

— Вы не сердитесь: мама ще не привыкла, по-старому говорыть, — и она покраснела.

Старуха взглянула на нее, потом на военных, засмеялась, замахала руками:

— Да, да! Не привыкла… Наши, наши, руськие… То ж я — дура старая. Вы уж звиняйтэ, оно шо старый, шо малый… Ижтэ, кушайте.

— А как бандеровцы, не беспокоят? — спросил лейтенант.

— Сюда, в город, редко заходят, боятся армии. А в селах — шкодують. Хто за советську власть або до Красной Армии служить пошел — карають таких. Семьи вырезають. Нам записка до порога была подброшена с угрозой. Мы до коменданта отнесли ее, — рассказывала молодая хозяйка, а старшая только поддакивала:

— Так… так… — потом перебила ее, сказала: — Ночью спать боялись. Зараз привыкли — в городи их шось не стало слыхать.

На другой день с утра квартирьеры начали свою работу — пошли осматривать деревни, где должен был разместиться батальон. Перед уходом получили строгий приказ: ни в коем случае не ходить в одиночку — опасно: местность заражена бандеровскими бандами. Ночевать в селе не оставаться, засветло возвращаться на городские квартиры.

Они шли проселочными, полевыми, лесными дорогами — вполне тихими и мирными, но после такого предупреждения за спиной все время гулял ветерок страха. Стоял сентябрь, и в природе уже понемножку «сентябрило»: плавал первый редкий туманен, воздух был влажным — будто сеял мелкий дождик, но это был не дождь, а всего лишь мжичка. Крестьяне убирали огороды, жгли бурьян, пахали лошадками землю. Все выглядело спокойно и мирно. Приехавших поражали узкие полоски жнивья, пахота одной лошадкой и отдаленные друг от друга хутора. «Как можно так жить? — думал Гурин. — Одинокая хата стоит среди деревьев, а другая от нее даже и не видна, случись что — до соседа и не докричишься. Ночами, да еще зимними, наверное, и скучно и страшно в таком хуторе…»

— Смотрите, пашут, — сказал кто-то из солдат. — Никакими бандеровцами тут, похоже, и не пахнет.

— А ты думал, он кричать на всю округу будет: «Эй, я — бандеровец!» — возразил другой. — Может, то и есть самый настоящий бандит. У него и сейчас, наверное, с собой обрез. Днем пашет, а ночью нашего брата стреляет. Вишь, вишь, как посматривает в нашу сторону…

— Вы уж сами себя-то не пугайте и не настраивайтесь против каждого мужика, — усмехнулся Елагин.

— Ну, а вот вы, товарищ лейтенант, скажите: вот этот, который вон на нас смотрит, бандеровец или нет?

Елагин оглянулся на пахаря, но не стал всматриваться в него, тут же отвернулся.

— А кто ж его знает. На лбу не написано.

— Вот то-то и оно, — сказал солдат таинственно, и все как-то машинально подтянулись, стали идти кучнее.

В хутора квартирьеры не заходили — нечего им там делать, осматривали хаты в деревнях, узнавали, сколько человек живет, и после этого решали, кого поселить в ней. Оставляли на дверях и воротах условные знаки и шли дальше. В хату заходили не все: двое шли с лейтенантом, двое оставались на улице. Встречали их настороженно: одни боялись бандеровцев (а те рядились в разные одежды, могли для маскировки надеть и нашу форму), другие боялись советской власти, «бильшовыкив», третьи дрожали при виде и тех и других — запуганные и всему верящие.

В одной хате им попался разговорчивый старикашка. Сразу не выпустил их, попросил «побалакать» с ним. Этот больше всего боялся колхозов.

— Вот скажить мени: шо оно, такое и на шо воно? — спросил он и приготовился внимательно слушать. Старик этот, видать, был еще и не очень древний, но зарос такой длинной волосней, что был похож на лесного Пана — белый, кудлатый, глазки маленькие, узко посаженные, въедливые. Усы и борода вокруг рта закопчены табаком. — Можете вы объяснить?

— Да скоро сами увидите. Его везут на двух тракторах — он такой огромадный!.. — начал было отшучиваться Хованский, но лейтенант остановил его:

— Не надо.

— Кого везуть? — старик уставился на Хованского. — Ты, хлопче, голову мне не дури. Я хоть и чудаковатый дид, але не зовсим дурный.

Елагин принялся рассказывать, что такое колхоз, чем это хозяйство выгоднее единоличного. И тут старик не выдержал:

— Кому ж оно выгода? Так я роблю на земли, шо выробив — усе мое. А там? Я тако ж роблю на земли, а коло мене ще скилько нахлебников: председатель, агроном, зоотехник, пиротехник, булгахтер, паликмахтер, счетовод, птицевод… А? Они ж не роблют на земли, а хлиб и им давай. Яка ж тут выгода? И кому? Этим техникам? А так я сам соби и председатель, и булгахтер, а птицевод — вон старуха. Ни, тут шось не тэ… закрутил старик головой, достал кисет, стал сворачивать цигарку.

Лейтенант терпеливо слушал, усмехался, снова начал толковать.

— Ну, а завод, где есть директор, главный инженер, счетоводы и рабочие, — это вас не смущает?

— Так то ж завод! — поднял старик палец. — Там выробляють машины, там много специяльностей.

— Вот. А колхоз — это тот же завод, только земледельческий, и у него много специальностей. Во-первых, у него много земли, во-вторых, у него большое хозяйство — много машин, тут уже старик со старухой не управятся.

— Ну, добре. Слипый казав: побачим.

— Побачите, — кивнул Елагин.

В дверях старик спросил:

— А шо то вы малюетэ крейдою?

— Солдаты будут у вас жить.

— Солдаты? А як я зотру ваши малюнки?

— Будете отвечать по суровым законам военного времени.

— Ну, тоди не буду. Я пошуткувал.

— А я — нет, — сказал строго Елагин, и они ушли. Уже на улице лейтенант выругался: — Чертов клещ. Все он понимает, прикидывается только.

За три дня, пока они ходили из дома в дом, смотрели квартиры, намечали, где быть ротной канцелярии, а где — штабу батальона, в каких домах разместится первый взвод, в каких — второй, соображали, чтобы было и не тесно, и удобно для связи и для руководства подразделениями, — пока все это они делали, много было разных встреч. Каждый новый дом — это новые люди, новый мир.

Однажды, постучав в дверь и не получив отклика, Елагин нажал на нее плечом и вдруг отпрянул назад: перед ним стоял молодой парень — бровастый, пышные шевченковские усы длинными вожжами свисали по краям рта до самого подбородка. Руки заложены назад, глаза сверкали злобой.

— Разрешите войти? — спросил лейтенант миролюбиво.

— Не разрешаю, — рявкнул тот сердито.

— Но нам нужно.

— Не пущу!

— Почему?

— Не пущу, и всэ! Надоилы! Тут вам не казарма.

— Ого! Вы и немцам так отвечали? — лейтенант старался быть спокойным, но по голосу чувствовалось, что он уже на взводе.

— А при чем тут немцы?

— Да при том, негодяй, что им ты не посмел бы так ответить, ибо знал, что тут же получишь пулю в лоб. А когда пришли свои, так ты…

— «Свои», — презрительно скривив губы, парень передразнил Елагина.

— Ах ты мерзавец! — лейтенант был ошарашен. Он оглянулся на Гурина и Хованского и на самой высокой ноте крикнул: — Арестовать!

Те подскочили, перекинули из-за плеча автоматы, взяли на изготовку. Усатый побледнел, глазки его забегали пугливо. На крик выскочила из комнаты женщина — то ли мать, то ли сестра, запричитала, заплакала:

— Ой, пан офицер… Товарищ командир, простить його, простить — воно ще мале, нерозумнэ, говорыть — самэ не зна що. Проходьте, будьтэ ласкави.

— Усы до пупа и все еще «нерозумнэ»? — Елагин вошел в дом, Гурин последовал, за ним. — Видал, хоромы какие! Кулачье проклятое. — Он оглянулся на хозяйку, сказал: — Десять солдат здесь будет жить!

— Так, так, пан офицер, так, нехай будэ… То добрэ! — соглашалась она и все просила простить ее сына.

Выходя, лейтенант посмотрел презрительно на усача, спросил:

— Почему не в армии?

— Я хворый… У мэнэ язва, — сказал тот покорно.

— Язва? Что-то по физиономии не похоже. У меня язва, но разве сравнить мою с твоей? Однако я в армии. Завтра же чтобы пошел в военкомат. Понял?

Парень кивнул.

— И смотри мне, без фокусов! — лейтенант потряс перед самым его носом длинным костистым пальцем. — А то быстро схлопочешь!

Так днем квартирьеры делали свое дело, а к вечеру возвращались в город. Вечера были длинные, и они коротали их вокруг стола под висящей над ним керосиновой лампой — дулись в подкидного дурака. Карты нашлись у хозяек дома, и они обе охотно играли с солдатами «на высадку».

Однажды в разгар игры в дверь кто-то постучал. Все насторожились. Лейтенант с хозяйкой подошли к двери, она спросила:

— Хто там?

— Та я, Марыся!.. — послышался девичий голос. — Пустите до вашей хаты.

— О, Марыся! — Хозяйка взглянула на лейтенанта, пояснила: — Сусидка наша, — и открыла дверь.

В комнату вошла молоденькая, как девочка, женщина. Она сняла наброшенный на голову платок, тряхнула головой, и длинные светлые волосы ее аккуратно рассыпались по плечам и спине. Она была красавицей, и все, ослепленные ее красотой, стояли словно остолбенелые и молча смотрели на нее.

— О, сколько у вас хлопцев. Хочь бы мне одного дали! — Говор ее был слегка с польским акцентом, и это придавало ей обворожительную изюминку.

— А хиба у тэбэ нэма? — спросила молодая хозяйка.

— Так, нэма… Кто ж пидэ до моей халупы? Одна кимнатка, — Марыся шутила, мило улыбалась, глазки ее, по-детски невинные, светились неподдельной радостью.

— Садитесь с нами… Вот, развлекаемся, как можем, — первым из военных подал голос лейтенант. И тут, словно очнулись, заговорили все, стали наперебой приглашать ее к столу.

Гурин был ближе всех к ней, отодвинул свой стул, сказал:

— Пожалуйста…

Она, бросив на него мимолетный благодарный взгляд, села и тут же снова вскинула свои реснички:

— Декуе… — и, смеясь, перевела, произнося по слогам: — Спа-си-бо! Хорошо?

— Вам трудно говорить по-русски? — спросил Гурин.

— О нет! Интересно. Люблю! Будем играть в дурака?

— Вы умеете? — вскочил Хованский, расплываясь перед ней сладкой улыбкой.

— Да, конечно!

— Коля, на ноги не наступай, — бросил ему Гурин. Но тот не обратил внимания на предупреждение и намека не понял, а может быть, сделал вид, что не понял, продолжал отвлекать внимание гостьи на себя:

— Давайте сыграем! Я очень люблю с красивыми девушками играть…

«Вот гад, уже и комплимент подбросил!» — беззлобно позавидовал Хованскому Гурин и решил сбить его со стартовой дорожки:

— …и оставаться в дураках.

— От такой девушки, как Марыся, с радостью! — не растерялся тот.

— О, я плёхо играю, — сказала Марыся.

— Ничего, соглашайтесь, я буду вашим консультантом, — сказал Гурин и взглянул на Марысю. Та согласно улыбнулась, и Гурин на правах консультанта приставил свою табуретку вплотную к ее стулу. Марыся тут же подвинулась к нему и нечаянно коснулась плечом его руки. От этого прикосновения Гурина словно током ударило: голова хмельно закружилась, глаза затуманились, в горле запершило. Чтобы скрыть свое состояние, он смотрел в ее карты, но ничего не видел. А Марыся, прежде чем пойти, трогала пальчиками то одну, то другую карту и взглядывала на него:

— Так?

Гурин, ничего не соображая, машинально кивал, она выбрасывала карту и, смеясь, льнула к нему, благодаря за подсказку. И всякий раз от ее прикосновения Василия окутывал дурманящий туман, он готов был броситься на нее и расцеловать. Она будто чувствовала это и в самый опасный момент вдруг вскидывала на него глаза, предупреждала: «Не надо! Держись!», а сама под столом крепко-крепко прижималась коленкой к его ноге.

Хованский выигрывал и радовался:

— Марыся, увольте своего консультанта, он вас губит.

— Нет, консультант хороший, то ученица плохая, — и она ласково поглядывала на Гурина.

Муки Василия кончились где-то за полночь.

— Ой, уже поздно! Мне пора, — Марыся накинула платок и направилась к двери.

Он бросился за ней:

— Провожу вас… Там ведь ночь… — и они быстренько нырнули в дверь.

— Гурин! — предупреждающе прокричал ему вслед лейтенант, но ответить ему Василий был уже не в силах.

Как только вышли за калитку, Марыся подхватила Гурина под руку и, ежась от прохлады, прижалась к нему. И теперь, уж не имея больше сил сдерживаться, он обнял Марысю обеими руками и стал целовать ее как безумный. Она отвечала ему страстно, гладила его щеки, шею. Наконец она первой опомнилась, прошептала:

— Что же мы?.. На улице…

Они подошли к ее домику, Марыся открыла дверь и, взяв ласково Василия за руку, ввела в комнату. В темноте он остановился у двери, она обернулась к нему, обняла за шею, и он увидел совсем близко ее блестящие глаза:

— Милый!.. Любимый!.. Коханый!..

Гурин снова впился в ее губы, она прильнула к нему, прижалась крепко…

«Боже мой, как сладка, как радостна любовь! Какое это счастье — любить и быть любимым!..»

…Только на рассвете Гурин вспомнил, что ему надо возвращаться «домой», и сказал об этом Марысе. В ответ она стала его страстно целовать и просить, чтобы он ее не оставлял.

— Приходи вечером.

— Конечно, любовь моя!

Они долго не могли расстаться, наконец он освободился из ее объятий и побежал. Переполненный радостным чувством, как никогда счастливый, Василий не видел перед собой дороги, не чувствовал утренней прохлады — перед глазами была только она — Марыся! А на губах горели ее поцелуи.

У калитки своего дома он поднял голову и увидел лейтенанта Елагина. И вдруг в голове все как-то крутнулось, а на душе стало горько: нарушил дисциплину!..

— Не стыдно? — покачал Елагин головой. — Вот уж от кого не ожидал так не ожидал. Комсомолец!.. Старший сержант!

— Простите, товарищ лейтенант…

— Да разве дело в «простите»? Голова ты беспутная: тебя ведь могли бандеровцы прихлопнуть. Как этого не понять! А вдруг там засада?

— Нет… — сказал Гурин, хотя вдоль спины пробежал запоздалый холодок страха: все, конечно, могло быть. «Но нет, Марыся не из тех, она меня любит…»

— «Нет». Ты знаешь? Я вам не сказал, чтобы дураков не пугать: минометчики вчера наткнулись на бандеровцев недалеко тут, под самым городом. Перестрелка была. Те убежали в лес. Хорошо, из наших никто не пострадал.

— Но при чем тут Марыся? Она любит меня. И я ее люблю… Это по-настоящему, всерьез, поймите, товарищ лейтенант…

— Эх, молодо-зелено… А воинская дисциплина, да еще в военное время?

— Простите, товарищ лейтенант… Иван Иванович, ну накажите меня, я готов понести любое наказание, но только поймите…

— У тебя ведь дома наверняка осталась любимая девушка? Как же ты будешь ей в глаза смотреть? Или надеешься, что война все спишет? Не надейся. А Маруся — сестра из госпиталя? Где же все-таки она, та настоящая твоя любовь?

Гурин хотел назвать Марысю, но почему-то не решился и промолчал.

— Ты Пушкина любишь, а он писал: умейте властвовать собой. Мудро. Ладно, иди спать, — сказал Елагин строго. — А насчет наказания я подумаю.

Гурин прошел в комнату, тихонько разделся, чтобы не разбудить спавших на полу соседей, лег с краю, натянул на себя шинель.

— Приполз, донжуан? — проворчал сонным голосом Хованский. — А лейтенант тут с ума сходил, целую ночь на улице дневалил из-за тебя. Я уже хотел идти за ноги тебя притащить домой.

Гурин ничего не сказал, закрыл глаза, стал думать о разговоре с лейтенантом, о Марысе…

Растолкали Гурина, когда уже завтрак был на столе. Вскочил он, прячет глаза от ребят, от хозяев, чувствует себя как нашкодивший кот. Особенно перед лейтенантом виноват: первый помощник и так подвел.

После завтрака лейтенант приказал собираться:

— Все вещи забирайте, ничего не забывайте: мы, может, уже сюда не вернемся.

«Как так — не вернемся. А я ж Марысе обещал, что вечером приду… Шутит лейтенант?»

Во дворе Гурин спросил у Елагина:

— Куда мы? Опять по деревням?

— На станцию, — сказал лейтенант. — Сегодня должен прибыть батальон.

Они вышли за ворота и повернули направо, а Марыся живет в левой стороне. Оглянулся Гурин, увидел заветный домик, екнуло сердце: вот он, совсем рядом, домов пять всего пробежать в обратную сторону… Смотрит Гурин на маленький, будто игрушечный, домик с палисадничком, огороженный штакетником, с наличниками на оконцах, и подмывает, тянет его туда неодолимая сила.

— Гурин, не отставай, — лейтенант махнул рукой. — Мы и так опаздываем.

На станции Елагин узнал у коменданта о батальоне и повел свою команду на дальний запасный или тупиковый путь, к какой-то погрузочной платформе, куда они добирались сквозь царство поездов на путях: лезли на четвереньках под вагонами, перебирались через тормозные площадки, пока наконец нашли своих.

Гурин прибежал в свой взвод. Будто сто лет не виделись: радостные крики, объятия! Зайцев, Харламов! А вон лейтенант Исаев своих разведчиков муштрует: строит, пересчитывает. Подбежал Гурин к нему, обнялись. Лейтенант Максимов стоял в сторонке, в кучке офицеров, о чем-то трепались и громко смеялись. Тут же высоченный Долматов, рядом с ним Максимов кажется коротышкой, будто Пат и Паташон.

— Товарищ лейтенант! Старший сержант Гурин явился для продолжения службы во вверенном вам взводе! — от избытка чувств Гурин доложил витиевато и громко.

— Является черт во сне, — тут же поправил его Максимов и ударил по плечу: — Здорово! — И они вдвоем направились в свой взвод. — Ну, как ты тут под командованием «пчеловода»? — смеется Максимов.

— А ты не смейся, Петя! Знаешь, он, оказывается, мировой мужик. Умница, знает много. Где надо — умеет поставить на своем. Он ведь учителем был, историю в старших классах преподавал. Правда, правда — мужик что надо!

— Ишь ты… — качнул головой Максимов. — А что же его так затуркали? Это все Сашка Исаев… Выходит, комбат знает его лучше нас, иначе не держал бы в батальоне.

Раздалась команда: «Строиться!»

Закачалась колонна, тронулась повзводно, вышла на улицу. По городу курсанты идут бодро, весело. Впереди оркестр марш врезал — под музыку шагать легко, будто какие-то неведомые силы несут тебя. Народ высыпал на улицу, смотрят люди на солдат, машут руками: воинская часть идет по городу с музыкой — такое, видать, впервые здесь после освобождения. Чеканит шаг вместе со всеми Гурин, поглядывает весело на зрителей. «Эх, — думает, — жаль: далеко в стороне осталась Марысина улица!..»

Миновали город, перешли на вольный шаг, музыканты зачехлили трубы, повесили их за спины, а самые громоздкие инструменты и барабан положили на подводу.

…На другой день начались уплотненные занятия — наверстывали упущенное. Выходили в поле, штурмовали передний край «противника». А Гурин все поглядывал в сторону Ковеля и с тоскою думал о Марысе. Вырваться же туда у него не было никакой возможности. Написал несколько писем, но ответа не получил: то ли письма не доходили, то ли Марыся обиделась на него, что он так неожиданно ушел, не попрощавшись. Она ведь не поверит, что он и сам не знал тогда, что ждет его утром, лейтенант ведь до последнего держал в тайне их уход. Не знала она и о том, что Василий совсем рядом, а то наверняка пришла бы.

«Ах, Марыся, Марыся!.. Отзовись, Марыся, любовь моя!..»

атальон простоял в приготовленных елагинской командой с таким тщанием квартирах совсем немного. В один из дней вдруг была подана тревожная команда, все засуетились, засобирались, построились в колонны и пошли куда-то на ночь глядя. Шли лесными дорогами в кромешной тьме. Шли долго, без привалов. Лес шумел, скрипели вековые сосны, чавкали в осенней грязи десятки сапог. Где-то за полночь начались короткие заминки, минуту-две постоят и снова трогаются, пройдут немного — опять остановка. Как на главной городской улице в час пик. Что там творилось впереди, никто не знал, высказывались предположения, что батальон заблудился. И это было похоже на правду.

Но вот, словно преодолев наконец невидимую преграду, пошли ходче, стали даже покрикивать: «Шире шаг!», «Подтянись!» И вдруг снова заминка.

— Ну, братцы, кажется, выбрались! Вон домик светится… — сказал кто-то облегченно.

— Где? Где? А, верно. Выбрались. Всё, скоро будем портянки сушить!

— Пойду в голову колонны, узнаю, в чем там дело, — сказал Максимову Гурин.

— Сбегай, узнай, — разрешил тот, кутаясь в плащ-накидку.

Батальонное начальство плотной кучкой стояло, уткнувшись в карту, освещенную фонариком. Гурин, чтобы не попадать на глаза начальству, остановился в сторонке, прислушался. Тут же стояли некоторые командиры рот и взводов.

— Да, все правильно… Но надо сориентироваться, уточнить, — сказал комбат и, подняв голову от карты, осветил лица офицеров, стоящих вокруг. — Лейтенант Елагин, возьмите одного курсанта, сбегайте в избушку, узнайте, куда ведет эта дорога и как называется их хутор.

— Слушаюсь! — Елагин козырнул, обернулся к своему взводу, позвал: — Шаповалов, ко мне! — и, не дожидаясь курсанта, похрумкал сухими ветками в сторону светящегося домика.

Гурин подошел к своему комроты Коваленкову, спросил:

— Заблудились, товарищ капитан?

— Похоже, нет. Сейчас узнаем.

Вскоре от домика послышался стук в окошко и голос Елагина:

— Хозяйка, выйдите, пожалуйста, скажите, куда эта дорога ведет?

Наступила тишина, потом скрипнула дверь и тут же раздались автоматные очереди, пули просвистели над головами стоявших на дороге курсантов и, словно град, зашлепали у самых ног.

— Ложись!

Всех как ветром сдуло — залегли, защелкали затворы, притихли.

— Коваленков, одним взводом окружить дом! — приказал комбат.

— Гурин, ты где? Бегом во взвод, передай Максимову: окружить дом! — приказал командир роты.

Василий побежал, быстро передал приказание. Лейтенант встрепенулся, выхватил пистолет:

— Первое и второе отделение — со мной, третье и четвертое поведешь ты. Я — слева, ты — справа… Понял? Пошли!

— Третье и четвертое отделение, в цепь, за мной! — скомандовал Гурин и, пригнувшись, огибая дом, побежал в темноту. Курсанты двинулись за ним. Окружили, залегли. Гурин приказал, чтобы каждый второй остался на месте и занял внешнюю оборону, а сам с остальными пополз поближе к дому. Подползли, залегли, ждут команды.

— Кто есть в доме, выходи! — прокричал лейтенант Максимов. — Быстро! Иначе открываем огонь!

Из дома вышли две женщины, остановились в темноте.

— Кто еще есть в доме?

— Никого нема…

— Кто стрелял?

— Двое тут булы… Убиглы…

— Идите к дороге! Гурин, держите окна, первое отделение, за мной! — Максимов бросился в дверь, громко спросил: — Кто здесь есть? Выходи!

В доме было пусто. Фонариками обшарили все углы — никого. Лишь на пороге валялась горстка стреляных гильз от немецкого автомата. Когда Гурин подошел к крыльцу, лейтенанта Елагина и Шаповалова уже понесли на плащ-палатках к повозкам.

До рассвета батальон лежал, заняв оборону, утром прочесали ближайшие подступы к дому, но никаких следов не обнаружили. Бандиты убежали.

До этого хутора колонна шла по-мирному: впереди тащилась подвода с батальонным имуществом, за ней разный штабной народ, потом музвзвод, разведчики во главе со своим форсистым командиром Исаевым и уже за ними — первая рота.

После встречи с бандеровцами музыкантов спрятали в середину, а в голову и в хвост колонны из разведчиков выслали боевое охранение.

В первом же населенном пункте сдали в комендатуру лесных женщин и на местном кладбище похоронили своих товарищей — курсанта Шаповалова и лейтенанта Елагина.

Трижды разрядили в воздух винтовки и пистолеты, постояли молча у могилы с деревянным обелиском и пошли дальше.

Идет Гурин и думает о Елагине. О смерти его. Ведь случайная смерть! Окажись поблизости возле майора любой другой офицер — быть бы ему на месте Елагина. И вместо Шаповалова лег бы курсант из другого взвода…

Непонятная это штука — судьба, никак не угадаешь, где она тебя подстерегает и что она для тебя приберегла…

«Жаль лейтенанта, хороший был человек… Добрый…»

дверь постучали, и в землянку вошел писарь Кузьмин. Козырнул и на полном серьезе спросил:

— Товарищ старший сержант, разрешите обратиться?

— Да, — выдерживая ту же серьезность, разрешил ему Гурин.

— Вам телефонограмма, — он протянул Гурину бумажку. — В тринадцать ноль-ноль вас вызывают на совещание в политотдел.

— Спасибо, — Гурин посмотрел на часы — было около одиннадцати.

— Разрешите идти?

— Слушай, Кузьмин… Ты почему со мной так официально? Шутишь или издеваешься? — спросил Гурин у Кузьмина.

— Никак нет. Я — по уставу. — Когда Кузьмин разговаривал, казалось, что у него во рту горячая картошка и он, чтобы не обжечься, перекатывал ее там языком с места на место. Поэтому у него получалось: «по уштаву».

— По какому там уставу… У нас звания одинаковые, а ты козыряешь мне, как генералу.

— У вас должность офицерская.

— Ну ладно, — сказал ему Гурин. — Впредь разрешаю тебе обращаться ко мне на «ты», — Василий взглянул на Кузьмина — как он, поймет шутку, примет ее или все так же будет серьезничать?

— Хорошо, — в уголках рта мелькнула и погасла ехидная ухмылочка.

«Значит, издевается, — догадался Гурин. — В чем дело? Почему у него такая неприязнь ко мне?» — но долго не стал над этим ломать голову, решил не обращать внимания: не велика беда — неприязненное отношение писаря. А все-таки скребет самолюбие…

— Не знаешь, как туда добираются? Я ведь в политотделе ни разу не был…

— Младший лейтенант Лукин обычно в таких случаях звонили в минометный батальон и договаривались с лейтенантом Бородулиным. В минбате есть лошади и повозки. А у нас их только две — в хозвзводе, продукты возят.

Бородулин — это комсорг минометного батальона, Гурин его видел несколько раз — приходил к Лукину. Суровый лейтенант. Круглые маленькие глазки, посаженные узко, набрякшие подглазья и пухлые губы делали лицо его сердитым, будто он постоянно на кого-то дулся.

Знал Гурин и комсорга пулеметного батальона — белобрысенького младшего лейтенанта Соколова. Но после Кишинева он что-то его ни разу не встречал…

— Понятно. Попробую и я, как Лукин. А?

— Попробуйте, — сказал Кузьмин.

Кузьмин ушел, и Гурин стал собираться. Вложил в полевую сумку список комсомольцев, тетрадь с планами, дневник о проделанной работе, несколько листов чистой бумаги для заметок.

Не успел одеться, пришел капитан Бутенко, он проводил беседу в третьей роте.

— У-ух! Зимно, едрит его в корень! — Он потер руки, потом похлопал ими по трубе печурки. — Вроде и мороз небольшой, а ветер собачий пронизывает до костей. Ты куда?

— В политотдел вызывают на совещание, Первый раз…

— Ничего! Будь посмелее.

Гурин оделся, сумку повесил через плечо, автомат закинул за спину, натянул пониже шапку, руки сунул в трехпалые солдатские рукавицы, сказал капитану:

— Пошел!

— Иди! — Он осмотрел его, пошевелил недовольно губами.

— Что-нибудь не так? — спросил Гурин.

— С автоматом?

— А что?

— Вообще — правильно: без оружия нельзя. Ну ладно, иди. Я поговорю с майором — надо вооружить тебя чем-нибудь полегче.

Из штаба Гурин позвонил в минометный, попросил к телефону Бородулина. Его позвали быстро.

— Да… — отозвался тот в трубку густым басом.

— Это говорит Гурин, из учебного…

— Знаю тебя, Гурин. Подходи к нашему штабу, поедем все вместе.

Еще издали Гурин увидел: возле штаба минометного прохаживается Бородулин, нетерпеливо поглядывая в сторону стрелкового батальона. «Меня ждет», — догадался Гурин и прибавил шагу.

— Товарищ лейтенант… — козырнул Гурин.

— Привет, — Бородулин протянул ему руку и, не глядя на Гурина, направился к подводе, которая стояла на дороге за деревьями. На ходу сказал: — Знакомьтесь… Не знакомы?

Из-за дерева вышла улыбающаяся девушка в погонах младшего лейтенанта. Гурин козырнул:

— Старший сержант Гурин. Комсорг учебного батальона.

— Ух ты! — она сделала губки трубочкой, улыбнулась. — Какой бравый! — И, насупив брови, серьезно сказала: — Заставляете себя ждать, товарищ старший сержант! Два офицера ждут одного сержанта. Непорядок! — Она говорила, а глаза ее смеялись, видно, что шутила.

— Виноват, исправлюсь! — сказал Гурин.

— То-то! — и она снова улыбнулась, и снова на левой щеке образовалась глубокая симпатичная ямочка. — Боярская. Шура. Комсорг пулеметного, — она протянула Гурину руку.

— Пулеметного?

— Да. А что? Не нравится?

— Да нет… Но там же был…

— Был, да сплыл. И у вас был Лукин. Поехали, а то холодно, я уже замерзла.

Бородулин терпеливо ждал возле повозки, когда они кончат знакомство.

— Ну, все? — спросил он. — Садитесь, — кивнул на бричку, в которой почти по самые края было навалено свежей необмятой соломы.

Боярская зашла за повозку и там, чтобы не видели мужчины, по колесу взобралась на солому. Бородулин сел впереди, по-мусульмански подобрав под себя ноги. Гурин лег на локоть у самого края, боясь стеснить Боярскую.

— Поближе, поближе, теплее будет, — Боярская спрятала ноги в солому. — А автомат свой положите с краю, он железный — не замерзнет. Зачем вы его кладете между нами, как ребеночка? — Крикнула Бородулину: — Давай, ямщик, трогай!

Бородулин дернул вожжами, причмокнул, и бричка затряслась на замерзших кочках по ненакатанной дороге.

Неожиданное такое соседство — девушка, да еще в офицерских погонах, — Гурина очень стесняло, чувствовал себя он как случайный гость на чужой свадьбе: он совсем не знал, как себя вести, о чем говорить, хотя она, он это понимал, старалась, чтобы все было просто.

— Да, веселые мне кавалеры достались! — сказала Боярская, когда они проехали добрую часть дороги молча. — Хоть бы рассказали что-нибудь веселенькое!

Гурин покраснел, заворочался — рука, на которой лежал, совсем затекла, стал оправдываться:

— Трудно так… Я не могу… В незнакомой компании никогда не знаешь, о чем говорить. Начни, а оно, может, уже всем давно известно и забыто.

Она отвернула уголок воротника шинели, пристально посмотрела на Гурина, многозначительно протянула:

— Ну ладно… Подождем.

А он еще больше смутился: ему показалось, что он слишком много наговорил — развел целую теорию. Сказал:

— Пусть лейтенант Бородулин…

— Ему тем более нельзя: он за рулем.

«Ишь ты, вострушка!» — подумал Гурин и очень пожалел, что не умеет, как другие, сразу сходиться с людьми, шутить, болтать, травить анекдоты.

— Последний анекдот слышали? — не унималась Боярская. — Если слышали, скажете. Так вот. Заходит наш солдат в польский дом и видит красивую полячку. «Ох ты! — говорит. — Какая красавица! Дай я тебя поцелую!» А она отвечает: «Ниц нема, вшицко герман забрав». Смешно? Нет? По-моему, тоже — нет. Но я лучшего не знаю. — И она вдруг обидчиво задергала губами.

Гурин совсем растерялся, оглянулся — за поддержкой — на лейтенанта. Но тот, похоже, и не слышал, что у них произошло. Спокойно согнутая спина, откинутый воротник шинели, втянутая в плечи голова — весь вид его говорил, что он занят своими мыслями. А может, спит? Нет, не спит, локти его все время работают — он беспрестанно подергивает вожжи, торопит лошадей.

— Ну, хотите я вам стихи прочитаю? — прошептал Гурин Боярской.

Она встрепенулась, повернула к нему свое личико, Спросила:

— Свои?

— Нет…

— А свои?

— Откуда вы знаете, что я…

— Слышала.

— Свои потом…..

— Опять «потом»… У нас много накапливается на «потом»… Читайте.

Гурин подумал с минуту, стал читать:

Взглянул на Боярскую, знает ли она эти стихи, доходят ли? Похоже, тронули, нетерпеливо хлопнула ресницами: «Продолжай…»

Последние две строчки Гурин прочитал с особенным нажимом, с интимным придыханием. Боярская качнула головой, улыбнулась печально, попросила:

— Еще…

— Мое любимое, — объявил он.

Боярская слушала зачарованно, чутко откликалась на проникновенные слова, именно на те, которые и Гурину особенно нравились, и это ему было приятно. Она спросила нетерпеливо:

— Чьи это стихи? Первый раз слышу!..

В ответ он прочитал многозначительно:

— Чьи?.. — снова спросила она.

— Сами догадайтесь…

— Есенина? — сказала она не очень уверенно.

— Да. А вот еще мои любимые.

С первой же строки она встрепенулась, хотела сказать, что она знает, чьи это стихи, но так и не прервала его, дослушала до конца. Вздохнула:

— Как умели любить раньше!..

— Почему только раньше? А теперь?

— А вы любили?

— Любил, — сказал Гурин уверенно. Она взглянула на него с любопытством. — Да, любил, — повторил он, словно вызывал ее на какой-то поединок.

— Ну и что?

— А ничего… Она вышла замуж.

— А вы?..

— Что я?.. — Его подмывало признаться, что он любил еще Марысю, но почему-то не посмел. Вспомнил Марысю, и сладко-тоскливо заныло сердце, силился вспомнить лицо ее и не смог. Вспомнились только блестевшие в ночи большие глаза да ее жадные горячие поцелуи.

— О чем вы?.. — спросила Боярская.

— Так… — и он начал читать:

Она слушала внимательно, лицо ее погрустнело.

— Вы хорошо читаете, — похвалила она, когда он кончил.

— Стихи хорошие.

— Стихи — да. Но и… Я ведь их знала еще в школе, учила, а как-то они до меня вот так не доходили. А сейчас услышала — все по-другому, — она снова посмотрела пристально на Гурина.

Наконец их бричка-тарахтуха, погремев по городской мостовой, остановилась возле двухэтажного кирпичного здания, и они попрыгали на дорогу, стали отряхиваться. Бородулин взял левую лошадь за уздечку и отвел свой дилижанс во двор, в затишье, где уже стояло несколько разнокалиберных повозок.

По каменным ступенькам они поднялись на крылечко, Бородулин открыл дверь и пропустил вперед Боярскую. Гурин остановился, уступая ему дорогу, но тот, не отпуская дверь, кивнул ему: «Давай, мол, проходи, без церемоний». Гурин прошел вслед за Боярской в довольно просторный вестибюль. Здесь было тепло, светло. Давно он уже не бывал в таких помещениях — что-то напоминало ему его новую школу.

В вестибюле к ним подошел улыбающийся молодой капитан. Он весь был какой-то свеженький и чистенький, будто только что из бани. Каштановые густые волосы его завивались в мелкие колечки и блестели, как у новорожденного барашка.

— Учебные прибыли! Очень хорошо! — Он подал Боярской руку, потом Бородулину.

Гурин топтался несмело позади них, догадывался, что это какой-то их непосредственный начальник, и лихорадочно соображал, как ему представляться, по всей форме докладывать или можно повольнее. Пока он соображал, капитан сам протянул ему руку:

— А вы, наверное, Гурин?

— Так точно!

— Будем знакомы: капитан Шурыгин, помощник начальника политотдела по комсомолу.

— Наш непосредственный начальник, — пояснила Боярская. Она уже сняла шапку, тряхнула головой и рассыпала по плечам пышные волосы. Щечки ее пламенели с мороза, и ямочка на левой щеке то появлялась, то исчезала, словно сигнальная лампочка.

— Верно, — подтвердил капитан, не выпуская руки. Он пытливо всматривался Гурину в глаза, не забывая в то же время бросать короткие взгляды на Боярскую и отвечать ей улыбкой на улыбку. — Много слышал о вас хорошего, майор Кирьянов все уши мне прожужжал.

Гурин покраснел, не зная, куда глаза девать, машинально взглянул на Боярскую. Та подмигнула ему ободряюще.

— Рад, рад! — продолжал капитан. Увидел вновь прибывших, тряхнул Гурину руку напоследок, сказал: —После совещания не исчезайте, зайдите ко мне. Хорошо?

— Хорошо.

— Проходите в зал, садитесь.

В зале уже было много народу, в основном офицеры — лейтенанты и младшие лейтенанты. Кое-где краснели широкими лычками на погонах старшины. Гурин искал хоть одного старшего сержанта. Увидел в дальнем углу и обрадовался, стал чувствовать себя здесь смелее.

…В расположение Гурин вернулся поздно, после ужина. Нагруженный плакатами, брошюрами, бланками «боевых листков», он с трудом открыл дверь в землянку, свалил весь багаж на свою постель.

— Ох ты! Едрит твою за ногу! — воскликнул капитан Бутенко и принялся рассматривать брошюры. — Долго вас там мурыжили. Майор уже начал беспокоиться, пошел звонить в минометный Бородулину. Вы вместе ехали?

— Вместе. Так я побегу, доложусь майору.

— А он и сам вон уже идет, — сказал капитан. — Ладно, поговорим после. Наверное, голоден? Беги на кухню.

Подхватив котелок, Гурин помчался.

Повар драил котел кирпичом, поднял на него удивленное лицо:

— Во! А на вас никто расход не заявлял…

— Не заявлял? — зачем-то переспросил Гурин.

— Ну, а что же они там, в роте? Не знают, где их народ? — возмущался повар.

— Я сам виноват… — сказал Гурин. — Уехал и никого не предупредил. Ладно, переживем! — добавил он бодро. — Не помру.

— Подожди, старший сержант, — остановил его повар. — Как же спать на голодный желудок? Цыгане приснятся. — Он открыл ящик, достал оттуда банку тушенки и, как колбасу, разрезал ее пополам большим ножом, отдал одну половинку Гурину. — Бери. Хлеб есть?

…Увидев пустой котелок, Бутенко возмущенно спросил:

— Что, не оставили?

— Сам виноват, — сказал Гурин. — Уехал и никому не сказал…

— Нет, это дело надо отрегулировать. Слышь, майор? Без ужина наш комсорг. Надо это дело отрегулировать: ему часто придется в политотдел мотаться, а там ведь не кормят.

Майор лежал на своей постели, подвинув к себе свечу, листал какой-то журнал. Посмотрел на Гурина, усмехнулся:

— Утром пойдешь к старшине, комбат дал ему указание насчет тебя.

очью батальон прошел сквозь спящий, погруженный в темноту польский городок и вышел в поле. Погода была отвратительной — дул сильный ветер, мокрый снег сменился сечкой, дорога сделалась скользкой. Намокшие шинели отяжелели. Курсанты шли молча, устало, втянув головы в оттопыренные воротники.

— Не растягиваться! Подтянись! — время от времени передавалась команда. И всякий раз после нее в колонне наступало оживление — передние убыстряли шаг, последние подбегали, погромыхивая котелками; колонна на какое-то время уплотнялась, но потом снова незаметно растягивалась.

К утру стали уставать, все чаще и чаще спрашивали у командира взвода:

— Товарищ лейтенант, привал скоро?

— Прошли-то всего ничего — уже расхныкались, — бодрым голосом упрекал курсантов Максимов, а сам толкал Гурина в бок, шептал на ухо: — Сбегал бы вперед, поближе к начальству… Что они, в самом деле, думают? Люди устали. И сам я уже еле ноги волоку.

Гурин прибавлял шагу, догонял голову колонны, пристраивался к парторгу и замполиту. Майор, тяжело опираясь на палку, оборачивался к нему, спрашивал:

— Ну, что там?

— Устали. Привал просят.

— Известно, о чем солдат мечтает в походе! О привале. — Он усмехался. — Разве не так? А?

«Сам еле идет, а все шутит», — удивлялся Гурин.

— На ветру разве можно делать привал? — вдруг спросил он у Гурина серьезно. — А потом — нам приказ: идти форсированным маршем. Фронт наш прорвал оборону противника и пошел в наступление. На нас возложено выполнение боевой задачи, которую мы сможем выполнить только в том случае, если вовремя прибудем к месту назначения.

— Ясно. Об этом можно, наверное, курсантам сообщить? — спросил Гурин у майора. — Когда хоть приблизительно знаешь задачу — оно и идти легче.

— Пожалуй, можно. Никакого тут секрета нет, — разрешил майор и поморщился от боли в ноге.

— Товарищ майор, разве вам обязательно вот так мучить себя? Что вы, не можете сесть на повозку и отдохнуть?

— Обязательно! — сказал он твердо, заглянув Гурину прямо в лицо и обдав теплым дыханием его щеку. — Обязательно! Иначе хрен мне цена как политработнику. Призываю к одному, а делаю другое?

— Но ведь вы ранены?

— И что? Повесить на грудь плакатик: «Я ранен»? Чтоб знали. А иначе как же? — И, приблизившись вплотную к Гурину, ехидно сощурил глаза: — А ты почему идешь со взводом, а не с нами вот здесь? А? Думаешь, не понимаю твоей тактики? Понимаю: чтобы комсомольцы видели, что комсорг вместе с ними, как все. А будь ты все время здесь — они могли бы подумать, что комсорг где-то там зарылся на повозке в солому и дрыхнет всю дорогу. Разгадал твою тактику?

— Наверное, — согласился Гурин неуверенно, потому что он как-то вот так конкретно не ставил перед собой задачи, как вести себя в подобной обстановке. Просто в роте, во взводе он чувствовал себя свободнее, вольнее, чем среди начальства.

— И правильно делаешь, молодец, — продолжал майор. — Если бы ты сам до этого не дошел, я бы тебе подсказал. Но ты «сам с усам». — Он обернулся к капитану: — Верно я говорю, Бутенко?

Капитан забежал вперед.

— Что? Ничего не слышно, ветер.

— Спишь на ходу, Бутенко?

— Нет, пока только дремлю, — признался тот.

— Пойду к Дорошенко, в самом деле — пора подумать о привале. — Сказал Гурину: — Иди обрадуй хлопцев: скоро привал.

Гурин сошел на край дороги, стал поджидать свою роту. Первым шел взвод разведчиков. Лейтенант Исаев, не отнимая руки от подбородка, взглянул на комсорга:

— Ты, Жёра? Ну, что там, привал скоро?

— Скоро, товарищ лейтенант.

— Серьезно?

— Серьезно.

Исаев тут же опустил руку, поднял голову, взбодрился, крикнул своему взводу:

— Мальчики! Подтянись! Скоро привал!

Взвод ожил, заторопился, курсанты заговорили между собой.

Впереди первой роты шли капитан Коваленков и лейтенант Максимов.

— Узнал? — нетерпеливо крикнул Максимов.

— Так точно! — ответил Гурин, и по его веселому тону Максимов все понял, тут же обернулся к взводу и подал команду: — Подтянись! — и тихо, как бы по секрету, только передним: — Скоро привал!

— Кто сказал? — спросил у Гурина Коваленков.

— Майор Кирьянов.

Капитан вышел на обочину дороги, переждал один взвод, максимовский, второму сделал упрек:

— Ну, что вы растянулись! Ну-ка, подтянитесь! Скоро привал…

Последние слова подхватились, как эстафетная палочка, быстро передались от одного к другому и уже унеслись куда-то в самый конец колонны, уже и не слышно их, а только чувствуется, что они сделали свое, взбодрили людей, колонна закачалась живее, энергичнее. Гурин стоит рядом с капитаном, и его распирает радость, будто это он оживил колонну.

Привал устроили в лесной лощинке — тихой и уютной. Где-то вверху в ветвях шумел ветер, а внизу было затишно и тепло. Курсанты повалились кто на кусты, кто прямо на припорошенную снегом землю, кто прислонился спиной к стволам высоких сосен.

Но привал был недолгим, только успели переобуться, немного передохнуть — и снова в путь, пока не остыли.

Фронт громыхал впереди все ближе и ближе, и все были уверены, что идут они под Варшаву. Но вот грохот уже оставался справа, и похоже было, что они заходят с фланга. Когда же на третьи сутки батальон остановился на короткую дневку в большом польском селе, курсанты перво-наперво стали спрашивать у местного населения дорогу на Варшаву, и поляки неизменно показывали куда-то на северо-восток, где действительно гремел фронт. Но еще сильнее гремел он слева от них.

— А там что?

— Там — Познань.

Получалось, что фронт уже был вокруг них. Не попали ли они в окружение?..

Но командиры были спокойны, и курсанты, позавтракав и посудачив немного, улеглись спать, потому что вечером снова предстоял марш.

Политработники втроем заняли отдельный дом с очень гостеприимными хозяевами. И дети — двое мальчишек и девчонка, и сама мать смотрели на них с радостным любопытством и изо всех сил старались сделать им что-либо приятное. Но они так устали, что отказались даже от предложенного обеда.

— До вечера, матка, — объяснял хозяйке капитан. — До вечера. А сейчас будем спать.

Она поняла, посочувствовала им.

— Война — тёнжка, — сказала она и принесла им свежее белье. И как они ни убеждали ее, что им не нужно белье, что им достаточно какой-нибудь подстилки на полу и они по-солдатски на шинелях отлично отдохнут, — она не согласилась с ними и приготовила обе кровати: одну Гурину с капитаном, другую — майору. После этого, пожелав им «добже спать», увела с собой ребятишек.

Майор так натрудил ногу, что не мог сам снять сапог. Гурин помог ему стащить сапоги, майор размотал портянку и обнажил посиневшую и распухшую выше щиколотки ногу. Морщась от боли, он помял ее, потом попросил Гурина:

— Сходи, пожалуйста, позови Люсю.

Люся — лейтенант медицинской службы, батальонный врач — пришла, осмотрела ногу и сказала, что майор зря так безжалостно относится к больной ноге. Она попросила хозяйку нагреть воды, чтобы майор мог попарить ногу, а замполиту объявила:

— Идти вам больше нельзя, товарищ майор. Вы с этим не шутите.

— Ах ты, Люся, Люся! — заулыбался он. — Так и хочется тебе потерять меня где-нибудь.

— Наоборот!

Вскоре хозяйка принесла горячую воду. Люся попробовала ее рукой, предупредила майора, чтобы он потом замотал ногу потеплее, и ушла. И тут же пришел к ним комбат.

— Ну что, замполит? Распаялся, говорят?

— Уже доложила! — прохрипел майор. — Ничего, оклемаюсь до вечера.

— Я думаю вот что, майор, — сказал комбат серьезно. — Вечером, если тебе не будет хуже, уедешь вперед на попутной.

— Куда? Конечный маршрут неизвестен!

— На сколько известен, на столько и уедешь. Возьмешь себе в помощь курсанта побоевее и уедешь. А там подождете нас, и отдохнешь.

— Посмотрим вечером, — сказал замполит.

— Оно и сейчас видно, — кивнул комбат на майорову процедуру. — После этой припарки надо на печи лежать, — комбат улыбнулся, широкие крылья его носа вздрогнули, он пошевелил правым плечом, словно там что-то задевало старую рану, повернулся к двери. — Ладно, отдыхайте.

Гурин с капитанов разделись до белья и нырнули в высокую постель, утонув в пушистой и мягкой перине.

— Едрит твою за ногу!.. — воскликнул капитан, натягивая на себя вместо одеяла такую же пышную перину. И тут же захрапел, не успев согнать с лица блаженной улыбки.

Проснулись они не от общей побудки, а от приглушенного голоса на хозяйской половине: хозяева явно были чем-то возбуждены. Майор поднял голову, прислушался, посмотрел на Гурина, спросил:

— Что там — случилось что?

— Не знаю.

Словно ждал их пробуждения, дверь в комнату тихонько отворилась и в щель просунулась беленькая головенка самого маленького хозяина. На его мордашке был написан такой восторг, словно ему только что подарили дорогую игрушку.

— Пане майоже, — сказал он тихо, поглядывая на спящего капитана, — юж Варшава визволено!

— Варшава вызволена? — переспросил майор. — То есть добже!

— Так! — подмигнул мальчишка майору и скрылся.

«Варшава, Варшава», — только и слышалось из-за двери, пока они одевались. А на улице было всеобщее ликование: поляки одни группами стояли возле ворот, другие ходили из дома в дом, громко извещая соседей о радостной вести — Варшава свободна! Наших курсантов и офицеров на радостях угощали праздничным обедом, оставляли погостить у них подольше.

Гости не меньше поляков радовались освобождению Варшавы, но праздновать с ними долго не могли. Более того, чтобы курсанты не успели поддаться общему настроению и не напились за компанию с местным населением, комбат приказал срочно построиться и — в путь.

Поляки провожали их весело, и в глазах курсантов стояла нескрываемая тоска: такой праздник остается позади! От некоторых попахивало спиртным — успели-таки «причаститься», но офицеры не наказывали их, делали вид, что ничего не замечают, — понимали: такое событие! И соблазн действительно велик — устоять трудно.

Уже на другой день им стало ясно, что Варшава осталась позади, а они шли строго на запад. Их то и дело обгоняли колонны танков, артиллерия на автомобильной тяге, машины, битком набитые солдатами, которые смотрели на пехоту с высоты студебеккеровских бортов, посмеивались и обязательно отпускали уже известные на всех фронтах шуточки.

Курсанты, переделав поговорку, кричали в ответ:

— Люблю пехоту — только идти неохота.

Идти — не ехать; конечно, неохота, но они шли. Шли днем и ночью, иногда делали броски по пятьдесят и более километров. Гурин уже и счет дням потерял — сколько они находятся в походе?.. То ли неделя прошла, то ли больше, а кажется, что целая вечность. Уже и погода давно изменилась — стоит теплая, весенняя, словно батальон попал в южные края.

Наконец они, кажется, догнали фронт: его дыхание чувствовалось совсем близко, и командиры все больше и больше стали о чем-то совещаться, что-то уточнять; остановки следовали одна за другой, пока они не свернули с дороги и не наткнулись на готовые немецкие траншеи. Командиры взводов развели курсантов по ходам сообщения, заняли оборону, как на передовой. Но той напряженности и нервозности, какая обычно бывает на переднем крае, здесь не было: все ходили в полный рост, курсантам разрешили отдыхать, пули над головой не свистели. Только с наступлением темноты фронт, показалось, приблизился: небо на западе побагровело, видны были сполохи пожаров и даже «фонари», подвешенные самолетами.

Батальон находился во втором эшелоне.

Утром комбат созвал всех офицеров и объявил, что наши войска перешли старую польскую границу и вступили на территорию Германии. Окружена Познань. Фронт быстро продвигается вперед. Батальону приказано очистить тылы армии от остатков немецких групп в лесах и населенных пунктах. В частности — впереди немецкий пограничный город Лукац-Крейц. Передовые части прошли его с ходу, вполне возможно, Что там еще остались фаустники и пулеметные гнезда.

Майор поставил каждому подразделению конкретную задачу и наметил пункт сбора — на западной окраине города.

Центральным направляющим по дороге прямо на город шел разведвзвод лейтенанта Исаева, и Гурин присоединился к нему. Исаев не преминул по-своему откомментировать его появление в своем взводе:

— Мальчики! Теперь не дрейфь: с нами комсорг! — и тут же добавил: — А вообще он парень ничего, я его знаю.

Они вышли на шоссе и, растянувшись в две цепочки, направились в город, который вскоре завиднелся на горизонте островерхими кирхами. Сразу за железнодорожным переездом на обочине дороги был укреплен большой щит с надписью: «Вот она, проклятая Германия!» «И когда только успели? — удивился Гурин этому щиту. — Неужели славяне несли его с собой, когда шли в наступление?.»

— Братцы, Германия! — вдруг заорал истошным голосом сержант Грибков, указывая на щит. — Германия!.. — Лицо его исказилось гримасой мальчишеской радости и яростной злобы одновременно. — Дошел! Братцы… до-ше-ел!.. — Из глаз его брызнули обильные слезы, потекли по щекам, но он не замечал их, стоял, словно обезумевший, с неподвижными глазами, протянутой рукой в сторону щита и твердил одно слово: — Дошел!.. Дошел!..

Грибков — командир отделения, белорусский парень лет двадцати трех, обычно тихий, отличался больше своей замкнутостью, чем экспансивностью, сейчас удивил всех таким своим взрывом. Но чувства его были легко объяснимы — они были у всех такие же.

— Германия! Германия! — подхватили радостно и другие. Отставшие, не зная еще, в чем дело, заторопились, пустились догонять передних, увидели щит, закричали «ура!» и тут же все, словно по команде, принялись палить в небо из автоматов.

Лейтенанту с трудом удалось восстановить порядок, он подбегал почти к каждому, бил по рукам и приказывал:

— Прекратить стрельбу! Прекратить стрельбу!..

Мало-помалу утихомирились, и только Грибков что-то яростно топтал, бил каблуками, словно давил ядовитую змею.

— Вот тебе, зараза!.. Вот тебе!..

Исаев подошел к нему, с минуту смотрел, потом спросил строго:

— Сержант Грибков! Что вы делаете?

— Проклятую землю топчу — на ней выросла фашистская зараза. Вот тебе, вот тебе!..

— Вы что, с ума сошли?

Грибков поднял на лейтенанта искаженное злобой заплаканное лицо, прокричал:

— Хуже! Вы видели, что они сделали с моей Гомельщиной? Со всей Белоруссией?.. Со всей нашей землей, где они побывали?.. Я заходил в свое село — одни трубы! Отца и мать живьем сожгли, а сестренку еще раньше куда-то угнали… Я поклялся: если дойду — за все рассчитаюсь! За все!

— Возьмите себя в руки, сержант Грибков! Нельзя же так распускаться, в самом деле. Всё мы видели, и все мы знаем, зачем идем сюда. Вытрите слезы и постройте свое отделение. — Лейтенант вышел на середину дороги, встал по стойке «смирно», скомандовал: — Взвод, становись!

Когда взвод был построен, лейтенант повернул его налево, прошел вдоль строя, сказал хмуро:

— Мы в Германии. Я понимаю ваше состояние — и радость, и волнение… Но распускаться нельзя, в воздух палить патроны рано: вся Германия еще впереди, мы сделали по ней лишь первый шаг. Это вам не Румыния, тут бои предстоят ожесточеннее, чем где бы то ни было: перед концом фашисты будут хвататься за любую соломинку. Это знайте, помните и будьте все время начеку. Если мы раньше времени расслабимся — будет худо. Впереди город. Первое и второе отделения пойдут со мной левой стороной улицы, третье и четвертое — правой. Идти цепочкой, как можно ближе к стенам, смотреть в оба по всем этажам, по всем окнам. — Он обернулся к Гурину: — Ты с кем пойдешь? Может, со второй группой?

— Хорошо, — согласился Гурин.

Они вошли в город. На улицах тихо и безлюдно, как в глухую полночь. Но был день, окна поблескивали чистыми стеклами в лучах яркого и по-весеннему теплого солнца. Несмотря на разбитые кое-где витрины и вывалившиеся на тротуар осколки, город выглядел чистеньким, будто только что выметенным и помытым.

Гурин шел вслед за сержантом Грибковым, шарил глазами по серым каменным этажам, по непривычным без подоконников окнам, по островерхим крышам и машинально читал длинные вывески: «Bäckerei», «Schuhmacherei», «Brotbäckerei» — и вдруг совсем короткая: «Bier». Напрягая память, старался перевести их, но не сразу соображал, что они значат. И только увидев над входом в металлической рамке бронзовый сапог или нарисованную пивную кружку с большой шапкой пены, догадывался: «Сапожная», «Пиво».

Грибков оглянулся на Гурина, сказал со скрипом!

— Ни души! Смылись, гады!

И тут над головой что-то стукнуло — будто кто-то форточку закрыл. Все остановились, Грибков кивнул своему отделению и нырнул в подъезд, Гурин последовал за ним. На нижней площадке лестницы дорогу им преградил убитый немецкий солдат. Грибков перепрыгнул через него, побежал наверх. На втором этаже оглянулся, приказал двум курсантам обследовать комнаты, а сам заспешил выше. На третьем снова оглянулся, еще двух оставил. На четвертом этаже сам вошел в открытую дверь, крикнув предварительно:

— Хенде хох!

В передней было пусто, на пороге в спальню лежал толстый немец в каске и в зеленой шинели с черным воротником. Грибков переступил через него, заглянул в спальню.

— Никого… Наверное, сквозняк форточкой хлопнул. — Только теперь он посмотрел на убитого. Тот лежал вниз лицом на куче какого-то барахла, которое он, видать, нес в охапке, когда его настигла пуля. — О, видал: и у своих тащил, гад! Привычка, что ли?

Они огляделись. Чистота, блеск хрусталя и фарфоровой посуды в шкафу, на полу коврики, белые салфетки на серванте и на столе. Над столом большой зеленый абажур. Прошли на кухню — там пахло свежим кофе. Две маленькие чашечки в блюдечках на подносе стояли на маленьком белом столике. В белой раковине под блестящим медным краном лежали две тарелочки, словно их только что собирались мыть.

— Смотри, старший сержант, теплый еще, — удивился Грибков, потрогав рукой блестящий кофейник на газовой плите.

Гурин приложил руку — действительно, кофейник был теплым.

— Видал, как быстро смотались: даже кофеек допить не успели.

Они снова вернулись в зал.

— Жили же, гады! Что им еще надо было? От жира взбесились, — Грибков взял автомат за ствол и ударил раз, другой прикладом по шкафу с посудой. Стекла зазвенели, осколки тонких белых чашек с золотыми ободками посыпались на пол.

— Ну, это ты зря, — сказал Гурин осторожно, помня его истерику на границе.

— Что зря? Что зря? — обернулся он.

— Что в нашем тылу — это уже наше. Трофеи.

— Наше? Думаешь, будем это барахло собирать и раздавать нашим пострадавшим? Хрена с два! Да и на кой он мне нужен, этот трофей! Что он, вернет мне мать или отца?

— Не надо. Глупо вымещать зло на вещах, — сказал спокойно Гурин.

— Это фашистское добро! Наверняка — награбленное. — Он взял за ножку низенькую, обитую сверху ярким бархатом табуреточку. — Видал, на чем сидели? — и он запустил ею в огромное зеркало в углу. — Пошли.

Пройдя город насквозь, они вышли в условленное место, не встретив ни одной живой души.

— Смылись! — зло заключил Грибков, поглядывая на запад.

— Запугали фашисты население — вот все и ушли. Они же в своей пропаганде Красную Армию изображают как людоедов, как живодеров, рисуют нас с рогами, с кинжалами, вампирами, — Гурин попытался объяснить обстановку.

— «Запугали»! — покосился на него Грибков. — Просто — знает кошка, чье мясо съела, вот и убегает.

Собрался весь взвод, подошли курсанты и из других взводов, стали ждать дальнейших указаний. Все возбуждены, делятся впечатлениями. Кое-кто обогатился трофеями: один зажигалочку нашел, другой авторучку, третий подобрал портсигар и теперь выяснял, не серебряный ли он.

— Ну, а если серебряный, что ты с ним будешь делать? — спросил его Исаев.

— Ничего, — ответил курсант.

— А все-таки, что случится, если он окажется серебряным?

— Да ничего, товарищ лейтенант! Просто буду показывать всем и говорить: «Серебряный!»

— И что тогда?

— Ничего, — снова сказал курсант.

— Какая ценность в том, что он серебряный? — допытывался Исаев.

— А хрен его знает, — признался курсант. — Говорят же: «Серебро! Золото!» А я его видел, что ли?

— Если окажется не серебряным, выбросишь?

— Ну да! Зачем же? Вещь нужная: табачок спрячу — не промокнет!

Исаев снисходительно улыбнулся.

Стоят курсанты группами, наперебой рассказывают, какой им представилась Германия, и постоянно, как рефрен, слышится:

— Да, видать, жили, черти, по-барски! Нахапали!

— Культурненько жили!

— Чистенько. Порядок любят. Зашли в одну мастерскую — представляешь: каждый инструментик висит на своем гвоздике! На полу ни мусоринки! Как в аптеке.

Вскоре к ним прибежал связной, под мышкой две заостренных фанерки с надписью «Хозяйство Дорошенко». Одну он прибил тут же на столбе острым концом в сторону города и пояснил:

— Комбат сказал, чтобы все шли туда. Наш штаб на Фридрихштрассе. Вот по этим указателям найдете, а я подожду остальных.

В штабе уже было распределено, какой взвод, какая рота в каком доме размещаются. Поскольку первым с задания вернулся взвод Исаева, его и назначили в наряд. Остальные возвращались постепенно до самого вечера.

Политсоставу батальона отвели целую трехкомнатную квартиру в том же доме, где разместился штаб. Гурин с капитаном втащили в комнату свое имущество — ящик с документами, брошюры, вещмешки. Осмотрели новые апартаменты и остались довольны. В спальне стояла огромная, как баржа, деревянная кровать и на ней гора пуховых подушек и, одна на другой, две перины.

Гурину не сиделось в помещении, хотелось на волю, хотелось пройти спокойно по улицам, осмотреть как следует город — все-таки Германия!

Во дворе он встретил Максимова, тот поприветствовал его радостно, будто расстались они с ним бог весть когда.

— Изменил своему взводу, — упрекнул он Гурина. — К разведчикам переметнулся.

— Да они ведь тоже мои.

— Встретили что-нибудь?

— Нет, ни души.

— А мы еще до города восемь немцев взяли в плен! — похвастался Максимов.

— Взяли или они сами сдались?

— Какая разница? — засмеялся лейтенант. — Раз сдались, значит, взяли. А если бы не сдались — была бы война. Но они поступили мудро. Сначала, правда, пытались скрыться в лесу, дали по нас очереди две, но потом, когда мы отрезали их от леса, подняли руки.

— А что им оставалось делать? — сказал Гурин с серьезной миной на лице. — Увидели такого командира во главе такого войска…

— Будет тебе! — толкнул Максимов Гурина в плечо. — Когда дело позади, все страхи кажутся шутейными.

Увидел Гурин — начальник штаба инструктировал наряд, подошел послушать. Наряд впервые был особый: на вражеской территории, во вражеском городе — часовые, патрулирование улиц. Особенно ночью надо быть бдительным.

После инструктажа Исаев раздал патрулям красные повязки. В первую смену шли сержант Грибков и два курсанта. Помимо автомата Грибков повесил на ремень ракетницу — в случае чего подавать сигнал.

Гурин спросил у начальника штаба:

— Товарищ капитан, можно мне пойти с патрулями?

— Отчего же?.. Можно! Пойди, комсорг, пойди.

Исаев оглянулся на Гурина:

— Ты, может, вообще в наш взвод перейдешь?

— Давно мечтал, — признался Гурин.

Патрули вышли за ворота и медленно пошли серединой улицы, поглядывая по сторонам. Вдали, квартала за два от них, видать, что-то горело — там валил высоко в небо густой черный дым. Они прошли туда — горел пятиэтажный дом, и горел как-то странно: спокойно, без обычной пожарной суеты. Вблизи ни одного человека. Пламя охватывало этаж за этажом, трещали и обрушивались перекрытия, в небо взлетали снопы искр. Огонь яростно гудел, лизал длинными языками из окон наружные стены, искал и находил себе все новые и новые ходы и выходы.

— Горит! — проворчал Грибков. — Гори, гори, — зараза, узнай, что это такое.

Они постояли немного, повернули в переулок и вышли на параллельную улицу. В городе появились военные машины, какие-то части размещались, на стенах то и дело встречались указатели: «Хозяйство такого-то», «Хозяйство такого-то».

Откуда ни возьмись катит им навстречу велосипедист. Смотрят: женщина не женщина и солдат не солдат: на голове какая-то старинная большеполая шляпа с перьями. Одной рукой правит, другой держит над собой раскрытый зонтик. Поравнялся с патрулями, заулыбался во весь рот:

— Привет, славяне! Гутен морген, ауфидерзейн!

«Солдат!» — догадался Гурин и крикнул ему вдогонку:

— Стой! Стой!

Тот затормозил и, встав раскорякой над велосипедом, стал ждать с независимым видом:

— Ну, че вам?

— Ты что, клоун? — подошел к нему Гурин.

— А твое какое дело?

— Отвечай! Ты клоун или солдат? Ты что вытворяешь? Откуда ты, из какой части?

— Ну вот сразу: из какой части… Пошутить нельзя? — Солдат бросил на дорогу зонтик, пустил вдоль по улице диском шляпу. Поправив шапку, взглянул на подошедших хмуро. Молоденький солдатик, курносый, мордашка эдакого нахаленка, стоит — в глазах полное презрение.

— Хороши шутки! Ты представляешь, если тебя увидят и сфотографируют в таком виде? Советский солдат вырядился в шута горохового и раскатывает на велосипеде. Позор! Неужели не понимаешь?

— Ладно! Хватит мораль читать, понял. — Он толкнул велосипед, и тот покатился по улице. Попал колесом на бордюрный камень, упал на асфальт, заднее колесо задралось, засверкало спицами.

— Ну, а зачем велосипед ломать?

— Да что он, мой али казенный? Фашистский! Я вон его там поднял.

— Откуда ты все-таки? Покажи документы.

— Да ладно вам… Ну что вы пристали? — солдат взглянул на патрулей, скользнул взглядом по повязкам — это что-то для него значило, обмяк, но не сдавался.

— Покажи, покажи, — строго приказал Грибков.

Солдат достал красноармейскую книжку, протянул ее Гурину. Гурин не глядя передал ее Грибкову. Тот посмотрел, сказал раздумчиво:

— Придется задержать его, как дезертира. Увольнительной у него нет.

— Да вы что?.. Да вы… Какая увольнительная? Какой дезертир? Вон за углом наше хозяйство, — всерьез забеспокоился парень. — Вот же, вот… Ну пойдемте со мной…

— Нет, брат, не мы с тобой, а ты с нами пойдешь, — выдерживал серьезность Грибков.

— Да вы что?.. — солдат не на шутку испугался, и тогда Грибков спросил у Гурина:

— Или поверим?

— Поверьте, братцы!.. — взмолился солдат.

— Ладно, беги в свою часть, — Грибков возвратил ему красноармейскую книжку.

— И откуда вы тут взялись? Патрули сразу же, — ворчал солдат, осмелев, и вразвалочку пошел по пустынной улице.

а другой день в городе стало тесно от солдат, от машин, от военной техники. Одни размещались, другие уезжали, третьи катили без остановки через город вперед, на запад.

В штабе батальона тоже было суматошно: часть курсантов отправляли куда-то на задание — на станцию Дразикмюле. Туда скоро начнут или уже начали прибывать воинские эшелоны, но по ночам там небезопасно: мелкие группы немцев, которым удается вырваться из окруженной Познани, лесными тропами ночами, пробираясь на запад, выходят на эту станцию и нарушают работу тыла. Отправлялись туда пока что только две роты во главе с начальником штаба Землиным — с задачей засветло ознакомиться с местностью и оборудовать позиции на случай нападения. Кроме того, им вменялось в обязанность продолжать подготовку младших командиров.

Вместе с этой группой замполит Кирьянов отрядил капитана Бутенко, а Гурина оставил с собой при батальоне. Это Гурину было сегодня особенно кстати, так как он еще ночью решил поискать пулеметный батальон и встретиться с Шурочкой. Наверняка пулеметчики должны уже быть где-то рядом, и если это так, то в штабе обязательно об этом знают. Однако расспрашивать о пулеметном батальоне у начальства Гурин постеснялся и решил попытать Кузьмина, хотя и знал нерасположенность того к себе. Кузьмин почему-то недолюбливал Гурина, не принимал. Он никогда не упускал случая, чтобы не напомнить Гурину, что тот не офицер, а, как и сам Кузьмин, всего-навсего старший сержант. Майору Кирьянову тоже не раз говаривал, ворча недовольно:

— Как вот я буду строевую записку заполнять? Офицеров столько, а на довольствии столько?

— Кузьми-и-ин… — хитро щурясь, подступал к нему майор. — Так и заполняй, — и указывал своим коротким пальцем в записку. — На Гурина есть приказ — он официально занимает офицерскую должность — комсорг батальона. А?

— А каждый раз требуют объяснения…

— А ты каждый раз это объяснение приписывай внизу.

— Ну да!.. Строевку портить. Тут и графы такой нету.

— Эх, Кузьмин, Кузьмин!..

— Ну что «Кузьмин, Кузьмин»?

Рязанский парень, в прошлом счетный работник какой-то конторы, Кузьмин этот был по существу неплохой человек, но страшный буквоед и формалист. Думается, что и Гурина он недолюбливал главным образом за то, что тот не вписывался в какие-то там установленные формы отчетности.

Вообще Кузьмин был прирожденным писарем — делал он свое дело аккуратно и четко.

Будто между прочим, Гурин подошел к столу Кузьмина, постоял с минуту, посмотрел, как тот ловко чертит формы: приложит линейку — черкнет карандашом, и прямая линия готова, незаметно сдвинет линейку, черкнет второй раз, будто по тому же следу, и вторая линия готова всего на волосок ниже первой. Двойные линии — основные, головка формы, остальные пошли одинарные: чирк, чирк, чирк — и так до самого конца листа. Разлинует — форма выглядит лучше фабричной.

— Здорово у тебя получается! — Гурин кивнул на форму. — Учился?

Кузьмин, склонив голову, полюбовался своей работой, сказал сухо:

— Учился. В школе. Как и вы.

— Но у меня не получается. Пробовал. К концу линейка обязательно собьется, перекосится. Да и сама линия вначале выходит толстой, а к концу — тонкой. А у тебя, вишь, ровненькая, нажим карандаша везде одинаковый. Это — мастерство!

Ну, думает Гурин, достаточно он Кузьмину приятных слов наговорил, не переборщить бы, теперь можно и к главному приступать.

— Слушай, Кузьмин, ты не знаешь, случаем, где расположился пулеметный батальон? Поручение дали, надо сходить туда, а где он — не знаю.

Кузьмин надул щеки, с трудом провернул во рту крутой язык:

— Я такие сведения, товарищ старший сержант Гурин, распространять не имею права. Тем более для ваших личных нужд.

— И что ты как пузырь, Кузьмин? — обиделся Гурин на него. — Все дуешься, дуешься. Смотри, скоро лопнешь. К тебе как к человеку, а ты: «Распространять»! «Для личных нужд»! Для каких личных?..

В канцелярию вошел комбат, заметил их возбужденность, спросил:

— Что не поделили, петухи?

— Да так, ерунда, — сказал Гурин.

— Старший сержант зачем-то интересуется, где находится пулеметный батальон, — доложил Кузьмин.

«Продал, гад!» — уши и щеки у Гурина тотчас вспыхнули огнем, он не знал, куда девать глаза.

Майор улыбнулся, подвижный нос его зашевелился, как у кролика.

— Ну, а ты знаешь, где он? — спросил он у Кузьмина.

— Никак нет, товарищ майор, — ответил тот, вскочив из-за стола.

Майор ухмыльнулся:

— О чем же спор? — Он обернулся к Гурину, сказал: — Я тоже не знаю. Они где-то на задании, здесь, в городе, их нет.

— Спасибо, товарищ майор. Разрешите идти?

Комбат кивнул.

Гурин выскочил из штаба, как из бани, — весь мокрый и красный. «Ну Кузьмин, ну Кузьмин! Какая ехида! Ненавидит он меня всеми фибрами… За что? Что я ему сделал? Или натура такая? Ну Кузьмин!..»

Ландсберг батальон перебазировался постепенно: сначала одна рота, потом другая, а последняя сама перебиралась по частям: взвод, через какое-то время — другой, третий. По мере уменьшения опасности уменьшалась и численность батальона в Дразикмюле. Дольше всех там оставался лишь разведвзвод во главе с лейтенантом Исаевым.

Сначала, пока в Дразикмюле стояло несколько подразделений, батальон жил «на два двора», и между Ландсбергом и Дразикмюле была налажена довольно оживленная связь. А когда там остался один взвод, связь с ним почти затухла, словно его навсегда передали в подчинение кому-то другому. Даже выпуск сержантов состоялся без разведчиков…

огда Гурин вместе со взводом лейтенанта Исаева вернулся в Ландсберг, своего батальона там они уже не застали, он перебазировался в лесной лагерь в нескольких километрах от города.

«Опять — в землянки…» — подосадовал Гурин, проходя мимо солнечного особняка, в котором уже обитали новые хозяева.

Но досадовал Гурин напрасно: лагерь оказался на редкость добротным и благоустроенным, особенно батальонные службы и жилье для офицеров — все это размещалось в капитальных, хотя и деревянных домиках с широкими окнами и просторными комнатами.

…На доклад к комбату они пошли с Исаевым вместе. Первым о прибытии докладывал Исаев, майор слушал его, склонив голову. Выслушав, кивнул и взглянул на Гурина. Василий встрепенулся, вскинул руку «под козырек», хотел было доложить по всей форме, но майор Дорошенко перебил его:

— Что там случилось с тобой?

Гурин на мгновение замялся, хотел было выпалить всю правду, но, вспомнив о данной Чикину подписке, скосил глаза на Кузьмина, навострившего уши, сказал:

— В аварию попал, товарищ майор, — Гурин придумал себе такую легенду, чтобы она была ближе к правде — тогда легче врать, не так запутаешься. — На попутной ехал… Рулевое управление отказало, и машина перевернулась в кювет.

Майор слушал, по-прежнему, глядя в пол, и слегка улыбался. Капитан Землин тоже почему-то трогал свои усы ногтем большого пальца с ухмылкой. Было похоже, что они что-то знали.

— В аварию?.. — переспросил майор и тут же добавил — Ну ладно. Иди отдыхай. Лейтенант Исаев, останьтесь.

Вышел Гурин на крылечко, сощурился на теплое солнышко, спросил у часового, в каком доме размещаются парторг и замполит. Тот указал на длинный, барачного типа дощатый дом, пояснил:

— Вход с той стороны, справа.

Кивнув часовому в знак благодарности, Гурин направился к своим. Идет, настроение у него хорошее: домой вернулся! Футболит старые сосновые шишки, ощетинившие свою чешую и оттого похожие на маленьких ежат. Одну поддел особенно ловко — взвилась высоко, поднял голову, проследил за ее полетом. И вдруг видит: бежит ему навстречу Шульгин, полы серого плаща полощутся на ходу, отстают от него, будто крылья у богини Ники. Узнав Гурина, он еще издали скривил рот в ехидную полуулыбочку, кивнул на повязку:

— Видать, крепко хватил?

— Да, было дело! — ответил Гурин тоном заправского выпивохи. Шульгин, наверное, думал, что Гурин станет отрицать его догадку, оправдываться, но, услышав обратное, даже остановился, опешив от такого быстрого признания. А Гурин вдобавок еще и подмигнул ему по-приятельски, будто они вместе не раз «хватали». Подмигнул и пошел дальше. Оглянулся, а Шульгин все стоял и качал головой, словно ошарашенный.

Возле двери Гурин немного потоптался, почему-то не решаясь войти так просто, — постучал. В ответ раздался веселый голос капитана Бутенко:

— Входи! Кто там?

Гурин вошел и остановился у порога:

— Разрешите обратиться, товарищ гвардии капитан?..

Бутенко стоял возле столика, на котором блестел коричневым лаком небольшой ящик, похожий то ли на урну, то ли на маленький саркофаг, и перебирал черные диски пластинок. Услышав голос Гурина, оглянулся, расставил руки:

— О, комсомолия вернулась! — Он обнял его, похлопал по плечам, указал на бинты: — А это что?

Пришлось и ему рассказать об «аварии».

— Ну, а вы как тут? Не скучаете?

— Скучать некогда! Идет набор курсантов.

— Устроились хорошо, не хуже, чем в городе, — Гурин оглядывал богато обставленную комнату: роскошный ковер на полу, мягкие кресла, овальный стол и вокруг него несколько стульев с гнутыми ножками. На стенах — живописные картины. Две двери из этой комнаты вели в другие покои. «Там, наверное, спальни», — догадался Гурин. — Шикарно устроились!

— А какого хрена! — воскликнул капитан. — Жили бедно, хватит!

Удивительный этот Бутенко — все время из него так и прет жизнерадостность!

— Ты посмотри, какой я трофей раздобыл, едрит твою!.. — Он подвел Гурина к столику с «саркофагом». — Смотри, — и он стал подавать Гурину пластинки: — Русские романсы! Собинов! А? — Капитан приподнял крышку «саркофага», и Гурин увидел там патефонный диск. Бутенко положил на него пластинку, воткнул в бок ящика заводную ручку, накрутил до отказа пружину, опустил на пластинку мембрану с иголкой и, отступив на шаг, принял позу слушающего. Потом встрепенулся: — О, забыл! — распахнул спереди у ящика маленькие двойные створки, и оттуда послышалось сначала шипение тупой иглы, а потом мягкий тенор: «Средь шумного бала, случайно…» — Слышишь? Едрит твою!.. — Он страстно потер руки, глаза его заблестели молодо — что-то родное напоминала ему эта музыка. Кончился романс, он перевернул пластинку, снова накрутил пружину и, опережая граммофон, сказал: — А тут, брат, из-за тебя нам с майором проходу некоторые не дают: «Когда приедет да когда?»

— Кто?

— Кто же? Шурочка твоя!

— Шурочка здесь? — обрадовался Гурин. — Здесь их батальон? В лесу?

— Здесь, здесь! Сейчас побежишь?

— Сейчас!

— Очахни малость… Она сама должна вот-вот прибежать. Время ей быть уже… — И не успел договорить, как на крылечке послышались торопливые шажки, а вслед за ними — робкий стук в дверь, словно зимняя синичка просилась в тепло. — Да, да, — крикнул капитан, а сам махнул Гурину: — Спрячься, спрячься…

Но было уже поздно. Шурочка открыла дверь, увидела Гурина, бросилась к нему на шею, уткнулась лицом в левый карман гимнастерки. А он вместо того, чтобы ответить ей тем же, вдруг закричал:

— Ой, ой!.. — Нестерпимая боль пронзила ему шею.

Шурочка быстро отпрянула от него, смотрела растерянно, губы ее плаксиво подергивались, на розовой щечке играла ямочка. Реснички ее быстро-быстро смаргивали навернувшиеся слезинки.

— Прости, пожалуйста… Что с тобой? — прошептала она.

— Шея… Больно… — оправдывался Гурин. Протянул руки, привлек ее к себе. Взглянул на Бутенко: — Товарищ капитан, можно я сегодня до конца дня побуду в командировке?

— Можно, — засмеялся тот. — Идите.

— Ты свободна? — спросил Гурин у Шурочки. — Пойдем погуляем?.. Покажешь, где вы разместились…

Она согласно кивнула, и они тут же убежали в лес.

Старшина Грачев и старший сержант — долматовский помкомвзвода Яков Манноха томились от безделья возле штаба батальона — ждали Гурина. Наконец он прибежал, на ходу бросил им: «Привет!» — и направился в дверь.

— Погоди, погоди! — остановил его Грачев. — Вместе пойдем. Мы тебя ждем. Пошли, Манноха, — и старшина первым вошел в штаб, доложил комбату: — Товарищ гвардии майор, по вашему приказанию…

Комбат взглянул на них, помолчал, собираясь с мыслями, сказал:

— Необычное задание вам поручается. Поедете со старшиной за трофеями. Надо добыть мяса. — Улыбка тронула его губы, но он быстро согнал ее и совершенно серьезно продолжил: — К нам сегодня прибывают курсанты, их надо будет кормить. Короче: в поле, на фермах бродит масса брошенного, бесхозного скота — свиней, коров. Подстрелите поросенка или что попадется…

— Да выбирайте пожирнее, чтобы не очень отощавшего, — подал голос начальник штаба Землин, поглаживая ногтем большого пальца смолистые усы.

— Ну, это уж они там на месте увидят… Предупреждаю: берите только бродячих, только бесхозных. Если на ферме есть хозяева, не трогайте даже соломинки. Ясно?

— Ясно, товарищ гвардии майор! — встрепенулся старшина. — Разрешите идти?

— Идите.

— Пошли! — скомандовал Грачев, дав сразу понять своим спутникам, что старшим группы с этой минуты будет он.

За штабом их уже ждала пароконная фура — длинная, не по-русски громоздкая телега. В передке на доске, положенной поперек телеги, сидел ездовой — нестроевой пожилой ефрейтор по прозвищу «Авось», удивительно спокойный и исполнительный человек. Грачев наступил сапогом на спицу колеса, взгромоздился рядом с ездовым, оглянулся на приданные ему силы, спросил:

— Сели?

Гурин и Манноха уселись на солому в задке телеги спиной к старшине, свесили ноги.

— Поехали, — приказал Грачев ездовому, и фура затарахтела на неровностях дороги.

Выехали в поле — тихо, мирно вокруг, пахнет соломой, которую Гурин с Маннохой мнут задами, настроение у них какое-то умиротворенное, будто не на войне они и не в Германии, а дома, едут в колхоз. Взглянул Гурин на Манноху, тот поймал его взгляд, улыбнулся. Деревенский парень, запорожец, Манноха, наверное, больше Гурина почувствовал мирный запах земли, соломы.

— Что, Яша? — спросил Гурин. — Загрустил?

— Да нет… Чуешь, як солома пахнеть? По-домашнему… Неужели и солома наша? У них же усё провонято порошком, яким вошей душать. И одежа, и хватеры, и окопы, и земля — усё провонято.

Очень точно подметил Манноха специфический запах Германии, Гурин как-то до этого не додумался, хотя запах дуста здесь, на чужой земле, он ощущал постоянно.

— Дом вспомнил?

— Ага. Я ж у колхози на конях робив. Ото запряжешь и поихав у степ. А там жаворонки спивають, и я з ними.

У Маннохи широкий тонкогубый рот и большие лопушистые уши — природа готовила его не для войны, он должен был стать певцом: у него превосходные слух и голос. И красотой природа его тоже не оделила, она дала ему черные брови и остренький прямой нос.

Яков Манноха появился в батальоне еще в Молдавии. Помнит Гурин, бежал он куда-то по делам. И вдруг услышал: песня льется, незнакомая и очень мелодичная. Пели ее новички, только что прибывшие. Стояли кружком и тянули слаженно на разные голоса, будто многоголосый хор: сначала один запевал, потом другой подтягивал, а припев подхватывали все разом, да так, что даже мурашки по телу пробегали. Будто они уже много лет пели вместе — так слаженно звучал их импровизированный хор.

Начинал один, самый голосистый певун, который подавал знаки другим, когда и кому надо вступать.

повторял он первую строчку и делал резкий взмах рукой: «Все!» И все дружно подхватывали:

И повторяли немного протяжнее:

Хор затихал, и тут же голосистый парень начинал новый куплет:

Повторяли эту же строчку они уже вдвоем:

И снова хор:

Как ни спешил Гурин, а песню дослушал до конца.

Дирижером этого хора и самым голосистым певуном был Яша Манноха.

— Яша, спой что-нибудь? — просит его Гурин.

— Тряско, — отказывается Манноха.

— Народную, украинскую: «Поза лiсом…»?

Манноха с минуту подумал, запел:

И как только он повторил эти слова дважды, Гурин подхватил следующую строку. Манноха вскинул на него глаза удивленно, подмигнул одобрительно: «Давай, мол, давай!»

На следующем куплете слышат — и Грачев подтягивает.

— Грач, ты поешь? — крикнул ему Гурин.

— А ты думаешь: Грач — он и есть Грач? Ты меня еще плохо знаешь!

В стороне от дороги на горизонте замаячили черные постройки какого-то хутора. Грачев дернул правую вожжу, приказал ездовому:

— Правь прямо на хутор.

Еще издали стало заметно, что хутор этот необитаем — никакого движения, никаких признаков присутствия человека. Все брошено — и огромная, похожая на ангар рига, и длинный, составленный из трех пристроек под одной высокой островерхой крышей дом, и валявшийся вразброс разнообразный инвентарь, и скучно бродившие по большому двору две черно-рябые коровы, и разбредшееся за домом и во дворе большое стадо белых и серых гусей.

— Правь на хоздвор, к риге, — уточнил направление Грачев.

— Может, в доме хозяева, — заметил Гурин.

— Какие там хозяева! Не видишь разве — двери все настежь и перья по всему двору? Тут, похоже, уже кто-то потрошил, возразил ему старшина.

Подъехав к риге, они увидели рывшегося в земле подсвинка. Он был так увлечен своим занятием, что сначала не заметил людей, а когда почуял, фыркнул недовольно, взбрыкнул и с собачьей легкостью пустился наутек.

— Вон, вон!.. — забеспокоился ефрейтор, указывая кнутовищем вслед улепетывающему поросенку.

— Мал больно, — махнул рукой Грачев. — Пусть подрастет.

— Авось… — сказал ефрейтор, останавливая лошадей.

Все спрыгнули с телеги и направились к распахнутым воротам риги. Не успели они заглянуть в темное просторное нутро ее, как оттуда с змеиным шипением брызнула им навстречу одичалая кошка. Все отпрянули в испуге, Грачев выругался, хотел пристрелить ее, но, пока расстегивал кобуру, она уже была далеко. Только у самого дома оглянулась, сверкнув на солдат злыми зелеными глазами.

— У-у, зараза, — Грачев взял у ефрейтора карабин и стал целиться в нее.

— Стой, там люди, — остановил его Гурин.

— Где?

— А вон, слева, двое… Похоже, женщины.

— Да-а… Похоже, фрау. Пойдем пошпрехаем, — кивнул он Гурину, возвращая карабин ефрейтору. — А вы тут пошарьте, — приказал он Маннохе. — Мы щас.

Завидев военных, женщины приостановились, с минуту поколебавшись, решили идти, как и шли.

Возле дома Грачев и Гурин стали поджидать их. Полевой тропинкой женщины направились было мимо, но Грачев окликнул их:

— Эй! Ком сюда! — он поманил путниц рукой.

Они подошли и остановились в отдалении, шагах в пяти от них. Одна лет тридцати, блондинка, довольно смазливая на лицо, в белом платочке, повязанном на русский манер — «матрешкой», кокетливо улыбаясь, заискивающе сказала нараспев:

— Гутен та-аг… — и сделала еле заметный книксен.

Другая — совсем девочка, лет семнадцати, некрасивая, с непомерно большим носом и испуганными глазами. В беретике. Вслед за старшей она повторила шепотом:

— Гутен таг…

— Спроси, куда они идут, — приказал Грачев Гурину, напустив на себя строгость.

— Домой, — сказала старшая и показала рукой на восток, назвав какой-то Альтендорф.

— Откуда?

— С Одера… Мы убегали от фронта, а на Одере русские догнали…

— Их надо порознь допросить, — распорядился Грачев и указал немкам на раскрытую дверь. Те покорно пошли в дом. — Бери себе молодую, — указал Грачев на девочку, — а я возьму эту. Ком, — приказал он старшей и сам пошел вперед. Открыл дверь в другую комнату, пропустил туда фрау и закрыл плотно за собой.

Гурин огляделся. Комната выглядела странно: стены и потолок серые от копоти и пыли. Мебель грубая, давняя, почерневшая. Широкая деревянная кровать, с неубранной постелью, большой стол из некрашеных досок и под стать ему — массивный стул, отполированный частым и долгим пользованием. В левом углу — огромная плита. Кухня не кухня и спальня не спальня. Наверное, здесь жили батраки: готовили корм скоту и тут же спали сами.

Гурин взглянул на немку. Она стояла возле кровати и напряженно смотрела на него. Не зная, с чего начать допрос, он скорее для себя, чем для нее, сказал:

— Ну?..

Она кивнула ему в ответ и вдруг, подняв юбчонку, бесстыже оголила свои тонкие бледные ножонки и стала спускать трусики.

Опешив от такого зрелища, Гурин не сразу сообразил, что бы это значило. Его бросило в жар, и он крикнул:

— Вас махст ду? Варум? (Ты что делаешь? Зачем?)

Она остановилась и, уставившись на него большими глазами, что-то прошептала дрожащими губами.

— Сейчас же прекрати! — не найдя вгорячах немецких слов, он последнюю фразу произнес по-русски.

Все еще не веря ему, она медленно натянула трусики и так же медленно опустила юбку.

— Ты что?.. — Гурин покрутил пальцем возле виска и опустился на стул. Ему стало жарко.

— Ну, и крепко же вас Геббельс напичкал своей пропагандой! А вы и поверили? Или, может, ты из тех, заразных, которых специально выпустили?

— Их нихт ферштеен…

— «Нихт ферштеен!» Как тебя зовут? — спросил он по-немецки.

— Элиза.

— В школу ходишь?

— Да…

— Она тебе сестра? — кивнул он на дверь, куда ушли старшина с немкой.

— Нет… Познакомились в дороге.

— У тебя документы есть какие-нибудь?

Элиза закрутила головой.

О чем еще спрашивать, Гурин не знал и смотрел молча на свою пленницу. Она напряженно ждала от него вопросов, а он молчал. И тогда она закрутила головой, проговорила несколько раз:

— Я не фашист… Я не фашист…

— Оно и видно, — усмехнулся Гурин, взглянув на дверь: он начинал досадовать, что старшина так долго не идет. «И как он там допрашивает? Знает ведь всего несколько слов по-немецки: ком, шпрехен, найн. Гитлер капут — вот, пожалуй, и всё. А может, она его придушила и смылась?» — вдруг мелькнула догадка, и Гурин резко обернулся к немке: — Кто она?

Элиза в испуге отпрянула назад, заговорила быстро:

— Не знаю… Не знаю… Она сказала, что тоже живет в Альтендорфе.

Но он уже не слушал ее, поспешил на выручку старшины. Однако не успел толкнуть дверь, она сама открылась, и на пороге появился Грачев, улыбающийся и красный как рак, словно только что из бани. Фуражка сбита на затылок. На ходу оправляя гимнастерку, он кивнул на Элизу:

— Ну как? Э-э!.. Да ты, я вижу, всё разговоры разговариваешь? Агитируешь! Может, ты ее в комсомол вербуешь?

Вслед за Грачевым вышла немка. Лицо необычно румяное, глазки блестят, платок опущен на шею.

Гурин посмотрел на него, на нее, потом снова на него, и его будто варом облило от догадки.

— Какое же ты дерьмо, Грач! Как же тебя земля носит?

— Но-но, полегче! Что выяснил?

— А то и выяснил, что ты подонок, — выпалил Гурин и выскочил на улицу.

Грачев догнал его, дернул за рукав:

— Ты че так раскипятился? Она тебе сестра, что ли? А хоть бы и сестра… Все делалось по доброму согласию. Спроси у нее. Вон она, посмотри: очень довольная и даже улыбается. Все приговаривала: «Гут… гут…»

— Пошляк.

Грачев обернулся к немкам, крикнул сердито:

— Ком, ком! — и махнул рукой, чтобы они уходили поскорее прочь. Снова догнал Гурина, прошипел угрожающе: — Слушай, предупреждаю: вякнешь кому…

— Договаривай.

— Ладно, — сказал он примирительно. — Молчи. Вон Манноха идет.

Подошел Манноха, спросил:

— Ну шо, выяснили? То не хозяйки?

— Нет… — ответил бодро Грачев. — Так, прохожие. А вы что-нибудь нашли?

— Нашли! Хряка от такого загнали в сарай, — Манноха рукой показал метра на полтора от земли.

— Ну? — обрадовался Грачев и заторопился к сараю. Там в дверях на страже стоял ефрейтор. — Что, хорош?

— Авось… — ответил тот.

В глубине сарая у противоположной стенки стоял огромный, но уже изрядно отощавший кабан. Он затравленно, исподлобья смотрел на солдат, будто знал, что они пришли за ним.

— Хорош! — одобрил Грачев и весело, по-приятельски толкнул Гурина в бок. — Давай, комсорг, долбани его!

А Гурин с детства не мог видеть даже, когда мать курицу резала.

— Спасибо за доверие, — хмуро сказал Гурин. — Сам, у тебя это лучше получится. Только бей из карабина, надежнее, — посоветовал он и отошел в сторонку.

— Во, видали? — обиделся Грачев. — Вояка!

Через какое-то время раздался выстрел, потом второй, и Авось побежал за телегой. Подкатил к самым дверям, крикнул Гурину:

— Товарищ старший сержант, иди помогни, авось!..

С трудом взвалив тушу кабана на телегу, они поехали в обратный путь. Ехали всю дорогу молча. Возле лагеря Гурин соскочил с телеги и напрямик направился к себе. Его догнал Грачев, остановил, заговорил просительно:

— Слушай, давай по-дружески: ни ты никому, ни я. Ну че нам ссориться? Давай по-дружески? А?

— Пошел ты… «По-дружески». Я не могу об этом молчать! Понял? — Гурин отвернулся и быстро ушел.

борону в Кюстрине батальон занял в самом городе на правом берегу Одера, как раз напротив старой крепости, в которой все еще сидели немцы, несмотря на то что наша армия вышла на левый берег и постепенно расширяла плацдарм.

До этого здесь уже держала оборону какая-то часть, и поэтому курсантам достались готовые траншеи и ходы сообщения. По всему видно, тем, кто пришел сюда первыми, было несладко: в каменной мостовой, в асфальте пробить столько нор, столько ходов — дело нешуточное. Видать, попотели солдатики, поработали на славу. Зато теперь курсанты довольны, спасибо говорят пехоте.

Быть в обороне в городе Гурину еще не приходилось, и поэтому ему все здесь было в диковинку. Особенно то, что в трех шагах от передовой можно безнаказанно «гулять» во весь рост по улицам города. Пройдет ходом сообщения, за углом дома вылезет на поверхность и идет себе по своим делам. Если, конечно, артналета нет. Идет пустынными улицами, мимо развалин, мимо сгоревших домов с черными глазницами окон, вдоль уцелевших кварталов. Особенно ему нравилось ходить одной улочкой, чудом сохранившейся среди всеобщего разгрома. Окна и вывески целехоньки, даже тротуары чистенькие, будто по ним только сейчас дворник метлой прошелся. Теплое апрельское солнце играет в стеклах витрин — такое впечатление, будто войны к в помине нет, а он приехал в город слишком рано, когда и магазины еще закрыты, и люди еще спят…

Эта улочка была на пути, если идти из КП батальона в расположение первой роты, а в третью надо было пробираться кривыми лабиринтами развалин, через кучи кирпича, сквозь огромный сгоревший дом с опасно повисшими потолочными перекрытиями. Да и в остальные роты пройти было ненамного легче, чем в третью, но первой «повезло» — ей достался кусочек невредимого города.

Все эти пути-дороги в каждую роту за несколько дней обороны Гурин изучил, как свою школьную стежку, — ходил по ним и днем, и ночью, и в спокойные часы, и во время артналета. Носил в роты газеты, проводил собрания, беседы. Иногда ходил с капитаном Бутенко, реже — с майором Кирьяновым, а чаще всего — один.

Дневные хождения эти были ничего, терпимы, а ночью было страшно. Особенно поначалу, когда еще к месту не привык. Темень, кругом черные нагромождения развалин, в ночи они кажутся совсем другими, чем днем. Улицы в темноте будто сужаются, неровно изгрызенные снарядами и бомбами стены увеличиваются, кажутся зловещими на фоне затянутого тучами неба. То и дело возникают какие-то тени, похожие на немцев. Увидит вдруг такую тень, затаится, неслышно поднимет автомат и ждет. И «он» ждет. И только когда то ли луна, выглянув из-за тучи, осветит, то ли очередная ракета высветит все вокруг, — поймет, что напугавший его предмет всего-навсего высокий день от срезанного снарядом дерева. Гурин выругается с досады, вытрет пот со лба, успокоит дыхание и бежит дальше. И вдруг покажется ему, что второпях сбился с дороги, не на ту улицу вышел — заблудился! И начинает метаться, пока не возьмет себя в руки, не остановится и не сориентируется: передовая — слева, значит, север — спереди, он шел так, потом так, потом повернул направо… Все правильно! Но откуда эта незнакомая улица? Совсем незнакомая. Уговаривает себя: «Главное — без паники, спокойно. Пройду вперед до первого перекрестка и поверну». И, еще не доходя до перекрестка, неожиданно узнает знакомое здание, сквозь которое ему нужно пройти. Самый приметный ориентир! И так ему сразу становится легко, и все страхи остаются позади, и он идет уже совершенно свободно, будто по родному поселку. Вот и НП роты, сейчас часовой окликнет. И точно — такой родной, такой желанный, такой спасительный окрик:

— Стой! Кто идет?

— Свои!

— А, комсорг! Какие новости? Скоро на Берлин двинем?

— Скоро!

— Точно знаешь?

— Пока не точно.

— А союзники как там? Говорят, они хотят первыми Берлин захватить. Не имеют же права!

— Сменишься — побеседуем.

— Ладно.

Беседы, беседы!.. В них теперь нужда была, как никогда раньше. Близился конец войны — все это чувствовали, знали, понимали. Еще один рывок, только один, последний! Но когда он начнется, этот рывок, скоро ли? В то время, пожалуй, трудно было найти солдата, который с нетерпением не ждал бы нового наступления: сколько их было, наступлений, и наконец — последнее! А пока держали оборону, перемалывали кучи разных догадок, слухов, известий, непонятно как проникавших в окопы. Здесь были новости с других фронтов, из других стран, даже из «логова фашистского зверя» — с подробностями, с деталями, и все это горячо обсуждалось, и все это требовало разъяснения и правильного толкования…

ано утром 16 апреля 1945 года от залпа сотен орудий и взрывов тысяч бомб и снарядов земля на Кюстринском плацдарме за Одером вздрогнула и заходила ходуном, словно плавучий островок на зыбкой основе.

Гурин проснулся от ощущения какого-то обвала. Деревянный барак раскачивало, будто лодчонку в штормовую погоду, стекла непрерывно дребезжали.

Нашарив в темноте на привычном месте обмундирование, он торопливо натянул брюки, гимнастерку, сунул ноги в сапоги, выскочил на улицу. У крыльца уже стояли комбат Дорошенко, майор Кирьянов и капитан Землин. Они молча смотрели на запад. Комбат единственный, кто был одет по всей форме. Остальные, видать, как и Гурин, выскочили наспех.

Слегка согнув левую ногу в колене, комбат стоял в свободной позе, крепко держась правой рукой за пряжку ремня и изредка дергая правым плечом и поводя шеей, словно ему давил тугой воротничок. Землин, застегнув только что ремень, одергивал гимнастерку, искал на голове фуражку, чтобы поправить, и, не найдя ее, ладонью приглаживал волосы, ровнял на лбу чапаевскую челочку, подкручивал по-чапаевски остренькие усы. Кирьянов без ремня и без фуражки стоял, опершись двумя руками на палочку, и с застывшей улыбкой смотрел вперед. Там, за вершинами сосен, по всему горизонту небо было высветлено каким-то непонятным заревом и беспрестанно что-то обвально грохотало. Казалось, все перевернулось, и восход начинался не с той стороны, и от этого было жутко. Гурин оглянулся на восток, небо там предрассветно еле-еле серело, все больше и больше наливаясь голубизной. Нет, с восходом было все нормально… Но что за зарево, такое необычное, на западе? На пожары не похоже — отсвет не такой — белый, ровный, и дыма не видно, и пламя не полыхает.

Землин недоуменно поглядывал на комбата, ждал объяснения, а комбат молчал, сам, видать, не знал, что там происходит.

— Что-то новое применили? — предположил Землин озабоченно.

Оба майора молчали: кто применил — мы или немцы? И что применено — никому пока ничего не ведомо.

Только потом узнали, что это «новое оружие» применили наши войска: они включили больше сотни прожекторов и ослепили немцев.

А в то утро все стояли и гадали, что происходит на передовой? Оттуда слышался лишь сплошной грохот артподготовки да видно было это необычное зарево.

В то утро быстрее обычного, будто по тревоге, весь лагерь без побудки поднялся на ноги. Командиры рот, выбежав из своих домиков, устремлялись к штабу, но, увидев спокойно стоящих старших командиров, останавливались на полпути и, оправляя гимнастерки, оборачивались на запад. Дальше от них, поближе к курсантским землянкам, в таких же позах застыли командиры взводов. А у самих землянок восторженной толпой замерли сержанты и курсанты — они смотрели в одну сторону — на запад.

Земля продолжала дрожать, выстрелы и разрывы слились в один сплошной грохот, за которым Гурин не сразу услышал самолетный гул. В посеревшем рассвете штурмовики появились неожиданно — низко, почти цепляясь за вершины сосен, они прошмыгнули на запад густой черной массой. А вслед за ними на порядочной высоте туда же поплыли бомбардировщики, надрывно, тяжело гудя моторами.

Началось!

Представлял Гурин, что сейчас творится на передовой — земля и небо смешались в первозданном хаосе, и тем не менее ему хотелось быть там — в этом последнем и решающем наступлении.

Через какое-то время гул, удаляясь, стал затихать. И только штурмовики, волна за волной, волна за волной — одни на фронт, другие с фронта, непрерывно ревели над головами.

— Похоже, прорвали! — вздохнул Землин. — Ну, сынки! Удачи вам!..

А у Гурина комок подступил к горлу, не может сдержать волнения: не верится — неужели это последний рывок, неужели скоро конец?.. Поднял руку, хотел вытереть глаза и только теперь увидел, что он держит в руке и крепко сжимает свои портянки. Откуда они? Наверное, схватил впопыхах, а наматывать не стал, выскочил на босу ногу. Пока никто не увидел, спрятал руку с портянкой за спину, вытер глаза по-мальчишески — кулаком.

Командиры рот подошли поближе, поглядывали на комбата, ждали распоряжений. Комбат понял состояние офицеров, посмотрел на часы:

— Ну что, товарищи офицеры? Скоро шесть часов. Подъем и — занятия по расписанию.

Не сразу и как-то неуверенно, с неохотой расходились командиры рот по своим подразделениям…

Наступление развивалось, однако не так быстро, как это казалось со стороны. За целый день армия продвинулась вперед всего лишь на шесть — восемь километров, прорвав несколько оборонительных линий главной полосы обороны немцев. В особенно трудное положение попала соседняя армия, надолго увязнув на сильно укрепленных Зееловских высотах.

К исходу второго дня, прорвав вторую полосу обороны, армия продвинулась еще на шесть, а местами до тринадцати километров.

Поэтому в учебном батальоне слышали недалекий гул фронта и весь первый день, и ночь, и все вторые сутки… Гул этот то затихал, и тогда казалось, что фронт двинулся вперед, то он вдруг нарастал с новой силой, и тогда всё вслушивались в него с тревогой: а не пошел ли немец в контрнаступление?

Наша авиация без устали работала круглые сутки. Штурмовики, будто рой пчел, не покидали небо — одни стремились к фронту, другие, чуть повыше первых, летели в тыл за боекомплектами. И по тому, как быстро они возвращались после бомбежки, в батальоне определяли: фронт все еще близок.

Занятия в эти дни шли трудно, курсанты скорее походили на сторожких гусей, опустившихся на незнакомое поле, чем на солдат: с задранными головами, с вытянутыми шеями они напряженно слушали фронт и горячо обсуждали свои догадки о ходе боевых действий.

Нет, лучше быть на передовой, чем сидеть во втором эшелоне и почти втемную гадать, что там происходит!.. Официальные сводки, как всегда, приходили с опозданием, а пока были только слухи, слухи, слухи. Притом слухи самые разноречивые, хотя фронт и был под боком. Одни превозносили наши успехи до небес, другие рассказывали о коварстве противника, о каком-то новом оружии у него, о крупных силах, якобы собранных на Берлинском направлении, о тайном сговоре с союзниками против нас. Правда перемешивалась с ложью, действительное с вымыслом, серьезное с шуточным. Говорилось, что немцы подвезли из Берлина и ввели в бой две танкоистребительные бригады — «Гитлерюгенд» и «Дора», состоящие из отъявленных головорезов и вооруженные каким-то новым противотанковым оружием, почище фаустпатронов. С деталями и подробностями, с большой долей солдатского воображения смаковался случай, когда немцы бросили в атаку женский батальон с широкими лентами через плечо, на которых было написано: «За смерть мужей!»

После Гурин узнал, что многие слухи основывались все-таки на реальных фактах, хотя и были сильно преувеличены в ту или другую сторону. Оказывается, были и «Гитлерюгенд», и «Дора», а кроме того, еще и разные отдельные батальоны — пулеметные, охранные, полицейские, отряды фольксштурма, специальные команды, школы, дивизия СС «Нордланд», караульный полк и много других частей и подразделений, и в том числе женский батальон.

…На пятый день наступления учебный батальон был поднят по тревоге и построен возле штаба. Выслушав рапорты командиров рот, комбат сделал два шага поближе к строю, необычно взволнованно произнес:

— Товарищи курсанты!.. — Выдержав время, продолжил спокойнее: — Командование армии возложило на нас новую серьезную задачу. Наши войска прорвали оборону противника и продолжают наступление. Передовые части с тяжелыми боями рвутся к Берлину, преодолевая одну за другой сильно укрепленные оборонительные полосы. Немцы оказывают упорное сопротивление, все города они превращают в опорные пункты, в своеобразные крепости. Нашим войскам дан приказ: обходить города, в уличные бои не ввязываться, все силы сосредоточить на Берлин. Взять как можно скорее Берлин — задача первоочередной и военной и политической важности. Уничтожение окруженных группировок в городах и разрозненных групп в лесах возложено на второй эшелон, в том числе и на нас с вами. Поэтому я требую максимальной собранности и бдительности: мы находимся в боевой обстановке. Очистить тылы нашей армии от немецких группировок — это задача не простая. Фашисты перед концом лютуют, они все еще надеются остановить нас и перейти в контрнаступление. И я должен сказать вам, что сил у них еще немало, и думать, что мы их уже победили, — рано. Нам нужно быть максимально собранными, до конца быть в боевой готовности. — Комбат оглянулся на майора Кирьянова, тот кивнул ему и, встав рядом с ним, сощурившись, окинул строй из конца в конец, кашлянул, прочистил горло, заговорил:

— Я заметил, что у нас последнее время как-то поослабла дисциплинка. Учиться стали с неохотой, то, другое… Расхлябанность, разболтанность появились: мол, война уже кончается, зачем нам учеба, зачем нам дисциплина? Все равно, мол, скоро по домам. Рано, дорогие товарищи, распоясываетесь! Рано! Впереди, может быть, самые большие трудности. Пружина немецкой армии сжата до предела. Если мы расслабимся, она может еще так распрямиться, что бед наделает немало. Очень дорого нам может обойтись наша расхлябанность. Это первое. Второе. Отношение к немецкому населению. Мы пришли в Германию как освободители от фашизма. Поэтому мы должны завоевать народ на свою сторону, помогать прогрессивным немецким силам. Наша армия с мирным населением не воюет! Ясно? Вот так и будем действовать.

— Ты хотел что-то сказать? — обернулся комбат к Гурину. — Пожалуйста.

— Товарищи коммунисты и комсомольцы, — Гурин вышел вперед, — сейчас прошу всех собраться на киноплощадке — на очень короткое собрание.

— Всё, — сказал комбат. — Через час выступаем. Быть в полной готовности к боевым действиям. Командирам рот лично проверить все, до мелочей. Можно разойтись.

Скамейки на киноплощадке заполнились быстро. Поскольку Гурин был один в двух лицах — и парторг и комсорг, он и решил провести объединенное партийно-комсомольское собрание. Тем более что задачи-то у всех были одни. Да и собрание это было скорее общим инструктажем: никаких прений, просто он лишний раз напомнил им о роли коммунистов и комсомольцев на марше и в бою, призвал агитаторов усилить свою работу, используя каждую свободную минуту, особенно на привалах, перед боем. Раздал газеты, бланки «боевых листков».

Припадая на больную ногу, приковылял на собрание и майор Кирьянов. Здесь он повторил, что говорил перед строем, только сейчас речь его была более конкретной и эмоциональной. Он напомнил некоторые факты нарушения дисциплины, случай со старшиной Грачевым, призвал к сознательности, к бдительности, успел пошутить и распустил всех по подразделениям.

Через час все три учебных батальона большой колонной вышли из леса и направились на запад, а точнее — на Берлин. О том, что дорога вела именно в этот город, говорили многочисленные указатели и плакаты. Они не просто говорили, а кричали об этом, звали: «До Берлина 60 километров!», «Добьем фашистского зверя в его логове — в Берлине!», «На Берлин!» На огромном фанерном листе не плакат, а настоящая красочная картина: лихой парень в пилотке набекрень, с улыбкой до ушей, сидит на пеньке, перематывает портянку. Внизу подпись: «Дойдем до Берлина!» Этот плакат Гурину особенно понравился, он даже погордился за людей, которые успели все это сделать, тем более что это сделали люди его профессии — политработники.

Приотстав от своего батальона и присоединившись к пулеметчикам, он шел вместе с Шурой. Настроение было приподнятым, чувство близкой победы, чувство последнего перехода пьянило людей, они шутили, болтали, смеялись, как дети. Шурочка, как всегда, когда она была в хорошем настроении, подтрунивала над Гуриным.

— Ой, смешной ты, Вася! — она поглядывала на него счастливыми глазами, сверкала ямочкой на щеке. — Радуешься так, будто это ты нарисовал такого бравого солдата.

— Нет, не я… Мне бы и не придумать такое. А вот кто-то придумал, и получилось очень здорово: и остроумно, и метко, и политично.

— И тебе завидно?

— Завидно.

— Ты завистливый? — Шура сделала строгие глаза, заранее осуждая этот его недостаток. Строгость, конечно, была напускной, но ответа она ждала всерьез.

— Да, завистлив. Это плохо?

— Конечно! А если без шуток? — она сощурилась, глядя ему прямо в глаза.

— Завистлив, — повторил он.

— И ты не стараешься избавиться от этого недостатка?

— Нет. Он мне не мешает. Да я и не считаю это недостатком. Мне кажется, зависть — это движущий стимул.

— Интересная философия!.. — сказала она, оттопырив губы и склонив голову набок. — Ты очень самолюбивый, отсюда и зависть…

— Может быть. Но мне кажется, и самолюбие не порок. Все дело в том, как это понимать и как оно проявляется.

— Ты тщеславен?.. — продолжала она то ли спрашивать, то ли утверждать.

— Есть и такое, — согласился он.

— Легко раним?..

— Это — да! От этого я страдаю…

— И ревнивый?..

— Как Отелло! — улыбнулся Гурин, пытаясь свести разговор на шутку: ему почему-то расхотелось продолжать эту живую анкету.

— Ревнив, ревнив, я это заметила.

— Но не без причин? Правда?

— В том-то и дело, что…

Мимо, в голову колонны, проскакал на лошади комбат пулеметного батальона капитан Курбатов — кургузенький, в большой, надвинутой на глаза фуражке, он сердито взглянул на Гурина и тут же отвернулся, хлестнув лошадь плеткой. Шура осеклась на полуслове, и краска залила ее лицо.

— Вот она и причина, — сказал Гурин. — Легка на помине.

— Глупости!.. — рассердилась Шура.

— А покраснела?

— От глупой твоей ревности.

— Не сердись.

— Ты очень сложный человек, — сказала она серьезно. — Мне трудно с тобой… То ты безмятежный и безрассудный, как мальчишка, то вдруг как накатит на тебя, даже страшно становится. Комплексуешь ты часто…

— Есть причины, Шура… Вот кончится война, если живы будем, надеюсь, все утрясется.

— Что утрясется?..

— Товарищ старший сержант Гурин! — окликнул его кто-то с еле уловимым кавказским акцентом. Гурин оглянулся — рядом катил на шульгинской двуколке старший лейтенант Аспин. — Вы, кажется, батальоны перепутали? — и он улыбнулся Шуре. — Садись, довезу.

— Верно, пора мне уже… А то Кирьяныч будет беспокоиться, — Гурин сунул руку Шуре в карман и там крепко пожал ее руку. Потом чмокнул ее в щеку и побежал к Аспину.

— Мальчишка, — услышал он вслед обычную Шурину «дразнилку».

Взбираясь на двуколку, Гурин оглянулся, помахал ей рукой, прокричал:

— Твой вопрос остался открытым!

В ответ она еле заметно кивнула, прикрыв дрожащими веками глаза.

— Я помешал? — спросил Аспин. — Главный вопрос так и остался открытым?

— Ничего… — успокоил его Гурин. — Закроем!

Вскоре колонна остановилась, но никто не повалился устало на обочину, все в недоумении ждали объяснений остановки: для привала было еще слишком рано. Оказалось, с этого места по заранее намеченному плану все соединение разбивалось на три группы и дальше следовало тремя параллельными дорогами, не теряя связи друг с другом. Каждой стрелковой роте придавалась пулеметная рота и минометная батарея. Левой и правой группами командовали комбаты пулеметного и минометного батальонов, общее руководство оставалось за майором Дорошенко. В центральной группе были, кроме приданных подразделений, две стрелковые роты и взвод разведчиков.

Дальше двинулись уже не колонной, а несколькими цепочками, готовые в любую минуту к бою с неожиданным противником то ли в лесу, то ли в поле, то ли в населенном пункте…

Первый город встретил солдат затаившимся безлюдьем и морем уныло повисших из каждого окна белых флагов. В глазах рябило от сплошной белизны, как в березовой роще. Солдаты молча шли сквозь это белое безмолвие, поглядывали на пустые, будто вымершие окна. Нигде ни души, ни звука, ни шороха занавески. Пусто и мертво!.. Однако по каким-то неуловимым признакам каждый чувствовал, что город не пуст и не мертв, обитатели его лишь затаились в страхе. Иногда мелькнет в окне любопытное лицо, но, увидев на улице русских, тут же шарахнется в испуге в темную глубину комнаты или спрячется за стенку.

Гурин смотрел на белые полотнища, и сердце его колотилось в непонятном волнении: то ли его будоражила гордость при виде позорного конца чванливых и безжалостных завоевателей, то ли его ошарашило само это необыкновенное зрелище, это необычное «убранство» города. «Сволочи! — думал он, поглядывая на окна и мысленно разговаривая с теми, кто за ними прятался. — Испугались, затаились!.. То-то — за неправое дело дрались!.. А ведь ваши солдаты прошли по нашей земле от границы до Волги, огнем и мечом, что называется, прошили все насквозь, но, уверен, они нигде не увидели белого флага. Как ни зверствовали, как ни устрашали, — нет, не выбросили мы ни одного даже маленького белого флажка. А вы — пожалуйста, как по команде, словно у вас в загашниках рядом с гитлеровскими красно-черными флагами со свастикой в круге, которые вывешивались в дни празднеств, лежали и эти, белые, на случай неудачи».

— Ага, гады! Испугались! — громко восторжествовал Куликов, оглядывая этот обильный урожай белых флагов. — Сразу лапки кверху: «Сдаемся!.. Лежачих, мол, не бьют». А надо бы побить! Проучить ох как надо бы, чтобы и внуки и правнуки их больше никогда не зарились на чужое.

Обернулся Гурин на голос, слишком громко прозвучал он в этой тишине, но ничего не сказал Куликову, у самого голова была полна каких-то разноречивых мыслей по этому же поводу.

Прошли город, кончились каменные кварталы, остались позади белые флаги одного города, впереди были другие.

А на дорогах, больших и малых, пыхал из-под солдатских сапог, вздымался облаком и носился метельным вихрем белый пух распотрошенных перин и подушек.

И шли солдаты сквозь это белое безумие, сквозь белую метель из пуха и перьев, рассыпанных по всем дорогам, сквозь белые флаги затаившихся городов и поселков…

Ближе к Берлину пошли особняки, дачи, богатые виллы — ухоженные, чистенькие, нигде ни соринки, ни лишней травинки. Тропки, клумбочки, ажурные металлические оградки, воротца, калитки, хитрые замочки на дверцах, электрические кнопочки, вынесенные на столбик аж до самого тротуара.

Увидели в стороне от дороги такой особнячок из желтого кирпича — стоит как игрушка, украшенная молодыми невысокими пушистыми серебристыми елочками. Не особняк, а настоящий маленький дворец: центральный вход — с колоннами, два крыла — полукругом. Арочные окна. Из металлических прутьев заборчик окаймлял участок со всех четырех сторон. Чистота кругом — будто языком вылизано.

Отрядили двух курсантов обследовать дом, побежали они, придерживая на груди автоматы.

Аспин кивнул Гурину:

— Пойдем посмотрим?

— Пойдем!

И они заторопились вслед за курсантами.

Внутри дома полы паркетные, узорчатые, везде ковры, вазы, камины, облицованные голубой в рисунках плиткой. На стенах в золотых рамах живописные картины.

Обежав мигом особняк, курсанты открыли дверь в большой зал и оробели от богатого убранства его, застыли на пороге, а потом заспорили. Один толкал товарища, понукая его идти все-таки вперед, а тот упирался, боясь наследить своими сапогами.

— Во, видали такого? — оглянулся на подошедших Гурина и Аспина курсант, стоявший сзади. — Боится ковер фрицам испачкать! Ну? — он снова толкнул переднего в спину.

— А зачем? — отозвался тот. — И так видно: никого тут нет. Красота-то какая!

— На…ть мне на эту красоту посреди того ковра! — выругался второй. — А еще лучше — взорвать все это противотанковой гранатой. Это же тут наверняка жил какой-то эсэсовский генерал, не меньше.

— Зачем взрывать? Теперь это наше.

— «Наше»! Сохрани для фашиста его домик, он тебе спасибо скажет.

— Генерал тот уже сюда не вернется, — рассуждал первый. — Тут бы детский садик устроить!.. Очень удобное помещение. — Он оглянулся, увидел Аспина и Гурина, отступил от двери, давая и им полюбоваться. — Смотрите, как в музее!

— Наверное, так оно и есть, — сказал Аспин. — Музеи где-то обобрал, а свой особняк украсил.

Они прошли в зал, полюбовались картинами, вазами, мебелью.

— Нет, такое уничтожать, конечно, нельзя, — сказал Аспин курсантам. — Все это надо сохранить и вернуть в музеи.

едели не прошло — Гурина вызвали в Карлсхорст, в политотдел, на совещание комсоргов, на котором было сделано два больших доклада. Первый — о комсомольской работе в частях и подразделениях в мирных условиях и второй — об отношении к немецкому населению.

Во втором докладе по существу ничего нового не было: об этом начали толковать еще с тех пор, как вступили на территорию Германии, сейчас лишь просто напомнили общие положения нашей политики, уточнили некоторые детали, предостерегли от возможных ошибок, тем более что и опыт уже кое-какой накопился. Однако ни примеры, ни детали для Гурина не были открытием. Его поразил первый доклад: как-то странно было слышать даже сами слова «мирное время», «мирные условия»! С трудом поворачивалось сознание на эти новые понятия. Удивляло и другое: как быстро сработали политорганы! Уже были заготовлены темы бесед и докладов, распечатаны брошюры, плакаты, которые в ближайшие дни поступят в подразделения.

После совещания комсоргов повели на экскурсию в бывшее немецкое военно-инженерное училище, где был подписан акт о безоговорочной капитуляции Германии.

Еще два дня назад это было обыкновенное здание училища, и зал офицерской столовой был просто столовой, а теперь все это стало историческим. И само здание, и зал, и стол, и стулья — все наполнилось новым большим историческим смыслом.

Комсорги шли по коридорам торопливой, притихшей стайкой экскурсантов, ловили каждое слово ведущего, с благоговением толпились у входных дверей в зал, не смея прикоснуться к тамошним вещам, как к дорогим музейным реликвиям.

Гурин и Шура держались вместе, словно школьники. Он то и дело ловил ее руку и тащил за собой, заботясь, чтобы и она не пропустила ни одной детали из рассказа офицера, который присутствовал на исторической процедуре и теперь охотно рассказывал о ней во всех подробностях.

Сердце Гурина полнилось гордостью от соприкосновения с историей, от сознания, что и он был хоть маленьким, но участником этих событий. «Мы — победили! Сокрушили такую махину! Сбили спесь с фашистов, заставили их не только поднять руки, но и подписаться под собственным крахом!..» — торжествовал Гурин. От волнения он крепко сжимал Шурину руку. Та морщилась от боли, с трудом выпрастывала ее из его кулака, но он снова ловил ее и, чтобы не потерять, сжимал еще крепче.

Когда кончилась экскурсия и все, словно школьники, заторопились к выходу, Шура подняла на Гурина глаза, попросила:

— Отпусти руку-то, совсем пальцы раздавил… Откуда и сила! Что с тобой? — Она разминала онемевшие пальцы, смотрела на него удивленно.

— Ты знаешь, Шура!.. Вот хожу я здесь… Да и не только здесь, — по городу, вижу все, слышу, сознаю, что произошло, что происходит, но где-то в глубине во мне все время сидит неуверенность: не верится все еще мне, что это свершилось в реальной жизни, что все это сделали мы и что я здесь! Понимаешь, боюсь проснуться.

— А ты ущипни себя.

— Да нет… Не то… — Гурин досадливо поморщился: не поняла она его состояния. Предложил: — Давай махнем в центр, побродим по Берлину.

— Давай! — она охотно согласилась. — Съездим в рейхстаг?

— Точно!

На попутных машинах они быстро добрались до центра. Прошли по широкой Унтер-ден-Линден к обшарпанным снарядами Бранденбургским воротам и далее — к рейхстагу.

Обугленная серая каменная громада рейхстага грузно сидела особняком сразу за воротами направо. Кое-где из черных оконных глазниц ее еще курился дым. Вокруг этой громады, словно муравьи, сновали люди. Это были наши солдаты и офицеры. Они фотографировались у рейхстага, взбирались по обгорелым лестницам на верхние этажи, писали на стенах и колоннах свои имена.

По хрустящим под ногами стеклам, по кускам отбитой штукатурки, по выщербленным ступеням Гурин и Шура вошли в круглый вестибюль рейхстага и огляделись. Сейчас, конечно, трудно определить, что это было — то ли вестибюль, то ли зал какой: в нем все выгорело до самого верха. Там, где-то далеко вверху, лазили солдаты, не боясь сорваться с искореженных лестниц, перекликались весело, отпускали шуточки в адрес Гитлера.

Шура подняла кусок кирпича, выбрала на стене свободное местечко, царапнула по штукатурке, оглянулась на Василия, застенчиво улыбаясь:

— Давай и мы распишемся?

— В поссовете.

— Нет, здесь. На память.

— Здесь неудобно…

— Почему? — удивилась она, опустив руку.

— Мне кажется, мы не имеем на это права: мы ведь не штурмовали рейхстаг. А теперь вроде примазываемся к чужой славе.

— Ну, какой-то ты… — огорчилась Шура, бросила кирпич и стала отряхивать руки.

Походив по вестибюлю, они наверх никуда не полезли, вышли на волю.

Тут подбежал к ним немец и стал уговаривать сфотографироваться на фоне рейхстага. Гурин было заупрямился, и тогда немец быстро переключился на Шуру — стал показывать ей раскрашенные образцы фотографий — целехонький рейхстаг, Бранденбургские ворота, довоенную Унтер-ден-Линден, композиции из всех этих видов и с надписями: «Привет из Берлина», «Знамя Победы над рейхстагом».

— Вася, ты взгляни, взгляни, как чудесно! Давай на память?..

Гурин посмотрел на образцы и удивился: «Как быстро перестроился фриц! Вчера еще, наверное, всюду лепил свастику, а сегодня — серп и молот. И на куполе рейхстага уже реет красный стяг!» Но следы спешки оборотистого фотографа были видны почти на каждой открытке: печатное «л» в слове «Берлина» написано в зеркальном изображении, серп и молот на знамени над рейхстагом тоже были нарисованы как-то по-чужому — шиворот-навыворот.

— На память?.. — не унималась Шура.

Немец сам выбрал место, поставил их на выигрышном фоне и принялся старательно наводить фокус.

— Ты чего такой сегодня? — упрекнула Шура Василия, настраиваясь на непринужденную улыбку. — Даже сфотографироваться не хочешь.

— Примета есть. Бабушка моя говорила: если вдвоем сфотографироваться — к разлуке, — отшутился он.

Шура глянула на него удивленно.

— Бабушка?.. Так ты еще и суеверный?

— Гу-ут!.. — протянул немец заискивающе. — Зер гут! — И он дал Гурину квиток, пояснив: — Луизенштрассе, сорок пять…

Гурин закивал головой, мол, понял: за карточками надо будет прийти на Луизенштрассе. Но немец не отпускал его, он продолжал втолковывать, что, если им удобно, за карточками можно приехать и сюда, к рейхстагу, он будет иметь их при себе. Гурин не знал, как ему быть: к рейхстагу в ближайшие дни он вряд ли приедет, делать ему здесь нечего, а на Луизенштрассе…

— Где эта Луизенштрассе?

Немец показал в восточную сторону. «Ну и хорошо — к лагерю поближе. Пусть будет Луизенштрассе, когда-нибудь забегу. Приеду в Карлсхорст в политотдел по делам и забегу на Луизенштрассе».

— Карлсхорст? — уточнил Гурин.

— Найн, — закрутил головой немец. — Лихтенберг.

Лихтенберг где-то там рядом, он слышал такое название. «Найду!..» — решил Гурин.

К себе в лагерь они возвращались в кузове попутного «студебеккера».

Проехали разрушенный город — тихий и какой-то безлюдный. Немцы, работавшие кое-где на разборке развалин, не нарушали этой тишины: работали они медленно, передавая по цепочке кирпичик по кирпичику. Пригород был совсем безлюдным — чистенькие, ухоженные особнячки стояли в глубине садов с опущенными жалюзи, будто необитаемые.

Лихой шофер гнал машину на полной скорости, как по загородному автобану. Миновал на окраине небольшую кирху, круто свернул по шоссе влево и сразу на выезде из города остановился.

— Приехали! — прокричал он. — Мальсдорф.

Гурин выпрыгнул из кузова и поднял руки, предлагая Шуре свою помощь.

— Я сама… Я сама… — замахала Шура рукой. — Отойди…

Подтянув зауженную юбочку и оголив крепкие круглые колени, она перекинула через низкий задний борт ногу в хромовом сапожке и стала осторожно нащупывать железную скобу. Он подошел, хлопнул ладонью по гладкому голенищу, сказал:

— Прыгай!

Она оглянулась и прыгнула ему в руки. Ловко поймав ее, он не сразу опустил Шуру на землю.

— Да ну же!.. — вырываясь из его рук, она била его кулачком по плечу.

Гурин отнес ее на обочину и только там отпустил.

Высунувшись из кабины, солдат, улыбаясь, наблюдал за ними. От смущения Шурино лицо покрылось румянцем, который всегда так нравился Гурину. Он любовался ею, а она, оправляя на себе юбку, обиженно ворчала:

— Вот еще… Люди же смотрят…

Она поддела под ремень два пальца, разогнала складки, сняла с плеча планшетку, собрала в кулак тонкий ремешок ее, сбежала с дорожной насыпи вниз.

— Спасибо, славяне! — Гурин поднял руку, помахал солдату.

— На здоровье! — подмигнул тот, сверкая белыми зубами. — Не заблудитесь?

— Нет! Вон только поле перейти — лес, там наши землянки.

— Лейтенанта не обижай.

«Студебеккер» заурчал, стал выруливать на дорогу. Шура взглянула ему вслед, помахала планшеткой. Солдат ответил ей взмахом пилотки.

Они шли узкой полевой тропкой гуськом — Шура впереди, Гурин за ней. Ему хотелось идти рядом, но сырая пашня с обеих сторон не позволяла это сделать, и он в душе проклинал немецкую аккуратность, немецкий рационализм, которыми в другое время не переставал восторгаться. «У моей бабушки на огороде между грядками тропки шире, чем здесь в поле!..» — негодовал он про себя.

Наконец пашня немного расступилась, и Гурин тут же догнал Шуру. Перебросив плащ-накидку на левую руку, он правой взял ее под локоть. Она доверчиво прильнула к нему, и он поцеловал ее в щеку. Шура вскинула на него благодарные глаза и в ответ локтем прижала его руку к себе.

— Шурка, я люблю тебя… — прошептал Гурин ей в самое ухо. В ответ она лишь крепче прижалась к нему.

Солнце уже лежало на горизонте и, прежде чем совсем скрыться, на прощание поливало землю яркими лучами. Весенние запахи травы, земли обострились, кружили голову. Он преградил Шуре дорогу и, поймав ее губы, страстно стал целовать. Она отвечала ему с какой-то жадной готовностью.

Гурин бросил на траву плащ-накидку, и они опустились на нее, не отрываясь друг от друга. Ее узкое военное платье, перепоясанное широким офицерским ремнем и портупеей, мешало ему, он тщетно пытался пробраться к ней сквозь эту амуницию. И тогда Шура прошептала горячо:

— Я сама… Только ты не смотри…

дверь с наружной стороны кто-то долго скребся, прежде чем нашел ручку и догадался потянуть ее на себя. В комнату вошел маленький человечек в новеньком офицерском обмундировании. Необмятая форма топорщилась на нем залежалыми складками, как на новобранце, большие полевые погоны крылышками свисали с узких покатых плеч, а тяжелые кирзовые сапоги широкими раструбами голенищ поднимались до самых колен. Просторная фуражка с большим матерчатым козырьком сидела на нем будто с батькиной головы, согнув лопушистые уши почти вдвое. Ничем не взбодренная тулья ее блином лежала на околыше. На правом боку вошедшего висела из коричневой кирзы полевая сумка, за спиной на длинных лямках тощей мошонкой болтался солдатский вещевой мешок. Левой рукой гость прижимал зеленую, из английского сукна шинель.

Человечек шкрябнул каблуками по полу, вскинул неумело правую руку к козырьку, доложил мальчишеским ломающимся голосом:

— Товарищ майор, младший лейтенант Малышев прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы в качестве комсорга батальона!..

Гурин полулежал на диване в другой комнате и через открытую дверь изучал младшего лейтенанта, изучал машинально, так как все еще был поглощен книгой, которую только что прочитал.

Смысл слов младшего лейтенанта дошел до Гурина не сразу: умилял его мальчишеский вид. Ожидая ответа, Малышев по-заячьи дергал маленьким носиком, будто в носу у него щекотало.

Майор сидел в передней комнате, что-то писал. На доклад вошедшего не обернулся, а лишь перестал писать и сидел неподвижно, уставившись в стол.

«Почему майор ничего не отвечает парню, тот устал уже стоять навытяжку?..» — подумал Гурин и только теперь сообразил, кто это и зачем.

«Вот оно!..» — Гурин вскочил с дивана и тут же снова опустился беспомощно. К горлу непродыхаемым комком подкатила горькая обида. Ну что бы прислать его сразу, когда он еще не привык к этой работе, не вошел во вкус?.. Гурин свыкся со своей должностью, ролью, исподволь стал мечтать об офицерских погонах, и поэтому появление младшего лейтенанта он воспринял как несправедливость, как крушение всех своих надежд…

Майор все еще молчал, а младший лейтенант, не выдержав, опустил руку и, расслабив правую ногу, скособочился, словно из него выпустили воздух.

Гурин догадался, почему молчит майор. Не далее как сегодня у них с майором произошел тяжелый разговор. Гурин думал, что именно проклятая оккупация помешала ему стать офицером и по праву занимать должность. Сколько раз, бывало, подхватывали его с охотой — вызывали в политотдел, беседовали заинтересованно, заставляли заполнять анкету, читали ее весело, но, когда доходили до пункта «Был ли на оккупированной территории», лица людей мрачнели, интерес к нему угасал. Его вежливо отсылали обратно в часть, и все оставалось без изменений.

Майор знал об этих вызовах и знал, как Гурин тяжело переживал всякий такой безрезультатный вызов, пытался успокоить его, говорил, что это война заставляла осторожничать, а теперь будет все по-другому. «Да и в войну, — говорил он, — тебе, старшему сержанту, доверили офицерскую должность». — «Все это так, товарищ майор. Тем не менее в душу нет-нет, да и закрадывается какая-то тревога. Тревога за мое будущее…» — «Э-э!.. А ты как хотел? Полной безмятежности? Так не бывает и не будет. Жизнь на то и жизнь, чтобы подбрасывать нам все новые задачи. „Тревога“! Наши тревоги теперь позади, а впереди — работа и работа!» — «Вот это, наверное, меня и беспокоит: работа. Какая моя работа будет? Война все мечты и планы разрушила. Специальности у меня никакой, в институт не поступить — экзамены не сдам: все уже забыл. Да и поздно, наверное, в институт-то». Майор хохотал над его последними словами: «Какие твои годы, мальчик! У тебя все впереди: и институт, и профессия. Все будет. Все зависит теперь только от тебя — было бы желание. Терпение и труд — все перетрут».

И с Гурина после такого разговора спадала гнетущая его тревога, воодушевленный, он носился по батальону, как на крыльях.

И вдруг это появление младшего лейтенанта…

Не оборачиваясь, майор наконец спросил у Малышева:

— Может быть, парторгом батальона?

Малышев встрепенулся, снова вытянулся, вскинул руку к козырьку:

— Никак нет, товарищ майор. Комсоргом.

Майор надеялся на ошибку. В батальоне с самого Кюстрина не было парторга: Бутенко ранило, а нового до сих пор не прислали.

Малышев достал из полевой сумки направление, подал майору — положил перед ним на стол. Тот взглянул на младшего лейтенанта — окинул его мгновенно с ног до головы и стал читать документ.

Гурин машинально потянул со стула ремень, поднялся и стал медленно застегиваться. Потом надел пилотку, одернул гимнастерку и, что делать дальше, не знал. Стоял и ждал повода, чтобы выйти. Но, сообразив, что такого повода не будет, направился к выходу. Малышев, увидев Гурина, почему-то улыбнулся ему, как знакомому. Он словно почувствовал облегчение оттого, что кроме сурового майора здесь, оказывается, есть еще люди?

— Гурин, — позвал майор. И совсем мягко: — Василий…

— Я здесь, товарищ майор.

— Принимай гостя. О делах поговорим завтра. Утро вечера мудренее. — Кивнул младшему лейтенанту: — Проходите, располагайтесь. Здесь вся наша политчасть, — пояснил он.

Малышев совсем растаял, глаза заблестели радостью, словно он родных встретил. Протянул Гурину руку, назвался:

— Малышев… Павел.

— Гурин. Вот, — указал он не на свободную койку, которую берегли парторгу, а на свою.

Малышев положил на стул, видно, изрядно надоевшую ему полевую сумку, снял вещмешок, сунул под койку, сказал Гурину вполголоса, доверительно:

— Ты, Вась, зови меня просто Пашка. — Оглянулся на дверь, за которой сидел майор, подмигнул заговорщицки, по-мальчишечьи.

— Хорошо, товарищ младший лейтенант. Располагайтесь, не буду вам мешать, — сказал Гурин и направился к выходу.

Майор оглянулся на него:

— Куда?

— Схожу в штаб…

Майор неодобрительно крякнул, но Гурин сделал вид, что ничего не понял, вышел.

У штаба скучал часовой — курсант из первой роты, в которой числился и Гурин. Увидев комсорга, часовой заколебался, не зная, как себя вести, но на всякий случай принял стойку «смирно»: все-таки начальство — и улыбнулся. Гурину было не до улыбок, и он, козырнув ему, быстро проскочил мимо.

В штабе сидел один Кузьмин и, как всегда, чертил многочисленные формы, которые потом заполнял своим каллиграфическим почерком.

С дынеобразной головой, остриженной наголо, в обычной своей пилотке, вечно сидящей на нем поперек головы, Кузьмин встретил комсорга ехидной улыбочкой, и Гурин догадался, что Малышев побывал здесь, прежде чем пришел к ним.

— А, товарищ старший сержант Гурин!.. — произнес он подчеркнуто уважительно. — Ну что? Кончилась ваша офицерская служба?

— Тебе-то что за радость?

— А что же мне, плакать? — Кузьмин нагло улыбался, и Гурину хотелось ударить его в блестевшую сытую рожу. Но он сдержал себя, подошел к телефону, чтобы позвонить в пулеметный батальон: может быть, Шура уже вернулась — она так нужна была ему сейчас.

— И по личной линии, наверное, вам пришла отставка. — Кузьмин вытащил из ящика письмо. — Вот, посмотрите, может, и звонить никуда не надо.

Гурин обернулся, взял конверт.

— Ты откуда знаешь, что здесь? Читаешь чужие письма?

Кузьмин обиделся:

— Вы на меня не «тыкайте», товарищ старший сержант, я с вами свиней не пас.

— Почему не прислал письмо?

— Я не имею права гонять связного по вашим личным делам.

— Откуда тебе известно, что это личное письмо? — наступал на него Гурин.

— Почерк не знаю, что ли?

Почерк был ее, Шурин. Гурин разорвал конверт и тут же стал читать письмо.

«Ничего не понимаю! Что случилось, при чем тут Курбатов?» — удивлялся письму Гурин.

— Ну что, прав я? — захихикал Кузьмин. — Отставка?

— Да ты-то откуда знаешь? Все-таки прочитал письмо, гад? — разъярился Гурин: ему надо было на ком-то сорвать зло. — Читал?

— Очень нужно! Об этом и так все знают, комбат пульбата увез с собой вашу Шуру, — и он засмеялся громко, раскатисто, даже на стул упал от радости.

— Перестань! — заорал Гурин, и рука его невольно потянулась к заднему карману, где у него лежал драгоценный кюстринский трофей — маленький, величиной с воробья, пистолет «вальтер» с четырьмя патронами в обойме.

— Но-но! — испугался Кузьмин. — Я часового позову. Не очень!.. Вы еще ответите за это… И за незаконное оружие ответите: был приказ сдать все трофейное оружие…

— Да ну тебя… — Гурин махнул на Кузьмина рукой и вышел из штаба. Прошел как в бреду мимо часового и направился в темень леса — за солдатскую кухню, за хозвзвод, туда, где ровными рядами росли молоденькие пушистые сосны. Они часто ходили с Шурой между рядами этих сосен — хорошо в них: чисто, уютно и недалеко от расположения. Зачем он пошел именно туда — Гурин не знал. А в голове билась только одна мысль: «Все… Конец всему… Конец… Все рухнуло…»

Гурин достал свой «вальтер», загнал патрон в ствол и приставил к груди. Прежде чем выстрелить, он снял пилотку и накрыл ею руку с пистолетом. Зачем? Наверное, чтобы заглушить выстрел…

Выстрела он не слышал, а вдруг ощутил нестерпимую боль в правом локте, словно кто сильно ударил его палкой по самой косточке. Удар был такой сильный, что он уронил пистолет и схватился рукой за больное место.

— Сукин сын! — раздался рядом хриплый голос майора. — Умнее ничего не мог придумать? — Он резко дернул Гурина за рукав. — Где пистолет?

Гурин машинально расставил руки. Майор нагнулся, пошарил в траве возле него, поднял пилотку, письмо и «вальтер», схватил Гурина повыше локтя:

— Пойдем! Младший лейтенант, где вы там?

Бросив Гурина на койку, майор быстро расстегнул на нем ремень, задрал на голову гимнастерку и нижнюю рубашку.

— Ранился все-таки, негодяй!.. Младший лейтенант, быстро бегите в соседний домик и попросите, чтобы Люся сейчас же пришла сюда. Только без паники. Скажите: майор Кирьянов срочно просит ее зайти.

Люся совсем недавно стала женой комбата, и теперь они жили вдвоем в отдельном домике.

Люся — тихая, заботливая женщина, ко всем добрая, ласковая. Но майор Дорошенко очень строг, и с тем шутки плохи. Теперь и он обязательно узнает о случившемся. Гурин забеспокоился — что-то будет!

Прибежала Люся. Малышев все-таки, наверное, рассказал ей, в чем дело, так как она пришла со всем необходимым. Ощупала Гурину грудь, ребра, вздохнула облегченно:

— Ничего страшного.

Она сделала противостолбнячный укол, обработала рану и забинтовала грудь бинтом вкруговую. Гурин лежал с закрытым гимнастеркой лицом, и это его спасало: не надо было прятать глаза от стыда.

Вскоре пришел и майор Дорошенко. Высокий, стройный, он был, как всегда, опрятно одет. Посмотрел на Гурина, повел шеей — то ли от боли, то ли от досады на этот раз, спросил строго:

— Что случилось?

— Ничего страшного, — сказала Люся. — Так, царапинка. На дерево напоролся.

Комбат бросил на нее суровый взгляд, приказал:

— Откройте ему лицо.

Люся оправила на нем гимнастерку, Гурин стал помогать ей, хотел встать, но майор не разрешил:

— Сидите! Что случилось, Гурин?

Тот опять попытался встать перед комбатом, но майор снова прикрикнул на него:

— Сидите! Вы понимаете, что вы совершили тяжкое воинское преступление? За такие вещи в военное время трибунал приговаривал к расстрелу. Да и сейчас не помилует. — Комбат обернулся к Кирьянову. — А как он теперь будет смотреть в глаза комсомольцам?

— А никак, — твердо сказал замполит. — Он потерял на это моральное право. — Помолчав, добавил досадливо: — Крепко подвел он всех… Никогда не думал, что он способен на такие глупости.

Комбат снова взглянул на Гурина и тут же отвернулся:

— Твой кадр, майор… Вот теперь садись и пиши донесение.

— А что делать? — развел тот руками. — Я обязан это сделать.

Они вышли в другую комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Комбат, склонив голову, прошелся взад-вперед.

— Негодяй!.. — проговорил он и остановился перед замполитом. — Ну, что будем делать, майор?

— Баловство все, — сказал майор. — Мальчишка: из-за любви стреляться…

— А все же? Это же ЧП в батальоне.

— ЧП. И парнишку жалко, — вздохнул майор. — Вообще-то Люся права — царапина. Зря она его и перебинтовала. Может, он и в самом деле на дерево напоролся, а пуля прошла мимо.

— Мимо или не мимо — это дела не меняет, — резко сказал комбат и уже мягче добавил: — Ладно. Подождем до утра: утро вечера мудренее. — Он повернулся уходить и вдруг остановился: — Завтра он должен быть при подъеме в роте. Как штык! Иначе… — И комбат, чтобы не удариться о низкую притолоку, пригнув голову, вышел. Кирьянов пошел проводить его.

Перед уходом Люся заботливо оправила на Гурине гимнастерку, покачала укоризненно головой:

— Разве с этим шутят? — И после паузы раздумчиво добавила: — Глупенький… А я-то, дура, думала, что на тебя климат этот действует. А у тебя вон что…

Гурин отвел глаза в сторону.

— Хорошо, что так легко отделался… Вот глупый-то… — Она встала.

— Спасибо вам, Люся…

— Лежи, лежи.

— И простите, пожалуйста…

— Ну вот!.. Лежи спокойно. Утром приду проведаю. Спокойной ночи.

Когда они остались одни, к Гурину подсел Малышев.

— Вась, из-за чего ты?.. Из-за меня, да? Ну я же не знал…

— При чем тут вы… Сам дурак…

Проводив комбата, вернулся майор Кирьянов.

— Ну, хоть немного одумался? Эх, ты! Пороть тебя надо, сукиного сына! Это для того мы столько пережили, стольких потеряли, чтобы после победы остальным, оставшимся в живых, перестреляться? Мальчишка!.. Да врагу ведь это только и нужно, чтобы мы оглянулись назад, ужаснулись и вместо того, чтобы засучить рукава да взяться за дело, растерялись бы, ударились бы в панику и прикончили бы сами себя. Кто как. Кто пистолетом, кто веревкой… А детишки, женщины сами помрут. Ты подумал об этом? — закричал вдруг майор. — О матери своей подумал? Вот лежи и вспоминай всю войну. Всю! И потом скажешь мне, где ты вел себя не так, где ты струсил, где ты сподличал, чтобы тебя стоило убить. Вспоминай! И ты увидишь, негодяй, что струсил ты сегодня, то есть тогда, когда все страшное уже осталось позади, а впереди — самое трудное. И тебя не хватило на это трудное.

И вот Гурин лежит и вспоминает. Не потому, что так приказал замполит. Нет. Вспоминается само. Прежде всего мать… Как же он не подумал о ней, не вспомнил? Ведь стоило кому-то только намекнуть о ней, как все было бы иначе, все отошло бы на второй план. Мать…

атальон постепенно рассасывался, редел. Первым отозвали старшего лейтенанта Сергея Аспина. Нашел он Гурина в клубном бараке, еще с порога расставил руки, заулыбался грустно:

— Ну, Вася… Прощай!..

— Куда?

— Новая служба начинается… Прощай, друг. Я пришлю тебе свой новый адрес.

— Обязательно пришли, Сережа…

— Давай не будем теряться. На всю жизнь!

— На всю жизнь, Сережа!

— Одна просьба: как только напечатаешь свои стихи, пришли мне их со своей надписью.

— О, Сережа! О чем ты? Будет ли это?

— Будет! Обещай.

— Ладно. Сбылось бы…

Он обнял Гурина крепко.

— Мало мы с тобой повоевали…

— Ничего, — сказал Аспин, блестя черными, как мокрый терн, глазами. — У меня такое впечатление, будто мы всю войну были вместе. Прощай! — он поднял руку в кулаке на манер испанских революционеров и, пятясь задом, вышел из барака.

Потом уезжал лейтенант Саша Исаев — он уезжал на учебу.

— Саша, будешь генералом!

В ответ Исаев улыбался сдержанно и счастливо.

— Ты понимаешь, Вася… Я вот тут как-то взгрустнул от предстоящей разлуки, стал прикидывать, где был, что прошел, с кем встречался. Так мы же, оказывается, с тобой уже сто лет воюем! Ты помнишь нашу роту автоматчиков?

— Ну как же! Я помню еще, когда ты отбирал нас в запасном. У тебя была такая бекеша… Или как ее назвать? Жупан, как у махновского Левки Задова…

— Но-но! — погрозил он Гурину пальцем, с трудом выдерживая серьезность на лице. — Какой еще там Левка! А шубейка у меня была что надо, верно. Потерял где-то. Да хрен с ней, зато сам живой. А?

— Живой!

— А сколько мальчиков полегло на моих глазах!.. Многие были гораздо лучше меня, сколько бы они пользы сейчас принесли…

Помолчали. Исаев расстегнул планшетку, достал из нее свою фотокарточку с уже готовой надписью.

— Возьми вот, на память… Вспоминай Жору из Одессы… Не читай, потом прочитаешь, — застеснялся вдруг он. — Ну, бывай…

Хлопнули ладони. Обнялись до хруста в костях, быстро отвели глаза друг от друга, и Исаев пулей выскочил из комнаты. Поддернув растаявший почему-то нос, Гурин принялся читать надпись на фотографии:

Гурин перевернул фотографию и долго смотрел на «этот мертвый отпечаток». Кабинетная фотография на плотной бумаге, обрезанная зубчиками, — немецкая работа. Снят Исаев был в полный рост на фоне задника, изображавшего какую-то тропическую растительность. Стоит он, стройный, руки за спину, правая нога чуть отставлена вперед. Китель, галифе, сапоги — все новенькое, на галифе отутюженная стрелка. На правой стороне груди два ордена — Красной Звезды и Отечественной войны. Нос картошкой, чуть вздернут, глаза устремлены вперед…

«Эх ты, Сашка, Сашка… Напускал на себя строгость и браваду безразличия к жизни, а сам лирик. А я и не знал… Не замечал я и того, что у тебя нос картошкой и что он вздернут, как у мальчишки…» — улыбался Гурин, глядя на фотографию.

Майор Кирьянов последнее время часто отсутствовал, был он где-то в бегах, — наверное, назревала какая-то перемена и в его судьбе. Поэтому всю партполитработу в батальоне вели Гурин и Малышев — то ли два комсорга, то ли два парторга.

И вот однажды после долгого отсутствия появился майор Кирьянов — в новом кителе с золотыми погонами, и на каждом из них по две больших звезды! Подполковник! С трудом сдерживая радостную улыбку, он смотрел на ребят, вскочивших при его появлении и остолбеневших перед его обновлением.

— Поздравляю, товарищ майор… Извините, товарищ подполковник! — наконец сообразил поздравить его Гурин. — А вам идет!

Кирьянов ухмыльнулся: «Еще бы!..»

— Чины, награды и высокая зарплата всем идут, — сказал он весело. — Ну, хлопчики, настал час разлуки…

— Как?.. — удивились они разом, хотя ждали этого часа постоянно.

— Вы получили новое назначение? — спросил Гурин.

— Получил, — сказал Кирьянов. — Назначен замполитом коменданта района Лихтенберг в Берлине.

Они не знали, что сказать подполковнику на это, и только переглянулись. Лица у них обоих стали кислыми: они лишались своего доброго и строгого наставника и заступника…

Кирьянов выдержал паузу, объявил:

— А ты, Гурин, назначен комсоргом советской военной комендатуры района Лихтенберг…

— Я?.. С вами?.. — не сдержав своего восторга, закричал Гурин.

— Документы уже у меня. На сборы тебе десять минут. Нас ждет машина. А ты, Паша, — подполковник положил ему руку на плечо, — пока остаешься на хозяйстве один: и за замполита, и за парторга, и за комсорга.

У Пашки по-мальчишечьи задергались губы, белесые реснички его быстро помаргивали.

— Слушаюсь, товарищ подполковник… — выдавил он из себя.

— Как бог! — бодрил его Кирьянов. — Как бог: един в трех лицах! А? Не горюй, Паша, и знай, что в лихтенбергской комендатуре у тебя есть друзья.

— Спасибо…

— Я сбегаю… Попрощаюсь с комбатом, с командиром роты?.. — сказал Гурин.

— Конечно, конечно, беги, — разрешил подполковник, и тот подался. В штабе он застал капитана Землина и Кузьмина. Они уже знали о его переводе и догадались, зачем он прибежал. Капитан подкрутил усы, вышел к нему из-за стола, схватил крепкими руками за плечи и, глядя прямо в глаза, сказал:

— Ну, сынок, желаю тебе хорошей жизни! Пережили проклятую, теперь будем жить! Главное — не пасуй перед трудностями. Какие бы они ни были, это все же не то, когда по тебе и из пулеметов бьют, и из минометов. А? Прощай… — Он крепко поцеловал Гурина в губы, щекоча усами. Вытащил платок, быстро вытер глаза.

Гурин обернулся к Кузьмину, который тоже вышел из-за стола, стоял, ждал.

— До свиданья, Кузьмин.

— До свиданья, товарищ старший сержант, — он пожал ему руку, смущенно улыбаясь. — Не сердитесь на меня…

— Да за что же, Кузьмин?

— Знаете… Всякое бывало…

— Бывает!.. Все мы люди-человеки! Все хорошо, Кузьмин!

Комбата Гурин застал дома, он сидел за столом — они как раз собрались с Люсей обедать.

— Товарищ гвардии майор, разрешите обратиться?.. Пришел попрощаться… — в горле у него предательски запершило, но он все-таки пересилил себя, выговорил все, что хотел, — и сказать вам спасибо за все… за все…

Люся, улыбаясь, поглядывала то на Гурина, то на Дорошенко, при последних словах глаза у нее заблестели, и она уже не отрывала от мужа ласкового, влюбленного взгляда, ждала от него ответа. И когда он не спеша вытер салфеткой рот и, кивнув на свободный стул возле себя, сказал: «Проходи, садись», Люся, словно только этого и ждала, кинулась к шкафчику, достала оттуда графинчик и три стопки, быстро расставила их:

— И я выпью с вами… Я нашего комсорга тоже любила.

— Запоздалое признание, — улыбнулся комбат, разливая по стопкам желтоватую, подкрашенную трофейным апельсиновым ликером водку.

— Лучше позже, чем никогда, — не унималась Люся, вгоняя Гурина в краску.

— Ну, будь счастлив, Гурин! — майор стукнул своей стопкой о его, подбадривая, подмигнул. Гурин выпил. — Закусывай, — он подвинул ему тарелку с ломтиками бледного сыра. Люся тут же подала ему вилку. — Пообедаешь с нами?

— Нет, товарищ майор, спасибо… Я не голоден. Да и там меня ждет подполковник, дал на все сборы десять минут.

— Ах, да! Подполковник! Я и забыл! — заулыбался по-доброму майор. — Ну что ж… Не смею задерживать. — Он встал и, крепко сжимая Гурину руку, заговорил: — Помни: теперь все зависит от тебя самого… как ты сумеешь распорядиться своей жизнью… Легкой она не будет, но это не значит, что надо сводить с ней счеты… — Он погрозил ему пальцем: — Не поддавайся страстям!.. Увлекаться можно, поддаваться им нельзя.

— Ох ты, мудрый какой! — У Люси зарозовели щечки, глаза заблестели. Она взяла свободную руку Гурина, и они вдвоем с майором долго трясли его за обе руки. — А я пожелаю тебе, Вася, чтобы ты встретил девушку, которая не только любила бы тебя, но и понимала…

— Спасибо, Люся… И вам большого счастья с майором. На всю жизнь!

Коваленкова в роте не оказалось, и Гурин очень огорчился. Попросил писаря, чтобы тот передал капитану, что он приходил прощаться.

— Скажи ему, что я обязательно приеду из Лихтенберга и пусть он тоже заходит в комендатуру, когда будет в Берлине…

Паша Малышев подхватил в одну руку чемодан подполковника, а в другую — гуринский вещмешок и ни за что не уступил их ни Гурину, ни подполковнику до самой машины, которая ждала их в тени под деревьями.

Машина у подполковника была необыкновенной — не машина, а ярко-желтый гоночный двухместный «болид». Словно вытянутое яйцо, она, казалось, лишь на мгновение притаилась в кустах, чтобы, тут же молнией рвануться вперед.

Увидев подполковника, с травы поднялся и стал отряхиваться шофер — молоденький солдатик. Одетый в новенькое шерстяное обмундирование, в лихо сбитой на затылок пилотке, он вразвалку, лениво пошел навстречу.

— Ну что, товарищ подполковник, будем ехать? — спросил шофер, почесывая за ухом.

— Да. Открой-ка багажник… Или что там у нее…

— А!.. Это мы щас! — и шофер откинул заднюю крышку, под которой оказалось еще двухместное сиденье. На одно место поставили на попа чемодан, сюда же вниз втиснули и гуринский вещмешок, на второе сел Гурин.

Машина, оставляя за собой шлейф пыли, легко и быстро вынесла их на автобан.

— С ветерком, товарищ подполковник? — спросил шофер, улыбаясь и, как заядлый гонщик, пригибая голову к рулю.

— Никаких ветерков, — строго сказал Кирьянов. — Держите нормальную скорость.

— Для нее знаете какая нормальная? Двести сорок миль!

— Разделите на три, и это будет для нас максимальной.

— О-о! — разочарованно протянул шофер и, бросив баранку, развел руки в стороны.

— И руль не бросайте! Вы что, на телеге едете? — сердито спросил его Кирьянов. Через минуту обернулся к Гурину. — Между прочим, комсомолец, — кивнул он на шофера. — А о дисциплине, как я заметил, никакого понятия не имеет. Придется тебе заняться им.

— Ну вот!.. — Шофер снова хотел развести руки в стороны, но вовремя вспомнил, схватился за баранку. — Уже и охарактеризовали!..

В город они приехали быстро, спортивный «болид» лихо подкатил к комендатуре и, резко тормознув, остановился как вкопанный. Подполковник взглянул на шофера, покачал укоризненно головой, а тот, хитро улыбаясь, стал оправдываться:

— Ну, а при чем я, если у нее такая конструкция?..

— Бери свои вещи, пойдем, — сказал Кирьянов Гурину и, припадая на больную ногу, опираясь на палочку, быстро пошел по тротуару. Толкнул, будто в свою квартиру, дверь в ближайшем подъезде, спросил у дневального, вскочившего оторопело перед ним. — Где командир роты?

— Там, в канцелярии, товарищ подполковник.

— Пойдем… — кивнул он Гурину.

«Подполковник, похоже, тут все уже знает…» — удивился Гурин.

Командир комендантской роты с белесыми бровями и рыжими, как недожженный кирпич, волосами, капитан Чумаков, увидев подполковника, вскочил со стула, козырнул, хотел доложить, но Кирьянов остановил его. Поздоровался с ним за руку, указал на Гурина:

— Это старший сержант Гурин. Комсорг нашего района. Числиться он будет в вашей роте. Должность эта офицерская, поэтому на довольствии он будет в офицерской столовой. Поселить его надо бы в отдельной комнатке.

— Ясно, товарищ подполковник, — сказал капитан, поглядывая на Гурина. — Сделаем.

— Комнатка найдется?

— Есть свободная на пятом этаже.

— Вот и хорошо. Пойдемте посмотрим, — подполковник пропустил капитана вперед и сам устремился за ним. Осмотрел пустую, метров на десять, комнатушку, оглянулся на Гурина: — Маловата? Или — ничего?

— Ничего, хватит мне, — сказал Гурин.

Кирьянов выглянул на балкон.

— Хорошо — с балконом. А это куда дверь? Ага… Нужная вещь. А эта дверь куда? Ага, кухня. Ну что ж… Готовить тебе не придется, приспособишь ее как дополнительное помещение. Прошу вас, капитан, организуйте ему койку, письменный стол, парочку стульев… Что еще? Да… Шкаф обязательно — для книг. Ну, а остальное сам потом скажешь, что нужно будет еще, — обернулся подполковник к Гурину. — Здесь и будет твоя комсомольская штаб-квартира. Сегодня устраивайся, завтра в десять утра зайди ко мне, мой кабинет в центральном подъезде. До свидания, капитан.

— До свиданья, товарищ подполковник.

Когда они остались одни, капитан улыбнулся Гурину широкой добродушной улыбкой и протянул руку:

— Ну, будем знакомы?

— Будем!

— Здесь, на пятом этаже, живут наши офицеры холостяки, — объяснил капитан. — А женатики, к кому приехали жены, на отдельных квартирах в доме напротив. Внизу у нас большой клуб… Да постепенно все узнаешь.

Перед вечером Гурин вышел на улицу и прошелся по площади, рассматривая дома и изучая место нового своего обитания. На одном углу он прочитал: «Luisenstrasse». «Луизенштрассе?.. Луизенштрассе?..» — стал он вспоминать что-то связанное с этим названием и вспомнил: фотограф! Достал блокнот, полистал — вот она, квитанция. «Пойти, что ли, выкупить фотографии?» И пока раздумывал — идти или не идти, ноги уже сами принесли его к нужному дому. Немец быстро нашел фотографии, и Гурин вышел, отказавшись сфотографироваться на хорошую кабинетную карточку, образцы которых немец навязчиво показывал. Вышел и тут же, на тротуаре, стал рассматривать снимки. Подпоясанная комсоставским ремнем с портупеей, в юбочке, слегка расклешенной внизу, в хромовых легких сапожках, с головкой, скромно склоненной набок, Шура, подхватив правой рукой Гурина под локоть, смотрела прямо в аппарат слегка улыбаясь, отчего явственно видна была ямочка на ее щеке.

— Эх, Шурка, Шурка!.. — прошептал Гурин и медленно стал рвать фотографии на мелкие кусочки.

С утра в приемной подполковника Кирьянова уже сидело несколько немцев — ждали приема. Свои, военные шли к нему вне очереди. Когда Гурин зашел в кабинет, там уже сидел благообразный, седоватый немец, держа на коленях большой, изрядно потертый портфель. Подполковник рассматривал какие-то бумаги. Тут же, у противоположного конца стола, сидела переводчица.

Не отрываясь от бумаг, подполковник указал Гурину на диван.

— Я все-таки не пойму — что у вас: фракция, секция, районное отделение социал-демократической партии или же вы организуете свою новую партию? — спрашивал Кирьянов у немца, а тот смотрел на переводчицу, ждал перевода.

Наконец все было выяснено, и Кирьянов заключил:

— Хорошо. Заявление ваше есть, устав и программа — тоже. Рассмотрим все и тогда сообщим: разрешить вам собрание или нет. Зал посмотрим. Адрес места собрания указан? Хорошо. Через три дня будет ответ. До свидания, — подполковник встал, подал немцу руку.

Кланяясь и благодаря за внимание, немец вышел. Подполковник вытер лоб платком.

— Видал, какими делами приходится заниматься? От этих партий, секций, фракций черт ногу сломит — поди разберись, кто какому богу молится. — Он собрал бумаги со стола, передал переводчице: — К завтрашнему дню переведите мне все это, пожалуйста. — Поманил Гурина с дивана на стул, на котором сидел немец, перегнулся через стол, начал говорить, отмеривая каждое слово указательным пальцем: — Твоя задача: комсомольцы и молодежь. Главное — оградить от буржуазно-мещанских соблазнов, которых здесь предостаточно. Клубом займись вплотную, самодеятельность возьми в свои руки. Агитаторов подбери самых боевых. В районе одиннадцать участков — им побольше внимания. Комендантская рота здесь на виду, а те на отшибе, вольная жизнь. Столкнешься с непонятным — приходи, вдвоем разберемся. А трудностей здесь будет ой-ой, к ним будь готовым. И сам учись. При Центральном Доме офицеров открывается ДПШ — годичная дивизионная партийная школа, я рекомендовал тебя туда. Начнем новую жизнь по-новому. И — выше голову!

Новая жизнь Гурина началась в тот же день.

Первым к нему пришел заведующий клубом ефрейтор Фимка Раввич — худой, долговязый, с печальными, как у Иисуса, глазами.

— Товарищ старший сержант, подполковник Кирьянов к вам прислал. Мы привезли несколько трофейных фильмов, посмотрите, пожалуйста, какие можно показывать нашим солдатам и офицерам, а какие нельзя.

«О, это интересно! Кино я люблю!..» — обрадовался Гурин. И тут же спохватился:

— Пойдемте посмотрим.

В зале Фимка спросил:

— Хотите посмотреть ихний киножурнал «Die Woche»?

— Давай.

— Давай журнал! — крикнул он механику, и в ту же минуту на экране в стремительных лучах появился огромный орел со свастикой в лапах. Потом по нему крупно: Die Woche. Пошла обычная хвастливая фашистская стряпня. Парады войск. Выступление Гитлера. Победная фронтовая хроника.

— Еще? — спросил Фимка.

— Хватит. Давайте художественный.

Свет сноба погас, и пошел фильм «Akrobat Schöhne». Почти бессловесная грустная комедия об акробате-клоуне была вполне приличной картиной.

— Эта ничего, можно… — дал оценку Гурин, разрешив ее к показу.

— Эту можно, — согласился Фимка. — А вот следующую?..

— Что там? Фашистская пропаганда?

— Не! «Frau meine Treime», — и тут же перевел: — «Женщина моей мечты».

— Посмотрим?

Эту картину Гурин смотрел с удовольствием, давно ничего подобного не видел: красивая женщина, любовь, танцы, пение. И все это в цвете.

— Ну как? — спросил Раввич, когда в зале вспыхнул свет.

— По-моему, хороший фильм! А?

— Конечно, хороший… А как быть с кадрами, когда она голая купается в бочке?

— Да, это для нас слишком…

— Может, вырезать эту сцену?

— Жалко портить ленту… Зачем вырезать? Пусть просто механик закроет в этот момент объектив рукой, Или начнет протирать его тряпкой.

— Точно! — обрадовался Раввич. — Так и сделаем. А сегодня какой пустим? «Акробата» или «Фрау…»?

— Давай «Фрау…».

Вечером зал был набит до отказа, будто заранее знали, что за фильм им собираются показать… Начало задерживалось — ждали коменданта и замполита. Наконец они появились, заняли свои места, и фильм начался. Гурин смотрел его второй раз с тем же удовольствием. Но теперь он смотрел его уже как бы и не только своими глазами, а глазами всех присутствующих, и прежде всего подполковника Кирьянова, и побаивался: на слишком ли большую вольность допустил? Не прозевал бы механик закрыть ту злополучную сцену с бочкой… Толкнул Фимку, прошептал ему на ухо:

— Иди в аппаратную, сам проследи, чтобы вовремя сцену с купанием закрыл.

Пригнувшись, побежал Раввич в аппаратную. А Гурин волнуется: вот-вот она, та сцена, успеют ли? Экран затемнился, замелькали какие-то проблески — трет механик объектив. А в зале поднялся свист, топот, крик:

— Сапожник!

— Нашел время вытирать!

Испугавшись шума, что ли, механик прекратил вытирать объектив, и на экране во всей красе предстала симпатичная Марика Рокк.

После сеанса подполковник задержался, ждал, пока все выйдут. Гурин стоял в сторонке, тоже ждал: чувствовал, будет накачка. Но Кирьянов только спросил раздумчиво:

— Может, такие фильмы не надо показывать? А?

— Ну, а что в нем такого, товарищ подполковник? — Гурин перешел сразу в наступление, почувствовав неуверенность подполковника. — Ведь как красиво! Разве вам не понравилось?

Кирьянов погрозил Гурину пальцем, а потом тем же пальцем подозвал его поближе:

— Выбирай — что можно только офицерам показывать, а что — и солдатам. А то мы тут не совладаем с ними, разнесут все, если будем им на ночь такие картины показывать.

Пришел комсорг роты сержант Женя Криворучкин — строгий и суровый деревенский парень с огромными развитыми руками труженика. Выложил на стол кипу цветных открыток, сказал:

— Вот. У комсомольца обнаружили. — Дугообразные брови его сурово сдвинулись. — Командир роты сказал, надо на комсомольском собрании разобрать этот поступок.

Гурин стал перебирать открытки. Хорошая печать, сочные краски, глянцевые поверхности — добротные репродукции с картин великих мастеров всех времен и народов. Венеры, Венеры!.. Сколько их?! Венера лежит, Венера стоит, Венера сидит, Венера с тем, Венера с этим, Венера с лебедем…

— Красота какая! — невольно вырвалось у Гурина.

— Чего? — удивился Криворучкин.

— Такая коллекция — это богатство, Женя! Интересно, где он подцепил ее? Это — искусство, Женя. Репродукции с великих картин. Никогда не видел в музеях?

Женя, брезгливо поджав губы, покрутил головой.

— И я не видел… — признался Гурин. — Но читал и картинки, похожие на эти, видел в книгах. Смотри, тут вот на обороте все написано — художник, когда он жил, название картины: П. Веронезе. «Венера и Марс», 1580.

— Совсем голая. А рука его где? Фу! И это при ребенке, — указал он на пухленького Амура у ног Венеры.

— Это Амур — бог любви, — пояснил Гурин. — А рука?.. Все как в жизни…

— Чудно, — сказал Женя. — И такое висит в музее, и туда ходят бабы, девки, дети и все это видят?..

— Да. Подбор коллекции, конечно, своеобразный…

— Ну, эта вот еще куда ни шло, у нее тут платком закрыто. А эта? А вот эта, с гусём?..

— С лебедем.

— Ну, с лебедем… Это же явно… Чё они делают? А это — тоже искусство? — Женя положил перед Гуриным вторую пачку открыток.

Увидел Гурин, и глаза на лоб полезли: никогда даже и не предполагал, что такое возможно.

— Вот это грязь, Женя! Ты же сам видишь разницу? Это у него же?

— Да. Что с ним делать?

— Что делать?.. Думаю, не надо парня разбирать. Пришли, я поговорю с ним. А комсомольское собрание надо бы провести об искусстве. О настоящем искусстве и буржуазной пошлости. Докладчиком хорошо бы пригласить художника, искусствоведа.

— А где его взять?

— Постараемся найти.

Снова к Гурину пришел заведующий клубом, на этот раз с горой пластинок.

— Подполковник прислал к вам — прослушайте и отберите, какие можно нам крутить на танцах в клубе, перед сеансами. Патефон сейчас принесу.

Пока Раввич бегал за патефоном, Гурин просматривал пластинки и к его приходу уже отложил целую горку — это были его любимые, музыка только-только наклюнувшейся его юности: танцевальные ритмы, и прежде всего — танго. Аргентинские танго и разные другие: «Романсита», «Мануэла», «Амигасо», «Розарина», «Жемчуг», «Букет роз», «Дождь идет», «Цыган» и конечно же «Брызги шампанского». От одних названий дух захватывало и кружилась голова.

Раввич знал толк в эстраде, посмотрел отложенные пластинки, улыбнулся с пониманием. Поставили «Брызги», и сразу обволокло голову, сердце наполнилось такой истомой, таким грустным повеяло, что хотелось плакать. После «Брызг» поставили «Цыгана», потом — «Дождь идет»…

Отчего, ты спросишь, Я всегда печален, Слезы, подступая, Льются через край?..

Гурин помнил русский текст почти всех танго, какие звучали перед войной в клубе, на танцплощадках.

Мне бесконечно жаль Моих несбывшихся мечтаний…

А Раввич помнил певцов, исполнителей всех этих песенок, руководителей джазов, знал какие-то подробности о них, сыпал фамилиями, и Гурин завидовал ему: Раввич ленинградец, все знает. Расчувствовались, всколыхнула музыка давнее. «Как хорошо! — вздыхал Гурин под „Букет роз“. — Неужели кончился кошмар и снова началась настоящая мирная жизнь? Неужели снова будут вечера, танцы, смех и красивая, нежная, робкая, стеснительная любовь? Как у нас с Валей Мальцевой?.. Где ты, Валя, школьная любовь моя?..»

В дверь тихо постучали, и несмелый девичий голосок спросил:

— Можно?

В комнату вошла миленькая круглолицая девушка. Ротик маленький, губки нежно-розовые, черненькая шляпка чуть набекрень.

— Здравствуйте, — и улыбнулась застенчиво и доверчиво.

— Здравствуйте, — Гурин откинул головку мембраны с пластинки, почему-то устыдившись своего занятия, за которым она их застала.

— Я из участковой комендатуры. Переводчица. Хочу вступить в комсомол, — объяснила девушка свой приход.

— Разве у вас там нет комсомольской организации? — спросил Гурин. — Садитесь…

— Есть. Но они не знают, как быть со мной. Дело в том, что я из репатриированных…

«И у нее своя заноза — репатриированная, как у меня — оккупация… Война, это ее дальние прицелы. Эхо войны…»

— Но меня проверили и допустили даже к секретным делам. Майор Крылов, вы его, наверное, знаете, из Смерша, часто берет меня к себе, когда нужно перевести что-то очень важное…

Фимка встал и деликатно удалился:

— Я зайду позднее… У меня там дела.

Гурин и юная гостья остались вдвоем.

«А жизнь-то идет! Продолжается жизнь! — воскликнул Гурин, ложась спать после рабочего дня. — Да какая интересная! А я, дурак, хотел… И не видел бы ничего этого?..»

Утром вышел на улицу. Увидел — солдаты сгружали с тупорылого «студебеккера» картошку, гребли ее лопатами из кузова прямо в открытый люк подвала. Оттуда несло сырым запахом земли, прелым опавшим листом — знакомой домашней осенью, той осенью, когда они с матерью начинали убирать огород. Не было лучшей поры для Гурина, не было более приятных дней, чем ранняя осень: тихо, тепло, вольготно. В прозрачном воздухе плавают паутины, скот бродит по капустным грядкам — подъедает кочерыжки, на огородах жгут бурьян, и дымок, путаясь в голых деревьях садов, медленно оседает на землю.

Защемило сердце тоской — домой захотелось. Домой! Хоть одним глазком взглянуть на дом свой, на поселок, на людей. Как надоели эти черные каменные, похожие на доты, дома, эти готические завитушки длинных вывесок! Хоть не домой, хоть только через границу, хоть на часок — только бы глотнуть полной грудью родного воздуха, только бы пройти по улице русского города, почитать вывески на родном языке!..

Стоит, задумался. Откуда ни возьмись — подполковник Кирьянов, подошел вплотную, чуть ли не нос к носу, в глаза заглянул Гурину:

— О чем думы, комсорг?

Стушевался Гурин — мысли его врасплох захватили, сказал смущенно:

— Да вот… Родной землей запахло… Домой захотелось.

— А-а-а, ностальгия начинается. Это серьезная болезнь. — И понизив голос, будто по секрету, предупредил: — Не поддавайся. Рано нам по домам, очень много еще здесь работы. Сам видишь. Победить победили, теперь надо победу закрепить. Это очень важно!

— Знаю, товарищ подполковник…

— Вот то-то. Знай. — Подумал, сказал: — Наладим немножко дела, может, в отпуск съездишь. А пока — работа! — Он хотел идти дальше, но вспомнил что-то, обернулся снова к Гурину: — Звонили из политуправления — сегодня там в два часа совещание. Не забудь. — И он заспешил по своим делам, прихрамывая и постукивая палочкой о тротуар.