К полудню трое всадников выехали к излучине пересохшей реки, и их взору неожиданно открылась очень широкая и просторная долина. Извилистый, каменистый распадок, по которому они так долго скакали за беглецами, вдруг вывел их на покатый склон, и трое преследователей не сговариваясь покинули тропу, поднялись на небольшую возвышенность, где росли оливковые деревца, и там остановились — двое, как им и подобало, чуть позади третьего, держащего в руках отделанную серебром уздечку.

Первым заговорил сухопарый человек с рассеченной губой.

— Никого, — с легким разочарованием произнес он. — Правда, они опередили нас на целый день.

— Они не знают, что мы за ними гонимся, — сказал его невысокий спутник на белой лошади.

— Уж ей-то следовало бы догадаться, — с горечью пробормотал их предводитель, словно самому себе.

— Все равно далеко им не уйти. У них только один мул, а девушка в самом начале поранила ногу… — заметил сухопарый.

Человек с серебряной уздечкой метнул на него разъяренный взгляд.

— Думаешь, я не заметил крови? — рявкнул он.

— Что ж, нам это на пользу, — шепнул сам себе коротышка.

Сухопарый со шрамом на губе даже не сморгнул.

— Они где-то в этой долине, — сказал он. — Если мы поторопимся… — Он глянул на белую лошадь и замолк.

— Черт бы побрал всех белых лошадей! — воскликнул человек с серебряной уздечкой и посмотрел на животное, к которому, в частности, относилось его проклятие.

Коротышка перевел взгляд на голову своей меланхоличной лошадки.

— Я стараюсь, — сказал он.

Двое других еще несколько секунд глядели на долину. Сухопарый провел тыльной стороной ладони по своей рассеченной губе.

— Вперед! — вдруг выкрикнул предводитель.

Коротышка встрепенулся, дернул за повод, и все трое поскакали обратно к покинутому следу — лошадиные копыта дробно застучали по высохшей траве…

Они осторожно спустились по длинному склону вниз, где росли редкие, корявые и колючие кусты; из расщелин в скалах торчали странные высохшие рогатые ветки. На этой бесплодной почве, покрытой лишь остатками выжженной солнцем травы, след стал менее отчетливым. Однако даже этим белым людям удавалось не терять его, хотя для этого они должны были пристально вглядываться в землю, приникая к шеям своих коней, и то и дело замедлять шаг.

Они видели места, где ступала человеческая нога, примятые и поломанные травинки, а иногда им попадался даже более или менее ясный отпечаток ботинка. Один раз предводитель заметил коричневое пятно крови, оставленное девушкой-метиской, и в душе проклял ее за глупость.

Худой человек следил, верно ли выбирает дорогу предводитель с серебряной уздечкой, а коротышка на белой лошади трусил позади, погрузившись в свои думы. Они ехали гуськом, не говоря ни слова. Через некоторое время, очнувшись от своих грез, коротышка заметил, какая тишина стоит вокруг. Не считая легкого шума, производимого конями и упряжью, долина хранила мертвое молчание, точно нарисованный пейзаж.

Коротышка с удовольствием заметил, как поодаль стрельнула в кусты пурпурно-черная змейка. Все-таки в этой жутковатой долине было что-то живое. А потом, обрадовав его еще больше, в лицо ему пахнул легкий ветерок, по редкой поросли пробежал тихий шорох, черный рогатый куст на ближайшем гребне чуть наклонился в сторону — кажется, погода начинала меняться. Он рассеянно лизнул палец и поднял его вверх.

Ему пришлось резко натянуть поводья, чтобы не наткнуться на внезапно затормозившего сухопарого всадника. В тот же миг он поймал на себе взгляд своего хозяина и виновато отвел глаза.

Он сделал вид, что ищет потерянный след. Потом, когда все двинулись дальше, он стал смотреть на тень предводителя, на его плечо и шляпу, которые то появлялись, то исчезали за более близкой фигурой сухопарого. Они уже четыре дня ехали по холмам и горам, забрались на самый край света, в это унылое место, у них кончалась вода, а в притороченных к седлам сумах осталось совсем немного вяленого мяса — и из-за чего все это!

Из-за какой-то девицы, обыкновенного капризного ребенка! А ведь их хозяин владел целыми городами, жители которых готовы были исполнять самые низменные его желания, — сколько там было девушек, женщин! Почему, помилуй боже, именно эта? — спрашивал себя маленький человечек, и хмурился на весь мир, и облизывал почерневшим языком сухие губы. Так захотелось хозяину, вот и весь ответ. Только потому, что она попыталась сбежать от него…

Коротышка заметил, как разом наклонились росшие неподалеку высокие метелки тростника; завязки шляпы у него на груди затрепетали и опали снова. Ветер усиливался. Он нарушил царящую вокруг мертвую неподвижность — и это было хорошо.

— Эй! — воскликнул сухопарый.

Все трое резко остановились.

— Что? — спросил главный. — Что такое?

— Вон там, — произнес сухопарый, указывая вверх по долине.

— Что?

— Кто-то бежит на нас.

Не успел он договорить, как из-за ближнего бугра выскочило и бросилось к ним какое-то желтое животное. Это была большая дикая собака, бегущая по ветру с высунутым языком, — она неслась вперед с такой целеустремленностью, как будто и не видела всадников. Ее морда не была опущена — значит, она ничего не вынюхивала и не преследовала добычу. Маленький человечек нащупал рукой саблю.

— Она бешеная, — предположил сухопарый.

— Кричите! — выпалил коротышка и крикнул.

Собака точно не слышала. Затем, когда коротышка наполовину вытащил саблю, она чуть изменила направление бега и, тяжело дыша, промчалась мимо них дальше. Коротышка проводил ее глазами.

— Пены нет, — сказал он.

Человек с серебряной уздечкой замер, вглядываясь в даль.

— Ладно, тронули! — спустя минуту скомандовал он. — Что нам до этого? — и дернул поводья.

Некоторое время всадники вновь двигались молча. Первые двое ехали по следу, а замыкающий смотрел на дымку, которая начала затягивать огромную долину, подползая все ближе и ближе; ветер явно набирал силу. Вдалеке, слева, показались какие-то темные пятна — наверное, это были кабаны, несущиеся по долине, но коротышка не стал обращать внимание своих спутников ни на эти пятна, ни на явные признаки беспокойства в поведении лошадей.

А потом он увидел первый, а затем второй огромный белый шар — огромный блестящий белый шар, похожий на гигантскую пушинку с куста чертополоха, катящийся по ветру и наискосок пересекающий тропу. Эти шары парили высоко в воздухе, опускались и вновь поднимались, задерживались на мгновение и летели дальше, мимо, но при виде их беспокойство лошадей усилилось.

И вскоре он увидел, как множество этих шаров — и чем дальше, тем больше — скачет по долине в их сторону.

В уши всадникам ударил пронзительный визг. На тропу выскочил огромный кабан — он лишь на миг повернул голову, чтобы взглянуть на них, и снова помчался вниз по долине. И тогда все трое остановились и замерли в седлах, глядя на приближающуюся белую пелену.

— Если бы не этот пух… — начал главный.

Но тут один большой шар пролетел ярдах в двадцати от них. Это оказалась вовсе не ровная сфера, а огромный, мягкий, рваный ком чего-то полупрозрачного, будто скомканная простыня, — как бы воздушная медуза, летящая кувырком и тянущая за собой длинные, похожие на паутину нити и ленты, которые хвостом развевались сзади.

— Это не пух, — сказал коротышка.

— Не нравятся мне эти штуки, — заметил сухопарый.

Всадники переглянулись.

— Черт бы их побрал! — воскликнул предводитель. — Впереди их тьма-тьмущая. Если так пойдет дальше, нам не проехать.

Инстинктивное чувство, которое заставляет оленей выстраиваться в ряд при появлении опасности, побудило их повернуть коней к ветру, продвинуться вперед на несколько шагов и пристально вглядеться в массу летящих на них шаров. Они неслись по ветру плавно и быстро, бесшумно поднимаясь и опускаясь, касаясь земли, высоко подскакивая, паря — и все это в полном согласии, со спокойной, непоколебимой целеустремленностью.

Справа и слева от всадников полетели пионеры этой странной армии. Когда один из них, катившийся по земле, внезапно деформировался и медленно развалился на длинные, спутанные ленты и пряди, все три лошади испуганно шарахнулись в сторону. Вдруг предводителя охватило слепое, безрассудное нетерпение. Он стал осыпать летящие шары проклятиями.

— Вперед! — призывал он. — Вперед! Плевать на эту дрянь! Что она нам? Идем по следу! — Он с руганью дернул поводья и повредил лошади губу. Это вызвало новый поток яростной брани. — Я пойду по следу, говорю вам! — закричал он. — Где след?

Сжав в руке уздечку танцующей лошади, он склонился над травой. Длинная липкая нить легла ему на лицо, белесая лента упала на держащую повод руку, и к затылку его быстро побежало какое-то крупное многоногое существо. Он глянул вверх и увидел, что один из белых комьев встал над ним на якорь — его свободные концы трепетали, точно паруса, а спущенная с борта лодка приближалась — но без малейшего шума.

Его взгляд уловил множество глаз, плотный ряд приземистых тел, длинные многосуставчатые конечности, словно вытравливающие веревки, чтобы спустить на него это существо. На миг он оцепенел, бессознательно сдерживая гарцующую лошадь — сказалась многолетняя практика верховой езды. Потом сабля плашмя ударила его по спине, сверкнула над его головой и обрубила прицепившийся к нему ком паутины, который медленно взмыл вверх и повлекся дальше.

— Пауки! — услышал он голос сухопарого. — Там полно больших пауков! Глядите — о Боже!

Человек с серебряной уздечкой все провожал взором улетающий шар.

— Глядите — о Боже!

Предводитель осознал, что смотрит вниз, на изувеченное красное туловище — хотя паук был наполовину раздавлен, он еще шевелил ненужными теперь ногами. Потом худой человек указал на другой летящий к ним ком, и он поспешно выхватил саблю. Теперь уже всю долину впереди словно затянуло клочковатым туманом. Главарь попытался овладеть ситуацией.

— Скачем отсюда! — вдруг выкрикнул коротышка. — Скачем вниз по долине!

Случившееся потом напоминало эпизод на поле боя. Человек с серебряной уздечкой увидел, как коротышка проскакал мимо него, отчаянно рубя воображаемую паутину, увидел, как он врезался в лошадь сухопарого и свалил ее вместе с ним на землю. Свою собственную лошадь ему удалось сдержать лишь через десяток шагов. Потом он посмотрел вверх, чтобы избежать предполагаемой опасности, и повернул обратно, к катающейся по земле лошади и худому человеку — он стоял рядом и рубил саблей рваную, колышущуюся белесую массу, которая уже оплела их обоих. И быстро, легко, как перекати-поле по равнине в ветреный июльский день, надвигались на них новые шары из паутины.

Коротышка спешился, но ему было страшно отпускать лошадь. Одной рукой он наносил хаотические удары по воздуху, а другой пытался тащить упирающееся животное обратно. Еще одна белесая масса зацепилась концами за борющихся, встала над ними и медленно опустилась.

Предводитель стиснул зубы, сжал уздечку, набычился и пришпорил коня. Лошадь на земле перекатилась через спину — на боках ее алела кровь и шевелились черные пятна, — а сухопарый вдруг бросил ее и пробежал шагов десять в сторону своего хозяина. Ноги его были обмотаны белесыми лентами; он без толку махал саблей. Вокруг него развевались обрывки паутины, ее тонкая пелена лежала у него на лице. Левой рукой он ударил себя по боку, затем внезапно споткнулся и упал. Он попытался встать, снова упал и вдруг жутко завыл: «У-у… у-у-у, у-у-у-у-у!»

Предводитель видел огромных пауков и на нем, и на земле около него.

Пытаясь заставить коня приблизиться к этому кричащему, бьющемуся белесому кому, он услышал стук копыт, и коротышка — без сабли, навалившийся животом на спину белой лошади и цепляющийся за ее гриву — проскакал мимо. И по лицу предводителя снова скользнула липкая белая нить. Ему казалось, что повсюду, над ним и вокруг него, бесшумно приближаясь, кружат эти шары из паутины…

До самой смерти он не нашел объяснения тому, что случилось в следующий миг. Сам ли он повернул коня, или тот помчался за своей товаркой по собственной воле? Довольно будет сказать, что через секунду он уже галопом несся по долине, отчаянно крутя саблей над головой. А усиливающийся ветер гнал за ним паучьи воздушные корабли с их вымпелами и парусами, и ему чудилось, будто они преследуют его…

Все его внимание было поглощено пауками, и лишь когда его конь сгруппировался для прыжка, он заметил зияющее впереди ущелье. Среагировать вовремя он не успел и только помешал коню — он скакал, приникнув к его шее, и подался назад чересчур поздно.

Но если возбуждение и помешало ему совершить прыжок, то упасть он сумел правильно. В воздухе его навыки вернулись к нему. Он отделался только синяком на плече, а его конь перевернулся, судорожно дергая ногами, и затих. Но сабля предводителя воткнулась в твердую почву и переломилась пополам, точно Удача разжаловала его из своих рыцарей, и он чуть не рассек лицо об ее сломанный конец.

В мгновение ока он вскочил на ноги и в ужасе уставился на летящие к нему паучьи шары. Сначала он хотел бежать, но затем подумал об ущелье и повернул назад. Увернувшись от одного жуткого корабля, он быстро спустился по обрывистым склонам вниз, подальше от своих преследователей.

Там, под крутым берегом пересохшего ручья, он присел на корточки и стал наблюдать за этими странными, пролетающими поверху белесыми комьями, которые больше ничем ему не грозили. И так он сидел очень долго, ожидая, пока уляжется ветер, и смотрел на эти странные, белесые, клочкастые шары с хвостами, развевающимися на фоне его узкого неба.

Один из пауков случайно упал близ него в ущелье — вместе с конечностями в нем было не меньше фута, а само туловище было размером с полкулака, — и, поглядев, как он суетится, пытаясь выбраться, и кусает подкинутый ему обломок сабли, предводитель поднял тяжелый кованый сапог и превратил тварь в красное месиво. Он сделал это с проклятием и некоторое время искал по ущелью другую жертву.

Затем, окончательно уверившись, что пауки не могут наводнить ущелье, он нашел место поудобнее, сел и глубоко задумался, по привычке покусывая костяшки пальцев и грызя ногти. Вывело его из этой задумчивости появление человека с белой лошадью.

Он услышал его задолго до того, как увидел, — до слуха его донеслись стук копыт, спотыкающиеся шаги и голос, подбадривающий лошадь. Затем появился и сам коротышка — жалкая фигура с волочащимся сзади белым шлейфом из паутины. Они оба не произнесли ни слова, даже не обменялись приветствиями. Стыд и усталость преисполнили маленького человечка безнадежной горечи; он подошел к своему повелителю вплотную и остановился. Тот сморгнул под взглядом подчиненного.

— Ну? — наконец сказал он; в голосе его не слышалось повелительных нот.

— Вы его бросили!

— Моя лошадь понесла.

— Знаю. Моя тоже.

Он невесело рассмеялся в лицо властелину.

— Я говорю, моя лошадь понесла, — сказал прежний обладатель серебряной уздечки.

— Оба трусы, — подытожил коротышка. — Мне и в голову не могло прийти, что вы его бросите. За две минуты до этого он спас вам жизнь… Почему вы — наш господин?

Предводитель снова принялся грызть костяшки пальцев; лицо его потемнело.

— Никто не назовет меня трусом, — медленно проговорил он. — Нет… Обломок сабли лучше, чем ничего… Одна хромая лошадь не сможет четыре дня везти на себе двоих. Я ненавижу белых лошадей, но на этот раз выбора нет. Понимаешь?.. По-моему, ты собираешься подорвать своими домыслами мою репутацию. Такие, как ты, свергают королей. К тому же… ты никогда мне не нравился.

— Мой господин! — воскликнул коротышка.

— Нет, — отозвался повелитель. — Нет!

Он резко встал, когда коротышка хотел было повернуться. Наверное, с минуту они стояли лицом к лицу. Над ними, вращаясь, пролетали паучьи шары. Затем неподвижность была нарушена: в ущелье раздался шорох гравия под бегущими ногами, отчаянный захлебнувшийся крик и звук удара…

Часа через два ветер утих. Солнце садилось в ясном, безоблачном небе, и человек, у которого прежде была серебряная уздечка, наконец очень осторожно выбрался по покатому склону из ущелья; теперь он вел за собой белую лошадь, раньше принадлежавшую коротышке.

Но что за чудо! Далеко за долиной, над лесистыми холмами, он увидел тонкую, но отчетливую струйку дыма. Безмятежность на его лице сменилась гневом. Дым? Он замешкался, размышляя, не повернуть ли вместе с лошадью обратно, и заметил, как трава шевельнулась от легкого дуновения ветра. Поодаль, на тростнике, колыхнулась рваная белая простыня. Он посмотрел на паутину, потом перевел взгляд на дым.

— Может, это и не они, — наконец произнес он.

Но он знал, что пытается себя обмануть.

Поглядев на дым еще немного, он оседлал белую лошадь.

Дорогу приходилось выбирать меж клочьев паутины. Почему-то на земле было множество мертвых пауков, а оставшиеся в живых виновато насыщались трупами своих собратьев. Заслышав стук копыт, они разбегались в стороны.

Их время прошло. Без помощи ветра или готовой паутины эти твари не могли оторваться от земли и, пусть ядовитые, не представляли для него никакой опасности.

Он пытался стегнуть ремнем тех пауков, которые, как ему казалось, подползали достаточно близко. Однажды, увидев целую стайку, перебегающую открытое место, он хотел было спешиться и передавить мерзких тварей сапогами, но преодолел этот соблазн. То и дело он оборачивался и смотрел на дым.

— Пауки, — снова и снова бормотал он. — Пауки! Ну что ж… в следующий раз сплетем паутину.

Мистер Тредуэлл был невысоким человеком приятной внешности, служащим богатой нью-йоркской компании; его должность позволяла ему иметь собственный кабинет. Однажды, чудесным июньским вечером, в этот кабинет вошел посетитель. Это был плотный, представительный и хорошо одетый мужчина. Лицо у него было гладкое и розовое, а за массивными очками в роговой оправе жизнерадостно поблескивали близорукие глазки.

— Моя фамилия Банс, — представился он, отложив в сторону увесистый портфель, и стиснул руку мистера Тредуэлла в свирепом пожатии, — я работаю в Геронтологическом обществе. Я пришел, чтобы помочь вам решить вашу проблему, мистер Тредуэлл.

Тредуэлл вздохнул.

— Поскольку я вижу вас впервые в жизни, друг мой, — сказал он, — поскольку я никогда не слыхал о вашей организации и, самое главное, поскольку у меня нет проблемы, которая могла бы иметь к вам касательство, я вынужден с сожалением заявить, что я не ваш клиент, чем бы вы ни торговали. Теперь же, если вы не возражаете…

— Возражаю? — прервал его Банс. — Разумеется, я возражаю. Геронтологическое общество никому ничего не продает, мистер Тредуэлл. У нас работают истинные филантропы. Мы изучаем отдельные случаи, составляем отчеты и находим выход из едва ли не самой трагической ситуации, в которую столь часто попадают наши современники.

— А именно?

— Разве вы забыли название нашей организации, мистер Тредуэлл? Геронтология — это наука, изучающая преклонный возраст и связанные с ним проблемы. Пожалуйста, не путайте ее с гериатрией. Гериатрия занимается болезнями пожилых людей. А геронтология имеет дело с проблемой старости как таковой.

— Попытаюсь запомнить. — В голосе Тредуэлла звучало нетерпение. — Итак, небольшого пожертвования хватит? К примеру, пяти долларов?

— Нет-нет, мистер Тредуэлл, ни пенни, ни даже ломаного гроша. Я прекрасно понимаю, что сбор взносов — это обычная практика всякого рода филантропических организаций, но наше Общество работает по абсолютно иному принципу. В первую очередь наша цель состоит в том, чтобы помочь вам решить вашу проблему. И только потом мы почувствуем себя вправе на что-то претендовать.

— Чудесно, — сказал Тредуэлл уже более миролюбиво. — Значит, остаемся при своих. У меня нет проблемы — у вас нет пожертвования. Или, может, передумаете?

— Передумаю? — с болью в голосе отозвался Банс. — Это вы должны передумать, мистер Тредуэлл, а не я. Самые печальные случаи из наших архивов связаны с людьми, которые долго отказывались посмотреть в лицо своей проблеме. Я работал над вашим делом не один месяц, мистер Тредуэлл. Но я даже не предполагал, что вы попадете в эту категорию.

Тредуэлл медленно перевел дух.

— Не будете ли вы так любезны объяснить мне, что это за чушь насчет работы над моим делом? На меня еще ни разу не заводили дела ни в каких идиотских обществах и организациях!

Банс в мгновение ока распахнул портфель и извлек оттуда несколько бумажных листков.

— Если позволите, я с удовольствием подытожу для вас содержание этих отчетов. Вам сорок семь лет, и у вас отличное здоровье. Вы — владелец дома в Ист-Сконсетте, на Лонг-Айленде, который еще предстоит выкупать в течение девяти лет, а также автомобиля последней модели, за который вам осталось выплатить восемнадцать месячных взносов. Однако благодаря высокому жалованью вы вполне платежеспособны. Я прав?

— Так же правы, как кредитное агентство, откуда вы получили эти сведения, — сказал Тредуэлл.

Банс предпочел пропустить это мимо ушей.

— Сейчас мы дойдем до сути. Вы двадцать три года состоите в счастливом браке, а ваша дочь уже год как замужем и живет вместе с супругом в Чикаго. Когда она от вас отселилась, ваш тесть, вдовец и весьма капризный джентльмен, переехал в ваш дом и теперь обитает с вами и вашей женой.

Голос Банса стал низким и доверительным.

— Он семидесяти двух лет от роду и, если не считать легкого бурсита в правом плече, обладает отменным для своего возраста здоровьем. Он неоднократно заявлял, что рассчитывает прожить еще лет двадцать, и, согласно страховой статистике, которой располагает наше Общество, он вполне способен достичь этой цели. Теперь вы меня понимаете, мистер Тредуэлл?

Наступила долгая пауза.

— Да, — наконец произнес Тредуэлл почти шепотом, — теперь понимаю.

— Хорошо, — сочувственно сказал Банс. — Очень хорошо. Первый шаг всегда труден — признать, что проблема, мешающая вам жить и омрачающая каждый ваш день, существует. Не стоит и спрашивать, почему вы пытались скрыть это даже от самого себя. Вы не хотите огорчать своим недовольством миссис Тредуэлл, не так ли?

Тредуэлл кивнул.

— Не поднимется ли у вас настроение, — спросил Банс, — если я скажу, что миссис Тредуэлл разделяет ваши чувства? Что она тоже считает присутствие отца в вашем доме бременем, которое становится все тяжелее и тяжелее?

— Не может быть! — возмутился Тредуэлл. — Ведь это она захотела, чтобы он жил с нами после того, как Сильвия вышла замуж и освободила комнату. Она напомнила мне, как много он сделал для нас, когда мы начинали, и как он покладист, и как невелики будут дополнительные расходы, — именно она уговорила меня пойти на это. Я не могу поверить, что она кривила душой!

— Разумеется, не кривила. Она знала, какие чувства должна вызывать мысль о том, что ее пожилой родитель живет где-то один-одинешенек, и привела все традиционные аргументы, говорящие в пользу совместного проживания, причем совершенно искренне. Ловушка, в которую она завлекла вас обоих, — это западня, ожидающая всех, кто позволяет себе мыслить расплывчато и сентиментально. Я и сам иногда бываю готов поверить, что Ева съела яблоко лишь ради того, чтобы осчастливить змея, — сказал Банс и горестно покачал головой.

— Бедняжка Кэрол, — простонал Тредуэлл. — Если бы я только знал, что она чувствует себя такой же несчастной, как и я…

— Ну? — спросил Банс. — И что бы вы сделали?

Тредуэлл нахмурился.

— Не знаю. Но уж вместе мы что-нибудь да придумали бы.

— Что? Выставили бы старика из дому?

— Нет-нет, я вовсе не это имел в виду.

— Так что же? — настаивал Банс. — Отправили бы его в дом престарелых? В стране существуют роскошные платные заведения. Вам пришлось бы выбирать из них, так как в благотворительное его не примут; впрочем, он все равно вряд ли с восторгом отнесся бы к перспективе угодить в один из подобных домов, предназначенных для широкой публики.

— Оно и понятно, — вздохнул Тредуэлл. — А насчет дорогих — я об этом подумывал, но, когда узнал про их цены, понял, что нам это не по карману. Они дерут бешеные деньги.

— Может быть, следует подыскать вашему тестю отдельную квартирку? — предложил Банс. — Маленькую, недорогую? И нанять кого-нибудь, чтобы обеспечить ему постоянный уход?

— Но именно такая и была у него до переезда к нам. А насчет постоянного ухода — вы себе не представляете, сколько это стоит. Даже при условии, что найдется человек, отвечающий его вкусам.

— Верно! — согласился Банс и крепко стукнул кулаком по столу. — Совершенно верно, мистер Тредуэлл.

Тредуэлл сердито посмотрел на него.

— Что вы имеете в виду — верно? Я думал, вы собираетесь помочь мне в этом вопросе, но пока вы ничего путного не предложили. А говорите так, будто мы с вами делаем большие успехи.

— Именно что делаем, мистер Тредуэлл. Хотя вы этого и не заметили, только что мы совершили второй важный шаг на пути к решению. Первым было признание существования проблемы; вторым — приход к пониманию того, что, куда ни ткнись, ни одного логичного или практически приемлемого выхода из вашей ситуации не существует. Так вы не только наблюдаете, но и сами участвуете в великолепной работе метода Блессингтона, который в конце концов приведет вас прямиком к единственно возможному решению.

— Метода Блессингтона?

— Прошу меня извинить, — сказал Банс. — Я увлекся и употребил термин, еще не вошедший в научный обиход. Методом Блессингтона мои коллеги из Геронтологического общества называют обычную процедуру, которая применяется в случаях, подобных вашему. Она получила свое название в честь Дж. Г. Блессингтона, основателя Общества и одного из величайших умов нашего века. Он еще не слишком широко известен, но ничего. Помяните мое слово, мистер Тредуэлл, когда-нибудь его имя станет более громким, чем имя Мальтуса.

— Странно, что я никогда о нем не слышал, — пробормотал Тредуэлл. — Я ведь регулярно читаю газеты. И вот еще что, — добавил он, искоса взглянув на Банса, — мне хотелось бы знать, как я вообще попал в ваши списки и откуда вам столько обо мне известно.

Банс довольно усмехнулся:

— Звучит так, словно тут действительно есть какая-то тайна, не правда ли? А между тем все очень просто. Видите ли, мистер Тредуэлл, у Общества имеются сотни выездных агентов, которые прочесывают нашу огромную страну вдоль и поперек, хотя широкая публика об этом не подозревает. Заметьте, что ни один агент не имеет права раскрывать свое инкогнито, иначе его труд мгновенно потеряет эффективность. Кроме того, агенты работают отнюдь не с заранее намеченными лицами. Они внимательны ко всем пожилым людям, которые готовы поговорить о себе, а таких сколько угодно — вы не поверите, какую словоохотливость проявляет большинство стариков даже тогда, когда речь заходит о самых интимных вещах. Конечно, лишь в том случае, если их слушает незнакомец. Так вот, этих субъектов — я имею в виду стариков — отыскивают в барах, в библиотеках, на скамеечках в парке… словом, везде, где можно с удобством посидеть и побеседовать. Агенты втираются к ним в доверие и все из них вытягивают, стараясь узнать побольше о людях следующего поколения, от которых эти старики зависят.

— Вы имеете в виду, — сказал Тредуэлл с растущим интересом, — о тех, кто их содержит?

— Нет-нет, — возразил Банс, — вы делаете обычную ошибку, смешивая зависимость с финансами. Разумеется, довольно часто имеет место денежная зависимость, но это не самое главное. Важнее всего то, что тут всегда существует эмоциональная зависимость. Она есть даже тогда, когда старых отделяет от молодых значительное географическое расстояние. На эмоциональную связь это не влияет. Сам факт существования пожилого человека вызывает у молодого чувство вины и досады. Дж. Г. Блессингтон на собственном опыте столкнулся с этой трагической проблемой нашего времени — именно это и подвигло нашего основателя на его великий труд.

— Другими словами, — подытожил Тредуэлл, — вы утверждаете, что, даже если бы мой тесть и не жил с нами, ситуация была бы столь же плачевной?

— Вы, кажется, сомневаетесь в этом, мистер Тредуэлл. Но ответьте мне, почему вы, пользуясь вашими же словами, считаете плачевной вашу нынешнюю ситуацию?

Тредуэлл поразмыслил.

— Ну, — сказал он, — наверное, вся беда в том, что рядом постоянно маячит кто-то третий. В конце концов это начинает раздражать.

— Но ваша дочь прожила с вами больше двадцати лет, — заметил Банс. — Однако на нее, я уверен, вы реагировали иначе.

— Это совсем другое дело, — возразил Тредуэлл. — Ребенок тебя радует, с ним можно играть, смотреть, как он растет…

— Постойте-ка! — снова прервал его Банс. — Вот теперь вы попали в точку. Все время, пока дочь жила с вами, вы получали удовольствие, глядя, как она растет, распускается, точно чудесный цветок, становится взрослой. Но старик в вашем доме может только чахнуть и угасать, и наблюдение за этим процессом отбрасывает тень на вашу собственную судьбу. Разве не так?

— Пожалуй что, так.

— Тогда подумайте: неужели все было бы иначе, живи он в другом месте? Неужели вы не чувствовали бы, как он угасает и чахнет и завистливо косится в вашу сторону, пусть даже издалека?

— Конечно, чувствовал бы. Кэрол, наверное, не спала бы ночами, беспокоясь о нем, а из-за нее и я не мог бы выкинуть его из головы. Это же естественно, не так ли?

— Именно так, и мне приятно отметить, что, признав это, вы совершили третий шаг, предусмотренный методом Блессингтона. Теперь вам ясно, что проблему создает не присутствие пожилого человека, а его существование.

Тредуэлл задумчиво поджал губы.

— Что-то мне не нравится, как это звучит.

— Почему же? Это ведь только отражает факт, верно?

— Может быть. Но у меня на душе от этого какой-то нехороший осадок. Это все равно что сказать, что наши с Кэрол проблемы разрешатся только вместе со смертью бедного старика.

— Да, — веско сказал Банс, — вы правы.

— Ну так вот, мне это не нравится. Совершенно. Думая, что чья-то смерть будет тебе приятна, чувствуешь себя подлецом; к тому же, насколько я знаю, мысли еще никогда никого не убивали.

Банс улыбнулся.

— Разве? — мягко спросил он.

Они с Тредуэллом в молчании уставились друг на друга. Потом Тредуэлл ослабевшей рукой вынул из кармана платок и промокнул им лоб.

— Знаете что, — с расстановкой произнес он, — вы или сумасшедший, или заядлый шутник. В любом случае я хочу, чтобы вы убрались отсюда. Это честное предупреждение.

На лице Банса отразилась искренняя забота.

— Мистер Тредуэлл, — воскликнул он, — неужели вы не понимаете, что уже почти сделали четвертый шаг? Неужели не видите, как близко было решение?

Тредуэлл указал на дверь.

— Вон — или я позову полицию.

Теперь на лице Банса было написано отвращение.

— Бог с вами, мистер Тредуэлл, да разве кто-нибудь поверит такой нелепой и бессмысленной истории, какой это будет выглядеть в вашем пересказе? Прежде чем совершать опрометчивые поступки, сейчас или потом, советую вам хорошенько подумать. Если суть нашего разговора станет известна, пострадаете, без сомнения, только вы. Ну а пока — вот моя карточка. Звоните в любое время, и я буду рад оказать вам услугу.

— С чего это я стану вам звонить? — осведомился побледневший Тредуэлл.

— Причин может быть много, — сказал Банс, — но важнее всего одна. — Он собрал свои вещи и направился к двери. — Поймите, мистер Тредуэлл: тот, кто одолел три ступени метода Блессингтона, непременно поднимется и на четвертую. За короткое время вы продвинулись очень далеко, мистер Тредуэлл, — значит, вы скоро позвоните.

— Прежде я увижу вас в аду, — отрезал Тредуэлл.

Несмотря на этот прощальный выпад, последующие дни оказались для Тредуэлла тяжелыми. Проблема была в том, что, узнав о методе Блессингтона, он уже не мог забыть о нем. Тредуэлла осаждали навязчивые думы, из-за которых его отношения с тестем получили несколько иную, худшую окраску.

Никогда еще старик не казался ему таким докучливым и неугомонным, никогда он не проявлял такой способности будто назло говорить и делать самые неприятные вещи. Особенно раздражала Тредуэлла мысль о том, что этот вторгшийся в его дом человек делится семейными секретами с абсолютно посторонними людьми, охотно выбалтывая самое сокровенное платным осведомителям, которые только сеют везде раздоры. И в его взвинченном состоянии духа тот факт, что осведомители никогда не заявляют о себе как о таковых, вовсе не казался ему смягчающим обстоятельством.

Прежде Тредуэлл гордился своим здравомыслием и уравновешенностью, однако уже через неделю-другую он вынужден был признать, что совершенно выбит из колеи. На каждом шагу ему мерещились нити фантастического заговора. Он представлял себе сотни, нет, тысячи Бансов, рассеянных по стране и снующих по кабинетам, подобным его собственному. И на лбу у него выступал холодный пот.

Однако, говорил он себе, все это слишком уж фантастично. Подтверждением этому служила сама его беседа с Бансом, и он вспоминал ее, слово за словом, десятки раз. В конце концов, они всего лишь признали существование некоей социальной проблемы. Разве было сказано хоть что-нибудь, чего должен стыдиться по-настоящему интеллигентный человек? Отнюдь. А если ему чудятся какие-то жуткие выводы, значит, эти идеи уже бродили в его мозгу, ища выхода.

А впрочем…

Решившись наконец посетить Геронтологическое общество, Тредуэлл испытал огромное облегчение. Он знал, что он там найдет: одну-две жалкие комнатушки, несколько бедных клерков, затхлую атмосферу мелочной благотворительности, — и все это поможет ему восстановить нормальный порядок вещей. Он был так поглощен этой мысленной картиной, что едва не прошел мимо гигантской башни из стекла и алюминия, в которой размещалось Общество, в смятении поднялся вверх на тихо гудящем лифте и, совсем ошарашенный, вступил в приемную главного офиса.

Еще не успев прийти в себя, он зашагал за стройной длинноногой девицей по огромному, чуть ли не бесконечному лабиринту комнат, где проворно сновали не менее стройные и длинноногие юнцы с квадратными плечами, стояли автоматические конвейеры, потрескивающие и пощелкивающие в своем электронном упоении, тянулись длинные ряды каталожных шкафчиков из нержавеющей стали, причем все это царство пластика и металла было залито неярким светом ламп, по современной моде скрытых в особых нишах, — и наконец предстал пред очи самого Банса, услышав, как сзади мягко закрылась дверь.

— Впечатляет, не правда ли? — сказал Банс, явно наслаждаясь огорошенным видом Тредуэлла.

— Впечатляет? — хрипло произнес Тредуэлл. — Да я никогда не видал ничего подобного. Тут добра на десять миллионов долларов!

— А почему нет? Ведь наука, этот неутомимый Франкенштейн, трудится день и ночь, увеличивая продолжительность жизни до самых немыслимых пределов. Да, мистер Тредуэлл, уже сейчас в нашей стране живет четырнадцать миллионов человек старше шестидесяти пяти. Через двадцать лет их число вырастет до двадцати одного миллиона. А что будет дальше, и подумать страшно! Радует только одно: каждый из этих пожилых людей окружен молодыми родственниками, то есть потенциальными клиентами нашего Общества. Работы все больше, но это лишь помогает нам процветать и укрепляться.

Тредуэлл почувствовал, как по его жилам разливается холодок ужаса.

— Значит, это правда?

— Прошу прощения?

— Этот метод Блессингтона, о котором вы все время толкуете, — выпалил Тредуэлл. — Его смысл в том, чтобы улаживать трудности, избавляясь от стариков?

— Верно! — подтвердил Банс. — Именно такова основная идея. И даже сам Дж. Г. Блессингтон не смог бы сформулировать это лучше. Вы умеете владеть языком, мистер Тредуэлл. Меня всегда восхищали люди, способные перейти к самой сути дела без всякой сентиментальной болтовни!

— Но это не может сойти вам с рук! — вырвалось у Тредуэлла. — Неужто вы всерьез утверждаете, что это проходит для вас безнаказанно?

Банс повел рукой в сторону закрытой двери.

— Разве это не достаточное доказательство нашего преуспеяния?

— Но все эти служащие там, в залах! Они-то понимают, что здесь происходит?

— Как и подобает хорошо обученному персоналу, — с упреком сказал Банс, — они только выполняют свои обязанности. То, о чем говорим мы с вами, касается лишь высшего эшелона.

Плечи Тредуэлла поникли.

— Невероятно, — пробормотал он. — Так не бывает.

— Ну-ну, — мягко подбодрил его Банс, — будьте же посмелее. Я понимаю, что больше всего вас смущает то, что Дж. Г. Блессингтон иногда именовал фактором безопасности. Но взгляните на дело с другой стороны, мистер Тредуэлл: разве умирать так уж неестественно, тем более если речь идет о стариках? А наше Общество гарантирует, что кончина будет выглядеть натуральной. Расследования редки, и ни одно из них еще не доставляло нам серьезных хлопот. Более того, вы удивитесь, узнав, сколько блестящих имен находится в списке наших жертвователей. К нам обращалось множество влиятельных фигур как из политических, так и из финансовых кругов. И это самое верное свидетельство нашей эффективности. Заметьте, что столь высокие покровители делают Геронтологическое общество практически неуязвимым, на каком бы уровне его ни атаковали. Причем эта неуязвимость распространяется на любого из наших спонсоров, включая и вас, если вам будет угодно передать решение вашей проблемы в наши руки.

— Но я не имею права! — отчаянно воскликнул Тредуэлл. — Даже если бы я и хотел, разве дозволено мне устранять трудности таким образом?

— Ага! — Банс напряженно подался вперед. — Стало быть, вы хотите устранить трудности?

— Но не таким путем.

— Вы можете предложить другой путь?

Тредуэлл молчал.

— Вот видите, — удовлетворенно заметил Банс. — Геронтологическое общество предлагает единственное практически приемлемое решение проблемы. И вы все еще не согласны, мистер Тредуэлл?

— Нет, — упрямо сказал Тредуэлл. — Нельзя же так.

— Вы уверены?

— Конечно, уверен! — огрызнулся Тредуэлл. — Вы хотите убедить меня, что это хорошо и правильно — убивать людей направо и налево только потому, что они состарились?

— Именно это я и утверждаю, мистер Тредуэлл, и прошу вас учесть вот что. Сегодня мы живем в мире прогресса, в мире производителей и потребителей, которые делают все, чтобы улучшить нашу жизнь. Старики не являются ни производителями, ни потребителями, стало быть, это лишь препона на пути прогресса. Если мы бросим краткий, сентиментальный взгляд на пасторальную дымку вчерашнего дня, мы обнаружим, что раньше они таки выполняли свою функцию. Когда молодые возделывали поля, старые пеклись о домашнем очаге. Но даже это теперь в прошлом. Для работы по дому существует масса более эффективных приспособлений, и обходятся они куда дешевле. Вы будете спорить?

— Не знаю, — упорствовал Тредуэлл. — Вы уравниваете людей с машинами, а я категорически против этого.

— Боже милостивый, только не говорите мне, что вы сами видите какие-то отличия! Конечно, мы и есть машины, мистер Тредуэлл, все мы без исключения. Чудесные, уникальные — это я готов признать, но все же машины. Да вы посмотрите на мир вокруг. Это гигантский организм, каждая часть которого поддается замене и каждая борется за то, чтобы производить и потреблять, производить и потреблять, пока не износится. Разве не глупо оставлять на месте изношенные детали? Конечно, глупо! Их следует устранять, чтобы они не мешали всему организму. Важен весь организм в целом, мистер Тредуэлл, а не его отдельные части. Неужели вы не согласны?

— Не знаю, — с сомнением сказал Тредуэлл. — Я никогда не думал об этом с такой точки зрения. Трудно переварить все это сразу.

— Понимаю, мистер Тредуэлл, но согласно методу Блессингтона каждый спонсор должен полностью осознать, какое огромное значение имеет его взнос во всех смыслах — не только в плане личной выгоды, но и в отношении той пользы, какую он приносит всему социальному организму. Подписывая обязательство для нашего Общества, человек поистине совершает самый благородный поступок в своей жизни.

— Обязательство? — спросил Тредуэлл. — И как оно выглядит?

Банс вынул из ящика стола готовый бланк и аккуратно положил его перед Тредуэллом. Тот прочел отпечатанный текст и резко выпрямился.

— Но тут сказано, что по истечении ближайшего месяца я должен буду выплатить вам две тысячи долларов! Вы ни разу не упоминали о подобных суммах!

— Мне еще ни разу не представлялось случая поднять эту тему, — ответил Банс. — Но в течение некоторого времени одна из наших комиссий изучала ваше финансовое положение. Она сообщила, что вы можете уплатить такую сумму без особенного ущерба.

— Что значит без ущерба? — воскликнул Тредуэлл. — Две тысячи долларов — это большие деньги, как бы вы там ни рассуждали.

Банс пожал плечами:

— Каждое обязательство составляется с учетом платежеспособности клиента, мистер Тредуэлл. Не забывайте: то, что может казаться вам солидным кушем, покажется мелочью многим другим спонсорам, с которыми я имею дело.

— И что я за это получу?

— Не позже чем через месяц после того, как вы подпишете обязательство, ваша проблема будет разрешена. Сразу же вслед за этим вам следует полностью расплатиться с нами. Тогда ваше имя будет внесено в список наших спонсоров, на чем мы и поставим точку.

— Мне не нравится, что мое имя будет внесено в какие-то списки.

— Понимаю, — сказал Банс. — Однако позвольте напомнить вам, что пожертвование в благотворительную организацию, каковой является Геронтологическое общество, вычитается из суммы заработка, облагаемой налогом.

Тредуэлл коснулся лежащего на столе бланка.

— Только ради любопытства, — произнес он, — допустим, что человек подписывает обязательство, а потом отказывается платить. Надеюсь, вы знаете, что такие документы не подлежат рассмотрению в рамках закона?

— Да, — улыбнулся Банс, — и я знаю к тому же, что очень многие организации, строящие свою работу на доверии к клиенту, позже раскаиваются в этом. Но Геронтологическое общество никогда не испытывало подобных трудностей. Мы избегаем их, напоминая всем нашим спонсорам, что если молодые люди не берегут себя, они иногда умирают так же неожиданно, как и пожилые… Нет-нет, — добавил он, расправляя бланк, — вашей подписи внизу будет вполне достаточно.

Три недели спустя, когда тесть мистера Тредуэлла был найден утонувшим у подножия мола в Ист-Сконсетте (старик часто удил там рыбу, хотя местные знатоки неоднократно указывали ему, что клев на молу плохой), это событие было должным образом зарегистрировано как «смерть в результате случайного погружения» и сам Тредуэлл организовал весьма благопристойные похороны. Именно на этих похоронах его впервые посетила Мысль. Эта неприятная Мысль лишь промелькнула в сознании Тредуэлла, заставив его оступиться при входе в храм. Впрочем, ему не составило труда отогнать ее, поскольку в тот день у него хватало других забот.

Но через несколько дней, когда он снова сидел за своим столом, Мысль вернулась. На этот раз избавиться от нее оказалось уже не так просто. Она все разрасталась и разрасталась в сознании Тредуэлла, пока не заполнила собой все его рабочие часы и не вторглась в его сны в виде леденящих душу кошмаров.

Он знал, что помочь ему способен только один человек; и, горя нетерпением, он вновь явился к Бансу в Геронтологическое общество. Почти машинально он отдал ему чек и сунул в карман расписку.

— Меня кое-что беспокоит, — заявил Тредуэлл, переходя прямо к сути.

— Да-да?

— Помните, вы говорили мне, как много стариков будет в стране через двадцать лет?

— Конечно.

Тредуэлл расстегнул душивший его воротник.

— Но разве вы не понимаете? Я же буду одним из них!

Банс кивнул.

— Если вы будете как следует следить за собой, я не вижу причины, почему бы вам им не стать, — отозвался он.

— Вы не улавливаете смысла, — настойчиво сказал Тредуэлл. — Ведь это означает, что тогда я буду все время волноваться, что кто-нибудь из вашего Общества придет и станет подавать моей дочери или зятю дурные идеи! Провести в таком страхе весь остаток жизни просто ужасно!

Банс медленно покачал головой.

— Вы не можете говорить это всерьез, мистер Тредуэлл.

— Но почему?

— Почему? Подумайте о своей дочери, мистер Тредуэлл. Итак, вы думаете о ней?

— Да.

— Разве вы не видите, что это чудесный ребенок, который одаряет вас своей любовью в обмен на вашу? Замечательная молодая женщина, которая едва переступила порог брака, но тем не менее всегда готова навестить вас, дать понять, какие нежные чувства она испытывает по отношению к вам?

— Я знаю это.

— Далее, обратите свой мысленный взор на этого славного юношу, ее мужа. Чувствуете ли вы, с какой теплотой он пожимает вам руку при встрече? Знаете ли, как он благодарен за регулярно оказываемую вами финансовую помощь?

— Полагаю, что да.

— А теперь честно, мистер Тредуэлл: можете ли вы представить себе, чтобы кто-то из этих симпатичных, достойных молодых людей сделал хоть что-нибудь, способное причинить вам пусть даже малейший вред?

Обруч, стискивавший горло Тредуэлла, чудесным образом распался; холодок в его груди исчез без следа.

— Нет, — убежденно сказал он. — Не могу.

— Отлично, — произнес Банс. Он откинулся на спинку кресла и улыбнулся мудрой, благожелательной улыбкой. — Не оставляйте этой уверенности, мистер Тредуэлл, лелейте ее и берегите во все ваши дни. Она будет дарить вам покой и утешение до самого конца.

Джон Каминг коллекционировал истории с привидениями. Он всегда утверждал, что эта история — лучшая из ему известных, хотя часть ее он знал с чужих слов. Для того, чтобы поведать ее нам, он выбрал самое подходящее время — канун Рождества и предпослал своему рассказу небольшое вступление:

— Все вы помните старую мудрую поговорку «Ничто не ново под луной», и я должен заметить, что моя сверхсовременная история о привидениях, по сути, ничем не отличается от тех, которые в давние времена могли ставить в тупик жителей Вавилона или Ассирии. Что же касается объяснений, то подыскивайте их сами; я уверен, что каждый из вас попытается сделать это, исходя из своей собственной фантазии, настроения и темперамента. Однако вполне может быть, что загадка так и останется для вас неразгаданной.

Подогрев таким образом наше любопытство, Каминг поудобнее устроился в мягком кресле и начал рассказывать:

— Это случилось пять лет назад. Я гостил у некоей миссис Джейни — неглупой, но довольно суетливой женщины, которая любила собирать вокруг себя «интересных людей». Незадолго до того она купила новый дом в Бакингемшире. Однако меня слегка разочаровала публика, созванная ею на Рождество. Часть гостей я знал слишком хорошо, а знакомиться с прочими не испытывал ни малейшего желания, и поначалу вечер обещал быть весьма скучным. Миссис Джейни, видимо, тоже это почувствовала, ибо торопливо представила нам женщину, приглашенную в качестве гвоздя программы. Звали ее миссис Махогани; она была профессиональным медиумом. Одни из нас, как говорится, «верили» в медиумов, другие нет, но все были готовы подвергнуть свои убеждения экспериментальной проверке. Миссис Джейни очень жалела, что среди нас нет некоего доктора Дилка. Он задержался в городе и должен был приехать в Верролл — так называлась усадьба — несколько позже, а женщина-медиум к этому времени собиралась уже уехать: ее услуги пользовались большим спросом и ее ждали в другом месте.

Миссис Махогани была ничем не выдающейся особой — ни старая, ни молодая, ни умная, ни глупая, ни блондинка, ни брюнетка, спокойная, но отнюдь не самодовольная. После превосходного обеда — день выдался хмурый и ветреный — мы уселись в кружок в уютной гостиной; занавеси были задернуты, и комнату освещал только огонь, пылающий в камине. Когда прошло минут десять, миссис Джейни хриплым шепотом возвестила нам, что медиум впала в транс. Затем миссис Махогани повергла нас в изумление и шок, ибо вдруг начала извиваться в судорогах и громким голосом, совершенно не похожим на тот, что мы слышали раньше, выкрикнула:

«Убийство!»

При этом возгласе по коже у нас побежали мурашки, и мы подались вперед, дабы не упустить ни слова из того, что последует дальше. Тоном, полным отчаяния и ужаса, миссис Махогани заговорила:

«Он убил ее. О, какое горе! Поглядите на него! Остановите его руку! Он пытался спасти ее. Теперь он раскаялся. О, какой ужас! Взгляните на него — он терпел, сколько достало сил, и вот он убил ее! Я вижу, как он подсыпает это в стакан. И никто, никто не мог спасти ее — но тем мучительней оказалось раскаяние. О, какой ужас! Какая жуть!»

Тут миссис Джейни, явно привыкшая к подобным сценам, наклонилась к ней и жадно спросила:

«Кто же это? Назовите нам его имя! Где это произошло?»

«Не знаю, — пробормотала женщина-медиум. — Где-то близко — в доме, в мрачном старом доме, в комнате с занавесями из лилового бархата… или вернее назвать этот цвет иссиня-красным? Во дворе этого дома есть пруд; сейчас я переступаю порог — какая низкая дверь! — и иду вверх по узкой лестнице. Вот эта комната, а вот и несчастная жертва, а рядом стакан с молоком…»

Несмотря на все наши старания, больше из медиума ничего вытрясти не удалось; вскоре она вышла из транса, и все мы, я полагаю, решили, что она намеренно разыграла перед нами эту дурацкую мелодраму. Если это была попытка создать атмосферу таинственности, которую принято связывать с кануном Рождества, то она закончилась неудачей.

Ближе к вечеру прибыл доктор Дилк. Это был человек ничем не примечательный — обыкновенный преуспевающий врач, и я не могу сказать, что он страдал от переутомления или нервного перенапряжения; вы знаете, что подобными причинами любят объяснять вещи вроде тех, до которых я в своем рассказе еще дойду. Наоборот, доктор Дилк явно обладал отменным здоровьем и практическим складом ума и, похоже, намеревался взять от своего краткого отдыха все возможное. Машина, привезшая его со станции, забрала миссис Махогани, и доктор с медиумом встретились в прихожей лишь на миг. Миссис Джейни не озаботилась представить их друг другу, однако миссис Махогани внезапно повернулась к доктору и, вперив в него взгляд, сказала:

«Вы весьма чувствительны к потустороннему, правда?»

Врач слегка удивился.

«Право, не знаю, — с улыбкой ответил он. — Я никогда в это не углублялся. Дело в том, что я прошел серьезную научную подготовку, а она искореняет всякую склонность к фантазиям».

«Но я не могу ошибаться, — настаивала миссис Махогани. — И я не удивлюсь, если в ближайшие дни с вами случится что-нибудь необычное».

Встретившись на следующее утро, мы втайне надеялись услышать от доктора рассказ о каком-нибудь ночном происшествии, хотя дом был новым, а его спальня — самой что ни на есть стандартной. Но, разумеется, он сказал лишь, что отлично выспался.

Затем мы отправились в местную церковь. Во время службы доктор Дилк сидел рядом со мной, а я, наскучив монотонным речитативом священника, принялся разглядывать мемориальную плиту, вделанную в стену позади него. На ее черном мраморе виднелась полустертая латинская надпись. Она была посвящена некоей женщине, обладавшей конечно же всеми мыслимыми добродетелями; звали ее Филадельфией Каруайтен, и я со смаком повторил про себя это старинное имя — Филадельфия. Потом я заметил на нижней части плиты более мелкую надпись, свидетельствующую о том, что в склепе покоится и муж этой дамы; он пережил ее всего месяцев на шесть, и у меня мелькнула романтическая догадка, что он погиб от тоски по ней.

Когда мы возвращались домой по припорошенным инеем полям, доктор Дилк, шагавший бок о бок со мной, стал жаловаться на холод; он сказал, что подцепил простуду. Меня позабавили его слова — их скорее могла бы употребить какая-нибудь брюзгливая старуха, а не современный врач, — и я заметил, что выражение «подцепить простуду» вряд ли может считаться медицинским термином. К моему удивлению, он не засмеялся в ответ на шутку, а сказал:

«Нет-нет, правда, я до сих пор дрожу; по-моему, во всем виновата та плита, рядом с которой я сидел. Я до нее дотронулся — она была прямо-таки ледяная, и мне показалось, что она источает какую-то промозглую сырость; так бывает со старыми камнями. Мне чудилось, будто я сижу рядом с глыбой льда, от которой веет студеным ветром — он пробрал меня до костей».

Остаток дня прошел за играми и развлечениями; вкусных яств и напитков тоже было в достатке, и под вечер нас охватило ощущение довольства друг другом и нашей хозяйкой. Только доктор Дилк был в дурном расположении духа, и это бросалось в глаза, ибо он уже успел зарекомендовать себя как человек приятный и уравновешенный. Он по-прежнему жаловался на свою простуду, сидя у самого камина, и я заметил, как он пару раз вздрогнул, точно от сквозняка.

На следующее утро доктор Дилк спустился к завтраку довольно поздно, и вид его удивил нас всех: он был бледен, как будто чем-то озабочен, рассеян и не слишком аккуратно одет. Разумеется, я тут же вспомнил о его вчерашних жалобах и решил, что он заболел. Когда же миссис Джейни прямо поинтересовалась, как он себя чувствует, доктор довольно резко ответил:

«А как можно себя чувствовать, если ты всю ночь не спал? Между прочим, я надеялся здесь отдохнуть!»

Мы все уставились на него, а он налил себе кофе и с жадностью осушил чашку; я заметил, что он постоянно вздрагивает. Нечто в его поведении и тоне, которым он отвечал миссис Джейни, побудило нас воздержаться от немедленных расспросов. Даже наша хозяйка, которую я никогда не считал особенно тактичной, сказала как бы между прочим:

«Всю ночь не спать — это ужасно. Мне очень жаль, что вам приготовили неудобную постель».

«С постелью все было в порядке, — ответил он. — Тем неохотней я покинул ее».

И затем доктор поведал нам свою историю — хотя и несколько смущенно, однако с видом человека, говорящего истинную правду. Его рассказ неоднократно прерывался нашими репликами и восклицаниями, но я передаю его здесь свободным от этих помех и точно таким, каким позже запечатлел его в своем блокноте:

«Меня разбудил стук в дверь. Я сразу стряхнул с себя остатки сна и произнес: «Войдите». Мне тут же пришло на ум, что кому-то стало плохо — врач должен быть готов к таким неожиданностям. Дверь открылась, и вошел человек с фонарем «летучая мышь». В нем не было ничего необычного. Он был с головы до пят укутан в плащ и казался чрезвычайно взволнованным. «Простите, что беспокою вас, — промолвил он, — но в вашей помощи нуждается одна молодая леди. Пожалуйста, пойдемте со мной». Я быстро оделся и вышел за ним вслед. У дома нас ждала небольшая коляска — такие и сейчас попадаются в сельской глуши, но у этого дома она смотрелась несколько странно. Я не разглядел ни лошади, ни кучера, ибо луну то и дело затмевали бегущие по небу облака. Сев в коляску, я ощутил отвратительный дух затхлости и гнили, который уже не раз замечал в подобных экипажах. Мой спутник уселся рядом. В течение всей поездки — а она показалась мне ужасно долгой — он не проронил ни единого слова. Наверное, я задремал; очнувшись, когда коляска стала, я почувствовал, что порядком озяб. Мой провожатый помог мне выбраться. Мы прошли через сад, миновали пруд — я видел, как серебрится в лучах луны его поверхность, — и переступили порог дома. Затем поднялись по узкой лесенке и вошли в спальню. Она была освещена очень скудно — кажется, лиловые занавеси на окне были задернуты неплотно, и сквозь них пробивался лунный свет, а может быть, в углу стояла свеча, — но я разглядел на кровати свою пациентку. Это была молодая женщина с чертами, не лишенными привлекательности, однако тяжелый недуг наложил на них свою печать. Она явно жестоко страдала — даже одеяло сбилось в кучу от ее горячечных метаний.

Я попытался определить характер болезни, однако ее судороги мешали мне сделать это; я не смог поставить диагноз, но подумал, что она наверняка скоро умрет. На столе у ее кровати лежали какие-то бумаги — одна из них показалась мне завещанием, — а рядом стоял стакан с недопитым молоком. Больше я ничего не помню: в комнате было слишком темно. Я попробовал расспросить того человека — очевидно, ее мужа, — но у меня ничего не вышло. Он лишь монотонно повторял, что я должен спасти ее. Потом я вдруг услышал в глубине дома чей-то пронзительный смех — смеялась женщина. «Уймите ее! — воскликнул я, обращаясь к своему спутнику. — Кто у вас там — сумасшедшая?» Но он по-прежнему повторял свои просьбы, точно не замечая ничего вокруг. Больная тоже услыхала смех и, опершись на локоть, промолвила: «Ты погубил меня — что ж, смейся вместе с нею».

Я сел за стол с бумагами и стаканом, вырвал страничку из своего блокнота и написал рецепт. Тот человек жадно схватил его. «Не знаю, где вы это раздобудете, — сказал я, — но больше надеяться не на что». — «Благодарю вас», — ответил он; затем взял меня под руку и вывел из дома тем же путем, каким мы пришли. Покидая дом, я по-прежнему слышал визгливый смех неизвестной и стоны больной, которые становились все тише. Экипаж ждал меня, и я был тем же образом доставлен обратно».

Когда доктор Дилк закончил свою повесть, в комнате воцарилось неловкое молчание, ибо кто из нас осмелился бы сказать человеку вроде него, что он стал жертвой галлюцинации? Разумеется, он не мог покинуть дом и совершить этот удивительный визит к неведомой страдалице; то, что он сам поверил в это, казалось нам поистине невероятным.

Оставляя в стороне ненужные подробности, сообщу вам сразу: мы таки убедили доктора Дилка в том, что он не покидал ночью Верролла. Он и сам признал, что в его рассказе имеется множество несообразностей: как мог тот человек пройти прямо к нему в спальню? как могли они выйти — ведь дом запирается на ночь, и так далее, и тому подобное. Но хотя доктор вынужден был согласиться с нашей версией — а мы решили, что он всего лишь видел необычайно яркий сон, — сомнения явно не покинули его окончательно, и несколько позже, когда общая беседа перешла в иное русло, он попросил меня проехаться вместе с ним по здешним окрестностям.

«Я наверняка узнаю тот дом, — сказал он, — хотя и видел его в темноте. Мне поможет пруд, а также низкая дверь: чтобы пройти туда, я вынужден был пригнуться».

Я не стал говорить ему, что миссис Махогани тоже упоминала о пруде и низкой двери.

После полудня, сказав остальным, что нас заинтересовала местная церковь, мы с доктором сели в мою машину и отправились искать приснившийся ему дом. Исколесив всю округу без малейшего результата — короткий день уже клонился к вечеру, — мы наконец наткнулись на ряд домишек, где размещалась старая богадельня. Неожиданно доктор Дилк попросил меня остановиться около них. Он указал на мемориальную доску, висевшую на одном из домиков: она гласила, что богадельня построена неким Ричардом Каруайтеном в память о Филадельфии, его усопшей жене.

«Помните плиту, рядом с которой вы сидели в церкви?» — спросил я.

«Да, — пробормотал доктор Дилк, — из-за нее я тогда простудился. Смотрите, здесь есть дата — тысяча восемьсот тридцатый год. Кажется, она почти совпадает с той, что выбита над их склепом».

Мы заехали в ближнюю деревеньку — отсюда до Верролла было несколько миль — и после утомительных поисков, ибо все было закрыто на выходные, разыскали одного старика, охотно взявшегося сообщить нам то, что он знал о богадельне. Ее основал некий мистер Ричард Каруайтен; на это пошли деньги его умершей жены. Он был бедным человеком, кем-то вроде искателя приключений, женившимся на богатой невесте. Но счастливы они не были. У них все время случались ссоры и размолвки (по крайней мере, если верить тогдашним слухам — старику рассказывал об этом его отец); наконец Каруайтены поселились в большом доме неподалеку от их деревеньки — он цел и по сию пору. Впрочем, похоронены они близ Верролла, так как она была родом оттуда, из старинной семьи… Люди говорили, что вскоре в жизни Ричарда Каруайтена появилась другая женщина, которая подбивала его избавиться от законной супруги; так он, похоже, и сделал, ибо несчастная внезапно умерла, а поскольку любовница Ричарда в то время находилась в их доме и смерть Филадельфии была так удобна им обоим, поползли разные слухи… Но он не женился снова, а умер через полгода после жены, завещав пустить все ее деньги на постройку богадельни.

Доктор Дилк спросил, нельзя ли взглянуть на дом, где жили Каруайтены.

«Он принадлежит одному лондонцу, — сказал старик, — но его хозяин ни разу сюда не наведывался. Кажется, землю будут продавать под строительные участки, а дом снесут; во всяком случае, он уж лет десять как на замке. А не жили в нем, наверно, лет сто».

Не стану обременять свой рассказ лишними подробностями и скажу сразу, что после долгих проволочек нам удалось найти хранителя усадьбы и выпросить у него ключ. Когда мы миновали ее ржавые ворота и поехали к дому, уже совсем стемнело, но у нас были мощные фары и вдобавок электрические фонари. По дороге доктор Дилк попытался восстановить историю Каруайтенов, чью надгробную плиту мы видели в церкви близ Верролла.

«Они ссорились из-за денег, он пытался заставить ее подписать завещание в его пользу; возможно, она слегка захворала от всех этих переживаний — вспомните, что в то время в доме жила другая женщина… да, Филадельфия явно выбрала себе не лучшего мужа. Под рукой у него был какой-то яд, возможно, сильнодействующее лекарство. Он подмешал его в молоко и дал ей».

Тут я прервал его:

«Откуда вы взяли, что это было молоко?»

Доктор не ответил. Тут мы как раз подъехали к старому дому, зловеще маячившему перед нами в полумраке.

«Потом, отравив ее, — продолжал доктор Дилк, шагая к двери, — он горько раскаялся; он бросился на поиски врача, надеясь раздобыть противоядие и спасти жену. Любовница засмеялась ему вслед. Он не мог простить ей смеха в такой момент; он не нашел помощи! Врача поблизости не было. Его жена умерла. Никто не предъявил ему обвинения: его богатство служило как бы гарантией невиновности, к тому же в тысяча восемьсот тридцатом году вряд ли возможно было установить факт отравления — вспомните уровень тогдашней науки. Он не мог ни жениться на другой, ни воспользоваться деньгами; в конце концов он оставил их все на богадельню и умер сам, попросив, чтобы его имя было выбито на ее могильной плите. Отважусь сказать, что он сам наложил на себя руки. Возможно, он так и не разлюбил жену — всему виной были только деньги, эти проклятые деньги, целое состояние, которое он так жаждал назвать своим. Но что, если этот несчастный так и не обрел покоя? Если он до сих пор ищет врача?»

Мы переходили из комнаты в комнату этого угрюмого, пыльного, обветшавшего дома. Доктор Дилк растворил ставни окна, которое смотрело на задний двор, и мы увидели там небольшой пруд; дверь черного хода — мы едва разглядели ее в тусклом свете — была такой низкой, что человеку его роста пришлось бы нагнуться, чтобы пройти в нее. Он ничего не сказал. Мы поднялись наверх.

Тут Каминг выдержал эффектную паузу, дабы подготовить нас к финальной части своей истории.

— Итак, — продолжал он затем, — мы поднялись наверх по основной, широкой лестнице. Доктор Дилк огляделся и нашел другую дверь, отворявшуюся на узкую лесенку к черному ходу.

«Должно быть, это та самая комната», — сказал он.

Здесь не было никакой мебели; на стенах, покрытых пятнами от сырости, висели клочья дешевых обоев.

«А это что такое?» — вдруг спросил доктор Дилк.

Он поднял листок бумаги, ярко белевший на пыльном полу, и протянул его мне. Это был рецепт. Доктор вынул свой блокнот и показал мне, откуда вырвана страничка.

«Этот листок я вырвал сегодня ночью, когда выписывал здесь рецепт. Кровать стояла тут, а вот тут был стол с бумагами и стаканом молока».

«Но вы не могли побывать здесь сегодня ночью, — слабо возразил я. — Замок на двери… и все остальное…»

Доктор Дилк промолчал. Следуя его примеру, умолк и я; затем сказал:

«Пойдемте отсюда».

В этот миг меня посетила новая мысль.

«Какое лекарство вы выписали?» — спросил я.

Он ответил:

«Это очень необычное лекарство — я никогда его не выписывал и, надеюсь, не буду выписывать впредь: средство от тяжелого мышьякового отравления».

— На этом история заканчивается, — улыбнулся Каминг, — и я оставляю вам возможность объяснять случившееся, как вам будет угодно.

— Сегодня ночью, — сказал сержант Лазир, — мы возьмем его наверняка.

Мы разговаривали в сыром кабинете здания окружного суда Афалузы, среди низин на юге центрального района Флориды. Я приехал из Лодердейла в надежде раздобыть материал для статьи, которая вписалась бы в ряд репортажей, посвященных войне тинейджеров против мира твердолобых взрослых.

Сержант подозвал меня к столу, где лежала карта округа. За мной подошли еще двое полицейских.

— Нынче полнолуние, и он наверняка появится, — сказал Лазир. — Мы решили устроить ему ловушку на подходящем участке трассы, где он не сможет удрать, — там нет старых проселочных дорог, которые он знает как свои пять пальцев. И мы нашли такой участок. — Он с двух концов отчеркнул на карте прямой отрезок шоссе.

Полицейский Макколлум вежливо пояснил:

— Видите ли, мистер, тут восемнадцать миль прямой дороги, и мы проверили ее всю: если съехать за обочину в любом месте, сразу угодишь в глубокую канаву, а дальше черная грязь и болота с аллигаторами.

— Мы устраиваем засаду с обоих концов, — продолжал Лазир, — тушим фары и прячемся. Радиосвязь у нас есть, так что стоит ему просвистеть мимо любого из наших постов, и мы его закупорим.

Он поднял на меня глаза, словно ожидая комментариев, и я сказал:

— Я в этих засадах ничего не понимаю, сержант, но похоже на то, что вы его прижмете.

— Поезжайте со мной, мистер, и вы получите свой материал.

— Объясните мне еще одну вещь, сержант. Вы сказали, что знаете, кто этот парень. Так почему бы вам не взять его дома?

Другой полицейский, Фрэнк Гейдерс, ответил:

— Потому что этот чокнутый мальчишка не был дома уже месяцев пять-шесть, с тех самых пор, как пустился в бега. Его зовут Джо Ли Каддард, он из Ласко-Сити. Его семья не знает, где он и эта девчонка Фаррис, с которой он удрал, да и не шибко интересуется, так что мы думаем, они отыскали где-нибудь в сосновых лесах заброшенную хижину и сидят там, а по ночам вылезают, чтоб поразвлечься и нас подурачить.

— Но его время вышло, — заявил Лазир. — Сегодня ночью его развлечениям конец.

— Но когда он попадался вам на трассе, — сказал я, — вы не могли его поймать?

Трое кряжистых, видавших виды мужчин обменялись печальными взглядами, и Макколлум вздохнул:

— У меня один раз сорвалось. Если использовать наши машины для перехвата, даже с форсированными двигателями они дают в час миль сто двадцать, не больше. Я засек его на равнине — наши дороги впереди сходились — и выжал педаль до упора, так что выскочил на развилку всего ярдах в пятидесяти за ним. Через две минуты он оторвался от меня на милю, через четыре — почти на две, а потом исчез. По моей прикидке, он делает где-то сто пятьдесят.

Я изобразил удивление:

— На чем же он, черт возьми, ездит?

Лазир выдвинул ящик стола, порылся в нем и достал потрепанный номер журнала для автомехаников-любителей. Он открыл его на странице, где были помещены фотографии самодельных автомобилей, присланные читателями. Чуднее этого я еще ничего не видел. Машина, которую показал мне Лазир, походила на простой каркас с огромным блестящим двигателем. Между задними колесами — они были гораздо больше передних — находилась каплевидная кабина, а сзади было хвостовое оперение — два крыла, которые закруглялись наружу и вверх, а потом обратно, так что их концы почти смыкались.

— Движок у нее от шестьдесят первого «Понтиака», — сказал Фрэнк Гейдерс. — Он его починил, отрегулировал и добавил специальную передачу, трубки для дополнительного наддува и черт знает что еще. Сам все собрал. Можете прочитать тут в письме: он назвал ее «Особой моделью Ка-Эм». Ка-Эм — это Кларисса Мэй, та девчонка Фаррис, с которой он удрал. Я видел эту штуку всего один раз, месяцев семь или восемь тому назад, когда он только закончил ее собирать. Журнал мы взяли у его отца. А сама машина попалась мне на бензозаправке в Ласко-Сити. Сразу захотелось взять штраф за превышение скорости, хоть она и стояла, — такой у нее был вид. В письме говорится «цвета земляники с искрой». Вы бы поглядели на это: кабина ярко-красная с золотыми искрами, а сверху, наверное, слоев двадцать лака, и все отполированные, так что краска кажется чуть не в шесть дюймов глубиной. Спереди здоровенные фары, и сзади тоже не маленькие, и эти блестящие трубки торчат. Он ее почти два года делал. Плюс обтекаемая форма с хвостовым оперением — ну прямо реактивный самолет.

Я снова посмотрел на фотографию. Рядом с автомобилем, руки в боки, стоял его автор — совсем мальчишка, вполне обычный, немного самодовольный.

— Вот что, — сказал я, — вам не повредит, если я схожу потолкую с его родными — просто так, для статьи?

— Валяйте, только ни слова о наших планах, — ответил Лазир. — И приходите сюда вечером, к половине девятого.

Выяснилось, что гордое имя Ласко-Сити носит деревушка с населением душ в пятьсот. В магазинчике на площади мне велели ехать по западной дороге: через полмили слева будет дом Каддарда, фамилия на почтовом ящике. Домишко оказался не бог весть какой — обветшалый, с курами на пыльном дворе и покосившейся оградой. Лео Каддард уже вернулся с работы. Я нашел его за домом — голый по пояс, он вынимал из дряхлого пикапа шлакобетонные блоки. Это был невысокий, худощавый человек, с виду изнуренный тяжелым трудом и постоянным недоеданием. Но когда он ворочал блоки, мускулы на его тощей спине упруго перекатывались. У него были светлые волосы, светлые глаза и узкий рот. Сначала он даже не взглянул на меня. Покуда я представлялся и излагал свое дело, он покряхтывал и продолжал работать.

Наконец он распрямился и отер лоб своей небольшой рукой. Когда его светлые глаза встретились с моими, я отчего-то вспомнил мрачную репутацию, которую снискали себе в Гражданской войне ополченцы из Флориды. Неутомимые, жестокие, беспощадные.

— Парень мне не помогал, мистер, но и не мешал тоже. Он только и знал, что возился со своей машиной. А я не поощрял этого дела, хотя и против ничего не имел. Он оборудовал себе вон тот сарай, а когда ему чего надо было, так он сам шел и зарабатывал на это. Обычно их тут целая компания ошивалась, ребята помогали, а девки смотрели. Знаете этих девок, которые в тесных джинсах. С приемниками на батарейках, чтоб можно было потанцевать, пока парни там свои железки долбят. Когда я тоже работал во дворе и слышал ихние разговоры, я вам честно скажу — разве что одно слово на дюжину понимал. Поначалу он хотел махнуть со своей игрушкой на какой-то большой конкурс, приз получить и всякое такое. Но однажды взял да и снялся, ничего не сказавши, как у них нынче в заводе.

— И до сих пор никакой весточки от него не получили?

Он ухмыльнулся:

— От него не получил, а вот про него — это сколько угодно.

— А братья, сестры у него есть?

— Есть одна сестра, старшая. Живет в Джорджии, в Уэйкроссе, замужем за электриком. Да я с мачехой, вот и вся родня.

Точно услыхав наш разговор, на маленькое заднее крыльцо вышла совсем молодая девушка. Ей не могло быть больше восемнадцати. Она была беременна — живот выпирал под хлопковым платьем. Голос у нее оказался резкий, пронзительный, как поросячий визг.

— Лео? Лео, птенчик, у меня открывашка сломалась, с банки соскакивает.

— Ничего, если я загляну в сарай? — спросил я.

— Пожалуйста, мистер.

В сарае было на удивление чисто. Джо Ли привязал к стропилам несколько ламп. На голубом стенде с гвоздями висели блестящие инструменты. Подойдя ближе, я заметил, что на них уже начали появляться пятнышки ржавчины. На верстаке лежали журналы, технические и автолюбительские. Я осмотрел импровизированный подъемник для двигателя, полочки с аккуратно расставленными банками краски и лака.

Фаррисы жили ближе к центру поселка. Когда я пришел, часть семьи ужинала. Я насчитал шестеро взрослых и около дюжины детей, от младенцев до высоких, худых парней. Мать Клариссы Мэй вышла на веранду поговорить со мной и объяснила, что ее муж отправился на грузовике в другой штат по делам кооператива и его не будет несколько дней. Миссис Фаррис была очень грузна, но тонкие черты ее лица наводили на мысль о давно утраченной красоте. Беседуя со мной, она обмахивалась газетой; кресло-качалка скрипело под ее тяжестью.

— Я вам прямо скажу, мы страшно переживали, когда Кларисса Мэй так с нами обошлась. Уж твердила я Лерою, твердила: зря она связалась с этим мальчишкой Каддардом, теперь добра не жди. Отец у него дрянной. Сколько раз его сажали за пьянку и посылали на дорожные работы, месяца на два-три, а девчонка Стаббинс, которую он в жены взял, так та и вовсе слабоумная. Но дети подрастают и начинают думать, что они сами себе голова, а к вам поворачиваются спиной, точно вы им враг. Вы уж напишите там как-нибудь половчее, чтоб понятно было: папа с мамой ждут ее не дождутся, и, может, она увидит это да вернется. Помните, что в Библии говорится насчет змеиного укуса[1]. Я Бога молю, чтоб у них ума хватило хотя бы доехать на этой дурацкой машине до Джорджии и пожениться. Ему девятнадцать, а ей семнадцать. Молодежь нынче совсем от рук отбилась. Помяните мое слово: если этот мальчишка Каддард так и будет куролесить, гонять по всему округу, как-нибудь ночью он и себя угробит, и дочку мою заодно.

— А в остальном с ней трудно было, миссис Фаррис?

— Нет, сэр, она аккуратная была, и послушная, и тихонькая, и отметки хорошие. Только из-за Джо Ли Каддарда в ней и проснулось упрямство это ослиное. Кабы не ее болезнь, я б разрешила Лерою выколотить из нее эту дурь. А так — вы к ребенку мягче относитесь, если не знаете, сколько ему еще с вами быть. Мы ее возили в больницу, в Майами, как доктор Матис велел. Иногда ее там оставляли, потом выпускали — она и в школе отставала, но после всегда нагоняла в два счета. Мы ее туда много раз возили. У нее кровь плохая, вот она и мучилась, бедняжка. Ей бы здесь быть, где о ней есть кому позаботиться, коли прихватит. Это в октябре было, мы пошли в церковный клуб в бинго поиграть, Лерой и я, а Кларисса Мэй уже дня три как в постели лежала, и этот паршивый мальчишка примчался на своей тарахтелке и забрал ее, дети не смогли ему помешать. Как подумаю о ней теперь… холодная, голодная…

К началу десятого мы уже заняли свои места. Я с сержантом Лазиром оказался на западном конце восемнадцатимильного участка шоссе номер 21. Патрульный автомобиль с потушенными фарами спрятали на узком, грязном ответвлении от основной дороги. Гейдерс и Макколлум таким же образом расположились на восточном конце выбранного участка. Мы густо намазались репеллентом и то и дело спрыскивали друг другу спины, так как москиты легко прокусывали наши тонкие рубашки.

Лазир повторил по радио свои инструкции, и мы приготовились ждать.

— В это время года на дорогах машин мало, — сказал Лазир. — Но какие-нибудь шальные туристы могут и помешать. Тут ничего не поделаешь — будем надеяться на везение.

— А разве можно перекрыть шоссе одним автомобилем?

— Если он проскочит внутрь с того конца, я быстро выеду и поставлю свою машину поперек, а если наоборот, Фрэнк сделает то же самое со своей. Поперек, с включенными фарами и мигалкой на крыше, но сами уйдем, потому что неизвестно, сможет он затормозить или нет. Но в какую бы сторону он ни ехал, свободная машина сразу пойдет за ним, чтобы он не успел развернуться, когда сообразит, что угодил в ловушку.

Лазир оказался гораздо более разговорчивым, чем я ожидал. Он служил в полиции уже двадцать лет и успел побывать в разных переделках. Теперь он явно скармливал мне свои истории в надежде, что я возьмусь писать о нем книгу. Время от времени мы выходили из машины, чтобы слегка размяться.

— Сержант, а вы уверены, что правильно выбрали место и время?

— Он выезжает в те ночи, когда луна яркая. По три-четыре раза в месяц. На главных дорогах его никто не видел, только на второстепенных — там, где есть прямые асфальтированные участки и можно как следует разогнаться. По маленьким городкам он проносится как ракета. Если судить по сообщениям, которые мы получаем, он гоняет на этой своей штуке всю ночь напролет и обычно проезжает здесь раза два-три, пока луна не сядет, либо в одну сторону, либо в другую. Нет, мы его поймаем. Из-за него над нами уже люди смеются.

Я сидел в машине, слушая рассказы Лазира о крови и ужасах. Кваканье болотных лягушек мешалось в моих ушах с писком насекомых, выбирающих место для укуса. Пару раз до меня донеслось низкое ворчание аллигатора.

Вдруг Лазир замолчал, и я почувствовал, как он напрягся. Затем он подался вперед и замер, прислушиваясь. Спустя несколько секунд и я различил вначале смешанное с ночными звуками болотной жизни, а потом перекрывшее их пение автомобильного двигателя.

— Стоит услышать его однажды, и уже не забудешь, — сказал Лазир, снял с приборной доски микрофон и вызвал Макколлума с Гейдерсом. — Сейчас он пройдет в вашу сторону с нашего конца, парни. Будьте готовы.

Он выключил рацию, и через мгновение «Особая модель КМ» пронеслась мимо нас. Это был вибрирующий вой, отозвавшийся эхом где-то внутри моей головы. Это был стремительный, мощный порыв ветра, который всколыхнул папоротник и вывернул наизнанку листья кустов. Это была черная тень в ночи, промчавшаяся мимо, а затем вой ее стал затихать вдали одновременно с поднятым ею ветром.

Лазир вывел патрульный автомобиль на дорогу; взвизгнули колеса на повороте, мы стали набирать скорость, и он крикнул мне:

— Этот болван не включает фары, когда луна полная!

Как и было запланировано, мы тоже ехали с выключенными фарами, чтобы Джо Ли не заметил ловушки, пока не будет слишком поздно. Я потуже затянул ремень безопасности и стал смотреть на дорогу, залитую светом луны. Лазир предупредил, что мы достигнем другого конца участка минут за десять или чуть меньше. Все вокруг было похоже на негатив — белый свет, черные деревья и кусты и никаких серых полутонов. Мы быстро набрали предельную скорость, и тяжелый «седан» стал казаться до странности легким. Он словно несся на цыпочках, колеблясь и пританцовывая, и шума двигателя не было слышно за ревом ветра. Я гадал, что случится, если Джо Ли остановит свою машину где-то там, в темноте, и пытался разглядеть впереди зловещий черный силуэт его «Особой модели».

Скоро я увидел далекий красный огонек другого «седана», а потом — яркий овал, высвеченный его фарами на кустарнике у обочины. Когда мои глаза настроились на этот свет, я перестал видеть дорогу. Мы неслись вперед с жуткой скоростью. Лазир вдруг включил фары и сирену. Мы ожидали увидеть Джо Ли, развернувшего машину и пытающегося проскользнуть назад по узкой дороге, и готовились запереть его и покончить с этими ночными играми.

Но ничего подобного мы не увидели. Лазир нажал на тормоз. Выругался. Мы остановились футах в десяти от другого патрульного автомобиля. Из тени вышли Макколлум и Гейдерс. Мы с Лазиром отстегнули ремни и выбрались из машины.

— Мы ничего не видели и не слышали, — сказал Фрэнк Гейдерс.

Лазир подвел итог:

— Ладно. Я тоже без света ехал. Может быть, он заметил вашу мигалку и сразу свернул влево за обочину, спрятался так далеко, насколько смелости хватило. А я просквозил мимо. Тогда он развернулся и двинул обратно, откуда приехал, и теперь животики надрывает со смеху. Есть еще возможность, что он забрался чересчур далеко и увяз в канаве. И третий вариант, что он вообще пропал: крутанул баранку и улетел футов за триста в болото. Так что возвращаемся обратно и смотрим. Я поеду впереди, очень медленно, и буду светить своим прожектором вправо, а вы влево. Ищите машину или пролом в кустах.

Лазир вел машину на такой низкой скорости, что мы одолели восемнадцатимильный участок дороги только за полчаса с лишним. Потом он съехал на проселок, где мы ждали сначала. Он казался подавленным и вместе с тем удовлетворенным.

Полицейские еще немного посовещались, а затем Лазир отвез меня к зданию суда, где я оставил свой автомобиль. На прощание он сказал:

— Мы придумаем что-нибудь похлеще, и тогда я вам позвоню. Наверно, вы захотите посмотреть, чем все кончится.

Я покорно отправился в Лодердейл.

Несколько дней спустя, ясным воскресным утром, Лазир позвонил мне домой и заявил:

— Если хотите дописать свой репортаж, собирайтесь поживей и выезжайте прямо сейчас.

— Вы его поймали?

— В некотором роде. — Я услыхал в его голосе угрюмую иронию. — Он загнал свою машину в канал рядом с шоссе номер двадцать семь, милях в двенадцати к югу от Окиланты. С часу на час пригонят кран и вытащат его оттуда. Водолаз сказал, что они с девчонкой все еще там. Об этом уже говорили по радио, в новостях. Водолаз проверил номера — его. Как в прошлом году. Он и менять их не стал.

Я не терял времени даром. Найти нужное место оказалось нетрудно. По обе стороны шоссе стояли машины — их было не меньше сотни. Полицейский из дорожной инспекции попытался меня спровадить, но, когда я показал ему карточку репортера и сообщил, что явился по вызову Лазира, он разрешил мне припарковаться рядом с патрульным автомобилем почти у самого места происшествия.

Я заметил Лазира на берегу канала и подошел к нему. Крупный мужчина с аквалангом и в ластах готовился к погружению с крюком от подъемного крана.

Лазир поздоровался со мной и объяснил:

— Первый раз она у него сорвалась, так что теперь он хочет прицепить якорь к заднему мосту. Она на глубине двадцать футов, лежит в иле на левом боку.

— Он что, потерял управление?

— Трудно сказать. Нам сообщили сегодня утром. Один малый летал тут на аэропланчике — просто от нечего делать, параллельно каналу, а вода была как зеркало. Он и увидал что-то на дне, потом посмотрел еще раз, засек место — напротив вон тех трех деревьев, — отправился домой и позвонил нам, а мы часов в девять прислали сюда водолаза. Я сам к десяти приехал.

— Наверное, не такого конца вы хотели, сержант.

— Да уж какое там. Это было соревнование между ним и мной, и я хотел поймать его, вот и все. Одно хорошо — никто теперь не будет гонять по ночным дорогам.

Я огляделся. Красно-белый подъемный кран на специальных опорах стоял у самого берега. Двое санитаров, прислонившихся к карете «Скорой помощи», курили и лениво переговаривались. Машины, идущие по шоссе, притормаживали, но дорожный инспектор махал им жезлом, веля проезжать дальше.

— Смотрите, вон его компания собралась, — сказал Лазир.

Только тут я заметил, что стоящие на обочине машины в большинстве своем весьма необычны. Судя по номерам, они приехали из полудюжины разных округов. Здесь было много больших, ярко раскрашенных, странного облика чудищ, по конструкции напоминающих «Особую модель КМ», но совсем другого дизайна. Все это смахивало на сборище каких-то марсианских зверюг. Я увидел грязные «седаны» без крыльев, с намалеванными на дверцах цифрами, — они напомнили мне тридцатые годы, хотя двигатели у них под капотом явно были современными. Другие машины, на первый взгляд вполне обыкновенные, имели необычно низкую посадку; щербины на бамперах, когда-то покрытых детройтским хромом, были аккуратно заделаны свинцом.

Как и сами машины, приехавшие на них тинейджеры словно принадлежали к другой расе. Они собирались кучками, потом эти кучки распадались и возникали снова. Работали приемники, настроенные на десяток разных станций. Ребята пили коку, плотными группами сидя на автомобилях с открытым верхом, и то и дело переходили от машины к машине. На всем этом был какой-то странный налет, карнавальный, но с примесью торжественности. Время от времени кто-нибудь заводил мотор — он оглушительно взревывал, а потом сразу же утихал вновь.

Длинные волосы девушек блестели в солнечных лучах. Выше пояса на них были опрятные блузки, а то и просто купальники. На их лицах было написано уверенное спокойствие, всеприятие, странным образом дисгармонирующее с легкомысленностью их вызывающе тесных шорт, эластичных штанов, джинсов. Все парни были худые, причудливо подстриженные, с высокими квадратными плечами; они двигались грациозно и лениво, как молодые камышовые коты. Некоторые пары медленно танцевали, с замороженной официальностью глядя друг другу в глаза, но не обнимаясь, — блестящие волосы качались на солнце, бедра девушек выписывали стилизованные церемониальные па танца, похожего на твист.

Дальше по обочине собралась более многочисленная группа. Какой-то юноша брал на гитаре неторопливые аккорды, девушка рядом с ним выстукивала резкий, сбивчивый ритм на сдвоенных барабанчиках. Еще один парень гнусавым, тонким голосом напевал под музыку стихи, по-видимому сочиняя их на ходу: «Джо Ли, садись за руль и лети,// Джо Ли, бери в руки руль и лети,// Колеса бегут, а луна плывет». Исполнителей обступили неподвижные, сосредоточенные слушатели.

Потом я услышал визг лебедки. Казалось, по мере того, как утихали другие звуки, этот становился все громче. Ребята начали приближаться к подъемному крану. Они образовали большой молчаливый полукруг. Туго натянутый, медленно движущийся трос под углом уходил в покрытую солнечными бликами черно-коричневую воду.

По шоссе прогрохотал грузовик, на мгновение заглушив скрип лебедки.

— Теперь не сорвется, — сказал мужчина на берегу.

Сначала под водой, у самого берега, что-то блеснуло серебром. Затем над поверхностью показались концы больших изогнутых хвостовых плавников, за ними широкий задний бампер, потом край земляничной кабины. Там, где не было водорослей и пятен грязи, краска сияла как новая. Со стороны ребят, окруживших подъемный кран, донесся общий вздох; они начали тихо переговариваться, зашевелились.

Кран продолжал вытягивать машину, и вскоре из нее полилась темная вода; когда уровень воды внутри понизился, я увидел сквозь заляпанное окно два бесформенных кома — это были тела парня и девушки, сидевших бок о бок, все еще пристегнутых ремнями к сиденьям.

Больше я смотреть не стал. Лазир был занят, так что я сел в свою машину, развернулся, поехал домой и налил себе выпить.

В тот же день, примерно в половине четвертого, я засел за статью. Она должна была появиться в следующем воскресном номере. Я работал над ней до двух ночи. От меня требовался материал всего на пару тысяч слов, но писать было трудно, а я хотел сделать все как следует. Я думал убить сразу двух зайцев. Во-первых, мне нужно было подтвердить редакторскую точку зрения, состоящую в том, что наши дети ведут себя неправильно, однако в то же самое время я пытался — ради себя самого — передать в статье некий дух легенды. Эти ребята жили в своем мире, куда нам ходу не было. Все их умение, все их мечты и энергия посвящались созданию артефактов субкультуры, силы, красоты, скорости, технического совершенства — и мятежа. Наша культура давала им слишком мало, и они принялись создавать свой мир со своими обычаями, легендами и подвигами, со своей музыкой, своей этикой и моралью.

В понедельник утром я отнес статью в редакцию и оставил ее на столе Сая Уолтера. Я надеялся, что она может стать классической, лишь бы обошлось без правки. Я назвал ее «Маленький бунт Джо Ли Каддарда».

До полудня Сай ничего мне не сообщал. Потом пришел ко мне в комнату и уронил статью на мой стол.

— Извини, — сказал он.

— А в чем дело?

— Ты понимаешь, Марти, написано-то здорово. Но худлит мы не печатаем. Тебе надо было поточнее все разузнать, как ты обычно делаешь. Эксперты говорят, что эти ребята пролежали на дне канала чуть ли не восемь месяцев. Сэм по моей просьбе звонил в больницу. Восемь месяцев назад девчонка уже чуть не отдала Богу душу. Скорее всего, случилось вот что: парень заехал к ней, увидел, в каком она виде, испугался и решил срочно отвезти ее в Майами. Она даже пижаму не сняла, только свитер сверху надела. Если писать под этим углом, выходит материальчик на тему гуманизма. Я попросил Хелен сделать. Пойдет сегодня же вечером на первой полосе.

Я взял свою бесполезную статью, разорвал пополам и выбросил в мусорную корзину. Значит, сержант Лазир ошибся, когда устанавливал личность ночного гонщика, а в результате дураком вышел я. Я твердо решил, что теперь буду проверять все факты и все имена и никогда больше не позволю себе увлечься блестящей, земляничного цвета прозой.

Три недели спустя мне позвонил сержант Лазир. Он сказал:

— Вы, наверно, уже в курсе, что хулиган, который нас тут дурачит, не из нашего округа.

— Да.

— А мы-то думали, это Джо Ли Каддард. Вы уж извините, что из-за нас столько времени и сил зря потеряли. Ну так вот — сейчас у нас светлые ночи, а завтра полнолуние. Если есть охота, приезжайте, не пожалеете, потому что теперь у меня план верный. Прошлой ночью мы его уже пробовали, но была одна щелочка, и этот хитрец улизнул по дороге, о которой мы не знали. Но больше мы ему такого шанса не дадим.

Я вспомнил рев двигателя, промелькнувшую мимо черную тень, порыв ветра, всколыхнувший кусты. Вдруг по тыльным сторонам моих ладоней побежали мурашки. Я вспомнил пустое шоссе, которое мы проверяли. Может быть, здесь сконцентрировалось столько гордости и страсти, столько труда, любви и надежды, что теперь Кларисса Мэй и Джо Ли будут вечно носиться по ночным дорогам своего родного округа, залитым серебристым лунным светом? И кто оповестил всех тех ребят из шести округов? Как они сумели собраться так быстро?

— Эй! Вы еще там?

— Извините, я вспоминал свой распорядок. Боюсь, у меня ничего не выйдет.

— Дело ваше. Но на этот раз мы возьмем его наверняка.

— Желаю успеха, сержант.

— У нас шесть машин. Дорожные ограждения. Да еще поисковый аэроплан. Никуда ему не деться, пусть только попадет в сеть.

Наверное, мне следовало поехать. Ведь если бы я снова услышал его, увидел черную тень, ощутил порыв ночного ветра, это могло бы убедить меня в его реальности. Конечно, они его не поймали. Хотя удача была близка, очень близка. Но они оставили немного места между тяжелым ограждением и растущим на обочине дубом — узкую щель, через которую почти невозможно было прорваться. И он-таки прорвался сквозь это игольное ушко, потом снова выскочил на шоссе и умчался прочь, оставив за собой затихающий рокот мотора.

Сержант Лазир мрачно готовит очередную ловушку, чтобы воспользоваться ею через месяц. Он уверен в своей близкой победе. Но пока что ему удалось поймать лишь два мазка краски — один на торце бревна, установленного на козлах вместо шлагбаума, другой на стволе дуба. Оба они земляничного цвета. С золотой искрой.

Под рукой, на колене мальчик почувствовал старую болячку. Он нагнулся, чтобы рассмотреть ее получше. Корочки на болячках всегда привлекали его; в них таился особый соблазн, которому он не в силах был противостоять.

«Ладно, — подумал он, — я сниму ее, даже если она еще не готова, даже если посередке еще держится, даже если будет больно».

Он начал осторожно исследовать ногтем края болячки. Подковырнул ее и только стал поднимать, очень медленно, как она вдруг снялась вся целиком — замечательная, твердая коричневая корочка отвалилась, а на ее месте осталось маленькое розоватое пятнышко, гладкая новая кожа.

Здорово. Просто отлично. Он потер пятнышко, и это оказалось совсем не больно. Тогда он поднял корочку, положил себе на ногу и дал ей щелчка, так что она отлетела и приземлилась на краю ковра, огромного красно-черно-желтого ковра, который занимал всю прихожую, от лестницы, где он сидел, до парадной двери вдалеке. Необъятный ковер. Больше теннисного корта. Куда больше. Он серьезно осмотрел его, скользя по нему взглядом со смутным удовольствием. Раньше он никогда по-настоящему не замечал его, но теперь, совершенно неожиданно, эти привычные краски обрели волшебную яркость и буквально приковали к себе его внимание.

«Понятно, — сказал он себе, — я знаю, в чем тут секрет. Красные пятна на ковре — это раскаленные докрасна угли. Вот что я должен сделать: пройти отсюда до самой двери, не коснувшись их. Если наступлю на красное, я обожгусь. Даже не обожгусь — просто сгорю дотла. А черные участки ковра… ну да, черные — это змеи, ядовитые змеи, главным образом гадюки и кобры, каждая толщиной с дерево, и если я дотронусь до какой-нибудь из них, меня укусят, и я умру еще до ужина. А если я переберусь на ту сторону целый и невредимый, не получив ни ожогов, ни укусов, тогда завтра, в мой день рождения, мне подарят щенка».

Он встал на ноги и поднялся чуть выше по лестнице, чтобы как следует обозреть это огромное разноцветное поле, изобилующее смертью. Возможно ли это? Хватит ли на нем желтого? Желтый — единственный цвет, по которому можно ступать. Справится ли он? В такое путешествие не пускаются с бухты-барахты: слишком велика опасность. Сосредоточенное лицо мальчугана — светло-золотистая челка, два больших голубых глаза, маленький заостренный подбородок — замерло над перилами. Кое-где желтые дорожки были узковаты, а в одном-двух местах зияли порядочной величины провалы, но в общем, похоже, желтого должно было хватить отсюда и до самого конца. Тому, кто только вчера с триумфом одолел всю вымощенную кирпичом дорожку от конюшни до беседки, ни разу не наступив на стыки, не так уж сложно разделаться и с этим ковром. Если бы не змеи… Стоило ему о них подумать, как страх давал о себе знать тонким электрическим покалыванием, пробегающим сзади по ногам от верха до самых пяток.

Он медленно сошел по лестнице вниз и приблизился к краю ковра. Поднял одну маленькую ногу в сандалии и осторожно опустил ее на желтое пятно. Потом другую, и там оказалось как раз довольно места для двух ног, поставленных рядом. Ну вот! Он начал! Его овальное личико выдавало заметное волнение, пожалуй, даже чуть побледнело, и он развел руки в стороны, чтобы легче было сохранять равновесие. Он отважился на следующий шаг, подняв ногу высоко над черным пятном и аккуратно прицелясь носком в узкую желтую полоску с другой стороны. Когда шаг был сделан, он немного отдохнул, стоя очень прямо и неподвижно. Желтая дорожка бежала не прерываясь ярдов на пять вперед, и он ловко просеменил по ней, словно по натянутому канату. Там, где она кончалась боковым завитком, ему пришлось сделать еще один большой шаг, теперь уже над зловещей мешаниной из черного и красного. Переступая через нее, он пошатнулся; отчаянно замахал руками, как мельница, но все-таки удержал равновесие, успешно переправился на ту сторону и снова устроил себе передышку. К этому моменту он уже совсем запыхался и был в таком напряжении, что некоторое время простоял на цыпочках, с раскинутыми руками и сжатыми кулаками. Он находился на большом безопасном острове желтого цвета. Здесь было достаточно просторно, упасть он не рисковал и потому стоял тут долго, отдыхая, медля, выжидая, мечтая о том, как хорошо было бы никогда не покидать этот мирный желтый островок. Но страх остаться без щенка вынудил его тронуться дальше.

Он потихоньку двинулся вперед, делая паузу перед каждым шажком, чтобы точно решить, куда в очередной раз поставить ногу. Однажды он очутился перед развилкой и выбрал путь налево: он казался более трудным, зато в том направлении было не так много черного. Черное — вот что его тревожило. Он быстро оглянулся через плечо, чтобы оценить пройденное расстояние. Наверное, с полдороги уже позади. Теперь обратно не повернешь. Он был посередине, не мог повернуть назад и не мог прыгнуть в сторону, потому что туда было слишком далеко, и, глядя на все это красное и черное, расстилающееся перед ним, он вдруг ощутил в животе знакомый тошнотворный прилив паники — как на последнюю Пасху, под вечер, когда он, совсем один, заблудился в самой темной части Леса Дудочника.

Он сделал еще шаг, бережно поставив ногу на единственный клочок желтого в пределах досягаемости, и теперь его носок оказался меньше чем в сантиметре от черного пятна. Он не касался черного, в этом не было сомнений, тоненькая желтая полоска, отделявшая носок его сандалии от границы с черным, была хорошо видна; но змея зашевелилась, словно почувствовав его близость, подняла голову и уставилась на его ногу глазами-бусинками, следя, не коснется ли ее эта нога.

«Я до тебя не дотронулся! Ты не укусишь меня! Ты же знаешь, что не дотронулся!»

Другая змея бесшумно скользнула рядом с первой, подняла голову — теперь были уже две головы, две пары глаз, устремившихся на его ногу, на маленький вырез прямо под ремешком, откуда выглядывала голая кожа. Мальчик поднялся высоко на цыпочки и застыл, скованный ужасом. Прежде чем он осмелился перевести дух, прошло несколько минут.

Теперь ему предстояло сделать по-настоящему большой шаг. Весь ковер пересекала глубокая извилистая река черного цвета, и он волей-неволей должен был перебраться через нее в самом широком месте. Сначала он хотел ее перепрыгнуть, но решил, что вряд ли попадет точно на узкую полоску желтого с другой стороны. Он глубоко вдохнул, поднял одну ногу и стал медленно-медленно вытягивать ее вперед, все дальше и дальше, а потом ниже и ниже, покуда кончик его сандалии не очутился на том берегу, прочно утвердившись на самом краю желтой дорожки. Он наклонился вперед, перенося тяжесть на первую ногу. Затем попробовал оторвать от ковра вторую. Он пыжился, напрягался и дергался всем телом, однако ноги были расставлены слишком широко, и у него ничего не выходило. Он попытался вернуться назад. Безуспешно. Он почти сел на шпагат и уже не мог выйти из этого положения. Опустив взгляд, он увидел под собой ту самую реку — черную, глубокую, извилистую. Теперь ее отдельные части шевелились, распускали кольца, и скользили, и поблескивали жутким маслянистым блеском. Он качнулся, неистово замахал руками, чтобы удержать равновесие, но вышло только хуже. Он начинал падать. Он падал вправо, сначала очень медленно, потом быстрее и быстрее, в последний момент инстинктивно вытянул руку, чтобы остановить падение, и следующим, что он увидел, была его голая рука, которая уже готова была погрузиться в самую середину этой черной блестящей массы, и в тот миг, когда она коснулась ее, он испустил единственный пронзительный вопль ужаса.

Снаружи, где сияло солнце, далеко за домом, мать искала сына.

— Ты ничего не можешь для меня сделать, — сказал Коннолли. — Абсолютно ничего. Ну зачем ты ходишь за мной?

Он стоял спиной к Пирсону и не отрываясь смотрел поверх голубой водной глади туда, где лежала Италия. Слева от них, за стоящими на якоре рыболовными судами, солнце опускалось в сверкающие воды Средиземного моря, окрашивая в багрянец небо и землю. Но ни тот, ни другой не замечали всего этого великолепия.

Поднявшись на ноги, Пирсон сошел с затененной веранды маленького кафе, и косые лучи солнца осветили его. Вслед за Коннолли он двинулся вдоль утеса, следя, однако, за тем, чтобы не подходить к приятелю слишком близко. Коннолли и прежде не любил, когда ему надоедали. Теперь же овладевшая им навязчивая идея сделала его вдвойне раздражительным.

— Послушай, Рой, — настойчиво произнес Пирсон. — Мы с тобой дружим уже двадцать лет. Пора бы знать, что в беде я тебя не оставлю. И потом…

— Знаю. Ты обещал Рут.

— А почему бы и нет? В конце концов, она твоя жена и имеет право знать, что произошло.

Коннолли затушил сигарету о гранитную стену плоского утеса.

— Ты извини, Джек. — Знакомые интонации в его голосе на мгновение напомнили Пирсону того человека, который — Пирсон знал это — скрывается под личиной стоящего перед ним чужака. — Я понимаю, что ты хочешь помочь мне, и ценю твою заботу. Но все-таки не стоит преследовать меня. Так ты только ухудшишь дело.

— Докажи мне это, и я уйду.

Коннолли вздохнул:

— Мне же не удалось доказать это психиатру, которого ты на меня натравил.

— Я не психиатр и не собираюсь тебя лечить. Но, по-моему, тебе следовало бы объяснить нам, что случилось: тогда мы тоже сможем строить планы.

— Хотите, чтобы меня признали невменяемым?

Пирсон пожал плечами:

— Я об этом и не думал. Просто есть кое-какие практические вопросы. Ты что, собираешься оставаться здесь до бесконечности? Без денег, между прочим, не прожить даже на Сирене.

— Клиффорд Роунсли был другом моего отца. Сейчас его вилла пустует, и я могу жить там сколько захочу.

Коннолли оттолкнулся от парапета.

— Поднимусь-ка я на холм, пока не стемнело, — сказал он.

Слова прозвучали резко, но Пирсон понял, что его общество не отвергается. Это была маленькая, но необходимая ему победа.

Поднимались они молча, да Пирсон и не смог бы разговаривать: он сильно запыхался. Когда он нагнал друга, тот уже сидел перед распятием, воздвигнутым набожными местными жителями в самой высокой точке острова. Днем наверху бывали туристы, но сейчас здесь было пустынно.

Уставший Коннолли тяжело дышал, но выглядел, как показалось Пирсону, почти умиротворенным. Тень, которая омрачала его сознание, рассеялась, и он повернулся к Пирсону с усмешкой, отдаленно напоминающей его прежнюю заразительную улыбку.

— Он ненавидит физические упражнения, Джек. Это его отпугивает.

— Кто это — он? — спросил Пирсон. — Вспомни, ты же нас еще не познакомил.

Коннолли улыбнулся; затем его лицо внезапно посерьезнело.

— Слушай, Джек, — начал он. — Ты ведь не сказал бы, что у меня чересчур развито воображение?

— Да нет, ты где-то на среднем уровне.

Коннолли спокойно кивнул:

— Верно, Джек, и поэтому ты должен мне поверить. Я человек здравомыслящий и никогда бы не смог выдумать существо, которое преследует меня. Я не страдаю галлюцинациями параноика, или как там это называет доктор Кэртис. Помнишь Мод Уайт? Все началось с нее. Мы с ней встретились на вечеринке у Дэвида Трескотта, недель этак шесть тому назад. Я тогда как раз поссорился с Рут, и вообще мне все осточертело. Мы оба здорово выпили и пошли к ней — я все равно собирался остаться в городе.

Пирсон усмехнулся про себя. Бедняга Рой! Всегда одно и то же, хоть он и не отдает себе в этом отчета. Вечный Дон Жуан, постоянно ищущий — и постоянно разочарованный.

— Только не смейся, когда я скажу, что именно меня ошеломило: это кажется таким пустяком, хотя я был напуган, как никогда в жизни. Я всего-навсего подошел к бару и наполнил бокалы, как делал сотни раз до этого. И, только передавая один бокал Мод, я вдруг понял, что приготовил три порции. Это было так естественно, что сначала я даже не сообразил, в чем тут загвоздка. Я ошарашенно огляделся, думая увидеть в комнате еще одного человека — и только тут до меня каким-то образом дошло, что это не человек. Его вообще не было во внешнем мире, он скрывался в глубине моего собственного мозга…

Вечер был очень тихим; тишину нарушала лишь музыка, прозрачной вьющейся лентой поднимавшаяся в звездам из какого-то кафе внизу. В море сверкал отраженный свет взошедшей луны, в темноте над их головами вырисовывались руки распятого. Венера, сияющий маяк на границе сумерек, вслед за солнцем опускалась за горизонт. Коннолли помолчал, потом заговорил снова:

— Следующее, что я помню: я лежу на кровати, а Мод влажной губкой обтирает мне лицо. Он все еще был со мной, когда я очнулся; с тех пор он был со мной всегда. Я кое-как избавился от Мод — это оказалось нелегко — и попытался осмыслить происшедшее. Скажи, Джек, ты веришь в телепатию?

— По-твоему, кто-то читает твои мысли?

— Все не так просто. То, что я тебе рассказываю, обнаружилось далеко не сразу: обычно это происходило, когда я дремал или был немного навеселе. Сначала я мог преодолеть барьер, отделяющий меня от Омеги, только таким образом — потом объясню, почему я дал ему это имя. Но теперь никаких препятствий уже нет; я все время чувствую, что он здесь и ждет, когда я потеряю контроль над собой. У меня осталась только одна надежда — что он устанет ждать и отправится на поиски другой жертвы.

Голос Коннолли, до сих пор спокойный, внезапно задрожал, готовый сорваться.

— Попробуй представить себе ужас этого открытия, мои чувства в тот момент, когда я понял, что каждый мой поступок, каждая мысль или желание, промелькнувшие в моем мозгу, становятся достоянием другого существа. Ясно, что это означало конец всякой нормальной жизни. Мне пришлось без объяснений покинуть Рут. К тому же Мод начала меня преследовать, и стало совсем худо. Она бомбардировала меня письмами и телефонными звонками — это был сущий ад. Я не мог бороться с ними обеими и уехал. И потом, я думал, что на Сирене для него найдутся другие развлечения и он оставит меня в покое.

— Теперь понимаю, — мягко произнес Пирсон. — Так вот чего он ищет! Что-то вроде телепатического локатора — никаких удовольствий, кроме наблюдения…

— Смеешься… — сказал Коннолли без всякой обиды. — Но подытожил ты все это на удивление точно, как всегда. Не знаю, читал ли ты что-нибудь насчет того, что телепатия в известном смысле не зависит от времени. Я знаю, что это так. Омега не является нашим современником, он находится в будущем, страшно далеко от нас. Раньше я думал, что он один из последних представителей человечества, поэтому и дал ему такое имя. Но теперь я в этом не уверен: быть может, в его время во вселенной будут существовать мириады различных человеческих рас, одни все еще прогрессирующие, другие — разлагающиеся. Его народ, в каком бы веке и где бы он ни жил, достиг предназначенных ему высот и низринулся с них в такие бездны, какие недоступны даже диким зверям. В нем есть что-то от Зла, Джек, — настоящего Зла, с которым большинству людей не суждено столкнуться ни разу за всю жизнь.

Джек, ты когда-нибудь задавался вопросом, что останется делать человеческому роду, когда наука познает все, когда не будет больше неисследованных миров, когда все звезды раскроют свои секреты? Один из ответов — Омега. Надеюсь, этот ответ не единственный, иначе все, к чему мы стремимся, лишено смысла. Надеюсь, он и его народ — всего лишь раковая опухоль на теле пока еще здоровой вселенной, но кто может убедить меня в этом?

Они ублажали тело, пока оно не стало бесполезным, и поняли свою ошибку слишком поздно. Может, они, как некоторые из нас, думали, что смогут прожить одним интеллектом. А может, они бессмертны, и тогда это — их неизбежное проклятие. Веками их разум разъедал немощные тела, ища избавления от невыносимой скуки, и наконец нашел последний возможный выход: отправиться в более жизнеспособное прошлое и паразитировать на чужих эмоциях.

Сколько их, подобных ему? Быть может, это объясняет все так называемые навязчивые идеи. Как эти существа, должно быть, рыщут по прошлому, чтобы утолить голод! Представь, как они кружат, будто черное воронье, над приходящей в упадок Римской империей, как теснятся вокруг сознаний Нерона, Калигулы и Тиберия! Может быть, Омеге не удалось отхватить такой лакомый кусок. А может, он лишен выбора и ему приходится владеть тем умом, с которым возможен контакт, и переходить к другому, когда представится случай.

Конечно, эти догадки пришли ко мне далеко не сразу. Кажется, Омеге приятно сознание того, что я отдаю себе отчет в его присутствии. Я думаю, со своей стороны он намеренно помогает мне преодолевать барьер. Именно поэтому в конце концов я увидел его.

Коннолли зажег сигарету и глубоко затянулся.

— Можешь представить себе комнату без стен? Он находится как бы в полом яйце, окруженный голубой дымкой, которая все время дрожит и вихрится, но никогда не меняет своих очертаний. У этой комнаты нет ни входа, ни выхода — и гравитации в ней тоже нет, если только он не научился ее преодолевать. Потому что он парит посередине, в круге из коротких цилиндров с рифленой поверхностью, который медленно вращается в воздухе. Я думаю, это какие-то машины, а он ими управляет. Однажды позади него повис большой овальный предмет с изящными человеческими руками. Наверное, это был просто робот, хотя руки и пальцы казались живыми. Они ласкали и поглаживали его, как ребенка. Это было отвратительно…

Ты когда-нибудь видел лемура или похожего на призрак долгопята? Он почти такой же — кошмарная пародия на человека, с огромными, злобными глазами. И еще одна странность — не таким представляешь себе путь эволюции — у него прекрасный мех, такой же голубой, как и комната, в которой он живет. Всякий раз, когда я вижу его, он находится в одной и той же позе: свернувшийся калачиком, как спящий ребенок. По-моему, ноги у него полностью атрофировались; может быть, и руки тоже. Только мозг все еще действует, выслеживая в веках свою жертву.

Пирсон поднялся с валуна, на котором сидел, и содрогнулся. Ночь становилась прохладной, но это было ничто по сравнению с тем чувством внутренней беспомощности, которое охватило его во время рассказа Коннолли.

— Я буду искренен, Рой, — медленно начал он. — Конечно, я тебе не верю. Но раз ты сам веришь в Омегу, раз для тебя он действительно существует — я тоже буду считать его в этом смысле реальным и бороться против него вместе с тобой.

— Может статься, что это опасная игра. Откуда мы знаем, на что он решится, когда его припрут к стенке?

— Такого шанса я не упущу, — ответил Пирсон и стал спускаться с холма. Коннолли, не возражая, последовал за ним. — Между прочим, а что ты сам собирался делать?

— Расслабиться. Избегать сильных ощущений. Прежде всего, держаться подальше от женщин — Рут, Мод и всех остальных. Это трудная задача. Не очень-то легко ломать привычки, с которыми давно сжился.

— Охотно верю, — сухо отозвался Пирсон. — И что, удавалось тебе это до сих пор?

— Прекрасно удавалось. Ты знаешь, собственная жадность мешает ему добиваться своего. Она приводит к тому, что меня одолевают тошнота и чувство отвращения к самому себе, стоит только подумать о сексе.

Вот он, ответ, озарило Пирсона. Он ни за что бы этому не поверил, но прошлое Коннолли наконец-то дало о себе знать. Омега был всего-навсего воплощением совести, олицетворением вины. Если Коннолли поймет это, Омега перестанет ему являться.

Пока друзья спускались к поселку, Пирсон поделился с Коннолли своей догадкой. Когда он кончил, тот отпустил короткий невеселый смешок.

— Ты рассуждаешь логично, однако друг друга нам не переубедить. Ты и представить себе не можешь, насколько Омега для меня реален. Он реальней тебя: когда я закрываю глаза, ты исчезаешь, а он остается. Должно быть, он знает все, что со мной будет — вся моя жизнь лежит перед ним подобно книге, в любое место которой он может углубиться, если захочет. Наверное, меня ждет что-нибудь особенно приятное для него. Иногда… иногда мне кажется, что это моя смерть.

Они были уже среди домов на окраине поселка. Здесь в поведении Коннолли произошла неуловимая перемена. Один лишь вид счастливой, беззаботной толпы, казалось, заставил его уйти в себя. Он отстал от Пирсона, словно не желая двигаться дальше.

— В чем дело? — спросил Пирсон. — Разве ты не пойдешь со мной в отель обедать?

Коннолли покачал головой.

— Не могу, — сказал он. — Слишком много людей.

Это прозвучало удивительно в устах человека, который больше всего на свете любил всяческие компании и сборища. Пока Пирсон придумывал подходящий ответ, его собеседник повернулся и зашагал прочь. Глубоко уязвленный, Пирсон бросился было вдогонку, но, поняв, что это бесполезно, остановился.

Этим же вечером он послал Рут длинную телеграмму, чтобы утешить ее по мере сил. Потом, усталый, лег спать.

Однако целый час он лежал без сна. Конечно, это была чистая фантазия, но против воли Пирсону начинало казаться, что Омега — живая, реально существующая угроза. Ведь в каком-то смысле Омега и был реален — столь же реален, как и всякая другая абстракция, вроде подсознания и человеческого «я».

Понимает ли Коннолли, что притягивает его на Сирену? Во время эмоциональных кризисов — они бывали у него и раньше, хотя и не такие серьезные, — реакция Коннолли всегда была одинаковой. Он вновь возвращался на этот прекрасный остров, где провел свою юность…

После беспокойного вечера Пирсон наконец погрузился в такой крепкий сон, что проснулся на час позже обычного. Он позавтракал у себя в номере, затем спустился в вестибюль поглядеть, нет ли ответа от Рут. Кто-то приехал сюда ночью: в углу стояли два дорожных чемодана, по всей видимости английские. Пирсон посмотрел на ярлыки, чтобы узнать, кто же этот его соотечественник. Потом застыл на мгновение, торопливо огляделся и бросился к портье.

— Эта англичанка, — сказал он в волнении, — когда она приехала?

— Час назад, синьор, утренним рейсом. Спросила меня, где найти мистера Коннолли. Ну, я и ответил ей — надеюсь, правильно.

Пирсон тихо выругался. Это был удар, которого он не ждал. Мод Уайт оказалась даже более решительной, чем можно было судить по намекам Коннолли. Она каким-то образом выяснила, куда он скрылся, и пустилась за ним вслед.

Когда Пирсон добрался до ворот виллы, они разговаривали на чудесной лужайке, разбитой перед домом. Коннолли расположился на железной скамейке под пальмой, а Мод прохаживалась перед ним взад и вперед. Она быстро говорила что-то; Пирсон не мог разобрать, что именно, но в интонации слышалась явная мольба. Появление Пирсона, казалось, дало выход бушевавшим в ней чувствам. Она стремительно повернулась и бросилась к Коннолли.

— Рой, берегись! — крикнул Пирсон.

Коннолли встрепенулся, будто внезапно выйдя из транса. Он поймал запястье Мод и после короткой борьбы отшатнулся от нее, зачарованно глядя на какой-то предмет в своей руке. Парализованная стыдом и страхом, женщина застыла без движения. Потом у нее вырвался низкий стон.

— Я хотела только припугнуть тебя, Рой! Клянусь!

— Все в порядке, милая, — мягко произнес Коннолли. — Я тебе верю. Не стоит волноваться.

Он повернулся к Пирсону и одарил его своей прежней мальчишеской улыбкой.

— Вот чего он ждал, Джек, — сказал он. — И я не собираюсь его разочаровывать.

— Нет! — взревел Пирсон, побелев от ужаса. — Ради бога, Рой, не делай этого!

Но Коннолли уже не слышал своего друга. Он поднес пистолет к виску. И в этот самый момент Пирсон наконец со страшной отчетливостью понял, что Омега существует и что сейчас он отправится на поиски нового прибежища.

Он не увидел вспышки и не услышал выстрела, негромкого, но достигшего цели. Знакомый мир растаял перед его глазами; теперь его окружала клубящаяся и в то же время неподвижная дымка голубой комнаты. Оттуда на него пристально смотрели два огромных, лишенных век глаза — скольких несчастных видели сквозь толщу времен эти глаза? На миг в них блеснуло удовлетворение — но только на миг.

Клод Форд хорошо знал, что это такое — охотиться на бронтозавра. Ты не слишком осторожно крадешься по траве под ивами, среди первобытных цветочков с зелеными и бурыми, как футбольное поле, лепестками, по грязи, жидкой, как косметический лосьон. Ты выглядываешь и видишь в тростниках огромную тварь, в которой столько же грации, сколько в чулке с песком. Бронтозавр лежал там, мягко вдавленный гравитацией в болото, как в мокрую пеленку, и его ноздри, смахивающие на кроличьи норы, пробегали полукруг в футе над землей: всхрапывая, искал он стеблей посочнее. Он был прекрасен: здесь ужас достиг своих пределов, описал полный круг и уткнулся в собственный задний проход. Его глаза блестели мертвенно, точно большой палец на ноге трупа недельной выдержки, а его компостное дыхание и шерсть в грубых ушных полостях следовало особо порекомендовать тому, кто имеет склонность неумеренно восхвалять труд матушки-природы.

Но когда ты, маленькое млекопитающее с одним отстоящим от других пальцем и крупнокалиберной, самозарядной, полуавтоматической, двуствольной, компьютеризованной, нержавеющей, сверхмощной винтовкой с оптическим прицелом, зажатой в твоих лишенных иной защиты лапах, когда ты подло проскальзываешь под давно почившими ивами, первое, что привлекает твое внимание, — это шкура громадного ящера. Она испускает запах столь же насыщенный и резонирующий, как басовая нота фортепьяно. Эпидермис слона по сравнению с нею — кусок мятой туалетной бумаги. Она сера, точно моря викингов, и незыблема, словно фундамент собора. Как достучаться до костей, чтоб утолить безумье этой плоти?[2] По ней скачут — они заметны даже отсюда! — маленькие бурые вши, что живут в тех серых стенах и каньонах, беспечные, как привидения, и жестокие, как крабы. Если такая тварь прыгнет на тебя, она запросто сломает тебе спину. А когда одна из них останавливается, чтобы задрать ногу над позвонком бронто, ты замечаешь — ведь ты уже близко, так близко, что тебе слышен стук примитивного сердца чудовища, таинственная перекличка желудочка с предсердием, — что на ней пасется свой выводок любителей легкой жизни, каждый величиной с омара.

Время слушать оракула миновало; тебе уже не до предвещаний, теперь ты движешься к смерти, его или своей; суеверия отыграли на сцене раньше, а сейчас только твое шальное мужество, подрагивающий ком мускулов, путано переплетенных под орошенным потом щитком кожи, да низкая жажда убить дракона дадут ответ на все твои молитвы.

Ты можешь выстрелить сейчас. Подожди только, пока шурующая над травой головка вновь остановится, чтобы проглотить очередной сноп камыша, — и одним невыразимо банальным хлопком ты покажешь всему этому равнодушному юрскому миру, что он стоит, глядя в дуло шестизарядного венца эволюции. Но ты медлишь и знаешь почему, хотя и не признаешься себе в этом: в тебе зашевелился старый червяк-совесть, длинный, как бейсбольная подача, замшелый, как древняя черепаха, — вот скользит он по всем сферам твоего восприятия, глист чудовищней змеи. В душе — говоря: ты нашел подсадную утку, ну так стреляй, англичанин! В разуме — шепча, что скука, этот ненасытный ястреб, снова примется за работу, едва ты закончишь свое черное дело. В нервной системе — ехидничая, что, когда иссякнет адреналин, начнется рвота. В штаб-квартире командующего сетчаткой — нарочито преувеличивая красоту зрелища.

Избавьте нас от этого словесного обноска — красота; мама родная, да неужто мы угодили прямиком в научно-популярный зоогеофильм? Теперь мы видим, что на спину гигантской тварюги уселась круглая дюжина — обратите внимание, я не зря говорю «круглая»! — птиц с роскошным оперением всех цветов, какие только могут радовать глаз на роскошном, сказочном пляже Копакабана[3]. Они кормятся тем, что перепадает им от большого босса, — вот почему они так круглы. Смотри же, смотри на это чудо! Вот бронто поднимает хвост… Какая прелесть — оттуда вываливается шмат величиной по меньшей мере в две скирды. Да, это настоящая красота, прямая поставка от потребителя к потребителю. А птицы уже дерутся над кучей. Эй, ребята, там на всех хватит, да вы и так скоро лопнете от обжорства… Ведь что вам потом делать — только вскочить обратно на толстое гузно и ждать следующей порции. И теперь, когда солнце смердит на юрском западе, мы молвим: «Питайтесь и множьтесь, о други…»

Нет, ты тянешь резину, как делал всю жизнь. Застрели зверя и выбрось его из круга своих мучений. Сжав свой железный кураж в руках, ты поднимаешь его на уровень плеча и щуришься в прицел. Но тут раздается громовой раскат; ты почти оглушен. Дрожа, озираешься; а чудище продолжает жевать, испустив ветры, способные выгнать из штилевой зоны корабль Старого Морехода[4].

Разозленный (или это какая-то более тонкая эмоция?), ты выскакиваешь из кустов и стоишь перед ним, открытый со всех сторон — положение, в которое обычно ставит тебя твоя внимательность к окружающим. Внимательность? Или опять нечто более тонкое? Разве ты должен смущаться лишь потому, что явился из запутавшейся цивилизации? Но об этом можно поразмыслить и позже, если это «позже» наступит, а два болотообразных глаза, пялящихся на тебя с близкого расстояния — доплюнуть можно, — как будто утверждают обратное. Да не челюстями едиными, о чудище, — истопчи меня ногою своею, а коли пожелаешь, расплющь боком — пусть будет смерть сагой, торжеством, «Беовульфом»!

За четверть мили от тебя раздается странный звук, точно дюжина бегемотиц в школьных юбочках резво выскочила из первобытной трясины, и в следующий миг над твоей головой со свистом проносится хвост — длинный, как воскресная служба, и увесистый, как мошна миллиардера. Ты ныряешь вниз, но зверь и без того промахнулся, потому что с координацией у него, оказывается, туговато; впрочем, и ты проявил бы себя не лучше, если б попытался прихлопнуть долгопята универмагом «Вулворт». На этом ящер, видимо, считает свой долг выполненным. Он забывает про тебя. Как бы ты хотел вот так же легко забыть о себе сам — ради чего, собственно, и проделан этот далекий путь. СБЕГИ ОТ ВСЕХ И ВСЯ! — восклицала брошюра о путешествиях во времени, что в твоем случае значило: сбеги от Клода Форда, не оправдавшего надежд мужа невыносимой женщины по имени Мод. Мод и Клод Форд, которым не удалось ужиться ни друг с другом, ни с миром, где они родились. А разве в их мире, как он сейчас есть, может найтись более подходящая причина для того, чтобы отправиться стрелять громадных ископаемых, — если, конечно, ты достаточно глуп и веришь, будто сто пятьдесят миллионов лет в любую сторону могут хоть что-нибудь изменить в путанице мыслей, которыми полна твоя черепная коробка!

Ты пытаешься оборвать эти дурацкие, сентиментальные размышления, но по-настоящему они не прекращались ни разу с далекой кока-коллаборационистской поры твоего отрочества; о молодость, не существуй ты, тебя следовало бы выдумать! Понемногу ты успокаиваешься настолько, чтобы снова поднять глаза на гигантскую тушу жуткого травоядного, в чье общество ты явился, полный такой странной тяги одновременно к смерти и жизни, обуреваемый всеми эмоциями, на которые способен человеческий орга(ни)зм. На сей раз страшилище реально, Клод, а ведь этого ты и хотел; и на сей раз ты должен напасть на него прежде, чем оно повернется и посмотрит на тебя снова. И ты опять поднимаешь свою чудо-пушку, выискивая глазами уязвимое место.

Яркие птицы качнулись, вши заскакали, как псы, застонала топь — это бронто пошевелился и запустил свою маленькую головку на змеиной шее в тошнотную светлую жижу, ища там еды погрубее. Ты наблюдаешь за этим; ты никогда не пугался так в своей полной испугов жизни и надеешься, что теперешний катарсис до последней капли и раз навсегда выжмет страх из твоей нервной системы. Порядок, снова и снова бессмысленно повторяешь ты про себя — и куда только делось все, чем обогатило тебя миллионодолларовое образование двадцать второго века! — порядок, порядок. И когда ты говоришь это бог знает в который раз, голова супостата полоумным экспрессом выныривает из воды и пялится в твою сторону.

Пасется в твою сторону. Ибо пока чавкающая челюсть с тупыми коренными, похожими на бетонные тумбы, движется вверх-вниз, ты видишь, как болотная жижа выливается из безгубого ртища, обрызгивая тебе ноги и затопляя землю. Камыши и коренья, торф и тина, листья и лилии — все это попеременно мелькает в жующей пасти, а еще там бьются, скачут и мечутся рыбешки, лягушки, мелкие ракообразные, которым тоже суждено быть перемолотыми, перетертыми и, напоследок, переваренными. И под это безостановочное хрум-хрум-хрумканье неотрывно следят за тобой слизистые немигающие глаза.

Эти зверюги живут до двухсот лет, утверждает рекламная брошюра, и данному экземпляру явно недалеко до предельного возраста, потому что в его взгляде отражаются целые века, десятилетия за десятилетиями валянья в тяжеловесной бессмысленности, которое преисполнило его чикчирикочерепок неизмеримой мудрости. Для тебя это как глядеть в два мутных омута; это повергает тебя в шок, и ты стреляешь дуплетом в собственное отражение. Бац-бац — и свинцовые яйца, свинцовые цацы дружно отправляются в цель.

И тогда древние светочи, тусклые и священные, гаснут немедля. Теперь не открыться им до Страшного суда. Твое отражение вырвано и выкровавлено из них навеки. Их разбитые вдребезги стекла затягивает пленкой — словно грязные простыни накрывают труп. Челюсть продолжает медленно жевать, и так же медленно клонится долу голова. Медленно точится по морщинистой щеке холодная рептилья кровь. Все происходит с тягучей неспешностью мезозоя, неторопливостью капающей воды, и ты знаешь: кабы творцом мира довелось быть тебе, ты воплотил бы все сущее посредством чего-нибудь менее душераздирающего, чем время.

Ну да ладно! Подымем бокалы, господа: Клод Форд укокошил невинную тварь. Да здравствует Клод Живоглот!

Затаив дыхание, ты смотришь, как его голова ложится наземь, вместе с нею ложится дурацки длинная шея, челюсти смыкаются навсегда. Ты глядишь и ждешь чего-то еще, но больше ничего не произойдет. И не должно произойти. Ты мог бы стоять и смотреть сто пятьдесят миллионов лет, лорд Клод, и ровным счетом ничего не дождался бы. Постепенно могучий остов твоего бронто, любовно обглоданный хищниками, погрузится в грязь под действием собственного веса; затем подступят воды, и море, этот Великий Победитель, накатит лениво, как шулер, сдающий мальчишкам плохую карту. На гигантскую могилу начнут выпадать ил и другие осадки — медленный дождь, который не прекращается веками. Ложе старого бронто будет подниматься и опускаться с полдюжины раз — мягко, чтобы не потревожить его, хотя к тому времени осадочные породы уже укроют скелет своим толстым одеялом. Наконец, когда вокруг него воздвигнется усыпальница, которой позавидовал бы любой индийский раджа, бронто окажется на бровке Скалистых гор, высоко над волнами Тихого океана. Но ты не будешь иметь ко всему этому никакого касательства, Клод Огнемет; ведь маленькая личинка жизни в его черепе уже погибла, а остальное — не твоя забота.

Сейчас ты опустошен. Тебя взяли под локоток и вывели из игры. Ты ожидал драматического сотрясения почвы или оглушительного рыка; с другой стороны, ты рад, что все обошлось без мучительных сцен. Как все жестокие люди, ты сентиментален; как все сентиментальные, слишком чувствителен. Зажав ружье под мышкой, ты идешь вдоль наземного бока динозавра, чтобы осмотреть свой трофей.

Ты пробираешься мимо неуклюжих ножищ, вокруг грязно-белой горы брюха, под вызывающей мутный всплеск мыслей пещерой клоаки и наконец устраиваешься у похожего на американскую горку ската от спины к хвосту. Теперь твое разочарование стало четким, словно проявленная фотография: гигант и вполовину не так велик, как тебе метилось. И вполовину не так велик, как, например, образы Мод и тебя самого в твоем мозгу. Бедный маленький вояка, ученые никогда не изобретут средства, которое помогло бы тебе осуществить титаническую смерть в кавернах твоего подсознания, этой обители бормочущих и хнычущих от страха людоедов!

Что ж, тебе остается только уныло ускользнуть обратно в свой времялет. Погляди, яркие птицы-навозницы уже сообразили, что стряслось: одна за другой расправляют они сложенные в горб крылья и печально летят на поиски новых хозяев. Они знают, когда добро оборачивается худом, и не ждут, чтобы их согнали стервятники; оставь надежду, всяк дерьмом живущий. Ты тоже поворачиваешь назад.

Ты поворачиваешь, но медлишь. Тебе остается только лететь обратно, но год от Рождества Христова 2181-й — это не только родная дата; это еще и Мод. Это Клод. Это снова ужасные, безнадежные, бесконечные попытки притереться к переусложненному окружению, превратить себя в винтик. Твой побег оттуда к Великой Простоте Юрского периода (еще одна цитата из брошюрки) был лишь временным, и теперь все начнется сначала.

Ты медлишь, и в этот миг что-то колоссальное шлепается тебе на спину, опрокидывая тебя лицом в кремовидную грязь. Ты бьешься и кричишь, а омарьи клешни рвут тебе шею и горло. Ты пытаешься поднять винтовку, но не можешь; в агонии ты перекатываешься лицом вверх, и в следующую секунду существо, похожее на краба, уже разрывает твою грудь. Ты вцепляешься ему в панцирь, но оно хихикает и отхватывает тебе руку. Когда ты убил бронто, надо было вспомнить о том, что его паразиты тоже уйдут и что для креветки вроде тебя они гораздо опасней своего хозяина.

Ты делаешь все, что можешь, брыкаясь по крайней мере минуты три. К концу этого времени на тебе сидит целая груда тварей. Вот они уже любовно обгладывают твой остов. Тебе понравится там, на вершине Скалистых гор; больше ты не почувствуешь ничего.

Весь последний сезон неприятности обходили меня стороной — вплоть до последнего вечера, чуть ли не последнего часа последнего вечера. Зато потом я угодил в такой переплет, что этого вполне хватило бы не только на всю мою жизнь, но и на парочку чужих.

Я хозяин маленькой лотерейки в одном из самых больших парков с аттракционами на Среднем Западе. Помощников у меня нет: мой деревянный киоск с передней стойкой для колеса не слишком просторен, всего футов семь в ширину. За моей спиной, на задней стенке, висят полочки с тостерами, приемниками и разной другой блестящей ерундой, привлекающей внимание. Выглядит все это довольно симпатично; вдобавок я всегда украшаю свой киоск цветными флажками и гофрированной бумагой, чтобы он выделялся среди остальных палаток.

Сама игрушка у меня нехитрая. Это колесо с числами от единицы до двадцати одного — вроде рулеточного, только мое стоит вертикально. Вы платите двадцать пять центов, загадываете номер и, если выиграли, получаете купон. За три купона можно выбрать любую вещь из моей коллекции.

Конечно, я контролирую вращение колеса. Жить-то всем надо. Но обычно я даю игрокам хорошие шансы. Свои призы я закупаю на оптовой ярмарке, и все, что мне нужно, — это заработать на продаже каждого из них доллар-другой, как в обычном магазине. Большинство людей кладут доллар, крутят колесо четыре раза и получают один купон, после чего бросают играть. Тогда я обмениваю их купон на дешевую шариковую ручку или пару стразовых сережек и остаюсь с наваром в восемьдесят пять центов. Те, кому очень охота выиграть крупный приз, мечут монеты без перерыва — только успевай собирать. В этом случае я позволяю им кормить себя, пока не наберу два-три доллара сверх нужной цены, а потом даю угадать третий номер. Они получают свой приемник или другую вещь на пару долларов дешевле, чем в магазине, а я — чуть больше, чем отдал за это барахло на ярмарке, так что все довольны.

Как я уже говорил, работа у меня тихая, приятная, и обычно недоразумений не возникает. Сезон длится четыре месяца, с мая по сентябрь, и на остаток года мне вполне хватает того, что я зарабатываю летом. Мой ларек стоит в удачном месте — посередине главной аллеи, бок о бок с Комнатой ужасов. Народ попадает ко мне тепленький, как следует напуганный огромными пауками и страшными рожами, которые вылезают из стен внутри этого павильончика. Выйдя из Комнаты ужасов, люди с удовольствием играют в мою мирную лотерею, чтобы слегка успокоить нервы.

Закрывается парк в полночь. Было уже начало одиннадцатого, последний вечер сезона, когда к моему ларьку подошли трое парней. Молодые, но здоровенные — из тех, что щеголяют в мотоциклетных сапогах и кожаных куртках и грубят кому попало. При свете фонариков, которые висят на моей палатке, они выглядели, честно сказать, страшновато.

Я объяснил им, в чем суть игры, и они начали все втроем. С первого раза я дал одному выиграть купон, а потом прокатил всех троих на двух следующих попытках. В четвертый раз я позволил выиграть купон другому и снова прокатил всех четыре раза подряд. После этого я дал купон последнему парню, так что у каждого оказалось по одному. Между прочим, все игроки получают купоны разных цветов, поэтому они не могут сложиться и взять приз раньше, чем я достаточно заработаю.

Они продолжали выкладывать денежки, а я — крутить свое верное колесо. За следующие восемь попыток я дал второй купон только одному из них. Когда игра идет, она идет быстро. Они провели у моего ларька всего пять минут, а я уже наколотил двенадцать баксов.

Наконец двое парней бросили играть и получили по шариковой ручке. Но третий не сдавался — видно, твердо решил уйти с одним из моих карманных приемников. На вид он был самый здоровый и злобный из всей троицы, и проигрыши не добавляли ему обаяния. Кроме того, он уже получил два купона и всерьез нацелился на последний.

Он стал платить по доллару зараз и выбирать по четыре номера. Мысленно я подсчитывал, сколько он уже выложил, и получалось, что до приемника ему не хватает еще долларов пятнадцати. Но он все клал и клал бумажки на стойку, а я все крутил, следя за тем, чтобы не выпал ни один из его номеров.

Еще через десять баксов он совсем разозлился. И деньги у него кончились. Он стал рыться в карманах, ища мелочь, но я видел по его лицу, что он не рассчитывает ее найти. Впрочем, когда он вывернул все карманы, я обратил внимание на то, что у него действительно оставалось: длинный блестящий нож с выкидным лезвием.

В конце концов он подошел к стойке вплотную и выдвинул челюсть.

— Я хочу вон то радио, — заявил он.

Я подарил ему свою самую милую улыбку.

— Слушай, друг, — сказал я. — Еще несколько попыток — и оно наверняка будет твоим. Тебе обязательно повезет.

— У меня бабки кончились, — сердито пробурчал он. — Ты все забрал.

— Извини, друг, — сказал я. — Если хочешь радио, надо играть дальше. Займи пару баксов у приятелей. Номер восемнадцать вот-вот выпадет — давно его не было. — А про себя подумал: со следующей попытки дам ему выиграть приз и рад буду, когда он уберется.

— Я бабки не занимаю, — отрезал он. — Больше ни цента не получишь, ловчила. А теперь давай вон тот маленький приемник, пока я не зашел туда и сам его не взял!

Но я решил не сдаваться и протянул руку к деревянной дубинке, которую держу у себя под стойкой для таких случаев. Потом я глянул на парня и слегка испугался. Нетрудно было понять, что намерения у него серьезные.

— Я не шучу, ловчила, — сказал он и начал обходить стойку сбоку. Рука его уже была в кармане куртки, и я мигом вспомнил про тот блестящий нож.

Я вынул дубинку и поднял ее так, чтобы ему было видно.

— А ну, осади назад! — рявкнул я как можно грубее. — Не нарывайся на неприятности. Кругом полно копов. Стоит мне крикнуть: «Эй, Руб!» — и тебя сразу скрутят, не успеешь и глазом моргнуть!

Он застыл на месте и злобно уставился на меня. Один из его приятелей быстро подошел и взял его за плечо.

— Лучше не надо, Фрэнки, — предупредил он. — Нам сейчас проблемы не нужны! Не забывай, кореш: мы еще на поруках после той мокрухи.

Услышав это, я вспомнил, что несколько недель назад читал в газетах о большой драке двух молодежных банд, в которой одного подростка зарезали, а другому выбили глаз. Я подумал, что эти трое, должно быть, участвовали в ней. По крайней мере, вид у них был подходящий. Впрочем, сейчас это было не важно. Парень по имени Фрэнки все смотрел на меня, не вынимая руки из кармана, точно ему до сих пор не терпелось искрошить меня на кусочки размером в квадратный дюйм.

— Наверное, ты прав, — неохотно согласился он с другом, однако стряхнул его руку с плеча и выпрямился во весь свой большой рост. Потом вынул нож и очень медленно раскрыл его у меня на глазах. Поднял перед собой руку и провел лезвием по кожаному рукаву — туда и сюда.

— В последний раз предлагаю тебе отдать мне мое радио, — сказал он. — Ну как?

Я оглянулся через плечо и увидел двоих полицейских, лениво шагающих в нашу сторону. Тогда я снова посмотрел на хулигана и нахально ответил:

— Вали отсюда, братец!

Глаза Фрэнки сузились. Он закрыл нож и положил его в карман. Он тоже заметил полицейских, но лицо его не смягчилось ни капли. В его взгляде совсем не было страха.

— Ладно, — тихо произнес он, — скоро увидимся.

Он развернулся и пошел прочь, а за ним — два его дружка. Я следил за ними, пока они не затерялись в толпе, а потом убрал дубинку на место. Когда два полисмена проходили мимо, я кивнул им, и они помахали в ответ. Еще несколько минут я просто стоял и наблюдал за публикой, даже не пытаясь завлечь других игроков, а потом сел на стул и перекурил.

После ухода этой троицы моей лотереей уже никто не соблазнялся, и я начал помаленьку собирать свои вещи. Я продал оставшиеся призы соседу-торговцу, который собирался на юг вместе с передвижным цирком, и помог ему упаковать товар.

Чуть позже одиннадцати ко мне подошла Коринна. Она танцевала в здешнем эстрадном театре: брюнетка, отлично сложенная, но жестковатая с виду, точно всякого в жизни нагляделась — да так оно, наверное, и было.

— Привет, Сэм, — поздоровалась она.

— Привет, куколка. Как дела?

Она пожала плечами и зашла за стойку.

— Так себе, — сказала она, устраиваясь на одном из моих складных стульчиков. — Куда собираешься после закрытия?

— Не знаю. А что?

— Наши девчонки устраивают вечеринку в городе, у Ролло. Пойдешь?

Бар Ролло находился совсем недалеко. После закрытия парка там скапливалось много ночной публики. В голове у меня все вертелись трое ребят в кожаных куртках и угрюмая физиономия Фрэнки.

— Вряд ли, куколка, — ответил я. — Завтра утром я двигаю на юг и хочу выспаться перед отъездом.

За нынешний сезон я заработал чистыми девять штук и теперь рассчитывал отдохнуть пару месяцев на Майами-Бич. И чем больше я думал о тех трех парнях, тем больше мне хотелось пуститься в путь сразу, как только закроют ворота.

— Все равно спасибо, Корри, — поблагодарил я. — Ну пока, до следующей весны.

Когда она ушла, я собрал флажки и уложил оставшуюся мелочь. Примерно около полуночи большие фонари стали гаснуть, и скоро аллея почти целиком погрузилась во тьму. Последние посетители выходили через главные ворота. Каждые несколько минут я невольно оглядывался по сторонам, будто ждал, что меня вот-вот возьмут под локоток. Эти трое ребят и правда задели меня за живое.

Подошел сосед, которому я продал остатки товара. Он грузил микроавтобус рядом со своим киоском, но не мог подогнать его к моему, так как техническая бригада уже начала разбирать «чертово колесо» и перегородила дорогу блоками. Я помог ему перетащить коробки к машине. Пришлось сделать пять ходок, но в конце концов все было уложено. Он отдал мне деньги, мы распрощались, и я пошел запирать свою палатку в последний раз.

Темная аллея уже совсем опустела. Я оглядывался на каждом шагу, держась подальше от теней и покинутых киосков. Не то что я был напуган — просто мне было не по себе. Я все вспоминал слова Фрэнки: «Скоро увидимся».

Я торопливо подошел к палатке, поднял свою холщовую сумку и запер дверь. Ради пущего спокойствия я решил выйти через боковые ворота. На полпути к ним я увидел двигающуюся мне навстречу бесформенную тень. Я замер на месте, не в силах даже бежать. Тень подходила все ближе и ближе, пока не приблизилась вплотную.

Потом щелкнул фонарик, я перевел дух и улыбнулся. Передо мной было старое, морщинистое лицо Фрица — ночного сторожа.

— Здорово, Сэм, — приветствовал меня он. — Ничего выдался сезончик, а?

— Да, Фрици, — отозвался я, — неплохой. — Я вынул платок и промокнул лоб. — А для тебя?

— И для меня тоже, — сказал он. — Главные ворота уже закрыли. Ты последний остался.

— Да еще ты.

— Я только разок пройдусь по центру и двину отсюда через боковые ворота. Закрываемся на всю зиму, сам знаешь.

Я хлопнул его по плечу, сказал: «Счастливо, Фриц», — и зашагал дальше. Подойдя к боковым воротам, я оглянулся и увидел, как его фонарик прыгает в темноте где-то у центра парка.

Я потянул на себя тяжелую железную калитку и ступил на тротуар за оградой парка. Маленькая боковая улочка была пустынна и слабо освещена. Только я собрался закрыть калитку, как услышал рядом тихий голос:

— Привет, ловчила.

Я повернулся и увидел Фрэнки. Он стоял футах в шести от меня и холодно улыбался.

Я хотел было нырнуть обратно в калитку, но вдруг меня схватили сзади руками. И я услышал смех Фрэнки, низкий и угрожающий — жестокий, садистский смех. Он медленно двинулся на меня.

Я был уже не просто напуган. Я был в панике. Эти парни не собирались шутить! Я понял, что мне придется драться за свою жизнь.

Не знаю, что тут произошло — наверное, сработал инстинкт выживания, — но я вдруг взвился как бешеный. Фрэнки был уже близко, и я изо всех сил ударил его в живот. Потом откинулся назад и впечатал того, который держал меня, в железную калитку. Я услыхал, как его голова стукнулась о прутья, и почувствовал, что меня отпустили. Еще секунду я простоял на месте, гордый собой. Потом что-то ударило меня по лицу сбоку, и в моих глазах вспыхнули искры. «Вот и третий», — подумал я, падая на тротуар и роняя сумку, — я совсем забыл о третьем парне.

Я лежал на асфальте, пытаясь сфокусировать взгляд и собраться с мыслями, и тут меня сильно пнули в ребра. Я застонал и пополз в сторону, одновременно поднимаясь на ноги.

Потом на меня бросились сразу двое. Одним из них был Фрэнки с раскрытым ножом в руке. Рядом бежал парень, который ударил меня сбоку: на обоих его кулаках блестели медные кастеты.

Я отчаянно пытался оценить ситуацию. Сейчас я был с одной стороны железной калитки, а они — с другой. Калитка была еще приоткрыта. Я втянул в себя ночной воздух и рванул к ней что было мочи.

Я опередил парня с кастетами дюймов на шесть. Проскочив в калитку, я толкнул ее назад, надеясь, что она захлопнется и отрежет меня от них. Вместо этого она ударила парня прямо в лицо, и он упал. Потом калитка снова открылась настежь.

Я задержался, успев увидеть, как Фрэнки помогает приятелю встать. К этому времени очухался и третий парень. Все трое кинулись за мной в парк. Я повернулся и сломя голову пустился бежать по темной аллее, слыша, как позади топочут три пары ног.

Я бежал, пока в моих легких не разгорелся пожар, а язык не вылез наружу. Тогда мне пришлось остановиться — иначе я просто упал бы лицом вниз. Я вильнул в тень и тяжело оперся на один из ларьков. Моя рука наткнулась на гофрированную бумагу, и я поднял глаза. Это была моя палатка! Или нет? Я быстро огляделся. Прямо за мной была Комната ужасов. Да, я не ошибся — палатка и впрямь моя.

Я снова поглядел на Комнату ужасов. Что-то с ней было не так. Ее заливал лунный свет, но дело было не в этом, а в чем-то другом. Я прищурился, стараясь рассмотреть павильон получше. Затем понял: он показался мне странным из-за дверей. Раньше они были красными, белыми и оранжевыми, раскрашенными в яркие карнавальные цвета. Теперь они стали тускло-серыми. И все окна тоже.

Потом я вспомнил. Это были вторые железные двери, которые запираются на зиму. И на окнах были металлические ставни. Ну конечно. Еще сегодня утром, до открытия, я видел, как кто-то из обслуги навешивает их на задние окна. Все ставни и вторые двери были плотно закрыты на специальные железные запоры вроде щеколд. Их можно было открыть только снаружи, но не изнутри, и они…

Снаружи, но не изнутри!

У меня в мозгу вдруг забрезжил отчаянный план. Я стал на колени и выглянул из-за угла палатки. Прислушался. Я не видел Фрэнки с приятелями, зато слышал их шаги. Они уже не бежали, а быстро переходили от киоска к киоску, ища меня. Мне показалось, что нас разделяют футов сто.

«Может, и удастся, — затравленно подумал я, — если…»

Я повернулся и на четвереньках пополз к Комнате ужасов. Коленям было больно на жестком бетоне. Но я все равно полз. Я двигался быстро — быстро и тихо, как только мог.

Наконец я добрался до входа в павильон. Остановился там на секунду и насторожил уши. Шаги стали громче. Я пополз еще быстрее.

Я миновал главную дверь, обогнул угол и тронулся вдоль стены здания. У первого окна я встал, держась поближе к стене. Протянул руку, отодвинул щеколду и растворил железные ставни, потом тихо надавил на раму окна. Лишь бы не скрипнуло, молился я. Окно открылось. Я перевел дух.

Оставив все как есть, я ползком двинулся обратно, к парадной двери. Пока мне везло. Если бы только и дверь оказалась открытой! «Почему бы и нет?» — с надеждой подумал я. Если открыто окно, значит, открыта и дверь. Какой смысл запирать двери при незапертых окнах? Какой смысл вообще запирать что-нибудь, если парк окружен десятифутовой оградой, а поверх нее — проволокой под напряжением, чтобы сюда не забрались непрошеные гости? Я был просто уверен, что парадная дверь не заперта. И все же дрожал при мысли о том, что могу ошибиться.

Я достиг фасада павильона и главной двери, а там снова остановился и вслушался в темноту. Теперь шаги Фрэнки и его приятелей стали такими громкими, как будто они уже подошли ко мне вплотную.

Я быстро выпрямился и откинул четыре щеколды, которые удерживали на месте внешнюю дверь. Я больше не старался действовать тихо: сейчас в этом уже не было смысла. Они были совсем рядом, и я знал, что не смогу убежать, если они увидят меня. Если только внутренняя дверь не будет открыта.

Я отодвинул железную дверь вбок. Она громко проскрежетала по бетону. Я услышал, как шаги моих преследователей замерли; через мгновение все трое побежали ко мне. Я повернулся и толкнул внутреннюю дверь.

Она раскрылась. Я снова начал дышать.

Вскочив в павильон, я ощупью пошел вдоль стены в кромешной тьме. Пару раз я бывал в Комнате ужасов и теперь старался вспомнить, как она устроена. Я знал, что нахожусь в первом помещении — там, где обычно вспыхивают вокруг всякие страшные рожи. Открытое мной окно должно было быть первым по боковой стене.

Я шел вперед, дюйм за дюймом, фут за футом, пока не добрался до угла. И тут я услышал их у главной двери.

Я застыл без движения. Их силуэты еле заметно вырисовывались на фоне дверного проема. Они стояли очень тихо. Я понял, что они тоже слушают, ждут, что я выдам себя каким-нибудь легким шумом. До окна оставалось всего несколько футов. Я хотел было сделать еще шаг, но деревянная половица начала скрипеть, и я тут же замер снова.

Я весь вспотел. В голове промелькнула отчаянная мысль: «Неужели я заманил в ловушку самого себя?»

Одна из фигур в дверях двинулась внутрь и исчезла в темноте. Я слышал, как парень ищет дорогу, похлопывая рукой по стене; его шаги гулко отдавались в пустой комнате.

Мое сердце неистово билось. Я повернул голову к открытому окну и попытался оценить, насколько оно далеко и смогу ли я достичь его за два-три быстрых шага. Потом скосил глаза обратно к двери, прикидывая, насколько я ближе к окну, чем они ко мне. Снова зазвучали шаги вошедшего в помещение парня. Он был в опасной близости от меня. Мне казалось, что его руки вот-вот вынырнут из мрака и схватят меня за горло. Вдруг мне отчаянно захотелось рвануться к окну и выпрыгнуть наружу. Но глубоко внутри я понимал, что не успею удрать. Тот, что в комнате, бросится ко мне, как только я сделаю первый шаг. И пока я буду перебираться через подоконник, он меня скрутит. Я даже не дотронусь ногами до земли. Вот если бы они пошли в другой конец комнаты, стали бы искать меня там…

И тут меня озарило. Я живо расстегнул ремень и вытащил его из штанов. Обернул вокруг своей дрожащей руки, потом снял с нее и затянул поплотнее — получился увесистый снаряд. Я ощупал его, надеясь, что он достаточно тяжел.

Затаив дыхание, я поднял ремень над головой и аккуратно бросил его через всю комнату. По-моему, его приземления пришлось ждать минут двадцать. Потом он наконец упал, и упал в точности так, как надо, — словно кто-то неуклюже шагнул в темноте.

Два силуэта в дверях исчезли из проема и двинулись туда, прочь от меня. Я услышал, как третий парень тоже побежал на шум.

И тогда стартовал я. Я поспешил вдоль стены, не заботясь о том, чтобы не шуметь, потому что знал: их собственные шаги все равно заглушат мои.

Вскоре моя рука достигла пустого оконного проема. Я быстро перекинул туда ногу, вторую — и наконец очутился на свободе.

Какую-то долю секунды я промедлил за окном, прислушиваясь к звукам внутри. Потом, оставив само окно открытым, захлопнул металлические ставни и накинул щеколду. Дважды подергав их, я убедился, что все в порядке, и побежал к главной двери.

И тут сказались страх и напряжение, не отпускавшие меня в последнюю четверть часа. Я задыхался, я весь дрожал; тот бок, куда меня пнули, горел огнем, а щека, на которую пришелся удар кастетом, совсем онемела; рот пересох, язык распух, а глаза застилали откуда-то взявшиеся слезы. Я бежал как пьяный, два раза споткнулся, один раз упал на свои ободранные колени и стал слепо нашаривать рукой стену павильона. И все это время мой мозг сверлила единственная мысль: «Дверь… дверь… беги… беги… беги…»

Я миновал угол здания и побежал вдоль его фасада. Снова споткнулся и чуть не упал во второй раз, но оперся о стену и удержал равновесие. Я ругался. Рыдал. Но не останавливался. И я добрался до этой двери.

Изнутри слышались приглушенные голоса. Я стал толкать тяжелую железную дверь вперед. Она двигалась со скрежетом, судорожными рывками, потому что у меня не хватало сил как следует налечь на нее.

На миг в павильоне наступила тишина, а потом раздался громкий топот — бежали в мою сторону. Я услыхал, как выругался Фрэнки. Топот становился все громче, ближе. Я бросил толкать дверь руками и навалился на нее всем телом. Непонятно, откуда под конец во мне взялось столько энергии.

Дверь уже закрывалась, но в последний момент из щели высунулась рука и почти остановила ее. Однако кромка массивной двери врезалась в руку, и я услышал отчетливый, жуткий хруст. Изнутри, раскатившийся эхом, но приглушенный тяжелой дверью, донесся полный муки вопль. Я опять налег на дверь и увидел в слабом лунном свете, как крутится и дергается высунутый из щели кулак. А потом я увидел, как пальцы хулигана разжались, застыли и снова обмякли, и одновременно с этим услышал, как что-то упало на бетон к моим ногам. Это был знакомый мне нож с выкидным лезвием. Я молча уставился на него. Очевидно, рука принадлежала Фрэнки.

Я немного ослабил давление на дверь, и рука исчезла внутри. Тогда я задвинул дверь окончательно и сразу навалился на нее, ощупью отыскивая запоры. Изнутри по железу заколотили ногами и тяжелыми кулаками. Но было уже поздно. Я опустил на место четвертую щеколду, и большая дверь оказалась надежно запертой.

Я слышал их крики, пока медленно брел оттуда мимо своей палатки и дальше по темной аллее. Отойдя на небольшое расстояние, я остановился передохнуть и напряг слух. Теперь до меня не доносилось ни звука. «Это двери, — подумал я. — Тяжелые железные двери. Разве сквозь них докричишься».

Потом я вернулся к боковому выходу из парка. Оттуда виднелся прыгающий белый светлячок — фонарь старины Фрица, который направлялся к воротам по боковой аллейке. По периметру в нашем парке было две с половиной мили, и я прикинул, что Фрицу осталось идти с четверть мили, не больше. Я не стал дожидаться его, поднял сумку и зашагал прочь.

На углу я зашел в телефонную будку. Откопал в кармане монетку, сунул ее в прорезь и набрал номер. Девушка-телефонистка ответила сразу же.

— Дайте мне полицию, — устало сказал я.

Я слышал, как меня соединяют с нужной линией. Мое лицо пылало. Я осторожно дотронулся до него пальцами. Оно было мягким, распухшим, на нем запеклась кровь. Тогда я хотел пощупать бок, куда меня ударили ногой. Но, едва коснувшись его, застонал от боли. Наверное, сломано ребро.

Я был измучен, я снова дрожал, плакал — и во мне вспыхнула ярость. Грязные сволочи! Подлые, гнусные, паршивые хулиганы!

И что теперь? Придут копы, возьмут их и запрут в камеру на несколько дней, а потом какой-нибудь судья выпустит их, потому что они несовершеннолетние? А разве можно наказывать детей? Подростков? Ну, погорячились немного, скажут люди, но ведь не такие уж они плохие. И они снова отправятся гулять по улицам.

Я медленно покачал головой. Нет, так не пойдет. Только не эти трое. Пока это зависит от меня…

Я положил трубку, забрал свою монету и вышел из будки. Медленно шагая по улице, я думал: «Да, ребята, вас ждет долгая и холодная зима в Комнате ужасов».

Билли Эджмор, бармен, работающий в вечернюю смену, стоял за длинной стойкой бара «Последний причал» и посматривал из полумрака на солнечный свет за окном напротив. Это был жилистый человек, выше ростом, чем казалось на первый взгляд, и с классической внешностью бармена: лысая голова, шрамы на добродушном лице и ярко-алый жилет, форма служащих в «Последнем причале». Длинные ряды бутылок за его спиной отражали лучи ламп с внутренней, зеркальной стороны стойки: прозрачные джин и водка, чудесный янтарный бурбон и более светлое шотландское, вина, бренди и ликеры самых разных оттенков. Выбор в «Причале» был богатый.

Между листьями папоротника, немного закрывающими обзор, Билли заметил чью-то фигуру: его первый сегодняшний клиент на секунду загородил собой открытый кусок окна и повернул к входной двери из витражного стекла.

Это был Сэм Дэниэлс. Так же как большинство завсегдатаев «Последнего причала», Сэм работал на Халтонской фабрике, расположенной на другой стороне улицы.

— Добрый вечер, Сэм, — сказал Билли, включая профессиональную улыбку. — Что-то вы нынче рано, а?

— Я сегодня выходной, — ответил Сэм, взбираясь на высокий табурет, как на коня. — Пива.

Билли налил пива и поставил высокий влажный стакан на стойку красного дерева, прямо перед Сэмом.

— Я думал, народ пойдет только часа через два, после отбоя на фабрике, — сказал Билли.

— Понятно, — обронил Сэм, прихлебывая пиво.

Это был невысокий человек со смуглым лицом, кудрявыми волосами и брюшком, чересчур заметным для его тридцати лет, что сразу выдавало в нем любителя выпить.

— Я так и понял, что вы не с работы, как увидел, что вы без карточки, — продолжал Билли. На Халтонской фабрике выполняли секретные заказы правительства — что-то, связанное с водородной бомбой, — и все служащие обязаны были носить на груди пластиковые карточки с именем, номером и фотографией, иначе их задержали бы на проходной.

— Прямо Шерлок Холмс. — Сэм поболтал пиво в стакане.

— Когда работаешь барменом, много чего замечаешь, — пояснил Билли, вытирая стойку чистым белым полотенцем. «Много чего замечаешь, — повторил Билли про себя, — и узнаешь людей, а когда ты узнаешь их по-настоящему, они перестают тебе нравиться». — Наверное, я работал не там, где надо.

— Что-что? — переспросил Сэм Дэниэлс.

— Просто подумал вслух, — сказал Билли и повесил полотенце на блестящий хромированный крючок.

Глядя в свое прошлое, Билли видел там бесконечную череду пустых бутылок и пьяниц с их бессмысленным смехом; короткие оклики, пронзительные взгляды и скучные разговоры. Ему никогда не нравилась его профессия, но он не занимался ничем другим вот уже тридцать лет.

— Скоро, наверное, жена зайдет, — сообщил Сэм. — Она сегодня рано кончает. — Он подмигнул Билли. — Вот еще боль зубная.

Билли машинально улыбнулся и кивнул. Он никогда не питал симпатии к Сэму, который, напиваясь, обычно начинал шуметь и буянить.

Через несколько минут вошла Рита Дэниэлс. Это была высокая миловидная женщина, немного моложе своего мужа. У нее были темные глаза, хорошая фигура и искусственно выбеленные волосы, которые сейчас, из-за жары на улице, казались жестковатыми.

— Бурбон и коку, — попросила она, не глядя на Билли, и устроилась у стойки рядом с Сэмом.

Билли подал ей бокал. Некоторое время все молчали; Рита потягивала напиток. Тишину нарушал только слабый шум дорожного движения, проникающий сквозь толстую дверь «Последнего причала». После того как снаружи донесся звук автомобильного рожка, Рита сказала:

— Уж больно тихо здесь. Сунь в автомат монетку.

Сэм сделал, как его просили, и шум уличного движения немедленно заглушили звуки джаза.

— Ты же знаешь, что я не люблю джаза, Сэм. — Рита опорожнила свой бокал быстрее, чем следовало, потом слезла с сиденья и отправилась в дамскую комнату.

— Вчера заходил Дуг Бейкер, — сказал Билли, забирал пустой бокал.

Дуг Бейкер был владельцем ресторана в другом конце города, и ни для кого не составляло секрета, что он заходит в «Последний причал» только ради того, чтобы увидеть Риту Дэниэлс, хотя она почти всегда бывала тут вместе с мужем.

— Вот как, — буркнул Сэм. — Ладно, повтори для обоих.

Рита вернулась на свое место, и Билли поставил на стойку два полных стакана.

— Я пил пиво, — громко заявил Сэм.

— Ах да! — ответил Билли, улыбаясь в знак признания своей ошибки. Он пожал плечами и слегка махнул рукой. — За счет заведения. Если вы, конечно, не предпочитаете пиво.

— О’кей, — согласился Сэм. — Забудем.

Билли предвидел такой ответ. Одной из самых неприятных черт Сэма была его жадность. Билли знал, что она раздражает и Риту.

— Как там нынче дела с водородными бомбами? — спросила Рита у мужа. — Вообще, что ли, туда не ходил?

Билли видел, что она рассержена и хочет задеть Сэма.

— Не ходил, — проворчал Сэм, — и не делаю я водородных бомб.

— Ха! — воскликнула Рита. — А ты займись. Может, хоть это у тебя получится. — Она отвернулась от Сэма прежде, чем он успел ответить. — Эй, Билли, вы разбираетесь в водородных бомбах?

— Нет, — сказал Билли. — Ваш муж в этом больше разбирается.

— Да уж. В профсоюзе его знатоком считают. Тоже мне знаток! Только и умеет, что проводки паять.

— Пять долларов в час, — заметил Сэм, — и вдвое за переработку.

Рита повертела над головой рукой с браслетом.

— У-у-у…

Как и многие другие супружеские пары, Сэм и Рита не переставая препирались в «Последнем причале». Билли рассмеялся.

— Дружище Дэниэлс, — сказал он.

Сэм даже не улыбнулся.

— Ты меня лучше не трогай, — предупредил он Риту. — Я сегодня не в настроении.

— Взбодритесь, Сэм, — сказал Билли. — Это значит, что она любит вас или уж, на худой конец, еще кого-нибудь.

Сэм пропустил его слова мимо ушей и неторопливо допил виски.

— Где ты была вчера вечером? — спросил он жену.

— Ты же знаешь, что у сестры. А по дороге сюда заглянула на полчасика. Вот у Билли можешь спросить.

— Точно, — подтвердил Билли.

— Ты говорил, что вчера здесь был Дуг Бейкер, — сказал ему Сэм. Его глаза сузились.

— Ну, был, — согласился Билли. — Он попозже пришел.

Он отвернулся, чтобы приготовить очередные порции, поставил два стакана вплотную друг к другу и налил в них бурбон одной ловкой струей, не потеряв ни капли. На этот раз он сделал коктейли чуть покрепче, воткнул соломинки между кубиками льда и поставил стаканы на стойку.

— Ты же не стал бы никого покрывать, верно, Билли? — В голосе Сэма зазвенела угрожающая нотка.

— Эй, погоди-ка! — вмешалась Рита. — Если ты думаешь, что я приходила сюда встречаться с Дугом Бейкером, то ты просто с ума сошел!

— Так! — Сэм свирепо болтнул свой коктейль и отпил немного. — Билли говорил, что Бейкер был здесь…

— Я сказал, он пришел попозже, — быстро вставил Билли.

— И мне почудилось, что он вроде как покрывает кого-то, — продолжал Сэм, обвиняюще глядя на Билли.

— Покрывает? — Рита обернулась к Билли, и ее подведенные карандашиком брови сердито сомкнулись. — Разве вы видели меня здесь с другим человеком?

— Нет, — прямо ответил Билли, — конечно нет. Не ссорьтесь, пожалуйста.

Все еще негодуя, Рита повернулась на табурете лицом к мужу.

— Я тебе когда-нибудь изменяла?

— Почем мне знать, черт побери?

— Верно подмечено, — вставил Билли с натянутым смешком.

— Ничего смешного! — огрызнулась Рита.

— Бросьте вы это дело, — серьезно сказал Билли. — Знаете ведь: мы тут неприятностей не любим.

— Извините, — откликнулась Рита, но в ее голосе прозвучала обида.

Она снова повернулась к стойке и сердито отхлебнула из стакана.

Билли видел, что спиртное начинает действовать на нее, начинает действовать на обоих.

Наступило минутное молчание. Потом Рита мрачно сказала:

— Давно бы надо уйти от тебя, ты, пятидолларовый специалист по водородным бомбам! И когда-нибудь я это сделаю. У Дуга Бейкера хоть деньги есть!

Сэм схватил ее за руку; зазвенели браслеты. Она попыталась вырваться, но он держал ее так крепко, что у него побелели костяшки пальцев.

— Еще раз встретишься с Бейкером за моей спиной, и я убью вас обоих! — Он почти выплюнул эти слова.

— Эй, друзья, — мягко произнес Билли, — не надо таких разговоров! — Он взял Сэма за руку повыше запястья и почувствовал, как расслабились его мышцы: Сэм отпустил жену. Она молча согнулась на табурете, придерживая руку, точно сломанную.

— Выпейте за счет заведения, — предложил Билли, забирая их почти пустые стаканы. — Еще по глоточку, чтобы успокоиться.

— Мне чистого, — сказал Сэм. Он тяжело дышал, и лицо у него было красное.

— Провались ты к дьяволу! — простонала Рита. Она слезла с табурета, едва не упав, и прихрамывая, но быстро направилась в дамскую комнату.

Билли принялся готовить коктейли — ловко, споро, как будто в баре была дюжина человек и все требовали обслужить их. В слабом розовом свете электрических часов с рекламой пива он смахивал на средневекового алхимика, колдующего перед своими разноцветными бутылями.

— Зря вы на нее напустились, — рассеянно обронил он, продолжая работать. — О таких симпатичных девушках, как Рита, всегда ходят слухи, а от одного безобидного поцелуя еще никому не было вреда.

— Слухи? — Сэм навалился на стойку. — Поцелуя? Какого поцелуя? Она что, вчера целовалась с Бейкером?

— Не берите в голову, — успокоил его Билли. — Я же говорю, Бейкер после пришел.

Зазвонил телефон, как всегда за пятнадцать минут до конца работы на Халтонской фабрике: в это время жены начинали оставлять сообщения своим мужьям, обычно заглядывающим сюда после трудового дня. Когда Билли вернулся, Рита уже опять была у стойки.

— Пошли отсюда, — сказала она. На ее косметике были видны следы слез.

— Допивайте и не ссорьтесь больше, друзья. — Билли кинул взгляд на дверь и поставил перед ними стаканы.

Рита медленно пригубила свою порцию, а Сэм опрокинул напиток залпом и уставился в пространство перед собой. Билли украдкой поставил перед ним очередной полный стакан.

— Значит, ты все-таки была здесь вчера с Бейкером, — тихим голосом сказал он. — Кое-кто даже видел, как ты целовалась с ним.

— Да ты рехнулся! — Охрипший голос Риты был полон ярости.

Билли живо подался к ним:

— Я этого не говорил.

— Конечно, ты ее покрываешь! — Сэм вперил в него ненавидящий взгляд. — Посмотрим, что скажет Бейкер, потому что сейчас я поеду к нему и вышибу из него мозги!

— Но я даже не видела Бейкера вчера вечером! — Рита глотнула из стакана, пытаясь успокоиться.

Сэм резко взмахнул рукой, попав одновременно по Ритиному подбородку и по ее стакану. Раздался звон стекла, ударившегося о ее зубы, и она упала с табурета назад.

Билли нырнул под стойку и выхватил оттуда блестящий автоматический пистолет, который словно собрал на себе все лучи в помещении. Это было оружие джентльмена, и Билли в своей белой сорочке и алом жилете выглядел достойным такого оружия.

— Не двигаться, друзья. — Он направил пистолет прямо в живот Сэму. — Вы же знаете, нам тут неприятности ни к чему.

Он глянул вниз и увидел, как сквозь пальцы Риты, держащейся за рот, капает кровь. Билли намочил полотенце и кинул ей; она прижала его к лицу, медленно, пятясь, отошла к дальнему столику и села там, горько плача.

Билли наклонился поближе к Сэму.

— Вот что, — прошептал он доверительным тоном, — я не хочу, чтобы пострадал Бейкер, да и вы тоже, и потому не могу спокойно дать вам поехать к нему, прикончить его и загубить свою жизнь. Она была здесь не с ним. Он пришел после.

— Не с ним? — свирепо и недоуменно спросил Сэм. — А с кем же?

— Не знаю, — отозвался Билли по-прежнему шепотом, так что Рита не могла услышать его. — Карточка у него была, поэтому он с фабрики, а вот кто — не знаю, как на духу говорю.

— Не может быть!

— Да не горюйте вы, Сэм. Она только разок поцеловала его вон за тем столиком. И то я не уверен: здесь ведь темно. Может, я и ошибся.

Сэм опрокинул в рот стоящее перед ним виски и застонал. Он глядел на пистолет, и Билли видел, как отчаянно ему хочется сдвинуться с места.

В баре установилась теплая тишина — и вдруг громко зазвенел телефон, разбив ее на мелкие осколки.

— Ерунда это, Сэм, — произнес Билли, медленно отступая вдоль стойки к висящему на стене аппарату. — Чего там, один поцелуй.

Раздался новый звонок, и Билли увидел, как напряженное тело Сэма вздрогнуло, словно пронзенное этим резким звуком. Билли положил пистолет на стойку и сделал последние пять шагов к телефону. Он подождал еще одного звонка и лишь потом снял трубку.

— Нет, — сказал Билли, стоя спиной к Сэму и Рите, — его тут нету. — Прежде чем дать отбой, он выдержал долгую паузу, словно на том конце линии еще что-то говорили.

Коротко, отрывисто гавкнул выстрел.

Билли повесил трубку на рычаг и обернулся. Сэм сгорбился над табуретом, опираясь на него одной рукой. Рита лежала на полу рядом со столиком — ее глаза были открыты, на светлых волосах алела кровь.

Все еще не поднимая головы, Сэм начал дрожать.

Через несколько минут явилась полиция под началом детектива в штатском по имени Паркс.

— Говорите, они поссорились и он взял да и застрелил ее? — спрашивал Паркс, пока его люди выводили Сэма наружу.

— Он обвинил ее в том, что она гуляет с другими, — отвечал Билли. — Они стали ссориться, он ее ударил, и я уже хотел выставить их отсюда, но тут как раз позвонили. Я на минутку положил пистолет, чтобы подойти к телефону, а он схватил его и выстрелил.

— Ага, — деловым тоном сказал Паркс, кинув взгляд на то место, где только что лежала Рита: ее тело уже сфотографировали и унесли. — Что ж, тогда все ясно. И Дэниэлс сразу признался. Мы прямо остановить его не могли. Совсем расклеился, честно сказать.

— Оно и понятно, — заметил Билли.

— Вы лучше ее пожалейте. — Паркс огляделся кругом. — Приятное у вас местечко. Ума не приложу, с чего тут все время что-то случается.

Билли пожал плечами:

— Что притоны, что шикарные бары или такие, как наш, — люди-то везде одинаковые.

Паркс ухмыльнулся.

— Пожалуй, вы правы, — сказал он и пошел к двери. Прежде чем открыть ее, он замедлил шаг и обернулся. — Если еще что-нибудь заварится, сразу звоните нам, ладно?

— А как же, — откликнулся Билли, протирая стакан и поднимая его на свет. — Вы ведь знаете, мы тут неприятностей не любим.

— Вы абсолютно уверены? — Президент отделения Национального банка в Чаудер-Фоллз пристально посмотрел на аудитора, однако на его лице не проскользнуло и тени эмоции. Он был крупным мужчиной, и его лысая голова казалась вытесанной из одного большого куска камня; аккуратно подстриженные у висков волосы совсем не смягчали его черт. Аккуратная, черная с золотом табличка на столе перед ним гласила: «Аугустус Прескотт, президент».

— Абсолютно, — с таким же бесстрастием, в тон Прескотту, ответил аудитор, мистер Танни.

— Ваши подсчеты свидетельствуют о том, что не хватает более чем сорока тысяч долларов?

— Точнее, сорока тысяч двухсот одиннадцати долларов, — сказал Танни, словно читая уже составленное заключение.

Танни был невысоким, худощавым человеком; его холодные глаза поблескивали за очками без оправы. Трудно было представить его себе иначе, нежели в очках без оправы.

В комнате повисло молчание. Затем Прескотт заговорил снова, тщательно взвешивая слова, точно хотел добиться полной ясности по каждому пункту, прежде чем переходить к следующему:

— Ваша проверка также показывает, что эти деньги взял один из наших кассиров, а именно Роберт Дорп?

— Совершенно верно.

— Здесь нет никаких сомнений?

— Никаких.

— По-моему, при аудиторской проверке бывает довольно трудно установить личность мошенника. Ваших доказательств достаточно для обвинения в суде?

— Безусловно. — Танни встал со своего места у стола Прескотта и подошел к длинному столу для заседаний, заваленному бухгалтерскими книгами, счетами и другими документами. — Эти цифры с абсолютной достоверностью показывают, что в недостаче повинен Дорп. С этим согласится любой профессиональный ревизор.

— Я не хочу выдвигать обвинение, не имея полной уверенности.

— Повторяю, в этом не может быть никаких сомнений.

Прескотт испустил тяжелый вздох, подошел к двери в кабинет и чуть приоткрыл ее, чтобы собеседники могли взглянуть на приемную банка. Дорп сидел в своей кабинке за одним из окошек, беседуя с клиенткой и вежливо улыбаясь. Он был высокий и стройный, с темными, слегка вьющимися волосами.

— Красавец, — заметил Прескотт.

— Да. Женщинам такие нравятся.

Прескотт и Танни обменялись взглядами.

— Даже слишком нравятся, — сказал Прескотт.

Оба замолчали, раздумывая о чем-то своем. Спустя некоторое время Танни спросил:

— Как ваша дочь?

— Что? А, спасибо, более или менее.

— Она так и не узнала, что вам все известно?

— Нет, и никогда не узнает, если это будет от меня зависеть. Меня называют жестким, Танни, но по отношению к дочери я всегда был мягок. Я не способен причинить ей боль и заставлю любого, кто это сделает, пожалеть, что он родился на свет.

— Не сомневаюсь, — произнес Танни. — Кстати, как вы вообще об этом узнали?

— Она рассказала подружке. А та решила, что меня следует поставить в известность.

— Вы не из тех, кто выдает свои чувства, но я понимаю, что вам пришлось пережить. Я знаю, вы боготворите своего ребенка.

— Не поймите меня превратно, — свирепо сказал Прескотт. — Когда придет время и появится нужный человек, я не буду становиться ей поперек дороги. Я не одобряю ревности иных отцов к возлюбленным их дочерей и не жду, что она навечно останется в девушках. Но ей едва исполнилось шестнадцать, и она еще не готова к жизненным передрягам. А этот негодяй подло соблазнил ее.

— Вы думаете, она это понимает?

— Мне кажется, она начинает это чувствовать. Она выглядит виноватой, униженной. Ей больно. Думаю, она чувствует, что ее использовали и бросили. Вы знаете, как романтичны девушки в этом возрасте. Каково же ей было, когда ее прекрасный принц оказался всего-навсего похотливым козлом, который после нескольких встреч с нею отправился на поиски других самок!

Танни сочувственно кивнул.

— Ничего, она оправится. Время все лечит.

— В ее годы это может оставить незаживающую душевную рану. — Прескотт раскурил сигару и задумчиво выпустил клуб дыма. Затем покачал головой, точно прогоняя неприятные мысли, и спросил у Танни: — А как ваша жена?

— По-моему, ничего. Она сейчас у матери.

— Ну да, конечно.

— Пока мне как-то не хочется видеть ее дома.

— Да-да.

— Нам обоим нужно время, чтобы слегка остыть, понимаете.

— И каковы ваши намерения?

— Полагаю, я приму ее обратно. Пожалуй, я смогу простить ее, с учетом того, что она раскаивается.

— Вы ей верите?

— Да. Она умоляет меня дать ей еще один шанс. Клянется, что это было временное помешательство: мол, этот подлец так ловко охмурил ее, что она и не заметила, как сдалась. Она ведь гораздо моложе меня, горячая кровь. Но она утверждает, что любит меня, никогда раньше не изменяла мне и не будет впредь, если на этот раз я ее прощу.

— Понятно. А как вы узнали?

— Да просто застал их вдвоем.

— Наверное, испытали настоящее потрясение?

— Что и говорить. Я неожиданно рано закончил одну проверку за городом и решил не ночевать там лишний раз. Ехать обратно было далеко, и я добрался домой только за полночь. Не хотел будить Энн, так что вошел тихо. Уже собрался переступить порог спальни и вдруг сообразил, что за звуки оттуда доносятся. Я не мог поверить своим ушам. Я подождал, прислушиваясь к этим неумолимым звукам и к тихим стонам Энн, которые сам слышу теперь так редко. Мои глаза привыкли к темноте, к тому же в окошко светила луна. Я увидел силуэт обнаженной Энн, увидел, как блестят ее глаза и зубы. А над нею было гибкое тело этого животного — признаюсь, в тот миг я позавидовал его молодости и силе. Но потом меня охватила ярость. Я не знал, что делать, и не придумал ничего лучше, чем незаметно уйти. Я хорошо запомнил лицо этого парня в лунном свете и решил, что приму меры позже. Разумеется, на следующий день я выгнал Энн из дому.

— И он до сих пор ни о чем не подозревает?

— Нет.

Последовала долгая пауза. Наконец Танни нарушил тишину:

— Что вы собираетесь делать со своей плеткой?

— С девятихвосткой? Оставлю ее у себя в качестве сувенира.

Танни состроил гримасу:

— Жуткая вещь. Такой запросто можно убить человека.

Прескотт позволил себе скептически улыбнуться:

— Да, можно. Кстати, а как ваш пистолет?

— Я от него избавился. Теперь он мне уже не понадобится — не больше, чем вам плетка.

— Я считаю, — медленно сказал Прескотт, — нам чрезвычайно повезло, что мы разоткровенничались за выпивкой. Если бы мы не выяснили, насколько сходны наши ситуации, один из нас уже попал бы в беду.

— Да, и выпутаться было бы нелегко. Я лично совсем не хочу, чтобы меня судили за убийство.

— Такой способ гораздо лучше.

— Гораздо. Думаете, он что-нибудь подозревает?

— Ни в коем случае.

— Да, смазливый малый, — сказал Танни, — настоящий дамский любимчик.

— Ладно, давайте вернемся к нашим делам. — Прескотт вынул из кармана ключ и отпер нижний ящик стола. Он достал оттуда две пачки банкнот и пару блестящих пятидесятицентовиков. — Здесь вся сумма. По двадцать тысяч сто пять долларов каждому бумажными деньгами, и последний доллар тоже пополам.

Собеседники положили деньги в карман. Затем Прескотт сказал:

— Уточним еще раз: вы уверены, что оформили документы таким образом, чтобы Дорпа признали виновным в хищении? Он не сможет вывернуться?

— Ни за что. С этими цифрами не поспоришь. Я ведь профессионал.

— Отлично. — Прескотт пыхнул сигарой. — Между прочим, я считаю, что он еще легко отделался. По-моему, мы обошлись с ним вполне благородно.

— С учетом всех обстоятельств — очень даже благородно.

— Ну что ж, пора звонить в полицию.

И он потянулся к телефону.

Отправляясь в Стэмфорд с вокзала Гранд-Сентрал, Ирвинг Скоули всякий раз заглядывал к Однорукому Писателю. Вот и сегодня, взяв билет, он подошел к высокой стойке с двумя маленькими прорезями, для монет и кредитных карточек, и одной побольше — для конечного продукта. Вся стойка была залеплена разноцветными наклейками: шпионы в темных очках и плащах с поднятыми воротниками, полуголые блондинки с ослепительными улыбками, вооруженные «магнумами» полисмены и стройные, обаятельные частные сыщики. Скоули сунул в щель пятьдесят центов, и на панели автомата загорелось табло «ЖАНР». Ирвинг нажал клавишу с пометкой «ДЕТ». Вспыхнула надпись «ЖДИТЕ»; устройство тихо заурчало. Минут через пять из большой прорези высунулась еще теплая книжечка в мягкой обложке.

Скоули взглянул на титул. «Роковое путешествие» — что ж, неплохо. Как ему и требовалось, в книге было ровно сто страниц. Если бы Ирвинг скормил Однорукому Писателю доллар, он получил бы двести пятьдесят. Довольно хмыкнув, Скоули отправился на платформу, где уже стоял его поезд. По дороге он купил в ларьке свой любимый ананасовый пломбир, потом вошел в вагон, почти пустой в этот ранний час — только на дальнем сиденье, надвинув на глаза кепку, дремал какой-то коротышка, — уютно устроился в уголке и раскрыл книгу.

Однорукий Писатель был единственным и горячо любимым детищем Ирвинга Скоули. С ранних лет Ирвинг мечтал сочинять сам. Но судьба распорядилась иначе: он стал программистом высокого класса. Еще в юности у него возникло желание научить компьютер писать книги. Чтобы воплотить эту идею в жизнь, ему потребовались долгие годы — ведь, трудясь над своей мечтой, он был вынужден одновременно зарабатывать себе на хлеб. Но наконец решение было найдено, и родился Однорукий Писатель.

Основная идея Скоули была проста: снабдив электронный мозг соответствующим программным обеспечением, дать ему переварить как можно больше произведений разных авторов, а потом заставить его подражать им. Однако сложнее всего оказалось добиться от компьютера элементарной грамотности. Впрочем, Ирвинг не рассчитывал на создание литературных шедевров и потому не стал обучать Однорукого Писателя на примере звезд первой величины. Зато недостатка в бульварных романах его начинающий сочинитель не испытывал.

Была и еще одна трудность. Хотя в случае успеха проект Скоули сулил несомненную коммерческую выгоду, для его осуществления требовался первоначальный капитал. Не один месяц был потрачен Ирвингом на поиски благодетелей, готовых рискнуть и потратить на разработки необходимую сумму. Однако затем его проектом неожиданно заинтересовалось ФБР. Скоули до сих пор не мог понять, в чем причина этого странного интереса. Но факт оставался фактом — были выделены деньги, создана рабочая группа, и дело пошло.

Наконец настал торжественный день первого испытания. К этому времени Однорукий Писатель прочел тонны макулатуры. Больше всего Скоули опасался того, что компьютер выберет самый легкий путь и займется плагиатом: станет компоновать текстовые блоки, хранящиеся в его электронной памяти. С трепетом ожидал он результата первого запуска программы под кодовым названием «Творец». Компьютеру было предложено сочинить детектив объемом в одну страницу. Тогда это заняло у него битых полчаса. Первый опус новоиспеченного автора назывался «Йельский кошмар» и выглядел так:

«Джон Кризи был пожилым профессором Йельского университета. Под его тенниской бугрились могучие мышцы. Его левое ухо было отсечено в пьяной драке на мексиканской границе.

Он любил студентку второго курса Джинни Хоуп пламенной, неистовой, страстной любовью. Она отвечала ему взаимностью.

Однако вскоре в их уютный маленький мирок вторгся секретный агент ЦРУ Кейт Доннерфельд. Это был широкоплечий блондин с серо-голубыми глазами, безупречно владеющий всеми тайными приемами древней борьбы кунг-фу. Долго сопротивлялась робкая Джинни его неотразимому обаянию, но двух дней оказалось достаточно, и их губы слились в безумном поцелуе.

В одну теплую летнюю ночь соседи профессора были разбужены громкой автоматной очередью. Когда особый отряд полиции по борьбе с наркотиками под командованием лейтенанта Пита Карсона ворвался в дом Джона Кризи, все было уже кончено. Профессор сидел, уронив крючковатый нос на свои длинные мускулистые руки. Рядом валялись два трупа с неестественно вывернутыми лодыжками.

На полу лежали осколки чашки — как чья-то разбитая жизнь».

У Скоули отлегло от сердца. Если не считать последней фразы, явно позаимствованной компьютером из какого-то романа Росса Макдональда, это было вполне похоже на оригинальное произведение. Однорукий Писатель не соблазнился плагиатом и выбрал трудную, но увлекательную стезю самостоятельного творчества.

Хотя удача была несомненной, до стрижки купонов было еще далеко. Впрочем, оставшиеся проблемы относились к разряду чисто технических. Надо было отшлифовать имеющиеся программы, запустить рекламу, создать широкую сеть терминалов центрального компьютера на вокзалах, стадионах, центральных улицах и в прочих местах массового скопления народа, и так далее. Со всем этим рабочий коллектив справился в ударном темпе, хотя Ирвинг так и не нашел общего языка с финансирующими проект «федами». В последней, переданной в производство версии Однорукого Писателя имелись узлы секретного назначения, к разработке которых не был допущен даже сам Скоули. Это страшно его раздражало, но он ничего не мог поделать. «Таковы требования национальной безопасности». Какая чушь! «Занимайтесь своей литературой, — повторял нахальный розовощекий юнец из Бюро по имени Рональд Стэплтон, — а в монетоприемник не лезьте — это наша забота». Что они там удумали? Впрочем, под конец Ирвинг решил не трепать себе нервы и забыть об этих досадных ограничениях, тем более что проект начал приносить первые прибыли, размер которых превзошел все ожидания.

Существовала и другая причина, позволяющая Скоули не замечать неприятностей. Когда Однорукий Писатель помог ему разбогатеть, Ирвинг наконец отважился предложить руку и сердце их секретарше, рыжеволосой хохотушке по имени Маргарет Фикс. До этого он разговаривал с ней только по необходимости, не решаясь сделать их отношения более личными, и страшно переживал, глядя, как она шепчется и хихикает с Ронни Стэплтоном. Зато когда его счет в банке вырос до солидных размеров, он сразу ощутил приятную уверенность в своих силах и пригласил Маргарет на ленч. Затем последовали загородная прогулка, совместный ужин и… Нет-нет, Маргарет была честной девушкой и до самой свадьбы не позволяла ему ничего, кроме целомудренных поцелуев в щечку, однако выйти за него согласилась довольно скоро. Ирвинг и теперь, после года совместной жизни, обожал жену: он перевел на ее счет половину своего растущего капитала и даже застраховал свою жизнь на круглую сумму в миллион долларов — разумеется, в ее пользу. Надо признаться, что эту идею невольно подал ему дуралей Стэплтон: как-то в курилке рассказал об одной своей знакомой, после смерти мужа оставшейся без средств к существованию. Тогда Ирвинг сразу же отправился в страховую контору, и теперь он был совершенно спокоен за будущее своей рыжей кошечки.

В последние месяцы жизнь Скоули была приятной и размеренной. Он совершенствовал свое изобретение (недавно Однорукий Писатель освоил жанры любовного и мистического романов), заваливал жену подарками и каждые две недели проводил уикэнд в Стэмфорде, у своих пожилых родителей. Как ни странно, они невзлюбили Маргарет, едва увидев ее, и она отвечала им тем же. Их взаимная неприязнь была такой сильной, что Маргарет наотрез отказалась сопровождать его в этих поездках. Все попытки Ирвинга примирить враждующие стороны кончались ничем. В конце концов он сдался и перестал уговаривать жену составить ему компанию.

Итак, Скоули лизнул ананасовый пломбир и раскрыл книгу под интригующим титулом «Роковое путешествие»… но первые же слова этого сочинения поразили его как громом. Оно начиналось так: «Ирвинг Скоули был высоким брюнетом с мужественным выражением лица и шрамом на верхней губе. Каждый уик-энд, уезжая в Стэмфорд с вокзала Гранд-Сентрал, он заглядывал к Однорукому Писателю. Вот и в этот день, опустив в прорезь пятидесятицентовую монету…»

На миг Ирвингу почудилось, что он спит. Он потряс головой и даже попробовал прикусить себе губу — испытанный способ избавления от кошмаров. Получилось больно. Тогда он стал читать дальше, быстро водя взглядом по строчкам. «С детства Ирвинг мечтал научиться писать… В юности у него родилась идея создания электронного творца…»

Перед глазами Скоули разворачивалась его собственная биография. За исключением того, что он был шатеном среднего роста и никакого шрама у него не было, компьютер строго придерживался фактов. Тогда Ирвинг выбросил в урну пломбир, с которого уже начало капать, отложил книгу и глубоко задумался. Пусть даже Однорукий Писатель каким-то чудом разузнал подробности жизни своего создателя, но как он умудрился подсунуть это произведение именно ему, Ирвингу Скоули? Загадка казалась неразрешимой.

Ирвинг сосредоточился. Итак, компьютер умеет определять личность покупателя. Каким образом? Может быть, люди из ФБР встроили в его корпус миниатюрный фотоаппарат? Нет, это он заметил бы. Он десятки раз присутствовал на установке терминалов Однорукого Писателя в разных местах, и внешний облик этих машин был знаком ему до мелочей. И тут его осенило. Монетоприемник! Вот почему этот узел был секретным! Видимо, там находился прибор, снимающий отпечатки пальцев с опущенной в прорезь монеты. Догадавшись об этом, Скоули мигом понял и все остальное. Все терминалы Писателя были связаны с его электронным мозгом — Главным компьютером, находящимся в манхэттенском отделении их фирмы. Теперь Ирвингу стало ясно, что этот центральный компьютер подключен к внутренней сети ФБР и имеет доступ к их файлам. Значит, Однорукий Писатель по совместительству является как бы секретным агентом Бюро, тайным осведомителем, добывающим информацию о перемещениях тех, кто скрывается от правосудия. Преступники не любят пользоваться кредитными карточками, но в остальном они такие же люди, как и все, и не прочь скоротать дальнюю дорогу с помощью занимательной книжонки. Они покупают свежий детектив — и с этой минуты их поимка является делом нескольких часов, а то и меньше. Однорукий Писатель все делает сам: идентифицирует личность того, кто находится в бегах, сверяется с картотекой и в случае нужды поднимает тревогу.

Что ж, с этим ясно. Вполне понятно и то, чего не смогли предугадать тупоголовые «феды»: как истый творец, Однорукий Писатель принялся использовать секретные досье ФБР в качестве литературного материала. Теперь Скоули получил возможность убедиться в том, насколько подробны эти досье: выходит, «федам» известны не только факты из жизни, но и тайные мысли каждого человека. Но почему компьютер так подшутил над Ирвингом, выдав ему его собственную биографию? И что означает зловещее название детектива? Скоули охватило лихорадочное нетерпение. Он схватил отложенную книгу и впился глазами в текст.

Первые двадцать−тридцать страниц были посвящены перипетиям борьбы Ирвинга за реализацию его изобретения. Их он просмотрел довольно быстро. Но затем ему попался абзац, от которого на лбу у него выступил холодный пот.

«Скоули души не чаял в Маргарет Фикс, стройной платиновой блондинке с алыми чувственными губами. Но он не знал, что она давно уже влюблена в белокурого гиганта Рональда Стэплтона, бывшего победителя Панамериканского турнира по боксу. Скоули предложил Маргарет руку и сердце, и та, зная о его круглом счете в банке, с радостью согласилась».

Сердце Ирвинга гулко стучало в груди. Он перевел взгляд за окно: поезд катил по бесконечным окраинам Нью-Йорка. Ирвинг постарался дышать ровно и глубоко. Минут через пять он почти успокоился. Ладно, пускай Маргарет действительно любила этого мерзкого розовощекого коротышку — но ведь это было до брака! Он готов простить ее. Немыслимо даже представить себе, чтобы… Внезапно ему захотелось закрыть книгу и швырнуть ее в урну вслед за пломбиром. Однако он подавил это желание. Любая правда лучше неведения. И Ирвинг снова принялся читать:

«Выйдя за Скоули, Маргарет не перестала встречаться со Стэплтоном. Они ежедневно виделись на работе, и для них не составляло труда перекинуться словечком за спиной Скоули. Таким образом, они использовали любую возможность для того, чтобы договориться и провести часок-другой наедине. Однако свободнее всего они чувствовали себя, когда Скоули уезжал навестить родных — это случалось каждый второй уик-энд. В это время влюбленная пара обычно совершала загородные прогулки. Остановившись в каком-нибудь мотеле, они…»

Боже мой! Ирвингу не хотелось читать дальше, но он пересилил себя. Наконец у него открылись глаза. В книге была изложена вся история преступной связи его жены с ненавистным Ронни Стэплтоном. Каким же дураком надо было быть, чтобы не видеть того, о чем давно знали все сотрудники фирмы! Теперь Ирвинг понимал, откуда брались все эти кривые улыбочки, которые он не раз замечал на лицах своих коллег. Он читал и читал, иногда отрываясь от книги, чтобы перевести дух, и обращая в окно невидящий взор. Вскоре ему стало казаться, что худшее уже позади, однако его ждала еще одна неожиданность. Вскоре он добрался до места, где говорилось:

«Скоули перевел на жену половину своего капитала. Кроме того, по подсказке Стэплтона он застраховал в ее пользу свою жизнь — в случае его смерти Маргарет должна была получить миллион долларов. Хотя Ирвинг ничего не подозревал, через год после его брака с Маргарет любовники стали тяготиться своим нелегальным положением. Миссис Скоули могла бы просто потребовать развода — муж пошел бы на это, но тогда ей досталась бы лишь половина его денег. Однако Маргарет хотелось большего, и влюбленная пара задумала страшное преступление. Они решили убить Ирвинга и таким образом не только завладеть всем его капиталом, но и сорвать куш, который сулила страховка».

Этот новый сюрприз едва не доконал Ирвинга. Некоторое время он сидел, тупо уставившись в книгу: он просто не мог читать дальше. Но потом справился с собой и начал снова:

«Убийство планировалось долго и тщательно. И вот настал решающий день — суббота, когда Ирвинг должен был в очередной раз отправиться к родителям. Любовники выяснили, какой вагон он обычно выбирает. В этот ранний час в поезде практически не было пассажиров, и Стэплтон, заранее обеспечив себе алиби, занял место в нужном вагоне.

Когда поезд вышел за городскую черту, Стэплтон встал с сиденья и не спеша приблизился к Скоули. Правый карман его пиджака оттопыривался — там лежал пистолет с глушителем. Похлопав Ирвинга по плечу, Рональд сказал: «Привет, дружище. Не ожидал встретить тебя здесь». Скоули медленно поднял глаза…»

Несмотря на шок, Ирвинг ощутил нечто похожее на гордость. Ай да Однорукий Писатель! Он не ограничился известными фактами, а, следуя логике развития повествования, заглянул в будущее! Пусть даже все это не более чем художественный вымысел — откуда, например, компьютеру знать, в каком кармане Стэплтон носит пистолет, — и тем не менее, тем не менее…

Внезапно Скоули почувствовал на своем плече чью-то руку. Он замер, потом медленно поднял глаза. Перед ним стоял его единственный попутчик, коротышка в кепке — теперь Ирвинг признал в нем Ронни Стэплтона. Левый карман его плаща заметно оттопыривался.

— Здорово, приятель, — фамильярно сказал Ронни. — Вот неожиданная встреча!

И тогда Скоули понял, что не успеет дочитать книгу. А жаль — ведь до конца оставалось всего несколько строк.

— Как, вы сказали, вас зовут? — спросила старуха через сетчатую дверь. Он стоял в темноте, на крыльце.

— Рейби. Рейби Симпсон. Вы были моей учительницей в третьем классе, помните?

— Симпсон… Симпсон. Кажется, припоминаю, — ответила она. Ее рука по-прежнему лежала на щеколде.

— Должны помнить. У меня тогда были светлые волосы. Мой дед звал меня «старичком», хотя откуда вам это знать. Я сидел в первом ряду. Вы еще били меня линейкой по пальцам, помните?

— В свое время от меня многим попадало. Мальчишки есть мальчишки. Однако — первый ряд, светлые волосы… — Ее голос стал еле слышным; видимо, изношенный механизм ее памяти отказывался работать.

— Ну-ну, — сказал он. — «Мисс Скофилд никогда не забывает имен». Так говорили нам старшеклассники. И другие учителя. «Мисс Скофилд никогда не забывает имен».

— Это правда. За сорок восемь лет в школе я ни разу не забыла имени ученика. Входите. — Она отперла сетчатую дверь и широко распахнула ее. Скрипнули петли.

— Я ненадолго. Только сегодня приехал в город и подумал, что надо бы вас разыскать. Вы были такой хорошей учительницей. Я не забыл, что вы для меня сделали.

— Что ж, очень мило с вашей стороны. — Она осмотрела его с ног до головы сквозь очки в проволочной оправе. — Так когда я вас учила?

— В тридцать восьмом. Еще в старом здании.

— Ах, ну да. В старой школе. Жаль, что она сгорела.

— Я слышал, ее подожгли. Но тогда меня уже не было. Когда случился пожар?

— Много лет назад. За год или два до того, как я вышла на пенсию. Я ведь так и не смогла привыкнуть к новой, кирпичной школе. Уж очень там было неуютно. Слишком холодно, слишком светло. И классная комната такая длинная. Не углядишь, что творится в дальнем конце… — Она сокрушенно махнула рукой.

Он посмотрел на эту ее руку: крошечная, хрупкая, почти прозрачная, с бросающейся в глаза сеточкой голубых вен; морщинистая кожа напоминала влажную гофрированную бумагу. Когда он учился в школе, такую бумагу называли «денисоновской».

— Да, неприятно. Но вы и без того скоро ушли бы, разве нет?

Она мигнула водянистыми голубыми глазами.

— Ни за что! У меня было настоящее призвание к этому делу. Я обожала преподавать. Всегда говорила, что уйду из школы не иначе как вперед ногами. Дети — это такая прелесть. Учитель получает свою награду не только деньгами… Нет, во всем виновато это новое здание из красного кирпича! Эти новомодные лампы дневного света, слишком яркие, ярко-желтые. И классная комната чересчур большая… — Ее пристальный взгляд словно вызывал его на спор.

— Я тоже не в восторге от этих современных зданий.

— Коробки, — твердо сказала она.

— Что-что?

— Коробки и коробки, больше ничего. Не знаю, куда мы катимся. До добра это не доведет, помяните мое слово, мистер…

— Симпсон. Мистер Симпсон. Но вы можете звать меня Рейби, как раньше.

— Да. Рейби. Славное имя. Что-то в нем есть такое… честное. Зато нынешние имена! В одной семье детей назвали Синди, Хейди и Доун. Как персонажей Уолта Диснея. А в последний год у меня была ученица по имени Кристал. Маленькая девочка по имени Кристал! Почему бы тогда не назвать ее Фарфором или Фаянсом? А одного мальчика звали Джет. Или Джут? Точно не помню. Во всяком случае, имя было ужасное.

— Вы как-то назвали меня Бэби Рейби, и кличка приклеилась. С тех пор все ребята меня так звали.

— Правда? Надо же. Вы небось напроказничали тогда, как маленький ребенок.

Между ними пролегла тишина. Наконец она улыбнулась, точно самой себе, и весело сказала:

— А я тут перед вашим приходом чайку думала попить. Может, хлебнете горяченького?

— Я ведь не собирался задерживаться. — Он пошаркал ногами.

— Это займет всего минутку. Чайник-то на плите. — Похоже, она совсем успокоилась, и он был этому рад.

— Ну ладно, раз уже готово.

— Отлично. Вам лимону или сливок?

— Ничего. Я вообще не большой любитель чая. Пью его так. С сахаром. Я, знаете ли, сладкоежка.

— Сладкоежка! Ага… Кажется, это поможет мне вспомнить. Рейби Симпсон, сладкоежка? Нет, наверное, я путаю. Один мальчуган все время ел шоколадки прямо в классе. Стоило мне отвернуться, как он вынимал из-под парты новую. Но это были не вы, правда?

— Нет.

— Вот и я так подумала, — живо сказала она. — А шоколадки у него были огромные, чуть не с классную доску величиной. Вы знаете, что в новой школе сделали зеленые?

— О чем это вы?

— Да о классных досках. А мел желтый. Так якобы для глаз полезней. С ума сойти! Разве можно чему-нибудь научить детей, если пишешь на зеленой доске?

— Хм-м-м…

Она вынула из шкафчика две тонкие чашки, расписанные розами. Затем поставила их на поднос вместе с сахарницей. Трещина на сахарнице была заклеена прозрачной лентой, пожелтевшей от времени. Когда чай был налит, они перешли в гостиную.

— Ну, как теперь ваши дела, мисс Скофилд? — спросил он.

— Не могу пожаловаться, вот только руки болят — артрит. А так все ничего.

— Хорошо. — Он посмотрел на ее руки, потом огляделся вокруг. — Симпатично тут у вас. — Он отхлебнул чаю; напиток показался ему слишком крепким, и он добавил туда еще две ложки сахару с горкой.

— Тесновато, конечно, но мне хватает. Мне хватает. — Она уселась в кресло-качалку.

— Вы до сих пор мисс Скофилд?

— Что-что? — Она подалась вперед, чтобы лучше слышать.

— Я спрашиваю, вас до сих пор зовут мисс Скофилд? Вы так и не вышли замуж?

— Благодарение Богу, нет. Моя красота осталась невостребованной. Так я, бывало, шутила. — Она добродушно улыбнулась.

— И живете, выходит, одна?

— Ну да. Раньше у меня был кот. Жадная такая, беспородная зверюга по кличке Том. Но он умер. Переел, видно. Я уж и не знала, как его прокормить.

— Да что вы говорите.

— Честное слово. Лопал все подряд. Живот у него стал как баскетбольный мяч. Хотя с ним-то мне было веселей. Иногда я по нему скучаю.

— Понятное дело.

У них над головой начали бить старые часы.

— Чем, вы сказали, вы занимаетесь, мистер Симп… Рейби?

— Я не говорил.

— Правда, не говорили. Так чем же?

— Сейчас я без работы.

Она поставила чашку на кружевную салфеточку, и на лице ее появилась сочувственная гримаса.

— Без работы. Понятно. Как же вы добываете деньги на пропитание?

— То так, то сяк. Последние десять лет с пропитанием проблем не было. Я был далеко.

— Вы с семьей живете? Со своими? — На лице ее зарозовел поощрительный румянец.

— Мои все умерли. Еще когда я учился, помните? И дед помер. Я жил у тетки. А сейчас и она померла.

— Ох, как жаль! Тогда я, наверное, и не догадывалась…

— Пожалуй что, не догадывались… Ничего страшного, мисс Скофилд. У вас было столько учеников.

— Да, но все-таки это на меня не похоже — не помнить или не знать, что один из моих подопечных был сиротой. Вы не обидитесь, что я так говорю, мистер… Рейби? Многие люди очень болезненно реагируют на слова.

— Не обижусь. Я не слишком чувствительный.

— Вот и хорошо. Вы ведь такой большой выросли. А куда делись все ваши волосы? Голова у вас гладкая, как у младенца. — Глядя на его голову, она рассмеялась сухим, дробным смехом. — Ой, вам же, наверное, жарко в куртке? Почему вы не разденетесь? На вид она такая теплая.

— Если вы не против, я лучше посижу в ней.

— Конечно, не против, если вам так удобнее. — «Интересно, что он прячет под курткой?» — подумала она. У него там явно что-то было.

— Мне в самый раз, — сказал он, похлопывая по куртке.

Она стала покачиваться в кресле, оглядывая свою жалкую комнату и размышляя, правильно ли она поступила, пригласив сюда нежданного гостя. Может быть, у него там еда в бумажном пакете, и ему стыдно ее показывать.

— Ну, что вы еще помните про тот год, когда я вас учила? Вы были в одном классе с Джеем Макмастером? Джей был такой милый мальчик. Такой вежливый. Сразу видно хорошее воспитание…

— Он был на год или два старше. Но вы почти угадали.

— А как же. Ну а Натан Пилсбери? Сын зубного врача. С ним-то вы были вместе, верно?

— Точно.

— Ага! — торжествующе воскликнула она. — Тоже милый мальчик. У его родителей был свой бассейн. А как-то на Рождество Натан принес мне шикарные цветы. Они у меня всю комнату заполонили.

— Да, он был в моем классе. Можно сказать, учительский любимчик. — Рейби посмотрел на нее поверх чашки. Затем перевел взгляд на костяшки ее пальцев.

— Натан мой любимчик? Натан Пилсбери? Вот этого я не помню. Вообще-то я любимчиков не заводила. Дурная привычка. — Она пожевала губами.

— Бить людей по пальцам, — усмехнулся он, ставя наполовину опорожненную чашку на пол.

Она снова рассмеялась своим дробным смешком.

— Да ладно вам, Рейби. Уж наверное, вы это заслужили — если я и впрямь стукнула вас разочек.

— Стукнули, и не разочек, — мрачно сказал он.

— Да ну? Неужели? Что ж, может, и так. А за что, не помните? Записочки передавали? Или в окно глазели?

— Ни за что. Вы много раз это делали. Десятки раз. — Он откашлялся.

— Разве? Ох ты господи! Удивительно. Я ведь била линейкой только за самые страшные провинности, знаете ли. За что-нибудь из ряда вон выходящее. — Она как следует глотнула чаю. Что же ей запомнилось про этого мальчика? Что-то ведь было. Она не могла вспомнить, и это ее раздражало. Какая-то особенная черта характера?

— Вы делали это много раз, — продолжал он. — Перед всем классом. Они надо мной смеялись.

— Правда? Ну и память у вас! Но это ведь, кажется, вам не повредило. Немножко дисциплины всегда полезно… Опять забыла — так чем вы в последнее время занимались?

— Я был в тюрьме, — сказал он с кривой улыбкой. И увидел, как уголки ее рта опустились.

— В тюрьме? Вы сказали, в тюрьме? А, ясно — это шутка! — Она снова попыталась засмеяться, но на сей раз дробь не раскатилась.

— Отсидели бы вы там десять лет, тогда поняли бы, какая это шутка. — Он нашарил в кармане пачку сигарет, вынул одну и медленно прикурил. Затем пустил над столом колечко дыма.

— Ну надо же! Честное слово, вы у меня единственный ученик, который кончил тюрьмой! Но я уверена, что до этого вас довели… обстоятельства. Уверена, что вашей вины в этом нет. — Теперь ее губы шевелились быстрее. Ее взгляд переместился к окну, за которым чернела ночь.

— Да, обстоятельства — это вы верно подметили. И вина не моя. — Он выпустил в ее сторону огромное кольцо. Старуха закашлялась.

— Ох, какой дым! Я не привыкла, когда рядом курят. Вы не могли бы перестать?

— Не мог бы, — грубо отрезал он. — Я докурю до конца.

— Ну что ж, нет так нет, — нервно сказала она и стала подниматься с кресла. — Тогда я чуть-чуть приоткрою окно…

— А НУ СЯДЬ ОБРАТНО!

Она упала в качалку.

— А теперь слушай, старая сволочь, — начал он.

— Не обзывайте меня. Да как вы смеете! Недаром вы угодили за решетку. Настоящий бандит. Ненормальный.

— Заткнись, бабуся. — Он швырнул окурок на пол и раздавил его прямо на ковре.

У нее выкатились глаза.

— Наконец-то я вас вспомнила! — воскликнула она, прижав руки ко лбу. — Вспомнила! Вы с самого начала были паршивой овцой. Ни к чему не стремились. Ничего не слушали. Я знала, чем вы кончите. Так оно и вышло. — Ее взгляд был вызывающим.

— Заткни хайло, сволочь, — тихо произнес он и взялся за «молнию» своей кожаной куртки.

— Нет уж, я все скажу. Хулиган вы были, вот кто. Я помню, как вы написали грязные, грязные слова на стене в кладовой. Ужасные слова. И когда я пошла за учебными пособиями, я их увидела. Что ж, я сразу поняла, кто это сделал.

— Я ничего не писал.

— Писали, писали. А я как следует отхлестала вас по рукам линейкой, если мне не изменяет память.

— Да, отхлестала, но я не писал никаких слов.

— Писали!

— Нет! — Это было похоже на перебранку двух школьников. Он вывернулся из куртки.

— Таких ошибок я никогда не делала, — тихо сказала она, глядя, как он поднимается со стула. — Я знала, кому в моем классе нужна строгая дисциплина.

Он уже стоял перед ней, держа на руке тяжелую куртку. Теперь на нем осталась только грубая рубашка с коротким рукавом. Она увидела, какие мускулистые у него руки, и он увидел, что она это увидела. Ей чудилось, будто она ощущает исходящий от него запах тюрьмы, хотя все, что она знала о тюрьмах, было почерпнуто ею из романов Диккенса.

— Я никогда не ошибалась, — слабым голосом повторила она. — А теперь надевайте свою куртку и уходите. Идите туда, откуда пришли.

— Не сразу, сволочь. Я должен еще вернуть должок.

— Вернуть? Должок? — Для устойчивости она вцепилась в подлокотники кресла.

— Да. У меня было много времени, чтобы подумать об этом. Десять лет я думал об этом. Целыми ночами лежал на нарах и пытался во всем разобраться. Понять, как я туда угодил. Из-за тетки? Нет, она делала все, что могла, несмотря на безденежье. Из-за тех ребят, с которыми связался в старших классах? Нет, что-то случилось раньше, иначе я и близко не подошел бы к таким подонкам. И потом я наконец догадался. Этим человеком была ты!

— Я? Каким человеком? — Теперь ее губы двигались безостановочно, то втягиваясь, то надуваясь, как кузнечные мехи. Она крепко сжимала руками тонкие подлокотники.

— Тем, из-за которого я очутился в тюрьме. Потому что ты не давала мне вздохнуть. Ты сделала меня хуже, чем я был. В твоих глазах я никогда не был равен другим. Никто не дружил со мной, потому что ты вечно твердила, что я плохой. Ругала меня негодяем. Только из-за того, что моя тетка не могла одевать меня в чистые рубашки. Ты наказывала меня за все подряд. Но хуже всего был тот день, когда на стене написали похабщину. Ты отхлестала меня по рукам до крови. Потом они болели еще целый месяц.

— Это преувеличение.

— Нет. Уж я-то знаю — это ведь были мои руки. А сказать тебе, кто написал те слова в кладовке? Сказать? — завопил он, наклонившись к ней почти вплотную.

— Кто? — прошептала она; от ужаса у нее перехватило дыхание.

— Натан Пилсбери, вот кто! — выкрикнул он, встряхивая за плечи ее хрупкое тело. — Натан Пилсбери, Натан Пилсбери!

— Пустите меня, — захныкала она. — Пустите.

— Я отпущу тебя, когда верну должок.

Взгляд старухи устремился на черное, слепое окно.

— Что вы хотите со мной сделать? — прохрипела она.

— Всего-навсего отдать долг, — сказал он, вынимая из-под куртки молоток. — А теперь клади руки на стол.

— Руки? На стол? — прошептала она.

— На стол, — педантично повторил он, словно учитель. — Вот так. — И он пристукнул по столу двумя кулаками.

Она помотала головой.

— Вот так! — заорал он, хватая ее дрожащие руки и силой укладывая их на стол. А потом свободной рукой взялся за молоток.

Первый раз в жизни он довел дело до конца.

Прежде чем она успела закричать, его рука зажала ей рот. Ухмыляясь, он ударил ее коленом в живот и быстро отступил, дав ей упасть на пол у его ног. Он смотрел, как она корчится, пытаясь вдохнуть.

«Ну прямо рыба, вынутая из воды, — подумал он, — самая настоящая рыба».

Он снял голубую форменную фуражку и стер пот с кожаного околыша. Жарко. Фу как жарко. Он взглянул на упавшую девушку. Она каталась по полу, натыкаясь на мебель, судорожно ловя ртом воздух. Пока не отдышится, закричать она не сможет, а к тому времени…

Он пересек маленькую гостиную и открыл черную сумку с инструментами, которая лежала на стуле. Помедлив, снова взглянул на девушку.

— Для тебя, — сказал он, улыбаясь через плечо. — Только для тебя.

Он неторопливо вынул из сумки охотничий нож с длинным лезвием и поднял его так, чтобы она увидела.

Она издавала короткие всхлипы; глаза ее выкатились, а рот открывался и закрывался, хватая воздух.

«И вовсе ты не красивая, — подумал он, направляясь к ней с ножом. — Симпатичная, но не красивая. Красивые женщины не должны умирать. Красота — это редкость. Ее надо беречь. А ты…»

Он встал над ней, глядя вниз. Лицо красное, опухшее. Губы без помады. Даже и не симпатичная. Она разочаровала его, уже когда открыла дверь. Если бы она была красивой, он сказал бы, что ошибся, и двинулся бы дальше, в следующую квартиру. Но она была пустым местом. Бигуди в волосах. Фартук. Пустое место.

Он опустился на колени, поймал ее и притянул к себе.

— Не бойся, — прошептал он. — Все будет очень быстро.

Он так и не перестал улыбаться.

В узком кругу по-настоящему значительных писателей, ведущим представителем коих являюсь я, ходит легенда, будто Марк Твен некогда сказал, что поскольку книги о Линкольне всегда были бестселлерами, и поскольку истории о врачах всегда популярны, и поскольку американцы любят читать о собаках, то на рассказе о собаке доктора Линкольна наверняка можно было бы зашибить деньгу; а еще Твен сказал, что напишет такой рассказ, как только придумает какую-нибудь историю об этой несчастной собаке.

Проведя тщательное расследование, я не нашел никаких доказательств того, что Марк Твен и впрямь говорил это. Однако эту анонимную шутку передают из уст в уста, и она звучит так по-твеновски, что если он и не говорил этого, то должен был бы сказать, а потому давайте признаем ее истинным высказыванием Марка Твена.

Поскольку он так и не написал обещанного рассказа, очевидно, что у него были трудности с сюжетом. И мне ясно почему. Дело вовсе не в собаке. Отсутствует некий важный ингредиент, и уж кто-кто, а Марк Твен должен был это почувствовать. В истории не видно ни одного веснушчатого американского парнишки с обаятельной улыбкой!

Если восполнить это печальное упущение, рассказ практически напишется сам. И я написал его, в честь Марка Твена. Не то чтобы я хотел зашибить деньгу — просто в наш век циничной литературы имеется насущная потребность в старомодных рассказах с истинными, согревающими душу ценностями и счастливым, оптимистическим концом, и вот вам такой рассказ.

Было четвертое марта 1865 года. В Вашингтоне Авраам Линкольн готовился пройти инаугурацию на второй президентский срок.

А в Спрингфилде, штат Иллинойс, юный Сэм Хаскинс сидел один-одинешенек в родительском доме на тихой, тенистой улочке.

Сэм был сыном Амоса Хаскинса, семейного доктора Авраама Линкольна, который помог появиться на свет всем четырем сыновьям знаменитого президента. Линкольны обожали доктора Хаскинса, и потому президент попросил его и миссис Хаскинс быть почетными гостями на церемонии своего вторичного вступления в должность.

Двенадцатилетний Сэм был единственным ребенком в семье. Он расстроился, поскольку его не взяли в Вашингтон; но, будучи веснушчатым парнишкой с обаятельной улыбкой, он чувствовал себя вполне счастливым благодаря тому, что его родители получили возможность славно провести время. Из Чикаго приехала его тетя Салли — она должна была пожить с ним недельку вместо мамы с папой.

Сэм был здоровым, послушным мальчиком, который редко шалил. Единственным источником легкого огорчения Сэма являлось то, что его родители были убежденными вегетарианцами и мясо никогда не подавалось к обеду в их доме. Но Сэму очень нравилась тушенка, бифштексы и отбивные, и в девять лет он стащил у соседки с подоконника мясной пирог, за что отец его выпорол. В душе Сэм согласился, что заслужил наказание, и не перестал любить своих родителей — такой уж он был мальчик.

Почти так же, как маму и папу, Сэм любил свою собаку — симпатичного песика по кличке Дружок. Он был такой симпатичный, что его любили все, за исключением тети Салли.

Четвертого марта тетя Салли отправилась в магазин за покупками, и Сэм остался в доме один. Вдруг в парадную дверь громко постучали. Сэм пошел и открыл ее, обнаружив на крыльце мистера Роббинса. Мистер Роббинс был их ближайшим соседом и сейчас находился в неописуемой ярости.

— Твой паршивый пес только что укусил моего малыша! — завопил он на Сэма. — Он вцепился ему в лодыжку!

— Дружок? — изумленно воскликнул Сэм. — Нет! Только не Дружок! Он любит вашего малютку! Он ни за что не причинил бы ему вреда!

— Я нашел своего малыша истекающим кровью от раны в ноге! А Дружок стоял над ним с окровавленной пастью! Он мог убить моего малыша! Это злой пес, и я позабочусь о том, чтобы его уничтожили! — И мистер Роббинс в гневе ушел.

Немного спустя Дружок с виноватым видом проскользнул в дом через заднюю дверь. Сэм увидел, что его морда действительно в крови. Но он знал, что это кровь не малютки Роббинса, ибо Дружок был просто не способен на такое злодеяние.

Вскоре вернулась тетя Салли, и Сэм рассказал ей обо всем со слезами на глазах.

— Я всегда терпеть не могла эту гадкую дворнягу! — сказала тетя Салли. — Мистер Роббинс прав! Ее надо уничтожить!

— Но Дружок никогда не кусался! — возразил Сэм.

— Значит, теперь начал! — отрезала тетя Салли.

Сэм понял, что от тети Салли ему помощи не дождаться. Он не знал, как быть. Он не мог связаться с родителями, поскольку не знал их вашингтонского адреса.

Под вечер в дом Хаскинсов пришел полицейский Фергюсон. Он был славный человек и давний приятель Сэма. С большим сожалением он сказал Сэму, что мистер Роббинс твердо решил добиться уничтожения Дружка, что завтра после обеда состоится слушание дела перед старым добрым судьей Локвудом и что Сэм должен явиться туда вместе с Дружком.

Сэм впал в отчаяние. Он не знал, к кому бежать. Потом он вспомнил Авраама Линкольна, который всегда был так добр к нему, часто сажал Сэма на колени и рассказывал ему занимательные, полные мудрости истории.

Сэм побежал в местное телеграфное отделение. Единственным, кто оказался в тот момент на службе, был молодой телеграфист шестью годами старше Сэма. Его звали Том Эдисон, и Сэм знал, что когда-нибудь Том далеко пойдет. Молодой Том проявил дружелюбие и посочувствовал Сэму, и они вместе сочинили телеграмму:

Молодой Том отстучал это послание на своем ключе со скоростью молнии, но оба мальчика сомневались, что мистер Линкольн получит его в собственные руки. Должно быть, сейчас он очень занят из-за инаугурации и всего такого прочего.

Этим вечером Сэм улегся в постель, обняв Дружка, и заснул весь в слезах.

На следующий день, рано утром, в дверь Хаскинсов громко забарабанили. Сэм сбежал вниз и открыл ее; на крылечке стоял Том Эдисон с телеграммой, адресованной Сэму. Там было вот что:

Сэм знал, что Уильям Генри Херндон много лет был деловым партнером Линкольна. Быстро одевшись и проглотив завтрак, Сэм помчался в центр города, где находилась контора мистера Херндона. Там он обнаружил, что Херндон и почти все остальные сотрудники его довольно большой фирмы уехали в Вашингтон на инаугурацию. В конторе остался лишь один славный джентльмен по имени О’Райли, который представился Сэму и объяснил, что он высококвалифицированный адвокат. Сэм дал ему прочесть телеграмму от президента Линкольна, и мистер О’Райли сказал, что придет в суд сегодня после обеда, что он блестящий оратор и наверняка уговорит судью пощадить Дружка.

После обеда, одетый в лучшее воскресное платье, в сопровождении тети Салли и Дружка на длинном поводке, Сэм отправился в Спрингфилдский городской суд. Идти было далеко, а Сэм каким-то образом повредил себе правую ногу, на ней была болячка, и Сэм хромал.

Перед зданием суда он снял шляпу и отдал честь американскому флагу, который развевался на крыше, а затем почтил минутой молчания Джорджа Вашингтона, чей памятник стоял тут же на площади.

В помещении суда Сэм занял место за столом защитника, подле мистера О’Райли. Дружок свернулся клубочком у ног Сэма. Сэм заметил, что от мистера О’Райли пахнет виски и что он находится как бы в полусне.

Затем появился старый добрый судья Локвуд, дабы председательствовать на этом неофициальном слушании. Мистер Роббинс поведал судье о том, что он видел своими собственными глазами, и потребовал, чтобы этот свирепый пес был умерщвлен, пока он не перекусал всех прочих маленьких детей.

Мистер О’Райли повернулся к Сэму и хрипло прошептал:

— Боюсь, у нас нет шансов, м-мальчик. Истец приходится судье зятем.

— Но это нечестно! — вскричал Сэм.

— Тишина в зале! — гаркнул судья, ударив по столу молоточком. Потом он сказал: — Есть здесь кто-нибудь, у кого хватит дерзости выступить в защиту этой подлой собаки?

При этих словах Дружок вскочил на ноги, и зарычал, и устремил взгляд в сторону судьи, и шерсть встала дыбом у него на загривке.

Сэм подтолкнул мистера О’Райли. «Скажите что-нибудь! Сделайте что-нибудь!» Но мистер О’Райли уронил голову на грудь и храпел в пьяном оцепенении.

— Ну? — вопросил судья.

— Я хочу выступить в защиту моей собаки Дружка, — мужественно сказал Сэм и поднялся на ноги.

Он обратился к судье с речью о том, как воспитывал Дружка со щенячьего возраста, и описал его незлобивый характер, уверяя судью, что Дружок не способен был совершить такой ужасный проступок.

Судья Локвуд зевнул и сказал, что ему очень жаль, но факты свидетельствуют о виновности пса, а потому он должен быть умерщвлен.

— Бейлиф, — распорядился судья, — заберите этого пса и покончите с ним!

В этот миг Дружок прыгнул в направлении судейского кресла, вырвав поводок из руки Сэма. Когда пес побежал по ступеням, ведущим на возвышение, судья Локвуд встал в страхе, с молоточком в руке, готовый защищаться.

Но Дружок проскочил мимо кресла Локвуда и схватился с чем-то на полу. Что это было, не видел никто, кроме судьи.

— О Боже! — воскликнул судья. — Это мокассиновая змея!

Оказалось, что Дружок почуял приближение смертельно ядовитой змеи, которая проскользнула внутрь из соседней комнаты и направлялась к судье, и ринулся на нее, чтобы защитить его. В несколько секунд Дружок разделался с мокассиновой змеей, и она была унесена из зала.

Дружок тут же вернулся к Сэму, который приласкал его и сказал:

— Хороший песик, хороший!

На глаза судьи навернулись слезы.

— Чтоб тебя… — сказал он. — Эта собака спасла мне жизнь! Я приговорил ее к смерти, а она спасла мне жизнь.

— Это доказывает, какой у меня хороший песик! — радостно воскликнул Сэм.

— Ничего подобного, идиот! — огрызнулся судья. — Это доказывает только одно: твоя дурацкая собака кусает все, что движется! Если бы ко мне полз невинный младенец, она попыталась бы точно так же загрызть его!

— Неправда! — закричал Сэм.

— Заткнись и сядь на место! — пролаял судья. — Мой приказ остается в силе! Бейлиф, взять собаку!

Когда Бейлиф направился к нему, Сэм встал.

— Пожалуйста, ваша честь… я верю в американское правосудие, и если вы говорите, что Дружок должен умереть, то вы, наверное, правы, поскольку вы судья. Но разрешите мне самому заняться Дружком! Прошу вас!

— Как ты собираешься с ним разделаться? — спросил судья.

— Ну, я отведу его в северную рощу, на вершину холма рядом со старым расщепленным тополем, — ответил Сэм. — И вырою ему могилку, а потом прострелю Дружку голову из армейского пистолета, привезенного моим отцом с мексиканской войны — которая была справедливой войной, что бы там ни говорили, — а потом я похороню его.

— Откуда мне знать, что ты это сделаешь? — проворчал судья.

— Я даю вам слово чести, что сделаю это, а я — сын семейного доктора Авраама Линкольна, и если я что-нибудь обещаю, то держу свое слово.

— И когда же ты это сделаешь? — спросил судья.

— Сегодня вечером, сэр, — ответил мальчуган.

Немного поразмыслив, судья промолвил:

— Очень хорошо. Но если ты не сделаешь этого, тебе будет предъявлено обвинение в неуважении к суду и ты отправишься в тюрьму на тридцать лет.

Так и случилось, что вечером того же дня Сэм, прихрамывая, пошел в рощу к северу от Спрингфилда и стал подниматься на вершину холма, где рос старый расщепленный тополь. Сэм нес на плече лопату, а в сумке у него лежал заряженный отцовский пистолет. Дружок скакал вокруг него на поводке, потому что он любил ходить на прогулки в лес.

Сэм привязал Дружка к дереву, а потом вырыл ему маленькую могилку. Глядя на это, Дружок радостно вилял хвостом, потому что у него хватило глупости решить, будто Сэм ищет для него косточку.

Закончив рытье могилы, Сэм вынул пистолет и подозвал Дружка к себе, и песик подбежал, ласкаясь к нему и подпрыгивая от счастья. Он облизал Сэму руку — ту самую, в которой мальчик держал пистолет.

Слезы опять выступили на глазах у Сэма, и он почувствовал, что не в силах пройти через это испытание. Но он не собирался идти в тюрьму на тридцать лет, а потому взвел курок и аккуратно прицелился Дружку в лоб, чтобы выстрелить в точности между его ласковыми, умоляющими глазами.

— Не стреляйте! — донесся издалека чей-то крик.

Сэм обернулся и увидел бегущего к нему судью Локвуда, а за ним — доктора Мортона, зубного врача Сэма. Он же был семейным зубным врачом Авраама Линкольна.

— Суд допустил ошибку, и чуть не случилось непоправимое! — воскликнул судья.

— Возможно, этот пес невиновен, — произнес доктор Мортон, подбежав к остальным. — Дайте мне посмотреть на его зубы! — Он наклонился и открыл Дружку пасть и заглянул в нее. — Я был прав! — объявил доктор Мортон.

— Не понимаю! — сказал Сэм.

Судья Локвуд объяснил ему:

— Доктор Мортон осмотрел ногу ребенка Роббинсов и сделал вывод, что пес такого размера, как Дружок, вряд ли способен нанести подобные раны.

— Если это и была собака, — осторожно заметил доктор Мортон, — то совсем маленькая. Клыки Дружка слишком далеко отстоят друг от друга.

— Ну вот, — сказал Сэм, вне себя от счастья, — я был просто уверен, что Дружок не делал этого.

Уверенность Сэма объяснялась тем фактом, что это Сэм собственной персоной впился в ногу мальчику Роббинсов, а Дружок прибежал позже и попытался защитить ребенка, в свою очередь укусив за ногу хозяина. Кровь вокруг пасти Дружка принадлежала Сэму. Вот почему Сэм хромал.

Между прочим, доктор Мортон знал правду, поскольку ему был хорошо известен прикус Сэма и раны на ноге младенца позволили ему опознать виновника.

Однако доктор Мортон был мудрым и славным человеком, а также изучал оккультные науки и умел распознать оборотня в зачаточном состоянии. Но он также знал и средство исцеления от этой болезни.

Когда доктор Хаскинс вернулся из Вашингтона, доктор Мортон пришел к нему и сказал, что в рацион Сэма необходимо ввести большое количество сырого мяса.

— Иначе у него выпадут все зубы, — предупредил дантист. — Кроме того, он может ослепнуть.

— Это установленный медицинский факт? — осведомился доктор Хаскинс.

— Конечно, — сказал доктор Мортон. — Вдобавок у него могут отвалиться пальцы на руках и ногах.

— Боже святый! — воскликнул доктор Хаскинс. Он был не слишком образованным врачом и к тому же одним из самых легковерных людей в Спрингфилде. — Что ж, хоть это и против моих принципов, теперь Сэм будет есть мясо.

И с этого дня Сэму стали давать столько сырого мяса, сколько он мог съесть — а это количество оказалось весьма значительным. Доктор Мортон с удовольствием отметил, что все признаки перерождения Сэма в оборотня быстро исчезли.

Дружок дожил до преклонных собачьих лет.

Когда Сэм подрос, отец пытался выучить его на адвоката или на доктора, но у Сэма были другие планы. Позже ему было суждено сделаться самым уважаемым, преуспевающим, образованным и добропорядочным розничным торговцем мясом во всем Спрингфилде.

Эта незамысловатая история кажется мне чрезвычайно простой и трогательной, ибо она повествует об истинных человеческих ценностях и имеет счастливый, оптимистический конец. Я считаю, что появление в рассказе молодого Тома Эдисона — великолепный штрих, граничащий с гениальностью.

Я искренне не понимаю, что помешало Марку Твену написать такой рассказ. Впрочем, нам всем известен один из его главных недостатков: он писал только то, что хотелось писать ему, а не то, что хотелось читать другим.

Конечно, именно поэтому Марка Твена как писателя теперь уже никто не помнит.

Рукопись была напечатана аккуратно. Сопроводительное письмо представляло собой едва ли не дословную копию тех, что фигурируют в популярных книжках вроде «Сочиняйте сами», включая стандартную формулу «Предлагаю для публикации на Ваших обычных условиях». Мисс Эдвина Мартин, редактор «Повестей о преступлениях и расследованиях», прочла сначала письмо. Ее внимание привлекли две вещи. Одной было название предлагаемого рассказа: «Три способа ограбить банк. Метод 1-й». Другой — имя автора. Натан Уэйт. Этого имени мисс Мартин, которая знала почти всех профессиональных детективистов в Соединенных Штатах и работала с большинством из них, никогда не слыхала.

Письмо не грешило типичным для неоперившихся авторов многословием, и один абзац ближе к середине показался ей любопытным. «Возможно, Вы захотите изменить название, поскольку то, что сделал Роулингс, по сути, не является ограблением. Скорее всего, это вполне законно. Сейчас я работаю над рассказом, который собираюсь назвать «Три способа ограбить банк. Метод 2-й». Я отправлю его Вам, как только закончу перепечатку. Второй метод законен почти наверняка. Если хотите проверить Первый, советую Вам показать рукопись своему банкиру».

Как выяснилось, Роулингс был главным героем рассказа. Само изложение было плохим и неуклюжим, а проработка характеров оставляла желать много лучшего. Все это, видимо, писалось лишь ради того, чтобы проиллюстрировать Первый метод. Собственно метод был связан с увеличением кредита для держателей вкладов — одной из тех операций, когда банк позволяет вкладчикам выписывать чеки при отсутствии их реального денежного обеспечения. Получалось, что банк будет расширять кредит. Без документов. Без регистрации. (В тексте явно сквозило недоверие автора к подобным формам коммерческой деятельности.)

Первым побуждением мисс Мартин было отослать рукопись обратно вместе с вежливым отказом (она никогда не пользовалась сухими стандартными отписками). Но уверенность, с которой излагался метод, отчего-то встревожила ее. Она приклеила к тексту бумажку с большим вопросительным знаком и отправила его старшему редактору. На следующий день текст вернулся обратно с нацарапанным на бумажке заключением: «Ужасная дрянь, но идея выглядит разумной. Пожалуйста, проконсультируйтесь с Фрэнком Уорделлом».

Фрэнк Уорделл был вице-президентом банка, который обслуживал издательство мисс Мартин. Она договорилась о встрече за ленчем, отдала Уорделлу письмо и рукопись, а пока он их проглядывал, взялась править захваченные с собой гранки. Услышав невнятное восклицание, она подняла глаза. Лицо банкира приобрело изысканный зеленовато-белый оттенок.

— Это может сработать? — спросила она.

— Точно не знаю, — дрожащим голосом сказал вице-президент. — Надо посоветоваться кое с кем из Отдела кредитов. Но мне кажется, что да. — Он помедлил. — Господи Боже, это обошлось бы нам в миллионы. Слушайте — надеюсь, вы не собираетесь издавать эту вещь? Если она попадет в руки широкой публики…

Мисс Мартин, которая не слишком восхищалась образом мыслей банкиров, отвечала уклончиво.

— Тут есть над чем поразмыслить, — сказала она. — Мы еще не решили.

Банкир отодвинул тарелку.

— Он пишет, что придумал еще один метод, номер два. Если и тот не хуже, все банковское дело может сильно пострадать. — Тут у него возникло новое соображение. — Он назвал это «Три способа ограбить банк». Выходит, должен быть и Третий метод. Какой ужас! Нет-нет, мы не можем позволить вам публиковать это и должны немедленно увидеться с автором.

Однако подобная тактика в разговоре с Эдвиной Мартин вряд ли могла привести к успеху. Она протянула руку за рассказом и письмом.

— Решать будем мы, — холодно ответила она. И только когда он принялся умолять ее, напирая на то, что под угрозой находится вся экономика страны, она позволила ему забрать рукопись с собой в банк. Он так расстроился, что даже позабыл заплатить за ленч.

Через несколько часов он позвонил ей.

— У нас было экстренное совещание, — сообщил он. — Коллеги из Отдела кредитов считают, что Первый метод будет работать. Возможно, он законен, но даже если это не так, мы потеряем на судебных издержках миллионы. Послушайте, мисс Мартин, мы хотим купить этот рассказ и получить на него права. Как по-вашему, тогда автор не сможет продать его кому-нибудь еще?

— В нынешнем виде нет, — сказала она. — Но никто не помешает ему написать другой с использованием того же метода. — Она помнила о том, что платить за ленч пришлось ей, и не испытывала большого желания утешать банкира. — Вдобавок мы не покупаем произведения, если не собираемся их публиковать.

Однако на экстренном заседании комитета Ассоциации городских банков, где присутствовал и директор издательства, было решено купить у Натана Уэйта его рассказ и запереть рукопись в самом надежном сейфе самого большого банка. В интересах национальной экономики.

Экономика, решила мисс Мартин, вполне подходящее слово. Во время обсуждения похожий на ящера старый финансист с личным капиталом в десятки миллионов долларов поднял вопрос о гонораре за труд Уэйта.

— Полагаю, надо ему заплатить, — пробурчал он. — Сколько вы обычно платите за вещи такого рода?

Мисс Мартин назвала цифру с учетом того, что автор никогда не публиковался и, следовательно, не обладает «именем».

— Конечно, — добавила она, — поскольку рассказ так и не пойдет в печать, о дополнительных гонорарах за иностранные переводы и включение его в сборники говорить не приходится. Тем более о правах на теле- и киноэкранизацию. — Тут старый Ящер заметно вздрогнул. — Поэтому я считаю, что в данном случае плату стоит немного повысить.

Ящер запротестовал:

— Нет-нет. Ни в коем случае. В конце концов, эти деньги мы никогда не вернем. Да еще нам придется покупать Второй и Третий методы. Не забывайте об этом. Кроме того, мы должны найти способ помешать ему сочинять другие рассказы с описанием тех же методов. Обычной суммы вполне достаточно. Никаких повышений.

Поскольку в Ассоциацию входило тридцать банков и доля каждого из них в затратах на один рассказ составляла чуть меньше десяти долларов, мисс Мартин не смогла пробудить в себе искреннее сочувствие к Ящеру.

В тот же день мисс Мартин отправила Натану Уэйту письмо и чек. В письме говорилось, что пока трудно установить конкретную дату публикации, но редактор ждет не дождется рассказов с изложением второго и третьего способов ограбить банк. Она поставила свою подпись с отвращением. Она знала, что для начинающего автора чек далеко не так важен, как публикация. А ее Натану Уэйту не суждено было увидеть.

Неделей позже пришло письмо с рассказом «Три способа ограбить банк. Метод 2-й». Рассказ был еще хуже предыдущего, но метод производил впечатление. В этот раз он был связан с магнитными чернилами и обработкой информации. Согласно уговору, мисс Мартин отнесла рукопись к Фрэнку Уорделлу. Он быстро прочел ее и содрогнулся.

— Этот парень — гений, — пробормотал он. — Конечно, у него немалый опыт в этой области…

— Что-что? Откуда вы знаете, какой у него опыт? — спросила Эдвина.

— Откуда? — небрежно отозвался банкир. — Разумеется, мы тщательно его проверили. Обратились в одно из лучших детективных агентств сразу же после того, как вы показали мне его первое письмо. К сожалению, он абсолютно чист перед законом.

Голос мисс Мартин был угрожающе ровным.

— Вы хотите сказать, что следили за мистером Уэйтом — за человеком, о котором узнали только благодаря нашей с ним переписке?

— Ну да. — Уорделл был слегка удивлен. — Он владеет очень опасной информацией. Не могли же мы просто понадеяться, что он не воспользуется ею на практике. Такое дело нельзя пускать на самотек. Так вот, он работал в банке много лет. В маленьком городке в Коннектикуте. Год назад его уволили. Надо было освободить место для племянника президента. Правда, назначили пенсию. Десять процентов от жалованья.

— Вы говорите, много лет. Сколько же именно?

— Не помню. Надо посмотреть в отчете. Кажется, двадцать пять.

— Тогда он, наверное, вряд ли обиделся на то, что его выставили, — сухо сказала она. И протянула руку. — Дайте-ка мне еще раз взглянуть на его письмо.

В письме, приложенном ко второму рассказу, автор сердечно благодарил издателя за то, что его произведение принято, а также за чек. В одном абзаце говорилось: «Полагаю, Вы обсудили Первый метод со своим банкиром, как я советовал. Надеюсь, Вы расскажете ему и о Втором — просто ради уверенности в том, что он действительно эффективен. Как я сообщал в первом письме, в нем почти наверняка нет ничего противозаконного».

— Так он не противоречит закону? — спросила мисс Мартин.

— О чем вы?

— О Втором методе. Про который вы только что прочли.

— Скажем так. Он не противозаконен. Чтобы сделать его противозаконным, любой банк, использующий современную технику обработки информации, должен будет кардинально изменить всю схему своей работы. Это займет не один месяц и в итоге обойдется нам еще дороже, чем борьба с Первым методом. Это ужасная перспектива, мисс Мартин, просто ужасная.

Метод Второй вызвал в Ассоциации городских банков настоящую панику. Все сразу сошлись на том, что второй рассказ нужно купить немедленно и похоронить навеки. Все также единогласно решили, что, поскольку Третий метод наверняка окажется еще более угрожающим, ждать от мистера Уэйта дальнейших рассказов не имеет смысла. Присутствующая на совещании мисс Мартин спросила, не следует ли заплатить за второй рассказ побольше на том основании, что мистер Уэйт, уже получивший один чек, может теперь считаться профессиональным писателем. Ящер заметил, что публикация не состоялась и потому увеличение гонорара мистеру Уэйту вряд ли оправданно.

Они разработали план. Мисс Мартин должна была пригласить мистера Уэйта приехать из Коннектикута, якобы для беседы автора с издателем. На самом же деле он предстанет перед специальной комиссией из Ассоциации городских банков.

— Мы вызовем сюда своих юристов, — сказал Ящер. — Нагоним на него страху. Потребуем рассказать все о Третьем методе. В крайнем случае выплатим еще один такой же гонорар. А потом придумаем что-нибудь, чтобы заставить его больше не писать.

Мисс Мартин, ее коллеги-редакторы и директор издательства согласились с этим планом весьма неохотно. Теперь она почти жалела, что не отказала Натану Уэйту после первого же письма. И особенно ей не нравилось отношение к делу банкиров. В их глазах Натан Уэйт был всего лишь кем-то вроде обычного преступника.

Она позвонила Натану Уэйту в Коннектикут и пригласила его приехать. Она твердо решила, что Ассоциация городских банков оплатит ему расходы, на какие бы уловки ей ни пришлось пойти, чтобы добиться этого.

Его голос по телефону звучал неожиданно молодо и был совсем не таким гнусавым, как у большинства северян.

— Я считаю, мне здорово повезло, что я продал два рассказа подряд. Я очень вам благодарен, мисс Мартин. И с удовольствием приеду повидаться с вами. Наверное, вы хотите потолковать насчет третьего.

Она ощутила укол совести.

— Вы правы, мистер Уэйт. Первый и Второй методы оказались настолько любопытными, что все с нетерпением ждут Третьего.

— Зовите меня просто Нат. Кстати, насчет Третьего метода: нет сомнений в том, что он абсолютно законен. В нем нет ничего подозрительного. По сравнению с Первым и Вторым, конечно. И если уж мы заговорили о двух первых, вы обсуждали их со своим банкиром? Я полагаю, вы сообщили ему о Первом методе еще до того, как купить рассказ. Мне просто интересно, как он оценил Второй.

— Он оценил его весьма высоко, — слабо откликнулась она.

— Тогда ему, наверное, и впрямь не терпится узнать, в чем состоит Третий.

Они договорились о встрече через два дня и распрощались.

Он появился в кабинете мисс Мартин точно в срок — маленький человечек старше пятидесяти, с блестящими седыми волосами, по-старомодному аккуратно расчесанными на пробор. На его загорелом лице светились проницательные голубые глаза. Он поклонился с подкупающей вежливостью, отчего мисс Мартин еще острее почувствовала себя предательницей. Она вышла из-за стола.

— Мистер Уэйт… — начала она.

— Нат.

— Хорошо. Нат. Мне очень не нравится вся эта история, и я ума не приложу, как мы дали себя в это втянуть. Нат, мы купили ваши рассказы не для того, чтобы их публиковать. Честно говоря — извините, но мне и впрямь надоело обманывать, — ваши рассказы никуда не годятся. Мы купили их потому, что нас попросил об этом банк — вернее, банки. Они боятся, что, если их опубликуют, люди могут воспользоваться вашими методами.

Он нахмурился.

— Никуда не годятся? Печально. Я думал, что второй не так уж плох.

Она сочувственно тронула его за руку, но, подняв глаза, обнаружила, что он улыбается.

— Конечно, они никуда не годятся, — сказал он. — Я нарочно старался сделать их похуже. Пожалуй, это не легче, чем писать хорошо. Значит, банки решили, что мои методы будут работать? Это меня не удивляет. Я долго над ними размышлял.

— Третий метод интересует их куда больше, — вздохнула она. — Они хотят встретиться с вами сегодня же и договориться о покупке третьего рассказа. На самом деле они хотят заплатить вам, чтобы вы его не писали. И вообще оставили это занятие, — добавила она.

— Это не будет большой потерей для литературного мира. Так с кем мы встречаемся? С Ассоциацией городских банков? Глава которой похож на старого крокодила?

После прочтения тысяч детективных рассказов у мисс Эдвины Мартин развился хороший нюх на тонкие замыслы, поэтому она отступила назад и обвиняюще воскликнула:

— Выходит, вы все знали!

Он покачал головой:

— Не все. Но кое-что я и впрямь спланировал заранее. И понял, что моя идея себя оправдывает, когда заметил, что они приставили ко мне частных сыщиков.

— Они не имели на это права! — сердито воскликнула она. — Хочу заявить вам, что мы в этом не участвовали. Даже не знали, что они собираются это сделать. И я с вами на встречу не пойду. Я умываю руки. Пусть они теперь покупают у вас рассказы сами.

— Прошу вас, пойдемте, — сказал он. — Я думаю, это вас развлечет.

Она согласилась при условии, что он потребует больше денег, чем до сих пор выплачивали ему через издательство.

— Я и хотел потребовать больше, — признался он. — С учетом интереса, который вызывает у них Третий метод.

За ленчем он рассказал ей кое-что о своей работе в банке и гораздо больше — о жизни в маленьком коннектикутском городке. Она узнала, что этот простой, симпатичный человек пользуется довольно широкой известностью как математик-любитель. Он был признанным авторитетом в кибернетике и уважаемым астрономом.

За кофе она стала понимать, каковы его жизненные принципы.

— Я не расстроился, когда меня выгнали из банка, — сказал он. — Кумовство для меня не новость. Наверное, я мог бы дослужиться до большого начальника в столичном банке. Но мне нравилось вести скромную жизнь, а в свободное от работы время заниматься любимыми делами. Я вообще-то ленивый. Моя жена умерла вскоре после нашего брака, и вдохновлять меня на продвижение по служебной лестнице было некому. Кроме того, работа в маленьком банке маленького городка имеет свои плюсы. Ты знаешь проблемы каждого земляка, денежные и все прочие, и можешь иногда нарушить правила, чтобы помочь людям выкарабкаться. В своем роде банкир так же необходим, как городской врач. — Он помедлил. — Но теперь все по-другому. Все упорядочено, компьютеризовано, а человек остался за бортом. Теперь у вас больше нет банкира в старом смысле этого слова. У вас есть финансовый агент, который является всего лишь винтиком большой корпорации, управляемой советом директоров. Он вынужден работать по жестким правилам, исключающим всякий учет человеческого фактора.

Мисс Мартин, завороженная, жестом попросила у официанта еще кофе.

— Как, например, делали вклад? — продолжал он. — Вы шли в банк и заполняли бумагу с вашим именем, адресом и суммой, которую хотели внести на свой счет. Это было приятно и грело душу. «Мое имя Джон Смит, я заработал эти деньги, я живу там-то и хочу, чтобы вы сохранили для меня такую-то сумму». Вы отдавали кассиру деньги, и этого переживания хватало на целый день. — Нат положил в кофе сахар. — Но кассиров скоро вообще не останется. Теперь в большинстве банков уже не принято заполнять бумаги. Вам выдают компьютерную карточку с вашим именем и номером счета. И вы должны указать только дату и сумму. А деньги, сэкономленные банками на бумажной работе, идут на оплату идиотской телерекламы. Одна такая реклама и подсказала мне идею написать те сочинения.

Мисс Мартин улыбнулась.

— Значит, нас вы просто использовали. — Затем ее улыбка увяла. — Но даже если вытрясти из них хорошую плату за Третий метод, это ранит разве что их чувства. Они не расстанутся со своим капиталом, ведь даже несколько тысяч долларов для них пустяк.

— Главное — это заставить их понять, что ни одна механическая система не может соперничать с живыми людьми, — мягко ответил Нат. — Если я смогу убедить их в том, что человеческий фактор нельзя сбрасывать со счетов, я буду доволен. А теперь нам, пожалуй, пора отправляться на встречу.

Мисс Мартин, которая раньше беспокоилась за Натана Уэйта, внезапно почувствовала уверенность. Похоже было, что Нат сумеет справиться и с дюжиной Ящеров.

Их ожидала комиссия Ассоциации городских банков, состоящая из двенадцати членов во главе с Ящером и усиленная десятком юристов. Войдя в комнату, Натан Уэйт кивнул.

— Вы Уэйт? — спросил Ящер.

— Мистер Уэйт, — спокойно поправил его Нат.

Слово взял молодой юрист в безупречном сером костюме.

— Насчет рассказов, которые вы написали и за которые мы вам заплатили. Вы понимаете, что ваши так называемые методы нелегальны?

— Сынок, я участвовал в составлении банковского законодательства в своем штате, а теперь время от времени выполняю задания для Совета управляющих Федеральной резервной системы. Буду рад обсудить с вами финансовые законы.

— Помолчите, Энди, — резко сказал юрист постарше. Он повернулся к Нату. — Мистер Уэйт, мы не уверены в том, что два ваших метода законны. Но мы твердо знаем, что пробный судебный процесс отнимет у нас много времени и денег, а если Первый или Второй методы станут известны широкой публике, это может причинить банкам колоссальный ущерб. Нам хотелось бы предотвратить такое развитие событий.

— Вы купили рассказы, в которых описываются два первых метода. У меня репутация порядочного человека. Как сформулировала бы это присутствующая здесь мисс Мартин, я не стану использовать одни и те же сюжеты во второй раз.

— На этой неделе — возможно, — цинично заметил Серый Костюм. — А как насчет следующей? Так и будете держать нас на мушке?

— Я же просил вас помолчать, Энди, — свирепо оборвал его пожилой юрист и снова повернулся к Нату. — Меня зовут Питер Харт, — сказал он. — Прошу извинить моего коллегу. Я не сомневаюсь в вашей порядочности, мистер Уэйт.

В разговор вмешался Ящер:

— С этим все ясно. Давайте поговорим о Третьем методе — то бишь о третьем способе ограбить банк. Он так же сомнителен, как и два первых?

— Как я уже объяснил мисс Мартин, — вежливо сказал Нат, — слово «ограбить» является неточным. Первый и Второй методы — это не совсем этичные, а может быть, и не совсем законные способы выманить деньги у банка. Но Третий метод находится в полном согласии с законом. За это я вам ручаюсь.

Все банкиры и юристы заговорили одновременно. Подняв руку, Ящер утихомирил собрание.

— И вы считаете, что он будет работать, как и два первых?

— Уверен в этом.

— Тогда мы его покупаем. За ту же цену, что два первых рассказа, и вам даже не придется излагать его на бумаге. Просто скажите нам, в чем состоит Третий метод. И мы выдадим вам еще пятьсот долларов, если вы пообещаете никогда больше ничего не сочинять. — Потрясенный собственной щедростью, Ящер откинулся на спинку кресла. На лице Питера Харта было написано отвращение.

Натан Уэйт покачал головой.

— Я принес с собой контракт, — сказал он. — Его составил лучший юрист нашего штата. Мой хороший друг. Я буду благодарен мистеру Харту, если он его просмотрит. В нем говорится, что ваша Ассоциация берет на себя бессрочное обязательство выплачивать мне по двадцать пять тысяч долларов ежегодно до самой смерти, а потом переводить эти деньги различным благотворительным организациям, указанным в моем завещании.

В комнате словно взорвалась бомба. Мисс Мартин хотелось захлопать в ладоши. Она заметила, как на лице Харта мелькнула восхищенная улыбка.

Нат терпеливо ждал, пока утихнет шум. Когда волнение немного улеглось, он заговорил снова:

— Конечно, за один рассказ этого многовато. Поэтому в контракте указано, что я стану работать в должности консультанта Ассоциации городских банков — назовем это консультантом по человеческим отношениям. Разумеется, я буду слишком занят, чтобы писать рассказы. Это тоже оговорено в контракте.

Серый Костюм вскочил на ноги, пытаясь перекричать остальных:

— А как же Третий метод? Он объясняется в контракте? Мы должны узнать Третий метод!

Нат кивнул:

— Я расскажу вам о нем, как только мы подпишем контракт.

Питер Харт поднял руку, прося тишины.

— Если вы подождете в приемной, мистер Уэйт, мы обсудим ваш контракт между собой.

Нат вышел вместе с мисс Мартин.

— Вы были великолепны, — сказала она. — Как по-вашему, они согласятся?

— Уверен, что да. Их может смутить разве что пункт седьмой, который дает мне право накладывать вето на любую банковскую телерекламу, если она мне не понравится. — Он подмигнул. — Но они так боятся Третьего метода, что наверняка пойдут даже на это.

Через пять минут Питер Харт пригласил их обратно к притихшим членам комиссии.

— Мы решили, что Ассоциации просто необходим консультант по человеческим отношениям, — объявил он. — Мистер Грейвс, — он кивнул на поникшего Ящера, — и я подписались от лица Ассоциации. Кстати, контракт составлен превосходно — в нем нельзя найти ни одной юридической лазейки. Вам осталось только расписаться самому.

Серый Костюм опять вскочил с места.

— Минуточку! — воскликнул он. — Мы еще не слышали, в чем состоит Третий метод.

Нат потянулся за контрактом.

— Ах да, — промолвил он, подписав его, — три способа ограбить банк. Метод Третий. Что ж, он весьма прост. Это и есть Третий метод.

Был на свете человек, исковеркавший историю. Он разрушал империи и ниспровергал династии. Из-за него Маунт-Вернон не должен был стать национальной святыней, а Колумбусу, Огайо, следовало бы зваться Каботом, Огайо. Из-за него имя Марии Кюри могло стать во Франции ругательством, и никто уже не клялся бы бородой Пророка. На самом деле ничего этого не случилось, ибо он был сумасшедшим профессором; говоря иначе, он всего лишь сделал некоторые события не существующими для себя самого.

Однако терпеливый читатель наверняка знаком с обычным типом сумасшедшего профессора: низкорослый и высоколобый, он создает у себя в лаборатории монстров, которые неизбежно восстают против своего создателя и угрожают его любимой дочери. Герой нашего рассказа не имеет с такими выдуманными персонажами ничего общего. Мы расскажем вам о Генри Хасселе, настоящем сумасшедшем профессоре той разновидности, к которой принадлежат весьма известные фигуры — например, Людвиг Больцман (см. «Законы идеального газа»), Жак Шарль и Андре-Мари Ампер (1775–1836).

Всем следует знать, что ампер, единица силы электрического тока, получил свое название в честь ученого Ампера. Людвиг Больцман был выдающимся австрийским физиком — его прославили исследования в области излучения черного тела, а также в теории идеального газа. Вы можете прочесть о нем в третьем томе Британской энциклопедии, от BALT до BRAI. Жак Александр Сезар Шарль был первым математиком, который заинтересовался полетами: он изобрел воздушный шар, наполненный водородом. Это были реальные люди.

Кроме того, они были действительно сумасшедшими профессорами. Ампер, к примеру, как-то раз направлялся на важное совещание ученых в Париже. В такси ему пришла на ум гениальная идея (тоже, пожалуй, электрическое явление), он выхватил карандаш и записал новое уравнение на внутренней стенке своего экипажа. Оно выглядело примерно так: dH = ipdl/ r, где p — длина перпендикуляра от P до участка dl; или dH = i sin dl/ r. Иногда это называют законом Лапласа, хотя его на том совещании не было.

Итак, экипаж подъехал к Академии. Ампер выскочил наружу, заплатил водителю и помчался в дом, чтобы рассказать всем о своем открытии. Потом он сообразил, что формулы при нем нет, вспомнил, где оставил ее, и ему пришлось гнаться по улицам Парижа за своим ускользающим уравнением. Иногда я представляю себе, что именно так Ферма потерял свою знаменитую «последнюю теорему», хотя Ферма тоже не присутствовал на том сборище, поскольку умер двумя столетиями раньше.

Или возьмем Больцмана. Читая углубленный курс по теории идеального газа, он обильно уснащал свои лекции побочными вычислениями, которые быстро и небрежно производил в уме. Такая уж у него была голова. Пытаясь уследить за выкладками на слух, его студенты теряли нить изложения; поэтому они обратились к Больцману с просьбой записывать формулы на доске.

Больцман извинился и пообещал быть в дальнейшем более внимательным. На следующей лекции он начал: «Господа, объединяя закон Бойля с законом Шарля, мы приходим к уравнению pv=p_ov_o(1+at). Теперь, очевидно, если S = f (x) dx (a), то pv = RT и Sf (x, y, z) dV = 0. Это просто, как дважды два четыре». Тут Больцман вспомнил о своем обещании. Он повернулся к доске, добросовестно записал мелом «2×2=4» и двинулся дальше, время от времени с легкостью производя в уме сложные операции.

Жак Шарль, блестящий математик, открывший закон Шарля (иногда называемый законом Гей-Люссака), о котором Больцман упомянул в своей лекции, безумно жаждал стать знаменитым палеографом, то есть специалистом по древним рукописям. Я полагаю, его огорчала необходимость делить славу с Гей-Люссаком.

Он заплатил явному обманщику по имени Врэн-Люка 200 000 франков за документы, якобы написанные собственноручно Юлием Цезарем, Александром Македонским и Понтием Пилатом. Шарль — ученый, который видел насквозь любой газ, хоть идеальный, хоть нет, — искренне поверил в эти подделки, несмотря на то что бесхитростный Врэн-Люка написал их на современном ему французском, использовав современную бумагу с современными водяными знаками. Шарль даже пытался пожертвовать эти сочинения Лувру.

Однако эти люди не были идиотами. Они были гениями, дорого заплатившими за свою гениальность, ибо весь их мыслительный процесс протекал в ином мире. Гений — это человек, который приходит к истине неожиданным путем. К сожалению, неожиданные пути в обыденной жизни ведут к несчастью. Это подтверждает и случай с Генри Хасселом, профессором прикладной маниакальности Неведомого университета в 1980 году.

Никто не знает, где расположен Неведомый университет и чему там учат. Его преподавательский состав включает в себя сотни две эксцентричных личностей, а студенческий корпус — две тысячи неудачников того сорта, что остаются безымянными, пока не получат Нобелевскую премию или не высадятся первыми на Марс. Вы всегда можете распознать выпускников НУ, спрашивая у людей, где они обучались. Если вы слышите уклончивый ответ вроде «Да там же, где и все» или «В одном провинциальном колледже — вы и названия-то его не знаете», будьте уверены, что этот человек закончил Неведомый. Когда-нибудь я, наверное, расскажу вам подробнее об этом университете, который можно назвать просветительским центром разве что в шутку.

Итак, Генри Хассел отправился домой из своего кабинета в Психотическом Псанатории, выбрав путь по Галерее Физкультуры. Он сделал это отнюдь не ради того, чтобы положить глаз на обнаженных студенточек, практикующих Эзотерическую Аэробику; нет, Хасселу просто нравилось любоваться трофеями, выставленными в Галерее в память великих команд, которые принесли Неведомому первенство в его излюбленных видах спорта — таких, как Страбизм, Окклюзия или Ботулизм. (Хассел и сам три года подряд был чемпионом по Фрамбезии[5] в одиночных выступлениях.) Он прибыл к себе в отличном расположении духа и, весело ворвавшись в дом, обнаружил свою жену в объятиях чужого человека.

Да, она была там — привлекательная женщина тридцати пяти лет с дымчато-рыжими волосами и миндалевидными глазами, и ее пылко обнимал незнакомец, из карманов которого торчали брошюры, микрохимические аппараты и молоточек для проверки коленных рефлексов, — то есть персонаж, вполне типичный для здешнего общества. Оба виновных были настолько поглощены своим занятием, что ни один из них не заметил Генри Хассела, мрачно взирающего на них из прихожей.

Теперь давайте вспомним Ампера, Шарля и Больцмана. Хассел весил 190 фунтов. Он был мускулист и не страдал психической заторможенностью. Ему ничего не стоило бы искрошить жену и ее любовника на кусочки и тем самым наиболее быстро и просто достичь желанной цели — а именно оборвать жизнь своей супруги. Но Генри Хассел принадлежал к разновидности гениев; его мысли никак не могли пойти в таком направлении.

Хассел тяжело задышал, развернулся и протопал в свою личную лабораторию. Там он открыл ящик с надписью «ДУОДЕНУМ» и извлек из него револьвер сорок пятого калибра. Затем открыл другие ящики, с более интересными надписями, и собрал некий аппарат. Ровно за 7 минут (таков был его гнев) он соорудил машину времени (таков был его гений).

Профессор Генри Хассел собрал машину времени вокруг себя, поставил указатель на 1902, взял револьвер и нажал кнопку. Машина издала характерный звук, похожий на шумы в неисправной канализации, и Хассел исчез. Он появился в Филадельфии 3 июня 1902 года, пошел прямо в номер 1218 по Ореховой улице — это был дом из красного кирпича с мраморной лесенкой — и позвонил в звонок. Вскоре дверь открылась; на пороге стоял хозяин дома.

— Мистер Джессап? — сдавленным голосом спросил Хассел.

— Да?

— Вы мистер Джессап?

— Совершенно верно.

— У вас будет сын, Эдгар? Эдгар Аллан Джессап — названный так в честь вашего любимца, жалкого писателишки по фамилии По?

Хозяин удивился.

— Трудно сказать, — ответил он. — Я еще не женат.

— Так женитесь, — сердито буркнул Хассел. — Я имею несчастье состоять в браке с дочерью вашего сына Гретой. Прошу меня извинить. — Он поднял револьвер и застрелил будущего деда своей жены.

— Теперь она не родится, — пробормотал Хассел, сдувая дымок со своего револьвера. — Я буду холостяком. Могу даже жениться на ком-нибудь еще… А это мысль! На ком же?

Хассел поспешно нажал кнопку автоматического возврата, чтобы машина времени забрала его обратно в лабораторию. Оттуда он кинулся в гостиную. Там находилась его рыжая жена — по-прежнему в объятиях незнакомца.

Хассел был точно громом поражен.

— Ах так! — зарычал он. — Значит, измены — ваша семейная традиция. Ладно, мы с этим разберемся. Слава богу, возможности еще есть. — Он позволил себе глухой смешок, вернулся в лабораторию и отправил себя в год 1901-й, где выстрелом из револьвера убил Эмму Хочкисс, будущую бабку своей жены по матери. Засим он снова перенесся в свой дом и свое время. Там была его рыжая жена, по-прежнему в объятиях незнакомца.

— Но я твердо знаю, что та старая карга была ее бабкой, — пробормотал Хассел. — Фамильное сходство налицо. Что, черт побери, происходит?

Хассел был смущен и расстроен, но не обескуражен. Он пошел в кабинет, с трудом поднял телефонную трубку и кое-как набрал номер Лаборатории Некомпетентности. Его палец все время выскальзывал из дырочек на диске.

— Сим? — сказал он. — Это Генри.

— Кто?

— Генри.

— Повторите, пожалуйста.

— Генри Хассел!

— А, добрый день, Генри.

— Скажи мне, что такое время.

— Время? Хм-м-м… — Симплексно-мультиплексный компьютер прочистил горло, ожидая подключения к базе данных. — Кхм… Время. (1) Абсолютное. (2) Относительное. (3) Рекуррентное. (1) Абсолютное: период, промежуток, продолжительность, суточное деление, вечность…

— Извини, Сим. Неверный запрос. Давай назад. Мне нужно время, сноска на движение по, путешествия во.

Сим переключил передачу и начал снова. Хассел внимательно слушал. Потом кивнул. Хмыкнул:

— Ага. Ага. Верно. Ясно. Так я и думал. Континуум, да? Поступки, совершенные в прошлом, должны влиять на будущее. Значит, я на правильном пути. Но поступки должны быть серьезными, так? Иначе происходит сглаживание эффекта. Мелочи не могут изменить существующие цепочки событий. Хм-м-м… Но разве бабка — это мелочь?

— Чем вы занимаетесь, Генри?

— Убиваю жену, — огрызнулся Хассел.

Он повесил трубку. Вернулся в лабораторию. И, по-прежнему снедаемый ревностью, погрузился в раздумье.

— Надо что-нибудь поважнее, — пробормотал он. — Стереть Грету с лица земли. Стереть все к свиньям собачьим. Ладно, черт возьми! Я им покажу.

Хассел отправился в год 1775-й, посетил ферму в Виргинии и застрелил там молодого полковника. Полковника звали Джорджем Вашингтоном, и Хассел убедился, что он мертв. Потом профессор вернулся в свой дом и свое время. Там была его рыжеволосая жена, как и прежде, в объятиях незнакомца.

— Дьявол! — произнес Хассел.

У него кончались патроны. Он открыл новую коробку, перенесся назад во времени и расстрелял Христофора Колумба, Наполеона, Магомета и с полдюжины других знаменитостей.

— Уж этого-то должно хватить, черт побери! — сказал он.

Затем он переправился в свой дом и свое время и увидел там прежнюю картину.

У него подогнулись колени; ноги буквально таяли на полу. Он прошел в лабораторию, точно ступая по зыбучим пескам кошмара.

— Что же, в конце концов, существенно? — с болью спросил сам себя Хассел. — Сколько нужно, чтобы изменить будущее? Клянусь, на этот раз я его изменю. Пойду ва-банк!

Он отправился в Париж начала двадцатого века и посетил мадам Кюри в ее рабочем кабинете на чердаке здания близ Сорбонны.

— Мадам, — сказал он на своем ужасном французском, — я человек вам совсем чужой, но ученый всецело. Зная о ваших опытах с радием… О! Вы еще не перешли к радию? Не важно. Я хочу поведать вам все о делении атомного ядра.

Он обучил ее этому. И прежде, чем сработал автоматический возврат машины времени, успел полюбоваться, как Париж взлетел на воздух белым грибом.

— Это научит женщин хранить верность, — проворчал он. — Ах-х! — последнее восклицание вырвалось у него, когда он увидел свою рыжеволосую жену по-прежнему… но нет нужды повторять очевидное.

Хассел побрел сквозь туманы в свой кабинет и сел, чтобы все обдумать. Пока он думает, я предупрежу вас, что это не обычная история о путешествиях во времени. Если вы полагаете, что Генри вот-вот признает в человеке, обнимающем его жену, себя самого, то вы заблуждаетесь. Этот негодяй — не Генри Хассел, не его сын или родственник и даже не Людвиг Больцман (1844–1906). Хассел не зациклился во времени, постоянно прибывая туда, где началась эта история, — ко всеобщему неудовлетворению и разочарованию — по той простой причине, что время не является круговым или линейным, а также тандемным, дискообразным, сизигоидальным, рассредоточенным и зевотозияющим. Как обнаружил Хассел, время — это личное дело каждого.

— Может, я где-то ошибся, — пробормотал Хассел, — надо бы выяснить.

Он вступил в сражение с телефоном, который, похоже, весил чуть ли не сотню тонн, и наконец дозвонился до Лаборатории.

— Алло! Это Генри.

— Кто?

— Генри Хассел.

— Еще раз, пожалуйста.

— Генри Хассел!

— А! Добрый день, Генри.

— Что у тебя есть на Джорджа Вашингтона?

Послышался легкий клекот: компьютер сканировал каталоги.

— Джордж Вашингтон, первый президент Соединенных Штатов, родился в…

— Первый президент? Разве его не убили в 1775 году?

— Бог с вами, Генри. Нелепый вопрос. Всем известно, что Джордж Ваш…

— И никто не знает, что он был убит?

— Да кем?

— Мной.

— Когда?

— В 1775-м.

— Как это вы умудрились?

— У меня есть пистолет.

— Нет, я имею в виду, как вам удалось сделать это двести лет назад?

— Я воспользовался машиной времени.

— На этот счет у меня никаких записей, — сказал компьютер. — В моих файлах он здоровехонек. Наверное, вы промахнулись.

— Ничего подобного. А как с Христофором Колумбом? Есть запись о его смерти в 1489-м?

— Но он открыл Новый Свет в 1492-м.

— А вот и нет. Его убили в 1489-м.

— Как?

— Всадили в брюхо пулю сорок пятого калибра.

— Опять вы, Генри?

— Да.

— Никаких записей, — повторил компьютер. — Вы, видно, паршивый стрелок.

— Я не потеряю терпение, — дрожащим голосом сказал Генри.

— Почему, Генри?

— Потому что уже потерял! — заорал он. — Ладно! Как насчет Марии Кюри? Изобрела она ядерную бомбу, которой в начале века взорвали Париж, или нет?

— Нет. Энрико Ферми…

— Да изобрела же!

— Нет.

— Я сам ее научил. Я — Генри Хассел.

— Все говорят, что вы прекрасный теоретик, но плохой педагог, Генри. Вы…

— Иди к черту, приятель. Этому должно быть другое объяснение.

— Какое?

— Забыл. Что-то в голове промелькнуло, но теперь это не важно. А что бы ты предложил?

— У вас правда есть машина времени?

— Конечно, есть.

— Тогда вернитесь назад и проверьте.

Хассел вернулся в 1775 год, посетил Маунт-Вернон и оторвал полковника от окучивания саженцев.

— Простите, полковник, — начал он.

Рослый мужчина с удивлением посмотрел на него.

— Ты говоришь странно, чужеземец, — вымолвил он. — Откуда ты?

— Из одного провинциального колледжа — вы и названия-то его не знаете.

— И выглядишь ты странно. Малость расплывчато, так сказать.

— Послушайте, полковник, что вам известно о Христофоре Колумбе?

— Немного, — ответил полковник Вашингтон. — Он помер лет двести-триста назад.

— Когда именно?

— Насколько я помню, в тысяча пятьсот каком-то.

— Неправильно. Он умер в 1489-м.

— Ты что-то путаешь, дружище. В 1492-м он открыл Америку.

— Америку открыл Кабот. Себастьян Кабот.

— Чепуха. Кабот приплыл чуток попозже.

— У меня неопровержимое доказательство! — начал было Хассел, но умолк, поскольку в этот миг к ним приблизился коренастый и довольно тучный человек с лицом, нелепо искаженным гневом. На нем были мешковатые серые слаксы и твидовый пиджак, на два размера меньше, чем надо. В руке он сжимал револьвер сорок пятого калибра. Лишь спустя несколько секунд Генри Хассел понял, что видит себя самого, причем это зрелище отнюдь нельзя назвать приятным.

— Боже мой! — промямлил Хассел. — Это же я — явился убивать Вашингтона в тот первый раз. Перенесись я сюда теперь часом позже, и Вашингтон был бы уже мертв. Эй! — крикнул он. — Постой-ка! Обожди минутку. Сначала мне надо кое-что выяснить.

Хассел не обратил на себя внимания; похоже, он вовсе не замечал себя самого. Он направился прямо к полковнику Вашингтону и выстрелил ему в брюхо. Полковник Вашингтон упал замертво. Убийца осмотрел тело, а затем, игнорируя попытки Хассела остановить его и вовлечь в диспут, развернулся и зашагал прочь, злобно бормоча что-то себе под нос.

— Почему он меня не слышал? — удивился Хассел. — И не видел? И почему я не помню, что останавливал сам себя, когда стрелял в полковника первый раз? Что происходит, черт побери?

Чрезвычайно взволнованный, Генри Хассел переправился в Чикаго начала сороковых годов и заглянул в Чикагский университет, на площадку для игры в сквош. Там, среди скользких графитовых брикетов, в графитовой пыли, он отыскал итальянского физика по имени Ферми.

— Повторяете опыты Марии Кюри, не так ли, dottore? — сказал Хассел.

Ферми огляделся вокруг, точно услышав какой-то слабый звук.

— Повторяете опыты Марии Кюри, dottore? — проорал Хассел.

Ферми как-то странно посмотрел на него.

— Откуда вы, amico?

— Оттуда же, откуда и все.

— Из Госдепартамента?

— Да нет, из университета. Скажите, dottore, это правда, что Мария Кюри открыла деление атомного ядра в тысяча девятьсот каком-то?

— Нет! Нет! Нет! — завопил Ферми. — Мы первые, и мы еще не закончили. Полиция! Полиция! Шпион!

— На этот раз я хотя бы попаду в газеты, — проворчал Хассел.

Он вынул свой верный пистолет, вогнал в грудь профессора Ферми всю обойму и стал ждать ареста и заточения в тюрьме, сопряженного с громким процессом. К его изумлению, профессор Ферми даже не упал. Он всего лишь внимательно осмотрел свою грудную клетку и сообщил сбежавшимся на его крик людям:

— Ничего страшного. Я ощутил в груди внезапное жжение и подумал, что это может быть невралгия сердечного нерва, но, скорее всего, это просто газы.

Хассел был слишком возбужден, чтобы дожидаться, пока сработает автоматический возврат машины времени. Он перенесся в Неведомый университет своими собственными силами. Это должно было бы дать ему ключ, но в спешке он ничего не заметил. Именно тогда я (1913–1975) впервые увидел его — смутную фигуру, с фанатичной целеустремленностью топающую сквозь припаркованные у тротуаров автомобили, запертые двери и кирпичные стены.

Он просочился в библиотеку, готовый к изнурительной дискуссии, но ему не удалось обратить на себя внимание посетителей — они не слышали и не видели его. Тогда он отправился в Лабораторию Некомпетентности, поскольку Сим, симплексно-мультиплексный компьютер, был оборудован устройствами с чувствительностью до 10,700 ангстрем. Сим не мог видеть Генри, но ему удалось расслышать его с помощью интерференционно-волнового эффекта.

— Сим, — сказал Хассел, — я совершил важнейшее открытие.

— Вы все время совершаете открытия, Генри, — пожаловался Сим. — Ваш банк данных уже полон. Завести на вас новую пленку?

— Но мне нужен совет. Кто у нас главный специалист по времени, сноска на движение по, путешествия во?

— Пожалуй что, Израэл Леннокс, космическая механика, профессор из Йеля.

— Как его найти?

— Это не выйдет, Генри. Он умер. В 75-м.

— Ладно, а из живых кто лучший специалист?

— Уайли Мерфи.

— Мерфи? Из нашей Травматологии? Это удача. Где он сейчас?

— Вообще-то он как раз пошел к вам домой — хотел получить у вас консультацию.

Хассел перенесся домой (шагать ему для этого не пришлось), убедился, что лаборатория и кабинет пусты, и наконец вплыл в гостиную, где находилась его рыжеволосая жена, по-прежнему в объятиях незнакомца. (Как вы понимаете, с момента изобретения машины времени прошло всего несколько минут — такова природа времени и путешествий во времени.) Хассел прочистил горло и попытался похлопать жену по плечу. Его рука прошла сквозь нее.

— Извини, дорогая, — сказал он. — Ко мне не заходил Уайли Мерфи?

Тут он присмотрелся получше и обнаружил, что человек, обнимающий его жену, и есть Уайли Мерфи собственной персоной.

— Мерфи! — воскликнул Хассел. — Вы-то мне и нужны. Я поставил потрясающий эксперимент. — Затем Хассел дал простое описание своего потрясающего эксперимента, прозвучавшее примерно так: — Мерфи, u−v=(u−v)(u+uv+v), но когда Джордж Вашингтон F (x) y dx, а Энрико Ферми F (u) dxdt умножить на половину Марии Кюри, то как насчет Христофора Колумба в степени корень квадратный из минус единицы?

Мерфи не обратил на Хассела никакого внимания, равно как и миссис Хассел. Я записал уравнения Хассела на кузове проезжающего мимо такси.

— Послушайте же меня, Мерфи, — сказал Хассел. — Грета, дорогая, ты не могла бы оставить нас на пару минут? Я… Да прекратите вы заниматься этой чепухой! У меня серьезное дело.

Хассел попытался оторвать их друг от друга. Однако они реагировали на его прикосновения не больше, чем на слова. Лицо его снова покраснело от гнева, и он обрушил на миссис Хассел и Мерфи целый град свирепых ударов. С таким же успехом можно было избивать идеальный газ. Я счел за лучшее вмешаться.

— Хассел!

— Кто это?

— Выйдите на минутку. Я хочу с вами поговорить.

Он выскочил сквозь стену.

— Где вы?

— Здесь.

— Вас что-то плохо видно.

— Как и вас.

— Вы кто?

— Мое имя Леннокс, Израэл Леннокс.

— Израэл Леннокс, космическая механика, профессор из Йеля?

— Он самый.

— Но вы ведь умерли в 75-м.

— Я исчез в 75-м.

— То есть?

— Я изобрел машину времени.

— Да ну! И я тоже, — сказал Хассел, — как раз сегодня. На меня нашло озарение… так неожиданно… и я провел потрясающий эксперимент. Леннокс, время не является континуумом.

— Разве?

— Оно состоит из отдельных кусочков — как бусы на нитке.

— Правда?

— Каждая бусина — это «теперь». У каждого «теперь» есть свои прошлое и будущее. Но они никак не связаны с другими. Понятно? Если a = a_o + aji + ax (b)…

— Плюньте на математику, Генри.

— Это форма квантовой передачи энергии. Время испускается отдельными частицами, или квантами. Мы можем посетить любой квант и произвести изменения внутри его, но перемены внутри одной частицы никак не влияют на все остальные частицы. Верно?

— Неверно, — с грустью ответил я.

— То есть как это — неверно? — возмутился он, сердито разрубая рукой бюст проходящей мимо студентки. — Вы берете трохоидные уравнения и…

— Неверно, — твердо повторил я. — Послушайте меня, Генри.

— Ну, слушаю, — сказал он.

— Вы заметили, что стали как бы нереальным? Расплывчатым? Призрачным? Пространство и время больше на вас не влияют?

— Да.

— Генри, я имел несчастье сконструировать машину времени еще в 75-м году.

— Вы говорили. Кстати, как насчет блока питания? У меня вышло примерно 7,3 киловатта на…

— Плюньте на блок питания, Генри. Сначала я отправился в плейстоцен. Я очень хотел сфотографировать мастодонта, гигантского ленивца и саблезубого тигра. Когда я отходил назад, чтобы мастодонт попал целиком в кадр при диафрагме 6,3 с выдержкой в одну сотую секунды, или, по шкале ЛВС…

— Плюньте на шкалу ЛВС, — сказал он.

— Отходя назад, я нечаянно наступил на маленькое первобытное насекомое и раздавил его.

— Ага! — произнес Хассел.

— Я был в ужасе. Боялся, что вернусь в мир, полностью изменившийся в результате этой единственной смерти. Вообразите себе мое удивление, когда я вернулся и не обнаружил никаких перемен.

— Угу! — произнес Хассел.

— Мне стало интересно. Я опять перенесся в плейстоцен и убил мастодонта. В 1975-м году ничего не изменилось. Я вернулся в плейстоцен и перестрелял уйму животных — без всякого результата. Я путешествовал по времени, убивая и разрушая в своем стремлении изменить настоящее.

— То есть вели себя в точности как я! — воскликнул Хассел. — Странно, что мы не наткнулись друг на друга.

— Ничего странного.

— Я убил Колумба.

— А я — Марко Поло.

— Я — Наполеона.

— Мне показалось, что Эйнштейн важнее.

— Магомет ничего не изменил — от него я ожидал большего.

— Знаю. Я тоже его прикончил.

— Что значит — тоже прикончили? — осведомился Хассел.

— Я убил его 16 сентября 599 года. По старому стилю.

— Но я убил Магомета 5 января 598-го!

— Я вам верю.

— Как же вы могли убить его еще раз после меня?

— Мы оба его убили.

— Это невозможно.

— Мальчик мой, — сказал я, — время абсолютно субъективно. Оно — личное дело каждого. Нет объективного времени, точно так же как нет объективной любви и объективной души.

— Вы хотите сказать, что путешествия во времени невозможны? Но мы же их совершали.

— Да, как и многие другие, насколько мне известно. Но каждый из нас побывал в своем личном прошлом, а не в чьем-либо еще. Универсального континуума нет, Генри. Есть лишь миллиарды личностей, каждая со своим континуумом; и ни один такой континуум не может влиять на другой. Мы словно миллионы макаронин в кастрюле со спагетти. Ни один путешественник во времени не может встретиться с другим путешественником во времени ни в прошлом, ни в будущем. Каждый из нас способен двигаться только по своей макаронине.

— Но мы-то сейчас встретились.

— Мы уже не путешественники во времени, Генри. Мы стали соусом для спагетти.

— Соусом для спагетти?

— Да. Вы и я можем выбирать любую макаронину, потому что мы себя уничтожили.

— Не понимаю.

— Когда человек изменяет прошлое, он влияет лишь на свое прошлое, и ни на чье больше. Прошлое — это как память. Когда ты стираешь память отдельного человека, ты уничтожаешь только его, но не других. Вы и я стерли свое прошлое. Индивидуальные миры прочих людей остались нетронутыми, но мы с вами прекратили свое существование. — Я сделал многозначительную паузу.

— Как это — прекратили существование?

— С каждым очередным актом насилия мы понемногу растворялись. И наконец исчезли совсем. Мы совершили времяубийство. Стали призраками. Надеюсь, миссис Хассел будет очень счастлива с мистером Мерфи… А теперь полетели в Академию. Ампер рассказывает там великолепный анекдот про Людвига Больцмана.

Альфред остановился у двери с номером 321 и, прежде чем постучать, пригладил свои черные курчавые волосы. Дожидаясь ответа, он придирчиво оглядывал тележку с завтраком для миссис Галбрейт, сервированным на сияющей белизной скатерти: омлет под серебряной крышкой, поджаристые булочки, горшочек с джемом. И красная роза в серебряной вазе. Ее он добавил сам.

Миссис Гортензия Галбрейт питала симпатию к Альфреду, и миссис Галбрейт была богата. За те три года, что он обслуживал ее, Альфред несколько раз получал на чай по двадцать пять долларов. Но теперь наконец-то она собиралась совершить нечто по-настоящему важное, способное избавить его от унизительного труда и дать ему свободу, которой он так давно жаждал. Альфред был молодым человеком, любящим хорошо пожить.

Вчера, когда он принес миссис Галбрейт второй завтрак, она была еще в постели; ее нелепые ярко-рыжие волосы словно пылали на белой подушке. У миссис Галбрейт было слабое сердце, и ей прописали спокойный режим.

— Привет, Альфред! — дружелюбно сказала она. — Как вы молодо, свежо выглядите! — Она посмотрела на букетик цветов, положенный им на стол. — Вы меня балуете, но мне это нравится.

Она заставила его сесть и снова пустилась в пространные воспоминания о далеких днях, когда она и ее брат-близнец Орас были молодыми. Он слушал эти рассказы с тех пор, как она поселилась в отеле «Блайстон», но всегда изображал внимание.

— Мы все делали вместе, — мечтательно говорила она, — даже чувствовали всегда одинаково. Когда я в первый раз была замужем и жила в Сан-Франциско, у меня случился аппендицит. А через двадцать четыре часа Ораса тоже отвезли на операцию по поводу острого аппендицита. Что вы на это скажете? — Своими морщинистыми руками в перстнях она разгладила вышитую салфетку. — Когда поправлюсь, обязательно съезжу к Орасу в Чикаго: ведь теперь, когда мой муж Фрэнсис умер, у меня в целом свете больше никого нет. Да и у Ораса, кроме меня, остались только племянница и племянник со стороны Изабель.

Затем лицо ее просветлело, и она искоса бросила на Альфреда веселый взгляд: это навело его на мысль, что в юности она была заправской кокеткой.

— Когда я покину этот отель, я не стану давать вам жалкие чаевые, — загадочно сказала она. — У меня на уме есть кое-что получше. Такому славному молодому человеку, как вы, нельзя начинать карьеру с нуля. Сегодня я составила завещание. Вечером перечитаю его, а завтра утром отправлю своему адвокату.

Вспоминая вчерашний разговор, Альфред поправил галстук и постучал снова. Ответа не было, поэтому он открыл дверь и вкатил тележку в номер. Иногда миссис Галбрейт приходилось будить и подавать ей завтрак в постель.

Он на цыпочках подошел к кровати и начал переставлять еду на специальный поднос, которым миссис Галбрейт пользовалась по утрам. Потом пристроил поднос у нее на ногах и легонько потряс ее за плечо.

— Вставайте, миссис Галбрейт, — сказал он. — Пора завтракать.

Еще несколько рыжих кудрей упали на белую подушку. Альфред тихо присвистнул сквозь зубы.

— Померла, — сообщил он пустой комнате.

Он попытался нащупать пульс на ее костлявом запястье; его взгляд рассеянно блуждал по роскошной гостиничной спальне. Здесь были маленький карточный столик с колодой для пасьянсов, стул с висящей на нем пурпурной шалью миссис Галбрейт — очень тонкой, шелковой, — а на бюро стояла фотография ее брата Ораса, солидного старика в очках без оправы.

Большой стол у окна был завален письмами и журналами. Альфред еще раз глянул в неподвижное, покрытое смертной бледностью лицо мисс Галбрейт. Затем тихо подошел к столу и стал просматривать письма с наклеенными марками, готовые к отправке.

Буквально через пару секунд он нашел его — длинный конверт, адресованный ее адвокату, Сайласу Бентону, но еще не заклеенный. Тут была последняя воля миссис Галбрейт, запечатленная на бумаге ее собственной дрожащей рукой, помеченная вчерашним числом и заверенная подписями двух горничных. Официальный язык завещания показался Альфреду очень сухим. Согласно его первому пункту, драгоценности миссис Галбрейт, ее фотографии и фамильные реликвии переходили к ее дальней родственнице; затем следовало: «Все прочее имущество передается во владение моему молодому другу Альфреду Уайту, который так заботливо ухаживал за мной в отеле «Блайстон»».

Альфред замер с документом в руках; его сердце бешено билось. Миссис Галбрейт умерла, и теперь он богат!

Он перевел взгляд на кровать. Миссис Галбрейт смотрела на него.

Дрожа, Альфред положил завещание обратно на стол и подошел к кровати. Действительно, ее голубые глаза были широко раскрыты и устремлены на него. Он наклонился к ее дрожащим губам.

— Чуть концы не отдала на этот раз, — прошептала она. — Позовите доктора, Альфред. Быстренько.

Он покорно сказал: «Да, миссис Галбрейт», — и взялся было за трубку телефона, стоявшего на тумбочке. Потом снова глянул на миссис Галбрейт. Удивительная женщина! Даже без врачебной помощи на ее лицо начинал возвращаться румянец. Он ясно видел, что через пять минут «покойница» совсем оживет; значит, Альфред Уайт так и останется жалким коридорным, за душой у которого нет ничего, кроме карточных долгов. Теперь миссис Галбрейт наверняка умрет нескоро. А тем временем эта капризная старуха запросто может изменить свое завещание в пользу какого-нибудь другого обаятельного, услужливого юноши.

Альфред стоял чуть позади ее изголовья и глядел вниз, на ее глаза — она уже снова закрыла их. Ее лицо и впрямь смахивало на посмертную маску. Нет, пожалуй, это вопрос дней или недель, в крайнем случае месяцев, даже при хорошем уходе. Что ж, он поистине совершит акт милосердия.

Альфред взял с кровати одну из подушек и прижал ее к лицу миссис Галбрейт. Ему потребовалось совсем немного времени. Он утешал себя мыслью, что несколько минут назад она уже почти умерла.

На этот раз он проверил все более тщательно, убедился в отсутствии пульса и сердцебиения, поднес к ее губам зеркальце. На нем не осталось ни малейшего следа тумана.

Альфред решил не трогать поднос с завтраком и сразу пошел к столу. На случай, если его заподозрят в причастности к смерти миссис Галбрейт, он стер отпечатки своих пальцев со всех предметов, к которым прикасался раньше; потом вложил завещание обратно в конверт и запечатал его. После этого, убедившись, что в коридоре никого нет, он опустил маленькую пачку писем в почтовый ящик у лифта.

Слегка улыбаясь себе под нос, он подумал, что у адвоката не может быть причин откладывать выполнение последней воли миссис Галбрейт. Да и Мейзи с Сарой, горничные, подписавшие ее завещание, наверняка растрезвонят об этом по всему отелю, хотя им ничего и не перепало. Ладно — когда деньги достанутся ему, он им что-нибудь подарит. И, еще раз осмотрев миссис Галбрейт, Альфред позвонил дежурному администратору.

— Это Альфред, из комнаты 321, — сказал он. — Боюсь, миссис Галбрейт или больна, или умерла. Пришлите, пожалуйста, врача.

Когда в номер вошел доктор Хоффман, Альфред стоял у кровати, словно оберегая тело миссис Галбрейт от любопытных или грубых взглядов.

— Бедная старушка, — обратился он к доктору. — Я, как обычно, принес ей завтрак, но она так и не проснулась, чтобы его съесть.

Врач кивнул и приступил к осмотру.

— Да, это конец, — объявил он через несколько минут, убирая стетоскоп обратно в сумку. — Я знал, что с таким сердцем она долго не протянет. Сейчас позвоню ее личному врачу и поверенному.

Когда тело миссис Галбрейт унесли, Альфред продолжал работать до перерыва. После полудня ему полагался трехчасовой отдых; затем он опять приходил в отель и трудился до ужина.

Сегодня он надел свою лучшую спортивную куртку и слаксы, до блеска начищенные туфли со слегка заостренными носами и вышел в мир, где его ожидало столько удовольствий.

Проходя мимо автомобильного салона, он остановился поглядеть на сверкающие новые машины, самые силуэты которых говорили о роскоши и высоких скоростях. Он решил, что его первой покупкой после получения наследства будет автомобиль. Хватит ходить пешком и давиться в автобусах. Всякий раз, как у него появлялись деньги на первый взнос за машину, он проигрывал их в карты или на скачках. Нет, такому человеку, как он, нужно сразу много денег, и наконец-то он их получит.

Он посмотрел на себя в зеркале салона — молодой, самоуверенный, привлекательный. Скоро у него будет все, чего он заслуживает.

В табачном магазине Херби, как всегда, царила немного загадочная, скрытная атмосфера. Мужчина, сидящий за стеклом кассы, походил на толстого Будду без улыбки — во рту большая сигара, глаза как узкие щелочки. Это был единственный помощник Херби, «мальчик для битья», которого то и дело арестовывали как содержателя игорного дома. Херби вносил за него штраф, и Биффа отпускали только затем, чтобы спустя пару месяцев посадить в очередной раз.

Узнав Альфреда, он пропустил его в заднюю комнату, где шла игра. Здесь было нещадно надымлено, орал приемник и сразу несколько посетителей говорили по телефону.

— Привет, Херби, — сказал Альфред. — Чем порадуете?

Херби, человек с обманчиво-добродушным выражением лица, встретил Альфреда холодным взглядом.

— Вряд ли я тебя сегодня порадую. Твой кредит кончился. Ты задолжал мне уже пять сотен, парень. Не пора ли расплатиться?

Альфред осторожно огляделся, но никто не обращал на него внимания: все игроки были заняты только своими ставками.

— Слушайте, Херби, — тихо произнес он, — я вам все расскажу, потому что вы умеете держать язык за зубами.

На лице Херби появилась скучающая гримаса, и он выпустил прямо в нос Альфреду тонкую струйку сигарного дыма.

— Я серьезно, Херби! Одна старуха, которой я прислуживал в отеле… она умерла сегодня, и я точно знаю, что я упомянут в ее завещании. Она была богата — жила как королева. Теперь надо только дождаться, когда завещание прочтут, и если мне не заплатят сразу же, я смогу занять у кого-нибудь под эти деньги.

Херби пожал плечами.

— Играй, — лаконично ответил он.

Альфред сделал ставки, потом вышел из дома Херби и пошел дальше к центру. Настроение у него было прекрасное. Если ему повезет, сегодня он выиграет достаточно, чтобы продержаться до получения наследства. А после этого он обязательно поедет в какой-нибудь более интересный город — скажем, в Лас-Вегас — и станет тратить там деньги на красивых девушек и все остальное, ради чего стоит жить и о чем раньше ему приходилось только мечтать.

На один миг в голове его мелькнуло воспоминание об умоляющих глазах миссис Галбрейт, которой он зажимал рот подушкой, но он сразу отогнал неприятные мысли прочь. Ведь он, можно сказать, сделал ей одолжение. Она была совсем старая и больная, да и родственников у нее не осталось — разве что брат-близнец, наверняка такой же дряхлый и недужный.

Вдобавок, подумал он, упиваясь самодовольством, благодаря ему последние три года жизни были для миссис Галбрейт очень приятными: их скрасили для нее его лесть, его маленькие подарки, его готовность слушать ее бесконечные рассказы об ушедшей молодости, о былых путешествиях и сердечных победах.

Когда Альфред вернулся в отель, чтобы поужинать перед выходом на работу, он чувствовал себя богатым человеком, хотя в карманах у него была одна мелочь.

Сегодня вечером в отеле царила легкая подавленность. Старую миссис Галбрейт хорошо знали здешние завсегдатаи: если ей позволяло здоровье, она не упускала случая пообедать в ресторане на первом этаже.

Тем, кто обращался к нему с сочувственными замечаниями, Альфред отвечал: «Да, это была чудесная женщина. А какое было потрясение — подать ей завтрак в постель и обнаружить, что она мертва!»

Он казался самому себе чуть ли не скорбящим сыном этой богатой леди — так утешали его друзья и знакомые. И эту аналогию еще больше усиливало приятное ожидание скорого наследства.

На следующее утро стало известно, что причиной смерти миссис Галбрейт сочли сердечный приступ — впрочем, это почти так и было. Альфред рассчитывал, что письмо с завещанием уже дошло до мистера Сайласа Бентона, и поэтому не удивился, когда ему позвонила секретарша адвоката. Не сможет ли Альфред зайти к ним в контору после полудня, между двумя тридцатью и четырьмя?

Дождавшись перерыва в работе, Альфред быстро переоделся и поспешил к Эймс-билдинг — это здание находилось всего в пяти кварталах от его отеля. Здесь было много офисов, но офис мистера Бентона был одним из самых роскошных, с восточными коврами на полу и массивной полированной мебелью.

Миссис Галбрейт говорила о своем поверенном как о «человеке, который ведает моими делами». Альфреду нравилось, как это звучит. Может быть, теперь мистер Бентон будет ведать его делами?

Секретарша провела его в кабинет Бентона. Представительный, седовласый мужчина за столом сказал:

— Ах да, Альфред Уайт! Я видел вас в отеле «Блайстон», когда навещал миссис Галбрейт.

— Да, сэр, — вежливо отозвался Альфред. — Я тоже вас помню.

Он был очень рад тому, что никто, похоже, не счел смерть миссис Галбрейт преждевременной. Ему страшно было даже подумать, что этот человек с пронзительным взглядом серых глаз и сурово сжатым ртом мог бы заподозрить его в преступлении.

— Итак, Альфред, — начал Бентон, постукивая карандашом по столешнице, — сегодня я получил по почте завещание. Оно составлено лично Гортензией Галбрейт, и в его подлинности нет никаких сомнений. Оно датировано позавчерашним днем и заверено двумя подписями служащих отеля «Блайстон». При обычных условиях было бы рано осведомлять вас об этом, но тут мы столкнулись с особым случаем. — Он протянул Альфреду сигареты. — Очевидно, миссис Галбрейт много думала о вас.

— Я тоже много думал о ней, — печально ответил Альфред. И с удивлением понял, что это правда. Он привык к этой старухе.

Бентон выдержал паузу.

— Собственно говоря, миссис Галбрейт так много о вас думала, что оставила вам все свое состояние.

Альфред постарался изобразить скромность и изумление. Бентон поднял руку:

— Прежде чем вы что-нибудь скажете, я должен объяснить вам ситуацию. У миссис Галбрейт не было ничего, кроме драгоценностей и безделушек, которые она завещала своей дальней родственнице.

Сердце в груди Альфреда забилось медленно и сильно.

— Действительно, в прошлом она была богатой женщиной. Родители оставили ей и ее брату Орасу огромное наследство. Однако муж миссис Галбрейт постепенно промотал все ее деньги. Уже несколько лет Орас Уэйнрайт посылал миссис Галбрейт очень приличное содержание, которое шло через меня. Не знаю, то ли она забыла об этом, то ли ей просто нравилось считать себя по-прежнему состоятельной. Но ничего своего у нее не осталось.

Перед мысленным взором Альфреда проплыли элегантный автомобиль, модные дорогие костюмы, но все эти картины заслонило угрожающее лицо Херби. Мягкий голос Бентона доносился до него словно откуда-то издалека, еле перекрывая шум уличного движения за много этажей отсюда.

— И вот что поразительно. Миссис Галбрейт всегда говорила, что у них с братом все происходит одновременно, что они испытывают те же печали и радости, даже когда их разделяет много миль. Вы удивитесь, но Орас Уэйнрайт умер вчера вечером, всего через двенадцать часов после кончины своей сестры. Если бы она пережила его, ей достался бы весь его капитал. А так все деньги перейдут к детям сестры его покойной жены, юноше и девушке, которые живут в Калифорнии.

На столе мистера Бентона стояла единственная роза, но от ее запаха Альфреда невыносимо замутило.

— По-моему, у Говарда родилась очень смелая идея, Джей-Эл, — горячо сказал Уэзерби Фоллстоун Третий. — Чрезвычайно богатая.

Он помедлил, улыбаясь Говарду Графтону через длинный стол.

— Новаторская, — снова заговорил он, — потрясающая. Абсолютно оригинальная. Не думаю, чтобы мы когда-нибудь делали нечто похожее. Я хочу немного поразмыслить над ней и насладиться в полной мере.

Он заметил, как по лицу Дж. Л. Гертона проскользнула легчайшая тень. «Браво, Фоллстоун, — подумал он. — Абсолютно не похоже на наши прежние методы, на то, что придумано и одобрено самим Дж. Л. Гергоном, на все это старье. Новее и лучше, чем Джей-Эл. Посмотрим, как Графтон вывернется».

— Я полагаю, Уэзерби переоценивает мои заслуги, — осторожно сказал Графтон. — Я всего лишь вспомнил несколько мыслей, которые Джей-Эл сформулировал еще в пятьдесят восьмом году. Если моя идея кажется новой и оригинальной, это лишь благодаря жизнеспособности тех давних принципов, из которых я ее извлек.

«Вот скользкий сукин сын, — подумал Фоллстоун. — Ну да ничего, такой поворот меня тоже устраивает».

— Согласен, — заявил он. — Основные принципы явно не изменились. По-моему, у вас прекрасная идея, Говард, — великодушно заключил он.

— Звучит неплохо, Говард, — решительно сказал Джей-Эл. — А вы как думаете, Элдон?

Белая голова вице-президента, отвечающего за связи с клиентами, резко подпрыгнула вверх, и он сморгнул раза два-три. Элдон Смит не то чтобы совсем заснул, но это трудно было бы доказать коллегам, которые глядели на него пристально и без всякого сочувствия.

— Пожалуй, — медленно произнес он, — пожалуй, с этой идеей мы скоро сможем почить на лаврах.

— По-моему, вы это уже сделали, Элдон.

— Вовсе нет, Джей-Эл. Просто мне удобнее размышлять с закрытыми глазами.

Джей-Эл холодно посмотрел на него. Потом улыбнулся остальным.

— Что ж, давайте на этом закончим. Благодарю вас, господа.

Ведущие сотрудники фирмы «Дж. Л. Гертон и Компания» стали по очереди покидать комнату.

— Говард, — сказал Джей-Эл. — Задержитесь на минутку. И вы тоже, Уэзерби.

— Отличное изобретение, Говард, — продолжал Джей-Эл, когда они остались втроем. — Мне нравятся люди, способные творчески развивать надежные, проверенные принципы.

При взгляде на круглое, вежливое, белое лицо Графтона казалось, что искренность и благодарность нанесены на него, точно косметическая маска. Он смотрел шефу прямо в глаза.

— Спасибо вам, Джей-Эл, — скромно ответил он. — Надеюсь, мне удастся воплотить его в жизнь.

Затем он незаметно покосился на Фоллстоуна. «Очко в мою пользу, — подумал он, — бьюсь об заклад, что этот тощий осел сгрызет себе все ногти».

— Это будет нелегко, — заметил Джей-Эл. — Предстоит большая работа. Вот почему я попросил остаться вас обоих. Уэзерби усилит собой вашу группу, и я думаю, что с ним вместе вы горы свернете.

— Великолепно, Джей-Эл, — пылко согласился Фоллстоун. — Мы вдвоем обеспечим этим идеям зримое, конкретное воплощение.

— Что ж, друзья, принимайтесь за дело. Когда разработаете план действий в общих чертах, возьмите Фрэнка Бейкера на роль администратора.

У порога двое мужчин затеяли изощренный обмен дружескими любезностями. Затем Фоллстоун, более рослый, обнял Графтона за плечи с такой теплотой, что обидеться было невозможно, и стал мягко пропихивать его в дверь.

— Да, кстати, — добавил Джей-Эл. — Пожалуй, вы должны знать одну вещь… прикройте-ка на секунду дверь, Уэзерби. В конце года Элдон Смит отправится на покой. Боюсь, его лучшие времена позади. Это все, что я хотел вам сообщить.

Кабинет Говарда Графтона находился ближе, и он вошел туда чуть раньше, чем Уэзерби Фоллстоун достиг своей, абсолютно идентичной комнаты — с таким же метражом, такой же обстановкой, такими же окнами. «Зато мой ближе к Джей-Элу», — подумал Графтон и лишь потом вспомнил, что кабинеты были распределены между ними весьма прозаически: шеф подбросил монетку, сопровождая свои действия добродушными шуточками, и победитель даже предложил проигравшему поменяться, «если это так уж много для него значит».

Графтон сидел неподвижно. Он знал, что в нескольких футах дальше по коридору сидит Фоллстоун — в таком же офисном кресле с обивкой из искусственной кожи и с теми же мыслями в голове. В этом не могло быть никаких сомнений. Им заявили совершенно прямо, что в конце года, когда старый Элдон Смит будет уволен, один из них станет новым вице-президентом, отвечающим за связи с клиентами. А еще им сказали, что они должны вступить в соревнование, и Джей-Эл будет лично следить за его ходом. Упитанный, дружелюбный коротышка Графтон против высокого, худощавого энтузиаста Фоллстоуна.

Вечером, придя домой, Графтон поведал обо всем жене. Линор Графтон была маленькой, пухлой блондинкой. К старости ей явно суждено было располнеть, но пока она была в самом расцвете. Умом она намного превосходила мужа, но ее изобретательность отчасти употреблялась на то, чтобы держать его в постоянном неведении относительно этого факта.

— Я думаю, нам надо будет в ближайшее время пригласить Джей-Эла с его половиной на ужин, — предложила Линор. — С такой кошмарной женой он наверняка соскучился по приличной еде.

— И по симпатичным личикам, — с нарочитой небрежностью добавил Графтон.

Он помнил, как однажды на вечеринке вошел в кухню и увидел там Джей-Эла и Линор, притиснутую спиной к раковине, все еще сжимающую в руке подносик со льдом. Они были так заняты, что не заметили его, а он отступил назад и спустя минуту-другую вернулся, постаравшись произвести перед этим побольше шуму.

Линор посмотрела на него пустым взглядом, словно ей сделали намек, который она не желала понимать. Затем подошла к столу в дальнем конце комнаты и взяла свой изящный блокнотик для записей.

— В любой день на следующей неделе, — сказала она. — Я ей позвоню. Напирать, пожалуй, тоже не стоит.

Что касается Дж. Л. Гертона и Линор, для них вечер вполне удался. Она вела себя достаточно осторожно, но говорила с ним не меньше, чем со всеми остальными гостями, вместе взятыми. Точно маленькая девочка, она уселась у ног сидящего на стуле Джей-Эла, смеялась его шуткам и внимала его автобиографическим рассказам с таким неподдельным интересом и восхищением, что побудила его не единожды наклониться вперед, чтобы в полной мере оценить преимущества ее глубокого декольте. Даже когда ее не было рядом, она сидела у стены напротив под таким углом, что ее безупречные ножки под короткой юбочкой ни на миг не скрывались от его взора.

В результате Графтону пришлось сосредоточить свое хозяйское внимание в основном на миссис Гертон — тощей, увядшей, брюзгливой мегере. Пустив в ход все доставшееся ему от природы обаяние и радушие, он сумел добиться того, что за весь вечер она так и не заметила необычного поведения супруга.

Линор не любила Нью-Йорка летом. Она говорила, что жара и толпы народа угнетают ее. В театрах не ставили ничего нового; город переполняли туристы; магазины торговали сплошь уцененным барахлом. Ей нравилось играть в гольф и теннис, купаться и загорать на пляже или просто сидеть дома под кондиционером и читать.

Поэтому Графтон был слегка удивлен, когда она начала ездить в Нью-Йорк каждую неделю, иногда по два раза. Эти поездки не прекращались целых два месяца, хотя такого знойного лета не было уже давно. По ее словам, она приезжала в город до полудня, некоторое время бродила по магазинам, заходила куда-нибудь перекусить, а потом шла в музей или в кино. Иногда она возвращалась домой на поезде чуть раньше мужа; иногда задерживалась в городе, и они ужинали вместе. Он не хотел чересчур много знать о том, что она делает в городе, и потому не задавал лишних вопросов. Он не хотел задумываться об этом — так же как и о том, что Джей-Эл теперь гораздо чаще отправлялся на полуденные встречи с клиентами и явно решил усовершенствовать свою технику игры в гольф, поскольку жертвовал ради этого многими рабочими часами. Только однажды Графтон коснулся опасной темы, и случилось это в пятницу, после нескольких коктейлей перед ужином.

— Мне не совсем понятно, доволен ли мной Джей-Эл, — пожаловался он. — Я теперь гораздо реже с ним встречаюсь. Вечно его нет в кабинете.

— Я бы на твоем месте не стала волноваться, Гови. Думаю, ты у него на очень хорошем счету; более того, мне кажется, что ты получишь место вице-президента.

Но этот разговор состоялся до вечеринки у Фоллстоунов. На ней Линор была не в лучшей форме. Ее носик покраснел и опух, голос звучал хрипло из-за летней простуды. В этот вечер Графтон много времени провел с ней вдвоем; и хотя они рано ушли домой, он успел вволю наглядеться на то, как Марсия Фоллстоун обрабатывает Джей-Эла. Она была высокой и стройной, и Джей-Эл выглядел перед этой элегантной брюнеткой как кролик перед коброй.

— Вот подлюга, — пробормотал он себе под нос, когда они ехали обратно.

В течение следующих недель Джей-Эл, как и раньше, не особенно утруждал себя работой, но Линор перестала ездить в город. Как-то раз Графтон проходил по коридору мимо открытого кабинета Фоллстоуна и услышал, как тот болтает внутри с Фрэнком Бейкером.

— Этот фильм стоит посмотреть, — сказал Фоллстоун. — Мы с Марсией видели его вчера вечером. Она скучает, когда сидит дома; но теперь, когда она стала выезжать, мы с ней проводим вместе один-два вечера в неделю.

— Ах, подлюга, — снова пробормотал Графтон, понимая, что ситуация по-прежнему патовая. Еще через неделю-другую, когда Джей-Эл вернулся к своему обычному режиму работы, он окончательно убедился в этом.

Лето уже близилось к концу, и по вечерам в доме бывало зябковато, поскольку отопление еще не включили. Графтон угрюмо смотрел в бокал с пятой порцией мартини — ему не хотелось глядеть на жену в красном платье с вырезом на спине.

— Я замерзла, Гови, — сказала она. — Подай мне, пожалуйста, вон тот меховой шарф. Я не хочу простудиться.

— Не хочу простудиться, — свирепо передразнил он хриплым от злости голосом. — Почему ты не могла последить за собой месяц назад, черт побери! Теперь можешь свалиться хоть с воспалением легких, мне плевать.

Она посмотрела на него холодно и оценивающе, словно изучала какую-то новую форму жизни, но ничего не ответила. Прежде чем она повернулась и вышла из комнаты, он успел заметить, как на ее губах промелькнула легчайшая, едва различимая улыбка. И тогда Говард Графтон понял, что ему просто необходимо стать вице-президентом — не только потому, что он очень этого хочет, но и потому, что больше у него ничего не осталось.

На следующий день после работы он пошел в бар Билтмора и по-настоящему напился. Этим вечером он не вернулся домой, а переночевал в гостинице. Наутро он опоздал на работу и весь день мучился головной болью. Правда, отчасти его утешало то, что Уэзерби Фоллстоун тоже явно страдает похмельем.

Явившись вечером домой, Графтон заперся в кабинете с бутылкой виски и попробовал собраться с мыслями. Он может пойти к Фоллстоуну и поставить вопрос ребром: они кидают монетку, и проигравший увольняется из фирмы «Дж. Л. Гертон и Компания». «Черта с два, — подумал он, — никаких сделок с этим подонком! Можно нанять частного сыщика, составить досье на Фоллстоуна и отдать его Джей-Элу». Но уже через полминуты он отказался от этой идеи: во-первых, у него не было денег; во-вторых, Джей-Эл мог уволить его самого; в-третьих, сыщики Фоллстоуна, последуй он его примеру, справились бы со своей задачей не менее успешно. Хорошо было бы отыскать компрометирующие соперника материалы и заинтересовать ими какого-нибудь фельетониста с Бродвея, но кто возьмется это печатать? Их имена абсолютно никому не известны. Он не мог убить Фоллстоуна собственноручно: он не знал, как это сделать, и вдобавок боялся. Он не знал, как нанимают профессиональных убийц, и боялся этого тоже. Одолев три четверти бутылки, он понял, что ему остается только мучиться и ждать.

В пятницу утром состоялось совещание, которое только усугубило его муки. Джей-Эл похвалил Фоллстоуна не менее трех раз, а одна из любимых схем Графтона была отвергнута как «плохо продуманная». Джей-Эл также сделал ему замечания за то, что он слишком долго говорит, за то, что он перебивает Фоллстоуна, и, наконец, за невнимательность. Во второй половине дня, когда ему позвонила секретарша Джей-Эла, у него засосало под ложечкой и начали дрожать руки. Он проглотил три противогастритные таблетки и отправился в кабинет к Джей-Элу.

— Послушайте, Гови, — сказал Джей-Эл, — у вас, кажется, есть такая штучка, чтобы газировать воду в сифоне? Захватите ее завтра, когда поедете ко мне: у моей испортилась прокладка и на замену уйдет пара дней.

— Конечно, Джей-Эл, — ответил он.

«Больше я этого не вынесу», — думал Графтон на следующий вечер, сидя за рулем машины и направляясь к загородному дому Джей-Эла. Линор сидела рядом с ним, бесконечно желанная в своем зеленом шелковом платье под цвет глаз, но деталь сифона лежала между ними, как обнаженный меч. Линор смотрела прямо вперед. Когда он обращался к ней, она отвечала коротко и вежливо, но ни разу не заговорила первой.

«У меня язва, — размышлял Графтон, — я слишком много пью; моя жена ненавидит меня; и я скоро потеряю работу, потому что уволюсь, когда они выберут Фоллстоуна. Больше я этого не вынесу, я должен что-то придумать».

Не помогло делу и то, что они прибыли на место одновременно с Фоллстоунами. Графтон весело хлопнул Фоллстоуна по плечу и тут же заметил, что у соперника появился нервный тик: его щека задергалась, как живая. Их жены, издавая приветственные возгласы, запечатлевали свои поцелуи в долях миллиметра от лиц друг друга. Графтон обнял Марсию Фоллстоун осторожно, чтобы не помять ее платье. Когда Фоллстоуны двинулись в дом первыми, он обратил внимание на их взаимную отчужденность. «Почти как у меня с Линор, — подумал он с приливом надежды.

Только после коктейлей и закуски, подойдя к бару за вторым хайболом, Графтон увидел добродушного, часто моргающего человечка в нелепом клетчатом пиджаке, полосатой рубашке и кричащем галстуке.

— Чудесный вечер, — сказал человечек. — А я так редко выбираюсь на люди. Давно вы знакомы с мистером Гертоном, мистер…

— Графтон. Я работаю в его фирме, мистер…

— Ди, доктор Ди. Эксперт по божественному и противоестественному. — Человечек испустил тонкое, визгливое ржание. — По божественному и противоестественному, — повторил он. — Это маленькая шутка по поводу моей профессии.

— Чем же вы занимаетесь? — спросил Графтон. Он сам не заметил, как доктор Ди увлек его через боковую дверь в большой внутренний двор, к бассейну.

— Я владелец магазинчика, торгующего разными священными предметами: книгами, картинами, иконами, всем, чего душа пожелает.

— А как насчет противоестественного?

Доктор Ди понизил голос:

— Как вам известно, мистер Графтон, на свете существует много религий, и кто мы такие, чтобы определять истинную? Если покупатель хочет приобрести мандрагоров корень или маленький мешочек на шею, кто я такой, чтобы ему отказывать? Он может получить это в задней комнате. Некоторые хотят купить приворотное зелье, чтобы добиться благосклонности любимой девушки, или просят меня уничтожить их врагов. Я не гарантирую таким клиентам, что мое средство сработает, ибо закон запрещает подобные вещи, — но если человеку угодно верить в успех, я продам ему это средство в своей задней комнате.

— И дорого вы берете?

— За религиозные книги? Нет, цены вполне умеренные.

— Я имею в виду другое.

— Другое стоит немало. Но я не требую уплаты в день продажи. Только после того, как клиент будет удовлетворен.

— И все платят исправно?

— Как правило, да, мистер Графтон. Если клиент получает удовлетворение, его вера в меня укрепляется. Он уже не хочет заставлять меня ждать и приносит деньги.

— Доктор Ди, — сказал Графтон, — как вы знаете, я работаю в рекламной фирме. Некоторые ваши идеи весьма интересны, они могут мне пригодиться. Мы не могли бы встретиться на следующей неделе?

— Вот моя карточка, мистер Графтон. Магазин открыт с девяти до девяти. Только в понедельник, боюсь, не получится. Я отправляюсь на встречу с моим сапожником. Что делать, — добавил человечек, — у меня неправильная форма стоп, нужна специальная обувь. Вы представить себе не можете, сколько он дерет. Хоть босиком ходи.

Графтон мельком взглянул на ботинки доктора Ди. Они были высокими и черными, начищенными до блеска и маленькими, чтобы не сказать крохотными. У них была какая-то странная форма, и через секунду Графтон понял, в чем заключается эта странность: они были почти такими же в ширину, как и в длину; и, несмотря на это, казалось, что в них еще что-то подложено. «Бедняга, — подумал он, — ходить в таких ботинках, должно быть, сущий ад, а у него хватает мужества улыбаться».

— Спасибо, доктор Ди, — сказал Графтон, взяв карточку. — Может быть, я загляну к вам на той неделе. Рад был познакомиться.

— К вашим услугам, мистер Графтон.

Позже, когда они отправились домой, Графтон был не совсем трезв. За руль пришлось сесть Линор. Всю дорогу Графтон полулежал на сиденье, чувствуя легкое головокружение и странную отрешенность. Несмотря на большое количество выпитого, он спал плохо, его мысли и сновидения мешались в одно. Сначала доктор Ди вручал ему огромный золотой ключ под рукоплескания Линор и Джей-Эла, а в следующий миг он уже потел, очнувшись, и вспоминал, как скуден его банковский счет. «Забудь об этом чудаке, — подумал он, — на такое никто не способен». Но потом сказал себе, что если ничего не выйдет, то и платить не придется. «Почему бы и не попробовать — бывают же на свете чудеса. Я ничего не потеряю, а все прочие варианты уже испробованы. Если меня ждет неудача, я, по крайней мере, останусь при своих, а если дело выгорит, не жалко будет заплатить любую сумму». Потом он снова заснул, но в ту долю секунды, когда совершался переход от бодрствования ко сну, успел принять решение.

Весь понедельник Графтон был загружен работой, но во вторник утром он доехал на подземке до Лексингтон-авеню и прошел пешком на Третью. Лавка доктора Ди была в середине квартала, между двумя большими антикварными магазинами. Ее витрина ломилась от Библий, картин на религиозные сюжеты, икон и распятий. На углу дома, над номером, было написано позолоченными готическими буквами: «Доктор Ди, предметы религиозного культа».

Внутри оказалось довольно людно, однако один из продавцов, похожий на бывшего священника, выступил вперед и вкрадчивым тоном приветствовал его.

— Доктор Ди здесь? Мы договорились о встрече.

— Прошу за мной, мистер Графтон.

Графтон с подозрением посмотрел на него.

— Ах, имя! — сообразил продавец. — Можете не удивляться. Очень немногие покупатели хотят видеть самого доктора Ди, и вчера он предупредил нас, что к нему может прийти некий мистер Графтон.

Кабинет доктора Ди располагался на втором этаже, его окна выходили на улицу. Графтон сам не знал, что он ожидал увидеть: то ли чучело крокодила под потолком, то ли скелет у стены, то ли остроконечную шапку, разукрашенную звездами. Но этот кабинет оказался похожим на его собственный, разве что попросторнее.

Доктор Ди вскочил со стула, подмигивая, и энергично тряхнул руку Графтона.

— Ди-ивно, — протянул он, хихикая. — Ди-ивно, извините за каламбур. Однако к делу, мистер Графтон. Я знаю, что вы человек занятой. Как один мой старинный друг из Новой Англии. У него над столом висел плакатик: «ВРЕМЯ — ДЕНЬГИ. ИЗЛОЖИТЕ ВАШЕ ДЕЛО». А я, к сожалению, чересчур много болтаю. Но садитесь же, мистер Графтон, прошу вас.

Графтон опустился в антикварное кресло.

— Доктор Ди, — осторожно начал он, — допустим, есть два человека, претендующих на один высокий пост.

— Какая жалость! — откликнулся доктор Ди. — Душевные муки, ревность, разбитая дружба, бессонница, язва, упорное соперничество. Чего бы я только не дал, чтобы избежать подобных конфликтов, мистер Графтон, но мне частенько приходится иметь с ними дело.

— Могли бы вы разрешить эту проблему? Могли бы устроить так, чтобы один из двоих не получил поста?

Доктор Ди открыл ящик стола и вынул оттуда крохотную бутылочку, наполненную прозрачной жидкостью. Вместо крышки на нее была надета пипетка.

Графтон в ужасе уставился на бутылочку.

— Я имел в виду не это, — быстро сказал он. — Нет-нет, это лишнее. Я просто хочу вывести его из игры. Мне нужно средство, которое заставило бы его плохо выглядеть, говорить глупости, делать из себя посмешище на совещаниях. Словом, он сам должен перерезать себе горло — в переносном смысле, разумеется, — поспешно добавил он.

— Вам нужно средство, гарантирующее, что Уэзерби Фоллстоун не получит места вице-президента после отставки Элдона Смита, — уточнил доктор Ди. — Не удивляйтесь, мистер Графтон. Я всегда предпочитаю сразу выкладывать карты на стол.

— Откуда вы знаете о Фоллстоуне? — с подозрением спросил Графтон.

— Мой дорогой мистер Графтон, я вращаюсь в обществе, беседую с людьми. Если вы позволите мне процитировать Писание, — доктор Ди добродушно подмигнул Графтону, — я ходил по земле и обошел ее. И вы поразились бы тому, сколько интересных сведений можно добыть таким способом.

Графтон по-прежнему чувствовал какую-то смутную тревогу, но отступать было уже поздно, и он отважился на следующий вопрос:

— Так вы мне поможете?

— Почему бы и нет, мистер Графтон. Это довольно просто: у меня есть нужная вам вещь.

Доктор Ди выдвинул другой ящик стола, достал оттуда маленькую куколку и протянул ее Графтону. Она была сделана из необычной упругой пластмассы, и на один весьма неприятный миг Графтону даже почудилось, что она шевелится, как живая. Он повернул куколку, чтобы увидеть ее лицо, и тут ему стало по-настоящему плохо. Это была точная копия Уэзерби Фоллстоуна, вплоть до аккуратно застегнутой на все пуговицы белой сорочки, узкого черного галстука и серых фланелевых брюк.

— У вас нет причин волноваться, мистер Графтон. Я, в общем-то, предвидел вашу просьбу и взял на себя смелость изготовить это заранее. Современная пластмасса — очень удобный материал.

— Что мне с ней делать?

— Возьмите обыкновенную булавку вроде тех, какими скрепляют новые рубашки, и пользуйтесь ею, выбирая место по своему усмотрению. Если воткнете ее в плечо, последует свирепый приступ бурсита, и оригинал обязательно взвоет от боли. В живот — разыграется язва. Откройте ей рот, мистер Графтон, это легко — видите, нижняя челюсть подвижна. Пощекочите изнутри горло, и его вырвет при всем честном народе — отвратительное зрелище. Поскребите булавкой по языку — видите маленький красный язычок? — и он бессмысленно забормочет: ба-ба-ба. Это вряд ли будет способствовать успеху его встречи с клиентом. А может, вы захотите пощекотать ему бока. Тогда он станет неудержимо хихикать, как школьница, склонная к истерикам. Разве такого рискнут повысить в должности?

— Как именно надо действовать булавкой?

— Легонько, легонько, мистер Графтон. Вот так, тише едешь — дальше будешь. Регулярные легкие нажатия или поглаживание булавочной головкой — и вы сможете развлекаться сколько угодно. Но не втыкайте булавку в куклу и не оставляйте ее там, иначе получите мертвое тело. Напоминаю вам, как осторожны должны быть вы сами в этом отношении.

— Я беру ее, — сказал Графтон, которому хотелось поскорее уйти. — Сколько с меня?

— Тысяча долларов, когда сочтете, что вы удовлетворены.

— Вы гарантируете, что это выведет Фоллстоуна из игры?

— Гарантирую, мистер Графтон, хотя делать подобные заявления, пожалуй что, противозаконно.

Графтон уложил куколку в обитый изнутри бархатом футляр (как в гроб, подумалось ему), выданный доктором Ди. Затем убрал все в кейс.

— Итак, когда будете удовлетворены, мистер Графтон, не забудьте оплатить мой счет.

— Не беспокойтесь, — ответил Графтон, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота. — Я обязательно расплачусь.

Еженедельные совещания руководства происходили по пятницам. В этот день Графтон решил жестоко простудиться. Он попросил Линор, которая до сих пор едва разговаривала с ним, позвонить на работу. Затем поудобнее улегся в постели и стал ждать одиннадцати часов. В десять тридцать Линор бесшумно вошла в комнату с завтраком. Впервые за несколько недель ее взгляд не был холодным и враждебным, а лицо — напряженным. Она поставила поднос на тумбочку, потом наклонилась и поцеловала мужа.

— Спасибо, милая, — поблагодарил он. — И за то, и за другое.

— Все в порядке, Гови. Больше ни о чем не волнуйся. Оно того не стоит. Да и раньше, наверное, не стоило.

— Я больше волноваться не буду. Или я получу это место, или нет.

Она снова поцеловала его.

— Схожу в магазин. Посидишь без меня?

— Конечно. Мне уже лучше. Могу спуститься в кабинет и почитать.

Услышав, как отъехала ее машина, он быстро позвонил на работу и спросил Уэзерби Фоллстоуна.

— Уэзерби, — сказал он, — я здорово простыл.

— Сочувствую, дружище. Надо следить за своим здоровьем.

— Ты пойдешь на совещание?

— А как же. Есть две-три идейки, которые мне хочется подкинуть обществу.

— Я, наверное, в понедельник выйду. Может, сделаешь пару записей и расскажешь мне потом, что там было?

— С удовольствием, дружище.

Он повесил трубку, проглотил завтрак и спустился в кабинет. Сел в кресло, держа куколку в одной руке и булавку в другой. Несколько запасных булавок лежало на столе. Он снова позвонил Фоллстоуну.

— Мистер Фоллстоун на совещании, — ответила секретарша.

— Ничего, я перезвоню позже.

Для надежности он выждал еще с четверть часа. Затем приступил к делу. Он решил начать с обычной головной боли — это будет не жестокая мигрень, думал он, легонько водя булавкой по лбу куколки, а нечто вроде сурового похмелья. Минут через десять он раскрыл куколке рот и принялся играть с крошечным язычком. После этого немножко пощекотал ее под ребрами и довел представление до апофеоза, слегка поцарапав ей глотку. В завершение он использовал собственную идею и на пять минут закрыл кукле глаза сложенным носовым платком. Затем он уложил куколку обратно в футляр, а футляр — в кейс. Когда вернулась Линор, он спокойно читал «Нью-Йорк таймс».

В понедельник он явился на работу раньше обычного, но его секретарша уже была на месте и сообщила ему новости.

— Это было ужасно, мистер Графтон. У мистера Фоллстоуна случился припадок во время заседания. Он сжал голову руками и застонал, потом стал лопотать что-то бессмысленное. Потом он засмеялся и не мог остановиться. А потом, — она понизила голос, — его вырвало прямо на стол мистера Гертона. Его вывели из комнаты, а по дороге он кричал, что ничего не видит, и его увезли в больницу.

— Кошмар. И как он?

— Я слышала, что уже оправился, но его все равно держат в какой-то специальной палате.

Он неторопливо и с удовольствием читал «Таймс», когда раздался звонок внутреннего телефона. По пути к Джей-Элу он задержался, чтобы заглянуть в кабинет Фоллстоуна. Там не было признаков жизни. Только по личным вещам — коробочкам с таблетками, зонтику, нескольким блокнотам, сложенным на столе уборщицей, — можно было догадаться, что эту комнату кто-то недавно занимал.

— Я полагаю, вы уже все знаете, — сказал Джей-Эл, пригласив его сесть.

— Ужасно.

— Ничего не могу понять. Он казался таким спокойным и уравновешенным. Наверное, пил, бедняга. Ну что ж, нам недосуг сидеть и предаваться сожалениям. Говард, я хочу, чтобы вы поработали бок о бок с Элдоном. Через два месяца он уйдет, но это не должно отразиться на рабочем процессе.

— Я очень благодарен вам, Джей-Эл. Вы знаете, что на меня можно рассчитывать. — Он сделал короткую паузу, затем добавил: — Жаль, что все так обернулось.

— Ерунда, Говард. Это не ваша вина. А теперь идите и займитесь делами.

Вечером, чтобы оплатить чек доктора Ди, ему пришлось не только снять все деньги с текущего счета, но и расстаться с кое-какими ценными бумагами. Банк уже закрывался, но Графтон настоял на том, чтобы со всеми расчетами было покончено сегодня же. Прежде банк иногда возвращал ему чеки, объясняя это отсутствием средств на его счету, и теперь Графтон чувствовал, что рисковать не стоит. Оплаченный чек он отправил заказной почтой с доставкой.

В последующие недели из обрывков разговоров он узнал, что Фоллстоуна выпустили из больницы, что ему выдали щедрое выходное пособие, что он обходит агентства в поисках работы, что его видели очень пьяным в баре. Спустя некоторое время это перестало интересовать Графтона. Он был слишком занят.

Он сидел один в кабинете, работая над каталогом, который Элдон Смит умудрился почти загубить, когда пришла боль. Его живот точно пронзило шпагой, и он сложился вдвое, соскользнув с кресла на пол. Наступило минутное облегчение, но потом боль вернулась. Именно тогда Графтон вспомнил, что на той давней вечеринке присутствовали все ведущие сотрудники фирмы «Дж. Л. Гертон и Компания» и что доктор Ди говорил не только с ним, но и с другими. Когда его вновь на секунду отпустило, где-то на краю его сознания мелькнула картинка: доктор Ди, беседующий с Фоллстоуном. Потом боль вернулась опять.

Через час ночной дежурный нашел его стонущим на полу; но когда его привезли в больницу, он уже умер.

— Ничего не пойму, — сказал Джей-Эл Гертон Фрэнку Бейкеру. — У него было отменное здоровье. Жить бы да жить. Ужасная история. Что ж, Фрэнк, теперь тебе карты в руки.

— Я сделаю все, что от меня зависит, сэр, — ответил Бейкер с юношеской скромностью, которая была его отличительной чертой. — Мистер Гертон… — добавил он.

— Джей-Эл.

— Джей-Эл. Я хотел бы отлучиться на часок, чтобы сообщить Бетти. Она здорово обрадуется. Подумать только — вице-президент!

— Конечно, иди, мой мальчик! И когда будешь говорить со своей милой женушкой, не забудь упомянуть обо мне.

Прежде чем отправиться к себе на квартиру, юный Фрэнк Бейкер зашел в магазинчик доктора Ди.

— Вот то, что я вам должен, — сказал он. — Меня только что назначили вице-президентом.

— Отлично, мой мальчик, у меня было чувство, что вы далеко пойдете. Вы понравились мне, едва я вас увидел.

— Вы не могли бы сказать мне — если вы, конечно, не против, — как вам это удалось?

— Я не совершил ничего особенного.

— Вы сумели сделать меня вице-президентом. И только с помощью мысленной концентрации — всего лишь пожелав для меня этого поста.

Доктор Ди сунул руку в ящик и вынул оттуда маленькую куколку.

— Помните, как они работают?

— Да, вы мне говорили.

— Так вот, оба они, Графтон и Фоллстоун, получили по такой копии друг друга. И произошло взаимное устранение.

— Доктор Ди, вы хотите сказать, что обещали каждому из них этот пост, а в результате он достался мне? Вам не кажется, что это — прошу меня извинить — немного неэтично?

— Ничего подобного, мой мальчик. Я обещал каждому из них позаботиться о том, чтобы этот пост не достался другому. Они просили только об этом, и я сдержал свое слово.

Доктор Ди положил куколку обратно в стол.

— Вы же, в отличие от них, попросили у меня именно этот пост. — Он широко улыбнулся. — И вы его получили.

— Я убежден, что сосиска — одно из величайших изобретений человечества, — сказал Генри Чандлер. — А оформленная в виде сандвича, она не только питательна, но и очень удобна. Процесс еды отнюдь не требует от вас ненужной сосредоточенности. Вы можете читать, или смотреть телевизор, или держать пистолет.

Электрические часы на стене показывали пятнадцать минут первого, и мы с Чандлером были одни во всем здании — остальные служащие ушли на ленч.

Он оторвал зубами кусок сандвича, прожевал и проглотил его. Затем улыбнулся.

— Вы и моя жена были осторожны, мистер Дейвис. Весьма осторожны, и теперь это работает мне на руку. Разумеется, я устрою все таким образом, будто вы сами лишили себя жизни. Но если даже полицейских не удастся обмануть и они поймут, что здесь произошло убийство, им все-таки будет не хватать мотива. Нас с вами ничто не связывает, кроме того, что вы наняли меня на работу… так же как и двадцать других.

Я положил свои похолодевшие руки на крышку стола.

— Ваша жена все поймет. Она сообщит в полицию.

— Да что вы говорите? Сомневаюсь. Ради любовника женщина способна на многое… если он жив. Но мертвый любовник — это совсем другое дело. Женщины чрезвычайно практичны, мистер Дейвис. Вдобавок учтите, что она будет лишь подозревать меня в убийстве. Знать наверняка она ничего не будет. И уже одна эта неопределенность помешает ей отправиться в полицию. Она скажет себе — и будет вполне права, — что совершенно ни к чему выставлять ее роман с вами на всеобщее обозрение. Может быть, вашей смерти хотел не только я один, но еще десятки людей.

В моем голосе зазвучало отчаяние:

— Полиция начнет проверять всех подряд. Они выяснят, что вы остались, в то время как другие ушли.

Он покачал головой:

— Не думаю. Никто не знает, что я здесь. Я ушел вместе с другими, а потом вернулся. Заметить меня было некому. — Он поразмыслил несколько секунд. — Я решил, что лучше всего убить вас во время перерыва на ленч, мистер Дейвис. Тогда полиции будет особенно трудно разобраться, кто где находился. Люди едят, гуляют, заходят в магазины и в конце концов возвращаются на работу. Почти невозможно установить, где именно они были… или опровергнуть их утверждения относительно этого.

Он снова полез в коричневый бумажный пакет.

— Обычно я ем в каком-нибудь кафетерии по соседству. Но я не из тех, кого замечают и на чье отсутствие обращают внимание. Две недели, мистер Дейвис, я выжидал, когда вы останетесь тут в одиночестве. — Он улыбнулся. — И вот сегодня утром я увидел, что вы принесли ленч с собой в кабинет. Вы думали, что будете слишком заняты и не успеете выйти перекусить?

Я облизнул губы:

— Да.

Он поднял верхнюю половинку сандвича и уставился на две маленькие сосиски.

— Странно устроен человеческий организм. В моменты стресса наши эмоции — печаль, гнев или страх — зачастую сопровождаются чувством голода. И в настоящий момент, мистер Дейвис, у меня отчаянно сосет под ложечкой. — Он улыбнулся. — Вы уверены, что вам не жалко сандвича? Он ведь все-таки ваш.

Я промолчал.

Он вытер губы бумажной салфеткой.

— На нынешней стадии эволюции человек по-прежнему нуждается в мясе. Однако, с точки зрения сверхчувствительного человека вроде меня, его потребление сопряжено с некоторыми трудностями. Например, к бифштексу я всегда приближаюсь с осторожностью. Знаете ли вы, что, если мне попадается хоть один маленький хрящик, это так выбивает меня из колеи, что я не могу есть дальше?

Он изучал меня взглядом.

— Наверное, вы считаете, что подобные рассуждения в данной ситуации говорят о моих расшатанных нервах? — Тут он кивнул, почти незаметно. — Не знаю, почему я до сих пор вас не застрелил. Может быть, потому, что мне нравятся такие моменты и я стараюсь растянуть их? Или потому, что я на самом деле боюсь решительных действий? — Он пожал плечами. — Но даже если я и вправду этого боюсь, позвольте заверить вас, что я твердо намерен довести дело до конца.

Я отвел глаза от бумажного пакета и потянулся за лежащей на столе пачкой сигарет.

— Вы знаете, где сейчас Хелен?

— Что, хотите попрощаться? Или попросить ее уговорить меня не делать этого? Извините, что не могу вам помочь, мистер Дейвис. В четверг Хелен уехала к сестре и проведет там целую неделю.

Я раскурил сигарету и глубоко затянулся.

— Мне не жаль умирать. По-моему, я в расчете с этим миром и с людьми.

Он слегка наклонил голову, недоумевая.

— Это случалось со мной трижды, — сказал я. — Три раза. Перед Хелен была Беатрис, а перед Беатрис — Дороти.

Он вдруг улыбнулся:

— Вы говорите, чтобы выиграть время? Но это не принесет вам пользы, мистер Дейвис. Я запер дверь в коридор. Если кто-нибудь вернется раньше — в чем я лично сомневаюсь, — он просто не сможет войти. А если он начнет стучать, я застрелю вас и уйду черным ходом.

Мои пальцы оставляли на столешнице влажные следы.

— Любовь и ненависть близки, Чандлер. Во всяком случае, для меня. Если я люблю — или ненавижу, — я делаю это с полной отдачей.

Я не сводил глаз со своей сигареты.

— Я любил Дороти и был уверен, что она тоже меня любит. Мы могли бы пожениться. Я рассчитывал на это. Я ждал этого. Но в последнюю минуту она сказала, что не любит меня. И никогда не любила.

Чандлер улыбнулся и откусил еще кусок сандвича.

Я прислушался к шуму уличного движения за окном.

— Что ж, она не досталась мне, но и другим тоже. — Я взглянул на Чандлера. — Я убил ее.

Он сморгнул и посмотрел на меня.

— Зачем вы мне это рассказываете?

— А какая теперь разница? — Я затянулся сигаретой. — Я убил ее, но этого было мало. Понимаете, Чандлер? Мало. Я ненавидел ее. Ненавидел.

Я раздавил сигарету и заговорил спокойнее:

— Я купил нож и пилу. А когда закончил дело, положил в сумку побольше камней и утопил все в реке.

Лицо Чандлера было бледно.

Я свирепо взглянул на окурок в пепельнице.

— А через два года я познакомился с Беатрис. Она была замужем, но мы регулярно встречались. Целых полгода. Я думал, что она любит меня так же, как я ее. Но когда я попросил ее развестись с мужем… уехать со мной… она рассмеялась. Рассмеялась.

Чандлер отступил на шаг.

Я почувствовал, как у меня на лице выступает пот.

— На этот раз мне показалось мало ножа и пилы. Теперь они меня не устраивали. — Я подался вперед. — Ночью я отнес сумку зверям. При лунном свете. И смотрел, как они рычат, рвут зубами мясо и глядят на меня из-за решетки, выпрашивая еще.

Глаза Чандлера были широко раскрыты.

Я медленно встал. Потянулся к сандвичу, который он оставил на столе, и поднял верхний кусок хлеба. Потом я улыбнулся.

— Свиные кишки для сосисок поставляют в небольших картонных коробках, Чандлер. Вы знали это? Их засыпают солью. Пятьдесят футов кишок стоят восемьдесят восемь центов.

Я опустил хлеб на место.

— А знаете вы, что машинка для набивки сосисок стоит тридцать пять долларов? — Я посмотрел мимо него и улыбнулся. — Сначала вы удаляете кости, потом нарезаете мясо удобными кусками. Отдельно постное, отдельно жирное, отдельно с хрящами.

Наши глаза встретились.

— Ваша жена не хотела бросать вас, Чандлер. Она играла со мной. Я любил-ее — и ненавидел. В мире не было человека, которого я ненавидел бы больше, чем ее. И я вспомнил, как кошки любят, когда им дают даже маленькие кусочки…

Я смотрел прямо в полные ужаса глаза Чандлера.

— Как вы думаете, где сейчас ваша жена на самом деле?

И я протянул ему недоеденный сандвич.

Едва Уорд Рафферти завидел дом старого Олсопа, как длинный, чуткий нос газетчика подсказал ему, что дело пахнет надувательством. Здесь не было ни толпы любопытных фермеров, ни карет «Скорой помощи».

Рафферти оставил служебный автомобиль под развесистым орехом у обочины дороги и помедлил минуту-другую, оглядывая окрестности с тем пристальным вниманием, которое помогло ему сделаться ведущим репортером «Таймс». Дом у старика Олсопа был коричневый, давно не крашенный, двухэтажный; на окнах красовались белые резные наличники, лужайка перед крыльцом заросла сорняками. На заднем дворе были амбар, курятники и забор, подпертый досками и обрезками труб. Калитка висела на одной петле, но открывалась, если ее приподнять. Рафферти проник в нее и поднялся на крыльцо, осторожно ступая по шаткой лесенке.

Сам мистер Олсоп вышел из двери ему навстречу.

— День добрый, — сказал он.

Рафферти сдвинул на затылок шляпу: он всегда повторял этот жест перед тем, как сказать: «Я Рафферти из «Таймс». Многие люди знали его колонку, и ему нравилось наблюдать за их лицами, когда он говорил это.

— Рафферти? — переспросил Олсоп, и Рафферти понял, что старик не из читателей «Таймс».

— Я репортер, — пояснил Рафферти. — Нам позвонили и сказали, что здесь потерпел крушение самолет.

Олсоп задумался, потом медленно покачал головой.

— Не-е, — сказал он.

Рафферти сразу сообразил, что Олсоп тугодум, поэтому дал ему время еще поразмыслить, мысленно обозвав его «укропом». Через некоторое время Олсоп снова протянул:

— Не-е-е-е-е-е-е.

Скрипнула дверь, и на крыльцо вышла миссис Олсоп. Поскольку сам Олсоп все еще думал, Рафферти повторил свою информацию для миссис Олсоп: ему показалось, что она выглядит посмышленей мужа. Но миссис Олсоп покачала головой и сказала «не-е-е-е-е-е» точно таким же тоном, как и мистер Олсоп.

Рафферти повернулся, взявшись рукой за перила, готовый спуститься вниз по лестнице.

— Наверное, подшутили, — произнес он. — Так частенько бывает. Кто-то сказал, что сегодня утром на вашем поле приземлился самолет и якобы оставил за собой хвост из дыма.

Лицо миссис Олсоп просветлело.

— А-а-а! — воскликнула она. — Это правда, только крушения не было. И потом, он не то чтобы самолет. В смысле, крыльев у него нету.

Рафферти остановился, уже занеся ногу над верхней ступенькой.

— Прошу прощения? Значит, самолет все-таки сел? И он без крыльев?

— Ну да, — подтвердила миссис Олсоп. — Он сейчас там, в амбаре. На нем прилетели эти… которые куют железо.

Пожалуй, он все-таки не уйдет отсюда с пустыми руками, подумал Рафферти.

— Ага. Вертолет, — предположил он.

Миссис Олсоп покачала головой:

— Нет, не похож. У него нету этого… как его… пропеллера, что ли. Да вы загляните в амбар, сами увидите. Проводи его, Альфред. Только пусть по доскам идет, а то грязно.

— Пойдемте, — оживился старик Олсоп. — Я и сам не прочь лишний раз поглядеть на эту штуку.

Рафферти пошел вслед за Олсопом по выложенной досками дорожке вдоль дома, размышляя, что ему часто приходится беседовать с разными странными людьми, чудаками и психами, непонятливыми или просто сумасшедшими — работа есть работа, — но таких непрошибаемых тупиц, как эти Олсопы, он еще в жизни не видывал.

— Куры в этом году хорошо неслись, — сообщил Олсоп. — Они у меня все породистые. Минорки. Петухов, правда, со стороны привозил потоптать. Зато цыплят сколько… А думаете, там, на звезде, им хорошо, мистер Рафферти?

Рафферти невольно поднял глаза к небу и оступился с доски в грязь.

— Где, вы сказали?

— Я говорю, на звезде. — Олсоп взялся за амбарную дверь, чтобы отодвинуть ее. — Застряла, — пожаловался он.

Рафферти навалился на дверь плечом, и она отъехала в сторону. Когда проем стал шириной с фут, Рафферти заглянул внутрь и понял, что репортаж будет.

То, что он увидел, походило на гигантский воздушный шар из пластика, наполовину сдутый: сверху он был круглым, а снизу плоско лежал на устланном соломой полу. По размерам он как раз проходил в амбарную дверь. «Очевидно, какой-то шизик строит космический корабль», — подумал Рафферти. В мозгу его мелькнул набранный крупными буквами заголовок: «Фермер строит ракету, чтобы полететь на Луну».

— Мистер Олсоп, — с надеждой сказал Рафферти, — это что же, ваше изобретение?

Олсоп засмеялся:

— Нет, куда мне. Я в этих штуках ничего не смыслю. Наши дружки на ней прилетели. Да меня посади туда — я и то не разберусь, как ей управлять.

Рафферти скосил на него глаза и понял, что старик говорит искренне.

— А что это у вас за дружки, мистер Олсоп? — осторожно поинтересовался Рафферти.

— Вы небось не поверите, — ответил Олсоп, — но я и сам толком не знаю. Они не шибко хорошо говорят. То есть вообще говорить не умеют. Мы только и поняли, что они куют железо, — это у них вроде как имя такое.

Рафферти ходил вокруг странной конструкции, постепенно к ней приближаясь. Вдруг он наткнулся на что-то невидимое, вскрикнул и потер лодыжку.

— Ох! Забыл сказать, мистер Рафферти, — произнес Олсоп, — у них там есть секрет, который не дает подойти близко, — вроде как стенка, только ее не видать. Это чтоб ребята не баловали.

— А где они теперь, эти ваши дружки, мистер Олсоп?

— Да где ж им быть — в доме, ясное дело, — сказал Олсоп. — Можете поглядеть на них, коли хотите. Но потолковать с ними вам вряд ли удастся.

— Русские, что ли? — спросил Рафферти.

— Нет, не думаю. Папах они не носят.

— Ну, пошли, — тихо промолвил Рафферти и первым зашагал через грязный двор к дому.

— В первый раз они прилетели сюда лет шесть тому назад, — рассказывал Олсоп. — Попросили яиц. Видно, думали там у себя, наверху, кур вывести. Три года домой летели. Яйца-то и протухли. Так что они сразу повернули назад. Теперь я им раздобыл инкубатор, чтоб можно было цыплят разводить по дороге. — Он вдруг рассмеялся. — Воображаю, как по небу летит эта их штуковина, а в ней полно кур.

Рафферти поднялся на заднее крылечко впереди Олсопа и прошел черным ходом на кухню. Но Олсоп остановил его, перед тем как войти в гостиную.

— Послушайте, мистер Рафферти. Моя жена умеет толковать с ними лучше меня, так что, в случае чего, спрашивайте ее. Они с той дамочкой вроде как понимают друг друга.

— Ладно, — согласился Рафферти. Он мягко впихнул Олсопа через порог в гостиную, решив, что будет и дальше подыгрывать ему, изображая наивного простачка.

Миссис Олсоп сидела в кресле рядом с калорифером. На диване Рафферти увидел гостей, сидящих бок о бок, увидел, как они деликатно шевелят своими длинными гибкими усиками, увидел их сиреневые личики, лишенные всякого выражения, точно фарфоровые, с круглыми, будто нарисованными глазами.

Рафферти схватился за дверной косяк и замер, уставившись на них.

Миссис Олсоп радушно повернулась к нему.

— Мистер Рафферти, — сказала она, — это наши друзья, которые прилетели на том самолете. — Миссис Олсоп подняла палец, и оба загадочных существа направили усики в ее сторону.

— А это мистер Рафферти, — сообщила миссис Олсоп. — Он из газеты. Хотел посмотреть ваш самолет.

Рафферти с усилием кивнул, и оба незнакомца, свернув усики колечками, ответили ему вежливым кивком. Женщина почесала себе бок левой рукой.

Где-то в сознании Рафферти упорно вертелась мысль: «Ты же тертый калач, Рафферти, ты не дашь себя провести. Кто-то задумал колоссальную мистификацию, хочет нагреть на ней руки, а тебя держит за дурака. А может, ты пьян, сошел с ума или спишь и видишь сон».

Рафферти постарался, чтобы его голос звучал ровно.

— Как, вы сказали, их зовут, миссис Олсоп?

— Да мы и сами не знаем, — ответила женщина. — Понимаете, они могут только рисовать вам картинки. Они наставляют на вас эти свои смешные кривые рожки и просто думают. Тогда и вы начинаете думать примерно то же, что они. Я спросила у них, как их зовут, и позволила им думать за меня. И у меня в голове возникла картинка, как человек бьет молотом по куску железа на наковальне. Поэтому я решила, что их имя похоже на что-то вроде «Тот-Кто-Кует-Железо». Знаете, как у индейцев.

Рафферти искоса поглядел на Тех-Кто-Кует-Железо и на миссис Олсоп.

— Как вы считаете, — невинно спросил он, — они захотят говорить со мной — или думать за меня?

Миссис Олсоп слегка смешалась.

— Они бы и рады, мистер Рафферти. Только это трудновато поначалу. Для вас то есть.

— Я попробую. — Рафферти вынул сигарету и закурил. Спичку он затушил лишь тогда, когда она обожгла ему пальцы.

— Бросьте ее в ведерко с углем, — сказала миссис Олсоп.

Рафферти выбросил спичку в ведерко.

— Спросите этих… гм… этих людей, откуда они явились, — попросил он.

Миссис Олсоп улыбнулась:

— Это очень трудный вопрос. Я спрашивала их про это и раньше, но никакой ясной картинки не вышло. Сейчас опять спрошу.

Миссис Олсоп подняла палец, и усики обоих существ сразу нацелились прямиком на ее голову.

— Этот молодой человек, — сказала миссис Олсоп громким голосом, точно обращалась к собеседнику, тугому на ухо, — хочет узнать, откуда вы к нам прилетели.

Старый Олсоп подтолкнул Рафферти:

— Когда захотите, чтоб вам ответили, просто поднимите палец.

Рафферти почувствовал себя полным идиотом, но все же поднял палец. Миссис Тот-Кто-Кует-Железо согнула усики, направив их на переносицу Рафферти. Он невольно оперся руками о дверные косяки. Вдруг у него возникло ощущение, будто его мозг сделан из резины и кто-то мнет, крутит и месит его, чтобы придать ему новую форму. Ужас ослепил его. Он летел в пространстве, в бескрайнем светлом вакууме. Мимо проносились звезды и метеоры, а одна гигантская звезда, ослепительно яркая, белая и мерцающая, встала перед его мысленным взором — и исчезла. Потом Рафферти отпустило, но он все еще дрожал, уцепившись за дверные косяки. Его горящая сигарета лежала на полу. Старик Олсоп нагнулся и поднял ее.

— Вот ваша сигарета, мистер Рафферти. Ну как, ответили вам?

Рафферти стоял с побелевшим лицом.

— Мистер Олсоп! — воскликнул он. — Миссис Олсоп! Дело-то чистое. Эти существа и впрямь прилетели откуда-то из космоса!

— А я что говорю, — отозвался Олсоп. — Сразу видать, что люди издалека.

— Да вы понимаете, что это значит? — Рафферти уловил в своем голосе истерические нотки и попытался взять себя в руки. — Вы понимаете, что это самое важное событие в мировой истории? Понимаете, что это… Господи, да это самая потрясающая сенсация на свете, и она досталась мне, ясно вам? — Рафферти уже кричал. — Где у вас телефон?

— Нет у нас телефона, — ответил ему Олсоп. — Мы звоним с бензозаправки. Но эти друзья улетят через несколько минут. Может, обождете, посмотрите, как они снимутся? У них уже и яйца, и инкубатор, и корм — все на борту.

— Нет! — вырвалось у Рафферти. — Они не могут улететь через несколько минут! Слушайте, мне надо позвонить — мне нужен фотограф!

Миссис Олсоп улыбнулась:

— Видите ли, мистер Рафферти, мы уговаривали их остаться к ужину, но они должны вылететь точно вовремя. Поймать отлив или что-то в этом роде.

— Это луна, — важно заявил Олсоп. — Им надо, чтоб луна была в нужном месте.

Люди из космоса скромно сидели на диване, сложив клешни на коленях, аккуратно свернув усики, чтобы не подслушивать чужих мыслей.

Рафферти стал лихорадочно шарить по комнате глазами в поисках телефона, хотя знал, что его здесь нет. «Достать бы Джо Пегли из отдела городских новостей, — думал Рафферти. — Джо наверняка сообразил бы, что делать. Нет-нет, Джо сказал бы, что я пьян… Но это же самая потрясающая сенсация в мире! — стучало у Рафферти в голове. Величайшая сенсация в мире, а ты стоишь тут как пень!»

— Слушайте, Олсоп! — завопил Рафферти. — У вас есть фотоаппарат? Любой? Мне позарез нужен фотоаппарат!

— Ну, ясное дело, — сказал Олсоп. — У меня есть отличный фатапарат. Старый, правда, но работает хорошо. Я покажу вам снимки моих кур.

— Нет, нет! Не надо мне ваших снимков! Аппарат дайте!

Олсоп вышел в соседнюю комнату; Рафферти было видно, как он роется там среди вещей, сваленных на фисгармонии.

— Миссис Олсоп! — выкрикнул Рафферти. — У меня очень много вопросов!

— Так спрашивайте, — дружелюбно сказала миссис Олсоп. — Они не возражают.

Но о чем можно спросить людей из космоса? Вы знаете их имена. Знаете, зачем они сюда прилетели: за яйцами. Знаете, откуда они…

Из соседней комнаты послышался голос старика Олсопа:

— Этель, ты не видала моего фатапарата?

Миссис Олсоп вздохнула:

— Нет, не видала. Ты сам убирал.

— Одна беда, — заметил Олсоп, — пленка у меня кончилась.

Внезапно люди из космоса повернули свои усики друг к другу и, очевидно придя ко взаимному соглашению, встали с дивана и принялись шнырять по комнате быстро, как светлячки, — Рафферти едва успевал следить за ними. Затем они выскочили в дверь и понеслись к амбару. Единственной мыслью, пришедшей Рафферти в голову, было: «Боже ты мой, да они наполовину жуки!»

Рафферти бросился вон из двери, к амбару, прямо по грязи, крича существам из космоса, чтобы они остановились. Но не успел он миновать и половины пути, как блестящая пластиковая конструкция выскользнула из амбара с тихим шипением и исчезла в низко висящих облаках.

Перед Рафферти остались только дымящаяся площадка в грязи да небольшое кольцо выжженной почвы. Рафферти сел на землю — в груди у него было пусто, он тоскливо думал, что величайшая сенсация в мире унеслась в небеса. Нет ни снимков, ни доказательств — значит, нет и сенсации. Он мрачно перебирал в уме имеющиеся факты.

«Мистер и миссис Тот-Кто-Кует-Железо…» Вдруг Рафферти сообразил, что это значит. Смит![6] Тот, кто кует железо на наковальне. Конечно, их фамилия Смит… «В воскресенье мистер и миссис Смит посетили дом Альфреда Олсопа. Они вернулись к себе домой, в систему альфы Центавра, с двумя корзинами свежих яиц».

Рафферти поднялся на ноги и покачал головой. Он неподвижно стоял в грязи; внезапно его глаза сузились, и стало ясно, что мозг Рафферти усиленно работает — тот самый мозг, в котором всегда рождались эффектные репортажи. Он бросился к дому и влетел в заднюю дверь.

— Олсоп! — крикнул он. — Эти люди заплатили вам за яйца?

Олсоп стоял на табуретке перед буфетом: он все еще разыскивал фотоаппарат.

— А, ну да, — пробормотал он. — Вообще-то заплатили.

— Покажите мне эти деньги! — потребовал Рафферти.

— Но они заплатили не деньгами, — сказал Олсоп. — У них деньги не в ходу. Зато шесть лет назад, когда они были здесь в первый раз, они дали нам в обмен ихние яйца.

— Шесть лет назад! — застонал Рафферти. Потом встрепенулся: — Яйца? Что за яйца?

Олсоп похмыкал.

— Да кто его знает! — сказал он. — Мы их назвали яйцами звездных уток. Они были в форме звезд. И знаете, мы их подложили наседке, так ее страх как донимали эти самые острые концы.

Олсоп слез со стула.

— И проку от этих звездных уток оказалось немного. Они были малость похожи на бегемотиков и малость на ласточек. Правда, с шестью ногами. Из них выжили только две — мы и съели их на День благодарения.

Мозг Рафферти все еще работал, выискивая последние доказательства, которые могли бы убедить в существовании инопланетян редактора отдела городских новостей, а с ним и весь мир.

Рафферти придвинулся ближе.

— Мистер Олсоп, — он перешел почти на шепот, — а вы не знаете, где могут быть скелеты этих звездных уток?

Олсоп озадаченно поглядел на него.

— Кости, что ли? Собаке отдали. Это пять лет назад было. Уж и собака-то сдохла.

Рафферти снял с вешалки шляпу. У него был такой вид, точно он не отдает себе отчета в своих действиях.

— Спасибо, мистер Олсоп, — машинально произнес он. — Спасибо.

На крыльце Рафферти остановился, чтобы надеть шляпу. Он сдвинул ее на затылок. Потом посмотрел вверх, в затянутое облаками небо; он смотрел туда, пока у него не закружилась голова, словно он по спирали уносился в облака.

Из двери вышел Олсоп, стирая рукавом пыль с какого-то черного предмета.

— Эй, мистер Рафферти! — сказал Олсоп. — Вот он, фатапарат-то!