Юнас Ли — один из «большой четверки» в норвежской литературе второй половины прошлого века. Вместе с Генриком Ибсеном, Бьёрнстьерне Бьёрнсоном и Александром Хьелланном он вывел норвежскую литературу на передовое место среди других литератур Запада.

Но писательская манера Юнаса Ли совсем иная, чем творческий почерк этих его современников. Суровая отточенность Ибсена, страстное красноречие Бьёрнсона, блистательная, но порой доходящая до сухости четкость Хьелланна — все это непохоже на мягкую задумчивость и неторопливость Ли. Ибсен, Бьёрнсон и Хьелланн, каждый по-своему, были воинами. Юнас Ли долгое время не стремился принимать участие в схватках.

Когда выходит в свет роман Хьелланна «Рабочий люд» (1881), Ли отдает должное художественным достоинствам этого произведения, но озабочен односторонностью Хьелланна и восклицает: «Роман создан поэзией ненависти!» А Хьелланн, прочитав роман Юнаса Ли «Хутор Гилье», оценивает книгу как безупречное произведение искусства, но разочарован тем, что у Ли не хватило мужества сделать свой роман остро критическим по отношению к изображенному в нем чиновничеству. «В своем теперешнем виде, — пишет Хьелланн, — это только приятный роман ни о чем».

Есть существенное своеобразие в самом развитии внутреннего мира Ли. Для его современников было характерно более или менее быстрое расставание с впитанными ими в семье и школе традиционными воззрениями, в частности с верой в бога, имевшей чрезвычайно крепкие корни в Скандинавии XIX века. Между тем Ли вырос в семье, в значительной мере свободной от религиозных традиций. Но он сам в 1860-е годы, уже зрелым человеком, переживает внутренний кризис и становится религиозным, хотя и не в ортодоксально-церковном смысле.

И все же исключительно велики черты сходства Ли с другими писателями, возглавлявшими норвежскую литературу в то время. Другими путями он шел в том же направлении, что и они. Создание национального норвежского искусства, искусства демократического, близкого народу, выявление необходимой и неизбежной смены форм общественной жизни, раскрытие неустройства существующего мира, защита обездоленных — вот задачи, которые, в той или иной форме, с разной степенью осознанности и последовательности, в неодинаковой мере на разных этапах своего творческого пути, решали и Ибсен, и Бьёрнсон, и Хьелланн, и Ли.

И стремление к целям, которые были намечены всем бурным развитием норвежской крестьянской демократии в XIX веке, и отражение тех общих сдвигов, которые происходили в это время в капиталистическом мире, и борьба против вызванных этими сдвигами тенденций в социальной структуре и в идейной жизни, а также против многих черт, свойственных самой норвежской крестьянской демократии, — все это так или иначе находило свое выражение в творчестве этих писателей.

Среди них Ли обычно воспринимается как самый умеренный в своем социальном протесте. В его жизни были периоды (особенно 1870-е годы), когда он вообще считался консервативным писателем. Но, пожалуй, вернее было бы сказать, что ему просто в малой степени была свойственна какая-либо четко осознанная социально-политическая концепция. Ли был человеком мечтательным и склонным к фантастике. Он жил в значительной мере эмоциональной жизнью, и его восприятие действительности было обычно сугубо эмоциональным. Однако эта его эмоциональность содействовала тому, что в его произведениях иногда проявляется такая сила социального сострадания и такая конкретность видения реальных условий жизни современного человека, которых мы не найдем у других норвежских писателей.

Среди литератур Запада ближе всего Ли стоит в этом отношении к Диккенсу. Его связывают с Диккенсом и юмористическое начало в его творчестве, и черты острой социальной сатиры, и некоторая доля идилличности и сентиментальности. Ли вообще многому научился у великого английского романиста. Но вместе с тем он во многом разительно непохож на Диккенса. Его творчество пронизано подчеркнуто национальными, норвежскими чертами — во всей системе его стиля. Его искусство, особенно в пору своего расцвета, неторопливо, детализовано и вместе с тем сдержанно и скупо.

Писательская манера Ли обладает особой убедительностью. Характерная для него непредвзятость и естественность в показе мира, в изображении людей и условий их жизни побуждают читателя увидеть и воспринять действительность именно такой, как ее видит и воспринимает автор. А это авторское восприятие часто бывает весьма критическим и даже боевым.

Примирительность, которая на первый взгляд окрашивает романы Юнаса Ли, в значительной мере является только мнимой. Во многих его романах 1880-х годов развертывается такая реальная картина современной жизни, которая по своей беспощадности не уступает наиболее острым романам Хьелланна. Весьма существенно, что Ли обращается, особенно в романах этого времени, не к исключительным и редкостным, а к самым повседневным и обычным, порой даже незаметным, событиям и образам. Именно этим подчеркивается их типичность и всеобщность для всей системы современного ему буржуазного общества. Поэтому и осуждение этого общества приобретает у Ли большую глубину и всеобщность. «Мягкие» романы Ли в большей мере задевают «нормальные» формы жизни буржуазного общества, чем произведения неистового Бьёрнсона, подчеркнуто полемические. В этом радикальное различие между Ли и той бытописательной литературой, которая еще начиная с середины века широко распространяется в скандинавских странах (особенно в Швеции и Дании). Правда, в романах Ли в большей степени, чем у какого-нибудь другого писателя XIX века, создана своего рода энциклопедия норвежской жизни. В них показаны север и юг, провинция и столица, сельская местность и торговый центр, заброшенная в глуши усадьба и бойкий приморский городок, жизнь моряков и чиновников, писателя и швеи, богатых предпринимателей и бедных мастеровых. Свою задачу в литературе Ли видел именно в том, чтобы «в поэтической форме отобразить те стороны природы и духа» своей родины, которые без вмешательства его пера «остались бы незамеченными» (из письма к издателю Хегелю от 18 марта 1873 года). Но это не внешнее отображение, а раскрытие существенных и глубинных черт людей и всего их уклада жизни.

Значительное расхождение обнаруживается не только между внешним обликом — сдержанным и ненавязчивым — художественной манеры Ли и ее внутренней социально-критической направленностью. Соединение противоположных, часто, казалось бы, несовместимых черт вообще является свойством его натуры. Ее основная черта не просто эмоциональность и склонность к фантастике, а сочетание богатейшей эмоциональности с практицизмом, полета фантазии — с умением подмечать самые прозаические мелочи, стремления к чудесному, подчас приобретающему мистический оттенок, — с аналитическим изображением жизни человеческой души.

Сам Ли ясно ощущал наличие полярных душевных свойств в своей природе. Он считал это типическим признаком национального характера норвежцев. С его точки зрения, в норвежце соединяются мечтательность и практицизм. Типичный норвежец, полагал он, погружен в мир фантазии, но когда жизнь потребует от него решительного усилия, он найдет в себе достаточно сил для борьбы и для подвигов. Такую смену душевных состояний Ли обнаруживает у ряда выдающихся норвежцев и считает ее особенно характерной для обитателей севера страны. В таком виде предстает у Ли тот «настоящий человек», обладающий своеобразием и самостоятельностью, наличие которого Энгельс считал примечательной чертой Норвегии, объясняющейся особенностями исторического развития страны[1].

Проблема сложности, противоречивости человеческого существа — одна из основных, постоянно возвращающихся проблем в творчестве Ли. Уже на первых страницах своего первого романа («Ясновидящий») Ли с мягким юмором пишет о том, как солидными немолодыми людьми иногда вдруг овладевает желание в самую жестокую непогоду побродить по городу под порывами ветра и потоками дождя. А герой этого романа обладает «двойной натурой»: болезненно чувствительный и мечтательный, живущий в мире фантастических представлений, он вместе с тем отличается ясным умом и выступает острым, логически безукоризненным спорщиком на студенческих дискуссиях.

И такая же раздвоенность натуры характерна для героев поздних произведений Юнаса Ли. В душе многих из этих героев скрываются какие-то темные, иррациональные силы.

Итак, концепция человека в творчестве Ли весьма устойчива. Значительным постоянством отличается и та интонация, которая окрашивает его произведения на всем протяжении его творческого пути. Но если в своих более ранних произведениях Ли относится к скрытым и странным сторонам человеческой души скорее с сочувствием и симпатией, то в своем позднем творчестве он считает их чем-то враждебным и опасным — «троллями», с которыми нужно бороться, но борьба с которыми нелегка.

Это свидетельствует о глубоких сдвигах, совершившихся в творчестве Ли. И сдвиги эти не случайны. Разительные изменения в социальной и идейной жизни Норвегии, которые происходили во второй половине прошлого века в Норвегии и во всем капиталистическом мире, накладывали свой отпечаток на строй мыслей и переживания Юнаса Ли и на характер его произведений так же, как они изменили общий характер норвежской литературы.

Юнас Лауриц Идемиль Ли родился 6 ноября 1833 года в Хокксунне, в южной Норвегии, но большую часть своего детства провел на крайнем севере страны, в приморском городе Тромсе. Род Ли происходил из крестьян, но уже его прадед, дед и отец были чиновниками. Отец был человеком чрезвычайно добросовестным и рассудительным, получившим хорошее образование, мать — женщиной увлекающейся и впечатлительной, с живой фантазией.

Люди и природа Севера и особенно море оказали огромное влияние на мальчика. В школу он не спешил и, вместо того чтобы делать уроки, часами толкался на пристани, где стояли норвежские и русские суда. Его увлечение морем было так велико, что в двенадцатилетнем возрасте, когда семья переехала в западные районы страны (вблизи Бергена), его поместили в морское училище в Фредериксверне. Но через два года он из-за плохого зрения должен был покинуть училище.

Затем Ли посещает школу в Бергене, а в начале 1851 года отправляется в Кристианию, как именовалась в то время норвежская столица. Он зачисляется в школу латиниста Хельтберга, готовившего молодых людей к поступлению в университет. На этой знаменитой «фабрике студентов», где недавно учились Ибсен и поэт Осмунн Улафсён Винье, Ли встречается с Бьёрнсоном, и здесь завязывается их тесная дружба, имевшая большое влияние на всю жизнь писателя.

Литературная деятельность Ли начинается в студенческие годы. Он пишет стихи, статьи, но делает это лишь от случая к случаю. Только после окончания юридического факультета университета, в конце 1850-х годов, Ли выступает в печати более систематически — в столичных газетах он печатает серию статей по внешнеполитическим вопросам.

Новый период жизни начинается у Ли с 1860 года, когда он становится адвокатом в Конгсвингере, городе в юго-восточной Норвегии, недалеко от шведской границы. Город этот в то время быстро развивался. В 1862 году была построена дорога Кристиания — Конгсвингер, несколько лет спустя было открыто прямое железнодорожное сообщение со Швецией через Конгсвингер. Начали расширяться старые экономические предприятия, основывались новые. Адвокат Ли получал высокие гонорары. Уже вскоре после переезда в Конгсвингер средства позволили ему жениться, и он вступил в брак со своей двоюродной сестрой, с которой был обручен восемь лет. Постепенно он оказывается в состоянии вкладывать деньги в различные предприятия. В 1861 году Ли становится основным владельцем кристианийского журнала «Иллюстререт нюхедсбла». Ли принимает участие и в многочисленных чисто экономических, порой даже спекулятивных начинаниях. Он выдает поручительства ряду местных коммерсантов. И когда в 1865 году бурный экономический подъем сменяется кризисом и крупнейший предприниматель всего района Бредесен терпит крах, Ли попадает в чрезвычайно тяжелое положение. В течение трех лет он пытается скрыть угрожающее ему разорение и добыть средства, чтобы расплатиться с долгами, но его усилия оказываются безрезультатными. В 1868 году ему удается, правда, с помощью Бьёрнсона, который собрал для него у друзей тысячу далеров, рассчитаться с самыми неотложными обязательствами и обойтись без открытого банкротства, но за ним остается огромный долг (в размере двадцати тысяч специедалеров), который над ним будет висеть еще много лет, и он принужден, оставив профессию адвоката, покинуть Конгсвингер.

Среди значительнейших писателей XIX века есть немало таких, которые являлись жертвой банкротства. Чаще всего это выпадало на их долю в детстве — разорялся отец, и семья начинала бедствовать. В меньшей или большей степени такая судьба постигла и Диккенса, и Ибсена, и Стриндберга. Но Ли потерпел банкротство сам, притом в зрелом возрасте. Впоследствии, в 1880 годах, тема экономической катастрофы с большой силой прозвучит в его творчестве (роман «Мальстрём»). В пьесе Бьёрнсона «Банкротство» (1885), знаменующей начало расцвета реалистической драмы в Норвегии, использованы некоторые эпизоды из истории разорения Ли, в частности то обстоятельство, что он в течение трех лет пытался бороться с надвигающимся крахом, скрывая от всех свое отчаянное положение.

После банкротства Ли переезжает в Кристианию. Если и раньше ему иногда казалось, что он должен был бы отдать все свои силы литературе, то теперь литературная работа оказывается для него единственным выходом из тупика. Его имя в это время уже пользовалось некоторой известностью: в 1866 году вышел сборник его стихотворений, в разное время появился целый ряд его публицистических статей, а также очерков об известных скандинавских писателях и общественных деятелях XIX века (Грундтвиге, Свердрупе и др.). Но все же настоящих писательских достижений у него еще не было, хотя Бьёрнсон чрезвычайно высоко ценил его дарование и ожидал от него очень многого, считая его «одним из лучших перьев Норвегии». Верила в его талант и его жена, стойкая и рассудительная женщина, оказавшая ему неоценимую моральную поддержку в годы экономической катастрофы и ставшая его первым советчиком и как бы редактором, когда он сделался писателем.

В конце 1860-х годов Ли активно сотрудничает в целом ряде газет и журналов. Особенно интересны его корреспонденции в одном из датских журналов, в которых он характеризует различные стороны жизни современной Норвегии. Он подчеркивает значение тех изменений, которые совершались в 1860-х годах во всей стране, показывает различие между нравами находящихся на виду образованных слоев и «подземной» жизнью широких трудовых масс норвежского народа, характерные черты разных областей Норвегии.

Но только в начале 1870-х годов Юнас Ли наконец находит себя — он обращается к повествовательной прозе. В 1871 году выходит в свет его первый роман «Ясновидящий», в котором описываются жизнь и люди норвежского Севера, и это произведение сразу делает его знаменитым. Благодаря богатству национального колорита, литературной необычности и психологической точности в обрисовке персонажей «Ясновидящий» стал одним из важнейших этапов в развитии национального норвежского романа, и Ли сразу оказался в одном ряду с крупнейшими писателями Норвегии. В 1874 году стортинг (парламент) постановляет выплачивать ему такое же «писательское жалованье», какое получали Ибсен и Бьёрнсон.

Специфическая тема норвежского Севера, жизнь моряков и рыбаков, а также мир древних народных поверий оказываются в центре внимания Ли и в его последующих произведениях: в сборнике «Рассказы и очерки о Норвегии» (1872), в романах «Трехмачтовое судно „Будущность“» (1872) и «Лоцман и его жена» (1874). Но они не произвели большого впечатления на современников. Некоторые из них прошли в значительной мере незамеченными, — не только потому, что в их тематике уже не было той новизны, которая характеризовала «Ясновидящего», но и потому, что они были более бытописательными, как бы более внешними, чем первый роман Ли. С другой стороны, в этих произведениях, особенно в романе «Лоцман и его жена», Ли удается показать образы своих персонажей не как раз навсегда данные, а в их психологическом развитии.

В 1870-е годы под влиянием своего путешествия в Италию в 1873–1874 годах Ли пишет несколько произведений из итальянской жизни, в том числе поэму «из времен итальянского освободительного движения» «Фаустина Строцци» (1875). Эти произведения, в которых Ли выходит за пределы своей обычной тематики, примыкают в отношении своих мотивов и стилистически к распространенной в то время позднеромантической традиции. Роман «Томас Росс» (1878), в котором Ли впервые изображает жизнь писателя, также оказался незначительным.

Период полного расцвета в творчестве Ли — 1880-е годы, пора общего подъема норвежской литературы. И так же, как у Ибсена, Бьёрнсона и Хьелланна, произведения Ли в это десятилетие носят особенно острый социально-критический характер.

Происходят определенные сдвиги и в языковом стиле Юнаса Ли. Они четко проявляются уже в «Адаме Шрадере» (1879), психологическом романе, который, однако, написан значительно более строго и как бы более объективно, чем предшествующие произведения Ли такого рода. Здесь меньше ощущается вмешательство автора в повествование. Язык более сжат. Заметно влияние древних исландских родовых саг, которые в свое время оказали большое воздействие и на формирование языкового стиля Ибсена и Бьёрнсона. Вместе с тем общий характер повествования все же сохраняет и в этом романе, как и в более поздних произведениях Ли, специфические черты его писательской манеры. Становится меньше длиннот и «пустот», которые в большом количестве встречались в романах Ли середины 1870-х годов, но неторопливость в развертывании сюжета и мягкость интонации не исчезают. В некоторых романах возрастает юмористическое начало, сближающее Ли с Диккенсом.

Переходными романами к новому периоду в творчестве Ли являются «Рутланн» (1880), действие которого снова происходит на севере Норвегии, и «Вперед!» (1882), в котором впервые Ли непосредственно приближается, по его собственной формулировке (в письме к Бьёрнсону от 1 ноября 1881 года), к освещению «тех сражений, которые разыгрываются на всех полях этого века». Для Ли характерно, что развернутый показ жизни целой приморской области, охваченной экономической депрессией, сочетается в романе «Вперед!» с детализованным и психологически углубленным изображением судьбы центрального героя — моряка Рейера Янсена Юля. Однако Юль, в отличие от большинства последующих героев Ли, находит в себе силы занять, несмотря на множество злоключений, прочное место в жизни.

В этот период Ли начинает рассматривать современность как находящуюся в брожении «новую, великую эпоху». Огромное впечатление производят на него такие произведения новейшей социально-критической литературы, как «Привидения» Ибсена и «Западня» Золя. В течение короткого времени он пишет несколько романов большого социального звучания. Это «Пожизненно осужденный» (1883), «Хутор Гилье» (1883), «Мальстрём» (1884) и «Майса Юнс» (1888).

Роман «Пожизненно осужденный», с которым несколько лет назад познакомился советский читатель[2], является самым резким и прямым произведением Ли. В нем есть все отмеченные нами черты художественной манеры Ли — и неторопливость повествования, и юмор, и интерес к деталям, — но к этому добавляются острота сатиры и беспощадность в трактовке целого ряда персонажей, беспощадность, перерастающая в критику всего существующего общественного строя.

В романе отражена реальная жизнь реального рабочего. И этот рабочий, кузнец Николай, является центральным персонажем романа. Его судьба показана во всей своей трагичности.

Ярость, которая порой овладевает Николаем и которая заставляет его убить сына фабриканта, своего молочного брата Людвига, — это одно из проявлений тех скрытых, неизведанных и опасных сил, тех «троллей», которые, по концепции Юнаса Ли, вообще живут в душе человека. Но заложенная в натуре Николая склонность к безудержному гневу проявляется только в тех случаях, когда его в полном смысле слова принуждают к этому. Если бы его постоянно не преследовали, если бы грубо не покушались на то, что для него дороже всего, он не поддался бы живущему в нем «троллю». Об этом свидетельствует вся логика романа, которая подчеркивает в первую очередь как раз выдержку и долготерпение Николая. Он убивает Людвига, лишь когда убеждается, что тот хочет украсть у него последнее достояние — любимую девушку. Пожалуй, ни в одном из произведений Ли открытое проявление и победа тайных, иррациональных сторон человеческого существа не мотивированы столь полно и убедительно, как в «Пожизненно осужденном».

Фабула «Пожизненно осужденного» несколько архаична. В качестве основного мотива, ведущего к развязке, в романе используется тема, типичная для третьесословной литературы XVIII века. Но только попытку соблазнить и развратить «нижестоящую» девушку предпринимает здесь не беспутный принц или дворянин, а столь же беспутный сын фабриканта, и сама эта девушка не дочь почтенного бюргера, а работница текстильной фабрики.

И все же если общая сюжетная схема романа воспроизводит нечто весьма традиционное, то уже само превращение героини в фабричную работницу показывает всю новизну того жизненного материала, который использован в романе. «Пожизненно осужденный» — это первый норвежский роман о жизни рабочих и один из первых европейских романов такого рода.

В гущу современной жизни погружено и действие романа «Мальстрём». Он стоит в одном ряду с такими произведениями, как «Деньги» Золя, «Наводнение» Шпильгагена, «Фортуна» Хьелланна, произведениями, в которых дана картина экономической жизни буржуазного общества — спекулятивной горячки и последующего краха.

Правда, в «Мальстрёме», как и в «Пожизненно осужденном», на передний план выдвигаются скорее более частные и как бы личные причины происходящей катастрофы. В романе рассказывается о судьбе семейства Мадса Фосса, полновластного хозяина одного из участков норвежского побережья, который действует крайне самоуверенно и легкомысленно и из-за этих качеств своего характера, поддерживаемых его пристрастием к крепким напиткам, приводит к банкротству возглавляемую им фирму и ввергает в беду сотни людей. Такая мотивировка придает роману известное сходство с пьесой Бьёрнсона «Банкротство», в которой крах также оказывается результатом не общесоциальных, неотвратимо действующих сил, а более случайных, индивидуальных факторов.

Очень значимы и последующие романы Ли: «Дочери командора» (1886) и «Совместная жизнь» (1887). В них с большой силой проявляется психологическое мастерство писателя. В центре первого из этих романов стоят два женских образа, трагическая судьба двух сестер, Сесили и Марты. И если у младшей из них, Марты, в несчастьях ее жизни повинен по сути дела случай — гибель ее возлюбленного при кораблекрушении, то причины разбитой жизни Сесили коренятся более глубоко. Она — натура незаурядная и деятельная, напоминающая Ингер-Юханну из «Хутора Гилье». Поэтому она не умещается в тех рамках, которые были предоставлены в то время женщине. «Дочери командора» — одно из важнейших произведений норвежского реализма, показывающих унизительность положения женщин в буржуазной семье XIX века. Сам заголовок романа намекает на эту направленность его проблематики: он перекликается с заголовком произведения Камиллы Коллетт «Дочери амтмана» (1855), первого романа в норвежской литературе, трактовавшего «женский вопрос».

«Совместная жизнь» — углубленный психологический этюд, трактующий печальную судьбу супругов, которые не могут стать подлинными товарищами, не могут открыть друг перед другом свою сокровенную внутреннюю жизнь. Требование подлинного товарищества в браке продолжает, хотя и в несколько иной форме, борьбу Ли за равноправие женщины. Как «Дочери командора», так и «Совместная жизнь» разрабатывают ту большую проблему, которая была поставлена Ибсеном в «Кукольном доме», но каждый из этих романов — лишь некоторые ее частные стороны.

На рубеже 1890-х годов проблематика романов и повестей Ли, как у ряда других писателей в Норвегии и в других странах, резко меняется, отражая те сдвиги, которые совершаются в жизни общества в эпоху надвигающегося империализма. Ли теперь ощущает в окружающем его мире наличие каких-то новых, опасных и враждебных сил. Но не имея возможности распознать их в реальных тенденциях исторического развития, он ищет их в человеческой природе, видит их в активизации эгоистических и дурных, агрессивных сторон человеческого существа.

Ли выступает в это время — так же, как Ибсен и Бьёрнсон, — решительным противником ницшеанского сверхчеловека, который как раз в те годы становится столь модным в реакционных произведениях буржуазной литературы.

В первую очередь и наиболее прямо это проявляется в романе «Злые силы» (1890), в котором полностью осуждается один из центральных героев, властный, любящий распоряжаться жизнью других людей.

Но еще важнее для Ли стремление обнаружить опасные черты на дне души людей, которые сами по себе отнюдь не являются дурными. Старый взгляд Ли на человека как на существо сложное и противоречивое, в котором могут скрываться странные, а порой страшные и разрушительные силы, неведомые ему самому, теперь снова оживает у него. И эти силы отныне предстают именно как силы ужасные, неистовые и губительные, как настоящие тролли. Не случайно сборник полуфантастических повестей и сказок в двух частях, который Ли выпускает в 1891–1892 годах, носит заголовок «Тролли».

Но и позднее Ли постоянно возвращается к теме сложности и глубокой противоречивости человеческой натуры. С большой силой эта противоречивость обрисована им в одном из его последних романов, «Когда опускается железный занавес» (1901). Пассажиры комфортабельного парохода, пересекающего Атлантический океан, неожиданно узнают, что корабль через час пойдет ко дну — на нем должна взорваться адская машина. И в минуту смертельной опасности не только с людей спадают привычные маски, но и обнажаются такие тайные стороны души, которые прежде были неведомы самому человеку. В романе создается большое драматическое напряжение, но затем, когда выясняется, что тревога была ложной, в нем появляются и юмористические нотки. Разделенный на восемь глав — по числу дней путешествия — и лишенный сюжета в привычном смысле слова, роман носит характерный подзаголовок «Из комедии жизни».

Ощущение опасности, нависшей над миром, обращение к «ночным» сторонам человеческой природы придают всему творчеству Ли в 1890-е годы пессимистический, мрачный характер. Романы «Ниобея» (1893), «Когда заходит солнце» (1895), «Дюре Рейн» (1896) подчеркнуто психологичны; порой в них начинают звучать мистические нотки. Выделяется среди поздних произведений роман «Фасте Ферланн» (1899), в котором снова встречаются автобиографические мотивы из той поры в жизни писателя, когда он был охвачен спекулятивной горячкой, и показан его путь к творчеству.

В последних романах Юнаса Ли («Волчата», 1903; «К востоку от солнца, к западу от луны и позади Вавилонской башни», 1905) господствует психологизм и основное место опять занимает тема «троллей», скрывающихся в человеке.

Умер Юнас Ли 5 июля 1908 года.

«Хутор Гилье» разительно отличается от тех двух романов, в интервале между которыми он был написан. В «Пожизненно осужденном» и «Мальстрёме» Ли более непосредственно и прямо, чем в каких-либо других своих произведениях, рисовал современную норвежскую действительность в ее наиболее характерных, новейших проявлениях. Между тем «Хутор Гилье» — своего рода исторический роман. В нем изображена жизнь горных районов центральной Норвегии и Кристиании в 40-е годы XIX века, то есть за сорок лет до времени написания романа. Подзаголовок «Хутора Гилье» — «Сцены из семейной жизни сороковых годов» — напоминает подзаголовок «Сцены из жизни XVII века» знаменитого и сыгравшего большую роль в развитии реализма в скандинавской повествовательной литературе романа Йенса Петера Якобсена «Фру Мария Груббе» (1876). С этим ярким произведением датской литературы «Хутор Гилье» роднит и некоторое сходство в построении (героиня попадает из глухой провинции в блестящее светское общество столицы), а в какой-то мере и сам облик героини, недюжинной и смелой девушки. С романом Якобсена роман Ли связан и исключительной точностью и красочностью в показе жизни соответствующих эпох. Но сами эти эпохи радикально отличаются друг от друга.

Сороковые годы прошлого века в Норвегии, как они изображены в «Хуторе Гилье», — это период, лишенный больших потрясений и ярких событий, период тихого прозябания. И действительно, до самого конца этого десятилетия, пока под влиянием европейских революционных событий 1848 года и в Норвегии не наступила пора острых социальных столкновений, общая атмосфера норвежской жизни была сравнительно спокойной. Политическая борьба протекала вяло, господствовала умеренная реакция.

Почему же Юнас Ли в 1883 году, в разгар своего восхищения современностью, обращается к этой эпохе? Вполне вероятно, что одной из причин здесь было желание немного «передохнуть» между двумя произведениями, чрезвычайно резкими и беспощадными, изображающими жизнь, полную уродства и грубости. Насколько упорядоченнее, неторопливее и патриархальнее та жизнь, которая изображена в «историческом» романе Ли! И весь тон романа неизмеримо мягче, чем в обоих соседствующих с ним произведениях, несравненно более напоминая прежнего, умеренного Ли, для которого была непонятной «поэзия ненависти». Его юмор не превращается здесь в уничтожающий сарказм, как во вступительных эпизодах «Пожизненно осужденного», его меланхолия не становится трагической безнадежностью, как в том же «Пожизненно осужденном».

И все же «Хутор Гилье» не является только «передышкой», только временным рецидивом прежнего эмоционального строя романов и повестей Ли. Проблематика «Хутора Гилье» непосредственно включена в тот комплекс вопросов, который подымают другие романы Ли 1880-х годов, прямо трактующие явления современной жизни. Для понимания всей позиции Ли, всего его восприятия мира в эти годы «Хутор Гилье» является необходимым звеном.

В этом романе в какой-то мере намечены истоки тех бурных процессов, которые протекали в Норвегии 1880-х годов, зафиксирована предыстория тем и проблем, которые стоят в центре самых «современных» романов Ли. Конечно, все это дано здесь лишь в общем виде и под специфическим углом зрения.

В «Хуторе Гилье» показаны не столько конкретные исходные формы ряда четких социальных конфликтов и катастроф, изображенных Ли на жизненном материале 1880-х годов, сколько начало общего духовного разлада в буржуазном обществе, возникновение в нем протестующих устремлений, которые принимают в первую очередь форму морального негодования. Ложь и лицемерие, неестественность и бездушие — вот какие черты буржуазной действительности, и прежде всего столичного светского общества, клеймит студент Грип. И хотя ничего действительно революционного ни в его идеях, ни в его действиях нет, хотя он выступает лишь как последователь Руссо, мечтающий изменить систему воспитания и тем самым постепенно реформировать общество, его объявляют смутьяном и выгоняют со службы. Так в обстановке кажущейся упорядоченности и незыблемости выявляются пусть еще совсем слабые силы, которые знаменуют начало внутреннего разложения общества, наличие в нем глубоких и острых внутренних конфликтов.

Сам Грип гибнет. Он лишается заработка и принужден прекратить свои лекции, которые читал по вечерам для всех желающих, Подавленный тем, что любимая им девушка Ингер-Юханна собирается выйти замуж за другого, он спивается и становится бродягой. Но деятельность Грипа дает все же плоды: Ингер-Юханна, потрясенная его участью и только теперь сумевшая разобраться в своих чувствах, порывает со своим женихом, немолодым блестящим придворным Рённовом, и через некоторое время устраивает у себя дома небольшую школу, чтобы обучать и воспитывать детей в том духе правдивости и практической полезности, который отстаивался Грипом, а ее брат Йёрген, который был учеником Грипа, оставляет гимназию с ее мертвой и ненужной ученостью, отправляется простым матросом в море и затем поселяется в Америке, где изучает ремесло и становится старшим мастером.

«Хутор Гилье» — просветительский роман. Положительным началом в нем выступают глубина чувств и высота духа в сочетании с разумным воспитанием и полезной практической деятельностью. Здесь дан некий свод идеальных требований, выдвигаемых Юнасом Ли как средство преодолеть остро ощущаемое им неблагополучие буржуазного мира. Это не означает, что Ли сознательно формулирует здесь определенную положительную социальную программу — он был вообще очень далек от развернутых общих концепций, политических и иных. Но фактически такая программа в «Хуторе Гилье», несомненно, намечается.

Наивность этой программы бросается в глаза. В ней много от XVIII века, от просветительского пафоса, от руссоистского стремления к природе и утверждения чистого чувства. На фоне уже весьма развитой и усложненной норвежской действительности 1880-х годов положительные требования такого рода были поистине старомодными. Но иной, менее анахронистичной была эта программа на фоне норвежской жизни 1840-х годов. И обращение Ли в «Хуторе Гилье» к «исторической» теме в какой-то мере могло быть вызвано, в частности, и тем, что это давало ему возможность сделать свой положительный идеал более естественным и жизненным. Во всяком случае, показательно, что именно в этом романе Ли наиболее явственно и прямо противопоставляет такой идеал реальной практике буржуазного общества — и не только той, далекой, которая изображена в романе, но и той, которая окружала автора в момент написания романа. Об этом свидетельствует обращенность в будущее той деятельности Ингер-Юханны и в какой-то мере Йёргена, которая вызвана к жизни проповедью Грипа. Таким образом, «Хутор Гилье» действительно заполняет определенный пробел в общем комплексе проблем, затрагиваемых в романах Ли 1880-х годов.

Уже в связи с «Пожизненно осужденным» мы говорили о характерной для Ли некоторой наивности в построении сюжета, идущей еще от традиций третьесословной литературы XVIII века. В «Хуторе Гилье» архаическое начало представлено в еще более обнаженном виде. Многие из тех явлений, которые в соответствии с традициями буржуазной идеологии XVIII века даны в романе как идеальные и возвышенные, были как раз в норвежской литературе уже давно подвергнуты резкой критике, как иллюзорные или, во всяком случае, легко используемые самым низменным образом. Так, в ряде пьес молодого Ибсена было с горечью показано, как возвышенность естественного человеческого чувства легко превращается в пустую фразу, лицемерно прикрывающую самую неприглядную природу. Эгоистическую и стяжательскую буржуазную практику, если она проявляется без маскировки, Ибсен (например, в «Комедии любви») готов поставить даже выше прекраснодушных излияний о высоком чувстве, за которыми не скрывается никакой подлинной реальности, никакой готовности к настоящим жертвам.

Теперь Ли, показывая людей, действительно готовых на жертвы ради своего высокого чувства, как бы восстанавливает это чувство в правах. И ему удается сделать свое повествование о борьбе этого высокого чувства с миром низкой житейской практики глубоко правдивым и убедительным. Этого он добивается благодаря целому ряду свойств романа.

Так, сама трактовка высокого чувства здесь во многом совсем иная, чем та, которая была действительно свойственна норвежскому бюргерству в 30-е и 40-е годы XIX века. Для того времени обращение к чувству характеризовалось значительной сентиментальностью и расплывчатостью, выразившейся, в частности, в господствовавшем тогда в норвежском искусстве направлении — национальной романтике. Между тем у Юнаса Ли и глубина чувства и высота духа героев даны несравненно более скупо и с большей значительностью. Здесь нет декламации и самолюбования. Основа стиля Юнаса Ли, даже там, где он пишет о 1840-х годах, — это реалистический стиль 1880-х годов. Более близки — и то лишь в известной мере — к сентиментальности 30-х и 40-х годов только те письма, которые пишет из Кристиании в Гилье старая дева, тетушка Алетте.

Но дело не только в речах героев. Они сами по всему своему поведению, по всей своей судьбе отнюдь не являются просто прекраснодушными и безупречными носителями эмоциональной и духовной возвышенности, парящими на недосягаемой высоте над мирской скверной. Грип оказывается слабой натурой и так и не находит в себе сил снова занять достойное место в жизни — даже после того, как Ингер-Юханна расторгает свою помолвку с Рённовом. А Ингер-Юханна лишь постепенно начинает понимать пустоту и бессмысленность светской жизни и долго не может разобраться в собственных чувствах и вообще определить свое место в жизни.

Перед нами настоящие, живые люди. Если в Грипе еще есть черты известной схематичности и не все его поступки неопровержимо вытекают из его духовного склада, то образ Ингер-Юханны по своей жизненности и естественности принадлежит к лучшим во всей норвежской литературе. С первой сцены, где она появляется, отчетливо обрисовывается ее облик — облик красивой, смелой, искренней и полной жизненных сил девушки, и все ее последующее развитие протекает как органическое преображение этого облика под влиянием выпадающих на ее долю переживаний. Именно этот ее облик в его развитии делает совершенно закономерным и понятным, почему Ингер-Юханна избирает в конечном счете тот необычный путь, по которому она уже идет до конца своей жизни, посвятив себя воплощению на крохотном участке действительности идей Грипа.

«Хутор Гилье» — это первый роман Ли, в котором центральное место занимает образ женщины. И уже здесь, несмотря на отдаленность изображаемой эпохи, явственно ощущается необходимость для женщины выйти за узкие рамки семейной жизни, откликнуться на новые веяния эпохи, найти себе достойную задачу в жизни. В этом смысле Ингер-Юханна родственна всем тем многочисленным женщинам, изображенным в норвежской литературе 1870–80-х годов, которые хотят стать полноценными людьми. В творчестве самого Ли Ингер-Юханна предваряет Сесиль из «Дочерей командора» и вообще знаменует обращение писателя к теме женской эмансипации. Сквозь строй идей и характер образов «Хутора Гилье» просвечивает не только «Коварство и любовь» Шиллера, но и «Кукольный дом» Ибсена.

Итак, наивное идеальное начало, выдвигаемое Юнасом Ли в «Хуторе Гилье», теснейшим образом переплетается с самыми насущными и актуальными для 1870-х годов вопросами социальной и идейной жизни.

История Грипа и Ингер-Юханны, носителей высокого просветительского и гуманистического начала, органически входит в ту исключительно точную и убедительную картину эпохи, которая нарисована в романе. И быт сельской Норвегии и жизнь высокопоставленных кругов Кристиании показаны со свойственной Юнасу Ли зримостью, тщательностью и красочностью, неторопливо и без всяких нажимов, но очень сконцентрированно и глубоко.

Внешний охват романа кажется не очень значительным. Усадьба капитана Йегера и дом крупного чиновника, дяди Ингер-Юханны, в Кристиании — вот основные места действия романа. Сравнительно немного и активно втянутых в фабулу романа персонажей — их всего около десяти. Но в этих узких пределах все изображено с такой жизненной полнотой, показано в таких абсолютно индивидуальных и в то же время глубоко типических чертах, что у читателя создается впечатление, будто он знакомится с жизнью эпохи в целом. Так, с исключительной законченностью выписан в романе образ важной кристианийской сановницы, жены губернатора.

Особенно замечательно обрисованы хутор Гилье и его обитатели. Изумительными по своей психологической достоверности и типической значимости являются фигуры родителей — измученной бесконечными заботами матери, на которой лежит весь дом и которая должна незаметно направлять все поступки своего недалекого, но полного амбиции супруга, самого капитана, вспыльчивого и ворчливого, измученного денежными заботами, охотно взваливающего и все хлопоты и всю ответственность по семейным делам на жену и все же не лишенного добродушия. Но и среди других персонажей, которых мы встречаем в Гилье, есть фигуры большой впечатляющей силы: и безответная хозяйственная Тинка, и дельный, но не упускающий случая провести своего ближнего полковой врач, и прикидывающийся добродушным, а на самом деле весьма расчетливый фогт.

С хутором и его обитателями в первую очередь связаны многочисленные юмористические эпизоды романа, принадлежащие к лучшему, что написано в этом духе в норвежской литературе. Весь облик капитана выдержан в юмористических, порою почти в диккенсовских тонах. Особенно примечательны те эпизоды, в которых капитан занимается обменом лошадей. Но с хутором связаны и самые поэтические и возвышенные эпизоды романа. Именно здесь раскрывается и мир природы — в первую очередь во время путешествия в горы, когда Ингер-Юханна в течение целого дня сопровождает своего отца и Грипа. У Юнаса Ли были действительно веские основания, чтобы превратить название хутора в заголовок своего произведения.

Для художественной структуры романа большое значение имеют также сдвиги в ритме повествования. Первые эпизоды даны крайне замедленно. Затем движение времени ускоряется. Годы уходят все быстрее. При возвращениях к временным «опорным пунктам» в развитии действия — а такими пунктами в романе являются рождество и Иванов день — каждый раз соответствующие эпизоды становятся все короче. Но вот медленно завязавшийся конфликт подходит к развязке. И повествование снова замедляется, время перестает стремительно и незаметно бежать. А после развязки, как это часто бывает у Ли, идет эпилог — последняя глава, показывающая, какими стали герои романа через два десятилетия после описанных в книге событий.

«Майса Юнс» — последний по времени роман Ли из тех произведений писателя, тема которых является социальной в самом прямом и непосредственном смысле этого слова. Из этого не вытекает, что последующие произведения Ли социально незначимы. Мы уже отмечали важность тех тем, которые разрабатываются в поздних романах Ли.

Как в двух романах Ли, непосредственно предшествующих «Майсе Юнс» — «Дочерях командора» и «Совместной жизни», — здесь тоже центральным персонажем является женщина, на долю которой выпадает печальная и трудная судьба. Но теперь Ли возвращается к жизни бедняков и создает одно из тех своих произведений, в которых социальное сострадание проявляется с наибольшей силой. В «Майсе Юнс» без обиняков и в упор показана зависимость судьбы человека от его конкретного места в системе общества, а более точно — зависимость судьбы бедняка от богатых. И в этом смысле «Майса Юнс» стоит ближе всего к «Пожизненно осужденному». Но если там весь ужас существования Николая обрисован уже на первых страницах, то в «Майсе Юнс» трагизм судьбы заглавной героини, молодой швеи, которую приглашают работать в богатых домах Кристиании, выявляется лишь постепенно. Вначале Майса, несмотря на вечные денежные затруднения, своей жизнью, в общем, довольна. Обращаются с ней любезно. В некоторых семьях она почти свой человек. Дамы и девушки советуются с ней, иногда не прочь с ней поболтать. Но немножко и побаиваются ее — мало ли что она может о них насплетничать.

Майса действительно с большим интересом подмечает, что делается в домах, в которых она шьет: кто ухаживает за молодыми барышнями, какие помолвки намечаются. При случае она умеет выспросить новости у горничной, любит заниматься «интересным спортом открытий» — поглядеть из окна на двор, чтобы составить себе представление о том, что делается в доме. Майса вообще отнюдь не идеальная и не возвышенная фигура, не Ингер-Юханна. Она наделена рядом недостатков, пожалуй типичных для женщин ее профессии. Но у нее есть не только недостатки бедняков. У нее есть и их добродетели — те самые добродетели сердца, которыми оделял своих бедняков Диккенс, противопоставляя их черствым, бессердечным богачам. Она честна и отзывчива. Она способна на глубокие переживания. Свою молодость она не растратила на мелкие увлечения. И именно поэтому совершенно естественным оказывается то настоящее чувство, которое постепенно возникает между ней и студентом Хьельсбергом. Именно поэтому таким трагическим оказывается крушение их любви.

Центр тяжести романа лежит как раз на печальной истории о том, как Майса принуждена была оставить Хьельсберга, как ее заставила это сделать — заставила в самом буквальном смысле слова, путем угроз и шантажа — фру Транем, которая желала поскорее выдать Майсу замуж за сапожника Эллингсена, чтобы «уберечь» от нее своего шалопая-сына Антуна. Фру Транем распоряжается судьбой Майсы, как будто это ее несомненное, самоочевидное право. И Майса чувствует себя совершенно беспомощной, как перед какой-то стихийной необоримой силой — примерно так, как чувствовал себя главный герой «Пожизненно осужденного» перед мощью семьи фабриканта Вейерганга. Но только у Майсы нет силы и отчаянной, исступленной решимости Николая.

Майса оказывается слабой и капитулирует. Она знает, что Хьельсберг не может на ней сразу жениться, потому что он еще учится и у него нет средств. А рассказать ему, в какое страшное положение она попала, Майса не решается — из боязни, что Хьельсберг может подумать, будто она в чем-то действительно виновата. Так она теряет тот единственный шанс спастись, который у нее, может быть, еще был. И, словно впав в прострацию, она позволяет фру Транем распорядиться своей судьбой. Она словно тупеет. Вся ее жизнь становится тяжелой и безрадостной. Таким образом, трагически кончаются и попытка Николая отомстить своему обидчику и смирение Майсы. Хотя все симпатии Юнаса Ли на стороне этих его героев, он не видит того пути, который мог бы действительно спасти их. Они словно оплетены липкой паутиной, порвать которую можно только ценой собственной жизни.

Неотступность тех вездесущих сил, которые подчиняют себе жизнь бедняка, показана всей структурой романа. В нем нет авантюрных мотивов, мелодраматических фабульных ходов. Вернее, они даже намечаются, их возможность как бы демонстрируется читателю, но потом они отступают на задний план, «снимаются», чтобы была показана зависимость судьбы Майсы не от каких-нибудь неудачных случайностей, а от общих закономерностей окружающей ее действительности. Вспомним, например, как, стремясь самыми грубыми средствами добиться благосклонности Майсы, Антун, оказавшись в людской с ней наедине, бросает ей голубую банкноту в пять далеров. Прежде чем Майса успевает что-нибудь сделать, в комнату входит тетка Антуна и видит банкноту у ног девушки. Майса не может мгновенно ничего придумать, чтобы объяснить появление этой банкноты, и молчит. Казалось бы, этот эпизод может повернуть все действие романа в неожиданном, а именно криминальном направлении, что могут возникнуть подозрения в воровстве и т. п. Но этого не происходит. Резкий сюжетный поворот действительно совершается, однако он носит совсем иной характер. Фру Транем просто решает во что бы то ни стало выдать Майсу замуж. На Майсу не обрушивается полиция — чтобы сломить девушку, оказывается достаточно повседневных закономерностей буржуазного общества, законов экономического принуждения — в той форме, как они действовали в провинциальных условиях Норвегии.

«Майса Юнс» — роман мелочей и подробностей. Вероятно, из-за этого и из-за кажущейся незначительности его темы Бьёрнсон называл его «женским рукоделием». Но роман весьма богат и значителен — не только в уже отмеченном нами плане социального звучания, но и в чисто эмоциональном плане. За подчеркнутой прозаичностью и сдержанностью романа есть много и трогательного, и гневного, и трагического. Правда, эти эмоциональные пласты обычно не лежат на поверхности.

Трогательна любовь Майсы и Хьельсберга, описание которой составляет основное содержание первой половины романа. Молодые люди отнюдь не произносят громких слов. Их жизнь, трудная и полная забот, воспитала их трезвыми и рассудительными. Ведь в случае беды никто не придет им на помощь. Да они и не такие уж юные, чтобы давать волю своим эмоциям. Но их подлинное отношение друг к другу ясно сказывается в десятках мелочей. Все отчетливее становится видно, что они любят друг друга.

А за спокойным, сдержанно юмористическим описанием дома Транемов, особенно фру Транем и тетушки Раск, если внимательнее присмотреться к нему, скрывается гневное разоблачение этих людей, которые готовы не задумываясь погубить жизнь человека, чтобы отвести от своей семьи даже тень угрозы.

И скрытым трагизмом проникнуты последние страницы книги, рисующие тупое и бессмысленное существование Майсы Юнс, ныне мадам Эллингсен, утерявшей все живое и непринужденно человеческое, что в ней когда-то было.

«Майса Юнс» — роман о бедности и богатстве, о беззащитности бедняков и о всемогуществе богатых. Идиллия, которую пытаются создать себе бедные люди, здесь безжалостно разрушается. Но есть области, в которых бедняки все же оказываются несравненно богаче богачей. Это не только мир чувств и моральной чистоты. Это также мир духовный — сфера разума и искусства. Способность суждений и эстетический вкус даже самых развитых из семейства Транемов просто убоги, особенно по сравнению с отточенностью мысли и точным пониманием искусства у молодого Хьельсберга. А Майса, совсем необразованная и наивная, все же обладает достаточным природным умом и естественным вкусом, чтобы улавливать истинный смысл его слов.

В центре и «Хутора Гилье» и «Майсы Юнс» стоят женские образы. Сами по себе они погружены в мир обыденности — либо в блистательный, светский, как Ингер-Юханна, либо в мещанский, как Майса Юнс. И именно они лучше всего удались автору. Но рядом с этими образами стоят образы молодых людей, при всем своем различии живущих прежде всего духовной жизнью и весьма критически относящихся к привычным формам существования буржуазного общества. Студентом был Грип, студентом является и молодой Хьельсберг. Это знаменательно. В том изменении конкретных условий жизни человека, о котором мечтает Ли, ведущее положение, с его точки зрения, должны занимать люди духа, указывающие другим — или почти как развернутую программу (Грип), или как бы между прочим, без громких слов (Хьельсберг) — более разумные, более естественные и более высокие формы жизни. Конечно, в этом сказывается просветительский и даже несколько утопический характер позиции Ли, вообще некоторая его наивность и старомодность. Недаром в последующие годы проблематика его произведений резко изменится. Но сама глубокая вера Ли в непреложную ценность и силу чистого человеческого чувства и человеческого разума имеет огромное положительное значение. Именно этим, так же как своим большим мастерством в изображении душевной жизни человека, Юнас Ли особенно близок нам сегодня.

В. Адмони

Ну нет, она не потерпит, чтобы ее, Майсу, сажали с шитьем в комнату для прислуги, хоть они и величают эту комнату то гладильной, то девичьей, то еще бог знает как. Очень ей нужно, чтобы ее равняли с теми, кто живет на господское жалованье и прислуживает, нет уж, увольте, на таких она ни в чем походить не хочет…

Проворные тонкие руки с быстрыми пальцами сердито мелькали над шитьем; три-четыре стежка, и она протягивала нитку.

Майса шила сегодня в доме коммерсанта Транема. Сидя боком к окну за раздвижным столом в маленькой проходной комнате между кухней и столовой, она сметывала длинные швы на юбке. Рядом стояла большая ножная машина с двойным швом, но сейчас она ею не пользовалась.

«Ведь здесь все время бегают мимо вас и хлопают дверями!..» Суетливая тетушка Раск уже в третий раз с милой улыбкой справляется, не будет ли Майсе удобней в девичьей.

А как старательно она весь день закрывает дверь в столовую, прямо будто хочет запечатать ее, — видно, воображает, что имеет дело со сплетниками, которые только и знают, что разносят всякие слухи из дома в дом. Конечно, фрекен, конечно, будьте поосторожней; только меня можете не опасаться, я не из таких!

«В гладильной вам было бы тепло и уютно!..»

Майса невольно состроила кроткую, озабоченную мину, совсем как у тетушки Раск, и немного отодвинула зеленые жалюзи: они заслоняли свет, а здесь, в нижнем этаже с окнами во двор, и без того было сумрачно в этот хмурый осенний день. Казалось, сырой грязный воздух, пропитанный сажей из городских труб, так и льнул к оконному стеклу.

…Ну, а уж это не ее вина, что горничная Лена неплотно притворила дверь ногой, когда вносила в столовую поднос с кофе. Должна сама закрывать как следует, Майса не намерена ухаживать за прислугой, а то еще приучатся смотреть на нее сверху вниз, — нет уж, спасибо.

Шитье двигалось все так же быстро.

Мысли Майсы снова вернулись к тому, над чем она ломала голову с самого утра — где бы раздобыть три марки двенадцать шиллингов, которые она задолжала мадам Дёрум за квартиру; она обещала, что непременно достанет деньги к вечеру, ведь Дёрумам так трудно с домовладельцем.

У Тиллы, что служит у фру Турсен, конечно тоже нет ни гроша… Разве что забежать к старой матушке Дамм, которая работала вместе с матерью уборщицей в больнице? Уж она-то даст в долг, если только у нее есть деньги и если она не успела уйти на дежурство. Правда, надежды на это мало…

Конечно, если бы не этот дорогой зонтик, с которым она пришла сегодня, денег, пожалуй, и хватило бы, она потратила на него сразу все, что заработала за неделю, да еще купила материю на новую блузку. Но ведь и без этого тоже нельзя — раз ходишь по домам, так и выглядеть нужно прилично, а то еще подумают, что ты из простых.

Она настороженно выпрямилась — раздался звонок, и в прихожей открыли входную дверь.

— Кто-нибудь дома, Лена? — По голосу было слышно, что пришедший чувствует здесь себя своим человеком. — Фру или барышни?

Больше Майса ничего не расслышала — во двор с грохотом въехал тяжелый воз с товаром, и все окна в доме задребезжали.

— Входите, входите, господин архитектор, все дома, и сейчас как раз зашла фрекен Сундт…

— Ах, вот как…

Было ясно, что посетитель колеблется — остаться или уйти?

Ну и ну!.. В избытке чувств Майса вскинула глаза к потолку и изумленно развела руками.

Фу ты господи, опять эта Лена загремела в столовой, сдвигая обеденный стол! Майса досадливо передернулась.

Интересно, правду ли говорили у Хейбергов, что господин архитектор намерен посвататься к фрекен Сингне? Страшно интересно… Неужто она пойдет за вдовца?.. Да нет, быть этого не может…

От всех этих мыслей у Майсы даже дух захватило, и она снова склонилась над работой.

Нет, все-таки хотелось бы узнать, остался архитектор или ушел! Ведь если он в самом деле ушел, потому что здесь фрекен Сундт, так и говорить не о чем, все и без того ясно, уж так ясно, что дальше некуда…

В подтверждение своим догадкам Майса кивнула маленькой узкой головой, которая и цветом и формой слегка напоминала только что очищенный кокосовый орех.

Ничего удивительного, что тетушка Раск изо всех сил старается выпроводить ее в комнату для прислуги, — видно, господина архитектора ждали…

Из столовой вышла Лена, неся поднос с кофе.

Майса взяла себе чашку и поставила ее на стол:

— Знаете, Лена, надо, верно, закрыть парадную дверь: я слышу — она скрипит, видно осталась открытой, когда ушел этот господин, что сейчас был здесь.

— Архитектор Торп? А он и не уходил, он в гостиной.

— Вот оно что… Значит, это был господин Торп, а я-то думала, это тот студент, беленький такой, который все ходит сюда, шутит да насвистывает.

— Нет, тот больше не ходит.

— Да неужели? — Быстрые маленькие глазки Майсы впились в горничную. — Так, так! — И, подняв иголку к свету, чтобы вдеть нитку, она облизнула губы. Лена сразу поняла, что Майса сделала свои выводы:

— Вы, может, думаете, архитектор посватался к фрекен? Я слышала, об этом уже пошли разговоры; людям ведь до всего есть дело.

— Ну, положим, Лена, — отрезала Майса, — я-то даже не помню, как его зовут, так что сами понимаете… Не думайте, будто я сижу здесь да вынюхиваю новости; мне-то что — от этого не прибудет и не убудет.

Нет, спасибо, двух кусочков сахара ей довольно.

Лена ушла, унося поднос, а Майса осталась одна; слегка ссутулившись, опершись ногами в нижнюю перекладину стола — утром она промочила ноги и теперь сбросила туфли, — она сидела, прихлебывая кофе, и с наслаждением грызла мелко наколотый сахар.

У нее были маленькие живые глаза с покрасневшими веками и густые брови; стоило ей задуматься, они сходились на переносице; нос выглядел задорным и, несомненно, говорил о наличии характера, недаром он так дерзко устремлялся вверх; короткая верхняя губа была чуть вздернута и открывала отличные передние зубы. Из-под ленты выбивались темные волосы, а немного впалые щеки казались чуть желтоватыми — то ли от оставшихся с лета веснушек, то ли от бесконечного кофе, который она привыкла пить с детства. Майса задумчиво грызла сахар…

Вот уж не ожидала она такого от фрекен Сингне. Польститься на пожилого архитектора… Ведь у него такой вид, будто его только что вынули из сундука да отчистили, совсем как поношенную шляпу! Волосы у него жидкие, и, наверно, он долго зачесывает их щеткой, чтобы прикрыть лысину…

Подумать только, променять того красивого студента, который так заразительно смеялся, невесть на кого, и только оттого, что этот может хоть сейчас сыграть свадьбу. До чего же она расчетливая, будто родилась на свет из отцовского ящика с деньгами.

Майса прислушалась… Ишь как она все время хохочет, эта Сингне. Сначала слышно только «хи-хи-хи», словно откуда-то глубоко из груди, а потом она заливается громким веселым смехом. Да, господин архитектор может теперь слушать такие соловьиные трели, пока не надоест.

Майса презрительно вздернула подбородок и, сдвинув чашку на клеенку, снова принялась строчить на машине длинные швы.

…А что, если набраться храбрости и вечером попросить эти три марки у фру? Она успеет отработать их завтра и послезавтра, перед тем как уйдет к Скэу…

Майса постукивала наперстком, то снимая, то надевая его.

Хуже нет просить, да еще у фру Транем: она в таких случаях всегда делается холодной и любезной… И все же надо улучить момент и обратиться к ней вечером во время примерки…

Из прихожей до Майсы донеслись голоса. Это барышня и тетушка Раск вышли провожать гостя. Начинало смеркаться…

— Ну, всего доброго, приходите к нам поскорее, — тихонько передразнила Майса тетушку Раск, в голосе которой звучало такое радушие… Фрекен Сундт тоже ушла, и в столовой стали громко обсуждать, кого послать в контору к отцу просить разрешения пойти вечером в театр на новую пьесу.

Тетушка Раск собственноручно вынесла поднос, на котором стоял латунный кофейник и громоздились чашки.

Майса встала и поднесла шитье поближе к окну. На столбе у входа в склад уже повесили унылый фонарь; свет его падал на грязный двор; с большого воза сгружали бочки с сахаром. Среди множества дверей непонятного назначения, видневшихся в сыром полумраке двора, можно было различить крыльцо дворового флигеля, его маленькие оконца и деревянные перила вдоль дверей второго этажа. Этот флигель остался от тех времен, когда тесть нынешнего хозяина держал здесь постоялый двор и вел торговлю с крестьянами; потом дом перестраивали, он оброс пристройками и превратился в современное трехэтажное серое каменное здание с фасадом на улицу. В нем и располагалась теперь торговая фирма «Транем и Кº».

Стоя у окна, Майса не без любопытства наблюдала за суетой и оживлением в мансарде, где жил племянник фру, кадет Дидрик; после обеда по лестнице, ведущей в его комнату, то и дело бегали взад и вперед… Ее не проведешь! Слуга таскает туда бутылки. Вот поспешно проскользнул наверх один раз, а вот опять…

Полюбуйтесь, с каким невинным, кротким видом пронес этот Андреас свою корзину под самым носом у господина Транема, будто он несет всего лишь керосин, табак да спички!.. Счастье его, что коммерсант не отрывал глаз от слуги, который мыл и чистил коляску…

Представительный мужчина этот коммерсант, совсем как важный петух, особенно когда выпятит грудь и напыжится. Да только все равно его водят за нос, за его большой надменный нос, вынюхивающий все вокруг. Майса головой готова поручиться, что там наверху, в мансарде, затевается пирушка, о которой ему знать не положено.

А вот и Антун, сын хозяина, взбежал по лестнице; ловко он улучил момент, когда отец скрылся в доме. Не иначе это он и посылал слугу за бутылками…

Интересные наблюдения за мансардой пришлось прервать, так как в комнату, неся зажженную лампу, вошли фрекен Сингне и ее шестнадцатилетняя сестра Арна.

— Что же вы, Майса, сидите и не скажете, что вам темно? Ну как мамино платье?

— Да вот, лиф уже скроен, пожалуй вечером фру сможет примерить.

Пока лампа еще не разгорелась и тускло освещала темную шерстяную материю, Майса опустила шторы и перенесла свои вещи с подоконника на стол.

— А в пятницу вы начнете шить у Скэу? — спросила Сингне.

— Да, они заранее предупредили, чтобы я никому больше не обещала.

— Но ведь вы же знаете, надо докончить маме платье и еще перешить старое, шелковое.

— Ну, времени у нас хватит, фрекен Сингне. Я думаю, что за эти два дня я даже для Арны сумею начать. С тех пор как вы завели машину, работа так и кипит. У Брандтов тоже поговаривают, не купить ли машину, да господин асессор думает, что двадцать восемь далеров слишком дорого. Он считает, что они скоро подешевеют.

— Только, Майса, помните: я хочу, чтобы платье сидело как следует, — вмешалась Арна. — У меня никогда еще не было приличного платья, одно только черное для конфирмации, но его шили не вы.

— Уж я постараюсь, чтобы сидело хорошо: теперь вы обзавелись фигурой, это раньше все висело, точно на вешалке.

— Ну, раньше — действительно, зато теперь… — Арна выпрямилась и расправила плечи.

— Вижу, вижу, вы становитесь настоящей барышней.

— Только не ошибитесь, Майса, умоляю вас, не спутайте меня с Сингне, когда будете кроить. Помните, что я тонкая и стройная, — заявила Арна, поглаживая себя по талии.

— Да, совсем как швабра, — вставила ее сестра. — Смотри не загордись, Арна.

— А ты, Сингне, лучше вспомни, с чем тебя сравнил на днях Антун. С кругленькой пухлой булочкой, из которой выглядывают две изюминки. Ты и впрямь на нее похожа. Ах, как похожа!

Майса едва не поперхнулась, сдерживая смех, — ведь верно, похожа. А добрые глазки совсем как у тетушки Раск, и такой же сосредоточенный вид.

— Я попрошу барышень немного подвинуться, а то мне не добраться до машины.

Машина застучала, строча длинный шов, который Майса только что сметала.

— Это что, часть плеча? — спросила Сингне. Она уселась на стул и, держа два выкроенных куска материи, пыталась приладить один к другому. — И что за спешка такая у Скэу, а, Майса? — спросила она немного погодя.

— Фрекен Элисе надо сшить новое платье к балу у доктора Файе.

Изюминки Сингне обратились к потолку:

— Господи, подумать только, неужели Элисе и в этом году собирается порхать по балам? Третью зиму подряд!

Майса слегка поджала свою короткую верхнюю губу, — фрекен Сингне была старше Элисе по крайней мере на два-три года и, видно, поняла наконец, что пора перестать ездить на балы…

— А материю вы уже видели? Какая она, Майса, действительно хорошая?

— Да уж, неплохая. Я вчера заходила посмотреть. Светло-голубой шелк.

— Шелк! И они шьют его дома! Почему бы не отдать сестрам Берг? Разве так делают? — Сингне была поражена.

— Ну конечно, кому нужно скрыть недостатки, тем приходится отдавать сестрам Берг, там им живо соорудят фигуру, уж это точно, — заметила Майса, склонившись над машиной. — Но таким, как фрекен Скэу, может шить всякий, лишь бы только иметь воображение.

— А правда, Сингне. Помнишь, какое бальное платье они сшили тебе два года назад, — подхватила Арна. — Шелковое, фиолетовое, с длинной талией, а сзади сверху донизу шла шнуровка, и вся фигура казалась сплошной талией. По-моему, оно было ужасно уродливое…

— Странно, и как это у Скэу хватает денег, — с кротким удивлением произнесла Сингне. — Элисе шьют одно нарядное платье за другим. Хоть бы уж это было удачнее прошлогоднего! Она ведь такая бледная, и вдруг голубой шелк!

— Говорят, когда она танцует, у нее появляется чудесный румянец, — заметила Майса вскользь.

— Ну, если рассчитывать на подобные случайности, тогда…

— А еще говорят, она пользуется таким успехом, как только что конфирмованная, — заключила Майса с самым безобидным видом.

— Ну знаете, столько лет изображать невинный подснежник тоже не годится, — сказала Сингне. — Всякой наивности должен быть предел. Ух! — содрогнулась она. — И охота же ей!

— А вот Дидрик говорит, она недурна, — выпалила Арна.

— Подумаешь, Дидрик! Много он понимает, новоиспеченный кадет!

— Он говорит, во время танцев у нее отбоя нет от кавалеров, они прямо в очереди стоят, чтобы ее пригласить.

— Ну, это смотря по тому, кого считать кавалерами. Если таких, как Дидрик и его приятели, с которыми она с детства знакома, тогда конечно!.. Ведь она может рассчитывать на всех, кто бывает на их даче по воскресеньям, на всех этих лейтенантов да кадетов, на двух своих братьев и на их товарищей, с которыми она еще в пятнашки играла. Она может заранее всю бальную книжку исписать их именами… А вообще-то, милая Арна, я же ничего такого не сказала. Заметила только, что таким бесцветным, как она, голубое не к лицу. Разве Элисе виновата, что она малокровная?

— Ах вот как, малокровная!.. Ну уж это я непременно расскажу Дидрику! Интересно, ты кого-нибудь хоть раз нашла красивой? — И Арна вышла из комнаты, хлопнув дверью.

— Не слыхали, фрекен, правда ли, будто Элисе недавно отказала консулу Бакке? — заметила Майса. — У Брандтов говорят, что это так.

— Ну, им виднее. Они там всегда всё знают.

На самом деле Майса толком ничего такого не слышала… Но — она склонила узкое лицо над машиной — никак не удержаться, чтобы не подкусить эту Сингне!

— Видно, значит, не так уж Элисе спешит выйти замуж по расчету. Видно, она не такая!

— Ах, Майса, ничего вы в этом не понимаете. В вашем положении нельзя судить о таких вещах… А что, у Брандтов действительно об этом говорят? — спросила Сингне немного погодя. По-видимому, замечание Майсы заставило ее задуматься.

Майса усердно шила. Ну теперь по крайней мере фрекен будет над чем подумать. Большими стежками Майса торопливо сметывала материю, спеша подготовить платье к примерке, пока фру с дочками не ушли в театр, — иначе она не достанет денег, а как ни крути, раздобыть их нужно.

— Все-таки с нами в театр пойдет Грете! — крикнула Арна, заглянув в комнату. — Антун не хочет. Ну и картина — три сестрицы рядышком, как на выставке!..

«Еще бы, — подумала Майса, — пойдет Антун с вами! Он сам вечером устраивает спектакль в мансарде». Она налегла на шитье еще старательней — хоть бы успеть сметать, пока они не ушли. Шести, верно, еще нет…

— Май-Май-Майса! Послушайте-ка, — тихонько пропел кто-то из дверей кухни. Ее звал черноволосый шалопай Дидрик; он огляделся, одна ли она. — Скажите, Майса, вы не знаете, кто собирается сегодня в театр?

— Ах, вот что вам надо! Фру, фрекен Сингне и Арна. Не знаю, может, еще кто-нибудь.

— А дядюшка тоже идет, не слыхали? — осторожно поинтересовался Дидрик.

— Я вижу, вы дорого бы дали, чтобы узнать точно, идет он или нет.

— Я? С чего бы? Что вы имеете в виду, позвольте вас спросить?

— Что вам хочется узнать, будет ли он сегодня вечером дома..

— Что такое, йомфру? Что за вздор!

— Раз вы не хотите, чтобы я вам отвечала, так и вопросов не задавайте.

— Вы позволили себе, мягко говоря, довольно… довольно дерзкое замечание. Что-то я гляжу, некоторые молодые девушки начинают слишком заноситься.

— А я вовсе и не молодая — мне скоро двадцать шесть. Во всяком случае, постарше вас, господин кадет. А сколько вам лет?

— Неважно. Дело совсем не в этом. Я спрашиваю, что вы хотите сказать своей болтовней?

— Я? Да ровно ничего. Только, по-моему, господин коммерсант говорил фру, что собирается вечером заглянуть в мансарду, посмотреть, как вы там поживаете.

— Вы с ума сошли, Майса, неужели так и сказал? — Кадет совсем растерялся.

— Еще бы, господин коммерсант такой добрый, он так любит своих детей!

— Нет, скажите, он в самом деле так говорил? — переспросил кадет.

— Но ведь не мог же он не заметить, как слуга весь день бегал по лестницам с какими-то загадочными корзинами.

— Глупости, Майса, это вы сидели тут и подглядывали, — с облегчением вздохнул кадет. — Он, значит, ничего и не говорил совсем. Видите ли, мы хотим устроить вечером небольшую пирушку. Вот было бы дело, если б старик вдруг явился к нам собственной персоной! Не ожидал я, Майса, что вы такая зловредная. А ведь какая хорошенькая девушка!

— Вы так думаете?

— А разве вы не знаете, что и вчера и сегодня я только и делал, что наблюдал за вами, спрятавшись за гардинами. Уверяю вас, с тех пор как вы позавчера здесь появились, я ни о чем другом и думать не могу. Вы затмили всех прочих девушек. Дайте мне полюбоваться на ваши руки.

— Пожалуйста, особенно на этот черный исколотый палец.

— Ну, это ерунда при таких-то красивых руках… — Он с интересом подошел поближе.

— Это вас в военной школе учат такому обхождению? Должна вам заметить, господин кадет, что не на ту напали; меня-то уж увольте.

— А что я такого сказал? Только, что вы хорошенькая. Вы же с этим не можете спорить. Говорить так каждый имеет право.

— А я слышала, есть такой указ, что сперва военные должны отрастить усы.

— Ух, и напьюсь я сегодня вечером, чует мое сердце!

— Не советую, а то, знаете, назавтра голова болеть будет…

Ну и хитрый же чертенок!.. Теперь он стоит в дверях, черноволосый и коренастый, и уговаривает фрекен Раск, чтобы служанка принесла ужин наверх, в его комнату — ему, видите ли, так много задали на завтра в училище. И все это говорится так искренне и простодушно, что тетушке и в голову не приходит усомниться… А вот он исчез, словно его ветром сдуло. Не иначе, боится повстречать кого-нибудь из старших. Когда этот мальчишка поймет, какие у него глаза…

Майса торопливо шила, для удобства слегка завернув рукава. Шуршала нитка, проходя сквозь жесткий материал, который она сметывала под самой лампой, да время от времени, нарушая тишину, долетал шум из кухни, где хозяйничали служанки, готовя ужин.

Ого! Арна уже кричит, что им пора в театр, и торопит сестер одеваться.

Хоть бы на минуту увидеть фру наедине, пока они не ушли. Выходит, зря она весь вечер собиралась с силами и думала да передумывала, попросить у фру или нет, — все равно примерки уже не будет. Теперь-то она решилась бы, только бы представился удобный случай…

Майса совсем упала духом, но все-таки, еще надеясь на примерку, сметывала рукава.

— Ах, Лена, ну как же вы до сих пор не позаботились о наших накидках? — донесся до нее утомленный, словно звенящий от слез голос фру; она обычно говорила так, будто в доме произошли какие-то неприятности.

Только бы она зашла сюда, Майса набралась бы смелости.

Но следом за фру Транем вниз быстро спустились и другие, оставив двери открытыми.

Изящная и нарядная, как всегда, фру Транем с любезной улыбкой подошла к Майсе и протянула руку в перчатке; на запястье не хватало пуговицы.

— Хотелось бы мне знать, Сингне, будет ли сегодня в театре кто-нибудь из Шеелей или Хейбергов, — задумчиво говорила фру. Ее большие, все еще красивые глаза были прикрыты тяжелыми веками, а белая мягкая, чуть дряблая кожа на лице свидетельствовала о том, что фру Транем тщательно следит за своей внешностью, не пренебрегая теплой водой и миндальными отрубями. — Тогда бы я меньше тревожилась об этой пьесе…

— Мама, но ты ведь слышала, что сказала Валборг Сундт.

— Видишь ли, Сингне, вряд ли фрекен Сундт смотрит на эти вещи так же, как мы. Не следует, чтобы нас причисляли к тем, кто любит участвовать в спорах, а вокруг этой новой норвежской пьесы, несомненно, начнутся диспуты в газетах…

— А вдруг сегодня и верно в театре поднимется скандал, начнутся свистки и топанье, — вмешалась Арна.

— У меня такое предчувствие, что нам не стоило бы идти на эту премьеру… Мало ли что может произойти… Благодарю вас, Майса! — По сдержанному лицу фру трудно было понять, о чем она думает.

Нет уж, сегодня рассчитывать не на что, решила Майса.

— Ах, мама, пропусти же Грете, ей ведь нужно только подцепить тюль булавкой, — поторопила мать Арна.

Старшая сестра, спокойная, медлительная дама за тридцать, стоя позади матери, терпеливо ждала, чтобы ей закрепили тюль на рукаве. Она протянула Майсе руку, смахивавшую на полено; большеголовая, с крупными чертами, слегка сутулая, Грете напоминала своего отца, деревенского увальня, каким он был в те дни, когда еще не обзавелся жирком и внушительным животом, свидетельствующим о преуспеянии и достатке.

В столовой, надевая накидку, фру давала последние наставления тетушке Раск, предупреждая, что господин Транем непременно потребует на ужин кашу, хотя для всех приготовлена рыба. Потом она сказала что-то еще, но уже совсем тихо, и Майса не расслышала ее слов, хотя нисколько не сомневалась, что речь идет о ней — нужно, мол, присмотреть за ней, проследить за материей, нитками и прочим…

В прихожей Арна раздраженно твердила, что давно пора ехать: надо же успеть купить по дороге мятных конфет и лимонных пряников.

— Ну что, Майса, так и не пришлось сделать примерку? — спросила, входя в комнату, тетушка Раск. — Так, так, а что, вы уже все приготовили? Но послушайте, — в голосе ее все явственней слышалось удивление, — неужели вся эта материя пошла на одно платье? — И она обвела комнату округлившимися глазами, словно надеясь увидеть где-нибудь остатки материала.

— Фру ведь просила пышную юбку, а отделки сколько!.. — отрезала Майса. — Впрочем, это легко можно измерить: вот все кусочки, какие остались. — Она не была расположена сносить эти упреки.

— Да в вашей честности никто не сомневается, — любезно ответила фрекен, — только кроить-то ведь можно по-разному. Знаете, сколько некоторые изводят материала, просто непостижимо. Конечно, они за него не платят, вот и орудуют ножницами, не жалея. — Последние слова донеслись уже из дверей, — тетушка Раск спешила распорядиться ужином.

Кухня была расположена на несколько ступеней ниже комнаты, и старая железная скоба на ее двери, словно напоминание о давно прошедших днях, снизу вверх взирала на изящную фарфоровую ручку, украшавшую собой дверь в столовую.

Маленькая комната, в которой сидела Майса, служила как бы переходом из старой части дома в новую. На выкрашенных голубой масляной краской стенах висели пожелтевшие картинки в узких деревянных рамках, изображавшие в старомодном изысканном стиле историю Абеляра и Элоизы[15]. Сюда выставили стенные часы в темном футляре, которые давно уже не били, а только надсадно хрипели, здесь же нашел приют и раздвижной столик, очень удобный для Майсы, — начиная кроить, она могла раздвигать его, на сколько ей было нужно.

Из кухни доносились стук и шипение — там чистили рыбу, рубили на доске овощи, и время от времени звучал голос тетушки Раск. Аппетитный запах распространялся по комнатам.

Часов около восьми Лена внесла поднос с бутербродами, чаем и двумя только что поджаренными рыбными котлетами.

Хорошо живется в доме господина коммерсанта! Сверкающая вилка — такая большая и красивая, ее приятно взять в руки, а эти котлеты, еще шипящие в растопленном коричневом масле! Майса отрезала кусочек за кусочком, с наслаждением заедала их бутербродом и размышляла, не оставить ли на тарелке полкотлеты: ведь если съесть все до последней крошки, подумают, что она невоспитанная…

— Доедали бы котлету, — стала уговаривать ее Лена, снова вошедшая за подносом.

— Нет, спасибо, я сыта.

— Ну, знаете, фрекен, — услышала Майса из кухни голос Лены, — эта швея только нос от еды воротит. Верно, избаловали ее всякими разносолами в тех домах, где она шьет. Рыбы ей, видите ли, не хочется!..

В столовой накрыли к ужину, и весь оставшийся вечер Майса просидела у лампы, не поворачивая головы.

Ей было слышно, как разговаривали сыновья хозяина — юрист и Антун, служивший в конторе; конечно, они возмущались, что их кормят кашей. Но едва вошел коммерсант, все стихло и долгое время раздавался только стук ложек о тарелки.

— Несите котлеты, Лена! — прокричал Антун, высунувшись из дверей с салфеткой на груди. — Надо же вознаградить себя за эту кашу, — подмигнул он Майсе.

Она слышала, как в столовой открыли несколько бутылок пива, потом зазвучал быстрый говор коммерсанта; после каждой фразы он восклицал: «Что? Что?», но не давал никому ответить.

Ох, а вот и скучный юрист Теодор снова принялся за свои рассуждения. Он распалялся все сильней и шикал на брата, едва тот собирался вставить слово, а коммерсант только поддакивал: «Конечно! Конечно!»

— Ах-ха!

Ну, пошел зевать! Это у него надолго, совсем как вчера.

Майса сложила шитье. На сегодня хватит.

Она выпрямилась, быстро и энергично одернула тонкую юбку и счистила приставшие к ней нитки. Движением плеч она поправила платье и надела манжеты, лежавшие в ее украшенной пером шляпе с высокой тульей. Чтобы не было заметно, что это та самая шляпа, которую она носила летом, Майса приколола к ней вуаль. Коричневым жакетом с отделкой из плюша она всегда гордилась, — он так ладно сидел на ее стройной, тонкой фигуре. Но сейчас и он ее не радовал, надо скорее шить себе что-то на зиму. Майса достала и натянула лайковые перчатки вместо нитяных, которые надевала утром из-за дождя, и взяла стоявший в углу, аккуратно сложенный маленький зонтик. Повязала на шею шелковый шарф в красную полоску. Теперь она выглядела заправской модницей.

Проходя мимо дверей в столовую, она увидела, как коммерсант, прислушиваясь к брюзжанию сына, со скучающим видом ковыряет вилкой в зубах.

— Уже уходите, йомфру Юнс? До свидания! — добродушно крикнул он, не глядя на нее.

Она знала, что, если не поспешит, вслед ей раздастся непременное:

— А женишком еще не обзавелись, а?

Когда она шла по улице, промозглый и серый осенний туман уже окутал газовые фонари; зонтик, пожалуй, ни к чему. Она пересекла Рыночную площадь и зашагала дальше. Майса жила в Грёнланне, и, чтобы попасть к городской больнице, ей нужно было сделать изрядный круг, да еще, верно, придется долго ждать, пока позовут матушку Дамм. А что, если ее вообще не разыщут?..

У небольшого одноэтажного деревянного дома, выдававшегося на улицу, начиналась решетка больничного сада, и Майса замедлила шаги. В детстве она всегда пробиралась в сад отсюда, когда ей нужно было к матери, служившей уборщицей.

В те дни в больнице для Майсы открывался целый мир; можно сказать, она чувствовала себя там как дома. Теперь прежнего заместителя главного врача уже давно не было, после него, верно, сменился не один врач, да и весь персонал был новый. И все же Майса знала, что, пока в больнице работают старый привратник и матушка Дамм, ее связь с этим миром еще не потеряна.

Она свернула в проход между двумя решетками, каждая из которых ограждала отдельную часть сада, и позвонила у больничных ворот. Она хорошо помнила, как маленькой девочкой прибегала сюда к матери — уборщице Марии Юнс, и если, случалось, приходила позже положенного времени, привратник учинял ей настоящий допрос. Она услышала, что где-то внутри прозвенел звонок, и, как прежде, ощутила замирание сердца, точно снова гадала, будет ее ругать или сегодня окажется снисходительным этот худенький прямой старичок, такой придирчивый, а порой и такой добрый, который появлялся из своей будки, одетый в поношенный синий мундир с блестящими пуговицами и белым шарфом на шее — ни дать ни взять профессор-хирург. Во всяком случае, тогда она не сомневалась, что он облечен не меньшей властью и могуществом.

После смерти матери в жизни Майсы все переменилось, — теперь уже она не имела права приходить в больницу и пробираться за решетку сада, где стояли крепкие деревянные и каменные строения и шелестели высокие ивы, которые в дождливые и ветреные дни словно мели по тучам своими верхушками…

Когда через полчаса Майса вышла из больничных ворот, унося в кармане три марки, занятые у матушки Дамм, у нее словно гора с плеч свалилась. Уж она-то знала, где искать матушку Дамм, — налево по лестнице, где в длинном широком коридоре зажигали свет после вечернего обхода. Сколько раз она вот так же стояла перед палатами № 2, № 3, № 7, терпеливо поджидая, когда освободится мать, и хотя с тех пор, как она в последний раз приходила сюда, прошло много лет, она сразу узнала этот особенный запах, неотделимый от больницы…

Думая обо всем этом, она пришла в хорошее настроение и не успела оглянуться, как оказалась возле моста Ватерланнс-бру. Тут с ней поравнялся незнакомый молодой человек; она взглянула на него в свете фонаря и решила, что, верно, это какой-нибудь повеса студент.

У следующего фонаря студент снова оказался рядом с ней. Он был в очках и поглядывал на нее. «Пожалуйста, можете рассматривать меня сколько угодно».

Вдруг он чрезвычайно вежливо поклонился и, приподняв шапку, спросил:

— Наверно, йомфру живет здесь, в Грёнланне?

Она, конечно, ничего не ответила, — ему-то какое дело!

— Я подумал, что вы возвращаетесь из города домой.

Оставалось делать вид, будто у тебя нет ушей.

— Уверяю вас, йомфру, вам не угрожает ничего, кроме самого безобидного вопроса, который никоим образом не оскорбит вашу скромность. Мне только хотелось бы узнать, не скажете ли вы, как найти дом номер сто пятьдесят три по Грёнланнслере?

Батюшки, да ведь это он ее домом интересуется, когда же он ее выследил?

— Я говорю о доме Эллефсена. Знаете, там внизу магазин, и ворота не закрываются.

Она прибавила шагу, но он не отставал. И вдруг спросил:

— Скажите, нет ли здесь где-нибудь поблизости школы для глухонемых?

При этих словах она невольно рассмеялась, но тут же раскрыла зонт и отвернулась. Вот чудак!

— Что, по-прежнему неприступны?.. Вспомните, пожалуйста, там вокруг дома Эллефсена еще такой низкий белый забор, а во дворе много построек, и живет там самый разный люд, — настаивал он.

Какие у него дерзкие кошачьи глаза, так и блестят за очками, а по голосу слышно, что он веселится от души.

Ответ уже вертелся у нее на кончике языка, но с чужими мужчинами нельзя вступать в разговор. Скажи хоть словечко, и тебя тут же сочтут за одну из тех, с кем можно вести себя как заблагорассудится. Это она твердо знает… Поэтому Майса сдерживалась и молчала, пока они не дошли до лавочки Суннбю, что на углу. Она быстро юркнула внутрь. Теперь-то она отвяжется от этого студента, к тому же здесь можно купить леденцов и немного поболтать с хозяйкой…

А он прав, в доме Эллефсена и в самом деле живет разный люд. В пять утра принимается за работу медник, Майсе даже будильника не нужно, потом стекольщик поднимает страшный шум, когда ребятишки слишком близко подходят к его рамам, выставленным у стены, и всю ночь напролет гудят и грохочут паровозы на железной дороге, проходящей прямо за деревянным забором.

Пробираясь по доскам в непроглядно темной подворотне дома Эллефсена, где всегда гулял ветер, Майса безошибочно находила дорогу. Доски с хлюпаньем оседали под ее шагами, но она даже с закрытыми глазами нашла бы три кирпича, с которых можно перепрыгнуть на деревянные плашки, там и сям разбросанные по грязи и ведущие направо, к маленькой пристройке, занимаемой мебельщиком Дёрумом, ее квартирным хозяином.

И как же она испугалась, когда позади нее в подворотне вдруг раздался возглас:

— Ну что за свинство! Настоящая подлость!..

Опять этот студент! Значит, он так и следит за ней…

— Слушайте, где тут брод в этой грязище — направо или налево?

— Держитесь середины, там поглубже, как раз в вашем вкусе.

— Постойте, постойте, не с вами ли я только что разговаривал? Так теперь вы решили еще и утопить меня? Во всяком случае, могу заверить, что вы расправитесь с невинным человеком. Нет, ну что за свинство! — Голос звучал жалобно — видно, студенту плохо приходилось. — Послушайте вы, достопочтенная, глубокоуважаемая йомфру, неужели вы не способны проявить сострадание к ближнему, чьи намерения были истолкованы столь превратно? Ну скажите только, куда идти — направо или налево? Есть же здесь то, что именуется досками. Не парите же вы в воздухе, словно тень из лучшего мира… Нет, тут становится просто опасно, — бормотал он, — того и гляди, придется пускаться вплавь! Вы, кажется, смеетесь, йомфру?.. Да не ошибся ли я адресом? — воскликнул он вдруг. — Но я видел ясно номер у самого фонаря — сто пятьдесят три. Понимаете, мне нужно в дом сто пятьдесят три к подрядчику Эллефсену… Должен вам сказать, что я где-то здесь живу; вернее, я был здесь неделю назад и снял комнату, но это было при дневном свете, а теперь здесь сам черт ногу сломит. Днем я даже переправил сюда свои вещи, если только посыльный честно выполнил свой долг. Я ищу вдову Турсен.

Ах, вот оно что! Тут Майса сразу все поняла; выходит, она все время разыгрывала перед ним дурочку.

— Ну да, она живет здесь, — быстро заговорила Майса. — Как выйдете во двор, перед вами сразу будет лестница. Хотя да, вам же ничего не видно; стойте там, где вы стоите, а я буду говорить, куда вам идти.

— Большое спасибо. Местечко, где я стою, не из приятных, один башмак совсем увяз в грязи…

Чтобы ему было понятно, куда ступать, Майса топнула по доске, так что вокруг забулькало.

— А теперь держитесь за зонтик, я вас проведу до лестницы.

— Вы сама доброта, йомфру! — услышала она галантный ответ.

Майса благополучно довела его до лестницы. Этот полуразвалившийся деревянный флигель снимал таможенник Шульц, а наверху жила вдова Турсен, сдававшая комнату с обслуживанием. Летом объявление заманчиво обещало: «Великолепный вид на залив Бьёрвикен и на порт!», а в холодное время года, когда трудно было залучить постояльца, так как в комнате дуло из всех щелей, объявление отличалось энергичной краткостью: «Самое дешевое жилье!»

Майса стояла внизу у лестницы, дожидаясь, пока он, нащупывая в темноте перила, взберется наверх и постучится. Во всех окнах было темно, только внизу, в спальне таможенника, горел свет. Видно, студента уже не ждали сегодня и улеглись спать. Тогда Майса взбежала наверх и забарабанила в окно кухни. На стук вышла Тилла.

— Я студент Хьельсберг, — представился он. — Мой посыльный должен был предупредить, что я въеду вечером. Спасибо вам за помощь, йомфру! — прокричал он Майсе, поспешившей вниз, и она услышала голос обескураженной фру Турсен:

— Кто же ходит так поздно?

Все огни в маленьких домах вокруг давно погасли, во дворе было темно, и только у маляра из-за белой занавески пробивалась сиротливая полоска света — верно, опять заболел кто-то из детей. Было время, когда этот участок относился к пригороду и на нем стоял только деревянный желтый флигель, который сейчас занимали таможенник и фру Турсен. Теперь подрядчик Эллефсен выстроил себе здесь белый кирпичный дом с окнами на улицу, в нижнем этаже которого помещался магазин. В ожидании, пока цены на земельные участки возрастут, он сдавал домишки и сараи во дворе разным ремесленникам, которым негде было разместить свои мастерские.

Через кухню Майса вошла в маленькую ветхую пристройку, где жил мебельщик. Ее встретил застоявшийся запах помойного ведра; она чиркнула спичкой о печь, чтобы найти маленькую керосиновую лампу, которую оставляли ей на столе, где стояла груда грязных тарелок и чашек, не вымытых после ужина. Майса сбросила промокшие туфли и придвинула их к еще теплой плите, где уже сохли две пары тяжелых разношенных мужских башмаков и висели на шесте грубые носки. С лампой в руках она осторожно пошла через мастерскую.

В свободном углу за токарным станком и незаконченными стульями на складной кровати спал подмастерье сапожника Эллинг. Он и мебельщик пользовались кухней пополам, и не раз случалось, что, когда Майса пробиралась к себе, Эллинг просыпался и начинал болтать и шутить с ней.

Одну из двух тесных комнатушек за узким коридором занимали Дёрум с женой, а над ними, в комнате направо от лестницы, вместе со служанкой сапожника помещалась их глухонемая дочь — хилый подросток, обездоленное существо, беспомощное как малый ребенок.

Обычно немая не спала, дожидаясь возвращения Майсы.

Услышав нечленораздельное глухое мычание, Майса поставила лампу у дверей и вошла в комнату. Два леденца из тех, что она купила у Суннбю, тут же перекочевали из кулечка в рот несчастной, а еще несколько достались проснувшейся служанке, которая пообещала, что как только она завтра разведет огонь в плите, она сразу же высушит юбку Майсы.

Весь чердак, даже за брандмауэром, был заставлен материалами мебельщика, так что Майсе приходилось тщательно освещать себе путь. Говоря по правде, комната Майсы была не чем иным, как отгороженной частью чердака с квадратным оконцем, прорубленным в покатой крыше; но все-таки она могла сойти за отдельную комнату. В ней стоял комод, доставшийся Майсе от матери, несколько стульев, гладильная доска, полка с чашками и кухонной посудой, а на стене на вешалке висели платья.

Майса задержалась у комода и стала рыться в ящиках. Она нашла пару чулок и после беглого осмотра убедилась, как и предполагала, что они нуждаются в штопке. Уже много вечеров она откладывала это занятие и снова и снова натягивала те чулки, которые были сейчас на ней. Но больше их носить невозможно.

Какая досада, ведь она так устала и хотела поскорее забраться в постель, укрыться периной и наконец-то согреться по-настоящему. Эта перина и коричневая раздвижная кровать с шарами на столбиках у изголовья служили ей с тех пор, как она себя помнила. На этой кровати умерла мать, когда они жили еще в Хаммерсборге. Ее фотография висела на стене, между спинкой кровати и покатым потолком. Мать была в кособоком кринолине, ее большие рабочие руки были неудачно выставлены вперед, а продолговатое лицо говорило об упорном характере и терпеливой выносливости. Рядом под стеклом и в рамке висела вырезка из иллюстрированной газеты. На ней был изображен доктор — известный профессор, который был кандидатом и заместителем главного врача в больнице, когда там служила мать.

Майса поставила лампу на маленький стол у кровати и придвинула стул. Потом принялась за штопку, положив перед собой леденцы и с наслаждением засунув ноги под перину.

За стеной в каморке у старого Шёберга по прозвищу «Машина» еще раздавался звук напильника и слышался шорох. Когда Майса поздно возвращалась домой, эта возня напоминала ей о том, что в доме есть жизнь. Целыми днями он трудился и мудрил над своим замком с секретом.

Вдруг она рассмеялась. Она вспомнила, с каким упорством не отвечала на все вопросы несчастного, ни в чем не повинного человека, который, сколько ни старался, никак не мог добиться от нее ни слова.

Перед рождеством Майсе изрядно досталось, прямо хоть разрывайся на части — за ней присылали от Брандтов, от Юргенсенов, пришлось отпроситься у Симунсенов, у которых она обещала провести целую неделю и сшить бальные платья для барышень, а сегодня, только она собралась выйти из дому, пришли от пекаря Антунисена — как раз сейчас им понадобились новые платья для всех трех малышей! Если она откажет им, пропало верное место, на которое можно рассчитывать летом, когда все господа побогаче уедут за город. Но ничего не поделаешь, будь что будет, не может она сейчас корпеть над детской одеждой, когда так много другой работы.

Этот бал у директора Сульберга явился для всех неожиданностью, он затеял его меньше чем за две недели до рождества, чтобы зимой его хорошенькие дочери не знали недостатка в приглашениях и кавалерах.

…Вчера Майса просидела у Юргенсенов до позднего вечера, — будь у них машина, дело пошло бы куда быстрей, — а сегодня, несмотря на метель, явилась к ним, когда еще восьми не было. Целый день она спешит изо всех сил — тарлатановое платье для Мины Юргенсен во что бы то ни стало нужно закончить к вечеру, а то не хватит времени на Теодору Брандт.

Мина каждые десять минут прибегала к Майсе в столовую, трогала и разглядывала материю, расспрашивала, сомневалась и болтала без умолку. Она принесла цветы, которые собиралась приколоть к волосам, чтобы посмотреть, подходят ли они к платью при вечернем освещении, примерила бусы; Мина была высокая, изящная и грациозная, и ей хотелось, чтобы платье подчеркивало ее достоинства.

Майса прекрасно знала, как этого добиться. Затянутая талия и драпировка, спадающая с плеча на грудь. Фрекен Мина такая хрупкая, нужно, чтобы платье немного полнило ее, только складки должны падать легко и свободно, словно сами по себе. А то если заложить их сверху донизу, они будут тяжелые и жесткие и станут топорщиться, а это никуда не годится.

Мина примеряла платье в тонкой белой нижней юбке, которую она наденет под розовый тарлатан. Пожалуй, лиф в талии надо больше забрать по фигуре, это даст свободу и мягкость… А юбка пусть падает легкими складками и обрисовывает фигуру…

— Только нижнюю юбку не надо слишком крахмалить, — вдруг осенило Мину. Когда она наконец поняла, как все это будет выглядеть, она так и засияла от радости. — Только бы оно хорошо сидело! Только бы сидело! — Ее голубые глаза ярко блестели. — Только бы складки падали мягко и естественно!..

Она прикидывала, показывала, тараторила и озабоченно давала советы.

Майсу тоже охватила лихорадка.

— Вот если еще фрекен Мина украсит свои густые пепельные волосы цветами, — проговорила она, осторожно снимая платье через голову девушки, — она будет такая хорошенькая, что о ней все заговорят!..

Вошел асессор в пальто и с зонтиком. Подумать только, собрался в гости в этакую метель. Он взглянул на платье и потрепал Мину по плечу — асессор души не чаял в единственной дочери:

— Скромно, изящно и естественно, не правда ли, Мина? Все эти изощренные фокусы в нарядах сразу бросаются в глаза. В них нуждается только вульгарность, верно ведь? И все равно ее сразу чувствуешь. Поверь мне, между истинным благородством и показным большая разница. — Восхищенно глядя на дочь, он провел рукой по ее волосам. — Нам с тобой нечего прибегать к обману!

«Еще бы!» — подумала Майса, глядя, как Мина прильнула к нему. Девушка поцеловала отца, стремясь поскорее выпроводить его.

— Только бы оно хорошо сидело! Только бы оно удалось вам, Майса! А может, чуть уменьшим драпировку? — Она очень боялась, что будет выглядеть недостаточно стройной. Уму непостижимо, и как это прошлой зимой танцевали в кринолинах!

На стуле лежала незаконченная розовая юбка. Пора пришивать к ней волан.

Майса поднялась, отложила лиф и взялась за монотонную работу. Ее сильные тонкие пальцы так и мелькали, игла, ловко подталкиваемая наперстком, быстро прокладывала стежки, и шитье двигалось вперед с такой быстротой, что приходилось то и дело перехватывать юбку.

Уж она-то постарается, чтобы платье фрекен Мины ни отделкой, ни покроем не уступало платьям, сшитым у сестер Берг или у мадам Ос. Может статься, все начнут расспрашивать, кто его шил…

И ничуть она не удивится, если фрекен Мина будет иметь успех на балу у Сульбергов… Вот как она оживилась, и все, верно, из-за этого морского офицера, что, говорят, ухаживает за ней…

Майса улыбалась над шитьем… Кто знает, может как раз это платье и решит дело! Будет в нем Мина кружиться в объятиях своего кавалера, легкая и воздушная, как перышко.

А как танцуют на этих балах!.. В прошлом году ей довелось попасть на галерею во время городского бала. Казалось, весь зал под сияющими люстрами кружится в такт музыки. Между светлыми тюлевыми платьями мелькали шелковые и атласные, взметались шлейфы, подшитые кружевами. Среди черных сюртуков, белых жилетов и военных мундиров плыли обнаженные плечи, склонялись пышные прически, украшенные жемчугом и цветами…

В тот вечер она долго шила у Скэу и приготовила Элисе платье к самому отъезду, а потом поехала проводить ее на бал, чтобы забрать накидку. Вот тогда-то ее и пустили на галерею посмотреть.

Она отыскала глазами всех, кого знала. Вон Сингне Транем в красном платье с цветами и с веером из слоновой кости, вон Элисе Скэу танцует все время в самой середине зала, а там Китти Блом, такая хорошенькая в белом; только что-то неладно с плечом, — стоит ей повернуться, как возле ворота собираются морщинки; а вот Минка Мёрк, тоже в белом, но только в атласном; как раз на этом балу она и была помолвлена с лейтенантом Мюллером… В конце концов от запаха духов, от яркого света и музыки у Майсы все поплыло перед глазами, и ей почудилось, будто и она тоже танцует там, внизу…

…Все же эти дни, до рождества и после него, были самыми приятными в году, хоть она и выбивалась из сил, готовя наряды к балам, и подчас совсем теряла представление о времени, не замечая, что день уже кончился и ей пора возвращаться домой по темным улицам. Перед каждым балом была невероятная спешка, каждой платье нужно было как можно скорей, и поневоле Майсе приходилось долго засиживаться по вечерам и недосыпать ночью.

Но зато барышни поверяли ей все свои секреты, советовались, делились своими страхами, обо всем ей рассказывали, и в конце концов она с головой уходила в их заботы и затаив дыхание выслушивала, сколько раз лейтенант флота Сульберг пригласил танцевать фрекен Мину, как обстоят дела у Сингне Транем с ее архитектором или у Арны с веселым светловолосым Якобом Скэу. Слушая их рассказы, она забывала о себе и как бы начинала жить их жизнью, принимая во всем самое деятельное участие.

Ее уже почти не волновали собственные сердечные дела. Она все реже вспоминала фармацевта из аптеки Юрте, который женился на деньгах и вообще оказался недостойным ее мечтаний; говорят, он обзавелся теперь собственной аптекой…

— Слава богу, что у нас сегодня спокойный вечер, — входя в комнату, проговорила фру, спустившаяся сверху, где она помогала мужу навести на себя лоск. — И ничего, если Майса посидит подольше, раз с платьем такая спешка. Не будем ее беспокоить, пусть себе шьет в столовой, а нам с Миной и Людвигом пусть подадут ужин в гостиной, ведь асессор и студент ушли.

Вечером явилась Теодора Брандт. Несмотря на темень и метель, она пришла будто бы для того, чтобы поболтать с Миной о бале и посмотреть платье, но было совершенно ясно, что ее мучило беспокойство: а вдруг Майса не придет к ним завтра с утра.

Девушки шушукались и болтали в гостиной, им столько нужно рассказать друг другу, ведь они считаются лучшими подругами… Только платье Теодоре так и не показали, ну ничего, завтра она повыспросит о нем Майсу.

Пока они коротали время в гостиной, игла без устали сновала взад и вперед.

Людвига, учившего уроки, подруги отправили к Майсе в столовую; он сидел сонный, поставив локти на стол, запустив пальцы в волосы, и зубрил.

Раньше чем к половине одиннадцатого она и сегодня не управится, вон еще сколько волана не подшито… В зеркале над буфетом отражалась лампа, часть бледного потного лица и острая макушка Майсы, а ее тень на стене проворно и неутомимо двигала рукой.

…Два полных дня здесь, завтра и послезавтра у Брандтов — вот и заработан далер. Еще один день она задолжала Симунсенам — к ним она снова пойдет в четверг, чтобы отработать ровно неделю. Хорошо бы поскорее разделаться с ними и на оставшиеся до сочельника четыре с половиной дня пойти к Антунисенам… Надо ведь заплатить мадам Дёрум за квартиру и отдать долг за ботинки.

Останется и к рождеству.

Надо припасти немного денег на крестины у маляра Йёрстада — они назначены на воскресенье между рождеством и Новым годом. Майса задумала сшить хорошенький чепчик с красными атласными рюшками и лентами. Из всех, кто живет в их дворе, в крестные матери пригласили именно ее, а мадам Дёрум будет держать ребенка над купелью. А потом, говорят, устроят настоящий пир… В церковь Майса наденет новую зимнюю шляпку и жакет с боа. Свое черное платье украсит красивым шерстяным кружевом, которое подарила ей фру Скэу, а к пятому дню после рождества, когда ей снова придется идти шить, она его отпорет. Белый воротничок заколет золотой булавкой и пришьет к платью красивые манжеты… Можно еще накинуть сверху красную шаль с бахромой, хотя, пожалуй, без нее будет скромнее и наряднее. Волосы она завьет и устроит шиньон, — уж она постарается выглядеть на славу! Говорят, они пригласят Эллинга и других подмастерьев, так что вечером удастся немного потанцевать…

Людвиг зевал во весь рот, в конце концов и она от него заразилась…

— В Черное море впадают Днепр и Днестр, Днепр и Днестр, Днепр и… — Он бубнил и бубнил, не переставая: — Днепр и… и…

— Смотри, челюсть вывихнешь, — вмешалась Майса.

Людвиг метнул на нее сердитый взгляд:

— В Белое море — Северная Двина, в Балтийское — Западная Двина, Западная… В Балтийское — Дви… Дви….

— А не дви-нуться ли тебе спать?

— Да замолчите вы, вовсе я не хочу спать! — В сердцах он захлопнул книжку и пошел наверх.

В комнате стало пусто и тихо, язычок пламени в лампе сделался красноватым, она начала светить слабее.

Видно, на дворе разыгралась настоящая метель, вон ветер так и завывает. Майса шила без передышки, времени у нее оставалось меньше часу.

По вечерам на нее иной раз вдруг находили приступы сонливости, в глазах все точно двоилось. Но шитье шло своим чередом, и когда она стряхивала с себя сон, то оказывалось, что кусок подшитого подола намного вырос.

Она испуганно вздрогнула, ей почудилось, что наступило утро. Она пересекает двор, заваленный свежим снегом, оставляя после себя мокрые черные следы, и вдруг навстречу ей попадается мальчишка из типографии, тот, что вечно бегает к студенту Хьельсбергу с какими-то длинными листами бумаги.

Этот Хьельсберг, верно, считает ее своей знакомой, с тех пор как они встретились здесь во дворе в день его первого появления. Всякий раз, увидев ее, он здоровается с ней и заводит разговор, расспрашивает, где она была сегодня и где будет шить завтра и послезавтра. Послушать его, так она, должно быть, страшно довольна жизнью и зарабатывает уйму денег, недаром она трудится с утра до ночи; а у самого глаза за очками так и блестят. Скоро она станет настоящей богачкой!..

Всегда он веселый, хотя у самого, у бедняги, с деньгами не густо; Тилла говорит, что фру Турсен нелегко выжать из него плату за комнату. Он учится на доктора, и в больнице его хорошо знают.

Как неловко получилось в субботу! И надо же было Майсе выйти во двор как раз в ту минуту, когда прачка ругалась с ним из-за денег за стирку и кричала, что не намерена бесплатно стирать его рвань. Майса готова была сквозь землю провалиться — ведь как ему потом будет совестно, но не могла же она повернуть обратно, она как раз несла платье фру Турсен. Вот и пришлось ей быстро, как ни в чем не бывало, взбежать по лестнице прямо между ними. А он-то с тех пор и не показывается…

Красноватый язычок пламени тускло светил в темной комнате. У Майсы на коленях еще лежали непришитые оборки.

В дверь заглянула фру, чтобы посмотреть, скоро ли Майса кончит; вряд ли стоит заправлять лампу, ей уже немного осталось… В ожидании платья Мина задремала в гостиной.