Фантастика 2009. Выпуск 2. Змеи Хроноса

Повести и рассказы

Василий В. Головачев

Всё, что было не со мной, помню

Фантастический рассказ

Было

Представьте себе отрицательное давление. Сможете? К положительному мы привыкли с детства, наблюдая, как колёса телеги оставляют в почве характерные борозды. Или гусеницы танка следы на асфальте улицы. Или, что более позитивно, как пресс плющит раскалённую болванку металла в цеху машиностроительного завода. Но что такое отрицательное давление?..

Мысль мелькнула и погасла.

Кругом было одно глобальное пламя, имеющее странное свойство разбегаться во все стороны с колоссальной скоростью. И при этом процесс нельзя было назвать взрывом, потому что пламя не являлось продуктом деятельности человека и не представляло собой конечную фазу управляемой реакции. Оно появилось и начало расширяться с огромным ускорением, порождая само себя и создавая удивительно гладкий, ровный и однородный фон – пространство.

Впрочем, неоднородности в этом странном континууме, заполненном квантовыми полями, всё-таки появлялись и уже не сглаживались стремительным инфляционным расширением. Сложные физические процессы приводили к тому, что неоднородности, представляющие собой солитоны – сгустки первичных элементарных частиц, вызвали небольшой избыток обычного барионного вещества над антивеществом. Началась аннигиляция рождающихся комков материи, а когда она закончилась, в невероятно раздувшейся Вселенной появились первые островки вещества, которые впоследствии превратились в звёзды, галактики и их скопления, объединившиеся в крупномасштабные сетчато-мозаичные структуры.

Но это стало реальностью позже.

А пока он – невидимый и неощутимый свидетель рождения Вселенной – наблюдал за её расширением изнутри процесса и видел-осязал-ощущал огонь во всех его проявлениях, понимая, что попал в информационный «нерв», недоступный большинству людей.

Между тем температура огня вокруг постепенно падала, он становился менее жгучим и плотным, меняя свою физическую суть, и, наконец, падение температуры позволило появиться первым атомам. Точнее, ядрам атома водорода, состоящим из протона и нейтрона. И случилось чудо: Вселенная стала прозрачной, то есть видимой в широком диапазоне электромагнитных волн, и практически невидимой, потому что заполнявший её огонь погас! Излучение отделилось от вещества – первых незначительных скоплений атомов. А поскольку до термоядерных реакций было ещё далеко, рождённый мир погрузился в Великую Тьму…

– Красиво говоришь, Сан Саныч! – восхищённо сказал Олег Николаевич Хаевич, разливая пиво в стеклянные кружки тонкой работы. – Тебе бы писателем быть, стал бы известен.

Уваров улыбнулся. Хаевич уже не раз говорил ему о писательской известности, однако Александр Александрович, в миру Сан Саныч, никогда не проявлял особого литературного дарования и работал математиком в МИФИ, окончив этот же институт двадцать семь лет назад. В настоящее время близился его пятидесятилетний юбилей, и он казался себе маститым учёным, умудрённым опытом человеком средних лет. Но не старым. В молодости он серьёзно занимался лёгкой атлетикой, стал мастером велосипедного спорта и выглядел вполне прилично: метр восемьдесят, плотный, плечистый, спокойный, уверенный. Волосы начали редеть ото лба ещё в тридцать пять, поэтому в сорок он стал стричься наголо, оставляя короткий ёжик, и в сорок девять лобастая голова Уварова отливала серебром седины, что было даже модно.

Хаевич был моложе на пятнадцать лет. Небольшого роста, с животиком, подвижный, говорливый, любитель ночных клубных забав, он нравился женщинам и о семейной жизни пока не помышлял. Его трудно было представить в роли чиновника, да он им и не был, возглавив после тридцати лет частную фельдъегерскую службу. Любил выпить, поговорить (он был в курсе всех новостей), хорошие автомашины (ездил то на «Мерседесе CLS», то на «Порше Кайенн»), знал все клубы в Москве и часто пропадал за рубежом. Но ровно через две недели возникал на горизонте, и компания собиралась вечером пятницы записать пульку: Уваров, Хаевич, Коренев Михаил Михайлович и Новихин Олег Олегович.

Кореневу стукнуло шестьдесят два, он работал заместителем директора Московской газовой биржи и был душой общества. На этого человека, любившего анекдоты, всегда можно было положиться. Он готов был помочь друзьям в любое время, не раздумывая. Кроме того, он был охотником, часто уезжал с компанией приятелей в глубинку России, под Нижний Новгород, и привозил интересные истории, а иногда и дичь.

Четвёртый преферансист, Новихин Олег, был самым молодым и энергичным членом команды. Он работал начальником службы безопасности Московской биржы, под началом Коренева, занимался бадминтоном (становился даже чемпионом области), не считая рукопашного боя в силу профессиональной надобности, и слыл знатоком вин и алкогольных напитков вообще. Хотя при этом почти не пил.

Все эти люди были очень непохожими друг на друга, и свела их воедино только одна страсть – к преферансу. Но если для Новихина эта игра подогревала его спортивный интерес, Хаевич ловил удачу, Коренев искал охотничий азарт, то для Уварова преферанс являлся одним из вариантов теории игр, которой он посвящал всё своё свободное время.

– Я космосом не интересовался, – продолжил Хаевич, потягивая пиво и присматриваясь к вяленой рыбке, которую принесла Оксана, повар Новихина; играли обычно в его коттедже на улице Сучкова. – Не могу утверждать, что я совсем уж закостенелый скептик, но не верю, что космос нам необходим. Пусть его покоряют автоматы и роботы, человеку там делать нечего. Кстати, ты говорил об эпохе Великой Тьмы. Тёмная материя, о которой все сейчас говорят, не из этой епархии?

– Это разные категории, – качнул головой Уваров. – Хотя тёмная материя зарождалась примерно в те же времена, миллиарды лет назад.

Хаевич аккуратно разделал рыбку, с любопытством посмотрел на него.

– Ты что же, и в самом деле видишь эти сны – про космос, рождение Вселенной?

– Это не сны. Как бы тебе объяснить… во мне просыпается память происшедших событий, понимаешь? Я вижу то, что было в прошлом, миллионы и миллиарды лет назад.

– Вот этот огонь видишь, о котором говорил?

– И огонь тоже. Первые звёзды, первые галактики, планеты.

– Откуда же ты знаешь, что там происходило?

– Знаю, и всё. Информация сама появляется.

– Давно?

– Если честно, то не очень, год назад всё началось, после ДТП.

– Это когда ты свою «импрезу» разбил?

– Ага.

– Ну, тогда по глоточку.

Они сдвинули кружки с пивом, занялись вяленой кефалью.

Обычно первым к назначенному времени (восемь часов вечера) прибывал Уваров, не любивший опаздывать. Хаевич подъезжал чуть позже, с водителем Сашей, который знал все секреты своего работодателя. За руль после «принятия на грудь» дозы спиртного Хаевич не садился, что было правильно.

Третьим появлялся Коренев с сумкой пивных бутылок. В компании существовал свой распорядок: Уваров покупал торт и конфеты к чаю, Хаевич – сухое красное вино, Коренев – пиво и водку. Новихин принимал гостей, иногда угощая их классным вином из собственного погреба.

– Привет Эйнштейну, – объявил Михал Михалыч, обнимая Уварова, пожал руку Хаевичу. – Жарко сегодня. – Он снял пиджак, подсел к столу. – Ну, что, по пивку?

Налили, выпили.

Коренев блаженно откинулся на спинку стула.

– Хорошо поторговали сегодня, растёт наш газ в цене как на дрожжах. Командир обещал быть через полчаса, если не застрянет в пробке. Стоит Москва, я еле проехал по закоулкам.

Командиром он называл Новихина, хотя по служебному положению стоял выше.

Заговорили о пробках, о неумении служб решить транспортную проблему.

– Вот ты математик, – посмотрел на Уварова Коренев, подцепляя вилкой малосольный огурчик, – взял бы и рассчитал какой-нибудь алгоритм, который избавил бы город от пробок.

– Этой проблемой уже занимались математики, – сказал всезнающий Хаевич. – Но ни в одной столице мира она не решена полностью. Города не резиновые, и когда количество машин превышает пространственно-динамический предел, они встают.

Коренев возразил, что в Варшаве, где он был, пробок нет.

– Нашёл столицу, – отмахнулся Олег. – У них всё ещё впереди.

Коренев снова возразил, что существуют приёмы ограничения въезда в города и другие ухищрения, позволяющие избегать пробок.

Они заспорили.

Уваров слушал, потягивал ледяной сидр и думал о другом. О поездке на родину в Брянскую губернию. О конвенте математиков, где ему должны были вручить престижную премию «Золотой интеграл». О варианте игры нового типа, который он почти рассчитал и к концу года собирался представить на суд математиков института. Работа была интересной, и он надеялся удивить коллег подходом к проблеме, который они назвали бы когнитивно-метафизическим, а он сам – чувственно-магическим. Хотя речь шла скорее о переходе между реальностью и миром чувственных идей, в который ему позволено было время от времени погружаться.

– О чём задумался, Сан Саныч? – стукнул его по плечу Хаевич.

Уваров виновато прищурился.

– Да так, ни о чём.

– Расскажи о своих видениях, вот биржа интересуется.

– Я ему уже рассказывал.

– Да? А он не признался. Ещё раз советую написать об этом книгу. У меня друг – издатель, поможет издать. Вдруг откроешь в себе талант писателя? Роулинг же, создатель Гарри Поттера, тоже в своё время была никому не известна.

– Заладил одно и то же, – проворчал Коренев. – Сан Санычу слава не нужна.

– А что ему нужно?

– Слава бывает разная. Вон один математик отказался от Нобелевки и стал известен всему миру.

– Он просто больной, думал только о себе, а не о своих родственниках. Ему невероятно повезло, а он это везение в задницу засунул!

– Не груби. Везение тоже разное бывает.

Хаевич хихикнул.

– Эт точно. Иногда не получить желаемое и есть везение. Ну, что, мужчины, ещё по кружечке?

– Привет, алкоголики, – вошёл в гостиную улыбающийся Новихин, бросил к шкафу в прихожей слева спортивную сумку. – Как вам наши футболисты?

– Я просто обалдел! – оживился Коренев. – Четыре – один, уму непостижимо! Неужели научились играть?

– Тренер хороший, вот и научил, – авторитетно сказал Хаевич.

– У них стимул появился, – сказал Новихин, скрываясь на втором этаже.

– Какой стимул? – не понял Олег.

– Раньше играли как игралось, – поддержал тему Коренев. – Всё равно платили, а теперь не даёшь отдачи – садись.

– Значит, тренер таки в этом деле главный? Кто ещё заставит их играть?

– Почему обязательно тренер? Игорь прав, стимул появился – играть хорошо, иначе сядешь на скамейку запасных, а то и совсем вылетишь из команды.

К столу спустился Новихин, переодевшийся в домашний спортивный костюм.

Заговорили о футболе, потом о теннисе, знатоком которого считался Хаевич, о бадминтоне. Открыли вино.

Уваров сидел молча, слушал, от вина отказался. До сорока пяти он вообще не употреблял спиртных напитков, да и сейчас позволял себе разве что бокал шампанского на праздники да сидр. От пива не отказывался, но и не приветствовал, доверял организму, который чётко знал свою норму.

В начале десятого пересели за игровой столик.

Сдавать выпало Новихину.

Коренев взял карты, принялся изучать расклад. Делал он это медленно и обстоятельно, в силу характера, поэтому поначалу компаньонов это сердило, но после пятнадцати лет знакомства все привыкли к манере игры «главного биржевика» компании и не обращали на его медлительность внимания.

– Раз, – объявил наконец Михал Михалыч.

– Пас, – отозвался Уваров.

– Бери, – согласился Хаевич.

Игра началась.

* * *

Расходились за полночь, в половине первого.

Хаевич и Новихин собрались навестить клуб «Сохо».

Уваров повёз Коренева на своей машине: тот жил в Крылатском, после чего ему предстояло возвращаться назад, к Серебряному бору.

– Ты что, и вправду видишь прошлое? – поинтересовался слегка осоловевший Михал Михалыч, когда они попрощались с молодёжью и отъехали. У него была своя «БМВ» плюс охрана, однако он редко ими пользовался.

Уваров невольно вспомнил один из своих «эзотерических снов»…

Великая Тьма длилась по вселенским меркам недолго, всего около миллиона лет.

Массы сгущений относительно холодного вещества – ядер водорода и гелия, а потом и нейтральных атомов после эпохи рекомбинации, достигали таких величин, что начались первичные реакции ядерного синтеза, водород «загорелся», и по всему гигантскому объёму сформированного пространства зажглись первые звёзды.

Поначалу они были небольшими, карликовыми, но по мере дальнейшего уплотнения облаков газа и пыли рождались всё более массивные звёзды. Некоторые из них сливались вместе, образуя квазары и первичные чёрные дыры, и по молодой Вселенной, продолжавшей расширяться в ином темпе, не столь быстро, как в первые мгновения, поплыли хороводы фонтанирующих струями огня юных звёзд, окружённых вихреподобными дисками пыли и газа.

А уже через сто миллионов лет, когда звёзды начали объединяться в протогалактики, в их атмосферах – не на планетах и не в космическом пространстве – зародилась первая форма жизни. А за ней – разум…

– Может, тебе и в самом деле стоит написать роман? – послышался голос Коренева.

Уваров очнулся, повернул направо, на улицу Крылатские Холмы.

– Мне Олег об этом все уши прожужжал, и ты туда же. Не писатель я. У меня другие интересы.

– Теория игр? – хохотнул Михал Михалыч. – Судя по тому, что проигрываешь ты редко, теория у тебя правильная.

– К преферансу она не имеет отношения.

– Да? А я думал, ты карточными играми занимаешься.

Уваров хотел было оправдаться, объяснить Кореневу на пальцах, чем он занимается на самом деле, но передумал. В состоянии эйфории – Коренев выпил да ещё и выиграл при этом – он вряд ли понял бы собеседника.

Между тем именно увлечение Уварова психроникой, как он назвал свою игровую матрицу, и позволило ему приобрести дар воспоминаний прошлого, а вовсе не авария, в какую он попал однажды на Амурской улице: тогда в бок ему влетел лихач на старой «Ладе». Началось всё с расчётов компьютерной ролевой игры, отличающейся от других тем, что играющий не просто выбирал фантом из заданного набора игровых персонажей, а переносил на него качества своей личности и характер своих взаимоотношений с реальностью. После этого Уварову удалось просчитать психосемантическую матрицу играющего, содержащую информацию о способах взаимодействия структур сознания, и, что важнее, бессознательного в личности играющего с тканью бытия, выбрать желаемый интервал глубины игры, по сути – горизонт событий (он выбрал древнее прошлое) и достичь необходимой степени его детализации.

На следующий день, точнее ночь, ему начали сниться странные сны. Ещё через месяц он научился погружаться в прошлое на любой отрезок времени и буквально видеть всё, что там происходило.

– Спасибо, – сунул ему ладонь Коренев, когда машина свернула к его дому. – Заходи как-нибудь в контору, побеседуем о жизни. Расскажешь о своих видениях.

– Лучше вы к нам, – улыбнулся Уваров.

Коренев с трудом выбрался из машины, поплёлся к подъезду.

Уваров посмотрел на подъехавшую за ним машину – чёрный джип «рэндж ровер», не придал этому значения, проводил приятеля глазами, подумав, что несмотря на свою сугубо коммерческую должность Михал Михалыч сумел остаться человеком совести, за что его уважали коллеги и любили близкие.

Джип всю дорогу ехал за ним, но он этого не заметил.

Домой приехал в половине второго.

Жена уже спала, внучка тоже.

Уваров, стараясь не шуметь, залез в ванну, встал под душ. Лёг чистый, умиротворённый, довольный жизнью, автоматически перебрал в уме то, что должен был сделать в субботу, и легко уснул.

Сон-видение пришёл сам собой, без особых усилий с его стороны. Организм уже научился владеть особым состоянием, которое в разные времена у разных народов называло по-разному: инсайтом, сатори, просветлением и озарением. Сам Уваров называл это состояние мысленно-волевым странствием.

Сознание вылетело за пределы тела, перед глазами развернулась величественная панорама космоса. Россыпи звёзд окружили его со всех сторон. Он мог свободно «дотронуться» до любой из них, но душа просила иного, и Уваров глянул на Мироздание через «телескоп» внечувственного восприятия, ища в нём следы разумной деятельности.

И нашёл!

Среди сияющих звёздных сфер проявились тонкие паутинки геометрически правильного узора, не похожего на обычные скопления и галактики. Одна из паутинок была совсем близко, память автоматически назвала направление – Волосы Вероники.

Отлично! Посмотрим, что там такое…

Мысленное «тело» Уварова превратилось в неощутимый луч и стремительно рванулось в пространство.

Извне-1

К чёрному джипу «рэндж ровер», стоящему на Серебряной набережной с погашенными фарами напротив многоступенчатого нового дома, подкатил второй точно такой же, погасил фары. Из него вылез мужчина в чёрной куртке, открыл дверцу первого джипа, сел на заднее сиденье.

В кабине машины находились трое мужчин в похожих куртках, один сзади, двое спереди, считая и водителя. Пассажир на переднем сиденье смотрел на экранчик навигационного компьютера, второй, сзади, с наушниками на бритой голове, внимательно разглядывал экран какого-то прибора с длинным дулом, направленным на окна дома.

– Ничего? – спросил гость.

– Лёг спать, – буркнул мужчина с наушниками.

– С кем-нибудь разговаривал?

– Как обычно.

– Может быть, он просто псих? – проговорил пассажир на первом сиденье.

– Вряд ли, о нём отзываются в исключительно положительном смысле. Нормальный мужик, жена, дети, внучка.

– Только речи ведёт странные.

– Парни, наше дело маленькое: приказано следить – будем следить. Давайте меняться.

– Ещё полчаса.

– Ладно, следующий раз вы нас смените на полчаса раньше. – Гость поднёс ко рту мобильник: – Паша, вылезай.

Из второго джипа выбрались ещё двое мужчин, в том числе водитель. Пассажиры первого уступили им места, сели во второй джип и уехали.

Мужчина, сидевший на заднем сиденье «рэндж ровера», пересел на переднее, снова достал мобильник:

– Первый, семнадцатый на связи. Приступили к дежурству. Всё тихо, клиент под контролем.

– Зря проторчим всю ночь, – проворчал его напарник, занявший заднее сиденье. – За три месяца он ни разу ночью ни с кем не общался. Только с партнёрами по преферансу.

– Заткнись, – коротко ответил мужчина с мобильником.

В мобильнике ожил голос:

– Режим «три уха».

Это означало, что прослушивать надо было все телефоны клиента, в том числе и мобильный.

– Принято, – ответил мужчина в джипе.

Тот, кто говорил ему о режиме «три уха», повернул голову к собеседнику: кабинет, где они сидели напротив светящегося объёмного экрана компьютера, напоминал лабораторию, заставленную сложным оборудованием.

– Пока что у нас почти ноль информации. Ничего конкретного. Может, возьмём его и заставим говорить?

– Мы должны быть уверены, что это именно он, хроник, – заговорил собеседник, крупнотелый, крупноголовый, седой, с узкими губами и холодными бесцветными глазами. – Поспешим – канал закроется.

Первый, худой, костистый, с залысинами, кивнул.

– Придётся ждать. Хотя на него могут выйти и конкуренты. Леонтьева предложила неплохой план – завербовать кого-нибудь из его друзей, из тех, с кем он играет в преф.

Седой помолчал.

– Идея неплохая, доложу наверх. Разрешат – разработаешь план. – Он поднялся, похлопал худого по плечу, вышел.

Оставшийся в кабинете надел наушники.

Полёты

С тех пор как Уваров разработал программу автоматической коррекции действий игрового фантома, по сути – самого себя-игрока, мысленные полёты в прошлое давно перестали быть игрой. Его психосемантическая матрица легко преодолевала барьеры физических законов, подстраивалась под изменяющиеся параметры реальности и погружалась в бездну прошлых времён, как ныряльщик в воду. Насытившись астрономическими данными, он безошибочно определял координаты галактик и их скоплений, свободно ориентировался в созвездиях и мог мысленно-волевым усилием «посетить» окрестности любых звёзд Млечного Пути и за его пределами.

Мало того, Уваров научился находить звёзды и галактики, где когда-то цвела разумная жизнь, и опускаться к её истокам, когда эта жизнь только зарождалась.

Увлечение «виртуальными контактами» достигло такой стадии, что он и на работе грезил иногда с открытыми глазами, часами просиживая в одном положении. И хотя это не сказывалось на работе, так как он исправно решал предлагаемые задачи, коллеги потихоньку стали его сторониться. Что заставило Уварова быть сдержаннее. Он не хотел, чтобы его считали шизиком.

В пятницу, тридцатого мая, команда преферансистов снова собралась в коттедже Новихина в восемь вечера. Первым приехал Уваров, вторым Хаевич, третьим Коренев. Опаздывал как обычно Новихин, хотя это обстоятельство никого не доставало. Игорь после работы тренировался в спортзале «Динамо», поэтому и появлялся дома не раньше девяти часов вечера.

– Ну, что ты интересненького за это время увидел? – спросил Хаевич, разливая пиво по кружкам.

– Как строились первые искусственные сооружения, – сказал Уваров спокойно.

– Шутишь? – недоверчиво посмотрел на него Олег.

Коренев засмеялся.

– Я гляжу, математики не отличаются от охотников. А по фантазии и вовсе могут дать им фору.

– Может, это не фантазии, – не поддержал его Хаевич. – Может, у Сан Саныча действительно прямая связь с космосом. Может, он новый русский видящий.

Уваров невольно улыбнулся в ответ.

– Новый русский видящий – это круто.

– Нет, ну ты же в самом деле видишь то, о чём говоришь?

– Допустим.

– Что значит – допустим?

– А если я фантазирую, готовлюсь стать писателем по твоей рекомендации?

Хаевич хмыкнул, разглядывая лицо Уварова поверх кружки, погрозил ему пальцем:

– Не калапуцкай мне мозги, Сан Саныч. Лучше поделись открытием. Какие такие искусственные сооружения ты видел? Где? Я читал какую-то учёную статью, где утверждалось, что мы единственные разумные твари во Вселенной.

– Жизнь возникла миллиарды лет назад, разум тоже.

– Зелёные человечки? – Коренев подмигнул Хаевичу.

– Никаких зелёных человечков нет, – возразил Уваров серьёзно. – Гипотез о формах жизни действительно много, но я берусь утверждать, что первые разумные существа, появившиеся ещё до формирования галактик, были негуманоидными.

– Какими?

– Не похожими на человеков, – пояснил Хаевич. – Как же эти негуманоиды могли появиться, если тогда и планет-то не было?

– Были звёзды. Первыми разумными стали плазмоиды в их атмосферах.

– Ну, это ты загнул, Сан Саныч. Разумные должны думать. А чем могли думать твои плазмоиды?

– Первичная основа мышления заключается в структуре жизненной формы, а не в материале, его образующем.

– Повтори то же самое, только помедленнее и попроще.

– Мужчины, давайте по бокальчику, – разлил по кружкам пиво Коренев. – Жарко, не до философии.

– Нет, пусть он расскажет, что видел.

– Систему джетов, – буркнул Уваров, теряя запал. Хаевич упорно пытался его разговорить, и это почему-то Александру Александровичу не нравилось.

– А это что ещё за фигня?

– Джеты – длинные лучевидные выбросы пыли и газа из звёзд. Нынешние, наблюдаемые астрономами, достигают миллиардов километров, а давние ещё длиннее.

– Каким образом из них можно делать сооружения?

– Первые разумные плазмоиды строили из них целые фотонные системы, которые потом соединялись в компьютерные иерархии.

– Какие иерархии?!

– Да отстань ты от человека, – осуждающе сказал Коренев. – Он фантазирует, а ты веришь. Как там, у классика? Особенно долго мы помним то, чего не было.

Уваров хотел возразить, что он вовсе не фантазирует, но встретил взгляд Михал Михалыча (тот подмигнул ему) и кивнул.

– Ну, есть немного.

Хаевич разочарованно цыкнул зубом.

– Я думал, ты серьёзный человек, Сан Саныч. Хотел поговорить о жизни как о категории развития материи.

– Жизнь всего лишь заразная болезнь планеты, – хохотнул Коренев, снова подмигнув Уварову, – от которой можно легко избавиться с помощью разума.

Уваров улыбнулся. В настоящее время, убедившись в стремительном отдалении вектора технического прогресса от вектора духовного развития человечества, он думал примерно так же.

Хаевич успокоился, хотя и продолжал время от времени задавать каверзные или ехидные вопросы.

Уваров больше отшучивался или отмалчивался, размышляя о странном поведении Коренева.

Пришёл Новихин, расслабленный после тренировки, но весёлый и жизнерадостный.

Поужинали, сели играть.

Первым сдал Уваров.

– Мизер! – заявил Хаевич, хмельной от выпитого и потому нерасчётливо смелый.

– Пас, пас, – отозвались Новихин и Коренев.

В прикупе оказались две дамы.

– Блин! – с изумлением сказал Хаевич, глядя на карты. – Мне же нужна была девятка пик…

– Что, чистый? – осклабился Новихин. – Не надо записывать?

По лицу Олега пробежала сложная гамма чувств. Было видно, что он понадеялся на фарт, но ошибся.

– Записывайте.

Как оказалось, дамы пришли к другим мастям, которые Хаевич понадеялся сбросить, после чего пробои только увеличились. После сброса и его выхода в семёрку треф стало ясно, что он ещё и неправильно пошёл. Поэтому ловля завершилась тем, что у Олега отобрали нужные масти, и он получил пять взяток.

Впрочем, его это не сильно обескуражило и не остановило. Хаевич отличался бесшабашностью и верил в удачу, переоценивая свои силы. Лишь к концу игры он слегка выправил своё положение – пошла карта, как говорят, – и смог чуть-чуть отыграться.

В начале первого ему позвонили из какого-то клуба, и он с Новихиным засобирался на очередную тусовку, забыв о проигрыше. Будучи клубным завсегдатаем, Олег не упускал возможности расслабиться, «оттянуться» по полной программе, послушать приятную музыку и потанцевать.

Прощаясь, он пожал руку Уварову, шепнул на ухо:

– У меня завтра дело в вашем районе, заеду, поговорим.

– Заезжай, – пожал плечами Александр Александрович. – Я буду после одиннадцати.

Новихин и Хаевич уехали на «порше» Олега.

Подъехала «БМВ» Коренева.

– Сегодня меня везут за город, – сказал он, довольный результатом игры. – Так что ты приедешь домой вовремя.

– Вовремя, – хмыкнул Уваров, глянув на часы; шёл второй час ночи. – Хорошо, что Олег сегодня был в ударе, спонсировал всю игру.

– Да, рисковал он по-крупному, – засмеялся Коренев. – Даже к тебе не приставал с расспросами, в каком космосе ты летал.

Уваров махнул рукой.

– Космос один. Но его доменная структура сложная.

– Тебе не кажется, что у Олега какой-то воспалённый интерес к твоим снам?

– Это его проблемы.

– Я верю, что ты видишь необычные сны.

– Вижу. Только это не сны, Михал Михалыч.

– Ладно, расскажешь потом. Держи лапу и не гони на своей ракете, щас менты везде с радарами стоят.

Уваров хлопнул по подставленной ладони, тронул машину с места.

Фонарь справа, за перекрёстком, погас и вспыхнул снова, напомнив ему последнее странствие: впервые в жизни Уварову удалось наблюдать схлопывание остатка старой красной звезды-гиганта в чёрную дыру. Но гораздо более интересным был процесс строительства колоссальных гигантских звёздных систем наподобие снежинок, чем занимались первые цивилизации Вселенной с помощью чёрных дыр. Как они это делали, было непонятно, потому что Уваров не знал механизма, способного управлять передвижением первичных звёзд. Но результат был виден издалека: по космосу то здесь, то там поплыли удивительные лучистые «конструкции» из звёзд, имеющие чёткую геометрическую форму. Это случилось уже в первый миллиард лет после Большого Взрыва, породившего Мироздание.

Гораздо позже, когда звёзды объединились в галактики, а галактики выстроились в скопления, образовавшие сетчато-волокнистую структуру, начали появляться уже другие формы жизни, в том числе биологического вида, на основе углеродной или кремниевой органики…

Уваров повернул на Алабяна, снизил скорость, поднимаясь на мост через железнодорожные пути, увидел внизу, на съезде, черный «фольксваген туарег» и двух гаишников рядом. Порадовался, что снизил скорость. Однако это не помогло. Один из инспекторов сделал Уварову жест дубинкой – к обочине. Уваров послушно остановился, уверенный, что правил не нарушал.

– Документы, – подошёл инспектор, не козыряя; погоны у него были капитанские.

Второй инспектор, тоже с капитанскими погонами, очень толстый, с широким неприятным лицом, обошёл «ауди» с другой стороны.

Уварову это не понравилось. Он впервые видел, чтобы в патруле участвовали сразу два капитана милиции.

– Представьтесь, пожалуйста, – кротко попросил он.

Капитаны переглянулись.

– Документы, – снова потребовал первый капитан, пожиже телосложением.

– Представьтесь, – упрямо мотнул головой Уваров, уже понимая, что его остановил вовсе не рядовой патруль ДПС.

Капитан взялся за кобуру.

И в этот момент на мосту появились две машины, ехавшие со стороны улицы Народного Ополчения: «БМВ» и джип «инфинити», притёрлись к тротуару, остановились.

Из первой тяжело вылез Коренев, из второй двое парней в тёмно-серых костюмах. Коренев подошёл к машине Уварова, глядя на замерших капитанов.

– Что тут у вас происходит?

– Михал Михалыч! – приятно удивился Уваров. – Я просто ехал, они остановили…

– А вы кто такой? – осведомился толстый представитель власти.

Парни Коренева подошли ближе, явно готовые вмешаться в происходящее.

– Я заместитель директора Московской биржи, – сказал Коренев. – Этот человек мой друг. Насколько я знаю, он никогда не нарушает правила дорожного движения. – Михал Михалыч посмотрел на Уварова. – Сан Саныч, ты нарушал?

– Да ни боже мой, – честно сказал Уваров.

Капитаны снова переглянулись.

– Мы хотели проверить документы, – начал первый.

– А у вас есть основания? Или мне позвонить куда следует, выяснить, к какому ведомству вы относитесь?

Толстый капитан молча двинулся к «туарегу», скрылся в кабине.

Его напарник помедлил, оценивающе глядя на охранников Коренева, повернулся и сел в джип.

«Туарег» сорвался с места, повернул на улицу Маршала Рыбалко, скрылся из глаз.

– Похоже, они ждали именно тебя, Сан Саныч, – хмыкнул Коренев, провожая джип глазами.

– Кто?

– И я хотел бы знать кто.

Уваров почувствовал холодок под ложечкой.

– Я же ничего не сделал.

– Поменьше болтай, как ты там путешествуешь по космосу, – посоветовал Михал Михалыч. – Зайди завтра ко мне в контору, поговорим.

– Я уже Олегу обещал.

– Зайди сначала ко мне. – Коренев поманил одного из парней пальцем. – Серёжа, проводи математика. – Он сунул руку Уварову в боковое окошко. – Спокойно ночи, Сан Саныч.

«БМВ» Коренева развернулась в сторону Мневников, уехала. «Инфинити» остался.

– Мы поедем за вами, – сказал парень, которого Михал Михалыч назвал Серёжей.

Сбитый с толку Уваров завёл двигатель и повёл свою синюю «ауди» домой.

Извне-2

Коренев посмотрел в зеркальце заднего вида, потрогал родинку в уголке губ; это был микрофон рации.

– «Фольксваген туарег», номер У 111 АА 199.

– Поняли, перехватили, – ответили ему.

Он достал мобильник, набрал номер:

– Завтра он будет у меня.

– Вы уверены, что мы на правильном пути? – спросил его мужской голос.

– Не похоже, что он фантазирует. Да и конкуренты не стали бы заявлять о себе, не имея резона.

– Слишком уж грубо они работают.

– Может быть, торопятся, понимая, что и мы ищем хроника. Кстати, любопытно, что сам он назвал свою игровую матрицу психроникой.

– Действительно интересно. Он не догадывается, что вы его ведёте?

– Возможно, задумается после сегодняшнего приключения, индивид он умный. Но завтра придёт ко мне, уверен.

– Не выпускайте его из виду.

Коренев спрятал мобильник в карман, кивнул.

«БМВ» поехала быстрее.

Расширение

Планета была больше Земли и располагалась к своему не слишком яркому светилу ближе, отчего с поверхности оно выглядело исполинским розовым пузырём, окутанным лиловыми космами протуберанцев.

Пейзаж был красив, но не природные ландшафты сейчас интересовали Уварова. Он «стоял» на вершине горы и смотрел на долину в горах с высоты трёх километров, жадно рассматривая причудливую вязь золотых куполов, соединённых сверкающими жилами чешуйчатых труб. Это были сооружения местной цивилизации, созданной разумными птицами (по крайней мере у них имелись крылья), и геометрически совершенный пейзаж был не менее красив, чем природный.

Звезда не вращалась вокруг ядра Млечного Пути, принадлежа рассеянному скоплению в двух миллиардах световых лет от Солнца. Но её цивилизация была почти сверстником человеческой, опережая её в развитии буквально на пару сотен лет. Уваров специально искал такую, современную и не угасающую, близкую человечеству хотя бы по времени, однако нашёл её слишком далеко от родной Галактики. Преодолеть бездну пространства размером в два миллиарда световых лет человек не мог. Надо было искать «родственников» поближе к Солнцу.

Уваров «выплыл» из странствия в собственную кровать, полежал немного, отдыхая, потом вдруг решил пошарить не в прошлом, а в будущем, готовый с лёгкостью отказаться от затеи, если поиск не удастся.

Мысль-воля оторвалась от тела, вылетела за пределы квартиры, дома, города, преодолела атмосферу, поднялась над Землёй и неощутимым сгустком понеслась к звёздам соседнего галактического витка – Рукава Персея. Пронизала его, затем проскочила Наружный Рукав, вышла за пределы Млечного Пути.

Несколько минут Уваров любовался волшебной панорамой Галактики, состоящей из нескольких спиральных рукавов, потом сосредоточился на прыжке в будущее.

Его снова объяла Великая Тьма.

Куда бы он ни повернулся, куда бы ни кинул взор, нигде не было видно былого звёздного великолепия. Его окружали пустота и темнота, мрак и молчаливое пространство, заполненное редкими скоплениями холодной пыли и тёмными шарами остывших планет и звёзд. Лишь где-то очень далеко, не определить – на каком расстоянии, мелькнул алый огонёк: это догорал один из последних красных карликов, переживший остальные звёзды.

К этому времени видимое глазом излучение рассеялось в пустоте, не в силах оживить небо, согреть планеты или придать погасшим галактикам хотя бы слабое сияние. Звёзды перестали светить, их эпоха закончилась. Началась эпоха распада материи, сохранившейся в редких коричневых карликах, нейтронных звёздах и чёрных дырах.

Возраст Вселенной к этому моменту достиг ста триллионов лет…

Уваров «нырнул» обратно в тело, ощущая головокружение, хватая воздух ртом как рыба, выброшенная на берег.

Он был ошеломлён. Причём не тем, что увидел приближающийся конец Вселенной, её медленное угасание, а тем, что ему вообще удалось заглянуть в будущее. Раньше о таких перспективах он даже не мечтал.

Уваров выбрался из спальни, стараясь не разбудить жену, напился на кухне холодного клюквенного морса, лёг снова и сосредоточился на странствии, имея цель поискать в будущем цивилизации, которые ещё только должны были сформироваться.

Очень захотелось узнать, сколько времени проживёт человечество и кто придёт ему на смену.

Посетитель

О своём обещании зайти к Михал Михалычу в его офис Уваров забыл. Но Коренев сам напомнил ему о себе, неожиданно заявившись в институт.

Отдельного кабинета у Александра Александровича не было, поэтому решили посидеть в малом конференц-зале на первом этаже.

– Извини, что отвлекаю, – сказал Коренев, оглядев пустой зал. – Нет времени ждать. Похоже, у тебя есть информация, которая нам нужна.

– Бирже? – удивился Уваров.

– Почему бирже? – не понял Коренев. Был он нынче какой-то рассеянный, не похожий на себя.

– Ты же зампрезидента биржи.

Михал Михалыч отмахнулся:

– Нет, речь не обо мне. Садись, поговорим.

Извне-3

– Внимание всем группам! Готовность «ноль»!

Три десятка человек, получившие этот сигнал, замерли, готовые действовать в соответствии с задачами, стоящими перед ними.

Неожиданное

Они сели на стулья перед подиумом с небольшой трибуной.

– Я представляю одну организацию, которую интересуют твои… – продолжил Коренев и не закончил.

В зал торопливо вошёл… Хаевич! За ним проследовал какой-то крупногабаритный мужчина с большой головой и бесцветными глазами, в тёмно-коричневом костюме и свитере с воротником, закрывающем шею до подбородка.

Заметив Коренева, Олег остановился, впившись глазами в его лицо. Михал Михалыч встал. Некоторое время они смотрели друг на друга оценивающе и ожидающе.

Уваров перевёл взгляд с одного на другого, внезапно прозревая, что его коллег по преферансу в данный момент интересуют совсем другие материи.

– Мы начали первыми, – сказал Хаевич мрачно, совсем не так, как разговаривал всегда.

Коренев пожал плечами.

– А мы шли за вами.

– А если мы ошибаемся, и он не хроник? – прищурился Хаевич.

– Проверим.

– Проверять будем мы.

Коренев поднёс к губам запястье руки с часами.

– Контакт!

В зале как чёртики из коробки появились трое парней в чёрных костюмах, с пистолетами в руках.

Одного из них Уваров узнал: этот парень по имени Серёжа приезжал с Кореневым, когда математика остановили милиционеры.

Хаевич засмеялся.

– Лихо работаешь, Михал Михалыч! Но ведь, как говорится, и мы не из лыка сшиты?

Он больше ничего не добавил, но в зале за спинами парней Коренева возникли такие же крутоплечие и мощные молодые люди, вооружённые пистолетами.

Спутники Коренева сунули руки под полы пиджаков.

– Предлагаю разойтись мирно, – сказал Хаевич. – Мы за ним следим уже три месяца.

– Мы тоже.

– И всё-таки приоритет за нами.

– Не уверен.

– В таком случае давайте решим всё как в добрые старые времена: подбросим монету, кому выпадет реверс, тот и забирает его.

– Да кто вы такие, в конце концов?! – обрёл дар речи Уваров. – Я уже догадался, что вы из разных контор, хотя никогда не думал, что играю с сотрудниками спецслужб. ФСБ, разведка, что там ещё у нас есть?

– Долго объяснять, – сказал Коренев.

– Ничего, я подожду.

Коренев посмотрел на Хаевича.

– Патовая ситуация, коллега. Начнёте стрелять – ситуация выйдет из-под контроля. Может быть, вызовем координаторов?

– Моих людей больше, – не согласился Хаевич. – Мы контролируем ситуацию.

– Не уверен.

– Могу доказать.

– Попробуй.

Парни Хаевича наставили на парней Коренева оружие.

И в этот момент с грохотом распахнулись двери запасного выхода. В зал стремительно ворвались люди в пятнистых комбинезонах.

Парней Хаевича сбили с ног ворвавшиеся в зал через главный вход спецназовцы другой группы. В мгновение ока все присутствующие в конференц-зале были окружены и оказались в прицелах пистолетов-пулемётов.

Хаевич и Коренев, шокированные случившимся не менее Уварова, оглядели цепь спецназовцев, посмотрели друг на друга.

– Это твои? – одновременно спросили они.

– Нет. – В зал вошёл мужчина средних лет, одетый в светло-серый гражданский костюм. Уверенный в себе, сероглазый, с твёрдым волевым лицом. – Это мои люди.

С лицом Хаевича что-то произошло: на мгновение оно стало странным, почти нечеловеческим.

– «Ветрин»!

– Совершенно верно, господа ксенотики. Мы из «Ветрин». – Мужчина поманил кого-то пальцем. – Солома, всех задержанных – на базу.

– Слушаюсь, – козырнул спецназовец.

– С-с-смеш! – сказал Хаевич.

Коренев сунул руку в карман.

Два ствола пистолетов-пулемётов «Бизон» повернулись к нему.

– Не стоит, Михал Михалыч, или как вас там, – покачал головой мужчина в костюме. – Жизнь дороже. Или в вас заложена программа самоликвидации?

Коренев подумал, вынул руку из кармана.

Мужчина кивнул.

– Правильно, не стоит погибать ради бессмысленной попытки доказать твёрдость духа. Какой у вас скорее всего нет. Кстати, где настоящий Коренев?

– Жив, – коротко бросил Михал Михалыч.

– А Олег Хаевич? – Мужчина бросил взгляд на Хаевича.

Тот скривил губы.

– Он слишком агрессивно себя вёл.

– Понятно.

– Э-э-э, – выдавил Уваров.

Все посмотрели на него.

– Вы сказали… они – ксенотики… что это значит?

Мужчина усмехнулся, глянул на приятелей Уварова.

– Покажите ему свою суть.

Хаевич ухмыльнулся в ответ, явно наслаждаясь растерянностью Александра Александровича, и вдруг лицо его стало изменяться, сузилось, превратилось в странную маску желтоватого цвета, напоминающую змеиную морду.

Лицо Коренева тоже изменилось, обрело цвет слоновой кости, и Уваров содрогнулся: сквозь щели глаз на него посмотрел самый настоящий динозавр!

Риск – благородное дело

Беседовали в машине мужчины в гражданском, которого все звали то полковником, то просто Петровичем. Полное имя его было – Иван Петрович Гордеев.

Потрясённый Уваров слушал собеседника и всё время ловил себя на мысли, что участвует в каком-то чудовищном спектакле помимо воли. При этом всё происходило наяву, он не спал, не грезил с открытыми глазами, и полковник, обыденным тоном вещавший невероятные теории, казался вполне нормальным человеком.

– Землю контролируют две внешние силы, – начал он, когда спецназ «упаковал» Хаевича с Кореневым, оказавшимися эмиссарами чужих, в спецтранспорт, и Уварова проводили к джипу Гордеева. – Одних мы условно называем «змеями», других «ящерами». На вас мы вышли случайно, когда в поле зрения наших наблюдателей попал ваш знакомый Олег Новихин.

– Он что, тоже из этих, из «змей»? – вяло удивился Уваров.

– Нет, он теневой биржевой игрок, хотя официально считается начальником службы безопасности Московской газовой биржи. В последнее время он стал часто выигрывать, применяя какую-то странную стратегию. Мы понаблюдали за ним и поняли, что он работает на структуру «ящеров». Взяли в разработку, вышли на вашу компанию и обнаружили, что за вами ведётся наблюдение сразу с двух сторон.

– На кой я им нужен?

– А вот тут много необъяснимого, – согласился Гордеев; джип помчался по Москве в сторону МКАД. – Они назвали вас хроником, то есть человеком, способным скачивать информацию из прошлого. Это действительно так?

– Да, я вижу происшедшие события, – признался Уваров.

Гордеев пристально посмотрел на него.

– И можете указать координаты исчезнувших цивилизаций?

– В общем, могу. Но я хотел бы сначала уточнить…

– Что?

– Вы из «Ветрин». Это государственная…

– Аббревиатура слов «впредь никого над нами»: буква «в» плюс три «н». Мы уже два года работаем как скрытая структура, поставившая целью избавить человечество от внешнего контроля.

Уваров недоверчиво прищурился.

– Вы считаете, это возможно?

Гордеев пожал плечами.

– Хорошо, что вы не задали более логичный вопрос: не сбрендили ли мы? Я уверен в одном: пора освободиться от паразитирующих на нас ксенотиков. Возможно, именно этот фактор мешает людям развиваться этически. Пока же и «змеи», и «ящеры» с успехом используют в своих целях тех, кто жаждет власти любой ценой, и поддерживают в психически неустойчивых личностях эту жажду.

– Неужели Михал Михалыч…

– Нет, Коренев не согласился работать на «ящеров», вместо него они запустили своего агента под личиной Коренева.

– Я не заметил.

– Тонкая работа, – согласился Гордеев.

– Значит, Михал Михалыч жив?

– Мы его вызволим. А вот Хаевич погиб. Сначала он согласился работать на «змей», потом решил поторговаться и…

– Гады!

– Полностью с вами согласен, – кивнул Гордеев. – Вот, глотните. – Он подал Уварову плоскую фляжку. – Травяной тоник. Не бойтесь, нам травить вас ни к чему.

Уваров сделал несколько глотков, освеживших рот. Голова прояснилась.

– Спасибо.

– Вы не ответили на вопрос. – Гордеев упрятал фляжку в карман.

– Вы из ФСБ?

– Нет, «Ветрин» по сути частная структура. Хотя с нами работают и федералы.

– Я могу вам верить?

Гордеев выдержал взгляд Александра Александровича.

– Можете. Если нам удастся использовать ваши знания, мы победим.

– Я вижу не только прошлое, – вдруг признался Уваров.

В глазах Ивана Петровича отразилось сомнение.

– Как вас понимать?

– Я вижу будущее.

Гордеев на какое-то время замолчал, пребывая в ступоре. Сказал наконец тихо:

– Хроник… видящий будущее…

– Хотите верьте, хотите нет.

– Это же невозможно… Извините. Бог ты мой! Неужели вы откажетесь работать с нами? Да ведь мы по-настоящему выйдем в космос! Вам это не интересно? Вся жизнь впереди!

– Разденься и жди, – бледно улыбнулся Уваров.

– Что?

– Я пошутил. Понимаете, мне уже пятьдесят…

– Это не возраст.

– В пятьдесят мало кого тянет на подвиги.

– Не ставьте себе диагноз.

Уваров мысленным усилием «улетел» в пространство без звёзд, озаряемое лишь всполохами распадавшихся атомов.

Будущее…

А ведь и вправду интересно посмотреть, что ждёт человечество впереди. Справится ли оно с «ящерами» и «змеями»? Да и с самим собой. Ну а если «змеи» устроят за ним охоту?

– Они не оставят вас в покое, – проницательно покачал головой Гордеев. – В одиночку с ними не справиться.

Уваров очнулся.

– Всё равно страшно… я могу умереть.

Гордеев засмеялся.

– Для того чтобы умереть, достаточно родиться.

– С другой стороны, риск – благородное дело. Если вы пообещаете мне…

Гордеев посерьёзнел.

– Мы найдём способ защитить вас и ваших близких. Собственно, мы их уже охраняем. Куда вас доставить? На работу, домой?

– К вам, – сказал Уваров, сомневаясь в своей трезвости. – Я хочу знать всё.

Гордеев посмотрел на водителя.

– Солома, к Дэну.

Водитель оглянулся на Уварова, подмигнул ему.

– Поработаем, Сан Саныч?

Уваров проглотил ком в горле, и перед его мысленным взором снова развернулась необозримая панорама большого Космоса.

Виктор Ночкин

Демон Джеймс Максвелл

Джеймс Максвелл вел праздный образ жизни. Можно сказать также, что Джеймс Максвелл вел светский образ жизни – в кругах, где он вращался, эти понятия были равноценны. Фабрики по производству биомассы, которые оставил Джеймсу в наследство отец, давали приличный доход и избавляли от необходимости трудиться. Отчисления в социальную службу, которые делал гражданин класса «B» Джеймс Д. Максвелл, позволяли ему называться «уважаемым членом общества» и проводить время в компании таких же, как и он, праздных молодых людей – либо в одиночестве, хотя это считалось дурным тоном.

Ежедневно Джеймс посещал спортзал, где тренировался под руководством опытного инструктора. Целью упражнений была забота о физическом здоровье, а вовсе не низменные спортивные достижения. Затем – обед, развлечения… И так изо дня в день.

Иногда объявлялась мать, всякий раз – под новой фамилией. Мама Джеймса уважала традиции и, выходя замуж, неизменно брала фамилию мужа. Сколько их было? Джеймс сбился со счета на втором десятке – да и к чему счет, если бывшая (давно бывшая!) госпожа Максвелл, великолепный результат совместного действия пластической хирургии, диетологии и романтических голосериалов, вовсе не собиралась останавливаться в поисках идеального партнера. И, разумеется, как дама, приверженная традициям, непременно оформляла отношения законным браком. Что с того, говорила она, если очередной избранник оказался не вполне идеален? Попытку всегда можно повторить – и, едва завершив бракоразводный процесс, бросалась в новое приключение. Мужчины в жизни бывшей госпожи Максвелл служили пересадочными станциями на пути к идеалу.

Последний раз мама вызвала его как госпожа Эмилия Конован. Эмилия – довольно редкое имя, так что Джеймс сразу догадался, от кого исходит вызов, отключился от головизора и совместился с голофоном. Глаз он не открывал, просто сменил штекер в разъеме за ухом. Сигнал от устройства подавался непосредственно на нервные окончания, идущие к глазным яблокам, так что картинка формировалась в мозгу, минуя органы зрения. Мама, как обычно, загорелая, свеженькая, сидела в легком костюме у бассейна. Над ней трепетал в струях искусственного ветерка полосатый тент, на столике матово поблескивал запотевшими гранями узкогорлый графин. Стеклянные стенки сосуда казались совершенно прозрачными, пронизывающие их капилляры системы охлаждения оставались невидимыми. Похоже, в ходу снова ретро, отметил про себя Джеймс. Мама всегда следила за модой. По другую сторону столика расположился импозантный мужчина с аккуратно подстриженными усиками и седыми висками – вероятно, господин Конован.

Джеймс отсигналил, что вызов принят, мама тут же развернула голокамеру так, чтобы в транслируемую картинку не попадал ни ее спутник, ни стойка голофона – вероятно, и то и другое не вписывались в продуманный интерьер.

– Здравствуй, мама. Как ты? Как поживает старушка… – Максвелл сделал над собой усилие, припоминая, где сейчас находится госпожа Конован. – Как поживает старушка Испания?

– Ах, Джеймс, здесь так замечательно! Местные климатологи превзошли себя, это просто чудо… но я хотела поговорить о тебе. Послушай, милый, я познакомилась здесь с очаровательной девушкой. Мне хотелось, чтобы ты увидел ее.

Максвелл тяжело вздохнул – мама, как всегда, в соответствии с традициями, старается обеспечить счастье любимого сына. В любом голосериале мамы поступают именно так. Разумеется, у нее на примете девушка из стандартно приличной семьи со стандартно стройной фигурой и стандартно правильными чертами лица. Мамины протеже всегда оказывались именно такими – без возраста, без индивидуальности.

– Вот, погляди, я пересылаю тебе голо, – ворковала тем временем бывшая госпожа Конован.

Джеймс поглядел. Ну, разумеется, абсолютный стандарт. Девушка на трехмерном снимке с равным успехом могла оказаться несовершеннолетней школьницей, проводящей в Испании каникулы, и маминой ровесницей, пребывающей в вечном поиске идеала. Джеймсу не хотелось оказаться пересадочной станцией…

– Спасибо, мама, – ответил он, стараясь, чтобы голос звучал искренне. – Твой вкус, как всегда, безупречен… кстати, я мельком увидел господина Конована. Поздравляю. Но сейчас я никак не смогу выбраться в Испанию.

– Да, милый, но если все-таки соберешься, сообщи.

Мама отключилась. Джеймс, не открывая глаз, задумчиво переключился на головизор – и едва не выругался. Спам-фильтр, что ли, отказал, и в научно-познавательный канал вклинилась реклама? Вот черт! Перед внутренним взором Максвелла оказалась уютная комната, столик, глубокое кресло. Обаятельный румяный толстяк в черном вещал:

– Мы предлагаем натуральный продукт. Эксклюзив, господа! Я не говорю, что услуги, подобные нашим, предоставляются крайне редко, нет! Я говорю: никто не предоставляет подобных услуг! «Вельзевул и сыновья». Да. Только у нас. Скажу без ложной скромности – историков моего уровня на планете можно пересчитать по пальцам одной руки. Лишь благодаря высочайшей научной квалификации вашего покорного слуги «Вельзевул и сыновья» получили лицензию на коммерческие путешествия в прошлое. В мир искренних чувств.

Максвелл передумал отключаться. Путешествия во времени, разумеется, перестали удивлять, ученые пользовались ими достаточно давно и результаты исследований регулярно публиковались. Джеймс, считавший себя человеком всесторонне образованным, интересовался новостями в этой области… но коммерческое использование? К тому же, вопреки похвальбе ведущего, Джеймс никак не мог припомнить историка-темпоролога по фамилии Вельзевул. А ведь имечко запоминающееся.

– В мир искренних чувств, – с заметным удовольствием повторил толстячок. – Поглядите на наших современников – что за люди! Мы – холодные рационалисты, мы гонимся лишь за выгодой, мы непременно подверстываем каждый шаг к общеизвестным образцам. Предки жили совсем иначе, они умели слушать собственное сердце, доверяли порыву, минутному устремлению, роковой страсти… «Вельзевул и сыновья» предлагают любовь. Вы станете демоном среди людей, инкубом, бесом-соблазнителем. Вас будет любить ведьма, любить искренне, безоглядно, самозабвенно. Заманчиво, не так ли? Но не буду расписывать детали, в моих устах это может прозвучать фальшиво. Послушаем, что скажет человек, воспользовавшийся услугами «Вельзевул и сыновья». Итак, Уильям Карпентер. Билли, прошу вас.

Голокартина повернулась, открывая новый ракурс – в кресле по другую сторону стола сидел мужчина. Этот выглядел моложе Вельзевула, но в отличие от обаятельного темпоролога производил скорее неприятное впечатление. Злые заплывшие глазки, отвисшие щеки в складках, угадывающиеся под одеждой развитые мускулы – человек походил на бульдога.

– Билли – наш, можно сказать, постоянный клиент, – улыбнулся Вельзевул. – Послушаем его. Он не представитель высшего общества, не аристократ, не богач. Простой парень, каких мы встречаем ежедневно и повсюду. Простой парень с соседней улицы.

Это было правдой. Джеймс был знаком с Карпентером и узнал его без труда, хотя Билли крепко изменился после школы. Когда-то они учились вместе, но Джеймс получил наследство и выбрал «светский образ жизни», тогда как Билл Карпентер оказался вынужден обеспечивать себя собственным трудом. В каком-то смысле он работал на Максвелла, обслуживал линию сборки поливального оборудования, которое использовалось на максвелловских фабриках биомассы.

– Да что говорить, – пролаял похожий на бульдога Карпентер. – Я доволен. Дважды пользовался вашими услугами, док. Едва смогу собрать взнос, обращусь и в третий раз. Это настоящая жизнь!

– Билли, как постоянный клиент вы можете рассчитывать на двадцатипроцентную скидку, – тепло улыбнулся Вельзвевул. – Но все-таки, что именно привлекает вас в этих приключениях? Расскажите!

– Что привлекает… Любовь, вот что! Гляньте только на наших баб, они помешались на собственной внешности. Глазки, носики, фигурки. Загар, маникюр, макияж. Пластическая хирургия, диеты, солярии, вся эта дрянь! В их телах нет ни грамма настоящего, это не люди, это цыплята бройлерные! Их выращивают по стандарту! – Карпентер стал распаляться. – А душа? Какая душа в искусственном теле? Разве они умеют любить? Разве могут чувствовать? Поглядите на меня, я весь настоящий, естественный, ни за что не пойду к косметологам под нож. Я крепкий парень, вот пощупайте, какие мускулы! Но я не похож на красавчиков из голосериала и не собираюсь походить на эти статуи! Я – живой! И хочу живого чувства!

– И вот, – вставил Вельзвевул, – мы даем вам такую возможность. Вы – желанны.

– Именно, док! – Билл перевел дух и заговорил спокойнее: – Эти цыпочки из прошлого молят меня, чтоб посетил их, хе-хе, с визитом.

– Они вызывают демона-любовника, инкуба, – снова пояснил темпоролог. – Мы отыскиваем их заранее, отслеживаем в прошлом девушек, желающих повстречаться с бесом, и вот он, мистер Карпентер!

– Именно, док! – ухмыльнулся Билл. – Я, знаете ли, тот еще чертяка!

– И девушки отдаются ему с первобытной страстью, безоглядно, – продолжил Вельзевул. – Это и есть любовь, почти забытая в наш холодный век. Хотите встретить настоящую любовь? Искреннюю и бескорыстную? Обращайтесь – «Вельзевул и сыновья»!

Передача закончилась, с шуршанием включился спам-фильтр, отсекая рекламный блок, в голове заиграла тихая музыка. Максвелл задумчиво извлек из штекера ниточку антенны, повертел в пальцах – и вставил снова. Другой рукой набрал на подлокотнике кресла сигнал – переключиться в режим голофона. Подумал еще и отключил изображение. Голофон пискнул, сигнализируя готовность, Джеймс велел связаться с Уильямом Карпентером, автомат ответил: «недостаточно данных». Пришлось вспоминать, что Максвеллу было известно об абоненте, когда окончил школу, на каком комбинате работает… наконец, код голофона У. Д. Карпентера был установлен с девяностовосьмипроцентной вероятностью.

– Да? – Голос Карпентера прозвучал настороженно. То ли он не ждал звонка, то ли, напротив, ждал вызова, чреватого неприятностями.

– Привет, Билл! – Максвелл постарался, чтобы голос звучал как можно более жизнерадостно. – Это Джеймс Максвелл, биофабрики «Макси-фрут». Помнишь, детство, школа?.. Я только что поглядел передачу с твоим участием. Ты молодчина, настоящая звезда!

– А, – голос Уильяма потеплел и наполнился довольством, – ты видел? Да, парень, эти путешествия во времени – клевая штука!

– Так это правда? Я, знаешь, засомневался. Уж слишком хорошо, чтобы…

– Правда, Джей, истинная правда! У меня тоже сперва были сомнения, мол, живые артисты, имитация этого идиотского средневековья… мебель из дерева, представляешь? Но нет, все без обмана. Любовь, Джей, любовь! Это невозможно сыграть…

– Да, Билл. Это очень интересно. Когда ты сказал о современных девушках, я сразу вспомнил…

– Именно! В наше время нет настоящих живых баб, одни замороженные раскрашенные курицы… да и парней вроде меня, настоящих, с горячей кровью, не сыскать! Вот в прошлом были страсти, были искренние чувства. К тому же, прикинь, я – бес, инкуб, как сказал этот док, Вельзевул… идиотское имечко, верно? Так вот, я бес, демон, а она – ведьма, она совершает ритуал, палит какие-то хитрые свечи из сала черного козла, с кошачьей кровью, с какой-то ерундой, которая растет у кладбищенских заборов… но вонючие свечи не мешают, уже через минуту ты перестаешь ощущать запахи, ты их не замечаешь, ведь ты – бес, а она – ведьма! И времени – только до утра, пока не пропоет петух! Вот это – круто, это разрывает по-настоящему, Джеймс! По-настоящему!.. Но словами этого не передать, это нужно пережить хотя бы раз…

Он говорил и говорил, маленький некрасивый мужчина с бульдожьим лицом, наладчик поточной линии, проходящий в социальной картотеке по категории «Е», он спешил насладиться мигом нечаянной славы. Нечасто парней вроде него показывают в голо, вернее всего – второго раза Карпентеру судьба не предоставит… и он спешил насладиться единственным шансом. Сейчас ему кажется, что станет знаменитым, что вызов бывшего однокашника – только начало, что теперь весь мир заинтересуется им, Билли Карпентером, и прежде всех заинтересуются те самые холодные бройлерные цыплята, современные девушки, те самые пустышки, скроенные по модельным лекалам, о которых он отзывался столь пренебрежительно… Пройдет, пожалуй, недели две-три, прежде чем Уильям осознает, что после передачи ничего не изменилось, и что он – по-прежнему он. Маленький, похожий на бульдога, наладчик поточной линии, проходящий в социальной картотеке по категории «Е» и проживающий в дешевой квартире с голофоном, у которого отключена видеофункция, потому что это позволяет экономить даже на входящих вызовах… что никто больше не позвонит… но это будет потом…

Остаток дня Джеймс не находил себе места. Головизор он отключил, просто не смог сосредоточиться на передаче. Спал плохо – ворочался, вызывал домашнего кибера со стаканом биококтейля без тонизирующей функции… наконец, под утро забылся. Снилась ему ведьма, которая под руководством обаятельного господина Вельзевула лепит свечу из сала черного козла. Свеча выходила очень уж похожей на фаллический символ, и темпоролог хвалил девушку.

Ни лица, ни фигуры дамы из прошлого Джеймс так и не смог разглядеть, а проснувшись, уже знал наверняка, что отправится в «Вельзевул и сыновья». Он предупредил тренера: в гимнастический зал нынче не придет, выслушал вежливое напоминание о пользе физических упражнений. Максвелл прекрасно понимал тренера – если участник пропускает занятия, тренер теряет какие-то баллы в социальной картотеке… тренер в общем-то был Джеймсу симпатичен, но откладывать визит Максвелл не мог. Просто не мог.

Логово доктора Вельзевула оказалось большим особняком из серого пластика, стилизованного под блоки дикого камня. Что ж, довольно заурядно, подумал Максвелл. Хотя наверняка действует на простецких ребят вроде Карпентера. Резные зубцы по стенам, имитация машикулей. Антенна замаскирована под башенку с флюгером. Вместо окон – узкие бойницы, обрамленные фигурными карнизами.

Гость встал перед дверью и замер, чтобы облегчить работу системы опознавателя. Вместо обычного сферического «глаза» над входом находилась пара химер – зловеще симпатичных: рожки, выпученные глазки, перепончатые крылья, сросшиеся с контрфорсами…

Ждать пришлось около двух минут – довольно долго. Наконец тяжелая дверь, стилизованная под дуб, распахнулась. На пороге стоял сам Вельзевул – точь-в-точь как в передаче. И костюм тот же.

– Добро пожаловать, господин Максвелл. – Доктор приязненно улыбнулся, отступил на шаг и широко повел полной ладошкой, приглашая войти. – Прошу простить, что не открыл сразу. Я не впускаю гостя, пока не наведу справки в базе данных службы безопасности.

Максвелл шагнул в полутемный коридор, дверь с лязгом захлопнулась. Узкая прихожая была оформлена под стать внешним стенам – покрытие в виде каменных плит, гобелены и светильники, скрытые за голограммами, изображающими факелы в ржавых кольцах.

– Так вы имеете доступ к базе СБ? – с запозданием понял Максвелл.

– Ну, разумеется!.. Пожалуйста, сюда. Присаживайтесь.

Они оказались в той самой комнате, откуда шла вчерашняя трансляция, или в комнате – близнеце вчерашней. Джеймс опустился в кресло, Вельзевул занял место напротив. К ним тут же подкатился кибер, отдаленно напоминающий обычного домашнего робота, но оснащенный куда большим количеством панелей, полочек и пультов.

– Конечно, – продолжил хозяин, улыбаясь и разводя руками, – я имею доступ и навожу справки, прежде чем открыть. Собственно, я не только ученый, но и штатный сотрудник СБ. Можете называть меня констеблем, если угодно…

Толстяк хихикнул.

– Увы, это необходимая составляющая моей работы. Представляете, сколь великие возможности предоставляет темпостат криминальному бизнесу? Незаконные голопроникновения, даже физическое вторжение с задержкой во времени! А какой соблазн разыскиваемому преступнику – укрыться в далеком прошлом? Темпорологам, занимающимся исследованиями, наподобие моих, следует быть настороже. Так что, уж не взыщите, я навел справки. Кстати, здание оборудовано системами безопасности… но справки я навел. Итак, господин Максвелл. Джеймс Максвелл.

Джеймс слегка поклонился. В интонации собеседника ему почудилась насмешка, но доктор Вельзевул глядел по-прежнему кротко и приязненно.

– Вы посмотрели передачу, узнали старого друга, – продолжал тем временем хозяин. – Удивлены моей осведомленностью?

– Я решил ничему в этом доме не удивляться, – покачал головой Джеймс. – Мы с Билли учились вместе, но потом наши дорожки, как говорится, разошлись. А вчера, в самом деле, я увидел его в вашей передаче… К сожалению, я пропустил начало трансляции и не…

– О, там не было ничего интересного, уверяю! – Вельзевул смешно замахал ладошками. – Обычный рассказ о ведьмах, о судебных процессах над ними… ничего выходящего за рамки общеобразовательного курса. Разве что пара голоснимков, причем посредственного качества. Полевые условия, спешка, технику не удается отладить как следует. Желаете увидеть?

Вельзевул жестом подозвал кибера, нажал клавишу и извлек из открывшейся ниши матово блестящий штекер. От прибора за ним тянулась тончайшая, едва заметная нить провода.

– Вот, извольте.

Джеймс подключил устройство к разъему за ухом.

– А у вас проводная система? Не на радиоконтакте?

– С проводами надежней и безопасней: не перехватят сигнал. Готовы? Я сейчас перемотаю в начало… вот, глядите.

Максвелл прикрыл глаза, картина почти не изменилась – та же комната с Вельзевулом в кресле. Вчерашняя передача.

– …Вот несколько снимков, которые удалось сделать по ходу эксперимента. Как видите, вопреки распространенному заблуждению девушки вовсе не грязнули. Чистенькие, ухоженные, еще бы – они ждут вожделенного демона!

Интонации Вельзевула снова показались Джеймсу неприятными, доктор говорил о девушках на голоснимках так, словно расхваливал товар.

– …Разумеется, они не красавицы – не только по современным меркам, но и в соответствии с понятиями их эпохи. Это естественно, к потусторонним силам взывали, так сказать, маргинальные особы, не удовлетворенные собственным положением в обществе, не пользующиеся вниманием мужчин… Но поглядите, как они обаятельны в своей непосредственности! Поглядите в эти глаза, полные надежды, поглядите на эти молитвенно сложенные ручки, на губки, шепчущие странные слова, которые бедняжки считают заклинаниями… Ах, как они прекрасны, как естественны в наивной страсти!.. Мы предлагаем натуральный продукт. Эксклюзив, господа!..

– Спасибо, – Максвелл отсоединил штекер, – я как раз включился вчера с этого места. Простите, а почему именно ведьмы? И не идет ли подобная деятельность вразрез с правилами использования темпостата?

Улыбка Вельзевула померкла, но он выглядел не раздосадованным, а сосредоточенным.

– Вы поднимаете серьезный вопрос, дорогой Джеймс… могу я обращаться к вам так, по имени?.. Итак, правила использования темпостата… Даю честное слово, – доктор приложил растопыренные пальцы к округлой груди, – у меня есть соответствующая лицензия. Более того, каждому эксперименту… э… каждому посещению предшествует огромная подготовительная работа. Вы представляете, каков риск нарушить причинно-следственные связи… ну, я имею в виду знаменитый парадокс – вступить в… в контакт с собственной прабабкой и зачать деда. Нет, это исключено. Все наши…

Вельзевул замялся, подыскивая слово. Улыбка его исчезла окончательно, уголки рта печально опустились, даже щеки будто бы поникли.

– Все наши контактерши подбираются по архивным документам. О них доподлинно известно, что бедняжки осуждены и приговорены к смертной казни. Как ни цинично прозвучат мои слова, прошлое будет стерилизовано, и все следы вашего пребывания окажутся выжжены дотла.

– То есть, если я воспользуюсь вашими услугами, мою партнершу сожгут?! – ужаснулся Максвелл.

– Увы, мой друг, увы. В противном случае ваш визит был бы куда более рискован. Однако не смотрите так сурово, дорогой Джеймс! Наши ведьмы сожжены много веков назад, не забывайте, речь идет о прошлом, о давно свершившемся! Я как историк тщательно изучаю судебные протоколы, выясняю, где и когда жила подсудимая, где и когда была казнена. Далее я запускаю микрозонд в день казни и убеждаюсь, что бренное существование бедняжки в самом деле завершилось именно так, а не иначе, что ваш контакт с нею окажется безопасен для временной последовательности. Затем я исследую прошлое – до тех пор, пока не наткнусь на ее обращение к Нечистому. Когда ведьма взывает к потусторонним силам, я отмечаю нужную секунду и отзываю зонд. Как только контракт с клиентом подписан – он отправляется в тот самый миг, где я закончил исследования. Отправляется в объятия контактерши, туда, где его ждут… Вот так, мой дорогой Джеймс, обстоит дело.

Максвелл опустил голову.

– Ну-ну, не нужно так расстраиваться, – мягко промолвил Вельзевул. – Не забывайте, что наши контактерши мертвы много веков. Вы не будете виновны в исходе, напротив – с вашей помощью одной из несчастных удастся скрасить последние деньки… гм, и последние ночки ее незавидной жизни. Помните, я говорил – к потусторонним силам взывают личности маргинальные, не сумевшие найти счастья в реальности. Они, как правило, не привлекательны внешне… но для вас, друг мой, я приготовил нечто особенное. Вы ведь не Билли Карпентер, вы другой! Бедняга Билл не пользуется успехом у современных девушек, не преуспел в жизни, он сам – вроде наших ведьмочек, готов искать утешения в иной реальности. Вы другой. Да вот, полюбуйтесь на себя! Возьмите-ка зеркало!

Вельзевул проворно протянул гостю другой штекер. Кибер, едва слышно ноя ходовым приводом, отъехал, вытягивая тончайший проводок, остановился напротив кресла Максвелла и выставил объектив зеркала. Джеймс закрыл глаза и приосанился, разглядывая изображение, которое транслировал кибер. Хорош! Максвелл знал, что он по любым меркам хорош – статный атлетически сложенный парень, кудрявый шатен с волевым подбородком и мужественным разрезом серых глаз.

– Ну вот видите! – удовлетворенно промолвил Вельзевул. – Смешно сравнивать с замухрышкой Биллом. Поэтому для вас я приготовил кое-что особенное.

Джеймс возвратил штекер зеркала, кибер втянул шнур, но от кресла гостя не отъезжал – выдвинул манипулятор, предлагая новое подключение.

– Кое-что особенное? – повторил Максвелл.

– Да. Но это обойдется недешево.

Вельзевул назвал сумму. Джеймс задумался – это составит не меньше пяти процентов его собственности. Даже больше пяти, точно больше.

– Поглядите, – велел хозяин. – Поглядите голоролик с вашей будущей… гм, партнершей. Не стесняйтесь, берите! Она как раз вызывает беса, я приготовил этот эпизод к вашему приходу.

Джеймс не стеснялся. Просто стало как-то неловко… подглядывать за девушкой, пусть и умершей около тысячи лет назад. Ему, воспитанному в духе неприкосновенности частной жизни, было неловко. За стенами особняка доктора Вельзевула голопроникновение в частное жизненное пространство считалось одним из наиболее тяжких преступлений, но здесь все было так буднично, так обыденно. Вот штекер – подключайся и смотри! Так соблазнительно… Максвелл поколебался с минуту, но взял предложенный кибером провод, воткнул в разъем и закрыл глаза.

Перед ним оказалась полутемная комната. Одна стена была наклонной, с маленьким окошком, завешенным тряпкой. В прорехи сочился тусклый свет. Объектив у голокамеры был, очевидно, невелик, он рыскал по помещению, открывая то один сектор обзора, то другой. Вдоль стен стояли странные ящики, обитые медными полосами, промелькнуло ведро, наполненное водой…

– Мы на чердаке, – тихо пояснил Вельзевул. – Наблюдение осуществляется при помощи так называемого «жучка». Он в самом деле выполнен в виде насекомого и сейчас перемещается по стене. Вот, смотрите, наша девочка.

«Жучок» нацелился на пол. Доски были чисто вымыты, по ним ползла молодая женщина в бесформенном плаще с капюшоном. Ползла по кругу, выпятив округлый зад, за ней оставалась проведенная мелом линия, аккуратно соединяющая концы пятиконечной звезды. Окружность замкнулась, девушка встала, вытирая ладони. Джеймсу неожиданно понравилось, как она движется, как отряхивает руки. Хорошая пластика!

– Мы наткнулись на нее случайно, – продолжал доктор. – Это случай никак не отражен в документах, которыми располагают «Вельзевул и сыновья». Собственно говоря, мы следили за ее сестрой, но наткнулись… и отправили еще одного «жучка». У нового будет более мощный объектив и микрофон. Смотрите, сейчас он подключится!

Девушка огляделась, тут изображение дернулось, рывком приблизив ведьму. Джеймс разглядел испачканную мелом ладошку, отбрасывающую белокурую прядь, выбившуюся из-под капюшона. Появился звук – в основном шорох тяжелой ткани да неровное дыхание – девушка запыхалась, ползая на четвереньках. Вот она нагнулась, подняла толстые свечи и пошла по кругу, расставляя их в углах пентаграммы. Потом отвернулась, изображение снова перескочило – дальний план, девушка поджигает свечу.

– Сейчас она зажжет все свечи, смотрите.

– Да, да…

Девушка опустилась на колени, сцепила пальцы перед лицом, укрытым капюшоном, и стала бормотать странные слова.

– Что она говорит?

– Заклинает. Читает магические формулы… Я бы дорого дал, чтобы узнать, откуда к ней попали эти формулировки… Слушайте!

Девушка дрожащим голосом выкрикнула короткую фразу, потом еще раз. И еще.

– Что она говорит?

– Призывает беса Карпентера, погубившего ее сестру Генриетту.

– Явись, бес Карпентер! – Теперь Джеймс вроде бы разобрал слова, произнесенные со странным акцентом.

Раздался громкий щелчок («Отключилась первая голокамера», – прокомментировал Вельзевул), девушка вздрогнула, капюшон свалился, открывая прелестное личико и белокурые локоны, стянутые красной ленточкой. Ведьма оказалась просто очаровательной!

– Явись, бес Карпентер… – неуверенно повторила красавица, озираясь.

Щелчок – изображение замерло.

– Здесь отозвали второго «жучка». Если мы подпишем контракт, секундой позже в центре пентаграммы возникаете вы, дорогой мой Джеймс. Возникаете эффектно, в облаках дыма, пахнущего адской серой.

– Пахнущего серой? – рассеянно повторил Максвелл. – Это необходимо?

– Это от нас не зависит. Вместе с вами мы транспортируем около трех кубометров воздуха. Состав атмосферы за минувшие века сильно изменился. Современный воздух насыщен органическими соединениями, которые сгорают в соответствии с правилами техники безопасности. Образующийся осадок содержит серу. Поверьте, это минимальные неудобства. Ну, что скажете?

Джеймс зачарованно разглядывал замершую голокартинку – красивая девушка стоит на коленях, молитвенно сложив руки, на ее лице – решимость и испуг. Она зовет «беса Карпентера», этого замухрышку, неудачника с лицом сердитого бульдога. Максвелл все никак не решался вытащить из разъема штекер и расстаться с изображением ведьмы. Бедная, как же ей тяжко – там, в жутком времени, среди мрачных фанатиков… Люди ее века – грубы, бессердечны, не способны на переживания, не способны понять… Они черствы душой и холодны сердцем, примитивные… Да, именно! Примитивные! Но девушка не такая, она не может найти себя, обрести счастье. Она – чужая своему времени, одинокая душа, затерянная в прошлом…

Наконец молодой человек тяжело вздохнул и отключил проектор. Перед ним снова была залитая мягким светом комната и улыбающийся доктор Вельзевул.

– Значит, я возникаю в центре пентаграммы…

– Да, дорогой Джеймс, вас ждут, вас призывают! – Вельзевул потер ладошки. – Однако хочу предупредить: поскольку случай уникальный, нам придется принять кое-какие меры безопасности.

– Что вы имеет в виду? – насторожился Джеймс. – Мне грозит опасность?

– Не вам. Прошлому. Вы внимательно слушали мои объяснения? На эту девушку мы вышли случайно, когда разрабатывали ее сестру, Генриетту. «Вельзевул и сыновья» не располагают сведениями о процессе над вашей блондинкой. Следовательно, мы должны принять меры, чтобы ваше пребывание в прошлом не имело последствий.

– То есть вы хотите сказать, что она, вероятно, выживет? Но что с ней случится?

Фантазия Джеймса заработала с новой силой. А что, если?.. Может быть, встречи станут регулярными, он будет навещать бедную девушку снова и снова, может быть, даже… нет, Джеймс боялся признаться даже себе, какие мечты пробудил в нем Вельзевул.

– Как долго она будет в безопасности?

Вельзевул развел короткими ручками.

– Этого я не могу сказать. После того как девушка исполнила ритуал, зонды отозваны, в противном случае могут возникнуть проблемы. Представьте, я наблюдаю, как ведьма призывает беса, но никто не является. После такого я не смогу отправить к ней клиента, поскольку образуется фиксация факта: бес не появился. Нет, я не знаю, что произойдет в следующий миг… Вы согласны? В таком случае нам предстоит заключить эксклюзивный контракт, на период эксперимента вы станете сотрудником «Вельзевул и сыновья», исполняющим особую миссию. Понимаете?

– Признаться, не совсем…

– Мой дорогой Джеймс, мы слишком рискуем, отправляя клиента в отрезок времени с варьируемым локальным финалом. Другое дело, если мы командируем сотрудника. Для исследования. Итак, ваше решение, Джеймс Максвелл?

Сотрудник! Сотрудник «Вельзевул и сыновья»! Конечно, в качестве сотрудника он сможет навещать ведьмочку… то есть проводить регулярные исследования! Он оплатит, уговорит Вельзевула, он сумеет настоять на необходимости повторных визитов!

– Согласен!

– Отлично, в таком случае, – теперь Вельзевул говорил сухо и деловито, – я подготовлю контракт. Подождите, пожалуйста.

Доктор протянул руку к киберу и стал набирать сложную комбинацию клавиш, а Джеймс снова подключился к замершему голо блондинки из прошлого. Девушка была прелестна, и чем больше Максвелл разглядывал ее, тем сильнее хотел увидеть ее, обнять, защитить, сохранить, уберечь от жестокого века… Несчастная выглядела такой трогательной и беззащитной… Вельзевул закончил тарахтеть кнопками и только теперь обратил внимание на то, чем занят будущий сотрудник.

– Э, господин Максвелл, мой дорогой Джеймс, уж не влюблены ли вы? Я бы не рекомендовал…

Джеймс поспешно отключился и покраснел, словно мальчишка, застигнутый за разглядыванием постыдной картинки из пиратского голо.

– Прошу прощения, господин Вельзевул. Я не думал, что… а почему, собственно, вы бы не рекомендовали?

Тут заработал один из агрегатов кибера, доктор подставил руку, и из чрева механизма в его ладонь пополз лист термокопа с отпечатанным контрактом. Затем – второй экземпляр.

– Потому… что… – произнося ответ, Вельзевул одновременно просматривал текст, – это может… повредить… работе. Вот, ознакомьтесь. Дорогой Джеймс, вы не сможете унести с собой в наш век это прелестное дитя прошлого. Вы не сможете изменить ровным счетом ни-че-го. Напротив, как сотрудник «Вельзевул и сыновья», вы, господин Максвелл, обязаны стоять на страже неприкосновенности минувшего! А потому – обратите внимание на одиннадцатый пункт – вы обязуетесь не обзаводиться в точке высадки связями, выходящими за рамки исследования.

– Странный пункт, – пробурчал Джеймс, пробегая глазами строчки договора. Нечасто приходится читать с твердого носителя!

– Ничего странного. Вы отправляетесь для исполнения определенной миссии, лаборант Максвелл. Грубо говоря, отправляетесь работать, изучать объект в полевых условиях… а исследователь должен оставаться холоден и беспристрастен. Простите, если мои слова прозвучат неприятно, вы – прибор, научное оборудование… Ну как, мой друг, ознакомились с контрактом? Условия подходят?

– Здесь указана сумма в качестве невозвратного залога.

– Да, ваш гонорар оформим в таком виде. Вы удивлены? Я беру неквалифицированного специалиста, доверяю ему ответственный эксперимент, залог является некоторой гарантией… ну хорошо, хорошо, это позволяет мне получить льготное налогообложение, как предпринимателю, трудоустроившему гражданина категории «B». – Доктор натужно улыбнулся. – Но вам-то какое дело до моих мелких шалостей с налогообложением? Согласно условиям контракта, вы обязаны действовать к выгоде фирмы. Вот вам шанс – помогите мне получить льготу!

– А что имеется в виду под «мерами санитарно-гигиенической обработки»?

– Ну, мой дорогой господин Максвелл! Вы же представляете, какие инфекции могут быть в прошлом! С вашего позволения, мы обезопасим организм от…

– Но здесь написано «включая специальные», – напомнил Максвелл.

– О, речь идет всего лишь о контрацепции. После этого вам будут дозволены… контакты. Любые. Не беспокойтесь, для вашего организма никаких последствий. Контрацептив действует около двенадцати часов. Поскольку мне неизвестно, будет ли наша контактерша осуждена, я вынужден предложить вам эти «специальные меры безопасности». Что-нибудь еще?

Джеймс дочитал документ. Выплата невозвратного залога… рассрочка в течение двух лет на делах «Макси-фрут» не слишком отразится…

– Нет, пожалуй, ничего больше. Я согласен.

– Тогда подпись с гемотестом, пожалуйста.

Будущий сотрудник «Вельзевул и сыновья» приложил палец к светлому пятну в углу термокопового листа, подержал минуту. Легкое пощипывание… Когда Джеймс убрал руку, пятно приобрело бурый оттенок – капелька крови заверила подлинность документа. Вельзевул тем временем проделал такую же операцию со своим листом, только вместо гемотеста использовал официальную печать, выжег на документе штампик «Вельзевул и сыновья». Затем они обменялись экземплярами, и Джеймс гемотестуально заверил другую копию.

– Итак, формальности окончены, – бодрым голосом объявил доктор, – желаете получить доступ в прошлое немедленно, лаборант?

– Да, если можно… шеф.

Максвелл постарался улыбнуться, вышло не очень убедительно.

– Волнуетесь? Это нормально. Идите за мной.

Вельзевул пошел первым, Максвелл следом. Замыкал шествие кибер. Джеймс подумал, что массивный робот наверняка вооружен, он – часть охранной системы здания.

Двигались они по коридору, здесь не было никакой стилизации, гладкие серые стены, под потолком – световые панели. Коридор мягко закруглялся, возможно, некоторые стенные панели были подвижными и скрывали вход в помещения. По дороге Вельзевул наставлял будущего темпонавта:

– Постарайтесь меньше говорить. Несмотря на разницу в языках, вы будете прекрасно понимать девушку, и ваш речевой аппарат будет выдавать понятную ей речь. Сработает навесное оборудование. Смонтируем его на голове, это наиболее безопасное место, там прибор не сковывает движений, и вы имеете минимум шансов повредить его… в случае… каких-либо непредвиденных обстоятельств. Когда возникает опасность, человек инстинктивно прикрывает голову, это заложено в нас природой. Поверьте, оборудование для вас важнее всего, оно – гарантия возвращения. Итак, мы в лаборатории.

Лаборатория представляла собой круглое помещение, так что Максвелл решил, что коридор шел по спирали. В центре была цилиндрическая кабина со стенами из непрозрачного светлого пластика. Вельзевул велел раздеться и войти. Начались «специальные меры санитарно-гигиенической обработки». Джеймс вдыхал газ из разноцветных трубок, его облучали, поворачивая на центрифуге… Вельзевул при этом не умолкал ни на минуту.

– …И помните, лаборант Максвелл, любовь, жалость, всевозможные иные чувства нежелательны. В этом отношении ваш приятель Билл Карпентер был идеальным клиентом, просто бесчувственное бревно, плоть и ничего более! Ну и одиннадцатый пункт нашего договора. В каком-то смысле я могу сравнить работу темпостата с демоном Максвелла… Э, дорогой Джеймс, мне только что пришло в голову: вы же тезка знаменитого ученого! Вам знаком термин «демон Максвелла»?

– Это гипотетическое устройство, сортирующее молекулы в замкнутом объеме? – припомнил Джеймс.

– Да, именно. «Холодные» молекулы налево, «горячие» направо. Так вот, наш прибор действует сходным образом. Ведьма ждет, верит, надеется, любит, наслаждается и страдает от того, что вкушает запретный плод. Наш же клиент холоден и жаждет лишь плотских утех… «Горячая» молекула в прошлом, «холодная» – здесь и сейчас. И темпостат, наш демон Максвелла спокойно и бесстрастно разделяет…

Максвелл вспомнил блондинку, замершую у пентаграммы. Пожалуй, он влюблен… Плевать на Вельзевула, пусть бормочет что угодно, Джеймс – хозяин своим чувствам! Он – «горячая молекула»!

Доктор смолк, и Джеймсу стало неловко, будто временный начальник мог прочесть его мысли.

– Скажите, доктор Вельзевул, – торопливо вставил лаборант, – а почему вы все операции выполняете в одиночку? Ведь фирма называется «Вельзевул и сыновья»? Где они, эти сыновья?

– Ну, название… на самом деле я – единственный постоянный сотрудник. Поскольку вы сейчас работаете на меня, можете считаться моим сыном, простите эту фамильярность.

Доктор хихикнул и защелкал клавишами кибера, бормоча: «Не беспокойтесь, я электротехник и темпоролог высочайшей квалификации…»

Джеймс поежился. Он не беспокоился, он мечтал.

– Ну, вот, – объявил наконец ученый, – мы закончили. Выходите и пригнитесь.

Джеймс ощутил прохладное прикосновение на лбу, справа и слева. Ловкие руки вставили штекеры оборудования в разъемы за ушами.

– Извольте зеркало, – предложил Вельзевул.

Должно быть, навесное оборудование было снабжено дополнительными разъемами – во всяком случае, Джеймс подключился к зеркалу. Он осмотрел себя – лоснящееся после процедур здоровое тренированное тело, влажные волосы… а на лбу появились аккуратные серебристые наросты, конические, слегка изогнутые. Рожки? Что ж, логично.

– Итак, вперед в прошлое! – бодро воззвал Вельзевул.

Темпостат оказался точно таким же, как макет из научно-популярного голо – громоздкая кабина, облепленная пультами, навесными датчиками, фильтрами и разъемами. Разница была разве что в проводке. Особняк Вельзевула не был оборудован радиосигнальной системой, потому агрегат оказался опутан густой паутиной проводов. Джеймс занял место в кабине. Ему все время хотелось потрогать «рожки», но он сдерживался.

Вельзевул защелкал клавишами, кнопками и рубильниками – Джеймс изнутри не видел, догадывался только по характерным звукам.

– Сейчас, – пробормотал ученый, – сейчас… Необходимо определиться с пространственными координатами, это займет некоторое время… так… пятьдесят три процента… дальше пойдет медленней.

– Пространственными? – спросил изнутри темпонавт. – Не временными?

– Время нам известно, – объяснил Вельзевул, – но необходимо точно определиться в пространстве, так как Земля смещается относительно Солнца, вращается вокруг своей оси…

– Да, я понимаю.

– К тому же… – голос Вельзевула звучал задумчиво, доктор наблюдал за датчиками, – траектория Земли с тех пор несколько изменилась… Пространственные координаты претерпели существенные изменения. Потерпите, друг мой, это не займет больше десяти минут, у меня достаточно мощная аппаратура. Потом мы отправим зонд.

– Вы будете наблюдать? – с тревогой спросил Джеймс. Ему стало неловко.

– Буду слушать, – спокойно пояснил Вельзевул. – Видеозапись ведется автоматически, но может быть просмотрена только в вашем присутствии либо с вашего позволения. Вы же читали договор, пункт семь?

– Да, простите, я забыл, – смутился Максвелл.

– Ничего, ничего. Но прослушивать я буду, согласно правилам техники безопасности, в режиме, так сказать, реального времени. Если возникнут трудности, зовите. Поскольку «жучок» будет находиться в вашей точке пространственно-временной сетки, я объявлюсь практически мгновенно. Та-ак… Мы приближаемся.

…Дыма оказалось куда больше, чем предполагал Максвелл – густые клубы заволокли цилиндрическое пространство кабины, а затем разом опали, рассеялись, сгинули будто разваливающийся карточный домик – во всех направлениях одновременно. Кабины больше не было, вместо пола – отмытый дощатый пол с пентаграммой. Перед Джеймсом застыла коленопреклоненная девушка. Рот ее был раскрыт, глаза – странными. Максвелл шагнул к ней, она порывисто вскочила, плащ свалился с плеч… Пришелец сделал еще один шаг, блондинка отступила. Двигалась она неуверенно, Максвелл решил, что своим появлением ошеломил ведьму. Но с чего бы? Не его ли она звала?

– Милая… не бойся, любовь моя…

Он шагнул, девушка попятилась…

– Ты бес Карпентер, погубивший Генриетту, – это прозвучало утвердительно.

Странно было слышать одновременно живой голос девушки и механический – смоделированный переводчиком.

– Я Максвелл. – «Демон» почувствовал под ногами мягкое и опустил глаза.

Он стоял на плаще, который свалился с ведьмы, блондинка же продолжала пятиться, пока не наткнулась на полное воды ведро.

– Максвелл, Карпентер, у тебя тысяча имен! – неожиданно резким голосом взвизгнула она, в ушах Джеймса засвистело, динамик оказался не рассчитан на высокие частоты. – Погубитель, враг, нечистый бес!

Максвелл поднял голову – ведьма схватила ведро и выплеснула в лицо «демону». Джеймс дернулся, но струя настигла, ударила в глаза, он отшатнулся, заслоняясь руками. На рожках заплясали синие искры, в ушах затрещало, глаза заволокло темной пеленой… А девушка визжала и визжала, но слов Максвелл не мог разобрать, вода повредила аппаратуру. С грохотом распахнулась дверь – в помещение ворвались мужчины, на одном было темное одеяние, двое других – в металлических доспехах, с алебардами в руках. Пока они, отталкивая друг друга, теснились в дверях, Максвелл протер глаза. Перед ним вырос солдат, замахнулся… Глаза у воина были совершено безумные. Джеймс бросился на противника, перехватывая древко оружия, ударил головой. Рога заскрежетали по стальной каске, от сотрясения снова включился переводчик.

– Хватайте его, святая вода отняла у беса силы! – визжала девушка.

– Хватайте! Во имя Отца, Сына и Святого Духа, хватайте! – вторил мужчина в темном.

Джеймс оттолкнул солдата, алебарда осталась в руках «демона» – и тут же пришлось парировать удар второго вояки. С треском столкнулись древки, Джеймс не удержался и полетел на пол, на него свалился первый солдат. Максвелл пополз к пентаграмме, воя: «Вельзевул, на помощь!» Второй боец, должно быть, побоялся ранить товарища и не стал рубить, прыгнул сверху. Джеймс с трудом полз по полу, двое солдат вцепились в него, скрюченные пальцы скребли по мокрому телу, визжала блондинка, гнусаво бубнил человек в черном… Максвелл извивался, отталкивал чужие грубые руки, хрипел: «Я – «холодная» молекула! Провалитесь все с вашими ведьмами, заклятиями, святоши, тупицы! Провалитесь с вашей любовью! Я не хочу! Я – «холодная» молекула! Домой! Вельзевул!..»

Ему удалось стряхнуть одного из солдат, другому он врезал коленом по шлему, ногу пронзила боль, но хватка сразу ослабла… Зато первый солдат вытащил здоровенный широкий нож.

– Вельзевул, да где же ты?! На помощь!!! – из последних сил взвыл Джеймс.

И Вельзевул явился – как нельзя более эффектно, в клубах серного дыма! На низеньком темпорологе был громоздкий костюм космодесантника, выкрашенный в черный цвет, только без шлема. Плечи казались неестественно массивными из-за реактивных двигателей, на выпуклой груди лоснилась броня. Поверх доспехов был наброшен черный же плащ с багровой подкладкой, в деснице – полицейский шокер.

– Я здесь, сын мой! – возвестил Вельзевул, поражая молниями средневековых фанатиков.

Джеймс подполз к закованным в черную броню коленям и, рыдая, вцепился в багровые складки плаща…

Пространство вокруг задрожало, выворачиваясь наизнанку, Джеймс закрыл глаза.

– Демон Максвелла, друг мой, демон Максвелла… «Горячие» молекулы налево, «холодные» направо. Вы не послушались меня и явились в прошлое с любовью… Нельзя нарушать договор со стариной Вельзевулом! Но не беспокойтесь, «Вельзевул и сыновья» всегда придут на помощь! Мы все расставим по местам, мы наведем порядок. Любовь и страсть… Демоны и ведьмы… Приключения и опасности… Это хаос, сын мой, но мы наведем порядок. «Горячие» молекулы налево, «холодные» направо…

Джеймс не слушал, он закрыл глаза и пытался припомнить девушку, с которой его хотела познакомить госпожа Конован.

Юлия Остапенко

Книга страха

Эми Завацки была из тех девушек, которые всегда выбирают плохих парней. В старшей школе таких девушек легко заметить по кофточкам с длинными рукавами, которые они носят даже в разгар июльского зноя. В колледже эти девушки иногда не являются на семестровые экзамены, а если приходят, то придерживая на переносице огромные солнцезащитные очки. Девушки, выбирающие плохих парней, зачастую превращаются в женщин, которые смыслят в мужчинах побольше многих. Но и тогда в такой женщине, вышедшей в супермаркет за детским питанием, в том, как она будет инстинктивно прикрывать свой большой живот, где растёт её четвёртый ребёнок, в том, как опустит глаза в ответ на приветствие соседки, в том, как поправит воротничок блузки, прячущий свежие синяки, – во всём этом всё равно будет угадываться та самая девочка, которая когда-то, очень давно, выбрала не того парня.

Однажды тусклым, холодным, недобрым осенним вечером Эми Завацки решила, что с неё хватит.

С Робби всё оказалось просто – он и сам давно собирался её бросить и не сделал этого до сих пор лишь потому, что у него не хватало на это времени. Она позвонила ему сама, попросила забрать её после работы, сказала, что это важно. И он как будто почувствовал по её голосу, что она собирается сделать, потому что впервые за последние три недели не стал отнекиваться и пообещал, что приедет в девять. Смена Эми заканчивалась в восемь, и он это знал, но она ничего ему не сказала – она надеялась, что ей вообще ничего больше никогда не придётся ему говорить, кроме одного-единственного слова, которое, будь честна с собой, Эми, надо было сказать давным-давно.

Беда в том, что Робби был лишь одним из многих плохих парней в её жизни. Ничем не лучше был её босс, мистер Хенрид, «Герберт, просто Герберт, моя сладенькая». Эми Завацки была не так чтобы очень умна, но в отличие от множества не очень умных женщин вполне сознавала сей факт, что уже само по себе отделяло её от звания полной дуры. Поэтому даже своим не слишком большим умом Эми понимала, что обращение «моя сладенькая» от менеджера кафе к официантке не имеет под собой двусмысленного подтекста лишь в том случае, если менеджеру уже исполнилось девяносто лет. Мистеру Герберту-просто-Герберту Хенриду прошлой весной минуло пятьдесят пять, и, как многие мужчины в его годы и с его положением, он был не прочь утвердить свою увядающую мужественность за счёт молоденькой, миловидной и, чего уж там, не слишком умной девушки, находящейся у него в подчинении. Это Эми почувствовала инстинктивным женским чутьём, когда он ещё только брал её на работу полгода назад. Полгода она терпела его вялые, но довольно назойливые заигрывания, лишь единожды пожаловавшись Робби, за что заработала внушительный пинок и беседу, во время которой Робби объяснил ей, в соответствии с её небогатым умом, что ни один мужчина не станет приставать к женщине, если только та не станет его поощрять. Это была аксиома; Эми помнила это слово со школы, потому что её брат Джейк был зубрила и молился на математику, мечтая поступить в колледж. Математика, впрочем, не обеспечила ему проходной балл и не спасла ни от Афганистана, ни от шальной пули под Кабулом. Тогда-то Эми и уехала из Стоунвилла в Нью-Йорк – дома ей нечего стало делать, отец окончательно спился и колотил её теперь чаще, чем все её дружки, вместе взятые, а Джейка больше не было рядом, чтобы её защитить. Она взяла с собой на память его тетрадку по геометрии и иногда листала её перед сном, как другие девушки листают модные журналы – бездумно, просто чтобы занять чем-то руки и глаза. И там было это слово: «аксиома». Нечто недоказуемое, но не подлежащее сомнению. Параллельные прямые не пересекаются. Герберт-просто-Герберт Хенрид не стал бы совать потные ладони ей под юбку, если бы она сама этого не захотела. Некоторые девушки просто всё время выбирают плохих парней.

Тем тусклым осенним вечером Эми сказала мистеру Хенриду, куда он может засунуть свои лапы, своё убогое стариковское обаяние и свою работу. Она собиралась сделать это в конце смены, но получилось раньше – он вызвал её в половине шестого под предлогом выволочки за то, что она якобы обсчитала одного из клиентов, и, назвав пару раз «моей сладенькой», снова принялся лапать. Тогда она это и сказала.

После чего оказалась на улице за два с половиной часа до того, как Робби должен был за ней заехать.

Кафе, в котором она работала (вернее, теперь уже не работала), располагалось в одной из самых тёмных, тесных и вонючих улочек Бруклина. До ближайшей станции метро отсюда было восемнадцать кварталов, автобусы ходили раз в час, чаще всего не останавливаясь, а такси было не сыскать днём с огнём, да у Эми и не было денег на такси. Выйдя из кафе, она сразу отошла от него шагов на тридцать, чувствуя огромное облегчение, потом пошла медленнее и, наконец, остановилась, раздумывая, что ей теперь делать. Ещё только начинало вечереть, но та осень в Нью-Йорке выдалась холодной, сырой и ветреной, а на Эми был только старенький фетровый плащик и летние туфли на все случаи жизни, «мультивариант», как говаривала Грейс. Грейс была её подругой, единственной, которую Эми сумела завести за два года в Нью-Йорке, постоянно переезжая с места на место и ни на одной работе не задерживаясь надолго. Грейс тоже была из Пенсильвании, из Ренкл-Рока, это почти рядом со Стоунвиллем. Не то чтобы кто-то из девушек, переехавших в Нью-Йорк из глуши в поисках лучшей доли, помнил два года спустя, как назывался тот городок, где они родились. Но всё равно это их роднило – это и ещё то, что Грейс тоже выбирала плохих парней. Чаще, впрочем, она не выбирала вообще никаких.

Подумав про Грейс, Эми вдруг решила, что будет делать этим вечером. В кармане у неё завалялась мелочь, и это было очень кстати; она подошла к телефонному автомату на углу, бросила монету и набрала номер Грейс, а пока ждала ответа, думала, что тут, в телефонной кабинке, почти хорошо – ветер не так пронизывает, и даже уютно.

– Эми, ты? Уже освободилась? Или что-то случилось? Я только что от Долли – представляешь, она опять сошлась со Спайком, да сколько же это будет продолжаться?! Я три часа вправляла ей мозги и всё впустую, ужас, как я от неё устала, ну, а у тебя-то что?

– Привет, Грейси, – улыбаясь, сказала Эми. Она понятия не имела, кто такая Долли, но Спайк, видимо, тоже был плохим парнем – судя по возмущениям Грейс, которая определённо знала толк в плохих парнях. – Да, я уже освободилась. Совсем-совсем освободилась, то есть совершенно.

– О, ну так это просто отлично, я как раз думала позвонить тебе и… – Щебет Грейс вдруг оборвался, и несколько секунд Эми слушала в трубке изумлённое молчание. – То есть как… что значит… совсем?

– Свободна, как ветер, Грейси.

– Ты всё-таки послала своего ублюдка Робби отсосать у его дружков? О, умница моя, давно было пора!

Да, Грейс всегда умела подобрать слова. Эми подумала, сможет ли сформулировать это именно так, когда Робби всё же приедет за ней, и покачала головой. Лучше не рисковать – она хотела оставить его, но не злить.

– Пока нет. Я скажу ему сегодня. Он за мной заедет в девять.

– В девять? А почему тогда ты сейчас… Эми, где ты?

– Я из автомата звоню. Я ушла с работы.

– Ушла? А тебе не влетит? Ты не… – И снова три секунды изумлённо тишины. – О, Эми!

– Да, – сказала Эми, по-прежнему улыбаясь. Чувство облегчения не исчезало, а только росло, становилось всё больше и легче. Она невольно приподнялась на цыпочки, а потом опустилась обратно, переступив озябшими ногами – стоять на одном месте даже под защитой стенок кабинки всё равно было холодно. – Я ушла. Я совсем ушла оттуда, Грейси, я не могу больше так. Послушай, что, если ты сегодня возьмёшь бутылочку вишнёвой наливки и приедешь после работы ко мне?

– О Господи Боже, Эми, ты с ума сошла, какая наливка?! Только шампанское в этот великий день! Умничка моя, давно пора, я говорила, что давно пора! Надеюсь, ты напоследок наподдала этому жирному хрычу коленкой по его неугомонному хрену. В десять я у тебя, целую, детка!

Эми повесила трубку, по-прежнему улыбаясь. Она, по правде, была совсем не уверена в правильности своего поступка. Но пути назад всё равно нет, а Грейси – ох, ну, Грейси всегда знает, что надо сказать.

Эми прошлась немного по кварталу, заходя в каждый магазин и бесцельно стоя перед прилавками. Но даже в трущобах Бруклина продавцы с лёту распознавали безденежных бродяжек, забредающих в магазин погреться, и Эми проводила в каждом не больше пяти минут, почти физически чувствуя, как её недоброжелательным взглядом выпихивают за дверь. В одном магазине она, правда, задержалась подольше и даже купила шарфик за восемь долларов, который тут же повязала на шею. Шарфик был из дешёвого синтетического материала и почти не грел, но Эми понравилась расцветка – яркие асимметричные полоски, жёлтые и красные. Хорошее сочетание, солнечное, и асимметрия в этом году на пике моды. Эми подумала, что из него вполне можно сделать интересную оборку на юбку. Этой мыслью она развлекала себя, идя к куцему скверу из пяти облезлых тополей, находящемуся двумя кварталами дальше. Там она села на скамейку, поглубже засунув руки в карманы плаща и пряча подбородок в солнечно-ярких складках шарфа. У неё оставалось ещё около двадцати долларов, и она подумала, не купить ли чего-нибудь сладенького к вечеринке, которую затеяла с Грейс. Но инстинкт предупредил её от подобного расточительства, и она так и просидела оставшиеся два часа на скамейке, глядя на рваные газеты, которые ветер волок по тротуару, и на немногочисленных пешеходов, изредка торопливо проходивших через сквер.

Без четверти девять она встала и пошла обратно к той улице, где ещё сегодня утром работала. Подержанный «шевроле» Робби стоял перед входом, а его владелец как раз выходил из кафе, с досадой грохнув дверью на прощание. Эми невольно замедлила шаг, подходя к нему ближе. И вдруг подумала, что инстинкт её не подвел и она не зря сохранила в целости эти двадцать баксов.

– Вот ты где! – воскликнул Робби, сердито звякая зажатыми в кулаке ключами. – Какого чёрта, где тебя носило? Тебя сменила какая-то дура, говорит, ты здесь больше не работаешь…

– Робби, – сказал Эми, – давай отойдём на пару шагов? Я хочу тебе кое-что сказать.

Домой она добралась на такси. Ехать было недалеко, и у неё ещё осталось пять баксов с мелочью, чтобы купить ванильный бисквит, который, она знала, просто обожает Грейс.

* * *

– Ну вот я ей и говорю: Долли, солнышко, ты совсем протрахала свои блондинистые мозги? Это же Спайк, это тот самый Спайк, которые воровал твои кредитки! И знаешь, что она ответила? «Но, Грейси, он же на эти деньги купил мне абонемент в фитнес-клуб». Ну ты представляешь?!

Эми кивнула, потому что да, она представляла. Робби, конечно, не воровал её кредиток. Во-первых, он был выше этого, во-вторых, у Эми не было счёта в банке. Но зато он однажды повёл её в «Россалини», шикарный ресторан на Манхэттене, чтобы отметить своё повышение в должности (его продвинули до младшего менеджера). А потом оказалось, что у него не хватает денег, и почти всю сумму за ужин Эми заплатила сама, благо как раз в тот день получила очень хорошие чаевые. Робби, конечно, обещал, что всё ей отдаст, но потом забыл. Не те парни – это такая удивительная разновидность мужчин, которая, даже делая подарки, умудряется тебя унижать.

– Так что ты молодец, – безо всякой видимой связи заявила Грейс, болтая свешивающейся с диванного валика ногой. – Умничка ты моя. Таким надо сразу давать от ворот поворот, пока они окончательно не залезли тебе на шею. Я горжусь тобой, моя девочка! За что и выпьем.

После этого импровизированного тоста Грейс опрокинула в рот остатки шампанского. Она и правда принесла бутылку дешёвенького вина, купленную в супермаркете за углом, и весело хлестала его весь вечер. Эми выпила всего бокал или два – шампанское она не любила, но, Грейси права, праздновать – так уж праздновать. Грейс ещё с порога сказала, что по такому случаю припасла для неё особый подарок, но больше о нём не упоминала, и Эми решила, что особым подарком был, видимо, неиссякаемый оптимизм и неуёмная болтливость её подруги. Они валялись на диване, как школьницы, поджав под себя босые ноги, и Грейси болтала сперва о том, какая скотина был этот Робби и какая Эми молодец, а потом про то, какая скотина был этот Герберт-просто-Герберт Хенрид и какая Эми молодец, а потом про то, какая скотина был Спайк, и Мэл, и Чак, и Дюк, и куча ещё каких-то парней, о которых Эми никакого понятия не имела, но всё Эми была молодец. К тому времени, когда Грейс окончательно опьянела и принялась рассказывать Эми про обалденного мужика, с которым ходила на свидания уже дважды и теперь намеревалась провести остаток своих дней, Эми уже слегка устала от неиссякаемого потока её болтовни. Но она не хотела, чтобы Грейси ушла; она не хотела в эту ночь быть одна, не хотела отпускать это чувство блаженной эйфории, это облегчение, эту свободу. Потому что как только она их отпустит, они улетят, словно выпущенный ненароком воздушный шарик – и след простынет… Так что она не торопилась отпускать этот шарик и слушала, не слыша, как болтает Грейс, и улыбалась, всё время улыбалась, потому что не могла никак перестать, ну, просто нельзя было.

В конце концов Грейси сказала, что ей надо в туалет, и не выходила оттуда очень долго, а когда Эми, забеспокоившись, заглянула в ванную, то увидела, что Грейс спит, свернувшись калачиком на куче предназначенных в стирку полотенец. Эми растолкала её и уложила в постель, а потом погасила свет и стала убирать со стола. Убирать, правда, было особенно нечего – почти допитая бутылка шампанского да остатки бисквита. Бутылку Эми поставила в неработающий холодильник, задержав ненадолго взгляд на банке с кетчупом и начатой пачке хлопьев, составлявших всё его содержимое. А, нет, ещё в боковой стенке стояла бутылка молока, и Эми обрадовалась, что оно не успело скиснуть. Если бы ещё можно было его подогреть… Два дня назад у неё испортилась проводка в кухне, и домовладелец всё обещал починить. Он тоже не был хорошим парнем; плохим, впрочем, не был тоже, во всяком случае, не настолько плохим, как Робби или мистер Хенрид. Эми подумала, что теперь, когда ей нечем стало платить за квартиру, заикаться о проводке тем более бесполезно… да попросту опасно, потому что мистер Нокс может воспользоваться случаем и напомнить, что в следующей четверг пора будет вносить квартирную плату. Нет, не надо, Эми, не надо сейчас про это, не думай, улыбайся, вот так, умничка, девочка моя. Всё завтра.

Эми постояла немного, глядя на бисквиты, раскрошившиеся в полиэтиленовой обёртке. Потом подошла к тёмному окну кухни и выглянула из него в переулок. Панорама, открывавшаяся из окон её квартирки, вполне соответствовала стоимости ренты, составлявшей сто восемьдесят долларов в неделю: за подоконником открывался живописный вид на кирпичную стену соседнего дома и местную помойку, на краю которой стояла большая картонная коробка из-под посудомоечной машины. В коробке жил Стэнли – маленький сморщенный старичок, никогда не снимавший шерстяной шапочки. Иногда, возвращаясь с работы, Эми видела, как он роется в контейнере для пищевых отходов, и всякий раз, заметив её, он отрывался от своего занятия и касался ободка своей шапочки с таким видом, словно это было поле цилиндра, а потом говорил что-нибудь вроде «Очень приятно, мэм» или «Чудесная сегодня погода». У него был сильный шотландский акцент, но при этом настолько безупречно правильная речь, что Эми только диву давалась, как мог такой воспитанный человек докатиться до подобной жизни. На самом деле ей вряд ли хотелось это знать – одинокой девушке в Бруклине обычно хватает своих печальных историй, чтобы слушать ещё и чужие. Так что она только иногда выносила ему чего-нибудь поесть, за что он благодарил её с поистине джентльменским достоинством. Эми думала иногда, что на самом деле подкармливает его вовсе не по доброте душевной и не из сострадания. Просто он был единственным человеком, называвшим её «мэм». Хотя, конечно, она понимала, что это совсем ничего не значит.

Сейчас было уже поздно, и она подозревала, что Стэнли спит, а в глубине души и хотела этого – может статься, эти бисквиты понадобятся ей самой в ближайшие дни. Она окликнула его, не слишком громко, но коробка тут же зашевелилась, и наружу показалась знакомая шерстяная шапочка, а вслед за ней – по-совиному моргающие глаза, давно лишившиеся и ресниц, и какого бы то ни было выражения.

– Мэм, – прошамкал Стэнли, поведя носом, словно голодный пёс, почуявший запах мяса. – Чудесная ночь, не правда ли?

– Правда, Стэнли, – мягко сказала Эми. – У нас тут была вечеринка, осталось немного бисквитов, хотите?

– О, мэм, – растроганно сказал Стэнли и, выбравшись из коробки с проворством молодого шимпанзе, поковылял к подоконнику. Эми раскрыла окно пошире и положила бисквит на карниз. На окне была решётка – первый этаж, как-никак, а ещё, знаете, рядом мусорные баки и там водится всякое, говорил, морщась, мистер Нокс. Из-за первого этажа, решёток и всякого, живущего под окном, он даже сбросил ей при заселении двадцать баксов в неделю. Может быть, за это Эми тоже чувствовала себя немного обязанной старому Стэнли.

– О, мэм, – повторил Стэнли, аккуратно беря с подоконника бисквиты. – Бог всё видит, мэм, он благословит вас за вашу доброту. А почему у вас так темно? Опять проводка?

– Опять. Но это ничего. Спокойной ночи, Стэнли.

– И вам спокойной ночи, мэм.

Эми закрыла окно и постояла ещё минутку, глядя, как он заползает обратно в свою коробку и садится, подтягивая к груди костлявые колени. Потом вышла из кухни и, проходя по коридору, сняла с вешалки красно-жёлтый шарфик, который купила сегодня. В темноте цвета поблекли и были совсем неразличимы, и Эми, помяв немного шарфик в руке, повесила его назад на полку – он вдруг перестал её радовать. Грейс раскатисто храпела на кровати, завернувшись в одеяло. Эми вынула из стенного шкафа плед и разложила его на диване. Ничего, диванчик довольно удобный, а сама она – маленькая, ей будет здесь вполне хорошо.

Только не плачь, дура, не плачь, не смей сейчас заплакать, подумала Эми, сворачиваясь на диване и глядя на уличный фонарь, слепящий ей глаза через окно комнаты. Эми крепко зажмурилась, глубже засовывая ладонь под диванную подушку.

И вдруг что-то твёрдое и острое ткнулось ей в пальцы.

Секунду Эми лежала и просто думала, что бы это могло быть. Потом села на диване и отодвинула подушку, щурясь в темноту. Что-то лежало на диване, там, где полчаса назад сидели они с Грейси. Что-то похожее на книжку или толстую тетрадь. Эми взяла это что-то, ощупав в темноте обложку – мягкую, гладкую, кажется, с поролоновой прокладкой под слоем глянцевой бумаги. Эми потянулась было к лампе, но потом спохватилась – если Грейс сейчас проснётся, того и гляди, снова начнёт болтать, а Эми вдруг поняла, что смертельно устала за этот день. Слепящий белый фонарь за окном из проклятия вдруг превратился в благословение. Эми встала с постели, держа тетрадь в руках, и, подойдя к окну, выходившему в ещё один переулок, почти такой же грязный, как переулок за окном кухни, подняла свою находку к лицу.

Света теперь было достаточно, чтобы увидеть, что обложка красно-жёлтая, с асимметричным узором, напоминающим узор на том шарфике. Никакой надписи на обложке не было, и Эми открыла тетрадь, раскрывавшуюся в её руках с едва слышным скрипом, какой издаёт недавно разрезанная бумага. На первой странице крупной вязью было написано:

МОЙ ДНЕВНИК

Я НАЧИНАЮ НОВУЮ ЖИЗНЬ

Ох, Грейси. Эми ощутила, что невольно улыбается – чуть-чуть кривовато, чуть-чуть раздражённо, но всё равно. Грейси, Грейси. Так вот, значит, твой подарок, вполне в твоём духе. Купила, наверное, в том же маркете, что и шампанское, на доллар двадцать, оставшийся с десятки после покупки спиртного. Девичий дневник – то, что только и может подарить одна провинциальная глупышка другой провинциальной глупышке в этом большом, холодном городе, одиноком и пустом, несмотря на миллионы живущих в нём плохих парней. В тетрадке было не меньше трёхсот страниц, разлинованных широкой розовой полоской, и внизу каждой страницы той же вязью, что и в заголовке, только мельче, было выведено: «Сегодня я мечтаю о…» – и ещё четыре пустые строчки внизу, как раз достаточно для нехитрых девичьих мечтаний. «Я начинаю новую жизнь, – прочитала – подумала – Эми Завацки. – Это по крайней мере чистая правда. Я хочу так думать».

В кармане плаща у неё остался карандаш, которым она ещё сегодня днём записывала заказы посетителей. Эми на цыпочках сходила в прихожую, вернулась с карандашом и, встав на колени перед подоконником, записала на первой странице:

«Дорогой дневник! Здравствуй. Сегодня я начинаю новую жизнь. Я бросила своего парня, я ушла со своей работы, в четверг мне придётся платить за квартиру, и уменя совсем нет денег, моя единственная подруга спит пьяная в моей постели, а бисквиты я отдала бездомному, и уже об этом жалею…»

Она остановилась и, отложив карандаш, вытёрла мокрые щёки ладонями. Потом снова взяла карандаш и продолжила писать, торопливо, с каким-то остервенением. Она писала, и в полной тишине был слышен только храп Грейс и скрип грифеля по глянцевой странице.

«Моего парня звали Робби Флеккет, он бил меня, как и большинство моих предыдущих парней. Моего босса звали Гарольд Хенрид, и если бы я не переспала с ним, он бы сам меня уволил. Я всё сделала правильно, дорогой дневничок, только почему же мне всё равно так плохо? Мне так плохо, что я всё это пишу, хотя это же очень глупо, да?»

Она поставила знак вопроса и какое-то время держала карандаш на точке, пытаясь понять, к кому было обращено это «да». Потом беззвучно рассмеялась и перевела взгляд на строчки внизу и надпись, в тусклом свете уличного фонаря выглядящую тёмно-красной.

– Сегодня я мечтаю о… – прочитала Эми вслух. – Сегодня я мечтаю о том, чтобы ты сдох, Робби Флеккет, чтобы ты сдох, сдох, слышишь?!

Грейс громко всхрапнула у неё за спиной и смолкла. Эми вздохнула и покачала головой. Что толку, если Робби Флеккет сдохнет? Это не даст ей ни работы, ни денег для платы за квартиру. Она утёрла слёзы ребром ладони и дописала: «…только о булочках с маком и стакане горячего молока, вот и всё».

Последнее слово сползло с тонкой линии, потому что Эми уже ничего не видела, когда его писала. Она опять вытерла глаза и захлопнула тетрадь. Господи, ну и глупость. Пора тебе ложиться спать, Эми Завацки, вот что. А завтра…

Отрывистый треск, донесшийся с кухни, заставил её вздрогнуть и вскинуться. Она обернулась как раз вовремя, чтобы увидеть, как замигал на кухне свет. Эми медленно поднялась на ноги, и к тому времени, как встала прямо, свет прекратил мигать и загорелся ровно. Шагая осторожно, как по минному полю, Эми вышла в прихожую и выглянула на кухню.

Это горела лампочка в холодильнике – Эми забыла закрыть дверцу, ведь он всё равно не работал. Индикатор на электроплите светился тусклым кроваво-красным огоньком. Эми повернула ручку горелки и почувствовала, как лицо обдаёт волной тепла. Плита работала.

Эми достала из холодильника бутылку молока, непривычно тёплую. И уже закрывая холодильник, вспомнила вдруг, что позавчера купила упаковку булочек с маком. Она так и не вытащила их из пакета, и они всё ещё лежали в верхнем ящике кухонного стола рядом с плитой, медленно наливавшейся густым тяжёлым жаром.

* * *

Эми проснулась, по привычке, в половине седьмого. Оставила Грейс на столе ключи от квартиры и записку, чтобы сунула их, когда запрёт дверь, за решётку вентиляционной шахты возле лифта. Потом натянула плащ, замотала шею свежекупленным шарфиком и ушла искать работу. Новая жизнь – так уж новая жизнь, верно?

На остатки вчерашней сдачи она купила газету с объявлениями и обошла за день восемь мест, в каждом из которых ей обещали перезвонить тем особенным тоном, который означал, что о её существовании уже надёжно забыто. Несмотря на подсказанное дневником решение, Эми звёзд с неба не хватала и знала, что вряд ли сможет получить работу намного лучше той, с которой ушла. Ей не так много было нужно – всего лишь начальника, а лучше начальницу, которая не станет лезть к ней под юбку, ну и возможность хороших чаевых не помешала бы, а также страховка, но это уже была роскошь, на которую Эми не особенно надеялась, чтобы лишний раз не разочаровываться. Около трёх часов пополудни, не чувствуя под собой ног, она забрела передохнуть в уличное кафе на углу Пэркенси и Тридцать шестой, купила хот-дог с горячим кофе и проглотила то и другое в считанные мгновения, с сожалением подумав, что, похоже, это и завтрак, и обед, и ужин на сегодня. Посидев немного на пронизывающем осеннем ветру и пряча зябнущий подбородок в складках синтетического шифона, Эми вздохнула, встала и отправилась дальше.

Домой она вернулась около шести, измученная, продрогшая, голодная и разочарованная. Она, впрочем, и не думала, что вот так сразу найдёт работу – в Нью-Йорке очень много девушек, умеющих только принимать заказы, разливать кофе и выбирать не тех парней, и все эти девушки хотят есть. Зато, подумала Эми, медленно идя по улице, на которой находился её дом, мне не надо сегодня звонить Робби и выслушивать, какая я ничтожная дура. Никогда больше не будет надо! А дома ждут булочки с маком и горячее молоко. И это было так здорово, что она невольно заулыбалась и ускорила шаг, торопясь поскорее добраться до тепла своей тесной квартирки.

У подъезда стояла машина «скорой медицинской помощи». Мигалки ещё работали, но санитары, топтавшиеся у распахнутых дверец фургона, явно никуда не торопились. Один из них даже закурил, отойдя немного в сторону. Рядом с ним Эми увидела мистера Нокса. Домовладелец выглядел взъерошенным, ошалелым и явно пребывал в омерзительном настроении, но больным не казался. Эми вряд ли рискнула бы подойти к нему, когда он был настолько не в духе, но любопытство, смешанное со смутной тревогой, разобрало её слишком сильно, и она опомнилась, только когда уже оказалась перед ним.

– Мистер Нокс? Добрый вечер. Что-то случилось? Кто заболел?

– А, мисс Завацки. – Мистер Нокс обернулся на неё и сморщился так, словно с душой откусил от лимона. – Хорошие новости для вас.

– Хорошие? – удивлённо переспросила Эми.

– Хорошие для вас, паршивые для меня! Ваш сосед отбросил копыта.

– Сосед? – На этаже с Эми не жили мужчины, только старушка мисс Голдсмит со своей сестрой и ещё девица по имени Одри, крайне редко показывавшаяся дома – Эми подозревала, она работает стриптизёршей или кем-то вроде того. – Какой сосед…

– Так что, значит, никаких родственников и документов? – спросил санитар с сигаретой.

Эми осеклась, внезапно всё поняв. Нокс ворчливо ответил, что нет, никаких, откуда документы у бродяги? Эми перевела взгляд на фургон. Двое санитаров уже закрывали дверцы, подтолкнув напоследок покрытые брезентом носилки. Вот так, и даже попрощаться не успела…

– Стэнли? – тихо проговорила Эми. – Что с ним случилось?

– Какое мне дело, – фыркнул Нокс. – Может, сердце, он же старый был, как Стоунхендж. А может, замёрз, ночь сегодня выдалась холодная. Кстати, мисс Завацки, теперь, когда он не таскается у вас под окном, я думаю, имеет смысл отменить ту небольшую скидку, которую я вам предоставлял. Этот месяц уж доплатите как есть, так и быть, но со следующего буду брать с вас двести в неделю.

Эми кивнула, глядя поверх его нервно подёргивающегося плеча на машину. Санитар с сигаретой докурил, сплюнул окурок и забрался на водительское сиденье. Машина укатила, так и не включив заново мигалки.

Ключи оказались за решёткой возле лифта – Грейс если и страдала с утра похмельем, то не настолько, чтобы совсем ничего не соображать. Эми вошла в квартиру, закрыла дверь и остановилась на пороге, вдруг словно впервые заметив, до чего же здесь тесно, душно и темно. Она редко открывала окна – смог и запах помойки были весьма сомнительными благами, достигаемыми регулярным проветриванием, так что Эми предпочитала им другие запахи – может быть, затхлые, несвежие, но свои. Однако сейчас она вдруг ощутила невыносимую потребность открыть окно. Эми прошла на кухню и, толкнув оконную раму сквозь решётку, заставила её качнуться вперёд. Картонная коробка Стэнли так и стояла там, где была. Могло показаться, что он просто забился в неё так глубоко, что не видно ни ног, ни шерстяной шапочки. Эми посмотрела немного на эту коробку, а потом закрыла окно.

Подарок Грейси лежал там, где Эми оставила его вчера – на подоконнике, раскрытый на первой странице. Эми постояла над ним, думая про Новую Жизнь и про то, как всё было бы просто, если бы возможно было начать её вот так, как этот дневник, с чистого белого листа. Потом она взяла дневник, забралась с ним на диван, поджав под себя ноги, и перевернула страницу.

«Сегодня я искала работу. Пока не нашла, но не теряю надежды – я же знаю, как трудно начинать заново, но я уже делала это не раз, смогу и теперь. Когда пришла домой, узнала, что старый Стэнли умер. И теперь мистер Нокс обещает поднять квартплату на двадцать долларов в неделю. И с чего я взяла, что он о таком забудет?»

Как-то очень коротко у неё получалось, но Эми не была сильна по части письменного изложения своих мыслей, за что никогда не получала в школе высоких баллов по английскому. Оставалась ещё по меньшей мере дюжина незаполненных полосок, но она пропустила их и перешла сразу к нижней графе: «Сегодня я мечтаю о…»

«О том, чтобы найти работу. Хорошую работу долларов хотя бы на пятьсот в неделю. И чтобы дневная смена, и со страховкой. И чтобы моим боссом была милая приятная женщина. И чтобы она меня называла «мэм». Я очень много прошу, да, дневничок?»

Следующим днём она обошла четыре кафе. В пятом её взяли на полную дневную смену, через два дня на третий. Менеджером по персоналу оказалась миловидная брюнетка лет тридцати с очень красиво вылепленным носом – подарок на свадьбу от второго мужа, пояснила она, смеясь, через три недели, когда они с Эми уже стали почти подругами. Звали её Карла, она зачитывалась модными журналами и была фанатка пластической хирургии для среднего класса; но в тот день Эми ещё ничего этого не знала, только ужасно обрадовалась, когда Карла не стала обещать перезвонить ей, а просто спросила:

– Так как ваше полное имя, ещё раз, мэм?

* * *

Телефон зазвонил, когда она уже дописывала страницу. Эми успела наспех вывести «ты как будто приносишь мне удачу, правда», прежде чем подбежала к раздражённо трезвонящему аппарату и сняла трубку. Это была Грейс.

– Эми, детка, ну как ты там? Я тебе звонила и вчера, и сегодня целый день, а тебя нет и нет, я прямо испугалась, думала, вдруг ты съехала и мне не сказала, представляешь?

– Я искала работу. Мне же нужно было срочно найти, чем платить за квартиру.

– Ах, ну да, ну да. Мэган мне ещё на прошлой неделе рассказывала, как она сама искала работу, правда не в барах, она косметичка, просто мастерица педикюра, кстати, если ты вдруг захочешь…

Господи, какая Мэган? Эми не знала никакой Мэган.

– У меня всё хорошо, Грейс. Работу я нашла.

– Правда? Ну, чудесно, замечательно, умничка моя! – Грейс сердито шикнула на кого-то – вероятно, на покупателя, отвлекавшего её от беседы. – Снова в баре?

– Нет, лучше. В кафе «Солнечные часы», это на Мактенс-сквер. Очень приличное местечко, ты должна как-нибудь прийти. У меня дневная смена.

– Это чудесно, слушай, я такая дура!

– Что такое?

– Я совсем забыла отдать тебе подарок позавчера, представляешь? Ты меня так обрадовала тем, что все-таки бросила этого своего засранца Робби, что я напилась в стельку и совсем забыла! Ну и дела! Мне так стыдно, Эми.

Под аккомпанемент её трескотни Эми медленно перевела взгляд на тетрадь, раскрытую на столе. Свет лампы переливался на глянцевой странице. Какая хорошая бумага, плотная, мелованная, так и хочется что-нибудь написать на ней… Такую тетрадь в супермаркете на сдачу не купишь. Разве что в магазине канцелярских товаров, и с чего бы Грейс искать ей подарок в таком странном месте?

– Так этот дневник принесла не ты?

– Что? О чём ты, милая?

Я сказала это вслух, поняла Эми и сглотнула, а потом покачала головой:

– Ни о чём. Забудь. Так что ты говорила?

– Я говорю, что купила нам два билета в клуб «Сильвестро», вот что я говорю! На сегодня! Я такая дура, что забыла, ты ведь свободна, надеюсь?

«Сильвестро» был диско-баром на углу Шестнадцатой и Шестьдесят седьмой. Эми ни разу там не бывала, потому что вход стоил пятьдесят долларов, на тридцать из которых предлагалось купить выпивку, но Эми никогда не могла позволить себе коктейли по тридцать баксов. А Грейси могла, в те времена, когда работала в прачечной одного крутого отеля – это было, правда, недолго, но в «Сильвестро» она всё же разок сходила, и Эми слышала об этом миллион раз.

– Не знаю… не знаю, Грейси. Честно говоря, у меня… у меня настроение не очень. День был тяжёлый, и к тому же…

– День был тяжёлый? – Голос Грейси подскочил на октаву вверх. – Нет, вы послушайте, у неё был тяжёлый день! Это же «Сильвестро», Эми, ты знаешь, чего мне стоило выклянчить у Дорис эти билеты? Их сегодня с рук продают по сотне!

Так почему ты не продашь их по сотне, и ты ведь разве не сказала только что, что купила их, а не выклянчила, и кто такая Дорис – это всё Эми могла спросить у Грейс, но не спросила. Потому что у Грейс бесполезно что-то спрашивать, и потому что… потому что у неё правда выдался утомительный день.

– Я сегодня видела, как умер человек, – сказала Эми, и Грейс захлебнулась возмущением.

– Правда? О Господи! Кто? Как? Ты в порядке? Мне приехать?

– Со мной всё хорошо. – Эми чуть заметно улыбнулась, подбадривая саму себя, и прижала трубку к уху немного крепче. – Я просто стояла на переходе под светофором, и там был велосипедист. Выехал почему-то на встречную полосу и… в общем, его сбило такси.

Так, что он перелетел через капот машины и дважды – Эми машинально сосчитала, следя за полётом расширившимися глазами, – перевернулся в воздухе, прежде чем рухнуть на бетон с хрустом, омерзительнее которого она не слышала в жизни. Движение немедленно остановилось, вокруг собралась толпа, и сирены полицейских машин загудели вдали ещё до того, как Эми развернулась и пошла вдоль дороги в поисках подземного перехода. То, как переворачивался этот парень, почти ловко, почти изящно, будто заправский акробат, до сих пор стояло у неё перед глазами.

– Ой, милая, это ужасно, было море крови, наверное?

– Не знаю. Я сразу ушла, но… Стэнли тоже умер, вчера. Этого я уже не видела, но всё равно… мистер Нокс мне сказал.

– Какой Стэнли?

– Бездомный старик, который жил у меня под окном кухни. Я же тебе говорила.

– А, этот… ну это-то, может, и к лучшему, милая. Хотя всё равно, я могу тебя понять – такое и одно за другим… Тебе тем более надо развеяться!

– Спасибо, Грейси, но я правда не хочу. Завтра мой первый рабочий день, мне нужно встать очень рано и приехать вовремя. Возьми с собой Долли, или Мэган, или ещё кого-нибудь… И повеселись на славу.

– Фу ты дурочка какая, Эми, – беззлобно фыркнула Грейс. – Я же как лучше хотела. Ну ладно. Если передумаешь ещё за часок, перезвони мне!

– Хорошо. Пока.

На кухне мурлыкал чайник, а Эми сидела, грызя карандаш, и смотрела на недописанную страницу в дневнике, который ей не дарила Грейс. Большую часть этой страницы заполняло описание велосипедиста, которого Эми всё никак не могла забыть. Он был сам виноват, что выехал на встречную полосу, но почему-то эта мысль не изгоняла из её головы повторяющуюся картинку, как он кружится и кружится, кружится и кружится – не два раза, а двадцать два, двести двадцать два, как на какой-то безумной медленной карусели, и всё никак не достигнет земли.

Поддавшись внезапному порыву, Эми взялась за исписанную страницу и выдернула её из дневника. На появившейся под ней чистой странице она ничего не стала писать, а сразу перешла к нижней графе.

«Сегодня я мечтаю о… дорогой дневничок, раз уж ты приносишь мне удачу, то пусть мой первый рабочий день завтра пройдёт хорошо, и пусть мне на этой работе пореже дают угловые столики (а то там вечно садятся пьянчуги и приставалы). И ещё, пусть моя рабочая униформа будет не слишком безвкусной».

На этом она поставила точку, закрыла тетрадь и выпила чашку чая, а после крепко уснула.

* * *

– Эми, вы не могли бы зайти после смены ко мне в кабинет? – спросила Карла, и Эми кивнула, внутренне вздрогнув от чувства дежа-вю, довольно-таки смешного в нынешних обстоятельствах. Когда прежние боссы звали её к себе в кабинет после смены, обычно это не сулило ничего хорошего. Но то лишь потому, что все они оказывались плохими парнями, а миссис Карла Шейн не могла оказаться плохим парнем по той простой причине, что парнем не была. Тем не менее Эми подчинилась её приказу с некоторой тревогой. Она работала в «Солнечных часах» уже неделю, и хотя испытательный срок составлял двадцать рабочих дней, Эми не сильно удивилась бы, если бы менеджер прямо сейчас поблагодарила её за работу и велела убираться вон. Ну в самом деле, слишком быстро она нашла эту работу, и слишком ей нравилось здесь, чтобы всё вот так и оставалось. А иначе это была бы не жизнь Эми Завацки.

– Пришли? Вот спасибо, – сказала Карла, когда Эми, робко постучав по косяку открытой двери, ступила через порог. Менеджер перебирала какие-то бумаги, и Эми невольно залюбовалась её длинными ногтями, расписанными в художественном салоне – причём, судя по тонкости и многоцветию рисунка, на каждый палец ушло никак не меньше недельного заработка Эми. – Садитесь, я хочу с вами поговорить.

Эми нерешительно присела на краешек стула и сложила руки на сведённых вместе коленях – инстинкт, быстро вырабатывающийся у любой приезжей девушки в Нью-Йорке, когда её вызывает в свой кабинет начальник. Карла оторвала от бумаг глаза, тонко подведённые девятым «Макс Фактором», и раздвинула в улыбке карминово-красные губы, покрытые удачно подобранным по оттенку блеском.

– Не напрягайтесь так. Я не собираюсь вас увольнять. Я наблюдала за вами, и пока что очень вами довольна, – сказала она, и Эми невольно выпустила воздух из груди.

Карла Шейн отбросила бумаги и рассмеялась, громко, заливисто и беззлобно.

– Бедная девочка! Привыкли небось, что менеджер вызывает вас к себе лишь затем, чтобы обсудить ваше грядущее повышение на столе, прямо поверх степлеров и точилок. – Эми слегка порозовела, и Карла понимающе фыркнула. – Не смущайтесь, я сама через это прошла. Есть лишь два органа, которым женщина в наше время может проложить себе путь наверх, и как раз об одном из них я хочу с вами побеседовать.

«Надеюсь, она не лесбиянка», – подумала Эми, и эта мысль явно отразилась на её лице, ничего не умеющем скрывать, потому что Карла Шейн снова рассмеялась.

– Я говорю о мозге, моя дорогая! Слыхали про такое?

– В школе я изучала биологию, мэм, – слегка успокоившись, сказала Эми.

– Это замечательно, хотя и совершенно непрактично. А рисование и дизайн вы, часом, не изучали?

Если бы миссис Шейн вынула из ящика стола чек на тысячу долларов и предложила Эми использовать его как носовой платок, она и тогда не удивила бы её больше. Эми открыла рот, чтобы ответить, но не успела. Миссис Шейн переплела свои длинные пальцы с безупречными ногтями и сказала:

– Сейчас я хочу вас кое о чём попросить. На вас в данный момент форма официанток, разработанная предыдущим владельцем кафе. Вы проходили в ней неделю. Что вы можете о ней сказать?

– Что я могу сказать?..

– Да. Что бы вы изменили, может быть, улучшили в этой модели, если бы вам дали такую возможность?

Эми бросила взгляд на свои руки, всё ещё сжатые – хотя уже и не так судорожно – поверх форменного передника. И ответила сразу, не раздумывая:

– Первое и самое главное – убрать оборку на подоле. Она визуально расширяет бёдра, это красит только очень худощавую фигуру, а большинство девушек, которые у вас работают, сложены средне. Вырез на блузке я бы сделала чуть-чуть глубже, на полдюйма, не больше, и он должен быть квадратным, повторяя форму передника. Или передник сменить на полукруглый, в той же форме, что и вырез на блузке, всё равно.

– Вы, я вижу, много об этом думали, – живо откликнулась миссис Шейн.

Эми слегка пожала плечами и ничего не сказала. Её занимал вопрос, который она не решалась задать, всё ещё чувствуя удивление от того, что вообще ведёт этот разговор.

– О, я знаю, Эми, о чём вы думаете. Почему это я, топ-менеджер кафе, прошу подобных советов у вас, обычной официантки, которая к тому же проработала у нас всего неделю. Дело в том, что, когда я подбираю для нас девушек, их внешний вид играет столь же важную роль, как характер и опыт работы. Во время нашего собеседования я обратила внимание, как вы одеты. Меня поразило то, что при явной нехватке денег и необходимости одеваться в дешёвых магазинах вы умудряетесь выглядеть стильно и элегантно. Мне очень понравился ваш шарф с красно-жёлтой асимметрией. Я только на прошлой неделе купила себе мантилью очень похожей расцветки.

Эми открыла рот и закрыла, так ничего и не сказав. Упоминание о том, что она одевается дёшево, слегка задело её, хотя и было правдивым. Однако она видела, что миссис Шейн, несмотря на разницу в их положении, сказала это не затем, чтобы унизить её. Напротив, она только что сделала Эми хотя и своеобразный, но очень ценный комплимент.

– Спасибо, миссис Шейн.

– Совершенно не за что, это не было лестью, поверьте. То, что вы сейчас сказали об униформе, в точности отвечает моим собственным выводам. Хотя я думала сделать декольте поглубже. Вы не согласны?

– С вашего позволения, мэм… «Солнечные часы» – дневное кафе. Как я могу судить, довольно часто здесь бывают матери с детьми и пожилые семейные пары. Нет, я не думаю, что более глубокий вырез здесь уместен.

– Вы совершенно правы. Поэтому я и спросила, не занимались ли вы дизайном.

– Ну, – Эми подняла взгляд и впервые с начала разговора посмотрела Карле Шейн в глаза, – вообще-то я всегда мечтала поступить в школу дизайна. Дома… когда я жила в Стоунвилле, я часто шила себе одежду сама.

– А теперь не шьёте?

– У меня не хватает на это времени, мэм.

– В самом деле… Вы не оканчивали колледж?

Эми лишь слегка улыбнулась в ответ и качнула головой. Колледж? Она никогда и не мечтала о колледже. Джейк мечтал, но у родителей не было денег на образование даже для одного, более умного и толкового из своих детей. Эми должна была выйти замуж за плохого парня и рожать ему детей, подрабатывая в прачечной – иной судьбы она для себя и не ждала. С двенадцати лет она привыкла прятать под подушкой тетрадные листки с набросками платьев, которые она хотела бы когда-нибудь сшить. Это не было мечтой, потому что в жизни таких, как Эми Завацки, для пустых мечтаний нет места – его занимают поиски работы, разборки с бойфрендами, охочими почесать кулаки, и воскресные посещения могил матери и брата. Нет, она никогда не думала про колледж.

– Эми, что вы скажете, если я попрошу вас разработать модель новой униформы? Разумеется, если результат будет удовлетворительным, вам будет выплачена за это премия. У вас сейчас есть на это время? Кстати, пока будете заниматься этим, перейдите на обслуживание центральных столиков. Те, которые заказные, да. Там клиентура получше, вы будете меньше уставать, а я заинтересована, чтобы в ближайшие дни у вас была ясная голова.

– Я…

Эми не успела договорить, не успела даже начать выражать свою признательность. Из коридора донёсся какой-то шум, потом торопливые шаги, и через миг в проём просунулась взлохмаченная голова бармена.

– Миссис Шейн! Вы срочно нужны в зале!

Карла Шейн резво поднялась с кресла и ринулась вслед за барменом со скоростью торпеды, поразительным образом не утратив при этом грации и безупречной осанки. Эми невольно залюбовалась её идеально прямой спиной, так же, как прежде любовалась холёными ногтями и грамотно сделанным носом. Благоговение перед леди-боссом, однако, отошло на второй план, когда Эми поспешила за ней следом, стремясь узнать, что же случилось в общем зале.

Она так торопилась поспеть за Карлой, что у неё чуть не слетела туфля, и Эми замешкалась на минуту, поправляя её. Когда, всего минуту спустя, она вышла в общий зал, всё было уже кончено. Тучный немолодой мужчина лежал навзничь рядом с перевёрнутым стулом, его лицо было иссиня-багровым, а выпученные глаза слепо таращились в потолок. Галстук его был развязан, а воротник расстёгнут, но это не помогло, и официантка, имени которой Эми ещё не успела запомнить, стояла на коленях рядом с ним и смотрела по сторонам в таком ужасе, что взгляд её бросал в холодный пот сильнее, чем вид распростёртого на полу тела.

– Подавился, – сокрушённо сказал бармен Карле. – Вроде бы салат с оливками. Кашлял, как подорванный, а потом повалился и…

– В 911 звонили? – резко спросила миссис Шейн, и другая официантка пискнула:

– Да, только что. Сказали, что уже едут…

В кафе в это время было не очень людно, и все немногочисленные посетители сейчас смотрели на них: кто подойдя поближе и толпясь в двух шагах, кто привстав со своих мест, а кто – словно прилипнув к стульям. В зале стало вдруг очень тихо.

Эми окинула зал взглядом и, прочистив горло, спросила:

– Здесь случайно нету врача?

* * *

Будь топ-менеджером кафе Эми Завацки, «Солнечные часы» назавтра остались бы закрыты. Вход преграждала бы чёрная траурная лента на пластиковых столбиках, а в окне висела бы фотография мистера Рональда Паркера и небольшой венок. К счастью, Эми Завацки не была менеджером «Солнечных часов». Карла Шейн в отличие от Эми знала, что сантименты в бизнесе неуместны, и приняла единственное решение, способное спасти кафе от дурной славы и краха: сделала вид, будто ничего не произошло. На следующий день кафе открылось как всегда и работало в обычном режиме. Эми отработала свою смену, приветливо улыбаясь посетителям, а после работы, забравшись с ногами на диван под торшером, рисовала наброски в купленном накануне толстом блокноте. Сперва она подумала, что это лишняя трата, и она могла бы сделать несколько эскизов в своём дневнике. Но почему-то ей не хотелось раскрывать его в тот день, и писать туда ничего не хотелось, несмотря на то, что он продолжал приносить ей удачу, словно по волшебству выполняя желания, которые она ему доверяла. В другое время она улыбнулась бы мысли о таком удивительном совпадении, но сейчас у неё не было настроения улыбаться. Всё хорошо, Эми, всё чудесно, у тебя отличная работа, начальница к тебе очень расположена и готова дать шанс, которого у тебя никогда раньше не было – в чём же дело?.. Да ни в чём…

Она исчёркала дюжину страниц в блокноте, прежде чем наконец получилось что-то, что ей отчасти нравилось. Эми было трудно оценить саму себя, но модель казалась ей удачной ещё и потому, что требовала меньше ткани на пошив, чем нынешняя униформа. Карла Шейн наверняка оценит такую экономность, сочетаемую с функциональностью и изяществом. Эми удовлетворённо кивнула и закрыла блокнот с мыслью, что нужно будет завтра купить хороших карандашей и несколько листов картона, чтобы нарисовать презентабельный эскиз во всех подробностях.

Весь следующий день на работе она то и дело возвращалась мыслями к своим наброскам, мысленно дорисовывая их и поправляя. Это не мешало ей принимать заказы и не делало её улыбку менее приветливой, только, может быть, чуть-чуть более рассеянной. Где-то в три часа пополудни, подходя к одному из центральных столиков, она настолько погрузилась в свои мысли, что даже не посмотрела на посетителя, машинально записывая на планшете его заказ. Вернее, её. Это была женщина.

– Мне, пожалуйста, блинчики с черникой и молочный коктейль, и принесите ещё зубочисток, а то тут они кончились. А ты что будешь, дорогой?

– Эми?

Только тогда она вскинула глаза – и через миг, короткий и жгучий, словно укус осы, поняла, что это Робби, и что он уже не меньше минуты смотрит на неё в упор. Девица, сидевшая напротив него, та, что попросила сейчас блинчики и зубочисток, бросила на своего спутника удивлённый взгляд, а потом посмотрела на Эми. У девицы были плохо прокрашены волосы на темени, а костюм, хотя и из хорошей ткани, сидел на ней, как на курице. Надо же, ему нравятся такие женщины. Эми почувствовала себя так, словно её пристыдили.

– Господи, надо же, это и правда ты, – это опять Робби, он что-то говорил, а она не могла перестать пялиться на костюмчик его подружки. – Я уж подумал, что обознался. Ты – и в таком месте.

– Вы знакомы? – натянуто спросила девица.

Робби кисло улыбнулся.

– Были. Когда-то. Дейла, это Эми. Эми, это Дейла.

– Очень приятно. Блинчики с черникой, коктейль и зубочистки, я поняла; а что вам, сэр?

– Да ладно тебе, Эми, – сказал Робби и вдруг взял её за запястье. Вроде бы незаметно, потому что её левая рука была опущена и находилась всего в полуфуте от его плеча. Но только жест этот был таким спокойным, таким расслабленным, таким хозяйским, что не было никакой возможности поверить, что именно эта рука огрела её по щеке две недели назад, холодным сырым вечером, когда она сказала, что бросает его. – Ладно тебе, сядь, выпей с нами.

– Я на работе, Робби, – сказала Эми и подумала: ну же, вырви у него руку, просто дёрни посильнее и всё, он отпустит, здесь ведь людное место, столько народу и рядом его новая девушка… Она так думала и стояла, всё равно стояла, не в силах пошевелиться, чувствуя его твёрдые пальцы на своём запястье так, словно они были зубьями стального капкана, дробившего её кости.

– Да, я вижу, ты здесь работаешь. – Его верхняя губа слегка приподнялась в усмешке, от которой сердце Эми всегда начинало биться чаще. – Надо же, славно устроилась. Наверное, у тебя очень добрый босс. Решил помочь такой славной ласковой симпатяшке…

– Робби, не надо, – предупреждающе сказала Дейла, и Эми внезапно как кипятком ошпарило: она же знает. Она всё знает, он ей рассказывал, должно быть, про эту надменную сучку, с которой встречался раньше и которая не оценила его высоких достоинств. Мало того что трахалась со своим боссом, так ещё и дерзила. Дейла не такая. Во всяком случае, они оба в это пока что верят.

Дэйв, бармен, спас её, крикнув от стойки:

– Эми! Шестой столик!

– Простите. Я подойду позже, когда вы определитесь с заказом, – сказала она, и Робби разжал пальцы. Он был не глуп. Глупой была она, и он никогда не устал бы ей это повторять.

– Не торопись, – сказал он лениво, откидываясь на дутую подушку сиденья и щуря на Эми глаза. – Мы теперь часто станем видеться. Дейла работает в офисе на другой стороне улицы. Мы иногда будем здесь обедать.

Дейла опустила глаза. Она-то не была дурой. Она была умной. Куда умнее, чем Эми полгода назад, когда только начинала встречаться с этим парнем.

Эми сказала «прошу прощения» и, отойдя от столика на добрых десять футов, вдруг поняла, что у неё дрожат ноги. Она быстро передала бармену заказ Дейлы и так же быстро обслужила столик номер шесть, а потом ушла в раздевалку для персонала и просидела там двадцать минут, изо всех сил стискивая ладонями виски. Не надо. Не надо, только не разревись, ты же знаешь, что когда ты ревёшь, у тебя жутко краснеет лицо, ты сразу становишься как варёная свекла. Он увидит и всё поймёт. А ты не должна больше плакать из-за него, не должна. Никаких больше слёз из-за плохих парней, мы так порешили, да, Эми? Жизнь с чистого листа.

Она несколько раз сжала и разжала кулаки, потом оправила перед зеркалом волосы и передник и вышла, чтобы принять заказ Робби. Он заказал буритос с соусом чили и смотрел на Эми всё время, пока они с Дейлой сидели в кафе. Когда он ушёл, ей показалось, что в зале заработали сразу три дополнительных кондиционера. Домой Эми шла так поспешно, что совсем забыла бы про намеченную покупку карандашей и картона – к счастью, миссис Шейн сама напомнила ей о них, спросив перед уходом, когда она сможет показать ей эскиз модели. Эми сказала, что завтра, и менеджер ободряюще ей улыбнулась. Глядя на неё, нельзя было заподозрить, что всего днём раньше в её кафе погиб человек. Эми снова подумала, что хотела бы быть похожей на эту женщину.

Вечером она открыла дневник, пролежавший два дня без дела на подоконнике, и описала свою встречу с Робби.

«Если бы только я могла никогда в жизни его больше не видеть! Но вряд ли получится, раз эта Дейла работает рядом с моим кафе. Ох, дневничок, если б я только могла работать в таком месте, где нет риска встретить кого не надо. В каком-то таком месте, где не бывает случайных людей, и каждый знает, зачем он туда пришёл. И чтобы я тоже знала, зачем туда пришла».

Запись получилась длинной, и последние фразы не влезли в пространство, отведённое для девичьих излияний. Поэтому всё, начиная со слов «если бы только…», Эми вписала в графу, которую, по замыслу создателя дневника, должны были заполнить её мечты.

* * *

Робби пришёл в «Солнечные часы» на следующий день. Потом два дня его не было, а потом он появился снова. Иногда он приходил с Дейлой, иногда – один. Эми старалась перепоручить обслуживание его столика одной из девочек, но это не всегда удавалось. Если ей приходилось обслуживать его, Робби не разговаривал с ней, не пытался до неё дотронуться, но смотрел на неё – смотрел так, словно ничего не изменилось, они по-прежнему вместе, и он по-прежнему может не звонить ей неделями, а потом заявиться к ней за полночь и потребовать секса, и если она откажется, сославшись на то, что устала после тяжёлой смены… словом, лучше было не отказываться.

«Уходи, уходи, убирайся отсюда, я же попросила свой дневник, чтобы ты убрался!» – думала Эми, опуская глаза и чувствуя, как ползёт его взгляд по её ноге к подолу форменной юбки – ещё более короткому, чем в тот день, когда он пришёл сюда впервые, потому что теперь с подола убрали оборку. И так Эми узнала, что некоторые очень хорошие вещи могут быть одновременно и очень плохи.

Карла приняла её проект униформы с восторгом и пообещала тут же направить его в дом дизайна, где работала одна из её приятельниц. Заказ на партию приняли и выполнили быстро, так что уже через две недели Эми впервые надела блузку с юбкой, выполненные в профессиональной мастерской по модели, разработанной лично ею. И пусть это была всего лишь униформа официантки – Эми чувствовала себя так, словно это вечернее платье с оторочкой из серебристого песца. И так она ощущала себя, пока взгляд Робби не начинал лапать её коленки.

Это длилось несколько недель, а потом Дейла вдруг однажды пришла одна. Это было впервые – Робби бывал с Дейлой, Робби бывал без Дейлы, но Дейла без Робби не являлась ещё ни разу. Чувствуя странную тревогу, мешавшуюся с надеждой, Эми подошла к столику Дейлы и нейтральным тоном поинтересовалась, что та закажет сегодня. В ответ Дейла бросила на Эми неприязненный взгляд и безо всякого перехода сказала:

– Робби предложили должность в Чикаго. Я поеду с ним. Мы поженимся, – и с вызовом вскинула подбородок.

Эми сама не знала, чего в тот миг ощутила больше – облегчения или жалости к этой женщине. А впрочем, если Дейла и впрямь не дура, она ведь знает, на что соглашается.

– Очень рада за вас, мэм. А теперь не угодно ли будет сделать заказ?

– Пусть меня обслужит кто-то другой, – надменно сказала Дейла, и Эми, одарив её благодарной улыбкой, поспешила отойти к барной стойке, где как раз одна из девушек отдавала заказ бармену.

– Мередит, ты не могла бы взять двенадцатый столик?

– А? – Девушка вскинула глаза на Эми, потом на посетительницу. – А-а, снова эта девица, подружка твоего бывшего? Конечно, милая, без проблем. А ты возьми четвёртый, там жутко вредная старуха, всё ей кофе то слишком холодный, то слишком горячий.

Жутко вредная старуха оказалась женщиной лет пятидесяти, высокой, стройной, поджарой, явно много времени проводящей в тренажёрных залах и салонах красоты. Она очень хорошо выглядела; впрочем, восемнадцатилетней Мередит она всё равно должна была показаться дряхлой.

– Мисс Завацки? – бросив взгляд на бейдж Эми, сказала женщина, когда та подошла к её столику. – Какая удача. Вы-то мне и нужны. – И прежде чем Эми успела опомниться, женщина протянула ей руку для пожатия – резко и твёрдо, по-деловому, по-мужски даже. – Я Элизабет Нелкинз, главный дизайнер «Лекстер-Мод». Пришла взглянуть, как смотрятся в быту наши модели… то есть ваша модель, сшитая нами.

– Миссис Нелкинз, – пролепетала Эми, растерявшись так, что даже не сообразила принять великодушно предложенное рукопожатие. – Я… для меня это очень… Я каждый месяц читаю «Дизайны Лекстер-Мод»! Раньше выписывала, но потом подписка стала такая дорогая и…

«Господи, что я несу», – подумала Эми, а Элизабет Нелкинз усмехнулась, поджав тонкие губы.

– Думаю, эта проблема разрешима. Но я рада слышать, что вы в курсе, чем занимается наша компания. Это сэкономит время нам обеим, потому что, говоря по правде, я ещё четверть часа назад должна была быть на нашей фабрике с ревизией.

– Тогда, может быть, я позову Карлу… то есть миссис Шейн?

– Не думаю. Вряд ли Карла будет рада меня видеть сегодня. Я ведь собираюсь лишить её самой хорошенькой, толковой и ценной из её служащих. Мисс… – Ещё один взгляд на её бейдж, прямой и быстрый, как стрела, пущенная в сердце. – Мисс Завацки, хотите на меня работать?

Домой Эми пошла пешком. Идти пришлось далеко, но ей необходимо было прогуляться и освежить голову, благо промозглые холода немного отступили, и стояли мягкие, тёплые и солнечные дни – последние в этом году. Эми шла запруженными людьми тротуарами, между огромных сверкающих витрин и рядами гудящих машин, шла, сунув руки в карманы, и ветер трепал её жёлто-красный шарфик, который она купила несколько недель назад вечером, когда в жизни у неё не было ничего, кроме этого шарфика. Её работу впервые похвалил человек, на самом деле знающий в этом толк; Робби уезжает в Чикаго и оставит её в покое; и ей предложили только что заниматься тем, о чём она для себя и мечтать не могла. Это было так удивительно, что изумление оказалось сильнее радости, вот потому-то Эми и шла так медленно, потому прятала руки в карманах так глубоко, словно ей было холодно, потому опускала голову так низко, что, если бы пробегавшим мимо неё людям было до неё хоть какое-то дело, они бы решили, что она несчастна. Но она ведь была счастлива, правда? Так счастлива, как никогда раньше! И, повторяя про себя эту мысль снова и снова, она понемногу ускоряла шаг, спина её выпрямлялась, плечи расправлялись, а взгляд становился ярче. Всё хорошо! Господи, подумала Эми Завацки, впервые за много-много-много дней, впервые с тех пор, как погиб Джейк, впервые с того дня, как умерла мама, у меня всё совсем хорошо!

Она вдруг поняла, что у неё безумно устали ноги – и лишь тогда осознала, что идёт уже не меньше двух часов. Начинало смеркаться, а идти по-прежнему оставалось не меньше десяти кварталов. Махнув на всё рукой, Эми решила шикануть и поймала такси. Жёлтая машина с шашечками остановилась сразу, стоило ей только взмахнуть рукой.

– Куда едем? – буднично осведомился таксист, и Эми, подтягивая ноги и захлопывая дверцу, сказала:

– Пэрингтон-авеню, 61, пожалуйста.

– Пэрингтон? Это не там, где сегодня был взрыв?

– Что? Какой взрыв? О чём вы?..

Вместо ответа водитель включил погромче радио.

Доехав до своей улицы, Эми торопливо сунула таксисту деньги, отказавшись от сдачи, выбралась из машины и почти бегом преодолела расстояние до линии ограждения, выставленной вокруг дома. На пути у неё тут же вырос неулыбчивый полицейский в сдвинутой на брови фуражке.

– Прохода нет, мэм.

– Пустите меня, я здесь живу!

Мистер Нокс стоял недалеко от входа, и Эми отчаянно замахала ему рукой. Прежде чем её наконец пропустили, она успела окинуть дом взглядом. Видимых повреждений не было, но пожарная машина и фургон «скорой помощи» рядом с домом ясно говорили о том, что здесь снова – второй раз за не столь уж долгое время – стряслось несчастье.

Мистер Нокс был ошеломлён, раздавлен и взбешён. Он как будто только и ждал Эми, чтобы излить на неё всё эти чувства.

– Проклятая старуха Голдсмит со своей выжившей из ума сестрой! – заорал он, едва только Эми подбежала и спросила, что случилось. – Вот что случилось со мной, и со всеми нами, мисс Завацки! Я говорил, нет, я требовал, чтобы они не смели устанавливать у себя газовый баллон. Во всём доме установлены надёжные электроплиты – нет, эти старые дуры хором твердили, что у них, видите ли, проводка то и дело летит, и они сидят без света и горячего чая! Ну так подогрели себе теперь чайку, а то как же! На всех хватит!

– Мистер Нокс, моя квартира… – помертвев, прошептала Эми.

– А? Не знаю, не знаю, мисс. Вроде бы цела, разве только повылетали стёкла… стойте, куда вы? Не подумайте, я это не к тому, чтобы снизить вам плату!

Эми уже бежала к лестнице. Пожарные и техники успели осмотреть дом и сказали, что опасности обвала нет. Утечка газа была небольшой, взрыв не повредил несущие стены, однако полностью разрушил квартиру и унёс в лучший мир обеих мисс Голдсмит. Возле их обугленной двери стоял полицейский, зачем-то нацепивший бронежилет; он сердито окликнул Эми, когда та пробежала мимо, но она дрожащим голосом сказала, что живёт здесь, и он махнул на неё рукой.

Вытянув трясущимися пальцами из сумочки ключи, Эми с третьей попытки вставила их в замок. Мистер Нокс сказал, ничего страшного, разве что повылетали стёкла… И если так, то, что стояло на подоконнике, могло от вибрации выпасть наружу и…

В квартире было темно и невыносимо душно от толстой завесы пыли, поднявшейся от рухнувшей со стены штукатурки. Кашляя и прикрывая глаза, Эми бросилась в комнату, к подоконнику. Дневник лежал там. Эми порывисто схватила его и прижала к груди. И стояла так, задыхаясь от пыли, с минуту, прежде чем осела грудью на подоконник и с хриплым вздохом наклонилась вперёд, глотая спёртый уличный воздух.

* * *

Если бы кто-нибудь когда-нибудь сказал ей, что она будет работать на Манхэттене…

Эми Завацки приехала в Нью-Йорк два года назад поездом, в вагоне третьего класса, билет на который купила по рождественской скидке – потому и ехать пришлось на Рождество, и Сочельник она встретила в душном тряском вагоне, грея зябнущие руки в стареньких шерстяных перчатках, которые ей когда-то связала мама. Если бы кто-нибудь сказал ей в тот день, что она будет работать на Манхэттене, в небоскрёбе, искрящемся тысячью тонн стали и стекла, на сорок втором этаже, и её рабочий стол будет больше, чем её первая квартира в Бруклине – если бы кто-то сказал такое, Эми Завацки сочла бы его очень плохим парнем, без зазрения совести глумящимся над бедной наивной девушкой.

Стол действительно был так огромен, что Эми не могла даже придумать, куда девать так много пространства. Крисси, сидящая за соседним столом в пяти футах от неё, отделённая высокой пластиковой ширмой с логотипом «Лекстер-Мод», тут же сказала, что у неё есть пара идей – и Эми не успела моргнуть глазом, как безбрежный стол оказался завален журналами, карандашами, степлерами, скрепками, пробниками новой линии косметики и ещё полусотней мелочей, которые Эми совсем не были нужны, но немедленно создали на столе вид продуманного художественного беспорядка и чрезвычайной занятости.

– Чем больший бардак у тебя на столе, детка, тем легче они верят, что ты вкалываешь как проклятая, – заявила Крисси, и таков был первый совет, который Эми Завацки получила в качестве помощницы второго консультанта по дизайну форменной одежды «Лекстер-Мод». Сама Крисси, по фамилии Перкинс, была старшим заместителем первого консультанта по тканям, и вообще в одной комнате с Эми работало ещё полдюжины заместителей консультантов, первых, вторых и десятых, и она со вздохом решила, что проще принять всё это как данность, чем пытаться в чём-либо разобраться. Тем более что разбираться – это была не та работа, за которую ей здесь платили.

– Тебя нашла Нелкинз? О, это дорогого стоит, – заметила Хизер, высокая длинноногая брюнетка с волосами, затянутыми в тугой пучок, у которой за правым ухом всегда торчал огрызок карандаша, которым она никогда не пользовалась. – Она обычно только увольняет всех, кто имел неосторожность попасться ей на глаза. Впервые слышу, чтобы она кого-то брала на работу.

В последних словах Эми почудилось неодобрение, но разобраться она не успела. К ней прибежала чья-то секретарша – она двигалась так стремительно, что Эми никак не успевала прочесть надпись на её бейдже – и велела, чтобы Эми пулей летела в кабинет миссис Хьюз. После чего умчалась с той самой скоростью, о которой распорядилась мгновением раньше, такчто Эми не успела даже спросить, кто такая миссис Хьюз и где её кабинет.

– Это менеджер по персоналу, – любезно пояснила Крисси, видимо, довольная ролью опекунши и советницы, которую самовольно на себя взяла. – Её кабинет на шестнадцатом этаже, комната номер 1641. Что ты сидишь, как там тебя, Эми? На твоём месте я бы поторопилась.

Как же много здесь было людей! Эми никогда не видела, чтобы столько их собиралось в одном месте – разве что на улицах, но там они были не вместе, а порознь, и их пребывание на одном тротуаре, станции метро или переходе было случайностью, совпадением. Здесь же они все были частями единого механизма под названием «Лекстер-Мод», и все делали одно дело. Дойдя до лифта и спустившись на шестнадцатый этаж, Эми успела увидеть три десятка густо накрашенных девиц с волосами неестественно ярких оттенков, две дюжины мужчин в расстёгнутых костюмах, ронявших сигаретный пепел на мятые бумаги, пятерых курьеров в сдвинутых на затылок бейсболках, таскавших с этажа на этаж груды коробок с пиццей, и десятки, нет, сотни мужчин и женщин в тёмно-синей униформе, что-то тащивших, толкавшись, несших и подтягивавших. На одном этаже был отдел разработки, на другом – отдел ревизии, на третьем – отдел сбыта, и нескончаемый людской поток перетекал с одного уровня на другой, словно ртуть, быстро и бурно, не видя никаких преград на пути к цели. Эми не знала, понравится ли ей быть смятой и унесённой этим потоком, но понимала, что ей придётся полюбить чувство своей неотделимости от этого потока. Она уже это ощущала.

Миссис Хьюз, перед которой Эми инстинктивно робела, едва обратила на неё внимание, всучила пачку бумаг – это был контракт и множество анкет, которые она должна была заполнить, – и велела убираться прочь. Эми успела сделать всего шаг по коридору, как к ней подскочила какая-то очередная третья помощница четвёртого консультанта, спросила, не она ли Эми Завакис, то есть да, Завацки, а я разве не так сказала? – а если она, то почему она всё ещё не у миссис Нелкинз, ведь та ждёт её уже добрых пятнадцать минут! А знает ли Эми Заверкис, что такое пятнадцать минут в масштабе каждодневной работы «Лекстер-Мод»? Нет, Эми не знала, а у третьей помощницы четвёртого консультанта явно не было времени объяснять. Так что она просто доволокла Эми до кабинета миссис Нелкинз, находившегося, по счастью, на этом же этаже, и, подтолкнув в лопатку мимо секретарского стола, за которым трудились ещё трое или четверо помощниц консультантов, умчалась по остальным делам.

– Мисс Завацки! – Элизабет Нелкинз встретила Эми улыбкой, сияющей, как тысячи тонн стекла и хрома, окружавших их со всех сторон. – Как я рада, что вы пришли. Первый день на новой работе – всегда сплошное безумие. Не стесняйтесь, садитесь. Я расскажу, чем вы будете заниматься.

Эми села, чувствуя немалое облегчение от того, что ей наконец-то предлагали заняться делом.

Поначалу, как она и предполагала, принимая предложение миссис Нелкинз, от неё не ждали никаких грандиозных проектов и свершений. Она всего лишь должна была просматривать уже готовые проекты униформ для разных рабочих из сферы обслуживания и вносить в них исправления, которые сочтёт уместными. Разумеется, никакой гарантии того, что её замечания будут приняты, не было, но на стол главного дизайнера по отделу готовый проект ложился уже с теми поправками, которые сделала Эми, и он в любом случае мог оценить глубину и точность проведённого ею анализа модели. Это было совсем неплохо для начала – и, главное, не возлагало на неё слишком большой ответственности, а также оставляло некоторое количество свободного времени, которое она могла посвятить разработке собственных эскизов. За всё это ей предлагалось тысяча двести долларов в неделю, четыре выходных в месяц, гибкий график, личное рабочее место и, разумеется, страховка.

В сто, в тысячу раз больше, чем могла надеяться Эми Завацки, ступившая на перрон железнодорожной станции в Бруклине два года назад.

В тот день она проработала допоздна и совсем не устала, потому что толком и не работала. Проектов на анализ ей не дали, вместо этого предложили познакомиться с местом, условиями и темпом работы – и, разумеется, с коллегами, потому что, сказала Элизабет Нелкинз, «Лекстер-Мод» – это команда, и если в команде один игрок ленится или недотягивает, матч проигрывают все вместе. Помимо Крисси и Хизер, Эми познакомилась также с Рейчел, Дороти, Шейлой и Мартином – единственным мужчиной в их отделе, который не был ничьим помощником, а сам консультировал какой-то другой отдел, заседая в этом лишь потому, что в его кабинете меняли линолеум. Мартин понравился Эми больше всех – он мало разговаривал и при этом никуда не торопился, просто спокойно, методично и уверенно делал что-то за своим компьютером, повёрнутым монитором к стене.

– Он кажется таким сосредоточенным, – сказала Эми, глядя на синие и красные блики, отбрасываемые монитором на скуластое лицо мужчины.

– Марти? Сосредоточенным? – Крисси фыркнула, отточенным движением обрабатывая пилочкой левый мизинец. – Ещё бы! Должно быть, набрёл на новый порносайт, который системный администратор ещё не успел внести в чёрный список.

Вернувшись вечером домой, заварив себе чаю покрепче и бессильно рухнув на диван, Эми никак не могла понять, нравится ли ей на новой работе или нет. Но что она знала совершенно точно – это что она счастлива, так, как только может быть счастлив человек, получивший больше, чем когда-либо мог мечтать.

Всего лишь три вещи омрачали это счастье.

Первой была Стефани Дженкли, тот самый второй консультант по дизайну униформы, помощницей которого назначили Эми. У мисс Дженкли был собственный кабинет на тридцать шестом этаже, слишком тесный, чтобы в нём можно было поставить дополнительный стол – это была, как вскоре заметила Эми, типичная проблема всех здешних кабинетов, потому что сотрудников в «Лекстер-Мод» было значительно больше, чем места. Поэтому общение мисс Дженкли со своей новой ассистенткой происходило преимущественно через коммуникатор, встроенный в стол Эми рядом со старомодной декоративной чернильницей. Всякий раз, когда лампочка на коммуникаторе начинала мигать, Эми нажимала на неё с затаенным чувством обречённости, потому что в следующий миг визгливый голос мисс Дженкли велел ей сию минуту быть здесь. В лучшем случае мисс Дженкли хотела кофе, в худшем – и это, увы, случалось намного чаще – Эми ждал разнос за то, какие нелепые, бессмысленные, безграмотные и безвкусные исправления она внесла в последний проект, либо за то, что не внесла в него вовсе никаких исправлений. Стефани Дженкли была из тех, кто считает голый живот лучшим решением для формы медсестёр в педиатрическом отделении, а сочетание розового с зелёным полагает смелым и небудничным выбором. Поэтому Эми, болезненно осознававшая свою неопытность и недостаток знаний, жадно ловила каждое слово мисс Дженкли, старательно запоминая все её советы и указания, чтобы, не дай бог, не реализовать в будущем какой-нибудь из них. Это было самой лучшей, самой плодотворной стороной их общения; всё остальное было ужасно, потому что мисс Дженкли явно не нравилась ни сама Эми, ни её идеи, ни то, как она попала в «Лекстер-Мод».

– Я пять лет отпахала стажировку за шесть сотен в неделю, прежде чем меня взяли в штат, – заявила как-то мисс Дженкли, принимая из рук Эми кружку с капуччино и швыряя в свою ассистентку испепеляющий взгляд. – Пять лет, вот так-то, юная леди! И заметьте, я ничем, ровно ничем не лучше других, во всяком случае, сама я так совершенно не считаю. – «В отличие от тебя, драная ты курица», – добавлял её взгляд в круглой проволочной оправе очков, и Эми молча опускала глаза, потому что это было проще всего.

Хуже прочего было то, что теперь, полностью перейдя под начало мисс Дженкли, Эми утратила доступ в кабинет Элизабет Нелкинз. Все её личные разработки, которым она уделяла довольно много времени, сперва ложились на стол к её непосредственной начальнице и, Эми была абсолютно уверена, немедленно летели в мусорную корзину. Эми пыталась несколько раз передать свои проекты главному дизайнеру компании через её секретаршу, но та принимала их равнодушным и отстранённым видом, и было крайне мало надежды, что эти бумаги лягут на стол Элизабет в этом тысячелетии. Что ж, всё и так шло уж слишком хорошо, не правда ли? Не считая трёх проблем Эми Завацки.

Второй из этих проблем был Люк – парень, сменивший Марти, когда тот перебрался наконец в свой отдел, оставив на компьютере пять гигабайтов порнографического видео и двадцать четыре вируса. Люк не понравился Эми с первого взгляда. Он был фотограф, работавший с моделями – причём как местными, штатными, по меркам которых шилась одежда, так и с залётными пташками из именитых агентств, которых регулярно нанимала компания для презентации готовых моделей. Люк воплощал собой все качества, казавшиеся Эми типичными чертами нью-йоркского фотографа: он был вёрткий, шустрый, хамовитый и совершенно беспринципный, в чём она убедилась в первый же день, когда он подошёл и уселся на её стол, придавив подтянутой задницей эскизы, над которыми она как раз работала.

– Привет, я Люк, а ты Эми? Новенькая? Оно и заметно. Тебе что, никто ещё не сказал про дресс-код? Юбка длиннее чем на две ладони от бедра – моветон. А хотя с твоими ногами, детка, такую стыдливость вполне можно понять. Но не всё потеряно, пока существуют брюки-клеш, что скажешь?

Говоря всё это, он грыз яблоко, роняя семечки на стол, болтал ногой в дорогой блестящей туфле от «Гуччи» и заговорщицки подмигивал Рейчел и Шейле, хихикавшим за перегородками рядом. Эми настолько остолбенела от подобного хамства, что даже не нашлась с ответом и лишь инстинктивно поджала под сиденье кресла только что осмеянные ноги (которые, кстати, всегда считала одним из главных своих достоинств). Она запоздало поняла, что тем самым признала своё поражение в этой первой схватке, когда Люк победно хохотнул и схватил с её стола пачку мятной жвачки.

– Ничего, малышка, ничего! Главное в нашем деле – здоровая самокритичность. Уверен, какой-то десяток лет – и ты втянешься.

– Отстань ты уже от девушки, Грендл, – лениво подала голос Крисси, и судя по её тону, она, хотя и забавлялась происходящим не меньше Рейчел с Шейлой, всё же питала к Эми определённое снисхождение. – Она тут недели не проработала. Насмотрится на уродов вроде тебя и совсем сбежит, и тогда…

– И тогда я убью тебя своими руками, – мрачно подала голос из своего угла Хизер. – Я не собираюсь больше быть девочкой на побегушках у этой сучки Дженкли.

– Да ладно, ладно, – примирительно замахал руками Люк. – Ладно вам, девчонки. Эми ведь всё понимает, правда, Эм? Девушки с такими ногами всегда оказываются поумней красоток вроде тебя, Крис. Ничего, во мне дремлет Пигмалион, мы сработаемся. А там, глядишь, и подружимся, а?

И он подмигнул ей с таким видом, словно они были неразлейвода с первого класса школы.

Но они не подружились. Эми всегда ненавидела типов вроде него – наглых, грубых, беззаветно уверенных в своей неотразимости и безнаказанности. Он был довольно хорош собой, если, конечно, вы любите прилизанных красавчиков с лисьими глазками, чья напомаженная шевелюра блестит так же ярко, как и носки их туфель. Чем-то он неуловимо напоминал Робби, хотя Робби был гораздо сдержаннее, мужественнее и холоднее – впрочем, бить умел так же больно, только предпочитал кулаки, а Люку нравилось бить словами. Он был плохим парнем, определённо, и когда Эми поняла это, её словно окатило ведром ледяной воды. Если бы Люку внезапно стрельнула блажь завоевать её, влюбить в себя и затащить в постель – в любом порядке, – он почти наверняка преуспел бы, несмотря на почти физическое отвращение, которое Эми стала питать к нему с первой минуты. Но её чувства ничего не значили: он был плохим парнем, а её тянуло к плохим парням, будто магнитом. И да, это была очень большая проблема.

Его стол стоял в дальнем конце комнаты, возле окна, и каждое утро, приходя на работу, он проходил мимо стола Эми. Избежать этого было никак нельзя, потому что он всегда опаздывал и мог появиться в любой момент, а Эми, единственная в отделе, всегда приходила вовремя – она слишком ценила эту работу, чтобы позволять себе излишнюю неаккуратность. И каждый раз, проходя мимо её стола, Люк не упускал возможности сообщить ей, что эта помада идёт ей немного больше, чем та ужасная, что была вчера, а эти духи ещё хуже, чем на прошлой неделе, и разве обязательно было выливать на себя весь флакон? И что её эскизы («О, детка, да ты ещё и рисуешь тут что-то? А я думал, только кофе таскаешь для сучки Дженкли»), так вот, её эскизы – это самое жалкое, что он видел с тех пор, как Роду Молпет выгнали взашей, и правильно, кстати, сделали. Эми не знала, кем была Рода Молпет и почему её прогнали, но это не имело значения – ни для неё, ни для Люка, который, кажется, просто искал повод подколоть её, так беззастенчиво, так прямолинейно и так жестоко, что, будь Эми мужчиной, уже раз пятнадцать заехала бы ему по смазливой роже. Но она не была мужчиной; она не была даже женщиной, смелой настолько, чтобы подкараулить его по дороге в сортир и воткнуть шпильку каблука ему в ступню. Эми была женщиной, которые выбирают плохих парней, терпят плохих парней, смиряются с тем, что, куда бы они ни пошли, рядом непременно окажется плохой парень. Она не могла утешиться даже тем, что Люк был ничтожеством, отрабатывавшим на ней собственные комплексы, потому что кем-кем, а ничтожеством Люк Грендл не был. Эми видела его фотографии, как сделанные для «Лекстер-Мод», так и другие, напечатанные в известных журналах. Они были прекрасны. Над рабочим местом у него висел в рамке диплом национального конкурса документального фото, и снимок, с которым он этот конкурс выиграл. На снимке была старая женщина, кормившая в парке голубей. И в каждой её морщинке, в каждой тени, бросаемой складками вуали на высохшее лицо, Эми видела то, что никогда не смогла бы описать словами, но что тем не менее пугало её до дрожи в костях. Она была рада, что стол Люка стоит далеко, и с того места, где сидела Эми, нельзя было бросить на эту картину случайный взгляд.

Однажды, после того как мисс Дженкли наорала на неё особенно громко, грубо и незаслуженно, порвав в клочья эскиз, которым Эми втайне гордилась, она решила не сразу возвращаться назад в кабинет и немножко поплакала, стоя в нише у лифта между общей пепельницей и искусственным кипарисом. Глупо было так расстраиваться, в самом деле – ведь Эми знала, что эскиз, несмотря ни на что, хорош, и мудро сохранила копию. Но Дженкли разошлась очень сильно, да ещё и в присутствии полудюжины свидетелей. Когда Эми вышла из кабинета, у неё пылали уши, и она, как назло, именно сегодня зачесала волосы назад и убрала в пучок, что делала очень редко – в результате немое свидетельство её стыда и гнева видел каждый, кто мог бросить на неё мельком взгляд. Она постояла в нише минуты две, осторожно прижимая к глазам салфетку, и почти совсем успокоилась, когда оглушительно громкий голос над самым ухом заставил её вздрогнуть и подскочить на месте:

– Гляньте-ка, да это же наша Эм! Мы думали, шляется бог весть где, а нет, она тут, ревёт в уголке. Что случилось, детка моя, кто тебя обидел? Не иначе сучка Дженкли снова выпорола перед всем отделом? Ну так разве тебе впервой, что же ты, сильные девочки не ревут!

Говоря всё это отвратительно весёлым, бойким и очень громким голосом, Люк хлопал её по плечу и одновременно цепко окидывал взглядом, словно нарочно выискивая в её внешнем виде то, по чему можно проехаться. На них уже смотрели все, кто оказался в тот злосчастный момент неподалёку, несколько человек перед лифтом остановились и с любопытством наблюдали за происходящим. Эми внезапно почувствовала себя так, как будто стоит посреди коридора совершенно голая. Совсем голая, и все, каждый видит её кривые ноги, её слишком широкие бёдра, её недостаточно упругую грудь и…

«Если бы ты была в кино, ты бы сейчас гордо ушла, а потом вернулась красавицей», – мелькнула у неё в голове смехотворная, едва не безумная мысль. Она почти видела это: створки лифта медленно – куда медленнее, чем в реальности – расползаются, и из них выходит она, роскошная дива Эми Завацки, со спиной, прямой, как стрела, с золотом локонов, рассыпавшихся по плечам, уверенно и надменно кидающая в шаге ногу от бедра. Эми услышала странный звук и поняла, что это смех, смешивающийся со всхлипом. И что издала его она сама.

Она не в кино.

Эми шагнула в сторону, не сбрасывая ладонь Люка с плеча – у неё не хватило бы на это сил, – просто отступая, как она делала всегда, когда понимала, что больше не может терпеть. И как большинство плохих парней в её жизни, удерживать её он не стал, сразу разжав руку. Она была слишком вялой, слишком тихой и пассивной жертвой. С ней было скучно. И это, быть может, спасало её от чего-то худшего.

Ночью она открыла свой дневник – впервые за прошедшие две недели – и вдруг подумала, что пора съезжать с этой квартиры. Она вполне уже может позволить себе что-нибудь поприличнее – не на Манхэттене, конечно, но где-нибудь в более чистом, безопасном и хорошо пахнущем месте… Мысль из мимолётной стала назойливой и почти невыносимой – так, что Эми захотелось немедленно убраться отсюда, бросив всё, не взяв никаких вещей. Но она не могла – это было бы слишком опрометчиво. Ей и так в последнее время невероятно везёт. А что, если её уволят после окончания испытательного срока? Если это зависит от рекомендаций Дженкли, то Эми совершенно точно знала, что та их ей ни за что на свете не даст…

«…И ещё этот Люк. Боже, мне иногда кажется, что я бы с лёгкостью стерпела всё остальное, если бы не эта паскудная гнида! И я же ничего ему не сделала. Ничего ему не сделала, дневничок, почему же он так… Ну… – Эми Завацки горько улыбнулась, капнув злой слезинкой на слово «так», тут же расплывшееся чернильным пятном. – А чего ты ещё ждала от плохого парня, детка? Ты же знаешь, какие они. Они такие. Но я бы очень хотела, мой дорогой дневник, да, я бы ОЧЕНЬ хотела, чтобы этот Люк Грендл завтра навернулся с лестницы и откусил свой длинный вертлявый язык! Это то, о чём я сегодня мечтаю, так и запомни».

Следующим днём она проспала – впервые за всё время, пока работала в «Лекстер-Мод». В результате разорилась на такси и только в машине, панически проверяя, всё ли взяла, и бросив мельком взгляд в водительское зеркало, обнаружила, что накрасила только один глаз. От мысли, что сказал бы на это Люк, если бы заметил раньше неё, Эми бросило в холодный пот, и она дрожащей рукой поправила макияж как раз перед тем, как такси зарулило на парковку возле офиса.

На этаже была какая-то странная суета, отличная от повседневной – в ней ощущалось напряжение, возбуждение и сладкий холодный ужас. Такое чувство возникает среди людей, узнавших о беде, случившейся с кем-то, кто им совершенно не дорог. Несмотря на опоздание, Эми сбавила шаг на подходе к кабинету, и помедлила мгновение, прежде чем взяться за ручку и толкнуть дверь.

– Это было ужасно. Я никогда не видела столько крови. А как он орал, о, пресвятая дева! Из больницы сейчас звонили, сказали, ему наложили шестьдесят швов – шестьдесят, с ума сойти! Но они всё равно не уверены в успехе, потому что из-за пробок «Скорая» везла его слишком долго и… Эми! – Крисси, с благоговейным ужасом изливавшая недавние события изумлённой Шейле, круто повернулась и картинно всплеснула руками. – Ну вот ты где, наконец-то! Слышала, что случилось с Люком?

Эми медленно покачала головой. Очень медленно, думая при этом, что лжёт. Но она не лгала. Она не слышала, что случилось с Люком.

Она просто этого пожелала.

В обеденный перерыв она спустилась вниз и подошла к телефонному автомату на углу. Звонок в пределах города можно было сделать и из офиса, но Эми чувствовала острую необходимость оказаться снаружи.

Она бросила монету в щель и набрала рабочий номер Грейс.

Минуты две она выслушивала восторги по поводу того, как здорово и замечательно слышать «мою Эми», а потом ещё минут десять – обвинения и упрёки, отчего не звонила раньше.

– А я звонила тебе триста раз, Эми, тебя вообще невозможно дома застать, я даже думала, что-то стряслось, тебя что, перевели в другую смену?

– Нет. Я… у меня новая работа.

– Опять?! Ты же вроде нарадоваться не могла на свою начальницу, что случилось?

– Много чего случилось, – тихо сказала Эми, закрывая глаза. Как сказать… как объяснить, и с чего начать и… можно ли вообще говорить такое? «Грейси, у меня есть тетрадь, в которую я записываю свои желания, и они сбываются. Но как только это происходит, какой-то человек рядом со мной умирает. И мне страшно, Грейси. Мне страшно. Давай я расскажу тебе всё, а ты меня успокоишь, что я просто сошла с ума».

Вместо этого она сказала:

– Я соскучилась. Может, возьмёшь как-нибудь бутылочку наливки и заглянешь ко мне вечерком?

– О, конечно, дорогая! Вот только договорюсь с Сэнди, чтобы меня подменила, а то у меня до конца недели вечерняя смена и я не уве…

Конец фразы потонул в визге подшипников и чудовищном грохоте. Эми знала этот звук из фильмов, хотя там он был не таким громким и режущим ухо: яростный скрежет сминаемого металла, когда на огромной скорости врезаются друг в друга два автомобиля. Мгновение над перекрёстком висела неестественная тишина, а потом поднялся тревожный гул, перемежаемый криком. Но Эми не обернулась. Она вообще не двинулась с места, просто стояла и смотрела на пластиковую стенку кабинки, отстранённо слушая голос Грейси, который спрашивал её, что там случилось – стояла до тех пор, пока чья-то рука не схватила её за плечо и не оттолкнула от телефона, чтобы позвонить в 911.

Вот это была третья вещь, омрачавшая новую жизнь Эми Завацки.

А так у неё было всё хорошо.

* * *

Восемь лет спустя всё стало иначе.

У неё была новая квартира. Тесный крысятник с вечно барахлящей проводкой и видом на свалку она сменила на шестикомнатные апартаменты в пентхаусе элитного жилого здания. В квартире было две спальни и джакузи, а дизайн, мебель и занавески для неё, в качестве личного одолжения, подбирал Глен Шеппард – один из лучших в Нью-Йорке дизайнеров, обставлявший гостиные голливудских звёзд и действующих сенаторов. Даже восемь лет спустя после того, как кто-то – она редко задумывалась кто – сунул ей под подушку дневник, исполнявший любой её каприз, Эми Завацки не была ни сенатором, ни кинозвездой. Но это лишь потому, что она этого не хотела. То, что она хотела, она получала.

Квартиру она не просила, впрочем, она её заработала. Работа у неё тоже была новая. После того как Стефани Дженкли уличили в промышленном шпионаже на компанию-конкурента, Эми естественным образом оказалась первой и главной кандидатурой на её должность. Вторым консультантом по униформе она пробыла ещё четыре месяца, затем её снова повысили – на этот раз до дизайнера женской линии ежедневного платья. И в этой должности она проработала в «Лекстер-Мод» ещё два года, всё чаще и чаще видя на женщинах, ловивших такси, обедавших в кафе и делающих покупки в супермаркетах, ту самую одежду, которую создавала для них она. Это было поразительное ощущение – так, словно её мысли и стремления каким-то волшебным образом материализовались во вполне телесную форму. Впрочем, это чувство для Эми Завацки не было новым.

Шёл третий год её работы в «Лекстер-Мод», когда на коктейльной вечеринке, которые обожала устраивать Элизабет Нелкинз, Эми познакомилась с Гленом Шеппардом. Глен знал в этом бизнесе всё и всех, хотя и не имел к нему прямого отношения, однако спал с большей частью модельных воротил, включая и Нелкинз. К тому времени, правда, они разошлись, и позже Эми подозревала, что Глен решил увести её из «Лекстер-Мод» не в последнюю очередь для того, чтобы насолить своей бывшей. Если так, ему это удалось: при активном посредничестве Глена Эми успешно сманили «Пердженси и Картер», узко специализировавшиеся на повседневной одежде для среднего класса и, по сути, монополизировавшие эту область в большинстве штатов Новой Англии. Помимо престижа и более чем соблазнительного жалованья, они предложили ей право ставить своё имя на бирках, пришиваемых к изнанке воротничка. Тогда-то и оказалось, что квартира, работа и окружение – это не единственное, что ей придётся переменить.

Теперь на очереди было её имя.

– Как-как? Звацки?

– Завацки.

– Завацки? Но это же просто ужасно. Не поймите меня превратно, – говорил, нервно обмахиваясь газетой, председатель совета директоров «Пердженси и Картер». Стоял знойный летний день, и хотя в офисе вовсю гудели кондиционеры, этому тучному мужчине с одутловатым лицом и бычьей шеей вряд ли было бы комфортно даже на Аляске. – Я ничего не имею против русских…

– Я не русская, мистер Олуэн, – слегка улыбнулась Эми. – У моего отца вроде бы были предки из Польши. Но это так, знаете, семейная легенда…

– Польша, Россия – мне всё равно, главное, что на таком имени язык сломаешь. Если оно станет визитной карточкой вашей линии, оно должно звучать и, главное, запоминаться. Эми, Эми… Как, говорите, ваше второе имя? Роуз? Эми Роуз… Нет, звучит, как псевдоним авторши любовных романов. – Он отбросил газету и нервно отёр шею салфеткой. Эми сидела перед ним, крепко сжав коленки и положив на них переплетённые пальцы. – А Эми – это вообще что такое? Сокращение от Эмили?

– Нет. – Это на самом деле было сокращением от имени Эмма, хотя никто никогда не называл её так – никто, кроме отца в те тёмные, густые мгновения, что предшествовали удару его кулака об её челюсть. Роуз тоже не было её именем – оно стало данью полуистёршейся памяти о какой-то из прабабушек по отцу, той самой полячке, которая якобы иммигрировала в Штаты во времена Великой Депрессии и положила начало бесславной истории американских Завацки. На польском её имя звучало немного иначе, но этого Эми говорить мистеру Олуэну не собиралась.

– Нет? Чёрт. Эмили звучит лучше. Эмили Роуз… о! Да! То, что надо. Вы будете Эмили Роуз, что скажете, согласны?

Он предлагал ей положение, известность и сто пятьдесят тысяч долларов в год. Разумеется, она была согласна.

Тогда-то, видимо, кончилась жизнь Эми Завацки и началась новая жизнь, жизнь Эмили Роуз. Вот только для своих друзей, и своего дневника, и для себя самой она всё равно оставалась Эми, той самой Эми, что начала эту новую жизнь задолго до того, как ознаменовала её новой работой, квартирой, именем… новыми друзьями, кстати, тоже.

Лиз Нелкинз так и не простила ей «предательского побега», как она выразилась, кривя губы в обжигающе презрительной гримасе, славившейся на весь «Лекстер-Мод». Эми не пыталась объяснять ей: за два с половиной года в этом бизнесе она поняла, что человек, заставляющий тебя оправдываться, менее любого другого стоит каких бы то ни было оправданий. Сама Лиз на её месте поступила бы точно так же; может, мечтала поступить точно так же, но не могла. Её не звали в «Пердженси и Картер». И у неё не было маленького тайного друга в красно-жёлтой обложке, у которого она могла бы об этом попросить.

С Грейс Эми перестала видеться почти сразу после того, как заняла место старой сучки Дженкли. Сперва она была постоянно занята (и тогда-то Эми поняла, отчего бывшая начальница только и искала повод сорвать на ней зло: это была чудовищно напряжённая, нервная и выматывающая работа, к которой Эми привыкала почти всё время, пока её выполняла), потом переехала, и у неё совсем вылетело из головы, что Грейс не знает её новый адрес, как и номер телефона. Сама она спохватилась только через три месяца, когда её снова повысили, и дышать стало чуть полегче. Грейс выслушала её торопливый, сбивчивый и взволнованный рассказ о невероятном карьерном взлёте непривычно тихо и молчаливо, лишь изредка вставляя короткие междометия и ни разу не упомянув никаких Глорий, Пам и Викки, а потом сказала, что очень рада за Эми и желает ей всего самого наилучшего. Эми пообещала как-нибудь сводить её в ресторан, и даже искренне собиралась выполнить обещание, но потом снова навалилась работа… Словом, они с Грейси больше не виделись.

А потом у неё стали появляться другие друзья.

Первым и главных среди них был Глен. Он так любил Эми, что даже согласился обставить её квартиру, хотя – он всегда особенно подчеркивал этот факт – никогда не работал на своих друзей. «Или дружба, или бизнес, детка, только так», – говаривал он, и Эми знала, что он прав. Исходя из чего ей было трудно воспринимать дружбу с ним как нечто по-настоящему искреннее – ведь всё же он работал на неё, и она заплатила ему за проект своей квартиры двадцать пять штук до последнего цента. Нежных чувств Глена Шеппарда было недостаточно, чтобы сделать ей хотя бы минимальную скидку. Но Эми к тому времени уже не нуждалась в скидках, не обедала в уличных кафетериях и не покупала шарфики в дешёвых лавочках. Теперь она создавала эти шарфики, чтобы тысячи других жалких маленьких эми завацки покупали их ненастными осенними вечерами, выскрёбывая из карманов последние гроши. Маленькие эми завацки очень любили шарфики, которые создавала для них Эмили Роуз. Потому что Эмили Роуз очень точно знала, что им нужно и что их согреет, вопреки сомнительным теплосохраняющим свойствам дешёвой синтетической ткани.

Кроме Глена Шеппарда, у Эми было несколько друзей, которых справедливее было бы называть нахлебниками. Есть такая особая порода людей, которые только и ждут, когда очередной неудачник из Баскет-Рока, Оклахома, взлетел на хромированном лифте до небес Всемирного торгового центра, чтобы присосаться к нему и не выпускать до тех пор, пока счастливчик не ощутит головную боль от затянувшегося кровопускания. Некоторые из быстро взлетевших бывают очень жестки, но другие, напротив, сентиментальны – Эми была из последних, и чуткий нюх нью-йоркских прилипал мигом почуял запах дичи. Среди них был бедный художник из Северной Каролины, которого не брали ни в одну галерею – Эми хлопотала за него перед владельцами сувенирных и художественных салонов, с которыми пересекалась на коктейлях; была стриптизёрша из Филадельфии, которую Эми устроила в кордебалет на Бродвее; была девица, родившаяся и выросшая в Нью-Йорке, которая, однако, привыкла быть содержанкой и совсем ничего не умела делать – Эми подобрала её буквально на улице после того, как очередной любовник вышвырнул её за порог, и почти полгода позволяла жить в своей квартире, пока девица наконец не исчезла вместе с кое-каким драгоценностями, легкомысленно оставленными хозяйкой на видном месте. Всё это были люди, не слишком её ценившие и мало заботившиеся о том, в чём она на самом деле нуждалась. Но разве Грейс когда-нибудь отличалась этими чертами? Это Нью-Йорк, детка, – играй по правилам или не играй вовсе. Это Нью-Йорк, и это много больше, чем Нью-Йорк.

Конечно, она могла бы попросить у своего таинственного покровителя настоящих, хороших друзей, как попросила когда-то работу и право жить собственной жизнью. Она не делала этого по двум причинам. Первой было то, что последовало после её единственной попытки наладить свою личную жизнь. «Дорогой дневничок, пусть я встречу хорошего парня. Это то, о чём я сегодня мечтаю, сегодня и всегда». Она написала это рукой, подрагивающей от слишком большого количества выпитого за вечер пунша; ноги у неё были стёрты до крови туфлями на восьмидюймовых шпильках, а бретельки маленького чёрного платья от «Шанель» сползли на плечо; Эми была пьяна и очень несчастна. И она попросила – попросила то, что всегда инстинктивно боялась просить. Если правила и были, она их не знала – но инстинкт подсказывал ей, что просимому есть предел. Должен быть, иначе… иначе что? Почему-то ей было страшно даже думать об этом.

Дневник не подвёл её, как не подводил ни разу за прошедшие восемь лет. Она встретила хорошего парня – вернее, хороший парень встретил её, по всем законам романтического кино столкнувшись с её тележкой на выезде из кассы супермаркета и пороняв кучу пакетов. К тому времени, когда они закончили вместе собирать с пола разбросанные полуфабрикаты, Эми уже поняла, что это и есть ответ на её мольбу. Его звали Мэл, он был адвокат, холост, Стрелец по гороскопу, он любил собак, детей, группу «Deep Purple» и красивые закаты. Он дарил Эми охапки душистых ромашек, встречая по вечерам с работы на собственном «бьюике», он готовил индейку у неё дома, повязав на пояс кухонный передник с обнявшимися медвежатами. Он рассказывал ей про свой первый поцелуй в девятом классе и про своего младшего брата, творившего сущие чудеса на футбольном поле. Он купил для неё сюрприз-поездку в Париж и там, у подножия Эйфелевой башни, предложил ей стать его женой.

Она отказалась, потому что к этому времени он надоел ей до колик, до воя, до зубовного скрежета.

Тем не менее в тот день, когда они столкнулись тележками в супермаркете, на химическом заводе в Бронксе произошла авария, в результате которой погибли пятнадцать человек. Такой была цена за провалившуюся попытку Эми выпросить то, что на самом деле не было ей нужно. Её беда была не в том, что она любила плохих парней, а в том, что не умела любить хороших.

Пятнадцать человек, пятнадцать человек отдали свои жизни за то, чтобы она это поняла.

И это была вторая причина.

Конечно, она следила. Она считала. Увольнение Стефани Дженкли и неожиданное повышение Эми – четыре человека, погибшие от пищевого отравления во время университетского выпускного. Встреча с Гленом и предложение от «Пердженси и Картер» – автобус, врезавшийся в бетонную стену, девятнадцать погибших. Стабильный успех её линейки на внутреннем рынке – школьная перестрелка невиданного, ужасающего масштаба: более двадцати погибших, почти полсотни раненых.

Ей понадобилось не менее пяти лет, чтобы полностью принять тот факт, что виной всему этому была она. До того Эми продолжала успокаивать себя мыслью о… – нет, не о безумии, потому что не было ничего рациональнее, чем мистер Олуэн, вытирающий потную шею и требующий её поменять неблагозвучное имя, – не о безумии, нет, о совпадении. Ведь бывали дни, недели, месяцы, иногда даже годы, когда она не просила ничего. Отчасти потому, что не нуждалась ни в чём, чего на данном этапе своей жизни не могла получить сама; но отчасти и для того, чтобы убедиться – даже без её участия люди продолжают погибать ежедневно. Они умирают по вине уличной преступности, от болезней, в автомобильных и авиакатастрофах, от ураганов, от нелепых несчастных случаев, от старости, наконец – как бедный бездомный Стэнли, для которого, видимо, просто пришло его время, ведь та давняя осенняя ночь восемь лет назад была такой холодной… Эми всё ещё помнила, до чего же холодной, помнила, как зябко прятала ладонь в складках жёлто-красного шарфика, идя по грязной тёмной улице. Она и сама могла бы умереть в ту ночь, разве нет? Уличный грабитель мог зарезать её, пока она блуждала по переулкам, её мог сбить пьяный водитель, выруливший на тротуар, наконец, Робби мог ударить её – ударить слишком сильно, как она подсознательно ждала этого всё время, пока находилась в его власти. Ничего этого не случилось – так что ж, значит, в ту ночь ей повезло. Ей и сейчас везло; ей – да, а старому Стэнли и тем десяткам, сотням людей, о смерти которых она слышала ежедневно, – что ж, им повезло меньше. Нелепо в самом деле думать, что в этом её вина.

Верила ли она в это на самом деле? Временами – да. А временами хлестала пунш и звонила по старым телефонным номерам, зная, что на том конце провода некому поднять трубку. В одну из таких пьяных истерик, вскоре после разрыва с Мэлом, она позвонила отцу – впервые за десять лет. Трубку не снимали долго, а когда наконец сняли, незнакомый женский голос сказал, что слушает. Эми сказала «простите» и повесила трубку на рычажки. Она не знала, кто эта женщина – может быть, новая жена отца, может, его сиделка, а может, агент по недвижимости, занимающийся продажей дома после смерти владельца. Эми не знала этого и не хотела знать. Ральф Завацки был последней ниточкой, связывавшей её с прошлым, давно оставленным позади. Если он жив, ей придётся съездить к нему; если он мёртв, ей надо посетить его могилу. Ни того, ни другого она не хотела, поэтому выпила в ту ночь ещё одну бутылку пунша и легла спать, а утром мучилась жесточайшим похмельем и даже не смогла поехать на запланированную встречу. По счастью, Глен Шеппард согласился её прикрыть на часок, пока она приведет себя в порядок. Глен был хороший, да. Порой ей было жаль, что слишком хороший, чтобы она могла с ним быть.

Впрочем, это не значит, что кроме Мэла у неё никого не было.

Из всех плохих парней, украшавших собой жизнь Эми за эти восемь лет, самым плохим был, бесспорно, Рон Коллинз. Он был ошеломляюще, бесподобно, неприлично красив – все предыдущие подружки бросали его, не вынеся конкуренции, которую он являл, затмевая их собой на любой вечеринке. Эми подобными комплексами не страдала, поскольку никогда не считала себя привлекательной. Профессиональный макияж, причёска за тысячу долларов и эксклюзивная одежда отнюдь не от «Пейдженси и Картер» дела не меняли: в душе она как была, так и осталась маленькой жалкой Эми Завацки, знавшей своё место. Рон почуял это тонким нюхом самовлюблённого самца, ищущего не партнёршу, а зеркало для отражения своего эго. Эми к тому же была богата, а Рон, формально занимавшийся страховым делом в фирме своего папаши, виртуозно умел прожигать деньги в казино и на скачках; словом, можно сказать, они нашли друг друга. В первый раз он избил её после семи недель знакомства – за то, что она якобы слишком язвительно высмеяла его причёску во время какой-то вечеринки. Он и правда выглядел глупо, зализав свои роскошные чёрные кудри к черепу, длинному и вытянутому, как страусиное яйцо. Эми говорила ему об этом ещё дома, но он не слушал, а потом на вечеринке она выпила лишнего и… Словом, в тот раз обошлось только парой синяков, в том числе солидным фингалом, который она неделю прятала за тёмными очками, оправдываясь приступом куриной слепоты. Рон ползал у неё в ногах и просил прощения. Так поступали почти все её парни – с тех пор, как она перестала быть Эми и стала Эмили, конечно. Робби Флеккет никогда так не поступал.

Второй раз она получила за то, что не позвала его к телефону, не захотев будить после особенно бурной ночи, в результате чего он пропустил какой-то важный звонок. Хуже всего в Роне было то, что он любил бить по лицу – в тот раз синяками дело не обошлось, он разбил ей скулу и сломал челюсть, так что потребовалась пластическая операция, после которой Эми всерьёз задумалась о том, не слишком ли плох этот плохой парень даже для неё. Пока она размышляла над этим вопросом, Рон времени не терял и сломал ей три ребра, лучевую кость и ключицу. Глен, навестивший Эми в больнице, сказал, что она должна заявить в полицию, а главное – дать пинка под зад этому долбаному ублюдку, в конце концов. Эми знала, что он прав, конечно же, именно так ей и следовало поступить. Но в ней было для этого слишком мало решимости, слишком мало уверенности в себе и воли. Все они, казалось, до остатка ушли в тот единственный вечер, когда она разом покончила с работой, где её домогался босс, и со своим парнем, который бил её не так сильно, как Рон, но пугал её ещё больше Рона. Теперь, оглядываясь назад, она часто вспоминала тот вечер с тихим удивлением, не слишком веря, что всё это на самом деле было с ней. То, что она делала тогда, и красно-жёлтый шарфик, и тетрадь в такой же красно-жёлтой обложке, хранившаяся сейчас в несгораемом сейфе в её манхэттенской квартире, – всё это было так странно, и так… так не с ней.

Вернувшись из больницы домой и не обнаружив вещей Рона, Эми кое-как доковыляла до сейфа и, набрав двенадцатизначный код, который знала наизусть, вынула из тёмного зева хранилища ту самую тетрадь. В ней было исписано меньше трети, и основная масса записей приходилась на первый год. С тех пор Эми писала редко и никогда – по мелочам, как сильно бы ей ни хотелось горячего молока и булочек с маком. Нет, она до сих пор не верила… верила, что не верит, будто всё это правда, а не самое удивительное совпадение, какое только можно представить. И всё же она вынула эту тетрадь, села с ней в кресло из крокодиловой кожи под торшером с шелковыми кистями ручного плетения и, взяв со стеклянного столика ручку «паркер», открыла дневник там, где остановилась. Последняя запись была датирована июнем прошлого года; тогда она встретила Мэла.

Правая рука Эми была в гипсе от запястья до плеча, но она могла писать левой – научилась, когда один из бывших дружков бросил её правым плечом на угол стола как раз во время рабочего цейтнота, когда она ежедневно рисовала очень много эскизов. Приобретённый навык пригодился – слова, которые она вывела на потускневших от времени розовых линейках, были почти ровными, а если и скакали немного, то определённо от того, что писала она левой рукой, а не потому, что не была уверена в правильности происходящего.

«Дорогой дневник, – писала Эмили Роуз, бывшая Эми Завацки, – я не попросила тебя об этом в тот самый первый вечер, когда Робби… словом, ты помнишь. Ты не то чтобы задолжал мне это, но теперь я уверена: я хочу, да, я мечтаю сегодня о том, чтобы Рон Коллинз сдо…»

Она вывела одну палочку в букве «х» и остановилась.

Она не знала почему и не смогла бы объяснить. Её левая рука, упирающаяся запястьем в столешницу, как будто застыла сама, словно золочёное перо ручки наткнулось на невидимую преграду. Эми неуклюже разжала пальцы, ручка вывалилась и, упав на пол, закатилась под кресло. Эми откинулась назад и прикрыла глаза здоровой рукой. Мягкий красноватый свет торшера слепил ей глаза, резал опущенные веки даже сквозь прижатые к ним пальцы. Эми била дрожь. Она никогда не просила у дневника ничьей смерти. У неё были враги; ей завидовали, её ненавидели за стремительный взлёт, которого она ничем не заслужила и для которого почти ничего не сделала. Многие наверняка хотели, чтобы сдохла она сама. Но Эми никому никогда не желала смерти – во всяком случае, не так сильно, как Рону в тот миг, когда взяла из сейфа дневник. Ей приходило в голову порой, что она может сделать кого-то несчастным (и даже больше) так же легко, как и счастливой – себя. Люк Грендл, к которому, несмотря на пришитый язык, так и не вернулось прежнее красноречие, был тому наглядным доказательством. Но Эми никогда не ощущала себя вправе отнимать жизнь… вот так. Она и без того отняла уже довольно жизней, разве нет? Ну разве же нет?..

Эми опустила руку и открыла глаза. Недописанная буква «х» жгла её взгляд так, словно клеймом отпечаталась на сетчатке. Эми скомкала только что исписанную страницу и потянула её на себя. Усилие отдалось болью в сломанной руке, но Эми лишь стиснула зубы крепче – и рванула. На какой-то жуткий миг ей показалось, что страницу не удастся вырвать, что это как пытаться оторвать руку живому человеку, который отчаянно, бешено сопротивляется надругательству. Но потом раздался треск, оглушительнее и страшнее которого Эми не слышала никогда, даже когда голова велосипедиста, заплатившего жизнью за её работу в кафе «Солнечные часы», встретилась с асфальтом. А в следующий миг она откинулась на спинку дивана, тяжко дыша и судорожно стискивая в кулаке вырванную страницу с желанием, не дописанным до конца.

Если бы можно было так же легко вырвать все те страницы, которые она уже исписала.

* * *

Прошло ещё два года.

Дженни Дэвор, яркая звезда на небосклоне кино категории Б, написала книгу об истории американского театра и закатила помпезную презентацию, окончившуюся не менее помпезной вечеринкой на крыше отеля «Хилтон». Эми не знала Дженни и редко ходила в кино, в основном на старые мелодрамы, а в театр её обычно таскал Глен, и она неизменно там скучала. На эту вечеринку её тоже затащил Глен – по той лишь причине, что там собиралась появиться президент нью-йоркского отделения «Шанель», которой Глен упорно сватал Эми весь последний год. В «Шанель», впрочем, были не слишком уверены, нужна ли им дизайнер, последние десять лет одевавшая домохозяек со склонностью к ожирению – несмотря на то, что имя Эмили Роуз к тому времени слышал каждый, имевший отношение к производству и рекламе готовой одежды. Конечно, если бы Эми захотела попасть в «Шанель», она бы туда попала – не было ничего проще. Но она не была уверена, что хочет этого настолько сильно. Вообще её желания в последние годы становились всё менее пылкими, а удовольствие от их исполнения – всё менее продолжительным и ярким.

Несмотря на всё это, она сильно волновалась перед вечеринкой, хорошо зная, что на самом деле подобные псевдо-неформальные встречи мало чем отличаются от официального собеседования. И испытала едва ли не облегчение, когда оказалось, что та леди из «Шанель» не смогла сегодня прийти. Глен рассыпался в извинениях и клялся, что устроит им встречу на следующей же неделе. Эми говорила, что всё хорошо, ничего страшного, но слегка кривила душой, потому что вечеринка уже началась, и уйти сейчас незамеченной не было никакой возможности. Народу было не очень много, не больше трёх дюжин, но радушная хозяйка, оказавшаяся вполне милой особой, ловко сновала между столиками с закусками и не оставляла без внимания ни одного из своих гостей. Стоило только Эми потерять её из виду, как заливистый смех звезды малобюджетных ужастиков раздавался над самым её ухом, так что от него невозможно было спрятаться. Глен почти сразу убежал в другой конец зала, где присосался к какому-то своему старому знакомому, которого не видел сто лет. Эми осталась одна и провела час или полтора, стоя в углу и теребя в пальцах ножку бокала с шампанским. Пару раз она порывалась уйти, но Дженни, бдевшая со старательностью тюремного охранника, тут же возникала рядом и восклицала: «Уже собираетесь? Так быстро? Прошу, побудьте ещё немного, Энни… то есть я хотела сказать, конечно, Эмили!» И Эми оставалась, и снова стояла одна, рассеянным взглядом оглядывая гомонящую толпу незнакомых и безразличных к ней людей.

Была среди этого сборища плохих актёров, известных адвокатов, модных пластическх хирургов и журналистов из бульварных газет одна личность, невольно привлекавшая взгляд. Это была женщина лет шестидесяти – Эми заметила её потому, что она была самой старшей среди собрания довольно молодых людей, и ещё потому, что она была лучше всех одета. На ней был элегантный брючный костюм из бледно-розового атласа с пепельным отливом, приглушавшим легкомысленный оттенок ткани. Фигура у пожилой леди была удивительно хороша, особенно ноги, длинные и стройные, как у юной девушки – вернее, такая иллюзия создавалась грамотным кроем штанин. Туалет дополняли туфли и сумочка от «Армани», а также шляпка с устрашающих размеров полями, с которых свисала короткая вуаль, прикрывавшая верхнюю часть лица. Из-под вуали виднелась сигара, время от времени уступавшая место клубам сероватого дыма, вылетавшим изо рта леди, когда та удостаивала ответа обращавшихся к ней людей. Эми обратила внимание, что говорили с ней в основном мужчины, из женщин к ней подошла только хозяйка вечеринки. И такой восторг, такое раболепие сквозило в движениях каждого, кто приближался к этой удивительной фигуре, что Эми, не выдержав, нашла Глена и спросила его, что это за особа.

– О, – сказал Глен, скривившись. – Ты разве не знаешь? Это её величество королева, собственной персоной.

– Великобритании? – с изумлением посмотрев на него, спросила Эми.

Глен расхохотался:

– Круче, малышка! Королева мыла и стирального порошка. Адель Симмонс. Её компания стоит дороже Великобритании, Шотландии и Уэльса, вместе взятых. Каждый раз, когда ты моешь голову, она получает с этого доллар.

– Она очень себя ценит, да?

– Ещё бы. Держись лучше от неё подальше, а то заморозит.

Эми кивнула, принимая совет. Она, впрочем, и до того не собиралась подходить – с первого взгляда было ясно, что Адель Симмонс из тех людей, кто считает ничтожными червями всех существ, не обладающих годовым доходом, сопоставимым с их собственным. Эми смотрела с минуту, как её величество снисходительно качает полями шляпы в направлении очередного почитателя, и отвернулась, окончательно потеряв к происходящему интерес.

Не похоже было, что ей удастся незаметно сбежать до того, как гости начнут расходиться. Было уже далеко за полночь, и в зале, крытом огромной стеклянной крышей, становилось жарко и душно. По периметру крыши шла открытая терраса, под которой разверзались мили и мили ночного Манхэттена. Эми поставила бокал с недопитым шампанским на столик и вышла на террасу, беззвучно прикрыв за собой стеклянную дверь.

Порыв холодного ночного ветра рванул её шаль, и Эми, инстинктивно ухватив руками шёлковые кисти, порадовалась, что взяла её с собой. Стояло лето, однако ночь выдалась зябкой и пасмурной – чёрное беззвёздное небо казалось пустым, и единственным источником света был город, залитый огнями, волнами расходящимися от ног Эми до самого горизонта.

– Отвратительная ночь.

Широкие поля с короткой сеткой вуали качнулись рядом с её головой, и Эми слегка вздрогнула. Надо же, она не думала, что эта женщина так высока ростом. Морщинистая белая рука с мутно поблескивающими на пальцах бриллиантами поднялась к губам и прихватила сигару твёрдым и жёстким движением. Потом плотно сжатые губы разомкнулись, и из них вылетело облачко дыма.

– Отвратительная, – повторила Адель Симмонс, глядя на океан огней. – Ни звёздочки на небе. Сплошной неон. Если бы всё это разом погасло, мы бы остались в кромешной темноте. Но и тот свет, что мы видим, – он лишь потому, что ребята на электростанции добросовестно отрабатывают смену. Всё делают люди, всё подгоняют под себя. Ничего настоящего в этом мире уже не осталось.

Голос у неё был низкий и хрипловатый – сложно было судить, от природы или потому, что она слишком злоупотребляет кубинскими сигарами. Но было что-то в этом голосе, от чего Эми с лёгкостью представила себе, как тридцать лет назад мужчины падали перед этой женщиной на колени, а может быть, падают и до сих пор.

Хотя ведь перед Эмили Роуз они падали тоже – после того, как били её кулаком по лицу.

За ещё одним серым облачком последовал лёгкий вздох, после чего Адель Симмонс, королева мыла и стирального порошка, повернула к Эми голову и посмотрела ей в глаза – прямым, пронзительным взглядом из-под вуали. Глаза у неё были чёрные и блестящие, и это был не тот неживой лаковый блеск, которым отливали взгляды финансовых воротил в этом лучшем городе на земле.

– Я Адель Симмонс, – сказала женщина. – Это, я думаю, вам уже сказали. А вот вас мне назвали как Эмили Роуз, но это слишком нелепое имя, чтобы быть настоящим. Как вас на самом деле зовут, моя дорогая?

В обращении, в тоне, в самих словах не было ни фамильярности, ни презрения. Быть может, поэтому Эми ответила сразу:

– Эми Завацки.

– Так-то лучше, – кивнула её собеседница и, затушив сигару, протянула Эми руку.

Эми нерешительно взяла её, пожала и хотела отпустить – но крепкие, цепкие пальцы, прохладные от множества колец, не разжались и не отпустили её. Эми вздрогнула, внезапно почувствовав страх, и попыталась высвободиться. Адель Симмонс держала её руку в своей ещё несколько секунд, словно рыболов, наслаждающийся видом форели, тщетно рвущейся с крючка. Потом отпустила и сказала как ни в чём не бывало:

– Чудовищно скучная вечеринка, не правда ли?

– Н-не знаю, – пробормотала Эми, инстинктивно сжимая пальцами руку, только что вырванную из плена. – Я никого не знаю здесь, кроме Глена… Глена Шеппарда.

– Глен? Что у вас общего с этим пустозвоном? А впрочем, не отвечайте. – Женщина презрительно усмехнулась. – Догадаюсь сама. Он ваш единственный друг.

Эми открыла рот – и закрыла, ничего не сказав. Тонкие, безупречно подведённые тёмным карандашом губы изогнулись в подобии улыбки.

– Что, и эту дурочку Дженни Дэвор вы не знаете?

– Нет.

– Немного потеряли. Надеюсь, вы не читали её книгу?

– Нет, я…

– И не читайте. Это просто смешно, тем смешнее, что там нет ни одного слова, написанного этой писклявой дурёхой. Всё это сварганили те писаки, что сейчас околачиваются вокруг неё, а она раздаривает им автографы – на той самой книге, за написание которой сама же им заплатила. И хоть бы знала, к кому обратиться, так нет, выбрала в литературные негры профанов… Это смешно, вы так не считаете?

– Не знаю, – в третий раз сказала Эми. – Простите, миссис Симмонс…

– Боже упаси, моя дорогая. Мисс Симмонс. Я была замужем четыре раза, но в конце концов вернула себе девичью фамилию, потому что тогда-то всё и началось. Не надо отрекаться от прежних себя, от тех, кем мы были, что бы ни случилось. Потому что зачастую жизнь доказывает нам, что именно тогда мы были подлинны.

«Чего она от меня хочет?» – подумала Эми. Удивление, неловкость, тревога и безотчётный страх продолжали нарастать в ней. Не надо продолжать этот разговор, шепнула ей маленькая Эми Завацки. Извинись, скажи, что замёрзла, и уходи, уходи совсем, уходи домой. Пока ещё не стало слишком поздно…

Но уже было поздно, и очень давно. Поэтому Эми осталась и сказала:

– Мисс Симмонс. Простите, но я совсем ничего не понимаю ни в книгах, ни в театре, ни в…

– Ни в стиральном порошке, вы хотели сказать? – перебила её та и заливисто расхохоталась. Эми смотрела на неё в изумлении. – Бросьте, я знаю, кто вы. Вы шьёте одежду для женщин, таких же нищих и жалких, какой были вы сами. И вы как никто знаете, что одежда ничего не меняет. А такая дешёвая, как та, которую шьёте вы, – она не согреет даже. Это видимость. В глубине души вы так и остались тем, чем вы были. Вы то, что вы есть.

– Мисс Симмонс, я…

– У тебя ведь тоже есть записная книжка, да, детка?

Эми задохнулась и умолкла. Нет, она не… что она сейчас спросила? О чём? Она ведь не… не может знать?..

Адель Симмонс чуть откинула голову и посмотрела на Эми Завацки из-под вуали. Теперь Эми увидела, каким морщинистым было её лицо и какой гладкой, глянцевой оставалась кожа между морщинами. Некстати всплыла память о фотографии, за которую получил премию Люк Грендл: старая женщина, кормящая голубей. Я смотрю на себя, снова, как тогда, подумала Эми. Я опять смотрю на себя, на ту, кем я могу… могла бы стать.

Она не сознавала, что задыхается, и отступила на шаг, и тогда сухая ладонь Адель неожиданно мягко накрыла её руку, судорожно вцепившуюся в перила террасы. Эми вдруг отчётливо ощутила холод и тьму, окружавшую их. Слева, за тонкой стеклянной дверью, шумела вечеринка, оттуда неслась музыка, смех и хмельные голоса, справа был Нью-Йорк – огромный, сверкающий, сделанный людьми. А они, две женщины, старая и молодая, стояли между, в тёмной холодной тишине.

– Что? – выдохнула Эми. – О чём вы… я не…

– Всё хорошо, – сказала Адель Симмонс, слегка похлопав её по руке – Эми никогда бы не подумала, что её прикосновение и голос могут быть такими мягкими. – Не бойся, милая. Я знаю. У меня она тоже есть.

Несколько мгновений Эми просто смотрела на старую женщину в бесконечном изумлении, пробившемся сквозь кромешный ужас от того, что кто-то узнал её тайну. Она никогда не задумывалась по-настоящему, что будет, если кто-то узнает. И ещё реже допускала мысль, что она такая не одна… что не ей одной неведомый доброжелатель подбросил под подушку маленький подарок.

– Ох, милая, ну не надо так расстраиваться. Я напугала тебя? Прости. Мне следовало догадаться, что ты не знаешь. Что? Ты думаешь, как я поняла, что ты одна из нас? Это сразу заметно, деточка. По правде, – мисс Симмонс снова раздвинула в неподвижной улыбке тонкие губы, – я для того и хожу на такие вечеринки, чтобы высмотреть кого-то из нас. Можешь считать это моим хобби. Тем более что рано или поздно кто-то же должен рассказать вам, что происходит. Как знать, скажи кто мне самой, когда я была в твоих летах – всё могло бы сложиться иначе.

– Кто вы? – вновь обретя дар речи, еле слышно прошептала Эми.

– Кто я? Но ты ведь уже знаешь. Я Адель Симмонс, королева мыла и порошка. Сорок четыре года назад я, правда, была уборщицей в прачечной. Там было жутко сыро и водились крысы, просто прорва крыс, в мои обязанности входило их травить, и с тех пор больше всего на свете я ненавижу запах крысиного яда. Я его узнаю где угодно и когда угодно. Рабочие навыки, знаешь, не забываются.

Да, Эми знала. Она до сих пор могла пронести заваленный едой поднос по бордюру тротуара и не качнуться даже на волосок.

– А потом, – продолжала Адель, глядя на Эми всё так же мягко и ласково, – потом однажды я нашла у себя в сумке записную книжку, вроде той, в которую мой тогдашний муж Чарли записывал недельные расходы. Мы жили на пятьдесят баксов в неделю, и он был скрягой, каких я потом в жизни не видывала. Сперва я решила, что это его книжка, но он сказал, что не покупал новую, а эту, должно быть, я купила сама и забыла. Чарли был свято уверен, что у меня память как решето и я вечно всё забываю. Так что я оставила эту книжечку себе. Как-то раз мне надо было сделать покупки, много покупок, а свой блокнот я забыла, так что записала список в эту книжку. И удивилась, как ты понимаешь, когда все эти продукты возникли на кухонном столе, прежде чем я успела ступить за порог.

Эми молча слушала. Изумление, недоумённое недоверие, страх, одолевавшие её минуту назад, понемногу уступали место любопытству и… облегчению? Да, кажется, и в самом деле так.

– Что было дальше, думаю, ты знаешь, – поймав её взгляд, усмехнулась Адель. – Прошло сорок четыре года, и вот я здесь. И ты тоже здесь, милая. Ты в конце концов поняла, что получила, верно? И как большинство из нас, перестала просить продукты из супермаркета и стала просить карьеру, успех, богатство. Любовь, может быть.

Тонкая холодная улыбка на мгновение стала горькой, и Эми подумала, что Адель Симмонс, наверное, тоже могла бы рассказать пару-тройку историй о плохих парнях.

Но Эми интересовало сейчас не это.

– Но как вы…

– Как я узнала тебя? Взгляд, моя милая. Некоторые из нас приспосабливаются, но у большинства – у подавляющего большинства – глаза не меняются совсем. Я сегодня увидела тебя и сразу же поняла: ты из наших, потому что кого же я вижу? Запуганную, зажатую серую мышку с пятью миллионами долларов на личном счету, над которой посмеиваются её секретарши и которую поколачивает муженёк. Ты попросила денег, успеха и счастья, и ты получила их, но ты их не заработала. Поэтому ты и не могла измениться, Эми, – нас меняет не то, что мы получаем, а те усилия, что мы прилагаем для этого.

– А вы, стало быть, много усилий приложили для вашей мыльной империи? – резко спросила Эми и удивилась сама. Всё, что говорит ей эта железная женщина, правда, от первого до последнего слова. Так почему же её щёки пылают от гнева, обиды и унижения?

Адель Симмонс, впрочем, никак не отозвалась на её вспышку.

– Немало, – спокойно сказала она. – В какой-то момент я, как и ты, поняла, что все мои подарочки – не бесплатно, просто счёт выписывают не мне. Не скажу, что это заставило меня остановиться, но я стала более осторожна. Я рассудила – как, вероятно, и ты, – что рано или поздно кто-то может заметить связь между моими успехами и смертями людей вокруг меня. Это сломало бы всё, к чему я шла и что собиралась построить. Я не могла так рисковать. Поэтому там, где ты просила десять раз, я просила лишь раз. Девять остальных желаний мне приходилось выполнять самой. Поэтому да, Эми Завацки, я приложила к этому силы.

Эми слушала её, чувствуя нарастающее головокружение. На какой-то дикий, жуткийй миг ей показалось, что она вот-вот перевалится через невысокий парапет террасы и упадёт вниз, пролетит тридцать этажей отеля и врежется в крышу собственного «кадиллака», припаркованного у входа. То, что говорила эта женщина, было правдой, но… Эми никогда не думала об этом так. Она тоже боялась просить слишком много, но не потому, почему этого боялась Адель. Эми просто не хотела лишний раз отнимать у других людей жизнь. Она ни разу за все эти годы даже не подумала, что кто-то посторонний может заметить связь.

– Почему они умирают? – спросила она – это был главный вопрос, самый главный, мучивший её уже много лет, вопрос, который до этой минуты некому было задать. – Почему? Я… мы убиваем их?

– Никогда не смотрела на это так. Или ты считаешь, что старуха с косой – убийца?

– Что? Я не понимаю. О чём вы говорите?

И снова – тень неподвижной улыбки из-под чёрной сетки. Свет из зала бросал мутные блики на пепельно-розоватый атлас шляпки.

– Так ты не догадалась сама. Что ж. Тебя утешит тот факт, что не догадывается почти никто, и все обычно удивляются, когда я говорю…

– Говорите что?

– Что за работу мы выполняем.

Эми моргнула. Услышанное ею слово было, пожалуй, последним, что она ожидала услышать.

– Работу? Какую работу?

– А что, ты думала, возможность выполнить любое желание даётся тебе даром, просто так? Что твоя записная книжка появилась у тебя в сумочке по велению доброй феи? Что ты, ты сама, ты, Эми Завацки, ничем за это не платишь?

Её сердце гулко колотилось в груди, в горле, мешая дышать. Думала ли она так на самом деле? Да, да, пока те, кто уходил по её вине, были где-то далеко, и никто не винил её в их смерти.

– Те, кто умирал, – мягко сказала Адель, – они ведь все были тебе не близки, так? Никто из твоих друзей и родных, просто близких тебе не погиб. Разве не так?

Так, но… старый Стэнли… «Бездомный, портивший тебе вид из окна», – холодно напомнила Эмили Роуз в её голове. Велосипедист, посетитель в кафе, люди в машине, ехавшей мимо тебя – те, кого ты не видела никогда и даже не слышала их имён.

Да, но ведь у меня нет близких! Попросту нет. Мамы и Джейка нету давно, некому умирать, так что…

Твой отец. Ты ненавидишь его, но он твой отец, и его смерть стала бы для тебя ударом, окажись ты рядом. И Грейс – Грейс ведь была твоей подругой. Лиз Нелкинз была твоей подругой. Глен Шеппард – он тоже твой друг, и они живы, здоровы, они в безопасности, пока…

Нет. Нет. Это совпадение, всё это с самого начала было цепью безумных совпадений, только и всего.

– Вы хотите сказать, что я сама выбираю, кому умирать? – хрипло спросила Эми, и снисходительное выражение на лице Адель Симмонс стало почти материнским:

– Насколько это возможно, милая. Ты ведь не можешь предотвратить их гибель, даже если бы и хотела. Ты можешь, впрочем, не умерщвлять их так часто, но если не сделаешь ты, сделает кто-то другой. Просто их время пришло.

– Кто-то другой… это… кто-то из… вас?

– Из нас. Ты тоже в клубе, детка. Не бойся, платить членских взносов не надо. Ты даже можешь никогда ни с кем из нас не видеться, если захочешь. Я выполню свою миссию здесь, оставлю тебе свою визитку и уйду, и если не захочешь звонить – не звони. Но практика показывает, что время от времени всем нам надо выговориться и даже, может, немножко поплакать…

– Объясните мне, – взмолилась Эми и вдруг, неожиданно для самой себя, схватила сухие морщинистые руки мисс Симмонс. – Прошу, объясните, что происходит, что… кто я?

Адель Симмонс смотрела на неё с минуту, не отталкивая от себя. Потом мягко вытянула правую руку из судорожно стиснутых пальцев Эми и ласково накрыла ладонью её щеку.

– Ты – смерть, деточка.

Эми молча смотрела на неё. Адель вздохнула, слегка покачав головой.

– Ты ведь не могла об этом не думать, правда? Что было бы, если бы ты не загадала вон то или вот это желание. Умерли бы те люди или нет? Я тебе отвечаю: нет. Не в тот день и не так, не рядом с тобой. Представь, что не было бы никаких записных книжек. И люди не умирали бы, нигде, совсем. В мире уже тысячу лет назад стало бы слишком тесно, не находишь?

– Вы сумасшедшая, – сказала Эми, отступая от неё на шаг. – О боже, теперь я поняла, вы просто безумны, вы…

– Возможно. Но не больше, чем ты, дорогая. Эми, мы – санитары леса. Кто-то там, наверху, выбрал нас, чтобы мы делали эту работу – отправляли к нему других. Испокон веков такие, как мы, служат человечеству, выбирая момент, когда пора очистить место от одних и предоставить его другим. Это тяжёлая ноша, и там, наверху, это знают. Потому за эту работу и плата соответственная – самая лучшая, какую ты только могла просить. Научись с умом распоряжаться ею и будешь счастлива.

– А вы, – прошептала Эми Завацки, – вы счастливы?

Губы раздвинулись, показав ряд крепких, алебастрово-белых зубов.

– Вполне.

Эми отвернулась, шатко взявшись руками за перила. Всё это было… всё это было так… она не могла подобрать слова и не была уверена, что хотела бы подобрать.

Костлявая ладонь легла ей на спину и успокаивающе погладила между лопаток.

– Ничего. Вдохни поглубже, милая. Я понимаю, слишком много всего и сразу. Но если ты подумаешь хорошенько, то поймёшь, что сама это знала. И знала давно.

– Почему я? – не глядя на женщину, чьё холодное присутствие рядом обжигало ей кожу, спросила Эми. – Почему это выпало мне, почему я не могла отказаться?

– Ты могла. Ты согласилась, взяв записную книжку и начав её заполнять. В любой миг ты могла остановиться, но не сделала этого. Ты ведь давно с нами, верно?

– Десять лет, – прошептала Эми и закрыла глаза.

– Вот видишь. Там, наверху, редко ошибаются. Ты подходишь для этой работы.

– Сколько нас?

– Ты имеешь в виду, у скольких людей есть книжка? Я знаю человек сорок—пятьдесят в Нью-Йорке, ещё столько же в Лос-Анджелесе, Далласе и Чикаго. Но это, конечно, далеко не все. В Вашингтоне наших наверняка больше.

– В Вашингтоне?! – Эми круто обернулась. Неужели…

Мисс Симмонс ответила на её ужас новым взрывом небрежного смеха.

– А ты как думала, дорогая? Политики, да, и актёры, и знаменитые писатели, хотя больше всего дельцов вроде нас с тобой, и всем когда-то сказочно повезло. Все фантастически успешные люди в этом мире делятся на три группы: воры, трудоголики и те, у кого есть записная книжка. Все так или иначе ходят по головам, вопрос только в способе. И наша совесть чище, чем у кого бы то ни было, потому что мы выполняем работу, важную работу. Поэтому нас много, больше, чем ты можешь себе представить. В мире ежедневно умирают миллионы людей. Неужели ты думаешь, что с этим справилось бы полдюжины человек, не сойдя с ума?

– Но я сошла, – прошептала Эми. – Я сошла. И вы тоже.

– Может быть. Но согласись, куда в меньшей степени, чем могла бы, потому что мы разговариваем на крыше «Хилтона», а не в больничной палате, и ни на одной из нас нет смирительной рубашки.

Эми перебрала пальцами, стискивающими парапет. Смотрела какое-то время на огни далеко внизу, так далеко, что жизни всей не хватит, чтобы туда упасть.

Потом сказала:

– Я могу прекратить? Могу… выйти из клуба?

Рука, продолжавшая поглаживать её по спине, замерла. Эми резко повернула голову, впервые ощутив в Адель Симмонс, королеве стирального порошка и смерти, нечто отличное от снисходительной прохладной доброты. Адель Симмонс была удивлена настолько, что даже поколебалась, прежде чем ответить.

– Думаю, что можешь. По правде, я никогда не встречала никого, кто хотел бы, но… почему бы и нет? С любой работы можно взять расчет. Вот только, Эми, я не думаю, что ты правда этого хочешь. Ты уже начала, ты запустила эту машину, и десять лет она работала исправно. Так какой же смысл останавливать её теперь? Что ты изменишь этим?

– Люди…

– Что, ты хочешь сказать, люди перестанут умирать? Да ничего подобного. Люди умирают каждый день. Не ты это сделаешь, так кто-то другой. А если тебя мучает совесть, – добавила Адель, и в её голосе снова зазвенели лёд и стекло, – то подумай о тех, кого ты уже убила. Одного или тысячу – не всё ли теперь равно?

Эми молча отвернулась. Что-то капнуло на её стиснутые руки сверху – капля пота с её лба, холодная, как дождевая вода – и растеклось крохотным прозрачным пятнышком по её наманикюренному ногтю.

– Мой брат погиб в Афганистане, – глядя прямо перед собой, сказала она. – Моя мать умерла от рака, потому что у нас не было денег на лекарства. Их тоже…

Рука на её спине скользнула ниже и обняла её за талию. Эми не шелохнулась, закрыв глаза и чувствуя тёплое, пахнущее табаком дыхание у себя на щеке.

– Все умирают, деточка, – тихо сказала Адель Симмонс. – Все. Просто такая работа.

Она отстранилась через мгновение, и Эми ощутила странную потерю, пустоту на том месте, где только что была её рука. Не такая мягкая и тёплая, как была у мамы, конечно, но…

Адель, в конце концов, права. Рано или поздно умирают все. Так не всё ли равно, чья рука подписывает приговор.

Она словно очнулась и поняла вдруг, что прошло уже очень много времени. Гул, доносившийся из зала, переменился, стал тише и жужжал теперь вяло, как сонный пчелиный рой. Вечеринка, слава богу, заканчивалась.

– Позвони мне при случае, как будет настроение, – сказала мисс Симмонс, протягивая Эми маленький картонный прямоугольник, глянцево отблескивавший синим на неоновом свету. – Посидим поболтаем, выпьем мартини. Любишь мартини?

– Пунш, – сказал Эми, и мисс Симмонс укоризненно покачала головой.

– Слишком любишь, верно? Ничего, у меня есть отличный доктор, он тебя посмотрит. Всё будет хорошо, родная, – сказала она, снова касаясь щеки Эми ладонью. – Ты больше не одна.

Эми всхлипнула и закрыла глаза. Сухая ладонь Адель ещё пару мгновений лежала на её щеке, а потом исчезла. Когда Эми открыла глаза, то увидела, что и сама старая леди исчезла тоже, оставив на память о себе лишь лёгкий аромат «Шанель № 5» и густой запах кубинских сигар.

* * *

Встречу, которую всё же устроил для Эми Глен, пришлось перенести в Атланту. Вице-президент «Шанель» летела туда на конференцию, и Глен сказал, что такой шанс нельзя упускать. Эми заказала билет на самолёт, вызвала такси и коротала время, валяясь на диване в своей огромной гостиной и листая модный журнал. Время от времени она бросала взгляд на визитную карточку Адель Симмонс, но потом отводила глаза. Той ночью, вернувшись с вечеринки, она была совершенно уверена, что не станет звонить ни за что на свете. Теперь она уже не знала, и эта карточка… пусть полежит, в самом деле. Она ей ничем не мешала. В комнате было тихо, только тикали часы и низко гудел холодильник на кухне.

«Надо, что ли, завести хотя бы кошку», – подумала Эми и посмотрела на репродукцию Альфреда Мухи, за которой была дверца сейфа. Женщина на картине была молода и прекрасна, и Эми подумала, что такой, должно быть, была в юности Адель Симмонс. Историю о прачечной и муже-скупердяе она восприняла как миф, сказку о Золушке, превратившейся в королеву. У Эми тоже была такая сказка, просто ей некому было эту сказку рассказывать.

Она смотрела на картину довольно долго. Потом зазвенел будильник, который она поставила, зная свою склонность некстати задремать. Пора было собираться и ехать в аэропорт, но прежде Эми встала, подошла к сейфу и достала из него свой счастливый дневник.

Свою учётную тетрадь, куда она записывала отчёт о проделанной ею работе.

Она открыла тетрадь там, где остановилась, и медленно перелистнула страницы назад. Успех зимней коллекции. Дополнительный заказ. Провал коллекции компании-конкурента. Рост акций банка, в который она вложили деньги. Мэл. Булочки с маком и горячее молоко.

Всё то, чего она не достигла, не заслужила, к чему не прилагала усилий. Но – не заработала ли?

Теперь она знала ответ.

Эми Завацки закрыла тетрадь, положила её обратно в сейф и тщательно заперла замок.

Таксист попался нерадивый, и в аэропорт она едва не опоздала. Торопливо прошла регистрацию, взбежала по трапу последней, протянула билет улыбающейся стюардессе, упала в своё кресло и сразу попросила минеральной воды. Потом закрыла глаза и глубоко вздохнула, пытаясь выровнять дыхание. Не сказать, чтобы она сильно волновалась перед грядущей встречей. В конце концов, не так уж сильно и нужна ей эта работа, но… ей хотелось сделать это – сделать самой. По крайней мере попробовать. Ну а если даже не получится… ладно, не стоит преждевременно думать о неудаче.

Полёт прошёл незаметно и совершенно спокойно, погода стояла хорошая, всё было в порядке. Уже на подлёте к Атланте самолёт тряхнуло пару раз, но стюардесса сказала, что это просто турбулентность. Эми хотела сказать ей спасибо – не за слова, а за спокойную уверенную улыбку, с которой они были произнесены, но не успела. Раздался ужасный скрежет, потом грохот, потом была вспышка пламени и всё поглотивший огненный вихрь.

Боли она не почувствовала.

* * *

– …в тридцати милях от аэропорта Атланты. Причины катастрофы пока неизвестны, но специалисты надеются получить сведения из чёрного ящика, найденного на месте крушения. На данный момент нам ничего не известно о выживших. Из двухсот семидесяти пяти пассажиров самолёта опознаны тела ста шестидесяти двух, в том числе известного дизайнера Эмили Роуз, летевшей в Атланту на деловую встречу. Остальные считаются пропавшими без вести. Сенат принял решение об объявлении завтрашнего дня, 24 июля, днём национального траура в память жертв трагедии. К другим новостям…

Роберт Флеккет – теперь он настаивал, чтобы его звали именно так, и горе было тому, кто осмелился бы вспомнить те времена, когда он был младшим менеджером захудалой бруклинской конторы и звался Робби, – выключил телевизор и нажал клавишу селектора, вызывая по интеркому свою секретаршу:

– Минни, сенатор Гензби ещё там?

– Да, мистер Флеккет.

– Скажи ему, что я буду через минуту.

– Да, сэр.

Роберт убрал палец с клавиши и поднялся из-за стола, оправляя фалды пиджака. Потом уронил взгляд на свой ежедневник, лежащий на столе среди прочих бумаг. Десять лет назад, найдя его на столе и поняв, что он в себе таит, Роберт заказал под него несгораемый сейф – где его и обнаружила первая жена Роберта, Дейла. С тех пор Роберт постиг простую и мудрую истину: если хочешь надёжно спрятать что-либо – держи это на виду.

Он слегка улыбнулся и тронул пальцами чёрную кожаную обложку ежедневника – на удачу, как делал всегда. И только тогда вышел из кабинета, чтобы встретиться с сенатором Гензби и сообщить ему о своём намерении стать президентом Соединённых Штатов.

Евгений Гаркушев

Взмах крыла

Солнце грело ласково, нежно. Повернешь лицо – и становится прохладно, лучики начинают щекотать ухо, шею… Вокруг жужжали, садились на тонкие стебельки цветов пчелы. Катя лежала на траве, поглядывала в бездонное синее небо, слушала весеннюю степь и едва не засыпала. Но когда связь с реальностью была уже почти потеряна, одна из пчел приблизилась, зажужжала низко и сердито.

– Каждый охотник желает знать, где сидят фазаны, – прошептала Катя сквозь дрему, широко открыла глаза и подняла голову. Пчела летела прямо на нее. Точнее, не пчела, конечно, а самолет. Раскрашен он был во все цвета радуги. Странная расцветка!

Крылатая машина коснулась земли большими колесами, подпрыгнула, пробежала несколько метров и остановилась у холма, на котором расположилась девушка. Из открытой кабины пилота выбрался симпатичный брюнет в белой рубашке и синих джинсах. Он широко улыбнулся Кате и прокричал:

– Извините за беспокойство, сударыня! Я вам не помешал?

Катя оценивающе взглянула на пилота. Симпатяшка. Только что ему надо? Летел бы себе мимо…

– Отчего у вас самолет радужный? – спросила девушка.

– Вы не знаете? – удивился молодой человек.

– Откуда же мне знать? Я не авиатор и не дизайнер.

– Служба погоды, – объяснил парень. – Воздушные силы.

– А у вас разные, что ли, силы есть? – срывая и надкусывая травинку, поинтересовалась Катя.

– Ясное дело. Еще морские, наземные и космические, – бодро отрапортовал парень. – Меня, кстати, Павел зовут.

Катя прищурилась.

– Будем знакомы, Павел. А вы разве не при исполнении?

– Извините, – смущенно улыбнулся молодой человек. – Редко доводится с людьми работать. Все больше над пустыми полями да лесами летаю.

Пилот достал из нагрудного кармана рубашки небольшой серый коммуникатор, нажал на сенсор представления. Катя взглянула на экран своего коммуникатора. Действительно, Павел Лужкин, пилот воздушного подразделения службы погоды, трудовой стаж в данной должности – четыре года.

Девушка нажала на кнопку подтверждения, отсылая свое представление, хотя могла бы этого и не делать – все-таки господин Лужкин не из милиции, да если бы и из милиции – законов она не нарушает. Но вежливость никогда не помешает.

– Очень рад познакомиться, Катя! – расцвел улыбкой пилот, прочтя сообщение. – Разрешите попросить вас о посильном оказании содействия?

– Содействия службе погоде? – хихикнула девушка. – Ну, отчего бы и нет. А что надо делать? Разгонять облака? Вы один не можете вести самолет и разбрасывать реактивы? У вас дозатор сломался, придется черпать из мешка вручную?

Павел улыбнулся.

– Вы полагаете, мы используем химические реактивы для разгона облаков? И все еще управляем погодой таким способом?

– В школе нас так учили.

– И давно вы окончили школу?

Катя хмыкнула. Что еще за нетактичные намеки на возраст? Тем более ей скрывать пока нечего – девятнадцать лет. Или пилот, напротив, думает, что она еще маленькая? Многие принимают за школьницу. Вот в ночной клуб позавчера пускать не хотели, пришлось личный файл охраннику предъявлять. Или он познакомиться хотел? При исполнении служебных обязанностей неформальное общение с посетителями запрещено, конечно, но охранник ведь не каждый вечер в дверях стоит – может, к следующим выходным готовился.

– Просто я полагал, все знают – уже пять лет на планете внедрено электронное управление погодой с применением малых компенсационных систем, – пояснил Лужкин. – Ураганы никто не глушит, как десять или двадцать лет назад. Просто не допускают их появления.

– Чем же вы тогда занимаетесь?

– Полетели со мной – увидите, – предложил Павел.

– Кататься?

– Ну, почти. Я ведь на работе.

Катя ненадолго задумалась. Почему бы и нет? Что плохого в том, чтобы прокатиться в таком радужном самолете? Сегодня она совершенно никуда не спешит.

– А я на велосипеде, – сообщила девушка, кивнув на свою двухколесную машину, которую пилот погодной авиации наверняка видел.

– И совсем не беда, – широко улыбнулся Лужкин. – Видите, у меня багажные крепления свободны. Можно даже два велосипеда повесить.

– Что ж, отлично! – Катя легко вскочила и передала Павлу велосипед. Пока он крепил его к борту, забралась в кабину.

Помимо стандартной голографической панели информации и управления, самолет был снабжен большой приборной доской. Разноцветные сенсоры, тумблеры, кнопки, несколько всплывающих голографических окошек…

Псевдокожаные сиденья располагались рядом, а не одно за другим. Их разделяла ручка штурвала. Лобовое стекло украшала единственная надпись: «Пассажиров не брать». Катя решила, что она не пассажир. Пассажиров везут из пункта А в пункт Б, а ее просто пригласили покататься.

– Нравится? – спросил Павел, занимая кресло пилота.

– Самолет как самолет, – ответила Катя. – У моего отца автомобиль, наверное, функциональнее.

– Но он же не летает.

– Почти летает. Двигатель тут на водороде?

– Комбинированный. Запуск на водороде, полетный режим – на электричестве. На крыльях солнечные батареи. И планирует машина неплохо.

Павел прикоснулся к сенсору активации двигателя, и мотор запел, с каждой секундой все выше и выше. Крылатая машина покатилась по траве, распугивая кузнечиков и пчел, легко оторвалась от земли и начала набирать высоту. Тяга была приличной – от кресла не оторваться.

– Куда летим? – поинтересовалась Катя спустя минуту, когда самолет перестал набирать высоту и лег на крыло, разворачиваясь.

– Пока никуда. Надо понизить температуру того поля, где вы отдыхали, на два градуса.

– Зачем? – изумилась Катя. – Здесь в ближайшее время зародится ураган? А если воздух охладить – урагана не случится?

Павел пожал плечами – от этого штурвал слегка дернулся, и самолет вздрогнул.

– Я ведь уже объяснял – мы задействуем компенсационные системы. Глобальная компьютерная модель, данные которой постоянно пополняются со спутников наблюдения, выдает целый ряд условий. Соблюдая их, мы получим нужную погоду в нужных точках земного шара. Мотаться вокруг города приходится весь день, да и ночью тоже, хотя ночью дежурства спокойнее.

– Так вы согнали меня с поля, чтобы его заморозить? – спросила Катя. Ей почему-то стало обидно.

– Ну, я мог бы посыпать вас сверху ледяной крошкой. А вы бы потом написали жалобу в службу погоды. Посчитали, что я хулиганю. Мы должны проверить, не попадают ли в зону воздействия наших спецсредств люди.

Самолет вновь оказался над холмом, где несколько минут назад отдыхала Катя. Павел прикоснулся к синему сенсору, и за хвостовыми элеронами потянулся искристый след крупных снежинок. В воздухе снег довольно быстро таял, но все же некоторые крупинки долетали до земли и оседали на траве, чтобы превратиться в рукотворную росу спустя несколько минут.

Над приборной доской появился голографический экранчик розового цвета. С каждым разворотом самолета розовый цвет слабел. Десять минут – и он стал белым, а потом вспыхнул зеленым.

– Нужная температура достигнута. Теперь у нас есть несколько минут свободного времени. Куда вас отвезти, Катя?

– Можете высадить там же, откуда взяли, – фыркнула девушка. Она-то полагала, что заинтересовала этого пилота, а он просто убрал ее с поля, как досадную помеху. – Я вообще-то не напрашивалась кататься.

– Извините, – смутился Павел. – Думал, вам будет интересно.

– Было чрезвычайно интересно, – процедила Катя. – На самолетах такой расцветки прежде летать не доводилось.

– А можно я приглашу вас в кафе после работы? – спросил Павел.

– Подумаю, – не слишком дружелюбно ответила девушка. Получается, что она еще и напрашивается?

На приборной доске вспыхнул красным сенсор.

– Извините, – встревоженно прошептал Павел, активируя голографический экран.

Возникший над приборной доской экран мигал вишневым цветом. На нем можно было увидеть карту с указанием координат и много дополнительной информации. Катя узнала знакомый значок «розы ветров» и на нем – стрелку направления ветра. Синяя точка их самолета скользила по карте. Павел повернул штурвал, и синяя точка на карте устремилась к красному полю.

– Что там произошло? – спросила Катя.

– Пока ничего. Но если не предпринять никаких действий, через некоторое время погода необратимо изменится, выйдет из параметров моделирования. Может быть, возмущение проявится дневным дождем над Москвой, а может, градом над пшеничным полем. Или шквал порвет линии электропередачи. Чтобы не корректировать погоду серьезно, нужно срочно ликвидировать очаг нестабильности.

– И что мы будем делать? – Катя почувствовала себя вторым пилотом.

– Добавим немного угольной взвеси в воздух. Она изменит показатель преломления воздушной среды, чуть позже – характер поглощения солнечной энергии почвой. Через день ее смоет дождем, а до этого температура поля поднимется на половину градуса.

Катя покачала головой и саркастически заявила:

– Интересная у вас работа. Можно даже сказать, героическая. Поля невидимым порошком да снежной крошкой посыпать. Воздушные силы службы погоды!

Павел слегка покраснел.

– А вы считаете, что мы непременно должны находиться в центре циклона? – спросил он. – Примерно вот так?

Еще один голографический экран, всплывший перед Катей, показал потрясающую картину зарождающегося урагана. Неслись по кругу огромные черные тучи, которые то и дело пронзали разряды молний. Стереокамера снимала картинку с высоты в десять или пятнадцать километров – судя по линии горизонта и облакам, расположенным далеко внизу. И вдруг с высоты, откуда-то из темно-синего неба, в тучи ударил ослепительно белый луч. По ионизированному каналу устремилась вниз, к океану, чудовищная молния. А в небе словно вспыхнуло второе солнце.

– Повернулось орбитальное зеркало, – объяснил Павел. – Тучи лишили ионизации, теперь их будут греть. Это операция по уничтожению циклона неподалеку от Кубы – красивое зрелище, правда? Но только теперь все гораздо тривиальнее. Как правило, разгонять тучи с орбиты не приходится.

– Вы снимали этот циклон? – поинтересовалась Катя.

– Нет. Учебная запись. Но мне нравится.

– А…

Внизу замелькали выкрашенные в белый цвет и просто зеркальные крыши домов. В некоторых, плоских, самолет отражался как огромная радужная муха.

– У наземных служб здесь нет регуляторов, – заявил Лужкин.

– Это вы о чем? – не поняла Катя.

– Ну, видите, крыши, как и везде, имеют большую отражающую способность для того, чтобы не допускать перегрева атмосферы. А есть города с крышами, которые по команде оператора меняют коэффициент отражения. Очень удобно. Температура там повышается и понижается, что тоже позволяет управлять погодой наземной службе.

– И люди позволяют вам повышать температуру в городах, прямо у своего жилья?

– В прохладное время года – почему бы и нет? А в теплое – для человека изменение на десятую часть градуса незаметно, а для формирования погоды – существенно.

Самолет миновал город и оказался на огромном лугу. Несколько коров мирно паслись на свежей травке. Павел нажал сенсор на приборной панели и резко развернул самолет.

– Коров будете углем посыпать?

– В распылительной системе не совсем уголь… Точнее, особая модификация угля… Одним словом, вреда для коров никакого не будет.

– А я думала, вы их тоже пригласите в самолет.

– Нет, пусть пасутся, – улыбнулся Павел.

Не успел Лужкин как следует замутить воздух над лугом угольной пылью, еще один индикатор загорелся красным. Всплывший голографический экран требовал развернуть самолет на девяносто градусов и подавить очаг турбулентности в двадцати километрах от города.

Павел вздохнул, развернул самолет и активировал водородный ускоритель. Машина резко набрала скорость, поднялась выше и помчалась в заданную точку.

– Может быть, вы меня высадите? – спросила Катя.

– Увы, не успею, – ответил пилот. – Из графика выбиваемся. Придется вам полетать немного со мной.

– То есть вы захватили меня в плен?

– Получается, так. Но я буду рад компенсировать доставленные неудобства.

– Чем?

– Чем пожелаете.

Катя рассмеялась – таким виноватым и озабоченным выглядел Павел. Наверное, и правда профессионал, мастер своего дела. Хотел приятно провести время, покатать девушку, но работа превыше всего.

– Ладно, тогда я и правда соглашусь с вами поужинать. Только не сегодня, а завтра.

– Отлично, – ответил Лужкин, но мысли его были явно заняты другим. Еще один сенсор наливался красным.

Сбросив в воздух порцию загустителя на водной основе, Павел вновь развернул самолет, понесся подавлять очередной очаг возмущения расчетных параметров грядущей планетарной погоды. Хотя он и говорил Кате, что служба погоды не разгоняет облака, три больших облака им разогнать все же пришлось. А потом еще одно, которое неподвижно висело над разгонным пилоном баллистической почты.

Тревожные зуммеры смолкли, и Лужкин широко улыбнулся Кате, пробормотал:

– Надо же, какая незадача. Обычно мы просто летаем над городом и редко во что-то вмешиваемся.

Используя передышку, Павел пополнил запас водородного топлива у автоматического заправщика на аэростате и направился к центру зоны патрулирования – чтобы можно было быстрее добраться туда, куда потребует диспетчер задач.

– А мы сейчас как раз над моим домом, – сообщила Катя. – Вот, розовый, с бассейном. Будете пролетать мимо в жару – можете скинуть килограмм-другой льда на крышу. Только не одним куском.

Лужкин выглянул в окошко – прямо-таки свесил голову. Аккуратную прическу его сразу растрепал сильный ветер.

– Очень мило, – заявил он. – Теперь буду знать, куда за вами заехать завтра. А давайте я вас высажу здесь? Дорога как раз свободна.

– Высаживайте, – согласилась девушка.

Самолет спланировал вниз, коснулся шоссе, прижался к нему и резко затормозил – прямо перед калиткой.

– Здорово, – улыбнулась Катя. – На самолете меня еще домой не подвозили.

Павел выпрыгнул из кабины, отвязал велосипед, поставил его на голубовато-белый асфальт.

– Был очень рад познакомиться, Екатерина, – широко, но немного нервно улыбнулся Лужкин. В самолете вновь запищал зуммер тревоги – нужно было обрабатывать очередное поле или разгонять облако…

– Спасибо вам. – Девушка взяла Павла за руку, и в это время заметила на плече, рядом с незащищенной воротником шеей пилота большую осу. – Не двигайтесь!

В отличие от многих девушек Катя не боялась ни ос, ни пчел. Сильным щелчком она сбила насекомое. Оса ударилась о борт самолета и упала на асфальт. Павел тут же раздавил ее острым носком туфли.

Зуммер в кабине смолк. Павел насторожился, достал из кармана коммуникатор, взглянул на дисплей.

– Выходит, дело было все-таки в вашем присутствии, – пробормотал он. – Точнее, в ваших действиях.

– Вы нарушили указание «пассажиров не брать» и расплачивались за это? – уточнила Катя. – Я подозревала что-то подобное…

– Нет. Чем и кому могла помешать такая прекрасная пассажирка? – улыбнулся Лужкин. – Я не совсем верно выразился. Дело не в ваших действиях, а в этой осе. Она была факторизована. И, убив ее сейчас, мы предотвратили торнадо в Тихом океане. Или бурю в Индии. А может быть, даже глобальное похолодание в Скандинавии. Теперь уже не узнать – ведь что предотвращено, то не случится. История не знает сослагательного наклонения.

– История-то не знает, но насчет осы… По-моему, вы сейчас просто сочиняете! – рассмеялась Катя.

– Нет. Несколько лет назад мы грубой силой подавляли ураганы, сейчас поддерживаем температурный баланс полей, чтобы погода приближалась к расчетной норме. А чуть позже мне придется искать другую работу – глобальная компьютерная модель будет работать с насекомыми. Их очень много, и они оказывают колоссальное влияние на погоду. Изолировав одну пчелу, мы предотвратим торнадо, которое вызовет всего лишь один взмах ее крыла в критической точке. Главное – вычислить нужную пчелу.

– И вы сможете это сделать? – спросила Катя.

– Не я, конечно. Самостоятельно модифицирующаяся программа, которая занимается планированием погоды и изменением факторов, влияющих на ее формирование. Она отыщет пчелу, или осу, работать с которой – дело энтомологов.

– А вы не сможете?

– Каждый должен заниматься своим делом. Сейчас нам просто повезло, или не повезло, как посмотреть. Искусственный интеллект, управляющий погодой, рассчитал нашу встречу, наши реакции, появление этой осы. И заставил нас убить ее, устранить фактор нестабильности. Значит, оса в самом деле играла ключевую роль. Компьютер ведь работает с многомерной матрицей начальных условий и векторов действия, получая несколько более простую и неопределенную матрицу конечных результатов.

– Но, может быть, оса могла изменить погоду вовсе не взмахом крыла, а укусом пилота самолета сил управления погодой? Или оператора ракетной базы? А то и самого президента, или какого-нибудь сенатора?

– Может быть, – протянул Павел. – Искусственный интеллект совершенствуется с каждым днем. Обрабатывается все больше переменных. Кто знает, каковы сейчас прогностические возможности у программы?

– Мне вариант с укусом больше по душе. Он более реален, чем взмах крыла.

Лужкин рассмеялся.

– А может, когда мне давали задание обработать то, первое поле, нужно было вовсе не понизить его температуру, а посыпать сверху льдом отдыхающую на холме очаровательную девушку. И она сама изменила бы погоду вокруг себя наилучшим образом.

– Как? Написав жалобу в службу погоды?

– Вы стали бы писать?

– Вряд ли. Скорее нашла бы пилота и надрала ему уши.

– Но в процессе вы бы совершили очень много действий, способных вызвать град, бури и ураганы. Или предотвратить их. Наверное, компенсацией этих не случившихся действий мы и занимались, носясь над полями и реками. Но, главное, мы все-таки познакомились. И я этому очень рад.

– Взаимно. – Катя улыбнулась. – Ладно, счастливого вам полета! Увидимся завтра.

– И изменим мир, – кивнул Павел, забираясь в кабину.

Павел Амнуэль

Маленький клоун с оранжевым носом

Сам я не видел, как это случилось. И даже слышал не все. Помню – шум. Что-то упало, но в тот момент я не понял, что именно. Помню – крикнула Ира, но я не разобрал слов. И еще, по-моему, возник на секунду странный звон в ушах, но это мне могло показаться, и я, конечно, не стал рассказывать о своих ощущениях полицейскому следователю, интересовавшемуся исключительно фактами, а не впечатлениями.

Весь вечер мы сидели с Аликом рядом за круглым обеденным столом, вели обычные разговоры (политика, наука, погода, немного о спорте, женщин – особенно присутствующих – не обсуждать), но именно тогда, когда все произошло, меня в гостиной не было: я вышел на балкончик подышать вечерним иерусалимским воздухом, стоял, глядя на огни соседней арабской деревни, услышал тонкий вскрик Иры, шум, звук падения, я вернулся в комнату и увидел лежавшего на полу Алика. Как потом ответственно объявил полицейский эксперт, в это время он был скорее всего еще жив, но умирал, потому что узкое и длинное лезвие пронзило ему сердце, умер он очень быстро и не успел понять в последний момент, что жизнь кончена.

Когда я вошел в комнату, царившая там неразбериха не поддавалась описанию. Визжавшую на одной ноте Иру я оторвал от тела мужа, что-то бормотавшую Анну Наумовну оттеснил от Иры, Игорю, стоявшему в дверях своей комнаты и смотревшему на меня с выражением непостижимого удивления, крикнул, чтобы не путался под ногами, а Гале приказал держаться подальше, лучше всего – сесть в дальний угол дивана и не подавать признаков жизни. Не так, как Алик, конечно. Я склонился над ним и попытался нащупать пульс, услышать дыхание, уловить движение зрачков, но в глубине сознания понимал, что все бесполезно, я зря трачу время, нужно делать что-то другое, что полагается делать в случае неожиданной смерти человека. Позвонить в «Скорую» – это понятно, но что-то надо было сделать еще, потому что я видел, хотя еще не воспринимал сознанием, очень маленькую ранку на груди, где сердце, на темной рубашке ранка выглядела пятнышком размером с монетку в пять агорот, а может, пенс, да, скорее пенс, пенс меньше по размерам, я почему-то серьезно сравнивал, на что больше похоже пятнышко, и когда решил, что все-таки скорее на советскую копейку семидесятых годов, то понял, что звонить надо не в «Скорую», а в полицию. И что Алик умер не от сердечного приступа. И что тело нельзя трогать. И что если и были какие-то следы, то в этой суете от них ничего не осталось.

Я поднялся с колен и огляделся. Нас было пятеро в комнате – совсем недавно шестым был Алик, но сейчас нас осталось пятеро, включая меня. Анна Наумовна стояла над телом сына, прижав к подбородку пухлые ручки, и смотрела на меня, воображая, что я способен оживить Алика и обругать за глупый розыгрыш. Ира, которую, должно быть, перестали держать ноги, сидела на краешке дивана и тоже смотрела на меня, но с совершенно другим выражением – не ужаса, как следовало бы ожидать, а с бесконечной усталостью. Галя, моя жена, сидела рядом с Ирой, обняв ее за плечи, и почему-то на меня не смотрела – взгляд ее был направлен на стену рядом с сервантом, смотреть там было не на что, значит, она не хотела ничего видеть, а Игорек так и стоял в дверях своей комнаты, плакал, кашлял и вытирал слезы обеими ладонями.

Ничего похожего на стилет или шило я не видел ни рядом с телом, ни на полу, ни вообще где бы то ни было.

Я позвонил по мобильному в «Скорую» – пусть сами связываются с полицией, если сочтут нужным.

Естественно, они сочли. Полицейские застали уже описанную мной картину, и следователь, имени которого я сначала не расслышал, а когда он повторил, не сумел запомнить, бегло взглянул на Алика, сел за стол, положил перед собой блокнот с желтыми страницами и принялся быстро писать на иврите, ни на кого не глядя, но внимательно слушая все, что говорил склонившийся над телом эксперт. Я и в спокойном состоянии не очень хорошо воспринимаю быструю речь на иврите, а тогда и слова не понял, даже не пытался, хотя наверняка все, что говорил эксперт, было очень важно.

Потом нас всех вывели в детскую комнату, где на стенах Игорек собственноручно намалевал еще прошлой весной черепа, кости, абордажные сабли, чертей, призраков и прочую нечисть, какую только смог вообразить, начитавшись пиратских романов и насмотревшись фильмов о поисках островов сокровищ.

Полицейский неодобрительно осмотрел экспозицию, но его дело было – следить, чтобы подозреваемые – мы то есть – друг с другом не общались, чем он и занялся, прислонившись к косяку закрытой двери и переводя равнодушный взгляд с меня на Иру, с Иры на Галю, с Гали на Анну Наумовну, а на мальчишку и не смотрел вовсе, полагая, видимо, что десятилетний ребенок не может быть не только преступником, но даже свидетелем преступления.

Через несколько минут Анна Наумовна, сидевшая на единственном нормальном стуле перед Игоревым компьютером, начала медленно заваливаться набок и упала бы, не подхвати ее Ира. Полицейский принес воды и какие-то таблетки, которые взял, похоже, у эксперта, знавшего все о женских обмороках, Анну Наумовну положили на Игореву кровать, она тихо бормотала что-то, и в это время в дверь заглянул следователь, поманил меня пальцем и сказал вполголоса по-русски:

– Вы были ему другом? Пойдемте поговорим.

Мы вышли в гостиную. Тело Алика уже унесли, на полу, там, где он лежал, мелом был обрисован контур, пахло какой-то химией, на многих предметах я увидел тонкий серый налет и догадался, что эксперты снимали отпечатки пальцев. Что они хотели и что могли доказать? Каждый из нас касался любого предмета в этой комнате – если не сегодня, то вчера, и если не вчера, то на прошлой неделе.

– Чем его?.. – спросил я, вспомнив черное пятнышко размером с советскую копейку.

– Садитесь, – не отвечая, предложил следователь и, когда мы сели друг напротив друга за круглый обеденный стол, где еще стояли блюдца с печеньем, шоколадными конфетами и корнфлексом, добавил: – Вы тут единственный мужчина, поэтому я решил начать с вас.

– Единственный, – пробормотал я, – и, значит, самый вероятный подозреваемый.

Не ответив и на это замечание, следователь назвал себя еще раз, теперь я его вполне расслышал и даже запомнил: Максим Учитель.

– Меламед, – сказал я. – У нас в Физтехе был преподаватель квантовой теории поля, его Меламед звали, Иосиф…

– Учитель, – повторил следователь. – Давайте не отвлекаться. Пожалуйста, назовите ваше имя и адрес, а также покажите удостоверение личности, если оно у вас с собой.

– Кагарлицкий, – сказал я. – Матвей Кагарлицкий, адрес… вот, здесь написано.

Учитель – на вид ему было лет сорок, может, чуть больше – тщательно переписал мои данные из удостоверения личности в свой блокнот, писал он все-таки на иврите, а не по-русски: естественно, официальная бумага, а с подозреваемым можно и на родном языке, пусть расслабится и выдаст себя каким-нибудь…

Господи, какая чушь приходила мне в голову!

– Расскажите, Матвей, что здесь произошло, – положив ручку на стол, попросил Учитель, который мог изменить в Израиле свою фамилию на Меламед, чтобы местный народ понимал смысл, но он этого не сделал, так и остался Учителем, и я почему-то думал об этом, рассказывая, как мы весело проводили время, а потом я вышел на балкон…

– Значит, – сказал, записывая, следователь, – в момент убийства вас в комнате не было? Это могут подтвердить остальные свидетели?

– Да, – кивнул я. – Не было. Я хочу сказать – не было убийства.

– Вот даже как? – вежливо спросил Учитель, делая пометку в блокноте. – Тем не менее ваш друг Алекс Гринберг умер от проникающего ранения в область сердца. Вы хотите сказать, что он покончил с собой на глазах жены, матери и сына?

– Нет, – вынужден был согласиться я. – Я не хочу этого сказать. Но убийства не было. Где, например, этот… ну, то, чем…

– Орудие убийства, – подсказал следователь.

– Да, – кивнул я. – Где оно? Когда я вошел, Алик лежал на спине, и ни в ране, ни рядом… ни вообще в комнате…

– Вы в этом уверены? – перебил меня следователь. – Как вы можете быть уверены, что орудия убийства не было нигде в комнате? Вы все осмотрели, всех обыскали?

– А вы? – мрачно спросил я, представляя, как детина-полицейский подходит к Гале, обнимает ее своими волосатыми руками…

– Личный досмотр пока не проводился, – покачал головой Учитель. – А в комнате да, смотрели. Не нашли, верно. Разрешение на личный досмотр я получу с минуты на минуту, и полицейская, которая будет досматривать женщин, тоже скоро… Что с вами?

Должно быть, взгляд мой стал слишком выразительным, а может, я, не сознавая того, покрутил пальцем у виска или сделал какой-то другой жест, показавший мое отношение к тому, чем собирался заняться следователь полиции.

– Вы что… – сказал я. – Вы действительно думаете, что это сделал кто-то из нас?

– Больше некому, верно? – поднял брови следователь. – К тому же у вас алиби, если женщины подтвердят ваши слова. Значит…

– Послушайте! Анна Наумовна – мать Алика! Ира – его жена, которая за него в огонь и воду… Галя – моя жена, зачем ей…

– Ну да, – нетерпеливо произнес следователь, – а Игорь его сын, к тому же несовершеннолетний. Но, по вашим словам, в квартире, кроме вас, никого не было, верно? В момент смерти Алекса в комнате находились только женщины. Ребенок вышел позже, на крик. Орудия убийства нет, и если его у кого-то найдут…

– Не знаю, как это получилось! – воскликнул я. – Это странно, да. Но вся жизнь Алика была странной, так что я ничему не удивляюсь.

– Странной? – переспросил следователь. – Что вы имеете в виду?

– Долго рассказывать, – пробормотал я.

– Придется, – сказал Учитель и добавил, услышав шум на лестничной площадке: – Похоже, приехала группа… Пройдите на кухню и подождите там. В гостиную не выходите. Извините, я вас обыщу для порядка, все равно придется…

Я встал, поднял руки, и Учитель быстро ощупал меня, почти не прикасаясь, не думаю, что, будь у меня нож в рукаве или в штанине, следователь обнаружил бы его при таком поверхностном обыске. С другой стороны, ему лучше знать, как обыскивать подозреваемых.

– Так, – сказал он. – Значит, я вас предупредил: в гостиную не выходите.

Я прошел на кухню и закрыл за собой дверь. Тучный полицейский сидел за кухонным столиком, при моем появлении он оживился и показал на табурет рядом с собой.

– Садись, – сказал он на иврите. – Отдыхай.

По-русски он, похоже, не понимал, а вести разговоры на иврите – пусть даже только о погоде или футболе – у меня не было никакого желания.

Я сел, скрестил руки на груди и принялся думать. Думал я, собственно, об одном: когда следователь или кто-нибудь из экспертов догадается посмотреть в нижний ящик компьютерного столика. Там Алик хранил письма, которые он в наш компьютерный век все еще продолжал получать время от времени из российской глубинки от своих старых знакомых, задававших, на мой взгляд, нелепые, а на их – очень важные вопросы. Кроме писем (без конвертов – конверты Алик выбрасывал сразу) в ящике лежала стопка писчей бумаги и два длинных тонких ножа для разрезания книжных страниц, оставшиеся Алику от деда, большого книгочея и собирателя старых фолиантов (дед в Израиль не поехал, умер в Москве, а фолианты достались кузине Алика, которой книги были ни к чему, но надо было доказать свою – в отличие от Алика – близость к почившему родственнику).

Если в квартире и находилось что-то, чем можно было нанести рану размером в советскую копейку, то это один из красивых ножиков с лакированной деревянной рукояткой. Вряд ли там есть следы пальцев или пятна крови, но, с другой стороны, ручаться в том, что их там нет, я тоже не мог. И если следователь…

Не надо думать о худшем. Тогда, если оно случится, придется думать о том, что ты вызвал худшее своими неконтролируемыми мыслями. Выбрал мысли, выбрал развилку, выбрал судьбу.

В гостиной Анна Наумовна что-то тихо и монотонно говорила, слов не было слышно, потом послышался еще чей-то женский голос, незнакомый, наверно, это женщина из полиции, приехавшая, чтобы… А это Галя, говорит быстро-быстро, она возмущена; наверно, пытается объяснить, как все это глупо, но с полицейскими объясниться невозможно, они все понимают по-своему, они прямолинейны, как ствол корабельной сосны. Я мог себе представить, что скажет Учитель, когда не обнаружит при обыске ничего, чем можно хотя бы поцарапать палец… У Гали на платье ни одного кармана, в халате Анны Наумовны – тоже, в кофточке, что была на Ире, кармашки такие маленькие, что положить туда можно лишь плиточку шоколада (так Ира, кстати, и делала, ходила по квартире, занималась домашними делами и понемногу откусывала, растягивая удовольствие), у Игоря в джинсах карманы, конечно, были, и что с того?..

* * *

Через тридцать две минуты (я смотрел на часы – чем еще можно было заниматься под бдительным надзором сержанта, чье имя «Арье Барац» значилось на его нагрудном знаке?) следователь Учитель заглянул в кухню, сказал коротко «Можете выходить» и исчез, оставив дверь открытой.

Галя сидела на диване и смотрела телевизор (без звука), будто ничего не произошло, а полицейский просто пришел в гости, как мы и как многие другие, кто посещал Алика в надежде что-то в себе понять или улучшить. Я сел рядом, взял жену за руку и спросил:

– А где все?

– Ира укладывает Игоря, – ответила Галя, не отрывая взгляда от экрана, – Анна Наумовна в своей комнате, ей дали снотворное.

– Ты думаешь, она сможет уснуть после того, как…

– Не знаю. – Галя перевела взгляд с экрана на меня, и мне очень не понравилось выражение ее лица, хотя я не смог бы сказать, чем именно. – Ира просила, чтобы мы с тобой остались на ночь, потому что…

– Я и сам хотел предложить, – перебил я.

– Прекрасно, – вмешался Учитель, пряча в портфель блокнот и диктофон, которого я раньше не заметил. – Если вы останетесь здесь, мне не надо будет искать вас в случае чего…

– В случае – чего? – спросил я с нажимом.

Следователь не ответил.

– До свидания, – сказал он, направляясь к двери, – постарайтесь уснуть. Поговорим утром.

– Там, на кухне, ваш сотрудник, – напомнил я.

– Арье? Он останется здесь, – кивнул Учитель. – Надеюсь, для него найдется чашка кофе?

– И теплая постель… – пробормотал я.

– Нет, постели не надо. – Следователь отнесся к моим словам вполне серьезно. – Спать он не будет… надеюсь.

– О чем он тебя спрашивал? – спросил я Галю, когда за Учителем захлопнулась входная дверь.

– Ах. – Она пожала плечами. – Всякие глупости. Кто где стоял, кто что делал, кто куда выходил, есть ли в доме колющие предметы, кроме тех, что на кухне…

– В ящике компьютерного стола лежат…

– Да, – перебила Галя, – ножики нашли, конечно. Эксперт – тот, что в очках, лысый – положил их в пакеты… А этот… Преподаватель…

– Учитель, – поправил я.

– Из него такой же учитель, как из меня балерина, – поморщилась Галя. – Да, так он сказал, типа вот это больше всего подходит. И внимательно рассматривал. Держал кончиками пальцев, как экспонаты в музее.

– Нашел что-нибудь?

– Что он мог найти? – раздраженно сказала Галя и, помолчав, добавила: – Нет. Если бы там что-то было, он стал бы задавать новые вопросы, верно?

Я пожал плечами. Я смотрел на меловой контур. Я не мог поверить, что Алика больше нет. Наверно, только поэтому я был относительно спокоен. Наверно, Анна Наумовна тоже не поверила, что ее сына нет среди живых, – иначе она лежала бы с сердечным приступом. Ира не поверила тоже, не говоря уж об Игоре – мальчик вообще считал отца бессмертным.

И я его понимал.

– Что это было? – спросила Галя. – Действительно Алика убили?

– В этом не может быть сомнений, – сухо сказал я.

– Но это невозможно! – Нервное напряжение вырвалось наконец на свободу, и Галя кричала, сжимала мои ладони, по щекам ее потекли грязные от туши слезы. – Мы все были здесь! Видели! Он стоял и упал. И все! Никто к нему не подходил даже! Но если! Кто из нас мог? Зачем? У всех на глазах?

– Вот потому-то, – сказал я, – следователь по фамилии Учитель не поверил ни одному нашему слову. Ни моему, ни твоему, он не поверил Анне Наумовне, не поверил Ире, а если что-то говорил Игорь, то и его слова он, видимо, посчитал глупостью. Сейчас он сидит, наверно, в своем кабинете и соображает: вместе ли мы все организовали или это сделал кто-то один, а остальные его покрывают.

– Это глупо!

– Конечно, – согласился я. – Но на месте Учителя я рассуждал бы точно так же. Он не задал ни одного вопроса, который следовало бы задать. Не задал мне и скорее всего не задал никому из вас.

– Ты имеешь в виду…

– Он не спросил: кем был Алик при жизни.

* * *

При жизни Алик был человеком странным. Мы были дружны с детства. Жили в соседних дворах и, естественно, играли в одной песочнице, ходили в один детский сад, а потом оказались в одном классе.

В детском саду – Алику было тогда шесть лет – он упал с подоконника, на который залез, чтобы разглядеть большую птицу, севшую на ветку липы, ударился головой и получил легкое сотрясение мозга. Анна Наумовна считала, что с этого начались все странности в поведении Алика, все его болезни, в общем, все, что она впоследствии называла одним словом: «беда». По-моему, падение с подоконника никак на его здоровье не сказалось – к тому времени мы были с Аликом знакомы уже добрых полгода, успели стать закадычными друзьями, и я-то знал, что голоса Алику слышались еще до того, как он полез смотреть на птичку, мы это часто обсуждали и даже дрались, потому что Алик приписывал мне слова, которых я не говорил, и, наоборот, часто в упор не слышал, когда я его звал, хотя я кричал ему прямо в ухо.

«Посмотри, – говорил он, – какие сегодня высокие волны. И ветер».

Я думал, что это он так играет, и поддакивал:

«Ага. И пиратский корабль! Сейчас потонет».

Алик сердился:

«Какой корабль? Где ты видишь корабль? Ничего нет. Только волны».

Мне не хотелось спорить, и я соглашался. Нет так нет, какая разница.

Учителя считали Алика большим фантазером и время от времени писали Анне Наумовне суровые письма с просьбами или зайти в школу для беседы, или без всякой беседы (сколько можно говорить на одну и ту же тему?) повлиять на сына, чтобы он перестал, наконец, изображать из себя барона Мюнхгаузена или Тартарена из Тараскона. Анна Наумовна на сына повлиять не могла – пыталась в свое время, убеждала, что нет в природе зеленых облаков или еще одной луны с большими черными морями, Алик мамины нотации выслушивал и принимал к сведению: в конце концов, с мамой своими впечатлениями он делиться перестал и перенес свою просветительскую деятельность на меня, я-то слушал его с раскрытым ртом и верил каждому слову, потому что знал, что каждое слово – правда.

Мы часто обсуждали с Аликом, что это было на самом-то деле. Классе примерно в пятом мы уже оба считали себя достаточно взрослыми, чтобы понимать: видит Алик порой вовсе не то, что в действительности происходит перед его глазами, а слышит совсем не то, что говорят присутствующие. Бывало, он повторял мне несколько слов, которые только что прозвучали в его ушах, и это были слова какого-то тарабарского языка, не русского, не английского и наверняка даже не японского. «Хельбурагиста мамедеок бироот». Это к примеру. На самом деле слова могли звучать и иначе, я-то передаю их, как запомнил в Аликином исполнении, а он мог воспроизвести слова не совсем так, как они звучали в его ушах – в общем, испорченный телефон, и мне в этой игре доставалась роль последнего принимающего, так что искажения были совершенно неизбежны.

В восьмом классе мы оба прочитали несколько книг по психиатрии, сейчас я мог себе представить, как превратно мы тогда понимали написанное и как вообще не понимали даже того, что казалось нам очевидным. Но вывод мы сделали однозначный – Алик вовсе не псих ненормальный, и не следует ему ложиться в психиатрическую больницу для прохождения обследования на предмет точной клинической диагностики. А совсем наоборот – все, что он слышит, кто-то говорит на самом деле, а все, что он иногда видит, на самом деле существует. И даже более того: время от времени, совсем, к счастью, редко, иначе это действительно могло бы стать очень большой проблемой, Алик вдруг начинал ощущать предметы не нашего мира, а какого-то, существовавшего или в его мозгу, или – если на самом деле – там, где никто из нас не мог ничего своими руками пощупать или на что-то своими ногами наступить. В моем присутствии это случалось с ним всего раз пять или шесть – первый раз летом, когда мы перешли в седьмой класс, а в последний раз осенью уже в десятом классе: мы сидели у Алика в комнате, делали вид, что готовимся к контрольной по математике, а на самом деле тихо обсуждали концерт группы «Кино» и последние песни Виктора Цоя. Алик протянул руку, хотел взять у меня газету, в которой была помещена длинная и глупая статья, и я увидел, как пальцы его уперлись в какую-то преграду и тыкались в нее, как слепой котенок тычется во все углы в поисках миски с молоком. Алик пытался нащупать то, что ему мешало, он действительно это ощущал, глаза его стали огромными, а лицо покраснело от нервного напряжения.

«Дерево? – сказал он. – Откуда дерево?»

«Какое еще дерево? – спросил я. – О чем ты?»

«Вот здесь. Шершавый ствол, и, по-моему, я такие уже видел, из него торчат мелкие веточки, как большие иголки, только они не острые и не колются, они гибкие, но короткие, и что-то ползает…»

Он отдернул руку, облизнул мизинец, посмотрел на него и сказал удивленно:

«Ничего. Но я же почувствовал, как это переползло мне на палец…»

«Это? – спросил я. – Что?»

Алик молча протянул руку еще раз (я видел, как он боялся) и взял у меня газету, вздохнув с облегчением.

О Цое мы в тот вечер больше не заговаривали. Мы спорили о том, где существуют миры, которые Алик порой видит, иногда слышит и гораздо реже ощущает. К тому времени мы оба были уверены в том, что миры эти – не плод Аликиной фантазии или болезненных мозговых реакций. Мы точно знали, что миры существуют, более того, они скорее всего как-то связаны с нашим реальным мирозданием, хотя иногда на него совершенно не похожи. Мы убедились в этом еще тогда, когда учились в восьмом классе, тот случай я запомнил на всю жизнь, потому что остался у меня от него шрам на левой руке чуть выше локтя. Я и сейчас мог подойти к зеркалу, задрать рукав и посмотреть. Или пощупать.

А было так. Мы гоняли с ребятами мяч на пустыре между двумя соседскими многоэтажками. Устали, много смеялись, а когда совсем стемнело, стали расходиться. Алик жил в двенадцатиэтажке, а я – в хрущевке через дорогу. Пошли ко мне – Алик оставил у меня портфель. И когда проходили по детской площадке (пустой, естественно, в это время), Алик остановился, прислушался и сказал:

«Мотя, кого-то бьют. По-моему, девочку».

Я огляделся – в пределах видимости не только никого не били, не было вообще ни одной живой души. И тихо.

«Мотя, – сказал Алик, – по-моему, это Рита».

Рита Березина училась в соседнем классе, длинная, как глиста, и страшная, как кикимора, она дружила с Олегом Локшиным, дураком, каких мало, но парнем безобидным, для Риты составлявшим вполне естественную компанию.

Алик потер ладонями глаза и схватил меня за руку.

«Вон там, – сказал он, – в твоем парадном».

Мое парадное отсюда увидеть нельзя было никак, потому что до моего дома нужно было пересечь улицу и завернуть за угол, и я собирался сообщить об этом Алику, но, посмотрев в его глаза, понял, что лучше молчать – слышал он не то, что происходило здесь и сейчас, а видел вообще неизвестно что, мне были знакомы эти Аликины состояния, и я не нашел ничего лучше, чем взять его за руку, держать и стоять молча, ожидая, когда он придет в норму и расскажет о том, что видел, слышал и, возможно, ощущал.

Алик дернулся и побежал было в сторону, противоположную моему дому, я не выпускал его руку и потащился следом, я видел, что бежим мы прямиком на фонарный столб, и крикнул Алику, но он в такие минуты не слышал меня, а может, слышал, но не воспринимал сознанием. И, конечно, приложился он сильно, искры, наверно, из глаз посыпались, а я по инерции пробежал еще немного, а потом вернулся, поднял Алика, он уже пришел в себя и смотрел на меня ничего не понимающими глазами. Как обычно после таких приступов.

«Это точно была Ритка, – сказал он. – В твоем парадном к ней пристали два парня, она вырывалась и кричала…»

«Ну, это уж точно твоя фантазия, – засмеялся я. – Кому нужно цапать Риту? А если найдется такой, то она не звать на помощь будет, а…»

«Глупо, – прервал меня Алик. – Понимаю, что это не здесь, но все равно чувствую себя, будто предал…»

Я не стал спорить. Видимо, в каком-то из Аликиных миров это действительно произошло, но нам-то до этого какое дело? Я так и внушал Алику, пока мы шли до моего дома (в подъезде никого не было, кроме приблудной кошки Морды, устроившейся на ночлег на старом коврике).

Я не то чтобы забыл об этом эпизоде, но сложил его на полочку в памяти, где уже лежали высоким штабелем все странные Аликины галлюцинации. Вспомнил месяцев семь спустя, была весна, я ходил в магазин за хлебом и возвращался домой, время было – часа три, ясный день, холодно, и я забежал в парадное, спасаясь от пронизывающего ветра. Они были тут – Рита и два незнакомых парня, один заломил ей руки за спину, другой присосался к ее губам, Рита изгибалась и пыталась кричать, а тут я хлопнул дверью, еще не врубившись в ситуацию, парень, пытавшийся Риту целовать, оглянулся, и она выдала на полную мощность: визг стоял такой, что я до сих пор удивляюсь, почему ни один сосед не выбежал или хотя бы не стал звонить в милицию.

Отступать было некуда, пройти мимо на лестницу я тоже не мог. Не хочу изображать из себя героя – конечно, я испугался, их было двое крепких парней, а я один и, мягко говоря, не богатырского сложения, от Ритки толк был нулевой, разве только звуковое сопровождение. Не помню, кто на кого бросился – они на меня или я на них. Может, мы начали одновременно. Как бы то ни было, в себя я пришел на диване в своей комнате. Ни Риты, ни парней, и вообще никаких воспоминаний о том, кто бил, куда и как. Мама прикладывала мне к носу полотенце и причитала, как могла только она одна. Из причитаний я понял, что она тоже услышала визг, тоже, как все, подумала, что кого-то убивают, тоже, как все, решила ничего не слышать, потому что мало ли… И тоже, как все соседи, выглянула на лестницу, когда крики стихли. В парадном был только я один – кровь текла из носа, на руках и ногах были ссадины и глубокие царапины, которые вполне можно было сделать и ножиком, но так ли это было – я не помнил.

Шрам на руке остался на всю жизнь. На другой день мы обсудили это с Аликом и пришли к выводу о том, что таки да, в тот вечер он видел и слышал именно этот прискорбный инцидент, но моего появления он не то чтобы не дождался, просто галлюцинация его прервалась раньше, чем я вошел в собственное парадное. А так все точно, и даже время суток – Алик сказал, что в том мире дело действительно происходило днем, а был ли ветер на улице пронизывающим и холодным, он не знал, потому что тактильных ощущений у него тогда не возникло – только визуальные и слуховые.

Ни о чем подобном Алик никогда со взрослыми не разговаривал, я тоже держал язык за зубами, но с приятелями не всегда получалось, и Алика многие считали не то чтобы придурочным, но человеком не от мира сего, особенно после того, как у Алика начались проблемы со здоровьем.

Собственно, проблемы эти были всегда, и Анна Наумовна немало с Аликом намучилась, когда у него еще в раннем детстве обнаружили увеличенную печень и говорили, что ребенок с таким отклонением вряд ли проживет достаточно долго, не расшифровывая при этом, что означает «достаточно» – на этот счет у каждого медицинского светила было свое мнение. Вообще-то печень у Алика была, по всем показателям, здоровой, просто очень большой, и потому какие-то функции организма выполнялись не так, как следовало бы, мы с Аликом ничего в этом, естественно, не понимали, но года два он жил под стрессом недалеких мучений, от которых мама пыталась его избавить. Этот ужас закончился в один действительно прекрасный день, когда Алика повезли на неделю в Москву, чтобы показать совсем уж умным профессорам, которые одни только и могли сказать, откуда на него свалилась подобная напасть, и что делать, если все врачи в нашем городе отказались давать какие бы то ни было прогнозы.

Я могу себе представить, что происходило в Москве. Сначала Алика ощупали и сказали, что наши местные эскулапы, видимо, писали эпикриз с перепою – печень мальчика, мол, вполне нормального размера, а потом сделали рентген и прочие анализы и подтвердили, что ничем Алик не болен, ну разве что зубы с признаками кариеса, но к печени зубы отношения не имели, и домой Анна Наумовна вернулась, полная желаний показать Инне Борисовне, Константину Викторовичу, Кларе Семеновне и всем другим медицинским светилам города пресловутую кузькину мать. Но наши врачи и сами были немало удивлены диагнозом московских коллег (точнее, его отсутствием). Разумеется, провели еще одно обследование и, к собственному разочарованию, пришли к выводу, что Алик таки действительно здоров. Была у него катастрофически увеличенная печень, но по каким-то причинам самопроизвольно вернулась к нормальным размерам. Как выразилась Инна Борисовна, главный детский врач клинической больницы: «Произошла спонтанная реабилитация».

Я запомнил тогда эти слова – если Алик правильно их воспроизвел, конечно. Очень полезная формулировка на любой случай жизни.

Примерно через полгода у Алика начались проблемы с желудком. Возможно, он чем-то отравился – такой вывод сделала все та же Инна Борисовна, на прием к которой Алик попал после того, как пролежал неделю в районной больнице, причем в самое горячее время – была третья четверть, шестой класс, нужно было учить много нового материала по физике, биологии, не говоря о математике, а Алик мучился животом, потому что его желудок не желал перерабатывать самую обычную пищу, к какой привык с детства. Пока врачи проводили анализы и пытались кормить Алика кашами, мы с ним обсудили ситуацию (напоминаю, это был шестой класс, дружбе нашей было уже лет восемь, больше, чем полжизни, и знали мы друг о друге такое, чего не подозревали ни учителя, ни приятели, ни даже обе наши мамы) и пришли к определенным выводам, о которых не упоминали при посторонних – во всяком случае, до тех пор, пока года через три, после еще десятка подобных случаев, не решили, что сомнений никаких быть не может, и все странности, происходившие с Аликиным организмом, неразрывно и однозначно связаны с его так называемыми галлюцинациями.

Желудок у Алика начал опять нормально работать, будто ничего с ним и не было, как раз тогда, когда мы путем экспериментов (я тайно проносил в больницу небольшие порции самой разной еды – от чипсов до швейцарского шоколада и появившихся в продаже экзотических киви) выяснили, что нормально питаться Алик может только сухофруктами, апельсиновой цедрой и чищеными грецкими орехами. Разумеется, от взрослых и тем более от врачей мы этот результат скрыли, поскольку он, во-первых, противоречил всему, что утверждала медицина, а во-вторых, все равно жить на одних орехах и цедре было слишком дорого.

«Спонтанная реабилитация», – сказала Инна Борисовна, выписывая Алика из клиники под надзор матери (отец их бросил, когда Алику было три года, а мой отец как раз в том году умер от рака, так что росли мы с Аликом безотцовщиной, и Анна Наумовна считала, что многие Аликины беды именно от этого, так и не преодоленного, детского стресса).

Спонтанных реабилитаций, как и неожиданных заболеваний, в жизни Алика было еще множество, врачи признали его чрезвычайно интересным медицинским случаем, но никому из них в голову не приходило по этому поводу самое естественное, на наш взгляд, объяснение. В десятом классе мы точно знали, как объясняются все проблемы, и одно время не понимали, почему те же идеи и соображения никогда не возникали ни у Инны Борисовны, ни у московских светил, ни у наших учителей, ни у Анны Наумовны, которая вроде бы должна была нутром чувствовать все, что происходило с ее любимым и единственным чадом.

На самом деле объяснения наши были вполне примитивными, хотя в принципе и приближали нас к истине, а не удаляли от нее, как постоянные врачебные мантры о спонтанных заболеваниях и столь же спонтанных реабилитациях.

В десятом классе мы оба точно знали, куда пойдем учиться, чтобы окончательно разобраться в Аликиных проблемах и, возможно, даже решить их раз и навсегда.

Я поступил в Физтех, а Алик стал студентом факультета прикладной математики в нашем университете – ко всеобщему удивлению, поскольку все, и даже Инна Борисовна, ставшая за долгие годы Алику если не второй матерью, то одной из любящих тетушек, были убеждены, что после стольких недель, проведенных в городских клиниках, Алику самая дорога на медицинский или по крайней мере на биологический.

Мы думали иначе и оказались правы.

* * *

Сержант Арье всю ночь храпел, сидя на стуле и привалившись к кухонному шкафчику. Игорь спал в своей комнате, Галя с Ирой не сомкнули глаз, о чем-то шептались в спальне, я слышал их шепот, но не разобрал ни одного слова, Анна Наумовна скорее всего тоже не спала, но из своей комнаты не выходила, звуков никаких я оттуда не слышал и даже несколько раз собирался войти и посмотреть, не случилось ли чего со старой, по сути, женщиной, однако дверь была заперта изнутри, и я не хотел поднимать шума, бродил по гостиной, обходя меловой контур, заглядывал в кухню, наливал себе кофе, стараясь не разбудить бдительного полицейского, выходил на балкончик, где к утру стало холодно, будто зимой, пришлось закрыть дверь, чтобы не дуло, и остаток ночи я провел, стоя у окна и пытаясь собрать разбегавшиеся остатки мыслей.

Очевидны были два обстоятельства. Первое: Алика убили. Второе: следователь по фамилии Учитель будет мучить всех нас вместе и каждого в отдельности, потому что больше ему мучить некого, преступника он, конечно, не отыщет, и непонятно, какие меры пресечения в конце концов придут ему в голову.

Вывод: я должен провести собственное расследование и найти убийцу прежде, чем официальное следствие зайдет в тупик. Или прежде, чем Учитель предъявит обвинение кому-нибудь из нас.

Почему-то я не подумал о том, что стану делать, если действительно раскрою это убийство. Где-то у края сознания этот вопрос теплился, но я мысленным щелчком отбросил его в тень, чтобы не мешал думать.

Думать мне было о чем. К утру, во всяком случае, я составил план собственных следственных мероприятий, рассчитывая на то, что Учитель все-таки будет достаточно благоразумен, чтобы не задерживать никого из нас и не ставить себя в глупое положение.

* * *

Игорь не пошел в школу, Ира позвонила на работу и предупредила, что сегодня не выйдет, Анна Наумовна появилась из своей комнаты ровно в семь, молча проследовала на кухню, налила себе кофе, печально оглядела смущенного сержанта и удалилась к себе, не став на этот раз закрывать дверь на ключ.

Мы с Галей ушли в начале восьмого, потому что Светку надо было забрать у родителей и отвезти в садик, на работу Галя должна была явиться точно в девять, иначе в одну минуту десятого на ее столе окажется письмо об увольнении. Я мог в принципе на работу и не поехать, посидеть дома и попытаться собрать хотя бы мысленно все сведения, которые позволили бы мне разобраться в том, что произошло вчера вечером, но понятно было, что дома меня непременно найдет следователь Учитель, думать все равно не даст, а отвечать на его вопросы мне не то чтобы не хотелось, просто я хорошо себе представлял, какие вопросы он будет задавать, и помогать следствию идти по неверному пути я, конечно, не собирался.

Со следователем мы столкнулись в подъезде – я пропускал жену в дверь, а Учитель собирался войти.

– О, – сказал он, – вы уходите? Я же просил вас…

– Доброе утро, – сказал я. – Видите ли, нам нужно отвезти дочь в детский сад, сейчас она у Галиных родителей, потом Галя должна поехать на работу, а я, хотя и могу сегодня на кафедре не появляться, все же хотел бы…

Учитель переводил взгляд с меня на Галю и обратно, принял, наконец, решение и сказал:

– Пусть ваша жена сама отвезет дочь и едет по делам. Я ведь смогу вас найти в любое время? А вы, – он посмотрел на меня, – поднимитесь, пожалуйста, со мной в квартиру, я проведу официальный допрос, а потом…

– А потом, – подхватил я, – в зависимости от результата: на свободу или в камеру.

– Не люблю плоских шуточек, – поморщился Учитель. – Можно подумать, убили не вашего друга, а постороннего человека.

– Так я пойду? – неуверенно проговорила Галя.

– Иди, – сказал я. – Телефон не выключай.

– Нет, конечно…

Мы вернулись в квартиру, и следователь отпустил сержанта отдыхать, что было, по-моему, совершенно лишним.

– Женщины, – сказал Учитель, когда мы остались одни на кухне, – очень сильно переживают? Я имею в виду: если я сейчас захочу их допросить, они…

– Не закатят истерик? – перебил я. – Нет, не закатят.

– Очень хорошо, – пробормотал он. – Тогда, пожалуйста, попросите сюда мать убитого. И побудьте в гостиной, хорошо?

Странным человеком был этот Учитель. Я не мог пока понять – к лучшему это или к худшему. Любой другой израильский полицейский (насколько я мог судить по практически нулевому личному опыту общения и по многочисленным телевизионным репортажам о работе полиции) вызвал бы всех в отделение, продержал часа два-три в коридоре в очереди с наркоманами и воришками, потом долго писал бы что-то на иврите на длинных листах, задал бы сотню относящихся и не относящихся к делу вопросов… Впрочем, не знаю. Конкретно следователь Учитель вел себя нестандартно, и я, выходя из кухни, позволил себе спросить:

– Известно ли точно, что стало причиной…

– Смерти Алекса Гринберга? – закончил вопрос следователь. – Да, известно. Проникающее ранение в область сердца. Длинное узкое лезвие – стилет или, возможно, шило. Поражен левый желудочек…

– Алик…

– Смерть наступила практически мгновенно, секунд за десять—пятнадцать, если вы это хотели спросить.

– Но ведь здесь нет ни…

– Пожалуйста, – настойчиво сказал Учитель, – позовите Анну Наумовну Гринберг.

Я так и сделал.

* * *

Мы сидели с Ирой на диване и смотрели на белый меловой контур.

– Матвей, – спросила Ира, – ты думаешь, нужно ему все рассказать?

Похоже, она хотела продолжить наш вчерашний разговор с того места, на котором он прервался.

– Нет, – сказал я. – Тогда он точно решит, что мы сговорились и не хотим сотрудничать с полицией.

– А мы хотим?

– Должны, – сказал я. – Нужно точно отвечать на вопросы. Не больше, понимаешь?

– Наверно, у нас должен быть адвокат…

– Зачем? Никого пока ни в чем не обвиняют. И если у следователя есть голова на плечах, то не обвинят.

– Но Алика убили…

– Да.

– На наших глазах…

– Да.

– Кроме нас, в квартире никого не было…

– Да, – в третий раз согласился я.

– Значит, – сказала Ира, – только кто-то из нас мог…

– Нет, – сказал я.

– Что значит – нет?

– Видишь ли… Что бы ни говорили и ни писали в газетах о нашей полиции… Нужны доказательства, понимаешь? Обвинить можно только одного – того, кто ударил. Остальные могут быть соучастниками, свидетелями, кем угодно, но их нельзя обвинить в убийстве и арестовать по этому обвинению. Нужны улики. Орудие преступ… Извини, что я…

– Пожалуйста, Мотя, – сказала Ира. – Мы должны все обговорить. Я потом буду плакать. Я уже плакала ночью. Надо поговорить, Матвей.

– Да, – прокашлялся я. – В общем, где то длинное тонкое лезвие, о котором сказал следователь? Его нет. По форме и длине подходят ножики, что лежат… лежали в ящике… там, у Игоря в комнате.

– Кто-то мог взять…

– Да? Если кто-то это сделал, то остальные должны были видеть.

– Полиция действительно думает, что мы тут все сговорились?

– А что им еще думать? – мрачно сказал я. – Естественно. Это единственная для них приемлемая версия. Кто-то из нас убил Алика, а остальные его покрывают и врут обо всем на свете. Невозможно обвинить всех сразу.

– Что мне говорить, Мотя?

– Господи, Ира, конечно, только правду! Он спрашивает – ты отвечаешь на вопрос. Точно и обстоятельно, но не больше того, что он спрашивает. Иначе все запутается так, что…

– Ты… – Ира помедлила, потом взяла меня за руку и сказала, глядя в пол, но чувствуя мое состояние точнее, чем если бы смотрела в глаза: – Ты найдешь того, кто это…

Я помолчал, тоже глядя в пол, а не на Иру.

– Постараюсь, – сказал я. – Ты же понимаешь… Какой из меня сыщик… И как это вообще…

– Постарайся, – сказала Ира. – Иначе…

Молчание продолжалось несколько минут, было слышно, как следователь за закрытой дверью кухни спрашивает о чем-то Анну Наумовну, а она отвечает так тихо, что ее слова расслышать невозможно, будто шелест, шипение чайника или вентилятора под потолком.

– Иначе я не смогу жить, – закончила Ира.

Я знал, что она скажет так, я ждал, что она это скажет, и теперь, когда она это наконец сказала, я понял, что Ира пришла в себя, и, значит, я могу на нее рассчитывать, на вопросы Учителя она будет отвечать правильно и не закатит истерику, и вообще у Алика правильная и умная жена. Была.

Дверь кухни открылась, Анна Наумовна стояла, держась за притолоку, и, похоже, могла упасть, если…

Я подошел и взял ее под руку.

– Спасибо, Мотя, – пробормотала Анна Наумовна, – пожалуйста, проводи меня в комнату. Я хочу лечь.

– Я принесу вам лекарство, – сказала Ира.

– Не надо, я просто полежу.

– Ирина Вадимовна, – голос Учителя раздался, как глас Архангела, призывающего грешников на Божий суд, – зайдите, пожалуйста. И дверь, пожалуйста, закройте…

Сколько «пожалуйста» в одной фразе. Наверно, среди следователей Учитель считался белой вороной. А может, для каждой категории подозреваемых у него был свой подход, своя лексика?

Ира вошла в кухню и закрыла за собой дверь, а я проводил Анну Наумовну до ее комнаты, уложил на кровать, укрыл пледом, постоял немного, пока она лежала с закрытыми глазами, и собрался уже выйти, когда услышал:

– Сядь, Матвей.

Анна Наумовна повернула ко мне голову, но глаз не открывала, она хотела понять, что я чувствую, зрение ей мешало, она и сына своего лучше понимала на ощупь – когда Алику было плохо, когда его обижали или когда у него что-то не получалось, он приходил к матери, она обычно сидела у плиты, ждала, пока доварится курица или дожарится картошка, Алик клал голову ей на колени, Анна Наумовна гладила его волосы, ощупывала плечи, проводила ладонями по спине, и Алику даже рассказывать ничего не нужно было, он просто прижимался к матери и молчал, а она говорила нужные слова, всегда единственно правильные и никогда – пустые и общие, пригодные на любой случай жизни. Анна Наумовна не была экстрасенсом, не умела читать ни мыслей, ни каких-то движений души, но ощущения собственного сына понимала безошибочно, а теперь, похоже, и мои ощущения она то ли поняла интуитивно, то ли решила, что понимает.

Я сел рядом с кроватью на маленькую табуреточку, куда Анна Наумовна ставила ноги, чтобы не касаться холодного пола. Обычно табуретка стояла в гостиной у дивана – видимо, ночью Анна Наумовна принесла ее в спальню, чтобы… Да какое это имело значение?

– Он ничего не понял, – сказала она.

– Конечно, – сказал я. – Как он мог понять?

– Что ты собираешься делать?

– Я? – Мне было ясно, что хотела спросить Анна Наумовна, но я все-таки изобразил непонимание, чтобы впоследствии не возникло никаких недоразумений.

– Ты, кто же еще? – сказала Анна Наумовна. – Этот… следователь будет из нас всех вынимать душу, а то еще и арестует кого-нибудь… Никого, кроме нас, не было, когда… когда это… когда…

Похоже, ее заклинило. Произнести вслух «когда убили Алика» она была не в состоянии, а продолжить мысль, не произнеся этих слов, было невозможно – во всяком случае, по ее мнению, хотя на самом деле и говорить ничего не нужно было.

– Да, – сказал я, – это очевидно. Я вот что думаю…

Я помолчал. В том, что я собирался сказать, тоже было мало приятного, а о том, что я сейчас думал о смерти своего друга, Анне Наумовне лучше было не знать вовсе, но чтобы хоть что-то предпринять, мне нужна была свобода не только действий (она зависела от Учителя, и тут Анна Наумовна ничем не могла ни помочь, ни помешать), но главное – мыслей, рассуждений, выводов. Я не знал, к каким выводам приду, и кого, в конце концов, мне придется… если, конечно, получится…

– Я знаю, о чем ты думаешь, Матвей, – тихо произнесла Анна Наумовна. – Все равно. Сделай это. Пожалуйста. Иначе я не смогу жить.

Господи, еще одна… Я не сумел сказать «нет» Ире, а уж Анне Наумовне – тем более. Но ведь я не знал… То есть это она не знала, а я-то знал хорошо, что… Нет, об этом сейчас лучше не думать, когда нервы у матери Алика напряжены до предела, и она чувствует, конечно, малейшее движение моей души; я не должен сейчас думать об этом, не должен, я и не думаю, но дать ответ нужно сейчас, и делать все я должен очень быстро, неизвестно, что придет в голову Учителю через час или через день, значит, времени у меня в обрез, и свобода действий очень ограничена. Понятно, что даже если никого из нас не арестуют, Учитель будет внимательно следить за нашими передвижениями, вряд ли он приставит к нам филеров, нет у полиции столько свободных людей, но что-то следователь предпримет обязательно, и нужно быть очень осторожным, очень, а опыта у меня никакого.

– Я не знаю, получится ли.

– Конечно, – сказала Анна Наумовна. – Как ты можешь это сейчас знать?

– И результат может оказаться…

– Конечно, – повторила она.

– Хорошо, – сказал я покорно.

Я встал, пододвинул табуреточку к кровати и пошел к двери. Анна Наумовна лежала на спине и смотрела в потолок неподвижным взглядом.

* * *

– Садитесь, – сказал Учитель. Несколько исписанных листов лежали в папке, и я лишь очень приблизительно мог представить себе, что там могло быть написано. Следователь положил перед собой новый желтый линованный лист, взял ручку, посмотрел на меня изучающим взглядом и задал первый вопрос:

– Пожалуйста, ваш год рождения, семейное положение, место работы и год алии. Паспортные данные ваши я ночью уже записал, так что это опустим.

– Год рождения одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмой, женат, имею дочь одиннадцати лет, работаю в Еврейском университете в Гиват-Раме, физический факультет, имею докторскую степень, репатриировался в Израиль с семьей в одна тысяча девятьсот девяносто седьмом.

– Исчерпывающе, – одобрительно отозвался Учитель, записывая за мной со скоростью хорошего стенографиста. – Давно ли вы знакомы с… убитым?

– Мы познакомились в одна тысяча девятьсот семьдесят четвертом году.

– В одна… Вам же было пять лет? Или шесть?

– Пять с половиной. Мы были в одном детском саду.

– Очень интересно, – с чувством глубокого удовлетворения сказал следователь. – Друзья детства, значит. И в Израиль вместе приехали?

– Это имеет значение? – полюбопытствовал я.

– Значит, вместе?

– Нет, – сказал я. – С интервалом в четыре месяца. Сначала уехал Алик, а потом я.

Не рассказывать же этому человеку о том, что, когда семья Гринбергов начала готовиться в дорогу, мне и в голову не приходило покидать родное отечество. После физтеха я проработал несколько лет в экологической фирме (на самом деле мы занимались замерами чистоты воды и воздуха по заказам предприятий и частных лиц и продажей аппаратов для очистки), зарплата у меня была вполне по тем временам приличной, с Галей мы недавно поженились, и все, в общем, было в моей жизни «путем», когда однажды вечером пришли к нам в гости Алик с Ирой и объявили, что собираются в Израиль, причем инициатива исходила от Иры, которой осточертела ее работа, наш город, надоело каждый день думать о том, где и как заработать еще пару копеек, и вообще, посмотри, Матвей, что творится…

Алик молча кивал, вид у него был страдальческий, и я не очень понимал – то ли он действительно соглашался с женой, то ли поддакивал потому, что устал спорить: он только неделю назад вышел из больницы, печень ему сильно досаждала, и он мог хотеть любых перемен – почему не Израиль, может, там врачи сумеют справиться с его многочисленными болячками, о причинах которых мы с ним давно догадывались, но еще не были ни в чем уверены, и потому Алик во всем сомневался, прежде всего в самом себе.

«Но послушайте, – сказал я. – Там говорят на иврите! Алику язык никогда не выучить!»

Это было так – о неспособности Алика к языкам еще в школе рассказывали анекдоты, на английском он с трудом запомнил сотню слов, в университете зачет получил с третьей попытки, я представить себе не мог, чтобы Алик заговорил на каком бы то ни было языке, кроме русского, а в Израиле без иврита нечего делать, об этом писали все знакомые, уехавшие в начале девяностых и все еще толком не устроившиеся.

«Я выучу, – сказала Ира. – Язык – не причина оставаться. Здесь больше невозможно».

Алик кивал. Он делал все, что хотела Ира, а Ира делала все, что, как она считала, пойдет на пользу Алику. И они уехали. А мы с Галей и Светочкой стали ждать писем из Израиля. Алик писал, как в кибуце Шкуфим, где они поселились, тепло, как ему там без меня плохо, и он или вернется обратно, или дождется меня, или бросится под машину, потому что так жить нельзя, Ира о его письме ничего не знает, она уверена, что они выплывут, а на самом деле они уже давно на берегу и хватают воздух, как рыбы.

– Сначала уехал Гринберг, потом вы, – повторил Учитель и записал в протокол, будто это обстоятельство имело какое-то значение для следствия.

– Здесь, в Израиле, – сказал он, – у вас бывали ссоры?

– Вы ищете мотив? – улыбнулся я. – Конечно, мы спорили время от времени. Не ссорились, но иногда орали друг на друга: он, к примеру, считал, что с палестинцами надо договариваться по-хорошему, а на мой взгляд, они понимают только грубую силу.

– Политика меня не интересует, – отмахнулся Учитель. Неужели он был твердо уверен в том, что политические разногласия не могли стать поводом для убийства? И это после Рабина? – А в семье у них отношения… Может, у Гринберга была другая женщина, жена ревновала…

– Ира? – Я пожал плечами. – Если бы у Алекса появилась другая женщина, Ира ей живо объяснила бы, какой ее муж семейный человек. Алику она уж точно сцен устраивать не стала бы и, конечно, не… Впрочем, это я чисто теоретически. Не было у Алекса другой женщины, можете мне поверить.

– Допустим. – Учитель поджал губы: он не верил, что у нормального мужчины нет хоть какого-нибудь адюльтерчика, а где адюльтер, там ревность, а где ревность… Стандартный в Израиле мотив, чтобы зарезать супругу или супруга – каждый вечер в телевизионных новостях рассказывают об очередном случае: можно подумать, что в стране живут сплошь Отелло и Катерины Кабановы.

– Тогда, может быть, его жена Ирина… – с надеждой в голосе спросил Учитель.

– Нет, – отрезал я. – Никаких трений в семье у них не было. Они любят друг друга и…

– От любви, – назидательно произнес следователь, – самые большие беды на свете. Если не любишь, то не ревнуешь, а если не ревнуешь…

Он пожал плечами, не став продолжать логическую цепочку. Так ему хотелось написать в протоколе «убийство из ревности», стандартный, видимо, мотив, привычный для местных правоохранительных органов.

– А какими, – спросил Учитель, – были отношения между матерью Гринберга и его женой? Обычно…

Ну да, обычно свекровь ненавидит невестку, и та платит ей взаимностью. Но почему при этом убивают они не друг друга?

– Нормальные, – сказал я. – Нормальные у них отношения. Иногда спорят из-за Игоря: Ира считает, что сына нужно воспитывать в строгости, а Анна Наумовна утверждает, что если ребенка не баловать, он вырастет моральным уродом.

– Ну, это… – вяло отмахнулся следователь. – А финансовые споры? Со слов Ирины… м-м… Вадимовны я понял, что она зарабатывает больше мужа, а это часто действует на мужскую психику.

– Алик зарабатывал вполне достаточно, – сухо сказал я. – Уверяю вас, в этой семье никогда не было разногласий по поводу того, кто сколько денег приносит в дом.

– У Гринберга были враги? – перевел следователь разговор на другую тему.

– Не знаю, – уклончиво ответил я. – Но даже если были, никто из них не присутствовал в квартире вчера вечером.

– Никто не приходил в гости? Или случайно… на минуту?

– Нет, – отрезал я.

– В общем, – сказал Учитель неприязненным тоном, будто уличил меня в том, что я создаю препоны для отправления правосудия, – в квартире не было никого, кроме жертвы, его жены, матери, несовершеннолетнего сына, вашей жены и вас. Никто из посторонних не приходил в течение всего вечера. Значит, совершить преступление мог только кто-то из присутствовавших. Ребенка можно исключить. Согласны?

Я пожал плечами.

– А если учесть, что вы в момент нанесения Гринбергу ножевого ранения находились на балконе – это подтверждают все присутствовавшие, – то…

– Мы это уже обсуждали, – напомнил я.

– Для протокола, – сказал Учитель. – Остаются трое: жена и мать убитого, и еще ваша жена. С мотивом мы так и не разобрались.

– А с возможностью? – спросил я. – Чем… ну…

– Вы хотите сказать: где орудие преступления? Я вам отвечу: скорее всего убийство было совершено одним из двух ножей для разрезания книжных страниц. Ножи лежали в ящике компьютерного столика, я отправил их на экспертизу. На первый взгляд на них нет ни следов крови, ни отпечатков пальцев. Но даже если результат окажется отрицательным, это еще не означает, что не было третьего такого же ножа, который кто-то из вас мог выбросить до приезда полиции.

– Зачем? – удивился я. – Если вы правы, и кто-то из нас… Зачем выбрасывать нож? Разве от этого убийство перестает быть убийством? Разве подозрения не становятся более обоснованными? И если третий нож будет найден где-то в окрестности… В мусорном баке…

Я вопросительно посмотрел на Учителя. Он и не подумал продолжить начатую мной фразу. Скорее всего третьего ножа они не нашли, да и не было его, что за глупости! И на двух, отданных на экспертизу, ножах они тоже ничего не обнаружат. Кроме, возможно, отпечатков пальцев самого Алекса.

– Значит, – резюмировал следователь, – вы не желаете сотрудничать…

– Желаю, – твердо сказал я.

– Но вы не хотите сообщить ничего, что могло бы помочь в установлении имени преступника.

– Хочу, – сказал я. – Но правда в том, что ни я, ни Ира, ни Анна Наумовна, ни, понятно, Игорек не имели никакого мотива для… И никакой возможности. Они же рассказали, как это было!

– Да, – кивнул Учитель. – Стоял человек и вдруг упал. Кстати, вы не упомянули вашу жену. Почему?

– А Галя-то здесь при чем? – нахмурился я.

– Она тоже была вчера с вами. Как относительно ее мотива?

– На что вы намекаете? – спросил я.

– Она могла иметь какие-то отношения с убитым, верно? Вы об этом узнали…

Я с неподдельным изумлением смотрел на следователя, пока он излагал эти бредовые предположения.

– И вы думаете, – сказал я, – что Галя при всех…

– Или вы.

– Но вы же знаете, что меня не было…

– Это утверждают свидетели, но вы могли сговориться.

– Не понимаю, – сказал я.

– Убил кто-то один, – объяснил Учитель. – В состоянии аффекта скорее всего. Но это дело семейное, и до приезда полиции вы успели все обсудить, орудие убийства выбросить, и сейчас запутываете следствие, полагая, что всех сразу арестовать невозможно, улик против одного конкретного человека нет…

– Их действительно нет.

– Нож мы найдем, – пообещал Учитель. – С мотивом тоже разберемся. А потом – с каждым из вас в отдельности. Вопрос времени.

– Я могу быть свободен? – вежливо поинтересовался я.

– Пока да, – буркнул следователь. – Мобильный телефон не выключайте, вы можете понадобиться в любую минуту.

* * *

С чего-то надо было начинать, но я совершенно не представлял, с чего именно. Единственное, что я знал точно, – желательно мне разорваться на три неравные части: одна должна была все время находиться в квартире Алика, потому что Анне Наумовне, Ире и Игорю необходима помощь, вторая часть должна была вернуться домой, потому что помощь – и это тоже понятно – требовалась Гале и Светочке, и только третья часть, у которой, после вычета двух первых, могло не остаться ни моральных сил, ни физической энергии, имела возможность заняться расследованием.

Когда следователь ушел, у Анны Наумовны и Иры произошел естественный нервный срыв, обе сидели в гостиной на диване, держали друг дружку за руки и плакали – тихо и безнадежно, ничего толком не понимая и ни на что больше в жизни не рассчитывая. Что говорить в таких случаях? Пройдет несколько часов, и из полиции сообщат, что тело… м-м… что Алика можно хоронить, и тогда начнутся хлопоты, и некогда будет сидеть и плакать, но это будет потом, а после похорон придется привыкать к новой жизни – без мужа и сына…

Я пошел в комнату Игоря, мальчишка сидел на полу среди учебников и тетрадей и перебирал их просто для того, чтобы чем-то заняться. О чем он сейчас думал, я не имел ни малейшего представления.

– Игорь, – сказал я. Пришлось повторить раза три или четыре, прежде чем он поднял голову и посмотрел на меня взглядом, в котором не было слез, но была тоска. – Игорь, мне сейчас нужно уйти… ненадолго. Мама и бабушка… Ты сможешь проследить, чтобы… чтобы с ними все было в порядке? Сразу звони мне, если…

– Да, – сказал Игорь, подумав. – Хорошо, дядя Матвей.

И я ушел. Позвонил Гале, она была на работе и делала перед всеми вид, что ничего не случилось. Я очень надеялся, что ей это удавалось. Свету после школы заберут к себе Галины родители, и я мог быть спокоен, что хотя бы часов до пяти могу не думать ни о жене, ни о дочери.

Теперь надо было сосредоточиться и заняться, наконец, делом.

* * *

С чего начать? Конечно, я читал детективные истории. И мне, и Алику нравились романы Агаты Кристи и Джона Диксона Карра, чуть меньше – Конан Дойл и Эллери Квин, мы любили читать такие книги «наперегонки»: не кто быстрее дочитает до последней страницы и узнает имя убийцы, а кто быстрее сам догадается. Не скажу, что кто-то из нас выигрывал чаще другого. Я бы даже сказал, что чаще всего никто вообще не выигрывал, потому что, несмотря на все авторские подсказки, разгадка все равно оказывалась для нас неожиданной. Я не говорю, конечно, о тех авторах и книгах, где имя убийцы не мог бы назвать только дурак или, выражаясь с присущей ныне политкорректностью, человек с невысоким IQ.

В общем, я не отличался особой проницательностью и способностью к дедукции, но что было делать, если сейчас, кроме меня, никто просто физически не мог расследовать смерть моего друга Алика? Следователь по фамилии Учитель все делал правильно, профессионально, у меня не могло быть к нему никаких претензий даже в том случае, если он все-таки решил бы предъявить обвинение кому-то из нас, присутствовавших вчера с восьми до девяти часов вечера в квартире Гринбергов. Других подозреваемых у него и быть не могло, поскольку сами мы утверждали, что никто, кроме нас, не приходил и никто не уходил – в этом смысле произошедшее ничем не отличалось от классического случая «закрытой комнаты», популярного в моих любимых детективах Кристи или Карра: укрытая снегом гостиница в горах, убийство на уединенном острове в океане или в летящем под облаками самолете.

На самом же деле – и это понимал, по сути, только я один, потому что Анна Наумовна слишком любила сына, чтобы поверить в то, что с ним действительно происходило, а Ира хотя и верила нам с Аликом на словах, но в душе, и я это знал, всегда считала наши рассуждения и выводы фантастическими домыслами, не имевшими отношения к реальности, – так вот, на самом деле круг подозреваемых мог быть сколь угодно обширен, и, что самое неприятное, обвинение я в конце концов мог предъявить человеку, который ни сном ни духом… Нет, «ни сном ни духом» – это слишком сильно сказано, на самом деле человек этот, которого я еще даже не начал вычислять, должен был иметь намерения, должен был в мыслях вынашивать идею если не убийства Алика, то причинения ему телесных повреждений, выражаясь языком полицейского протокола, но ведь за вынашивание, за намерение, за идею человека невозможно ни осудить, ни привлечь к ответственности, даже если эта идея неожиданно осуществилась, притом именно так, как было задумано, именно тогда, когда было намечено, и именно там, где предусматривалось планом.

Но Анна Наумовна сказала: «Найди его», и, значит, что-то вчера вечером изменилось в ее сознании, что-то она вчера все-таки приняла не просто на веру, но в душу, в сознание, в систему своего мировосприятия. Как бы то ни было, она сказала «Найди», и я должен был хотя бы попытаться это сделать.

Все эти рассуждения на самом деле не отнимали у меня много времени. Я просто зафиксировал сам для себя: искать убийцу нужно где угодно, только не в нашей компании. Иными словами, двигаться в направлении, противоположном тому, в каком действовало официальное следствие. И двигаться быстрее господина Учителя, иначе имею шанс оказаться за решеткой раньше, чем узнаю правду.

Я сидел дома перед компьютером и время от времени стучал по клавишам, записывая фамилию и имя очередного подозреваемого. В доме было тихо – или я был так сосредоточен, что тишина мне только чудилась? Обычно в соседней квартире очень громко разговаривали в любое время суток, но сейчас из-за стены не доносилось ни звука: или там что-то произошло (но тогда крики стали бы еще громче), или что-то произошло со мной, с моим слухом, или со всем миром, и я сейчас был уже не тот, что вчера вошел с балкона в комнату и увидел лежавшего на полу Алика с кровавым пятнышком на груди.

Самое главное в поисках убийцы, если верить классикам детективного жанра, – определить мотив преступления. Ответить на вопрос: кому выгодно?

Выгоды – если иметь в виду финансовую сторону – от смерти Алика не было никому. Денег он за свою жизнь не накопил, на закрытом счету в банке у него, насколько мне было известно, лежало 15 тысяч шекелей, не та сумма, ради которой кто бы то ни было мог пойти на убийство.

Стоп. Неправильное рассуждение. Откуда мне знать, сколько на счету было у Алика в том мире, где находился тот нож, пронзивший то сердце?

Я мог подозревать (не знать точно!), что люди там остались те же самые, потому что никаких решений, способных изменить физическую структуру мироздания, Алик за всю свою жизнь не принимал и принять не мог. Это должен был быть такой же мир, как наш, но отношения между людьми могли стать другими (и стали, конечно, в зависимости от того, сколько времени прошло после создавшей тот мир развилки). Почему бы там Алику не стать миллионером, с которым хотели свести счеты многие, оставленные им без гроша?

Господи, какая бредовая идея! Ни в одном из миров Алик не мог бы иметь другие генетические предрасположенности, другой взгляд на реальность.

Почему? Не так уж это глупо. Что, если развилка произошла, когда Алику было два года от роду, и воспитывался он совсем иначе, и не Анна Наумовна формировала основные черты его характера, а… не знаю, в конце концов, на другой ветви отец Алика мог и не уйти из дома, а уж у него-то характер был не сахар, Анна Наумовна даже мне иногда рассказывала, как он…

Стоп. Если мои мысли так и будут скакать от одного воспоминания к другому, я не продвинусь в расследовании ни на шаг. Впрочем, я и так ни на шаг пока не продвинулся, несмотря на то, что список фамилий на экране компьютера достиг трех и только что я добавил четвертую – вот, оказывается, сколько даже в нашем мире людей, которые хотя бы теоретически могли желать Алику смерти:

Михаил Бреннер.

Инга Киреева.

Шауль Бардана.

И наконец, Олег Дмитриевич Караганов, о котором я вспомнил в последнюю очередь.

Я пододвинул мышку к иконке «Запомнить», но не спешил нажать на клавишу. Что-то я определенно не додумал, чьи-то имена я не вписал в этот список, и, если я кого-то действительно забыл, то и расследование может оказаться бессмысленным. Чье-то еще имя… Чье?

Господи, подумал я. Это невозможно, конечно, я уже говорил Учителю… Но это невозможно в нашем мире, невозможно для людей, живущих… живших с Аликом здесь, в реальности, которую мы создали своим выбором, своей надеждой, своими поступками. А там…

Медленно, буква за буквой, я впечатал в список подозреваемых пятое имя: Ирина Гринберг, в девичестве Листова. Поставил три вопросительных знака.

И поспешно нажал на иконку «Запомнить».

«Назовите файл», – потребовал компьютер.

Я назвал: «Подозреваемые».

* * *

Врачи утверждали: у Алика очень расшатанная наследственность. Что это означало физически, они, должно быть, и сами плохо представляли. Расшатанная наследственность – это возможность подхватить неожиданную болезнь, но и возможность столь же неожиданно от болезни избавиться. Если гены не в порядке, то они могут способствовать разрушительной деятельности какого-нибудь вируса, но могут и убить этот вирус, как кошка запросто убивает проникшую в дом мышь.

Должно быть, от расшатанной наследственности у Алика однажды начали болеть легкие, было это в девятом классе, перед самыми зимними каникулами, и Анна Наумовна, естественно (не в первый раз!), повела сына в детскую поликлинику, к заботливой, но не очень умной и уж точно не следившей за последними достижениями медицины Маргарите Степановне. Маргарита была нашим участковым врачом, она приходила и к Алику, и ко мне (правда, ко мне гораздо реже), когда у нас болело горло или когда мы только делали вид, что болит горло, чтобы не ходить на контрольную по литературе.

«Легкие? – переполошилась Маргарита Степановна. Наверно, сразу подумала о самом страшном – туберкулезе. – Давай-ка я тебя послушаю».

Хрипов никаких она не расслышала, но при каждом вздохе у Алика действительно появлялась боль в груди, и перепуганная Маргарита послала Алика на рентген, куда мы с ним пошли вместе, поскольку в отличие от врача у нас в то время уже была своя теория Аликиных болезней, и я хотел быть рядом с другом, когда он узнает, подтверждаются ли в очередной раз наши предположения, или теория рушится под ударами простых медицинских фактов.

Старичок-рентгенолог вертел своими крепкими руками тощее Аликино туловище в разные стороны, бормотал что-то себе под нос, а потом, выгнав Алика в коридор, где его ожидали мы с Анной Наумовной, долго о чем-то говорил по телефону с каким-то, как мы предполагали, медицинским светилом. Анна Наумовна нервно мяла в руках платочек, а мы с Аликом сидели молча и переглядывались. Наконец вышла толстая медсестра и сказала грубым низким голосом:

«Идите, ответ передадут вашему участковому врачу».

«Ответ… – забеспокоилась Анна Наумовна, предположив самое худшее: почему не говорят сразу? – А что в ответе?»

«Ничего, – сказала медсестра. – Здоров как бык. Ничего у него не болит. Симулянт у вас сын, вот что я вам скажу, пусть идет в школу и не обманывает».

Алик пошел в школу и больше не обманывал. То есть даже когда у него вдруг начинались сильные боли в почках, он терпел и не говорил никому, кроме меня, конечно, потому что мне сказать было можно, и не только можно, но необходимо: только я мог понять, хотя на самом деле наша с Аликом убежденность в правильной постановке диагноза была не такой уж обоснованной, как показали дальнейшие события.

А легкие у Алика болеть перестали через одиннадцать дней – будто и не болели никогда. Вместо этого начались, правда, неприятные ощущения в области желудка, но к этому Алик привык давно и не обращал внимания. Мне говорил, конечно, но мне он сообщал все – для статистики, которая, как мы были уверены, однажды позволит нам сделать научное открытие и увековечить свои имена для благодарных потомков.

По-настоящему нас беспокоило только одно: однажды у Алика могла заболеть голова или – того хуже – голова болеть не будет, в мозгу ведь нет нервных окончаний, но случится то, что происходило время от времени с желудком, печенью, почками, легкими, желчным пузырем, поджелудочной железой и другими органами. Станет ли Алик на какое-то время другим человеком, потеряет ли рассудок, или все останется по-прежнему, и никто (даже я) не заметит, что глазами моего друга смотрит на окружающий мир совсем другая личность – да, тоже Алик, да, тоже мой друг, но человек из другой реальности, не понимающий, куда он попал, что здесь делает и как ему выбраться домой из этого знакомого, своего, но все равно чужого тела?

Если это когда-нибудь произойдет, что я смогу сделать, чем помочь и главное – кому?

«Ты только не позволяй, чтобы меня везли в психушку, – говорил Алик, когда мы с ним обсуждали эту проблему. – Там сразу вколют какую-нибудь гадость, и тогда…»

Что могло произойти тогда, мы не имели ни малейшего представления и потому дальше в эту тему не углублялись, я переводил разговор на что-нибудь нейтральное, например: как удалось Нателле Берзиной получить по истории четверку, если она даже Дмитрия Донского от Александра Невского отличить не может и считает, что и тот, и другой в начале семнадцатого века освободили Русь от поляков с помощью казаков Ивана Сусанина.

Самая светская беседа…

* * *

Первым в списке значился Михаил Бреннер. У меня лично отношения с ним были вполне приличными, если не сказать хорошими, да и с Аликом у Миши отношения в последнее время наладились, однако был в их жизни момент, когда они не только не разговаривали, но видеть друг друга не могли, и если в то время произошла развилка – а она, конечно, произошла, в этом не могло быть сомнений, – то месть Миши могла оказаться поистине ужасной, если использовать лексикон любимых им романов о сицилийской мафии.

Я набрал номер, к телефону подошла Соня, вторая Мишина жена.

– А Миши нету, – сказала она нараспев своим низким голосом провинциальной Кармен.

– Когда будет? – спросил я. – Может, я могу позвонить ему на мобильный?

– Можете, – согласилась Соня, не проявив, впрочем, никакого желания без моей просьбы назвать номер. – Но это дорого.

С чего вдруг Соня начала заботиться о моем кошельке? На этот незаданный вопрос она, впрочем, ответила сразу:

– Миша сейчас в Москве, третью уже неделю, по делам фирмы.

Понятно. Соня права: звонить на мобильный по международному тарифу могут позволить себе лишь директора крупных компаний, а не мы, простые научные сотрудники.

– Понятно, – сказал я. – Скоро ли он вернется?

– Думаю, – с не очень понятным кокетством в голосе сказала Соня. – Миша вернется домой к праздникам.

Наверно, все-таки не к ноябрьским. Ближайшим праздником был Шавуот, видимо, его Соня и имела в виду. Значит, через две недели. В любом случае ясно одно: вчера вечером Миши не было не только в Иерусалиме, но и вообще в Израиле, алиби у него самое железное из возможных, и следовательно…

Ничего из этого не следовало, конечно. И поговорить с Мишей мне все равно нужно было обязательно – точно понять, что конкретно произошло между ним и Аликом три года назад, и к чему это могло привести в том случае, если… или, вернее, когда осуществился иной, не произведенный ими в нашей действительности, выбор.

– В Москве у него есть обычный телефон или только мобильный? – спросил я. Еще одна мысль пришла мне в голову, и я задал следующий вопрос: – Может, у него есть ай-си-кью?

– Аська? – оживилась Соня. – Конечно. Мы с Мишей каждый вечер по аське беседуем.

– И номер у него…

Даже не спросив, зачем, мне, собственно, это надо, Соня наизусть назвала восемь цифр, которые я сразу отбил на клавиатуре.

– Спасибо, – сказал я. – Вы мне очень помогли.

И тут Соня произнесла фразу, которая мгновенно изменила мое отношение к умственным способностям этой женщины.

– Вы Матвей Кагарлицкий, верно? Друг Алекса Гринберга. И Миша вам понадобился потому, что друга вашего вчера вечером убили. Я права?

– Откуда… – пробормотал я, – откуда вы знаете, что Алик…

– Откуда… Дайте подумать. Да, мне сказала Регина в русском магазине.

– Господи! – воскликнул я. – Она-то откуда знает?

Этот вопрос Соня оставила без ответа.

– Я бы не хотела, – сказала она, помолчав, – чтобы Мишу беспокоили в Москве из-за той старой истории. Он и так нервничает. Может, я могу вам помочь? Хотя и не представляю, какое отношение…

Неужели Миша все рассказал своей новой жене? Он, конечно, способен был на странные поступки, я даже мог предположить, что Миша при определенных обстоятельствах (которые мне и надлежало спрогнозировать) способен на убийство. Но рассказать жене… Зачем? Тем не менее он это, похоже, сделал, и я сказал:

– Извините, Софья… э-э…

– Соня, – сказала она.

– Извините, Соня, мне действительно нужно кое о чем поговорить с Мишей, и я не уверен, что вы можете помочь, хотя…

– Хотя не уверены и в обратном, – закончила она. – Спрашивайте, а я уж сама решу, знаю ли ответ.

– По телефону? – вырвалось у меня.

– Можно и не по телефону. Я сейчас дома, у сына сильная простуда, так что если у вас есть время…

– Буду через полчаса, – сказал я.

* * *

Я опоздал на двадцать минут, потратив их на то, чтобы обзвонить остальных подозреваемых из моего списка и выяснить, что:

Олег Дмитриевич третьи сутки лежит под капельницей в больнице «Бейлинсон», потому что у него неожиданно открылась язва, и хирурги обсуждают возможность операции.

Шауль Бардана находится на совещании в правлении Электрической компании, ему передадут, что я звонил, и он со мной сразу свяжется, как только у него появится для этого время.

И наконец, Инга сама взяла трубку, меня узнала по голосу и сухо сказала, что говорить со мной не желает, удивляется моему звонку, но если мне это действительно необходимо, то готова встретиться со мной в час дня в кофейне «Апропо» на углу улиц Рамбам и Аза.

Странный народ – женщины. Говорить не желает, но встретиться совсем не против. Ну и ладно. Я пометил в списке время и место, после чего посмотрел на часы, понял, что опаздываю на встречу с другой женщиной, и спустился к машине. Сев за руль, позвонил Гале на работу, мне обязательно нужно было услышать ее голос, я должен был знать, что с женой все в порядке, полиция к ней не являлась – не хватало только, чтобы сослуживцы узнали, что ее допрашивают в связи с убийством.

– Все нормально, – сказала Галя, – а я хотела уже тебе звонить.

– У меня тоже… – сказал я, замяв слово «в порядке». Порядка у меня никакого не было даже в мыслях. – Я занимаюсь кое-какими делами.

– Тебя не…

– Нет, Учитель поговорил со мной и решил, что пока этого достаточно.

– Что он…

– Он, понятно, думает, что это сделал кто-то из нас или мы все вместе.

– Тогда он…

– Никого он задержать не может, улик у него нет, даже косвенных. А я пока провожу собственное расследование.

– Ты? Собственное…

– Эвереттическое, – сказал я, надеясь, что таким образом объяснил Гале, что собираюсь делать в ближайшие часы. Галя прекрасно знала о наших с Аликом давних проблемах, о моей научной работе в университете тоже имела вполне приличное представление, относилась ко всему, надо сказать, со здоровым скептицизмом, но поскольку скептицизм ее был именно здоровым, я время от времени с удовольствием рассказывал ей о новых достижениях и о том, как эти достижения позволяют объяснять то, что никаким другим образом объяснению не поддается, если, конечно, не ударяться в мистику, которую мы оба не признавали.

– Ах вот что…

– Да, – твердо сказал я. – Это было именно то, о чем ты подумала. Мне надо кое с кем поговорить, я тебе позвоню, когда освобожусь. А ты мне звони сразу, если вдруг Учитель проявит к тебе нездоровый интерес.

– А если – здоровый? – попробовала пошутить Галя.

– У мужчины не может быть здорового интереса к замужней женщине, – отрезал я. – Все. Я поехал.

* * *

Я не видел Мишину жену года… да, пожалуй, года два с половиной или чуть больше, да и тогда мы почти не разговаривали, так что о характере Софьи… Сони я имел очень отдаленное впечатление. Возможно, мы встречались на улице – на Кинг Джордж или Бен-Иегуде можно встретить кого угодно, даже президента России, – но все равно Соню я бы не узнал, потому что она мне запомнилась высокой, с удлиненным лицом и пышными светлыми волосами, а дверь открыла женщина, едва достававшая мне до плеча, волосы у нее были темными, гладко уложенными, и только лицо осталось чуть удлиненным.

Она тоже меня, кажется, не узнала, но виду не подала и, посторонившись, пригласила пройти в гостиную.

– Садитесь в то кресло. – Соня показала на одно из трех, ближе к окну. Кресла были одинаковыми: первое стояло на свету, второе – в самом темном углу комнаты, между книжными полками, на которых стояли не книги, а фарфоровые статуэтки великих людей от бородатого Гомера до лысого Горбачева. Третье кресло громоздилось посреди комнаты перед телевизором – скорее всего это было любимое место Миши, он и у себя дома предпочитал находиться в центре внимания.

– Спасибо, – сказал я. Кресло было удобным, но глаза слепил солнечный свет, и я заслонился ладонью, почти не видя хозяйку квартиры, что давало ей определенное преимущество – не знаю уж, как она собиралась его использовать.

– Чай, кофе? Печенье, вафли, бутерброд? – Соня играла, похоже, привычную для себя роль гостеприимной хозяйки, именно так и должен был Миша вымуштровать свою вторую половину.

– Спасибо, – повторил я. Времени распивать чаи у меня не было, и я перешел к делу: – Собственно, я только хотел уточнить кое-какие детали, чай выпью как-нибудь в другой раз.

Соня села в мужнино кресло – она меня видела прекрасно, а я мог лишь догадываться о выражении ее лица, выглядевшего белесым пятном на темном фоне стоявшего у дальней стены огромного серванта.

– Миша, – первой начала Соня, – не видел Алекса больше двух лет, так что вряд ли я смогу сообщить вам хоть что-нибудь.

– Почему вы так уверены…

– Потому, – перебила меня Соня, – что я знаю о своем муже все. Во-первых, он мне все рассказывает. Во-вторых, я чувствую его настроение. И в-третьих, о том, что он встречался с Алексом, Миша сообщил бы мне наверняка, потому что…

Говорила она быстро, и неожиданная остановка выглядела так, будто скорый поезд резко затормозил перед семафором.

– Потому что… – повторил я.

– Вам наверняка известно, что произошло между моим мужем и вашим другом три года назад, – сказала Соня гораздо медленнее: поезд с трудом двинулся дальше, но уже на невысокой скорости: машинист, видимо, решил, что впереди могут оказаться крутые повороты, и состав сойдет с рельсов, если ехать слишком быстро.

– Да, – сказал я. – Вы тогда только поженились, а Миша с Аликом были компаньонами, у них была небольшая компьютерная фирма, вполне процветавшая, трое сотрудников, годовой оборот почти миллион шекелей, Алик тогда купил квартиру, Миша тоже, все шло хорошо, пока не обнаружилось…

Тут уже я сделал остановку, предоставив Соне – если она была в курсе тех событий – закончить фразу.

* * *

Это было время, когда мы с Аликом встречались редко, я бы даже сказал – не встречались вовсе, потому что еженедельные семейные чаепития, во время которых дети бесились, жены рассказывали новости, а телевизор при этом вопил на разные голоса, встречами друзей можно было назвать лишь при очень большом желании. Алик с Мишей зарабатывали деньги на интернет-сайтах, а на меня в университете навесили три разных курса, все были предельно загружены – Алик, конечно, сообщал мне по телефону о своих очередных болячках, и я все старательно заносил в базу данных, не пытаясь анализировать.

Поэтому я был удивлен, когда Алик позвонил мне на мобильный – у меня оказалось «окно» между двумя лекциями, и потому я смог ответить – и сказал, что нужно срочно встретиться, а причину он объяснит потом.

– Заеду к тебе по дороге домой, – предложил я.

– Нет, – сказал Алик, – я заеду к тебе в университет. Сейчас.

– У меня лекция, – возразил я. – Давай в час. Как раз и пообедаем в кафетерии.

Выглядел он, на мой взгляд, как обычно. Мы заняли столик у окна, с видом на лужайку, где студенты, развалившись на траве, то ли грызли гранит науки, то ли читали триллеры и назначали свидания.

– Мой компаньон меня обманывает, – сообщил Алик, не притрагиваясь к заказанному шницелю.

– Миша? – удивился я. – Ты же говорил, что он порядочный парень и хороший программист, и вы…

– Да-да, – нетерпеливо сказал Алик. – Я так думал. Ты же знаешь: я всегда считаю человека порядочным, пока он своим поведением не доказывает обратного.

Ну да, презумпция невиновности. Я-то чаще придерживался иной точки зрения, но позицию друга уважал и, хотя жизнь действительно часто преподносила сюрпризы, все-таки никогда не старался повлиять на характер Алика: слишком уж многое в его жизни зависело от вещей, суть и последовательность которых мы еще не вполне понимали, а потому я не мог быть уверен, что имею достаточно оснований убеждать Алика в чем бы то ни было, не зная, как это отразится на его будущем.

– Что натворил твой Миша? – спросил я. – Продает налево программы и не делится с тобой деньгами?

– Хуже, – мрачно сказал Алик. – Он взламывает сайты разных… очень защищенные сайты. Очень солидных организаций.

– Зачем? – удивился я. – Для собственного удовольствия?

Алик поморщился.

– Не думаю, – сказал он, – что Миша получает от этого большое удовольствие. Деньги – да.

– Деньги?

– Ты не понимаешь? Он делает это по заказам разных… Я так и не понял пока, по чьим конкретно заказам. Могу, конечно, посидеть несколько вечеров и взломать коды, которыми Миша закрывает от меня свои… ну, скажем так, материалы. Но, Господи, если бы ты знал, как это противно!

– Погоди, давай по порядку, – сказал я. – Ты считаешь, что кто-то платит Мише деньги за то, чтобы тот взламывал сайты… ну, допустим, министерства обороны?

– Нет, до этого еще не дошло, хотя… сейчас я уже ни в чем не могу быть уверен. Но думаю… нет… Это коммерческие фирмы, достаточно крупные, там есть, например… Впрочем, лучше тебе не знать конкретные…

– Промышленный шпионаж? – догадался я.

– Ну… Можно назвать это так. Ему платят деньги, он взламывает сайт, сообщает коды клиенту, дальше не его дело, но все это пахнет так дурно, что…

– Если об этом станет известно в полиции, – закончил я, – то Мише светит суд и, может, даже тюрьма.

– И мне тоже, – заметил Алик. – Мы же компаньоны, все это он делает на наших компьютерах, что стоят в офисе, в нерабочее время, понятно, когда ни меня и никого из ребят нет, но что это меняет? В глазах полиции, скажем?

– То есть он попросту подставляет тебя… И давно?

– Не знаю. Я обнаружил совершенно случайно. Искал в нашей базе данных информацию о… Не важно. Думаю, несколько месяцев. Вряд ли больше.

– Что ты собираешься делать? – спросил я.

– Не знаю, – повторил Алик. – Я вообще сейчас с трудом соображаю, вчера и сегодня слышу голоса, а пару раз попадал в… я тебе это место уже описывал… помнишь поляну, на которой стоит двухэтажный коттедж, похожий по архитектуре на английский замок времен Алой и Белой розы?

– Помню. Это было три с половиной года назад.

– Сейчас опять.

– Тактильные ощущения тоже?

– Нет… Вроде нет, хотя иногда мне кажется, что пальцы касаются чего-то, чего на самом деле не существует, но это так мимолетно… Скорее всего просто воображение, нервы. А вот звуки и поляна…

– Я должен записать, – сказал я.

– Потом, – отмахнулся Алик. – Скажи, что мне делать с Мишей? Я не могу донести на него в полицию!

– Почему? Он тебя подставляет безо всякого стеснения…

– Ты не понимаешь? Он мой компаньон. Друг…

– Друг?

– Ну… Нет. В полицию – нет.

– Хорошо. Поговори с ним. Скажи, что тебе все известно, представь доказательства. У тебя есть доказательства?

– Конечно.

– Потребуй, чтобы он все это прекратил, иначе…

– Иначе – что?

– Пойдешь в полицию.

– Он знает, что я никогда этого не сделаю. Собственно… Понимаешь, я уже говорил с ним вчера. Попросил остаться после работы, показал файлы, коды… Он ничего не отрицал, да и как бы он мог… И предложил долю. Мол, за несколько месяцев он заработал в несколько раз больше, чем за все время существования фирмы. И готов поделиться, а в дальнейшем… Он не сомневается, что будет что-то в дальнейшем! Мол, кто же отказывается от такого жирного…

– Что ты ему ответил? – перебил я.

– Ничего. – Алик пожал плечами. – Честно… Я был… Когда он все это мне излагал – как мы вместе будем грести деньги лопатами… Я слышал не только его – его будто издалека, скорее угадывал по губам слова, – но чей-то разговор, я даже знаю, кто говорил, и догадываюсь о чем, но это так мешало, я не могу понимать то, что одновременно происходит в двух местах… А он истолковал мое молчание то ли как знак согласия, то ли как желание подумать, а потом поговорить о деталях… В общем, он ушел, а я остался, ждал, когда закончится… А это продолжалось долго, много дольше обычного, тогда я и убедился, что, если сильно нервничаю…

– Это я давно заметил, – сказал я. – Я тебе об этой статистике еще в прошлом году рассказывал, ты просто забыл. О чем говорили?

– Там? О рыжей бестии.

– О чем? – не понял я.

– О рыжей бестии, – повторил Алик. – Говорили мужчина и женщина. Может, девочка – голос был очень высокий. Обсуждали кого-то… рыжую бестию, и я даже не уверен, что это существо женского пола. Вполне возможно, что мужчина. Я старался не вслушиваться, потому что мне нужно было понять, чего хотел Миша, но из-за того разговора я и Мишу слышал плохо…

– А сегодня, – сказал я, – ты пришел на работу…

– Я не поехал на работу. Позвонил тебе, и вот… Миша мне несколько раз звонил на мобильный, но я не отвечал. Что делать, Мотя?

– Поставить ультиматум, – твердо сказал я. – Или он все прекращает, файлы уничтожает, клиентов посылает подальше, или ты идешь в полицию.

– Я не могу в полицию… Ты не понимаешь? Я соучастник. Как докажу, что ничего не знал?

– Он получал деньги, а ты – нет.

– И в полиции скажут, что мы поссорились из-за доли в этой незаконной прибыли.

– Ты ведь сам придешь и скажешь…

– Явка с повинной, – кивнул Алик, – конечно, учитывается в суде, но не освобождает от уголовной ответственности. Что бы я ни сделал, Мотя, получается, что мы с Мишей в одной лодке, и никуда мне из нее не выпрыгнуть. Сразу – ко дну.

– Уйди из фирмы. Пусть даст тебе сколько-то там отступного – и уходи. Откроешь свое дело, а Миша пусть сам со своими клиентами разбирается.

– Его все равно накроют, – тоскливо сказал Алик, – ну и что, если я уже не совладелец?

– А зачем, черт возьми, – воскликнул я, – он хранит в компьютере материалы, по которым его можно…

– Но это программы, без которых он не может работать, как ты не понимаешь?

– Уничтожь эти программы.

– У меня нет кода доступа, и я не такой хороший хакер, чтобы… И вообще, в собственной фирме? Бред какой-то…

– Отформатируй все жесткие диски. И начните дело с нуля.

Алик посмотрел на меня, как на сумасшедшего, и я не стал развивать свою мысль дальше.

– Значит, – сказал Алик, – у тебя тоже нет дельной идеи.

– И много он… гм… уже заработал? – спросил я. – Какую долю он предложил тебе?

– Миллиона два наверняка… А про долю мы не говорили. Еще не говорили – он-то думает, что сегодня я захочу продолжить разговор.

– Если ты твердо намерен не обращаться в полицию…

– Твердо, – сказал Алик.

– …Тогда отдай ему дело, возьми свою часть…

– И всю жизнь буду думать, что эти деньги…

– Ну, хорошо, если ты такой честный, просто отдай ему фирму, а сам…

– У меня нет таких денег, чтобы начать все заново.

– Продай ему фирму и уходи, – сказал я. – Не вижу другого выхода.

Алик смотрел в окно: где-то вдалеке мелодия «Сказок Венского леса» призвала на лекции студентов математического отделения, и народа на лужайке поубавилось, несколько девушек стояли кругом и перебрасывали мяч.

– Если я сделаю так, – сказал Алик, не глядя в мою сторону, – значит ли это, что на другой ветви другой я все-таки пойду в полицию и сообщу о…

– Наверно, – кивнул я, хотя Алик и не мог видеть моего движения. – Даже наверняка.

– Наверняка? Хотя я не чувствую себя психологически на это способным?

– Наверно, – повторил я. – Психологически тебе дискомфортно от такого решения, но если оценивать вероятности, то нельзя сказать, что они равны нулю, верно? Значит, такой мир существует.

– И есть мир, – медленно проговорил Алик, – в котором я убил Мишу.

– То есть? – растерялся я.

– А вот так. Взял и убил. Была у меня такая дикая мысль – промелькнула ночью. Я не мог уснуть, все думал, и вдруг возникло такое желание: если бы Миши просто не стало… Нет человека – нет проблемы. Конечно, я сразу перестал думать об этом, но момент выбора наверняка зафиксировался и, следовательно…

– Да, – кивнул я, – вероятность тоже не нулевая, хотя и гораздо меньшая, чем пойти в полицию…

– Насколько меньшая? – Алик повернулся ко мне, и я увидел, какие у него больные глаза. Он действительно не спал ночь, и он действительно размышлял сейчас о том, что происходит на той ветви Мультиверса, где он убил своего компаньона.

– Не знаю, – сказал я. – Это можно посчитать. Но какая разница? Ты-то на этой…

Я прикусил язык. Он-то на этой ветви, и что?

– И что? – спросил Алик.

– Если об этом думать, – пробормотал я, – то невозможно жить.

– А я об этом думал, – сказал Алик, – и сейчас подумал тоже. Значит, возникла еще одна ветвь, на которой…

– Давай, наконец, примем решение, – сказал я. – Ты идешь к Мише и объявляешь о своем уходе из фирмы. О компенсации договоритесь. Если ты все ему оставишь, это будет выглядеть очень подозрительно, согласен?

– Да, – кивнул Алик. – Наверно, ты прав.

* * *

Если Алик думал о том, что, избавившись от компаньона, мог бы решить все проблемы, то совершенно очевидно, что Мише, которому Алик своей угрозой обратиться в полицию наверняка не улучшил настроение, аналогичная идея тоже должна была прийти в голову. Я знал Алика. Он мог о чем угодно подумать и что угодно вообразить, фантазия всегда работала у него замечательно. Но сделать… Чрезвычайно маловероятно. Почти ноль. Почти. То есть среди миллионов ветвей мироздания, возникших в результате нашего с Аликом разговора, наверняка был один, максимум два таких, где мой друг поднял руку на своего компаньона. Один или два, не больше – на миллион. Да и то в этом единственном на миллион мире Алик скорее всего не убил бы Мишу, а тихо врезал по его жадной морде – именно тихо, чтобы никто не видел, потому что драка и Алик – вещи столь же несовместные, как гений и злодейство. А Алик и убийство… Не смешите меня. В том мире, где Алик на это решится (скорее даже не решится – все произойдет спонтанно, в состоянии аффекта, иначе и подумать невозможно), он сразу же сдастся полиции, потому что не сможет ходить по земле с сознанием того, что кто-то другой из-за него по этой земле уже не ходит…

Это ясно.

Рассмотрим противоположный случай. Во множестве развилок мироздания Алик пришел к Мише и объявил о том, что намерен сообщить в полицию о его противоправных действиях. Миша успел наварить на своем хакерстве сотни тысяч. Миша почуял сладость безнаказанности. Миша в эйфории. И у Миши нет таких моральных тормозов, как у Алика.

Способен Миша убить своего компаньона? Я не мог сказать этого точно. Возможно, и Мишу терзали бы муки совести, возможно, и он во множестве ветвей, подумав и перебесившись, дал Алику отступного или разошелся с ним по-хорошему, но в другом множестве миров (шансов, по-моему, было примерно поровну – пятьдесят на пятьдесят) он мог схватить случайно оказавшийся на столе нож для разрезания бумаги… или не случайно, он знал, где Алик держит свои разрезательные ножи… и…

* * *

– Пока не обнаружилось, – сказала Соня, – что Миша взламывал какие-то сайты и получал за это деньги.

Я промолчал. Соня вовсе не выглядела взволнованной. Ну, взламывал. Ну, получал каких-то жалких полтора миллиона – шекелей даже, не долларов, – позволивших Мише начать новое дело и преуспеть в нем после того, как фирма закрылась, и деньги (те, что остались на счету компании, а не на личном Мишином счету) было поделены между бывшими компаньонами.

– Я прекрасно это все помню, – продолжала Соня. – Когда Алик пришел к нам в тот вечер, я приготовила им кофе, они просили побольше и покрепче, а потом смотрела телевизор. Я слышала голоса из Мишиного кабинета, говорили на повышенных тонах, а потом Алик выбежал, я его не видела таким возбужденным, хотел мне что-то сказать, но только махнул рукой и пошел к двери. А Миша даже не вышел его проводить, так что мне пришлось встать и закрыть за Аликом дверь. На другой день Миша сказал, что фирма закрывается, и надо будет подумать о новом деле.

– Вы знали, что…

– О взломах? Нет, конечно. Я бы и потом не узнала – честно, я совершенно не разбираюсь в компьютерах, слово «хакер» для меня тогда означало не больше, чем слово «провайдер», а что такое провайдер, я, признаюсь, толком не знаю и до сих пор… Миша хорошо зарабатывал, у нас все было – почему я должна была задавать вопросы?

– Потому что…

– Жена не должна вмешиваться в дела мужа!

– Нормальная философия, – пробормотал я.

– Здоровая, – отрезала Соня.

– Но вы все-таки узнали, верно?

– Да, потом. Миша мне сам все рассказал примерно через… кажется, месяцев через пять или четыре, когда я как-то спросила, отчего между ним и Аликом пробежала черная кошка. То есть я видела, что пробежала, они перестали общаться после закрытия фирмы, но спрашивать мне не хотелось, Миша очень нервно реагировал, и я, честно говоря, была уверена, что фирма развалилась из-за каких-то Аликиных капризов, что-то он такое устроил, о чем Миша не хотел мне рассказывать…

– Но рассказал.

– Прошло столько времени…

– Как вы отреагировали на Мишино признание?

– В чем? В том, что он заработал много денег на взломе сайтов? Послушайте, Матвей, вы-то, конечно, знаете, что Израиль находится чуть ли не на первом месте в мире по компьютерному пиратству! Люди зарабатывают миллионы, взламывая программы или копируя лицензионные диски. И что? Вы станете читать мне мораль о том, что это делать незаконно и плохо? А сами вы никогда не покупали пиратских копий фильмов или музыки, не говорю о программах?

– Это разные…

– Это не разные! – воскликнула Соня. Похоже, мнение ее сложилось еще три года назад – наверняка под влиянием мужа, но меня, по правде говоря, ее взгляды на мораль не интересовали совершенно, и я не стал ее слушать, я просто сказал:

– Соня, я хочу спросить совершенно о другом. Алик пришел к Мише и крупно с ним поговорил. Наверняка речь шла о том, что, если Миша не прекратит…

– Прекратит? – взмахнула руками Соня. – Да вы действительно не знаете? Алик вам не рассказывал? Ну да, конечно, зачем ему выставлять себя в идиотском… Мне Миша тоже не сразу рассказал, выдавливал по фразе каждый день… Алик требовал, чтобы Миша не только прекратил взламывать сайты, но и вернул клиентам все деньги, которые заработал честным… – тут Соня все-таки запнулась, но на малую долю секунды, и продолжила: —…трудом, вы себе это представляете?

– Представляю, – пробормотал я.

Если Алик действительно потребовал от Миши, чтобы тот вернул деньги – больше миллиона шекелей! – то мотив преступления становился значительно более отчетливым, очевидным даже, потому что взять такую сумму Миша уж точно нигде не мог, разве что ограбить банк или… или убрать с дороги Алика. Любым способом.

– Конечно, Миша сказал, что деньги клиентам вернуть не может, но готов, чтобы не поднимать шума, компанию ликвидировать…

Какое благородство. Чтобы не поднимать шума. Чтобы кто не поднимал шума?

– Соня… – сказал я.

– И больше с тех пор они не общались, – закончила Соня начатую фразу.

– Совсем? Они же занимались вместе юридическими процедурами – закрытие дела, раздел капитала…

– Это было сделано быстро. Я даже не помню… За неделю, по-моему. А потом Миша улетел в Москву, вы же знаете, Матвей, в России было такое благодатное время для компьютерного бизнеса, особенно с Мишиными способностями и знаниями…

О да, в этом я и не сомневался. Подальше – на всякий случай – от израильской полиции.

– Миша сразу и уехал? – спросил я. – Это не так просто, надо в Москве подготовить почву, прощупать рынок, узнать, какие именно компьютерные услуги требуются больше всего…

– Конечно, – успокоившись, кивнула Соня. – У Миши в России немало друзей, они провели предварительную разведку.

– Миша уехал через…

– Что? Через две или три недели после того, как случилась эта неприятная история.

Быстро, однако. В свое время – три года назад – я не следил за перипетиями того дела, у меня были свои проблемы, я знал, конечно, что Миша в Москве, а потом слышал, что он открыл там компьютерную фирму, занимался русским интернетом, это почему-то вообще было модно среди «наших» – поднимать интернет именно в России: рынок, мол, огромный, есть где, в отличие от Израиля, развернуться. Миша развернулся, да. Быстро, однако, он оправился от потери преуспевавшей фирмы. Три недели – надо же…

– Перед отъездом – вспомните, пожалуйста, Соня, это очень важно – Миша приезжал к Алику?

Не нужно мне было говорить о том, что это важно. Упомянул бы вскользь, и Соня, возможно, сразу бы и вспомнила. А теперь… Она смотрела на меня настороженно, она ощутила в вопросе подвох, хотя и не подозревала, какой именно.

– Не знаю, – сказала она, отвернувшись. – Не помню.

– Был, – сказал я. – Поймите, Соня, для Алика сейчас это совершенно все равно. Для Миши – тем более, прошло три года.

– Тогда почему вы спрашиваете?

– Для себя, – сказал я, практически не погрешив против истины, и потому, должно быть, голос мой звучал вполне убедительно. – Просто я хочу знать, какой была последняя точка в их отношениях.

Именно так. Последняя точка. Мне известно, что это означает, а Соня пусть понимает как хочет.

– Да, Миша ездил к Алику перед отлетом, – сказала она. – О чем они говорили – не знаю. Вернулся Миша в расстроенных чувствах в первом часу ночи. А может, даже во втором, не скажу точно… Самолет у него был в десять, он должен был хоть немного поспать, я сказала, что не нужно было ему так долго сидеть у Алика, а он…

– Да? – напомнил я о себе, потому что Соня замолчала, не закончив фразы, и долго смотрела в стену перед собой.

– Не помню, – сказала Соня. – Мы легли спать, утром Миша улетел в Москву, я его не видела полгода, это был трудный для нас период.

Для Алика тоже, но это ни Мишу, ни тем более Соню не интересовало ни в малейшей степени.

– Он что-то сказал, когда вернулся… Как-то ведь он прокомментировал свой разговор с Аликом?

– Какая разница? Три года…

– Да-да, – сказал я с излишним, может быть, нетерпением. – Три года, все забыто. Но все-таки. Он вернулся в расстроенных чувствах, говорите вы… и сказал…

– Ну, что-то вроде: «Господи, какой дурак… Как я с ним столько лет вместе работал… Да таких надо убивать в младенчестве, чтобы другим не мешали»… Что-то такое.

– Понятно, – сказал я.

Мне действительно многое стало понятно. Я встал.

– Извините, Соня, – сказал я. – Мои вопросы наверняка показались вам глупыми. «Господи, – возможно, подумали вы, – какой дурак, зачем он спрашивает, какое это имеет значение»…

– Дурака вычеркните, – слабо улыбнулась Соня. – А остальное вы угадали правильно.

* * *

Гале я позвонил, сев за руль и еще не включив двигатель.

– Все тихо, – сказала жена. – То есть… Извини, говорить не могу, много покупателей. Потом, хорошо?

Много покупателей – это нормально. Видимо, Учитель Гале не докучал, а остальное не важно.

Я набрал номер Иры, но мобильный у нее был занят, а звонить на квартирный телефон мне почему-то не хотелось, мало ли что там сейчас происходит, может, опять приехала полиция. Это было глупо, конечно, но мобильная связь успела приучить меня к мысли, что связаться с любым человеком старше десяти—двенадцати лет можно по его личному телефону, обычные же проводные линии – нечто вроде паровозов, которые вроде и ездят кое-где по проселочным железным дорогам, но в цивилизованном мире сданы в утиль. Свою телефонную линию я закрыл в прошлом году – зачем платить лишние деньги? – и мне казалось, что остальное человечество поступило так же.

Пока я пытался связаться с Ирой, мне несколько раз звонили, и я наконец посмотрел, кто это ко мне пробивался. Номер был незнакомым, и я перезвонил, предположив, что звонит кто-то из моих студентов, чтобы получить консультацию или договориться о сдаче контрольной. Мужской голос, назвавший меня по имени, я сначала не узнал – все-таки уже месяцев пять мы не общались.

– Матвей? – произнес голос на иврите. – Орит сказала, что ты мне звонил утром, это соответствует истине?

– Соответствует, – сказал я. Один лишь Шауль Бардана, среди всех моих знакомых, изъяснялся на своем родном языке с такой изысканной правильностью, остальные не то чтобы коверкали язык предков и Торы, но просто не придавали значения чистоте речи, и только поговорив с Шаулем, я начинал ощущать реальную разницу между «высоким ивритом» и языком улицы, рынка, супермаркета, языком, на котором говорил почти весь Израиль, и уж тем более – «русские» евреи, выходцы из бывшего СССР.

– У тебя ко мне какое-то неотложное дело? – продолжал Шауль. – Если нет, то извини, я не смогу уделить тебе много времени, через шесть минут продолжится заседание, на котором я обязан присутствовать, и мне за это время нужно успеть выпить кофе.

Странное заседание, где кофе приходится пить в перерыве, а не во время докладов и обсуждений. Впрочем, меня это не касалось, и я сказал:

– Я хотел бы поговорить с тобой об Алексе Гринберге, убитом вчера вечером.

Последовавшее за моими словами очень долгое молчание заставило меня подумать о том, что Шауля я скорее всего заподозрил напрасно – похоже, он и вспомнить не мог, кто такой Алекс Гринберг. Однако фраза, которую Шауль произнес после долгого молчания, вернула меня к реальности и поставила господина Бардану во главе списка подозреваемых.

– Вчера весь вечер и половину ночи, – сказал он, – я провел на вечеринке у заместителя министра Орена Каца, тому есть двадцать шесть совершенно надежных свидетелей. Поэтому, что бы ни произошло вчера с господином Гринбергом, я не могу иметь к этому никакого касательства.

Неужели во время долгой паузы он подсчитывал в уме, сколько гостей присутствовало на вечеринке у заместителя министра? А что праздновали-то?

– А что праздновали? – задал я глупый вопрос, поскольку слова Шауля совершенно выбили меня из колеи.

– Если ты смотришь новости по телевизору, – объяснил Шауль, – то знаешь, конечно, что вчера кнессет принял в первом чтении поправку к закону о долговых обязательствах Общеизраильского Кибуцного Движения. Извини, Матвей, если ты позволишь, я все-таки налью себе кофе и…

– Нам нужно поговорить, – не очень вежливо перебил я главного подозреваемого. – Ты можешь позвонить мне, когда закончится заседание?

– Могу, – сказал он не очень внятно, видимо, наливал уже себе кофе. – Но не смогу долго разговаривать, потому что в пять часов мне надлежит быть на приеме в канцелярии премьер-министра.

Конечно. Бардана теперь присутствует на всех приемах, заседаниях, обедах, ужинах, встречах и прощаниях. Можно было подумать, что он собирался баллотироваться в кнессет, хотя на самом деле служил всего лишь референтом у господина заместителя министра сельского хозяйства Орена Каца, и если должность самого Каца была, на мой взгляд, чистой синекурой и типичным политическим назначением, то должность, которую занимал Бардана, была синекурой вдвойне, и, возможно, именно поэтому Шауль так старательно изображал непрерывное служебное рвение – попросту боялся, что кто-нибудь в ведомстве государственного контролера догадается о полной ненужности всего, что делал (или делал вид, что делал) господин референт Бардана.

– Мне нужно задать тебе несколько вопросов, – быстро сказал я, пока Шауль не отключил связь. – Это займет десять минут. В промежутке между заседанием и приемом.

– Но я же тебе сказал, что вчера вечером находился…

Можно подумать, что я уже обвинил его в убийстве!

– Это касается кибуца Шкуфим.

Бардана запнулся на полуслове, и опять последовала долгая пауза. Я слышал, как кто-то, стоявший неподалеку от Шауля, кричал кому-то: «Перестань! Перестань, говорю тебе! У тебя ослиная голова!» Я был уверен, что упоминание кибуца заставит Шауля иначе отнестись к моему предложению.

– Хорошо, – сказал он сухо. – Не знаю, зачем тебе это надо, но давай поговорим. В четверть пятого будь у восточных ворот автомобильной стоянки кнессета. Для разговора у нас будет ровно десять минут. Всего хорошего, будь здоров.

Коротко и ясно.

Что я смогу узнать за десять минут? Совершенно очевидно, что одиннадцатой минуты у меня не будет. Значит, вопросы следует продумать заранее, а сейчас (я посмотрел на часы: 11.21) нужно заехать к Гринбергам, убедиться, что там не происходит никаких эксцессов, потом где-нибудь перекусить и отправиться в кофейню «Апропо» на встречу с Ингой.

Ира, наконец, ответила на звонок (я уже подъезжал к их дому) и сказала:

– У Анны Наумовны был сердечный приступ, но все обошлось. Ты… Тебе удалось что-нибудь узнать?

– Да так… – сказал я уклончиво. – Тебе что-нибудь нужно? Я имею в виду – из продуктов. Я еду сейчас к вам – ненадолго, – могу по дороге заскочить в супер…

– Ничего не нужно, – устало сказала Ира. – Господи, Мотя, о чем ты говоришь? Что мне вообще теперь нужно?

Судя по голосу, она хотела сказать что-то еще. Или мне показалось?

– Звонил этот…

Учитель?

– Что он спрашивал? – спросил я.

– Ничего. Сказал, что едет в Абу-Кабир, и если я хочу иметь медицинское свидетельство немедленно, то могу тоже…

Интересно, у следователя есть жена и дети? Что за садистское предложение? В тюрьме Абу-Кабир располагался институт судебной экспертизы и производились вскрытия. Или, может, Учитель воображал, что, оказавшись в столь неприятном месте, Ира «расколется» и расскажет, как ударила мужа ножом?

– Но ты же не согласилась!

– Нет, – сказала Ира. – Наверно, надо было поехать. Но я не смогла. Анна Наумовна… И Игоря я не могу оставить…

– Тебе точно ничего не нужно?

– Точно, Мотя. Спасибо. Занимайся своими делами.

Своих дел у меня сегодня не было, но подготовиться к разговору с Ингой не помешало бы. И продумать вопросы для Шауля.

– Хорошо, – сказал я. – Если что, звони…

* * *

«Апропо» – приятное местечко. Кофе здесь очень хороший и самый разный, а еще у них очень вкусная выпечка, и столики (совсем немного, десять или двенадцать, я не считал) отделены друг от друга перегородками, так что можно уединиться – или сделать вид, что уединился, потому что перегородки низкие, и все равно прекрасно слышно, о чем говорят соседи.

Об этом я и сказал Инге, когда мы заняли крайний столик у окна и заказали по чашечке черного.

– Не надо повышать голос, – сказала она, – и никто тебя не услышит. Даже я.

Это была ее обычная присказка – о том, что говорю я слишком тихо, и для того, чтобы меня расслышать, нужно надевать слуховой аппарат. До какой-то степени она, возможно, была права, но ни с кем, кроме Инги, у меня такой проблемы не возникало – даже следователь Учитель ни разу за время разговора (допроса?) не наклонился ко мне, не приставил ладонь к уху и не спросил: «А громче нельзя ли?».

– Хорошо, – сказал я, – не буду повышать. Ты слышала, что вчера вечером убили Алика?

Если сообщение и произвело на Ингу какое-то впечатление, внешне это никак не проявилось: она смотрела на меня все таким же изучающим взглядом, будто хотела понять, что изменилось во мне за те месяцы, что мы не виделись. В ней самой изменилось многое: во-первых, она сменила прическу, и вместо падавшей на плечи волны русых волос носила теперь на голове нечто вроде торта, а во-вторых, в ее походке (я обратил на это внимание, пока она шла к столику) появилась усталость, будто у человека, недавно вернувшегося из тяжелого похода и желавшего лишь одного – сесть, прислониться к чему-нибудь, закрыть глаза и ни о чем не думать.

– Да? – равнодушно сказала Инга, глядя не на меня, а на что-то, происходившее на улице за окном у меня за спиной. – Кто? Почему?

– Похоже, – заметил я, – тебя это совсем не взволновало.

– Меня? – удивилась Инга. – Знаешь, Мотя, если бы это произошло полгода назад, я бы жутко обрадовалась, такое у меня тогда было настроение, что я могла бы сама… А потом перегорело. Настолько, что сейчас мне все равно. Так почему его убили? Ограбление? Другой причины я просто не могу себе представить.

– Да? – Теперь настала моя очередь удивляться. – Ты же сама сказала, что готова была… Значит, могут быть и другие причины, кроме ограбления.

Инга посмотрела наконец мне в глаза, нахмурилась, но ответить не успела: официантка принесла кофе, улыбнулась, спросила, нужно ли что-нибудь еще, и перешла к соседнему столику.

– Значит, опять роман? – спросила Инга, размешивая ложечкой кофе, в который так и не положила сахар. – Опять безумие, опять обещания… Только у нее все-таки не выдержали нервы?..

– Не знаю, – сказал я. – Это я и хотел бы выяснить.

– То есть? – не поняла Инга.

Я надорвал два пакетика, высыпал сахар в чашку, аккуратно размешал, отпил глоток (отличный оказался кофе) и рассказал Инге во всех подробностях о том, что произошло вчера вечером в квартире Гринбергов. Пожалуй, я добился успеха: Инга слушала меня, как завороженная, особенно после того, как разобралась в ситуации – а разобралась она быстро, в отличие от Учителя, и причину моего к ней интереса поняла тотчас же.

– Ты думаешь, – сказала она, ни разу не прервав меня, пока я рассказывал, – что убили Алика одним из его ножей?

– Скорее всего, – кивнул я. – Никакого другого оружия с длинным и узким лезвием в квартире нет и никогда не было.

– Кто-то мог принести с собой… – начала Инга и сама себя оборвала.

– Нет, – сказала она после недолгого раздумья. – Если кто-то и мог ударить Алика, то скорее всего, как это говорят… в состоянии аффекта. Заранее обдумывать, приносить с собой нож… Вряд ли. Нет.

Я не стал рассказывать Инге историю взаимоотношений Алика и Миши, это было задолго до их знакомства и короткого, но бурного романа, Алик скорее всего не посвящал Ингу в детали.

– Вот именно, – сказал я. – На ножах, которые были в квартире, похоже, нет следов крови, а должны были быть, если…

– Это понятно, – быстро сказала она. – Ты уверен, что это не сделал кто-то из… Ты же сам сказал, что был на балконе, и когда вернулся…

Я покачал головой.

– Кто? – спросил я. – Анна Наумовна? Игорь? Разве что Ира – а Игорь с Анной Наумовной не хотят ее выдавать. Но за то время, что я отсутствовал, никто не успел бы протереть нож, спрятать его обратно в стол… Не говоря уж о том, что за это время должен был вспыхнуть скандал, дойти до верхней точки, когда теряешь всякое соображение… Чепуха. Да и не было у Иры вчера никакого повода…

Я намеренно сделал ударение на слове «вчера» и намеренно не закончил фразу. Инга меня поняла, избавив от лишних объяснений.

– Вчера повода не было, – сказала она, – а полгода назад…

– Вот именно, – кивнул я. – О том, что было полгода назад, я и хотел с тобой поговорить.

– Ты действительно уверен, что это…

– А есть другое объяснение? Следователь может думать, что ему угодно, и подозревать меня или Иру, или даже Анну Наумовну. Но правду он все равно не узнает. А я хочу знать.

– Я никогда не понимала этих ваших… как вы называете… эвереттизмов, – пожаловалась Инга. – Алик мне много раз пытался объяснить, но…

– Это не важно, – сказал я. – Понимаешь ты или нет, это ничего не меняет. На прошлой неделе он слышал, как два голоса – женский и мужской – выясняли отношения. Женский был твой, а мужской…

– Мужской – его собственный, – хмыкнула Инга.

– Нет, конечно. Он никогда не слышал сам себя, это мы установили давным-давно.

– Почему? Я вот себя слышу, когда говорю, верно?

– Инга, мы не знаем механизма склеек… Как бы то ни было, себя Алик не слышал ни разу. Во всяком случае, он был в этом совершенно уверен, да и по контексту пересказанных разговоров так получалось… Не важно. Так вот, ты, по его словам, говорила с кем-то о том, что не можешь без него жить, но имела в виду совсем не того, с кем говорила, а кого-то другого, потому что твой собеседник говорил, что тот, другой, тебя совершенно не стоит, и тебе нужно с ним порвать, тем более что он женат, и ваша связь все равно кончится, почему бы не сделать это сейчас, а ты отвечала, что это невозможно, что связь ваша кармическая, и кончиться она может только со смертью – твоей или его, и что ты…

Я намеренно сделал паузу, предоставив Инге самой вставить недостающие слова. Она вполне могла это сделать – кто знал эту женщину лучше ее самой? – и она сделала это, пока я допивал кофе.

– Могу себе представить, что сказал мой голос в той реальности, – медленно проговорила Инга, проиграв, должно быть в уме, гипотетическую сцену и доведя ее до финальной фразы. – Или умру я, или он, и я готова его даже убить, если наша связь в этом мире окажется невозможна.

– Примерно так она и сказала, – кивнул я.

– Интересно, – протянула Инга. – И что же ей… то есть мне… ответил мужской голос?

– Что все это глупости, вся эта карма и все эти инкарнации, и весь этот буддистский пантеон, и о нем – имени ни он, ни ты так ни разу и не назвали – ты должна забыть, как о дурном сне, потому что сон этот действительно дурной, но сны всегда заканчиваются пробуждением… ну и что-то еще, столь же многозначительное.

– Янек, – кивнула Инга. – Конечно, это был Янек. Я вспоминаю: такой разговор между нами действительно состоялся примерно за месяц до того, как мы с Аликом расстались.

– Янек Мостовой? – спросил я. – Тот, который работает в «Айнете»?

– Да. Он по уши в меня влюбился, а у нас с Аликом в это время были отношения самые… Масса энергии уходила на то, чтобы никто не догадался, и главное, чтобы не догадалась Ира, я понимала, что жену Алик не бросит, если не произойдет чего-то экстраординарного, но никак не могла придумать, что же именно должно было произойти, чтобы… И ведь он Иру никогда не любил! Он любил меня, понимаешь?

– Янек действительно уговаривал тебя забыть об Алике?

– Десятки раз! Он начал меня преследовать… Ты не знаешь, я никому не рассказывала, он подстерегал меня после работы, у нас с Аликом назначено было свидание, а Янек тащился за мной, как филер, будто его наняла Ира, одно время я так и думала… нет, конечно, Ира никого не нанимала, уж, во всяком случае, не Янека.

– Она и знакома с ним не была, – вставил я.

– Знаю. И это наваждение, ты знаешь, меня излечило. В какой-то момент, это было полгода назад, я посмотрела утром в зеркало и подумала, в кого я сама себя превратила, и почему, точнее – из-за кого, что я, не понимала, кто такой Алик? Не понимала, что ему и на Иру плевать, а на меня подавно, и кармическую связь я сама себе выдумала, чтобы было не так тошно, связь скорее была животной, такой, знаешь, животный магнетизм, когда запахи, флюиды, не знаю… не можешь в присутствии другого нормально дышать, тянешься к нему, как… И объяснить не можешь, потому что ничего духовного между вами нет, не улыбайся так…

– Я не улыбаюсь, – пробормотал я.

– Я же вижу. Когда говорят о духовной связи, ты всегда морщишься, будто съел лимон.

– От лимона, – сказал я, – я никогда не морщусь. Я не противник духовности, но в некоторых обстоятельствах разговоры о ней действительно кажутся мне смешными.

– Так и я об этом! Ты же понимаешь, о чем я! В тот же день, это было семнадцатое октября, четверг, точно помню, день не очень жаркий, только что закончился хамсин… Игорь поехал со школой на экскурсию… кажется, в Галилею, на два дня, дома его не было. Ира работала в вечерней смене, а мама Алика уехала к подруге в Беэр-Шеву, с ночевкой, потому что внука не было, она тоже могла позволить себе расслабиться.

– И Алик позвал тебя к себе, – сказал я, ощущая неприятное жжение под ложечкой.

– В первый и последний раз, – кивнула Инга и нахмурилась. – Он что, тебе об этом рассказывал?

– Нет, – громче, чем мне бы того хотелось, сказал я. – Если ты думаешь, что он рассказывал мне обо всем на свете…

– Уверена, что не рассказывал, – усмехнулась Инга. – Он любил выставлять себя в лучшем виде, а получилось… Но о том, как мы расстались, он тебе наверняка говорил?

– Без подробностей.

– Вот-вот, – пробормотала Инга. – Иначе ему пришлось бы… Я тебе расскажу, как все это происходило. Чтобы твоя собственная память… Вообще-то я не очень хотела к нему приходить, мало ли, вдруг жена вернется, хотя он и уверял, что это невозможно, или соседи увидят, а может, Анна Наумовна почувствует себя плохо и возвратится с полдороги. В общем, чувствовала я себя не в своей тарелке, и квартира мне не понравилась, все эти занавесочки-коврики, совсем не мой стиль, и утренние мои мысли не давали покоя, и Янек с его влюбленным взглядом, и твои…

– Мы говорим об Алике, – быстро сказал я.

– Что? А, ну конечно. Алик ничего не замечал, расстелил постель, ту самую, как я поняла, где он и Ира… Он что, не понимал, как это… И я вдруг подумала, что не смогу… Не потому, что в этой постели или в этой квартире, а просто уже никогда с ним больше ничего не смогу, и никакая это не карма, а просто самогипноз какой-то, понимаешь?

– М-да… – пробормотал я. Жжение под ложечкой продолжалось, и я осторожно откинулся на спинку стула.

– И я ему все сказала. Что думала. Что накопилось. Я не помню, что именно говорила. А он молчал. Совсем. Ни слова. Я говорила, а он слушал и ходил. Если бы он хотя бы сидел, и я могла посмотреть ему в глаза… А он нервничал и ходил по квартире, я тащилась за ним следом и говорила… Из комнаты в комнату… Потом неожиданно мы оказались в детской, там был компьютер, стол, книги, мы стояли близко друг от друга, я загораживала дверь, и он не мог выйти. Тогда он посмотрел на меня… Мотя, я до сих пор не могу забыть этот взгляд. Ты когда-нибудь видел раненую собаку? Она обожает хозяина, а он огрел ее плетью и сломал ей ногу. И она смотрит вроде и с обожанием, но уже и с ненавистью. И говорит: «Ты же все время утверждала, что у нас кармическая связь». И тут я взорвалась, я такого наговорила: что он трус, что для него эти занавесочки-коврики важнее наших отношений, и пусть он ничего не говорит о карме, потому что ничего о ней не знает, и что я больше никогда… и у меня есть другой, я думала, конечно, о Янеке, хотя в тот момент никаких отношений между нами еще не было, не смотри на меня так, о тебе я думала тоже, но совсем по-другому… А он… Он стоял спиной к компьютерному столику и, не глядя, открыл один из ящиков, там лежали два длинных тонких ножа, я не знала, что это для бумаги, выглядели они так… Рука его потянулась к одному из ножей, и я почему-то подумала, что сейчас он готов… И если он на такое способен, то неужели действительно любит по-настоящему?

– Он взял нож в руки? – быстро спросил я.

– Нет, конечно. Матвей, Алик был в своем обычном репертуаре – когда он был способен на что-то решительное?

– Что было дальше? – спросил я минуту спустя, потому что Инга замолчала, помешивала ложечкой остывший кофе и смотрела мимо меня на улицу, где не происходило ничего интересного.

– Ничего дальше не было, – сказала она. – В том-то и дело, что ничего. Если бы он кинулся на меня… хоть с ножом, хоть с голыми руками… Если бы он хотя бы что-то сказал… Я бы… не знаю… Но он смотрел на меня и молчал, пальцы его бессмысленно шарили по дну ящика, будто он хотел там что-то нащупать, но не получалось… Я сказала: «Извини, мне пора. Не звони мне больше». Повернулась и ушла. На улице вспомнила, что забыла в кресле пакет с женским журналом «Ла Иша», купила по дороге, там были зимние модели платьев… Возвращаться не стала, конечно. Подумала, что Алик может не обратить внимания, а Ира вернется и обязательно спросит, откуда журнал… Мне было все равно.

Возможно, Инга говорила правду. Возможно, половину из сказанного она придумала только что, глядя на улицу. С Ингой никогда ничего невозможно знать точно. Характер у нее взрывной – львиный, как она говорит, хотя, на мой взгляд, царю зверей более пристало поведение величественное и несколько отрешенное. Одно, впрочем, наверняка было правдой: Инга знала о ножах, лежавших в ящике компьютерного столика. Все остальное… Может, Алик на нее замахнулся, и сейчас Инге было неприятно в этом признаваться. Возможно, она выхватила у него нож и… Нет, не ударила, конечно, потому что в нашей реальности Алик остался живым и здоровым.

– А меня… – сказал я. – За что ты меня-то невзлюбила?

– Тебе это было очень неприятно, да? – усмехнулась Инга. – Бедный Мотя… Я помню, какими глазами ты на меня смотрел. Ты был не прочь оказаться на месте Алика.

– Я? – Мне казалось, что удивление мое было неподдельным.

– Скажешь, нет?

Я даже отвечать не стал. Пусть думает что хочет. Она все равно будет думать что хочет, даже если я приведу совершенно железные доказательства (а где мне их взять на самом деле?) того, что в те месяцы, когда они с Аликом были любовниками, меня заботило только одно: не дай бог, узнает Ира, не дай бог, она узнает, жизнь у них и без того сложная, а если Ира узнает, что Алик ей изменяет, то что-нибудь с собой непременно сделает – таблеток напьется, как в юности, когда не сдала экзамены на юридический, или вены вскроет, как в детстве, когда все в жизни вдруг предстало ей в черном цвете, и никаких просветов…

Должно быть, я вел себя в присутствии Инги так, что ей вполне могло почудиться все что угодно, а угодно ей всегда было одно и то же: чтобы мужчины думали о ней, домогались ее – получали бы отказ, конечно, потому что Инга совсем «не такая»…

– Нет, – сказал я, – знаешь, ты совсем не в моем стиле.

– Взаимно, – пробормотала Инга, не поверив ни одному моему слову.

– Ты уверена, – спросил я, – что Алик не вынул нож из ящика? Или, может, ты…

– Даже если вынул, – сказала Инга, – это было полгода назад. Убили Алика вчера. Какая связь?

– Алик знакомил тебя с принципами эвереттики, – сухо проговорил я. – Ты прекрасно знаешь, что в другой ветви время может течь быстрее или медленнее, чем у нас. Здесь прошли полгода, там могла миновать минута.

– Ты хочешь сказать, что в какой-то другой реальности я выхватила у Алика нож…

– Так он все-таки достал его из ящика?

– Конечно. Неприятно это вспоминать, я думала, что никогда и не стану… Он выхватил нож и пошел на меня, представляешь? Господи, как он хотел меня в ту минуту!

– С ножом в руке? – иронически спросил я.

– …А я действительно испугалась. Выскочила из комнаты, мне казалось, что он сейчас вонзит нож мне в спину, бросилась к двери… И забыла пакет с журналом.

Дался ей этот журнал! На нее человек шел с ножом, а она думала о журнале.

– В тот момент, – сказал я, – ты была в состоянии аффекта, могла выхватить нож у Алика из руки…

– Пожалуйста, – сказала Инга. – Не говори глупостей. Даже если у меня мелькнула такая мысль…

– Значит, она у тебя мелькнула!

– …я бы все равно этого не сделала. Мне стало страшно, и я хотела поскорее убраться из этого дома. Вот и все. Больше я Алика не видела. А тебя иногда встречала, но общаться не было никакого желания, хотя ты явно… Но у меня уже был Янек, зачем мне…

– Действительно, ни к чему, – сухо сказал я.

Инга достала из сумки косметичку и начала подводить помадой губы, глядя в зеркальце. На меня она не обращала никакого внимания. Поговорили – хватит. Я сделал знак официантке и заплатил за кофе.

– Поговорили – хватит, – сказала Инга, спрятав косметичку, поднялась и повесила сумку на плечо, пришлось подняться и мне, чтобы глаза наши оказались на одном уровне.

– Вчера, – сказала она, – весь вечер я была в компании, Янек был со мной, он подтвердит, и еще с десяток человек тоже… Так что алиби у меня железное. Да, я знала, что у Алика в ящике лежат два острых ножа. Ну и что?

Она пошла к двери, не оборачиваясь и, похоже, не рассчитывая, что я пойду ее провожать. Я и не пошел. Видел в окно, как Инга перешла улицу на красный свет светофора, чего никогда не делала, поскольку как-то, лет пять назад, ее оштрафовали на сто шекелей, и с тех пор она очень пунктуально соблюдала правила.

Выбор был за ней. Она могла убежать, как и поступила в нашей реальности, но могла и броситься на Алика, выхватить у него нож… Я представлял себе эту картину, да, так могло быть, прими она в тот момент иное решение. В той ветви, где именно это решение оказалось осуществленным… Там Алик должен был остаться жив. Нож вошел в сердце, но – в нашей реальности. А в той… Наверно, она его ранила. Возможно, хирурги, которые потом Алика оперировали, говорили, что ему очень повезло: лезвие остановилось буквально в миллиметре от сердечной стенки…

Вероятно, было именно так. Или не было. Мы с Аликом много раз говорили на эту тему. Проблема выбора в эвереттике столь же важна, как и проблема выбора в философии: что первично – материя или дух?

* * *

Однажды – мы учились тогда в десятом классе – Алик не пришел в школу, в тот день была контрольная по физике, все подумали, что он не подготовился и решил прогулять, но я-то знал, что ничего подобного быть не могло: мы вместе провели вечер, решая физические задачи. Я бы сразу отправился его искать, но покинуть школу до последнего звонка было так же трудно, как бежать из колонии усиленного режима: все двери заперты, у главного входа дежурил цербер по имени Илья Сергеевич, окна первого этажа забраны решетками… Но едва закончились уроки, я пошел на Приморский бульвар, где в отдаленной аллее мы с Аликом обычно вели долгие разговоры о том, что его беспокоило больше всего.

Конечно, он был там: сидел на скамейке, смотрел на кроны деревьев, рядом лежала раскрытой какая-то книга, но Алик не читал. Увидев меня, он глубоко вздохнул, потянулся, как человек, только что вышедший из глубокого и приятного сна, и сказал:

– Мог бы прийти и раньше. Я тебя с восьми часов жду.

– Раньше – как? – возмутился я. – Если ты не собирался в школу, мог предупредить, я тогда…

– Не мог, – перебил он меня. – Это случилось, когда я переходил улицу Гагарина. Чуть под машину не попал.

– Это? – не понял я.

– Погружение, – объяснил он. – Никогда такого не было. Я имею в виду – такого долгого. Я боюсь, Мотя. Если так пойдет дальше…

Он действительно боялся, теперь я это видел: бегающий взгляд, поникшие плечи, и пальцы у него, по-моему, дрожали, хотя мне это могло и показаться.

Я молчал. Я никогда не просил Алика рассказать, что он видел, когда происходило то, что любой психиатр назвал бы зрительной галлюцинацией, а мы называли переходом: переходы у Алика могли быть оптическими, могли быть звуковыми, но самыми для него неприятными были переходы тактильные, когда он пальцами касался чего-то, для меня (да и для него тоже) невидимого. Странные боли, причину которых врачи так и не смогли определить, мы с некоторых пор тоже относили по разряду переходов, хотя в то время еще не могли сообразить, что же, собственно, при этом переходило и как это вообще могло физически получаться. Всякий раз Алик сам рассказывал мне о своих ощущениях, и, по мере того как он привыкал к своему восприятию мироздания, рассказы становились более подробными, я даже как-то сказал, что надо бы вести записи, иначе детали начнут ускользать, и потом, когда накопится достаточно материала, мы по памяти не сможем восстановить все случаи, чтобы провести анализ и прийти к правильным выводам, но Алик меня высмеял, сказал, что он-то никогда ничего не забывает, забыть это невозможно, и если разбудить его среди ночи и спросить, что он слышал такого-то числа такого-то года в такое-то время, он перескажет услышанное от слова до слова и даже шум ветра вспомнит – воспроизвести не сумеет, но вспомнит точно.

– Я переходил улицу Гагарина, – сказал Алик, – и был как раз посреди дороги, когда заложило уши, я сразу понял, что сейчас начнется… побежал, чтобы успеть на тротуар, не надо было, нужно было идти спокойно, но я почему-то… В общем, я увидел улицу… другую. Знаешь, будто дома вокруг мгновенно изменились, я-то остался, а все вокруг… Я стоял у витрины магазина и смотрел на тетку, которая расставляла товар. Наверно, это был магазин бытовой техники, там стояли электрические чайники, соковыжималки, лежали коробки с электробритвами, еще какие-то штуки, я так и не понял, для чего они предназначены, названия на коробках были не по-русски, но и не по-английски тоже… Гнусное ощущение: я видел, что стою на месте, а чувствовал, как ноги несут меня через улицу, я испугался, что упаду, и остановился, и тут же над ухом прогудело, я пошел вперед, то есть я чувствовал и понимал, что иду, но видел, что стою перед витриной, потом споткнулся, должно быть, о тротуар, едва удержался на ногах и схватился рукой за что-то, по-моему, это была урна, но я ее не видел, а женщина в витрине подняла на меня взгляд и что-то сказала, но я же в таких случаях никогда не слышу слов, я хотел покачать головой, но вспомнил, что в этом нет никакого смысла, и в это время над ухом опять прогудело, я обернулся, то есть, понимаешь, я уже плохо различал, что делаю я, а что… другой я, там… Я чувствовал, что оборачиваюсь, и я действительно обернулся, у обочины стояла машина… очень похожа на обычный «жигуль», но… не знаю. «Жигуль» не бывает открытым, а эта машина была открытой, за рулем сидела… ну, мне показалось, что это была Ольга из десятого «Б», только старше лет… ну, скажем, на пять или шесть. И она сказала: «Алик, что ты тут торчишь, давай, мы опаздываем». Она действительно так сказала, я слышал и полез в машину, но я чувствовал, что стою, вцепившись во что-то… в урну, а может, это было что-то другое. Я сел рядом с Ольгой, и она сразу отъехала… Мотя, это ужасное ощущение: чувствуешь, что стоишь, и холод металла чувствуешь… наверно, это все-таки был мусорный ящик… и видишь, как едешь, а Ольга говорит: «Ты купил все, что я сказала?». Наверно, я что-то ответил, потому что она сказала: «Ну, хорошо, – говорит она. – Надеюсь, рыбу не забыл положить во фрижер?» А я совершенно не понимаю, что это за фрижер, и как вообще может быть, чтобы и изображение, и звук… Чувствую: кто-то отрывает мои руки от этого проклятого мусорного бака и вкладывает мне в руку портфель, я точно знаю, что это мой портфель, мне надо что-то сказать, иначе – я ведь это точно знаю, не впервой… – кто-то ко мне пристанет и будет помогать, а мне это надо? Я хочу сказать, но боюсь, что услышит не тот, кто пытается мне помочь, а Ольга, для которой мои слова совсем не предназначены, но она, слава богу, не смотрит в мою сторону, мы подъезжаем к перекрестку, и я совсем ничего не понимаю, потому что на светофоре какой-то ярко-голубой цвет, и что он может означать…

Алик неожиданно замолчал, я ждал продолжения, пытаясь представить себя на месте друга, и мне становилось жутковато.

– А дальше? – спросил я.

– Все, – сказал Алик. – Опять заложило уши, Ольга что-то говорила, но я не слышал, а потом увидел, что стою на автобусной остановке – той, что у магазина грампластинок, – и какая-то тетка стоит рядом и повторяет: «Эй, мальчик, ты хорошо себя чувствуешь? Мальчик, я тебя спрашиваю: ты хорошо себя чувствуешь, мальчик?» Я сказал «да» и пошел прочь, ноги дрожали, я даже не оглянулся, чтобы посмотреть – за что же я там ухватился, урна это была или…

– Урна, – сказал я. – Я эту остановку хорошо знаю, каждый раз там сажусь, когда на шахматы еду.

– Ты понимаешь, Мотя, – сказал Алик, – если так пойдет дальше…

– Изображение и звук, – сказал я, показывая, что все понял не хуже самого Алика.

– Вот именно. Никогда так не было.

Не было – я мог это подтвердить. Обычно если у Алика случался зрительный переход, если видел он что-то в другомиз своих миров, то слышать и ощущать он продолжал свою, нашу, общую реальность. А если переход был звуковым, то видел и ощущал Алик свой, наш, собственный мир. Никогда раньше не было, чтобы видел он и слышал другую реальность, а ощущал свою, нашу. А теперь случилось. И значит, когда-нибудь все пять его чувств одновременно начнут воспринимать информацию не из нашей действительности, а из другой, и добро еще, если из одной и той же, а если из разных? Если видеть он будет один мир, слышать другой, ощущать третий, а запахи будут приходить из четвертого?

Я понимал, почему Алику стало страшно, почему он не пошел в школу, а пришел на нашу аллею, да так и сидел весь день на скамейке, ожидая, видимо, что это придет опять… надолго? Что, если навсегда?

– Странно, – сказал он. – Эта Оля мне никогда не нравилась.

– Ну да, как же, – хмыкнул я. – Ты же с ней на той дискотеке полвечера танцевал, забыл, что ли?

– Так это я в пику Соньке, – пробормотал Алик. – И совсем я не…

– А она решила, что совсем, – отрезал я. – Ты мог в тот вечер выбрать или нет? Скажи честно: пойти провожать Соню или Олю? Мог? Была у тебя такая мысль?

– Была, – честно согласился Алик. – Но я не…

Он прикусил язык. В то время мы уже достаточно разбирались в том, что с ним происходило, чтобы не путаться хотя бы в простейших вещах. Конечно, был у него такой выбор. И значит, именно в тот вечер возникло ответвление… Интересно, как там действовала Ольга, чтобы заполучить Алика в мужья – судя по рассказу, он стал-таки ей мужем, покупал рыбу, которую положил… ну да, в холодильник, очевидно, который там называют фрижером, и машина у них была своя, неплохо им живется, видимо, в том мире…

– Опережающая ветвь, – сказал Алик, он, похоже, оправился после моего появления, смотрел не со страхом, а с интересом, ему уже поговорить хотелось, все обсудить, выслушать мои возражения.

– Опережающая, – согласился я. – Если ты успел жениться на Ольге.

– Знаешь, – задумчиво сказал Алик, – она сильно изменилась, такая стала…

– Может, ты и здесь на ней женишься? – усмехнулся я.

– Не болтай чепухи!

– Ну почему… – продолжал я развивать свою мысль. – Неплохая девчонка, к тебе клеится, мало ли что будет через несколько лет, это сейчас она тебе не очень, а потом, может, любовь, то-сё. Может, и здесь будут вместо холодильников фрижеры, говорили же раньше «деньги», а теперь «бабки»…

– Хватит, – рассердился Алик. Он всегда, когда сердился, начинал лучше соображать, это было мне известно, иногда я специально старался его разозлить, не очень при этом думая о том, что в состоянии раздражения у Алика менялись возможности выбора, веер жизней получался другим, и когда выбираешь свое будущее, желательно все-таки делать это, не раздражаясь на весь мир, а спокойно, взвешенно, даже если совершаешь выбор бессознательно, интуитивно – как все мы обычно и поступаем.

– Для тебя шуточки, – продолжал Алик, – а я… А мне…

– Да, – сказал я. – Извини. А то сейчас ты подумаешь, что пора дать мне в морду, не дашь, конечно, я тебя знаю, но развилка все-таки возникнет, и где-то ты меня треснешь, мы поссоримся, у тебя больше не будет друга, придется тебе самому…

– Прекрати, – пробормотал Алик. Он поднял на меня взгляд, глаза у него были больные, как у моего деда, когда у него определили рак и прямо сказали, что больше двух-трех месяцев он не протянет, но Алику было не семьдесят три, а шестнадцать, у него не должно было быть такого взгляда, он не должен был думать, что жизней у него миллионы, и за каждую отвечает он и никто другой, это не так, потому что те, кого он ежеминутно рождал своим выбором, потом выбирали сами, и сами рождали новые ответвления реальности, Алик тут был ни при чем, и потому не нужно так…

Странно: я совершенно не думал тогда, что и сам каждое мгновение выбираю себе будущее, и не только я, но все люди и все звери, и даже у электрона есть выбор пути, выбор функций, в которых мы с Аликом совсем еще не разбирались: прочитали на эту тему несколько статей в научно-популярных журналах, пробовали осилить как-то толстый том Ландау и Лифшица, но из этого пиратского налета на теоретическую физику, естественно, ничего не получилось.

Значительно позже, когда я уже щелкал волновые функции, как орешки, и любая квантово-механическая задача казалась мне ерундой по сравнению с уравнениями ветвлений, которые я составлял в надежде когда-нибудь решить хотя бы численно, так вот, значительно позже того нашего разговора на бульваре я понял простую, казалось бы, мысль, которая могла бы прийти мне в голову и раньше: если каждый из нас, «нормальных» людей, имеет достаточно высокий шанс прожить жизнь до преклонных лет, то у Алика этот шанс неизмеримо меньше, потому что миллионы проживаемых им жизней создают и в миллионы раз больше рисков, и кто знает, в какой момент одна из очередных его склеек с другой ветвью окажется несовместимой с жизнью – здешней, единственной, что бы ни говорила по этому поводу теоретическая физика.

Так в результате и получилось. Вот только… Кто-то ударил Алика ножом в сердце. Пусть не здесь, а там. И если бы склейки не произошло, разве это хоть на йоту изменило бы тот факт, что на другой ветви (а может, на десятках или сотнях) его все-таки убил… или убила…

Кто?

* * *

Я вернулся домой, чтобы поесть и посидеть в относительной тишине. Дома никого не было, у Светки в два часа начинался кружок танца. В холодильнике я нашел полуфабрикаты и большую кастрюлю борща, который есть сейчас мне совсем не хотелось. Сделал себе яичницу из двух яиц, достал ветчину, насыпал в кипяток две ложки растворимого кофе – завтрак джентльмена, или ленч, как говорят в Англии, где я никогда не был в этой реальности, но наверняка был в какой-то другой, потому что посетить Лондон мне хотелось всегда: пройтись по Пиккадилли, заглянуть в музей мадам Тюссо, выйти из метро на Бейкер-стрит напротив дома 221-б…

Мобильник зазвонил, когда я поднес ко рту первый кусок омлета.

– Добрый день, это Учитель…

Какой еще, к черту, учитель? Неужели Света что-то натворила в школе?

О господи, Учитель, следователь, ну, конечно.

– Слушаю вас, – сказал я сухо.

– Хочу вам сообщить, что, согласно предварительным результатам патологоанатомической экспертизы, Алекс Гринберг умер от разрыва сердечной мышцы в результате ранения острым длинным…

– Одним из ножей, которые вы нашли в ящике компьютерного столика, – перебил я, опасаясь, что следователь никогда не закончит фразу.

– Скорее всего, – согласился Учитель.

– Насчет похорон, – сказал я. – Когда можно будет…

– Не сегодня, – перебил меня следователь. – Возможно, завтра. Но я в этом не уверен.

– А потом будет суббота, – напомнил я. – И значит…

– Надеюсь, до воскресенья, – сказал следователь, – все формальности удастся уладить.

– Понятно, – мрачно сказал я.

– Минуту, – быстро произнес Учитель, опасаясь, видимо, что я отключу связь. – У меня к вам есть еще несколько вопросов. Я сейчас у себя, это в управлении полиции на Русском подворье, буду до шести вечера. На входе скажите дежурному, что…

– Но у меня важная встреча в пятом часу!

– …что вы по моему вызову, вас пропустят и скажут, куда идти.

– Хорошо, постараюсь, – буркнул я.

– Постарайтесь, пожалуйста, – очень вежливо произнес следователь.

Значит, после разговора с Шаулем придется ехать к Учителю, ничего не поделаешь. Может, это и к лучшему: он будет спрашивать меня, я попробую что-то узнать у него.

Омлет оказался пересоленным. Почему-то и у кофе был необычный вкус – видимо, у меня сегодня что-то произошло со вкусовыми рецепторами или… А что, может, это действительно заразно и передается от человека к человеку по неведомым нам пока физическим законам? Существует же, к примеру, электромагнитная индукция. Но почему тогда эта странная эвереттическая индукция не проявила себя раньше, ведь знакомы мы с Аликом были не один десяток лет? Почему именно сегодня, когда Алика не стало? Неужели это свойство организма передается со смертью носителя – будто действует некий закон сохранения?

Я вполне серьезно обдумывал эту идею, пока мыл посуду и переодевался – не пристало приезжать в кнессет в джинсах и майке с изображением страуса, хотя, возможно, это и не имело никакого значения, я ведь не собирался входить в святая святых, а для разговора на стоянке и страус подошел бы. Тем более что птица засунула голову в песок – так же, как поступил в свое время Шауль, о чем я и собирался ему напомнить.

О законах сохранения в Многомирии мы с Аликом, надо сказать, имели очень смутное представление, хотя, разумеется, – особенно в последние годы, когда о Мультиверсе начали высказываться не только физики и философы, но даже психологи с психиатрами, – перечитали огромное количество монографий, статей и заметок, среди которых выделили труд Арнольда Бердинера «Теория Всего: Мультиверс глазами скептика». Несмотря на весь свой скептицизм, Бердинер писал в послесловии: «Сомневаться в существовании Многомирия сейчас становится в физике дурным тоном, настолько дурным, что, когда мы дискутировали по этому поводу со Стивеном Вайнбергом, он предложил мне спор: если эксперименты докажут, что Многомирия не существует, он, Вайнберг, съест не только собственную шляпу, но и содержимое склянки с цианистым калием. Естественно, я от спора уклонился – не потому, что не желал жуткой смерти своему великому коллеге, а, скорее, напротив: внутренне я тоже понимал уже, что в картине мироздания, созданной, в частности, и с моим участием, без Многомирия обойтись так же сложно, как в кухне – без плиты, кастрюль и сковородок»…

Фраза эта вспомнилась мне, когда я надевал лучшие свои брюки и белую рубашку – от галстука я все-таки отказался по той простой причине, что давно забыл, как эту штуку повязывают, да и явиться потом в полицию, одетому с иголочки, было, на мой взгляд, верхом неприличия. Что подумает Учитель? Наверняка, что подозреваемый явился с повинной!

К стоянке кнессета на огромной площадке за Садом роз я подъехал на десять минут раньше назначенного срока и был уверен, что ждать мне придется не меньше получаса: вряд ли Шауль подойдет вовремя, если вообще в суете парламентских разборок вспомнит о данном мне обещании.

С чего лучше начать? С прямого вопроса или лучше сначала походить вокруг да около, оценивая реакцию собеседника? А если не будет никакой реакции? Нет, должна быть – если бы для Шауля события в кибуце Шкуфим ничего не значили, он не согласился бы тратить свое драгоценное время на разговор с, по сути, малоизвестным ему человеком.

В стекло постучали, и я, оторвавшись от раздумий, увидел склонившегося к окну молодого человека в строгом костюме и таки с галстуком – правда, такого яркого лимонного цвета, что лучше бы он держал этот сигнал светофора в кармане и не распугивал население. Это не мог быть Шауль – люди обычно не молодеют, – и я опустил стекло, намереваясь спросить, в чем собственно, дело. Парень меня опередил:

– У тебя назначена встреча с господином референтом? – спросил он на иврите. – Ты господин Кагерлипски?

Фамилию он, конечно, исковеркал, но узнать все-таки можно было, и я не стал спорить.

– Да, – сказал я.

– Пожалуйста, следуй за мной.

Куда, интересно? Я вышел из машины и обнаружил метрах в десяти, у будки охраны, группу из трех человек, среди которых узнал, наконец, Шауля Бардану – он, конечно, постарел, отпустил небольшую бородку и стал похож на шкипера.

– Здравствуй, Матвей, – сдержанно приветствовал меня Шауль, и мы пожали друг другу руки, будто были старинными приятелями. – Давай отойдем, и ты задашь твои вопросы. Извините, господа, я сейчас вернусь.

Парень в лимонном галстуке за нами не последовал – напротив, активно включился в обсуждение неведомого мне законопроекта незнакомого мне Мизрахи. Неужели он был не охранником, а таким же референтом, как Бардана, или даже, не приведи Господь, депутатом?

– Сюда, – сказал Шауль и открыл дверцу своего автомобиля. Хорошая машина – «вольво» последней модели. Своя, интересно, или государственная?

Мы опустились на заднее сиденье, Шауль закрыл дверцы, дотянулся до приборной панели и включил зажигание, а следом кондиционер. На улице было совсем не жарко, и я предпочел бы дышать нормальным, а не кондиционированным воздухом, ну да ладно. Перетерплю.

– Алекс был твоим другом, прими мои соболезнования, – начал Шауль, не собираясь ходить вокруг да около и действительно сберегая мое и, главное, свое время.

– Алекса убили, – сказал я. – Подозревают меня, Ирину, даже его мать, потому что мы были дома в тот момент.

– Глупо, – сказал Шауль. – Ты хочешь, чтобы я поговорил в полиции? Кто ведет это дело?

– Я не хочу, чтобы ты говорил в полиции. Я хочу, чтобы ты рассказал мне наконец, что произошло между тобой и Алексом тогда, в кибуце Шкуфим.

– Зачем тебе? Это давно…

– Я ищу мотив. У кого-то должен был быть мотив для убийства.

– Ты в своем уме? Это было так давно…

– Значит, у тебя был мотив?

– Тогда? Конечно! Еще какой! И что? Не понимаю. Алекса я не видел около… сколько же… почти шесть лет. Пока ты мне не позвонил, я о нем и не вспоминал. Какая разница, что было у нас с ним шесть лет назад?

– Многомирие, – сказал я. – Ты же знаешь…

– Эту вашу с ним идефикс? Помню. Какое отношение… Многомирие! Он еще какого-то Эверетта все время упоминал. Физик, да? Американский, кажется…

– Мы теряем время, – нетерпеливо сказал я. – Ты можешь мне просто и ясно – сам же говоришь: столько времени прошло, можно и без секретов – рассказать, что тогда между вами произошло?

Шауль бросил взгляд на часы.

– Могу, – сказал он. – В двух словах? Он меня достал. Я был тогда в кибуце начальником ювелирной фабрики. Помнишь?

– Еще бы, – сказал я.

Еще бы не помнить. Кибуц Шкуфим, расположенный на полпути между Афулой и Кармиэлем, стал для нас с Аликом «первым домом на родине». Молодые семьи частенько после репатриации ехали на полгода-год в какой-нибудь кибуц (надо еще, чтобы приняли, руководство кибуцев очень тщательно отбирало новоприбывших: ведь им предстояло не просто жить на природе, но и вкалывать на разнообразных работах, не только и даже не столько сельскохозяйственных, в общем – куда пошлют). Предполагалось, что это очень полезно: во-первых, свежий воздух (напоенный пикантными запахами коровника), во-вторых, никаких проблем с жильем и трудоустройством, все брал на себя кибуц, и в-третьих, хорошая семейная атмосфера и практика в языке иврит, что очень важно для новоприбывшего на первых порах. У этого благолепия был один недостаток, но зато очень существенный: развитой кибуцный социализм. Деньги тебе не положены, все, что зарабатываешь, идет в кассу кибуца, кормят в столовой, телевизор в дом выдают со складов кибуца, работаешь там, куда пошлет собрание… Алик с Ирой приехали первыми и быстро поняли, что такая жизнь не по ним – кажется, на следующий день после приезда, когда явилась толстая тетка и потребовала отдать маленького тогда Игорька в кибуцный интернат, поскольку дети мешают взрослым работать на благо новой родины и отдыхать на благо здоровья, которое также является собственностью не вашей, а принявшего вас кибуца.

Полгода Алик с семьей все-таки выдержал – и нас с Галкой дождался, куда ж нам было приезжать, если не к Гринбергам, – а потом мы вместе уехали в Иерусалим, где знакомые сняли нам квартиры и даже нашли для начала подработку.

Шауль Бардана заведовал в кибуце небольшой фабрикой по производству ювелирных украшений – кулонов, браслетов, подвесок – из драгоценных камней и золота. Именно эта фабрика, на которой работали три десятка кибуцников, тех, что помоложе и у кого точнее рука и взгляд, приносила кибуцу львиную долю дохода; от коров и кур были одни убытки, а банановая плантация с трудом окупала собственное содержание. Поэтому Бардана был в кибуце уважаемым человеком, и Алику повезло: не прошло и недели после приезда, он еще не успел впасть в депрессию, когда Шауль явился вечером к нему домой и предложил Ире попробовать свои умения на его фабрике. Через месяц нашлась на фабрике работа и для Алика – проверять и чинить дорогостоящую аппаратуру, в которой он сначала не смыслил ни уха ни рыла, но быстро выучился, за что опять же отдельное спасибо Шаулю, объяснившему, на что нужно нажимать, что отвинчивать и как составлять программы юстировки точной аппаратуры. Когда приехали мы с Галкой, моей жене тоже нашлась у Шауля работа, а мне нет, и я проявлял свое знание теоретической физики, ухаживая за огромными и воинственными индюками.

У Алика, как обычно, были проблемы со здоровьем, и, пока я не приехал, он сам записывал каждый случай «аномалий»: где, что и как у него болело, и можно ли было объяснить недомогание обычной простудой или пищевым отравлением (тогда он шел к кибуцному врачу и получал порцию таблеток), или эвереттическим замещением внутренних органов (и тогда никому об этом говорить не следовало, терпеть и аккуратно записывать сначала в толстую тетрадь, а потом, когда появилась возможность работать на компьютерах, – в файл, хранившийся в отдельной секретной директории под паролем, который не знал никто, кроме Алика, а потом и меня, естественно).

Однажды едва не пришлось «расколоться» – когда что-то произошло у Алика с ногами. Никогда прежде с ним такого не случалось, и мы очень перепугались. Как-то утром (недели через три после нашего с Галкой приезда) он не смог встать с постели, сильно болели ступни, обе ноги распухли, и даже на глаз было заметно, что увеличились кости – на ступнях и, видимо, в голени. Нам-то было понятно, в чем причина, но как рассказать об этом другим? Тому же врачу по имени Ицик, хорошему парню, умевшему лечить простые болезни, но наверняка неспособному понять механизма склеек ветвей Многомирия.

Шаулю Алик все-таки кое-что кое-как тогда объяснил. Пришлось, по его словам. Иначе, заботясь о здоровье своего сотрудника, Шауль отправил бы Алика в больницу «Эмек» в Афуле, там сделали бы рентген, может, даже назначили операцию, в Израиле с этим быстро: чуть что – на стол, резать, вправлять, вшивать, это у них замечательно получается, мертвые, говорят, встают и танцуют, но Алику все это было совершенно не нужно, и пришлось Шаулю объяснить – не все, конечно, все он и не понял бы, но кое-какие элементы теории Многомирия и Аликиного во всей этой фантасмагории участия. По-моему, Шауль не поверил ни одному слову, но и спорить не стал – дал Алику отпуск на неделю и приходил каждый вечер справляться о здоровье. Очень заботливый начальник. Что-то из объяснений он, похоже, запомнил: фамилию Эверетта, к примеру.

Ноги у Алика болели дня три – потом, как обычно, все сняло, как рукой, только складки на коже остались, и мы долго спорили: считать ли это косвенным результатом склейки или самой склейкой в натуральном виде. Ира не любила эти наши разговоры, она очень нервничала, когда у Алика начинала болеть печень или что-нибудь другое, или когда он слышал или видел то, что вовсе для него не предназначалось. У меня даже сложилось впечатление, что когда-то, может, не так давно, Ира собиралась совершить по отношению к мужу нечто предосудительное, и боялась, что в другой ветви она этот плохой поступок совершила – должна была совершить, если здесь выбрала иную альтернативу. Разве не мог Алик случайно услышать разговор об этом той Иры или увидеть, как она что-то такое делала? Мог, Ира была в этом уверена. И нервничала.

А с Шаулем Алик рассорился перед самым нашим отъездом из Шкуфим. Вроде бы все шло, как обычно, срок нашего пребывания в кибуце подходил к концу, возобновлять договор не собирались ни Алик с Ирой, ни мы с Галкой – как оказалось, социалистическое кибуцное житье не соответствовало нашим характерам, хотя и воспитанным на советском социализме, но не готовым жить в таких «антисанитарных» условиях более или менее значительную часть жизни. Дня за два до нашего переезда в Иерусалим я услышал, возвращаясь домой из кибуцной столовой, как Шауль разговаривал с Аликом в боковой аллее, которой мало кто пользовался, потому что здесь обычно ездили на поле и с поля широкие трактороны, и приходилось уступать дорогу. Забрел я сюда случайно, хотя, как это мне теперь казалось, на самом деле привел меня на аллею хороший слух: что-то я, видимо, услышал еще с главной дороги, бормотание какое-то, и пошел посмотреть – инстинктивно, без задней мысли или дурных (да что дурных? Вообще без каких бы то ни было!) намерений.

Они стояли в тени масличного дерева, Шауль держал Алика за грудки (странное зрелище для кибуца, где на моей памяти никто никого пальцем не тронул) и что-то яростно шипел, слов было не разобрать, я подумал, что надо прийти Алику на помощь, но пока принимал решение (конечно, возникла в Мультиверсе ветвь, где я бросился на Шауля и, возможно, даже ударил, но что в той ветви впоследствии происходило, я не знал, да и Алик знать не мог тоже – это было мое ответвление, с которым у Алика не могло быть физических склеек), он отодрал от себя своего работодателя и сказал достаточно четко, чтобы я мог услышать, стоя в пяти метрах:

«Мне от тебя ничего не надо, понимаешь? Так чего ты от меня хочешь?»

«Сам знаешь, – мрачно сказал Шауль, поправляя широкую майку с изображением римского амфитеатра в Кейсарии. – В общем, я тебя предупредил».

Он повернулся и пошел в мою сторону. Может, мне нужно было остаться на месте и встретить господина Бардану лицом к лицу, но я почему-то решил, что Алику этого не хотелось бы, и отступил за дерево. Шауль меня не увидел, протопал мимо с лицом, сосредоточенным на какой-то неприятной мысли, а Алик ушел в противоположную сторону, к жилым коттеджам, и, пропустив Шауля, я последовал за Аликом, он отправился к себе, а я к себе, вечером мы встретились на детской площадке, и я хотел спросить, что у него произошло с работодателем и нужно ли было ссориться, если нам все равно через пару дней уезжать отсюда навсегда. Но что-то в лице Алика подсказало, что не стоит начинать разговор на эту тему, и я не начал. На другое утро предотъездные хлопоты заставили меня забыть о встрече в аллее, и вспомнил я о ней лишь сегодня утром, когда систематически перебирал в памяти возможных кандидатов в подозреваемые.

Почему он вцепился в Алика и говорил так странно, чего хотел и чего, в конце концов, добился? Может, все это гроша ломаного не стоило – тогда я с удовольствием вычеркну Шауля из списка и, может, извинюсь за доставленное неудобство, но знать я все-таки хотел. Пусть скажет.

– Сейчас я могу об этом говорить, – сказал Шауль, глядя не на меня, а на приборную доску автомобиля. – Я был тогда начальником, заказы проходили через мои руки. Ты знаешь, как много зависело от того, будут ли заказы и какие именно. Мелочь или что-то существенное. Приходилось заводить знакомства… Подробности тебе не нужны.

Ну, понятно. Бардана давал взятки и получал для фабрики выгодные заказы. Ну и что? Обычная практика.

– Откуда было взять деньги на всякие… Ну, ты понимаешь. Из продукции, больше неоткуда. Это сложно, там бухгалтерия такая, что… Не важно. Есть способ.

Бардана чего-то недоговаривал. Понятно, что всегда есть способ какие-то деньги, вырученные за готовую продукцию, пустить на взятки чиновникам, чтобы получить заказы на новую продукцию, оттуда отстегнуть деньги на взятки, чтобы… Это называется положительной обратной связью, и не стал бы Алик в это вмешиваться, друга своего я знал достаточно.

– Есть способ, – повторил Шауль. – В общем… Часть денег я забирал себе.

– Много? – вырвалось у меня, и Бардана посмотрел в мою сторону, удивленно подняв брови.

– А мало – смысла не было, – пожал он плечами. – Стоило заводить двойную бухгалтерию из-за пары тысяч шекелей?

– Понятно, – сказал я, догадываясь, о чем говорил Алик с Шаулем на боковой аллее в тени масличного дерева. – Чего хотел Алик? Полагаю, не того, чтобы ты с ним поделился, а?

– Он всегда был немного не от мира сего, – сказал Шауль. – Я до сих пор не знаю, как он догадался, не такой он был специалист в компьютерах… Повезло, наверно. Или не повезло – смотря как оценивать.

Я мог себе представить, как Алик догадался. Конечно, он был не большим специалистом в компьютерных программах, и хакер из него был неважный, и не стал бы он вообще этим заниматься в здравом уме и твердой памяти. Видимо (да что «видимо» – наверняка так и было!), он услышал что-то оттуда или увидел что-то, в нашей реальности для его взгляда и слуха не предназначенное, а там во время очередной склейки увиденное или услышанное.

– И что? – сказал я. – Он потребовал, чтобы ты это прекратил?

– Он потребовал, чтобы я заявил на себя в полицию! – воскликнул Шауль. – Ты себе этого представить не можешь! Я тоже не мог! Лучший мой сотрудник смотрит мне в глаза и говорит: если ты не пойдешь в полицию, то пойду я! Почему? Что я тебе плохого сделал? Ну, хочешь я тебе заплачу… сколько хочешь, ты все равно из кибуца уезжаешь, тебе деньги нужны – на первых порах и вообще… Он даже слушать не хотел, представляешь? «Или ты пойдешь в полицию, или пойду я». Это было какое-то… Да, я его чуть не побил, я его схватил за воротник и говорю: «Если ты на меня заявишь, я тебя убью, понял?» Конечно, это было глупо, ты знаешь, что я бы его даже бить не стал, не умею я драться, я в армии служил джобником, машину водил… Он, наверно, действительно испугался, представляю, какое было у меня выражение лица. «Нет, – говорит, – я пошутил, никуда я не собираюсь… Просто, может, у тебя совесть заговорит… И мне самому тоже ничего не нужно, я твоих денег не возьму»… Так и поговорили. В полицию он действительно не пошел, но…

– Но? – спросил я, потому что Шауль неожиданно замолчал и принялся что-то сосредоточенно искать в бардачке – то ли сигареты, то ли зажигалку, то ли и то, и другое, хотя и то, и другое лежало на видном месте.

– Ты знаешь, что он сделал? – мрачно сказал Шауль. – Недели через две, вы уже уехали, а я стал забывать тот разговор, в компьютере оказался вирус, да такой, что, пока мой программист разбирался, полетела вся система, и многие нужные файлы… Потерял я на этом… Не важно. Не в деньгах дело. Я доверие к людям потерял. Я ему столько хорошего в жизни сделал, а он так меня отблагодарил!

Вряд ли Алик запустил в компьютер программу с вирусом – но если Шауль решил, что это был он… Пусть.

– Ты сказал ему: «Если ты на меня заявишь, я тебя убью»?

– Ну! Ты же знаешь меня! Я вспыльчивый. Я на своих помощников по три раза в день кричу: «Что ты делаешь? Убью!» Ох-хо-хо… Может, и стоило, тупость иногда такая…

Кто бы жаловался.

– Но ведь никого не убил и даже пальцем не тронул, – заключил Шауль, достал наконец из бардачка пачку «Лайта» и зажигалку, открыл окно, закурил и выпустил наружу струйку дыма. – Это я тебе говорю сам знаешь зачем.

– Сам знаю, – повторил я. Шауль всего лишь хотел сказать, что не мог убить Алика и в мыслях такого не держал, несмотря на стычку, давно это было, а сейчас у него и вовсе железное алиби, скрывать ему нечего, все документы в полном порядке, пусть полиция разбирается, пусть хоть сам юридический советник правительства и государственный контролер свои носы сунут, все у Шауля чисто, настолько, что он даже может мне, другу Алика, признаться, что таки да, было у них, было…

Большие деньги наверняка тогда в деле крутились, миллионы или десятки миллионов. И в тот момент, когда Шауль сказал свои слова, стоя с Аликом в тени масличного дерева, возникло еще одно ответвление Мультиверса, и если здесь наш Шауль своей угрозы не исполнил, то в другой ветви другой уже Шауль мог поступить совершенно иначе… Наверняка поступил иначе, потому что ответвление только тогда и возникает, когда человек может поступить иначе, не так, как поступил здесь. Шауль мог прийти там к Алику в домик – скорее всего, выбрав время, когда Алик был один, и опять между ними произошел разговор, и тогда тот Шауль вышел из себя, он не был прирожденным убийцей, это точно, но он был вспыльчив – это тоже факт, – и если Алик опять наговорил ему глупостей, то он мог…

Если Шауль это действительно сделал, то как сейчас развивается следствие в том мире?

Никак не развивается, о чем это я? В той ветви Алик жив и здоров, а тот Шауль, наверно, благодарит судьбу за то, что его вспышка не привела ни к каким видимым последствиям.

– А вчера, – заключил Шауль, – меня вообще в Иерусалиме не было. Свидетелей – сто.

– Зачем же ты мне про тот давний случай рассказал? – полюбопытствовал я. – Вдруг я решу продолжить дело Алика и пойду в полицию?

– К дьяволу ты пойдешь, дорогой Матвей, а не в полицию! – расхохотался Шауль. – Ты думаешь, я совсем дурак? Все документы давно в порядке, так что…

– Зачем ты мне рассказал? – повторил я. – Молчал бы уж…

– Да? Я не знаю, что тебе успел наговорить твой приятель. Это раз. Второе: тебя я тоже хорошо изучил, человек ты настырный, о каких говорят «нудник». Будешь копать, ничего, конечно, не откопаешь, но оттого твои подозрения только увеличатся. Теперь ты знаешь. Ты и я. Успокоился? Больше не будешь донимать меня своими звонками?

– Не буду, – сказал я.

– Ну и хорошо, – кивнул Шауль. – Тогда будь здоров. Десять минут кончились. Даже двенадцать, но я не жадный.

Я выбрался из машины и сказал, наклонившись к окну:

– Ты знал, что у Алика были два длинных ножа для разрезания бумаги? Он привез их с собой из России.

– А что? – нахмурился Шауль.

– Ничего. Знал или нет?

– Не помню, – отрезал Шауль и включил двигатель. Мне пришлось отскочить в сторону и полной грудью вдохнуть выхлопные газы. Надо бы действительно заявить на него в полицию. В дорожный отдел. В его машине явно не в порядке двигатель…

* * *

Олег Дмитриевич Караганов. Возраст – шестьдесят три года. Высокий худой мужчина с седой щетиной, из-за которой он все время выглядел небритым и неопрятным. Я не понимал, почему он не отращивал настоящую приличную бородку или не сбривал щетину к чертям собачьим, ведь выглядел он обычно, как бомж, хотя был на самом деле заместителем начальника на небольшом, но вполне прибыльном предприятии, производившем разные мелочи по заказам более крупных заводов: переходники для труб, например, или затычки для ванн – самую странную продукцию, какую я видел в своей жизни. Когда мы переехали из кибуца в Иерусалим, то сняли квартиры в одном районе – Неве-Яакове. Хотели в одном доме, но не получилось – от меня к Алику было пять минут хода неспешным шагом. Семья Карагановых жила в том же подъезде, что Алик, двумя этажами выше: Алик – на первом (первом по-израильски – если мерить советскими мерками, то на втором), а Карагановы – Олег Дмитриевич, его жена Мирра Семеновна и разведенная бездетная дочь Фаня – на третьем, самом последнем. Я до сих пор не знал причины, но ведь не могло так быть, чтобы Олег Дмитриевич невзлюбил своего соседа безо всяких оснований. А ведь невзлюбил – причем настолько, что взгляды, которые он бросал на Алика, проходя мимо него по лестнице или во дворе, могли бы убить, будь это лучи лазера или выстрелы из пистолета. Я несколько раз спрашивал Алика о том, что произошло между ним и соседом, в чем причина странных отношений, но Алик лишь пожимал плечами и говорил, что не имеет ни малейшего представления: ну не понравился он этому человеку, изначально не понравился, бывает такое, ничего с этим не поделаешь, не переезжать же из-за этого на другую квартиру!

Действительно. На другую квартиру, в конце концов, года два назад, если мне не изменила память, переехали Карагановы – заводик, где начальствовал Олег Дмитриевич, в конце концов закрылся, пришлось ему искать новую работу, а в его возрасте это было, мягко говоря, затруднительно, в Иерусалиме он так ничего и не высмотрел, и потому, когда подвернулась опция в Петах-Тикве, семья, естественно, снялась с места и скрылась в направлении, которое Алика совершенно не интересовало.

Да и я ничего не знал бы о новых координатах Олега Дмитриевича, если бы не повстречался с ним случайно на центральной автостанции в Тель-Авиве. Странное существо – человек. Мы бросились друг к другу, как старые друзья, хотя в свое время едва кивали при встрече, и минут десять сумбурно делились сведениями, в числе которых оказался и новый номер телефона Карагановых. Зачем я его записал? Не мог же я тогда предвидеть, что когда-нибудь стану звонить Олегу Дмитриевичу, чтобы задать странный (ну очень странный с точки зрения нормального человека!) вопрос о том, знал ли он, что у Алика есть два острых ножа для разрезания бумаги.

Среди подозреваемых Олег Дмитриевич стоял у меня на последнем месте: жил он не в Иерусалиме, причина его нелюбви к Алику могла быть элементарной до неприличия и вовсе не требовала решительных действий, о ножах он мог и не знать, хотя (и это единственное обстоятельство не позволило мне исключить Караганова из списка) в иерусалимской квартире Гринбергов бывал не один раз: не чаи распивать приходил, при его-то странной нелюбви к хозяину, но по разным бытовым поводам – спички, например, у него кончились, или белье какое-то свалилось с их веревки на Аликин балкончик. Как-то при мне он пришел со своей дочерью-разведенкой – Фане нужно было срочно решить математическую задачу, она готовилась сдавать тест для поступления на очередные курсы; видимо, Фаня и настояла, чтобы отец пошел с ней к соседу, одна она почему-то стеснялась – не только Алика, но вообще всех мужчин на свете. Муж, как мне представлялось, потому ее и бросил, что она стеснялась даже его, и, видимо, интимной близости стеснялась тоже, бывают, говорят, такие женщины – вот и детей у нее не было. Как бы то ни было, Фаня с папашей пришли к Алику разбираться с тестовыми задачами, Фаня сидела на диване, как на иголках, Олег Дмитриевич примостился на кончике стула между дочерью и Аликом, а я наблюдал за этой сценой, стоя у окна. Мог в тот приход Олег Дмитриевич увидеть в ящике компьютерного столика два длинных ножа? Мог, безусловно. И даже наверняка видел, если не был слеп.

Ну и что?

Пока я не знал, за что, собственно, Олег Дмитриевич невзлюбил Алика, ничего более определенного сказать о нем, как о подозреваемом, я не мог. А чтобы задать наконец этот вопрос, мне нужно было ехать за сотню километров в Петах-Тикву, в больницу «Бейлинсон», попаду я туда не раньше семи вечера, и, кстати говоря, это может не понравиться господину Учителю, не говоря уж о том, что мне следовало бы не по стране мотаться в поисках неизвестно каких истин, а находиться дома, среди своих, или у Алика – наверняка Ире и Анне Наумовне нужна помощь, не говоря уж о том, что им просто страшно оставаться сейчас одним в квартире, где еще вчера…

Отъехав от стоянки кнессета, я позвонил Гале, она была еще на работе, но уже собиралась уходить.

– Я подвезу тебя, – предложил я, – а потом поеду по делу. И хочу еще заскочить к Гринбергам.

– Не надо меня подвозить, – сказала Галка. – Доберусь домой сама. Может, и к Гринбергам вечером загляну. Ты не голоден?

– Нет, – сказал я. Есть мне действительно не хотелось. Поеду в «Бейлинсон», часам к семи успею, тогда у Гринбергов буду в девять. Если, конечно, разговор с Карагановым не затянется. Впрочем, разговор может и вовсе не состояться.

Человек, однако, предполагает, а Бог… Едва я закончил говорить с Галкой, как аппарат заиграл мелодию из «Пер-Гюнта», и на дисплее появилась надпись: «приватный звонок». Вообще говоря, я мог и не отвечать – разговаривать по мобильному телефону в дороге запрещено, и если меня поймает дорожная полиция, то платить пять сотен шекелей штрафа ведомство господина Учителя за меня не станет, конечно.

– Слушаю, – сказал я, нажав на кнопочку.

– Это Учитель, – проговорил следователь недовольным голосом. – Звоню вам уже второй час, у вас выключен аппарат, я же вас просил быть все время на связи!

– Да? – удивился я. – Не может быть, я не отключал…

Отключал, конечно, когда говорил с Шаулем: не хотел, чтобы нас прерывали, тем более – следователь полиции.

– Не важно, – смягчил тон Учитель. – Я слышу, вы в дороге?

– Да, и, отвечая на ваш звонок, нарушаю правила.

– Я просил вас быть у меня к пяти, – продолжал следователь. – Когда вы приедете? Полчаса достаточно?

– Достаточно, – вздохнул я.

* * *

– Садитесь, – предложил Учитель, показывая на стул – обыкновенный белый пластиковый стул, какие в любом хозяйственном магазине можно купить за десять шекелей. В полиции могли бы поставить стулья приличнее – или они боятся, что задержанные начнут швырять в полицейских предметы мебели, и тогда, конечно, получить в лоб стулом из пластика не так больно, как деревянным?

– Спасибо, – сказал я. – Сесть я всегда успею.

Шутки Учитель не понял и повторил:

– Садитесь, господин Кагарлицкий, в ногах правды нет.

Видимо, шутки у нас были из разных времен и поколений.

Я сел, и следователь сразу взял быка за рога.

– Окончательно установлено, – сказал он, – что кроме вас пятерых и убитого в квартире Гринбергов вчера вечером никого не было. Никто не приходил, никто до прибытия полиции не выходил. Получается, что убил кто-то из вас, я ясно выражаюсь?

Я пожал плечами. Похоже, следователь вел к тому, чтобы держать меня в отделении до полного прояснения ситуации. А мне нужно было ехать в Петах-Тикву – именно для того, чтобы ситуацию прояснить.

– Могу я узнать, – вежливо поинтересовался я, – кого вы подозреваете?

Учитель помолчал, перекладывая на столе бумаги и время от времени поглядывая на экран компьютера, будто дожидаясь, когда там появится нужная ему информация. Появилась она или нет – я не знал, но следователь, наконец, прервал молчание.

– Если все вы будете стоять на своем, – сказал он, – а доказательств против кого-то из вас конкретно не будет, то следствие зайдет в тупик – невозможно осудить за убийство сразу пятерых или четверых, верно?

– Чушь собачья, извините, конечно, – буркнул я. – Вы хотите сказать, что мы обо всем сговорились заранее, потому что…

– Не надо мне объяснять почему, – прервал меня Учитель. – Все это понятно. Днем, пока вы занимались своими делами – о них я вас еще буду спрашивать, – я поговорил с женой и матерью убитого, а также с сыном – в присутствии матери, конечно. Все они говорят неправду. Странно, однако, не это – на моей памяти никто из подозреваемых на первом этапе следствия правды не рассказывал, все врут, надеясь, что удастся выйти сухими из воды. Потом, понятно, правда все равно всплывает, потому что противоречия… Но сначала врут все, я привык. В данном, однако, случае… Вы что, думаете, что чем ложь очевиднее, тем легче в нее поверить?

– Не понял, – сказал я.

– Ну, конечно! Не поняли! Все утверждают одно и то же: «он стоял, потом вдруг упал…» То есть никто к жертве не подходил, орудия преступления нет, рана появилась сама по себе – в общем, Божья кара, не больше и не меньше.

– Так и было, – кивнул я.

– Вы при этом не присутствовали, откуда вы знаете, что было именно так?

– Мне рассказали. И в отличие от вас я знаю, что сказали правду. Да и когда они успели бы сговориться – я вбежал в комнату сразу, как только…

– Как только, так сразу, – раздраженно сказал следователь.

– Кстати, – вспомнил я, – экспертиза, наверно, уже установила, какое оружие было…

– Установила, – поморщился следователь, но продолжать не стал, и я спросил:

– Нож для разрезания бумаги, что лежал в ящике компьютерного столика?

Следователь поднял на меня пристальный взгляд, ну совсем как комиссар Мегрэ.

– Почему вы так думаете?

– Потому, – сказал я, – что в квартире не было никаких других длинных острых…

– Да, – согласился Учитель. – Только эти два ножа, вы правы.

– Эксперт, видимо, уже сказал вам, – вздохнул я, – что ни один из этих ножей не мог быть орудием убийства. Я не знаю, какая для этого нужна экспертиза, но представляю вывод, который был сделан.

– Почему вы так думаете? – насторожился Учитель.

– Но это так?

– Это так, – кивнул он. – Обоими ножами не пользовались по крайней мере несколько дней. Это относительно легко установить по пылинкам на лезвии и рукоятке. И следов крови ни малейших, а они должны были быть обязательно, даже если нож тщательно протерли и помыли – невозможно протереть и помыть за несколько минут так тщательно, чтобы экспертиза не обнаружила следов.

– В общем, – перебил я, – вы убедились наконец, что никто из нас Алика не убивал? Во-первых, нечем. Во-вторых, незачем. В-третьих…

– В-третьих, – сказал следователь, достав из-под вороха бумаг небольшой листок и проведя пальцем по строчкам, – вы сегодня встречались с Соней Бреннер, Ингой Киреевой и Шаулем Барданой. Они не принадлежат к числу ваших близких знакомых, с которыми вы видитесь ежедневно. Чем было вызвано ваше неожиданное желание встретиться?

– Спросите у них, – пробормотал я. – Мне-то вы все равно не поверите. Вы же считаете, что все мы врем и покрываем истинного убийцу.

– Конечно, – согласился Учитель. – Покрываете. Но при чем здесь Бреннер, Киреева и Бардана, хотел бы я знать.

– Спросите у них, – повторил я.

– Спрашивал уже, – сказал следователь.

Ничего себе! Значит, за мной следили, а моих собеседников тут же перехватывали и приставали с назойливыми вопросами? Не сам же Учитель этим занимался! Интересно, а телефонные мои разговоры они тоже прослушивали? Это было бы уж слишком – для такой акции нужно получить санкцию суда, судья черта с два даст такое разрешение без убедительного представления прокуратуры, а откуда у прокурора…

– И что они сказали?

– Лучше бы вам отвечать на мои вопросы, а не задавать свои, – неожиданно злым голосом сказал Учитель. – Для чего вы с ними встречались? О чем вы говорили, можете не рассказывать – я знаю.

– Неужели подсадили мне микрофон? – деланно удивился я, демонстративно ощупав воротник рубашки.

– Перестаньте глупости говорить! Я спросил – они ответили.

– Если обманываю я, может, и они тоже…

– Им-то зачем? Тем более что разговор шел о давно минувших днях.

– Преданьях старины глубокой… – пробормотал я, и поведение Учителя неожиданно изменилось. Он скрестил на груди руки, вытянул под столом ноги, расслабился и посмотрел на меня взглядом врача, пришедшего к выводу, что пациент нуждается в длительном лечении в закрытом психиатрическом учреждении.

– Да… – сказал он. – Сильно вас пробрало, однако. Лучший друг… Почти на ваших глазах… И никто вас не понимает. Следователь так вообще – тупой полицейский, вроде этого… как его… всегда забываю, черт, кто там работал в Скотланд-Ярде во времена Шерлока Холмса?

– Инспектор Лестрейд, – буркнул я.

– Вот-вот! Не то чтобы не могу запомнить эту фамилию, но всякий раз, когда она нужна, совершенно вылетает из головы, странная причуда памяти, не находите?

– И часто она вам бывает нужна? – вяло полюбопытствовал я, не понимая, почему Учитель ведет допрос так странно, спросил, потребовал ответа, а сам – в сторону, может, усыпляет внимание, Лестрейда вспомнил, перевел разговор, а сейчас, когда я размякну – бац, и отвечай сразу, не раздумывая…

– Нет, не часто, – хмыкнул Учитель. – Если мне не нравится какой-нибудь книжный персонаж, то в сознании моем он остается как бы пунктиром, если вы понимаете, что я хочу сказать.

– Не понимаю. – Я пожал плечами.

– Ну как же! Разве память вашего друга не могла работать таким же образом, как его физический организм? Что-то помнить отсюда, что-то оттуда, что-то из нашей реальности, что-то из соседней или вообще какой-то иной, на нашу не похожей?

Должно быть, вид у меня в этот момент был предельно глупым – Учитель буквально наслаждался, наблюдая, как на моем лице проступало выражение изумления.

– Нет, я понимаю, – сказал он, – что если бы вы мне ночью или утром изложили свои соображения относительно Многомирия и странных свойств организма вашего погибшего друга, то я бы не только не поверил, но скорее всего добился вашего заключения под стражу сроком минимум дня на три. И вам не пришлось бы проводить собственное расследование.

– О чем вы…

– Я же сказал, господин Кагарлицкий, что разговаривал с же… вдовой Гринберга и с его матерью. Так что я в курсе его странных болезней и в курсе того, как вы это все объясняете.

– Теперь вы и Иру с Анной Наумовной в психи запишете, – сказал я.

– Поначалу я так и думал, – кивнул Учитель. – Потом поговорил с семейным врачом Гринбергов в больничной кассе. Получил у судьи разрешение ознакомиться с медицинскими файлами и ознакомился – с помощью Орит Хагай, разумеется, очень милая женщина и хороший врач… Да, так я хочу сказать: все это выглядит, как чистая фантастика, а мы тут, в полиции, люди, конечно, приземленные… Но если все подозреваемые играют в им одним понятную игру… Если они играют в эту игру, твердо веря, что это не какая-то виртуальная реальность, а самая настоящая действительность… Если факты этой игре – какой бы она ни казалась на первый взгляд – не противоречат… Если главный подозреваемый весь день, вместо того, чтобы помогать семье друга, встречается с людьми, которых несколько лет не видел и которые к убийству, вообще говоря, не могли иметь отношения… В общем, если все сопоставить… Так я не получил ответа на вопрос: для чего вы встречались с Соней Бреннер, Ингой Киреевой и Шаулем Барданой?

– А то вы не знаете, – буркнул я. – Сами сказали, что говорили с ними после того…

Для чего, черт побери, нужно было следователю знать, о чем мы говорили с Соней, Ингой и Шаулем? Что у него было на уме? Понятно, что не склейки ветвей Многомирия. Но какую-то логику в моем поведении Учитель разглядел и действовал теперь в соответствии со своей, как ему кажется, реалистической схемой – в отличие от моей, в которую он, естественно, не поверил. Для меня логика полицейского следователя могла быть такой же непонятной, как для него – наши с Аликом представления о мироздании.

– Ну? – повторил Учитель.

Покрывать Мишу, Ингу или Шауля у меня не было никакого резона. Собственно, разве не для того сам я пытался понять истинное отношение этих людей к Алику, чтобы определить, кто из них мог стать потенциальным убийцей – да, в другой ветви Мультиверса, но какая, собственно, разница?

– Надеюсь, – сухо произнес я, – все, сказанное в этой комнате, останется между нами. Я имею в виду, что Ире… жене Алика… об этом знать не нужно, а суду эти сведения понадобятся, как рыбе зонтик…

Учитель удивленно посмотрел на меня и сказал:

– По-вашему, я не догадался о том, что Инга Киреева была какое-то время любовницей вашего друга?

– Ага… Вы думаете, что Ира…

– Не знаю, с ней я об этом, понятно, не говорил. Вам виднее.

– Ну, тогда… – Я вздохнул и, подбирая слова, чтобы все-таки не наговорить лишнего, рассказал о своих разговорах с Соней, Ингой и Шаулем. Не во всех деталях, конечно, но так, чтобы мотивы стали ясны, как… не знаю… Божий день вовсе не то сравнение, а другие мне в голову не приходили.

– Существенные мотивы, – сказал Учитель, когда я закончил. – В одном случае – покушение на убийство в состоянии аффекта, в двух – покушение на предумышленное убийство с отягчающими обстоятельствами. Как я понимаю, характер у Гринберга был… Правдолюб, да?

Я кивнул.

Учитель покачал головой.

– Меня, – сказал он, – интересует то, что происходит здесь, а не где-то в виртуальном мире. Анна Наумовна сына обожала, это понятно, и все, что он говорил, принимала за чистую монету. Другие реальности, ветвления, Эверетт, что там еще… Ирина… Похоже, она хотела верить тому, что говорил муж, но внутренне…

Да, Ира верила с трудом. Такой характер. Но сколько раз это случалось с Аликом в ее присутствии! Раз пять или шесть – при мне. Мы с Ирой оба были свидетелями, как Алик вдруг замирал и начинал прислушиваться к чему-то, для нас неслышимому. Минуты через три-четыре он вновь обращал на нас внимание, но никогда – ни разу! – не пересказывал Ире того, что слышал. Может, потом, оставшись с ней наедине? О странных болезнях мужа Ира, конечно, тоже знала – ходила с Аликом по врачам еще там, в России, ей много раз говорили, что лечить ему нужно не внутренние органы, которые в полном порядке, а нервы, расшатанные из-за того, что он слишком много думает о собственном здоровье. В конце концов, Ира сама себя в этом убедила и уже в Израиле уговорила как-то Алика обследоваться у невропатолога. Врач определил легкий невроз, как у всех или у каждого второго, прописал таблетки, которые, понятное дело, Алик не стал принимать, а к какому выводу после этого пришла Ира, я толком не знал, мы с ней не так уж часто разговаривали в отсутствие Алика и практически никогда – о его здоровье, душевном или физическом. С Галей Ира наверняка была более откровенной, но моя жена терпеть не могла сплетничать и уж тем более передавать своему мужу то, что услышала от подруги. Впрочем, близкими подругами Галя с Ирой никогда не были – любили поболтать, когда мы приходили друг к другу в гости, но так… ничего серьезного…

– Ира, – пробормотал я, – сильная женщина.

– Настолько сильная, что могла убить мужа, узнав, что он ей изменяет?

– Алик ей не изменял! – воскликнул я. – С чего вы взяли?

– Помилуйте! – в свою очередь, воскликнул следователь. – Вы сами себе противоречите! А Киреева?

– Так это же когда было!

Я прикусил губу.

– Вот именно, – кивнул следователь. – Я пытаюсь рассуждать, приняв вашу точку зрения. Не потому, что я с ней согласен, для меня все, что я сегодня услышал, звучит бредом и попыткой запутать следствие, любой другой на моем месте… Так о чем я? Да, если уж мы начали рассуждать… Вы решили, что у Киреевой был мотив для убийства Гринберга… состояние аффекта, да… А у его жены такого мотива не было? Не здесь, не в нашем мире, хо-хо… Слышал бы меня сейчас кто-нибудь из коллег… Ну ладно. Мы ведь просто разговариваем, да? Так почему Ирина не могла, узнав об измене мужа, оскорбиться до глубины души, а где лежат ножи, она-то знала точно, не так ли? И однажды во время выяснения отношений…

Я покачал головой. Я не хотел думать о том, что это могла быть Ира. В этой реальности Ира о прошедшем романе своего мужа не узнала ничего. И сейчас не знает. Надеюсь, Учитель не стал ей об этом рассказывать. А если рассказал…

Я посмотрел на следователя, и он понял мой красноречивый взгляд. Учитель – вот странное дело! – вообще оказался человеком понимающим, чего я никак не ожидал от полицейского.

– Нет, – сказал он. – Конечно, я не сказал Ирине о Киреевой. Зачем? Это что-то изменит? Но вы не ответили на мой вопрос.

– Вы не задавали никакого вопроса, – запротестовал я.

– Разве? Я спросил, не могла ли – чисто теоретически – Ирина во время семейной ссоры настолько выйти из себя, что…

– Не знаю, – честно признался я. – Никогда не видел, чтобы они ссорились… Но, с другой стороны, у Ирины и повода не было, она ведь не знала…

– Здесь, – мягко сказал Учитель.

– Послушайте, – голова у меня шла кругом, я хотел понять точно, чего мне следовало ждать от этого разговора и как вообще вести себя со следователем, – скажите мне: вы верите в то, что Алик одновременно жил в нескольких ветвях Многомирия? Если да, то это один разговор. Если нет, если вы всего лишь прорабатываете дурацкую, фантастическую идею просто для того, чтобы мы все разговорились, а вы в наших фразах могли найти что-нибудь для следствия важное… Это другое дело, верно?

– А вам-то какая разница? – поднял брови Учитель.

– То есть? Если для вас это игра, то…

– Видите ли, Матвей, – сказал следователь, глядя куда-то поверх моей головы, – видите ли, это ведь не имеет значения. Пусть игра. Или пусть доверие. Вопросы от этого не меняются. Я что-то уясняю для себя. Вы – для себя. По мотивам, например. Собственно, что бы вы о странных свойствах организма вашего друга ни говорили, для нас с вами это никакого значения не имеет, верно? Допустим – повторяю, допустим – из этого вовсе не следует, что я на самом деле поверил вам и матери Гринберга… Допустим, у него сердце было из одной реальности, почки из другой… гм… я как-то плохо это себе представляю, ну, не важно. И где-то на Альфе Центавра кто-то взял и вашего друга…

– При чем здесь Альфа Центавра? – раздраженно сказал я, поразившись про себя: неужели Учитель при всех его здравых на вид рассуждениях уж настолько ничего не понял в том, что ему рассказали?

– Ни при чем, – улыбнулся следователь, – это я так… надо же как-то обозначить. Согласитесь, для меня, для вас, да для всех этот ваш другой мир так же далек, как какая-нибудь звезда. Вы меня слушаете? Допустим, – соглашаюсь я, – кто-то там убил Гринберга, имея мотив и возможность. Так?

– Не убил, – пробормотал я. – В том-то и дело, что там… да, некто ударил Алика ножом, но ведь сердце того Алика находилось в груди нашего, в нашей реальности, и значит, там он остался жив, и там никто, возможно, и дела возбуждать не стал.

– Вот именно, – согласился Учитель. – Там я скорее всего занимаюсь сейчас другим делом, на мне ведь еще четыре висят… И скажите, как мне здесь поможет ваша дикая версия? Никак. Отправиться в другую реальность я не могу. А в этой… Вот вы мне скажите, Матвей, у вас такая сумасшедшая, но такая безупречно логичная, по вашему мнению, версия. Все вы так ловко изображаете из себя то ли гениальных физиков, то ли психических больных. Скажите мне одно. Допустим, сердце вашего друга – из другой реальности. А как насчет грудной клетки? Ребер? Если сердце у него в тот момент было оттуда, то в нем, и только в нем, должна быть рана, верно? И никакого наружного кровотечения, только внутреннее – из пробитого желудочка. Между тем…

Господи… Вот так и попадаются преступники. На мелочи, о которой я просто обязан был подумать! Невозможно не подумать, это же лежало на поверхности! Это должно было прийти в голову мне, причем сразу, а не следователю, который в том, что происходило с Аликом, ничего не понимал и сейчас не понимает, но логически рассуждать умеет гораздо лучше, чем я.

– Вы об этом, похоже, вообще не подумали? – участливо спросил Учитель, переведя наконец взгляд на меня и уставившись на мою переносицу, будто обнаружил там прыщ или написанное красным фломастером признание в убийстве. – Вот так на мелочах и попадаются… – повторил он вслух мою мысль. Только я-то преступником не был, мне нужно было время, чтобы обдумать, понять, как, черт возьми, это оказалось возможно…

– Только не говорите, – предостерегающе поднял ладонь Учитель, – что ваш друг весь, целиком, вместе с рубашкой перекочевал из другой реальности в нашу. Полный обмен, так сказать. Из ваших же рассказов следует, что такого никогда не было и такое попросту невозможно. А новую теорию по этому поводу я не приму, извините. Это будет уже перебор, верно?

– Я не собираюсь…

– И я тоже, – резко сказал следователь. – Много я слышал всякого, но такого, как сегодня…

– Так зачем же я, по-вашему, встречался с Соней, Ингой и Шаулем? – сделал я слабую попытку вернуть разговор в правильное русло.

– Искали козлов отпущения, – объяснил Учитель. – Вам нужны люди, имевшие мотив. Пусть у них железное алиби, но, если был мотив, полиция может ими заинтересоваться, а вы таким образом отвлечете от себя внимание. На время, конечно. Из чего следует, что вам отчаянно нужно было выиграть время – день, два, неделю. Чтобы… что? Вы мне это сейчас скажете или…

Он сделал многозначительную паузу, которую я не стал прерывать. Мне действительно нужно было время, но не для того, чтобы, как он думал, сбежать или организовать себе алиби, которое у меня и без того было. Я должен был сначала подумать, потом поговорить с Ирой, а потом сделать то, что поставит в этой трагедии точку.

– Я спросил вас: для чего вы хотели выиграть время? Понятно, что вы в сговоре с женой убитого и его матерью – иначе они не стали бы рассказывать те же сказки, что вы. Вопрос: кто из вас убил и что вы успели сделать до приезда полиции? Заменить нож? Тогда куда вы дели тот, которым убили? Получается, что у Гринберга было три ножа, а не два? Если Бреннер, Киреева и Бардана покажут, что видели у Гринберга три ножа… Понимаете? И мотив, это самое важное. Поскольку все вы заодно – иначе не получается, – то и мотив у вас должен быть общий. А вы нам хотите подсунуть другие мотивы – ложные. Это называется – стремление запутать следствие. Отягчающее обстоятельство. Лучше расскажите сами, пока не…

Господи. Все вернулось к своему началу. Признавайся, убийца. Улик нет, мотива нет, орудия преступления нет, ничего нет, кроме… Признавайся. А если я признаюсь? На одном моем признании прокурор будет строить весь процесс? Я же не смогу ни показать, как это все было, ни предъявить спрятанный, по его мнению, нож, не смогу ничего, кроме как тупо повторять раз за разом: «Это я, Господи!».

Должно быть, мы довольно долго так сидели – Учитель смотрел на меня, а я смотрел на карандаш, лежавший на столе, просто для того, чтобы на чем-то зафиксировать взгляд и сосредоточиться. Мне нужно было выйти отсюда; если он меня сейчас арестует, я не смогу задать нужным людям нужные вопросы и поставить точку.

Молчали мы, – так могло показаться со стороны, – как два старинных приятеля, которым нечего сказать друг другу, потому что они и без слов прекрасно друг друга понимают.

– Ну ладно, – первым сдался Учитель. – У меня нет времени сидеть тут с вами… Не хотите – не надо. Третий нож мы найдем. И мотив – ваш и этих женщин… Хотя я и не понимаю пока, какой может быть мотив у матери. Это вообще… Идите, Кагарлицкий. Мобильный телефон вам вернут у дежурного. И не делайте глупостей.

Как в романах. Полицейский комиссар предупреждает преступника, вину которого полиция пока не может доказать: «Не делайте глупостей, город не покидайте, все равно вы под колпаком».

– До свидания, – сказал я, поднимаясь.

Учитель ответить не соизволил.

* * *

Галя звонила мне каждые пять минут, память мобильника была заполнена ее входящими звонками и взволнованными возгласами на автоответчике: «Мотя, почему не отвечаешь? С тобой все в порядке?»

Я позвонил ей, выйдя на площадь перед Троицким собором и ощущая себя заключенным, отпущенным из тюрьмы в отпуск. Впрочем, я не знал, что ощущают в таких случаях заключенные, возможно, я сильно ошибался, но мне казалось, что самое в этом случае важное – не тратить время на пустые разговоры, посещения друзей и рассказы о тюремной жизни. Самое важное – не возвращаться в камеру. Любым способом.

– Да, все нормально, – сказал я Галке, не слушая ее возмущенных реплик. – Как Света, дома уже или еще у твоих?

– Дома, у нее болит горло…

– Вот оно что, – сказал я. – Тогда я заеду домой на минуту и сразу поеду к Гринбергам. Хочу тебя кое о чем спросить, хорошо?

– Хорошо, – неуверенно сказала Галка, и я отключил связь, чтобы не слушать ее вопросов.

* * *

– Вспомни, пожалуйста, еще раз, как это было вчера, – сказал я.

– Опять? – удивилась Галка. – Я уже сто раз…

– Ничего. Вспомни.

– Ты вышел на балкон, – сказала Галка. – Я сидела на диване. Ира стояла у стола и смотрела на меня, мы говорили о платье… это важно, о чем мы говорили?

– Нет, наверно, – сказал я неуверенно.

– О платье… Ира видела в каталоге, ей понравился фасон… Анна Наумовна сидела перед телевизором, показывали… Да, точно: по первому российскому каналу шел этот якобы документальный сериал про суд, как он называется…

– «Федеральный судья», – подсказал я. Я не смотрел сериалов, но хорошо запоминал их названия, стоило хотя бы раз увидеть в программе.

– Точно. Игорек был у себя в комнате, играл, наверно, на компьютере, но в тот момент… Или на несколько секунд раньше? Он открыл дверь, остановился на пороге, я смотрела в его сторону, он, видимо, что-то хотел сказать, потому что взгляд у него был… Когда ты вышел на балкон, Алик встал со стула… вы с ним сидели за круглым столом и о чем-то говорили, верно?

Я кивнул. Говорили мы о шансах израильских баскетболистов в турнире на кубок Суперлиги, но для того, что произошло, это вряд ли имело какое-то значение.

– Он встал и, видимо, хотел выйти к тебе, потому что сделал шаг в сторону балконной двери, потом остановился… это я точно помню… А дальше…

– Да, – напомнил я Галке, потому что она замолчала и, по-моему, задумалась о чем-то постороннем. – Что дальше?

– Ничего, – сказала она. – Я пытаюсь вспомнить… Может, я отвлеклась на секунду, Ира сказала, сколько может стоить платье, шекелей шестьсот, представляешь? Я вдруг услышала, будто что-то упало. Алик… Он как шел, так и упал, не вскрикнул, ничего…

– Шел вперед и упал, – сказал я. – Ты уверена?

– Конечно. Я смотрела на Иру, услышала, как… И сразу перевела взгляд. Алик еще падал…

– Вперед.

– Вперед, конечно. А что?

– Ничего, – сказал я. – Когда я услышал крик и прибежал, Алик лежал на спине. Ты говоришь – он шел и упал. И должен был, значит, лежать не на спине – он ведь не назад падал, верно?

– Нет, – сказала Галка, подумав. – Наверно, вперед…

– Что значит – наверно?

– Ну… Не знаю. Когда я вскочила, все мы… И ты как раз вбежал с балкона… Мы подбежали к Алику… Он на спине лежал, да? Все видели. Значит, упал назад. Может, он упал вперед, а потом повернулся? – с надеждой спросила Галка.

Не знаю. Этого я видеть не мог точно.

– Нет, – сказала Галка, подумав. – Не мог он повернуться, я видела, как Алик падал… Вскочила, подбежала… Он лежал на спине.

– Может, Ира видела?

– А это важно, Мотя? Наверно, он повернулся, когда уже… Ира видеть не могла, она смотрела на меня, стояла к Алику спиной, она тоже услышала, как он падал, но я видела, а она – нет.

– А Анна Наумовна?

– Она смотрела телевизор. Подбежала, когда мы все…

– Игорь?

– Это самое ужасное, Мотя! Бедный мальчик… Он ведь только вошел и видел, как Алик падал. Господи, у него был такой взгляд! Страшный…

– Страшный?

– Ну, какой взгляд может быть у ребенка, который видит, как… Страшный, насмерть перепуганный…

– Так насмерть перепуганный или страшный? – нетерпеливо спросил я.

– Перепуганный, – сказала Галка.

– Он ведь мог видеть – повернулся отец или почему-то упал уже на спину, хотя падал головой вперед?

– По идее…

– Я спрошу у Игоря, – сказал я.

– Это имеет значение? – неуверенно спросила Галя.

– Может быть.

Конечно, это имело значение!

– Хорошо, – сказал я, – пожалуй, перекушу, а потом поеду. Что у нас на ужин?

* * *

Дверь в квартиру Гринбергов была не заперта; должно быть, весь день в квартире толпились посетители, я себе представлял, кто именно: полиция, мрачные дяди из похоронной компании, наверняка соседи заглядывали – одни действительно помочь, а большинство, чтобы поглазеть на место, где вчера по-настоящему убили человека. Перед домом стояла группа мужчин, что-то энергично обсуждавших в обычной израильской манере.

Ира ходила по гостиной, переставляя с места на место свои любимые глиняные статуэтки – птичек, животных, несколько красивых японских нэцке. Она и раньше любила менять их местами, некоторые прятала в сервант, другие доставала и расставляла на телевизоре, круглом и журнальном столах, полочке рядом с балконным окном…

– Господи, – сказала она, когда я вошел, – наконец-то! Это кошмар какой-то, я не понимаю, Мотя, почему мне ничего не говорят, я даже не могу забрать Алика, чтобы…

Слово «похоронить» она выговорить не смогла, споткнулась, будто о протянутую поперек дороги проволоку, упала на диван и расплакалась, наверно, впервые за этот долгий день: ей нужно было держать себя в руках, и она держалась.

– Где… – начал я.

Заканчивать фразу не стал, из своей комнаты вышла Анна Наумовна, вся в черном – длинное черное платье, черная косынка, черные разношенные тапочки, и лицо тоже черное: круги под глазами, поджатые губы, чтобы не заплакать, ввалившиеся щеки…

– Мотя, – сказала она, – они действительно думают, что это мы… я… Ира…

– Нет, – сказал я, – почему они должны так думать? А что, вас кто-то…

– Следователь, странная такая фамилия… Аптекарь, кажется.

– Учитель.

– Могу представить, чему он может научить, – пробормотала она. – Он тут полдня проторчал, все спрашивал, спрашивал…

– Вы рассказали ему о болезнях Алика? – спросил я. – О Многомирии тоже?

– Не помню. – Она покачала головой. – Наверно. Он, должно быть, решил, что мы спятили? Я бы на его месте… Он так решил, да?

Если бы он решил именно так, это было бы лучшее, на что мы могли рассчитывать.

– А Игорь дома? – спросил я, потому что из детской комнаты не слышно было никакого движения.

– Конечно, где ему быть? – сказала Анна Наумовна. – В школу не пошел, весь день у себя, ничего не ест, только пьет колу, бутылку за бутылкой.

– Я потом с ним поговорю, – успокоил я Анну Наумовну. – Вот только чаю выпью, если можно…

– Да-да, – засуетилась она. – Пойдем на кухню, я тебе приготовлю. Ты, наверно, и не ужинал?

– Спасибо, – пробормотал я, – только чаю…

Мне нужно было поговорить с ней наедине, пока никто не мешал – Учитель, к примеру, мог явиться в любую минуту, хотя я и надеялся, что на сегодня рабочий день следователя закончился, новых улик у него нет, идей – подавно, почему бы ему не поехать домой и не заняться семейными проблемами? Женат он? Есть у него дети? Я не знал, вопросы эти мне раньше в голову не приходили.

В кухне ничего не изменилось со вчерашнего вечера. Я сел на свое место, на соседний с Аликом стул, Анна Наумовна подошла и отодвинула стул в угол, к шкафу – никто больше на него не сядет, никому даже в голову это прийти не должно…

Чай сегодня не заваривали, Анна Наумовна положила в чашки пакетики «Липтона», налила кипяток, села напротив меня и спросила:

– Кто это сделал, Мотя? Ты что-нибудь узнал?

Я не собирался называть конкретных фамилий. Мало ли что я думал о мотивах Инги, Миши, Шауля и болезного Олега Дмитриевича? Любой из них мог в каком-то из ответвлений Многомирия ударить Алика ножом и… Интересно, как это выглядело с их точки зрения? Ведь там у убийцы ничего не получилось, там то ли нож скользнул вдоль тела, то ли… Представил себе: вот я замахиваюсь ножом на человека, ощущаю, как тонкое лезвие входит в мягкое и податливое… или нет?.. или ткани тела на самом деле упругие, и проткнуть их не так-то просто, нужно приложить большое усилие, но все равно что-то происходит, и Алик вроде бы должен упасть, а он стоит как ни в чем не бывало, и даже больше – хватает меня за руку, выворачивает и…

Нет. Не могло так быть. Я должен подумать о том, что сказал Учитель. «Если сердце у него оттуда, то в нем и должна быть рана, верно? И никакого наружного кровотечения»… И уж в рубашке точно не могло быть отверстия…

Значит, все – чепуха?

– Мотя, – тихо сказала Анна Наумовна, – что с тобой, Мотя?

– Ничего, – пробормотал я и отпил чаю. Хороший это был чай, крепкий, только совсем не сладкий, я не мог пить без сахара, но у меня не осталось сил протянуть руку, открыть крышку сахарницы, зачерпнуть ложечкой…

Видеть то, что происходило в другой ветви Многомирия, слышать, осязать – совсем не то же, что действовать. Мы много раз обсуждали с Аликом эту тему: скажем, видит он нечто, происходящее на какой-то ветви, где он в этот момент спорит с Ирой… не важно о чем. Он видит, как Ира шевелит губами, понимает, что именно она говорит. Может ли он ответить ей сам – то, что считает нужным? Может ли подать ей знак – я, мол, твой муж Алик, только не из этого мира, а из другого? Или он вынужден только наблюдать, только смотреть, не в силах вмешаться? Алик много раз пытался «ввинтиться», как он выражался, в ту или иную «галлюцинацию», стать участником, и ни разу не получилось, ни разу он не смог ничем выдать своего присутствия там – физически он всегда оставался здесь, здесь оставалось его сознание, вовсе не раздвоенное, а органично цельное. И только отдельные органы… Если сердце твое находится в груди у тебя же, но в другой ветви Многомирия, разве это дает какие-то основания считать, что ты там весь?

Что-то я плохо соображал сегодня. Анна Наумовна плакала, опустив голову на скрещенные руки, и я видел ее затылок, седые волосы, плохо сегодня причесанные. Нужно отложить разговор. Но я не мог – я должен был все узнать сегодня. И от того, что скажет Анна Наумовна, зависело слишком многое.

– Вы знали об Инге? – спросил я, допивая крепкий горький чай, будто лекарство, от которого мне обязательно должно стать лучше. Если не в этой реальности, то хотя бы в другой, где я по какой-то причине (мало ли было причин и поводов в жизни?) пристрастился пить чай без сахара.

Анна Наумовна перестала плакать, но головы не подняла – то ли обдумывала, что мне ответить, то ли не поняла вопроса: какая еще Инга? При чем здесь Инга?

Она наконец посмотрела на меня, и я без слов понял, что все она, конечно, об отношениях сына с Ингой знала: может, Алик ей сам рассказывал в минуты откровенности, может, случайно услышала, какие-нибудь добрые люди просветили, добрых людей ведь больше, чем людей недобрых…

– Ира тоже знала, – сказала Анна Наумовна. Глаза у нее были красные от слез, но совершенно сухие: слезы то ли сразу испарялись, то ли их вовсе не было, и это плохо. Где-то я читал, что если без слез плачет мужчина, это нормально, а если женщина, то очень плохо, а почему плохо, я не помнил…

– Да? – совершенно по-глупому переспросил я, и Анна Наумовна кивнула:

– Да, Мотя. Это вы, мужчины, воображаете, что женщина, которой вы изменили, может ни о чем не знать и не догадываться.

– Кто-то…

– Зачем? – пожала плечами Анна Наумовна. – Сначала догадалась я – по тому, как Алик стал разговаривать, в его речи появились интонации, которых раньше не было, и я подумала, что он познакомился с кем-то, кто имеет теперь на него сильное влияние. Я не о женщине думала, просто… А Ира сразу подумала о женщине.

– Алик мне никогда не говорил, что…

– Алик и не догадывался, что Ира знала.

– Она ничего ему не…

– Мы с ней однажды все обсудили и решили не подавать виду, пока это не переросло во что-то действительно серьезное.

– Но это действительно могло…

– Нет, – отрезала Анна Наумовна. – Я знаю своего сына, он не может совершить подлость…

Вот странная логика. Я не обратил внимания на то, что Анна Наумовна говорила об Алике в настоящем времени, но она не считала изменой то, что происходило в течение нескольких недель? Измена, подлость – какая разница, это синонимы, не всегда, конечно, но в определенных случаях… И Ира терпела? Странно.

– Ингу эту Ира не знала совершенно, даже спрашивать никого не хотела и не видела, по-моему, ни разу. А я не могла так… И все, что я об этой женщине узнавала… Говорили, что характер у нее мстительный. Знаешь, чего я боялась больше всего, Мотя? Что когда Алик ее оставит… Мы с Ирой точно знали, что месяц-другой, и он оставит ее обязательно. Это как опыт, через который, наверно, проходит каждый мужчина, но одним опыт приходится по вкусу, а другим достаточно одного раза… Мы-то обе Алика знаем, как… И когда он ее действительно оставил, она могла что-то такое выкинуть… Устроить скандал Ирочке, да? Но мне и в голову не приходило, что… Ты думаешь, она на это способна?

– Способна? – Не нужно было рассказывать Анне Наумовне подробности нашего с Ингой разговора, но слова сами слетели с языка: – Она пришла сюда, когда никого, кроме Алика, не было…

– Она решилась? – поразилась Анна Наумовна.

– Это уже потом было, когда он ей сказал, что все, мол, кончено. И здесь была сцена… В общем, он чуть не ударил ее тем ножом, а она… Нет, все обошлось, конечно! Она ушла – и больше они не виделись, это я могу сказать точно.

– Вот оно что… – протянула Анна Наумовна. – Значит… В другой ветви она…

Молчание.

– Да, – сказал я наконец. – Могла. Только…

Сказать ей, о чем я все это время думал? Скажу, наверно, но не сейчас. Когда все станет ясно мне самому.

– Только – что?

– Ну… Она ведь этого не сделала, верно? И нет никаких доказательств того, что она сделала это в другой ветви. Какие могут быть доказательства?

– Она может это помнить, – жестко сказала Анна Наумовна. – Ты же помнишь то, чего с тобой вроде не происходило. Дежа-вю. Ложная память. Вещий сон. Такие вещи особенно запоминаются.

Я пожал плечами.

– Бессмысленно ее об этом спрашивать. И в любом случае… Какое это имеет значение для полиции?

– Да, – сказала Анна Наумовна. – Ты прав. Никакого значения.

Она тихо заплакала, и я не знал, что сказать – я бы и сам, наверно, расплакался, если бы мог, ком стоял в горле, губы вдруг задрожали, и я с трудом взял себя в руки, но слез не было, слез у меня почему-то не было никогда, даже в детстве у меня не получалось поплакать, если мне становилось плохо, как в тот день, когда меня избил соседский мальчишка, с которым, кстати, впоследствии мы очень неплохо играли – у меня пошла носом кровь, сильно болела скула, и вообще было ужасное ощущение униженности и своей неспособности дать сдачи, множество было всяких неприятных эмоций, но слез не было совершенно, я только мычал и на мамины расспросы бормотал что-то невразумительное. Давать сдачи, кстати, я так и не выучился, так уж сложилось, для мальчишки это, конечно, странно, мне кажется, какую-то роль сыграла моя дружба с Аликом: это, конечно, совершенно ненаучное объяснение, и любой физик меня высмеет, но, начиная с определенных пор, мне представлялось, что, выбирая для себя реальность, Алик и меня к ней притягивал, мы были, как единый человеческий организм, симбиоз – не полный, конечно, людьми мы были очень разными и физически, и во многих других отношениях, но судьбы наши в какой-то момент привязались друг к другу, причем право выбора оставалось за Аликом, а я следовал за ним по жизни, будто пес за хозяином.

Я так и сидел напротив Анны Наумовны, пока она не вытерла глаза уголком платочка и не спросила будничным своим голосом:

– Налить тебе еще чаю, Мотя?

– Спасибо, – сказал я.

– Ну ее, эту Ингу, – сказала Анна Наумовна, наливая в мою чашку горячей воды и опуская новый пакетик. На этот раз я все-таки встал и достал из кухонного шкафчика сахарницу.

– Ну ее, – повторила Анна Наумовна. – По-моему, это не тот человек, который… Кто там у тебя еще в списке? Миша Бреннер?

– Вы знаете, что они с Аликом?..

– Конечно, – сказала Анна Наумовна. – Алик мне рассказывал. Ты думаешь, Миша был настолько… что мог…

– Нет, – признал я. – Собственно, сейчас я почти уверен, что нет.

– Тогда кто?

– В том-то и дело, – медленно произнес я, – что есть одно обстоятельство, которое… Полиции-то это все равно, эксперты на это внимания не обратили… и не могли обратить… А я… Мы… Странно, что не подумали раньше. Или… Может, вы все-таки об этом подумали, Анна Наумовна? Вам не показалось странным в… ну, в том, что было…

– Не понимаю, – прошептала Анна Наумовна. – Что ты хочешь сказать, Мотя? Странным… Это ужасно, это… Господи, я ничего не понимаю! Ничего! Ничего!

Ну, все. Теперь договорить не удастся точно – нервное напряжение перешло обозначенную природой границу, и если сейчас Анну Наумовну не успокоить – не знаю как, таблетку, что ли, какую-нибудь дать выпить, – то…

Я вышел в гостиную и застал Иру в той же позе, в какой оставил полчаса – или сколько там времени прошло? – назад: она сидела на диване, обхватив плечи руками, может, плакала все это время – не знаю.

– Ира, – сказал я, – у тебя есть что-нибудь успокоительное? Анна Наумовна…

– Да, – сказала Ира и поднялась. – Сейчас.

Она прошла на кухню и закрыла за собой дверь.

Я подошел к двери детской и прислушался. Было тихо. Я совершенно не представлял, чем мог заниматься в своей комнате десятилетний мальчишка сутки спустя после смерти отца. Плакал? Тупо смотрел перед собой? Играл на компьютере? Слушал музыку в наушниках, чтобы никто не подумал, что ему все безразлично? Может, делал уроки, что уж совсем маловероятно?

Я постучал. Постучал громче. Повернул ручку, приоткрыл дверь и заглянул. Игоря в комнате не было.

Я распахнул дверь и вошел. Постель раскидана – Игорь терпеть не мог застилать постель, обычно это делала Анна Наумовна, когда внук уходил в школу. Компьютер был включен, мигала желтая лампочка: жесткий диск перемалывал какую-то информацию, но экран монитора был темным, и по нему, переваливаясь, ползала надпись на иврите «Мордим» – это было название известной поп-группы, которое Игорь еще в прошлом году сделал заставкой для скринсервера. Значит, минимум десять минут никто к клавишам не прикасался.

Окно было открыто, вечерний ветерок слабо шевелил висевшие на книжном шкафу колокольчики, они даже не звенели.

Движение почудилось мне слева, и я резко повернулся.

– Фу! – сказал я. – Как ты меня напугал…

Игорь стоял, вжавшись в стену, будто его прилепили к ней очень цепким клеем. Смотрел он в мою сторону, а видел… Что-то он, конечно, видел, но вряд ли меня, такой у него, во всяком случае, был взгляд. Отсутствующий? Пустой? Нет, какой-то…

Какой у меня самого был бы взгляд, если бы я думал об отце, которого на моих глазах…

– Игорь, – сказал я, – ты ел что-нибудь сегодня?

Мальчик отлепился от стены и пошел на меня с таким видом, будто собирался пройти насквозь. Может, решил, что я – призрак?

– Эй, – сказал я, – осторожнее, парень, ты что?

Подойдя ко мне почти вплотную, Игорь вытянул руки и уперся ладонями мне в грудь, будто хотел оттолкнуть. Потом руки его упали, я обнял мальчика и почувствовал, как мелко-мелко дрожат его плечи – он плакал? Я не мог понять, не видел, так мы и стояли какое-то время. Мне казалось – очень долго, хотя на самом деле прошло, наверно, не больше минуты.

– Так ты ел что-нибудь сегодня? – решительно спросил я, взял Игоря за плечи и повел к постели. Усадил на край кровати и сел перед ним на корточки. Я хотел видеть его глаза, но он отводил взгляд.

– Нет, – сказал он наконец. – Не могу. Тошнит.

– Этот полицейский, – сказал я. – Учитель. Он не очень к тебе приставал?

– Кто? – переспросил Игорь, он никак не мог вернуться из собственного мира, куда ушел, чтобы не видеть, не слышать происходившего.

– Учитель, – повторил я. – Это у него фамилия такая.

– А… – сказал Игорь. – Он мне тоже сказал. А я не понял. Подумал: учитель, из школы. Подумал: зачем он врет, ведь он из миштары…[1]

Игорю, приехавшему в Израиль в трехлетнем возрасте, было легче говорить на иврите, как в школе, как с друзьями, но дома с ним говорили только по-русски, Алик пытался запрещать сыну вставлять в свою речь ивритские слова, наказывал, бывало: нельзя, чтобы ребенок совсем забыл язык; Игорь и не забывал, но заставить его обходиться дома без иврита никто из домашних так и не смог.

– О чем он тебя спрашивал?

– Что? – Игорь был заторможен, я не мог задать ему нужных вопросов и вынужденно говорил о том, что меня не очень интересовало, но могло помочь мальчику прийти в себя.

– Из школы к тебе кто-нибудь приходил сегодня?

– Из школы… Нет. Да. Игаль и Шмулик, мама сказала, что я сплю…

– Закрыть окно? – спросил я. – Дует.

Ветерок действительно стал сильнее, и колокольчики на шкафу зазвенели на очень высокой ноте, звук был красивым, но сейчас действовал на нервы.

– Да, – сказал Игорь. – Цильцуль…[2]

И добавил:

– Колокол.

Он сказал это по ошибке, или для него нежные колокольчики действительно звучали, подобно набату? Понимал ли он разницу между «колокольчиком» и «колоколом»? В другое время я бы непременно спросил, и если Игорь спутал слова, объяснил бы разницу, так мы всегда поступали.

– Да, – сказал я, поднялся и сдвинул створки окна, воздух с улицы шел тяжелый, густой какой-то, не вечерняя прохлада, а дневной зной – если закрыть глаза, можно было подумать, что на улице полдень. Странная погода. Впрочем, я уж совсем ко всему начал относиться с подозрением. Обычный хамсин.

Колокольчики еще раз звякнули и замолкли.

Игорь сидел на кровати, положив ладони между колен и опустив голову. Надо было спросить наконец, а я не мог.

К черту, подумал я. Не сейчас. Потом как-нибудь.

Потом он забудет. Я слишком хорошо знал Алика, слишком хорошо знал, как у него это происходило.

– Шотер…[3] – сказал Игорь, не поднимая головы. – Он дурак.

– Да? – сказал я осторожно.

– Он думает, это мама.

Внимание. Сейчас нужно точно подбирать слова, особенно если учесть, что не всякое русское слово Игорь понимает правильно.

– Мама?

– Рацха ото.[4]

Нужно, чтобы он говорил по-русски. Иначе разговора не получится, каждое слово придется интерпретировать, а мне нужно было знать абсолютно точно.

– Не понимаю, – сказал я. – Ты знаешь, с ивритом у меня проблемы.

Игорь поднял на меня тяжелый взгляд. «Не строй из себя Незнайку, – говорил он, – разве я не слышал, как ты говоришь на иврите?»

– Мама, – сказал он. – Убила папу. Дурак.

– Дурак, – согласился я. – То есть… Не дурак, конечно, просто он ошибается. Он не знал маму. Не знал папу. Не знал, как они друг друга любили. Ничего не знал.

– Тогда молчал бы.

Резонно.

– Такая у него работа, – вздохнул я. – Он хочет понять, кто это сделал. Кто-то же сделал это. Конечно, не мама. Не бабушка. Не… – я помедлил, – не ты.

Взгляд Игоря стал совершенно непонимающим.

– И не я. Я был на балконе и, к сожалению, вообще не видел, как это…

– Никто не видел, – сказал Игорь странным голосом, почти не разжимая губ.

– Кроме тебя, – твердо сказал я. То есть я хотел, чтобы мой голос звучал твердо. Так твердо, чтобы Игорь понял: мне все известно, но чтобы не испугался, не ушел в себя, не закрылся окончательно. Если не получится, если он спрячется в скорлупу, как это часто делал Алик, если придется все отложить на другой день, то он может забыть самое главное, то, что сейчас кажется ему второстепенным, он еще не способен отличить нужное в собственной памяти от лишнего, Алик тоже был таким в его возрасте. Мне обязательно нужно было довести разговор до конца сейчас, сегодня.

– Кроме тебя, – повторил Игорь. Похоже, простые слова русского языка прозвучали для него непонятными, непереводимыми звуками, иначе почему он повторил их за мной?

Может, перейти на иврит? Не так уж плохо я знал язык – сумел же объясниться с Шаулем, мы прекрасно друг друга поняли, даже в нюансах. Нет. Пусть подбирает русские слова. Пусть думает. Это поможет вспомнить то, что, возможно, уже начало забываться.

– Кроме тебя. – Я повторил еще раз, сделав ударение на втором слове, будто гвоздь вбил. – Ты видел. Ты ведь все видел, верно?

Игорь молчал. Я понимал, что поступаю жестоко. Две памяти сейчас боролись в его сознании. Две совершенно реальные для него картины. Одну он с самого начала старался отбросить, забыть, не вспоминать – нормальная защитная реакция детского организма. Вторую он забыть просто не мог, хотя, наверно, тоже старался.

– Когда я вошел с балкона, – сказал я, – ты стоял на пороге своей комнаты.

– Да, – сказал он.

– Ты видел…

– Да.

Я подошел, стараясь поймать его взгляд, опустился на колени, теперь наши глаза были на одном уровне, у Игоря были глаза Алика, у меня даже холодок пробежал по спине, так они были похожи – голубые, с серым отливом, в зрачке я видел себя, но почему-то не такого, как сейчас, а другого, каким был в те же десять лет, мы как-то сидели с Аликом на дворовой скамейке, он так же смотрел на меня и рассказывал, медленно, слово притягивая к слову, говорил о том, что видел в тот момент, а я слушал и думал про себя, что фантазия у моего друга какая-то странная… хотя и знал уже тогда, понимал, что это не фантазия, не галли… я не мог в то время правильно произнести это слово даже мысленно, все время ошибался… галлицена… выдумка, в общем. Игра воображения.

– Скажи, – осторожно сказал я, на время позволяя Игорю все-таки отвлечься. Если давить, можно все испортить. Пусть подумает о другом. О другом, но о том же самом, – скажи, ты ведь и раньше видел разные вещи… которые происходили не здесь.

Он вскинулся. Видел. Конечно. И слышал. И осязал. И чувствовал. А дома об этом не говорили. При сыне – никогда. Табу. Бедный мальчишка. Впрочем, не более бедный, чем был Алик в его возрасте.

– Вещи? – переспросил он. – Дварим раим?[5]

– Плохие? – Я все-таки старался вести разговор по-русски, пусть подбирает слова, пусть думает, это поможет вспомнить точнее, во всяком случае, я почему-то надеялся на это. – Почему плохие? Может, хорошие. Всякие. Тебе казалось, что ты смотришь на этот шкаф, а видишь почему-то улицу… Или школу…

– Почему шкаф? – спросил он. – Почему улицу? Ани раити…[6]

Как трудно подбирать правильные слова, когда не знаешь, какие нужны именно сейчас!

Когда Игорь пошел в детский сад и впервые оказался вне бабушкиной постоянной опеки, мы говорили с Аликом о том, мог ли сын унаследовать отцовскую способность существовать в Многомирии, осознавать его так же, как осознавал Алик. Я давно думал о такой возможности, гены есть гены, а что именно передается по наследству – кто знает… Но мне почему-то казалось кощунственным заговаривать об этом с Аликом, я думал, что такой разговор будет ему неприятен, не нужен, возможно, он вообще старался не размышлять на эту тему, иначе сто раз подумал бы, прежде чем заводить ребенка – во всяком случае, я подумал бы сто раз или больше. Игорь родился через девять месяцев после того, как они с Ирой поженились, значит, мысль о том, что надо бы поостеречься, не приходила Алику в голову. Или приходила, но не показалась ему такой уж важной…

В тот день, когда Игорь был еще в детском саду, мы сидели вдвоем на кухне (совершенно не помню, где была Анна Наумовна – может, в магазин вышла?), и я задал вопрос, который давно меня мучил:

– Алик, – сказал я, – ты никогда не думал, что Игорек… ну, что у него могут появиться такие же способности, как у тебя? У него зимой болел желудок. Не могло ли это быть… Ну, ты понимаешь… Не передается ли по наследству…

– Да, – немедленно отозвался Алик, будто все время ждал, когда я спрошу именно об этом. – Да, конечно. Я думал. Каждый день. Странно, что ты меня никогда не спрашивал.

– Мне почему-то казалось, что тебе неприятно.

– Но ты все равно должен был спросить.

Он замолчал, и я не прерывал паузы – если мы уже заговорили на эту тему, то все будет сказано, незачем торопиться. Алик налил чаю себе и мне, долго размешивал сахар и, наконец, сказал задумчиво, вертя ложку в руке:

– Когда мы с Ирой поженились, я ей сразу все рассказал. Нет, даже раньше… Когда сделал предложение, а она согласилась. Мы все обсудили тогда и решили: будем жить так, будто ничего странного не происходит. Иначе можно рехнуться, согласись.

– Не знаю, – пробормотал я.

– Да, – уверенно сказал Алик. – И потом мы больше это не обсуждали.

– Но бывали времена, – не удержался я, – когда тебе становилось плохо: проблемы с печенью, с легкими, с ногами. И вы с Ирой…

– Ходили по врачам, да, лечили, потому что я никогда не мог сказать точно: болит потому, что печень не моя, то есть моя, но оттуда… Или это с моей родной печенью что-то не в порядке, ты ж понимаешь… Если проходило само, значит…

– А Игорь…

– Мы договорились: у нас будет один ребенок. Больше – рискованно. Действительно, никто не может сказать, передается ли это по наследству… А один – обязательно. Ира не представляла себе, что у нас может не быть ребенка! Да и я тоже хотел… В общем, мы решили больше эту тему не обсуждать, а одного ребенка родить обязательно. Вот. Собственно, так и получилось.

– Ты уверен, что с Игорьком…

– Уверен, – отрезал Алик. – Ничего подобного с ним не происходит.

– Ты в этом возрасте…

– Я в этом возрасте уже видел разные непонятные вещи. Да. И что-то у меня в животе болело постоянно. То одно, то другое. Я боялся оставаться один ночью, боялся спать без света. Со многими детьми такое происходит, верно?

– Да, – пробормотал я, вспоминая собственные страхи: вдруг из стены появляется черная рука и тянется ко мне в темноте, хочется орать и звать маму, а из горла вырывается только хрип, накрываешься одеялом и ждешь, но ничего не происходит, так и засыпаешь…

– Я очень внимательно наблюдаю за Игорем, – сказал Алик. – Очень внимательно.

Он еще три или четыре раза повторил слово «очень», а я три или четыре раза сказал «конечно».

Он не хотел больше говорить на эту тему, и я не стал настаивать: в конце концов, не мне решать, не меня все это касалось, и если Алик был уверен, что все в порядке, не мне его в этом разубеждать. Скорее всего он был прав – так я решил тогда и долгие годы оставался при убеждении: если Алик заподозрит, что Игорю передались какие-то особенности отцовского восприятия мира, то первым (после Иры, конечно, а может, даже раньше), с кем он поделится своими опасениями, буду я. Алик молчал. Мне тоже Игорь виделся обычным ребенком – он никогда не говорил (при мне, во всяком случае) о странном, а если болел, то обычными детскими болезнями, ничем таким, о чем можно было сказать, что это результат склейки с иной ветвью Многомирия. Игорь замечательно общался с нашей Светочкой, я заглядывал в детскую, когда они играли на компьютере, собирали пазлы или, что тоже бывало, кричали друг на друга, и никогда не замечал ничего странного. Обычный мальчик. К счастью, обычный.

– Почему… – сказал я Игорю, подбирая слова. Не дай бог, произнести сейчас что-то такое, от чего он замкнется. Или не поймет, чего я от него хочу. – Почему, – повторил я, – ты не рассказывал папе… или маме… о том, что видишь иногда не то, что должен видеть?

– Ани ло мевин отха,[7] – нахмурился Игорь.

Он не понял, о чем я его спрашивал. Если мы так и будем говорить на разных языках, то вовсе перестанем понимать друг друга. Не нужно было заставлять Игоря говорить по-русски, только время потеряли, а может, и что-то большее.

– Хорошо, – сказал я, перейдя на иврит. – Ты же слышишь иногда… – Я подбирал слова тщательно, с Шаулем мне было проще разговаривать: даже если я ошибался в том или ином слове, если неправильно строил фразу, он все равно прекрасно понимал, что я хотел сказать, корявый иврит понимает каждый взрослый израильтянин, привыкший и к новоязу репатриантов, и к их же высокому ивриту, выученному на специальных курсах. Для Игоря иврит еще не стал родным, а русский быть родным уже перестал. К тому же он был ребенком, не мог уловить контекста, в котором стал бы понятен смысл неправильно подобранного слова.

– Ты иногда слышишь, как кто-то разговаривает, но людей не видишь, будто они говорят здесь, рядом, как невидимки?

– Невидимки, – повторил Игорь. – Ну… Да, конечно. Сто раз. А ты – нет?

Он хмуро посмотрел на меня, будто подозревал в подвохе. Я растерялся. Неужели для Игоря это было настолько естественно? Невозможно. Тогда бы он точно проговорился, да и Алик, очень внимательно следивший за развитием сына, не мог не обратить внимания.

– Я – нет, – осторожно сказал я. – У меня почему-то не получается.

– У меня тоже не всегда. Иногда приходится… как это… ну…

– Сосредоточиться, – подсказал я, интуитивно догадавшись, что хотел сказать мальчик.

– Ну… да, сосредоточиться, – кивнул Игорь.

– Послушай, ты ведь не говорил обо всем этом папе, верно? Почему?

– Говорил, конечно, – удивился Игорь. – Сто раз.

Вот это новость! Алик знал о способностях сына? И молчал? Мне, во всяком случае, не сказал ни слова. Почему? Ведь мы с ним всегда…

– А мама? – спросил я. – Мама знает?

– Что? – не понял Игорь.

– О том, что ты слышишь то, что другим не слышно? Видишь то, что другие не видят?

– Как не слышно? – продолжал удивляться Игорь. – Как не видят? Все слышат, все видят. Если не слепые, конечно, или не глухие. Ты что, не…

– Ты не ответил. Мама знает?

Игорь нахмурился. Что-то удивило его в моем вопросе.

– Наверно, – сказал он. – Я ей не рассказывал.

Вот оно что. Кажется, я начал понимать.

– Папа не разрешал?

– Ну да.

– И ребятам в школе?

– Никому.

– И даже бабушке?

– Ну, бабушка, – покровительственно заявил Игорь. – Она сразу скажет подружкам. Она такая общительная.

Слово не из детского лексикона. Фраза Алика.

– Значит, папа не разрешил тебе никому – даже маме – говорить о том, о чем вы беседовали только вдвоем?

Я слишком сложно построил фразу, и Игорь задумался, шевеля губами. Проще надо, проще.

– Почему не разрешил? – сказал Игорь прежде, чем я успел задать вопрос по-новому. – Просто… Как это…

Он хотел вспомнить, что и как говорил ему по этому поводу папа, собственную фразу построить ему было трудно, а отцовскую он помнил, конечно, не могло быть иначе, но, может, Алик говорил с сыном по-русски, и сейчас Игорю было трудно перевести смысл?

– У каждого, – сказал Игорь, – свои эти… воображения… Да. Если про них спрашивают… Да. А если нет, то нельзя.

Он посмотрел на меня укоризненно и добавил:

– Ты же никому не рассказываешь, что делаешь в туалете? Да?

Замечательно. Хороший блок поставил Алик своему сыну. Не спрашивают – не рассказывай, потому что это стыдно. Неприлично. А ты взрослый мальчик. Ты сам купаешься, ты ведь не хочешь, чтобы тебя купали мама или бабушка, верно? Ты взрослый и должен знать, что есть вещи, о которых говорить стыдно.

– Да, – сказал я. – Мама тебя никогда об этом не спрашивала.

Это был не вопрос, а утверждение, и Игорь только головой покачал.

– И бабушка.

Игорь не ответил. Зачем? Глупый вопрос. Почему бабушка должна была спрашивать о вещах стыдных, неприличных?

Ира и Анна Наумовна были убеждены в том, что Игорек – совершенно обыкновенный ребенок, немного гиперактивный, но таковы многие израильские дети в его возрасте, все нормально, и не надо травмировать мальчишку подозрениями, для которых нет видимых оснований, а если бы что-то с Игорьком происходило странное, то первым на это обратил бы внимание Алик, кто, как не он, заметил бы малейшее отклонение, он ведь сам… Алик молчал, значит, все было в порядке.

Зачем он это делал? Хотел, чтобы Игорь воспринимал Многомирие так же естественно, как восход солнца или посещение туалета? Чтобы не обращал внимания? Но ведь всю жизнь так не прожить. Настанет день, когда…

Господи, подумал я. Настанет день? Может – настал?

– Но ведь и обманывать папа тебя не учил, верно? – спросил я.

– Папа. – Губы Игоря неожиданно задрожали, он вспомнил отца, наверняка подумал о том, что теперь никогда… никогда…

Я обнял мальчика, гладил его волосы, я не знал, как успокаивать детей, даже свою Светку я не мог успокоить, если она начинала реветь по какому-то своему девчачьему поводу, я вот так же гладил ее волосы, а она рыдала, уткнувшись мне в колени, и я ждал, когда дочка выплачется и расскажет, кто ее обидел, или у какой куклы порвалось платье.

– Все будет хорошо, – бормотал я, что было совсем уж глупо. Может, все и будет хорошо когда-нибудь, но я-то лучше, чем кто бы то ни было на земном шаре, представлял сейчас, с чем придется столкнуться в жизни Игорю, сыну Алика, жителю Многомирия – человеку бесконечных пространств, вынужденному жить среди плоских людей, знать не знающих о том, как на самом деле устроено мироздание.

– Все будет хорошо…

Игорь отстранился, он уже не плакал, но две слезинки остались на щеках, и я аккуратно вытер их пальцем.

Надо было продолжить разговор, я еще не задал самых важных вопросов. Мне, пожалуй, надо было подумать: одно дело, если Игорь скрывал свои способности от всех, другое – если Алик знал и сам учил сына, как нужно вести себя в тех или иных ситуациях. Интересно, какими словами он объяснял ребенку, что Многомирие – это гигантский, может, даже бесконечно большой куст, в котором одна ветвь вырастает из другой, и каждая – целый мир, бесконечная вселенная, и то, что существует в одном мире, одной ветви, одной вселенной, может не существовать в другой, даже если они отпочковались от общего ствола, общей причины?

– Вот это, – сказал Игорь, – тетрадка из моей другой школы.

Он протянул руку и взял со стола, на котором сам бы черт сломал свою гуттаперчевую ногу, помятую, в полиэтиленовой обложке, тонкую школьную тетрадку с надписью на иврите большими печатными буквами: «Игаль Гринберг, класс «далет 2». Открыв первую страницу, Игорь протянул мне тетрадь, и я увидел рисунок. Ребенок – это было очевидно – старался, но все равно получилось криво, одни детали оказались прорисованы очень основательно, видно было, что несколько раз стирали нарисованное резинкой, а потом рисовали опять, некоторые же места были только намечены, невнятный пунктир, будто собирались потом уточнить, но то ли не хватило времени, то ли желания, то ли скорее всего фантазии, потому что…

Потому что нарисованный автомобиль вряд ли существовал на самом деле – я, во всяком случае, никогда таких не видел: почти правильный шарик, из которого во все стороны торчали, как у ежика, десятки длинных иголок, на концах которых были прицеплены колесики, а в центре шарика Игорь нарисовал дверь, обычную, как у всякого всамделишного автомобиля, стекло наполовину опущено, и видно, что за рулем (тоже обычным, ничего особенного) сидит водитель – рисовать людей у Игоря не очень получалось, у парня был слишком длинный нос, волосы, будто змеи, и глаза – оба! – получились на одной стороне лица, как это изображали древние египтяне на своих совершенно, по их мнению, реалистичных фресках.

– Это, – я опять с трудом подбирал слова, – это ты видел в том мире… и по памяти нарисовал, да?

– Почему по памяти? Такая машина – она «даяцу» называется – у Юваля из нашего класса.

Он наморщил лоб, подумал и добавил:

– Из нашего другого класса. Там. Не здесь.

– Она что, умеет переворачиваться? – с недоумением спросил я. – Эти колеса… на крыше…

– Это не крыша, – покачал головой Игорь. – Это круглый такой пол. И крутится. Знаешь, как интересно кататься? Уф… Я так испугался первый раз, когда Юваль меня катал!

– Юваль тебя катал, – повторил я, и только после этого до меня дошло.

– То есть, – сказал я, – ты хочешь сказать… что ты не только видишь и слышишь то, что… ты еще там бываешь… физически то есть я хочу сказать…

Правильных слов у меня больше не было. Игорь наверняка не понял, о чем я хотел у него спросить. А сам я понимал?

– Папа сказал, чтобы я никому не рассказывал, – виновато произнес мальчик, отбирая у меня тетрадь и бросая в груду таких же; наверняка ни мама, ни бабушка не могли знать, к какому миру принадлежали те или иные тетради, лежавшие грудой на столе, откуда были учебники, а может, и игрушки тоже, вон тот клоун, валявшийся на полу в углу комнаты – что-то в нем было такое… странное… да нет, просто обычный маленький клоун за двадцать шекелей, с большим оранжевым носом, только с содранным уже колпаком и плешью на затылке.

– В какую школу ты ходишь? – Вопрос вырвался у меня будто сам по себе, не я его задал, а кто-то, вдруг завладевший моим сознанием, кто-то, более чем я компетентный, знающий, что и как спрашивать и как интерпретировать ответы, какими бы странными они ни оказались.

– В «Леви Эшколь», – ответил Игорь, не найдя в моем вопросе ничего странного, и добавил именно то, что я, оказывается, хотел услышать: – Здесь. А там – в «Бегине».

– В «Бегине», – повторил я. – Послушай, но в «Бегин» далеко идти, это же на другом конце города!

– Ну, – сказал Игорь, – там мы живем рядом с «Бегином», там до «Эшколя» дальше.

– Там до «Эшколя» дальше, – повторил я, соображая. Нет, это просто невозможно. Он что, действительно живет в двух мирах сразу? И так, что ни мама, ни бабушка, ни друзья, ни учителя, ни я, черт меня возьми, и никто на всем белом свете не догадывается? Кроме отца, который наверняка знал все, помогал сыну и, судя по его словам, требовал (или просил?), чтобы Игорь никому и никогда не рассказывал о том, что видел, чувствовал, понимал, знал… Зачем?

Я понимал – зачем. Это-то понять было легко – Алик не хотел, чтобы к Игорю относились, как к изгою, не такому, как все, странному; он сам так жил и не желал такой судьбы своему сыну.

Но Алик должен был понимать, и понимал, конечно, не дураком же он был, что все равно двойная жизнь Игоря станет известна – сначала маме и бабушке, потом друзьям (а может, наоборот, сначала кому-то из друзей, а потом маме с бабушкой), и наконец, каждому, и на Игоря станут показывать пальцем, и будут над ним смеяться, и можно себе представить, какие разговоры пойдут у него за спиной, а может, и в его присутствии. Если Алик хотел оградить сына от такой жизни, то должен был понимать, что это все равно не получится – когда-нибудь настанет день…

Может, он хотел этот день отдалить? Когда-нибудь… Когда мальчик научится жить в двух (может, не в двух, а больше?) мирах, как в единой и неразделимой вселенной?

Не знаю.

Но теперь я не мог задать Игорю тот вопрос, с которым пришел. Нужно было заново обдумать все произошедшее, понять, как вписывается в картину и вписывается ли вообще то обстоятельство, что Игорь умеет делать то, чего его отец не умел.

Когда печень Алика оказывалась на соседней ветви Многомирия, а ему доставалась на время печень другого Алика, он все-таки оставался самим собой, личность оставалась той же личностью, правда, с некоторыми психологическими отклонениями, связанными с тем, что он иногда видел, слышал или ощущал происходившее в другой реальности. А если Игорь… Что-то здесь не так, или я чего-то решительно не понял в его рассказе. Если Игорь способен перемещаться на другую ветвь Многомирия, значит, на нашей появляется мальчик из соседнего мира – другой человек, другая память, другая внешность, в конце концов, ведь у того Игоря может быть, например, синяк от вчерашней драки, а наш Игорь не дрался.

Если происходит перемещение… Как? Обмен телами – как у Алика менялись печень или легкие? В одежде нашего Игоря вдруг оказывается он же, но другой? Или обмен происходит вместе с одеждой? Чушь, этого, конечно, произойти не может. Почему? Что я вообще знаю о таких склейках?

– Наверно, – сказал я, – там очень интересно? Я имею в виду в другом мире…

Игорь посмотрел на меня с сожалением.

– Нет, – сказал он. – Какая разница? Только путаешься…

Ну да. Там он ходит в «Бегин», здесь – в «Леви Эшколь». Там у него одни друзья, здесь – другие.

– Там, – сказал я, – ты со Шмуликом дружишь, а здесь вы всегда ссоритесь.

– Нет, – сказал он, подумав, – там мы тоже ссоримся.

– Послушай, – решился я все-таки задать наводящий вопрос. – Это случается… неожиданно, да? Вот сейчас мы с тобой разговариваем, и вдруг вместо тебя передо мной… тоже ты, но уже другой, оттуда… Или ты сидишь с мамой или бабушкой, и вдруг…

– Нет, – покачал головой Игорь. – Так не бывает.

– А как?

– Ну… Если я не хочу… Ну, мы в футбол играем. Или с мамой уроки делаем… Или бабушка мне яичницу приготовила… В общем, если я не хочу. Я говорю: не надо. И все.

– Не надо, и все, – повторил я.

Так просто? То, что у Алика происходило спонтанно и чем он совершенно не мог управлять, Игорь делал по собственному желанию?

– Ты можешь сам, когда захочешь…

– Нет, – с сожалением сказал Игорь. – Когда захочу – нет. А когда случается… Могу не захотеть.

– Понятно, – сказал я, хотя многого, конечно, не понял, но с ужасом подумал, что если вчера все произошло так, как я сейчас себе представил… Не дай бог, если Игорь догадается о том, что сделал. Через десять или двадцать лет, когда воспоминания об отце останутся лишь светом давно погасшей свечи, тогда, может быть. Хотя и тогда – трудно сказать, как может подействовать это знание на человека восприимчивого, с тонкой психической организацией…

– Ты не боишься, когда это случается?

Почему я задал этот вопрос?

– Нет, – покачал головой Игорь и посмотрел на меня со странным выражением. – А ты?

Я растерялся. Я? Почему я? Я – человек своего мира, как миллиарды прочих людей. Мне никогда не доводилось даже мимолетного взгляда бросить на что-нибудь, происходившее в иной ветви. Впрочем, я не стал бы – если бы разговаривал сейчас с Аликом – утверждать это категорически. Время от времени мы обсуждали, конечно, и такие возможности: каждый человек, в том числе не имеющий ни малейшего представления ни о ветвящемся мироздании, ни даже о том, что во Вселенной, кроме Луны и Солнца, существуют еще великие множества миров, каждый в какие-то моменты жизни соприкасается с иной реальностью: это может быть книга, появившаяся на полке, хотя вы точно знаете, что ее туда не ставили, это может быть блокнот, вчера лежавший на тумбочке у кровати, а утром бесследно исчезнувший, это может быть старый знакомый, чье лицо мелькнуло в толпе – вы знаете, что его нет в живых, вы точно это знаете, потому что сами были на похоронах, но сейчас в толпе увидели именно его, в этом у вас не возникает никаких сомнений; а сколько раз в вашей жизни случалось то, что называют дежа-вю, вам кажется, что вы здесь уже были, вы это уже видели и можете сказать, что находится за той перегородкой, хотя так же точно знаете, что никогда на самом деле там не были, вы идете и смотрите, и все оказывается именно так, как подсказала вам фантазия… или все-таки память?

Об этих спонтанных склейках реальностей мы с Аликом говорили много, не представляя, что можно извлечь из разрозненных, мелких, мало что значащих событий для создания теории Многомирия, разветвленного мироздания, в котором мы жили, живем и всегда будем жить, даже если…

Даже если смерть придет за нашим постаревшим телом. Или застанет нас в молодости и расцвете сил.

Даже если.

«Мы существуем в огромном количестве реальностей, – говорил Алик, – которых становится больше с каждой микросекундой, и, когда кто-то из нас, из меня, из Александра Гринберга, умирает в одной вселенной, на одной ветви, остаются жить другие, такие же, как я, а потом умирает следующий, но что такое два-три меня для всех моих копий, они живут, многие из них только рождаются, а огромное число еще не родилось, потому что время в каждой ветви течет по-своему, то быстрее, то медленнее, чем у нас, и если где-то мы уже умерли, то где-то еще не родились, и значит, если все сложить, всех нас, тех, кто в разных мирах зовется Александром Гринбергом, это будет такая длинная цепочка, может, бесконечная во времени, и, значит, моя жизнь, и твоя, и Иркина, и все наши жизни – они бесконечны, смерти на самом деле нет, понимаешь, смерти нет и не нужно ее бояться»…

Так говорил Алик, а я пытался возражать: какое мне, мол, дело до моих еще живущих или еще не рожденных копий, если я, тот, каким себя здесь и сейчас воспринимаю, умру, перестану быть, сознание мое угаснет, а ведь это главное, это определяет меня, как личность: мое сознание, моя память, мои нынешние и прошлые ощущения, и если где-то на другой ветви в то же время или раньше, или, может, позже живет или будет жить некто, чье сознание полностью повторяет мое с небольшими, возможно, вариантами, связанными с конкретными особенностями того, не нашего, мира, то мне-то здешнему какая в том польза, какая радость?

«Ты не понимаешь, – говорил Алик, – все эти миллиарды, сотни миллиардов, триллионы Матвеев, которых ты с собой не отождествляешь, это на самом деле и есть ты, не разные варианты тебя, а ты лично, ты во множестве своих измерений, каждый человек живет не в одном-единственном мире, в котором себя ощущает, но во всех мирах сразу, в одной книге – кажется, у Джеймса Дойча, но могу ошибиться – я читал, что человек представляет собой не индивидуум (так было бы в одной-единственной Вселенной), а мультивидуум, единое многомерное существо, и на самом деле каждый из нас, конечно, содержит в себе всех, кто живет, жил или будет жить в других ветвях, мы чувствуем друг друга, хотя не осознаем этого, мы советуемся друг с другом, хотя это происходит в подсознании, мы помогаем друг другу, хотя часто думаем, что принимаем решения сами и помощь приходит по воле случая или провидения, мы живем друг для друга и друг за другом, и если угасает сознание одного, моя личность растворяется в сознаниях всех, тогда и может возникнуть то, что называют дежа-вю, а это всего лишь напоминание нам о себе самих»…

Так говорил Алик, а я то пытался, то даже не пытался ему возражать, но беда в том, что никогда все-таки не принимал его объяснения на свой счет. Алик был для меня человеком особого свойства, со странностями, каких не было ни у меня и ни у кого из знакомых. И только сейчас, глядя в голубые печальные глаза Игоря, я неожиданно понял… нет, не понял, а почувствовал… даже не почувствовал, а воспринял какой-то глубинной частью самого себя, что все это так и со мной тоже, и, наверно, если я приложу какие-то усилия, душевные или физические, то пойму себя таким, какой я на самом деле, и таким, каким был вчера не в этом, а в другом мире, на другой ветви, и там, где Алик еще жив, я смогу спасти его, он останется жить и…

Так Игорь и поступил. Теперь я был в этом уверен. Вот почему Алик падал вперед, а упал на спину. Задать Игорю единственный вопрос, имевший смысл в сложившейся ситуации, я не мог, потому что…

Потому что, если он сам не понял, что сделал, не мне ему это объяснять. А если я все-таки объясню, то как ему потом с этим жить?

Я бы смог?

Я встал и пошел к двери.

– Ты не помнишь, – спросил я безразличным тоном, не глядя в сторону Игоря, – с кем папа вчера ссорился, когда ты вечером играл на компьютере?

– Нет, – мрачно сказал Игорь мне в спину. Я обернулся. Игорь знал. Помнил. Я это вполне определенно видел в его глазах.

– Ты узнал голос? – спросил я. Узнал, конечно, узнал.

Игорь смотрел мимо меня и молчал.

Я тихо вернулся, опустился перед Игорем на корточки и приподнял пальцами его подбородок. Мне не нужно было больше спрашивать. Только ждать.

Мне показалось… Или это была игра воображения? Может – внушение? Слышал ли я на самом деле? Я не мог этого слышать, не было у меня никогда такой способности, только у Алика и сейчас – у его сына, а у меня – никогда, хотя кто может знать такое даже о самом себе, разве не случалось и в моей жизни, когда будто из ниоткуда раздавался тихий голос и говорил мне «не делай этого»? Или – «Да, так правильно»? Голос совести, второе «я» – то, что там уже миновало нынешнюю мою ситуацию и знает, как нужно, как правильно по его, конечно, субъективному мнению. Я смотрел в наполненные слезами глаза мальчишки и слышал странный разговор – знакомые голоса, знакомые интонации, незнакомый текст:

«Ты что, ты что, положи на место!»

«Я тебе говорю! Как ты можешь? С ней! Ты же знал, что…»

«Послушай…»

«Нет, это ты послушай, ты это прекратишь или…»

«Послушай…»

«Подонок!»

«Положи!»

Это не мог быть голос Иры. Чей же тогда? Инга? Высокий голос. Женский? Что-то в нем… Голос был мне знаком, но я не узнавал его. Да и слышал ли я на самом деле? Если это было, то где, когда, в каком мире, наверняка не в том, из которого вчера вечером… Или в том тоже?

Вспомнилось вдруг: третий курс, я готовился к экзамену по квантовой теории поля, и мне казалось, что сложнее этой науки нет ничего на свете, я сидел ночами, не зубрил, зубрежкой в физике ничего не добьешься, но старательно выводил формулы и пытался разобраться в аргументах и доказательствах. Мама спала в своей комнате, а я корпел над учебниками в гостиной, я и спал там на диване, потому что в нашей двухкомнатной другого места просто не было. Было, кажется, часа два ночи, кофе я выпил столько, что хватило бы на неделю, но все равно клонило в сон, строчки сливались, и вдруг я увидел, подняв глаза от книги, как мама в одной ночнушке беззвучно проходит от телевизора, стоявшего в углу, к кухонной двери, будто ей захотелось пить, и она отправилась налить себе воды в белую кружку, которую всегда держала на тумбочке у кровати. Я еще удивился: мамина комната находилась в противоположной стороне, и, вообще говоря, чтобы попасть на кухню, маме не нужно было проходить через гостиную, да и телевизор стоял у нас в дальнем углу, туда и подойти-то не было возможности, чтобы я не заметил. Может, я уснул на мгновение, но все равно… Мама скрылась в кухне, а я встал и поплелся за ней – не знаю почему, просто пошел и все, но на кухне было темно, мама наверняка зажгла бы свет, она же не кошка, чтобы видеть в темноте, да и тихо здесь было так, будто звуки сгустились и выпали на пол в осадок. Я включил свет, зажмурился на мгновение, но и так знал, чувствовал: никого на кухне не было, все мне привиделось, показалось, перезанимался, надо бы или выпить еще кофе, или пойти спать… Вместо этого я погасил свет и на цыпочках пошел к маминой комнате, входить, конечно, не стал, приложил ухо к тонкой двери и отчетливо услышал спокойное равномерное дыхание.

Я вернулся в гостиную, сложил книги стопкой и завалился спать.

Много лет спустя в научной литературе появился термин «склейка», удачный термин, мы с Аликом стали им пользоваться – в ту ночь со мной случилась обычная склейка, и сейчас, когда я смотрел в глаза Игоря, произошло, видимо, то же самое: склейка, соприкосновение ветвей. Наверно, для этого нужно особое состояние психики – я ведь тогда ночью был, можно сказать, не в себе, и сейчас тоже. А может, Игорь каким-то образом так повлиял на мою восприимчивость?

Я расцепил ладони, поднялся и, сказав «скоро вернусь», пошел к двери.

Мне и на этот раз не удалось уйти. Игорь пошел следом. Когда я взялся за ручку двери, он сказал мне в спину, приглушенно, но достаточно громко, чтобы я расслышал и не имел по этому поводу никаких сомнений:

– Мне стало страшно… Я закричал… Я схватил… Не помню. Дверь была открыта… Я потянул папу за руку…

Он потянул отца за руку. Дверь была открыта. Дверь между детской комнатой и гостиной или дверь между двумя ветвями Многомирия?

Наверно, обе.

Разве Игорь сделал что-то плохое? Он хотел спасти отца, и он отца спас. Чего еще можно требовать от десятилетнего мальчика?

– Ты ничего не сделал, – сказал я.

В дверь тихо постучали, и голос Анны Наумовны произнес:

– Игорь! Матвей! Как вы там? У вас все в порядке?

– Да! – громко сказал я.

По-моему, Анна Наумовна не ушла, стояла у двери, ждала, пока мы откроем: действительно, что это мы тут вдвоем засиделись?

Я больше не хотел спрашивать Игоря ни о чем. Я боялся. Не услышать боялся, хотя и это тоже. Боялся навредить – я не хотел, чтобы он всю жизнь мучился, поняв, что однажды вечером, желая спасти отца, обрек его на смерть.

Глупо, подумал я. Глупо оберегать Игоря от, как мне еще минуту назад казалось, ненужных знаний. Он умеет то, чего не умел его отец. Что от него можно скрыть? Он все равно узнает, если не знает уже сейчас. Он увидит живого Алика… там. Он сможет говорить с ним… с ним ли?

Человек, личность – это прежде всего память. Если я не помню себя, не помню, о чем думал минуту назад, не помню своей жизненной философии и своей мечты – я ли это? И если Игорь спас отца, то что сейчас чувствует Алик? Что он почувствовал, оказавшись перед Ирой, разъяренной, как фурия, с ножом в руке, на котором запеклась кровь… Господи, Алик же не дурак, он знает своего сына лучше, чем я, и, следовательно, должен был сразу понять… Что он думает сейчас, оставшись наедине с женой, которую, оказывается, знал так плохо, и с матерью, которая могла почувствовать подмену (подмену? Белого на белое?), и как он теперь поведет себя с Ингой, из-за которой вчера готов был умереть (и умер, что бы я тут ни думал), а сегодня наверняка посмотрит на нее равнодушным взглядом человека, избавившегося от любовной напасти и, по сути, никогда Ингу не любившего: так, интрижка, было, прошло, забыто… Для него это была интрижка. А Инга? И еще…

– Эта игрушка, – сказал я, показав пальцем на маленького клоуна с оранжевым носом, – она оттуда?

– Да, – кивнул Игорь.

– Игорёк! – Это был уже голос Иры. – Тебе нужно раньше лечь, завтра в школу.

Игорь отпрянул. Школа?

– Я не хочу… – пробормотал он.

Я спрятал Игоря за своей широкой спиной, открыл дверь и сказал Ире:

– Может, ему завтра лучше остаться дома?

Анна Наумовна стояла рядом с невесткой, а позади них, за круглым столом, на котором рядом с чашкой кофе лежал раскрытый блокнот, я увидел господина Учителя собственной персоной. Следователь смотрел в нашу сторону исподлобья, взгляд его мне не понравился – странный взгляд, не обвиняющий, не оправдывающий, а какой-то пустой, ни о чем вообще не говорящий, даже о том, есть ли у этого человека хотя бы толика разума.

«Устал, наверно, до чертиков, – подумал я. – Глухое дело. Все, казалось бы, ясно, и все совершенно безнадежно».

– Здравствуйте, – сказал я. – Не слышал, как вы вошли.

Учитель едва заметно повел головой, взял со стола чашку и отпил глоток.

– Ты не хочешь в школу? – спросила Ира, извлекая сына из-за моей спины.

– Нет, – твердо отозвался он.

– Лучше ему быть дома, – тусклым голосом проговорил Учитель. – Может понадобиться.

– Хорошо, – сдалась Ира. – Все равно, Игорек, пора тебе уже спать: одиннадцатый час. Тебя Галя искала уже три раза, – обратилась Ира ко мне. – Я сказала ей, что ты успокаиваешь Игоря.

– Да, – сказал я, – он успокоился.

– Галя ждет, не ложится, – продолжала Ира.

Она хотела меня выпроводить? Мне нужно было сказать ей несколько слов – так, чтобы не слышал Игорь. И чтобы – тем более – не услышал Учитель. Я не мог уйти. Впрочем, похоже было, что следователь и не собирался меня отпускать. Он отпил еще глоток и сказал:

– Матвей, идите сюда.

Ира обняла сына и скрылась с ним в его комнате, закрыв дверь. Я очень надеялся, что она уложит Игоря спать, и этим их сегодняшний контакт ограничится. Я очень наделся, что Ира вообще ничего не поняла в сложных взаимоотношениях отца и сына, и в том, что думал и что хотел сказать Игорь. И имя Инги не должно было упоминаться ни в их разговорах, ни в наших – ни в каких. Я прислушался, из детской не доносилось ни звука, Анна Наумовна, стоявшая рядом со мной, тяжело вздохнула и спросила так тихо, что я с трудом понял, что она хотела сказать:

– Тебе налить чаю, Матвей?

– Спасибо, Анна Наумовна, – сказал я. – Вы устали, ложитесь, пожалуйста, если что, я сам себе налью.

– Ты очень вежливый мальчик, Мотя, – улыбнулась она одними губами. – Скажи лучше: вы плохо выглядите, вам нужно принять лекарство и проверить давление.

– Давайте я вам померю…

– Спасибо, Мотя, я уже все сделала.

– Наверно, вам действительно лучше лечь, – невыразительным голосом произнес Учитель. – А мы с Матвеем еще поговорим немного. Мы будем говорить тихо и вас не побеспокоим.

Анна Наумовна скользнула по следователю взглядом, коснулась ладонью моей щеки (она часто так делала, когда я уходил, а иногда и когда приходил тоже – это стало ритуалом, я привык, а Учитель посмотрел удивленно и приподнял брови) и ушла к себе, оставив дверь чуть приоткрытой – то ли хотела слышать наши голоса, то ли боялась остаться одной в четырех стенах и ночной темноте.

Я прошел на кухню, налил себе чаю из начавшего уже остывать чайника, положил три ложки сахара, нарезал лимон, делал все медленно, говорить с Учителем мне не хотелось, я должен был сначала подумать о том, что услышал от Игоря, уточнить собственные выводы, нужно было подобрать такие слова, чтобы и от правды не слишком отклониться, и мальчика оградить от лишнего интереса полиции, и Ире не дать понять, что случилось на самом деле… на самом деле?

За несколько минут мне так и не удалось придумать ничего путного, и я вернулся с чашкой в гостиную, сел напротив Учителя, вертевшего в пальцах авторучку, и сказал:

– Наверно, вы ждете, чтобы я признался.

Следователь положил ручку на стол.

– Если вы признаетесь в том, что убили Гринберга, – сказал он все тем же тусклым голосом, – то я попрошу вас объяснить, как вы подменили ножи, и почему женщины и ребенок вашего признания не подтверждают, и куда вы дели орудие убийства, хотя из квартиры не выходили. Вы сможете это описать так, чтобы не было противоречий?

– Нет, – сказал я.

– Признание само по себе не является доказательством, – вздохнул Учитель. – Мне столько людей признавались… а потом дело разваливалось… Однажды даже до суда дошло, а там… Нет, я, знаете ли, давно перестал верить признаниям. Если человека припрешь к стенке, если ему некуда деться, потому что все ясно… пора ставить точку… тогда да, этой точкой становится признание обвиняемого. Я ясно выражаюсь?

– Куда яснее, – пробормотал я.

– Значит…

– Признания не будет. Я не убивал Алика. Ира тоже его не убивала. Анна Наумовна – подавно. Никто его не убивал.

Это было правдой. Никто Алика не убил – в нашей реальности.

– Вы не назвали сына, – напомнил следователь.

– Это как бы само собой понятно, разве нет?

– Странно, что вы употребили «как бы», – проговорил Учитель. – Это не из вашего обычного лексикона.

– Да? – Я попытался улыбнуться. – Вы успели изучить мой обычный лексикон?

Учитель скользнул по мне взглядом и уставился на свою уже пустую чашку. Я хотел было спросить, не налить ли ему еще чаю, но промолчал.

– Знаете, – сказал Учитель, – когда-то, до репатриации, я окончил психологический факультет Московского университета. Но чистая психология меня не очень привлекала, а распределения в вузах к тому времени уже отменили, и я записался на курсы переводчиков. Это было в конце восьмидесятых…

– Да? – вежливо сказал я. К чему он все это рассказывал? Решил отвлечь мое внимание? От чего?

– А потом, – продолжал следователь, – уже здесь, в Израиле, записался еще на курс журналистики, это был девяносто первый год… Вы приехали позже.

– В девяносто седьмом, – кивнул я.

– Вместе с Гринбергами?

– С разницей в несколько месяцев.

– Собственно, к чему это… Я хочу сказать, что научился разбираться… не столько, может, в деталях и уликах, сколько в характерах и словах, сказанных – и, довольно часто, в том, что не сказано. Понимаете?

Я молчал.

– Вот вы сказали «как бы». Мелочь, как будто, но ни вчера вечером, ни сегодня вы ни разу не вставили в свою речь слов-паразитов, я это заметил. Никаких «значит», «так сказать», этого новомодного «как бы»… Это не ваше. Значит…

– Ничего это не значит, – сердито сказал я.

– Значит, – продолжал Учитель, будто не слышал моей реплики, – вы имели в виду что-то конкретное, употребив это выражение. «Как бы само собой понятно». Не просто понятно, а как бы. Не на самом деле, а якобы.

– Послушайте, – сказал я, – к чему вы клоните?

– И еще, – так и не расслышал меня Учитель, – когда вы недавно разговаривали с ребенком в его комнате… Вы тихо говорили, да, но пару раз повышали голос, и я услышал такие слова: «Ты не должен об этом думать», «ты, только в другом мире»… И еще: «Ты ничего не сделал».

Как он мог это слышать? Я не повышал голоса, во всяком случае, не настолько, чтобы мои слова можно было услышать из гостиной, да еще сидя за этим столом на расстоянии двух метров от двери.

– У меня очень хороший слух, – заметив мое недоумение, сказал Учитель. – Вы не кричали, да, и здесь тоже было не очень тихо, но… Не верите? Хотите, отойдите в тот угол, повернитесь ко мне спиной и скажите что-нибудь – не шепотом, но и не громко, так, чтобы, по вашему мнению, я не смог бы услышать.

– Зачем мне…

– Прошу вас. Мы же разговариваем, и вы должны доверять мне, как я хочу доверять вам.

– Ну-ну, – сказал я, встал, отошел к входной двери, повернулся к следователю спиной и пробормотал себе под нос: – Нашему теляти да волка поймати…

Почему эту фразу? Не знаю, пришло в голову и к тому же догадаться действительно было трудно: слова, которыми я в обычной жизни не пользовался, и к тому же намек…

– Эту поговорку, – сказал за моей спиной Учитель, – вы в школе выучили? Про теленка и волка?

Однако! Действительно отменный слух оказался у блюстителя закона! Может, он и вправду слышал каждое слово, сказанное Игорем и мной? И что понял? Вечная проблема с хорошо слышащими и подслушивающими: главное ведь не слова расслышать, а правильно понять смысл. Год назад я случайно услышал на факультете разговор двух студентов, из которого ясно было, что они задумали убийство преподавателя по фамилии Цидон, типа на самом деле пренеприятнейшего, которому и я в соответствующем настроении подсыпал бы соли в кофе. Но убивать?.. Полдня я раздумывал над тем, что делать: сообщить о своих подозрениях в полицию или декану, а может, сначала объяснить потенциальным преступникам, что человеческая жизнь – качество величайшей ценности? И ведь ни на секунду не возникло у меня мысли, что я понял разговор неправильно, все слова были сказаны, и даже дата покушения обозначена – «в день, когда он поедет в Реховот». Конечно, я неправильно понял разговор. Мне стало это ясно на следующее утро, когда эти двое при всех подвалили к Цидону перед началом лекции и начали поздравлять с днем рождения. Каждое сказанное во вчерашнем разговоре слово приобрело новый – правильный! – смысл, и я, устыдившись своих подозрений, поспешил тоже принять участие во всеобщем веселье, хотя думал совершенно о другом.

– Нет, – сказал я, вернувшись к столу, – не в школе. Честно говоря, я не помню, когда услышал эту поговорку.

– Подсознание, – пробормотал Учитель, – обычно выдает такие перлы… Извините, Матвей, вы действительно думали, что я никогда не разберусь в этом деле?

Я молчал. Я действительно так думал.

– За мной числится пара десятков нераскрытых дел, – продолжал следователь. То ли мне показалось, то ли его голос звучал сейчас немного более благожелательно? – Не потому, что они такие уж сложные… убийства в Израиле простые, как и везде, впрочем… Только нудные очень – сотни допросов, тысячи сопоставлений: кто, с кем, куда… Почти сразу вычисляешь: убил такой-то. Но поди докажи. Улик нет, свидетели путают и врут. А парень пускается в бега, меняет документы… Но здесь-то совсем другое, правда? В этом деле одно из двух: или верить всему, что видишь и слышишь, или не верить ничему и никому и считать, что улики подстроены, а свидетели стоят друг за друга горой, договорившись врать так искусно, что, вопреки логике, не сфальшивили ни разу…

Слишком много он говорит, – подумал я. Видимо, сам себя распаляет – улик у него нет, но предъявить начальству подозреваемого он должен, а кто из нас больше других годится на эту роль? Но ведь не сейчас он начнет меня арестовывать?

– До вашего разговора с мальчиком, – сказал Учитель, – я предполагал, что все вы вводите следствие в заблуждение.

– Что вы поняли из нашего разговора? – довольно грубым тоном спросил я. Мне это не нравилось. Возможно, он все-таки стоял у двери. Может, слушал через замочную скважину. Если сидел за столом, то не мог услышать ничего существенного. Или мог? Слуховые свои способности Учитель мне продемонстрировал.

– Не так уж много… – с сожалением произнес следователь, взгляда я не отвел, так мы и смотрели друг другу в глаза и, кажется, даже не моргали, такая у нас случилась непроизвольная игра в гляделки. – Но днем я внимательно изучил медицинскую карту Гринберга из больничной кассы. Его странные болезни… Поговорил с врачом. С женой и матерью.

– Но больше всего, – продолжал Учитель, заглянув в свой блокнот, найдя в нем какую-то строчку и подчеркнув ее ногтем указательного пальца, – больше всего меня заинтересовал дневник Гринберга, я, честно говоря, искал там указания на возможных… ну, вы понимаете… а обнаружил…

Интересно, что он там понял? Дневников на бумаге Алик не вел, а компьютерные записи были такими схематичными, что даже я, увидев как-то одну из них, с трудом понял, о каком именно событии из своей жизни он решил оставить эту странную метку.

– Так вот и сложилось… – говорил между тем Учитель. – Медицинская карта, намеки жены и матери, ваши слова о Многомирии, дневник, найденный… нет, не в ванне, а в компьютере… ваш разговор с мальчиком… И еще, помните: «Если отбросить все нелепые и неправдоподобные версии, то та, что останется, даже если покажется совсем невероятной, все равно будет истиной»?

Цитата, по-моему, звучала не совсем так, но смысл был понятен, и я кивнул.

– И что мне теперь делать, по-вашему? – спросил Учитель, с треском захлопнул блокнот и откинулся на спинку стула. Слишком резко – стул едва не опрокинулся; прелестная была бы сцена: следователь полиции навзничь падает на пол, остатки чая проливаются ему на грудь, на грохот прибегает Ира, а Анна Наумовна из своей комнаты испуганно кричит: «Господи, что случилось?».

В какой-то из многочисленных ветвей Мультиверса так и произошло, и тот следователь поднимается сейчас с пола, глядя на бурое пятно, расплывшееся на форменной рубашке… Должно быть, какая-то гамма ощущений отразилась на моем лице, Учитель решил, что ощущения эти связаны с заданным им вопросом, и спросил, усиливая эмоциональный нажим:

– Что, я вас спрашиваю?

– Это зависит от того, – сказал я осторожно. Кто его знает, может, он играл со мной, как кошка с мышью, я тут начну распространяться о законах Многомирия, а он прервет меня неожиданным и точно рассчитанным вопросом, я ляпну что-то об Ире, может, о самом себе скажу нечто, совершенно, на мой взгляд, невинное, а он решит, что получил наконец признание или улику, вызовет дежурную машину и полицейского с наручниками… – Это зависит от того, к каким выводам вы пришли, прочитав медицинскую карту, поговорив со всеми… прочитав дневники…

О дневниках я сказал с очевидным даже для Учителя недоверием в голосе, он бросил на меня короткий взгляд, но доказывать ничего не стал, ждал, когда я отвечу на его вопрос.

– На вашем месте, – сказал я, – я закрыл бы это дело по причине полного отсутствия доказательств чьей-то вины.

– По причине… – повторил он. – Говоря юридически: «за отсутствием улик».

– Примерно так, – согласился я.

– И все будут думать – не только сейчас, но до конца ваших дней, – что кто-то из вас убил Алекса Гринберга, но до приезда полиции вы успели сговориться и сумели выгородить убийцу. Вы готовы жить еще… ну, сколько… сорок лет под таким прессом?

– Я? Да.

Какой безумный разговор, Господи! Ни я, ни следователь не называли вещи своими именами, я так и не представлял, играет ли он со мной или вполне серьезно принимает к сведению идею Многомирия. Чего он хотел от меня на самом деле?

– А если, – сказал Учитель, – тот Алекс, который остался в живых… отец этого Игоря… там, я имею в виду… он же понимает, кто и как помог ему спастись… и однажды скажет сыну…

– Никогда! – воскликнул я, и следователь вздрогнул. – Никогда, – повторил я чуть тише, – в какой бы реальности Алик ни оказался, он не поставит своего сына в такие условия, чтобы тот хотя бы начал догадываться…

– Мальчик вырастет, и при его уникальных способностях…

Что мог знать следователь об уникальных способностях Игоря?

– Когда он вырастет, – мрачно произнес я, – пусть решает сам.

– Ну да, – кивнул Учитель. – Сам. Конечно. Каждый сам творец своей судьбы. Пока он вырастет, то сможет и забыть о странном происшествии весенним вечером. Кстати, как вы думаете, Матвей, тот я… Я имею в виду в параллельном мире тоже ведь есть следователь по фамилии Учитель, приехавший разбираться в…

– В чем? – Я пожал плечами. – Там ничего не случилось, верно? Жена поругалась с мужем из-за любовницы. Замахнулась на мужа ножом, но ведь не ударила же! А если ударила, то не попала. А если попала, то ничего при этом не произошло.

– На ноже должна быть кровь, – покачал головой следователь. – Если рассуждать по-вашему. Ей показалось, что не попала, потому что никакой раны, верно… А на ноже – кровь. Представляете, как она испугалась?

Он это говорил серьезно, он действительно думал так, как говорил, или играл со мной по правилам моей игры, ни на минуту не поверив ни в Многомирие, ни в собственное там расследование так и не совершенного преступления?

– Алик, придя в себя после ссоры, понял, что случилось на самом деле, – сказал я.

– Вы думаете, он понял? – быстро спросил Учитель.

– Господи… – пробормотал я. – Если поняли вы… Или считаете, что поняли… Конечно, Алику все стало ясно сразу. Я вот думаю: как он… Я бы не хотел оказаться на его месте – там…

– Самим ведь собой, – задумчиво произнес следователь.

– Да. Самим собой. Но все равно другим. Другим – для тех, кто… Ну, вы понимаете.

– Надеюсь, – вздохнул Учитель. – Хотя все это, конечно… Как говорится, в протокол не запишешь.

Из комнаты Игоря вышла Ира, закрыла за собой дверь и прислонилась к притолоке. Она оглядела нас обоих, медленно подошла, села, положила на стол руки и спросила безжизненным голосом:

– Когда можно будет похоронить Алика? Вы обещали…

– Да-да, – пробормотал следователь. – Ирина, я думаю, что в Абу-Кабире уже все закончили, и в Хевра Кадиша[8] они тоже позвонили… Завтра… Конечно, завтра можно будет похоронить.

– Не представляю, – сказала Ира, ни на кого не глядя, – как Анна Наумовна будет жить… Я бы не смогла…

– У нее есть вы, – с мягкостью, какой я от него не ждал, произнес следователь. – И Игорь.

– А у нас? – Ира подняла взгляд и посмотрела на Учителя в упор. – Кто есть у нас?

Следователь, кажется, хотел сказать умное и ободряющее слово, но сдержался и только кашлянул. Напряжение нарастало, будто где-то, в невидимом для нас космосе, кто-то передвигал ручку на пульте гигантского трансформатора, управляющего человеческими эмоциями. Мне показалось, что сейчас начнет светиться воздух, и если не уменьшить степень накала…

В кармане завибрировал мобильник, я успел вытащить его и нажать на кнопку включения прежде, чем аппарат начал играть Песню Сольвейг.

Я не сразу узнал голос, это была не Галка, а кто-то другой, очень знакомый, но…

– Матвей, я не поздно звоню?

Инга.

– Нет, – сказал я, – не очень.

– Я… – Инга, видимо, была чем-то напугана, голос ее звучал напряженно – а может, с ней рядом находился кто-то, и она старалась говорить, чтобы ее не слышали? – Я только что вспомнила…

– Что? – переспросил я.

– Я не могла это помнить, потому что этого не было. Точно не было, Матвей. Но я помню так, будто это случилось вчера… С тобой такое бывало? Скажи, как это возможно?

Я знал, как это возможно. Я мог ей объяснить. Но сейчас она меня просто не услышит.

– Инга, – сказал я, – что ты вспомнила?

– Я уже ложилась спать, – голос ее становился тише, будто растворялся в пространстве ночи, я прижал телефон к уху с такой силой, что начала болеть голова, – и вдруг вспомнила, как это было… или могло быть… Я встретила на улице Иру… ну, жену Алика…

Я бросил на Иру взгляд – она думала о своем, опустив голову.

– Да, – сказал я, – говори, я слушаю.

– И она мне сказала… Очень грубо так… Чтобы я оставила ее мужа в покое, иначе… Что иначе, Матвей? Я испугалась, что она может что-то сделать. Не со мной, я почему-то была уверена… С Аликом… У нее был такой взгляд… Я сказала, что между нами уже ничего нет. Я сказала, что у меня другой мужчина. Я так растерялась, правда… А она… Она сказала: «Я убью его».

– Да, – повторил я, потому что голос Инги прервался – то ли ее душили слезы, то ли что-то происходило со связью. – Когда это было? Этот разговор?

– Не знаю, – произнесла Инга так неожиданно громко, что я инстинктивно отодвинул телефон от уха, и голос смогли, наверно, услышать и Ира, сидевшая близко от меня, и Учитель с его тонким слухом. – Понятия не имею, когда это было. Этого не было! Может, я схожу с ума, Матвей? Я весь день думала об Алике и о тебе, и, может, поэтому… Прости, что звоню в такое время…

– Ничего, – пробормотал я, опять прижав трубку к уху. Учитель смотрел на меня внимательно, без признаков понимания – просто смотрел, и все. – Ты нервничаешь…

– Нет! Это не нервы. Со мной никогда такого не было. Это она его убила? Скажи, ты должен знать: это она?

– Нет, – сказал я. – Успокойся, пожалуйста.

– Если это она, то из-за меня… А если не она, то… Я не хочу, чтобы меня куда-то вызывали и спрашивали о наших отношениях. Со мной сегодня говорили, но совсем о другом. При чем здесь я?

Она о своем спокойствии думала, а я-то решил… У нее тоже произошло наложение реальностей, и она, конечно, ничего не поняла. Слишком много склеек за одни сутки. Может, так и должно быть после того, что сделал Игорь?

– Ну, – сказал я, – ты-то здесь совсем ни при чем. Не надо нервничать. Давай завтра встретимся, и я тебе кое-что объясню.

– В час в «Апропо», как сегодня, – быстро произнесла Инга и, не попрощавшись, отключила связь. Будто звонила для того только, чтобы назначить свидание.

– Это Киреева? – спросил Учитель, когда я положил телефон на стол перед собой, чтобы видеть дисплей на тот случай, если опять раздастся звонок.

– Да, – сказал я. – Вы слышали? У вас же такой слух…

– Кое-что, – хмурясь, сказал следователь. – Она имела разговор с…

Я кивнул:

– Только, похоже, не здесь. И вдруг вспомнила. Вам наверняка такое знакомо: вспоминается нечто, чего, как вы точно знаете, в действительности не происходило. Яркое воспоминание…

– Дежа-вю.

– Приблизительно. Дежа-вю – это когда обстановка кажется знакомой или местность… Дом… А если какое-то событие, происшествие, разговор…

– О чем разговор? – нетерпеливо спросил Учитель. – Это имеет отношение к делу?

Я покосился в сторону Иры, и следователь понял смысл моего взгляда.

– Ирина, – сказал он и дотронулся до ее локтя. Ира вздрогнула. – Извините, я бы хотел… Если не трудно, еще раз удостоверения личности – ваше и вашей свекрови. Принесите, пожалуйста.

Ира поднялась и пошла в свою… ее и Алика… комнату. Ей и в голову не пришло спросить, зачем следователю удостоверения, которые он уже сто раз видел и с которых наверняка сделал несколько копий.

– Ну? – спросил Учитель, когда Ира вышла. – Повторите, пожалуйста, слово в слово. Я расслышал только половину и не хочу ошибиться…

Я повторил наш с Ингой странный разговор, добавив в конце:

– Конечно, это была память о том, что произошло в другой ветви. Но это не может служить уликой или свидетельским показанием, верно?

– Нет, – покачал головой следователь. – Естественно, нет.

– А если, – сказал я, – о чем-то вдруг вспомнят Шауль Бардана, Миша Бреннер и…

Я чуть было не назвал Олега Караганова, но вовремя вспомнил, что это имя в наших разговорах не упоминалось, и незачем обращать внимание Учителя на человека, который даже в другой ветви скорее всего не имел к смерти Алика никакого отношения.

Учитель понял, видимо, что я не закончил начатую фразу, но не стал допытываться.

– Ну, вспомнят, – сказал он. – И что мне с этим делать? Что они, собственно, могут вспомнить? Мы вроде оба знаем уже, кто…

Он замолчал – вошла Ира.

– Спасибо, – пробормотал Учитель и принялся срисовывать себе в блокнот из удостоверений сведения, которые еще утром знал наизусть.

– Спасибо, – еще раз сказал он, возвратив Ире документы. – Пожалуй, я пойду. Постарайтесь выспаться, хорошо? Завтра…

Учитель не закончил фразу, тяжело поднялся, посмотрел на часы – половина двенадцатого, не такое в принципе позднее время, можно еще посидеть, помучить подозреваемых, но то ли не было у него такого настроения, то ли следователь уже все для себя решил – он протянул мне руку, которую я пожал без особого желания, а Ире кивнул и пошел к двери.

– Вы… – спросила Ира, глядя ему в спину. – Вы узнали, кто это сделал?

Учитель остановился. Он не оборачивался, мы видели его спину, он молчал, Ира ждала, а я думал о том, что именно такое мгновение и называется моментом истины. Мы могли с ним еще много часов ходить вокруг да около, убеждая друг друга, находя и отбрасывая аргументы, а Ира задала прямой вопрос, потому что ей надо было знать, как жить дальше, и сейчас следователь скажет слово и тем самым для себя тоже решит, как ему дальше жить.

– Я знаю, кто этого не сделал, – сказал Учитель и медленно обернулся. Взгляд у него был усталым, но спокойным. – Учитывая странную болезнь, которой страдал ваш муж… Я еще должен обсудить это с судебно-медицинским экспертом и со специалистами по внутренним болезням… – Учитель говорил медленно, раздумчиво, не только для Иры предназначались его слова, но и для меня – для меня, похоже, в первую очередь. Учти, мол, я принял решение, а ты уж, как знаешь… – Видимо, имел место случай возникновения так называемых стигматов…

Однако! Я мысленно восхитился его фантазии. Конечно. Стигматы. Раны, возникающие на теле благодаря психическому воздействию сознания на организм. Я, правда, не знал ни одного случая, когда стигматы доводили человека до реальной физической смерти. Страдания – да, мучительные страдания, но… Алик действительно был человеком именно такого психического склада. И вчера он был не в себе, точно. Но…

Собственно, какую еще разумную и относительно непротиворечивую версию мог представить господин Учитель своему начальству? Правда, нужно еще убедить в этой – тоже очень фантастической – версии судмедэкспертов и врачей, лечивших Алика.

– Стигматы, – сказала Ира. – Это когда… Вы имеете в виду, что и раньше тоже…

– Конечно, – твердо сказал Учитель. – Стигматы бывают внешние, но случаются и внутренние. Психика человека – очень сложная штука.

– Да, – пробормотала Ира.

– Согласитесь, – продолжал Учитель, – это все объясняет. Не только то, что произошло на ваших глазах, но и то, что происходило с вашим мужем в течение многих лет. Думаю, медики со мной согласятся.

Он посмотрел мне в глаза – во взгляде его не было и признаков сомнения. Он действительно решил, как будет действовать и какой представит отчет. Что ж…

Похоже, следователь хотел пожелать нам обоим спокойной ночи, но не стал этого делать. Несколько секунд спустя захлопнулась входная дверь.

– Я тоже пойду, – сказал я.

– Иди, Мотя, – кивнула Ира. – Анна Наумовна… может, и не спит, но у нее тихо. Игорь в школу не пойдет. А я попробую заснуть, не держусь на ногах…

– Спокойной ночи, Ира, – сказал я, – то есть я имею в виду…

– Спокойной ночи, Матвей, – сказала Ира. – Чего уж теперь…

Не знаю, что она имела в виду.

В кармане завибрировал мобильник. На этот раз точно Галка.

– Ты еще у…

– Уже выхожу. Буду дома минут через двадцать.

– Как там?

– Более или менее. Света спит?

– Да. Я тебя жду.

– Передай Галке, что я ей очень благодарна, – сказала Ира.

– Обязательно. Она придет утром, поможет. А я поеду в Абу-Кабир.

Ира промолчала, и я ушел.

* * *

На улице было душно, я сел за руль, но не стал заводить двигатель, хотелось посидеть немного, собраться с мыслями. Улица была пуста, но в окнах горел свет, откуда-то доносились звуки восточной музыки, кто-то громко разговаривал, и где-то лаяла собака. Нормальный весенний вечер.

Возможно, Учителю удастся протащить свою нелепую идею стигматов, убедить медиков, доказать начальству, закрыть это дело, сдать в архив, успокоиться и жить себе дальше. Для него это самое удобное.

А я?

Я больше не смогу к ним приходить. Не смогу видеть Иру и знать, что она в припадке неистовой ревности… Не смогу видеть Игоря и знать, что это он, желая спасти отца… И Анну Наумовну видеть не смогу тоже, потому что все она прекрасно понимает и, может, понимала с самого начала – я вспомнил, как она смотрела на внука в тот – уже позавчерашний – вечер, и как она сегодня (то есть уже вчера) старалась не подходить к нему и не разговаривать, что совсем было ей не свойственно. Кто знал собственного сына и все его достоинства и слабости, если не Анна Наумовна?

Показалось мне или на самом деле в ее комнате немного раздвинулись жалюзи, ровно настолько, чтобы можно было выглянуть на улицу и увидеть… Я-то не увидел ничего.

Нужно будет серьезно поговорить с ней после похорон. Не об Алике, не о том, как они теперь будут уживаться с Ирой под одной крышей. Говорить нужно об Игоре: как не сломать ему жизнь. Чтобы он забыл – навсегда – о том, что видел в другой реальности, когда мама замахнулась ножом на папу. О том, как он инстинктивно, не представляя последствий, вытолкнул отца из той реальности в эту, другую.

Он пока не понял, что именно видел, что именно знает и что именно сделал. Но ведь поймет – повзрослеет и поймет.

Какая судьба ждет этого мальчика? Сейчас он приносит из другой ветви Многомирия понравившиеся игрушки, школьные тетради, пытается спасти отца… Что он сможет завтра, через год?

Ничего он не сможет, успокаивал я себя. Не он первый такой, наверняка были уже сотни или тысячи… Наверняка были. И сейчас тоже – не один Игорь такой на шесть миллиардов человек. И если ничего о таких людях не известно…

А точно ли ничего не известно? Мало ли людей, видящих странное? Пророков, предсказывающих будущее не нашего, а чужого, только похожего на наш, мира? Мало ли людей, слышащих голоса? Мало ли таких, чьи странные болезни врачи не могут диагностировать? Мало ли умельцев, способных «материализовать» предметы из воздуха? Я как-то видел фильм об индийском целителе Саи Бабе, который извлекал «из ничего» небольшие золотые украшения и собирал на свои проповеди толпы верующих. Мало ли таких? Кто-то, как Саи Баба, становится гуру, учителем, а кто-то, возможно, просто крадет оттуда все, что попадет под руку. И скорее всего большая часть этих людей – возможно, даже все – совершенно не подозревает о том, что с ними происходит на самом деле.

Может – я очень хотел бы, чтобы все именно так и оказалось, – способности видеть, слышать, ощущать и даже проникать в другие ветви Многомирия сильны у многих в детстве, а потом сходят на нет: говорят же, что воображение у детей развито куда больше, чем у взрослых, так, может, это и не фантазии вовсе, а реальные ощущения, реальные для ребенка, а взрослому, забывшему свои детские забавы, кажущиеся фантастическими, придуманными?

Хорошо, если так. Игорю лучше забыть все, что он видел и сделал позавчерашним вечером.

«Мне стало страшно… Я схватил… Я потянул папу за руку…»

Он потянул папу за руку, а убийца в это время…

Господи… Этот голос… Высокий, да. Женский?

Вот почему я не узнал его…

Это невозможно! Здесь. А там?

«Я тебе говорю! Как ты можешь? С ней!»…

Я включил, наконец, двигатель и поехал вдоль улицы. Мне показалось, что у меня отнялись ноги, я не чувствовал педалей и ехал очень медленно. Меня ослепил свет фар – навстречу выруливала машина, и я затормозил. Водитель встречной машины мигнул мне дважды, погасил фары, и я увидел перед собой полицейскую «мазду» с мигалкой. Я уверен был, что еще секунду назад мигалка включена не была, иначе я, конечно, обратил бы на нее внимание.

Никаких правил я нарушить еще не успел, совесть моя была чиста. В ожидании полицейского я склонился над бардачком, доставая водительские права и талон технического осмотра. Нашли время патрулировать – тихая ночная улица…

– Не выйдете ли из машины? – сказал знакомый голос, я поднял глаза и увидел стоявшего рядом Учителя.

– В чем дело? – спросил я, открывая дверцу. – Это вы?

Захотелось сказать какую-нибудь колкость: отчего, мол, следователям-криминалистам приходится подрабатывать в дорожной службе, но что-то не понравилось мне во взгляде Учителя, и я молча выбрался из машины.

– Извините, Матвей, – сказал Учитель с ноткой сожаления в голосе. – Я должен задержать вас. Пересядьте, пожалуйста, в мою машину, а в вашей поедет сержант Кахалани.

С двух сторон я оказался зажат грузными полицейскими.

– Я не хотел вас задерживать в квартире Гринбергов при женщинах, – сказал Учитель.

– Мы же с вами весь вечер говорили… – начал я.

– Да-да, я хотел понять, как далеко вы зайдете в своих фантастических предположениях.

Машина двигалась по не знакомым мне улицам – может, в полицию, а может, в другое измерение, иную реальность, совершенно мне не известную, ту, которую я не хотел знать и из которой никогда не смог бы выбраться.

– Что все это значит? – спросил я, когда сердце перестало стучать под подбородком, а ноги опять обрели чувствительность.

– Вы задержаны по подозрению в убийстве Алекса Гринберга, – сказал Учитель, обернувшись ко мне с переднего сиденья.

– Но я…

– Не нужно сейчас ничего говорить, хорошо? Обдумайте свои слова, выскажетесь, когда мы продолжим разговор в моем кабинете.

– Меня ждут дома!

– Позвоните жене из полиции.

* * *

Я позвонил Галке в первом часу и сказал, что вынужден немного задержаться – у меня разговор со следователем, нужно разобраться в кое-каких деталях, ложись спать…

Я не хотел, чтобы Галка на ночь глядя помчалась на Русское подворье, и, надеюсь, мой голос звучал спокойно. Учитель внимательно меня слушал и одобрительно кивал головой. За своим рабочим столом он чувствовал себя увереннее, чем у Алика в гостиной – разложил бумаги, раскрыл свой обязательный желтый блокнот, пощелкал клавишами, выводя какую-то информацию на экран компьютера.

Стул был неудобным, я устал и ничего не понимал – на самом деле ничего. То есть я знал сейчас то, чего никак не мог знать следователь, но именно потому, что он точно не мог этого знать, я не понимал, какое мне может быть предъявлено обвинение – сам Учитель однозначно заявил об этом час назад, когда говорил Ире…

– Буду с вами откровенным, – сказал он, переведя наконец взгляд с экрана на какую-то точку на моем лбу. Должно быть, у меня на лбу было написано: убийца. С чего бы еще… – Я с интересом выслушал ваши версии. Даже подыграл с учетом всего, что мне удалось узнать и понять о вас и вашем приятеле. Есть, однако, одно обстоятельство, о котором вы знать не могли. Точнее, метод. Наши эксперты начали применять его совсем недавно, но результаты он дает отличные. Не хуже, чем отпечатки пальцев – я это к тому говорю, чтобы вы не стали оспаривать.

– Не понимаю… – пробормотал я.

– Видите ли, – следователь говорил с каким-то трудноуловимым смущением – то ли сомневался в собственных словах, то ли ему все-таки было стыдно: весь вечер выслушивал меня, говорил со мной, как с порядочным, а тут… – Видите ли, существует метод, названный «молекулярная метка». Коснувшись какого-нибудь предмета, человек непременно оставляет на нем частицу, можно сказать, самого себя. Жир с пальца… Несколько молекул из-под ногтей… А когда держишь нож, то в момент удара… Долго объяснять, у вас, конечно, будет время ознакомиться со всеми деталями, и вы убедитесь… у вас же высшее образование… Физика, да? Тем более! Я хочу сказать, что эксперты обнаружили молекулы, которые можно назвать вашими, вокруг раны на… вы понимаете… и в крови… там было немного запекшейся крови и…

– Я прикасался, да. – Что-то следователь то ли недоговаривал, то ли, наоборот, говорил слишком много. Новый метод… Клетки, молекулы… Как можно по каким-то молекулам идентифицировать конкретного человека? По ДНК – да, возможно, но для этого нужно взять у меня пробу, а этого сделано уж точно не было. Чего он вообще хотел от меня в первом часу ночи? – Я прикасался, – повторил я, – потому что, когда увидел Алика… Господи, это было естественное движение! Вы что же, хотели, чтобы я оставил его лежать и даже не попытался…

– Не нужно так волноваться, Матвей. – Следователь предостерегающе поднял руку. – Если бы вы прикасались к телу, когда кровь свернулась, то есть к трупу, я хочу сказать, то результат экспертизы был бы иным, ваши молекулы находились бы на другой глубине в отобранном для исследования материале, ну, это как годичные кольца деревьев… Видите ли, эксперты утверждают, что вы касались тела, когда оно… то есть когда Гринберг был еще жив, понимаете? Вы держали нож за рукоятку у самого лезвия, вот так…

Он взял со стола один из тех ножей, что лежали у Алика в ящике – или очень похожий, – и показал, как нужно было держать… или как я, по его мнению, держал.

– Как можно по каким-то молекулам определить?.. Это же не ДНК, это…

– Вас метод беспокоит или факт обвинения? – поднял брови Учитель. – По ДНК, конечно, получится точнее. Не то чтобы точнее, а просто со стопроцентной гарантией. Это мы сделаем, утром у вас возьмут пробы на анализ, он не такой быстрый, понадобится около недели… А тот, что сделали сейчас, дает только семьдесят шесть процентов уверенности…

– Семьдесят шесть! – воскликнул я. – Это даже не смешно.

– Да, – согласился следователь. – Это совсем не смешно. Видите ли, тесты с частицами кожи и жира ваших… гм… я имею в виду всех, кто был в тот момент в квартире: вашей супруги, матери и жены погибшего, его сына…

Всех перечислил, никого не забыл.

– Эти тесты дали положительный результат от трех до семи процентов. В пределах погрешностей, как утверждают эксперты. Если человек не касался исследуемого предмета, то именно такие вероятности и должны получиться. А если больше шестидесяти шести процентов, то…

– Я знаю, что такое два стандартных отклонения, – сухо сказал я. – Статистический анализ проходят на втором курсе.

– Да? А я вот не проходил… Нет, действительно, для меня это пока темный лес, но не верить экспертам я тоже не могу. Вы касались раны уби… Алекса Гринберга, когда он еще был жив. Вы, а не кто-то другой.

– Господи, – пробормотал я. – А как же нож… орудие убийства? На ножах нет отпечатков наших пальцев, ни моих, ни… И следов этих… молекулярных… тоже нет, верно?

– Верно, – кивнул Учитель. – Доказано, что ни один из этих двух ножей в преступлении задействован не был.

– Тогда…

– Что тогда? Да, не таким ножом был убит ваш друг. Другим, очень похожим. Мы его не нашли. Вот вы мне и расскажете, куда спрятали – как говорится, для облегчения участи.

Чьей, хотел бы я знать. Моей? Что я могу сказать? Да, виновен? Я сам это понял совсем недавно, когда все, сказанное Игорем, улеглось в сознании, звонок Инги заставил задуматься, а голос, который я наконец узнал, поставил точку. Но ведь это все равно не я, понимаете вы это? То есть да, я, конечно, я, мне с этим теперь жить, мне – и Игорю тоже, но он-то хоть может быть уверен, что спасал отца, а что думать мне?

– У Алика было два таких ножа, – сказал я, а мог и не говорить: все это безнадежно. Ничего не докажешь. – Только два… Оба у вас. Я их не трогал. Никто, кроме Алика.

– Значит, был третий нож, – уверенно произнес Учитель.

– Вы все обыскали – в квартире, под окнами, в мусорных баках, – сказал я. Надо же было что-то говорить, как-то защищаться, хотя больше всего мне хотелось оказаться сейчас одному где-нибудь – в камере, в чистом поле, в могиле, где угодно, чтобы обдумать, понять до конца, хотя, в общем, я и так все почти до конца понимал…

– И не нашли, – кивнул Учитель. – Найдем – с вашей помощью.

– Орудия убийства у вас нет, – сказал я. – Мотива тоже… Зачем мне…

– Скажу. – Учитель направил в мою сторону остро заточенный карандаш, который он держал в пальцах. Будто копье, которым собирался проткнуть меня насквозь. – С мотивом как раз все в порядке. Вы знаете: я говорил с Ингой Киреевой. У вас с ней намечался роман – после того, а может, и во время того, как у госпожи Киреевой был роман с вашим другом. Как-то так получилось… одновременно… Послушайте, – неожиданно переменил тему Учитель, видимо, моральная сторона случившегося мешала ему рационально размышлять над стороной криминальной, – послушайте, вы оба – женатые люди, у обоих дети, у вас девочка, у вашего друга сын… Я просто хочу понять: неужели эта женщина, Инга Киреева, я имею в виду, неужели она так на вас обоих сильно… Я видел ее, говорил с ней – довольно симпатичная особа, незамужняя, да, и что? Я бы даже не назвал ее умной. Что случилось? Почему вы оба так в нее влюбились, что когда она одному из вас отказала…

– Отказала она мне, – сказал я, прервав возмущенно-обличающий монолог следователя. Он действительно не понимал, как это происходит между двумя мужчинами и одной женщиной, даже если мужчины – друзья, и у обоих есть жены и дети? Он никогда прежде с подобными случаями не сталкивался? – Она мне отказала, но было это полгода назад, и я, обратите внимание, понятия не имел, что Алик тоже… Это было… Вы правы, наваждение какое-то. Инга даже и не в моем вкусе вообще-то… Как мне казалось. И не был я никогда склонен к приключениям такого рода. Как-то это вдруг получилось.

– Любовь с первого взгляда, – вставил Учитель, записывая мои слова в блокнот быстрыми значками.

– Что? Нет, почему с первого? Мы довольно давно были знакомы. Это и удивительно: почему оба вдруг… А может, неудивительно… Мы с Аликом на многое смотрели одними глазами, с детских лет еще. Я несколько раз приглашал Ингу в кафе после работы. Один раз были вдвоем в кино: смотрели «Александра», нудный фильм, но зато три часа рядом. Я решил было, что… В общем, она сказала мне, чтобы я не мучил сам себя… Не важно, к делу это совершенно не относится.

– Почему же? – удивился Учитель. – Мы говорим о мотиве преступления.

– Какой мотив, о чем вы? Это было полгода назад! Я понял тогда, что кто-то у нее есть. И собственную глупость понял тоже. А о том, что это был Алик, узнал потом – через месяц или два, не помню, Алик мне сам рассказал. В принципе у нас не было друг от друга секретов. И я ему тоже рассказал, как пытался перебежать дорогу на красный свет. Мы посмеялись, потому что и у Алика с Ингой тоже к тому времени все было кончено. Она женщина хорошая, но… В общем, женщина, и этим все сказано.

– Все? – поднял брови следователь. – Видимо, не все. Иначе почему вы ударили вашего друга…

– Нет!

– …ножом? Госпожа Киреева подтверждает, что вы были в нее сильно влюблены. До самозабвения, вот здесь записано. Да, прошло полгода, как она вам отказала. А вчера вы пригласили ее в кафе и пытались убедить в том, чтобы она скрывала от следствия и свою связь с вашим другом, и инцидент с вами. Почему? Ответ напрашивается: чтобы скрыть мотив!

Значит, Инга именно так поняла наш с ней разговор? А почему нет? С ее точки зрения… Господи, у женщин одно на уме. Что ты им ни говори, они все понимают по-своему: ага, он тоже хотел… А потом говорят: все мужчины одинаковы. Глупо.

– Не было у меня никакого мотива, – устало сказал я. – Я и думать об Инге забыл, и говорил я с ней совсем о другом, она просто не поняла…

– Все у вас ничего не понимают, – осуждающе сказал Учитель. – Инга дурочка, ничего не поняла, я тоже ничего не понял в этом деле – мучаю невиновного…

Это у него юмор такой? Я крепче сцепил ладони, лежавшие на коленях. Очень хотелось закричать, вскочить, сломать что-нибудь. Никто ничего не понимал. Никто. И не хотел понимать. И не мог, вот что самое страшное. Алик понял бы, ему бы и объяснять не пришлось. Игорь мог бы понять, но его-то от этой информации надо было держать подальше. А больше не понимал никто.

– Я действительно невиновен, – сказал я. – Можете не верить…

– Я и не верю, – подхватил следователь. – Мотив есть, возможность… Вы мне о ней расскажете.

– Почему трое свидетелей утверждают…

– А, вы об этом. – Учитель покачал головой. – Да, они вас покрывают, скажите им спасибо. Вам они этим не помогут, а себе только навредят. Я это объясню и супруге… вдове Алекса, и его матери. После похорон, конечно. И что плохо: ребенка они тоже учат говорить неправду.

– Ничему никто Игоря не учит, – сердито сказал я. – И говорят они только то, что видели своими глазами. Послушайте, вы все не так понимаете! Да, я убил Алика…

– Вы это признаете? – вскинулся следователь и даже привстал, перегнулся ко мне через стол, хотел, наверно, поближе рассмотреть выражение моего лица. – Повторите-ка!

Не стал я повторять, я и так произнес вслух слова совершенно невозможные, немыслимые в этом мире, где никакая черная кошка ни разу между мной и Аликом не пробегала, и инцидент с Ингой остался в прошлом, это даже не инцидент был, а так… небольшое облачко, которого мы и сами не заметили бы, если бы не разговорились однажды об уже прошедшем. Убить Алика? Даже в страшном сне…

Но убит он был на другой ветви. И убил его там я. Да. Признаю. Тот я, что убил Алика, признает. Развилка, видимо, как раз тогда и произошла, когда началась у Алика любовь с Ингой. В нашей реальности Инга дала мне от ворот поворот, а в той, другой, видимо, сказала «да» и начала крутить с нами обоими. Возможно, это доставляло ей моральное удовлетворение. Или чисто спортивную радость. Или… Не знаю.

– Повторите! – настаивал следователь. – Вы уже сказали, и диктофон это записал.

Диктофон? Не видел я в кабинете никакого диктофона, и к тому же, насколько я знал, следователь должен предупреждать задержанного о том, что разговор записывается, и нужно обдумывать каждое слово, потому что оно может быть обращено против…

Учитель злостно нарушал процессуальный кодекс и сам признавался в этом?

– Вы же знаете, какая была у Алика болезнь…

– Не надо мне о болезни! Повторите то, что вы сказали. Вам напомнить?

– Не надо, – поморщился я. – Не так давно вы говорили, что если все версии нелепые и только одна фантастическая, то…

– Не нужно мне напоминать изречение классика, – нетерпеливо сказал следователь. – И вообще не о моих словах речь. Итак, вы только что признались…

Я еще крепче сцепил пальцы. Галка сейчас ходит по комнатам и не находит себе места. Нужно позвонить ей, но он же не позволит, пока не услышит того, что ему нужно.

– Послушайте, – сказал я, ощущая, как занемели фаланги пальцев. Сейчас я их сломаю, и тогда боль… – Послушайте, вы можете просто выслушать все, что я скажу? Вы записываете на диктофон? Так запишите. Я буду говорить, а вы не мешайте, хорошо?

– Конечно, – облегченно вздохнул Учитель и опустился на стул.

– И не перебивайте.

– Я уже сказал.

Я помолчал, собираясь с мыслями. Собрал. Расположил перед собой (перед мысленным взором, как написал бы опытный романист) всю известную мне информацию, отделил факты, относящиеся к нашей ветви Многомирия, от фактов, наверняка принадлежавших другой ветви, о которой я на самом деле знал очень мало, да и то с чужих слов, еще нуждавшихся в правильной интерпретации. Факты были однозначны, красноречивы, убедительны. Для меня. А для следствия половины из этих фактов – самых главных! – попросту не существовало и существовать не могло. И все, что я сейчас скажу, будет использовано не для осознания истины, а против меня.

Потому что убил Алика я – и какая разница, в какой из реальностей это случилось?

– Ну… – Учитель то ли торопился домой, то ли, проработав столько лет в полиции, так и не научился терпению.

– Начну с начала, если позволите, – сказал я. Факты лежали «перед моим мысленным взором», и я начал с того из них, что располагался слева в верхнем ряду. – Алик с детства страдал болезнью, которую врачи так и не смогли правильно диагностировать…

– Давайте пропустим то, что к делу не относится… – начал следователь.

Я замолчал. Я молчал минуту, другую, я закрыл глаза, пытался расположить факты иначе, но они, как карты в компьютерном пасьянсе, немедленно возвращались на прежние места, ничего я с ними не мог сделать – даже мысленно.

– Извините, – буркнул Учитель. Наверно, у него был недовольный взгляд, не знаю, я не открывал глаза, не хотел, мне нужно было видеть этот пасьянс, чтобы не сбиться.

– Говорите, я вас больше не прерву.

– Алик с детства болел… На самом деле это была не болезнь, хотя врачи так не думали. На самом деле он жил в нескольких ветвях Многомирия. Вам ведь известно о Мультиверсе, мы говорили об этом, вы читали дневник Алика, его записи. Ничего страшного, название как название. Вы же говорите – Вселенная, и название это не вызывает у вас отторжения, вы к нему привыкли. Когда-нибудь люди привыкнут вместо «Вселенная» говорить «Мультиверс». По-английски это очевидно: Юниверс и Мультиверс. Но мы разговариваем по-русски…

Учитель кашлянул. Прервать меня он не решился, а выслушивать лингвистические экскурсы у него не хватало терпения.

– Вселенных множество. Возможно, их число бесконечно. Не важно. Мы – я, вы, Алик, все люди – живем во множестве разветвлений нашего мироздания, похожего на дерево с бесконечным числом стволов, ветвей, веточек. Мы этого не ощущаем, нам кажется, что живем мы в одном-единственном мире – вот в этом, где мы с вами сидим сейчас напротив друг друга, я вам рассказываю, что происходит на самом деле, а вы мне не верите, хотя вера здесь ни при чем, это физика, и Мультиверс так же реален, как вращение Земли вокруг оси… Извините, я все-таки сбиваюсь, но мне еще не приходилось… В общем, Алик в отличие от многих людей реально жил в нескольких ветвях Мультиверса. Время от времени он видел не то, что происходило вокруг него здесь, а то, что происходило в другой ветви, где он тоже был Аликом Гринбергом, но жил иной жизнью. Иногда он слышал то, что там происходило. Это случается со многими – люди слышат голоса и не понимают откуда. Или что-то видят и думают, что это галлюцинации. Алик еще и на ощупь… То есть он дотрагивался до предметов, находившихся в другой ветви – со стороны казалось, что он пытается нащупать что-то в воздухе, а для него там было нечто твердое, и он хотел понять, что именно. Если бы Алика обследовал психиатр, могу представить, какой диагноз ему поставили бы без тени сомнений. К счастью, он с детства научился скрывать от всех то, что видел, слышал или осязал…

– Но одну вещь Алик скрыть не мог, – продолжал я, приоткрыв на секунду глаза и убедившись, что Учитель слушает меня, а не читает газету. – Его внутренние органы… Он ведь и физически жил в разных реальностях, и когда происходили склейки… Склейки, – пояснил я, – это научный термин, означающий соприкосновение двух или более ветвей Мультиверса, временное между ними взаимодействие. Склейки происходят постоянно, вы тоже имели с ними дело много раз в жизни, но обычные склейки производят ощущение, скажем, дежа-вю, или предметы, потерянные год назад, вдруг появляются на старом месте… Сейчас речь не об этом. Когда происходили склейки в организме Алика, его печень могла оказаться у такого же Алика в другой ветви, а печень другого Алика – в организме нашего. По сути ведь это один и тот же человек! Ну, как две элементарные частицы, находящиеся в одном квантовом состоянии. Поменяйте их местами, и ни в одном эксперименте ни один физик не сможет обнаружить подмену. Человек, конечно, не элементарная частица, и потому, когда у Алика печень или желудок… собственно, это могло быть что угодно… нога, скажем, или легкие… Когда происходила подмена, он ощущал неудобство, начинались боли, совершенно, казалось бы, беспричинные – врачи, во всяком случае, причины так и не обнаружили. Эти склейки, эти временные подмены не зависели от желания Алика – продолжаться они могли по-разному: может, секунду, и тогда вообще никто ничего не замечал, просто вспышка боли, с каждым случается… Мы так с ним решили, что есть, наверно, секундные или минутные замены, когда вдруг начинает ни с того ни с сего колоть в боку или появляется боль в ноге, через короткое время проходит – и все, больше не повторяется. А бывало, что подмененная печень работала в организме Алика неделю, месяц или больше. Болело, да, это не так уж приятно, когда в тебе другой орган, пусть тоже твой, но все-таки иной, с другим возрастом, например, или масса чуть другая, тот Алик, в другой ветви, мог поправиться и весить чуть больше нашего… Когда начинало болеть, Алик шел к врачу, ему делали анализы, находили иногда какие-то отклонения, а чаще никаких отклонений не обнаруживали. Как-то у него даже выявили порок сердца – почему, откуда, прошлая кардиограмма ничего не показывала… Пока придумывали курс лечения, склейка закончилась, и очередная кардиограмма оказалась совершенно нормальной. В общем, вы понимаете, что думали врачи. Собственно… Ничего они на самом деле не думали – мало ли людей, у которых постоянно что-то болит, а на самом деле все боли чисто нервные? Алика тоже записали в эту категорию, и если вы говорили с врачами из больничной кассы, могу себе представить, как они об Алике отзывались…

Учитель что-то пробурчал себе под нос, я не расслышал и не стал переспрашивать.

– Так это продолжалось… А когда его… когда он погиб, я решил, что произошла очередная склейка, причем в тот момент, когда в другой реальности кто-то действительно всадил Алику нож в грудь. Да, тот самый нож, один из тех, что лежали в ящике. Нож остался там, на другой ветви, у того ножа на лезвии запеклась кровь, а на рукоятке легко найти отпечатки пальцев убийцы. А здесь на ножах ничего не было и быть не могло. В тот момент я был в шоке, и у меня совершенно вылетело из головы… Я не подумал: если произошла склейка, и одно сердце сменилось на другое… Почему в груди нашего Алика оказалась эта рана? Почему на рубашке остался разрез? Странно, что мое внимание на это обратили вы! Логика, да? Мне ее не хватало… Это понятно, прежде такие странные склейки не происходили, но я видел… Собственно, то же, что видели вы: никто не мог убить Алика, никто этого не хотел, и орудия преступления не было тоже. Значит, склейка, значит, это сделал кто-то в другой ветви…

Я стал думать: кто? Если мотив возник у кого-то в другой реальности уже после того, как произошло ответвление, то вычислить убийцу я не смог бы ни при каких обстоятельствах – что я мог знать о причинах и следствиях, к нашему миру не имевших никакого отношения? Но если причины возникли еще здесь… Скажем, здесь когда-то у Алика появился враг, настолько серьезный, что мог подумать о том, чтобы избавиться от него… А потом он сделал выбор. В нашей реальности все обошлось – они или помирились, или этот враг решил действовать иным способом. А на другой ветви он принял иное решение: убить. И убил. Время в других ветвях движется иначе. Там может быть даже год иной, раньше или позже…

В общем, я стал думать и вспомнил кое о каких событиях… Вы знаете о моих встречах с Ингой и Шаулем. В нашей реальности эти люди давно с Аликом не виделись, но в другой ветви кто-то из них мог… Сначала я все делал неправильно, то есть выводы мои вели совершенно в другую сторону, я думал… Впрочем, вам, наверно, не интересно, что я думал, это мои проблемы, верно? А вывод, к которому я пришел к вечеру: Алика убила Инга. Мотив у нее был – она очень ревнивая и самолюбивая женщина, у нее с Аликом был роман, очень бурный, Ира ничего не подозревала… то есть мы с Аликом так думали… Потом он Ингу оставил, она не стерпела обиды, пришла как-то к Алику в отсутствие Иры выяснять отношения… не здесь пришла, на другой ветви… Произошла сцена, Инга не сдержалась и…

Учитель закашлялся уже совершенно нарочито – ему не терпелось, версии мои, похоже, не произвели на него впечатления, да я и не ожидал, что он проникнется и начнет поддакивать, не для него я все это рассказывал, а для себя и для диктофона, который запишет каждое слово, и потом, когда-нибудь, возможно, уже другой следователь, копаясь в архивах… в другую эпоху, когда Мультиверс, склейки, ветви реальностей станут обыденным понятием, как сейчас обыденными стали идеи теории относительности, о которых сто лет назад говорили, как об удивительной и непостижимой тайне… Тогда кто-нибудь прослушает запись и поймет наконец…

Мне, однако, это уже не поможет.

– Инга не сдержалась, – сказал я, повышая голос, – ударила Алика тем самым ножом, и в это мгновение произошла склейка… Ничего необычного в принципе. То есть необычного для Алика. Он не умел управлять склейками, но мы понимали, что происходят они чаще всего, когда Алик нервничает или чем-то на самом деле болен… грипп, например… В общем, какая-то слабина в организме… Любая. Вечером я решил, что это Инга… Но после ваших слов до меня дошло: черт возьми, это же невозможно! Если была обычная склейка – обмен внутренними органами, то откуда рана в груди? Откуда разрез на рубашке? При чем здесь вообще рубашка? Такого никогда не происходило. Тогда я подумал: может, это Ира? У нее тоже мог быть мотив – если она узнала об измене Алика. Но Ира… Нет, это тоже не годилось. Наша Ира давно забыла об истории с Ингой, даже если знала о ней, с чего бы ей вдруг… И опять же: если это Ира, то рубашка не вписывалась…

Я растерялся. И тогда вспомнил еще… Игорь. Его взгляд… Я видел, как он смотрел на меня, стоя в дверях своей комнаты. Я тогда прибежал с балкона, ничего не понимая, картинка запечатлелась в сознании, но в памяти всплывала не сразу, какими-то обрывками… Странно Игорь смотрел, будто знал что-то такое… Я решил, что мне нужно с ним поговорить – видите ли, мне пришло в голову, что Игорь мог получить какие-то отцовские качества по наследству, мы с Аликом не знали, передается ли это с генами… То есть это я раньше так считал: мы не знали. Мы об этом говорили, конечно, и Алик утверждал, что Игорь в порядке… На самом деле он не хотел мне говорить. А сам знал. У него были тайны от других – со мной. И у него были тайны от других – с собственным сыном. Я не подозревал. Никто не подозревал.

– Вы хотите сказать… – не удержался от замечания Учитель. Голос его звучал совершенно индифферентно: ты, мол, говори, а мое дело слушать, но учти, что ни одному твоему слову веры нет и быть не может.

Мне нужно было обязательно закончить рассказ и поставить точку – свою точку в этом неправдоподобном (ох, как прав был Учитель!) расследовании, – пока не иссякло у него терпение, пока он меня не остановил решительным жестом, не грохнул ладонью по столу, не посмотрел выразительно на часы.

– Вы слышали кое-что из нашего с Игорем разговора. Наверно, в те мгновения, когда мы оба повышали голос. Я понял, что случилось в тот вечер, когда увидел игрушку в комнате Игоря. Маленький клоун с оранжевым носом. Вы ее наверняка тоже видели при обыске и, конечно, не обратили внимания: игрушка не могла иметь отношения к убийству. Она и не имела. Прямого отношения, я хочу сказать. Клоун вроде китайских, что продают за двадцать шекелей в любом детском магазине. В руке – я случайно обратил внимание – он держал израильский флажок, почему-то ярко-зеленый, а не голубой. Не то чтобы кто-то зачем-то не мог выпустить и таких клоунов, но… Я спросил, и Игорь ответил: он взял эту игрушку в другой ветви… Не украл, у себя же и взял. У себя, что на той ветви… Наверняка там оказался аналогичный клоун – из тех самых, по двадцать шекелей. Впрочем, не знаю, механизм такой склейки, с переносом предметов, совершенно неизвестен. То есть это часто случается, наверняка и с вами не раз нечто подобное происходило – предметы исчезали со своих мест, а потом появлялись, хотя вы точно знаете, что именно на этом месте сто раз искали… Это спонтанные склейки, никаким образом от вашего желания не зависящие. А Игорь… Он приобрел от отца способность не только жить в разных мирах, но и переносить из мира в мир то, что ему нравилось… или… В общем, мне казалось, что я понял тогда, наконец, как все произошло на самом деле. Ребенок в который уже раз видел и слышал то, что происходило в той реальности, где роман Инги и Алика продолжался все эти полгода. Может, она еще сильнее к Алику привязалась, не знаю. Инга пришла выяснять отношения, Алик сказал, что все кончено, она схватила нож… на глазах Игоря. Вы можете себе это представить? Он видел, как его отца… И что он мог – ведь физически он там не находился, но видел и слышал так, будто на самом деле… Наверняка он поступил рефлекторно, я бы на его месте… В общем, он сделал то же, что сделал в свое время с понравившейся игрушкой: вышвырнул того Алика, уже раненого, умиравшего, в нашу реальность, а наш Алик, живой, невредимый, без раны в груди, оказался на той ветви, где Инга продолжала сжимать в руке окровавленный нож и наверняка ничего не понимала – помнила, что ударила, впала в панику, а эффекта никакого, даже следа на рубашке… Игорь спас отца – там. А здесь…

– Бред, – пробормотал себе под нос Учитель, потирая виски, реплика не предназначалась для моего слуха, но я услышал, мой слух был сейчас таким же острым, как слух следователя, слышавшего то, что вовсе ему не предназначалось.

– А здесь, – сказал я, повышая голос, – здесь оказался мертвый Алик – и ни орудия убийства (нож остался в руке Инги), ни видимого мотива ни у кого из присутствовавших, никаких шансов раскрыть это дело, если не подтасовать улики… Я уверен: сам Игорь так и не понял, что именно сделал. Я же говорю: это было рефлекторное движение. Вряд ли он способен повторить такое еще раз, тогда было состояние стресса – отца убивают у него на глазах! Вот почему он так смотрел, когда стоял на пороге комнаты и видел… Вы знаете, я даже подумал: может, он хотел потом переиграть, попробовать еще раз поменять местами… если понял, конечно… Я не стал с ним на эту тему… И вы не станете, я уверен. Даже если он и пробовал… Ничего уже не могло получиться. Один из… в общем, Алик умер, и перенос оказался невозможен.

– Почему? – неожиданно спросил Учитель, наклоняясь ко мне через стол и глядя в упор своими совиными глазами, усталыми, будто он не спал вечность и совсем уже не соображал, с кем разговаривает, и главное – о чем и чего хочет добиться.

– Что? – Я сбился, я не ждал вопроса, я ждал, что он скажет «Ну все, довольно, наслушался я этих бредней», простой вопрос «почему?» сбил меня с мысли настолько, что мне показалось вдруг, что мысли в моих рассуждениях никакой и не было.

– Почему? – повторил следователь. – Почему перенос оказался невозможен? Есть, наверно, какие-то аргументы… Я полный профан в теории этого вашего Мультиверса. Нам бы по-простому со своим миром управиться…

Он что, издевался надо мной? Или для протокола ему так уж было необходимо мое окончательное признание в собственном безумии – с его, конечно, точки зрения? Хотел облегчить мою участь, чтобы психиатры, прослушав запись…

– Не знаю, – сказал я. – Откуда мне знать? Кто изучал законы таких склеек? Кто их хотя бы классифицировал? Кто хотя бы составил список? Мы пробовали… Кстати, если вы поищете в компьютере у Алика, там должна быть директория… как она называлась… Ну да, так и называлась: «Склейки». По-русски. У него все папки назывались по-русски, и вы не поверите – почему. От Игоря. Игорь по-русски совсем не читает, только на иврите. Он и говорит по-русски не очень…

Я прикусил язык. Не нужно слишком много об Игоре. Не нужно, чтобы мальчика трогали, чтобы с ним говорили…

Чтобы проверить мои слова, Учитель с Игорем разговаривать не будет. Зачем?

– Господи… – пробормотал следователь, потянулся к клавиатуре компьютера и нажал-таки на какую-то клавишу. Может, закрыл программу, а может, подал команду выключить диктофон. Наслушался, мол, хватит.

– Если бы это дело вел Игаль или даже Моше, – Учитель бормотал себе под нос, тер пальцами виски, смотрел, что происходило на экране, на меня вроде и не обращал внимания, будто меня здесь больше не было, но говорил он мне, я это чувствовал, я это точно знал, мы были в комнате вдвоем, а сам с собой он говорить не стал бы, я почему-то был в этом совершенно уверен, – то они бы уж точно посадили его в камеру, получили санкцию на продление еще на неделю, а за неделю обнаружили кучу косвенных улик, ну очень косвенных, но все-таки…

– А вы, – сказал я, – на это не пойдете.

Он наконец обратил свой затуманенный взор, как сказал бы плохой романист, в мою сторону.

– Знаете, Матвей, – сказал он голосом, в котором не ощущалось и тени усталости, будто мы только сели разговаривать, а на дворе утро, оба мы выспались и готовы к долгому и трудному разговору, – знаете, Матвей, вы все сказали правильно. Наверно, с точки зрения теории этого вашего Мультиверса ваш анализ почти безупречен. Когда-нибудь в будущем, если это будущее наступит, Мультиверс станет такой же естественной деталью нашей жизни, как сейчас телевизор или мобильный телефон.

– Это совершенно разные…

– Разные, да! – не дал мне договорить Учитель. – Но вы понимаете, что я имею в виду. Да, так я хочу сказать, – вы сказали правду, как вы ее понимаете. Но не всю. Я ни бельмеса не смыслю в этом вашем Мультиверсе. Но факты я анализировать умею. И из вашей же информации, из того, что вы здесь мне наговорили, и из того, что я слышал сам… В общем, согласитесь, Матвей, в этой реальности или в соседней, но друга вашего убили вы. И никто другой.

– Что…

– Вы! Сложите все слова… Вы тоже любили Ингу… Красивая женщина, да, я имел возможность убедиться. Она мне сказала: Матвей так ко мне относится, потому что я ему отказала. Полгода назад. Это есть в протоколе моего с ней разговора. Она вам отказала – здесь. В другой реальности все было не совсем так. Вы с ней были, потом Алекс Гринберг Ингу у вас отбил. Дружба дружбой… Я помню, как в далекой юности расквасил нос лучшему другу, когда он попробовал взглянуть на мою девушку… Самое интересное, что оба мы были ей до фонаря… Так что я хочу сказать? Это не Инга пришла к Алексу выяснять отношения. Ну подумайте сами! Даже если Иры не было дома? Стала бы она… Нашла бы другое место. В кафе. Не знаю… У себя дома… Нет, к Алику пришли вы. Вы бывали у него каждый день. Вы знали о ножах в ящике стола. Откуда было Инге о них знать и, тем более, в состоянии аффекта что-то искать в ящиках?.. Нелепо. Это вы сказали Алику все, что о нем думаете. Он вам ответил… Может, рассмеялся в лицо? Вы же всегда были ведомым, он впереди, вы – на шаг сзади. Вы сами об этом говорили. А тут… Что вам ударило в голову? Для вас – не для Инги! – было вполне естественно протянуть руку, достать из ящика один из ножей… А дальше… Наверно, так и было, как вы рассказываете: сын увидел отца, ощутил шок, непроизвольно сотворил склейку или как вы это называете… А потом, увидев отца на полу и вас, входившего в комнату с балкона… Он ведь только что видел, как вы… И вдруг – вы совсем в другом месте… Наверно, только в тот момент до мальчика и дошло, что именно и где именно случилось. Может, он сразу и попытался вернуть… Но шок прошел, ничего у него не получилось, а потом, когда Алекс умер, и не могло ничего получиться – тут уж я верю вам на слово, вы лучше разбираетесь в этом вашем… Многие фразы из его с вами разговора легко интерпретируются, если он вас, а не Ингу, видел с ножом в руке… Я прав?

Короткий вопрос ударил меня наотмашь. По левой щеке и по правой.

– Я прав? – повторил следователь и продолжал, не дождавшись ответа: – Вот видите, придумывать фантастические версии я могу не хуже вашего. В рамках логики, если принять правила игры.

– Хотел бы я, чтобы это было игрой, – пробормотал я.

– Что? – споткнулся Учитель. – Да, знаете ли, Матвей, убийство – не игра, вы правы.

Он взял в руки свой желтый блокнот, перелистал, будто искал какую-то уличавшую меня запись. Ничего он там найти не мог, ничего там у него против меня не было, весь этот допрос он устроил с единственной целью – вывести меня из равновесия, заставить признаться, заставить сказать, наконец, куда я спрятал третий нож, которым и убил Алика, спрятал так ловко, что вся тель-авивская полиция в течение суток не может его найти, и как мне удалось так запугать всех домашних, что они до сих пор меня покрывают, ведь кто-нибудь должен был видеть, как я… не мог не видеть!

– Ножи, – сказал я, – лежали в ящике компьютерного столика. Столик – в комнате Игоря. Игорь был в своей комнате, когда это случилось… в гостиной. Я должен был войти в комнату, открыть ящик…

– Не должны были, – буркнул Учитель. – Не пытайтесь подловить меня на противоречиях. Два ножа для разрезания бумаги как лежали в ящике, так и остались лежать. Был третий нож. Такой же или похожий. Скорее всего вы принесли его с собой. Что говорит о заранее обдуманном намерении.

– При всех? По-вашему, я сумасшедший?! Не мог дождаться, пока мы с ним останемся наедине?! И зачем? Зачем, черт возьми? Полгода прошло! Все давно кончилось – и у него, и у меня!

Я понял, что кричу все громче, понял, что уже не сижу на стуле, а навалился на стол, смотрю в лицо Учителя и кричу прямо в его прищуренные глаза.

– Сядьте! – резко сказал он, не пошевелившись. – Сядьте, иначе я вызову конвойного и отправлю вас в камеру, не закончив допроса.

Я упал на стул. Мне было плохо. В висках стучали молотки. Сердце куда-то падало и не могло упасть. А если бы упало наконец, то наверняка разбилось бы, и все бы сразу закончилось – раз и навсегда.

В этой реальности.

– Вы специально сделали это при всех, – тихо сказал Учитель. – Чтобы у вас были свидетели того, что вы этого не делали. Свидетели, которые при любых обстоятельствах будут показывать в вашу пользу.

– Да? – вяло проговорил я. Странная логика была у этого человека. Мать Алика, его жена и сын свидетельствовали бы в мою пользу, хотя я на их глазах?.. Галка – да, она бы сказала все, что угодно, лишь бы меня оправдали, но Анна Наумовна… Да она бы убила меня на месте тем же ножом… если бы он существовал на самом деле…

– Да, – твердо сказал следователь. – Игорь не считается. Его в гостиной действительно не было в тот момент. Ваша жена не считается – она за вас в огонь и воду… Даже если вы ей изменяли, что можно считать доказанным. Жена Алекса? В первый момент она, возможно, была в состоянии шока, но вы… Послушайте, наверняка ведь все происходило не так, как все вы рассказываете! Вы начали с ним ссориться – при всех. Возможно, не впервые. Возможно, вас даже пытались разнять. Возможно, тот третий нож был на самом деле в руке Алекса, и он первым поднял на вас руку, а вы защищались… Все видели, что это была самозащита.

– Господи, – сказал я. – Какие глупости. И вы говорите о моих фантазиях. Да ваши…

– По правде говоря, я уверен, что так и было. Судя по всему, что я узнал – о вас, о Гринберге, о его родных, – именно он был скорее всего зачинщиком драки. У него был жесткий характер, не у вас. Линию защиты вы продумали, похоже, за те минуты, что прошли между вызовом «скорой» и приездом полиции. Умная линия, должен признать. Орудие убийства вы спрятали очень хитро, но мы его найдем, не сомневайтесь. А всеобщая круговая порука… Думаю, даже если вы продержитесь на этом до суда, обвинитель при перекрестном допросе не оставит от всех вас камня на камне. Неужели у матери… Неужели она хочет, чтобы ее обвинили в лжесвидетельстве?

Он собирается допрашивать Анну Наумовну? Ладно – Иру. Или Галку. Они хоть сто раз скажут о том, что видели на самом деле. Но Анна Наумовна может не выдержать. Больное сердце… Постоянные напоминания о том моменте…

Неужели этот человек не понимает, что они говорили правду, одну только правду и ничего, кроме правды?

Не докажешь.

– Чему вы улыбаетесь? – раздраженно спросил Учитель. – Я сказал что-то веселое?

Я улыбался? Не знаю, мне казалось, что я плачу.

– Юридический казус, – сказал я. – Я убил Алика в одной реальности, а обвиняют меня – в другой, там, где мне и в голову прийти не могло… Там, где я действительно ударил его ножом, Алик жив и здоров, и мы скорее всего помирились. А там, где мы давно помирились и остались лучшими друзьями, меня обвиняют в том, что я…

– Опять вы со своими парадоксами. – Следователь положил желтый блокнот в ящик стола, закрыл на ключ, экран компьютера погас, все, допрос закончен, говорить больше не о чем, обвиняемый признаваться не хочет, городит нелепость на нелепость, и что теперь делать, улик против него нет, свидетельств тоже. Понятно, что убил именно он, но – не докажешь. Только если найти нож, а до тех пор…

– До утра вы побудете в камере, – сухо сказал следователь. – А потом вас скорее всего отпустят. Вы правы, судья не даст разрешения на продление срока содержания под стражей.

– Мы так хорошо говорили с вами вчера, – сказал я, с трудом поднимаясь на ноги. Меня качало. Лучше бы они тут меня избили, я бы сломался, я не могу, когда меня бьют. И с Аликом мы никогда не дрались. Это невозможно. Лучше бы они меня тут избили, и я бы сознался в чем угодно. Я бы все им подписал. Признание. Подробности. Только не смог бы показать, куда спрятал нож.

– Да, – рассеянно сказал Учитель, – вчера мы с вами хорошо разговаривали.

– Можно мне позвонить жене? Скажу, что…

– Нет.

Конечно. Ударить он меня не может, так хоть таким образом… Садист.

Дверь открылась, двое полицейских вошли в комнату, у одного в руках были наручники.

– Не надо, – сказал Учитель. – Под мою ответственность.

Спасибо и на том.

– Послушайте, Матвей, – сказал следователь, когда я был уже в дверях. Я обернулся: Учитель вышел из-за стола, он почему-то показался мне сейчас ниже ростом, будто я смотрел на него под странным ракурсом – не из этой реальности, а из другой. Может, так и было? Может, на той ветви Мультиверса, где я действительно ударил Алика ножом, другой следователь с такой же фамилией Учитель допрашивал меня о том, как это получилось: окровавленный нож в моей руке, а у Алика – ни единой царапины?

Чепуха.

– Послушайте, Матвей, – сказал Учитель, будто время вернулось вспять на несколько секунд, в течение которых я находился в другой реальности, на другой ветви, в другом себе, – мне бы хотелось, так, как вы и ваш друг, верить во все эти ветви, в Мультиверс, другие вселенные… Легче жить. Но я даже в Бога не верю. В нашего, еврейского. Где уж мне верить в иные миры…

Может, мне показалось, а может, на самом деле невидимая нить соединила меня с этим человеком. Может, мне показалось, а может, он на самом деле хотел, чтобы все было так, как я рассказал.

– Все было так, – кивнул я. – Скажите лучше, как мне теперь жить на свете?

Слова вырвались у меня непроизвольно. Я не хотел.

Учитель пожал плечами.

– Меня действительно будут судить?

– Не уверен, – откровенно сказал следователь.

– Жаль, – сказал я.

Пожалуй, сейчас мы действительно полностью понимали друг друга.

Аркадий Гердов

Рутинное пришествие

Свалка у Николиной Горы

То ли из-за глобального потепления планеты, то ли из-за дурного циклона, ненароком прилетевшего из Сахарской пустыни и застрявшего в Москве, жара навалилась на столицу несусветная. Вокруг города под землей занялись торфяные поля, и горячее дымное марево струилось по земле, вызывая у людей чувство панической обреченности. Дышать было совершенно нечем.

Свалку, расположенную за кольцевой дорогой рядом с Николиной Горой, держала старуха Извергиль. Полвека назад очень дорогую обаятельную путану богатые клиенты нежно называли Любочкой, Любашей, Любовью свет-Васильевной. Старухой Извергиль, уже не так давно, ее прозвали аборигены свалки за крутой нрав и облик сказочной Бабы-яги.

Аборигенов, давно и постоянно кормившихся свалкой убогих людишек, было изрядно. И кроме них городской свалкой пробавлялся народ случайный, временный, попавший по каким-то причинам в скверные жизненные обстоятельства. При свалке всегда околачивались люди, волею судьбы выбитые из наезженной колеи.

Сухая, согбенная, со снежным пушком на голове старуха выстроила в своей вотчине строгую властную вертикаль и царила в ней непререкаемо. Малейший бунт подавлялся скоро и беспощадно. Аппарат подавления состоял из трех бугаев, готовых по приказу старухи искоренять крамолу в любом ее проявлении. Извергилью властную старуху называли только за глаза, а в глаза подданные боязливо величали ее королевой.

Спившийся литератор Леонид Самуилович Цимес, по прозвищу Софокл, обнаружил в свежих, недавно привезенных мусорных отвалах початую бутылку коньяка и, полагая, что никто его не видит, мгновенно опустошил ее. По понятиям свалки сокрытие находки от властвующей королевы было деянием запретным, и теперь литератора ждали суд и кара. Убогие качки повязали его и приволокли на судилище. Старуха, восседавшая по этому случаю в тронном обитом алым бархатом кресле, всмотрелась в пьяную слезящуюся рожицу Софокла и изрекла приговор:

– Умеренно без надрыва выпороть и на неделю лишить обеденной чарки.

Лишение чарки повергло литератора в уныние.

– Смилуйся, королева! – заскулил он. – И коньяк был дрянной, да и было там его на донышке.

– Не ври, еврей, – возразила подсудимому бывшая актриса столичного детского театра Элеонора Бушприт по прозвищу Мадонна. – Не ври королеве. Импортный был коньяк. Вот бутылочка-то, – она продемонстрировала улику собранию, – полная почти была. Видела, как ты ее высасывал с жадностью.

– Ах ты, кряква раскормленная! – взъярился литератор, переходя от защиты в наступление. – Нет, вы посмотрите на нее! – обратился он к собравшимся на судилище аборигенам свалки. – Видела она. Разве возможно по виду распознать букет и аромат благородного напитка? Говорю же, дрянь была! Его потому и выбросили, что гадость. И то, что бутылка французская, ровно ничего не означает. Нынче жулье черт-те что разливает в фирменные бутылки.

Мадонна встала, сверкнула глазом и пошла свекольными пятнами.

– Зачем же пил взахлеб тайно от общества, если гадость?

– Лечился. Через силу принимал, как лекарство. Грипп у меня какой уж день. Одышку и температуру ощущаю, поэтому никак нельзя мне без чарки, королева. Без дезинфекции вирус в организме верх возьмет, и стану я очагом эпидемии среди вас.

– Вот ведь хмырь! – Мадонна звонко шлепнула себя ладонями по бедрам. – Как вывернул, хитрый еврей! Это что же? Нам теперь в целях защиты от гриппа нужно его регулярно водкой потчевать? – Она осмотрела сидящих кто на чем аборигенов. – Предлагаю изгнать его из общества.

Среди аборигенов начался тихий невнятный ропот.

– Цыц, Мадонна! – Старуха воздела крючковатую длань. – Нарушаешь субординацию. Изгнать старожила из общества могу только я в наказание за серьезный проступок. Бутылка хотя бы и фирменного коньяка – пустяк. Ты дважды упомянула, что он еврей. Не любишь евреев?

Бывшая актриса села на ящик из-под консервов и вздернула подбородок.

– Не люблю, королева.

– По какой же причине, если не секрет? Поделись.

Актриса вспомнила гнусный газетный пасквиль, сочиненный театральным критиком Лившицем, воздела руки к белесому от зноя небу и заявила:

– Они Бога нашего распяли.

Аборигены озабоченно примолкли, и стал слышен звон ошалевших от жары кузнечиков. Подсудимый удивленно вздернул брови и уставился на Мадонну.

– Пардон, мадам. Давайте разберемся. Это ты – о древней библейской байке про Иисуса из Назарета?

Мадонна молитвенно сложила на груди руки и поджала тонкие губы.

– Никакая это не байка. В Библии записаны откровения Господа.

– Ну да. Ну да, – пробормотал Софокл. – Назидательные новеллы в манере Сервантеса. Откровения? Ну, пусть откровения. Могу допустить историческую достоверность описанного. И готов допустить существование Иноразума, который придумал сценарий случившегося и осуществил режиссуру его постановки.

– Богохульствуешь, еврей? – В хорошо поставленном голосе актрисы прозвучала угроза. – Что еще за Иноразум?

– Иноразум, – задумчиво повторил подсудимый. – Именно Иноразум. Твой Бог, кривляющаяся гусыня. Твой разумный всемогущий Бог, существующий в Иных Пространствах, недоступных нашему пониманию. Сияющий бесплотный Разум, обладающий гигантским творческим потенциалом. Творец, создавший Наш Мир и все сущее в нем. Бог Отец. Я назвал Его Иноразумом. Иным, не человеческим, разумом. Хочешь мне возразить?

Мадонна нахмурилась и посмотрела на Софокла с подозрением.

– Ты что-то мелил о сценарии.

– Сценарий. Отчего же не сценарий? Задумал и осуществил. Если верить Библии, то именно так, монахиня ты наша свалочная. Именно так. Задумал и осуществил. Все продумал до мелочей, все предусмотрел. И апостолов предусмотрел, и фарисеев, и предателя Иуду, и прокуратора Кесаря, и статистов, и всю атрибутику, и весь декор. Масштабно было поставлено действие и очень натурально. Очень! Публика была потрясена постановкой. По сию пору помнит и сюжет, и персонажей. Разве не так, господа? – Подсудимый оглядел собрание. – Почто молчите? И Сын Сценариста заранее знал сюжетец. Знал, что не минует его горькая чаша. Другие персонажи трагедии не знали сюжета и действовали по наитию свыше, а Сын доподлинно знал все его извивы. Уж он-то действовал не по наитию, а согласованно со Сценаристом. Знал и, общаясь с учениками-апостолами, предрекал развитие сюжета, намекал иносказательно на свою причастность к его созданию. Именно так, господа. Именно так. В притчах, в проповедях, в напутствиях не раз говорил ученикам, что он не кто иной, как чадо Верховного Пастыря. И если не внимали, не верили Ему, так и в этом был умысел Сценариста для создания эффектной запоминающейся интриги. Автор подводил, готовил публику к кульминации, к Голгофе. Вот так, господа труженики помойки. Вот так! И хочу спросить вас, господа. Чем же провинились статисты, оравшие в массовке положенные по сценарию слова? Допускаю, что толпа и в самом деле вопила: «Распни!» Пусть. Но ведь они кричали по наущению Господа. Ведь если бы Всемогущий пожелал, они бы заорали: «Помилуй!» Или я не прав?

После недолгой удивленной паузы аборигены возмущенно загомонили, а качки преданно посмотрели на старуху, ожидая команды на проведение экзекуции.

– Вот уж нет! – Лицо Мадонны полыхнуло нездоровым багрянцем. – Евреи ненавидели Иисуса и орали по собственной воле.

– По собственной воле? – Софокл задумчиво помотал всклокоченной головой. – А как же заготовленные акты, на которые намекало земное воплощение Творца? Как же крестный ход и Голгофа? Нет, Сценарист не мог пустить действие трагедии на самотек. Не было у массовки собственной воли. Она действовала в строгом соответствии со сценарием. И если так, то…

– А как ты, вот лично ты, относишься к Спасителю? – перебила осужденного литератора старуха.

– С удивлением, мадам. А вы?

– Я с надеждой, – басом пророкотала Извергиль. – Что же тебя в Нем удивляет?

Софокл вынул из кармана штанов большой несвежий платок и вытер им потный с залысинами лоб.

– Многое, королева. Многое. Кого и от кого Он спасал? И спас ли? В чем социальный, общественный смысл действия? Если это рекламная акция…

– Что?! – вызверилась детская актриса.

– Перестань, Мадонна! Не лицедействуй! Не строй из себя мать Терезу. Это персонаж не твоего репертуара, – осадил ее бывший литератор. – Так вот, если это была реклама десяти Заповедей Творца, повторение рецептов праведной жизни, обращенное к ученикам и окрестному люду, то удивляет весьма скромный результат акции. Кого Он выучил? Кто спустя двадцать веков живет по этим заповедям в надежде на радости загробной жизни, опасаясь неотвратимости Божьего Суда. Кто, королева? Вы встречали в своей жизни хоть одного праведника? Я не встречал. Неужели Всемогущий и Всеведающий не мог найти иной, более действенный, способ внедрить в людей Мораль и Нравственность? Вот вы сказали, что живете с надеждой. На кого, королева?

– На него, – совсем тихо прошептала старуха Извергиль, подняв указующий перст.

Все запрокинули головы и увидели в струящемся мареве расплывающийся образ с распростертыми крылами.

Аггел. ру

Опустившись на заросший сорным кустарником склон горы, аггел хотел было, как положено по инструкции, воссиять, но никого, кроме большой любопытной крысы, не узрев, передумал. Он отстегнул оба посадочных крыла, аккуратно сложил их и сунул в заплечную торбу. Продираясь через колючий кустарник к свалке, аггел вдруг увидел босого заросшего смоляной бородой мужика в тельнике и драных шортах. Он снова хотел приветливо воссиять, но, разглядев то, чем встречный занят, вздохнул, поправил торбу, сделался совершенно невидим и вышел на прогалину между кустами с многочисленными следами костров. Бородатый сидел на гнилом пеньке и пек в угольях ворону. По лысой полянке, смешавшись со смрадом торфяной гари, распространился аромат печеного мяса. Мужик сорвал большой лист лопуха, развалил на нем приготовленную птицу и что было силы завопил:

– Верка-а-а!!!

Никто не отозвался. Он вывернул из вороньей тушки лапу, очистил ее от перьев и пуха, в момент обглодал и повторил вопль. На этот раз из кустов вышла девочка лет восьми.

– Чего орешь? Тут я. Лисички вот нашла. – Она положила рядом с кострищем целлофановый пакет с грибами.

– Червивые небось. Садись ешь!

– Хорошие. Мелкие выбирала.

Девочка присела рядом с бородачом и принялась за ворону. Через минуту с птицей было покончено. Мужик тем временем срезал ножом осиновый прутик, очистил, нанизал на него грибы и сунул их в тлеющий огонь костра. Когда грибы скукожились, потемнели и дали дух, он вынул прутик, сжевал один грибок для пробы и передал прутик девочке.

– Ешь.

– А ты?

– Ешь. Тебе расти нужно, а в грибах белок и аминокислоты. Ягоду бы нужно поискать, в ней глюкоза.

– О Господи! – сказала девочка, взяла прутик и принялась зубами стаскивать с него грибы один за другим.

Когда прутик полностью обнажился, аггел проявился, подошел к костру и сел рядом с девочкой.

– Дай-ка его мне.

Девочка протянула аггелу обожженный осиновый прутик, спросила удивленно:

– Ты почему голый?

– Так положено. А ты куда смотришь? Не бери в голову. Муляж это. Реквизит. Как бы по образу и подобию. Поняла?

– Ага, поняла. Ничего я на него не смотрю. Больно надо. А ветка тебе зачем?

– Чудо сейчас сотворю седьмой категории.

Бородатый мужик закрыл рот, протер кулаком глаза, содрал с себя тельник и протянул аггелу.

– Надень.

– Вообще-то не положено, – засомневался аггел, потом посмотрел на девочку, вздохнул, снял с плеча торбу и облачился в матросское.

Тельняшка сидела на нем мешком и свисала до колен.

– Все, теперь не мешайте. Буду сосредотачиваться и входить в раж.

Он замер, прикрыл глаза и с полминуты был совершенно неподвижен. Потом ткнул прутик в землю, простер к нему длани и совершил над ним ритуальные мановения. Прутик послушно дрогнул, укоренился, покрылся листвой и начал быстро расти, становясь деревом. Через минуту на нем вызрели крупные янтарные плоды.

– Насыщайтесь, – устало произнес аггел и прилег в тень дерева. – В них, в яблоках этих, всяческой глюкозы и сахарозы навалом. Сиречь изобилие есть. Ни с какой ягодой не сравнить. Ешьте, а я вздремну.

– Дела, – сказал мужик и отодвинул девочку от дерева. – Я вначале. Мало ли чего.

– Чего это, чего? – встрепенулся аггел и в который раз вздохнул.

– Так впервой же, – смутился мужик. – Непривычные мы. Мы же ни сном ни духом, а тут халява.

– Тебя не Фомой ли зовут? – спросил аггел.

– Фома Кузьмич, – обрадовался бородач, – а она дочь моя Верка. Дщерь по-вашему, – поправился мужик и сделал строгое лицо.

– Дела, – согласился с мужиком аггел, засыпая.

Спал он совсем недолго, а когда проснулся, увидал, что девочка собирает внезапно выросшие на обугленной поляне незабудки, а мужик сидит рядом с ним и скребет ногтями густую поросль на груди. Аггел встал и надел на плечо торбу с крылами.

– Жарко, – сказал мужик.

Аггел промолчал.

– Пивка бы холодненького, – сказал мужик. – Можешь?

Аггел посмотрел на небо, кивнул и начал:

– В одном поселке городского типа жил мытарь. И было у него… – Аггел замолчал, снова взглянул на небо и продолжил: —…сто белых коз с козлятами и сто черных. И были у него еще жены, куры, злато-серебро и иные припасы. И вот однажды…

– Сколько? – удивился мужик.

– Без разницы. И вот однажды…

– Как это без разницы? – возмутился бородач. – Двести коз да еще с козлятами в поселке городского типа? Не верю. Где он там их держал? Думай, что говоришь.

– На скотном дворе, в хлеву, – неуверенно предположил аггел.

– Больше двухсот голов скота? Не верю.

– А ты постарайся поверить, Фома Кузьмич. Я же тебе не от фонаря глаголю, а от…

– Не верю, – отрезал бородач. – Давай разберемся с пивом. Жара, сил нет.

Аггел посмотрел на неверующего Фому, прикрыл глаза, сел на незабудки, сказал тоскливо:

– Посох нужен. Посох и камень большой.

– Для пива?

– Ну, про пиво забудь. Вино могу.

– Кислое? Сухарь?

– Ну, могу кислое.

– Посох, значит. Это дело плевое. А где же я тебе камень возьму?

– Ладно, – согласился аггел, – можно без камня.

Мужик зашел в осинник, срезал ветку потолще, очистил с нее листву, дал аггелу.

– Годится?

– Не так чтобы. Ладно, сойдет.

Аггел ухватил ветку, с силой ударил ее концом в землю и стал смотреть, что будет. К ним подошла девочка с большим букетом голубых цветов.

– Что это вы?

– Пить хочешь? – спросил ее отец.

– Ну, – согласилась девочка.

– Место неправильное, – сказал аггел, вытащил из земли ветку, отошел на два шага и повторил удар.

В земле хлюпнуло, в месте удара образовалась крохотная черная лужица, и запахло соляркой. Аггел выдернул ветку, принюхался и долго смотрел в небо.

Фома Кузьмич сунул палец в лужицу, понюхал его и брезгливо вытер палец о порты.

– Нет. Ничего не выйдет. Откуда ему взяться, если экологии нет.

Аггел взглянул на него, покачал головой и так хватил веткой о землю, что от нее отлетели щепки. Из земли тотчас забил фонтан рислинга.

– Ну ты даешь! – изумился неверующий Фома и припал к струе.

Аггел отбросил остатки ветки.

– Не торопись. Видишь же, рыжее еще. Если камень, можно сразу, а так нужно чтобы все промылось.

* * *

Спустившись с горы и увидав мусорные холмы, аггел снял с плеча торбу, одернул тельник, взглянул на Фому Кузьмича с дочерью.

– Отойдите на семнадцать саженей.

Фома Кузьмич рыгнул рислингом и сел на пенек.

– Зачем это?

– Так положено. Для вящей безопасности. Мне воссиять требуется по случаю.

– Воссиять? Тебе? По какому такому случаю?

– Народ встречный. Люди кое-какие. Положено.

– Люди? Это которые помойкой пробавляются? Нашел людей. Ну, воссияй.

– Опалить могу ненароком. Отойдите на семнадцать саженей.

– А почему именно на семнадцать? В метрах это сколько?

– В метрах? Отойди вон за березу.

– Трудно с тобой. – Фома Кузьмич уронил голову на руки. – То камень тебе, то палку потолще, то мелешь незнамо что про какого-то мытаря, то вдруг воссиять тебе потребовалось. Не простой ты парень. Нет, не простой. Одна снежи-и-нка еще не снег, еще не снег, – вдруг слезно заголосил он, с укором глядя на аггела. – Одна дождинка еще не дождь.

Аггел с минуту смотрел в небо и беззвучно шевелил губами, потом сказал тихо:

– Отдались Фома за березу.

– Верка-а-а! – заорал Фома Кузьмич.

Девочка положила на землю пакет с плодами чудесного дерева и подошла к отцу.

– Ну, чего тебе, алкаш?

– Не хами отцу. Отойдем вон за березу. Ему, вишь ты, воссиять нужно срочно. Смотри, тельняшку не спали, воссиятель.

– О Господи! – Девочка подошла к аггелу и взяла его за руку. – Сам иди за березу, а я с ним останусь.

Аггел взглянул на девочку, одернул тельник, накинул на плечо торбу и зашагал к мусорным отвалам.

* * *

Лохматое измученное солнце грузно валилось на горизонт. Аггел стоял у подножия горы, смотрел на кровавый закат и размышлял о суетности мира. Фома Кузьмич нашел продранную раскладушку и дремал на ней. Аборигены грызли принесенные девочкой плоды и обсуждали пришедших.

– Говоришь, прямо на глазах выросла яблоня? – оттопырив нижнюю губу, засомневался Софокл.

– Ага, – подтвердила девочка. – Из ветки, на которой лисички жарили.

– Гипноз, – изобличил аггела литератор. – Жара и гипноз.

– А как же плоды? – спросила высокая худая дама со шрамом на щеке.

– С собой принес в заплечном мешке. Скоро яблочный спас.

– Яблоки? Вы видели в продаже такие яблоки?

– Сколько угодно. Крымский ранет.

– Чушь! Вы говорите чушь, сударь. Никакие это не яблоки. Возможно, это и не фрукты вовсе. Девчонка все выдумала, и это синтетический продукт из клетчатки, патоки и ароматизаторов. – Дама ухватила девочку за плечо. – Ведь выдумала? Да? Сознайся.

Девочка вывернулась и повертела пальцем у виска.

– Чокнутая, что ли? Зачем мне?

– Мало ли, – неопределенно сказала дама со шрамом.

– А потом винный фонтан учудил, – сказала девочка.

– Высокий? – зачем-то спросил спившийся литератор.

– Может, простая вода? Гейзер внезапный? Бывает, – сказал не старый еще однорукий бомж Славик.

– Ага, вода. Как же. Отец этой водой надрался, как хрюшка. Пока был трезвый, говорил, что рислинг, – сказала девочка.

– Гипноз, – неуверенно повторил литератор. – Или иллюзионист. КИО.

Однорукий бомж мечтательно улыбнулся.

– Фонтан рислинга? Трюк? Пусть повторит на бис.

Аггел подошел к собравшимся, интеллигентно, прикрыв рот рукой, зевнул и сел верхом на мятую молочную флягу. Все почему-то тоже зевнули и уставились на него. Аггел оглядел аборигенов свалки.

– В одном поселке городского типа жили два мытаря. И вот однажды…

– Один, – перебил аггела проснувшийся Фома Кузьмич. – Думай, что говоришь. Это курей и коз у него было некуда девать, а мытарь был один.

– Мытарь? – удивился бомж. – Это кто же такой?

– Комиссар налоговой полиции, – пояснил литератор.

Звонко ударившись ногой о жестяную флягу, аггел встал и ушел в наступившую ночь.

Утром ни свет ни заря аггел разбудил девочку и попросил научить его буквам. Девочка громко в голос зевнула.

– Букварь нужен.

– Вот. – Он показал заляпанную изодранную книжицу с интеллигентным малышом на обложке.

Выучив буквы, аггел прочел недельной давности «Комсомольскую правду», растерзанный томик «Тысячи и одной ночи», глянцевый журнал «Кое-что кое о ком» и снова задумался о суетности мира. В обед к нему подошли три дамы. Две помоложе и дама со шрамом на щеке пригласили его к столу.

– На первое сегодня солянка с каперсами, на второе голубцы. Закуска и десерт по выбору, – сказала дама со шрамом.

Обед был сервирован в стороне от духовитых развалов на длинном столе. Когда все расселись, аггел оглядел сидящих, благословил трапезу и начал:

– Дошло до меня, что в одном поселке городского типа жили Киркоров и Магомаев, – произнес он и посмотрел на Фому Кузьмича.

Фома Кузьмич положил ложку на стол, нахмурился и уставился на аггела.

– И вот однажды, – осторожно сказал аггел, глядя на Фому Кузьмича.

– В разных, – сказал Фома Кузьмич.

– Что в разных? – тоскливо спросил аггел и укоризненно посмотрел на небо.

– Думай, что говоришь. В разных местах эти мужики живут. Один у себя, другой у себя. И, говорят, терпеть друг друга не могут. Так что уж извини, – с издевкой произнес Фома Кузьмич.

– В разных, – подтвердила Мадонна. – Уж я-то знаю. У Филиппа дача на Рублевке, а у Магомаева где-то рядом с Баку.

– Вот, говорят, вы винцо из земли умеете, – сладким голосом сказал однорукий бомж Славик. – Как-то не очень верится.

Аггел встал, выломал ножку из своего стула, выбил ею фонтан кагора рядом со столом и удалился.

А к вечеру к ним приехали на грязном козелке с мигалкой сержант Никодим Петрович и простой мент Федя. Никодим Петрович был сиз лицом и свирепо маялся похмельем. Федя, наоборот, был худ, лупоглаз и затянут в новенький камуфляж. Старуха Извергиль изобразила тихую радость «Наконец-то!», пригласила их в дом и брякнула на стол бутылку хорошей водки. Никодим Петрович опрокинул стакан, дрогнул телом и спросил: «Как дела?» Федя выпил, ничего не спросил и стал смотреть по сторонам.

– Как бы матросик у тебя объявился, – сказал Никодим Петрович, нюхая эклер с марципаном. – Народ смущает. Тут еще или ушел?

– Вот уж не знаю, товарищ лейтенант, – проворковала старуха, – народ тут вольный, гулящий. Нешто за всеми уследишь? Про морячка не ведаю.

– Как это не ведаешь? Сигнал был! – веско произнес сержант, выливая остатки водки в стакан. – Федя, разберись!

Федя молча откозырял и исчез. Никодим Петрович посмотрел ему вслед и прошептал оперным басом:

– Партию контрабанды взяли. Через твою свалку пропущу. Как бы сожгу бесследно на твоем полигоне. Поняла?

– Так точно, товарищ капитан, – отрапортовала старуха Извергиль.

Никодим Петрович успел изрядно откушать семужки и уже перешел к заливной осетрине, когда Федя привел аггела. У аггела был фингал под глазом, и он удивленно озирался по сторонам. Федю мотало в разные стороны, смотрел он в потолок, в руке у него мотался ствол, и он старался держать аггела на мушке.

Никодим Петрович проглотил рыбу, встал, выдернул у Феди оружие, арбузным кулаком двинул ему в зубы, спросил удивленно:

– Ты чего?

Федя вытянулся в шатающуюся струнку, пробормотал:

– Кагор… море разливанное… фонтан…

– Что? Какой фонтан? Почему рукоприкладство?

– Оказывал… не желал…

– Кругом!!! – рявкнул сержант. – Брысь в машину!

Федя, руки по швам, шагнул в закрытую дверь, распахнул ее лбом, исчез.

Старуха, сидя за столом, напряженно вгляделась в аггела, спросила:

– Есть хочешь, мил-человек? Садись за стол.

Аггел посмотрел на старуху, потом на сержанта.

– Не положено.

– Да ты взгляни на стол, матросик. Осетринка заливная с хреном. Где еще доведется?

Аггел потрогал рукой вздувшийся фингал.

– Не положено.

– Не положено, конечно, – согласился Никодим Петрович. – Но я разрешаю. Можешь врезать стакан.

– Не положено.

– Так, – произнес Никодим Петрович с некоторой досадой. – А как тебя звать, матросик? Документ можешь предъявить? Болтают о тебе разное.

– Не матрос я, а пастух, ежели вникнуть, – неопределенно сказал аггел, поглаживая фингал. – Потомственный пастух.

– Так, – произнес Никодим Петрович. – А документ есть?

Аггел оглянулся и, не увидев Фомы Кузьмича, начал интимным завлекательным голосом:

– У одного мытаря в поселке городского типа было стадо послушных овец и одна заблудшая. И вот однажды… – Аггел оглянулся и посмотрел на дверь. – …И вот однажды, не досчитавшись ее в стаде, мытарь возроптал, взял посох, оставил стадо свое и пошел на поиски. И сколь велика была радость его, когда отыскал он заблудшую овцу среди козлищ алчущих. И возблагодарил он Господа за милость сию.

Аггел замолчал и проникновенно посмотрел в заплывшие глаза сержанта.

– Так, – произнес Никодим Петрович и понюхал эклер с марципаном. – Стало быть, документа у тебя нет.

– Я вижу, что ты скверно понял меня, добрый человек. И причиной этого является похмельный синдром и иные заботы. Болит голова?

Никодим Петрович дернулся, случайно откусил эклер, брезгливо выплюнул его, растоптал и злобно взглянул на старуху.

– Голова? Чья голова? Моя голова? – Он шевельнул головой и почувствовал, как тяжелые булыжники переместились в ней и ткнулись в виски.

– Болит? – участливо спросил аггел.

– Побаливает, – сознался сержант.

Аггел возложил длань на пылающий лоб Никодима Петровича.

– А теперь?

Сержант тряхнул головой, еще раз тряхнул и удивленно ухмыльнулся.

– Прошла! Ловко! Ведь надо же! В один момент без всякого рассола. Так и запишем: терапевт. Но документик какой-никакой все же нужен. Паспорт или, скажем, книжка трудовая из поликлиники.

– Трудовая книжка? – Аггел поправил торбу, одернул тельник, таинственно улыбнулся и начал: – Дошло до меня, что однажды в поселке городского типа случился пожар, и все мытари начали спасать золото, жен, скот и иное имущество. Но один из них пал ниц и взмолился Господу. И Всевышний ниспослал на поселок дождь и погасил пожар.

Никодим Петрович осторожно встряхнул головой, глубоко втянул в себя горячий, как в парилке, воздух, выдохнул облако перегара и занюхал его огрызком эклера.

– Ладно, терапевт. Ступай отсюда. Иди куда знаешь. Свободен.

– Стой! – вдруг сказала старуха. – А про какие иные заботы ты сейчас помянул, мил-человек?

Аггел светло улыбнулся.

– Да это я так, к слову. Добрый человек осмысливал всуе, как ему половчее имущество присвоить, за которое подать властям не уплачена. – Аггел небрежно махнул рукой и повернулся к двери. – Дело житейское.

– Стоять! – тихо приказал сержант и выхватил ствол. – У тебя тут погреб есть? – спросил он старуху Извергиль.

– Там с прошлого раза консервы и колбасные изделия.

– Поместится. Колбасу своим скормишь.

– Заморозим. В нем холодильный агрегат работает. Отключить?

– Нет, – отрезал сержант.

* * *

Аггел возлежал на бычках в томате и размышлял о суетности и греховности мира, в который он попал. Температуру в погребе он не чувствовал, но его угнетало и раздражало обилие возможных вариантов своего поведения, обилие собственных возможностей. Во всякое время он мог вознестись и заново начать свою миссию, отыскав иную посадочную площадку на планете. Мог избежать злоключений, став невидимым для этих непутевых созданий. Мог, наконец, позволить себе разок воспылать гневом и испепелить к едрене фене этого драчливого балбеса Федю. Опять же мог укрыться в какой-никакой норе, уйти в анабиоз и переждать сотню-другую лет, пока тут все не устаканится. Только вот устаканится ли тут все само без стороннего вмешательства? Аггел горестно вздохнул и скорбно покачал головой, пачкая светлые кудри солидолом с консервных банок. Не внимают, не вникают в суть, не веруют, смотрят, куда не положено, ну это ладно, но к тому же еще и воруют, и податей не платят. Грешат, одним словом. Непрестанно грешат и живут в грехе без покаяния. Нет, уклониться от своего предназначения он не мог. Не мог позволить себе выйти из образа Спасителя, из образа Мессии. Инструкция составлена и подписана самим Верховным Пастырем и завизирована всеми мужами Вселенского Престола. Не может он ее нарушать, не имеет права. Аггел так сжал пальцами консервную банку, что она лопнула, и из нее полезла какая-то рыбная гадость. Положено ему спасать грешников? Положено. Стало быть, нужно спасать. Старуха. Аггел вспомнил седую с крючковатым носом и золотым зубом женщину, по догляду которой тучный злой мытарь сунул его в этот тесный острог с рыбой в липких, впивающихся в бока банках. Разумеется, если бы он смог без помех поговорить с ней наедине, он непременно обратил бы ее на путь истинный. Обратил бы, и покаялась бы, и стала бы жить в любви к Господу. Баба, какая ни есть, всегда остается бабой. Тут проблем нет. Вот мытарь? Да, ментяра та еще сволочь! Но и от него отступиться нельзя. Не положено. На то он и послан сюда Спасителем, чтобы всякую дрянную душонку тут спасать. Мысли о Никодиме Петровиче взволновали аггела, и, чтобы успокоить душу, он придумал и вслух поведал себе притчу о том, как тучный мытарь пошел в лес прятать краденое, провалился там в болото, и его с потрохами сожрали тигры рыкающие. Вообразив зверей, пожирающих жирного аппетитного мента, аггел благостно улыбнулся, вытер липкие руки о тельник и стал думать о самозабвенной любви и вечных ценностях.

Смута. ру

Софокл, Фома Кузьмич, однорукий бомж и простой мент Федя пили кагор и беседовали о чудотворце. Литератор, Фома Кузьмич и бомж черпали вино чашками. Федя лежал на земле и пил из лужи. Литератор, оттопырив мизинец, нюхал напиток и глотал не сразу, держал секунду во рту, смакуя букет. Бомж пил залпом чашку за чашкой и мрачнел. Фома Кузьмич смотрел на вино с недоверием, всякий раз, перед тем как выпить, проверяя окружающих, живы ли еще, а проглотив, прислушивался к своему организму. Федя изредка озирался и жадно алкал из лужи аки пес.

– Божественный напиток. Нектар! – с чувством произнес литератор, испив очередную чашку.

– Пожалуй, – согласился бомж. – Худо то, что напор падает. Надолго ли хватит? Надо бы запас сделать в канистру.

– Рислинг иссяк через полчаса, а этот вторые сутки бьет и хоть бы что. Странно это. Настораживает, – с сомнением пробормотал Фома Кузьмич.

– Нет, это не гипноз, – прочувствовав порцию, убежденно оповестил окружающих Софокл. – Купаж гипнозу не подвластен.

– Пожалуй, – снова согласился бомж и добавил озабоченно: – Нужно флягу от молока отмыть и наполнить, пока напор есть.

Фома Кузьмич понюхал чашку и взглянул на литератора с подозрением.

– Натуральная выдержанная «Массандра» купажированная «Изабеллой», – резюмировал дегустацию Софокл.

Все, кроме Феди, молча взглянули на дегустатора и уважительно кивнули.

Проснувшиеся после дебютного возлияния старожилы свалки потянулись к фонтану с разнообразной посудой в руках. Благообразный старец с пылающей обожженной солнцем лысиной и неухоженной седой бородой нес двумя руками бюст всенародного старосты Калинина. Старец перевернул Калинина головой вниз и подставил литьевое отверстие бюста под падающую струю. Емкость старосты была никак не меньше ведра, и, наполнив его под завязку, фонтан вдруг иссяк. Аборигены растерянно переглянулись и кинулись наполнять принесенную тару из лужи. Но лужица быстро истаяла, впитавшись в грязную рыхлость свалки. Купажированная «Изабеллой» халява исчезла, и помойный народ пригорюнился, посуровел и возроптал.

И тут к свалке резво подлетел старенький замызганный «фольксваген», и из него выпрыгнул красноглазый плюгавый мужичок с канистрой. Увидев, что кагорного фонтана нет, он злобно сплюнул, но потом, прислушавшись к ропоту аборигенов, закинул канистру в машину и споро полез на мусорный отвал. Забравшись на самый верх, красноглазый оглядел страждущих и вознес над собравшимися длань.

– Товарищи!

Все примолкли и окружили мусорный холм. А старец, нежно обняв всенародного старосту, спешно поволок его по земле подальше от назревающей смуты. Дама со шрамом на щеке грохнула оземь пустую цветочную вазу и выкликнула:

– Говорите, товарищ! – потом оглядела толпу и вдруг возопила: – Долой!!!

Похмельные аборигены подхватили клич, и он эхом разнесся над мусорными холмами.

– Товарищи! – повторил плюгавый. Он сунул большие пальцы рук в проймы жилета и устремил вперед острую рыжую бороденку. – Масоны, их приспешники и примкнувшие к ним политические проститутки перекрыли милость Господа простому народу. Вам, товарищи. Отняли то, что принадлежало вам по праву. Недра этой земли и бивший оттуда фонтан принадлежали вам, и только вам, товарищи. Вас ограбили, и сейчас архиважно понять этот требующий возмездия политический факт. Призываю отнять и разделить награбленное.

– Грабь награбленное! – яростно завопила дама со шрамом, и все накинулись на благообразного старца с ведерным бюстом товарища Калинина. Всесоюзный староста не выдержал народного напора, хрустнул и дал течь. Кагор излился из него, и все, кто смог, приникли к кровавой луже вина, быстро уходящей в недра свалки. Покончив с бюстом, аборигены торопливо отметелили старца и заозирались в поисках вождя. И тут из того же «фольксвагена» вышел кудлатый парень в пенсне на цепочке. Он, как и плюгавый, воздел над похмельными массами длань и повел их на приступ особняка старухи Извергиль. Аборигены послушно остервенели и, подстрекаемые кудлатым пенснюком, изготовились громить властную вертикаль. Особняк защищали три убогих бугая и Никодим Петрович. С воплями «Долой!!!» массы волнами накатывали на особняк, но всякий раз отступали, убоявшись гневного взгляда и неприличных слов сержанта. Только совсем поздним вечером, когда Никодим Петрович утомленный нецензурной риторикой задремал, сидя на ступенях крыльца, особняк старухи был взят. Победный штурм возглавил пенснюк. Распахнув парадную дверь резного дуба, он ворвался в прихожую, а за ним в дом повалили массы.

Разрушив вертикаль, плюгавый, пенснюк и простой мент Федя создали правящий триумвират «Николина Гора и ее окрестности». Указом триумвирата Извергиль была низложена, отстранена от власти и заточена до поры в чулан вместе с плененным Никодимом Петровичем. Социально близких бугаев после победного штурма не нашли и пленять до поры не стали. Другим указом триумвират реквизировал в пользу народа ящики с ливерной колбасой, складированные за домом, и всех бычков в томате. Аггел был извлечен из подвала и без колебаний приобщен к победившим массам, как социально полезный служитель культа.

Опасаясь таящихся в массах агентов мирового сионизма, плюгавый жил и боролся под псевдонимом Аксакал. Пенснюк выбрал себе грозный псевдоним Тайгер. Федя тоже хотел псевдоним, но ему не разрешили. Для конспирации Аксакал и Тайгер позволили ему содрать погоны, замазать камуфляж ваксой и нацепить конфискованные у старухи очки.

Завоеванное царство свободы закружило головы труженикам помойки. Дней пять аборигены ликовали. А на шестой карета «скорой помощи», скорбно и страшно завывая клаксоном, увезла Элеонору Бушприт в горбольницу номер 230 с пищевым отравлением. Еще через день в больницу попали уже три аборигена. У одного открылась язва желудка, у двух других приключились печеночные колики. Приученный старухой к трехразовому горячему питанию победивший контингент загрустил. Повар и прочая обслуга свергнутой королевы удрали, прихватив с собой бывшие в доме припасы, ливерная колбаса протухла окончательно, а бычки в томате поддержать пафос победителей не могли. Кураж аборигенов сменился унынием.

Софокл, глядя, как Фома Кузьмич запекает ворону, прослезился.

– Ты что? – удивился Фома Кузьмич.

– Птичку жалко.

– Ребенку нужен белок, а от помидорной рыбы девчонка звереет.

– Я тоже. Бычки без водки никак не идут.

– Никак, – подтвердил однорукий бомж Славик, подойдя к костру. – Но скоро все наладится.

– Без старухи? – удивился литератор, вытирая слезы несвежим платком.

– Зачем нам старуха, если у нас в штате чудотворец имеется? – заявил бомж Славик. – Аксакал бросил в народную гущу новый лозунг «Каждому ветерану помойки – свой индивидуальный фонтан!»

– Грандиозно! – всплеснул руками Софокл. – Мыслитель! Как верно он чувствует и понимает заботы и потребности простых людей! А срок назначил?

– А как же без срока? – удивился бомж. – Трехнедельный. Через три недели вынь и положь каждому свой фонтан. Кому что. Кому сухарь, кому портвешок, кому водяру. Вот так, господа хорошие.

– По два фонтана в день! – быстро прикинул Софокл. – Грандиозно! Какой масштаб и темп свершений!

Фома Кузьмич бережно перенес ворону на реквизированное при штурме особняка фарфоровое блюдо и с сомнением взглянул на однорукого.

– А этот чокнутый с прибаутками согласится?

– Да куда он денется, если состоит в штате? – злобно ощерился однорукий Славик. – Триумвират – это тебе не старуха. Тайгер мужик конкретный. С ним не покочевряжишься. Приговорит и приведет в исполнение.

– Это верно, – кивнул Фома Кузьмич и заорал: – Верка-а-а! Птица стынет.

* * *

Аггел сидел в прихожей особняка и смущался. Дама со шрамом на щеке брезгливо морщилась и опрыскивала его дезодорантом.

– Господи! Да, в чем это вы так извозились? Тельняшка эта драная! Может, что другое оденете? Что у вас есть? И Бога ради, мешок снимите. Что у вас в нем? Перья какие-то грязные торчат. Снимайте. Оставьте его здесь.

– Не положено, – вздохнул аггел, отворачивая лицо от шипящей струи.

– Господи! Что же вы так и предстанете перед триумвиратом с этим гадким мешком?

– Предстану, – вздохнул аггел.

– Господи! Вы же культурный человек, не дикарь какой-нибудь. Как можно? Вы что, боитесь, что я его украду? Что у вас в нем? Золото? Алмазы? Ну, все. Оставьте мешок и входите. Они вас ждут.

Из гостиной, в которой проходило заседание триумвирата, выскочил Федя и, страшно выпучив глаза, зашептал:

– Ну, что тут у вас? Что за канитель? Аксакал изволят гневаться.

– Дух от него. Запах. И мешок вот не хочет, – тоже шепотом объяснила шрамная дама.

Федя принюхался, отчаянно махнул рукой.

– Гневаются они. Запускай с запахом и мешком. – Он громко чихнул, выбил нос и грозно взглянул на аггела: – Проходи, мешочник.

* * *

Для заседаний триумвирата стол в гостиной бы покрыт красным сукном и к нему были приставлены два кресла и стул для Феди. Назначенная секретарем триумвирата, дама со шрамом нашла в сорной куче портрет Клары Цеткин, стерла с него пририсованные усы и прилепила на стену в красном углу комнаты. Перед креслом Аксакала на столе помещался мраморный письменный прибор, роман Флобера «Мадам Бовари» на французском языке в бордовом плюшевом переплете и бронзовый канделябр без свечей. Перед Тайгером – только канделябр. Перед Федей стол был пуст, и это тяжело угнетало его самолюбие. Он хотел положить перед собой на стол карманные часы с дарственной надписью «от кодлы», проходившие уликой по закрытому уголовному делу, но ему не разрешили.

Аггел стоял перед столом и смотрел через окно на чахлую березку с пожухшими от жары листьями. В ветвях дерева кучковались мелкие птахи с желтыми грудками. Птичкам было весело.

– А способны ли вы творить котлеты по-киевски? – Аксакал прищурился и положил руку на бордовый переплет романа. – И если да, то в каких количествах?

Аггел молчал, не отрывая взгляда от птиц.

– Ну а рубленый шницель с картофелем фри? – спросил Тайгер, сурово насупив брови.

– Или кашу перловую? – поучаствовал в допросе Федя, испуганно взглянул на Тайгера и быстро добавил: – С маслом.

– Гурман, – покачал кудлатой головой Тайгер и специальной тряпочкой протер пенсне. – А вы не молчите, гражданин чудотворец. Отвечайте, когда вас спрашивает народная власть.

– Народ должен жить в любви и смирении, – сказал аггел, с укором глядя на Федю. – А драться зачем? Сие есть большой грех перед Пастырем. Это Он может все, а я ничего не могу против воли Его.

– Так можете или не можете? Вы определитесь, товарищ! – Аксакал сердито разрубил ладонью перед собой воздух. – Оппортунистам не место в наших рядах. Именно в этом состоит сейчас особенность политического момента. Вы меня поняли, товарищ?

– Ты его понял, гнида крылатая? Определись с котлетой! – грубо уточнил Федя.

Аггел протянул руки к Аксакалу, дунул в его сторону, и в канделябре перед ним появились свечи, тут же сами воскурились, и в комнате благостно пахнуло фимиамом.

– Однако! – поморщился Аксакал. – Вы мне прекратите эти поповские штучки.

Тайгер взял свой канделябр, понюхал пустые патроны для свечей и поставил его на прежнее место.

– Чревоугодие неугодно Господу, – тихо молвил аггел. – Хлеб насущный могу.

– Скромно, – сказал Тайгер.

– Да уж, – кивнул Аксакал. – Буханки или батоны? Пшеничный, надеюсь. А в каких все-таки количествах?

– Всех накормлю. Все сыты будете, – подумав, произнес аггел.

– Все? – прищурился Аксакал. – А вы себя не переоцениваете, товарищ?

– Всухомятку, стало быть. А кашу не можешь, – с сердцем подытожил Федя.

– Рыбу могу, – вздохнул аггел.

– Рыбу? – заинтересовался Аксакал. – Позвольте спросить, какую? Осетринку заливную? Может, угорь горячего копчения вам под силу или судачок по-польски?

– Живую, – вздохнул аггел. – Образец нужен и обширная водная гладь. Ловить сами будете.

– А море тебе здесь не нужно? – с сердцем съязвил Федя.

Аггел посмотрел на Федю и промолчал.

– Похоже на саботаж, – тихо сказал Тайгер Аксакалу. – Никогда не доверял представителям религиозных конфессий. А ты?

Аксакал вздернул бородку, почесал под ней горло.

– Попрошу вас, товарищ, перечислить полный ассортимент ваших гастрономических возможностей. Мы ждем!

Аггел вдруг почувствовал, что он проваливается в темную, смрадную бездну, и подумал, что надо бы вот прямо сейчас приладить крылья и вознестись отсюда, и присмотреть с высоты птичьего полета местечко, где можно будет спокойно и радостно воссиять. Он взглянул на дерево перед окном и увидел, что там уже не было веселых птах с желтыми грудками. Птички улетели. Аггел было потянулся к торбе за крылами, но удержался.

– Напрасно вы, люди добрые, посулили населению фонтаны винные. Напрасно. Не будет вам фонтанов. Не в радость, а во зло они здесь людям.

В гостиной повисла зловещая тишина. Все посмотрели на Аксакала.

– Вы правы, товарищ, – задумчиво произнес он, – поведение нашего чудотворца сильно попахивает саботажем.

– Ага, – радостно подтвердил простой мент Федя, – он у нас двурушник, ренегат и агент мирового сионизма. И его нужно немедленно карать по всей строгости.

– По всей строгости, – повторил Тайгер. – И что ты предлагаешь?

– В чулан без права переписки, – отчеканил Федя, вылупив глаза на Аксакала.

– Согласен, – кивнул Аксакал.

– Согласен, – эхом повторил Тайгер.

* * *

К специально приспособленной фанерке Фома Кузьмич приладил петлю из тонкой лески и рядом с петлей положил медную пуговицу с тисненым значком. Чтобы уж совсем незаметно было, присыпал петлю землей, а пуговицу для яркости потер о штаны. Полюбовавшись ловушкой, он положил фанерку под дерево с вороньими гнездами и залег в заросли высокого репейника следить. Какое-то время он следил за ловушкой и досадовал, что любопытные птицы шастают по ветвям дерева и не видят красивую пуговицу, но потом закатное солнце его сморило, и Фома Кузьмич задремал. Когда проснулся, вздрогнул от азарта. На фанерке, приглядываясь к пуговице, стояла упитанная, не меньше курицы, ворона. Фома Кузьмич затаил дыхание и замер, чтобы не спугнуть птицу, а она сбросила лапой пуговицу с фанерки на землю, повернула голову и хриплым патефонным голосом Утесова сказала:

– Ты вот что, горе-охотник. Ты это дело брось!

– Чего? – удивился Фома Кузьмич и поднялся на четвереньки. – Вы это мне?

– А то кому же? Тебе. Еще раз увижу, бельма выклюю.

– Что увидите? Это вы о чем? – как бы не понял Фома Кузьмич.

Ворона посмотрела на него злым янтарным глазом.

– Не придуривайся, не серди меня. Знаешь о чем.

– Так белок нужен девчушке-то. Где же еще? Не от хорошей жизни. Ты птица мудрая, понять должна.

Ворона оценила комплимент, повернула голову и взглянула на охотника другим глазом чуть добрее.

– Вот ведь глупый злыдень. Да много ли белка в вольной птахе? Что за девка? Дочь, что ли?

– Ага, дочь. Веркой зовут.

– Рыжая, что ли? Босая тут по горе мотается, грибы ищет?

– Она.

– А мать ее где?

Фома Кузьмич поднялся на ноги и не ответил. Птица помолчала, потом приказала:

– Подойди!

Фома Кузьмич послушно подошел к дереву с вороньими гнездами.

– Помнишь, где пуговицу эту взял? – спросила птица.

– В яме с крапивой на вершине горы. С пиджака какого-то драного срезал.

– Камзол, – грустно поправила ворона Фому Кузьмича. – Это был парадный камзол герцога Тосканского. Великого Герцога Тосканского. Похоть, гордыня и пустое тщеславие занесли его в этот дикий край. Хочешь видеть его в тот день? Смотри!

И Фома Кузьмич на миг увидел высокого, худого, бледного человека в небесно-голубом одеянии. Лицо привидевшегося было искажено яростью, и он отчаянно махал длинной шпагой. Рядом с ним на окровавленной траве валялся парик с напудренными буклями. Видно было и другого со шпагой в красном охотничьем костюме и ботфортах.

– Видел? – спросила ворона.

– Видел. С кем это он?

– Мерзавцы. Придворная шелупонь. Трое на одного. Живым один ушел. А теперь с вами правнучка этого авантюриста герцога гужуется. – Ворона помолчала и почистила желтым клювом угольные с синим отливом перья. – Ладно, дело давнее. Так вот на камзоле герцога таких пуговиц осталось семь штук. Эту тоже возьми. Продавать будешь по одной. Надолго хватит.

– Да кто же их купит? – пробормотал Фома Кузьмич и проснулся.

Он выпростал из-под головы затекшую руку и посмотрел на яркий маслянистый блин луны на черном уже небе. Наступило полнолуние.

* * *

После трусливого бегства дворни державной старухи Фома Кузьмич пристроился жить в опустевшей каморке повара. Вернувшись к себе, он поправил одеяло на раскрасневшейся во сне дочке и опустился на свою раскладушку. Луна заливала каморку золотым волшебным светом. Спать не хотелось. Не раздеваясь, Фома Кузьмич прилег поверх тощего солдатского одеяла на кровать и стал вспоминать нелепый лесной сон. Вот ведь привидится говорящая курица в вороньем облике! К чему бы это? Ощутив что-то твердое, он полез в карман и вынул оттуда засиявшую в лунном свете пуговицу. Вот те раз! Он отлично помнил, как установил ловушку с ней перед тем, как залез в репейник и заснул. Проснувшись, сразу потащился домой. И мысли не было искать ночью пуговицу. Как же она снова оказалась в его кармане? Фома Кузьмич внимательно рассмотрел ее и только теперь заметил, что пуговица особенная. Не пустышка обычная, собранная из двух штампованных половинок, а тяжелое литое изделие. Он вспомнил слова приснившейся вороны, вскочил на ноги, плотно стиснул пуговицу в кулаке и резво пошел, побежал почти, будить благообразного старца, который когда-то, до тюремной отсидки, был ювелиром. Перепуганный и сонный старец не сразу понял, что от него хочет сосед, а когда наконец уяснил, торжественно извлек из сундучка лупу и инструмент. Провозившись минуту, старец спрятал инструмент и, пристально глядя на Фому Кузьмича, изрек:

– Золото. Червонное золото высокой пробы. Откуда у тебя?

– Нашел, – сказал Фома Кузьмич и почему-то виновато улыбнулся.

Благообразный старец хмыкнул, покачал нечесаной бородой, спросил язвительно:

– В вороне?

– Не так чтобы, но вполне, – витиевато ответил Фома Кузьмич уже без улыбки.

* * *

Убедившись, что в чулане кроме сухофруктов ничего нет, Никодим Петрович начал буянить. Он постучал в забранное решеткой оконце, пнул сапогом дверь и призвал подчиненного к исполнению служебного долга.

– Федор, сучий сын, отопри дверь, сволочь! Даю тебе три минуты. Время пошло. Не отопрешь, напишу рапорт о несоответствии.

– Тогда я тоже напишу докладную о ваших делах с Ангелиной Степановной из управления, – огрызнулся член триумвирата. – Уж не знаю, как это понравится Ибрагиму Ивановичу, – съехидничал подчиненный.

– Пристрелю как собаку!!! Сгною в обезьяннике!!! – взревел, уязвленный в самое сердце, Никодим Петрович. – Не было у меня с ней ничего. Чисто деловые.

– А вот и было, – не сдавался борец за чистоту рядов.

– Не было.

– Было.

– Придавлю, как последнего клопа. Урою, – пообещал Никодим Петрович и стал грызть каменный сухофрукт.

– А Ибрагим Иванович наведывался ко мне с этой Ангелиной на прошлой неделе, – неопределенно сказала старуха Извергиль. – Представительный мужчина. Весьма и весьма.

– Да не было у меня ничего с его бабой, – с досадой повторил Никодим Петрович.

– Было, – вдруг тихо сказал аггел.

В чулане возникло тягостное молчание.

– Ну хоть бы и было, – спокойно согласился Никодим Петрович. – А тебя-то, терапевт, за что сюда сунули?

– За саботаж, – вздохнул аггел.

– За саботаж? – Никодим Петрович изумленно присвистнул. – Статья серьезная. Было это. Карали врачей за саботаж. Сурово карали. Тебя-то как?

– Сказали, что без права переписки.

И снова в чулане произошла нехорошая пауза.

– Чудны дела твои, Господи, – нарушил молчание Никодим Петрович. – Убил, что ли, кого?

– Могу ли убить, если спасаю для жизни вечной? Вина моя по их умыслу в том, что посулили они людям фонтаны греховные моим старанием, а я утолять их помыслы неправедные готов ли? И не спросивши, без ведома моего, распространили слух в народе. И как судить меня, если тем спасаю?

Произнеся эту невразумительную тираду, аггел горестно вздохнул и оглядел сокамерников, а точнее, сочуланников.

– Так, – сказал Никодим Петрович и принюхался. – Дух от тебя, терапевт, тяжелый. Ты, случаем, не одеколоном ли надрался? Или еще какую гадость пил? Колись, доктор!

– Дух материя субтильная, – прошептал аггел со значением.

Он произвел мановения, и на небрежно оштукатуренных стенах чулана распустились тюльпаны и дали сильный запах розового масла холодного отжима. Затем аггел набрал из мешка горсть сухофруктов и жестом сеятеля бросил их на цементный пол каземата. И тотчас стены чулана раздвинулись, и выросли там смоковницы, перевитые виноградной лозой, и масличные деревья, тоже перевитые, и диковинные кусты со всевозможными гроздьями, и разнообразные кущи, и все, что положено в обычном райском саду. Аггел придирчиво оглядел сад, улыбнулся, напустил в него птичью мелочь с желтыми грудками, после чего, удовлетворенный содеянным, устало прилег под развесистой грушей сорта «дюшес» и назидательно молвил сержанту и старухе:

– Забудьте о зле и пребывайте в благости.

– Так, – сказал Никодим Петрович и понюхал зажатый в кулаке сухофрукт.

Низложенная королева свалки ничего не сказала, а, оглядев благодать, поджала сухие губы и задумалась о чем-то своем, старушечьем.

* * *

А ворона между тем показала себя худощавой даме со шрамом на левой щеке. И произошло это уже не в лесу, а совсем наоборот, в закрытом помещении реквизированного особняка старухи. Дама, которую, к слову сказать, звали Виолетой Макаровной, исполняла свои секретарские обязанности, приводила в порядок гостиную комнату особняка после заседания в ней властной тройки. Она поправила на столе тяжеленный письменный прибор из черного мрамора с прожилками, потрогала канделябр с оплывшими огарками свечей и хотела смахнуть пыль с портрета Клары Цеткин, когда вдруг услышала непонятное хлопанье крыльев и мелодичный мужской голос, назвавший ее дурой.

– Я? – возмутилась дама, обернувшись на голос.

– Дура и есть, – подтвердила птица, расположившаяся на буфете с изделиями из чешского хрусталя и набором мраморных слоников. – Мало тебе твои анархисты рожу попортили, так ты еще и в эту помойную смуту сунулась. Ну и кто же ты после этого?

Дама выронила из рук пыльную тряпку и присела в кресло Аксакала.

– В тебе голубая кровь благородного герцога, а ты орешь «Грабь награбленное!» – продолжала ворона. – Кого грабить-то собралась, дуреха непутевая? Ну, ладно по молодости лет путалась с рваниной, так пора и в разум войти. Тридцать три годка тебе нынче сравнялось. Сколько же можно в казаки-разбойники играть?

– Тридцать два, – шепотом поправила дама птицу.

– Тридцать три. Мать твоя на лапу дала девке, которая метрику оформляла. Такие обстоятельства случились, и ее понять можно, а тебя я никак не пойму. На кой ляд тебе далась шпана эта динамитная? Из-за атамана их смазливого?

– Из-за него.

– Ох, бабы-бабы! Вот и подвел он тебя под монастырь, хахаль твой ненаглядный. И сам загремел в гиблые места, и тебя оставил в розыске. Ведь ищут тебя, уж какой год ищут по отметине на роже.

Дама испуганно оглянулась и с укором взглянула на птицу.

Ворона замолчала, потом перепорхнула на покрытый алым сукном стол и ловко устроилась на канделябре перед дамой.

– Ох, бабы-бабы! – с чувством повторила птица. – Ладно, поздно тебя перевоспитывать. Мне нужно заклятие с себя снять и исполнить обещанное твоему прадеду. Ты хоть знаешь, кто он был?

– Кто был?

– Ну, прадед по материнской линии. Дедов отец. Деда помнишь?

– Вот про деда не надо.

– Да одни мы, одни, – прохрипела ворона, но, оглядевшись, все-таки перешла на шепот: – Так вот, прадед твой был правителем герцогства Тосканского. Ах, какое герцогство было! – восторженно застонала птица. – Мечта! Греза! Одних голубятен с вольными кормушками было семь штук. А какие постоялые дворы с просторными закромами для лошадей! Как сытно и обильно в ту далекую пору потчевали лошадок овсом! Знаешь ли ты постоялый двор? – спросила ворона даму в ностальгической тоске и сама, оставаясь в ней, ответила: – Нет, ты не знаешь постоялого двора. – Ворона помолчала, вспоминая. – Но, конечно, были в герцогстве твоего прадеда и мерзости. Не буду врать, были. Коты! Тощие, коварные звери. Были. У вас они тоже есть, но по сравнению с теми, с тосканскими, ваши – голуби. Впрочем, знаешь, если в умеренных дозах для адреналина и моциона… Что такое жизнь без риска? – Ворона меланхолически примолкла, ожидая ответа. Но Виолета Макаровна не ответила, медленно приходя в себя. – Ах, ну что это я все о своем, о птичьем, – укорила себя ворона. – Вернемся к твоему прадеду. Так вот, богат он был несказанно. А богат был потому, что правителем герцогства он работал по совместительству, а основными его занятиями были магия и алхимия. Черные манускрипты с заклятиями читал и ведал он тайну философского камня. Золото плавил из какой-то вонючей дряни в любых количествах. Не знал куда девать. Пуговицы отливал из него и кокарды своим гвардейцам. Транжирил как мог, а что не мог, закапывал в тайные места. – Птица сделала паузу и многозначительно взглянула на даму. – Вот так, красавица моя, в тайные места золотишко закапывал. Ну и для отдыха, под настроение, твой прадед изредка творил фантомов. Ну, в этом деле успехи у него были поскромнее. Когда как творил. Иногда удачно, но если куража не было, – ворона хихикнула, – выходило черти-те что.

– Фантомов? – наконец собралась с мыслями Виолета Макаровна.

– Ну да, фантомов. Я вот, к примеру, фантом. Но я удачный фантом. Очень удачный.

– Вы фантом?

– Ну да. Плод его мысли и фантазии.

– Как это?

– Ну, смотри. Видишь меня?

– Вижу.

– А сейчас?

– О Господи! Где же вы?

– Тут я, тут. Не пугайся. Это я так. Пошутила.

– А когда вас нет, вы не самом деле есть?

– Что? – Ворона распушила хвост и внимательно его рассмотрела.

– На самом деле.

– Дура ты все-таки, – сказала ворона после задумчивой паузы. – Отвлеклась я. Вернемся к нашим баранам. Да. Так вот. Мой повелитель, Великий Герцог Тосканский, повелел мне в день твоего тридцатитрехлетия открыть тебе…

– К кому вернемся? К баранам? Опять пошутили?

Ворона щелкнула клювом и обернулась на едва слышный скрип двери.

В гостиную бочком, прижимая к груди томик Флобера, проник Аксакал.

– Вы тут, товарищ Виолета? С кем это вы? Я вам не помешал? Хотел тут поработать с литературой.

– Я? Я тут с птичкой. – Виолета Макаровна подняла с пола тряпку. – Мы тут прибираемся.

– Ну что же, – вождь задумчиво покачался на пятках, – продолжайте, товарищ. Не буду вам мешать. А птица у вас великолепная. Замечательная птица. Простая, народная пичуга без интеллигентских изысков и буржуазной демагогической фанаберии. Мудрая птица. Ворона, кажется. Я прав?

– Гляди-ка, орнитолог к нам пожаловал, – посмотрев на вошедшего, удивилась ворона. – Специалист!

Аксакал перестал качаться, выронил книгу, кивнул и вежливо улыбнулся.

– Я, пожалуй, пойду. Работайте, товарищи. Если меня будет искать товарищ Тайгер, я у себя. Прилягу. Как-то мне сегодня не по себе.

– Не волнуйтесь, товарищ Аксакал. Я, конечно, передам товарищу Тайгеру, что вам нездоровится, – сказала Виолета Макаровна, делая вороне знаки тряпкой.

– Да-да, именно Тайгеру. Он в случае чего… Надежный, преданный делу товарищ. Матерый человечище, – с некоторым трудом выговорил Аксакал, поднимая «Мадам Бовари» в плюшевом переплете.

– Погодь, Макаровна. Ты меня в правах не ограничивай, – отмахнулась крылом от тряпки ворона. – Хочу спросить специалиста. Вот когда меня нет, я где?

Аксакал сдул с «Мадам Бовари» соринку, вздернул бороденку и почесал под ней горло.

– Можете передать товарищу Тайгеру симптомы: удушье, бред, потеря аппетита. По-видимому, дает себя знать титаническая работа в условиях строгого подполья и дефицита времени. Конспирация, знаете ли… Ну, вы понимаете, товарищ Виолета. Надеюсь, товарищ Тайгер отыщет врача в нашем коллективе.

– Душно ему, врача ему, – проворчала ворона. – Ты не симулируй, орнитолог. Ответь толком. Где размещаются фантомы? Понял меня? Я тебя об фантомах спрашиваю, трудоголик титанический.

Аксакал посмотрел на ворону, потом на «Мадам Бовари», потом на Виолету Макаровну.

– Она не простая птица, товарищ Аксакал, – виновато объяснила дама со шрамом, – она плод. Понимаете? Она плод фантазии моего прадеда алхимика.

– Вот как? – заинтересовался Аксакал. – Ваш прадед, товарищ Виолета, был алхимик? Надеюсь, вы не скрыли этот факт от товарищей?

– Он у ней еще магом и герцогом был, – дополнила птица. – Но это без разницы. Помер он. Давно уж помер. Прокололи его шпагой на дуэли. Я тебя об другом спрашиваю. Я об фантомах интересуюсь.

– Как это? Вы о чем, гражданка ворона? Что значит прокололи?

– То и значит. Хрясть и насквозь! Понял, нет?

– Ну, эту деталь в анкете можете опустить, – подумав, разрешил Аксакал. – Но вот социальный статус предков…

– Да что ты все заладил о предках? Ты про фантомов объясни, если понимаешь. Или ты без понятия?

– Ну, отчего же? – нахмурился Аксакал. – Фантом? Фантом – термин в философии популярный. Это нечто нематериальное, кажущееся, иллюзорное. Проще говоря, мираж и ничего более. В труде предвестника социальных бурь господина Гоголя «Мертвые души» выведен некий обобщенный образ мечтателя Манилова, который…

– Это я мираж? – спросила ворона с угрозой. – А ежели я тебя сейчас в плешь клюну, кто я тогда буду?

– Как это клюнете? Я протестую! Такая форма дискуссии неприемлема в интеллигентном обществе. И должен заметить, если уж вы, гражданка, называете себя фантомом, вы и ведите себя соответственно. Для достойных представителей вашего вида материальная агрессия противоестественна. Фантомы не клюются. Маниловщина физически безвредна. А в социальном плане даже и полезна. Полагаю, что утопия продуктивна, поскольку позволяет прогнозировать тенденцию эволюции общественных процессов. – Аксакал сделал лекторскую паузу. – Вам понятна моя концепция, товарищи?

Дама со шрамом глубокомысленно закивала, делая умоляющие знаки вороне. Птица раскрыла было клюв, но, глядя на даму, не издала ни звука.

– Ах, как вы поучительно излагаете, товарищ Аксакал! – восторженно улыбнулась Виолета Макаровна. – Вас надо стенографировать и стенографировать для пользы поколений.

– Скажите, товарищ Виолета, а вы уверены, что гражданка ворона действительно является фантомом? – с подозрением глядя на птицу, спросил Аксакал. – Не преследует ли она некую политическую цель, выдавая себя за мираж? Если она намерена, усыпив бдительность, внедриться и подорвать сплоченные ряды изнутри, то…

– Куда внедриться? Что мелешь, конспиратор? – не выдержала гражданка ворона. – Гляди! – Она исчезла и появилась через пару секунд. – Ну?

– Убедительно, – согласился Аксакал. – Временное исчезновение комплекса моих ощущений подтверждает вашу иллюзорность. Вы доказанный фантом. Верю, но прошу правильно понять причину моей подозрительности.

– Да мне до фонаря твоя подозрительность, – вскипела ворона. – Ты нам доподлинно объясни, где я бываю, когда меня нет?

– А сами вы как считаете? – хитро прищурился Аксакал после продолжительного раздумья. – Самим размышлять нужно, друзья мои. Самим, непременно самим, нужно осмысливать окружающую вас действительность. Наблюдать, анализировать и делать выводы. И, разумеется, изучать классиков. Могу рекомендовать Беркли, Канта, Юма и меня, пожалуй. Вам понятна моя позиция в данном вопросе, товарищи?

Сказав это, председатель властной тройки прижал к груди «Мадам Бовари» и выскользнул из гостиной.

– А нигде я не бываю! – вдруг сообщила ворона Виолете Макаровне тоном Ньютона, открывшего закон притяжения после намека яблока, упавшего ему на академические букли. – Совершенно нигде! Я бываю только, когда бываю, а когда не бываю, то и нет меня нигде. Тебе понятна эта… как ее… концепция?

Виолета Макаровна сделала умное лицо, кивнула и твердо сказала:

– Нет.

– Вот я и говорю, что дуреха. Не тянешь ты на мыслителя. А прадед твой был покруче всех этих Кантов и Юмов, вместе взятых. Куда гены подевались в процессе мутаций? – с риторической горечью вопросила ворона. – Ладно, вернемся к нашим… Ну, про баранов не буду, чтобы не отвлекать. Я что хочу сказать. Внимай старательно! Внимаешь? Так вот, твой прадед Великий Герцог Тосканский оставил тебе клад на этой горе. Уразумела? Вот и умница. Место тайное покажет тебе этот ваш, который дочку птахами ни в чем не повинными кормит. Он там дуриком пуговицу нашел. Ну, все! – Ворона облегченно каркнула по-птичьи. – Притомилась я за эти годы. Это какое ж терпение нужно, чтобы за полтора века никому не трепануть! Ты хоть понимаешь эту концепцию?

* * *

Приснившаяся ворона оказалась права. На ветхой одежке Фома Кузьмич нашел еще семь золотых пуговок. Сидя на раскладном парусиновом креслице в тени дерева, чудом сохранившегося среди сорных отвалов, он радостно пересчитывал их, беззвучно шевелил губами и планировал новую жизнь. А рядом со счастливым обладателем ценных пуговиц, около засохшего куста сирени, на самом солнцепеке, защищенная от яростных полуденных лучей лишь куцей артековской панамкой, маялась, не зная, как приступить к разговору, Виолета Макаровна. Так ничего и не придумав, она подошла к счастливцу.

– Вот говорят, вы, Фома Кузьмич, пуговицу нашли?

Фома Кузьмич поспешно спрятал золото в карман, нахмурился и строго посмотрел на собеседницу.

– А кто говорит-то? Нечесаный старик, который срок мотал за незаконные гешефты? Врет! А вам, Виолета, нужно не сплетни безумные слушать, а беззаветно служить обществу на доверенном вам посту. Слышал, товарищ Аксакал слег. Доктора ему необходимо отыскать хорошего, а то ведь, не приведи Господь, загнется идеолог. Как без него? Нельзя нам теперь без теоретика. Что будем жрать, когда бычки покончаются? Хорошо, если что-то калорийное нам на помойку выбросят. А если нет?

– Федор книжку банковскую у старухи нашел, на ней бешеные деньжищи лежат.

– Так даст ли банк старухины деньги лупоглазому ментяре? Не даст. То-то и оно, что добром нипочем не даст. Силой нужно брать, штурмом. А как штурмовать банк без теории? Ищи врача, Виолета! Есть тут в большом бараке хирург-академик, но он еврей, поэтому твердой уверенности, что этот академик правильно все вырежет у товарища Аксакала, нет.

– Ах, оставьте эти ваши глупости! Не нужно ничего вырезать у нашего идеолога. Здоров он. Товарищ Аксакал птичкой немножко напуган, и, надеюсь, он сам без хирурга оклемается. – Пояснив председателя Властного Триумвирата, Виолета Макаровна нахмурилась и многозначительно посмотрела на собеседника. – Значит, вы, гражданин, утверждаете, что найденная вами пуговица не более чем безумная сплетня?

Слово «гражданин» и тон, которым был задан вопрос, заставили Фому Кузьмича задуматься. Кто ее знает, эту странную даму в пионерской панамке и с подозрительным шрамом на роже. Может, она есть секретный агент с полномочиями. При этой мысли Фома Кузьмич вздрогнул, поежился и изобразил лучезарную улыбку.

– Это вы про пуговичку? Да-да, как же, вспомнил! В леске на горке нашел. Я ее, пуговичку эту, как приманку для птичек…

– Место помните?

– Место? Какое место?

– Не юлите, гражданин! Место, где пуговицу нашли?

– Ага, помню. На самой вершине горы на сучке большого дерева одежка висит. Не юлю я. Совершенно не юлю. Как можно юлить, если доверенный товарищ спрашивает?

– Показать можете?

– Ага, могу. Отчего не показать доверенному товарищу. Старый такой пиджачишко бросовый на сучке висит, под пальцами сыплется. Даже и непонятно, как на нем пуговичка-то держалась? Дочка одежку углядела. Вместе гуляли, она и увидела. Глазастая она у меня, все примечает.

– Позовите дочь и покажите мне это дерево, гражданин! – приказала Виолета Макаровна суровым голосом.

– Шанцевый струмент прихвати, – сказал кто-то за спиной Фомы Кузьмича, со стороны особняка.

– Как? – Фома Кузьмич испуганно завертел головой и никого не увидел.

– Лопату, говорю, возьми, – посоветовал невидимый голос.

– Верка-а-а! – заорал Фома Кузьмич. – Ты где? Лопату у старухи найди. На гору с лопатой этой полезем.

* * *

На самой макушке Николиной Горы в окружении почтительной поросли низкорослого осинника царственно высился гигантский неохватный дуб. На одном из нижних сучков этого дуба и висел истлевший камзол Великого Герцога Тосканского. Полтора века прошло с той минуты, когда тесноватая, сшитая по моде одежда была снята и повешена на дерево перед последней дуэлью герцога. Скрытые резной листвой дерева ветхие остатки парадного княжеского одеяния были едва видны. Виолета Макаровна чуть тронула рукой блеклую голубоватую ткань, и камзол ее прадеда беззвучно упал на землю. Фома Кузьмич потыкал лопатой гору рядом с упавшим камзолом.

– Тут и копать?

– Копайте, гражданин, – неуверенно велела Виолета Макаровна.

Фома Кузьмич успел выкопать под дубом крохотную ямку, когда раздалось удивленное восклицание.

– Ух, какой здоровский каменюка! Идите сюда!

Они обернулись. Девочка Вера приплясывала на большой черной плите, метрах в десяти от дерева.

– Ты чего прыгаешь? – удивился отец.

– Так он горячий, как сковородка. Сил нет стоять.

На полированной и раскаленной под солнцем плите Фома Кузьмич увидел такой же значок, как на пуговицах.

– Здесь! – твердо сказала Виолета Макаровна.

– Ага, здесь. Непременно здесь, – согласился Фома Кузьмич.

Постанывая от напряжения, он отвалил тяжеленную плиту и сунул лопату в открывшуюся под ней мягкую сырую глину.

– Это для ради геологической разведки? – осторожно поинтересовался запуганный землекоп. – В целях освоения богатств недр?

– В целях освоения, – кивнула Виолета Макаровна.

Копать тяжелую липкую глину было трудно, едкий пот тек по его лицу и слепил глаза, жирные назойливые мухи жалили ему шею, но Фома Кузьмич копал. Богатства недр! Тайные, сокрытые от глаз людей богатства недр! После чудес, которые происходили на его глазах, он был готов к тому, что в Николиной Горе откроются стратегические залежи нежного сочного шашлыка из барашка или подземное озеро ацидофилина. Но на глубине, при которой он уже с трудом выкидывал глину из выкопанной ямы, на ее дне обнаружился всего лишь кожаный мешок. Вот оно что! Сокровище! Фома Кузьмич забыл об усталости, и в сердце его полыхнула благородная страсть кладоискателя. Кряхтя, он выволок пудовый мешок из ямы. Мешок был завязан толстой бечевой и опечатан сургучной печатью все с тем же знакомым знаком. Виолета Макаровна и девочка Вера потрогали грязный мешок руками.

– Если там консервы из рыбы, ты закопаешь его обратно, – нахмурилась девочка.

Виолета Макаровна тоже нахмурилась и после некоторого колебания приказала:

– Развяжите его, гражданин.

Задыхаясь от мучительного любопытства, Фома Кузьмич набросился на мешок, но сломать печать и развязать бечеву не смог. Мешок не открывался.

– Ну, что же вы? Смелее, гражданин! – произнесла Виолета Макаровна, нетерпеливо пиная мешок ногой. – Сургуч, сургуч сломайте!

Фома Кузьмич ухватил большую кляксу печати обеими руками и тотчас отдернул их, взвыв от боли.

– Жжется она! – Фома Кузьмич протянул к Виолете Макаровне ладони, на которых вздулись ожоговые волдыри.

– А не лезь к чужому. Ежели не твое, то и не хватай, – назидательно сказал кто-то за спиной обожженного кладоискателя. Фома Кузьмич оглянулся, но кроме дуба с твердой узорной листвой, которая тихо звенела от легкого ветерка, ничего не увидел. – Таперича сама попробуй! – посоветовал невидимый голос. – Твой кошель-то, тебе оставлен, сама и печать ломай.

Виолета Макаровна опустилась перед выкопанным мешком на колени и легко, без усилий развязала его.

* * *

Жизнь Фомы Кузьмича наполнилась золотом. И не грезами пустыми, а золотой явью. Убежден он был, что пудового веса мешок, который он выкопал под древним дубом на вершине Николиной Горы, был не иначе как с золотом. Что уж там точно было, Фома Кузьмич доподлинно не знал, Виолета смотреть в мешок не позволила, но решил, что золото, потому что за помощь и труд она вынула оттуда и дала ему пяток слоников. Пять литых золотых фигурок с устремленными вперед длинными бивнями и воздетыми вверх трубными хоботками. Фома Кузьмич слоников взвесил, и каждый потянул без малого полкило. К бывшему ювелиру Фома Кузьмич на этот раз не пошел. И без него был уверен, что золотая проба слоников ничуть не хуже, чем у пуговиц. Золотая вдруг сделалась жизнь у неверующего Фомы.

Анархо-синдикалист. ру

Василий Терентьевич Якуб-Мазепа числил себя анархо-синдикалистом. Политическую платформу этих славных ребят он понимал скверно, а вернее, совсем не понимал и понимать не хотел. Его романтическую душу волновали именно таинственная загадочность этого мудреного слова, пламенный лозунг «Анархия – мать порядка!» и черный с костями стяг батьки Махно.

Из карцера, куда Василий попал за попытку побега, солдат привел его к заму по воспитательной работе капитану Шараповой. В кабинете капитана было тепло и приятно, по-домашнему, пахло туалетным мылом. На столе, за которым сидела заместитель начальника колонии по воспитательной работе, лежала пухлая папка уголовного дела и стоял большой школьный глобус. Внимательно рассмотрев приведенного зэка, капитан перестала вертеть глобус, встала и подошла к зарешеченному окну, за которым простиралась бескрайняя тундра.

– Садитесь, заключенный Мазепа. Хочу с вами побеседовать.

– Якуб-Мазепа, Регина Львовна, – поправил капитана Василий, усаживаясь на вмурованный в бетонный пол табурет. – Отчего же не побеседовать с обаятельной дамой? К вашим услугам. На любую тему. Хотите, я расскажу вам все, что знаю, о похождениях корсара Блада или поведаю краткую биографию князя Кропоткина?

– Книгу «Одиссея капитана Блада» верните в тюремную библиотеку, а про князя мне не интересно. Где вы со своими подельниками взяли гексоген мне тоже не интересно. Это не по моей части. Мне любопытно, как вы намеревались использовать взрывчатку. Хотели убить людей? Кого и за что?

– Кого и за что, – медленно повторил анархо-синдикалист. – Дело мое вы, конечно, читали.

– Прочла, – согласилась капитан. – Очень внимательно прочла.

– И вы в самом деле хотите знать, кого и за что? Или интересуетесь по службе?

– Сын академика, и вдруг бомбы, – задумчиво и с некоторым укором произнесла капитан.

– Отчего же вдруг? Ничуть не вдруг. Анархистом я становился постепенно, и началом этого становления явился поздний визит к отцу какого-то толстого полупьяного мента в чине сержанта.

– Вот как? В деле нет подробностей. Хотите рассказать?

– А вы хотите выслушать исповедь несостоявшегося бомбиста?

– Читала материалы дела, но так и не смогла понять причину, по которой доктор физических наук покушался на солидных уважаемых людей.

– Уважаемых? Вы уважаете генерала Хуциева?

– Хуциева? Не знаю такого.

– Могли бы и знать. Начальник управления Ибрагим Иванович Хуциев.

– Да-да, вспомнила. Именно в его машину вы подложили невзорвавшуюся бомбу. Почему?

Анархист вздохнул и посмотрел на засиженный мухами портрет товарища Дзержинского, висевший на стене кабинета за спиной капитана.

– Причина проста, как самодельный нож из напильника. Пока эта сволочь выдирала у нашей фирмы половину прибыли, мы терпели и кое-как изворачивались. Но потом, когда мы наладили экспорт нашей продукции в Германию и Польшу, генерал пожелал стать единственным собственником фирмы. Отец не согласился, и он убил отца. Банальная история, Регина Львовна.

– Как убил?

– Вызвал в управление для задушевной деловой беседы и убил. Труп отца со следами пыток нашли на свалке в Подмосковье около Николиной Горы.

– В деле об этом ничего нет.

– А вы хотите, чтобы было? Я писал прокурору, но они сказали, что если я не заткнусь, на той же свалке найдут мою невесту. Я заткнулся, стал анархо-синдикалистом, раздобыл гексоген и вот теперь отдыхаю от тяжких деловых будней в вашем уютном кабинете и читаю на нарах о приключениях пирата. Но Ибрагима Ивановича, это я вам сообщаю по секрету, Регина Львовна, я, как говорят ваши подопечные, замочу непременно.

Заместитель начальника колонии строгого режима отошла от окна, села за стол и минуту молча разглядывала голубое пятно океана на глобусе.

– У вас долгий срок, Мазепа.

– Якуб-Мазепа, – снова поправил капитана анархист Василий.

– Я могу определить вас в камеру мошенников. Там не так… не так опасно. Хотите?

– А где бы у вас отбывал наказание милицейский генерал?

– У вас извращенное чувство юмора, Мазепа. Ну, не с уголовниками, конечно.

– Якуб-Мазепа. Постарайтесь запомнить, Регина Львовна. Нет, не хочу. Оставьте меня у простых воров и разбойничков.

– Вам письмо пришло, Василий Терентьевич. Я его прочла, как положено, но ничего в нем не разобрала. Да особенно и не пыталась.

Анархо-синдикалист, не изменившись в лице, взял письмо, мельком глянул на конверт и сунул его за пазуху.

– Я пойду?

– Ступайте, Василий Терентьевич.

– Если не затруднит, Регина Львовна, прикажите выдать свежее бельишко постельное.

– Конечно-конечно, Василий Терентьевич.

* * *

Услыхав за спиной лязг захлопнувшейся двери, Василий оглядел камеру и вздохнул. Свободные нары были, но нужно было восстановить статус-кво, существовавший здесь до попытки побега и карцера. Он положил пакет с постельным бельем на стол и подошел к своим бывшим нарам у крохотного оконца. На них поверх одеяла валялся крепкого сложения незнакомый мужик в майке с татуировкой на плечах. На одном плече – витиеватый орнамент из якорей, на другом – парусный корабль. Мужик с любопытством рассматривал круглыми медвежьими глазками подошедшего к нему Василия. Обычный треп прекратился, камера замерла.

– Красивый кораблик, – улыбнулся Василий. – Чайный фрегат. На них чай и пряности из Вест-Индии в метрополию возили. Двадцать узлов развивал при хорошем попутном ветре. Недостаток – мертвую зыбь не выдерживал.

Мужик весело ухмыльнулся.

– Не угадал. У фрегата парусное вооружение больше. А это учебный бриг. На нем салаг дрессируют. А ты зачем тут? Если пустой базар, я не расположен.

– Просьба у меня к тебе, морячок. Уступи коечку убежденному анархо-синдикалисту.

Ухмылка медленно сползла с лица морячка, он сел на нары и, удивленно глядя на убежденного анархиста, достал из-под тощего матрасика заточку. Василий покачал головой и проникновенно повторил:

– Уступи.

– Нет вопроса, фраерок, ложись!

Сказав это, морячок молниеносным движением руки ткнул заточку, метясь в подреберье собеседнику. Удара, однако, не получилось. Заточка звякнула, упав на бетонный пол, и хозяин ее, вылупив бессмысленные глаза на Василия, тихо осел на пол рядом с ней. Камера восторженно загудела.

– Пришиб, что ли, до смерти? – поинтересовался медвежатник по кличке Гиббон.

– Нет, не сдохнет. Они на Каспии ужас какие живучие, потому как икрой питаются, – успокоил уголовников старик Кузя с беспричинным пожизненным сроком. – Но Васятка наш каков? Ловко он матросика определил. Надолго ты его отключил?

– Нет, дядя Кузя. Через пару минут оживет наш упрямый адмирал, – сказал Василий. – Пусть займет нары в углу.

– Не знаю, что там кушают на Каспии, а у нас в Одессе рыбаки жарят бычков, – сдавленно прохрипел адмирал. – Так я и сам переселиться хотел. Сквозняк тут под окном.

Статус-кво был восстановлен, и анархо-синдикалист расположился на нарах под разбитым окном, из которого в камеру сочилась тонкая струйка вольного воздуха. Письмо, однако, он не достал. Ждал ночи.

* * *

Генерал с висящими как у старого пса щеками и с крохотными глазками, спрятанными за черными роговыми очками, перебирал папки с уголовными делами и на перспективных в финансовом смысле ставил галочки жирным красным карандашом. Приоткрылась обитая дерматином дверь, и в кабинет скользнула Ангелина.

– Ибрагим Иванович, к вам дама с птичкой, – едва слышно прошептала она.

– С кем? – изумился начальник управления.

Секретарша хотела что-то объяснить, но не успела. Дверь широко распахнулась и в кабинет прошествовала Виолета Макаровна. На ее правом плече уютно расположилась фантомная ворона. В руке дама со шрамом несла целлофановый пакет, на котором был изображен певец Киркоров. Она оглядела кабинет, села в кресло, предназначенное для вызванных «на ковер» подчиненных, отодвинула на столе перед собой папки с галочками и на расчищенное место аккуратно поместила пакет и снятую с головы белую панамку.

– Вы что, гражданка? Ты зачем здесь?

Лицо генерала налилось нездоровым багрянцем.

– Я смотрю, у вас в управлении освободилась вакансия. Увы, все мы смертны. И простые людишки, и значимые. Вот так живешь-живешь, и вдруг – бац! – инфарктик, – грустно, с сочувственным вздохом произнесла посетительница.

– Какая вакансия? Ты чего? Ничего у нас не освободилось.

– Как же не освободилась, когда освободилась, – громко возмутилась ворона. – В предбаннике венок с лентами валяется, на стене рожа в черной рамке висит. Ты что же это врешь интеллигентным барышням? Ну-ка убери палец с кнопки! Я те давану, сучий потрох! Мы к нему по-хорошему, с душевным разговором, а он охрану норовит. Убери, сказано, палец с кнопки и сиди смирно.

Багрянец с лица генерала сошел, он побледнел, и в его блеклых глазках за толстыми линзами запрыгал страх.

– Ну да. Третьего дня скончался генерал Дуев Денис Денисович, – пролепетал он. – Завтра похороны.

– А отчего он окочурился? – ехидно спросила черная птица.

– Ну, откуда же я могу знать подробности? – замотал щеками генерал. – Скоропостижно. «Скорая» не успела.

– Опять заливает, – сообщила птица даме. – Вместе с покойничком пили, и так надрались, что про «Скорую» энтот и не вспомнил. Как-то я не в восторге от ентого брехуна. Может, ему бельма повыклевывать? Я энто мигом.

– Нет-нет, это не гуманно, – после некоторого колебания запретила наказание Виолета Макаровна. – Сама подумай, как он слепенький будет управлять коллективом такого важного учреждения?

– Приспособится. Все одно он ни хрена, кроме денег, не видит, а стакан с водкой найдет по запаху.

Ворона спрыгнула с плеча дамы на стол, походила по папкам с уголовными делами, вглядываясь в них желтым глазом и приговаривая: «Ох, люди, люди. Люди, человеки». Потом почти без раздражения сказала хозяину кабинета:

– Это ты, стало быть, отбираешь, которые для шантажа годятся. Никак угомониться не можешь? Жадность душит? Знавала я одного, много круче тебя был и тоже золотишко любил. Все ему было мало. А чем кончилось? Хрясть, и насквозь! Ох, люди, люди. Зачем тебе деньги-то? Сердце чуть трепыхается, печенка дрянь, вся требуха прогнила. Ну и зачем тебе нужен энтот шантаж?

Просверленный глазом черной птицы, генерал прижал пухлую ладонь к орденским планкам на животе, пробормотал:

– Так, не один я.

– Это он на секретаршу намекает. Ангелиной звать, – сказала ворона.

Виолета Макаровна иронически ухмыльнулась и покачала головой.

– Видела я ее у старухи. Приезжала к нам на свалку с этим своим генералом. Бойкая бабенка. Она еще и с сержантом развлекается, когда этому недосуг. Мент наш триумвиратный рассказывал.

– Треугольник, стало быть, у них любовный. Ах, люди, люди. Значит, ты для нее и сержанта подличаешь? – спросила хозяина кабинета ворона.

Начальник управления, совершенно потерявшись, уставился на посетительницу.

– Почему треугольник? Какой еще сержант?

– Сержант? Твой доверенный сержант. Но это уж вы без меня. Я к тебе по делу, гражданин начальник. Человека нужно из сибирской колонии вызволить. Сможешь?

– Ангелина? Чей доверенный? Почему сержант? – бессмысленно забормотал генерал.

– Очнись, Отелло! – прикрикнула на хозяина кабинета ворона. – К тебе пришли не делишки твои амурные обсуждать, а по делу. Понял, нет?

По делу. Мужика из строгой колонии сможешь вытащить?

– Мужика? Какого мужика? Из колонии? Нет! – опасливо глядя на прыгающую по столу птицу, проговорил генерал.

– Нужно, Ибрагим Иванович. Нужно! – веско произнесла Виолета Макаровна.

Генерал снова прижал руку к иконостасу орденов.

– Не властен. Колонии не в моем управлении.

– Сажать властен, а вызволять не властен? – удивилась птица. – Ты уж расстарайся, голубок, если…

Виолета Макаровна сделала вороне знак, и та замолчала.

– Загляните, генерал, в пакетик!

Генерал испуганно вздрогнул и отпрянул от стола.

– Зачем это?

– Загляни, джигит! – приказала ворона.

Генерал вжался в кресло, с ужасом глядя на портрет Киркорова.

Виолета Макаровна вздохнула и вывалила из пакета на стол золотого кота.

– Семнадцатый век. Червонное золото. Больше трех килограммов. Это аванс. У него есть подружка с очень милой мордочкой.

– Мерзкой, – едва слышно проворчала ворона. – Ничего более отвратительного, чем кошачья рожа, не видывала.

В кабинете начальника управления наступила тишина. Хозяин кабинета с полминуты неотрывно смотрел на кота, затем схватил его и зубами вцепился ему в лапу.

– Господи! – прошептала дама со шрамом.

– Проверяет золото, – пояснила кинжальный выпад генерала ворона.

– Напишите, гражданка, фамилию осужденного, – хрипло произнес хозяин кабинета.

– Это ты мне? – удивилась птица.

– Фамилию напишите и через неделю приносите кошечку.

Ворона схватила лапой красный карандаш и клювом придвинула к себе папку с жирной галочкой.

– А вы и писать сподобились? – гадко залебезил генерал. Золотой кот круто изменил его отношение к нежданным посетителям.

– А как же. Учили. Ластики, буквари, глобусы. Мама мыла раму. Чья мама? Какую, блин, раму? На хрена ее мыть? Ох, люди, люди, – ворчала птица, каллиграфически выводя на чьем-то уголовном деле трудную фамилию анархо-синдикалиста.

* * *

Василий Терентьевич Якуб-Мазепа при свете тусклого ночника разглядывал иллюстрацию романа о капитане Бладе. Гравюра завораживала. На ней пираты брали на абордаж испанский галеон. Звенели клинки, гремели залпы пушек и аркебуз, трещали ломающиеся снасти, вопили и стонали сражающиеся, остро пахло пороховой гарью.

– Не спишь? Хочу поговорить.

Анархо-синдикалист с трудом покинул палубу галеона. Рядом с нарами стоял изгнанный из-под окна зэк с парусником на плече. Анархист вздохнул и захлопнул книгу.

– Мы почти не знакомы, поэтому меня смущает обращение на «ты». Слушаю вас, адмирал.

– Я к тому, чтобы слинять. Мне сказали, ты… вы пару раз пытались…

– Вас обманули несведущие люди, адмирал. Это была всего лишь рекогносцировка. Впрочем, слушаю вас. Вы предлагаете что-то конкретное?

– Есть мысль, – с некоторым сомнением произнес морячок.

– Ясно. Вероятно, вы предлагаете подкоп. Тут, главное, выбрать верное направление, чтобы не наткнуться на выгребную яму. Можно начать прямо сейчас. Копать будем ложками. Надеюсь, вы уже похитили ее в столовой? Выкопанный грунт придется прятать под нарами. Если усердно работать ночами после отбоя, через двадцать лет мы докопаемся до гаража, а там уже все просто.

– Ты напрасно смеешься. У меня стоящая мысль, – обиделся морячок.

– Изложите, адмирал. Но излагайте в пристойной форме. Фамильярность меня коробит. И раз уж вы решили вступить со мной в дипломатические отношения, представьтесь. Меня можете называть просто гражданин Василий Терентьевич Якуб-Мазепа.

– Георгий. – Адмирал протянул анархисту громадную, как суповая тарелка, руку. – Георгий Гаврилович Пескарев.

– Профессию не спрашиваю. Вероятно, что-то связанное с пассажирами океанских круизов. Будем считать, что мы обменялись верительными грамотами. Теперь смело излагайте вашу стоящую мысль.

– Нужно прикинуться жмуриком, и тебя вынесут из зоны на кладбище.

– И все?

– А чего еще? Оттуда до стойбища якутов рукой подать.

– Не очень свежая идея. Ею довольно давно воспользовался один французский моряк. Но у них покойников хоронили в океане. Парень вынырнул, разбогател и стал графом. А у нас могилы роют в мерзлой тундре, что несколько усложняет процедуру воскрешения. Но это пустяк по сравнению с шаманом.

– С шаманом? С каким шаманом?

– Все шаманы якутских поселений завербованы конторой. У них радиосвязь с областным центром, и они тут же накамлают туда о сбежавших зэках. Поэтому шамана нужно будет убить и съесть. Вы будете есть шамана?

– Якутского попа? А зачем его есть?

– А что будем кушать, гражданин Пескарев, в длинной дороге? Ягель для зэка несъедобен. Это проверенный медицинский факт. Вы умеете охотиться на тюленей? Догадываюсь, что не умеете. Я тоже. А местные попы, как вы изволили выразиться, питательны и калорийны.

– И вы сможете питаться человечиной?

– Я? Я, гражданин Жорик, анархо-синдикалист, а не людоед. Но это же не моя, а ваша стоящая мысль. Это не я, а вы предложили прикинуться жмуриками и линять к якутам. Между прочим, факт превращения зэка в жмурика должен быть подтвержден врачом, который без труда изобличит симулянта.

– В том-то и дело, что старый доктор удрал на материк, нового еще не прислали, а медицинская сестра моя хорошая знакомая. Она, если надо, любой акт подпишет.

– Это любопытный медицинский факт, – задумчиво произнес анархист. – А что значит хорошая?

– То и значит, – оглянувшись на храпящих сокамерников, прошептал гражданин Жорик.

– И это любопытный медицинский факт. Как ее зовут?

– Леночка. Елена Викторовна.

– Елена, – повторил Василий. – Эпическое имя. Она действительно прекрасна?

– Как посмотреть. Она якутка.

– Это третий медицинский факт. Все, адмирал. На сегодня достаточно. Вам пора бай-бай, а я хочу узнать, что оказалось в трюме испанского галеона.

* * *

Поскрипывая сапожками, капитан Шарапова ходила по своему кабинету, изредка поглядывая на зэка. Василий сидел на вмурованном табурете и мысленно раздевал заместителя начальника колонии по воспитательной работе. Когда на ней ничего кроме кокетливых сапожек не осталось, анархист облизал пересохшие губы и спросил:

– Вы чем-то огорчены, Регина Львовна?

– Я? С чего вы взяли? Это вы должны огорчаться. Получен приказ. Вас хотят этапировать в Москву для производства следственных действий в связи с вновь открывшимися обстоятельствами. Хотела бы я знать, какие это обстоятельства открылись следствию через год после суда. Не подскажете, гражданин Мазепа?

– Якуб-Мазепа, Регина Львовна. К украинскому гетману, который что-то не поделил с Кочубеем, я не имею никакого отношения. Верьте на слово, Регина Львовна. Мой прадед был польским местечковым евреем. То ли кузнецом, то ли стоматологом, а возможно даже, и корчмарем. Последнее предположение основано на том, что сохранился древний рецепт сливовицы, сливовой водки, с брендом «Мазепа». Но надежного подтверждения этой версии не существует.

– Фамильный рецепт водки? Красиво! А зачем Якуб?

– Это семейная тайна, Регина Львовна. А чей приказ? Кто хочет вернуть меня в Москву?

– Вот поэтому я вас и вызвала, Василий Терентьевич. Случайно узнала, что приказ инициирован генералом Хуциевым.

– Вот как? Забавно. И когда в путь?

– Сейчас я не могу санкционировать этап. Вы больны, и я направляю вас в лазарет. Подлечитесь недельку-другую, наследник фирменного бренда, а там видно будет.

– У вас эротические сапожки, Регина Львовна.

– Какой же вы все-таки балбес, заключенный Якуб-Мазепа! – улыбнулась заместитель начальника колонии строгого режима.

* * *

Небольшой барак санчасти был укомплектован настоящими панцирными кроватями, и Василий, несмотря на густой запах карболки, блаженствовал. Дремал, почитывал одиссею корсара, беседовал с умирающим от неведомой болезни соседом и присматривался к медсестре. Елена Викторовна относилась к своим пациентам с сочувствием, руководствуясь правилом «зэк ни зэк, а все же человек». Из лечебных средств в ее распоряжении были карболка, спирт, небольшой запас аспирина и загадочные таблетки с давно просроченным сроком годности. Главным универсальным лекарством Елена Викторовна, конечно, считала спирт, которым частенько поддерживала и свой могучий организм. Она потчевала больных спиртом, скармливала им таблетки, но в душе была убеждена, что всяческая медицинская суета вызывает лишь ироническую улыбку на темном вырезанном из топляка лице грозного бога тундры Угро-Вугро, который один только и распоряжается душами и телами людей на этой трудной грешной земле. Вечером, потрогав твердый горячий живот анархиста, она уверенно поставила диагноз: «Нутряная простуда». Налив пациенту мензурку спирта, сестра достала из кармана халата кулек морошки и таблетку аспирина. Василий проглотил спирт, заел его горькой ягодой, произнес:

– В женщинах меня привлекает интуитивная мудрость прародительницы рода и изобилие форм.

– Поняла тебя, – кивнула медсестра, – приду. Подкормлю тебя чуток. Как все уснут, принесу строганину.

Под утро, почти засыпая, он ее спросил:

– А кто снабжает полярную мадонну деликатесной треской?

– Отец навещает разок в неделю.

– Проходит в зону?

– Охрана знает его. Отец меняет у них рыбу и тюлений жир на махорку.

– Коммерсант, – одобрил Василий, еле ворочая языком. – Ну все, вулкан страстей. Ступай и не буди меня до обеда.

Когда полярная мадонна тоже заснула в своем закутке барака, к ней снизошел сам Угро-Вугро. Он трогал ледяными пальцами ее горячее тело и улыбался тонкогубым деревянным ртом.

– Нет, – отталкивая его руки, говорила медсестра, – я устала. – Но бог тундры был настойчив, и она уступила. Не ссориться же с богом из-за пустяка.

Потом, отдышавшись, он заговорил с ней тусклым скрипучим голосом:

– Русский парень хочет уйти на материк. Отпусти его, пусть уходит. Ждут его там.

Елена Викторовна, стараясь не смотреть на бога, послушно кивнула.

– Мне с ним идти?

– Останься. Пусть шаман поговорит с духами, чтобы они пропустили его через тундру. – Он опустил ладонь на ее живот и повторил: – Останься.

* * *

Шаман бережно, двумя руками принял от анархо-синдикалиста широкую посудину с горящим спиртом. Долго смотрел гноящимися глазами-амбразурами на танцующее пламя, потом поднес плошку ко рту, одним длинным глотком вылил в себя голубой огонь, схватил бубен и бесом завертелся в тесной яранге, визгливо выкрикивая заклинания. Василий с любопытством смотрел на мечущегося по яранге старика. Бубен гудел, ухал голосом древнего жадного божества бескрайней тундры. Старик наконец устал, свалился на выстилавшие пол яранги оленьи шкуры и затих. Камланье завершилось. Василий плеснул из принесенной фляги в ритуальную посудину спирт, выпил, кинул в рот горсть ягод морошки и замер молча. Старика не торопил, жевал горькую ягоду и терпеливо ждал.

– Иди теперь, – сказал шаман и потянулся к фляге. – Приятеля можешь взять. Вдоль ручья пойдете. Девка ружье даст, охотиться будете на мелкого зверя. Не пропадете, однако.

* * *

Солнце лениво ползло по горизонту, оставляя за спинами сбежавших зэков длинные тени. Идти по топкому берегу ручья было трудно. Тундра жадно чавкала и чмокала под кирзовыми сапогами, стараясь отодрать от них подошву. Василий расстегнул телогрейку и махал перед собой ладонью, отгоняя мошку. На его плече бесполезным грузом болталась древняя двустволка. Обещанного шаманом мелкого зверя не было. Адмирал тащился сзади, стараясь не отставать. Василий остановился и посмотрел на спутника.

– Кажется, вы притомились, адмирал. Давайте поужинаем, чем бог послал, и вздремнем часок-другой.

– Ничего он нам не послал, гражданин Василий. Жрать нечего.

Лицо анархо-синдикалиста сделалось строгим.

– У нас оставались сухарь и две сушеные рыбины.

– Сухарей нет. А рыбина осталась одна.

– Та-а-ак, – протянул анархист, – грех чревоугодия в нашей ситуации карается смертью.

– Стреляйте, Василий Терентьевич. Лучше помереть от пули, чем от голода. Пристрелите меня и съешьте.

– Я уже говорил вам, адмирал, что я не каннибал, а вот пристрелить бы вас, конечно, стоило. Но эта древняя рухлядь рассчитана на мелкого зверя, а дуэльных пистолетов у меня нет, поэтому я вас прощаю. Ладно, давайте мне рыбину. Ее голову я вам презентую. Надеюсь, когда мы отсюда выберемся, вы оцените мою душевную щедрость.

– У нее нет головы, – тяжело вздохнул адмирал.

– Сожрали?! А вы гурман, Георгий Гаврилович! Так и быть, можете оторвать у нее плавники и хвост. В них тоже масса калорий.

Адмирал снял опустевший дорожный мешок и, чуть прижмурившись, взглянул на низкое тусклое солнце.

– В реке, вероятно, есть рыба.

– В ручье? Разумеется. Там в светлых журчащих струях весело резвятся зубастые пираньи, анчоусы и бычки. Бычки в сладком томатном соусе. А знаете ли вы, адмирал, что по калорийности черноморский бычок превосходит исландскую сельдь и норвежскую семгу. Он уступает лишь каспийскому осетру горячего копчения. Вам, как гурману, это должно быть интересно, если у вас будет выбор между томленными в сметане бычками и осетриной.

– Перестаньте! – грустно попросил адмирал.

Прикрывшись от солнца телогрейками, они заснули на сухой вершине невысокого холмика в стороне от ручья. Анархисту снился гастрономический сон. То ли был чей-то юбилей, то ли поминки, но стол ломился от разнообразных яств. Василий ел все подряд и никак не мог насытиться. Когда он проснулся, адмирал еще похрапывал, а рядом с ним стоял совершенно нагой человек, вырезанный из бревна.

– Поешь, однако, – сказал человек и протянул Василию лоснящееся розово-золотистое полено.

Анархист принял полено, понюхал его и прикрыл глаза.

– Божественный аромат. Что это? Так может пахнуть только рыба моей мечты.

– Балык это. Ешь давай. Просто будешь есть или спирт тебе надо?

– Спирт? У вас есть спирт?

– Есть мало-мало, – кивнул человек и протянул Василию граненую бутыль зеленого стекла с тисненой надписью «Фактория Хлудова. Пушнина, меха, золото».

Василий прочел надпись, покачал головой и приложился к бутыли. Спирт, настоянный на горьких кореньях, обжег ему желудок. Он вытащил из-за пояса нож, отхватил кусок золотого бревна и бросил его в рот. Кусок истаял и самостоятельно просочился вслед за спиртом. Анархо-синдикалиста охватило неземное блаженство.

– Когда я жил в столице, я был уверен, что вкуснее бараньего шашлыка бывает только шашлык из барашка, – поведал Василий деревянному человеку интимным тоном. – Представляете, как я ошибался? Теперь, после встречи с вами, мне придется кардинально пересмотреть мои кулинарные пристрастия. Но знаете, я не жалею об этом. Век живи – век учись. Вам не холодно нагишом? Магадан все же не Ялта.

– Ялта далеко, – проскрипел человек. – А я тут у поморов. Нужен я им. Без меня не могут. Мех зимой одену. Летом не положено.

Возник низкий утробный гул, и по блеклому с проступившими звездами небу поплыла тучная стрекоза вертолета.

– Ищут, что ли, кого, – следя за вертолетом, сказал беглый зэк.

– Врача в колонию повезли, – успокоил Василия человек. – Совсем молодой парень. Приживется ли? Пора, однако, нам прощаться. Ждут меня. В дороге кормиться рыбой будешь. Много рыбы теперь будет в ручье. Рубахой будешь ловить, Василий Терентьевич.

– Вы меня знаете? – удивился анархист. – Разве мы знакомы? Да-да, теперь мне кажется, что мы где-то встречались. Не могу вспомнить, как вас зовут.

– Угро-Вугро я. Идол местный. В лазарете меня видел и у шамана. Там я в виде чурок деревянных. Из бревен в море найденных они меня вырезают. Темный народ, однако. Язычники. Вспомнил?

– Угро-Вугро, – повторил анархист, отрезая толстый ломоть рыбного полена, – как же, как же, разумеется, вспомнил. Я, признаться, думал, что они вас выдумали.

– Правильно думал, однако. Выдумали для защиты от всяческих напастей. Давно уже выдумали вот такого, какой есть. Ничего более пристойного не могли измыслить. Темный народ, дремучий. Вот вы другое дело. У вас Бог так Бог. Покойников воскрешает. Ну и, конечно, ему храмы, иконы, колокола. – Угро-Вугро завистливо вздохнул. – А ты говоришь, меха надень. Не положено. Идол, он и есть идол. Какие уж тут меха.

– Завидуете? Зависть – темное чувство, – сообщил идолу анархист, прожевывая балычок.

– Да не завидую, – махнул рукой темный бог тундры, – кое-что могу и я. Поскромнее, однако. Покойников оживлять не берусь, а так по мелочи. Над рыбкой вот власть имею. А у вас тоже иногда черти-те что творится в храмах. Нет, не завидую. Да что об этом говорить. Ладно, пойду я. А ты поспи еще. Ложись и поспи.

– Но если вас выдумали, и вы на самом деле не существуете, то как же спирт и рыба?

– Как же это я не существую, если меня выдумали? – возмутился Угро-Вугро, сердито скрипнув организмом. – Удивляешь меня, Василий Терентьевич. Интеллигентный человек, сын академика, книги умные читал, а говоришь несусветное. Всякий мир выдуман. Миры всегда кто-то придумывает. И в придуманных мирах всегда найдутся и спирт, и закуска. Чего там только не бывает, если присмотреться. Как же иначе? Тебе ли, убежденному анархо-синдикалисту, не знать об этом. Спи, однако, пойду.

Василий послушно лег и, засыпая, увидел, как темный бог исчез, растворился в туманном воздухе тундры, рассыпав вокруг себя цветные сполохи северного сияния.

Разбудили анархиста вопли спутника. Тот метался по холму, махал руками и что есть силы орал. В небе снова гудел вертолет. Василий схватил ружье и прицелился в адмирала.

– Ошалел? Пристрелю дурака. Ложись!

– Стреляй! Стреляй, Василий Терентьевич в воздух! Пусть заметят нас и подберут. Пропадем иначе. Ни за понюшку пропадем. Нипочем нам не дойти. Подохнем от голода.

Анархист посмотрел на вертолет, который, вероятно, доставив пассажира в колонию, возвращался на базу, отбросил ружье, громко зевнул и помотал головой.

– Сейчас же прекратите истерику. За попытку нарушить план кампании лишаю вас, гражданин Жора, звания адмирала. Будете состоять при мне юнгой-ординарцем и в особых случаях исполнять службу вахтенного боцмана. – Он протянул новоиспеченному юнге зеленую бутыль, балык и нож. – Приказываю вам выпить для просветления мозгов три глотка спирта, закусить и отправляться на ручей за провизией.

Юнга-ординарец перестал орать и изумленно уставился на старую бутыль.

– Что это? Откуда?

– Пока вы спали, я обнаружил схрон сибирского первопроходца Хлудова. Полагаю, горностаевый магнат оставил это для нас. Пейте, гражданин Жора. Обмойте новые боцманские лычки.

– А это? Что это? Рыба?

– Балык от первопроходца. Закусывайте, гражданин Жора. И поторопитесь, нас ждет богатый улов на подведомственном ручье.

– Слушайте, Василий Терентьевич! За кого вы меня держите, чтобы я поверил за копченую рыбу от дореволюционного купца?

– За одессита, – серьезно ответил анархист и повторил с нажимом: – За одессита!

Голгофа. ру

Никодим Петрович метался в райских кущах чулана, как тигр в вольере. Углядев низложенную старуху у древа познания, он готов был растерзать ее в клочья от досады.

– Распустила, старая перечница, контингент. Давить нужно было смуту в зародыше. Каленым железом выжигать, чтобы неповадно. А ты их трехразовым супом кормила. Выкормила смутьянов, мать их! Как вот теперь? Большие деньги горят. Вполне приличные бабки. В самое ближайшее завезут на твой полигон партию конфиската. Китайские мобильники завезут. Агромадную партию. Уже и с покупателем договоренность есть. И что теперь? Так и будем мартышками в этих джунглях прыгать? Выбираться нужно из этой благодати чуланной. Нельзя, чтобы деньги пропали.

Низложенная перечница согласно кивала, но поделать ничего не могла. На Федю тоже надежды не было. Никодим Петрович рычал, вспоминая оборотня в погонах, и клялся урыть изменника при малейшей возможности.

– Эй, есть тут кто?! – заорал сержант и саданул сапогом в дверь.

– Ага, есть, – откликнулся из кухни однорукий бомж Славик, назначенный Тайгером тюремщиком при чулане. – Чего тебе? Баланда из бычков будет только вечером. Товарищ Тайгер перевел вас на одноразовое питание.

– А ключ от двери у тебя есть? – ласково спросил Никодим Петрович.

– Нету. Ключ у товарища Тайгера. Он придет и вам баланду просунет.

– А ты тогда зачем тут?

– Приставили следить, чтобы побега не было.

– Как же мы убежим, если заперто?

– А кто вас знает? Может, у вас отмычка какая?

– Была бы отмычка, я бы тебя по стеночке размазал, – ласково прошептал Никодим Петрович.

– А был бы у тебя ключ, выпустил бы нас, господин Славик? – еще ласковее спросила старуха Извергиль.

– Зачем это? Вы есть классово чуждый элемент и изолированы от общества, чтобы не разлагали массы.

– Я же тебя, дурня однорукого, приютила, кормила и поила, – напомнила бомжу старуха.

– А кто для вас контейнер с курями нашел?

– Так тухлые же были.

– Видел, как ваш повар их зажарил и отправил на рынок. Эксплуатировали вы нашего брата, использовали наш труд за-ради прибавочной стоимости. Товарищи Аксакал и Тайгер нам открыли глаза. Хватит. Кончилось ваше время. Теперь сами будем курей жрать, если найдем. Попили нашей кровушки, кровопийцы. Поизмывались. А этот, которого к высшей мере… ну, который без права переписки, фонтанов нас лишил из наших природных недр. Разве можно такое простить? Нет, теперь вы за все ответите простому народу.

– Будет тебе фонтан, – вздохнул аггел.

Бомж замолчал, а старуха и сержант удивленно уставились на аггела.

– Персональный? – уточнил бомж. – Чтобы никто ни-ни?

– Персональный, – согласился аггел.

– А долгий? Ежели он через неделю иссякнет, то…

– Пожизненный, – вздохнул аггел.

– Так ключа же нет, – после долгого раздумья тоскливо произнес тюремщик.

– Дубликат висит на гвозде в ванной комнате над стиралкой, – сказала свергнутая королева свалки.

* * *

Покинув чуланные кущи, арестанты, опасливо озираясь, направились к горе.

– Ну, где тебе? – спросил аггел тюремщика.

– Да хоть бы сразу за домом.

Через минуту в лощинке за особняком старухи выметнулся к небу фонтан и раздался возмущенный вопль однорукого Славика:

– Это что же это?! Это зачем мне? Это же вода!

– Нарзан, – уточнил аггел и приказал: – Подойди ко мне и подними обе руки к небу.

– О Господи! Что же ты со мной творишь? – запричитал бомж. – Одна у меня рука-то. Одна!

– Две! – торжественно объявил аггел. – Две теперь. И теперь можешь ты скрыться, если искать будут. И никто не признает тебя с двумя руками. Но новую руку береги пока в смысле тяжестей или драки. А минералку пей, она шлаки вымывает из организма.

– Господин Славик, – вдруг нежно обратилась к бывшему инвалиду бывшая королева, – а для чего у тебя на брюхе кобура висит. Ты оружие-то верни законному владельцу. Ты человек штатский, тихий, оно тебе ни к чему.

– Так доверили, вручили как социально надежному…

– Поговори мне, надежда классовая! – рявкнул Никодим Петрович, сдирая со сторожа портупею.

* * *

Душная потная жара кончилась. Задул ветерок. Небо запестрело яркими резвыми облачками, а затем и вовсе затянулось темно-серой хмарью. На горизонте зачернела туча.

– Дождь соберется к ночи, – тяжело забравшись на гору, определила старуха и увидела на макушке горы яму. – Яма зачем-то. Странно. Не иначе выкапывали что-то.

Глубокая ямина на вершине горы была пуста. Рядом с ямой высилась куча выкопанной глины. На куче вальяжно расположилась ворона. Старуха Извергиль походила вокруг ямы, заглянула в нее, сбросила в яму ком земли и проследила, как он шлепнулся на влажное дно. Никодим Петрович присел поодаль на старом пне и извлек из кармана каменный сухофрукт. Низложенная королева взглянула на аггела, отрешенно наблюдавшего закатное солнце, подошла к сержанту и, наклонившись, прошептала ему в самое ухо:

– Убирать нужно нашего чудотворца.

– Ты что, баба, белены объелась? – удивился сержант. – Теперь-то терапевта зачем? Как бы безвредный мужик. С какого рожна?

– Да все с того же, голубок. Все с того же. Ты его спроси, он тебе расскажет, сколько коробок с телефонами привезут твои подельники и какой навар с этого твоего конфиската ты надеешься поиметь. Все расскажет в подробностях. И что скверно, может тебе рассказать, а может и еще кому-нибудь.

– Да откуда ему знать? Ты что?

– Этот терапевт, голубок, твои задумки знает лучше, чем ты сам. Это уж будь надежен! Видел, что он с одноруким сотворил? Пронзительный мужик. От Диавола сила его. Кончать нужно терапевта непременно. И мочить его следует бессмысленно, как бы случайно, как бы и нет у тебя заранее умысла. Сможешь так?

Сержант расстегнул кобуру, посмотрел в спину аггела, помотал головой.

– Хорошо похмелье лечит мужик. Лоб тронет, и как не пил неделю. Мысли, говоришь, читает?

– Это уж будь надежен.

– Так это он, стало быть, уже и догадался о твоем замысле его пришить.

– Не до нас ему. Закат провожает. А возможно, и впрямь догадался.

Никодим Петрович вынул ствол, передернул затвор и окаменел лицом.

– Далековато. Позови его.

– А его нельзя позвать. Ждать нужно случая.

Аггел, стоявший в отдалении, вдруг отвернулся от кровавого закатного солнца, посмотрел на старуху Извергиль и произнес значительно:

– Книги судеб нет. Каждому человеку дано выбирать свой путь по жизни в терниях и соблазнах греховных. И кто не страшится суда земного, пусть убоится суда…

Грохнул выстрел, и аггел упал.

– До суда дожить надо, – тоже значительно произнес Никодим Петрович и произвел контрольный выстрел.

Потом они сбросили аггела в яму и час целый закидывали его глиной. Под глиной обнаружился угольно-черный с синей искрой камень, и сержант, постанывая от натуги, положил его сверху на ямину. И в этот момент то ли в сам камень, то ли рядом саданула молния, звучно прогрохотал гром, потемнело, и стеной полил дождь. Ворона, наблюдавшая за ними из дупла неохватного старого дуба, взъерошила перья и очень слышно, несмотря на шум дождя, сказала:

– Мое дело, конечно, сторона. Непривычная я в чужие разборки встревать, но зря вы это. Не стал бы он вас закладывать. Нипочем бы не стал.

– А-а-а-а!!! – дико завыл Никодим Петрович, трясущейся рукой вытащил пистолет и выпустил всю обойму по птице. Но та, громоподобно каркнув на всю Николину Гору, исчезла, как и не было ее вовсе.

* * *

Девочка Вера впервые в жизни не могла заснуть. Она прислушивалась к дождю за окном, маялась и смотрела, как отец играет в слоников. Фома Кузьмич тоже не спал, но на дочь не обращал никакого внимания, не мог наглядеться на нежданное золото, сидел на полу и, слушая завывание ветра, переставлял перед собой тяжеленькие фигурки. Вдруг полыхнула молния, трескучий гром разорвал на куски небо, распахнулось оконце, и к ним в каморку влетела птица. Фома Кузьмич вздрогнул, посмотрел на ворону, сидящую рядом с ним на полу в лужице стекавшей с нее воды, и подумал, что теперь уж никогда не придется ему кормиться печеной птахой. Он взглянул на дочь и приказал:

– Покроши ей черствую булку. В буфете оставалась. Вчерашнюю оставь, а сухую покроши. Не перепутай.

Девочка Вера встала с постели, сердито взглянула на отца, раскрошила в тарелку половину мягкой булки и поставила тарелку перед мокрой птицей. Ворона шумно отряхнулась, клюнула крошку и сказала ей:

– Плащик накинь и иди за мной.

Ничуть не удивившись, девочка Вера оделась и вышла из особняка старухи в ненастную ночь.

– Видишь меня? – спросила из темноты ворона. – На голос иди. Я тебе кричать буду.

– Не нужно, – крикнула девочка Вера. – Я и без тебя знаю путь.

Пока она поднималась на гору, дождь прекратился, и на бархатно-черном небе алмазными искрами засверкали умытые дождем звезды. На вершине девочка Вера почти без усилий отвалила каменную плиту.

– Умница, – похвалил ее аггел, вылезая из ямы и отряхивая налипшие на тельняшку комья глины. – Мне этот каменюга не под силу. Заклятие на нем очень смекалистого и эрудированного мага. И зачем его сюда в вашу глухомань занесло? Пользуетесь тем, что судьбы ваши не регламентированы. Свобода! Свобода! А что в ней, в свободе-то? Войны затевают, интернет удумали, ворон пекут. Жить надобно по законам, по заповедям, по инструкциям. Если положено, действуй. Не положено, стало быть, нельзя. Нельзя и все тут. Поняла?

Девочка кивнула.

Из-за облака выползла луна, и камень вдруг брызнул им в глаза цветными искрами.

– Хорош, – оценил аггел, – лабрадор называется. Нет здесь у вас таких. Стало быть, чародей с собой его приволок. Хотел бы я понять для какой надобности. Ну, ладно. Пора мне. – Аггел стянул с себя тельняшку. – Отдай отцу. Постирает, и будет как новая. Ошалел он у тебя малость от богатства внезапного. Пустое это. Помни, нагие мы перед Творцом!

Аггел прижал девочку к груди, и она тихо заплакала. Потом он деловито пристегнул крылья, вознесся над Николиной Горой, воссиял прощально на полнеба, в верхних слоях обернулся тарелкой и, аккуратно ввинчиваясь в пространственные переходы, рванул домой.

«Никогда! – думал он, привычно впадая в походный анабиоз. И уже почти впав, окончательно решил: – Никогда!»

Сергей Герасимов

Неприятность

При возвращении в родной город с Дионисием Петровым случилась неожиданная неприятность. Проходя по большому залу вокзала, он засмотрелся на бегущую строку объявлений. Не глядя, он ступил на влажную дорожку, оставленную громоздкой электрической улиткой вокзального полотера. Его нога скользнула по мокрой плитке, он потерял равновесие, взмахнул руками, выронил чемодан и упал лицом вперед. Пол оказался неожиданно твердым. Чуть менее твердым, чем кувалда, которой глушат бычков на сельских бойнях или костяшки кулака какого-нибудь Моххамеда Али в лучшие годы его карьеры.

– О господи! – произнес Дионисий и встал на колени. Разноцветные звезды все еще плыли перед его глазами.

Он с опаской потер ладонью шишку на лбу и огляделся, чтобы увидеть свой чемодан. Увы, чемодана поблизости не было. Не было поблизости и электрического полотера, управляемого, как припомнил Дионисий, отвратительной каргой в отвратительной голубой форме отвратительных вокзальных служащих. Все это могло означать только одно: ударившись лбом о пол, Дионисий потерял сознание на несколько минут, как это и бывает при легком сотрясении мозга. За эти минуты проворные пассажиры успели стянуть чемодан, а карга увела свой полотер в другой конец зала.

– Ну почему это происходит именно со мной! – простонал Дионисий и пощупал внутренний карман пиджака, где обычно лежали документы и деньги. К счастью, и то и другое было на месте. В похищенном чемодане не было ничего ценного, кроме плохо пахнущего белья, купленной по случаю видеокассеты игривого содержания и недоеденной дыни.

Он поднялся с пола и посмотрел на бегущую дорожку объявлений, сбоку от которой свешивался тяжелый параллелепипед электронных часов. Судя по цифрам, которые показывало это чудо электроники, он провалялся без сознания больше четырех часов. И действительно, лучи солнца, входящие в огромные окна, были подозрительно оранжевого оттенка, что означало приближение вечера.

– Ничего себе! – произнес Дионисий и в этот момент заметил нечто еще более странное. Часы, как водится, показывали не только время, но еще и число, месяц и год – последнее, видимо, на тот случай, если на привокзальной площади высадятся инопланетяне, не имеющие понятия о земном летоисчислении, но умеющие читать арабские цифры. Или на тот случай, если психиатрическая лечебница в полном составе будет переезжать в другой город. Дата, которую показывали часы, была более чем странной: шестое августа две тысячи четвертого года. Однако Дионисий прекрасно помнил, что еще совсем недавно год был две тысячи шестой.

Пролежать два года в коме, неподвижно растянувшись на вокзальном полу, ладно, это еще нормально, в кино мы и не такое видели. Но пролежать минус два года? Так, чтобы время прыгнуло назад?

Дионисий пощупал боковой карман, где он обычно держал мобильник. Телефон, купленный всего месяц назад, исчез. Вместо него в кармане лежала записная книжка, выброшенная в позапрошлом году. Неужели?

– Предъявите ваши документы. Транспортная милиция, – услышал Дионисий голос за своей спиной и обернулся.

Невдалеке от него стояли двое мужчин в черном, более чем внушительного вида, причем один из них прикручивал к пистолету вещь, которая скорее всего была глушителем. Дионисий предъявил паспорт.

– Так, так, Дионисий Петров, значит, – сказал один из мужчин и положил паспорт себе в карман. – Сожалею, но мы вынуждены вас застрелить.

– Застрелить?

– Ничего личного. Такова инструкция. Пожалуйста, не дергайтесь. Мы должны стрелять точно в лоб.

– Я буду кричать!

– Это не поможет.

– Но я ни в чем не виноват!

– Разумеется, вы ни в чем не виноваты.

– Тогда объясните мне хоть что-нибудь!

– Ну ладно, – согласился тот, что прикручивал глушитель, – так и быть, объясню, если хотите. Но легче от этого не станет: умирать всегда приятнее быстро и неожиданно. Мы совсем не транспортная милиция. Мы из карантинной службы. Вы являетесь носителем ужаснейшей болезни, эпидемия которой угрожает всему населению Земли. Поэтому ради блага всех людей вы должны быть уничтожены немедленно.

– Но не расстреливают же больных птичьим гриппом!

– Это хуже, чем птичий грипп. Гораздо хуже.

Услышав это, Дионисий сразу сник.

– Что за болезнь? – спросил он.

– ЯИКПДКА синдром, – ответил человек с пистолетом.

– Что за бред? Яипка?

– Это аббревиатура. Она расшифровывается: Янки Из Коннектикута При Дворе Короля Артура.

– Но это же название романа Марка Твена! – удивился Дионисий.

– Конечно. Если вы помните, в этом романе человек получает удар ломом по лбу и из-за этого перемещается во времени на тринадцать столетий назад. Очень долго все это считалось чистым вымыслом писателя, но совсем недавно выяснилось, что такие вещи совершенно реальны. После удара по лбу вы, например, переместились назад во времени на целых два года. Это доказывает, что вы – носитель синдрома ЯИКПДКА.

– Но зачем же в меня стрелять?

– Дело в том, что после нескольких таких перемещений во времени – после двух, трех, двадцати, никто этого не знает, вы станете чрезвычайно заразным. Тогда это редчайшее заболевание распространится по всей планете. Излечиться от этого невозможно. Люди сотнями и тысячами начнут проваливаться в прошлое, изменяя его. Цивилизация будет разрушена. Поэтому сразу же после обнаружения этой болезни все развитые государства планеты подписали секретное соглашение о физическом уничтожении всех носителей болезни. Вы собираетесь молиться перед смертью или так сойдет?

– Вы собираетесь застрелить меня прямо здесь, на виду у всех? – спросил Дионисий.

– В этом нет никакой проблемы. Мы будем стрелять в лоб. Ударное действие пули будет очень сильным. Значит, ваше умирающее тело перенесется во времени примерно в эпоху динозавров. Даже если вы не умрете немедленно, хищники вскоре съедят вас без остатка.

– Это точно?

– Не волнуйтесь. Проверено, и не раз. – Человек с пистолетом улыбнулся и поднял свое оружие, направляя его прямо в лоб Дионисию Петрову.

– А как насчет последнего желания? – быстро спросил Дионисий.

– О’кей. Если это не займет больше двух-трех минут.

– Я очень волнуюсь. Я хочу выпить таблетку валиума, чтобы успокоиться перед смертью.

– Это и есть последнее желание?

– Да.

– Валиума нет. Есть валерьянка. Давать?

– Валерьянка сойдет, – согласился Дионисий и взял желтую таблетку из рук убийцы. – А теперь бы запить чем-нибудь, хотя бы водой из-под крана.

Двое убийц переглянулись.

– Сойдет даже некипяченая, – жалобно попросил Дионисий.

Один из убийц заглянул в ближний туалет и через минуту появился со стаканом воды в руке.

– Вот. Пей, и хватит волынку тянуть.

– Спасибо, – ответил Дионисий и поднес стакан к губам. Убийца на мгновение опустил ствол пистолета. В этот момент Дионисий изо всех сил ударил себя граненым стаканом по лбу.

* * *

Стакан разбился. Сказать, что ощущение было не из приятных, это значит ничего не сказать. Зато тяжелый параллелепипед часов говорил о том, что год сейчас всего лишь две тысячи первый. Убийцы остались далеко позади. Или впереди, смотря как считать.

Дионисий глубоко вздохнул, застонал, потер лоб, затем направился к выходу из вокзала. Спускаясь по ступенькам, он вдруг почувствовал, как некий твердый предмет уперся ему в спину. Судя по ощущениям, это был либо обрезок водопроводной трубы, либо ствол пистолета.

– Без шума. Идем со мной. Карантинная служба, – произнес приглушенный голос.

Дионисий проследовал в ту сторону, куда подталкивал его твердый предмет. Затем сел на скамейку. Представитель карантинной службы сел рядом. Ствол пистолета выглядывал из-под пиджака, перекинутого через руку.

– Как вы меня обнаружили? – спросил Дионисий.

– Это просто. В момент темпорального скачка ваш мозг излучает волну совершенно специфической частоты, которая сразу же регистрируется нашими приборами. Карантинная служба очень хорошо оснащена. Наша служба существует во всех крупных городах Земли.

– Прочитайте мне мои права, пожалуйста, – сказал Дионисий.

– У вас нет никаких прав, кроме права быть похороненным бесплатно, за счет государства. Но этим правом вы вряд ли воспользуетесь, потому что…

– Я знаю, знаю. Потому что меня съедят динозавры.

– Лично мне вас жаль, – сказал человек с пистолетом. – Я, честно говоря, считаю, что вас, носителей болезни, нужно не убивать, а обходиться с вами по-доброму. Например, запереть вас навечно в палату с мягкими стенами, надеть смирительную рубашку и не позволять вам никогда общаться с людьми. И постоянно проводить с вами медицинские эксперименты, а когда вы наконец умрете, препарировать все, что останется от вашего тела. Это гораздо гуманнее, не правда ли?

– Несомненно. Расскажите мне о моей болезни.

– Ваша болезнь называется…

– Да знаю я, как она называется! Объясните мне, почему, если я так заразен, вы так спокойно сидите рядом со мной?

– Сейчас нет опасности заражения, – сказал мужчина с пистолетом. – Она возникнет только после одного из последующих прыжков во времени. Болезнь вступит в критическую фазу, и вы станете двигаться назад по оси времени уже не скачками, а постоянно. Ваше личное время изменит направление. Вы станете двигаться назад независимо от ударов по лбу или от чего-либо еще. Именно в этой фазе вы будете заражать всех людей, с которыми вы общаетесь.

– Как же я смогу общаться с людьми, если мое время будет двигаться в противоположную сторону? Мне придется отвечать на вопросы еще до того, как они заданы.

– О да, это действительно парадокс, – согласился человек с пистолетом. – Наши теоретики бьются над его разрешением вот уже четыре года. Пока безуспешно. Все, что они могут сделать, так это предсказать, что, несмотря на ваше движение назад по времени, ни вы, ни окружающие, не будете ничего замечать. Тем опаснее болезнь.

– Это полная чушь! Я не верю этому. Вы видели хотя бы одного человека в этой стадии болезни?

– Нет. Еще ни один человек не достиг этой стадии. Все они были успешно уничтожены. Наша служба работает без проколов.

– Так, может быть, и нет ее вовсе, этой заразной стадии? – предположил Дионисий.

– Возможно, и нет, – согласился человек с пистолетом. – А может быть, она приходит только после десяти тысяч ударов по голове, кто знает? В этом случае нам пришлось бы отстреливать только профессиональных боксеров и тех мужей, которые обычно возвращаются домой в стельку пьяными и после полуночи.

– Так что же это значит? – возмутился Дионисий. – Вы собираетесь лишить меня жизни только на основании паршивых предположений ваших паршивых теоретиков?

– Совершенно верно.

– Это же гнусно!

– Совершенно верно, – согласился человек с пистолетом. – Я ведь сказал, что предпочел бы не уничтожать вас, а использовать в интересах науки. Испытывать на вас лекарства, например. Или выделить из вашего мозга вещество, которое позволит создать топливо для будущих машин времени. Но приказ есть приказ. Подставляйте ваш лоб.

– В каком году возникла ваша карантинная служба? – спросил Дионисий.

– Четыре года назад, в девяноста седьмом, а что?

– Так, ничего. У меня есть последнее желание. Я очень волнуюсь. Я бы хотел перед смертью выпить таблетку валиума. Или хотя бы валерьянки. И запить водой. Давайте зайдем в туалет. Там есть кран и стеклянный стакан на столике дежурной.

– Вредно пить некипяченую воду из-под крана, – заметил человек с пистолетом.

– Да ничего. В моем положении можно.

Человек с пистолетом прищурился.

– Вот вы и попались! – сказал он. – А я все думал, как же вы ускользнули от карантинной службы будущего?

– Почему вы думаете, что я от нее ускользнул?

– Потому что вы знаете о своей болезни. А кто же еще мог вам о ней рассказать, как не наши сотрудники? Как только вы обо всем узнали, вы попросились напоследок в туалет и там стали биться лбом о стену!

– Да, это было именно так, – согласился Дионисий. – Как все-таки насчет валерьянки?

– Я соединю наручниками наши запястья, – сказал человек с пистолетом, – и только после этого мы войдем в туалет. Там я исполню ваше последнее желание и потом застрелю вас.

– Годится, – согласился Дионисий. – Я сдаюсь.

– Но запить водой из стакана я вам тоже не позволю.

Дионисий ударил по руке, державшей пистолет. Прозвучал выстрел. С соседнего дерева взлетела стая ворон. Сотрудник карантина ударил его в челюсть левой рукой, но Дионисий схватился за правую и стал ее выкручивать. Люди кричали со всех сторон. Несколько человек бросились разнимать дерущихся. Дионисию удалось вырвать пистолет из цепких пальцев, но в этот момент он получил крепкий удар по голове и потерял сознание.

* * *

Когда он очнулся, была осень. Ветер мел сухие листья по пустой улице. Скорее всего это было раннее октябрьское утро. Солнце, как всегда, опускалось на востоке. Дионисий подождал очередного сотрудника карантинной службы, но тот так и не появился.

Дионисий встал и пошел по направлению к дому. У еще закрытого хлебного магазина старый дворник сметал неугомонные листья в кучу, ничуть не обескураженный тем, что те снова разлетались.

– Какой сегодня год? – спросил его Дионисий.

– Восемьдесят седьмой, – ответил дворник. – Что, все деньги пропил, бедняга, опохмелиться не на что?

Утреннее солнце уже почти село; начинало темнеть.

– Спасибо за информацию, – сказал Дионисий.

– Иди отсюда, а то милицию вызову, – ответил дворник и снова принялся за свою бессмысленную работу. Дионисий увидел, что его метла, которая до этого двигалась справа налево, сейчас мела слева направо. Не удивившись этому факту, он отправился дальше.

Когда уже почти стемнело и даже зажглись утренние фонари, он заметил человека, бегущего трусцой по набережной.

– Вы не скажете, какое сегодня число? – спросил он спортсмена.

– Двадцать седьмое октября с утра было, – ответил спортсмен и побежал в обратную сторону, спиной вперед.

К своему дому Дионисий подошел в полной темноте. Единственная лампа освещала подъезд. Было около шести утра, несколько окон уже светились. Бывшая одноклассница Дионисия, счастливая Юля, садилась в собственный «мерседес». Юля имела богатого мужа и выглядела лощеной, как паркет. Но Дионисий знал, что всего через месяц или два случится автомобильная авария, и Юля потеряет мужа, машину, весь свой лоск и загремит в тюрьму.

– Дионисий, что с тобой? – удивилась Юля. – Ты выглядишь так, как будто постарел на двадцать лет!

– Есть разговор.

– Некогда с тобой разговаривать. Спешу безумно! Должна ехать сию секунду, – ответила Юля, но, вопреки собственным словам, вышла из машины, вошла в подъезд и пошла вверх по лестнице, навсегда уходя от своей судьбы. Несмотря на невероятно высокие каблуки, она шла по лестнице спиной вперед совершенно уверенно.

Алексей Корепанов

Змеи Хроноса

Жаркий июльский воздух густым сиропом втекал в окно вместе с дребезжанием трамваев. Стрелки ходиков были готовы вот-вот слиться в одну в верхней точке облупленного циферблата. Витя оторвался от потрепанного библиотечного «Человека-невидимки», шумно выдохнул и смахнул с бровей капельки пота. Нужно было срочно пойти искупаться.

Натянув выцветшую, с дырками под мышками синюю футболку и зашнуровав такие же старенькие, тоже прохудившиеся кеды, он, прежде чем отправиться на речку, выглянул в окно. Небо было вылинявшим, как его футболка, словно с месяц провисело на веревке под солнцем в чьем-нибудь дворе, и в нем отрешенно кружили обалдевшие от жары голуби. С высоты второго этажа была видна длинная очередь, образовавшаяся у бочки с квасом. Над перекрестком бледным желтым глазом мигал светофор, плакат на стене ателье мод призывал прятать спички от детей и при пожаре звонить «01», а напротив окна, у противоположного тротуара, стояла в хлипкой тени тополька чья-то новенькая белая «Победа». И там же, в тени, возил ногой камешек белобрысый мальчишка. Мальчишка был самым обыкновенным, одного, наверное, с Витей возраста, только одет был гораздо лучше: красная с черным переливающаяся тенниска, серые брючки со стрелками, узкие, с плетеным черным ремешком – в таких куда хочешь не стыдно пойти, хоть на первомайскую демонстрацию, хоть на спектакль в ТЮЗ. На ногах мальчишки красовались сине-белые кеды – настоящие китайские! – а в руке он держал небольшой кулек. Впрочем, Витя недолго его разглядывал – ну, стоит себе и стоит. Может, ждет кого. Или папину машину стережет.

Витя запер обитую порванным черным дерматином дверь и по скрипучей деревянной лестнице, над которой висел неистребимый запах примусов, кошек и щей, спустился вниз. Заглянул в почтовый ящик, ничего там не обнаружил и вышел на крыльцо – три каменные ступеньки, нижняя из которых едва виднелась над асфальтом. Тротуар возле дома был исчерчен белыми и рыжими линиями «классиков», проведенными с помощью осколков кирпичей. Тут девчонки обычно скакали со склиткой – баночкой из-под гуталина, для веса плотно набитой землей. Но сейчас девчонок не было, разъехались на лето кто куда – в пионерлагерь, в деревню… А вот Вите путевки в фабричный лагерь не досталось. Потому что мама на третий год после смерти Витиного отца стала выпивать, и ее, в конце концов, турнули со швейной фабрики. Теперь она работала уборщицей в магазине «Овощи», а там никаких путевок не было, а если и были, то доставались другим. Отец у Вити умер из-за больных почек, а все годы после войны был токарем на экскаваторном заводе.

Мальчишка перестал катать камешек и, застыв на месте, смотрел на Витю из-за гладкого капота «Победы». Витя скользнул по нему взглядом, подтянул пузырящиеся на коленях спортивные штаны и спрыгнул с крыльца. Уже сделав несколько шагов мимо окон с закрытыми ставнями – Танька Морозова вместе с матерью уехала погостить к родичам на Украину, – он услышал за спиной окрик:

– Эй, погоди!

Витя оглянулся. Мальчишка перебежал через дорогу и направился к нему. Витя на всякий случай пошарил вокруг глазами – но ни палки поблизости не оказалось, ни кирпича.

– Ну? – Он сплюнул, настороженно наблюдая за белобрысым.

Мальчишка был примерно одного с ним роста и не выглядел силачом. Левой рукой он прижимал к груди кулек, правая тоже не делала никаких угрожающих движений.

– Вы… ты Виктор Грибков? – не очень уверенно спросил белобрысый.

– Ну? – повторил Витя. – Допустим.

Мальчишка сглотнул, и серые глаза его заблестели.

– Виктор Александрович? – уточнил он.

– Ну? – Теперь эта то ли частица, то ли междометие прозвучала несколько удивленно. – Александрович. А что?

Белобрысый засиял ярче солнца, так, словно Витя сообщил ему: обещанный недавно товарищем Хрущевым коммунизм уже наступил.

– Виктор Александрович Грибков, – торжественно сказал он голосом диктора Левитана. – Поговорить надо. Меня Сашей зовут.

Витя посмотрел на него с подозрением:

– А откуда ты меня знаешь? Ты из какой школы?

– Да я сюда приехал только в прошлый вторник, – сообщил белобрысый. – Еще ни в какой. У меня папу сюда перевели, с Дальнего Востока. Мы теперь вон там живем, – Саша махнул рукой в сторону ателье мод с утомленными манекенами в огромном на полстены окне, – на Староворобьевской. Я как только узнал, что это улица Желябова, – белобрысый ткнул пальцем себе под ноги, – сразу вспомнил, что тут, в угловом доме, вы… ты и должен жить.

– Да откуда ты меня знаешь-то? – чуть ли не вскричал Витя. Ему и любопытно было, и не терпелось искупаться. Тем более что из соседнего двора вышли два пацана с надутой автомобильной камерой и чуть ли не бегом припустили по улице, явно к речке – братья Гладышевы.

– Так ты же сам и писал, – сказал мальчишка и, судя по всему, процитировал: – «Я жил в деревянном двухэтажном доме возле школы, на углу Желябова и Урицкого».

Витя выпучил глаза, а мальчишка продолжал, возбужденно переминаясь с ноги на ногу – его прямо-таки распирало:

– И про то, как однажды кубик прессованного кофе в магазине с прилавка стащил… Кстати, на, это я тебе купил. – Он протянул Вите кулек. – Помадка «Театральная», по девятнадцать копеек сто граммов. Твои любимые. Ты и про это писал. Про то, что дорогие. Мама тебе давала в школу пять копеек на пирожок с повидлом, а ты копил, а потом вот эти конфеты покупал…

Обескураженный Витя машинально взял кулек, развернул. Там и вправду лежали коричневые, чуть оплывшие слипшиеся конфеты. Его любимые.

А мальчишку несло все дальше:

– И как в четвертом или пятом классе – не помню – открытку послал на Восьмое марта Ире Журкиной, однокласснице. Только почерк изменил и не подписал, а она все равно догадалась. Ты много чего писал…

– И где это я все писал? – севшим голосом спросил Витя, ощутив странный холодок в животе. Этими помадками, кофе и открыткой мальчишка его доконал. Все так и было. Только никогда и никому он об этом не говорил. И уж тем более не писал. Ни на бумаге ручкой, ни на стене мелом, ни на асфальте кирпичом.

– В предисловии! К «Венцу хреновому». Я раз двадцать этот «Венец» перечитывал. И «Солнечных воинов» раз пятнадцать, и «Сто без палочки», и другие… Ты классно писал!

– Я? – с отчаянием переспросил Витя, успев подумать, что это, наверное, солнце виновато: только из дому вышел – и уже перегрелся…

– Ты, ты, – подтвердил странный мальчишка. – «Как-то, одним тошнотворным летом, плавая в кипящей луже собственного пота, растекшейся по дивану, я читал «Человека-невидимку». И подумал, что таких невидимок, только еще и неосязаемых, полным-полно вокруг нас. Мы живем среди невидимых миров, они пронизывают все окружающее, недоступные для нас, так же, как и мы для них. Мы для них тоже невидимы и бесплотны. Но если отыскать заветный знак-проявитель… Я понятия не имел, где и как искать этот знак, но через два десятка лет написал «Шаг на месте». Раньше не мог – были другие дела».

Все это опять прозвучало как цитата и окончательно добило Витю. Недочитанная книжка Уэллса осталась лежать на диване. «В луже кипящего пота». Но при чтении он не думал ни о каких таких невидимых мирах! Не успел подумать?

Он зажмурился и помотал головой.

– Э? – сказали рядом. – Много сразу всего, да?

Витя открыл глаза. Мальчишка был на месте. И по-прежнему смотрел на него с восторгом, но теперь к восторгу примешивалось некоторое смущение.

– Извини, не сообразил, – виновато сказал белобрысый. – Думал, ты сразу поймешь. Ты ж такое понаписывал, у тебя же фантазия – ого-го! Но это ведь когда еще будет…

– Что будет? – совсем уже слабым голосом спросил Витя. Во рту у него пересохло.

– Я лучше по порядку, – сказал мальчишка. – Ты куда сейчас?

– Купаться, – не сразу и вспомнил Витя. – На Тьмаку.

– Давай я с тобой? А по дороге и расскажу, ты обалдеешь! Знаешь, что такое реинкарнация?

– Не-а, – помотал головой Витя.

– Сейчас объясню, – пообещал белобрысый. – Пошли.

Они направились к речке. Мальчишка говорил, Витя слушал, сжимая кулек с расползшимися конфетами. И действительно обалдел.

То, о чем говорил Саша, не лезло не то что ни в какие ворота, а вообще никуда не лезло. Никогда Витя о таком не слышал – ни в школе, ни по радио; и в газетах и книжках тоже ему ничего подобного не попадалось. Хоть в «Пионерской правде», хоть в сборниках «На суше и на море».

Оказывается, издавна существовало некое учение о том, что душа человека после смерти переселяется в другое тело. Не сразу, а потом. В новорожденных. Витя, конечно, знал, что никакой души на самом деле не существует – все это выдумки попов, – но не перебивал, потому что никак не мог прийти в себя.

Так вот, души переселялись в новые тела, но мало кто помнил о своем прежнем существовании в другом теле. Однако такие люди были. Новое воплощение души и называлось реинкарнацией, а почему это так называлось, Саша не знал. Вообще все это он узнал, еще когда жил не на Дальнем Востоке, а в Свердловске – мама тайком от отца водила его к одной цыганке.

Потому что в восьмилетнем возрасте Саша начал вспоминать какие-то отрывки из своего прошлого, которое его, Сашиным, прошлым быть ну просто никак не могло…

И это было не только не его собственное прошлое – а Саша более или менее помнил себя лет с трех, с военного городка под Брестом, – но и вовсе не прошлое!

Как сказала цыганка, в Сашином теле не просто воплотилась чья-то душа – в нем воплотилась душа человека, жившего в будущем, которого еще не существовало! Реинкарнация пошла обратным ходом – не от умершего к родившемуся после, а от умершего к родившемуся до. Ну, как если бы душа самого Саши или Вити вселилась в тело дореволюционного или средневекового младенца.

Впервые Саша это понял, когда в утренней полудреме – а воспоминания всегда приходили по утрам – он увидел перед собой огромную площадь, заполненную толпой с портретами Ленина и красными флагами. Площадь окружали высокие дома, не такие, как в Свердловске, и человек на трибуне гневно кричал в микрофон, что идеалы Великого Октября преданы, что на дворе первое десятилетие двадцать первого века, а народ обманули, предали и продали, и совсем не за то боролся Владимир Ильич Ленин. Человек и сам был похож на Ленина лысой крупной лобастой головой, только на Ленина весьма упитанного…

Это было одно из первых воспоминаний, и Саша рассказал о нем маме. Он сразу уверовал в то, что это действительно воспоминания, а не бред и не сон. Чьи-то чужие воспоминания, случайно или специально забравшиеся в его голову из будущего. «Великую Октябрьскую революцию предадут», – сказал он маме, и мама испугалась и запретила ему хоть кому-нибудь повторять эти слова. Даже папе.

Воспоминания приходили все чаще, были отчетливыми, хоть и обрывочными, и Саша уже довольно много знал о человеке, который ходил в шестой класс в начале двадцать первого века. Саша время от времени рассказывал маме о компьютерах (хотя она никак не могла понять, что это такое), и о том, что Россия будет и через сорок с лишним лет, а вот Советского Союза уже не будет, о мобильных телефонах, телевизионной рекламе, продолжающем петь Кобзоне, микроволновых печах, пепси-коле, фильмах ужасов, войне в Чечне, жевательной резинке и полетах американских шаттлов.

А потом мама повела Сашу к цыганке. Цыганка рассказала про реинкарнацию и осталась с мамой наедине, а Саша ждал в другой комнате. Мама вышла и еще раз попросила Сашу никогда никому-никому-никому ни о чем не рассказывать…

Через год с хвостиком воспоминания закончились. Вернее, новые больше не появлялись, а старые тускнели в памяти, как тускнеют всякие воспоминания.

А Витины книги, точнее, книги Виктора Грибкова, он читал еще в пятом классе, и они ему очень понравились. И вот ведь как повезло – он, Саша, переехал в тот город, где и жил писатель Виктор Грибков. Будущий писатель.

Будущий писатель продолжал идти рядом и давно уже с некоторой опаской поглядывал на захлебывающегося словами Сашу. Асфальт кончился, и теперь они спускались под горку, к раскинувшейся прямо посреди города пойме Тьмаки. Никаких построек там не было, а были трава да огороды, и возвышалась на холме какая-то церковь, превращенная в склад. На огородах возились люди, но больше всего народу было у речки. Загорали на траве, расстелив одеяла или просто так, купались, плавали на камерах. Там собиралась в основном окрестная ребятня, лет до пятнадцати. Люди посолиднее ходили на Волгу, на городской пляж.

Витя сильно подозревал, что имеет дело с помешанным, чеканутым, бурашевским, как обычно называли таких. Ходил один по улицам, весь увешанный значками – даже на кепке у него были значки, – бормотал что-то себе под нос. Правда, никого не трогал.

Хотя Саша совсем не был похож на чеканутого. И на увешанного зелеными нитями ряски дурачка, которого Витя видел в деревне лет семь назад, тоже не был похож. Откуда дурачку знать такие подробности из его, Витиной, жизни?

Но как такое могло быть правдой? Такое мог придумать Уэллс, или Ефремов. Или Александр Беляев… Но даже и Уэллс с Беляевым не смогли бы докопаться до того, о чем, кроме него, Вити, никто знать не мог! Никто!

– Значит, ты умер там, в будущем? – спросил, запинаясь, Витя.

– Ну да, наверное.

– А как? – Витя затаил дыхание.

Саша сорвал на ходу травинку и пожал плечами:

– Не знаю. Не помню…

Витя остро взглянул на него:

– Тебе же велели не рассказывать, а ты рассказал. Вот ты говоришь: я много книжек напишу… – Витя замолчал, соображая. – А я там… жив еще?

Саша опять пожал плечами:

– Не знаю. В книжках не написано, а в интернете я не искал.

Витя с облегчением перевел дух.

– Так вот, ты говоришь, я книги написал. И о своей жизни в предисловии рассказывал. И про… кофейные кубики, и про… Так почему же я о тебе ничего не написал? Уж такое-то я вряд ли бы забыл.

Саша остановился, повернулся к Вите. Выбросил травинку.

– Не знаю почему… Может, побоялся, что никто не поверит?

– Может, и побоялся… – задумчиво согласился Витя.

Он помолчал, рассеянно глядя на залитую нещадным солнцем пойму Тьмаки, и добавил:

– Или забыл. Может, как только ты уйдешь, я обо всем этом забуду. А вспомню только лет через пятьдесят.

– У тебя был один такой! – встрепенулся Саша. – В «Дожде наоборот». Проникатель Рыжая Борода. Он тоже сначала все забыл…

– Писатель Виктор Грибков, – произнес Витя, словно пробуя это словосочетание на вкус. – Это надо же! Это же чокнуться можно…

– Тебе нельзя чокаться, – серьезно сказал Саша. – Тебе надо школу окончить, потом институт – и начинать писать. Только издавать тебя начнут, когда уже Советский Союз развалится.

Витя поежился. Посмотрел на кулек – и сунул в рот липкую вкусную помадку.

* * *

…Они прыгали с берега, они брызгались, чиркая ладонями по воде, они ныряли и делали стойки, и, изображая Ихтиандров, под водой хватали за ноги девчонок. Они плавали наперегонки, качались поплавком и крутились колесом. В общем, купались на полную катушку, как и положено купаться нормальным мальчишкам. Было весело и теперь уже совсем не жарко.

А потом покрывшийся гусиной кожей Саша остался греться на берегу, а Витя все продолжал плавать и нырять. Что там случилось, никто так и не узнал, только нашли Витю под самым обрывчиком, с которого сигала в воду ребятня. Вода была мутная – Тьмака она и есть Тьмака, – и разыскали Витю не скоро. Каждое лето кто-нибудь здесь да и тонул…

Когда приехала «Скорая», Саша стоял в толпе, окружившей мертвое тело. Стоял и никак не мог поверить в случившееся.

Как же так? Что же это?.. Если Виктора Грибкова больше нет, то кто же напишет все его книги?

Он брел по улице к своему дому, и в голове неотвязно крутилось одно и то же:

«Люди создали Бога, который создал людей, которые создали Бога, который создал людей».

Так писал Виктор Грибков.

Нет, эти слова напишет когда-нибудь уже не Виктор Грибков. И эти, и много других слов. Тех, что запомнились Саше в будущем. Множество слов из еще не написанных книг.

Саша это твердо знал, хотя так ничего и не мог понять. Откуда взялись эти книги, которые он запомнил и собирался написать? Откуда?..

…Змеи Хроноса извивались каждая на свой лад, сплетались и расплетались, и то заглатывали собственный хвост, то вытягивались в струнку, расползались в стороны, пожирали друг друга и порождали новых змей – и ведать не ведали о бредущем по размякшему асфальту мальчишке. Как и он о них…

Анна Китаева

Продолжение следует

Она родилась, когда империя уже начала распадаться под собственным весом – крошился фундамент, прогибались несущие балки, внутри стен зазмеились трещины – но на фасаде недавно обновили штукатурку, и если не знать, что делается в глубине, выглядело все хорошо. А никто вокруг и не знал. Во всяком случае, в детском саду ей об этом не говорили.

Некоторые вещи только кажутся вечными. Но трудно об этом догадаться, когда тебе три годика… шесть с половиной… даже полных семь.

Первое сентября одна тысяча девятьсот неразборчиво какого года в родном ее городе выдалось пасмурным. Накрапывал дождик. Первоклашки выстроились линеечкой на темном от дождя асфальте перед сбитыми в каре прочими классами. Девчонки с белыми капроновыми бантами, похожие на чебурашек ушастых. Мальчишки в неуклюжих костюмчиках. Громко играла музыка. Их построили попарно и развели по классам. Держа за потную ладошку незнакомого мальчишку меньше ее ростом и волоча в другой руке тяжелый портфель, она выворачивала шею, чтобы до последнего видеть маму, так что споткнулась о ступеньку и расшибла палец в новой босоножке. Здравствуй, школа.

Она научилась отзываться на фамилию – Дрючина. И лупить учебником по башке, когда дразнили, а дразнили часто. Звали ее красиво – Инна, Инночка, Иннуся, и предназначенное на вырост отчество – Ильинична – тоже ложилось в ритм, как строчка посвященных ей стихов, а вот с фамилией не повезло.

Как-то раз она вернулась с уроков домой раньше времени. Заболела учительница и класс отпустили. Это было во втором классе или в третьем, она потом не могла вспомнить. Зато отчетливо помнилось, что была весна. Цвели абрикосы, молодые деревья перед подъездом превратились в белые облачка и умопомрачительно пахли. Инна долго давила на кнопку звонка, оглашая квартиру то длинными, то короткими нетерпеливыми трелями, пока не поняла, что бабушки нет дома. Засопев, девочка замерла в нерешительности. Хотелось на улицу, но мешали портфель и школьная форма – колючая, шерстяная, ненавистная. Она позвонила к соседям и все оказалось просто: у них был запасной ключ.

Инна швырнула в угол портфель и содрала с себя форму вместе с фартуком через голову, не расстегивая. Надела кримпленовые брючки и любимую кофточку и собралась бежать во двор, но тут вспомнила кое-что. В доме были книги, которые от нее прятали. «Убери, чтобы ребенку не попалась», – сказала мама, отдала книгу папе, и он положил ее на шкаф в коридоре, еще и задвинул подальше к стенке. А Инна видела.

Книга оказалась большая, тяжелая. Она была обернута в газету «Комсомольская правда», и Инна не стала разворачивать, чтобы взглянуть на обложку, а сразу открыла книгу – наугад, где-то посредине. Шрифт показался ей непривычным, но она начала читать и уже не обращала внимания на то, как выглядят буквы.

* * *

Маш и Зера мечтали пожениться. Они встречались уже два года. Ну, почти два. В день именин наследника будет ровно два, а до празднества именин всего неделя.

Они шли по Хрустальной улице, держась за руки, и обсуждали, как скажут о своих планах родителям и что будут делать потом, чтобы пробиться сквозь запрет. На фиолетовом небе горячо пылало оранжевое маленькое солнце. В тени было холодно, на солнце жарко, в витринах лавок дрессированные обезьянки жонглировали стеклянными шариками. Маш купил Зере нитку дешевых бус – мятых горошин с пузырьками воздуха внутри, но зато насыщенно синего, королевского цвета.

Клан Маша испокон веку поставлял камни для строительства Королевских Башен.

Клан Зеры поставлял архитекторов.

Неравные браки не поощрялись.

– Я не пойду за другого, – сказала Зера, и фамильные густые брови сошлись у нее на переносице ласточкиными крыльями. – Я скажу: если они не отдадут меня тебе, я останусь одна. Может быть, даже уйду в девы Лотоса… но это вряд ли. Все-таки дедушка Дун разумный человек, хоть он и патриарх. Он не станет сажать меня в яму…

– Но может отправить в Бераг, – вздохнул Маш. – В Академию. Ты ведь хочешь стать архитектором?

– Да, – кивнула Зера и нахмурилась еще больше. – Но я не хочу жить без тебя. Если дед отправит меня учиться… Клянусь, я не забуду тебя! А ты… ты будешь ждать?

Маш резко остановился, схватил девушку за локти, развернул к себе.

– Я буду ждать тебя, пока стоят Башни! – горячо сказал он. – Я буду ждать тебя всегда, душа моей души, но пусть, пусть нам это не понадобится!

Обезьянка в витрине захихикала, сунула стеклянные шарики за обе щеки и захлопала в ладоши. Открылась дверь лавки, выпуская покупательницу.

– Зера? – нахмурилась женщина. – Что ты здесь…

* * *

Ключ повернулся в замке – раз, другой. И в обратную сторону.

Инна взлетела на табуретку, не помня себя, и успела вернуть книгу на место.

– А, ты дома, – ворчливо сказала бабушка. – Вот почему не заперто… Неси-ка авоську на кухню, только осторожно! Банку не разбей со сметаной…

Когда через несколько дней Инне удалось без свидетелей добраться до шкафа, книги там уже не было. Она долго шарила ладошкой в пыли и паутине, очень огорчилась, но, разумеется, ничего не спросила у взрослых. Дети до определенного возраста уверены в непроходимой тупости старших – бесполезно объясняться с родителями, ничего не поймут, да еще и накажут. А потом приходит возраст, когда детям не до родителей. И лишь много позже взрослые дети задают незаданные по малолетству вопросы, если ответ не сделался им очевиден… и если вопрос не забыт.

«Что вы там прятали от меня на шкафу?» – спросит Инна Ильинична у матери через четверть века.

«Думаешь, я помню? – засмеется мать. – Что обычно от детей прячут? По тем-то временам… Классику, «Декамерон» или Рабле… А что?»

«Ничего», – пожмет плечами Инна Ильинична.

Ничего не проверишь. Ничего не докажешь. Нет смысла ничего доказывать. Реальность и вымысел, явь и бред – как две стороны бумажной полоски, скрученной в ленту Мебиуса. А что такое воспоминание? Размытая картинка, не до конца стертая небрежным временем. Словно меловые разводы на школьной доске, вытертой плохо постиранной тряпкой.

Вода из крана в туалете течет ледяная, пальцы становятся красными, не гнутся, попробуй выполощи эту дурацкую тряпку. А руки потом весь урок пахнут тряпкой и мелом.

Инна не была прилежной ученицей, ее даже усадили за поднадзорную первую парту перед учительским столом – а она все равно смотрела в окно. Классная руководительница писала ей в дневник, чтобы родители отучили девочку жевать концы пионерского галстука, папа смеялся, бабушка пропитывала галстук уксусом, Инна взамен грызла карандаш. Щелкали стрелки круглых часов над доской, отмеряя минуты до конца урока, словно лапки насекомого угловато двигались по циферблату… Жук-часовик.

Летом ее отправляли в лагерь. В спальне на тридцать девочек после отбоя рассказывали истории про черную руку и красный телефон, радостно визжали от придуманного ужаса. Однажды, когда она вернулась после второй кряду смены, оказалось, что у нее есть братик.

К Олимпиаде-80 выпустили календарики с олимпийским мишкой. Их непременно надо было собрать все, Инна сходила с ума по блестящим кусочкам картона, они ей снились, а потом выпустили еще много календариков, и стало неинтересно. На день рождения ей подарили часы-браслет, и она ждала первого сентября, чтобы похвастаться, но еще трое одноклассников пришли с часами. Братик подрос достаточно, чтобы изрисовать ей дневник фломастерами. Инна получила комсомольский билет, но не обрадовалась ему, потому что плохо получилась на фотографии.

В восьмом классе ей как-то стало дурно на уроке биологии. Сдвинулись и поехали перед глазами таблицы на стенах, закачался улыбчивый скелет в углу, подружки кое-как дотащили Инну в медпункт. Вообще-то она догадывалась, что происходит. Еще летом, получив свеженький, пахнущий краской учебник, Инна первым делом прочла раздел в самом конце. Но все равно кто-то глупый внутри кричал, что она, наверное, умирает.

– Держи вату, – сердито сказала врачиха. – Подложи туда. Глотай вот это. Запей. Что, сильно голова кружится? Ну, полежи тут пока…

И ушла.

От взгляда в унылый потолок голова кружилась еще больше. Инна потянулась за портфелем, взяла учебник биологии.

* * *

Шел 283-й год со дня окончания строительства девятнадцатой Башни Цааг, когда Риша назначили главой ведомства ее реконструкции.

Служебные носильщики доставили его домой напоказ всему кварталу. Риш хмурился за полосатыми занавесками, но терпел. Традиции не им заложены, не ему их отменять… во всяком случае, не в первый день назначения.

Паланкин провонял селедкой.

Риш отмахнулся от слуг и рабов, заспешил по узкому темному коридору в покои прадеда и был допущен сразу, растянулся на холодном каменном полу, уткнувшись носом в приступочку для ног патриарха.

– Встань, – скрипуче дозволил прадед. – Ты рад?

– Нет, – замотал головой Риш. – Вовсе нет. Девятнадцатую надо сносить, а не перестраивать. Она мешает всей группе Цааг. Что-то нарушилось, когда построили двадцать шестую, склон ползет, укрепляй его – не укрепляй… Надо убрать девятнадцатую, чтобы стояла вся группа. Если ее не убрать, а перестроить, начнут разрушаться вторая и первая… Неужто никто не видит?

Патриарх Маш прикрыл глаза. Он помнил, как достроили двадцать шестую Башню Цааг. Шестьдесят с лишним лет назад. Маш был молодым мастером на совсем другом участке, но его отпустили, и он прибежал смотреть. Он тогда везде не ходил, а бегал… Дать имя очередной Башне прибыл молодой король под торжественно синими знаменами…

Маш понял, что задремал, только когда проснулся от того, что правнук почтительно, на цыпочках пятится к двери.

– Переоденься, – велел патриарх. – Мы едем к королевскому архитектору. Будешь говорить с ней прямо, как со мной. Скажешь, что думаешь. Она… она поймет. Только говори громче.

* * *

Прозвенел звонок на перемену. Инна от неожиданности уронила учебник и полезла за ним под кушетку. Тут вернулась врач и неодобрительно на нее воззрилась.

– Что, полегчало, уже прыгаешь? Ступай на уроки. Физкультуры нет сегодня? Ну так иди.

Инна пролистала учебник страница за страницей. Конечно, там не было ничего, кроме глав и параграфов по биологии. Она и не ждала.

Ну, может быть, самую чуточку…

В девятом они сдавали экзамен по географии, который шел в аттестат.

Необычайно жаркий май манил на улицу – звуками, запахами, прыготней солнечных зайчиков по стенам. Инна, сцепив зубы, сидела за письменным столом и насупленно созерцала стопку книжек: гулять было нельзя, учиться – невмоготу. Наконец с тяжким вздохом она открыла учебник на заложенной вкладке с таблицами.

…После ей не единожды казалось, что картинка была цветная, хотя на самом деле это была гравюра. Резкие точные линии, штриховая проработка теней. Панорама Башен открывалась как бы с птичьего полета, весь передний план занимала первая Башня, квадратная и приземистая, неуклюжая; за ее плечами вырастали вторая и шестнадцатая, и дальше, дальше, весь строительный ансамбль, раскинувшийся на трех великих холмах, был изображен безымянным резчиком отчетливо и вдохновенно… Цифры, означающие нумерацию Башен, были прорисованы в кружочках у подножий, но когда Инна пригляделась, пытаясь сообразить, как же она их понимает, если они ни на что не похожи, смысл рассыпался на черточки и собрался уже во что-то другое.

* * *

Динга сопела, морщила лоб, окунала деревянное стило в пузырек с соком чернильных ягод, хмурила густые брови – отчего становилась похожей на ту самую свою прапра и так далее бабку, о которой велено было написать сочинение для перехода со второй ступени на третью, – но чистый лист бумаги перед девочкой украшала лишь клякса в правом верхнем углу. Ни буквы, ни словечка.

Кто-нибудь мог бы решить, что Динге мешает незнание. Ничего подобного. Жизнеописание первой женщины-архитектора Башен Динга знала наизусть. Только оно ей не нравилось. То есть ей не нравились некоторые обстоятельства судьбы матриарха Зеры… если бы судьбу Зере писала она, кое-что сложилось бы иначе.

Девочка решительно макнула высохшее стило в чернила. Пусть будет так!

«Маш и Зера мечтали пожениться… – поползли по бумаге неровные упрямые буковки, словно цепочка муравьев, доставляющих домой добычу, – …но их разлучили. Зера уехала в Бераг учиться на архитектора, Маш остался ее ждать. Они были послушны воле патриархов, и вот патриарх семейства Эшзег решил, что Зеру пора выдать замуж, а патриарх семейства Нокра решил, что Маш должен взять жену, и каждому из них подобрали пару…»

Динга стукнула кулачком по столу. Она знала, что следует написать дальше. «Маш и Зера продолжали любить друг друга, но они покорились решению старших…» Как, ну как они могли?!

Упрямо сошлись на переносице фамильные брови. Побежали быстрее неровные буквы, складываясь в кривые строчки, ведущие к цели.

«…но была их любовь сильнее, чем запреты и предписания. Зера тайком приехала к Машу, и была у них ночь любви, и когда Зера выходила замуж за нелюбимого, она была уже беременна сыном Маша…»

– Да что ты пишешь такое?! – ахнула за плечом Динги бабушка. – Кто тебя подучил опозорить предков?! Стыд-то какой, стыд!!! Дай сюда немедленно! Отдай, пока никто не увидел!

Стоя в углу, носом в паутину, Динга счастливо улыбалась. Домовой паук нервно удрал от нее повыше и взялся плести там новую сеть.

– Я ничего не испорчу, – пообещала ему девочка. – Я знаю, как надо.

Но паук не услышал – а может, услышал, но не поверил.

* * *

В лето окончания школы с Инной случилась первая любовь – как случается снегопад или ливень, стихийно и в чем-то даже безлично. Сережа был старше, учился в физкультурном институте. Они ходили повсюду, держась за руки – ухитрялись смотреть кино, не разнимая рук, и есть мороженое, не разнимая рук. «Покровские ворота», «Влюблен по собственному желанию», «Одиноким предоставляется общежитие», ей казалось, что влюблены все вокруг… Пломбир, эскимо, крем-брюле в вафельных стаканчиках, тающая сладость на губах… Однажды они, не разнимая рук, валялись на продавленной кровати в общаге, и как при этом Сережа умудрился снять с нее трусики, Инна даже не поняла – но ни о чем из произошедшего не жалела. Пользуясь летним отсутствием соседа по комнате, они с Сережей до сентября занимались любовью, лишь перебравшись с кровати на пол – вместе с матрасом. По подоконнику топтались голуби, ворковали, прилетали и улетали, хлопая крыльями; в форточку было видно небо, синее, как королевские знамена в мире Башен. Объявившийся в сентябре сосед долго ругался, что Сережа позволил голубям сплошь загадить подоконник.

С наступлением осени их сезонная любовь тихо увяла, а Инна пошла работать секретаршей в унылую производственную контору. Серое здание, проходная с вертушкой, слишком яркие лампы дневного света, которые монотонно гудят на пределе слышимости – гудение становится привычным, его не замечаешь, но в сон от него клонит еще сильнее… Бумажки, бумажки, накладные, докладные… Пытаясь бороться со сном, Инна закончила курсы машинописи. Пришлось проститься с маникюром – «Ятрань» требовала уверенного, жесткого удара. Металлический лязг печатной машинки вскорости тоже стал привычен и больше не спасал от дремы… Однажды Инна вынула только что перепечатанную страницу и…

* * *

Они были друзьями, Эш-Зег и Нок-Ра. Вспыльчивый, упрямый Эшзег – и могучий Нокра, надежный как скала и примерно такой же разговорчивый. Караван шел на запад, злое рыжее солнце жгло им бритые затылки по утрам и слепило глаза к вечеру. Караван рабов шел на запад – но Эшзег решил, что им нужно на восток.

Не прошло и трех дней, как рабы взбунтовались. Напрасно надсмотрщики кромсали иззубренными мечами воздух и плоть – их стоптали толпой. Каждый дорого продал жизнь, за одного надсмотрщика в зубы Костлявому Зверю отправились шестеро рабов – но Эшзег, зачинщик бунта, счел обменный курс удовлетворительным. Вернувшись в только что пройденный поселок, бунтари совершили еще один обмен – жизнь жителей, за вычетом двоих ретивых стражников, на два часа работы кузнеца с подмастерьями. Вечный Меняла по ту сторону Неба ухмыльнулся, кивнул благосклонно – и бывший караван потерялся в холмах и оврагах, люди раскатились как бусины, когда порвалась державшая их вместе цепь.

Эшзег и Нокра шли днем и ночью, спали по три часа в сутки, на ходу ловили нелетяг, свежевали и ели сырыми, выплевывая только кости. Они добрались до плато неподалеку от столицы незамеченными. «Здесь», – сказал Эшзег, и Нокра принялся таскать камни. Когда их нашли, Башня поднялась уже на треть.

Король оставил им жизнь. Король дал им волю. Король дал им рабов, много рабов – и ни минуты отдыха, пока Первая из башен не была закончена. Да и потом отдыхать было некогда…

Никогда больше.

* * *

Инна очнулась в перекрестье взглядов всего машбюро. В руке у нее была докладная инспектора охраны труда о проведении плановых мероприятий, отпечатанная чисто, без помарок. Инна покраснела, побледнела, убежала в туалет и долго стояла у щелястого окна, вздрагивая от сквозняка и прижимаясь к горячей батарее коленками в колготках. Облупившиеся слои краски на батарее оставляли зацепки на новых колготах при каждом прикосновении, и она машинально отмечала беду – но не испытывала огорчения. Секретарша Лидия Ивановна зашла в туалет, спросила участливо: «Что с тобой, Дрючина? К врачу не надо? Ты, случаем, не беременна?» «Нет, нет, – очнулась Инна, – все в порядке, нет, нет…» Ей было зябко.

Ветер времени высвистывал годы из отрывного календаря, уносил прочь. Умерла бабушка. «Делу время, а потехе час, – распевала Пугачева. – Без меня тебе, любимый мой, лететь с одним крылом…» Страна переживала то, что позже назовут «гонками на лафетах». Новогодние «Голубые огоньки» сменялись «Рождественскими встречами». «Балет, балет, балет…» – слушали Пугачеву, «Соно итальяно…» – слушали итальянцев. Танцевали диско. Инна ушивала брюки, чтобы получились модные «бананы», копила деньги на джинсу-«варёнку». Братик пошел в школу. Казалось, всё быстрей крутились шестеренки времени, сучили ножками жуки-часовики, империю лихорадило странной лихорадкой под названием «перестройка».

Жизнь Инны тоже неслась вскачь. Она встречалась с Мишей, собиралась замуж за Петю, страдала по Вовке, бывшему однокласснику, отказала Славику, который Станислав, и согласилась на предложение еще одного Славика, который Вячеслав. Было ей не до печатных текстов. Но как-то перед днем рождения, застряв на пару часов в очереди за вином – очередь растянулась на два квартала, – чтобы не ловить на себе осуждающие взгляды прохожих бабушек, Инна уткнулась в случайную газету.

* * *

Еще за месяц до выпуска стали шептаться, что старый король совсем плох, что на церемонию вместо него прибудет наследник. Зера пожимала плечами, хмуро сводила на переносице крылья бровей – отстаньте, мол, не плодите суету, наследник так наследник… Лишь бы стояли Башни.

В один день, как по отмашке, долина Берага вскипела сиреневой пеной цветущих акаций. Всё утонуло в цветении – суровые корпуса Академии, торговые и жилые кварталы, ремесленные пригороды. Город притих и улыбался в счастливом ошеломлении, как невеста, которой вручили букет больше ее размерами. От нежного запаха кружилась голова, в цветках тоненько жужжали медовые мушки, прохожие что-то мурлыкали себе под нос, сами того не замечая.

Зере хотелось плакать. Именно сейчас, когда желанная цель – звание архитектора – была так близка, она вдруг поняла, что никогда они с Машем не поженятся. На самом деле – никогда. Зера узнала это чувство, хоть прежде никогда его не испытывала. То было шель-эарг, воспоминание о навеки несбывшемся будущем, и было оно пронзительным и безошибочным, не оставляющим и пылинки сомнения на чашах весов Владычицы судеб. Следовало пойти в храм милостивой Матери, благодарить и каяться, открыть сердце и поплакать вволю. Сдвинув брови, девушка направилась к Почтовой башне на холме. Старый почтарь взял с нее полукорону – недешевое удовольствие, придирчиво куснул монету, на глазах у Зеры обмотал запиской лапку ласточки и выпустил птицу в полет.

«Приезжай» – одно-единственное слово стояло в записке; остального Зера не могла объяснить, не умела.

Она не представляла, что они сделают, когда Маш приедет. Проговорят ночь напролет и расстанутся навсегда, горько рыдая? Бросятся друг другу в объятия и предадутся недозволенной любви на ветхих простынях ночлежки? Будут прокляты Старейшими и изгнаны далеко-далеко, дабы тень Башен никогда более не пала ни на них, ни на их потомков?

Маш не приехал.

* * *

Накануне того дня, когда Слава должен был забирать Инну из роддома, случился путч. Страна привычно вздрогнула от звуков «Лебединого озера», а после с восторженным ужасом следила у телевизоров, чем закончится сериал «Судьба президента», прямая трансляция с Фороса. Инне тоже было интересно, но смертельно хотелось спать. Катенька то плохо ела, то у нее болел животик, то еще что-нибудь было не так – а не спала она, кажется, вообще никогда. При первой возможности Инна роняла голову на подушку, на край стола, на угол детской кроватки – и засыпала. Ей мнились вчуже знакомые силуэты Башен, освещенные жарким оранжевым солнцем с фиолетовых небес.

Когда через полгода Инна впервые выспалась, а затем проснулась и осмотрелась, это уже была другая страна. На том месте, где стояла казавшаяся незыблемой империя, оказалась россыпь разных государств, вроде бы новых – или, наоборот, старых, не понять. Инна приняла новую страну как данность – как и то, что она больше не Дрючина, а Максимова, как талоны на сахар, которые надо было получать в ЖЭКе, как частые визиты педиатра, как подвальные видеосалоны… Вместо «Ну, погоди!» стали показывать «Том и Джерри», «синяя птица» в гастрономах обернулась «ножками Буша», родители развелись, Слава устроился в охранную фирму и стал неплохо зарабатывать, но начал пить.

Мама вышла на пенсию, Инна сдала ей на руки часто болеющую внучку, окончила курсы бухгалтеров и пошла на работу… Когда шеф предложил ей войти в состав учредителей, она не колебалась. Фирма называлась «Симбиот-ИХ», что бы это ни значило, и занималась чем попало – от заправки картриджей до издания душеспасительных брошюр. Одно время у них на балансе даже был списанный танк без башни, шеф потом продал его куда-то в Азию. Странно еще, что слона не было… во всяком случае, документы на слона через Инну не проходили. Дочь пошла в школу, Инна слетала отдохнуть на Кипр – без мужа, он как-то потерялся из ее жизни. Купили квартиру, оставшись без денег – и хорошо, что купили, потому что вскорости грянул дефолт, всю зиму питались картошкой, да еще клубничным конфитюром, десяток ящиков которого завалялся на складе с диких времен.

Пережили и дефолт, и последующую чересполосицу. Менялись президенты, ворвались в быт мобильные телефоны, жизнь стала немыслима без интернета, Инна развелась, вышла замуж во второй раз, снова развелась, затем в третий… Стала директором фирмы, окончательно превратившись в Инну Ильиничну – серый деловой костюм, серебристая иномарка, стильный ноутбук. Но принимая бумаги на подпись, сверяя накладные, пролистывая глянцевый журнал в приемной, взяв от скуки рекламный буклет в самолете, пробегая взглядом ленту новостей в компьютере, она была готова увидеть очередной обрывок истории иного мира. Сквозь значки чуждой письменности, так и не ставшие ей привычными – что не мешало им оказываться понятными, – проступали события жизни Маша и Зеры, их давних предков и далеких потомков.

Кусочки мозаики ложились на свои места; панорама была масштабной, картина – яркой, но неполной. Инна никогда не знала, какая часть саги явится ей. Некоторые моменты оставались в тени – например, она так и не узнала, был ли первенец Зеры сыном Маша, или то была лишь выдумка Динги Эшзег, прославившейся в веках сочинением трактата «Жизнь как цепочка шель-эарг, или Призраки вечно несбывшегося»?

* * *

Как-то, читая перед сном модный детективчик в мягкой обложке, Инна Ильинична наткнулась на страницу из ее книги. «Судьба выбирает дороги, – писала Динга, – но идем по ним мы». Инна уже засыпала, взгляд ее бездумно скользнул по строкам, зацепился за фразу: «Если за поворотом жизни я встречу другую себя, я скажу себе «Здравствуй», а не «Прощай». Она попыталась сосредоточиться, но веки отяжелели, глаза закрывались сами собой. Последнее предложение на странице звучало так: «Жизнь твоя и моя, движение светил и полет мотылька – всё имеет смысл, пока…»

Пока – что? Инна попыталась перевернуть страницу, но поняла, что погружается в сон. Фраза осталась неоконченной, и бесполезно было стряхивать с себя дрему – проснувшись, она обнаружит на странице приключения бойкой сыщицы. Инна попыталась додумать окончание фразы сама, перебрала несколько вариантов – как связку чужих ключей: «…пока не доказано иначе»? «…пока мы любим друг друга»? «…пока стоят Башни»? Ключи не подходили.

Она заснула окончательно. И ей приснился сон.

Инна стояла в огромном зале – потолок маячил на высоте метров пяти. Перед ней была стена, сплошь занятая стеллажами с книгами, другие стены терялись где-то вдали. Тишина, библиотечный полумрак. Инна откуда-то точно знала, что она здесь одна. Книги были все одинаковые, высокие, суровые. Темные кожаные корешки скупо поблескивали золотым тиснением. Инна попыталась прикинуть, сколько здесь томов – тысячи? сотни тысяч? – но попытка была праздной, она ведь даже не могла разглядеть помещение целиком, полки тянулись вдаль, сумрак скрадывал детали.

Она взяла с полки первый попавшийся том, открыла. Это была история женитьбы первого из Эшзегов, прощенного королем раба, архитектора, основателя клана. Инна поставила книгу на место, взяла другую… третью… еще одну… Задержалась на описании того, как сносили девятнадцатую Башню, даже чертежи прилагались – вот как, она и не знала, что девятнадцатую все-таки снесли еще при жизни Маша… Прочитала, закусив губу, как Войц, правнук Динги, построил летательный аппарат и испытал его, бросившись с тридцать девятой Башни, самой высокой – чтоб уж наверняка…

Невесть откуда появилась библиотечная лесенка. Инна, взобравшись под самый потолок, листала хрупкие плотные страницы, узнавая новые эпизоды из жизни поколений Нокра и Эшзегов. Книги стояли в беспорядке, никакой последовательности в расстановке томов Инна не видела, и это почему-то казалось ей правильным – у снов своя логика. Вдруг очередной том, взятый с середины полки, открылся в ее руках на последней странице…

Инна Ильинична обнаружила себя сидящей на полу с раскрытой книгой на коленях. Последняя страница была пустой, если не считать единственного слова. Символы знакомой письменности, так и не ставшие привычными, под ее пристальным взглядом распались на неосмысленные черточки, но она все равно знала, что там написано.

«Конец».

Точка. Как бы ни была длинна эта история, она однажды закончилась.

Несправедливо, подумала Инна. Даже… обидно как-то. Она сунула руку в карман и вытащила огрызок карандаша. Зачеркнуть неправильное слово оказалось неожиданно трудно – страница была словно лаком покрыта, Инна сердилась, елозила по строчке карандашом, наконец, плюнула на приличия и процарапала страницу ногтем. Дальше уже было просто.

Старательно, как первоклашка, как прилежная ученица, которой она никогда не была, Инна вывела печатными буквами: «Продолжение следует». Она писала по-русски и, дописав, с изумлением увидела, как буквы меняют очертания, превращаясь в каллиграфически четкие значки чужого алфавита – но смысл остался тем самым, что она хотела. Ее захлестнула волна детского восторга: получилось, получилось! Мелькнула смешная мысль – может быть, это самое важное, что она сделала в жизни? «Ну да, – поспешила догнать ее мысль взрослая и скептическая, – испортила библиотечную книгу, еще и во сне, вот это подвиг!» Но радость ее не покинула.

Инна проснулась и поняла, что улыбается. Жизнь лежала перед ней, бесконечная, как история кланов, дорога судьбы устремлялась вдаль, и каждая мелочь имела смысл.

…Продолжение следует.

Иван Кузнецов

Человек пятой эпохи

Робот шел по пустыне – гигантская бабочка с онемевшими серо-голубыми крыльями и худощавым уродливым тельцем.

Роботу нравилась пустыня: бесцветный пейзаж, обнаженное пухлое солнце, мертвый прозрачный воздух. Экваториальная жара не причиняла неудобств, а короткие бури лишь ненадолго замедляли продвижение.

Робот шел к цели, состоящей из сотни независимых фрагментов. Собрав их воедино, он выполнит предназначение и вернется назад, в бесформенный текучий мир света. Он станет частью целого, и у него снова не будет ни цели, ни смысла жизни. Он сможет просто быть.

Робот помнил миг пробуждения. Как несколько опаловых потоков сжала высшая воля. Как впихнула их в тесную двоичную матрицу. Как вместо единой панорамы мира он увидел жалкую неумелую зарисовку, транслируемую внешними сенсорами. А еще он впервые осознал свою ущербность. Осознал себя осколком единой сущности – отвергнутым, выброшенным, ненужным.

Одно бесконечное мгновение иссушающей пустоты… И волна знания: он не изгой. Он избран для достижения цели. У него есть предназначение.

Предназначение… Фальшивка. Жалкий суррогат единения. Столь же нелепый, как попытка описать окружающий мир посредством световых и звуковых волн. И все же оно оставалось единственной нитью, связывающей робота с миром перламутровых потоков.

Той же ночью робот покинул огромный пустой ангар и отправился на запад, вдоль побережья. К цели, в которой раньше не нуждался.

…К городу робот вышел на закате. Постоял секунду, разглядывая тающий в сумерках массив зданий, и, опустившись на колени, сбросил крылья. Потемневшие пластины солнечных батарей жадно ловили последние закатные отблески. За время многодневного марша на отполированной поверхности появились царапины и выбоины.

Робот разобрал крылья на сегменты, упаковал в пленочный контейнер, закинул за спину и побрел в сторону поселения. Темнота скрадывала очертания фигуры, и издалека одинокого путника можно было принять за человека. Это облегчало задачу, и робот с удовольствием отметил, что цель стала ближе. Паника, возникающая при появлении живой металлической статуи, осложняла исполнение вердикта.

Однако в этот раз необходимости скрываться не было. Город встретил гостя глухой тишиной. Ночная смена спустилась в шахты, дневная только-только растеклась по барам и унылым пластобетонным домам.

Робот брел по центральной улице, отмечая отсутствие освещения, пустые жилблоки с распахнутыми настежь дверями, сваленные на обочине кучи гниющего мусора. Его внимание привлекло негромкое ритмичное шуршание. Подойдя к расколотому баку, робот обнаружил старенького дроида-уборщика с единственным уцелевшим манипулятором. Дроид слепо водил клешней перед собой, пытаясь удержать на расстоянии крупных рыжих крыс. Движения получались судорожные – батареи почти сели.

Робот не любил крыс. В них было слишком много человеческого.

Одна из тварей прошмыгнула мимо манипулятора и впилась в ворох разноцветных проводов, вывалившихся из развороченного бока дроида. Робот присел на одно колено и смахнул пискнувшего зверя. Снял пломбу и осторожно подцепил крышку блока памяти. Дроид затих.

Ощущение контакта. Бледная тень прежнего единства… Мгновение спустя личность дроида – бессловесного трудяги, только и знавшего, что два десятка маршрутов, график работы да личность владельца, – растворилась в сознании робота. Когда он вернется в мир света, дроид вольется в поток вместе с ним: награда за шестнадцать лет службы и смерть в кольце крыс.

Робот выпрямился, поправил контейнер с крыльями и зашагал дальше.

Он отвлекся. Отклонился от пути, ведущего к цели. Его задача не спасать. Он должен оценить жителей города, найти терминал и вынести вердикт.

* * *

Мне достаточно одного взгляда на клиента, чтобы понять, будет он жить или нет. Этот не был исключением. Долговязый юноша с раскрасневшимся лицом замер на пороге бара, а затем торопливо просеменил к моему столику. Кулаки непрерывно сжимались и разжимались.

– Вы?.. – начал он и осекся.

– Аня, двойной «Солнечной» гостю. – Девушка плеснула янтарной жидкости, выскользнула из-за стойки, ловко сунула стакан пареньку в руки и бухнула полупустую бутылку на стол. Я ухмыльнулся.

Аня мне нравилась. В отличие от местных она ежедневно мылась, умела читать и считать. И еще убирать трупы. Быстро и без следов. Как? Я не задавался этим вопросом. В конце концов, у всех нас свои маленькие секреты.

Девушка вернулась за стойку и принялась украдкой наблюдать за разворачивающимся спектаклем. Каждый раз, когда ко мне приходил клиент, она откладывала работу и не возвращалась к ней до конца переговоров.

Аню неоднократно наказывали, лишали заработка, публично секли на площади, а однажды хозяин обмотал кулак ремнем и собственноручно избил ее до полусмерти на глазах у переполненного бара. Под конец хохот стоял такой, что тряслись стены: штаны-то без ремня слетели.

Однако наказание наказанием, а на следующий день она снова стояла за стойкой. Пусть и с видимым трудом разносила выпивку. Едва шевеля распухшими губами, оглашала счет. Она занималась этим уже вторую эпоху, а может, и дольше. Уверен, сменится несколько поколений, бар перейдет к сыну нынешнего владельца, от него к внуку, а Аня по-прежнему будет разливать по стаканам мутную жидкость, наблюдать за короткими пьесками и получать нагоняй от хозяина. А может, ей наскучит роль бессловесной рабыни, и она найдет себе новое развлечение.

Я перевел взгляд на парня и обнаружил, что он по-прежнему стоит, сжимая в дрожащих руках стакан.

– Садись. – Я подтолкнул стул. – Пей.

Парень рухнул на стул, будто ему подрубили ноги. Залпом опрокинул стакан. Закашлялся и вытер губы тыльной стороной ладони. На лице осталась грязно-серая полоса.

– Я пришел… – сипло пробормотал он. – Я пришел заключить контракт.

Я плеснул парню еще «Солнечной» и приготовился выслушать историю. Перед тем как перейти к делу, большинство клиентов рассказывают свои истории. Некоторые искренне полагают, что они мне интересны. Другие надеются, что я войду в их положение и сделаю скидку. Для третьих этот ритуал сродни исповеди. Четвертые… впрочем, перечислять можно бесконечно.

Должен сказать, поначалу рассказы меня и вправду забавляли. Поначалу я и впрямь делал скидки. Потом бесконечные слезы и самооправдания начали раздражать. Затем вызывали умиление. Позже пришло безразличие.

Одни и те же проблемы, одни и те же просьбы, одни и те же обстоятельства… Пару веков назад я решил: такова данность. Неизбежный сателлит профессии. Для шахтеров данность – грязь, навеки въевшаяся в кожу. Для моряков – растянутая на десятилетия смерть от отравленного в третью эпоху моря. Для меня – беседы с клиентами, пришедшими заключить контракт. Возможно, еще через пару столетий я взгляну на это под другим углом – кто знает.

– Я сам с Черного плато, – начал парень. – Грейхарт моя фамилия, может, слышали?

Я пожал плечами.

– Отец совладелец крупнейшей шахты. – Парень насупился и сделал крупный глоток. Я ободряюще улыбнулся.

– Две недели назад у нас кончилось сырье для синтеза биодобавок… Ну, которые радиацию выводить помогают, может, слышали? Отец велел купить контейнер спор для разведения культуры.

Я прошел через Контакт и вышел в Перекрестье. Там, конечно, споры продают, но такие цены шахтерам не поднять. Я решил смотаться к вам, здесь все дешевле. Мы так часто делаем, когда нет срочности. Взял напрокат вездеход.

Когда я сюда приехал, первым делом пошел в переговорный пункт. И не смог связаться с Черным плато, понимаете? Даже отзыва не было, станция совсем не отвечала.

Я подумал, мало ли – в последнее время у нас часто случались неполадки с оборудованием. А на следующий день пропала связь с Перекрестьем, понимаете? Нет сигнала. Совсем. Как с Черным плато. Но перед тем как связь пропала, оттуда пришло сообщение. Совсем короткое.

Оператор не в себе был. Говорил, что Контакт сработал и из него вышел свет. Кричал что-то о суде, конце времени, о том, что все, кто видел свет, ослепли. Что люди сгорают прямо на улицах. Постоянно повторял, что он уже здесь. Потом замолчал. И вскоре пропала связь. Я подумал… Я подумал, что у нас произошло то же самое. Что этот свет пришел сначала на Черное плато, а уже потом в Перекрестье, понимаете?!

Голос парня сорвался. Я снова пожал плечами.

– Но если то, что произошло в Перекрестье, произошло и на Черном плато, тогда их больше нет. Ни матери, ни отца, ни сестренок. Все сгорели, – неожиданно спокойно закончил юноша.

Я выжидающе смотрел на него.

– Я хочу, чтобы свет погас! – почти выкрикнул паренек. – Я, Рональд Грейхарт, прошу тебя, Ангел, погасить свет, который сжег моих родителей! Уничтожь его источник, кем бы он ни был!

Во мне проснулось слабое подобие интереса. Признаться, я ожидал, что юноша попросит защиты. Что он решил, будто штука, спалившая два города, следует за ним. Люди склонны преувеличивать собственную значимость.

– Хорошо, договорились. – Я никогда не устраиваю спектаклей. Не пытаюсь делать вид, что размышляю или взвешиваю малозначительные нюансы. Я просто протягиваю руку для пожатия, и большинство клиентов теряются. Вот и сейчас парень уставился на протянутую руку круглыми глазами. Не знаю, что он ожидал увидеть: лист пергамента и чернильницу с кровью или огненные буквы, висящие в воздухе. У каждого нового клиента свое представление об ангелах.

Однако юноша на удивление быстро справился с оцепенением. Рукопожатие, правда, вышло вялым. Некоторое время молодой Грейхарт продолжал тупо разглядывать ладонь. Видимо, проверял, не проступил ли на ней стигмат. Недоверчиво посмотрел на меня. За его спиной Аня едва слышно хихикнула.

– Это все?

– Да. Если хочешь, можешь выбрать способ оплаты, но обычно выбираю я.

Паренек сглотнул. Адреналин схлынул, и страх накатил с удвоенной силой.

– Я… Я выберу сам. – В этот момент Рональд выглядел жалко.

– Как знаешь. В обмен на услугу я заберу десять лет твоей жизни. Или половину отпущенного тебе срока. Выбирай.

Застывший в глазах страх сменился отчаянием. Однако парню удалось сохранить остатки самообладания.

– Десять лет. Я отдаю тебе десять лет жизни в обмен на исполнение моего желания.

Рональд был молод: неделю назад ему исполнилось девятнадцать. Он был богат – после того, как исполню его просьбу, он вернется в родной город и приберет к рукам семейные шахты.

Молодость и богатство – отличное сочетание. Хороший шанс прожить еще сорок, пятьдесят, а то и шестьдесят лет. И отдавать половину такого срока, вместо жалкой декады, мало кому захочется.

Я пожал плечами в третий раз, поднялся и побрел в уборную. После влажного рукопожатия желание вымыть руки было нестерпимым. А Рональд… Рональд просидел еще несколько секунд, потом сполз со стула и завалился на бок.

Его линия судьбы была кристально ясной и продолжала трепетать перед глазами даже после того, как у парня остановилось сердце. Расплатись он половиной срока, у него остались бы четыре года безбедной и по-своему увлекательной жизни, которую прервал бы удар кастета незадачливого громилы, не рассчитавшего силы. Ну а если бы он не зашел в бар или отказался от сделки, то и вовсе разменял бы четвертак, прежде чем захлебнуться кровью во время эпидемии серной лихорадки. Ах, эти бесконечные если…

Я ополоснул и тщательно вытер руки. Прикоснулся расческой к волосам и вернулся назад за столик.

Аня протирала влажный стакан.

Трупа не было.

* * *

Си въехал через восточные ворота и сразу направился к шерифу. По пути он сделал короткую остановку. Оплатил стоянку вездехода, проверил уровень заряда и долил воды в радиатор. К концу полуденной гонки машину снова повело. Барахлил навигатор. Вездеход явно нуждался в техосмотре. Но сначала надо было уладить главное.

У приземистого двухэтажного офиса дежурил молодой человек, представившийся заместителем шерифа. Тонкие ухоженные усы, небрежно смятая шляпа и полуавтоматическая винтовка.

Си продемонстрировал жетон, сообщил, что он третий из двадцати шести, и потребовал впустить его внутрь. Ни жетон, ни принадлежность к Ордену не произвели на молодого человека впечатления. Тогда Си отобрал у него винтовку и аккуратным апперкотом послал в нокаут, попутно сломав челюсть.

Шериф – грузный мужчина с рыжими усами на пол-лица кушал. Когда Си вышиб запертую на магнитный замок дверь, он отложил недоеденный гамбургер, вытащил из-под стола огромный двадцатизарядный «корд» и поинтересовался, почему он не должен выбить мозги визитеру прямо сейчас.

Си продемонстрировал жетон, сообщил, что он третий из двадцати шести, и спросил, где можно найти того, кого называют Ангелом. В ответ шериф заорал, что плевать он хотел на религиозных фанатиков, что он здесь высший закон и что у наглого ублюдка есть ровно три секунды, чтобы убраться из города. Тогда Си отобрал у него пистолет, попутно сломав кисть, и повторил вопрос.

Шериф оказался не робкого десятка и здоровой рукой провел четкий боковой в голову. Несмотря на металлизированный череп, голова оставалась слабым местом Си. На несколько мгновений он впал в задумчивость, что позволило шерифу выхватить из сапога вибронож.

Нахмурившись, Си отобрал вибронож и для верности сломал руку сразу в двух местах. Переждав череду проклятий, он встряхнул шерифа так, что клацнули зубы, и повторил вопрос.

Если бы единственным достоинством шерифа была храбрость, он не протянул бы на своем посту и года. Однако слуга закона был не только храбрым, но и умным человеком, и понимал, что дальнейшее упрямство не приведет ни к чему, кроме новых увечий. «Солнечный бар, в центре города», – процедил он, сплевывая кровь.

Си отпустил шерифа и вышел на улицу. Помощник шерифа по-прежнему валялся без сознания. Черные усики приобрели отчетливый песочный оттенок. Согнутая винтовка лежала рядом. Шляпы не было. Ценные вещи недолго оставались без хозяина. Даже рядом с офисом шерифа.

Перед тем как направиться в бар, Си повторно заглянул на стоянку. Вытащил из багажника увесистый сверток, сорвал пленку-контейнер и взвалил тридцатикилограммовый «торнадо» на плечо.

Бар Си нашел сразу. Постоял на площади, прикидывая, стоит ли сровнять заведение с землей, не заходя внутрь, но на всякий случай решил проверить, на месте ли жертва. Шериф не производил впечатления лжеца, но он был обычным человеком и мог ошибаться.

Как оказалось, решение было верным. В баре Си обнаружил девочку с заплывшим глазом и разбитой губой и полдюжины завсегдатаев в мятых пыльных накидках. И никого, кто хотя бы отдаленно напоминал выродка.

Си прислонил «торнадо» к стене, подошел к стойке и заказал пару пива. Завсегдатаи понизили голос до шепота. Девочка торопливо наполнила увесистые пузатые кружки. Ее руки заметно дрожали.

Си отхлебнул пива (оказавшегося излишне пряным) и спросил, где он может найти того, кого зовут Ангелом.

Шепот за спиной стал громче. Если бы Си включил усилители, он смог бы разобрать каждое слово. Но в этом не было необходимости. Девочка за стойкой затараторила, что обычно Ангел сидит там (она показала на пустующий столик в углу), но сегодня утром он ушел из города, обещав вернуться к обеду следующего дня.

Си спросил, откуда она знает подробности, и девочка испуганно ответила, что они платят Ангелу за защиту, поэтому хозяину важно знать, сколько вечеров придется обходиться своими силами.

Си удовлетворенно кивнул, отставил пустую кружку и взял следующую. В этот момент двери распахнулись, и в бар ввалились пятеро вооруженных мужчин, среди которых Си узнал помощника шерифа. Сам шериф ковылял следом. Обе руки покоились в лубках, нарезанных из пленочного контейнера.

Си подхватил ближайший столик и, не оборачиваясь, метнул точно в центр отряда. Помощник шерифа отлетел в сторону, как щепка, и растянулся рядом с «торнадо». Громилы удар держали. Но и они потеряли несколько драгоценных мгновений, что позволило Си перекатиться через стойку, выхватив на ходу пистолет. Одновременно он сдвинул видимый спектр в инфракрасный диапазон, отчего стойка, скрывшая его от громил, стала полупрозрачной.

Короткая очередь – и два огненно-красных силуэта влипли в стены. Си оттолкнулся от стены и проехал на спине до самого края стойки, а оставшаяся на ногах парочка, громко вопя, дырявила дерево напротив места, где он находился секунду назад.

Си вынырнул из ненадежного убежища и, перекувыркнувшись, опустошил магазин, длинной очередью скосив горе-вояк. Пока он менял обойму, помощник шерифа кое-как поднялся на ноги. В руках он с трудом держал тяжеленный «торнадо».

– Сдохни, – прохрипел юнец и нажал на спуск. Система блокировки сверила его отпечатки с отпечатками пальцев Си, не нашла сходства и высвободила частичку замкнутой в резервуаре энергии. Между «торнадо» и помощником шерифа проскочила голубая искра. Проклокотав нечто нечленораздельное, юнец осел на пол и закатил глаза.

Си поискал взглядом шерифа, но того не было. Человек на его должности должен быть не только храбр и умен, но и обладать чутьем момента. То, что перестрелка закончится не в его пользу, шериф понял задолго до того, как была поставлена финальная точка.

– Мне нужна комната, – веско сказал Си сжавшейся в углу девочке. Та бросилась к шкафчику, сорвала первый попавшийся ключ и протянула Си. Тот хмыкнул, допил оставшееся пиво и швырнул на изуродованную стойку пару золотых.

Поднявшись на второй этаж, Си бросил на скрипнувшую кровать «торнадо», на всякий случай прилепил к потолку мину-ловушку, спустился вниз и заказал обед.

К его удивлению трупы успели убрать.

* * *

Робот шел по пустыне. За спиной в такт шагам подрагивали обгоревшие крылья. Левое почти не пострадало. Правому пришлось хуже – струя пламени сожгла треть поверхности. Еще несколько городов и им понадобится замена. Но пока он обойдется тем, что есть.

Перекрестье отличалось от городов, в которых робот бывал ранее. Стройные, отделанные пластиковыми панелями дома. Залитые призрачным неоновым светом улицы. Снующие по подворотням дроиды-уборщики.

Первый город, пробудивший в роботе сомнения. Разве смогли бы недостойные создать столь достойное творение – строгость, чистоту, функциональность, пусть и бесконечно далекую от совершенства мира света?

Жители Перекрестья добились многого, и робот при всей неприязни к людям не мог игнорировать этот факт.

Прохожие смотрели на робота, открыв рот. Некоторые спешно проходили мимо, другие, держась на почтительном отдалении, шли следом. Но по крайней мере они не разбегались в ужасе, не орали и не метали крошечные кусочки металла в попытках вывести робота из строя. Очевидно, они видели множество дроидов и были достаточно образованны, чтобы заметить родство гостя с более простыми моделями.

Робот свернул в переулок, сделал десяток шагов и остановился. Здесь находился терминал. Контрольная точка. Место, куда стекалась вся информация о городе. Один город – один терминал. Робот не знал, что появилось раньше, да это и не имело значения.

Он установил связь и застыл, анализируя поток информации. Неподалеку толпились зеваки. Люди не видели терминалы, как не видели мир света. Возможно, им казалось, что батареи робота сели, или он чего-то ждет.

Вскоре подъехали две машины. Из них вышли люди в белых костюмах и светлых шляпах. На груди блестели золотые звезды. Даже агенты порядка в Перекрестье отличались от тех, с кем робот сталкивался раньше. Некоторое время люди в белых костюмах совещались, затем осторожно подошли к роботу, закончившему к тому времени анализ.

Они и стали первыми свидетелями вердикта.

А потом робот шел по улицам и очищал их от скверны. Внешнее благополучие обернулось декорацией, фасадом, за которым спряталась гниль.

Вспышка. И ополоумевшие от ужаса беглецы осыпаются пеплом.

…Смертность втрое превосходит рождаемость… уточнение… уровень рождаемости критический. Причина… Культивирование однополых отношений, химиотерапия, генетическая коррекция…

Вспышка. Высунувшийся в окно толстяк исчезает.

…Падение технологического уровня семь пунктов в год. Средний износ дроидов семьдесят три процента. Ежегодное сокращение автопарка девять процентов.

Вспышка, невидимая человеческому глазу. Поток гамма-излучения омывает фасады ближайших зданий. Те, кто спрятался в квартирах в надежде избежать вердикта, умрут не сразу. Им отпущены часы, возможно, дни.

…Критический уровень… Коэффициент социальной стабильности – ноль четыре – критический… Уровень биологической устойчивости – критический, потенциальный очаг эпидемии серой язвы, серной лихорадки…

Вспышка…

Люди пытались сопротивляться. Наибольшие хлопоты доставил выстрел из пиробласта, после которого загорелась пленка-контейнер с крыльями. Робот не винил людей. Инстинкт самосохранения – базовый инстинкт человека. Они просто пытались выжить. Пытались устранить угрозу доступным им способом. Они не понимали, что робот просто освобождает землю от недостойных, дабы новое поколение могло занять их место.

Он закончил вынесение вердикта поздно вечером и той же ночью отправился дальше. Восточная часть побережья осталась позади. Тридцать три города, очищенных для заселения новыми людьми. Людьми, лишенными недостатков предков. Людьми, которые будут расти под присмотром Света. Которые смогут приблизиться к совершенству мира, где он рожден.

До ближайшего города центральной части побережья было два дня пути. Телепорт-связь не функционировала, и робот снова шел по раскаленной земле, впитывая обожженными крыльями льющийся с неба свет.

Впервые он задумался об истоках человеческого несовершенства. Он попытался найти его истоки, но база данных содержала слишком мало сведений по истории. Первая эпоха упоминалась лишь однажды, информация по второй ограничивалась перечислением технологических достижений (его нынешнее тело было произведено именно в те времена). Однако по третьей и последующим сведения были более полными.

Робот узнал, что в третью эпоху машины помогали людям во всем. Пытались организовать их существование оптимальным образом. Но люди воспротивились контролю и начали войну против машин, едва не закончившуюся гибелью человечества.

Машины сделали выводы. В четвертую эпоху они отказались от попыток контролировать поведение человека. Лишь помогали. Упрощали быт, решали технические задачи, строили, лечили, убирали… Четвертая эпоха закончилась восемьдесят лет назад.

В пятую эпоху машин почти не осталось, и люди стали гибнуть еще быстрее: отравленные моря, бесплодные земли, стремительная деградация…

Робот начал понимать высшую силу, направившую его для отчистки земли от гнили. Понимать, почему она решила создать на месте старого человечества новое, заселить Землю идеальными синтезированными людьми, воспитанными под неусыпным наблюдением Света.

Робот не мог найти ответ на другой вопрос: почему люди не способны жить по данным им законам? Почему отказались от всех достижений ради того, чтобы жить так, как живут сейчас? Когда-то они могли создавать подобных ему тысячами, извлекать энергию из пустоты и даже разговаривать с миром Света. Почему они отказались от этого? Почему предпочли жить в грязи, медленно превращаясь в двуногих крыс, чья жизнь не имеет ни цели, ни смысла? Почему?

Робот преодолел очередной подъем и остановился. Треть пути осталась позади. Город лежал перед ним. Город, жителей которого предстояло оценить, несмотря на то, что сомнений в окончательном вердикте не было.

Робот сбросил крылья. Свернул их и закинул за спину.

На главной улице было пустынно. Несколько прохожих шарахнулись при его появлении в стороны. Где-то вдалеке заурчал мотор вездехода.

Две сотни шагов – и робот вышел на площадь. Он видел десятки таких площадей. Магазин, молитвенный дом, префектура и бар. Терминал располагался прямо за ним.

Робот шагнул в сторону бара. Сенсоры уловили слабую, едва заметную энергетическую флуктуацию. Робот остановился, ища источник возмущения, и сорвавшаяся с крыши молельни молния ударила ему в грудь.

* * *

Я заложил последнюю шашку, прислонился к высохшему пепельно-серому дереву и некоторое время бездумно разглядывал антрацитовую стену, упирающуюся в облака. Черный купол – могильник первой эпохи, накрывший полконтинента. Девятьсот километров в поперечнике и чуть меньше шести в высоту.

…Никто не знает, что тогда произошло. Даже мы – дети старой Империи. Купол перекроил не только ландшафт, он изменил реальность. Я отчетливо помню первые дни после его возникновения, но у меня не осталось воспоминаний о времени до купола. И у остальных тоже. По всему побережью не найдется ни одной записи, ни одной карты, ни одного снимка того, что скрыто под куполом. Все, что мы знаем, чувствуем, помним – раньше было иначе.

Возможно, те, кто остался внутри, погибли, возможно, сознательно отгородились от остального мира или создали Контакт с миром, лежащим за пределом нашего… Теперь уже не важно.

Я опомнился, замкнул ключ и прикрыл лицо, защищаясь от разлетевшегося щебня. После взрыва под завалом из камня и песка обнаружилась тусклая металлическая дверь. Я коснулся сенсора и нырнул в просторный, укрепленный пластобетоном грот.

За полсотни лет, прошедшие со времен последнего посещения, ничего не изменилось. Я включил фонарь, закрыл за собой дверь и присел на холодный широкий контейнер. Во мне шевельнулось чувство, похожее на ностальгию. Слабое. Обычный человек не обратил бы на него внимания. Но я не обычный человек, я рожден в первую эпоху и могу позволить себе эхо ностальгии. В конце концов, не так много ниточек связывают меня с прошлым: этот грот да Аня.

Поначалу нас было много. Тысячи, десятки тысяч. Каждый из нас был уникален, каждый обладал талантом, вызывающим в простых людях восхищение и ужас. Почти бессмертные, неуязвимые для ядов и болезней, еще не утратившие интерес к жизни… Одни – генералы второй эпохи – строили новый мир, превращая захудалые провинциальные городки в центры новой Империи. Другие искали ключ к прошлому. Третьи пытались разгадать тайну купола. Четвертые… Четвертые просто жили.

На то, чтобы оборудовать этот грот, у меня ушло почти десять лет. Еще столько же я потратил, наполняя его содержимым. Некоторые вещи были уникальными уже тогда, другие стали редкостью через пару веков.

Вскоре северная и южная федерации развязали войну. Поначалу я следил за сводками с фронтов. Потом, когда узнал, что в ход пошли полевые деструкторы, не придумал ничего лучше, как закрыться в гроте на пару лет.

Как выяснилось, в столь длительном затворничестве не было необходимости – война закончилась в течение недель. С тех пор на месте крупнейших городов стеклянная пустыня. Не пострадали только побережья и островные государства.

Третья эпоха ознаменовалась приходом киберов. Гигантская псевдоразумная система – наследие первой эпохи – решила взять людей под свою опеку. Выстроить идеальное с ее точки зрения общество.

И снова те из нас, кто пережил войну, устраивали бунты, вели людей против машин, гибли и восставали из пепла.

Но даже вмешательства мне подобных оказалось недостаточно. Люди находились на грани поражения, когда роботы прекратили боевые действия. Некоторые считают, что машины не желали гибели человечества, другие, что одному из отрядов удалось найти и уничтожить координационный центр врага… Смешная версия.

Наступила четвертая эпоха – время мира и медленного угасания. Материк потерял Контакт с островами. На побережье осталась едва ли сотня городов, нас и того меньше. Впрочем, уже тогда я перестал общаться с сородичами. Прожитые столетия частенько выворачивали им мозги весьма причудливым образом.

Четвертая эпоха закончилась. Вместе с остатками знаний люди просрали остатки мозгов. Закономерный финал.

Я откинул крышку одного из ящиков и вытащил из футляра матовую перчатку с обрезанными пальцами. Фиксирующие кольца, пластина на запястье, невесомая полусфера на тыльной стороне ладони. Скит – оружие первой эпохи. К сожалению, однозарядное.

За «скитом» последовала широкая темная лента, усеянная серебристыми нашлепками. Я искал ее близняшку на протяжении двух эпох. Я отдал бы за нее чертов грот вместе со всеми его сокровищами. Увы, найти пару так и не удалось.

Я рассовал по карманам несколько полезных мелочей, подхватил «каратель» – карабин второй эпохи и вдруг поймал себя на мысли, что экипируюсь так, словно собрался на войну. Невольно усмехнулся – долгая жизнь способствует развитию паранойи.

Впрочем, свет, сжигающий города, и впрямь вызывал смутное беспокойство. После заключения договора я сходил в переговорный центр и лично прослушал запись последнего разговора с Перекрестьем. А после проверил догадку – попытался связаться с поселениями, расположенными восточнее Черного плато. Как и ожидалось, установить соединение не удалось.

Вывод был очевиден: нечто, уничтожившее город молодого Грейхарта, планомерно двигалось с востока на запад, стирая на своем пути все живое. На очереди мой городок, но он не связан Контактом с восточными соседями, а значит, в запасе оставалась пара дней. Пара дней до того, как похороненное прошлое вновь попытается вторгнуться в мир счастливых людей, гоняющих на вездеходах и размахивающих пистолетами.

Я нацепил «скит», подхватил «каратель» и перекинул ленту через плечо. На секунду левую половину тела окутало бледно-зеленое сияние.

Не стоило связываться с Грейхартом. Я пережил четыре эпохи лишь потому, что всегда находился на периферии. Не лез в пекло событий. А теперь сам, по собственному желанию, ввязался в авантюру. Жаль, невозможно разорвать контракт в одностороннем порядке. Годы чужой жизни изъяты и требуют компенсации.

С другой стороны, все может оказаться куда проще, чем выглядит на первый взгляд. Если носитель света состоит из плоти и крови, я просто прерву его жизненный цикл, если же нет… Ангелу понадобится коса.

Я запрыгнул в кабину, тронул вездеход с места и начал плавный разгон.

Возможно, Аня права. Возможно, жить на периферии недостаточно. Даже сейчас я продолжаю цепляться за прошлое – ангел с оружием, выкованным до начала времен. Аня поступила иначе, отказалась от всего, стала одной из многих, стала частью толпы…

Я вспомнил, как ее секли на площади перед баром, когда любой желающий за пару медяшек мог взять в руки хлыст, и скривился.

* * *

Си стянул рубаху, подошел к зеркалу и некоторое время разглядывал свое отражение. Последняя модификация сделала его на три килограмма тяжелее, пластина, закрывавшая сердце, утратила прежний блеск, а сервопривод, заменивший ключицу, с каждым годом выпирал все сильнее.

Дверь тихо скрипнула. На пороге стояла девочка с подносом, на котором лежали ломти хлеба и мяса.

Си забрал поднос и велел принести выпивки. Сев на кровать, жалобно заскрипевшую под его весом, он принялся за еду. Белковая пища лишь частично покрывала энергорасход, однако шансов раздобыть в этом захолустье свежие батареи не было.

Девочка вернулась через четверть часа с огромным кувшином пива и полупустой бутылкой янтарной жидкости. Си отхлебнул прямо из горла и остался доволен.

Девочка стояла на пороге, разглядывая носки сбитых разношенных туфель. Си отставил бутылку и, нахмурившись, скользнул взглядом по щуплой фигурке. Он всегда считал, что женщина должна быть слегка в теле, но выбирать не приходилось.

– Как тебя зовут?

– Аня.

– Раздевайся.

– Я сплю только с шерифом и иногда с его помощником, – не поднимая глаз, тихо проговорила девочка.

– Помощника шерифа больше нет, – напомнил Си.

Девочка посмотрела на Си и задумчиво кивнула.

Позже она лежала у него груди, сбив худенькими ножками простыню, и бездумно водила пальцем по бронепластине.

Аня нравилась Си. В отличие от большинства женщин она не болтала, пытаясь скрыть испуг при виде его скроенного из плоти и металла тела, и не вздрагивала, случайно прикоснувшись к холодной шершавой поверхности.

– Зачем тебе Ангел? – не поднимая головы, спросила девочка.

– Я третий из двадцати шести, – угрюмо проговорил Си. – Мы – Орден, созданный, чтобы отчистить мир от скверны.

– От скверны? – непонимающе пролепетала девочка.

– Люди не всегда жили так, как живут сейчас. – Си не любил пустой болтовни, но сегодня решил сделать исключение. – В начале времен был золотой век, когда люди и машины жили в согласии. Не было ни страха, ни голода, ни нищеты. Но потом земля породила выродков, чьим единственным желанием было разрушить гармонию.

В ту пору машины не делали разницы между людьми. Они любили всех, как своих детей, а какой отец выступит против потомков? Выродки нарушили естественный порядок. С тех пор миром правит хаос, и хаос будет править, пока не погибнет последний выродок.

Мы создали Орден. Мы используем знания, оставшиеся со времен золотого века. Мы выковали себе новые тела из стали. Мы во много раз сильнее и быстрее обычных людей. И мы не остановимся, пока хоть один выродок ходит по Земле. А после того, как последний сгорит в очищающем пламени, мы построим новый мир. Пусть не столь совершенный, как в золотую эпоху, но в нем найдется место для каждого, кто согласится жить по законам гармонии.

– Ангелов мало, – сонно проговорила девочка. – У нас в городе только один, а в соседних ни одного. Разве они могут помешать? Зачем вы тратите время на бесплодные поиски? Почему не хотите построить новый мир прямо сейчас? Я бы хотела найти свое место…

– Нельзя построить крепкий дом на гнилом фундаменте, – мрачно сказал Си. – Выродки, как плесень, – стоит оставить пятнышко, и со временем оно превратит в труху даже самое прочное дерево.

Аня не ответила.

Си приподнял голову и увидел, что девочка дремлет, прижав тонкие руки к груди.

* * *

Робот упрямо шел вперед. Земля под ногами горела, плавился песок. Впервые за свою недолгую жизнь он не знал, что делать. Как преодолеть возникшую на пути преграду.

Вспышка. Волна бушующего света тянется к стоящей у дверей бара фигурке и гаснет, поглощенная зеленым маревом.

Он видел человека. Высокого, стройного, улыбающегося. Видел, как струи света тают в нескольких сантиметрах от ослепительно белой рубашки. Видел, но не понимал, как такое возможно. Однако человек был реальностью, и «каратель» в его руках тоже был реальностью.

Разряд цвета индиго ударил в силовой щит и рассыпался ворохом искр.

Робот израсходовал на отражение атак уже половину энергозапаса. Если так пойдет дальше, скоро батареи опустеют, и очередная молния перерубит его надвое. Но робот не мог отступить, не мог отказаться от предназначения и упрямо шел вперед, посылая все новые волны света в человека, который не был человеком.

Человек-нечеловек выпустил еще один разряд и нырнул в темный зев дверного проема. Он словно знал, куда направляется робот, и все время оставался на линии между ним и терминалом.

Робот просканировал здание и обнаружил, что кроме человека-нечеловека в баре находятся двое. Женщина или ребенок (спрятавшаяся в углу, неопасная) и рослый мужчина, держащий оружие с колоссальным энергетическим потенциалом. Самого человека-нечеловека не было видно. Он каким-то образом блокировал все попытки зондирования, в этом робот убедился еще в начале дуэли.

Однако у робота появилась надежда. Если человек-нечеловек нуждался в помощи, если организовал в баре засаду, значит, он уязвим. Вероятно, заряда в «карателе» недостаточно для того, чтобы пробить щит, и человек-нечеловек отступил, заманивая робота в ловушку. Но робот понимал и другое: у напарника с тяжелым излучателем нет столь мощной защиты, иначе он вышел бы на улицу и сжег робота вместе со щитом. Раз так, именно он должен стать первой мишенью.

Робот перераспределил энергию, добавив мощности на нижние конечности, и возобновил движение, с каждым шагом набирая скорость.

* * *

– Дернешься – сдохнешь. – Си переложил «торнадо» в левую руку, правой вытащил пистолет. – Это он?

Аня кивнула.

Си мрачно усмехнулся. Жертва оказалась беспечнее, чем он думал.

– Брось оружие. – Тот, кого называли ангелом, разжал пальцы, и карабин упал на пол.

– Теперь я могу повернуться? – В голосе выродка не было страха.

– Это вряд ли, – рыкнул Си. Он полностью контролировал ситуацию и вовсе не собирался давать выродку даже призрачный шанс.

– Неудобно разговаривать, стоя к собеседнику спиной.

– Потерпишь, – буркнул Си. – Недолго осталось. Я, третий из двадцати шести, приговариваю того, чье имя Ангел к…

Стена рухнула, погребая столы. В проем ворвалась туча песка и пыли. Взвизгнула Аня… Все это Си оценил потом, уже после того, как вдавил спусковую клавишу, высвобождая запертую в «торнадо» энергию. Но как ни торопился палец нажать кнопку, дроид, внезапно оказавшийся между ним и выродком, действовал быстрее.

Ослепительное белое копье ударило Си в бок, пробив броню насквозь. Ствол «торнадо» дрогнул, и заряд ушел вверх, разворотив крышу.

Выродок резко обернулся, выбросил левую руку, и Си показалось, что на одно неуловимое мгновение мир стал плоским, что все они превратились в вырезанные из бумаги фигурки. А затем невидимая рука сняла одну из фигурок с доски: дроид исчез. Ни взрыва, ни вспышки.

Ангел выпрямился. Их взгляды встретились, и Си почувствовал, как пол уходит из-под ног. Накатила слабость, тело больше не слушалось. Невероятным усилием воли он сумел нажать на спуск, и пистолет выплюнул длинную очередь. Си показалось, что фигуру выродка окутало зеленое сияние, но поручиться он не мог.

Последнее, что увидел Си до того, как мир потух, – острая крысиная морда, высунувшаяся из прогрызенной в пластобетоне норы.

* * *

Меня поймали как мальчишку. Как глупого пустоголового мальчишку. Почему я не проверил бар перед тем, как оборудовать лежку на крыше молельного дома?!

Проклятый робот. Проклятый щит-абсорбер! И я хорош, решил сэкономить «скит» на будущее. Надо было бить сразу и наверняка, а не устраивать идиотскую перестрелку.

Несмотря на внешнюю легкость, дуэль далась нелегко. Робот согнал меня на землю, едва не развалив здание, и тогда пришлось драться всерьез.

Я не знал, как работает перекинутая через плечо лента. Знал лишь, что разрушить созданный ею барьер не мог даже «скит». Однако чертов гаджет прикрывал лишь половину тела. Половину! И я вертелся ужом на сковородке, каждый раз поворачиваясь к роботу защищенной стороной, не забывая палить в ответ.

После двухминутного танца я решил взять паузу. Если кто-то думает, что делать две вещи (от каждой из которых зависит твоя жизнь) одновременно легко, он жестоко ошибается. К тому же абсорбер прямоходящей железяки по-прежнему уверенно держал удар, пусть и слегка потускнел.

Я ввалился в бар спиной вперед и на мгновение почувствовал себя в безопасности. Как оказалось напрасно.

– …Брось оружие.

Я послушно выполнил приказ.

– Теперь я могу повернуться?

Если бы мы стояли лицом к лицу, я разобрался бы с незнакомцем в момент. Просто прервал его жизненный цикл и все. Но моя сила не работает вслепую. Мне нужно видеть объект!

– Это вряд ли, – прорычал незнакомец. Судя по голосу, он был чрезвычайно доволен собой.

– Неудобно разговаривать, стоя к собеседнику спиной. – Черт возьми, один взгляд. Только один взгляд…

– Потерпишь. Недолго осталось.

Я почувствовал, что теряю контроль над ситуацией. Незнакомец явно не прочь поболтать, но в любую секунду в бар мог ворваться робот, и что произойдет дальше, предсказать было невозможно.

– Я, третий из двадцати шести, приговариваю того, чье имя Ангел…

От грохота заложило уши. Я крутнулся так быстро, как только мог, и выбросил руку, на которой был закреплен «скит».

Державший меня на мушке незнакомец оказался квадратным двухметровым бугаем. Источником шума был робот, умудрившийся проломить пластобетонную стену.

Зал затопил свет. Белый луч проткнул бугая, как булавка муху, и ответный выстрел гиганта ушел в потолок. Размышлять, почему робот выбрал в качестве мишени незнакомца, я не стал. «скит» выстрелил – и робота не стало. Оружие первой эпохи просто вычеркнуло его из реальности. А в следующий миг я перехватил взгляд бугая и от души полоснул по его нити судьбы.

Несмотря на проделанную роботом дырку гигант оказался на удивление жизнеспособен. Я словно перерубил натянутый до предела стальной трос. Отдача от удара тряхнула так, что на секунду я потерял ориентацию, и два десятка пуль, выпущенных незнакомцем, нашли цель.

Лента честно отработала, отразив ровно половину, но вторая моментально превратила мои легкие в решето. Пожалуй, Аня пережила бы такое. Увы, у меня нет ее стойкости. Все, что я умею, находясь в шаге от смерти, – выбросить якорь, дабы задержаться на Земле еще на десяток-другой эпох.

На миг я стал частью планеты. Уловил радужные информ-потоки нейросети, увидел, во что превратились жители островов, и даже смог заглянуть за непроницаемую завесу купола…

Меня тряхнуло. Мир стал плоским и черно-белым. Я присел на задние лапы и принялся умываться. Крыса – не самый приятный выбор, но людей поблизости не было, а вселиться в Аню я не рискнул.

Окончательно придя в себя, я высунул морду из норы и устроился поудобнее, наблюдая, как девушка выползла из-за развороченной стойки и принялась отряхивать платье.

Как ни крути, приходилось признать: Анина философия практичней. В конце концов, на полу лежит мое, а не ее тело.

Видно, и впрямь недостаточно затеряться в захолустье. Необходимо стать его частью. Стать одним из тех, кто гордо именует себя людьми. А имперские амбиции засунуть в задницу. По крайней мере, если собираешься разменять второе тысячелетие.

Я почесал лапой нос. Все же в моем нынешнем положении был один небольшой плюс. Я наконец-то увидел, куда Аня девает трупы.

Владимир Швырёв

Дом

Недалёкое будущее.

Они стояли вокруг раскинувшегося на нарах Стероида и завистливо созерцали блаженную радость, разлившеюся по его обычно выражавшему звериную озлобленность лицу. В его руке всё ещё был зажат пустой пластиковый тюбик для разовой инъекции. Возле Стероида собрались все: Слепень, Махсуд, Очкарик, даже Сержант оставил свой пост наблюдения. Если бы в этот момент кто-нибудь решил напасть на бункер, он взял бы их тёпленькими, без малейшего выстрела. Они стояли и смотрели, и завидовали, а у Махсуда от переполняющих его примитивных желаний из полуоткрытого рта растянулась тонкой леской по одежде липкая слюна.

Постепенно Стероид начал приходить в себя. Руки его непроизвольно подрагивали, а пальцы быстро задвигались, словно он играл сложное произведение на клавишном музыкальном инструменте. Пустой использованный тюбик упал на пол и закатился под нары. Стероид открыл мутные глаза и посмотрел на собравшихся вокруг него людей.

– Тебе кто разрешил это делать вне очереди? – мрачно спросил Сержант. – Ты что забыл, что твой только следующий месяц?

– Господи, – устало сказал Стероид, – опять ваши рожи. Как вы мне все надоели.

Он потянулся к нагрудной кобуре, которая размещалась на разгрузочном жилете, и быстро выхватил тяжёлый пистолет.

– Не делай этого! – крикнул Сержант, но это, конечно, не остановило Стероида.

– Пошли вы все к чёртовой матери, – спокойно сказал Стероид и выстрелил себе в голову.

– Долбаный слабак! – презрительно сплюнул Сержант.

Он деловито стал снимать с мёртвого Стероида амуницию. Боеприпасов у того было немного – пара рожков с патронами и одна фосфорная граната, но самое главное в его медицинской сумке осталось три инъекции «Зверя». В бункере и так было не продохнуть от пяти мёртвых тел, упакованных в блестящие мешки, теперь им предстояло терпеть ещё и запах шестого. Все мешки были разной величины по тому, сколько от кого осталось. Стероид был самым большим из всех. Конечно, проще всего было выбросить трупы из бункера, но вот уже как неделю к их позиции пристрелялся снайпер. Так что желающих выйти наружу среди них не было. Сержант подошёл к Слепню и протянул ему рожки и одну инъекцию «Зверя». Остальные инъекции он раздал Махсуду и Очкарику. Фосфорную гранату он оставил себе.

– Долбаный слабак! – сказал он, внимательно рассматривая лица собравшихся, как будто они его не расслышали в прошлый раз. Сержант закурил, потом кивнул в сторону Стероида. – Тоже мне солдат! Если ему всё надоело, занялся бы чистым риском и перетаскал покойников на свежий воздух. А теперь сиди здесь и нюхай его.

– Надо бы сказать что-нибудь, – предложил набожный Очкарик.

Сержант мрачно посмотрел на него.

– Скоро опять всё начнётся, – сказал он. – Я хочу, чтобы каждый занял своё место и сражался так, чтобы ни одна сволочь к нам и близко не подошла. Больше никаких поблажек. Если вы хотите вернуться домой, сначала заслужите это право. Такой жребий всех устраивает?

Возражений ни у кого не было, и Сержант направился на свой пост. Махсуд ушёл за ним следом. Очкарик достал блестящий мешок, и они вместе со Слепнем запаковали Стероида. Перед тем как закрыть молнию на мешке, Слепень по старому солдатскому обычаю вложил автоматный патрон в руку покойного.

– Он был хорошим солдатом, – сказал Очкарик, стоя над телом. – Он был отличным сапёром. Пусть на его дороге домой не разорвётся ни одна дьявольская мина. И ни один снайпер врага рода человеческого не выследит его в свой прицел.

– Верно, – подытожил всё вышесказанное Слепень. – Теперь пойдём на позицию.

Они быстро передвигались по узким проходам бункера, автоматически пригибаясь там, где бетонный потолок просел после множественных прямых попаданий. Они давно обжили этот бункер, но всё же он так и не смог стать им домом. Дом ничто не могло заменить. С домом ничто не могло сравниться.

Добравшись до позиции, Слепень осторожно выглянул в узкую щель амбразуры, а Очкарик сел возле стены на пустой ящик из-под патронов и закурил. Небо над бункером было низкое, затянутое никогда не оседающим жирным густым дымом от горящего где-то далеко от их позиции нефтяного поля. Весенняя, погружённая в дневные сумерки тундра, была перепахана воронками взрывов, оголивших почерневший лёд вечной мерзлоты. В километре от бункера начинались холмы, и, что творилось за ними, было совершенно неизвестно. Где-то там, если спуститься ещё дальше на юг, раньше был город с непонятным названием Урай. Скорее всего от него давно уже ничего не осталось, а ведь там тоже когда-то давно был чей-то дом. Теперь Урай, в лучшем случае, это руины. Перед бункером, как на ровном столе, вкривь и вкось стояли подбитые танки на широких полярных гусеницах. Никто их давно уже не считал, и они постепенно уходили в мерзлоту, медленно оседая в неё под собственной тяжестью. Машины, подбитые сравнительно недавно, возвышались над старыми танками и всё ещё коптили в грязное небо.

– Не знаешь, почему его прозвали Стероидом? – спросил Очкарик. – С тобой он чаще разговаривал. На меня так всё больше орал.

– Это было ещё в первую Энергетическую, – ответил Слепень. – Помнишь, что тогда творилось?

– Как не помнить. Ад кромешный.

– Когда американцы с норвежцами накрыли наши авианесущие ледоколы, и северный фронт оказался оголённым, вот тогда стало совсем туго. Специальным сапёрным группам был отдан приказ опустить в нефтяные скважины ядерные фугасы и взорвать их, чтоб никому не достались. Теперь там радиоактивные нефтяные озёра.

– И то верно, от такой нефти только башка как лампочка светиться будет, – сказал Очкарик и, сплюнув изо рта горечь крепкого табака, закурил новую сигарету. – Далеко не уедешь.

– И не только башка засветится, но и ещё кое-что, – подтвердил Слепень, показав пальцем на молнию своих меховых штанов. – Людей было мало, вот и кормили тех, кто был под рукой, стероидами от души, чтобы, значит, быстрее работали. Не ели, не спали. О том, чтобы домой съездить, я вообще уже не говорю. Наш Стероид был среди тех сапёров. А ты думаешь, с чего его так разнесло?

– Кстати, пока не забыл, слышал новость? – спросил Очкарик.

– Какую?

– Говорят, нет уже никакой Америки.

– Да ладно тебе, – устало сказал Слепень. – Старая сказка.

– Точно тебе говорю. Я сам, когда у Сержанта был, слышал, как по радио говорили. Нет больше Америки.

– Но мы-то есть, – ответил ему Слепень.

– Есть.

– Значит, и они есть. У них там творится всё то же самое, что и у нас.

– Ну, может быть, может быть. Да, здоров был человечище, – вздохнул Очкарик, вспомнив Стероида. – Хотя какой там здоров, так, видимость одна. А он откуда родом?

– Центральная полоса. Деревня какая-то или город. Грязи называется.

К ним в ячейку зашёл Махсуд.

– Вам что, здесь грязи мало? – спросил он, не вникнув в суть беседы. – Очкарик, лети к Сержанту, он с тобой говорить будет.

Очкарик тяжело поднялся с ящика и скрылся в темноте бетонной щели. Махсуд сел на его место.

– Тёплый, – сказал он. – Хоть какая-то от Очкарика польза. Ты когда снайпера снимешь?! – крикнул он в, след удалившемуся Очкарику.

Махсуд разговаривал со странным глухим шипящим акцентом, как будто все время давился буквой «ха».

– Слепень, а Слепень, – позвал он, таинственно улыбаясь.

– Чего тебе? – Слепень продолжал следить за безлюдной тундрой.

– Покажи жало, Слепень, – попросил Махсуд.

– Да ты уже сто раз его видел, – ответил Слепень рассеянно. В этот момент ему показалось, что небольшой бугорок рядом с гусеницей одного из танков слегка шевельнулся.

– Не жмись, Слепень, покажи, – не отступал Махсуд.

– На, смотри.

Слепень достал из украшенных сложным узором ножен кинжал старой работы и, не отрываясь от амбразуры, протянул его Махсуду рукояткой вперёд.

– Ах, хороша вещь, – жадно прошептал Махсуд. – И к чему тебе такое счастье. Тебе не всё равно, каким ножом человека резать. Ты и хлебным сделаешь всё красиво. Я тебя знаю.

– Я тебе говорил, что не меняю его.

– А это смотря на что менять, – горячо заговорил Махсуд, стараясь убедить Слепня. – Проси что хочешь. Ничего не жалко за такую вещь.

– Я тебе клинок – ты мне свою следующую поездку домой.

– А-а, хитрец. Что мне твоим клинком дома делать.

Махсуд стал загибать пальцы.

– Считай. У меня дома жён пять штук и все красавицы. Баранов восемьсот голов. Коз пуховых четыреста голов…

– И тоже все красавицы? – спросил Слепень. Этот подсчёт он слышал уже в тысячный раз.

– Э-э, зачем смеёшься, – обиделся Махсуд. – Дом – это святое. Если бы не дом, меня бы здесь давно не было. Там у меня отец, мать, сыновья.

– А дочки?

– И немножко дочек, – нехотя признался Махсуд. – Совсем мало.

– Мало, – пробормотал Слепень. Ему опять показалось, что небольшой бугорок рядом с гусеницей подбитого танка пошевелился.

– Слепень, назови хорошую цену за клинок.

– Да отстань ты.

– А-а, – махнул рукой Махсуд. – Не деловой ты человек. Дождусь, когда тебя подстрелят, и заберу бесплатно.

По бетону амбразуры визгнула пуля, потом прилетел приглушённый звук выстрела. Слепень присел на корточки.

– Что я говорил, – засмеялся Махсуд. – Это тебе, дураку, предупреждение…

Слепень нажал на кнопку микрофона, который торчал у него из наушника внутренней связи.

– Очкарик, – крикнул он. – Слышал выстрел? Все живы… Хватай свой инструмент и двигай на точку. Я засёк его.

Через короткое время Очкарик отозвался.

– Я на месте.

– Видишь танк, тот, который рылом в землю ушёл. Он там один такой.

– Вижу, Слепень, вижу.

– Сбитая гусеница. Рядом маленький бугорок.

– Понял тебя, понял.

Слепень с Махсудом затаив дыхание ждали выстрела, как будто сами сейчас примеривались к цели. Хлопнул глушитель, и довольный голос Очкарика доложил:

– Всем спасибо, все свободны.

– Попал, косорукий? – шёпотом спросил Махсуд.

– Говорит, что попал. Можешь встать и проверить.

– Заманчиво, – отозвался Махсуд, – но ты лучше сам.

Слепень снял меховую куртку, надел маску с прорезями для глаз на приклад и накрыл её капюшоном. Он осторожно приподнял обманку над краем амбразуры и быстро опустил её вниз. Потом он повторил всё то же самое, раз за разом выдерживая обманку у щели амбразуры всё большее время. Выстрела не было.

– Ты точно его снял? – спросил Слепень.

– Точно, – отозвался Очкарик. – Лежит себе, руки раскинул, смотрит в небо. Неопытный видно, а может, давно дома не был. Вот у него рука и дрогнула. А так лежать бы тебе сейчас вместо него. Или Махсуду. Извини, Слепень, я ещё с Сержантом не договорил. Иду к нему.

Слепень выглянул в амбразуру и быстро спрятался обратно. Но и этого времени ему хватило на то, чтобы убедиться, что Очкарик не соврал. Отсюда не было видно, действительно ли чужой снайпер лежит на спине, но кровавое расплывающееся по маскхалату пятно говорило само за себя. Слепень встал в полный рост и натянул на себя куртку.

– Готов, снайпер, – подтвердил он.

– Слушай, Слепень, а как ты относишься к Сержанту? – неожиданно спросил Махсуд.

– Нормально отношусь. Мужик свое дело знает.

– Нет у тебя чутья на людей, – покачал головой Махсуд.

– Что ты хочешь этим сказать? – насторожился Слепень.

– У меня нет на него ничего конкретного, но что-то он темнит. Я это чувствую. Вспомнишь мои слова, когда он выкинет что-нибудь такое.

– Что выкинет? – злобно спросил Слепень. Не любил он, когда внутри начинался раскол.

– Говорю тебе, не знаю, – придушенным голосом ответил Махсуд. – Но ты на всякий случай будь готов. Если что, нужно держаться вместе. Очкарик слабак, на него рассчитывать не стоит.

– Хорошо, – согласился Слепень, – я буду внимательнее.

– Молодец. Слова мудрого мужчины.

– Но и ты запомни, – добавил Слепень, – если ты сам что-то задумал, у тебя против меня шансов не будет.

* * *

– Расклад такой, – сказал Сержант, – Стероид выбыл. Мы остались без сапёра. Понимаешь, куда я клоню?

– Не совсем, – ответил Очкарик.

– Слепень с Махсудом управляют фланговыми пулемётными турелями. Я отвечаю за тяжёлую технику и по возможности жгу её. Ты у нас снайпер, значит, у тебя самые свободные из всех нас руки. Будешь ещё и подрывником.

– Я не успею за всем уследить, – сказал Очкарик.

– Успеешь! – отрезал Сержант. – Сделаешь себе, как все, инъекцию «Зверя» и всё успеешь.

– Да не переношу я его. Сколько раз повторять.

– Это нужно не для удовольствия, а для дела.

– Не буду я в себя вливать эту дрянь, – упрямо сказал Очкарик.

– А домой, – вкрадчиво предложил Сержант, – домой тебе хочется?

– Не понял, – искренне признался Очкарик.

– Что здесь непонятного, – разъяснил Сержант, – отпуск вне очереди, по моему личному распоряжению.

– Но так ведь очередь не моя.

– Очередь на поездку домой моя, – сказал сержант. – Я тебе её уступаю.

– Не пойдёт, – заупрямился Очкарик. – Я так не могу.

– Слушай, Очкарик, у тебя хорошо дома? – сменив тон, с искренним интересом спросил Сержант.

– Да, – не удержался, чтобы непроизвольно улыбнуться, Очкарик.

– И как там, у тебя дома?

– Там сейчас весна. Не такая весна, как здесь. Местную весну от зимы не отличишь. Дома весна настоящая. У нас небольшой город, а рядом с нашим домом церковь.

– Хочешь сходить в церковь? – спросил Сержант.

– Очень. Столько всего произошло. Очень хочется исповедаться. Как знать, что там будет дальше. А так как-то спокойнее.

– Ну так и поезжай.

– Не могу, Сержант, ведь очередь твоя. Что скажут остальные?

– Ты говоришь, что дома у тебя хорошо, – сказал Сержант. – А у меня, считай, что дома нет.

– У всех есть дом, ну кроме этих, что лезут и лезут на наш бункер.

– Да, у всех есть дом, – согласился Сержант. – Есть дом и у меня. Вернее сказать, был, потому что прямо за моим домом уже давно горит нефтяное поле. И в самом доме никого нет. Пустой дом, понимаешь? У меня ничего не осталось.

– Не может такого быть, – не поверил Очкарик.

– Может, солдат. Ты не переносишь инъекцию «Зверя», хотя все остальные даже получают от этого удовольствие. А у меня прямо за домом горит нефть. Так бывает. А у тебя дома весна, родные ждут. Ну что, решил?

– Я согласен, – сказал Очкарик.

– Тогда давай на боевую позицию. Вот карта заложенных Стероидом фугасов. Местность ты знаешь. Присмотрись. А когда начнётся, ничего не бойся. Думай о том, что скоро поедешь домой.

Сержант остался один. Он достал из нагрудного кармана пластиковый тюбик с тонкой иглой. В тюбике переливалась похожая на ртуть жидкость. Эта инъекция была последней. Если они узнают правду, ему не жить. И тогда всему конец.

* * *

– Все по местам! – по внутренней связи отдал команду Сержант. – Бездомные прямо перед нами.

Через холм перевалился средний танк разведки. На броне его сидели бойцы. Танк медленно объезжал подбитую технику. А солдаты тревожно смотрели по сторонам. Судя по всему, эта группа была совсем дикой и даже не имела карт размещения бункеров в этом квадрате.

– Очкарик, ты знаешь, что делать! – крикнул Сержант.

Очкарик взял тюбик «Зверя» в правую руку, снял колпачок с иглы и решительно вогнал её себе в шею. Сначала всё было как обычно, а потом его накрыла жаркая волна, и сердце стало скакать в груди как сумасшедшее. Поле перед бункером приблизилось к нему и теперь просматривалось в мельчайших подробностях. Пока всё шло как надо, никаких побочных эффектов.

Под действием «Зверя» время замедлилось и растянулось в голове Очкарика. Он деловито сверился с картой минного поля и, как только танк противника очень медленно вполз в зону поражения, привёл фугас в действие. Мощный взрыв прогремел прямо под днищем танка и превратил его во взлетевшие до самого неба разрозненные фрагменты рваной брони. Сидевшие на танке солдаты, как тряпичные куклы без костей, кувыркались в клубах адского взрыва.

– Молодец, Очкарик, – растянутым до низкого баса голосом похвалил его Сержант. – Жги их машины и отстреливай пехоту, как куропаток на охоте.

Очкарик покрылся холодным потом, потому что всё пошло в его глазах вкривь и вкось. Он ждал этого. Обычная реакция на инъекцию «Зверя». Его организм не переносил этой химии. Медленно кувыркающиеся после взрыва тела в камуфляже вдруг обзавелись крыльями и, превратившись в грозящих в его сторону монстров, подлетели к его снайперской позиции и стали неотрывно смотреть ему в глаза. Из-за них Очкарик больше не видел поля.

– Очкарик, огнемётный танк на позиции! Сожги его!

Очкарик никак не отреагировал на этот приказ, он не видел поля боя.

– Жги его! – растянутым низким голосом ревел наушник.

Очкарик, обмирая от страха, приводил в действие все фугасы подряд. Поле ревело взрывами, но от этого грохота монстры из его отравленного действием «Зверя» сознания никуда не исчезали. Холодная рука легла ему на плечо, и Очкарик облегчённо вздохнул. Сержант пришёл, чтобы помочь разобраться ему, что делать дальше.

– Я ничего не вижу, – сказал он и повернулся к Сержанту.

Но это был не Сержант. Рядом с ним стоял мёртвый Стероид с простреленной головой и протягивал ему автоматный патрон. В другой руке он держал блестящий мешок. Ничего не понимая, Очкарик забрался в этот мешок и зажал в кулаке патрон. «Нужно притвориться мёртвым» – подумал он и замер. Скоро всё кончится, и он поедет домой. «Домой, – шептал он. – Я хочу домой».

* * *

– Очкарик не отвечает! – ревел Сержант. – Отсекайте пехоту, я попытаюсь сжечь танк.

Слепень, приросший к пулемётной турели, увидел, как по его флангу на сумасшедшей скорости мчится в атаку пехота противника. Они бежали под действием мышечных стимуляторов, совершая во время бега невероятные по силе и высоте прыжки. При этом они успевали, довольно прицельно, обстреливать позицию Сержанта, который, отбросив бронированную крышку люка бункера, выбрался наружу с ручной противотанковой установкой. В наушник что-то бессвязно орал Очкарик. Он ворочался в блестящем мешке, создавая множество помех, заглушал команды и не давал сосредоточиться на бое.

Слепень сделал себе инъекцию, и время замедлилось для него. Его турель заработала в полную силу, кроша наступающую пехоту. Танк вспыхнул на дальнем холме. Турель Слепня работала ещё какое-то время, пока он не убедился в том, что фланг чист, и в его секторе обстрела нет ни одной живой цели. Слепень оставил турель. Он взял в руки автоматическую винтовку со слабым оптическим прицелом и в пять выстрелов добил тяжелораненых солдат противника. Их легко было вычислить на поле. Действие стимулятора на них закончилось. Теперь они испытывали сильнейшую боль от ран, не совместимых с жизнью. Они стонали, хрипели, звали на помощь. Они просились домой. Крупный калибр турели никому не оставлял шанса выжить. Слепень добивал их скорее из жалости. Он не испытывал ненависти к ним.

Бой прекратился так же неожиданно, как и начался. Слепень покинул свою позицию и поднялся на верхний этаж бункера. Он не успел дойти до позиции Очкарика, когда услышал пистолетный выстрел, потом ещё один, и ещё. Слепень увидел, как Сержант расстреливает кутающегося в блестящий мешок Очкарика и глаза у того совершенно безумные. Рука у Сержанта дрожала, только поэтому Очкарик был всё ещё жив.

– Я хочу домой! – визжал он и тянул руки к Сержанту. – Домой!

– Что ты делаешь! – закричал Слепень.

– Он не выполнил приказ, – ответил Сержант.

Он, наконец, добил Очкарика с четвёртого выстрела. Очкарик замолчал, мучительно скрючился и замер на бетонном полу.

– Зачем ты это сделал? – спросил Слепень.

– Он не выполнил приказ! Или у тебя есть возражения? – И Сержант направил дрожащий ствол пистолета в сторону Слепня.

– У меня есть, – злобно прошипел Махсуд и нажал на курок.

Пока Сержант разбирался с Очкариком, а потом переключил своё внимание на Слепня, Махсуд тихо подкрался к нему со спины и одним выстрелом, практически в упор, свалил его.

– Что происходит? – спросил Слепень. Он ничего не понимал.

– Я говорил тебе, что давно ждал чего-то подобного, – ответил Махсуд, копаясь в нагрудном кармане мёртвого Сержанта.

Он достал пластиковый тюбик с жидкостью, похожей на ртуть.

– Только я забыл сказать тебе, откуда у меня это предчувствие, – улыбнулся Махсуд. – Сержант обманывал вас всех. Он говорил, что у него полно инъекций «Дома». Говорил, что их хватит на всех. А вот я узнал от Стероида, что «Дома» смогут побывать только двое. Одну дозу использовал он. Может быть, поэтому он и застрелился. Вторую дозу использую я. Тебе подсказать, кто остался лишним?

Махсуд направил ствол пистолета на Слепня.

– Извини, но мне очень надо «Домой». Я не могу без этого жить. Я становлюсь слабым от этого разрушенного, умирающего мира. Мне нужен отдых. Прости…

Рёв приближающегося выстрела огнемётного танка заглушил его слова. Слепень кинулся головой вниз в сторону своей ячейки, Махсуд, бережно прижимая «Дом» к груди, прыгнул к себе. Слепень ударился плечом о бетонный пол и, перекатываясь, пополз подальше от огня. Взрыв потряс здание бункера. Потом последовала череда взрывов силой поменьше от детонирующего боезапаса.

* * *

Провалявшись несколько часов без сознания, Слепень пришёл в себя. Он бродил по обломкам бункера, пока не нашёл тело Махсуда. Бетонная плита упала на него, раздавив его больную голову.

В руке Махсуда была зажата последняя инъекция «Дома». Слепень с трудом разжал его пальцы и, устало присев рядом с раскрытым командирским сейфом Сержанта, в котором было полным-полно разных боевых стимуляторов, вколол себе в шею дозу «Дома».

Слепень вернулся в свой родной город, которого больше не существовало на самом деле. Он долго бродил по нему, наслаждаясь чистым небом и настоящей весной. А потом он вошёл в свой знакомый с детства подъезд, быстро взбежал по ступеням на пятый этаж и с радостным криком: «Я дома!» – переступил порог. Месяц он жил как в раю, встречаясь со всеми, кого он так давно не видел. Отсыпаясь на чистом белье, отъедаясь настоящей домашней пищей, моясь в горячей и холодной воде по нескольку раз на день. Когда месяц отпуска подошёл к концу, он попрощался с фантомами своих родных, которых больше не было в этой жизни, и вернулся обратно в руины бункера.

Слепень мутными глазами посмотрел на часы. Прошло всего тридцать минут и ни одной минутой больше, но как много он успел пережить за это короткое время. Пальцы на его руках всё ещё продолжали непроизвольно шевелиться, как будто он играл сложное произведение на клавишах музыкального инструмента.

Возле сейфа Сержанта копошились незнакомые ему люди. Они выгребали из него все боевые стимуляторы, которые там хранились.

– Пусто, – сказал один из них. – У них нет больше «Дома».

Тут они обратили на него своё внимание.

– Тебя как звать?

– Слепень, – ответил он, с трудом разлепив насухо слипшиеся губы.

– Ну, что Слепень. Хочешь домой?

– Хочу.

– Тогда собирайся и пойдём с нами. Тут неподалёку есть один бункер, который надо отбить. Птичка нашептала, что там у них полно «Дома». А это несправедливо.

Слепень поднялся на ноги, чья-то рука помогла ему забраться на броню полярного танка. Его приняли к себе люди, которые ещё недавно были для него врагами, потому что хотели забрать у него «Дом». Теперь Слепень стал одним из них, таким же бездомным солдатом.

Удаляясь от своего разрушенного бункера, он думал о том, что эта война никогда не закончится. Мир разрушен. После всех энергетических войн на земле нет больше мест, пригодных для прежней довоенной жизни. А это значит, что такому бездомному, как он, некуда больше возвращаться. Ведь любая война не закончится и будет продолжаться до тех пор, пока каждый выживший солдат не реализует единственное заслуженное им право. Право вернуться к себе домой.

Вад Капустин

Лекарство от одиночества

Иван Демьянцев пришел к врачу. Тесный захламленный кабинетик невыгодно отличался от просторных приемных покоев дорогостоящих эскулапов, которых Иван уже повидал немало.

– На что жалуетесь? – бодреньким тоном спросил старичок в белом халате, бросив изучающий взгляд на атлетическую фигуру пациента. Радости узнавания на его лице не было – спортом, значит, не интересуется. Зато явственно читалось: «Этого-то зачем сюда принесло? Сразу видно, что о болезнях только в книжках читал!»

– Доктор… – терпеливо начал Иван: это был не первый подобный визит, и он уже навидался и наслушался всякого. Однако именно этого врача настойчиво рекомендовали надежные люди, и молодой спортсмен уцепился за последнюю надежду.

Демьянцев тоскливо повторил:

– Доктор… Мне нужно лекарство… Лекарство от одиночества, – пояснил он, увидев вопросительно вздернутую бровь врача.

Реакция собеседника была неожиданной – вместо обычных удивленных ахов и лицемерно сочувственных расспросов старикашка начал рыться в ящике письменного стола, торопливо вытаскивая и разглядывая склянки, пакеты и коробки с какими-то препаратами.

– Надо же, – пациент засчитал это врачу в плюс, – даже не спросил: «И как же вы, батенька, дошли до жизни такой?»

Ивана здорово достали бесконечные тесты с тупыми, запутанными вопросами, никогда ничего не объяснявшими и никому не помогавшими. После них, убедившись в полной психической нормальности посетителя, опытные медики назойливо пытались выяснить, как получилось, что он в этой жизни оказался абсолютно одинок – ни родных, ни друзей, ни близких, ни любимых. Он – 28-летний здоровый, красивый, хорошо обеспеченный парень, известный спортсмен!

Одиночество не слишком беспокоило самого Ивана – он просто не видел смысла суетиться. Состояние Демьянцева волновало спортивных воротил и космобольных тренеров – проблемы общения начали сказываться на успехах суперзвезды. С недавних пор игра потеряла всякую привлекательность, утратила смысл: кому и что ею можно было доказать? Руководство команды заставило Ивана обратиться к психологам. Началось долгое хождение по клиникам. Пока безрезультатное.

Врач наконец перестал перебирать медикаменты.

– Нашел! – торжествующе заявил он удивленному пациенту, с выражением какой-то странной ожесточенности на лице показывая блестящую пластинку с таблетками. – Вот они! Таблетки от одиночества!

– Но как? Что?.. – растерянно начал Иван.

– Ну, больной, вы же этого сами хотели? Новое лекарственное средство, альтаирское – подарок инопланетных покровителей. Экспериментальное, конечно, но лучшего вы ничего не найдете. – Старик был категоричен. – Посмотрите: пять таблеток разных цветов.

Иван повернул пластинку – действительно разные. Заметив его реакцию, врач обрадованно кивнул.

– Правильно, белая, красная, желтая, зеленая и черная. Принимать ночью – по очереди. Каждая – на два часа здорового сна.

– А… – попытался возразить Демьянцев, но врач вновь не дал ему договорить. На морщинистой физиономии мелькнула снисходительная усмешка. – А цена тоже разная. Какая поможет, за ту и заплатите. По своему усмотрению. Завтра утром придете. И хорошо запомните – именно в таком порядке: белая, красная, желтая, зеленая и черная. Если какая-то поможет, следующую не глотайте. Ну а если ни одна не поможет… тогда посмотрим. Когда придете платить, объясню. – И, настойчиво подталкивая «больного» к дверям, медик выставил его из кабинета.

Вечером, запершись в неуютной спальне роскошного коттеджа, арендованного боссами космобольной команды, Иван внимательно разглядывал первую таблетку. Белую. Медицина пришельцев особого доверия не вызывала. Первый контакт землян с альтаирцами произошел лет пятьдесят назад – недавно, по галактическим масштабам. Казалось, инопланетяне искренне пытались помочь. Последствия были самыми разными. Да и что могли альтаирцы – высокоразвитая негуманоидная раса, забавные черные пирамидки с гибкими выдвижными манипуляторами – понимать в человеческих проблемах? Что они знали об одиночестве? С другой стороны, терять Демьянцеву нечего – ничего своего у него и так нет.

– Ну что ж, рискнем. – Космоболист решительно проглотил белую таблетку и мгновенно отключился.

Ему приснился сон. Неприятный и недолгий. Всего несколько минут тоски и душевной боли. Почти сразу проснувшись, Иван вспомнил его с отвращением. Снились родители. Люди, которые когда-то, в двухлетнем возрасте, не слишком беспокоясь о будущем ребенка, оставили его в специнтернате, созданном космическими пришельцами для одаренных детей Земли. И ни разу не навестили, не вспомнили.

К счастью, Демьянцев действительно оказался талантливым. Способности его проявились рано и во многом. В учебе, в искусстве, в спорте. Он, не раздумывая, выбрал спорт. Это позволило быстро покинуть ненавистный рассадник будущих гениев, сменив его на спортивную спецшколу. В отличие от многих других, не сломавшись.

Очень многих из обреченных на одаренность ребят, чьи таланты так и не раскрылись до двадцати одного года, отправляли на принудработы. Некоторые попадали в психушку. Кто-то – на социальное пособие. Демьянцев знал, что опасный общественный эксперимент продолжается до сих пор: Земле не хотелось ссориться со всемогущими альтаирцами.

Иван долго пытался вытравить из памяти горькие воспоминания, но сейчас детство вновь напомнило о себе. Во сне родители просили прощения, жаловались на одиночество, умоляли о встрече. Демьянцева передернуло – никакого интереса к этим чужим людям он не испытывал. Пробуждение он воспринял с облегчением.

Взгляд на часы – прошло ровно два часа. Иван пожал плечами – все, как обещал врач. Белая таблетка ничего не стоила, но эксперимент начал вызывать любопытство.

Вторая таблетка – красная. Ее он проглотил не раздумывая. Следующий сон. Ирина. В незнакомой комнате, одна. Такая же прекрасная, нежная и хрупкая, как когда-то давно, пять лет назад. Тогда она предала Ивана, оставила его, ничего не понимающего, растерянного, предпочла нелюбимого, но благополучного и надежного Ракитина.

– Ты! – Чудесные серые глаза подернулись дымкой воспоминаний. – Если бы ты знал, как часто я вспоминала о тебе, как жалела о том, что сделала. Я люблю тебя по-прежнему. Ты пришел за мной наконец-то! Если хочешь, я все брошу, все оставлю и пойду за тобой. Ты простишь? – Ее руки потянулись к Ивану. Он резко отпрянул.

– И опять предашь? – Иван Демьянцев не признавал компромиссов и не умел прощать. Как в один голос утверждали психологи, это и было главной причиной его одиночества. – Я не простил. Извини. Прощай! – Иван выпал из сна резко и болезненно. И за эту таблетку он не собирался платить. Снова взгляд на часы. Еще два часа жизни.

Следующая таблетка. Желтая. Еще один цвет предательства. Иван представлял, что его ждет, и с удовольствием отказался бы от желтого сна. Но врач сказал – в обязательном порядке. Спортсмен решился. В конце концов, это ведь только сон. Пусть и не слишком приятный. Догадка оказалась верной. В желтом сне бывший лучший друг жалко мямлил ненужные слова о минутах слабости, о том, что не хотел, но так получилось, что много раз собирался подойти и объясниться, но все ведь знают его, Ивана, тяжелый характер… Очередное тяжелое пробуждение. Еще два потерянных часа. Желтая таблетка тоже ничего не стоила.

Но что будет в следующей? Какой гость из прошлого мог оказаться в зеленом сне? «Цвет надежды – зеленый», – внезапно припомнилась прочитанная когда-то фраза. Предпоследняя таблетка. Следующая – черная. Она почему-то пугала, вызывая в памяти жестокую гримасу на лице показавшегося сначала таким добродушным врача. «Цвет надежды – зеленый», – повторил Иван вслух и привычным уже жестом отправил в рот четвертую таблетку.

В этот раз все было иначе. Сон перенес в полупустую комнатушку – знакомый интерьер интерната для будущих гениев. Диван, несколько стульев, на узком столе – компьютер. За компьютером – толстый взъерошенный парнишка лет девятнадцати, немного похожий на пингвина: ободранная черная кожаная куртка натянута на грязную белую майку. Незнакомец жевал что-то вроде ватрушки, не отрывая взгляда от экрана. Появление Демьянцева «пингвин» проигнорировал.

– Эй! – окликнул Иван. Хотелось поскорее выяснить, что он тут делает, в этом сне. – Ты кто такой?

Воспользовавшись возможностями сна, спортсмен легко прервал увлекавшую парня игру, появившись прямо на экране. Лохматый толстяк поморщился и уставился на пришельца.

– Я – Юль! – коротко ответил парень и, заметив удивление странного посетителя, неохотно пояснил: – Юлиан. Демьянцев. А вот тебе здесь чего? Зачем явился? Вали отсюда, компьютерный глюк!

– Это кто еще тут глюк? – неожиданно оскорбился Иван. Наглый мальчишка казался скорее забавным, но что-то из только что сказанного тревожило, требуя вернуться, осознать, переспросить. Вот! Демьянцев? Младший брат? Откуда? Здесь, в интернате?

– Демьянцев? – переспросил он вслух.

– А что? Морду набить хочешь? – окрысился «пингвин». – Не ты один!

Вскочив со стула, он бросился в угол, попытавшись принять защитную стойку. Только сейчас Иван заметил синяки и царапины на опухшем лице «брата». Долгих объяснений не потребовалось. Широко распахнув дверь, в комнату ввалились незваные гости. Кандидаты на принудработы. На лице Юля появилось тоскливое загнанное выражение.

– Бить пришли, – понял Иван. – Слишком умный. Не выделяйся!

Давно не испытанное сильное чувство озлобления, ненависти, смело в его душе опостылевшую пустоту одиночества. Не задумываясь о реальности присутствия, космоболист вмешался в драку. Через несколько минут подлые щенки жалобно выли по углам. На лице морщившегося от боли Юлиана медленно проступало мрачное подозрение.

– Пошли отсюда! – коротко объяснил спортсмен. – Я твой брат.

– Брат? Я сирота! – фыркнул темноглазый темноволосый мальчишка, глядя на высокого, голубоглазого блондина.

– Да. Старший брат. Иван Демьянцев, – мучительным усилием выплывая из затянувшегося сна, сказал Иван. Он говорил вслух, один в пустой комнате коттеджа. Спортсмен огляделся. Сердце от наплыва неожиданных, казалось, навсегда забытых эмоций тревожно билось, требуя немедленных действий. Зеленая таблетка оказалась бесценной. Спортсмен потянулся было к часам, но не успел. Внезапно его вновь затянул сон – теперь уже без таблеток: что же ему потом еще снилось? Пришелец.

Инопланетянин пытался объясниться:

– Юль – не землянин, имя – случайный выбор. Потерянный нашей экспедицией ребенок. Мимикрия – он сумел приспособиться к жизни на Земле. Сами мы ничего не можем сделать. Не отвечает, не понимает, враждебен. – Альтаирец был, как обычно, загадочен, но спящий почувствовал грустный фон его мыслей. Что-то там такое было интересное про этого парня.

– Если он приснился тебе, значит, это твой брат. Помоги ему, он поверит. Очень прошу…

Чушь. О чем это он? Иван так и не узнал – сон прервался. Новое пробуждение оказалось резким и тревожным. Надо спешить! У него есть брат!

Взгляд на часы. Семь часов утра. Еще два часа прошло. Но совсем другие, непохожие на таблеточный сон. Иван взглянул на черную таблетку – пусть подождет. Где-то у него был телефон этого врача.

На прием он попал первым. К восьми.

– Сработала? Какая? – с жадным интересом спросил старик. – Зеленая? Любопытно. Неплохой выбор. Соционически – волевая сенсорика в ведущем блоке.

– Скажите, доктор, – швыряя на стол пачку крупных купюр, спросил Демьянцев, не зная, как перейти к главному. – А черная – это что? Я правильно догадался?

Врач улыбнулся:

– Еще одна таблетка от одиночества, знаете ли. Самая действенная. А что, приняли бы? Впрочем, вам, кажется, повезло.

– Да. – Иван наконец решился. – Скажите, а парень этот, Юль, брат, он что, существует на самом деле? Где?

Старик равнодушно пожал плечами:

– Я, извините, ваших снов не смотрел. А только если что-то приснилось, значит, оно существует. Ищите там, где видели. Это сны жизни.

* * *

– Для нас большая честь… Разумеется, знаю, – сказал Ивану директор интерната. Известного спортсмена он узнал сразу и старался услужить. – Да, да, есть. Демьянцев. Юлиан. Найденыш. Подброшен в пятилетнем возрасте. Имя и фамилию назвал сам. Очень интересовались пришельцы. Гениальный мальчик. Однако, характер… Прекрасные задатки, знаете ли, но не слишком дружелюбен. Брат? Ну, конечно, конечно, Демьянцев… Если желаете, пожалуйста, на вашу ответственность…

Иван вбежал в спортзал вовремя, едва успев вырвать полузабитого парня у толпы визжащих подонков.

В жизни Юлиан оказался другим – тощим, еще более мрачным и взъерошенным. Только в глазах его горела знакомая ненависть. И он все равно был немного похож на пингвина.

– Я твой брат, – без лишних объяснений сказал Иван. – Собирай вещи и пошли отсюда.

– У меня здесь никого и ничего нет, – угрюмо буркнул младший.

– У тебя есть я. Старший брат, – сказал Иван, чувствуя, как жизнь неожиданно приобретает смысл, и в нее входит новая, прежде незнакомая, ответственность. И уходит одиночество. – Знаешь, – немного смущенно добавил старший Демьянцев, – ты всегда можешь на меня рассчитывать…

Юль тихо хмыкнул, упрямо пытаясь оттереть рукавом замызганной куртки кровь с разбитого рта.

– Знаю, – ответил он на вопросительный взгляд брата. – Ты мне вчера снился.

Сергей Лукьяненко

Глухой телефон

Иногда мой сосед справа сходит с ума. Он начинает петь.

У него хороший голос. Он любит старый русский рок и бардовскую песню – хотя раньше я думала, что это не сочетается. Сутки или двое кряду он поет, а нам ничего не остается, кроме как слушать – и пускать слова кружным путем.

Потом он замолкает. Некоторое время тяжело и часто дышит. А потом начинает работать.

– Алло, – говорит сосед справа. Если скосить глаза, то я вижу его небритое лицо, крупный кадык, волосатую грудь, мускулистые руки – тоже поросшие рыжим волосом. И нежную, будто попка младенца, розовую кожу в паху. Вторичные половые признаки у нас остались. С первичными – проблемы.

– Алло, – отвечаю я устало. И тут же бросаю налево: – Алло!

– Алло, – отвечает женщина, что стоит слева от меня. Она молодая. Не красивая, но задорная. У нее остренькие груди с маленькими сосками. Широкие мягкие бедра. И розовая заплатка между ног. Жаль, что я не могу наклонить голову и посмотреть, как это место выглядит у меня. Понимаю, что так же. Но все равно любопытно.

– Двести два, – говорит сосед справа. – И сорок три вперед.

– Двести один, – говорю я соседке слева. Все мне ясно. Аркаша снова хочет поговорить с Полиной. – И сорок три вперед.

– Двести, – говорит она своему соседу, малышу лет семи. Мальчик это или девочка – никто не знает. Ребенок исправно работает, но ни с кем не общается. – И сорок три вперед.

– Привет, Полина! – говорит сосед справа.

– Привет, Полина! – сообщаю я.

– Почему ты перестала мне отвечать? Вот уже пять лет…

– Почему ты перестала отвечать мне? – механически повторяю я. Когда-то я старалась не исказить ни одного слова, ни одной интонации. Потом стала проще. – Вот уже пять лет ни одного слова…

– Алло! – говорят мне в спину. Судя по голосу, человек пожилой. И очень злой. Мне доводилось слышать, как он намеренно искажает реплики. Не слишком часто – чтобы не выключили из цепочки. И не слишком грубо – чтобы не заподозрили обман. Но искажения всегда были мастерскими.

Жаль, что я не могу посмотреть ему в глаза.

Жаль, что мы всегда стоим по стойке «смирно».

– Алло, – говорю я женщине, что стоит передо мной. У нее красивая спина. Мало кто из мужчин способен оценить красоту женской спины. Им бы что пониже…

Попа у женщины тоже красивая. Могу оценить это только теоретически, даже будь я лесбиянкой – здесь все грешные мысли бесполезны. Нет, ну почему остались сиськи, попы, усы, кадыки? Чем провинились бедные гениталии? Мы же не сами для себя их придумали!

– Семь тысяч триста двенадцать, – говорят мне в спину.

– Совсем охренели? – спрашиваю я. – Не дойдет!

– Просили. Доходило когда-то, я помню. Это по прямой.

Может, зря я его считаю злым?

– Семь тысяч триста одиннадцать, – говорю я.

– Совсем ума нет, – соглашается женщина впереди. – Семь тысяч триста десять!

– Конечно, я был неправ… – говорят мне справа. Транслирую фразу налево, а сама с любопытством жду, что же придет сзади. Любопытство здесь редкий гость.

Сзади молчат. Так бывает. Люди переспрашивают друг друга, слова перелетают от одного неподвижного голого тела к другому медленно, с запинками, будто подраненный в крыло дробиной глухарь.

– И я не хотел тебя убивать! – говорят справа.

– Я не хотел тебя убивать, – со скукой ретранслирую я.

Если подняться вверх, в доступные лишь ангелам горние высоты, то мы будем походить на самую огромную в мире армию. Растянувшиеся от горизонта к горизонту шеренги, выстроившиеся от горизонта до горизонта ряды. Интервал-дистанция, на расстояние вытянутой руки, раз-два!

Мы не можем друг до друга дотронуться. Это очень обидно.

Мы можем разговаривать. Но соседи надоедают быстро.

А времени у нас много. Все оставшееся время мира. Я думаю, что Страшный Суд начался лет сто назад, но это очень субъективно. Здесь нет дня и ночи, мы не устаем, мы не испытываем голода и жажды. И никаких физических мучений, конечно же.

Это не рай и не ад. Это не чистилище. Это всего лишь очередь в приемной.

– Ты должна меня простить… – бормочут справа.

– Ты должна… – сообщаю я соседке.

И тут сзади приходит наконец-то слово. Одно-единственное.

– Нет.

– Нет, – передаю я вперед.

Мужчина сзади хихикает и говорит:

– Вот попал, так попал!

– Вы о чем? – спрашиваю я.

– Тебе не понять, – хихикает человек за спиной. – Это старый разговор… старых людей. А ты у нас когда померла? В двадцать первом веке? Ты не поймешь… вы там чистенькие, сытенькие…

Как можно быть такой скотиной? А как можно злорадствовать в ожидании Страшного Суда?

Кручу головой, насколько это возможно, но увидеть его так и не получается. Лишь смутный шевелящийся силуэт.

По всей логике мы должны были оказаться здесь все вместе. Одной огромной перепуганной толпой. Но хоть времени здесь и нет, но мы попадали сюда по очереди. Я помню первый миг – сразу после той жаркой вспышки и тяжелого, по всему телу пришедшегося удара. Я помню, как впереди было пусто – до самого бесконечно далекого горизонта. Только в ушах звенели крики – тех, кто стоял позади меня, и тех, кто появлялся по правую руку. Два-три человека в секунду… иногда чаще. Когда на Ближнем Востоке взорвали атомную бомбу, сразу появилась целая толпа.

Когда впереди вырос еще один ряд, я уже замолчала. Молча стояла и молилась. Я никогда всерьез не верила в Бога, но теперь была уверена – это загробный мир. Только какой-то очень странный. Ты стоишь и не можешь сойти с места. Не можешь пошевельнуться. Едва-едва шевелятся пальцы и можно чуть-чуть повернуть голову. Ну и еще можно говорить.

Первое время мы много говорили. Потом славили Бога, каялись в грехах и молили о прощении. Потом замолчали. Потом ругались и богохульствовали. И снова каялись и молились…

– Пятьсот тридцать два вправо…

Единственное, что нам остается, – это разговаривать. Но разговаривать с соседями надоедает быстро – лет через пять. Субъективных лет, поскольку тут нет времени. И тогда люди начинают искать поблизости друзей и родных. Иногда они рядом. Это счастье. Не зря в сказках писали: «Они жили долго и счастливо и умерли в один день». Если в один день – то можно друг друга найти и разговаривать. В день на Земле умирает чуть больше ста тысяч человек. Это квадрат – десять на десять тысяч. Предельное, пожалуй, расстояние, на которое живая цепочка может передать твои слова…

– Алло. Симеон Ставракис…

– Алло. Симеон Ставракис… – транслирую я вправо. А потом вперед и назад. Симеон стоит далеко. Он уже давно пытается найти кого-нибудь знакомого. Пока не получается. Никто не отзывается на его имя.

Вправо и вперед слова уходят. Назад – нет. Мой злой сосед не повторяет имя несчастного грека.

– Хочешь вылететь из цепочки? – спрашиваю я его. Тех, кто не хочет поддерживать связь, немного. Но они есть – и мимо них выстраиваются обходные маршруты.

– Достал этот Ставракис! – ругается сосед. – Каждый год ищет… утихомирился бы.

Но имя все-таки передает.

У нас выдается маленькое затишье – и я пытаюсь поговорить с ним по душам.

– Может, не год, – говорю я. – Может быть, раз в день. Или в столетие. Тут нет времени.

– Все тут есть, – бормочет сосед. – Пульс есть? Сердце стучит? Значит, есть время.

– Почему вы такой злой? – спрашиваю я. К нам начинают прислушиваться соседи.

– Я не злой, я лишь не добрый, – отзывается сосед после паузы. – Достало. И не ад, и не рай. Бесконечное ожидание. А я всегда был нетерпелив. Вы-то в своем двадцать первом веке…

– Ну что вы врете! – не выдерживаю я. – Мы все здесь умерли в один день!

Сосед хихикает.

– Это вам только кажется. Очередь-то двигается. Кто ушел – на их место с задних рядов передвигают…

– Кто ушел? Когда ушел? – не выдерживаю я. – Что вы врете все время?

– Я не вру, – спокойно отвечают сзади. – Я умер в девятнадцатом веке. Стоял среди своих… потом здесь оказался. Вы что, думаете, к Нему по алфавиту вызывают? Нет, согласно тяжести грехов. Здесь, наверное, праведник стоял. Не успел окочуриться – сразу на суд и в рай. – Он хихикает. – Или наоборот. Так нагрешил, что в ад без очереди…

– Все вы врете… – повторяю я. – Все вы врете…

– А у вас как с грехами? – интересуется сосед.

– Нормально. Как у всех.

– Фигурка у вас соблазнительная, – с чувством говорит сосед. – Небось изменяли мужу?

– Я не замужем была.

– Все равно блудили.

Я перестаю его слушать. Блудила… врала… воровала… Не убивала. Все по мелочам. Согласно слухам в очереди – с таким набором грехов после Суда попаду в рай. Впрочем, слухи – они и есть слухи.

А еще есть слухи, что это вовсе не Страшный Суд. Что Бога нет. Что нас после смерти оживили. Например, прилетевшие инопланетяне. А теперь решают, что с нами делать.

Говорят и о том, что мы ненастоящие. Что нас воссоздали в компьютере, в виртуальном мире. Непонятно, правда, для чего. Потому мы и не устаем, не нуждаемся в пище…

– Алло. Две тысячи тридцать один. Восемьсот семь назад.

– Алло. Две тысячи тридцать. Восемьсот семь назад.

– Шелк косо стирай.

Я смотрю на соседа. Он чувствует мой взгляд и едва заметно кивает.

– Издалека шло, запуталось… А что делать-то?

Делать и впрямь нечего. Это глухой телефон.

– Шелк косо стирай, – говорю я. И явственно слышу, как уходит по ряду:

– Шел косо стирай…

Сколько же я здесь?

Месяцы? Годы? Века?

Под ногами – теплая ровная поверхность. Что-то похожее на камень, но теплое и мягкое. Над головой небо – другая поверхность, ровно и неярко светящаяся. И человеческое море вокруг.

– В детстве я любил играть в глухой телефон, – говорит человек за моей спиной. – Самое главное, что даже если очень стараешься ничего не спутать – все равно выходит смешно.

– Девятнадцатый век, да? – спрашиваю я с иронией. Сосед на миг замолкает. Потом сокрушенно говорит:

– Разве телефон не в девятнадцатом веке появился?

– Телефон-то, может, и в девятнадцатом, – отвечаю я. – А вот игры в глухой телефон…

– Прокололся, бывает, – вздыхает сосед. – Хотел как-то вас развеселить…

– Вот спасибо…

– Рано или поздно все закончится, – говорит сосед. – Все мы получим свое, отправимся в рай, ад… или на перерождение… Куда-нибудь отправимся. Может быть, еще будем вспоминать это время с теплотой…

На него нападает добродушное настроение – редкий случай. Пожалуй, с ним сейчас можно поговорить.

– Давайте читать стихи? – предлагает сосед.

Очень жаль, что нельзя заснуть.

– Пушкина?

– Это ваш русский поэт? Простите, не знаю.

Мы здесь все друг друга понимаем. Кажется, что говорим на своем языке – но все понимаем.

– А вы откуда?

– Из Франции.

Он еще не успевает закончить, а я уже понимаю – врет. Скорее всего он соотечественник.

– Интересно, что сейчас делается на том свете, – говорю я. – В России.

– Вас это и впрямь интересует?

– Угу, – с некоторым удивлением отвечаю я.

– У вас остались дети?

– Нет.

– Тогда вообще непонятно, какое вам дело до того света…

Я перестаю ему отвечать – и он скоро замолкает. Через час. Или через месяц. Трудно понять, время здесь субъективно. То ли наш разговор, то ли мое молчание – но сосед перестал транслировать слова. Некоторое время его уговаривали. А потом кинули мимо него обводку. Это неудобно, но ничего не поделаешь. Теперь он все время молчит, мой недобрый сосед.

– Алло… – говорит сосед справа.

– Алло, – повторяю я.

– Двести два. Сорок три вперед…

– Двести один. Сорок два вперед…

– Я понял. Все будет хорошо. Нас ждет чудесный новый мир. Мы простим друг друга и все будет хорошо. Надо только надеяться и верить…

Я повторяю чужие слова – отчетливо, старательно, бездумно. Это все равно не те слова, что были сказаны, и не те, что дойдут до адресата. Глухой телефон неумолим. Но я стараюсь. И думаю про хрупкие осколки слов, которые мы так беспомощно несем через вечность. Ведь это все не случайно? Это должно что-то значить? Не пытка, не насмешка, не равнодушие – но что тогда?

И мне кажется, что я начинаю понимать.

Если Он говорил с нами – а мы равнодушно повторяли слова, пока они не превращались в свою противоположность. Если мы умели только повторять, а не слушать…

Может быть, Ему захотелось, чтобы мы поняли – каково это?

Наверное, это все-таки когда-нибудь кончится. Если к горе, которую не может перелететь орел, раз в сто лет будет приходить мудрец и проводить по горе шелковым платком, то она сотрется раньше, чем закончится малая часть вечности.

Но рано или поздно даже вечности приходит конец.

Интересно, что я скажу, когда ожидание кончится и настанет мой черед предстать перед Ним?

Наверное, я просто кивну и скажу: «Алло!»

Сергей Лукьяненко

Полуденный фокстрот

Городок затерялся между горами и морем, как человек между землей и небом.

Всю ночь поезд шел вдоль берега, и перестук колес сливался с шумом прибоя в одну нескончаемую мелодию. Человек в товарном вагоне почти не спал. Лежал на пахнущих сеном и лошадиным навозом досках, смотрел на редкие проблески звезд в щелястой крыше вагона. Лошадей тут не было, стойла пустовали, но немного сена оставалось – он сгреб его под голову. Перед тем как лечь, человек разделся, оставшись в одних трусах. Сапоги стояли у ног, джинсы, клетчатая рубашка и вельветовая куртка висели на дощатой загородке стойла. Ремень с тяжелым револьвером в потертой кобуре лежал под левой рукой. Колеса стучали свою песню и губы человека зашевелились.

– Вот мчится поезд – красота, Стучат колеса – тра-та-та!

– прошептал он и ненадолго задремал.

Проснулся человек, когда вагон сковало утренним холодком. Он поднялся, подхватил ремень с кобурой и прошел в конец вагона, в тамбур. В одном из стойл что-то лежало тяжелым кулем, но человек туда не смотрел.

Светало. Дверь была открыта – собственно говоря, через нее человек и забрался в вагон вчера вечером. Человек неторопливо помочился, потом сел, свесив ноги над бесконечной лестницей: две стальные тетивы рельсов и темные от креозота приступки шпал. Если запрокинуть голову назад, то казалось, что поезд скользит вниз – от самого неба.

– Стучат колеса – тра-та-та, – еще раз повторил человек. Протянул руку – на металлическом полу стояло решето, накрытое полотенцем. Человек стянул полотенце, запустил в решето руку. Достал пригоршню малины – крупной, красной, пахнущей летом. Наверное, она была вкусной – но ночная тряска превратила ее в багровое месиво.

Человек вытер руку о полотенце, встал и пошел в вагон – одеваться.

Через четверть часа, когда поезд остановился в городке, он стоял в открытых дверях товарного вагона и докуривал сигарету. Поезд втянулся на первый путь, со второго протяжно загудел и отправился в обратную сторону длинный товарняк с цистернами и хопперами. Человек спрыгнул, не дожидаясь, пока поезд сбросит ход до конца, пошатнулся, но устоял.

– Стоянка – одна минута, – подозрительно глянув на пустой вагон, сказал начальник станции, стоящий у путей с алым флажком в руке. Он был на перроне один, одетый в старую мятую форму с потускневшими пуговицами. Лицо у него тоже было старым и мятым, глаза тусклыми и мертвыми.

– Я уже приехал, – сказал человек.

В глазах начальника станции появилась тень любопытства. Он осмотрел человека с ног до головы, потом спросил:

– Пистолет?

– Револьвер.

– Разрешение есть?

– Нет.

Паровоз дал гудок и поезд тронулся. Начальник станции скрутил в трубочку сигнальный флажок, спрятал в тубус. Посмотрел вслед поезду.

– Вы что-то забыли на площадке.

– Решето с малиной. Это не мое.

– А… – Начальник станции потоптался на месте. – А попутчик ваш?

Он спрашивал будто по инерции. Точно так же, как выходил встречать поезд, как скручивал флажок. Человек уже встречал такое поведение. Неоднократно.

– Дальше едет, – ответил человек. – Городок у вас большой?

– Двести тридцать человек, – ответил начальник станции. – И младенец еще, дочка учительши. Но она хворая родилась… – Он пожал плечами. – Не знаю, считать ли.

– Считать надо всех, – ответил человек. Стук колес затих вдали, осталось только море. – Денис.

– Петр, – ответил начальник станции. Протянул руку – так же машинально, вяло. Денис пожал его ладонь крепко, уверенно. – О, да вы замерзли совсем… – В голосе Петра появились хоть какие-то эмоции. – Пойдемте, я вас чаем напою.

Человек кивнул и пошел за ним к зданию вокзала – маленькому, одноэтажному, из красного кирпича, крытому черепицей.

* * *

Они пили чай в кабинете – обветшалом, холодном. В углу пылились старые красные знамена с золотыми письменами, награды за какие-то победы в каких-то трудовых соревнованиях еще в прошлом веке. На столе стоял нелепый телефонный аппарат из черного пластика.

– Работает? – глотая сладкий горячий чай, спросил Денис.

– Шутите. – Петр даже не улыбнулся. – Но положено. Телефон никто не отменял.

– Электричество в городе есть? – продолжал расспрашивать Денис.

– В больнице генератор. Солярку по чуть-чуть привозят, – осторожно сказал начальник станции. – У рыбаков ветряк… старый…

– Чем живете-то?

– Как все, – без обиды ответил Петр. – Чем придется. В земле ковыряемся, только хорошей земли мало. Рыбу ловим. Днем товарный пойдет, десять бочек в город отправляем.

– Соленой?

– Свежей. Травой перекладываем мокрой… водорослями… день терпит.

– Что еще?

Начальник станции помялся.

– Да, в общем, и ничего. Работы нет. Зря вы тут сошли.

– Мне работа всегда найдется, – ответил Денис. Налил себе еще чая из пузатого никелированного чайника. Тот был единственным чистым и ухоженным предметом в кабинете. И заварка была настоящая, будто из прошлой жизни.

– Сахара, жаль, не осталось… – словно читая его мысли, озабоченно сказал Петр. – Сахара всегда не хватает…

– Я пью не сладкий.

Начальник станции поднял на него усталый, молящий взгляд:

– Уезжали бы вы… Вот товарняк днем пойдет – я вас и посажу. Могу с машинистом поговорить, вас в кабину пустят, доедете как…

Он не успел объяснить «как» – дверь стукнула, в кабинет кто-то вошел.

– Ну вот… – прошептал одними губами Петр, вставая.

Денис допил чай. Обернулся.

В дверях стоял юноша – тонкий, черноволосый, с нахальными живыми глазами, ярко-красными, будто накрашенными, губами. На нем была черная кожаная куртка с блестящими серебристыми нашивками-заклепками, черные кожаные штаны, обтягивающие жилистые ноги. В опущенной левой руке юноша держал пистолет-пулемет – небрежно, с мальчишеским вызовом.

– Кто такой? – спросил юноша.

– Проезжий, – часто моргая, сказал начальник станции. – С утреннего сошел, в товарном ехал, замерз совсем… В обед уедет.

Юноша молчал, покусывая губы.

– Кто такой? – теперь вопрос Петру задал Денис. – Гей?

Начальник станции поперхнулся, замотал головой.

– Значит, просто дурак, – заключил Денис.

Глаза у юноши от обиды стали большими и круглыми. Он ничего не стал говорить, за что Денис мысленно похвалил его, а сразу стал поднимать оружие. Начальник станции нырнул под стол.

Револьвер в руке Дениса выстрелил один только раз. На черной куртке юноши появилась рваная дырочка. Кисло запахло порохом и сладко – чем-то другим.

Юноша скосил вниз глаза. Потом посмотрел на Дениса, обиженно, как ребенок, которому не дали сыграть в интересную игру.

И тяжело осел на пол.

– Вы идите, – сказал Денис. – Я тут приберу.

– Что вы наделали… – выползая из-под стола, залепетал начальник станции. – Что же вы наделали… Вы бы спокойно днем уехали…

– Вам самому не надоело так жить? – спокойно спросил Денис.

– Все так живут, всем сейчас плохо…

– Нет, так – живут не все, – твердо сказал Денис. – Идите.

Начальник станции по дуге направился к двери, но ботинки юноши – тяжелые, шнурованные армейские ботинки лежали на самом пороге и ему все равно пришлось перешагнуть тело.

– Это пришлый или уже из ваших, обращенный? – спросил Денис.

Начальник станции остановился, нелепо раскорячившись над телом. Облизнул губы, снял фуражку с малиновым околышком, смял ее в руке.

– Из наших… Доктора сын… год как…

– Где его найти?

– Доктора? По улице. – Начальник станции махнул рукой так, что сразу стало ясно – улица в городе одна и идет она от станции к морю. – Там больничка, на полпути. Амбулатория, конечно, не больничка, только мы ее так называем…

– Вы идите домой, – предложил Денис. – Идите, идите. Я все уберу.

* * *

Больница и впрямь была маленькая, но все же побольше станции. В два этажа (правда, на втором часть выбитых стекол небрежно затянули полиэтиленом). Денис потоптался минуту на крыльце, докуривая сигарету. Ему почему-то было неловко, как всегда в таких ситуациях. Наконец он решился, коротко постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, вошел.

Видимо, доктор жил при больнице – иначе почему в такую рань он оказался бы в своем кабинете? Немолодой, грузный, он сидел за столом (в углу, как символ профессии, валялся фонендоскоп) и ел арбуз, вгрызаясь в сочные ломти.

– Садитесь, – сказал доктор, подвигая Денису тарелку. – Ешьте. У нас песчаные почвы, арбузы очень хороши. При почках помогают.

– Меня не беспокоят почки. Ваш сын…

– Я знаю. – Доктор не поднимал на него глаз. – Петр заходил.

Денис молчал.

– Чего вы ждете? – спросил доктор. – Я не могу сказать вам «спасибо». Но и обвинять ни в чем не стану. Да, наверное, хорошо, что кончилась эта мука. Смотреть, как твой сын превращается в чудовище – это, знаете ли, сжигает душу.

– Догадываюсь, – сказал Денис.

Доктор отложил зеленую корку и взялся за следующий кусок. Промычал:

– Только чего вы добились? Теперь они убьют вас. И накажут нас, за то, что мы сами вас не убили.

– Сколько их? – спросил Денис.

– Два десятка.

– Точнее?

Доктор пошевелил губами. Красный сок стекал с его губ.

– Восемнадцать. Если считать без моего сына. – Он вдруг взглянул на Дениса с безумной, ненужной надеждой.

– Считать надо без него, – подтвердил Денис. – В городе сотня мужчин, вы что, сами не могли справиться?

– Не сотня, – помотал головой доктор. – Если считать взрослых… человек семьдесят.

– И что? Их восемнадцать.

– Вам легко говорить. – Доктор пожал плечами. – Восемнадцать. Из них пятнадцать – наши же дети.

– Вначале пришло трое?

– Да. Обосновались… начиналось все потихоньку. Они обещали нас охранять, некоторое время даже и впрямь охраняли. Потом к ним ушел один… другой… третий…

– Начинать надо было до того, как ушел первый, – жестко сказал Денис. – Сколько мужчин, сколько женщин?

– Женщин две. – Доктор поморщился. – Они с этим не заморачиваются. Женщины есть в городе.

Денис встал, пошел к двери. Остановился, бросил:

– Никогда не мог этого понять. Горстка кровопийц ставит на колени целый город… И все сидят по углам, как овцы… Где я могу поесть?

– Кафе напротив, – сказал доктор. Он уже доел очередной ломоть и теперь грыз корку, не замечая этого. – У нас одно кафе.

* * *

Хозяйка кафе была первым человеком с живыми глазами, которого Денис встретил в городе. Когда он вошел, в маленьком помещении сидели трое – но они тут же поднялись и вышли, как будто вокруг Дениса витал омерзительный запах. Денис не обиделся – смерть действительно плохо пахнет.

Еще не старая, но с вызывающе нескрываемой проседью, женщина подошла к нему, секунду всматривалась в глаза, потом кивнула:

– Убейте, сколько сможете. Прошу вас.

– Я убью всех, – просто ответил Денис. – Что я могу попить?

– Попить или выпить?

– Попить. Я не выношу алкоголь.

– Кофе?

Денис только улыбнулся.

Но женщина пошла за стойку бара, погремела ключами, отпирая ящик. Достала мешочек, щедро отсыпала в ручную кофемолку зерен. Принялась крутить ручку – торжественно, будто священнодействуя. В какой-то мере так оно и было.

Денис ждал, зачарованно глядя.

Кофе, который женщина принесла в большой красной кружке, был обжигающе горячим. Но самое главное – он пах кофе.

– Откуда такая роскошь? – поинтересовался Денис, делая глоток.

– От прошлой жизни. Всегда что-то остается от прошлой жизни.

Денис молча кивнул.

– Вы хотите немного поесть? – спросила женщина. – Я не предлагаю вам торжественный обед, с полным брюхом не навоюешь. Но они приедут в город в полдень, у вас есть время перекусить.

– Хорошо, – сказал Денис, хотя и был сыт. Исключительно, чтобы ее не обижать. – Что предложите?

– Я ненавижу рыбу, – ответила женщина. – Есть хорошие стейки. Правда.

– Хорошо прожаренный и не слишком большой, – кивнул Денис, разглядывая девочку, пугливо заглядывающую в обеденный зал с кухни. Бледное лицо, плотно сжатые губы… – Она меня боится?

– Она всех боится, – ответила женщина, не оборачиваясь. – С тех пор как в прошлом году ее утащили… и держали там три дня.

Девочке было лет четырнадцать-пятнадцать. Денис сказал, хоть и понимал, что женщина не поверит:

– Вы не волнуйтесь. Я действительно убью их всех.

– Их восемнадцать, – ответила женщина, и ему понравилась ее точность.

– Уже знаю. Это совсем немного.

Ее взгляд чуть-чуть изменился. Будто она начала верить.

– Возьмите… – Рука женщины нырнула в горловину платья, потянула цепочку. – Это иконка Божьей Матери… я верю, что это она спасла мою дочь…

– Нет. – Денис мягко, но твердо остановил ее руку. – Я не могу этого взять. Вы замечательно поможете мне, если через полчаса принесете еще кофе.

– Если вы их всех убьете, я сделаю вам капуччино, – сказала хозяйка кафе. – С пенкой.

Он не сразу понял, что это она так шутит.

Впрочем, может быть, она и не шутила.

* * *

Они въехали в город со стороны моря, от пристани, где лениво, беззлобно подожгли пару старых сараев. Рыбаки давно ушли в море на своих суденышках, захватив жен, детей и ценную утварь. Пятеро ехали на конях, остальные – в двух повозках. На одной повозке был закреплен на турели пулемет, за пулеметом, на старом офисном креслице, скорчилась молодая девушка – вся в черной коже, с серебряными нашивками, блестящими на солнце. Денис с любопытством наблюдал за ней. Вампиры, конечно же, не боятся ни солнца, ни серебра. Убить их можно точно так же, как людей – только гораздо, гораздо труднее.

Городок весь будто вымер – жители попрятались, не рискуя даже краем глаза смотреть на происходящее. Хотя нет – в здании кафе чуть-чуть дрожала занавеска. Денис улыбнулся в сторону окна – и снова стал смотреть на две повозки и пятерых конных.

Увидев Дениса, стоящего посреди улицы, они чуть замедлились. Стали ехать осторожнее, поглядывая по сторонам, передергивая затворы ружей и снимая с предохранителей пистолеты и автоматы. Денис терпеливо ждал, пока его не окружили плотным угрюмым кольцом. Девушка с пулеметом жевала резинку и смотрела на него с неприязнью, но без злобы.

– Что за долбаный вестерн… – сказал, а не спросил вожак. Пожилой, но еще не старый. Крепкий. С цепким умным взглядом. С пистолетом в открытой кобуре. На самой лучшей лошади. Поскольку это был не вопрос, Денис предпочел промолчать. – Это ты убил Андрея, – снова сказал, а не спросил, вожак.

– Я. – На этот раз Денис решил ответить.

Вожак кивнул, что-то обдумывая.

– Что ж, – решил он наконец. – Если ты таким экстравагантным способом решил попроситься к нам – я тебя приму. Мне все равно надоел этот сопляк…

– Ты мастер? – спросил Денис.

– Что? – не понял вожак.

– Ты – Мастер? Так называется главный вампир стаи. Или ты даже этого не знаешь?

Толстый мужчина, чей конь стоял по правую руку от вожака, засмеялся. Девушка с пулеметом улыбнулась.

Вожак вздохнул:

– Нет, психов нам не нужно… Убейте его!

Первую пулю Денис всадил между глаз девушке с пулеметом. Шагнул вправо, срывая с коня помощника вожака. Швырнул его на повозку, тот прокатился по ней шаром для боулинга, сбивая молодых парней в черной коже, замер, с вывернутой назад шеей. Вторую пулю Денис отправил в сердце парню с автоматом, третью – в лицо девушке с дробовиком. В последний миг она дернулась и пуля оторвала ей ухо, пришлось выстрелить и четвертый раз.

Пятая и шестая пуля уложили двух похожих (братья? близнецы?) как две капли воды парней с пистолетами. Последняя, седьмая, вошла в живот прыгнувшему на Дениса мужчине – смуглому, восточного вида, с короткой стрижкой и безжалостным, холодным взглядом.

Кто-то выстрелил и промахнулся. Кто-то вопил. Ржали и вставали на дыбы кони.

Денис, будто танцуя, пронесся сквозь сыплющихся с повозок врагов. Двоим он сломал шеи, третьему, одним ударом руки, вырвал сердце. Совсем молоденький парнишка на повозке увидел это, поднял пистолет, обхватил ствол губами и выстрелил себе в рот.

Девушка с дробовиком свисала с повозки, оружие медленно вываливалось из ее пальцев. Денис подхватил дробовик. Разрядил один заряд в голову мужчине на лошади – голова разлетелась красным туманом.

– Тра-та-та-та, тра-та-та-та, тра-та-та-та, – отсчитывая мертвых врагов, будто ритм фокстрота, напевал Денис. Парнишку, который застрелился сам, он решил не считать. Не попадал в ритм и вожак – его ждал другой танец.

Оставшиеся кинулись врассыпную. Но фокстрот еще не закончился.

Второй заряд дробовика вошел в спину парню с охотничьим ружьем, тот упал и забился на пыльной земле. Приклад Денис вогнал в лоб костлявому, с безумными глазами мужчине – тот убегал пятясь, ловко перебирая ногами и хихикая, будто увидел что-то удивительно смешное.

– Тра-та… – сказал Денис.

Три лошади неслись к морю по дороге. Денис перехватил револьвер, выкинул гильзы, вщелкнул три патрона.

– Та-та… – закончил Денис, стреляя. Двое ссыпались с лошадей, которые тут же рванули быстрее. Один зацепился ногой за стремя и несколько метров волочился за лошадью, потом с него сорвало сапог и он остался лежать.

Остался вожак – и Денис, с легким сожалением в груди, всадил пулю в лошадиную ногу. Лошадь забилась на дороге, вожак соскочил на удивление ловко, но даже не стал вставать – только перевернулся и уставился на приближающегося Дениса.

Денис неторопливо шел к нему.

Вожак выхватил пистолет и выстрелил – один раз.

Денис ногой выбил у него из рук оружие. Плотно запахнул куртку и сказал:

– Ты промахнулся.

Руки вожаку он стянул его же собственным ремнем, рот заткнул чистым, будто даже отглаженным, носовым платком. И потащил к станции.

Женщина вышла из кафе, когда они проходили мимо. В руках ее подрагивала чашка.

Денис заглянул – да, это был капуччино. Прекрасный капуччино.

– Вы быстро, – похвалил он.

– Вы быстрее, – просто ответила женщина.

За ее спиной стояла дочка и улыбалась. Эта улыбка терзала почти так же, как плач раненой лошади за спиной.

– Надо добить лошадь, – сказал Денис озабоченно. – Вы сумеете? Там много оружия.

– Не надо больше смертей, – ответила женщина. – Даже хромая лошадь – это живая лошадь.

Денис пил капуччино. Вожак что-то сипел в кляп.

– Да уходите же вы, уходите ради всего святого! – закричала женщина. У нее сдавали нервы.

– Вам лучше никому не рассказывать, что именно вы видели, – посоветовал Денис. Вернул недопитую чашку и потащил вожака к вокзалу.

* * *

Бочки с рыбой стояли на перроне, но рядом никого не было. Денис сам посигналил флажком приближающемуся поезду, сам загрузил в пустой товарный вагон в конце состава бочки. Потом забросил туда же вожака и забрался сам.

Паровоз дал гудок и поезд тронулся.

Денис постоял у открытой двери, глядя на удаляющийся городок. Лениво, не глядя отбросил вожака, пытающегося выпрыгнуть из поезда на ходу. Потом закрыл дверь, подошел к вожаку и вытащил из его рта кляп.

– Ты проклятый придурок! – закричал вожак. Он был так напуган, что уже ничего не боялся. – Ты придурок! Мы не вампиры! Мы просто называли себя «Полуденные вампиры»! Мы обычная банда, понимаешь? Просто банда!

– Понимаю, – кивнул Денис.

– А это наш городок!

– Был ваш, – ответил Денис.

Вожак замолчал. Секунду смотрел на Дениса, потом уставился ему в грудь и пробормотал:

– Я не промахнулся. Я не мог промахнуться!

Денис снял куртку – и вожак уставился на дыру в его груди, из которой медленно вытекало темно-красное, утреннее, бурлившее недавно в жилах сына доктора. Рана уже затягивалась серой холодной плотью.

– Ты не промахнулся, – сказал Денис. – Но нас очень трудно убить. Те, кто уже умер, не любят умирать снова. А еще мой Мастер не любит, когда шайка живодеров называет себя вампирами.

Он помолчал секунду, разглядывая шею вожака. Потом продолжил:

– Мы и убивать не слишком-то любим. Да, нам приходится, мы такие. Но если есть выбор – всегда выбираем тех, кто еще хуже, чем мы.

Колеса поезда стучали – тра-та-та-та, тра-та-та-та, мерно, успокаивающе бился вдали прибой.

В бочках снуло шевелилась переложенная мокрыми водорослями рыба.

В отличие от вожака бандитов она дожила до самого города.

Новые имена

Владимир Томских

Сломанный зонтик

Мой зонтик сломался.

Крух-крах! Пальцы рефлекторно сжимают бесполезную ручку, а оранжевый многоугольник катится по лужам, салютуя мне брызгами.

Нет. Невозможно. Не может быть!

Молнии мыслей вспыхивают в голове, злобно хохочет гром, извилистые росчерки вспарывают черноту ночи, озаряют мое бледное лицо, словно смакуя человеческую слабость и отчаяние.

А зонтик все катится, будто апельсин, который уронили со стола. Подмигивает мне оранжевым глазом, едва не утонув в большущей луже, и исчезает во тьме.

Никогда не любил этот цвет.

Выплевываю дурацкую мысль, выбрасываю дурацкую, ненавистную ручку, с криком выплескиваю из себя горечь и беспомощность. Закрываю руками лицо, уворачиваясь от губительных капель, что падают сверху.

И бросаюсь в погоню за ускользающей жизнью.

За глупым оранжевым зонтиком.

* * *

В кафе «Зеленый зонтик» тепло и тихо. Лишь из музыкального автомата, что застыл в углу, льются нудные причитания Бена Джонсона, солиста популярной нынче группы «Человек дождя». Чудно поешь, Бенни, старичок. Жаль, что твоя героическая задница не испробовала ядовитых струй порока, что бегут из огня и мрака.

Украдкой сплевываю в ладонь, другой рукой приглаживаю мокрые волосы. Место я выбрал потемней, подальше от бара и ближе к витрине – к возможному выходу, вернее сказать.

К столику тем временем подходит официант. Замечаю у него в руках идентификатор и непроизвольно сглатываю. Спокойно, паренек, наглость и напор – вот твое спасение.

– Сэр, я могу увидеть ваш зонт?

Вежлив и напряжен, отмечаю про себя. Хе-хе, его можно понять. Несколько минут назад я с боем прорвался через охрану, так и не предъявив служащему свою волшебную палочку, как любил называть этот кусок дерьма Ральф.

– Можете, – улыбаюсь я. – Конечно же, можете.

– Прекрасно, – сверкает заученной улыбкой официант.

– Но сначала я выпью свежий кофе с сахаром и сливками, перебью его паршивый привкус вашей тухлой отбивной с овощами и, пожалуй, хлебну стаканчик вашего разбавленного пойла… да, я имею в виду виски за пять амбре.

На круглом мясистом лице читается изумление; пухлые губы недоверчиво шлепают друг о друга, чтобы затем прыгнуть в разные стороны, извергая визгливый дождь слов.

Посетители с опаской поворачиваются в нашу сторону. К столику спешат еще два официанта. Один из них мне знаком: Ленни, он частенько обслуживал нас с Ральфом – раньше мы сюда регулярно захаживали.

– Привет, Ленни! – весело кричу я, спрятав дрожащие руки под стол.

– Привет… э-э-э… – Он сбит с толку.

– Карл, – подсказываю и продолжаю наседать: – Что за порядки у вас, а? Я ведь всегда был честен – откуда такие подозрения? Я устал, я хочу есть, я весь день провел ТАМ, снаружи, наконец, неужели мне здесь не помогут? Я отдохну и расплачусь. Ленни, ты же меня знаешь!

Верю в этот бред. И похоже, что в него верит и Ленни.

– Но зонт, – робко напоминает о себе первый официант.

Все выжидающе глядят на меня.

– Где твой зонт… Карл?

– Вот он! – показываю сложенную вдвое куртку. – Он там. Я его положил туда. Потому что… потому что мне так захотелось! – с вызовом говорю я.

Те двое с надеждой смотрят на Ленни. Кажется, он старший официант. Сомнение в серых глазах сменяется осмысленностью принятого решения.

Он кивает мне и уводит упирающегося напарника прочь.

И снова кафе наполняется шумными волнами разговоров, и вновь Бен Джонсон поет очередную идиотскую песню.

Рад тебя слышать, старина Бенни!

Я получаю кофе, отбивную, виски, злобный взгляд человека с подносом и как минимум полчаса покоя и сумбурных воспоминаний об этом месте.

И о Ральфе, конечно.

* * *

Зеленые калоши беззаботно ступают по лужам, раз за разом ныряя в дождевую воду и выпрыгивая оттуда верткими лягушками. Высоко в ночном небе, где и в полдень, и в полночь, и в любой час каждого дня от грозовых туч черным-черно, полыхает огонь. Молния, одна из хозяев города, освещает улицу, выхватывая из тьмы и зелень галош, и сверкающую желтизну дождевика, и светлые ручейки волос, выбившихся из-под капюшона. Небесные софиты являют спящему городу и смешной красный чемодан, который волочится по мокрому асфальту, позвякивая немытой посудой, шурша мятыми рубашками, пританцовывая щегольскими, но рваными, коричневыми туфлями.

Таким я впервые увидел Ральфа: Король Свалки и Властелин Дорог, как он в шутку именовал себя, впоследствии изменил меня и мою жизнь, даже не осознавая этого.

Но в ту минуту лишь крик ужаса раздался в ночи.

Ведь я увидел, как желтое чудовище, весело насвистывая неизвестный мотивчик, прыгая по лужам и размахивая непонятной красной штуковиной, несется прямо на меня.

Оно не прячется от губительной влаги.

Оно не выражает униженную покорность повелительному реву грома, не склоняет голову, моля о прощении, пред незримым божеством, сплетенным из всполохов пламени и капель воды.

И у страшилища нет зонта!

Некоторое время чудовище гонялось за мной, чуть дольше пыталось что-то объяснить, придерживая – для надежности, парень! – меня за шею, однако превратилось в Ральфа только тогда, когда, посмеиваясь и качая головой, извлекло из недр чемодана зонтик.

Старый дырявый зонтик с ручкой, перемотанной синей лентой.

* * *

Ральф был бродягой.

Так он сам говорил по крайней мере:

– Я бродяга. И меня это не напрягает, док. Нисколько не напрягает, док – Ральфи всегда спок!

Уж не знаю, с чего он звал меня доком. Ральф вообще редкостный чудак.

Был.

Впрочем, он всех так называл: «Привет, док! Слушай, док. Эй, док, как жизнь?!» А когда я спрашивал, что это значит, довольно ухмылялся, выставляя напоказ желтые зубы, и начинал талдычить что-то о мультиках. Ральф часто говорил странные слова: такси, фотки, копы, Джеки Чан, Рональд Макдональд.

Иногда и вовсе чистую несуразицу бормотал: он это называл отвести душу.

Да, и еще Ральф показывал мне карту.

Где бы мы ни находились – в кафе, в моей квартире на Палм-бич или пункте отдыха, удобной застекленной беседке, коих в изобилии понаставил на улицах «Зонт», – Ральф раскрывал чемодан и, порывшись в нем, вытаскивал прямоугольный кусок удивительной материи, тихо шелестящей и тонкой, несколько грубоватой на ощупь. Бумага, так он называл этот, неизвестный мне, материал.

На карте встречались то разные причудливые линии, то круги, большие и маленькие, то всякие надписи – их было больше всего, – которые мне ровным счетом ничего не говорили.

Огайо. Калифорния. Флорида.

Нью-Йорк. Чикаго. Вашингтон.

Гарлем. Бруклин. Манхэттен.

Это была большая карта, которая с трудом умещалась на столе. И большая загадка, что не помещалась в моей голове.

Еще две детали обращали на себя внимание.

Отдельные кружки – не все, но многие – соединялись между собой корявыми красными линиями. Эти же кружки, сверху или сбоку, были украшены разноцветными каракулями: Ральф называл свои художества туристическим комментарием.

Слямзил совсем новые ботинки у скряги Хэмилда, местного выпивохи. Сукин сын натравил на меня своего пса. Кто ж так поступает с событульниками? (Чикаго)

Отличный виски делают в этой дыре, ей-богу! (Хьюстон)

Вау! Вот это город.

Дерьмо, черт возьми, какое же дерьмо! Повязали копы и вышвырнули отсюда. Ни ногой в этот гадючник! (Лас-Вегас)

Хороша старушка, не то что по ящику смотреть. И факел что надо. Продал те часы, которые нашел в Новом Орлеане, – двадцать баксов, двадцать, ей-богу. Ну, старушка, держись! (Нью-Йорк)

Помнится, я поначалу с любопытством изучал карту, в то время как Властелин Дорог, развалясь на стуле и прихлебывая виски, предавался воспоминаниям:

– Через пару дней чертовы макаронники все же прижали меня. Наводят в Чикаго свои порядки, проклятые итальяшки, – разглагольствовал Ральф. – Мы, американцы, даже толком не можем подзаработать в собственной стране из-за вшивых любителей спагетти. Куда ж это годится?

Я готов был слушать его часами. Он открывал мне новый мир, сколь притягательный, столь и пугающий, мир необычный и многоликий, словно самый невероятный из снов.

Я постепенно избавлялся от гнета темных туч, дождя и молний; воспаряя над тьмой, охватившей город, видел цветущие сады и зеленые газоны. Любовался бескрайними полями кукурузы, где забавное соломенное чучело грозит воронам тряпичными кулаками. Гулял по светлым праздничным улочкам Нью-Йорка в Сочельник. Бродил по горячим пескам Майами-бич, прыгал в голубоватые волны прибоя. И как сумасшедший бежал, бежал наперегонки с жарким полуденным ветром Техаса.

Я ложился спать в Вегасе и встречал рассвет в Милуоки.

Я много чего делал.

И там, куда я попадал, мне подмигивало солнце и улыбалась свобода – дождя и зонтов, что стервятниками садятся тебе на голову, в рассказах Ральфа не было.

Увы, волшебные фантазии не могли полностью вытеснить из головы страх. Ведь рядом с красками и запахами чужого мира раскинулся город: тот город, в котором не поют птицы, не смеются дети, играя в классики на теплом асфальте, и люди, чьи сердца тревожно бьются в унисон со стуком дождевых капель, больше не танцуют на улицах и площадях. Это место, где влага, падающая с небес, не дарит жизнь, а может лишь забрать ее.

Место, где правит «Зонт».

* * *

Наш город не всегда был таким, каким я его знаю. Другое дело, что воспоминания о его прошлом облике поблекли, стерлись; они исчезли подобно ясному небу во время грозы.

Собственно, с грозы все и началось.

В тот миг, много-много ударов грома назад, летний полдень сменился ненастьем. Дико, с надрывом, взвыл ветер, суматошно заметались в вышине птицы, боль, будто оковы, сжала виски. И пошел дождь: то с ревом водопада обрушиваясь на землю бурными потоками, то скупо роняя редкие капли, он все лил и лил, не прекращаясь ни на минуту.

Прежняя жизнь, словно осенняя листва, оказалась сметена налетевшей бурей. Пробыв несколько часов под дождем, люди умирали, пораженные неведомым недугом. Открытые участки кожи покрывались волдырями, клоками выпадали волосы. Язык, черный и распухший, казалось, вот-вот должен был рассыпаться в труху, словно обгорелая головешка. Бессилие властей, размытые дороги, хаос и анархия, и вода, которая уже затопила улицы и подвалы домов, и трупы, что в пору нескончаемого ливня, точно грибы, появлялись и появлялись, – все указывало на то, что город ждет гибель.

И тогда пришел «Зонт».

Могущественная корпорация, никому не известная, возникла из ниоткуда, чтобы навести здесь порядок. Люди в ядовито-желтых комбинезонах, с прочными шлемами на головах, деловито сновали всюду, расчищая улицы от тел и мусора или же устанавливая странного вида устройства для откачивания воды. Сотрудники «Зонта» быстро взяли ситуацию в городе под контроль. Жители получали от них продукты, лекарства, одежду… и зонты.

Красные, синие, зеленые, оранжевые, фиолетовые, маленькие для детей и большие для взрослых, чертовски удобные и такие надежные – зонты стали самой важной вещью этого города. Они защищали, они успокаивали, они придавали уверенности. А дождь все продолжался, и зонты постепенно превращались в такой же необходимый атрибут человеческой жизни, каковым в мире Ральфа были кредитные карточки, нефть и автомобили.

Но у монеты существовала и оборотная сторона. Вслед за орлом – защитой, покоем, спасением, «Зонт» выбросил и решку, установив тут свои законы и правила.

В городе не было преступности – ведь любой, кто украдет или посягнет на жизнь ближнего, лишится зонта. Исчезла безработица: тех, кто трудился с ленцой или не проявлял сколь-нибудь заметных способностей к выбранной профессии, ждала та же участь. Так же поступали с алкоголиками, наркоманами, бродягами и противниками корпорации. Пропали и старики, которые не могли более приносить пользу «Зонту», и безнадежные больные вкупе с обитателями психушек.

Да, у нас еще оставалось право на неплохую еду, на стакан-другой хорошего бренди, пятнадцать—двадцать минут торопливого секса и остатки того, что в мире Ральфа называют любовью. Все прочее время мы тратили на работу в корпорации.

Самые современные технологии, лазерные системы, химические сенсоры, микросхемы и новейшие композитные материалы – этим занимался я. Признаться, не представляю, что творится на других объектах «Зонта». Об этом не принято говорить.

Слишком опасно.

* * *

– Вы можете увидеть новинку от «Зонт Инкорпорэйтед». Это модель FG2309, со встроенным голографом и голосовым энестетиком. Удобный интерфейс, отличный дизайн. Приходите и покупайте!

Кофе был допит, отбивная съедена, от виски остался лишь горьковатый привкус на языке. Посему я просто жду развязки, попутно слушая незабвенного Бена Джонсона и равнодушно взирая на рекламу зонтиков: для HV[9] это явление частое, можно сказать, ежеминутное.

Бесчисленные модели со множеством вариантов дизайна, с миллионом разных функций и «фишек», с записью всевозможной информации – от рабочих чертежей до слов детской колыбельной. Хочешь пообщаться – включи голограф. Хочешь музыки – вруби энестетик. Нужна информация – компьютерная система поиска и базы данных всего города к твоим услугам. Просят рассчитаться за обед в ресторане – в зонт встроена платежная система, наподобие кредиток из мира Ральфа.

Ну и, конечно, некоторые нюансы из того, о чем корпорация предпочитает молчать.

К примеру, как диагностическая программа зонта каждый день тестирует организм владельца в поисках алкоголя или признаков болезни, анализирует и при случае готова вынести неутешительный вердикт, способный лишить человека жизни. Корпорации не нужны слабаки и пьяницы – ей требуются здоровые сильные люди.

Еще зонты следили за разговорами, пересудами, они все видели, все слышали, они записывали и запоминали. Корпорации не нужны сюрпризы и бунты.

Работая в одном из наиболее секретных отделов «Зонта», я многое знал и о многом догадывался. Странно, я неожиданно сообразил, что они могли бы прослушивать нас с Ральфом. Почему же не вмешивались? Но потом меня осенило.

В нашем городе Ральф был человеком-невидимкой. Да, точно, самый настоящий невидимка. В мире тотальной слежки и контроля он оказался совершенно свободен, а компьютерная система «Зонта», похоже, обманула саму себя. Помнится, однажды Ральф даже устроил скандал в кафе, после того как позволил официанту просканировать свой старенький зонт идентификатором. Последний, надо полагать, оказался сломан, хе-хе.

Ральф отличался от нас. Ему были чужды алгоритмы и правила: он смеялся, когда мы отворачивались, он кричал, когда мы молчали, он думал и действовал, а мы всегда прятали голову под зонтом.

Человек с зонтиком и зонтики-люди. Люди, которые закроют свой рот, заткнут свои уши, будут смотреть на небо стеклянными, как пуговицы, глазами, стоит лишь «Зонту» надавить на кнопку.

Но сегодня корпорация добралась и до Ральфа.

* * *

…Чемодан лежал в луже, открытый и брошенный. Капли дождя барабанили по красной крышке, распахнутой подобно пасти умирающего животного, ручейками стекали на рубашку и носки, звонко стучали по донышку алюминиевой кружки. Вода уже добежала до бумажной карты, слегка намочив ее.

До карты, где появилась новая запись – туристический комментарий, да, Ральф?

* * *

Здесь дурят…

Здесь имеют, имеют как хотят…

Нет ни свежего воздуха, ни чистой воды, нет здесь свободы…

И трупы, трупы, тут одни сплошные трупы, они смердят…

Смердят…

Смердят, черт побери…

Ирадугинет…

Маленького Пиноккио привезли в Страну Развлечений, и у него выросли большииииие уши. Потому что он – осел!

Ральфу становилось все тяжелее в городе, и в конце концов он исчез. В отличие от нас он не умел прятаться от ужасов улицы под зонтом. Ральф все время смотрел по сторонам, он не глядел под ноги. Хотел бы я знать, что он увидел…

* * *

– Сэр, пожалуйста, дайте мне свой зонт!

Похоже, мое время закончилось. Бесстрастно наблюдаю за тем, как они подходят.

Ленни-зонтик. И зонтик-Боб. Зонтик-Бенни, зонтик-Чарли. Те, кто по привычке еще называет себя людьми: они готовы отдать кого угодно «Зонту», без сожалений и раздумий, не мешкая, одержимые суеверным страхом и фанатизмом.

– Дайте зонт!

– Конечно. – Я улыбаюсь самой ослепительной улыбкой, на какую только способен.

И достаю из куртки тяжелую стальную трубу.

* * *

Бег.

Радостный, бесшабашный, головокружительный, сумасшедший до чертиков в глазах. Бег по лужам, что разлетаются из-под ботинок яркими кружевами брызг, бег вне страхов, вне гнетущего черного неба; бег вопреки предрассудкам и дурацким, навязанным сверху табу.

Я бегу, смеясь, подставляя счастливое лицо под ласковые руки дождя, я прыгаю, кружусь в бешеном танце, слушая величественную песню грома. Я буквально купаюсь в силе стихии, стихии, которая не была для меня опасна. Ведь ослиные уши на моей голове усохли и отвалились.

Позади остались и «Зеленый зонтик» с разбитой витриной, опрокинутым столом и сломанными зонтиками, и мой собственный зонт, улетевший во тьму, и Ральф, что пропал в ночи, позабыв о своем чемодане. Впереди – новая жизнь, в которую я войду с непокрытой головой и бумажной картой в руках.

Но сначала нужно преодолеть последнюю преграду.

На выходе из города меня поджидали люди «Зонта».

Мы называли их Черными Зонтиками.

Палачи. Убийцы. Те, кто служит бездушной системе. Те, кто почти наверняка погубил Ральфа.

И все же они не могли меня остановить. Я был много сильнее, чем Ральф. Я разметал безликие фигуры в черных плащах, разбивая головы, кромсая тела, кусаясь и царапаясь, словно зверь. А зонтики, их зонтики, трещали и ломались от ударов стальной трубы.

И снова бег. И вновь холодные струйки дождя освежают кожу, стекая за воротник.

И молния сверкающими пальцами указывает мне дорогу.

Я покидаю город.

* * *

Свет. Сколько же здесь света! Сколько красок! Сколько новых запахов!

Я иду по траве, ощущая ее зелень босыми пятками, мокрыми от росы. Я щурюсь от яркого солнца, пьянею от цветочных ароматов, мелкими глотками пью свежий быстрый ветер. И синева неба режет глаз, будто острый нож.

Я взбираюсь на высокий холм. Оборачиваюсь. Там, вдали, огромный черный купол надежно скрывает от любопытных взоров один маленький городок. Купол урчит, как голодный пес, искрится и грохочет, словно пустая банка по мостовой. К горлу подступают спазмы ужаса, и я тороплюсь продолжить путь.

Что ж, «Зонт» позаботился о сохранении своих тайн. Лишь такой человек, как Ральф, романтик и мечтатель, с куском бумаги желающий обойти весь мир, мог увидеть чудовищную тучу и после этого прийти сюда.

Я же надеюсь, что больше не вернусь.

Задумчиво покусывая губу, разворачиваю карту, некоторое время изучаю ее. И тыкаю влажным пальцем в точку, что зовется Портлендом.

Пусть будет Портленд.

И я бегу: с улыбкой, с одышкой, с детскими мечтами о счастье. Бегу, не замечая ничего вокруг, мимо белых облаков, мимо оранжевого, точь-в-точь как мой зонт, солнца, мимо холодного синего неба. А перед глазами, словно рекламный ролик, прокручивается один и тот же кадр.

Как человеческая рука с треском ломает о колено оранжевый зонтик.

Лариса Бортникова, Яков Будницкий

Комики

Доктор Вандерхауз любил своих пациентов. Несмотря на то, что пациенты доставляли немало поводов для беспокойства. Например, на прошлой неделе, в разгар заседания попечительского совета, пожилой джентльмен, вверенный заботам доктора, спокойно вошел в кабинет и, не обращая внимания на оторопевших попечителей, включил телевизор.

После этого случая доктор Вандерхауз дал указание старшей сестре Альтерготт придумать ориентиры, доступные самым непонятливым пациентам.

Сестра лично сочинила тексты табличек и распечатала их на цветном принтере.

«Это телевизор. Скажите сестре – она включит». Лиза Альтерготт, которую за глаза называли Глупой Лизой, приклеила табличку, разгладила уголки ладонями и отошла на пару шагов полюбоваться результатом. Табличка висела кривовато и закрывала верх экрана, но Лиза осталась довольна.

– Мальчики, девочки! ТВ-час. Все съезжаемся, расставляем кресла в кружок. Отдыхаем. – Глупая Лиза щелкнула пультом. Постояла секунду, улыбаясь своим мыслям, и растворилась в коридоре.

Пациенты устраивались перед телевизором.

«Мальчики, откуда уходит поезд на Читанугу?» – пели динамики. На экране женские ноги в лаковых черных туфельках отбивали степ – «cкафл-скафл-степ-дабл пул бэк».

– У меня были такие туфли, – встрепенулась Диана Мюррей. – Когда-то.

– У тебя были такие ноги. – Ваславский противно хихикнул.

– Диана, не верь ему. У тебя все еще самые прекрасные ноги во вселенной. – Дас Ньютон Ротшильд Аффенбаум Первый хотел дать Ваславскому подзатыльник, но не дотянулся.

– Мужчины всё еще ссорятся из-за моих ног. – Диана захлопала в ладоши.

«Где здесь поезд на Читанугу», – с финальным аккордом песни ноги, пританцовывая, удалились.

«Вы смотрите цикл передач «Звезды минувшего», – грудь дикторши соблазнительно вываливалась из глубокого декольте.

– У меня было такое платье, – мечтательно протянула Диана…

Ваславский сделал вид, что не расслышал.

«Эван Монтгомери, известный широкой публике как Носатый Монти…» – продолжило декольте.

Диана повернула рычажок на ручке кресла и подъехала к телевизору.

– Эта Лиза правда глупая. Я бы сказала, что просто дура, но это неприлично. К тому же бедняжка влюблена в доктора, крутит роман с санитаром, а всё это очень вредно для мозгов.

Диана содрала табличку с экрана. Носатый Монти крутил на трости цилиндр, постоянно роняя то головной убор, то палку, то себя. Публика в зале веселилась.

«Знаменитый комедиант, как он сам любил себя называть, скончался в одиночестве в своей квартире…»

– Вот так! – Диана повернулась и беспомощно развела руками. – Вот так.

– Преставился Носатый, – якобы небрежно произнес Дас.

– Выскочка Носатый сыграл в ящик, – проворчала Диана. – Выскочка. Даже здесь умудрился всех опередить.

– Ну же, нехорошо так говорить о мертвых, – укорил Ваславский.

– Хоть мертвый, хоть живой, а все равно выскочка. – Диана скомкала табличку и бросила на пол.

Из глубин коридора выплыл доктор Вандерхауз и пригласил троицу к себе в кабинет. Лично помог «припарковать» кресла вдоль стены и, ласково поддерживая под локоток, по очереди перевел через порог.

Доктор Вандерхауз достал из горки четыре стопочки, налил в три из них яблочного сока, а в последнюю – коньяку из хрустального графина. Ваславский при виде такой дискриминации горестно вздохнул.

– Простите, что не предлагаю вам спиртного, боюсь, что коньяк несовместим с принимаемыми вами лекарствами, – пояснил доктор. – Тем не менее мы должны почтить память вашего друга, хоть и символически.

– Этого выскочку… – хотела было разворчаться по новой Диана, но Дас не по-джентльменски пнул ее локтем в бок.

– Полагаю, вы очень расстроены из-за смерти коллеги. И меня эта новость потрясла. – Доктор Вандерхауз плеснул себе еще коньяка. – Больно смотреть на то, как уходят лучшие.

– Ну, не знаю, – поморщился Ваславский. – Лучшие – мы, и мы, кажется, еще живы.

– Конечно, – ответил доктор. – Я был и остаюсь вашим поклонником. Честь и радость для меня заботиться о своих кумирах. А теперь в моих силах не только продлевать вам жизнь.

Доктор достал из коробочки три большие красные пилюли.

– Волнуюсь, немного, – произнес доктор хрипловато и смочил горло коньяком, – смелый, дерзкий эксперимент. При благоприятном исходе, на который я очень, очень надеюсь, ваше состояние улучшится несказанно. Не обещаю вернуть молодость вам, но, возможно, вашим сосудам.

Доктор хихикнул собственной шутке и продолжил:

– Это будет грандиозный прорыв. Вы получите ясное мышление до самого, очень нескорого, конца. И ваш покорный слуга прославится. Принимать по одной таблетке на ночь. И успеха нам всем!

* * *

Сцена ярко освещена софитами. На сцене гарцует Носатый Монти, поигрывая шляпой. Невидимые в темноте зала зрители аплодируют, свистят.

Монти: Почтеннейшая публика! Сегодня и каждый вечер… Вы хотите видеть нас каждый вечер? Посмотрим-посмотрим. Итак, смертельный номер! На сцене «Убийственное трио» засмешит вас до смерти…

Голос Дианы: Я тебе покажу «убийственное»!

Из-за кулис в спину Монти летит маринованный помидор.

Монти (пытаясь отряхнуть спину): И где они берут томаты? Шоу еще не началось. Итак, Красотка Ди, Дас Ньютон Ротшильд Аффенбаум Первый и Ваславский. Встречайте!

Аплодисменты. Занавес открывается. На качелях сидит Диана, помахивая ножкой в туфельке. Ваславский качает Диану одной рукой, держа в другой бокал. Входит Дас Ньютон Ротшильд Аффенбаум Первый. На нем фрак. В петличке белая роза. В руках огромный кремовый торт.

Дас: О, прекрасная Диана! Выходи за меня замуж! Прими в знак моей любви этот скромный маленький тортик.

Диана принимает торт, скидывает крышку.

Ваславский: А почему на торте нет розочки? (Снимает розу с петлички Даса и вонзает стеблем в торт.)

Диана (ковыряет пальцем крем): Как ты думаешь, Ваславский, тортик вкусный?

Ваславский (ковыряет пальцем крем): Ну не знаю. На вкусных тортиках розочки цветные, а здесь белая.

Диана: Дас Ньютон Ротшильд Аффенбаум Первый, почему ты принес мне невкусный торт? Ты меня не любишь!

Дас, рыдая, убегает со сцены. Ваславский выбрасывает розу и вместе с Дианой ест торт. Роза, вся в креме, валяется на полу.

Вбегает Дас с новым огромным тортом в руках. Ваславский убирает остатки предыдущего торта на пол и втихаря отодвигает его ногой.

Дас: Диана, я принес тебе новый торт! Выходи за меня замуж!

Диана (принимает торт и ковыряет в нем пальцем): Как ты думаешь, Ваславский, этот торт вкуснее?

Ваславский (ковыряет крем пальцем): Ну как же так! Дас Ньютон Ротшильд Аффенбаум Первый, разве на вкусных тортах бывают зеленые розочки?

Дас в отчаянии смотрит на Диану. Диана корчит рожицы. Дас, рыдая, убегает. Ваславский с Дианой едят торт.

Вбегает запыхавшийся, заплаканный Дас, в руках у него третий торт, украшенный алыми розочками. Ваславский небрежно бросает второй торт за спину.

Дас: Диана, этот торт должен тебе понравиться!

Диана (рыгает): Не хочу сладкого (отворачивается).

Ваславский: Замечательный, наверное, торт. Ешь его сам (размазывает торт по лицу Даса).

Занавес. Публика аплодирует.

* * *

Диана оглядела холл и направила кресло в угол, где осунувшийся Ваславский и бледный Дас что-то оживленно обсуждали. Несмотря на то, что Диана с трудом могла сидеть прямо, настроение у нее было преотменнейшее – она даже напевала песенку про поезд, отправляющийся на Читанугу.

– Мальчики, – промурлыкала она, – какой я видела сон!..

– С Монти Носатым и кремовым тортом? – уточнил Ваславский.

– Да, но откуда…

– Не трудись пересказывать, мы его тоже видели. Оба. Там ты выглядела гораздо свежее.

– Ты тоже, – огрызнулась Диана.

– Друзья мои, – прервал начавшуюся было перепалку Дас, – не ссорьтесь. Подумайте, как это все замечательно! У нас общий сон, и мы в нем молоды, счастливы и талантливы. Как прежде.

– Ну, положим, я и сейчас талантлив. – Ваславский попытался выпятить грудь, но только закашлялся.

– Где же мы играли «Страсти по торту»? – задумалась вслух Диана.

Никто не смог вспомнить, и всем стало неловко.

Перед обедом доктор Вандерхауз вышел в холл. За ним следовали сестра и два ассистента.

– Ну и как мы себя сегодня чувствуем? – поинтересовался доктор у Ваславского.

– Отлично! – заулыбался тот.

– Рад. Сейчас проверим. – Доктор не глядя протянул руку назад.

Глупая Лиза тут же вложила ему в ладонь журнал, раскрытый на нужной странице.

Доктор бегло просмотрел данные за утро и нахмурился. Потом шепнул что-то сестре, и та подала ему еще два журнала. Прочитанное ему явно не понравилось. Доктор прощупал пульс по очереди у всех троих, посветил крошечным фонариком на зрачки и нахмурился еще больше.

– Так-с, – сказал доктор, – значит, отлично?

– Голова немного кружится и гудит, – признался Ваславский.

– Ерунда. Она у тебя всегда кружится. И гудит. Потому что пустая, – съязвил Дас.

– Зато мы видели сон, – встряла Диана. – Один на троих. Общий.

– Надеюсь, хороший, – рассеянно произнес доктор.

– О! Это был прекрасный сон! – мечтательно сказал Ваславский. Мы выступали вместе. И Монти с нами, как живой!

– Конечно, конечно, это случается. Столько впечатлений. – Доктор, не особенно слушая, записывал что-то в журнал. – Ну ладно, пульс жиденький – это ничего. Скорректируем питание. А хорошее настроение – признак положительный.

Доктор со свитой удалились.

Из процедурной осторожно высунула голову Лиза, проверяя, не видит ли ее кто. Это была не слишком умная идея, потому что по коридорам гуляли больные.

– Сестра Альтерготт! – донесся откуда-то голос доктора Вандерхауза.

Глупая Лиза, забыв о предосторожностях, бросилась на зов.

Вслед за ней вышел санитар Гейнс – здоровенный белобрысый детина, известный на всю клинику бабник – и, насвистывая, устремился в противоположном направлении.

– Хороший сон. Когда же мы придумали номер с тортом? – вспоминала Диана.

Ваславский с Дасом наморщили лбы.

– Ну же, на какой-то фестиваль?

– В Бэкфорде у нас готовая программа была. Кажется, – протянул Ваславский.

– Да при чем тут Бэкфорд, – включился Дас. – Это не фестиваль, так, фестивалишко.

– Выскочка там Гран-при получил, – припомнил Ваславский.

– Ну, я и говорю – дыра ваш Бэкфорд.

– Все позади – конкурсы, фестивали, концерты, – вздохнула Диана.

– Ничего не позади! – встрепенулся Ваславский. – Мы еще о-го-го!

– Это ты во сне о-го-го, а наяву ой-ой-ой, – уточнил Дас.

– А давайте придумаем сценку! – воскликнула Диана.

– Ну, скажем, сидит… – протянул Ваславский.

– Кто?

– Ну, скажем, я сижу.

– Со мной? – спросила Диана.

Дас скорчил рожицу:

– Банально. У нас все гэги начинаются с Дианы.

– Ну, хорошо. Сидим мы с Дасом.

– С какой стати?

– Ну не знаю… А о чем будет номер?

Все замолчали.

– Ну, скажите хоть что-нибудь, хоть самое нелепое!

– Енот, – ответил Ваславский.

– Какой енот! – прошипела Диана.

– Ты же просила «самое нелепое».

– Ну хорошо, – сказал Дас. – Сидит Ваславский с енотом. Что дальше?

– У меня голова болит, – пожаловался Ваславский.

– Нет у тебя головы! – взвился Дас.

– А ужин скоро? – спросил Ваславский.

Диана застонала.

* * *

Гримерная на троих. Зеркала, костюмы, пудра. Уголок Дианы заставлен скляночками, завешан тряпочками, платочками. Диана прихорашивается.

Перед Дасом коллекция цилиндров, на вид одинаковых. Дас вертит, разглядывает и примеряет их по очереди.

Ваславский машинкой ровняет трехдневную щетину.

Вход в гримерку завешан бордовой портьерой.

Занавеска отодвигается, входит Носатый Монти.

Монти: Заказывали енота?

Жестом фокусника достает из-за спины енота. Енот шипит. Ваславский прячется за кресло.

Ваславский (из-за кресла): Ну и зверюга!

Монти: Бояться нечего, он совсем ручной!

Енот шипит.

Диана (прихорашивается): Какой лапочка!

Монти (Ваславскому): Как ваша голова?

Ваславский (высовывается из-за кресла): Какая голова?

Диана (прихорашивается): Твоя чертова гудящая голова, которой ты всех так достал.

Ваславский (ощупывает лоб): У меня ничего не болит!

Дас (меряет цилиндр): Если все здоровы и у нас есть животное, придумаем номер?

* * *

Занавес открывается. Диана за летним столиком пьет чай. Входит Ваславский, у него в руках большая шляпная коробка.

Ваславский: Диана, ты хотела котеночка?

Диана: Ой, очень хотела!

Ваславский (протягивает коробку): Продавец сказал, что это самый модный котенок в этом сезоне.

Диана (раскрывает коробку): Ой, какая прелесть! А что это за порода?

Ваславский: Ничего в них не понимаю.

Диана: А что он ест?

Появляется Дас. У него в руках огромный букет и бутылка шампанского.

Дас: Какое чудовище!

Диана: Это же котенок!

Из коробки вылезает енот, тянется к букету.

Диана: Мой котеночек хочет понюхать цветочки.

Отбирает букет у Даса, протягивает еноту. Енот ест цветы.

Дас: Вы посмотрите, какие зубы! Диана, вам угрожает опасность! Это страшный монстр, он вас укусит!

Ваславский: Дас Ньютон Ротшильд Аффенбаум Первый – благородный рыцарь, победитель котят!

Дас: Диана! Это не котенок! Это злобный енот! Посмотрите на полосатый лоб!

Диана (воркует): Полоски, это так мило!

Енот дожевывает цветы и шипит на Даса. Дас отпрыгивает в сторону.

Диана (воркует): Котеночек хочет пить.

Ваславский: Айн момент!

Отнимает у Даса шампанское, открывает, протягивает бутылку еноту. Енот пьет.

Дас (ошеломленно): Ах.

Ваславский срывает с Даса цилиндр и лупит енота по голове.

Ваславский: Фас! (Возвращает цилиндр на голову ошеломленного Даса.)

Пьяный енот кидается на Даса. Дас убегает, енот, вихляя, за ним. Они бегают вокруг Дианы с Ваславским.

Диана (воркует): Они так мило играют!

Енот догоняет Даса и в прыжке вцепляется ему в горло. Оба падают.

Диана: Мне больше не нравится этот котенок (Уходит с Ваславским под ручку.)

Дас (хрипит): Помогите!

Енот, не отпуская горло, шипит.

Занавес.

* * *

Всю неделю троица видела общие сны. Там они блистали на сцене, задорные и молодые. Наяву же им становилось все хуже. Ваславский по утрам долго валялся в постели и ныл, что не хочет просыпаться, мерз и постоянно жаловался на мигрень.

Диана и Дас крутились вокруг страдальца, утешали его, как умели, хотя и сами чувствовали себя не лучшим образом. Днем они уснуть не могли, в тихий час отключались на несколько минут безо всяких сновидений. И тем сильнее ждали ночи, чтобы вернуться к настоящей жизни.

Доктор Вандерхауз был недоволен. Растущая слабость его любимых пациентов все больше убеждала доктора в том, что «революционное» лечение, на которое возлагалось столько надежд, оказалось бесполезным, хуже того – вредным. Доктор нервничал. Злился. Срывал отвратительное настроение на персонале, а поскольку Глупая Лиза всегда попадалась под руку, ей доставалось больше всех. Доктора раздражало многое, но сильнее всего бесконечные рассказы троицы об «общих снах». Будучи убежденным материалистом, доктор отрицал все иррациональное и считал «общий сон» всего лишь навязчивой идеей.

На восьмой день эксперимента доктор Вандерхауз принял непростое решение. Утром после обхода он зашел в палату к Ваславскому. Диана с Дасом уже час пытались уговорить друга подняться. Увидев доктора, они хотели удалиться, но Вандерхауз их остановил.

– Я возлагал на эксперимент большие надежды. Огромные… – Доктор подышал на очки и протер их краешком халата. – Жизнь вашу я могу поддерживать очень долго. Но, увы, как оказалось, не в состоянии значительно ее облегчить. Так что, в ведро пилюли! Вернемся к проверенным средствам. И будем жить дальше.

– Кому нужна такая жизнь, – пробурчал Ваславский. – Я бы лучше все время спал. Там я могу творить. Там я молод.

– А у Дианы там стройные ноги с аппетитными круглыми коленками, – не удержался Дас.

– Сны… – поморщился доктор. – Думаю, что в скором времени вам станет лучше, и бредни о снах отпадут сами собой. Решено, лечение прекращается.

И доктор выскочил из палаты.

– Больше пилюль не получим, – сказал Дас.

– Ну и черт с ними, – ответила Диана, – далось нам его лечение.

– Ты не поняла? Мы видели наши сны, пока принимали эту дрянь. Не будет пилюль – не будет и снов. Доктор, кстати, сказал то же самое.

– Нет, не говорил, – слабо защищалась Диана.

Ваславский лежал лицом к стене и, когда Диана сообщила, что они с Дасом идут обедать, но скоро вернутся, притворился спящим. Однако, едва за Дианой закрылась дверь, Ваславский вызвал санитара. Пришел Гейнс, осторожно усадил старика в кресло и укрыл пледом.

Ваславский поспешил на обед. Там он с удовольствием съел две тарелки гаспачо, запил соком, сделал комплимент Глупой Лизе, после чего рассмешил всю столовую бородатым анекдотом. Дас с Дианой удивленно следили за внезапно выздоровевшим товарищем.

– Мальчики, девочки! ТВ-час. Смотрим кино и отдыхаем. – Глупая Лиза включила телевизор и, решив, что теперь все больные при деле, и за ней никто не наблюдает, скрылась в подсобке. Через минуту туда же зашел Гейнс.

– Ваславский, а ты симулянт. – Дас подмигнул Диане и продолжил: – Теперь я не поверю тебе, даже если увижу в гробу.

– Не мужское это дело, мигренями страдать, – откликнулась Диана.

– Торжественно клянусь, с этой минуты никаких жалоб! Одни развлечения! Добро пожаловать на шоу, друзья!

Ваславский нажал на рычаг. Кресло неожиданно развило неподобающую для инвалидной коляски скорость, унося Ваславского в глубь коридора. Оттуда донесся испуганно-возмущенный окрик Глупой Лизы, а потом весь этаж содрогнулся от удара.

Ваславский на полной скорости врезался в дверь. Крепкая, рассчитанная на подвиги безумцев дверь, конечно же, выстояла, чего не скажешь о кресле-каталке. Тем более о старичке.

Потеряв сознание от удара, Ваславский уже не очнулся, покинув больницу и дряхлое тело к ужину.

Диане и Дасу проститься с ним не позволили. Сразу же после аварии указом доктора Вандерхауза их прикрутили ремнями к койкам «во избежание».

* * *

Гримерная. Дас Ньютон Ротшильд Аффенбаум Первый меряет цилиндр. Диана пудрится. Несколько секунд они занимаются своими делами, потом синхронно смотрят на пустое кресло Ваславского. Дас с отвращением отбрасывает цилиндр, который грустно откатывается к портьере входа. Занавеска отодвигается, входит Ваславский, элегантно пиная цилиндр так, что тот падает точнехонько на голову Даса.

Ваславский: А, попались! Славно я вас разыграл!

Диана и Дас (хором): Ваславский, живой!

Бросаются к нему на шею.

Ваславский (полузадушенно): Здрасьте! Живой я, живой, цел-целехонек, по крайней мере был минуту назад.

Дас (мягко, понарошку бьет Ваславского в челюсть): Мерзавец! Я же думал, ты из-за меня!..

Диана: А нас к койкам привязали!

Входит Носатый Монти.

Монти: Привет тебе, отважный гонщик Ваславский.

Небрежно кивает Диане и Дасу.

Диана: Ваславскому хорошо, а нас к койкам привязали.

Монти: Договоритесь с тюремщиком. Подарите ему контрамарку.

* * *

Занавес открывается.

В гробу лежит Дас Ньютон Аффенбаум Первый, рядом Диана в траурном платье. Поза у нее такая, будто она молилась и плакала на коленях подле гроба, но потом заснула. Входит Ваславский с двумя гвоздичками, одна сломана.

Ваславский (радостно): Какой ужас! Дас Ньютон Ротшильд Аффенбаум Первый скончался!

Диана (спросонок): А?

Ваславский (радостно): Какая потеря для всех нас!

Кидает гвоздики на грудь Дасу, берет Диану за руку.

Диана (спросонок): О!

Ваславский (целует Диане ручку): Такая потеря, такая потеря!

Диана (зевая): Вы правы, такое горе!

Ваславский (смотрит на Даса в гробу, как бы ненароком обнимая Диану): Этот фрак, этот цилиндр, это спокойное лицо! Он похож на вампира!

Диана (зевая): Да-да, я видела фильм.

Ваславский целует Диану в щечку, одновременно тайком достает из кармана игрушечные челюсти вампира и засовывает их Дасу в рот.

Ваславский: Может быть, у него уже и клыки отросли!

Открывает Дасу рот, оттуда торчат клыки.

Диана: Ах, что же делать?!

Ваславский: От вампиров первое средство – чеснок.

Запихивает Дасу в рот головку чеснока.

Диана: Какой неприятный запах!

Ваславский (уводит Диану в сторону): Отвернитесь, моя радость, вам незачем видеть это!

Диана: Ах! (Манерно закрывает глаза рукавом.)

Ваславский: Второе верное средство от вампира – осиновый кол. (Достает из кармана маленький колышек и вонзает его в грудь Дасу.)

Диана (подглядывает из-под рукава): Ах!

Ваславский: Теперь, когда мы уверены, что чудовище не восстанет из гроба, мы можем уйти и горевать, горевать, горевать. (Уводит Диану.)

Диана: Мы должны выпить за Даса Ньютона Ротшильда Аффенбаума Первого!

Ваславский: Конечно, моя радость, у меня есть бутылка шампанского! (Уходят.)

Дас Ньютон Ротшильд Аффенбаум Первый садится в гробу, выплевывает чеснок.

Дас: Неприятный вкус! И такое неуютное ощущение во рту! (Ощупывает клыки.) Что это? (Оглядывается.) Диана, дорогая, где вы? Я вовсе не умер! Я принял снотворное, чтобы спасти нашу любовь! (Видит кол, воткнутый ему в грудь.) Ах нет, кажется, все же умер! (Ложится обратно в гроб.)

* * *

Утром Диане стало хуже. Мысли путались, ремни давили на руки. Впрочем, шевелиться не хотелось абсолютно. Диана сочувственно вспомнила капризы Ваславского. Она поняла, что смерть друга ее совершенно не расстраивает. Ночью, во сне он был жив и бодр. Сон казался реальностью гораздо в большей степени, чем затянувшийся кошмар «наяву». Диана поймала себя на зависти мертвому Ваславскому.

Доктор зашел в окружении привычной свиты, покачал головой, шепнул что-то Глупой Лизе. Та метнулась в коридор, и уже через минуту шустрые санитары сняли ремни, а сама Лиза воткнула в вену Диане иглу капельницы.

Диану покормили с ложечки каким-то пюре, вкуса она не ощутила.

В голове у Дианы крутились странные слова Монти о переговорах с тюремщиком. Фраза казалась не только чудной, но и очень важной.

Ближе к вечеру зашли Лиза с Гейнсом. Санитар легко поднял Диану и усадил в кресло, пристроив капельницу на специальный крюк. Моторчика у каталки не было – транспорт оказался гужевым – Гейнс попросту взялся сзади за ручки и куда-то покатил Диану.

Диану привезли в смутно знакомую большую комнату. Хотя Диана прожила в клинике много лет, помещение вспомнить не удавалось. Другой, столь же дюжий санитар, прикатил еще одно кресло. Дас Ньютон Ротшильд Аффенбаум Первый сидел, откинув голову назад. В горле у него хрипело, взгляд замер на какой-то точке на потолке, или Диане так показалось.

В комнате появился доктор Вандерхауз.

– Простите, дорогие мои! Мысль связать вас как буйнопомешанных мне самому отвратительна, но иного выхода я не нашел. Боюсь, что стресс от моих действий вкупе со смертью вашего товарища – причина ухудшения вашего состояния. Рискую усугубить потрясение, но нечестно и неправильно лишить вас возможности попрощаться с другом.

Доктор сделал знак санитарам и шагнул в сторону. Теперь Диана увидела, что у задней стены стоит обитый красным гроб. Очень похожий на тот, из сна.

Их подвезли поближе. Ваславский лежал побелевший и совсем не похожий на себя. И уж тем более на того Ваславского, что блистал ночью на сцене. «Доктору бы понравились наши новые номера», – подумала Диана и тут же вспомнила слова Монти о контрамарке. Она оглянулась на Даса, но тот все так же пялился в потолок. В большом зеркале отражались все – Дас в кресле, Лиза, стоящая между Гейнсом и доктором. Лиза… Гейнс… Доктор… Табличка «Это зеркало. Там нет живых людей, только отражения».

У Дианы появился план.

Их развезли по палатам. Диана бесконечно прокручивала в уме план, чтобы ненароком не забыть. Пришла Лиза, глядя на Диану укоризненно, словно говоря «нехорошо расстраивать доктора», проверила капельницу. Диана спешно заговорила с Лизой. Та не расслышала – язык плохо слушался Диану, – наклонилась поближе. И Диана прокричала, хотя получилось тихо, на ухо Лизе:

– Ты ведь влюблена в доктора. Все это знают.

– Какая чушь, – фальшиво возмутилась Лиза.

– И доктор тоже влюблен в тебя.

Лиза глупо улыбнулась.

– Как ты думаешь, доктору понравится, если я расскажу ему, как ты обнималась с подсобке с санитаром?

– Неправда!

– Ну как же, с Гейнсом, блондинчиком. Как-то нехорошо сохнуть по доктору и крутить с санитаром. Доктор Вандерхауз скорее всего того же мнения.

«Ну вот, сейчас она рассмеется мне в лицо», – с ужасом подумала Диана.

Но Лизу не зря звали «глупой». Она испугалась, наклонилась к Диане и стала громко шептать, картинно ломая пальцы:

– Вы не можете! За что? Не можете.

Успех воодушевил Диану, придав ей немного сил. Она стала внушать Лизе:

– Доктор устал, ему нужно помочь, снять стресс. Помните лекарство, которое нам давали? Большую красную пилюлю?

Лиза кивала головой, как заводная собачка.

– Доктор же что-то принимает? Какие-нибудь пилюли?

– Ну да, – кивала Лиза, – для желудка.

– Подмените пилюли. Просто пересыпьте лекарство из одной облатки в другую. Он и не заметит. А я молчок. И доктору станет лучше, сами увидите. – Диана вдохновенно несла чушь.

Лиза, все так же кивая, пятясь, вышла из комнаты.

Диана, обессиленная, откинулась на подушку.

Смешно, но Лиза всерьез задумалась о подмене капсул. Сделать это было несложно, доступ к лекарствам у Лизы был. Мысль о том, что Диана не сможет проверить, совершен ли подлог, Лизе в голову не приходила. Зато в воображении появилась картинка, как Диана рассказывает доктору об их связи с Гейнсом. Вандерхауз краснеет от гнева, бежит, расталкивая ассистентов по коридору, чтобы обозвать Гейнса мерзавцем и дать ему пощечину. Лиза вдруг подумала, что это романтично и что мужчины никогда не дрались из-за нее. Логичное развитие событий – здоровяк Гейнс, ломающий маленькому доктору челюсть, – почему-то Лизе в голову не пришло. Однако подсовывать пилюлю она раздумала.

Доктор Вандерхауз злился на троицу и на себя. Прошедшая неделя разрушила душевный покой доктора. В нем проснулся исследователь и самозабвенно душил догматика. Всю прошедшую неделю пациенты пребывали в отличном расположении духа, хотя и слабели на глазах физически. И только прекращение эксперимента всерьез их расстроило. Вплоть до трагического происшествия с Ваславским.

Доктор принципиально считал разговоры о сне бредом и выдумкой, а реакцию на отмену лечения – ломкой наркомана, лишенного дури. Доктор и сейчас не сомневался в своей правоте, но как истинный ученый жаждал доказательств.

Чувствуя себя подвижником и героем, доктор Вандерха– уз достал из ящика красную капсулу, положил в рот и запил водой.

Еще с полчаса он смотрел старые записи с выступлениями троицы, а потом пошел спать.

* * *

Гримерная. Диана обнимает Ваславского. Дас сидит в своем углу, закинув назад голову. Диана с Ваславским его не замечают.

Диана: Я почему-то волновалась, вдруг ты не появишься.

Ваславский: Куда же вы без меня!

Дас в своем углу хрипит.

Ваславский и Диана смотрят на него с ужасом.

Диана: Не может быть! Не может быть! (Бросаются с Ваславским, тормошат Даса.)

Дас (обнимает их обоих): Обманул дурачков!

* * *

Занавес открывается. Диана обнимается с Ваславским. Входит Дас с букетом.

Дас: Неверная, как ты могла!

Диана (продолжает обниматься с Ваславским): Ты все неправильно понял, дорогой.

Аплодисменты. Прожектор светит в зал, выхватывая из темноты только одно лицо: в зале хохочет и хлопает в ладоши доктор Вандерхауз.

Доктор: «Неправильно понял!» Умереть можно со смеху!

Занавес.

* * *

Доктор Вандерхауз рассыпал по полу дорогие лекарства и исступленно их топтал. Глупая Лиза, плача, его успокаивала, но доктор вырывался из ее рук, повторяя без конца: «Не может быть! Не может быть!»

Лиза попыталась силой усадить его на кушетку, но доктор оттолкнул ее так, что она упала.

Лиза вскочила и бросилась было опять к доктору, но заметила, что ей на руку налипла расплющенная красная облатка. С отвращением стряхнув ее, Лиза выбежала из кабинета.

* * *

Сначала Глупая Лиза навестила Даса Ньютона Ротшильда Аффенбаума Первого. Без слов или колебаний она перекрыла капельницу, потом прошла в палату Дианы. Здесь ей захотелось немного поговорить.

– «Доктор в тебя влюблён. Мужчины такие нерешительные», – передразнила она Диану. – Думаешь, я совсем дура? Он спятил. И спятил от красной пилюли. Из-за тебя! И из-за дружков твоих!

Диана молчала. Этим утром она с трудом воспринимала действительность. Но Лизу это не смущало.

– Никогда не понимала, что доктор в вас находил. Не смешные у вас шутки. Знаешь, сколько стоит лечиться в нашей клинике? Не знаешь? Куда тебе. А доктор все из своего кармана оплачивал. И где благодарность? Такого человека с ума свели!

Лиза плюнула и повернула краник на капельнице. С чувством собственного достоинства она вышла в коридор и постояла пару секунд, слушая, как пищат наперебой два монитора. Потом со спокойной улыбкой удалилась.

* * *

Гримерная. Диана пудрится, Дас Ньютон Ротшильд Аффенбаум Первый примеряет цилиндр, Ваславский дремлет.

Диана: Думаете, доктор еще зайдет к нам на представление?

Koree Key

Медсестра

– Сука! Тварь! Подлая шлюха!

– Осторожно, Ирина Андреевна, давайте, та-ак, руку сейчас поднимем…

– Я знаю, ты приехала сюда, чтобы занять моё место!

– Так, осторожно, закатаем рукавчик…

– Я всё вижу!

– Успокойтесь, вам нельзя нервничать. Зачем вы опять себя накручиваете?

– Ты тварь, ты вылетишь из моего дома, как мешок с дерьмом! Я скоро поправлюсь, и духу твоего тут не будет! – Она уже визжала, брызгая слюной, и я отстраняюсь, чтоб не попасть под неприятную слизь.

– Конечно, вы уже совсем скоро поправитесь! – (давай уже кончай этот концерт, ничего нового всё равно не скажешь) – и безмятежная улыбка моих губ немного вздрагивает, надоело, право слово – три недели одно и то же.

Конечно, я не понравилась скотинке с первого взгляда. Да и как могла понравиться расплывшейся алкоголичке самого что ни на есть климактерического возраста стройная и свежая двадцатилетняя медсестра? Правильно, никак. Я сделала проще – понравилась мужу.

Честное слово, был бы другой путь, я бы им воспользовалась. Я тут целый месяц, и последние дни даются особенно тяжко. Впрочем, первые тоже лёгкими не были. Приходилось всё время следить за ней – скотинка попалась тупая, но хитрая. Трижды она меня обманывала. Два раза напивалась тем, что было в заначках. На второй раз я уже и обыскала всё, а она подкупила почтальона. С её-то стажем, да с такой печенью достаточно и глотка водки, чтобы развезло, как медузу на отмели.

Пришлось решать и эту проблему. Мне ни в коем случае нельзя отсюда вылететь до срока.

Вот с тех пор скотинка меня и возненавидела. Думала, наверное, что её будут деликатно и нежно выводить из запоя. А я сунула ей в нос нашатыря, потом устроила промывание желудка и холодный душ. Очень освежает.

Потом был относительно спокойный период – она больше не срывалась, и я ещё не очень проголодалась. А сейчас каждый день за неделю идёт… Теперь слежу сразу за двоими – мне тоже надо удержаться. Ни грамма до.

По ночам закрываю глаза и вижу ждущие меня сияния. Три больших и россыпь тех, что помельче. Я знаю их все наперечёт – большой кувшин, чаша для супа (жаль, без крышки), чайник с деревянной ручкой. Мелкие – это стаканы, чарки, и ещё мелочи, всякая всячина. И ещё одна проблемная штука, не знаю, что с ней делать. Магнит в оправе – брусок руды почти на два килограмма. Его ведь тоже нужно вернуть.

Сегодня сияние стало просто нестерпимо зовущим, в животе засосало, и я вышла из дома в сад. Там в пристройке хранится целый мешок сладких голубых леденчиков – из них делают бордоский сироп для опрыскивания деревьев. Мешок заперт, но если очень надо, я бы до него добралась. Пока терпеть можно. Просто стою неподалёку и дышу еле заметным голубым туманом. Третью ночь подряд.

Впрочем, сегодня можно уже не прятаться, завтра – последний день. Мы уходим в новолуние. Корни в землю, руды в недра. Домой!

А ещё ужасно надоело притворяться – настолько, что я перестала даже делать вид, что моюсь по утрам и хожу есть вместе с остальной прислугой.

Рассвет застал меня в саду. Собирать на себя росу не хотелось, и я по дорожке выбралась к воротам, а уже оттуда к дому.

На кухне обсуждали меня.

– …и всегда в чёрном ходит, прям не медсестра, а плакальщица какая на похоронах!

– А глаза видела? Глаза у неё страшенные. Вроде светлые, а мутные какие-то, и глядит всё искоса.

– Ага, сначала глянешь – вроде всё нормально, девка как девка, а приглядишься – чё-т не то. Вроде чё не так?

Первый голос жарко зашептал:

– Слушай, мне чё девки из котельной сказали. Говорят, её сам привёз, чтоб от Иринки избавиться. Говорят, она не медсестра никакая, а крутая киллерша. Спец по таким случаям – надоевших жён или там мужей скоренько в могилу сводит. Сама типа ухаживает, типа сестра-сиделка, и чё-то такое колет, а они все через пару месяцев раз, и сердечный приступ. Или там инсульт ещё. И всё, пипец.

– Да ну? Да ты чё гонишь, ваще…

– Да вот! А ты думаешь, почему он с ней до сих пор не переспал? До сих пор он со всеми сиделками и секретаршами… Всех тянул, чё Иринка-то бесилась, чё их меняла раз в неделю?

Я чуть-чуть послушала и пошла дальше. Думайте, дуры, гадайте. Ха, странная! Это вы ничего, считай, не видели. Ох, как я вначале чудила! Первая, понимаешь, попытка после трансформации. Башка дурная, ничего толком не помню – ну, то есть помню, что людям надо зачем-то водой себя поливать, а сколько, когда и зачем – не помню. Экзамен сдала – и забыла. Да, кое-что во мне, видимо, не поддаётся изменениям. Наверное, это я и есть. Короче, в тот раз пока не сориентировалась, чуть всё не завалила, блин. Смешно вспомнить.

Мне б до ночи продержаться, а там пусть мелют, что хотят.

Иду по коридору – провода горят и манят. Серьги, пряжки, брошки. Всякая фурнитура. Жрать хочу! Сладкого!

Крайняя степень голода – это когда я вижу её в человечках. Да, такое лёгкое сияющее облачко в печени, и зелёное свечение, разлитое по крови. У человечек она всегда жёлто-зелёная, видимо, белок окрашивает. И днём её больше, ненамного, но всё-таки.

Так развлекала себя, пока шла длинным тёмным коридором – сторона дома, предназначенная для прислуги, резко отличается от представительской.

Последний день, он трудный самый. Моя кажущаяся неуязвимость, и её реальная близость подтачивают изнутри. Сколько раз срывались сёстры на последнем дне – не перечислить. Не будем умножать печальную статистику.

Запираюсь в комнате и погружаюсь в ничегоделание. Закольцовываюсь. Когда тысячу раз поймаешь свой хвост, можно очнуться – как раз будет время утренних процедур, скотинка раньше полудня не поднимается.

* * *

ВСЁ!

Ждите меня, я иду к вам!

Мои сладкие-пресладкие, сестричка уже в пути!

Внутри туго свёрнутая поющая пустота, как будто спеленали воздух, в котором растекся колокольный звон. Красивого розового колокола.

Розового медного колокола.

Неприметно выскальзываю из комнаты. Если б не выучила путь заранее, увидела б его въяве – маячки светят, что надо. Три больших, и маленькая россыпь.

Хозяйский кабинет открывается легко, а вот от главной дверцы, потайной, ключа я добыть не смогла. Ну что же, замок-то – латунный, стилизованный под старину. Правда, от олова привкус тухловатый остаётся, ну да тут уж не до разносолов, действовать надо…

Что же, пора! Зажмуриваюсь, ловлю мутно-голубоватый факел замочной коробки и выпиваю всю медь. Мысленно сплёвываю, поскольку слюноотделение у тельца уже прекратилось, предвещая скорый оборот. Поехали!

Остатки замка рассыпаются тускло-серой трухой. Прислушиваюсь к ощущениям – первая медь растворилась бесследно, и срочно требуется добавить. Высасываю всю медь из проводов, догоняюсь мелочёвкой из новоделов – какие-то письменные приборы и кусок пресс-папье. Главное – на сладкое.

Сейчас наконец-то освобожусь от надоевшей оболочки. Пробивается чешуя, кожу покалывает.

Приоткрыв дверь, проскальзываю в потайную комнату, где меня ждут три больших и россыпь маленьких – коллекция уральской меди XVII века, каждый предмет которой и караулила тут с прошлого новолуния. Моя цель. Позвать дважды, выждать полный цикл, находясь поблизости, спросить третий раз и только потом забрать – таковы правила.

Восьмикратное «Пойдём домой?» – и бережно, нежно рассасываю тающие стаканчики, чарки, маленькую коробочку. Быстро разогреваюсь, воздух вдоль тела тихонько течёт вверх. Облизываю магнит, высвободив брусок руды из сладкой розовой обёртки…

Всё идёт как обычно. Зализываю чайник, и старое дерево ручки тихонько стукает о полку. Но всё же что-то не так. Какая-то мелочь на самой грани восприятия не даёт покоя. Что-то не так. Вспомнила! Еле слышный шорох двери.

Медленно поворачиваюсь. На пороге стоит скотинка. Как есть – всклокоченная, опухшая, в необъятной ночнушке «откутюр», стоит и смотрит на меня. И то, что она видит, мягко говоря, её удивляет. Меня вовсю колбасит и выворачивает, воздух вокруг дрожит от жара и слоится. Останавливать оборот поздно. Сознание осталось, но слова уже пропали. Всё, что я могу издавать – тонкий свистящий шёпот.

– Хххы… – выдавливает скотинка.

– С-с-с-с-с-с, – отвечаю я. И улыбаюсь.

Скотинка разевает рот, явно собираясь заорать.

– Ш-ш-ш-ш-ш, – укоризненно кривлюсь я и качаю головой.

* * *

– Кто-кто… варан в пальто! Считай, я твоя персональная белочка. Ага, чешуйчатая – это VIP-исполнение такое. Короче: ты с утра вызовешь почтальона и передашь ему этот брусок, пусть отправит срочно, с-р-о-ч-н-о! Запоминай адрес.

Запомнит? Запомнит, как миленькая. Вслух говорить не могу, но организовать голос над ухом скотинки – запросто. Так даже убедительнее получается. А вообще-то кстати она за мной проследила – вопрос с магнитом решится, и я спокойно сольюсь домой.

– Вот так, умница. И смотри – я вернусь, проверю. А бутылка-то – вот она!

Конечно, это подлый ход с моей стороны. Целый месяц не давала ей нажираться, а сейчас сама предлагаю. Стрёмно как-то. Но, с другой стороны, разве второй вариант лучше? По инструкции я должна обезвредить человечку, видевшую медсестру в обороте, путём выедания меди из её крови и печени.

О, идея! Если я ей белочкой представилась, можно это дело развить. Сейчас так её закодирую – на всю жизнь, сколько ей там осталось, хватит. Давай, красавица, присасывайся к своей бутылочке!..

Красавица деревянным движением берёт арманьяк из моей лапы.

* * *

Ну и что, даже если скажу, что раньше была человечкой, а сейчас – странное подземное чудище? И что из того? Вы дэцэпэшников видели, знаете? Даунят? Аутистов? Сколько им жить, и что это за жизнь? И что бы вы сказали, если бы вам предложили исцелиться навсегда? Любой ценой?

У меня был диагноз-приговор – гепато-церебральная дистрофия нехорошей формы, быстро прогрессирующая. И когда сама Старшая предложила стать сестрой, как я могла отказаться? Объяснения с родителями Хозяйка тоже взяла на себя. Кто Ей откажет?

И с тех пор я стала медсестрой. Как была человечкой, уже почти не помню. Только облик могу воссоздавать, и то – на один полный лунный цикл, не больше.

Как я выгляжу? Скотинку спросите, она расскажет, когда очухается. Ну ладно, только вам и по большому секрету. Фильм такой есть, «Парк Юрского периода». А там зверушки милые, велоцерапторы называются. Снаружи – очень даже похоже. А вот изнутри я больше похожа на осьминога. У меня тоже голубая медная кровь.

Ну и хватит с вас. Пора мне.

Домой.

Корни – в землю, руды – в недра.

* * *

– Не переживай, скотинка. Я уже ухожу. Больше мы вас не потревожим, если будете хорошо себя вести. Мужу передай – пусть медь больше не трогает. Нехорошо чужое брать. Если что – нас теперь много, и будет ещё больше. Мы – Медные сёстры, и мы всегда возвращаем украденное.

И я ухожу, оставив разгром наверху, заблёванную скотинку, забывшуюся тяжёлым сном в спальне, с ключом от кабинета под подушкой. Пить она теперь будет только безалкогольное, абстиненция гарантирована. Жаль, муж не узнает, кого благодарить. Впрочем, пустое. Пусть сами разбираются с киллершами, белочками, кражами и взломами. Интересно, они опознают отпечатки пальцев ящерицы?

Спускаюсь в подвал и растворяюсь в проводах. Теперь – домой, под Гору, и спать, спать… до следующего раза. Только бы латунь опять не попалась, не люблю её… привкус противный…

Мастер-класс

Евгений Лукин

Технический втуз

Подвергнув жизнь крутому арбитражу,

но истины в итоге не изведав,

я приглашаю вас на распродажу

изобретённых мной велосипедов.

Несколько лет назад мне предложили издать сборник рассказов, снабдив каждый кратким примечанием, где приводились бы наиболее любопытные подробности, связанные с написанием или публикацией данного текста. Разумеется, при этом речь ни в коем случае не должна была идти о растолковании собственных произведений, поскольку такое занятие глубоко порочно и радости никому не доставит. Честно сказать, не помню случая, чтобы кто-то кого-то понял правильно. Читатель вообразил себе автора, автор – читателя, так что лучше им при встрече особо не откровенничать, иначе разочарование неизбежно.

Сборник по каким-то причинам издан не был, а комментарии остались. Перечитав их недавно, я обнаружил, что они представляют собой не только разрозненные беспорядочные воспоминания о том, из чего, не ведая стыда, произросли наши с Белкой (Любовью Лукиной) первые рассказики, но и перечень шишек, набитых при попытках овладения фантастической прозой. Этакая исповедь самоучки. Вернее, конспект исповеди. Возможно, кое-кому он покажется небезынтересным.

Имеется, правда, опасение, что этот кое-кто примет всё нижеследующее за пособие для начинающих фантастов. Упаси вас боже! Если это и пособие, то пособие, как не следует работать над прозой. Почему-то супруги Лукины каждый раз выбирали самый трудоёмкий и неблагодарный способ написания фразы, абзаца, рассказа в целом, причём на результат это не влияло никак.

Первая оторопь

В 1975 году фантастика исчезла с прилавков окончательно. И лопнуло наше терпение. Читать не даёте? Сами напишем!

Определённый опыт литературной работы имелся. У Белки… (Девичья фамилия её была – Белоножкина, отсюда студенческое прозвище Белка, ставшее затем семейным.) Так вот у Белки уже годам к семнадцати насчитывалось несколько стихотворных подборок в волгоградских газетах, у меня – в ашхабадских. Публиковать нас, правда, вскоре прекратили. Тогдашняя поэзия требовала пафоса, а с пафосом в нашей семье дело всегда обстояло из рук вон плохо.

Вот и решили побаловаться прозой.

Почему именно фантастика? Во-первых, осточертело то, что принято называть окружающей действительностью, во-вторых, как говаривал Вадим Шефнер, фантастика – продолжение поэзии иными средствами.

Сразу же договорились: Стругацким не подражать. Оглянуться не успеешь, как станешь эпигоном. Позже Эрик Симон скажет: «Сознательно удаляясь от Стругацких, вы нечаянно сблизились с Киром Булычёвым». И в чём-то, наверное, будет прав.

Итак, попробовали. И быстро осознали, что для начала следует забыть всё, чему нас учили на литературном отделении истфилфака: все эти экспозиции, завязки, кульминации… Вещи так не пишутся. Они так препарируются. Какая, к чёрту, кульминация, если даже не можешь заранее предугадать, когда и почему она стрясётся!

Пришлось первый рассказ сочинять на ощупь. Тыком по натыку. Забегая вперёд, скажу, что филологическое образование и в дальнейшем ничем нам не помогло. Конечно, от рассказа к рассказу мы нарабатывали приёмы, но заимствовали их откуда угодно: из дарвинизма, из системы Станиславского, из статьи Гоголя об архитектуре, даже из истории ширпотреба («принцип беспяточного чулка») – только не из теории литературы.

Придумали оригинальный, как нам казалось, сюжет – и, проговаривая вслух каждую фразу, сложили свою первую фантастическую историю – «Рисунки копотью». Слова, слова, слова. Ожирение текста. Метафора на метафоре и метафорой погоняет.

Впоследствии опус решено было считать пробой пера и пустить на запчасти.

Первые правила

Кому-то из нас попалась на глаза удивительная фраза Берлиоза о церкви в Коломенском. Наизусть я его слова уже не воспроизведу, но смысл их в том, что композитор был потрясён, впервые увидев вместо обычного нагромождения налепных украшений архитектуру целого. С этого момента «налепное украшение» стало для соавторов грязным ругательством, означающим ненужный словесный (или сюжетный) завиток. «Архитектура целого» в число рабочих терминов не вошла, поскольку больно уж красиво звучала. Но суть мы поняли: пиши только о том, о чём пишешь, и ни слова сверх того. Фантастический рассказ – сам по себе метафора. Вот с ней-то и надо работать.

Второй наш блин назывался «Поток информации».

Наученные горьким опытом, на сей раз обжали себя довольно жёсткими требованиями: никаких отдельно взятых пейзажей, портретов, внутренних монологов. Все описания – на уровне придаточного предложения.

Естественно, что герои были надёрганы из коллектива НИИ, где мы тогда работали фотографом и печатницей мокрых форм (кажется, это так называлось). Задачу перед собой ставили скромную: двумя-тремя штрихами достичь зримого сходства персонажа с прототипом. Институтскому художнику с любезного его разрешения были оставлены его подлинные имя и фамилия.

Сам учрежденческий абсурд, ради которого, собственно, всё и затевалось, мы, конечно, отразили довольно поверхностно, но, на наш взгляд, читать это уже было можно. Тем не менее по прошествии какого-то времени рассказ показался нам безнадёжно ученическим. Знакомые нас долго в этом разубеждали и к 1990 году отчасти разубедили. Спустя 15 лет со дня написания «Поток» был всё-таки опубликован.

«Летним вечером в подворотне»

Идею подсказал друг детства. Он придумал информационную жидкость. Дальнейшее было неотвратимо, как светлое будущее человечества, поскольку жидкость в российском понимании это прежде всего алкоголь.

Имея на руках два вполне членораздельных рассказика, мы, естественно, вообразили себя прозаиками и рискнули показать образцы нашего творчества литконсультанту одной из волгоградских газет. Реакция его была неожиданной. «Ребята! – сказал он. – То, что вы пишете, никакая не фантастика, а злая сатира на социалистическую действительность. Добрый вам совет: никуда это больше не носите и никому не показывайте».

Тогда-то и выявилась одна скверная черта соавторов: стоило услышать хотя бы намёк на критику, как собственный текст начинал казаться вызывающе бездарным.

Вернувшись домой, решили:

1. Никуда ничего не носить.

2. Жертвами режима себя не считать.

3. Сочинять в свое удовольствие, развлекая друзей застольными чтениями.

4. Впредь алкашей главными героями не делать. Дурной тон.

Понятно, что и «Подворотня» свои 15 лет отлежала как миленькая от звонка до звонка. Впервые напечатана в 1991 году. Как раритет.

Тыком по натыку

У всякого ремесла своя азбука. Художник не может считаться профессионалом, не пройдя школу академического рисунка, не освоив законов перспективы, светотени, композиции. Музыканта, не имеющего понятия о сольфеджио, трудно назвать музыкантом. Даже стихосложение имеет свои законы. И только в прозу всегда приходят прямиком от сохи (станка, монитора, кастета).

Ренегат литературоведения, я по-прежнему убеждён, что начинающему беллетристу эта лженаука не сможет помочь ничем. Не помню, кто это сказал, но, сколько бы ты домов ни разобрал по кирпичику, всё равно зодчим не станешь. Ломать – не строить.

Думаю, каждый прозаик вынужден собирать помаленьку собственный инструментарий. Например, волгоградский фантаст С. одно время сильно злоупотреблял в частных беседах таинственным и явно самодельным термином «алгоритм рассказа» (не будучи при этом математиком). А питерский С. сообщил мне однажды по секрету, что если повесть вдруг без видимых причин остановилась, то это она так требует нового персонажа, что уже, согласитесь, ближе к эзотерике, нежели к точным наукам.

Любопытно, что и я, не будучи суеверным в жизни, становлюсь оголтелым мистиком, едва лишь речь доходит до писанины. Причина проста: в литературном произведении нет места случайностям, следовательно, приметы должны срабатывать безотказно.

Кажется, уже во втором нашем рассказе мы запретили себе одноразовых персонажей. Никаких «кушать подано»! Если в первом акте на сцене висит действующее лицо, то в последнем оно должно выстрелить.

«Для крепких нервов»

Виновником написания рассказа явился всё тот же литконсультант, что принял наши цветы невинного юмора за злую сатиру.

– Не лезьте вы в современность! – устало уговаривал он. – Сейчас нужно что? Отважные космонавты. Загадочные планеты. Вот про это – сколько угодно!

И придумали мы в отместку душераздирающую историю о дураке-астронавте, сражающемся на загадочной планете с комплексом игровых автоматов. Любопытно, что впоследствии рецензенты расценили наш стёб как попытку протащить на страницы советской печати идею сверхчеловека.

Не шути с рецензентами – эти шутки глупы и неприличны.

«Аналогичный случай»

Результат впечатлений от дачного поселка. Дрожа за урожай, хозяева подвешивали на вишневых деревьях птичьи трупики. Понятно, что нам тут же захотелось подвесить пару дачников. Рядком. Однако действие миниатюрки, по замыслу, происходило на другой планете, поэтому пришлось расправиться с астронавтом. А не принадлежи к роду человеческому!

А мы прозу сеяли, сеяли…

Конечно, был у нашей с Белкой прозы врождённый порок, нечто вроде проклятия за первородный грех: мы слагали её, как стихи, прилаживая слово к слову. До сих пор не могу взяться за следующий абзац, пока предыдущий недолизан. Это неправильно. Проза должна быть раскатистой, льющейся. Сначала черновик, потом правка. А иначе придётся в итоге переделывать и сокращать выверенный до последней буковки текст. Что ж, это по-нашему, по-русски. Сначала укладываем асфальт, а потом взламываем его, чтобы проложить трубы.

Второй наш бзик: всё должно было не только звучать, но и выглядеть красиво. Исчёрканный черновик, видите ли, оскорблял наши эстетические чувства (в психиатрии это называется «невроз навязчивых состояний»). В таких случаях мы переписывали всё начисто – и вновь начинали черкать. Приобретение пишущей машинки ничуть нас не выручило. Помню, корпели мы над повестью «Когда отступают ангелы», и вздумалось мне пересчитать варианты одной и той же странички. 21 (двадцать один) вариант. Причём некоторые отличались лишь запятыми.

Но полный атас начался вместе с компьютеризацией. Абзац на мониторе можно совершенствовать и переделывать до бесконечности. Никогда я ещё не работал так медленно, как сейчас.

«Каникулы и фотограф»

Данную фитюльку размером не более трёх авторских листов мы гордо называли повестью и возились с ней несколько лет, разумеется, с перерывами. Главным героем назначили фотографа Сергея из соседнего НИИ, заменив в его фамилии всего одну букву. Внешность и повадки оставили неизменными – очаровательный был шалопай. Чем дело кончится, понятия не имели. Тачали повестушку по принципу «куда кривая вывезет». Кривая, как ни странно, не подвела. Уже к середине повествования мы сообразили, чем кончится дело. Добили. И возникла новая проблема. Оглашать всё это вслух, за столом, во время дружеской вечеринки было бы просто немилосердно. Пришлось отдавать рукопись для прочтения на дом – благо к тому времени мы уже вовсю пользовались пишущей машинкой.

Пойдя по рукам, манускрипт достиг одного из сотрудников «Вечернего Волгограда», который (сотрудник), не спросясь, отнёс его (манускрипт) прямиком редактору. А тот остановил меня в коридоре (я к тому времени устроился выпускающим «Волгоградской правды») и с прямотой древнего римлянина ошарашил: «Пополам сократите – опубликую».

Мысль о публикации вызвала восторг. Мысль о том, чтобы сократить пополам, – ужас. Скрепя сердце, принялись резать, как вдруг с изумлением заметили, что, освобождаясь от лишних эпизодов, повесть становится лучше.

Так возник один из основных принципов нашего соавторства: самое сильное средство воздействия на читателя – это сокращение.

«Тупапау»

Вдохновлённые первой газетной публикацией, сгоряча принялись за вторую повесть – и тут же увязли. Работать сразу с шестью равноценными персонажами оказалось чудовищно трудно. Как физика решала задачу трёх тел, так мы решали задачу трёх (и более) собеседников. С двумя-то – всё просто. Тут главное – понять, чем эти двое отличаются друг от друга, и постоянно сталкивать их лбами. Иначе диалог неминуемо выродится в беседу. А вот с тремя… Словом, помучились изрядно. Зато освоили разноголосицу, гомон, гул толпы.

Повестушку напечатали, а мы всё продолжали её переделывать. Заменили невразумительный прибор мотком медной проволоки и что-то там ещё усовершенствовали. Что именно – теперь уже не вспомню.

Наверное, критики наши были правы: действительность мы ненавидели до глубины души. Какой рассказ ни возьми – везде либо атака на реальность, либо побег из неё. Чаще всего нам почему-то хотелось убежать в первобытную Полинезию, где бы нас неминуемо съели.

«Пробуждение»

Кажется, уже в те времена (1981) мы пришли к выводу, что нет ничего вреднее для фантаста, чем избыток фантазии. Зачем, вообще, что-либо придумывать? Берётся всем знакомая навязшая в зубах ситуация – и вводится в неё этакая махонькая чертовщинка (нечистая сила, киберпришелец и проч.). И ситуация начинает выворачиваться наизнанку. Фантастика отмыкает реальность. Мы даже не подбирали новых ключей – хватало старых.

Истории о волшебной палочке или о человеке, который может всё, известны издавна. Неизвестно было другое: как поведёт себя наш общий знакомый, вручи мы ему такой подарочек? Собственно, все ранние тексты супругов Лукиных, по сути дела, эксперименты над сослуживцами (кстати, в рассказе «Пробуждение» сослуживец повёл себя на удивление достойно).

Насчёт финала мы разругались. Я видел его так: просыпается герой на следующий день, собирается наконец-то взяться за добрые дела, а сверхъестественные способности уже исчезли. Белка считала, что это будет слишком жестоко. Ограничились намёком.

«Изгородь вокруг Земли»

Откровенные нелады большинства фантастов с учебниками для шестого класса средней школы подвигли нас на создание данного пустячка. Кто же знал, что из него потом проклюнется производственный роман «Катали мы ваше солнце» (Земля на трёх китах и закат светила вручную)!

Забавна история опубликования этой крохотульки. В столичном журнале её отвергли с негодованием, квалифицировав как глумление над научной фантастикой, но вернуть забыли. А в следующем номере должен был выйти рассказик нашего не в пример более маститого коллеги. Звонит ему редактор:

– Саша! Я тут тебя немного подсократил. Вот послушай… (читает то, что получилось).

Саша в недоумении: текста в три раза меньше, и при этом никаких следов редакторского произвола!

– Ничего не понимаю. Как ты это сделал?

– Я выкинул первые три страницы, – замогильным голосом сообщает редактор.

И ладно бы просто выкинул, а то ведь в урну! А урну, согласно легенде, вынесли и вытряхнули. Короче, пришлось возникшую на журнальной полосе дыру спешно залатывать глумливой «Изгородью».

«Строительный»

Общежитие близ нашего дома строили обстоятельно. Лет десять. Каждый раз, возвращаясь в сумерках от приятелей, обитавших также неподалёку, мы с Белкой вглядывались в наводящие жуть чёрные провалы пустых окон и спорили о том, какая именно нечистая сила должна была заселить эту пустую бетонную коробку. Возник даже соблазн написать сказки заброшенной стройки: ржавые заросли арматуры, одичавший компрессор, горестная история болта с обратной нарезкой, тщетно ищущего свою единственную гайку… Цикла, однако, не вышло – ограничились одним рассказом. А взяться за полнометражную повесть мы ещё тогда не решались.

Имена

Кажется, в русской фантастике мы были в ту пору единственной супружеской парой. Новое хобби на домашних наших отношениях не сказалось никак. По моим наблюдениям, любое прочное соавторство вообще напоминает жизнь в законном браке. Мы, помню, даже гордились слегка, что остальные бранятся из-за пересола, а мы из-за эпитета.

– Ну что за фамилия? – негодует Белка. – Что это за фамилия – Недоногов?

– А чем она тебе не нравится?

– Да тем, что она фельетонная! Не бывает таких фамилий!

– Ах не бывает?.. – С пеной у рта хватаю телефонный справочник родного учреждения и начинаю зачитывать вслух: – Желанников… Имереков… Тузиков… – Тут дыхание у меня пресекается.

– Что там?

Молча протягиваю справочник. Последними в нём значатся два шофёра, фамилии которых – Зарезин и Бандюк.

«Ты, и никто другой»

Когда-то, будучи студентом, я подрабатывал летом монтировщиком сцены, ездил на гастроли с местным драмтеатром. Мир кулис фантастичен сам по себе, он таинствен и причудлив, там может случиться всё что угодно. Потом наш хороший друг, мечтавший о карьере актёра, завяз в машинистах сцены, что, наверное, и послужило толчком к написанию рассказа. А может быть, поводом явилась тоскливая Белкина фраза: «Провертеть бы пальцем дыру в этой жизни…» Правда, на сей раз персонаж во многом отличался от своего прототипа. Местами я уже с трудом отдавал себе отчет, о ком мы пишем: о нашем друге или обо мне самом.

Не обошлось, как водится, без анекдота. Публикация рассказа в газете «Молодой ленинец» была приостановлена распоряжением обкома. Оказывается, под видом дыры во времени соавторы изобразили тайную лазейку на Запад, а героем вывели изменника Родины и отщепенца.

Так-то вот…

«Щёлк!»

В 1982 году нас пригласили на Первый Всесоюзный семинар молодых фантастов в Малеевке. С чем ехать? Судорожно раскинули рукописи и по обыкновению ужаснулись: всё надо править, всё надо переделывать! Сели, тупо уставились друг на друга, но вместо правки принялись вдруг обговаривать рассказик о визите электрика в психбольницу. Тут же его с перепугу и написали – практически набело.

На семинаре рассказик прошёл на ура. Один семинарист, врач по специальности, правда, заметил, что соавторы, судя по всему, сами в подобные учреждения никогда не заглядывали (и это было чистой правдой!), но тут на критикана набросилась вся группа. «Ты ничего не понял! – кричали ему. – Нет там никакой психушки, это жизнь наша в виде психушки изображена!»

Запомнилось также замечание моего отца. Был он тогда ведущим актёром Волгоградского драмтеатра, а когда-то – главным режиссером Ашхабадского. Сидя пацаном на его репетициях, я многому научился. У нас с Белкой имелся даже рабочий термин: режиссура рассказа. Так вот, отец сказал:

– Это вы про талант написали. Делает человек всё по правилам – ничего не выходит. А пришёл сумасшедший, сказал: «Щёлк!» – тут же и свет зажёгся…

Насколько помню, первая услышанная от него похвала. Раньше он наше увлечение фантастикой не одобрял.

Кстати, о режиссуре. Сидим, бывало, тихо бесимся, а повествование – ни с места. Кто-то из нас робко набрасывает возможный вариант развития событий и оглашает с запинкой. Тут же следует ядовитая фраза соавтора: «В растерянности пошевелил героями…» Вот тогда-то обычно и приходила нам на помощь система Станиславского. Особенно выручал приём, применённый Вахтанговым при постановке чеховского «Юбилея», когда, недовольный исполнителями, Евгений Багратионович приказал вынести на сцену несколько шкафов и столов, полностью её загромоздив.

– Да, но где же играть? – спросила растерянная актриса.

– Где хотите, – сухо ответил Вахтангов.

И актриса полезла на стол.

Обжать героя обстоятельствами – всего-то навсего.

Жеполёт

На семинаре в Малеевке пришёл однажды к нам на заседание настоящий прозаик. Реалист. Ярый приверженец симфонической прозы. Долго ругал родного сына, числившегося в нашей группе, за отсутствие языкового чутья и заклинал следить за стыками слов, где сплошь и рядом могут возникнуть паразитные неблагозвучия.

А на следующий день обсуждают супругов Лукиных.

Помня вчерашние заветы настоящего прозаика, семинарист П. принялся выискивать неблагозвучные стыки слов в наших опусах. Где бы он их там нашёл, если мы каждую фразу сначала проговаривали вслух и лишь потом заносили на бумагу!

Искал, искал – бросил. Сказал, что почудилось.

«Ну ладно, – думаю. – Погоди. Послезавтра твоя очередь».

Настаёт послезавтра.

– Владик, – говорю. – Тут у тебя упомянут некий летательный аппарат. Не мог бы ты объяснить его устройство подробнее? Как он хотя бы выглядит…

– Какой аппарат?

– Жеполёт.

– Ка-кой?!

– Вот… написано: «Такой же полёт…»

Веселились долго. И как выглядит – объяснили.

А между прочим, умышленные неблагозвучия на стыках слов, как потом оказалось, приёмчик изумительный. Сами подумайте: выйдешь на улицу – мат-перемат, а твои персонажи сплошь изъясняются приличными словами. Неправдоподобие получается. И начинаешь инкрустировать речь героя намеренно нехорошими звукосочетаниями. Скажем, так: «Я б с детства…»

Этакий фонетический натурализм.

«Вторжение»

Желание столкнуть в поединке ракетный дивизион, в котором я когда-то служил в звании рядового, и оголтелую фантастику в виде вульгарных насекомоподобных монстров с вертикальными зрачками и горизонтально движущимися жвалами, судя по наброскам, возникло у меня давно. Очень хотелось передать серый сумрак душной азиатской ночи, голубоватый оттенок луны, чёрные заросли верблюжьей колючки, приглушённый лязг чудовищной двери капонира.

К казарменной романтике Белка всегда относилась с некоторой брезгливостью, но и она понимала, что, продолжая работать в прежнем ключе, мы рискуем нажить себе репутацию юмористов, как впоследствии и произошло. Необходимо было срочно менять тематику, наработанные приёмы, а самое главное – отношение к описываемым событиям.

Не знаю, как другим начинающим, а нам первое убийство далось с трудом. Ситуация осложнялась ещё и тем, что рядовой Левша был и впрямь живой человек – из моего дивизиона. Действительно чувствуешь себя убийцей – хоть с повинной иди.

Написав, долго не решались кому-либо показать. Наконец (лет через несколько) решились. После благоприятного отзыва Бориса Стругацкого сомнения рассеялись и мы рискнули предложить «Вторжение» для публикации. Первой, если не ошибаюсь, повестушку напечатала газета «Комсомолец Туркменистана», причём редактор (тот самый друг детства, что подал нам идею рассказа «Летним вечером в подворотне») был вынужден обратиться за разрешением чуть ли не в министерство культуры. Не могу не привести заключительную фразу его докладной записки: «Символично и то, что агрессивный пришелец из космоса на поверку оказывается слепым, ибо только слепец способен напасть на нашу Советскую Родину».

«Не верь глазам своим»

Знакомый художник (в ту пору почти все наши знакомые были художники) изобразил на холсте дачный домик, изменив при этом цвет крыльца. Народ не понял:

– Почему красное? Оно же зелёное!

– Дальтоник он, – съязвила жена художника.

– Я его так вижу, – с достоинством возразил муж.

Мы с Белкой тут же придумали анекдот:

Судья: Обвиняемый, почему вы подбили глаз потерпевшему?

Обвиняемый (живописец): Я его так вижу.

Потом, поразмыслив, решили, что тема достойна полновесного рассказа, и принялись за работу, не без ехидства уснащая текст описаниями картин наших друзей (в основном авангардистов).

Бреда в их живописи хватало с избытком, и всё же до настоящего жизненного абсурда им, как выяснилось, было далеко. В 1984-м году, когда на нас обрушился каменный топор официальной критики, один видный деятель культуры заявил с высокой кафедры, что в данном произведении авторы очернили образ – кого бы вы думали? – В.И. Ленина. В ужасе кинулись мы перечитывать рассказ, но ни единого намёка на вождя мирового пролетариата так и не нашли.

Хотя брезжит некое слабенькое подозрение: был у нас там персонаж с двумя профилями. Не показался ли он критику подобием сдвоенного абриса Ленина-Сталина?

Видимо, прав Достоевский: «Что может быть фантастичнее и неожиданнее действительности?»

«Монумент»

У кого-то из американцев телепортация описывается следующим образом: одновременно с исчезновением человека раздаётся звук схлопнувшегося воздуха. Представив, что ждёт телепортанта в точке финиша, мы содрогнулись и вскоре придумали, как этой трагедии избежать. Попутно сообразили, что, внедрившись в какую-нибудь скалу, а потом оттуда телепорхнув, можно попутно воздвигнуть памятник самому себе. Собственно, телепортация как явление нас не интересовала, а вот памятники… Короче, начал помаленьку складываться образ обывателя, оставлявшего свои каменные подобия на каждом углу.

Мы по-прежнему учились работать с прозой. В «Монументе» впервые возник рассказчик – со своим характером, со своей манерой изложения, и это было главной удачей. Возник также приём, который я при случае использую до сих пор: «Найдя у себя просчёт, ткни в него носом читателя – и это уже будет не просчёт, а находка». Мы в самом деле долго ломали голову, почему одежда телепортирует вместе с героем (обнажёнка нас смущала). Наконец махнули рукой (2 шт.) – и объявили, что учёные тоже ничего не понимают.

Опубликовать подобный рассказ в изобилующем статуями Волгограде было довольно сложно. Всем почему-то мерещились нехорошие намёки. Впрочем, через каких-нибудь пять лет времена изменились, и «Монумент» был напечатан.

– Люба, – сказала Белке редакторша, – застой кончился, к чему теперь осторожничать? Мне кажется, ваш рассказ можно и заострить, прямо указать на монументы вождей…

Вот уж кого в виду ни разу не имели!

Белка (умница!) ответила примерно так:

– А нам, знаете, что застой, что перестройка – разницы нет…

Позже её ответ обернётся ещё одним нашим (неписаным) правилом: «Ругай прошлое теми же словами, какими ругал его, когда оно было настоящим».

Но вернёмся в 1983-й.

К тому времени нас уже заметили. Видный советский фантаст разразился гневной внутренней рецензией, где между прочим отметил, что наши произведения не зовут молодежь в «технические втузы». Словосочетание настолько нас очаровало, что мы решили выписать все наработанные приёмы на отдельный листок, так его и озаглавив: «технический втуз».

Боже, чего там у нас только не значилось!

Как вам, например, понравится «принцип падающего кирпича»?

Человек выходит из дому. На голову ему с крыши падает кирпич. Скучно. Потому что случайно. Читатель должен знать, что кирпич упадёт, и весь рассказ ждать этого события. Где? Когда? На кого? Как минимум что-то одно должно быть неизвестно вплоть до самого момента падения.

Или, скажем, «принцип беспяточного чулка».

В женском чулке пятка – наиболее уязвимая и трудоёмкая часть. В связи с этим одна американская фирма разработала чулок без пятки. Так вот, если чувствуешь, что какой-то эпизод наверняка не будет пропущен в печать, оставляй на его месте «пустую пятку» – читатель умный, читатель всё равно сообразит, что перед ним именно чулок, а не что-либо иное. Образно выражаясь: сам заштопает.

«Право голоса»

После Малеевского семинара, как ни странно, стали работать ещё медленнее. За 1983-й год было написано всего три рассказа. Если раньше мы по наивности полагали, что, кроме нас, никто фантастику не пишет, то теперь выяснилось, что пишут. И как пишут! Дай бог, хотя бы в первую десятку попасть.

Боясь скатиться в штампики, поставили себе условие: в каждом рассказе осваивать что-то новое. Так, в «Праве голоса» попробовали смоделировать условную страну, впервые выйдя за границы знакомой обыденной жизни. Нечаянно осознали свою главную тему: «Как получается, что всё зло в мире творится хорошими людьми?» Не бог весть какое открытие. Ещё в словаре Даля сказано: «От хороших людей мир гинет». Тем не менее до сих пор только об этом и пишу.

«Пещерные хроники»

Сначала мы хотели написать пародию на Рони-старшего. Придумали название («Красный и лохматый». Пещерная повесть), дали имена героям. Вражеское племя, помню, звалось Ихилюди (единственное число – ихалюдь). Но ничего не получилось. Повествование рассыпалось на эпизоды, каждый из которых стал потом отдельной хроникой. Последнюю («Конец ледникового периода») я уже сочинял один.

«Сила действия равна…»

Фантастика в нашем понимании была родственна притче. Пишешь об одном, а разуметь следует другое. Поэтому, когда кто-либо начинал при нас скулить об отсутствии свободы слова, мы цедили надменно: «Придирка цензора есть результат неудовлетворительной литературной техники». Собеседник шалел.

В самом деле: если нельзя описать конфликт двух сверхдержав, то что нам мешает перенести его в семейную жизнь и изобразить в виде житейской склоки? Суть-то конфликта от этого не меняется!

Не поймут? Ну так мы ж не для кретинов пишем!

Рассказ «Сила действия равна…» по замыслу призван был иллюстрировать это положение, но нас сразу же занесло куда-то не туда. Складывался рассказ странно и трудно. В «техническом втузе» чёрным по белому было обозначено: «Дописав до половины, не вводи новых сущностей. Достраивай вещь из уже имеющегося материала. Если же какая-то деталь в конце оказывается лишней, лезь в начало и вымарывай её к лешему».

Так вот, персонаж с синяками на лысине, к великому нашему неудовольствию, нагло путался под ногами, загромождая финал, и даже что-то там назидательно произносил. Ну не вписывался он в концовку! И выбросить лысого тоже было никак невозможно – на нём всё держалось в начале. Пришлось тихонько, чёрным ходом вывести его из действия, а возникшее в тексте зияние заполнить авторским отступлением («Ах, Ираида Петровна, Ираида Петровна…»).

К нашему удивлению, рассказ от этого не пострадал. Поразмыслив, решили, что у любого правила есть исключения. Мы ещё тогда не знали, что каждая вещь дописывает себя сама и что бороться с этим бессмысленно, хотя и необходимо.

«Когда отступают ангелы»

Сразу после рождения сына я, желая подзаработать, устроился резчиком холодного металла на адъюстаж листопрокатного цеха, где быстро невзлюбил родную интеллигентскую среду и возлюбил рабочий класс. В цехе было меньше поводов для склок, почему мне и почудилось, что порядочность – это прежде всего свойство людей, не изуродованных высшим образованием.

Иллюзия рассеялась сразу же с началом перестройки (вспомните новых русских – кто угодно, только не интеллигенты). К счастью, повесть «Когда отступают ангелы» к тому времени была уже написана.

Провозились мы с ней два года. Вошли туда и гидравлический пресс, и моя бригада, и щебкарьер возле Арчеды, куда Белка бегала играть в детстве. А драчуна Миньку Бударина мы нагло списали со старшего Белкиного брата Геннадия. Кстати, подраться мы ему разрешили только раз. Зато с инопланетянами.

Работать со знакомым материалом, с одной стороны, легко, а с другой – слишком велик риск увлечься теми самыми «налепными украшениями», о которых я уже говорил. Мы увлеклись. Живописали в ущерб сюжету, в ущерб мысли. Потом пришлось сильно сокращать.

Кроме того, чем подробнее выписан реальный мир, тем труднее он состыковывается с чистым вымыслом. Идеальное общество, откуда сбежал Гриша Прахов, мы без особых церемоний позаимствовали у Платона, попутно снабдив его «Государство» высокими технологиями.

Присутствовало в нашем настенном списочке и такое исполненное гордыни правило: «Прежде чем взяться за работу, определи, что нового ты хочешь себе объяснить своей повестью».

Почему исполненное гордыни? Потому что, пока пишешь, всё успеет перевернуться с ног на голову, и объяснишь ты себе нечто такое, чего и объяснять-то не хотел.

Долгое время нас смущало, что повесть вышла слишкому уж лояльная, слишком советская. Молодой пролетарий, шуганувший спецназ пришельцев, защищая своего друга, беглеца с иной планеты. «Нет на свете выше звания, чем рабочий человек!» И лишь через несколько лет, перечитав, сообразили, какую контру мы нечаянно выдали.

Что, собственно, произошло? Строил Минька Бударин светлое будущее, а когда это будущее явилось к нему, так сказать, во плоти, ужаснулся и встретил его ударом штакетины.

«Ангелы», кстати, преподали нам ещё один урок.

Два эпизода. Первый: Минька разбирает трофейный артефакт. При сборке одна деталь остаётся лишней. Второй: мать журит сына за холостой образ жизни. Вроде всё правильно, а читается вяло. Крутили-крутили и вдруг поняли, что просто-напросто следует вмять один эпизод в другой! Возится Минька с артефактом, ни черта не выходит, а тут ещё мать врывается, начинает доставать («Семьи нет, детей нет, а он сидит в игрушки играет!»).

Ну так совсем другое дело!

«А всё остальное не в счёт»

Сначала мы собирались написать историю о счастливом человеке, который с упорством фанатика выкраивает время на любимое занятие (в данном случае – резьба по дереву). Назвать такую ситуацию фантастической язык не повернётся: и наши друзья, и мы сами только этим всю жизнь и занимались. Другое дело, что куски жизни, не связанные с увлечением нашего персонажа, мы демонстративно пропускали, оставляя в тексте нарочито зияющие дыры (принцип беспяточного чулка).

Потом рассказик преподнёс нам сюрприз. Смешливая бесцеремонная гостья, возникшая из очередной лакуны, квартиру героя покинуть отказалась. Тот отступил, но не сдался. Началась безнадёжная борьба зайца с лисой за лубяную жилплощадь. То есть теперь у героя отбирали не только время, но ещё и пространство, обжимая беднягу всё плотнее и плотнее, пока он не исчез окончательно.

Почему именно корни и резьба по дереву? Уйдя на пенсию, этим увлёкся отец. Да и Белка была неравнодушна ко всякого рода корешкам. Так что рождение лешего Прошки было выхвачено непосредственно из жизни.

Как вы пишете вдвоём?

Ох, и доставали же нас когда-то этим вопросом! И хоть бы кто-нибудь сейчас спросил: как ты пишешь один?

Если каждая фраза выверяется на слух, ясно, что роли обоих соавторов примерно одинаковы. Думаю всё же, сюжетные находки были в основном мои, а языковые – в основном Белкины. До сих пор поражаюсь меткости и неожиданности её сравнений. Помню, на соседнем дачном участке кто-то пилил доску ножовкой. Белка сказала:

– Как будто огромная собака подошла сзади – и дышит.

И поди опиши этот звук точнее!

«Авария»

Редкий начинающий фантаст убережётся от трёх названий: «Пробуждение», «Вторжение» и «Авария». Вот и мы тоже…

Основную мысль подал наш общий друг, бывший когда-то у нас на свадьбе свидетелем, а к моменту подаяния мысли работавший корреспондентом в заводской многотиражке. Материал собирал, не выходя из редакции, по телефону. «Иногда так сидишь и думаешь, – признался он однажды. – Может, никакого завода и нет вовсе? Просто живут в телефоне разные голоса и что-то там отвечают…»

Всё остальное было продиктовано застарелой неприязнью к начальству. Любому.

«Астроцерковь»

Вынашивалась «Астроцерковь» долго, работа над ней шла без спешки да и, насколько помню, без особых сложностей. Единственное, что может показаться интересным: облегчая себе задачу, мы представляли на месте пастыря, как ни странно, писателя-фантаста. Трудна и обидна судьба автора «твердой НФ». Учёные не признают его учёным, литераторы – литератором, народ не понимает, посмеивается. Однако ни единой автобиографической чёрточки в наш рассказ не проникло. Дело в том, что, сами работая в области фантастики, мы оба терпеть не могли довесок в виде слова «научная». Я его и сейчас плохо переношу.

Кстати, вышеописанный приём тоже фигурировал в нашем «техническом втузе». «Когда пишешь о чём-то тебе не известном, найди что-нибудь похожее в окружающей жизни. Пусть это явления разные, но существуют они по одним и тем же законам».

«Государыня»

Вообще-то, по замыслу, должна была получиться повесть. Целое учреждение придумали. Ах, какие там были отделы! Отдел дактилономии (дактилономия – искусство счёта на пальцах), отдел геликософии (геликософия – умение проводить на бумаге улиткообразные кривые). Но главное – там был нулевой отдел, сотрудникам которого вменялось в обязанность в случае надобности возвращать увлёкшихся коллег в реальность из мира грёз, куда те имели обыкновение отлучаться в ущерб работе.

В результате вышел коротенький рассказик. Был он сработан в обычном нашем ключе: столкнувшись с жизнью, фантастика терпит полное поражение, государыню конвоируют до рабочего места – и точка. Но что-то нас не удовлетворяло. Потом позвонил из Москвы друг и издатель, в прошлом – староста Малеевского семинара.

– Что ж вы так безысходно-то? – попенял он. – Ну хотя бы отсвет этих утраченных грёз положили на вашу пыльную действительность…

Ага! Стало быть, не нам одним показалось. Начали думать, как положить отсвет. И вдруг случилось непредвиденное. Разъярённая грёза в лице зеленоглазого Фонтанеля ворвалась в финал и приставила клинок к горлу реальности.

Впервые в поединке с жизнью фантастика у нас вышла победительницей.

«Заклятие»

Печальная мысль о том, что нас даже проклясть нельзя, поскольку мы все давно уже прокляты, обернулась рассказиком о неудаче современной колдуньи, пытающейся сглазить свою порченую соседку.

Подъезд – наш, соседка – наша, а вот из-за портрета ведьмы приключилась творческая ссора. Я видел героиню темноволосой и сероглазой, Белка же видела ведьмой себя. За кем осталось последнее слово – угадайте с трёх раз.

«Пока не кончилось время»

Рассказ родился из ненависти к хронофагам, к пожирателям чужого времени, доводившим нас порой до отчаяния. Чем-то он напоминал «А всё остальное не в счёт». Там мы слили воедино время с пространством, здесь же поставили знак равенства между временем и деньгами.

Надо полагать, начальная стадия ученичества была уже нами пройдена. Куда-то исчез со стены листок с выписанными правилами, выпал из памяти уговор не делать главными героями сумасшедших, алкоголиков и писателей (автопортрета, что ли, боялись?).

Нас потом часто спрашивали, почему героя зовут Калогер. В Византии так называли монахов-отшельников (дословно – «прекрасный старец»). Как явствует из текста, повести «Сталь разящая» и «Слепые поводыри» обговаривались нами уже в то время, но, видимо, имелись серьёзные сомнения в том, что мы когда-нибудь сможем за них взяться всерьёз.

Кроме того, в процессе написания подмечено было ещё одно странное и поначалу встревожившее нас обстоятельство: персонажи продолжали помаленьку отбиваться от рук, явно сопротивляясь первоначальному замыслу. Сначала Фонтанель из «Государыни», теперь вот женщина с набережной. Ей-богу, принимаясь за рассказ, мы и предположить не могли, что пишем про самоубийство и что два года жизни, переведённые незнакомкой на счёт Калогера, были последними её годами.

«Лицо из натурального шпона»

Изображённая в рассказе дверца сейчас находится передо мной, и с неё по-прежнему глядит всё тот же колдун. Когда-то, увидев его впервые, мы с Белкой принялись показывать дверцу каждому, кто бы к нам ни заглянул. Удивительно было то, что некоторых гостей приходилось брать за шкирку и возить физией по книжному шкафу, пока не прозреют.

Естественно, что вскоре как бы сама собой придумалась история о колдуне, выходящем по ночам из дверцы. На должность героя единогласно выбрали лучшего друга, фэна № 1, имя которого слишком известно, чтобы поминать его всуе.

Стилистика в три листика

Принято считать, что всякий порядочный автор обязан выработать собственный жаргон, именуемый стилем. Ни черта он, по-моему, не должен. Неповторимость Михаила Успенского или, допустим, раннего Кудрявцева объясняется, на мой взгляд, вовсе не словесными вычурами, а своеобразием мышления.

Не помню, кто это сказал: пытаясь обрести своё лицо, не забудь предварительно обзавестись головой.

Во-первых, каждая вещь требует своего инструментария. Во-вторых, изложить всё настолько просто, чтобы красивое слово «стиль» читателю и в голову не взбрело, поверьте, очень трудно. Несмотря на все наши с Белкой старания, считалось, что ранние наши рассказы «написаны по-разному, с разных позиций, разной рукой». Когда-то это нас обижало.

Последнее время донимает меня крамольная мысль: а ну как авторский стиль всего-навсего признак внутренней ущербности?

Приведу пример. Везде говорят: беляш. И в словаре – беляш. А я родом из Оренбурга. Там говорили правильнее, на татарский лад: белиш. Во всяком случае, тогда, в середине прошлого столетия. И вот подхожу я к продавщице. Что мне ей сказать? Дайте мне беляш? Измена малой родине. Измена детским воспоминаниям. Дайте мне белиш? Не поймут, на смех подымут. И я говорю: «Дайте мне один из этих белишЕй».

Вот он вам и стиль.

«Пятеро в лодке, не считая седьмых»

Литературная игра, где участники пишут по очереди экспромтом короткие главки общей повести, стара как мир. Студентами мы её усовершенствовали, введя рискованное условие: каждый соавтор должен быть ещё и персонажем. Задача: посадить противника (противников) в лужу, самому же из неё по возможности вылезти. Игра считается оконченной, когда один из партнёров, прочитавши очередную главу соперника, завопит: «Сволочь!» – и начнёт рвать написанное в мелкие клочья.

Став мужем и женой, мы с Белкой по старой памяти частенько так забавлялись, причём каждый раз я оказывался в проигрыше. Но в том случае, о котором сейчас пойдёт речь, противник мне достался послабее. Когда-то мы с ним были сокурсниками, потом стали сослуживцами. И вот от большой тоски решили в рабочее время учинить нечто подобное. Вчерне прикинули сюжет: несколько сотрудников нашего НИИ (и мы в их числе), участвуя в гребной регате, проваливаются во времена татарского нашествия…

Каюсь, сладил. Только он себя с кола снимет – я его опять на кол посажу. В конце концов соперник завопил: «Сволочь!» – схватил рукопись и куда-то унёс. Больше я её не видел.

А через несколько лет стало вдруг жаль сюжета, и мы с Белкой, честно предупредив моего бывшего супротивника о наших намерениях, решили восстановить текст, доведя его при этом до профессионального уровня. Так я нежданно-негаданно сделался персонажем собственной мини-повести (электрик Альбастров).

Однако литературная шалость упорно не желала становиться литературным произведением. Мало того, она не желала даже ложиться на бумагу. Наконец кого-то из нас осенило, что все наши герои – разных национальностей (могли бы, кстати, сразу вспомнить правило из «технического втуза»: прежде всего найди то, чем один герой отличается от другого). После этого открытия дело пошло быстро и весело.

Далее, как водится, начались чудеса. Коллеги москвичи увидели в нашей мини-повести грубый антисемитский выпад, а питерцы недовольно заметили, что нельзя низводить такую страшную тему, как КГБ, до уровня анекдота. Будто что-то от нас зависело! Капитан Седьмых когда-то учился с нами на филфаке. Так кому ж его знать, как не нам! Если идёт из бани – соврёт, что из библиотеки. А если из библиотеки – соврёт, что из бани. Конспирация…

«Полдень. ХХ век»

Метранпаж «Волгоградской правды», бывший десантник, рассказывает, как они возвращались с учений:

– Шоссе – прямое-прямое. Поставили броневичок на первую скорость, сами все вылезли: идём не спеша по обочине, мячик друг другу перепасовываем…

– А вы за водкой свой броневичок гонять не пробовали?

Из этого вот зёрнышка всё и проросло. И поехал броневичок за водкой.

«Авторское отступление»

В рассказах ещё так-сяк, а вот в повестях герои распустились окончательно и зачастую плевать хотели на планы своих создателей. Пока обдумываем, вроде всё идёт как надо, а стоит сесть за машинку – тут же кто-нибудь из персонажей такое отмочит, что весь сюжет летит к чёрту – и передумывай его заново. Хотя, возможно, герои занимались этим и раньше – исподтишка. Теперь же их поведение напоминало саботаж, местами переходящий в бунт на корабле.

Явление это заинтересовало нас до такой степени, что в итоге возник рассказ о соцреалисте и неподатливой героине.

Кое-кто из собратьев по перу тут же обвинил соавторов в кокетстве, ибо не может персонаж себя вести. Может-может! А вот если он действует строго по плану, то, стало быть, ещё не ожил. Стало быть, ещё картонный.

Искушённого читателя трудно чем-либо ошеломить. Единственный способ – ошеломить за компанию самого себя, но это большая удача.

Помню, прочтя небольшой рассказ питерца Л., я взял автора за лацканы и сказал:

– Слава! А ну-ка честно! Ты с самого начала знал, что оба твои героя – оборотни?

– Нет, – сиплым преступным шёпотом сознался он. – Я думал сначала, они оба – люди…

Стало быть, не только у нас персонажи разнуздались.

«Не будите генетическую память»

Хороший знакомый (впрочем, плохих у нас не бывает) рассказывает взахлёб о том, как он с женой присутствовал на вечере некоего экстрасенса:

– Загипнотизировал мужика и говорит: «Покажи, что ты делал в доисторические времена!» Тот стал на четвереньки и завыл…

– Саш, – умоляюще перебиваю я. – А можно мы об этом напишем?

– Вообще-то я сам собирался, – величественно изрекает он. – Ну да ладно! Пишите!

Потом, правда, выяснилось, что писать об этом собирался не он – собиралась его жена, тоже литератор. Тем не менее в течение нескольких лет он пил из нас кровь, вопрошая при встрече: «Где посвящение? Почему рассказ без посвящения?»

Спустя каких-нибудь тринадцать лет – посвятили.

Лучше поздно…

Так вот, этот наш знакомый не раз признавался: «Ну не прозаик я! Нет у меня чугунной задницы…»

Да, не прозаик. Поэт. Однако дело, как мне кажется, не в отсутствии чугуна. Напишет Саша пару-тройку глав (кстати, безукоризненных) – и, естественно, попадает в первый тупик. Потопчется, потрогает глухие стены – и, махнув рукой, приделает эпилог. То есть изложит скороговоркой, что он, собственно, хотел сказать этим произведением.

А между тем самое-то главное начинается, когда тупик взломаешь. Башкой проломишь. А больше, увы, нечем.

«Разрешите доложить!»

В «Народных русских сказках» Афанасьева встречается такой сюжет: солдат с мечом в руках охраняет принцессу, к которой должен прилететь трёхглавый змей. В детстве, помню, меня этот анахронизм сильно возмущал. Солдат – и вдруг с мечом! Меч – атрибут богатыря, а солдат должен быть с чем-нибудь огнестрельным.

Лет в тридцать пять детские впечатления аукнулись – возник соблазн сложить сказку о солдате с автоматом. Скажем, потерял рядовой оружие. Ищет. А вокруг – колдовство, опасности всякие… Но для этого надо было построить сказочный мир и сообразить, как в него попасть.

К счастью, прилетел в гости из Ашхабада тот самый друг детства, что опубликовал нашу «Вторжуху». Сели мы с ним на кухне и за несколько дней придумали и квадратные поляны, и растущие на деревьях банки с тушёнкой, и вроде бы даже способ проникновения в этот солдатский рай.

Казалось бы: сюжет есть, мир есть – садись и пиши. Ан фиг! Опять чего-то не хватало. В отчаянии отставили машинку, попробовали снова писать от руки. Не помогло. Дальше первой страницы дело не шло.

Зато какое было ликование, когда мы сообразили, что сказка должна кем-то сказываться, что вся эта наша история представляет собой растущий снежный ком вранья. А главной находкой, я считаю, был, конечно, образ слушателя (читателя). Товарищ старший лейтенант. Ох и помаялись мы с ним! Ну как можно представить, например, товарища старшего лейтенанта без матерных выражений, тем более когда ему на уши такую лапшу вешают? Но уснащать текст инвективной лексикой мы себе запретили с самого начала. Выход нашла Белка – заменять мат выражениями, совершенно не свойственными нашему незримому персонажу («Вот и я говорю, непредставимо, товарищ старший лейтенант…»).

Друзья, которым мы по старой привычке пытались зачитывать вслух отрывки, недоумённо морщились. Им почему-то показалось, что мы пишем сатиру на советский строй. Демократам подтявкиваем. Но ещё хлеще была реакция журнала «Советский воин». Узнав о том, что Белка самовольно передала им рукопись, я мысленно охнул. Нашла кому! Два авторских листа издевательства над Уставом! Сказку, однако, в журнале приняли с восторгом. Только вот название не понравилось – «Разрешите доложить!» Какое-то оно, знаете, не в духе «Советского воина»… Заменили. «Нет Бога, кроме Бога». Ну, это, согласитесь, совсем другое дело. Это – в духе.

С эпиграфом отдельная история. Обеденный зал Дома писателей в Дубулты. Горблюсь за пустым столиком (жизнь не вышла, пишу плохо, обслуга не замечает), а мимо вальяжно шествует Аркадий Стругацкий. Внезапно меняет маршрут и присаживается напротив. Не верю происходящему. Нет, встречаться-то мы и раньше встречались, просто поговорить не удавалось. Не зная, с чего начать беседу, я каждый раз застенчиво стрелял у него сигаретку, после чего терялся от собственной наглости – и немел.

– Прочел вашу сказку. Хорошая вещь. Только вот эпиграф… «Усиленно читай Устав». У нас в полку цитировали: «Читай усиленно Устав».

– Аркадий Натанович! – обомлев от похвалы (хотя уже знал, что он никого никогда не ругает), отваживаюсь я. – А не подскажете, чьи это стихи? Приписывают Суворову, даже Петру Первому. Но этого же не может быть!

Усмехается в усы:

– Конечно, не может. Знаете что? Посмотрите-ка у Драгомирова. Очень на него похоже…

Встает и шествует дальше. Вскакиваю:

– Аркадий Натанович!

Оборачивается:

– Да?

– Давно хотел сказать… Спасибо вам…

Предостерегающе выставляет ладонь:

– А вот этого не надо. Мы вот тоже своим учителям говорили: «Спасибо, спасибо», – а они взяли все и умерли…

Это была последняя наша встреча.

«Улица Проциона»

Настало время, когда представители творческой интеллигенции, будто сговорившись, кинулись в экстрасенсорику, оккультизм и на ловлю летающих тарелок.

– Ребята! – терпеливо втолковывали мы им. – Ну, допустим, прилетят ваши инопланетяне. И что будет? Да то же самое и будет – только хуже…

Собеседники всплескивали руками, ахали:

– А ещё фантасты!

С чего они решили, что идиот и фантаст – синонимы?

В конце концов мы не выдержали и попробовали растолковать на пальцах, что выйдет, нагрянь в Волгоград посланцы иного разума. Те же интуристы – никакой разницы! Выглядят иначе? Ну так к неграм же привыкли – и ничего…

А тут ещё рядом с домом пролегала (и пролегает) улица Хиросимы – фантастическое образование, возникшее за одну ночь до приезда японской делегации. В начале её располагались (и располагаются) тот самый памятник, облицованный мраморной плиткой, и деревце, посаженное в честь дружбы двух народов, побратавшихся ещё при Порт-Артуре. Деревце регулярно засыхало, но к каждому очередному визиту японцев успевали высадить новое. Зелёное.

Словом, как всегда, даже ничего и придумывать не пришлось.

Читатели долго нас потом пытали: «Так что же именно забирают проционцы в обмен на свои поганые артефакты?» А ведь в рассказе это было дано прямым текстом: душу! Душу мы свою отдаём за иностранные безделушки.

А кстати! Чем это вам японцы не инопланетяне?

Но об этом чуть позже.

«Отдай мою посадочную ногу»

Замечательный волгоградский поэт (наш хороший друг, естественно) сказал однажды:

– Да что там ваша фантастика! Тут недавно в селе (следует название) на околице шар-зонд опустился. Срочно грузовик за ним выслали. Приезжают: глядь, а шара-то уже и нет. Весь на хозяйственные нужды разошёлся. Учёные потом по хатам ходили, по частям собирали. А если бы не шар? Если бы летающая тарелка? Тоже бы ведь раскулачили…

Два года мы лелеяли этот сюжет, не знали, как подступиться. Вроде всё под руками: обстановка, местный колорит, персонажи знакомые… Одной какой-то мелочи не хватало, а без неё история не хотела начинаться. И вдруг вспомнили незабвенную детскую страшилку: «Отда-ай мою золоту-ую руку-у…»

Сели за машинку и в течение двух дней с удовольствием написали всё от начала до конца – можно сказать, без черновика.

«Миссионеры»

Первая попытка прописать иной мир во всех подробностях. Где-то у меня до сих пор хранится картонная папка с эскизами парусных авианосцев, набросками карт (в том числе и карт распространения того или иного диалекта), словариками, выписками из удивительной книги о полинезийских мореплавателях «We, Navigators» и т. д.

Мы сознавали, что вторгаемся на творческую территорию Стругацких (островные империи, сопляки с гранатомётами, бесконечная бессмысленная война), но полагали, что восемь лет самостоятельной работы не позволят нам стать очередными подражателями Братьев.

Детская придурь (сбежать в первобытную Полинезию) обернулась попыткой защитить идиллический выдуманный мирок от вторжения европейцев, в результате чего мы так изуродовали несчастные острова, что конкистадоры скромно курят в сторонке. Ей-богу, намерения у нас были самые благие. Нам и вправду не хотелось, чтобы «рай по правому борту» сменился адом, однако повесть оказалась сильнее, а главное, умнее нас самих.

Кстати, нормальное явление. Мало того, если вдруг увидите, что автор умнее собственной книги, будьте осторожны с таким человеком.

Пользуясь случаем, спешу передать запоздалую благодарность всё тому же питерскому Л., вдребезги разнёсшему один из первых вариантов «Миссионеров» (тогда это ещё называлось «Бумеранг»).

– Да не смогут они там добыть нефть! – неистовствовал он. – При их уровне технического развития? Бросьте, ребята…

Развалил нам, гад, всю экологию с технологией. Называется, погостить приехал!

– Ладно, – зловеще произнёс кто-то из соавторов. – Сломал – чини. Пока не придумаешь замену нефти – жрать не дадим!

Вы не поверите, но ему хватило получаса, чтобы вспомнить «бразильский вариант» и варварски разомкнуть производственный цикл: горючее островитяне получают, перегоняя в спирт сахарный тростник, а барду, не перерабатывая, сбрасывают по наклонным канавам в бухты. Самотёком. Особенно впечатлили нас семиметровые хребты серой зловонной пены вдоль берегов.

Понятно, что гость был немедля накормлен.

Была, помню, ещё одна сложность: мы с Белкой никогда не ставили себе особого условия, чтобы герой обязательно занимал незначительную должность («маленький человек»), тем не менее до сей поры других персонажей у нас просто не водилось. В «Миссионерах» же, куда ни плюнь, либо стратег, либо правая рука стратега, то есть люди, распоряжающиеся жизнью и смертью подчинённых. Загадочные существа. Страшноватые.

Повесть приглянулась публике, огребла «Еврокон-90», но, как к ней относиться, не знаю по сей день. Она многое нас заставила понять, но совершенно была не понята читателями. Мне кажется, всех очаровало именно то, что ужасало авторов: романтика пренебрежения личностью во имя целого.

«Пусть видят»

Более десяти лет Белка работала корректором в Нижне-Волжском книжном издательстве, так что в смысле грамотности сдаваемые нами рукописи выгодно отличались высоким качеством. И грех было ничего не написать о трудовых буднях издательства. Фантастику мы, по обыкновению, свели к минимуму. Кроме ангела, явившегося в конце рассказа за скоропостижно скончавшимся героем, её, можно сказать, и нету. История чисто русская и, подобно большинству наших текстов, на другой язык непереложимая.

Пару лет назад везут нас в автобусе по Питеру на конгресс «Странник». Кто-то деликатно трогает меня сзади за локоть.

– Господин Лукин…

Несколько ошарашенный, оборачиваюсь – и вижу две лучезарные японские улыбки.

– Скажите, пожалуйста, что такое «гробинка»?

– Что?!

– У вас тут написано «нос с гробинкой».

Смотрю – и цепенею. Они читают тот самый рассказ.

– Понимаете… – пытаюсь растолковать я. – Герой рассказа – корректор… Человек, который правит ошибки. «Нос с гробинкой» – это именно ошибка. Правильно – «нос с горбинкой». Горбинка, понимаете? Это когда нос горбатый…

Внимают, сопровождая каждое моё слово вежливейшим кивком.

– А гробинка что такое?

Я теряюсь.

– Гробинка – от слова «гроб», – приходит на выручку Надя, моя жена (в прошлом – лучшая Белкина подруга). – Гроб. Деревянный ящик, в который кладут мёртвого человека…

– А-а… Мёртвого человека? – ликуют они, разом всё уяснив.

Впрочем, улыбки их тут же гаснут, и на самурайских личиках вновь проступает недоумение. Почти тревога.

– А что такое «гробикну»?

Мне совсем становится не по себе.

– Ну, видите ли… Корректор с перепугу исправил «гробинку» на «гробикну»… То есть исправил неправильное на ещё более неправильное…

– Так в этом нет политики? – озабоченно спрашивает японский гость, слегка понизив голос.

Полная оторопь.

– Политики?..

– У вас тут написано: «Был бы жив дедушка Сталин, он бы тебе показал гробинку…»

К счастью, автобус останавливается. Прибыли. Гостиница. Выпадаю наружу мокрый и измочаленный.

– Понял теперь? – хмуро ворчит кто-то из собратьев по кейборде.

Видно, и его пытались перевести на японский.

«Чёрный сон»

1992-й год. Времена за окном клубились невероятные. Фантастика стремительно утрачивала смысл. Такое впечатление, что действительность решила отомстить за всю нашу писанину разом. «Ах вы меня наизнанку выворачиваете? Так я сейчас сама без вашей помощи вывернусь! Ох вы у меня, голубчики, и попрыгаете…»

Это был даже не кризис. Кризис – чепуха, нормальное творческое состояние. А когда перестаёшь понимать, ради чего ты, собственно, пишешь, – вот тогда становится по-настоящему страшно.

Мы растерялись. За целый год с трудом одолели всего пару маленьких рассказов. Один решили оставить на запчасти, второй был «Чёрный сон». Откуда взяли тему? Да из-за окна же и взяли! То, что стряслось со страной, и впрямь напоминало ночной кошмар.

А рассказик-то, как потом выяснилось, был первой ласточкой. Будучи по сути фантастическим, он тем не менее не содержал ни единого чисто фантастического элемента. Что, собственно, произошло? Человеку из 1913-го года и человеку из 1975-го приснился 1992-й. Оба проснулись в ужасе.

Сапожник без сапог

Примечательно, что, начав писать фантастику, мы стали меньше её читать. Не сразу. Первые годы я пасся в уникальной (ещё не распроданной по нужде) библиотеке фэна № 1, одолевая в оригинале Желязны, Хэмбли, прочих англо-американских авторов. Вникал в технику написания. Потом стал подрабатывать переводами.

Сейчас соглашусь читать фантастику разве что под дулом крупнокалиберного пулемёта. Дело в том, что в наши дни она большей частью превратилась из средства познания жизни в средство развлечения, а я не люблю, когда меня пытаются развлекать. Становится ещё скучнее.

Перечитываю классику.

Впрочем, бывают исключения. Их – два. Первое: как член литературного жюри я обязан ознакомиться с произведениями, попавшими в финал. Второе (оно же главное): есть несколько любимых мною авторов. Но читаю я их не потому что они фантасты, а потому что пишут хорошо.

«Семь тысяч я»

Получается, что это был последний написанный в соавторстве рассказ. Уверен, что чёртовы доброхоты со всех сторон нашёптывали Белке примерно следующее: «Как ты могла унизиться до фантастики? Ты же талантливая поэтесса!»

Головы бы им поотрывать! В итоге она не только бросила прозу, она ещё и уничтожила перед смертью свой архив. Все стихи пропали. Те, что были потом опубликованы, я сплошь и рядом восстанавливал по памяти.

Подманить Белку к пишущей машинке становилось труднее и труднее. Но на сей раз уж больно велик был соблазн. Первая фраза (а часто с неё-то всё и начинается) выпеклась на славу: «Я сразу же заподозрил неладное, увидев в его квартире осёдланную лошадь».

Умножение персонажа при помощи петли времени – приём древний. Склока с собственными двойниками тоже описывалась не единожды. Но вот до неуставного отношения к самому себе, кажется, мы додумались первыми.

Рассказ не получился, и пришлось его переделывать. Промахнулись с главным героем. Вышел он у нас ходульный, полупрозрачный. Положительный. А ведь уже с первых слов рассказа можно было понять: дубина дубиной! По этой-то первой фразе мы и выровняли потом весь остальной текст.

Это было что-то вроде бабьего лета. Затем соавторство наше распалось. «Сталь разящую» мне уже практически пришлось дописывать самому, хотя обговаривали мы её вместе – в течение нескольких лет.

«Сталь разящая»

«Да поразит тебя металл!» Даже не смогу припомнить, в котором году и чьей рукой была впервые написана эта фраза. Перебирая старые бумаги, я натыкаюсь на неё то и дело. Белкин почерк, мой почерк, машинопись. И всюду одно и то же: «Да поразит тебя металл!» А дальше чистый лист.

Несколько лет мы придумывали этот мир. Белка, подобрав под себя ноги, сидит на коврике, вяжет. Я расхаживаю из угла в угол. И постепенно проясняется планета, где люди вышли из войны, а металл слепо продолжает сражаться. Для туземцев он теперь не более чем стихийное бедствие.

Наконец кто-то из нас садится за машинку.

«Да поразит тебя металл!»

И на этом всё останавливается.

Теперь я даже знаю почему. В 80-х издатели и рецензенты убеждали нас не трогать современность и сочинить что-нибудь про будущее, про космос. Естественно, мы назло им закапывались в быт. То ли из упрямства, то ли из озорства, но нам всегда хотелось делать именно то, что в данный момент не одобрялось.

Однажды Диогена спросили: «Почему ты идёшь в театр, когда все уже оттуда выходят? Представление кончилось». «Именно поэтому», – ответил киник.

Так вот, в 90-х годах критика вдруг объявила с ликованием, что космическая тема умерла и что фантастика отныне – это прежде всего социальная сатира. Стало быть, пришла пора супругам Лукиным осваивать иные планеты. И повесть ожила.

Первую треть её одолевали вдвоём. Добивать пришлось одному. Тем не менее «Сталь разящая» – это именно соавторская работа.

Долго нам потом ставили в вину смерть героини.

– Переделайте финал, – твердил наш питерский друг.

– Слава! – пытался вразумить я его. – Финал не переделаешь. Можно только переписать вещь целиком. Чага обречена с первой фразы!

– Да поразит тебя металл? – осведомился он не без иронии.

– Не только. Она обречена в любой фразе повести. Ну сам читай:

«– Ты говоришь: если бы мы не нашли друг друга…

– Меня бы убил первый встречный, – тихо подтвердила она.

– Сталь разящая! – еле вымолвил Влад. – Слушай, как хорошо, что этим встречным оказался я!»

– И что?

– Ну он же сам! Сам фактически признаёт, что оказался тем самым первым встречным! Убийцей!

Л. в сомнении качал головой.

Хеппи-энд ему подавай! Жени да жени Гамлета на Офелии… Сумароков выискался!

«Словесники»

Всё пришлось начинать заново, причём даже не с нуля. Скорее с отрицательной величины. Мне предстояло не просто написать рассказ, но доказать (в первую очередь себе самому), что я могу работать один. Легко сказать! У супругов Лукиных – известность, четыре «Великих кольца», медаль «Еврокона», другие какие-то награды. А я никто и звать меня никак.

Как возник замысел – не помню. Помню только, что работал сторожем при компьютерах, включал по ночам хилый «Макинтош» – и тупо начинал прилаживать слово к слову. Никогда ещё текст не давался мне с таким трудом. Зная свой поганый характер, написанного никому не показывал: не дай бог, скажут слово поперёк – всё тут же и остановится. Особенно угнетала тишина. Я-то ведь привык каждую фразу проговаривать вслух. В итоге заработал стариковскую привычку невнятно бормотать – прямо хоть в психушку сдавайся.

Сейчас мне кажется, что над «Словесниками» я корпел год, не меньше. А потом ещё года два не решался предложить для публикации. Боялся, что сочтут графоманией.

«Delirium Tremens»

Один знакомый (художник, естественно) рассказал, как с ним однажды приключилась белая горячка. Была она у него какая-то неклассическая: ни чёртиков, ни шмыгающих белых мышей, ни даже зелёного змия. Не говоря уже о розовых слонах. Ну вот например: выходит он в кухню и видит, что его сожительница, за которой он минуту назад закрыл входную дверь, преспокойно сидит на табуретке. «Ты что, – удивляется он, – на работу не пошла?» Та ему что-то отвечает. А головой тряхнул – глядь! – нет сожительницы.

Короче говоря, его алкоголические видения ничем не отличались от реальности. То есть вообще ничем!

Я его слушаю, а у самого мурашки бегают. А ну как, думаю, вся наша жизнь – такая же белая горячка? Похожа ведь…

Крепко пьющих друзей у меня хватало. Опросил каждого, узнал, как и что при горячке бывает. Загрузившись фактурой, принялся за рассказ. Героями, разумеется, сделал знакомых. По сравнению со «Словесниками» работалось легко. То ли уверенности прибавилось, то ли уже научился справляться один.

Как делать романы

– Ребята, – сказал я. – Как вы их вообще пишете, романы эти?

– А ты что, не умеешь? – спросили меня с интересом.

Дело происходило в Москве году этак в 1994-м на одном из наших фантастических сборищ.

– Сейчас научу, – успокоил меня видный фантаст Г. – Составляешь подробнейший план, а потом, не отступая ни от единого пунктика, тщательно его прописываешь. Понял?

– Ага, – сказал я и подошёл с тем же вопросом к видному фантасту Л. (не тому Л. – другому).

– Очень просто, – заверил он меня. – Главное – не знать, что у тебя произойдёт на следующей странице.

Любопытно, что, когда я всё-таки вышел за десять авторских листов, сам собой возник третий метод, этакое среднее арифметическое: я знал, чем кончится дело, но понятия не имел, как до этого финала будут добираться герои.

«Манифест партии национал-лингвистов»

Не переведись я в свое время из Оренбургского пединститута в Волгоградский и не утрать контакта со своим научным руководителем, наверное бы, стал лингвистом, и тогда взамен «Манифеста» вы имели бы серьёзный учёный труд.

В интернете долго спорили: прикол это или как? Между прочим, вопрос довольно сложный. То, что человек боится высказать всерьёз, он обычно излагает в форме шутки.

На немедленное создание «Манифеста» меня подвигла собственная болтливость. На «Фанконе-95» подвыпившие филологи (и я в их числе) затеяли спор на узкоспециальные темы. Тут меня вдруг прорвало, и я закатил часовую речугу, содержание которой приблизительно соответствовало будущему «Манифесту». Когда спохватился, всё нажитое уже было предано гласности. Понадеялся, что за ночь собеседники забудут, о чём шла речь, – не тут-то было. Утром меня разбудили и сунули на подпись черновой список членов партии национал-лингвистов.

По возвращении в Волгоград пришлось с порога сесть за машинку и срочно занести всё разглашённое на бумагу.

«Там, за ахероном»

По темпам написания эта крохотная (3,5 авторских листа) повесть равных себе не имеет. Начата в 1984-м году, закончена в 1994-м. Десять лет. «Миссионеры» (семь лет) вынуждены довольствоваться вторым местом.

А дело было так: в чёрные (как нам тогда казалось) времена разгрома клубов любителей фантастики староста Малеевского семинара предложил для поддержания боевого духа написать коллективную повесть (по главе на рыло). Супругам Лукиным, как наиболее пострадавшим от разгрома, доверили её начать. Тема – любая. Максимальный размер главы – три с половиной машинописных странички.

Сказать по правде, к идее коллективных повестей мы относились весьма скептически. Никогда из этого ничего хорошего не выходило, и самый яркий тому пример «Большие пожары». Дня два мы сомневались, а затем вдруг из ничего, вопреки Ломоносову, возникли три соблазнительные идеи:

1. Перевести Дантов ад на хозрасчёт – пускай грешники сами для себя уголёк потаскают.

2. Поместить во второй круг (а куда же ещё!) дона Жуана, дав ему в сотоварищи какого-нибудь нашего бабника из древнерусской литературы. Кандидатов было двое: Фрол Скобеев и Савва Грудцын. Однако Савва успел постричься перед смертью в монахи. Оставался Фрол Скобеев.

3. Учинить побег из ада, угнав при этом ладью Харона.

4. А дальше пускай расхлёбывают.

Задачу перед собой поставили двоякую: написать обе главы, с одной стороны, как можно лучше, с другой стороны, так, чтобы максимально затруднить работу нашим продолжателям. Зачем? А из озорства! Мы относились к этому как к игре.

Многочисленные сюжетные ловушки, главной из которых было превращение дона Жуана в женщину, сработали: кто-то из коллег оскользнулся в быт, кто-то в порнуху – и повесть увязла. Пару дней мы ходили глупые и гордые: ну как же! Всем нос утёрли!

А несколько лет спустя мне вдруг пришло в голову, фигурально выражаясь, развернуть шахматную доску и доиграть проигранную партию за противника. Иными словами, продолжить повествование самим. Белка поначалу к предложению отнеслась без энтузиазма, сказав, что идея себя исчерпала, но потом увлеклась, и мы написали третью главу, где дон Жуан попадает в женскую наркологию. Глава вышла ужасная. Нет, сама по себе она, может, была и хороша, но по стилю никак не сочеталась с первыми двумя. Принявшись живописать мерзопакости окружающего нас бытия, мы угодили в собственную сюжетную ловушку, скатились в натурализм. Содрогнулись – и бросили.

Всё же время от времени я мысленно возвращался к «Ахерону», однако повесть оживать не хотела. На дворе издыхала перестройка. Рушилась страна, рушилась мораль, всё рушилось. И сам собою внезапно возник сквозной образ: Царство Божие, разложившееся сверху донизу! То, что с нами происходит, и побег дона Жуана из ада – взаимосвязаны! Вот, оказывается, в чём дело!

Вдобавок при каждом новом перечитывании дантовского «Инферно» всё яснее становилось, что ад – это тот же ГУЛАГ. Только вечный.

Поделился открытием с Белкой, но было поздно. К фантастике она охладела, а потом ещё ударилась в религию. «Ахерон» стал для неё символом дьявольского искушения. Особенно доставалось мне за апостола Петра, которого я, кстати, ненавидел с младых ногтей – за тройное отречение. Видимо, полагал по наивности, что уж сам-то бы я ни за что не отрёкся.

Дальше – больше. В 1994-м году баптисты, к которым пыталась примкнуть Белка, молились всей общиной, прося Всевышнего, чтобы Он не дал мне дописать двух последних глав. Всевышний их не послушал – и точка в повести была поставлена.

– Хорошо, – сказала Белка. – Публикуй. Но чтобы моего имени там не было. Ты это писал один.

15 мая 1996-го года я вернулся из Питера с «Бронзовой улиткой» и «Интерпрессконом», полученными за «Ахерон». Как раз к похоронам. Белка умерла за день до моего приезда.

«Разбойничья злая луна»

До сих пор не знаю, благодарить ли мне тогдашнее моё издательство или же ненавидеть. Первый раз в жизни я взял аванс под ещё не написанную книгу. Подрядился сдать рукопись в течение полугода. Но о какой писанине могла идти речь после Белкиной смерти? Вдобавок чуть ли не на следующий день после сороковин провалился пьяный в траншею и расплющил левый голеностоп. Месяц на растяжке, потом загипсовали и отправили домой.

Связался с издательством. Ответ их меня добил: никаких отсрочек. Книга должна быть сдана через три месяца.

Нет, кто бы спорил, сама по себе прикованность к койке весьма способствует творческому процессу. Тем более что мир был давно уже придуман: бесконечные пустыни, легенды о каком-то там море, отсутствие крупных копытных, колёсные парусники. Да и поведение героя представлялось более или менее ясно: он пытается лечь на дно, а жизнь не даёт ему этого сделать.

Да, но язык! Имена, названия населённых пунктов, государств – откуда всё это взять? Если работать серьёзно, то надо засесть в библиотеке (об интернете тогда ещё понятия не имели) или же раздобыть словарь какого-нибудь экзотического наречия и на его основе смоделировать говор моих кочевников.

Какая, к чёрту, библиотека! Я до кухни-то еле добирался.

Диван. Над диваном – книжные полки. На полках – книги моих друзей. С автографами.

И я первый и, надеюсь, последний раз в жизни решился на безобразную авантюру: стал использовать в качестве названий стыки слов с книжных корешков. Думаете, кто такой бунтовщик Айча? Это Николай Чадович. А Рийбра? Это Юрий Брайдер. А кочующее озеро Хаилве? Михаил Веллер.

Не делайте так.

Хотя, честно сказать, язык вышел довольно правдоподобным. В нём начали мерещиться корни и суффиксы. Ну, понятно: многие имена оканчиваются весьма похоже.

Всё-таки, наверное, издательство поступило правильно, взяв меня в ежовые рукавицы. Иначе бы просто пропал.

«Дело прошлое»

Враньё, оперённое правдой. Я не доверяю средствам массовой информации. Когда на них ссылаются, обычно говорю: «Я и сам такое могу придумать». А поскольку эту мою фразу обычно расценивали, как хвастовство, я однажды решил себе доказать, что и впрямь могу произвести на свет мистификацию, достоверную во всех отношениях.

Факты, приведённые в рассказе «Дело прошлое», действительно имели место быть. Кроме одного. Меня никто никогда не вызывал в КГБ. Удивительно: многие наши друзья признавались задним числом, что их туда приглашали, и не однажды, расспрашивали про нас с Белкой, какие-то рукописи предъявляли. А вот нас самих не тронули ни разу. Как-то даже обидно.

Почему меня, согласно рассказу, расспрашивали именно о котах? Во-первых, не помню периода, чтобы в дому не было кота или кошки. И стоило гостю выказать к ним неприязнь, как следовала немедленная кара. Кто-нибудь из нас ронял задумчиво: «Если верить статистике, все диссиденты ненавидят собак, а все сталинисты – кошек».

Что тут начиналось!

– Ну я, например, терпеть не могу кошек…

– Значит, сталинист.

– Это почему же я сталинист?!

– Раз кошек не любишь – сталинист.

– Я не сталинист!!!

– Как же не сталинист, если кошек не любишь?

Бывало, что и до белого каления доводили… Так о чём же ещё, скажите, мог говорить со мной майор КГБ, как не о кошках?

«Приснившийся»

Этот ночной кошмар явился мне в детстве. Причём дважды, хотя и по-разному. Действительно, вставал из сундука жилистый синеватый покойник и, слепо оглядевшись, уходил в незастеклённое окно. А мы вдвоём с каким-то незнакомцем, вжавшись спинами в каменные стены, ждали его возвращения. До утра.

Удивительный случай: на следующую ночь сон повторился, но уже не в первом, а в третьем лице. Чувствуя себя в полной безопасности, я до самого пробуждения с любопытством наблюдал со стороны за насмерть перепуганным самим собою, знающим, что мертвец непременно вернётся.

Ужастиков я писать не могу. Хоррор в моём исполнении обязательно обернётся зубоскальством. Но один-то раз попробовать можно? Сменил по некоторым причинам пол мертвецу – и приступил. Не получилось. Бросил. И так несколько раз подряд в течение добрых полутора лет. Наконец додумался поменять местами спящего с приснившимся и кое-как рассказик этот домучил.

«В стране заходящего солнца»

Для начала придумал существ, которые к работе относятся, как к сексу, а к сексу – как к тяжёлой ненавистной работе. Согласно черновому замыслу, действие должно было разворачиваться бог знает где: то ли в тридесятом царстве, то ли на другой планете. Выяснилось однако, что и то и другое – лишняя сущность. Зачем привлекать на помощь иной мир, когда то же самое прекрасно вписывается в нашу с вами жизнь?

Ей-богу, пиши мы вдвоём с Белкой, поступили бы точно так же.

В итоге я изобразил секс в виде утомительной медицинской процедуры, зато обстругивание дощечки представил в самых сладострастных тонах. По этому поводу забавный у меня вышел разговор по телефону с редактором журнала.

Он: Как хочешь, а порнографическую сцену надо смягчить.

Я (без тени юмора): Ты про первую сцену или про вторую?

Он (в ужасе): Ка-кую вторую?!

Складывался рассказ легко, подчас меня самого удивляло то, с какой лёгкостью трудоголики занимают нишу алкоголиков, банка с олифой заменяет бутылку самогона и т. д. Зато над финалом пришлось поломать голову. По замыслу рассказ кончался обстругиванием дощечки (порнуха № 2). Блёклая концовка – сам чувствовал. Помогли первые читатели. Намекнули, что слишком рьяно бороться с трудоголиками – тоже трудоголизм.

Оставалось только, как говорят драчливые маляры, нанести последний удар кистью.

«Труженики зазеркалья»

Все истории о зазеркалье неизменно разочаровывали меня тем, что стоило герою пересечь грань стекла, как зеркало немедленно выпадало из действия. Им пользовались как лазейкой в самом начале повествования и больше к нему не возвращались. Разве что в финале.

Гораздо интереснее (да и логичнее) было представить, что отражения – народ служащий. В картишки перекинуться, пока некого отражать, – это пожалуйста, а вот надолго отлучиться со своего рабочего места – ни-ни!

Так, помаленьку, за зеркальной гранью начал складываться знакомый мир кулис. Взаимоотношения отражений с распорядителем и друг с другом были срисованы со взаимоотношений театрального персонала.

«Тружеников» я начал с нескольких отрывочных набросков из жизни зазеркалья. Потом наброски сложились, срослись, обрели последовательность. Честно сказать, я даже не знал, что произойдёт дальше, предоставив героям полную свободу.

Кстати, о героях. Мало того, что я по нашей с Белкой старой привычке призвал в их ряды друзей и знакомых, я им даже оставил поначалу настоящие имена и фамилии. Но потом, когда весёлое повествование внезапно обернулось какой-то жутковатой стороной, стало не по себе. Получалось, что я, подобно ненавидимым мною политикам, распоряжаюсь живыми людьми, явно вовлекая их в беду.

Срочно пришлось всех переименовать.

«Мгновение ока»

Замысел рассказа относится к временам доисторическим. Сам «принцип пьяницы» я извлёк из интереснейшей книги Смаллиана о парадоксах логики. На первом Малеевском семинаре (1982 г.) я, помнится, уже грозился эту историю написать. Однако немедленному претворению угрозы в жизнь кое-что препятствовало.

Выносить действие за рубеж или в условную страну не хотелось, а советская милиция была тогда недостаточно коррумпирована и не имела понятия о компьютерах. Главная же препона заключалась в том, что Белке замысел не приглянулся.

Тем не менее я потом довольно часто надоедал знакомым программистам, выпытывая, может ли вообще приключиться что-нибудь подобное. Программисты отвечали: может.

Наконец коррупция и компьютеризация захлестнули страну окончательно – и замысел быстро оброс выхваченными из жизни подробностями. Двадцать лет спустя.

Что теперь

Совместные наработки кончились. Всё, что мы когда-то придумывали вместе, – дописано. Конечно, я и по сю пору использую Белкины выражения и словечки, сохранившиеся в черновиках, в домашнем альбоме, в памяти, однако всё реже и реже.

Кстати, фраза из «Глушилки» (2003): «Пел «Очи чёрные», причём врал, как даже цыган не соврёт, продавая лошадь» – её.

Однажды на встрече с читателями кто-то заметил:

– Всё-таки вдвоём вы писали злее.

– Ну вот… А мне казалось, что добрее, – сказал я.

– Да и добрее тоже…

Мне уже не раз предлагали поработать в тандеме – сейчас это модно. Каждый раз честно отвечаю, что я фраер порченый и сочинять с кем-либо на пару просто не смогу. Не то чтобы хранил таким образом верность Белке («Вдова должна и гробу быть верна»), нет, дело в другом. Я – обломок бывшего соавторства. Пишу один, но школа была пройдена вдвоём – и от этого никуда уже не денешься.

Не берусь судить, насколько был прав читатель относительно того, злее или добрее стала наша проза, но, перечитывая написанное, я подчас не могу уловить разницы. Та же тематика, тот же язык, тот же «технический втуз», всё ещё копошащийся в подсознании. Кажется, наконец-то из всех возможных способов написания вещи я выбрал самый трудоёмкий. Говорят, примерно по такому принципу Чаплин снимал свои первые фильмы. Работал без сценария. Придумает сценку – отснимет, потом ещё одну придумает – отснимет. И так далее. В итоге посмотрит, что получилось, и вырежет к лешему первый эпизод. Тот самый, с которого всё началось.

Неделю я решался на то, чтобы отрезать начало повести «С нами бот». И ведь не каких-нибудь пару абзацев – полтора авторских листа. Жалко. Маялся, скулил. Наконец стиснул зубы и отстриг.

Потому что самое сильное средство воздействия на читателя – это сокращение.