Дневник Джанни Урагани

Переводчик благодарит за русский вариант названия О. Гуревич и Г. Д. Муравьеву.

Любое использование текста и иллюстраций разрешено только с согласия издательства.

ООО «Издательский дом «Самокат», 2015

* * *

Предисловие

Вы никогда не задумывались, что произошло с Пиноккио, когда тот из деревянной куклы превратился в живого мальчика? Каким он стал мальчиком? Начал ли прилежно ходить в школу? Делать уроки? Стал ли утешением своего «бедного отца»? Не знаю, как было на самом деле. Но в пространстве итальянской литературной традиции есть мальчик, который очень похож на живого Пиноккио. Его зовут Джованни Стоппани, но гораздо чаще кличут Джанни Урагани. Джанни – потому что он ещё достаточно мал, Урагани – потому что производимые им разрушения очень велики.

У Джаннино есть не только папа (вполне обеспеченный и серьёзный человек, а не бедный плотник), но и мама, и ещё три сестры и служанка Катерина. У семьи Стоппани, в отличие от бедного плотника Джеппето, есть дом во Флоренции, они не страдают от голода и даже нередко едят разнообразные пирожные. А при этом мальчиком Джанни двигают те же импульсы, что и деревянным буратино Пиноккио: с одной стороны, желание стать «утешением для своего бедного папы», а с другой – скука. Любознательному Джаннино часто не с кем играть и не с кем поговорить. Потому он вверяет свои мысли страницам дневника и придумывает себе всё новые забавы и приключения, часто не рассчитывая их последствий.

Но есть и ещё важная причина его постоянных поисков и происков. Неудержимое стремление к правде. Решительное непонимание мира взрослых, которые относятся к правде так гибко, что порой предпочитают неправду, а говорящий правду оказывается в глупом положении или позорит семью. Как это произошло с Джаннино, который честно рассказал тёте Беттине, что связанное ею в подарок одной из его сестёр на свадьбу одеяло вовсе не понравилось новобрачным и лучше бы она забрала его домой, а вместо него привезла бриллианты. Стремление к правде неизбежно становится неудобным для мира, потому что порождает стремление к свободе и изобличает лицемерие. Джанни не может понять, почему Джиджино Балестру отправили в страшный пансион за то, что он накормил пирожными из отцовской лавки деревенских оборванцев, если отец Джиджино – социалист и вечно разглагольствует о социальной справедливости.

Весёлая книжка о проделках маленького мальчика становится печальной книжкой об абсурдном мире лжи и притворства. Недаром её автор написал её не под собственным именем. Луиджи Бертелли (1858–1920), журналист, основатель и главный редактор газеты «Воскресный журнальчик», творил под псевдонимом Вамба. Так звали шута Седрика Саксонского из «Айвенго». Шут рассказывает смешное, за которым скрывается правда. Наследник многовековой традиции, шут – юродивый, притворяется, что написал детскую книжку, а обращается ко взрослым. Развлекает читателя, заставляя смеяться, а на донышке этого смеха – горечь правды.

Вышедший сначала в газете в 1907–1908 годах, а затем в книге в 1920 году «Дневник Джанни Урагани» стал одной из самых любимых детских книг в Италии. Само его имя «Джанбурраска»[1] стало нарицательным. Так в Италии называют непоседливых и изобретательных проказников. Теперь, благодаря замечательному переводу Ксении Тименчик, и у нас есть возможность познакомиться с Джанни Урагани, сопереживать его приключениям, вместе с ним смеяться и бояться, ужасаться и радоваться. К тому же это очень полезная книга для родителей – почитав её, вы сразу поймёте, почему с ребёнком надо побольше играть и разговаривать, придумывая ему всякие интересные и не слишком опасные занятия, и почему так важно быть с ним честным.

Ольга Гуревич

20 сентября

Готово. Я срисовал сюда листок календаря с сегодняшним числом – это день взятия Рима[2] и мой день рождения, я так и приписал внизу, чтобы люди, которые заходят в гости, не забывали про подарок.

А вот список подарков, которые я уже получил:

1. Шикарный пистолет, чтобы стрелять по мишеням, – от папы.

2. Клетчатый костюм – от сестры Ады, ну это скучно, с ним не поиграешь.

3. От сестры Вирджинии – чудесная удочка с леской и всем необходимым, которая складывается и превращается в тросточку. Вот это подарок что надо: обожаю ловить рыбу.

4. Шкатулка с принадлежностями для письма, с красивым красно-синим карандашом – от сестры Луизы.

5. Ну а лучше всего – вот этот дневник, от мамы.

О да! Моя добрая мамочка сделала мне замечательный подарок – я буду записывать свои мысли и всё, что со мной произошло за день. Дневник просто блеск: в зелёном матерчатом переплёте, с белоснежными страницами – вот только чем их заполнить?! Я так давно мечтал о собственном дневнике, как у Ады, Луизы и Вирджинии. Каждый вечер, переодевшись в ночные рубашки и распустив волосы, они усаживаются за свои дневники и часами строчат. Не понимаю, что эти девчонки там пишут?!

Мне вот уже и сказать нечего. И как я тогда испишу такую прорву бумаги, дорогой ты мой дневник?

А, знаю, меня спасут рисунки – это я запросто! Вот мой портрет в день, когда мне стукнуло девять.

Но в такой красивый дневник нужно ещё что-то добавить, какие-то размышления…

Идея! Что, если я перепишу сюда чуть-чуть из Адиного? Они с мамой как раз ушли наносить визиты.

…………………………………………………………………………………………………………………

Сказано – сделано: я поднялся в Адину комнату, открыл ящик стола, нашёл дневник и теперь спокойненько переписываю.

«Ах, вот бы этот гадкий старикашка Капитани больше не появлялся! Сегодня он опять приходил. Это невыносимо! Он мне не нравится и никогда не понравится, никогда… Мама говорит, он очень богатый и, если попросит моей руки, я должна согласиться. Разве это не жестокость? Бедное моё сердце, почему тебя подвергают таким мукам?! У Капитани такие огромные красные ручищи, и вечно он говорит с папой о вине, оливковом масле, полях, крестьянах да скоте, и хоть раз бы оделся по моде… Ох, только бы это кончилось! Только бы он больше не приходил! Иначе нет мне покоя… Вчера я провожала его до дверей, и, когда мы остались одни в прихожей, он хотел поцеловать мне ручку, но я удачно увернулась. Нет уж, дудки! Я люблю моего дорогого Альберто де Ренциса. Как жаль, что Альберто всего лишь мелкий служащий… Он без конца устраивает мне сцены, сил моих больше нет! Что за жизнь! Сплошное разочарование… Я так несчастна!!!»

Ну теперь довольно, я уже исписал целых две страницы.

* * *

Мой милый дневник, мне уже пора спать, но я опять открываю тебя: рассказать, как я сегодня вляпался.

Около восьми, как обычно, пришёл синьор Адольфо Капитани. Безобразный такой старик, толстый-претолстый и красный, как помидор… Не зря сёстры над ним смеются!

Сижу я, значит, в гостиной с дневником в руках, и тут он говорит своим скрипучим голосом:

– Что там читает наш Джаннино?

Ну я и протянул ему свой дневник, а он принялся читать вслух.

Поначалу мама с сёстрами покатывались со смеху. Но когда синьор Капитани дошёл до того куска, что я списал у Ады, она завизжала и попыталась вырвать у него дневник, но Капитани ни в какую – дочитал до конца, а потом очень серьёзно спросил:

– Зачем ты написал эту чушь?

Я сказал, что это вовсе не чушь: так написано в Адином дневнике. Она моя старшая сестра, значит, гораздо умнее и знает, что говорит.

Тут синьор Капитани почему-то встал, взял шляпу и ушёл, ни с кем не прощаясь.

Ну и манеры!

А мама вместо того, чтобы рассердиться на него, стала кричать на меня, а Ада, дура такая, давай реветь.

Вот и помогай после этого старшим сёстрам!

Ну всё, хватит! Лучше пойду спать. Кстати, я исписал целых три страницы моего чудесного дневника – неплохо!

21 сентября

Я просто рождён для несчастий!

Дома все на меня злятся! Только и разговоров, что из-за меня сорвался завидный брак, что такого жениха, как синьор Капитани, с доходом в 20 000 лир по нынешним временам ещё поискать, что Ада теперь обречена остаться старой девой, как тётя Беттина, и так без конца.

Ну что я такого сделал, а? Подумаешь, списал несколько строчек у сестры из дневника!

Отныне, клянусь, свой дневник – хорошо ли, плохо – я буду всегда писать сам, потому что эти девчачьи глупости действуют мне на нервы.

* * *

После вчерашнего все домашние вели себя так, будто случилось большое горе. Уже перевалило за полдень, а никто и не думал садиться за стол завтракать. Я уже изнывал от голода, так что прокрался в гостиную, взял с буфета три куска хлеба, большую гроздь винограда, горсть инжира и с удочкой под мышкой отправился на берег реки, чтобы там спокойно поесть. Позавтракав, я забросил удочку. Вдруг леска резко дёрнулась, я не удержался и – бултых в воду! Удивительно, но в ту секунду в голове пронеслось: «То-то родители и сёстры обрадуются, что я больше не буду мешаться под ногами. Уже не скажут, что я бич семьи. Не будут больше обзывать этим дурацким прозвищем Джанни Урагани!»

Я уходил всё дальше под воду, в голове помутилось, и вдруг чьи-то стальные руки вытащили меня из воды. Я вдохнул полной грудью свежий сентябрьский воздух, мгновенно пришёл в себя и спросил, додумался ли мой спаситель достать и мою бедную удочку?

Уж не знаю, чего мама так плакала, когда Джиджи принёс меня домой. «У меня всё отлично», – твердил я, но без толку, слёзы всё катились у неё по щекам.

А всё-таки здорово, что я свалился в реку и чуть не утонул! Иначе, конечно, никто бы не стал со мной так нянчиться! Луиза тут же уложила меня в кровать, Ада принесла чашку обжигающего бульона – в общем, все домашние суетились вокруг меня, пока не пришло время обеда. Тогда все ушли и оставили меня одного, укутав в одеяло по самые уши. Велели вести себя хорошо и не шевелиться.

Но разве может девятилетний ребёнок не шевелиться? Угадай, дорогой дневник, что я сделал, как только остался один? Встал, достал из шкафа свой новый клетчатый костюм, оделся, тихонько спустился по лестнице, чтоб меня никто не слышал, и спрятался за занавеской в гостиной. Вот бы мне влетело, если б они заметили!.. Но тут я заснул, сам не понимаю, как так вышло. То ли не выспался, то ли устал. Проснувшись, я увидел сквозь щёлку Луизу и доктора Коллальто: они сидели на кушетке и о чём-то вполголоса переговаривались. Вирджиния в углу бренчала на пианино. Ады не было: видимо, ушла спать, раз синьор Капитани всё равно не приходит.

– Ну год по крайней мере, – говорил Коллальто. – Ты же знаешь, доктор Бальди уже не молод и обещал взять меня в помощники. Ты ведь подождёшь немного, любовь моя?

– О да, а ты? – спросила Луиза, и оба засмеялись.

– Только никому ни слова, – продолжал он. – Прежде чем мы объявим о помолвке, я хочу добиться положения в обществе.

– Правда? Будет глупо, если…

Сестра замолчала на полуслове, резко вскочила и пересела в другой конец гостиной, подальше от Коллальто. В комнату вошли сёстры Маннелли.

И вот они расспрашивают, как там бедный Джаннино, и вдруг врывается бледная как полотно мама и кричит, что я исчез, что она повсюду меня искала и что меня нигде нет.

Чтоб она поскорее перестала беспокоиться, я, конечно, с криком выскакиваю из своего укрытия.

Как же все перепугались!

– Джаннино, Джаннино! – запричитала мама со слезами на глазах. – Ты сведёшь меня в могилу…

– Что? Ты всё это время был за занавеской? – воскликнула Луиза, заливаясь румянцем.

– Ну да. И, кстати, вы же сами меня учили говорить правду, почему вы тогда не хотите всем рассказать, что помолвлены? – обратился я к Луизе и доктору.

Сестра схватила меня за руку и поволокла вон из комнаты.

– Пусти меня, пусти! – кричал я. – Я сам пойду. Почему ты вскочила, когда позвонили в дверь? Коллальто…

Но я не смог договорить, потому что Луиза зажала мне рот рукой.

– Так и хочется тебя поколотить, – за дверью она расплакалась. – Коллальто этого не переживёт.

Она так ревела, бедняжка, будто потеряла самое дорогое в мире сокровище.

– Не плачь, сестричка, – сказал я. – Если бы я знал, что доктор такой пугливый, я бы не стал так страшно кричать.

Тут пришла мама и отвела меня в кровать, умоляя Катерину не отходить от меня ни на шаг, пока я не засну.

Но я же не могу спать, мой дорогой дневник, не поведав тебе все злоключения сегодняшнего дня! Катерина так зевает от усталости, и как у неё только голова ещё не отвалилась?

Прощай, дневник, на сегодня всё.

6 октября

Вот уже две недели я ни слова не писал в дневнике. А всё потому, что с того злосчастного дня, когда я сначала чуть не утонул, а потом весь потный вылез из кровати и бегал по дому, я совсем расхворался. Коллальто заглядывал ко мне по два раза на дню и был таким милым, что я почти пожалел, что напугал его в тот вечер. Когда же я наконец выздоровею?.. Сегодня утром я услышал, как Ада с Вирджинией о чём-то разговаривают в коридоре, и, само собой, стал подслушивать. Похоже, у нас дома намечается настоящий бал.

Вирджиния сказала, хорошо, что я лежу в постели, так ей спокойнее, есть надежда, что праздник не сорвётся. Она, мол, надеется, что мне придётся проваляться не меньше месяца. Не понимаю, почему старшие сёстры так не любят своих младших братишек… А я-то всегда так ей помогаю… То и дело бегаю на почту отправлять и забирать её письма (когда здоров, конечно). Сказать по правде, два-три письма я потерял, но Вирджиния-то об этом не знает, и не за что ей на меня дуться!

Сегодня мне стало лучше и даже захотелось встать. Около трёх я услышал на лестнице шаги Катерины, которая несла мне полдник. Я выскользнул из постели, закутался с головой в мамину чёрную шаль и притаился за дверью, а когда горничная шагнула в комнату, с лаем бросился на неё… И что же натворила эта гусыня?.. Со страху уронила поднос! Ужасно обидно: голубой фарфоровый кувшинчик вдребезги, кофе и молоко льются на новенький ковёр; да ещё эта бестолковая Катерина так громко вопила, что сбежались все: папа, мама, сёстры, кухарка и Джованни…

В жизни не видел большей дурёхи… А досталось, как обычно, мне… Вот выздоровею и сбегу из этого дома, да куда-нибудь подальше, тогда-то они научатся обращаться с детьми!..

7 октября

Сегодня я наконец встал с постели. Мне разрешили перебраться в кресло, но не могу же я весь день сидеть, укрыв ноги шерстяным пледом! Так и со скуки умереть недолго. И вот, как только Катерина вышла, я сорвал с себя плед и бросился в Луизину комнату посмотреть, что за фотокарточки она прячет в ящике стола (сёстры как раз были в гостиной со своей подругой синьориной Биче Росси). Когда Катерина принесла мне стакан подслащённой воды, она, конечно, попыталась меня найти, но не тут-то было… Я ведь уже сидел в сестринском шкафу.

А над фотографиями я так посмеялся! Под одним портретом было написано: «Форменный болван!»… Под другим: «Ах, милашка, право!»… Под третьим (этого синьора я знал!): «Он просил моей руки, нашёл дурочку!». И ещё: «Симпатяга!!!»… Или: «Ну и рот!»… И была ещё такая подпись: «Портрет осла!»…

Я отобрал с дюжину фотографий знакомых синьоров и плотно закрыл ящик, чтобы Луиза не заметила. Я придумал одну шутку, надо только дождаться, когда из дома смогу выходить.

Возвращаться в мою тесную неубранную комнатёнку, чтобы скучать дальше, желания не было. И вдруг меня осенило: «Оденусь-ка я барышней!»

Я нашёл Адин старый корсет, белую накрахмаленную нижнюю юбку со шлейфом, достал из шкафа Луизино розовое батистовое платье с кружевной отделкой и начал одеваться. Юбка немного жала в талии, и снизу пришлось подкалывать булавками. Я щедро намазал щёки какой-то розовой мазью из баночки и посмотрелся в зеркало… Господи! Да это не я… В какую прелестную барышню я превратился!

– Вот сёстры обзавидуются! – воскликнул я, очень довольный собой.

С этими словами я подошёл к лестнице, как раз когда синьорина Росси собиралась уходить. Ну и шум тут поднялся!

– Моё батистовое платье! – завопила Луиза, побледнев от злости.

Синьорина Росси схватила меня за локоть и развернула к свету:

– Как у тебя получились такие очаровательные красные щёчки, а, Джаннино? – насмешливо спросила она.

Луиза приложила палец к губам, но я сделал вид, что не заметил:

– Я нашёл баночку с какой-то мазью в ящике…

Девушка ехидно захихикала, будто я невесть что сказал.

Потом сестра объяснила, что Биче Росси – страшная сплетница и теперь всем разболтает, что Луиза пользуется румянами, но я-то могу поклясться, что это ерунда: этой мазью она красит цветочки из шёлка, которые втыкает в волосы.

Я уже собирался улизнуть в комнату, но наткнулся на Луизу, запутался в подоле и оборвал кружева… Ох, вот это было чересчур! Она превратилась в настоящую фурию и влепила мне звонкую пощёчину…

«Ах, синьорина! – сказал я про себя. – Знала бы ты, что я стащил портреты!»

Старшие сёстры думают, что щёки их братьев предназначены только для оплеух… Если бы они знали, какие мрачные и отчаянные мысли они в нас рождают! Сегодня я смолчал, но завтра…

8 октября

Смешно я всё-таки придумал с этими синьорами с фотографий!

Начал я с Карло Нелли, хозяина шикарной модной лавки на Дель Корсо, который всегда элегантно одет и ходит на цыпочках, потому что ботинки жмут. Завидев меня, он сказал:

– О, Джаннино, ты уже поправился?

Я терпеливо ответил на все его вопросы, он даже подарил мне за это роскошный ярко-красный галстук. Я сказал спасибо, и тут он принялся расспрашивать о сёстрах, ну и я решил, что самое время достать фотографию.

Внизу было приписано ручкой: «Старый хлыщ», уж не знаю, что это за слово такое. Ещё сёстры пририсовали ему усы и рот до ушей. Увидев всё это, он покраснел как рак и сказал:

– Это твоих рук дело, гадкий ты хулиган?

Тогда я рассказал, что нашёл разрисованный портрет в комнате сестёр, и убежал подобру-поздорову: дело принимало серьёзный оборот, да и времени на объяснения у меня не было – предстояло ещё раздать кипу портретов.

Теперь я отправился прямиком в аптеку Пьетрино Мази.

Какой же урод этот Пьетрино со своей рыжей шевелюрой и жёлтым рябым лицом! Но сам он, бедняга, даже не подозревает об этом…

– Здравствуй, Пьетро, – поздоровался я.

– А, Джаннино! – откликнулся он. – Что дома? Всё хорошо?

– Да, все вам кланяются.

Он достал с полки большую белую стеклянную банку и спросил:

– Ты же любишь мятные пастилки?

Не дожидаясь ответа, он протянул мне пригоршню разноцветных пастилок. Здорово быть братом хорошеньких старших сестёр – все юноши с тобой так любезны! Я взял пастилки, потом вытащил фотографию и, невинно хлопая глазами, сказал:

– Смотри, что я нашёл у нас дома.

– Дай-ка взглянуть!

Но я не дал, тогда он вырвал карточку силой и прочёл надпись голубым карандашом. «Он просил моей руки, нашёл дурочку!»

Пьетрино побледнел, и я решил, что он вот-вот хлопнется в обморок. Но он только сказал, скрежеща зубами:

– Стыд и срам так насмехаться над порядочными людьми, как твои сёстры, понятно тебе?

И хотя я и так всё прекрасно понял, он решил объяснить получше и уже занёс ногу, чтобы отвесить мне пинка, но я увернулся и выскочил на улицу, и даже ухитрился по дороге стащить ещё горсть мятных пастилок, которые рассыпались по прилавку.

Дальше я направился к Уго Беллини.

Уго Беллини – совсем юный адвокат лет двадцати с небольшим, он сидит в конторе своего отца, тоже адвоката, но уже заслуженного, на улице Короля Виктора Эммануила, 18. Уго строит из себя незнамо кого: ходит грудь колесом и задирает нос, да ещё говорит таким толстым голосом, будто из-под земли. Он и правда смешон, что и говорить; но я всё же немного трусил заходить в контору, ведь этот господин шуток вообще не понимает. Поэтому я только заглянул в дверь и сказал:

– Простите, старик Дон Сильва[3] здесь?

– Что там такое? – откликнулся Уго Беллини.

– Вам фотокарточка! – я протянул его портрет, под которым было написано: «Вылитый старик Дон Сильва! Как же он смешон!».

Он взял фотографию, а я тут же бросился наутёк! Видимо, она поразила его в самое сердце: уже на лестнице до меня донёсся его грозный бас:

– Грубиянки! Клеветницы! Невежи!

Ох! Но я не стану здесь описывать все утренние сцены, иначе мне никогда не лечь спать!

Как же вытягивались лица у этих юношей, когда я совал им под нос их портреты, да я чуть не лопнул от смеха, глядя на их гримасы!

Потешнее всех был Джино Виани. Бедняга! Когда я отдал ему его фотографию с подписью: «Портрет осла», его глаза наполнились слезами и он произнёс слабым голосом:

– Моё сердце разбито!

Что-то не верится: ведь если бы у него и правда разбилось сердце, он не смог бы метаться по комнате и бормотать какую-то ерунду.

9 октября

Сегодня Ада, Луиза и Вирджиния весь день терзали маму, чтобы она разрешила им устроить этот бал, о котором они столько болтают. Мама – сама доброта – в конце концов уступила их мольбам, и праздник был назначен на следующую среду.

И вот что интересно: обсуждая, кого пригласить, они вспомнили всех, кого я вчера навестил с фотографиями.

Посмотрим теперь, захотят ли эти синьоры после всех лестных слов, которые они прочли на своих портретах, прийти на бал танцевать с моими сёстрами!

12 октября

Мой дорогой дневник, мне так нужно излить тебе душу!

Невероятно, но от детей одни неприятности! Лучше, чтоб вообще никто не рождался, уж это бы порадовало взрослых!

Сколько выпало на мою долю вчера, сколько нужно было тебе рассказать, мой дорогой дневник! Но как раз из-за того, что досталось мне крепко, я вчера даже не мог писать. Ну и влетело же мне!.. Я до сих пор с трудом двигаюсь, а сидеть вообще не могу. Вся эта история оставила на мне – точнее, на некоторой части меня – неизгладимый след.

Но я поклялся сегодня описать, как было дело, и, превозмогая боль, хочу поведать обо всех моих злоключениях…

Ах, дневничок мой, как же я страдаю!.. И всё за правду и справедливость!..

Я уже говорил тебе давеча, что мои сёстры получили от мамы разрешение устроить бал у нас дома; не могу тебе передать, какая в доме сразу поднялась оживлённая кутерьма. Сёстры метались по дому, шушукались и хлопотали без устали… Все говорили и думали только об одном.

Третьего дня после завтрака все собрались в гостиной составлять список приглашённых и были на вершине блаженства. Как вдруг кто-то стал трезвонить в дверь. Сёстры, отложив список гостей, затрещали:

– Кто это может быть в такой час? Какой трезвон!..

– Деревенщина какая-то!

– Невоспитанный грубиян, это уж точно…

В этот момент в дверях показалась Катерина и объявила:

– Синьорины, сюрприз!..

А за ней – вот тебе на – тётя Беттина! Тётя Беттина собственной персоной, тётя Беттина, которая живёт в деревне и приезжает нас навестить раза два в год.

Девушки выдавили:

– О! Какой чудесный сюрприз!

Но побледнели от злости и под предлогом того, что им надо приготовить тёте комнату, оставили её на маму, а сами улизнули в кабинет. Я прокрался за ними.

– Вот гадкая старуха! – сказала Ада чуть не плача.

– Как же! Она такое не пропустит! – язвительно воскликнула Вирджиния. – Представьте только, как она обрадуется, что можно по случаю праздника облачиться в зелёное шёлковое платье с жёлтыми хлопковыми перчатками и нацепить лиловый чепчик!

– Как же надоело за неё краснеть! – в отчаянье подхватила Луиза. – Ах, это просто невыносимо! Мне стыдно показываться на людях с такой нелепой тётей!

Тётя Беттина страшно богатая, но уже совсем древняя старуха, бедняжка! Настолько древняя, будто сошла с Ноева ковчега: вот только там всякой твари было по паре, а тётя Беттина сошла одна-одинёшенька, потому что не нашла себе даже самого завалящего мужа!

Значит, мои сёстры не хотят, чтоб тётя осталась на бал. И по правде говоря, их, бедняжек, можно понять. Ведь они столько хлопотали ради того, чтоб праздник удался на славу, а теперь эта нелепая старуха им всё испортит!

Надо спасать положение. Придётся кому-то пожертвовать собой ради их спокойствия. Что ж, пострадать за родных сестёр – благородное дело для любого мальчишки, разве нет?

Меня и так уже мучила совесть за то, что я сыграл злую шутку с фотографиями, и я решил загладить свою вину.

И вот третьего дня после ужина я отвёл в сторонку тётю Беттину и со всей серьёзностью, какой требовали обстоятельства, начал издалека:

– Дорогая тётя, хотите по-настоящему угодить своим племянницам?

– Что ты такое говоришь?

– А вот что: хотите, чтобы они были довольны, сделайте одолжение, отправляйтесь восвояси, не дожидаясь праздника. Понимаете, вы такая старая, да и подходящего наряда у вас нет, само собой, им не хочется, чтоб вы оставались на праздник. Только не говорите, что это я сказал. Просто прислушайтесь к моему совету: уезжайте в понедельник, и племянницы будут вам по гроб жизни благодарны.

Теперь скажи, дорогой дневник: чего она так рассердилась? Я ведь с ней откровенно поговорил. А шум такой обязательно было поднимать – я ведь её просил никому не рассказывать, – да ещё грозиться, что наутро же отсюда уедет?

Тётя Беттина выполнила свою угрозу и уехала-таки вчера утром, торжественно поклявшись, что ноги её больше не будет в нашем доме.

И это ещё не всё. Видимо, папа брал у неё взаймы, потому что она ему заявила, что стыдно устраивать балы за чужой счёт!

Разве я в этом виноват?

Но, как водится, все ополчились на бедного девятилетнего ребёнка!

Не буду пятнать эти страницы рассказами о том, что мне пришлось вынести. Скажу лишь, что, как только за тётей Беттиной закрылась дверь, люди, которым положено беречь меня как зеницу ока, спустили мне штаны и всыпали по первое число…

Ох-ох! Я больше не в силах сидеть… очень больно, да ещё я волнуюсь из-за этого бала. Приготовления почти закончены, а эта история с фотографиями внушает мне беспокойство…

Всё, хватит; да поможет нам Бог и попутного ветра!

15 октября

Вот она, долгожданная среда, источник всех волнений последних дней…

Катерина нацепила на меня новый костюмчик и роскошный шёлковый галстук, который мне подарил Карло Нелли, ну тот, с фотографии, под которой написано «Старый хлыщ», уж не знаю, что это за слово такое.

Сёстры прочли мне длиннющую проповедь: мол, я должен хорошо себя вести, не безобразничать, быть вежливым с гостями и тому подобное занудство, которое все мальчишки знают наизусть, ведь им вечно твердят одно и то же, а они покорно выслушивают, чтобы показать, какие они паиньки, но думают при этом о чём-то своём.

Само собой, я на всё кивал, и тогда мне разрешили выйти из моей комнаты и пройтись по всем залам первого этажа.

Красота-то какая! Всё готово к празднику, бал вот-вот начнётся. Залы ярко освещены, тысячи огоньков сверкают тут и там, отражаясь в зеркалах, расставленные по всему дому цветы наполняют его приятным тонким ароматом.

Но слаще всего благоухают ванильный крем в больших серебряных мисках, дрожащее на подносах красно-жёлтое желе и горы пирожных и печений, которые возвышаются в гостиной на столе, покрытом красивой вышитой скатертью.

Повсюду весело блестят хрусталь и серебро…

Сёстры очень красивые, в белых платьях с декольте, с румянцем на щеках и сияющими от счастья глазами. Они кружат по дому, проверяя, всё ли в порядке, и слетаются стайкой встречать гостей.

А я поднялся наверх набросать эти заметки о празднике, пока всё спокойно…

Боюсь, что потом, мой дорогой дневник, у меня не будет возможности описывать свои впечатления.

* * *

Надо поскорее улечься спать, но сначала расскажу, как было дело. Когда я спустился обратно, все знакомые барышни уже собрались: сёстры Маннелли, сёстры Фабиани, Биче Росси, сёстры Карлини и многие другие, даже тощая, как спичка, Меропе Сантини, которая красится без зазрения совести, за что Вирджиния прозвала её «Осторожно, окрашено!».

Барышень было много, но из мужчин пришли только Луизин жених Коллальто и тапёр, который сидел за фортепьяно, скрестив руки, и ждал, когда ему велят начинать.

Часы пробили девять: тапёр заиграл польку, но барышни всё так же сновали по залу и болтали.

Потом заиграла мазурка, и кое-кто из девушек решился танцевать друг с другом, но вид у них был кислый. Тем временем пробило половину десятого. Бедные сёстры переводили взгляд со стрелок часов на входную дверь: в глазах стояло такое отчаянье, что мне стало их жалко.

Мама тоже волновалась: я умудрился проглотить четыре мороженых одно за другим, а она и не заметила.

Ох, как же меня мучила совесть!

Наконец, уже ближе к десяти, в дверь позвонили.

Этот звонок развеселил гостей куда сильнее, чем звуки рояля. Девушки вздохнули с облегчением и разом обернулись к двери, ожидая увидеть долгожданных кавалеров. Сёстры бросились встречать гостей…

Но вместо гостей зашла Катерина с большим конвертом и протянула его Аде. Луиза и Вирджиния окружили её со словами:

– Наверняка кто-то извиняется, что не может прийти!

Но какие там извинения! В конверте оказалось не письмо и даже не записка: это была хорошо им знакомая фотография, которая так долго пролежала взаперти в Луизином письменном столе. Сёстры покраснели, потом побледнели и, немного придя в себя, затрещали:

– Как же так? Как это может быть? Как это могло случиться?..

Тут опять звонок… Гостьи снова с надеждой оборачиваются к двери, и опять Катерина с новым конвертом, который сёстры с трепетом открывают: ещё одна фотография из тех, что я раздал третьего дня.

Через пять минут опять звонок и новая фотография.

Бедные сёстры краснели и бледнели; а я ужасно мучился, ведь все их неприятности из-за меня. Я принялся заедать угрызения совести тарталетками, но это не помогало: я бы всё отдал, лишь бы перенестись куда-нибудь, где мне не придётся видеть моих сестёр в таком дурацком положении.

Наконец пришли Уго Фабиани и Эудженио Тинти, которых встретили с не меньшей радостью, чем Горация Коклеса после победы над Куриациями[4]. Но я-то знал, почему Фабиани и Тинти не поступили, как другие гости! Я вспомнил, что под портретом Фабиани было написано: «Какой милый юноша», а под портретом Тинти: «Красавчик, просто красавчик, слишком красивый для этого мира!».

Но троих кавалеров, один из которых Коллальто, неуклюжий как медведь, конечно, не хватало на два десятка дам.

Они даже попытались составить кадриль лансье[5], правда, одной барышне пришлось танцевать за мужчину, и в конце концов все запутались, но эта путаница никого не смешила.

Злые языки, в том числе, разумеется, Биче, шушукались и смеялись над моими бедными сёстрами, болтали, что праздник провалился, и теперь у них глаза на мокром месте.

Но кое-что всё-таки удалось на славу: прохладительные напитки! Правда, как я уже говорил, меня так грызла совесть, что я смог попробовать всего три-четыре штучки: вишнёвый – самый вкусный, впрочем, смородиновый тоже ничего.

Прогуливаясь по зале, я услышал, как Луиза шепчет Коллальто:

– Господи! Знать бы, кто это сделал, уж я бы с ним поквиталась!.. Вот гнусная шутка! Завтра все будут об этом судачить и возненавидят нас! Ах, знать бы, кто это сделал!

Тут Коллальто преградил мне дорогу, уставился на меня в упор и сказал Луизе:

– Может быть, Джаннино нам расскажет, а, Джаннино?

– О чём это? – я притворился, что я тут ни при чём, а сам почувствовал, как вспыхивают щёки и дрожит голос.

– Как это о чём?! А кто стащил портреты из Луизиной комнаты?

– Ах вот оно что! – протянул я, пытаясь выиграть время. – Может, Мурино…

– Как же! – сказала сестра, испепеляя меня взглядом. – Кот?

– А что? Я как раз на той неделе бросил ему две-три фотографии погрызть, небось он и выволок их из дома, да так и оставил на улице…

– Ага, значит, всё-таки ты их взял! – воскликнула Луиза – глаза вытаращены, сама красная как рак.

Ну, вот-вот меня проглотит, ей-богу. Я страшно перепугался и, набив карманы нугой, удрал в свою комнату.

Лучше мне не дожидаться, пока гости разойдутся. Сейчас я быстренько разденусь и юркну в кровать.

16 октября

Только-только рассвело.

Я принял важное решение и прежде всего спешу поделиться этим с моим дорогим дневником, свидетелем всех моих радостей и невзгод, а последних что-то многовато для девятилетнего мальчишки.

Ночью, когда праздник закончился, я услышал под дверью шушуканье и притворился спящим, так что они не решились меня будить, но сегодня уж мне не избежать хорошенькой трёпки. А у меня и так всё болит с прошлого раза, когда мне досталось от папы.

От этих мыслей я всю ночь не мог сомкнуть глаз.

Что ж, придётся убежать из дома до того, как проснутся родители и сёстры, – ничего не поделаешь. Может, тогда они поймут, что детей нельзя воспитать кнутом, ведь и история нас учит тому же: сколько жестокие австрийцы ни карали славных итальянских патриотов[6], которые в подполье боролись за свободу, кнут терзал их плоть, но не смог задушить идею.

Так у меня созрел план сбежать в деревню к тёте Беттине, у которой я когда-то гостил. Поезд отходит ровно в шесть, отсюда до вокзала полчаса пешком.

* * *

Всё готово к побегу: я взял две пары носков и одну запасную рубашку… В доме тишина, сейчас я тихонько спущусь по лестнице и – прочь отсюда, на волю, в чисто поле…

Да здравствует свобода!

После этих слов в дневнике Джанни Урагани следует мятая страница с отпечатком вымазанной углём руки. Сверху – надпись толстыми кривыми буквами, смазанная в конце. Мы приводим здесь этот документ, поскольку он весьма важен для мемуаров нашего Джаннино Стоппани.

7 октября

Тётя Беттина ещё спит, так я пока опишу мои вчерашние приключения, достойные пера Сальгари[7]. Итак, вчера утром, пока все спали, я, как и было задумано, сбежал из дома и направился к вокзалу.

План, как добраться до дома тёти Беттины, у меня уже был. Так как денег на поезд не нашлось и дороги я не знал, я решил прийти на вокзал, дождаться нужного поезда и идти за ним по рельсам до деревни, где стоит тётина вилла «Элизабетта».

Так я наверняка не заблужусь и, учитывая, что на поезде ехать три часа с лишним, к вечеру буду на месте.

И вот на вокзале я купил входной билет и вошёл внутрь[8]. Вскоре пришёл поезд, и я, стараясь не попадаться никому на глаза, побежал к хвосту состава.

У последнего вагона я остановился. Это была пустая платформа для перевозки скота, а на ней – будка кондуктора, тоже пустая. «А что, если туда забраться?» – пронеслось у меня в голове.

Убедившись, что никто не видит, я запрыгнул на железную лесенку и устроился в будке: рычаг тормозов между коленок, руки вцепились в перекладину.

Вскоре поезд тронулся, и меня оглушил свист паровоза; его чёрный горб маячил перед вагонами, которые он тащил за собой, – сверху мне было хорошо его видно, тем более что переднее стекло будки было выбито, уцелел только один уголок.

Тем лучше! Я смотрел из этого окошка и представлял, что это я управляю поездом, который несётся через поля, все ещё окутанные туманом. Как же мне повезло! Чтобы насладиться счастьем сполна, я вытащил из кармана нугу и принялся её грызть.

Но счастье длилось недолго. Небо потемнело, начал накрапывать дождь, потом к нему добавился пронизывающий ветер, а в горах загрохотал гром.

Я, конечно, ни капельки не боюсь грома, но он действует мне на нервы. Когда начало громыхать, моё положение показалось мне уже не таким радужным.

Теперь я понял, что в этом поезде, набитом пассажирами, я один-одинёшенек и никто даже не подозревает обо мне. Никто – ни родные, ни посторонние – не знает, что я торчу тут, в вышине, прямо посреди бури и подвергаю свою жизнь страшной опасности.

И ещё я подумал, не зря папа проклинал железные дороги и расписывал, в каком плачевном состоянии вагоны. Наглядный тому пример – это разбитое окошко будки, сквозь которое задувает ветер и льёт дождь. Правая щека, повёрнутая к окну, совсем закоченела, а левая, наоборот, горела: я чувствовал себя не то пуншем, не то мороженым и с тоской вспоминал вчерашний бал, с которого начались все мои невзгоды.

Но хуже всего было в туннелях!

Весь дым из паровозной трубы сгущался под сводом туннеля, сквозь разбитое окно заползал в мою тесную будку и клубился там, не давая вздохнуть. Прямо в этой парилке я выезжал из туннеля, и дождь снова окатывал меня ледяным душем.

В одном, самом длинном туннеле мне показалось, что я всё же задохнусь. Горячий дым окутывал меня с ног до головы, глаза жгло от угольной пыли, и хоть я и храбрился, но понимал, что силы мои на исходе.

В тот миг моей душой овладело глухое отчаянье, как это бывало даже с такими доблестными героями, как Робинзон Крузо или охотники за скальпами[9]. Теперь (думал я) мне точно конец, пришла пора оставить своё последнее слово, предостережение несчастного мальчишки, которому суждено задохнуться в поезде во цвете лет… Горелой спичкой, валявшейся на сиденье, я вывел слова:

Умираю за свободу!

Последнее слово я дописать не смог: к горлу подкатил ком, в голове всё помутилось.

Видимо, я потерял сознание, и, наверное, если бы я не цеплялся коленками за тормозной рычаг, так бы и вывалился из будки прямо под колёса.

Когда я пришёл в себя, ледяной дождь снова хлестал меня по лицу, а холод пробирал до костей.

К счастью, поезд скоро остановился, и я услышал, как объявляют тётину станцию. Я бросился вниз по железной лесенке, но ноги не слушались меня, и на последней ступеньке я споткнулся и упал на перрон.

Тут подбежали два носильщика и один служащий, подняли меня и, выпучив глаза, стали выспрашивать, как я оказался в будке. Я сказал, что забрался туда только что, но они всё равно потащили меня в кабинет начальника станции. Тот сунул мне под нос зеркальце:

– Значит, ты забрался туда только что, да? А когда же ты успел так перемазаться, трубочист?

Глянув в зеркало, я так и ахнул. Меня было не узнать. Угольная пыль и дым так въелись в кожу за время этого злополучного путешествия, что я стал похож на эфиопа. Я уж не говорю об одежде, которая висела чёрными лохмотьями.

Пришлось рассказать им, откуда я и куда еду.

– Ах вот оно что! – сказал начальник станции. – Раз ты собрался к синьоре Беттине Стоппани, она за тебя и заплатит.

Он обратился к служащему:

– Выпишите штраф за безбилетный проезд в размере стоимости трёх билетов третьего класса и за нарушение порядка: в будку кондуктора вход пассажирам запрещён!

Я хотел возразить, что это грабёж средь бела дня. Хорошенькое дело! Вместо того чтобы возместить ущерб за то, что меня везли как скот и даже хуже, железная дорога требует с меня тройную плату!

Но у меня не было сил спорить, и я сказал только:

– Если уж место в будке стоит так дорого, вставьте хотя бы стёкла в окна!

Лучше бы я этого не говорил! Начальник станции тут же послал носильщика проверить мою будку и, удостоверившись, что стекло действительно выбито, увеличил штраф на восемьдесят чентезимо, будто это я его разбил!

Я в который раз убедился, что папа недаром костерил железнодорожников, и прикусил язык – заставят ещё чего доброго платить за опоздание поезда, а то и за поломку паровоза.

И вот в сопровождении железнодорожного служащего я появился на вилле «Элизабетта». Каково же было изумление тёти Беттины, когда она увидела на пороге какого-то грязного оборванца, за которого ей ещё и платить пришлось. 16 лир 20 чентезимо, и это не считая чаевых!

– Боже мой! Что случилось?.. – запричитала она, узнав меня по голосу.

– Слушай, тётя Беттина, – сказал я, – тебе я всегда говорю правду, ты же знаешь…

– Вот и правильно! Ну, говори!

– Я убежал из дома.

– Убежал из дома? Как? Ты покинул своих отца, мать, сест…

Она оборвала себя на полуслове. Видимо, вспомнила, как мои сёстры не хотели пускать её на праздник.

– Ещё бы! – нахмурилась она. – Эти девчонки кого угодно доведут до белого каления! Заходи, сынок, и умойся – вылитый трубочист, а потом мне всё расскажешь…

А я тем временем разглядывал тётиного любимого Снежка, старого пуделя, и фикус в горшке, который она берегла как зеницу ока. Ничего не изменилось здесь с прошлого раза, будто я никуда и не уезжал.

Когда я умылся, тётя Беттина решила, что у меня жар, и уложила в постель, хоть я и пытался убедить её, что это от голода.

Конечно, она пожурила меня для виду, но потом сказала, что я могу не беспокоиться, мол, у неё дома мне ничего не угрожает. Я был так растроган, что предложил ей угоститься нугой (глядишь, и мне перепадёт) – у меня в кармане ещё остался кусочек.

Тётя Беттина сунула руку мне в карман и воскликнула:

– Да тут всё склеилось!

Похоже, от горячего дыма, который заполнял будку, нуга расплавилась и залепила весь карман.

Ну да ладно! Тётя сидела со мной, пока меня не сморил сон… и вот я только что проснулся и первым делом подумал о тебе, мой дорогой дневник, мой верный товарищ во всех невзгодах, приключениях и опасностях…

Сегодня тётя Беттина ужасно рассердилась на меня из-за одной невинной шутки, хоть я и затеял её, только чтобы доставить ей удовольствие.

Я уже говорил, что тётя очень любит свой фикус. Он стоит на окошке её спальни на первом этаже, и каждое утро, едва проснувшись, она бежит его поливать. И даже разговаривает с ним: «Так, мой хороший, сейчас я дам тебе попить! Как ты вырос, дорогой, вот молодец!» Просто помешана на этом фикусе: известное дело, у стариков свои причуды.

И вот сегодня утром я проснулся первым, вышел из дому и, увидев фикус, подумал, что хорошо бы ему немного подрасти… Вот тётя Беттина обрадуется!

Я схватил горшок и высыпал его содержимое. Потом верёвкой крепко привязал к стволу фикуса тонкий, но прочный прутик и просунул его в отверстие на дне горшка, куда обычно сливается вода. Потом я засыпал землю обратно и поставил горшок на место, на карниз из деревянных реек: прутик, который торчал из горшка, легко пролез между ними. Я спрятался под окном и взялся за прутик снизу.

И пяти минут не прошло, как тётя Беттина распахнула окно спальни и принялась разливаться соловьём перед своим фикусом:

– Как дела, мой дорогой? Ой, бедняжка, посмотри: у нас сломался листочек… наверное, какой-то кот, противная зверюга…

Я сидел там внизу и еле сдерживал смех.

– Погоди-погоди! – ворковала тётя Беттина. – Сейчас я возьму ножницы и отрежу тебе сломанный листок, а то засохнет… а это вредно для здоровья, ты же знаешь, дорогой!

Она пошла за ножницами. Тогда я немного протолкнул вверх прутик.

– А вот и я, мой красавчик! – проворковала тётя Беттина, возвращаясь к окну. – А вот и я, дорогой!..

Тут она сменила тон и воскликнула:

– Знаешь, что я тебе скажу? Ты как будто вырос!..

Я уже чуть не лопался от смеха и еле сдерживался, а тётя всё стригла свой фикус и приговаривала:

– Ну как же ты вырос… А знаешь почему? Потому что каждое утро пьёшь свежую чистую водичку… А теперь, а теперь… Я опять тебя полью, мой хороший, и ты ещё сильнее подрастёшь…

Она пошла за водой. А я тем временем подтолкнул прутик повыше, и теперь саженец превратился в настоящее деревце.

На этот раз я услышал грохот и вскрик:

– Ах, мой фикус!..

Увидев, как её драгоценное растение растёт прямо на глазах, тётя выронила кувшин с водой, и он разбился вдребезги.

Потом послышалось бормотание:

– Это настоящее чудо! Фердинандо, мой милый Фердинандо, может, твой дух вселился в растение, которое ты мне подарил на именины?

Я не очень понял, что всё это значит, но услышал, что голос её дрожит, так что решил напугать её получше и ещё подтолкнул прутик.

– Ах! Ох! Ух! – причитала тётя, глядя, как фикус всё растёт и растёт, но тут прутик увяз в земле, я поднажал, и… горшок рухнул и разбился.

Подняв глаза, я увидел тётино лицо прямо над собой, оно было ужасно.

– Ах это ты! – завизжала она.

И тут же исчезла и появилась уже в дверях, с палкой.

Я, само собой, бросился наутёк. Добежал до смоковницы в дальнем конце имения, залез на неё и до отвала наелся зелёным инжиром.

Когда я вернулся к вилле, на окне уже красовался новый горшок с фикусом, и я решил, что тётя уже успокоилась. Я застал её в гостиной – она разговаривала с посыльным. Завидев меня, она протянула две телеграммы:

– Тут телеграммы от вашего отца, – процедила тётя. – Одну он дал ещё вчера вечером, но станция была закрыта, а вот уже утренняя. Отец в отчаянье, повсюду вас ищет… Я уже ответила, чтоб он приезжал за вами на ближайшем поезде!

Когда посыльный ушёл, я попытался задобрить её и заговорил плаксивым тоном, который обычно действует безотказно – сразу видно, ребёнок раскаивается:

– Дорогая тётя, простите меня, пожалуйста…

Но она оборвала меня:

– Стыдитесь!

– Но, – продолжал я ещё плаксивее, – я же не знал, что в этом фикусе живёт дух синьора Фердинандо или как вы там сказали…

На этих словах тётя Беттина вмиг переменилась. Она покраснела как рак и сказала, запинаясь:

– Тише, тише!.. Обещай никому об этом не рассказывать!

– Обещаю…

– Ладно, тогда оставим эту тему, и я постараюсь замолвить за тебя словечко перед твоим папой…

Папа, видимо, приедет на поезде в три, ведь это единственный поезд за день. И я немного трушу…

* * *

Меня заперли в столовой, и я слышу отсюда визгливый голос тёти Беттины. Она стоит в прихожей с местной крестьянкой, и обе бранят меня взахлёб:

– Это не ребёнок, а сущий дьявол! Он плохо кончит!

А всё из-за чего? Из-за того, что мы немного пошутили с крестьянскими детьми! Все мальчишки на свете любят такие шутки, правда, над ними никто обычно не смеётся. Мне особенно не повезло: мои родственники вообще не желают признавать, что у детей тоже есть право веселиться, поэтому мне приходится теперь сидеть тут взаперти и слушать, что я плохо кончу и всё в таком духе, а я-то всего лишь хотел показать тёте Беттине зверинец, ведь он у меня вышел на славу.

Однажды папа водил меня в зверинец Нумы Хавы, и с тех пор он не выходит у меня из головы: кому довелось хоть раз услышать рёв львов, тигров и других диких зверей перед кормёжкой, увидеть, как они мечутся по клетке, хрипят и скребут когтями землю, тот не забудет этого никогда. Да и к тому же я всегда любил естествознание: «Млекопитающие» в картинках Луи Фигье – моя настольная книга, я обожаю их рассматривать и срисовывать.

Итак, ещё вчера, по дороге к тётиной вилле я заметил на соседней усадьбе двух рабочих, которые красили – ставни дома в зелёный цвет, а дверь хлева в красный. Конечно же, сегодня утром (уже после истории с фикусом), как только мне пришла в голову идея зверинца, я сразу вспомнил те ведёрки с краской и подумал, что они могут мне пригодиться. Они и правда оказались очень кстати.

Для начала я побеседовал с Анджолино. Это сын тётиного крестьянина, он почти мой ровесник, но совсем не видел жизни, поэтому слушает меня открыв рот и беспрекословно повинуется.

– Я хочу устроить зверинец Нумы Хавы прямо здесь, на гумне, – сказал я ему. – Вот увидишь, будет здорово!

– Я тоже хочу посмотреть! – подхватила Джеппина, его младшая сестра.

– И я! – сказал Пьетрино, двухлетний малыш, который ещё толком не научился ходить.

Больше никого у них дома не было, потому что родители и старшие братья-сёстры ушли работать в поле.

– Ладно-ладно… – сказал я. – Но сначала нужно стащить ведёрки с краской с соседней усадьбы!

– Сейчас как раз подходящий момент, – сказал Анджолино, – в это время маляры обычно уходят в деревню завтракать.

И мы вдвоём отправились на соседскую усадьбу. Там никого не было.

Зато у подножия лестницы стояли два ведёрка масляной краски – красной и зелёной; ещё там была шикарная малярная кисть. Я схватил кисть и ведёрко, другое подхватил Анджолино, и мы двинулись обратно на гумно, где нас с нетерпением поджидали Пьетрино и Джеппина.

– Сначала мы сделаем льва, – заявил я.

Для этой цели прекрасно подходил Снежок, любимый старый пудель тёти Беттины. Я схватил его за ошейник и привязал к оглобле телеги. Потом взял кисть и стал красить его в красный цвет.

– На самом деле, – сказал я детям, чтоб у них создалось верное представление о животных, которых я им собирался показать, – лев скорее жёлтый или оранжевый, но у нас нет ни того ни другого, так что пусть будет красным.

Вскоре Снежка было не узнать, и пока он сушился на солнышке, я размышлял над тем, из чего сотворить следующего зверя.

Неподалёку на лугу паслась овечка. Я привязал её к оглобле телеги рядом с пуделем и сказал:

– А эту мы превратим в роскошного тигра.

Смешав в тазике немного красной и зелёной краски, я изрисовал ей всю спину и морду полосками, и она стала похожа на самого настоящего бенгальского тигра, прямо как тот в зверинце, разве что вид у неё был не такой свирепый.

Тут я услышал хрюканье и спросил у Анджолино:

– У вас ещё и свиньи водятся?

– Есть один поросёнок: вот, смотрите, синьор Джаннино.

И он выволок из хлева маленького розового жирного-прежирного поросёнка – просто загляденье.

– Кого бы из него сделать? – прикидывал я. А Анджолино выкрикнул:

– Может, слонопарда?

Я расхохотался:

– Ты имеешь в виду слона? Ты что, не знаешь, что слоны высотой с дом? И как мы сделаем ему хобот?

Тут все трое захихикали, а Анджолино спросил:

– А что это за штука такая, вот то, что вы сказали, синьор Джаннино?

– Хобот – это такой длинный-длинный нос, как эти оглобли. Своим хоботом слоны могут хватать предметы, поднимать грузы и поливать надоедливых детей.

Но эти неотёсанные дети мне не поверили, только ещё громче засмеялись. Какое невежество!

А я тем временем размышлял, как бы использовать розового поросёнка, который визжал не переставая. Наконец я придумал:

– Знаете что? Я сделаю из него крокодила!

В телеге лежала старая попона. Я привязал её к поросёнку верёвкой, пропустил под брюшком, потом приподнял край, который волочился сзади, и скрутил как колбасу: получился длинный крокодилий хвост. А потом и поросёнка, и попону выкрасил в зелёный: вышел вылитый крокодил.

Привязав и этого животного к оглоблям телеги, я вывел из хлева серого осла, который идеально подходил на роль зебры. И правда, стоило только нарисовать у него на туловище, морде и ногах полоски, снова смешав красный с зелёным, и получилась потрясающая зебра!

Теперь для полной картины не хватало только обезьяны. Той же смесью я раскрасил лицо малыша Пьетрино, который вопил и дрыгал ногами, как настоящая мартышка. А ещё я привязал ему под рубашонку великолепный хвост из туго перекрученного лоскута.

Тут я понял, что обезьяна будет более естественно смотреться на ветке, и вместе с Анджолино мы подсадили Пьетрино на дерево и привязали канатом, чтобы он не упал.

Итак, зверинец был готов и я начал экскурсию.

– Дамы и господа, обратите внимание: это существо с четырьмя ногами, в серо-чёрную полоску называется «зебра». Это очень интересное животное, оно устроено как лошадь, но не лошадь, кусается и лягается как ослик, но не ослик. Зебры обитают в африканских равнинах, питаются гигантским сельдереем, который растёт в тех краях, и постоянно носятся как угорелые, спасаясь от ужасных слепней, которые в этих жарких странах достигают размеров наших летучих мышей…

– Вот те на! – сказал Анджолино. – Как это так?

– А вот так! – ответил я. – Но ты должен помалкивать, потому что, когда рассказывают про диких животных, публике запрещено перебивать, это опасно. Вот этот зверь, рядом, называется бенгальский тигр, он обитает в Азии, Африке и других местах и пожирает всех окрестных людей и обезьян…

Тут сверху послышался какой-то писк, я поднял голову и увидел, что канат, которым мы привязали Пьетрино к дереву, размотался, и карапуз висит на нём, вытаращив глаза от страха. Теперь он уже ничем не отличался от обезьяны, зацепившейся хвостом за ветку, так что я воспользовался моментом, чтобы обратить внимание публики на этого обитателя зверинца:

– Слыхали, дамы и господа? При одном упоминании тигра обезьяна закричала, и недаром, ведь она так часто становится жертвой этого страшного дикого зверя. Обезьяна, которую вы видите перед собой, в народе называется «мартышка», такие живут обычно на верхушках деревьев в девственных лесах и питаются арбузными корками, капустными кочерыжками и всем, что попадётся под руку. У этих забавных и умных зверьков есть дурная привычка обезьянничать, передразнивая всех и вся, именно поэтому учёные-натуралисты и назвали их обезьянами… Мартышка, сделай реверанс почтенной публике!..

Но Пьетрино и слышать не хотел о реверансе, только хлюпал носом.

– Тебе надо высморкаться, – сказал я ему. – А пока переходим ко льву, это благородное сильное животное, которое не зря зовётся царём зверей: своей роскошной гривой и недюжинной силой он всем внушает трепет, ведь такой лев способен проглотить стадо быков в один присест… Это самый хищный из хищников, и если проголодается, никому не будет пощады, но он не так жесток, как некоторые, которые забивают людей забавы ради; нет, это великодушное животное: рассказывают, что один лев забрёл во Флоренцию и встретил маленького мальчика по имени Орландуччо[10], который потерялся. Лев аккуратно схватил его зубами за курточку и отнёс прямиком к маме, которая чудом не умерла от страха и от радости.

Я много ещё мог порассказать про льва, но мне мешал орущий Пьетрино, так что я поспешил перейти к крокодилу.

– Смотрите, дамы и господа, это страшное земноводное может жить как в воде, так и на земле, обитает на берегах Нила, охотится на негров и других животных, которые тают в его гигантской пасти, будто мятные пастилки!.. По-научному он называется «коракодил», потому что его тело покрыто крупной чешуёй, твёрдой, как кора, она защищает их от укусов других хищников, которые промышляют в тех краях…

В подтверждение своих слов я лупил палкой по попоне, поросёнок визжал как резаный, а публика покатывалась со смеху.

– Охота на крокодила, дамы и господа, очень непростое дело именно потому, что сабли и кинжалы притупляются о его чешую, а пули отскакивают рикошетом. Но отважные охотники изобрели хитроумный способ ловить крокодилов при помощи заострённого с двух сторон стилета с привязанной к нему верёвкой, и делают они это так…

Чтобы объяснить этим бедным невеждам получше, я заточил палку с двух сторон перочинным ножом и привязал к ней веревку, потом распахнул пасть поросёнку, решительно вставил туда палку и продолжил:

– Вот так; охотник ждёт, пока крокодил зевнёт, что с ним случается не редко, ведь на берегах Нила даже животные томятся от скуки; тогда он вставляет свой кинжал в огромную пасть крокодила, который, само собой, пытается её захлопнуть. И что же происходит? Когда он закрывает пасть, острия кинжала вонзаются в челюсти, вот так, видите, господа?

Поросёнок и в самом деле поранился и визжал на всю округу.

Тут, обернувшись, я заметил родителей Анджолино, которые неслись к нам с громкими воплями.

Отец кричал:

– Мой поросёнок!

А мать тянула руки к орущему Пьетрино:

– Ах, моё бедное дитя!

Ничего не поделаешь. Крестьяне так глупы, что во всём перегибают палку. Глядя на них, можно было подумать, будто я убивал их детей и скотину, а ведь я лишь пытался просветить этих неучей и вбить хоть какие-то знания в их упрямые головы.

Но я понимал, как трудно убедить в чём-то этих простолюдинов, поэтому быстренько отвязал всех диких животных, вспрыгнул на осла и, погоняя его палкой, помчался во весь опор, с истошно лающим Снежком позади.

Покружив немного, я в конце концов прискакал на виллу. Тётя Беттина выбежала на порог и, увидев меня на осле, воскликнула:

– Боже, что ты опять натворил?!

Тут она заметила Снежка и испуганно отпрянула, будто это и правда лев; но потом узнала своего пуделя и бросилась к нему, причитая дрожащим голосом:

– Ах, мой Снежок, мой дорогой! Во что тебя превратили, любовь моя? Сразу видно, это дело рук негодяйского мальчишки!

Тётя вскочила, но я оказался проворнее и, скатившись с осла, бросился в комнату и прижал дверь плечом.

– Вот и сиди здесь, пока за тобой отец не приедет! – выпалила тётя Беттина и заперла дверь на ключ.

Вскоре я услышал, как пришла жаловаться та крестьянка. Она, конечно, немного привирала. Будто бы поросёнок истекает кровью, а Пьетрино совсем плох. А потом вообще принялась обвинять меня в том, что даже не произошло: зудит и зудит без конца:

– Представьте только, госпожа, если бы мой Пьетрино упал с дерева!

Ну и пусть себе болтает, бедная невежда. Вот-вот приедет папа, надеюсь, он-то отличит правду от выдумок…

17 октября

Вот я и дома, в своей комнатке, по которой так соскучился! Правильно пословица говорит: «В гостях хорошо, а дома лучше».

Теперь я продолжу свой рассказ с того места, где закончил вчера… Сколько же всего произошло за один-единственный день!

Едва я закрыл дневник, как на виллу приехал папа. Тётя Беттина стала рассказывать ему о моих «подвигах», как водится, делая из мухи слона (конечно, любой может оклеветать беззащитного ребёнка, представив самую невинную шалость злостным преступлением!), но тут я принялся колотить в дверь ногами и руками:

– Откройте мне! Я хочу увидеть папочку!

Тётя Беттина тут же открыла, и я бросился к папе. Я закрывал лицо ладонями и правда чуть не плакал.

– Дурной мальчишка, – сказал он мне, – ты и не представляешь, как мы все за тебя волновались!

– Безобразник! – подхватила тётя Беттина. – Посмотрите только, во что он превратил моего бедного Снежка!

– Ого! – расхохотался папа – Красный пудель!

– Это всё ваш ребёнок! А масляная краска, между прочим, не смывается!.. Бедный мой Снежок!..

– Подумаешь, – пробурчал я сквозь слёзы. – Просто теперь будешь звать его не Снежок, а Огонёк.

– Что‑о‑о? – рассвирепела тётя. – Этот бесстыдник доводит меня с самого утра…

– Да что я такого сделал? Ну, фикус уронил, но я же не знал, что вам подарил его синьор Фердинанд и что теперь туда вселился его дух…

– С меня довольно! – оборвала тётя Беттина. – Вон отсюда, и чтоб ноги больше твоей не было в моём доме, понятно?

– Ну ладно-ладно! – вмешался отец, и хоть он старался говорить строго, я заметил, что за усами он прячет улыбку.

Потом он о чём-то вполголоса беседовал с тётей, я разобрал только имя Луизы. Наконец он взял меня за руку, попрощался с тётей Беттиной и сказал на прощание:

– Ну, значит, договорились. Было бы глупо пропустить такой важный семейный праздник из-за мальчишеской болтовни.

Уже в поезде я сказал:

– Знаешь, пап, не зря ты ругал железные дороги!

И я рассказал ему обо всех своих злоключениях и о разбитом окне, за которое мне пришлось заплатить.

Папа, конечно, побранил меня, но я понял, что в глубине души он признаёт, что я прав. Ещё бы, я ведь тоже признал, что он прав.

Теперь я опять со всеми дружу и на седьмом небе от счастья.

Вчера на вокзале меня ждала целая толпа: родственники, друзья, знакомые – все пришли меня встречать, только и слышалось со всех сторон: «Джаннино… Джаннино…» Будто солдата, вернувшегося с войны с победой.

А уж дома что мне устроили, просто не описать, стоит только вспомнить, и слёзы наворачиваются на глаза. Бедная маменька рыдала, сёстры наперебой целовали, а Катерина утирала глаза передником и повторяла:

– Ах, синьор Джаннино! Ах, синьор Джаннино!..

Оказывается, когда сбежавшие мальчишки возвращаются домой, им прощают всё!

А вот ещё одна радостная новость: моя сестра выходит замуж за доктора Коллальто! Свадьба состоится через пять дней, а значит, будет пир со всевозможными сластями…

Коллальто надоело ждать, когда доктор Бальди возьмёт его в помощники, и он устроился ассистентом в одну крупную клинику в Риме, не помню, как называется. Теперь ему нужно срочно перебираться в Рим, и, чтобы Луиза могла поехать с ним, они решили пожениться.

Сказать по правде, я расстроился: я так люблю Луизу! Да и доктор Коллальто мне нравится – он весёлый парень, умеет пошутить со мной и сам не обижается на шутки. Но что поделаешь.

18 октября

Я настоящий счастливчик! Вчера Коллальто принёс мне роскошную коробку красок и сказал:

– Держи, это акварель. У тебя явно способности к живописи.

А сестра погладила меня по голове и добавила:

– Каждый раз, доставая краски, вспоминай свою сестру, которая далеко.

Её голос звучал так ласково, что я чуть не расплакался, но подарок был так прекрасен, что я запрыгал от счастья. А потом убежал в свою комнату, чтобы поскорее показать своё новое сокровище тебе, мой дневничок. Первым делом я раскрасил зверинец, который нарисовал ещё на вилле тёти Беттины, когда меня запирали.

Я показал свой рисунок Коллальто, и он сказал:

– Ух ты, молодец! Напоминает картины Джотто!

И вот что я скажу вам: если бы я не придумал этот зверинец, я бы его так и не нарисовал, и тогда эта прекрасная работа никогда не увидела бы свет! Значит, иногда мальчишкам, если они рождены для искусства, никак не обойтись без проказ! Почему же тогда родные так и норовят отругать или наказать нас?

Ну да ладно, всё-таки Коллальто сделал мне роскошный подарок, и теперь нужно придумать, как его отблагодарить.

Кое-что я уже приметил… правда, для этого нужно ещё раздобыть несколько лир…

19 октября

Сегодня утром Луиза завела меня к себе в комнату, поцеловала и протянула серебряную монетку, слёзно умоляя меня не безобразничать, а то со всей этой предсвадебной кутерьмой некому за мной следить…

Я всегда говорил, что Луиза лучше всех.

Я схватил монетку и бросился на улицу.

Я купил 12 шутих со свистом, 6 римских свечей, 8 хлопушек, 4 огненных колеса и ещё разных других фейерверков, которые я запущу в саду в честь жениха и невесты.

Самому не верится, что мне это удалось. Ну а пока я спрятал всё это богатство в мамин шкаф, вот будет сюрприз!

24 октября

Вот и наступил великий день!

C 19 числа я не написал в дневнике ни строчки: не до того было!

В эти дни оказалось, что и мальчишки могут быть полезны, особенно если их вежливо попросить. В доме готовилось торжество, и взрослым то и дело было что-то от меня нужно. Джаннино туда! Джаннино сюда! Джаннино тут! Джаннино там! Я едва поспевал всюду. Кому моток пряжи, кому рулон шёлка, кому образцы ткани, кто-то посылал на почту за письмами, кто-то – отправлять телеграммы… По вечерам я валился с ног от усталости, зато совесть моя была чиста, ведь я выполнял свой долг ради сестры.

И вот наконец-то сегодня свадьба, и вечером я устрою фейерверк и докажу Коллальто, который всё время посмеивается, называя меня шурином, что мальчишки тоже способны любить своих родственников и быть благодарными за подарки.

Даже тётя Беттина приехала и со всеми помирилась. Луиза, правда, рассчитывала получить от тёти в подарок бриллианты, которые той достались от покойной бабушки, но вместо этого тётушка связала ей шерстяное одеяло, жёлтое в голубую полоску. Луиза была очень раздосадована, я слышал, как она говорила Вирджинии:

– Эта противная старуха отыгралась за прошлые обиды.

Зато сестру завалили другими роскошными подарками…

Я уж не говорю о сладостях, которые подали в гостиной! Объедение! А вкуснее всего – макать вафли во взбитые сливки.

* * *

Все готовы и вот-вот отправятся в муниципалитет. Все, кроме тёти Беттины: она решила уехать домой на поезде, который отходит через полчаса. Никто не понимает, к чему такая спешка, ведь на этот раз её принимали с должным почтением. Когда мама умоляла сказать откровенно – может, кто-то случайно обидел её? – тётушка процедила сквозь зубы:

– Ну что вы, я уезжаю, потому что меня тут слишком высоко ценят. И передай Луизе, что, если она хочет уважить меня ещё сильнее, пусть вернёт шерстяное одеяло, которое я имела глупость связать своими руками.

Так она и уехала, не пожелав больше ничего объяснять.

Самое интересное, что мне одному известно, за чем на самом деле отправилась тётя, но я никому не скажу, пусть это будет сюрпризом для сестры.

Дело в том, что час назад я сказал тёте Беттине:

– Дорогая тётя, хочешь совет? Забери это безобразное шерстяное одеяло, которое ты вручила Луизе, и подари ей лучше бриллианты, на которые она уже облизывалась… Так они тебя зауважают, и у них не останется повода обзывать тебя противной старухой!

Что ж, надо признать, что на этот раз тётя Беттина повела себя очень разумно. Она последовала моему совету и помчалась домой за бриллиантами для Луизы, которая будет просто счастлива, и всё это благодаря мне.

Вот что значит настоящий брат!

* * *

Дорогой дневник, я в отчаянье. Я опять сижу взаперти, и единственное моё утешение – поведать тебе о своём горе!

Папа отругал меня последними словами, а вместо запятых вставлял такие пинки, что теперь на одной стороне я могу сидеть не дольше пяти минут… Хорошенький метод воспитания детей, которые постоянно оказываются жертвами неудач и непредвиденных обстоятельств!

Ну разве я виноват, что сегодня утром Коллальто получил телеграмму, и оказалось, что они не смогут задержаться до вечера, как было решено сначала, а должны ехать на шестичасовом поезде?

Конечно, я расстроился: я же собирался устроить вечером фейерверк в саду; но никому и в голову не приходит разбираться в причинах детского горя, будто у нас и чувств никаких нет, а стоит нам только, изливая боль, как-то задеть взрослых, как все на нас накидываются…

Да и потом, что я такого сделал? Просто пошутил. Не будь Коллальто таким трусом, всё бы прошло как по маслу, без лишнего шума…

Ну и спектакль он устроил!

Распрощавшись с идеей вечернего фейерверка, я решил поджечь хотя бы одно огненное колесо и, поджидая удобного случая, сунул его себе в карман.

Когда жених и невеста вышли из муниципалитета, я встал за ними. Они были так взволнованы, что даже не заметили. В общем, сам не знаю как, я додумался прицепить фейерверк к пуговице на спине фрака Коллальто, потом чиркнул спичкой и поджёг его…

Что тут началось – словами не описать… уж лучше красками, теми самыми, за которые я хотел отблагодарить Коллальто, для чего спустил на фейерверк все деньги, которые мне подарила его жена, то есть моя сестра!

Вот это было зрелище! Пока огненное колесо крутилось за спиной у доктора, он дрожал и кричал, не понимая, что происходит, Луиза чуть не грохнулась в обморок, гости перепугались… а я веселился от души, пока посреди общей сумятицы папа не схватил меня за ухо и не отволок сюда, ругаясь и подгоняя пинками.

Все так переполошились, как будто я по меньшей мере русский революционер, совершивший покушение на царя!

Но я-то совершенно не собирался посягать на жизнь Коллальто, я просто хотел немного повеселить гостей на свадьбе! И ничего страшного не случилось, будь присутствующие немного посмелее, все бы просто посмеялись и дело с концом.

К сожалению, никто никогда не признаёт благие намерения детей, и вот я тут сижу в темнице, невинная жертва склонности взрослых к преувеличениям, а они держат меня на хлебе и воде, а сами пируют и поедают сладости!

* * *

Какой нескончаемый день!

Я слышал шуршание экипажа, который увёз молодожёнов, слышал, как Катерина, убирая посуду, напевает любимую песенку из «Большой дороги»[11]:

Там, на пляже,Пустынном пляже…

Все веселы и довольны, наелись там до отвала, а я сижу тут один на хлебе и воде, и всё из-за того, что я слишком сильно люблю свою сестру и хотел устроить настоящий праздник.

Самое ужасное, что уже вечереет, а у меня нет ни свечи, ни спичек… Мурашки по коже, как представлю, что мне придётся сидеть тут одному в темноте. Теперь я понимаю, как страдал бедный Сильвио Пеллико[12] и другие славные герои-патриоты, подвергавшиеся несправедливым гонениям. Тише! Какой-то шум за дверью… кто-то отпирает замок!

* * *

Я спрятался: вдруг это папа пришёл задать мне трёпку. Но это оказалась моя сестра Ада. Я выполз из-под кровати и с радостным воплем бросился к ней на шею, но она шикнула:

– Умоляю, тише, папа скоро вернётся… Если он узнает, что я к тебе заходила, нам несдобровать!.. Вот, это тебе!

Она протянула мне бутерброд с ветчиной и кулёк свадебных конфет.

Я всегда говорил, что Ада лучше всех, и я её очень люблю, потому что она жалеет мальчишек и не лезет к ним с бессмысленными проповедями.

Ещё она принесла мне свечу, коробок спичек и «Чёрного корсара» Сальгари. Хоть что-то… По крайней мере, я смогу почитать и забыть про то, как несправедлива жизнь!

25 октября

Едва взошло солнце.

Я читал всю ночь напролёт. Вот так писатель этот Сальгари! Какие у него романы! Не то что какие-нибудь «Обручённые»[13] с бесконечными нудными описаниями. Здорово быть корсаром! Особенно чёрным!

От всех этих приключений я прямо извёлся, руки так и чешутся совершить подвиг. И пусть мои мучители узнают, на что способен ребёнок, в чьих жилах течёт кровь Чёрного корсара.

Вот я им покажу…

26 октября

Я по-прежнему в своей комнате… но теперь, в довершение всех бед, я ещё и с кровати встать не могу, сил у меня едва хватает на то, чтобы описать вчерашнее приключение.

Я отчётливо помню, как раскроил перочинным ножом простыню на полоски, как связал их вместе, как привязал один конец этой самодельной верёвки к ножке стола и, ухватившись за другой, отважно выпрыгнул в окно.

Но вот что было дальше? Я ударился головой, это точно, но обо что? Кажется, о водосточный жёлоб. И ещё плечом о землю. Наверное, простыня порвалась или отвязалась от столика… Не знаю… В общем, из глаз у меня посыпались искры, а потом наступила темнота.

Когда я открыл глаза, то уже лежал в кровати, а по комнате метался папа. Он рвал на себе волосы и кричал:

– Это просто невыносимо! Невыносимо! Этот мальчишка сведёт меня в могилу! Он меня доконает!

Я хотел попросить у него прощения за то, что разбил голову, но язык меня не слушался…

Потом пришёл доктор, перебинтовал меня и сказал плачущей маме:

– Не беспокойтесь… Эту буйную головушку так просто не разобьёшь.

Но всё равно родители и сёстры весь день не отходили от меня ни на шаг и то и дело спрашивали:

– Как голова?

Никто не решился ругать меня.

Ещё бы! Поняли небось, что я по-своему прав. Если бы папу, который, как все взрослые, любит похвастать, что в детстве всегда был паинькой, заперли на весь день и посадили на хлеб и воду, он бы, наверное, тоже попытался сбежать…

29 октября

Всё складывается лучше некуда.

Доктор оказался прав, меня так просто не возьмёшь – я уже совсем здоров, мало того, теперь все ко мне очень внимательны и милы. Я слышал вчера, как папа говорил маме:

– Надо попробовать обращаться с ним помягче, найти к нему подход…

Похоже, им ужасно стыдно за то, что они так жестоко со мной обращались; сегодня меня даже обещали сводить в цирк на гастроли знаменитого фокусника Моргана.

С нами пойдёт адвокат Маралли, такой бородач в очках, из-за которого домашние постоянно ссорятся: он социалист, и мама его терпеть не может, особенно когда он ругает священников; Ада говорит, что его речи грубоваты для наших приёмов; а папа утверждает, что в глубине души он хороший малый и нужно идти в ногу со временем: Маралли ещё добьётся хорошего положения и наверняка станет депутатом.

30 октября

Я решил: вырасту – стану фокусником. Вчера мне страшно понравилось в цирке. Этот Морган очень ловкий и делал удивительные штуки. Всё представление я не сводил с него глаз, пытаясь раскусить его трюки, но многие оказались слишком сложными. Зато кое-какие фокусы, ей-богу, мне под силу, взять хоть тот с яйцами, или с глотанием шпаги, или тот, когда у дам собирают часы, толкут их в ступке, и – опля! – они исчезают.

Сегодня я как следует порепетирую, а потом устрою представление в гостиной. Билеты буду продавать по два сольдо. Сёстры и остальные зрители увидят мои сногсшибательные фокусы и наконец-то научатся относиться ко мне с уважением.

Я устроил пробное представление в саду. Зрителями были мои друзья Ренцо и Карлуччо, а ещё Фофо и Маринелла из соседнего дома, дети рассеянной синьоры Ольги, которая пишет книги и вечно чем-то занята.

За вход я брал по сольдо с носа.

– Дамы, не будете ли вы так любезны, – произнёс я, – одолжить мне свои золотые часы? Может, вы, синьора?

– У меня нету, – призналась Маринелла. – Могу мамины принести.

Она сбегала домой и вернулась с роскошными золотыми часами.

Я достал ступку, в которой Катерина толчёт миндаль с сахаром для пирожных, бросил туда часы синьоры Ольги и стал прилежно их давить, совсем как Морган. Правда, часы оказались чересчур прочными и в порошок превращаться не хотели, только хрусталь разбился вдребезги.

– Внимание, дамы и господа! – сказал я. – Как видите, часы синьоры Маринеллы теперь не узнать…

– Да уж! – ответили все хором.

– Но мы, – продолжал я, – сейчас сделаем фокус, и они станут как новенькие!

Опля! Я высыпал обломки из ступки в платок, завязал потуже и ловко спрятал узелок в карман. Потом как ни в чём не бывало выудил из-за пазухи другой свёрток: мамины часы в точно таком же платке (я его заранее подготовил). И развернул его:

– Вуаля, дамы и господа, часы снова целы и невредимы!

Все хлопали, представление имело успех, довольная Маринелла забрала часы моей мамы, уверенная, что это часы синьоры Ольги.

Вечером я дам большое представление у нас дома, думаю, оно будет блестящим. А теперь я пойду рисовать билеты.

31 октября

Ах, дорогой дневник, я рождён для несчастий! Всё, что приключалось со мной до сих пор, – просто цветочки, ведь теперь мне и правда грозит тюрьма, как пророчили все, начиная с тёти Беттины…

Я так подавлен, что никто из домашних даже не осмелился меня пальцем тронуть.

Мама сама отвела меня в комнату и сказала только:

– Смотри не попадайся никому на глаза… и моли Бога, чтобы он сжалился над тобой, да и надо мной, потому что по твоей милости я самая несчастная женщина на свете!

Бедная мамочка! Как вспомню её опечаленное лицо, слёзы на глаза наворачиваются… Ну почему, почему даже самое простое дело выходит мне боком?

Вчера я устроил в гостиной обещанное представление с фокусами… в этом же нет ничего дурного, все сами говорили: «Посмотрим-посмотрим, как он заткнёт за пояс знаменитого Моргана!»

Среди зрителей были Марио Марри, что пишет стихи и носит монокль, синьорина Стурли, которая, по мнению сестёр, слишком сильно утягивает талию, адвокат Маралли, а также Карло Нелли, тот самый «Старый хлыщ» с фотографии, что всегда безукоризненно одет (он уже со всеми помирился).

– Первый фокус – «Яичница»! – объявил я.

Я снял с вешалки первую попавшуюся шляпу и положил её на стул перед зрителями, потом взял два яйца и разбил их в шляпу, а скорлупу положил на тарелку.

– Внимание, дамы и господа! Теперь мы взболтаем яйца и поджарим яичницу!

Я стал ложкой сбивать яйца прямо в шляпе (подкладку я потом, конечно, собирался вынуть).

Карло Нелли, увидев это, расхохотался и выкрикнул:

– Вот это здорово, ей-богу, здорово!..

Ободрённый тем, как всех веселят мои фокусы, я объявил:

– Ну вот, яйца взбиты, теперь я попрошу добровольца подержать шляпу, пока я зажгу огонь…

Тут я повернулся к синьору Маралли, который сидел ближе всех, и предложил:

– К примеру, вы, синьор, не соблаговолите ли подержать чуть-чуть эту шляпу?

Адвокат охотно взял шляпу в правую руку и, бросив туда взгляд, расхохотался:

– Вот это да! Я-то думал, что там двойное дно… а он разбил яйца прямо в шляпу!

Карло Нелли, услышав это, засмеялся ещё пуще прежнего, приговаривая:

– Вот это здорово! Просто прелестно!..

Очень довольный, я принёс из прихожей подсвечник с заранее зажжённой свечкой и сунул его Маралли в левую руку:

– Так, огонь есть, теперь вы, синьор, пожалуйста, подержите над ним шляпу, но не слишком низко, чтоб она не загорелась. Отлично. Итак, яичница готова, можно потушить огонь… Но как? А вот как: моим пистолетом…

На самом деле у Моргана была винтовка; но у меня есть только игрушечный пистолет, который заряжается свинцовыми дротиками с красными перьями на хвосте, и я решил, что он подойдёт. Я схватил своё оружие и встал перед синьором Маралли.

И в этот ответственный момент, когда я должен был выстрелом потушить свечу, меня оглушили крики.

Карло Нелли, вдруг узнав в руках Маралли свою собственную шляпу, резко перестал смеяться:

– Эй! Это же моя шляпа!

А синьор Маралли, увидев нацеленный на него пистолет, вытаращил глаза и завопил:

– Он что, заряжен?

Тут я спустил курок…

– А‑а‑а, он меня убил! – Маралли, выронив подсвечник и шляпу с яичницей, которая, конечно, заляпала весь ковёр, рухнул на стул, закрыв лицо руками.

Барышни Манелли попадали в обморок, остальные гости завопили как резаные, сёстры и вовсе залились слезами; Карло Нелли бросился к своей шляпе, прорычав:

– Разбойник!

Мама тем временем вместе с Марио Марри подхватила Маралли и заставила его открыть лицо. С ужасом она увидела прямо под правым глазом красные перья – дротик вонзился ему прямо в лицо…

Я сожалел о случившемся не меньше других, клянусь, но в тот момент не смог удержаться от смеха: Маралли с красными перьями под пенсне был просто уморителен…

Тут Карло Нелли, который сам как ни в чём не бывало вытирал свою шляпу платком, воскликнул возмущённо:

– Да он просто прирождённый бандит!

А синьорина Стурли, которая подошла к Маралли посмотреть, что с ним, и испачкала кровью свою белую шёлковую блузку, прошипела:

– По этому мальчишке тюрьма плачет!

Я перестал смеяться: до меня стало доходить, что дело худо.

Маралли отнесли в комнату для гостей, Карло Нелли вызвался сходить за доктором.

Оставшись один в гостиной, я забился в угол и разревелся… мне было так грустно. Всеми забытый, я просидел там до ночи, а потом меня нашла мама и отвела в комнату.

Похоже, синьору Маралли очень худо.

А я? Меня точно упекут за решётку, как все и пророчили!

Я в отчаянье, голова трещит, всё тело ломит, будто меня били палкой… Я больше не могу так, не могу!

* * *

Я поспал и чувствую себя лучше.

Который час? Наверное, поздний, потому что из кухни уже доносится приятный аромат тушёного мяса, который в этой гробовой тишине немного поднимает настроение…

Но меня одолевают тяжёлые мысли: суд, тюрьма, пожизненная каторга… Бедный я, бедный!

Бедная моя семья!

Я выглянул в окно и увидел, как Катерина в саду шушукается с Джиджи, тем рыбаком, что спас мне жизнь, когда я чуть не утонул.

Катерина размахивала руками, горячилась, а Джиджи то и дело надвигал шляпу на глаза, вытягивал шею и разевал рот – в общем, было понятно, что ему очень интересно.

Я сразу догадался, что Катерина рассказывает Джиджи о вчерашнем происшествии с синьором Маралли, и тот явно потрясён её рассказом; я понимал, что его вытаращенные глаза говорят о том, что дело серьёзно и, видимо, бедный адвокат очень плох… В какой-то момент, когда Катерина воздела руки к небу, у меня даже закралось ужасное подозрение, что бедняга Маралли умер…

Правда, дорогой дневник, придётся тебе кое в чём признаться: глядя, как гримасничают эти двое, я не смог удержаться от смеха.

Может, я и правда прирождённый бандит, как сказал вчера Карло Нелли? Теперь, когда я вспоминаю эти слова, мне хочется плакать, и чем больше я об этом думаю, тем лучше понимаю: я явился на свет, только чтобы мучиться и мучить других. Лучше бы Джиджи дал мне утонуть в тот день!..

Тише! Я слышу какой-то шум в коридоре.

А вдруг Маралли действительно умер и полицейские пришли арестовать меня за убийство?

* * *

Какие там полицейские! Это была мама, моя добрая мамочка, которая принесла мне поесть и рассказать новости о Маралли!

Ах, будто камень с души свалился, дорогой дневник!

От радости я скачу по комнате, как полоумный.

Адвокат будет жить, его рана не смертельна.

Похоже, ему грозит всего лишь потерять глаз, потому что задет какой-то там нерв… и доктор обещал, что дней через десять его выпишут.

Когда мама вошла в комнату, она хмурилась, а выходила уже весёлая: видимо, поговорив со мной, поняла, что я не бандит.

Вначале я и сам был страшно напуган: я же думал, что это полицейские! Так что мама сказала:

– Ох, слава Богу, ты, по крайней мере, раскаиваешься в том, что натворил!

Я промолчал, тогда она обняла меня и, заглядывая в лицо, тихо сказала со слезами в голосе:

– Видишь, Джаннино, мой мальчик, сколько из-за тебя бед!

Я хотел утешить её и ответил так:

– Вижу, но ты же сама говоришь, это беда, я же не специально! Просто несчастный случай…

Она припомнила мне, что это я затеял показывать фокусы, но я возразил:

– Когда я начал представление, все зрители были довольны и счастливы!

– Они же не могли предвидеть, что ты вытворишь потом…

– А я как мог предвидеть? Я же не пророк!

Тогда она напомнила мне про шляпу Карло Нелли, который страшно рассердился, что я её испачкал.

– Ну да, – сказал я. – Но я же взял первую попавшуюся шляпу с вешалки, я не знал, чья она.

– Но Джаннино, разве не всё равно, чья это шляпа?

Я только того и ждал:

– Нет, не всё равно… для Карло Нелли не всё равно! Ведь сам он, даже когда смекнул, что номер провалился и шляпе конец, покатывался со смеху и приговаривал: «Вот это здорово! Просто прелестно!», полагая, что это шляпа другого зрителя. Но стоило ему узнать свою собственную шляпу, как он заявил, что я «прирождённый бандит»!.. Вот так всегда! Все они такие! Да и Маралли тоже смеялся и веселился, потому что видел, что это не его шляпа, и прострели я её, ему бы это показалось ещё смешнее… Но волей случая дротик воткнулся ему под глаз, и все набросились на бедного Джаннино, тюрьма, мол, по нему плачет… Взрослые всегда так делают! Вот и тётя Беттина говорила то же самое, разобиделась ужасно… Ну а что я такого сделал в конце-то концов? Подумаешь, вырвал из горшка фикус… Но – опять случайно! – оказалось, что именно это дурацкое растение подарил тёте Беттине некий синьор Фердинанд, и вроде даже, ну так она говорит по крайней мере, в этот фикус вселился его дух…

Тут мама насторожилась и перебила меня:

– Что-что? Расскажи-ка поподробнее: что там произошло у тёти Беттины?

Я слово в слово передал ей разговор тёти Беттины с фикусом. Тут мама наконец развеселилась и сказала:

– Сиди тихо. Будь умницей, я сейчас вернусь и принесу тебе персикового джема.

Она пошла вниз, и я услышал её голос:

– Ада, Вирджиния, скорей сюда, я расскажу вам кое-что очень забавное!

Ну слава Богу. Я всегда говорил: мама лучше всех понимает, что к чему, и может отличить несчастный случай от умышленного злодейства.

* * *

Ужин мне принесла Ада и попросила ей тоже пересказать всю историю с фикусом тёти Беттины.

Она сообщила мне прекрасные новости. Час назад заходил доктор: синьору Маралли намного лучше, но ему придётся ещё неделю, не меньше, просидеть в тёмной комнате.

Понимаю, это скука смертная, но сидеть взаперти в комнате, если ты абсолютно здоров, как я, пожалуй, ещё хуже.

Что ж, нужно набраться терпения. Ада сказала, что папа в бешенстве и видеть меня не хочет. Придётся подождать, пока он немного утихомирится и мама сможет замолвить за меня словечко.

А теперь я иду спать, я страшно устал.

1 ноября

Сегодня, пока папы не было дома, Ада пришла с новостями о синьоре Маралли, который уверенно идёт на поправку, и сказала, что я могу спуститься в гостиную – с условием, что через полчаса вернусь к себе.

Я охотно согласился – хоть какая-то смена обстановки. Вскоре к маме зашла синьора Ольга, она мне очень обрадовалась и стала говорить, как я вырос, какие у меня умные глаза и всё такое прочее, что женщины обычно говорят мамам об их детях.

Но тут вошла Вирджиния, которая сочла, что меня тут слишком уж хвалят, и рассказала о позавчерашнем происшествии. Разумеется, на свой лад, сильно сгущая краски и преувеличивая смирение бедной жертвы (так она называет адвоката), который на всю жизнь останется калекой.

Но синьора Ольга – человек очень образованный и пишет книги, она сказала, что жертве можно только посочувствовать, но мальчик не виноват. Я тут же подхватил:

– Конечно, это был несчастный случай, он сам виноват: стой он неподвижно, как я просил, я бы не промахнулся…

После долгих разговоров синьора Ольга наконец достала часы и сказала:

– Боже мой! Уже четыре!

Тогда мама заметила:

– Забавно! У вас часы в точности как мои…

– Ах да? Неужели? – отозвалась синьора Ольга и снова спрятала их на груди, не замечая, что Вирджиния, стоя у неё за спиной, делает маме какие-то непонятные знаки.

Когда синьора Ольга удалилась, Вирджиния, которая вечно сплетничает и суёт нос не в своё дело, воскликнула:

– Мама! А ты заметила, что у неё не только часы, но и цепочка точь-в‑точь как у тебя? Очень странно!

И они все бросились в мамину комнату посмотреть на её часы… Но их там не оказалось, я же забрал их третьего дня для фокусов в саду.

У мамы, Ады и Вирджинии вытянулись лица. Ада бросилась в свою комнату и вернулась со словами:

– Я проверила и могу сказать вам кое-что ещё более странное. Когда синьора Ольга достала платочек, я заметила, что он такой же, как те, что ты, мама, подарила мне на именины, помнишь, батистовые с вышивкой? Ну так вот, я заглянула в ящик – и как раз одного не хватает!

Ещё бы! Это тот самый платочек, который я взял для фокусов в саду и всучил Маринелле, завернув в него мамины часы!

Всю эту пустяковую историю мама с сёстрами обсуждали, охая и ахая, битый час. Стали вспоминать, когда синьора Ольга была у нас последний раз, оказалось, в прошлый понедельник, вспомнили даже, что мама провела её в свою комнату, наконец Ада заключила:

– Это типичный случай клептомании.

Я-то знаю, что это: не раз встречал это слово в папиной газете. Это такая удивительная болезнь, когда человек, сам того не замечая, берёт чужое.

Тут я не выдержал:

– Вечно вы делаете из мухи слона!

Я хотел им всё объяснить и спасти синьору Ольгу от клеветы, но Вирджиния перебила меня: мол, я ребёнок и должен сидеть тихо, да ещё пригрозила, чтоб я не болтал о том, что услышал. Я махнул рукой, раз так, пусть сами разбираются.

Вечно эти взрослые задирают нос, считают себя самыми умными! Но теперь-то они поймут, что дети кое в чём разбираются получше, чем они.

2 ноября

Сегодня День поминовения усопших. Как всегда, вся семья идёт на кладбище навестить могилы дедушки с бабушкой и дяди Бартоломео, который, как назло, два года назад скончался, так и не подарив мне обещанный велосипед.

Мама велела мне скорей одеваться – вдруг по этому торжественному случаю папа меня простит, если, конечно, я обещаю хорошо себя вести.

Ну слава Богу! Наконец-то справедливость восторжествует и тот, кому следовало бы сразу разобраться, кто прав, кто виноват, перестанет сваливать всё на беззащитного ребёнка!

* * *

Прежде чем лечь спать, я хочу записать в свой драгоценный дневник важную новость: папа меня простил, но всё чуть было не сорвалось, и снова из-за сущего пустяка.

Итак, сегодня перед выходом папа протянул мне венок и строго сказал:

– Надеюсь, что мысли об усопших пробудят в вас желание исправиться…

Он всегда обращается ко мне на «вы», когда решает заговорить в первый раз после того, как я его сильно разозлю.

Я, само собой, ничего не ответил, мне ли не знать, что детям в моём плачевном положении не стоит свободно высказывать своё мнение: я пониже опустил голову и смотрел исподлобья на папу, который не сводил с меня укоризненного взора.

Тут нас позвала мама – экипаж, за которым она послала Катерину, прибыл. В него уселись все, кроме Вирджинии – она осталась дома принимать доктора, лечившего синьора Маралли.

– Можно мне на облучок? Так вам будет просторнее.

И я устроился на облучке. Там очень интересно, особенно когда экипаж берут напрокат: кучер тянет время, коляска еле тащится и можно подержать поводья.

– Какой чудесный денёк! – сказала Ада.

И правда, будто мы приехали не на кладбище, а на гулянье: на аллеях толпятся люди с яркими охапками цветов – просто глаз радуется.

Мы сходили на могилы бабушки, дедушки и дяди, помолились за них, как обычно, а потом прошлись по кладбищу, чтобы посмотреть на новые могилы.

У одной строящейся усыпальницы мы остановились, и Ада сказала:

– А вот и семейная часовня Росси, о которой столько болтает Биче…

– Какая роскошь! – заметила мама. – Сколько же это стоит?

– Три-четыре тысячи, не меньше! – ответил папа.

– Лучше бы они расплатились с долгами! – сказала Ада.

Я решил воспользоваться случаем, чтобы снова заговорить с папой, и спросил:

– Для чего это строят?

– Чтобы хоронить там одного за другим всех Росси…

– Значит, синьорина Биче тоже будет похоронена здесь?

– Конечно.

Я больше не мог сдерживаться и загоготал, как полоумный.

– Что тут смешного?

– Чуднó просто, когда живой человек строит себе усыпальницу.

– Ну, – сказал папа, – в каком-то смысле и правда это такое же тщеславие, как все остальное…

– Точно! – встряла Ада. – Всё равно что покупать собственную ложу в театре. Как только Биче не стыдно этим хвастаться, ведь всем известно, что её отец опять брал ссуду в банке.

Тут папа, мама и Ада принялись перемывать им косточки, и мне стало ужасно скучно. Завидев вдалеке Ренцо и Карлуччо, я догнал их, и мы стали скакать, как лошадки, по усыпанным гравием дорожкам – они идеально для этого подходят! – и прыгать через оградки прямо в траву, аккуратно, чтобы сторож не застукал.

Вдруг кто-то схватил меня за шиворот. Это был папа вне себя от злости: видимо, они давно меня искали.

– Для тебя нет ничего святого! – сказал он сурово. – Даже здесь, куда все приходят плакать, ты умудряешься проказничать!

– Фу, как стыдно! – подхватила Ада. – Затевать глупые игры на кладбище!

Тут уж я возмутился:

– Я играл с Карлуччо и Ренцо, потому что я ещё маленький и люблю друзей, где бы ни находился: кладбище не кладбище – всё равно, а некоторые взрослые барышни приходят сюда, только чтобы сплетничать о подругах!

Папа замахнулся было на меня, но Ада отвела его руку и прошипела:

– Не тронь его, умоляю… С него станется рассказать всё Биче!

Вот вечно они такие, эти старшие сёстры! Защищают своих младших братьев, только если им это выгодно, и плевать на истину и справедливость!

Я опасался, что дома разразится буря, но ожидавшие нас радостные вести рассеяли все тучи.

Вирджиния бросилась нам навстречу, смеясь и плача одновременно: оказывается, доктор нашёл, что Маралли гораздо лучше, и теперь не только обещает скорое выздоровление, но даже готов утверждать, что глазу больше ничего не грозит.

Как же мы обрадовались такому приятному и неожиданному известию!

Особенно ликовал я: теперь-то все поймут, что мои так называемые «ужасные выходки» не стоят выеденного яйца и пора уже перестать наказывать меня по пустякам!

5 ноября

За все эти дни у меня не выдалось ни одной свободной минутки, чтобы написать хоть строчку в мой драгоценный дневник, да и сегодня времени в обрез: надо делать уроки.

Да-да, именно так. Выходные кончились, и я взялся за ум. Я собираюсь прилежно учиться и «стать первым учеником», как мечтает мама.

Но всё-таки я не могу удержаться и нарисую тут нашего учителя латыни, он такой смешной, особенно когда принимает грозный вид и кричит:

– Всем молчать! Сидеть смирно! Чтоб ни один мускул не дрогнул!

Мы с первого дня прозвали его Профессор Мускул, и теперь это прозвище прилипло к нему на века!

Дома тем временем ничего нового. Синьор Маралли идёт на поправку, и дня через два доктор снимет ему повязку с глаза и разрешит смотреть на свет.

Вчера к нам приходили представители социалистической партии поздравить его с выздоровлением, и мама с папой немного повздорили, потому что мама не хотела впускать этих «еретиков» в дом, но папа всё-таки провел их в комнату к адвокату, и вышло ужасно смешно: Маралли сказал «Рад вас видеть», хотя ему не было видно ни зги.

А когда все ушли, Маралли сказал папе, что он просто счастлив: когда он оказался в беде, весь город пришёл выразить ему свои любовь и уважение…

Подумать только, «счастлив», а ведь сначала все кричали, что я его чуть ли не убил!

6 ноября

Вчера, пока я зубрил латинскую грамматику, я услышал кое-что интересненькое.

Мама с Адой разговаривали о синьоре Ольге и её мнимой клептомании. Мама, как могла аккуратно, рассказала обо всём мужу синьоры Ольги синьору Луиджи. Он родом из Болоньи, но говорит на неаполитанском диалекте, правда, раскрывает рот крайне редко и обычно угрюм, поэтому кажется, что его все раздражают. На самом деле это добрейшей души человек, который любит и жалеет детей.

Синьор Луиджи, насколько я расслышал, очень удивился тому, что рассказала мама, и отказывался в это поверить; но когда он своими глазами увидел у синьоры Ольги мамины часы, он сдался… и под благовидным предлогом пригласил к ней знаменитого врача. Тот заключил, что такой диагноз вполне вероятен, принимая во внимание расшатанные нервы синьоры, и прописал ей восстанавливающее лечение.

О визите врача синьора Ольга сама рассказала маме вчера вечером; но она думает, что её лечат от слабости, и считает, что этот диагноз высосан из пальца, потому что она прекрасно себя чувствует и выполняет предписания, только чтобы угодить мужу.

Мне, конечно, было очень смешно их слушать и, надеюсь, станет ещё веселее.

Утром я улучил момент, когда никто не обращал на меня внимания, пробрался в Адину комнату и стащил все платки, которые нашёл; потом, прихватив в столовой серебряный соусник, вышел в сад и позвал Маринеллу играть в прятки. Под этим предлогом я проник к ним в дом и оставил в столовой соусник. А платочки дал Маринелле и попросил отнести в комнату матери, что она тут же и сделала. За Маринеллу я спокоен: эта девочка никогда не болтает лишнего и умеет хранить секреты.

Ну что ж, подождём следующего действия этой комедии!

7 ноября

Сегодня в школе на уроке латыни произошло кое-что, заслуживающее отдельного рассказа.

Племянник сапожника Ренцо, что со мной за партой, притащил смолы из лавки своего дяди. Прямо перед нами сидит Марио Бетти, которого мы все называем Лорд Замарашка, потому что он всегда одет с иголочки по последней английской моде, а шея и уши у него грязные, как у мусорщика, нарядившегося джентльменом. Я воспользовался случаем, когда он вышел к доске, и размазал смоляной шарик по его скамье.

Садясь на место, Марио, само собой, ничего не заметил. Но через некоторое время смола расплавилась и прилипла к брюкам. Почувствовав неладное, Замарашка принялся ёрзать и вертеться, бормоча что-то себе под нос.

Тут между Профессором Мускулом и Лордом Замарашкой разыгралась такая сцена, что мы чуть не полопались от смеха.

– Что такое? Что с вами, Бетти?

– Ну, я…

– Молчать!

– Но…

– Сидеть смирно!

– Но я не могу…

– Молчать и сидеть смирно! И чтоб ни один мускул не дрогнул!

– Извините, но я не могу…

– Не можете молчать и сидеть смирно? Тогда встаньте…

– Но я не могу…

– Вон из класса!

– Не могу…

– Ах так!

И Мускул с рёвом бросился на бедного Лорда Замарашку, схватил его за руку и вытащил из-за парты, но тут – хрясь! – раздался треск, и Мускулу пришлось ослабить хватку: обрывок брюк несчастного мальчика остался на скамье.

Мускул был подавлен… но ещё хуже пришлось Лорду Замарашке; надо было видеть этих двоих, как они растерянно уставились друг на друга, совершенно ничего не понимая.

Класс разразился хохотом, и учитель обрушил свою ярость на нас:

– Всем молчать! Сидеть смирно! Чтоб ни один…

Но у него не хватило духу закончить свою присказку. Ещё бы! Какой там мускул! Нас уже было не угомонить…

Ну вот и всё. Потом пришёл директор и стал допрашивать по делу о смоле всех нас – восьмерых учеников, сидящих за Лордом Замарашкой. К счастью, никто меня не выдал.

Но всё равно директор, уставившись прямо на меня, сказал:

– Тот, кто это натворил, ещё поплатится.

Сегодня доктор разбинтовал глаз синьора Маралли и сказал, что с завтрашнего дня он может приоткрывать ставни, чтобы в комнату проникал лучик света.

9 ноября

Вчера мама с Адой были с ответным визитом у синьоры Ольги, и когда они вернулись, я подслушал их разговор:

– Ты видела? У неё ещё один мой платочек!

– А серебряный соусник? Ума не приложу, как она умудрилась стащить соусник? Где она его прятала?

– Хм! Это уже серьёзная болезнь… Надо сегодня же рассказать её мужу.

Я смеялся про себя, но виду не подал, а только спросил как ни в чём не бывало:

– Кто заболел, мама?

– Никто, – отрезала Ада, мол, я ребёнок и это не моё дело.

А ведь я-то об этом знаю гораздо больше их!

15 ноября

Вот уже несколько дней я ничего не пишу в свой дневник, всё из-за этих уроков. И так меня уже два раза наказывали за то, что при всём моём прилежании я не успевал доделать домашнее задание. Но сегодня я просто не могу удержаться, чтобы не записать на страницах этого дневника, которому я поверяю все мои мысли, потрясающую новость, которая лишний раз доказывает, что, если ребёнок иногда и набедокурит, это всё равно обернётся во благо. А взрослые с их дурной манерой всё преувеличивать только зря нас наказывают, но рано или поздно им приходится признать свою неправоту, как, например, в этом случае.

Одним словом, адвокат Маралли вчера вечером долго беседовал с папой и попросил руки Вирджинии.

Эта новость всполошила весь дом. Мама сразу принялась кричать, что грех отдавать несчастное дитя в лапы этому беспринципному безбожнику и она никогда не даст благословение на брак.

А папа, наоборот, считает, что Маралли – отличная партия для Вирджинии, нужно идти в ногу со временем: он весьма благоразумный молодой человек, и его ждёт блестящая карьера, к тому же сегодня быть социалистом уже не так страшно, как двадцать лет назад.

Вирджиния согласна с папой и говорит, что Маралли – лучшее, что можно пожелать, и она не хочет упускать такую возможность.

Я бы тоже хотел, чтобы они поженились, ведь тогда будет ещё одна свадьба с горой сластей и морем наливок!

16 ноября

Сегодня с утра Ада рыдала и кричала маме, что это нечестно: теперь и Вирджиния выходит замуж, а она, Ада, обречена томиться дома. Она останется старой девой, как тётя Беттина! И если уж папа согласен, чтобы Вирджиния вышла за социалиста, с какой стати он запрещает Аде выйти за Де Ренциса? Пусть он и беден как церковная мышь, зато благороден и сможет добиться хорошего положения в обществе.

18 ноября

С девчонками всегда морока, не то что с мальчишками. Завтра к нам приедет одна девочка погостить на неделю, нужно запастись терпением…

Мама обещала мне велосипед, если я буду хорошо себя вести, так что я буду изо всех сил стараться быть милым.

Вот уже шесть раз, не меньше, мне обещали велосипед, и всякий раз находится очередная весомая причина мне его не дарить. Надеюсь, хоть на этот раз мне повезёт!

Наша гостья – племянница адвоката Маралли. Он позвал свою сестру, синьору Меропе Кастелли, которая живёт с мужем в Болонье, приехать вместе с дочерью для знакомства с будущей невесткой, то есть с моей сестрой Вирджинией.

Теперь свадьба – дело решённое, и даже мама с Адой после долгих увещеваний отца в конце концов дали согласие.

19 ноября

Мы ездили на вокзал встречать синьору Меропе Кастелли и Марию. С виду она девочка как девочка, только очень смешно лопочет на своём болонском диалекте, ничего не разберёшь.

Все домашние очень радуются приезду будущих родственников. Я тоже доволен, ещё бы, ведь Катерина приготовила десерт двух видов: со сливками и с джемом – чтобы каждый мог выбрать на свой вкус; вот у меня, к примеру, нет особых предпочтений, и я выбрал оба.

20 ноября

Первый день прошёл, и я приложил все мыслимые усилия, чтобы быть паинькой, как обещал маме.

После школы я развлекал Марию, не обижал её и даже играл в её скучную шикарную куклу.

Куклу зовут Флора, и ростом она почти с хозяйку. Единственное в ней интересное – это глаза: кладёшь – закрываются, ставишь – открываются. Я хотел понять, как это устроено, и продырявил кукле голову – оказывается, там внутри очень простой механизм. Я с лёгкостью разобрал его и объяснил Марии, что к чему, она слушала с большим интересом, но, увидев потом, что глаза сломаны и больше не закрываются, разревелась, будто стряслась невесть какая беда.

Ну и дуры же эти девчонки!

* * *

Мария пожаловалась дяде, что я сломал её куклу, и вечером Маралли сказал мне:

– Эх, Джаннино, Джаннино, и за что ты так не любишь чужие глаза?

Но потом добавил уже с улыбкой:

– Ничего, Мария, мы починим глаза твоей кукле… видишь, мои уже починили. И потом, знаешь, нет худа без добра – пусть это тебя утешит. Вот я, например. Если бы Джаннино не попал мне в глаз, меня бы не приютили в этом доме, я бы так и не узнал, что за сокровище моя Вирджиния… и не был бы сейчас самым счастливым человеком на земле!

Эти слова тронули всех, и Вирджиния обняла меня со слезами на глазах.

В этот миг мне хотелось высказать всё, что творилось у меня на душе, вспомнить выпавшие на мою долю несправедливые обиды и объяснить им, как дурно наказывать детей за всякие пустяки, но я смолчал, потому что тоже растрогался.

22 ноября

Когда я открываю свой дневник и перечитываю строки, написанные позавчера, меня охватывает тоска: бесполезно, взрослых не исправить…

Что поделаешь – и на этот раз прости-прощай, велосипед!

Пишу, забаррикадировавшись в своей комнате; пока мне не пообещают, что отец меня не тронет, я не сдамся.

Как водится, дело в сущей безделице, которая скорее заслуживает награды, чем наказания, ведь я просто послушался маму. Все взрослые ушли в гости, а мне велели:

– Развлекай Марию, пока нас не будет дома, и будь умницей.

Я поиграл с ней в дочки-матери и ещё в какую-то ерунду, только чтобы ей угодить, но потом мне надоели эти детские игры и я сказал:

– Смотри, уже почти стемнело, а до обеда ещё целый час: хочешь, поиграем в господина и раба из той книжки с картинками, которую я тебе вчера показывал? Я буду господином и брошу тебя в лесу.

– Давай! – охотно согласилась она.

Мама с сёстрами и синьорой Меропе ещё не вернулись, Катерина стряпала на кухне. Я отвёл Марию к себе в комнату и велел ей надеть поверх белого платья мой синий костюмчик, чтобы она стала похожа на мальчика. Потом я выкрасил её как мулата, взял ножницы, и мы спустились в сад. Там я приказал рабу следовать за мной.

Забравшись в укромный уголок, я повернулся к Марии и сказал:

– Смотри, сейчас я обрежу твои кудри, как в том рассказе, чтобы тебя не узнали.

– Мама будет ругать! – разревелась глупышка. Но я не стал её слушать и постриг, иначе игра не получится.

Потом я посадил её на камень у изгороди, теперь она как будто потерялась. А сам спокойненько пошёл к дому.

Она всё вопила и вопила, как самый настоящий раб, и мне даже пришлось заткнуть уши, ведь я хотел довести игру до конца. Тут с неба, весь день затянутого тучами, закапали первые крупные капли…

Когда я вошёл в гостиную, все уже сидели за столом и ждали нас. На скатерти красовался поднос с бисквитным печеньем и взбитыми сливками, и у меня сразу потекли слюнки.

– А вот и они, наконец-то! – воскликнула мама, завидев меня, и вздохнула с облегчением. – А где Мария? Скажи, чтоб садилась за стол.

– Мы играли в раба, – ответил я. – Как будто Мария потерялась.

– И где же она потерялась? – со смехом спросила мама.

– Здесь неподалёку, в платановой аллее, – ответил я, усаживаясь за стол.

Но папа, мама, синьора Меропе и синьор Маралли вскочили на ноги, будто в дом ударила молния, хотя на самом деле только слегка грохотало.

– Ты серьёзно? – спросил папа, больно схватив меня за руку.

– Ну да, мы играли в господина и раба. Её я одел мулатом, а сам был господином, который бросает своего раба. Потом должна появиться фея, которая отведет её в заколдованный дворец, где она, я пока не придумал как, станет самой могущественной королевой на земле.

После моих слов у всех пропал аппетит. Синьора Меропе в отчаянье ломала руки и кричала, что её девочка умрёт от страха, она ведь так боится грома, и простуду наверняка подхватит, ну и прочая ерунда.

Послушать её, так все беды мира грозят человеку, стоит ему чуть-чуть замёрзнуть и промокнуть.

– Скверный мальчишка! Негодяй! Злодей! – воскликнула Вирджиния, вырывая у меня из руки печенье, которое я собирался отправить в рот. – Когда же ты покончишь со своими проказами? Как ты посмел вернуться домой, оставив малышку одну? В темноте, под дождём? И что это торчит у тебя из кармана?

– Да ничего особенного, волосы Марии. Мне пришлось их обрезать, чтобы её не узнали. Я же уже говорил, что она теперь мулат: волосы короткие, а лицо чёрное.

Тут синьора Меропе побледнела как мел и уронила голову на грудь.

Мама всхлипнула и стала прыскать ей в лицо уксусом. Папа бросился за фонарём. Что за спешка? Далась им эта девчонка! Да будь это даже что-то ценное, к чему поднимать такой переполох? Теперь мне придётся бросить еду и показывать место, где я оставил Марию.

И как только они меня не обзывали, я чуть не оглох от их ругани. И грубияном, и мерзавцем, и негодяем, и бессердечным мальчишкой… Можно подумать, я голову ей отрезал, а не волосы!

Ну вот и всё. Завтра же синьора Меропе возвращается в Болонью: она видеть меня не может, потому что её доченька, видите ли, заблудившись в саду, попала под дождь. А мне, конечно, хоть я и промок до нитки в поисках Марии, не досталось в утешение ни поцелуев, ни объятий, ни кружки горячего бульона с яйцом; и никто мне не налил рюмочку вина с печеньем, и не потчевал фруктами со взбитыми сливками, и не уложил заботливо на софу.

Куда там! Наоборот, меня прогнали, как собаку, и папа пригрозил, что ещё задаст мне по первое число. И я, к несчастью, знаю, что означают эти угрозы. Так что я забаррикадировался в своей комнате: им до меня не добраться, разве что по обломкам умывальника и письменного стола, которыми я припёр дверь.

Тише! Там какой-то шум… Час битвы пробил? Что ж, я готов и к штурму, и к осаде: у меня есть провиант, дверь заперта на ключ и заставлена кроватью, столом и умывальником с большим зеркалом в придачу.

Это папа… Он колотит в дверь, чтоб я открыл, но я не отвечаю. Я буду сидеть тихо-тихо, как кот, забравшийся в кладовую.

Вот бы произошло чудо, и паук сплёл бы паутину в замочной скважине! Тогда бы враг решил, что комната пуста, и ушёл прочь.

А если они будут взламывать дверь? Грохот! Дверь трясётся… Кончится тем, что зеркало упадёт, разобьётся вдребезги, и, конечно же, я буду во всём виноват… Так всегда: этот скверный мальчишка, этот Джанни Урагани, вечно от него все беды… Известное дело!

23 ноября

Всё по-старому.

Вчера синьора Меропе и правда отправилась восвояси со своей неженкой-дочкой. Вы бы послушали, сколько любезностей им наговорили! Похоже, Маралли вызвался проводить их до самой Болоньи.

Дверь в мою комнату больше не осаждали.

Но всё равно я решил не сдавать позиции. Наоборот, я укрепил баррикады и сделал небольшой запас провианта: когда вся семья отправилась с синьорой Меропе на вокзал, я спустил из окна корзинку, и Катерина её наполнила.

24 ноября

После бури воцарился покой! Три дня тучи сгущались, теперь опять выглянуло солнышко. Мир заключён, осада снята.

Утром сквозь замочную скважину мне было обещано, что никто меня пальцем не тронет, взамен я торжественно поклялся снова ходить в школу, хорошо учиться и быть паинькой.

Итак, честь спасена… а также мебель и большое зеркало, потому что я разобрал баррикады и вышел из комнаты.

Да здравствует свобода!

28 ноября

Все эти дни я не вёл дневник, ведь мне пришлось много заниматься, чтобы догнать одноклассников. Все домашние мной довольны, и вчера папа сказал:

– Возможно, тебе всё же удастся заслужить велосипед, который ты упустил из-за выходки с Марией.

Посмотрим!

29 ноября

С сегодняшнего дня у меня новое испытание… Интересно, удастся ли мне заполучить этот долгожданный велосипед, который вечно ускользает прямо из-под носа.

Дома остались только я, Вирджиния и Катерина. Родители и Ада отправились на недельку к Луизе. Мама уезжала со словами, что эта поездка её подкосит: мол, она вся изведётся от страха, что я что-нибудь натворю в её отсутствие. Но я умолял её не беспокоиться и обещал быть умницей: не прогуливать школу, не задерживаться после занятий, слушаться сестру – короче говоря, я буду образцовым мальчиком.

Я призвал на помощь всех святых, чтоб они избавили меня от искушений. Катерина говорит, что главное начать, ведь не так уж трудно хорошо себя вести одну неделю: стоит только захотеть. Ей-то откуда знать, она ведь никогда не была мальчишкой. Правда, ради того, чтобы получить наконец велосипед, я, может, и смогу не бросаться камнями в уличных собак и не прогуливать школу. Что и говорить, если уже через неделю я буду гордо колесить по улицам на шикарном велосипеде марки «Ралей»! И меня будут ставить другим детям в пример… Самому не верится!

30 ноября

Прошли всего сутки с тех пор, как папа, мама и Ада уехали, но надо сказать, я вполне доволен собой. Правда, вчера я разбил зеркало в маминой спальне, но не нарочно. Мы с Карлуччо играли в мяч, запершись в комнате, чтобы Вирджиния не услышала. Я привязал мяч к калошам сестры – хотел проверить, будет ли он лучше прыгать, и он угодил прямо в зеркало на комоде, которое разбилось вдребезги, да ещё флакон одеколона пролился на новый ковёр.

Тогда мы решили пойти играть в сад, но тут как назло начался дождь. Пришлось укрываться на чердаке и копаться там во всяком старье.

К обеду я спустился в старой дедушкиной шинели, которую откопал на чердаке; как же хохотали Вирджиния и Катерина, глядя на меня в этом наряде, просто не описать.

Неужели я получу велосипед?

Кажется, я вёл себя вполне сносно.

1 декабря

Прошло два дня и две ночи с тех пор, как уехали родители, а я только и думаю о велосипеде.

Уверен, на этот раз он будет моим.

Сегодня был чудесный день: лёгкий свежий ветерок так и манил отправиться на рыбалку. Только бы не свалиться в воду, как в прошлый раз, а то не видать мне велосипеда! После школы я купил новую леску и крючки и пошёл на речку.

Сначала попадались одни водоросли, потом два бычка, которые выскользнули обратно в воду; но уже в сумерках наконец-то настоящий угорь, толстый, как крокодил.

Что делать? Разумеется, я притащил его домой, чтобы поджарить на завтрак, но шутки ради положил его пока на рояль в гостиной. После обеда Катерина зажгла там свет, сестра спустилась вниз, села за рояль и запела свой любимый романс, который начинается со слов:

Никто не увидит, никто не услышит…

И вдруг как завопит:

– А‑а-а‑а! Змея! Ах! Ох! Ой‑ой‑ой!

Ну и вопли!.. Гудок паровоза в сравнении с ними пустяк! Я бросился в гостиную, за мной примчалась Катерина; Вирджиния, запрыгнув с ногами на софу, вертелась и визжала.

– Посмотри, там что-то на рояле! – сказал я Катерине.

Катерина подошла к роялю, но тут же отпрянула и метнулась к двери:

– На помощь!

На крик сбежались все соседи, и каждый, взглянув на рояль, принимался вопить как резаный.

– Это же всего-навсего угорь, – сказал я, когда мне наскучила вся эта кутерьма.

– Что-что? – хором сказали все.

– Обычный угорь! – расхохотался я.

Женщины ужасно глупые: поднимать всех на уши из-за какого-то угря, которым сами с удовольствием полакомятся, когда он – жареный и приправленный – появится на столе.

Мне сказали, что только бессердечный мальчишка может так напугать сестру. Ну конечно, старая песенка. Если Вирджиния не может отличить угря от змеи, я-то чем виноват? Просто с сестрой не повезло.

2 декабря

Вирджиния сегодня опять бранилась: за то, что я весь день ловил рыбу. А я ведь ещё порвал штаны и посадил жирное пятно на хороший костюм. Так что домой, уже к вечеру, я прокрался через чёрный ход, чтобы незаметно переодеться.

За обедом сестра сказала:

– Джаннино, сегодня приходил учитель жаловаться, что ты опять прогулял. Если ты будешь продолжать в том же духе, я всё расскажу папе… когда он вернётся.

– Я больше так не буду.

– Ну-ну. Ты опять притащил домой змею?

Нет уж, дудки, хватит с меня и одной.

Я помню о велосипеде и не хочу подмочить свою репутацию такой ерундой.

3 декабря

Моя сестра ужасная трусиха! Сейчас, когда мама с папой уехали, она так боится воров, что не спит ночами. Каждый вечер она заглядывает под кровать, за все двери, за занавески на окне, проверяя, не прячется ли кто в комнате, и ночь напролёт не гасит свет. Не пойму, как девчонки могут быть такими глупыми!

Сегодня ночью, когда я давно уже сладко спал, меня разбудил истошный вопль, будто дом охвачен пламенем. Я вскочил с кровати, и тут в комнату ворвалась Вирджиния в ночной рубашке, схватила меня за руку и заперла дверь на ключ.

– Джаннино! Джаннино!.. Под кроватью вор! – задыхаясь выпалила она.

Потом распахнула окно и как закричит:

– Караул! Грабят!

От крика проснулись все соседи и через минуту уже столпились у наших дверей на радость Катерине с Вирджинией, которая едва успела натянуть халат. И все с тревогой спрашивают:

– Что случилось? Что случилось?

– Мужчина под кроватью! Своими глазами видела! Скорее! Бегите туда… Только умоляю, возьмите с собой револьвер!

Двое соседей посмелее бросились наверх, ещё двое остались с Вирджинией. Я тоже поднялся в комнату сестры. Эти смельчаки опасливо заглянули под кровать. И правда: там лежал человек. Они схватили его за ногу и выволокли наружу. Он не сопротивлялся и даже не думал пускать в ход зажатый в руке пистолет.

Один из доблестных спасателей тем временем схватил стул, чтобы запустить его в вора, а другой выставил вперёд револьвер на случай, если он будет оказывать сопротивление. И вдруг они оба замерли и вытаращились на меня:

– Джаннино, опять твоя работа?!

– Ну да, – ответил я. – Вирджиния же вечно трясётся, что у неё под кроватью вор. Вот уж не думал, что она так удивится, когда обнаружит его на самом деле.

Дорогой мой дневник, знаешь, что так напугало мою сестру и взбудоражило соседей? Старый папин костюм, набитый самой обыкновенной соломой!..

4 декабря

Прошло всего пять дней с отъезда родителей, но сегодня Вирджиния послала им телеграмму, умоляя вернуться пораньше.

Она рассказывает каждому встречному и поперечному, что ещё чуть-чуть – и я сведу её с ума…

А я между тем опять останусь без велосипеда… а всё почему? Потому что мне не повезло с чересчур трепетной сестрицей, которую ничего не стоит напугать.

Разве это справедливо?

5 декабря

Сегодня вернулись папа, мама и Ада – в ужасном расположении духа.

Что и говорить, все обрушились на меня, мол, я негодяй, неисправимый хулиган и тому подобное, что я уже и так наизусть знаю.

Папа из-за этого дурацкого чучела битый час меня отчитывал: дескать, на подобные выходки способны только такие бессердечные и безмозглые злодеи, как я.

Ну это тоже старый комплимент, хоть бы что-то новенькое придумал. Обозвал бы хоть для разнообразия бесселезёночным злодеем, к примеру, или безжелудочным, или там бескишочным.

Но сегодня мне особенно повезло: на Джанни Урагани – как дразнят меня мои мучители – беды обрушиваются обязательно по две за раз, как вишенки на веточке, вот только две ягоды всем в радость, а две беды – чересчур.

В общем, не успел папа закончить свою нотацию, как пришло письмо от досточтимого синьора директора, решившего доложить родителям о вчерашнем ерундовом случае в школе, который почему-то всех так всполошил.

Вот как было дело.

Вчера я принёс в школу пузырёк красных чернил, который нашёл у папы в письменном столе… в этом же нет ничего дурного, правда?

Но как ты, дорогой дневник, уже знаешь, мне всегда страшно не везёт, и тут опять. Сам посуди: я приношу в школу пузырёк красных чернил ровно в тот день, когда мама Лорда Замарашки вздумала нацепить на него этот широченный накрахмаленный отложной воротничок. Или так: она нацепила своему сыну этот воротничок ровно в тот день, когда мне вздумалось принести в школу пузырёк красных чернил.

Словом, сам не знаю, как мне пришла в голову идея воспользоваться ослепительной белизной его широкого воротничка… но я обмакнул перо в красные чернила и осторожно, чтобы Бетти не заметил, написал у него на воротничке:

Смирно все!Всем молчать!Мускула не раздражать!

Вскоре Профессор Мускул вызвал Бетти к доске, и весь класс, прочитав на его белоснежном воротничке эти три красные строчки, так и покатился со смеху.

Сначала Мускул ничего не понимал, и Замарашка тоже, как в тот раз, когда я подложил ему на лавку смолу и он прилип. Но потом учитель обнаружил этот стишок и рассвирепел как лев.

Он бросился к директору, который, разумеется, стал проводить расследование.

Я тем временем уже сунул пузырёк с красными чернилами под ножку парты; но директор стал обыскивать наши портфели (дикость какая – рыться в чужих вещах, как будто мы в какой-нибудь России!) и нашёл у меня перо, измазанное в красных чернилах.

– Я так и знал, что это вы! – сказал директор. – И вы подложили смолу на его лавку… Хорошо же! Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить…

Вот так директор написал на меня жалобу.

– Видишь? – взревел папа, тыча мне под нос письмо директора. – Видишь? Не успеваю я отругать тебя за одну выходку, как всплывает новая, ещё хлеще!..

Да, с этим не поспоришь. Но разве я виноват, что письмо от директора пришло ровно в тот момент, когда папа ругал меня за историю с чучелом?

6 декабря

Пишу, глотая слёзы. В буквальном смысле: доедаю суп, в который наплакал с досады, что приходится его есть.

Папа вчера распорядился, в наказание за выходку с чучелом для Вирджинии и за эту пустячную эпиграмму на Профессора Мускула, шесть дней подряд кормить меня только супом.

Само собой, такое наказание они изобрели ровно потому, что я терпеть не могу супов. А люби я супы, они бы, наоборот, держали меня шесть дней без супа. И они ещё говорят, что я злой!

Надо сказать, весь день я держался и вообще отказывался от еды – лучше умереть с голоду, чем терпеть такое жестокое обращение. Но, к сожалению, к вечеру я не выдержал и смирился, обливая горькими слезами свою несчастную судьбу и суп с вермишелью.

7 декабря

Вот уже восьмая тарелка супа за два дня… и опять с вермишелью. Интересно, во времена инквизиции кто-нибудь додумался до такой изощрённой пытки?

Но всему есть предел, и я нашёл способ сопротивляться этим гонениям. Час назад я пробрался на кухню и подсыпал пригоршню соли в кастрюлю, где тушилось мясо.

Сегодня они как раз ждут к ужину синьора Маралли! Что ж, тем лучше: я в своей комнате буду есть девятый суп с вермишелью, но и им вкусного жаркого не видать!

* * *

Проглотив свой суп, я не смог удержаться и спустился вниз посмотреть, как им понравилось щедро посоленное мясо. Я просунул голову в дверь столовой, и как раз вовремя, потому что уловил обрывок очень интересного разговора.

– Значит, – сказала мама, – послезавтра надо встать в пять!

– Безусловно, – отозвался папа, – бричка будет ровно в шесть, дорога займёт часа два, не меньше. Служба длится где-то с полчаса, значит, к одиннадцати мы уже будем дома…

– Я приеду к шести, – сказал Маралли.

Он хотел ещё что-то добавить, но, откусив кусочек мяса, стал сильно кашлять, часто дышать и размахивать руками, как мельница.

Все заголосили:

– Что такое? Что случилось?

– О‑хо‑хо! Попробуйте жаркое! – ответил адвокат.

Тут уже все хором принялись кашлять, махать руками и звать Катерину.

Я больше не мог сдержать смех и убежал в свою комнату.

Интересно, куда это они послезавтра собрались в шесть утра, да ещё в экипаже?..

Надеются улизнуть без меня, но я буду держать ухо востро!

9 декабря

Я уже на девятнадцатой тарелке супа с вермишелью… но у меня ещё есть силы мстить.

Они и не представляют, как может разозлиться ребёнок, обречённый на пять-шесть тарелок одного и того же супа в день, да ещё с вермишелью!

Сегодня утром я прокрался на кухню и насыпал щепотку перца в кофе… вот было весело смотреть, как они плюются!

Весь день в доме была страшная суета: все сновали туда-сюда, последним пришёл мальчишка-посыльный из кондитерской с огромной картонной коробкой и пакетом, которые Катерина сразу запихала в буфет и заперла на ключ.

Но я-то знаю, что ключ от Адиной комнаты отлично подходит к буфету, поэтому, улучив момент, я залез посмотреть, что же там такое. Открою вам тайну: коробка оказалась набита маленькими круглыми коробочками, на которых золотыми буквами было выведено «Свадьба Стоппани – Маралли»[14].

Вот это новости!

«Ах так! – подумал я. – В доме свадьба, а мне ничего не говорят? У всех праздник, а бедного Джаннино держат в неведении и пичкают с утра до вечера супом с вермишелью?»

И, открыв пакет из кондитерской – теперь-то я уже догадывался, что там драже для тех круглых коробочек, – я вдоволь полакомился, приговаривая:

– Нет, дорогие мои! Джаннино тоже хочет повеселиться, ведь эта свадьба – моя заслуга, и лишать меня праздника с вашей стороны просто неблагодарно!

10 декабря

Да здравствуют жених и невеста! Да здравствует Джаннино! Долой супы с вермишелью!

Наконец-то в доме воцарился мир, и всё благодаря мне.

Итак, сегодня утром я, как и собирался, ничего не упустил: едва заслышав шорохи в доме, я вскочил, оделся и приготовился действовать.

Все про меня забыли.

Я слышал, как папа, мама, Ада и Вирджиния спустились вниз из своих спален, потом прибыл Маралли, наконец, позвонил извозчик, и все ушли.

Тут я стрелой выбежал из дома и понёсся догонять бричку.

Вскоре я уже ухватился за деревянную ось и уселся на неё, как уличный мальчишка. «Ну теперь-то вам от меня не убежать!» – подумал я.

Здесь было слышно всё, что говорили взрослые, а меня за откидным верхом они увидеть точно не могли.

Маралли, к примеру, причитал:

– Умоляю, смотрите, чтобы этот оголтелый Джанни Урагани не прознал о нашей поездке… не то он всему городу разболтает!

Мы ехали и ехали, наконец бричка остановилась и все вышли. Я подождал чуть-чуть и тоже спрыгнул.

Ну и чудеса!

Передо мной возвышалась деревенская церквушка, в которую как раз входили родители, сёстры и Маралли.

– Что это за церковь? – спросил я какого-то крестьянина, что стоял неподалёку.

– Церковь Святого Франческо на Горе.

Я вошёл вслед за остальными и увидел у алтаря Маралли и Вирджинию на коленях перед священником, за ними стояли Ада, папа и мама.

Я прокрался вдоль стены к самом алтарю, никто меня не заметил, и я смог наблюдать всю церемонию с начала до конца. Когда священник спросил у Вирджинии и Маралли, хотят ли они заключить супружеский союз, и они ответили «да», я вышел из тени и сказал:

– Я тоже хочу, чтобы вы поженились, но почему же вы мне ничего не сказали? Как вам не стыдно?

Сам не знаю почему, но я чуть не разревелся: мне и правда было очень обидно. Все остальные так удивились, увидев меня, что не могли вымолвить ни слова.

Но тут мама заплакала, стала меня обнимать и целовать, приговаривая дрожащим голосом:

– Джаннино, мой Джаннино, как же ты здесь оказался?

Папа проворчал:

– Очередная выходка!

После венчания Вирджиния тоже плакала, обнимала меня и целовала, а вот Маралли был очень недоволен: он схватил меня за руку и сказал:

– Смотри, Джаннино, не проговорись никому о том, что здесь видел. Понятно?

– Но почему?

– А это не твоё дело. Детям не понять. Помалкивай, и точка.

Ну вот, пожалуйста, очередная история, которую детям, видите ли, не понять! Неужели взрослые всерьёз считают, что такого объяснения ребёнку вполне достаточно?

Ладно. Зато теперь все меня любят; обратно я ехал на облучке возле кучера и почти всю дорогу правил сам. И самое главное, теперь мне долго не придётся есть суп с вермишелью.

12 декабря

Хорошо, когда старшие сёстры выходят замуж!

Гостиная будто превратилась в кондитерскую лавку… Там уже расставлены всевозможные пирожные: мои любимые – с джемом, но трубочки с кремом тоже вкусные, правда, откусишь – и весь крем выдавливается с другого конца, да и простое бисквитное печенье «Мадлен» – тоже пальчики оближешь, а по нежности ничто не сравнится с безе…

Я сам в этом убедился, слопав девять пирожных подряд… Они просто тают во рту.

Через час жених с невестой, свидетели и гости вернутся из муниципалитета, и начнётся приём с прохладительными напитками…

Дома осталась только Ада, которая плачет, бедняжка, потому что все сёстры заполучили женихов, а она рискует разделить судьбу тёти Беттины.

Кстати, тётя Беттина не приехала, хотя папа её звал. Она ответила, что у неё нет сил на дорогу, и она передаёт молодожёнам свои поздравления от всей души, на что Вирджиния заметила, что поздравления ей совершенно ни к чему, лучше бы эта скупердяйка послала какой-нибудь подарок.

* * *

Мой дорогой дневник, я снова тут, взаперти в своей комнате, и, возможно, – не приведи Господь – опять приговорён к супу с вермишелью!

Как же мне не везёт!.. Так не везёт, что я плакал бы навзрыд, не будь мне так смешно вспоминать лицо Маралли, когда обрушился дымоход. Он был такой смешной, с дрожащей от страха бородищей!

Разгром получился что надо; разумеется, во всём обвинили меня, ведь я же горе родителей и гроза всего дома, хотя на этот раз пострадал не весь дом, а всего одна гостиная.

Вот как было дело.

Когда Маралли, моя сестра, папа, мама и все остальные вернулись из муниципалитета, было очень холодно, поэтому кто-то из гостей, входя в гостиную, заметил:

– Все и так замёрзли, от прохладительных напитков мы совсем окоченеем!

Тогда Вирджиния и адвокат Маралли позвали Катерину и велели ей разжечь камин в гостиной.

Бедняжка Катерина стала разводить огонь и…

Ух, какой взрыв!

Настоящая бомба: в облаке пыли под градом штукатурки казалось, что обрушился весь дом.

Катерина растянулась на полу, не подавая признаков жизни; Вирджиния, которая стояла рядом и всё видела, вопила так же громко, как обнаружив «вора» под кроватью; а Маралли, белый как полотно, тряс бородой и кружил по комнате, повторяя:

– Боже мой, землетрясение! Боже мой, землетрясение!

Гости бросились врассыпную. А папа, наоборот, примчался к месту происшествия, но никак не мог взять толк, с чего вдруг взорвался дымоход и обвалилось полстены.

И тут, когда, казалось бы, всё улеглось, в камине раздался свист. Все так и застыли от неожиданности.

Маралли сказал:

– Там внутри кто-то есть! Надо вызвать полицию! Арестовать его!

Но мне уже всё стало ясно, и я с досадой воскликнул:

– Там же мои шутихи!

Я вспомнил, что, когда моя идея с фейерверком в честь Луизиной свадьбы сорвалась, я спрятал все шутихи в дымоход в гостиной, куда никто обычно не заглядывает, чтобы папа их не отобрал.

Естественно, мои слова пролили свет на всю эту историю.

– Ах вот оно что! – в бешенстве закричал Маралли. – За что мне это наказание? Когда я был холост, этот мальчишка чуть не выколол мне глаз, теперь на моей собственной свадьбе – едва не поджёг!

А мама схватила меня за руку и, спасая от отцовского гнева, потащила, как водится, ко мне в комнату.

Хорошо ещё, что, когда в доме подают сладости, я предусмотрительно съедаю свою порцию до того, как начнётся банкет!

13 декабря

Сегодня истёк срок наказания – помнишь, дорогой дневник, как меня выгнали с уроков на неделю за ту дразнилку про Профессора Мускула? – и пришла пора возвращаться в школу.

– Я сама с тобой пойду, – сказала мама, – а то отец поклялся, что нога твоя не коснётся земли, если тебя поведёт он.

– Как это? – спросил я. – На воздушном шаре, что ли?

На самом деле я прекрасно понял, что имелось в виду: отец собирался отправить меня к дверям школы пинком под зад…

Когда мы вошли в школу, нам предстояло выслушать длиннющую отповедь директора, мама вздыхала и повторяла всё, что обычно говорят родители в таких случаях:

– Вы совершенно правы… Да, он дурной мальчишка… Он должен сказать спасибо учителям, что они так добры к нему… Но он обещал исправиться… Пусть это послужит ему уроком, дай-то Бог!.. Я очень надеюсь…

Я всё это время стоял с опущенной головой и кивал, но в конце концов мне надоело изображать китайского болванчика и, когда директор, вытаращив глаза за стёклами очков и пыхтя как паровоз, сказал: «Стыдно давать прозвища педагогам, которые приносят себя в жертву ради вас!», я не выдержал:

– Ага, значит, всем можно, а мне нельзя? – возразил я. – Меня-то все обзывают Джанни Урагани!

– И поделом, ведь ты всё крушишь, как смерч! – воскликнула мама.

– К тому же ты ребёнок! – добавил директор.

Старая песенка: дети должны всех уважать, но никто не должен уважать детей.

И это они называют рассуждать здраво, и так они хотят нас воспитать!

Ох, ладно. В общем, в школе всё прошло гладко и дома тоже: мама позаботилась о том, чтобы я не столкнулся с папой.

С лестничной площадки я увидел, как внизу суетятся каменщики: они чинят дымоход в гостиной.

14 декабря

Ничего нового ни в школе, ни дома. Папу я так и не видел и надеюсь, когда увижу, он уже успокоится.

* * *

Ох, дорогой дневник, к несчастью, я его увидел и услышал!

Пишу карандашом, лёжа в кровати… потому что после такой трёпки сидеть невозможно!

Какое унижение! Какая обида!

Опять на меня все шишки валятся – точнее, шлепки, но почему на этот раз, я рассказать не в силах: слишком страдаю от душевных и телесных ран.

15 декабря

Был в школе: даже говорить не хочется, что я испытал, сидя на скамье.

Пишу стоя, потому что… так легче.

Итак, причину вчерашней трёпки следует искать в привычке Катерины совать свой нос в чужие дела. В конце концов всё оборачивается против меня, известное дело, пусть даже это какой-то давно забытый пустяк.

Вчера Катерина рылась зачем-то в шкафу и выудила мои летние брюки; пошарив в карманах, она обнаружила завёрнутые в платок обломки дамских золотых часов.

И знаете, что сделала Катерина, вместо того чтобы из элементарной деликатности оставить в покое содержимое моих карманов? Она тут же побежала к Аде, та – к маме, и они все так раскудахтались, что пришёл папа узнать, что случилось.

Тогда они все отправились ко мне требовать объяснений.

– Да ничего особенного, – сказал я, – пустяки. Даже говорить не о чем…

– Да? Золотые часы, по-твоему, пустяки?

– Да они же сломаны.

– Ещё бы! Они разбиты вдребезги.

– Вот-вот. Мы в них немножко поиграли… но это было давно!

– Хватит болтать! – оборвал меня отец. – Выкладывай, как было дело.

Пришлось мне рассказать во всех подробностях про представление, которое я давным-давно устроил для Фофо и Маринеллы: помнишь, дорогой дневник, я взял часы синьоры Ольги, раздавил их в ступке, а взамен выдал мамины? Не успел я закончить свой рассказ, как на меня градом посыпались упрёки и угрозы.

– Что‑о‑о? – кричала мама. – Теперь-то я всё поняла! Теперь всё ясно! Синьора Ольга – такая рассеянная, она даже не заметила подмены…

– Точно! Всё так и есть! – вопила Ада. – А мы-то подумали, что она клептоманка! И самое ужасное, убедили в этом её мужа! Какая неловкость!

– А ты, – опять подхватила мама, – гадкий мальчишка, почему ты нам ничего не сказал?

Так я и знал.

– Я пытался! – ответил я. – Я же начал объяснять вам, что клептомания тут ни при чём, но вы все на меня набросились, мол, негоже детям совать свой нос во взрослые дела и вмешиваться во взрослые разговоры, нам не понять, насколько это серьёзно, и тому подобное. И я послушно замолчал.

– А наш серебряный соусник, который мы видели у синьоры Ольги?

– А мои вышитые платочки?

– Это я принёс к ним в дом, просто шутки ради.

Тут папа подошёл ко мне вплотную и, тараща глаза, грозно прорычал:

– Ах, так ты думаешь, это смешная шутка? Сейчас я покажу тебе свою смешную шутку!

Я увернулся и стал бегать от него вокруг стола, пытаясь оправдаться:

– Я же не виноват, что они вбили себе в голову эту клептоманию?

– Ах ты зараза! Теперь ты за всё заплатишь!

– Но, папа, – хныкал я, – подумай сам, ведь это всё дело прошлое… Фейерверки я спрятал в дымоход, когда выходила замуж Луиза… Случай с часами был в октябре… Я понимаю, если бы ты мне всыпал сразу… Но сейчас это уже неважно, дело прошлое, папа, я и думать об этом забыл…

Но тут отец всё-таки поймал меня и грозно прорычал:

– Теперь ты запомнишь это надолго!

Что и говорить, он и правда оставил на мне неизгладимый след!

Разве это справедливо? Не удивлюсь, если в один прекрасный день меня накажут за то, что я двухлетним малышом разбил блюдце!

16 декабря

Сегодня справедливость наконец восторжествовала.

Было решено, что после уроков я должен пойти с мамой и Адой к синьоре Ольге, во всём признаться и попросить прощения.

Вот мы пришли к ней, и я, смущаясь и краснея, стал рассказывать про фокусы. Синьора Ольга слушала с большим интересом.

Потом сказала:

– Подумать только, вот голова садовая! Ведь я всё это время даже не замечала, что у меня чужие часы!

Она сбегала за ними и вернула их маме, которая только повторяла:

– Да что вы, что вы…

Вот это называется рассуждать здраво! Ведь правда, заметь синьора Ольга подмену часов вовремя – тут бы всё и разъяснилось. Я же не виноват, что она такая рассеянная!

Дальше – больше. Теперь пришёл черед мамы с Адой рассказывать про «клептоманию».

По мере рассказа синьора Ольга всё больше оживлялась, будто речь шла о ком-то постороннем, и в конце концов расхохоталась, как полоумная, и еле выговорила сквозь смех:

– Прелестно! Великолепно! Они даже заставили меня лечиться от клептомании! Ах-ах! Просто прелестный эпизод, достойный какого-нибудь романа!.. А ты, шалун, небось повеселился от души? Представляю, сколько ты смеялся!.. Ещё бы! Я бы тоже посмеялась!..

Она обхватила мою голову и покрыла поцелуями.

Какая она добрая! Сразу видно, что у неё большое сердце и ума хоть отбавляй, она не закатывает истерики по пустякам, как другие женщины!

Мама и Ада очень смутились, они-то ждали, что синьора Ольга устроит сцену! Когда мы вышли, я не удержался и сказал им:

– Учитесь у синьоры Ольги, как нужно обращаться с детьми!

И поскрёб своё больное место.

17 декабря

Сегодня в школе мне пришлось вправлять мозги Чеккино Беллуччи, а всё из-за Вирджинии.

– Правда, – сказал Беллуччи, – что твоя сестра вышла замуж за этого крикуна Маралли?

– Правда, – ответил я. – Только Маралли не крикун: он блестящий адвокат и скоро станет депутатом.

– Депутатом? Как же! – и Беллуччи прикрыл рот рукой, давясь от смеха.

Я, само собой, начал кипятиться:

– Ничего смешного! – и дёрнул его за руку.

– Разве ты не знаешь, – продолжал он, – что у депутата должно быть много-много денег? Знаешь, кто станет депутатом? Мой дядя Гасперо: у него есть орден, а у Маралли нет; он был мэром, а Маралли нет; он дружит со сливками общества, а Маралли нет; у него есть автомобиль, а у Маралли нет…

– При чём тут автомобиль? – сказал я.

– При том, что мой дядя Гасперо на своём автомобиле будет колесить по всем окрестным деревням и выступать там с речами, а Маралли придётся таскаться пешком…

– По окрестным деревням? Мой зять, к твоему сведению, лидер всех рабочих и крестьян, а если твой дядя покажется в деревне хоть на автомобиле, хоть на чём, ему просто всыпят по первое число!

– Как же! Чушь!

– Хватит говорить «как же»…

– Как же!

– Перестань говорить «как же», я сказал.

– Как же! Как же!

– Вот кончатся уроки, я покажу тебе «как же»!

Тут он притих, ведь всем известно, что с Джаннино Стоппани шутки плохи.

И вот после уроков я догнал его у дверей школы и сказал:

– Теперь-то я сведу с тобой счёты!

Но тут он перешёл на бег, вскочил в автомобиль своего дяди, который ждал его у ворот школы, и принялся гудеть в клаксон под восхищённые взгляды одноклассников, шофёр крутанул руль, и они унеслись прочь…

Ну и ладно. Завтра ему покажу!

23 декабря

Вот уже почти неделю я не прикасался к дневнику.

Ещё бы! Это не так-то просто с вывихнутой ключицей и левой рукой в гипсе.

Но сегодня доктор наконец-то снял перевязку, и я с грехом пополам могу описать в своём верном дневнике те чудовищные злоключения, что выпали на мою долю 18 декабря – эту дату я запомню навсегда, ибо только чудом она не стала днём моей смерти.

Итак, в то утро, как только Чеккино Беллуччи уселся за нашу парту, я обозвал его трусом, ведь он сбежал от меня на автомобиле, испугавшись взбучки.

Тогда он рассказал, что его родители уехали в Неаполь навещать больного дедушку, маминого отца, а он гостит пока у дяди Гасперо, и из школы его теперь забирает водитель на автомобиле, так что пока нам всё равно не удастся поговорить с глазу на глаз.

Я поостыл, и мы принялись обсуждать автомобиль, ведь это куда интереснее; Беллуччи объяснил, как устроен двигатель, мол, он отлично в этом разбирается, умеет водить и не раз уже катался один: любой мальчишка с этим справится – надо только крутить руль и быть осторожнее на поворотах.

Конечно, я не поверил – кто же доверит автомобиль такому юнцу? Так я и сказал, и тогда он предложил доказать мне это на спор.

– Смотри, – сказал он, – водитель сегодня должен зайти в банк по поручению дяди Гасперо, и я останусь в машине один. Ты попробуй улизнуть из школы пораньше и жди у банка; пока водитель будет торчать у кассы, ты залезешь в машину, и я тебя прокачу кружок вокруг площади. Идёт?

– Идёт!

Мы поспорили на десять перьев и красно-синий карандаш.

Сказано – сделано, и за полчаса до конца уроков я уже так извертелся за партой, что Профессор Мускул не выдержал:

– Сидеть смирно! Стоппани, что вы крутитесь как уж на сковородке? Всем молчать!

– У меня болит живот, – ответил я. – Не могу больше…

– Что ж, иди домой… Всё равно уроки скоро кончатся.

Я вышел из школы и, как мы договорились с Чеккино, направился прямиком к банку и стал ждать у порога.

А вот и автомобиль Беллуччи. Водитель вылез, зашёл в банк, а я по сигналу Чеккино забрался в автомобиль и уселся рядом с ним.

– Теперь-то ты увидишь, что я умею её заводить, – сказал он. – Ты пока гуди в клаксон…

Он наклонился:

– Видишь? Чтобы тронуться с места, надо просто нажать вот это…

И он повернул рычаг.

Автомобиль сказал «врум-врум!» и понёсся вперёд.

Сначала я страшно веселился и гудел в клаксон во всю мочь: прохожие так уморительно шарахались в сторону и кричали!

Но вскоре я понял, что Чеккино не умеет ни рулить, ни сбавлять скорость, ни тормозить.

– Гуди, гуди! – кричал он мне, будто всё дело в клаксоне.

Мы пулей вылетели из города и с головокружительной скоростью понеслись по просёлочной дороге.

Чеккино вдруг выпустил из рук руль и завалился набок, бледный как мел.

Господи! Как вспомню, волосы встают дыбом.

К счастью, дорога была широкой и прямой. Мимо меня, как во сне, проносились дома и поля. Эта картинка до сих пор стоит у меня перед глазами, будто фотокарточка.

Какой-то крестьянин, который пас коров, увидев, как мы проносимся стрелой, крикнул, перекрывая рёв автомобиля:

– Чтоб вам шеи свернуть!

Его проклятие сбылось довольно быстро, и хоть мы не свернули себе шеи, но переломали другие важные кости. Я только помню, как перед нами будто из-под земли вырастает что-то огромное и белое и обрушивается на наш автомобиль… и больше ничего.

Потом выяснилось, что мы не вписались в поворот и с размаху влетели в дом. Нас с Чеккино отбросило метров на тридцать, но, к великому счастью, мы приземлились прямо в кустарник, который смягчил удар, а то бы нам не выжить.

Потом мне рассказали, что через полчаса после аварии нас нашёл водитель Беллуччи (заметив пропажу автомобиля, он взял другой напрокат и бросился на поиски) и отвёз нас в больницу, где Чеккино загипсовали правую ногу, а мне – левую руку.

Я не мог и пальцем пошевелить, так что меня отправили домой в карете скорой помощи.

Конечно, мы подвергли себя чудовищной опасности, и мои бедные родители и Ада страшно перепугались; но всё-таки рассказывать о нашем приключении тем, кто приходил меня навестить, было здорово: я описывал нашу головокружительную гонку и повторял:

– Это была самая настоящая смертельная гонка, как ралли Париж – Мадрид!

К тому же я выиграл у этого хвастуна Чеккино Беллуччи десять перьев и красно-синий карандаш, и ему придётся их отдать, как только мы поправимся, не то я всё-таки проучу его за все «как же!» в адрес моего зятя!

24 декабря

Доктор сказал, что моя рука будет как новенькая, но пока нельзя ей шевелить.

Луиза, которой папа обо всём написал, предложила отправить меня к ним в Рим: друг доктора Коллальто – специалист по массажу и электротерапии, я могу провести у них рождественские каникулы, а заодно подлечиться.

Я закричал от радости и захлопал бы в ладоши, если б мог. Но папа сказал:

– Мы же не можем отправить тебя туда одного!

– Я буду так волноваться! – добавила мама.

И Ада подлила масла в огонь:

– Видать, Коллальто очень великодушен, раз зовёт тебя в гости после такого чудесного свадебного подарка…

Все как будто сговорились! Я страшно огорчился. Тогда мама не выдержала:

– Разве что после всех твоих выходок ты клятвенно обещаешь хорошо себя вести у Коллальто…

– Клянусь! – выкрикнул я с тем воодушевлением, которое обычно вкладываю во все свои обещания.

Так что после недолгих пререканий было решено, что папа отвезёт меня в Рим на святого Стефана[15].

Я благословляю тот час, когда повредил руку. Я давно мечтал попасть в Рим! Даже не верится, что я увижу короля, папу римского, швейцарских гвардейцев[16] и все античные памятники.

Но больше всего будоражит моё воображение мысль о том, что меня будут лечить электричеством, стоит мне об этом подумать, по телу будто проходит электрический разряд и я не могу усидеть на месте.

Да здравствует Рим – наша столица!

* * *

Между тем Чеккино Беллуччи, оказывается, совсем плох. Похоже, это серьёзно, и нога его, скорее всего, никогда не станет как новенькая.

Бедняга Чеккино! Вот что бывает с теми, кто хвастает, что умеет водить, а сам ни черта в этом не смыслит!

Мне его искренне жаль: несмотря на все свои недостатки, Беллуччи всё же славный парень.

25 декабря

Декабрь, пожалуй, мой любимый месяц в году, потому что Рождество и Катерина готовит очень вкусные пудинги: один рисовый, а другой из манки, потому что маме нравится пудинг из манки, а рисовый она терпеть не может, а папа, наоборот, обожает рисовый, а манный сидит у него в печёнках; а я оба люблю, и, по словам докторов, пудинги – самая безвредная сладость, так что я могу уплетать их сколько душе угодно.

26 декабря

Через два часа я уезжаю в Рим.

Есть новости: папа не будет меня провожать, я поеду на поезде с синьором Клодовео Тириннанци, папиным близким другом, который как раз собирается в столицу по делам, он передаст меня с рук на руки доктору Коллальто – так он сам выразился.

Ну и уморительный тип этот Клодовео!

Во-первых, он хочет, чтобы его принимали за иностранца, поэтому он выправил себе бумаги с именем и фамилией на английский манер – получилось Клайв Тиринейшн. Он торгует чернилами главных фабрик Великобритании, и ему, видите ли, выгоднее представляться покупателям таким образом…

А ещё он круглый и приземистый, как бочонок, вокруг широкого лица – рыжие кустистые бакенбарды, а точно посерёдке торчит круглый ярко-красный носик, словно такой маленький сочный помидорчик.

– Берегись! – сказал ему отец. – Ты взваливаешь на себя огромную ответственность: этот мальчишка способен на всё…

– Ну-ну, – ответил синьор Клодовео, – ему всё равно не сбить с меня мою английскую невозмутимость, стойкую, как чернила… А будет плохо себя вести – я раскрашу его чернилами и отправлю в британские колонии!

– Ещё чего! – прошептал я и пошёл собирать чемодан: с помощью Катерины, потому что одному с больной рукой мне не справиться.

Я собрал всё, что может пригодиться в Риме: краски, резиновый мячик с бубенцами, пистолет с мишенью, и теперь положу тебя, дорогой дневник, мой верный товарищ во всех приключениях…

До встречи в Риме!

27 декабря

Мой дорогой дневник, открываю тебя сразу по приезде в Рим – мне нужно поскорее описать тебе все мои приключения, которых за эту поездку случилось немало.

Вчера, когда поезд тронулся, синьор Клодовео принялся раскладывать свои вещи, приговаривая:

– Вот повезло! Мы одни в купе… надеюсь, так доедем до самого Рима. Видишь, мой мальчик, это ящик с образцами… Смотри, сколько тут всяких пузырьков и флаконов и какое разнообразие чернил! Тебе бы на всю жизнь хватило!.. Вот это чернила для авторучек… Это чернила для министерств, которые я снабжаю… а на этих, знаешь ли, можно неплохо заработать. Видишь, приходится знать все цены назубок, понимать химические свойства каждого вида… Чтобы торговать, надо иметь голову на плечах, знаешь ли!

Разглядывать все эти пузырьки было и правда интересно, но потом синьору Клодовео пришла в голову чудовищная мысль:

– А теперь смотри в окошко и следи за станциями, которые мы проезжаем, а я буду тебе объяснять, чем важны эти города. Так ты узнаешь их куда лучше, чем по учебнику географии, ведь мой торговый опыт даёт больше всех книг, вместе взятых.

И так, подъезжая к каждой новой станции, синьор Клодовео разливался соловьём, не хуже профессора Мускула, пока я не уснул от этой нудной лекции.

Проснувшись, я увидел, что синьор Клодовео растянулся на полке напротив и храпит, как контрабас.

Я стал смотреть в окно, но мне быстро надоело, делать было нечего… Потом открыл свой чемодан и стал перебирать игрушки… Но я знал их все как свои пять пальцев, и это не спасло меня от скуки. Тогда я вытащил ящик с образцами синьора Клодовео и стал разглядывать все эти пузырьки с разноцветными этикетками.

Тут поезд остановился. На соседних путях стоял другой поезд, так близко, что, высунувшись в окно, я мог бы дотянуться рукой до его пассажиров…

«Вот бы брызгалку!» – подумал я.

Тут мой взгляд упал на резиновый мячик у меня в чемодане, который так и лежал открытый, и я прошептал:

– А что, если самому её смастерить?

Я вытащил из кармана перочинный ножик и проделал в мячике дырку; потом достал три пузырька чернил из ящика синьора Клодовео и отправился в уборную. Там я откупорил их, вылил содержимое в тазик и разбавил водой. После чего я сдул мячик и, опустив его в тазик, наполнил разбавленными чернилами…

Когда я вернулся в купе, поезд рядом как раз тронулся и все пассажиры прильнули к окнам…

Тогда я просто вытянул руку и плавно сжал мячик, дыркой вперёд…

Вот это зрелище! Вот потеха!

Давно я так не смеялся: лица в окнах сначала вытянулись от удивления, потом покраснели от гнева (и почернели от чернил!), а я свесился наружу и махал грозившим мне кулакам, пока поезд уносил меня вдаль…

Одного господина я помню особенно отчётливо: брызги чернил попали ему в глаз, и он будто обезумел и рычал, как лев… Встреть я его на улице – точно бы узнал… но, пожалуй, лучше нам больше не встречаться!

Синьор Клодовео тем временем спал как сурок, и я успел поставить на место ящик с образцами так, чтобы он ничего не заметил.

И всё бы закончилось хорошо, ему бы не в чем было меня упрекнуть, если бы мне в голову не пришла ещё одна идея, похлеще прежней.

Мне уже порядком надоело смотреть на синьора Тиринейшна, растянувшегося на полке, и слушать его храп, и тут, к несчастью, мой взгляд упал на рычаг стоп-крана, который торчал из коробочки, подвешенной к потолку купе.

Надо сказать, эта безделушка уже не раз привлекала моё внимание: мне всегда было страшно любопытно, что будет, если нажать стоп-кран. На этот раз я не смог устоять: я взгромоздился на полку и со всей силы дёрнул рычаг. Поезд остановился почти мгновенно.

Тогда с грехом пополам – мешала больная рука! – я вскарабкался в сетку для багажа, притаился и стал ждать, что же будет дальше.

Тут распахнулись дверцы, в купе ворвались пять, а то и шесть проводников и уставились на синьора Клодовео, который всё ещё спал; один из них стал его трясти, приговаривая:

– Наверное, ему стало плохо…

Синьор Тиринейшн вскочил как ошпаренный:

– Вы что, белены объелись?

– Вы нажали стоп-кран!

– Я?! Ничего подобного!

– Но сигнал поступил из этого купе!

– А, Джаннино!.. Мальчик! Где мальчик? – завопил вне себя синьор Клодовео. – Боже мой, вдруг с ним что-то случилось! Это сын моего друга, я должен за ним присматривать!

Они искали меня в уборной, под полками, наконец один проводник заглянул на полку для багажа и обнаружил меня там – свернувшегося калачиком между чемоданами.

– Он тут, наверху! – закричал он.

– Ах ты негодник! – закричал синьор Клодовео. – Это ты сорвал стоп-кран? Посмотри, что ты наделал!

– Ой‑ой‑ой, – захныкал я жалобно: теперь-то я понял, какую кашу заварил, – просто у меня разболелась рука…

– Как же! Поэтому ты забрался на такую верхотуру?

Между тем двое проводников стали стаскивать меня вниз, а другие двое побежали к машинисту доложить, что поезд может трогаться.

– Вам известно, что за это полагается штраф? – сказал проводник.

– Известно, но его заплатит отец этого юноши! – сказал синьор Клодовео, испепеляя меня взглядом.

– Что ж, пока придётся заплатить вам…

– Но я же спал!

– Вот именно: если вам доверили мальчика, нужно не спускать с него глаз…

– Вот-вот! – радостно подхватил я, глядя на проводника, который проявил такое здравомыслие. – Во всём виноват синьор Клодовео… Он спал всю дорогу!

Синьор Тиринейшн замахнулся было на меня, но смолчал.

Проводники составили протокол нарушения, и синьору Клодовео пришлось заплатить штраф.

Когда мы остались одни, он ещё долго распекал меня на все корки; но совсем худо мне пришлось, когда, вернувшись из уборной, он заглянул в свой ящик с образцами и заметил недостающие пузырьки.

– Что ты сделал с моими образцами чернил, разбойник?! – кричал он.

– Я написал письмо родителям! – ответил я, весь дрожа.

– Ну, конечно!.. Тут не хватает целых трёх пузырьков!..

– Может, я написал три письма… я уже не помню!

– Да ты почище самого Тибурци[17]! Как только твоя несчастная семья терпит такого негодяя?

И так он костерил меня до самого Рима.

Друг доверил ему ребёнка, а он с ним так обращается – хорошенькое дело, нечего сказать!

Но я благоразумно молчал в ответ, пока он не передал меня моему зятю Коллальто с такими словами:

– Вот, пожалуйста: передаю вам в целости и сохранности… по правде говоря, я отдал бы десять лет жизни, лишь бы не оказаться в вашей шкуре; бедный вы, бедный, ведь вам придётся приютить его на несколько дней!.. Бог в помощь!.. Не зря его прозвали Джанни Урагани!

Тут уж я не выдержал и сказал:

– Ну с вашей-то фигурой оказаться в чужой шкуре – настоящее счастье! А что касается моего прозвища, то это всё-таки лучше, чем называть себя на английский манер Тиринейшн – просто курам на смех!

Доктор Коллальто погрозил мне пальцем. Сестра уволокла меня в другую комнату, но я услышал, как Коллальто вздохнул:

– Хорошенькое начало!

28 декабря

Моя рука сильно болела после того, как я карабкался вчера на багажную полку. Наутро Коллальто повёл меня к своему другу, профессору Перусси, который лечит электричеством. Осмотрев меня, он сказал:

– Нужно дней десять, не меньше…

– Тем лучше! – отозвался я.

– Тебе что, нравится болеть? – удивился профессор.

– Нет, но мне очень нравится в Риме, к тому же лечиться электричеством, со всей этой аппаратурой наверняка страшно интересно.

Профессор Перусси тут же принялся за массаж: он включил какой-то хитрый аппарат и пустил электрический ток – у меня по всей руке бегали мурашки, и я смеялся как полоумный.

– Это щекотательный аппарат… – сказал я. – Такой массаж не помешал бы синьору Тиринейшну, а то после истории со стоп-краном он сделался чересчур серьёзным!

– Постыдился бы! – сказал Коллальто, пряча улыбку за усами.

* * *

Луиза слёзно просила меня постараться вести себя у них хорошо, во-первых, из-за синьоры Матильде, её золовки, то есть сестры Коллальто – она старая дева, которая очень любит во всём порядок и бывает чересчур щепетильна, а во-вторых, из-за практики Коллальто. Муж Луизы – специалист по болезням уха, горла и носа, как написано у него на табличке, он принимает ежедневно, так что нужно вести себя тихо, чтобы не мешать его пациентам.

– Впрочем, – добавила сестра, – ты всё равно будешь много гулять. Синьор Метелло согласился поводить тебя по городу, а он знает Рим как свои пять пальцев.

29 декабря

Вчера я гулял с синьором Метелло, другом Коллальто. Он очень образованный и знает историю города от А до Я. Метелло показал мне Колизей – амфитеатр, где в эпоху античности рабы сражались с дикими животными, а древнеримские матроны любовались этим кровавым зрелищем.

Для любителей истории Рим – просто находка! А сколько вкусных пирожных в кафе «Араньо», куда мы вчера ходили с сестрой!

Сегодня мы пойдём на Мульев мост.

* * *

Я только что вернулся с Луизой с Мульева моста, мы ездили туда на трамвае. Я спросил у неё, почему он так называется, но она не знала, тогда мы спросили какого-то прохожего, и он ответил:

– Он называется Мульев мост, потому что в этом месте через Тибр переправляли очень много мулов.

Когда я рассказал об этом синьору Метелло, который заглянул к нам договориться о завтрашней прогулке, он смеялся до слёз, а потом уже серьёзно сказал:

– Этот мост в древности назывался Мульвиев, или Мульвийский, и даже Мильвийский. Его нынешнее название – просто искажение античного Мульвиев, видимо, по названию близлежащего холма; но многие связывают название Мильвийский с именем Эмилия Скавра, по-латыни Aemilius, который считается основателем этого моста. Правда, с другой стороны, доказано, что этот мост существовал за сто лет до того, как родился Эмилий Скавр, ведь известно, что, по свидетельству Тита Ливия, римский народ вышел навстречу гонцам, несущим весть о победе над Гасдрубалом, именно по этому мосту…

Метелло очень образован, и мало кто может похвастать таким знанием римской истории, как он; но, сказать по правде, меня больше убедило объяснение того прохожего, чем все эти Мульвийские, Мильвийские и Мульевы синьора Метелло.

30 декабря

Сегодня за завтраком зашёл слуга Коллальто Пьетро и доложил:

– Доктор, тут маркиза Стерци по поводу лечения, о котором вы говорили третьего дня…

Коллальто, который был очень голоден, проворчал:

– Надо же, именно сейчас!.. Скажи, чтоб подождала… А сам сбегай к аптекарю, пусть приготовит лекарство по этому рецепту, живей!

Когда слуга вышел, он добавил:

– Эта старая кокетка гундосит, как гобой, и вбила себе в голову, что я могу её излечить… Что ж, пациентка она выгодная, приходится с ней возиться…

После этих слов мне, разумеется, страшно захотелось посмотреть на эту маркизу, и вскоре под благовидным предлогом я выскользнул из-за стола и пробрался в приёмную, где действительно сидела смешная дама в роскошной меховой мантилье. Увидев меня, она тут же сказала:

– Ах, какой билый бальчик… Ду, как поживаешь?

И тут я не смог удержаться, чтобы не передразнить её, и прогундосил:

– Деплохо, а вы?

Услышав, что я тоже говорю в нос, она встрепенулась, посмотрела на меня и, увидев, что я не смеюсь, сказала:

– Ах, деужели у тебя такой же дедуг?

И я ещё сильнее прогундосил:

– Да, сидьора!

– Давердое, – продолжала маркиза, – ты тоже лечишься у доктора Коллальто?

– Да, сидьора!

Тогда она обняла меня и расцеловала, приговаривая:

– Коллальто очедь хороший врач и здает своё дело, вот увидишь, од вылечит дас обоих…

И я все так же в нос ответил:

– Да, сидьора, разубеется, сидьора!

Тут вошёл Коллальто и, услышав, как я разговариваю, побелел как полотно и открыл было рот, но маркиза перебила его:

– А это бой товарищ по десчастью, правда, доктор? Од уже рассказал, что страдает теб же дедугоб и пришёл к ваб лечиться…

Коллальто бросил на меня испепеляющий взгляд. Но чтобы замять неловкость, он поспешно сказал:

– Конечно-конечно… Вот увидите! А пока, синьора маркиза, держите вот этот пузырёк и делайте ингаляции утром и вечером – несколько капель на тазик с кипящей водой.

Я вышел из приёмного покоя и бросился к сестре, где вскоре меня нагнал Коллальто и дрожащим от гнева голосом сказал:

– Смотри, Джаннино: если ты ещё раз осмелишься войти в приёмный покой и разговаривать с пациентами, я тебя точно придушу, понятно? Придушу, клянусь честью… Помни об этом!

Как же корыстны эти взрослые, особенно специалисты по болезням уха, горла и носа! За богатых пациентов они готовы придушить своих близких, даже бедного, ни в чём не повинного ребёнка.

31 декабря

Ну и зануда этот Метелло!

Сегодня он опять водил меня по Риму: гулять, конечно, здорово, но он при этом всё время нудит – просто невыносимо.

К примеру, перед Триумфальной аркой Септимия Севера он завёл:

– Эта великолепная Триумфальная арка была возведена Сенатом в 205 году нашей эры в честь Септимия Севера и его сыновей, Каракаллы и Геты, с обеих сторон её украшают надписи, где говорится, что после победы, одержанной над парфянами, арабами и адиабенцами…

Уфф! К концу этой лекции арка Септимия Севера уже сидела у меня в печёнках, и я так зевал от скуки, что чуть не проглотил все триумфальные арки Рима вместе взятые…

* * *

Синьора Матильде, сестра Коллальто, безобразная и очень скучная старуха, она только и делает, что вздыхает и разговаривает со своими котом и канарейкой; но мы с ней ладим, вот и сегодня она сказала, что в общем-то я хороший мальчуган.

Она постоянно меня расспрашивает, какой была Луиза в девичестве, что она делала и говорила, тогда я рассказал ей историю с фотографиями разных синьоров, которые я нашёл в её комнате и шутки ради раздал этим синьорам; ещё я рассказал, как нашёл в Луизином ящике туалетного столика баночку румян и намазал себе щёки, а она рассердилась и даже отвесила мне оплеуху, потому что это увидела её подруга Биче Росси, которая страшная сплетница и ей ничего не стоит разболтать всем, что моя сестра красится…

Надо было видеть, как оживлённо слушала синьора Матильде мои рассказы! В последний раз она даже дала мне в награду пять шоколадных конфет и две лимонных карамельки, а это значит, что она действительно хорошо ко мне относится, ведь, по словам Луизы, она сластёна почище десяти мальчишек вместе взятых и обычно поедает свои сладости в одиночестве. Она запирает их в шкафу подальше от чужих глаз, и их там видимо-невидимо; но если мне удастся запустить туда руку, ей придётся распрощаться со своими запасами!

А теперь, дорогой дневник, я тебя покидаю, ведь завтра Новый год, и мне надо писать письмо родителям, чтобы попросить прощения за все прегрешения уходящего года и пообещать в следующем году быть хорошим, прилежным и послушным.

2 января

Вот и пришёл Новый год!

Вчера закатили настоящий пир! Пирожных и десертов, ликёров и настоек всевозможных видов и цветов было не счесть!

Новый год – это здорово, жалко, что он бывает так редко! Будь на то моя воля, я бы выпустил закон праздновать Новый год по крайней мере дважды в месяц, да и синьора Матильде меня бы поддержала: она вчера слопала такую гору печенья, что наутро её пришлось отпаивать минеральной водой.

3 января

Вчера я натворил нечто ужасное, но меня до этого довели; если бы дело дошло до суда, думаю, судьи сочли бы смягчающим обстоятельством то, что синьор маркиз давно дразнил меня без всякой на то причины.

Этот маркиз – напомаженный старый франт, который тоже ходит к доктору Перусси, только на световые ванны, а не на массаж, как я… точнее, как я раньше, потому что после этой истории с моим массажем покончено.

Видимо, профессор Перусси рассказал этому типу, каким образом я сломал руку, потому что всякий раз, встречая меня в приёмном покое, он говорил:

– Ну что, молодой человек? Прокатимся на автомобиле?

При этом он так ехидно хихикал, что я сам диву даюсь, как не грубил ему в ответ.

Вот скажи, дорогой дневник, по какому праву этот облезлый балагур, которого я даже знать не знаю, смеётся над моей бедой, и разве у меня нет всех оснований невзлюбить его и вынашивать план мести?

И вот вчера я проучил его и, кажется, даже чересчур жестоко.

Тут нужно объяснить, что световые ванны, которые предписаны маркизу, выглядят так: больной садится на специальный стул внутри огромного ящика, ящик закрывают, так что наружу торчит только голова сквозь круглое отверстие в крышке. Внутри ящика включается множество красных электрических лампочек, и больной как бы принимает ванну в их лучах, хотя на самом деле вылезает оттуда таким же сухим, как был, если не суше.

Я сам видел, и не раз, как маркиз забирается в такой ящик и сидит там битый час. Потом приходит санитар, открывает ящик и помогает ему выбраться. Происходит всё это в дальнем кабинете у профессора Перусси. Там-то маркиза и настигла моя жестокая, но справедливая месть.

Я притащил с собой из дома луковицу, которую нашёл на кухне. И, разделавшись со своим массажем, проскользнул в кабинет со световыми ваннами.

Маркиз уже сидел в ящике, и его напомаженная голова так смешно торчала наружу, что я не мог удержаться от смеха.

Он удивлённо посмотрел на меня и, конечно, осклабился:

– Что вы здесь делаете? Почему не катаетесь на автомобиле? Чудесная погода для прогулки.

Я чуть не лопнул от злости. Вытащил свою луковицу и как следует натёр ему лицо: под носом и вокруг рта. Как же он уморительно колотил руками и ногами внутри ящика, а какие смешные гримасы корчил, силясь закричать, но куда там: от острого запаха лука он не мог даже дух перевести.

– А вот теперь, – сказал я ему, – с вашего позволения, пойду покатаюсь на автомобиле!

И я ушёл, закрыв за собой дверь.

Сегодня мне рассказали, что, когда время сеанса закончилось, санитары пришли открывать ящик и, увидев, что маркиз весь красный и в слезах, вызвали профессора Перусси.

– Это нервный срыв, – заключил он. – Живо облейте его водой…

И синьора маркиза хорошенько окатили, несмотря на его крики и протесты, которые только сильнее убеждали доктора, что он в страшном нервном возбуждении.

Разумеется, узнав, что к чему, доктор Перусси пожаловался своему другу Коллальто и попросил его больше не присылать меня на лечение. Коллальто, конечно же, разнёс меня в пух и прах и закончил свою речь так:

– Молодец! Отличное начало года для Джанни Урагани – лучше не придумаешь… Но продолжишь ты уже дома, дорогой мой, потому что с меня довольно!

4 января

Сегодня утром Коллальто написал моему отцу письмо, где описал «без прикрас» (как он выразился) все мои «выходки» (это тоже его слова) и умолял поскорее меня забрать. Но письмо это он так и не отправил, а, наоборот, с улыбкой сказал:

– Ладно уж, пока я закрою на это глаза, чтобы не огорчать твоих родителей… Но смотри у меня! Письмо будет лежать здесь, в ящике моего стола, и в следующий раз, когда ты что-нибудь натворишь, я напишу ещё одно письмо и отправлю их все скопом твоему отцу… Так что держи себя в руках!

Самое интересное, что такой чудесной перемене я обязан другой своей «выходке» – как выражается Коллальто, – которая, похоже, пришлась ему по душе.

Вот как было дело.

Сегодня, как обычно, то есть за завтраком, пришла маркиза Стерци, та самая, которая гундосит и хочет от этого излечиться. Я подумал, что раз Коллальто уже написал папе (я-то не знал, что письмо не отправлено), то можно позволить себе ещё одну шутку – хуже уже не будет. Улучив момент, я опрометью бросился в приёмный покой.

Маркиза сидела в кресле спиной к двери. Я тихонько подкрался к креслу, пригнулся, чтобы меня не было видно, и выкрикнул:

– Мяу!

Маркиза так и подскочила в кресле и, увидев, что я скорчился на полу, спросила:

– Кто ты?

– Кот в сапогах! – ответил я, выгибая спину на четвереньках и фыркая, как кот.

Я думал, что маркиза Стерци рассердится, но вместо этого она посмотрела на меня с восхищением, подняла меня, стала гладить и обнимать, приговаривая дрожащим от волнения голосом:

– Билый бальчик! Какая радость! Какой приятдый сюрприз!.. Скажи, скажи ещё что-дибудь… Повтори это чудесдое слово, которое звучит как бузыка и льется бальзабоб в бою душу, я и бечтать не богла о такоб здаке судьбы…

Я не заставил себя упрашивать дважды и повторил:

– Мяу-мяу!

Маркиза давай ещё пуще меня гладить и обнимать, и я, чтобы ей угодить, повторял:

– Мяу-мяу! Мур-мур!

Тут только до меня дошло, чему она так радовалась: маркиза услышала, что я больше не говорю в нос, как раньше, и решила, что я выздоровел. Она засыпала меня вопросами:

– Сколько длилось лечедие? Когда ты почувствовал улучшедие? Сколько идгаляций в дедь ты делал? А сколько полоскадий?

Я отвечал наобум, что в голову взбредёт, но мне это быстро наскучило, и я отправился восвояси, бросив на прощание:

– Мяу-мяу!

В дверях я столкнулся с доктором Коллальто, который, услышав моё мяуканье, хотел дать мне пинка, но я увернулся и отбежал в другой конец коридора. Тогда он процедил сквозь зубы:

– Негодяй, я же запретил тебе сюда входить!

Потом Коллальто зашёл в приёмную, и я, собираясь уже отправиться в свою комнату и запереться там, чтобы он не смог меня наказать, услышал, как он говорит маркизе Стерци:

– Простите, синьора маркиза, этот невоспитанный мальчишка…

Но маркиза перебила его:

– Да что вы говорите, уважаебый доктор! Даоборот, вы и представить себе не божете, как бедя ободрило это живое свидетельство чудодействеддой силы вашего лечедия… Бальчик выздоровел за считаддые дди!

Воцарилось молчание, потом я услышал голос Коллальто:

– Да-да… Он и правда быстро выздоровел… Юный возраст, знаете ли… Но надеюсь, со временем вы тоже поправитесь!

Дальше я не стал слушать и запираться в комнате передумал. Я бросился к сестре и рассказал ей всю эту историю.

Мы смеялись до слёз!

Тут к нам присоединился хохочущий Коллальто.

– Джаннино, – сказала моя сестра, – ты же обещал хорошо себя вести.

– Да, – ответил я, – я больше не буду никому врать… даже маркизе Стерци.

– Ну-ну! – воскликнул мой зять. – Смотри не попадайся ей больше на глаза, не то это плохо кончится!

Письмо папе он отправлять пока не стал.

5 января

Сегодняшний день принёс мне новую заслуженную радость… Похоже, что в доме моей сестры справедливость скоро восторжествует!

Около десяти утра к моему зятю заглянул тот самый профессор Перусси. Они заперлись в кабинете, и я, испугавшись, что возникли новые сложности с этим напомаженным маркизом, примостился у замочной скважины…

Сказать по правде, не услышь я этого собственными ушами, ни за что бы не поверил!

Прямо с порога профессор Перусси расхохотался и сказал Коллальто вот что:

– Представляешь, что случилось? Этот маркиз, ну знаешь, который делал у меня световые ванны, пришёл после той злой шутки, что давеча сыграл с ним этот разбойник, твой родственничек, и сказал, что в жизни ещё не чувствовал себя так хорошо и бодро, как в тот день, и что, мол, это связано с растиранием лица луком во время ванны… Итог: теперь у меня в кабинете ему проводят лечение по новейшей технологии, доселе не упоминавшейся в научных журналах мира, которую я окрестил «световые ванны с массажем лица с использованием allium cepa[18]».

И тут они оба расхохотались, как безумные… И слава Богу, потому что их смех заглушил мой.

Потом Коллальто рассказал историю с маркизой Стерци, и они опять загоготали.

Подумать только, детей так часто ругают, а ведь стоит немного обождать и посмотреть, чем дело кончится, и их поступки, наоборот, окажутся достойны благодарности и похвалы!

6 января

Да здравствует Бефана[19]!

Утром Луиза принесла мне набитый сладостями носок с чудесным тряпичным Пульчинеллой[20] сверху, а Коллальто подарил кошелёк из крокодиловой кожи. Да ещё из дома написали, что там меня ждут другие приятные сюрпризы…

Какой чудесный день. Да здравствует Бефана!

8 января

Я сижу в своей комнате и жду, когда за мной приедет папа, потому что вчера Коллальто отправил-таки своё злополучное письмо и, что самое ужасное, добавил туда описание моих последних «выходок».

Но какие же это выходки! Это беды, которые обрушиваются на несчастного, преследуемого судьбой ребёнка, и всегда в ту минуту, когда ему удаётся завоевать, наконец, расположение своих родных и близких.

Беда, как известно, никогда не приходит одна, вот почему вчера столько всего случилось. Взрослым, не люби они так сильно преувеличивать наши ошибки, следовало бы считать их все за одну большую беду.

Вот как было дело.

Вчера утром, пока синьоры Матильде не было дома, я вслед за её любимчиком, жирным чёрно-белым котом Маскерино, проскользнул в её рабочий кабинет. На столе стояла клетка с канарейкой – это создание тоже пользуется расположением синьоры Матильде, ведь она, странная женщина, обожает животных, но терпеть не может детей.

К тому же я никогда не понимал, зачем держать несчастных вольных пташек в клетке.

Бедная канарейка! Казалось, она смотрит на меня и щебечет, как в нашей хрестоматии для второго класса:

– Дай мне вкусить глоток свободы, которой меня так давно лишили!

Дверь и окно комнаты были закрыты: никакой опасности, что канарейка улетит… Я открыл клетку, она выглянула и покрутила головкой, будто удивляясь, что дверца открыта. Потом наконец осмелела и выпорхнула из своей темницы.

Я уселся на стул с котом на коленях и стал внимательно наблюдать за каждым движением канарейки.

От волнения или ещё от чего бедная пташка первым делом нагадила на прекрасную шёлковую вышивку, что лежала на столике; впрочем, работа ещё была не закончена, и я решил, что ничего страшного, синьора Матильде с лёгкостью всё переделает.

Но кот, видимо, счёл, что дело серьёзно, и решил жестоко наказать несчастную канарейку; он в мгновение ока спрыгнул у меня с колен, перевернул стул и, приземлившись на столик, сожрал птичку, не успел я даже подумать, как предотвратить трагедию.

Тогда я решил наказать Маскерино за жестокость, чтобы раз и навсегда отучить его от подобных безобразий.

Рядом с кабинетом синьоры Матильде находится крошечная ванная. Взобравшись на стул, я открыл кран с холодной водой, потом схватил кота за шкирку и сунул под душ. Маскерино извивался, как змея, и в конце концов вырвался. Он бросился в комнату, начал там носиться и бешено мяукать и на очередном витке разбил вазу из венецианского стекла, которая стояла на этажерке.

Тем временем я пытался закрыть кран с водой, но у меня ничего не выходило. Ванна уже переполнилась, и вода лилась через край… Какая жалость! Ведь пол там такой красивый и блестящий. К счастью, вода рекой выплеснулась в кабинет и впиталась в мягкий ковёр, ну и я тоже отправился туда, чтобы не промочить ноги.

Но пробыл я там недолго, потому что на этажерке притаился Маскерино, который уставился на меня такими жуткими жёлтыми глазами, будто вот-вот проглотит, как несчастную канарейку. Я испугался и вышел, закрыв за собой дверь.

Проходя через гардеробную, я увидел в окне хорошенькую беленькую девочку, которая играла на балконе нижнего этажа. Окно располагалось совсем низко, так что я решил наведаться к ней в гости и скользнул вниз.

– Ой! – вскрикнула девочка. – Ты кто? Не знала, что у синьоры Коллальто есть дети…

Тогда я рассказал ей, кто я такой, и поведал свою историю, которая, похоже, её очень развеселила. Потом она отвела меня в комнату и показала всех своих кукол, рассказывая, кто и по какому поводу их подарил и всё такое прочее.

Но тут вдруг закапало с потолка и девочка закричала:

– Мама, мама! В доме дождик!

Прибежала мама и страшно удивилась, обнаружив меня в комнате, но я ей всё объяснил, и тогда она – сразу видно, благоразумная особа – просто сказала с улыбкой:

– Ах так! Вы залезли на балкон? Не слишком ли вы юны, молодой человек, для куртуазных подвигов?

Я что-то вежливо ответил, а потом, увидев, что она обеспокоена водой, которая уже ручьём лилась с потолка, добавил:

– Не волнуйтесь, синьора, это не дождь… Думаю, эта вода из ванной моей родственницы, где я оставил кран открытым.

– Ах вот оно что, нужно скорее предупредить их там наверху… Роза, проводите этого юношу к синьоре Коллальто и скажите, что у них в ванной потоп.

Горничная Роза проводила меня наверх, и нам открыл слуга синьора Коллальто Пьетро; но предупреждать было поздно, потому что за это время уже вернулась синьора Матильде и всё обнаружила сама.

Пьетро очень чопорный и голос у него такой строгий, что я всегда робею в его присутствии.

– Погляди! – произнёс он торжественно, и я задрожал как осиновый лист. – Пять любимых вещей было у синьоры Матильде: канарейка, которую она вырастила; роскошный чёрно-белый кот, которого она подобрала на улице ещё котёнком; ваза из венецианского стекла – память о её подруге детства, которая умерла в прошлом году; шёлковая вышивка, над которой она работала шесть лет и собиралась пожертвовать на главный алтарь церкви капуцинов; и ковёр в её кабинете, настоящий персидский ковёр, который привёз её дядя из далёких стран… И вот канарейка исчезла, кот при смерти и его выворачивает чем-то жёлтым, ваза из венецианского стекла вдребезги, вышивка испорчена, а настоящий персидский ковёр полинял от потопа…

Он говорил медленно, с грустью и достоинством, будто рассказывал старинную заморскую легенду.

Я был так подавлен, что пробормотал:

– Что я могу сделать?

– Я бы, – ответил он, – имей я несчастье оказаться на твоём месте… поскорее уносил бы отсюда ноги.

Он вынес этот приговор таким замогильным голосом, что у меня по спине побежали мурашки.

Правда, в конце концов, его совет показался мне единственным путём к спасению в моём чудовищном положении.

Как бы мне хотелось поскорее убраться восвояси, не встречаясь ни с кем из родственников; но разве я мог уйти, оставив в руках врага эти страницы, которым я поверяю свою душу? Не мог же я бросить тебя, дорогой дневник, моя единственная опора во всех превратностях судьбы!

Нет, нет и нет!

Тихо-тихо на цыпочках я поднялся в свою каморку, надел шляпу, взял сумку и спустился обратно, собираясь навсегда покинуть дом моей сестры.

Но не успел.

Ровно в тот момент, когда я намеревался переступить порог, Луиза схватила меня за плечи:

– Ты куда?

– Домой, – ответил я.

– Домой? Куда домой?

– Ко мне домой, к папе, маме и Аде…

– И как ты сядешь в поезд?

– Я не поеду на поезде: я пойду пешком.

– Дурак несчастный! Домой ты поедешь завтра. Коллальто только что отправил папе письмо, добавив только пару строк: «Сегодня утром Джанни Урагани за каких-то четверть часа столько натворил, что описание его выходок заняло бы целый том. Приезжайте за ним завтра же утром, и я расскажу всё устно».

Я совсем пал духом под гнётом своих бед и ничего не ответил.

Сестра подтолкнула меня в свою комнату и, увидев, как я огорчён, смягчилась, погладила меня по голове и сказала:

– Ах, Джаннино, мой Джаннино! Как ты умудрился натворить столько бед за считанные минуты без присмотра?

– Натворить столько бед? – прорыдал я. – Но я ничего не сделал… Это злой рок вечно меня преследует, ведь я не рождён для счастья…

В этот момент вошёл Коллальто и, услышав мои последние слова, прошипел:

– Не рождён для счастья? Не рождены для счастья те, кому приходится жить с тобой под одной крышей… Но на этот раз всем моим несчастьям завтра же придёт конец, это точно!

Ехидство моего зятя меня так разозлило, что у меня тут же высохли слёзы и я выпалил:

– Да, не рождён для счастья! Иногда, правда, случалось, что я делал что-то дурное, а это оборачивалось другим во благо, как, например, с этим маркизом, который принимал ванны у доктора Перусси, и тот теперь зашибает деньги на лечении луком, которое изобрёл я…

– С чего ты это взял?

– Знаю, и всё тут. Или как в случае с маркизой Стерци, которую я убедил в том, что ты меня вылечил…

– Молчи!

– Нет, я не хочу молчать! Это вышло тебе на руку, и ты не стал отправлять письмо моим родителям, чтобы их не огорчать! И так всегда: когда проказы ребёнка оказываются вам выгодны, вы само снисхождение; а если, наоборот, мы делаем что-то с благими намерениями, но у нас не выходит, как было со мной сегодня утром, вы обрушиваетесь на нас без всякой жалости.

– Как? Ты смеешь утверждать, что всё это ты натворил с благой целью?

– Конечно! Я хотел дать насладиться глотком свободы этой бедной канарейке, которой уже осточертело сидеть взаперти в клетке; я же не виноват, что канарейка, оказавшись на воле, тут же загадила вышивание синьоры Матильде! И кот сожрал её в наказание за это, я же не виноват, что Маскерино такой строгий! Кот заслужил головомойку, и я сунул его под кран в ванной… Я же не виноват, что от воды у него разболелся живот! И тем более не виноват, что он разбил вазу из венецианского стекла! И не виноват, что не сумел закрыть кран в ванной, и вода затопила кабинет, а персидский ковёр синьоры Матильде полинял! К тому же я слышал, что настоящие персидские ковры не портятся… Раз он полинял, значит, не настоящий…

– Как это не настоящий? – заголосила синьора Матильде, которая ураганом ворвалась в комнату моей сестры. – Он ещё и клевещет! Да как он только посмел усомниться в моём благородном дядюшке Просперо, который был настоящим аристократом и не мог подарить мне поддельный персидский ковёр?! Ах, Боже мой, какое гнусное враньё!

И синьора Матильде облокотилась на комод и возвела глаза к небу, приняв такую скорбную позу, что я живо представил себе её портрет и меня разобрал смех.

– Ну что ты, Матильде! – воскликнула моя сестра. – Не стоит преувеличивать: Джаннино, разумеется, не хотел оскорбить твоего дядю…

– А разве это не оскорбление – утверждать, что он дарил мне поддельные персидские ковры? Это всё равно что говорить, что у тебя на щеках румяна!

– Ну нет! – обиделась сестра. – Не всё равно, ведь ковёр в конце концов выцвел, а румянец у меня на щеках не смывается, и они, к счастью, никогда не станут жёлтыми…

– Господи, почему ты принимаешь всё так близко к сердцу! – воскликнула синьора Матильда, всё сильнее раздражаясь. – Это просто сравнение, я совершенно не хотела сказать, что ты красишься. Если уж на то пошло, это утверждает твой братец, он мне рассказывал, что ты в девичестве держала в туалетном столике румяна.

Услышав это, сестра влепила мне такую затрещину, что я убрался подобру-поздорову в свою комнату и стал оттуда прислушиваться к перебранке дам, которые перекрикивали друг друга, а Коллальто тщетно пытался их успокоить:

– Ну нет… Ну да… Ну что ты… Ну послушай… Ну подумай…

Так я и торчал в свой комнате, пока Пьетро не отвёл меня обедать. Во время трапезы Коллальто и Луиза, между которыми я сидел, по очереди держали меня за курточку, будто я воздушный шар без привязи и в любой момент, чего доброго, улечу.

Такая же сцена повторилась за завтраком, после еды Пьетро отвёл меня обратно в комнату, где я жду приезда папы, который, как водится, увидит всё это дело в самом неприглядном свете!

А между тем Пьетро сообщил мне, что Луиза и синьора Матильде со вчерашнего дня не разговаривают… И тут, конечно, тоже все скажут, что я во всём виноват: даже в том, что у моей сестры щёки чересчур красные, а у синьоры Матильде чересчур жёлтые!

9 января

Я пишу из дома Маралли.

В горле ком, но надо собраться и описать вчерашнюю сцену, чем-то напоминающую трагедии, как в театре, вот только у Д’Аннунцио[21] трагедии какие-то ненастоящие – даже мама это признаёт, хотя сёстры и утверждают, что она ничего не смыслит в театре. Ну у меня-то точно была настоящая трагедия под названием «Маленький разбойник, или Жертва свободы», ведь всё это со мной стряслось из-за того, что я подарил свободу несчастной канарейке, которую синьора Матильде держала в клетке.

Итак, вчера утром папа приехал за мной в Рим, и Коллальто описал ему все мои «выходки», кроме, разумеется, историй с маркизой Стерци и маркизом, который теперь лечится луком.

Папа выслушал до конца и сказал:

– Наше терпение лопнуло.

Больше он не проронил ни слова до самого дома. Там меня встретили мама и Ада, они бросились обнимать меня со слезами на глазах:

– Ах, Джаннино! Ох, Джаннино!

Папа оторвал меня от них, отвёл в мою комнату и произнёс очень серьёзно и спокойно такие слова:

– Я уже оформил все необходимые документы, завтра ты отправляешься в пансион.

И вышел, закрыв за собой дверь.

Позже пришёл синьор Маралли с моей сестрой Вирджинией, и они вдвоём пытались уговорить отца смягчиться, но он твердил им в ответ одно и то же:

– Видеть его не хочу! Видеть его не хочу!

Надо отдать должное адвокату Маралли: этот великодушный человек защищает слабых от жестокой несправедливости и умеет, когда надо, быть благодарным. И вот, вспомнив историю с глазом, он сказал папе:

– Надо признать, этот мальчишка чуть не лишил меня глаза, а в день моей свадьбы едва не похоронил заживо под руинами камина в гостиной. Но я никогда не забуду, что благодаря ему мы соединились с Вирджинией… К тому же он защищал меня, когда племянник Гасперо Беллуччи из его класса говорил про меня гадости… А это говорит о том, что Джанни – чуткий мальчик, не так ли, Джаннино? И за это я его люблю… Нужно смотреть глубже: взять хоть то, что он учинил в Риме, в конце концов, мотив у него был великодушный: он хотел освободить птичку…

Гениальный адвокат этот Маралли!.. Дослушав эту мощную речь до конца, я не смог больше стоять под дверью и ворвался в комнату с криком:

– Да здравствует социализм!

И с рёвом упал в объятия Вирджинии.

Папа рассмеялся, а потом сухо сказал:

– Хорошо, но раз социализм настаивает на равенстве в распределении благ, почему бы адвокату не взять тебя на время к себе?

– Почему бы и нет? – воскликнул Маралли. – Спорим, я найду способ сделать из него человека?

– Скоро ты поймёшь, какое благо тебе досталось! – сказал папа. – Впрочем, всё равно моя цель будет достигнута, так как я видеть его не хочу. Забирайте на здоровье…

Так был заключён договор: меня выселяют из родного дома к Маралли и дают мне месяц на исправление: я должен доказать, что на самом деле я не такой уж несносный, как все говорят.

* * *

В этом спокойном районе Вирджиния с мужем поселились, вернувшись из свадебного путешествия. Маралли обустроил прямо в доме свою адвокатскую контору с отдельным входом, а ещё туда можно попасть через гардеробную.

У меня своя комната, крошечная, но опрятная, окно выходит во двор, и мне в ней очень уютно.

В доме, кроме меня, сейчас гостит синьор Венанцио, дядя Маралли, он приехал несколько дней назад, поскольку здешний климат, дескать, полезнее для здоровья. Какое там здоровье: это дряхлый глухой старик со слуховым рожком, который, кашляя, бухает, как барабан.

Но говорят, он сказочно богат и с ним нужно обращаться очень почтительно.

Завтра снова в школу.

10 января

Эдмондо Де Амичис[22] был бы мной доволен, ибо сцена, разыгравшаяся сегодня утром в школе, вышибла бы слезу у любого.

Когда я вошёл в класс, меня встретили одобрительным гулом, все ребята уставились на меня.

Приятно, конечно, почувствовать себя героем, и я смотрел на своих одноклассников сверху вниз, ведь никто из них в жизни не подвергался такой опасности…

Но нет, кое-кто всё-таки попал в такую же передрягу… и вот Чеккино Беллуччи с трудом встал с места, держась руками за парту, и двинулся мне навстречу, опираясь на костыль.

Внутри у меня всё сжалось, с меня мигом слетела геройская спесь, в горле забулькало, и, побледнев как полотно, я прошептал:

– О, бедный Чеккино! Бедный Чеккино!

Ещё миг – и мы с Беллуччи обнялись, обливаясь слезами и не в силах произнести ни слова. У всех мальчишек в глазах стояли слёзы, и даже Профессор Мускул, который завёл было своё: «Всем молчать», сам замолк на полуслове, вздохнул протяжно и зарыдал.

И впрямь бедняга Чеккино!

Лечили его, лечили, но правая нога всё равно осталась короче и ему суждено хромать всю оставшуюся жизнь.

Представляешь, дорогой дневник, я был так подавлен плачевным состоянием Чеккино, что хоть я уже и думать забыл обо всей этой истории с автомобилем, но тут поневоле ужаснулся тому, с какой лёгкостью порой мы, дети, подвергаем себя опасности!

Само собой, я и не подумал спрашивать с бедного Чеккино Беллуччи десять новых перьев и красно-синий карандаш, которые он мне проспорил.

13 января

Мой зять просто молодчина. Он обращается со мной как с человеком, никогда не унижает и любит повторять:

– Джаннино в глубине души хороший мальчик, из него выйдет толк.

Только что он застал меня за дневником, полистал его, разглядывая мои рисунки, а потом сказал:

– Знаешь, у тебя большие способности к рисованию! Видно, что ты наблюдаешь и совершенствуешься… Посмотри, первые рисунки и вот эти последние – какой прогресс! Молодец Джаннино! Мы сделаем из тебя художника!

Вот такие разговоры каждому мальчишке по душе, и мне хочется показать своему зятю, как я благодарен ему за всё, что он для меня делает, и что-нибудь ему подарить, но денег-то у меня ни гроша, поэтому я думаю одолжить несколько лир у синьора Венанцио, раз он такой богач.

* * *

За обедом Маралли опять заговорил о моём дневнике.

– Ты видела его когда-нибудь? – спросил он у Вирджинии.

– Нет.

– Покажи ей, Джаннино: увидишь, Вирджиния, мы все там есть, да как похожи! Джаннино – настоящий художник!

Я обрадовался и показал рисунки сестре, но читать никому не разрешил, пусть мои мысли останутся тайной.

Невзирая на мой запрет, Вирджиния вдруг воскликнула:

– Ой, смотри: тут есть про наше венчание в церкви Святого Франческо на Горе!

Услышав это, мой зять выхватил у неё дневник и прочёл те страницы, где описано путешествие на облучке экипажа и сцена моего внезапного появления в церкви.

Прочтя это, Маралли погладил меня по голове и сказал:

– Слушай, Джаннино, обещай оказать мне одну услугу… Обещаешь?

Я пообещал.

– Спасибо, – продолжил мой зять. – Вырви, пожалуйста, из дневника эти страницы…

– Ну уж нет!

– Как? Ты же обещал!

– Прости, но зачем?

– Их надо сжечь.

– Почему?

– Потому что… Потому что так надо, детям этого не понять.

Вот вечно так! Я, конечно, поклялся, что буду слушаться, и скрепя сердце смирился с этой жертвой, но идея вырвать кусок из моего дорогого дневника показалась мне чудовищной…

Но Маралли уже выдрал страницы с описанием венчания, скомкал и бросил в камин.

Когда я увидел, как пламя осветило уголок бумаги, у меня больно сжалось сердце; но тут же радостно забилось вновь: лизнув скомканную бумагу, огонь сразу потух, комок был слишком плотный и плохо горел. Всякий раз, как огонь приближался к страницам, моё сердце замирало от страха! Но, к счастью, вскоре пламя перекинулось на другую сторону камина, и, когда никто не обращал на меня внимания, я выгреб бумажный ком и спрятал его под курточкой. Вечером в своей комнате я как следует разгладил страницы и вклеил их обратно жевательной резинкой.

Уголок одной страницы слегка обуглился, но текст и рисунок остались нетронутыми, и я счастлив, что ты, мой дорогой дневник, опять цел и невредим и хранишь все мои записи, какими бы они ни были: добрыми и злыми, гладкими и корявыми, остроумными и глупыми.

Теперь я пойду попрошу несколько лир у синьора Венанцио.

Даст или нет?

* * *

Я улучил подходящий момент, когда сестры не было дома, а Маралли сидел в своей конторе, схватил слуховой рожок и прокричал в самое ухо синьора Венанцио:

– Пожалуйста, одолжите мне две лиры!

– Что-что? Пожар у бригадира? – ответил он. – У какого бригадира?

Я повторил ещё громче, тогда он ответил:

– Детям деньги ни к чему.

Теперь-то он расслышал!

Тогда я сказал:

– Не зря Вирджиния называет вас скупердяем!

Синьор Венанцио так и подпрыгнул в кресле и забормотал:

– Ах так? Вот язык без костей!.. Конечно! Будь у неё столько денег, она сразу спустила бы всё на тряпки да на шляпки!.. Скупердяй, значит! Ну-ну!..

В утешение я рассказал ему, что Маралли отругал её, что правда; он очень обрадовался:

– Ах, он её отругал? Ну слава Богу! Так я и знал! Мой племянник – юноша благородный и всегда был ко мне привязан… И что же он ей сказал?

– Он сказал: это же хорошо, что дядя скупой: так мне больше достанется в наследство.

Синьор Венанцио покраснел как рак и что-то залепетал, я даже испугался, что его сейчас хватит удар.

– Мужайтесь! – сказал я ему. – Наверное, это апоплексический удар, Маралли ждёт его со дня на день…

Он возвёл руки к небу, ещё что-то пробормотал, а потом вытащил из кармана кошелёк и протянул мне двухлировую монетку с такими словами:

– Вот тебе две лиры… И я буду давать ещё с условием, что ты будешь рассказывать, что говорят обо мне мой племянник и твоя сестра… Это доставляет мне большое удовольствие! Ты хороший мальчик и молодец, что всегда говоришь правду!..

Не зря говорят, что хорошо себя вести и говорить правду куда выгоднее, чем врать и изворачиваться. А теперь я подумаю, что бы такое подарить моему зятю, ведь он этого заслуживает.

14 января

Помощник адвоката Маралли – тот ещё старый недотёпа, он вечно сидит в приёмной за столом, с угольной грелкой в ногах и пишет-пишет с утра до вечера, всё время одно и то же…

Не понимаю, как он не оболванивается, наверное, потому что он и так болван.

Но мой зять очень его ценит, и я не раз слышал, как он доверяет ему важные поручения, уж не знаю, как эта размазня с ними справляется…

Будь у Маралли хоть капля разума, он давал бы все мелкие поручения, которые требуют сноровки и ума, мне, и тогда я постепенно приобрёл бы опыт и стал настоящим адвокатом.

Мне бы очень хотелось, как мой зять, защищать в суде всяких разбойников, но только хороших, которые сделались плохими в силу обстоятельств, как я сам. Я бы произносил пламенные речи и орал бы во всё горло (думаю, у меня получилось бы громче, чем у Маралли), чтобы заткнуть за пояс своих противников и чтобы справедливость восторжествовала над деспотизмом тиранов, как говорит Маралли.

Иногда я останавливаюсь поболтать с Амброджо, так зовут помощника адвоката Маралли, и он со мной соглашается.

– Адвокат Маралли сделает блестящую карьеру, – говорит он. – Если вы тоже станете адвокатом, то найдёте здесь в конторе тёплое местечко.

Сегодня я начал потихоньку практиковаться в судебном процессе.

Мой зять куда-то ушёл, и Амброджо вдруг отложил свою грелку, вышел из-за стола и сказал мне:

– На вас можно положиться, синьор Джаннино?

Я ответил, что можно, тогда он сказал, что ему нужно сбегать домой за очень важными бумагами, которые он забыл, – он мигом, одна нога здесь, другая там.

– Побудьте тут, пока я не вернусь: если кто придёт, попросите подождать… Но умоляю: не уходите… Можно на вас положиться, синьор Джаннино?

Я заверил его, что можно, и уселся на его место, с грелкой в ногах и пером в руке.

Вскоре вошёл какой-то крестьянин, очень забавный, с огромным зелёным зонтиком под мышкой. Теребя шляпу в руках, он сказал:

– Я пришёл по адресу?

– А кого вы ищете? – спросил я.

– Синьора адвоката Маралли…

– Адвокат вышел… Но я его шурин, так что говорите на здоровье… как будто перед вами сам адвокат. А вы кто?

– Кто я? Я Госто, крестьянин из Долины Вязов, меня там всякий знает и кличет Госто Растяпой, чтоб не спутать с другим Госто, что с соседнего имения; и я, знаете ли, член Союза рабочих и крестьян и вношу туда исправно два сольдо каждую неделю, что посылает нам Бог; синьор Эрнесто может подтвердить, он у нас за секретаря и умеет считать – не чета он нам, убогим… Так что я пришёл спросить про энтот процесс о забастовке и мятеже, который начнётся через два дня, я там за свидетеля буду; и, значит, как следователь меня позвал на допрос, я перво-наперво сюда побежал, чтобы спросить, как себя вести.

Я еле сдерживал смех, но напустил на себя строгий вид и сказал:

– И как же было дело?

– Да вот поди ж ты! Дело было так: как мы столкнулись лицом к лицу с солдатами, все разорались, а потом Джиджи Полоумный и Чекко из Меренды давай бросаться камнями, тут солдаты начали стрелять. Ну, что же мне говорить следователю?

Известно, что крестьяне тёмные, но до сих пор я не верил, что настолько. Не зря его прозвали Растяпой! Неужели он не слышал, что свидетели в суде должны говорить правду, только правду и ничего кроме правды? Ведь это знает каждый младенец.

Я посоветовал рассказать всё как было, а об остальном позаботится мой зять.

– Но мои товарищи из Долины Вязов советовали мне не говорить, что наши бросались камнями!

– Да они просто такие же невежды и растяпы, как вы. Послушайтесь моего совета, а им просто не рассказывайте ничего, вот увидите – всё кончится хорошо.

– Поди ж ты! Вы же и впрямь шурин синьора адвоката Маралли?

– Конечно.

– И говорить с вами – всё равно что говорить с ним?

– Точно.

– Ну раз так, я спокойно пойду домой и расскажу в суде, как всё было на самом деле. До свидания и спасибо!

И он ушёл. Я был очень доволен, что так ловко обтяпал это дело и помог зятю… Подумать только, сиди я тут всё время, я мог бы подготавливать дела и давать советы посетителям, тем более раз это так весело!

Сдаётся мне, я прирождённый адвокат…

Когда вернулся Амброджо и спросил, приходил ли кто, я ответил:

– Заходил один растяпа, но я с ним разделался.

Амброджо улыбнулся, уселся на своё место, пристроил грелку, взялся за перо и снова принялся строчить что-то на гербовой бумаге…

15 января

Синьор Венанцио, конечно, страшный зануда, но у него есть и хорошие качества. Со мной, к примеру, он сама любезность и любит повторять, что я ребёнок необычный и говорить со мной очень интересно.

Ещё он страшно любопытный и хочет знать всё, что происходит в доме, и всё, что о нём говорят, за это он платит мне по четыре сольдо в день.

Сегодня, например, он очень заинтересовался прозвищами, которыми его награждают домашние, и я перечислил ему целую кучу.

Моя сестра Вирджиния зовёт его «старый скупердяй», «глухой пень», «тридцать три несчастья»; Маралли – «дядюшка Скряга», «дядюшка Развалюха», а порой ещё «старый бессмертник», потому что он всё никак не умирает. Даже у горничной есть для него прозвище: она называет его «желе», потому что он весь трясётся.

– Ну слава Богу! – сказал синьор Венанцио. – Надо признать, лучше всех ко мне относится служанка. Я отплачу ей сполна!

И он расхохотался, как безумный.

16 января

Я уже придумал подарок для своего зятя. Куплю ему красивую новую папку, которую он будет держать на письменном столе, а то нынешняя вся обтрепалась и в чернильных пятнах.

И в придачу куплю две шутихи: запущу их с террасы в честь того, что наконец-то стал примерным мальчиком, как мечтали родители.

17 января

Вчера со мной приключилась одна неприятная история.

По дороге домой с новой папкой для Маралли и двумя шутихами я прошёл через контору и, увидев, что Амброджо нет в приёмной, а его потушенная грелка лежит под столом, решил сделать ему сюрприз: засунул в грелку шутихи, зарыв их целиком в золу.

Знал бы я, чем всё это кончится, я не стал бы так шутить, честное слово; но как, скажите на милость, можно предвидеть последствия, если они всегда приходят слишком поздно, когда делу уже не поможешь?

Но отныне я всегда буду хорошенько думать, прежде чем так делать, чтобы больше мне не приходилось слышать, что у меня низкопробные шуточки.

Я думал, получится смешно… Но был не прав.

Увидев, что Амброджо отправился из приёмной на кухню, как обычно, заправить горящими углями грелку, я, само собой, навострил уши. Раздался страшный грохот и крик, из кабинета выскочил мой зять с двумя посетителями, Вирджиния с горничной тоже прибежали посмотреть, что стряслось.

И тут в грелке снова прогремел взрыв, ещё похлеще первого, – все в ужасе бросились врассыпную, оставив беднягу Амброджо в одиночестве: тот застрял между стулом и столом, не в силах пошевелиться, и бормотал:

– Что это такое? Что это?

Я пытался успокоить его:

– Это не опасно… Ничуть! Думаю, это шутихи, которые я сунул туда, чтобы устроить небольшой праздник…

Но бедный Амброджо уже ничего вокруг не видел и не слышал; зато услышал Маралли, который на цыпочках подошёл к приёмной и заглядывал в дверь.

– Ага! – закричал он, грозя мне кулаком. – Опять ты со своими фейерверками? Ты что, решил во что бы то ни стало разрушить мой дом?

Тогда я попытался и его подбодрить:

– Да нет, какое там! Уверяю тебя, разрушилась только грелка… Ничего страшного, видишь? Больше страха, чем вреда…

Зря я так сказал! Мой зять покраснел от злости и заорал:

– Да при чём тут страх или не страх, болван ты эдакий! К твоему сведению, я ничего не боюсь… кроме как держать в своём доме тебя, ты же сущее наказание, и думаю, рано или поздно ты меня просто угробишь…

Я разревелся и убежал в свою комнату, куда вскоре пришла моя сестра, которая битый час читала мне нотации, но, в конце концов, смягчилась и уговорила Маралли пока не отправлять меня домой, чтобы меня не упекли в пансион.

В знак благодарности сегодня с утра, до его прихода в контору, я подложил ему на стол новую, только что купленную папку, а старую бросил в камин.

Надеюсь, он скажет мне спасибо за мою благодарность…

* * *

Сегодня я весь день размышлял, как же мне избавиться от дурной склонности к низкопробным шуткам, и придумал одну смешную безделицу, которая не повлечёт за собой серьёзных последствий и никому не причинит вреда.

Когда я навещал синьора Венанцио, которого, к слову сказать, страшно позабавил мой рассказ о вчерашнем происшествии, то, улучив подходящий момент, я стащил со стола его пенсне. Потом отправился в приёмную и, когда Амброджо зашёл в кабинет поговорить с Маралли, схватил и его пенсне и бросился в свою комнату.

Там я отломал кончик пера – получилась отвёртка. С помощью этой отвёртки я открутил болты у обоих пенсне и вставил стёкла Амброджо в золотую оправу синьора Венанцио, а стёкла синьора Венанцио – в стальную оправу Амброджо, а потом закрутил все винтики обратно.

Я так живо с этим управился, что смог положить обе пары пенсне на место, так что ни Амброджо, ни синьор Венанцио ничего не заметили.

Мне не терпится посмотреть, чем кончится дело, вряд ли такую хитрую придумку сочтут низкопробной.

18 января

Я всё чаще размышляю о том, как сложно мальчишкам предвидеть последствия своих действий, ведь даже самая невинная шутка может вызвать неожиданные сложности, которые даже взрослым не предугадать.

Итак, вчера вечером Амброджо, усевшись за свой стол и нацепив пенсне, вдруг удивлённо поднял брови, снял пенсне, повертел в руках, рассмотрел со всех сторон, несколько раз подышал и тщательно протёр своим синим клетчатым носовым платком, водрузил обратно на нос… и как заголосит:

– Господи Боже! Что за чертовщина? Я ничего не вижу… Ах, это, наверное, последствия вчерашнего испуга! Видать, я серьёзно болен… Бедный я, бедный! Мне конец…

И он пошёл жаловаться Маралли и отпрашиваться из конторы, чтобы бежать скорее в аптеку, ибо силы его покинули и наверняка с ним что-то серьёзное.

Это первое. А второе последствие ещё сложнее и загадочней.

После завтрака синьор Венанцио уселся в кресло почитать, как обычно, «Вечернего курьера», который почему-то приходит утром; но стоило ему надеть пенсне, как он запричитал:

– Ой‑ой‑ой, в глазах помутилось… Ой‑ой‑ой, я слепну… У меня кружится голова… Ну вот, приехали! Ради бога, пошлите скорее за доктором… и за нотариусом, умоляю! Нотариуса!

В доме начался переполох. Маралли прибежал к дяде и приставил рожок к его уху:

– Держитесь, дядя… Я здесь, с вами, не бойтесь ничего! Я обо всём позабочусь… Не волнуйтесь, это просто обморок…

Но синьор Венанцио закрыл глаза и дрожал всё сильнее и сильнее.

Пришёл доктор, осмотрел его и сказал, что состояние больного безнадёжно.

Услышав эту новость, Маралли побледнел, потом покраснел и, не в силах устоять на месте, всё суетился и повторял:

– Дядя, держитесь… Я здесь, с вами!

Чтобы положить конец этой трагической сцене, я сбегал в приёмную и схватил пенсне Амброджо (которое он вчера оставил на столе), чтобы отнести синьору Венанцио и чудесным образом излечить его. Но дверь к нему оказалась закрыта, а снаружи стояли мой зять и Вирджиния.

Маралли был в хорошем расположении духа, и я услышал его слова:

– Он сказал нотариусу, что это минутное дело… понимаешь, это хороший знак, значит, наследников мало…

А когда я схватился за ручку двери, он сказал мне:

– Туда нельзя. Там сейчас нотариус… он составляет завещание…

Вскоре Маралли удалился в свой кабинет, потому что пришёл посетитель, Вирджиния тоже ушла, наказав мне ждать, когда выйдет нотариус, и сразу же доложить ей.

Но когда нотариус вышел, я вместо этого вошёл к синьору Венанцио, взял рожок и прокричал ему в ухо:

– Не слушайте доктора! Вы просто испугались, потому что ваше пенсне вам больше не подходит… У вас всего лишь слегка испортилось зрение. Примерьте-ка пенсне Амброджо, оно сильнее…

И, нацепив старику на нос пенсне, я сунул ему «Вечернего курьера». Синьор Венанцио, убедившись, что видит, как раньше, тут же успокоился, потом повертел в руках обе пары пенсне, обнял меня и сказал:

– Мой мальчик, ты просто чудо! Ты такой смышлёный для своих лет, из тебя точно выйдет что-нибудь путное… А где мой племянник?

– Он ждал тут под дверью, но потом ушёл в свой кабинет.

– И что он говорил?

– Говорил, это хороший знак, раз разделаться с нотариусом для вас минутное дело, значит, наследников мало.

Тут старик так расхохотался, как, думаю, никогда в жизни не хохотал, потом отдал мне золотое пенсне, которое я у него выпросил, раз ему больше не нужно, и сказал:

– Лучше не придумаешь! Теперь я жалею только об одном: что после своей смерти не смогу присутствовать на чтении завещания… Я бы лопнул от смеха!

* * *

Вернулся Амброджо, очень встревоженный: доктор сказал ему, что у него острая неврастения, и велел бросить курить и соблюдать постельный режим.

– Подумать только, – сокрушался бедняга, – я же не могу выполнить ни то, ни другое предписание! Как я могу соблюдать постельный режим, если мне надо зарабатывать на жизнь? И как я могу бросить курить… если в жизни не выкурил ни одной сигареты?

Но я нашёл выход из положения, протянув ему золотое пенсне синьора Венанцио со словами:

– Примерьте-ка это пенсне, вот увидите, неврастению как рукой снимет…

Как же обрадовался Амброджо! И всё спрашивал: «Как? Почему?», но я отрезал:

– Это пенсне мне дал синьор Венанцио, а я дарю вам. Носите, и всё тут!..

19 января

Маралли со вчерашнего вечера в отвратительном настроении.

Сначала он рассердился на меня за то, что я не сообщил ему, как было велено, что нотариус вышел из комнаты синьора Венанцио, потом он очень обеспокоился загадочным исцелением своего дяди, таким неожиданным и беспричинным, ведь доктор говорил, что дело плохо.

А сегодня с утра он вообще стал мрачнее тучи и ужасно отругал меня за то, что я бросил в камин его старую драную папку, всю в чернильных пятнах, и вместо неё подложил новую, позолоченную и опрятную. И это благодарность за такой любезный подарок!

Как я понял, в его старой папке хранились важные бумаги и документы, которые касались судебного процесса, и теперь Маралли не знает, что и делать без них…

К счастью, мне пора было в школу, и я оставил его отводить душу на Амброджо.

Когда я вернулся, Маралли был ещё мрачнее, чем утром.

Синьор Венанцио уже рассказал моему зятю, как я исцелил его, дав ему пенсне Амброджо, а Амброджо рассказал, как его спасло пенсне синьора Венанцио.

– Я хочу немедленно узнать, в чём дело! – сказал Маралли, сверля меня взглядом.

– А я-то тут при чём?

– При том. Почему дяде не подходит больше его пенсне, а подходит пенсне Амброджо? И почему Амброджо подходит пенсне дяди Венанцио?

– Хм! Надо спросить у окулиста…

Но тут вошёл Амброджо и воскликнул:

– Я всё понял! Смотрите: видите, эту царапину на стекле? Ну вот, теперь всё объяснилось… Это мои собственные стёкла, только вставленные в золотую оправу вашего дядюшки… Кто это сделал?

Маралли взревел и хотел схватить меня за шиворот, но я увернулся и убежал в свою комнату.

Неужели поменять две пары пенсне стёклами – тоже низкопробная шутка?

Кто же мог предвидеть, что эта шутка так напугает синьора Венанцио и Амброджо?

Я же не виноват, что врачи решили, что один при смерти, а у другого острая неврастения?

* * *

Я уже битый час торчу взаперти в комнате. От скуки я соорудил удочку из палки, нитки и загнутой булавки и ловлю бумажных рыбок в своём тазике для умывания…

20 января

Сегодня утром Вирджиния заступилась за меня перед Маралли и уговорила его не отправлять меня домой, как он грозился.

– Но смотри у меня, – сказал он Вирджинии, – пусть ходит по струночке! Я уже пожалел, что столько сделал для него, и теперь всего одна капля может переполнить чашу моего терпения!

21 января

Какая там капля! В чашу терпения моего зятя, которая и так грозила переполниться, хлынул настоящий поток… Даже не знаю, с чего начать.

Я должен бы рыдать от горя, рвать на себе волосы от отчаянья… но бед, которые разом обрушились на мою голову, так много, что я совсем одурел, мне кажется, это сон…

Но обо всём по порядку.

Первой причиной моего краха стала страсть к рыбной ловле.

Вчера, вернувшись из школы, я взял свою самодельную удочку и отправился к синьору Венанцио, чтобы половить рыбки в его умывальнике и этим его немного развлечь.

Синьор Венанцио спал, да ещё – как нарочно! – в такой нелепой позе: запрокинув голову на спинку кресла и разинув рот, из горла вырывался храп, переходящий в тоненький свист…

Я не мог упустить такого случая. За креслом стоял стол, я взгромоздил на него табуретку, уселся там и принялся ловить рыбу прямо во рту у синьора Венанцио… «Вот он удивится, когда проснётся!» – думал я.

Но тут ему приспичило чихнуть – голова старика дёрнулась, крючок зацепился за язык, а когда рот захлопнулся, я инстинктивно, как заправский рыболов, рванул удочку вверх…

Раздался страшный вопль, и я, к великому удивлению, обнаружил на крючке зуб с двумя корнями!

А синьор Венанцио отплёвывался, истекая кровью…

В ужасе я отшвырнул удочку, спрыгнул со стола и бросился как угорелый в свою комнату.

Не прошло и часа, как появился мой зять, за ним бежала сестра, умоляя:

– Отправь его домой хоть прямо сейчас, только не бей!

– Бить? Да если я начну, меня уже не остановишь! – ответил Маралли. – Нет, бить я его не буду, но я хочу, чтобы он по крайней мере понял, во что мне обошлась неделя его пребывания в моём доме!

Он встал передо мной и, глядя мне прямо в глаза, заговорил медленно и спокойно, что было гораздо страшнее обычных криков:

– Знаешь что? Теперь и я убеждён, что по тебе тюрьма плачет… и предупреждаю, я ни за что не буду твоим адвокатом. Я, видишь ли, знавал многих негодяев, но у тебя какие-то неисчерпаемые запасы злодеяний, доселе никому неизвестных… Как ты умудрился, к примеру, поранить язык моему дяде Венанцио и вырвать ему зуб, да ещё и каким-то ржавым крючком, привязанным к нитке? Зачем ты это сделал? Уму непостижимо. Да будет тебе известно, что мой дядя хочет во что бы то ни стало покинуть этот опасный дом. Так что из-за тебя я рискую лишиться солидного наследства, которое было, считай, у меня в кармане.

Маралли утёр пот со лба и пожевал губами, потом опять заговорил с расстановкой:

– Так ты испортил мне жизнь дома, но это ещё не всё! И обнаружил я это, к сожалению, в суде, на процессе, который пошёл ко всем чертям и стал крахом моей профессиональной и политической карьеры. Ты разговаривал дней пять назад с крестьянином по прозвищу Госто Растяпа?

– Да, – признался я.

– И что ты ему сказал?

Тут я подумал, что мой благовидный поступок может загладить вину перед дядей, и ответил торжествующе:

– Я сказал, что в суде нужно говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, как гласит надпись над креслом председателя суда, я сам видел.

– Вот-вот! Так он и сделал! Он рассказал, что обвиняемые кидались камнями в солдат, и их признали виновными. Понятно?.. Признали виновными из-за тебя! А я, их адвокат, проиграл из-за тебя дело! Из-за тебя меня разнесли в пух и прах в газетах оппонентов, из-за тебя наша партия потеряла свой вес в деревне… Понятно? Теперь ты доволен? Доволен своей работой? Хочешь ещё натворить дел? Уже готовишь новые бедствия и катаклизмы? Предупреждаю, времени у тебя до восьми утра, поскольку сегодня уже слишком поздно везти тебя домой.

Я уже ничего не слышал, не мог выговорить ни слова, даже пошевелиться был не в силах…

Маралли ушёл, а я так и стоял столбом. Сестра бросила:

– Несчастный мальчишка!

И тоже вышла.

Да, я несчастный, но все, кто имеет со мной дело, ещё несчастнее…

Уже пробило восемь, дорогой дневник: Маралли ждёт меня в кабинете, чтобы отвезти к отцу, который без промедления поместит меня в пансион!

Есть кто-нибудь несчастнее меня на этом свете?

Но слёзы не идут ко мне… Наоборот! Несмотря на печальное будущее, которое ожидает меня, я всё вспоминаю этот зуб с корнями, который я вчера поймал во рту синьора Венанцио, и нет-нет да и засмеюсь…

22 января

У меня всего две минуты, чтобы написать несколько строк. Я в Монтагуццо, в пансионе Пьерпаоли, пользуюсь моментом, когда я один в дортуаре под предлогом, что мне надо взять из чемодана бельё.

Да, вот так. Вчера утром Маралли отвёз меня к папе и рассказал ему всё, что стряслось из-за меня, тогда папа, выслушав до конца, сказал только:

– Так я и знал: твой чемодан для пансиона уже собран. Отправляемся немедленно, поезд отходит без четверти десять!

Мой дорогой дневник, у меня не хватает духу описать здесь сцену расставания с мамой, Адой и Катериной… Мы ревели в три ручья, и даже сейчас, когда я вспоминаю об этом, слёзы так и катятся у меня по щекам прямо на эти страницы…

Бедная мамочка! В тот момент я почувствовал, как сильно она меня любит, и только теперь, когда я так далеко от неё, понимаю, как сильно я люблю её…

Ну хватит, в общем, два часа на поезде и четыре часа в дилижансе – и я уже здесь, папа передаёт меня директору и говорит на прощание:

– Надеюсь, когда я приеду за тобой, ты станешь другим человеком!

Смогу ли я стать другим человеком?

Всё, сюда идёт директорская жена Джелтруде…

* * *

Мне выдали серую форму пансиона: фуражка, как у солдата, тужурка с двойным рядом серебряных пуговиц и длинные штаны с тёмно-красными лампасами.

Длинные штаны мне в самый раз, жалко только, что в форму не входит сабля!

29 января

Уже целую неделю я не притрагиваюсь к тебе, мой драгоценный дневник, хотя за эти дни накопилось немало грустных и смешных историй и над твоими страницами можно было бы пролить море слёз!..

Но в этом тюремном заведении под названием «пансион» нас ни на минуту не оставляют одних, даже во сне, не дают нам ни глотка свободы…

Директора зовут синьор Станислао. Он высокий и сухой, как палка, у него длинные усы с проседью, которые топорщатся, когда он злится, а ещё чёрные космы, которые липнут к вискам и делают его похожим на портрет какого-то великого полководца былых времён.

У него военная выправка, и говорит он командами, выпучивая глаза.

– Стоппани, – сказал он мне несколько дней назад, – сегодня вы на хлебе и воде! Направо… Марш!

А всё почему? Он застукал меня в коридоре, который ведёт в гимнастический зал, когда я писал углём на стене: «Долой тиранов!».

Позже директриса сказала мне:

– Ты варвар и грубиян. Варвар, потому что замарал стены, а грубиян, потому что оскорбляешь людей, которые пытаются сделать доброе дело и исправить тебя. Кого ты назвал тиранами? Ну-ка расскажи нам…

– Один тиран – Фридрих Барбаросса, – с готовностью ответил я, – другой Галеаццо Висконти, ещё есть генерал Радецкий и ещё…

– Ты ещё и дерзишь! Быстро в класс!

Эта глупая директриса ничего не понимает: нет чтобы радоваться, что я так невзлюбил этих ужасных исторических персонажей, так она ещё вбила себе в голову, что я над ней смеюсь, и теперь не сводит с меня глаз.

Директриса – жена синьора Станислао, но полная его противоположность. Она низенькая, толстенькая, с красным носом и всё время разглагольствует – целые лекции может прочесть по пустякам. Она носится по всему пансиону: ни секунды не постоит спокойно, на всех бранится и всегда найдёт к чему придраться.

Все учителя подчиняются директору с директрисой, они у них вроде прислуги. Учитель французского утром и вечером целует ручку синьоре Джелтруде; учитель математики на прощанье всегда говорит синьору Станислао: «Ваш покорный слуга, синьор директор!»

Нас, воспитанников, всего 26: 8 старших, 12 средних и 6 младших. Я младше всех. Спим мы в трёх дортуарах, которые расположены все в ряд, едим все вместе в общей столовой: обед, ужин, а по утрам макаем пустой хлеб в кофе с молоком и с крохотной щепоткой сахара.

В первый день за обедом, увидев, что приносят рисовый суп, я воскликнул:

– Славу Богу! Обожаю рис…

А мальчик из старших, что сидит возле меня (за столом нас всегда сажают через одного – маленьких рядом со старшими) – его зовут Тито Бароццо, он из Неаполя, – расхохотался и сказал:

– Посмотрим, как ты запоёшь через неделю-другую!

Тогда я не понял ничего, но теперь-то я отлично понимаю, что он имел в виду.

Я тут уже семь дней, и, кроме пятницы, мы каждый день едим рисовый суп на обед и ужин…

Он так мне надоел, что при одной только мысли о супе с лапшой, который я раньше терпеть не мог, у меня текут слюнки!

Ох, моя милая мамочка, которая столько раз просила Катерину приготовить для меня мои любимые спагетти с анчоусами, как бы она, наверное, расстроилась, если бы знала, что её Джаннино приходится теперь съедать дюжину рисовых супов в неделю!

1 февраля

Сегодня я проснулся на рассвете и решил, пока остальные пятеро мальчишек спят как сурки, взять наконец в руки дневник.

За эти дни случилось два важных события: я побывал в карцере и раскрыл секретный рецепт знаменитой похлёбки.

Итак, третьего дня, то есть 30 января, после завтрака, когда я болтал с Тито Бароццо, к нему подошёл другой старшеклассник, некий Карло Пецци, и шепнул:

– В чулане облака…

– Ясно! – ответил Бароццо и подмигнул.

А чуть погодя сказал мне:

– Ну пока, Стоппани, пойду позанимаюсь.

И удалился в ту же сторону, куда ушёл Пецци.

Но я-то смекнул, что «пойду позанимаюсь» – это просто предлог, а на самом деле Бароццо отправился в чулан, о котором говорил Пецци. Меня одолело любопытство, и я незаметно последовал за ним, мне ведь тоже хотелось посмотреть на облака.

Я подошёл к дверце, за которой исчез Бароццо, открыл её… и всё понял.

В тесную каморку, которая служила для того, чтобы чистить и заправлять керосиновые лампы (с одной стороны выстроились двумя рядами лампы, в углу – цинковая канистра с керосином, а на лавке лежали тряпки и щётки), набилось четверо старших воспитанников; при виде меня они засуетились, а один – Марио Микелоцци – что-то спрятал за спину…

Но это было лишнее: облака всё выдавали с головой, в каморке клубился дым, и всякий узнал бы запах тосканской сигары.

– Зачем ты сюда пришёл? – угрожающе спросил Пецци.

– Вот так так! Я тоже хочу покурить.

– Ни за что! – вмешался Бароццо. – Ты непривыкший… тебе станет плохо, и это нас выдаст.

– Ну ладно, тогда я просто здесь побуду.

– Но смотри, – сказал парень по имени Маурицио дель Понте, – пеняй на себя, если…

– Я, к твоему сведению, – гордо перебил я его, так как уже понял, к чему он клонит, – в жизни ни на кого не ябедничал и не собираюсь!

Тогда Микелоцци, который всё это время на всякий случай держал руку за спиной, вытащил ещё не потухшую тосканскую сигару, жадно сунул её в рот, сделал две-три затяжки и передал её Пецци, который сделал то же самое и передал сигару Бароццо, тот – дель Понте, а дель Понте после трёх затяжек вернул её обратно Микелоцци… Так они передавали по кругу, пока от сигары не остался крошечный окурок и от дыма в чулане невозможно было вздохнуть…

– Откройте окно! – скомандовал Пецци. Микелоцци уже собирался последовать этому мудрому совету, как тут дель Понте выкрикнул:

– Кальпурний!

И бросился вон из комнаты, а за ним остальные.

Меня так огорошил этот неведомый «Кальпурний», что я замешкался, невольно пытаясь понять, что это значит, хотя и догадывался, что это сигнал об опасности; и когда вслед за остальными я собирался выскочить в коридор, то столкнулся нос к носу с синьором Станислао собственной персоной, он схватил меня за плечо и втолкнул обратно с криком:

– Что тут происходит?!

Но объяснять не пришлось; шагнув в каморку, он и так всё понял, глаза у него полезли на лоб, усы задрожали, и он прогрохотал:

– Тут же курили! В чулане с керосином, рискуя взорвать к чёртовой матери весь пансион! Проклятье! Кто тут курил? Ты? Ну-ка дыхни… Марш!

Он нагнулся и заглянул мне прямо в лицо, так что его серые усищи защекотали мне щёки. Я исполнил приказ и дыхнул ему прямо в нос.

– Это не ты… и впрямь, ты же ещё маленький. Курили старшие… те, что удирали, когда я сворачивал в коридор. Кто это был? Смелее… Марш!

– Я не знаю.

– Не знаешь? Как же! Они же были тут с тобой!

– Да, они были со мной… но лиц я толком не видел… Знаете, в таком густом дыму!

Тут усы синьора Станислао задёргались в какой-то дьявольской пляске.

– Проклятье! Как ты смеешь так отвечать директору? В карцер! В карцер! Марш!

Он выволок меня из чулана и позвал сторожа:

– В карцер до нового приказа!

* * *

Карцер размером как раз с чулан для керосиновых ламп, только потолки там выше и маленькое окошко забрано железной решёткой, точь-в‑точь как в тюрьме.

Меня заперли на засов, и я сидел там один на один со своими мыслями, пока меня не посетила синьора Джелтруде, которая прочла мне длиннющую нотацию про опасность пожара, который мог разгореться, если бы искра от сигары попала в керосин… Она долго разглагольствовала в таком духе, а под конец стала прямо заклинать меня сказать ей правду, уверяя, что виновных не будут наказывать, а просто примут меры предосторожности в интересах всего пансиона.

Я, само собой, товарищей не выдал, только повторял, что я ничего не знаю и ничего не скажу, пусть держат меня в карцере хоть целую неделю, и что лучше уж сидеть на хлебе и воде, чем давиться рисовым супом два раза в день…

Директриса ушла очень раздражённая, сказав мне на прощанье трагическим тоном:

– Хочешь, чтобы тебя наказали со всей строгостью? Пеняй на себя!

Снова оставшись один, я улёгся на койку в углу и тут же заснул: было уже поздно, и я очень устал от всех этих переживаний.

На следующее утро, то есть вчера, я проснулся в прекрасном настроении.

Моё положение напомнило мне времена карбонариев[23], когда итальянские патриоты томились в тюрьмах, но не выдавали имена своих соратников австрийцам. И мне стало весело и захотелось даже, чтобы моя темница стала ещё теснее и сырее, лучше бы даже с мышами.

Но тут были одни пауки, и я решил приучить одного, как Сильвио Пеллико[24], и с рвением принялся за дело, но вскоре мне пришлось бросить. Уж не знаю, то ли пауки в те времена были умнее, то ли пансионные пауки – тупицы, но как бы то ни было, этот проклятый паук не слушал мои команды и делал всё ровно наоборот: в конце концов он так меня разозлил, что я растоптал его.

Тогда я подумал, что, если удастся подозвать через окно какого-нибудь воробышка, приручить его будет гораздо легче; но окно так высоко, прямо под потолком!

Ах, я бы всё отдал, лишь бы забраться туда! От этой идеи меня словно бросало в жар…

Сначала я приволок под окно койку, потом взял обрывок верёвки, который был у меня в кармане, и привязал к ней свой ремень… Но этого не хватило. Тогда я стащил с себя рубашку, разорвал её на полоски, скрутил их жгутом и связал; самодельная верёвка получилась довольно длинная, и я подбросил её к решётке. До окна я достал, но нужно было ещё перекинуть верёвку через прутья так, чтобы конец свесился обратно мне в руки. Я снял кальсоны, порвал их тоже на полоски и связал. С такой верёвкой уже можно было попробовать начать восхождение к окну. К одному концу верёвки я привязал башмак: задача была проста – перекинуть башмак через прутья, не выпуская второй конец верёвки из рук.

Я всё кидал и кидал! Не знаю точно, сколько часов я убил на это, но судя по тому, что с меня ручьями лился пот, времени прошло немало.

Наконец мне удалось перекинуть башмак через перекладину – и вот он уже болтается у меня над головой. Осторожно, по чуть-чуть выпуская верёвку, я опустил башмак и ухватился за него.

Какое счастье! По этой двойной верёвке я вскарабкался на окно, кое-как там примостился и улыбнулся небу – никогда ещё оно не казалось мне таким ясным.

Но кроме красоты неба над головой, моё сердце пронзил ещё и приятный аромат жареного лука, поднимавшийся снизу… Дело в том, что окно выходило на кухонный дворик. Там в углу стоял огромный котёл с кипящей водой.

Тогда я вспомнил, что сегодня пятница, священный день знаменитой похлёбки, которая утешала наши желудки в бесконечной череде рисовых супов, этой вкуснейшей похлёбки, которая будто вбирала в себя множество разных ароматов…

У меня потекли слюнки и свело пустой желудок…

К счастью, эта ужасная пытка длилась недолго: рецепт приготовления знаменитой похлёбки отбил у меня всякий аппетит.

Я видел, как мотается по двору помощник повара, мальчишка, которого, насколько я понял, только недавно приняли на работу. По крайней мере, повар постоянно поучал его: «Делай так, делай сяк, бери то, бери сё!» – и показывал, что и как делать, где лежит кухонная утварь и как ей пользоваться…

– Куда ты поставил вчерашние грязные тарелки? – в какой-то момент спросил повар.

– Вон туда, на доску, как вы велели.

– Отлично! Теперь помой их в том же котле, в котором ты мыл тарелки вчера и позавчера, вода как раз согрелась… А потом сполосни, как обычно, в чистой воде.

Помощник притащил все грязные тарелки во двор и опустил их в котёл с горячей водой. Потом принялся вылавливать по одной, полоскать и стирать жир указательным пальцем…

Выловив последнюю тарелку, помощник окунул руку в котёл и воскликнул:

– Ну и бульончик! Хоть ножом режь!

– Отлично! – сказал повар, появляясь на пороге кухни. – В самый раз для сегодняшней похлёбки.

Помощник вытаращил глаза, да и я тоже чуть с окна не свалился.

– Что? Для похлёбки?

– Да-да! – объяснил повар, подходя к котлу. – Это бульон для пятничной похлёбки по-домашнему, которая так нравится этим гнусным мальчишкам. Сам понимаешь, в ней же столько всего намешано…

– Ещё бы! Я мыл тут тарелки два дня подряд…

– В нём мыли посуду ещё до того, как ты пришёл к нам… В общем, к твоему сведению, в этом котле начинают мыть посуду в воскресенье – и так до самого четверга, в той же воде; так что к пятнице она превращается в отличный наваристый бульон, пальчики оближешь…

– Вам хорошо говорить, – сплюнул помощник, – но чёрта с два я буду облизывать после него пальцы…

– Тупица! – оборвал его повар. – Ты что, думаешь, что мы едим эту гадость? Кухонным людям полагается другой суп, который варится для директора и директрисы…

– Фуф! – помощник повара вздохнул с облегчением.

– А теперь за дело: ставим котёл на огонь, хлеб уже нарезан, лук поджарен. А ты учись ремеслу и молчи! Повторяю, ни одна живая душа не должна знать, что происходит на кухне. Ясно?

Они подхватили котёл с двух сторон и понесли; но помощник повара, наклоняясь, уронил прямо туда свой засаленный колпак, он остановился, расхохотался, потом выудил колпак и, выжав его в котёл, сказал:

– Ну вот, теперь вкус ещё насыщеннее!

Тут я уже не мог сдерживать отвращение и ярость: я снял оставшийся на ноге башмак и швырнул его прямо в котёл с криком:

– Свиньи! Тогда и это добавьте!

Повар с помощником испуганно обернулись: как сейчас вижу перед собой две пары вытаращенных глаз, уставившихся на меня со смесью изумления и ужаса.

А я тем временем обрушил на них поток ругательств, как они того заслуживали, пока, оправившись от потрясения, они не бросились в кухню.

Через несколько минут дверь моей темницы отворилась, и в неё протиснулась боком – иначе ей не пройти – синьора Джелтруде и воскликнула:

– Стоппани! Да что ж это такое? Ты же шею себе свернёшь! Ради всего святого, Стоппани, что ты там делаешь?

– Ну, – ответил я, – наблюдаю, как готовится похлёбка по-домашнему…

– Что ты такое говоришь? Совсем рехнулся, что ли?

Тут вошёл сторож с лестницей.

– Ставьте сюда и снимите его живо! – грозным тоном распорядилась синьора Джелтруде.

– Я не слезу! – ответил я, цепляясь за железную решётку. – Раз мне всё равно сидеть в тюрьме, то лучше уж тут на окошке, на свежем воздухе… к тому же можно научиться рецептам пансионской кухни!

– Давай спускайся! Я пришла выпустить тебя из карцера, неужели не ясно? Разумеется, если ты пообещаешь хорошо себя вести и слушаться старших, иначе, друг мой, пеняй на себя!

Я удивлённо уставился на учительницу.

«Почему вдруг меня освобождают? – размышлял я. – Мальчишек, которые курили в каморке с керосином, я не выдал… Что тогда? А, знаю! Теперь они хотят меня задобрить, чтобы я не разболтал товарищам рецепт похлёбки по-домашнему».

Торчать на окошке мне было больше незачем, и я слез.

Едва моя нога коснулась пола, синьора Джелтруде приказала сторожу унести лестницу, схватила меня за руку и сказала властным тоном:

– Ну, говори: что ты там болтал про похлёбку, которую готовят в пансионе?

– Говорю, что в жизни больше не проглочу ни ложки этой похлёбки. Скорее соглашусь и по пятницам давиться рисовым супом… если, конечно, меня не угостят тем специальным, что готовят для вас и для синьора директора.

– Что ты такое говоришь? Ничего не понимаю… Выкладывай всё начистоту… всё, ясно тебе?

Тогда я рассказал ей всё, что видел и слышал, и, к моему удивлению, синьора Джелтруде пришла в ужас:

– Это дело серьёзное, мой мальчик… Ведь повар и его помощник могут теперь лишиться работы… Ты уверен, что всё так и было?

– Абсолютно.

– Тогда надо доложить директору!

И она повела меня в кабинет директора, где за заваленным книгами столом сидел синьор Станислао.

– У Стоппани очень серьёзная жалоба на кухонную прислугу, – начала синьора Джелтруде. – Давай рассказывай!

И я описал всю сцену с самого начала. Меня опять ждал сюрприз: директор, похоже, тоже очень возмутился. Он позвал сторожа и приказал:

– Вызовите повара и его помощника. Марш!

И вот они оба здесь; я в третий раз повторяю свой рассказ… Но каково же было моё изумление, когда вместо того, чтобы растеряться и смутиться, они вдруг расхохотались, и повар сказал:

– Простите, синьор директор, но неужели вы думаете, что такое возможно? Вы же знаете, как я люблю всех разыгрывать, особенно когда под рукой такой помощник-новичок, я то и дело так подшучиваю и болтаю невесть что… То, что рассказал молодой человек, чистая правда, только это, разумеется, всего лишь шутка…

– Хорошо, – сказал директор. – Но долг велит мне немедленно произвести инспекцию кухни. Вы идите со мной… Марш! А вы, Стоппани, подождите меня здесь.

И он ушёл, выпрямившись и чеканя шаг.

Вскоре он вернулся и сказал улыбаясь:

– Ты правильно сделал, что сообщил мне обо всём… Но, к счастью, дело обстоит именно так, как говорит повар… Так что можешь спокойно есть свою порцию похлёбки… Веди себя хорошо. А теперь можешь идти!

И он потрепал меня по щеке.

Успокоенный и довольный я побежал к своим товарищам, которые как раз выходили из класса.

Вскоре мы пошли обедать, и Бароццо, который, как я уже говорил, сидит рядом со мной, пожал мою руку под скатертью и шепнул:

– Молодец Стоппани! Ты кремень… Спасибо!

Когда принесли похлёбку по-домашнему, меня чуть не стошнило. Но я вспомнил, как убедительно говорил повар… И есть страшно хотелось… К тому же, проглотив первую ложку, я вынужден был признать, что похлёбка по-настоящему вкусная, не верилось, что такое изысканное кушанье приготовили таким отвратительным способом.

Мне хотелось рассказать Бароццо, какая сцена разыгралась в кухонном дворике и потом в кабинете директора… Но синьора Джелтруде, которая во время приёма пищи обычно кружит вокруг стола, не спускала с меня глаз: следила, ем ли я похлёбку и не болтаю ли о своих утренних приключения с сотрапезниками.

Даже после обеда, в час отдыха, синьора Джелтруде держала меня под пристальным надзором; что, впрочем, не помешало Пецци, дель Понте и Микелоцци устроить мне радостную встречу и объявить, что хоть я ещё совсем сопляк, но после того, как я выдержал карцер, но не выдал их, они считают меня настоящим другом и могут принять в своё тайное общество под названием «Один за всех, и все за одного».

Пристальный надзор продолжался до самого вечера; но уже за ужином моё примерное поведение, похоже, в конце концов, убедило директрису, что я благополучно забыл об утренней истории.

Так что я смог рассказать всё Бароццо, который отнёсся к этому вполне серьёзно и, подумав немного, сказал:

– Хотел бы я ошибаться… Но, по-моему, допрос повара и его помощника они подстроили специально.

– Как это?!

– Я уверен. Давай попробуем восстановить, как было дело с того момента, как повар заметил, что ты застукал их за приготовлением похлёбки. Он сразу кинулся предупредить директора или директрису. Что им было делать, как выпутываться? Вот они и решили умаслить тебя, усыпить твои подозрения и заставить забыть всю эту историю. И велели повару и его помощнику сказать на допросе, что это был розыгрыш!.. И вот директриса приходит вызволить тебя из темницы, притворяется, что возмущена твоим рассказом, и ведёт тебя к директору, который притворяется, что устраивает страшный разнос повару и его помощнику, которые притворяются, что пошутили… а ты, поверив в этот спектакль, ешь себе да похваливаешь свою честную порцию похлёбки по-домашнему… и… и они так и вышли бы сухими из воды, если бы ты не рассказал обо всём своему другу Бароццо, которого на мякине не проведёшь, и он предаст это дело широкой огласке…

По этому поводу во время перерыва мы созвали заседание и кое-что постановили.

Ой, неужели уже утро? Только что прозвенел будильник, нужно поскорее спрятать подальше мой дорогой дневник!

* * *

Заседание тайного общества «Один за всех, и все за одного» прошло гладко. Мы собрались в укромном уголке двора. На наброске, который я сделал вечером перед тем, как заснуть, я запечатлел самый торжественный момент нашего заседания: слева от меня председательствует Тито Бароццо, рядом с ним Марио Микелоцци, справа от меня Карло Пецци, а между ним и Микелоцци – Маурицио дель Понте.

Первым делом мне воздали должное аплодисментами за то, что в тот день, когда члены общества курили в чулане с керосином, я не выдал их и за это отправился в карцер. Потом новые аплодисменты за то, что раскрыл тайну похлёбки… В общем, все мной восхищались и чествовали меня как героя.

Обсудив всё со всех сторон, мы постановили вот что: чтобы проверить, правда ли, что пятничную похлёбку готовят на воде, в которой моют посуду, нужно начиная с завтрашнего дня бросать в свою тарелку после еды что-то такое, что эту воду окрасит…

– Нам нужен анилин! – сказал дель Понте.

– Я достану! – подхватил Карло Пецци – Я видел баночку в кабинете химии.

– Отлично. Тогда завтра приступим к эксперименту.

И мы стали прощаться, пожимая друг другу руки; тот, кто протягивал руку, говорил:

– Все за одного!

А тот, кто пожимал, отвечал:

– Один за всех!

Я очень рад, что меня приняли в это общество; правда, сначала я не знал, можно ли писать о нём на страницах дневника, ведь я поклялся никому не рассказывать… Но потом я подумал, что тебе, дорогой дневник, я могу доверять, ведь ты мой верный друг, к тому же я всегда запираю тебя на ключ в своём чемоданчике.

Кстати, мой чемодан и бельё хранятся в маленьком шкафчике, встроенном в нишу у изголовья кровати, над тумбочкой.

У каждого воспитанника есть такой шкафчик с серой дверцей. Позавчера вечером, когда все уже спали, пряча дневник в чемодан, я залез головой прямо в шкафчик и услышал голоса.

Я навострил уши и стал слушать. И правда: какие-то голоса доносились из-за стены за шкафчиком… и мне даже показалось, что я разобрал голос синьоры Джелтруде. Должно быть, стена совсем тонкая.

2 февраля

Эксперимент начался.

Ещё до полудня Карло Пецци раздал каждому из нас по кульку с крошечными гранулами, вроде песка.

Как нарочно сегодня, по случаю воскресенья, у нас на обед одно дополнительное блюдо, а именно рыба под майонезом, так что мы, члены тайного общества, бросили по грануле в свои тарелки из-под рыбы и в тарелки из-под голяшек под соусом (это здесь почти такое же частое кушанье, как рисовый суп), так мы отправили на кухню по две гранулы анилина каждый, всего десять.

А потом за ужином, поев тушёного мяса, мы положили в грязные тарелки ещё по одной грануле, так что за день 15 гранул отправилось в пресловутый котёл…

– Вот увидишь, – сказал мне Бароццо, – даже если с сегодняшнего дня до четверга мы будем класть по одной грануле в день, получится ещё 25 гранул, то есть всего 40, а этого достаточно для того, чтобы окрасить в красный цвет бульон для пятничной похлёбки… Если, конечно, тот допрос повара и правда подстроил сам синьор Станислао, в чём я лично не сомневаюсь.

– Тогда у нас будет красная похлёбка?

– Вряд ли! Даже если помощник повара за все эти дни не заметит, что вода постепенно краснеет, это обнаружит сам повар в пятницу утром, когда соберётся стряпать свою знаменитую похлёбку по-домашнему.

– Но тогда он сварит другой суп!

– Вот именно, и раз ему придётся в спешке выкручиваться, он сварит рисовый суп… Итак, если в пятницу не будет традиционной похлёбки по-домашнему, значит… она всё-таки делается на воде из-под грязной посуды, и тогда мы поднимем бунт.

Ну и хитёр же этот Бароццо! Он всё может предусмотреть, на всё найдёт ответ…

А теперь, мой дорогой дневник, я кладу тебя на место… И знаешь, чем я теперь займусь? У меня тут есть долото, которое я подобрал на перемене, пока рабочий, который во дворе подновляет стены, отвернулся… Этим долотом я хочу продолбить потихоньку дыру в задней стене шкафа, чтобы посмотреть, откуда доносятся голоса, которые я слышал третьего дня.

Мои товарищи уже спят, теперь я погашу свет, влезу в шкафчик и начну свою работу…

3 февраля

Сегодня после обеда на заседании нашего тайного общества мы среди прочего говорили о том, как всем опостылел этот тошнотворный рисовый суп, и постановили, что пора положить ему конец.

Марио Микелоцци сказал:

– Есть одна идея. Если придумаю, как её осуществить, я вам расскажу и попрошу помощи у нашего славного Стоппани.

Мне ужасно приятно, что старшие мальчишки так меня уважают и доверяют мне, хотя остальных сопляков из моего класса ни в грош не ставят, даже не смотрят в их сторону.

Есть, правда, один мой ровесник, Джиджино Балестра: он хороший парень, и мы с ним подружились. Он заслуживает того, чтобы его приняли в тайное общество: кажется, он надёжный и верный… Но сначала нужно в этом убедиться: не хочется, чтобы меня перестали уважать за то, что я привёл предателя.

* * *

Я получил письмо от мамы, в нём столько ласковых слов, что оно принесло мне утешение в этой невыносимой пансионской жизни, где нам так не хватает свободы, вкусной еды и, главное, наших близких; и пусть считается, что синьор Станислао и синьора Джелтруде должны нам стать как родные, им никогда не заменить нам маму и папу.

4 февраля

Удивительная новость!

Сегодня ночью после долгой и кропотливой работы, почти бесшумной, чтобы не разбудить соседей по дортуару, я проделал наконец отверстие в задней стене своего шкафчика.

В дыру сразу же пробился тусклый свет, который явно заслоняло что-то по ту сторону стены.

Я ткнул долотом в дырку и почувствовал, что эта препона приподнимается, потрогав её пальцем, я решил, что это, скорее всего, картина, которая висит на стене.

Но хоть холст заслонял мне обзор, слышать он мне не мешал; и я услышал голоса синьора Станислао и синьоры Джелтруде, хотя отдельных слов разобрать не мог.

Только одну фразу я расслышал отчётливо, её директриса выпалила с особенной горячностью:

– Вы болван и помрёте болваном! Эти гнусные мальчишки и так питаются чересчур роскошно! А я, кстати, заключила контракт с приказчиком маркиза Бабби на 30 центнеров картофеля…

C кем так разговаривает синьора Джелтруде? Второй голос несомненно принадлежит её мужу; но не может же синьор Станислао, с его суровой военной выправкой, позволять синьоре Джелтруде так с ним обращаться…

Так как речь шла про картофель, я решил, что директриса разговаривала с поваром.

Тито Бароццо, которому я всё рассказал, сказал на это:

– Как знать! Впрочем, это дело десятое. Главное, что в ближайшем будущем на несчастных воспитанников свалятся 30 центнеров картошки, то есть 3000 кг, то есть 115 кг на каждый желудок за вычетом, само собой, директорских желудков и кухонной прислуги, у которых свой особый рацион!

* * *

Сегодня на большой перемене состоялось заседание тайного общества, и я рассказал всем про дыру в шкафчике, и все мне аплодировали и говорили, что этот наблюдательный пункт имеет стратегическое значение и может сослужить хорошую службу, правда, сначала нужно разведать, что это за комната, из который доносятся голоса директора и директрисы.

С этим вызвался разобраться Карло Пецци: дядя у него инженер, так что он кое-что понимает в устройстве домов.

5 февраля

Сегодня утром, когда я шёл по коридору, что ведёт в рисовальный класс, со мной поравнялся Марио Микелоцци и шепнул:

– Один за всех!

– Все за одного! – ответил я.

– Сбегай в чулан с керосиновыми лампами, он открыт. За дверью стоит бутылка с керосином, накрытая полотенцем: возьми её, отнеси в дортуар и спрячь под кровать. Маурицио дель Понте будет стоять на шухере: как услышишь «Кальпурний», бросай бутыль и беги.

Так я и сделал, и всё прошло как по маслу.

* * *

Сегодня на перемене Карло Пецци провёл тщательное исследование, пытаясь выяснить, какая комната находится за моим шкафчиком. Помогали ему не столько познания в области строительства, сколько беседы с каменщиками, которые всё ещё подновляли тут и там стены пансиона.

Микелоцци сказал мне:

– Вечером будь наготове: когда все уснут, мы займёмся рисом… вот смеху-то будет!

6 февраля

Будильник вот-вот прозвенит, мой дорогой дневник, а мне столько всего надо записать.

Прежде всего радостная весть: воспитанники пансиона Пьерпаоли долго ещё не будут есть рисовый суп!

Вчера, когда все заснули, я был начеку и услышал, как кто-то слабо, но настойчиво скребётся в дверь дортуара, как настоящий жук-точильщик. Это был условный сигнал: Микелоцци скребётся в дверь – значит, пора выносить бутыль с керосином.

В коридоре Микелоцци взял у меня бутыль, пожал мне руку и шепнул прямо в ухо:

– Прижмись к стене и следуй за мной…

Какое волнующее приключение: красться тёмными коридорами, прислушиваясь к каждому шороху и едва дыша…

Когда мы вышли из какого-то узкого-преузкого коридора, стало чуть светлее, и мы увидели прямо перед собой потайную дверь.

– Склад! – шепнул Микелоцци. – Вот ключ… Вообще, он от кабинета физики, но и к этой двери отлично подходит… Аккуратно…

Я взял ключ, осторожно вставил его в скважину и медленно повернул… Дверца открылась, и мы вошли.

Склад освещался слабым светом из открытого окошка напротив двери, на самом верху; в этом неверном свете мы увидели вдоль стены вереницу мешков с чем-то белым…

Я сунул туда руку: это был рис, этот ненавистный рис, который в пансионе Пьерпаоли готовили на обед и ужин, каждый день, кроме пятницы и воскресенья…

– Помоги! – прошептал Микелоцци.

Я помог ему поднять бутыль, и – раз! – мы залили керосином все тюки.

– Готово! – сказал мой товарищ, поставив бутыль на пол и направляясь к двери. – Теперь они могут распрощаться со своим запасом риса.

Я ничего не ответил. Я углядел мешок сушёного инжира и набил им рот и карманы.

Заперев за собой дверь, мы крадучись вернулись той же дорогой и перед моим дортуаром распрощались.

– Всё прошло как по маслу! – вполголоса сказал Микелоцци. – Мы сделали великое дело для наших товарищей. Теперь я отнесу на место ключ от кабинета физики, и в кровать… Один за всех!

– Все за одного! – мы пожали друг другу руки.

Я на цыпочках отправился в кровать, но меня так взбудоражила эта рискованная ночная вылазка, что я никак не мог заснуть.

В конце концов, я решил пока заняться своим наблюдательным пунктом; условный сигнал Микелоцци навёл меня на мысль попробовать так же проскрести дырку в картине, заслонявшей весь обзор.

Но для начала я решил увеличить отверстие. Осторожно расковыряв раствор вокруг кирпича, я расшатал его так сильно, что смог вынуть совсем.

Теперь получилось самое настоящее окошко, которое я мог открывать и закрывать, когда вздумается.

Осталось только продырявить полотно, которое висело перед ним. Я принялся ритмично скрести его ногтями и долотом, подражая звуку жука-точильщика. «Если кто-нибудь услышит, – размышлял я, – решит, что это скребётся точильщик, так что я могу спокойно работать, пока не добьюсь цели».

Наконец я нащупал пальцем дырочку… Но в комнате, которая стала объектом такого кропотливого исследования Маурицио дель Понте, была кромешная темнота.

Тогда – делать нечего – я улёгся в кровать, довольный проделанной работой.

Уж в чём, в чём, а в лени, в этом источнике грехов, меня не упрекнёшь… И я заснул, безмятежно предвкушая во сне, сколько удивительных открытий принесёт мне мой наблюдательный пункт, который стоил мне столько трудов и бессонных ночей…

Жду не дождусь вечера!

* * *

Ура-ура!..

Сегодня за обедом наконец-то был новый суп!.. Нам достался великолепный томатный суп-пюре, увидев который, 26 ртов воспитанников пансиона Пьерпаоли дружно расплылись в радостной улыбке…

Мы, члены тайного общества, переглядывались и многозначительно улыбались, ведь нам известна тайна этой нежданной перемены.

Жаль, мы не видели, какая сцена разыгралась в кладовке!

Синьора Джелтруде, как дикий зверь, кружила вокруг стола с налитыми кровью глазами, подозрительно зыркая по сторонам…

Мы с Марио были счастливы, что нам удалось-таки поменять меню. Вспоминая нашу ночную отважную экспедицию, опасности, которые мы так хладнокровно встречали, я почувствовал себя героем одной из тех славных кампаний, которые найдутся в истории любого народа. Участвовать в них наверняка было жутко интересно (а вот читать об этом в учебнике и зубрить все даты – скука страшная).

И у нас была славная, хоть и стремительная кампания, и в ней тоже самые смелые и самоотверженные рисковали жизнью ради общего блага!

В мировой истории есть масса примеров того, как народу надоедает питаться одним рисовым супом, и начинаются протесты и тайные заговоры, и тогда на сцену выходят всякие Микелоцци и Стоппани, которые готовы на всё, лишь бы в меню появился томатный суп-пюре…

Что поделаешь, если народ не ведает, кто поменял суп? С нас хватит знания о том, чтó мы сделали ради всеобщего счастья.

Зато остальные члены тайного общества устроили мне и Микелоцци настоящие овации, а Тито Бароццо, пожимая нам руки, сказал:

– Молодцы! Мы именуем вас нашими почётными керосинщиками!

Потом Маурицио дель Понте сделал очень важное сообщение:

– Я нашёл комнату, в стене которой наш славный Стоппани проделал своё окно, и оно ещё сослужит нам бесценную службу. Рабочие сейчас ремонтируют в ней пол, поэтому я смог туда пробраться. Это специальная приёмная, в которой синьор Станислао и синьора Джелтруде принимают только самых близких и почётных посетителей. Справа она сообщается с кабинетом директора, а слева – со спальней директора и его супруги. А картина, которая заслоняет нашему Стоппани этот важный вражеский объект, – это портрет маслом профессора Пьерпаоло Пьерпаоли, почтенного основателя пансиона и дяди синьоры Джелтруде, которой он перешёл по наследству.

Отлично!

Значит, сегодня вечером я буду наслаждаться представлением в секретном кабинете покойного Пьерпаоло Пьерпаоли из моей ложи в последнем ярусе, вольготно растянувшись в шкафчике.

– Как бы нам хотелось оказаться на твоём месте! – говорили члены секретного общества «Один за всех, и все за одного».

7 февраля

Вчера вечером, когда младшие мальчики уснули, я залез в свой шкафчик, закрылся и припал к дырке в портрете усопшего Пьерпаоло Пьерпаоли, который бог знает зачем основал этот отвратительный пансион.

Сначала там царила темнота, но вскоре сцена озарилась, и я увидел, как в дверь слева вошла синьора Джелтруде, сжимая в руке канделябр с зажжёнными свечами, а за ней синьор Станислао.

– Джелтруде, дорогая, – зудел он, – эта история с керосином в тюках с рисом не поддаётся объяснению…

Директриса не отвечала и медленно шла к правой двери.

– Кто из воспитанников мог пойти на такое отъявленное хулиганство? Но, милая, не сомневайся, я сделаю всё, чтобы раскрыть это дело…

Тут синьора Джелтруде остановилась, повернулась к мужу и как завизжит:

– Вы ничего не раскроете. Потому что вы болван!

И ушла в спальню, погрузив кабинет покойного Пьерпаоло Пьерпаоли во тьму.

Захватывающая сцена! Хоть и короткая. Зато теперь я убедился, что позавчера директриса так грубо разговаривала о запасах картошки ни с каким не с поваром, а с самим синьором директором… Болваном синьора Джелтруде называет собственного мужа!

Итак, сегодня великий день: пятница – день, когда тайное общество с нетерпением ждёт результатов своего хитрого эксперимента, чтобы узнать, готовится ли похлёбка на воде из-под грязной посуды.

8 февраля

Вчера я хотел дописать хронику событий дня, но пришлось вести наблюдение за вражеской территорией… К тому же отныне нужно действовать очень осторожно: за нами следят со всех сторон, и от одной только мысли, что найдут мой дневник, меня бросает в дрожь…

Хорошо ещё, замок от чемодана, в котором я его запираю, так просто не откроешь. Да и подозревают в основном старших воспитанников. Ну а если меня всё же загонят в угол, я такого понарасскажу, что все просто лопнут от смеха, я и сейчас с трудом сдерживаюсь, чтобы не разбудить товарищей…

Ах, дорогой мой дневник, сколько всего мне предстоит описать!

Но всё по порядку, начнём с чудесной истории со вчерашней похлёбкой.

* * *

В пятницу ровно в полдень все двадцать шесть воспитанников пансиона Пьерпаоли сидели, как обычно, вокруг стола в столовой и ждали обеда… И тут мне не хватает дарования Сальгари или Алессандро Мандзони, чтобы описать тревогу и нетерпение, с какими мы, члены тайного общества, ждали появления похлёбки.

А вот и она! Мы вытянули шеи и провожали глазами супницу. Когда похлёбку начали разливать по мискам, за столом раздалось дружное «О‑о-о‑ой!», поднялся изумлённый ропот и отовсюду слышалось: «Она же красная!» Синьора Джелтруде, которая кружила за нашими стульями, остановилась и заявила с улыбкой:

– Ну конечно! Там же свёкла, не видите, что ли?

И вправду, в похлёбке на этот раз плавали ломтики свёклы, страшные молчаливые свидетельства хитроумного злодейства повара…

– И что теперь делать? – спросил я тихонько Бароццо.

– А вот что! – пробормотал он, сверкая глазами от возмущения.

Тут он вскочил на ноги, обвёл всех взглядом и сказал решительно:

– Друзья! Не ешьте эту красную похлёбку… Она отравлена!

Воспитанники положили ложки и с изумлением уставились на Бароццо.

Директриса, лицо которой сделалось краснее похлёбки, подбежала к Бароццо, схватила его за плечо и завопила пронзительным голосом:

– Что ты несёшь?

– А то, – гнул своё Бароццо, – что похлёбка стала красной не от свёклы, а от анилина, который я туда подбросил!

Такое решительное и чистосердечное признание бесстрашного председателя тайного общества «Один за всех, и все за одного» потрясло даже синьору Джелтруде, которая так растерялась, что несколько минут не могла вымолвить ни слова, но в конце концов гневно вскрикнула:

– Ты!.. ты!.. ты!.. Ты сошёл с ума?

– Нет, я не сошёл с ума, – возразил Бароццо. – И повторяю, что похлёбка стала красной от анилина, который я туда бросил, хотя ей стоило покраснеть от стыда за свой рецепт!

Эта блестящая речь, да ещё и произнесённая на звучном неаполитанском диалекте, совсем сбила бедную директрису, которая всё повторяла:

– Ты! Ты! Так это ты!..

Наконец она резко отодвинула его стул и прошипела:

– К директору! Немедленно!

И сторож вывел Бароццо из столовой.

События разворачивались так стремительно, что даже после ухода Бароццо воспитанники всё ещё таращились на его пустой стул.

Между тем директриса приказала унести похлёбку и принести второе – это была варёная треска. Воспитанники набросились на неё с такой жадностью, что её жёсткое сопротивление было сломлено.

Я же, хотя был не менее голоден, чем остальные, только вяло ковырялся в своей порции. И всё время чувствовал на себе буравящий взгляд синьоры Джелтруде.

После обеда директриса продолжила своё пристальное наблюдение, и я мог поговорить с Микелоцци только украдкой.

– Что будем делать?

– Осторожно! Посмотрим сначала, что скажет Бароццо.

Но Бароццо за весь день никто так и не видел.

Вечером он явился на ужин сам не свой. Глаза покраснели, под ними круги, на товарищей – особенно на нас, членов тайного общества, – не смотрит.

– Что случилось? – тихонько спросил его я.

– Тише…

– Но что с тобой?

– Если ты мне друг, не разговаривай со мной.

Держался он скованно, голос звучал неуверенно.

Что же с ним сделали?

Этот вопрос не давал мне покоя весь день.

А вечером, как только мои соседи по дортуару заснули, я влез в свой шкафчик, даже не притронувшись к дневнику. Сейчас главное было не записать все удивительные события этого дня, а подсмотреть, что происходит в кабинете покойного профессора Пьерпаоло Пьерпаоли, и попытаться раскрыть замыслы врагов.

И надо признать, увиденное того стоило.

Устроившись в своём наблюдательном пункте, я тут же услышал:

– Вы форменный болван!

Я сразу смекнул, что это синьора Джелтруде говорит со своим мужем; и правда, прижавшись к портрету усопшего основателя пансиона, я увидел директора с директрисой. Они стояли лицом к лицу: она – уперев руки в боки, с побагровевшим носом и сверкающими глазами, а он – прямой как палка, в позе генерала, готовящегося к штурму.

– Вы форменный болван! – повторила синьора Джелтруде. – Из-за вашей глупости у меня под ногами болтается этот оборванец из Неаполя, который развалит пансион, распуская слухи о похлёбке…

– Успокойся, дорогая Джелтруде, – ответил синьор Станислао, – и попробуй трезво посмотреть на вещи. Во-первых, Бароццо был принят с общего согласия при условии, что его опекун обеспечит нам трёх новых воспитанников с полной оплатой…

– С общего согласия? Как же! Ты всю душу мне вынул с этим Бароццо!

– Ну-ну, Джелтруде, попробуй успокоиться и выслушать меня. Вот увидишь, Бароццо не станет распускать никаких слухов. Он же не знал, на каких условиях его приняли в пансион. Я воспользовался этим и, сыграв на тонкой струне его самолюбия, произнёс пылкую речь о том, что его держат здесь из сострадания, поэтому он, как никто другой, должен быть благодарен и признателен нам и нашему пансиону. Это открытие так потрясло Бароццо, что он не нашёлся, что ответить, и стал как шёлковый. Когда я закончил свою отповедь, он пробормотал лишь: «Синьор Станислао, простите меня… Теперь я понял, что у меня нет никаких прав тут… и можете быть уверены, отныне я больше не скажу ни слова и не сделаю ничего во вред вашему пансиону… Клянусь».

– И вы, болван, поверили его клятвам?

– Ну конечно! Бароццо в глубине душе мальчик порядочный, он был потрясён своим «положением нахлебника». Уверен, теперь мы можем его не бояться.

– Можем не бояться… Надо же. Да что вы несёте? А про Стоппани забыли? Да если б не он, вообще бы не было никакого скандала с похлёбкой. С ним-то вы что собираетесь делать?

– Стоппани лучше не трогать. Это совсем другое дело; он ещё ребёнок, и его болтовня не может испортить пансиону репутацию.

– Как? Вы его даже не накажете?

– Нет, дорогая. Наказание его только сильнее разозлит. К тому же анилин в тарелки сыпал один Бароццо: он сам признался, что действовал без сообщников.

Тут синьору Джелтруде прямо перекосило от злости, вот-вот удар хватит, подумал я.

Она воздела руки к небу и заголосила:

– О боги! О небеса! И вы ещё называете себя директором пансиона? Болван, который готов поверить любому мальчишке! Да вам место в сумасшедшем доме, а не в директорском кабинете! Мир ещё не видывал таких идиотов!

Директор не выдержал этой лавины оскорблений. Он нагнулся к своей разбушевавшейся супруге, заглянул ей в глаза и произнёс:

– Ну это уж слишком.

И тут я увидел, дорогой мой дневник, такую невероятную сцену, что она до сих пор стоит у меня перед глазами.

Синьора Джелтруде схватила синьора Станислао за волосы и зарычала:

– Что это вы задумали?

Вот тебе раз! Великолепная директорская шевелюра цвета воронова крыла осталась в когтях директрисы, и она принялась размахивать ей с воплями:

– Вы что, смеете мне угрожать? Вы? Мне?

Тут она отшвырнула парик, схватила деревянную выбивалку для ковра и погналась за синьором Станислао с лысой как коленка головой, а он, спасаясь от супруги, принялся бегать вокруг стола…

Это зрелище было настолько уморительно, что я не удержался и взвизгнул от смеха.

Это спасло синьора Станислао. Супруги изумлённо обернулись и подняли глаза на портрет; гнев синьоры Джелтруде тут же улетучился, и она еле слышно пробормотала:

– О, покойный дядюшка Пьерпаоло!

Я предусмотрительно ретировался, оставив супругов, сплочённых общим страхом, гадать, что пробудило к жизни портрет покойного основателя этого злополучного пансиона.

9 февраля

Сегодня утром все члены тайного общества «Один за всех, и все за одного» получили шифрованное послание. Оно гласило: «На большой перемене состоится заседание».

Я не припомню другого такого волнующего заседания. Его протокол (его вёл секретарь общества, точнее я) больше напоминает сцены из жизни гонимых христиан или карбонариев.

Итак, дорогой дневник, на заседании присутствовало тайное общество в полном составе: странное поведение Бароццо бросалось в глаза, и всем не терпелось узнать, почему он так резко переменился после визита к директору.

Мы собрались в нашем обычном месте, с удвоенными предосторожностями, чтобы не попасться директрисе, которая день ото дня становится всё подозрительнее, а с меня вообще глаз не спускает.

К счастью, она не догадывается, что визг синьора Пьерпаоло, который её так напугал, на самом деле издал я, а то бы она меня точно прикончила, а то и что похуже; кажется, эта женщина способна на всё!

Итак, когда мы собрались в кружок, Бароццо, бледный как смерть, вздохнул и мрачно проговорил:

– Я проведу это собрание… в последний раз.

Мы все очень огорчились и удивились, ведь Бароццо все считали юношей смелым, умным и благородным – одним словом, прирождённым председателем тайного общества.

Воцарилось молчание, которое никто не осмеливался нарушить, и Бароццо продолжил:

– Да, друзья мои, отныне я вынужден отречься от великой чести возглавлять наш союз… Серьёзные, очень серьёзные причины, неподвластные моей воле, вынуждают меня уйти в отставку. Если я не уйду, то буду чувствовать себя предателем… А этому не бывать! Пусть обо мне говорят что угодно, но никто не посмеет обвинить меня в том, что я хоть на день останусь на посту, которого недостоин.

Тут Микелоцци, который обычно отличается кротким нравом, но в минуту опасности ведёт себя как герой, перебил его сдавленным от волнения голосом:

– Недостоин? Не верю, что ты считаешь себя недостойным и впредь возглавлять наше общество!

– И мы не верим! – подхватили мы хором.

Но Бароццо покачал головой:

– Я не сделал ничего, чтобы стать недостойным… совесть моя чиста, меня не в чем упрекнуть. Я не нарушил ни устава нашего общества, ни кодекс чести.

Тут Бароццо драматическим жестом приложил руку к сердцу.

– Я больше ничего не могу вам сказать! – продолжал бывший председатель. – Но если в вас осталась хоть капля дружеских чувств ко мне, не спрашивайте меня, что заставляет меня оставить председательство. Знайте только, что отныне я не могу больше участвовать в вашем бунте, я не могу продолжать борьбу и решение моё непоколебимо.

Все опять переглянулись и немного пошушукались. Я понял, что слова Бароццо все восприняли всерьёз и, оправившись от первого потрясения, смирятся с его отставкой.

Бароццо тоже видел это, но стоял неподвижно, как Брагадин в ожидании, когда турки сдерут с него кожу[25].

Тогда я не выдержал и, припомнив всё, что видел и слышал накануне сквозь дыру в основателе пансиона, заорал во весь голос:

– Нет, в отставку тебе не уйти!

– Кто же мне помешает? – ответил Бароццо с достоинством. – Значит, пробил час мне идти своей дорогой, как подсказывает голос совести.

– Какой ещё «голос совести»! – ответил я. – Какое ещё «пробил час»! Голос, который тебя так взбаламутил, принадлежит не совести, а синьору Станислао, а что до часа, так это не он бьёт, а синьора Джелтруде: она так измочалила своего муженька, любо-дорого!

Эти слова окончательно сбили с толку членов общества «Один за всех, и все за одного». Я сжалился и описал им всю сцену в кабинете Пьерпаоло Пьерпаоли от начала до конца.

Словами не передать, дорогой мой дневник, как все обрадовались, что у председателя нашего тайного общества нет серьёзных причин уходить в отставку. То, что его держат в пансионе из жалости, – полная ерунда, на самом деле всем это выгодно, ведь опекун Бароццо нашёл взамен кучу новых воспитанников для пансиона.

Но ещё больше членов общества позабавил рассказ о побоях и парике. Ну кто бы мог подумать, что директор со своей генеральской статью позволит жене так бесцеремонно с собой обращаться; просто не верилось, что шевелюра, как, видимо, и военная выправка, у него фальшивая.

Но Бароццо даже не улыбнулся… Мой рассказ не утешил его: он был подавлен тем, что его держат в пансионе на особых условиях.

Так что, как мы ни настаивали, он не захотел отступить от принятого решения и в заключение сказал:

– Оставьте меня, друзья мои, тогда рано или поздно я совершу что-то такое… что вы сейчас и представить не можете. Совесть не позволяет мне больше состоять в вашем обществе, но я должен показать, на что способен, и не вам, а самому себе.

Он произнёс это так решительно, что никто не осмелился ему перечить. Было решено собраться снова, чтобы выбрать нового председателя: сейчас уже поздно, того и гляди застукают.

– Грядут большие перемены! – сказал мне Маурицио дель Понте, когда мы пожимали друг другу руки и обменивались пророческими словами «Один за всех!» – «Все за одного!».

Посмотрим, прав ли окажется дель Понте, но я тоже предчувствую, что в самом ближайшем будущем нас ждут великие события.

* * *

Ещё одна потрясающая новость!

Вчера я застукал директора, директрису и повара за спиритическим сеансом…

Клянусь! Когда я занял своё место за картиной, они уже сидели вокруг круглого стола и повар говорил:

– Он здесь! Вот он!

А вызывали они дух покойного профессора Пьерпаоло Пьерпаоли, заслуженного основателя нашего пансиона, за благородными чертами которого скрывался я.

Понятно, зачем он им понадобился. Синьора Станислао и синьору Джелтруде до глубины души потрясло моё вчерашнее повизгивание, которое они приняли за голос с того света. Им было стыдно за гнусную сцену, разыгравшуюся на глазах почтенного покойника, и очень страшно, вот они и решили попросить прощения, совета и помощи у духа.

– Он здесь! Вот он! – повторял повар.

Вдруг синьора Джелтруде воскликнула:

– Он правда здесь!

Действительно, столик дрогнул.

– Я говорю с духом профессора Пьерпаоли? – спросил повар, уставившись на стол горящими глазами.

Что-то стукнуло по столу, и повар воскликнул с жаром:

– Точно он.

– Спроси его, вчера тоже был он? – шепнула синьора Джелтруде.

– Ты был тут вчера? Отвечай! – приказал повар.

Столик заплясал и застучал, а участники спиритического сеанса вскочили и стали раскачиваться из стороны в сторону, но потом уселись обратно, по-прежнему не спуская глаз со стола.

– Да, – сказал повар, – он был тут вчера.

Синьор Станислао и синьора Джелтруде переглянулись, будто говоря: «Эх, какими же идиотами мы себя выставили!»

Потом синьор Станислао сказал повару:

– Спроси, могу ли я к нему обратиться…

Но синьора Джелтруде резко оборвала его:

– Ещё чего! Если уж кто и будет говорить с духом профессора Пьерпаоло Пьерпаоли, так это я, его племянница, а не вы! Ясно?

И повернулась к повару:

– Спроси его, хочет ли он говорить со мной!

Повар сосредоточился и повторил вопрос.

Столик опять заплясал и заскрипел.

– Он ответил «нет», – сказал повар.

Синьора Станислао, конечно, очень обрадовало фиаско деспотичной супруги, и он злорадно воскликнул:

– Ага, видала?

Зря он так.

Синьора Джелтруде в бешенстве крикнула:

– Вы форменный болван!

– Но Джелтруде! – пролепетал он еле слышно. – Умоляю, успокойся… хотя бы при поваре не начинай… хотя бы при духе покойного профессора Пьерпаоло Пьерпаоли!

Меня так тронул этот бедняга, что захотелось проучить его сварливую жену. Поэтому я прохрипел с укором:

– Ай‑ай‑ай!

Все трое уставились на портрет, побледнев от страха. Последовало долгое молчание.

Первым опомнился повар: он вперил в меня свои горящие глаза и воскликнул:

– Это всё ещё ты, дух Пьерпаоло Пьерпаоли? Отвечай!

Я выдохнул:

– Да‑а-а‑а…

Повар продолжил:

– Тебе дозволено напрямую разговаривать с нами?

Тут мне в голову пришла одна идея. И я прохрипел:

– В среду в полночь!

Все трое молчали, поражённые торжественностью момента. Потом повар сказал вполголоса:

– Видимо, сегодня и завтра ему запрещено говорить… Тогда до послезавтра!

Заискивающе поглядывая на меня, они встали и убрали столик. Потом повар ушёл, повторив многозначительно:

– До послезавтра.

Синьор Станислао и синьора Джелтруде так и остались стоять столбом посреди комнаты. Директор мягко сказал жене:

– Джелтруде… Джелтруде… Постарайся быть посдержаннее. Хорошо? Ты постараешься не обзывать меня этим гадким словом?

Джелтруде разрывалась между страхом и злобой.

– Я больше не буду вас обзывать… из уважения к воле моего дяди, этой святой души… Но даже если я не буду вас так называть, поверьте, вы всё равно останетесь форменным болваном!

Тут я покинул свой наблюдательный пункт, не в силах больше сдерживать смех.

* * *

Сегодня утром, дописав историю спиритического сеанса, я обнаружил, что один из моих однокашников не спит.

Я прижал палец к губам, впрочем, это было лишнее, он всё равно бы не проболтался, потому что это Джиджино Балестра, надёжный друг, о котором я уже тут писал.

Джиджино Балестра – мальчишка что надо, и я уже не раз убеждался, что на него можно положиться, он никогда не подведёт. Во-первых, мы из одного города. Его отец – знаменитый своим свежайшим безе кондитер Балестра, у которого всегда покупает сладости мой отец, а ещё он большой друг моего зятя Маралли, поскольку и сам важная шишка в социалистической партии.

А во-вторых, мы с Джиджино связаны одной судьбой. Он такой же неудачник, как я: однажды он рассказал мне обо всех своих злоключениях, последнее из которых было настолько серьёзным, что отец отправил его в пансион. Его история такая захватывающая, что я хочу включить её в свой дневник.

– До самой смерти не забыть мне Первое мая прошлого года, которое стало самым прекрасным и одновременно самым ужасным днём в моей жизни! – так начал Джиджино свой рассказ.

В тот день – я и сам это отлично помню – весь город стоял на ушах. Социалисты настаивали, чтобы все магазины были закрыты в честь праздника, но многие лавочники не собирались терять дневную выручку; в школах тоже было неспокойно – папы одних учеников были социалистами и хотели, чтобы директор объявил в тот день выходной, а папы других и слышать об этом не желали.

Все мальчишки в этих обстоятельствах, само собой, перекинулись на сторону социалистов, даже те, чьи папы поддерживали партию соперников, ибо в том, что касается выходных, все школьники мира придерживаются одного священного принципа: лучше гулять на свежем воздухе с красной гвоздикой в петлице, чем сидеть в школе.

И правда, многие ребята в тот день устроили забастовку, и я, помнится, тоже не пошёл в школу, и за это папа три дня держал меня на хлебе и воде.

Что поделаешь! Все великие идеи требуют жертв…

А вот бедному Джиджино Балестре пришлось совсем туго.

Он, в отличие от меня, бастовал с согласия своего отца; точнее даже, отец заставил бы его в тот день прогулять школу, но, разумеется, уговаривать его не пришлось.

– Сегодня праздник труда, – сказал сыну синьор Балестра, – можешь пойти погулять с друзьями. Веселись и будь умницей.

Джиджино, как послушный сын, отправился за город навестить друзей. Там они всей компанией так веселились, что к ним постепенно присоединились все деревенские мальчишки: собралось человек двадцать.

В какой-то момент Джиджино, который немного кичился тем, что его папа – один из лидеров социалистической партии, начал говорить о Первом мая, о социальной справедливости и всём таком прочем – в общем, повторять как попугай то, что он запомнил из разговоров взрослых. Тут вылез один мальчишка, грязный и в лохмотьях, и сказал:

– Всё это красивые слова; но в твоём распоряжении целая лавка, набитая пирожными и сладостями, а мы, бедняки, даже не знаем, какие они на вкус, разве это справедливо?

Джиджино растерялся. Но подумал и ответил:

– Так лавка-то не моя, а моего отца!

– И что с того? – парировал мальчишка. – Он же социалист! А значит, сегодня, в праздник труда, он должен был раздать пирожные детям, особенно тем, кто их в жизни не пробовал… Если он не подаёт хороший пример, нечего рассчитывать на кондитеров-ретроградов!..

Это сомнительное заявление показалось всем очень убедительным, и вся компания принялась кричать:

– Краб прав! (Такое было прозвище у этого мальчишки в лохмотьях.) Да здравствует Краб!

Понятное дело, Джиджино расстроился: он выставил себя дураком перед всеми этими мальчишками, да ещё скомпрометировал своего отца; он никак не мог придумать, что бы такого ответить своему противнику, и тут ему в голову пришла идея, которая поначалу испугала его своей дерзостью, но потом показалась единственной возможностью спасти семейную репутацию.

Он прикинул, что его отец в этот самый миг произносит речь в палате труда, а ключи от лавки лежат дома, в ящике комода.

– Что ж! – выкрикнул он. – Я и мой отец приглашаем вас всех в лавку отведать наших фирменных пирожных… Только давайте сразу договоримся: по штуке в одни руки, идёт?

Тут же настроения переменились как по волшебству, у всех потекли слюнки и, весело крича: «Да здравствует Джиджино Балестра! Да здравствует его отец!», мальчишки двинулись в город. Ну вылитый отряд доблестных вояк, отправившихся завоёвывать вражескую крепость, временно оставшуюся без стражи.

«Тут всего человек двадцать, – прикидывал тем временем Джиджино, – а 20 пирожных… положим, даже 25… в лавке их сотни, так что никто ничего и не заметит… Глупо из-за такого пустяка ронять мой авторитет, авторитет моего отца и даже всей нашей партии!»

Когда они добрались до города, Джиджино сказал своему верному отряду:

– Слушайте, я сбегаю домой за ключами от лавки… Я мигом. А вы пока подходите к чёрному ходу, но не всей гурьбой, чтобы не бросаться в глаза!

– Ладно! – закричали все.

И только Краб сказал:

– Эй! А ты нас, случаем, не разыгрываешь? А не то… сам понимаешь…

Джиджино ответил с достоинством:

– Я Джиджино Балестра! И если я дал слово, я его сдержу!

Он юркнул в дом, где были мама и одна из сестёр, незаметно проскользнул в комнату отца, стащил из ящика комода ключи от лавки и убежал, бросив маме на бегу:

– Я гулять, скоро вернусь!

И понёсся в лавку, воровато оглядываясь по сторонам.

Он отпер замок, проскользнул внутрь и опять запер дверь. Затем зажёг свечу, благо дома он взял спички, потом открыл газовый вентиль, и кондитерская озарилась светом ламп. Теперь наконец он мог открыть дверь чёрного хода, который вёл в пустынный переулок.

– Прошу вас, – предупреждал сын кондитера, – каждому по штучке, самое большее по две… Не разоряйте меня!

Но тут лучше предоставить слово главному герою этой трагикомедии Джиджино Балестре.

– Казалось, – рассказывает Джиджино, – что товарищей моих становится всё больше и больше. Весь магазин заполонили галдящие мальчишки, с горящими глазами кружившие вокруг сладостей и сладких наливок. Краб спросил меня, можно ли открыть бутылку наливки, не набиваться же всухомятку, я разрешил, и он любезно наполнил мне стакан, мол, первым должен выпить хозяин дома. Я выпил, и все тоже пили, поднимали за меня тосты и предлагали выпить ещё, и вот уже пришлось откупоривать следующую бутылку… А сладости между тем таяли на глазах, и все кругом почему-то меня угощали: «Попробуй, это очень вкусно, а то пирожное – просто пальчики оближешь». Будто они хозяева кондитерской, а я гость. Ну что тебе ещё сказать, дорогой Стоппани? Я совсем перестал понимать, что происходит, я как будто обезумел от восторга… Никогда ещё я не был в таком упоении, мне казалось, что я в волшебной стране, населённой марципановыми мальчишками с головами, набитыми взбитыми сливками, и с сердцами из мармелада, связанными сладким пактом братства, усыпанного сахаром и залитого сиропом… Я вместе с другими уплетал сладости за обе щёки и осушал бутылки и склянки всевозможных цветов и вкусов, обводя блаженным взором картину этой пирушки, на которой, как привидения, проплывали мальчишки и то и дело выкрикивали с набитым ртом: «Да здравствует социализм! Да здравствует Первое мая!»

Не могу тебе сказать, сколько длилась эта отрадная сцена… Знаю только, что оборвалась она внезапно, когда грозный голос моего отца прогрохотал на всю лавку:

– Ах вы, собачье отродье, я вам покажу социализм!

И на толпу захмелевших мальчишек посыпался град подзатыльников, с криком и визгом все бросились наутёк. Моё сознание на мгновение прояснилось, и, окинув глазами лавку, я вдруг осознал весь груз своей ответственности… Прилавок, прежде заставленный аккуратными горками пирожных, был пуст, на полках кругом царил беспорядок, тут и там валялись бутылки, из которых на пол капали настойки и сиропы, под ногами – месиво из растоптанного теста, повсюду на стульях, на полках и прилавке – лужи крема и взбитых сливок, брызнувших из пирожных, и следы шоколада… Но ужасался этим руинам я всего только миг, пока мощная затрещина не отбросила меня под прилавок, и больше я ничего уже не видел и не слышал. Очнулся я дома в своей кровати, рядом сидела мама и плакала. Я ощущал какую-то тяжесть в голове и в желудке… На следующий день, 2 мая, папа влил в меня две унции касторки; а утром 3 мая велел мне одеваться и отвёз сюда, в пансион Пьерпаоли…

Джиджино Балестра закончил свой рассказ с такой комичной торжественностью, что я расхохотался.

– Видишь? – сказал я потом. – Ты тоже пострадал из-за своей доверчивости и искренности, со мной такое случалось не раз. Ты поверил своему отцу-социалисту и решил воплотить в жизнь его теорию и раздать пирожные бедным детям, которые их в жизни не пробовали, а тебя за это наказали… Ничего не поделаешь, все дети этим грешат: мы слишком серьёзно воспринимаем теории взрослых. Обычно происходит так: взрослые учат нас, детей, куче прекрасных вещей… но не дай бог, если воплощение в жизнь их красивых теорий затронет чьи-то нервы, расчёты или интересы. Я никогда не забуду один случай из своего раннего детства… Моя самая добрая на свете маменька всегда учила меня говорить правду, дескать, кто хоть раз солжёт, на семь лет отправится в чистилище. И вот однажды портниха принесла счёт, и мама послала Катерину сказать, что её нету дома, тогда я, чтобы никто не отправился в чистилище, бросился к двери и крикнул, что мама дома… и в награду за правду схлопотал увесистую оплеуху.

– А за что тебя отправили в пансион?

– За то, что выловил гнилой зуб!

– Как это? – изумился Джиджино.

– Да всё из-за того, что этот старый паралитик чихнул! – добавил я, мне нравилось смотреть, как глаза его лезут на лоб от удивления.

Вдоволь насладившись выражением его лица, я рассказал о своём последнем приключении в доме Маралли, том самом, из-за которого меня отправили на каторгу, то есть в пансион.

– Как видишь, – заключил я, – злой рок преследует и меня. Ведь не чихни синьор Венанцио ровно в тот момент, когда я держал леску с крючком у его разинутой пасти, я бы не вырвал ему последний гнилой зуб и не оказался бы здесь, в пансионе Пьерпаоли! Подумать только, от чего порой зависят судьба и доброе имя бедного мальчишки…

* * *

Я привожу тут наш с Джиджино разговор, чтобы показать, какая тесная дружба нас связывает. У меня нет никаких причин не доверять ему. Так что я рассказал ему по большому секрету о дневнике, посвятил в наши планы и предложил вступить в тайное общество…

Он крепко обнял меня и сказал, что горд доверием, которое я ему оказываю.

И вот сегодня на перемене я представил его своим друзьям и они радушно его приняли.

Бароццо не было. С тех пор как он заявил, что уходит в отставку, он держится особняком и, встречая нас, ограничивается приветствием, вид у него при этом очень грустный. Бедный Бароццо!

На заседании я рассказал о вчерашнем спиритическом сеансе и мы постановили, что все будем думать, как воспользоваться этими новыми обстоятельствами и хорошенько повеселиться в ночь на четверг.

Завтра во вторник мы соберёмся, чтобы избрать нового председателя и выработать линию поведения для духа профессора Пьерпаоли на встрече с синьором Станислао, синьорой Джелтруде и их доблестным поваром, изобретателем рецепта похлёбки на воде из-под грязной посуды.

11 февраля

За вчерашний вечер ничего нового не произошло.

Со своего наблюдательного пункта я видел, как директор с директрисой медленно в гробовой тишине пересекают кабинет почтенного Пьерпаоло и удаляются в свою спальню, бросив робкий взгляд на портрет, будто говоря: «До завтра! Да поможет нам Бог!»

Пока я это пишу, Джиджино Балестра сидит тут рядышком, на своей койке, смотрит на меня и улыбается…

* * *

Сегодня на перерыве состоялись выборы председателя нашего тайного общества.

Каждый написал имя на клочке бумаги, сложил его и бросил в фуражку. Джиджино Балестра, самый младший член общества (он на два с половиной месяца младше меня), произвёл подсчёт голосов, и в результате председателем был выбран Марио Микелоцци.

Я тоже голосовал за него: он этого заслуживает, к тому же именно ему мы все обязаны тем, что уже несколько дней нам не подают опостылевший рисовый суп.

Потом мы обсуждали, что делать с завтрашним спиритическим сеансом. У каждого были свои идеи, но принято было предложение Карлино Пецци.

Когда Карло Пецци, тот самый специалист по инженерным планам, пытался определить, какую комнату видно из моего наблюдательного пункта, он познакомился с парнем, что служит подсобным рабочим на ремонте пансиона.

Он хочет воспользоваться этим знакомством, чтобы проникнуть в комнату с портретом Пьерпаоло и сделать одну штуку, которая должна произвести сильное впечатление на наших спиритов.

А потом… потом… но я не хочу пока рассказывать, что мы затеяли.

Скажу только, что, если наш план удастся, мы наконец-то будем отомщены за все те горькие пилюли, которые пришлось проглотить… и за эту пресловутую похлёбку на воде из-под наших грязных тарелок и, самое ужасное, из-под тарелок синьора Станислао и синьоры Джелтруде.

12 февраля

Боже, сколько всего должно произойти этой ночью!

Голова идёт кругом, я чувствую себя героем какого-то русского романа, где даже у самых простых действий, вроде ковыряния в носу, есть своё тайное значение.

Запишу пока две важные новости.

Первая: сегодня Карлино Пецци, пока директор с директрисой обедали, с помощью рабочего проник-таки в кабинет Пьерпаоло. Взяв лестницу, которая осталась там после ремонта, Пецци подобрался к картине и перочинным ножом вырезал дырки в глазах. Теперь всё было готово к ночному представлению.

Вторая: я встретил Тито Бароццо, которого уже посвятили в наш план, и вот что он мне сказал:

– Знаешь, Стоппани, с того дня, как я испытал страшное унижение в кабинете директора, унижение, которое убило в моей душе всякое желание сопротивляться несправедливости и произволу, царящим в этом пансионе, где меня держат из жалости, только одна мысль – одна, понимаешь? – даёт мне силы и поддерживает меня: мысль о побеге.

Я чуть не заплакал: шутка ли – потерять такого хорошего друга, но он поспешно добавил:

– Поверь мне, все доводы, которые ты можешь привести против этого решения, бесполезны. Только я могу судить, в каком плачевном положении я нахожусь, и уверяю тебя, это невыносимо, и, если эта пытка будет продолжаться, я покончу с собой. Поэтому я решил бежать, и ничто меня не остановит.

– Куда же ты пойдёшь?

Бароццо развел руками.

– Не знаю: пойду куда глаза глядят, мир велик, и я обрету в нём свободу, и никто не осмелится унижать меня так, как мой опекун и директор пансиона.

Как достойны и благородны были эти слова! Я посмотрел на него с восхищением и воскликнул:

– Я убегу с тобой!

Мне никогда не забыть его взгляд: в нём светились благодарность и нежность. Потом очень серьёзно, так что я почувствовал, насколько он меня старше, он ответил:

– Нет, дорогой друг. Ты не можешь и не должен убегать отсюда, потому что ты совсем в другом положении. У тебя есть права, и ты можешь протестовать каждый раз, когда у тебя их обманом или силой отнимают. К тому же у тебя есть мама и папа, которым твоё исчезновение причинило бы страшную боль… А у меня только опекун, которой даже не заплачет, ведь он ничего не знает обо мне!

Бедный Бароццо улыбался при этом с такой горечью, что у меня на глазах выступили слёзы и я обнял его со всей силы и воскликнул:

– Бедный Тито!

И поцеловал, обливая слезами.

Он тоже всхлипнул и прижал меня к груди, потом отодвинул, вытер мне слёзы рукой и продолжил:

– Тогда слушай, Стоппани. То, что вы затеяли сегодня ночью, может содействовать моему плану. Хотите мне помочь? Это последняя братская услуга, которой я прошу у членов тайного общества…

– Ещё бы! Конечно хотим!

– Когда директора с директрисой и поваром одолеют духи, беги в чулан с керосиновыми лампами и возьми большой ключ, что висит на внутренней стороне двери. Это ключ от дверей пансиона, которые запирают на ночь. С этим ключом жди меня в коридоре первого этажа…

Сказав это, Тито Бароццо пожал мне руку и поспешно удалился.

Что за ночь нас ждёт!

13 февраля

Сколько всего предстоит записать сегодня!.. Но нужно соблюдать осторожность, нет времени на праздные описания и рассуждения, так что запишу только голые факты.

Ну и ночка! Ну и взбучка!

* * *

Вот как было дело.

Разумеется, вчера вечером я не сомкнул глаз.

И вот часы на соседней церкви пробили половину двенадцатого… Мои товарищи спали… Я встал и оделся. Джиджино Балестра, который следил за мной со своей койки, тоже встал и на цыпочках подкрался ко мне.

– Ложись на мою кровать, – прошептал я ему. – Я – в шкаф. Жди, я подам тебе знак.

Он лёг, а я залез в свой тесный наблюдательный пункт. В комнате было темно, и вот появились участники спиритического сеанса.

Повар поставил керосиновую лампу на этажерку, и все трое повернулись ко мне… то есть к покойному Пьерпаоло Пьерпаоли.

Директор сказал вполголоса:

– Как будто сегодня глаза у него ещё чернее обычного…

Синьора Джелтруде посмотрела на него и поджала губы – я-то понял, что она собиралась обозвать его болваном, но прикусила язык, чтобы не разгневать дух своего дядюшки. А ведь бедный синьор Станислао абсолютно прав – всё из-за этих дырок, которые Карлино Пецци проделал в глазах на портрете!

Вскоре директор, директриса и повар уже сидели вокруг столика, взявшись за руки, и молча, сосредоточенно ждали, когда к ним придут с того света.

Часы на церкви пробили 12 ударов.

Повар воскликнул:

– Пьерпаоло Пьерпаоли!

Столик подпрыгнул.

– Он тут, – пробормотала синьора Джелтруде.

Воцарилось торжественное молчание.

– Ты можешь говорить? – спросил повар, и все трое уставились на портрет.

Теперь мой выход. Я выдохнул едва слышно.

– Да‑а-а‑а.

Все трое были так потрясены, что несколько минут приходили в себя.

– Где ты? – спросил наконец повар.

– В чистилище, – ответил я слабым голосом.

– Ах, дядюшка! – воскликнула синьора Джелтруде. – Вы же были таким добродетельным человеком! За какие же грехи вас отправили в чистилище?

– За один грех, – ответил я.

– Какой же?

– Я оставил свой пансион недостойным людям!

Эти слова я произнёс чуть громче и яростнее – и они сразили всех троих наповал. Они откинулись на спинки стульев, не отрывая рук от стола, подавленные страшным разоблачением.

Первой пришла в себя синьора Джелтруде:

– Ах, дядюшка… обожаемый дядюшка… Не снизошли бы вы до того, чтобы объяснить нам наши ошибки? И мы их тут же исправим.

– Вы и так знаете! – ответил я сурово.

Она задумалась ненадолго, потом опять завела:

– Ну скажите же, скажите!

Я ничего не ответил. Я ждал нужного всем нам вопроса, который наверняка уже вертелся у них на языке.

– Дядя, почему вы не отвечаете? – снова вкрадчиво заговорила директриса.

Молчание.

– Вы очень сердитесь на нас? – продолжала она.

Я ни гу-гу.

– А вдруг он ушёл? – вмешался повар. – Пьерпаоло Пьерпаоли! – воззвал ненавистный изобретатель похлёбок на грязной воде. – Ты ещё тут?

– Да‑а-а‑а, – ответил я.

– Он всё ещё здесь, – сказал медиум, – если он не отвечает, значит, не хочет, надо задать ему другой вопрос.

– Дядя, дядя! – воскликнула синьора Джелтруде. – Сжальтесь над нами, несчастными грешниками!

Тут я слегка переместился, так что мои глаза оказались прямо в дырках, которые проделал Карлино Пецци: я то бешено вращал ими, то таращился прямо на участников спиритического сеанса.

Внимательно глядя на портрет, они вскоре заметили, что глаза у него двигаются, тогда они задрожали, вскочили из-за стола и упали на колени.

– Ах, дядя! – лепетала синьора Джелтруде. – Ах, дядя!.. Сжальтесь… сжальтесь над нами! Как нам исправить свои ошибки?

Этого я и ждал.

– Отоприте дверь, – сказал я, – чтобы я мог прийти к вам.

Повар поднялся, бледный как мел, шатаясь подошёл к двери и отпер её.

– Потушите лампу и ждите не шевелясь!

Повар погасил лампу, и я услышал, как он плюхнулся на пол рядом с остальными.

Наступил великий миг.

Я оставил свой наблюдательный пункт, высунулся в дверцу шкафа и громко всхрапнул.

Джиджино Балестра тут же вскочил с моей постели и выбежал из дортуара, чтобы дать сигнал членам тайного общества. Они всё это время стояли наготове с ремнями и палками и собирались ворваться в кабинет вместо Пьерпаоло Пьерпаоли и воздать всем по заслугам.

Я вернулся в своё укрытие и прижал ухо к портрету, чтобы хотя бы послушать, что там творится.

Я услышал, как открылась дверь кабинета, как её снова заперли на замок, и тут же первые удары и вопли трёх спиритов:

– Ай-ай! Духи!.. Сжальтесь!.. На помощь!.. Спасите!..

К сожалению, я не мог дольше наслаждаться этой сценой – пора было помочь моему другу. Я побежал к чулану с керосиновыми лампами, схватил ключ, который и правда висел на внутренней стороне двери, и бросился к дверям пансиона.

Тито Бароццо уже был там. Он отпер дверь, потом повернулся ко мне, обнял меня и прижал к груди. Он поцеловал меня, и наши слёзы смешались…

Удивительный миг! Казалось, я сплю… Когда я опомнился, то стоял уже один, прислонившись к двери пансиона.

Тито Бароццо рядом не было.

Я запер дверь и побежал возвращать всё на свои места: повесил ключ в чулан с керосиновыми лампами и вернулся в дортуар, где, как я и надеялся, все крепко спали.

Все, кроме Джиджино Балестра, который сидел на моей кровати и ждал: я не рассказал ему про свой уговор с Бароццо.

– Все наши разошлись по дортуарам, – прошептал он. – Ну и зрелище было!

Он хотел мне рассказать, но я приложил палец к губам. Сейчас мне хотелось посмотреть, что происходит в кабинете. Кое-как нам удалось втиснуться вдвоём в мой наблюдательный пункт – мы лежали там в тесноте, как сардинки в консервной банке, только с головами. Я убрал кирпич, и мы заглянули в кабинет Пьерпаоло, погружённый в кромешную тьму.

– Слышишь? – прошелестел я. Слышны были всхлипы.

– Джелтруде, – шепнул мой друг.

И правда, это была директриса. Она плакала, приговаривая:

– Сжальтесь!.. Простите!.. Каюсь! Я больше так не буду!

Вдруг раздался дрожащий голос:

– Пьерпаоло Пьерпаоли… можно зажечь лампу?

Это негодяй повар, изобретатель похлёбки на грязной воде. Мне хотелось своими глазами увидеть, как его отдубасили члены тайного общества, поэтому я поспешно просипел:

– Да‑а-а‑а…

Слышно, как кто-то спотыкается, чиркает спичкой о стену, и вот уже тусклый желтоватый огонёк блуждает в темноте, как «бесовские огни» на кладбище, и, наконец, загорается лампа.

Вот это зрелище! Никогда его не забуду.

Стулья и столы опрокинуты. На этажерке – разбитые часы, на полу валяются канделябры.

Беспорядок страшный.

У стены стоит повар с распухшей от побоев мордой и смотрит на портрет полными слёз глазами.

В другом углу скорчилась директриса с исцарапанным лицом, вся растрёпанная и расхристанная. Глаза у неё красные от слёз, и она тоже с тревогой смотрит на портрет.

Угрызения совести и боль одолевают её, она ревёт и лепечет, не отводя взгляд от портрета:

– Ах, дядя! Правильно вы нас наказали! Поделом… мы не достойны этого прекрасного заведения, которому вы посвятили всю свою благочестивую жизнь! Правильно вы послали духов нам в наказание за наши грехи. Спасибо, дядюшка! Спасибо… Если хотите наказать нас ещё, пожалуйста!.. Но клянусь, что отныне мы никогда не впадём в ужасный грех эгоизма, жадности, деспотизма… Мы клянёмся, правда, Станислао?

Она медленно повернула голову, оглядела всё кругом и воскликнула:

– О Боже! Станислао тут нет!..

Действительно, директора нигде не было видно, и у меня сжалось сердце. Что же с ним сделали ребята из тайного общества?

– Станислао! – громко позвала директриса.

Нет ответа.

Тогда повар обратился к портрету:

– Пьерпаоло Пьерпаоли! Может, мстительные духи унесли нашего бедного директора в ад?

Я промолчал. Я хотел показать им, что духа Пьерпаоли здесь больше нет. И мне это удалось: позвав покойного ещё несколько раз, повар сказал:

– Его тут больше нет!

Синьора Джелтруде вздохнула с облегчением.

– Но где же Станислао? – сказала она. – Станислао! Станислао, ты где?

И вдруг из спальни показалась долговязая фигура, настолько комичная, что хоть ещё не рассеялась драматичная торжественность этого рокового спиритического сеанса, повар с директрисой не смогли удержаться от смеха.

Синьор Станислао как будто даже похудел от пережитого. Его голова, белая и блестящая, как бильярдный шар, сиротливо торчала из воротника, добавь к этому подбитый глаз и выражение отчаяния на лице, и ты поймёшь, дорогой дневник, почему ни я, ни Джиджино Балестра, как ни старались, не смогли сдержаться.

К счастью, повар с синьорой Джелтруде так покатывались сами, что ничего не замечали. Но директор не смеялся и, видимо, что-то услышал, ибо перевёл на нас исполненный ужаса взгляд… Как мы ни крепились, смех глухим хрюканьем всё же вырвался через нос, и мы пулей – насколько это возможно в такой тесноте – выскочили из шкафчика в дортуар.

Мы оба мигом разделись и, дрожа от страха, нырнули под одеяла…

Всю ночь я не сомкнул глаз, боясь, что вот-вот всё раскроется и к нам нагрянет проверка. Но ничего больше не произошло, и сегодня утром я смог описать в своём дневнике последние события в пансионе Пьерпаоли.

14 февраля

У меня есть чуть-чуть времени, чтобы записать тут телеграфным стилем вчерашние события. В нашем опасном положении, попадись сейчас этот дневник в лапы директрисы, всем конец… Поэтому я вытащил его из чемодана и повесил на шнурке на шею, вряд ли кто-нибудь осмелится меня обыскивать!

Вот что произошло за последние сутки.

Вчера с самого утра в пансионе царило страшное оживление. О побеге Тито Бароццо уже знали все: воспитанники шептались и переглядывались, а сторожа и другая прислуга сновали туда-сюда с вытянутыми лицами, будто проиграли в лотерею, и бросали на всех грозные взгляды – ну вылитые полицейские в погоне за опасным преступником.

Ходили слухи, что дирекция разослала телеграммы с приметами беглеца по всем окрестным ведомствам и начала тщательное расследование в самом пансионе, пытаясь выяснить, были ли у Бароццо сообщники среди товарищей или прислуги.

Поговаривали, будто директриса от огорчения покрылась ужасной сыпью и слегла в постель, а директор так рьяно носился, отдавая распоряжения, что впечатался в угол глазом, а в придачу ему раздуло флюсом щёку, и теперь приходится подвязывать голову чёрным шёлковым платком, из-под которого выглядывает чёрный-пречёрный глаз…

Мы-то, члены тайного общества, прекрасно знали, что это за сыпь и что за флюс, но, само собой, помалкивали и только многозначительно переглядывались.

Появление синьора Станислао за завтраком произвело фурор. То тут, то там кто-нибудь сдавленно прыскал, и все сосредоточенно утирали рот салфетками, чтобы скрыть улыбку.

Как же смешон был бедняга директор с этой своей тряпкой, повязанной вокруг голой башки (мы, члены тайного общества, знали, что теперь ему никогда не упрятать её под парик, ведь мы забросили его туда, где если он его и найдёт, то ни за что не наденет на голову!), и с огромным затёкшим глазом, смахивающим на недожаренную глазунью…

– С этим чёрным тюрбаном он вылитый турецкий могильщик! – шепнул Маурицио дель Понте.

Позже выяснилось, что воспитанников по одному вызывают в кабинет директора на допрос.

– О чём тебя спрашивали? – спросил я какого-то мальчишку, подкараулив его в коридоре, когда он выходил из кабинета.

– Ни о чём, – ответил он.

К вечеру я поймал другого:

– Что тебе сказал директор?

– Ничего.

Тогда я понял, что синьор Станислао на своих допросах запугал мальчишек, угрожая им страшной расправой, если они проболтаются.

Это подтвердил позже и Марио Микелоцци, который, проходя мимо, шепнул скороговоркой:

– Берегись! Кальпурний напал на след!

В дортуаре я удостоверился, что наша песенка спета…

– Ты был у директора? – шепнул я Джиджино Балестре, когда он проходил мимо.

– Нет, – ответил он.

С какой стати допросили всех младших воспитанников, кроме нас двоих?

Это заставляло задуматься. Я отправился прямиком в кровать, решив не рисковать сегодня с наблюдательным пунктом.

Не знаю, сколько я пролежал так без сна, размышляя обо всех дневных происшествиях и строя разные гипотезы; но соблазн забраться в шкафчик не давал мне покоя, и в конце концов я решился.

Сначала я удостоверился, что мои соседи спят, заглянул во все уголки дортуара, нет ли какого шпиона, и только потом залез в шкафчик…

Вот это да! Дырка была замурована, будто я никогда и не выковыривал этот кирпич, за которым скрывался такой удобный вид на директора и директрису пансиона Пьерпаоли!

Я еле сдержался, чтобы не закричать. Потом выскользнул из шкафчика и юркнул под одеяло…

Среди самых странных и фантастических предположений, которые теснились в моей голове, чётко вырисовывалась одна гипотеза, упорно и неумолимо подкрепляясь всё новыми доказательствами.

«Дело было так, – с леденящей душу уверенностью утверждала эта гипотеза. – Синьор Станислао услышал, как вы с Джиджино Балестра смеётесь за портретом Пьерпаоло Пьерпаоли, и к нему закралось смутное подозрение, которое стало постепенно расти; проверить его не стоило труда, так что утром он подобрался по лестнице к портрету, приподнял его и обнаружил окошко, которое ты проделал, и тогда… тогда он велел его замуровать, само собой, предварительно убедившись, что оно выходит прямо в шкафчик Джаннино Стоппани, прозванного врагами Джанни Урагани!»

Увы, дорогой дневник, похоже, всё так и есть и меня ждут большие неприятности…

Неизвестно, когда ещё после этих строк, которые я кое-как накропал этой ужасной бессонной ночью, когда ещё я смогу поделиться с тобой, дорогой дневник, моими мыслями и поведать о своей жизни…

20 февраля

Свежие новости! Свежие новости!

Сколько всего произошло за одну неделю! На мою долю выпало столько приключений, что я просто не успевал записывать…

К тому же мне не хотелось писать на скорую руку, чтобы не комкать впечатление, ибо эти приключения достойны целого романа.

Вообще моя жизнь – сплошной роман, и я нет-нет да и повторяю про себя: «Ах, будь у меня талант Сальгари, какие тома бы я понаписал! Все мальчишки на свете зачитывались бы взахлёб моими романами, не хуже всех „красных“ и „чёрных“ корсаров вместе взятых»[26].

Ну ладно, хватит, пишу как умею, и ты, мой дорогой дневник, надеюсь, не будешь стыдиться, что твои страницы не слишком изящны, зато искренности им не занимать.

Перейдём же к потрясающим новостям. Первое: в этот самый миг я сижу за своим столом, в своей комнате, у окна в свой садик…

Да, именно так. Меня выгнали из пансиона Пьерпаоли, и это, конечно, большое несчастье, но зато я наконец-то дома, и это настоящая удача.

Но всё по порядку.

Утром 14‑го у меня было дурное предчувствие, и оно меня не обмануло.

Едва переступив порог дортуара, я сразу понял: вот оно. Это читалось на лицах, в воздухе повисло что-то важное и торжественное, предвещавшее беду.

Навстречу мне попался Карло Пецци, он шепнул мне на ходу:

– Допросили всех старших, кроме меня, Микелоцци и дель Понте…

– А из наших, – ответил я, – вызвали всех, кроме меня и Джиджино Балестры!

– Видимо, нас раскусили. Я слышал, что синьора Джелтруде управляет расследованием с кровати, это она отдаёт распоряжения Кальпурнию, который, конечно, сам не способен раскрыть такое дело… Мы договорились на допросе молчать как рыбы, чтобы ещё сильнее не испортить положение.

– Мы с Балестрой тоже так сделаем, клянусь! – я поднял правую руку.

И тут ко мне подошёл сторож и сказал:

– Вас вызывают к директору.

Признаюсь, это был тяжёлый миг для меня. Кровь вскипела в жилах… но всего на миг, и в кабинет директора я входил уже спокойно и уверенно.

Синьор Станислао, всё ещё с чёрным тюрбаном на голове и с фингалом, который теперь сделался фиолетовым, сидел за столом. Он уставился на меня, ни слова не говоря, видимо, решил, что это меня ужасно испугает, но я-то знал эти уловки и рассеянно шарил взглядом по полкам с книгами в роскошных позолоченных переплётах, которые никто никогда не открывал.

Наконец директор грозно спросил меня:

– Вы, Джованни Стоппани, в ночь с 13‑го на 14‑е около полуночи вышли из дортуара и отсутствовали около часа. Это так?

Я продолжал разглядывать книги на полках.

– Я к вам обращаюсь, – повторил синьор Станислао, повышая голос. – Так это или не так?

Не получив ответа, он проорал ещё громче:

– Эй, я вам говорю! Отвечайте и расскажите, где вы были и что делали целый час!

Теперь я уставился на карту Америки, которая висела на стене справа от стола…и продолжал делать вид, что не слышу.

Тогда синьор Станислао встал, упершись руками в стол и вытаращив на меня глаза, заорал:

– Отвечай! Немедленно отвечай! Мерзавец!

Но я не дрогнул, а в голове пронеслось: «Раз он так злится, значит, меня вызвали первым из всех подозреваемых».

Тут открылась дверь и показалась синьора Джелтруде в бледно-зелёном домашнем халате и с таким же бледно-зелёным лицом, она с ненавистью уставилась на меня.

– В чём дело? – спросила она. – Что за крики?

– Дело в том, – ответил директор, – что этот мерзавец не отвечает на мои вопросы.

– Я сама с ним разберусь, – сказала она, – а вы как были, так и останетесь…

Она оборвала себя на полуслове, но я понял, и синьор Станислао наверняка тоже, что она хотела сказать «болваном».

Директриса сделала три шага вперёд, нависла надо мной, упёрла руки в боки и зашипела тихим голосом, в котором слышалась такая ярость, что у меня по спине побежали мурашки:

– Ах ты не отвечаешь? Вот поганец. Не хочешь признаваться? В своих подвигах! А кто давеча помог сбежать другому такому же поганцу, Тито Бароццо? К счастью, кое-кто тебя видел и рассказал об этом… А ты-то думал, тебе это сойдёт с рук? Ты весь пансион поднял на уши с первого дня, как свалился на нашу голову, своими мерзкими выдумками и гнусной клеветой… С нас довольно! И без допроса есть столько доказательств и свидетельств твоих выходок, что мы ещё вчера известили твоего отца, чтобы он забрал тебя, и сейчас он уже в пути… А уж коли он не захочет держать тебя дома, то отправит на каторгу, единственное подходящее место для такого негодяя, как ты!

Она схватила меня за плечо и тряхнула:

– Мы уже всё знаем! Единственное, что нужно узнать: куда отправился Бароццо? Тебе известно?

Я не ответил, она тряхнула меня сильнее:

– Отвечай. Куда он делся?

Я ни гу-гу, она в отчаянье замахнулась, но я отпрянул, схватил японскую вазу с этажерки и сделал вид, что собираюсь бросить её об пол.

– Бандит! Разбойник! – вопила директриса, потрясая кулаком. – Не тронь вазу! Гасперо!

Прибежал сторож.

– Уведите это чудовище и проследите, чтоб он собрал свои вещи, слава Богу, скоро мы от него избавимся! Приведите сюда Балестру.

Сторож отвёл меня в дортуар, велел мне переодеться в мою одежду, ту самую, что была на мне, когда я приехал в пансион (кстати, она стала мне коротка и широка – яркое свидетельство того, что на рационе пансиона Пьерпаоли дети хоть и вытягиваются, но тощают), и собрать чемодан.

Потом он повернулся и сказал:

– Сидите здесь, скоро приедет ваш отец, и у нас, бог даст, воцарится мир и покой.

– Болван, ещё больший, чем синьор Станислао, что тут скажешь! – не сдержался я.

Он ушам своим не поверил, развернулся ко мне лицом и воскликнул:

– Повторите, что вы сказали?!

– Болван! – повторил я.

Он укусил себя за палец, чтобы мне не врезать, и стремительно удалился, а я крикнул ему вслед:

– Если захочешь ещё раз это услышать, приходи, не стесняйся!

И расхохотался; но это был натянутый смех, потому что в глубине души я ужасно злился, злился, что не могу разобраться в этой запутанной истории и что мне ничего не известно о судьбе моих товарищей из тайного общества.

Вырисовывалась такая картина: своим смехом мы с Джиджино выдали Кальпурнию наш наблюдательный пункт; пока все были на занятиях, Кальпурний велел тайно его заделать; потом Кальпурний сообразил, что побоище роковой ночи вряд ли устроил дух дядюшки Пьерпаоло, а скорее кто-то из воспитанников; он стал допрашивать всяких подлиз, пытаясь выяснить, кто в эту ночь выходил из дортуара; и наконец нашёлся трус, который в ту ночь не спал и видел, как заговорщики выходили из дортуара, и охотно на них донёс.

Безусловно, доносчиков было по крайней мере двое: один из старших, который выдал Марио Микелоцци, Карло Пецци и Маурицио дель Понте, и один из младших, который выдал меня и Джиджино Балестру.

И ещё одно бесспорно: по наущению своей хитрой жены Кальпурний делает вид, что расследует только наше пособничество побегу Бароццо, даже не намекая на, скажем так, спиритический заговор, хотя это на самом деле гораздо более тяжкое преступление. Но если все о нём узнают, это погубит репутацию директора с директрисой… и повара в придачу!

И вот в этой веренице мрачных мыслей, выводов и предположений, вертевшихся у меня в голове, один смешной вопрос не давал мне покоя: «С какой стати члены тайного общества прозвали синьора Станислао Кальпурнием?» Жаль, что я раньше не спросил у них, ведь это было так просто… Теперь, когда я вот-вот навсегда покину стены пансиона, мною овладело страшное любопытство, постепенно отодвинув на второй план все остальные тревоги…

Вдруг я увидел, что по коридору проходит Микелоцци, и бросился к нему.

– Скажи, – выпалил я, – почему синьора Станислао прозвали Кальпурнием?

Микелоцци с изумлением уставился на меня.

– Что-что? – ответил он. – Ты что, не знаешь, что случилось? Тебя не вызывали?

– Вызывали и выгнали из пансиона. А вас?

– И нас!

– Хорошо, но я не могу уехать отсюда, не зная, почему синьора Станислао называют Кальпурнием…

Микелоцци рассмеялся.

– Загляни в римскую историю, и поймёшь! – ответил он и убежал.

Тут мимо прошёл мальчик из моего дортуара, некий Эцио Мази, с еле заметной ехидной усмешечкой.

Эта усмешка вдруг открыла мне глаза. Я вспомнил, как однажды мне пришлось сказать ему пару ласковых и даже припугнуть взбучкой; всем известно, что он любимчик синьоры Джелтруде. В общем, всё сошлось, это он нас выдал.

Недолго думая, я схватил его за руку и потащил в дортуар, прошипев:

– Слушай, Мази… мне надо тебе кое-что сказать.

По дороге я лихорадочно размышлял, как выбить из него признание и как отомстить, если это и правда он.

Наконец план действий готов. Я ослабил хватку и с самой любезной улыбкой в мире предложил ему сесть на мою кровать.

Он был белый как мел.

– Не бойся, Мази, – сказал я ему сладким голосом, – я привёл тебя сюда, чтоб отблагодарить.

Он посмотрел на меня с подозрением.

– Я знаю, это ты рассказал синьору Станислао, что в ту ночь я выходил из дортуара…

– Неправда!

– Не отпирайся, он мне сам сказал. Я как раз за это и хочу тебя отблагодарить, ты оказал мне большую услугу…

– Но я…

– Понимаешь, мне тут так надоело… Я же нарочно делал всё возможное, чтобы меня выгнали! Даже не верится, что я сижу и жду своего отца, который вот-вот за мной приедет! Чего мне на тебя злиться? Ты же помог мне достичь цели.

Он всё ещё не верил своим ушам.

– А теперь, раз ты уже оказал мне однажды услугу, сделай для меня ещё кое-что… Знаешь, мне очень хочется сбегать попрощаться с одним моим другом и оставить ему на память свою форменную тужурку; можешь подождать меня здесь и сказать сторожу, если он придёт за мной, что я сейчас вернусь?

Мази наконец мне поверил и теперь был страшно доволен, что так легко отделался.

– Конечно! – ответил он. – Иди-иди, я побуду здесь!..

Я убежал. Рисовальный класс, что рядом с дортуаром, оказался открыт, и в нём никого не было.

Я расстелил свою тужурку на скамье, взял кусок мела и написал на спине большими буквами: ДОНОСЧИК.

Потом побежал обратно, но в дортуар вошёл спокойно, размеренным шагом, держа сложенную тужурку за воротник.

– Я не смог найти друга, – сказал я. – Ничего не поделаешь! Что ж, тогда я оставлю свою тужурку тебе, а ты мне дай свою в память о твоей услуге. Поменяемся? Ну-ка примерь.

Я помог ему переодеться – так, чтобы он не увидел надписи на спине.

Потом я застегнул ему пуговицы и похлопал по плечу:

– Дорогой Мази, она сидит на тебе как влитая!

Он осмотрел себя и остался доволен. Потом встал, протянул мне руку (я, конечно, сделал вид, что не заметил: мне претило пожимать руку предателю) и сказал:

– Что ж, прощай, Стоппани!

Я взял его под локоть и потащил к двери:

– Прощай, Мази, и спасибо тебе!

Я смотрел ему вслед, как он уходит по коридору с позорной надписью на спине.

Вскоре вернулся сторож и сказал:

– Собирайтесь, ваш отец приехал, он в кабинете директора, разговаривает с синьором Станислао.

У меня мелькнула мысль тоже пойти к директору и прямо в его кабинете, при нём, рассказать отцу всё: от супа на грязной воде до спиритического сеанса.

Но, к сожалению, опыт мне подсказывал, что взрослые не верят детям, особенно когда те говорят правду.

Не стоит и пытаться. Директор всё равно скажет, что это враньё, гнусная клевета, обычные мальчишеские россказни, и отец скорее поверит ему, чем мне. Уж лучше молчать и смириться с судьбой.

Так что, когда мой отец пришёл за мной, я ничего не сказал.

Мне очень хотелось броситься ему на шею и обнять, я же целый месяц его не видел, но он глянул на меня так сурово, что я так и застыл. Отец бросил:

– Пошли!

И мы уехали.

В дилижансе он тоже не проронил ни слова. И нарушил молчание только на пороге дома.

– Вот ты и вернулся, – сказал он, – но это дурное возвращение. В следующий раз отправлю тебя в исправительный дом, предупреждаю.

Его слова напугали меня, но я быстро утешился в объятиях счастливых мамы с Адой, которые плакали навзрыд.

Я никогда не забуду этот миг! Если бы папы только знали, как полезно для детской души такое ласковое обращение, они тоже бы старались всплакнуть при всяком удобном случае, а не напускали на себя грозный вид, которым всё равно ничего не добиться.

А на следующий день, то есть 15‑го, я узнал, что приехал Джиджино Балестра! Его тоже выгнали из пансиона из-за великого заговора 12 февраля – этого памятного события в истории итальянских, нет, европейских пансионов. Я очень обрадовался этому известию, надеюсь, мы теперь будем часто встречаться с моим дорогим другом… Может, даже нам доведётся полакомиться пирожными в их роскошной кондитерской… разумеется, тайком от его папаши, который, даром что социалист, пирожными делиться не любит.

А вчера я узнал ещё одну новость.

Синьор Венанцио, этот старый паралитик, которому я вырвал удочкой последний зуб, похоже, при смерти, бедняга, и мой зять уже ждёт не дождётся наследства.

Так, по крайней мере, я понял из разговоров взрослых; ещё я слышал, что Маралли, как только узнал, что я вернулся из пансиона, сказал Аде:

– Умоляю, следите, чтобы он не появлялся в моём доме, не то прости-прощай, расположение дядюшки, которое мне кое-как удалось вернуть, и он в самом деле лишит меня наследства!

Пусть не боится, я и не собираюсь к нему в гости. Я обещал моей доброй матушке и Аде взяться за ум и постараться, чтобы папе не пришлось воплотить свою угрозу упрятать меня в исправительный дом – вот был бы позор для меня и для всей семьи. За эти пять дней я доказал, что это не просто пустые обещания, как раньше, и что я умею быть благоразумным, если захочу.

Сегодня утром мама даже обняла меня, расцеловала и сказала:

– Молодец Джаннино! Продолжай в том же духе, и станешь настоящим утешением для родителей!

Слова как слова, ничего особенного, но из уст моей доброй мамы они звучат так трогательно, что я поклялся теперь всегда быть паинькой.

Я ведь говорил, что мамы справедливее пап. Когда я рассказал маме рецепт похлёбки, которую варили в пансионе по пятницам, и про то, как мы давились рисом всю остальную неделю, она поверила мне и сказала сестре:

– Бедняжки, как тошно, должно быть, есть эту гадость!

21 февраля

Похоже, папа, видя, что я исправился, собирается нанять учителя, чтобы подготовить меня к заключительным экзаменам в гимназии. Держу кулаки!

Сегодня я наконец-то увиделся с Джиджино Балестрой. У Ады есть подруга, некая синьорина Чезира Бени, которая живёт как раз неподалёку от дома Джиджино. Сегодня сестра отправилась к ней в гости, а я воспользовался случаем и навестил друга.

Как же здорово было вспоминать с ним наши пансионные приключения!

Тут я вдруг вспомнил, что так и не узнал, с чего это вдруг воспитанники пансиона прозвали синьора Станислао Кальпурнием.

– Мне сказали, что это что-то из римской истории, я и сам догадался. Но что это значит? Почему именно Кальпурний? Ты знаешь?

Джиджино Балестра расхохотался, потом взял с полки «Историю Древнего Рима», нашёл нужную страницу и сунул мне под нос. Книга была открыта на параграфе о Югуртинской войне. Вот, я переписал оттуда целый абзац, чтобы вставить потом в дневник:

«После того, как Югурта приказал пытать и убить своего кузена, он стал расточать золото направо и налево, чтобы замять это преступление. Но трибун Гай Меммий заявил перед Форумом о злодеянии Югурты, и Сенат объявил вероломному нумидийскому царю войну, а во главе армии был поставлен один из выбранных на следующий год консулов по имени Луций Кальпурний Бестия…»

– А! – закричал я, сотрясаясь от смеха. – Наконец-то я понял! Его зовут Кальпурний, потому что…

– Потому что, даже если он услышит это прозвище, – закончил за меня Джиджино, – он не поймёт, что мы обзываем его Бестией!

Гениальная уловка, ничего не скажешь!

Мы успели обсудить с Джиджино Балестрой ещё одну важную тему: пирожные.

– Слушай, заходи завтра часов в 10. У папы в это время собрание по поводу выборов… Я буду ждать тебя в лавке.

И правда, предстояли выборы, и депутаты сходили с ума, потому что – так говорили все, кто разбирается в политике, – слишком многое было поставлено на карту. А новыми кандидатами были Гасперо Беллуччи, дядя Чеккино, и адвокат Маралли, мой зять.

Подумать только, ведь тогда, в декабре, накануне злополучной аварии, мы с Чеккино Беллуччи как раз спорили о том, кто из этих двоих станет депутатом, а теперь у них и вправду настоящая борьба.

Послушать Джиджино Балестру, так Маралли победа обеспечена; ему видней, ведь его папа не только кондитер, но и влиятельный член партии: он говорит, что на этот раз социалисты должны во что бы то ни стало выиграть по избирательному округу.

Синьор Балестра даже выпускает газету под названием «Солнце будущего», которая вступает в бурную полемику с «Национальным союзом», поддерживающим дядю Чеккино.

Джиджино Балестра показал мне эти газеты и сказал:

– Папа теперь всё время бегает на эти бесконечные собрания, а в оставшееся время занят своей газетой… Завтра его точно не будет в лавке. Приходи обязательно!

23 февраля

Сегодня мне пришлось принимать слабительное.

Никогда не мог понять, почему от вкуснейших пирожных бывает так плохо, а от мерзких слабительных становится настолько лучше. Вчера я съел штук двадцать корзиночек с миндалём, и это не пошло мне на пользу…

Ровно в десять, как и договаривались, Джиджино Балестра стоял у дверей кондитерской. Он подмигнул мне, мол, подожди немного, пока нельзя. Ну я навернул несколько кругов вокруг лавки, пока он не подал мне знак, что путь свободен. В кондитерской не было ни души: управляющий вышел проследить, как идут дела на кухне.

– Нужно поторапливаться, – сказал Джиджино. – Он скоро вернётся.

Я разделался в два счёта: глотал по четыре пирожных в один присест… Видимо, от такого торопливого поглощения пищи мне и сделалось дурно: дома я тут же почувствовал тяжесть в желудке, голова закружилась, и я слёг в постель.

Естественно, я никому не сказал про пирожные… Не мог же я выдать своего друга Джиджино.

24 февраля

Сегодня в наш дом пришло печальное известие: ночью скончался синьор Венанцио! Конечно, он был зануда, но человек хороший, и мне очень грустно, что он нас покинул.

Я как будто вижу его перед глазами… Бедный синьор Венанцио!

25 февраля

Сколько впечатлений за один день!

Скоро полночь, все уже отправились спать, а я всё сижу в своей комнатке: один на один со своим секретом. Большим секретом. Я отчего-то плачу, смеюсь и дрожу одновременно, и мне даже не хочется описывать тут это важнейшее событие моей жизни – так страшно, что тайна раскроется…

Ну нет! Этим страницам я уже доверил каждый мой шаг, каждую мысль, и мне просто необходимо излить все чувства, которые переполняют и будоражат мою душу…

Но сначала я хочу проверить, на месте ли мой драгоценный секрет…

Да-да! Все на месте, все двести… Ни одна не пропала! Теперь уберём их обратно в укромное местечко и спокойно продолжим начатый рассказ.

Итак, бедный синьор Венанцио покинул нас, об этом я написал ещё вчера. Ещё я написал, что эта новость меня очень опечалила, и это правда, ведь в глубине души я жалел этого старого глухого паралитика, которому все желали смерти; теперь, когда он умер, он может сверху увидеть, как обстоят дела на самом деле, и поймёт, что я затеял эту ловлю зуба не со зла, а исключительно чтобы развлечь его. Разумеется, если бы я знал, чем всё обернется, я бы не стал так делать; впрочем, мой зять сильно преувеличивает последствия этой проделки, ведь один-единственный гнилой зуб во рту – всё равно что вообще без зубов, поэтому сомневаюсь, что это хоть на минуту сократило бедняге жизнь.

Но как бы меня ни опечалила весть о смерти синьора Венанцио, сегодня утром я уже и думать о нем забыл, как вдруг он напомнил о себе самым странным образом.

Около половины десятого, когда я макал третий ломоть хлеба с маслом в сладкий кофе с молоком (я не обжора, но всегда сыплю побольше сахара, потому что по утрам я пью много кофе с молоком, чтобы макать туда побольше хлеба с маслом), меня вдруг позвали:

– Джаннино! Джаннино! Иди скорей сюда…

Это кричала Ада, и хотя обычно я бы и с места не сдвинулся, услышав сестру, но тут я заметил в её голосе непривычные нотки…

Я прибежал в прихожую, где увидел, что они с мамой вертят в руках какое-то письмо.

– Смотри, Джаннино, – сказала мама, – тебе письмо…

– Интересно, – заметил я, – почему же вы его открыли?

– Хорошенькое дело! Я твоя мать и имею право посмотреть, кто тебе пишет…

– И кто мне пишет?

– Нотариус Чапи.

– Что ему нужно?

– Читай сам.

И вот я с изумлением прочёл письмо, которое привожу тут целиком:

ОТ СИНЬОРА ФЕМИСТОКЛА ЧАПИНОТАРИУСА

Синьору Джованни Стоппани

В качестве государственного нотариуса, в обязанности которого входит привести в исполнение завещательные распоряжения покойного синьора Венанцио Маралли, я сочту за честь привести здесь параграф 2 упомянутых выше распоряжений, который касается Вас лично:

«§ 2. Я желаю и требую, чтобы при чтении данного завещания, кроме заинтересованных лиц, а именно моего племянника Карло Маралли, Чезиры дельи Инноченти, его домработницы, и синьора Джована Марии Сальвиати, мэра города, присутствовал также молодой человек Джованнино Стоппани, шурин вышеназванного Карло Маралли, хотя ни одно из завещательных распоряжений, здесь изложенных, его не касается. Но я желаю его присутствия, поскольку, будучи с ним лично знаком, я бы хотел, чтобы из этого завещания юный Стоппани извлёк урок о тщете людских богатств и получил благородный пример для подражания. Для этой цели я возлагаю обязанность на нотариуса синьора Фемистокла Чапи послать за вышеназванным Джованни Стоппани, где бы он ни находился, а все расходы на поездку покрыть из капитала, оговорённого в параграфе 9».

Итак, согласно с пожеланием, изъявленным в приводимом выше параграфе, уведомляю Вас, что в 15 часов сего дня я отправлю в место вашего проживания надёжного поверенного, который сопроводит Вас в экипаже в мою контору на улице короля Виктора Эммануила, 15, второй этаж, где будет зачитано завещание покойного синьора Венанцио Маралли.

ФЕМИСТОКЛ ЧАПИ, НОТАРИУС.

– Подумай хорошенько, Джаннино… – сказала мама, когда я дочитал письмо от нотариуса. – Вспомни, что ты ещё натворил за то время, что гостил у Маралли… Не было, случаем, какой-то ещё неприятности?

– Хм, – ответил я. – Разве что эта история с зубом…

– Любопытно! – воскликнула Ада. – Никогда не слышала, чтобы детей приглашали на чтение завещания…

– Если бы он тебе что-то оставил, ещё можно понять, – добавила мама. – Но это тебе точно не грозит после всего того, что ты ему сделал…

– К тому же, – заметила сестра, – в письме ясно сказано: «Хотя ни одно из завещательных распоряжений, здесь изложенных, его не касается»… Значит…

– В любом случае, – заключила мама, – не будем рассказывать папе, ясно? Не хочу, чтобы какая-то давняя проказа бросила тень на твоё примерное поведение с тех пор, как ты вернулся из пансиона, и он отправил бы тебя в исправительный дом…

Тогда мы договорились, что в три часа дня Катерина будет ждать у дверей и попросит извозчика, которого пришлёт нотариус, подождать и не звонить, а я потихоньку сяду в экипаж. Папе мама с Адой скажут, что отпустили меня в гости к синьоре Ольге.

Понятно, с каким нетерпением я ждал назначенного часа!

Наконец за мной пришла Катерина и я выскользнул из дома и сел в экипаж, который ждал меня с открытой дверцей. Внутри был мужчина в чёрном, он сказал мне:

– Вы Джованнино Стоппани?

– Да, у меня с собой письмо…

– Отлично.

Когда я вошёл в контору нотариуса Чапи, там уже был мэр, затем появился мой зять Маралли; увидев меня, он изменился в лице, но я как ни в чём не бывало поздоровался с их домработницей Чезирой, которая вошла сразу за ним. Она уселась рядом со мной и спросила, как у меня дела.

Нотариус Чапи сидел в кресле за столиком. Он ужасно забавный: маленький, толстенький, в сползающей на лоб вышитой ермолке с кисточкой, которая всё время лезет ему в ухо, от чего он постоянно встряхивает круглой головой.

Он обвёл нас всех взглядом, позвонил в колокольчик и позвал:

– Свидетели!

Вошли двое в чёрном и встали между мной и нотариусом, который взял папку и начал читать в нос, как молитву:

– Именем Его Величества короля Виктора Эммануила III, счастливо царствующего…

И дальше всё это занудство, из которого я не понимал ни слова, пока он не дошёл до текста самого завещания, записанного под диктовку синьора Венанцио, тут уж я всё отлично понял.

Конечно, я не могу передать всё слово в слово, но цифры помню и ещё могу сказать, что всё завещание было написано с большой иронией, будто покойный синьор Венанцио в свой последний час очень развеселился, что может обвести всех вокруг пальца.

Первый пункт завещания гласил: передать из наследства сумму в 10 тысяч лир Чезире. Словами не передать, что началось, когда нотариус прочёл это распоряжение: Чезира от такого счастья хлопнулась в обморок, все бросились к ней, кроме Маралли, который побледнел как полотно и уставился на свою домработницу так, будто хочет её проглотить.

Однако по заверению самого покойного синьора Венанцио, он оставил такие бешеные деньги этой девушке, только чтобы угодить своему племяннику.

«Я оставляю эту сумму вышеупомянутой Чезире дельи Инноченти (примерно так там говорилось) в первую очередь в знак благодарности, ибо, служа в доме моего племянника, где я провёл последние годы своей жизни, она обращалась со мной крайне почтительно, по крайней мере любезнее моих родственников. Чезире обычно называла меня всего-навсего „желе“ за мою паралитическую дрожь».

Теперь я вспомнил, как сам рассказывал об этом бедному синьору Венанцио, так что Чезира должна быть мне благодарна за то, что ей досталось такое богатое наследство. Правда, синьор Венанцио привёл и другие причины.

«Впрочем, – говорилось дальше, – облагодетельствовать эту добрую девушку меня подтолкнули здравые политические убеждения моего племянника, который всегда проповедовал, что в мире не должно быть больше ни слуг, ни хозяев; так что, полагаю, он обрадуется, что теперь Чезира дельи Инноченти может не прислуживать больше в их доме, а он сам – не быть ей хозяином».

Адвокат Маралли, слушая этот параграф, фыркал и ворчал вполголоса:

– Э!.. Хм!.. Ещё бы! Дядюшка всегда слыл большим оригиналом!

Мэр насмешливо улыбался и помалкивал. А нотариус тем временем перешёл к следующему параграфу, в котором говорилось вот что:

«Также из уважения к благородным альтруистическим идеям, на которых основаны политические убеждения моего племянника, я счёл, что нанесу ему глубокую обиду, сделав наследником своего имущества, ведь он всегда был ярым противником богатства и его привилегий, главной из которых является наследство. Я завещаю всё своё описанное выше состояние бедным этого города, на которых в день моей смерти будет иметься в документах городского совета свидетельство о бедности; а своему обожаемому племяннику, памятуя его любовь ко мне и его постоянные пожелания и напутствия касательно меня, я оставляю в память о себе, которая ему несомненно очень дорога, мой последний зуб, вырванный его юным шурином Джованнино Стоппани; я вставил его в золотую оправу, чтобы использовать как булавку для галстука».

И в подтверждение этих слов нотариус достал из футляра огромную булавку, на головке которой красовался тот самый зуб с корнями, который я выудил в разинутом рте покойного синьора Венанцио.

При виде этой булавки я, само собой, прыснул.

И очень зря! Адвокат Маралли, который будто постарел на 10 лет и весь дрожал от сдерживаемой ярости, вскочил на ноги и ткнул в меня пальцем:

– Ах ты негодяй! Ты ещё смеёшься? Это всё из-за твоих гнусных выходок!

В его голосе слышалась такая ненависть, что все обернулись на него, а нотариус сказал:

– Успокойтесь, синьор адвокат!

Он протянул Маралли футляр с зубом покойного синьора Венанцио, но тот резко оттолкнул его руку со словами:

– Отдайте это мальчишке… Он же вырвал зуб у покойного, вот я ему и дарю!

И рассмеялся. Но видно было, что он просто пытается загладить свою выходку.

Поставив свою подпись на бумажках, которые ему протянул нотариус, он попрощался и вышел.

Пока мэр договаривался с нотариусом, как распределить между бедными средства, завещанные покойным синьором Венанцио, Чезира сказала мне:

– Видали, синьор Джованнино, в каком состоянии синьор хозяин?

– Ещё бы! И главное, на меня-то как разозлился!

– Вот он устроит дома! Как я теперь вернусь?

– А тебе-то что? Ты теперь сама себе хозяйка… Видишь, что значит придумать доброе прозвище старому паралитику?

Тут мэр закончил свои дела с нотариусом, и тот подозвал Чезиру и велел ей приходить завтра.

Наконец я остался один, и вдруг нотариус открыл ящик стола, вытащил какой-то свёрток, снял очки и, уставившись мне прямо в глаза, сказал:

– Покойный синьор Венанцио Маралли был, правда, большим оригиналом, но не мне его судить, мой долг нотариуса исполнить до последней буквы его завещание, как письменное, так и устное. А устно синьор Венанцио сказал мне следующее: «Вот свёрток с 1000 лирами банкнотами по пять лир, я хочу, чтобы после моей смерти он был передан лично в руки, тайно от всех, шурину моего племянника, Джованнино Стоппани, при условии, что он возьмёт их и будет распоряжаться ими по своему усмотрению, но никому не расскажет, что обладает такой суммой».

Эту поразительную речь нотариус произнёс ровным голосом, будто заучил слова наизусть. Потом он погладил меня по голове и сказал уже другим тоном:

– Покойный сказал мне, что ты горе семьи…

– Но я уже много дней как исправился!

– Вот и славно! Смотри же, трать эти деньги разумно. Возможно, покойный синьор Маралли, оставив их мальчишке без всяких обязательств и надзора, хотел показать тебе пример уважения и доверия… Может, и так, а может, просто он по своей чудаковатой натуре веселился, представляя, что ты сделаешь, оказавшись обладателем такой суммы… Так или иначе, я счёл своим долгом дать тебе совет, ведь положение нотариуса и душеприказчика этого не запрещает.

И он вручил мне свёрток. А потом протянул и футляр с зубом:

– Твой зять уступил это тебе. Забирай. А теперь тебя проводят домой.

Я был так потрясён происходящим, что даже забыл сказать спасибо.

У дверей конторы стоял тот же человек в чёрном, что проводил меня в контору, мы сели в экипаж и поехали обратно.

Папы не было дома, а мама с Адой засы́пали меня вопросами.

Узнав, что синьор Венанцио завещал всё своё состояние городским беднякам, а Маралли досталась только золотая булавка с зубом, которую он уступил мне, они разохались и разахались:

– Как?.. Не может быть!.. Почему?.. Как такое возможно?..

Но я отвечал только, что ничего не знаю, и, отвязавшись наконец от них, убежал сюда, в свою комнату, спрятал сокровище в ящик стола и запер его на ключ. Весь остаток дня я пытался вести себя как ни в чём не бывало, но был так взволнован, что за ужином папа заметил это и сказал:

– Можно узнать, что с тобой сегодня такое? Ты вертишься как уж на сковородке!

Оставшись наконец в комнате один, я дал волю чувствам: я считал и пересчитывал свои кровные 200 банкнот по 5 лир, потом прятал их в ящик стола и запирал на ключ, потом снова доставал, любовался и пересчитывал, и снова запирал обратно, и опять доставал, не в силах расстаться со своим сокровищем…

Я напоминаю себе старика из оперетты «Корневильские колокола»[27], которую я слушал года два назад; вот только любуюсь я своим богатством не потому, что я такой жадный, а потому, что над ним больно сладко мечтается! За эти несколько часов я увидел больше снов наяву, чем за все свои ночи с рождения!

Ну хватит, пора ложиться спать… Всё, убираю деньги, и спокойной ночи!

26 февраля

Едва рассвело, а я уже опять здесь, считаю свои 200 банкнот по 5 лир, которые выстраиваются передо мной, как 200 вопросительных знаков: «Что с ними делать?»

Надо сказать, что с тех пор, как у меня появились эти деньги, я потерял покой. Ночью я не мог сомкнуть глаз: то и дело просыпался – мне всё казалось, что за моими сокровищами пришли воры или что про них узнал папа…

Нужно запрятать их получше, вдруг в доме есть ещё один ключ, который подходит к ящику моего стола, и тогда мама или Ада легко могут в нём порыться…

Так что первым делом придётся раскошелиться на сейф, надёжный, но маленький, чтобы влез в шкаф с моими старыми игрушками.

Ну а что касается того, как я распоряжусь наследством, то пока больше всего меня соблазняют две идеи: купить автомобиль или открыть кондитерскую лавку, как у папы Джиджино Балестры…

Поживём – увидим! А пока я сую в карман 20 банкнот по 5 лир и отправляюсь на поиски сейфа…

Вот все уже спят, а я снова сижу в своей комнате: один на один с сокровищами, которые наконец в полной безопасности в шкафу…

Как приятно иметь сейф с 1000 лирами!.. Правда, теперь их уже не 1000, а 731, потому что сегодня я потратил целых 269 лир!

Но это оправданная трата, и я всё аккуратно записал в книгу приходов и расходов, которая стоила 1 лиру. На сегодняшний день мои записи выглядят так:

Там есть ещё колонка для «замечаний», но я в неё ничего не записал, потому что единственное замечание, которое пришло мне голову, такое: «Бездарнее всего я потратился на милостыню».

Дело в том, что утром, выйдя из дому, я тут же наткнулся на ступеньках церкви Святого Гаэтано на слепого, который просил милостыню. Я недолго думая сунул руку в карман, вытащил пять лир и бросил ему.

Он удивился, цапнул банкноту, внимательно оглядел её со всех сторон, а потом спросил:

– Случаем, не фальшивка, а, молодой человек?

Тут же подошёл ещё один слепой, тоже повертел банкноту в руках и сказал:

– Это добрейшая душа, не видишь, что ли? Молодой человек, дайте-ка мне тоже!

Справедливости ради я дал 5 лир и ему. Тут резво подбежал хромой, что просил милостыню у дверей церкви, пришлось подать и ему.

И самое интересное: я был так увлечён собственной щедростью, с важным видом вынимая из кармана купюры, что ни на секунду не задумался, как эти двое слепых могут разглядывать деньги, а хромой бегать.

Это я уже потом сообразил. И понял, что подаяние – это, конечно, хорошо, но давать милостыню тоже надо уметь… Чем больше я об этом думал, тем больше злился, что меня так нагло провели. Так что в утешение я отправился в лавку Балестры и потратил ещё 3 лиры на сладости! Пожалуй, я немного злоупотребил своими любимыми цукатами, от которых у меня потом разболелся живот. Но в целом это хорошая трата, и я о ней не жалею.

Куда сложнее дело обстояло с покупкой сейфа. Невероятно, как непросто мальчишке, который заявляется в лавку со своими честными лирами, купить то, что ему хочется!

В первом же магазине, где я спросил сейф, меня подняли на смех, а когда я повторил вопрос, мне сказали:

– Мальчик, проваливай отсюда, нам тут не до твоих шуточек!

Во втором магазине, когда они уже собирались меня прогнать, я рассердился и сказал:

– Вы что думаете, если я ребёнок, у меня и денег нет?

И выудил из кармана охапку купюр.

Тогда приказчик тут же сменил тон и стал ко мне обращаться на «вы».

Но сейф всё равно не продал: он извинился, сказал, что несовершеннолетним у них не продают, и попросил прийти с папой. Ещё чего!

К счастью, в лавке в это время находился юноша, который видел, как я достаю деньги. Он вышел вместе со мной и сказал:

– Вот это да! Оказывается, теперь, если хочешь что-то купить, изволь предъявить свидетельство о рождении…

А потом этот славный юноша спросил меня:

– Что вы хотели купить?

– Сейф, – ответил я, – маленький, но крепкий сейф…

– Сколько вы готовы потратить?

– Ну-у… не знаю. Он должен быть надёжным, понимаете?

Юноша подумал и сказал, пристально глядя на меня:

– 300 лир?

– Э‑э‑э, дороговато.

– Дороговато? Да сейфы нынче стоят по несколько тысяч! Вот что, вам нужно купить подержанный: цена ниже, качество то же.

– А где его достать?

– Пойдёмте со мной. Мои добрые приятели держат лавки с хорошим товаром и не задают лишних вопросов, как в шикарных магазинах…

И он повёл меня в лавки, где продавалось всевозможное старое барахло. Но найти сейф оказалось не так-то просто. Юноша оказался очень услужливым и не сдавался, пока не раздобыл то, что нужно. Он заходил в каждую лавку и разговаривал с этими своим приятелями, пока я ждал у дверей; мы долго так ходили из лавки в лавку, пока наконец хозяин одной из них не показал нам сейф ровно такого размера, как нужно, правда, немного ржавый.

Я, конечно, поторговался, и он сбросил цену до 250. Я выгреб все деньги из карманов и распорядился доставить мне сейф домой к 5 часам: я знал, что папы в это время не бывает дома, а мама с Адой отправляются в гости.

Сейф мне принесли, и я доплатил оставшиеся 168 лир к тем 82, которые уже отдал.

Теперь я спокоен: моё состояние надёжно спрятано и ему ничего не угрожает!

27 февраля

На горизонте опять сгущаются тучи.

Сегодня папа битый час читал мне морали и распекал на все корки, а в заключение, как обычно, сказал, что мне на роду написано быть бичом семьи.

Видимо, Маралли внушил ему, что дядюшка лишил адвоката наследства из-за меня.

Но даже если так, скажи, дорогой дневник, разве справедливо ругать меня сейчас за давнишний грех, который я уже искупил пансионом?

Вот так всегда! Сплошные несправедливость и произвол!

Я выслушал его молча, а после нотации нашёл предлог выскочить из дому, отправился в лавку Балестры и слопал в утешение 12 разных пирожных.

В дверях я столкнулся с Джиджино Балестрой и рассказал ему, какой мне устроили разнос. Он очень удивился:

– А адвокат Маралли, наоборот, утверждает, что сам посоветовал дяде завещать всё бедным!

– Как это?

– Пойдём к нам, покажу.

Дома Джиджино показал мне последний номер «Солнца будущего» со статьей под названием «Наш кандидат против привилегии наследства».

Я переписал сюда начало этой статьи: пусть в этом детском дневнике будет образец того, как искренне пишут свои заметки взрослые.

«Рискуя показаться неделикатными по отношению к нашему достойному другу адвокату Маралли и наверняка вызвать с его стороны бурю протеста, продиктованного его врождённой скромностью, мы не можем молчать о его благородном поступке, который делает ему честь и вновь показывает, как последовательно он придерживается своих принципов во всём.

Итак, наш кандидат, со свойственным ему великодушием, приютил своего больного и очень богатого дядюшку, обладателя огромного состояния, которое, естественно, перешло бы к нему после смерти родственника… если бы наш доблестный друг не проповедовал бы отказ от капиталистических привилегий, главной из которых является право на наследство.

И вот он, согласно с программой нашей партии, не только не сделал ничего, чтобы убедить богатого дядюшку, как любой буржуа на его месте, сделать его единственным наследником роскошного состояния, но, искренне проповедуя свои идеи, уговорил его завещать всё беднякам нашего города, которые сегодня, после распределения в Городском совете, получат причитающуюся им долю».

Дальше автор статьи, то есть отец Джиджино, нападал на соперничающего кандидата, называя его эгоистом, эксплуататором и т. д., и превозносил до небес бескорыстие моего зятя.

Эта статья меня огорошила, я-то прекрасно знал, как обстояло дело с наследством покойного синьора Венанцио. Поэтому я сказал Джиджино:

– Что это значит? Твой папа всё перепутал!.. Когда Маралли это прочёт, ему не поздоровится!

– Да ты что? Маралли это уже читал!

– Как это?

– А то как же! Они ещё долго обсуждали с моим отцом, стоит ли писать такую статью, потом решили, что стоит, потому что, по словам Маралли, в самом завещании сказано, пусть и в насмешку, что синьор Венанцио оставляет всё бедным из уважения к идеям племянника, и тот, кто не знает, как было дело, может принять это за чистую монету. «С паршивой овцы хоть шерсти клок!» – добавил твой зять.

– Значит, он всё это одобрил?

– Конечно! И сам набросал черновик…

Я так и остолбенел, но Джиджино Балестра, который более искушён в политике, чем я, сказал:

– А чему тут удивляться? Это ещё цветочки! Вот сейчас начнётся полемика с «Национальным союзом», увидишь, как они заговорят!.. Папа очень любит писать что-нибудь такое обличительное, его это страшно забавляет… Не будь он кондитером, стал бы первоклассным журналистом, так все говорят, но он отвечает, что выгоднее стряпать пирожные, чем интриги.

– А кто победит на выборах?

– У Маралли есть все шансы обойти противника, благодаря тому что левые объединились…

– Ну слава Богу!

Надо признать, я буду рад, если моего зятя выберут депутатом. Почему? Сам не знаю, но думаю, иметь в семье депутата полезно и приятно, к тому же мне кажется, если Маралли выиграет, он меня простит; и мне ужасно хочется сходить с ним однажды на предвыборное собрание, где все, даже дети, кричат как ненормальные, и никто их за это не ругает…

– Наоборот, – рассказывал Джиджино, – чем больше криков, тем лучше. Если хочешь, пошли в воскресенье на фабрику в Коллинеллу, там куча рабочих, и папа хочет, чтобы все кричали «Да здравствует союз рабочих и крестьян!».

Я бы с удовольствием, не знаю только, отпустит ли меня папа… Посмотрим.

1 марта

Эти выборы становятся всё увлекательнее.

Вчера на улице я услышал, как продают газету консерваторов:

– Читайте, господа, «Национальный союз», правдивая история наследства кандидата от социалистов!

Я купил её не раздумывая и прочёл передовицу, которая пункт за пунктом разносила ту самую статью из «Солнца будущего».

«Как и следовало ожидать, наш соперник извлёк выгоду из своего заслуженного наказания, и, не будем отрицать, эта предвыборная уловка не лишена дерзости и находчивости…»

Дальше в «Союзе» рассказывалась история бедного синьора Венанцио, который совершенно не разделял взглядов адвоката Маралли и только назло ему решил лишить его наследства и оставить огромное состояние беднякам города.

«Так что нашему сопернику, который хочет выставить себя бескорыстным героем и жертвой собственного альтруизма, это решение не доставило никакой радости, наоборот, с досады он даже уволил свою домработницу Чезиру дельи Инноченти, наверняка осыпав её проклятиями, потому что покойный Венанцио Маралли завещал ей 10 000 лир».

Приходится признать, что это правда; не понимаю, как мой зять, который вроде не дурак, мог дать своим соперникам повод говорить о нём гадости. Ведь он мог предвидеть, что им прекрасно известно, как обстоит дело, учитывая, что обязанность распределения наследства синьора Венанцио между бедными была возложена на мэра, который является одним из лидеров консервативной партии и лично присутствовал при чтении завещания, где адвокат Маралли устроил ту безобразную сцену.

Но, видимо, в предвыборной борьбе ложь в порядке вещей у всех партий, потому что «Национальный союз» тоже врёт как сивый мерин, и порой так нагло, что я просто не могу спустить им это с рук.

На второй странице есть небольшая заметка под названием «Враги религии», которую я приведу тут целиком:

«Говорят, что и на этот раз избиратели-католики, как обычно, собираются воздержаться от голосования. При сложившейся ситуации мы не можем понять этого воздержания, ведь оно будет напрямую способствовать поражению кандидата, уважающего Альбертинский статут и особенно первую статью[28], и победе кандидата от социалистов, который кичится своим неприятием всех институций, являющихся опорой всякого гражданского общества, и отрекается от государственной религии, как на словах, так и на деле».

Всю статью Маралли обличается как воинствующий атеист, но я-то отлично помню (и это даже записано вот тут, у меня в дневнике), как мой зять обвенчался с моей сестрой в церкви, да и как бы иначе мама с папой благословили этот брак?

Эти выдумки в консерваторской газете так задели меня за живое, что теперь я думаю: не наведаться ли мне в редакцию, чтобы они всё исправили.

Прежде всего, это мой долг, потому что нужно всегда добиваться правды; к тому же это хорошая возможность сделать доброе дело моему зятю после того, как я невольно лишил его наследства дядюшки, на которое он так рассчитывал.

Мне нужно срочно найти моего друга Джиджино, который разбирается в предвыборных делах, и посоветоваться с ним.

2 марта

Сегодня я был у Джиджино Балестры и посвятил его в свой план.

Он подумал немного и сказал:

– Хорошая идея! Пошли вместе.

Мы договорились, что завтра в 11 мы пойдём в редакцию «Национального союза» и принесём им опровержение (Джиджино говорит, что это называется так) статьи под названием «Враги религии».

Это опровержение мы состряпали вместе, и только что, уже перед сном, я переписал его набело на бумаге, которую мне дал Джиджино, посоветовав писать только с одной стороны, потому что статьи для газет всегда так сдают.

Вот наше опровержение.

«Достопочтенная редакция,

я прочёл статью в прошлом номере Вашего уважаемого журнала, под названием „Враги религии“, и мой долг – заметить Вашей милости, что данная статья не совсем точная, ибо там написано, что мой зять адвокат Маралли – атеист, а я возьмусь утверждать, что это ложь, так как лично присутствовал на его венчании в церкви Святого Франческо на Горе, где он вёл себя очень благочестиво, проявив себя христианином не хуже других.

Джаннино Стоппани».

Я впервые в жизни написал статью в газету, и мне не терпится, чтобы наступило завтра.

Проснувшись утром, я проверил кассу и обнаружил там сумму в 712 итальянских лир и 35 чентезимо.

Когда я спустился завтракать, папа был в очень дурном настроении, он сказал, что я не занимаюсь, а только дурака валяю, и всё в таком духе, не понимаю, как ему самому не наскучит всё время повторять одно и то же, даже не меняя интонации.

Ну и ладно. Я безропотно выслушал его до конца, размышляя тем временем об опровержении, которое я должен отнести в «Национальный союз».

Как они там меня примут?

Неважно, в любом случае я должен «восстановить справедливость», как выразился Джиджино Балестра, и я это сделаю любой ценой.

* * *

Мы с Джиджино Балестрой, как и условились, сходили в редакцию газеты «Национальный союз», и я очень доволен, что мне пришла в голову такая хорошая идея…

Поначалу нас не хотели пропускать в саму редакцию, и какой-то человек сказал:

– Мальчики, тут не до вас!

А сам, главное, сидел себе за столиком и бил баклуши!

– Но мы пришли сделать опровержение! – выпалил Джиджино Балестра, напустив на себя важный вид.

– Опровержение? Какое опровержение?

Тут вмешался я:

– В «Национальном союзе» было напечатано, что адвокат Маралли не христианин, я, его шурин, могу поклясться, что это не так: я своими глазами видел, как он венчался с моей сестрой и стоял на коленях в церкви Святого Франческо на Горе.

– Что-что? Вы шурин адвоката Маралли? Ах так! Обождите минутку…

И юноша выскочил в другую комнату и вскоре вернулся со словами:

– Проходите, пожалуйста!

Так мы прошли прямо к главному редактору, голова у которого блестела, как начищенный пятак, и, пожалуй, это единственное, что было у него чистое, потому что костюм был будто соткан из грязи, а на засаленном чёрном галстуке на самом видном месте, вместо золотой булавки, красовалось пятно от яичницы.

Зато он был очень любезен и, когда я прочёл своё опровержение, подумал немного и сказал:

– Отлично! Истина прежде всего… Но тут нужны какие-то доказательства… документы…

Тогда я рассказал, что описал всю эту сцену тут, в моём дневнике, на страницах, которые я, к счастью, спас из камина, когда мой зять пытался их сжечь…

– Ага! Так он пытался их сжечь?

– А то как же! И видите, какая удача? Не вытащи я их вовремя, ему же хуже: я не смог бы доказать свою правоту теперь…

– Ещё бы… конечно…

И правда, редактор «Национального союза» сказал, что ему необходимо посмотреть мой дневник, и я обещал принести его в тот же вечер, а он пока позаботится о том, чтобы в следующем номере было опубликовано не только моё опровержение, но и, если нужно, описание венчания моего зятя…

Как, наверное, обрадуется Маралли, когда увидит, как в газете соперников восторжествует справедливость, и узнает, что всё благодаря мне. Я уже представляю, как он бросится ко мне с распростёртыми объятьями, как мы помиримся и забудем все прошлые обиды…

Теперь, дорогой дневник, я закрываю тебя и готовлюсь расстаться с тобой на несколько дней, но я рад, что ты поможешь мне сделать благое дело и восстановить справедливость, невзирая на эти злобные выдумки, – как говорит мой друг Джиджино Балестра!

* * *

Дневник Джанни Урагани подошёл к концу; но его проделки и приключения, конечно, на этом не заканчиваются, и мне, который взялся за публикацию этих мемуаров, надлежит, по крайней мере, дорассказать историю с предвыборной кампанией, оборвавшуюся на самом интересном месте… или на самом ужасном месте, в зависимости от политических взглядов моих маленьких читателей.

Ведь именно на политической почве споткнулся наш бедный Джаннино Стоппани, и не приходится удивляться, что его честность превратно поняли обе стороны, а его ожидания не оправдались.

Редактор «Национального союза» действительно принял, как и обещал, опровержение, переданное им Джанни Урагани, но уже само название статьи, в которую он включил его свидетельство, говорит о том, что к торжеству справедливости «Союз» не стремился.

Статья эта называлась так: «Адвокат Маралли, вольнодумец в городе и лицемерный святоша в деревне», в ней приводилось описание венчания Маралли с сестрой Джаннино Стоппани, взятое из дневника мальчика, а в конце делался вывод, что кандидат от социалистов – оппортунист самого низкого пошиба, который в своей политической борьбе руководствуется только вульгарным расчётом и непомерным тщеславием.

В дом Стоппани известие о крахе предвыборной кампании пришло рано утром. Папа Джаннино получил номер «Национального союза» с этой ужасной статьёй, подчеркнутой синим карандашом, и с такими словами, написанными на полях адвокатом Маралли:

«Ваш сын, который уже погубил меня как человека, лишив дядиного наследства, и как адвоката, когда из-за него я проиграл важное дело, вовремя вернулся из пансиона, чтобы успеть загубить мою политическую карьеру… и ему это отлично удалось!»

Настоящий смерч обрушился на голову и тело бедного Джанни Урагани.

– Но я же сказал правду! – кричал он из-под этого внезапного града ударов. – Я хотел сделать как лучше и защитить его от несправедливого обвинения!

Но отец только сильнее распалялся:

– Болван! Идиот! Дети не должны совать свой нос в дела взрослых, в которых ни черта не смыслят! Кретин! Негодяй! От тебя стонет вся семья!

Конечно, наш Джаннино не мог разобраться в политических хитростях, из-за которых заступничество простодушного и невинного ребёнка может принести больший урон, чем оскорбление, нанесённое чёрной и злобной душой.

Но факт остается фактом: разоблачение «Национального союза» восстановило против Маралли некоторых членов его собственной партии и партий, которые к ней примкнули, и в день выборов он был позорно разгромлен.

Но это ещё не всё. Полемика между «Национальным союзом» и «Солнцем будущего» так ожесточилась, что им уже не хватало бранных слов из итальянского предвыборного словаря и пришлось перейти к рукопашной. Однажды кондитерская отца Джиджино Балестры стала ареной чудовищной драки между консерваторами и социалистами, которые лупили друг друга почём зря, обзывая самыми горькими словами на фоне самых сладких сладостей, которые только можно представить. В итоге они довели друг друга до очень плачевного и в то же время аппетитного состояния: помятые лица в шишках и хлопьях взбитых сливок, почерневшие от синяков и шоколада и сочащиеся кровью и ликёром…

Обе стороны обратились в суд с жалобами, и одним из самых важных документов в суде, по которому восстанавливали суть событий, приведших к конфликту, был как раз дневник Джанни Урагани. Редактор «Национального союза» так и не вернул его законному владельцу, и дневник долго ещё лежал, затерянный среди дел в канцелярии суда, что, конечно, не удивит того, кто не понаслышке знает итальянский суд, где всё забывается, тянется и теряется.

Но однажды я обнаружил дневник Джанни Урагани случайно у жены судебного пристава, когда она читала его вслух своим детям. Я не буду рассказывать, как в конце концов мне удалось заполучить его, достаточно сказать, что это стоило мне много времени, труда и денег на гербовую бумагу, потому что так просто отдать дневник мне суд не мог, хотя на это был согласен сам Джаннино Стоппани. По правилам, суд не вправе передать документ, относящийся к делу, ни Джанни Урагани, который был его владельцем, но не достиг совершеннолетия, ни мне, который, к сожалению, совершеннолетний, но не его владелец.

Но этим тоже не удивишь того, кто знает, как всё непросто и дорого в итальянском судопроизводстве.

Я начал с того, что вместе с дневником приключения Джанни Урагани не заканчиваются… И правда, после того, как он загубил политическую карьеру своего зятя, отец решил упрятать его в исправительный дом, и то же решение одновременно принял отец Джиджино Балестры, который, как вы видели, помогал Джаннино с опровержением для «Национального союза».

Чтобы не угодить в исправительный дом, мальчишки затеяли побег и… Но это уже новый период жизни Джанни Урагани, о котором я расскажу вам в следующий раз.

Вамба