Верблюд любит траву сухую, а вол влажную.

Волов гоняли к кочкам, в согры, а верблюда у нас не водится, потому что от урмана до Туркестана тысяча тысяч верст, и все песками сыпучими ростом в человека. Глуби.

Однако косой Кузьма на рябом лице выкраивал:

— Город Верный, бают, сквозь землю провалился, и выпучилось там озеро, и уток в том озере — тьма… А камыш вокруг агромаднейший, и балаболке каждой вес пять фунтов…

Был Кузьма портным волостным — на всю волость пиджаки со штанами австрийским манером шил: с карманами в телегу и пуговицами в колесо. А по волости говорили: «Никудышной портной Кузьма, охотник же прискорбный, с глазом заговоренным: бьет верно и насмерть».

И пуле его верили больше, чем игле.

Было:

Во времена колчаковские призвали мужики Кузьму и пояснили:

— Бери бердань.

Спросил Кузьма:

— Куды?

— Белых бить, белые на нашу волость в походах военных и, значит, до шестых коленьев на кедру хрисьян вешают.

Поднял бердань, пошел.

Говорят ему:

— Стреляй.

Указали в кого — одного, другого. Пятерых. Снял их с ног, как пуговицы на платье срезают, и ушел в тайгу под охоту.

Потому белые больше не шли походами, и перебили их большевицкие полки в стороне от урмана.

И вот ходил Кузьма, шил пиджаки и хвалился:

— Иду в город Верный, который под водой плывет. Выберут киргизы меня своим Лениным, и буду я на белом коне кататься и конину с яблоком на серебряном блюде есть…

А пребывают Семилужки в кедрах — хоромины пятистенные, стенка в коровью тушу, а часовенка всех святых с кедровый орешек, и у левого клироса образ архангела Гавриила со свечой и зеркалом. Знаменует это — душу твою видит Бог, как в зеркале, а насчет свечи никто не интересовался, и горела в руце его свеча неизвестно для чего.

Не любил Кузьма Гавриила: вот, скажем, архистратиг Михаил — воитель и всякой сволочи уничтожитель, Миколай-угодник — обходительный бородатый святой, а этот… Телом хлипок, безус, как полено, и пред Богоматерью в Благовещенье нехорошую мысль проводил. Для женщин сводничать ничего, а мужику стыдно.

Обнесет свечой архангела, и лицо корявое в стороне плывет.

— Ненадобная икона… глаза трет, а тут — свечу ставить… Не хочу…

Однако о помышлениях своих молчал, копошились они внутри в теплоте и духоте. И потому, должно быть, казались эти помыслы огромны и непонятны, как зимняя тундровая ночь.

Одна только мысль о чудесном городе Верном наружу билась, и верил он в нее злобно.

Так вот, на Гавриила-летника, когда кора на кедре трескается — потеет дерево, и кедр под ногами гнет горбом землю, смола течет в хвою и весело пахнет, — шел тогда Кузьма тропой таежной.

Думал о завтрашнем празднике, Гавриила-архангела в ругань оболокал и злился еще, что не припасено самогонки.

— Хороших святых хоть отбавляй, а тут дерьму кланяйся.

Пахло густо и радостно корнем кедровым, неудержно и космато полз он из земли и злобно рвал травы.

Наверху ветки захватили ветер и со свистом трепали его с вершины на вершину.

Сказал Кузьма:

— Есть во мне как-никак непочтенье…

Сплюнул и глазом своим единственным по тропе повел.

А тут стоит на тропе мужичонко, неизвестно откуда появившийся. Лапотина-одежина на нем лохмотья над лохмотьем, на одной ноге лапоть, на другой — сено веревкой привязано. Глаз же… совсем непонятный глаз, один от другого на пол-аршина и в разных концах лица — будто и два глаза, а будто и больше десятка; в волосе они там, в хитрости.

— До Семилужков эта будет…

Отвечает Кузьма:

— Будет…

Завелеречил мужичонко:

— Иду я туды на Гавриила премудрова, значит, и архангела. Слышал, что чуть не в престолах он там…

Увел свой глаз за пазуху.

Кузьма сказал:

— Ну.

— Иду я от самых туркестанских земель, от самого города Вернова…

— А бают…

— Провалился, парень, сквозь пески провалился, одна мусульманская мечеть уцелела, потому мулла на ней, бают, провокатором был и вообще… озеро там и все такое, что требуется…

— Неизвестно пошто?

— Ушел-то?

— Ну.

— Надоело, грит, смотреть мне на вас, и никаких, парень, гвоздей. Ушел — свидетель я этому и пятьсот присяг брал в том…

— Этак-то уся Расея уйдет…

— Не наше дело, парень, не наше. Рукомеслом мы богомаз, и архангел Гавриил у меня в почете.

Повернул по тропе. За плечами мешок холщовый, и погромыхивает тот мешок железным грохотком.

На тропке туман, из тумана того выпрыгивает на глаз Кузьмы кусок рваной лапотины на жидкой спине мужичонки, тело в прорехе. Голосенко тонкий, как осенняя травка, и муторный такой.

Обомлел Кузьма.

— Господи, — говорит, — откуда его и пошто…

И в ночи туман вошел в грудь и потом по скулам в череп. Вспотели скулы, повел пальцем по ним Кузьма, а вся рука мокрая, и волос на ней лоснится, по коже ползет, липнет.

— Господи, — говорит, — зачем?

Идет тропа ленивцем в тайгу, меж кедра, не торопится, а по ней мужичонко никчемной и двадцатиглазый спешит.

В мешке холщовом папуша табаку, кисти крохотные, бумага газетная на курево, а в полотенце железный грохоток.

— Здеся будет, — говорит мужичонко, — жаровня архангелова.

— Откуда? — спросил смятенно Кузьма.

— На существование растера красок, иконы врачевать, говорю тебе. Краски священнейшие, и жаровня архангела Гавриила прозвана. От родов иконописцев больших идет и святостью наполнена до неузнаваемости, парень.

Развернул полотенце. Жаровня, как все жаровни, клеймо стертое, и одна ручка отбита. Мужичонко подле окна сидит в тени, лицо у него темное, как жаровня, и безглазое, замолкло.

Ждет Кузьма — идет из нутра его трепет по избе, на лапотину его — не говоря об теле. А сейчас будто явится Кузьме чудо.

Замолк мужичонко, портянки скинул, спать. На дворе ночь, ну и в избе тоже.

Захрапел во сне жалобно, будто нарочно. Ногой по лавке дрогнул; с лавки на пол тараканы грузно упали.

Лежит Кузьма на полатях, дрожит и ждет.

Поднял голову, глянул с полатей: луна на дворе, в окне, на столе тоже луна — крепкая, четырехугольная, — в луне той жаровня, палочка тоненькая и хлеба кусок недоеденный.

Ничего нет. Туман опять, тропа видится, кедровый дух, смолистый. Жутко Кузьме от человека приблудного и слов нездешних.

Встал утром мужичонко рано. Пошел в село. Кузьма бердань начал чистить.

Явился мужичонко, говорит:

— Ухожу.

— Куды?

— Буду рукомесловать, парень, округ Гавриила-архангела. Опчесво поручило, выходит. Народ у вас богатый и святых благолепных любит, у них, брат, святые должны быть толсты, жирны…

— Богохульник ты.

Посмотрел мужичонко в единый глаз Кузьмы, поддернул штаны и пикнул:

— А ты не сердись, за харчи тебе и за прочее будет заплочено, понял?.. Имя мое — Силантий, а фамиль хорошая — Одойников; хорошая фамиль, а?

Пошел по селу мужичонко, у изб толкался, бороденка у него, как мох под солнцем, — то темнела, то светлела неуловимо. Говорил он много и за всех. Совсем чужой человек и чужестью своей непонятен.

Десять лет не поправлялась поветь, скосилась, и солома сгнившая землей проросла — поправил ее Кузьма. Трубу кирпичом обложил, пообедал два раза — не проходит. Тоскует около сердца, жмет и жжет.

А народ Гавриила-архангела празднует. Хоть и неизвестно, чем отличился архангел в Семилужках, но попраздновать почему не попраздновать. От праздника только животу больно, но на то он и живот, чтоб болеть.

Самогонку пьют и песни, какие полагается, поют.

Пошел Кузьма по селу, и мысли были трезвые, но тревожные, как в восстание, а народ гулял и не жаловался.

У часовни стоял мужичонко Силантий с жаровней за плечами, говорил мужикам тонесенько и рукой по воздуху тоже тонесенько проводил:

— Икону делать тоже надо с умом. На краску зола берется с лихвун-травы, а кромя того, крушины на Ивана Купала человек безбабий в трех портках сдирает. Потом третье — это, паре, в жаровне моей архангеловой разводится на яичном желтке от таких особых куриц, про которых и мне знать невыгодно. Иду я, скажем, сейчас в тайгу и буду искать всю вечерю лихвун-траву, и найду ее только под утро, и весь в поту непременно…

Поправил мешок за плечами и пошел тайгой.

Поглядели мужики на часовенку, на тайгу и похвалили Силантия: умный, мол, и все, как следует.

А Кузьма осторожно в кедрах, с боков тропки, за мужичонкой пошел. Идет Силантий, отмахивается от комаров черемуховой веткой, и с лица незнаемость спала — мужичонко как мужичонко, нос перещепой, борода клином и над ртом, конечно, усы.

Ждет Кузьма, какую лихвун-траву искать будет Силантий, и хочет и еще что-нибудь на лице его наблюдать.

Глаз у Кузьмы единственный, крупный, будто два глаза у него, идет по-звериному, дерев не замечает.

Не спешит мужичонко и не ищет, смотрит больше в себя, трубку закурил. Шаг у него бабий, с вывертом, мелок и с припрыжкой, оттого-то, должно быть, и чугунок погрохатывает.

Боязно и печально Кузьме — обернется сейчас и спросит:

— Ты куда?

Нет, идет покуривает.

Сорвал крушинную веточку, в мешок положил, мху с брусничником еще сунул.

Думает Кузьма:

«Лихвун-трава и будет».

Подошел мужичонко к кедру, кору поцарапал, со скуки, должно, потом опять крушинку сломал.

Думает злобно Кузьма:

«Это и будет Иван-Купальный кувшинчик».

Идет за ним, ждет.

Тропа в речушку упала, в песок. Остановился тут Силантий, скинул мешок, лапотину и полез в речку купаться.

И как затрепыхался в воде — потянулся к плечу за ружьем Кузьма. Нет ружья — забыл дома.

Сорвал ветку с пихтача, переломил в пальцах так, что смола кожу слепила.

А тот в воде фыркает, будоражит воду, гогочет тоненько:

— О-хи-хи.

Руками воду бьет — не любит человек спокойной воды.

Над речушкой шипишник запнулся, в воду ветки тянет, песок от воды бежит. Травами лесными пахнет. Глуби душистые.

Сказывали по деревне — долго молился мужичонко перед тем, как Гавриила править. За благочестие такое удумали семилужцы икону ему заказать самого страшного святого — архистратига Михаила.

Отказался Силантий:

— Боюсь таких святых рукомеслить, уважаю сердце мягкое, птичье, можно сказать.

И разговоры вел про туркестанские мудрые земли, про город Верный, от мук скрывшийся.

А Кузьма эти три дня в тайге ходил — искал зверя, чтоб на его крови тоску и непонятную злость свою снять. Не было зверя, не сжалился над человеком зверь.

Силантий же будто забыл про Кузьму и, сказать нужно, почти не выходил из часовенки. С лицом мудрым и глазами пьяными выбегал на паперть и многими своими глазами на солнце смотрел. И видел он точно одно ему известное на солнце, что нужно было перенести с солнца на лик архангела — дабы светел, солнечен лик был, и в зеркале чтоб тоже солнце отражалось.

Вечером Кузьма встретил Семеновну — старуху ветхую и до правды охочую.

— Странствователь-то, — сказала она, — пьяный напился, бает — есть этот Вернай-город, на месте стоит, не шелохнулся, сердечный, стоит.

— Ушел он, Вернай-то, — ответил Кузьма.

— Не может, парень, уйти никуда. От мира куда уйдешь?

И была довольна старуха.

Сказал строго Кузьма живописцу Силантию:

— Брешешь зачем. Насчет Вернова-то города, а?

Вскрикнул Силантий:

— А ты отстань. Сам знаю, что говорить, и свою муку примаю. Уйди от меня дальше. Должон бы я на тебя разозлиться, а как исполняю работу священную, имею я полное право кричать на тебя только. Уходи.

Пьяное слово — крепкое слово, мужик ему верит нутром. Как сказал-промолвился Силантий об Верном, так сразу поверили мужики и о городе больше не говорили. Стоит — и Бог с ним, мало ли городов стоит.

Над Кузьмой ухмылялись — верит, пущай верит, большевицких неизвестных вер человек.

Опять и Семеновна — охотница до правд — сказала Кузьме:

— Приходи ко мне чай пить, заварю чаю китайского, настоящего, за твою муку. Потому собирался ты долго идти, а теперь некуда. Кому легко будет так-то.

Напился пьяный Кузьма, орал, по столу кулаком бил, хотел выкричать свое слово, которому чтоб поверили все.

— Провалился. Я говорю…

Орал еще отнятый от молока теленок в пригоне, густым звериным ревом, и как теленка, так и Кузьму никто не слушал, не понимал.

На конце деревни в кедрах часовенка. Пахнет из тайги мокрой вечерней смолой. Улицы песчаные травой заросли, густо-зеленые и веселые.

Высунулся Кузьма из окна, заорал на всю улицу:

— Провалился!.. Провалился!..

Рыжехвостый петух слетел с забора, торопливо пробежал по траве и задорно тряхнул гребнем. Была у петуха пьяная походка и густой, как у теленка, голос.

Так и орали трое — двое с тоски, один и сам не зная к чему, пока не заснули.

На дворе была ночь и, конечно, в избе тоже.

Проснулся Кузьма поздно. Сон видал тяжелый, мокрый и нескончаемо долгий. Во сне том громыхал жаровней Силантий, горела зеленым огнем земля, и было тесно.

— Ага, — сказал Кузьма, — бродить тебе. Уся Рассея обедню служит, а ты кто такой? Желаю я знать, ну?

Надернул заплатанные плисовые шаровары, мягкие, без каблуков бродни на босу ногу, сорвал со стены берданку, зарядил ее пулей на медведя.

Лохмохвостая собачонка, увидав ружье, заскулила от радости. Кузьма ударил ее ногой в бок — не годится собаке идти по человечьему следу.

Пошел позади дворов к часовенке и шаги старался сделать иными, но получалось, словно бы шел на зверя: подымалась пятка над землей, и тело держалось на пальцах.

За желтоватыми подсолнечниками притоны для скота, крытые темным тесом, а за ними из толстых сутунков-кедрачей нарубил для себя человек пригоны. Были они выше, но темные тоже и пахли звериными острыми запахами.

Говорил со злостью Кузьма:

— Я тебе покажу… узнаешь, для каких надобностев народ, значит…

Нужно было сказать кому-то слова обидные и злые, а получалось пусто и ненужно. Замолчал Кузьма.

Уйдет она на пригон, в предбанник, скинет рубаху, смотрит на себя: плотно прижалось мясо к кости — алое, как калина, и пахнет хрупким осенним мхом.

Скажет она горестно:

— С чего оно?

А небо белое-белое, белее молока. Земля снизу его поджигает, дышит на него прелым духом.

Люди вокруг огромные, широкие, как земля, из твердого мяса сбитые. Ходят по полям победителями, высовывая из бород немного насмешные улыбки. Они покойны!

Хотя б муж ее Петр — у него черная, точно унавоженная борода, — земля, сто лет не паханная. И говорит, точно корни корчует:

— Нонче, паря, урожай. На усе! Бог послал!

Иль дед Емолыч — хан казанский. Лыс, как курган, хитер и слово бережет, словно клады земля. Молчит.

Бешмет у него киргизский, пестрый, на ногах ичиги, и не ходит — летает человек. Лошадь — иноходец, трашпанка — легка, будто из бумаги.

И все дань из города привозит.

Привезет, в сундук, жестью цветной обитый, складывая, улыбается лысиной, а лицо, как темя, недвижно.

Петр говорит:

— Пушшай бунтуют. У нас земля удойная, а город, ён все припрет сюды.

Пойдет Аксинья мимо мужа, в глаза ему посмотрит — как колодец степной, сух и темен глаз. А ночью, когда жмет ее, давит и зыбко дышит со слюной на ее тело, — закрывает она глаза. Тогда ей совсем страшно.

Шла бабка Фекла по пригону — яйца курица несет несуразно в этом году — искала. Шарила прелую землю, навоз сухой и едкий, сено. Шебуршала, как сеном, губами:

— Ребятишки, бают, в Расеи-то без ног родятся. Ксинь, а?

— Не знаю.

— Ничо народ ноне не знат! Ране хоть старова слушались, теперь вот в свой ум зажили. Ну, ничо и не знат! Слякотной народ.

— Тошно мне, баушка!

— А ты Миколе Мирликийскому да Пантилимону свечку вверх ногам поставь. Сглазили, усю Расею антихрист сглазил!

И опять зашарила руками, зашебуршала сеном.

— Силы у меня нету, в бор бы не то пошла. Иди хоть ты, Ксинь.

— Видмедя там я не видала, што ли?

— Гриб собирай! В городе-то заместо хлеба гриб жрут, провалиться им совсем! Собрала бы вот да на платье бархатно выменяла, а то на шелково, а?..

И дом огромен, темен, как из камня рублен. Пахнет вечным сиплым хлебным духом. Все лето окна настежь — не выходит дух.

И все село такое — огромное. На версты — в лесу, в хлебах.

Из города в начале мора приходили тощие, с широкими пустыми мешками, просили.

— Бог подаст! — отвечало село.

Не стали приходить. Собакам скучно, лаять не на кого. Да и приходившие завидовали им:

— Собаке на день скармливаете больше, чем нам на неделю дают.

— А ты не бунтуй!

И лохмоногие псы рвали сапожонки уходившим.

Желтым вечером — с юга дул песчаный ветер — из степи приехали киргизы.

Скрипели высококолесые тяжелые арбы. В них на тонкой протершейся кошме тесно лежали тонкие, как жерди, сухие люди.

Лупящаяся кожа пластами, как алебастр, прорывала острые кости. На рваных овчинах, закрывавших тела, густым слоем надуло песок.

— Нан хлепа, нету чок… — говорили они.

Голоса их были, как ветер в курганах, — свистящие и одинокие.

— Хлеба нету!..

Мужики широко, крепко втискивая в землю босые ноги, покрытые пыльным волосом, смотрели на лишаи и струпья. Щекотали шелушившуюся, как кора тополей, кожу под мышками. Отходя, говорили про киргиз:

— Не выживут…

Петр сказал киргизам:

— Проезжай!

— Нан нету!.. Хлепа нетю…

Ветер вырывал из прорех куп клочья шерсти. Из малахаев тоже ползла верблюжья шерсть. А верблюды тощие, с вяло повисшими горбами, были голы, и кожа морщинилась, как солонцы в засуху.

Аксинья стояла на крыльце, смотрела на киргиз, плакала. И от слез, должно быть, еще более засыхало тело, как ребенок больную грудь — сосало сердце.

Бабка Фекла, проходя с подойником, остановилась и, точно нутром почуявши плач, освободила ухо из-под туго завязанного платка.

— Свечку не ставила? — спросила она.

Хрипло заревел верблюд, через забор видно Аксинье, устало подымает его киргиз.

— Пошто плачешь-то? — уходя, спросила бабка.

— Жалко!

— Чего опять?

— Киргиз звон голодных привезли!

Бабка зашебуршала в подойник:

— Мало их немаканых шляться! Всех не накормишь. Робить не хочут, ну и голодают. Прогони лучше скотину на Иртыш. Напоить некому, глаза пучат, нашли дико…

Аксинья подняла скотину.

Петр встретил ее в воротах и молча посторонился.

Дед Емолыч шел за ним и, улыбаясь лысиной, велеречил:

— Я им на хлеб, баю, меняй верблюда-то! Не хочут, халипы. Мало даешь, грит, а? Пуда пшеницы ему, немаканому, мало…

— Гнать их — и больше никаких.

— И то гнать, а не то чуму припрут?.. Китай-то, бают, весь от чумы вылез, голай! Как, значит, появился у них большавик-то, так и пошло.

— Ты в город-то когда?..

…Киргизы сидели на траве подле арб.

Курчавый казак резал сделанным из литовки ножом толстые ломти хлеба. Один за другим, не спеша, кидал ломти на траву.

Киргизы жадно хватали с земли хлеб вместе с травой. Жевали всем телом — плечами, грудью, ногами.

Курчавый подбрасывал ломти, кричал:

— Лопай, ну!..

Лежавшие же в арбах молчали, и остро выдавались под грязными овчинами их груди.

Киргизы, вытирая текущую из глаз слизь, похожую на слюну, благодарили:

— Щикур, Санка, щикур.

Скотина на Иртыше пила теплую воду, обмакивая в струю пыльные морды. С морды по шерсти текла вода, и глаза у скота были тоже как огромные темные капли.

А курчавый Сенька Трубычев все резал хлеб.

— Лопай! Бог один, вера разна!

— Берна, берна!.. — бормотали киргизы.

Заметил он Аксинью.

Выцветший, как ковыль, волос подняло ветром с его широкоскулого лица; открылись глаза — голубые, большие — как мокрое блюдечко.

— Чего ты? — спросил он.

А у ней зарумянилась улыбка, сошла с лица на высокую, как старинное крыльцо, грудь. Во всем теле отдалось радостным холодком.

— Ничего, парень!..

Ушла, приминая траву, и трава завядала под ее ногой.

…А фиолетовой душной ночью, крадучись, нагребла из сусека мешок зерна. Пригибаясь к редкой травке, упираясь пальцами в теплый песок, еле-еле донесла его до каравана.

Здесь обнял голову запах кизяка и айрана. Залаяли шепотом голодные киргизские собаки — не выдержала. Опустила мешок, убежала.

Киргизы подняли мешок, спрятали.

…Ноги разбрасывали траву против ветра. А он упорно ее по земле своей охотой расправлял, как отец сынишке лохмы.

Из логов — глубоких темных оврагов — несло тупым, но щемящим сердце запахом боярышника, темно-зеленой земной влагой и утками.

Пахло утками, сбиравшимися на перелет к югу…

И не знала, почему болело сердце. Не всякий ловит его, этот запах отлетавших уток, а если ловит, не понимая к чему…

Лога заковали село кольцами темной жирной земли — не то свадебные кольца, не то острожные. Трава в логах — скот плутает, молоко приносит из них густое, как сметана, и сладкое, как мед.

Гриб — огромен и ядрен: атаман Черняев в былые годы, сказывали, царям в подарок посылал. Но у царя в нутре для гриба кишка переварная не годилась, и поедали гриб митрополиты. Атаману Черняеву же лента бриллиантовая подарена за грибы была.

Через лога дорога извилистая по кустам и березняку на юг…

Дорогу трава заедает и заела бы, кабы не киргизы и не дед Емолыч — они по ней в город ездят.

И жмут дорогу лога — полынью украсили, чертополохом. Синий колючий чертополох за колеса цепляется.

Стала уходить Аксинья в лога, будто скотину разыскивать.

Идет она березняком, боярышником — тупой запах его за платье цепляется, в волос лезет. А перед глазами дорога — убогая, тонкая, как киргизы те на арбах, голодные.

Цепляются мысли за дорогу, как чертополох за колеса, сердце в горькой и едучей полыни сохнет:

— Господи…

Идет Аксинья, томится.

— Господи! Может, и твой глаз спален, как эта вот степь-то? а?.. В городах-то, бают, землю гложут, камень, сухой да твердый…

Видится ей: будто по камню голому, сухому человек бредет малюсенький, хлипенький, шатается под ветерком. И нету силушки у него нисколько. Жалко тело его немощное, близкое, блаженненькое…

— Пошто так-то, Господи?.. Здесь-то эвон на полземли распахнуло хлебами-то… Через леса прут, пашня ён мала… А людям жадно, все жадно… Ханство ты наше окаянное!..

…Курчавый один только, красным лампасом штанину окрасив, изогнулся, стоит поодаль, киргизам ломти широкие бросает. А глаз у курчавого голубой, жалобный…

Идет Аксинья, под кусты склоняется.

Пахнет боярышник ее сердцем, ее тоской, а лога жадные влажно дышат, прижимают к себе травы, колки березовые, чудесные подарочные грибы…

Пьет сердце и он, курчавый. И еще дорога, попираемая травами. И пески с голодными киргизами, а больше всего он — город, — хилый и жалкий младенец…

Прижала бы его к груди, полюбила бы тоненького, немощного. Плакал бы он от радости. Ведь тело у нее пышное, горячее, разве слезой своей потушишь его полыханье?.. А руки тонусинькие, как камышики, а голосок заливной, стонет…

А то зачем же одной млеть? Быть бы ей твердо и властно на плодоносной земле. С земли и с людишек, не слушающих земли, дань брать.

Идет Аксинья, плачет:

— Господи! Может, и твой глаз спален, не видишь!.. Где они, очи твои, Господи!

Обнимает трава-лепетун ноги. Обнимает голову боярышник, ягоду тяжелую и мягкую на темя роняет. Утки крякают в травах.

— Спален, может, Господи?..

Молчит Господь, онемел. Непонятно глух. И только лога говорят слова жадные и немилые.

Встретил курчавый Аксинью за селом, глаз его голубой плывет, тает в небе.

— Гуляете, Аксинья Семеновна?

— Скотину сбираю…

Стоит он у боярышника, куст тоже курчавый — ягода мягкая… «А какие у курчавого губы?..»

Потупилась Аксинья, а потом подняла неспешно глаза, темно на душе стало у курчавого, темно и жутко, как в самом темном логу.

И разошлись они — она в лога, он в село.

А на другой раз — сел напротив, в травы и как зацвел весь-белый мак, а руки-сучья кедровые не прячет.

— Торгуют? — спрашивает, на губах хмель — не то смеется, не то завидует.

— Наши-то?

— Ну?

— В городе, меняют.

— И Петр?

Вспомнила она Петра — его черной земли бороду. Ноги тяжелые, мутные, как деревья, шагают. И на груди как после надсады… и на память дед Емолыч, хан казанский…

Хохочет курчавый.

— Что ты, Александр Григорыч?

— Чудной народ, прямо не поймешь!

Аксинья говорит:

— У меня душа гниет, Александр Григорыч, и не пойму никак…

— В хозяйстве непорядок?

— Да нет!..

— Бабушка, Фекла-то, должно, стерва?

— И она ничо.

— Пошто, а?

— Болит, места нету… Не найду…

Курчавый, ухмыльнулся и ногой пошевелил.

— Это бывает…

Пошло у него лицо ходуном. Еще руки затряслись, помокровели губы.

Положил руку свою к ней на колены, обратно взять сил нет…

…А потом так же, как и Петр, брызгая слюной, давил и мял ее тело. И так же, как Петр, откинулся прочь, потно задышал в небо.

…Сорвала Аксинья пучочек травки и легонько на глаза ему положила.

Горячий у ней голос — радость тушит его — ничего не выскажешь.

— Трава-то, вишь… сохнет…

Курчавый утомленно повернул лицо набок и сронил траву.

— Листопад, потому оно и…

Вздохнула Аксинья, глянула из лога вверх, по скату. Травы вновь по-весеннему подымаются, хоть опять коси. За небо березка уцепилась, дрожит.

— Пойдем мы, Сенька, с тобой!..

— Куды?

— Жадный народ, боюсь я!.. душа у меня гниет… Не могу, уйдем… а ты добрый…

Поднялся курчавый, расставил ноги так же, как расставляет их Петр. Медленно опуская голову, сказал спокойно:

— Ты коли с мужика, плюнь. А бить будет, уйти от него завсегда можно, ноне закон легок. Ехать-то, конешно, можно, а куды?.. Некуда ехать, да!..

Погладил шею, сплюнул:

— Ты вот у мужика спроси: у него на пригоне сутунки валяются, не продаст ли?.. Рубить народу не найдешь, да нонче какой работник пошел, знаешь сама…

— Не пойму я тебя, Сеньша, ну?..

— Дом рубить буду!

И тут от слов тех опять накатилось под душу, затомило тело. Забилась опять внутри — горящая береста — сердце. Вскрикнула; полоснулась душой она:

— А киргизы-то?.. Сеньша!.. Киргиз-то кормил?

Захохотал курчавый:

— С киргизами-то, Аксинья, потеха-а!.. Дай, маракую, покормлю их всласть, наголодались. Взял я у матери булки-то и давай их напихивать. Лопай! И верна, ведь трое подохли… Обожрались, немаканые, а?.. — Заглянул ей в темный — как глубокий лог — глаз и ничего, не дрогнул. — Завтра у меня гости будут, воскресенье… Ты в понедельник сюда приди. Ладно?

Ушел курчавый.

…Ударилась она в землю, заголосила.

Чертополох попал под грудь, переломился. Отдернулись под телом травы, и, хрустя, как травы, ломалось в груди…

А сумрак зеленый нашел лога. Убрал травы, тупо пахнувший боярышник и одинокую хилую заглоданную травами дорогу через лога, на юг…

За окном ночь. В ночь светит свеча.

Да. Так. Сначала разграбили усадьбу, потом пришли с повинной, выбрали командующим и сказали, что лучше смерть, чем коммунизм. Проведали, что два эшелона красноармейцев прибыло в уездный город. Проведав это, разошлись по избам.

Красные знают, что во главе восстания стоял он, поручик Жарков. Он — главный виновник. Только его одного ждет расстрел.

Да. Так. Все люди — предатели. И жить не стоит. Не стоит бежать. Бежать некуда. Бежать надоело. Нельзя всю жизнь бежать.

Поручик Жарков сидел у окна и глядел в окно. За окном была ночь, и свеча слепила глаза.

Большая семья, богатая усадьба, лицей, Павловское училище, война. Потом революция — и все разрушено.

Отец расстрелян, мать умерла, брат — в добрармии, товарищи исчезли с глаз почти все. Трое-четверо только в Москве таких же, как и он.

А лучший друг камер-юнкер Туманов ездит в собственном поезде. Лучший друг камер-юнкер Руманов — коммунист.

Поручик смотрел в окно. Ночь убегала в поле, в лес, и заря была светлее свечи.

Стук копыт в такт стуку сердца. Это они. Опять тихо. Неясный, как раннее утро, говор. Хочется спать. Опять стук копыт. Это они. Им указали, где он.

— Эй! Отвори!

— Отворено!

В комнату вошли красноармейцы — и лица у них были пасмурны, как раннее утро. Вошли красноармейцы — и комната сразу показалась тесной и маленькой.

Красноармейцы больно стянули веревками руки за спину. Ругаясь и толкая винтовками, вывели во двор. Один задел штыком за плечо, из плеча потекла кровь.

— Эй, ты! Это уже лишнее! Нужно перевязать.

— Зачем? Все равно же…

Приторочили к седлу — и снова тихо в деревне. Разведчики захватили главаря восстания.

В темном подвале светлого двухэтажного домика поп плакал, и молился, и коленями ворошил грязную солому. И три его дочери с соломой в распущенных волосах растекались в три ручья. Чекист, арестованный за грабеж, успокаивал:

— Я их всех знаю. Не беспокойтесь, батюшка. Вас выпустят.

Толстая дама то впивалась острыми ногтями в мягкие ладони, а спиной — в стену, то, осев и разрыхлившись, кричала:

— Неужели? Неужели? Этого не может быть! Неужели?

И тогда опять поп плакал и молился. И дочери его растекались в три ручья. А чекист, арестованный за грабеж, успокаивал:

— Берите пример с Назара.

Назар, мужик серый и спокойный, уписывал ржаной хлеб, жирно, в два пальца, намазанный маслом, и иногда угощал других. Осторожно ломал мягкий жаркий хлеб, чтобы не отдать слишком много. Хлеб, масло и яйца приносила ему его жена ежедневно утром. Половину брали конвойные, половину получал Назар.

Поручик Жарков шагал по камере из угла в угол. Френча не было — сняли. Волосатая грудь была прикрыта лохмотьями белой рубашки. Ноги были окровавлены о булыжники. Брюки изорваны; колени обнажены; на обнаженном плече — корка запекшейся крови.

Назар ходил на двор пилить дрова. Отдыхал, крутил цигарки и разговаривал с конвойным об урожае. Закурив, снова принимался пилить. Никто не знал, за что он арестован, и сам он не знал.

— Гражданин Жарков! К допросу!

Во втором этаже, в просторной комнате, дагестанец раскатился одной ногой по полу, другой зацепился за ножку стула. Смотрел на мир грозным оком, а под грозным оком — кровоподтек цветом и величиной с керенку.

У дагестанца большой нос и большая белая папаха, хотя на дворе — лето. Папаха эта — гулящая: вчера она была на одном конвойном, третьего дня на другом. Сграбил ее чекист, арестованный за грабеж.

У чекистов все вещи — гулящие. Сегодня на одном, завтра на другом — по очереди. Право собственности отменено, и выбор вещей богатый.

— Ты! Ты знаешь, кто ты такой?

— Я — поручик Жарков.

— Нет, ты гадина ползучая. Вот ты кто такой.

— Я — поручик Жарков.

— Твое отношение к советской власти?

— Нечего спрашивать. Вы сами знаете, что нечего спрашивать.

Дагестанец подобрал раскатившуюся по полу ногу, обутую в огромный сапог.

— Мы потом тебя хорошенько допросим. Отведите эту гадину в отдельную камеру. Кто там еще? Приведите всех сразу.

Допрашивал попа. Поп плакал.

— Дочерей зачем? Ничем дочери не виноваты. Бог приневолил их родиться от меня — одна их вина. Зачем дочерей?

Дочери плакали в три ручья. Дагестанец делал отметки карандашом на бумаге и глядел на отметки величественным оком. А под величественным оком — кровоподтек цветом и величиной с керенку. Поп боялся карандаша, гулявшего по бумаге.

Дагестанец озабочен мыслью — достали или не достали водку?

— Дочерей зачем?

Чекист, арестованный за грабеж, подмигивает попу и строит веселые гримасы дочерям. Чекист огорчен — зачем плакать, когда он знает, что их всех отпустят. Назар стоит молчаливо, поглаживает степенно бороду, и руки его хотят пилить дрова. Заговаривает с толстой дамой об урожае, а та вдруг забилась в истерике.

— Неужели? Неужели? Не может быть!

Чекист успокаивает и говорит укоризненно дагестанцу:

— Слушай, Митька, нельзя же всех разом допрашивать. Нужно поотдельно.

— Прошу не указывать!

Дагестанец взбешен. Папаха съехала на затылок. Достали или не достали водку?

Допрос продолжается. Последним, отдельно, допрашивали поручика Жаркова. Допрашивали долго.

А к вечеру чекист, переговорив с конвойным, подмигнул попу и сказал:

— Освободят. Всех освободят.

И взглянул на шагающего поручика.

Под утро вызвали Назара и поручика и повели за город по заспанным улицам. Шли долго и остановились в поле, у дороги.

Взвод выстроился в линию, черную и молчаливую, как винтовка. Назар первым встал против взвода, поглаживая степенно бороду, и руки его хотели пилить дрова.

Назар снял шапку, посмотрел, подняв бороду, на небо и снова надел шапку.

— Налево кругом!

Назар повернулся направо кругом.

— Взвод! Пли!

Поручик Жарков встал на место Назара.

— Налево кругом!

Поручик, хотя и босой, повернулся ловко, по-военному, даже шлепнул голой пяткой о пятку. Увидел поле, синюю опушку леса и над лесом облачное небо.

— Взво-о-од!

Командир взвода вынул из широкого кармана шинели мешочек с табаком, медленно крутил цигарку, посматривая на спину ожидающего поручика, и усмехался. Скрутил.

— Ведите арестованного назад!

Поручик Жарков ждал.

— Да ну же — оборачивайся!

Поле, опушка леса, небо. И это еще не в последний раз? Поле, опушка леса, небо. И воздух. И трава. И деревья. И желтый лютик у дороги. И две колеи, уходящие в лес. И воздух, воздух, воздух…

Поручика Жаркова вели под конвоем обратно.

Жена Назара передавала конвойному у ворот Че-Ка хлеб, мясо и яйца — для мужа. Конвойный взял и не сказал ничего.

С чекистом, арестованным за грабеж, поступили просто. Дагестанец цепко ухватил его за плечо, отвел в сарай и пулей в затылок уложил лицом в навоз.

А пока чекист спрашивал, куда его ведут, разговаривал о папахе и думал, что останется жив, дагестанец размышлял о важном государственном деле.

Придя к себе, во второй этаж, бросил папаху под кровать, надел военную фуражку и велел позвать Жаркова.

— Гражданин Жарков, как вы себя чувствуете?

Жарков молчал, в лохмотьях, босой.

— Гражданин Жарков, вы говорили, что вы хорошо знаете здешних крестьян и что вы изменили отношение к советской власти. Вы помните, что я предлагал вам. Вы отказались и просили лучше расстрелять вас. Подумайте же теперь.

Поручик Жарков думал. Лицей, ограбленная усадьба, предатели…

Дагестанец в военной фуражке казался совсем другим: гораздо вежливее. А нос его и кровоподтек под вежливым глазом казались еще больше. Дагестанец говорил официальным языком, и карандаш, зажатый между вторым и третьим пальцами правой руки, вертелся официально.

Жарков думал. То есть не думал, а так — не видел ни комнаты, ни дагестанца и стоял у двери неподвижно. Потом двинулось лицо, мускулы дрогнули — и теперь уже Жарков действительно думал. И думал очень быстро, так что дыханье захватывало. И думал радостно. Все образы, туманом затемнившие крепкую голову, сгустились в одно слово:

— Хорошо.

Вечером поручик Жарков писал письма. Прежде всего в Москву, камер-юнкеру Руманову, и в Москву же — еще два письма — Чечулину и Замшалову.

— Когда я крашу себе губы? Тогда, когда целую Аню!

И камер-юнкер Руманов смеется. А когда смеется — не может остановиться. Дрожит толстое лицо, дрожит толстое тело, ноги дрожат и руки. И дрожит лампа на круглом столе, мягкий диван и на мягкой шелковой подушке — Аня.

У Ани действительно ярко-красные губы, розовые щеки, ярко-черные глаза и черные волосы. И целовать Анины губы, щеки, глаза и волосы очень приятно.

А все же нужно ехать. Сейчас придут Чечулин и Замшалов — и нужно ехать.

— Я, Аня, скоро вернусь. Мы только на новоселье. Товарищ в коммунисты записался — новоселье в своей же усадьбе старой справляет.

И опять камер-юнкер Руманов засмеялся. И опять дрожит квартира в третьем этаже, на Козихинском, окна дрожат, а за окнами дрожит Москва, но не от смеха.

Волны ходят по животу камер-юнкера, и глаз нету — истекли слезами.

А все же нужно ехать — лето и деревенская природа.

— Я скоро вернусь.

— Тебе хорошо, а я без тебя, как мыша какая-нибудь буду бегать.

Электрическая лампа с зеленым колпаком на круглом столе, мягкий свет и мягкий диван. И черный автомобиль камер-юнкера Руманова стреляет под окнами бензином.

— Кто там? Войдите!

Вошли два человека. В первый момент казалось, что они поразительно похожи друг на друга — оба высокие, затянутые в коричневые френчи. У обоих широчайшие галифе качаются над тонкими ногами. А в следующий момент уже ясно — совсем Замшалов не похож на Чечулина.

Замшалов — тонкий, и когда сгибается, то всегда слышен треск в суставах, как будто сломался человек. Чечулин, если бы не узкий френч, был бы толст, даже тучен, и когда он сгибается, то слышен тоже треск, но не в суставах, и кажется, что френч сейчас лопнет по шву. У Замшалова — усы, правда, черные, но они имеют склонность расти больше вниз, чем вверх, и верхняя губа совсем закрыта усами. У Чечулина же, напротив того, правый ус ровно такой же длины и такой же черноты, что и левый, и так же, как и левый, правый ус слегка раздается в ширину по выходе из ноздри — чем дальше отходит от ноздри, тем становится шире, пока не улетает в безвоздушное пространство острой и прямой, исчезающей в бесконечности иглой.

Нет, совсем, совсем разные люди — Замшалов и Чечулин. Как можно их спутать! Никак невозможно.

Если поцеловать в губы Замшалова, то обязательно уколешься об острые черные иголки. Усы же Чечулина мягко обнимают любые щеки, и влажные губы любвеобильно поддаются крепкому нажиму дружеского поцелуя. Замшалов по профессии комиссионер по бриллиантам и ниже алмаза не спускается, высоко ценя свое человеческое достоинство. Чечулин же с удовольствием спекульнет и на серебряных ложках. А если подвернется под руку галстух или брюки какие-нибудь, то Чечулин продаст и брюки. Замшалов очень серьезно относится как к революции, так и к своей профессии. Чечулин же к революции и своей профессии относится с некоторым легкомыслием. Замшалов официально числится заведующим подотдела важного советского учреждения, Чечулин — член Сорабиса[46], музыкант, и, когда его спрашивают, на каком инструменте он играет, отвечает: «На белендрясах[47]». «Белендрясы, — говорит он, — самый важный инструмент в оркестре мировой гармонии!» Наконец, чтобы не надоесть читателю, — Чечулин, если случится гроза, всегда скажет: «Люблю грозу в начале мая», хотя бы был уже июль. Замшалов же в таких случаях молча затворяет окна и двери, потому что боится умереть из-за пустяка.

Совсем разные люди Чечулин, Замшалов и Руманов, и только в одном все трое сходятся: рады они всякому случаю повластвовать над толпой, которую Замшалов называет безумной и дикой, Чечулин — легкомысленной и жалкой, а Руманов никак не называет из уверенности, что толпа создана для того, чтобы он жил хорошо и сыто.

Три приятеля ехали в салон-вагоне и, останавливаясь на станциях, смотрели на дикую и безумную, легкомысленную и жалкую, созданную им на потребу толпу. Мешки, сапоги, головы, руки — все было перемешано так искусно, что нельзя было отличить — этой ли руке принадлежит чемодан или нет. И поэтому в толпе происходили частые недоразумения. Случалось, что чья-нибудь рука хватала чемодан, принадлежащий другой руке. Тогда толпа кричала, подходил милиционер и бил кого-нибудь третьего, совсем незаинтересованного человека.

Чечулин рассказывал, как его хотели убить в марте, когда он был еще земгусаром, за офицерские погоны.

— Убежал в вещевой склад, за мешки, а за мной прапор молоденький. Прапор не успел. Как поросенок визжал, когда его кололи. Ей-богу, как поросенок. Даже смешно. А меня не нашли.

Погладил усы и вздохнул.

— А за что меня убивать? У меня ведь дочь есть — Мушкой звать. Где она теперь — в Парижах ли, в Америке ли какой-нибудь!

И вынул облупившуюся фотографию. Может быть, женщина. А может быть, кошка. Черное пятно. Приложил к усам черное пятно и дал товарищам. Товарищи смотрели на черное пятно, видели прекрасное женское лицо и влюблялись.

Чечулин допил бутылку и вышел на площадку — подышать свежим воздухом и поболтать с проводником. И ворвался назад в купе. Усы блудливые, как у кота.

— Женщина! Ей-богу, женщина!

— Где женщина?

— Ей-богу, там проводник впустил. Брюки, коричневое пальто — женщина!

— Да как же брюки?..

— Переодета. Ей-богу! Я на нее смотрю, а она глазами вбок. Раз глазами вбок — значит, женщина. Я стреляный волк. Ей-богу!

— Идем!

Пошли — впереди Чечулин, за ним Руманов, позади Замшалов, плотно притворив дверь в купе.

— Мадмуазель, скрывать не стану, безумно я люблю Татьяну. И вы не скрывайтесь.

— Вы женщина? — спросил осторожно Замшалов, ломаясь с треском.

Человек в коричневом пальто отчетливым движением вынул мандат.

— Агент чрезвычайной железнодорожной комиссии.

— А… гм… очень приятно.

Вернулись — Замшалов впереди, Руманов за ним, Чечулин позади, тыкаясь усами в спину Руманову и тщетно пытаясь обогнать ее. Но спина оказалась слишком широкой и настойчивой.

Замшалов отворил окно и выкидывал в темноту пустые бутылки. Когда дело дошло до нераспечатанных бутылок, заколебался. Потом выкинул и их. Осмотрел купе, дыхнул на Руманова.

— Пахнет?

— Пахнет. Только не знаю — от тебя, от меня или от Чечулина.

Замшалов вынул из чемодана розовую воду, прополоскал рот, передал товарищам. Потом все трое задымили махоркой. И когда махорка заглушила спиртной дух, Замшалов сказал кратко:

— Нужно было предупредить, что будет агент.

— А я почем знал? Это со станции какой-нибудь. Я почем знал? А ты тоже, Чечулин, — женщина!

— А конечно женщина, раз глазами вбок.

— Хороша женщина. Такая женщина упечет за милую душу…

Замолчали и испуганно дымили махоркой. Руманов заговорил первый:

— А что испугались? Подумаешь — Че-Ка. Да я важнее всякого Че-Ка!

— Не нужно подавать повода к ложным слухам, — сказал Замшалов.

Снова замолчали. Снова задымили махоркой.

— А ты, Чечулин, дурак! Из-за тебя я чуть Ане не изменил. Я Аню люблю, понимаешь? А ты хочешь, чтобы я изменил ей с каким-то агентом Че-Ка.

Поручик Жарков сидел в своей усадьбе, в той комнате, в которой он родился.

Замшалов осторожно ступал по звонкому полу. Останавливался, сгибаясь и хрустя суставами, на поворотах. Казалось, он что-то забирает в скобки.

— Но ведь это секретнейше. Вы вот говорите нам так, а ведь это секретнейше.

— Мне все равно нечего терять. Либо вы согласитесь, либо — пусть меня расстреляют.

— Но ведь если я, предположим, соглашусь, то ведь это секретнейше. Об этом только мы четверо — и больше никто.

— Конечно. Но ведь никто и не будет знать. Только мы трое и в Москве — Руманов.

— Но ведь это секретнейше. Кто же за нас поручится?

— Мы же сами.

— Я-то за себя поручусь, а за других?

— Каждый за себя поручится.

— Раньше, когда секретнейше, на мече или на кресте клялись. А теперь, теперь на чем клясться?

И Замшалов опять зашагал по комнате, забирая что-то в скобки.

— Вы, Замшалов, просто возьмите отпуск и приезжайте сюда отдохнуть. В деревне летом хорошо. А одновременно…

— Да, это нужно сообразить.

— И вспомните — мы только начнем с этой деревни, а потом, когда станем влиятельнее, — кто знает, Замшалов, какие посты нас ожидают?

— Гм… это нужно сообразить.

— И ничего противозаконного мы не будем делать. Напротив того. Мы будем только в точности исполнять декреты советской власти. Мы только слишком точно будем их исполнять — до ерунды.

— Но ведь это секретнейше!

И опять затянутая фигура Замшалова ломалась с треском на поворотах, забирая что-то в скобки.

— Вы подумайте, Замшалов, — важный государственный пост. Власть над толпой. А начать с мести этим крестьянам… Подумайте, Замшалов, ведь вы достойны большего, чем вы сейчас занимаетесь. Подумайте, ведь и у вас крестьяне разграбили усадьбу, и отобрали землю, и вырубили сады. А советская власть — ведь она нас тоже ограбила. Ваши сейфы — подумайте!

— Это все требует обсуждения.

— Возьмите отпуск. Отдохнете пока что, подкормитесь. Хотя все, что мы отберем с крестьян — а мы последнее будем отбирать и бить будем беспощадно, по декрету, — все это мы будем отправлять в Москву. Возьмете отпуск?

— Да. Это нужно сообразить. Я правда год без отпусков и прогулов. Хорошо… Подумаю…

Руманов казался гораздо толще, чем раньше, массивнее, и лицо пепельнее. Совсем другое надел Руманов лицо.

— Я приму все меры, чтобы арестовать опасных людей. Вы мне сообщайте об них в форме…

Замшалов вытянулся на цыпочках, высокий, ломкий, — и руки, согнутые в локтях, предостерегающе бросил вперед. Острые пальцы растопырены, между средним и безымянным левой руки зажата папироса.

— Законная форма — и между строчек! Между строчек!

Сам себя Руманов спросил:

— Ведь крестьяне, если пошлют делегацию в Москву и будут жаловаться на нас, коммунистов, — значит, они враги советской власти?

Три приятеля молчали, лежа в купе на диванах. Чечулину хотелось говорить, но товарищи молчали, и он молчал. Глядел в окно — слева направо деревья, кусты, домики, столбы, опять столбы, домики, кусты, деревья. Баба с мешком, телега с мужиком. Ребятишки взмахнули платками — и уже проглочены.

Легонькие подкатывали под окна полустанки, сопровождали поезд и отставали. Тяжелые, людьми нагруженные, зацеплялись за вагоны станции, и с трудом отдирался от них поезд. Ночь.

Чечулин растянулся на верхней полке, расстегнув брюки и сняв сапоги. Взглянул на мокрые, густо пахнущие потом, сверху белые, а внизу черные носки и вспомнил Мушку.

Замшалов аккуратно бросил окурок в пепельницу.

— Только помните, Чечулин. Язык за зубами. Ничего не было. А если и было, то вы сами виноваты.

— Что?

— Ничего.

Камер-юнкер Руманов ворочался с боку на бок. И на правом неудобно, и на левом. Жаль, что нет третьего бока. На спине — страшные сны. На животе — душно. Примостился, лег, подогнув руку. Рука затекла — выпростал. Повернулся на бок. Неудобно. На другой — неудобно. Тьфу!

Сел — рыхлый, толстый и злой.

— Замшалов, слушайте, а я думал, что нужно согласиться.

— Тшшшшш…

— Да кто же нас подслушает?

— Конспирация. Мы сами себя подслушаем.

И сказал громко:

— Конечно, Руманов… Я — год без прогулов и опозданий. Отпуск — вполне законно. И в отпуске нужно думать о государственной службе, и мы будем работать в Исполкоме. О контрреволюционных делегациях будем сообщать вам в Москву. А вы — делегация назад в деревню. Да, Чечулин?

Чечулин уже запустил из открытого рта такой храп, что к утру, наверное, вытянет весь кислород из купе. Не глотка — казарма солдатская. Усы, должно быть, улетели вверх, и на физиономии — глупейшее блаженство. Ему все равно — пусть решает Замшалов.

А Замшалов тонко и ехидно засвистел носом и, пожалуй, пересвистит даже Чечулина.

Руманову все ясно, но ни на правом, ни на левом боку не заснуть: пришлось лечь на спину. Стал считать.

— Раз, два, три…

Досчитал до тридцати двух и заворочался.

— Тьфу, черт!

Закрыл глаза и вдруг заснул. Даже до двух не успел сосчитать. Двойка уже приснилась.

К утру за окном не кусты, не деревья, не столбы, не баба с мешком и не телега с мужиком, а красные приземистые дома и расширяющееся пространство, заполненное длинными поездами.

Чечулин затягивался френчем и, охая, натягивал сапоги.

Замшалов, тонкий, чисто-вымытый, розовый, улыбался, совсем приготовленный к государственной деятельности.

С третьего этажа, на Козихинском, Аня только что собралась, «как мыша», забегать по городу, — но навстречу Руманов, серый, толстый, злой.

— Ну что — подкормился?

— Есть чай? Ужасно хочется горячего. Не спал всю ночь.

Руманов спал всю ночь, но так захотелось — пожаловаться.

Через неделю опять три приятеля отправились к Жаркову.

— Что ж я, как мыша какая-нибудь, буду бегать, а ты будешь сыр с маслом есть?

Руманов подумал — а отчего не взять? Ведь сам он на день, на два — не больше. Только еще раз посмотреть.

И три приятеля ехали к Жаркову с Аней. Замшалов был весь как иголка, а Руманов — плотный, но рассыпчатый, как хлебный мякиш. Замшалов колол глазами Аню и говорил тонким голосом о том, что он коммунист и твердо верит в торжество советской власти. Говорил упрямо и настойчиво — надоел. И чем больше говорил, тем больше разрыхливался Руманов и тем громче зевал Чечулин.

Чечулин глядел в окно и зевал — опять то же за окном, только справа налево. Нельзя зевать при даме. И лечь при даме на верхнюю полку тоже нельзя. И даже расстегнуть брюки при даме нельзя. Зевота раздирает лицо. Когда это столько зевоты накопилось в теле? Только что зевнул — и опять хочется. Нужно, кажется, за нос себя взять — тогда зевота пройдет. Чечулин осторожно зацепил и сжал толстыми пальцами нос. Ах, это не против зевоты, а против икоты.

— Ты это что там начечулил?

А, при даме даже и за нос себя нельзя. И тут Чечулин икнул — совершенно неожиданно и без всякой причины. Икнул и сконфузился. Рыхлый, опустился на диван. Если бы примять его сейчас к Руманову и скатать вместе — великолепный получился бы хлебный мякиш.

— Долго еще ехать?

— Нет, не так долго.

А за окном все чаще желто-зеленая пустота разверзалась, проваливаясь в небо, — поле. И тогда солнце в облаках бежало за поездом, останавливаясь, когда поезд останавливался, и пускаясь в путь, когда поезд пускался в путь. И только телеграфные проволоки опускались и подымались, и насыпь иногда вырастала, закрывая поле, и справа налево пролетали столбы.

Приехали. Со станции — тридцать верст до города. Из города — четырнадцать верст до усадьбы. Усадьба стоит на обрыве, над рекой. Красная крыша ее и коричневые стены видны издалека. А в усадьбе поручик Жарков ведет все дела Исполкома. Ждет служащих — Замшалова и Чечулина.

От усадьбы до деревни и двух верст нет. Деревню-то и деревней трудно назвать — целый городок. Несколько деревень сгрудились в одну, протянув друг к другу серые плетни, а за плетнями выросли избы.

Богатой стала деревня с тех пор, как город заголодал. Из города двинулись тогда в деревню ковры, рояли, клетки с попугаями и канарейками, брюки, сапоги, портсигары, пепельницы, вставочки, карандаши, комоды, портьеры и прочие необходимые в крестьянском хозяйстве предметы.

Попугаи всю дорогу кричали в голос: «Дурак!» — не то продавцу, не то покупателю, комоды трещали и выкидывали в пыль ящики, рояли дребезжали — и деревня пухла, ширилась и грозила превратиться в город. А город тощал, пустел, рассыпался прахом и мечтал о том, чтобы хоть деревней жить на земле. Не пропасть бы городу совсем.

В городе — Компрос, Компрод, Наробраз, Коправуч, Че-Ка. В деревне — хлеб, масло, крупа, яйца, куры, коровы, лошади, овцы и местный председатель Иван Иванович Батрашкин, мужчина вида благообразного, собиравший дань со своих подданных. Батрашкин читал Апокалипсис и по праздничным дням пугал людей цитатами:

— Придет Красный Дракон…

Раз Красный Дракон — значит, Батрашкину нужно нести масла, крупы и яиц. И Красному Дракону несли масла, крупы и яиц. Дракон толстел, читал Апокалипсис и пугал людей цитатами.

А однажды, когда Батрашкин пророчествовал, какой-то гулящий из города в папахе заспорил. Батрашкин — цитату, а из-под папахи — брань. Люди сгрудились вокруг — кто кого передраконит? Батрашкин запустил тут такую цитату, что даже самые неверующие ничего не поняли и поверили. А папаха в ответ:

— Я вас арестую. Вот мандат. Агент Че-Ка.

Улицу как метлой вымело. Вот так штука! И вместо Батрашкина сел председателем самый горький пьяница в деревне да еще какие-то неведомые. Назвались Комитетом бедноты и много требовали себе на бедность с крестьян. А тут еще с города нахлынуло — рваные люди под окна совали сапоги и говорили, что голодают. Какое дело, что голодают! Работай, тогда не будешь голодать! Рваных людей гоняли из города беспощадно.

Своего не выгнали. Приехал Жарков, помещика сын. Покормиться. Посмотрел на усадьбу, а в усадьбе — разруха. Окна выбиты, мебель распределена между почтеннейшими в деревне, фруктовый сад вырублен, малина выкопана и в сады к почтеннейшим пересажена, и дедовский портрет висит у председателя. Председатель, когда напьется, смотрит на портрет и говорит:

— Ты, дедушка, не беспокойся — виси себя. Я тебе не мешаю.

У председателя — тегеранский ковер на печке, вольтеровское кресло — чужаком среди табуреток, и мечтает председатель об электричестве. Особенно когда пьян — мечтает.

Мужики посочувствовали бывшему барину. Действительно, разруха по России пошла. И разошлись по избам. А барин остался один на улице.

Ткнулся к председателю:

— Пусти проночевать.

— Рад бы, батюшка, да не могу. Ты живи — я тебе не трону. Только пустить не могу.

Ткнулся к другому:

— Есть хочу!

— Ох, батюшка, голод. Совсем голод. Неурожаи пошли. Ох, плохо! Между прочим, сами еле едим.

И покрывает салфеткой лепешки белые и творожники.

В крайней хате нашел Жарков угол за деньги. Там совсем бедняк жил — деньгами брал и деньги в огород закапывал. По прозванию — Безносый. Бедняк на войне нос потерял — от немецкой пули.

Пошли по деревне толки. Барин приехал. Это неспроста. Значит, что-то будет. Да еще у Безносого поселился, который с немцами воевал. Должно быть, коммунистам крышка. Потолковали-потолковали и отправились к барину:

— Мы, мол, с повинной. Разруха. Так мы, мол, готовы. Головы за тебя сложим.

Тут пошло крутить по деревне такое, что председатель совсем спился — самогонку пил, — положил на телегу дедовский портрет — и в город.

— А ну вас псу под хвост! Ошибешься тут с вами.

И действительно ошиблись. Барин-то оказался не барином. Барами-то оказались другие. Совсем запутались мужики.

А потом и совсем перепилило через край. Опять барин, тот же барин. В той же усадьбе сидит и распоряжается. С ним еще двое усатых. У одного усы большие и папаха, у другого — поменьше и кепка. А кепка-то страшнее папахи. Совсем невозможно стало жить. Ходит усатый в кепке с книжечкой и карандашиком — и все по декрету, и все отбирает, все отбирает. Не разверстка, а грабеж. И посоветоваться не с кем — попа, как бунт был, со всеми поповнами убрали на общественные, далёко, и всю интеллигенцию вымели. Раньше упродкомиссар[48] жалостливее был, да и много своих было в Исполкоме — от работ отлынивали, служили. А теперь только трое и сидят. Помещика сын и двое усатых. Называется — чрезвычайное положение.

Батрашкин опять объявился — выпустили. Да от него толку никакого. Он — все одно:

— Красный Дракон.

А усатый отбирает все до последного и показывает декреты.

Не прошло и двух дней с приезда, как папаха с головы дагестанца перешла на голову Чечулина. Аня изумлялась:

— Зачем вам папаха летом?

— А зачем же голова у человека, как не для папахи?

На второй день Жарков сказал Руманову:

— Слушай, милый, мне очень неприятно, но твоя жена… все-таки ты понимаешь…

Замшалов с треском сломался.

— Ведь это же секретнейше!

Даже руки выше головы поднял.

— Секретнейше, а вы… Впрочем, мы все делаем по закону!

И на третий день утром Руманов, собрав вещи, прощался с товарищами.

— Не беспокойтесь. Я буду все делать, что нужно.

Жарков стоял у ворот и глядел вслед скрипучей телеге. Телега казенная и мужик казенный, из города. Телега медленно вихляла боками в лес, деревья загородили телегу.

И стало Жаркову скучно. До крика скучно, что нет рядом женщины. Рассказать бы ей — не выдала бы. Пошел в комнату, в которой родился. В Исполкоме немало дела, и все нужно вдвоем, потому что Чечулин в городе. Чечулин должен дружить с дагестанцем, чтобы чрезвычайка была своя.

Опять Жарков вышел на двор — поглядеть вслед телеге. Лицо наивное, как у гимназиста, и безусое. И кажется, что усов никогда и в помине не было, а не то, чтобы он просто выбрился поутру. Почему эти три дня он каждое утро брился?

Телеги не было видно. И уже лицо не наивное, а серьезное, как у студента. Постоял, посмотрел — и лицо окончило университет. Теперь ясно — завтра поутру вырастет борода, и наверное колючая, и не то чтобы черная, но и не рыжая. Так, офицерская борода. И лицо офицерское, смолоду взрослое, крепкое в скулах, по наследственности перешедшее от отца, а у отца — от деда. И что за этим лицом делается — неизвестно.

Офицерское лицо — и душа, наверное, офицерская, крепкая, по наследственности перешедшая от отца, а у отца — от деда. Офицерская душа, очень простая.

Подошел Замшалов.

— Уехали, — сказал Жарков.

— И слава богу, что уехали. Ведь секретнейше, а тут…

И со страхом оглянулся кругом. Подслушивать некому, во всем доме они да стряпуха, глухая совершенно, из города, и плохо понимает, что такое советская власть. Стряпуха зато очень хорошо убирает комнаты и готовит обед и ужин. Для этого и живет на свете — убирать комнаты и готовить обед и ужин. Скоро уж восемьдесят лет как живет.

Но все же лучше молчать.

А неделю спустя в деревне Семен Семенович Семенов, мужик, у которого отобрали последнее, отправился к соседу и заговорил.

Сосед вычесывал коричневую грудь и молчал.

— Идем!

К вечеру решили — жалоба в центр. Семен Семенович и сосед немытый — ходоки. Мандат от схода за пазуху, мешки за плечи — и в путь.

Чечулин пил, и дагестанец пил. Чечулин пришел к дагестанцу в гости.

Голубое небо. Тепло. День кончается. Скучно.

— А вот я тебя повеселю сейчас.

Дагестанец смотрит на Чечулина покровительственным оком. А под покровительственным оком — кровоподтек цветом и величиной с керенку. Кровоподтек вечный. Чуть сойдет, сразу вскочит новый.

— А вот я тебя повеселю. У нас есть такой. Пророчествует. Выпустили было — и пришлось опять забрать. Эй, приведите Батрашкина!

Батрашкин встал у порога.

— Ну, пророчествуй.

У Батрашкина лица нет. Густая колючая черная щетина, и в щетине горят глаза — черные, колючие.

— Говорю вам! Вот — большой Красный Дракон с семью головами и десятью рогами, а на голове его семь диадим; хвост его увлек с неба третью часть звезд и поверг их на землю. Дракон сей стал пред женою, которой надлежало родить, дабы, когда она родит, пожрать ее младенца.

У дагестанца — папаха на затылок, нос — кверху.

— Ха-ха-ха! Здорово! Красный Дракон — это мы с тобой. А жена-то кто? Жена-то?

— Россия есть жена. Зачала Россия, беременной ходит, славу хочет родить, и богатство, и счастье человеческое. Великое совершается на земле. И вот явился Красный Дракон, встал перед Россией, зачавшей родить, и хочет пожрать младенца. Но не пожрет младенца! Пошел мужик Семен Семенович Семенов к самому Совнаркому Российскому в Кремль. Все скажет — и исчезнет Красный Дракон, и будет жить младенец.

— Ты это насчет чего? Какой это Семенов?

— Мужик ходоком пошел на вас. Мужик в Кремль пошел. Мужик все расскажет.

Чечулин протрезвел. Эх, прозевал Замшалов — ушел Семен Семенович Семенов.

Чечулин поглаживал усы. Не пустой день. Сел к столу — письмо Руманову в центр.

А в центре, в третьем этаже, на Козихинском — сумерки. Электрическая лампа на круглом столе, мягкий свет и мягкий диван. На мягком диване, подвернув ноги и завернувшись в белый шелковый платок, — Аня.

— Не бойся, Аня, и не спрашивай. Не могу я сказать. Так, дела всякие. Ничего особенного.

Когда летел Руманов с Аней в автомобиле в театр, чуть не переехал на Тверской мужика. Мужик — вперед, назад — растерялся, но мешок не выронил. Шофер затормозил, выругался нехорошо.

Мужик с мешком остался, как столб придорожный, далеко позади. Это был Семен Семенович Семенов, ходок в центр. Немытый сосед зачесался на буферах и вывернулся с буферов под колеса. Семен Семенович приехал в центр один и спотыкался по Москве оглушенный. И всюду за плечами мешок таскал, а в мешке — мука, крупа, масло. Ночевал в учреждении командировочном. Большие везде очереди, а мешок нигде нельзя оставить — украдут. А в грязной руке — мандат; потому что, куда ни придешь, всюду спросят мандат, а без мандата слова не скажут. Так и носил Семен Семенович мандат в руке. Мандат грязный стал, и даже грамотей с трудом разберет, что там написано. По краям мандат лохмотьями пошел, но печать есть — у горького пьяницы, бывшего председателя, нашлась. Печать и подпис — Безносый подписался — пуще всего беречь. А что перед печатью и подписом — это все равно. Печать и подпис — и везде пропустят.

А на пятый день пришел к Семену Семеновичу мужик с винтовкой и отвел его в другое помещение, гораздо лучшее. А из помещения — на вокзал в автомобиле, с вокзала — в вагон, законопаченный решетками, — чудесный вагон. И ехал Семен Семенович со всеми удобствами домой в деревню. Сидел с ним человек в коричневом пальто и папиросы курил. Молчаливый человек — в коричневом пальто и лицо коричневое. Семен Семенович, как ни пытались вырывать, мешок из рук не выпускал и теперь не выпускает — еще этот коричневый человек сграбит: они все — рваные люди — до масла охочи.

С мешком в руках, не спавши, доехал Семен Семенович до станции. И опять мужик с винтовкой — и ведут Семена Семеновича по знакомым дорогам.

Тепло. Мухи. В окно — голубое небо.

Опять Чечулин в гостях у дагестанца. Пообедали. Пьют. Скучно.

У дагестанца — папаха на затылок.

— Знаешь что? Угощу тебя! Сегодня твоего мерзавца приволокли — по восстанию. Помнишь? Пойдем — уступаю другу. Ты расстреляешь. Хороший мерзавец — мужик. Я скажу, чтоб приготовили. Я помнил, что у меня что-то тебе приятное… Где хочешь — в помещении или на воздухе чистом? На воздухе лучше. Хочешь?

Чечулину не хочется. Да нельзя. Его обязанность — с дагестанцем в дружбе, чтобы чрезвычайка была своя.

— Дочка у меня — Мушкой звать — в Парижах ли, в Америке ли какой-нибудь? Кто знает?

И вынул фотографию с черным пятном вместо лица. Дагестанец не посмотрел.

— Да ты что не идешь?

— Иду! Иду!

Чечулин засуетился и никак в карман не может попасть с фотографией. Сердце попугаем кричит, очень громко кричит, и голос хриплый — срывается. Дагестанец в окно, в голубое небо, распоряжался. Обернулся:

— Сейчас изжарим такого каплунчика…

Пошли. У ямы, в поле — Семен Семенович Семенов с мешком за плечами. Не отцепить руки от мешка — приросла.

Сердце — не попугай: замолчало. Чечулин вынул из кобуры револьвер. Стукнул дулом о скулу, поднял выше дуло — выстрелил. Семен Семенович упал в яму. Внизу мешок — на мешке мужик, черный, как земля. Закопали.

Голубое небо. Зеленое поле. Скучно.

— Пойдем, брат, разведем такую антимонию в стихах…

Пили. Пили. Пили.

— Дочка у меня есть — Мушкой звать…

— А я твою дочку…

И очень нехорошее слово сказал дагестанец.

— У меня хорошая дочка! Зачем ты, брат, так про Мушку мою? В Парижах ли, в Америке ли какой-нибудь?

Слезы текли по полу и капали на усы. Над губой усы взмокли.

— Брось дочку. Ты и без дочки хорош. Ну, брат, давал я тебе папаху — теперь ты мне брюки дай, а я тебе свои.

Чечулин плакал и, плача, снял брюки. И, плача, напялил брюки дагестанца. И, плача, свалился на пол. Брюки треснули по шву.

— Мушка моя! Мушка!

И увидел Мушку — жила Мушка в чудесном городе, каждый дом там — как башня Вавилонская, и выше всех Мушкин дом, и прекраснее всех женщин — Мушка.

И катался по полу.

Вскочил. В окне — голубое небо. Поле, а в поле… Взглянул на брюки грязные, зеленые, рваные.

— Кто взял брюки? Где?

Кинулся за дверь. Увидел: лежат брюки за порогом. Нагнулся поднять, но брюки залаяли и разбежались в разные стороны.

Так неделя прошла. И прошло так две недели. Три недели прошло так. И месяц. Время — не гармошка. Не сожмешь и не растянешь.

Мужики замолчали и не посылали делегаций — боялись. Все, что угодно, мог бы Замшалов с мужиками, но Замшалов — только по закону. Книжечка, карандашик, и с карандашика в книжечку вплывает декрет за декретом мелким, с закорючками, почерком, из «Известий».

А в пристройке, рядом с усадьбой, все же для безопасности отряд особого назначения — дагестанец прислал. Отряда боятся мужики, и боится отряда Замшалов: совсем замолчал. Отряд пьет и поет, поет и пьет. Ругаются так, что и лошадь шарахнется, а поют — дерево заплачет. В отряде — пропащие люди, умеют только пить, грабить и убивать.

К вечеру Жарков сидел у себя за столом и работал.

Скрипнула дверь.

— Войдите!

Начальник отряда взгромоздился в комнату. Гимнастерка расстегнута, лицо багрово-коричневое.

— К вам из деревни добиваются. По шеям бы их!

— Приведите.

Почтеннейшие из деревни. Впереди, бородой расчесанной осиянный, хлеб с солью. За хлебом — дедовский портрет в руках у пьяницы горького, бывшего председателя.

— Батюшка Иван Петрович!

— Да?

— Батюшка Иван Петрович, вспомни Бога! Батюшка Иван Петрович, не можем больше. Батюшка Иван Петрович, последнее отобрал. Дай жить слободно, батюшка Иван Петрович! Прими хлеб-соль.

Горький пьяница — на колени и в слезы. Портрет сует. Портрет, как все отбирали, в солому за избой спрятал.

— Твой это дедушка, а не мой. Мой дед землю копал, твой — в мундире ходил. Возьми своего деда — пусть у тебя висит. Все от дедушки твоего пошло. Вспомни Бога, батюшка Иван Петрович.

— А вы — помнили Бога?

Засуетились почтеннейшие. Заторопились. Глазами забегали. Ногами засеменили. Дверью заскрипели.

Жарков глядел на деда. Генералом был дед Николаевским и очень больно бил солдат. Челюсть раз солдату целиком выбил.

— Доволен, дедушка?

На Козихинском, в третьем этаже, даже лампа удивлена: никогда не приходится ей больше дрожать на круглом столе, боясь, что слетит зеленый колпак. И окна застыли в изумлении. Разве только на мостовой, внизу, застучит. Тогда лампа радостно вздрогнет и дробным голосом заговорят окна. А потом снова тихо.

Тело, темное и мягкое, как диван, влилось в диван, и лампа не видит лица. Видит лампа живот, а живот с каждым днем все меньше, и скоро, может быть, совсем не будет живота. На мягком диване удобно лежать и удобно думать. А лампа ждет — когда же засмеется?

И Аня ждет — когда же засмеется?

Камер-юнкер Руманов отделился от дивана и зашагал по комнате сосредоточенно, выхаживал что-то очень глубоко сидящее. У дивана остановился, и вот лампа осветила лицо — сел. Сел на мягкий диван и рассказал Ане обо всем.

И Аня, как мыша, забегала по квартире, по городу — выручить. Какая опасность — понимала плохо. Знала только, что опять лампа дрожит по вечерам на круглом столе, и окна дрожат, а за окнами дрожит Москва, но не от смеха, И только иногда опять все застывает и ждет. Чего ждет? От Ани ждет.

И опять Аня, как мыша, — по квартире, по городу.

Там, где нужно уставать, карабкаясь в гору, потому что Рождественский бульвар — это гора, — там, на половине горы, молодой солдат бил прикладом черного ружья в грудь бабу в овчинном, хотя лето, полушубке, а баба, по-коровьи опустив голову, лезла задом в толпу и не могла — плотная толпа.

Молодой солдат размахался прикладом и не может остановиться, охраняя от толпы вход в отдел пропусков ВЧК. В задних рядах, зараженные, люди бьют друг друга, оттаскивают. Если спросить каждого по-человечески: «Куда и зачем тащишь?» — не могли бы они объяснить. Работают же с молчаливой серьезностью, тяжело дыша и пуча глаза.

— Дайте дорогу!

Толпа разжимается вправо и влево, но границы толпы точно определены, и если нужно этой женщине, которая непохожа на ожидающих в очереди, потому что у нее накрашены губы, — если нужно этой женщине пройти, то определяющие границу люди останутся на местах — ни шага за магический круг, а внутри пусть разожмутся, тяжело дыша, давя друг друга и толкая.

Сквозь толпу буравит Аня узкий коридор категорическим голосом:

— Дайте дорогу!

Молодой солдат, завидев Аню, разворотил в толпе прикладом отверстие и тычет винтовку, в отверстие запихивает. Аня — сзади, молодой солдат — спереди:

— Дайте дорогу!

Категорически.

И когда Аня, по ногам, не видя и не слыша ничего, только вперед глядя, выскочила из замкнувшейся снова толпы, молодой солдат, отворив дверь, весело, и о толпе забыв, сказал:

— Вот и выбрались. Вы служащая Че-Ка?

— Где заведующий?

Заведующий в комнате № 3. Комната № 3 такая же, как все комнаты № 3, — такая могла бы быть и в Компросе, на Остоженке, и в Комморсил. В такой комате, в военном комиссариате, сидит Руманов, в такой комнате сидит и Замшалов. И Чечулин сидел бы в такой комнате, если бы не специализировался на белендрясах.

Стол, заляпанный чернилами, на столе — регистратор, пустой, и отдельно от регистратора — бумаги. Машинка в углу без машинистки. Машинистка только полчаса сидит за машинкой, болтая ногами и языком болтая с заведующим. А когда прибежит стриженая подруга из комнаты № 2, болтает со стриженой подругой.

За столом заведующий очень занят вырисовыванием на клякс-папире женского лица — хочет изобразить машинистку. И поэтому, увидев Аню, очень строго смотрит на нее и хмурится. Но сразу лицо, как сахаром облитое, — сладкое, но невкусное все-таки.

— А! Товарищ Руманова? Как же… О вашем муже…

— Мне нужен пропуск…

— Куда? Пожалуйста.

Куда, действительно, пропуск? Как эту станцию? Ах ты, Господи!

— Да, так — если к вечеру выехать, так утром приедешь. Это еще… там город…

Заведующий улыбается:

— Везде города есть, а вам именно какой?

Аня, как мыша, растерялась.

— Я к вам завтра приду.

И убежала. А заведующий развеселился совсем и даже дорисовал женское лицо на клякс-папире. Только получилось женское лицо — как у Ани.

Машинистка с колбасой влетела в комнату № 3.

— Хотите колбасы?

— Нет, что колбаса. Дай ты мне двух китов!

У заведующего — широкий мир пред глазами. С красивой женщиной разговаривал.

— Дай ты мне двух китов!

— У меня китов нет, — обиделась машинистка, — киты только в Черном море водятся.

За усадьбой — обрыв. На откосе обрыва — деревья. Деревья спускаются к реке. А если карабкаться на обрыв — то деревья подымаются от реки. Тропинка вдоль реки, а за рекой поле. С той стороны, с поля, совсем не видать тропинки, а однако тропинка такая, что вот два человека идут и не боятся упасть в воду. Если посмотреть с той стороны — совсем похожи друг на друга два человека. А перейти на эту — совсем непохожи.

— Мой отпуск кончился, — говорил Замшалов. — И ваш отпуск кончился. Полтора месяца уже. Опыт удался. Но он затягивается. Не можем же мы постоянно сидеть в провинциальном Исполкоме. Ведь Жарков говорил… До крестьян — какое мне дело до крестьян? Я хочу занимать важный пост. А крестьяне усадьбу подожгут, убьют нас, ночью ножом зарежут, топорами искалечат. Ведь пьет отряд. И отряд этот… Боюсь отряда. И потом, идут белые. В Москве ничего, когда идут белые. В Москве дома, и организация в Москве, а тут нет домов и организации нет.

Чечулин оглянулся — действительно нет домов. А без домов, когда дерутся люди, страшно. И когда большое пространство без домов — страшно.

— Я занимаю важный пост. Я не хочу подвергать себя напрасной опасности. Если долг требует — я готов. Моя жизнь принадлежит государству.

А наверху, за деревьями невидный и за деревьями невидящий, сидел поручик Жарков и глядел в поле. За полем лес. За лесом опять поле. Лес, поле, лес, поле — вот тут, под его ногами, Россия. Жизнь дремучая, как лес, и страшная, как поле. Зачем женщине не рассказал? Пожалела бы женщина.

Поручик Жарков услышал сзади:

— Пришел Красный Дракон! Дракон сей стал пред женою, которой надлежало родить, дабы, когда она родит, пожрать ее младенца.

— Это опять ты? Выпустили или убежал?

Черная и острая щетина, и в щетине горят черные и острые глаза.

— Ты Красный Дракон! Ты!

Поручик Жарков отступал к обрыву. Еще шаг — и упадет.

Остановился. Вынул из кобуры револьвер.

— Брысь, собака!

— Ты Красный Дракон! Ты!

Поручик Жарков выстрелил. Закраснелась щетина.

— Господи, в руки Твои предаю дух свой!

Поручик Жарков спихнул ногой труп в обрыв. Труп повис на верхушке дерева — красной щетиной в небо. И в красной щетине — большие невидящие глаза.

Палкой Жарков тянулся к трупу — спихнуть. Труп зацепился крепко за верхушку дерева — красной щетиной в небо. Может быть, еще жив. Поручик Жарков выстрелил еще раз и пошел к усадьбе. Вернулся, выстрелил еще, и еще, и еще. И еще щелкал курком разряженного револьвера. И не мог остановиться.

Замшалов вздрогнул, сломался, согнув плечи. Остановился.

— Слышите? Слышите? Я хочу в Москву.

И Чечулину так страшно стало — такое страшное поле за рекой, такое зеленое, и такое большое, и такое пустынное.

Замшалов выкрикнул в поле сорвавшимся впервые голосом:

— Рваная сволочь!

А поручик Жарков стоял на обрыве и щелкал курком уже разряженного револьвера.

После обеда, сытного, изготовленного глухой стряпухой, Замшалов сказал Жаркову:

— Ехать в город нужно. Отпуск продлить. Еще на полтора месяца в отпуск. Вернусь через неделю.

Аня из отдела пропусков, как мыша, — по городу. Увидела в окне магазинном: творожники, лепешки и духи. Влетела, проглотила творожник, лепешку и купила духи. И опять магазин. Там тоже духи. Купила духи и там. А в третьем магазине зачем-то продала духи — и втрое дороже, чем купила. Творожники и лепешки вышли даром.

Как выручить? А может быть, никто и не докопается, в чем дело. А вдруг докопается.

На Тверском бульваре подошел к ней коричневый человек, приподнял вежливо, по-старинному, широкополую шляпу.

— Вы супруга бывшего камер-юнкера Руманова?

— Да.

— Очень приятно. Сядем в таком случае на скамейку, если вы супруга бывшего камер-юнкера и коммуниста Руманова.

— Да.

— Вот так. Очень приятно. Разрешите закурить в таком случае?

— Да.

— Благодарю вас. Мне с вами очень приятно поговорить, если вы супруга бывшего камер-юнкера Руманова. Меня очень волнует судьба мужа вашего.

— Да.

— Очень волнует.

Коричневый человек тоненькой струйкой пустил дым в воздух.

— Никто нас не видит и не слушает. И мы поговорим с вами в таком случае.

— Да.

— Вот и поговорим с вами о вашем муже.

— Что поговорим? Как поговорим?

Аня заерзала на скамейке, как мыша, — улизнуть, спрятаться в нору.

— А вот поговорим. Меня очень волнует судьба вашего мужа. Очень волнует.

— Он ни в чем не виноват!

— В этом я уверен, что он ни в чем не виноват. Я слишком его ценю. А все-таки очень волнует. Поговорим подробнее о муже вашем бывшем камер-юнкере Руманове.

Очень трудно выдержать разговор с коричневым человеком. И глаза, и сердце — как мыша — бегают.

— Да он не виноват! Он только теперь узнал и… Это все…

И все выложила Аня — про Жаркова. Только про Жаркова. Остальные — обмануты, потому что вполне законно.

— И муж мой, бывший камер-юнкер Руманов, только вчера узнал и уже хотел…

— Благодарю вас.

Коричневый человек приподнял коричневую шляпу, и папироса зажата в левой руке между большим и средним пальцами, а указательный палец постукивает по папиросе — стряхивает пепел.

— Очень ценно. Благодарю вас. Очень ценные указания. Благодарю вас. И супруг ваш — бывший камер-юнкер Руманов — настоящий коммунист. Нам очень полезен был недавно. Контрреволюционера из деревни указал — по крестьянскому восстанию. Мы услали на место с предписанием соответствующим о допросе и дальнейших поступках. Настоящий коммунист. Очень ценный человек. Большой человек.

Окурок бросил в траву, за скамейку, чтобы глаза не видели, и приподнял коричневую шляпу.

— Очень вам благодарен. Очень ценные сведения.

Аня не мышь. Чувствует. Ничего коричневый человек не знал. И по мужику не догадался. Но коричневый человек тоже не мышь. Нюх хороший у коричневого человека.

Мужики смотрели на усадьбу, смотрели друга на друга и молчали. Жена Назара вернулась в деревню и прошла по улице с плачем. Она сегодня узнала, что мужа ее расстреляли вот уж два месяца тому назад, и никто ей ничего не сказал. Она с плачем прошла по деревенской улице и всем рассказывала, что два месяца она работала для мужа и носила для мужа продукты, а продукты брали чекисты. Жена Назара с плачем говорила, что она два месяца работала на чекистов, расстрелявших ее мужа, и что нельзя отслужить панихиду, потому что церковь заколочена и поп далеко, на общественных.

Мужики молчали и собирались к церкви. И смотрели на церковь. А белая церковь молчала, и белая колокольня утончалась в небо, как немая жалоба.

На церковь смотрели мужики, а церковь была заколочена.

И мужики оглядывались на усадьбу, и почтеннейшие поглаживали бороды.

Безносый взошел на паперть и попробовал оторвать доску от двери. На паперть взошел бывший председатель, горький пьяница, и дернул доску за другой конец. Почтеннейшие взошли на паперть и дергали доски. И уже зачернела паперть, и белая колокольня молчаливо пела в небо жалобу. И гулко упали доски. Отворилась дверь, и мужики вошли в церковь. Сыро было в церкви. И не пахло ладаном. И не было горящих свечей. Сняв шапки, стояли мужики в церкви и молчали. И смотрели туда, где утончалась в небо белая колокольня. Смотрели и ждали. И белая снаружи колокольня изнутри была черна, как ночь. Темно было в церкви и сыро. И не пахло ладаном. И не горели свечи. И поп был далеко, на общественных.

Мужики смотрели вверх и ждали. И в ночи белая колокольня, как нежная жалоба, утончалась в небо.

И разошлись мужики, черные и молчаливые, как ночь, плотно затворив дверь в церковь.

Опять тот же город, тощий, пыльный маленький город. Те же лица, но на лицах — ожидание. И толстая дама, встретившаяся на улице, говорила сама с собой:

— Неужели? Неужели? Не может быть!

Чечулин хотел сразу на вокзал, да прошел мимо двухэтажного светлого домика и вспомнил — брюки. Брюки с широчайшими галифе. А в комнате — дагестанец. И перед дагестанцем — водка.

Дагестанец не хотел пить. Дагестанец сидел мрачный, как ночь, и нахмуренный, как обрыв над рекой. И широчайшие галифе утолщались вокруг бедер.

Чечулин пил и думал, что отсюда нужно уехать. И что нужно добыть от дагестанца брюки с широчайшими галифе. А брюки спросить страшно, потому что дагестанец страшен, как ночь.

Пил, пил, пил, и в окно, из ночи, глядела Мушка. И в комнате была уже ночь. И на лице дагестанца — ночь. И в душе — ночь. Чечулин пил. И чем больше пил, тем темнее ночь, темнее комната, темнее лицо дагестанца и темнее душа. И там, из темной и глубокой души, утончалась в небо жалоба. И росла, и отделилась от тела, и плыла в ночи. И эта жалоба — это он, Чечулин. Он, Чечулин, — эта жалоба, молчаливая, как ночь. Чечулин плыл в ночи и видел темное тело, беспомощно свисшее над столом. Видел голову, упавшую на стол щекой. А сам, светлый и нежный, как жалоба, плыл к Мушке.

И видел оттуда, сверху, где нежный свет и успокоение, — видел, как дагестанец повернул голову, свисшую на стол, и ножом срезал усы. И от боли упал книзу, в темное тело. Руками схватился за лицо и заплакал.

— Брат мой, за что?

И мял руками голое обиженное лицо, и плакал. И уже рвалась ночь, и рвалось небо, бледнея, и рвалась душа, истекая черной кровью.

Вышел на улицу и, шатаясь, шел по улице, по широкой дороге, и плакал. Поле и лес, поле и лес, сменяясь, молчали. Чечулин плакал, идя к усадьбе. И перед тем как отворить дверь, отер слезы и, руками ощупав голое лицо, опять заплакал. И с плачем вошел к Жаркову.

Жарков сидел за столом у окна и прислушивался к тишине. А в пристройке, рядом с усадьбой, отряд готовился к бою.

— Брат мой!

— Ты, Чечулин? Здравствуй! Что это с тобой?

— Брат мой, мы предали тебя. Кончена моя жизнь. А тебя предали. Руманов тебя предал. Рассказал все в Че-Ка. Замшалов уехал в Москву и тоже хочет рассказать. А я не могу. Кончена моя жизнь. Коммунисты расстреляют тебя. В Че-Ка все известно. А Руманова и Замшалова простят. И меня простят. Но не хочу. Всё люди простят. А я не хочу! Брат мой, я не хочу!

— Белые идут, — ответил Жарков, глядя в окно и думая о телеге, которая увезла женщину. — Белые идут, — повторил он и подумал: «Она пожалеет».

А в Москве, в третьем этаже, на Козихинском, камер-юнкер Руманов сидел на мягком диване, обнимая Аню, и прижимался к Ане, дрожа. И женщина жалела толстое и рыхлое тело и говорила:

— Забудь. Забудь. Будем жить дальше.

Агент Че-Ка в коричневом пальто выехал с секретным поручением из Москвы, отправив предварительно срочную телеграмму. Замшалов ехал вместе с ним и говорил:

— Я, как коммунист и ответственный советский служащий, немедленно же стал наблюдать. И когда понял, в чем дело, приехал к вам, чтобы рассказать. И как раз вовремя, потому что Румановой вы, кажется, не совсем поверили. Но не оказался бы он уже у белых.

И тонкая затянутая фигура Замшалова ломалась с треском, и тонкая рука щелкала серебряным портсигаром, предлагая папиросы.

Коричневый человек молчал и курил.

На одной из станций они встретили дагестанца.

Чечулин спал, тяжко всхлипывая и всхрапывая.

Жарков посмотрел в окно и вышел на двор. Покружил по двору, вышел в поле, на полдороге к деревне остановился.

Красноармейцы бежали босые вприпрыжку. Деревня закипала молчанием.

Утро было. Золотушное солнце нехотя подымалось над деревней. Красноармейцы бежали. Оттуда, из-за деревни, придут новые люди, его люди. Поручик Жарков ждал новых людей. И мужики ждали новых людей. А туча наскочила на солнце, и солнце прищурило глаз на землю.

Отряд особого назначения неслышно подошел сзади и доверчиво собрался вокруг Жаркова. Доверчиво затягивали пропащие люди кушаками серые шинели и доверчиво жались к поручику, ожидая приказаний. Ветер сдвинул тишину, потащил, отбросил, раскидал тишину и понесся, полетев по полю. Поручик Жарков повернулся резко и мимо пропащих людей, совсем им чужой и не начальник, ушел к обрыву. И пропащие люди остались одни в поле, аккуратно затянутые кушаками и недоумевающие.

Поручик Жарков у обрыва смотрел через верхушки деревьев — и гнилой запах ударил в нос. Труп, гниющий, безобразный. Неужели за два дня не убрали? Поручик смотрел на червей, кишащих в щетине, на черное мясо, в котором копошились черви. И услышал крики. Это пропащие люди, оставленные начальником, ветром разлетелись по полю — драться, защищаться, нападать.

— Но не пожрет младенца!

Понял Жарков и вытянулся над обрывом. Над обрывом — офицерское лицо, крепкое в скулах, неподвижное, простое.

Услышав из усадьбы крики, повернул резко от обрыва и увидел, как в поле добивали белые пропащих людей, аккуратно затянутых кушаками.

В усадьбе два солдата гонялись по комнатам за Чечулиным. Чечулин, повизгивая, перебегал из комнаты в комнату и прятался за стульями, столами, дверьми. Повизгивая, просил:

— Братцы мои! Не нужно, братцы мои! Братцы мои!

Солдаты гонялись за ним по усадьбе и хотели заколоть штыками. И загнали в комнату, из которой не было выхода. Чечулин бегал по комнате, повизгивая, и, загнанный в угол, просил:

— Братцы мои. Не нужно.

Схватил руками холодный и острый штык, от живота отстраняя. С рук потекла кровь. А стена налегала на спину.

Поручик Жарков вошел в комнату и сказал:

— Я председатель. Я.

В деревне Безносый лежал, раскинув руки и ноги, посреди улицы. И лежал, раскинув руки и ноги, горький пьяница, бывший председатель. И еще лежали мужики, чтобы больше не встать.

А почтеннейшие поглаживали степенно бороду и говорили, что председателя, помещикова сына, и того, что в папахе ходил, поймали на усадьбе и убили. А тот, что в кепке, успел удрать.

Май 1921 г.

По туго натянутому голубому небу медленно катился ослепительный шар. Горячий воздух тяжело налег на море, на песок, на сосны. Еще секунда — и все вспыхнет ярким пламенем, треща, как сухие ветки в жарко натопленной печи.

Медленные пары двигались по пляжу — вперед, назад и опять вперед. Голубое, розовое, фиолетовое, оранжевое, желтое, зеленое мелькало перед глазами и расплывалось шариками и полосками в воздухе. И снова — пробор за пробором, бант за бантом — бесконечная вереница гуляющих. Медленные пары сверкали кольцами, серьгами, браслетами, зубами.

Мудрецы, расположившись на скамейках, глубокомысленно вычерчивали на песке палками и зонтиками таинственные заклинания в виде мужских и женских имен и других фигур, смысл которых был недоступен пониманию непосвященного. И если неосторожная сандалия, промелькнув мимо скамейки, стирала архимедову запись, мудрец колдовал на песке снова, углубленный в решение неведомой никому задачи и слепой ко всему, кроме линий, избороздивших послушный песок.

Пригвожденная острыми солнечными лучами к песку, Наташа смотрела на море, на Петербург и думала, что град Китеж, наверное, был такой же из картона вырезанный, с колокольнями и стенами. А если закрыть глаза — от моря, от неба, от солнца отделяется тогда огромная и прозрачная глубина, прилипает к ресницам, мерно покачивается и проливается в тело. Наташа плыла высоко над землей, в безвоздушном пространстве, где нет ничего — бесконечная голубая пустота.

Одна в голубой пустыне неслась Наташа. Это только приснился ей странный город на берегу моря, летящий в неизведанные страны. И может быть, скоро исчезнет город. Достиг предела. Появились в нем странные люди. Хотят все разрушить. Хотят разрушить всех прежних людей, чтобы все стали новыми, ни на что не похожими. А люди уж и так разрушены — у кого ноги не хватает, у кого руки, а кто душу потерял. Так без души и ходит. А такой — без души — все равно что пулемет. Убьет сотню — и пойдет в ресторан, чаем запьет.

Поручик Архангельский встал со скамейки и подошел к Наташе:

— Наталья Владимировна, танцы начинаются.

Дирижер изгибался, дирижер подпрыгивал, дирижер хотел взлететь на воздух. Победно взвивались фалды черного фрака. Дирижер был влюблен в первую скрипку с лицом из порнографического альбома. Дирижер ненавидел третьего с края виолончелиста, такого маленького в сравнении со своим инструментом, что казалось, не он играет на виолончели, а виолончель на нем. Больше всех старались литавры. Они звенели так, как будто тут разбивалась посуда тысячи пансионов. Локти музыкантов сверкали, как пятки убегающих солдат. Все гремело, пело и гудело — литавры, тромбоны, скрипки, виолончели, валторны и какие-то совсем неизвестные инструменты, похожие на огромные зубочистки, на которых играли мрачные небритые люди с преступными лицами и без воротничков.

Мазурка, венгерка, падеспань, тустеп, уанстеп, полька, вальс безудержно лились в прыгающую залу. В зале нельзя было найти пары ног, спокойно стоящих на месте.

Поручик Архангельский, подхватив Наташу, в легчайших объятиях скользил по паркету. Ноги выделывали такие штуки, что некий герой с Георгием, но без ноги возмущенно говорил о безнравственности танцев приятелю-авиатору, у которого на ногах не хватало в общей сложности трех пальцев. Авиатор соглашался с героем до тех пор, пока сам не улетел в объятиях неведомой красавицы.

Дирижер утомленно повис на невидимом крюке, литавры грянули по инерции в последний раз, вздернутые ноги приняли нормальное положение.

Поручик Архангельский угощал Наташу лимонадом и говорил тихим голосом:

— Очень трудно подчинить людей. Убить легко, а подчинить трудно. А если подчинить, то удерживать в подчинении — ох как трудно. Один — дирижер, другой — простой музыкант. Везде так.

Отпил из стакана и продолжал:

— Самое легкое — на войне подчинять. Там погоны гипнотизируют. Но снимается гипноз, Наталья Владимировна, катимся мы, Наталья Владимировна, и только очень сильная рука удержит.

Дирижер воскрес, и зала опять запрыгала. Поручик Архангельский поцеловал руку у Наташи:

— Подчинили вы меня, Наталья Владимировна.

Товарищи приезжали к Андрею и рассказывали о чудесах, сияя замысловатыми орденами. Раз приехал товарищ и без орденов, и без ноги. Поглядел на него Андрей и подумал: «Нет, дома спокойнее».

И три года Андрей — мимо чудес, мимо крови, крепко надвинув на брови фуражку, — в шахматный клуб. В шахматном клубе — свои дела. На улицах — Варшава, Лодзь, Ковно. В шахматном клубе:

— Вы слышали о замечательном событии? Тринадцатый ход в гамбите слона…

Шахматные люди опеночной кучей обрастали доску.

— Тринадцатый ход в гамбите слона…

Андрей больше всех деревяшек любил офицера и морщился, когда офицера называли слоном. У офицера непременно должны быть погоны поручика и блистательный пробор, как у Андрея, — дугой разделявший каштановую голову на две неравные части: две трети справа, треть слева.

Летом — пансион. Люди шахматными деревяшками сидели за табльдотом, и каждый делал только свой, предназначенный судьбою ход. Офицер — Андрей — работал глазами в разные стороны, пересекал шахматную доску, улетал в пустое пространство, в бесконечность, где все пути сходятся, и путь офицера пересечется с путем королевы. Только не той королевы, хозяйки пансиона, которая сидела рядом и защищала одержимого подагрой и глубокомыслием короля от противника. Все бы фигуры появились на шахматной доске — можно найти, но противника нет. Противник еще не расставил своих фигур.

На третий год, в мае, когда в Петербурге кричали о революции, Андрей, распланировав весь мир на квадратики, решал à l’aveugle[49] сложную задачу Endspiel’я — король и королева против короля и офицера. Солнце медленным белым королем ступало по расквадраченному небу. Земной король — Петербург — чернел на краю шахматной доски. Андрей поднял глаза. Белая королева стала на пути: шах королю и офицеру. Сложная задача была решена.

Сброшенный с шахматной доски, Андрей лежал на песке и долго смотрел на белую королеву. И увидел — цепь черных и белых квадратиков — день и ночь, день и ночь — путь офицера, ровный и блистательный, как пробор, прошедший через весь гладко причесанный мир. И по этому пути — непреклонно, сбиваться в сторону по правилам игры не полагается. Двадцать лет, сорок лет, шестьдесят лет — все равно: гладкие квадратики — белый, черный, белый, черный — день, ночь. И конец шахматной доски — гамбит слона.

— Не хочу, — сказал Андрей и сделал непозволительный ход в сторону. Пусть игрок сбросит зашалившую фигурку с доски. Фигурка будет в бесконечных нерасквадраченных пространствах гоняться за белым королем и солнечной королевой.

Через неделю Андрей подошел к Наташе на пляже:

— Вы меня не знаете. А мне кажется, что мы уже давно знакомы. На сегодня я получил отпуск, а завтра я уже в маршевой роте.

И, прощаясь, попросил:

— Вы придите меня провожать. Я в 387-м полку, на Глухаревской улице. Недели через две еду. Я дам вам знать.

В казармах смачно пахло солдатским сапогом.

— А ну — вылетай на занятию-у-у!

Городская пыль воздвигла Вавилонскую башню к стеклянному небу. Дома трескались от жару, и окна пылали. Перед порогом рождались люди — один, другой, третий… Сто человек, похожих друг на друга, как сто папирос на фабричном складе.

Поручик Архангельский гулял по фронту, покуривая, и посматривал на солдат, как будто выбирая, какую папиросу закурить. Все были одинаковы — серые, плотно набитые, с фабричным клеймом на погонах — «387». Все будут выкурены и брошены в огромную пепельницу ненужными окурками. И вот этот вольнопер — как его фамилия?

Из-за угла подлетел, как ловкий танцор, новенький автомобиль. Вылезло четверо. Самый маленький, в очках, пошел по рядам, жал руки солдатам маршевой роты. На четвертом десятке остановился — устал. Снял военную фуражку, стер платочком пот с выпуклого, но узкого лба и кивнул остальным круглой головой. Снизил очки, и сразу показалось, что он сейчас захрюкает.

— Товарищи!

Комиссар откашлялся.

— Товарищи! Свободная Россия должна сокрушить германский милитаризм. Товарищи! Мы не хотим воевать. Но мы не можем позволить германскому императору вонзить нож в спину революции.

Комиссар откашлялся.

— Товарищи! Временное правительство делает все, чтобы кончить войну, начатую царем, и выйти на дорогу мирного революционного строительства. Вы…

Комиссар откашлялся.

— Вы пришли на помощь Временному правительству! Благодарю вас, товарищи. За землю и волю!

Новенький автомобиль скользнул за угол. Поручик Архангельский скомандовал:

— Смирррно! Го-ло-вы на на-чаль-ни-ка!

Пара серых глаз стянула в узел двести нитей.

— Левый, начинайте ученье!

Сегодня к ночи маршевая едет на фронт, а поручик Архангельский остается: три года воевал, а теперь незаменим в Петербурге.

Поручик Архангельский направился домой. Чем ближе к центру города, тем громче, оглушительней, теснее.

Какой-то маленький человечек в котелке с ожесточением боксера размахивал кулаками на площадке Городской думы. Толпа орала так, что человечек, очевидно, сам себя не слышал. Человечек в этот день говорил в восемнадцатый раз одну и ту же речь.

Сквозь толпу могли протискиваться только мальчишки дошкольного возраста, то есть того возраста, который стоит на углах с винтовкой и каждой мимо проходящей кошке наступает на хвост. Мальчишки подняли такой визг, как будто тысяча паровозов разом пустила пар. Поручик Архангельский взлетел на воздух. Военная кепка соскочила, гетры раскачивались над головами.

— Пустите, граждане.

Толпа кричала «Ура!» и наступала поручику Архангельскому на ноги.

— Очень тронут, граждане.

Поручик Архангельский надел кепку и пошел, покуривая, к трамваю.

Маленький человечек на площадке Городской думы разгорячился. Двадцать пятую речь говорит. Жарко.

Женщина в платке объясняла Наташе:

— Вот улица сейчас направо, так вы по этой улице не идите. А потом еще будет улица — налево. Так вы и по этой улице не идите. А третья улица…

Из-за женщины вывернулся человек в мягкой шляпе. Широкая борода падала на мятый пиджак, и было совершенно неизвестно, есть у человека воротничок и рубашка или нет.

— Я к вашим услугам, мадмуазель. Вам куда? Идемте, мадмуазель…

— Мне нужно…

— Я к вашим услугам, мадмуазель. Я уже знаю, куда вам. Идемте, мадмуазель…

— Откуда же вы знаете?

— Я к вашим услугам, мадмуазель, Я все знаю. Идемте, мадмуазель…

— Позвольте! Оставьте руку! Мне нужно…

— Я к вашим услугам, мадмуазель, но мне некогда. Я прошу вас не задерживать меня, мадмуазель…

— Я вас не задерживаю.

Люди кольцами обвивались вокруг Наташи.

— Я занятой человек, мадмуазель, а вы меня изволите задерживать.

— Да вы можете идти.

— Хорошо «идти», когда протолкаться теперь из-за вас нельзя…

Толпа волновалась:

— В чем дело? Кого? Раздавило? Что? Большевичка?

И пошло кружить по кольцам, обвившимся вокруг Наташи.

— Большевичка! Большевичка!

Наташа — в центре страшного зеленого круга. Не двинуться с места, как во сне. Змея напружилась для прыжка, выпускает ядовитое жало. И вдруг — хорошо. Вот-вот укусит. Пусть. Наташа даже улыбнулась.

И вдруг кольца развернулись.

— Пропустите, граждане. Это вы, Наталья Владимировна?

— Да. Я не понимаю. Я хотела спросить дорогу…

Поручик Архангельский спокойно зажал широкую бороду, дернул — так и есть: ни воротничка, ни рубашки. Волосатая грудь.

— Отведите его, граждане, в Комиссариат. Это неопасный человек. Это вор, граждане.

Толпа обвилась вокруг человека без бороды.

— Большевика поймали! Большевика!

Наташа объясняла, волнуясь:

— Понимаете, я просто спросила дорогу — мне нужно было…

— А куда вам было нужно?

— Сегодня один мой знакомый уезжает с маршевой ротой на…

— В каком полку?

— В 387-м полку.

— Знаю. Уехала уже маршевая рота, Наталья Владимировна. Еще вчера уехала.

— Ай-ай-ай! Ай-ай-ай!

— Да, вчера уехала, Наталья Владимировна.

А на Глухаревской улице к ночи все жители повылезли из своих нор и глазели. На Глухаревской улице — Марсельеза, барабанный бой и булыжная поступь солдат маршевой роты. И только на вокзале, в вагонах, солдаты затянули свое, не французское:

Не было конца песне. Не было конца вросшим в рельсы вагонам. А за тупыми задами поездов — огромное черное поле. Рельсы уходили в черное поле. И в черном поле потонул черный поезд, железными цепями аккомпанирующий солдатской песне.

Огненные стрелы прорезали бегущую за окном темноту. Казалось, поезд летит с аэропланной скоростью. Но нет! Поезд делает десять верст в час и останавливается у каждого полустанка. Там, откуда едут к морю Наташа и поручик Архангельский, — багровое небо. Это Петербург бросил вверх свои огни.

Поручик Архангельский щелкнул портсигаром.

— Тут курить не полагается! Это вагон для некурящих!

Поручик Архангельский вынул из портсигара папиросу. Бритая рожа оскалила гнилые зубы:

— Это вагон для некурящих!

Поручик Архангельский зажал папиросу зубами.

— Вы не имеете права тут курить! Я не выношу табачного дыма!

Поручик Архангельский посмотрел сквозь бритую рожу и закурил. На бритой роже то красное — революция! — то белое — сдаюсь! Рот открывается и закрывается. Бритая рожа исчезла. Одни.

— А кто ваш знакомый в маршевой, Наталья Владимировна?

— Ах, не говорите! Это ужасно, что я не успела его проводить. Я теперь просто не живу. Это странная история…

— А вы расскажите, Наталья Владимировна.

— Ах, это ужасно! Рассказать можно очень кратко. Я его видела только один раз. Но он такой странный… Нет, все равно не объяснить.

Поручик Архангельский затянулся крепко, крепче, чтобы во все жилы дым, и выдохнул — серые чудовища закачались в воздухе.

— Я сказал неправду, Наталья Владимировна. Вы бы поспели. Маршевая рота только сейчас уезжает.

— Поручик!

— Вы знаете, почему я это сделал, — сказал поручик Архангельский.

— Отворите окно! — попросила Наташа.

— Вы знаете, почему я это сделал.

Наташа смотрела в окно: там где-то… Может быть, догнать?

— Поручик, вы все можете. Сделайте это — я обещала. Только проститься — больше ничего.

— Уже поздно. Теперь уж не поспеть. Вы вздрогнули. Значит, вам холодно.

Поручик Архангельский затворил окно.

Для отца Наташи все ясно: в таком-то году объявлена война Германии, причины такие-то, в таком-то году было свергнуто царское правительство, причины такие-то. Отец Наташи, преподаватель истории и член Городской управы от кадетской партии, заносит в тетрадочку факты и когда-нибудь издаст учебник. Гимназисты будут ходить по комнатам и зубрить.

— Наташа, нельзя так поздно возвращаться. Это вредно для здоровья.

— Ах, папа, если бы ты знал! Это просто ужасно!

— Ну что — рассказывай.

— Ах, это даже невозможно рассказать.

— Невозможно? — удивился преподаватель истории. — Все можно рассказать.

— Нет, ты все равно не поймешь, — ответила Наташа.

— Я? Не пойму? Это ты так говоришь со своим отцом?

— Да нет, папа, боже мой, мне не до того.

— Все-таки я твой отец, и ты можешь рассказать мне просто и ясно.

— Ах, это нельзя просто и ясно. Это ужасно.

— Тетя Саша умерла? — испугался отец.

— Да нет же! Никто не умер!

— Если никто не умер, значит, все благополучно. Прими вот…

Преподаватель истории вынул из стола бром — верное средство против всех ужасов, кроме смерти, — и отсчитывал отчетливые капли. Отсчитал, оглянулся — нет Наташи.

Наташа — у себя, наверху. Окно отворено. В голубом мире — дыра. А за окном где-то там…

Преподаватель истории услышал наверху странные звуки и, вспомнив далекое прошлое, догадался: плач. Склянка с бромом разбилась о спокойный пол, преподаватель истории, роняя книги и папки с вырезанными из газет фактами, в семимильных сапогах по лестнице — наверх.

— Наташа! Что с тобой? Ната!

— Не знаю, папа. Совсем не знаю. Страшно!

А внизу ветер крутил по полу вырезанные из газет факты.

Андрей из окопа пятые сутки смотрел на одну и ту же мызу. И пятые сутки думал: «Не пришла».

Мыза принадлежала господину Левенштерну. А господин Левенштерн жил в Стокгольме, пил шоколад и спекулировал на коже. У мызы каждый день такой шум и треск, как будто тысячи гостей съезжаются на таратайках к мызе — отдыхать и пить молоко. Но если бы господин Левенштерн захотел вернуться на мызу, гости пустили бы великолепный фейерверк, как в великий праздник, и выехали бы навстречу на всех своих таратайках. И в последний раз увидел бы господин Левенштерн свою мызу.

С мызы приходил широкий майор с Черным Крестом на груди и белым флагом в руке и говорил густо пахнущую свиным жиром речь о солидарности пролетариата. Левый всадил майору пулю прямо в живот — кишка высунулась. Солдаты были недовольны.

— Не по фамилии действуешь.

И вместо майора появился пулемет. Глаз у пулемета был очень хороший и верный. Нельзя было высунуться — сразу заметит. Майор был лучше — толстый и добродушный.

Было задание — снять пулемет. Андрей ждал ночи. Искал бумагу — написать письмо. Левый вытянул из голенища курительную.

— На.

Андрей рвал огрызком карандаша курительную бумагу.

— Вы, Левый, отнесите в штаб полка, если что…

Левый сунул письмо за голенище. Андрей с гранатой в руке пополз по вздрагивающему полю — в тихую темноту. Тишину прорезало фыркающее чудовище. Может быть, метеор, звезда упала, хотя рано еще — конец июня. «Кто-то умер», — говорят тогда люди и секунду думают об умершем. Андрей полз покорной пешкой. Игроки сидят над шахматной доской — и что для них это поле, которое пешке кажется огромным. Маленький черный квадратик. А в сложной комбинации пешкой всегда можно пожертвовать. Потеря пешки не означает проигрыша.

Уже над головой взлетают разноцветные ракеты, и совсем близко мыза. И прямо на Андрея взглянул черный бездонный глаз пулемета.

Левый ругается сам с собой:

— Зачем отпустил дитё малое? Не понимает дитё — потому и вызвался.

В окопах нельзя курить, но как тут не закурить? Левый выскреб бумагу из-за голенища, крутит цигарку за цигаркой.

Далеко у мызы — затрещало, вспыхнуло, загорелось поле. Левый — недокуренную цигарку за голенище.

— Ну, теперь назад ползи. Скорей! Да скорей же!

Андрею бы только скрыться, зарыться в землю, не видеть и не слышать.

«Не меньше как четверых убил, — думал Андрей и полз по грохочущему, сверкающему и дымящемуся полю. — Не меньше как четверых убил».

Лицо старое, жженое — сорок лет. Дополз.

— Скорей сюда! Ну, брат, думал, что убили тебя! На тебе грушу за это.

И Левый сует грушу. Но Андрей не донес до груши руку — на груди красный кружок, как в тире для прицела. Вспомнил — весна, девушка, море — и недокурком упал в окоп. Гамбит слона.

Левый посмотрел — каюк. Кончено. Запустил пальцы за голенище — где письмо? Нету. Все письмо раскурил на цигарки. Вытянул недокурок, долго разбирал — что там такое? Пойти показать грамотею.

Огромными звездами лопались окна, пропуская пули. Пули рвали телеграфные провода. А люди в распахнутых серых шинелях стреляли и пели о том, что они хотят установить на земле счастье. Мирные граждане прятались за стенами домов и говорили с ужасом:

— Большевики!

К поручику Архангельскому прибежал взводный.

— Рота бунтует, господин поручик.

— А вы успокойтесь, Точило, — ответил поручик. — Выпейте воды. Успокойтесь.

— Да, господин поручик, мне нет причины волноваться. Вам убегать нужно, господин поручик.

— А вы не торопитесь так, Точило. Зачем торопиться? Вот сядем и поговорим.

— Да, господин поручик, придут сюда. Шум уже, господин поручик.

— Шум разговору не мешает, Точило. Пусть шумят. А вы расскажите мне — письма из деревни имеете?

— Господни поручик, да убьют же вас.

— Не думаю, Точило. Может быть, но не думаю. Да это к делу не относится. Где это я портсигар оставил?

Поручик Архангельский рылся во френче, в брюках.

— Очень хороший портсигар, — говорил он. — И притом подарок. Это я, должно быть, в роте оставил.

— Не пущу, господин поручик, ей-богу, не пущу.

Точило сложил на груди непреклонные руки и упрямой статуей стал у порога.

— Вы пустите меня, пожалуйста, — сказал поручик Архангельский. — Очень хороший портсигар. Пустите меня, пожалуйста, Точило.

Точило неожиданно для самого себя отодвинулся от двери.

Поручик Архангельский тихо шел по коридору — так бы всю жизнь пройти. И за каждым поворотом — такой же коридор, только чище или грязнее. Коридор казармы. Издали все слышнее шум. И вот — конец коридора — помещение первой роты. Может быть, смерть. Поручик Архангельский вошел, и шум оборвался на полузвуке, забился под нары, в углы — и стих.

— Братцы мои, я тут у вас, кажется, портсигар оставил. Не видели, братцы?

Двести глаз смотрело на офицера. Из чьего-то грязного кармана вылез портсигар. Чья-то рука молчаливо подала.

Поручик Архангельский взял портсигар, раскрыл, вынул папиросу, сунул портсигар в карман. Чиркнул зажигалку, закурил и, покуривая, прошел через помещение первой роты на улицу. И пока ехал до вокзала, все курил одну и ту же давно потухшую папиросу. И в поезде не выпустил из крепко сцепленных зубов изжеванного ненужного окурка.

Наташа с трудом разбирала корявые буквы:

Наташа аккуратно подобрала с полу вывалившуюся цигарку, раскручивала: адрес ясен, а на обороте — «лая», «ша», «лю» — нечленораздельно, как предсмертный крик.

А может быть, прав отец — и все на свете ясно: Андрей убит. Наташа жива. Поручик Архангельский…

Наташа завернула цигарку в письмо, положила в стол и отчетливыми шагами ходила по комнате — от окна к кровати, от кровати к окну. Десять минут. Двадцать минут. Полчаса. За обедом отцу отвечала точно и отчеканенно: Да. Нет. Да. Нет. Как пулемет.

— Что с тобой, Наташа?

— Я здорова.

Преподаватель истории все две недели — как в далеком прошлом. В город не ездит. Бросил дела. И брома нет — разбил. Купить новый не хочется.

— Ты действительно здорова, Наташа?

— Да.

— Но с тобой что-то странное.

— Нет.

— Я тебя не понимаю сегодня. Ты странная какая-то.

— Нет.

Преподаватель истории после обеда сел за стол — вырезывать из газеты факты. Взял ножницы — и выронил. Был бы бром — тогда не дрожали бы так руки. Неужели же он такой старый? Нет брома.

— Папа, тебе нужно принять бром, — сказала Наташа.

— Ната, что с тобой?

— Ничего, — ответила Наташа. — А тебе нужно принять бром.

— Нет брома. Я пойду лягу.

Наташа вышла в сад. Поручик Архангельский стоял у террасы.

— Наталья Владимировна, я к вам. Я не могу больше, Наталья Владимировна. Я…

Один миг — да или нет? Да — и конец голубому миру. Андрей убит. Наташа жива. Поручик Архангельский…

— Нет! Нет!

И Наташа — на террасу, по лестнице, наверх — к цигарке.

Преподаватель истории видел во сне странное. Может быть, очень страшное. Может быть, очень радостное. А к утру неумолимые пальцы схватили преподавателя истории за горло и стали душить, сильнее, сильнее…

— Ох!

Преподаватель истории сел на кровати. Кабинет стоял, должно быть, так же прочно и ясно, как всегда. Но преподаватель истории смотрит на кабинет из-за далеких туманов. Кабинет качается, кабинет уплывает. Преподаватель истории один в тумане. Неумолимые пальцы сжимают горло, давят грудь.

— На… та…

Преподаватель истории руками разгоняет туман.

— На… та…

Туман все гуще. Кабинет уплывает. Как найти дверь из кабинета? Как выйти из кабинета?

Преподаватель истории упал, и вдруг с последним напряжением — ослепительный свет, гудящий ацетиленовый фонарь. Нет стен, нет ничего, только море и Ната наедине с белым королем в голубом мире. От сосен, дюн, к опушке леса, к Наташе — коричневая фигура.

— Наталья Владимировна, я требую, чтобы вы мне подчинились!

Наташа опять в страшном зеленом круге. Змея напружилась. Выпускает ядовитое жало. Как во сне. Вот-вот укусит. И страшно, и хорошо.

— Нет!

Наташа — к морю, в голубой мир, под защиту медлительного короля, к офицеру, сделавшему непозволительный ход.

— Наталья Владимировна! Остановитесь! Я требую! Наталья Владимировна!

— Ната!

Гладкое синее большое море.

Ацетиленовый фонарь ослепил преподавателя истории и потух. Стены кабинета замкнулись. Но преподавателю истории не нужно было искать дверей. Преподаватель истории не дышал — вышел из кабинета.

Поручик Архангельский стоял на опушке леса, на опушке новой и странной судьбы, и думал о девушке, ушедшей в море.

Апрель 1921 г

19/25.III.21

Про Херсон скажу мало: «Смотри энциклопедический словарь».

Продукты дешевы, но цены уже небось переменились. Молоко густое. Город жаркий. Днем никто не гуляет. Ночью ходить запрещено. Гулять, значит, можно только часа два. Вываливает весь город вечером на темную улицу. Мужчины одеты в платья из мешков, женщины — побелей, почти все — в деревянных сандалиях. Тьма улицы увеличивается густыми тополями.

Женщины видны, как смутные пятна.

Ну, конечно, река в городе, за рекой плавни.

Врангель пришел внезапно. Я был за рекою в Алешках. Городок никакой… А за Алешками степь до Крыма…

Утром увидал, что начали свертываться лазареты, потом появились стада, которые гнали красноармейцы… Гнали быстро. Пароход перестал ходить в Херсон. Начали грузить баржи. Никто не говорил ничего, но чувствовался отход… отход… и что сейчас начинается бегство.

На пристани комиссары ссорились из-за лодок и угрожали друг другу оружием… Жались к реке…

Я с трудом достал лодку, отчалил не от пристани, а от болота и поехал в Херсон.

К вечеру Алешки были заняты разъездом белых. Если бы кто-нибудь подумал о том, как развалился красный фронт на Перекопе и как внезапно врангелевцы растеклись по степи, — то было бы ему трудно понять что-нибудь… Никто ничего не думал.

Город был уверен, что будет взят, войск не было. Объявили мобилизацию профсоюзов.

Меньшевики и эсеры объявили партийную мобилизацию. Я встретился со старыми товарищами по первому Петроградскому Совету. Собралось нас человек пятнадцать — из них ни одного рабочего… Эсеров было человек десять — из них рабочих человека два. Оставил я жену в больнице (она была сильно больна), и на телегах поехали мы, куда нас послали, — верст за двадцать от города.

Ехали, ехали — степь!.. Пустота. По дороге встречали огромные телеги, полные евреями, уходящими от погрома в еврейскую земледельческую колонию Львово.

Нигде не чувствуется война… Войск не видно… мосты не охраняются… Пустота!

Приехали в деревню Тегинку и стали здесь по хатам.

Деревня большая, улица широкая… Когда вечером ротный командир катается на бричке тройкой, то, расскакавшись, лошади могут повернуть на улице некрутой дугой и снова скакать назад.

Перед нашей деревней развалины турецкой крепости. На полуострове стоит крепость, а за рекой другая большая деревня Казачьи Лагеря — «белая» деревня, то есть — белые в ней стоят. И церковь белая, и хаты. И у нас тоже белая церковь и белые хаты.

Пустота… Каменные бабы у церкви, распаханные курганы в степи… Зной… У реки — прохлада…

Не чувствуется война — тихо и пусто, пусто… В пустоте бьет наша пушка по белому берегу… Главные действия ожидаются правей, в Каховке…

Пустота и в поле, нет никого… Нет в поле людей, и не на чем им в поле работать: мы забрали всех лошадей…

С того берега ночью пришли белые: крестьяне их переправили верстах в двух от деревни и подводы приготовили…

Белые вошли в деревню с двух сторон. Наши (наши, наши) спали по хатам… Проснулись, стали стрелять, и те стреляли… Потом оказалось, что белые стреляли друг в друга — уж больно хитро подошли. Постреляли и ушли за реку.

Ни по климату, ни по народонаселению белый берег не отличался от красного… Просто река как река, и два берега у нее: левый и правый.

Крестьяне перевезли на наш берег белых, потому что они нас не любили. Мы занимали их избы, ели их хлеб. И вообще — зачем нужны крестьянину эти войска, которые проходят через его деревню, как ветер сквозь рожь?

Пожде, из теплушки, когда ехал раненым, я видел крестьянское восстание…

Из деревни стреляли, кажется, по поезду, потому что звенели телеграфные провода там, где не были повалены столбы. Из вагона было видно, как наступают правильным полукольцом на деревню солдаты, прячась за снопы…

Фронт редкий, поле широкое, пустое, и казалось, что идти им так через всю Украйну — редкой железной граблей по воде…

Нас было мало — «батальон», в батальоне человек полтораста и два пулемета, винтовки не у всех… Пушка стреляла автономно, сама по себе…

Охраняли мы берег верст на двадцать пять — тридцать.

Ночью ходил в разведку… Тонули на реке в дырявой лодке… Потом попали на плавне в молчаливое стадо коров, которые белели во тьме, как фигуры херсонских дам вечером на главной улице.

Сапог нет, деревянные сандалии, нога скользит в них от росы… Снял — больно… Зашли далеко… у солдат лемановские бомбы, с которыми они не умеют обращаться, да и терок нет. Запалы лемановских бомб нужно чиркать о терки, как спички.

Запутались, не нашли неприятеля. Потом потеряли друг друга… Темно, «ау» кричать нельзя… Натыкаешься на теплых приятных коров. Земля сырая… тростник, подрубленный местами на топливо, остер, как битые бутылки.

Выбрались на берег. Кого-то нет… Считали. Двух нет, ждали их до утра, искали… Обратно, по розовой уже воде… Дул ветер. Теплый.

Двое отставших приплыли на другой день на связках камыша.

Стояли мирно. Наша компания тосковала. Книг нет. Народ молодой, попались больше студенты-первокурсники… Один только был старый еврей-меньшевик, он все хотел уйти к коммунистам, но решил все же мобилизацию отбыть с нами.

Когда потом пришлось брать Казачьи Лагеря, он шел и в окопе сидел, только нервничал ночью ужасно и все бегал будить товарищей — казалось ему, что все спят…

Солдаты все больше петербургские… Разговор про Петербург… вспоминают, обратно хотят… Вечером поют на мотив «Спаси, Господи» — «Варяга». Много военнопленных же были и в Венгрии, и в Германии, и в Сербии даже, но все так же вечером поют «Варяга». Коммунистов почти нет. И среди мобилизованных их почти не видать… Которые есть — те жмутся в кучку.

Чепуха — чувствуешь себя в дырке от бублика, а где бублик — не знаешь!

Меня вызвали в Херсон формировать подрывной отряд. Поехал вместе с арестованными. Ехало нас четверо: толстый большой человек — начальник здешней милиции, арестованный за то, что у него при обыске нашли ковры, граммофон и двадцать пять фунтов иголок, а обыскали его потому, что оказался он бывшим полицейским. Вообще, его арестовали. Когда его увозили, плакали над ним отец и мать, как над мертвым, а брат его приходил и говорил все что-то нашему командиру, стараясь отчетливо шевелить белыми губами. Второй арестованный был мальчик-дезертир, вернее — задержавшийся в отпуске сверх срока. Конвойный — один, с винтовкой, а мне шомпол дал, чтобы и я охранял.

А одет я был в парусинное пальто сильно в талью, в парусинную шляпу с полями (в деревне ее называли шляпкой), и вид мой запомнился кругом верст на двадцать (сам слыхал, как рассказывали обо мне), и вид мой еще больше увеличил тягостное недоумение деревни перед городом.

Конвойный утешал арестованного, а когда тот отворачивался, подмигивал мне на мушку винтовки, дескать, «расстреляют его». Сидел этот толстый человек (арестованный) на телеге и говорил благоразумные слова о том, что его напрасно, напрасно арестовали, и обидеться старался, и был испуган, а — не бежал.

А я не понимал, почему он не отнимет от маленького конвойного ружья и не убежит от нас к белым или просто в степь?..

Недоуменное дело. Пустота.

Приехал в Херсон. Потолкался в штабе. Очевидно, боялись отхода, и подрывники нужны были для отступления.

Приехал тоже вызванный с фронта эсер Миткевич, который прежде был саперным офицером, и мы вместе стали собирать отряд.

Стояли мы за городом, в старой крепости. Учение производили во рву. Собрали маленькую горсточку солдат и начали их обучать.

Динамита нет, подрывных патронов нет, провода тоже нет, и пироксилина нет. С трудом достали разный подрывной хлам и стали его подрывать на авось.

Занятие подрывника странное. К взрывам можно привыкнуть, даже — скучать, когда их нет.

Взрыв — приятное дело. Из земли выходит большое плотное дерево вихря, туго набитое дымом, стоит в воздухе… потом… вдруг осыпается на землю дождем камней и земли.

Если лежать недалеко от горна, то в глазах скачут красные мальчики.

Жили тихо. Только раз, взрывая деревянный мост, спалили его по ошибке. Солдаты работали на пожаре отчаянно, на некоторых тлело платье, хотя они и окунались поминутно.

Было досадно: мы хотели сделать все аккуратно, а мост сгорел. Очень огорчились солдаты, они могли бы взорвать весь город, не огорчившись, а здесь ошибка техническая.

Они страдали, чувствуя техническое преступление. Раз чуть не взорвались все сразу: производили учебный взрыв, да заодно уничтожали брошенные с белых аэропланов и не взорвавшиеся бомбы.

Белые бросали бомбы каждое утро….

Спишь, — и слышались жужжанье и звонкий звук, похожий на удар мяча о паркет пустого зала. Это — белые. Значит, нужно вставать и ставить самовар.

А иногда белые обстреливали город.

Как странно выглядит пустой солнечный город, когда по каменным мостовым его прыгают, весело звеня, обрывки снарядов, и звонким редким барабаном в нем самом слышны отвечающие батареи. Бабы из пригорода Забалки у себя в пригороде поставить батарею не позволили.

И вот — мы уничтожали бомбу. Решили обставить дело торжественно. Закопали ее рядом с пудом тротила (псевдоним какого-то норвежского взрывчатого вещества, которое мы нашли в складе). Бикфордова шнура не было.

Вставили в тротил запал с немецкой бомбы, а к кольцу запала (в сущности говоря, не к кольцу, а к чеке) провели шнурок. Сели за гору, потянули шнурок — притянули весь запал к себе… Пошли, укрепили его камнями — ничего нет! Опять потянули — вытянули чеку к себе… Прошло три секунды… Тихо… Провинциально… Небо над нами и белыми — голубое… И — пустота. Нет взрыва.

Хоть это и не по уставу — мы пошли всем скопом смотреть, что произошло…. Я и Миткевич — вперед, солдаты — сзади. Подошли довольно близко. Вдруг мне говорят: «Шкловский, дымок». Действительно, запал выпускал легонький дым, как от папиросы.

Без ног прыгнул я вперед, не думая ни о чем, вырвал из тротила запал и отбросил его на несколько шагов… Слабый взрыв… запал взорвался в воздухе.

Я сел на землю…

Над чепухой России и нашей маленькой ротной чепухой, над нашим тротилом, из которого мы устроили сами себе западню, плыли облака, должно быть, кувыркались от радости, что плывут мимо….

Взорвался я пожде.

Достали мы какие-то блестящие цилиндрики, весом в полфунта… Для запала — много, для патрона — мало.

Оставлены были эти штучки не то немцами, не то французами.

Решили испытать. Запалы нам были очень нужны… Пытались сделать сами, но было не из чего, а тут ожидался отход. Наши (левый берег) ходили отбивать Алешки… Из города — он весь на горе — был виден бой… Очень странный. Стоят среди плавень два парохода и дымят….

Входили в Алешки, но были выбиты. Погибло много матросов из прибывшего отряда. Спасшиеся прибежали обратно без сапог и бушлатов. Маневрировать мы не умели совсем. Нужно было готовиться к взрыву станции и мостов.

Я пошел один к оврагу пробовать — запалы эти цилиндрики или нет?

Пришел. Лошади невдалеке стоят, в тени дома. Мальчик виден где-то вдали. Взял я кусочек бикфордова шнура, отрезал на три секунды (срок, обычный для ручной бомбы) и начал вводить его в отверстие на дне патрона. Отверстие велико… И вообще, странный вид — не похоже на патроны, совсем не похоже. Обернул шнур бумагой, вставил.

Зажег папиросу и, думая о ней (не умею курить), поднес огонь к шнуру.

И сразу взрыв наполнил весь мир, меня опахнуло горячим, и я упал и услышал свой пронзительный крик, и последняя мысль о последних мыслях вырвалась и как будто была последней.

Воздух был туго наполнен взрывом, взрыв гремел еще. Я лежал на траве и бился, и кровь блестела кругом на траве, разбрызганная дождем маленькими каплями; сверкая, они делали траву еще зеленее.

Я видел через ремни деревянных сандалий свои ноги, развороченные, и грудь всю в крови. Лошади неслись куда-то в сторону.

Я лежал на траве и рвал руками траву.

Как-то очень быстро прибежали солдаты… догадались, что «Шкловский взорвался…».

Поймали телегу. Громадный Матвеев, силой которого гордился весь отряд, поднял меня на руки и положил под голову мне мою шляпку.

Другой солдат, Лебединский, сел на телегу и все щупал мне ноги с испуганным лицом.

Я дрожал мелкой дрожью, как испуганная лошадь. Прибежал Миткевич, бледный и перепуганный. Я доложил ему, что предмет оказался запалом. Есть правила хорошего тона для раненых. Есть даже правила, как нужно вести себя умирая.

Миткевич смотрел на меня и в уме считал раны для рапорта.

II

Госпиталь — хороший.

Я лежал и дрожал мелкой дрожью. Дрожали не руки, не ноги — тело на костях трепетало.

Я лежал, замотанный в бинты до пояса, с грудью, стянутой бинтами, с левой рукой, притянутой к алюминиевой решетке. Правая нога плохо пахла — чужим, не моим — запахом порченого мяса.

Пришел старый хирург Горбенко, про которого раненые с корыстным восхищением зависимых людей рассказывали чудеса. Пришел, потрогал пальцы, висящие на коже, и не велел отрезать: говорит, «приживут».

Они и прижили.

Приходили товарищи-солдаты, приносили солдатские лакомства — мелкие одичавшие вишни и зеленые еще яблоки.

Сады в окрестностях были реквизированы, ход в них был через забор, никто не убирал фруктов, но абрикосы уже сгнили, а яблоку было еще не время.

Солдаты любили меня. Я вечерами, занимался с ними арифметикой — это помогает во время революции от головокружения. Сейчас они чувствовали ко мне благодарность за то, что я взорвался первый и был как будто искупительной жертвой.

Пришел Миткевич. Это был учитель из правоверных эсеров, очень хороший, честный и жаждущий дела человек. Дела не было…. Война и партийная мобилизация, которую он сам провел, дала ему дело, и он был влюблен в свой отряд любовью Робинзона, нашедшего на восемнадцатом году пребывания на острове белую женщину.

Он сказал мне, что в рапорте написал: «…и получил при взрыве ранения числом около двадцати». Все было «как в лучших домах». Приходили студенты-меньшевики. Они были в унынии; при отступлении от Казачьих Лагерей перевернулась лодка, в которой сидел их лидер Всеволод Венгеров, они искали его и не могли найти. Да и сами измучились от бестолочи командования и суровой жизни рядового без привилегий (они были у меня в отряде, и Миткевич прижимал их основательно).

Скоро у меня по палате оказался сосед. Сосед этот — инвалид, с ногою уже давно отнятой по тазобедренный сустав. Сейчас был он жестоко ранен в рот с повреждением языка, в грудь и в мошонку. От потери крови он почти все время спал. Когда ему вспрыскивали камфору или вливали физиологический раствор соли, он мычал голосом сердитым и бессознательным.

Жалко видеть его громадное тело, красивые руки и красивое обнаженное плечо и знать, что тело уже изуродовано ампутацией.

Мне о нем рассказала его родственница, сейчас дежурившая над ним (она была старшей сестрой этого же лазарета).

Фамилия его — Горбань. Он был прежде эсером, жил на каторге, его там много били, но убить не успели. После революции вернулся в Херсон, где раньше работал кузнецом.

Во время оккупации убил кого-то, стоявшего за немцев, схватив его на улице и унеся к своим (кто были ему свои в то время — не знаю). Немцы арестовали его и везли на пароходе расстреливать. Он вырвался от них и уплыл, хотя его и ранили.

Во время какого-то восстания его ранили в ногу, врача не было. Когда достали — было уже поздно, ампутировали кусок ноги, потом еще раз, потом еще раз.

Наш хирург Горбенко качал головой, когда смотрел на следы последней операции.

Горбань принимал участие в защите Херсона от немцев.

О ней рассказывали мне в лазарете почти все.

Но нужно сказать, как попал Горбань раненым в лазарет.

Он был большевиком преданным и наивным, работал по землеустройству.

Поехал по деревням с агрономом. Поссорились, сидя в своей двуколке.

Я думаю, что у Горбаня был нелегкий нрав. Агроном выстрелил в него в упор, но прострелил только челюсть и язык да обжег щеку, потом выбросил раненого из тележки и, выстрелив еще два раза, попал в мошонку и в грудь. Уехал в пустоту.

Раненый лежал на дороге. Мимо ехали крестьяне с возами по собственному делу. Не подбирали. Быть может, даже не из вражды, а так — «в хозяйстве не годится».

Лежал весь день на солнце… Потом его подобрала милиция. Привезли в лазарет.

Мы (я и сосед) поправились как «профессионалы», не впервые раненные, быстро.

Горбань уже ругался. Я вставал, хотя пальцы еще гноились и тело было покрыто опухолями вокруг не вынутых осколков.

Приходили люди, рассказывали. Вот краткая повесть о защите города Херсона от немцев безначальным войском в году 1917-м.

После того как солдаты ушли с войны, они вернулись по домам. Вернулись и в Херсон.

Работы не было. Городская дума придумала что-то вроде Национальных мастерских: срывать валы за городом.

Солдаты срывали плохо. Ссорились…. Угрожали захватом города.

Предводительствовали ими какие-то люди, про которых почтенные горожане говорили, что это были «каторжники». Кажется, это никем не оспаривалось.

Один каторжник был из беглых румынских попов.

Дума оказалась недовольна работой демобилизованных…

Решили просить немцев занять город. Немцы пришли и заняли город, но их пришло мало, и демобилизованные их прогнали, а потом пошли бить думу.

И избили бы насмерть, но в думе кто-то догадался, достал ключи и вынес их на блюде к нападающим как «ключи города». Нападающие растерялись. Они про это что-то слышали и не знали, как ответить на этот «организованный шаг».

Ключи взяли и никого не убили.

Каторжники ездили по городу в количестве трех и преимущественно по тротуарам.

Но о них скоро забыли. Немцы обложили город. Город стал защищаться.

Защищались солдаты и почти все горожане, даже те, которые сочувствовали в свое время думцам, вызвавшим немцев против каторжников. Сделали окопы и защищались.

Херсон стоит в степи, в пустоте. Не подойти украдкой к Херсону.

Ночью не было почти никого в окопах, разве какой-нибудь мальчишка стрелял. А если неприятель наступал, то пускали по улицам автомобили, а на автомобилях были люди с трубами и трубили. А услышав трубы, жители бежали на окопы и защищали город.

Дрались так две недели.

Горбань, уже одноногий (впрочем, рассказ этот, про Горбаня, который я слышал от одного раненого матроса, относится к более позднему времени, например к эпохе Скоропадского, точнее — к эпохе борьбы Григорьева с Скоропадским), командовал отрядом конницы, а чтобы он сам не выпал из седла, его привязывали к лошади, а сбоку к седлу прикручивали палку, чтобы было ему за что держаться.

Держался Херсон две недели.

К концу защиты подошли из-за Днепра на возах крестьяне, думали помочь… Посмотрели — уехали. «Не положительно у вас все устроено, а нам нельзя так, с нас есть что взять, мы хозяева», — и ушли за Днепр.

Наступали на Херсон сперва австрийцы и сдавались как умели.

Потом подошли немцы — дивизия. Нажала, еще раз нажала и взяла город.

Фронтовики заперлись в крепости…

И крепость взяли…

Стало в городе спокойно. Никто не ездил по тротуарам. А если кто держал винтовку в доме и найдут ту винтовку, дом сжигали. А вокруг города были повстанцы…

Вот и вся защита Херсона, как рассказали мне ее многие люди, солдаты и доктора, сестра милосердия и студенты… И сам Горбань, когда язык его поправился, даже раньше: ему очень хотелось со мной говорить.

И мне он нравился, знал я, что он резал поезда с беженцами в повстанье, рассказал мне, как целый поезд вырезал, «одну жидовку пудов в десять живой оставил: уж очень толстая».

И про себя говорил (мы долго еще с ним пробыли, и эвакуировали нас из города в город вместе). Так он говорил: «И я кулачок… я с братом и отцом хутор имею, все хозяйство сам завел, сад у меня какой, хлеба у меня сколько, все своими руками сделал, приезжай ко мне, профессор (профессором он меня сам сделал от восторга, что поправляется), приезжай — как кормить буду!..»

Люблю я Россию…

И лошадей каторжников на тротуарах, и людей плохих и диких, но любящих в трубы трубить безначальную защиту города.

Только воет она уж очень страшно.

29 мая 1921 года

Разбогател, видно, Гришка Ловцов. Пять лет в Питере не был — мотался бог весть где, на шестой приехал — с вокзала за ним две тележки добра везли.

Дивятся люди на Косой улице:

— Гришка-то футы-нуты… Вот так Гришка.

А Григорь Палыч знай помалкивает. Ходит около тележки, разгружает добро, каблучками постукивает.

В комнату вошел Гришка — фуражки не снял, только сдвинул на широкий затылок, аж всю бритую шею закрыл. Дым под образа колечком пустил.

— Здравствуйте, — говорит, — мамаша. Приехал я.

Испугалась старуха.

— Да ты ли, Гришенька?

Заплакала.

— Прости, Гришенька, попутал поп — нечистая жила… Панихидку уж по тебе у Микол-угодника…

Усмехнулся Гришка.

— Ничего, мамаша. И плакать нечего.

Смешно старухе стало — мамашей величает. Да не рассмеялася. Взглянула кривым глазом на сына и обмерла. Будто и не Гришка. Да и впрямь, может, не Гришка. Чудно.

А Гришка у окна за столом пальцами поигрывает. На большом пальчике колечко с камушком, а за рукавом браслет, цепное золото.

Испугалась старуха снова.

— Да что ты, Гришенька, одет-то как. Нынче барская-то жизнь кончилась.

Подмигнул старухе Гришка.

— Эх, мать! Знаю, что кончилась. Может, я и приканчивал. Да не в этом штука. Барская жизнь кончилась — новая началась. Поживем, мамаша, в Питере-то. Два мильона у нас царскими.

Заплакала старуха — выжила из ума. Завозился Гришка у желтого сундучка.

А под вечер Гришкины товарищи пришли. Очень напакостили на полу и ковровую дорожку примяли.

Гришке наплевать, а старуха вот убирай за ними, за стервецами.

Да и не убрать — гульба пошла.

В пьяном виде Гришка поносно бранил французов.

— Сволочи они, мамаша, — кричал он старухе в другую комнату, — заелись прихвостни!

Старуха тихонько охала. Посмотрит, ох посмотрит старуха ночью родимую точечку на правом Гришкином плече.

Но до утра гуляли гости и бранились яростно, играя в очко гнутыми картами. А под утро снова пили.

Гришка в фуражке, а под фуражкой веером тысячные билеты, хмельной и красивый плясал чудные танцы.

— Эх! Эх! Не тот Питер, не тот. Негде разгуляться молодчикам!

Гуляет Косая улица!

Две недели живет Гришка в городе. Сыт, пьян, и нос в табаке.

Ух, и славный же парень Гришка, черт побери его душу! Широкий парень!

То у Гришки соберутся, пьют-едят, то Гришка к кому ни на есть на пирог белый. И каждый раз, каждый обхаживает ласково.

А то и к «Воробью» вечером. Не тот Питер, а есть еще где погулять-покуражиться. Важное место — «Воробей». А почему «Воробей»? Издавна повелось такое название.

Дом как дом, с мезонином и палисадничком. Днем старуха шебуршит горшками, стряпает. Больше никого и не видать.

А вечером — кабаре.

Денежки припасай, и все будет. Денежки только припасай.

На ночь полторы косых — отдай не горюй — любая девочка!

Два раза гулял Гришка у «Воробья» — текли денежки. На третий поганый случай вышел.

Побили матроса за контрреволюцию.

Грозил матрос донести. Хвалился знакомством под шпилём. Что-то будет. А сам виноват.

Сидит в безбелье у Катюшки. Куражится.

— Я, — говорит, — не я. На все теперь очень плюю. Это на политику то есть. Людям жить нужно по своей природе, а революция эта — пропадай пропадом — заела молодость!

А Гришка рядом у Настеньки.

— Нравишься, — говорит, — ты, Настенька, мне. Очень ты личностью похожа на любимую особочку.

А тут, значит, матрос со словами.

Гришка туда.

— Это, — говорит, — что за контрреволюция? Эй, клеш, выходи.

А клеш измывается, шиш показывает. Обиделся Гришка.

— Ты про революцию неуважительно? А? А французы, по-твоему, что? Может, ты и французскому капиталу сочувствуешь… Что французы, спрашиваю?

— Что ж, французы народ деликатный…

Гришка и в раж вошел.

— Ах ты, волчья сыть, белогвардейщина.

Ударил матроса.

А тут ребята с Косой улицы случились.

— Бей, — кричат, — его, клешника!

И брюки казенные на нехорошем месте поизорвали.

Поганое дело вышло. Гришка и ночевать не остался — домой пошел.

А утром к нему Иван Трофимыч жалует.

— Ты что ж это, Гриша? Партею похабишь выходками. Дисциплину забыл?

А Гришка ему такое:

— А ты, Иван Трофимыч, про французскую коммуну-революцию читал?

— Ну?

— А то ну, что во французской коммуне-революции каждый-любой подмастерье или прачка, скажем, в экипажах ездили и жили великолепной жизнью. А что ж я, не могу и погулять у себя?

— Да ну, — удивился Иван Трофимыч — в экипажах? Гм. Да я, Гриша, тебе только так. Такочки. Любя. Чтоб голова, значит, не зазавязла. Голову, говорю, не защеми. Вот что. А вечером, Гриша, приходи-ка на пирог белый.

Ладно, придет Гришка. Да только очень знает, куда метит шельма. Не иначе как женишка для дочери для криворожей нужно. До тонкости Гришка видит.

А что? Да и не жениться ли и в самом деле? Пожить, значит, семейственной жизнью…

— Эй, мать! — кричит Гришка. — Ищи невесту. Жениться буду.

Вот как. А Ивану Трофимычу — тово. Не говори про дисциплину. Дисциплина. Тоже! Это он мне про дисциплину, а я ему из жизни. Про французскую коммуну-революцию. То-то и оно.

Утром Гришка на фабрику, а мамаша чаи распивает с сахаром. Жует беззубая белый хлеб, рассуждает с соседками:

— Гришенька мой жениться надумал. Ищи, говорит, мать, невесту.

Охают соседки, дуют в блюдечки.

— Да что ты, Савишна?

— Да. Ей-богу, правда. Хочу, говорит, чтоб и лицом красива, и себя соблюла.

— Что ж, — хрустят сахаром, — что ж, он у тебя заграничный кавалер. Да только нынче девки-то пошли бесстыжие. Косы пообстригали. Дымят — руки в боки, охальничают по ночам.

Уж и подошло же времечко. Ох, и пришел же смертный час. Последняя приходит жизнь. Баба пуще мужика колобродит.

Да. Очень много всякого разговору — до вечера. А вечером Гришка приходит, посмеивается, шутки со старухой шутит, невесту требует.

Но как-то Гриша пораньше пришел.

Сел, задумался и камушком на пальце не играет и не любуется.

— А что, — говорит, — мамаша, помнишь дочку Филипп Никанорыча?

— Наталюшку-то, дочку дилектора?

— Ее.

— Чего ж не помнить. Помню, Гришенька. Покойника Филипп Никанорыча, царствие небесное, до смерти убили в леворюцию. А через год Наталюшка замуж пошла за инженера за длинноусого.

— Замуж! — вскричал Гришка. — Ну да полбеды. Желаю, мамаша, жениться на Наталье Филипповне.

Охнула старуха. Разбила чашечку с золотым обрезом.

— На мужней жене?

— На ней, мать. Встретил ее сегодня. Узнала. Вспыхнула. Вспомнила, видно, как я по ней страдал. Томился. Хотел в ножки броситься, поклониться. Одумался. Дай, думаю, у старухи узнаю. Замуж, говоришь. Полбеды. Будет моей ясочка Наталюшка. Люблю ее очень. Больше жизни. Эх! Перекуплю золотом. Загрызу врагов. Будет моей, мать!

Белая сидит старуха, глазом ворочает, а Гришка зверь зверем по комнате.

А вечером перьями скрипит. Пишет чего-то. За чаем вытаскивает это самое, что писал.

— Слушай, — говорит, — мать. Письмишко написано.

— А? Каково, мамаша? Письмишко-то каково, говорю, написано? Будет моей ясочка!

По улице бежит человек без шапки.

«Вор, — думают прохожие, — мошенник, наверное». Но это не вор, это Гришка Ловцов бежит на решительное свидание с ясочкой.

В записке всего три слова было. Дескать, приходите, Гриша, поскорей.

Вот и бежит Гришка Ловцов, проглатывая холодный ветер.

На ходу думать плохо. На ходу одна мысль в голове гудит на всякие голоса: плохо ясочке. Как пить дать плохо. К чему бы такая экстра? Эх, плохо!

А ясочке и в самом деле плохо. Сидит у бледного окна, плачет, слезы капают на Гришкино письмо.

Много раз перечла Наталья Филипповна письмо это, много раз подходила к зеркалу.

Что ж! Она и в самом деле очень хороша. Так ли ей жить, как сейчас?

В сумерках всегда острей печаль, и в сумерках Наталье было жаль себя. И тихий звон часов, и брошенная книга на полу вдруг стали невыносимы.

«Уйду», — подумала Наталья Филипповна.

А в это время Гришка через три ступеньки — в пятый этаж. Дух перевел. За звонок дернул. Дверь открыла Наталья Филипповна.

А Гришка и не видит ничего.

— Здесь ли, — спрашивает, — живет Наталья Филипповна?

Улыбнулась — бровью повела Наталья.

— Проходите, — говорит, — в ту горницу.

— А! — закричал Гришка и взял ее за руку. — Идем, ясочка. Идем сейчас. Что ж думать-то? Все будет. Что захочешь будет.

Ох, плохо знает Гришка женское сердце. Так ли нужно сказать? Так ли подойти?

— Вот как, Гриша, — с сердцем молвила Наталья Филипповна. — Купить меня думаете? Так знайте — не за деньги я к вам решила. Не за деньги. Слово даю. Причина такая есть, да не понять вам. Ну, да все равно — едем.

В дверях стоял человек с длинными усами и острым носом.

Был это супруг Натальи Филипповны.

— Едешь? — спросил он тихо и поправил от волнения усы свои длинные. — Едешь, — повторил он и больно сжал ее руки. — Слушай, Наталья, вот сейчас… здесь… я убью себя… Сейчас…

Он посмотрел на часы.

— Не веришь?

— Нет, — молвила Наталья и вдруг рассмеялась. Звонко. Оскорбительно. Закинула голову назад и смеялась.

И за руку Гришку взяла, и засмеялась снова, и тихонько и не глядя на мужа вышла.

А по лестнице сбежали они быстро, остро стуча каблуками, и слышали за собой торопливый бег.

— Постойте! — кричал длинноусый. — Господи, да что ж это! Постойте же! Наталья!

На улице, на углу, у аптеки догнал их.

— Что? — спросила Наталья Филипповна.

— Не веришь, — удивился длинноусый, нагнулся к ее ногам и поцеловал темный снег.

— Нет, — молвила Наталья и пошла прочь.

Чудеса на Косой улице!

Живет у Гришки дочь Филипп Никанорыча. Смешно очень! Дивятся люди, в окна засматривают.

А Гришка ходит — хвост трубой, любуется, золотом Наташеньку одаривает.

— Колечко это тебе, ясочка, за то, что не поверила длинноусому. А это за то, что ты невеста моя…

Утром на службу Гришка, а старухе приказ наистрожайший: ходить за Наташенькой, забавлять и ни в чем не препятствовать.

Старуха очень ошалела, ходит за Наташей, глазом шевелит, а сама молчок. О чем и говорить — неведомо. Только утром про сны разговаривает.

— Будто, — говорит, — ударил кто под ложечку. Гляжу — мужчина с русой бородой с топором стоит. Это под пятницу-то… С русой бородой, красавушка. Вскочила я, крестом осеняю, а ён пырх — и нет его. Ладно. Лампадку будто затеплила перед Царицей Заступницей… Глядь в зеркало, а личности-то у меня и нет. Рукой шарю — нет личности… А в зеркале фига дражнится.

Наталья Филипповна молча слушает да про свое думает. А старуха глазом обижается — ведь под пятницу…

А вечером Гриша со службы. Чистый, причесанный, и дух от него хороший. Ручку у Наталюшки Гришка поглаживает, нежит ручку-то и про свадьбу разговор ведет.

— Свадьбу, — говорит, — сыграем и ну из Питера, ясочка. На людей посмотрим. По Волге поедем на пассажирском. Барские твои привычки сохраним. Живи, ясочка, пользуйся миром.

Молчит Наташа. Что ж? Не привыкла, стало быть.

— Эх, ясочка! Очень тебя люблю! Скажи, слово вымолви, все сделаю. Свадьбу такую справим — дым под небо. Всех пригласим. Сам пойду умолю. Профессора одного знаю, писателя Балуева знакомого. Не скучно будет ясочке… А?

Молчит Наташа, ласкает Гришкину голову.

На высоком шкафу стоит лампа, крутит огненным языком, подпрыгивает. В комнате танец краковяк играют.

Серьезный танец краковяк. Танцуют, молчат, никто и не улыбнется.

А очень великолепно старик на гармони играет. Да только не весело.

Нельзя слепцов на свадьбу звать — душу всю вывернут.

И не рад Гришка, что и позвал старика. Ведь ишь ты, гадина, как тонко перебирает. Ходит Гришка с невестой, с женой теперь то есть, гостям улыбается, а душа гудит.

И с чего бы это было так невесело?

Все расчудесно вышло, да и благородства во всем немало.

Вот и старик, не кто-нибудь — профессор Блюм с рыжим мудрит студентом.

Гришка и ему улыбается.

А рядом в комнате старуха с девкой босой стол убирают.

Убрали стол. Пожалуйста, дорогие гости, не побрезгуйте.

Сели за стол, да плохо сели. Молча пироги жуют.

А как выпили раз-другой — смех пошел по столу.

Смеются все, и причин нет таких.

И профессор Блюм улыбается, к рыжему студенту льнет.

— Сам, — говорит, — был таким. Люблю студентов. Выпьем за науку, за просвещение.

И вдруг Наташенька тоже стакан свой поднимает улыбаючись.

Молчала все, а тут и я, дескать, с вами.

Обидно очень Гришке.

Да и рыжий что-то на Наташеньку засматривается, по-своему глазом мигает, да может, и ножку, гадина, под столом ей жмет. Ох, а и противен же до чего Гришке этот рыжий, так бы вот в зынзало и дал.

Гришка с профессором беседует тонко, а сам на студента глазом.

— Вы, — говорит, — профессор, за науку загораетесь, людей прельщаете, а между прочим, тьфу ваша наука. Вот я и студентом каким-нибудь не желаю быть.

Профессору и крыть нечем. Сидит на стуле, беспокоится, ртом дышит. А Гришка ему все серьезнее:

— Да-с, не желаю и студентом быть и не профессором. Я науку вашу очень презираю. Смешно! Про землю, скажем: шар и, так сказать, вертится. А что вы за такие за правильные люди, что как раз и угадали? Смешно. Вот возьмет кто-нибудь и скажет, по науке скажет: а земля-то и не вертится, да и не шар, да и… черт его знает, что скажет. Тьфу на вас!

Тут все на профессора уставились, дескать, знай наших. Вот так Гришка. Широкий парень.

А тут еще дьякон Гавриил словечко вставил.

— Мы, — говорит, — интеллигенция, хотя и очень уважаем вас, Григорь Палыч, так сказать, почитаем совершенно, однако земля досконально есть круг, установленный наукой и критикой.

Сказал и на профессора этак ручкой.

Тонкая бестия этот дьякон Гавриил.

Да, крупный разговор вышел. Ученый. Гришка то на профессора, то на студента глазом.

А студент ничего — рыбу кушает. Не жалко, конечно, пусть кушает, но и зловредный же этот рыжий.

Только профессору, должно быть, очень обидно стало.

Григорь-то Палычу он ни словечка — видит, сидит человек с круглыми глазами, — так он дьякону Гавриилу. И с чего бы это он дьякону Гавриилу?

— Вы, — говорит, — со своей гнусной философией тово…

А Гришка со стула вдруг, по столу кулаком.

— Бей, — кричит, — их… рыжую интеллигенцию!

Сгрудились гости. Присели иные, окорач. Ползут.

— И — эх! — закричал Гришка и насел на студента.

Длинноусый шел на вокзал. Сегодня они уезжают из Питера.

«Этакая ведь скверная штука, — думал длинноусый. — С чего бы мне идти. Зря иду. Ей-богу, зря. Вот только взгляну, как и что. И уйду. Взгляну одним глазком и уйду. Не из романтизма взгляну, не глазом, так сказать, любви… хе-хе… а издали, из великого любопытства.

Гм. Я даже радуюсь. Мне, милостивые государи мои, на многое наплевать с высокого дерева, мне, милостивые государи, смешны даже, в некотором роде, высокие чувства любви. Подумаете — врет? Вот, скажем, и Наталья подумает: погиб, погиб из-за великой любви. Даже вот, в некотором роде, убиться хотел. Вздор. Вздор. То есть, может быть, и убился бы, если б, скажем, поверила. Вздор, сударь мой. Шарлатанство. Женская, так сказать, натура требует остроты. Хе-хе. А мне смешно. Честное слово, смешно. Ну что я могу поделать — смешны всякие там трагические чувства.

Конечно, плохо, что она с Гришкой. Я даже снова готов на всякие потрясения. Может, я даже готов на нечто большее, чтоб вернуть, но любовь, но… хе-хе».

Тут длинноусый остановился у вокзала.

— Подождем, — сказал он громко. — Посмотрим. Понаблюдаем. Они непременно под руку пойдут. Гришке-то все-таки лестно. А она с этакой тонкой улыбочкой. У ней всегда этакая тонкая улыбочка. Накануне вот приходит. «Что?» — спрашиваю. «Не могу, — говорит, — с тобой жить». А у самой этакая улыбочка. «Не могу больше жить. Не живой ты. Ну сделай что-нибудь, убей меня, что ли. Гришку убей. Сделай что-нибудь человеческое».

«Гм. Тонкая первопричина. Тончайшая. Конечно, острота чувств… Да не в этом штука. Не в этом корень.

Тут, можно сказать, историческая перспектива. Тут ух как широко! Тут, можно сказать, история. Да-с, история и инстинкт женщины. Скажем, через сорок лет голубую… хе-хе… кровь им перельем. Вот оно что.

Может, я и не сопротивляюсь из-за этого…»

— Ну куда ты, баба, прешь? Толкнуть можешь. Видишь, человек по делу стоит.

И точно: баба с мешком и корзинкой пребольно толкнула длинноусого.

Экая ведь чертова баба. А за бабой в двух шагах двое под руку.

Они! Пропал длинноусый…

— А, — удивился Гришка, — вы здесь.

Улыбнулся длинноусый и пошел за ними вслед.

Идут вдоль вагонов — не обернутся. И длинноусый сзади.

— Здесь, — сказал Гришка и вошел в вагон.

— Наталя!

— Что?

— Не веришь, — поглядел в глаза длинноусый.

— Нет, — молвила Наталья и закрыла дверь.

«Под вагон, что ли, упасть?» — вяло подумал длинноусый, когда поезд, лязгая железом, двинулся с места.

Вот под тот. Постоял длинноусый с секунду, поднял глаза, а в окне Гришка с Наташей. Наталья — та спиной, а Гришка ухмыляется и этак вот ручкой, дескать, прощайте, счастливо оставаться.

Постоял длинноусый, уныло посмотрел вслед поезду и поплелся тихонько к выходу.

Январь 1921 г.

По секретнейшему делу идет следователь Чепыга. По делу государственной важности. И конечно, никто не догадается, что это следователь. Никому и в голову не придет, что это идет следователь.

Вышел человек подышать свежим воздухом, и только. А может, и на любовное свидание вышел.

Потише, главное. Потише идти, и лицо чтоб играло, пело чтоб лицо — весна и растворение воздуха.

Иначе пропал тончайший план. Иначе каждый скажет: «Эге, вот идет следователь Чепыга по секретнейшему делу».

— Красоточка, — сказал Чепыга девушке с мешком. — Красоточка, — подмигнул ей глазом.

Фу-ты, как прекрасно идет. Тоненько тут нужно. Тоненько. А потом такое:

— А дозвольте спросить, не состоите ли вы в родстве… хе… хе…

Тут Чепыга остановился у дома. Во двор вошел.

Во дворе желтый флигель. На флигеле дощечка. На дощечке — «Домовый комитет».

— Прекрасно, — сказал Чепыга. — В каждом доме домовый комитет. В каждом доме, в некотором роде, государственное управление. Очень прекрасно. Теперь войдем в комитет. Тек-с. Послушаем.

Два человека сидели в заляпанной комнате.

— Ну, а что о политике военных действий? — спросил тенорок. — Какие новости, Гаврила Васильич?

— О политике военных действий? Наступают. Да-с. С юга генерал Врангель наступает.

— Очень хорошо, — обрадовался Чепыга. — Войдем теперь.

В комнату вошел и спросил, сам голову набок:

— Уполномоченного Малашкина мне по секретному. Ага. Вы гражданин Малашкин. Очень прекрасно. А дозвольте спросить, кто, в некотором роде, проживает в тридцать шестом номере? Да-с, в тридцать шестой квартире, именно в тридцать шестой.

У Гаврилы Васильича острый нюх. Гаврила Васильич почтительно:

— Старуха проживает. Старуха и актер проживают.

— Ага. Актер? — удивился Чепыга. — Почему актер?

— Актер-с. Как бы сказать… Жильцом и даже на иждивении.

— Гм. Актер. Расследуем и актера. Ну, а в смысле старухи. Не состоит ли старуха в некотором родстве, ну, скажем, с бывшими генералами? Да, именно с генералами не состоит ли?

Гаврила Васильич и руками развел.

— Не в курсе, — говорит, — совершенно. Да только тишайшая старуха, небогатая. Сын у нее, извините, в войне пропал. Жалкует и к смерти готовится; и местечко на Смоленском даже заказано. Тишайшая старуха.

А Чапыга руки потирает.

— По долгу, — говорит, — государственной важности расследуем и старуху, и актера. Прошу сопровождать.

Актер лежал на кровати и ждал Машеньку. Если не сробеет, то придет сегодня Машенька.

Актер лежал на кровати как бы с некоторой даже томностью.

— Ентре, Машенька, — сказал актер, когда Чепыга постучал костяшками. — Ентре, пожалуйста.

«Тут нужно чрезвычайно тоненько повести дело, — подумал Чепыга и к актеру вошел, — совершенно тоненько нужно».

— Извиняюсь, — обиделся актер.

А следователь прямо-таки волчком по комнате.

— Дозвольте, — говорит, — пожать ручку. Собственно, к старухе я. Однако некоторое отсутствие старухи принуждает меня…

— Ничего, — сказал актер. — Пожалуйста. Только сдается мне, что старуха, пожалуй что и дома.

— Нету-с. Совершенно нету. То есть придет сейчас. А дозвольте, из любопытства я, спросить, не состоите ли вы в некотором родстве с подобной старухой?

— Не состою, — ответил актер. — Я, батенька мой, артист, а старуха, как бы вам сказать, зритель.

— Тек-с. Очень хорошо, — удивился Чепыга. — Гм. Зритель. Вижу образованнейшего человека…

Тут актер и с кровати приподнялся, и в Чепыгу дым струйкой.

— Угу, — говорит. — Какое тут родство: темная старуха и артист. Я, батенька мой, человек искусства.

— Вижу образованнейшего человека, — бормотал Чепыга. — И книг чрезвычайное множество. И книги читать изволите по профессии?

— Читаю и книги. По профессии. К «Ниве» тут приложение писателя Горького.

— Тек-с… русская литература. Ну, а касаясь иностранной, южной, может быть, новиночки, через передачу. Из любопытства опять-таки.

— Из иностранного — «Гамлет» английского писателя.

— Удивительно, совершенно удивительно. Мало пишут английские писатели.

«Гм, однако, какого вздору я нагородил. И он-то как глаз отводит. Вот умная бестия. Гм, и с чего бы это я про книги? Да, касаясь южной новиночки, и через передачу… Опутать может. Ей-богу, опутает. Государственный ум…»

«Восьмой час, — подумал актер, вздыхая, — сробеет Машенька. Факт — сробеет… А молодой человек-то общительный. Про книги интересуется».

— Вы, кажется, про книги интересуетесь, не знаю имя-отчества, так вот тут Гамлета — роль. Я, знаете ли, все больше на трагические роли. По профессии. Мне все говорят: наружность у вас трагическая. И я действительно не могу, знаете ли, шутом. каким-нибудь. Я все больше по переживаниям.

«Плохо, — испугался Чепыга, — нельзя так. Не такой это человек, чтобы тоненько. Тут напрямик нужно».

Застегнул Чепыга пиджак на две пуговицы и встал.

— По делу, — говорит, — службы должен допросить вас и установить.

Испугался актер.

— Как? За что же установить, господин судебный следователь, извиняюсь? За что же допросить?

«Как пить дать сгрябчит. И за что? За что же, господи, сгрябчит?»

А следователь и руки в сторону, и голову совершенно набок.

— Не состоите, значит? Значит. Так-то вот и не состоите. А если, скажем, старуха призналась, выдала. Если, скажем, пришла сегодня старуха, гуляючи пришла и, дескать, так и так — выдала.

— Не состою же, господин судебный следователь.

— Гм, — сказал Чепыга. — Прекрасно. Фу ты, как прекрасно. А не скажете ли мне касаясь сборищ тайных у старухи, тайных собраний, и не приходил ли кто к старухе в смысле передачи корреспонденции?

У актера зыбко дрожали руки.

— Приходили, господин следователь. Супруга господина Малашкина приходила. Только я, господин следователь, с детских лет предан искусству… А к старухе, это точно, Малашкина приходила. Сначала про жизнь, господин следователь, дескать, плохая жизнь. Так и сказала: плохая, говорит, господин судебный следователь, жизнь.

А потом о политике военных действий, дескать, с юга наступают, господин следователь.

А Малашкина все старухе такое: чего ж, говорит, господин судебный следователь, от своего счастья отказываться.

А старуха отмахивается, отвергает, одним словом, не может, говорит, быть того, чтоб Мишенька в генералы вышел. Так и сказала: в генералы, господин следователь, вышел.

А дальше в комнате шу-шу-шу, а о чем, извиняюсь, не слышал.

А я, господин судебный следователь, могу даже подписку дать: в родстве со старухой не состою и не состоял, и не касаясь политики с детских лет по переживаниям…

И если дымом в лицо, господин следователь, недавно побеспокоил, струйкой по легкомыслию — извиняюсь.

Следователь Чепыга любовно смотрел на актера.

— Тру-ру-рум, — тихо сказал Малашкин и в комнату вошел. — Тру-ру-рум… А я на секундочку вошел. Я к вам, господин следователь, пожалуйста. Ко мне, господин следователь, на чашечку с сахаром по освобождении.

Тру-ру-рум-с. Только совершеннейше вздорный слух касаясь супруги моей. Совершенный вздор, господин следователь. По злобе характера подобное можно сказать. Да и между прочим, не пойдет супруга моя к явной преступнице. Да и ни с кем-то она не знается. И видеть никого не может.

Бывало, господин следователь, сам принуждаю: пойди, говорю, к кому-нибудь, отведи душу от земных забот. Нет, говорит, Гавря, не пойду, говорит, видеть не могу старухи этой.

Подобное по злобе можно сказать.

Так, значит, на чашечку с сахаром.

Тру-ру-рум, господин следователь.

А вы, господин актер, собирайте манатки… Они, господин следователь, из бывших потомственных почетных граждан и барин…

Вы, почетный актер, собирайтесь. Господин следователь вас сейчас арестует.

— Да-с, — голову Чепыга набок. — Да, — развел руками — дескать, очень сожалею, арестую. — Вы, гражданин Малашкин. Последите… А я сейчас… я сейчас… очная ставка. Алиби. Лечу…

Актер, качаясь, сидел на кровати.

— Эх, — говорит, — Малашкин, Малашкин, и что я тебе худого сделал, Малашкин? Хм. Почетный, говорит, гражданин и барин. Убийца ты, Малашкин. Взял ты большой грех на душу. Сгрябчут ведь теперь меня, Малашкин. И за что, пожалуйста, сгрябчут? С детских лет служу искусству… С детских лет и не касаясь политики…

Малашкин на актера не смотрел.

Мышино-тихая пришла старуха и села в угол. А следователь Чепыга рукой по воздуху, дескать, вот наисерьезнейший момент. Следователь волчком по комнате, следователь ныряет и плавает, следователь то к Малашкину и ему быстренько:

— Попрошу слушать. Попрошу слушать. И, слушая, подписом заверить показанное.

То к старухе и даже с некоторой нежностью в голосе:

— Дозвольте установить, спросить, так сказать, о драгоценном здравии ваших родственников. И кто подобные. И где проживают. И переписочку не ведут ли некоторую.

Неподвижная сидела старуха в углу. У старухи серые глаза и платье серое, и сама старуха серая мышь. И идет как мышь, и сидит, как мышь, и никак не поймет старуха, какой толк в словах тонконогого.

А тонконогий в волнении необычайном.

— Да, — говорит, — именно я так и хотел сказать: переписочку некоторую. Письмишко какое-нибудь. Письмишечко от известного вам лица. Скажем, родственник вам генерал. Ну ша… ша… Приблизительно-с. Из любопытства я. Ну, пожалуйста. Родственник. Ну, а как не написать родственнику? Непременно напишет родственник. Не такой он человек, родственник. Ну и вот. Вот вам и письмишко от известного лица. Он вам письмишечко о событиях, дескать — наступаю. Вы ему цидулочку, дескать — ага. Вы ему цидулочку, а он вам письмишечко. И ведь совершенно кругленькая выходит переписка и корреспонденция через передачу. И кто передача. И что через передачу, пожалуйста. Не так ли? Ведь беспокоитесь же, как-то он там. Болезни ведь всякие, печали и воздыхания…

— Беспокоюсь, — заплакала старуха, — как-то он там. Беспокоюсь… Болезни и воздыхания… Вот спасибо-то вам, молодой человек. Вот спасибо-то. Сердце прямо-таки сгнило. Болезни и воздыхания. Вот спасибо-то.

Пело, играло лицо следователя Чепыги.

Ох, и до чего кругленько и как кругленько выходит все. Болезни и воздыхания.

— Болезни и воздыхания, — плакала старуха. — Вот спасибо. Вот спасибо…

А Чепыга опять волчок, Чепыга опять плавает, и ныряет, и бьет по ляжкам себя. Чепыга к актеру с неизъяснимым восторгом.

— Ой, — говорит. — Каково? Не угодно ли. И вы отвергаете, и вы родством пренебрегаете! Обидели вы меня, молодой человек. Обидели. Ну так я сейчас. Я сейчас.

И опять к старухе:

— Дозвольте, разрешите еще словечечко. Этот прекраснейший молодой человек, я так и хочу сказать, родственник ли, да, именно, родственник ли вам?

— Нет, — ответила старуха. — Нет, не родственник. Но я, молодой человек, к нему, как мать родная. Я ему вместо матери. Спасибо вам, молодой человек.

— Ох, — задрожал актер. — Ох, господин следователь. Врет ведь старая старуха. Не знаю я ее… Темная старуха и зритель. А я сам по себе… с детских лет по переживаниям.

Расстегнул Чепыга пиджак на все пуговицы и сказал Малашкину строго:

— Оба арестованы. Старуха и актер арестованы. Прошу сопровождать.

Посадили старуху и актера в общую камеру. А в камере той сидел еще один человек. Был он совершенно не в себе. Кричал, что ни сном ни духом не виноват. Масло же, дескать, у него точно было — три фунта и мучка белая для немощи матери. Не для цели торговли, господа, а для цели матери.

Человек этот актера привел в совершенное уныние.

Актер вовсе ослаб и похудел и сидел на койке, длинно раскачиваясь.

«За что же схватили, Господи? Тоже ведь ни сном ни духом… И хорошо, если суд. Судить будут. Слово дадут. Дескать, так и так, Народные судьи, пожалуйста.

А если к стеночке? В подвал и к стеночке?»

Нехорошо, мутно было актеру.

«Что ж, если и суд. Ну что сказать? Что, пожалуйста, сказать? Пропал. Ни беса ведь не смыслю по юридической…

Господа судьи. Присяжные заседатели…»

Не шли слова. Все разнотык. Все разнотык лезет, а цельности никакой.

«Господа народные судьи, чувствую с детских лет пристрастие к искусству Мельпомены и не касаясь политики…

Разнотык. Совершенный разнотык.

Могут и расстрелять. И за что же, Господи, расстрелять? В темницу ввергли и расстрелять.

Ругал, скажут, советскую власть. Поносил. Да ведь никто же не слышал.

Малашкин это. Ох, Малашкин, это убийца донес. И что я тебе сделал, Малашкин? Почетный, говорит, гражданин и барин. А ведь я, может, всей душой и не касаясь политики. Я с детских лет по переживаниям. Плохо. Разнотык. Как пить дать расстреляют. Мамаша-покойница очень плакала: кончи, говорит, Васенька, гимназию — по юридической пойдешь… Так нет — в актеры.

А хорошо по юридической. Дескать, господа народные заседатели, народные судьи…»

Решил актер, что расстреляют его непременно. С тем и заснул. А ночью пришли к нему люди в красных штанах, надели на голову дурацкий колпак и за ногу потащили по лестнице.

Актер кричал диким голосом:

— За что же за ногу? Господа народные судьи, за что же за ногу? С детских лет и не касаясь политики…

Утром проснулся актер и похолодел.

«Сегодня… Все… Конец…

Может, и не жалко жизни. А ведь и не жалко жизни. Да только Машенька придет… Машенька плакать будет. А он у стенки встанет. В подвале. И сам ни сном ни духом… Не завязывайте, скажет, глаза… не надо… Все.

С детских лет, господа народные заседатели, народные судьи, и не касаясь политики… Плакать будет Машенька…

Эх, Малашкин, Малашкин. Убийца ты, Малашкин. Хм. Почетный, говорит, гражданин и барин.

Хм. И старуху тово. Смешно все же, как же это старуху-то. Хм. А у ней на Смоленском могилка. Смешно, что старуху. Старуха ведь тоже ни беса по юридической».

В серо-заляпанное окно бил дождь, и капли дождя сбегали и мучили актера.

«…И подписку могу дать, господа народные заседатели. Не состою, дескать, ни с генералами, ни со старухой.

А старуха, это точно — подозрительная старуха».

Тихая сидела старуха на койке и бездумно смотрела в окно. А уныло-черный человек мотался меж коек и все свое, все свое:

— И ведь, господа, не для цели торговли, для цели — матери.

Через неделю их выпустили.

Да. Открыли камеру и выпустили.

Идите, сказали, куда хотите. И вышли они на улицу.

Тихой мышью вернулась старуха домой и заперлась в комнате.

А бледно-похудевший актер ходил до вечера по знакомым и говорил трагически:

— Поставили меня, а я такое: не завязывайте глаза, не надо. Курки щелкнули. Гулко. Только вдруг приходит черный такой человек. Этого, говорит, помиловать. И руку мне пожал.

Вечером к актеру Машенька пришла. Актер плакал и целовал Машенькины пальцы.

— Оборвалось, — говорит, — Машенька, что-то в душе. Надломилось. Не тот я теперь человек. Не нужно мне ни славы, ни любви. Познал жизнь воистину. Пропал я теперь, Машенька. Раньше многое терпел в достижении высокой цели. Славы жаждал. А теперь, Машенька, уйду со сцены — ни любви, ни славы не нужно… Терпел от Зарницына. Прохвост Зарницын, Машенька. Думает — режиссер, так и все можно. Руки, говорит, зачем плетью держите. Руки плетью! Эх, Машенька. Усилить нужно. Трагизм положения усилить нужно. Положи руки в карман — шутовство и комедия. Не понимает…

Терпел, а сейчас не могу. Пропал я, Машенька. Жизнь познал и к смерти коснулся. И умри я, ничто не изменится. Теперь мне все равно.

Ночью, когда актер целовал Машеньку и говорил, что еще прекрасна жизнь и еще радость впереди, ночью за стеной тихо умерла старуха.

И никто не удивился и не пожалел, напротив, улыбнулись — одним, дескать, едоком меньше.

А похоронили старуху не на Смоленском, а на Митрофаньевском.

Март 1921 г.

Петербург

Неправильный это стыд стесняться поповского одеяния, а на улице все же будто и неловкость какая, и в груди стеснение.

Конечно, за три года очень ошельмовали попов, за три года, можно сказать, до того довели, что иные и сан сняли, и от Бога всецерковно отреклись. Вот до чего довели.

А сколь великие притеснения поп Триодин претерпел, так и перечесть трудно. И не только от власти государственной, но и от матушки претерпел. Но сана не сложил и от Бога не отрекся, напротив, душой даже гордился — гонение, дескать, на пастырей.

Утром вставал поп и неукоснительно говорил такое:

— Верую, матушка.

И уж потом преуспевал во всех делах.

И можно ли подумать, что случится подобная крепость в столь незначительном человеке. Смешно. Вида-то поп никакого не имел. Прямо-таки никакого вида. При малом росте — до плечика матушке — совершенно рыжая наружность. Ох, и не раз корила матушка в смысле незначительности вида. И верно. Это удивительно, какая пошла нынче мелочь в мужчинах. Все бабы в уезде крепко-крупные, а у мужчин нет такого вида, все бабы запросто несут мужскую, скажем, работишку, а мужчины, повелось так, по бабьему даже делу пошли.

Конечно, таких мужчин расстреливать даже нужно. Но и то верно: истребили многих мужчин государственными казнями и войной. А остался кто — жизнь засушила тех.

Есть ли, скажем, сейчас русский человек мыслящий, который бы полнел и жиры нагуливал? Нет такого человека.

Конечно, попу это малое утешение, и поп говаривал:

— Коришь, матушка, коришь видом, а в рыбьей жизни, по Дарвину, матушка, рыбья самка крупней самца и пожирает его даже в раздражении.

А на такие поповы слова матушка крепко ставила тарелку или, скажем, чашечку и, чего неведомо самой, обижалась.

И вот уж третий год пошел, как живет поп с женой разно.

И где бы матушке с душевной близостью подойти к попу, дескать, воистину трудно тебе, поп, от гонений, так вот, прими, пожалуйста, ласку — так нет того, не такова матушка.

Верно: годы матушкины не преклонные, но постыдно же изо дня в день нос это рисовой пудрой и к вечеру виль хвостом.

А попу какое утешение, если поколеблены семейные устои? Попу утешение — в преферансик, помалу, по нецерковным праздникам, а перед преферансиком — словесная беседа о государственных и даже европейских вопросах и о невозможности погибели христианской эпохи.

Чувствовал поп очень большую сладость в словах. И как это всегда выходит замечательно:

Сначала о незначительном — скажем, хлеб в цене приподнялся — житьишко неважное, значит. А житьишко неважное — какая тому причина?

Слово за словом — играет попова мысль: государственная политика, советская власть, поколеблены жизненные устои.

А как сказано такое слово: советская, так и пошло, и пошло. Старые счеты у попа с советскими. Очень уж было много обид и притеснений. Было такое даже, что пришли к нему ночью, за бороденку схватили и шпалером угрожали.

— Рассказывай, — говорят, — есть ли мощи какие в церкви. Народу, дескать, нужно удостовериться в обмане.

И какие святые мощи могут быть в церкви, если наибеднейшая церковка во всем уезде?

— Нет, — говорит поп, — нет никаких святых мощей, пустите бороденку, сделайте милость.

А те все угрожают и шпалером на испуг действуют.

— Ишь, — говорят, — напятирясился (это при его-то комплекции — напятирясился. Горько слушать!). Сукин, — говорят, — ты сын и поповская ряса. Во всех церквах, в «Правде» пишут, мощи есть для народного обмана, а у тебя, поповская ряса, нет мощей. Это удивительно. Контр ты, — говорят, — революционер и сволочь.

И не поверили попу.

— Веди, — сказали, — одначе, разворачивай церковное имущество.

И повел их поп в церковь.

А ночное уж было дело. И чудно как-то вышло. И ведет, и ведет их поп по городу, а церкви нет. Испуг, что ли, бросился в голову — не по тем улицам поп пошел.

Только вдруг сладость необычайная разлилась по жилам.

«Дело, — подумал поп, — подобное Сусанину».

И повел их поп аж за толкучку. А те разъярились, вновь за бороденку сгрябчили и сами уж указали дорогу.

Ночью развернули имущество церковное, нагадили и насрамили повсеместно, но мощей не нашли.

— А, — сказали, — поповская ряса, нет мощей, так учредим в твоей церкви музыкальный цирк.

С тем и ушли. А к утру выяснилось: сперли напрестольный крестик.

— И как же так — цирк? Можно ли, матушка, учредить в церкви музыкальный цирк и канатное позорище? Не иначе, матушка, подобное для испуга сказано. Ведь не допустит приход, хоть и поколебалась в нем религиозная вера, не допустит приход до музыкального цирка.

Вот тут бы матушке и подойти с душевной близостью, да нет — свои дела у матушки. И какие такие дела у матушки? Вот пожалуйста — оделась. Вот — ушла. И слова не скажи. Нет никакого пристрастия к семейной жизни.

И не только в поповом доме подобное, а все рассказывают: глядит, говорят, баба в сторону.

И что такое приключилось с русской бабой?

А что ж такое приключилось с русской бабой? Смешного нет, что баба исполняет мужскую работишку и что баба косу, скажем, обрезала.

Вот у китайцев вышел такой год: всенародно китайцы стали отрезать косы. Значит, вышла коса из исторической моды. Смешного ничего нет.

Да и не в этом штука, а штука в том — великое бесстыдство и блуд обуяли бабу.

И не раз выходил поп к народу в облачении, и горькие слова держал:

— Граждане, и прихожане, и любимая паства. Поколебались семейные и супружеские устои. Тухнет огонь семейного очага. Опомнитесь в безверии и в сатанинском бесстыдстве…

И все поп такие прекрасные слова подбирал, что доходили они аж до сердца и вызывали слезы.

Но блуд не утих.

И никогда еще, как в эту весну, не было в народе такого бесстыдства и легкости отношений.

Конечно, всегда весной бывает этакая острота в блуде, но пойдите, пожалуйста, в клуб, послушайте, пожалуйста, какие речи около женского пола. Это невозможно.

И что поделать? Ведь если попова даже жена нос рисовой пудрой, и поп не скажи слова, то можно ли что поделать?

И хоть понимал это поп очень, однако горькие речи держал неукоснительно.

И вот в такую-то блудную весну вселили к попу дорожного техника. Это при непреклонных-то матушкиных годах.

Стоек был поп и терпелив, но от удара такого потерял поп жизни не меньше как десять лет.

Очень уж красивый и крупный был железнодорожный техник.

И при красоте своей был техник чрезвычайно вежлив и даже мог беседовать на разные темы; и беседуя на разные темы, интересовался тонкостями, к примеру, как и отчего повелось в народе, что при встрече с духовным попом прохожий делает фигу.

Но беседуя на разные темы и интересуясь тонкостями, оборачивал техник слова непременно к женскому полу и про любовь.

И пусть бы даже техник мог беседовать про европейские вопросы, не смог бы поп отнестись к нему любовно.

Очень уж опасный был техник.

— Узко рассуждая, — говорил поп, — не в европейском размере, ну к чему такое гонение на пастырей, к чему, скажем, вселять дорожного техника? Квартиренка, сами знаете, не огромная, неравно какой камуфлет выйдет и стеснение личности.

И на такие поповы слова качали головами собеседники, дескать, точно: сословию вашему туго, сословию вашему стеснение, но кому, дескать, лучше?

А матушка поводила плечиком.

И точно: вышел у попа с дорожным техником камуфлет, да такой камуфлет, что не только десять лет жизни, а и вся-то жизнь на нет пошла. Вот какой камуфлет вышел.

А случилось так, что пришли к попу партнеры и приятели его жизни: дьякон Веньямин и городской бывшего четырехклассного мужского училища учитель Петр Иванович Гулька.

Началась, конечно, тут словесная беседа о незначительном, а потом о гонении на пастырей.

А дьякон Веньямин — совершенно азартный дьякон и отвлеченной политикой нимало не интересуется.

Поп про нехристианскую эпоху, а дьякон Веньямин картишками любуется, дама к даме, картишки разбирает. И чуть какая передышка в словах, он уж такое:

— Что ж, — говорит, — терять драгоценное времечко…

Тут прервали они беседу, сели за стол и картишки сдали.

А поп и объяви:

— Восемь, — говорит, — виней. Кто вистует?

И сразу тут попу такой перетык вышел:

Дьякон Веньямин бубну кроет козырем, а учитель Гулька трефу почем зря бьет.

Заволновался поп очень и, под предлогом вечернего чая, вышел попить водички.

Выпил ковшичек и, идучи обратно, подошел к дверям матушки.

— Матушка, — сказал поп, — а матушка, не обижайся только, я насчет чайку.

И заглянул поп в комнату. А в комнате-то матушки и не было.

Поп на кухню — нет матушки, поп туда-сюда — нет матушки.

И заглянул тогда поп к технику.

С дорожным техником в развратной позе сидела матушка.

— Ой, — сказал поп и дверь тихонечко прикрыл и, на носочках ступая, пошел к гостям доигрывать.

Пришел и сел, будто и камуфлета никакого. Играет поп — лицо только: белое. А играючи, карту этак по столу и сам такое:

— Рыбья самка.

И какая такая рыбья самка?

И вдруг повезло попу.

Учитель Гулька, скажем, туза бубен, а поп козырем. Учитель Гулька марьяж отыгрывает, а поп козырем.

И идет, и идет к нему богатая карта.

И выиграл поп в тот вечер чуть не три косых. Сложил новенькие бумажки и горько так улыбнулся.

— Это все так, — сказал, — но к чему такое гонение? К чему вселять дорожного техника?

А дьякон Веньямин и учитель Гулька обиделись.

— Выиграл, — говорят, — раздел нас поп, а будто и недоволен.

Обиженные ушли гости, а поп убрал картишки, прошел в комнату и, не дожидаясь матушки, тихонько лег на кровать.

Великая есть грусть на земле. Осела, накопилась в разных местах, и не увидишь ее сразу.

Вот смешна, скажем, попова грусть, смешно, что попова жена обещала технику десять тысяч, да не достать ей, смешно и то, что сказал дорожный техник про матушку: старая старуха. А сложи все вместе, собери-ка в одно, и будет великая грусть.

Поп проснулся утром, крестик на груди потрогал.

— Верую, — сказал, — матушка.

А сказав «матушка», вспомнил вчерашнее.

Ой, матушка! Сожрала рыбья самка. И не то плохо, что согрешила, а то плохо, что обострилось теперь все против попа. Все соединилось вместе, и нет попу никакой лазейки. Оделся поп, не посмотрел на матушку и вышел из дому, не пивши чаю.

Эх, и каково грустно плачут колокола, и какова грустная человеку жизнь… Вот так бы попу лежать на земле неживым предметом либо сделать такое геройское, что казнь примешь и спасешь человечество.

И пошел тут поп в церковь.

К полдню, отслужив обедню, поп, по обычаю, держал слово.

— Граждане, — сказал, — и прихожане, и любимая паства. Поколебались и рухнули семейные устои. Потух огонь в семейном очаге. Свершилось это. Сожрала, — говорит, — нас рыбья самка. И, глядя на это, не могу примириться и признать власти Советов. Ибо от них великий блуд и колебания устоев.

Вечером пришли к попу советские, развернули его утварь и имущество и увели попа неизвестно куда.

Апрель 1921 г.

Май 1921

Вечер наступил сразу. Посерело все: окно, и два прохожих в окне, и человек, смотрящий в окно: председатель Жаховского Совдепа — Петр Аляпышев.

А начальник вооруженных сил Хлебосолов докладывает:

— Никаких эксцессов, из ряда вон выходящих… Все протекало в стройном порядке с полным сознанием ревдисциплины… Монахи никакого сопротивления не оказали… Согласно приказа исполкома… взяли свои личные имущества…

Остановился, чтоб набрать воздуху:

— Когда уходили, монах Григорий сказал, что они еще придут. «Подождите, — сказал, — недолго еще поцарствуете». Так и сказал. Я счел своим партийным долгом арестовать его, что и было приведено в исполнение.

На длинной и худой шее председателя висит крепкая голова с дикими русыми кудрями. Когда председатель сердится, голова клюет набок — сейчас упадет! — и волосы волнуются, что высокая трава. Так вот волосы волнуются:

— Болван! Пошел к чертям!.. Да ведь это же, ты же раздражаешь массу… На кой черт ты арестовал этого Григория? Ну, отвечай! А?

Хлебосолов горько обижен. Это ли награда за усердие? Он постарался, а вышло перестарался.

— Я, так сказать, думал с точки зрения ревдисциплины…

— Немедленно освободить Григория! Ну!

Через минуту Григорий, освобожденный, вышел из Совета. Проходя мимо Аляпышева, он обернулся, посмотрел на него и сказал глазами. Что он сказал? Председатель не понял, но знал, что сказал он знакомое, только что слышанное. Но что? Мучительно знакомое… Но что?

И опять нудное окно, и нудная улица, и два нудных, вечных прохожих без лиц: один длинный и худой, другой покороче, но потолще.

Снизу, где помещение Совета, во второй этаж, где квартира председателя, четырнадцать ступеней, и сто четырнадцать злых мыслей и злых воспоминаний у Аляпышева, пока он идет по четырнадцати ступеням.

Надоело ему, надоело все. Третий год в одной упряжи одну телегу тянет. А на телеге город Жахов, а в городе Жахове три тысячи жителей, мертвых. Никто не убивал их — они родились мертвыми. Были двое живых, но они умерли: священник, которого расстреляли, и учитель, которого тоже расстреляли. И расстрелял их он, Аляпышев, который любил их, знал: они только живые люди в Жахове, они одни. Но расстрелял, потому что такова судьба: в Жахове живым людям — смерть.

А мертвые не умирают. Третий год тащит Аляпышев телегу с мертвыми людьми на кладбище — похоронить. Но живучи мертвые, и тяни себе телегу, — тяни, пока не свалишься, но и свалившись, ползи на брюхе и тяни, — тяни, пока не умрешь.

Об этом ли мечтал он, Аляпышев, когда кончал в Петербурге Первую гимназию, что на Ивановской…

И об этом ли думал он, когда студентом университета женился на студентке же. А вот судьба. Судьба ли?

Судьба ли заставила Анну Михайловну Аляпышеву через год после свадьбы уйти куда-неизвестно, и судьба ли заставила Петра Аляпышева, двадцатипятилетнего бобыля с младенцем на руках, записаться в большевики, — это сейчас ему, Аляпышеву, все равно. Он только знает, что ему скучно, протяжной скукой скучно. Подписывать бумаги, реквизировать, национализировать, денационализировать, приказывать, отменять приказания, строить и перестраивать, и говорить, говорить, говорить — скучно.

Но к черту! Все! Не хочу думать! Четырнадцатая ступень — последняя ступень, и комнаты.

Председатель Совета живет в двух комнатах; он мог бы жить в шести, как живет заведующий Жаховским Совнархозом, и мог бы жить в десяти, как живет председатель Жаховской Чрезвычайной комиссии, но зачем Аляпышеву десять комнат? Он хорош и в двух, он честный работник.

В одной комнате живет Петр Николаевич Аляпышев, в другой — Николай Петрович Аляпышев. Николаю Петровичу — пять лет, а Мише, который сидит рядом с ним — три года. Николай Петрович старше, он покровительствует Мише…

— Папа! Мишка потерял голову!..

Это ужасный случай. Правда, Мишина голова уже давно хотела упасть, но ведь не падала же. А вот упала и, главное, потерялась…

— Где же ты ее потерял, пострел?

— Не знаю. Па-а-па! Мише больно? Больно, папа? А он плакать не может.

Да, верно, Миша не может плакать: у него нет больше глаз. Но зато за двоих плачет Коля…

— Ну-ну, Коленька! Ничего… Мише не больно. Пройдет. Мы найдем голову.

— Папа! А как же Миша говорить будет? Ведь Миша говорить не может. Папа?

— Научится.

— А можно без головы говорить, папа?

— Можно, можно.

Во втором этаже сидит председатель Жаховского Совдепа, и на коленях у него Николай Петрович Аляпышев, и на коленях у Николая Петровича — Миша.

А внизу, в дежурной, горячо обсуждаются вопросы, стоящие на повестке текущего революционного дня.

Павел Зайцев, шестнадцатилетний курьер при Аляпышеве, член Союза Коммунистической молодежи, радостно рассказывает, что уезд волнуется, что народ ходит кучами и что ежеминутно нужно ждать выступления. Рассказывает радостно, потому что ждет его театр.

— Надо бы объявить осадное положение, — мечтает Простаков, — оса-адное… А наш-то медлит…

— Нет в нем революционной решимости! — шумно негодует Хлебосолов, грузный глупый мужчина с бычачьей головой на бычачьей шее. — Осадок буржуазного миросозерцанья, да! Интеллигент! Зачем отпустил он монаха? И еще меня обругал! Эх! Если б я был… я бы всякого Бога вообще упразднил, да!.. Декрет бы!..

Но Пелевин, старый коммунист — еще с пятого года, — не согласен:

— Не говори. Так нельзя. Все, кто занимаются религией, имеют Бога. Декрет такой есть. Не имеем права мешать… На здоровье.

— Но разве я про то, разве я про то! — кричит Хлебосолов. — Эх! Разве я про то!.. Правильно! Верь, никто тебе не мешает… Но вот насчет монастырей… Занимайся религией, никто тебе не мешает, но чтоб был производственный класс. А монахи — дармоедники. Не производительный они класс, а только употребительный…

А Простаков, секретарь Совета, он со всеми согласен. И нашим и вашим.

— Совершенно верно.

Его дело написать бумагу, а какую — все равно…

— Почему же у нашего, у Аляпышева, икона висит?

И последним этим доводом Хлебосолов победил. Все смолкли. Почему председатель Совета, — и вдруг икона? Да, почему?

А висела икона в комнате председательского сына, потому что у самого председателя в детской — маленький когда был — тоже икона висела. И потом, когда в университет поступил и женился когда, — та же икона, материнская. И висела она не потому, что Аляпышев верил, — он никогда не верил, — а затем, что так заведено было. Мать Аляпышева повесила в детской, а из детской переехал он в спальню молодых. А когда ушла жена и Аляпышев уехал в Жахов, повесил он — председатель Совета! — икону в Колиной комнате.

Бывало, зайдет товарищ из коммунистов к Аляпышеву и возмущается: как же это так, в доме Советов — икона! И вообще, где же это видано, чтоб у коммуниста…

На все эти упреки Аляпышев отвечал неохотно, отмахивался. Кому какое дело! Пусть. А мальчик воспитывается, как отец воспитывался. Вырастет — разберет.

И опять же молитвы и церковь. Аляпышев уж сколько лет, как в церкви не был, а молитвы какие знал — забыл, но ребенок — другое дело. И когда Васильевна, старушка-уборщица, и она же Колина нянька, великая молитвенница, ставила Колю перед образом и даже в церковь водила, председатель Совета не только не противился, но поощрял. Конечно, Бог — это наследие буржуазного строя, но с ребенком — другое дело.

Ребенок для Аляпышева — все. Пусть надоел Жахов, и улица, и окно, и вечные прохожие в окне — мальчик никогда не надоест. Скука, а Коля не скучен. И Аляпышев любил сына тяжело, по-русски, по-обломовски, но любил и любил одного.

III

Доклад о закрытии монастыря и скука, и монах Григорий, и опять скука, и разговоры по вопросам текущей революционной жизни, и та же скука, — в среду скучным вечером.

А в четверг скуки как не бывало! С утра все жаховские коммунисты на ногах, с утра по городу ходят вооруженные патрули, и с утра по городу ходят слухи и глухие, придушенные угрозы.

Вспомнил наконец Аляпышев, что сказал ему монах глазами. «Погодите! — сказал он. — Недолго вам еще царствовать». Потому что утром донесли в Совет, что под городом собралась толпа — и какая толпа. Добрый полк! — крестьян и монахов с топорами, дрекольями и ружьями. Откуда, спрашивается, ружья взялись? Вот ведь приказы по уезду были, и обходы, и обыски, а взялись…

И с утра в Совете шум, и крики, и движенье. Ходят — приходят и уходят — люди, вооруженные до зубов, хмурые.

В три часа на квартире председателя заседание ответственных работников. Аляпышев, изменившийся за день, сгорбившийся, весь затвердевший, громко и отчетливо говорит речь. Он не думает о том, что надо говорить, он не знает, что будет говорить: мертвые, штемпелеванные слова накопляются в нем, сжимаются, твердеют, выпирают, — поток мертвых слов выходит из берегов. Твердо щелкают во рту печати, и говорят руки:

— Товарищи! Существуют только два пути: путь капитализма и путь социальной революции. Третьего нет. Товарищи! Всякая черносотенная сволочь! Еще одно напряжение! Это последний бой!..

Павлушка Зайцев слушает из угла. На лице — глупый восторг. Весело ему! Настоящее заседание, и он присутствует…

Слово за начальником вооруженных сил, тов. Хлебосоловым. Он говорит долго, грубо и глупо. На лице его одна сплошная тупость, а на языке революционная беспощадность, никого не миловать, расстреливать сволочь… И Павлуша Зайцев поддакивает: так, так их, именно так.

Но Пелевин не согласен. Всегда нужна осмотрительность, осторожность. Он, Пелевин, старый коммунист, еще с пятого года и знает толк. К расстрелам надо подходить деликатно.

А Иван Зайцев, агитатор 1-го разряда, Павлушкин старший брат, вовсе молчит. К чему все это? Почему люди не поймут, что все это с точки зрения переходного момента и что потом наступит рай на земле? Но, конечно, он понимает и этих людей. У него тоже жена и дети — голодно. А тут еще Павлушка, хулиган, из дому последнее тащит.

Простаков согласен со всеми. И нашим и вашим! Его дело составить приказ по городу. А вот, кстати, приказ готов. И мягким, ласковым голосом Простаков оглашает приказ по жаховскому населенью о шпионах и студентах, несознательных массах, осадном положении и расстрелах на месте. Все согласны. Аляпышев подписывает. И еще подписывает бумагу о расстреле трех заложников.

Заседание закрывается. Поют «Интернационал» и расходятся. Аляпышев идет в соседнюю комнату к Коле. Васильевна испугалась и не пришла. Надо самому кормить мальчика. Аляпышев наливает молоко и поит сына.

— Папа! Расскажи сказку!

— Хорошо, Колечка! Сейчас!

Иван-царевич в жестоком бою побеждает Кощея, а на окраине городка у заставы восставшая толпа разрывает на части первый отряд коммунистов.

Это было к вечеру, а вечером городская милиция перешла на сторону восставших. За милицией — пожарные, спешно мобилизованные по случаю мятежа. Ночью же второй отряд коммунистов в полном составе во главе с секретарем Совета Простаковым — «и нашим и вашим» — тоже присоединился к бунтарям. Остатки верных правительству сил залегли в Совете.

Городок Жахов не спал эту ночь. Спали только евреи, но спали вечным сном. Спали схваченные коммунисты, «подозрительные» и так себе люди, между прочим убитые. Между прочим, спала и семья агитатора 1-го разряда Зайцева — жена и двое детей.

IV

В Совете не зажигали огня, хотя было спокойно. Толпа собиралась где-то на боковых улицах. Молчаливые, испуганно-спокойные люди забивали окна матрацами, устраивали бойницы. Один пулемет на чердак, два — во второй этаж, два — в первый. Провианту и пуль хватит на два дня, а там — помощь.

Все готово, но врага нет. Нечего больше делать, и безделие давит. По комнатам ходят люди и поправляют поправленное, переставляют переставленное. Молчат и курят.

В углу зала лежит на соломе Иван Зайцев, агитатор 1-го разряда. Там, в городе, у него жена и двое детей. Их могут убить. Ведь вот же Осипов, сосед, и Горянин, другой сосед, знают, что он, Зайцев, коммунист. Но зачем же убивать? Чем дети виноваты? А они смотрят на детей, что ли? Убьют в лучшем виде. И некому защитить.

Наверху в кресле сидит Аляпышев. В Колиной комнате пулемет — сам Аляпышев за пулеметчика, — а Коля спит. И председатель думает о том, что завтра, может быть, Колю убьют, и о том, что Колина мать — его, Аляпышева, жена — где-то далеко, в другом городе, и что делает — неизвестно, и о том, что монах Григорий говорит: «Довольно поцарствовали».

А Павлушка Зайцев бегает по дому и орет. У него пулеметная лента через плечо, как у всех настоящих, и у него настоящее ружье и все прочее. Как невесело!

— Павлушка! Поди к чертям! Что орешь?

— Весело!

— Вот чертов сын! Да ведь убьют тебя!

Но Павлушка в ответ улыбается:

— Не убьют! Ведь я человек.

В девять утра Пелевин, стоявший часовым на улице, вбежал в дом:

— Идут!

Кто был внизу, бросился наверх, а кто сидел наверху — вниз. Павлушка Зайцев, тот сразу и внизу и вверху, чертом носится.

Наконец скучились все в зале. Крепко впились в свои ружья и смотрят на лестницу, а на лестнице председатель Совета говорит речь.

Уж будто речь? Не речь это вовсе. Пропали изо рта печати, не отщелкивает председатель уверенно, не думая, как прежде. Медленно ползут слова, с трудом, голос дрожит.

— Ребята!.. Вы понимаете… Умереть придется… Так что вы уж понимаете… До последней капли крови… За… за… за…

И не знал Аляпышев, за кого умирает, и никто не знал. Знали только, что срок пришел, а за кого — неведомо. Но губы Хлебосолова по привычке открылись сами и крикнули:

— За Третий Интернационал!

И все послушно повторили:

— За Третий Интернационал!

Разбив три магазина на главной улице и почему-то забыв разбить четвертый, разгромив двадцать квартир и почему-то не разгромив двадцать первой, толпа почему-то собралась на площади. И почему-то откуда-то появился бывший унтер Гузеев и стал командовать. И толпа почему-то повиновалась ему. Выстроилась и пошла.

Приближалась молча, медленно, осторожно. Но шагов за сто от дома одним голосом взревела, разогнулась — и бросилась. Совет молчал: не дело стрелять вкось по улице. Но Павлуша Зайцев с чердака, в первый раз человеческую цель увидевший, не выдержал и курок спустил.

Кто-то, бежавший в первом ряду, упал. Передние присели и попятились. Но задние — вперед. И все смешалось, спуталось в одну черную ругань:

— Что стали, черти? — Пли! — Убили! — А к чертям, что убили! — Кого убили? — Сволочь кукурузная! — Двигай! — Да ну же! — Кого убили?

И как раз — в руготне и свалке — докатились до крепости. Грянул залп, и грянул стоголосый крик. Толпа отступила за угол, а на улице перед Советом осталось человек тридцать — раненых и убитых.

Прямо перед домом лежит мертвый монах Григорий, смотрит в окно к председателю и говорит: «Недолго вам еще царствовать!» — а председатель в окне и смотрит на монаха.

В углу перед образом Коля, разбуженный выстрелами, в одной рубашке. Молится. И хочется председателю — стыдно, но хочется — стать рядом с Колей, хотя Бога нет, наверно знает Аляпышев, что Бога нет, а встать все-таки хочется. Не перед Богом, а так, легче будет…

— Колька! Брось молиться! Слышишь, тебе говорят! Сейчас брось!

— Папа…

— К черту! Нет Бога! Слышишь! Чтоб этого больше не было!

И, выхватив из кобуры кольт, с трех шагов выстрелил в Бога. Пробил ему глаз, а Коля заплакал.

Осажденные, смеясь плаксивым дрожащим смехом, сбегались вниз, чтоб поздравить друг друга с победой, и только Павлушка Зайцев, человек, остался на чердаке. Он тоже смеется и смеясь достреливает лежащих на улице раненых человеков.

V

В крепости думали: отбили, не посмеет сволочь. И действительно, не смела. С час все было покойно. Дежурные у пулеметов зевали и хотели вниз, в зал, где все. А все шумят и говорят разом о том, что, конечно, продержатся, и что, может, еще сегодня к ночи придет подкрепление, и что сволочи капут, а Простакова — экий мерзавец! — расстреляют, туда ему и дорога, давно пора.

Но в начале двенадцатого толпа подожгла службы, что прилегали к Совету. И через десять минут в крепости поняли — смерть и никакого спасенья. Выйдешь из дому — разорвут, останешься — сгоришь. Смерть. И все стихли.

А через полчасика — огонь был еще далеко, но дым уже резал глаза — от бунтарей пришел парламентер — Простаков, секретарь Совета, тот самый, которого давно пора расстрелять. Ласково и нагло передал условия: ежели сейчас положат оружие, сдадутся — пощада. Но Аляпышев, кровопийца жаховский, со своим отродьем чтоб остался в доме: пусть сгорит живым. Таковы условия, а засим, как знаете…

— Так-то, товарищи… Посудите сами… Конечно, я понимаю, я тоже коммунист. Но ведь это же на пользу коммунизму… Какому черту выгода, ежели вы подохнете. А придет карат-отряд, так мы передадимся. Правильно вам говорю… Прощайте, товарищи…

И ушел. Только ушел, сверху спустился Аляпышев.

Кто скажет ему первый, кто посмеет? Что скажет? — Как что? Да условия принятые. Но ведь они не приняты, никто рта не открывал.

Хоть никто не открыл рта, чтоб сказать: «Да, я согласен», — но все согласились. В глазах, бегавших по сторонам, чтоб только не встретиться с чужими глазами, и в руках, рвущих ногти, — было общее молчаливое и страшное: сдадимся, а Аляпышев, жаховский кровопийца, со своим отродьем пусть сгорит живьем.

Но кто скажет? — Пелевин, кто ж другой. И все глаза на Пелевина. Нет, Пелевин не скажет — пелевинские глаза в углу… Зайцев? — Нет, и не Зайцев. Зайцевские глаза еще дальше: дома, с женой и детьми… Хлебосолов, он один может, ему все нипочем:

— Вот что, товарищ Аляпышев. Был здесь Простаков, Колька. Ультиматум докладывал…

И грубо, коротко, рапортуя, Хлебосолов, начальник отряда, доложил Аляпышеву, председателю Совета, что он, Аляпышев, со своим отродьем должен сгореть живьем.

— Вот мы и обсуждаем… Как твое мнение?..

Душа Аляпышева сорокопудовым свинцом упала в ночи, потянула его всего вниз. Неужто согласятся? Неужто Зайцев? — Зайцев против, но у него жена и двое детей, которых надо защитить, убьют ведь их, если он не сдастся. И Пелевин? Пелевин, тот против, но раз все, так что ж ему одному делать? А Павлушка Зайцев, перестрелявший всех раненых человеков на площади, уж больше не орет и не смеется. Он дрожит. Он хочет жить: ведь он человек.

Аляпышев думает теперь об одном, об одном только: Коля. И Коле, значит, смерть, шестилетнему. Он-то чем виноват? Ребенок ведь…

— Ребята!.. Идите!.. Ваше дело… Только когда там будете, скажите… Зачем мальчика-то. Ребенок ведь… Скажете?.. Пелевин, ты…

Аляпышев забавно хрюкает носом, но никто не смеется. И Пелевин тоже захрюкал, а Иван Зайцев смотрит в сторону, ему не до того: живы ли они — жена и дети?

— Прощай, тов. Аляпышев!

— Прощайте… Так вы… вы помните! Ребенок ведь…

Пошли к выходу. Последним шел Пелевин. Уже вышел, но вернулся, подошел к Аляпышеву и поцеловал.

— А ты, Петька, ничего… Обойдется… Ты не бойся…

В щель между оконной рамой и матрацем смотрит Аляпышев и видит: толпа подалась вперед. Уже известно в толпе, что сдались кровопийцы.

Из дома Совета выходят тринадцать человек. Оружия нет, руки вверх. Впереди всех — начальник отряда Хлебосолов, идет грузно, глупо, как всегда. Последним — Павлуша Зайцев, человек, он боится. Но весело идти руки вверх, так весело!..

Дошли до толпы, толпа смолкла и расступилась. Пошли в толпе, руки все так же вверх.

Но потому ли, что кто-то из отряда задел кого-то из толпы, или потому, что кто-то из толпы задел кого-то из отряда, но только кто-то ударил кого-то, крикнули оба, и в ответ зверем взревела толпа:

— Бей! Чего смотришь? Бей! — И навалилась.

Хотел Хлебосолов крикнуть, что это же против правил, что так поступать не манер, — но не успел, потому что упал. Он еще дрался на земле и слезливым голосом молил о пощаде. Пелевин тоже дрался, но молча. А Зайцев Иван, агитатор 1-го разряда, как упал, так и затих. Умер, думая о жене и двух детях и не зная, что жена и двое детей убиты.

Павлушка Зайцев, человек, шедший последним, вырвался из толпы и побежал, плача. Но, споткнувшись, упал. Толпа догнала его и прикончила. И никто не подумал, что он, Павел Зайцев, — человек.

Огонь со служб перекинулся на здание и с веселым хихиканьем, подпрыгивая и потрескивая, побежал по сухому старому дереву, — дом Совета был старинный дом, дедовский.

На улице перед домом становилось жарко. Но толпа не расходилась и не отступала. Ждала жадно — когда изнутри первый крик.

А внутри было жарко и дымно, и Коля жаловался, но пока что терпел. Аляпышев готовил на керосинке яичницу для Коли.

Значит, смерть… А помнишь ли, как в медовый месяц ты с женой был в Парголове на пожаре, и тоже было жарко?

Да, Аляпышев помнил, и ему было стыдно, потому что он вспомнил еще, как, стоя в глазеющей толпе, он обнял жену за талию и поцеловал в голую шею. И смеялся… А теперь он сам горит, а они в толпе смеются…

Значит, смерть… Ну, так что ж: смерти не миновать. А загробная жизнь? Какая там загробная жизнь? Глупости! Попы народ дурачат, и больше ничего…

А помнишь ли ты, Аляпышев, как отец твой умирал? — Помню. Помню, как приезжал священник, и я спросил, зачем священник, и мне сказали: причащаться. А все-таки, зачем священник? Зачем причастие? Разве Бог есть?

Есть, есть. Смотри, Он на стене. А вот я Ему прострелил глаз, и ничего. Нет Бога.

А все-таки отец перед смертью причащался, и мать причащалась, и дед, наверно, и прадед. Ты, Аляпышев, первый безбожник. И пусть…

Но если Ты есть, Господи, так прости меня, не за меня, нет — за мальчика. Слышишь? Если Ты есть — спаси! Слышишь?

И еще раз:

Если Ты есть — спаси!

И только подумал — какая-то заблудившаяся пуля попала в Колю. Слабо, но четко закричал мальчик…

VI

Толпа волновалась: надоело ждать, а жара свыше сил. Этак здесь на улице раньше сгоришь, чем в доме. А Аляпышев не орет, ишь живучий черт.

И вдруг: а-а-а-а!

Победное, долгожданное, радостное: а-а-а-а! Вот оно! Дождались! Из горящего дома слабый, но пронзительный, четкий Колин крик…

— Вот он, черт!.. Стреляй, ребята! Не надо стрелять… Стреляй, ребята! Пусть горят! Эй, не надо, не надо!.. Ишь сволочь… Мальчонок-то!.. Что, жарко? А расстреливать не жарко? Черти! Стреляй, ребята! Не надо!

А крик мальчика медленно, но верно рос. И вдруг кто-то, чуть ли не сам унтер Гузеев, сказал тихо-тихонечко: «Ребенок ведь!» А за ним кто-то другой: «Ребенок ведь!» — и третий кто-то уж погромче. И неизвестно, чем бы это кончилось, если б к Колиному крику не присоединился другой — отцовский. И в ответ яростно и весело взревела толпа:

— Хо-хо-хо! О-о-о! О-о-о!

Как ни хохотала, как ни орала толпа — Аляпышев не слышал ее. Он слышал одно: свистящий, сверлящий крик, крик о помощи, Колин крик, Коли, который у него, у отца, на руках, а руки в крови, и Коля в крови, и Бог не помог…

Что делать? Хотя бы убили ребенка! Хоть бы убили, а то так…

— Коленька! Что с тобой? Что, мальчик? Что?

Чем помочь? Разве поможешь? Пусть он не кричит! Пусть не кричит!

— Папа! Папа! Папа!

— Коля! Хочешь молочка? Хочешь? Нет? — И совсем ненужные мысли, откуда-то взявшиеся, полезли в голову: о том, что молоко полторы тысячи бутылка, но он, как председатель Совета, получает его бесплатно… К черту это! Зачем он думает об этом! Что делать с мальчиком? И приносят молоко крестьяне, вроде взятки, что ли… Что делать с мальчиком, что?.. Но он берет молоко, потому что Коля… Коля! Коля! Коля!

— Па-а-па! Папа! Папа!

Серенький, маленький такой язычок выглянул через дверь: здравствуйте. Это пришел огонь. И слава Богу! Только скорей, ради Бога, скорей. Я не могу больше вынести этого крика!

И схватив кольт, Аляпышев трижды выстрелил в сына. Три раза стрелял в упор с двух шагов и три раза промахнулся. И пронзительный тоненький крик креп, рос, пронзал насквозь и жужжал, жужжал…

И осталось одно: убить себя.

Но чем убить? В комнате, окруженной огнем, держа в руках заряженный кольт, Аляпышев не знал, чем убить себя. И, бросив по землю образ, он повесился на том самом крюку, на котором висела икона.

А на улице шумела толпа. Но как ни хохотала она, как ни кричала, еще сильней был сверлящий, тонкий и отчетливый Колин крик:

— Папа! Папа! Папа!

И опять кто-то, чуть ли не сам унтер Гузеев, сказал тихо-тихонечко: «Ребенок ведь!» А за ним кто-то другой: «Ребенок ведь!» — и третий кто-то уж погромче. И толпа стихала, а крик мальчика все рос, рос и рос…

Назавтра утром из губернского города пришел карательный отряд и расстрелял сто с чем-то человек. Так и сказано было в газете: «сто с чем-то». Руководил расстрелами секретарь Совета Простаков.

Май 1921 года

§ 1. Да. Король бубен, усмехаясь, лез в лицо и иногда, заламывая берет, хохотал гулким хохотом: так мерещилось.

Был очень поздний час, и студент знал, что скоро потушат свечи. Белые руки его дрожали, а на лбу выступил холодный и липкий пот. Его партнер запел фальшиво и тонко и заметил, что банк удвоился и что шестой час. Да.

— Я проиграл все, — сказал студент, — даже то, что вчерашний день одолжил у старого.

Потом игра продолжалась.

Два раза он неудачно передернул карту и встал. Оделся и вышел, осторожно опуская дверь, и сразу пальто его и шапку запорошило снегом и занесло ветрами.[52]

§ 1. — Достославная жена! Я — прах и пыль, но я скажу еще одно слово.

Так я говорил, и она отвращала от меня лицо свое, ибо я — грешен.

Господи помилуй!

Позднее время глядело в окна кельи. Я потушил свечи, и бледный рассвет пал на меня и на священные книги.

В гневе говорил: «Что мне до вас, священные книги?» — и был похож на молодого распутника, что бессонной ночью тратит в азартной игре последнее свое достояние.

И далее речь моя: «Ныне, ночью, дважды загорался любовью к Тебе, Святейшая Матерь Божия, и дважды гас пламень верный, и снова не было его.

Да светит мне вера твоя, святой брат. Иду к тебе».

§ 2. Снова идти к старому было глупо. Не было сомнения, что денег он больше не даст.

Но все-таки пошел, когда солнце вылезло из-за собора, и первые лучи попадали в глаза, заставляя щуриться.

Двери отворила грязная баба. Ноги вошли, но что-то ёкнуло и осталось за дверью. Вернулся и хотел посмотреть, но в переднюю уже лез толстый и седой старик и шамкал беззубым ртом: «Что вам угодно?» И потом: «Принесли деньги?»

Вошли в черный кабинет и долго говорили.

Студент плакал. Но когда, всхлипывая, взглянул в лицо старого — поразился.

Тонкий и длинный нос раздувался хищно и упорно. Ермолку приподнимая, маленькие рожки лезли наружу, скрипя.

Копыто ноги, заброшенной дерзко на тонкую свою подругу, стучало по ножке кресла. Глаза, сверкая, огнисто дымили. Волосатые же ноздри раздувались трепетно и шумно.

— Господи Гугенгаммер господин Гугенгаммер!

— Да, да, я к вашим услугам, господин студент.

Потом вновь принял человеческий облик, смягчился долго советовал, шамкая вести трезвую и спокойнук жизнь, дал деньги и проводил студента до двери.

Выходя, он споткнулся на пороге, и грязная баба «Шляются тоже, шеромыжники», — проворчала вослед.

§ 2. Поднимаясь по лестнице, думал, что мало надежды на то, что святой брат подкрепит меня верой своею. Но шел все выше и выше, пока не остановился перед кельей его, превысшего и преверующего, чем я.

Двери отворил благочестивый инок, приветствуя столь ранний приход мой радостным наклоненьем головы.

Дьявол и все сопутники его оставили дух мой, едва я переступил порог его кельи.

В долгой беседе рассказал, плача, сомненья мои.

На коленях молились: «По преизбыточествию милости Твоей, не оставь грешных. Когда кто просил что-либо от Тебя и уходил, не получив просимого? —

И потом: — Не отринь смущенного от лица Твоего».

Но тут я взглянул на святого брата: «Бес, бес, бес».

Вскочил в гневе и, убегая, слышал тревожные вопросы инока.

§ 3. Накурили страшно Новенькая студенческая тужурка играла весело императорскими своими пуговицами, отражая свет дымный и электрический.

Банкомет, молодой, коротенький, толстый, бросал карты на стол и снова подхватывал бледными своими пальцами.

Дама червей шалила с валетами, а туз кричал, покрывая шум, свистящим голосом:

— Нет-с, нет-с, сударь мой это непозволительно-с, — и щекотал банкомету ладони.

Впрочем, студенту было уже все равно. Он долго думал неведомо о чем, считал хрустящие бумажки, мял их и разглаживал снова.

Потом бросил все на стол, взял карту и сомнительно глянул на банкомета.

Старый сидел и выжидательные протягивал руки.

— Нелепо, нелепо, — сказал студент. Ясно, что это не старик, это — банкомет, это… но тут он прищурился:

Тонкий и длинный нос раздувался хищно и упорно. Ермолку приподнимая, маленькие рожки лезли наружу, скрипя. Лезли наружу и так далее.

— Господин Сан-Галли! — вскричал он. — Господин Гугенгаммер! Черт!

Но банкомет попросил о спокойствии и бросил карту.

Карта, не карта, а творение дьявольских рук его, была валетом бубен.

И следовательно… Что следовательно?

§ 3. В дыму, в ладане томится душа моя. Черные круги стоят перед глазами.

К чему пишу строки эти? Ведаю ли, в чем цель грешной жизни моей?

Падаю в дыму и молюсь в гневе, и внове и ничтожно. Венчаю голову венцом терновым дерзко, перед ликами праведных.

Помилуй, помилуй, помилуй, Господи!..

Впрочем, мне, монаху, достоверно известно, что никакого Бога нет и быть не предполагается. Во что верую вполне явственно, ибо неоднократно и пристально глядел на лик его.

Человек он средних лет, с бородкой клинышком и в белой рясе. Притворился богом, и люди поверили. Поверили, говорю я вам. Это — не Бог!

И убедиться в этом так же легко, как плюнуть. Сделать это очень легко, стоит только пристально глядеть на него минут двадцать.

Сперва ликом станет похож на отца игумена, брата святого, а как сощуришься, гак и вообще на беса.

Да? Да.

§ 4. Дверь отворялась медленно и тонким скрипом пела. В коридоре малая лампочка вздрагивала желтым светом, и острая носатая тень ползла по полу и под углом сломалась на стене. Потом плюнула на своего обладателя и ушла вовсе. Будучи честной, не желала принимать участия в убийстве.

Да, да, да! Несомненно замышлялось убийство.

За картами он волновался больше.

Кстати: дверь отворялась медленно. Наконец ступили ноги, и туловище студента, качаясь, последовало вослед.

Впоследствии они же проявили главную инициативу, найдя коврик, который вел к месту отдыха намеченного к убиению.

Банкомет Сан-Галли был намечен к убиению. Он лежал на кровати, высоко вскинув рыжую бороду, и позы этой не изменил отнюдь.

Впрочем, когда шнур, проползая под рыжей бородой, горло затянул окончательно, он захрипел и поднял руку.

Но банкомет Сан-Галли поздно поднял руку и, тем паче поздно, захрипел.

§ 4. Дверь отворялась медленно и тонким скрипом пела. В руке топор качался и стучал о стены. Больше не было волнения в сердце моем.

Рассуждал так: жизнь моя погибла. Как убью врага своего, уйду в мир и стану бродяжным. Здесь же загублю себя окончательно.

Затем, взяв топор, разрубил икону.

Как могли они придумать, что это — Бог? Как мог я, неумный, молиться крашеным доскам?

Видел же лишь дерево и жесть.

Запомнил также, что лампадка не разбилась.

Подняв ее, зажег и, накинув одежды свои, вышел из кельи.

На сем же кончаю записки мои, ибо нельзя писать про того, кто безумен, и грешен, и неподобен образу человечьему.

Аминь.

§ 5. Дул ветр. Шумела грозно Нева, воздымая свинцовые волны. Несомненно воздымала волны свои свинцовые, ибо — да: дул ветр.

Именно это думало черное пальто с пуговицами орлистыми и императорскими, что стояло, прислонившись к каменной ограде Невы. Имей оно некоторые способности, столь несправедливо присущие обладателю своему, то сей последний несомненно был бы погружен во всю глубину несложной этой мысли.

Но обладатель был бледный и несчастный малый. И думал он вовсе не о том. Впрочем, возможно, что и о том самом.

Ясно только одно: долго стоял он с безумной улыбочкой на бледном лице.

Но вот, повернувшись, проследовал дальше по набережной бурной реки Невы, пока не вздрогнул, испуганный, услышав голос, над самым ухом его прокричавший:

«Здравствуй, милый двойничок! Давно я искал тебя в миру…»

§ 6. На этом обрывается черновая рукопись, найденная в бумагах погибшего моего друга. Далее следуют непонятные чертежи параллельных линий и полное, вполне последовательное изложение одиннадцатой аксиомы Эвклида в толковании геометра Лобачевского.

Я, однако, никогда не замечал в погибшем любви или хоть более или менее ярко выраженного стремления к изучению точных наук. По-видимому, это, последнее, должно быть отнесено к предсмертному, крайне замкнутому периоду его жизни.

У Савел Семеныча ноги кривые, и ходит он вразвалочку, с боку на бок, как судно в бортовую качку. Давно-давно, когда Савел Семеныч рекрутом был, доктор-немец, признав его гожим, посмеялся:

— Ноги у тебя подгуляли, иксом смотрят. В кавалерию бы тебя, там бы тебе их живо выправили…

Икса этого тогда никто не понял, а смеху было много, потому что очень уж у Савел Семеныча кривые ноги, и всем это было ясно без икса.

На царевой службе ноги у Савел Семеныча как будто выпрямились, но потом опять покривились, и теперь, лет сорок спустя после солдатчины, стоит Савел Семенычу нога к ноге стать, как из них какой-то громадный рыбий плавник получается: чем ближе к земле, тем шире, потому что носит Савел Семеныч шаровары длины и простора необъятных, и заполняют они междуножье пространство от слипшихся колен до ступней густой, тяжелой гармоникой. Носит он эти шаровары на подтяжках узорчатых, любит, чтобы узор был красивый, цветистый и нелинючий, а подтяжки зовет помочой и покупает их каждогодно на ярмарке.

Только на ярмарке и показывался Савел Семеныч, поступаясь привычкой своей домоседничать, выходя на улицу, на божий свет. Но велика была слабость — узорчаты подтяжки, — и некому было доверить приобрести единственное украшение тела своего, ни на чей вкус нельзя было положиться в таком большом деле.

И еще была слабость у Савел Семеныча: птички певчие. И тут никто столько не понимал, сколько он, и никому он не смог бы сказать, как много и глубоко понимал он.

Это был второй и последний повод, по которому Савел Семеныч покидал свое мрачное жилище: ловля птиц.

Конечно, это была страсть, а не слабость. От любви к узорчатым подтяжкам можно было отказаться. Смешно было бы поручить кому-нибудь такое дело — купить для Савел Семеныча подтяжки. Но ведь можно же ходить в старых засаленных подтяжках, которых накопилась добрая дюжина в сундучке, где спрятаны деньги, часы и до конца дней страшное, до конца дней тайное — паспорт. Он лежит на самом дне, этот паспорт, завернутый в бумажку, которая уже давно складывается по сгибам сама, когда развернешь ее. Он лежит там вот уж какой год, и Савел Семенычу он не нужен сейчас и не будет нужен никогда, но уничтожить его, сжечь, утопить или разорвать и бросить по ветру почему-то нельзя.

Так вот, в сундучке много крепких несношенных подтяжек, и можно было бы отказаться от слабости покупать каждый год цветистую обновку.

Но отказаться от любви к птицам нельзя. Надо было бы отказаться от единственной страсти, которая питала жизнь, от последней страсти, которая оправдывала жизнь и ради которой стоило молиться.

Ах, осенью, когда клен высасывает из земли золото и переливает его по своим жилам в листья; осенью, когда шелк паутины щекочет печальные лучи солнца; осенью, когда земля благодарна и утомлена, как любовница, этой осенью быть в лесу! Лежать под кустом барыни-ягоды, пощипывать красные мясистые бусины — пряные, рассыпчатые, — лежать так и ждать, когда шустрая синица иль осанистый снегирь, нарядные, разодетые, сядут на золоченую верхушку клена, и потом, не в силах устоять перед зазываньем приманки, с куста на куст, как по лестнице, спустятся на поляну к невидимому крылу тонкой сетки…

Быстрой струной натягивается от барыни-ягоды через всю поляну незримая веревка. В страшной бортовой качке несется Савел Семеныч к упавшей наземь сетке, падает на колени, нежно и легко, как может, прихлопывает ладонью мятущуюся, шумящую жертву, любовно, заботливо выпутывает ее из цепких ниток и бережно несет под куст, сажает в низкую, обтянутую тканью клетку…

И вот дома, в мрачных сводах придавленного подвала, прикрытый тенью решетки, оковавшей окна, перекачивается Савел Семеныч с боку на бок, бродит, заложив руки за узористые подтяжки, и говорит со своими пленницами.

Он не знает, как зовут всех этих пернатых ученые люди и в каком классе, семействе числятся щеглы, чижи и снегиря. У него есть свой язык и свои названья, и он думает, что птицы его понимают. А это главное. Потому что, если бы этого не стало, зачем было бы жить, ради чего молиться, ради чего ходить туда, наверх, по темным, тихим, длинным коридорам, крутым, тесным лестницам, в церковь.

Между тем Савел Семеныч ходил туда каждую субботу, и каждый праздник, и всякий раз, когда бывало богослуженье.

Он входил неслышно, раньше всех. Пробирался на клирос в самый угол и пел там тихим жестяным голоском. И уходил не раньше, чем сторож начинал греметь ключами, уходил так же неслышно, как входил, шел по коридорам, лестницам к себе под мрачные своды, в тень решеток, оковавших окна.

Савел Семеныч знал много молитв, но во все молитвы вкладывал всегда один и тот же смысл: благодарил Бога за то, что он не отнял у него любви к птицам. Если бы это случилось, все молитвы потеряли бы всякий смысл.

Савел Семеныч — палач.

Он занимается этим рукомеслом давно. И его знают все, кому надо знать палача: прокуроры, преступники, смотрители тюрем, палачи, полицейские и еще двое-трое людей, относящихся к справедливости безразлично.

Очень хорошо его знали на каторге, где он был сам и откуда пошла его слава. Оттуда он привез свое имя, имя палача, и печать страха и нелюбви, какую наложили на него его братья, когда он изменил им.

Это было, когда Савел Семеныч пробыл девятнадцать лет на каторге и казнил в первый раз, чтобы этой ценой получить свободу.

Он проходил через тюремный двор, и кто-то из каторжан, гулявших под призором солдата, бросил в него камнем. Камень попал в ухо, сзади, и отсек раковину. Из страха за свою жизнь солдат не выдал, кто бросил в Савел Семеныча камнем. И Савел Семеныч после того потерял всякие чувства к людям, перестал ненавидеть, сочувствовать, презирать и стал одиноким.

Тут, в тайге, в вечном страхе, что его убьют поселенцы или беглые, Савел Семеныч полюбил птиц и научился молиться.

На месте уха у Савел Семеныча остался темно-красный комочек, как наливная вишня, — печать нелюбви и страха, — но другое ухо было здорово, и он слушал им, как пели птицы.

Он слушал, как пели птицы, и улыбался ртом и, может быть, глазами, но этого никогда не было видно: его брови срослись в одну сплошную бровь, насевшую низко над глазами, и эта бровь не двигалась, так что улыбка была приметна только на губах.

Так он стоял и теперь, заглядывая в булавочные глазки франтоватого щегла. Бровь его осталась неподвижна, но улыбка упала в пропасть. Он повернул ухо к двери, потом качнулся на своих вогнутых ногах, вынул руки из-за подтяжек и пошел впустить гостя.

Маленький помощник смотрителя с усиками толщиной в спичку с напускной развязностью поздоровался и сказал:

— Поехать вам надо, Савел Семеныч…

Потом заглянул под бровь хозяина и, точно оправдываясь, добавил:

— Недалеко тут… пустяковое дело… Двести рублей…

Савел Семеныч переступил с ноги на ногу.

— Петь некому на крылоси…

— Ну что вы… Как-нибудь! То есть в церкви-то как-нибудь… Поедете?

Савел Семеныч молчал.

— Эх, — вздохнул помощник, — ваше дело-то какое: раз-два — и две катеринки. Наш брат за это полгода работает. А вы еще думаете!

Савел Семеныч молчал. Потом качнулся и шагнул к выходу. Помощник понял и облегченно и еще развязнее уже за дверью:

— Стало быть, завтра поутру, в канцелярии, дорожные и документы получите. До свиданья, Савел Семеныч. А вы все с птичками? Какая у вас натура нежная, хе-хе…

Савел Семеныч щелкнул задвижкой.

Чтобы не было душно, двери во всех комнатах надворного советника Тужилкина стоят настежь, но это не помогает. Потолки низкие, квартирка маленькая, и повсюду одинаково гадко преет кислятина, неизбежная там, где ночь напролет пьют и потеют за картами.

Обыграл всех войсковой старшина полицмейстер Аскалон Иваныч Тукмаков. Хозяин собирал «кружку» и теперь прикидывает в уме, сколько очистилось после девятки.

Доктор Сечников, страдающий астмой, ловит ртом воздух, как рыба на берегу, посвистывает каждую минуту носом, точно туда залетела муха и ее надо выдуть, и мрачно твердит, не глядя на полицмейстера:

— Ведь этак прет, этак прет человеку!

Полицмейстер сияет. Он всегда доволен. Доволен собой, приятелями, делами, тем, что счастлив в картах и много пьет, тем, что в его городе военное положение. Он чувствует себя счастливее счастливых, и у него не два, а три румянца: два на щеках и один на подбородке, все три размером в пятачок. От пятачка на подбородке в обе стороны развеваются гроздья жирной, как ковыль, бороды, и никто не умеет расправлять эту бороду так, как это делает старшина: одно движенье руки вправо и влево — и каждому ясно, что человек всем доволен.

Аскалон Иваныч берет рюмку водки и тянется с ней через стол к доктору:

— Ваше здоровье!

Но доктор страдает астмой и сегодня проигрался, и ему неприятно видеть счастливых людей.

— Не хочу.

— Большой проигрыш? — сочувствует Аскалон Иваныч.

— Посчитайте у себя в бумажнике.

— Везет, везет, — вздыхают со всех сторон.

— Везет, потому что у человека талисман.

— Ерунда, — говорит доктор.

— Нет, не ерунда-с.

— То есть вы хотите, чтобы я поверил, что счастье зависит от какой-то дряни, какую бабы зашивают в ладанки?

— А как вам угодно, хотите — верьте, хотите — нет.

— Предрассудки!

— И я вот думаю, предрассудки, — произносит Аскалон Иваныч, одним разглаживаньем бороды давая понять, что он доволен, — думаю-с, а талисман ношу.

— Вы серьезно?

— Совершенно-с.

— А ну… покажите.

— Извольте-с!

Аскалон Иваныч расстегнул мундир.

В широком кожаном бумажнике, глубоко-глубоко, где-то под кредитками, спрятан талисман. Небрежный жест, и он на столе: обрезок плотной, хорошо сплетенной, не очень толстой веревки.

— Извольте-с!

Доктор недоверчиво, двумя пальцами, повертел талисман перед собой.

— Что это?

— С повешенного? — быстро осведомился Тужилкин.

— Точно так-с.

— С самоубийцы? — переспросил доктор.

— Никак нет. С повешенного по приговору военного суда.

— Вам подарили?

— Нет, достал сам.

— То есть как?

— А очень просто.

Аскалон Иваныч лукаво сожмурился и повторил:

— Очень просто. А как — вы будете иметь случай лицезреть самолично.

— Не понимаю, — сказал доктор, глядя на Аскалона Иваныча и все еще покатывая веревочный обрезок между пальцев.

И вдруг, точно обжегшись, бросил веревку на стол и начал потирать пальцы так сильно, как после догоревшей в руке спички.

— Ба! — воскликнул полицмейстер, схватившись за голову. — Ба, видно, вы еще не знаете, что послезавтра ваша очередь?

Доктор весь осел, уменьшился, стал еле слышным:

— Какая очередь?

— Будет вам, батенька! На какое дело доктора у нас по очереди ходят?

— На казнь? — догадался чей-то остренький голосок.

— Пустяки, — снисходительно бросил Аскалон Иваныч. — Напрасно доктор так близко к сердцу принимает.

— Я не пойду, — выдавил из себя доктор.

— Будет вам! Хорошо было говорить «не пойду», бунт устраивать, когда азбуку только перебирать начали. А теперь все азы и веди, како и люди прошли, до слова докатились, вот и пожалуйте. Сечников ваша фамилия? Становитесь в затылок! Это долг, а не что-нибудь… Ну а вы рыпаться изволите. Так нельзя. А главное, повезло вам: палач — пальчики оближете.

— Кто такой? — полюбопытствовал Тужилкин.

— Всемирно известный, можно сказать.

— Да что вы, расскажите, Аскалон Иваныч!

— Недавно интервьюер у него был, от «Таймса».

— Что вы говорите!

— Так тот с него полсотни потребовал, чтобы только показаться. Замечательный человек, понимаете ли…

— Неужели это так трудно?..

— То есть вы понимаете, конечно, что повесить — дело простое, если бы, скажем, чучело какое вешали. А то у каждого смертника — своя манера. Тут индивидуальное. Никогда не знаешь, что может произойти. Один идет на виселицу так, другой этак. Хороший палач никогда не растеряется, ему хоть что. Ну а дрянь разная, черт знает! Вот, например, недавно… Впрочем, доктору, кажется, неприятно?..

— Просим, просим!

Аскалон Иваныч расправил бороду.

— Черт знает, говорю я! Черт знает, что у нас за народ: разбойникам, грабителям конца краю нет, а порядочного палача днем с огнем не сыщешь. Вот и последний раз такая же история… Уломали одного деревенского малого, лет двадцати. Сам смертник: за убийство приговорили. Здоровый детина. Уломали, пошел. Ну какой из него, к черту, палач! Как из валеного сапога — певчий. Стоит, дурак, дрожит, словно его самого вешать будут. Наконец вцепился в смертника, повис. Сорвалась вся музыка! Надо бы вставать, поправлять, а он лежит. Смертник стонет, шевелится, а палач возле него, как камень, не шелохнется, руками обхватил его и словно примерз. Обморок, видите ли! Смотритель тюрьмы здесь был, так тот совсем растерялся: достал откуда-то пузырек с нашатырем, тычет этому парню в нос, в чувство, значит, палача приводит. Тут уж я не вытерпел. Что, думаю, за черт! Подошел к этому малому деревенскому, р-раз ему сапогом в ухо, два, три! Тварь, думаю, этакая, как людей резать, так ты тут, а дело делать, так у тебя обмороки! Очухался, встал. Тут я ему еще р-раз! Ничего. Полез, поправил, наладил. Только вижу, дрожит весь, как лозник. Думаю, опять что случится! Ведь не откладывать же на другой раз, надо и смертника пожалеть: два раза вешали без толку. Надо, думаю, кончать. Подошел, двинул по уху парня, полетел тот, как мячик, а я — а-ач, подпрыгнул, уцепился, повисел немного, потом бросил. Он у меня, покойничек-то, и не дрогнул…

— Сами? — вдруг взвизгнул доктор.

Аскалон Иваныч от неожиданности даже вкрикнул:

— Ну да, сам! А потом меня же благодарили. Господи Боже мой, какие все нервные пошли, прямо ужас!

— Ну а этот, как его?.. — начал кто-то из гостей.

— Савел Семеныч? Ну, это совсем другое. У этого никаких неожиданностей, как по команде: ать, два, а-ач, шейный позвонок — хрусть, и кончено дело. Чистая работа… Я говорю, что доктор напрасно волнуется…

Доктор встал и хрустнул пальцами.

— Пора.

Распрощались.

Когда он ушел, Тужилкин спросил полицмейстера:

— А если он не придет?

— Сечников-то? Придет! Одни только нервы. Охота ему с насиженным гнездом расставаться, практику терять. Ведь если не придет — сошлют еще куда Макар телят не гонял…

Стали собираться.

В передней надворный советник чмокал слюнявым и пьяным ртом и упрашивал полицмейстера, мешая ему одеваться:

— Ну Аскалон Иваныч, ну дорогой, ну что вам стоит? И никто меня не заметит. Допускают же всяких писателей там и прочее. Вот и я… Пожалуйста, прошу вас, возьмите!

Аскалон Иваныч долго отмахивался, потом спросил:

— А вы какого ведомства?

— Финансов, Министерства финансов, акцизного управления…

— Ну ладно, — сказал войсковой старшина, — посмотрю.

Кучей вышли на свежий воздух. Следом за гостями из открытой двери выползли на улицу гадкая кислятина, перегар и окурочная вонь. Но все это без всякого усилия тотчас уничтожил жирный, молодой аромат земли.

На небе потягивается белый волк. Вот он выпятил передние лапы так сильно, что они оторвались и поплыли одни. Из волчьего туловища вышел корабль. Он взметнул своим носом против высокой волны из волчьих лап, пересек ее и вдруг расползся на куски тонких кружев. Понемногу густая синь проглотила кружева.

Все это видно через решетку одиночки, но те двое, что сидят в одиночке, не смотрят на небо. Они сидят плечом к плечу, оба серые от повисшей по углам холодной мути, оба тихие, как стены. На полу, возле двери, лежит квадрат света, который недавно, когда набежало облако, там, за решеткой, потемнел, а теперь опять вспыхнул.

Отставного урядника гвардейского Атаманского полка казака Грейню завтра будут судить военным судом. Грейня убил двух баб и мальчонку, убил на проселке, а сам ушел в лес. Там его схватили.

Грейня — высокий, худой. Кожа на нем вся растянута, и кости того и гляди прорвут ее и вылезут наружу. У него торчат скулы, выступает челюсть, и даже сквозь халат видно, что весь он из костяных узлов.

Рядом с ним его защитник — мясная туша. Пухлый, волосатый, он весь обложен складками просторной одежды.

Но оба они, один сухопарый и длинный, другой пухлый, похожи друг на друга в холодной мути камеры.

Из-под матраца выглядывает уголок Евангелия. Черный переплет захватан пальцами, грязен и стар.

— Читаете? — спрашивает тихо защитник.

— Нет, — говорит Грейня.

Смотрит на книгу ленивым взором и скучно добавляет:

— Чего читать… Так, смотрю…

Тогда защитник волнуется, складки его широкого пиджака начинают шевелиться, и безнадежные тают в холодной мути слова:

— Поймите вы, Грейня, поймите, что лучше не может быть, если будете отпираться. Не может быть лучше и если по-старому молчать будете. Подумайте, говорю я вам. Улики подавляющие. Захватили вас тут же, не успели вы и двух верст отойти. И руки у вас в крови, и рубаха. И кошелек весь выпачкан. Чего же еще, каких улик? Нарочно ничего ясней не придумаешь. Кошелек, который у вас отобрали, признали родственники женщины этой… Что же прикажете говорить мне на суде, о какой защите разговор может быть?..

Квадрат на полу как будто потемнел, но скоро опять загорелся.

Грейня скучно молчит,

— Как прикажете мне защиту строить? Ведь я рта не могу открыть. А сознайся вы — тогда раскаяние налицо, тогда — другое. Подумайте, Грейня, насколько же вина человека легче, когда человек понимает, что он виновен, когда человек раскаялся…

Защитник делает паузу и строгим торжественным голосом чеканит:

— Последний раз говорю вам, Грейня!..

Тогда казак встает. Полы халата тяжело падают с его колен, и поочередно вылепляются под ними длинные, костлявые ноги. Грейня ходит по камере взад и вперед, отмеривая семь шагов, поворачиваясь в одном конце камеры на правую, в другом — на левую руку. Когда он идет к двери, светлый квадрат прыгает с полу ему на затылок и ползет вниз по спине, ногам на пол. Когда Грейня поворачивается, светлый квадрат взбирается по животу, груди, на лицо и как будто на мгновенье скулы, лоб и челюсть Грейни оживают от работы какой-то мысли.

Наконец он садится, и взгляд его застывает на кресте, украшающем грязный переплет Евангелия.

— Все равно, — говорит он скучным тоном.

Тогда встает с койки защитник и почти так же, как Грейня, начинает ходить взад и вперед, только делая шире шаги — таких шагов шесть — и громко вздыхая на каждом повороте. И так же светлый квадрат бегает по нему от головы до ног и вверх, и все так же, как прежде, не отводит глаз от переплета с крестом и молчит Грейня.

— Ну хорошо. Ответьте мне только на такой вопрос, — говорит защитник. — Скажите, почему вы смотрите все время на это, — он показывает пальцем на уголок грязного переплета, — потому что удобнее сюда смотреть?

По-старому лениво звучит и тает в холодной мути полуответ-полувопрос:

— Не все равно, куда смотреть?..

— Тогда прощайте, Грейня.

Он идет к двери, но в этот миг торопливые нагоняют его слова:

— А что, на могиле на моёй крест поставят?

Защитник останавливается, хочет обернуться, но неожиданно для себя сразу пожимает плечами и машет рукой.

По длинному коридору, мимо одинаковых узких дверей справа и слева, потом по темным ступеням вниз и снова по коридору с такими же дверями он быстро, чем дальше, тем быстрее, идет к выходу из тюрьмы.

В просторной комнате, похожей на все казенные залы вместе, в комнате, которую нужно пройти, чтобы выйти во двор, прямо навстречу защитнику покачивается низкорослый мужик на кривых ногах. Сбоку от него и немного забегая вперед, худощавый надзиратель готовным движением руки приглашает кривоногого вперед и шепелявит торопливо:

— Сюда, сюда пожалуйте…

И кривоногий мужик в смятом картузе над большой неподвижной бровью, с узелком в длинной руке раскачивается из стороны в сторону, несет свое круглое туловище опасливо и аккуратно.

И после встречи этой еще быстрее идет, почти бежит защитник, через двор, в ворота. Вскакивает в пролетку извозчика, тычет рукой в его спину и почти кричит:

— Скорей, скорей!

Надворный советник Тужилкин надел все черное. В черном есть что-то жестокое и очень определенное, не допускающее каких-нибудь двусмысленных толкований. Нельзя про человека в черном как-нибудь неуважительно подумать, или сказать, или посмеяться. Так думал Тужилкин, облачаясь в штатское пальто и разыскивая по комодам старые черные перчатки. Особенно удовлетворила его шляпа, которую он взял у шурина: широкие мягкие поля, помятое донышко. Похоже на что-то испанское, а в испанцах сохранилось что-то инквизиторское, как раз то, что представлялось необходимым Тужилкину.

Он переступает с ноги на ногу, точно катафальщик, и зачем-то играет челюстными мускулами, может быть, от страха, может быть, для того, чтобы придать своему лицу нечто инквизиторское. Но лицо у него мясистое, особенно губы, а нос русский — картошкой, — и инквизитор у Тужилкина не получается.

— А что, если Сечников не придет? — спрашивает он у полицмейстера.

Аскалон Иваныч косится в сторону, где развалился кандидат на судебную должность, и успокаивает:

— Придет!

Кандидат на судебную должность оделся тоже особенно: в чужую шубу с котиковым воротником шалью — и стал шире, солиднее. Но у него еще студенческая привычка — докуривать папиросу до ваты, и полицмейстер это заметил и распустил по усам и подбородку улыбочку, гадая, у кого кандидат на судебную должность мог занять шубу.

А вот он, полицмейстер Тукмаков, оделся, как всегда, в форменное пальто и форменный картуз, и из кармана пальто, слева, торчит обычный эфес шашки. Румянцы Аскалона Иваныча — все три — ничуть не ярче и ничуть не бледнее, чем всегда, и едва ли войсковой старшина чем-нибудь недоволен, потому что он шутит, косясь в сторону кандидата на судебную должность:

— Сегодня в городе слух, что товарища прокурора переводят. Интересно, кого на его место назначат, как вы думаете?..

Кандидат поправляет на себе воротник шалью и поводит одним плечом, только одним:

— Масса слухов…

Всем троим становится скучно. Они собрались в участке и дожидаются доктора. Товарищ прокурора выразил желание прибыть отдельно.

Дежурный околоточный пялит глаза на начальство. Он уж давно получил от полицмейстера разрешение сесть и давно сел, но и сидит он точно стоя: сапоги — пятка к пятке, сам весь прямой, и кисти рук прижаты к ногам лодочками, по швам, как в строю.

Под самым потолком висит лампа с нечищеным стеклом. В ней догорает керосин, свет рыжеет и меркнет, но дежурный околоточный не замечает этого, потому что от неотрывного гляденья на полицмейстера из его глаз давно уж текут слезы.

За дверью что-то угрожающе шумит, она распахивается, входит доктор в клеенчатом дождевом плаще и с зонтиком.

— Наконец-то, — говорит Тужилкин, играя челюстями и снисходительно улыбаясь.

— Вы уже? — удивленно вопрошает доктор.

Он старается отдышаться, придерживает себя одной рукой за бок, повыше сердца, другой прокладывает путь сквозь клеенчатый плащ, пальто, пиджак к жилетному карману и тянет оттуда за цепочку скользкие золотые часы.

— Разве дождь? — хочет подшутить кандидат, но затягивается ватой и кашляет.

— Нет, у меня палки нет, так я зонтик взял. Астма у меня, знаете ли…

— А плащ тоже от астмы? — расправляет бороду Аскалон Иваныч.

У доктора на пальце повисли и закачались часы, он забыл, что хотел посмотреть, сколько времени, и, точно оправдываясь, добродушно говорит:

— Весной очень часто по утрам идет дождь или, знаете ли, слякоть этакая…

— Ну, поехали, — поднялся Аскалон Иваныч.

— Как, разве все тут?

— Только вас и поджидали.

— Меня? Ну, так поедем, поедем…

Плащ у доктора шуршит, калоши мызгают по каменному полу, через руку висит зонтик, и на пальце качаются забытые золотые часы.

— Поедем, поедем, — торопится доктор.

Стали выходить в таком порядке: Аскалон Иваныч, за ним Тужилкин, потом кандидат на судебную должность, позади доктор.

Но доктор вдруг засуетился, отстал, повернулся лицом к меркнущей лампочке и начал отцеплять от жилетки свои часы.

— Ступайте, ступайте, — крикнул он через плечо, — я догоню вас, догоню!

Потом почти силой отодрал от себя цепочку, бросился к околоточному и сунул ему в руку свои золотые часы:

— Спрячьте, спрячьте покамест!.. — Это совсем тихо и с видом человека, говорящего тайну.

Потом опять громко:

— Иду, иду!

И зашуршал плащом, нагоняя ушедших.

Аскалон Иваныч, не очень стараясь, чтоб его не было слышно, сказал:

— Трусит-то как, а?

И надворный советник Тужилкин, надвигая на глаза черную шляпу, снисходительно ухмыльнулся вслух, потому что было темно и полицмейстер мог не заметить его презренья:

— Хе-хе!..

Уселись в дроги по двое с каждой стороны, Аскалон Иваныч спиной к доктору, Тужилкин — к кандидату. Их разделяла чем-то шершавым обитая перегородка, попискивавшая на каждой выбоине немножко громче комариного. На высоких козлах искал равновесия кучер-казак.

Скоро попали в глубокую лужу, и кучер сказал:

— Пострели-тя заразой!

И доктор удивился вслух, хотя жил в городе лет двадцать:

— Какие у нас, однако, дороги…

— Как же так, — обратился к соседу Тужилкин, — суд состоялся вчера утром, а вы еще третьего дня говорили, что Савела в город доставили…

— Что ж, и хорошо сделали, — одобрил Аскалон Иваныч, — предусмотрительно. Дел, что ли, мало у военно-окружного суда? Не одного, так другого приговорят. А зевать тут некогда: Савелов у нас не бог весть сколько, не успеешь оглянуться, как его другой город вытребует.

— Вроде как на гастроли! — почтительно заметил Тужилкин.

— Куда там на гастроли, прямо нарасхват. Редкий человек…

Дроги выкатились на пустырь, и откуда-то с горы, черной стеной вставшей за городом, сползла вниз первая молочная волна рассвета. Справа, тоже черной стеной, встала тюрьма, к которой правил кучер.

— К вам вовремя приходят столичные газеты? — вдруг обернулся доктор к Аскалону Иванычу.

— Не читаю.

И тут же лошади оступились в болото, и тяжелые брызги обдали их животы и морды, и дроги ухнули следом за лошадьми в яму.

— Оп-ля! — подпрыгнул полицмейстер, а кучер поправился на козлах и произнес:

— Язви-тя…

Лошади фыркнули.

Очень далеко залаяла собачонка, перестала, видно, прислушиваясь, как тает ее голос в ночи, и снова залаяла тоном пониже. Тюрьма вышла из мрака или, может быть, мрак стал приоткрывать свои бесчисленные одеяла. У ворот чернелось что-то широкое, большое.

— Сейчас, — сказал Тужилкин.

— А почему это, — спросил доктор у кандидата на судебную должность, — почему военные власти судят, а гражданским приходится все это расхлебывать?

Кандидат любил во всем ясную формулировку:

— То есть что расхлебывать?

Но доктор ничего не ответил.

Полицмейстер расправил свою бороду очень резко и заметил, ни к кому не обращаясь:

— Ничего меня так не раздражает, как трусость.

Надворный советник надвинул на глаза шляпу.

В это время дроги въехали в кольцо казачьего конвоя подле тюремных ворот.

На извозчичьей пролетке, съежившись, сидел товарищ прокурора. Он покачал головой и сказал, когда дроги поравнялись с ним:

— Что же так долго, господа?

Какая-то юркая тень скользнула к воротам. Они распахнулись.

Очень высокий тенор скомандовал:

— А-а-у-ау!

Лошади зацокали подковами в грязи, у каждой из них сбоку шелохнулись бесформенные фигуры, потом эти фигуры неслышно поднялись, выросли, стали всадниками, и опять непонятное крикнул тенор:

— О-о-ы!

Переваливаясь на рессорах, выехала из ворот толстая тяжелая карета, и неизвестно кто спросил громко:

— Можно?

Товарищ прокурора взглянул на кандидата:

— Ничего не забыли?

Тогда доктор начал торопливо похлопывать по карманам, как всегда дома, в передней, перед уходом в больницу, и сказал вслух:

— Кажется, все…

Двинулись так: впереди карета, за ней дроги, потом пролетка с товарищем прокурора. Все это обхватило растянувшееся кольцо казачьего конвоя.

Земля, кусты, деревья — весь лес — окунулись в жидкое голубоватое молоко. Бывают такие камни — бледно-голубые; вот если погасить эти камни, вынуть из них свет, то они станут такими, как краска раннего утра в лесу.

Довольно глубоко в осиновой чаще сереет круглая плешинка поляны. Лес прилег на возвышенности. Тут еще не везде стаял снег, и его заплатки белеют у корней низкорослых осин.

Посреди поляны — виселица. Она из неструганой суковатой березы и похожа на глаголь с очень длинной ножкой; к ножке глаголя приставлена короткая подпорка, как к телеграфному столбу в поле.

Прислонившись к этой подпорке, стоит Савел Семеныч. Он уж давно все приготовил и теперь думал, что нехорошо закуривать натощак, раньше времени, как это сделали мужики там, на краю поляны, выкопав яму и присев на кучу мерзлой свежей земли.

Когда с другого краю раздался шум, Савел Семеныч потихоньку закачался ему навстречу. Конвой не размыкал своего кольца и здесь, в чаще деревьев, но те, кого окружал он, уже не ехали, а шли пешком, увязая в грязи, то расходясь, то скучиваясь, медленно, неохотно.

Грейня выступал между двух казаков с шашками наголо. Впереди них торопился помощник смотрителя, а сзади, в беспорядке и без нужды меняя места, двигались власти.

В начале поляны Грейня встретился с Савел Семенычем. Они коротко посмотрели друг на друга, подались вперед, будто поклонившись, но тотчас же отвели свои взоры: Грейня — на виселицу, Савел Семеныч — на кого-то из начальства, оба медлительные и деловые.

Казаки построились в каре.

Товарищ прокурора поежился от холода и произнес, косо взглянув на кандидата:

— Пожалуйста.

Кандидат на судебную должность посмотрел на свою папиросу: до мундштука оставалось еще много, но он все-таки бросил папироску, тщательно втоптал ее в землю, отпер портфель, вынул из него папку, раскрыл ее.

Стало так светло, что всем были видны мелкие женственные черты лица сотника, трусившего перед казаками на коротеньком иноходце. Это тот, который непонятно командовал очень высоким тенором.

Стало светло, но кандидат на судебную должность делал вид, что ему очень трудно разбирать написанное на большом листе бумаги, и голос у кандидата не звенел, как у сотника, а дребезжал, точно развинтившийся бортик в телеге.

Но то, что ему почему-то казалось самым важным, он произносил ясно, стараясь направить звук своего голоса прямо на Грейню, и тогда было слышно:

— …на основании статей 1451-й и 1642-й уложения о наказаниях…

И немного погодя:

— …статьи 279-й 22-й книги военно-судебных установлений…

И было похоже, что кандидат готовится к выпускному экзамену.

Все были неподвижны, как лес: и казаки, и начальство, и Савел Семеныч, и лошади. Но неподвижнее всех был Грейня, как будто все, что происходило, меньше всего касалось его.

Когда кончилось чтение приговора, Савел Семеныч толкнул легонько Грейню, и тот повернулся лицом к виселице и сделал два шага к ней. Но сделав два шага, остановился. Тогда Савел Семеныч опять и немного сильней подтолкнул его вперед. Но Грейня спокойно повел костистой, длинной рукой, и Савел Семеныч откачнулся в сторону.

И тут Грейня снова повернулся лицом к властям и очень медленный сделал поясной поклон. И голосом, не похожим ни на один из тех, что раздались в лесу этим утром, глухим, земляным голосом проговорил:

— Простите, православные!..

Потом неторопливый сделал поворот и, поклонившись в пояс казакам, молвил:

— Простите, станишники!..

И такими же нутряными, точно из земли идущими голосами ответили Грейне казаки со своих седел:

— Бог простит!..

И только кровь прилила к молодому лицу сотника: не хватило голосу крикнуть нужную команду.

Когда же лес проглотил земляной гул казачьих голосов, Грейня ровными, прямыми шагами подошел к виселице и смирно посмотрел на Савел Семеныча.

Он был выше Савел Семеныча на целую голову, но у Савел Семеныча шире плечи, круглей и круче грудь и жилистые руки проворней.

Этими руками живо расстегнул Савел Семеныч рубаху на морщинистой короткой шее Грейни, загнул воротник внутрь, привычно пощупав, нет ли на груди креста. Потом выдернул из-за своего пояса коротенькую веревку — остаток той, что не шевелясь спускалась с глаголя, — быстро заломил Грейне руки за спину, перехватил их веревкой, затянул цыганским узлом. Вытащил потом из-за пояса — с другого боку — мешочек, ровно сложенный вчетверо, встряхнул им, потом насучил его на руки, словно наволочку, перед тем как надеть на подушку, и так же, как наволочку, вывернул мешочек на голову Грейне.

Взял Грейню за руку, повыше локтя, подвел к скамейке и вместе с ним взошел на первую, потом на вторую ступеньку, потом на самою скамью.

Грейня заносил ноги осторожно, как по незнакомой лестнице ночью, а когда поднялся, задел головой петлю, и она качнулась, точно от ветра.

Савел Семеныч поймал веревку, накинул петлю на голову Грейни, затянул ее так, что узел пришелся на затылке, а из-под чехла выдвинулись бугорки подбородка и носа, ощупал одним быстрым прикосновеньем всю шею и соскользнул наземь.

Грейня стоял на скамье один, высокий, угловатый, недвижный.

Тогда Савел Семеныч поднял бровь, осмотрел свое орудие сверху донизу, занес кривую в широкой штанине ногу назад и с размаху ударил ею по основанью скамейки. И тут же, еще на лету, обхватил Грейню в коленях, прижался к ним грудью и головой, поджал под себя свои ноги и повис так, тихо раскачиваясь.

Лес уже проснулся, но, точно недовольный, притворялся, что все еще спит. Молочно-голубая краска смешалась с чем-то огненным, потеплела, заулыбалась. Деревья отделились друг от друга.

Савел Семеныч, обняв в коленях Грейню, висел.

Доктор, лицом к лесу, копал своим зонтиком ямки в земле, сосредоточенно, деловито, усердно. С лица его падали крупинки пота, он смахивал их рукавом, опять и опять ковырял зонтом землю.

Аскалон Иваныч только теперь заметил это и пожаловался Тужилкину:

— Как меня раздражает доктор!

Но тут же увидел, что говорил не с тем Тужилкиным, с которым ехал в дрогах.

У надворного советника широкополая шляпа сползла на затылок, рот открылся, и челюсти не играли мускулами, а тряслись мелкой дрожью.

Аскалон Иваныч осмотрелся. Отойдя в сторонку, кандидат на судебную должность мелко и часто, словно старуха в позевоту, крестился.

Товарищ прокурора делал вид, что чистит ножичком ногти. И никто ни на кого не смотрел, точно все были голые.

Савел Семеныч отпустил руки, постоял, чего-то поджидая, на одном месте, потом поднял скамью, поставил ее к вытянувшимся прямым носкам Грейни, приладил ступеньки с той стороны, где было начальство.

А когда пришло время, помощник смотрителя взял доктора под руку и ввел его по ступеням на скамейку.

Там пришлось помощнику поднять докторскую руку к скрюченной кисти Грейни, наложить большой палец докторской руки на то место, где мог биться у Грейни пульс, и придержать этот палец некоторое время: очень ослаб доктор, ручьи пота бежали по его лицу, и точно мал был у доктора рот, чтобы поймать столько воздуху, сколько было нужно. Его почти сняли со скамейки, но, лишь только он почувствовал под собой землю, он пошел прочь твердо и уверенно, только не туда, где ждали лошади.

И тогда совершилось самое быстрое.

Аскалон Иваныч ухарски вбежал на помост, выхватил из ножен шашку, сверкнул ею над своей головой и перерубил веревку, на которой висел Грейня.

Грейня ухнул на землю.

Тогда Аскалон Иваныч еще раз сверкнул шашкой, отсек коротенький кусочек веревки от конца, повисшего на глаголи, спрыгнул со скамьи, разыскал на земле обрезок и, на ходу вкладывая оружие в ножны, побежал за доктором, крича:

— На счастье, захватите на счастье, доктор!

Но доктор не оборачивался.

Была его фигура средь всех, что встретили это утро в лесу, самой непонятной, и спрятал ее лес раньше всех в своей чаще.

Савел Семеныч торопился и пошел впереди всех. Он переваливался с боку на бок, аккуратно и опасливо неся свое туловище на вогнутых ногах, глядя в землю, сунув руки в карманы, потому что носил подтяжки поверх рубахи только дома.

Аскалон Иваныч, кандидат на судебную должность, товарищ прокурора, надворный советник Тужилкин и помощник смотрителя тюрьмы шли каждый по-своему и каждый по-своему глядел на Савел Семеныча.

Но он вдруг остановился.

Остановился неожиданно, без всякой причины, на самом краю поляны, перед тем как войти в деревья. И все пятеро шедших следом за Савел Семенычем как один остановились тоже, словно он задал им всем загадку. И не все сразу увидели, что Савел Семеныч к чему-то прислушивался единственным своим здоровым ухом.

А когда увидели это, прислушались тоже и поняли: где-то позади радостно налаживала свою утреннюю песню синица…

Петербург, 9 июня 1921 г.

Печатается впервые.

Печатается по рукописи с авторской правкой (ПрГ 2-12-1) из Архива А. М. Горького при ИМЛИ им. А.М. Горького РАН.

Отрывки печатались: Федин К. Горький среди нас. Картины литературной жизни. М.: Молодая гвардия, 1967. С. 91–92 и Горький М. Полное собрание сочинений. Письма в двадцати четырех томах. T. XIII. Письма июнь 1919–1921. М.: Наука, 2007. С. 517. Существует и сокращенный рукописный вариант предисловия (ПрГ 2-22-1).