В исследовательской литературе и в идеологическом дискурсе понятие «советская мифология» используется в двух разных значениях. В первом случае это мифология, искусственно конструируемая более или менее узкими кругами общества, как правило, властными или обслуживающими власть (т. е. «мифология сверху»). Однако группы, не согласные с существующим порядком вещей и находящиеся в оппозиции к правящему режиму, тоже могут конструировать собственные (и навязываемые обществу) мифы, хотя концепции критические могут чаще опираться на реальные факты (и в этом смысле менее «мифологичны»), чем концепции охранительные.

Во втором случае речь идет о мифологии, самопроизвольно складывающейся на основе матриц общественного сознания (иногда имеющих весьма архаический характер), исторических воспоминаний (отобранных и структурированных сообразно данным матрицам), в меньшей степени – представлений о будущем (обычно эсхатологических), а также коллективных практик, предпочтений, ценностей и фобий. Коллективное сознание всегда включает весьма значительный мифологический компонент, оно находит свое выражение в массовых традициях, начиная с архаического фольклора и заканчивая текстами Интернета («интернет-лора»).

Так, во второй половине 1920-х годов существовали разные формы мифологизации фигуры Ленина. Большое количество литературы написано об официально санкционированном «культе Ленина» (Tumarkin 1983; Velikanova 1996; Ennker 1997; Тумаркин 1997; Панченко 2005; Богданов 2010), в том числе и об использовании государственной пропагандой фольклорных матриц (Панченко 2005), однако засвидетельствованы и другие представления, согласно которым Ленина подменили восковой куклой, пытались убить, а он бежал и до поры до времени скрывается и т. д. Рабочие одной из ленинградских фабрик, взволнованные подобными слухами, в феврале 1924 года потребовали от правительства показать им «живого Ленина», скрываемого от народа, поскольку он хотел облегчить жизнь простым людям (Неизвестная Россия IV). Соответственно, истоки этой мифологии связаны не с официальным «культом Ленина», а с традиционными утопическими представлениями о спасшемся царе-избавителе (Чистов 2003; Панченко 2005: 339–340; Архипова 2010). Носители обеих «мифологий» могли воскликнуть «Ленин жив!», но при этом содержание данного высказывания отсылало бы к совершенно разным и даже противоположным традициям. Несомненно, что эти две мифологии не представляли собой параллельных прямых, наоборот, они пересекались и влияли друг на друга[21].

Таким образом, следует различать мифологию «искусственную» и мифологию «спонтанную». В отличие от спонтанной мифологии, производимой обществом для собственного потребления, мифология искусственная создается «на сбыт» с определенными идеологическими и практическими целями. Это, как правило, именно политическая мифология, включающая в себя механизмы манипулирования общественным сознанием. В силу этого, однако, она вынуждена опираться на семантические структуры «спонтанной» мифологии – в противном случае ее «сообщения» попросту не будут услышаны и поняты. Отсюда, впрочем, не следует, что проповедники, политтехнологи или журналисты только артикулируют уже существующие настроения. Они несомненно несут ответственность за их интенсификацию и оправдание, что, скажем, в полной мере проявилось в истории антисемитизма (бытовая ксенофобия, несомненно, является почвой для соответствующих концепций, оправдывающих ее, но, в свою очередь, эти концепции переводят бытовую ксенофобию на другой уровень – со всеми чудовищными последствиями, продемонстрированными XX веком).

Исследований, посвященных «советской мифологии» в первом значении, – огромное количество (обширную, хотя не исчерпывающую библиографию см.: Богданов 2009: 252–351), и часто советская культура исследуется как некий дискурс, адресантом которого является «народ» (из последних работ на эту тему см.: Скрадоль 2011; Богданов 2009; Рольф 2009). Сторонники такого подхода рассматривают советскую культуру как «конвенционально целое» (Богданов 2009: 12). Однако наша задача – иная. Мы занимаемся «неподцензурными», часто протестными по своему содержанию формами, которые возникали в 1920–1930-е годы на стыке традиционного «языка» и советского «новояза», вступая в сложные взаимодействия с официальной идеологией, чье отношение к ним, в свою очередь, менялось на протяжении первых послереволюционных десятилетий.

Об этом, собственно, и статья.

Пристальное внимание правящих режимов к «фольклору» и «народной культуре» – вещь не столь уж частая. В европейской истории Нового времени подобные ситуации, как правило, могут быть соотнесены с социально-политическими проектами коллективного дисциплинирования и мобилизации. Ближайшей параллелью здесь можно считать церковную борьбу с «ересями» и «суевериями» в разные эпохи (например: Ginzburg 1989: 156–164; Живов 2009: 327–361). Однако светские администраторы проявляют интерес к «народной словесности» значительно реже; поэтому рассматриваемый ниже диалог «власти» и «фольклора» в Советском Союзе следует считать довольно примечательным.

Речь в статье пойдет о первых послереволюционных десятилетиях XX века, когда вновь созданное государство и «народ»[22] оказались в ситуации своеобразного прямого взаимодействия, без посредства сложных иерархических механизмов прежней социальной и культурной системы. «Народ» использовал для этого взаимодействия язык традиционной культуры (по определению спонтанный и нерегулируемый, но в 1930-е годы осваивающий современные реалии и элементы советского «новояза»), а властные политико-идеологические инстанции экспериментировали, пытаясь создать свои собственные инструменты как для рецепции этого языка, так и для воздействия на него – селекции, подмены и подавления.

В отечественной истории это был самый масштабный эксперимент по установлению подобного диалога, хотя некоторые его формы можно обнаружить еще в конце XVII–XVIII веке, когда государство проявляло повышенное внимание к «голосу народа» в ходе борьбы с песнями, затрагивающими высочайших особ (Анисимов 1999: 84–85; Пыпин 1900: 554–555), с «непристойными речами» (слухами, анекдотами, легендами) (Побережников 2006: 26), «суевериями», т. е. с традиционными религиозными практиками, неподконтрольными церкви и государству (Живов 2009: 343, 355–356). К середине XIX века это внимание ослабевает, отменяется ряд запретительных указов, но получает развитие научная фольклористика, предпринимающая интеллектуальное освоение этого материала.

Когда мы говорим «устные традиции» (или «фольклорные традиции») применительно к русскому материалу XX века, мы сталкиваемся с двумя значениями этого термина. С консервативной точки зрения, фольклор – так называемое народное творчество, продуцируемое социальными слоями общества, не владеющими кодом «высокой» литературы и культуры, т. е. прежде всего крестьянские тексты и традиции. После революции такой романтический взгляд на устное творчество как на выражение «духа народа» был пересмотрен в духе марксистского учения о классовой борьбе и фольклоре как отражении этой борьбы.

Социальные катастрофы начала XX века, миграции с периферии в центр и обратно, а также отмена черты оседлости – все это привело к стихийному «перемещению масс», которое ускорило обмен информации между теми социальными слоями, которые в дореволюционной жизни были значительно отделены друг от друга, и, соответственно, создало условия для быстрой интерференции фольклорных текстов, принадлежащих изначально замкнутым внутри себя социальным группам. Крестьяне, например, чье осмысление действительности, как правило, не выходило за пределы кругозора своей деревни, обрели небывалую дотоле возможность соотносить происходящее вокруг с событиями государственного масштаба и действиями власти; соответственно, вполне традиционные фольклорные тексты стали получать не имевшуюся ранее референцию к актуальной политической истории.

На волне интереса к жизни малообразованных слоев общества («угнетенных классов», пролетариата) в 1910–1920-е годы в России и в эмигрантских кругах «открывают» так называемый новый фольклор[23], представляющий собой иную формацию устной традиции – и содержательно, и структурно (Архипова, Неклюдов 2007: 2–3) – и занимающий равноправное положение рядом с архаическими, сельскими, патриархальными традициями (Неклюдов 2003: 5–24).

В этот короткий период (до конца 1920-х годов) устные городские тексты начинают пониматься как идущие «снизу» спонтанные нарративы, они даже обозначаются как язык улицы: «уличный язык», «уличный фольклор», «творчество улицы», «творчество городской улицы» (Стратен 1927: 163, 160, 147). Такое понимание фольклора включало в себя все то, что ранее никак не попадало в сферу внимания этнологии и фольклористики: городские слухи и легенды, обывательские рассказы, песни, рифмованные выкрики разносчиков и торговцев, анекдоты, частушки, идиомы «новояза» (Jacobson 1921; Винокур 1923: 117–139; Карцевский 1923; Селищев 1928) – в общем все то, что выражало представления о современном мире с точки зрения определенных социальных групп, прежде всего различных городских субкультур.

В 1922 году Д. К. Зеленин на Литературной секции Харьковского ученого общества делает доклад «Современная русская частушка» и дает теоретическое обоснование отличий между старым и новым песенным фольклором (Zelenin 1925: 343–370; Зеленин 1999: 459–482). В 1924 году Г. С. Виноградов пишет статью «Этнография и современность», где утверждает, что послереволюционное время – это никак не «порча старины», а самый благоприятный момент для исследователя, потому что именно теперь можно непосредственно наблюдать живые, актуальные переломные процессы в области языка и фольклора (Виноградов 1923: 18). Н. Е. Ончуков в заметке об уральском фольклоре, отчитавшись о количестве записанных сказок, упоминает тетрадки с тюремным фольклором, частушками и лирикой: «Если бы нашелся исследователь, детская тюрьма в Верхнотурье могла бы дать очень богатую жатву: ссыльные дети стекаются сюда буквально со всех концов Республики <…> Кроме того, в Реформатории бытует, конечно, и свой особый тюремный фольклор. Вот для примера одна чисто тюремная загадка из Реформатория: «Она его любит и… терзает, / Он ее ненавидит, но ищет» (Вошь)» (Ончуков 1928: 33).

Призывы Д. К. Зеленина, Г. С. Виноградова и других ученых были услышаны – и в теоретическом, и в практическом плане. За период с 1920 по 1928 годы в России и в эмиграции было опубликовано значительное количество работ, посвященных, например, фольклору красноармейцев и белогвардейцев (Недзельский 1924), нэпманов и работниц фабрик, изучен песенный репертуар уличных певцов (Астахова 1932), собраны коллекции альбомов рабочих и даже тюремный детский фольклор. Опубликован десяток работ о частушке-песне (Семеновский 1921; Большаков 1925 и пр.), в 1922 году лингвист Владимир Шкловский публикует заметку «Народ смеется: юмор современной речи» (Шкловский Вл. 1922), а его более известный брат Виктор – статью «О теории комического» (анализ современных анекдотов) (Шкловский 1922). В. В. Стратен печатает статью о городской песне (Стратен 1927), Г. С. Виноградов делает в Географическом обществе доклады о современном детском фольклоре (Виноградов 1926), а былиновед А. М. Астахова собирается издавать «Песни уличных певцов Ленинграда»[24] (Астахова 1932). Р. О. Якобсон, В. Б. Шкловский, С. И. Карцевский и А. М. Селищев активно собирают примеры языкового новаторства, а также то, что мы сейчас назвали бы «парафольклорными» формами.

Практические рекомендации по записи современного фольклора, подготовленные Институтом речевой культуры, почти слово в слово повторяют призыв Виноградова: «Гигантские изменения, происходящие в промышленности и сельском хозяйстве нашей страны и ведущие за собою мощные классовые сдвиги, должны вызвать в широких народных массах разнообразные поэтические отклики: песни, частушки, загадки, пословицы, поговорки, сказки, анекдоты и тому подобные рассказы. Долг науки – неустанно собирать все эти произведения, учитывая факты положительного и отрицательного отношения всех слоев населения к происходящему» (ОСФ 1930: 352; цит. по: Комелина 2013)[25].

На первый план выходит прагматикафольклора. Во время событий 1917 года революционная агитация ведется через песенники, более того, во время Первой мировой войны немцы с агитационными целями забрасывают в русские окопы специально изготовленные песенники (так, на участке одной баварской дивизии в Латвии в русские окопы забрасывалось по несколько песенников в день, а «немецкие разведчики доносили, что русские солдаты встретили песенник «c пением и радостью»») (Колоницкий 2001: 323, примеч. 236). Сразу после Февральской революции возникает план создания нового «народного гимна» на фольклорную мелодию: «Редакция журнала «Музыкальный современник» предлагала взять напев, уже созданный народом» (Там же, 286). И, наконец, появляется проект Вяч. Иванова, согласно которому ритуальное хоровое пение должно начинать и завершать коллективные мероприятия «новых людей» (Зубарев 1998: 140–148).

Именно в этот период (1920-e годы) делается попытка понять тот регистр языка, на котором надо «говорить с народом». Этим целям служила «Крестьянская газета»[26], которая была создана специально для налаживания диалога с крестьянством и была закрыта, когда государство в подобном диалоге уже не нуждалось: ««Крестьянская газета» – друг и защитник крестьянства. Каждый крестьянин должен не только читать «К. г.», но и писать в нее. Если о твоем селе еще никто не писал, напиши первый. Пиши только правду, только о том, что точно знаешь и проверил. Пиши коротко, разборчиво. Если ты малограмотен, пиши большими буквами» (Крюкова 2001: 7). Редакция «Новой деревни», обращаясь к своим селькорам, давала такие инструкции: «Селькор, помни: каждая твоя заметка будет не только печататься или посылаться на расследование, но и войдет в ту сводку живых документов, которые будут голосом деревни для руководящих учреждений и организаций» (Новая деревня. 1926. 5 сентября; цит. по: Лебедева 2009: 90–91).

«Новый фольклор» оказывается интересен как теоретикам, так и практикам нового мира[27]. С таких позиций новые революционные литературные журналы и альманахи («Красная новь» [Семеновский 1921; Огурцов 1922; Сейфуллина 1923], «Новый мир» [Акульшин 1925], «ЛЕФ» [Винокур 1923], «Новый ЛЕФ» [Перцов 1927], «Перевал» [Акульшин 1924]) стали обращать внимание на современные фольклорные формы[28]. Так, уже в статье Д. Семеновского 1921 года эта позиция четко сформулирована: «Литература есть отражение жизни. Народные песенки-частушки есть одно из лучших и самых полных отражений жизни народа. Ни одно событие не пройдет без того, чтобы народ не запечатлел его ярко в своих коротеньких, большею частью в четыре строчки, частушках».

Итак, фольклор (в данном случае частушка), согласно такому подходу, отражает все стороны жизни деревни: «… задача настоящей статьи – указать, под каким углом зрения смотрит народ на развернувшиеся события в этих частушках <…> В одних частушках громятся комитеты <…> В других высмеиваются Советы <…> К коммунистам отношение двоякое <…> Все это отразила частушка – маленькое зеркало русской жизни» (Семеновский 1921: 53,59, 61). Буквально то же самое повторяет через четыре года А. М. Большаков в своем известном, а позднее запрещенном труде «Советская деревня»: «Песни, порожденные революционной эпохой, – это исключительно частушки. Других я не слыхал. Частушка, как зеркало, отражает в себе все явления как местной деревенской, так и нашей общероссийской жизни.<…> Не всегда можно определить, какие из этих частушек являются продуктом местного творчества, какие – занесены извне. В частушке слышны голоса различных социальных групп: здесь и сочувствующие Советской власти и ненавидящие ее» (Большаков 1925: 182).

Такой социологический подход (фольклор описывает некоторое явление с точек зрения разных классов) применяет и В. Перцов в своей статье про анекдот: «Можно думать, что сейчас на советский рынок работает целая анекдотная фабрика. Она торгует на корню. Ее товар каждый день взрывается. Спрос рынка – неутолим <…> Политический жанр процвел. Политический анекдот может быть революционным и контрреволюционным. Но в том и в другом случае он не выдерживает цензуры. Напечатать его нельзя, можно только рассказать. Это своеобразное устное «народное», по преимуществу городское творчество. Оно работает на крайних полюсах советской жизни. Его производители – высший работник советского аппарата, с одной стороны, и нэпман-верхушечник – знаток советского строя, политграмоты и текущего момента, с другой стороны. С эпосом анекдот сближают его безымянность, неуловимость созидания, коллективность обработки, враждебность письменности, отсутствие личной славы выдумщика. Это индустриальный городской «эпос», однодневный, телеграфно-экономный, портативный продукт общего пользования» (Перцов 1927:41).

Для теоретиков нового мира «новый фольклор» становится оружием в борьбе между классами: «…Социальная функция советского анекдота двойственна. Ответственный советский работник-революционер – собирательный тип – выдумывает и продвигает анекдот как еще одну формулу борьбы. Он без зазрения совести выставляет в смешном виде самые высокие государственные титулы, как только они представляются ему достойными осмеяния в лице их конкретных носителей. Бич анекдота бьет тем злее, чем меньше нужно размахнуться, чтобы ударить. На противоположном полюсе тот же анекдот может сыграть прямо противоположную роль.“Конкретный носитель зла» не отделяется здесь от присвоенного ему государственного революционного титула. Нэпман, смакуя этот анекдот, показывает советской власти онанистический кукиш в кармане. Никто не может отнять у побежденного класса в эпоху диктатуры пролетариата возможность самоудовлетворения. И обратно: анекдот, сочиненный нэпманом, попадая в революционную среду, может при известных условиях стать революционным орудием и сигналом» (Там же, 42).

В 1930-е годы такой подход к новому фольклору («указать, под каким углом зрения смотрит народ на развернувшиеся события в этих частушках»; «политический анекдот может быть революционным и контрреволюционным») уже невозможно представить. Если в 1927 году Перцов писал «Почему же творцом анекдота выступает сейчас и класс-победитель?» (Там же, 42), то в 1930-е годы упоминать политический анекдот стало просто опасно, не говоря уже о дискуссиях, почему его творцом становится класс-победитель.

Итак, советский режим, в течение первой половины 1920-х годов благоволивший «новому фольклору» и его исследователям, полностью меняет свою позицию к 1930 году. Многие собиратели фольклора, в середине 1920-х годов публиковавшие частушки, где, например, были упомянуты Врангель или Троцкий, в 1930-е были арестованы именно за эти публикации («искажал чаяния русского народа»)[29].Кроме того, современная частушка оказалась не только первым жанром нового фольклора, обратившим на себя внимание исследователей и собирателей, но и первым, наряду с песней, «репрессированным» устным жанром – первая цензурная кампания была направлена именно против частушки. В 1920-е годы[30] частично или полностью запрещается целый ряд частушечных сборников (Блюм 2003: 42–43): А. А. Жарова (Жаров 1923), Е. И. Окуловой (Окулова 1924), В. В. Князева (Князев 1924), И. Д. Лукашина (Лукашин 1926), Р. М. Акульшина (Акульшин 1928), работа В. И. Симакова о частушке (Симаков 1927), а за частушку «Я на бочке сижу, / Да бочка вертится / Ах, я у Ленина служу, / Да Троцкий сердится» запрещена книга Н. Н. Никитина «Рвотный форт» (Никитин 1928). Уже в 1926 году осуждаются «цыганщина», «бульварщина», «музыкальный самогон» и начинается кампания по борьбе с блатной песней (Блюм 2000: 178, примеч. 1), а в 1930 году раздается призыв «тщательно пересмотреть музыкальную обработку народных песен и частушек, исполняемых на эстраде» (Там же). Городской фольклор объявляется несуществующим, и даже уничтожается физически: в 1931 году песенники на фабриках Донбасса собираются и сжигаются (Байкова 1931), начинаются и первые кампании против «анекдотчиков».

1923–1930 годы стали периодом борьбы за власть в советском руководстве; 1927 и 1928 годы – разгром оппозиций, высылка Троцкого и троцкистов; формирование «культа личности» Сталина, курс на индустриализацию, коллективизацию и построение социализма в одной стране. Меняется политическая и экономическая стратегия правящего режима, в связи с этим меняется и интонация голосов, «идущих снизу».

Согласно сводкам ГПУ, прямой протест в деревне против «мероприятий Соввласти» выражается, в основном, в частушках, реже в песнях, еще реже – в других формах. 13 апреля 1932 года ОГПУ составляет следующую справку об исполнении песен и частушек молодежью:

Ейский район. В ст. Камышеватской ученицы ШКМ Новичихина, Бондаренко и другие поют хулиганские песни политического характера: «Пузо голо, лапти в клетку, выполняем пятилетку. Отчего ты худа, я в колхозе была, отчего ты легла, пятилетку тягла» и т. д.

Ново-Покровский район. В ст. Калниболотской молодежь в количестве 5 чел. распевает а/с песенку следующего содержания: «Я на бочке сижу, бочка золотая, я в колхоз не пойду, давай Николая» и т. п.

Ейский район. Ученики ст. Камышеватской в школе поют песенки: «Едет Сталин на тарани (вобла), а селедка у него в кармане, он цибулей (лук) погоняет, пятилетку выполняет».

Тарасовский район. «В колхозе добро жить, один работает, сто лежит. Хлеб колючий, борщ вонючий». «В колхозе есть машина, а от колхозников осталась одна кожушина, от колхоза ничего не получишь, как от жилетки рукава» и т. д. (пели две девушки на сцене в Тарасовском зерносовхозе)[31].

Обратим внимание, что последний текст составлен раешным стихом, который и вообще мог использоваться в «низовых» протестных текстах, например, в листовках:

В с. Ерденево, Касимовского района, обнаружена листовка следующего содержания, направленная против активистки-беднячки: «В доме работы много, никак ему нигде не поспеть, лошадок, коровку, телятишкам, ягнишкам, жене, ребенку и себе надо приготовить обед, а жены дома нет и калит Агапыч весь белый свет и думает – она работает, пишет в газету, а за это получает монету и от темных делишек Агап стал черен как арап»[32].

Гораздо более редкое явление – бытование в крестьянской среде политических анекдотов, тем более в качестве листовки. Вот, например, листовка-воззвание, распространявшаяся среди слушателей курсов «Крестьянской газеты» (май 1934 года):

Товарищи крестьяне!

Всем вам пришлось испытать большевистскую генеральную линию. <…> Политика Сталина – политика крови и нищеты трудящихся. Не случайно появился в народе анекдот. Один крестьянин где-то спас Сталина, Сталин спрашивает этого крестьянина, что за это дать. Крестьянин попросил его только не говорить крестьянам, что он его спас. Если бы крестьяне узнали о таком геройском подвиге своего товарища, то они его убили бы. За вымирание целых сел и деревень, станиц и хуторов на Кубани, на Волге и Украине большевики совершенно снимают с себя вину…

(Советская деревня III, 2: 572–573).

Вот одна из первых фиксаций этого анекдота, сделанная в конце 20-х или в самом начале 30-х годов:

Советского диктатора спасли, когда он чуть не утонул, и он предложил своему спасителю любую награду, которую он может пожелать. «У меня только одно желание, – сказал спаситель, – не говорите никому, что я вас спас» (Chamberlin 1934: 330; цит. по: Архипова, Мельниченко 2010: 245).

Таким образом, формы «фольклорной пропаганды» против «Соввласти» могли выражаться не только в устной, но и в письменной форме:

Антисоветские элементы, используя настроения крестьян, распространяют провокационные слухи о голоде, скором падении власти. В Грушевском сельсовете Новочеркасского района группа зажиточных и кулаков ведет систематическую антисоветскую агитацию против мероприятий соввласти и, в частности, против хлебозаготовительной кампании. Один из участников группы составил антисоветскую песню, распространяемую всеми участниками группировки среди населения[33].

К первым опытам текстов-агиток, в том числе стилизованных под плач, относится листовка, ходившая среди крестьян в окрестностях Перми в 1920 году:

Куда же ты подевалась, свобода наша желанная,Куда же запропастилась, долгожданная?Видно, очень далеко тебя запрятали красные работники.А свобода-то наша заветная,Словно синица в небе едва заметнаяИ летает она вокруг нашего носа, вьется,Только в руки русские никак не дается.(Шевырин 2005: 363)

Судя по всему, письменному слову ОГПУ придавало гораздо больше значения (см. подробнее следующий раздел); в конце 1920-х годов органы оказываются изрядно обеспокоены ростом листовок в деревне. Например, за январь 1928 года в Рязанском округе было обнаружено 70 листовок, за январь 1929 года – 246, за январь 1930 – 460. Вот таблица, показывающая рост их количества за период с 1928 по 1930 годы:

Таблица 1. динамика количества листовок по Рязанскому округу с января 1928 по январь 1930 года

Источник: Рязанская деревня 1998: 180.

Рост письменных протестных форм (листовок и переписываемых от руки песен «антисоветского» содержания) кроме очевидных политико-экономических причин был несомненно обусловлен еще и ликвидацией безграмотности на селе, вследствие чего уважение крестьянской культуры к книжному слову (имеющее в том числе и религиозную подоплеку) способствовало возникновению различных форм парафольклорной письменности, что со значительным беспокойством и отмечали наблюдатели ОГПУ. Так, например, в с. Шевелевский Майдан Сасовского р-на было обнаружено наклеенное на заборе стихотворение[34]:

Доля мужика

Ах ты доля, моя доля,До чего ты довела,И зачем же злая доляТы свободу отняла.Мы боролись за свободу,Проливая кровь свою,А теперь нас загоняютВ настоящую кабалу.Коммунисты обдурилиБедно-темного мужика,И фунт хлеба посулили,Выть под палкой навсегда.А рабочие силу взяли,Чтоб свободными всем быть,С коммунистами сговорилисьВсех в коммуну затащить.Мужику же пригрозили,Чтоб не вспомнил никогда.Если рот какой разинет,В Соловки его тогда.Чтоб хорошо жилось рабочим,По ночам в кино гулять,Как сыр в масле кататься,А мужику про то не знать.Берегите, не кажите,Добровольно не пишитесь,Во всем мире известно,Освободители нашлись.

В сводке от 31 мая 1928 года ОГПУ сообщает примеры листовок, содержащих «крестьянскую поэзию», среди них – текст из села Широкий Карамыш Большой Копенской волости Аткарского уезда:

Оброк берут

(мотив Еремушки)

Стой, ямщик, мы обогреемся,Наберемся свежих сил.Что в деревне за оживление,Иль вас здесь кто посетил.У совета, что ль, у сельскогоВидно множество людей,Там скотинка понавязана,Женский крик и плач детей.Это что же? Мобилизация?Или фельдшера здесь ждут?Нет, последнюю кормилицуЗа налог здесь продают.Что ж, опять у нас опричнина?Иль вернулся старый строй?Ведь при царизме допускалисьИ насилие, и разбой.Не разбой, а пополняетсяГосударственный бюджет.А мужик теперь являетсяОн виновник общих бед.(Трагедия советской деревни 1999: 274)

Песня-листовка своим заголовком отсылает к стихотворению Некрасова «Песня Еремушки» («Стой ямщик, жара несносная / Дальше ехать не могу…»), положенному на музыку Мусоргским и входившему в репертуар революционно настроенной молодежи, а с начала XX века попавшему в песенники (Гусев 1988: 446, примеч.). Не очень понятно, кому принадлежит пояснение «Мотив Еремушки» (ср. также ниже помету: «на мотив «Смело мы в бой пойдем»»), однако если помета сделана автором листовки (что можно предположить с очень большой степенью вероятности), то, значит, текст листовки опирается не столько на опубликованное стихотворение, сколько на песню, к тому же, очевидно, воспринимаемую как относящуюся к «революционному» репертуару. Сама эта помета отсылает к известной со второй половины XVIII века традиции создания песен «на голос» (т. е. на мелодию ранее известной песни) (Гусев 1988: 17), ср. также листовку, обнаруженную утром в дужке замка на двери сельсовета в селе Увяз Ерахтурского района[35]:

Не срывать

(на мотив «Смело мы в бой пойдем»)

Слушай крестьянинБеда началасяНе лей свои слезыВ колхоз собирайся.Припев:Смело мы в бой пойдемСтроить коммунуЧтобы крепче согнутьМужицкую спинуБедный крестьянин не зная отрадыНахалы рабочие создают бригадыПрипевТемные тучи над селами вьетсяЗаводская сволочь за дела берется.ПрипевПлачи и вопли в селе раздаютсяРабочие к мужицкой скотинке признаются.ПрипевБедный крестьянин слезы роняетА Коля Мокарке скотинку гоняет.ПрипевБедный крестьянин пот проливаетХрундин и Макеркен хлеб собираетПоследние зерна мужик отдаетИуда Фламейкан народ продаетВремя минует время пройдетБезумные Каины, петля вас ждет.Канец от мазолистых рук

Отметим, что малограмотная среда рабочих и крестьян, еще вчера жившая по законам традиционного общества, а теперь получающая огромное количество политической информации и вынужденная соотносить эту внешнюю информацию с собственными представлениями, «обрабатывает» поступающие «сверху» тексты (и апеллирует к власти) с помощью того единственного «кода», которым владеет – традиционных фольклорных моделей, использующих, однако, язык революции (революционных песен и листовок); данный фактор обычно мало учитывается при описании текстов, порожденных в этой среде. В результате к 1930 годам складывается ситуация, когда носители новой советской ментальности, которая к этому моменту была сформирована благодаря значительным усилиям власти, говорят с этой властью и против этой власти на почти единственном доступном им «языке» – языке традиционных сюжетов и мотивов[36]. Так, обнаруженная ОГПУ в 1929 году крестьянская листовка против голодомора и дефицита, адресованная умершему Ленину, построена в полном соответствии со структурой традиционного похоронного причитания, с использованием соответствующих формул (например, «Да ты встань-востань, болезно мое дитятко / По-старому, кормилец мой, по-прежнему» [Барсов 1997: 95]), но при этом является, по сути, политическим памфлетом:

Ты устань-проснись, Владимир, встань-проснись, Ильич.Посмотри-ка на невзгоду, какова лежит.Какова легла на шею крестьянина-середняка.В кооперации товару совершенно нет для нас.Кроме спичек и бумаги, табаку, конфект,Нет ни сахару, ни масла, нет ни ситца, ни сукна[37],Загрузила всю Россию водочка одна.(Осокина 1997: 65)

А уже через несколько лет, в 1937 году, советская власть, пытаясь создать «советский фольклор», также будет использовать традиционные плачи для составления нового, пропагандистского текста:

Пробудись-ка, восстань, дорогой Ильич,Посмотри-ко, погляди на славну матушку,Славну матушку, каменну Москву,Ты зайди, зайди во палаточку,Во палату – кабинет же свой…[38]

Встречаются и тексты «наивной поэзии», опирающейся не на устную традицию, а на книжную литературу, как это и свойственно парафольклорной письменности данного типа (см. об этом подробнее: Неклюдов 2001; Минаева 2009):

3 марта 1930 г. В Добро-Слободский сельсовет, Старожиловского района, 26 февраля с.г. подброшено анонимное письмо под заголовком «Переменная жизнь», следующего содержания: «Скоро жизнь колхоза будет, в деревушке и в селе, но жаль тех людей не будет, кто провел ее везде; к какой жизни Вы ведете не оглядываясь назад, а вот с должности слетите кто тогда вам будет рад. Посмотрите Вы в Малинищах кто в колхоз всех подводил; Председателя прислали – к нему в слуги угодишь. Если жизнь свою прожили то жалейте Вы детей, да и жизнь то не дожита ради чуждых Вам идей. Лучше бросте, сейчас не поздно, а то сгубете себя, Вашу жизнь лишь мы жалеем за прожитые года. Мы надеемся что скоро Вы свернете в старину, позабудете все это: враки, лож и клевету, подыхать если Вы не хотите будте тверды как и мы, не смотря на то что гонят, нас до самой до тюрмы, не далек тот час а близок в стенах тюрем будете Вы, Вам бригадиры не поможат, защитить не сможет РИК, хоть до одного всех посадят, конец Вашей жизни тоже не велик. Товарищам Сироткину и Антипову и все тем кто будет такой», направленная против местного актива. Подозревается сын б. торговца Глебовский А. А. Ведется разработка (Рязанская деревня 1998: 376).

Одним из «языков», с помощью которых крестьяне могли оценивать большевиков[39], был религиозный эсхатологический дискурс, в рамках которого новая власть рассматривалась как власть антихриста (хотя, например, тот же самый Ленин может расцениваться народной молвой и как царь-избавитель: Архипова 2010). Например:

В с. Дегтярное в жалобный ящик кто-то бросил письмо, которое написано антисоветски (скоро свету конец будет, колхозников клеймить будут). По данному письму ведется расследование. Об этом говорила женщина-делегатка (Рязанская деревня 1998: 108).

Баптисты с. Дубровка Шиловского р-на Ульянкин, Брехова, Володихина, Покатина, Спирин и др.(всего 9 чел.) вели среди крестьянства широкую антиколхозную агитацию, используя для этого собрания, беседы, разговоры и т. д. Агитация велась под религиозным соусом, вроде: «Писание говорит, что колхозы – антихристово царство, если имеешь печать, то будут тебе оказывать всяческие привилегии, а если не имеешь, то нет тебе ничего» и т. д. (Пятеро агитаторов-баптистов арестованы, следствие ведется) (Там же, 140).

Кр-н с. Чернышево Ряжского р-на Склянский А. М. (церковник-фанатик) ходит по деревням и агитирует против колхозов, говоря: «Я видел виденье, что небо срослось с землей, что Христос сошел на землю и сказал о коллективах, как о хомутах для кр-н». Агитация Склянского имеет особенно большой успех у женщин. (Склянский арестован) (Там же, 140).

В селе Борец Сараевского района 22-го февраля с.г. обнаружена наклеенная на телефонном столбу листовка, писанная от руки, следующего содержания: «Колхозники все будут клеймены граждане не ходите в колхоз, там будет перемена будет война то какие в колхозе их всех постреляют им будет гонение и прошу я Вас, апишут у колхозников и отправят в Москву коров порежут, кто у власти тот на месте, и свиней у тебе две, 2 шубы, то одну отберут, брезенту и в нем здохнешь зимой, кто пойдет в колхоз – тот будет клеймен. Писал Якобс РСФСР, СССР». Меры к выявлению автора приняты (Там же,375–356).

На этой основе помимо всего прочего возникают формы магических и квазимагических практик:

По району распространяются разговоры о том, что наступает время антихриста, для доказательства практикуют примеры, складывая из спичек цифру 666, а затем из этого же числа спичек складывается имя Ленина (Там же,143).

Член Святозерского с/совета, Шиловского района, ярый церковник Пряхин В. Г. 10/III – собрав вокруг себя несколько крестьянок, говорил, что он вычитал из евангелия, что сейчас настало время числа 666, из коих выходит имя «Ленин» и пятиконечная звезда. В евангелии сказано, что время настает самое тяжелое и т. д. В результате начался разбор обобществленных лошадей и выход из колхоза (Там же,435).

Наконец, протестные формы могут приобретать и пародийно-карнавальный характер:

В Шиловском районе полит. хулиганство дошло до того, что подвесили к телеграфному проводу курицу и привесили записку: «Лишаюсь жизни, прошу никого не винить. Жизнь становится невыносимая и снести 80-ти яиц я не могу» (Там же, 423).

Таким образом, используемые в крестьянском фольклоре язык традиционного устного нарратива, эсхатологический и пародийный регистры могут включать и письменную, парафольклорную форму выражения, которая, в отличие от устной, ориентированной преимущественно на «горизонтальную» коммуникацию, на циркуляцию в своей среде, специально адресована власти.

В начале XX века в городской среде активно бытовал такой вид парафольклорной письменности, как сатирическая поэзия, в том числе построенная на перетекстовках известных стихов и песен (см., например:

Джекобсон, Джекобсон 1998: 164–191, 231–257). В. Д. Бонч-Бруевич собрал целых ряд таких сатирических песен (Комелина 2013). А. М. Астахова, собирая свою коллекцию «Песни уличных певцов», покупала их на базаре. Эта традиция пережила свой всплеск между двумя русскими революциями (Лурье 2010; Комелина 2013), и весьма нередко такие песни выступали в качестве пропаганды и распространялись в виде листовок. Вот перед нами редкий текст – письмо, посланное лично Ленину (не позднее 14 февраля 1918 года, приводим текст полностью):

Один из обитателей будущего земного рая, устраиваемого Вами. NN (ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 1. Д. 8. Л. 235; цит. по: Неизвестная Россия III: 392–393).

Такие песни распространялись и среди антисталинской оппозиции.

С самого момента возникновения советская власть сделала одной из своих важнейших задач контроль над распространением информации в формируемом «новом обществе», однако фольклорные тексты – т. е. тексты по определению анонимные, устные и репрезентирующие взгляды не одного человека, а целой группы – плохо поддавались такому контролю известными ранее методами. Поэтому в самом начале существования Советского государства карательные органы обратили самое пристальное внимание, с одной стороны, на городской «новый фольклор» (этот самый «язык улицы») и, с другой – на деревенские слухи и былички, в которых они усматривали антисоветскую агитацию.

Установка на тотальный контроль за жизнью и настроениями советского общества предполагала в обязательном порядке разработку иерархической системы наблюдения за гражданами: с 17 марта 1921 года всем региональным отделениям ВЧК было вменено в обязанность информировать партийные и советские учреждения о политическом настроении на обслуживаемой территории, представляя еженедельные сводки. В апреле 1921 года появляется «секретный циркуляр ВЦИК и ЦК РКП(б) о создании всеобъемлющей системы государственной информации в целях своевременного и полного осведомления и принятия соответствующих мер». В «Инструкции по госинформации» (приказ ВЧК № 85 от 23 февраля 1922 года) о необходимости отслеживать изменения, как бы сейчас сказали, в массовом сознании, значится следующее:

Эти сводки о настроениях собирались оперуполномоченными каждый день по заданной матрице (иногда при помощи специальной группы информаторов): агент обязан был зафиксировать, где именно и в какой ситуации услышан текст; если он не знал имени рассказчика, то должен был максимально подробно описать его предположительную социальную принадлежность. Таким образом, в поле зрения властей стало попадать огромное количество текстов, по мнению властей, репрезентирующих мнение «безмолвствующего большинства».

С 1922 года ежедневная информация с мест из сводок ЧК, в которых скрупулезнейшим образом фиксировались слухи, стала объединяться в госинформсводку, которая поступала напрямую членам Политбюро. На первом месте оказались слухи[44] (слухами в документах власти могли называться различные по объему, плохо структурированные тексты), в которых органы усматривали антисоветскую агитацию и проводили мероприятия по розыску их «распространителей» (но не сочинителей!), но фиксировались и другие типы фольклорных текстов.

Насколько детально фиксировался каждый такой текст, показывает следующий выразительный пример из сводки за ноябрь 1920 года:

Замечались самые мелочные и незначительные вещи, например, на протяжении одной недели в Рязанской области в разных районах «органы» зафиксировали слухи про украденную картошку (картошка просто украдена – картошка украдена для голодающих детей – колхозники издеваются над укравшими картошку – картошка украдена во время восстания). Отметим, что рассказы об одном и то же событии – краже картофелины – в одной сводке назывались слухом, в другой басней, в третьей – небылицей:

Органы политического сыска видели в слухах верное средство манипуляции населением:

Часто власти выделяли «распространителей» слухов – как конкретного человека (первый текст), так и целую социальную группу (второй текст):

Адресатов слухов агенты нового режима считали «темными», «поддающимися на провокационные небылицы»:

Из отдельных сюжетов особенное внимание властей привлекала история о том, как крестьянин видит гроб с кровью и неподъемный мешок с хлебом, а встреченный далее загадочный старик интерпретирует это как предсказание войны и голода[45]. Сравните два текста:

«Органы» видят в этом явную антисоветскую агитацию, однако сам сюжет представляет собой традиционный фольклорный мотив «неподъемной сумочки»[46], известный, в частности, по былине о Святогоре, а варианты сюжета с гробом и кровью были распространены в Западной Европе еще в XVI веке[47].

Отметим, что нам редко попадались материалы, в которых «органы» искали бы «автора» конкретного текста. Чекисты никогда, видимо, не сомневались в анонимности фольклорного нарратива и в «авторстве народа», а степень вины обвиняемого, очевидно, определяли по тому, как он оперировал с этим текстом: слушал – пересказывал – записывал – давал прочитать другому:

Как определялась государственная политика по отношению к устной традиции? Во время Гражданской войны слухи и частушки в деревне были объектом пристального внимания со стороны «органов», которые проводили мероприятия по розыску их «распространителей»: в 1921 году Пермская ЧК издала приказ: «Расстреливать всех, кто распространяет нелепые слухи…»; в 1919 году Вятская ЧК сообщала:

«Советский у. переполнен дезертирами, распространяющими самые нелепые слухи о взятии Глазова, эвакуации Вятки, о сожжении хлеба в Котельниче и пр. ЧК совместно с представителями исполкомов ведут усиленную борьбу с распространением подобных слухов» (Советская деревня I: 129). Однако после окончания Гражданской войны «дела, связанные с появлением и распространением слухов, рассматривались довольно неохотно. Сама трактовка этого деяния во многом зависела от уровня квалификации следователя. Чаще всего те же действия трактовались в более широком смысле: «контрреволюционная агитация»,“провокационная деятельность» и прочее» (Давыдов 2010: 108). Впрочем, к концу 1920-х годов ситуация изменилась: «Отныне распространение слухов, подпадавшее под пункт 10 статьи 58 УК РСФСР, подвергалось более строгому наказанию. Но при этом классовые льготы сохранялись. <…> Одновременно власти стали активно использовать весь инструментарий раздуваемой «классовой борьбы в деревне». Отныне главным распространителем слухов назывался кулак. В секретной информационной сводке Татарского обкома ВКП(б) от 3 ноября 1929 года приводился целый ряд примеров антисоветских, с точки зрения руководства, слухов и разговоров населения, инициаторами которых назывались кулаки. «Наиболее распространённым методом борьбы кулака против партии и соввласти является искажение действительного положения вещей и муссирование ложных и провокационных слухов»» (Там же,109).

В 1924 году в Москве была проведена кампания, осуждающая рассказывание антисемитских шуток в рамках борьбы с антисемитизмом (Тепцов 1993: 327–358), однако серьезной ситуация стала к апреле 1927 года, когда ЦК ВКП(б) принял постановление «о сатирическо-юмористических журналах», в котором говорится, что «наша сатира» еще не доросла до позитивной критики, направленной против «некоторых отрицательных сторон нашего строительства» (Блюм 2000: 141–142). На практике это означало, что свободное высмеивание каких-либо сторон социалистической действительности теперь запрещено, в том числе и в анекдотах.

В «год великого перелома» окончательно изменилось отношение к неподцензурному фольклору. 13 мая 1929 года историк И. И. Шитц сделал следующую запись в своем дневнике: «ГПУ будто бы циркулярно распорядилось преследовать анекдоты, задевающие Советскую власть» (Шитц 1991: 115), в том же году в Ленинграде уличного певца арестовали за пение частушек антисоветского содержания «Жизнь крестьянина» и осудили на два месяца принудительных работ (Комелина 2013). В 1930 году два этнографа-музыковеда, посетившие базар городка недалеко от Киева, описали сцену ареста сотрудниками ОГПУ профессионального слепого певца, распевавшего сатирические песенки про колхозную жизнь; будучи арестован, певец в импровизированной песенке тут же высмеял этих сотрудников (Kuromiya 2007: 109).

В августе 1933 года в циркуляре Горьковского крайлита было приказано «указать случаи враждебной агитации, в чем бы она ни выражалась, в форме ли выступления, антисоветском анекдоте[48], в случайном разговоре и т. п.» (Общество и власть 2005: 466).

К 1935 году устное распространение антисоветских фольклорных текстов карается уже не только во внесудебном порядке, но и выделено Прокуратурой СССР в особую группу преступлений, а в докладной записке от 11 марта 1936 года председателя Спецколлегии Верховного суда РСФСР Я. Я. Кронберга по делам о контрреволюционной агитации (статья 58–10) среди проверенных 473 дел 33 (7 %) выделены в следующую группу: «исполнение и распространение контрреволюционных рассказов, песен, стихов, частушек, анекдотов и т. п.» (История сталинского ГУЛАГа 2004: 238).

16 апреля 1936 года Прокурор СССР А. Я. Вышинский в докладной записке И. В. Сталину и В. М. Молотову о росте количества дел по обвинению в контрреволюционной агитации пишет, что осуждение за контрреволюционную агитацию в ряде случаев было «неверным» по следующей причине:

…нередко под контрреволюционную агитацию подводится обычная обывательская болтовня, брюзжание, недовольство плохой работой отдельных лиц или организаций (сельпо, сберкасс и т. д.), а также исполнение частушек и песен с антисоветским содержанием, хотя бы и людьми, не имеющими никаких оснований считать их контрреволюционерами, преследующими исполнением этих частушек или песен контрреволюционные цели. Вот несколько примеров: <…> Саратовский крайсуд осудил по ст. 58–10 УК колхозницу Лезневу Евдокию, 1905 г. р., за то, что она распевала антисоветские частушки:

В колхоз я записался, пишу свою жену, жена меня ругает,

– провались ты с колхозом, в колхоз я не пойду (История сталинского ГУЛАГа 2004: 254–255).

Вот данные по Татарской АССР о том, какие наказания полагались за исполнение и распространения фольклорных текстов «антисоветской направленности». Отметим следующие факторы: (1) в первой половине 1930-х годов внимание уделялось скорее частушкам, а во второй половине – и анекдотам, и частушкам; (2) количество дел за анекдоты и частушки после 1935 года увеличивается, а приговоры становятся все более суровыми.

Таблица 2. наказание за исполнение/распространение фольклорных текстов[49][50]

Источник: Книга памяти 2000–2002; таблица составлена по электронной версии книги, опубликованной на сайте общества «Мемориал» [http://www.memo.ru/library/bkmemory/tatar.htm].

Бывший старший следователь следственного отдела УКГБ Томской области А. И. Спраговский вспоминает:

В делах, по которым проходили колхозники, основными пунктами обвинения были рассказанные анекдоты. Они квалифицировались как «клевета на колхозный строй». Помню, например, такой анекдот. Сталин, Черчилль и Рузвельт ехали по дороге. Путь им преградил бык и, несмотря ни на какие уговоры, с дороги не уходил. Черчилль обещал ему вольготные пастбища в Шотландии, Рузвельт обещал отправить в Соединенные Штаты. Однако бык упорно стоял. Тогда Сталин, обращаясь к быку, произнес: «Уходи, а не то в колхоз отправлю». Бык, испугавшись, тут же освободил путь. За подобные анекдоты многие поплатились жизнью (Трепинин 2006: 393).

Стала хорошо работать и «обратная связь»: к середине и концу этого периода отмечается активное использование в доносах частушек («антиколхозных») (Тренин 2004: 60), анекдотов и других фольклорных материалов:

Еще Кальнин доносил, что Вегман ему и М. Д. Кордонской рассказал анекдот про завещание Льва Троцкого, услышанный в московском трамвае: В этом завещании Троцкий пишет, что если за границей (его) убьют или он умрет, то пусть тела не бальзамируют и (в) мавзолей не доставляют. Средства эти лучше отдать на индустриализацию. Пусть берут только мозги, заспиртуют и отправят в Москву. Спирт отдать Рыкову, а мозги Сталину (Тепляков 2007; варианты сюжета см.:Архипова, Мельниченко 2010: 296–299).

В период, когда проходил процесс антисоветского троцкистского центра, среди работников райкома имели место хождения контрреволюционных анекдотов следующего содержания: «Жена Сталина Аллилуева умерла с горя, потому, что жить со Сталиным нельзя. Слева к нему полезешь – левый загиб, справа пристроишься – правый уклон, из-под низу – примиренчество, а наверх залезешь – нажим на партию». <…> Анекдот по отношению жены т. Сталина распространял среди учителей парторг средней школы Кладов (Общество и власть 2005: 1045).

На рубеже 1920–1930-х годов складывается следующая ситуация: органы власти (ОГПУ/НКВД, цензура, парткомы) считают необходимым регулировать низовые культурные практики, разделяя их на «неправильные» и «правильные». Вот характерная переписка краевого и районного цензурных комитетов Нижегородской области о репертуаре слепых певцов на базаре, инициатива утверждения которого исходила от самих певцов (Там же, 823–824). 10 октября 1932 года Краснобаковский райлит (районый цензурный комитет) сделал в вышестоящую инстанцию – крайлит (краевой цензурный комитет) – запрос об утверждении репертуара нищих:

В райлит от инвалидов-одиночек-слепых, не состоящих в ВОСе, поступают просьбы о выдаче разрешения на исполнение народных песен на базарных площадях и др. местах скопления публики. Причем, репертуар сготовлен из произведений, не вошедших в репертуарный указатель, и в большинстве своем идеологически не выдержан. До получения разъяснений выдачу разрешений не произвожу.

Ответ начальника крайлита В. Бабкина на запрос об утверждении репертуара нищих на базарах был весьма эмоционален:

Завед. райлитом. Балахна.

На ваше письмо от 10 окт.

Никаких разрешений кому бы то ни было на исполнение песен на базарах-рынках выдавать не следует. Тем более не следует выдавать такие разрешения инвалидам-слепым (хотя бы и состоящим в ВОСе). Ясно, что «базарные певцы» по своему жанру не будут исполнять никаких других песен, кроме так называемых – жалостных (в расчете на хорошее подаяние). Было бы большой благоглупостью заставлять их петь идеологически выдержанные революционные песни. Мы должны повести с этими певцами решительную борьбу также, как ведем ее с попрошайничаньем, с нищенством. Меры борьбы – в данном случае – аналогичны. Без борьбы с нищенством не может быть борьбы с «базарными-рыночными-певцами-калеками». Поэтому всякое хотя бы косвенное узаконивание «певцов-калек» выдачей разрешений на их «репертуар» будет противоречить борьбе с нищенством.

Из ответа начальника видно, что работники цензуры прекрасно понимали разницу между профессиональными категориями «народных исполнителей», которые могли и которые не могли исполнять, в чей репертуар могли входить «правильные» и «неправильные» тексты.

Подобное разделение было осознано и советскими фольклористами (через несколько лет это приведет попытке искусственного создания «советского фольклора»). В числе целей фольклорной экспедиции А. М. Астахова и З. В. Эвальд называют следующие, практически совпадающие с задачами карательных органов (см. пункты 3 и 4):

1. Изучение на материале фольклора идеологических сдвигов в рабочей среде в процессе культурной революции и советского строительства. 2.Изучение фольклора как материала для истории фабрик и заводов. 3.Выявление в фольклоре как влияний, формирующих сознание нового человека, так и влияний идеологически чуждых и вредных. 4. Установление путей борьбы с классово-враждебными тенденциями и стимулирование развития идеологически ценных элементов путем активного воздействия на массовый музыкально-поэтический быт рабочих. <…> Вследствие слабости культурного фронта открывается доступ для всякого рода идеологически вредных влияний, вследствие чего изучение фольклорных явлений на данных предприятиях приобретает особое значение (Астахова, Эвальд 1932: 141–143).

Таким образом, «неправильные» исполнители подвергались репрессиям, тогда как с «правильными» проводилась разъяснительная и воспитательная работа, нацеленная на смену не только репертуара, но и в какой-то степени самого адресата текстов. Им становились уже не только (и даже не столько) представители той же социальной среды, что характерно для обычной фольклорной коммуникации, но и правящий режим. Однако теперь последний категорически не готов мириться с «бесконтрольным» существованием устных нарративов.

Именно в этом контексте начинается эксперимент по формированию «нового» «советского» фольклора.

В 1930-е годы, когда советская власть решает, наконец, всерьез заняться народной словесностью, возникает масштабный проект, имеющий своей целью сознательное и активное идеологическое управление фольклорным процессом. Однако этот проект не был придуман в 1930-е годы с «чистого листа», как полагают, например, некоторые исследователи (Miller 1997; Богданов 2010; Скрадоль 2011). Предпосылки этого проекта сложились еще в 20-е годы, когда романтическое отношение к фольклору как анонимному «голосу народа», доносящему до нас тексты «седой старины», уступило место более позитивистскому подходу к устным традициям, а в поле зрения исследователей стал попадать не фольклор «вообще», а мастерство отдельных исполнителей; это, в свою очередь, стимулировало поиск в народной словесности актов индивидуально-авторского творчества. Подобное отношение к носителю фольклорной традиции побуждало специалистов заниматься прежде всего так называемым художественным фольклором, уделяя меньше внимания различным внеэстетическим формам, информативным (меморативным) и функционально-прагматическим (прежде всего ритуально-магическим).

В первую очередь это относится к частушкам, причем, кроме профессионального собирательства, распространяется также собирательство любительское и литераторское – тексты записываются и в качестве источника поэтического вдохновения, и для возвращения в массы в «улучшенном» виде (Жаров 1923; Князев 1924; Акульшин 1926; Акульшин 1928; Артем Веселый 1936). Родион Акульшин так обосновывал необходимость публиковать частушки: «На кого рассчитан сборник? В первую очередь на рабочие и крестьянские клубы, деревенские посиделки, которым он должен дать материал и для кружковой работы, и для эстрадных выступлений» (Акульшин 1926:5).

Такой подход был не чужд этнографам и фольклористам 1920-х годов («этнографы и фольклористы 1920-х годов считали, что их исследования помогут в деле становления нового быта, включавшего новые праздники и новые обряды, как календарные, так и семейные» [Комелина 2013]).

При этом у тех же поэтов, которые сами собирали частушки, а затем и «улучшали их»[51], существует позиция, что искусственное создание нового фольклора противоречит традиции:

В осуществлении проекта по созданию нового советского фольклора можно обнаружить некоторую закономерность. В 1920-е годы были рассмотрены разные жанры фольклора – с точки зрения их «адаптивности» к современным реалиям. Сначала творцы «советского фольклора» берутся за частушки, вероятно, как за самый оперативный жанр, к тому же доставляющий – вместе с анекдотом – особенно много беспокойств властям; во всяком случае первой продукцией «советского фольклора» оказывается именно частушка (Семеновский 1921; о дальнейшем создании «советских частушек» в 30-е годы см.: Скрадоль 2011; Комелина 2013).

Параллельно с частушками идет эксперимент с заговорами, и в этом случае экспериментатором оказался поэт Родион Акульшин[52] (1896–1988), чья биография (от поэта к фальсификатору) вполне вписывается в контекст исследуемых событий. Он был поэтом «есенинского толка», участником группы «Перевал», «с полным правом может быть назван крестьянским писателем» (Раскольников 1927: 39), общался с фольклористкой О. Озаровской, которая, как известно, не только записывала севернорусские сказки и былины, но и «возвращала их в народ», активно выступая с их исполнением. Акульшин не только издавал сборники частушек (Акульшин 1926; Акульшин 1928), но и сам охотно исполнял их (в конце 1930-х и начале 1940-х годов это стало его профессиональным занятием, как и у Озаровской). Он пел частушки Волошиным в Коктебеле в 1927 году, выдавая их за фольклорные тексты:

Кроме частушек, Акульшин занимался поиском новых форм, в частности, он якобы записал в 1924 году заговор («Заговор от всех болезней»), который, по его утверждению, сочинила вся деревня (Акульшин 1924: 281–283):

И вот какая диковина приключилась – перестали заговоры действовать – то ли потому, что Исус да Богородица силы лишились, то ли власть другая. Даже дядя Василий другой год лихорадкой хворает: просит – вместо заговора – хины достать бы где.

И хины и много других лекарств надо, а больница далеко.

Все снадобья перепробовали, – собрались бабы, горюют, извелись все, а солдатка Марья, Василья Недобежкина дочь, баба ядреная, – никакая хворь ее не берет, слово такое решила удумать, чтоб без лекарств помогало.

– Ты вот что, Машенька, – бабы ей посоветовали, – новый заговор придумай, совецкий; песни с Микишкой сочиняешь, это для тебя плевое дело.

Обещала Марья – попытаться. А через два дня читала листок заговорный, бабам на радость.

Привожу заговор этот в окончательном виде, после того как свекор Марьин, бабы и парни кто руку к нему приложил, кто словом присоветовал.

С северу море,С югу море.С западу горы,С востоку долы,А в середине город Москва.В этом городеЛенин и ТроцкийКак у Троцкого виски длинные и жесткие,А у Ленина головаЯсная, как солнышко.Стоять они на высокой башне,Держуть в руках пистолеты стальные,Смотрють во все стороны,Приглядывають,Нет ли где неприятелей.Как в морях вода взбаламутилась,Как враги-неприятели зубами скрипять.Хранцузы-тонкопузы,Агличане-колчанеИ белые и желтые,И бурые и синие, –Вся пакость,Вся нечистьВся подлечесть.Охота им Расею сглонуть,Охота им царя поставить,Охота им кровь крестьянскую пить,Лезуть они, напирають.А Ленин как мигнеть,А Троцкий как пальнеть,А войска краснаяРасейская,Как крикнить,Как зыкнить.И никто из неприятелей не пикнить.Вы не лезьте ко мне, боли и хвори.Головные и ножные,Животные и спинные,Глазные и зубные.Отриньте и отзыньте,Как неприятели заграничные.Ты голова моя – Ленин,Ты сердце мое – Троцкий,Ты кровь моя – Армия красная,Спасите,Сохраните меняОт всякой боли и хвори,От всякой болезни и недуга.

Это единственная известная нам попытка не только создать, но и теоретически обосновать необходимость существования подобных текстов в составе нового фольклора: «Нам не смешно, когда Сами в поэме Тихонова молится далекому Ленни, когда заброшенные корейцы, – у Всеволода Иванова, – говорят с чувством священного трепета о великом Леи-но, когда в дни морозного траура – незамысловатые старушки божии ставят свечу у Иверской за упокой души «раба божия Владимира», потому что он старался за бедных. Мы не смеемся, когда именем Ленина в селе Виловатове Самарской губернии заклинают все болезни. В будущем все будет иначе, а пока и эти цветы нам дороги» (Акульшин 1924: 287).

Далее наступает очередь сказок. Уже с 1923 года начинается активно сбор «народных рассказов о Ленине» (Хлебцевич 1924). Первые публикации сказок о Ленине принадлежат Сейфуллиной (Сейфуллина 1924) и Гринковой (Гринкова 1936), однако, хотя текст Гринковой и назван сказкой, это песня (о первых публикациях «фольклора о Ленине» и их отношениях с «государственным заказом» см.: Панченко 2005). Дело и здесь не обошлось без Акульшина, который после своего эксперимента с заговором тоже обращается к сказкам (Акульшин 1925). Т. Г. Иванова совершенно напрасно утверждает, что опубликованная Акульшиным сказка «Хитрый Ленин», «по-видимому, является подлинно фольклорным» произведением (Иванова 2002: 962; критику этого разбора см.: Панченко 2005: 337, 344–345). И, наконец, в 1930 году выходит целый сборник сказок о Ленине (Пясковский 1930). На этом поток сказок был приостановлен. Итак, для этого периода становления «советского фольклора» характерно доминирование малых форм, а также сказки. Почему? А. А. Панченко справедливо полагает, что ««ленинский» период в истории «советского фольклора» существенно отличается от периода «сталинского». <…> На примере рассмотренных текстов можно видеть, что подобные нарративы действительно отчасти эксплуатируют элементы сказочной сюжетики. Если, однако, следовать стадиальной концепции разграничения мифа и сказки, в отечественной фольклористике наиболее последовательно отстаиваемой Е. М. Мелетинским, можно заключить, что «сказки о Ленине» имеют больше общего с архаическими мифами, нежели с классическими сказками» (Панченко 2005: 351). В середине 1930-х годов «мифологический период» становления нового фольклора (Там же, 351–352) переходит в «эпический». Наступает очередь сказов и лишь затем «соавторы» обращаются к большой эпической форме (первое опубликованное произведение данного жанра – «Былина о Чапаеве» П. И. Рябинина-Андреева – относится к 1937 году[53]). Ниже приводится таблица, составленная по нашей просьбе И. В. Козловой[54] по материалам ее диссертации (Козлова 2012), посвященной «новинам» и другим эпическим формам «нового фольклора» (о более подробном делении на жанры в данном случае говорить сложно). Как мы видим, единичные экспериментальные публикации такого рода были и до 1937 года, но с 1937 поток текстов начинает стремительно нарастать, и к 1940 году достигает своего пика. Соблазнительно поставить все это в связь с растущими имперскими амбициями советской власти и ее идеологов.

Таблица 3. Количество публикаций новин

Примечательно, что обосновывается проект создания «нового фольклора» не советскими чиновниками, которых можно было бы заподозрить в элементарном фольклористическом невежестве, а таким выдающимся знатоком, как академик Ю. М. Соколов, который в 1931 году призывает к активному регулирующему вмешательству в стихию устной традиции (Фольклор России 1994: 117; Богданов 2009: 102–110; Комелина 2013). «Устное творчество масс, несмотря на острую классовую борьбу, отражаемую в нем и проводимую через него, остается в состоянии стихийности и большею частью лишено планомерного идеологического и художественного руководства, – пишет он в 1933 году. – Необходимо <…> активно вмешаться в фольклорный процесс, заострить борьбу против всего враждебного социалистическому строительству, против кулацкого, блатного и мещанского фольклора, поддержать ростки здоровой, пролетарской и колхозной устной поэзии» (Фольклор России 1994: 22). Более того, по словам фольклориста А. К. Мореевой (1939), творцы устной поэзии, как и писатели, сами «нуждаются в систематической политико-воспитательной работе» (Там же, 84).

Подобные призывы не остаются пустыми декларациями. К известным «народным исполнителям» прикомандировываются литераторы и ученые, которые вместе со сказителями, сказочниками, певцами работают над составлением новых фольклорных текстов, анализируют причины неудачных опытов, подсказывают им более уместные жанры и темы:

Сказительница Барышникова из Воронежской области терпит неудачу в своем творчестве на советскую тематику исключительно потому, что не осознала еще, какой устно-поэтический жанр ей более свойствен. <…> Мне кажется, что ей должна подойти тема: «Самураи на озере Хасан» и подобные ей (А. К. Мореева) (Там же, 85)[55].

Сами приемы работы с «мастером устного слова» разработаны до тонкостей: это одобрение или неодобрение первоначального замысла, ознакомление сказителя с избранной темой (используются книги, журналы, газеты, кино, музеи), обсуждение замысла и критика возможных противоречий «исторической правде», рецензирование окончательного текста, удаление «всего случайного, наносного, малоценного», даже отвержение произведения, которое почему-либо не удовлетворяет фольклориста и побуждение к составлению нового текста (писатель Н. П. Леонтьев, 1939; фольклорист и литературовед Н. Д. Комовская, 1937 [Фольклор России 1994: 115–116, 57]).

В специальном учебном плане «Принципы художественного и идеологического отбора словесных текстов частушки» на конференции-семинаре частушечников (1935) провозглашается «необходимость серьезной борьбы со всеми пережиточными формами в частушечном репертуаре» и обосновывается «противопоставление пережиточной частушке высокохудожественных образцов советского творчества» (Там же, 45), а в случае выбора «исторических» жанров рекомендуется проверять достоверность сообщаемых сведений, чье искажение может оказаться особенно чувствительным. Н. Д. Комовская специально отмечает:

Когда записываются бывальщины, каждая запись должна быть проверена по документам района или по литературным материалам. Тем более мы должны проверять материал, записывая историко-революционные сказы. Мы должны проверять по документам ист<ории> партии, парткабинета и т. д. При записи мы должны чрезвычайно осторожно относиться к хронологическим датам, к описанию политических событий, общественных деятелей, имена которых приводятся (Там же, 53–54).

Существовал, наконец, и другой путь формирования «советского фольклора». «По заданию ЦК партии композиторы и фольклористы командированы на сбор фольклора в Московской области, – рассказывает В. И. Чичеров (1935). – Вернувшись из колхозов, надо надеяться, композиторы будут работать и в области частушек. <…> Следующий этап – помощь композитором кружкам самодеятельного искусства. Композиторы должны вернуть к олхозу колхозные же частушки, но благодаря художественной обработке уже поднятые на более значительную высот у» (Там же, 28, 32).

Было бы ошибкой считать, что все эти выступления, звучащие сейчас столь гротескно, возникли лишь вследствие идеологического давления на научную интеллигенцию. В приведенных высказываниях достаточно искренности; во всяком случае для Ю. М. Соколова[56], максимально сближавшего фольклор и литературу (Соколов 1931: 280–289), да и, вероятно, для его младших коллег вышеописанное побуждение сказителя к творчеству вполне укладывалось в систему теоретических воззрений, явившихся естественным следствием тогдашнего развития российской фольклористической мысли. Не меньшей ошибкой было бы видеть в сотрудничестве идеологически ангажированного литератора или фольклориста с народным исполнителем исключительно насилие над последним. «Сказители, без сомнения, не только охотно шли навстречу пожеланиям собирателей, но и часто сами становились инициаторами подобных произведений <…> Без сомнения, психологической основой, на которой возникала инициатива сказителей по созданию советского эпоса, была атмосфера почета и уважения, окружавшая сказителей» (Иванова 2002: 412).

Вообще говоря, народный исполнитель мог достаточно высоко оценивать свое мастерство. Так, Фекла Семеновна Амосова (Заонежье, Обозеро) рассказывала, что в свое время хотела выучиться петь былины и ходила к известной сказительнице Н. С. Богдановой. Последняя, как она говорит, «запросила 100 рублей в месяц за учебу и еще: «Если же хочешь все былины знать, давай корову»». Очевидно, это обидело Феклу Семеновну, и она сказала собирателю: «Так и померла, никому не передала. И за это ей на том свете грех великий будет» (Курец 2008: 45). Если бы подобный «торг» произошел в обществе, характеризующемся достаточно высоким уровнем профессионализации эпического сказительства (как, например, это имеет место в ряде восточных культур), никаких обид у потенциального ученика не было бы, хотя запрос наставника и мог быть оценен как чрезмерный; отметим также, что сам по себе мотив загробного наказания за не переданный дар звучит весьма архаически (ср. с мучениями умирающего колдуна, не сумевшего передать свои умения преемнику).

Будучи, с точки зрения академической науки, несомненно интереснейшим опытом, в этом плане еще не вполне оцененным, проект, инициированный Ю. М. Соколовым, не достиг ни одной из поставленных целей и потерпел сокрушительную неудачу, хотя в практических мероприятиях по его воплощению, казалось бы, были учтены и даже использованы многие реальные свойства и обыкновения устной традиции. Это относится, в частности, к активизации памяти сказителя и своеобразной «цензуре» аудитории, корректирующей его репертуар, – именно к этому приему прибегали и консультанты народных исполнителей (Н. Д. Комовская, Н. П. Леонтьев); к специально организуемым соревнованиям между сказителями (Н. П. Леонтьев, А. К. Мореева), чему есть точные аналогии в некоторых культурах; к сильнейшему влиянию на фольклор массовых песенников (правда, речь здесь идет только о «продуманных и критически проверенных»; Ю. М. Соколов), даже к проверке по более «компетентному источнику» сведений, сообщаемых в устном тексте (Н. Д. Комовская).

В 1935 году музыковед-фольклорист Н. Я. Брюсова признает: «Тексты политического содержания, советские частушки исполнялись <лишь> для фонографа, а в быту живет только любовная частушка» (Фольклор России 1994: 39). Сказанное относится далеко не только к частушке. Практически все произведения, созданные вышеописанным образом, так и остались «разовыми» текстами, надиктованными собирателю и не имевшими устного распространения. Это и естественно – было нарушено главное условие их фольклоризации. Помимо характерной поэтической системы, жанр определяется специфической топикой, картиной мира, на которой и основывается сюжет устного произведения; этой картине мира оно должно соответствовать, чтобы быть воспринятым аудиторией и переданным дальше. Иными словами, есть предел, за которым нарушение пропорций «кода» и «сообщения», плана выражения и плана содержания неизбежно приводит к коммуникативной неудаче – фольклорный процесс осуществиться не может.

В какой-то мере это чувствовали и сами «реформаторы народной культуры». Как оговаривается Н. П. Леонтьев, «произведения Джамбула, по свидетельству знатока казахского фольклора Мухтара Ауэзова, вслед за их записью продолжают жить по всем законам художественной литературы – они редактируются, сокращаются и т. д.» (Там же, 117). Оговорка не случайная: речь действительно идет о своего рода устной литературе, способной далее существовать только в литературном качестве.

Думается, что программа «управления фольклором» со стороны деятелей советской практической фольклористики имеет под собой неприятие всяческих проявлений необузданной стихийности, т. е. ту же мировоззренческую базу, что и идея «покорения природы» (И. В. Мичурин, 1934: «Мы не можем ждать милостей от природы; взять их у нее – наша задача»[57]). Показательно, что даже идущие снизу немногочисленные попытки продолжить эти традиции «советского фольклора», искусственно созданного властями, резко пресекались:

Народ в Котласе был преимущественно новенький – набора 1937–1938 годов. <…> В то время очень поощрялось создание «народных» сказов о Сталине, и некоторые ловкие сказители на этом хорошо заработали, а менее ловкие ломали шеи. Один северный старичок сказитель рассказывал, как он сочинил сказ, где главную роль играли усы Сталина, в которые он фукал. В сказе это звучало примерно так: сел Сталин на гору, огляделся и стал фукать в усы. Фукнет раз – Днепрогэс готов, фукнет другой – Магнитка заработает, а он все фукает и фукает и всю землю заводами зафукал. В районе похвалили сказителя, а в область вызвали – посадили, обвинили в клевете. Говорят: «Давай-ка пофукай в лагере десять лет» (Чирков 1991: 214).

Таким образом, если в 1920-е годы фольклорные тексты записываются, а к «голосу народа» прислушиваются (хотя бы и с неодобрением), то в 1930-е годы появляется идея «обучения фольклору», а его записи становятся все более и более избирательными: вплоть до середины 1980-х собирательская деятельность практически не включает целого ряда жанров (прежде всего, религиозно-магических) и традиций (городской фольклор).

Итак, стратегии правящего режима по отношению к массовой устной культуре в 1920-е и 1930-е годы были различными, если не противоположными. В 1920-е годы для молодой советской власти фольклор – это заслуживающий пристального внимания анонимный голос народа (взгляд, в сущности, вполне романтический). Власть активно прислушивается к этому «голосу», пытается пресекать распространение слухов, содержащих «контрреволюционную пропаганду», но расценивает их не как акты «индивидуального творчества», а как некие идущие снизу «сообщения», чье авторство устанавливать бессмысленно. При этом, если после революции «голос городской улицы», собственно – городской фольклор[58], становится довольно значим, то к крестьянскому фольклору новая элита относится со сдержанной брезгливостью, считая его «пережитком»[59].

Еще с конца 1920-х годов власть начинает борьбу с популярнейшими устными жанрами («слухами», анекдотами), а с 1930-х годов «враждебным» объявляется (устами Ю. М. Соколова) городской «мещанский», а также «блатной» фольклор[60], которые наряду с «кулацким»[61] противостоят «пролетарской и колхозной устной поэзии»[62].С этого времени городской фольклор более чем на полвека (до середины 1980-х) вообще перестают замечать – и как объект исследования, и как материал для культурных рецепций. Впрочем, он продолжает быть вполне реальным носителем «внесистемных» начал и даже выразителем протестных настроений.

По крайней мере, значительная (и едва ли не основная) часть «крестьянского фольклора» в 1930-е годы признается доживающей последние дни; заменить ее должен специально создаваемый «советский фольклор». К этому времени, в согласии с изменившейся политикоидеологической стратегией правящего режима, раскулаченное и коллективизированное крестьянство перестает восприниматься как потенциально враждебный класс мелких собственников[63]. К 1937 году, когда появляется первая публикация новин, коллективизация считается почти завершенной. Соответственно, смягчается отношение к сельским культурным традициям, которые теперь расцениваются уже не столько как специфически крестьянские, сколько как общенародные (тем более что городской фольклор молчаливо признается как бы несуществующим).

Для формирующейся неоимперской идеологии существование «русского национального эпоса» сулит определенные пропагандистские выгоды. Идеологические инстанции спохватываются, и взгляды Вс. Миллера на происхождение былин, к которым, как было сказано, в 1920-е годы относились терпимо, объявляются антидемократическими, реакционными, продиктованными неверием в творческие силы народа; соответственно, Ю. М. Соколову и другим советским фольклористам к концу 1930-х годов приходится отказываться от своих прежних воззрений на данную проблему.

Тут, по-видимому, следует поставить точку. Дальше была война, во многом изменившая как политико-идеологические стратегии властных инстанций, так и соотношение самих культурных стратов. На какое-то время фольклор вновь получает возможность зазвучать в полный голос, причем идеологически вполне солидарно с властью; это касается прежде всего антигерманской патриотической тематики (см., в частности: Пушкарев 1995; Блажес 2000: 20–37; Белавин, Подюков, Черных, Шумов 2005: 79–130). Более того, в 1945 году даже появляются «неопасные» анекдоты о мудром Сталине, который постоянно обходит недалеких Черчилля и Рузвельта[64]:

Последний всплеск интереса властей к устным традициям, имевший место во время «антикосмополитической» кампании 1940-х годов, заключался в осуждении ими ряда национальных эпосов народов СССР как «феодально-байских» (бурятский «Абай Гэсэр», ногайский «Едиге» и др.) и их последующей «реабилитации» в 1950-е годы (впрочем, надо заметить, что еще начиная с середины 1930-х годов и вплоть до 1937-го проводилась серьезная кампания по борьбе с бандуристами, исполнителями украинских дум [Kuromiya 2007: 107–112]). Мероприятиями руководили идеологические отделы республиканских обкомов ВКП(б), чья деятельность, в свою очередь, координировалась ЦК партии. Как можно убедиться, «методологические» предпосылки для подобных оценок были теми же самыми, что и в былиноведении 1930-х годов, однако их подлинные причины имели совершенно «неакадемический» характер и заключались в категорическом неприятии коммунистической партией любых проявлений национального самосознания, кроме русского.

Кирилл Васильевич Чистов в конце своей известной книги «Русская народная утопия» (1967) описал сюжетный и социально-идеологический инвариант русских легенд и представлений о «царях-избавителях» со Смутного времени до конца XIX века[65]. Вот максимальная последовательность мотивов, характерная для этой легенды и полностью реализованная только в легенде о Дмитрии Самозванце и Емельяне Пугачеве (в последнем случае без мотива М)[66].

К первой группе – «монархической» – относятся персонажи, которые принадлежали к дому Романовых либо так или иначе ассоциировались с ним (как, например, упоминаемый ниже «Гришка ихнего же роду»). Перечислим основные мотивы, связанные с царем-избавителем, реализованные в фольклоре и мифологии 1920–1930-х годов.

Это один из самых распространенных вариантов легенды: царь или законные наследники спаслись чудом (подробности обычно не сообщаются) – они либо скрываются за границей, либо странствуют по СССР тайно, обещают избавление крестьянам.

Представление о царе-избавителе также может реализоваться в менее часто фиксируемых слухах (еще во время Гражданской войны), согласно которым под видом вполне реального лица скрывается (до поры до времени!) настоящий царь. Например, в белогвардейских мемуарах упоминается, что крестьяне и простые люди любили генерала Слащева, потому что считали его скрывающимся царем Михаилом (НЕ 2007:11):

Крестьянское население очень любило Слащева. Многие крестьяне были глубоко убеждены, и их невозможно было разубедить в том, что Слащев в действительности брат государя, т. е. Великий Князь Михаил Александрович (АП 1929: 99).

Версию легенды о царях-избавителях нового типа можно назвать «большевистской», поскольку в ней фигурируют не представители царской семьи, а Ленин, а потом и другие представители советской администрации.

Прежде всего отметим одно представление, которое имеет прямое отношение к «наивному монархизму» и «царям-избавителям».

Так, Д. Филд приводит пример такого рода, относящийся к крестьянским волнениям 1861 года: «Бездненское «восстание». В апреле 1861 года, немногим более, чем через месяц после обнародования «Положений 19 февраля», около 10 тыс. крестьян собрались в селе Бездна Спасского уезда Казанской губернии, чтобы узнать, как Антон Петров нашел в Положениях «настоящую волю». Как ему это удалось? Составители Положений старались не пользоваться даже словами «воля» или «свобода». Но на бланке уставной грамоты было указано: «Число душ по 10-й ревизии… / Из них, отпущенные на волю после ревизии». Здесь без слова «воля» обойтись было невозможно, чем и воспользовался Петров» (ФД 2002: 112).

Другими словами, плохое обращение с народом не доводится до сведения верховной власти, или по-простому говоря, царь не знает о бедственном положении крестьян. Эта парадигма существовала и после 1917 года. Так, Челябинская ЧК в сводке за январь 1921 отмечала:

А в сводке Оренбургско-Тургайской ЧК в апреле 1921 года описывались следующие «настроения» интеллигенции, рабочих и крестьян:

Неправильную, по ее <интеллигенции> мнению, политику, разруху и все прочее она объясняет тем, что от тов. Ленина скрывают все, что творится на местах, и освещают только с хорошей стороны. Поэтому-то и рабочие (напр., во время забастовки в главных мастерских) и крестьяне во всех затруднительных случаях собираются посылать к тов. Ленину делегатов (НИ 2001: 407).

«Монархическая» (справа) и «большевистская» (слева) версии «избавительских легенд» советского времени включают следующие центральные мотивы (подробный перечень мотивов см. в приложении):

1 Б. Избавитель хотел облегчить жизнь народа, поэтому отстранен / подменен / выслан

2 М-Б. Царь / наследник / верховный правитель спасся, он скрывается под именем другого человека или за границей

2 М-Б. Видя страдания народа, Царь / наследник / верховный правитель собрал войско и идет войной на Советскую Россию

3 М. Он назначен / будет назначен президентом России / выбран правителем и потребует свободной торговли / отсутствия налогов / раздачи хлеба

К концу 30-х годов слухи об избавителях утихли; в конце XX века наиболее полно и четко легенда о грядущем царе-избавителе сохранилась только в культуре представителей замкнутых религиозных сообществ: «Потомок Романовых спасся, он скрыт от людей, он ходит тайно по России, скоро придет срок его открытия верующим, он подготовит народ ко Второму пришествию» (АМ 2010: 252–255); это еще раз демонстрирует, как внутри субкультур консервируются тексты, ранее бывшие достоянием гораздо более широких слоев населения.

Еще раз хочется подчеркнуть, что обе рассмотренные версии опираются на традиционную модель взаимоотношений человека и верховной власти в России. Крестьяне, отправлявшие вышитые рубахи Александру III (ГС 2007), женщина, вышившая рубашку Хрущеву, или отшельница, сделавшая рубашку президенту Медведеву[95], по сути дела, действуют в рамках одной и той же модели, впрочем, как и милиционер, апеллирующий к Путину и рассказывающий о беззаконии на местах, в этом плане ничем не отличается ни от крестьян, пробивавшихся к Петру I, ни от ходоков к Ленину.

Литература

АА 1949 / Алымов А. [Ширяев Б.] «Иван-царевич» // Наша страна (Аргентина). 1949. 7 августа. № 24. С. 2–3.

АА 2008 / Архипова А. С. «Цари-избавители» и операции ГПУ // Живая старина. 2008.№ 3. С. 47–49.

АА, НС 2010 / Архипова А. С., Неклюдов С. Ю. Фольклор и власть в «закрытом обществе» // НЛО. 2010. № 101 [см. также наст. изд.].

АГ 1998 / Андреевский Г. Москва: 20–30-е годы. М., 1998.

АЕ 1999 / Анисимов Е. Дыба и кнут: Политический сыск и русское общество в XVIII веке. М.: НЛО, 1999.

АМ 2010 / Ахметова М. В. Конец света в одной отдельно взятой стране. М.: ОГИ, 2010.

АН 2000 / Алексеев В. В., Нечаева М. Ю. Воскресшие Романовы?..: К истории самозванчества в России XX века. Екатеринбург, 2000. Ч. I.

АП 1929 / [Аверьянов П.] Очерк о генерале Слащеве, составленный в 1929 году // Неизвестная Россия: XX век. М.: Ист. наследие, 1993. Т. 3.

БЛ 2003 / Боева Л. А. Деятельность ВЧК – ОГПУ по формированию лояльности граждан политическому режиму (1921–1924 гг.) М., 2003.

ВО 1994 / Великанова О. В. Образ Ленина в массовом сознании // Отечественная история. 1994. № 2. С. 117–185.

ГС 2007 / Григорьев С. И. Придворная цензура и образ Верховной власти (1831–1917). СПб.: Алетейя, 2007.

КР 2001 / Крестьянские истории: Российская история 20-х годов в письмах и документах / Сост. С. С. Крюкова. М.: РОССПЭН, 2001.

ЛЕ 2006 / Левкиевская Е. Е. Народный культ царя-мученика и проблемы идентичности в современном русском обществе // Культура сквозь призму идентичности. М.: Индрик, 2006.

НЕ 2007 / Немировский А. А.Слухи и сплетни в белогвардейском лагере // Живая старина. 2007.№ 4. С. 10–11.

НИ 2001 / Нарский И. Жизнь в катастрофе: Будни населения Урала в 1917–1922 гг. М.: РОССПЭН, 2001.

НПП 1999 / 58.10: Надзорные производства Прокуратуры СССР по делам об антисоветской агитации и пропаганде, март 1953–1991: Аннот. каталог / Под ред. В. А. Козлова, С. В. Мироненко; сост. О. В. Эдельман. М., 1999.

НР I–IV / Неизвестная Россия: XX век. М.: Ист. наследие, 1993. Т. I–IV.

ОВ 2002 / Общество и власть: Российская провинция,1917 – середина 30-х годов. М.; Нижний Новгород; Париж, 2002. Т. 1.

ОН 1997 / Окунев Н. Дневник москвича (1917–1924). М., 1997. Т. I–II.

РД 1998 / Рязанская деревня в 1929–1930 годах: Хроника головокружения / Сост. Л. Виола и др. М.: РОССПЭН, 1998.

СД I–IV / Советская деревня глазами

ВЧК – ОГПУ – НКВД, 1918–1939: Документы и материалы: В 4 т. / Под ред. А. Береловича, [В. Данилова]. М.: РОССПЭН, 2000–2012.

ТА 2007 / Тепляков А. Г. «Непроницаемые недра»: ВЧК – ОГПУ в Сибири, 1918–1929 гг. М.: АИРО – XXI, 2007.

ТВ 1999 / Тополянский В. «Величие Смердяковых»: партийный отчет об убийстве // Континент. 1999. № 100.

ТР 2004 / 1936–1937: Конвейер НКВД: Сб. статей и материалов / Сост. – ред. Б. П. Тренин. Томск, 2004.

ТСД 2000 / Трагедия советской деревни: Коллективизация и раскулачивание. М.: РОССПЭН, 2000. Т. 2: Ноябрь 1929 – декабрь 1930.

ФД 2002 / Филд Д. Размышления о наивном монархизме в России от эпохи Пугачева до революции 1905 г.// Экономическая история: Обозрение / Под ред. Л. И. Бородкина. М., 2002. Вып. 8. С. 110–115.

ЧК 2003 / Чистов К. В. Русская народная утопия (генезис и функции социально-утопических легенд). СПб.: Дмитрий Буланин, 2003.

ШБ 1991 / Ширяев Б. Н. Неугасимая лампада. М.: Товарищество русских художников, 1991.

FD 1976 / Field D. Rebels in the Name of the Tsar. Boston: Houghton Mifflin, 1976.

Одна из главных тем исторической антропологии – массовые социальные практики или, если воспользоваться выражением А. Я. Гуревича, – «культура безмолвствующего большинства». И для медиевистов, и для специалистов по раннему Новому времени, и для антропологов, занимающихся повседневной жизнью XIX–XX веков, это словосочетание подразумевает прежде всего земледельческую – крестьянскую культуру. Впрочем, в данном случае исследовательские приоритеты историка и антрополога оказываются в известной степени противоположными. С точки зрения большинства специалистов по фольклористике и этнологии, специфика аграрной культуры – в ее «традиционности», т. е. в обиходном консерватизме, сопротивлении инновациям, приверженности некоей устойчивой «картине мира». Что касается исследователя «истории ментальностей», то, даже говоря о «картинах» или «моделях» мира, якобы присущих тому или иному обществу либо эпохе, он все же будет говорить об изменениях (как внутри «традиционной» культуры, так и вне ее), поскольку последние и составляют содержание исторического процесса.

Надо сказать, однако, что это противоречие представляется мне несколько надуманным. Дело в том, что само представление об особой «традиционности» крестьянской культуры вряд ли можно считать научно обоснованным. Хотя, в силу очевидных особенностей социальной организации и средств коммуникации, аграрные сообщества, разумеется, обладают меньшим динамическим потенциалом не только по сравнению с индустриальными и постиндустриальными обществами, но и со средневековым городом, это еще не подразумевает какого бы то ни было гиперконсерватизма. В действительности, как я думаю и как можно судить, в частности, по истории русской деревни в XVIII–XIX веках, культура крестьян была в достаточной степени изменчива – и вследствие внешних воздействий, и благодаря внутренним процессам.

Другое дело, что наблюдение динамических явлений, обычно определяемых нами в соответствии с «событийным» пластом культуры, сопряжено в данном случае с серьезными трудностями. Проблема здесь не только в отсутствии либо специфическом характере доступных исследователю источников, но и в том, что мы зачастую не в состоянии опознать те инновативные формы и «культурные события», которые оказываются ключевыми в процессе трансформации повседневной жизни аграрных сообществ. Поэтому анализ и консервативных, и инновативных механизмов крестьянской культуры, как мне кажется, становится более плодотворным в ситуациях, так сказать, маргинального характера, когда в силу тех или иных причин крестьянину и его общине приходится сталкиваться с приходящими извне социокультурными воздействиями и как-то на них реагировать. Об одной я бы и хотел поговорить в этой статье.

Вопросы рецепции и репрезентации государственной власти, социального контроля и общественного насилия в русской крестьянской культуре XIX – первой половины XX века, неоднократно обсуждались в трудах отечественных и западных историков, этнологов и фольклористов. Однако, как мне кажется, эта проблематика до сих пор остается не вполне проясненной. И дело не только в том навязывании крестьянской культуре официозной героики или идеологии «классовой борьбы», которое мы встречаем в работах исследователей советской эпохи. Зачастую нам по-прежнему остаются непонятными психологические мотивы и культурные механизмы, заставлявшие рядовых деревенских жителей принимать ту или иную сторону в гражданских и межгосударственных войнах, поднимать вооруженные восстания, проявлять изощренную и, казалось бы, плохо мотивированную жестокость в отношении представителей власти, а также собственных односельчан. Полагаю, что эти механизмы заслуживают специального анализа, причем – не только на обобщенном уровне, но в рамках варьирующихся микроисторических, микросоциальных и локальных контекстов.

Ниже речь пойдет о некоторых перспективах такого анализа применительно к крестьянским рассказам о Второй мировой войне и немецкой оккупации. Корпус использованных в этой статье текстов сравнительно невелик – это около 20 интервью, записанных летом 2003 года в с. Менюша Шимского района Новгородской области[119]. Тем не менее, как я думаю, они все же достаточно репрезентативны, по крайней мере применительно к тому региону, о котором идет речь. С точки зрения антрополога и фольклориста, крестьянские рассказы о Второй мировой войне представляют собой не только «персональные документы» и один из источников «устной истории» этой драматической эпохи, но и форму типизации и адаптации социального опыта, индикатор ценностных моделей и механизмов построения идентичности. Крестьянская культура неоднородна: она складывается из локальных вариантов, обусловленных разнообразными социальными, историческими, географическими и прочими факторами. Поэтому наши полевые записи демонстрируют не только общие тенденции построения «военных нарративов», но и своеобразие региональных моделей восприятия войны в целом, а также стратегий поведения в условиях боевых действий и оккупации.

Не секрет, что материалы устных интервью на историко-биографические и, так сказать, «повседневные» темы можно квалифицировать и интерпретировать по-разному – в зависимости от концептуальных, методологических и дисциплинарных предпочтений исследователя. Хотя в последние десятилетия специалисты по устной истории довольно интенсивно занимались пересмотром теоретических оснований своей дисциплины, обсуждая социальные, психологические и культурные факторы, которые воздействуют на восприятие и репрезентацию прошлого в персональном и коллективном обиходе (см.: Thompson 1994), сама идея «устно-исторического» подхода к персональным речевым практикам неизбежно подразумевает редукцию изучаемого нарратива к обобщенной трансперсональной реальности, будь то «объективная» историческая реальность per se или способы «восприятия» либо «конструирования» прошлого, характерные для современных исследователю социальных групп. Существует и другой способ интерпретации подобных текстов, представленный, в частности, американской фольклористической традицией исследования персональных нарративов (см.: Dolby 1989). Здесь преимущественное внимание уделяется специфике ситуаций непосредственного порождения и воспроизведения тех или иных рассказов, т. е. процессуальной стороне вопроса. Добавлю, что с этой точки зрения важно иметь в виду и особенности самого процесса записи этих рассказов – этнографического или «устно-исторического» интервью. Не так важно, считаем ли мы подобные интервью формой «диалога культур» или средством социального насилия и присвоения. Очевидно другое: профессиональные записи памятников «устной истории» и персональных нарративов на исторические темы не только и не столько отражают некую монолитную культурно-историческую реальность, сколько формируют специфическое поле взаимодействия дискурсов собирателя и информанта.

Не углубляясь в вопросы теоретического характера, я лишь хочу подчеркнуть, что способы интерпретации подобных записей могут быть достаточно разными. Короче говоря, рассуждая о проблеме устной истории, мы возвращаемся к привычному для современной антропологии вопросу: а кого или что мы, собственно говоря, изучаем? Ответов на этот вопрос много, и все они в равной степени могут быть признаны и справедливыми, и ошибочными. Впрочем, сомнение в данном случае играет и положительную роль: оно не только останавливает или обескураживает исследователя, но и дает ему право на известный методологический эклектизм. Этим правом я и хочу воспользоваться, чтобы поговорить о некоторых общих местах, топосах записанных нами рассказов, не останавливаясь на источниковедческих аспектах проблемы. Думаю, однако, что эти общие места или устойчивые темы все же имеют определенное отношение к специфическим когнитивным и социальным механизмам, характерным для крестьянской культуры. Пожалуй, необходимо сделать лишь одну оговорку. Речь пойдет не о рассказах людей, принимавших участие в боевых действиях, но о воспоминаниях тех, кто оставался в оккупированной зоне, а затем был вывезен на принудительные работы в Латвию и Германию. Поэтому подавляющее большинство информантов составляют женщины, которым в 1941 году было от 10 до 20 лет. Причины здесь вполне прозрачны: с одной стороны, почти все мужчины призывного возраста были мобилизованы в армию еще до приближения линии фронта, с другой – сейчас в Менюше практически не осталось мужчин 1920-х годов рождения. Так что в данном случае мы имеем дело, так сказать, с «женскими текстами» и «женским взглядом» на войну. Впрочем, я не думаю, что это обстоятельство делает наши записи не репрезентативными по отношению к крестьянской культуре в целом.

Село Менюша расположено в Шимском районе Новгородской области в 50 км к юго-западу от Новгорода, на берегах впадающей в Шелонь речки Струпенки. По меркам региона это довольно крупное сельское поселение: оно растянулось на четыре с лишним километра в длину и насчитывает более ста домов. Большие размеры и необычная планировка села обусловлены тем, что Менюша входила в число новгородских военных поселений. Вероятно, это обстоятельство вообще наложило определенный отпечаток на местную крестьянскую культуру. Существенное влияние на жизнь села оказала находящаяся здесь святыня – мощи праведных отроков Иоанна и Иакова Менюшских, чья память празднуется 7 июля по новом стилю, в день Рождества Иоанна Предтечи[120]. В течение советского времени местные жители в той или иной форме поддерживали контакты с официальной православной церковью; современная устная традиция села изобилует различными формами религиозного фольклора. Наконец, достаточно важную роль в истории Менюши сыграли географические факторы. Некогда здесь проходила одна из дорог, связывавших Новгород с Псковом. Это «придорожное» положение в значительной степени обусловило военную судьбу села, поскольку через Менюшу шло наступление на Новгород 1-го армейского корпуса группы армий «Север». Линия фронта подошла к селу 10 августа 1941 года. «15 августа на совещании командно-политического состава 70-й дивизии в районе д. Менюша был зачитан приказ генерала Федюнина об отходе на новый рубеж с целью избежать окружения с левого фланга и сохранения личного состава и вооружения» (Вязинин 1995: 10). Во время отступления советских войск село подверглось интенсивным бомбовым и артиллерийским ударам с немецкой стороны, вследствие чего было почти полностью разрушено (в Менюше было около 550 домов, после прохождения линии фронта их осталось около 10). К этому времени в селе оставались в основном старики, женщины, дети и подростки: большинство взрослых мужчин было мобилизовано в действующую армию. С 1941 по 1943 год оставшееся население жило под контролем оккупационного режима. Часть менюшцев жила на территории села – в землянках и наскоро построенных бревенчатых хижинах. Однако многие переселились в лес, где практически у каждой семьи была землянка или место в землянке. Эти «окопы», как их называли сами крестьяне, служили постоянным (хотя, как выяснилось, и не слишком надежным) местом убежища от военных действий и оккупационных властей. До осени 1943 года местные жители не подвергались серьезным репрессиям со стороны оккупационного режима. В этом регионе действовало мало партизанских групп[121], и сосуществование сельчан с немецкой администрацией было достаточно мирным (правда, одна из небольших деревень в округе Менюши – Бедрины – все же была сожжена карательными войсками). Крестьяне из Менюши и других окрестных деревень должны были выполнять работы по расчистке дорог от снега, заготовке дров и сена и т. п. В 1942 году часть местной молодежи была направлена на принудительные работы в несколько населенных пунктов Ленинградской и Новгородской областей (в частности, Тосно, Лисино, Оредеж). Там они преимущественно занимались строительством железных и шоссейных дорог. Спустя примерно полгода большинство мобилизованных бежало из этих лагерей и вернулось в Менюшу.

В ноябре 1943 года почти все, кто оставался в Менюше, были вывезены на принудительные работы в Латвию, а затем – в Германию. Избежать высылки удалось немногим: большинство жителей вернулось домой только в 1945 и даже 1946 годах. В январе 1944 года к селу снова приблизилась линия фронта. 26 января Менюша была занята частями 382-й Новгородской стрелковой дивизии. Бои за село были достаточно ожесточенными, однако наблюдать за ними было почти некому: в лесах вокруг Менюши пряталось всего несколько человек.

Крестьянские нарративы, повествующие о древних вражеских нашествиях, обычно рисуют войну как нечто сопоставимое с эпидемией или стихийным бедствием. Война «проходит» через деревню, приносит разрушения, оставляет следы своего пребывания (древние курганы, специфические детали местного ландшафта и т. п.) и «уходит». Вероятно, такая специфика «фольклорной» репрезентации войны (не важно, реальной или вымышленной) связана с тем, что крестьянская идентичность (по крайней мере в России) всегда строилась на локальных основаниях: человек идентифицовал себя со своей деревней (и в социальном, и в географическом отношении), а не с нацией, государством или страной (см.: Moon 1996). Подобный эффект мы можем наблюдать и в рассказах о Второй мировой войне: на вопрос о начале войны большинство наших информантов вспоминало не сообщения радио и газет 22 июня и не знаменитую речь Молотова, а бомбардировку села немецкими самолетами. Вот вполне типичные рассказы такого рода:

Значительное число записанных нами рассказов о жизни в условиях оккупации посвящено принудительным работам в Ленинградской области и бегству из трудовых лагерей в родную деревню. Похоже, что именно эти впечатления оказались наиболее сильными и наиболее трагичными для большинства наших информантов. Собственно говоря, многие из них впервые покидали места, где родились и выросли. Кроме того, условия содержания в трудовых лагерях были достаточно тяжелыми (по крайней мере так они репрезентируются в записанных нами рассказах):

В конце концов крестьянки бежали с принудительных работ, и возвращение в Менюшу описывается в их рассказах наиболее подробно и драматично. «Шли – сто километров нам было итить-то. И вот на второй день рано встали и сто километров – на одной воды. Воды вскипятим с солью и с кислицы, похлебам – и опять идём. <…> И соль была у нас. А хлеба не было. Вот четыре дня шли. Ишо сразу-то мы на Ленинград бросились. <…> До Гатчина не дошли. Четыре километра. Первой… первую-то ночь отбёгши-то – на Гатчино ударились. Нады сюды бежать – а мы туды»[133]. Впрочем, мотив бегства вообще чрезвычайно широко представлен в рассказах менюшских крестьянок о жизни «при немцах». Бегут из волостного центра в свое село, из села в лес, в лесу – из одних землянок в другие. Создается впечатление, что «стратегия избегания» была доминирующим поведенческим принципом крестьянского населения этой части оккупированной зоны.

Другая широко распространенная тема рассказов об оккупации – это мотив доноса. Формула «на нас (или – на них) доказали» (т. е. донесли) – одна из самых частых в описании взаимоотношений между односельчанами. При этом «доказать» могут как и немецкой администрации, так и советским властям, вернувшимся после освобождения села. Так, во время высылки в Латвию кто-то сообщает немцам, где в лесу находится землянка: «И <на> наш окоп доказали. А хто доказал – ведь никто ничово не знал. Так и… вси и молчат. Вдруг немцы и приежжают на танке»[134].А когда приходят советские войска, соседка сообщает новой администрации, что брат информантки подлежит призыву в действующую армию: «Вот братишко-то тожо, которой погиб на фронти. Потом, когда рускии пришли, ево взяли тожо. Ему ишо было – и молодой, а доказала одна соседка, што ён тожо с двадцать шестово году. Я говорю: «Ой вы не врали! Почём-то ты знала, на хутори жила! После меня веть ён, – говорю, – роженой-то!» Тожо год воевал»[135].

Важно подчеркнуть, что общее отношение к оккупационным войскам в записанных нами текстах варьируется от нейтрального до сдержанно доброжелательного. «Немцы худого не делали», – наиболее распространенная формула подобных высказываний. Однако «худое» все же иногда случалось, и для объяснения отдельных расстрелов и грабежей конструируется фигура «зловещего третьего». В нашем случае это (вероятно, вымышленные) финны, якобы отличавшиеся рыжим цветом волос и злым характером: «Немцы были не злые, вот финны худые были, ехидные»[136].В целом можно, по-видимому, говорить о своеобразном пацифизме наших информантов, зачастую полагающих, что солдаты воевать никогда не хотят, а занимаются этим делом исключительно из-за непонятных им приказов «начальства»:

Для локальных текстов[144] характерно своего рода «коллекционирование» известных личностей, так или иначе связанных с городом. Как верно замечает И. А. Разумова, «они привлекаются к местной истории с тем, чтобы повысить авторитет города, особенно провинциального, служить знаком этого авторитета, своего рода достопримечательностью» (Разумова 2003: 549). Иначе говоря, эти фигуры, соприкасаясь с городом, как бы подтягивают его к своему масштабу, что символически повышает престиж места, его культурно-историческую значимость в глазах жителей. Если говорить о Бологое[145],среди такого рода персонажей местного культурного пантеона стоит назвать тех, кто родился в городе (композитор Б. А. Александров), жил в самом Бологое или вблизи него (друзья А. С. Пушкина Д. А. Эристов и адмирал Ф. Ф. Матюшкин), жил и работал (композитор А. В. Александров), приезжал в город (поэт В. Ф. Ходасевич, художник Н. К. Рерих) или проезжал через него (Теофиль Готье).

Один из таких значимых «гостевых» персонажей в бологовском локальном тексте – Никита Сергеевич Хрущев. Согласно местному преданию, глава партии и правительства, проезжая на поезде, во время остановки в Бологое имел короткую беседу с его жителями, после чего в городе был построен завод. Несколько рассказов с этим сюжетом, записанных от жителей города, мы хотим предложить вниманию читателей, предварив их некоторыми наблюдениями и соображениями о данном локальном нарративе, его связях как с системой актуальных для городского сообщества знаний и представлений, так и с более широкой традицией – в частности, национального политического фольклора.

Сразу оговорим, что фактическая подоплека этой истории нам пока неизвестна: это требует не столь уж простых разысканий, которые еще предстоит осуществить[146]. Но в данном случае фактор достоверности не имеет определяющего значения: материал рассматривается не как исторический источник, а как составляющая локального знания, функция которого – не «отражать», а «создавать» городскую историю, мифологию, задавать параметры местной идентичности. В область коллективного знания о Бологое данный сюжет входит вне зависимости от характера своего отношения к реальности (не говоря уже о том, что в различных версиях и вариантах предания «доля правды» может быть различной). Для нас важно, что сюжет о проезде Хрущева через Бологое и его общении с жителями достаточно хорошо известен в городе. Рассказы и упоминания об этой истории были записаны еще в первых экспедициях[147], когда основные сюжеты бологовского локального текста были нам еще не слишком хорошо известны. Вопрос о проезде Хрущева после этого был включен в собирательскую программу, и целенаправленные опросы показали, что этот сюжет актуален для жителей города старшего и среднего возраста вне зависимости от их профессии и образовательного уровня. Формы реализации сюжета различны: он может быть представлен и как воспоминание из собственной жизни – автобиографический меморат с множеством конкретных деталей («я тогда в аккурат ночью этой дежурил» [2][148], «и математику сдал, и увидел Хрущева» [4б]), и как пересказ событий со слов непосредственных очевидцев («ну я-то не была, конечно, но по рассказам товарищей, значит, говорили…» [8]), и как исторический эпизод, реальность которого не вызывает сомнения («А вы такую же версию слышали? – Да это потому что не версия, это потому что факт» [5]), и как городское предание («Так, это народ наш, это уже как… Хотите, как фольклор воспринимайте» [3]), и как история малодостоверная, но опосредованно связанная с фактически подтверждаемым событием («То, что не к мифам <относится из рассказов о значении Хрущева для Бологое[149]>, – что конкретно завод построен по приказу Никиты Сергеевича, это да»[150]).

Помимо того что эта история вызывает к жизни устные нарративы, с достаточной регулярностью она фигурирует и как «вставная новелла» в текстах областной журналистики (в том числе в интервью с главой Бологовского района) (см., например: Летуев 2001; Мартьянова 2007; Сивакова 2000; Тимашев 2004; Удавка для малых городов 2002) – такая кроссдискурсивность вообще свойственна сюжетам локальных текстов[151].Естественно также, что история, при устойчивости общей канвы (центральное событие и его последствия), варьируется не только по характеру своего воплощения, но и по содержательным и прагматическим параметрам. Так, согласно одним сообщениям, Хрущев вышел «к народу» из поезда, согласно другим – он только высунулся в окно; в одних случаях подразумевается, что визит Хрущева был чуть ли не запланирован и анонсирован городским властям заранее или что он сам пожелал поговорить с горожанами, в других случаях это подается как стечение обстоятельств, сделавшее возможным общение жителей города с правителем, в третьих – как волеизъявление самих жителей; согласно одним вариантам, бологовцы отправляют к Хрущеву делегата, согласно другим, – обращаются к нему коллективно; в одних рассказах сообщается только о просьбе к вождю, в других пересказываются и его вопросы к жителям города – и т. п.

Надо учесть, что в случае с Бологое проезд знаменитой личности через город на поезде – казалось бы, наименее символически ценный вариант взаимоотношений персонажа и места по шкале престижности – приобретает особый вес. Это связано с важнейшей для города идентичностью «крупного железнодорожного узла», через который «все проезжают». Значимость бологовского железнодорожного узла для всей страны находит разные риторические и сюжетные воплощения, актуализируется в различных тематических и коммуникативных контекстах. В разговорах о городе бологовцы постоянно подчеркивают множественность направлений железнодорожных путей, проходящих через город-станцию. Эта же позиция регулярно присутствует и в текстах о войне: фашистам было важно разрушить Бологое (чем объяснялись жестокие бомбежки в 1943 году), а советской армии и труженикам тыла – отстоять его и восстановить железнодорожный узел, из которого расходятся пути в несколько направлений и который соединяет два главных города страны.

Подчеркнем, что Бологое позиционируется не только как место, через которое многие проезжают, но и как город, который невозможно объехать, нельзя миновать. Эта идея отражена и в творчестве местных литераторов: «Эту станцию вам не объехать / По Октябрьской дороге никак…»[152]. «Неминуемость» города-станции для руководителей страны особо подчеркивается и в наших рассказах: «Кто не был в Бологое? В Бологое были все руководители, потому что хотя бы проездом» [9]; «Хрущеву здесь из Москвы в Ленинград никак больше не проехать» [6]. Кстати, наряду с Хрущевым в числе «проезжающих» могут называть и других советских лидеров: Н. И. Рыжкова, который в одном из приведенных текстов [4] дублирует Хрущева в функции персонажа-благодетеля, а также В. И. Ленина, Н. К. Крупскую, И. В. Сталина, которые тоже выходят из поезда и общаются с жителями города [7], и Б. Н. Ельцина [9].

Такое положение города и профессиональный статус значительной части его жителей как бы позволяет им контролировать железнодорожную коммуникацию. Это самоощущение ярче всего отразилось в предании о царском поезде. Когда Николай II в 1917 году возвращался из могилёвской ставки в Петроград, бологовские железнодорожники перевели стрелки, и поезд был отправлен на станцию Дно: «Мы ж железнодорожники… Это ведь мы же… Мы же стрелки перевели <на> станцию Дно, когда он ехал в Питер <…> Это было ночью. Когда как раз поезд подъехал <…> Это из музейных данных. Рабочие, железнодорожники, перевели стрелки, и поезд отправили не в Питер, как он должен был ехать, а на Дно, станцию Дно, как ехать на Псков. Вот. Неизвестно, чем бы все это кончилось, да?»[153]. Это предание не вполне соответствует исторической истине (на самом деле поезд благополучно проехал через Бологое и шел по направлению к Петрограду до Малой Вишеры, откуда уже отправился в обратном направлении), и искажение исторического факта, в целом обычное для фольклорной традиции, обусловлено здесь определенной прагматикой: для локального текста в данном случае важно не то, что царь проезжал через Бологое навстречу своей гибели, а то, что именно в этом городе и по воле его жителей наступил переломный момент истории.

В рассказах о Хрущеве тоже возникает этот мотив «управления» поездами: согласно одной из версий, Хрущев не собирался выходить или даже останавливаться в Бологое – поезд остановили бологовские железнодорожники: «Остановили поезд, попросили. И он вышел» [1].

Разумеется, хрущевский «царский поезд» тоже остановили не без повода, и этот повод, что характерно, как и сама возможность такого проявления народной воли, непосредственно связывается с «железнодорожной» идентичностью города. Здесь необходимо небольшое историческое пояснение. Бывшее сельцо Бологое обрело новый статус после строительства железной дороги и станции Бологое; благодаря дороге оно росло, развивалось и в конечном итоге стало в чистом виде моногородом. Железная дорога, таким образом, до определенного момента была не только градообразующим предприятием, но и единственным экономическим и социальным ресурсом, единственной «кормилицей», единственным фактором развития города. Зависимость города от железной дороги, по рассказам, была настолько сильной, что, когда в 1960-е годы управление стрелками перевели «на автоматику» (по другой версии, локомотивы – на электротягу), количество рабочих мест на железной дороге резко снизилось, произошли массовые увольнения и началась безработица. (Эта ситуация, по ощущениям жителей, повторилась в 1990-е годы: чрезвычайно распространенный мотив сетований бологовцев – закрытие в городе управления Октябрьской железной дороги, воспринимающееся как социальная катастрофа.) Впрочем, иногда в качестве причины безработицы называется именно исключительное положение железной дороги, не способной обеспечить работой всех жителей города. И в наиболее часто воспроизводимой версии рассказов о проезде Хрущева через Бологое жители города просят главу государства именно о помощи в обеспечении рабочими местами.

Как сказано в одной из газетных публикаций, в которых упоминается эта история, «задача, которую в свое время бологовцы поставили перед Хрущевым, была выполнена» (Мартьянова 2007). Результатом беседы с Хрущевым, согласно городскому нарративу, стала постройка в Бологое завода «Строммашина» (открыт в 1967 году). Иногда с именем Хрущева связывают и строительство арматурного завода, который был открыт более чем через 10 лет после его смещения – в 1978 году[154]. В результате Бологое перестало быть монофункциональным городом; при этом трудоустройство на «Строммашину» предполагало определенные блага, что заставляло железнодорожников временно переквалифицироваться: «У нас одно время было, когда завод «Строммашина» построили, в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году начали его строить, в шестьдесят пятом – шестьдесят девятом я пришел <на железную дорогу>. Он был построен. Часть железнодорожников из-за квартир, значит, все туда рванули. Большинство все вернулись назад. На железную дорогу»[155]; «И завод вот этот «Строммашина» был, многие отсюдова убегали, чтобы получить квартиры. Потом назад возвращались»[156].

Масштабы последствий разговора жителей города с Хрущевым оказались более существенными, чем преодоление кризиса трудовой обеспеченности: кроме появления новых рабочих мест, благодаря заводам развернулось городское жилищное строительство (построены Заводской и Западный микрорайоны) и, соответственно, была создана дополнительная инфраструктура[157]. Это наиболее отчетливо звучит в публицистическом, представительском дискурсе: «Завод <«Строммашина»> обеспечил горожанам свыше полутора тысяч рабочих мест, построил за годы работы для своих работников около двух с половиной тысяч квартир, детский сад, общежитие» (Мартьянова 2007). Кроме того, предприятия стимулировали развитие системы подготовки рабочих кадров: «Дело в том, что молодежи было некуда идти, кроме железной дороги. «Строммашина» давала возможность работать… получить рабочую специальность и иметь возможность потом уехать в любое место. Потому что… (Но подождите, это же не училище, а завод). Дак там учеников набирали. (Школа рабочей молодежи наверняка была?) Да. И школа рабочей молодежи, и учеников, все там было.(Какие там специальности получали?) Ну, у них запорную арматуру в основном делали, это токари. Дальше шлифовщики. Ну, в общем, много профессий»[158].

Соразмерно подобным описаниям периода приращения / процветания, рисующим последние советские десятилетия как золотой век города (представление, характерное для современных локальных текстов, особенно провинциальных, и в целом для социально-исторического сознания старших поколений), нынешнее его состояние расценивается как упадок и деградация. Соответственно, когда хрущевский сюжет возникает в контексте разговора о «Строммашине» и в нем доминирует мотив Хрущев подарил городу заводы с рабочими местами, часто актуализируется и парный мотив: сейчас завод переживает плохие времена. Иногда прямо сравнивается положение на заводе в нынешнее время и в годы его процветания – ср., например, фрагмент из интервью с директором завода: «Как память о печально известном «переходном» периоде предприятию достались огромные долги. Но, несмотря на это, завод, можно сказать, чудом удалось уберечь от банкротства. И сегодня «Строммашина» постепенно возрождает производство, восстанавливает рабочие места. Из тысячи семисот человек, занятых на предприятии в прежние годы, сегодня трудятся пятьсот» (Летуев 2001). (Впрочем, в 2010 году, по свидетельству редактора местной газеты, завод «претерпел процедуру банкротства» [9].) Таким образом, проезд Хрущева через Бологое становится как бы точкой исторического отсчета двух последующих эпох в жизни города – эпохи подъема и стабилизации и сменившей ее эпохи упадка и растерянности.

Хрущев выступает в данном сюжете как правитель-благодетель, почти буквально воплощая фразеологизм «бог из машины». Стоит вспомнить, что в фольклоре (обычно в легендах и преданиях) мотив пути какого-либо лица, обладающего высоким статусом и особыми возможностями, характеризуется особой топикой и особым набором мотивов-спутников. Персонаж (как правило, царского рода или святой), следуя через населенный пункт, во-первых, дает ему имя, а его жителям – прозвище или емкую формульную характеристику, во-вторых, либо наделяет город (село) какими-то благами или благословляет его, либо, напротив, наказывает или проклинает[159]. По «Указателю типов, мотивов и основных элементов преданий», составленному Н. А. Криничной, бологовский сюжет достаточно отчетливо идентифицируется с позицией Ж. 5.г. где тип Ж – «основание (предполагаемое или осуществленное) строительного объекта», мотив 5 – «основание строительного объекта историческим лицом (князем, вождем, царем, купцом, зодчим)», элемент г. – «заводов, верфей, пристаней» (Криничная 1990: 10–11).

В старых преданиях в этой группе повествовательных мотивов, как известно, наиболее активно задействованы Петр I и Екатерина II, в фольклоре советского времени – прежде всего С. М. Киров, а в следующую очередь – безусловно, Хрущев. Например, существуют рассказы о том, как он назначил региональную денежную надбавку жителям Мурманской области и отказал в ней петрозаводчанам, причем в обоих случаях именно по результатам своего посещения этих мест (Разумова 2003: 550). Не случайно в одном из наших интервью поступок Хрущева – то, что он вышел из поезда к людям и откликнулся на их просьбу, – интерпретируется как модель поведения, не характерная для постоянно проезжающих мимо города государственных деятелей, по крайней мере в настоящее время: «…Вот он вышел на перрон, как он, почему он вышел – щас ведь проезжают мимо всё ведь с занавешенными этими окнами все эти. Что Путин.<…> Но они стараются не выходить. На проблемные участки стараются не выходить» [10].

Устойчивая приуроченность фигуры Хрущева к роли правителя, путешествующего по стране и раздающего (или обещающего) различные блага населению, объясняется, с одной стороны, его реформаторской активностью как в управленческой, так и в экономической сфере, с другой стороны, что особенно важно в нашем случае, – его постоянными поездками по разным регионам Союза, выступлениями перед жителями городов и сел, посещениями заводов, колхозов, институтов и т. п. Некоторые описанные случаи реализации Хрущевым этой модели поведения сюжетно чрезвычайно схожи с бологовской историей (что заслуживает внимания вне зависимости от того, реальны они или вымышлены). В статье, приуроченной к 40-летию со дня смерти Хрущева, приводится рассказ Алексея Сальникова, одного из офицеров КГБ, обеспечивавших его безопасность: «Во время поездки в Волгоград мы ехали на тракторный завод. Было очень жарко, пылища жуткая. А впереди нас по дороге несколько телег едут с цыганским табором… Никита Сергеевич говорит: «Остановитесь!» Машины тормозят. Цыгане тоже остановились, стоят, смотрят. Хрущёв выходит к ним: «Кто у вас главный?» Они вместе с бароном своим собрались в кучу вокруг руководителя государства. Никита Сергеевич говорит: «Хотите работать? Давайте я вам помогу. Организуем колхоз. Техникой, деньгами вас обеспечим, жилье вам построим»» (Богомолов 2011).

Пристрастие Хрущева к подобным сеансам стихийного общения с местным населением во время поездок, порой сопровождаемым быстрым и эффектным решением вопросов социального благополучия целых поселений, не только, по-видимому, имело место в действительности, но и сделалось одной из основных составляющих его образа в массовом сознании и фольклоре. Помимо анекдотов, о которых речь пойдет ниже, эта черта регулярно упоминается и обсуждается в биографических нарративах, появившихся в последние десятилетия в большом количестве и тиражируемых СМИ[160].

Другим, более редким фрагментом в рассказах о проезде Хрущева является беседа Никиты Сергеевича с бологовцами об их жизни. В нескольких текстах повествуется о его расспросах, об ответах и жалобах горожан. В отличие от основного мотива (сетования на нехватку рабочих мест и просьба о заводе) в данном случае речь идет именно о плохом положении с продуктами питания, создающем необходимость «выживать». В частности, у двух никак не связанных друг с другом рассказчиков возникает (несколько неожиданно) мотив обилия грибов, которые заменяют жителям города отсутствующее в продаже мясо (последнее проговаривается с разной степенью отчетливости): ««Чего вам много тут? Чего хорошего?» Ему говорят: «Да грибов много» <…> Ну, говорит: «Ешьте грибы»» [7]. Этот же мотив упомянут и в изложениях истории в местной публицистике, что лишний раз свидетельствует о его устойчивости: «Н. С. Хрущев живо интересовался: много ли нынче грибов, других лесных даров природы уродилось и как людям здесь живется?» (Тимашев 2004).

Интересно, что один и тот же рассказчик может воспроизводить разные (но при этом релевантные для данной традиции) варианты реализации этого мотива. Так, согласно рассказу, записанному в 2005 году, на вопрос об обеспечении города мясом Хрущев получил уклончивый ответ: мол, «у нас грибки» [4а], а в рассказе, записанном от того же информанта через два года, уже упоминались жалобы горожан, вынужденных ездить за продуктами в столичные города: ««Как насчет мяса?» – «Мясо… <смеется>. Не спрашивайте про мясо. В Ленинград, в Москву ездим за колбасой и за маслом»» [4б].

Фрагмент, описывающий разговор Хрущева с горожанами о продуктах, не только в целом коррелирует с его репутацией любителя запросто пообщаться «с народом», расспросить о насущных бытовых нуждах и т. п., но и находит прямые соответствия в анекдотическом фольклоре. В частности, начало диалога на платформе, когда заезжий вождь интересуется уровнем обеспеченности местных жителей и получает ответ, по сути, саркастический – позитивный по форме и негативный по смыслу («Чего вам много тут? Чего хорошего?» Ему говорят: «Да грибов много»; «Как у вас там с мясом?» – «Да у нас грибки»), практически воспроизводит структуру и комический эффект следующего анекдота:

А продолжение этого диалога, где Хрущев фактически рекомендует заменять отсутствующие продукты питания «подножным кормом» («Ну, говорит: «Ешьте грибы»»; «Ну, это Божья благодать»), напоминает развязку другого сюжета из хрущевского анекдотического цикла:

В этой связи кажется тем более закономерным, что в одном из интервью вслед за бологовским сюжетом прозвучали два анекдотических текста: один – наиболее известный из хрущевского цикла анекдот о вождях на том свете («трепло кукурузное»)[162],другой – высмеивающий отсутствие важнейших продуктов в хрущевские времена, т. е. разрабатывающий ту же самую тему, что и диалог о грибах (см. [4б]).

Вообще, тема продуктового дефицита и связанные с ней мемуарно-биографические и фольклорные тексты, прямо выражающие насмешливое и неприязненное отношение к Хрущеву, которого традиционно обвиняли в развале сельского хозяйства, регулярно возникают в бологовских интервью – как в связке с нашим сюжетом, так и в других контекстах. Например, информант, родившийся в период хрущевского правления, привел такой стишок времен своего детства: «Раз куку, два ку-ку, в деповскóм (это у нас магазин деповской, это от депо) дают муку. Как не стало мудака – появилася мука»[163].В одном из публикуемых ниже интервью рассказчица, изложив историю о появлении «Строммашины», по прошествии некоторого времени беседы, добавляет: «Знаю, что мы Хрущеву благодарны… должны были быть благодарны за завод. Но Хрущева терпеть здесь не могли. <…> Ведь он ведь, Хрущев это кукурузой всё засадил, все ругались страшно, кукуруза эта не росла, не вызревала…» [9].

Подобного рода рефлексия весьма показательна. В сознании жительницы города столкнулись два варианта отношения к Хрущеву: как к благодетелю места, даровавшему населению возможность пережить локальный кризис и достичь процветания, и как к правителю – дураку и самодуру, фантазии и эксперименты которого привели к нехватке насущных продуктов в масштабах целой страны. Вероятно, в этой двоякости сказывается общее представление об экономической политике СССР хрущевской эпохи как об относительно успешной в научно-технической и промышленной сферах и провальной в области сельского хозяйства. Но для нас в данном случае важнее другое: именно сосуществование этих двух вариантов восприятия фигуры Хрущева, по-видимому характерное для многих российских городов (в особенности, провинциальных), и обусловило появление двух версий рассматриваемого городского предания. Заметим, кстати, что «заводской» и «грибной» эпизоды разговора ни в одном из учтенных нами текстов не присутствуют как два фрагмента единого повествования (хотя с точки зрения сюжета этому ничто не мешает): даже следуя друг за другом в рамках одного коллективного нарратива, они исходят от разных рассказчиков (см. [7]).

Осенью 2008 года в храме Равноапостольной Ольги под Санкт-Петербургом появилась икона, на которой были изображены святая Матрона Московская (1881–1952) и И. В. Сталин (1878–1953)[196]. Первой об этом сообщила национал-патриотическая газета «Завтра», опубликовавшая интервью с автором идеи и заказчиком этого иконописного изображения, настоятелем храма игуменом Евстафием (Жаковым)[197]. В краткой преамбуле к интервью газета писала: «Сталин теперь – в одной из церквей. В той, что за Стрельней (так!), близ Петербурга. На иконе. В своей простой шинели, в какой его запомнили миллионы советских людей, смотрит на вас задумчивыми и глубокими глазами из-под густых бровей. Рядом с ним святая. Матрёна Московская с нимбом вокруг головы осеняет красного цезаря крёстным знамением» (Бойков 2008). Месяц спустя новость о Сталине на иконе появилась в «Новых известиях», а затем и в других печатных и интернет-изданиях, православных и светских, в телевизионных и радионовостях (Поздняев 2008; Пастухова, Коробов 2008; МК 2008; Коняев 2008; НГ 2008; Петлянова 2008). О том, что история с иконой стала настоящим скандалом, свидетельствует приглашение игумена Евстафия и дьякона Андрея Кураева в качестве его оппонента для участия в одном из самых популярных телешоу на центральном Первом канале[198].

На ток-шоу, защищаясь от обвинений Кураева в невежестве и самочинии, игумен Евстафий утверждал, что эта икона – всего-навсего увеличенное клеймо из житийной иконы Матроны Московской, благополучно висящей в целом ряде православных церквей[199], а ему лично история о посещении Матроны Сталиным осенью 1941 года была известна давно, «годов с 1970-х». Главным аргументом Кураева было отсутствие этого сюжета в житии Матроны Московской, и, следовательно, его неканоничность. Представляющий официальную позицию РПЦ Кураев и ряд его коллег заявляли, что произошедшее – локальная личная инициатива известного своей эксцентричностью батюшки, которую Церковь не поддерживает и даже осуждает.

Чтобы разобраться с происхождением слухов о визите Сталина к старице Матроне, нам придется обратиться к истории прославления этой исключительно популярной ныне святой.

В 1993 году в издательстве начавшего недавно восстанавливаться женского Ново-Голутвина монастыря в подмосковной Коломне вышла маленькая, в четверть листа, книжка на дешевой газетной бумаге с фотографией березок на обложке – «Сказание о житии блаженной старицы Матроны». Написала (или составила) книгу некая Зинаида Жданова, дочь односельчанки Матроны, удачно вышедшей замуж в Москве (за сына людей, у которых она работала прислугой). У матери Зинаиды слепая от рождения, парализованная Матрона, перебравшаяся в Москву из Тульской области в 1925 году, жила с 1942 по 1950 год.

К сожалению, никаких дополнительных биографических данных о Зинаиде Ждановой, за исключением сообщенных ею же в «Сказании», мне раздобыть не удалось. Согласно «Сказанию», в 1946 году она окончила архитектурный институт в Москве, 6 января 1950 года была осуждена по статье 58, п. 10–11 (участие в церковно-монархической группе (Жданова 1993: 126), очевидно в связи с проживанием Матроны в доме ее матери), реабилитирована в 1955 году. Книга представляет собой сборник рассказов о Матроне лично знавших ее людей, почти исключительно ее родственниц и односельчанок. Трудно представить, чтобы в столь преклонном возрасте (р. в 1917) Жданова отправилась в д. Себено Тульской области, чтобы встретиться с этими людьми, или отыскала их в Москве. Каким образом был написан текст этой книги, какова степень редакторской правки, осуществленной, по-видимому, кем-то из издательства Ново-Голутвина монастыря, – ответы на эти вопросы могут носить только гипотетический характер. Ясно, что редактор или скрывший свое имя соавтор имел некоторое представление о том, каким образом осуществляется подготовка к прославлению святого: собираются и публикуются свидетельства о его или ее жизни и чудотворениях. Текст написан разговорным, даже простонародным, языком («ихний домик», «враз все просветлело», «он аккурат попал в плен», «ее прислужница» и проч.). Скорее всего, сохранение просторечий должно было служить доказательством аутентичности информации о Матроне; таким образом рисуется узнаваемый речевой портрет человека из народа, действительно приехавшего в Москву из деревни[200].Вероятно, составители или редакторы попросту сохранили индивидуальные особенности речи реальных рассказчиков, например, сделав расшифровку интервью с ними. Косвенным доказательством документальности может служить тот факт, что единственное агиографическое клише в тексте, позволяющее предположить некоторое знакомство рассказчицы с соответствующей традицией (соблюдение святым поста по средам и пятницам с младенчества: Матрона младенцем не берет грудь в среду и пятницу, спит в эти дни сутками) (Жданова 1993: 26), обнаруживается в рассказе явно имевшей опыт регулярной церковной жизни А. Малаховой, которая, согласно второму изданию этой книжки, и занималась розыском тех, кто «знал Матушку, кто жил с ней в одном селе» (Житие и чудеса 1998: 6). Речь единственного среди рассказчиков мужчины сохраняет особенности мужской речи, в частности, он единственный называет профессию мужа Ждановой – «он был инженером по возведению кессонных работ» (Жданова 1993: 63). Все это говорит в пользу не только действительной документальности текстов, но и того, что организацией сбора материала и составлением должен был заниматься кто-то кроме Ждановой. Само название книги «Сказание о житии» свидетельствует о работе над текстом человека, вероятно, имеющего филологическое или историческое образование. Может быть, введение в заголовок слова «сказание…» должно было не только добавить произведению эпичности и народности, но и сообщить о том, что это все-таки не житие, и тем самым защитить книгу от возможной критики.

Любопытен сам факт появления такой книжки в недавно открытом женском монастыре. Можно предположить, что занятые устроением монастырской жизни насельницы, в основном молодые и образованные[201], инициировали кампанию по подготовке канонизации старицы Матроны, планируя сделать ее «своей» святой, которая привлекала бы в их обитель паломников и инвестиции. Однако после прославления Матроны в 1999 году как местночтимой московской святой ее мощи были переданы в московский Покровский монастырь на Таганке. Вероятно, так церковные власти решили поддержать только что начавшую функционировать обитель, которой еще предстояло решить труднейшую задачу освобождения (или захвата) монастырских зданий в центре Москвы от многочисленных светских насельников. И действительно, мощи Матроны оказались внушительным символическим капиталом; они обеспечили массовый приток паломников и стали основой нынешнего процветания монастыря[202].

Матрона стала первой в истории РПЦ канонизированной старицей[203]. К сожалению, современное старчество вообще остается областью мало исследованной[204], а о женском старчестве практически ничего не написано. Небольшая небезынтересная книга священника А. Шантаева о святых блаженных-калеках в современной житийной литературе остается в рамках внутрицерковной дискуссии (Шантаев 2004). Шантаев называет «Сказание о житии…» и ряд других современных агиографических сочинений о старицах «агиографическим китчем», упрекая авторов за отход от житийных канонов. «Китчу» он противопоставляет монастырскую агиографическую традицию, представленную житиями стариц Дивеевского монастыря. Написанная в 2001 году книга ценна тем, что в ней впервые женское старчество – вернее, агиографическая литература о старицах – становится объектом исследования. Однако полемический характер сочинения не позволяет его автору предпринять беспристрастный анализ выбранного им предмета. Вопрос о причинах и траекториях «порчи» жанра им не рассматривается, а действительно распространенный в современном российском православии культ блаженных калек он объясняет скорее историософски – «великой усталостью нации, сломившей себя в изнурительном покорении вершин» (Там же,70).

Продолжила критику «агиографического китча» светская исследовательница М. М. Лоевская в статье и защищенной в МГУ докторской диссертации (Лоевская 2005а, Лоевская 2005б). Указав на то, что уже в конце XIX века жития святых «часто были неудачными», Лоевская пишет, что к концу XX века качество агиографических сочинений совсем испортилось: «в ущерб житийной ясности и простоте стали преобладать дешевые художественные эффекты и визионерство» (Лоевская 2005а: 104). Автор полагает, что современная агиография плохо исследована, потому что качество ее «ниже любого уровня критики», а для спасения жанра необходимо «воссоздать почву христианской духовности». Лоевская верно указывает на популярность творений «горе-агиографов» (Там же, 103), однако ничего, кроме испорченного, невежественного православия, не имеющего права на существование, она в них не видит.

Еще одна специальная работа о женской святости в России XX века издана недавно финской русисткой Элиной Кахла. Этот труд, составленный из статей и докладов разных лет, отличает методологическая неуверенность, маскируемая, как это часто бывает, суждениями метафизического характера, вроде утверждений о «биполярной природе русской души». В этом Кахла близка не читавшей ее Лоевской: последняя подменяет аналитическую работу с замеченными ею особенностями современной агиографии констатацией особенной психологии русского народа, с неизбежностью проявившейся в этих текстах (Там же, 106–107)[205]. Трудно согласиться и с некоторыми более частными идеями Э. Кахлы, в частности, с предположением о том, что житие Матроны было сфабриковано органами госбезопасности, чтобы культивировать в верующих политический конформизм (Kahla 2007: 97–98)[206].

Все три автора находятся вне обширной и продуктивной академической дискуссии о народной (повседневной, низовой и т. п.) религиозности, развернувшейся среди историков и антропологов. Мне известны два интересных опыта такого рода: магистерская работа о современном русском юродстве Натальи Окашевой, где целая глава посвящена агиографии Матроны, и доклад британской русистки Беттины Вайхерт о почитании Матроны (Окашева 2003; Weichert 2003). К сожалению, обе они не были опубликованы. Работы же Шантаева и Лоевской, строго говоря, вообще вряд ли могут быть названы научными; они скорее представляют одну из существующих в православной среде точек зрения на новейшую агиографию, наиболее отчетливо и страстно сформулированную в книге А. Кураева «Оккультизм в православии» (Кураев 1998). Лоевская в своей статье прямо воспроизводит целый ряд идей и логических построений Кураева, при этом по каким-то неизвестным нам причинам на него не ссылаясь.

В настоящей статье я буду придерживаться традиционной для антрополога религии позиции методологического агностицизма. Эта позиция позволяет избежать тупикового для антропологического исследования нормативного подхода к социальным фактам. Понимая религиозность и, в частности, формирование и использование образа святой как процесс, я буду говорить о двух конкурирующих тенденциях в агиографии (и, может быть, в религиозной жизни вообще): консервативной, направленной на точное воспроизводство сложившегося агиографического нарратива, и креативной, порождающей новые тексты и смыслы[207]. До некоторой степени эти две тенденции соответствуют принятому в антропологических исследованиях религии разделению на официальную и народную религиозность[208]; однако процессуальный подход позволяет избежать диктуемого вводимой оппозицией схематизма и, главное, точнее описать современную религиозную повседневность, где основательно размыты границы как между «официальным» и народным», так и между религиозным и светским.

Анализ агиографических публикаций середины 1990-х годов показывает, что идея прославления такой принципиально новой святой – старицы – возникла не на пустом месте. В православной среде этого времени сформировался повышенный спрос на женских святых определенного типа – мирянка, инвалид (слепая от рождения и/или парализованная) или юродивая, деревенского происхождения, жившая в советское время и почитаемая как старица, т. е. духовная наставница, обладающая даром предсказания и, как правило, целительства. Показательно, что канонизированная в 1996 году как местночтимая святая Московской епархии преподобная (монахиня) Рахиль Бородинская (1833–1928) не получила широкого народного почитания.

Принимая решение о канонизации Матроны, Церковь поддержала одну инициативу из нескольких подобных, казавшихся, видимо, канонически менее приемлемыми или политически неоправданными. Одновременно с публикацией «Сказания» выходит первое издание книги этнографа-любителя и журналиста Геннадия Дурасова о его духовной матери старице схимонахине Макарии Темкинской (1926–1993) (Дурасов 1994), подвизавшейся в Смоленской области. Год спустя в светском издательстве «Литературная учеба» появляется большой материал Анны Ильинской о киевской «блаженной старице Алипии» (1910–1988) (Ильинская 1994). Двумя годами позже в нескольких выпусках малотиражной газеты «Жизнь вечная» некий К.В.П. публикует насыщенные апокалипсическими идеями и антиклерикальными настроениями воспоминания о старице Пелагее Рязанской ее крестного сына Петра (К.В.П .1996). Все три публикации были жестко раскритикованы Андреем Кураевым в разделе «Второе пришествие апокрифов» упомянутой книги «Оккультизм в православии» (Кураев 1998). В настоящее время разные православные сайты упоминают их как не рекомендованные для чтения, содержащие «сектантские идеи» или просто «обман»[209]. «Сказание» также было включено Кураевым в число «псевдоцерковных книг, на которые надо ставить гриф «Перед прочтением сжечь»» (Кураев 1998: 215).

Героинь этих агиографических сочинений ждала разная судьба. Канонизационная комиссия отклонила «Сказание» в качестве основы для канонизации Матроны, но все же приняла решение о прославлении этой святой как местночтимой. В 1998 году состоялось обретение мощей, годом позже Матрона (Никонова) была прославлена как местночтимая святая Московской, а позже и Тульской епархии. Почитание ее приняло такие грандиозные размеры, что в 2004 году, по личной инициативе патриарха Алексия II, Матрона была прославлена уже для всецерковного почитания (Ювеналий 2004)[210]. Макария и Алипия не были прославлены, однако активисты их канонизации до сих пор не оставили надежды на успех своего предприятия. Книга Дурасова о Макарии вышла уже шестым изданием, в сумме почти полумиллионным тиражом, существует Народный музей Макарии и организуются паломнические поездки на ее родину в д. Темкино Смоленской области, несмотря на то что идея ее прославления, по данным Н. М. Митрохина, еще в 2001 году вызвала «жесткую критику патриарха» (Митрохин 2004: 95)[211]. Публикацию московской писательницы А. Ильинской о старице Алипии ее «духовные чада не приняли» (Некрашевич 2007: 186). Только в начале 2000-х годов продолжилась работа по подготовке материалов для канонизации, был составлен акафист (Некрашевич 2001; Некрашевич 2005; Некрашевич 2007; Савчук, Удовиченко 2004; 2005). Однако поскольку еще до Ильинской эта работа была начата вышедшим из юрисдикции РПЦ МП Олегом Моленко, основателем и главой церкви Иоанна Богослова[212], предъявляющим право своей церкви на эту старицу, возможность ее канонизации для РПЦ МП сомнительна. Пелагея Рязанская вместе с Иваном Грозным и Григорием Распутиным вошла в сонм святых, почитаемых радикальными фундаменталистами. Поэтому предпринимаемые ныне попытки ее «реабилитации» в новых, очень умеренных вариантах жития вряд ли могут увенчаться успехом[213].

Внутрицерковная критика «Сказания», начатая А. Кураевым, главным образом фокусируется на такой канонически небезусловной специализации Матроны, как исцеление от порчи через изгнание беса: «Это скорее жизнеописание какой-нибудь магической целительницы и ясновидицы вроде Ванги, но не христианки» (Кураев 1998: 217). В тексте «Сказания» приводятся описания процедуры избавления от порчи посетителей Матроны, в основном таких же, как она, мигрантов, переехавших из деревни в большой город, ее односельчан и дальних родственников, очень близкие традиционным фольклорным нарративам о колдовстве: «Одну больную привезли, порченая была. Матрона ей рукой по голове водит, другой рукой крестит, а сама читает. Больную вырвало в таз, враг вышел, ящерица с рожками, и кружит по тазу. Мать плеснула в таз кипятку, ящерица сдохла, она ее в туалет спустила. А Матрона потом сказала: Надо было ее посадить в баночку и закрыть крышечкой, ведьма бы сама и пришла» (Жданова 1993: 50). Указывает Кураев и на ряд догматически сомнительных историй, зафиксированных в этой книге. Он заявляет даже, что в случае церковной канонизации он сам вряд ли сможет искренне молиться Матроне: «книжка Ждановой содержит слишком много оскорбительных для христианского слуха высказываний, которые звучат от имени Матроны. И пока не доказано, что сама Матрона этих слов не говорила, – я буду проходить мимо ее икон. Если Матрона действительно святая, – она на меня не обидится, ибо, во-первых, святые не обижаются, а во-вторых, она будет знать мотивы моего прохладного отношения к ней» (Кураев 1998: 112, примеч. 309). Кураев не одинок в своем неприятии Матроны. С ним солидарен уже упоминавшийся священник РПЦ Александр Шантаев: «Святость такого рода покидает пределы церковной традиции и обретается более в полустихийном полуязыческом космосе, непросвещенном светом евангельского учения» (Шантаев 2004: 54).

Поскольку никаких других источников, кроме «Сказания», для составления жития и акафиста не было, оно, неоднократно издававшееся большими тиражами, фактически и легло в основу последних. Изгнание бесов как особое призвание этой святой зафиксировано в тексте акафиста[214], составленного к прославлению Матроны Московской: «беснующимся – духов злобы отгнание» (икос 5), «непрестанно ведущи брань с силами тьмы, обличающи козни и коварства их и изгоняющи бесы от одержимых» (кондак 9), «добрая воительнице Христова, мечем молитвы демонския полки устрашающая» (икос 11).

Однако не истории о поражающих воображение случаях экзорцизма волнуют современных почитателей Матроны – в более поздних версиях жития, равно канонических и «вольных», эти сюжеты совершенно исчезают, видимо, как раз по причине своей фольклорности. В то же время история встречи Матроны со Сталиным, вообще не замеченная Кураевым, оказывается на удивление живучей. Будучи изгнанной из официальной версии жития, она появляется, видоизменяясь, в разнообразных авторских его вариантах и получает визуальное воплощение в иконографии.

В «Сказании» сюжет посещения Сталиным Матроны осенью 1941 года встречается дважды: в пространной версии, записанной в форме мемората, и версии сжатой. Начнем с первой, записанной от уже упоминавшейся Антонины Борисовны Малаховой, которой позже, при подготовке Матроны к канонизации, будет поручено фиксировать свидетельства о чудесах на могиле (На могиле Матушки 1997: 120).

В августе 1989 года на кладбище, где захоронена мать Матрона, пришла женщина лет восьмидесяти и сказала Антонине[215],которая постоянно ухаживает за могилой Матронушки, что она дочь подруги матери Матроны.<Она рассказала:> «Мой дядя, Никита Ермаков, работал во время войны в Кремле, подвозил продукты. Когда немцы приблизились к Москве, вот-вот возьмут, то Сталин стал готовиться к выезду из Москвы. Мой дядя сумел к нему подойти и сказать, что есть такая блаженная мать Матрона, прозорливая, которая может сказать Вам, как поступить: уезжать или нет. И дал адрес. К ней он приезжал, она сказала: «Русский народ победит, победа будет за тобой. Из начальства ты один не выедешь из Москвы»». Антонина это слышала раньше, но не верила. После рассказа дочери подруги матери матушки Матроны, она вспомнила рассказ академика Александра Николаевича Бакулева, который лежал в 1964 году в Первой городской больнице, в институте сердечно-сосудистой хирургии (он построил этот корпус на свои деньги), где работала медсестрой Антонина, обслуживая этот пост. Он доверительно относился к Антонине и сказал: «Спрашивай у меня все, что захочешь, я сам начал работать санитаром, я такой же простой человек, как и ты». Антонине пришла мысль спросить, почему после смерти Сталина его так унизили? Он ответил, что Сталин расстрелял много, очень много хороших людей, а я на это отвечала, что ему Берия подсовывал документы, которые вредили Русскому народу и государству. «Как же не было никого, кто раскрыл бы ему глаза на все?» – «А почему же народ так его хоронил?» Бакулев ответил: «Потому что все знали, что он до последнего не покинул Москву».

Как-то Бакулев рассказал Антонине, что Сталин до последнего не покинул Москву. В это время Бакулев был вместе с ним, главным хирургом г. Москвы – все командование отступлением было на Сталине. «Мы со Сталиным И. В. сутками не спали. По сообщению, что немец завтра будет в Москве, мы вечером с семьями отправились на Белорусский вокзал, с которого отправлялось ранее все Правительство, в 21 час. Сели в поезд. Утром видим в окно, что мы на месте, при вокзале. В вагоне был телефон – я первый проснулся, взял трубку, спросил: «В чем дело, почему нас не отправили?» Мне ответили: «Немцы отступили от Москвы»». Таким образом подтвердились и исполнились слова Матушки, что он один из начальства не выйдет из Москвы (Жданова 1993: 26–28).

Публичное обсуждение сюжета о встрече Матроны со Сталиным (или о благословении Сталина Матроной) происходит в рамках дискуссии о церковном, или православном, сталинизме. Так публицисты и исследователи называют заметную в современной церковной среде тенденцию видеть в Сталине православного, а следовательно, «хорошего» правителя. Предполагается, что когда-то учившийся в православной духовной семинарии Сталин в годы Великой Отечественной войны обратился к вере и результатом его личного обращения стало изменение политики государства в отношении православной церкви.

Бить тревогу по поводу такой апологии Сталина Церковь начала совсем недавно, хотя тексты, зафиксировавшие соответствующие слухи, появились еще в первой половине 1990-х годов. Самым заметным свидетельством подобных настроений стала книга «Россия перед вторым пришествием», вышедшая в 1993 году стотысячным тиражом в издательстве главного русского православного монастыря – Троице-Сергиевой лавры – и выдержавшая несколько переизданий. Книга представляет собой коллекцию цитат из разных источников, объединенных общей темой – предсказаниями о приближении конца света в России. Автор-составитель этого православного бестселлера – бывший филолог-пушкинист С. В. Фомин, ныне весьма продуктивный православный писатель, активный сторонник канонизации Г. Распутина.

В этой книге в разделе «Отодвинутое время» рассказывается история об архиерее Антиохийской православной церкви, ливанском митрополите Илии (Караме), которому зимой 1941 года через трое суток бдения «явилась в огненном столпе Сама Божия Матерь и объявила, что избран он, истинный молитвенник и друг России, для того, чтобы передать определение Божие для страны и народа Российского[220]. Если все, что определено, не будет выполнено, Россия погибнет.“Должны быть открыты во всей стране храмы, монастыри, духовные академии и семинарии. Сейчас готовятся к сдаче Ленинграда, – сдавать нельзя. Перед Казанскою иконою нужно совершить молебен в Москве; затем она должна быть в Сталинграде, сдавать который врагу нельзя. Когда война окончится, митрополит Илия должен приехать в Россию и рассказать о том, как она была спасена». Владыка связался с представителями Русской Церкви, с советским правительством и передал им все, что было определено» (Фомин 1993). Иными словами, согласно этой книге, советское правительство во главе с И. В. Сталиным прислушалось к пророчествам Богородицы, явившейся митрополиту Илии, не стало сдавать Ленинград и Сталинград и восстановило церковную жизнь в России. Наибольший резонанс в православной среде получила информация о якобы происходивших во время войны крестных ходах с чудотворными иконами по приказу или с разрешения советского руководства. Фрагмент облета Москвы с Тихвинской иконой Божьей Матери вошел в снятый по мотивам этой легенды фильм (1999–2000)[221].Все эти слухи, между прочим, попадают во второе, исправленное и дополненное издание «Сказания», подготовленное совместно Ново-Голутвиным монастырем и братством во имя святого благоверного князя Александра Невского (Житие и чудеса 1998: 59; Житие святой 1999: 59). Только спустя десять лет эта легенда подверглась официальному осуждению Церкви, в частности в просветительских православных журналах «Альфа и омега» и «Благодатный огонь» (Васильева 2003; Кураев 2003; см. также: Каверин 2005)[222]. Конечно, полдесятка критических статей в интеллектуальных православных изданиях не могли одолеть силу патриотической традиции, которая не только репрезентирует Сталина как православного человека, но и прямо соотносит перспективу победы в страшной войне с восстановлением православия в СССР; согласно этой трактовке истории, только обретя свою истинную – православную – идентичность, страна оказывается способной одержать победу. В 2005 году, например, эти сюжеты вновь воспроизводятся в «Листках» Свято-Успенского Святогорского монастыря, изданных в родной для их вероятного автора Псковской епархии (Эдельштейн 2010)[223].

Православность приписывается и второму, после Сталина, герою войны – Георгию Жукову. В частности, упомянутый выше источник пишет: «Знаменитое Сталинградское наступление наших войск 19 ноября 1942 года началось молебном перед Казанской иконой. Тогда, перед сигналом к наступлению, легендарный маршал Жуков сказал: «С Богом!»» (цит. по: Там же). Согласно инициатору (состоявшейся) канонизации адмирала Ушакова, активисту православно-патриотического движения Валерию Ганичеву, Г. К. Жуков «был глубоко верующим человеком, но в силу обстоятельств не мог проявлять это внешне», и его канонизация – лишь вопрос времени (цит. по: Филатов 2005: 329). Главным источником информации о тайной религиозности Жукова является его младшая дочь Мария, сотрудница редакции Сретенского монастыря, написавшая книгу «Маршал Жуков. Сокровенная жизнь души» (Жукова 1999). В частности, ей принадлежит авторство рассказа о тайном благословении, полученном будущим маршалом «году в 1925» от последнего оптинского старца отца Нектария: «Ты будешь сильным полководцем. Учись. Твоя учеба даром не пройдет» (Жукова б.г.).

Объектом «православной» ревизии могут становиться и биографии других героев войны. Например, в конце 1990-х годов в масс-медиа появилась информация о том, что знаменитый персонаж советского героического нарратива о войне, герой обороны Сталинграда сержант Яков Павлов и известный в православной среде духовник Троице-Сергиевой лавры архимандрит Кирилл (Павлов) – на самом деле одно лицо. Этот слух был создан средствами массовой информации. По сведениям главного редактора Новгородской областной Книги Памяти, заведующего отделом публикации документов Новгородского областного архива (сержант Павлов родом из Валдайского района Новгородской области, похоронен в Новгороде) С. Ф. Витушкина, «утка» была запущена в 1998 году «Комсомольской правдой»[224]. Реакцией на «утку» стал шквал публикаций, в которых со ссылками на свидетельства близких родственников (жены и сына) умершего в 1981 году Я. Ф. Павлова, а также на архивные документы убедительно доказывалось обратное: знаменитый сержант в монастырь не уходил[225]. Однако ни сам архимандрит, ни руководство лавры этот слух не опровергали. И хотя ошибочность соотнесения сержанта Павлова и старца Кирилла Павлова Церковью как будто признана, слух оказался исключительно живучим и, надо полагать, прочно вошел в ткань большого нарратива «священной войны», в котором роли православной церкви и государства (армии) оказываются тесно сопряжены. Это и неудивительно, учитывая, каким образом строится опровержение слухов, например, в очерке петербургского православного писателя Н. М. Коняева: «На самом деле есть в этой истории и та непостижимая до конца мистическая сторона, которая не позволяет говорить о соединении в православном народном сознании Героя Советского Союза сержанта Я. Ф. Павлова и духовника Троице-Сергиевой лавры архимандрита Павлова просто как об ошибке. <…> Не путаницу, а высокий небесный свет различаешь в <этой истории>» (Коняев 2006). Согласно версии Коняева, на развалинах знаменитого дома Павлова будущий старец, а тогда боец Советской армии, нашел Евангелие, которое и привело его в Церковь.

Визит Сталина к старице Матроне в таком контексте выглядит вполне уместно и даже правдоподобно. Упоминание об этой встрече появляется во втором, исправленном и дополненном издании «России перед вторым пришествием»[226] со ссылкой на «Сказание». С. Фомин творчески соединяет пророчество из «земляческого» мемората с апокалиптическим символом из второй версии рассказа: «Безспорным (так! – Ж.К.) фактом является приезд к ней в Царицыно в октябре 1941 года И. В. Сталина. Блаженная сказала ему: «Красный петух победит. Победа будет за тобой. Из начальства один ты не выедешь из Москвы»» (Фомин 1994: 271). Не исключено, что именно через популярную и авторитетную в православной среде книгу Фомина сюжет о встрече Матроны и Сталина попадает в православный фольклор так же, как это стало с рассказами о. Василия (Швеца) о крестных ходах с чудотворными иконами во время войны. Это тот же самый сюжет «благословения» Сталина, что попал и в книжку Серовой, и на икону.

В ровесницах и «конкурентах» «Сказания» – агиографических опытах Дурасова о Макарии и Ильинской об Алипии – также фигурируют политические персонажи и события советской истории. Макарию Темкинскую неоднократно посещала жившая в полусотне километров мать Гагарина и сам Гагарин. Он обещал похлопотать о ее пенсии: «Я маленько справлюсь с делами, тогда и направлю пенсию, это не дело, что Вам столько платят» (Дурасов 2007: 76–77). Макария не велела ему больше летать, а когда он, не послушавшись ее предостережения, погиб, попросила одного из приезжавших к ней священников заочно его отпеть и сама молилась об упокоении его души. В изданном чуть позже житии московской старицы Ольги Ложкиной (1996 год) есть предвидение гибели Юрия Гагарина и предсказание ею Чернобыльской аварии, ставшей одним из самых трагических событий конца советской эпохи и, в постсоветском осмыслении, предвестием ее конца (Трофимов 1996: 24–26; 32)[227]. Сюжет о вкладе в победу появляется в ее житиях позже. Войну старица предвидела: «Незадолго до начала Великой Отечественной войны матушки Моисея (Ольга Ложкина) и Севастиана (Ольга Лещева) закрыли Москву от врага «на замок» – они ночью с молитвой из одной точки в разных направлениях отправились по Садовому кольцу, а встретившись, вышли на бульварное кольцо и снова направились навстречу друг другу» (Девятова 2009: 38).

Зачем агиографам нужны политические персонажи? Жданова (между прочим, репрессированная), очевидно, пишет о Сталине не для того, чтобы его обелить или сделать православным. Ее (или редакторов) мотивы состоят в том, чтобы: а) «историзовать» свою героиню через соотнесение с реальной личностью и событиями; б) заявить о «могуществе» святой; в) дать еще один убедительный пример ее неоднократно проявившегося дара предвидения. Видимо, похожими мотивами руководствуются и биографы других потенциальных святых, чья жизнь пришлась на советское время. Сочетание в одном тексте, нарративном или визуальном, двух штампов – иконы («аутентично-русского») и плаката– (назовем этот ход китчем или постмодернизмом), является одновременно стилевой и сущностной характеристикой современного российского православия. Новые агиографы чутко воспринимают перспективы использования таких важных для массового сознания образов советского прошлого, как победу в Великой Отечественной войне и освоение космоса, а также связанных с ними исторических личностей. Лояльная к советскому прошлому история православия (и история святых советского времени) оказывается понятной и востребованной довольно широким кругом верующих. Видимо, слова Ювеналия о провале церковного проекта канонизации новомучеников не только отражают современное состояние дел с почитанием святых советского времени, но и указывают, что державно-патриотическая редакция истории православной церкви в Советском Союзе имеет не меньшие популярность и перспективы, чем нарратив о страданиях и унижениях, выпавших на долю церкви и верующих в советские годы.

С момента публикации «Сказания» в 1993 году образ Матроны претерпел серьезные изменения: произошло стремительное превращение деревенской «знающей» в старицу «национального масштаба». Консервативное агиографическое (и шире – религиозное) направление внутри современного православия поддерживает образ Матроны – простой мирянки, сохранившей в советском обществе деревенскую православную веру и передавшей ее своим почитателям. В этих вариантах ее жития, издаваемых, в частности, Свято-Покровским монастырем, сохраняются бытовые подробности советской деревенской жизни – от раскулачивания до веры в сглаз и порчу. Эпическая репрезентация героини осуществляется в рамках креативной религиозности, порождающей националистический религиозный нарратив. Он разрабатывается как в откровенно национал-патриотических изданиях, вроде «России перед вторым пришествием», так и в выпускаемых светскими издательствами книжках для широкой («невоцерковленной») аудитории. В последних Матрона может сравниваться с Сергием Радонежским; предпринимается даже попытка использовать «патриотический» образ Куликова поля, в относительной близости от которого находится родная деревня Матроны (Серова 2009: 20; Чуднова 2009: 16). В зависимости от политики агиографов меняется и роль истории о встрече Матроны со Сталиным. Если автору «Сказания» исторический персонаж по имени Сталин нужен для придания убедительности и масштабности ее «земляческому» рассказу о старице-мигрантке, то националистический нарратив, наоборот, эксплуатирует Матрону в качестве фона для создания образа православного правителя, близкого народу и о народе радеющего. Консервативный вариант жития вообще избавляется от этой неоднозначной для истории РПЦ МП политической фигуры.

История с иконой наглядно показывает, какие формы принимает процесс (де) секуляризации постсоветского общества в его российском варианте. Одна из его особенностей, в православном сегменте религиозности, – размывание границ между светским и религиозным. При этом экспансия православных символов и практик в светскую сферу, от публичной политики до приватной фертильности, вовсе не говорит об успешности религиозной миссии; наоборот, выполняя главным образом орнаментальную функцию в светской сфере, православие само неизбежно секуляризируется.

А злополучную икону из церкви убрали. Говорят, сейчас она хранится в семье давших на нее пожертвование благотворителей. Отца Евстафия понизили в должности, сделав вторым священником в том же храме. Иконописец, написавший образ, потерял ряд заказчиков и до сих пор недоумевает, почему эта его работа вызвала такой общественный резонанс.

Политический анекдот, один из ключевых жанров политического фольклора ХХ века, начал активно изучаться отечественными фольклористами лишь в 1980–1990-е годы. До этого времени в Советском Союзе исследования в области анекдота вообще и политического анекдота, в частности, были под негласным идеологическим запретом. Публикации текстов и научные работы об анекдотах выходили преимущественно за границей и выполнялись эмигрантами[253] или зарубежными славистами[254].

В годы перестройки, когда барьеры цензуры ослабли, политические анекдоты пережили всплеск общественной популярности вплоть до того, что их тексты и статьи о них публиковались в таких изданиях, как «Литературная газета» (Бахтин 1989а) и «Правда» (Бахтин 1989б). Политические анекдоты не только выходили в периодической печати, но и издавались в виде небольших сборников. Наибольшей популярностью у широкой общественности пользовались «антисоветские анекдоты», которые традиционно группировались в блоки по эпохам правления политических лидеров.

Тенденция понимать под политическими анекдотами прежде всего тексты «антисоветского» характера сохранилась до наших дней, однако, как справедливо заметил А. Ф. Белоусов, «антисоветские анекдоты вовсе не исчерпывают собой политических анекдотов советской эпохи» (Белоусов 2003: 586). По его определению, политические анекдоты «посвящены правителям и государственному строю, господствующей идеологии, важнейшим событиям, самым характерным ситуациям и коллизиям общественной жизни. <…> Анекдоты подобного рода существуют при любом строе, существовали они и в царской России» (Там же, 584).

В основу статьи положены материалы докладов, с которыми автор выступал на семинаре «Русский политический фольклор» в 2009–2010 годах.

К сожалению, бóльшая часть исследований, посвященных отечественному политическому анекдоту, базируется исключительно на советском материале (Yurchak 1997; Oring 2004; Dmitriev 2006; Davies 2007; Lewis 2008; Архипова, Мельниченко 2010). Иногда постсоветские политические анекдоты бегло рассматриваются в такого рода работах в качестве своеобразного дополнения (Graham 2003; Adams 2005; Лебедински 2007; Graham 2009), обычно занимая там маргинальное место. Отдельных исследований, посвященных современным политическим анекдотам на постсоветском пространстве, пока сравнительно немного: среди них следует выделить труды фольклористки Л. Лайнесте об эстонских политических анекдотах (Лайнесте 2007; Laineste 2008; Laineste 2009а; Laineste 2009б; Laineste 2011), многочисленные небольшие статьи С. Ю. Добринской и А. Н. Сперанской (Добринская 2001; Добринская, Сперанская 2002; Добринская 2003; Добринская, Сперанская 2004; Добринская 2005а; Добринская 2005б), а также работы разных авторов об анекдотах про Путина (Mustajoki 2006; Архипова 2009; Sheygal-Placzek 2009; Cassiday, Johnson 2010).

Впрочем, проблема не только в том, что современный политический анекдот редко становится объектом научного рассмотрения (в конце концов дореволюционные политические анекдоты изучались еще реже). Гораздо важнее, что в этих немногочисленных работах о современном политическом анекдоте практически не учитываются те радикальные изменения, которые произошли с анекдотами и их бытованием за последние два десятилетия. В этом отношении кажется методологически неверным рассматривать как равноправные части единой традиции анекдоты про Брежнева, появившиеся в эпоху «застоя», и современные анекдоты о Путине. Разумеется, при их сравнении можно найти и черты преемственности, и общие мотивы. Однако необходимо осознавать, что по формам бытования эти анекдотические циклы серьезнейшим образом различаются, причем дело тут не только в цензуре или отсутствии оной.

Исследование трансформаций, которым подвергается политический анекдот как при новом политическом режиме, так и в новых социокультурных обстоятельствах, может помочь понять некоторые закономерности развития и специфику бытования фольклора в современном российском обществе, где роль медийных каналов распространения информации значительно выше, чем в советское время.

Задача настоящей статьи – рассмотреть, как функционирует современный политический анекдот в России, как он создается и изменяется, кто и зачем его использует в политической борьбе, наконец, как соотносится специфика бытования современного политического анекдота со спецификой бытования анекдота вообще. Заявленная в названии статьи форма очерков позволяет не претендовать на всеобъемлющее исчерпывающее исследование традиций современного политического анекдота, а сосредоточиться на отдельных сюжетах, которые кажутся знаковыми и показательными. В связи с этим статья состоит из трех частей разного размера: в первой части кратко описываются трансформации, которые пережил отечественный анекдот за последние несколько десятилетий, во второй – на материале анекдотов о бывшем мэре Москвы Ю. М. Лужкове рассматривается механизм формирования новых анекдотических сюжетов; в третьей – излагается история создания политического пиар-проекта «Анекдоты от Зюганова», основанного на манипулировании текстами современного фольклора, анализируются отдельные тексты «зюгановских анекдотов» и раскрываются механизмы их создания. Хочется надеяться, что все три очерка будут взаимно дополнять друг друга и в совокупности позволят читателю представить более или менее цельную картину бытования политического анекдота в современной России.

Когда речь заходит о политическом антисоветском фольклоре, наибольшее внимание исследователей привлекают два самых популярных жанра: анекдот и частушка. За исполнение контрреволюционных частушек и рассказывание антисоветских анекдотов в годы сталинских репрессий были арестованы десятки тысяч людей[255]. И частушка, и анекдот являются произведениями «малой формы», оба жанра в той или иной степени относятся к устной смеховой культуре, объединяет их и то, что они часто возникают в качестве ответной реакции на то или иное событие. Вместе с тем частушки бытовали преимущественно среди крестьян и отчасти рабочих, в то время как рассказывание анекдотов было характерно скорее для городской интеллигенции.

Принципиально различным было и отношение власти к этим жанрам. Политическая частушка еще в годы революции выполняла функцию «оружия идеологической борьбы», причем пользовались этим оружием все стороны противостояния (подробнее см.: Недзельский 1924; Недзельский 2007). Впоследствии власти будут всячески поощрять сочинение колхозниками просоветских частушек (Фольклор России 1994: 26–49); во второй половине 1930-х годов количество публикаций «колхозных частушек» на актуальные политические темы приобретает небывалые масштабы (Скрадоль 2011); а в 1934 году на экраны Советского Союза выходит музыкальный фильм Игоря Савченко «Гармонь», в красках изображающий идеологическую борьбу в области музыкального фольклора, где комсомольцы с помощью гармони и частушек успешно противостоят кулакам, вооруженным гитарой и слезливыми мещанскими романсами. Высокий статус частушки как «народной поэзии» продержится все годы советской власти: произведения этого жанра будут многократно публиковаться, активно изучаться фольклористами и пропагандироваться культурно-массовыми работниками.

Совсем иначе в Советском Союзе сложилась судьба анекдота. Несмотря на огромную популярность анекдотов в среде городской интеллигенции, о чем можно судить по многочисленным мемуарным свидетельствам, этот жанр до середины 1980-х годов находился под негласным запретом. Судя по имеющейся информации, попытки сделать анекдот «идеологическим оружием» советской власти не предпринимались, эту функцию успешно выполняли сатирические фельетоны и карикатуры. Анекдоты (причем не только политические) почти не публиковались и совершенно не изучались советскими исследователями[256]. Показательно, что даже в библиографическом указателе «Русский фольклор, 1981–1985», вышедшем в 1993 году, раздел «Анекдоты» отсутствует.

Ситуация радикально изменилась в годы перестройки, когда анекдот (в том числе политический) внезапно оказался одним из самых общественно значимых жанров современного фольклора. В это время происходит очень важное изменение формы бытования жанра – анекдот начинает функционировать и распространяться в печатном виде (Graham 2003: 205–209). Благодаря ослаблению цензуры анекдот проникает на страницы газет и журналов, в то же время огромной популярностью пользуются тоненькие тематические сборники анекдотов, которые печатаются в мелких кооперативных издательствах, а затем продаются частными торговцами в переходах метро, в электричках, на улицах с лотков. Для советского политического анекдота печатная форма бытования особенно непривычна, прежде такие анекдоты на территории СССР распространялись только устно, так как письменная или печатная фиксация антисоветского фольклора грозила тому, кто ее осуществляет, самыми печальными последствиями. Политические анекдоты могли быть опубликованы только за рубежом, в эмигрантской прессе.

В 1990-е годы популярность сборников анекдотов постепенно идет на спад. В это время публикации анекдотов в периодической печати начинают приобретать систематический характер, многие массовые газеты начинают обзаводиться регулярными рубриками с названиями вроде «Горячая пятерка анекдотов» или «Анекдоты недели». Именно тогда появляются первые радио– и телепередачи, посвященные анекдотам, например программа «Белый попугай» (1993–2002; до 1997 года ее ведущим был Юрий Никулин). Таким образом, анекдоты начинают использоваться в индустрии развлечений.

Во второй половине 1990-х годов начинается еще один важный этап в трансформации бытования анекдотов – они проникают в Интернет, где быстро обретают огромную популярность. Судьбы анекдота в русскоязычном сегменте Всемирной сети хорошо прослеживаются на материале истории сайта Anekdot.Ru – самого популярного ресурса, посвященного этому жанру.

Первая версия сайта появляется в ноябре 1995 года: немногочисленным в ту пору пользователям Интернета предлагается присылать для размещения на сайте анекдоты, которые они знают. В январе 1997 года на сайте открыто голосование за новые анекдоты, по результатам которого определяются списки анекдотов дня, месяца, года. В марте 1997 года на сайте начинается учет статистики посещений, по результатам которого выясняется, что Anekdot.Ru является самым посещаемым сайтом Рунета. Лидирующие позиции проект будет удерживать до конца 1999 года, после чего его популярность медленно пойдет на спад. По состоянию на начало 2010 года, проект уже не входит даже в пятерку самых посещаемых сайтов в категории «Развлечения» каталога Rambler Топ 100, однако до сих пор его посещает более 20 тыс. человек в день и более 500 тыс. человек в месяц.

В 2000-е годы Интернет и периодическая печать окончательно становятся основной средой бытования современного анекдота. При этом устное бытование жанра отходит на второй план: анекдот теперь не рассказывают, а читают (ну, или в лучшем случае пересказывают прочитанное); однако ключевым оказывается бытование в Интернете – именно оттуда обычно берут анекдоты журналисты для своих публикаций.

Параллельно анекдот окончательно утверждается в качестве одного из элементов индустрии юмора: продолжают издаваться сборники анекдотов, появляются новые передачи, посвященные этому жанру, наконец, формируется круг «анекдотчиков-звезд», шоуменов, имеющих статус мастеров по рассказыванию анекдотов. Первым признанным «анекдотчиком» был знаменитый актер и клоун Юрий Никулин; еще с 1985 года в различных изданиях (первоначально – в журнале «Огонек») публиковались небольшие подборки анекдотов, имевшие общее брендовое название «Анекдоты от Никулина»; под тем же названием впоследствии вышла серия книг. Чуть позднее эта модель использовалась для серии сборников анекдотов, подготовленных известным шоуменом, теле– и радиоведущим Романом Трахтенбергом («Тонна анекдотов от Трахтенберга»). По той же схеме готовились и книги менее известных мастеров анекдота («Озорные еврейские анекдоты от Лензона», «Анекдоты от Доценко», «Петросмешки, или Анекдоты от Евгения Петросяна», «Анекдоты от Альфа» и т. п.[257]).

Политический анекдот в постсоветский период также претерпел значительные трансформации, большинство из которых напрямую связано с вышеописанным изменением бытования анекдота вообще. Как и остальные виды этого жанра, он преимущественно ушел из устного бытования в Интернет и периодическую печать (на материале анекдотов про Путина А. С. Архипова отмечает повышенную частотность их публикаций в региональных газетах [Архипова 2009: 182]). При этом, по субъективным наблюдениям, удельная масса политических анекдотов несколько сократилась по сравнению с советским временем. Впрочем, в некотором отношении политический анекдот продемонстрировал устойчивость: как и прежде, он преимущественно посвящен правителям и государственному строю, господствующей идеологии, которые и становятся предметом осмеяния. Однако если в СССР политические анекдоты главным образом имели антисоветский характер, то теперь основными героями сатиры становятся представители новой демократической власти: президенты, члены правительства, партийные лидеры, депутаты, чиновники.

Вышеизложенная схема истории развития анекдота в советское и постсоветское время имеет самый общий характер и нуждается в корректировках и уточнениях. Однако для нас она станет отправной точкой для исследования механизмов возникновения и функционирования современных политических анекдотов. И начнем мы этот разговор с вопроса о том, кто же является создателем современных политических анекдотов.

Вопрос об авторстве современных политических анекдотов не так прост, как кажется на первый взгляд. То, что одной из отличительных черт фольклора является коллективность и анонимность, знает любой студент-филолог; в этом смысле логично было бы объявить, что автором политических анекдотов является условный «народ». С другой стороны, на практике многие тексты фольклора (особенно современного городского) вполне могут иметь конкретного создателя, просто при определении степени их «фольклорности» более значимой оказывается форма их бытования, а не авторство. Скажем, многие жестокие романсы, которые записываются фольклористами в деревенских экспедициях, на самом деле исполняются на стихи известных поэтов, однако для носителей традиции в данном случае не имеет значения, кто автор произведения, которое таким образом становится «народным».

Политический анекдот можно отнести к фольклорным жанрам, где вопрос об авторстве, напротив, стоит достаточно остро, в том числе и из-за стремления тоталитарных режимов выявить создателей «крамолы». Не случайно героями политических анекдотов могут становиться исторические персонажи, которые их сочиняют. Так, в Советском Союзе самым известным «сочинителем» политических анекдотов считался троцкист Карл Радек (1885–1939), которому приписываются многие анекдоты и шутки о Сталине[258] (Курганов 2001: 69–71; Graham 2003: 52; Крикманн 2004: 27–28).

Обнаружить авторов анекдотов стремятся и авторы статьи «Анекдот» в популярной сетевой энциклопедии Wikipedia.org, где дополнять и править текст словарной статьи может любой желающий. В особом подразделе «Авторские анекдоты» генезис жанра описывается следующим образом: «На самом деле авторские анекдоты все, и это очевидно. Но с уверенностью определить авторство можно лишь некоторых. Часто анекдотом становится чья-нибудь удачная шутка, которую кто-то захочет повторить и передать друзьям». При всей наивности подобных рассуждений в них есть здравое зерно. Очевидно, что анекдот не может возникнуть из ниоткуда, в начале цепочки его распространения всегда будет человек, который его сформулирует и первый раз расскажет. Однако встает вопрос, в какой степени в данном случае можно говорить об «авторском творчестве».

Дело в том, что политические анекдоты (в отличие от многих других типов анекдотов) всегда являются ответной реакцией на события или ситуации, которые являются актуальными для носителей традиции. Политический анекдот не может возникать и существовать сам по себе, он обязательно спровоцирован какими-то внешними обстоятельствами и напрямую апеллирует к ним. Так, скажем, цикл анекдотов про медали Брежнева является ответной реакцией на регулярные сообщения в советских СМИ об очередных церемониях награждения генерального секретаря ЦК КПСС. Особая страсть Брежнева к получению государственных наград воспринималась как актуальное явление политической жизни и теми, кто рассказывал подобные анекдоты, и теми, кто над ними смеялся. Можно утверждать, что возникновение цикла анекдотов о наградах Брежнева было обусловлено прежде всего существованием подобной практики. Получается, что авторский почин неизвестных нам создателей анекдотов отходит на второй план: если не сюжеты, то уж как минимум темы анекдотов им подсказывала объективная политическая реальность.

Из вышесказанного следует, что срок активного бытования политического анекдота в значительной степени зависел от того, сколь долго оставались актуальными те события или ситуации, которые его породили. Так, например, анекдоты о Ленине, возникшие на рубеже 1960–1970-х годов как ответная реакция на масштабную подготовку к празднованию столетнего юбилея вождя (Штурман, Тиктин 1985: 164), благополучно просуществовали все позднее советское время, поскольку накал страстей вокруг ленинского культа хоть и спал после празднования юбилея, но все же оставался достаточно высок, чтобы анекдоты о нем были актуальными. В то же время цикл анекдотов, связанных с подготовкой Олимпиады 1980 года в Москве (Там же, 236, 347), вскоре после ее проведения ушел из активного бытования. В некоторых случаях можно говорить о циклической популярности и реактуализации отдельных тематических циклов анекдотов: так, в постсоветское время с предсказуемой периодичностью (примерно раз в четыре года) наблюдается активное бытование анекдотов о парламентских и президентских выборах. Именно из-за того, что многие политические анекдоты тесно связаны с породившими их событиями и быстро теряют актуальность, существуют определенные методологические проблемы, связанные с ретроспективным изучением данного жанра. Особенно уязвимы в этом отношении попытки изучения ранее бытовавших анекдотов по устным воспоминаниям и письменным мемуарам[259]: в памяти носителей традиции обычно сохраняется лишь ограниченное число сюжетов широкого спектра актуальности, в то время как сюжеты, для которых ключевое значение имеет определенный историко-культурный контекст, обычно быстро уходят как из активного, так и из пассивного бытования[260].

К счастью, для исследователей традиций современного политического анекдота эта проблема не столь актуальна. Как было отмечено выше, в наши дни анекдоты широко бытуют в Интернете, а это означает, что даже те тексты, которые сохраняли актуальность и активно распространялись считанные дни или даже часы, можно находить и изучать, пользуясь поисковыми системами. Собирательская работа в Сети позволяет попробовать разобраться в том, как и почему возникают новые анекдоты, кто их распространяет, а кто является их аудиторией.

Следует отметить, что упомянутое выше расхожее представление о том, что все анекдоты «кто-то сочинил», поддерживается спецификой бытования анекдота в интернет-среде. Создатель сайта Anekdot.Ru

Дмитрий Вернер в статье об истории проекта рассказывает, что первоначально им публиковались «только «традиционные» анекдоты – не имеющие авторства, прошедшие обкатку устным пересказом», однако когда основной корпус традиционных анекдотов был исчерпан, в ход пошли «сочиненные анекдоты», которые присылали пользователи: «В основном это «попытки анекдотов». Далеко не все из них станут настоящими, разойдутся по свету, уйдут в фольклор. Но автор имеет возможность немедленно запустить свое детище «в люди», увидеть реакцию широкой аудитории» (Вернер 2003). В настоящее время «сочиненные анекдоты» занимают значительное место среди новых публикаций анекдотов в Сети. Некоторые «сочинители» таких анекдотов пытаются указать авторство, помещая после текста значок копирайта «(с)» и свое имя / никнейм. Когда читатель такого анекдота решает «перепостить» текст себе в блог или на сайт, хорошим тоном считается сохранить указание копирайта. Таким образом, бытование «авторских анекдотов» является в Сети вполне обычным явлением, хотя анекдотов «без копирайта» и здесь значительно больше.

Если мы говорим об анекдотах, для которых приоритетной формой бытования является распространение через Интернет, можно предположить, что, умело пользуясь поисковыми системами, мы сможем определить, где и когда определенный анекдот начал свою жизнь, и узнать имя пользователя, который его впервые «выложил». Означает ли это, что мы наконец-то сможем узнать, кто сочиняет анекдоты? Едва ли. Вопервых, информация о самых ранних случаях размещения анекдота в Сети могла просто не сохраниться, так как многие сайты со временем перестают действовать. Во-вторых, анекдот впервые мог попасть в Сеть из других ресурсов (скажем, из публикации в газете). В-третьих, у нас обычно нет возможности доказать, что тот пользователь, который первым разместил текст анекдота в Сети, является его автором; он вполне мог его где-то услышать или прочитать.

Оставив в стороне и без того неоднозначный вопрос об «авторах» анекдотов, сосредоточимся лучше на рассмотрении того, где и как начинается распространение новых сюжетов в Сети. Ключевым источником материала для исследований для нас станет уже неоднократно упоминавшийся сайт Anekdot.Ru. Его ценность не только в том, что это самый старый и самый популярный ресурс, размещающий анекдоты, присланные пользователями, где можно найти практически все сюжеты анекдотов, бытовавших в России с середины 1990-х годов. Очень важно, что все выложенные на сайте тексты строго датированы, т. е. можно с точностью до дня определить, когда был прислан тот или иной текст. Несомненным достоинством ресурса является и то, что на нем размещаются все анекдоты, присланные пользователями, вне зависимости от того, выкладывались ли они там раньше. За счет этого можно по частотности размещения того или иного текста определять его популярность и время активного бытования, а также проводить текстологические разыскания, сравнивая несколько версий одного сюжета.

Есть и еще одна особенность этого сайта, имеющая ключевое значение для изучения генезиса современных политических анекдотов. Как отмечал процитированный выше создатель Anekdot.Ru Дмитрий Вернер, с самого начала на сайте размещались не только устоявшиеся анекдоты, но и неудачные авторские «попытки анекдотов», так и не сумевшие «войти в традицию». Как кажется на первый взгляд, эти тексты не представляют особого интереса, ведь они так и не стали фольклором. И создатели сайта, и большинство посетителей относятся к ним явно пренебрежительно, рассматривая их как творческие неудачи. Действительно, многие из этих текстов кажутся совершенно не смешными, а иногда и откровенно бредовыми. Однако для исследования механизмов возникновения новых анекдотических сюжетов они имеют огромную ценность: получившие широкое хождение анекдоты можно рассматривать как видимую всем маленькую верхушку айсберга, в то время как бóльшая его часть, состоящая из нереализовавшихся «попыток анекдотов», остается вне поля зрения как носителей традиции, так и исследователей. Комплексное изучение «удачных» и «неудачных» анекдотов позволяет разобраться в том, какие темы привлекают внимание создателей анекдотов, какие приемы они используют для достижения комического эффекта, какие устоявшиеся сюжетные схемы применяют.

Разумеется, результаты несостоявшихся попыток создания анекдотов можно обнаружить и на других ресурсах Сети, однако именно Anekdot.Ru кажется наиболее удобной площадкой для подобного рода исследований. Помимо уже упомянутых достоинств, он обладает еще двумя важными особенностями: во-первых, собственной поисковой системой, позволяющей эффективно искать тексты по заданным параметрам; во-вторых, достаточно четкой системой классификации анекдотов в зависимости от их статуса. На последнем пункте следует остановиться поподробнее. Основным принципом разделения анекдотов на сайте является дата их размещения: каждый день формируется новая подборка присланных за сутки анекдотов, чтобы регулярные посетители ресурса легко могли найти самые свежие шутки. Однако внутри «Анекдотов дня» существует дополнительная классификация, которую осуществляют модераторы сайта. На разных этапах истории существования ресурса названия разделов менялись, но общий принцип оставался неизменным: самые удачные анекдоты попадают в так называемый «Основной выпуск», в то время как все прочие анекдоты отсеиваются в другие рубрики. Подавляющее большинство пользователей сайта читают только анекдоты из «Основного выпуска», соответственно, у текста, который туда попал, гарантированно будет широкая читательская аудитория и (с большой вероятностью) успешная последующая судьба: пользователи могут начать пересылать его друзьям, зачитывать и пересказывать знакомым; его могут опубликовать в газете или включить в готовящийся к печати сборник анекдотов. Судьба «отбракованных» модератором вариантов, напротив, печальна: хотя они тоже размещаются на сайте, разделы, куда их помещают, привлекают внимание совсем незначительного числа пользователей, которые, познакомившись с отборными анекдотами «Основного выпуска», готовы тратить время на то, чтобы искать в груде «песка» случайно попавшие туда «жемчужины» юмора.

Существовавшие в разные периоды истории сайта «остальные» разделы также имеют свою иерархию. Наиболее высокий статус имели разделы «Повторные анекдоты» и особенно «Лучшие из повторных»; в начале истории Anekdot.Ru сюда попадали те анекдоты, которые уже появлялись на сайте в других вариантах, однако признавались полноценными и качественными. Значительно более низкий статус имели разделы «Остальные анекдоты» и «Злободневные анекдоты», куда помещались те тексты, которые, вероятно, казались модератору недостаточно смешными и удачными по форме. При этом названия разделов звучали достаточно мягко и благожелательно по отношению к тем, чьи «творения» туда попадали. Наконец, существовали разделы «Не попавшие никуда» и «Всякая всячина», которые как раз вполне ясно давали понять незадачливым «анекдотчикам», что они делают что-то не так. Впрочем, на судьбу анекдотов практически не влияло то, к какой из «остальных» категорий их отнесут модераторы, поскольку единственным разделом, имеющим «режим наибольшего благоприятствования» был «Основной выпуск».

Для того чтобы разобраться, какие тексты попадали в различные разделы сайта и почему это происходит, рассмотрим подробно цикл анекдотов о бывшем мэре Москвы Ю. М. Лужкове[261]. Выбор именно этого политика не является случайным. Во-первых, период, в течение которого Лужков был градоначальником российской столицы (1992–2010), хорошо соотносится со временем работы сайта Anekdot.Ru (существует с 1995 года). Во-вторых, яркость и неоднозначность фигуры столичного мэра привела к тому, что он исключительно часто становился героем анекдотов: по состоянию на январь 2012 года, на сайте Anekdot.Ru в разделе «Анекдоты» фиксировалось 765 текстов, содержащих слово «Лужков», и, к примеру, лишь 128 текстов, содержащих слово «Матвиенко» и посвященных бывшему губернатору Санкт-Петербурга Валентине Матвиенко[262]. Это объясняется тем, что обладающий большими политическими амбициями мэр Москвы воспринимался в обществе как политик не только регионального, но и федерального масштаба. Впрочем, часть анекдотов отсылает как раз к градостроительной деятельности Ю. М. Лужкова (например, те тексты, где после инициированных им ремонта Кольцевой автодороги и строительства Третьего транспортного кольца его в шутку называют «Властелином колец»); можно предположить, что такие анекдоты имеют хождение преимущественно среди москвичей, не являясь актуальными для жителей других регионов.

Встроенный поиск Anekdot.Ru позволяет автоматически определить, сколько текстов с заданным ключевым словом размещено в каждом из разделов сайта. Поиск по слову «Лужков» дает следующую картину: из 765 (100 %) выявленных текстов лишь 181 (23,7 %) анекдот попал в раздел «Основной выпуск»; все прочие тексты распределились следующим образом: «Остальные» – 112 (14,6 %); «Лучшие из повторных» – 8 (1 %); «Не попавшие никуда» – 336 (44 %); «Злободневные» – 65 (8,5 %); «Всякая всячина» – 63 (8,2 %)[263]. Таким образом, как мы видим, лишь меньше четверти выявленных анекдотов с упоминанием Лужкова были предложены широкой аудитории сайта, а все остальные тексты составляют «подводную часть айсберга».

Сплошной просмотр выявленного корпуса текстов показывает, что анекдоты о Лужкове имеют тенденцию к циклизации как по формальному, так и по тематическому принципу. Укажем типы некоторых наиболее популярных циклов, часть из которых мы подробнее рассмотрим далее. Наибольшее число анекдотов о Лужкове (58 текстов) связано со скандальными телевизионными программами журналиста Сергея Доренко, активно выступавшего с разоблачительными обвинениями в адрес мэра Москвы в конце 1999-го – начале 2000-х годов. Немало анекдотов (52 текста) построено на языковой игре, связанной с фамилией московского градоначальника. В 2000-е годы набирает популярность цикл анекдотов (49 текстов) о взаимоотношениях Лужкова и его супруги Елены Батуриной, где поводом для шуток становится либо невероятное богатство семьи, которое объявляется результатом коррупционных схем, либо внешняя непривлекательность жены московского мэра. В середине 2000-х годов широкое распространение получают шутки о запрете Лужковым столичных гей-парадов (48 текстов). Среди менее популярных циклов можно выделить следующие: «Лужков разгоняет облака над Москвой» (26 текстов), «Лужков и скульптор Церетели» (24 текста); «Лужков покровительствует приезжим кавказцам» (21 текст); «Лужков и пчелы» (18 текстов); «Кепка Лужкова» (14 текстов) и т. п. Нередки случаи, когда в одном анекдоте совмещается несколько популярных тем (например, в корпусе дважды встречается анекдот о том, как Церетели, чтобы порадовать Лужкова, делает в Москве гигантский памятник пчеле). Показательно, что в каждом тематическом цикле есть как анекдоты из «Основного выпуска», так и «остальные анекдоты», однако их соотношение в конкретных циклах бывает различным.

Анализируя далее отдельные тематические группы анекдотов про Лужкова, мы будем придерживаться базовых принципов текстологического анализа фольклора в Интернете, описанных ранее в отдельной работе (Алексеевский 2009). Напомним, что основной формой передачи фольклорных текстов в Интернете является их распространение по принципу copy-paste. Обнаружив на одном из сетевых ресурсов интересный текст, пользователь выделяет его мышкой, копирует (опция copy), а затем вставляет (опция paste) туда, куда считает необходимым для дальнейшего распространения (в блог, на форум, в электронное письмо, в сообщение чата и т. п.). При подобной операции исходный текст воспроизводится без изменений, поэтому если мы обнаруживаем на разных ресурсах Сети два абсолютно идентичных текста, то с большой вероятностью можно говорить о том, что один из них является копией другого, распространяющейся через Интернет. В случае если мы имеем дело с фольклорными текстами на один сюжет, сильно различающимися между собой, следует предположить, что каждый из этих текстов является самозаписью произведения, бытующего в устной форме, где вариативность фольклора является абсолютно естественной. Чем больше разных вариантов одного сюжета мы находим, тем больше шансов, что этот текст активно бытует в устной форме.

Рассмотрение избранных циклов анекдотов о Лужкове мы начнем с одного из самых ранних сюжетов, связанных с мэром Москвы. 15 ноября 1999 года на сайте Anekdot.Ru появился анекдот[264], сразу попавший в «Основной выпуск»:

Данный анекдот, с одной стороны, отсылал к известной паремии «На воре и шапка горит», с другой стороны, намекал на кепку Ю. М. Лужкова, которая с ранних лет его мэрства воспринималась как отличительная деталь его внешнего облика. Можно предположить, что этот анекдот имел большой успех и начал активно бытовать в устной форме. Во всяком случае всего через четыре дня он снова появляется на сайте в разделе «Повторные анекдоты» уже в измененном виде: «Мэра Москвы спрашивают: Ю. М. уже зима, а Вы все в кепке ходите, почему? – Ю. М: Не могу шапку носить – горит». (19 ноября 1999 года). В чуть измененном виде этот же анекдот появляется на сайте и на следующий день, а еще через день там появляется авторская шутка, являющаяся прямой репликой к данному анекдоту: «На воре и кепка горит… (по поводу анекдота про шапку от 15.11.99)». Показательно, что этот текст модератор помещает в раздел «Остальные анекдоты». Вероятно, что именно тогда анекдот о горящей на Лужкове шапке попадает в поле зрения лингвистов Шмелевых, которые в 2000 году цитируют его в своей статье о клишированных формулах в современном анекдоте (Шмелева, Шмелев 2000).

Однако на этом история бытования данного сюжета не заканчивается. Всего на Anekdot.Ru встречаются 14 фиксаций анекдота про шапку и кепку, причем последний раз он появляется на сайте за неделю до отставки мэра в сентябре 2010 года. Показательно, что большинство из вариантов этого анекдота не являются полностью идентичными, что свидетельствует о том, что с 1999 по 2010 год этот сюжет продолжал бытовать в устном виде, а пользователи, не знавшие о его богатой истории, в среднем раз в год заново записывали его и размещали на сайте. Не удивительно, что все эти «поздние» версии размещались модератором исключительно в разделе «Остальные анекдоты». Можно предположить, что секрет живучести этого сюжета заключается в его неизменной актуальности. Слухи о том, что мэр Москвы нечист на руку, были характерны для всего периода его нахождения у власти, а кепка на протяжении всего этого времени оставалась его фирменным атрибутом. Любопытно, что при этом сюжет про шапку и кепку не порождал никаких ответвлений, все варианты этого анекдота различаются лишь по форме, а не по содержанию.

Совсем иначе дело обстоит с циклом анекдотов, основанном на языковой игре с фамилией мэра. Автор статьи впервые услышал один из этих анекдотов в ноябре 1997 года от случайного попутчика по вагону в поезде Санкт-Петербург – Москва. Попутчик был нетрезвым мужчиной средних лет, который нарочито акцентировал свой московский говор (с характерным аканьем) и несколько раз рассказывал один и тот же «чиста масковский» анекдот. В анекдоте использовалась характерная для того времени сюжетная схема: автомобильная авария, в которой столкнулись «шестисотый мерседес», за рулем которого «новый русский», и более скромная машина. Водитель «мерседеса» выскакивал из машины, чтобы разобраться с обидчиком, но, прежде чем «быковать», хотел выяснить, с кем имеет дело. Испуганный водитель второй машины мял кепку в руках и дрожащим голосом отвечал, что он – мэр Лужков, на что рассерженный водитель «мерса» кричал: «Какой-такой мэр?! Каких-таких Лужков?!»

Материалы сайта Anekdot.Ru показывают, что впервые анекдот с этим сюжетом (однако значительно более простым) был зафиксирован на пару месяцев раньше – в сентябре 1997 года:

Речь идет, как кажется, о самой первой фиксации анекдота про Лужкова на Anekdot.Ru. Показательно, что здесь мы имеем дело с языковой игрой в чистом виде, контекст, объясняющий смысл данного диалога появится чуть позднее. Уже в начале 1998 года появляется второй популярный сюжет о конфликте Лужкова и водителя «мерса», где их перепалка изображена значительно подробнее.

Принцип языковой игры, на которой построен данный анекдот, тот же самый, что и в первом случае: водитель «мерса» не понимает, что слово «Лужков» является фамилией мэра, предполагая, что это родительный падеж от названия населенного пункта Лужки. В первом анекдоте это вызывает у него недоумение («Каких-таких Лужков?»), во втором случае – желание присвоить Лужки себе. В 1998–2000 годах оба этих анекдота неоднократно появляются на сайте, каждый раз в новом варианте, что свидетельствует о том, что в это время они активно бытуют в устной форме. Разумеется, все эти варианты модераторы размещали либо в «Повторные анекдоты», либо в «Остальные анекдоты». Любопытно, что при этом они забраковали появившуюся чуть позже третью сюжетную схему, незначительно отличающуюся от двух предыдущих. В марте 1998 года на сайте появляется анекдот про перепалку водителей «мерса» и «Волги», где в ответ на фразу «Я мэр Лужков» звучит вопрос: «Каких Лужков? Мы ж в Москве!» Модератор, вероятно, счел, что этот анекдот совсем незначительно отличается от уже размещенных, поэтому не включил его в «Основной выпуск». Между тем в нашей подборке встречается еще три варианта текстов, где ключевая фраза содержит апелляцию к тому, что собеседники находятся в Москве. Едва ли это случайность, можно предположить, что в ходе устного бытования сюжет с ключевым вопросом «Каких-таких Лужков?» параллельно был переработан в две обновленные версии: одна из них («И на Лужки свои ты тоже попал!») была признана модераторами самоценной и попала в «Основной выпуск», а вторая («Какие Лужки? Мы же в Москве!») каждый раз отсеивалась модераторами в «Остальные анекдоты». При этом, судя по количеству вариантов, представленных на сайте, в устной традиции каждый из этих сюжетов имел полноценное бытование.

Во второй половине 1990-х годов Ю. М. Лужков был менее известен широкой общественности, чем в дальнейшем, поэтому сюжетная схема, когда его не узнает в лицо водитель «мерса», была возможной. Показательно, что в этих анекдотах мэр Москвы выглядит очень скромным и забитым («маленький такой, лысенький, в кепочке»), в то время как в более поздних сюжетах он предстает властным и деятельным начальником. В любом случае очень популярный в 1990-е годы сюжет о перепалке на месте аварии Лужкова и водителя «мерса» после 2000 года фиксируется крайне редко. Однако возможность языковой игры с фамилией мэра продолжала оставаться привлекательной для создателей анекдотов. На сайте Anekdot.Ru фиксируется несколько десятков разновременных записей анекдотов, основанных на этом принципе. Приведем несколько самых показательных текстов, отсортированных по хронологии:

Прежде всего бросается в глаза как многочисленность подобных анекдотов, так и то, что почти все они были забракованы модераторами и в итоге «не попали никуда». Очевидно, что модель языковой игры с фамилией «мэра Лужкова» все время его правления остается привлекательной и востребованной для создателей анекдотов, однако получившиеся в результате тексты не получают распространения. Можно спорить о том, изменилось ли что-нибудь, если бы модераторы все же пропустили бы какие-то из этих текстов в «Основной выпуск». Опыт тех двух текстов, которые туда все-таки попали («мэр черепков»[265] и «мэр сугробов»[266]), показывает, что, скорее всего, нет; ни один из этих анекдотов не стал популярным и не был зафиксирован на сайте повторно. Вероятнее всего, это произошло из-за того, что ниша анекдотов про Лужки и их мэра уже была занята очень популярными анекдотами про конфликт после аварии. Показательно, что ранние анекдоты с подобной языковой игрой содержат отсылки к этому сюжету («Каких-таких черепков?»; «Каких гор[267]?»). Однако сам принцип языковой игры с фамилией политика все равно остается продуктивным для создания новых текстов, что видно по следующим анекдотам, уже не имеющим прямого отношения к мифическим Лужкам.

Обращает на себя внимание то, что в данном случае модераторы относились значительно более благожелательно по отношению к данным анекдотам: почти половина из этих текстов попала в раздел «Основной выпуск», и в результате, судя по появлению вариантов, как минимум один из этих анекдотов (про переименование станции метро «Полянка»/«Лубянка» в «Лужайку») имел хождение в устном виде. Вероятно, именно под влиянием этого сюжета возникли анекдоты, обыгрывающие созвучие фамилии мэра Лужкова и название московского стадиона «Лужники»; впрочем, ни один из этих анекдотов так и не попал в «Основной выпуск». В целом анекдоты этого типа оказываются достаточно разнообразными по приемам языковой игры (обыгрывание устойчивого прозвища мэра; выражение «сесть в лужу», использование слова «зелень» в значении «деньги») и чуть более зависимыми от контекста[268]. Таким образом можно предположить, что языковая игра является одним из устойчивых способов создания сюжетов новых политических анекдотов, хотя далеко не все тексты, созданные подобным образом, получают популярность.

Самый обширный по общему числу текстов цикл анекдотов про Лужкова возник на рубеже 1990–2000-х годов и имел не очень долгую, но крайне насыщенную историю. По мнению аналитиков, в конце 1990-х годов Ю. М. Лужков намеревался стать президентом России, а партия «Отечество – Вся Россия», одним из лидеров которой он являлся, составляла серьезную конкуренцию прокремлевскому избирательному блоку «Единство», на основе которого в дальнейшем была создана партия «Единая Россия». Чтобы ослабить растущее влияние Лужкова, контролируемый поддерживавшим кремлевские силы предпринимателем Борисом Березовским канал ОРТ с сентября 1999 года посвящал очернению московского мэра многие программы, и наиболее известными в этом отношении стали передачи известного журналиста Сергея Доренко, уже имевшего к тому времени репутацию политического «телекиллера». Информационная война против Лужкова была приурочена к избирательной компании перед выборами мэра Москвы и депутатов Государственной думы в декабре 1999 года, однако некоторое время продолжалась и в начале 2000 года. Разоблачительные передачи о Лужкове Сергея Доренко имели широкий общественный резонанс и породили сразу несколько весьма популярных серий анекдотов.

Первый анекдот, возникший как ответная реакция на разоблачительные передачи ОРТ, появился на сайте Anekdot.Ru 27 ноября 1999 года: «Умер Лужков. Естественно, пышные похороны, масса народу, венки… Во главе траурной процессии несут гроб с табличкой: «по заказу ОРТ»». Пользователь, разместивший этот текст на сайте, подписался псевдонимом «Даренко», недвусмысленно намекая на журналиста-разоблачителя. Любопытно, что модератор сайта не посчитал этот анекдот удачным и отправил его в раздел «Не попавшие никуда». Однако в устном бытовании (и, возможно, на других интернет-ресурсах) анекдот оказался весьма популярным; во всяком случае 8 января 2000 года его чуть измененная версия снова размещается на сайте и на этот раз попадает в «Основной выпуск», 22 февраля того же года на Anekdot.Ru попадает новый вариант, в котором на похоронах Лужкова траурный венок «По заказу ОРТ» несет лично Сергей Доренко. Однако невероятно популярным в масштабах страны было суждено стать другому сюжету про Лужкова и Доренко. 15 марта 2000 года на сайте был размещен анекдот, пародирующий риторику обличительных передач «телекиллера»: «Доренко заканчивает свою программу: «И наконец, ровно 80 лет назад в тайге упал тунгуский метиорит… Казалось бы, причем тут Лужков? Но он всегда оказывается ни при чем. Задумайтесь над моими словами»». Модераторы Anekdot.Ru снова проявили недальновидность и забраковали этот текст, поместив его в раздел «Не попавшие никуда» (возможно, что их смутили многочисленные орфографические и пунктуационные ошибки). Однако анекдот про московского мэра и Тунгусский метеорит оказался невероятно популярен в устном бытовании: в 2000–2001 годах он размещался на сайте более 20 раз (абсолютный рекорд среди анекдотов о Лужкове), причем почти всегда в разных вариантах. Если анекдот про траурный венок от ОРТ не породил новых сюжетных модификаций, то фраза «Казалось бы, причем здесь Лужков?» оказалась крылатой[269] и начала использоваться в качестве основы для новых анекдотов.

Что нам показывают эти записи? Как мы видим, разнообразные анекдоты, построенные на фразе «Казалось бы, причем тут Лужков?», возникают на волне популярности сюжета про Тунгусский метеорит, фактически находясь в его тени. Подавляющее большинство этих текстов не попадает в «Основной выпуск» и не фиксируется повторно[270]. После того как обличительные передачи Доренко постепенно начинают забываться, количество анекдотов из серии «Причем тут Лужков» заметно уменьшается.

В отличие от анекдотов, основанных на языковой игре, анекдоты, возникшие под влиянием передач Доренко, сугубо контекстуальны: с одной стороны, их невозможно понять без знания того, каким образом «телекиллер» обычно разоблачал мэра Москвы; с другой стороны, они почти всегда являются ответной реакцией на какое-то событие (будь то скандал с российскими фигуристами или теракты в США 2001 года). Многие анекдоты из цикла возникают как комментарий к новостям из жизни самого Сергея Доренко: 14 апреля 2001 года журналист действительно совершил наезд на мотоцикле на офицера Генштаба ВМФ России В. Никитина, который сделал ему замечание; 9 ноября 2001 года Кунцевский суд, разбиравший данный инцидент, присудил Доренко четыре года условного срока и конфисковал у него мотоцикл как «орудие преступления». Все эти события нашли отражение в анекдотах, сложенных «по горячим следам».

Из анекдотов, где комментируются более масштабные события, следует выделить три текста, где ставится вопрос о связи Лужкова с терактами в Америке. Самый первый такой анекдот был размещен на сайте непосредственно 11 сентября 2001 года, в день террористической атаки. Модераторы не включили его в «Основной выпуск», отправив в раздел «Злободневные анекдоты». Однако, судя по тому, что через некоторое время этот же анекдот еще два раза появился на сайте в других вариантах, он все-таки получил определенное распространение в устной форме.

Заслуживают внимания и анекдоты про обрушение крыши в аэропортах в Париже и Дубае, которые отсылают к реальным событиям: 23 мая 2004 года в парижском международном аэропорту Шарля де Голля обрушилась стеклянная крыша одного из новых пассажирских терминалов, в результате чего погибли пять человек; 27 сентября того же года похожая трагедия произошла в аэропорту Дубая, где рухнул один из строящихся терминалов. Анекдоты, ставящие вопрос о связи Лужкова с этими событиями, возникли по горячим следам, однако они относятся к поздним текстам данного цикла (к 2004 году передачи Доренко уже успели позабыться). Почему же тогда эти события, произошедшие далеко от Москвы, получили отражение в анекдотах о Лужкове? Дело в том, что в то время была свежа память о похожей катастрофе, случившейся в России: 14 февраля 2004 года произошло обрушение стеклянной крыши в московском аквапарке «Трансвааль-парк», в результате чего 28 человек погибли, а 198 человек получили травмы. В результате расследования виновным в трагедии был признан проектировавший здание архитектор Нодар Канчели, регулярно работавший по заказу правительства Москвы и пользовавшийся личной поддержкой Ю. М. Лужкова. Очевидное сходство между трагедией в «Трансвааль-парке» и катастрофами в международных аэропортах стимулировало появление новых анекдотов из цикла «Казалось бы, причем здесь Лужков».

На примере анекдотов, возникших под влиянием разоблачительных передач Сергея Доренко, мы можем проследить, как происходит создание и развитие сюжетов политических анекдотов. Ключевым моментом для формирования нового цикла анекдотов стала повышенная медийная активность, связанная с фигурой мэра Москвы и вызвавшая широкий общественный резонанс. В качестве ответной реакции на эти передачи и появляются анекдоты, самые удачные из которых «выстреливают», получая широкую популярность даже вне зависимости от того, попадают они в «Основной выпуск» или нет. Параллельно возникают и другие сюжеты, не получающие такой популярности, но имеющие тот же механизм создания[271].Но и у популярных анекдотов судьба может оказаться различной: если сюжетная схема про траурный венок «По заказу ОРТ» оказывается закрытой и не порождает вариантов, то анекдот про Тунгусский метеорит благодаря удачной ключевой фразе оказывается крайне продуктивным для разработки новых сюжетов. При этом анекдоты-сателлиты продолжают появляться до тех пор, пока актуальным и широко известным остается исходный сюжет, а поводом для создания очередных анекдотов становятся новости, прямо или косвенно связанные с его героями. При этом жизненный срок и популярность подобных анекдотов, завязанных на новостях, оказываются очень ограниченными.

Последний цикл анекдотов о Лужкове, который мы будем рассматривать, может вызвать ряд вопросов и сомнений в правомерности его выделения. Речь пойдет об анекдотах, где мэр Москвы изображен как покровитель приезжих инородцев (главным образом, кавказцев). Возникновение такого рода анекдотов может показаться парадоксальным, ведь за годы руководства Москвой Ю. М. Лужков прославился скорее как рьяный борец с незаконными мигрантами, который в 1999 году ввел в Москве особо жесткий режим обязательной регистрации людей, постоянно или временно проживающих в городе, и принципиально отказался его отменять, несмотря на то, что эти правила являлись нарушением конституционных прав граждан на свободу передвижения и выбора места жительства. Несмотря на это, в текстах, размещенных на Anekdot.Ru, мэр Москвы всячески поддерживает кавказцев, за что они ему нередко отвечают взаимностью.

Некоторые из вышеприведенных текстов кажутся мало похожими на анекдоты, а скорее напоминают авторскую публицистику шовинистического толка[272], однако в совокупности, как кажется, они убедительно показывают, что среди пользователей, присылающих тексты на сайт Anekdot.Ru, немало тех, кто считает, что мэр Лужков покровительствует приезжим кавказцам. Главными доказательствами этого объявляется передача азербайджанской диаспоре кинотеатра «Баку»[273], а также привычка мэра носить кепку, которая воспринимается как традиционный головной убор кавказцев, торгующих на российских рынках.

Объединяет эти тексты и то, что все они (кроме анекдота про Бакинское шоссе) были забракованы модераторами и в итоге «не попали никуда». Здесь важно поднять еще один важный вопрос: кто и по какому принципу распределяет присланные тексты анекдотов по разделам? До настоящего момента мы описывали деятельность модераторов сайта как некоторую данность, однако очевидно, что у них есть определенные принципы работы. Как представляется, основных критериев, по которым модераторы оценивают текст, два: во-первых, в «Основной выпуск» попадают тексты, которые хотя бы в общем виде соответствуют по форме устойчивым представлениям о том, каким должен быть анекдот; во-вторых, большое значение имеет «новизна» текста, так как повторные записи почти всегда отсеиваются в «остальные» разделы. Создатели сайта утверждают, что принципиально не вводят на сайте никакой цензуры (ни по идеологии, ни по ненормативной лексике), однако весьма вероятно, что элементы неосознанной (или осознанной) цензуры все же имеют место во время сортировки присланных текстов, в том числе «отбраковываются» анекдоты, имеющие ярко выраженный шовинистический и ксенофобский характер. В результате подобные анекдоты, порой имеющие неплохой потенциал для того, чтобы стать популярными, оседают в дополнительных разделах, куда почти не заходят читатели.

Все приведенные выше сюжеты встречаются на сайте в единичных фиксациях. Не означает ли это, что наши предположения, что мы имеем дело не с циклом, а с разрозненными неудачными «попытками анекдотов», верны? Как кажется, нет. Дополнительный просмотр корпуса текстов позволяет выделить шовинистические анекдоты про Лужкова, которые встречаются в нескольких вариантах. Сравним, к примеру, следующие тексты:

Несмотря на определенные сюжетные различия (например, в одном тексте собеседником Лужкова является вице-мэр В. П. Шанцев, а в другом – пресс-секретарь С. П. Цой), очевидно, что это две версии одного анекдота. Хотя оба текста были отправлены в раздел «Не попавшие никуда», различия между ними показывают, что текст бытовал в устной форме. Если бы один из этих вариантов попал бы в «Основной выпуск» и был бы прочитан большим количеством посетителей сайта, его популярность могла бы быть выше. Похожая ситуация возникает и с другим шовинистическим анекдотом о Лужкове в будущем, который дважды появлялся на сайте: 23 ноября 2008 года (в краткой версии) и 24 ноября 2009-го (в трансформированной и дополненной версии)[274]; при этом первая версия «не попадает никуда», а вторая включается модераторами в «Основной выпуск».

Итак, в данном случае мы видим, что предпосылками к возникновению новых сюжетов анекдотов становятся общественные фобии (страх перед приезжими, неприязнь к ним), которые проецируются на представителя власти, ответственного за миграционную политику. Хотя в действительности мэр Москвы Юрий Лужков проводил достаточно жесткую политику по отношению к приезжим, в анекдотах он превращается в их защитника и покровителя. Своеобразным «спусковым крючком», трансформирующим фобии в сюжеты анекдотов, могут становиться новостные сообщения (например, новость о том, что мэр пообещал передать азербайджанской диаспоре кинотеатр, или о теракте на мюзикле «Норд-Ост»). При этом распространение анекдотов может ограничиваться внешними причинами (например, политикой модераторов, отсеивающих шовинистические анекдоты), в результате чего могут образовываться своего рода «невидимые» тематические группы анекдотов. Так, рассмотренные нами анекдоты, где мэр Москвы покровительствует кавказцам, не на слуху, широкой публике они почти неизвестны; между тем подобные анекдоты и «попытки анекдотов» появляются с завидным постоянством и в сумме составляют достаточно значительный корпус текстов. Можно предположить, что в определенных кругах (например, среди русских националистов) они имеют широкое хождение.

Завершая разговор об анекдотах про Лужкова, отметим, что в августе – сентябре 2010 года, когда решался вопрос об отставке мэра и имела место еще одна мощная информационная кампания с критикой в его адрес, произошел мощнейший всплеск числа анекдотов и шуток, посвященных его личности (подробнее см.: Ilchenka 2012). При этом наблюдалось не только возникновение новых сюжетов, посвященных непосредственно отставке (основанных, к примеру, на обыгрывании формулы «в связи с утратой доверия»), но и реактуализация значительного числа старых, давно забытых сюжетов. Например, один из пользователей 2 ноября 2010 года заново выложил анекдот про траурный венок «По заказу ОРТ», добавив в начале от себя фразу «Десять лет назад на Anekdot.ru» как намек на то, что история с информационной кампанией против мэра повторяется. Количество выкладываемых старых и новых анекдотов о Лужкове оказалось столь велико, что породило несколько постмодернистских метатекстовых анекдотов, высмеивающих это явление: ««Тысяча и один анекдот об отставке Лужкова» – хит сезона». (Всякая всячина. 2 октября 2010 года); «Сколько же боянов порвали на «Ан. Ру», пока провожали Лужкова в последний путь из мэрии!» (Всякая всячина. 14 октября 2010 года). Однако этот период стал лебединой песней для анекдотов о Лужкове; уйдя в отставку, он перестал быть актуальным политическим персонажем, а значит и героем свежих анекдотов. Впрочем, накопленный за долгие годы запас сюжетных схем, связанных с бывшим мэром Москвы, не остался без дела; буквально в первые же дни вступления в должность нового мэра Сергея Собинина на Anekdot.Ru стали появляться анекдоты про него, прямо или косвенно отсылающие к существующему корпусу анекдотов про Лужкова. Впрочем, это уже другая история, которая требует отдельного рассмотрения. Ну а мы, приблизительно разобравшись в том, как и почему возникают новые политические анекдоты, попробуем проследить, как они бытуют в современной культуре, кто, как и зачем их распространяет, и делать это мы будем на материале любопытнейшего PR-проекта «Анекдоты от Зюганова», созданного Коммунистической партией Российской Федерации (КПРФ) в 2007 году.

Широкая общественность впервые услышала про «Анекдоты от Зюганова» в марте 2007 года, когда среди журналистов был распространен пресс-релиз, в котором сообщалось, что 29 марта в издательском доме «Комсомольская правда» состоится пресс-конференция лидера КПРФ Геннадия Зюганова на тему «Ко Дню смеха – 100 анекдотов от Зюганова» («Политические партии в преддверии выборов – неформальный взгляд лидера КПРФ»). Текст пресс-релиза был выдержан в непривычно игривом стиле, хотя и содержал скрытую цитату из И. В. Сталина: «Лидер партии КПРФ, экс-капитан команды КВН физмата Геннадий Зюганов выпустил новую книжку «100 анекдотов от Зюганова». В течение часа Геннадий Андреевич намерен «травить» анекдоты, забыв про привычную риторику. Жить станет лучше и, конечно же, веселее!» (цит. по: Брифинг 2007).

Необычная пресс-конференция, очевидным образом приуроченная к Дню смеха (1 апреля), вызвала повышенный интерес журналистов. Их ожидания в полной мере оправдались: лидер коммунистов действительно много шутил, рассказывал анекдоты, дарил всем желающим свою новую книгу и общался с ряженым медведем, который ходил по залу и мял в лапах буденовку[275]. Столь неординарное событие не осталось незамеченным: в федеральных газетах были опубликованы статьи про презентацию[276], а несколько телеканалов показали в новостных передачах репортажи об этом событии[277].

Хотя в самой книге «100 анекдотов от Зюганова» причины, побудившие автора ее написать, нигде четко не указаны[278], всем участникам пресс-конференции было очевидно, что это событие стало одним из этапов агитационной кампании КПРФ перед выборами в Государственную думу, которые были запланированы на 2 декабря 2007 года. Эксперты прогнозировали, что безоговорочным триумфатором на выборах станет партия «Единая Россия», поэтому КПРФ, чья популярность среди избирателей неуклонно снижалась, остро нуждалась в необычных и ярких пиар-акциях, которые помогли бы улучшить ситуацию и привлечь СМИ, уделявших коммунистам слишком мало внимания.

Издание книги анекдотов, автором которой значился партийный лидер Г. А. Зюганов, оказалось удачным предвыборным ходом, а «привязка» к информационному поводу – Дню смеха, помогла обеспечить дополнительное внимание журналистов. Вероятно, автором идеи был Александр Ющенко, личный пресс-секретарь Г. А. Зюганова и руководитель пресс-службы ЦК КПРФ, который указан как составитель сборника. Ему же принадлежит небольшое предисловие, где сообщается, как создавалась книга: во время утомительных агитационных поездок по стране Г. А. Зюганов развлекал своих соратников смешными анекдотами, а сам А. Ющенко старательно записывал их в блокнот[279]. Эта история использовалась и при оформлении одного из вариантов обложки сборника, где в виде карикатуры изображены политик и журналист, общающиеся в вагоне поезда.

Тематический состав сборника «100 анекдотов от Зюганова» также не вызывает сомнений в его агитационной направленности. Книга состоит из четырех разделов с красноречивыми названиями: «Не выборы, а анекдот», «Между нами, президентами», «Из жизни «реформаторов»», «Чудики». В первом разделе собраны анекдоты про медведя и выхухоль (намек на партийные символы партий «Единая Россия» и «Справедливая Россия»), а также про нечестные выборы; во втором разделе главным образом представлены анекдоты про Путина и Буша; третий раздел посвящен деятельности «реформаторов» (больше всего там анекдотов про Чубайса) и «новым русским»/олигархам; четвертый раздел не имеет четко выраженной тематики, но политические анекдоты встречаются и там.

Сборник «100 анекдотов от Зюганова» использовался не только для того, чтобы привлечь внимание журналистов на пресс-конференции. Партийные активисты на местах раздавали его потенциальным избирателям в качестве «агитационного материала», несколько раз во время встреч с избирателями Г. А. Зюганов дарил книги со своим автографом всем желающим. Кроме того, небольшие подборки анекдотов из сборника регулярно публиковались в партийных агитационных газетах в рубрике «Анекдоты от Зюганова». Наконец, на официальном партийном сайте KPRF.Ru в разделе КПРФ-ТВ было размещено несколько видеороликов с общим заглавием «Новый анекдот от Зюганова» [http://kprf.tv/funny/?scr=1]. Данное название исчерпывающим образом описывало содержание роликов: в каждом из них партийный лидер российских коммунистов, глядя в камеру, рассказывал анекдот, иногда добавляя несколько слов от себя в качестве моралистического вывода.

Проект «Анекдоты от Зюганова» наглядно демонстрирует, как радикально изменилось бытование политического анекдота со времен Советского Союза. Хотя составители сборника эксплуатируют протестный потенциал жанра, для которого основным объектом осмеяния являются правители и другие представители власти, в целом данная пиаракция основывается на использовании новых механизмов трансляции фольклорных текстов. Политические «анекдоты от Зюганова» не нужно шепотом рассказывать на кухне, их можно спокойно читать в книге или газете, слушать по радио или смотреть в новостях по телевидению.

Рассмотрим, какие формы бытования современных анекдотов использует проект. Форма тоненькой книжки с большим количеством карикатур однозначно отсылает к традиции издания сборников анекдотов, выпускаемых с конца 1980-х годов. По модели широко распространенных газетных публикаций «горячих пятерок анекдотов» осуществляется издание подборок текстов из книги в партийной прессе. Название сборника «100 анекдотов от Зюганова» использует традицию выпуска именных серий «Анекдотов от…» и автоматически ставит генерального секретаря КПРФ в один ряд с известными мастерами юмора[280]. Наконец, видеоролики, в которых Зюганов рассказывает анекдот, являются очевидной попыткой использовать формат «вирусного видео», активно используемого в современном маркетинге.

Вирусное видео – это смешные и/или необычные видеоролики, созданные специально для того, чтобы привлечь внимание интернет-пользователей и заставить их по собственному желанию распространять ссылки на них среди своих друзей. Таким образом, удается проводить недорогие, но эффективные рекламные кампании, ведь удачное вирусное видео смотрят и пересылают друг другу миллионы людей по всему миру. Вероятно, авторы роликов на сайте KPRF.ru также рассчитывали, что пользователи Сети начнут активно распространять ссылки на видео, где лидер Коммунистической партии РФ рассказывает анекдоты, однако широкого хождения эти ролики не имели. Вскоре новое видео с анекдотами перестало появляться на сайте, казалось, что этот удачный проект исчерпал себя. Однако главный скандал с «анекдотами от Зюганова» был еще впереди.

23 октября 2007 года, когда до выборов в Государственную думу оставалось чуть больше месяца, в почтовые ящики жителей верхней зоны Академгородка в Новосибирске были разложены бесплатные агитационные газеты «За народную власть!», изготовленные по заказу Новосибирского областного отделения политической партии «Коммунистическая партия Российской Федерации». На следующий день председателю территориальной избирательной комиссии по Советскому району Новосибирска было направлено официальное письмо из Управления Федеральной службы безопасности России по Новосибирской области. Автор письма сообщал, что «в результате ОРМ по линии защиты конституционного строя установлен факт незаконной агитационной деятельности со стороны представителей НОО КПРФ.<…> Публикации в газете «За народную власть!» целиком посвящены компрометации политических партий «ЛДПР», «Справедливая Россия», «Единая Россия». <…> Кроме этого на последней странице опубликованы анекдоты «от Зюганова», в которых в некорректной форме упомянуты «Единая Россия», «Справедливая Россия» и президент РФ Путин В. В.» (цит. по: Попов 2007).

Бдительные сотрудники новосибирского Управления ФСБ, сами того не ведая, сделали роскошный предвыборный подарок КПРФ. Властные структуры демократического государства пытаются объявить вне закона политические анекдоты про президента, которые печатают коммунисты – громкий скандал был неизбежен. Через неделю после описываемых событий сам Г. А. Зюганов, желая закрепить успех, отправил директору Федеральной службы безопасности РФ Н. П. Патрушеву ироничное письмо по поводу данного инцидента, где среди прочего указывал, что сборник «Анекдоты от Зюганова» вызвал положительные эмоции у самого В. В. Путина: «Направляю Вам экземпляр этой книги с надеждой, что чувство юмора в Вашей службе остается на высоком уровне, что и Вы, и Ваши коллеги прочитаете «Анекдоты от Зюганова» с улыбкой. В случае, если будет принято решение о проведении в структурах ФСБ читательской конференции, с удовольствием приму в ней участие. Кстати, эта книга уже вручена мною Президенту В. В. Путину и нашла у него хорошее и веселое понимание» (Пресс-служба 2007).

Общественная реакция на скандал с «Анекдотами от Зюганова» оказалась крайне бурной. Телекомпании активно освещали эту историю в новостных программах, статьи про противостояние коммунистов и ФСБ публиковались в газетах и журналах. Вне сомнения скандал привлек повышенное внимание к Коммунистической партии РФ и стал для нее отличной бесплатной рекламой перед выборами.

В своих комментариях эксперты почти всегда проводили параллель между действиями новосибирского Управления ФСБ и уголовным преследованием «анекдотчиков» в СССР, что ставило партию власти и ее лидеров в крайне невыгодное положение. Ситуация осложнялась тем, что упомянутый «в некорректной форме» в анекдотах от Зюганова «президент РФ Путин В. В.» в свое время работал в органах государственной безопасности, и это косвенно работало на версию о преемственности гонений на «анекдотчиков».

Пресс-служба КПРФ стремилась извлечь максимум выгоды из получившегося скандала, внимательно отслеживая все яркие высказывания на эту тему. Так, на сайте КПРФ был размещен видеоролик с репортажем РенТВ о скандале вокруг «Анекдотов от Зюганова», а также перевод статьи английского журналиста Шона Уокера из газеты Independent[281], недвусмысленно намекавшей на связь между Путиным, КГБ и ФСБ: «Сибирской город Новосибирск на своей шкуре почувствовал, какую опасность таит свобода слова. ФСБ начала расследование в связи с публикацией агитационной брошюры КПРФ, в которой содержатся шутки о президенте Владимире Путине.<…> Вряд ли Россия вернется в 1930-е годы, когда «троцкистские шутки» могли привести к фатальным последствиям, но в отношении подшучивания над Путиным осторожность и в самом деле не помешает. Ранее в этом году одна региональная газета уже попала в переделку, когда на первой полосе опубликовала коллаж с изображением Путина в нацистской униформе в образе советского двойного агента» (цит. по: Английская «Индепендент» 2007)[282]. Перепечатка статьи была проиллюстрирована карикатурой, изображавшей сотрудников ФСБ, которые не могут вести расследование дела об «Анекдотах от Зюганова» из-за того, что читают эту книгу и четыре дня подряд смеются.

Большую обеспокоенность по поводу этой истории выразили и российские правозащитники. 1 ноября 2007 года на сайте «Права человека в России» (HRO.оrg) была опубликована статья Андрея Блинушова с характерным названием «Новые дела «анекдотчиков»?». В ней кратко излагалась суть скандала, связанного с «Анекдотами от Зюганова», а затем в большом подразделе «Дела «анекдотчиков»: как это было» читателю предлагалось вспомнить, чем заканчивалось упоминание «в некорректной форме» советских лидеров в политических анекдотах 1930-х годов[283]. К этой статье также прилагалась карикатура, красноречиво изображающая взаимоотношения сотрудника ФСБ, угрожающего дубинкой, и несчастного «анекдотчика», испуганно отпрянувшего в сторону.

Подводя итоги скандала вокруг «Анекдотов от Зюганова», можно констатировать, что он оказался очень полезен для предвыборной кампании КПРФ. За месяц до выборов он привлек большое внимание к самой партии и к ее лидеру, получил мощнейшее освещение в СМИ; причем даже издания, мало симпатизирующие российским коммунистам, на этот раз выступили в их защиту. В свою очередь, президент В. В. Путин, ФСБ и партия «Единая Россия» оказались в невыигрышном положении: российские избиратели отрицательно отнеслись к идее запрета политических анекдотов, а невольные ассоциации с преследованиями «анекдотчиков» органами НКВД при Сталине значительно подпортили имидж власти как в России, так и за рубежом.

Создавая проект «Анекдоты от Зюганова», Коммунистическая партия РФ ставила перед собой сразу несколько целей. Во-первых, с помощью политических анекдотов осуществлялась критика действующей власти и партий-конкурентов. Во-вторых, был опробован новый тип агитационных материалов: сборники анекдотов неизменно вызывали у избирателей больший интерес, чем партийные газеты и брошюры. В-третьих, была произведена попытка использовать для агитации фольклорную трансмиссию: в идеале избиратель, прочитавший смешной «анекдот от Зюганова», должен начать рассказывать его своим знакомым, запуская цепочку естественной передачи фольклорных текстов «из уст в уста»; при этом транслируются не только сами анекдоты, но и идеи осмеяния власти, заложенные в них. В-четвертых, на материале видеороликов с Зюгановым, рассказывающим анекдоты, отрабатывались новые медийные технологии идеологической пропаганды, основанные на идее вирусного маркетинга. Наконец, нельзя не отметить, что «Анекдоты от Зюганова» способствовали улучшению имиджа самого лидера коммунистов, прежде имевшего репутацию человека серьезного и скучного.

Известно, что хорошее чувство юмора способствует успешному развитию политической карьеры (см. об этом: Cohick et al. 2007). Партийный лидер, который, «забыв про привычную риторику», охотно «травит» анекдоты, особенно выигрышно смотрелся по сравнению с представителями власти, устроившими скандал вокруг «Анекдотов от Зюганова» и продемонстрировавшими общественности, что они «шуток не понимают». Практически все указанные цели были коммунистами успешно достигнуты, проблемы возникли лишь с использованием формата «вирусного видео».

Обращение КПРФ к политическим анекдотам, которые в массовом сознании до сих пор ассоциируется прежде всего с антисоветскими анекдотами, может на первый взгляд показаться парадоксальным, однако его нельзя назвать случайным. С одной стороны, современные коммунисты, находящиеся в оппозиции к действующей власти, используют протестный потенциал политического анекдота, характерный для этого жанра. С другой стороны, для КПРФ вообще характерно обращение к фольклору при работе с избирателями. Не случайно на пресс-конференции, посвященной выходу «Анекдотов от Зюганова», солист национального оркестра народных инструментов им. Н. П. Осипова, народный артист России Василий Овсянников исполнял журналистам классику песенного фольклора «Вдоль по Питерской» и «Раз прислал мне барин чаю», а Г. А. Зюганов в своем выступлении признался в любви к русской народной песне[284].

Основным социальным слоем, поддерживающим российских коммунистов, являются пенсионеры, у многих из них само слово «фольклор» вызывает вереницу приятных воспоминаний о советской эпохе, когда «народное искусство» высоко ценилось и поддерживалось государством. В такой системе координат «высоко духовная» народная песня прошлого противостоит «бездуховной» попсе настоящего.

Современные российские коммунисты учитывают это обстоятельство и активно используют любовь своих избирателей к фольклору: организуют конкурсы политических частушек[285] и устраивают концерты фольклорных коллективов на партийных мероприятиях. В этом отношении показательна статья немецкого журналиста Нильса Креймайера в газете Financial Times Deutschland с неожиданным названием «Фольклорист советской эпохи», где описывается, как в 2008 году в концертном зале «Измайлово» праздновался 15-летний юбилей КПРФ: ««Мы повысим пенсии в пять раз, – гремит голос Зюганова, неуклюжего мужчины с редкой растительностью на голове. – Если мы национализируем природные ресурсы России, мы сможем в три раза увеличить бюджет государства». Дальше все продолжается в том же духе. Каждое высказывание кандидата в президенты России сопровождается восторженными криками. В завершение его выступления публика встает и хлопает в ладоши. Вечер в московском концертном зале «Измайлово» для Зюганова – игра на своем поле. Празднуется 15-летний юбилей основания Коммунистической партии Российской Федерации. Выступают фольклорные группы в разноцветных народных костюмах, хор военных и ансамбль матросов. Глаза зрителей, преимущественно пожилого возраста, блестят. Все это немножко напоминает телевизионное шоу «Blauen Bock» («Голубой козел») немецкого телеканала АРД» (Фольклорист советской эпохи 2008).

До настоящего времени речь шла лишь об истории проекта «Анекдоты от Зюганова» и его культурных связях, но почти ни слова не говорилось о самих анекдотах, которые публиковались под этим названием. Теперь самое время подробнее остановиться на том, что собой представляют эти тексты, как они устроены и какое отношение имеют к традициям советского и постсоветского политического анекдота.

29 марта 2007 года на пресс-конференции, посвященной выходу книги «Анекдоты от Зюганова», руководитель пресс-центра газеты «Комсомольская правда», политический обозреватель Наталья Андрущенко спросила Г. А. Зюганова: «А есть анекдоты, придуманные вами? Это устное народное творчество? Авторство-то объявляйте». Вместо лидера российских коммунистов ответил его пресс-секретарь Александр Ющенко: «Авторство – это народ». «Это понятно, – сказала Н. Андрущенко. – Ну а лично от Геннадия Андреевича есть какие-нибудь?» (цит. по стенограмме пресс-конференции: К 1 апреля – «красные» анекдоты 2007).

Вопрос об авторстве «Анекдотов от Зюганова» имеет дополнительную остроту из-за того, что этот предвыборный проект создавался пресс-службой КПРФ с вполне определенными политическими целями. Учитывая отмеченное выше расхождение двух версий создания сборника (по одной, анекдоты в течение года собирал сам Зюганов; по другой, он их рассказывал, а тексты записывал его пресс-секретарь Александр Ющенко), можно было бы предположить, что данная книга имеет косвенное отношение к фольклорному репертуару лидера российских коммунистов, будучи результатом работы профессиональных политтехнологов.

О. Н. Щенникова в статье «Неформальная коммуникация в политике» сообщает, что «в настоящее время политический анекдот активно и успешно используется как политтехнология в ходе избирательных кампаний и осуществления повседневной деятельности государственных органов власти» (Щенникова 2008: 208). Не имеем ли мы дело именно с таким случаем? Как создавался сборник «Анекдоты от Зюганова»? Быть может, «составитель сборника» Александр Ющенко не записывал за Зюгановым анекдоты во время предвыборных поездок, а просто составил тематическую подборку по материалам Интернета? Или вовсе сочинил эти тексты сам, стремясь в форме анекдота обличить политических противников партии?

Как бы ни обстояло дело, для исследователя современного бытования политического анекдота любой вариант представляет значительный интерес. Бытование «сочиненных» авторских анекдотов в современной культуре является объективной данностью. Даже если «анекдоты от Зюганова» созданы профессиональными политтехнологами специально к выборам, интересно рассмотреть, по каким законам конструируются эти тексты, а также проследить, что с ними происходит в дальнейшем: уходят ли они «в народ», а если уходят, то что с ними там происходит.

Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо провести текстологический анализ анекдотов из сборника, пытаясь определить их происхождение. Так как практически все активно бытующие в современной российской культуре сюжеты анекдотов так или иначе представлены в Интернете, именно поиск соответствий «анекдотов от Зюганова» в Сети будет одним из главных инструментов, позволяющих, условно говоря, оценить их «аутентичность». Абсолютная идентичность текста из сборника «Анекдотов от Зюганова» с текстом на тот же сюжет из Интернета свидетельствует о прямом заимствовании (в ту или иную сторону), в то время как расхождения потребуют дополнительного рассмотрения. Так или иначе, текстологический анализ сборника поможет получить более точный ответ на вопрос политического обозревателя Натальи Андрущенко об авторстве «Анекдотов от Зюганова».

Впрочем, еще до начала этой работы имеет смысл воспользоваться подсказкой, которую заботливо предоставила пресс-служба КПРФ. Журналистам газеты «Московский комсомолец» она сообщила, что Г. А. Зюганов не только собирал анекдоты «народного авторства», но и «параллельно придумывал анекдоты сам»: «Генсек похвастался журналистам, что анекдоты про выхухоль сочинял он лично» (Галиманова 2007). Именно с рассмотрения цикла анекдотов про этого зверька мы и начнем наш анализ.

Повышенный интерес Г. А. Зюганова и его соратников к выхухоли требует небольшого комментария. Напомним, что в декабре 2007 года главными конкурентами КПРФ на выборах была не только «Единая Россия» (получившая в итоге 63,4 % голосов) и ЛДПР (8,1 %), но и возглавляемая Сергеем Мироновым партия «Справедливая Россия». Многие эксперты считали «Справедливую Россию» прокремлевским клоном КПРФ, партией, собранной специально для того, чтобы отобрать часть голосов избирателей у коммунистов. По итогам выборов КПРФ получила 11,5 % голосов, в то время как «Справедливая Россия» набрала 7,7 % и также прошла в Думу. Таким образом, во время предвыборной кампании 2007 года «Единая Россия» и «Справедливая Россия» были основными соперниками КПРФ в борьбе за избирателя, что заметно и по сборнику «Анекдоты от Зюганова». В разделе «Не выборы, а анекдот» главным героем большинства текстов является Медведь, партийный символ «Единой России», однако в нескольких сюжетах с ним соседствует Выхухоль, которая в тот момент считалась неофициальным символом «Справедливой России».

Сложная история взаимоотношений партии Сергея Миронова и выхухоли описана в статье Раиса Сабитова «Метафизика рекламы «Партия жизни»» (2003), размещенной на сайте Compromat.ru. По сведениям автора, когда в начале 2003 года создавалась Российская партия жизни, возглавляемая Сергеем Мироновым, для ее раскрутки перед парламентскими выборами решено было использовать «семиотическую рекламу». Команда специалистов по политтехнологиям (важное место в которой занимал семиолог, доктор филологических наук В. П. Руднев[286], автор книг «Морфология реальности», «Винни Пух и философия обыденного языка», «Энциклопедический словарь русской культуры XX века») решила, что партия быстро запомнится избирателям, если организует движение в защиту русских выхухолей: «На выхухоль выбор пал потому, что, по мнению тех самых семиологов, именно это слово способствует максимальной цитируемости – уж больно много оно ассоциаций рождает. В итоге о том, что Партия жизни борется за жизнь выхухоли, в период летнего политического затишья говорили все, кому не лень. В РПЖ отчаянно потирали руки, радуясь каждому такому упоминанию» (Сабитов 2003).

Сложно определить, помогла ли выхухоль Российской партии жизни во время предвыборной кампании[287], однако ассоциативная связь между Сергеем Мироновым и выхухолью оказалась невероятно устойчивой. Хотя впоследствии председатель Совета Федерации многократно открещивался от этого проекта[288], утверждая, что Российская партия жизни «никогда не намеревалась заняться спасением выхухоли»[289], его идейные противники постоянно вспоминали про этого зверька, когда речь шла о политической деятельности Сергея Миронова и его партии (сперва – Российской партии жизни, позднее – партии «Справедливая Россия»)[290].

Вероятнее всего, выбирая неофициальный символ для Российской партии жизни, политтехнологи вдохновлялись не только богатыми «ассоциациями», которые порождает слово «выхухоль», но и традицией его использования в языковой игре, в том числе в анекдотах. Расширенный поиск по ключевому слову «выхухоль» среди анекдотов, размещенных на ресурсе Anekdot.Ru, дает 330 текстов, многие из которых являются вариантами одного сюжета. Практически во всех полученных таким образом анекдотах про выхухоль юмористический эффект построен на неблагозвучности ее имени, располагающей к языковой игре:

Последний анекдот является редким вариантом самого распространенного анекдота про выхухоль, более известного в следующих двух вариантах (более длинный имеет дополнительную реплику):

Варианты анекдота с этим сюжетом[291] в сумме составляют более 70 % всех анекдотов с упоминанием выхухоли, размещенных на сайте Anekdot.Ru. Пик популярности анекдота в Сети приходится на 1997–1999 годы, когда его многочисленные варианты появляются на Anekdot.Ru по несколько раз в месяц. В качестве ответной реакции на многократно повторяемый анекдот «с бородой» («баян») на сайте в это же время появляются авторские пародийные анекдоты, где сюжет про ежика и выхухоль обыгрывается в постмодернистском ключе:

Таким образом, в конце 1990-х годов анекдот про выхухоль был широко известен среди ценителей этого жанра и имел статус прецедентного текста, что, судя по всему, учитывали и политтехнологи, занимавшиеся раскруткой Российской партии жизни. Любопытно, что летом 2003 года, т. е. как раз тогда, когда инициативы Российской партии жизни по спасению выхухолей имели широкий общественный резонанс, окончательно складывается сетевой анекдот[292], получивший название «Словарь выхухолей» или «Классификация выхухолей».

Предшественниками этих текстов были небольшие анекдоты про виды выхухолей, которые фиксируются в Интернете с 1997 года. Примеры таких текстов приводились выше (анекдоты про студентов и мичуринцев). Однако именно с 2003 года «Классификация выхухолей» начинает бытовать в виде списков[293], которые пересылаются по электронной почте и размещаются на развлекательных сайтах. Иногда преамбула к списку напрямую отсылает к деятельности Российской партии жизни:

За то время, пока шла работа над статьей, со многими из ее героев произошло много интересного. Бывший мэр Москвы Ю. М. Лужков после отставки большую часть времени проводит с семьей в Великобритании, а осенью 2011 года был вынужден специально приезжать в Россию, чтобы давать свидетельские показания по уголовному делу о крупных хищения в «Банке Москвы». За это время анекдоты о нем почти сошли на нет, зато постепенно обретает устойчивый тематический набор сюжетов его преемник Сергей Собинин (после первого года его пребывания у власти лидируют анекдоты про борьбу с автомобильными пробками и про укладку тротуарной плитки).

К декабрьским выборам 2011 года КПРФ оживило проект «Анекдоты от Зюганова»: в 2010 году была выпущена новая книга «Еще 100 с хвостиком анекдотов от Зюганова», а с сентября 2011 года в Сети стали появляться новые «вирусные» ролики, подготовленные партийным интернет-телеканалом Politpros.Tv[299]. На этот раз создатели роликов не стали заставлять лидера коммунистов рассказывать анекдоты перед камерой, а пригласили профессиональных актеров, которые разыграли сюжеты анекдотов в виде коротких скетчей. Судя по количеству просмотров, этот проект оказался достаточно удачным.

Но самая примечательная трансформация касается не сюжетов и форм современных политических анекдотов, а способов их распространения. Главенствующий многие годы принцип copy-paste, описанный в этой статье, понемногу уходит в прошлое, а на его место приходит принцип repost (или retweet). Интенсивное развитие социальных сетей, блогов и микроблогов делает сайты вроде Anekdot.Ru милой архаикой, пульс жизни теперь бьется в другом месте. Просматривая в социальных сетях новости и сообщения от интернет-друзей и тематических групп, пользователь теперь может одной кнопкой «перепостить» или «добавить» понравившийся текст к себе, в свою очередь, сделав его доступным своим «друзьям».

С формальной точки зрения изменения кажутся не столь существенными – просто раньше нужно было два раза кликать «мышкой», а теперь только один раз. На самом деле эти изменения радикально меняют принципы передачи фольклорных текстов в Сети: почти исчезают промежуточные звенья (вроде того же сайта Anekdot.Ru) при распространении анекдотов между пользователями; тебе больше не надо специально искать новые анекдоты, ведь если у тебя «правильные» друзья в социальных сетях, то свежайшие шутки и анекдоты сами придут к тебе через «ленту друзей», причем скорость их распространения увеличивается в разы.

Одновременно происходит трансформация внешнего облика анекдота, распространяемого через Интернет. Уже ставшая привычной форма письменного текста перестает быть единственно возможной: анекдоты начинают распространяться в виде картинок, звуковых файлов, видеороликов. Разумеется, встает вопрос, корректно ли все это называть анекдотами, однако терминологические споры можно оставить на потом – очевидно, что все это актуальный интернет-юмор, который в 2010-е годы имеет примерно те же функции, что и анекдоты в Сети во второй половине 1990-х годов.

Развитие всех этих тенденций с особой наглядностью можно было наблюдать после того, как после выборов в Государственную думу в декабре 2011 года, по стране прокатилась волна протестов, связанных с массовыми фальсификациями. Огромную роль в выражении протестных настроений играл Интернет, где размещались материалы о фальсификациях, обсуждался план дальнейших действий, осуществлялась координация митингов и акций, происходивших на улицах городов. Шутки, анекдоты, юмористические ролики и картинки, связанные с выборами и актуальной политической ситуацией, стали одним из ключевых орудий идеологической войны, которая развернулась в Интернете. Отрадно, что фольклористы и антропологи не остались в стороне от этих явлений, оперативно начав их фиксировать и изучать[300]. Можно предположить, что результаты этих и им подобных разысканий помогут лучше понять, что происходит с политическим анекдотом (и шире, с политическим юмором) в эпоху стремительного развития новых систем массовых коммуникаций, как изменение форм бытования отражается на его содержании, в какой степени можно говорить о наследовании традиций политического протестного фольклора, а где мы имеем дело с принципиально новыми явлениями.

Смена режимов в истории России вызвала к жизни публикацию и исследование запрещенных и скрываемых прежними властями документов, в том числе и фольклорных текстов. После революции 1917 года активно стали изучаться песни о Пугачевском бунте, Стеньке Разине, выходили сборники антиклерикального фольклора[301].

Трансформация представлений о «народе» в послереволюционные годы[302], ужесточение цензуры (Горяева 2002) и контроля за деятельностью научных организаций (РН 1991) привели к изменению задач фольклористики. Как правило, ученые отмечают перемещение акцентов с научных задач на пропагандистские, «стимулирующие» творчество масс в нужном русле применительно к 1930-м годам, когда появляются псевдофольклорные тексты (новины и плачи) (Иванова 2000).

Однако уже в 1920-е годы фольклористы решали не только научные задачи: они фиксировали настроения масс и участвовали в разработке новой советской обрядности и «строительстве нового быта».

Как правило, работы о полевой практике фольклористов начала ХХ века описывают отдельные экспедиции или специфику записи текстов, «поле» упоминается также в контексте научной биографии того или иного ученого.

На сегодняшний момент не существует специальных работ, анализирующих программы и опросники, составлявшиеся научными обществами XIX века, а также рекомендации по записи фольклора советского времени. Однако именно они позволяют реконструировать «образ фольклора», характерный для той или иной эпохи.

Чтобы понять, что нового записывалось фольклористами и этнографами в 1920-х – начале 1930-х годов мною были просмотрены методические рекомендации по записи фольклора.

Ю. М. Соколов в статье «Очередные задачи изучения русского фольклора» (1926) называл одним из направлений фольклористической работы «анализ социальной, классовой среды, в которой в настоящее время бытует фольклор» (Соколов 1926: 12). В связи с этим многочисленные методические пособия и программы для местных краеведов и высших учебных заведений так или иначе оговаривали необходимость фиксации политического фольклора и социальной принадлежности его исполнителей.

Собирать «новый» фольклор, отражающий революционное время, одним из первых предложил Е. И. Хлебцевич. После смерти Ленина он составил рекомендацию по сбору фольклора о вожде революции, в которой говорилось: «Если каждая эпоха отражается в произведениях отдельных писателей и в произведениях коллективного устного творчества, то тем более ярко должна отразиться Октябрьская революция, олицетворение которой массы находили в Ленине. Произведения устного творчества очень подвержены утечке, изменениям, распылению, поэтому следует поспешно приступить к собиранию произведений коллективного устного творчества масс о Ленине» (Хлебцевич 1924: 117–118; Панченко 2005а).

В рекомендации по записи современного фольклора, подготовленной Институтом речевой культуры, говорится: «Гигантские изменения, происходящие в промышленности и сельском хозяйстве нашей страны и ведущие за собою мощные классовые сдвиги, должны вызвать в широких народных массах разнообразные поэтические отклики: песни, частушки, загадки, пословицы, поговорки, сказки, анекдоты и тому подобные рассказы. Долг науки – неустанно собирать все эти произведения, учитывая факты положительного и отрицательного отношения всех слоев населения к происходящему» (ОССФ 1930: 352; курсив мой).

В известных инструкциях 1920-х годов братьев Соколовых «Поэзия деревни» (1926) и М. К. Азадовского «Беседы собирателя» (1924) имеются советы по записи фольклора, отражающего революционные события и новый быт, однако не оговаривается необходимость записи антисоветского и контрреволюционного фольклора, хотя отмечается его существование: «Но консервативная, может быть, пожилая, а может быть, и кулацкая часть деревни по-своему откликнулась на революцию, создав бесчисленное количество легенд об антихристах-большевиках, о наступающем конце мира, о жестоком наказании безбожников, позволивших себе нарушить покой святых мощей, о комиссарах, запечатывавших церкви, о раскаянии и обращении безбожников «на правый путь веры», о пятиконечной звезде, как антихристовой печати, и т. д. и т. п.» (Соколовы 1926: 12).

В методических рекомендациях 1920-х годов подчеркивалась общественная значимость собирания фольклора, объяснявшаяся необходимостью сохранить устную историю революции и гражданской войны, стихийно отразившуюся в фольклоре[303], а также политические настроения народа: «Устная словесность может быть рассматриваема как живая и поэтическая летопись быстротекущей жизни. В этом ее общественное значение. Она облегчает понимание народных настроений и тех перемен, которые происходили и происходят в народном быту» (Там же,13); «этим мы поможем нашему правительству, партии и всем работникам настоящего, а также сохраним драгоценные материалы для будущего» (ОССФ 1930: 352).

Кроме того, при записи политически окрашенных текстов подразумевалось их использование в агитации и пропаганде: «Мы предполагаем брать материал исключительно из живой жизни (пока она еще не забылась), этот материал немедленно же художественно обрабатывать и превращать в орудие пропаганды» (Шнеер 1924: 143).

Краеведческие общества призывали сельскую молодежь и комсомольцев записывать фольклор. В подобных рекомендациях подчеркивается культурно-просветительская функция собирателя, что вполне соответствует активной роли комсомольцев в антирелигиозных и культуртрегерских кампаниях 1920-х годов. Н. Е. Ончуков предостерегал против подобных подходов к полевой фольклористике: «Если неопытный молодой собиратель, записывая произведения народного творчества, выкажет нетерпимость к религиозным воззрениям сказочника или другого кого, с кем он будет иметь дело, – дело пропало. Никак нельзя мешать два дела в одно: запись произведений народного творчества и политпропаганду, нельзя мешать фольклор, так сказать, с публицистикой» (Ончуков 1925: 280).

В некрологе В. Г. Богоразу, опубликованном в журнале «Советский фольклор», говорится, что изучение народностей Севера предполагалось для изживания ими архаичных верований и религиозных предрассудков (Францов 1936). Те же цели декларировал и В. Д. Бонч-Бруевич применительно к исследованию фольклора сектантов. На совещании при отделе агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) в 1926 году он отметил, что «с большим удовлетворением видит, как, наконец, приступили к серьезному изучению сектанства. Без серьезного научного знания сектанства нельзя, разумеется, поставить правильно и антирелигиозную пропаганду среди них» (Лукачевский 1926: 23)[304].

Кроме того, многими программами предлагался метод скрытой записи: «Запись лучше всего производить незаметно»; «Удобным местом наблюдения и записи являются: сход, суд, кооператив и т. д. места скопления людей» (Бейман 1926: 26).

Таким образом, этнографы и фольклористы 1920-х годов считали, что их исследования помогут в деле становления нового быта, включавшего новые праздники и новые обряды, – как календарные, так и семейные. Роль фольклористов в этих процессах, по-видимому, заключалась в регистрации традиционного фольклора и поисках форм для советского «народного творчества»[305].В методических рекомендациях предлагалось и «спасение» угасающего фольклора, но не религиозного, а светского – песенного, – при помощи самодеятельности и организации народных хоров.

А. С. Архипова и С. Ю. Неклюдов в статье «Фольклор и власть в закрытом обществе» отмечают, что «еще с конца 1920-х годов власть начинает борьбу с популярнейшими устными жанрами («слухами», анекдотами), а с 1930-х годов «враждебным» объявляется (устами Ю. М. Соколова) городской «мещанский», а также «блатной» фольклор, которые наряду с «кулацким» противостоят «пролетарской и колхозной устной поэзии»» (Архипова, Неклюдов 2010: 100).

Я попыталась объяснить причину, почему подобные тексты были записаны и попали в государственные хранилища.

Что же с ними происходило дальше?

Одним из крупных хранилищ фольклорных записей в советское время и сейчас является фольклорный фонд Рукописного отдела ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН. Историю Отдела фольклора, на базе которого было сформировано фольклорное собрание, описала Т. Г. Иванова в монографии «История русской фольклористики XX века: 1900 – первая половина 1941 г.» (Иванова 2009). Фольклорная комиссия в разное время входила в состав Государственного института истории искусств, Института по изучению народов СССР (ИПИН), Института антропологии и этнографии АН СССР. С 1939 года Фольклорная комиссия была переведена в Институт литературы (Пушкинский Дом) АН. Рукописное фольклорное хранилище, по мнению Т. Г. Ивановой, было сформировано в ИПИНе в 1930–1931 годах. Его хранителем на протяжении долгих лет была А. М. Астахова[306].В 1939 году к ней присоединилась В. А. Кравчинская[307].

А. Н. Мартынова[308], бывший хранитель фольклорного фонда, в записанном мной интервью передает воспоминания А. М. Астаховой и заведующего фонограммархивом В. В. Коргузалова[309] о посещении фольклорного хранилища сотрудниками органов государственной безопасности в конце 1940-х годов:

Справка по документам внутреннего пользования архива подтверждает факт изъятия и уничтожения фольклорных материалов чекистами в 1948–1950 годах:

Посещение сотрудниками НКВД фольклорного хранилища в конце 1940-х годов могло иметь отношение к делу «космополитов», в связи с которым был уволен заведующий отделом народнопоэтического творчества М. К. Азадовский (Азадовский 2006; Дружинин 2012; Иванова 2006а). Кроме того, в 1948 году в поезде Москва – Ленинград был убит Л. Б. Модзалевский. Существует версия о причастности к его убийству органов государственной безопасности (Иванова 2006б: 304).

Случаи изъятия фольклорных материалов антисоветского содержания фиксировались и в других фольклорных архивах. По идеологическим мотивам из Государственного архива Тверской области было изъято дело под заглавием «Литературный материал народного творчества. Блатной фольклор и блатная музыка тверской текстильной фабрики и деревни» (Иванова, Строганов 2003: 541).

Ранее во время «академического дела» (1929–1931) внимание Правительственной комиссии по проверке Академии наук, возглавляемой Ю. П. Фигатнером, привлекали политические материалы, хранящиеся в Рукописном отделе Пушкинского Дома, Библиотеке Академии наук и Археографической комиссии (АД 1998; Перченок 1995). В «Красной газете» от 6 ноября 1929 года перечисляются эти документы: «Материалы департамента полиции, корпуса жандармов, царской охранки, контрразведки, ЦК партии социал-революционеров, ЦК партии кадетов, подпольного съезда меньшевиков от 1918 года, списки охранников и провокаторов с относящимися сюда данными (размер вознаграждения, командировки), оригиналы отречений от престола Николая II и Михаила»[313]. На протяжении 1930-х годов сотрудникам Рукописного отдела приходилось выявлять в фондах материалы, не подлежащие хранению, и передавать их в Центрархив. На основании описей переданных материалов Т. Г. Иванова делает вывод, что изымались документы, связанные с царской семьей и высшими государственными деятелями империи, бумаги контрреволюционного, антисоветского и религиозного содержания.

Из рукописного отдела Пушкинского Дома были изъяты материалы П. Н. Врангеля, из архива А. А. Шахматова – «пасквиль на Ленина», документы, связанные с Л. Д. Троцким и Г. Е. Зиновьевым (Иванова 2004)[314].

Кроме изъятия и уничтожения репрессированных материалов в диалоге фольклориста-архивиста и власти возможны были пути сокрытия этих текстов. Наиболее безобидным способом было возвращение материалов владельцам. Так, согласно книге поступлений Фольклорной секции Академии наук в 1933(5?) году были возвращены «Цыганские песни» Е. В. Гиппиусу, в 1937-м по распоряжению замдиректора Макарова отданы «Материалы по скопчеству», полученные от Н. А. Бутакова, в 1950-м А. Д. Ковалеву – «Рассказы, воспоминания, документы эпохи Гражданской войны» и др. Судить о причинах возвращения рукописей авторам сложно: кроме опасного содержания могли играть роль и вполне прозаические мотивы. Владелец мог потребовать свои материалы обратно, переданные документы могли быть признаны не представляющими ценности или научного интереса и др.

Занесение рукописи в книгу поступлений было обязательным: не описанные материалы считались сокрытыми. Будучи директором Литературного музея, В. Д. Бонч-Бруевич писал заведующему Отделом фольклора Ю. М. Соколову: «Материалы, поступившие в любой музей и не записанные в шнуровую книгу поступлений, считаются скрытыми материалами для какой-то преступной цели. И при обнаружении таких материалов, все лица, причастные к этому, несут очень строгую ответственность. Я нисколько не сомневаюсь, что здесь все делалось из той анархичности, которая, очевидно, свойственна сотрудникам Фольклорного Отдела…» (ОР РГБ. Ф. 369. Кар. 203. Д. 24. Л. 17–18).

Возможны были и другие пути спасения «запрещенного фольклора» и его хранителей от карательных органов. Можно предположить, что в таких случаях использовались «слепые» описи, неправильное указание названия единиц хранения, уничтожение карточек в картотеках и др.

Так или иначе, определенная часть записей была уничтожена. Изъятию подвергались тексты антисоветского, блатного и порнографического содержания. Эти материалы уничтожались, изымались сотрудниками спецотдела и перемещались в спецхраны.

В 1920 году в Книжной палате был организован спецхран; в 1921-м по постановлению Совета народных комиссаров был создан спецхран Государственного Румянцевского музея. В ноябре 1926 года появились спецхраны в массовых библиотеках. Было принято «Положение о спецхране в библиотеке», согласно которому на особое хранение передавались книги и периодические издания, которые, по мнению цензуры, можно было предоставлять только по специальному разрешению (Лютова 1999; Зеленов 2000).

В своем указателе книг, помещенных в спецхраны библиотек, А. В. Блюм отмечает два вида запретов (Блюм 2003б):

Автор подвергся политическим репрессиям (арест – расстрел – ГУЛАГ).

Выслан или иммигрировал

Предисловие, послесловие, вступительная статья, примечания содержат упоминание лица, относящегося к вышеперечисленным категориям.

В произведении выводится в качестве литературного персонажа или просто упоминается реальное неугодное лицо («в положительном контексте упоминается «враг народа»»)

Изображение кровопролитной междоусобицы эпохи революции и гражданской войны, ужасов и жестокости (со стороны красных), пьянства, погромов, партизанщины, массового голода, дезертирства из Красной армии.

Цитирование первых слов царского гимна или лозунгов или призывов «враждебных партий».

Упаднические настроения, мотивы безысходности, преобладающие в молодежной литературе.

Издержки насильственной коллективизации, в том числе проявление автором сочувствия к раскулаченным и сосланным крестьянам, изображение массового бегства из деревни в голод 1932–33 годов.

Негативное или сатирическое изображение сотрудников ЧК– ОГПУ.

Упоминание о существовании концлагерей.

Массовая гибель людей в годы Великой отечественной войны

«Представление трибуны врагу» (излишнее цитирование).

Коллекция включает 32 единицы хранения и ненумерованную подборку частушек, а также машинописный сборник Алексея Цитварова «Сборник бытовых народных анекдотов»[318]). Единицы хранения за № 1, 2, 4, 5, 6 в папке отсутствуют. Все материалы можно разделить тематически на три группы: антисоветский фольклор, блатной и эротический, согласно принципам уничтожения материалов фольклорного фонда по одному из процитированных выше актов.

Изъятия производились из архивов И. С. Фридриха, А. А. Измайлова, М. И. Романова. Большинство материалов в папке «особое хранение» были изъяты из архива Л. В. Домановского, сотрудника Отдела фольклора Пушкинского Дома[319] (№ 8–28). Леонид Владимирович Домановский (1920–1968) работал в ИРЛИ с 1953 года сначала как внештатный, а потом как штатный сотрудник. Его записи материалов, перемещенных в «особое хранение», можно датировать периодом 1937–1967 годов.

В «особое хранение» вошли следующие конспекты Л. В. Домановского:

№ 8 включает выписки из мемуаров Георгия Виллиама «Побежденные», опубликованных в журнале «Красная новь» (Виллиам 1923: 326, 327–328). Выписки касаются деятельности «Осваг» – осведомительнопропагандистского агентства «Вооруженных сил Юга России». Автор мемуаров пересказывает сюжеты «лубочных» пропагандистских картинок, виденных им в Новороссийске, и рассказывает о подкупленных пропагандистами нищих, кричавших, что их изуродовали в «чрезвычайке».

№ 9 представляет собой выписку из воспоминаний А. К. Югова «Колывань» (Югов 1927: 181–183)[320] о восстании крестьян против продразверстки в 1920 году в Сибири. А. К. Югов сообщает, что крестьяне ожидали прихода великого князя Михаила Александровича[321] и помощи японцев, цитирует лозунги восставших[322] и говорит о жестоком подавлении бунта.

№ 13 содержит переписанный Л. В. Домановским текст песни «Тише, тише… Все заботы прочь в эту ночь…» из сборника А. В. Пясковского «Коллективная пролетарская поэзия» (Пясковский 1927: 192). Песня была написана одесскими комсомольцами во время оккупации Одессы войсками Белой армии.

№ 15 – выписка Л. В. Домановского из хранящейся в архиве ИРЛИ (РО ИРЛИ. Р. V. Колл. 105. П. 27.№ 3.Л. 2) песни «В далекий край товарищ улетает / Бомбить родные села, города» (альбом Лиды Лубниковой, в годы Великой Отечественной войны увезенной в Норвегию и прожившей там два года).

№ 16 включает выписку из песни «Свисток паровоза за оградой тюремной», написанной в 1918 году политическим заключенным Нерчинской тюрьмы (архивная коллекции № 102). Любопытно, что эта песня, которую в 1969 году поместили в «особое хранение», за два года до этого была опубликована в сборнике «Русский советский фольклор», подготовленном Л. В. Домановским (РСФ 1967: 67). Можно предположить, что здесь сыграло роль изменение политической атмосферы в стране после оккупации Чехословакии в 1968 году.

В № 27 содержатся выписки Л. В. Домановского из неустановленного сборника частушек. В конспекте указываются страницы и заголовки разделов: «Женский вопрос», «Дезертиры», «Февральская революция», «Октябрьская революция», «Кулацкая деревня», «Трудовая деревня», «Партия и направления». Можно предположить, что сборник был издан в 1920-е годы, судя по упоминанию Л. Д. Троцкого. Среди текстов, выписанных Л. В. Домановским из сборника, встречаются явно авторские сочинения, просоветские тексты и распространенные антисоветские[323].

«Мещанские», блатные и авторские песни также представлены в виде изъятий из коллекции Л. В. Домановского. Это, например, «Там в саду при долине громко пел соловей», «Сынок Вася зародился в 902 году», «Я сын рабочего подпольного партийца», песни из репертуара В. Высоцкого («Где твои семнадцать лет» и др.). Л. В. Домановский интересовался современной / бардовской песней: в антологию «Русский советский фольклор» он включил туристские песни «Баксанская», «Глобус», «Я смотрю на костер угасающий» и студенческую «Факультет» (РСФ 1967).

От одного информанта Л. В. Домановский записал довольно много разножанровых текстов антисоветского фольклора. Это жительница Бокситогорска О. Н. Минаева, 1905 г.р. В 1940-х годах Л. В. Домановский записывал от нее свадебные, хороводные, посиделочные, плясовые, шуточные, солдатские, тюремные песни, а также песни литературного происхождения (РО ИРЛИ. Р. V. Колл. 111. П. 5). Записи антисоветского фольклора производились от нее в 1963 году в Ленинграде. Интересны комментарии во время исполнения, которые зафиксировал Л. В. Домановский. О. Н. Минаева указывала на источники тех или иных текстов – политический заключенный, дядя, бывший белый офицер, «в Орловской области слышала, проклинали Берия» и др. Она рассказывала, что «сама сложила» некоторые частушки:

Зачин этой частушки очень популярен. О. Н. Минаевой, видимо, принадлежит лишь концовка текста. По ее комментариям можно представить, как происходил обмен политическими репликами среди крестьян. От нее записаны частушки, певшиеся как «кулаками», так и «бедняками»:

Кулаки складывали, пели это со сцены. Попов зять пел.

Он же пел.

Политическая частушка привлекала внимание фольклористов Советской России еще в 1920-е годы и была одним из «признанных» официальной наукой жанров политического фольклора. В эти годы политические частушки публиковались в сборниках пропагандистского характера (Жаров 1923; Жаров 1925; Князев 1925), песенниках и сборниках, посвященных современному фольклору (Огурцов 1922; Князев 1924).

Василий Князев, включая в небольшой сборник политические частушки, оговаривает во введении: «Само собой разумеется, что в книжке для широкой читательской аудитории некоторым явлениям быта первичных дней революции нет, и не может быть места. Например, контрреволюционной, в том или ином преломлении, проповеди, человеконенавистнической, на почве национализма, травле народностей (латыши, китайцы, евреи) и прочая» (Князев 1924: 3). Ю. М. Соколов в статье «О чем поет и рассказывает деревня», цитируя антисоветские частушки, избегает текстов, в которых упоминаются имена вождей (Соколов 1924). Так что в довольно либеральные 1920-е годы при публикации или цитировании антисоветских частушек возникала тенденция к самоцензуре. Так, статья Д. К. Зеленина о политической частушке с подборкой текстов вышла в немецком издании, на русский она была переведена только в 1990-е годы (Zelenin 1925; Зеленин 1999). К 1990-м годам относятся несколько небольших научных публикаций антисоветских частушек – В. С. Бахтина (Бахтин 1994), С. Н. Азбелева (Азбелев 1994; Азбелев 1998; Азбелев 1999) и др.

А. Блюм в небольшой статье, посвященной сборникам частушек из спецхранов библиотек, цитирует любопытный документ из Центрального государственного архива историко-политических документов в Санкт-Петербурге о цензурных купюрах: «Из книги А. Веселого, «Частушка колхозных деревень» (Веселый 1936) изъяты идеологически чуждые и политически чуждые невыдержанные частушки:

Изъят целый раздел «Уходящая деревня». Здесь были собраны кулацкие, хулиганские и воровские частушки, включение которых в сборник политически недопустимо. Например:

В спецхранах библиотек оказались сборники частушек, составленные А. Жаровым (Жаров 1923), В. И. Симаковым (Симаков 1927)[325], И. Лукашиным (Лукашин 1926), Р. Акульшиным (Акульшин 1928), – авторами, чьи имена вошли в главлитовский «Список лиц, все произведения которых подлежат изъятию». «Современные частушки, 1917–1922» В. В. Князева, как указывает А. Блюм, «упомянуты в приказе Главлита «Об изъятии книг из библиотек» от 31.12.1947 года с таким примечанием: «Во многих частушках положительно упоминается Троцкий»» (Блюм 2003а: 42).

Наиболее крупной публикацией политических частушек является издание, подготовленное А. В. Кулагиной, – «Заветные частушки из собрания А. Д. Волкова» (ЗЧ 1999). Оно охватывает весь период советской истории. Недостатком издания можно назвать поздний характер фиксации текстов – все они были записаны в военное или послевоенное время, отсутствие научных комментариев к текстам и указания на место записи и степени распространения. Вызывает вопросы и способ собирания текстов А. Д. Волковым: большинство из них было куплено им на рынке за деньги, что повышает процент авторских частушек.

Определенная часть политических частушек сохранилась в архивных собраниях. Существование частных коллекций политического фольклора отмечал В. В. Стратен (Стратен 1927: 147), называя имена Д. К. Зеленина[326] и Ю. М. Соколова. В фольклорном архиве Пушкинского Дома политические частушки, находящиеся в «особом хранении», были перемещены из разных коллекций: это коллекция № 66 («Собрание М. И. Романова. Частушки и песни (Северный край)», 1926); коллекция № 209 («Записи русского фольклора на территории Латвийской ССР. Копии материалов отдела фольклора АН СССР», 1911–1948); фонд № 115 (сатирика и критика А. А. Измайлова, до 1921); записи частушек, сделанные Л. В. Домановским (коллекции № 111, 99).

К 1918–1919 годам можно отнести записи сатирика А. А. Измайлова. Он записал частушки в окрестностях Петрограда. В 1926 году записаны частушки И. С. Фридрихом в Ругайской волости Яунлатгальского (Абренского) уезда (район современного г. Пыталово Псковской области). К 1929–1936 годам относятся материалы, записанные в Дмитровском сельсовете Черевковского района Северного края (ныне Устьянский район Архангельской области) учениками местного краеведа Михаила Ивановича Романова (1886–1956)[327]. В письме 1936 года к А. М. Астаховой он говорит: «Записи их <учеников> считаю вполне доброкачественными» (РО ИРЛИ. Р. V. Колл. 66. № 101. Л. 19 об.).

Фольклорная секция Академии наук, а затем – Отдел фольклора ориентировались на исследование традиционного крестьянского народно-поэтического творчества. Записи городского фольклора в собрании архива Пушкинского Дома редки и случайны. Поэтому частушка, записанная преимущественно у крестьянского населения, – преобладающий жанр политического фольклора в «особом хранении».

Ю. М. Соколов отмечал «исторический интерес» частушек «на темы старой экономической политики, соединенной с системой разверстки и реквизиции (о Ленине и Троцком, о комиссарах и пр.):

(Моск. губ., 1923 г.)». При этом он добавлял, что «певшие подобные частушки… говорили: «Боимся говорить вам; верно, вы коммунисты. Девчонки стращают, что нам попадет. Зачем имена наши пишете?»» (Соколов 1924: 305)[328].

Начиная с 1930-х годов, исполнение антисоветских частушек расценивалось карательными органами как антисоветская и контрреволюционная деятельность, подобные факты фиксировались в доносах и сводках НКВД. Обратившись к документам, можно понять, в какой ситуации могли исполняться политические частушки:

1931: «Под влиянием разлагающей агитации а/с учительства ученики пишут и распространяют среди остальной части учеников а/с частушки, распевают их и вывешивают на стенах» (СД 2003: 642).

1934: «Колхоз им. Ворошилова Шкловского района совершенно не готовится к севу. Председатель колхоза Алданов, председатель ревизионной комиссии Корнейчиков и счетовод Михалюто совместно с кулаками Рубановым, Михейчиковым и другими пьянствуют и разбазаривают колхозное имущество. 17 и 19 декабря указанные лица устроили пьянки, израсходовав на это дело около 80 пуд<ов> колхозного хлеба. Во время пьянки распевали религиозные песни и антисоветские частушки. Возглавлял эту пьянку счетовод колхоза Михалюто» (ТСД 2002: 51).

1936: «Юръевецкий район. В колхозе «Красный льновод» ликвидирована группа антисоветски настроенной молодежи. Арестованы Балахонов А. В.,Отроков Е. М. и Аникин А. В.

Одной из форм контрреволюционной деятельности этой группы было распевание среди колхозников контрреволюционных частушек, дискредитирующих вождей партии и правительства. Следствием установлено, что такого рода контрреволюционные частушки Балахонов, Отроков и Аникин распевали в колхозе во время работы на льнопункте, а также и в бараках среди лесорубов» (ТСД 2002: 898).

1953: «Анисина М. Г. (1937 г. р., русская образование 7 классов, колхозница, Малинский район Московской области) в 1952 – начале 1953 направила в редакции местных газет «Вперед» и «Московская правда» десять анонимных писем с частушками про руководителей партии и правительства, про колхозную жизнь. Также пела эти частушки среди односельчан» (58.10. 1999: 29). «Максимович А. П. (1913 г. р., русский, образование низшее, колхозник, Печорский район Псковской области) в январе 1952 года на новогоднем вечере в школе спел антисоветскую частушку» (Там же, 84). «Акимов М. Е. (1904 г. р., русский, прежде судим, образование 2 класса, без определенных занятий, Орловская область) 29 мая 1953 года на вокзале станции Орел хулиганил, нецензурно ругался и пел частушку: «Коммунисты просят масло, комсомольцы молока, а им С. отвечает <…> сломался у быка». В приговоре отмечалось, что частушка, которую распевал Акимов по своему содержанию носит антисоветский характер, т. к. в ней с исключительным цинизмом высмеиваются, комсомол, партия и вождь» (Там же, 171).

1958: «Рыбкин В. В. (1929 г. р., слесарь, г. Брянск) в 1958 году среди рабочих критиковал советскую действительность, ругал коммунистов, пел антисоветские частушки» (Там же, 493).

В 1963 году в приговорах по статье 58.10 «Антисоветская агитация и пропаганда» фиксируется исполнение политических частушек в лагере (58.10. 1999). Во всех перечисленных случаях исполнение антисоветских частушек было публичным, будь то школа, вокзал или редакция газеты. А. С. Архипова и С. Ю. Неклюдов приводят статистические данные по Татарской АССР о наказаниях за исполнение антисоветского фольклора и на их основе приходят к выводам, что «(1) в первой половине 1930-х годов внимание уделялось скорее частушкам, а во второй половине – и анекдотам, и частушкам; (2) количество дел за анекдоты и частушки после 1935 года увеличивается, а приговоры становятся все более суровыми» (Архипова, Неклюдов 2010: 93) – от двух лет заключения до высшей меры наказания.

Д. К. Зеленин отмечает следующие особенности политической частушки: она выделяется по принципу темы и содержания, может быть легко датирована, отражает важные и всем известные события. Формально к «политическим» относятся частушки «Яблочко» и «Я на бочке сижу» (Зеленин 1999: 468). Внимание ученых привлекал генезис политической частушки: городское или деревенское происхождение, соотношение со старой бытовой частушкой, плясовой песней и т. п. (Стратен 1927). Украинская исследовательница О. В. Олексiева в статье «Коротенькi пiснi («частушки») рокiв 1917–1925» отмечает, что на Украине частушки исполняются на украинско-российском жаргоне и, следовательно, можно предполагать их российское происхождение (Олексiева 1925).

А. М. Смирнов-Кутаческий в статье «Происхождение частушки» пишет: «Бюхер в обстоятельном исследовании «Работа и ритм» доказывает, что народная песня произошла из рабочего ритма. <…> Ритмичный стук при работе формировал психическую энергию и, вызывая эмоции, воплощенные в песне, облегчал однообразие работы, да и самую работу. <…> Частушка по своему музыкальному складу вся насыщена фабричным ритмом. Ее четко выраженный размер – хорей или ямб, без безголосого пиррихия – как нельзя больше соответствует четкому ритму фабричного станка:

Исследователь не досказал частушку, под чей фабричный ритм рабочий производит прибавочную стоимость. В одном из вариантов она звучит так:

Размышления А. М. Смирнова-Кутаческого о зависимости частушки от фабричного ритма цитировали и Ю. М. Соколов, и В. В. Стратен и пр., не оговаривая другой гипотезы, высказанной в его работе: «Частушка – показатель социального кризиса», и если «фабрика дала ритм частушке», то «социальный кризис наполнил ее содержанием» (Смирнов-Кутаческий 1925: 55), достаточно оппозиционным к большевистской власти.

А. В. Кулагина считает, что «политические частушки – новая форма песенок-хроник», результат индивидуального творчества очевидца событий, лишенный поэтических достоинств (Кулагина 1999: 6). По ее мнению, частушка «остается в личном репертуаре автора, не становясь объектом дальнейшей изустной передачи» (Кулагина 1999: 7). С. Б. Адоньева также считает, что в частушке (в рассмотренном исследовательницей случае – бытовой) «сообщают новость». Вместе с тем С. Б. Адоньева отмечает, что «новостью является не сам текст, но акт приписывания некоего текста некоему конкретному факту. Или, точнее, сотворение некоего социального факта – новости (события) – посредством верификации определенного текста» (Адоньева 2004: 158). Это утверждение подходит и к политическим частушкам. Так, 23 апреля 1953 года были осуждены «Батаков А. В.(1928 г.р. русский, образование низшее, заключенный, РСФСР), Гнелицкий Н. А. (1932 г.р., русский, образование низшее, заключенный), Кибаков Л. Н.(1931 г.р., русский, образование низшее, заключенный)», которые «6 января 1953 года в изоляторе пели частушку: «Когда Ленин умирал Сталину приказывал: рабочим хлеба не давать, мяса не показывать». 12 марта 1953 года: «Когда Сталин умер, то супу не дали, когда Маленков умрет, то хлеба не дадут»» (58.10 1999: 78). Этот пример демонстрирует, как происходит актуализация текста частушки во время смерти политического лидера.

Публикация антисоветских частушек в 1920-е годы была вызвана желанием показать «настроения» населения. Исследователи и публикаторы политических частушек часто прибегали к «вульгарно-социологическому» методу, приписывая происхождение и исполнение текстов определенным социальным слоям (бедняки, кулаки, середняки и пр.). В своем учебнике «Русский фольклор» Ю. М. Соколов писал: «Собирание и изучение частушек в наше время <…> является актуально необходимой задачей, так как проливает свет на всю реальную картину классовой борьбы» (Соколов 1932: 30)[329]. Для 1920-х годов допустимо положение, что крестьяне, будучи инертной массой, в первые годы революции не принимали советскую власть и сначала пели антисоветские частушки, а потом переключились на советские. Эта осторожная позиция отражена в сборниках материалов студенческих этнографических экскурсий под руководством В. Г. Богораза-Тана. Так, в статье Н. Морева читаем:

Анекдоты, представленные в публикации записями Л. В. Домановского, относятся к хрущевскому времени. По мнению Д. М. Штурман, «анекдоты о Хрущеве в изобилии возникли тогда, когда после хрущевского обещания – за короткое время обеспечить изобилие продуктов питания и потребительских товаров, в стране резко ухудшилось положение с продовольствием» (СС 87: 234). Достоинством этих записей является точная датировка. В коллекции № 193 это № 12 – два текста, и № 14–15 текстов. Ранее анекдоты находились в коллекции № 111, папка 10 А, № 51. № 21 – анекдот про деда, вступившего в партию, записанный от ребенка. Кроме того здесь присутствуют две «Сказки, порочащие советскую действительность» (№ 24), озаглавленные так архивистом, и пять анекдотов, записанных от О. Н. Минаевой (№ 26). Есть также один не атрибутированный анекдот с пуантом «шпион не спит». Всего в «особом хранении» 26 анекдотов.

«Сказки, порочащие советскую действительность», – это антисемитский анекдот на сюжет пушкинской сказки о рыбаке и рыбке (ATU/СУС 555) и сказка «Правда и Кривда» (ATU/СУС 613). В 1930-е годы осуществлялись попытки создать просоветские сказки о вождях и героях – Ленине, Чапаеве и др.[333] Именно в контексте сконструированного советского фольклора и могла возникнуть номинация архивиста для текстов из спецхрана – «сказки, порочащие советскую действительность». Они были рассказаны О. Н. Минаевой. От нее же записан анекдот о Сталине на том свете, соседствующий с пересказом «Плача по Ленину», вызванным в памяти одним и тем же сюжетом о «смерти вождя».

Часть анекдотов, возможно, была записана Л. В. Домановским от Р. Г. Бунякова[334], так как в коллекции № 111, папке 10 хранятся рассказанные им анекдоты про евреев. Анекдоты датированы 1962 годом, аналогичная датировка и в записях из «особого хранения»:

Анекдоты и частушки антисемитского содержания присутствуют и в папке «особое хранение». Если «евреями» называли «большевиков», Л. Д. Троцкого и прочих представителей власти, текст однозначно попадал в «особое хранение». Анекдоты же про евреев, но без упоминаний политических лидеров, не были изъяты. Содержание анекдота «Золотая рыбка», записанного от О. Н. Минаевой, и сюжет «Крещеного еврея», записанный от Р. Г. Бунякова, очень близки – еврей становится русским. Однако если у Р. Г. Бунякова герой начитает воспроизводить антисемитскую риторику: «Вы распяли нашего Иисуса Христа», то героиня О. Н. Минаевой Сара, ставшая русской, говорит: «Лучше бы я еврейкой была, чем русской в колхозе работать!» Следовательно, антисемитская окраска не влияла на запрещение текста, значение имело антисоветское содержание.

Сатирические поэмы, помещенные в «Особое хранение» – это «Сказ про царя Никиту и его свиту», стихотворения «Был у нас король такой», «В СССР Никита жил» и поэма «Ив Монтан и другие». Все эти тексты хранились в колл. 111 и были собраны Л. В. Домановским.

Генетически они связаны с политическими сатирическими произведениями периода первой русской революции и революции 1917 года. Историко-литературный анализ этой традиции представлен в работе Л. А. Спиридоновой (Евстигнеевой) «Русская сатирическая литература начала XX века» (Спиридонова 1977).

Исследовательница отмечает, что, с одной стороны, детская сказка – распространенный жанр в литературе начала XX века. Сказки писали Короленко, Амфитеатров, Сологуб, Куприн, Айзман, Горький и др. С другой стороны, сатирики часто использовали прием «переделки» – переделывались стихи Лермонтова («Бородино»), Некрасова («Коробейники»), А. К. Толстого («Поток-богатырь», «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева»),А. С. Пушкина.

Принадлежащая перу С. А. Басова-Верхоянцева переделка «Конькагорбунка» П. П. Ершова («Конек-скакунок») – одно «из самых заметных произведений сатиры начала XX века» (Спиридонова 1977: 35). Это сатирическая история царствования Николая II, названного Берендеем, лишенная иносказания и представляющая собой революционную прокламацию. Она была написана и распространена полумиллионным тиражом уже в 1906 году (Басов-Верхоянцев 1906,1908, 1917, 1918,1921, 1923, 1935). А. Ефремин (А. В. Фрейман) пишет: «Принимая ее за сказку Ершова, полиция долго не препятствовала ее распространению. Когда же возникли смутные слухи о соблазне, вызываемом этой сказкой, в цензурном комитете вспомнили, что ершовский «Конек» в самом деле несколько раз подвергался запрету и купюрам, но это, дескать, дело старое, – и махнули рукой. А надо сказать, что Басов-Верхоянцев принял меры, чтобы сделать своего «Конька» как можно более «ершовским»», сохранив ритм, имена и фрагменты сказки П. П. Ершова (Ефремин 1981:39–40).

Другая «сказка» С. А. Басова-Верхоянцева – «Сказка дедушки Тараса. Русская история в стихах» (СДТ 1908). В Рукописном отделе ИРЛИ хранится рукописная копия этого текста, принадлежавшая бывшему работнику сенатской типографии (РО ИРЛИ.Р. V. Колл. 1.П. 37.№ 1–3)[335]. Печатный экземпляр поэмы из библиотеки Пушкинского Дома имеет надпись купившего книгу человека. На оборотной стороне обложки написано: «Купил у хулигана на Невском, возле Пассажа среди бела дня?!! Мая 1908 г.». По-видимому, эти тексты распространялись в виде рукописных/машинописных копий или изданных в нелегальных типографиях и продававшихся с рук брошюр. Сказка содержит резкие характеристики российских царей, начиная от Рюрика до Николая II. Сочувствие, как и следовало ожидать, автор выражает по отношению к новгородскому вече и Степану Разину. Приведем небольшой фрагмент о Петре I (Там же. № 4. Л. 25):

Из мероприятий Петра I С. А. Басов-Верхоянцев отмечает его культурные преобразования – бритье бород и немецкое платье, расправу со стрельцами, смерть царевича Алексея, постройку Петербурга на «мужицких костях», во всех случаях указывая на его крайнюю жестокость и кровожадность.

Говоря о русских царях, автор подчеркивает их пороки и преступления. По словам А. Ефремина (А. В. Фреймана), «этот памфлет взбесил царствующий дом; Столыпин впал в небывалую ярость. Книжка, как говорили в то время, стоила хорошей бомбы: после того, как первый завод был напечатан, грянула по доносу Азефа полиция и зверски расправилась с рабочими, набиравшими текст, ментрапаж был арестован, гранки уничтожены, типография подверглась разгрому» (Ефремин 1981: 45).

Как отмечают исследователи, сказки С. А. Басова-Верхоянцева были самыми распространенными произведениями политической сатиры начала ХХ века. Сказочная форма, ритмика поэтической сказки пушкинского времени, сжатость формулировок в описании персонажей и отсутствие аллегории – черты поэм Басова, которые будут свойственны и политическим стихотворениям хрущевского и позднего советского времени.

Коллекция политических памфлетов начала XX века имеется в архиве В. Д. Бонч-Бруевича, хранящемся в Российской государственной библиотеке. Она включает в себя «правую» политическую сатиру ««Кащей-лиходей» или дивная история про старца Григория, обаятеля хлыстовского из села Покровского…» (ОР РГБ. Ф. 369. Карт. 415. № 24)[336], шуточную летопись о начале войны 1914 года, написанную В. И. Успенским «Летописец в лицах о Тевтонской брани на словени» (Там же. № 25), сатирическое стихотворение «На смерть Распутина Гриши» (Там же. № 26), «Загробную грамоту Миколе Романову» (Там же. Карт. 416. № 10), «Поминовение павшего дома Романова и старого правительства» (Там же. № 33), «Завещание бывшего царя Николая» (Там же. № 62). Все эти тексты датируются временем между 1905 и 1917 годами. Более поздних политических сатир в архиве В. Д. Бонч-Бруевича нет, что может говорить о резком уменьшении количества их в послереволюционные годы или об уменьшении интереса к ним у В. Д. Бонч-Бруевича.

К событиям 1905 года относится стихотворное «Письмо Николая II императору Вильгельму», присланное учителем истории из Арзамасской области Вениамином Михайловичем Кувшинским в 1956 году в редакцию журнала «Звезда». Он сопровождает текст следующими комментариями[337]:

В коллекции № 193 подборке частушек присвоен № 3. Машинопись на восьми листах. 1926 год. Каждому тексту был присвоен номер в собрании И. С. Фридриха. Эти номера указаны в первой сноске к каждому тексту.

Частушки были изъяты из коллекции № 209 «Записи русского фольклора на территории Латвийской ССР. Копии материалов отдела фольклора АН СССР» (1911–1948). Записи были сделаны И. Д. Фридрихом.

Фридрих Иван Дмитриевич (1902–1975) – собиратель русского фольклора в восточной части Латвии (ныне – район г. Пыталово Псковской обл.) в 1926–1940 годах. См.: Иванова 2007; 2009.

Тексты № 1, 4–31 записаны И. Д. Фридрихом в 1926 году в Ругайской волости Яунлатгальского (Абренского) уезда (район совр. г. Пыталово Псковской обл.) от Ивана Ивановича Кароковича, 20 лет, уроженца Покровской волости Опоческого уезда.

Частушки № 2, 3 записаны там же и тогда же от Марии Александровны Маслобоевой, 22 лет, уроженки Режицкого уезда, старообрядки.

Еще при жизни (в 1975 году) И. Д. Фридрих подготовил сборник «Русский фольклор в Латвии: Частушки». Этот сборник был опубликован в 2004 году в Риге (Абызов 2004). В него вошло несколько частушек, помещенные в спецхран. Политические частушки из собрания И. Д. Фридриха были опубликованы в статье Н. В. Икко ««Полюбила латыша – совсем вымерла душа»: Русско-латышские отношения в частушках» (Икко 2003).

Кроме широко распространенных частушек в подборку вошли и частушки о Латвии. Упоминание политического деятеля Гражданской войны C. Н. Булак-Балаховича как противника красных и ожидание его войск позволяет датировать время создания частушек между 1918 годом, когда С. Н. Балахович перешел на сторону белых и вместе со своим отрядом прибыл в Псков, и 1920 годом – годом объявления независимости Латвии.

1.

2.

3.

4.

5.

6.

7.

8.

9.

10.

11.

12.

13.

14.

15.

16.

17.

18.

19.

20.

21.

22.

23.

24.

25.

26.

27.

28.

29.

30.

31.

Частушки под № 7 в коллекции № 193. К единице хранения приложен листок: «Архив Измайлова ИРЛИ Ф. 115. Зап<исано> в окрестностях Петрограда». Текст на одном листе и обороте, б/д, машинопись. В правом верхнем углу на первом листе красным карандашом написано О.Х. Измайлов Александр Алексеевич (1873–1921) – пародист и критик, писал пародии на К. Д. Бальмонта, А. А. Блока, М. Горького и др., автор книги «Чехов. Жизнь, личность, творчество» (Измайлов 1916). См. о нем: Ан. Т. 1930: Стб. 436–437; Александров 2009.

Датировать тексты можно приблизительно: 1918–1919 годы, судя по событиям и реалиям в них отраженным, и не позднее 1921 года – смерти А. А. Измайлова.

Можно предположить, что некоторые из публикуемых текстов принадлежат городскому фольклору – из-за упоминаний уплотнения и Чубаровского переулка.

1.

2.

3.

4.

5.

6.

7.

8.

9.

10.

текст № 10

В 1921 году он уехал из России. Можно предположить, что в период с 1917 по 1921 год в петроградской периодике появилась критическая статья, направленная против Горького, что и послужило основой для частушки. Тем более что для производства песен уличные певцы пользовались газетными сообщениями.

1.

2.

(подборка № 14)

1.

2.

3.

4.

5.

6.

7.

8.

9.

10.

11.

12.

13.

14.

15.

частушки из коллекции Л. В. Домановского

(подборка № 17)[432]