Забыла записать. Андрей Дмитриевич и Люся рассказали, как к ним приехали советоваться: «Максим Шостакович и ваш Женя [Чуковский], – о каких-то воспоминаниях Дмитрия Дмитриевича, которые записал Соломон Волков и издал на Западе – так вот, мол, писать им протест или нет. Я им сказал: не пишите, это уронит ваш авторитет, и всю жизнь вас будет мучить совесть.

. Анекдоты:

– Что такое Малый Театр?

– Это Большой Театр, вернувшийся в Москву после гастролей в США. (См. невозвращенцы – история Годунова и др.).

О фигуристах Протопопове и Белоусовой:

– Лед тронулся…

А угнетена я более всего – 100-летием Сталина и нами. На его (а не на Митину!) могилу возлагают люди венки. В Грузии тысячи людей чествовали в Гори , а не Яшвили и Табидзе… Подлая статья в «Правде» – черт с ней – но где же мы-то? Из нас никто не сказал ни слова, а внуки и подавно молчат… Говорят, что народный культ Сталина – это форма протеста против современного безобразия. Неправда. На самом деле так: цифры (20 млн погибших… 66 млн… 6 млн) воображению не дают ничего. Мертвая формула: «массовые нарушения социалистической законности» – тоже ничего. Народу не дали совершившееся; то, что не напечатан «Реквием», не вышла «Софья», никому не ведом ГУЛАГ – вот почему «внуки» опять «ничего не знают», а чернь вопит: «при Сталине цены падали».

Ни в слове, ни в живописи, ни в кино ГУЛАГ остался невоплощенным; погибшие – погибли, а судьбы их умерщвлены пустой риторикой XX съезда.

Во вторник мы мирно работали с Финой, собираясь начать укладываться. Звонок. Голос Клары: «Л. К., мне позвонили, что арестован А. Д.». Я продолжаю править какие-то примечания – еще не дошло до головы. Начинаю звонить на Чкаловскую. Там не гудки, а бурчание. Иногда занято. Иногда безответные гудки. Иногда утробное бурчание.

Звоню В. Корнилову и прошу заехать за мной. Устраиваю себе замену в Переделкино. Володя приходит. На кухне по Люшиному приемнику слышим Указ Верховного Совета о лишении А. Д. всех званий и премий. Непонятно, лишен ли он звания Академика.

Не хотим вызывать такси по телефону, ибо понимаем и свою обреченность – во всяком случае на слежку. Фина приводит что-то киношное. Мы едем. Вспоминаем, как 6 лет назад – да, 6 лет! шли дворами после ареста Ал. Ис.

Володя нервен, но спокоен. Я помешала ему кончить книгу, вытащила его из книги.

Высаживаемся неподалеку от дома. Володя переводит меня через сугроб. В парадной пусто. Володя говорит, что неподалеку от дверей дежурит машина.

Мы поднялись. Руфь Григорьевна и Лиза бросились мне на шею. Они только что вернулись с аэродрома. Ах, не с Шереметьевского, как сказано было по радио. Значит не за границу! Оказывается – в Горький.

Тут начали приходить корреспонденты, англо-американские. Кто кто я не знала, только знаю, что под конец пришел Антони Остен от газеты. Все они 1) спешили 2) плохо понимали по-русски. Лиза и Руфь Григорьевна рассказывали им, а мы растолковали («Прокуратор?» – Нет, прокурор и т. д.). Я столько раз выслушала и растолковала, что могу записать с полной точностью.

Во время повторяемого рассказа, входили люди (радио и перезвон по телефонам) – Арина Гинзбург, Леонард Терновский и еще какие-то, знающие меня, но которых я не знаю. Меня беспокоило отсутствие Копелевых – я боялась, не то же ли самое и с ними… Арину я видела в последний раз 6 лет назад, после увода А. И. Через 10 дней едет в США. Каждую неделю говорит по телефону с Аликом (через посольство). Очень деловита: составила список продуктов и лекарств, нужных для отправки в Нижний. Очень изменилась – я бы не узнала ее – заострилось лицо. Из интересных вещей сказала: «Теперь Алик все требует «скорее! Не 31-го, а 29-го». Т. е. они там, значит, полагают, что все наши отношения с США могут прерваться.

Часа через 1½ пришла, – ворвалась – Мария Гавриловна Подъяпольская, которую остановили на улице и держали в милиции.

Но к делу. Итак:

Во вторник, как всегда, А. Д. вызвал академическую машину и поехал в ФИАН. Близ Ленинского проспекта раздался свисток. Шофер остановил машину (Вариант «Круга»). А. Д-чу предложили перейти в другую, со спущенными шторами. Отвезли в Прокуратуру (кажется, не главную). Прокурор предъявил ему Указ Верховного Совета о снятии с него всех званий – т. е., кажется, всех, кроме академического: Трижды Героя Соц. Труда, лауреата Ленинской и Государственной премий – за подрывную деятельность. Предложил А. Д-чу подписать бумагу о сдаче соответствующих документов. А. Д. отказался. Ему разрешили позвонить Люсе и сказать, чтобы она была готова к отъезду через 2 часа. После этого телефон отключили. Лиза помчалась к телефонам-автоматам – оказалось, что они и поблизости выключены. Тогда она побежала дальше и все-таки дозвонилась к корреспонденту Би-Би-Си и сказала «Сахаров арестован» (А может быть это было уже когда она вернулась с аэродрома?).

Ровно в 5 ч. за Люсей явились ГБ. Очень вежливые. Она приготовила 2 сумки нужнейших вещей. С нею поехала Руфь Григорьевна и Лиза. Их вывели не с парадного входа, а во двор, через подвал, с черного, и во дворе было полно ГБ. Их ждал микроавтобус, с ними сели гебешники, очень вежливые. Помчались – перед ними пожарная машина, сзади – красный крест; сирены воют, все движение останавливается. «Нас везут, как Брежнева», – сказала Люся. Привезли в Домодедово. Там к ним вышел (?) А. Д., который очень обрадовался, увидев Люсю («Расцвел» сказала Р. Г., и корреспонденты с недоумением взглянули друг на друга.) Был подан маленький самолет – человек на 50 – А. Д. и Люся взошли по трапу – и он мгновенно поднялся. ТУ 134. А. Д. успел им сказать, что их высылают в Горький.

Корреспонденты все это строчили в блокноты. Корреспондент, в какой-то особой кепке, держался очень важно. Кепку не снял, переспрашивал. Со мной и Володей не поздоровался, говорил только с Р. Г. и Лизой. Когда же Р. Г. сказала ему: «Это Л. К. Чуковская», – он сразу расшаркался «О! А!» и сунул мне в руку карточку. Я ему сказала: Вы поздно здороваетесь.

Пошли в кухню. Пили пустой чай – за тем же столом, над которым уже не светились глаза и голос А. Д. Арина и еще кто-то торопились провожать Твердохлебова, который сегодня уезжает. Вопросы профессионалов уезжающих: – Он летит на Вену? – Нет, поездом в Чоп.

Изредка мы проверяли, не включился ли телефон. Изредка слушали радио. Там сообщалось о высылке Сахарова, о лишении его всех званий. Это заграница. Об ОСВ не поминают даже; зато кажется Олимпиада полетит к чертям собачьим. Один раз включили наш телевизор и там кто-то честил А. Д., как изменника.

Уже когда мы собирались уходить – даже уже на лестницу вышли – нам навстречу из лифта новая гурьба: сообщение, будто А. Д. в Вене, а Люся арестована. Вот тут Р. Г. помертвела. Но тут же ворвались новые корреспонденты с известием, что это ошибка.

Мы ушли.

Вчера статья в «Известиях», что Сахаров – продажный изменник.

Да, еще мелочь, даже две: 1) 21-ое – 75 лет Кровавого Воскресенья 2) оказывается, накануне вечером Люсе позвонил Владимов и предупредил, что готовятся против А. Д. выступления. Видимо он связан с газетами.

Вечером по радио все полно Сахаровым. Но в 11 часов начали сахаровские чтения, излагали его биографию, перипетия с моим «Гневом народа».

В 12 ч. – по «Голосу» – Григоренко в письме тоже помянул слова из моего «Гнева».

Сегодня друзья дали мне знать, что от Люси телеграмма и что она дважды прозвонилась. Сведения: 1) квартира из 4-х комнат, в одной комнате живет какая-то (!) женщина 2) не арест – оба гуляют по городу 3) Люсе разрешено ездить в Москву, ему – нет 4) к ним едет Руфь Григорьевна не то с Лизой не то с Наташей и везет продукты (старуха поразительна) 5) насчет работы для А. Д. еще ничего неизвестно.

. В воскресенье Фина отвезла меня к Руфь Григорьевне; туда только что вернулась из Горького Наташа Гессе. На кухне: Наташа, Р. Г., я. Р. Г. на глазах опала, руки дрожат, ей уже все невмоготу. Наташа рассказывает – очень толково, но со свойственной ей и Люсе лихостью – ужасные вести.

14-го вечером Люся приехала туда вместе с Юрием Шихановичем. Она везла большие тюки (постельное белье) и, кроме того, продукты к своему дню рождения. Доехала благополучно. У входа в квартиру милиционеры велели Шихановичу идти в милицию. Он пошел. Его повели в отделение напротив. Люся же стала кулаками и ногами стучать в свои двери и, когда ей открыла Наташа, ворвалась с криками – дрыхните вы тут! Андрюшка, вставай, Юрку увели в милицию. А. Д. встал, наскоро оделся и пошел вместе с Люсей в милицию. Наташа же осталась дома, и минут через 15 увидела из окна, как Шихановича усадили в машину и увезли. С Люсей же и А. Д. случилось вот что. Она пришла в милицию требовать, чтобы Ю. Шихановича пустили к ним. Им отвечали: «ничего не знаем», а за дверью они слышали голос Шихановича, отвечающий на вопросы. Люся кинулась к этим дверям, – ей загородили дорогу. Шагнул туда и А. Д. Тогда их обоих ударили по коленям («специальный тюремный удар – сбить с ног», – пояснила мне Р. Г.) и оба они полетели на пол… Люся ударилась виском и глазом. Затем они встали, им сказали «идите домой», и они пошли. Через 3 часа пришла телеграмма от Шихановича, которого просто отвезли из милиции на аэродром и отправили в Москву.

С отвращением и горечью слушала я эту повесть. Конечно, надо было идти в милицию выручать Шихановича. Конечно, надо было. Но ломиться в комнату, куда не пускают, ломиться … Сахаров из-за нее был брошен на пол. Это поругание святыни. Этого я простить не могу – не только им, но и ей. Это – повторение Омска.

Она не понимает, что главное ее дело – беречь А. Д. Она его не бережет. Иерархия ценностей утрачена.

В понедельник (кажется) была у Люси, которая приехала и собиралась пробыть «по делам» до воскресенья. Были Копелевы. При мне Р. Д. спросила у Люси, не нужны ли А. Д. какие-нибудь иностранные книги, вынула бумагу, но Люся заявила: «Никакие книги ему не нужны. У него все есть. Ему нужен только журнал; я звонила в Академию, и там мне обещали к моему отъезду подобрать все номера».

На этом Копелевы ушли, а я осталась. Расспрашивала о работе А. Д. Она сказала, что он работает часа 4 в день. Была со мной очень ласкова. Я обещала постараться достать сухой шоколадный торт, который любит А. Д., и банное мыло. Мы условились, что я приду к ней в субботу, накануне ее отъезда в Горький.

Я расспросила ее, как дело было в милиции. Я с жалостью на нее смотрела – осунувшуюся, постаревшую; на лбу, выше виска, синяк. Она рассказала – рассказ не вполне совпадал с давешним (Наташи Гессе). «Когда увели Юрку, я разбудила Андрея и, не ожидая, пока он оденется, пошла в милицию. Говорю: хочу видеть начальника. Мне отвечают: начальник занят, подождите. Я спокойно села в приемной ждать. Минут через 10 пришел Андрей. И тоже сел ждать. Вдруг нам сказали, чтобы мы покинули помещение. А мы не уходим. Тогда нас стали выталкивать и один из них ударил меня по глазам. Нас вытолкали в коридор, а как мы оказались на полу – я не поняла».

Настоящим открытием, созданием нового жанра, было «Солнечное вещество» (об этой новизне сказано Маршаком в предисловии к «Солнечному веществу» в «Годе XVII» Горького). Скажу без скромности: «Солнечное вещество» без меня и без С. Я. он написать не мог бы; жанр создавался нами втроем (С. Я. ставил задачу; Митя писал; я перестраивала и даже переписывала). «Солнечное вещество» отдельной книжкой вышло в 36 г. Френкель же пишет только об издании 59 года, с предисловием Ландау. О «Лучах Икс», об «Изобретателях радиотелеграфа» не пишет совсем.

Сейчас следовало бы издать в Детгизе томик из трех вещей «Солнечное…», «Лучи икс», «Изобретатели…» Но я не стану добиваться. Я могла бы, например, предложить это Изе – с ним они вступили бы в контакт; но Изя не поручится мне за текст, он глух – и тогда лучше пусть .

Следовало бы найти где-нибудь в Ленинградском архиве последний текст «Изобретателей радиотелеграфа» – текст, напечатанный в журнале «Костер» – не окончательный, там было лучше. Может быть кто-нибудь из рабочих спас хоть один экземпляр книги? Как было с «Вавичем»?

Что ж, в конце концов, когда-нибудь, «правда восторжествует». Всё, что нужно, написано: см. мой архив + напечатанную статью «О книгах забытых и незамеченных».

. 26-го я опять почти не работала, к 7 часам – в Университет на вечер Марии Сергеевны.

Вечер ведет Малиновская, жена Гелескула. Поразительно говорили двое – совсем по-разному, но удивительно богато, точно, литературно: Гелескул и Юлия Нейман. Гелескул сказал, что М. С. Петровых – классик. Это правда. Определение очень точное: классик это не тот поэт, которого судим мы, а тот, который судит нас. М. С. Петровых – одна из вершин русской поэзии XX века: по силе, красоте, чистоте и самобытности голос ее равен любому из лучших. Ее лучшие стихи – совершенны. Неравенство ее с великими только в том, что мир ее же: например, в ее мир не входила история. Ахматовой она родственна не любовной темой, а основным русским языком, на котором пишут обе. Глубина – та же; объем содержания меньше у Петровых, чем у Ахматовой, но гораздо глубже и сильнее, чем у раскидистой, истеричной и слабой в своей нарочитой русскости – Цветаевой. У Петровых, как и у А. А., абсолютный вкус к тому же.

, дача. Еще боль: объявлено об эмиграции из страны писателей Вл. Войновича, Вас. Аксенова и критика Льва Копелева. Потом разъяснено, что Копелев просит о временной поездке к Бёллю, Аксенов тоже – на время и пр. чепуха. Совершенно ясно, что всех троих лишат гражданства, чуть они переедут границу. В Аксенова я не верю, Копелев мне безразличен – а Войнович – потеря для русской литературы. Худо. Он подлинный мастер. Сейчас перечитываю (в книге) «Претендента на престол» и убеждаюсь в мастерстве (а также в том, как умело он использовал сценарий моего и Володиного исключения из Союза: истерику Лесючевского, особую злобность дам и пр.) Лично для меня его отъезд не потеря, потому что общались мы мало и как-то формально. А все-таки сердце щемит: потеря, утрата. И Люша очень огорчена, она с ним дружила. Кроме того, я уверена, что ему в Европе или в Америке делать нечего.

Был у меня В. Корнилов; он постарел, мрачен, угрюм, но на  беды (болезнь, неудачи в работе, безденежье) не жалуется. Хорошо сказал об отъездах: «Чувство такое, что драма кончилась, начинается театральный разъезд».

4-го, кажется, июня объявлено по радио, что я – вкупе с одним кубинцем и одним мароканцем – получила премию Свободы, только что учрежденную французским PENом.

Так. Это, наверное, чтобы заткнуть рот мне – подстроено – чтобы я не могла публично, письмом в «Русскую Мысль», протестовать против гнусно изувеченного французского издания «Записок». (На которое, между прочим, наляпаны рекламы книг Медведева, Лакшина, Эткинда и Богуславской). Первые три – враги Ал. Ис. Очень приятно. Я написала яростное письмо кварту. И вежливое – Никите Алексеевичу. Цель обоих писем – не допустить переводов с французского на другие языки; вообще никаких выборок и фестонов; жду русского полного издания 2 тома, и поскорее бы – II издания первого. Никакие похвалы в газетах и премии за французское безобразие меня не утешат.

Третьего дня вечером – звонок от кварта. Я говорила с излишней сердечностью, которой он не заслуживает. Он 1) ничего во мне не понимает 2) уклончив 3) по-видимому, лжив. Уверяет, что о французском издании «ничего не знал». Обязан был знать. Я ему еще раз вдолбила: никаких адаптированных иностранных изданий, пока не выйдет русское полное. Рассказала о своей болезни. Он – всякие нежности – потом по-дурацки: «Может быть вы сами сделаете промежуточно-полный текст для иностранцев». Это я-то, при моей слепоте, задолженности (III том, Митя, Н. Я., Цветаева) – это я-то буду делать нечто промежуточное! Господи, значит он не понимает ровно ничего.

Но зато послал 5 бутылочек волшебных капель.

– А как 2 том?

– Движется.

– Видели ли вы хоть что-нибудь?

– Нет еще.

Ничего себе движется… Мы совершили невозможное: восстановили после утраты 2-й том, а они палец о палец не ударяют… На все денежные и договорные вопросы в письмах – никакого ответа. Зато «привет от Оси, он у нас гостит, и мы вас вспоминаем очень нежно».

Бродский. Который заявил публично, по радио, что посадили его иррационально и выпустили «тоже иррационально».

Нет, нет, нет… С квартом надо расстаться. Он еще чего доброго поссорит меня с А. И.

. Вчера день начался счастливо – письмом от Андрея Дмитриевича. Я и не ждала. Я знаю, что он писать не любит, кроме того не рассчитывала, что дойдет мое письмо, уж совершенно хулиганское. Пишет, между прочим, что надежд у него больше нет никаких, но что если нет надежд, надо перенести их в более идеальную плоскость. Это конечно так, и это мой старый способ. Окончился день интересно: позвонила и пришла Люся, которую я не видела уже в 2 ее приезда. Сидела часов 5. Очень огорчается, что сломала зуб. Прочитала свое письмо, на этот раз довольно толковое, об опасности для жизни Андрея Дмитриевича: вернувшись внезапно в свою квартиру (за сигаретами; с почты, куда их вызвали якобы для разговора с Нью-Йорком) она застала двух мерзавцев: один обыскивал стол Андрея Дмитриевича, другой шарил в постели. Оба бежали через комнату «хозяйки», где оказалось открытым окно. Люся позвала охраняющего их милиционера, показала следы сапог; он встревожился и побежал в отделение доложить, но вернулся весьма спокойный с ответом: «нас это не касается». Она делает из этого верный вывод – что жизнь Андрея Дмитриевича в опасности, потому что милицейский пост не охраняет его – и милиции неизвестно, кто и когда лезет в дом. Если Андрея Дмитриевича задушат подушкой, милиция в ответе не будет.

Подарила мне номер американского журнала с фотографией Андрея Дмитриевича и ее, с его статьей, с портретами Тани Великановой и других.

Кстати, шофер такси, который вез меня из Переделкина, говорил, что в Москву согнали со всего Советского Союза 56 тысяч милиционеров – по случаю олимпиады.

Называют ее: «Тетя Липа».

…удивляться надо не тогда, когда человек, находясь в бесчеловечных руках, сдается, а когда выдерживает… Восхищаться надо Орловым, Великановой.

Вот кто мне гнусен – это академики. самовольно не рискнул поехать к А. Д. Вот где подлость. Их оправдывают: «за ними институты… лаборатории…». Да ведь за каждым человеком что-нибудь заветное стоит, чем он рискует. За каждым литератором – любимая ненаписанная книга… Раиса Давыдовна вещает (ей сейчас надо оправдывать припадок Коминого карьеризма), что Капица потому не защищал А. Д., что побоялся потерять лабораторию. Ложь. Он жаждет, чтобы оба его сына были не члены-корреспонденты, а полные академики. Вот и всё. И я думаю, что если корить человека его падением грех, потому что все мы, случается, падаем – то возводить падение в идеал – стыдно и вредно. Мерки-то нравственные должны оставаться незыблемыми.

Женя Пастернак сказал мне: «Вы ведете себя по-другому, чем все, потому что вы уже из этого государственного устройства ». Меня вытолкнули коленом и выталкивали всю жизнь – я уж не говорю о Митиной гибели, о своей тюрьме в 19 лет, о ссылке и пр. – но выталкивали из каждого издательства, с которым я соприкасалась. Из редакции Маршака – первую (чем спасли при погроме). Из «Нового Мира». Из «Пионерки». Это – как редактора. А как автора? Из Детгиза. Из «Советского Писателя». Из Союза. Из семьи К. И. Из Митиной семьи.

И еще откуда – поглядим.

Умер Высоцкий. Говорят: вшит антабус, а он выпил. Умер от сердечного приступа. «Враги» сообщили, что на похоронах было 500 тысяч человек! Слава певца. Поэт он и вправду замечательный, хотя Галич сильнее, т. е. определеннее. Актер хорош – я видела его в «Преступлении и Наказании», он вышел ко мне во дворик вместе с Любимовым в свидригайловском гриме.

Да, о Высоцком. По «Голосу» выступил его друг, художник Шемякин – он в Париже, с ним связались по телефону. Всхлипы, чуть не рыдания. Плохая предсмертная записочка в стихах – ну это пусть. Но уровень бескультурья – чудовищный. «Володька – космическое явление». Если он Володька, то он не явление, а собутыльник. Если он явление, то он Высоцкий. Омерзительный стиль «Континента» – Вадик, Галка, Володька, Вика. Никакого чувства ни собственного, ни чужого достоинства, ни достоинства русского искусства.

Сегодня – сейчас – счастливое известие, которому я еще не в силах обрадоваться: вышла по-русски моя книга! Второй том Ахматовой. Мне позвонила об этом Люша из Переделкина, куда, по-видимому, ей позвонил кварт. Подробности узнаю, когда она оттуда приедет.

А обрадоваться не могу. У сердца так же нет сил на радость, как и на горе.

Столько я ждала этого известия – и вот оно, наконец, пришло – после истории с типографией, после французского издания, премии, Василия Крылова и Юрия Лермонтова – устала я от всего этого позора. И вот она вышла – русская книга. Моя, Финина, Люшина. В сущности сейчас самый счастливый – и в своем роде единственный – счастливый период: когда я ее открою, наверное обнаружу какую-нибудь пакость. А пока – пока надо радоваться. Мне – нечем. Органа для радости нет. Единственное, что чувствую: некий камень спал с моих плеч.

Во вторник, приехав за мной в Переделкино, Фина сказала с порога: Дома вас ждет книга…

Итак, у меня в руках 2-й том. Толстый, глянцевитый, красивый. Я его, конечно, не читаю, но куда ни ткнусь – опечаток и искажений не нахожу. Ни в стихах, ни в «За сценой», ни в тексте.

Получила огромное письмо от Ал. Ив. Вот это настоящий читатель, потому что настоящий писатель. Похвал много, но и каждое замечание . И, как всегда, он удивительно правдив: не любит «Софью», не любит «Спуск», и так и пишет. Когда-то С. Я., которому я подарила свои записи разговоров с Тамарой Григорьевной, сказал: «Лида, вот это ваш настоящий жанр». Ал. Ив. пишет собственно то же: «Вы как Герцен; не “Кто виноват”, а “Былое и Думы”». Ну, насчет  «Кто виноват» и  «Сорока-Воровка», а «Былое и Думы» и статьи в «Колоколе» – это я весь свой век твержу о Герцене. У себя же сама я больше всего люблю стихи и «Спуск»… И ведь по жанру «Спуск», сделанный на основе дневников, очень близок к «Запискам об А. А».

. Думаю о стихах Блока: на них сбылась молитва –

Почему: «Других поэтов мы просто любим, в Блока мы были влюблены?» – сказано у К. И. Не только из-за его ослепительной личности. Он, читая стихи, сказывался душою без слов, хотя и произносил слова; и когда мы сами читали «Как небо, встала надо мною…», или «Упоительно встать в ранний час…», или «О доблестях, о подвигах, о славе…» или «Приближается звук…» – мы чувствовали только душу, сказавшуюся без слов; «структурный анализ» в данном случае особенно глуп. Даже Пушкин работает словом, даже Ахматова; этот – одним движением души.

Вчера по радио: лишен гражданства Войнович. Естественно и жданно.

Интересное интервью с Ростроповичем. (Напечатано в «Русской Мысли»). Опять объясняет причины своего отъезда и пр. Но меня поразила фраза: «советская музыкальная школа – лучшая в мире». Могу ручаться, что и школа художественного перевода советская – лучшая в мире; и детская книга советская – в страшнейшие 30-ые годы – была лучшая в мире. Парадоксально, но так. Хорошо бы разобраться в причинах; Архипелаг ГУЛАГ в действии – а балет, музыка, детская книга, переводы – лучшие в мире. И литература была сильная и не прерывалась ни на минуту, всему. В чем тут дело, какое тут соотношение, каков закон? Во всяком случае, честь и слава трудовой интеллигенции нашей.

У всех 3-х современных толстых эмигрантских журналов один и тот же недостаток (при разнице в пристрастиях и ненавистях): полное игнорирование Сов. Союза и России, т. е. всего здешнего, кроме верующих и диссидентов. А где же культура здешняя? Сейчас ей может быть труднее, чем даже тогда – тогда еще были дореволюционные люди – но вот беру на выбор: 2 тома Цветаевой; 2 тома «Лит. Наследства» о Блоке; «Избранное» Самойлова; Дневник и «Записные Книжки» Пантелеева; выставка Ярославского портрета; выставка книг издательства «Academia».

Надо, чтобы туда поступали обзоры – литературные и общекультурные – отсюда, чтобы они из здешних мерок узнавали who’s – who и что тут прорастает сквозь тлен. Они же прилагают мерки одна другой хуже (и же: только политические или религиозные), и получается чепуха в безвоздушном пространстве.

Прочла 2-й том Цветаевой. Многое перечла. «Мать и музыка», «Пленный Дух» – великолепно. О Волошине – растянуто, скучно. О Бальмонте – не верю, что он великий поэт. Он плохой поэт. Впервые прочла «Поэты с историей и без истории» – там страницы о Пастернаке гениальны.

Читаю подряд стихи Цветаевой. Это немыслимо. Целые пуды ахинеи, чепухи. И вдруг – гениальное стихотворение. Вот эти 25 из тысяч и издать бы. Правда и лучшие – не без ахинеи внутри.

Я подумала о Дедовой литературной судьбе – почему его никто не знает на Западе. Потому что он был настоящий русский западник в литературе. Он перевел Киплинга, Уайльда, Уитмена, Синга, Твэна. Но им это неинтересно – не переводить же своих обратно с русского? Он был великий – да, великий, уникальный – русский критик. Но они не знают тех, о ком он писал – Некрасова, Чехова, Короленко, Блока и т. д., да и шел ведь он от нашего языка, да и в переводе рыдания Некрасова не звучат… «Живой как Жизнь», «От 2 до 5» – его шедевры – непереводимы. Значит, Запад может интересоваться только его гражданскими подвигами – но наши эмигранты о бесчисленных спасенных им людях ничего знать не хотят, у них свои игры.

Да, а вчера вечером Люша дала мне прочесть кусок из Мемуаров Шварца о Маршаке, Житкове, Олейникове и др., напечатанный в «Русской Мысли» с пристойной «врезкой» перед текстом.

Меня это очень взволновало. Наверное от этого я не спала. Матвеевская, 2 – сколько я ходила туда с Ваней и без Вани – возле Бориса Степановича коньячок, возле Софьи Павловны – самовар; и Куса я любила, и кота; это все из моей жизни… Очень удался ему Олейников, неплох Маршак, хороши Капица и Приваловы. Да и Борис Степанович вышел и его ссора с С. Я. Но Борис Степанович не совсем, ключа к нему Шварц не нашел – отчасти потому, что никто из нас не знал и не знает его настоящей биографии. Я знаю одно: она не та, какую он нам рассказывал. Он говорил, – и так всюду теперь изображается – что во время Октябрьской революции был в Англии: Временное Правительство, дескать, послало его туда принимать пароходные моторы. Так-то так, но Дед подарил мне открытку от Бориса Степановича в Москву от октября или ноября 17 г… Думаю, и в Одессе он скрывался не только от белых. И в Ленинград, голодный и безработный, приехал он неспроста таковым…

. Радостью был Петя Пастернак, пришедший говорить по телефону. Я попросила передвинуть на костровой площадке сдвинутую кем-то кошку. Я видела его грудным, потом 5-летним, потом 8-летним (очень маленького роста) и теперь 23, кажется. Глядя на него – легкий, складный, невысокий, с поразительной кожей лица, глядя на его улыбку – добрую, сияющую – я подумала, что он ведь не знает сам, какое это чудо: 23 года и сияние лица. Он только потом удивится, что он таким был. Черноволос в Алену, а лепка лица – Пастерначья, только не так сильно выдаются челюсти. Прекрасное человеческое существо.

. Уже три дня как выпал снег и лежит, не тает. А еще в прошлое воскресенье было лето. Люша ездила в Переделкино и восхищалась теплом и кленами.

Обычно снег ложится после Дедового дня, т. е. после 28-го. Значит и этот много раз растает еще. Эти дни – Дедов крестный путь. «За что мне такие мучения, я всем хотел добра». Да, он хотел добра (это один из его недостатков) и сам был «дитя добра и света». Были ли у него недостатки? О, да. Первый его недостаток – М. Б. и послушание ей, не дававшее счастья и ей, потому что она чувствовала неполноту, неискренность. Но он позволил ей исказить свою жизнь и все наши жизни и лишить его семьи: жил он неуютно, неухоженно (при ней), неудобно, неустроенно – в смысле быта, одежды, еды, общения с людьми… Была ли я ему хорошей дочерью? Обожающей – да, хорошей – нет. Т. е. я всегда шла не той дорогой, которую он желал для меня. Он не хотел, чтоб я училась в Институте Истории Искусств – и потому, что учиться вообще надо самой (как он) и потому, что формалисты были враги его. (Но он не понимал, что я ни минуты не на их стороне, а училась там не зря: встретила Тамару Григорьевну, Шуру – определившую мою судьбу.) Затем – моя ссылка. Ну это уж была совсем не моя дорога, это его возмущало, но став на нее и поняв, что она не моя, я уж не могла вести себя иначе, чем вела… Затем моя работа у С. Я. в редакции тоже казалась ему изменнической, потому что С. Я. нередко вел себя относительно него весьма и весьма гадко. Но если бы не Маршак, я осталась бы литературной неумейкой – он продолжил то обучение литературе, которым так щедро обогатил меня в детстве сам же К. И. Их литературные вкусы во многом совпадали. Только К. И. кроме фольклора, Пушкина, Шекспира и Некрасова любил и Мандельштама, и Ахматову, а С. Я. – нет… Затем, и Пастернака.

Когда К. И. остался без М. Б. я не умела устроить ему дом… Правда, когда я пыталась, он сопротивлялся, но это и значит, что я не умела. Он очень верил в мое «дарование», но до такой степени не понимал его, что советовал мне писать стихи для детей – к чему я неспособна вполне… «Софью» не полюбил… Стихи мои – тоже. Очень высоко оценил письмо Шолохову и очень мною в это время гордился. Ценил и мои «Былое и Думы», и «Лабораторию редактора». Всегда жаждал, чтоб я печаталась. И увидев «Софью», напечатанную по-русски и, кажется, один перевод, сказал: «Увидишь, у тебя будет целая полка переводов». Ахматову мою тоже ценил.

И вдруг звонок: – Вы слышали радио? Люся просила предупредить – если услышите, не пугайтесь, всё уже хорошо… И у нее осада уже снята…». (Оказывается, она приехала во вторник – уже из Ленинграда – ее впускали в квартиру, выпускали из, но у дверей, как некогда при старушке, стояли милиционеры, и к ней никого не пускали). Ну я решила в воскресенье днем непременно съездить к ней. А насчет А. Д. сильно глушили, и я только в 1 ночи услыхала, что его усыпили каким-то наркозом и отняли сумку, в которой он постоянно все носит с собой – 12 кг – потому что из дому гебешники все крадут.

Я совсем не могла спать.

В воскресенье почти не работала, потому что в 8 ч. давно обещала быть у Корниловых, и надо было быть. Работала часа полтора, а потом Фина привела машину, и я поехала к Люсе. Фину с собой не взяла, только сговорилась, что в 8 она снова заедет. Никакой милиции. Мне открыла Люся – провела в пустую (2-ую) комнату, а в 1-й в это время корреспонденты, и она дает интервью. Аппаратура, шнуры – одновременно все записывают на магнитофон. Я не могла снять пальто – в квартире не топят, накурено и открыта фрамуга. Зябну. Слышу как переводчик переводит Люсины слова на английский язык (там были американцы). Люся говорит отчетливо, раздельно, толково. Начала я не слышала, но тут было и о группе, и о диссидентах, и о заключенных. На вопрос о причине роспуска группы она ответила очень хорошо: «Мы самораспустились не от страха, а потому, что условия для нашей работы стали невозможны. Не надо мнимостей. Теперь все спрашивают, почему московская группа себя распустила. Нас осталось три человека; а в Мадриде 35 государств не могут защитить Хельсинский документ».

Наконец они собрали аппаратуру и ушли. Я совсем застыла. Времени осталось ½ часа – до Фины. Я расспрашивала Люсю. Она очень возбуждена, быстра, седа, голос резкий и громкий.

Что же случилось в Горьком? Она и А. Д. на своей машине поехали на вокзал покупать Люсе билет в Москву. Она вышла – он остался на сидении рядом с местом водителя, а на месте водителя стояла огромная тяжелая сумка: 900 страниц его мемуаров (!); фотоаппарат; радио; очки; документы ценные – например, письмо Короленко к его отцу (или деду?). Он все это всегда берет с собой, потому что дома все крадут или ломают – вплоть до фонарика, вплоть до очков… К машине подошел человек и что-то спросил у А. Д. Тот несколько опустил стекло, не расслышав. И дальше помнит только, как начал валиться на бок… Потерял сознание. Очнулся – сумки нету, а на руках стёкла и кровь – мерзавец не отворил дверцу, а разбил кулаком стекло.

Я расспрашивала Люсю. Она была очень возбуждена. Рассказала, что они сразу отправились в ближайшее отделение милиции (у вокзала) и заявили об ограблении. Начальник был явно смущен. Обещал распорядиться, чтобы им срочно починили стекло и дал свою машину, чтобы довезти их до дому.

Я спросила, в каком состоянии А. Д. «Андрюша ведь у меня Ванька-Встанька. В этот вечер он не работал больше (а обыкновенно садится вторично в 9 ч.) и для успокоения смотрел телевизор. А на следующий день смотрел кино».

Меня поразило, что обморок не сказался на сердце – если только в самом деле не сказался.

Скоро пришла какая-то женщина с малоприятным лицом. А я ушла – мы условились с Финой встретиться внизу у подъезда.

Думаю, что вся гнусность относительно А. Д. – это вызов Мадридскому совещанию. Глядите, мол, как мы расправляемся со знаменитостями! Своя рука владыка! Что хотим, то и заворотим.

А т. Виталию Федорчуку наверно хочется стяжать лавры Ежова и Берия. Но как он не боится их судьбы! Не примеривает ее к себе! Смельчак.

[ноября]. Плохо сплю от стыда.

Когда вернулась я сюда из Переделкина, услышала в час ночи по «Голосу Америки», что в четверг Сахаров был вызван в прокуратуру – в Горьком – и там ему «сделано предупреждение». «Прекратите ваши публичные заявления».

Это большое несчастье. Никаких интересных заявлений он давно уже не делал. Но все-таки иногда. Два последних были: о голодовке Щаранского и потом о краже его рукописей. Делались они – могли делаться – благодаря Люсиным приездам в Москву. Если он не согласится прекратить – они либо запретят Люсе ездить в Москву (что будет плохо, потому что она все-таки возит отсюда еду, академический паек, книги, сведения), либо задержат ее в Москве и перестанут пускать в Горький. Это будет убийственно.

В последнее время у меня не было позывов писать никакие письма. Диктовки не было. А теперь письмо, со всеми абзацами, пробелами и пр. так и рвется из меня – «просто продиктованные строчки ложатся в белоснежную тетрадь».

Но я не даю им ложиться. Душ их.

Почему? Время не то. «Все тонет в фарисействе».

«В 1847 г. Тарас Шевченко был за участие в… обществе приговорен к отдаче в солдаты. Когда царь Николай I увидел это решение, он приписал к резолюции: “с запрещением писать и рисовать”.

Почему именно писать и рисовать, а не плясать и петь?

Потому что он был великий поэт и замечательный художник.

Сахаров сослан в Горький, где лишен возможности продолжать научную работу и общественную деятельность.

Почему?

Потому что он великий ученый и великий общественный деятель.

Умно, нравственно – и, главное, на пользу стране и миру».

Хорошо бы… да нет, не следует.

. В последний приезд мой в город мне отравляла существование мысль, что я не иду к Люсе, хотя именно это было необходимо, после всего пережитого ею. Очень мучилась, пока не могла ей дать знать, в чем дело. Потом удалось написать и объяснить, потом от нее пришла приехавшая ей в помощь Н. В. [Гессе], и все о ней рассказала. (Я слышала клочки по радио: что ее обыскали в поезде и отняли воззвание А. Д. к 60-летию со дня основания СССР – освободить политзаключенных), но я сразу поняла, что тут дело пострашнее. Да, страшно. Когда поезд остановился в Москве, в ее купе вошли мужчина и женщина; предъявили документы; спутниц сделали понятыми. Люся сразу отдала сумку, думая, что отделается этим. Там, в сумке, и всякие документы; а кассеты с наговоренными воспоминаниями она везла где-то отдельно. Но отняли всё… Господи! Отняли у него и у нас его великую жизнь… Ухнула она в эту ненасытную прорву: как роман Гроссмана, как Митина диссертация, как… многое, многое. Я видела протокол. Очень аккуратно перечислены адреса и имена «понятых» (случайные ли они? Одна как-то из соседнего с А. Д. дома), и каждый лист описан: первая фраза и последняя. Да, это вам не 37 год, все в аккурате, всё «по закону». Обыск длился 3 часа 20 минут. Он кончился, все ушли, а поезд оказался где-то далеко, на подъездных путях. Пути и воздушные мосты. И никого. Люся с тяжестями в руках там блуждала. 3 дня назад был у нее сердечный приступ и тут начался снова. Если бы встретился хоть один человек, она попросила бы вызвать скорую. Но людей не было, а был нитроглицерин, и она кое-как доволоклась до Москвы.

Дома у ее дверей стояли мильтоны двое или трое суток.

Но кардиограмма «удовлетворительная». Т. е. нет инфаркта, не более того.

Да, Люся послала телеграмму о случившемся А. Д. Он прислал ответ: «Удар сокрушительный. Стараюсь быть спокойным»…

 жадностью перечла Ходасевича, кое-что перечла, кое-что впервые. Некоторые статьи слабоваты – о Чехове, о Тютчеве. Но о Доме Искусств – прекрасно, и вспомнилось мне столь многое, детское. Как мы с Колей там жили в Библиотеке Елисеевых. На потолке лилии. Книги по алфавиту, так что Тургенев рядом с «Тайнами женской уборной». Вспомнила я Волынского (неприятного) у керосинки на кухне, противного рыжего Чудовского, Султанову-Леткову и ее толстого сына Юрия, вспомнила комнату Серапионов, Леву Лунца, Ник. Никитина, который меня сконфузил, сказав, что у меня голос великой трагической актрисы. (Мне 13). Колина скарлатина. Рассказы о пружинках. Стужа – на улице и в комнате. Голод. М. Б. выхаживала дома Бобу, а к нам изредка заезжал К. И. Выхаживала Колю – я. У него до 40° бывало.

(В это время ночная наша поездка с К. И. в крематорий.)

И Порхов, который описывает Ходасевич, это тоже ведь – мое детство, или, точнее, отрочество.

Мы тоже ехали туда с КИ на Беде, и с нами тоже были беды.

В чем прелесть прозы Ходасевича? В том, что она написана еще на подлинном, не колеблющемся, не зыбком, а устойчивом русском языке. Без «вроде бы», «поменять» и пр.

. Вчера Люша читала мне отрывки из книги Чапского – перевод с французского на русский, при этом французский перевод неизвестно с чего: с рукописи? с книги ли? во всяком случае, с польского. Переводчица (на русский) неопытная – не знаю, насколько точно. Там есть об АА, обо мне, об Ал. Толстом. В общем, много верного, но встречаются и неточности. Некоторые объяснимы датой написания: 1947, сразу после 1946, он за нас боялся. Некоторые – непонятны. Например, я, будто бы, прихожу к нему в гостиницу, незнакомая, назвав себя так: «я – друг Алексея Толстого»… Между тем, я пришла потому, что накануне – за несколько дней – он был у АА; она лежала; мы (не помню кто) сидели кругом; пришел Чапский и пригласил всех к себе – ну, скажем, на вторник.

АА наклонила голову; все поблагодарили. Я несколько дней (дня 2) не была у АА. Но в назначенный вечер явилась к Чапскому. Опоздала минут на 30, потому что весь день пробыла в Старом городе. Вошла – ахнула: стол накрыт, хозяин ждет – и – и – никого… Но он сразу снял мою неловкость. Мы сидели на балконе, и он читал дивные польские стихи.

Сейчас ему 87 лет…

Приехав в город я взяла в руки «Мастерство Некрасова», 1953 года, вспомнила все его муки над этой книгой – а вот на книге этой замечательная Дедова надпись:

Раздумалась я, была ли ему хорошей дочерью.

Нет. Любила его с самого раннего детства более всех людей на свете, но дочерью была плохой. (Хозяйственная, бытовая неумелость; болезни; поглощенность литературным трудом – всё это нас разъединяло.) Был ли он хороший отец – мне?

В детстве – да. Оттого я так и любила его. В Куоккале он любил меня больше, чем мальчиков. Потом он чувствовал мою литературную призванность, но решительно не понимал, в чем она. Учил переводить (ненавижу!), советовал писать стихи для детей, к чему я совершенно неспособна. Догадывался, что я хочу писать нечто «свое», но это «свое» – стихи, «Софья», «Спуск», было мрачным и кроме того – непечатаемым, а он осуществление видел в печатании. «Шолохову» и «Не казнь, но мысль» очень радовался, потому что гремело… Заботиться обо мне не умел решительно, потому что не понимал, что я всю жизнь больна – tbc, базедова, сердце. Иногда помогал деньгами. (В 37–38 – регулярно). Разделяло нас совершенно разное отношение к людям – он любил общаться – для отдыха и развлечения – с людьми талантливо-легкими: Паперный, Наташа Ильина. Дружб не понимал и не знал, а я вся была в дружбах. Дорогой . Я тебя люблю.

Деду, столь отъявленному Западнику, на Западе не повезло. Профессорье – вроде Г. П. Струве – ненавидят его за художественность, за талантливость и за то, что он «работал с большевиками». Вторая – послевоенная – знает уже только детские книги. Третья же не знает ровно ничего (хотя он для них писал последние годы, хотя многих выручал деньгами и кровом, хотя, скажем, во время преследований Инициативной группы держал «Хронику текущих событий» у себя в кабинете – Господи! да что говорить); знает как Максимов: «Чуковский был лауреат ленинской премии». Поэтому Пастернакам в смысле защиты со стороны Запада будет гораздо легче. Они, конечно, и Пастернака не знают (иностранцы), но хоть слышали имя, хоть видели фильм «Доктор Живаго». А о Чуковском – ноль. В истории литературы царят «структуралисты» – эти тоже не благоволят к К. И., не соображая, что если кто и разбирался в материи стиха и прозы, в поэтическом языке, то именно он – он, проникавший в творящую душу художника его языка, он, боготворивший (а для них язык художника это нечто мертвое, пустое, подлежащее щелканью на счетах).

Но зато – здесь. Какие удивительные запасы и проявления любви! Вчера, например, при мне позвонили Люшеньке четверо незнакомых студентов («с вами говорит незнакомый студент»), которые просятся в воскресенье ремонтировать дом.

Люша переделала массу хозяйственных дел, выправила дела с трубами и котлами, вычистила кастрюли, сварила мне всю еду на два дня. В четверг приедет.

Сегодня мы с нею – это уже второй раз, и по ее инициативе – занялись магнитофоном. В прошлый раз я надиктовала ей мой выправленный рассказ о поездке с Дедом в Петербург, в Пале Рояль и Тенишевский зал. Сегодня она попросила меня начитать мои стихи. Старые, из книжки, я читала по ее выбору, новые – по моему. Не кончили ни то, ни другое. Это нежданный подарок мне – то, что Люше понравились некоторые мои стихи. В детстве и юности, да и позже, она их от себя отталкивала. (Как, впрочем, почти все люди). Из новых ей не понравились: Марии Сергеевне Петровых («стилизация»), а «придет по снегу человек» – она заподозрила, что это А. И. Между тем, это не А. И., а Икс, неизвестно кто, кто должен явиться. Но все регалии – дом, валенки, верность – конечно, подсказывают читателю А. И.

Я схватилась за письмо Ефима Григорьевича. Нет, сначала за свою книжку. Маленькая, портативная, она удобна будет для перевозки. Я изучила ее. Боже мой, как же я, проклятая, за эти 14 лет забыла Деда. Как хорошо, что у меня хватило ума написать ее в 71 году – теперь, в 83-м, это было бы поздно. «Одна нога здесь – другая там!», «Пополам перепиливание» – это всё я забыла! Прочла с интересом, с болью за свою теперешнее беспамятство и с некоторым удовольствием: написано не худо, гораздо живее и стройнее, чем запоздалая книга о Мите. Но конечно, если бы я писала о Деде не для Детгиза, а для Чалидзе, я могла бы написать и о людях, которых он спасал – и спас, и о тех, которых он спасал – и не спас. Я составила бы, наконец, их список. А тут я изображаю хлопоты его о больных, о нарочно проваленных на экзаменах – всего лишь. Если бы я писала для , я написала бы, как иду к Горькому на Кронверкский в 19 году с письмом от К. И. в защиту арестованного учителя – и учитель спасен, он на свободе; как он хлопотал о возвращении из ссылки брата В. Б. Шкловского; как он в 26–27 г. спас из ссылки меня, и чуть позднее – Катю Боронину; как он хлопотал за Гуревича, зама Орджоникидзе, а потом за семью его; как хлопотал за Митю; как спас (вместе с С. Я.) А. И. Любарскую; как после XX съезда уторапливал реабилитации людей, которые были выпущены, но не реабилитированы, а потому без работы и без крова: ускорил реабилитацию Кати Борониной, Сутугиной, Ел. Мих. Тагер и мн. мн. др. Но нет этого в моей книжке, она писалась для . Зато там помещен очерк Е. Г. Эткинда «Отец и дочь». Зачем? Там ровно ничего не надо – разве что рассказать историю этой книги – как выкинули мои воспоминания, после огромных похвал, из сборника Детгиза, потом оборвали на полуслове печатанье в журнале; сняли цензора; объявили выговор редактору. Нет, об этом ни звука; зато Е. Г. усердно причесывает К. И. под вкусы современной эмиграции (как бы оправдывая его – он де Горького проник и пр.); перетолковывает – с большой опасностью для нас – Дедовы сказки. О деле Бродского и К. И. сказано как-то двусмысленно. Обо мне рекламно, т. е. для меня ненавистно: «королевская осанка» и «героиня». Все неуместно, все некстати.

Мои книги? В общественном мнении, я, как литератор, ничто. Наверное так оно и есть. «Софья» не понята – ее принимают за положительную героиню. «Спуск» не нравится людям хорошего вкуса: «слишком много природы и сантиментально». «Записки» нравятся, но не как проза, а как «ценное свидетельство об АА» (что ж, оно, наверное, так и есть). Стихи не нравятся никому. «Процесс исключения» только для «демократов», да и то нет, потому что, даже мой путь (не позволяю умалчивать о погибших) – они на этот путь (гибельный для них и для их работы) становиться не желают. «Прочерк» – неудача во всех отношениях. «Открытое слово» – уже забыто.

Я – литератор, и этого с меня довольно. Мое прославленное мужество не существует.

Была я у Ан. Ив. Цветаевой. За мной заехал Эттингер, почему-то вместе с женой, и мы поехали. Маленькая старушка, шустрая; в комнате некоторый хаос, осыпающаяся елка. Анастасия Ивановна убегает на кухню, приносит то чай, то варенье. Склероз чуется не в том, что она говорит, а в непрерывности говорения. Монолог. Зачем она меня позвала, зачем хотела, чтобы присутствовал Эттингер; осталось непонятным. Я ей преподнесла «Предсмертие» и фотокопию прошения Марины Ивановны в Литфонд. Она мне – свои «Воспоминания», толщенные, тираж 200 000, 3-ье издание, редакторша Маэль Фейнберг. Сделала вид – или в самом деле забыла? – что мое «Предсмертье» ей не известно: ей читал покойный Тагер и уже тогда ей оно не понравилось. Сильно ругала Вику Швейцер, которая весьма грубо обругала заграницей ее книгу – за сервилизм и пр. Мельком неодобрительно об Але и Муре. Монологи бесперерывные, из нас никто не сказал ни слова – будто мы приехали, чтоб выпить чаю с вареньем. По телефону советы друзьям, болеющим гриппом: она верит только в гомеопатию. Она вегетарианка. Она усиленно-православная. Сходства с Мариной Ивановной – никакого, ни в чем, разве что в настойчивости – но не бурной, а тихой. В монологах цитаты на иностранных языках. И еще: «Горький негодяй, я его терпеть не могу, а в свою книгу вставила лестную главу о нем, потому что он спас одного моего друга».

Эттингеры поймали такси и отвезли меня домой.

Дома, сквозь работу – прочла я главу ее «Воспоминаний» о Горьком и о Елабуге – Чистополе. Пишет она литературно, иногда даже хорошо – но растянуто, болтливо и  правдиво. (Потому и 3 издания). Все углы сглажены. О своей 15-летней ссылке – ни слова. О том, куда делись в 39 году Эфрон и Аля – ни звука. В смерти Марины Ивановны виноваты не бедность, не безработица, не гонимость, – вообще не власть – а только Мур, сказавший ей «Кого-нибудь из нас двоих вынесут отсюда ногами вперед». Она ушла в смерть, чтобы заслонить дорогу в смерть ему. (Как будто он хотел самоубиться). Это был ее материнский подвиг. В ней была огромная жизненная сила, «Цветаевы от бедности не умирают». Это только людям, привыкшим к комфорту подмосковных дач, Чистополь был страшен, а Марине Ивановне нет «она привыкла ютиться в предместьях Праги и Парижа».

Так что ей мои воспоминания – поперек горла. Потому наверное она не звонит мне (слава Богу).

В предместьях Праги и Парижа наверное есть водопровод и электричество. Есть на чем варить еду. Есть чем зарабатывать деньги. Есть где печататься – хоть изредка.

В Москве и  Москвой (Голицыно, Болшево) Цветаева жила в нужде, в тесноте – но Дом Творчества! Обеды из Дома Творчества! Переводы! А в Чистополе: «Какая ужасная улица!» «Я не могу тут жить!»

Конечно, роль Мура в ее самоубийстве велика. Грубость, холод, непонимание в ответ на любовь. Но не из-за его дурацких слов это случилось. В эвакуацию она приехала уже полумертвая (отчасти из-за того же Мура, который всегда терзал ее). Ее – см. Блока – «слопала матушка , как чушка своего поросенка». КГБ. . Нищета.

Кроме того, первоисточник весьма ненадежен. Оказывается, слова Мура известны Анастасии Ивановне со слов Саши Соколовского – а тот ведь патологический лгун. Он мог и придумать. Раз. Во вторых – если Мур произнес эти слова, то ведь их никто не слышал (по-французски) – зачем он пойдет к Саше, которому 13 лет, их ? Самому на себя доносить? А Саше 13 лет, и знакомы они 10 дней. Такое можно о себе открыть разве что на исповеди или, рыдая, на плече у сестры.

Затем в книге – большой поклеп на Конст. Георг. Паустовского и на Эренбурга. Помню, как Паустовский мне и К. И. рассказывал с возмущением о сброшенном в Тарусе камне и о том, что он его попробует достать и поставить (у К. И. в Дневнике – запись). Вообще Константин Георгиевич был горячий поклонник Цветаевой, как и Татьяна Алексеевна. Эренбург тоже – худо ли, хорошо ли, но он первый стал здесь «пробивать» Цветаеву. И вот теперь в книге Анастасии Ивановны написано, что отдали распоряжение сбросить камень – по просьбе Али (?) – члены Цветаевской Комиссии по наследству – Эренбург и Паустовский. А сделали это в действительности местные власти; если же Союз Писателей – то только какой-нибудь президиум, но никак не Эренбург и Паустовский.

[декабря] . Читая Слонима о Цветаевой, я, конечно, поглядела немного и ее стихи. Крик ненависти; крик любви. Никаких полутонов и никакой . Одна . При этом мощная, но не от силы, а от истерии. Ведь истерики необычайно , но это не сила твердости и покоя – как у А. А. – а сила истерического толчка. И потом – ? Нравственный центр? О чем она так исступленно кричит? «Судорог и перебоев / Хватит?» Да, хватит.

Я читала когда-то Тамаре Григорьевне «Попытку ревности». Мне нравилось, ей нет. Я спросила: «Синтаксис не нравится». – «Синтаксис, но не стиха, а души».

По радио – рассказы Шаламова. Я их не слушаю, выключаю, и не могу отдать себе отчета в том, почему не люблю их. Когда-то Фридочка подарила мне их в машинописи – целую книгу. Я прочла рассказов 5 – и бросила, и кому-то отдала. А ведь все, что он пишет, . И художнического умения не лишен. А – чего-то нет. Чего? Чувства меры? Способности обращать ужас и хаос в ?

Пока я лежала без всякого дела и почти без зрения, я попросила Люшу прокрутить мне магнитофонную запись вечера в Некрасовской Библиотеке, где месяцы назад – кажется в феврале или марте – Леонович читал стихи. При встречах он молчалив, сдержан (во всяком случае, с нами), а на трибуне смел и очень громко. Читает драматически. Ведет себя вызывающе. Вступление: «Пользуясь свободой устной речи, прочту те мои стихи, которые из моей книги».

Сначала грузинские переводы. Виртуозно и задушевно. Потом, наконец, свои (Грузины обязательны, потому что книга выходит в Тбилиси). Душевно, сильно, очень драматично. И очень противоречит цензуре, очень. Тут и Шаламов, и Ольга Степановна, умершая в тундре, и «Гвоздями в меня вколачивали страх» (и как били Шаламова!), и сходка мертвых поэтов под Новый Год, а потом поэма о Твардовском. Ну конечно Александр Трифонович тут не подлинный, а  (Твардовская легенда все растет), но взят он очень смело: т. е. рядом с доблестью показана и его верноподданность. Цитируется

партии, которая вовсе не та, в какую А. Т. вступал. (Та, та, у этой партии никогда не было правды.) Вот, великая страна родит обильно. Откуда он? Живой, талантливый, смелый? И как сделать так, чтоб он не сломал себе шею?

Думаю я о религии.

Легенда о Христе – великая легенда. Рождена она невозможностью для человека понять и принять мысль о смертности всего живого. Нужен образ воскресшего. Он воскрес – и ты надейся на свое и общее воскресение. Эта надежда украшает и осмысляет жизнь, и утешает людей уже 2000 лет. Но нравственности из нее не выведешь никак. Все евангелисты, апостолы и пророки и сам Христос изрекают нечто совершенно противоречивое. То ли «не мир, но меч», то ли «ударили по одной щеке – подставь другую»; то ли выгнал из храма фарисеев и книжников и ни с того ни с сего осудил смоковницу, то ли простил разбойника и непотребную девку и возлюби ближнего, как самого себя. «Возлюби!» Любовь – чудо, подарок, по команде не любят. Человечество 2000 лет исповедует Христа, а кровь с каждым годом льется не ручьями, не реками, а уже морями и океанами, хлещет, люди дошли до Хиросимы, до Сталина, Берии, Ежова, Молотова, Гитлера, Эйхмана, Геббельса. Вообще

Никого ни от чего.

Нравственность. Из чего она растет? А. И. объяснял мне, что без религии нравственность построить нельзя. Нет, из религии она не выводима, не построяема.

Искусство? Искусство также не учит нравственности, как и религия. и  соединимы с любым злобным действием, бесчестным поступком, бесчеловечьем. Шостакович гений плюс : плюс трусость, например. Достоевский гений + человеконенавистничество, антисемитство, позор рулетки. Твардовский? Вместе с большим талантом – мелкая мстительность, злобность, презрение к людям; женоненавистник и бабник в одном лице; невоспитанность, грубость, партийная цекистская спесь.

А какими нравственно доблестными бывают люди!

«Нравственности учит вкус, вкусу же учит сила», – сказал Пастернак – не указав увы! какая сила, и откуда она берется. Но он попадает где-то возле.

Вкус это где-то возле чести.

Нравственность, рожденная честью, . Бесчестный поступок уродлив.

Поступая против чести человек тем самым поступает против совести.

Где честь и совесть, там и  (Нравственность человека в большой степени определяется его отношением к слову. ). Нравственный человек не станет жить по поговорке:

«Брань на вороту не виснет».

А откуда она все-таки берется – нравственность?

. В пятницу вечером, перед моим отъездом, в 7 ч. – звонок. (Это на даче). Женщина. «Я к Вам от Евг. Ал. Евтушенко». Передает несвязный рассыпающийся мятый бумажный пакет. Оказывается, Солсбери прислал с Евтушенкой для меня глазные капли. Спасибо! Евтушенко трогателен, ибо прилетел в пятницу утром, звонил Люше и пр. – и вот доставил в тот же день. Но увы! Капли дополнены подарком: т. е. книгой стихов Евтушенко! Надпись сбивчивая, спьяну или после бессонной ночи. Стихи – я прочла одно – очень плохие.

Однако я сочла нужным благодарить за заботу. Вчера дозвонилась.

Диалог интересный. Я благодарила. Он – мне:

– Я прочел об АА ваши книги. Это прекрасно и т. д. Веришь каждому слову.

В ответ на похвалы я все-таки сообщила ему, что АА не любила эстрадных выступлений. Процитировала рампу, lime light, позорное пламя и пр.

Он возразил – АА не права, для некоторых стихов эстрада необходима. Маяковский, Пастернак и пр.

Спорить я не стала.

На этом бы и кончить – ан нет. Дальше – удивительное.

Он: – Знаете, кто написал лучшие стихи на смерть АА? Те двое, которые никогда не видели ее живою. Смеляков и я. Лучше всех – я! Увидел ее в гробу, в морге, и написал. Вы читали?

– Нет, к сожалению, глаза, слепота и пр.

 – Они всюду есть, и в моем трехтомнике тоже. Пусть вам найдут.

– Хорошо.

– Сейчас я расскажу вам, как я разговаривал с нею по телефону. Я впервые прочитал ее стихи в конце 50-х, в «Лит. Газете». Я пришел в восторг и позвонил ей. Вот что она сказала мне: «Евгений Александрович, я бесконечно тронута, что вы, вы, о ком скучают сейчас все красивейшие девушки Москвы, а может быть и мира; что вы, потрясающий своей поэзией стадионы – нашли минуту оторваться от творчества, чтобы позвонить мне, всеми забытой старухе».

Я не сомневаюсь в точности этого рассказа. Но кто же он? Я думала, он по крайней мере , а он, оказывается, не понял, что получил по морде, он думает – она всерьез.

. Чернобыль. Слухи: все московские больницы переполнены больными больных некому лечить и оперировать. Считается, что жизнь сокращена более чем ста тысячам человек. Говорят, тамошние сторожа и пожарные когда-то получили необходимые скафандры и пр., но распродали их местным рыбакам. К аварии подготовлен не был никто. Несчастных гасителей на полдороге с места пожара выносили на руках мертвыми или полумертвыми. В Киеве всем беременным женщинам предписано делать аборты – чуть ли и на восьмом месяце.

Иностранцы не имеют более права привозить с собою счетчики Гейгера.

Слухи о том, какие фрукты и овощи на здешнем рынке облучены, а какие – нет; безопасно ли здешнее молоко – никто не знает.

В наших газетах появляются статьи о катастрофе. (Замолчать ее не удалось). В стиле Алексина изображается, как  кинулись спасать станцию и людей – коммунисты. Патока, ложь, привычное слащавое искажение истины.

Многие поняли: и войны-то теперь не требуется, чтобы уничтожить – убить отравой – любой народ или всё человечество. Местные (или чужеземные) террористы взрывают 2–3 электростанции и – конец.

Ответ на статью Карякина – «Не опоздать!» Опоздали.

Прочла статью Тамары Шилейко о Вл. Шилейко. Существенно; бездарно; материала груда; не без подлости. (Относительно меня: украдены 2 цитаты из моего I тома, процитированные Жирмунским. Соединены. Характеризует она их так: «Сведения из третьих рук». Почему – не из уст АА?). Во всяком случае статья очень содержательная, как свалка материала, которым воспользуется будущий биограф или творец. Два человека – Шилейко, погруженный в клинопись и АА – в свои стихи, оба туберкулезные, поженились. Годы 1918–21; есть вообще нечего; а тут еще ни он, ни она заниматься . АА только что из дома Гумилевых, где всё делала за нее свекровь (не говоря уж о камеристке, няньке, горничной). Ну вот их брак причине оказался немыслим.

Она написала «Черный сон». «Стала жесткой и припадочной». Еще бы! А он просто умер от tbc в 30-м году. Вторая жена, вероятно, не писала стихов, но входить его было уже поздно.

Слухи о Чернобыле:

С уезжающих из Киева берут подписку в том, что они ничего никому не расскажут.

Сначала – и то, дней через 5–7 – вывезли школьников, и только потом – детские сады. Затем вернули старших школьников: нужны рабочие руки. Облученные подростки называют себя «смертниками» и потому – раз мы всё равно умрем! – безобразничают.

После катастрофы – в Киев стали подавать лишние 42 поезда в сутки. Беженцам все равно не хватало мест. Старики и взрослые молили уезжающих взять с собою детей и подавали их в окна вагонов.

Затронуты сильным облучением: Киев, Гомель, Припять и мн. др. Все скрывается. Населению стали указывать, как себя вести – слишком поздно. Разнобой. То вода безопасна, то опасна. Не ешьте этого – нет, того. Не пускайте детей на улицы. Люди сидят в квартирах с заклеенными окнами. Жара. Всюду нужны рабочие руки, а потому отпуска отменены. Слух: в течении пяти лет весь Киев вымрет.

Когда начался пожар – охрана оказалась совершенно необученной. Вызвали пожарных, обыкновенную пожарную часть, в обыкновенной одежде.  погибли. (У нас пишут Вызвали военную часть, тоже не объяснив. Опять – гибель.

До сих пор не умеют погасить пожар. Два реактора погибли, третий тлеет. Если взорвется четвертый – это будет взрыв атомной бомбы. Тем не менее, население не эвакуируется.

Судя по западным передачам – они ровно ничего не знают толком. «Катастрофа в Чернобыле». И только. А это не в Чернобыле, это две республики и несколько поколений.

Говорят, когда начался пожар, киевские власти просили Москву разрешения отменить велогонки. Нет! А сейчас в Москве проводится нечто вроде олимпиады: «Игры доброй воли». Да уж, сейчас как раз самое время играть. Медали! Злодейская воля в действии.

. А я сейчас читаю «Сталинград Василия Гроссмана». Очень книга. Видно время; виден Семен Израилевич; главный герой – не очень, но письма замечательны.

По радио – пересказ какой-то американской книги (Стоун?) «Мы погибаем от развлечений». Книга умная. Хотелось бы прочесть. Автор пишет, что в результате изобилия информации, американцы дезинформированы, потому что телевизор им , они теряют масштабы, они все знают (он прав: см. «шоу» об Ахматовой, Цветаевой и пр.), т. е. ни о чем ничего.

Им нужно учиться .

Люше звонил Игорь Иванович Виноградов, она с ним встретилась по его просьбе. Он теперь заведует прозой при Залыгине в «Новом Мире». Он попросил отрывки из «Записок об АА», чтоб попробовать напечатать в журнале. Я отказалась… Эта книга при сокращении, при отборе, при отрывках – теряет . Тут нужна календарная монотонность, кажущаяся непосредственность, кажущаяся наспех, случайность, «что попало». «Записки» дам (кому?) целиком…

. Звонил из Ленинграда Лурье. «Просто так». Приятные новости: он нашел и воспоминания о Горьком, и заплаты к «Полуоткрытой двери» (т. е. места, восстановленные Алексеем Ивановичем после цензуры), и мн. др. интереснейшее. Собирается публиковать в № 12 «Невы» какие-то записи (?) Алексея Ивановича о Солженицыне и отрывок из какого-то моего письма к Алексею Ивановичу по поводу А. И. Сказал, что моих писем к Алексею Ивановичу – сотни!

. Прочла в «Новом Мире» Чудакову «Без гнева и пристрастия» – статью, насквозь пропахшую ОПОЯЗом – так, идет сейчас битва за напечатание «Вавича», а она – людям, которые не имели возможности его прочитать – заранее говорит: «Неудача романа Бориса Житкова “Виктор Вавич” объясняется так-то…» и дальше не помню что – кажется распад формы романа и т. д.

Вообще я поняла, что никакой «литературный процесс» меня не интересует и никогда не интересовал. Меня интересует художник, как мастер и человек. Ну, я дочь своего отца. Меня интересует Пастернак, а не «Центрифуга», Маяковский, а не футуристы, Пушкин, а не «Арзамас», Ахматова, а не акмеизм, Блок, а не символизм.

[ноября] . Слышала по радио, как Андрей Дмитриевич во весь голос осудил Горбачева за соединение обоих мест: главы партии и главы государства… А все мои мечты о санатории в Америке лопнули: он летит всего на 5 дней! (Я позвонила, подошла Люся. – Да почему же так ненадолго? В Америку! «Он хочет вернуться через 5 дней потому, что теперь он Член Президиума АН, а там будут обсуждать очень важный водный проект – Андрейка хочет протестовать. Выбирая его, они думали, что он будет только красоваться почетно, а он собирается работать».)

Бедный, дорогой, Сахаров.

. С большой радостью слушаю по радио Америки отчет о триумфальной поездке и выступлениях Андрея Дмитриевича. Слушаю не только отчеты, а  голос. Говорит с запинкой, но очень логично и , без газетных штампов. Когда слышу, хочется слышать еще и еще – этот голос, эту картавость, эти мысли с запинкой… А мысли таковы: Запад должен поддержать перестройку, потому что гибель перестройки – это гибель всего, но надо любить ее не слепо, а трезво. И дальше идет серьезнейшая критика: слияние власти Советской и Партийной ведет к диктатуре; хозрасчет без права свободной конкуренции приведет к новому вмешательству государства в экономику; Горбачев пытается ввести демократию не демократическими методами… Говорил конечно и о наших политзаключенных, которые сидят по тюрьмам, и о вреде новых указов: запрете демонстраций, законе о печати и пр., что скоро рухнет нам на головы…

. Читала и другую Лидию: Гинзбург. В «Неве». Записная книжка. Многое умно и метко, кое-что замечательно. Портит же для меня эти записи приверженность автора к Вите, Грише, Осе и прямо-таки бесит симпатия к Л. Ю. Брик. Сидит вокруг нее мужской гарем, ей скучно, и они готовы, чтобы красотка, упаси Бог, не скучала, создать ЛЕФ… Гадко, мелко.

О К. И. сквозь зубы. Он дескать сам лучше своих писаний. «Он чрезвычайно умен, хитер и обаятелен»… Он потому и был обаятелен, что был талантливый писатель; а они его не терпели именно за талант. В статьях Ося и Гриша были бездарны, как пни. Что касается хитрости… то нет, Дед был простодушен. У него были пороки худшие, чем хитрость (он был человек), но хитрости как раз и не было. Он был органически демократичен, органически добр и мощно талантлив. Его пороки? Легкомыслие; отстранение от себя всего, что мешало литературе (порок ли это, впрочем), легковерие.

Лидия Яковлевна чудесно передает слова Ахматовой, жаль, что мало.

В «Лит. Газете» целая полоса записей Миши Ардова. Точные. Хорошие. Видна она, и виден он: он интересуется не поэзией и не литературой, а остротами и религией.

[февраля] А самое главное – когда я вернулась с дачи – на диктофоне (туда складывают Фина и Люша письма ко мне) лежало письмо – от – Чапского… Я не поверила своим глазам – буквально. Я этого человека видела дважды: один раз у АА и один раз когда он пригласил семерых гостей к себе в гостиницу – все (в том числе и АА) обещали, но не пришли, а я одна пришла. АА потом меня за волосья оттаскала, объясняя, как это опрометчиво. «… был у нас в лагере… теперь в армии Андерса, а дальше невесть кто…»

Мы провели вечер двое, сначала сидя за столом накрытым на 8 приборов (очень скромно, никакого вина, – бутерброды, чай), потом перешли на балкон – теплая, благоуханная ночь – он читал мне стихи по-польски – трагические – о Варшаве. Он был очаровательно умен, тонок, всепонимающ. Никаких слов он мне не говорил, даже провожать не пошел – я ушла рано, в 10.30 – в полную тьму, и он не вышел со мною (Теперь думаю: из-за шпиков?).

Потом его брошка, присланная с Паустовским. Я была уверена – для Ахматовой.

Потом я прочла в книге «Земля бесчеловечья» его слова о нашей встрече, о моей . Кое-что фактическое переврано – то ли запамятовал, то ли боялся чего-то за меня, АА и записал неточно.

И вот теперь – письмо. О том вечере. Не по почте. Написано чернилами, но не его рукой, очень аккуратно и не совсем по-русски. Продиктовал. (Ему около 90). Подпись его – больная, нескладная. Хочу послать ему свои книги (Он пишет горячо, что никогда не расстается с «Опустелым домом»). Письмо потрясающее. Не без ошибок: он помнит, как я ему рассказала о своих друзьях, погибших в финскую войну. В финскую войну у  никто не погиб… Может быть, он имеет в виду 37-й?

Вообще все это волшебно и странно. Думаю он запомнил , потому что сам стихи, которые некому тогда было читать.

[февраля] Сильных городских впечатления два: письмо от Надеждиной (это после моего-то!) и с приложением рукописи! Первое. Второе: многие уже получили февральский № «Нового Мира» с моими стихами, а я еще нет. Позвонил Павлик Катаев: «Прочел ваши стихи. Это истинная поэзия». Конечно, вкусу Павлика я не имею основания верить, но ведь вот это стихотворение нравилось и не признающим моих стихов – Володе Корнилову, Липкину… Затем, уже накануне моего отъезда сюда – т. е. вчера, под вечер – слабый голос из какого-то давнего далека: Макашин. Вот это и было для меня, (как всё давнее!) событием. Никогда я с ним дружна не была, виделась только в «Лит. Наследстве», он променял меня на тупицу Ланского, он ученый – страсть! подвижник! – но не , а вот поди ж ты, как дрогнуло сердце! Наверное потому, что тогда я уже была тяжело раненая, но , и еще потому, может быть, что тогда подружилась с Я. З. Черняком (который умер за полшага до правды)… Почему бы ни было, но дрогнуло сердце.

: – Я прочел ваши стихи. Вам удалось в краткой форме (!) представить всю эпоху. И я так вспомнил вас и нашу работу…

Я поблагодарила, и он стал рассказывать о себе. «Сдал на днях последний Герценовский том. Знаете, там удивительная находка: письма отца к разным лицам о Шушке. Непонятно, почему Александр Иванович написал об отце так сухо, а тот души в нем не чаял, письма нежнейшие, он им, его судьбою, дышал».

Итак, Сергей Александрович один долг своей жизни выполнил. Сказал и о Щедрине – тоже кончил. Сказал: «Вы его кажется не очень любите, он действительно труден, это русский Эзоп». – Я не не люблю, я плохо знаю. «Я вам пришлю свою книгу». – «А хотите, Сергей Александрович, я вам пришлю свои повести, они только что вышли?» – «Конечно, я буду рад вашему автографу» – «Сергей Александрович, у вас моих автографов груды!» – не удержалась я от попрека, но в шутку, и он это понял. Опять о Герцене «Я хотел бы написать биографию Герцена на основе новонайденных материалов, но я ведь не писатель, а тут нужен писательский дар… И очень мешают «Былое и Думы»… – Нет, я знаю как могут они не мешать – сказала я, вспомнив свой план: писать по письмам… (Я не сказала, что мешает, главным образом, статья Ленина «Памяти Герцена», где путь его извращен… Но спасибо Владимиру Ильичу за статью, иначе Усатый вообще его не допустил бы. Гений Герцена ему противопоказан)… А на прощанье Сергей Александрович сказал: «Жаль, что Ваши стихи такие мрачные. Все так – но нельзя же, чтобы впереди была одна черная дыра. Пусть хоть утопию, но надо видеть впереди хорошее»…

Может быть он верующий? Я хотела бы тоже поверить. А без веры – что же впереди, кроме черной ямы?

. Читала Гордина о деле Бродского. Вообще написано хорошо; большое удовольствие – читать в печати о Лернере, что он мошенник и бандит; кое-что пригодится и для примечаний, хотя у меня в 100 раз больше документов и фактов и дат, чем у него.

. Самое главное за это время: незнакомая ленинградка прислала мне вырезку из «Ленинградской Правды», где описано место погребения несчастных расстрелянных в середине 30-х годов… Левашово. Близь Парголова. (Я забыла по какой это железной дороге). Очень может быть – судя по датам – что и Митино тело закопали … Хотя: «она не здесь, она во мне», – как сказал Герцен, побывав на могиле Натальи Александровны, – он не там, он во мне – а все таки я счастлива узнать, где закопаны его родинки.

Гришу Галича (Войтенко) суд не утвердил, как сына Галича, потому что формально он не был признан, т. е. отец не усыновил его, и он «незаконный»… Наследство получает «законная дочь» (от Нюшки!). В «Лит. Газете» выступила Грекова в защиту Гриши и еще кто-то. Молодцы. Я тоже подписалась бы, ведь вся история и его жизнь у Бабенышевых у меня была на глазах. Галич поступил по-негодяйски.

Ночью думала о перестройке. Думала о том, что первая стадия ее была одухотворенная. Люди поняли свои грехи, свои вины, увидели горы трупов, похороненных и не похороненных, услышали их стоны, мечтали покаяться, узнать всю правду, начать новую жизнь. Горбачев вернул Сахарова – это событие стало символом жизни, новой нравственности, потому что вся общественная мысль Сахарова была образцом поступков, диктуемых нравственностью.

Затем наступил второй период, . Общественная мысль А. Д. Сахарова исходила из понимания политики, как одного из проявлений нравственности. он бывал всегда и  точен. Требование прекратить войну в Афганистане было столь же гуманно, сколь и политически мудро. Война изнурила Афганистан, убила множество их и наших людей, наших воинов – развратила.

Он умер. В силу вступила политика, основанная на политике, не на гуманности.

Народ ненавидит Горбачева и перестройку, не понимая, что это итог, результат 70-ти лет. Всякое дело разваливается – никто не хочет работать (редакционные нравы упали, а ведь и 30 лет назад были куда как хороши! Кроме нашей редакции). Наша теперешняя беда – отсюда бегут. В особенности интеллигенция. На долгое время или чаще навсегда…

. А вчера в Москве был воздвигнут памятник «жертвам тоталитаризма» (плохое название). Надежда Григорьевна, Люша и Маша Слоним ордой шли на этот митинг. И я острила и смеялась, провожая их, хотя ведь это похороны… Но и радость. Люша, вернувшись, сказала, что хорошо говорили Якунин, Разгон, Карякин, Станкевич, что камень освящали, что всё было очень достойно. (Камень из Соловков.)

Сейчас звонил Львов-Анохин – «что вы думаете о воспоминаниях Ильиной» – я, в общем и целом, хвалила – потом почему-то разговор перешел на Бабанову. Когда-то, век назад, мы были с Гешей, в один из его приездов в Москву, на спектакле «Собака на сене» – с Бабановой. Помню, нас обоих поразил тогда голос и ум Бабановой и перевод Лозинского. Сейчас Львов-Анохин рассказал мне, какой она была. Оказывается ее выпроводил из своего театра Мейерхольд потому что она имела больший успех, чем Зинаида Райх. Когда же Мейерхольда арестовали и стали поносить в газетах – первая, к кому НКВД послало своих молодцов за антимейерхольдовскими письмами была Бабанова. Она сказала (наверное посланцами были «театральные деятели»): – «Я считаю Мейерхольда великим режиссером и его ученицей». (Отказ, подобный отказу Пастернака от подписи под письмом против Бухарина, но еще сильнее)… Во время космополитской компании режиссер театра, в котором она работала, зная, что она 30 лет в ссоре с Юдифью Глезер (еврейкой), находясь в уборной Бабановой, отпустил какую-то шуточку по поводу «жидовки Глезер» – Бабанова сказала: «Покиньте мою уборную и более никогда не смейте переступать ее порог»… Оказывается, была записана на пластинку какая-то сцена в ее исполнении. Когда пластинка попала на Запад, американцы слушали эту пластинку, не зная ни слова по-русски, и восхищались – голосом…

Ника в последний раз повествовала о своем детском знакомстве с семьею Молотова. Бывала у них в доме и там видела Сталина. (У них на даче в Мисхоре, а она дружила со Светланой Молотовой когда им обеим было 9 лет, и они учились в Московской школе 25.)

Никин папа был скрипачом в Большом Театре… Девочки дружили недолго – Светлана начала задирать нос. Арестовали ее няню – к ней приставили КГБешную бонну, которая была груба с Никой. Однажды рано утром, когда все спали Ника встала и ушла – пешком по шоссе из Мисхора в Алупку, где снимали комнату ее родители… Потом Ольга – забыла отчество, Жемчужина – извинялась перед Никиной мамой и Ника еще раза 2 была у них в городе. Но вообще они раздружились – класс разделился на группы – аристократы вроде дочерей Молотова и Орджоникидзе и еще чьих-то, и подлизы к ним – и демократы, держащиеся отдельно. Училась Светлана хорошо по многим предметам, но не по всем. Ее тянули на золотую медаль – причем, как Нике объяснила после одна учительница – требовалось, чтобы она получила золотую, а остальных весьма золотых нарочно проваливали.

К Светлане Молотовой был приставлен охранник. – «дядя Лапин(?)». Он всегда сидел против дверей их класса. Сопровождал ее в школу и из школы на машине… В той же школе училась дочь Сталина, но – старше. (Он ведь первый в нашем веке назвал дочь Светланой, остальные потянулись за ним).

Настал космополитизм – и на глазах у Светланы Молотовой арестовали ее мать…

Молотов бывал дома редко, но дома – человек как человек.

Думаю про судьбу русской интеллигенции. Россия без нее погибает, гибнет, погибнет. Сначала корабль философов – вывезена порция. Потом расстрелы и лагеря. 1937 г. Теперь – лет 7–8 – отъезды не под страхом ареста как в 70-е – начало 80-х – а просто потому, что там лучше.

В 37-м обращали интеллигенцию в рабов или расстреливали. В 80-х–90-х она уезжает сама.

Вот выстроит Федоров свою школу, а там некому будет учить. Преступно.

. Люша достала мне статью Астафьева. Впечатление сильное и весьма двойственное. Он талантлив, зол и реакционен. Сильно написана лошадь – замученная кляча, одна подкова на 4 ноги, сил нет – лошадь вдруг выпрягается, в бешенстве ломает телегу, бежит в поле и умирает… Это то, что сейчас происходит у нас, и наше будущее. «Народ осатанеет и соседка кинется убивать соседку за то, что у той пенсия на 15 р. больше».

В этом диагнозе, в этом предчувствии, он, я боюсь, прав.

Но существуют 2 гадости в этой статье и одна на мой взгляд неправильная мысль (религиозная, из Библии).

Одна гадость: выходка против Сахарова, который будто бы создавая водородную бомбу, создал, дескать, смертоносное оружие; не покаялся, и умер героем… Тут же к счастью помещен ответ – опровержение, достойно и умно написанный – С. Ковалев, Альтшуллер и др.

Другая гадость – плевок в мучеников 37 года. «За ними приходили, Здравствуйте, вы арестованы». А они в ответ: «Я не виноват».

Этакая мерзость. И никто не ответил. Ему бы самому если бы отбили почки – что бы он мямлил?

А ложная мысль по-моему та, что 3 последующие поколения отвечают за всё (за приватизацию, за войну и пр.). Я думаю, что отвечает человек только за свой собственный грех, а не «за грехи отцов». Другое дело, что за эти грехи дети и внуки тяжело расплачиваются, но они не повинны ни в коллективизации, ни в войне.

Кончила читать переписку Горького – с Лениным, с Лунцем, с К. И. – потом с Ягодой. Очень страшно читать как живой и прекрасный человек становится мертвым и примыкает к палачам. А может быть, он под конец прозрел? Мы ничего не знаем о его конце.