Пожар начался на закате.

Он казался живым, заполнив здание своим жарким, смрадным дыханием. Он бежал по дому, как вода, не задерживаясь и не останавливаясь нигде, пожирая все на своем пути, непочтительный и неумолимый. Он двигался, как призрак, от комнаты к комнате, поедая занавески, коврики, полотенца, постельное белье, одежду, обувь и одеяла в шкафах, уничтожая все и стирая всяческие следы человеческого пребывания. Он вторгался в многочисленные комнаты подобно неудержимому вирусу, разрушающему соседние клетки, отравляя, инфицируя, поглощая. Он жадно впивался в дерево дверных косяков, карабкался по стенам, съедал краску и покрывал волдырями потолок. Лампочки лопались со звуком, напоминающим взрыв петард «Черная кошка». Это был не простой пожар.

Он буквально испарил мелкую мебель, стулья, столы, буфеты и комоды — все растворилось в его потоке. Он заново отполировал, а потом и поглотил письменный стол, купленный в прошлые выходные на блошином рынке, — письменный стол, который она отчистила от уродливой зеленой краски и любовно покрыла прозрачным пластиком, способным продержаться, по уверению производителя, целых тридцать лет.

Дольше, чем продержалась она сама.

Дороти Энрайт показалось, что в темноте сработала вспышка фотоаппарата. Это возникло задолго до того, как погибли одежда или комнаты. Все началось со странного рокочущего звука, который зародился где-то в глубине стен. Сначала она решила, что происходит землетрясение. Но это впечатление рассеялось после того, как перед глазами у нее мелькнула быстрая и удивительно холодная искра. Для нее пожар начался не с жара, а вспышкой пронизывающего до костей холода.

Он сжег ее волосы, кожу на лице — и она упала ничком, у нее перехватило горло, так что даже кричать она уже не могла. С серией хлопков лопнули и, подобно сосновой хвое, брошенной в огонь, быстро взорвались ее хрупкие кости.

Унитазы и раковины расплавились — возник внезапный поток фарфора, текущий, словно лава.

Дороти Энрайт была мертва через двадцать секунд после начала пожара. Но перед смертью она побывала в аду, где ей было совсем не место. У этой женщины там не было никаких дел. Никаких дел, если учесть, что один из членов пожарного отделения получил письмо с угрозами за одиннадцать часов до пожара, и этот человек никак не отреагировал на них.

К тому времени, когда были убраны пожарные шланги, начальнику пятой пожарной команды фактически нечего было исследовать или собирать в качестве улик. Истина ускользнула от него. Истина, подобно дому Дороти Энрайт и самой Дороти, улетучилась, как дым, уничтоженная до такой степени, что не подлежала опознанию.

Телефон в доме Болдта зазвонил в шесть сорок вечера во вторник, десятого сентября. Элизабет, которой в марте должно было исполниться сорок, передала трубку мужу и громко вздохнула, чтобы лишний раз подчеркнуть свое недовольство тем, что работа мужа вмешивалась в их личную жизнь.

Болдт прохрипел в трубку приветствие. Он чувствовал себя смертельно уставшим. И он не хотел, чтобы у Лиз портилось настроение.

Всего несколько минут назад они уложили спать свою любимую Сару, и теперь лежали на кровати, чтобы хоть минут пятнадцать передохнуть. Майлз был занят игрой в кубики в углу комнаты.

Постельное белье источало запах Лиз, и ему вдруг захотелось, чтобы телефон не звонил вовсе, потому что он очень не любил, когда Лиз сердилась. Впрочем, она имела полное на то право, поскольку вот уже четыре года жаловалась, что телефон стоит с ее стороны кровати, а Болдт и пальцем не пошевелит, чтобы что-то изменить. Он и сам не понимал, почему ничего не делает; Лиз все время говорила об этом, а удлинить телефонный кабель было не самой сложной в мире технической задачей. Он потянулся было к жене, чтобы погладить по плечу в знак того, что просит прощения, но вовремя спохватился и убрал руку. Нет смысла усложнять и без того сложное положение.

Зажав микрофон рукой, он объяснил ей:

— Пожар.

Болдт работал в убойном отделе (в отделе по раскрытию убийств), так что пожар должен был быть серьезным.

Она снова вздохнула — это означало, что ее совершенно не заботит содержание разговора, ее беспокоит только его продолжительность.

— Говори потише, — рассудительно заметила Лиз. У Сары был чуткий сон, а детская кроватка находилась от них всего в нескольких футах, у стены спальни, где раньше стоял комод с зеркалом.

Детский плач раздался незамедлительно, словно Лиз сглазила. Болдт решил, что причиной стал голос матери, а не его разговор, но не собирался спорить на эту тему.

Он записал адрес и повесил трубку.

Лиз подошла к кроватке, и Болдт окинул ее восхищенным взглядом. Она держала себя в форме, оставаясь стройной и подтянутой, а после вторых родов это было не так-то легко. Она выглядела на десять лет моложе других женщин ее возраста. Когда малышка, которую она вынула из кровати, жадно припала к материнской груди, Болдт почувствовал комок в горле от любви и зависти. В его жизни случались неожиданные мгновения, которые останутся с ним навсегда, врезавшись в память, словно фотоснимки, и сейчас наступил один из них. Он чуть было не забыл о телефонном звонке.

Лиз негромко разговаривала с малышкой. Она оглянулась через плечо на своего супруга.

— Извини, что набросилась на тебя, — сказала она.

— Я перенесу телефон, — пообещал ей Болдт.

— Если ты сделаешь это в течение нынешнего десятилетия, будет очень неплохо, — откликнулась она. Они улыбнулись друг другу, а потом улыбки их стали шире, и Болдт подумал о том, как ему повезло, что он делит с ней свою жизнь, и он так и сказал ей, а она покраснела в ответ. Лиз снова легла на кровать, не отнимая ребенка от груди. Майлз сооружал уже второй этаж у своей игрушечной крепости. Может, он вырастет архитектором, подумал Болдт. Кем угодно, только не полицейским.

— Убирайся отсюда. Ступай наверх, посмотри телевизор или займись еще чем-нибудь.

Бен еще не видел мужчину именно с этой девушкой, но она не слишком отличалась от остальных — официантка или, может, девчонка из бара: большие сиськи и тесные джинсы — да, не слишком отличалась.

Мужчина, который называл себя отцом Бена, но на самом деле им не являлся, подошел ближе.

— Ты слушаешь меня, малыш? — Определенно, бар. От него пахло сигаретами и пивом. Он моргнул пару раз остекленевшими глазами, не в силах сфокусировать их. Наверняка и травка, подумал Бен. Мужчина часто курил марихуану. По выходным, примерно около полудня, он выкуривал первый косячок с утренним кофе.

Мужчину звали Джек Сантори, и у Бена была такая же фамилия, впрочем, не от рождения. Он ненавидел мужчину, хотя «ненависть» было слишком мягким словом.

— Ты велел мне прибраться в кухне, — запротестовал Бен, напомнив Джеку об отданном ранее распоряжении. Он чувствовал себя смущенным и рассерженным. Уставшим до смерти. Как он хотел, чтобы ему было восемнадцать, а не двенадцать; ему хотелось встать, выйти в двери и больше не возвращаться — как поступила когда-то его мать. Иногда он просто страшно скучал по ней. — Я постирал простыни, — сказал мальчик, надеясь заслужить благодарность. Ему было сказано постирать простыни до того, как прибираться в кухне, и именно так он и сделал, так что, может, теперь этот гад позволит ему побездельничать.

— Наверх, — скомандовал Джек, нетвердой походкой подходя к холодильнику и роясь на полках в поисках пива. Он спросил девушку: — Светлое? — Когда они кивнула, ее сиськи заколыхались.

Она бросила сочувственный взгляд в направлении Бена, но все было напрасно, потому что она здесь новенькая. Она не знала Джека. Если она продержится больше одной или двух ночей, это уже рекорд. Бен знал, что происходит здесь по ночам: Джек был груб с ними, так же, как с Беном. В том, что он пьян, было только одно хорошее — он проспит до полудня. В том, что с ним девушка, тоже было только одно хорошее — в ее присутствии он не станет бить Бена. Джек пытался сделать вид, будто они старые друзья. Мужчина превратил вранье в настоящее искусство.

Он женился на матери Бена, когда мальчику было пять и у нее закончились деньги. Она остригла волосы, чтобы заработать на пропитание, но ее уволили. Она все объяснила Бену и даже извинилась.

— Джек — славный парень, и он позаботится о нас.

Она ошиблась в том и другом, но она сбежала, так что какое это имеет значение? Бен оказался привязанным к этому малому.

— Наверх. Сейчас же! — заорал Джек. Девушка напряглась от его крика, и ее титьки задорно встопорщились. Бен слишком часто слышал этот пьяный гнев, чтобы пугаться, и, кроме того, он знал, что в присутствии девушки мужчина не ударит его. Не в первую ночь, во всяком случае.

Бен закрыл кран, вытер руки и взглянул на девушку. Рубашка ее была застегнута косо, волосы растрепаны, помада размазалась, искажая очертания губ. Все это вызвало у него отвращение. Он знал, чем они занимались здесь, в комнате. В конце концов, это он стирал простыни. Время от времени он видел утром, как какая-то девушка бродила по комнате обнаженной — это была единственная хорошая вещь в их приходах сюда. Но он видел и синяки на их теле и слишком хорошо понимал, откуда они берутся. Джеку нравилось изображать из себя крутого парня. Он не знал, что иногда Бен видел, как он плачет, сидя в одиночестве, всхлипывая, как ребенок. Если бы Бен не боялся его так, то мог бы даже пожалеть.

Джек и его блондинка занимались этим всю ночь, и Бен не мог заснуть из-за шума. Он уже засыпал, когда спинка кровати начала стучать в стену так, словно кто-то бил в барабан, девушка застонала, а потом все пошло быстрее и быстрее, пока ему не начало казаться, что вот сейчас изголовье кровати пробьет в стене дыру. Она кричала так, словно он убивал ее, и Бен на мгновение подумал, что, может, Джек и вправду убил ее. Он выглядел способным на это. По мнению Бена, Джек вообще был способен на что угодно.

Когда утро наконец явило милость, позволив солнцу взойти, Бен оделся и убрался от греха подальше, пока не начались неприятности. Неприятности в этом доме шли рука об руку с болью. Этого следовало избегать любой ценой.

Юго-восточный район, в котором он жил, населяли по преимуществу чернокожие и бедняки. Дома были старыми и ветхими, а припаркованные перед ними машины — немногим лучше. Они с мамой жили в более приличном районе и доме, до того как появился Джек, но Бен почти не помнил этого времени. Своего настоящего отца он не встречал никогда.

Придорожные канавы были забиты намокшим мусором, и запашок стоял соответствующий, потому что бродячие собаки забирались в пластиковые мешки каждый раз во время уборки мусора — по средам. На большинстве домов облезла краска, сгнили поросшие мхом крыши. Время от времени какой-нибудь дом приговаривали к сносу, а его жильцов изгоняли. Какой-либо системы в этом не было. Он не знал, куда уходили эти люди, как не знал и того, что будет делать, если приговорят дом Джека. Он не мог думать об этом. Бен не любил загадывать наперед, ограничиваясь днем завтрашним или послезавтрашним. Следующая неделя представлялась ему очень далекой, до нее было еще жить и жить.

Он вскарабкался на холм, над головой у него с ревом прогремел взлетевший реактивный самолет. С бульвара Мартина Лютера Кинга доносился слабый шум уличного движения. Банды были единственным, чего Бен боялся по-настоящему. Они стреляли друг в друга из-за всякой ерунды. Не глядя по сторонам, мальчик быстро шагал прочь. Однажды какой-то мальчишка пытался завербовать его в торговцы дурью, и только благодаря своей смышлености Бен сумел отвертеться от предложения, причем так, что его не избили за отказ. Он вытащил свой стеклянный глаз — левый, и, держа его на ладони, объяснил, что с одним глазом он не видит того, кто подходит к нему слева, так что оказывается легкой мишенью. Зрелище было кошмарным, зато срабатывало всякий раз безотказно.

Искусственный глаз был следствием врожденного дефекта — аномалии Питерса, — конечно, Бену хотелось иметь два нормальных глаза, как у всех, однако трюк с выниманием глаза иногда приходился весьма кстати. Например, с девчонками. Они визжали и убегали прочь, что его изрядно веселило. Кому нужны девчонки?

Если не считать Эмили. Ее нельзя было назвать девчонкой, даже если, строго говоря, она таковой являлась. Она жила в доме 111А на 21-й Восточной авеню, в маленьком домике, выкрашенном в пурпурный цвет с голубой отделкой. На лужайке перед домом стояли шестифутовый металлический глобус мира, пластмассовый фламинго и миниатюрный негр, покрашенный в белый цвет и державший в руках табличку с надписью «Предсказания — 10 долларов — Таро — Астрология». В окне была выставлена неоновая табличка со словами «Ваше прошлое, ваше будущее — наконец-то!» На боковых стенах пурпурного цвета были нарисованы белые звезды и голубые луны. По тропинке, вымощенной каменными плитами, Бен проследовал ко входной двери. Вместо того, чтобы нажать кнопку звонка, он дважды постучал. На подъездной дорожке не было машины, поэтому он решил, что посетителей у Эмили нет.

— Входи, Бен. — Эмили всегда знала, что это он. А вот как ей это удавалось, он не понимал. Люди сомневались в ее способностях, перешептывались за ее спиной, но Бен знал лучше. Эмили обладала даром, и этот дар был настоящим.

— Я не видел машины, — объяснил он. Не все клиенты Эмили приезжали к ней на машинах, вот почему он и постучал. Если бы она не ответила, он не стал бы стучать второй раз, подождал бы под кедром, который рос рядом с ее подъездной дорожкой, или прошмыгнул в заднюю дверь.

— Бизнес скоро наладится, — пообещала Эмили. Она редко ошибалась. У Эмили были густые каштановые волосы, добрые голубые глаза, и она была примерно одних лет с его матерью, то есть старой — около тридцати лет. Она носила цветастое платье с красным пластиковым поясом, розовые чулки и шлепанцы с красным верхом. Ее дом пах, как кленовый сироп. Она предоставила ему запирать дверь и пошла в кухню. Оба двигались, как хорошо и давно знакомые люди, как мать и сын, — во всяком случае, Бен думал об этом именно так.

По дороге в кухню они прошли мимо комнаты, где она занималась предсказаниями. Потолок был задрапирован парашютным шелком небесно-голубого цвета, вокруг белого потолочного светильника в форме шара, который всегда светился приглушенным светом, ткань была собрана в складки. Под светильником стояли круглый стол, накрытый черной скатертью, и два плетеных стула с круглыми черными подушечками вместо сидений. На столе стоял оправленный в свинец стеклянный подсвечник с единственной красной свечой, которая горела на высоте глаз, несколько слепя клиента, если ему или ей хотелось украдкой бросить взгляд на хозяйку. Слева от места Эмили лежала потрепанная колода карт Таро, а под крышкой стола прятались три выключателя, которые позволяли ей контролировать атмосферу в комнате. Самой впечатляющей из ее ограниченного арсенала была способность проецировать летнее ночное небо на парашютную ткань, она пользовалась этим, если клиенту требовалось астрологическое предсказание. Маленькая серая коробочка, прикрепленная скотчем к обратной стороне крышки стола, рядом с выключателями, управляла радионаушником, который носила Эмили. На стенах комнаты рисунки толстенького Будды перемежались с плакированными изображениями женщин в индусских позах, присутствовало здесь и стилизованное изображение Зевса с молнией в руке, причем все это было выкрашено в психоделические оттенки желтого, синего и красного.

Именно эти женщины с обнаженной грудью и удерживали Бена от предложения перекрасить комнату.

— Как он вел себя прошлой ночью? — спросила Эмили мальчика, когда они оказались на кухне, пройдя сквозь вращающуюся дверь.

— Как всегда. Новая девушка.

— Был пьян?

— Оба.

— Он тебя бил?

— Нет, при новой девушке он обычно не позволяет себе этого. — Бен задумался. — Хотя, как мне кажется, он бил ее. Во всяком случае, судя по тому, как она кричала, он здорово избил ее. Хотя я не знаю, — добавил он, так как ему не хотелось, чтобы она рассердилась, и сделал вид, что раздумывает. — Это могло быть… ну, ты понимаешь, они… в общем, сама знаешь. — Он почувствовал, что краснеет. Бен старался избегать упоминания о сексе в той комнате, потому что Эмили говорила, что Джек поступает плохо, позволяя мальчику слышать, как они занимаются любовью, но при том, что стены и полы были словно бумажные, у него не было особого выбора.

— Я работаю над этим, — пообещала Эмили, заваривая чай. Она позволяла ему пить настоящий чай с кофеином, с молоком и сахаром.

— Я знаю, — ответил он ей.

— Я стараюсь.

— Я знаю, — повторил Бен. Ему было известно, над чем она трудилась. Эмили хотела, чтобы они с Беном были вместе. Он также знал, что она не станет принуждать его. Ей нужны были доказательства против Джека, если у нее когда-нибудь появится шанс отобрать у него Бена. А Бен не чувствовал в себе горячего желания давать ей эти доказательства. Не хотелось ему разговаривать об этом и с социальными работниками; он не разрешал Эмили фотографировать его синяки и ушибы. На то у него были свои причины. Если он предъявит улики и доказательства, если Джека будут допрашивать в полиции — или кто там занимается подобными вещами — и по какой-либо причине у Эмили ничего не получится, Джек изобьет его до бесчувствия, может, вообще убьет. Бен знал это, и это знание таилось в самой глубине его души, там, где он скрывал боль и страх, целую гору страха, который заставлял его сомневаться в каждом слове и в каждом поступке. Лучше уж вовсе не пытаться, чем попробовать и провалиться — в этом он был твердо уверен, какие бы аргументы она ему ни приводила. Это был вопрос жизни и смерти. И он не подлежал обсуждению.

Они пили чай в тишине — Эмили молчала, когда хотела наказать Бена. Он привык к этому. Она умоляла его, она плакала. С недавних пор она стала прибегать к этому методу, ожидая, когда Бен согласится, и погружаясь в угрюмое молчание, когда он отказывался понимать намеки. Он не желал играть по ее правилам, но в то же время он любил Эмили и не хотел подводить ее. Он услышал собственный голос:

— Я еще не готов.

— Они могут защитить тебя, — произнесла она.

— Нет, — ответил он. — Ты не знаешь его. — Мальчик мог бы добавить, что нужен Джеку. Он мог бы сказать, что тот иногда плачет в одиночестве в темноте. Он мог бы попытаться объяснить, что совершенно убежден в том, что ни при каких обстоятельствах Джек не позволит ему уйти — как он будет выглядеть, если отдаст Бена банде социальных работников? — Ты не знаешь его, — повторил Бен, и у него внезапно пересохло в горле. Эмили уже давно не заводила разговора на эту тему, и ему стало интересно, что подтолкнуло ее попытаться снова. Она прекрасно знала, что он думает по этому поводу.

От дальнейшего обсуждения этой неприятной темы его спас шорох шин по гравийной подъездной дорожке. Они оба услышали его.

— Говорила же я тебе, — сказала Эмили, и в глазах у нее светилась любовь.

Бен улыбнулся ей. Они снова были одной командой. Им предстояла работа.

Бен схватил ручное передающее устройство. Эмили спрятала пластиковый наушник под своими темными волосами, заложив его в ухо.

— Проверка, — произнес он в микрофон, и Эмили кивнула. Он выскользнул через заднюю дверь, а Эмили пошла ответить на звонок. Полдень в субботу означал, что могли прийти и мужчина, и женщина. В то же самое время, но в будний день, почти наверняка посетителем была женщина. Бен спустился по бетонным ступенькам и подошел к углу дома. Потихоньку выглянув из-за угла, он увидел, что на подъездной дорожке стоит обшарпанный желтый фургон «форд-пинто».

— Они платят мне, чтобы я говорила им то, что они хотят услышать, — объяснила ему Эмили давным-давно. — Чем больше мы учимся, чем больше узнаем о них, тем чаще мы говорим им то, что они желают услышать, тем они счастливее, и тем чаще они возвращаются.

Бену это казалось разумным. Он легко и с удовольствием шпионил за ними. Для него это была игра. Причем веселая. И он знал, что у него хорошо получается, что он хорош — очень хорош — хоть в чем-то. Эмили говорила, что когда-нибудь он станет первоклассным полицейским.

Он услышал, как захлопнулась передняя дверь, и приступил к работе. Бен быстро подошел к автомобилю, оглянувшись через плечо, чтобы убедиться, что водитель действительно в доме и ожидает предсказания, и начал осмотр. Наклейка на ветровом стекле означала, что владелец имеет право на универсальную парковку. Собственно, наклеек было три, разного цвета, выданные в разные годы. Заглянув в салон через окно пассажира, он заметил каталог «Секреты Виктории», адресованный Венди Дэвис. Судя по адресу, она жила примерно в миле к северу от озера Грин-лейк. На полу валялись две смятые обертки от кисленьких леденцов. На заднем сиденье было пристегнуто детское сиденье безопасности, упирающееся в ржавую собачью сетку, которая отгораживала пустую заднюю часть фургона от переднего салона.

Он снова бросил взгляд на дом, поднял рацию, внимательно проверил рычажок громкости и, поднеся микрофон к губам, внятно назвал фамилию женщины — Венди Дэвис. После этого последовало описание захламленного салона автомобиля. Бен сказал, что это старый потрепанный «форд», описал детское сиденье, а также упомянул о смятых обертках от леденцов, что, вероятно, свидетельствовало о наличии у клиентки и ребенка более старшего возраста.

— Подожди, — бросил он, заметив газету, засунутую между пластмассовой коробкой и водительским сиденьем. Он быстро обогнул автомобиль. Газета была раскрыта на странице объявлений. Некоторые извещения о сдаче квартир внаем были обведены кружком. Он сообщил о своей важной находке. — Она ищет жилье. Газета вчерашняя. — Он не стал открывать дверцу автомобиля, каким бы сильным ни было искушение: это противозаконно и может навлечь на Эмили серьезные неприятности, что будет означать конец всему. Ему было любопытно, не обведены ли кружком и объявления о рабочих вакансиях, но проверять он не решился.

«Бинго!» — подумал он, заметив две цветные фотографии того размера, что делаются для паспорта, закатанные в пластик и размещенные рядом со спидометром. На одной был грудной ребенок, а на другой — мальчик постарше, лет пяти. Бен сообщил и об этом, а также то, что женщина курит облегченные сигареты «Мальборо» и пьет диетическую «кока-колу» без кофеина.

— Может быть, верит в Бога, — добавил он, разглядев маленький черный крестик, свисавший с зеркальца заднего вида. Бен выругал себя за то, что не заметил его сразу. Иногда в своем стремлении подмечать абсолютно все он упускал очевидное. Задача заключалась в том, чтобы воссоздать образ жизни владельца по содержимому салона авто. В одних случаях у него получалось легче, чем в других.

На этот раз охота оказалась удачной. Он возвратился в кухню через заднюю дверь. Из другой комнаты доносилась негромкая музыка в стиле «Нового века» — она должна была заглушить звуки, которые клиент мог услышать из наушника: играли ксилофон, флейта и гитара. Она совсем не походила на те мелодии, которые слушал Джек, развлекаясь с девочками в своей спальне. Тот всегда начинал с композиции «Рожденный убегать». Если был по-настоящему пьяным, подыгрывал себе на воображаемой гитаре и пытался орать в такт мелодии, полагая, что действительно подпевает, хотя и был совершенно лишен слуха. Бен его ненавидел. До появления Джека он никого и никогда не ненавидел так сильно.

Сквозь музыкальные аккорды Бен расслышал голос Эмили, которая говорила клиентке:

— У меня уже сложился образ проблемы… беспокойство… может быть, решение…

— Да! — как зачарованная, выдохнула невидимая женщина.

— И один… нет, два мальчика. Дети.

— О Боже! — воскликнула женщина.

— Дети ваши?

— Да! Не могу поверить…

— Грудной малыш…

— Чарльз. Чарли, — сказала Венди Дэвис.

— А другой старше — на сколько? — четырех или пяти лет?

— Гарри! Ему только что сравнялось пять.

— Вы беспокоитесь о них, — сказала гадалка.

— Да.

— Я вижу чемоданы… картонные коробки… Переезжаем, не так ли?

Клиентка испустила громкий вздох.

— О Господи, — вырвалось у нее. — Так у вас все по-настоящему! — Она коротко рассмеялась. — Извините меня. Разумеется, у вас все по-настоящему. Я просто хотела сказать… не знаю… все дело в том… — Она снова рассмеялась. — Я имею в виду, медиум и все такое… О Господи. Как вы?.. Но, разумеется… Не могу поверить!

— Ищете себе новое жилье, — терпеливо продолжала Эмили. — Беспокоитесь за детей из-за переезда. Вы живете возле озера…

— Озеро Грин-лейк, — с энтузиазмом воскликнула — выкрикнула! — женщина. — Да! Да! — продолжала она таким голосом, словно собиралась соперничать в криках с одной из тех девушек, с которыми развлекался Джек. — Не могу в это поверить!

Бен почувствовал гордость, оттого что так хорошо сделал свою работу. Иногда оказывалось, что машина взята напрокат, и тогда сеанс проваливался полностью; такие клиенты редко приходили во второй раз. Но эта точно вернется, он был в этом уверен. Эмили будет в восторге, а он всегда с нетерпением ожидал ее похвал.

Клиентка пробыла дольше пятнадцати минут, полагавшихся ей за ее пятнадцать долларов. Это позволило Эмили поднять плату до двадцати долларов, но никаких жалоб не последовало. Судя по выражению лица клиентки, Бен заключил, что, уходя, Венди Дэвис чувствовала себя намного счастливее, отчего и у него потеплело на душе. В этом и заключалась цель Эмили, о которой она говорила своим посетителям. Она только добавила неясную угрозу в конце сеанса, чтобы клиентка уж точно вернулась к ней:

— В ближайшем будущем я вижу что-то темное… — Это было ее излюбленным приемом. — Что-то связанное с работой, или семьей, или со здоровьем… — А это были дежурные накладки, живой червяк на конце крючка, производившие нужное впечатление. Подобно парикмахеру или врачу, Эмили держала книгу для записи деловых встреч. Если вам повезет, она могла «втиснуть вас» в очередь. Везло, как правило, каждому ее клиенту.

— Тебе нужно что-нибудь поесть, — объявила она, входя на кухню. Еда была страстью Эмили; ему казалось, что она буквально не отходит от холодильника, проверяя его содержимое. — Ты слишком худой, кожа да кости.

— Мне двенадцать лет, — возвестил Бен. Он использовал этот аргумент и в разговоре с Джеком, но с непредсказуемыми последствиями.

— Слишком худой, — повторила она. — У меня есть для тебя кусочек свиного филе, — воскликнула Эмили. — Приготовлено по рецепту моей тетки Бернис. Замариновано в лимонном соусе, с ореганом, солью и перцем… Ты любишь чеснок? Да, любишь, — ответила она сама на свой риторический вопрос. — Оливковое масло. — Она вытащила мясо из холодильника и водрузила его на стол. Филе представляло собой трубку розового мяса, усеянную непонятными зелеными пятнышками. Выглядело оно отвратительно. — Не беспокойся, — сказала она, заметив выражение его лица, — оно лучше, чем кажется.

Час спустя они поглощали ленч за ее кухонным столом. Больше всего ему понравилось картофельное пюре.

— Остатки сохраним на ужин, — сказала Эмили с набитым ртом. Если так поступал он, то она кричала на него, а сама все время разговаривала во время еды. Ему нравилась Эмили — наверное, он даже любил ее, — но он не понимал ее. Не всегда, во всяком случае.

Он был доволен, что она упомянула об ужине, потому что это значило, что ему не нужно думать о том, чтобы возвращаться туда. Джек отправлялся в бар часам к семи, вот тогда можно будет спокойно возвращаться. Если ему повезет, Эмили пригласит его остаться переночевать. Она делала так примерно каждые две недели. Ни одного раза Джек не поинтересовался у него, где он был, — он сердился, только если Бен не выполнял его задания, поэтому мальчик старался делать всю работу по дому.

— Недаром говорят — остатки сладки, — изрекла Эмили. Она пила розовое вино, которое наливала из картонной упаковки, стоявшей в холодильнике. После ленча они вместе вымыли тарелки. Эмили подкрасила губы помадой и сказала, что пойдет «покормить кота». Кота было бы правильнее назвать «Мальборо», но она делала вид, что Бен этого не знает.

Она попросила Бена почитать ей, а потом, сидя в своем любимом кресле, заснула с улыбкой на лице. Она дремала минут двадцать, и тут Бен услышал, как на подъездной дорожке остановилась машина.

— Еще один, — сказал он, осторожно тряся ее за плечо. На ощупь она была мягкой, мягче всех, до кого он когда-либо дотрагивался. Она была волшебной. Необычной. Она знала такие вещи, которые, по убеждению мальчика, не знал больше никто. Так бывало не всегда, зато когда такое случалось, он не находил этому объяснения. Она обладала властью. «Дар», — так она это называла. Но дело было не только в этом. Это было видение, способность заглядывать вперед, видеть сон наяву. Магия.

— Девушке надо зарабатывать на жизнь, — сказала Эмили, вставая с кресла и разглаживая складки на одежде. Она ласково потрепала Бена по голове. — Ты читаешь все лучше, — заметила она. — И у тебя все еще может получиться, — поддразнила она его. — Может статься, я оставлю тебя у себя.

Бен подождал, пока автомобиль подъехал вплотную и водитель заглушил мотор. Тогда он выскользнул через заднюю дверь, готовясь приступить к работе.

— Не хотите ли чашечку кофе? — Молоденький парнишка покраснел и поправился. — Чая?

— Нет, спасибо. — Лу Болдт, смущенный этим предложением, почувствовал жалость к молодому патрульному. Его поставили сюда — вероятнее всего, это сделал Джон Ламойя, который вечно издевался над новичками, дрессировал их, как он выражался. Болдт, старший сержант отдела по расследованию убийств, часто оказывался в роли примадонны, за которой следовало ухаживать. Но в обязанности новичка не входило играть роль личного слуги. Болдт относился к обряду посвящения, проводимому Ламойей, с гораздо большим терпением, чем лейтенант Фил Шосвиц, который, нервничая, выпучивал глаза и становился при этом похожим на миниатюрного пинчера. Если вам было дорого здоровье и не хотелось испортить себе настроение, лучше было оставить Шосвица тогда в покое в его застекленном офисе.

Болдт знал несколько способов обернуть эту привычку Ламойи против него самого, но это означало бы, что новичку пришлось бы стать козлом отпущения.

— Со мной все в порядке, — сказал Болдт парнишке. — Но все равно спасибо.

Он вспомнил, каково было ему, когда он впервые надел униформу и оказался на пятом этаже: у него бешено билось сердце и мурашки бегали по коже. Большинство новичков рассматривали отдел по расследованию убийств как вершину карьеры. Болдт подумал о том, что́ он сам чувствовал в свое время, и изумился тому, откуда взялись эти мифы. Действительно, сотрудники отдела имели дело с жизнью и смертью, а не с безбилетниками или с пешеходами, неправильно перешедшими улицу, но за это приходилось платить бессонницей, чувством вины и разочарованием. Да, расследование убийств — это не прогулка в парке под луной.

Сидящий сегодня в кресле сорокадвухлетний мужчина — коротко остриженные седеющие волосы, округлившееся лицо и грузноватая фигура, свидетельствовавшие о лишних тридцати фунтах, которые никак не удавалось сбросить, искривленные пальцы рук, со сбитыми многие десятилетия назад костяшками — ничем не напоминал того стройного, полного энтузиазма новичка с живыми глазами, которого обманом подбили воспользоваться личным туалетом начальника — вольность, которая стоила ему тогда двух месяцев работы патрульным в Международном районе.

Он больше не мог видеть Космическую Иглу с пятого этажа здания Управления общественной безопасности. Об этом позаботился начавшийся в восьмидесятые годы бум в торговле недвижимостью, который привел к закрытию местных и международных шоссейных дорог и к толкотне на паромах, а рост цен на недвижимость при этом уравнялся с ростом преступности. Если не считать всего этого, в Сиэтле радушно встречали переселенцев, по крайней мере, что касалось Болдта.

Он чувствовал себя больным. Майлз, его трехлетний сын, и Сара, восьмимесячная красавица, названная в честь Сары Вогэн, всю ночь по очереди выражали свое недовольство, отчего он сам и Лиз были в прескверном настроении. Когда Лиз уставала, Болдт старался держаться от нее подальше, но утренняя стычка в кухне — кажется, из-за того, что яйцо оказалось неправильно сваренным всмятку, — вылилась в целую тираду жены о том, что Болдт снова позволяет себе с головой уйти в работу, а это совершенно непорядочно с его стороны, тем более, что он бессовестно спал последние четыре из пяти ночей, не вставая к детям. «Банковское дело, совершенно определенно, требует больше времени, чем полицейская работа». — Он сказал ей что-то в этом роде, что, впрочем, не принесло ему больших дивидендов. И вот теперь он страдал от тупой головной боли.

Он явился с этой головной болью в контору судебно-медицинского эксперта в подвале медицинского центра Харборвью, где его ждал доктор Рональд Диксон.

Харборвью, где шло бесконечное строительство, располагался на самой вершине холма Пилл-хилл, откуда открывался изумительный вид на залив Эллиотт-бэй и башенные краны Порт-аторити, разгружавшие контейнеровозы. Припарковаться где-нибудь поблизости от Харборвью было решительно невозможно. Болдт занял одно из двух свободных мест, предназначавшихся для судебно-медицинских экспертов, и выложил на приборную панель табличку с надписью «Полицейский при исполнении». Сентябрьский воздух прогрелся до шестидесяти градусов по Фаренгейту. Под яростными лучами солнца Болдт невольно поежился. Студентка колледжа проскочила перекресток улиц Алдера и Бродвея на роликовых коньках. Несколько строительных рабочих остановились, провожая ее взглядами. На ней были синие обрезанные джинсы с дырами. Болдту она показалась слишком молоденькой, чтобы учиться в колледже.

Психологический портрет был готов в пятницу.

Дафна Мэтьюз, психолог отдела, уведомила Болдта об этом, оставив ему сообщение на стопке бумаги, приложив к нему свой отличительный знак — улыбающуюся птичку.

При виде Дафны у Болдта все еще перехватывало дыхание. Некоторые вещи никогда не меняются. Он задумался о том, что было причиной его интереса к этой женщине: ее роскошная грива каштановых волос или узкое лицо с острыми чертами. Вероятно, все-таки ее стройная фигурка, смуглая кожа и тонкие пальцы. Она была женщиной, способной сыграть сет в теннис, отговорить самоубийцу выпрыгивать из окна или провести пресс-конференцию, на которой никто не повысит голоса. А может, во всем были виноваты ее губы — розовые, пухлые, которые должны быть мягче растопленного масла и такими сладкими на вкус! Да еще ее одежда. Она одевалась красиво, хотя и не по последней моде. Утром двадцатого сентября на ней была клетчатая рубашка цвета хаки, которая восхитительно подчеркивала ее формы, на шее — серебряное ожерелье с прыгающим дельфином.

На письменном столе Дафны Мэтьюз стоял маленький пластмассовый Чарли Браун, держащий в руках табличку: «Доктор у себя — 5 центов». На подставке, рядом с горой разноцветных папок, стоял заварочный чайник, на нем были изображены переплетенные виноградные лозы с нежными голубыми цветами. Ее офис на девятом этаже был единственным во всем здании, где не воняло промышленными дезинфицирующими средствами и не возникало ощущения, что он построен городским правительством. На окне висели настоящие занавески, а собрание рекламных плакатов на стенах свидетельствовало о ее любви к английским пейзажам и картинам импрессионистов. На углу стола, противоположном тому, где приютился телефон, стояла красная керамическая лампа с латунными ручками. С полочки из небольшого магнитофона лилась мелодия Вивальди. Она приглушила музыку, развернувшись на своем стуле, и улыбнулась. Казалось, в комнате посветлело.

В небольшой стопке папок хранились свидетельства проблем, типичных для департамента: пьяная драка в отеле с участием полицейских (двое абсолютно голых мужчин вломились в бассейн, когда тот был уже закрыт); попытка самоубийства офицера из отдела по борьбе с наркотиками, предпринятая им после того, как он до полусмерти избил свою бывшую жену; результаты бесед с несколькими офицерами, прошедшими курс лечения от алкогольной и наркотической зависимости; с несколькими рецидивистами; с людьми, которых мучила бессонница, или, наоборот, которые спали слишком много из-за депрессии.

Дафна Мэтьюз считалась штатным психологом. Она пыталась вновь собрать тех полицейских, которые разваливались на части. Она выслушивала тех, кому необходимо было выговориться. Она создавала психологические портреты подозреваемых на основании всего, что ей удавалось найти.

Не спрашивая, она налила ему чаю, положила одну ложечку сахара и долила молока. Она размешала сахар и протянула ему чашку через стол. Дафна не поинтересовалась, что привело его сюда — они слишком давно знали друг друга, чтобы обходиться без подобных формальностей.

— Кусочек зеленого пластика в конверте, адресованном Стивену Гарману? Я не знаю, что он означает. Деньги? Ревность? Смерть? Или что-то другое?

— А стихотворение?

— «Начало — половина дела». Это из поэмы Горация. Квинт Гораций Флакк. Родился за сто лет до Христа. Оказал большое влияние на английскую поэзию. Один из величайших поэтов-лириков. Впечатляющие стихи. Наш мальчик разбирается в литературе. Учился в колледже, может быть, имеет степень магистра. Это или крик о помощи, или угроза.

— Наш мальчик? — спросил Болдт. — Убийца? Ты так думаешь?

— Мы ведь именно так решили играть, не правда ли? — сказала она. — По крайней мере, пока ты не дашь мне кого-нибудь другого. На рисунке изображен пожарник без головы, поднимающийся по лестнице. Это говорит о том, что дело сделано.

— Признание? — спросил Болдт, и сердце его учащенно забилось.

— Скорее, предупреждение, я думаю. Он предупредил Стивена Гармана; это позволяет ему дистанцироваться от последствий пожара.

— Это вина Гармана, — предположил он.

— Именно так. Может быть, Гарман и есть тот изображенный на рисунке пожарник без головы — парень, поднимающийся по лестнице. — Она пустилась в объяснения: — Я должна предупредить тебя, что почерк, печатные буквы, разное расстояние между ними противоречат образу хорошо образованного человека. Я не уверена, как это можно трактовать. Может быть, он еще молод, Лу. Давай, я напишу тебе кое-какие цифры. — Она взяла со стола листок бумаги. — В шестидесяти шести процентах случаев арестованным по обвинению в поджоге нет и двадцати пяти лет. На долю несовершеннолетних приходится сорок девять процентов преступлений. — При этих словах лицо ее напряглось и посуровело.

Он спросил:

— Что это такое?

— Просто цифры.

— Даффи?

— В масштабах страны число осужденных составляет всего пятнадцать процентов.

У Болдта опустились руки. Восемьдесят пять процентов поджигателей избегают уголовной ответственности.

— Мне не нравятся такие цифры, — признался он.

Пытаясь немного приободрить его, она заявила оптимистичным тоном:

— Кусочек зеленого пластика имеет для него символическое значение. Хотя мы не знаем, что это за символ, так что остается только гадать.

— Если это важно, можно попробовать установить.

Она спросила:

— Ты не думал о том, чтобы отдать пластмассу на анализ и попытаться понять, чем она была до того, как ее расплавили?

— Интересная мысль, — вынужден был согласиться он.

— Это очень поможет мне.

— А как насчет пожарника? — задал Болдт вопрос, по его мнению, очевидный.

— Почти в самом верху нашего списка, — ответила Дафна. — Уволенный пожарник. Кто-то, кого отверг департамент. Уволенный человек. Или тот, кому отказали в повышении. — Она пояснила свою мысль: — Это объясняет, почему он прислал записку, но убийство Дороти Энрайт остается загадкой. Зачем убивать невинную жертву, если ты кипишь злобой? Ты бы убил пожарника или пожарного инспектора, правильно?

Болдт молча кивнул головой. Он расслышал это в тоне ее голоса, в словах: дело было не в Дороти Энрайт, оно оказалось куда сложнее, чем кто-либо мог себе представить.

— Нам нужна связь, — сказала Дафна. — Искра, если хочешь. Мотив. Это может быть что-нибудь эклектическое, например архитектура дома. Это может быть связано непосредственно с Дороти Энрайт или со Стивеном Гарманом.

Болдт почувствовал, как у него пересохло в горле, а в живот словно всадили нож. Он не хотел задавать психологу очередной вопрос, потому что боялся услышать ответ. Тем не менее, спросить следовало.

— Будет продолжение, так?

Она встретилась с ним взглядом, в ее глазах было участие.

— В записке сказано: Начало — половина дела. — И она задала риторический вопрос: — Итак, что будет дальше?

Ничего не изменилось. Если Бену и было на что пожаловаться, так только на это. Он чувствовал, что не в силах изменить положение вещей самостоятельно, и, предоставленное взрослым, оно оставалось практически тем же самым. Школа была школой; дом — домом. Он ощущал давление со стороны Эмили, которая хотела, чтобы он дал социальным работникам доказательства, в которых они нуждались, но он не собирался сдаваться, так что в конце концов в создавшемся положении винил себя, и это причиняло ему боль.

В понедельник вечером Джек Сантори, его приемный папаша, после работы пойдет не домой, а направится прямиком в бар, чтобы посмотреть футбольный матч. Из бара он вернется очень поздно, потому что он сделает ставки на тотализаторе и, кроме того, здорово напьется, независимо от того, выигрывает он или проигрывает. Где-нибудь около полуночи Джек, спотыкаясь, ввалится в комнату внизу, погремит мебелью и рухнет на кровать — если ему повезет — или, что более вероятно, уснет на диване под шипение невыключенного телевизора. К этому времени Бен будет в безопасности, заперевшись в своей спальне, после того как проведет остаток дня и вечер в обществе Эмили.

Вероятно, было время, когда он боялся темноты, но оно давно миновало. Теперь Бен сильнее боялся других вещей. Джек, например, своими глазами и голосом мог довести Бена до такого ужаса, что у него подгибались ноги и путались мысли. Случались моменты, когда Джек, набравшись до бесчувствия, безо всякой причины поваливал Бена на пол и, прижав к его спине подушку, принимался безжалостно избивать, так что синяки оказывались глубоко в теле мальчика, а не проступали на коже, где их можно было бы заметить. После этого Бену несколько дней подряд бывало больно мочиться, а его кал был черным, как уголь. «Ты будешь делать так, как я скажу, понятно?» — спрашивал Джек, продолжая наказание. А если Бен оказывался настолько глуп, что отвечал, настолько глуп, что открывал рот, то наказание продолжалось до тех пор, пока Джек не выбивался из сил или не терял интерес. Для Бена заплакать в голос было немыслимо.

Мальчику нравился Сиэтл в сентябре. Людей было меньше, чем летом, да и машин на улицах убавлялось. Бен слышал, что этот район называли переходным: здесь жили в основном черные; белых было совсем немного. Бен знал, каких улиц следовало избегать и какие места обходить стороной. Большая часть этого знания досталась ему нелегко, хотя то, как его третировали тупоумные хулиганы, ничто в сравнении с тем, что ожидало его дома. Страх походил на воду: он выискивал свой собственный уровень. Чтобы Бен по-настоящему испугался, требовалась какая-нибудь угроза, если не считать слов Джека, обращенных к нему наверх: «Ты будешь делать так, как я говорю, или нет?» Это был страх совершенно иного рода. Когда-нибудь этот малый зайдет слишком далеко. Эмили постоянно предупреждала Бена об этом.

Неоновая табличка в окне Эмили была освещена: «Ваше прошлое, ваше будущее — наконец-то!» Это означало, что она дома и готова к работе. По вечерам у нее бывало много клиентов. Постоянных и новых.

Перед домом был припаркован автомобиль, так что Бен не стал ей мешать. Он узнал машину, она принадлежала Денизе, регулярной посетительнице Эмили. Он тихонько обошел дом и подергал дверь на кухню. Она была заперта, и он, присев, принялся ждать. В этот прохладный сентябрьский вечер в городе кипела жизнь. Где-то там была его мама. Он в тысячный раз задумался над тем, почему она ушла, не взяв его с собой. Страх. За это он должен был благодарить Джека Сантори.

Спустя несколько минут ему стало одиноко и скучно и он решил взобраться на кедр. Сверху, с наспех сооруженной платформы, ему было видно уличное движение на бульваре Мартина Лютера Кинга. Он видел мигающие огоньки самолетов, летящих по небу. Вдали, в нижней части города высились внушительные небоскребы, создавая линию городского горизонта, которую он знал на память. Бен мог показать и назвать любое здание, подобно тому, как астрономы разбираются в созвездиях.

Когда внизу под ним заурчал мотор и автомобиль отъехал от подъездной дорожки, он понял, что замечтался, и поспешил вниз, хватаясь за знакомые до боли ветки: вниз, вниз, вниз. Обезьяний детеныш, как называла его Эмили.

Она приветствовала его так, словно они не виделись несколько месяцев, хотя на самом деле с момента их последней встречи прошла всего пара дней. Эмили крепко обняла его, сказала, как рада его видеть, и немедленно настояла на том, чтобы он что-нибудь съел. Она разогревала лазанью в микроволновой печке, и тут раздался звонок в дверь.

— Ты давай садись и ешь, — сказала она. — Сегодня вечером твоя помощь мне не понадобится.

— Но я хочу, — запротестовал он, вскакивая и выдвигая ящик комода, в котором хранилось их радиооборудование.

Она не остановила его. Он проверил систему, негромко сказав несколько слов в микрофон. Она кивнула ему, давая понять, что все работает. Эмили взглянула на себя в зеркало, ущипнула себя за щеки, и пошла открывать дверь. Бен выскользнул наружу через задний ход.

Автомобиль, стоявший на короткой подъездной дорожке дома Эмили, оказался потрепанным синим грузовичком-пикапом с поцарапанной и облезлой белой обивкой внутри. На ветровом стекле змеились трещины, а боковое зеркало со стороны пассажира было разбито. Бен подошел к окошку водителя, потому что здесь его нельзя было увидеть от передней двери и можно было спрятаться, если клиент неожиданно выйдет наружу. На заднем бампере виднелась наклейка клуба «Добрые самаритяне», где был изображен какой-то по-идиотски выглядевший малый с ореолом вокруг головы. Через стекло он увидел солнцезащитные очки на приборной доске, с зеркала заднего вида свисала на нитке фигурка обнаженной женщины, вырезанная из картона. Мужчина, решил он о хозяине машины. Свет с улицы проникал в кабину, но все равно это было не днем; он не мог разглядеть ничего на полу — а там валялось много чего, скорее всего мусор. Пепельница была полна окурков.

— Он курит, — сказал Бен в микрофон. — Парковочная наклейка на ветровом стекле для базы ВВС «Чиф Джозеф». — Он напряг зрение, пытаясь рассмотреть приборную доску. — Хорошая музыкальная система, если учесть состояние грузовика. Он меломан. — Бену очень хотелось открыть дверь или хотя бы посмотреть, заперта ли она, но у Эмили были свои правила. Он не нарушал никаких законов, пока просто стоял и смотрел. Влезть в автомобиль — это будет уже совсем другая история.

Больше смотреть было особенно не на что. Бен отступил на шаг, разглядывая корпус фургона. Он сказал Эмили и о клубе «Добрые самаритяне», потому что это могло помочь ей понять, что за тип ее клиент. Он обратил внимание на то, что на крыше фургона световой люк, сейчас полуоткрытый, и Бен представил себе, как проскальзывает внутрь и обнаруживает что-нибудь, что поможет им понять этого малого. Он хотел знать об этом парне все, что можно. Он хотел дать Эмили что-нибудь заслуживающее внимания. Одна из нижних веток кедра протянулась над самой крышей фургона, и Бен подумал, не залезть ли ему на дерево и не попытаться ли разглядеть оттуда внутренности фургона, но световой люк был открыт недостаточно широко, и внутри было темно.

Он еще раз обошел автомобиль кругом и тихо пробрался в кухню, заняв свое излюбленное место у глазка, который Эмили установила в стене как раз для этой цели. Ей нравилось время от времени выходить из комнаты, чтобы тайком посмотреть, что делают клиенты в ее отсутствие; она утверждала, что так можно многое узнать о человеке. Бен прижался своим зрячим глазом к стене, несколько раз моргнул и принялся смотреть и слушать. По коже у него побежали мурашки.

Мужчина был крепкого телосложения: широкие плечи, толстые, мощные руки, жесткие черты лица и острые глазки-буравчики. Волосы пострижены так коротко, что не представлялось возможным определить их цвет (вероятно, блондин, решил Бен), а челюсть такая квадратная, точно ее обрезали пилой у подбородка. Сначала Бен посмотрел мужчине в лицо, а потом перевел взгляд на его правую руку, которая оказалась настолько уродливой, что на нее было трудно не смотреть. Три пальца срослись вместе, покрытые блестящей розовой кожей, напоминая небольшой плавник. Бен знал, что значит ощущать себя уродцем, и, вместо того чтобы поморщиться при виде подобного зрелища, почувствовал прилив симпатии к этому мужчине. С такой рукой ему наверняка нелегко жить.

— Вы уверены? — спросила Эмили посетителя.

— Да, мэм. Только второе октября. Это все. Среда, второе. Просто будет этот день для меня хорошим или нет — ну, вы понимаете, с точки зрения астрологии.

— Всего один этот день?

— Всего один. Хороший он или плохой для того, чтобы я занялся кое-каким бизнесом.

— Мне надо составить диаграмму, и тогда я смогу сделать прогноз. Прямо сейчас у меня не получится.

Он сказал:

— Я понимаю. Я знаю одну девушку, которая гадает по звездам. Сколько вам потребуется времени?

— Четыре или пять дней. Вам придется прийти еще раз.

— Ничего. Я могу выбраться в город, нет проблем.

— Я беру пятьдесят долларов за диаграмму. Но как только она будет готова, — быстро добавила она, — каждое гадание с этого момента будет стоить вам всего десять долларов, то есть, если вам понадобятся дополнительные предсказания.

— Может быть, — ответил он. — Сумма меня устраивает. Пятьдесят баксов.

Бен подумал, что мужчина нервничает, и он решил, что это как-то связано с его рукой, потому что он должен испытывать неловкость и думать, что люди всегда смотрят на нее. Бену было знакомо это чувство. В первый год после операции он носил очки, но они привлекали намного больше внимания, чем искусственный глаз. Ему стало интересно, что такого важного должно произойти второго октября. Он многое узнавал, болтаясь у Эмили, наблюдая за ее работой. Люди хотели, чтобы кто-нибудь говорил им, что делать и когда. Они с радостью раскошеливались на десять или двадцать долларов, только чтобы услышать это. Эмили как-то сказала, что ее клиенты похожи на овец, которым очень нужен пастух. Она постоянно стремилась вбить в него одну мысль: верь в себя.

— Пятьдесят за диаграмму, десять за предсказание, — внесла окончательную ясность Эмили, всегда остававшаяся деловой женщиной.

— Нормально.

— Хорошо. Мне нужны дата вашего рождения, время и место…

— Время дня? — перебил он ее.

— Это важно, да.

— Я не знаю, в какое время дня я родился. Кто это знает?

— А вы не могли бы спросить об этом свою мать?

— Нет! — резко ответил он. Кажется, он стал еще крупнее. — У меня никого нет.

Бен почувствовал, как по коже у него пробежал холодок. Слова вихрем пронеслись в голове. Так мог бы сказать он, не будь у него Эмили. Никого. У них было кое-что общее помимо физических недостатков.

— У меня есть свидетельство о рождении, — сказал мужчина. — Там есть это?

— Очень вероятно.

— Тогда я привезу его вам. Нет проблем. Мне вам позвонить или как?

— Как вам будет угодно.

Внезапно придя в раздражение, он сказал:

— Разве такой человек, как вы, не должен знать подобные вещи?

— Вы полагаете, я ничего о вас не знаю? — спросила она.

Он прищурился, с подозрением глядя на нее, совсем как Джек, когда напивался и пытался сфокусировать зрение.

— Вы — военный, — сообщила она ему. Мужчина выглядел потрясенным. Бен преисполнился гордости. — Военно-воздушные силы. Вы живете один. Вы бережно относитесь к другим, принадлежите к тому типу людей, которые всегда готовы протянуть руку помощи нуждающимся. С деньгами у вас сейчас напряженка, но все образуется. На горизонте видна сделка…

Глаза у него стали, как блюдца, хотя он и пытался скрыть свое удивление. Он резко потер руки — «плавник» не участвовал в этом движении, словно у него не сгибались костяшки пальцев. Он взглянул на Эмили и сказал:

— Отлично, я впечатлен. Ну, и что? — Он выждал еще мгновение и спросил: — Откуда вы это узнали?

— Это все мой дар, — ответила она.

Гордость переполняла Бена, согревая его. Он хорошо поработал с этим грузовичком. Эмили нуждалась в нем. Они были командой.

В отделе по расследованию убийств занимались жертвами.

Образ жизни жертвы зачастую больше говорил о ее смерти, чем то, как именно эта смерть произошла.

У Болдта была назначена встреча с матерью и сестрой Дороти Энрайт. Это было интервью, которое он с радостью переложил бы на плечи другого детектива, но он не стал этого делать. Он хотел знать, как жила погибшая женщина, хотел узнать о ее друзьях и врагах. Что-то в прошлом Дороти Энрайт наверняка стало причиной ее безвременной гибели. Скорее всего, ее ограбили, или поймали на каком-либо действии, или же она полюбила не того человека. В этом и заключалась работа Болдта — его долг — идентифицировать этого человека, предъявить его суду и при этом собрать достаточное количество улик, чтобы добиться осуждения. Заместитель прокурора на меньшее не согласится.

Лу Болдт тоже не согласится на меньшее. С того момента, как Дикси подтвердил наличие костей на пожарище — то есть тела, — основным стремлением Болдта стало совершить правосудие, вынудить убийцу Энрайт капитулировать и возместить обществу ее незаслуженную и страшную смерть.

Пожарный инспектор Сидни Фидлер появился в клетушке Болдта как раз вовремя, чтобы сержант отложил выезд на беседу с родственниками Энрайт. Болдт готов был поблагодарить его за это.

Фидлер был пугающе худ и не по годам лыс. Предметы его туалета не сочетались друг с другом, и он вечно выглядел полусонным, хотя у этого человека был самый острый ум из всех, с кем Болдту довелось работать за долгие годы. Очень плохо, что Фидлер был только временно прикреплен к полицейскому управлению Сиэтла для проведения расследования, а не являлся постоянным сотрудником отдела по расследованию убийств. Говоря о способностях, следовало подчеркнуть, что у Болдта было мало таких, как Сидни Фидлер. Закоренелый холостяк, он выглядел и действовал так, словно ему было шестьдесят. На самом деле ему едва перевалило за тридцать.

— Я подумал, что мне стоит перевести для вас отчет лаборатории на нормальный язык, сержант. — Несмотря на свою хилость, у Сидни был глубокий, сочный голос. Он посмотрел Болдту прямо в глаза. — И просветить вас в отношении некоторых подробностей. — Он не стал ждать, пока Болдт ответит, а уверенно продолжал дальше, протянув Болдту отчет. — Это предварительный отчет в форме служебной записки, чтобы дать нам представление о том, что мы получим. — Болдт поудобнее уселся на стуле. Подобные записки были любезностью, которую оказывала им криминалистическая лаборатория штата Вашингтон, и обычно они выдавались только при расследовании дел, где информация была горячей, чтобы предотвратить ее утечку. Эти служебные записки давали детективам фору при начале расследования, информируя о сделанных открытиях и находках, и сведения о них почти никогда не попадали в прессу. Но само существование служебной записки подсказало Болдту, что выводы, сделанные в лаборатории, оказались достаточно важными, чтобы ожидать утечки. Не слишком хорошие новости.

— Конечно, — откликнулся Болдт.

— Мы с Баганом поболтали с парочкой парней из специального подразделения…

— Гарман был там? — перебил его Болдт.

— Собственно говоря, был. Вы знаете его?

— Не очень хорошо, — сказал Болдт. — Продолжайте.

— Эти ребята начальника пятой пожарной команды на несколько лет старше, но зато и умнее. В городе пять тысяч пожарников, приписанных к сорока двум полицейским участкам. И всего семь помощников инспектора, занимающихся делами о поджогах, верно? Общий стаж работы этих людей насчитывает примерно пару сотен лет. Я говорю это для вашего сведения, сержант. Простите меня, если я рассказываю вам то, что вы уже знаете.

— Нет, нет, — поправил его Болдт. — Я ценю это. Продолжайте. — Он с нетерпением ожидал результатов лабораторных исследований. Предисловие Фидлера заставило его теряться в догадках.

— Пожарный инспектор обычно старается найти место зарождения пожара, надеясь обнаружить образцы катализаторов для химического анализа. Как вам известно, пожар в доме Энрайт в этом смысле «неправильный», потому что очаг его возникновения был практически полностью уничтожен. Может, этот отчет объясняет все, а может, и нет — ребята из специального подразделения думают, что нет. Дело в том, сержант, что эксперты из лаборатории не смогли найти следов углеводорода. Это главное. В вашей сфере деятельности это примерно то же самое, как если бы вы нашли утопленника, в легких которого отсутствует вода. Откровенно говоря, все очень странно.

— И что это значит? — спросил Болдт.

— Откровенно? Мало хорошего. Прессе лучше всего объявить, что мы не нашли источника возникновения пожара, поэтому и анализ оказался отрицательным. Кроме того, это правда. Но зато мы обнаружили растрескивание и синий бетон, что должно свидетельствовать о наличии катализатора, и это сбивает с толку, если вы спросите меня. Почему нет следов углеводорода, вообще никаких следов продуктов нефти? Но и это еще не все, не конец истории. Коллективная мудрость ребят из команды пожарного инспектора советует нам собрать несколько новых образцов и отправить их в Честнат-гроув, в лабораторию АТФ. Там работают хорошие ребята, замечательные химики. И Честнат-гроув специализируется на поджогах и бомбах. Если мы попросим их поторопиться, то, возможно, через пару недель получим ответ. Скорее всего, они найдут то, что мы упустили.

Фидлер сделал паузу, не сводя своих замечательных карих глаз с сержанта, чтобы позволить тому осмыслить его слова. Затем он сказал:

— Вы спросили меня, что это значит. В этом пожаре должен был быть поистине дьявольский катализатор. Невозможно устроить такой ад высотой в тысячу сто футов, от которого синеет бетон, с помощью обыкновенного коробка спичек. Самый лучший выход — отправить образцы федералам и попробовать снова. Они что-нибудь да раскопают.

— Углеводород, — подсказал ему Болдт. — Они найдут углеводород.

— Я очень удивлюсь, если им это не удастся.

— А если не найдут? — поинтересовался Болдт.

— Давайте не будем думать о неприятностях, пока они не случатся на самом деле.

Болдту это не понравилось.

— Может быть, вам стоит подробнее проинформировать меня, просто на всякий случай.

— И засорить вам мозги не стоящими внимания фактами? Для чего?

— Невежество — это дар Божий? — спросил Болдт. Внезапно ему стало неуютно в обществе Фидлера. Неужели он пытался что-то утаить от него?

— Если вы хотите получить степень магистра пиротехнической химии, тогда это дело для вас, сержант. Я же предпочитаю ждать отчетов из лаборатории и выяснить из них, что мне следует знать об этом конкретном пожаре. Как у вас с органической химией?

Болдту не хотелось признаваться в том, что в выпускном классе средней школы им преподавали химию и он умудрился получить на экзамене высший балл. Фидлер заулыбался после своих слов — этому парню явно следовало обратиться к стоматологу.

— Синий бетон и отрицательный ответ из лаборатории. И это вкратце все? — Болдт сделал паузу. — Скажи мне, Сид, что ты думаешь о той ерунде, которую получил Гарман? Это имеет отношение к нашему делу или нет?

— Время совпадает. Странная записка. Ничего не могу сказать о пластмассе.

— Я все отправил вниз на анализ.

— А что вы́ думаете об этом? — поинтересовался Фидлер.

— Мы придали бы этому значение, если бы речь шла об умышленном убийстве, особенно если бы записку получила жертва.

— А если бы вы получили?

Болдт ответил:

— Да, думаю, если бы я получил ее, то придал бы этому значение.

— Получается, вас раздражает то, что получил записку и зеленый пластик Гарман.

— Я так понял, что он входит в специальную бригаду по расследованию поджога. Но дом Энрайт находится не в его районе.

— Батальоне, — поправил его Фидлер.

— Пусть так. Итак, если все законно, то почему поджигатель послал письмо другому пожарному инспектору? Я имею в виду, если он знает так много о внутренней организации расследования пожаров, то почему послал письмо не тому человеку?

Лицо Фидлера сморщилось, он поджал губы.

— Я не думал об этом в таком свете.

— Это не дает мне покоя, — признался Болдт.

— Да, вы правы, — согласился Фидлер, — он напортачил.

— Люди поступают так в двух случаях, Сид. Они или ошибаются, или ошибаешься ты, думая, что они допустили ошибку.

— Случайно или намеренно.

— Именно так. И если намеренно, то это уже совсем не ошибка — ошибаешься ты, думая так.

— Ну, и что, если это была не ошибка? — спросил Фидлер. — Если он хотел отправить его Гарману?

— Почему именно Гарману? — переспросил Болдт. — Видишь? — Мыслительный процесс Фидлера явственно отражался на его лице. — Ответ может помочь нам сузить поиск. Кто-то, от кого Гарман отделался? Кто-то, кого он знает, с кем работает?

— Дерьмо, — выдохнул Фидлер. — Это все усложняет. Уводит нас от женщины…

— Все по порядку, — прервал его Болдт. — Я начну с того, что познакомлюсь с Дороти Энрайт постфактум. Все не так сложно, как кажется на первый взгляд.

— А я? — спросил Фидлер.

— Вот что тебе скажу: почему бы тебе не узнать поближе Стивена Гармана? — распорядился Болдт и добавил, после некоторого раздумья: — На всякий случай.

Наступило и миновало второе октября, чего Бен даже не заметил. Если бы не Эмили, он вообще не вспомнил бы о том, что эта дата имеет большое значение. Но когда он явился к ней ближе к вечеру третьего числа, она послала его съездить на автобусе в киоск «Стивенс Бродвей ньюз», на углу улиц Олива и Бродвея, и купить несколько экземпляров «Сиэтл таймс», «Интеллидженсер», «Такома ньюз трибьюн» и «Эверетт геральд».

Вернувшись обратно в ее пурпурный дом, он вместе с Эмили принялся перелистывать страницы, пробегая глазами заголовки и колонки, пока наконец Бен не спросил:

— Что именно мы ищем?

— Военный, — сказала она. — Помнишь его? Дата рождения тринадцатое мая 1968 года.

— Кто?

— Уродливая рука.

Бен вспомнил руку.

Эмили сказала:

— Через неделю он пришел за своим прогнозом. Ты, должно быть, был в школе. Я сказала ему, что расположение звезд благоприятно для сделки, заключенной второго октября. Он очень нервничал из-за этого, и у меня сложилось впечатление, что его бизнес не совсем законный.

— Итак, мы ищем, что он мог натворить.

— Да, мог натворить, — согласилась она. — Он вернется, этот мужчина. Он очень суеверный. Мне хотелось бы знать, что он все-таки сделал.

— И ты думаешь, что мы можем найти что-нибудь в газетах, что-нибудь о том, что он сделал?

— Если это как-то связано с криминалом, то можем и найти.

— Ты думаешь, что он — преступник! — Бен ощутил укол восторга в груди. У него не было знакомых преступников.

Переворачивая страницу, Эмили проговорила:

— Что-то у него должно было произойти второго. Я попыталась выяснить, не имеет ли это дело чего-нибудь общего с любовью, но он не сказал мне ничего. Я попробовала вариант денег, и получила определенную реакцию. Он что-то либо продает, либо покупает, и еще ему не хотелось говорить об этом. Если я сумею установить, что это такое, и расскажу ему, когда он придет сюда снова, то у меня появится пожизненный клиент. Так все и бывает, Бен. Ты даешь людям то, что они хотят, и они навсегда твои. Он хочет, чтобы я смогла увидеть его прошлое и будущее.

Бен стал читать более внимательно. Каждую статью, в которой шла речь о каком-нибудь преступлении, он прочитывал вслух. Они вместе вырезали статьи из газеты ножницами и складывали их стопкой. В газетах было полно сообщений о всевозможных преступлениях.

— Ничего особенного, — заметил Бен.

— Да. Ничего особенного. — Она отложила газету в сторону, посмотрела на Бена и попросила: — Расскажи мне, что ты помнишь о нем, Бен.

Это был тест. Эмили то и дело повторяла его, заставляя Бена упражнять и напрягать память. Она утверждала, что от этого он станет умнее. Он принялся перечислять все, что смог вспомнить о потрепанном грузовичке-пикапе, доме-автоприцепе, о том, что лежало на переднем сиденье. Бен рассказал ей, как его подмывало заглянуть внутрь автоприцепа через световой люк. Он дал ей подробное описание того, что подсмотрел в глазок: коротко остриженные волосы, глаза-буравчики, пальцы на правой руке.

— На сколько лет он выглядел? — спросила она.

Бен точно знал, как ответить на этот вопрос. Ему понадобилось одно мгновение, чтобы произвести в уме вычитание.

— На двадцать восемь, — ответил он, воспользовавшись датой рождения, которую они уже знали.

Она потрепала его по голове, взъерошив волосы. Так Эмили показывала Бену, как он ей дорог.

Она сказала:

— Он был обут в черные ботинки военного образца. На тыльной стороне ладони левой руки у него остался слабый отпечаток красной печати со словом «образец» — вероятно, из какого-нибудь бара или ночного клуба. Расплачиваясь со мной, он вытащил бумажник. У него был пропуск в Пи-Экс, оптовый торговый центр на базе, а это означает, что он или служит в армии, или работает там. Его водительские права выданы в Канзасе; город я рассмотреть не смогла. Вместе с деньгами у него лежал билет на «Морских хищников».

— У него пояс с большой серебряной бляхой, — вспомнил Бен. — Как у ковбоя с родео.

— Очень хорошо, — воскликнула она. — Да. Это мне тоже бросилось в глаза. А ты заметил кое-что, когда он повернулся, собираясь уходить?

— Что-то было у него сзади? Я не помню, — ответил он.

— На его ремне, — уточнила она. — Там на коже было выдавлено его имя. Ник.

— Этого парня зовут Ник?

— Да. Ему двадцать восемь лет, он работает на одной из баз далеко от родного дома, является футбольным болельщиком, частенько бывает в барах по вечерам, одно время ездил на лошади сам, или у него был родственник, который ездил. Он прокручивает сделки, которые настолько беспокоят его, что он попросил составить для него астрологический прогноз. Сумма сделки намного превышает шестьдесят баксов, в противном случае он не пожелал бы расстаться с такими деньгами.

— Мы много о нем знаем, — заметил Бен, приятно удивленный.

— Да, знаем, — откликнулась она. — Но мы не знаем того, что он затеял. — Она просмотрела небольшую стопку статей, которые они вырезали из газет. — И у меня такое чувство, что это — самый большой его секрет.

Когда Лиз добровольно вызвалась забрать детей с собой в летний домик на выходные, Болдт понял, что назревают неприятности. Обычно она считала, что домик находится в отдаленном месте, что туда невозможно будет вызвать врача, если он вдруг понадобится детям, и еще ее беспокоило, что летний домик очень далеко от города, с его воскресными развлечениями. Кроме того, Лиз часто жаловалась на то, что в домике холодно, а для начала октября это было существенным недостатком. Она не позвонила ему на работу, а вместо этого оставила записку, которую он мог получить только после того, как она с детьми были уже далеко, то есть ее решение уже не подлежало обсуждению. Это показалось ему очень странным, совершенно нетипичным для Лиз — пока он не дочитал до того места в записке, где она предлагала ему «приехать, если он сможет вырваться». И вот тут он понял, что это — тест, тайный умысел, и все встало на свои места. Его поставили перед выбором: семья или работа.

Лиз знала, что когда он вцеплялся зубами в какое-нибудь дело вроде нынешнего пожара, не могло быть и речи, чтобы бросить его. Такие дела появлялись у него примерно раз в два года, но она ненавидела их лютой ненавистью, ненавидела сильнее, чем когда ему приходилось расследовать одновременно шесть случаев нанесения побоев в семье и он отсутствовал по пятнадцать часов в сутки. Она словно ревновала его к этим крупным делам, как будто они обкрадывали ее, отнимали что-то глубоко личное, когда он с головой уходил в их расследование.

Ему стало по-настоящему больно оттого, что он должен был провалить тест. Он никак не мог вырваться на выходные в летний домик. Воскресный вечер дома обещал превратиться в сущий кошмар. Лиз будет в бешенстве, но с приклеенной улыбкой на лице. Он будет терзаться чувством вины, но в то же время стараться вести себя, как обычно. Он не мог ждать.

Впрочем, у этой истории имелись и свои плюсы. Дом оставался в полном его распоряжении. Это случалось не так часто, но когда случалось, он чувствовал себя так, словно ему сделали величайший подарок. В голову Болдта закралась мыслишка, что, быть может, Лиз совершила акт самопожертвования, когда уехала в летний домик, потому что прекрасно знала, как он ценил тишину во время особенно трудного расследования. От этой мысли ему стало еще хуже, потому что самые первые его догадки были сплошь негативными. Он снова перечитал ее записку, надеясь найти в ней недостающую ясность, но все было бесполезно. Брак означал массу различных вещей; но легкость сосуществования не относилась к их числу.

Болдт выключил свет на крыльце и поставил музыкальный альбом Оскара Петерсона. Он присел за пианино и заиграл впервые за несколько месяцев, думая о том, почему прежде всего приходится жертвовать тем, что доставляет удовольствие. Он небрежно сыграл вступление, отрегулировал тонарм и сделал вторую попытку.

Прослушав Оскара минут двадцать, он принялся внимательно перечитывать свои записи и заметки, сделанные во время расследования.

У Болдта был хороший слух. Мимо его подъездной дорожки промчался автомобиль, замедлил ход и остановился. Он подошел к занавеске и осторожно выглянул наружу: красный спортивный автомобиль Дафны. Она вылезла из машины, держа в руках портфель, что было дурным знаком.

Он заметался по комнате, судорожно наводя порядок. Мгновение спустя Болдт услышал ее шаги на заднем крыльце и открыл перед ней дверь.

— Ты не отвечаешь на телефонные звонки?

— Лиз отключила сигнал — Сара спит очень чутко. Извини.

— А твой пейджер? Мобильный телефон?

— В спальне, вместе с пистолетом. У меня вообще-то громко играет музыка, — извинился он. — Но я не нарочно. Проходи.

— Лиз? — Дафна в нерешительности переминалась на крыльце.

— Повезла детей в летний домик. Все в порядке. — Он жестом пригласил ее войти внутрь.

— Совсем не все в порядке, — поправила она его, входя в комнату и сразу приступая к делу. — Сегодняшняя пресс-конференция оказалась настоящей катастрофой. Шосвиц слишком много болтает! И потом еще вот это. — Она полезла в свой портфель и протянула ему фотокопию. — Оригинал находится в лаборатории, — сообщила она ему.

Через несколько минут Дафна сидела напротив него за кухонным столом, потягивая из бокала красное вино. Болдт предпочел сок. Он молча перечитал записку еще раз, прежде чем заговорить.

— «Внезапная вспышка понимания, искра, которая проникает в душу». — Прошло несколько минут. — Прислано Гарману?

Она мрачно кивнула.

— Это Платон. Наш мальчуган — изрядный грамотей.

— Ты сейчас едешь домой? — поинтересовался он, на секунду прогнав мысль об этом и раздумывая о последствиях записки. — Поздновато для тебя.

— Гарман принес ее, не вскрывая, — сообщила она. — Он догадался, что́ это. По его словам, он хотел сохранить ее в качестве улики. — Она позволила ему переварить эти сведения, прежде чем добавила: — И я вызвалась доставить ее тебе.

— Да, спасибо, — пробормотал Болдт. Затем сказал: — Знаешь, я начинаю ненавидеть это дело. По-настоящему ненавидеть.

— Да.

В ее глазах он увидел глубоко затаенную симпатию. Оба прекрасно понимали, что́ это значит, но у Болдта не было ни малейшего желания произнести это вслух, словно тогда оно получит больший вес. Перед его мысленным взором опять предстала Дороти Энрайт — занимающаяся своими делами в собственном доме и не подозревающая о том, что перед ней вот-вот распахнутся ворота ада. От всего ее тела они сумели найти одну-единственную кость. Это казалось почти невероятным.

— Почему? — спросил Болдт у Дафны, по-прежнему не упоминая о том, что означала эта записка — еще один пожар, еще одна жертва.

— Пожар или записка? — переспросила она.

— Есть разница?

— Держу пари, что есть. — Она отпила маленький глоток вина, хотя ей, похоже, не понравился его вкус. Внезапно она перестала выглядеть красивой, в ней чувствовались усталость и то неослабевающее напряжение, которое испытывал и сам Болдт. Расследование преступления, связанного с насилием над личностью — одно дело; предупреждение такого преступления — совсем другое. С появлением второй записки их обязанностью становилось предотвращение новой смерти. Это была непомерно тяжкая ноша, но неизбежная. Они уже оказывались в таком положении раньше, оказывались оба, но и об этом они не говорили, потому что тогда одни жизни были потеряны, другие изменились навсегда, и не в последнюю очередь — их собственные.

Она продолжала:

— Первую записку, как мы с тобой уже обсуждали, можно было считать чем угодно: и криком о помощи, и случайным совпадением. Вторая записка изменила все. Помни, — предостерегла она, — это всего лишь мое мнение, моя догадка.

— Я согласен с тобой.

— Эти цитаты — предупреждение, Лу. — Болдт ощутил, как по спине у него пробежал холодок. — Забудь о крике о помощи. Он собирается нанести удар второй раз. Отправив свои записки по почте, он датировал оба стихотворения, не забывай об этом. Если я права, это означает, что пожар состоится сегодня — днем или вечером. То есть сразу и быстро. Он не дает Гарману времени выяснить, где и когда это произойдет. Он предупреждает, он наносит удар — следовательно, к тому времени, когда письмо попадет к адресату, он уже выбрал жертву, может быть, даже подготовил дом к пожару.

— Господи Иисусе! — Болдт шумно выдохнул. — Имея всего только одну жертву, мы вряд ли можем говорить о том, что называется «почерком».

— Это заранее обдуманное действие, и он наслаждается им. Но намеченная жертва не обязательно кто-то из местных жителей, учти это, — предупредила она. — Может быть, это даже не обязательно человек. Возможно, он охотится за работой определенного архитектора, за каким-нибудь сооружением, которое он пытается «убить». Более вероятно, что он охотится за Гарманом. Давление, которое ты ощущаешь — я ощущаю, если на то пошло, — может быть предназначено исключительно Гарману. Он — пожарный инспектор, Лу. Его показания приводят поджигателей в тюрьму. Месть — достаточно серьезный мотив.

— Фидлер проверяет Гармана.

— Ну, это поможет, — ответила она, хорошо зная репутацию Фидлера.

— Над техническими вопросами работает Баган, я говорю о химической стороне поджога. — Он почувствовал, как она напряглась. — В чем дело?

— В пожарниках, — отозвалась она. — В Фидлере, Багане, Гармане — во всех. Полицейские всегда рискуют стать плохими парнями — мы с тобой уже говорили об этом, — и слишком многие из них занимаются этим делом, потому что оно дает им ощущение власти. К присутствующим это не относится, естественно. Пожарники не лучше. От тушения пожара до поджога всего один шаг. Собственно говоря, мы с тобой знаем, что пожарники постоянно поджигают старые здания, тренируя так свое новое пополнение. Им нравится «пускать красного петуха» в дома. — Она обратила внимание на скептическое выражение его лица. — Естественно, я обобщаю, но мне кажется, что эту точку зрения не станут оспаривать даже сами пожарники. Я хочу сказать, что если мы ищем поджигателя, возможно, нам не придется искать слишком долго.

Болдт с любопытством спросил ее:

— Кто лучше пожарного инспектора подходит на роль поджигателя дома, который потом сам себе посылает письма? Ты это имеешь в виду?

— Любой из них годится на эту роль, Лу. У них у всех есть один недостаток. Сколько уже тянется этот пожарный сезон? Какое давление на пожарный департамент оказывает финансовая служба, требуя, чтобы он начал сокращать расходы? А на такие вещи приходится отвечать. Кто станет первой жертвой, когда начнется сокращение? Этот человек вполне может быть нашим поджигателем.

— Ранее осужденные и нынешние пожарники. Впечатляющий получится список. Кто-нибудь еще? — Болдт ощутил, как в нем нарастает напряжение, второе письмо представлялось ему подожженным бикфордовым шнуром. — Как насчет жертв? Как мы можем остановить вторую смерть?

— Как мы останавливаем потенциальные пожары? — спросила она, уходя от прямого ответа. Один пожар, как им всем было хорошо известно, порождал другой; однако никто не рисковал заговаривать об этом вслух. — Как мы можем просить прессу не писать об этом, пока не остановим предполагаемого поджигателя? — задала она риторический вопрос. — Это невозможно, Лу. Остается надеяться, что мы ошибаемся. Может быть, второго поджога не будет. Может быть, первая записка не имела отношения к Энрайт. Кто знает? А если второй пожар все-таки будет, если у нас появится вторая жертва и нас не погребет эта ноша, то мы не позволим городу — или начальству, если на то пошло, — вести расследование. Это — твое дело, Лу. И все должны быть благодарны тебе за это.

Болтовня для поднятия духа и комплименты — они часто пользовались этим. Кажется, Дафна чувствовала, когда он наиболее в них нуждался. Так и началась их дружба. То, что через шесть лет она вылилась в ночь безудержного секса, никого, кроме них, не касалось. У него уже готово было сорваться с языка саркастическое замечание, но он удержался — она желала ему только добра, в конце концов. Но Болдта беспокоил сам факт, что она намеревалась поддержать его. Это означало, что Дафна, так же как и он, смертельно боялась второго пожара и второй жертвы.

Жалким голосом, который подтвердил его подозрения, она добавила:

— Никому не нужна новая жертва. Я вовсе не предполагаю этого.

Как-то Болдту пришлось иметь дело с начальником Дафны, судебно-медицинским психиатром с Востока, которого они привлекли для составления предполагаемого портрета поджигателя. И тот сказал Болдту:

— Чем больше они убивают, тем больше мы учимся и тем выше шансы, что мы поймаем их. — Это был один из тех неприглядных кусочков правды, с которыми Болдт не желал иметь ничего общего, тем не менее, эта мысль никуда не делась, она застряла где-то на задворках его сознания. Психиатр был человеком со странностями, но он всего лишь хотел сказать одно: следователь не может позволить, чтобы возрастающее число жертв погубило расследование из-за его чувства вины, он обязан собраться с силами и добыть как можно больше дополнительных улик. Он должен выдержать.

— Мы можем предупредить пожарный департамент, — предложил Болдт, пытаясь придумать, чем бы еще заняться, чтобы не сидеть и не ждать, пока появится второе тело. — Можно связаться с пожарными инспекторами и начальниками пожарных команд — спецподразделением по борьбе с поджогами — и попросить их обратиться к своим информаторам, чтобы те дали хоть какие-то сведения. Этот парень ведь живет и работает не в вакууме.

— У нас есть несколько звонков от экстрасенсов, они хотят продать нам информацию. Я еще никогда не обращалась к ним, но можно попробовать, — сообщила Дафна.

Болдт поморщился. В его расследованиях экстрасенсам не было места.

— Это не для меня, — напомнил он ей.

— Я бы хотела поработать с ними. По крайней мере, может появиться что-нибудь новое.

— Это твоя область, не моя.

— Не зли меня, — оборвала она его. — Возможно, у них найдется что-нибудь стоящее. Мы получаем информацию даже от наркоманов, Лу. Не хочешь ли ты сказать мне, что экстрасенс менее надежен, чем наркоман?

— Забирай экстрасенсов себе, — язвительно заметил он, — а мне оставь наркоманов.

Она вспыхнула, задышала тяжело. Дафна редко выходила из себя. Некоторое время они сидели молча. Она сосредоточила все свое внимание на бокале с вином, проводя пальцами вверх и вниз по длинной ножке. Потом переменила тему, спросив:

— Слышал, что передавали в новостях? Шосвиц угрожает поджигателю.

— Слышал. Они крутили интервью по каналу полицейских новостей. — Лейтенант Шосвиц жутко обращался с прессой, но остановить его было невозможно.

— Шосвиц бросил ему наживку, Лу: «сумасшедший… чокнутый». Он даже упомянул твое имя.

— Ведущих дело детективов часто называют, — напомнил он ей, ничуть не встревожившись.

— В незаконченном деле? Это неправильно. Лучше бы он этого не делал.

— Лейтенант танцует под свои собственные барабаны.

Запищал пейджер Болдта. Они с Дафной обменялись взглядами. В ее глазах притаился страх. Оба знали, что это пожар, еще до того, как Болдту позвонили по телефону.

Брюнетка с тонкой талией и в обтягивающей юбке сидела в кухне, отряхиваясь от крошек попкорна, и Бен понял, что ей придется пройти через гостиную, чтобы присоединиться к Джеку, который уже ждал ее в спальне. Она была новенькой, ее каштановые волосы были стянуты на затылке резинкой. На ней было немного макияжа, меньше, чем на лицах других, и она была худее большинства девиц, которых Джек приводил с собой. Бену она понравилась. Девушка даже взяла для него напрокат видеокассету. Фильм был, на его вкус, чрезмерно слащавым, но Бен наслаждался тем, что можно было назвать спокойным семейным вечером. Обычно единственной нормальной вещью в его жизни была школа и — после школы — Эмили.

Он раздумывал над тем, как получше приветствовать ее, и решил продемонстрировать ей свой коронный номер — позу покойника. Он не показывал его всем подряд.

Бен устроился в любимом кресле своего «отца» — в том, у которого откидывалась спинка, и тогда колени задирались вверх, — и свесил голову через подлокотник, так что кровь прилила к лицу. Затем он вытащил свой стеклянный глаз, бережно сжал его в руке и открыл глаза, придав лицу выражение мертвеца, глядящего на книжную полку на противоположной стороне комнаты.

Минутой позже он услышал, как девушка закрыла кран, и, когда раздался звук ее приближающихся шагов, Бен бессильно раскинул руки, затаив дыхание, чтобы не вздымалась грудь.

Она заорала так громко, что сосед вызвал полицию, и, что совсем плохо, намочила штанишки, отчего спереди на джинсах у нее появилось большое темное пятно. Джек добрался до пасынка раньше, чем тот успел успокоить девушку. Бен сразу же услышал этот безошибочный звук ремня, вынимаемого из петелек джинсов, и почувствовал, что его мир опрокидывается. Тут ремень начал входить в соприкосновение с его задницей, и он решил, что его, наверное, стошнит. Девушка — Бен никак не мог вспомнить ее имя — начала кричать еще громче, требуя, чтобы Джек остановился, но ремень превратился в хлыст, и, когда девушка выбежала из дома, отчим повернул пояс обратной стороной, чтобы пустить в дело и пряжку. Примерно посредине этого бесконечного кошмара Бена вырвало на модное кресло, отчего ремень стал опускаться чаще.

Удовлетворенный, Джек швырнул Бена на кресло, как мешок с картошкой, сунул его лицом в блевотину и приказал убрать за собой, сказав, что в противном случае ему «будет хуже». Бен едва сдерживал слезы, но не издал ни звука — это входило в правила.

Может быть, полицейские спасли ему жизнь — так он подумал позже — потому что раздался стук в дверь, за которым последовали громкие, уверенные голоса людей, назвавших себя, и Джек отправил Бена наверх, чтобы его не увидели. Он схватил Бена за волосы, причем его раскрасневшееся, потное лицо оказалось почти вплотную с залитым слезами лицом мальчика, и он хрипло прошипел:

— Вон отсюда. И ни звука!

Бен едва мог пошевелиться, у него страшно болел зад, тем не менее он одним духом взлетел по лестнице. Он слышал, как один из полицейских говорил что-то о жалобе соседа и захотел осмотреть помещение.

— Мы должны проверить, все ли здесь в порядке, — заявил он.

Бену его положение было ясно, как дважды два. Первое — он не мог позволить полицейским обнаружить себя в таком состоянии, так как Джек попал бы в большую неприятность, что означало лишь новые избиения. Второе — этот малый наверняка убьет его, как только копы уйдут.

Он отворил окно и двинулся знакомым маршрутом, по крыше — тихонько! — к дереву возле кухни, а дальше вниз по веткам. Его попа по-прежнему болела так, что кружилась голова, и его подташнивало. Глубоко вдохнув прохладный ночной воздух, Бен почувствовал себя свободным — самое изумительное и самое приятное чувство, какое только можно испытывать.

Направляясь к Эмили, Бен, медленно ковыляя вперед, все-таки держался подальше от бульвара Мартина Лютера Кинга. Он не считал Сиэтл опасным местом и не боялся темноты, но временная недееспособность после избиения плюс всего один зрячий глаз породили в нем острое чувство незащищенности и беспокойства.

В воздухе ощущались слабый запах моря и вонь отработанных газов. Небо в нижней части города ярко светилось. Постоянный гул двигателей и визг резиновых покрышек сливались в нестройный шум, напоминавший хор насекомых летом. Проревела сирена парома. Город. Сиэтл, который он узнал бы даже с завязанными глазами.

Дом Эмили был погружен в темноту, неоновая надпись в окне выключена, и ему страшно не хотелось вытаскивать Эмили из постели, страшно не хотелось признаваться в том, что его сосуществование с Джеком изжило себя, что предъявлять улики против этого малого надо было давным-давно. И что это время сейчас пришло. Он страшился не боли или упреков, а одиночества. Не уединения, а именно одиночества. Ему стало жаль самого себя. Как-то Эмили сказала ему, что некоторое время о нем будет заботиться государство, и это здорово напугало Бена. Она также сказала, что избавит его от заботы государства, будет ухаживать за ним сама, беречь и любить его, и, хотя он доверял ей, все равно скептически относился ко всему процессу. К системе. Он боялся быть брошенным. Ведь его мать ушла, не сказав ни слова. Однако чувство справедливости, которое иногда поселялось в душе Бена, подсказало ему: мать никогда не бросила бы его одного.

Он вскарабкался на кедр, поднялся выше развилки, на которой обычно сидел, вверх, до самой платформы — шести досок, приколоченных между двумя старыми сучьями, каждый из которых способен был выдержать вес автомобиля. На дереве рядом с его домом у Бена был более совершенный форт, но эта платформа у Эмили была безопасным убежищем. Он улегся на платформу, остро ощущая свои раны, свернулся клубочком, убаюкивая себя, и быстро уснул. Его душа и тело нуждались в отдыхе и восстановлении сил. В бегстве. Его сон обернулся кошмаром: от собственного существования ему бежать было некуда.

Стоя позади бесконечной череды пожарных машин и машин «скорой помощи», вспыхивающих сигнальными огнями, Болдт и пожарный инспектор Нейл Баган ожидали, пока пожарище остынет настолько, что к нему можно будет подойти. Болдт одолжил у кого-то шлем и спецкостюм. На нем были его собственные водонепроницаемые туристические башмаки.

Они ждали уже четыре часа, когда наконец пожарный инспектор департамента вошел на пепелище, бывшее некогда домом номер 876 по 57-й Северной улице. Его сопровождал Стивен Гарман, который прибыл со второй из четырех пожарных машин.

Земля под башмаками Болдта была пропитана влагой. Воздух пах кислой горечью, этакой смесью тлеющих мокрых материалов с привкусом каменного угля. Нейл Баган провел Болдта сквозь зияющую дыру в стене здания, сказав при этом:

— Внимательно глядите себе под ноги. Я буду смотреть вверх. Если я скажу вам наклониться, отступить или прыгнуть в сторону, не раздумывайте, просто сразу делайте то, что вам говорят. Вот почему вы будете смотреть под ноги — чтобы знать, куда двигаться.

И Баган, и Болдт держали в руках мощные фонари, освещая обломки. Болдт удивился тому, какими бесформенными они выглядели, и сказал об этом вслух:

— Да тут и смотреть-то не на что, — заметил он, указывая на подвал, где уже трудились два пожарных инспектора.

— Здесь все перевернули вверх дном, — объяснил Баган, и в голосе его прозвучало разочарование. — Пожарники буквально разнесли дом по кирпичику, чтобы удостовериться, что огонь действительно погашен. Это нормально, так принято, но мы обычно просим ребят не слишком усердствовать в подозрительных случаях, потому что это затрудняет расследование. Дело в том, что пока огонь силен, он забирается во все потайные уголки. Чтобы обезопасить себя и погасить его, нужно тщательно осмотреть все кругом; это всего лишь вопрос времени. Мы — инспектора — предпочли бы, чтобы такой осмотр проводили позже. Дайте нам пройти на место, пока там еще горячо, но все уже под контролем. Чтобы не упустить свой шанс, следователи должны осмотреть все еще до того, как там начнутся перестановки и разбор хлама. К тому времени, когда пожарный инспектор закончит свою работу, следователи обычно зачищают все до последнего уголка погреба. И, как правило, всегда находят чем поживиться, клянусь Господом.

Здание представляло собой дикую мешанину обгоревшего и еще тлеющего дерева, искореженных алюминиевых оконных рам, перевернутой мебели, промокших ковров и битого стекла. Баган и Болдт осторожно пробирались среди обломков. Больше половины дома просто не существовало, над их головами зияла огромная дыра, а в фундаменте и в подвале рылись Гарман и второй пожарный инспектор. Огонь здесь вздымался в небеса свечой, уничтожив при этом целые куски стен вплоть до задней части дома. Баган пробормотал:

— Никогда не видел ничего подобного. — Потом поправился: — Если не считать дома Энрайт.

— Хуже, чем в большинстве случаев? — Болдт попытался внести ясность.

— Намного. Даже больше, чем намного.

— Что именно я должен искать? — спросил Болдт.

— Большая часть сейчас уже внизу, — ответил Баган. — Большая часть остатков попадает в погреб, — пояснил он. — Все сваливается туда, как в корзину: дерево, стекло, плитка, электропроводка, изоляция. — Он посветил фонарем в дыру. Гарман поднял голову, взглянул на них и вернулся к своей работе. — Видите, чего не хватает? — спросил Баган у Болдта. — Раковин. Унитазов. То же самое, что и в доме Энрайт. А я скажу вам, где они: они вон там, внизу, расплавились подчистую, следовательно, мы имеем дело с температурой свыше двух или даже трех тысяч градусов по Фаренгейту, что само по себе возводит этого малыша в отдельный класс. Прибавьте еще тот факт, что соседние здания не загорелись, потому что дом сгорел дьявольски быстро, — и вы получите сбитого с толку пожарного инспектора.

— Получается, все улики там, внизу? — поинтересовался Болдт.

— Да и там их осталось немного. Почти все здесь, в центре, просто испарилось. — Баган повторил, желая подчеркнуть значение своих слов: — Испарилось.

Над головой появился новый вертолет, устремив слепящий столб света в пепелище. Лицо у Багана было перепачкано сажей, глаза покраснели. Внезапно в воздухе появился новый, но странно знакомый запах, и Болдт нервно огляделся по сторонам.

— В чем дело? — спросил Баган, уловив волнение Болдта.

— Здесь тело, — мрачно ответил Болдт.

До них доносился шум уличного движения, треск приемопередатчиков, да время от времени окрестности оглашались ревом вертолета над головой. Где-то вдалеке слышался сердитый собачий лай.

Баган провел рукавом по лицу, стирая пот и пачкая его еще больше.

— Вы уверены в этом?

— Уверен, — ответил Болдт. Его охватила паника. Соседи, которых успели опросить к этому моменту, не могли с уверенностью сказать, что к началу пожара в доме кто-то был. — Может, это животное. Может, это не человек. — Хотя он подозревал, что это именно человек. Запах волнами наплывал снизу. Неужели только копам из отдела по расследованию убийств знаком этот запах? У него не было никакого желания оказаться рядом, когда обнаружится поджаренное тело. Однажды он видел такое на вскрытии. Одного раза было достаточно.

Он протянул руку и схватил Багана за плечо, сказав:

— Если вам все равно, то кто-то должен произвести поиск по периметру, прежде чем его затопчут окончательно. Обертки от жевательной резинки, леденцов, пробки от бутылок, зубочистки, клочья одежды…

— Согласен. — Баган показал вниз. — В любом случае главные события разворачиваются там. Очаг возгорания находился в самом центре сооружения. Пожарники не хотят, чтобы мы путались под ногами.

— Мы начнем каждый со своей стороны, а потом поменяемся местами. — Когда они вышли из здания и добрались до земли и грязи, Болдт почувствовал себя в своей стихии. — Все глаза на землю, — проинструктировал он напарника. — И широко раскрыты.

Уяснив, что нужно Болдту, Баган заметил:

— Все, что находилось в такой близости от сооружения, сгорело в огне. Так что здесь мы не найдем никаких оберток от жевательной резинки. В толк не возьму, зачем нам шататься по пепелищу, ожидая, пока пожарный инспектор пошевелит своей задницей.

Болдт поморщился и глянул вниз, в черную дыру, где Гарман и второй инспектор исследовали мусор. Он подумал, что все здесь слишком сильно перегорело, чтобы найти тело, а без тела не будет и дела об убийстве. Никакого расследования. Его отделу еще предстояло заниматься поножовщиной на Пилл-хилл, а также утоплением поблизости от Шилсхоула. Его нос учуял то, чего не видели глаза. Может быть, тело, запах которого он почувствовал, так и не будет найдено.

Трава вокруг фундамента дома почернела от жара, а земля под ней набухла от воды из пожарных шлангов. Болдт искал пробки от бутылок, сигаретные окурки — все, что могло навести их на подозреваемого. Двигаясь вокруг бетонного фундамента сожженного дома, он пытался восстановить картину преступления. Ходили мистические истории о полицейских, которые якобы «видели» преступление — то есть могли мысленно видеть убийство. Болдт таким даром не обладал. Но при случае он мог восстановить методологию преступления по обнаруженным фактам. В редких случаях его воображение подчиняло его себе и ошеломляло, заставляя выступать в роли зрителя разыгрываемого преступления. И сегодня вечером, в самом начале октября, произошел как раз такой случай.

Он поднял голову, и внезапно перед ним встал несгоревший дом — дом, которого он никогда не видел. Он был крыт коричневой кровельной дранкой, и белая краска вокруг окон уже облупилась. Это было незатейливое двухэтажное сооружение. Дымовой трубы не было, и над крышей торчала только старая телевизионная антенна, погнувшаяся и проржавевшая, давно уступившая свое место кабельной системе. Он увидел лестницу, прислоненную к стене дома, и спину мужчины, карабкающегося по этой лестнице.

Позади него рявкнула сирена, и Болдт потерял свое видение. Он огляделся вокруг, осознавая окружающее, подобно только что проснувшемуся человеку. Этими галлюцинациями он никогда не делился ни с кем, даже с Лиз. Отчасти его нежелание объяснялось неловкостью и возможным непониманием, отчасти суеверием — он не хотел, чтобы что-то могло помешать его способности время от времени провидеть происходящее.

По прошлому опыту он знал, что ему нельзя сейчас трогаться с места. Из разговоров с Дафной он уяснил, что обычно причиной таких вот моментов яркого «воображения» служило какое-либо наблюдение, звук, запах; что подобные раздражители действовали на его подсознание. Он понял, что именно такой раздражитель находился совсем рядом с ним или сразу же позади. Сначала он прислушался к носящимся в воздухе звукам. Потом обратил внимание на окружающие его запахи гари. И все это время внимательно обшаривал глазами местность.

Ответ лежал у его ног, и это был не запах и не звук. Двойной отпечаток в грязи. Два прямоугольных следа на черной траве. Рядом с правым отпечатком в траве виднелись какие-то голубые блестки. Он нагнулся и принялся изучать это место, но с разочарованием понял, что перед ним всего лишь следы от лестницы. Пожарники, подумал он. Ножки лестницы примерно на пару дюймов ушли в грязь и дерн, оставив после себя четкие отпечатки в форме шеврона.

Болдт немедленно зарисовал свою находку и, подняв голову, увидел, что Баган стоит рядом.

— Нашли что-то? — спросил Баган.

Болдт показал:

— Насколько я понимаю, пожарники использовали лестницы, чтобы тушить пожар?

— Ни за что. Слишком жарко. Кроме того, — сказал он, указывая на участок перед отпечатками, — стены здесь уже не было, ее уничтожил огонь. Так что прислонять лестницу было не к чему.

И снова Болдт взглянул туда, где должна была находиться стена, и снова у него возникло видение человека, поднимающегося по лестнице. Он не поленился оградить это место полицейской лентой, прежде чем продолжить свои поиски вокруг фундамента. К тому времени, когда они закончили, его заинтересовали только следы лестницы.

Болдт позвонил в офис и попросил Берни Лофгрина, старшего техника службы идентификации, прислать кого-нибудь, чтобы снять гипсовые отпечатки и сфотографировать следы лестницы, а также взять образцы цветных блесток рядом. Внутри него нарастало возбуждение. Улики, найденные на месте преступления, любые улики, имеют решающее значение для раскрытия дела. На два пожара больше, чем нужно, подумал он. Больше их не будет, пообещал он себе.

И только когда поздно ночью Болдт переступил порог собственного дома, обнаружилась вторая улика с места преступления. Он провел на пожарище еще много времени, наблюдая за сбором улик, и, естественно, оказался рядом, когда в подвале, под перевернутой ванной, обнаружили обугленные останки тела. Выемка останков была проведена очень тщательно. Дикси лично прибыл на место, чтобы оказать помощь, и Болдт оценил эту услугу. Пол и возраст жертвы установить не удалось. Оставалось только ожидать вскрытия, которое должно было состояться на следующий день.

Но, лишь вернувшись домой, Болдт споткнулся — причем в буквальном смысле — об эту дополнительную улику, поскольку, стоило ему войти внутрь, как его башмаки прилипли к полу кухни. Они прилипли, и Болдт рухнул головой вперед, словно пьяница, всю ночь шлявшийся по барам.

Он стянул их с себя и уже почти дотронулся до плавящегося резинового каблука, но успел вовремя отдернуть руку. Того, что могло запросто расплавить толстую подошву типа «Вибрам», лучше было не касаться голыми руками. Болдт задумался над тем, случилось ли подобное с другими следователями. Или только он один оказался там в гражданской обуви?

Он позвонил Берни Лофгрину; разбудил его, описал подошвы своих башмаков, и ему было велено тщательно завернуть их в алюминиевую фольгу и принести утром в лабораторию.

— Что это значит, Берни? — спросил Болдт у своего друга, когда тот закончил инструктировать его.

— Сильная кислота, — ответил Лофгрин, и в голосе его прозвучала тревога. — Но я не могу представить себе, что она делала на пожаре.

Глаза Берни Лофгрина за стеклами толстенных очков размером с донышко бутылочки из-под «кока-колы» напоминали сваренные вкрутую яйца, разрезанные пополам. Над уровнем земли Лофгрин возвышался на пять футов пять дюймов. На нем были мешковатые брюки цвета хаки и застегнутая на все пуговицы рубашка типа «Оксфорд» без галстука. В любом городском департаменте звезд было мало, но Лофгрин стоял особняком, несмотря на свою миниатюрность. Лофгрин, старший техник отдела идентификации с двадцатилетним опытом работы, обладал нюхом на сбор и анализ улик. Новички, впервые наблюдавшие его на месте преступления, говорили, что у Берни Лофгрина есть шестое чувство. Но оно не имело ничего общего с паранормальными способностями; у него был всего лишь натренированный глаз. Лофгрин знал свое дело.

Он, Болдт и Дикси — все трое любили свою работу. Вероятно, думалось Болдту, именно это и делало их близкими друзьями и союзниками. Сначала их свел вместе общий интерес к джазу в стиле «бибоп», но именно преданность работе эту связь укрепила. Когда Лофгрин был убежден в своем мнении, Болдт принимал его на веру, каким бы искушающим ни казалось обратное.

В департаменте было всего несколько человек, способных в субботу утром пересечь весь город, чтобы, сидя за кухонным столом, говорить на узкопрофессиональные темы. Одним из таких людей был Берни Лофгрин. Болдт приготовил ему кофейник, поставил диск Скотта Гамильтона и разрезал мускусную дыню. Он вычистил сердцевину с семечками, нарезал дыню ломтями и подал на тарелке. Лофгрин сразу же принялся за угощение. Он заговорил с набитым ртом:

— Я пришел, чтобы забрать твои туфли.

— Ты что, не спал всю ночь? — поинтересовался Болдт.

— Я пришел в пять часов и работал над этим делом, включая твои отпечатки, но вовсе не потому, что люблю тебя. Твой чрезмерно исполнительный капитан напряг меня. Ходят дерьмовые слухи, что появилась вторая жертва. Пресса говорит о серийном поджигателе. Эту же версию поддерживают и прочие грамотеи. — Он скривился. Лофгрина, гражданского служащего полицейского управления Сиэтла, постоянно раздражало вмешательство политиков. Он спросил: — Ты знаешь, сколько лестниц продается каждый год в городе и в его окрестностях?

— Не имею понятия, — ответил Болдт, думая при этом: «Слишком много».

— Я тоже. — Маленький человечек рассмеялся, как обычно при этом зажмурившись и тряся головой, словно собираясь чихнуть. В мире существовал только один Берни Лофгрин.

Болдт впился зубами в мякоть дыни и стал ждать, когда тот перейдет к делу. Лофгрин обычно не спешил с этим.

— Ты не обратил на это внимания, да и я бы тоже, но ширина между насадками на стойках лестницы имеет большое значение. И у нас имеются хорошие отливки таких насадок, что можно сравнить с отличными отпечатками пальцев, так что нам есть с чего начать. Выдвижные лестницы-стремянки, из тех, что можно купить со скидкой в магазинах-складах скобяных товаров и на оптовых базах, имеют разную ширину. Одни производители используют двадцать четыре дюйма, другие — двадцать пять или двадцать пять с половиной, в зависимости от предела прочности на разрыв материалов, из которых она сделана, — обычно это алюминий или его сплавы. Согласно требованиям Бюро стандартизации и безопасности, все выдвижные лестницы-стремянки должны быть снабжены небольшими насадками, или пятками, чтобы их было легче устанавливать и не дать ножкам разъезжаться. У каждой компании-производителя свои насадки, которые немного отличаются одна от другой, подобно рисунку шин у разных марок. Мы имеем лестницу компании «Вернер», что очень важно, поскольку это не такие лестницы, которыми пользуются раз в году или держат дома на всякий случай. «Вернер» изготовляет деревянные, алюминиевые лестницы и лестницы из стекловолокна. Так вот, те отпечатки, которые ты нашел, принадлежат как раз лестнице из стекловолокна, которые считаются профессиональными: их используют электрики, маляры и тому подобные рабочие.

— Пожарники? — спросил Болдт.

— Не лестницы из стекловолокна, нет. Оно легко воспламеняется. В пожаротушении применяются алюминиевые лестницы, а сталь и ее сплавы — для лестниц-штурмовок.

— И у нас уже есть определенная модель? — поинтересовался Болдт. Он достаточно хорошо знал Берни, чтобы полагать, что тот пришел с наполовину заряженным ружьем; его приятель просто наслаждался, выкладывая Болдту хорошие новости.

— Это двацатичетырехфутовая выдвижная лестница из стекловолокна производства компании «Вернер», — с гордостью сказал Лофгрин. — Изготовлена в период с июля 1993 по август 1994 года. Продана, вероятно, в 1995 году. Они сменили форму пятки и ее материал в сентябре 1994 года.

— Мы имеем представление о том, сколько двадцатичетырехфутовых лестниц этого производства было продано в районе?

— Цифру будет нетрудно установить, — ответил Лофгрин. — Это — твоя работа. — Он добавил: — Немного. Это — последний их образец, и в 1994–1995 годах у них был всего один оптовик в западном Вашингтоне.

— Отличная работа, Берни, — отметил Болдт.

Вперив взгляд своих слегка навыкате глаз в сержанта и запихнув в рот ломоть дыни, Лофгрин сказал:

— Как, неужели ты полагаешь, что это все, что у меня есть? — Напустив на себя выражение оскорбленного достоинства, он скрестил руки на груди и откинулся на спинку стула. — Эх ты, маловер.

Он передал Болдту черно-белый полароидный снимок отпечатков лестницы, сделанный на месте пожара.

— Отпечатки — это сама по себе наука, — объяснил он, подчеркивая свою значимость, что обычно проделывал при каждом удобном случае, — и точной ее не назовешь, к великому моему сожалению. Но при этом мы можем высказать некоторые вполне оправданные допущения, учитывая степень сжатия почвы и содержание в ней влаги. Для того, чтобы получились отпечатки определенной глубины, требуется совершенно конкретный вес.

— Ты хочешь сказать, что можешь угадать вес человека, который стоял на этой лестнице?

— Предположить, — поправил его Лофгрин. — Ты угадываешь, я предполагаю. Пойми меня правильно, Лу. Мы измеряем, мы тестируем, мы имитируем, мы анализируем, мы изучаем. Понял? Как, по-твоему, за что мне платят?

Болдт прикусил язык.

— Степень сжатия почвы воссоздать и измерить очень трудно, а у меня было всего несколько часов, не забывай. Но дай мне пару дней, и я назову тебе минимальный и максимальный вес твоего любителя лазить по лестницам, а потом мы сможем прикинуть и его рост. Что касается волокон ткани — а это именно волокна — прибавь мне еще несколько дней.

— Ты не мог бы письменно изложить информацию о лестнице «Вернера»? — попросил Болдт. — Я хочу поручить это Ламойе.

Лофгрин передал Болдту написанную от руки записку с изложением деталей.

— Считай, это уже сделано, — сказал он. — И не звони мне, я сам позвоню.

В груди у Болдта образовался тугой комок, пока он переваривал полученные сведения, чисто физическая реакция. Он вытащил свои башмаки, уже упакованные в алюминиевую фольгу.

Лофгрин взял последнюю дольку дыни, встал и ушел.

— Спасибо за кофе, — бросил он.

Болдт проследил взглядом, как тот вышел в двери, прошел по подъездной дорожке, все еще жуя дыню. Рассмотрение дела в суде настолько зависело от физических улик, что Берни Лофгрин, вероятно, был самым влиятельным человеком в полиции. Штатский человек с гражданской позицией и хорошим пониманием джазовой музыки.

Болдт держал записку в руках: наконец-то у него есть первые прямые улики.

Бен проснулся в своем убежище на кедре у дома Эмили от звука автомобиля, въехавшего на ее подъездную дорожку. Полностью придя в себя, он понял, как ему повезло, что он не свалился с платформы, поскольку лежал уже на самом краю, лицом вниз, и одна рука свесилась с платформы. Сев, он поморщился от боли и сразу же вспомнил о порке, о которой так благополучно забыл во сне. Бен задумался над тем, не пришло ли ему время дать Эмили показания против своего приемного отца, на чем она так настаивала, не пришло ли время сделать хоть что-нибудь, но содрогнулся при мысли о том, что с ним будет, если Джек узнает об этом.

Он услышал, как под ним открылась дверца, и, взглянув вниз, увидел не легковой автомобиль, а синий грузовичок с белым автоприцепом, и сердце его сбилось с ритма, когда коротко подстриженный мужчина вылез из грузовичка и направился ко входной двери дома Эмили. Бен вспомнил мужчину со сросшимися пальцами. Она сказала, что его зовут Ник, и назвала его преступником; ее наблюдательность позволила узнать о нем несколько подробностей.

Световой люк автоприцепа был открыт.

Бен пододвинулся к стволу дерева и спустился на нижнюю ветку, говоря себе, что он просто слезает с дерева, но уже чувствуя, как любопытство захватывает его целиком. Две стороны его мыслительного процесса пришли в столкновение, как если бы его вдруг одновременно потянули за расставленные в стороны руки, грозя вывихнуть суставы. Ему не хотелось спускаться только для того, чтобы сидеть в ожидании на кухне, приникнув к смотровому отверстию; ему хотелось заглянуть внутрь автоприцепа.

По мере того как Бен спускался все ниже, его все сильнее охватывало возбуждение — его привлекал открытый световой люк внизу, поскольку, когда он на мгновение замер и заглянул через него внутрь фургона, то увидел черную стальную трубку, которая не могла быть не чем иным, кроме как дулом револьвера.

Решение было принято.

Бен легко скользил с ветки на ветку, словно обезьяна. На дереве, невзирая на высоту, он чувствовал себя совершенно свободно. Он доверял живым веткам и избегал сухих сучьев. Если он становился на ветку, то обязательно крепко держался за сук над головой, распределяя свой вес между ними как можно равномернее. Как раз сейчас он сделал очередной шаг, располагаясь над фургоном: руки над головой, ноги внизу, на ветке, вес распределен между ними. Чем дальше он двигался по ветке, тем сильнее она прогибалась под ним, словно приглашая его в фургон. Если бы он мог покатить по ветке мячик, тот бы упал на крышу фургона. Он находился уже невероятно близко.

Бен полностью сосредоточился на своем положении, чувствуя, что поддержка, которую оказывали ему ветки над головой и под ногами, все уменьшается. Ему нужно было пройти еще три фута, чтобы добраться до края крыши автофургона — два или три шага, — и Бену показалось, будто он шагает по узкой качающейся доске, переброшенной через борт корабля. Ветка под ним резко прогнулась. Он поджал ноги и попытался перенести как можно большую часть своего веса на ветку над головой, но и она прогнулась. Бен глянул вниз, сообразив, что придется падать с высоты десяти или двенадцати футов, если ветки сломаются. Он не убьется, но смешного в этом будет мало. Он легко мог сломать себе что-нибудь. Хуже того, он мог привлечь к себе внимание, отчего у Эмили могли возникнуть неприятности.

Мальчик попробовал сделать следующий шаг, и обе ветки опасно и резко прогнулись, и он понял, что дальше идти не сможет. Единственная надежда добраться до крыши фургона — подтянуться на ветке над головой, одновременно оттолкнувшись от ветки под ногами, чтобы размах первой забросил его на крышу фургона. Бен снова взглянул на землю внизу — почему-то она вдруг показалась ему намного дальше. Он передвинул руки по ветке над головой, затаил дыхание и прыгнул.

Ощущение полета по воздуху, то, как его опускает согнутая ветка, сразу же напомнило Бену об эскалаторе. Он качнулся вперед, ветка наклонилась, и его теннисные туфли коснулись края крыши фургона. Мальчик прекрасно рассчитал время, отпустив ветку перед тем, как она прогнулась слишком сильно — в противном случае он вообще не попал бы на крышу фургона. Он бросился вперед и тихо приземлился на алюминиевую крышу на четвереньки, словно согнувшись в молитве. Над его головой с шумом, похожим на взлет стаи потревоженных птиц, распрямилась ветка.

Здоровый глаз Бена, который он инстинктивно зажмурил, загорелся огнем при виде открытого светового люка всего в нескольких футах от него. Распластавшись на крыше, которая прогибалась под ним, мальчик медленно пополз вперед, чтобы не вдавить ее внутрь. Он старался перенести весь свой вес на ребра машины, туда, где виднелись заклепки и где он мог чувствовать опору; крыша по обе стороны от них казалась ненадежной и слабой. Дюйм за дюймом он продвигался к открытому световому люку, словно щенок, вытягивающийся на коврике. Рама люка выглядела надежной, с тщательно заделанными швами; скорее всего, его добавили уже потом, он не был частью первоначальной конструкции. Бен просунул голову в отверстие и огляделся. Это действительно был револьвер, лежавший на обитой мягким войлоком скамейке. А рядом с ним, на раскрытом спальном мешке, стоял армейский рюкзак из толстой шерстяной ткани. На полу валялись несколько пустых жестянок из-под пива и раскрытый номер журнала «Плейбой». Бен оперся о люк, и тот выдержал. Затем он разглядел крючок и три небольших отверстия, с помощью которых световой люк устанавливался в различные положения либо закрывался полностью. Он потянул за крючок, тот подался, и люк распахнулся полностью.

Справа от себя Бен расслышал голоса.

— Вы уверены, что сегодня нет никаких проблем? — спросил глубокий голос. — Я пришел так неожиданно.

— Все в порядке, — ответила Эмили.

Сначала до Бена не дошло, что это значит. Но потом он представил себе происходящее: мужчина, которому принадлежал грузовичок и револьвер — Ник, — стоял у дверей. Он уходил.

Бен поднял голову. Мужчина находился у самой двери, закрывая ее. Через секунду-другую он повернется лицом к грузовику и увидит Бена, распростертого на крыше, с головой, наполовину просунутой в световой люк. И Бен будет пойман.

Он не мог дышать; сердце его сначала замерло в груди, а потом вдруг раздулось до таких размеров, что, казалось, вот-вот взорвется. Бен даже не успел подумать о том, какой у него есть выбор или как он будет оправдываться, если его обнаружат, реакция Бена была инстинктивной. Он просунул голову в люк, схватился за его край и скользнул внутрь, провалившись в фургон. Ноги Бена едва не коснулись складывающегося столика, он отпустил руки, упал на пол и закатился под самодельную скамейку, затаив дыхание. Кровь молотом стучала у него в ушах; он больше ничего не слышал. Его бешено бьющееся сердце издавало такой звук, словно кто-то чужой полоскал горло у него в груди. С другой стороны грузовичка с громким протестующим скрипом распахнулась водительская дверца. Между двумя отделениями, кабиной и фургоном, находилось раздвижное окно, — слава Богу, задернутое занавеской.

Слова мужчины эхом прозвучали у Бена в голове:

— Я вернусь. — Может, он просто забирал что-то из кабины, а может, просто решил перекурить. Или, как и у отчима Бена, под сиденьем у мужчины была припрятана бутылка или сигарета с травкой. Ничего удивительного — предсказания Эмили запросто могли заставить людей нервничать.

С ревом завелся двигатель грузовичка. Бен поднял глаза к световому люку. Он казался таким маленьким, таким далеким. Таким недосягаемым. Грузовичок загромыхал и подался назад.

Бен пополз на четвереньках к задней двери размером в половину человеческого роста. Он потянулся к ручке и повернул ее, выжидая момент, когда водитель остановит грузовичок, чтобы включить первую скорость. Тогда Бен воспользуется этим мгновением и выпрыгнет из фургона.

Он повернул рукоятку, и, к его радости, она подалась. Дверца была не заперта.

Грузовик замедлил ход, потом затормозил, послышался скрежет коробки передач. Бен навалился на дверь. Она внезапно остановилась, приоткрывшись всего лишь на дюйм — снаружи она оказалась заперта на висячий замок.

Грузовик с ревом покатил по дороге. Бен снова попробовал открыть дверь, но она не поддавалась. В приоткрытую щель было видно, как мелькали плиты тротуара.

Он попал в ловушку.

Паника сковала каждую мышцу Бена. В первые несколько минут поездки он мог думать только о том, в какую неприятность вляпался. Он нарушил единственное требование Эмили — всего один раз — и теперь оказался запертым в задней части грузовика-пикапа, направляясь неизвестно куда с человеком, подозреваемым в совершении преступления. Постепенно страх перед грозившими неприятностями сменился осознанием того, в каком затруднительном положении он очутился, и Бен попытался сосредоточиться на том, чтобы придумать способ выбраться из фургона. И побыстрее. Грузовичок двигался быстро и больше не останавливался на светофорах. Очевидно, они выехали на шоссе, вероятнее всего, на шоссе 1–5, и двигались на север или на юг. К северу лежала Канада; к югу — Орегон и Калифорния. А что если грузовик вообще не остановится? А что если Ник вздумал посоветоваться с Эмили, потому что замыслил преступление? Страх разгорячил кровь мальчика, но по коже побежали мурашки.

Боковые окошки были крошечными, с запирающимися сетками от насекомых, через них он никак не мог бы выбраться. Бен не сводил глаз со светового люка — с небес, — своего единственного пути на свободу. Можно было попробовать встать на складывающийся столик, подпрыгнуть, ухватиться за край люка, подтянуться и выбраться наружу. Существовало одно «но»: во время его неуклюжего проникновения внутрь фургона световой люк захлопнулся. Взвесив оставшиеся возможности, Бен пришел к выводу, что бегство должно представлять собой многоступенчатый процесс: каким-то образом — каким, ему еще предстояло придумать, — открыть световой люк и удерживать его в таком положении; взобраться на стол и подпрыгнуть; подтянуться и вылезти наружу; подождать, пока грузовик замедлит ход; слезть или спрыгнуть с него. И все это надо сделать так, чтобы его не увидел или не услышал водитель. К глазам мальчика подступили слезы — задача представлялась почти невыполнимой. Он начал бояться за свою жизнь.

Револьвер в кобуре и армейский рюкзак продолжали смотреть на него, словно они были живыми и имели глаза. Он принялся ползать по грязному коврику в поисках швабры, метлы или какой-нибудь другой штуки, которая помогла бы ему открыть световой люк. Переезжая с одной полосы дороги на другую, грузовик швырнул его на живот, и ему снова пришлось вставать на четвереньки. Фургон был совсем маленьким, и вскоре Бен понял, что на виду не лежит ничего, что могло бы ему пригодиться, и Бен почему-то был уверен, что, стоит ему открыть крошечный шкаф или выдвинуть один из ящиков, как Ник непременно заметит его присутствие, убьет его и оставит на обочине, где обычно находят мертвые тела.

Он снова потерял равновесие и свалился на рюкзак, после чего не смог преодолеть искушение заглянуть в него. Одна сторона рюкзака была застегнута на молнию, которая шла от самой лямки. Он расстегнул ее, откинул в сторону боковину и сунул голову внутрь, надеясь найти там что-либо полезное для своего нынешнего положения. То, что он обнаружил, напугало его до смерти: большие прозрачные контейнеры, наполненные жидкостью молочного цвета. На ближайшем контейнере черным маркером была выведена химическая формула.

Бену не нужно было разбираться в химии, чтобы понять, что это такое. Наркотики! Как-то по телевизору он видел налет полиции на подпольную лабораторию. От одной мысли о том, что он оказался заперт в фургоне грузовика, за рулем которого сидел вооруженный торговец наркотиками, у мальчика закружилась голова и он едва не лишился чувств. В себя его привел резкий поворот грузовика, после чего скорость ощутимо замедлилась — вой двигателя стихал, становясь мягче. Бен поднял голову как раз вовремя, чтобы заметить в боковом окне зеленую вспышку дорожного знака:

«Воздушный терминал „Си-Тэк“. Только на выезд».

Он бросил взгляд на рюкзак. Итак, Ник собрался в путешествие. Через несколько минут он явится за своим рюкзаком! Бен как-то не подумал о том, что грузовик может остановиться и водитель полезет в фургон. В своем воображении он рисовал себя едущим куда-то без остановок. Внезапно он обнаружил, что они находились в нескольких минутах езды от аэропорта. Время истекало. Ему нужно было место, где он мог бы спрятаться.

Охваченный паникой, мальчик обвел фургон глазами, словно видел его в первый раз: крошечное замкнутое пространство, где единственным пригодным укрытием мог быть шкафчик для метелок и щеток, открывать который было слишком рискованно, учитывая небольшую щель между занавесками, отделяющими фургон от водителя. Именно из-за этой щелки Бен вынужден был все время пригибаться, не вставая с колен. Где же еще спрятаться?

Грузовик еще сильнее замедлил ход и на светофоре резко свернул направо. Это был въезд в аэропорт.

Несколько выдвижных ящиков были чересчур малы, чтобы рассматривать их в качестве возможного укрытия. Бен подумал было о том, чтобы вытащить наркотики, засунуть их в выдвижные ящики, а самому спрятаться в рюкзаке, но потом решил, что получится еще хуже, если Ник возьмет рюкзак с собой, что было вполне вероятно. Можно было спрятаться в спальном мешке, но и это выглядело слишком рискованным. И тут он увидел его.

Скамейка с подушками, на которых лежал револьвер, представляла собой большой деревянный ящик в форме гроба. Хранилище с крышкой! Бен толкнул крышку, подушка поднялась, и револьвер скользнул назад. В ящике хранились инструменты, удлинители, блоки из-под сигарет, тряпки, коробки с патронами, но все равно в нем оставалось достаточно места для такого мальчишки, как он. Он забрался внутрь и опустил крышку, надеясь, что изменившееся положение револьвера не возбудит подозрений водителя. Грузовик остановился, и Бен расслышал слабый металлический голос:

— Возьмите билет, пожалуйста.

Грузовичок начал по спирали подниматься к парковке аэропорта. Ирония заключалась в том, что Бен еще никогда не бывал в аэропорту. Он выезжал из города один-единственный раз, в возрасте шести лет — когда ездил на автобусе с матерью к своей умирающей тетке в Кент, но он видел точно такой же парковочный пандус в фильме о полицейских, и поэтому мог легко представить себе грузовичок-пикап, вписывающийся в крутые спиральные повороты на подъеме к парковке. Он терзался страхом: вдруг водитель решит заглянуть в фургон? Но одновременно испытывал и облегчение оттого, что грузовик непременно остановится, а водитель уйдет, дав ему возможность сбежать. Грузовик замедлил ход и в очередной раз круто повернул направо, так что Бену пришлось подвинуть электродрель, которая впилась ему в спину. Грузовик сделал еще два крутых поворота и резко остановился. Мотор заглох, и Бен услышал, как хлопнула дверца водителя. Мальчик затаил дыхание, чтобы лучше слышать. Сердце его болезненно билось в груди, глаза щипало. В горле у него пересохло, и язык не помещался во рту. Он попытался думать о том, что будет делать, если Ник внезапно откроет крышку и обнаружит его. Бен пошарил в темноте. Его рука наткнулась на мешочек с мелкими гвоздями, и он потихоньку набрал их целую горсть.

Грузовичок дернулся, и Бен опрокинулся на бок. Он услышал, как лязгнул, открываясь, навесной замок, после чего раздался стук откидываемого засова.

Ник входил внутрь. Водитель. Наркоторговец. Человек с револьвером. Казалось, температура в ящике подскочила до тысячи градусов. На Бена внезапно обрушилось чувство клаустрофобии, его душили теснота и темнота незнакомого места. Он хотел выбраться отсюда. Он должен выбраться отсюда. Сейчас же!

Громкий звук заставил мальчика оцепенеть. Водитель опустился на скамейку. По звукам Бену показалось, что Ник пристегивает кобуру, готовясь к тому, что он там себе запланировал. И от этого открытия мальчика словно ударило током. Если мужчина берет с собой револьвер, значит, он не собирается лететь на самолете. И сколько же он будет отсутствовать? Или, может быть, он вообще никуда не собирается, а приехал на парковочную стоянку аэропорта только для того, чтобы заключить сделку?

Бен не желал быть свидетелем сделок торговцев наркотиками. Больше всего на свете ему хотелось оказаться опять в своей комнате, с запертой и закрытой на замок дверью, ему было наплевать даже на то, что придется слушать, как пьяный отчим трахает своих девок, на то, что тот время от времени будет поднимать на него руку. Он просто желал оказаться дома. Он ненавидел себя за все, что натворил. Ему ничего так не хотелось, как повернуть время вспять и начать все сначала, дав себе повторный шанс.

Скамейка скрипнула, когда мужчина поднялся с нее. Бен услышал, как рюкзак грубо волочится по полу; мужчина выругался, сражаясь с ним. Задняя дверца захлопнулась.

Бен не думал о том, чтобы побежать в полицию и предотвратить сделку, он думал только о свободе, о своем побеге в безопасность.

Не последовало звуков задвигаемого засова или запираемого замка. Ник оставил заднюю дверцу незамкнутой. Бену некогда было подумать, почему. Для него это был зеленый свет. Он чуточку приоткрыл крышку и бросил опасливый взгляд по сторонам. Свет больно резанул его по глазам, и он заморгал. Фургон был пуст.

Ему предоставился шанс.

Охваченный каким-то восторженным ужасом, Бен вылез из скамейки-хранилища, не сводя своего зрячего глаза с двери фургона. В голове не было никакого плана, как справиться с тем, что могли принести ему несколько следующих минут. Он вел себя, скорее, как птичка, выпущенная из клетки и обнаружившая, что дверца открыта. Бен осторожно приблизился к единственной двери фургона, недоверчивый и настороженный, через окошко храбро бросив взгляд на парковочную площадку. Потом столь же быстро пригнулся, радуясь тому, что не выскочил сломя голову из фургона, как намеревался вначале: Ник стоял в ожидании лифта, и у ног его лежал огромный зеленый рюкзак. Крупными печатными буквами на нем было написано: «ВВС США». Бен нетерпеливо ждал, когда же он уедет.

Странно, как много всего одновременно видел Бен одним глазом, или, быть может, именно недостаток его периферического зрения обострил важность того, что он мог видеть. Сколько раз в него попадали футбольным мячом, били палкой или даже кулаком другие мальчишки, и все потому, что эти вещи слишком неожиданно вторгались в поле его зрения и заставали врасплох. Понемногу его мозг адаптировался, посылая ему сигналы раннего предупреждения, причем намного быстрее, чем их получали люди с нормальным стереоскопическим зрением. Бену не хватало глубины поля зрения — весь мир для него умещался на двухмерном экране телевизора. Он не мог на глаз определять расстояние, и координационная моторика «рука-глаз» серьезно пострадала в результате его увечья. Но уж если что-то попадало в поле его зрения, то регистрировалось полностью, приобретая отчетливую ясность.

Сейчас это была просто тень. Темная. Высокая, как тень его отчима. Стоящая между двумя припаркованными машинами. Наверное, он — она? — стоял здесь, ожидая, пока ему принесут ключи от машины из багажного отделения, но тень выглядела зловеще, словно наблюдала за самим Беном, или даже за мужчиной у лифта. Хуже всего было то, что в присутствии этой тени Бен вдруг испугался выбираться из фургона: его могли увидеть, а что-то подсказало ему, что этого следует избегать любой ценой. Сам еще не понимая этого, он, подобно Эмили, вдруг смог настроиться на слабые сигналы своего внутреннего «я», которые предупреждали: если он вылезет из фургона, его ждут большие неприятности.

Фигура в темном приковала к себе все его внимание; он не мог отвести от нее глаз. Когда мужчина — а Бен внезапно со всей очевидностью понял, что это мужчина, — переключил свое внимание с лифта на грузовичок, Бен понял, что сейчас он направится к нему.

Прибыл лифт.

Бен повернул ручку. Его одолевало искушение побежать сломя голову, не обращая внимания на эту темную фигуру. Ему так хотелось выбраться отсюда, что он буквально ощущал это желание на кончике языка. Однако в это самое мгновение фигура мужчины сдвинулась с места, выйдя из-за припаркованных машин и направляясь прямо к грузовичку. Внутренний голос в голове Бена предостерег его: «Нет!» — и он обнаружил, что отпустил ручку.

Ник вошел в лифт, волоча за собой рюкзак. Раздвижные двери захлопнулись.

Второй мужчина внезапно оказался совсем рядом, он приближался широкими шагами, почти бежал. По его лицу пробегали полосы света, но Бен все равно не мог отчетливо разглядеть его. Такое впечатление, словно мужчина надел маску.

Бен приподнял лавку и нырнул внутрь, снова вынужденный прятаться среди инструментов и замасленных ковриков. Он чувствовал, что еще больше впутывается в дело, с которым ему не хотелось иметь ничего общего. Сколько раз Эмили говорила ему ни в коем случае даже пальцем не прикасаться к машине клиента? Ему казалось, что вся ситуация придумана для того, чтобы преподать ему урок; он почти ожидал, что приближающаяся фигура — это Эмили, которая устроила все специально для Бена. Он пообещал себе, что если благополучно выберется из этой истории, то никогда — НИКОГДА — и пальцем не прикоснется к чужой собственности. Он надеялся, что это обещание каким-то образом защитит его от подходящего все ближе мужчины, и его желудок свело судорогой страха и беспокойства.

Дверь фургона отворилась с неприятным звуком. Бен почувствовал, что он весь взмок. Он едва мог дышать, так у него пересохло во рту. Если до сих пор водитель Ник представлял собой лишь возможную угрозу, то эта темная фигура внушала ужас.

Дверь захлопнулась так же быстро, как и открылась. Бен не ощутил ни малейшего покачивания грузовичка на рессорах, ничто не указывало на то, что мужчина влез внутрь. Он ждал и прислушивался, а кровь молотом стучала у него в ушах и в груди. Кончики его пальцев похолодели, по коже пробежали мурашки. Он готов был разрыдаться в голос. Бен проглотил свой страх и рискнул приподнять крышку, чтобы выглянуть наружу.

Никого. Ему захотелось во весь голос возблагодарить Господа. Вместо этого он сильнее приподнял крышку, выбрался из ящика и поспешил к грязному стеклянному окошку в задней двери.

Парковочная стоянка казалась пустой. Сначала он не поверил и принялся озираться, выслеживая, где же там в тени или между машинами прячется второй мужчина, но его нигде не было видно. Бен повернул дверную ручку и нажал, думая, что если ему повезет, дверь окажется… запертой!

Второй мужчина запер дверь на висячий замок. Волна тошноты накрыла Бена с головой. Он несколько раз рванул дверь, не обращая внимания на то, что его могут увидеть или услышать. Куда подевалась его удача, когда она была ему нужнее всего?

Мальчик упал на колени, пытаясь рассмотреть засов и замок в надежде, что дужки замка просто продеты в петли, но он не замкнут. Когда его колено коснулось грязного коврового покрытия, он почувствовал под коленной чашечкой какую-то выпуклость. Опустив глаза вниз, Бен увидел краешек обычного белого конверта. Он вытащил его. Конверт был толстым, но набит чем-то легким. Мальчик не мог не заглянуть внутрь. Приоткрыв клапан, он увидел изогнутые края купюр. Деньги. Полтинники, двадцатки и несколько десяток. Куча денег. Старые купюры. Потрепанные деньги. Зато много.

Ему показалось, что там лежит целый миллион долларов. Наличные, стоит только протянуть руку. Ему понадобятся деньги, чтобы добраться домой. С собой у него не было ни цента. Бен протянул руку и вытащил двадцатку. Потом еще одну. С каждой купюрой искушение возрастало. Кто будет знать, если он заберет все? Сколько раз, вкладывая десятидолларовую купюру в коробку из-под сигар, которую она хранила в морозилке, Эмили приговаривала: «Деньги — это свобода». Эти ее слова жили в нем как некая мантра. Деньги означали независимость. Деньги давали людям возможность быть самими собой. А сейчас у него в руках был конверт с деньгами, и его никто не видел. Он мог отдать деньги Эмили; он мог сам платить за свое пропитание — он мог жить с ней.

Присутствие денег произвело на него ошеломляющее впечатление. Сделка с наркотиками была позабыта. Он больше не был заперт в фургоне грузовика. Он был свободен. Бен не вернул конверт на место, даже не подумал об этом. Он свернул конверт и сунул его в передний карман своих джинсов. У него появился шанс начать новую жизнь. У него закружилась голова. И тут внезапно на него обрушилась вся тяжесть его положения. Казалось, конверт жег его. Он вдруг показался очень тяжелым, словно любой взглянувший на Бена сразу заметил бы этот конверт. Но ни на одну секунду мальчик не подумал о том, чтобы положить его на место. Он двигался быстро, как будто уже проделывал это раньше. Он проверил крошечный шкафчик и нашел там не щетку или швабру, а бейсбольную алюминиевую биту. В спешке Бен забрался на складной столик в фургоне и ткнул битой вверх, стараясь открыть световой люк. С третьей попытки ему удалось зацепить крючок, но он не попал в отверстие, а только лег поверх него. Тем не менее, световой люк был открытым, и Бен вернул биту в шкафчик. И снова ощутил, как быстро летит время. Он почувствовал, что неприятности еще не кончились, а просто временно отступили. Несмотря на внутреннее напряжение, он двигался быстро и проворно, привыкнув к нервной обстановке обыска автомобилей, когда клиент оставался с Эмили внутри пурпурного домика. Чувства его были обострены. Руки вспотели, кожа стала горячей.

Он снова вскарабкался на столик, примерился к краю светового люка, зная, что должен достичь его одним прыжком. Второй попытки не будет. Промахнувшись, он свалится обратно на столик и либо сломает себе что-нибудь, либо потеряет сознание. У него была всего одна-единственная попытка.

Внутренний голос напомнил ему, что для этого требовалась хорошая координация «рука-глаз», чего, по общему мнению, ему так не хватало; голос стал громче, предупреждая Бена, чтобы он даже и не пытался. Но инстинкт выживания говорил еще громче, поэтому он заглушил назойливый голос, призывая не обращать на него внимания. Выбора не оставалось. Бен просто обязан был прыгнуть. И у него должно было получиться.

Он присел на корточки, чувствуя силу в своих ногах, привыкших к лазанию по деревьям, устремил вверх зрячий глаз, плохо представляя себе, какое именно расстояние ему придется преодолеть, и прыгнул, вытянув руки.

Деревянный край больно ударил его по пальцам, и он вцепился в него, поправляя люк и раскачиваясь в воздухе. Но он покачнул грузовичок, крючок соскользнул с отверстия, и люк ударил его по костяшкам пальцев, как гильотина. Бен закричал, но не разжал рук. Он просто не мог этого сделать.

Он подтянулся, как делал много раз в опасных ситуациях на деревьях, подтягиваясь на следующую ветку. Он проделал это дважды, но оба раза срывался, вновь повисая в воздухе, и от тяжести собственного тела у него уже начали ныть пальцы. В третий раз Бен скоординировал свои усилия: подтянулся, головой немного приоткрыл люк, уперся одним локтем, потом другим, подтянулся еще выше, протискиваясь грудью в световой люк и наваливаясь на крышу. Болтая ногами, как если бы он подплывал к берегу в пруду, Бен выбрался из отверстия в крыше фургона. Затем взобрался на ржавый помост, к которому цепями было прикреплено запасное колесо, и соскользнул на землю по узкой лесенке, укрепленной на борту фургона. Едва его ноги коснулись асфальта, как он стремглав бросился бежать.

Как бы ни повернулось дело, лифтом он не поедет. Бен устремился к лестнице и начал перепрыгивать через две ступеньки, скользя рукой по перилам. От волнения ноги у него подгибались, словно резиновые. Он выскочил на лестничную площадку, ухватился за перила и замер, остановившись подобно автомобилю, застигнутому красным светом светофора.

На ступеньках стоял Ник, коротко стриженный водитель грузовика, наркоторговец. Лицо его ничего не выражало, но он не сводил глаз с Бена.

Бен застыл на месте, грудь у него тяжело вздымалась. Он напомнил себе, что выпуклость на правом боку мужчины означала револьвер, что он был военным, то есть отличным стрелком, что Бен был внутри его грузовика и Ник, вне всякого сомнения, знал об этом, а сейчас размышлял, что ему делать с этим мальчишкой. А делать ему оставалось только одно: время пришло, и Бен преподнес ему себя на блюдечке с голубой каемочкой.

Он подумал о конверте с деньгами в своем кармане, который внезапно показался ему настолько тяжелым, что Бен не мог пошевелить ногой. Мужчина наверняка заметил очертания этого конверта, не мог не заметить. Попался!

Мужчина, который внушал Бену такой страх, улыбнулся и сказал:

— Помедленнее, приятель. Так и зубы недолго выбить.

Бен почти ничего не расслышал, кроме какого-то упоминания о зубах. Ник начал подниматься по ступенькам. Бен стоял у него на пути и был так перепуган, что мужчина перед ним выглядел каким-то смазанным, а его и без того подгибающиеся ноги могли вот-вот отказать ему полностью. Глаза их встретились. У Бена возникло ощущение сосущей пустоты там, где должен был находиться желудок, и он почувствовал, как по левой ноге побежала струйка теплой мочи.

— Прошу прощения, — произнес улыбающийся мужчина, и Бен отступил в сторону. Ник прошел мимо, повернулся на площадке и начал подниматься по лестнице.

Делая вид, что он с родителями, Бен пробрался в автобус, направлявшийся в гостиницу в нижней части города. Водителя, который даже не удосужился пересчитать пассажиров, казалось, не волновало ничего, кроме того, чтобы погрузить багаж и доехать до следующей остановки. В любой другой день Бен счел бы это величайшей удачей. Но только не сегодня. Всю двадцатиминутную поездку до города он рассуждал сам с собой, пытаясь понять, что же именно он видел: Ник ушел с рюкзаком, а вернулся без него. Темный невысокий мужчина без лица, который вышел из тени, оставил конверт с деньгами и запер грузовичок. Обмен. Сброс. Сделка с наркотиками.

Из нижней части города он сел на городской автобус, чтобы через Ферст-хилл доехать домой. Впрочем, последние полторы мили он прошел пешком. Утомленный, он направился прямиком в свою комнату и, не желая рисковать, запер дверь задолго до прихода отчима. Через несколько минут Бен спустился на кухню к телефону. Он ощущал себя, скорее, роботом, а не человеком. Это должно быть сделано, говорить тут было не о чем. В глубине души он знал это, пусть даже внутренний голос и возражал против того, что он собирался сделать. Он набрал 9-1-1. Ответил женский голос. Бен спокойно сказал:

— Я хочу сообщить о торговле наркотиками. Я видел, как проходила сделка… — Он заметил свое изображение в зеркале на шкафчике, висевшем на стене. Бен запросто мог представить себе, как объясняет это своему отчиму. Его задница и так изрядно болела. Он с грохотом повесил трубку и бегом помчался наверх, к себе в комнату.

Пожарный инспектор Нейл Баган уведомил Болдта по сотовому телефону, что на место пожара прибыл химик из АТФ. Болдт развернулся на перекрестке и поехал через Уоллингфорд по 45-й улице, миновав по пути огромный щит кинотеатра, на котором рекламировался новый фильм Ричарда Дрейфуса.

Он не был в кино вот уже больше двух лет. До того, как родился Майлз, они с Лиз смотрели по три фильма в неделю. Болдт позвонил жене по сотовому, потому что обычного телефона в летнем домике не было, но в ответ услышал лишь записанное ее голосом сообщение. Он сказал жене, что скучает по ней и детям и что не может дождаться, когда они вернутся домой. Он не стал упоминать о найденном втором теле, о волнении, стеснявшем ему грудь и затруднявшем дыхание, о сосущем предчувствии, что в любой момент может быть намечена третья жертва, и о том, что у него, следователя, имелись в распоряжении всего пара отпечатков ножек лестницы и несколько ворсинок. Стоит только обмолвиться об этом, и Лиз запросто может позвонить в банк и продлить отпуск еще на неделю. Ему же до боли хотелось увидеть детей.

Доктор Говард Карстенштейн походил на одного из профессоров университета, куда Болдта время от времени приглашали читать лекции по криминалистике. На нем была белая рубашка с галстуком, под которой виднелась майка, у доктора были квадратные плечи мужчины, который поддерживает себя в форме, по-военному короткая стрижка, так что цвет его волос определить было весьма затруднительно. Он не понравился Болдту с первого взгляда. Ему не понравилось вмешательство федералов еще до того, как он услышал хоть слово оправдания. Их знакомство состоялось на краю участка, где под охраной полиции оставался уничтоженный пожаром дом. Он больше не тлел, поэтому за ним присматривали всего двое патрульных.

У Карстенштейна оказались пронзительные глаза и крепкое рукопожатие. Он представился уменьшительным именем Гови и сразу же заявил:

— Если обнаруженное вами тело принадлежит владелице дома Мелиссе Хейфитц — а мы надеемся, что так оно и будет, — то тогда путем поджога этого дома был нарушен акт о коммерческой деятельности между штатами. Хейфитц производила дома черничный джем и рассылала его по каталогу. Это квалифицируется как коммерческая деятельность между штатами, что позволяет нам вмешаться, no problemo. Я здесь всего лишь в качестве химика и не собираюсь вмешиваться в ваше расследование, сержант. Просто хочу внести ясность. Пусть другие дерутся за право вести расследование — это не для меня. — Потом он добавил: — Один из ваших пожарников по имени Баган обратился к нам насчет улик, найденных в доме Энрайт. Ваша лаборатория здесь не смогла найти углеводороды в образцах. Мы тоже их не нашли, так что когда прошлой ночью нас известили об этом деле — а оно с душком, — мой босс отправил меня сюда в качестве единственного представителя КНР, то есть команды национального реагирования. — У Болдта не было никакой возможности вставить хоть слово. — КНР занимается маленькими городками, где нет подразделений, расследующих пожары, или же городами, где пожары приобретают массовый характер, как, например, Оклахома-сити. Мы можем прибыть на любой пожар в любом месте в стране в течение двадцати четырех часов или даже раньше. Вот он я. Такова моя история. Что вы можете мне сказать?

Болдт не знал, с чего начать.

— Я из убойного отдела, — заявил он.

— Я знаю, кто вы, — ответил Карстенштейн. — Вы с парочкой других парней присутствовали на совещании в Портленде несколько лет назад. Та штука насчет жертвы. Прекрасная работа.

— О да, «та штука насчет жертвы», — пробормотал Болдт, обиженный до глубины души. Плохое начало. Он попробовал внести ясность. — Вы здесь в качестве химика или шпиона? В какой момент вы, ребята, выходите на сцену и берете все в свои руки?

Говард — зовите меня Гови — Карстенштейн принужденно улыбнулся.

— Все совсем не так. Баган хочет задействовать нашу лабораторию. У нас есть славные игрушки, — сказал он. — Вот и все, сержант, ничего больше.

Болдт размышлял. Пытаясь начать все сначала, он произнес:

— В общем-то, нам нужна вся помощь, на которую мы только можем рассчитывать. Если в огне погибла Мелисса Хейфитц, то у нас есть два уголовных преступления против личности и почти никаких улик. Все, чем вы сможете помочь, будет встречено с большой благодарностью. — Откуда федералы узнали имя жертвы раньше его, следователя, ведущего дело? Он почувствовал себя униженным. — И если она не замужем, у нас окажется целый город с насмерть перепуганными женщинами. Пресса дает такой материал на первых страницах.

— Итак, приступим, — сказал Карстенштейн, держа в руках пару блестящих металлических баночек, куда складывали найденные на пожарище улики. — Эти ваши два пожара нас просто озадачили, сержант. Клянусь Богом, сержант, мы этого не потерпим. — Он повернулся к сгоревшему зданию. — Если бы вы дали себе труд присоединиться ко мне, я был бы вам благодарен за компанию. От этих переездов меня тошнит.

Лу Болдт следовал за ним по пятам, готовый научиться чему-нибудь. У Гови Карстенштейна был как раз подходящий вид.

Болдт громко произнес, чтобы его услышали из-за рева проезжавшего мотоцикла:

— Если вам дороги ваши туфли, — предостерег он, — я бы не ходил в них туда.

Дафна Мэтьюз танцевала с дьяволом. Дьявол был тот же самый, ничего нового. И хотя вся ее подготовка, весь ее опыт в области психологии подсказывали ей, что если она поделится с кем-то, это поможет изгнать его, поможет удалить это воспоминание из банка ее памяти, она никогда не позволяла себе этого. Заговорить об этом значило подвергнуться риску возродить это к жизни; то, что это преследовало ее, — совсем другое дело, она могла контролировать себя, пусть даже каким-то странным, неконтролируемым способом. Подсознание против сознания. Мечта против реальности. Любой ценой, но она не допустит, чтобы оно возродилось к жизни. Она не могла этого допустить. Поэтому никогда и не говорила об этом вслух. Поэтому оно грызло ее в такие вот моменты, как сейчас, вползало в нее, как жучок, случайно оказавшийся в ухе, и поворачивало ее к тьме вместо света. Она жила с этой тьмой. Она даже убедила себя, что сумела приручить ее, что было неправдой, пожалуй, самой опасной, которую она внушила себе. Ее приговор заключался в том, что она жила с этим, вместо того, чтобы бороться с ним. Однако она еще не зашла настолько далеко, чтобы не заметить лицемерия и лживости своего положения. Но бывали моменты, когда она понимала, как близко подошла к краю.

Когда в нее вселялся дьявол, все остальное теряло значение и смысл. Провалы во времени. Иногда на несколько минут, иногда на полчаса или больше: некая разновидность кратковременной амнезии, когда она сидела в состоянии транса. Всего один день ее жизни, случившийся одиннадцать лет назад, — и этому дню иногда удавалось подчинить ее себе, заставить вновь переживать каждую ужасную минуту.

Видения являлись к ней в черно-белых тонах, чего она никогда не могла понять. Фотоснимки, но смазанные, поскольку на них присутствовало движение: рука в перчатке — его запах! — боль, когда ее швырнули в багажник автомобиля… Временами видения бывали до боли отчетливыми, временами разрозненными, смутными, и она их почти не различала. Как если бы она слишком быстро перелистывала страницы фотоальбома.

Вероятно, именно тот факт, что это знание носило слишком личный характер, не позволял ей поделиться им с кем-нибудь еще. А может, все дело в том, что никто, даже Оуэн Адлер, не был ей достаточно близок. Или, возможно, она просто не хотела сдаваться. Эта мысль беспокоила ее больше всего. Зачем так упорно держаться за это? Зачем защищать и оберегать этот ужас? Какая болезнь вызывала такое поведение?

Она увидела его уголком глаза. Она так же защищала и свои чувства к нему. Никто не знал. Это был их секрет. Они делили его между собой, но никогда — с другими. И кто мог дать ответ? Кто мог хоть что-нибудь посоветовать? Ее сердце все еще начинало взволнованно биться, когда она сталкивалась с ним в коридоре, когда слышала отрывки из Скотта Гамильтона, которые напоминали ей о нем. Его нельзя было назвать особенно симпатичным — хотя для нее он был именно таким; при его появлении в комнате не воцарялась священная тишина. Он был сторонним наблюдателем. Он сливался с окружающей средой. Он был студентом, изучающим все: людей, их поведение, музыку, науку, искусство. Он разбирался в математике лучше всех прочих, но об этом никто не знал. Он почти мгновенно мог назвать тональность любой песни. Он помнил номер страницы, на которой прочел какую-то заинтересовавшую его строчку, цитату, увидел фотографию. Его глаза видели улики еще до того, как их обнаруживали техники. Он замечал вещи, которые не замечал никто другой, и не боялся говорить о них: «У тебя новые духи». — «У тебя новая стрижка». — «Ты сегодня выглядишь усталой. Что-то случилось?» Он мог рассказывать обычную историю, безраздельно завладев ее вниманием. Кажется, о нем никто ничего не знал, несмотря на то, что он проработал здесь двадцать с чем-то лет. О нем говорили, иногда с религиозным трепетом — какой абсурд! Но никто не замечал его.

А вот на нее люди обращали внимание всю ее жизнь. Ей пришлось смириться с этим.

— Я не мешаю? — спросил он.

Заботливый. Скромный. Внимательный. Понятливый. Все эти черты были высечены в нем резцом Создателя, словно в гранитной статуе, но, тем не менее, ни одна из них не выставлялась напоказ. Он не мог прилично одеваться, как ни старался. Пуговицы вечно были застегнуты неправильно. Пятна. Многодневная щетина. Неухоженный — это слово не делало ему чести. Женитьба не помогла. Сбитые туфли. Шнурки с узелками. Непричесанные волосы. Никто не мог изменить его. Они могли проводить с ним время, быть его частью, но изменить не мог никто. Она завидовала счастью Лиз, а иногда страшно негодовала на нее за то, что та из-за собственных амбиций не воспользовалась предоставившейся ей возможностью. Лу Болдту нужен был человек, который поддерживал бы его, оттенял бы его гениальность, вдохновлял. Лиз же ничего этого в нем не замечала. Если бы только все повернулось по-другому…

— Нет, — ответила она. — Никогда.

— Новые цветы, — сказал он.

— Да.

— А это что такое, Чудесный Бюстгальтер?

Она покраснела. Собственно говоря, это было именно так.

— Иногда ты бываешь потрясающе груб.

— А ты что думаешь?

Он сел без приглашения.

— Он тебе не нужен. Выброси его.

— Хорошо.

— Так просто? — спросил он, удивленный.

— Да.

— Что говорит по этому поводу Оуэн?

Оуэн ничего не заметил, но она не собиралась делиться такими подробностями — даже с ним.

— Вопрос изучается.

— Оуэну повезло, — отметил он.

— Это Лиз повезло, — парировала она.

— О да, Лиз повезло, — откликнулся он тоном, умаляющим собственное достоинство.

— Когда ты в последний раз стирал эти хаки? — поинтересовалась она, зная, что была, вероятно, единственным человеком, от которого он может стерпеть подобное.

— Слишком давно?

Она кивнула.

— Да, дорогая, — издевательски произнес он, посмотрев на себя, словно ребенок, выискивающий недостаток. Затем спросил: — В чем дело?

— Ты знаешь, что Шосвиц готовится сделать из тебя козла отпущения? — поинтересовалась она.

— И что в этом нового?

— Он называет твою фамилию на каждой пресс-конференции, грозится и раздает клятвенные обещания в том, что убийца будет пойман и предстанет перед судом. Дескать, только ты можешь это сделать, найти и арестовать его. Боже, в его устах все напоминает какой-то дешевый вестерн. Говоря по правде, мне оно совсем не нравится. Ты превращаешься в потенциальную мишень.

— Послушай, Даффи…

— Так оно и есть, говорю тебе. Это — моя область, а не твоя или Шосвица. Таким образом он дразнит человека; так нельзя подставляться, тем более в качестве мишени. Послушай, если Грамотей, так они окрестили поджигателя, нападает на здания определенного типа, или если он предложил этим женщинам алюминиевую обшивку для дома, а они отказались, это одно дело. Но если он сосредоточился на Гармане, если здесь речь идет о мести, если он на этом зациклился, тогда Шосвиц совершенно не прав, изображая тебя этаким великим охотником за головами. Эти ребята непредсказуемы и легко возбудимы, Лу. Он способен сменить свою цель вот так. — Она щелкнула пальцами.

— Что сделано, то сделано, — отозвался Болдт. — Шосвиц всего лишь приписывает мне несуществующие достоинства, а не обвиняет. Именно так он может сохранить свою работу и должность. И как раз поэтому я никогда не стану чиновником. Необходимо знать правила игры, и, говоря откровенно, это меня не интересует.

— Слава Богу, — ответила она. — Я непременно поговорю с Шосвицем, — заявила Дафна. — Скажу, чтобы он прекратил. Так что имей в виду. — Она знала, что он не будет спорить с ней; он всячески старался избегать стычек.

— Мелисса Хейфиц, — сказал Болдт. — Дикси подтвердил это сегодня утром. По зубной карте. Они нашли пять зубов в пепле. Два из них принадлежат Мелиссе. Двадцать девять лет. Вдова, один ребенок. Муж был строительным рабочим, бетонщиком. Она работала бухгалтером в конторе на Восемьдесят пятой улице. Пока мы не обнаружили никакой связи с Дороти Энрайт. Приятная женщина, — добавил он, протягивая ей фотографию с водительского удостоверения. — Родители живут в Линнвуде. Сестра в Портленде. Нормальная, обычная жизнь, которая внезапно оборвалась. — Она почувствовала, что в горле у него стоит комок. Он считал чуть ли не каждую жертву членом собственной семьи. И это делало его единственным и неповторимым, но и уязвимым тоже. Он произнес: — Ты ведь знаешь, раньше людей сжигали на костре. — Его слова повисли в воздухе.

— Видишь? — спросила она, по-прежнему держа в руке фотографию с водительского удостоверения. — Цвет волос? Даже форма ее головы?

— О чем это мы говорим? — поинтересовался Болдт, подаваясь вперед.

Дафна наклонилась над столом и принялась рыться в стопке папок. Она вытащила одну и раскрыла ее. Потом передала Болдту плохую фотокопию моментального снимка Дороти Энрайт.

— А теперь? — спросила она.

— Черт меня подери, — сказал мужчина, который редко ругался.

— Думаю, теперь мы можем исключить здание в качестве мишени. Полагаю, мы можем отпустить Гармана с крючка. У жертв есть общие черты: темные, коротко подстриженные волосы, тонкое лицо. Он выбрал смерть от огня…

— Что просто нелепо, — вмешался Болдт. — Существует дюжина более легких способов убить кого-либо.

— Отнюдь не так нелепо, — поправила она, — это символично. В огне для него заключен некий символ, иначе он не пускался бы на все эти ухищрения. Правильно? Для него важно, чтобы женщины именно сгорели. Почему? Из-за символа ада? Потому что мать специально обожгла его, когда он был ребенком? Потому что они — нечистые, и он пытается совершить над ними обряд очищения?

— От твоих слов у меня мурашки бегут по коже, — заявил Болдт, обнимая себя руками, словно ему было холодно.

— Я даю тебе мотивы, психологическое значение, которое может иметь для преступника огонь: религия, месть, очищение. Они все здесь уместны.

— Этот парень охотится на брюнеток, потому что ему причинила вред его мать?

— Или подружка, или учительница, или сиделка, или соседка. Возможно, он пытался заняться любовью с женщиной и не преуспел; она смеялась над ним, дразнила его. Говорю тебе, Лу — а я знаю, тебе не хочется слышать этого, — тут замешаны секс и отверженность. Его мать могла застать его в тот момент, когда он игрался со своей штукой, и поднесла к ней утюг…

— Достаточно.

— Мы сталкиваемся с такого рода вещами, — настаивала она.

— С меня хватит.

— Нет, не хватит, если ты собираешься поймать его, — заявила она. — У тебя есть убийца, который намеренно сжигает здания, причем таким образом, что ставит в тупик специалистов. Он достаточно уверен в себе, чтобы рассылать стишки и рисунки, предваряющие совершаемые им убийства. У него особый взгляд на своих жертв. Каким-то образом он проникает в их дом и устраивает так, что тот просто взрывается, не давая жертве времени выбраться наружу. Ты должен лучше знать, что́ им движет, в противном случае тебе остается рассчитывать на чистую удачу. Единственный способ, которым ты тогда можешь поймать его, это столкнуться с ним на парковочной площадке супермаркета.

— Мы выделим используемое им горючее и проследим его до поставщика. Именно так делают при поджогах, — сообщил он ей.

— Это годится для какого-нибудь малого, который поджигает склад, чтобы получить страховку, но у нас совсем другой случай.

— Отчасти.

— Отчасти, да. Но вот другая часть — это уже твоя сфера действия. Прислушайся к жертвам, Лу, у тебя это хорошо получается.

— Там ничего не осталось, — вздохнул он. — Как бы кошмарно это ни звучало, я привык иметь дело с телами, с местом преступления. Эти пожары украли у меня и то, и другое. Я остался вне игры.

— Забудь о пожаре, — посоветовала она.

— Что?

— Оставь пожары Багану и Фидлеру, пожарным инспекторам. А себе возьми жертвы и все улики, которые ты сможешь раскопать. Разделяй и властвуй.

— И ты за этим меня позвала? — сердито выпалил он. — Ты хочешь рассказать мне, как вести расследование? Тебе не кажется, что это немного чересчур?

Она почувствовала, что краснеет. У них случались такие перепалки, но достаточно редко. Она произнесла с нажимом, стараясь сохранить спокойствие:

— Я собиралась предупредить тебя, что намереваюсь поговорить с Шосвицем. Хотела сказать, что договорилась встретиться с Эмили Ричланд, и узнать, нет ли у тебя к ней каких-либо вопросов.

— Эмили Ричланд, — пробормотал Болдт.

— Я разговаривала с ней по телефону. Она упомянула о мужчине с обожженной, сильно деформированной рукой. — Эти слова привлекли его внимание. — Возможна военная служба. Голубой грузовик-пикап. — Она буквально чувствовала его сопротивление. И саркастически заметила: — Почему тебе это не нравится? Потому что она когда-то действительно помогла нам раскрыть преступление?

Эмили Ричланд, которая занималась гаданием на картах Таро по десятке за сеанс, жила по другую сторону Пилл-хилл, и однажды помогла полиции установить местопребывание похитителя. По просьбе Эмили полиция не сообщила в прессу о ее участии, что произвело большое впечатление на Дафну, которая решила, что подобный фокус — если его можно так назвать — был проделан отчасти из тщеславия, желания приобрести известность и легитимность. В это время Дафна оправлялась от ран, полученных во время расследования другого преступления, связанного с незаконной торговлей человеческими органами, и потому пропустила собственно похищение. У нее никогда не было личных контактов с Эмили Ричланд.

— Ты так говоришь, потому что мы должны выслушать именно Ричланд? — спросил он.

— А что в этом плохого? Проверить источник? А если она имеет к этому делу отношение? Я не говорю, что она — ясновидящая, я говорю, что нам следует ее выслушать. Обожженная рука? Да ладно тебе, поедем!

— А как быть с другими звонками, от самозваных экстрасенсов? Ты собираешься допрашивать и их?

— Может быть. Однажды Эмили Ричланд доказала свою полезность, вот и все, что я хочу сказать. — Она поймала себя на том, что кипит от злости. — Ваш ход, сержант.

Болдт сдался.

— Мы будем расследовать каждую ниточку. — Он откинулся на спинку стула. — Ты совершенно права. Может быть, у нее действительно что-нибудь есть.

— Старайся думать о ней как об осведомителе, а не как об экстрасенсе, — предложила она.

— У нее бывают видения?

— Не смотри на нее с этой точки зрения. Относись к ней так, как тебе удобнее.

— Информатор, — произнес он, пробуя слово на вкус.

— Оставь это мне, — посоветовала она.

Лу Болдт кивнул.

— Хорошая мысль.

Дафна постучала в двери пурпурного домика. Услышав, как громко и нетерпеливо прозвучал ее собственный стук, Дафна спросила себя, достаточно ли она открыта для той хитрости, которую намеревалась провернуть. Большинство экстрасенсов были всего-навсего умными и ловкими мошенниками. Наберите номер 9-0-0, и благодаря чудесам идентификации абонента, а также оперативной компьютеризированной кредитной информации, так называемый экстрасенс на другом конце линии узнавал о вас больше сведений, чем их можно использовать во время одного сеанса: о вашем доходе, семейном положении, на что вы обычно тратите деньги, об автомобиле, на котором вы ездите, о принадлежащем вам доме и каталогах, по которым вы предпочитаете делать покупки. И хотя она ни за что не призналась бы в этом Болдту, Дафна не доверяла никому из них, даже Эмили Ричланд. Нельзя было заранее сказать, какое отношение может иметь Эмили к поджогам. Она жила в дешевом районе и зарабатывала себе на жизнь ложью. Ей придется здорово постараться и проявить себя чертовски способной телепаткой, чтобы убедить Дафну в обратном.

Перед Дафной стояла непростая задача: поменяться с экстрасенсом ролями, скормить ей собственную ложь и исподволь расспросить Эмили Ричланд, чтобы проверить ее способности, попытаться заманить женщину в ловушку, чтобы та призналась, что имеет некоторое отношение — профессиональное или личное — к поджогам или к поджигателю, предложить ей деньги за информацию, но только в качестве последнего довода.

Дверь отворилась.

Длинные темные волосы гадалки были собраны на затылке, отчего кожа на ее веснушчатом лице натянулась, делая женщину лет на десять моложе ее сорока лет; голубые глаза были накрашены слишком сильно. На Эмили было купленное на распродаже черное бархатное домашнее платье, облегающее грудь, хотя в остальном казалось, что оно на размер больше, чем нужно. Она подпоясала свою тонкую талию сине-белым, расшитым бисером индейским поясом. На шее у нее висела нитка искусственного жемчуга, а в сережки были вставлены миниатюрные черно-белые фотографии Элвиса Пресли. Ее улыбка была лучистой, сияющей и одновременно загадочной, но при всем том удивительно естественной, в глазах гадалки застыли внимание и любопытство.

— Добро пожаловать.

— У вас есть время? — Дафна старалась преодолеть неловкость.

— Пожалуйста, — ответила Эмили, делая приглашающий жест рукой. Она воспользовалась персиковым лаком для ногтей с металлическим блеском. На ногах у нее были балетные туфельки с черными завязками и сбитыми носками, словно она только что стояла на пуантах. — Меня зовут Эмили. — Не став тратить времени на пустые разговоры, она подвела Дафну к обитому материей стулу с зеленым чехлом, стоявшему перед небольшим простым столиком, на одном конце которого лежала потрепанная колода карт Таро, а на другом возвышался гигантский огарок свечи — наверняка потребовался бы не один год, чтобы он догорел до основания. На стенах были нарисованы обнаженные женщины.

Усаживаясь, Дафна заметила, как женщина провела рукой по краю стола. Это был отработанный, уверенный жест. Свет в комнате потускнел и стал таким неярким, как и огонь свечи, которую женщина зажгла с помощью желтой зажигалки «Бик». В комнате стал ощутим запах ладана, что живо напомнило Дафне годы ее учебы в колледже.

— У вас есть вопрос, на который нужно ответить, — заявила женщина. Она внимательно рассматривала посетительницу. — У вас проблемы с мужчиной.

Внезапно Дафна ощутила, что у нее комок подступил к горлу. Откуда, ради всего святого, могла гадалка узнать о ее проблемах с Оуэном? Потом она сообразила, что, оказавшись в этом районе, повернула свое обручальное кольцо так, чтобы непомерно большой бриллиант, подаренный ей Оуэном, не был виден. Она напомнила себе, что внимательный взгляд непременно обратит внимание на оттенок кожи, модуляцию голоса, на язык тела. Перед самым выпуском из колледжа Дафна занималась изучением паранормальных явлений. Для любого психолога с открытым, восприимчивым умом это была захватывающая область знаний.

Она почувствовала, что краснеет, так что уже не было смысла отрицать очевидное.

— Да, небольшие проблемы, — призналась она, — но я пришла не поэтому.

— Это касается работы, — сказала Эмили, и глаза ее обежали Дафну слева направо, а потом справа налево. Такой взгляд оказывал гипнотическое воздействие. — Вы — врач, — предположила женщина, затем отрицательно покачала головой. — Что-то близкое, но не совсем. Медсестра, может быть… нет… не сестра. Что-то, связанное с медициной. Я права?

Дафна неловко поерзала на стуле, а потом выругала себя за то, что с такой легкостью поддалась на уловку. «Сосредоточься!» — приказала она себе. Женщина оказалась умна. Умнее, чем ожидалось. Она работала быстро. Спокойный голос. Пронизывающий взгляд. Она ничего не упускала. «Сейчас она смотрит на мою шею, наверное, считает мой пульс», — подумала Дафна. Или любопытствует относительно длинного шрама. «Сконцентрируйся!»

— Мой жених — доктор, — убедительно солгала Дафна, — экономики, а не медицины. Он не способен сам забинтовать себе палец, — продолжала она, изумляясь самой себе. — Но он богат, как крез, — добавила она, завершая картину. — Но нет, дело не в работе и не в нем. — Дафна тщательно проработала свою выдумку. — Я пришла к вам потому, что мне приснился сон. Вам уже приходилось иметь дело со снами? — Она знала, что таким вещам экстрасенсы придают очень большое значение.

— Сны могут быть окнами, моя дорогая. В прошлое, в будущее. Не хотите ли рассказать мне о своем сне, или сначала я должна немножко рассказать вам о вас самой? Вы не верите мне, я вижу. Знаете, это нормально. Я имею в виду то, что вы не верите в эти силы. Это же не мои силы, понимаете ли. Совсем не мои. Для меня важно, чтобы вы это поняли. Я не занимаюсь каналированием, это не для меня. Я не проводник и не канал. Но я вижу: прошлое, будущее. Я вижу удивительные вещи; я вижу и страшные вещи. Мне не дано выбирать, поэтому то, что я вам скажу, может и не доставить вам удовольствия, но я скажу вам, что вижу. — Она говорила быстро, но не напористо, так что речь ее лилась гладким монологом, который не хотелось прерывать. Голос ее был музыкальным и мелодичным, а глаза — теплыми и успокаивающими. — Вы относитесь к тем, кто хорошо подготовлен. Вы заранее обдумываете потенциальные проблемы. Вы — аккуратная и чистоплотная женщина, содержите свой дом в чистоте и гордитесь тем, что обращаете внимание даже на мельчайшие детали. Вы сердиты на своего жениха, но не из-за другой женщины — скорее, из-за молоденькой девочки.

Дафна почувствовала, как по спине у нее пробежал холодок. Так же быстро, как говорила Эмили, Дафна попыталась просчитать, как та могла узнать все это. Кое-что можно было объяснить внешним видом Дафны, тем платьем, которое она выбрала, ее способом нанесения макияжа, но откуда ей удалось узнать о Корки, дочери Оуэна? Это как объяснить? Дафна не могла позволить, чтобы ее вели; она должна была перехватить инициативу.

— Меня беспокоит мой сон, — решительно заявила Дафна сухим, ничего не выражающим тоном.

— Нет, моя дорогая. Я не думаю, что мы сможем заняться вашим сном до тех пор, пока мне не удастся убедить вас, а ведь я так и не убедила, правда? Еще нет. Не полностью. Извините меня. Это — улица с двусторонним движением, я чувствую, как вы напряжены, и, боюсь, мне больше нечего предложить вам. Если хотите, можете ничего не платить мне. И можете идти. Мы попробуем в другой раз или нет, как вам будет угодно.

Дьявольски эффективная техника продажи, подумала Дафна. Можно уйти бесплатно или остаться, но заплатить больше. К собственному изумлению, Дафна поняла, что верит в способности этой женщины сильнее, чем ей хотелось бы признаться самой себе.

— Нет, — сказала она, — я бы желала остаться.

Воцарилась тишина, пока экстрасенс внимательно рассматривала ее. Слышались звуки только негромкой музыки «Нового века». На лбу у Эмили собрались морщинки, когда она прошептала:

— У вас есть другой мужчина, так?

Дафна почувствовала, как глаза ее наполняются слезами, а желудок скручивается в тугой узел. Это уже слишком!

— Дело не во мне, — выпалила она, ощущая себя так, словно кто-то влез ей в душу и обокрал ее. Перед глазами стояло лицо Лу Болдта. Ее охватила бесконечная тоска. Она чувствовала себя усталой и опустошенной. Она дошла до конца. Ей больше ничего не требовалось — ни экстрасенса, ни Оуэна, ни полицейского департамента.

— Разумеется, все дело в вас, — сказала Эмили. — Теперь это в прошлом, не так ли? В прошлом, но всегда в настоящем.

— Я не буду говорить об этом!

— Нет, — согласилась Эмили. — Нет смысла говорить об этом, правда? Прошлое пусть остается в прошлом.

— Вы смотрите на меня.

— Да, я смотрю на вас. — Поколебавшись, она добавила: — Теперь, я думаю, мы можем поговорить об этом сне. Как вы считаете?

«Догадка», — решила Дафна. Женщине просто повезло, она угадала, попала в яблочко, и выжала из нее все, что можно, прежде чем продемонстрировать свои способности. Она ничего не знала о Дафне. Она не умела читать мысли. Дафна не думала о Лу. Или, может быть, думала; она не была уверена. Она чувствовала себя смущенной и рассерженной. Смущение было ей внове; она не говорила на этом языке и не знала обычаев. Она вернулась к тем годам, когда читала, занималась, брала интервью, составляла психологические портреты. Она шагнула в безопасность тех лет, как человек, заблудившийся в темноте, стремится даже к слабому проблеску света.

Дафна медленно выдохнула, собираясь с мыслями. Она закрыла глаза и с драматическим надрывом произнесла:

— Сон всегда один и тот же: мужчина… я не вижу его лица. Он никогда не смотрит на меня, во всяком случае прямо. Он — сильный мужчина. Импозантный. И я вижу горящих людей, — сказала она хриплым, сухим, испуганным шепотом, даже не открывая глаз, зная, что завладела вниманием другой женщины. — Горящие дома. Жаркое белое пламя. Танцующие языки пламени. Горящие женщины. — Свой козырь она приберегла напоследок. — Никогда не вижу его лица. Только его… — Дафна крепко зажмурилась и отрицательно покачала головой. Она ждала реакции гадалки.

— Что, дорогая? — спросила Эмили.

— Его рука. Обожженная рука. Отвратительная. Обожженные пальцы.

Эмили громко охнула.

Дафна открыла глаза, стараясь скрыть свой восторг. Touché! Экстрасенс заметно побледнела. Дафна спросила:

— В чем дело? — А потом, поменявшись ролями, она села прямо и задала вопрос: — Вы знаете этого человека?

Гадалка отрицательно покачала головой.

— Вы видели тот же самый сон?

Снова отрицательное покачивание головой. Глаза Эмили все еще были большими, округлившимися. Она готовилась сделать какое-то замечание, готовилась вернуть себе утраченный контроль.

Дафна должна была говорить, чтобы сохранить свои позиции.

— Вы встречались с ним, — невозмутимо заявила она. — Он приходил сюда. — Она обвела глазами комнату и придала лицу свое лучшее выражение ужаса. Потом крепко обхватила себя руками, словно прогоняя холод. — Он был в этой комнате, — продолжала она, с удовлетворением отмечая, что ее замечания буквально пригвоздили Эмили к месту. — Кто он? — спросила Дафна. — Почему я вижу его в своих снах?

Дафна ждала, положив руки перед собой на стол. Она подалась вперед.

— Кто он такой, что вторгается таким вот образом в мои сны? Он собирается убить меня? В этом все дело? Это тот человек, который сжигает дома? Это все новости?

— Кто вы? — задыхаясь, проговорила Эмили.

— Вы видели эту руку. Я знаю, что вы видели эту руку.

На лице гадалки появилось выражение страха.

— Вы — его подруга. Его женщина? Вы проверяете меня? — Дафна оставила эти вопросы без ответа.

— Вы видели его!

— Вы лжете мне, — сказала Ричланд, опустив глаза, в которых промелькнула угроза. — Не лгите мне.

— Рука, — повторила Дафна. — Вы видели эту руку. Я знаю, что видели. Я наблюдала вашу реакцию. Я точно знаю теперь, что вы видели эту руку. Почему? Почему я пришла к вам? — Она пыталась выглядеть как можно более испуганной, взволнованной и неуверенной. — Я ведь могла отправиться к любому экстрасенсу. Почему вы? — «Польсти ее эго», — напомнила себе Дафна — она с успехом применяла этот прием к десяткам подозреваемых преступников.

— Потому что я могу помочь вам, — ответила Эмили, и подозрение в ее глазах уменьшилось. — Расскажите мне об этом сне.

Дафна спросила:

— Неужели у меня тоже есть способности? Нет ли какого-либо способа остановить это или управлять им? Мне не нравятся такие сны. Я больше не хочу их видеть. Неужели вот так все и начинается? Со снов?

— Мы все обладаем способностью провидеть будущее, — четко проговорила гадалка. — У нас у всех получается это: мы вспоминаем о друге, которого не видели сто лет, за несколько мгновений до того, как зазвонит телефон, и оказывается, что на линии — этот самый друг. Беспокоимся о приятеле или родственнике, а потом узнаем, что с ним случилось нечто ужасное — или наоборот, нечто замечательное. Хотя я должна сказать вам следующее, — заметила она как бы мимоходом. — Темнота, зло почему-то передаются намного сильнее, чем добро. Говорят, что люди, которые были близки к тем, кто умер, внезапно испытывали сильную боль или даже падали на землю в момент смерти близкого человека, хотя сами могли быть далеко от него. Скептики называют это совпадением. Я называю это Силой. Разница между этими людьми и мной — между вами и мной, моя дорогая, — заключается в том, что я могу призывать эту Силу. Я могу повелевать ею. Соединяться с ней тогда, когда мне удобно. Но по самой своей сути она не отличается от ваших снов. Да, я могу сказать, что в этих снах вы соединялись с ней. Что-то в этом мужчине обеспокоило вас. Может быть, эти же сны снятся и другим; а может, и нет. Это все не имеет значения. А значение имеет только то, что вы соединились. — «Интересно, неужели она говорит правду?» — подумала Дафна. — Да, — сказала Эмили. — Я знаю этого человека. Я видела его. Он сидел на этом же стуле.

Дафна вскочила с места, едва не перевернув при этом столик, и, хотя гадалка, протянув руку, удержала его от падения, колода карт Таро рассыпалась по его крышке, а одна карта даже упала на пол. Гадалка уставилась на нее — карта лежала лицом вниз, — и в комнате стала ощущаться нарастающая угроза.

— Простите меня, — извинилась Дафна.

Но Эмили отмахнулась от ее извинений и, наклонившись, потянулась к карте и перевернула ее.

— Смерть, — объявила она, и глаза ее встретились с глазами Дафны. — Эта карта может быть хорошей, — сказала она, — но не всегда.

Смерть стала неотъемлемой частью жизни Дафны еще с тех пор, когда она была ребенком. За многие годы своей учебы и душевных метаний, и даже работы врачом-психиатром, она пришла к пониманию того, что смерть — это составная часть жизни, но ребенком она не понимала этого, не могла принять этого знания. В течение долгих лет она олицетворяла себя со Скаут из фильма по роману «Убить пересмешника» (книгу она прочитала, только став подростком): молоденькая девчонка-сорванец, выросшая в сельском округе Кентукки, окруженная богатством, привилегиями и смертью. Ее отец был адвокатом защиты, выигрывал и проигрывал дела, где на кону стояла человеческая жизнь. Она впервые близко столкнулась со смертью, когда у ее пони Делл начались колики и она умерла. Дафна провела всю ночь в стойле Делл; хотя для нее сделали все, что можно, старая пони ржала от боли и умерла. Дафна обнимала ее обеими руками за сладко пахнущую шею, и слезы ручьем лились у нее из глаз.

С этого дня смерть ходила за ней по пятам. Ее самый близкий друг, сосед Джон Криспелл, погиб в свой двенадцатый день рождения — его ударили по голове, когда он вместе со своим учителем возвращался с реки после рыбалки. В колледже ее подруга, которую напоил гиперсексуальный игрок в футбол, выпала из открытого окна на лужайку перед зданием клуба «Фита Гамма» и сломала шею. Дженни Уимфимер, соседка Дафны по комнате во время учебы в аспирантуре, отправилась в Африку и умерла там во сне, причем о причине ее смерти никогда не говорили вслух, словно не она имела значение, а только событие, произошедшее в ее результате. Дженни привезли домой в Индиану в металлическом гробу. Дафна встречала самолет вместе с семьей. И вот тогда-то она впервые в жизни увидела гроб. Она по-прежнему помнила ужас того дня. Когда она сближалась с людьми, они умирали. Поэтому с тех пор она старалась избегать такой близости.

Она посмотрела на карту и вздрогнула.

— Мы со смертью старые друзья, — сказала она, чувствуя, что в комнате ощутимо похолодало.

Эмили подобрала карту с пола и вернула ее на место в колоду.

— Расскажите мне об этом сне, — повторила она.

— Я никогда не вижу его лица, только руку. Потом пожар, кричит женщина.

Эмили мрачно кивнула. Она своими глазами видела эту руку.

— Я подумывала о том, чтобы обратиться в полицию, — призналась Дафна, — после того, как прочла о пожарах. Но что я им скажу?

— Они не поверят вам, — согласилась Эмили. Ее голос звучал отстраненно, а в тоне сквозила безмерная усталость.

Поколебавшись, Дафна произнесла:

— Вы видите связь, не правда ли? Возможную связь? Человек с сильно обожженной рукой, статьи в газете. Извините меня. Я никогда не верила в такие вещи — в паранормальные явления, — но теперь это случилось со мной, я испытала это на себе… Вот что я подумала: может быть, вы сможете позвонить в полицию вместо меня.

Эмили сухо улыбнулась, сделала несколько глотательных движений, глаза у нее ничего не выражали.

— Я не могу помочь вам. Я бы хотела, но…

— Но вы можете, — напирала Дафна. — Конечно, можете. Вы его видели, встречались с ним, он был здесь. Вы можете позвонить в полицию и рассказать им об этом.

— Я думаю, мы закончили. Если вы приходили только за этим, то я здесь ничего не могу сделать.

Воцарилось долгое молчание. По-прежнему глядя гадалке прямо в глаза, Дафна сказала:

— Может быть, они заплатят вам за информацию.

У Эмили задрожали губы, и она хрипло выдохнула:

— Что?

— Это все машина, не так ли? Моя машина? Понимаете, я вспомнила, что оставила почту на переднем сиденье. Вот откуда вы узнали, что я — член Северо-Западного медицинского общества, и именно поэтому решили, что я — врач. — Эти слова ударяли по Эмили, как маленькие бомбы. — Вы знаете, что я — аккуратистка, что я содержу свои вещи в порядке, потому что это заметно по моему автомобилю. И это вас выдало. Сначала я решила, что все дело в моем внешнем виде, опрятности и тому подобном. Однако ваши комментарии о моем женихе — вы заметили кольцо, разумеется, — и упоминание о Корки — молодой девушке — сбили меня с толку. На мгновение заставили растеряться. Но записная книжка Корки лежит под задним стеклом, и на ней написано ее имя. С кем бы вы ни работали, но он — или она — назвал вам ее имя — ведь так? — однако вы предпочли не использовать его. — Дафна встала со стула.

— Сядьте!

Она сделала два быстрых шага к двери позади Эмили и открыла ее как раз вовремя, чтобы увидеть, как закрывается дверь-ширма на кухню. Она услышала, что Эмили стоит у нее за спиной. Дафна подбежала к задней двери и распахнула ее, но кто бы ни скрывался за ней, он давно исчез. «Быстро это он», — подумала она.

— Стойте! — вскричала Эмили.

Поворачиваясь на каблуках, Дафна громко заявила Эмили:

— Молчите и не вмешивайтесь! — Она шагнула вперед, вынуждая Эмили попятиться. — Стоит мне сделать один телефонный звонок, и мы арестуем вас по обвинению в мошенничестве. И вы — вне игры.

— Вы из полиции? — Это был уже не вопрос, скорее, утверждение — и осознание одновременно.

Они стояли на расстоянии нескольких дюймов друг от друга, Дафна была на целую голову выше. Она внимательно всматривалась в глаза другой женщины, а потом с нажимом спросила:

— Вы имеете отношение к поджогам? Прямой ответ: да или нет? — Глаза их встретились.

— Нет, — выдохнула Эмили, впервые отведя глаза и покорно опустив голову. Именно так, как и хотела Дафна.

Дафна поверила ей, но она все равно ждала, потому что последующие слова и движения женщины должны были стать окончательной проверкой ее виновности или невиновности, того, везти ли ее в нижнюю часть города или оставить дома и работать с ней.

— Это была какая-то сделка. Наркотики, может быть. — Эмили вновь посмотрела в сторону, а потом взглянула Дафне прямо в глаза. Она в задумчивости барабанила по бедру своими выкрашенными в персиковый цвет ногтями. — Должно быть, ему светила куча денег, раз он согласился заплатить шестьдесят баксов за астрологическую диаграмму. Его беспокоила дата, и поэтому он пришел ко мне. Люди обращаются ко мне по поводу дат, знаете ли: главным образом, в связи со свадьбами. Одна женщина… я думаю, у нее был роман… или она хотела его завести… — Эмили выглядела перепуганной, она явно нервничала. Дафна подавила удовлетворенную ухмылку. Она жила ради таких моментов. — Я составляю диаграмму, — сказала она, указывая на неоновое окно. — И я обладаю Силой.

— Шестьдесят баксов. Наличными или чеком?

— Милая, неужели я похожа на человека, который примет чек? Имейте ко мне хоть капельку уважения.

Ожидания Дафны на легкий и быстрый ответ не оправдались. Точно так же пришлось распрощаться и с надеждой на то, что эта женщина окончательно размякнет. Потом ей в голову пришла другая мысль:

— Автомобиль? Его машина?

— Грузовик.

— Описание?

— Светло-синий. Старой модели. Может, десятилетней давности. Белый автофургон, в плохом состоянии.

— Даты?

— Первый раз — второе октября. Я просматривала газеты третьего. Не случилось ничего особенного. Никакого пожара, — подчеркнула Эмили.

Пожар у Энрайт произошел десятого сентября; пожар у Хейфиц — четвертого октября.

— Второе? Вы уверены? — «Он мог установить катализатор для будущего пожара», — подумала Дафна.

— Абсолютно. И потом он снова… — Она спохватилась и умолкла.

— Когда? — выкрикнула Дафна.

— В последний уикенд, — ответила Эмили. — В субботу.

Сердце болезненно колотилось у Дафны в груди. График не совпадал по времени — слишком рано, — если только второе октября не означало пожара у Хейфиц. В таком случае, в чем заключалось значение прошедшего уикенда — еще одну будущую жертву?

Дафна сказала:

— Нам нужно поговорить с этим мужчиной с обожженной рукой. Нам требуется ваша помощь.

— Вы могли бы просто предложить мне деньги. И мы были бы в расчете. Я просто рассказала бы вам все, что знаю. Но теперь… это мне не нравится. Мне не нравится, как вы ведете дела.

— Вы уже помогали нам раньше, — напомнила Дафна. — Это была Сила, или просто дым и зеркала?

— Вы помните об этом?

— Мы считаем, что вы неплохо поработали над тем делом.

— Люди рассказывают, сидя на этом стуле. Что я могу вам сказать? Они раскрываются. И знаете, почему? — спросила она, отстраняя от себя Дафну, чтобы между ними образовалась некоторая дистанция. — Потому что они хотят верить. Они больше ни во что не верят, но они поверят в меня, потому что хотят этого. Они открываются передо мной.

Дафна понимала. Детективы, которых она принимала в качестве клиентов, вели себя точно так же. Сначала жесткие, упрямые, не желающие ничем делиться с ней. А потом понемногу она убеждала их поверить ей, и внезапно плотина оказывалась прорванной, и они извергали интимные подробности о своей импотенции, желании покончить с собой, об избиении детей, увиливании от своей ежедневной работы. Бесконечный список поражений и неудач, личных и служебных, и все потому, что они открывали для себя убежище — человека, готового выслушать их без осуждения, — они верили. Дафна поняла, что она и сидящая перед ней женщина не слишком отличались друг от друга. Эта мысль доставила ей беспокойство.

— Мне нужно все, что у вас есть на этого мужчину с обожженной рукой.

— Почему я должна это делать?

— Двести долларов окажутся у вас в кармане, а я уйду.

— Вы — такие люди, как вы, — никогда не уходите просто так. Вы вернетесь. Вот в чем дело.

— А он? — поспешно, с надеждой, спросила Дафна. — Человек с изуродованной рукой? Он вернется? — Сердце судорожно билось у нее в груди — такая возможность не приходила ей в голову, но люди, которые верили в подобные вещи, всегда возвращались за бо́льшим.

Эмили встретилась с ней глазами и медленно кивнула.

— Вероятно, — неохотно сказала она. Потом кивнула более уверенно. — Да, мне кажется, он вернется. — И добавила ядовито: — Но, милочка, это вам дорого обойдется. Да, это обойдется вам недешево.

Жизнь в Сиэтле научила Бена разбираться в дождях, подобно тому, как жизнь на Аляске учит понимать снег. В городе бывали туманы, изморось, мелкий дождик и ливни. В тот день все началось с тумана, легкого и нежного, как последние пузырьки газа на дне бутылки с «кока-колой». Он изменил запах воздуха, который вместо металлического и маслянистого стал свежим и чистым. Восхитительным. Налетел ветер, и туман сменился дождем, настоящим ливнем, капли которого громко барабанили по разноцветным осенним листьям. Сначала тротуар перед ним покрылся темными пятнами, потом скрылся под ними и в конце концов превратился в черное зеркало, в котором отражались шаги Бена.

Внезапно у него возникло ощущение, будто кто-то наблюдает за ним, и он подумал: то ли это чувство вины, то ли реальность. Но потом это ощущение обострилось, превратившись в навязчивое чувство, которое охватывало Бена, когда Джек смотрел на него из кресла перед телевизором, — смотрел так, словно видел насквозь.

Бен не стал оглядываться, ему не хотелось знать правду. Он внимательно вслушивался в окружающий мир, сердце судорожными толчками билось в груди, ладони внезапно повлажнели, в горле застрял комок. Кожа на голове у него чесалась. Ему было страшно.

Побуждение оглянуться, оценить ситуацию, давило на него, как сила тяжести. Ему хотелось избавиться от этого чувства.

Он побежал. Он просто не мог идти спокойно. Бен смотрел вперед, а не назад: никогда не оглядывайся, учила его Эмили. Он продирался сквозь завесу проливного дождя подобно тому, как летучая мышь прорывается сквозь ночь.

Чувство вины пронзало его с головы до ног, точно дождь, падающий ему на плечи. Это расплата за его преступление. Мальчик побежал быстрее. Если кто-нибудь увидит его, то подумает, что он решил обогнать дождь, что было невозможно в принципе, точно так же, как нельзя было убежать от снедающего его чувства вины. Но ему все равно хотелось избавиться от этого чувства. Бен перебежал улицу на красный свет, даже не заметив этого; он не мог взглянуть в глаза реальности, он не мог жить в мире с самим собой. Он хотел быть хорошим; хотел нравиться Эмили, хотел, чтобы она любила его. У него не было желания ничего ей рассказывать, но он чувствовал, что должен это сделать.

Когда Бен появился в пурпурном домике, Эмили заметила тревогу в его глазах, а может, прочла его мысли, и сразу же повела его вокруг дома на заднее крыльцо, которое выходило на маленький ухоженный садик. Бен нуждался как раз в таком внимании.

Всего в нескольких дюймах от них хлестали струи дождя, и ветер, наполненный его запахом, кружил и завивал их. Юбка Эмили трепетала вокруг ее лодыжек, и она рассеянно хлопнула по ней рукой, подобно тому, как лошадь отмахивается хвостом от мух.

— Итак, молодой человек, вы хотите рассказать мне кое-что.

Он никогда не сумеет до конца понять ее, хотя ему очень хотелось этого.

— Мир — такое огромное место, — начал он, избегая упоминать о том, что действительно было у него на уме. — Так много людей едут в разные места, делают так много всяких вещей. Я не понимаю, как мне найти свое место. Такое, где мне будет хорошо.

Она обняла его одной рукой за плечи. Ради таких моментов он и жил. Как она отреагирует, если он расскажет ей, что натворил?

— Знаешь, у тебя ведь есть преимущество в жизни, Бен, — произнесла Эмили, смутив его. — Ты повзрослел быстрее большинства людей. Нет, правда, — сказала она, заметив выражение его лица. — Ты думаешь о таких вещах, которые не приходят в голову многим взрослым. Но все дело в том, что мир — это хорошее место, несмотря на то, каким он иногда выглядит. Жизнь — хорошая штука, хотя иногда она таковой вовсе не кажется. На твоем месте и в твоем возрасте я бы наслаждалась ею, как только могла. Я знаю, это не всегда легко. Не ломай над этим голову. Просто позволь жизни течь своим чередом, понимаешь? Мне кажется, что со временем ты поймешь: все устраивается само собой, если только не вмешиваться. Если думать только о хорошем. Если совершать добрые поступки.

Горло у мальчика перехватило, глаза защипало, и он почувствовал, что весь дрожит, а потом расплакался. Эмили принялась утешать его, снова обняв за плечи, но от этого Бену стало еще горше и он постарался освободиться от ее объятий и отодвинулся.

— Я — нехороший.

— Да нет же, ты — хороший. Разумеется, ты — хороший.

— Нет, я — плохой.

— Ты не должен позволять Джеку так поступать с тобой, Бен.

Он затряс головой, а слезы текли все сильнее, так похожие на дождь, капли которого падали на землю в нескольких шагах от них. Как легко было бы позволить ей поверить, что во всем виноват Джек Сантори. Как просто и как удобно.

— Дело не в этом, — выдавил он.

— Твоя мать, — прошептала она.

Он снова покачал головой. В его воспоминаниях о матери сохранилось только ее лицо, запах, гладкая рука, гладящая его по спине или по взъерошенным волосам. Его мать превратилась в кого-то, кого уже трудно было вспоминать.

— Если я потерял бумажник в его грузовике, он будет знать, где найти меня. Мой адрес есть в бумажнике. — Эти слова вырвались у мальчика внезапно, против его воли.

— Кто, Бен? Какой грузовик? — Он услышал участие и тревогу в ее голосе.

Он взглянул на нее, перед глазами у него все расплывалось от слез. Она ответила ему взглядом, полным любви и сочувствия, и Бен понял, что сейчас расскажет ей все. Он собирался предложить ей деньги — целые пятьсот долларов — и спросить, может ли он остаться с ней. Бен знал ответ Эмили задолго до того, как, запинаясь, пробормотал свое первое объяснение, но это его не остановило. Ничто не могло остановить его. Правда падала тяжело, как дождь. Она лилась из него.

Эмили Ричланд, протянув руку, чтобы успокоить мальчика, так и не отняла ее. Она впитывала правду, как ее садик впитывал капли дождя. Она вслушивалась в каждое его слово, кивая головой в такт его монологу; ее собственные глаза наполнились слезами, и они вдвоем просидели около часа на заднем крыльце, пока шквал не закончился и не проглянуло голубое небо, с радостью приветствуя солнечное тепло. Они купались в нем, наслаждались им, плыли сквозь него, подобно сильной любви, которую Бен испытывал к этой женщине.

Когда раздался зуммер пейджера, Лу Болдт съежился. Движение, каким он повернул к себе его жидкокристаллический экран, было таким же автоматическим, как и поворот ключа в замке зажигания автомобиля или натягивание носков. В этот самый момент он размышлял о том, как ему быть с его подозрениями в отношении Лиз, потому что если он был прав, то перед ним оказывался немыслимый и тяжелый выбор, который ставил под вопрос существование их семьи.

Лиз принимала ванну. Собственно говоря, в этом событии не было ничего особенного, если не считать того, что в их семействе именно Болдт обычно принимал ванну, а Лиз, которая всегда спешила, как правило, ограничивалась душем. Но вот уже трижды за эту неделю, возвращаясь с работы, она немедленно набирала себе ванну. И всего несколько минут назад Болдт сообразил, что и на прошлой неделе она принимала ванну как раз в эти самые дни: в понедельник, вторник и четверг. И тогда же она возвращалась домой на полтора часа позже обычного. Его воображение вырвалось на свободу. Будучи детективом, он во всем усматривал причину и следствие. Болдт сожалел об этой своей способности, этом таланте; больше всего он ненавидел то, что работа до такой степени вмешивается в его личную жизнь. Он погрузился в мысленное созерцание собственной жены, в основе которого лежали страх и недоверие, его подталкивали к действию осязаемые воспоминания прошлого. Он ненавидел самого себя. В лексиконе Лу Болдта отсутствовало слово «совпадение». Он услышал, как заплакала Сара, и понял, что дошел до ручки.

Он подхватил свою маленькую дочь на руки, вынув из кроватки, принялся баюкать ее, вдыхая сладковато-молочный запах детской кожи, который был для него дороже всего на свете. Малышка потянулась к отцу и запустила свои крохотные ручонки ему в волосы.

— Тук-тук, — сказал он, ногой открывая дверь ванной и пытаясь освободиться от хватки своей дочурки.

Лицо у Лиз было ярко-красным, грудь раскраснелась, тело вытянулось в ванне, увеличенное водой. Она выглядела невероятно привлекательной, ее румяный цвет кожи словно сошел с полотен Рубенса. Он ощутил укол ревности. Такого понятия, как собственник, для него не существовало, он сознавал это, и, тем не менее…

— По-моему, пора ужинать, — произнес он скрипучим голосом, в нем кипели и бурлили эмоции и воспоминания. Однажды она уже предала его доверие, могла ли она поступить так снова? Масса вещей оставалась на своих местах: оба работали слишком много, не обращая внимания на нужды другого. Двое маленьких детей взвалили тяжелую ношу на их плечи. Для брачных отношений оставалось слишком мало времени. Теперь речь шла уже о семье. Все было по-другому.

Ему не хотелось изливать ей душу, не хотелось заводить ее, начинать что-то такое, в чем он еще не был уверен, чего нельзя было выразить словами. Он хотел ценить ее, доверять ей и верить. Он боялся правды, и его вдруг пронзило осознание того, что он впервые намеренно не желал знать правды. Но ведь он был следователем, и любопытство снедало его. Оно было топливом его профессионального существования, но теперь он постарался подавить его, словно набрасывая мокрое одеяло на огонь. Для него разница была значительной и существенной, и он посчитал ее слабостью. Трещиной в броне.

Мать протянула руки, и малышка, увидев это, перестала плакать и завозилась, стараясь освободиться. Болдт позавидовал такой биологической связи Лиз с ребенком и на мгновение ощутил себя гостем в собственном доме. Лиз села в ванне и, взяв дочку на руки, предложила ей набухшую грудь. Жадные губы впились в ее сосок, и Лиз слабо улыбнулась, закрыла глаза и откинула голову на край ванны. Болдт рассматривал наготу своей жены с головы до пят, ее молодую грудь, стройную талию, кустик черных волос между ее длинных ног. Он не хотел, чтобы это досталось кому-либо еще. Он ощущал себя собственником. Он задумался над тем, почему позволил своему телу пренебрегать очевидным. Он винил себя.

— Это не твой пейджер я слышала? — спросила она, не открывая глаз.

Она хотела, чтобы он ушел из дома? Он почувствовал, как в нем закипает ярость. Болдт выпрямился и постарался втянуть живот. Внезапно ему захотелось выглядеть по-другому, не таким неухоженным, иметь густую шевелюру и развитые мускулы. Неужели она начала смотреть по сторонам? Неужели он стареет слишком быстро для нее?

— Да, — отозвался он. Она что, намеревалась обвинить пейджер в том, что тот разбудил Сару? Это было бы не в первый раз. С недавних пор она завела себе привычку обвинять его во всех смертных грехах, и он смирился, не отвечая на упреки, но они грызли его, подобно червяку-древоточцу, причем повреждения трудно было заметить невооруженным глазом.

— Ты собираешься отвечать? — поинтересовалась она. Ее обнаженное тело казалось произведением искусства. Болдт пожалел, что ванна недостаточно велика, чтобы вместить их двоих. Ему захотелось ощутить прикосновение ее теплой и влажной кожи к своей.

— Да, — ответил он. Почему, интересно, он не позвонил до сих пор? Он был рабом своей работы. Он жил ради нее.

Лиз слегка приоткрыла глаза, как человек, находящийся под воздействием наркотиков, — тихая и мечтательная. Малышка сосала ее грудь. И снова его поразило, как он завидует этой связи. Ему стало интересно, что она должна чувствовать, когда облегчается ноющая грудь и ее молоко дает жизнь другому существу.

— С тобой все в порядке? — внезапно поинтересовалась она, и на лоб ее набежали морщинки, а в глазах появилась боль.

— Конечно, — ответил он.

— Мне так не кажется.

— Все нормально, — солгал он, удивляясь тому, с какой легкостью у него это получилось.

— Ты знаешь, в чем дело? — спросила она. Он с любопытством уставился на нее, ожидая, что вот сейчас она в чем-то признается. Странно, но сейчас ему не хотелось этого. — Пейджер, — объяснила она. — Ты знаешь, в чем дело?

— Нет, дело не в этом, — сообщил он ей.

— Тогда в чем?

— Сожаления. Беспокойство. — Он услышал, как его собственный голос отказал ему. «Предательство кормится собою, — подумал он, — как те насекомые, которые поедают себе подобных».

Лиз широко раскрыла глаза. Вода окатила ее бедра, когда она подалась к нему. Не двигаясь, она покачивалась на воде, плотнее прижав к себе малышку.

— Дорогой?

Он почувствовал неодолимое желание заняться с ней любовью. Обладать ею. Он знал, что это вызвано неправильными причинами.

— Может, нам стоит поговорить, — сказал он, зная, что выглядит потерпевшим поражение и что она заметила это.

— Я в твоем распоряжении, — объявила она.

«Как же», — подумал Лу Болдт. Он кивнул, но жест получился неискренним. Она принимала ванну, чтобы очиститься, чтобы он не знал. Очищение. Очиститься от того, кто был с ней. Ему было плохо и больно, и он не мог понять, откуда у него взялись подобные мысли.

— Ступайте на работу, сержант, — распорядилась она. — Я не собираюсь устраивать из-за этого сцен.

— Я позвоню, — сказал он. — Узнаю, в чем там дело.

— Я дождусь тебя, — откликнулась она, с гораздо большей уверенностью, чем ему хотелось, признавая тот факт, что вызов пейджера позовет его прочь из дома. Она была права, конечно, так происходило почти всегда. Пейджер представлялся ему гигантским крючком, единственное предназначение которого заключалось в том, чтобы отрывать его от дома. Он научился ненавидеть его. — Или постараюсь, во всяком случае, все будет зависеть от того, когда ты вернешься. — Она коротко рассмеялась. Малышка потеряла сосок матери, и Лиз помогла ребенку найти его снова.

— Вы мои красавицы, — сказал Болдт, по-прежнему борясь с желанием овладеть ею. Он почувствовал, как у него перехватило горло, и повернулся к телефону, чтобы Лиз не увидела в его глазах предательские слезы.

Шагая сырым октябрьским утром в пятницу к остановке школьного автобуса, в окружении автомобилей с раздраженными водителями, посреди всеобщей суеты и толкотни, Бен почувствовал, что за ним следят. То, что он рассказал свою тайну Эмили, не помогло ему избавиться от этого ощущения, как на то надеялся Бен. Оно снилось ему. Оно постоянно присутствовало в нем. Он нисколько не сомневался в том, что позади него кто-то есть. Это было нечто, не нуждающееся в доказательствах. Он знал! Если Эмили может знать такие вещи, то почему он — нет? Может быть, он тоже обладал Силой.

Раньше для Бена страх, ужас, предчувствия дурного существовали в одной форме, воплотившись в образе его отчима. Он разделил это чувство на части, дал каждой свое определение, чтобы научиться распознавать. В течение многих лет это был единственный страх, который он знал. Все остальное в сравнении с ним казалось незначительным.

Незначительным, вплоть до того момента, когда Бен узнал другой, более осязаемый страх: страх перед неизвестным, неожиданным. Он имел некоторое представление о личности человека, который преследовал его. А в том, что за ним следили, Бен не сомневался. Это должно было быть связано с деньгами, которые он взял из грузовика. Эмили сказала, что все устроится. Бен не был в этом так уверен.

Внезапно тротуар показался Бену мягким, упругим и губчатым, он как будто шагал по матрацу, и ему понадобилось сделать несколько шагов, чтобы понять, что всему виной его колени, а не тротуар. По краям поле его зрения потемнело, как будто он внезапно оказался в плохо освещенном коридоре. Он заторопился, почти побежал, но все-таки набрался мужества и бросил украдкой взгляд через плечо.

Голубой грузовик-пикап! Он споткнулся и чуть не упал. Тот двигался так медленно, прижимаясь к кромке тротуара, что движение замирало вокруг него. Бен не мог разглядеть лица Ника, но он знал, кто сидит за рулем. Он знал, чего хочет водитель.

На следующем перекрестке мальчик повернул направо, перебежал улицу и присоединился к другим пятнадцати школьникам на остановке, надеясь затеряться среди них. Он высматривал голубой грузовик.

— Эй, Бен! — Он подскочил на месте, услышав свое имя. — Хочешь заскочить ко мне после школы?

Финн Херши был его школьным приятелем, у него были светлые волосы и тонкое лицо. Подобно Бену и всем остальным, Финн насквозь промок под дождем.

— Не знаю, — ответил Бен, обшаривая глазами каждый грузовик и автобус. Он не мог сейчас думать о таких вещах; его беспокоил грузовик-пикап. Появился желтый школьный автобус, его вытянутый нос пересек вершину холма и клюнул вниз, направляясь к ожидающей автобус детворе. В это самое мгновение на перекрестке показался голубой пикап, он двигался невероятно медленно. Слава Богу, он не повернул, хотя Бену показалось, что он встретился взглядом с водителем, который низко пригнулся к рулю, явно высматривая ребят на остановке. Автобус с пыхтением двинулся вперед, казалось, он едва ползет. Бен мысленно поторопил его.

— Если дождь не перестанет, мы можем сыграть в мою «Сегу». У меня есть новый журнал МК. Я видел там крутые игрушки.

Мортал Комбат. Бена можно было считать профессионалом. Финн вечно пытался обыграть его в видеоиграх, но безуспешно.

— Отлично, — сказал Бен.

— Это будет круто.

— Конечно.

— Мы можем позвонить твоей матери из шко… — Финн спохватился.

— У меня нет матери, — напомнил ему Бен.

— Я вовсе не это хотел сказать.

— Я знаю.

— Мы можем оставить сообщение. Ну, ты понимаешь.

— Да, конечно.

— Что с тобой такое?

Прибыл автобус, дверца его распахнулась, и дети, толпясь и толкаясь, ринулись внутрь. Из-за дальнего угла показался грузовичок-пикап, направляясь к автобусной остановке. Бен протолкался к двери, за ним следовал Финн.

— Да что с тобой такое? — повторил Финн.

Бен никогда особенно не торопился сесть в автобус. Сегодня он вел себя иначе. Страх изменил его, понял мальчик. Он протолкался к сиденью в задней части автобуса, но ему пришлось уступить место по просьбе какого-то малыша, с которым Бену не хотелось связываться. Он нашел себе другое, ближе к выходу.

Он оглянулся как раз вовремя, чтобы сквозь залитое струями дождя заднее стекло разглядеть грузовичок-пикап. Вынужденный подождать, пока автобус тронется с места, водитель праздно сидел за рулем, изредка наклоняясь к ветровому стеклу, чтобы протереть его в надежде разглядеть что-либо. Позади них выстроилась вереница автомобилей, ожидающих, пока школьный автобус погасит свои габаритные огни и двинется дальше.

На третьей остановке, оглянувшись, Бен не увидел грузовичка. Он решил, что тот либо уехал, либо обогнал автобус. В общем-то, это не имело особого значения — водитель все равно уже знал расположение и название школы. Бен мысленно перенесся в аэропорт, к тому дурацкому мгновению, когда он взял деньги. В сотый раз с того дня он щупал задний карман, надеясь, что его бумажник каким-то чудом объявится там.

Автобус остановился перед школой. Детвора с шумом высаживалась и под дождем бежала к ступенькам школы. В этой суете Бен, пригнувшись, нырнул в кусты, которые густо разрослись рядом с парадным входом. Он втянул голову в плечи, едва не лишившись чувств, когда заметил голубой грузовичок-пикап. Он ждал. Его. Как дикая собака у кроличьей норы: терпеливая и голодная. Бен знал, как это бывает. У кролика не было ни единого шанса.

Глаза у Болдта болели, ему казалось, что изнутри их распирает все возрастающее давление, подобно водяной пробке в водопроводной трубе. Если исходить из графика, составленного клиентом Эмили Ричланд, то, вполне вероятно, что очередная женщина была уже приговорена к сожжению. Очевидно, ей что-то около тридцати, она разведена и имеет сына в возрасте до десяти лет. Как они и договаривались, Дафна проверила детей. На нем же лежала обязанность предотвратить очередную смерть, а доказательств, чтобы добиться этого, было чудовищно мало.

Болдт провел ежедневную утреннюю планерку с Ламойей, Гейнс, Баганом, Фидлером и еще с двумя детективами из убойного отдела, выделенными ему из другого подразделения. Федеральное агентство АТФ предложило своих специалистов, но Болдт вежливо отказался, боясь, что если допустит федеральных агентов к расследованию, то больше никогда не сумеет выставить их за дверь.

Лабораторный химик Карстенштейн оказался исключением из этого правила. Когда он предложил провести видеоконференцию с Болдтом, сержант согласился, хотя и не без опаски. В полицейском департаменте Сиэтла не было оборудованного зала для проведения таких видеоконференций, поэтому Болдту пришлось обратиться в контору АТФ в Федеральном центре, и он боялся, что спецы АТФ будут держать его «заложником» до тех пор, пока не убедят в необходимости совместного проведения расследования. Для страховки он взял с собой полицейского эксперта Берни Лофгрина и всех четырех своих детективов: Ламойю, Гейнс, Фидлера и Багана. Если Карстенштейну нужна конференция, он ее получит.

Федеральные офисы были новее, чище и просторнее помещений полицейского управления Сиэтла, что служило источником постоянного недовольства рядовых копов. АТФ и ФБР были оснащены новейшей шпионской аппаратурой, компьютерными технологиями, оружием и средствами связи. И хотя они всегда щедро делились своей аппаратурой, Болдта и других изрядно раздражало то, что приходилось просить их об этом, причем достаточно часто. Болдт и пятеро его спутников шли по коридорам АТФ как нерадивые ученики, направляющиеся к директору. Сама комната была почти точной копией их собственного конференц-зала на пятом этаже, если не считать проекционного экрана на одной стене и видеокамеры, направленной на тех, кто сидел за столом заседаний.

Болдт и все остальные расселись за столом, кое-кто положил перед собой раскрытые записные книжки. Болдту показалось, что освещение в комнате стало ярче. Два серых устройства посредине большого овального стола, напоминавшие огромные квадратные пепельницы, оказались на самом деле микрофонами. Ровно в десять часов экран на стене замерцал и на нем появилось увеличенное лицо Говарда Карстенштейна.

Болдт пожалел, что с ними нет Дафны, ему не удалось ее разыскать. Ее кабинет на девятом этаже был заперт, голосовая связь включена, и никто не мог сказать, куда подевалась хозяйка кабинета, хотя ходили слухи, что она с местными судебными психиатрами работает над психологическим портретом поджигателя.

Лицо Карстенштейна из-за освещения казалось слегка размытым. К удивлению и радости Болдта, агент АТФ, который привел их в комнату, не сделал попытки остаться и удалился. Это произвело на сержанта большое впечатление.

Болдт представил лицо на экране членам своей группы, затем Карстенштейн, вежливый до невозможности, открыл дискуссию.

— Мы исследовали найденные после пожара останки, надеясь обнаружить что-либо, что свидетельствовало бы в пользу дела. Мне показалось, что вам захочется посмотреть на то, что мы нашли, вот почему я предложил видеоконференцию. Полагаю, мои первые комментарии будут адресованы, — он посмотрел вниз на листок бумаги, где были записаны имена присутствующих, — Сиду Фидлеру и Нейлу Багану. Прочитав ваши отчеты о допросах соседей, а также метеорологические доклады, на которые вы ссылались, мы решили, что для нас здесь, в лаборатории, первым важным моментом будет пурпурное пламя, ассоциирующееся с этими пожарами. Наряду с растрескиванием и голубоватым цветом бетона это предполагает наличие воспламеняющегося жидкостного катализатора или взрывчатого вещества. Отсутствие углеводородов в ваших образцах было подтверждено и здесь, в Сакраменто. Особый интерес для нас представляли подошвы туристических ботинок сержанта Болдта, которые, как наверняка известно большинству из вас, растворились после того, как он побывал в них на месте пожара. Мы исследовали ионы, уровень pH, рассчитывая обнаружить хлор, но наши ожидания не оправдались. Собственно говоря, стандартные тесты оказались малоинтересными. Мы решили, что имеем дело с термитными смесями, но они должны оставлять после себя окалину и шлак, а у нас нет доказательств наличия таких побочных продуктов.

При этих словах Берни Лофгрин кивнул головой и что-то записал в блокнот.

— Металлы? — спросил он.

Карстенштейн ответил:

— Мистер Лофгрин спрашивает об остаточных металлах, обнаруженных на месте пожара, поскольку магний и некоторые другие металлы горят исключительно сильно и часто становятся причиной высокотемпературных пожаров, таких, например, в которых погибли Энрайт и Хейфиц. К сожалению, ответ на ваш вопрос отрицательный. Мы не нашли следов таких металлов ни в останках, ни в наших образцах. — Обращаясь к Лофгрину, он сказал: — Мы сделали рентгеновский флюоресцентный анализ, а также анализ химических пятен, и нам удалось обнаружить какую-то неорганику, которая, скорее всего, использовалась в этом устройстве, хотя первоначально природу катализатора мы установить не сумели.

— Первоначально? — переспросил Болдт, чувствуя, что Карстенштейн приберегает какие-то важные новости о сделанном им открытии. Сержант мог сетовать на профессорский подход к делу Карстенштейна, но он знал, что и Лофгрин страдает этим же недостатком, поэтому давно смирился с тем, что лабораторные ученые давали пространные объяснения, но делали это только один раз. Подробное объяснение позволяло судебным экспертам переходить к другим вопросам и анализам, избегая десятков дополнительных вопросов. Передача информации другим, от вышестоящего начальства до членов жюри присяжных, возлагалась на офицера, ведущего расследование. Именно по этой причине Болдт делал тщательные записи.

— Мы нашли интересные ниточки в этих пожарах, — продолжал Карстенштейн. — Первостепенного внимания заслуживает тот факт, что Энрайт видели входящей в дом непосредственно перед пожаром. Сержант Болдт задал правильный вопрос: почему Энрайт не сумела выбраться из дома?

Ответила Бобби Гейнс:

— Мы полагаем, что она провалилась под пол, в дыру, которую прожег огонь, и, пострадав при падении, не смогла выбраться и погибла в подвале.

— Эта версия имеет право на существование, — дипломатично заметил Карстенштейн, — но она не подтверждается доказательствами. Боюсь, чтобы объяснить подобное падение, мы должны предположить взрыв, что-то такое, отчего пол мгновенно провалился у нее под ногами.

Болдт не мог слушать такой разговор, не дав при этом волю своему воображению. Он живо представил себе Дороти Энрайт, которая проваливается сквозь горящий пол и падает в огонь, полыхающий в подвале. Его ошеломила обреченность ее положения, и на какое-то мгновение он перестал слышать Карстенштейна, ощутив себя Дороти Энрайт — падающей, словно в невесомости, в языки пламени, которые жадно тянулись к ней снизу. Голос Карстенштейна вернул его к реальности.

— У нас нет никаких сообщений о взрыве. Только пожар — разрушительно быстрый, фантастически сильный — столб пурпурного пламени взметнулся высоко в небо. Это горело не дерево. И это не взрыв баллона с газом, который хранился зимой в подвале, чтобы летом жарить шашлыки. Это — неизвестный катализатор, каким-то образом приведенный в действие, может быть, даже дистанционно управляемый по радио. Он так быстро распространился по всему дому, что женщина просто не успела отреагировать. Но особенный интерес представляет то, что я намеревался вам сегодня показать. — Карстенштейн надел латексные перчатки. Он поднял какую-то черную кляксу, и оператор, работавший с камерой, увеличил изображение. — Это найдено вами, мистер Баган, как следует из вашего же отчета.

Сидящие за столом в конференц-зале посмотрели на Нейла Багана. Сейчас он напомнил Болдту одного из тех ребят в школе, которые никогда не присоединялись к остальным, а просто стояли в стороне, наблюдая. Тут же Болдт вспомнил предостережение Дафны о том, что по складу ума пожарные инспекторы имеют много общего с поджигателями — это две стороны одной медали. По этой причине он уделял пристальное внимание и Багану, и Фидлеру: если они расследовали пожары, которые сами же и устроили, Болдту никогда не узнать правды.

Баган сказал:

— Я нашел это выше по улице, неподалеку от дома Хейфиц, рядом с местом, где была припаркована моя машина. На ощупь эта штука была еще теплой, вот я и включил ее в список вещественных доказательств. Но я прикрепил к ней записку, потому что нашел ее очень далеко — за сотню ярдов от места пожара или даже больше.

— Мы считаем эту вещь очень важной, — заявил Карстенштейн, крутя ее в руках. Это был твердый кусок пластмассы размером с большой мяч для гольфа. — Мы подвергли ее рентгеновскому анализу и обнаружили в ней вплавленный кусок проволоки, на основании чего смогли заключить…

— Детонатор, — быстро произнес Берни Лофгрин.

— Именно так. Это его часть. Да, — согласился Карстенштейн. — Разумеется, необходимы дальнейшие исследования, на что может потребоваться месяц или два…

— Месяц? — закричал Болдт. — У нас нет месяца! У нас есть… э-э, информатор, — объяснил он, едва успев сдержать готовое сорваться с языка слово экстрасенс, — и он может располагать информацией, которая указывает на то, что в течение недели готовится новый пожар.

Сообщение Болдта стало неожиданностью и для Карстенштейна, и для Лофгрина, и для Гейнс, и они сидели как громом пораженные. Наконец Карстенштейн пробормотал:

— Понятно. Ну, на это все равно потребуется какое-то время. — Он приподнял расплавленный кусок пластмассы. — Нашей главной задачей является идентификация катализатора. Если мы сможем его назвать, а вы проследите его компоненты до источника, то наверняка сумеете вычислить этого парня. Детонаторы можно купить на каждом углу по дайму за дюжину и, хотя иногда, если они лучше сохраняются, на них можно найти латентные отпечатки, это не наш случай.

— А почему бы нам здесь не заняться поисками возможного детонатора? Мы разошлем своих людей, а потом проконсультируемся с вами, если что-то обнаружим? — сказал Лофгрин.

— Это меня устраивает, — кивнул Карстенштейн. — Мы отправим это и еще несколько вещественных доказательств обратно к вам.

Вмешалась Бобби Гейнс:

— Меня все еще смущает тот факт, что обе женщины не смогли вовремя выбраться из своих домов. Пожары произошли после обеда, ранним вечером. Не могли же они уже спать?

Все глаза обратились к проекционному экрану на стене.

— Пока мы не в состоянии ответить на этот вопрос. Это можно объяснить тем, что огонь разгорелся слишком быстро и был настолько сильным, что сжег весь кислород в здании, и жертва мгновенно задохнулась — как если бы ее ударили в грудь.

— Но если дело в этом, — предположил Фидлер, — мы обнаружили бы, что окна взорвались — я имею в виду стекла внутри здания. У нас нет ничего, что подтверждало бы это.

— Согласен, — сказал Карстенштейн, по-прежнему глядя на них со стены и вращая в пальцах кусок пластмассы. — Если катализатор находился в каждой комнате, — предположил он, — если устройство состояло из нескольких частей с одновременной детонацией, то шансы на выход были весьма ничтожными.

— Жертвы были в ловушке, как крысы. Вот что вы хотите сказать, — произнес Ламойя, в первый раз открыв рот. — Он начинил все долбаное здание, чтобы оно вспыхнуло сразу. — Он взглянул на остальных, а потом перевел взгляд на стену: — И в этом случае улик должно быть более чем достаточно, так что вы, парни, сказали бы нам об этом. — Ламойя всегда недолюбливал федералов, и Болдт уже готов был пнуть его ногой под столом. Детектив продолжал: — Позвольте задать вам один вопрос, док. Что вы, парни, утаиваете от нас? О чем не говорите? Я чувствую здесь зияющую дыру, и ветер, который в нее дует, дурно попахивает.

В конференц-зале воцарилась тишина. Из микрофонов доносилось статическое потрескивание. Когда Карстенштейн пошевелился, его изображение слегка размазалось. Он глянул куда-то в сторону, а потом снова посмотрел в камеру, на сидящих за столом, и мягко проговорил:

— Мы имеем дело с тем, что называем смешанным профилем. Нам нужно разобраться в этом, отделить один элемент от другого. Это требует времени. Здесь не обычные углеводороды, как можно было бы ожидать. Поэтому нужно начать все сначала. Если нас постигнет неудача, мы сделаем еще одну попытку.

— Совсем как мы, — заметил Болдт. Карстенштейн просто замечательно описал ход расследования.

— Мы с вами — детективы, пусть и каждый по-своему, — примирительно ответил Карстенштейн.

— И каков же практический результат? — требовательным тоном поинтересовался Ламойя. — Каков итог, док? У нас здесь живут люди, которых этот парень собирается в скором времени поджарить. Я, например, с радостью узнал бы что-нибудь полезное, что можно использовать в работе, как бы мне ни нравился этот визит в чудесное здание Федерального центра. Черный мяч для гольфа? Это не совсем то сокровище, на которое я рассчитывал.

Карстенштейн остался невозмутим. Он позволил себе слегка улыбнуться, словно ожидал присутствия такого вот Ламойи в группе.

— Я ценю вашу честность и прямоту, детектив. Я пригласил сюда сержанта Болдта, — подчеркнул он, — потому что хотел показать ему это вещественное доказательство. — Карстенштейн кивнул кому-то рядом с собой. Экран стал синим. Прозвучал голос Карстенштейна: — Одну минуту. Сейчас вы увидите тест, который провел департамент пожарной охраны Форт-Уорта.

На экране появилось изображение большого заброшенного супермаркета, вокруг которого раскинулось море щебеночно-асфальтового покрытия. Вместо стекол в окна была вставлена фанера. Сквозь трещины в тротуаре пробивалась трава. Вокруг здания, на приличном удалении от него, стояли около двадцати пожарных машин. Возле них расположились экипажи со шлангами в руках, но на земле было совсем мало воды и никаких свидетельств того, что они боролись с огнем. В нижнем правом углу экрана электронные часы отсчитывали минуты и секунды.

Карстенштейн сказал:

— Обратите особое внимание на скорость распространения огня и его цвет. Думаю, это покажется вам интересным.

Часы дошли до нуля, и в это мгновение Гейнс и Ламойя, сидевшие ближе всех к экрану, буквально подпрыгнули на стульях и откинулись назад, стараясь оказаться как можно дальше от яркой фиолетовой вспышки, которая поднялась в небо подобно пламени фитиля. Крыша здания расплавилась, и на ее месте появилась зияющая дыра. Казалось, горит все вокруг. Через три минуты сорок секунд к зданию приблизились экипажи и начали тушить пожар. Та вода, которая долетала до центра здания от пожарных машин, взрывалась брызгами в пламени, попадая в эпицентр пожара. Пожарники перекрыли шланги, и машины с лестницами отъехали от пылающего ада. Болдт еще никогда не видел такого страшного, бушующего пламени.

Видеовоспроизведение остановилось; на экране снова возникло лицо Карстенштейна, сначала туманное и расплывчатое, потом четкое и ясное.

— Они сражались с огнем еще двадцать минут, но для нас представляет интерес только начальная стадия пожара. Не знаю, заметили вы или нет, но пламя достигло такой температуры, что вода распадалась на составляющие, кислород и водород, то есть буквально взрывалась при всех попытках погасить огонь. Никогда не встречал ничего подобного. Пожар, который вы видели, был устроен, чтобы установить, какой катализатор использовался при тех многочисленных поджогах, что прокатились по стране в период с 89-го по 94-й год. Этим делом занималось наше вашингтонское отделение, вот откуда я получил копию пленки.

Болдт мог легко представить себе человека внутри этого здания. Дрожь пробрала его с головы до ног, и он испугался, что сидевший рядом Баган заметит это. Отсутствие человеческих останков на месте пожарища обрело теперь совсем другое значение; становилось понятно, почему Энрайт и Хейфиц не смогли покинуть свои дома. Его все сильнее охватывало стремление любой ценой предотвратить очередной пожар, но он тут же усомнился в собственных силах. Может, ему все-таки стоило подать заявление на занятие лейтенантской должности, подумал Болдт. Вероятно, для нынешней его работы требовались мозги помоложе, более живые. Неужели он постарел настолько, что стал чересчур уравновешенным, растеряв свою квалификацию? Может ли он эффективно выполнять свою работу, когда голова занята мыслями о том, что у его жены, кажется, роман на стороне? Он взвалил на себя слишком много, а времени оставалось слишком мало. Время. Это слово нависло над ним, словно дамоклов меч. Что угодно, только не следующий пожар.

— Согласно рекомендациям из Вашингтона — и я согласен с ними, — если будет третий пожар, мы должны позволить ему догореть. Никакой борьбы с огнем, и уж точно никакого тщательного осмотра.

В комнате повисла непривычно долгая тишина.

— Черт возьми, что мы только что видели? — поинтересовался Болдт, продемонстрировав не свойственное ему нахальство. Он бросил взгляд на Ламойю, испытывая к детективу уважение: только Ламойя осмелился нажать на Карстенштейна, только Ламойя почувствовал, что тот что-то скрывает. Болдт не мог не подумать о том, что сам он теряет хватку.

Карстенштейн поджал губы и придвинулся ближе к камере, его изображение снова слегка расфокусировалось.

— Я еще не знаю, что именно мы ищем в этих ваших пожарах, — невыразительно сказал он неожиданно сухим тоном. — Но зато могу сказать вам, что было использовано в этом учебном пожаре. Я могу сказать вам, о чем они думают там, на Востоке. Я могу сказать вам, что они ищут теперь, после осмотра результатов учебного пожара и проведения необходимых анализов. — Он на мгновение умолк, чтобы все прониклись его словами, долетевшими по телефонным проводам из Сакраменто до Сиэтла, — шарик голосовой информации, окруженный статическими разрядами. Он откинул волосы назад, как это делает подающий в бейсболе, который оспаривает сигнал принимающего. Потом глубоко вздохнул и выговорил два слова, которые обдали Болдта жаром, и в глазах у него защипало. — Ракетное топливо, — сказал он. — Катализатором, использованным при учебном пожаре в Форт-Уорте, было жидкое ракетное топливо.

Поместье Оуэна Адлера вызывало у Болдта чувство неполноценности, хотя он уже бывал здесь три года назад. Кто-то измерял состояние Оуэна Адлера размерами и дальностью полета его частного реактивного самолета. Это была модель «Гольфстрим-3» с крыльями от четвертой модификации, в которых разместились дополнительные топливные баки. Адлер значился в списке самых влиятельных персон Сиэтла. Его свадебную церемонию бракосочетания с Дафной Мэтьюз должен был проводить Роберт Фулхум, причем состояться она должна была частным образом на территории поместья, выходящего на морской залив Шилсшоул и холмы Пугет Саунд. Церемония уже дважды откладывалась, хотя об этом знали только ближайшие друзья — не было разослано еще ни одного приглашения. Дафна утверждала, что, пытаясь собрать воедино свои многочисленные предприятия по производству продуктов питания, Адлер никак не может выкроить свободного времени, но Болдт чувствовал, куда ветер дует. Дафна позволила арендатору своего плавучего дома съехать, не заплатив штрафа; она не сделала попытки снова кому-то сдать дом; она вернулась к работе добровольцем в «Убежище» — церковном подвале, где занималась убежавшими из дома подростками (Дафна забросила эту работу, когда ее роман с Оуэном Адлером был в самом разгаре). С другой стороны, репортеры светской хроники дважды фотографировали Адлера в компании других женщин. Болдт не задавал никаких вопросов. Любой человек, который сумел возродить из пепла компанию с многомиллионным оборотом, как это удалось сделать Адлеру, заслуживал медали. В том, что этот мужчина способен преодолеть любые финансовые преграды, не могло быть никаких сомнений. Однако, подумал Болдт, Дафна Мэтьюз могла стать для него таким препятствием, с которым ему еще не доводилось иметь дела.

Бен теперь постоянно высматривал грузовичок-пикап. Сегодня он еще не видел его, но чувствовал, что тот где-то рядом. Он боялся его. У Бена не было сомнений, что бумажник выпал из кармана, пока он прятался в фургоне, а ведь в бумажнике были не только четыре доллара, но и его школьная фотография, и удостоверение личности с аккуратно заполненным домашним адресом и номером телефона. Чувство вины за то, что он взял деньги, не покидало Бена ни на минуту. Он решил, что у него есть только два выхода: вернуть конверт с деньгами или сбежать. Эмили не согласилась принять их; она назвала эти деньги грязными. Сама мысль о том, чтобы вернуть такую большую сумму — пятьсот долларов! — вызывала у него отвращение. Так что бегство числилось первым в списке приоритетов.

Пока что в его планы входило после обеда отправиться домой к Джимми. Самое главное — избегать собственного дома — ведь его адрес был в бумажнике. Джимми был крупным для своих лет парнишкой, с узко поставленными глазами и толстыми ручищами. Он не был самым крутым из друзей Бена, но зато никогда не дразнил Бена его искусственным глазом, как это частенько делали другие дети. Джимми был нормальным парнем. Бен понял, что, скорее всего, они станут играть в видеоигры или смотреть кино — обычно это было бы отличной причиной увильнуть от домашних заданий и не возвращаться в пустой дом — но по мере того как школьный день подходил к концу, Бен начинал жалеть, что согласился на приглашение Джимми. Он с ужасом ожидал момента, когда придется выйти из здания школы на улицу.

Ему вдруг захотелось повидать Эмили, обычно он иногда заходил к ней по дороге домой, но вполне вероятно, что Ник, водитель грузовичка-пикапа, связал Бена с Эмили, а значит, мог следить и за ее домом. Поскольку особого выбора у Бена не было, самым разумным оставалось отправиться домой к Джимми: он поедет на другом школьном автобусе в другую часть города. А пока что Бен предавался размышлениям о том, как ему устроить свой побег, сколько денег взять с собой и куда вообще уехать. Он также подумывал о том, чтобы купить себе собственный автомобиль.

По дороге к автобусу Бен набросил на голову капюшон от хлопчатобумажного свитера, в который он был одет сегодня. Джимми был достаточно крупным, чтобы спрятаться за ним, как за ширмой, и Бен шагал вслед за товарищем к автобусу, наклонив голову, пытаясь не поддаться желанию оглядеться по сторонам, чтобы кто-нибудь не увидел его лица. Его приемный папаша обычно возвращался домой часам к семи-восьми, иногда позже. Но к тому времени уже стемнеет, так что передвигаться по улице ему будет легче. В голове у Бена медленно складывался план. Он должен выжить любой ценой. Для него такая игра была не в новинку.

Столкнуться лицом к лицу с предполагаемым убийцей — это один из тех моментов, ради которых жила Дафна Мэтьюз. Как психолог департамента, она была вынуждена терпеть, когда взрослые мужчины с полицейскими значками хныкали, словно маленькие дети, ей приходилось мириться с пренебрежительным отношением к себе — женщине, занимающейся мужской работой, — зная, что это отношение никогда не изменится. Парни могли по-разному маскировать свою снисходительность, например иногда по-братски похлопывая ее по руке, но они никогда не избавятся от этого чувства; мужчины, которые носят униформу и регулярно чистят и смазывают свои револьверы, видят в женщине только резервуар мягкой плоти, может быть, еще человека, который снабжает их горячей пищей и позволяет обзавестись детьми. Она помогала патрульным-алкоголикам, склонным к самоубийству детективам, мужьям, избивавшим своих жен, и все это ради одной-единственной возможности: допрашивать убийц, исследовать темные области и закоулки человеческого сознания.

Дафна Мэтьюз легкой походкой, с улыбкой на лице спешила к тысяча пятисотому кварталу в Балларде, где располагался четвертый батальон и где находился его пожарный инспектор Стивен Гарман. Здание пожарной команды было очень красивым, построенным из красного кирпича пятьдесят лет назад. По классу оно превосходило все дома в квартале. Баллард считался пригородом Сиэтла, где когда-то селились норвежцы; с юга его ограничивали залив Сэлмон-Бей и Корабельный канал, у пристаней и пирсов теснилась большая часть суденышек малого рыболовного флота города, которые зачастую передавались от отца к сыну, из поколения в поколение. Для одних Баллард служил постоянным предметом шуточек — там все пропахло рыбой и люди говорили с акцентом, — для других — объектом уважения, поскольку это был один из немногих городских пригородов, который сумел сохранить свое лицо в век стандартизации.

Пока Дафна поднималась по каменной лестнице на второй этаж, она старалась собраться с мыслями, чтобы определить для себя, каким окажется на самом деле Стивен Гарман. Она не станет начинать с заранее выработанных и предвзятых установок о вине или невиновности, не станет судить. Она шла к нему как к человеку, получающему написанные в поэтической форме угрозы, к которым прилагался пока еще не идентифицированный кусочек расплавленной зеленой пластмассы. Дафна намеревалась установить с ним контакт и добиться взаимопонимания, в каком бы качестве ей ни пришлось выступать для этого: профессионального психолога, равнодушного бюрократа или внимательного слушателя. Подобные беседы требовали от нее немалого актерского мастерства, и Дафне нравился брошенный ей вызов. Она запросто могла использовать свою привлекательность, чтобы склонить мужчину к безусловному сотрудничеству; с женщинами приходилось намного труднее.

Здание пожарной команды давно не ремонтировалось. Дафну поразила царившая здесь атмосфера уныния, она хорошо знала, какую роль для психологического состояния человека играют обстановка, окружающая среда. На стенах висели фотографии — черно-белые снимки вырвавшихся из-под контроля пожаров, и цветная фотография мэра. Серо-стальные металлические шкафы картотек — непременный атрибут всех правительственных контор, были набиты под завязку, и в коридоре стоял смешанный запах жевательной резинки, пыли и промышленного очистителя, словно где-то в укромном местечке что-то тлело — запах, который подсознательно ожидаешь ощутить в конторе пожарного инспектора.

Дафна легонько постучала в дверь Гармана и вошла.

Гарман сидел, почти утонув в массивном кожаном кресле. В его офисе царили безукоризненные чистота и порядок. Он был крупным, симпатичным мужчиной с мягкими карими глазами и густыми усами, моложе, чем она себе его представляла. На стене висели портрет Эйнштейна и картина Пикассо. Они показались Дафне неуместными: синеворотничковый полицейский увлекается импрессионизмом? Интересно, какие стихи он предпочитает? — подумала она. Еще в комнате была цветная фотография космического челнока «Челленджер» в момент взрыва — столбы белого дыма туго сплетены в жуткую спираль, и повсюду в голубом небе обломки космического корабля. Дафна точно помнила, где она была в тот день. Гарман заметил, как она пристально рассматривает фотографию.

— Я работал над этим делом, — объяснил он. — Реконструкция обломков. — Не отводя от нее глаз, он сказал: — Что-то вроде головоломки, из кусочков которой складываются краны.

— Вы служили в ВВС?

— Это так заметно? — спросил он, поднимаясь с кресла и протягивая ей руку, представляясь.

«Может быть, и заметно», — подумала она, рассматривая его вблизи. Возможно, этим объяснялось и его твердое рукопожатие, и цепкий взгляд карих глаз. Он сразу же пришелся ей по душе, и от этого ее подозрения вспыхнули с новой силой.

— Авианосцы, наземное базирование, что именно? — поинтересовалась она.

— Базы, — ответил Гарман, жестом приглашая Дафну присесть.

На столе стояла пара выцветших фотографий Гармана в обществе очень маленького мальчика. Пшеничные поля. Бескрайнее голубое небо. «Канзас?» — мелькнуло у нее в голове.

Все ее мысли сейчас были заняты упоминанием Эмили Ричланд о военном, а также информацией Болдта о том, что катализатором могло оказаться ракетное топливо. К Стивену Гарману, бывшему военнослужащему ВВС, следовало отнестись со всей серьезностью.

Она сказала:

— Сержант Болдт хотел бы выразить вам благодарность за то, что вы не стали открывать последнее послание.

— Послушайте, хотел бы я знать, почему тот мужчина посылает все это мне? Мне это совершенно ни к чему.

— Мужчина? — спросила Дафна. — Что заставляет вас так думать?

— Женщина? Да ни за что на свете. Я имел дело с огнем большую часть своей сознательной жизни, а последние семь лет занимался поджогами, и, должен сказать, за все это время у меня ни разу не было подозреваемого женского пола. Ни разу. Некоторые женщины пытаются изображать из себя поджигателей, куда ж без этого, мы все через это прошли. Может статься, несколько девчонок помогали устроить пожары своим дружкам. Но в качестве главного подозреваемого? Нет, мэм. Эти пожары устраивает мужчина. Готов держать пари на свою бляху. Вы из отдела Болдта? — поинтересовался он.

— Я работаю в составе внутренней бригады по расследованию, — ответила она. Дафна чувствовала, что ему нельзя говорить правду. Гарман вполне может замкнуться, узнав, что она психолог. У него были красные щеки и темная кожа, возможно, это был искусственный загар. — Последняя записка гласила: «Внезапная вспышка понимания, искра, которая прыгает в душу». Это что-нибудь говорит вам?

— Он — больной сукин сын, если вы спрашиваете меня об этом. Прыгающие искры? Не знаю. Вы можете вычитать из этого послания слишком много, вам не кажется? Какая-то заумная чушь. Он считает себя крутым, рассылая предупреждения заранее. Он дразнит нас, но при этом остается убийцей.

— Это Платон.

— В самом деле? Тогда, наверное, он прочел это на пачке с кукурузными хлопьями.

— Могу я задать вам пару вопросов личного характера? — спросила она, нащупывая в кармане работающий диктофон и рассчитывая позже расшифровать записи.

— Валяйте.

— Вы были знакомы с Дороти Энрайт или с Мелиссой Хейфитц, лично либо как-то еще?

— Разумеется, нет, — защищаясь, ответил Гарман напряженным голосом. Он насмешливо взглянул на нее с внезапно проснувшимся любопытством.

— Я спрашиваю вас об этом потому, что это может объяснить, почему угрозы адресованы именно вам. Может быть, кому-то известно о вашей связи с этими женщинами.

Гарман коротко бросил:

— Я не связан с ними. Я никогда не знал ни одну из них, даже не слышал их имен. Послушайте, мне это не нужно. Ваши ребята случайно не проверяли и остальных пожарных инспекторов? Разве мы можем уверенно сказать, что я один получаю письма?

— Я не слышала ничего такого, что свидетельствовало бы о противоположном.

— Я тоже, но это ничего не значит.

— Помимо всего прочего, сержант Болдт попросил меня выступить в роли «связного». Работу проводят две бригады по расследованию поджогов и по расследованию убийств, — сказала она, для наглядности поднимая сначала одну руку, потом другую. Переплетя пальцы обеих рук, она продолжила: — Моя задача состоит в том, чтобы успешно поженить обе парочки, особенно теперь, учитывая, как активно задействованы Баган и Фидлер. Нам кажется, что еженедельных совещаний недостаточно, и вообще Болдт — не большой любитель совещаний. Он считает, что все только говорят, но ничего не делают.

Гарман позволил себе улыбнуться.

— Не могу не согласиться.

— Вы расследовали более двух сотен поджогов, — сообщила она ему, не заглядывая в свои записи. Дафна хотела дать ему понять, что поработала с его досье, ей хотелось увидеть реакцию Гармана. Она была слегка разочарована тем, что у него покраснела шея. Он отвел глаза, и она сочла это выражением скромности. Дафна поняла, что, несмотря на свои старания избежать предрассудков, она почему-то заранее представляла всех пожарных этакими «мачо».

— Подозрительных пожаров, — поправил он ее. — Некоторые пожары мы называем поджогами. Другие — нет.

— Двадцать два ареста, девять человек признаны виновными, — добавила она.

— Послушайте, я не делаю зарубок на своем револьвере или что-нибудь еще в этом роде. Это работа. Вы называете цифры, и это меня угнетает. Мы доводим до конца только пятнадцать процентов наших дел. А у вас, ребята? Семьдесят или восемьдесят, так, кажется? Хуже всего обстоит дело с поджогами автомобилей. В прошлом году мы потеряли в подозрительных пожарах сорок пять тысяч автомобилей. Сорок пять тысяч! Можете в это поверить? А потом удивляемся, почему страховка так дорого стоит! Примерно половина всех моих дел — это автомобили. Большая часть остального — заброшенные здания. Время от времени приходится сталкиваться с местью или с пожаром по неосторожности. Первое, что я сделал, когда связал пожар у Энрайт с этой запиской, — сел и стал пересматривать свои старые дела. Об этом спрашивал Болдт; об этом собираетесь спросить и вы, так что я сэкономлю вам время. Так вот, ни один из этих засранцев не способен на такое. Двое отбывают наказание, еще кое-кто просто переехал. И в каждом из поджогов был известен катализатор. Бензин. Чтобы добиться осуждения, вы обязательно должны иметь следы, ведь у каждой капли бензина есть свой отпечаток, вы не знали? Каждая партия, выходящая с нефтеперегонного завода, химически немножко другая. Парень поджигает бензин, мы преследуем его в качестве подозреваемого, находим канистру с бензином в его гараже и — готово! Лаборатория подтверждает идентичность. Теперь можно передавать дело в суд. Если у нас нет чего-то вышеперечисленного, дело разваливается. И будь я проклят, если могу привязать кого-то из моих осужденных к нашему делу.

— А ваши аресты?

— То же самое.

— Но почему вы получаете эти записки? — спросила она. И снова у Гармана покраснела шея, но на этот раз его мягкие глаза стали холодными и жесткими; он нервно покрутил в пальцах ручку. Дафна постаралась отложить в памяти этот его взгляд, чтобы не забыть о нем.

— Потому что я — пожарный инспектор, наверное. Нас ведь совсем немного. Их могли отправить любому из нас. Полагаю, мне просто повезло.

— Враги? — поинтересовалась она. — Что-нибудь в вашем прошлом, что…

— Нет, — перебил он ее. Ручка снова начала свое вращение. Дафна стала привыкать к ее использованию в качестве барометра.

— Как насчет вашей службы в ВВС…

— Послушайте! — снова прервал он ее. — К чему все эти вопросы обо мне? Мы же ищем поджигателя, разве не так?

— По какой-то причине он выбрал именно вас, мистер Гарман.

— Стивен, — поправил он.

— Итак, вы хотите свести все к совпадению? К случайности? Позвольте мне рассказать вам кое-что о Лу Болдте, если вы еще не слышали этого сами. В его лексиконе отсутствует слово совпадение. Его не существует. Он — фаталист: убежден, что все имеет свою причину; всему есть свое объяснение. Эти жертвы выбраны наугад? — задала она риторический вопрос. — Не предлагайте такой версии Лу Болдту. Причина есть всегда, пусть даже и скрытая. И, помяните мои слова, Болдт ее найдет. — Ручка прекратила движение. — Эти письма приходят к вам? — спросила она тем же тоном. — Для Болдта в этом есть смысл. Это нельзя объяснить рулеткой. И моя работа как раз и заключается в том, чтобы представить ему правдоподобное объяснение. Материала в деле с гулькин нос. Вы — почти все, что у него есть. Он все задает один и тот же вопрос: почему Стивен Гарман? Ему нужен ответ — и позвольте мне сказать вам еще кое-что о Болдте: он узнает правду. — Ручка начала вращение. — Он получит ответы. Вы хотите поговорить о степени раскрываемости? У Болдта она равняется девяноста процентам; кстати, имейте в виду, он работает в отделе по раскрытию убийств больше четырнадцати лет. Вы хотите изобразить изумление? — Краснота снова начала заливать шею Гармана, и Дафна поняла, что задела его за живое. Как и у всякого человеческого существа, у этого мужчины были свои секреты.

— Итак, вот вопрос, на который он хочет получить ответ: почему Стивен Гарман? — На лбу у ее собеседника заблестели капельки пота. — И я спрашиваю себя, а нет ли тут связи с вашей службой в Военно-Воздушных силах? С чем-нибудь из вашего прошлого.

Гарман с трудом проглотил комок в горле. Глаза его вновь стали мягкими, но теперь в них появился страх. Зрачки у него расширились; он задышал открытым ртом.

«Поговори же со мной», — мысленно подтолкнула она его.

— Ничего не могу припомнить, — сказала Гарман. Голос его предательски дрогнул.

«Врешь!»

Ей хотелось задержаться здесь до конца дня, продолжить с ним работу до тех пор, пока он не спросит, не душно ли ей, освободит узел галстука или откроет окно. Она понятия не имела, что именно он скрывал и играло ли это какую-то роль в расследовании. Люди склонны завышать собственную значимость. Но ей нужно было узнать, в чем тут дело. Она хотела, чтобы ему стало неуютно. Существовал добрый десяток способов подловить его, но Дафне хотелось сработать потоньше. Она сказала:

— Вы обмолвились, что были расквартированы на базе.

— Это несущественно. Серьезно. Это было — сколько? — девять, десять лет назад. Мир здорово изменился за десять лет.

— В то время вы были женаты, — сказала она, забрасывая наживку.

Глаза Гармана остекленели. Если бы ручка была карандашом, она с легкостью могла бы переломиться в его сильных пальцах. Он отвел глаза, потом посмотрел на нее, затем снова взглянул в сторону, словно не мог решить, на чем остановить взгляд. В нем чувствовался скрытый гнев. Ярость. Ее пузырьки вырвались на поверхность, свидетельствуя о том, какое пламя бушует внутри.

— Какова конкретная цель нашей встречи? — напряженным голосом спросил он.

Теперь Дафна могла отказаться от роли «плохого следователя». У нее уже было более чем достаточно что рассказать Болдту. Продолжать нажим и дальше, без поддержки, без разведки и копания в прошлом, было бы ошибкой. Гарман стал подозреваемым. Она ощутила, как волна жаркой, почти сексуальной энергии прокатилась по ее груди, спустилась ниже, к лобку, и дальше, к пальцам ног.

— Целью этой встречи было познакомиться друг с другом, и ничего больше. Может быть, я перестаралась. Прошу извинить, если у меня получился допрос третьей степени. Издержки профессии, я полагаю. — Самый драгоценный камешек она приберегла напоследок, держала его в своей сумочке с трюками с того самого момента, как Гарман подтвердил факт службы в ВВС. Дафна положила руку на ручку двери, собираясь уже уходить. И вот она открыла эту дверь, мимоходом заметив: — Специалисты из лаборатории АТФ считают, что в качестве катализатора использовался какой-то вид ракетного топлива.

На мгновение Стивен Гарман словно окаменел. Дафна пожалела, что у нее нет с собой фотоаппарата.

— Я уверена, теперь вы видите возможную связь с Военно-Воздушными силами, — произнесла она.

Гарман, казалось, потерял дар речи. Дафне был знаком этот взгляд. Она видела его десятки раз: он был уничтожен. Она коснулась самого уязвимого его места. Ракетное топливо.

Она перевела взгляд на фотографию взрывающегося «Челленджера». Под ней в рамочке висел другой снимок — найденных обломков корабля, разложенных на полу ангара. Именно так выглядел сейчас и сам Гарман: разнесенным на куски, и его мир погибал в пламени и облаках дыма.

— Хорошо выглядите, детектив, — промурлыкал за спиной Болдта женский голос.

Сержант повернулся как раз вовремя, чтобы заметить, кому адресовалось это замечание: Джон Ламойя с важным видом величественно шествовал по направлению к своему сержанту. Ламойя был великолепен: отутюженные синие джинсы, накрахмаленная спортивная рубашка с короткими рукавами, ковбойские сапоги из страусиной кожи и кожаный пояс серебряного призера родео, который он выиграл в семнадцатилетнем возрасте. У детектива было тонкое костистое лицо, жесткие, как проволока, волосы и несколько длинноватый нос. Что именно находили женщины в Ламойе, оставалось загадкой для его начальника — человека, работа которого как раз и заключалась в разгадывании загадок, но они буквально липли к нему, даже если поделить пополам его собственные сообщения о победах в амурных делах.

Возможно, подумал Болдт, всему виной походка Ламойи — уверенная, слегка покачивая бедрами. А может, все дело в его больших карих глазах, которыми он, не мигая, рассматривал свои жертвы. Или, может быть, женщин привлекали его самоуверенность и дерзкое поведение — качества, которые снискали ему любовь и подчиненных, и начальников. Если делом занимался Ламойя, можно было быть спокойным. Когда-нибудь у него будет свой отдел, конечно, если он того захочет. Он обзаведется семьей и пятью детишками, или заведет себе по женщине в каждой части города, а может, будет иметь и то, и другое одновременно. Он нравился даже на расстоянии, вблизи вы начинали ему доверять, и на него можно было безусловно положиться в любой ситуации. Болдт старался скрыть свое восхищение. Ему не нужен был вольный стрелок, а Ламойя большую часть времени выступал именно в этой роли.

Ламойя начал запросто, как он обычно делал, то есть не давая себе труда поздороваться. Он попросту закатил офисное кресло в клетушку Болдта и оседлал его, откинувшись на подъемную спинку.

— Можно не говорить, что ты понятия не имеешь о том, откуда все это взялось. — У детектива имелись завидные связи в частном секторе: в кредитных союзах, страховых компаниях, банках. Кое-кто считал, что подобный широкий доступ к информации ему обеспечивали его женщины — бывшие или нынешние. Шосвиц утверждал, что все дело в армейской службе Ламойи, хотя сам Болдт относил это на счет неотразимого шарма коллеги и его невероятной способности заводить полезные знакомства. Он нравился людям и, если он просил об одолжении, ему не могли отказать. Если ему делали одолжение, неважно, большое или маленькое, он находил способ отблагодарить. Он знал людей: о чем они думают, чего хотят. Он знал улицы. Наверное, он мог достать, что угодно, хотя сам Болдт никогда не пользовался такой возможностью. У малого был талант. Ему завидовали почти все, ненавидели очень немногие, но неизменно от всей души.

Ламойя водрузил на стол перед Болдтом папку. Он объяснил, что в ней.

— Энрайт и Хейфиц — их финансы: кредитные карточки, банковские счета. Ничего такого, что связывало бы одну с другой — в смысле покупок, ресторанов, оздоровительных клубов. Ничего, что я сумел бы найти. Но есть кое-что для тебя.

— Слишком много одеколона, — заметил Болдт.

— Выветрится. Через час все будет в порядке.

— К тому времени мы задохнемся.

— Тебе понравилась рубашка? Это подарок.

— Ты говоришь, что нет абсолютно ничего, что объединяло бы двух женщин? Это может и не бросаться в глаза; на твоем месте я повысматривал бы и повынюхивал подольше. Супермаркет, в котором обе делали покупки? Заправочная станция?

— Колеса.

— Что? — спросил Болдт.

— Кто-нибудь работал с колесами?

— Автомобили?

— Дома были подожжены, правильно? Поджарены. Ну, и что нам осталось? — задал Ламойя риторический вопрос.

— Их автомашины! — воскликнул Болдт повеселевшим голосом. Для расследования требовалось несколько пар глаз — больше тут добавить было нечего. Болдт даже не вспомнил об автомобилях, принадлежащих жертвам.

Ламойя пожал плечами.

— Не рассчитывай на чудеса. Откуда мне знать? Но я не вижу здесь чересчур уж много физических улик, с которыми можно работать. Идея о колесах пришла мне в голову неожиданно — или, может, это я их вынюхал, — поддразнил он начальника.

— Проверь их, — предложил Болдт.

— Я? А я-то думал, что тебя больше интересуют лестницы. — Ламойя изучающе уставился на своего сержанта.

Застигнутый врасплох, Болдт переспросил:

— Лестницы?

Улыбка была хитрой, Ламойя буквально лучился самодовольством.

— Ты чувствуешь, что тебе повезло?

— Капелька удачи мне бы не помешала.

— Лестницы «Вернер» здесь продает всего один дистрибьютор, это хорошо для нас, но у них дьявольски большие обороты, и наши шансы проследить одного-единственного покупателя были бы равны нулю. Но вот тут нам наконец-то повезло. У модели с таким рисунком протектора была производственная проблема с башмаками — маленькими штучками, которые крепятся внизу лестницы, — поэтому их выпуск продолжался ровно шесть недель. Они отозвали готовую продукцию, то есть именно эта модель оставалась на складах чуть больше двух недель. У дистрибьютора есть данные на всю партию, кроме первоначальных ста штук.

Болдт понимал всю важность этой цифры. В округе Кинг-каунти проживало несколько сот тысяч жителей. Ламойя только что сузил поле поиска до сотни.

Детектив гордо заявил:

— При одном дистрибьюторе проще пареной репы проследить его розничных торговцев: это магазины скобяных товаров, магазины строительных изделий, несколько пунктов проката. Давай посчитаем их! В западном Вашингтоне их семнадцать, а в Кинг-каунти всего четыре. Это высокотехнологичная крутая лестница — «БМВ» в мире лестниц, что опять же хорошо для нас, поскольку они ограничили число розничных торговцев, которым разрешено работать с ними. Еще одно: эти лестницы стоят весьма прилично, поэтому когда какой-нибудь Джо покупает ее, то он платит чеком или кредитной карточкой. Можешь проверить: за наличные ни одна лестница не была продана. Это мы уже выяснили.

— Ты уже говорил с розничными торговцами? — Болдт ощутил прилив энтузиазма; у Ламойи была способность придавать даже крошечной искорке вид ослепительного пламени.

— Можешь быть уверен. И этот безналичный расчет нам только на руку, — продолжал Ламойя. — Во всех этих заведениях используется компьютеризованная система складского учета и продаж, и мы уже запросили выборку продаж по товару. Кое-кто смог непосредственно дать интересующие нас данные. Другие же предоставили ленты кассовых аппаратов, пробитые примерно в те две недели, о которых шла речь.

Болдту внезапно стало не хватать воздуха.

— Ты хочешь сказать, что нам придется просматривать кучу лент кассовых аппаратов, выбирая чеки на проданные лестницы? — вскричал он. Потом на мгновение задумался. — Я бы сказал, что об этом можно забыть, Джон. Слишком уж дальний прицел. Брось. Да и времени уйдет уйма.

— Одну минуточку! — запротестовал детектив, с лица которого не сходила дерзкая самоуверенность — его коронное выражение. — Ты хочешь знать, кто купил эти лестницы, или нет?

— Нет, если для этого требуется столько людей. Раньше я мог бы поручить эту задачу каким-нибудь студентам криминологических курсов в колледже, пусть они сделают за нас грязную работу, но…

— Подожди! — повторил Ламойя, перебивая его. — Ты не слушаешь.

Вряд ли кто-то другой из детективов мог позволить себе разговаривать с Болдтом в подобном тоне. Болдт скрестил руки на груди и воздержался от комментариев. Ламойя всегда очень аккуратно разыгрывал свои карты; он не стал бы вести себя так нагло, не будь у него козыря в рукаве.

— У нас есть сканер, — объявил Ламойя. — Портативная штучка, которой проводишь по нужной тебе статье в газете, объявлению или карте, и получаешь это на своем компьютере. У нас есть программа оптического распознавания символов, она преобразует печатный текст из сканированного графического изображения в формат данных, с которыми способны работать текстовые редакторы и программы баз данных. Сержант, здесь давно наступил век долбаной компьютеризации. Так что такие неандертальцы, как ты, могут отдыхать.

— Я разбираюсь в технологии сканирования, — парировал Болдт. — Не слишком хорошо, — поправился он, — но в основных принципах.

— Так что сейчас мы в процессе сканирования этих лент кассовых аппаратов. На это уйдет совсем немного времени. Потом мы прогоним их через программы оптического распознавания символов, — и можем искать все, что нам заблагорассудится: «Вернера», слово лестница, код изделия, стоимость продажи. И гарантированно получим сведения о каждой проданной лестнице. Любая продажа сопровождается указанием способа оплаты товара: чеком или кредитной карточкой. Номер счета стоит на ленте. Сегодня к вечеру… завтра… послезавтра у нас будут данные о зарегистрированной продаже каждой лестницы. Мы будем иметь номера специальных счетов, откуда снимаются деньги по чеку клиента, или номера кредитных карточек, которые можно проследить — до каждого конкретного покупателя. — Он гордо заявил: — Говорю тебе, сержант, мы нашли этого малого.

Это была хорошая работа, и Болдт так и сказал ему. Однако он не сказал, что эта сотня имен может и не приблизить их к поджигателю. Они все еще не знали принципа отбора подозреваемых, способа проникновения поджигателя в дома жертв. Слишком много вопросов оставались без ответа, слишком много слабых мест в расследовании. Он не хотел разочаровывать Ламойю. Им, как воздух, нужен был ощутимый прорыв — может быть, лестница, как свято верил Ламойя, и поможет сделать это. Работа ведущего детектива заключалась как раз в том, чтобы забросить в воду десяток сетей и надеяться, что рыба попадет хотя бы в некоторые.

— Имей в виду, — заявил Ламойя, — лестница почти наверняка была украдена. Десять к одному, что мы обнаружим именно это. Но откуда и когда? Мы все равно сумеем раскопать что-нибудь интересное, сержант. Ты хочешь, чтобы я занялся колесами, — нет проблем. Но не отбрасывай эту версию с лестницей. Говорю тебе: здесь пахнет жареным. Лестница — это здорово. По этому следу стоит пройти до конца.

— Ты сделал отличную работу, — повторил Болдт, хотя на этот раз в голосе его явственно слышалось разочарование. — Честно.

— Вся эта компьютерная фигня хорошо помогает. — Впервые за весь разговор Ламойя выглядел нерешительным. — Что-то обязательно всплывет, сержант. Над этим делом у нас почти круглосуточно работают шесть парней. Это здорово повышает наши шансы.

— Пусть кто-нибудь займется автомобилями жертв. Может быть, эти женщины делали покупки в одном и том же магазинчике, работающем допоздна, или перекусывали в одном и том же месте; возможно, именно там он их и приметил. Твои парни могут найти на полу машины обертку, рецепт или еще что-нибудь. Сумку. Мне нравится вариант с автомобилями. Я бы с удовольствием поработал над автомобилями. Но если тебе так уж нужны эти лестницы, вперед, Джон, занимайся ими. Нам нужно быстренько разузнать, что такое ракетное топливо. Пусть Баган с Фидлером раскопают все, что смогут. Для такого копа, как я, поджог — это совсем другой мир.

В эту минуту в двери убойного отдела влетела Дафна, лицо у нее раскраснелось, грудь от волнения вздымалась. На ней снова был «волшебный лифчик», насколько мог судить Болдт. Она уверенной походкой подошла к Болдту и Ламойе, и у сержанта возникло предчувствие, что прорыв в деле случился. Ему был знаком этот огонь; он сам испытывал его. Глаза мужчин не отрывались от нее.

Дафна остановилась перед ними, попыталась собраться с мыслями и, набрав полную грудь воздуха, выпалила:

— Стивен Гарман что-то скрывает. Он знает гораздо больше того, что говорит. Мне хочется ударить его, и ударить изо всех сил. Я собираюсь выпотрошить этого сукина сына наизнанку.

Он опаздывал и страшно боялся последствий.

Бен открыл дверь и запер ее на замок изнутри еще до того, как унюхал чужака.

Он никогда особенно не задумывался об этом, но в голове у него сложилось убеждение, что дом — это священное место, со священными звуками и священными запахами; место, где звуки и запахи знакомы; он различал их все. Это были признаки безопасного и надежного убежища.

А сегодняшний запах был чужим: резким, соленым. Не тот прокисший запах спиртного, с которым он уже свыкся, и не запах девушки. Это был…

Запах из глубины фургона.

В то мгновение, когда он сообразил это, чья-то рука схватила его за плечо. Бен взвизгнул и бросился вверх по лестнице. Низкий, сердитый голос что-то прорычал за его спиной, но смысл слов не дошел до Бена, и мальчик ощутил только странное покалывание внутри, которое сопровождалось осязаемым воспоминанием о руке, хватающей его за плечо. Его реакция была инстинктивной: добраться до своей комнаты, запереть дверь, вылезти на крышу, сломя голову домчаться до Эмили и больше никогда не возвращаться сюда.

План. Нечто такое, на чем можно сосредоточиться. Несколько лет назад он, возможно, еще подумал бы над ним. Но с тех пор он усвоил, что мысли отвлекают, заставляют тебя медлить. Он оглянулся через плечо. Лицо, которое Бен увидел, принадлежало Нику, водителю грузовичка-пикапа, малому с обожженной рукой и кожаным поясом. Он был проворнее приемного отца Бена, трезвее, в лучшей форме.

— Мои деньги, ты, маленький крысеныш!

Страх жаркой волной окатил Бена. Он поскользнулся на ступеньках. Ник выругался, он находился уже в опасной близости от мальчика. Бену казалось, что коридор сжался, уменьшился в размерах, а секунды стали короче. Голос внутри него напомнил ему, что мир — это опасное место, где тебе могут сделать больно. Его охватила паника. Больше не осталось никакого плана, только твердая уверенность в том, что плохие вещи случаются с плохими людьми. Взяв деньги, он превратился в плохого человека, переступил черту, которая до сих пор отделяла его от мужчины, быстро карабкающегося по ступенькам.

Сила в здоровой руке мужчины казалась нечеловеческой. Эта рука схватила Бена за левую лодыжку, сбила с ног, и он больно ушиб подбородок, когда его поволокли вниз по ступенькам. Он прикусил губу, и рот наполнился вязким металлическим привкусом собственной крови. Бен с ошеломляющей ясностью понял, что это будет не последняя его пролитая кровь. Мужчина подтащил его ближе к себе, коврик обдирал лицо Бена. Мальчик изо всех сил оттолкнулся правой ногой и пнул своего противника носком теннисной туфли прямо в лоб. Мужчина выпустил его ногу.

Бен повернулся к ступенькам и вновь начал подъем. Удушающий страх немного ослабел; Бен находился в своей стихии: об искусстве убегать он знал все. Эта была игра, правила которой ему были хорошо известны.

Взлетев на самый верх лестницы, Бен услышал шаги мужчины прямо за собой. Он не оглянулся. Он не закричал. Он только заспешил еще сильнее.

Дверь его спальни маячила в конце коридора — путь к безопасности и свободе.

Весь дом содрогнулся, когда захлопнулась задняя дверь.

— Малыш? — окликнул его знакомый пьяный голос.

Бен не мог припомнить, когда в последний раз этот голос прозвучал для него райской песней.

Шаги позади него замедлились.

— На помощь! — заорал Бен. — Осторожно! — Находясь в нескольких шагах от своего убежища, Бен затормозил.

Ник вдруг проявил чрезвычайный интерес к Джеку. У пьяного отчима Бена не было ни единого шанса.

— Кто ты такой, черт бы тебя побрал? — Джек оказался внизу лестницы. — Убирайся из моего дома!

— Он взял мои деньги! — крикнул в ответ незваный гость. — Твой засранец-малыш — вор.

Бен заспешил обратно к верхней площадке лестницы. Если его приемный отец поверит тому, что услышал, то Бен — покойник. Ник стоял на ступеньках, глядя вниз на отчима Бена. Сзади за поясом у него торчал револьвер.

— Папа! — закричал Бен, удивляясь тому, откуда взялось это слово. Его внезапно охватило желание защитить отца, и он заскользил ногами вниз по ступенькам, как конькобежец по льду, врезался в незваного гостя, сбил его с ног, и тот полетел вниз на Джека, который, онемев от изумления, молча стоял у подножия лестницы и пьяно таращился на весь спектакль.

Между двумя мужчинами началась драка, но все было совсем не так, как по телевизору. Они катались по полу, размахивая руками и ногами, изрыгая ругательства. Бен цеплялся за перила, пытаясь остановить скольжение вниз, ударяясь подбородком о каждую ступеньку, так что ему казалось, будто у него вот-вот вылетят все мозги. Он впивался в дерево ногтями и зубами, пытаясь затормозить, и наконец ухватился за перекладину перил.

Он остановился в двух шагах от дерущихся мужчин. Человек, которого звали Ник, избивал его папашу. Бену вдруг стало немного стыдно за то удовольствие, которое он испытал от этого зрелища.

— Мне… нужны… обратно… мои… гребаные… деньги, — приговаривал мужчина при каждом ударе. — Мои проклятые деньги! — Он ударил Джека этим своим уродливым плавником, а потом от души врезал здоровой рукой. У отчима Бена заплыл глаз, и из разбитой скулы сочилась кровь.

Ник зло оглянулся через плечо и встретился глазами с мальчиком. Бен почувствовал, как у него подгибаются колени. Ник схватил Бена за рубашку, которая порвалась под его лапищей, когда Бен рванулся в сторону. Мальчик закричал, попятился назад и упал.

Мужчина прыгнул, как кошка, отрезая Бену путь ко входной двери. Загоняя его в угол, он придвигался ближе, широко расставив руки. Бен швырнул в него лампу, перевернул кресло и устремился к двери в чулан на первом этаже, своему единственному шансу спастись. Краешком здорового глаза Бен уловил движение справа; его отчим пришел в себя и поднимался на ноги. Ник не видел его, все его внимание было обращено на мальчика. Он отчетливо произнес:

— Мне нужны мои деньги.

Бен сообразил, что, стоя здесь, он может выиграть время, необходимое его отцу, чтобы подобраться сзади. Но инстинкт оказался сильнее — он схватился за ручку двери в чулан и повернул ее.

Незваный гость кинулся за ним. Бен не глядя лягнул ногой и попал во что-то. Раздался отвратительный хруст, и пострадавший издал яростный крик. Бен скользнул в темноту, захлопнул за собой дверь и обеими руками вцепился в ручку. Несмотря на все его усилия, она повернулась. Дверь чуточку приоткрылась, и в щель просунулась обожженная рука с блестящей розовой кожей.

В этот момент раздался громкий удар. Плавник прищемило дверью, мужчина снова закричал и отдернул руку. Бена едва не стошнило, и он отлетел от двери, приземлившись на крышку люка, который вел в погреб.

Сколько раз отчим говорил ему, чтобы он не лазил туда? Джек старался внушить мальчику страх Господень, но ему, конечно, было не под силу удержать Бена. Даже то, что Джек заколотил крышку гвоздями, не помешало Бену потихоньку вскрыть ее, но последующая экспедиция в погреб, заросший густой паутиной, ужасающий запах, который там стоял, раз и навсегда отбили у него любопытство. Это произошло больше года назад, но он до сих пор помнил ту отвратительную вонь.

Вслед за жутким грохотом наступила тишина. Кто-то из них мертв, подумал Бен. Он изо всех сил потянул на себя крышку люка, дергая ее вправо-влево, чтобы освободить гвозди, которые он ослабил год назад. Крышка открылась. Он проскользнул внутрь, опустив ее за собой.

Высота погреба составляла около трех футов. Чтобы двигаться там, Бену пришлось согнуться в три погибели. В дальнем конце погреба через решетку просачивался тусклый серый свет. Здесь пахло сыростью и отбросами, хотя и не так плохо, как год назад. Бен на четвереньках пополз в самый темный угол, сразу же запутавшись в липкой паутине. Он ударился головой о холодную, покрытую влагой водопроводную трубу.

Он замер на месте, расслышав медленные шаги над головой. Его снова охватил страх. В следующее мгновение раздался звук открывающейся в чулан двери.

— Малыш, — произнес приглушенный голос, — я знаю, что ты здесь.

Крышка люка скрипнула, когда мужчина наступил на нее. Он был внутри чулана!

Бен осторожно двинулся дальше в темноту, сердце его бешено билось, грудь тяжело вздымалась, по коже побежали мурашки. Тяжелая нога несколько раз стукнула в крышку люка. Еще раз.

Бен еще глубже забился в темноту, весь покрытый паутиной. Он был убежден, что его отчим мертв и что его собственная смерть неминуема.

Позади него вспыхнул столб света — крышка люка распахнулась.

— Не шути со мной, малыш. Ты меня уже и так разозлил. — Мужчина помолчал. — Малыш?

Бен остановился, ему неудержимо захотелось подать голос. Бену было плевать на деньги; он с радостью отдал бы их. Он уже открыл было рот, чтобы ответить, но с губ его не сорвалось ни звука. Медленно, осторожно, словно кто-то выпустил из него весь воздух, Бен улегся ничком на пыльный гравий. Он спрячется. Только это ему и оставалось.

Земля здесь была неровной, взрыхленной, гравий перемешался с высохшей грязью. Он попытался вжаться в нее, стать как можно меньше и незаметнее. В просвете люка показалась нога — мужчина спускался за ним сюда.

У Бена не осталось никаких шансов. Он не мог придумать, что ему делать. Прижавшись лицом к гравию, он смотрел в сторону открытого люка и столба света.

Бен скосил свой здоровый глаз в сторону, отчего окружающие предметы потеряли четкость. Он увидел не щебень, не камень и не грязь. И это была не одна из деревянных подпорок, которые поднимались от забетонированного основания погреба к полу наверху. Не было это и парой ног, выискивающей, куда бы ступить. Все это оставалось в поле его зрения, но главное, что видел Бен, была дужка тусклого желтого металла в нескольких дюймах от его лица.

Он протянул руку и подцепил желтый металл пальцами. Это было кольцо. Золотое кольцо.

И он понял все. Кольцо заговорило с ним негромким, нежным женским голосом, который ему так хотелось услышать. При звуках этого голоса у него комок подступил к горлу, а глаза затуманились.

Обручальное кольцо принадлежало его матери. Он знал это совершенно точно и несомненно. Это была могила его матери.

Охваченный гневом, яростью и горечью, не раздумывая, он вскочил на ноги, согнулся и бросился вперед, сжимая в пальцах кольцо. Он мчался, не разбирая дороги, в своем стремлении как можно быстрее оказаться подальше от этого места, сбив с ног мужчину по имени Ник. Тот упал на спину, а Бен выскочил в открытый люк и вылетел из чулана.

Его отчим только-только начал приходить в себя, оглушенный и жестоко избитый. Бен резко остановился и взглянул на него сверху вниз. Мальчика охватило разочарование: тот был жив. Глаза их встретились. Бен поднял кольцо, чтобы отчим увидел его. Он размахнулся и ударил приемного папашу ногой с неожиданной для себя силой. Голова Джека откинулась и глухо ударилась о пол.

Бен еще никогда не осмеливался тронуть отчима хоть пальцем. Осознав, что́ он только что натворил, в ужасе от того, что он нашел внизу могилу матери, а позади оставался охотившийся за ним мужчина, Бен как ошпаренный вылетел за дверь. И только оказавшись в нескольких кварталах от своего дома, он позвонил по номеру 9-1-1.

— Я хочу сообщить об убийстве, — был записан на пленку перепуганный молодой голос. — Он убил мою мать! Она — под домом!

Уже второй раз этот юношеский голос записали в Центре связи Сиэтла. На этот раз адрес, названный мальчиком, совпал с ранее зарегистрированным звонком, хотя на этот факт поначалу не обратили внимания. Компьютерная диспетчерская система Центра переадресовала звонок патрульной машине, находившейся неподалеку от университета Сиэтла.

Водитель этой машины, полицейский Патрик Шеннон, обнаружит на полу гостиной мужчину, находившегося без сознания, судя по всему жертву нападения. Следуя полученным указаниям, он задержит мужчину для допроса и приступит к поискам улик, которые могли бы указать на захороненное в погребе тело. Диспетчер отправит вторую патрульную машину к платной телефонной будке, откуда был сделан звонок по номеру 9-1-1. Трубка будет висеть на рычаге, еще теплая на ощупь.

Далеко от этой будки сквозь ночь мчался маленький мальчик. Он бежал, бежал, бежал. Бежал до тех пор, пока ноги не отказались держать его.

Болдт считал, что у серого цвета много оттенков и им соответствуют много оттенков настроения, но не все из них темные, как полагало большинство людей. Была серость утра, по цвету больше похожая на корпию в сушильном барабане; была серость луны — та серость, которая сочится с небес, оседая на буйной зелени плюща и травы; была серость вечера, темная и пугающая, внушающая предчувствие беды, говорящая о скором приходе черной, как душа негодяя, ночи — ночи, когда все мужчины слепнут, а дети задыхаются от страха. Жизнь в Сиэтле приучала мириться с серостью. Серостью настроения. Серостью оттенков между правдой и ложью, правильным и неправильным.

Сержант Лу Болдт был одним из многих, кому пришлось заниматься бумагами о найденном в погребе разложившемся женском теле. Болдт был убежден: все, что им нужно, это несколько часов допроса подозреваемого. Они добьются признания. Если же с этим ничего не получится, Дикси придется идентифицировать останки для установления личности, а они будут пытаться обнаружить связь между жертвой и подозреваемым. На это потребуется время, но здесь нет ничего особенно трудного. Именно дела такого рода и привлекали Болдта, хотя из-за поджогов все, что он мог, это руководить расследованием на расстоянии. Основываясь на показаниях соседей, городские службы искали маленького мальчика, которого считали приемным сыном подозреваемого и который вероятнее всего и сделал тот анонимный звонок по номеру 9-1-1, благодаря чему и обнаружили тело. Для Болдта он был всего лишь возможным свидетелем преступления — напуганный маленький мальчуган, бегающий где-то по улицам Сиэтла. Его фотографию нашли в доме и уже приобщили к делу.

У сержанта не было выбора. Не говоря никому ни слова, Болдт ушел из конторы и принялся колесить по улицам, высматривая мальчика. Бухгалтерия объявила об очередном сокращении текущих расходов. Болдт подкачал тормоза. Обслуживание служебных машин уже давно оставляло желать лучшего.

Движение на дорогах было не очень интенсивным. Для начала сержант направился в нижнюю часть города, бесцельно проехался до холма Кэпитол-хилл, а потом по адресу, зарегистрированному в деле. Никакого похожего лица, никакого маленького мальчика. Он остановился у супермаркета и купил кое-что. Затем поехал домой, оставил бакалейные товары и попытался поговорить по-испански с Мариной, которая присматривала за его детьми. Он обнял Майлза, поцеловал Сару и впервые задумался над тем, каково приходится на улице двенадцатилетним.

Вернувшись в машину, Болдт включил джаз, его музыка согрела и медленно расслабила душу, как бывает после горячей ванны. Это тепло жило внутри него. Он позволял себе выпускать его на волю, насколько только мог, что означало — очень редко. Он подумал, что люди, живущие без музыки, очень обездолены, но потом понял, что другие могут сказать то же самое о современном искусстве, или о поэзии, или даже о собачьих бегах. Каждому свое. Для него это был джаз, — в данный момент грустная и меланхолическая мелодия, как полуденное небо. Он чувствовал, как серость пропитывает его насквозь.

Дафна постучала в дверь пурпурного домика с неоновой вывеской в окне, а затем поспешно сбежала с переднего крыльца, чтобы бросить взгляд на подъездную дорожку. Она, белая женщина, неуютно чувствовала себя в этом районе. Сиэтл еще не превратился в центр активности радикальных элементов, подобно некоторым другим американским городам, но банды причиняли все большее беспокойство: азиаты против азиатов, черные против черных. Время от времени женщины подвергались нападению, их насиловали, иногда до смерти. Количество угнанных машин все возрастало. И вот теперь Дафна, привлекательная белая женщина, сидела за рулем красной «хонды-прелюдии» с алюминиевыми молдингами, хорошо понимая, в каком гетто оказалась.

Мальчик был маленьким и очень быстрым. Белый мальчуган десяти или двенадцати лет. Он выскочил из-за угла дома, замер, увидев Дафну, а затем мгновенно бросился наутек.

Передняя дверь распахнулась, и на пороге появилась Эмили Ричланд в черных шелковых брюках от костюма и в желтой блузке с вышивкой. Ей потребовалось одно мгновение, чтобы заметить Дафну на подъездной дорожке.

— Это ваш сын? — спросила Дафна.

— Не впутывайте его в это дело, — запротестовала Эмили.

— Да или нет?

— Нет.

Дафна подошла ближе к женщине, та отступила внутрь дома и попробовала захлопнуть дверь.

— На вашем месте я бы не стала этого делать, — предостерегла ее Дафна.

Эмили призадумалась и заколебалась, по-прежнему держа дверь приоткрытой.

— Вы не позвонили мне, — заявила ей Дафна.

— Тот мужчина не обращался ко мне.

— Откуда мне знать? — спросила Дафна.

— Я бы сообщила вам.

— Правда? Я так не думаю. — Дафна протиснулась внутрь и закрыла за собой дверь. — Кто этот мальчик? — поинтересовалась она, оттеснив экстрасенса в сторону и входя в разукрашенную комнату. — И не играйте со мной, не то вы вместе с мальчиком окажетесь в нижней части города, где вас сфотографируют и возьмут отпечатки пальцев. Пресса любит уничтожать людей, подобных вам.

— Вы делаете то, что должны делать. Мне даже вас жаль, знаете? Этот человек не возвращался. Я позвонила бы.

— Вы обманываете людей, чтобы заработать себе на жизнь. Как я могу доверять вам? Мальчик принимает участие в этом обмане, — сказала Дафна, намеренно преувеличивая роль мальчика. Он явно был слабым звеном, с его помощью она рассчитывала лишь надавить на женщину. — Может быть, вы солгали о том мужчине с обожженной рукой.

— Нет, он был здесь.

— Может статься, я смогу помочь вам двоим, — предположила Дафна. Она уловила проблеск надежды в глазах женщины. — Мальчик из неблагополучной семьи? Убежал из дома?

Эмили с ненавистью взглянула на нее.

— Оставьте его в покое.

— Я так и сделаю. Я оставлю его в покое, но за это вы мне поможете. — Она принялась бродить по причудливо размалеванной комнате, ведя пальцем по изображениям обнаженных женщин. — Городские службы с радостью ухватятся за возможность поговорить с мальчиком.

— Не делайте этого.

— Помогите мне!

— Как я могу вам помочь? Вы мне не верите. Его здесь не было. Вы когда-нибудь слушаете, или вам просто нравится угрожать?

Вопрос больно уколол Дафну, хотя она скрыла это, разглядывая настенную роспись. Она вынула из кармана фотографию Стивена Гармана, пересекла комнату и передала ее экстрасенсу.

— Это тот мужчина? — спросила она. — Посмотрите внимательно, — сказала она, когда Эмили отрицательно покачала головой. — Не обращайте внимания на прическу. Смотрите на глаза, на форму головы.

— Абсолютно точно, не он. Даже ничего похожего.

— Вы уверены?

— Уверена.

— Вы готовы поклясться в этом под присягой? — Задавая очередной вопрос, Дафна внимательно изучала лицо женщины, не обращая особого внимания на ее слова. Но то, что она видела, не внушало надежды. Эмили Ричланд никогда раньше не видела этого человека. Дафна ощутила себя побежденной. Она убедила себя, что Гарман мог «сделать» себе обожженную руку для маскировки, идя на встречу с экстрасенсом.

— Это не он. Даже отдаленно не похож.

От кнута к прянику: Дафна вытащила стодолларовую банкноту.

— Мне нужно точное описание. Прошлый раз вы утаили кое-какие подробности, не так ли? — Так поступал каждый информатор, чтобы получить побольше денег в следующий раз. Эмили внимательно рассматривала деньги, но, пожалуй, не горела желанием брать их. Дафна сказала: — Тогда, возможно, мальчик сумеет восполнить некоторые пробелы?

Эмили разозлилась, взяла деньги и начала вдумчиво и подробно описывать своего клиента, упоминая кое-что, о чем уже говорила в первый раз, но теперь делая это гораздо детальнее. Она упомянула аэропорт Си-Тэк, возможную операцию с наркотиками. Она подробно описала мужчину. В голове Дафны сформировался его портрет: коротко стриженные волосы, крепкое телосложение, очевидно, фермер в прошлом или участник родео. Чем больше она слышала, тем меньше ей все нравилось. Мужчина, известный Эмили под именем Ника — по надписи на обороте его пояса, — не годился на роль подозреваемого, да еще способного цитировать Платона. «Двое подозреваемых? — подумала она, зная, что одно только упоминание об этом выведет Болдта из себя. — Тайный сговор? Что теперь будет с расследованием?»

— Возможно, я ошибаюсь, — запинаясь, проговорила Дафна, чувствуя, с каким трудом даются ей эти слова и удивляясь тому, как она вообще может произносить их. Бывали времена, когда в ней словно оживали сразу две личности: одна стремилась разрешить дело, как можно быстрее допросить подозреваемого, даже раньше того офицера, который будет проводить арест; другая старалась как можно меньше осложнить обстоятельства для Болдта и его подразделения, снять напряжение, улучшить рабочую обстановку. Большую часть времени эти две цели прямо противоречили одна другой, вынуждая ее делать выбор. Дафна услышала свои слова и спросила себя, не сделала ли она уже этот выбор подсознательно.

— Может, и ошибаетесь, — язвительно и зло ответила Эмили, в руках у которой уже не было купюры: этакая экстрасенс-волшебница. Деньги исчезли.

— Я хочу поговорить с мальчиком.

— Нет.

— Мы не на базаре, — оборвала ее Дафна. — Чем больше проблем вы создаете для меня, тем больше навлекаете их на себя. В настоящий момент мы пока не ведем речи об ордерах, заявлениях и поездках в нижнюю часть города. В том, что касается вас, сейчас это пока еще только сделка. Вы открыты, вы принимаете клиентов, насколько я могу судить. Опять же, как мне известно, мальчуган продолжает работать с другими машинами так, как он поработал с моей. Все это может измениться, и достаточно быстро. Не будет ни работы, ни маленького мальчика. Самое разумное в такой момент, мисс Ричланд, это тщательно взвесить все возможности. Упрямство ради упрямства — просто опасная трата времени и сил.

— Мальчик не будет замешан в это дело, — с вызовом ответила другая женщина.

— Пытаясь защитить других, мы часто подвергаем их еще большей опасности. — Дафна сделала несколько шагов к экстрасенсу. — Вы уверены, что хотите для него такой судьбы? — Она попросила: — Расскажите мне, откуда вы узнали то, что знаете. Операция с наркотиками в Си-Тэке. Вы уверены, что это была именно она? Это вы видели ее, или он? А что если это не наркотики? А что если вы оба рискуете своими жизнями? Что если вас или мальчика заметили в аэропорту?

Эмили проглотила комок в горле и брови у нее сошлись на переносице, хотя она старалась владеть собой. Глаза у нее бегали, она пыталась поймать взгляд Дафны.

— Я обязана сказать вам это, хотя и предпочла бы не говорить, потому что не хочу пугать вас еще больше. Две женщины примерно вашего возраста и вашей внешности мертвы. Вы не могли не слышать о поджогах, об этом трубят все газеты. Этот мужчина, Ник, или кто-нибудь близкий к нему, могут быть причастны к пожарам. То, что он был военным, работает на нас… обожженная рука. Вы заметили возможную связь, в противном случае вы не предложили бы нам свои услуги.

— Вы пытаетесь напугать меня, — сказала Эмили. — Взгляните на этот район и спросите себя, легко ли меня испугать. Женщины были моего возраста и моей внешности? Да будет вам! Вы думаете, он нацелился на меня? Вы думаете, я — следующая? — Она ухмыльнулась и рассмеялась. — Откуда вы берете свои материалы, детектив?

— Я — не детектив, — уточнила Дафна, помня о диктофоне, работающем у нее в кармане.

— Но вы сказали…

— Я сказала вам, что работаю над расследованием этого дела. Это правда.

— Вы сказали мне, что вы — полицейский.

— И это правда. Просто я — не детектив. Послушайте, моя роль в этом деле не имеет значения. А вот ваша роль меня беспокоит. Да, насколько мне известно, он нацелился на вас. Мы не имеем представления, по какому принципу он выбирает свои жертвы, как он проносит в дом взрывное устройство, как он вообще попадает туда. — Она заколебалась. — Вы не оставляли его одного в комнате?

Кровь отлила от лица Эмили. Она быстро собралась с силами, причем настолько, чтобы не позволить панике прозвучать в ее голосе, но Дафна-то заметила все признаки: быстрое мигание, еще одна попытка проглотить комок в пересохшем горле, нервный тик левого глаза. Она оставляла мужчину одного.

Нервно оглядевшись по сторонам, Дафна сказала:

— Я думаю, что мы только выиграем, если станем работать вместе.

— Вы запугиваете меня, чтобы добраться до… до мальчика. — Эмили едва не проговорилась и не произнесла его имя вслух. Дафне на мгновение стало интересно: если бы она нажала посильнее, то выяснила бы, как его зовут? Все относительно. Она не всегда угадывала правильно.

— Запугиваю вас? — повторила она. — Я всего лишь пытаюсь сказать, что мы не сможем защитить вас. Это в фильмах защита срабатывает превосходно, но только не в реальной жизни. Вы думаете, у нас есть лишние люди, чтобы присматривать за вашим домом? — Дафна надеялась посеять в сердце женщины сомнения. Правда была искусно смешана с ложью: они могли позволить себе установить наблюдение, но защиты свидетелей на местном уровне не существовало. В обязанности Дафны не входило говорить чистую правду, и никаких предписаний, обязывающих ее делать это, тоже не было. Подозреваемым, как правило, скармливали правдоподобную ложь, чтобы добиться от них признания — это был один из методов допроса и являлся вопросом чести для полицейских: выигрывал лучший лгун. — В лучшем случае вы можете рассчитывать, что команда специалистов по разминированию быстренько проверит ваш дом и попытается обнаружить взрывное устройство. Мы можем привести сюда какого-нибудь эксперта под видом клиента, если за вашим домом уже установлено наблюдение.

— Замолчите! — Эмили бешено затрясла головой, волосы ее растрепались. — Прекратите!

— Но для этого мне нужен мальчик, — продолжала Дафна, поняв, что она наконец-то достучалась до этой женщины. — Я должна показать своему сержанту, что у нас есть какое-то движение, какие-то взаимные услуги и компромиссы. Вы должны это понять. И я знаю, что в какой-то степени вы это понимаете. Доверьтесь мне. Позвольте мне поработать с вами и мальчиком вместе — без всякого ордера, без всякого ареста. Просто небольшое сотрудничество, чтобы упрятать этого парня Ника туда, где ему самое место.

На лице Эмили ясно читались гнев и презрение. Дафна даже подумала, что эта женщина может ударить ее.

Однако Дафна все-таки надеялась, что пробила брешь в обороне Эмили, надеялась, что та поймет ее действия, руководствуясь принципом о пользе сомнения, молилась, чтобы ей дали возможность поговорить с мальчиком. Дети всегда были самыми лучшими свидетелями. Маленькие дети и пожилые леди — Дафне была известна такая статистика. Если мальчик видел что-либо, если Дафне удастся записать это на пленку или в виде заявления на бумагу, Болдт будет вне себя от восторга.

Внезапно Дафна задумалась о собственных мотивах. Старалась ли она сдвинуть с места расследование или просто хочет сделать приятное Болдту? Пыталась ли она раскрыть преступление или набрать очки? В животе у нее противно заныло, в голове возникла необыкновенная легкость, а колени едва не подогнулись.

— Вы лжете мне, — произнесла стоявшая перед ней женщина, которая так же, как и она, прекрасно понимала язык тела. — Мы с вами можем договориться о каком угодно обмене и сотрудничестве, но мальчик в этом участвовать не будет.

Дафна сумела сохранить лицо.

— У них есть электронные детекторы. Вы ведь еще не видели такого? Мужчина приходит сюда с портфелем и уходит, при этом он говорит вам, есть ли у вас в доме взрывчатка или нет. Пять, десять минут. И вы сохраняете душевное спокойствие. Являетесь ли вы мишенью? Не знаю. Мне бы очень хотелось сказать вам, что вы ею не являетесь. — Электронные детекторы предназначались для обнаружения углеводородных катализаторов и некоторых наркотиков. Дафна еще не слышала, чтобы их применяли для поиска ракетного топлива. Но вслух она об этом ничего не сказала. — Позвольте нам помочь вам. Сделайте так, как я прошу, и все останется между нами. Если вы начнете упрямиться, то ситуация выйдет из-под вашего контроля. А вы не производите на меня впечатления женщины, которая с радостью выпустит рычаги управления из своих рук.

Женщина выглядела смущенной и растерянной. Дафне это не понравилось. Она заранее могла сказать, какой будет реакция Эмили.

— Убирайтесь отсюда. — Эмили подошла к Дафне почти вплотную, от нее буквально веяло силой неповиновения. — Вас сюда никто не приглашал, и вы здесь — нежеланная гостья. Я подам на вас жалобу. И не думайте, что я этого не сделаю.

— Вы принимаете все слишком близко к сердцу, — предостерегла ее Дафна. — Лучше хорошенько поразмыслите над этим. — Она ненавидела проигрывать. Хуже этого ничего не могло быть. Ее работа в том и состояла, чтобы выигрывать всегда, чтобы уводить людей от одних мыслей и склонять к другим.

— Вон! — Эмили подступила еще ближе, оказавшись совсем рядом, так что Дафна ощутила на своем лице тепло ее дыхания.

— Я ухожу, — уступила Дафна. В ярости она вылетела за дверь, недовольная, впрочем, больше собой, чем экстрасенсом.

Воздух на улице был теплым, но ей показалось, что он обжигает ей лицо своим холодным дыханием. Какое-то мгновение она постояла на ступеньках крыльца, восхищаясь необычной шестифутовой металлической скульптурой земного шара на передней лужайке дома Эмили. И вдруг ее охватил страх: она почувствовала, что за ней наблюдают. Она огляделась по сторонам — осторожно, незаметно, — но никого не увидела.

Несколько быстрее обычного Дафна прошагала к своему автомобилю. Ее не покидало чувство опасности и незащищенности. Отъезжая от дома, опять же несколько быстрее, чем приличествовало этому спокойному району, она размышляла над тем, кто бы мог следить за ней. Мальчик? Или поджигатель?

О чем рассказать Болдту и о чем умолчать? Где проходит граница между ее паранойей и реальностью?

И как она будет себя чувствовать, если Эмили станет следующей жертвой?

Очередное стихотворение. Гарман принес его в управление в то время, когда Болдт навещал Медведя. И его пейджер и мобильный телефон зазвонили почти одновременно. Он поехал домой, чтобы самому сказать Лиз о том, что ему предстоит долгая ночь. Болдту не хотелось говорить ей об этом по телефону. Первым делом он направился в ванную комнату и приложил свои крупные ладони к боковой стенке ванны, ища следы оставшегося тепла. Стенка была каменно холодной, как и его сердце. Он ощутил мимолетный укол сожаления. Доверие было краеугольным камнем их последней попытки сохранить брак, и вот, пожалуйста, он не удержался и принялся втихомолку проверять, не принимала ли Лиз ванну.

Они вместе уложили детей спать, а Болдт все пытался найти предлог и сообщить ей о том, что он собирается оставить ее одну. Процесс укладывания детей затянулся несколько дольше, чем он ожидал. И вообще эта процедура редко протекала гладко. Наконец он уселся за разогретый ужин на кухонном столе, заваленном накопившейся за несколько дней почтой — в основном счетами.

— Знаешь, — рассеянно сказала она, вскрывая очередной конверт, — я подумала, что могла бы оставить Майлза с тобой и провести еще один уикенд в летнем домике. — Это заявление, потому что это было именно заявление, а никак не просьба, поразило его. Лиз никогда не испытывала особой любви к летнему домику. Что же изменилось? — Может быть, ближайший уикенд.

— Одна? — вырвалось у него.

— Нет, с моим любовником, — саркастически заметила она. Возможно под сарказмом она пыталась скрыть правду? Или, когда он в конце концов обнаружит, что она ему изменяет, Лиз напомнит ему об этом вечере и о том, что сказала о своем любовнике за ужином? — Я измучена, Лу. У меня все перегорело. Мне лучше провести уикенд в одиночестве. Разумеется, Сару я возьму с собой. — Она добавила: — Не вдали от тебя, просто от всего этого. — Лиз обвела рукой комнату. Он знал, что она имеет в виду Майлза, с которым в его три с половиной года уже приходилось нелегко. Будучи хорошей матерью, в особенности для женщины, которая работает, она тем не менее частенько выходила из себя, занимаясь Майлзом; это было не в первый раз.

— Сейчас не самое лучшее время, — честно признался он, отчетливо сознавая, что в последнее время он проводил на работе по семь дней в неделю. Сознавая, что и сейчас ему нужно вернуться назад, в управление. — Это дело…

— Ох, да перестань, ради бога, — вздохнула она. — Тебе поможет Марина. Кроме того, не можешь же ты работать каждый уикенд. Фил этого не допустит. Если он узнает о твоем распорядке, его хватит удар. — Тут она спохватилась, и он поморщился еще до того, как она произнесла это вслух. — А ведь ты не подал рапорта о том, что работаешь сверхурочно, — словно не веря своим ушам, сказала она. Лиз вела домашний бюджет, то есть была семейным банкиром, и Болдт понял, что это открытие навлекло на него серьезные неприятности: время, не оплачиваемое на работе, он вполне мог провести с детьми, или работая по дому, или просто в ее обществе. Назревал скандал.

— Все не так просто. Меня вроде как одолжили департаменту пожарной охраны. Соответственно, на меня возложены двойные обязанности; я руковожу отделом и одновременно расследую эти поджоги.

Выражение ее лица оставалось жестким.

— Если ты ожидаешь дифирамбов, можешь забыть о них. Мне нужно это время, Лу. Вот что я пытаюсь тебе сказать. Если бы я могла обойтись без Сары, то есть если бы я смогла нацедить достаточно молока, я бы и ее оставила с тобой, но я пока что не могу этого сделать.

Болдт подошел к раковине, чтобы налить себе отфильтрованной воды, и мгновенно отметил, что вид из окна стал намного яснее. Он заметил это потому, что мытье окон входило в его обязанности, а он опять проигнорировал их. Было совершенно невероятно, чтобы Лиз сама вымыла окно, следовательно, она заплатила кому-то за работу и теперь Болдт понял ее мрачное настроение: если он не делал своей работы по дому, так что ей приходилось платить кому-то, то, естественно, это раздражало ее сверх всякой меры. Он спросил:

— Эти окна? Все дело в этом? Ты организовала их мытье, так? Послушай, я действительно собирался сделать это.

— Нет, дело не в окнах, — возразила она.

— Ты наняла мойщика, — настаивал он. Он видел, что они были вымыты, и вымыты хорошо. Профессионально. Он даже немного позавидовал тому, как хорошо была сделана эта работа.

— Это была ошибка, — сказала она, придя в негодование оттого, что он пытался увести ее в сторону от вопроса насчет оплаты сверхурочной работы. — Дело в том, что если ты не подал рапорта об оплате сверх…

— То, что окна были вымыты, это ошибка? Я так не думаю. По-моему, они выглядят просто отлично. — Он надеялся, что ему удастся свести все к шутке и погасить ее гнев, потому что в противном случае оба его просчета приведут к по-настоящему крупным неприятностям: он не требовал от департамента оплаты сверхурочных и проводил дома недостаточно времени, чтобы выполнять свои обязанности, а деньги, которые он мог получить за сверхурочную работу, не покрывали расходов на людей, которые работали вместо него.

Покровительственным тоном, подчеркивая и выделяя голосом каждое слово, она сказала ему:

— Ошиб-ка. Не… тот… дом. Я не нанимала никакого мойщика окон. Это ты — мойщик окон. Парень ошибся улицей. Это была ошибка… с его… стороны.

Болдт учуял какую-то аферу.

— Он попытался тебя заставить заплатить ему…

— Нет. Мы все выяснили. Он собрал свои причиндалы и уехал. Он отнесся к этому совершенно нормально. — У нее немного улучшилось настроение. — Собственно говоря, — заявила она, — он очень недурно поработал.

— Во всяком случае, лучше того парня, который есть у тебя, — ответил он, имея в виду себя.

При этих словах Лиз встала с кресла и, сдержанно улыбнувшись, подошла к мужу, обвила его шею руками и прижалась к нему всем телом. Болдт вдруг почувствовал, что ему хочется взглянуть на часы, но он удержался.

— Ну почему я не могу на тебя долго злиться?

Ему сразу стало лучше — лучше, чем он чувствовал себя вот уже много лет. Ему не хотелось отпускать ее. Он положил руки ей на талию и крепко сжал ее, Лиз прочла послание мужа и в ответ крепче обняла его. Ощущая ее дыхание на своем лице, он прижался губами к ее ушку и прошептал:

— Я скучаю по тебе.

— Мне нужен этот уикенд, Лу. Я бы не просила, будь это не так. — Она добавила: — Пожалуйста.

Болдт почувствовал, что кивает головой, хотя это движение не было автоматическим; оно было рождено большой неохотой и тревогой. Вместе с любовью он ощущал и какой-то страх, подозрение, даже гнев. Ему хотелось сжимать жену в объятиях до тех пор, пока она не скажет ему правды, но Лиз не торопилась. Ей было нужно время все обдумать; он понимал это. После возвращения из летнего домика она наверняка захочет поговорить с ним наедине. Он знал эту женщину достаточно хорошо, чтобы понимать, что грядут перемены — решение. Ванны были частью этого: уединение, время подумать; вероятно, ничего большего. Болдт откинулся и взглянул на нее; он решил, что она выглядит хмурой, хотя и была привлекательной. Она выглядела усталой. Обеспокоенной.

— У тебя все в порядке? — спросил он.

Она скривилась. Это означало — не спрашивай, поэтому он не стал настаивать. Внутри него тлел тревожный огонек.

— Я возьму Майлза, — согласился он.

Она обняла его в знак признательности.

— И я вымою остальные окна.

Она поцеловала его в губы.

— Мы поговорим, — сказала она.

— Я знаю это.

— Все будет хорошо. — Она попыталась приободрить его, но за годы, проведенные рядом с Лиз, Болдт изучил тон ее голоса: он противоречил словам. Не все будет хорошо, и мысль об этом привела его в ужас. Он выдавил улыбку, но потом подумал, что Лиз, скорее всего, заметила, что она вымученная. Минута их мирного сосуществования миновала. Они разжали объятия.

Болдт подошел к холодильнику и налил себе стакан молока.

Он услышал, как Майлз зовет его из соседней комнаты.

— Папа!

Это был не крик тревоги, а желание увидеть отца — Болдт легко чувствовал разницу, и ощутил, как у него потеплело на сердце. Он остановился в дверях кухни, обернулся к жене, и в груди у него возник первый холодок беспокойства.

— Сколько ему лет? — спросил он.

Лиз, которая только что налила полный чайник воды и направлялась к плите, ответила:

— О чем ты говоришь?

— Сколько ему лет? — повторил он, на этот раз более настойчиво.

— Что? Кому?

— Мойщику окон, — сказал Болдт, и в это мгновение его тело отреагировало на вспыхнувшую мысль, и она неотвязно поселилась в нем, распространяясь из центра груди к плечам, животу, конечностям. Этот жаркий поток показался ему лихорадочным. — Лестница? — рявкнул он на Лиз, передавая свою тревогу жене, которая неодобрительно подняла голову, и даже сыну, чей плач внезапно стал на октаву выше и громче.

Дрожащей рукой она поставила чайник на плиту, стараясь выглядеть спокойной и невозмутимой. Она хорошо знала этот его тон.

— Средних лет. Слегка за тридцать. Худощавый, — сообщила Лиз.

— Его лицо?

— Он стоял на лестнице. Его лицо? Я не знаю. Я была в гараже. На нем был трикотажный свитер с капюшоном. Мы обменялись всего несколькими словами. Я вошла внутрь, и он уехал. Лу? — Она протянула руку, чтобы повернуть рукоятку включения газа. Внезапно эта рукоятка стала всем, что видел Болдт, — она раздулась до гигантских размеров, заслонив собой все остальное: спусковой крючок.

— Не трогай ее! — закричал Болдт.

Лиз отпрыгнула назад. На лице ее отразился ужас.

Майлз снова заплакал, — страх заразителен.

— Папа!

— Ни к чему не прикасайся! — предостерег он ее. — И не двигайся, если на то пошло.

— Лу? — взмолилась она, вне себя от тревоги и беспокойства.

Мысли его разбегались, он пытался думать о нескольких вещах одновременно. Болдт поспешил выйти — в темноту и подступающий ужас. Мойщик окон. Лестница.

На улице уже окончательно стемнело и, спустившись по ступенькам заднего крыльца, он направился прямиком к своей машине и вынул из багажника полицейский фонарь. Он поспешно обогнул угол дома, ослепительно-белый луч фонаря плясал перед ним по траве, отбрасывая по сторонам движущиеся тени. Болдт заглянул в окно кухни и увидел Лиз, которая глядела прямо на него широко раскрытыми глазами. Выражение ее лица сказало ему, что он не должен вносить подобные вещи в ее дом, в ее жизнь, жизнь ее детей. За все годы службы в полиции никакие физические угрозы или опасности не переступали порога его дома. Когда-то были телефонные звонки — и это при том, что его номер не был зарегистрирован — но с ними благополучно разобрались. Еще никогда опасность не подходила так близко.

Болдт исследовал узкую полоску травы, которая обрамляла бетонную дорожку вокруг дома. Он живо представил себе Лиз в летних шортах и тенниске с вырезом, склонившуюся над цветочными клумбами. Захваченный врасплох этими воспоминаниями, Болдт почувствовал, как в голове у него включился секундомер. Он представил себе языки пламени, прогибающиеся внутрь стены, высасывающие жизнь из всего внутри…

Луч фонаря высветил две параллельные прямоугольные вмятины в траве. В Болдте проснулся полицейский: желая получить как можно больше улик, он не позволил себе сделать еще один шаг вперед и затоптать участок. Он принялся внимательно искать сигаретные окурки, спички, любые отпечатки ног, тогда как сердце подталкивало его пристально изучить эти вмятины от ножек лестницы, чтобы обнаружить след предательского узора, оставшегося на месте двух предыдущих поджогов. Двух убийств, мрачно напомнил он себе.

На любой лужайке всегда есть множество улик. Какой бы пустой она ни казалась в свете фонаря, участок травы, окружающей следы от лестницы, представлял собой поистине Клондайк для экспертов. Строго говоря, ему следовало подождать, но вместо этого он сделал шаг вперед и устремил луч света в первый из отпечатков. Узнав рисунок «башмака», он выругался и побежал к задней части дома под взглядом Лиз, холодно смотревшей на него сквозь свежевымытое окно кухни.

— Уводи детей! — отчаянно закричал Болдт, оказавшись внутри. Его воображение нарисовало ему в центре дома бушующее пламя, от которого невозможно укрыться. Он поспешил в спальню, где в кроватке спала Сара. — Бери Майлза, — приказал он. Внутри спальни он уже потянулся было к выключателю, но мысленным взором внезапно увидел многократно увеличенное изображение своего пальца и кнопки выключателя, и, когда они соединились и Болдт уже собирался щелкнуть выключателем, он спохватился. «Спусковой крючок!»

— Ни к чему не прикасайся! — выкрикнул он, когда Лиз в панике промчалась мимо него. — Просто возьми Майлза и жди меня.

Внезапно все вокруг стало казаться ему потенциальными детонаторами. Сара, напуганная голосом отца, начала плакать.

Лиз замерла в дверях в их комнату, услышав плач дочери.

— Будь с ней понежнее, — сказала она. Болдт повернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как Лиз потянулась к выключателю.

— Нет! — завопил он, останавливая ее. — Ни к чему не прикасайся. Ищи провода. Все, что выглядит ненормально.

— Бомба? — выдохнула она, внезапно поняв все.

— Бери Майлза, Лиз. Быстро. Мы выйдем через заднюю дверь, а не через переднюю, хорошо? Так что все будет нормально. Поспеши, пожалуйста.

Когда жильцы в панике, они обычно выскакивают через переднюю дверь, независимо от внешнего вида, наличия или отсутствия одежды, — любой полицейский, любой водитель кареты «скорой помощи», любой пожарник хоть раз в жизни видел, как полуобнаженное семейство стоит на лужайке перед домом, стремясь оказаться поближе к соседям. Но Болдту казалось, что и передняя дверь может стать «спусковым крючком».

Лиз подхватила Майлза на руки. Болдт поднял дочь, прижал ее к груди, чувствуя тепло и сладкий запах детской кожи. Его прошиб холодный пот.

— Хорошая девочка, — сказал он, когда Сара затихла в его объятиях.

Родители встретились у двери, ведущей в кухню, у каждого на руках был ребенок. Лиз была как комок нервов: глаза широко раскрыты, рот открыт, от страха она дышала тяжело, буквально задыхаясь.

— Давай выбираться отсюда, — хрипло сказала она.

— Идем, — ответил Болдт срывающимся голосом, обшаривая глазами пол кухни в поисках чего-либо необычного. Его страх вырвался из-под контроля. Везде ему чудились потенциальные «спусковые крючки». Внезапно он замер на месте, боясь, что такой «крючок» находится прямо перед ними. Майлз безостановочно вертелся на руках у матери. Сара же старалась освободиться из объятий Болдта и тянула ручонки к Лиз.

— Если мы идем, тогда идем. Пожалуйста, — взмолилась Лиз.

— Мы идем, — сухо откликнулся Болдт. Он по прямой пересек кухню, вышел из дверей, спустился по ступенькам. — Нет, — крикнул он, останавливая Лиз, которая устремилась было к своей машине. Он подошел к ней вплотную и поцеловал во влажную щеку. — Мы отправляемся на прогулку с детьми. Медленно, не торопясь. Все будет хорошо. Поняла?

По щекам ее потекли слезы. Она закивала головой, оглядываясь по сторонам.

— Нет, — предостерег он ее. — Это всего лишь мы. Мы вдвоем, с нашими детьми, идем на прогулку. И больше ничего.

Она снова кивнула.

Они двинулись на запад, вверх по 55-й улице, до ее пересечения с Гринвуд, где на углу располагался ночной магазинчик, которым владела хорошо знакомая Болдту семейная пара корейцев — ему частенько приходилось совершать туда походы за молоком и яйцами.

Болдт набрал номер 9-1-1 по телефону, установленному у магазинчика, по-прежнему держа на руках Сару; Лиз с Майлзом стояли рядом. Вокруг телефона были нарисованы граффити, пошлые шутки, красовалась надпись: «Здесь был Зиппи».

— Ты можешь войти внутрь, — обратился Болдт к жене.

— Нет, — только и ответила она. Она держалась очень близко к мужу, касаясь его локтем, и он чувствовал исходящее от нее тепло. Этого простого прикосновения было достаточно, чтобы у Болдта перехватило горло, когда он заговорил в трубку. За двадцать с чем-то лет, проведенных на службе в полиции, ему еще не приходилось набирать номер срочного вызова. Он попросил соединить его с отделом по расследованию убийств и получил ответ, что они не могут этого сделать. Болдт решительно попросил соединить его с дежурным экспертом и получил ту же самую отповедь. Он повесил трубку и, поскольку четвертаков у него больше не было, ему пришлось попросить разрешения воспользоваться телефоном за прилавком.

Он позвонил своему лейтенанту, Филу Шосвицу, домой, а не на работу в департамент. Объяснил свои подозрения, попросил прислать команду саперов, пожарную машину и дежурную бригаду экспертов. Он также предложил эвакуировать жителей соседних домов, но эту его просьбу Шосвиц отклонил, заявив, что ему нужны более конкретные доказательства, прежде чем «привлекать к себе такое внимание».

Его замечание напомнило Болдту о разговоре с Дафной — о ее словах о том, что большинство осужденных поджигателей призналось в том, что они наблюдали за устроенными ими пожарами. Сама возможность наблюдать за пожаром считалась одним из основных, если вообще не главным, мотивом поджога. Болдт раздумывал, не вернуться ли ему домой, чтобы взять машину Лиз, но потом решил, что лучше позвонить приятелю, чтобы тот приехал и подобрал их на углу магазинчика. В голове у него начал складываться план. Он снова стал полицейским, родительская паника улеглась.

Лестница и тот, кто ею воспользовался, сегодня после обеда находились в их боковом дворике. В эту самую минуту поджигатель, если он действительно подготовил дом к взрыву, мог наблюдать за ним. В зависимости от того, где он устроил свой наблюдательный пункт и на каком расстоянии от дома, он мог или не мог видеть, что семья покинула дом. Вполне вероятно, что он притаился где-то по соседству. Болдт упомянул об этой возможности Шосвицу. Слушая их разговор, Лиз заметно побледнела.

После недолгого препирательства, во время которого Болдт согласился пожертвовать своим домом, если в том возникнет необходимость, они договорились, что различные подразделения — экспертов, пожарников, саперов — будут подняты по тревоге, но не прибудут на место происшествия до тех пор, пока полицейские не раскинут сеть — поставят оцепление на участке от Вудланд-парк до Пятой авеню на северо-западе. Кольцо будет постепенно сжиматься, чтобы вытеснить поджигателя к центру. Шосвиц, обычно очень бережно относившийся к бюджетным расходам, был непохож на себя. Существовала вероятность покушения на офицера полиции, проводящего расследование, поэтому лейтенант даже не заикнулся о деньгах. Еще ни одно расследование не получало такой внутренней поддержки.

Если бомба и катализаторы будут обнаружены и их наличие подтверждено, это будет означать, что тот, кто совершил это деяние, преступил черту — священную границу, к которой Болдт и его коллеги относятся очень серьезно и, следовательно, приложат все силы, чтобы преступник понес суровое наказание.

Двадцать минут спустя Лиз и дети направлялись к дому Вилли и Сюзанны Аффхолдеров, где они должны были провести ночь. Если появится возможность, Болдт присоединится к ним позже. Они с Лиз обменялись поцелуями через открытое окно джипа Сюзанны — искренним, любящим поцелуем, который так много для него значил. Когда машина уехала и красные задние фонари погасли вдали, Болдт почувствовал в душе абсолютную уверенность в том, что если у его жены даже и был роман, то теперь он закончился. Его семья снова стала единым целым. Это происшествие вновь объединило их.

Смерть коллеги-полицейского сродни смерти в собственной семье. В полицейском департаменте Сиэтла смерть на дежурстве случалась настолько редко, что за двадцать четыре года службы Болдт всего лишь трижды бывал на похоронах. Больше напоминающие спектакль, чем собственно похороны, они пробуждали коллективное сознание города. Флаги приспускали, улицы перекрывали, на усеянном мраморными обелисками склоне холма в серое небо устремлялись стволы винтовок, и в леденящий душу унисон звучали выстрелы.

К рассвету следующего дня, после неудачной попытки схватить поджигателя, все бригады покинули и дом Болдта, и парк, оставив только черно-желтую полицейскую ленту. Между двумя местами совершения преступлений курсировала всего одна патрульная машина с двумя полицейскими. Технические эксперты должны были вернуться туда при первых проблесках дня.

Болдт решил не ждать их. Может быть, во всем виноват взгляд, которым Шосвиц наградил его в штабном автобусе перед самым началом операции. Может быть, дело было в спектральном танце Бранслонович среди высоких деревьев или в том, что он всего на несколько секунд опоздал с прибытием на место, где сожгли Бранслонович. В чем бы ни заключалась причина, Болдт чувствовал себя ответственным за ее смерть. Образ ее корчащегося тела, с руками, простертыми в стороны, будто она была распята, стоял у него перед глазами. Не имело значения, закрыты были его глаза или нет, видение преследовало его. Ему оставалось только попытаться жить с ним.

Но самым досадным был тот факт, что у единственного свидетеля, офицера бригады быстрого реагирования по фамилии Робби, была настолько неудачно сломана челюсть, что он не мог разговаривать. Он только нацарапал на листке бумаги, что не смог внимательно разглядеть подозреваемого.

Место преступления в парке притягивало Болдта, как магнитом. Он пролез под полицейской лентой; его никто не видел. Над головой голые ветки деревьев уходили в ярко-оранжевое от красивого рассвета небо, бросая розоватые блики на усыпанную палыми листьями землю. Ели и кедры величественно возносились к небесам. Болдт шагал среди упавших веток, пожухлой травы и кустов, избегая ступать на тропинку, которую несколькими часами ранее протоптали усердные пожарники и патрульные, спешившие на место преступления. Он прокладывал свою собственную тропу, и символическое значение такого поступка не осталось им незамеченным. И хотя члены полицейского управления Сиэтла должны были неизбежно сплотиться после гибели Бранслонович, Болдт был уверен, что его это не коснется. Он чувствовал себя изгоем, эту роль ему уготовил Шосвиц, и теперь ему предстояло пройти через несколько брифингов и допросов. Если его признают «единственным виновным» в «безответственном поведении» при проведении поспешно организованной полевой операции, вполне можно было ожидать, что его переведут в резерв без оплаты или вообще попросят уволиться из полиции. За прошедшие часы Болдт остро осознал, что дни его службы сочтены. Он был старшим по званию полицейским в отделе по расследованию убийств, считался представителем старой гвардии, и, поскольку департамент сейчас предпринимал усилия по обновлению своего имиджа, то Болдт превращался в экземпляр, обреченный на вымирание.

Опаленные деревья торчали, как гнилые зубы. Болдт зашагал по направлению к ним, а глаза его тем временем выискивали в утреннем свете любые следы или улики, которые могли бы свидетельствовать о присутствии человека. Поджигатель побывал здесь, и хотя члены спасательно-аварийных команд затоптали все вокруг, Болдт не исключал возможности того, что какие-то улики случайно остались на месте преступления, как бывало почти всегда.

Обойдя участок несколько раз по периметру, он не нашел ничего заслуживающего внимания, но его воображение начало рисовать картины преступления, он представил себе, как убийца прячется здесь. Болдт начал кругами приближаться к центру участка. Он выбрал два дерева в качестве предполагаемого центра выжженного участка, — засыпанного белым пеплом круга диаметром примерно двенадцать футов, где уцелели только два дерева с обожженной корой, отстоящие друг от друга приблизительно на десять футов. Осматривая участок, Болдт понял, как тщательно все было спланировано и проделано: вместе с Бранслонович поджигатель уничтожил все и всяческие следы своего пребывания здесь, не оставив ничего. Детектив подумал, что это еще один пример острого ума, который предусмотрел все. Он совсем был не в восторге оттого, что ему противостоял достойный противник; он предпочел бы иметь дело с невежественным, обуреваемым эмоциями, делающим ошибки социопатом, который оставлял бы улики на каждом месте преступления.

Помня о намерениях и мотивах поджигателя — что очень важно для любого расследования — Болдт рыскал влево-вправо, смещался из стороны в сторону, пытаясь найти место, откуда был бы виден его собственный дом. Но ему удалось разглядеть лишь Пинни-уэй, и до его слуха доносился только шум движения на Гринвуд. Он поднял голову.

Одно это простое движение вызвало лавину чувств и мыслей. К своему удовлетворению, Болдт обнаружил, что поджигатель сидел на дереве. Бранслонович появилась на земле под ним, и он бросил в нее бомбу. Нижние ветви двух деревьев были черными от сажи. Болдт внимательно осмотрел оба дерева. Ветви ближайшего к нему дерева начинали расти почти от самой земли, так что взобраться по ним не составляло особого труда. Болдт выбрал это дерево и начал карабкаться вверх. Ветви образовывали настоящую природную лестницу. Он с трудом удерживал равновесие, его крупное тело неохотно подчинялось ему — влезть на дерево превратилось для него в непосильную задачу. Но с каждой преодоленной веткой, по мере того как он поднимался все выше, открывающийся вид становился все лучше. Его руки и одежда были перепачканы сажей от пожара. Десять футов… двенадцать футов… пятнадцать футов. Он все еще не мог видеть второй этаж собственного дома. Болдт поднялся еще на одну ветку, потом еще на одну — борясь с агорафобией, головокружением, легкой тошнотой. Он карабкался все выше и выше, сосредоточившись на виде сверху и не глядя вниз, на землю. Вот оно. Почти в четверти мили от себя он заметил крышу своего дома. Вид вдохнул в него новую энергию. Он перевел взгляд, выискивая очередную ветку, на которую можно было бы взобраться, и неожиданно увидел буквы и цифры, недавно вырезанные на коре дерева:

Он крепко вцепился в ствол дерева и с бешено бьющимся сердцем несколько минут смотрел на то, что было написано. С этой точки открывался прекрасный вид на дом. В кровь ему хлынул адреналин. Поджигатель сидел здесь, на этом самом месте.

Спустившись с дерева, Болдт первым делом достал сотовый телефон. Он позвонил Ламойе и без предисловий сказал ему:

— Встретимся у Энрайт. Захвати кроссовки.

— Кроссовки? — возмутился детектив.

— Да, — сухо ответил Болдт. — Ты не влезешь на дерево в ковбойских сапогах из страусиной кожи.

— Три разные цитаты из Библии, — произнесла Дафна, сидя в другом конце длинного стола конференц-зала на пятом этаже. Держа в руках экземпляр Библии, она сказала: — Даниил, третья глава, двадцать седьмой стих — это вырезано на дереве, откуда открывался хороший вид на дом Болдта:

— Это явно относится к нам: полицейским, пожарникам, правителям и военачальникам, — продолжала она, — и очень отличается от других цитат, где говорится о каре и воздаянии. У Дороти Энрайт это был Иезекиль, глава двадцать четвертая, стих двенадцатый:

— У этого малого полетели все предохранители, — изрек Ламойя, вызвав раздражение Дафны.

— Гнев направлен на женщину. Это может нам помочь.

— Вам, может быть, — отозвался Ламойя. — А мне не помогает ничуть.

Болдт и Ламойя с головы до ног перепачкались сосновой смолой, измазав все: и одежду, и руки, и лица. Найти вырезанные буквы оказалось делом долгим, но гораздо более легким, чем ожидал Болдт; поблизости от домов двух жертв они вычислили наиболее возвышенные участки местности, нашли там самые высокие деревья, а уж из них выбрали те, на которые было легче всего влезть. Вдвоем им пришлось покорить целых восемь деревьев, с двух из них открывался вид на дом Энрайт, а с шести других — на жилище Хейфиц. Ламойя обнаружил обе цитаты.

— Что для меня — для всех нас — интереснее всего даже не сами цитаты, а подтверждение того факта, что этот человек наблюдал за устроенными им пожарами или, по крайней мере, видел их. Он — любитель огня. Это согласуется с тем, чего мы ожидаем.

— Либо он вообще инициировал их оттуда, сверху, — предположил Ламойя. — Четверть мили с каким-то возвышением, — напомнил он. — На таком расстоянии сработает любое дерьмовое радиоуправляемое устройство.

— И он нес на себе какой-то взрывчатый катализатор, — добавил Болдт. — Полагаю, чтобы воспользоваться им так, как он сделал это с Бранслонович.

— Или же в качестве отвлекающей меры, — высказал свою версию Ламойя. — Ложный маневр, если в нем возникнет необходимость.

— Итак, он — педант, — сказала Дафна, — но это нам уже известно. Он — вуайерист, что опять-таки согласуется с тем, что нам известно о поджигателях. Но удивление вызывают эти цитаты из Библии. Раньше он ограничивался стихами, и это свидетельствовало о том, что мы имеем дело с интеллектуалом, учившимся в колледже, начитанным человеком; использование же ссылок на Библию типично совсем для другой личности — страдающей психологическими патологиями.

— Божий отряд, — сказал Ламойя, отлично зная об отвращении, которое Дафна питает к таким терминам. — Псих. Ненормальный. Я подозревал это с самого начала. И говорил об этом, правда, сержант? — Он сухо улыбнулся психологу, поддразнивая ее. Несмотря на дружеские отношения, Ламойя и Дафна постоянно конфликтовали, если дело касалось криминальной психологии.

— И что это нам дает? — поинтересовался Болдт, не обращая внимания на выпад Ламойи и надеясь, что эта парочка больше не будет возвращаться к данному вопросу. После обнаружения цитат, букв и цифр, вырезанных на коре, убийца из абстрактной фигуры превратился для Болдта в живого человека. Вместе с отпечатками «башмаков» лестницы теперь у него было описание Лиз худощавого мужчины, одетого в джинсы и темный хлопчатобумажный свитер с капюшоном. Чем больше они узнавали об убийце, тем сильнее росло внутреннее напряжение Болдта.

— Третье стихотворение, которое было получено вчера, — сказала Дафна, — принадлежит Ницше. К нему прилагалась не расплавленная пластмасса, а расплавленный металл. — Повернувшись к Болдту, она произнесла, осторожно и тактично: — Если бы не твое открытие, сделанное прошлым вечером, вероятно, мы не поняли бы всей важности замены пластика металлом. Если бы эксперты Берни Лофгрина не были так заняты обработкой улик, они могли бы проанализировать для нас этот кусочек металла, но я и так знаю, что они обнаружат, так что их анализ не имеет особого значения. Помните, когда вы оба были еще детьми, — обратилась она к мужчинам, — вы передвигали фишки по доске «Монополии»? Шляпа…

— Автомобиль! — воскликнул Ламойя.

— Металл, — уточнила Дафна. — Алюминий? Свинец? Не играет роли. Смысл послания прост: металлические фишки были игроками. — Болдту она пояснила: — Ты игрок в этом расследовании. Поджигатель нашел способ указать на разницу между одной из его жертв в доме и игроком — то есть тобой, — сказала она, глядя ему в глаза. — Шосвиц упоминал твое имя на каждой пресс-конференции.

— Будь я проклят! — выдохнул Ламойя.

Она предупреждала Болдта о том, что он может стать следующей мишенью, но оба не стали говорить об этом.

Дафна продолжала:

— Для нас особое значение имеет не только то, что он нашел возможность выбрать мишенью человека, ведущего расследование, но и то, что он достаточно упрям и решителен, чтобы довести начатое до конца. Твоя семья была в доме, — напомнила она ему. — Устроил бы он пожар, если бы ему представилась такая возможность? — Дафне нравилась ее версия. — Он поджег двух женщин только после того, как они остались одни, без детей, и именно поэтому мы полагаем, что он наблюдает за домами, прежде чем взорвать их. Он не хочет убивать детей. Это важно. С этим я уже могу работать. У него есть совесть, Лу, и, откровенно говоря, это делает его еще опаснее. Он не чокнутый, — презрительно заметила она Ламойе. — Более того, решение устранить старшего следователя указывает мне на человека с далеко идущими планами, которому нужно время, и он идет на все, чтобы это время получить. Для чего? — задала она риторический вопрос. — Чтобы достичь более значимой цели? Убить больше женщин? Кто знает? Но ему нужно что-то большее. Намного большее.

Болдта охватило нетерпение. Он встал и принялся расхаживать по комнате. «Монстр», — подумал он, как бы она ни называла предполагаемого убийцу.

— От ваших слов, — сказал Ламойя, обращаясь к Дафне, — у меня мурашки бегут по коже. Вы меня пугаете до смерти, понятно вам? Ведь вы гадаете на кофейной гуще, так? Потому что все не так просто. Все очень странно и противоестественно, я бы сказал.

— Это догадка, основанная на знании, — ответил вместо Дафны Болдт. Ему не хотелось говорить ей, что у него тоже возникло такое чувство и что им надо спешить. Неужели все дело в том, что загнанная в угол крыса нападает первой? Он не был в этом уверен. Но такое ощущение жило в нем и крепло.

— Я бы посоветовала внимательно изучить каждый аспект этого проклятого дела. И нам нужны еще люди, много людей.

— Последнее время я работаю по шестнадцать часов в день, — пожаловался Ламойя. — У меня накопилась куча дерьма, в которой я должен разобраться. У меня смола в волосах и сосновые иглы в трусах. Не говорите мне о тщательном изучении. Я-то думал, что вы предъявите нам свидетеля, этого вашего мальчугана. Где он?

— Полегче, — вмешался Болдт. — Для двух людей, испытывающих взаимное уважение друг к другу, у вас несколько странная манера выражать его.

Дафна разозлилась на детектива.

— Я добуду вам свидетеля, — резко бросила она. — Следовало рассмотреть и другие варианты.

— Я в этом не сомневался, — саркастически заметил Ламойя.

— Дети, дети, — вмешался Болдт.

Дафна отодвинула стул и взялась за кипу бумаг.

— Я доставлю вам свидетеля, — повторила она Ламойе. Она быстрыми шагами вышла из конференц-зала и с грохотом захлопнула дверь.

— Гордишься собой? — поинтересовался Болдт у своего детектива, который выглядел весьма довольным собой.

— Еще как, — ответил Ламойя. — Когда она злится, у нее соски набухают. Когда-нибудь замечал это?

— Остынь, Джон. Достаточно. — Болдт ненавидел изображать школьного учителя. Он решил перевести разговор на заботы Ламойи. — Ты сказал, что у тебя есть для меня кое-что? Что-то полезное?

— Сержант, это ведь я! Полезное? А ты как думаешь?

— Я думаю, что временами дерьмо из тебя просто фонтанирует, — сердито заявил Болдт.

— Точно. Но не всегда. — Он взял в руки свой блокнот.

Болдт не выдержал и улыбнулся. Ламойя знал, как вести себя с ним.

— Продолжай, — подбодрил его сержант, — я жду.

— Ну, во-первых, чеки на лестницы. Я бы сказал, что со сканером у нас начинает что-то получаться. Нам потребовалось некоторое время, чтобы устранить все неполадки, но вчера — как раз перед тем, как началась эта заваруха — мы закончили сканирование и загрузили данные в индексную машину, а потом отобрали более восьмидесяти совпадений: восемьдесят реальных сделок с покупкой лестниц Вернера, где указан номер кредитной карточки или номер специального счета, с которого снимаются деньги по чекам.

Болдту все это показалось устаревшим и утратившим актуальность, но он постарался не подать виду. Он сидел на дереве на том же самом месте, где сидел убийца; его жена недолго разговаривала с этим мужчиной; ему не хотелось слушать об отслеживании чеков на покупку лестниц, но, тем не менее, он понимал всю важность этих улик. Им нужны были имена и адреса. Если Ламойя действительно сможет представить их, как утверждал, то это будет интересно. А пока что Болдта так и подмывало сказать своему детективу, чтобы он оставил эти сведения себе. Но сержант понимал и то, что необходимо похвалить человека за его достижения, какими бы незначительными они ни были. Любой детектив чаще испытывал горечь поражения, чем радость победы. Любой успех заслуживал аплодисментов.

— Отлично, — произнес Болдт, пытаясь вложить в свои слова хоть сколько-нибудь энтузиазма.

— Завтра или послезавтра у меня будут имена тех, кому принадлежат эти счета. Мы прогоним список через наших армейских друзей, используем компьютер для сравнения его со штатным расписанием департамента пожарной охраны, нынешним и прошлым, и, может быть, найдем то, что нам нужно. Случались и более странные вещи. — Он подождал реакции Болдта и, когда тот ничего не сказал, спросил: — С тобой все нормально, сержант?

— Просто отлично.

— Это происшествие тебя здорово тряхнуло, я вижу. No problemo. Любой на твоем месте чувствовал бы себя так же. Хочешь отложить эту проверку на время?

Болдт сказал ему, чтобы он продолжал.

— Да, хорошо. Отлично. На очереди автомобили, — произнес он, перекладывая бумаги. — У меня нет вообще ничего. Ничего, на что стоило бы тратить твое время. До автомобилей, оказывается, не так-то просто добраться. «Мазда», принадлежавшая Хейфиц, была конфискована — на каком основании, не имею ни малейшего представления. А «форд» Энрайт, наоборот, отправился к бывшему мужу. Если хочешь знать мое мнение, то отсюда недалеко до обвинения в краже автомобилей, но он собирается позволить мне осмотреть шины, так что какая нам разница?

— Это все?

— Самое главное — напоследок, — объяснил Ламойя. — Эта возможная связь с ВВС — Мэтьюз и ее осведомитель говорят, что этот малый служил в военно-воздушных силах. Я подмазал одного парня из АТФ парочкой билетов на матч «Соникса». Сейчас предсезонье, так что небольшая потеря. А парень он приличный. Говорит, что уже не первый раз им приходится исследовать ракетное топливо.

— Техас, — напомнил Болдт.

— Да, правильно, то видео. Естественно. Но еще и поджог в Сент-Луисе. И еще один в округе Ралей-Дурхам. И еще один в Майами. Похоже, что ракетное топливо можно изготовить чуть ли не на кухне, достаточно иметь каплю знаний и немного храбрости. Но все дело в том, что это кустарное дерьмо оставляет после себя следы — металлы и прочую ерунду. Так что сразу можно сказать, что это не заводское производство. А по словам моего приятеля, Карстенштейна беспокоит тот факт, что если это — ракетное топливо, то оно чистое, а если оно чистое, значит, это — промышленное производство для военных нужд. В общем, можно быть уверенным, что это военное топливо принадлежит ВВС, поэтому я вроде как начал отщипывать кусочки по краям, ну, ты понимаешь: чтобы понять, как кто-то может раздобыть себе военное ракетное топливо. Этот парень из АТФ в таком же затруднении, как и я. И я верю ему, сержант. Я упомянул о Маккорде, — продолжал он, имея в виду базу к югу от Такомы, — но он не отреагировал. Зато сказал мне, что если это ракетное топливо, то им заправляют межконтинентальные баллистические ракеты МБР, потому что топливо для космических челноков производится на секретном заводике в Юте, и в их лаборатории есть описание этого топлива. Они могут распознать его post facto. — Он понизил голос. — Но Маккорд — это крупный воздушный мост, сержант. Самолеты постоянно прилетают и улетают. И вот что я подумал: а что если некоторые из них перевозят ракетное топливо? Ведь это возможно, а? У япошек есть космическая программа; может быть, они покупают наше дерьмо, чтобы запускать свои ракеты. Может, оно направляется в Корею в целях обороны. Все покрыто мраком. Но, черт меня побери, в этом стоит покопаться, как ты думаешь? Ты знаешь этих парней из департамента военно-технического снабжения. Они поднимут шум до небес, если узнают, что кто-то прикарманил чуточку их адской смеси. Все, что нам нужно сделать, это пощекотать их.

— Займись этим, — распорядился Болдт, вспомнив замечание Дафны о том, что они должны проследить любую ниточку, расследовать буквально каждый след.

На лице Ламойи появилось хитрое выражение.

— А еще я могу втемную привлечь к расследованию наших военных ребятишек. Мне пришлось поцеловать кое-кого в задницу, чтобы понять, что́ я могу выгадать для нас. Ты не поверишь, что может сделать бутылка «Столичной» и вечер в баре. Большинство военных полицейских, которые охраняют эти базы, — просто мальчишки в форме. Стоит помахать у них перед носом моей бляхой, и они думают, что я — посланник Господа Бога. Эти мальчишки начинают пускать слюни, стоит им увидеть девятнадцатилетнюю студентку без лифчика, которая танцует перед ними в одном поясе, и они забывают, что такое конфиденциальность. — Он добавил: — Я ненавижу эту работу, сержант, ты знаешь об этом. Но пока я могу быть полезен, я буду стараться довести расследование до конца.

— Не увлекайся, — предостерег его Болдт. — Рассматривай это просто как поиск фактов.

— Если факты окажутся такими, как мы ожидаем, — сказал Ламойя, — тогда мы получим готовую канцелярскую работу и войдем через парадный вход. С барабанным боем и все такое. — Аналогичные методы использовались в каждом расследовании. Это избавляло следователя от бумажной волокиты и необходимости вести дело по заведомо тупиковым направлениям.

Несколько минут Ламойя сидел тихо, что было для него совсем нехарактерно.

— Что? — спросил Болдт.

— Сержант, если хочешь, можешь пожить в моем бунгало. А я перееду к приятельнице, — предложил Ламойя.

— Разве я говорил что-нибудь об этом?

— Просто если хочешь, — сказал Ламойя.

Болдт понял, что Ламойя действительно имеет в виду то, что сказал. Редкое мгновение симпатии и сочувствия, столь неожиданное для такого острослова. Болдт поблагодарил его и поинтересовался, что у них есть нового о передвижении Энрайт и Хейфиц в день гибели.

Ламойя сообщил, что есть записи оплат по кредитным карточкам и выписки из банковских счетов. Он как раз собирался проверить их.

Болдт внимательно рассматривал своего детектива. Тот выглядел усталым и измученным. Пришла очередь Болдта проявить заботу:

— Что с тобой, Джон? Ты часом не переутомился?

Ламойя ушел от прямого ответа на вопрос. Голосом, дрожащим от сдерживаемых эмоций, он сказал:

— Хочу, чтобы ты знал, сержант. Если с тобой что-нибудь случится, я лично разделаюсь с этим малым. Клянусь. Помоги мне Господь, я изобью его до смерти.

Болдт не мог найти подходящие слова. Он подошел к детективу и пожал ему руку. В глазах Ламойи стояли слезы. Впервые в жизни Болдт видел его таким.

Болдт не переставал думать о сбежавшем мальчишке, который позвонил в отдел по расследованию убийств. Его отвлекли — сначала Медведь, показав ему игрушечный домик из «Монополии», потом поджигатель, вознамерившийся подпалить его дом, но каждый раз, садясь в свою машину и выезжая на улицы, он думал о мальчике.

Ему снова напомнил о нем полученный от Дикси предварительный отчет об осмотре места преступления. Тело, обнаруженное в погребе, оказалось необычной находкой, которые случались не каждый день. В газетах появилось подробное описание этого дела; одной из радиостанций каким-то образом удалось раздобыть запись звонка мальчика по номеру 9-1-1, и они прокрутили его в эфире. Группа борцов против домашнего произвола выступила с истеричным заявлением о том, что пропадает слишком много женщин, и только некоторые из таких дел расследуются до конца. Члены этой группы, не дожидаясь результатов судебно-медицинской экспертизы, напирали на тот факт, что тело женщины было обнаружено в погребе ее собственного дома.

Ведущий дело детектив обычно присутствует при вскрытии, но Дикси специально попросил Болдта прибыть к нему в лабораторию, поскольку именно его подразделение проводило расследование. Ожидалась пресс-конференция; Дикси хотел, чтобы в ней участвовал старший полицейский.

Когда в дверях убойного отдела появилась Тина Зислански и попросила о встрече с Болдтом, он согласился на незапланированное совещание вопреки своему расписанию, но не потому, что Зислански была социальным работником: дело в том, что пришедшая с ней женщина, Сюзанна Прескотт, работала в службе гуманитарной помощи и хотела обсудить «убийство в погребе», как выразилась Зислански. «Мальчик!» — подумал Болдт.

Он проводил их в комнату для совещаний, и по дороге Зислански болтала, не умолкая ни на мгновение. Она выглядела так, словно страдала перманентным отсутствием аппетита, у нее были тонкие, безжизненные волосы и нервная манера вести себя. Эта женщина слишком долго не была на солнце: кожа ее была болезненного желтоватого оттенка и тонкая, как вощеная бумага. Сюзанна Прескотт была негритянкой с кожей кремового цвета. У нее были широкие плечи, маленькая грудь и осиная талия. В ушах колыхались большие золотые серьги в виде обручей, которые едва не касались плеч, а ходила Сюзанна, как женщина, привыкшая к выступлениям на подиуме. Она держала подбородок высоко поднятым, а шею — прямой. Болдт наблюдал за ней уголком глаза.

Он предложил ей стул. Она поблагодарила его и сказала:

— Моя работа заключается в том, чтобы как можно скорее обнаружить мальчика, того, который позвонил по номеру 9-1-1. А ваша работа — разобраться в уликах. Я надеюсь, что эти улики подскажут нам, где искать мальчика. Я понимаю, что он — вероятный свидетель убийства. Я хочу найти его, потому что он почти наверняка перенес психологическую травму, он одинок и испуган. Каждый день, который он проводит без опеки взрослых, увеличивает риск того, что город просто проглотит его. Бездомные. Охотники за детской порнографией. Наркотики. — Она сделала ударение на последнем слове. — Мы хотели бы избежать этого любой ценой.

— У меня есть сын, мисс Прескотт. Это дело меня волнует так же, как и вас.

— Тогда, быть может, вы разрешите мне войти в дом, — сказала она тоном, напоминавшим жалобу.

Зислански пустилась в объяснения.

— Дом обнесен полицейскими лентами и опечатан. Служба гуманитарной помощи просит разрешить ей доступ на место преступления.

— Вам ведь известно, не так ли, — поинтересовалась Прескотт, — что вашему основному подозреваемому понадобилась медицинская помощь до задержания?

Болдт не слишком внимательно следил за этим делом. Он оставил его ведущему детективу, сосредоточившись на том, чтобы найти ребенка. Он не решился объяснять это. Это выглядело бы… неправильно.

Когда он не нашелся, что ответить, Прескотт сказала:

— Из того, что мне рассказали о его ранах, а также судя по тому, что мне удалось разглядеть через окна дома, вашего подозреваемого избил явно не ребенок. Это означает присутствие третьей стороны, и нас, в службе гуманитарной помощи, волнует безопасность ребенка.

— Возможность его похищения, — снова вмешалась Зислански.

— Не вижу проблем в том, чтобы вы вошли в этот дом. Думаю, что детектив, ведущий расследование, захочет присоединиться к вам, просто для того…

— Чтобы присматривать за мной, — перебила его Прескотт. — Не возражаю. — Она выглядела недовольной.

— Чтобы сохранить в неприкосновенности место преступления, — пояснил Болдт. — Это всего лишь формальность.

— Больше всего нас беспокоит связь с наркотиками. Дилеры используют даже пяти- и шестилетних детей для перевозки наркотиков. Мне не нужно говорить вам об этом.

— Торговля наркотиками процветает, да. Но я надеюсь…

Прескотт резко прервала его:

— Это не то слово, с которым я согласна мириться. При моей работе с надеждами расстаешься быстро. Они подменяют тяжелую работу, и ты начинаешь рассчитывать, что когда-нибудь тебе просто повезет. К вашему сведению, это случается не так уж часто. Но, может быть, на этот раз?

— Может быть, на этот раз, — согласился Болдт. Ему не хотелось, чтобы эта женщина развивала перед ним свою любимую тему.

Она поинтересовалась:

— Вы ведь знаете, сержант, что раньше был сделан еще один звонок по номеру 9-1-1, не так ли?

— Не знаю, — признался Болдт.

— Я так и думала, что здесь что-то не так, — обратилась Прескотт к своей сопровождающей, Зислански. Недоумевающему Болдту она заявила: — Пятого октября нынешнего года состоялся еще один звонок по номеру 9-1-1. В Центре связи идентифицировали номер телефона, откуда был сделан звонок, а также адрес, по которому он зарегистрирован. Говорил маленький мальчик, который предпочел остаться неизвестным. Сообщение сочли мистификацией, но, как положено, передали его нам. Адрес первого звонка совпадает с тем, по которому обнаружили мальчика. Это тот же самый ребенок, — объяснила она. — Звонок очень нас беспокоит, если учесть ужасное состояние, в котором был найден ваш подозреваемый. В этом доме творятся страшные вещи. Мы полагаем, что речь идет о сорвавшейся сделке с наркотиками.

— Сделке с наркотиками?

— Что это за первый звонок? — задала она риторический вопрос. — Это не было розыгрышем или шуткой, как решил диспетчер. Мальчик попытался сообщить о сделке с наркотиками, свидетелем которой он стал в аэропорту.

— В аэропорту? — В голове у Болдта зазвенели тревожные колокольчики. Наступил один их тех редких моментов, когда он не мог контролировать свои эмоции. Он встал со стула и заорал на Прескотт, которая испуганно шарахнулась от него: — В аэропорту? Сделка с наркотиками в аэропорту? — В отчете Дафны о ее повторном разговоре с экстрасенсом упоминалось о сделке с наркотиками в аэропорту Си-Тэк, в которой участвовал мужчина с обожженной рукой. В мире Болдта для совпадений не было места; все имело свое объяснение.

— Мисс Прескотт, — успокоившись и вновь овладев собой, сказал Болдт, — я думаю, вы только что нашли своего беглеца.

Много раз в течение дня Дафна задумывалась о том, что же она делает со своей жизнью. Обрученная с мужчиной, которого, как оказалось, она не могла полюбить; любящая другого мужчину — чужого мужа; проводящая большую часть дня среди мужчин в униформах, одна из немногих женщин, стоявшая по рангу выше патрульных, работающая несколько дней в неделю волонтером в приюте для бездомных детей, которые видели слишком много и жили слишком мало; ученая, жаждущая приобщения к духовному; одиночка, мечтающая обрести партнера.

Ее автомобиль был припаркован напротив пурпурного дома с неоновой вывеской и гигантским земным шаром на передней лужайке. Ровно в 3:07 пополудни на тротуаре показался маленький мальчик, который свернул на подъездную дорожку. Он обошел дом кругом и скрылся из виду, вероятно войдя внутрь через заднюю дверь.

Дафна взглянула на сидевшую рядом Сюзанну Прескотт и спросила:

— Вы готовы?

— Всегда готова, — отозвалась женщина.

Дафна вылезла из машины. На улице похолодало. Она сунула руки в карманы, все еще пытаясь найти альтернативу. Ей была неприятна мысль о том, что придется разлучить мальчика с Эмили только для того, чтобы отдать его на попечение общественной организации. Дафна неоднократно бывала в молодежном изоляторе временного содержания. А что если мальчик каким-то образом попадет туда? И кого тогда в этом винить? Во всем было виновато нарастающее напряжение. Она должна была предъявить Болдту свидетеля. И она должна была заставить Эмили Ричланд расколоться.

Насколько было возможно, она старалась держаться подальше от усадьбы, чтобы остаться незамеченной. Сюзанне придется подождать, прежде чем постучать в переднюю дверь.

Дафна чувствовала себя усталой. Ей было тяжело и грустно. Серый день и моросящий дождь физически давили на нее. Ей хотелось оказаться далеко отсюда. Ей хотелось стать кем-нибудь другой — женщиной с другим прошлым, с другой работой, с другой жизнью. Миссис Оуэн Адлер? Она больше не была в этом уверена, а, чтобы решиться на такой шаг, следовало быть уверенной. Она устала от самой себя, от предсказуемости вещей.

Забрать мальчика у кого-то, кто любит его и готов защищать, и передать под опеку государства? Проклятая жизнь. Сюзанна громко постучала. Звук эхом отразился от деревьев, напоминая перестрелку. Дафна напряглась, вынула руки из карманов и взошла на заднее крыльцо, остановившись прямо перед дверью. Давление. С его помощью можно было бурить туннели в скальной породе; оно способно было выталкивать людей через задние двери.

Она расслышала приглушенные звуки горячего спора Сюзанны с Эмили. Разговор начался на пониженных тонах, но быстро перешел в крик. Ей показалось странным, что, не разбирая слов, она, тем не менее, могла пересказать разговор буквально слово в слово, вплоть до последней запятой. Сюзанна представилась своим полным титулом: сотрудница службы гуманитарной помощи Сиэтла по делам несовершеннолетних. Эмили принялась было защищаться, она возражала, перебивала, повышала голос до тех пор, пока Дафна наконец ясно не расслышала произнесенные ею слова:

— Вы не можете забрать его!

Дафна расставила ноги пошире, принимая боксерскую стойку и готовясь к столкновению, которое казалось неминуемым. Ее мучили колики. Весь день она ничего не ела. Две чашки утреннего чая осели в желудке подобно омутам с кислотой. У нее начались месячные. Ее слегка подташнивало. В такой день следовало лежать в постели, укрывшись одеялом до подбородка, или же принимать горячую ванну под легкую музыку. Она решила, что проводит слишком много времени в доме Оуэна и недостаточно в своем плавучем обиталище; она запуталась в своих приоритетах. Она ненавидела себя. Неудачное время, чтобы заниматься бизнесом.

— Вот так я и стояла, — рассказывала Дафна. — Он выскочил через заднюю дверь, как поезд, идущий под откос, опустив голову и пригнувшись.

Вытянувшись на кровати в номере Болдта в отеле, Дафна потягивала свое второе пиво. Комната была невелика и скудно обставлена, за нее платили из городского бюджета, пока Болдту не разрешат вернуться в собственный дом. Ему страшно хотелось вернуться. Он испытывал неловкость, глядя на распростертую на кровати Дафну. На ней были черные джинсы в обтяжку и белая блузка, застегнутая на все пуговицы. Она играла ремешком наручных часов, крутя его в пальцах.

— Я схватила его в охапку, а он бился у меня в руках… не знаю, как рыба. Дрался, как сумасшедший. Бедный малыш. Ну и, разумеется, Эмили не могла доказать, что он — ее сын, потому что он не был им, а это все, что требовалось Сюзанне, чтобы забрать его. А теперь мы получили обратное тому, что ожидали. Мы точно знаем, кто он такой, но он категорически отказывается говорить с нами. В общем… ты понимаешь… — Голос у нее сорвался.

— Не мучайся из-за этого, — посоветовал Болдт. Он старался держаться во встроенной кухоньке, соблюдая дистанцию.

— Послушай, если бы ты только был там, — сказала она. — Он плакал о ней. Она тоже рыдала — умоляла нас. Это было ужасно.

— Ты убьешь себя такими переживаниями, — повторил он.

— Все получилось наоборот, — продолжала Дафна. Кажется, она слегка опьянела, язык у нее начал заплетаться. — Если не хочешь неприятностей, надо держаться подальше от детей.

Болдт подался вперед.

— Не читай мне нотаций, — сказала она, угадав, что́ он собирается делать. — Я уже большая девочка, и я хочу еще пива.

— Пей, а потом я отвезу тебя домой.

— Обещания, обещания, — пробурчала она. — Может быть, мне хочется заснуть здесь. — Она спросила слишком громко: — Что это?

Болдт ощущал себя загнанным в угол. Он намеревался отговорить ее от третьего пива. Дафна похлопала по краю кровати, приглашая его присесть, но он отказался.

— Дороти Энрайт купила это в скобяной лавке в день пожара. Джон сложил их вместе. — Это был контейнер со сжатым воздухом, моток серебристой ленты и пара резиновых перчаток.

— Сюзанна собирается разрешить ему остаться со мной — то есть мальчику, — заявила Дафна.

— Скобяная лавка, — сказал Болдт, избегая смотреть на нее. — Здесь может быть связь.

— Или у меня, или где-нибудь в гостинице на полдороге, а я не могу поступить с ним так. Они называют это спонсорской помощью Большой Сестры. Сюзанне пришлось слегка отступить от правил, но до завтрашнего полудня он — мой. И он не убежит. Потому что мы сказали ему, что если он так сделает, то Эмили Ричланд лишится своего бизнеса, может быть, даже попадет в тюрьму. Он не поступит так с ней. Видишь, как хорошо я делаю свою работу? Я думала, что ты будешь мною гордиться. Как приятно угрожать двенадцатилетним.

— Это всегда нелегко, — отозвался он. — Особенно, когда в деле замешаны дети. Помнишь Джастина Льюитта?

— Они выглядят такими невинными. Вот в чем все дело. Их трудно обманывать, когда они глядят на тебя вот так. — Она добавила: — Ты ведь скучаешь по ним, правда? По своим детям?

— Конечно.

— Она заполучила тебя навсегда. Вот в чем все дело. В день, когда родился Майлз, я поняла, что потеряла тебя навсегда.

Разговор сворачивал совсем не туда, куда ему хотелось.

— А что подумает о мальчике Оуэн?

— Я останусь в плавучем доме, — ответила она. — Оуэн и я… — Дафна не договорила, предпочтя допить пиво. — Вот теперь мне по-настоящему хорошо, — сказала она.

— Ты не потеряла меня, — произнес он.

— Конечно, потеряла. — Она не смотрела на Болдта. — У нас был шанс, — напомнила она ему. — Я — не зеленый виноград. — Она задумчиво протянула: — Может, у нас ничего и не получилось бы. Кто знает?

Оба прекрасно понимали, что все бы у них получилось. У них всегда все получалось. Он думал об этом, но вслух сказал:

— В тот момент это я отдалился. Я женился.

— Не напоминай мне. Поверь, я очень хорошо помню ту ночь. Смешно, какие вещи западают в память, а какие — нет. Предполагается, что я это должна все объяснять, правильно? Со всей своей подготовкой. Но как быть, если это моя жизнь? Забудь об этом. Вот в чем вся проблема: объективное, субъективное. «Заблудившиеся в пустыне». Кто это пел, Дилан или Джонни Митчелл? Наверное, оба. Эй, — игриво протянула она, — ты с самого детства любил джаз, или у тебя был какой-то переходный период? Фолк-рок? Рок? Или ты с ума сходил по джазу прямо с колыбели?

— Может настать такой день, когда мы постареем, а наши спутники умрут. Для нас, я имею в виду. — Он толком не знал, зачем говорит это.

— Вроде «Любви во времена холеры», ты хочешь сказать?

— Не читал.

— Ты много потерял. — Она мечтательно заметила: — Это про нас, мне кажется. Может быть, ты прав. Но все это немного ненормально, — добавила она.

— Еще одна проблема в том, — сказал Болдт, меняя тему, — что мальчик может заговорить не вовремя.

То, как она расположилась на его постели: подогнув под себя одну ногу, отведя в сторону другую, опершись головой о руку — это было слишком. Роскошные волосы, немножко пьяные и мечтательные глаза. Она сказала:

— Не могу понять, отчего я к тебе так присохла.

— Ничего ты не присохла.

— О, еще как. Мы оба знаем это.

— Мы организуем наблюдение за Ричланд, — сказал Болдт. — И за Гарманом тоже, полагаю.

Она продолжала свою тему:

— Я вижу, как ты смотришь на меня иногда. Тебе не приходило в голову, что я могу испытывать то же самое? До самой… глубины души, — закончила она.

— Если он появится, она позвонит нам? — спросил Болдт.

Не промедлив ни секунды, Дафна ответила:

— Пока мальчик у нас, позвонит обязательно. Будь я на ее месте, я больше всего беспокоилась бы о том, что государство заполучит мальчика в свои лапы и больше никогда не выпустит.

— Интересно, позволит ли ему служба гуманитарной помощи когда-нибудь вернуться к ней? — нерешительно проговорил Болдт. — Ведь там нет кровного родства, так?

— Он любит ее, — с болью ответила Дафна. — А она — его. Так что какое это имеет значение?

Зазвонил сотовый телефон. Болдт встал и потянулся к своему, но это был ее аппарат, и звонок шел из ее сумочки. Она ответила и стала слушать. Потом пробормотала:

— Да, я слышала тебя. — Она захлопнула телефон и, обращаясь к Болдту, сказала: — Мы воспользовались фамилией подозреваемого в убийстве в погребе. Сюзанна провела перекрестную проверку записавшихся в школу. Теперь мы знаем, как зовут мальчика: Бенджамин Сантори. — Глаза ее затуманились. — Красивое имя, правда?

— Это всего лишь начало, — произнес он, пытаясь продемонстрировать оптимизм.

— Именно так, — парировала она. — Начало для нас, конец для него. Ему всего двенадцать лет, Лу. Убийство. Какая-то непонятная сделка в аэропорту. Эмили защищала и оберегала его от нас: от суда, от правды. Разве можно ее за это винить? — Дафна отпила большой глоток пива.

— Я отвезу тебя, а обратно вернусь на такси. Я настаиваю.

— Тогда я выпью еще, — заявила она, протягивая ему пустую жестянку.

Пиво охлаждалось в ведерке со льдом.

— Обслуживание по первому классу, — нервно сказал Болдт, подавая ей пиво.

— Я не кусаюсь, — заметила она, выдергивая колечко с крышкой.

Но Болдт не был в этом уверен. Он больше ни в чем не был уверен. Сотовый телефон зазвонил во второй раз. Сейчас Болдт даже не поднялся, чтобы подойти к своему телефону, но когда Дафна открыла свой, а потом покачала головой, сержант опомнился и кинулся через маленькую комнату.

— Болдт! — коротко бросил он. Прикрыв микрофон рукой, он сказал ей: — Ламойя. — Болдт что-то проворчал в трубку несколько раз, с нетерпением ожидая, когда же его детектив перейдет к делу. Тот восторженно говорил о сканерах, совпадениях и своих личных контактах в банковской индустрии.

Болдт внимательно слушал, когда Ламойя наконец добрался до сути дела. Затем нажал кнопку, заканчивая разговор, и с замиранием сердца повернулся к Дафне.

— Господи Боже! — воскликнула она, увидев его реакцию. — Что там еще такое?

Болдт глубоко вздохнул, выдохнул и закрыл глаза. Открыв их, он произнес:

— Он таки получил информацию о лестницах, кредитных карточках и банковских счетах: имена, почтовые адреса… — Она молча слушала, зная, что сейчас его лучше не прерывать. Болдт встретился с ней глазами и сказал: — Стивен Гарман приобрел одну из лестниц Вернера два года назад в скобяной лавке на 85-й улице. — Он снова вздохнул. — Теперь надо удостовериться, что лестница по-прежнему у него.

Болдт не повез Дафну домой. Поскольку она один раз уже допрашивала Гармана, то увязалась за ним следом. Во время сумасшедшей езды в район, находящийся в двадцати кварталах от дома Болдта, она не преминула напомнить ему о своей первоначальной оценке Гармана.

— Нельзя провести арест, основываясь только на собственном мнении, — ответил он после ее третьего напоминания.

— Это пиво разговаривает, а не я, — извинилась она.

— Знаешь, пожалуйста, попроси пиво вести себя тихо, когда мы туда приедем, — раздраженно заметил он. — Это всего лишь обычный допрос, ничего больше.

Но пиво заговорило снова.

— Дерьмо собачье, и тебе это известно. Если лестница там, то отпечатки башмаков должны совпасть. Но они не совпадут. Он знает все об уликах.

— Тогда напрашивается закономерный вопрос, — парировал Болдт, — почему, если Гарман знал об отпечатках, найденных у дома Энрайт, он воспользовался той же самой лестницей у меня дома?

Слова метались внутри салона машины, как пойманные птицы. Болдт уворачивался от них, озадаченный логикой собственного заявления. Действительно, почему?

— Ты не собираешься просто сидеть у него и мило болтать, и мы оба знаем это. Иначе зачем ты попросил на подмогу патрульные машины? Я скажу тебе, почему: потому что ты намерен надеть на него наручники и привезти в нижнюю часть города, в Ящик. Вот почему ты взял меня с собой. — Она вцепилась руками в приборную доску, когда Болдт резко свернул с дороги. — Что ты делаешь?

— Никогда не думал, что буду радоваться тому, что у нас на каждом углу можно купить кофе. — Она смотрела на него непонимающими глазами. Он сказал ей: — Ты права. Так что лучше давай возьмем тебе стаканчик крепкого кофе.

Когда они приехали к Гарману, несмотря на все протесты Дафна осталась в машине. Болдт и Ламойя, который прибыл всего двадцать минут назад, подошли к передней двери. Патрульная машина и ее единственный пассажир, офицер в униформе, притаилась у тротуара.

Гарман вышел к ним в очках для чтения, на нем были хлопчатобумажный свитер и синие джинсы. К поясу у него был пристегнут пейджер.

— Джентльмены, — приветствовал он их, и в голосе его не прозвучало и намека на беспокойство или озабоченность.

Бывали времена, когда Болдт начинал разговор с посторонних вещей, заводил речь о предметах, далеких от интересующей его темы, устанавливал контакт, но с Гарманом у него сложились рабочие взаимоотношения, поэтому сейчас он сразу же перешел к делу.

— Вы купили двадцатичетырехфутовую лестницу-стремянку, выпущенную компанией «Лестницы Вернера», у братьев Деллизер на 85-й улице.

— Позапрошлым летом, — подтвердил Гарман, кивнув головой. — А вы дотошные ребята, скажу я вам. Вы могли бы просто спросить. Я сэкономил бы вам массу времени и избавил бы от лишних хлопот.

Болдт и Ламойя обменялись быстрыми взглядами. Обоих удивила открытость Гармана.

— Мы хотели бы взглянуть на эту лестницу, — сказал Ламойя пожарному инспектору. Детектив обратился по телефону с просьбой выдать ему ордер на обыск, и судья Фиц согласился с его доводами. Он проинформировал об этом Гармана, надеясь поколебать его невозмутимость.

— Вы можете войти, — предложил Гарман, открывая дверь шире. — И без этого проклятого ордера. — Два детектива вошли внутрь. Болдт услышал, как захлопнулась дверь автомобиля. Ему не нужно было оборачиваться, чтобы понять, что это Дафна. — Но вы не найдете лестницы Вернера, — добавил Гарман без малейших угрызений совести. — Я поменял ее на лестницу другой марки, алюминиевую, которая крепится на петлях. Понимаете, о чем я говорю?

— Заменили? — переспросил Болдт.

— У меня ее украли, — заявил им Гарман. — Шесть, может быть, семь месяцев назад. — Он кивнул головой, поджав губы. — Клянусь Богом. — В дверь постучала Дафна. Гарман впустил ее. Они обменялись рукопожатием. — Послушайте, — сказал Гарман, — вы хотите сделать это в нижней части города, или мы можем остаться здесь?

Болдт чувствовал себя не в своей тарелке, пожарник предугадывал каждое его движение, каждый вопрос. Он хотел отвезти его в нижнюю часть города, воспользоваться Ящиком, напугать этого мужчину. Организовать групповой допрос, во время которого Ламойя будет играть роль плохого следователя, он сам — хорошего, а Дафна — стороннего наблюдателя. Пообтесать его слегка по краям. Заставить нервничать и спотыкаться. Но затем он вдруг подумал, а пройдет ли этот номер с человеком, привыкшим проводить собственное расследование, свои собственные допросы? У Болдта даже появилось такое чувство, будто он смотрит на себя в зеркало.

— Сойдет и здесь, — ответил Болдт, ему не хотелось быть чем-либо обязанным этому человеку, он желал получить от него объяснение по поводу двух мертвых женщин и опасности, угрожавшей его собственной семье, но сержанта сдерживала презумпция невиновности. Полицейские не работают, исходя из этих соображений, они оставляют их судьям и коллегии присяжных. Болдт видел в этом человеке убийцу — умного, возможно профессионального, но, тем не менее, всего лишь убийцу. Он ничего ему не был должен.

— Я тут осмотрюсь, — заявил Ламойя, одаривая подозреваемого одним из своих фирменных взглядов, полных отвращения и ненависти. Ламойя был из тех полицейских, которые шли к цели прямо, оставляя в стороне тонкость и хитроумные приемчики. В его методы входили удары головой, когда из подозреваемого выбивали признание. Ламойя вытащил откуда-то сплющенный пакет с неразборчивой надписью на нем и произнес: — Чтобы придать этому делу официальный характер. Вот ордер, который только что подписал судья.

Пакет был заляпан жирными пятнами, почерк — неразборчивым. Гарман взял его в руки, рассмотрел, кивнул и вернул обратно.

— Очень официально, — сказал он, пытаясь шутить.

Ламойя по памяти воспроизвел текст закона Миранды. Гарман всего лишь улыбнулся, беззвучно проговаривая слова про себя. Болдту хотелось ударить этого малого. Гарман выглядел слишком самодовольным, слишком подготовленным — или невинным как агнец. Прежде чем они начали, Болдт уже знал, что здесь они ничего не добьются. Дафна попросила чашечку кофе. Гарман приготовил ей растворимый; и себе он тоже сделал кофе. Болдт и Дафна опустились на диван, который знавал лучшие времена. Гарман уселся на стул, обитый красно-коричневой материей.

Через пятнадцать минут после начала допроса, в течение которых Болдт судорожно делал записи, перепроверяя каждое слово Гармана, к ним присоединился Ламойя. Он покачал головой Болдту, стоя за спиной Гармана, и изобразил руками большие нули. Болдт даже не удивился.

Бо́льшую часть следующего часа он возвращался к некоторым заявлениям Гармана, пытаясь подловить его на противоречиях, но не продвинулся ни на шаг. Игра пожарного инспектора — если это была игра — была безупречной и убедительной. Болдт понял, что перед ним сидел человек, который достиг уважаемого положения в среде пожарников. Он хорошо служил этому городу, заработав несколько знаков отличия за успехи в профессиональной деятельности и за работу с подростками. Даже если поставить его перед судом присяжных со всеми нужными доказательствами, никакой гарантии добиться осуждения не будет.

Через час и двадцать две минуты после начала допроса Дафна набрала первые несколько очков.

— Расскажите нам снова о вашей службе в ВВС.

Гарман кивнул.

— Я прослужил два года на авиабазе Гранд-Форкс и шесть — на базе в Миноте. Тогда был женат. Молод. Хорошие были времена.

— Не такие, как сейчас, — сказала Дафна.

— Совсем не такие, — согласился Гарман, получив от нее в награду улыбку.

— Должно быть, вы достаточно хорошо знали остальных ребят, — заметила она.

— Там по-настоящему хорошо знаешь всех: ребят, их жен, семьи. Гранд-Форкс — большая база. В сущности, это целый маленький город.

— Это ведь ракетные базы, не так ли? — поинтересовался Ламойя.

Вопрос заставил Гармана улыбнуться.

— Вам придется самому выяснить это, детектив. Я дам вам возможность приложить свои способности.

Ламойя ощетинился и неловко переступил с ноги на ногу. Он принес из кухни табуретку, поставил напротив Гармана и оседлал ее.

Итак, рамки были установлены самим Гарманом, отметил Болдт. Он будет работать с Дафной, держаться на уважительном расстоянии с Болдтом и пикироваться с Ламойей. Больше всего Болдта беспокоило то, что Гарман выбрал именно такую линию поведения, которую предпочел и сам Болдт в данных обстоятельствах.

— Ваша женитьба? — поинтересовалась Дафна.

— Не имеет отношения к делу, советник.

— Я — не адвокат. — Гарман пристально взглянул на нее. — Мы ведь так и не установили точно вашу роль в этом деле, не так ли? Насколько мне помнится, вы вроде как увильнули от этого вопроса.

— Поищи сама. Я дам тебе возможность поработать над этим вопросом, — сказал Дафне Ламойя.

На мгновение броня Гармана дала трещину.

Болдт ощутил некоторый прилив энтузиазма.

— Итак, вы не потеряли лестницу и не подарили ее другу — ее у вас украли, — уточнил он.

— Я отвечу в четвертый раз, если вы этого хотите, — откликнулся Гарман. Он поджал губы, внимательно посмотрел каждому в глаза. — Вы все равно об этом узнаете, рано или поздно. Лестница была самой маленькой из моих забот. У меня украли грузовик. Белый пикап. И чертовски хороший, к тому же. «Форд». Ковшеобразные сиденья. Электрические открыватели окон. Лестница, кое-какое оборудование, мой пюпитр в виде дощечки с зажимом. В этом городе легковые автомобили… грузовики… крадут каждый день, правильно? Я подумал, что его, скорее всего, разобрали на запчасти и отправили в Сингапур, или куда их еще отправляют. Пока не стали приходить эти стихи, записки. Тогда я начал задумываться над тем, что, возможно, я с самого начала был мишенью. — Он взглянул Ламойе прямо в глаза. — Разумеется, может быть и так, что я украл ее сам у себя, спрятал где-нибудь в укромном местечке и использовал при поджогах. Отличное оправдание — украденный грузовик.

Ламойя не нашелся что сказать. Болдт быстро реагировал на перебранку и столь же быстро находил нужные ответы. Ламойя был намного медлительнее. Все, что он смог выдавить, были слова: «Да, отличная причина».

Они продолжали свои танцы в течение следующих сорока минут, но на поверхность не всплыло ничего стоящего. Только вопросы Ламойи получали саркастические ответы. Если Дафна задавала один и тот же вопрос дважды, Гарман отвечал на него. Болдт видел его насквозь, со всеми хитростями. Это означало, что Гарман боялся Ламойю больше всех — и правильно делал. Ламойя не танцевал, он наступал на ноги и просто шел напролом. Когда он нападал на след, то горячился и мог припереть подозреваемого к стене парочкой вопросов. Гарман быстро это почувствовал и изо всех сил старался сбить Ламойю с ритма. В этом разговоре победа осталась за Гарманом, но будут еще и другие.

Гарман был их единственным настоящим подозреваемым, и Болдт не собирался отпускать его так легко. Он сократит расстояние, потом бросит ему веревку — достаточно длинную, как он надеялся, чтобы тот смог на ней повеситься.

В сущности, расследование было не чем иным, как бегом наперегонки со временем.

Круглосуточное наблюдение началось за полчаса до их ухода.

Стивен Гарман был их подозреваемым номер один.

Мир Бена провалился в тартарары. Сначала его пытался убить тот мужчина, потом Бен обнаружил тело… он даже не мог думать об этом. Он набрал номер 9-1-1 и вернулся назад, чтобы посмотреть, как будут арестовывать его приемного отца. Во всем происходящем была некая нереальность, остающаяся где-то вдалеке и одновременно присутствующая рядом все время.

И хотя он почти забыл свою мать — память о ней заслонили бесконечные требования и наказания приемного отца, — внезапно она стала его частью. Бен обнаружил, что она занимает его мысли, что ее образ стоит у него перед глазами, как успокаивающая и утешающая сила, одновременно призрачная и в то же время вполне реальная, как океанское течение.

Дни, прошедшие сразу же после инцидента, стали, вероятно, одними из самых лучших в его жизни. Эмили выделила ему отдельную комнату, дала полотенца; она готовила ему разные вкусности и даже делала бутерброды для школы. Он не сказал ей, что перестал ходить в школу, боясь, что синий грузовик вернется и его кошмар повторится. Поэтому он прогуливал школу, залезал на деревья и наблюдал за лодками и виндсерфингистами на озере Лейк-Вашингтон. У него даже не было с собой пяти сотен долларов. Они были спрятаны в его комнате, в старом доме, и он уж никак не собирался возвращаться туда.

Это было хорошее время, хотя Эмили не разрешала ему помогать ей с клиентами, чего Бен не понимал, но не слишком протестовал. Он не собирался ни на чем настаивать. По ночам она выключала свою неоновую вывеску и запирала дверь, и они вместе играли в карты или складывали мозаику. У Эмили не было телевизора, и это поразило Бена, но он совсем не скучал из-за его отсутствия. Перед сном Эмили читала ему, и это было классно. За все его двенадцать лет Бену еще никто и никогда не читал, если не считать учителей в школе.

Когда его схватила полиция, он перепугался до смерти. Убежденный, что им известно все о пятистах долларах, он поначалу вообще отказывался говорить. Но когда Дафна Мэтьюз поставила его перед выбором — отправиться в Центр содержания малолетних преступников или пойти с нею в ее плавучий дом, Бен заговорил, заговорил и уже не мог остановиться. Он еще никогда не видел плавучего дома; а Центр содержания вполне мог себе представить. То, что он заговорил, сломало лед. Ему было трудно хранить молчание, учитывая все, что с ним произошло. Дафна оказалась приятной женщиной, с ней было очень легко разговаривать — казалось, она знала заранее, что он скажет в следующее мгновение, еще до того, как Бен успевал открыть рот. Она изумляла его.

Но при всем этом он скучал по Эмили до боли в сердце, особенно после того, как нашел кольцо своей матери в погребе.

В эту минуту он сидел на диване в плавучем доме Дафны и смотрел по телевизору черно-белую версию «Никелодеона».

В течение последних двух дней он ни на минуту не оставался один, разве что в ванной. Если уходила Дафна, ее сменяла Сюзанна. Бен подумывал о том, чтобы сбежать, но единственным местом, куда он мог пойти, был дом Эмили, а там они стали бы искать его в первую очередь. Кроме того, Дафна предупредила мальчика, что если он «будет неправильно вести себя», это принесет вред Эмили. Она не сказала об этом прямо, но он прекрасно понял, что Эмили лишится своего бизнеса, а он потеряет свой последний шанс когда-нибудь жить с ней снова. Это было невозможно. Эмили была для него всем, что у него оставалось. Никакого бегства. Но скучал он по ней страшно.

Каждый день после обеда Дафна забирала его из «школы» для задержанных малолетних правонарушителей — места, обнесенного колючей проволокой. Они отправлялись куда-нибудь перекусить. Потом они катались по городу. Как-то она отвезла его в Научный центр, где он никогда раньше не был. После обеда она отвозила его в свой плавучий дом, где он смотрел телевизор или читал книгу. Плавучий дом был невелик, но очень нравился Бену. Стены были тонкими. Когда Дафна думала, что он читает, Бен на самом деле слушал, как она разговаривает по телефону. Она говорила с кем-то по имени Оуэн, и он услышал достаточно, чтобы понять, что между ними не все гладко. Дважды она бросала трубку и начинала плакать. Ему никогда не приходило в голову, что полицейский может плакать.

Дважды он рылся в бумагах Дафны, потому что писала она за маленьким столом внизу, где спал Бен, и он должен был знать, о нем она пишет или нет. Так что он прочел все, что смог найти, включая толстую папку, которую она часто приносила с работы домой. Для Бена это было сродни заглядыванию в окна чужих автомобилей.

Он не знал, почему, но она заставляла его ежедневно исписывать одну страницу в дневнике. Если он писал в дневнике, ему не нужно было сидеть и говорить с ней по вечерам, — только с другой женщиной, Сюзанной, днем. Чтобы избежать лишних разговоров, он писал. Она сказала ему, что он может писать обо всем — о школе, доме Эмили, своих мечтах — или даже сочинить рассказ.

Прошлой ночью Бен мечтал о том, чтобы войти в состав египетской археологической экспедиции, которую показывали в очередном выпуске альманаха «Нэшнл джиогрэфик». Ему пришлось ползти на животе, чтобы проникнуть внутрь пирамиды, ползти по камням, пыли и грязи. Это напомнило ему об Индиане Джонсе. И когда он добрался до гробницы, там повсюду было золото — золотые кольца всевозможных размеров — и лежала мумия царицы, обернутая марлей. А когда он развернул марлю, у мумии оказалось лицо его матери. Испуганный, он убежал оттуда, оставив все найденное золото. Бен заблудился. И проснулся уже здесь, на разложенном диване.

Он взял карандаш, раскрыл свой дневник на третьей странице и начал медленно описывать свою мечту.

Болдт сравнивал расследование с гигантским камнем, лежащим на вершине горы. Сначала работа следователя заключалась в том, чтобы взобраться на гору, подбирая при этом все инструменты на пути — то есть все улики, которые он сможет найти. Добравшись до камня, следователь начинал расшатывать его, призвав на помощь ту команду, которая для этого требовалась. Команда приступала к совместной работе: раскачивала камень, осматривая и толкая его. Чем лучше организована команда, чем более четкие указания она получает, тем быстрее поддавался камень. Стронутое с места, расследование катилось к краю, и после завершающего толчка в силу вступал закон земного притяжения, и в это мгновение задача состояла в том, чтобы удержаться вместе — сумасшедшая гонка вниз по склону среди лавины, сорванной с места камнем. Теперь проблема заключалась в том, чтобы внизу камень не разлетелся на мелкие осколки.

Болдт чувствовал себя сейчас в самом центре лавины.

Сначала он не понял того, что обычно оказывается самым трудным — понять, на какой стадии находилось расследование, — потому что некоторые члены команды неизбежно задерживались наверху с рычагами в руках, когда камень уже несся вниз по склону. Возможная причастность военного с обожженной рукой, который приходил к экстрасенсу, предположение лаборатории АТФ о том, что в качестве катализатора было использовано ракетное топливо, и, наконец, покупка Гарманом лестницы Вернера стронули камень с места, и он покатился вниз. В этот момент задачей Болдта стало удержаться рядом с ним, чтобы придать расследованию некую форму, чтобы им можно было управлять и руководить. Эта задача осложнялась двумя обстоятельствами.

Первое заключалось в том, что Гарман получил четвертое стихотворение и кусочек зеленого пластика — уже после того, как его допросили. Неужели он нагло дразнил полицию, раздумывал Болдт, или же был прав, утверждая, что невиновен и всего лишь очутился между двух огней?

Вторым обстоятельством можно было считать телефонный звонок от Эмили Ричланд Дафне, сделанный в тот же самый день. Она влетела в его крошечный кабинетик, запыхавшись, оттого что ей пришлось бежать с девятого этажа. Голос у нее срывался, когда она пулеметной очередью выпалила:

— Это была она! Эмили! Ник, парень с обожженной рукой договорился с ней о встрече на пять часов сегодня. Осталось всего два часа. Мы успеем?

Болдт почувствовал, как волна напряжения мгновенно поднялась у него от живота к голове. «Два часа», — раздумывал он. Наблюдение, команда быстрого реагирования, саперы — повторение команды, собранной им всего неделю ранее. Бранслонович еще не успела остыть в своей могиле. Воспоминание об этом жутком ее танце по-прежнему преследовало его.

— Мы попробуем, — сказал он.

Ровно в 4:49 пополудни лысый мужчина в хаки и туфлях до щиколоток вышел из дверей пурпурного дома на 21-й Восточной авеню. Детективы присвоили ему псевдоним Генерал. На Генерале были очки в металлической оправе и синий берет. Держа в руке маленький коричневый портфель, он быстро подошел к неприметному фургону, сел в него и уехал. В портфеле лежали микрофон и радиоприемник, радиопередатчик на батарейках в настоящее время был прикреплен скотчем к нижней части «рабочего» стола Эмили. Широкоугольная оптоволоконная камера была вмонтирована в кухонный глазок, давая возможность детективам в служебном фургоне любоваться спиной и плечами Эмили, а также слегка искаженным лицом ее клиента. Видеопередатчик был присоединен к тарелке кабельного телевидения, установленной снаружи пурпурного домика.

Оперативный фургон, тот же самый, который использовался меньше недели назад, был припаркован через квартал ниже по улице.

На лужайке соседнего дома стоял знак «ПРОДАЕТСЯ». Над знаком красовалась маленькая табличка, объявляющая: «Дом открыт», к ней были привязаны шесть разноцветных воздушных шаров, и всю эту сцену освещал небольшой прожектор. В доме горели все огни. Усатый мужчина в зеленой спортивной куртке с названием известной фирмы по торговле недвижимостью, наряженный в отутюженные джинсы и ковбойские сапоги из страусиной кожи, вошел в дом, приветствуя остальных работающих под прикрытием полицейских, прибывших по графику, чтобы вести наблюдение за домом. Каждый из них не сводил глаз с соседнего пурпурного домика, и в правое ухо каждого был воткнут телесного цвета микрофон. В задней комнате дома два сапера и два члена команды быстрого реагирования ожидали распоряжений.

Двое остальных членов саперной команды управляли тягачом, который с трудом — то есть медленно — втаскивал неправильно припаркованный автомобиль на платформу. Их позиция — совсем рядом с подъездной дорожкой к пурпурному домику, обеспечивала им доступ к синему грузовичку с белым фургоном, появление которого ожидалось с минуты на минуту.

Болдт, Бобби Гейнс и Дафна занимали мягкие поролоновые сиденья, которые стояли перед оклеенным искусственной пленкой венецианским окном в светло-коричневом фургоне для отдыха, припаркованном на противоположной стороне улицы. У Гейнс было тело гимнастки и ярко-синие глаза ребенка рождественским утром. На Дафне были стеганая рубашка и синие джинсы, а на ногах — высокие кожаные башмаки «редуинг» с двухслойной подошвой. Болдт держал в руке свой сотовый телефон, линия которого была открыта для телефонной станции, напрямую соединенной с головными телефонами диспетчера штабного фургона. У его ног лежали две переносные радиосистемы: одна позволяла подключаться к защищенному каналу связи и слушать радиообмен, вторая была напрямую подсоединена к передатчику внутри пурпурного дома. Сотовый телефон на сиденье рядом с Гейнс соединялся с переносным факсимильным аппаратом на батареях. На полу лежали два дробовика, дубинка полицейского, которую тот носит ночью, «тазер» и две коробки зарядов к дробовику. Рядом находились два бронежилета, на которых яркими желтыми буквами было написано слово «полиция». Болдт огляделся; до него вдруг дошло, что они вооружились, как для маленькой войны.

На втором этаже открытого дома, в темной кладовке, работал полицейский фотограф с двумя тридцатипятимиллиметровыми камерами «Никон», у каждой из которых была своя скорость движения пленки, так что записывались каждое движение, каждое слово.

Велосипедист, мотоциклист и две машины без опознавательных знаков были рассредоточены по соседним улицам, готовые последовать за грузовичком, как только тот покинет район. Кроме того, водители этих транспортных средств должны были наблюдать и за прибытием грузовичка.

В 4:57 пополудни по радио отчетливо раздался голос водителя мотоцикла.

Болдт планировал взять Холла под стражу в доме Бена.

Он подтвердил, что резиденция Холла — как оказалось, это был передвижной дом в Поркленде — уже был под наблюдением. В резерве находилась команда поддержки.

Холл вышел из домика Эмили, с которого не сводили взгляда не менее дюжины пар глаз, сел в свой грузовичок и уехал, провожаемый взглядами детективов убойного отдела, офицеров команды быстрого реагирования и саперов. Многие из этих людей испытывали разочарование, не сумев дать выход адреналину, накопившемуся в крови за последний час.

Сине-белый грузовик проехал вниз по 21-й улице и повернул налево на Йеслер-стрит.

Коричневый спецфургон с Гейнс за рулем развернулся и покатил на север по 21-й, повернул направо на Спрюс-стрит, и еще раз направо на 23-й. Полицейское радио передало, что грузовик остановился у светофора на перекрестке Йеслер и 23-й улиц.

Полицейский фургон на перекрестке проследовал на юг. Болдт засек грузовичок, ожидающий зеленый сигнал светофора, справа от них, на четыре машины сзади.

— Вот он, — сказал Болдт остальным. Они проехали мимо. Болдт не упускал его из виду, пока была такая возможность. Он достал карту.

Как и ожидалось, через минуту сине-белый грузовик повернул на юг по 23-й улице.

Болдт предостерег Гейнс:

— Он может направляться на юг в Поркленд…

— Нет, — перебила его Дафна.

— Мы будем двигаться на юг, пока он не появится снова, — подытожил Болдт, раздосадованный уверенностью Дафны.

Болдт мысленно подталкивал Холла повернуть налево на Джексон-стрит в направлении дома Сантори. От напряжения у сержанта заболели мышцы. Он поймал себя на том, что скрипит зубами.

Диспетчер объявил:

— Автомобиль подозреваемого повернул на восток по Восточной Джексон-стрит.

— Говорила я вам, — гордо заявила Дафна.

Гейнс взглянула в боковое зеркальце.

— Он слишком отстал. Я потеряла его.

Глядя на уличные знаки, Болдт скомандовал:

— Поворачивай налево на Норманн-стрит.

Включилась рация на машине наблюдения, следовавшей на некотором расстоянии за Холлом. Болдт приказал им оставаться на 23-й и проехать Джексон-стрит.

— Это улица слишком маленькая, — заметил он, обращаясь к Дафне и Гейнс. — Он может заметить их.

Джексон-стрит заканчивалась тупиком на вершине крутого склона; дом Сантори выходил на Фринк-парк.

Болдт распорядился, чтобы машина наружного наблюдения повернула налево на Дедборн-стрит, через два квартала после улицы, на которую свернул грузовик. И теперь машина наблюдения и грузовичок двигались параллельно друг другу по соседним улицам, причем последний должен был повернуть направо через квартал от Джексон-стрит, а машина наружки — через один квартал на север. Третья машина без опознавательных знаков должна была припарковаться у перекрестка Джексон-стрит и 23-й улицы.

Команда быстрого реагирования (КБР) была развернута во Фринк-парке, на тот случай, если Холлу вздумается удирать на своих двоих.

Диспетчер подтвердил, что автомобиль остановился за полквартала от дома Сантори.

Теперь, когда подозреваемый был надежно взят «в коробочку», Болдт проверил свой револьвер и приготовился вылезти из фургона.

— Я иду с тобой, — заявила Дафна, доставая из сумочки свое оружие. Не дав Болдту возразить, она добавила: — Я старше Бобби по званию. Ничего личного, — сказала она, обращаясь к женщине-детективу, ветерану убойного отдела. — Лу, — продолжала она уже мягче, — мне нужно видеть этого парня с самого первого момента, как только ты скомандуешь: «Взяли». Потом нам будет легче с ним работать, вот увидишь.

Дафна всегда позволяла амбициям взять над ней верх. Из-за них на шее у нее красовался длинный шрам. Болдт был свидетелем того, как она заработала эту отметину. Он не мог подвергать ни одну из них такому риску снова. Дафна могла стать чем-то вроде вольного стрелка в своем стремлении первой проникнуть в психику подозреваемого. Но даже при этом Болдт не стал спорить. Чем больше они узнают о Холле, тем лучше.

— В этом деле мы партнеры, Даффи. И я иду первым. — Он сказал это таким тоном, что ей не оставалось ничего другого, кроме как подчиниться.

— О’кей, ты идешь первым, — согласилась она.

Болдт кивнул. Обращаясь к Гейнс, он сказал:

— Ты — наша поддержка. Я буду на связи. — Он жестом показал ей, чтобы она передала ему переносную рацию с переднего сиденья. Бобби протянула ему и большой фонарь, который при необходимости запросто можно было использовать ночью в качестве дубинки. Болдт вставил микрофон в ухо и закрепил радио в нагрудном кармане. Голос диспетчера сообщил, что члены КБР разместились на местах, что грузовичок был обнаружен и что он пуст.

Болдт бросил Гейнс:

— Если мы обратимся за помощью, вызывай кавалерию.

— Принято, — ответила водитель, причем на лице у нее было написано явное разочарование.

Дафна рванулась вперед. Болдт схватил ее за локоть и притормозил. Они вдвоем быстрыми шагами поднялись на холм и подошли к дому с дальнего угла, направляясь к полуразвалившемуся сараю для садовых инструментов.

Двери его были заколочены единственной доской, державшейся на ржавых гвоздях. Болдт тихонько отодрал доску и потянул Дафну внутрь, за собой, оставив двери незапертыми.

Дафна негромко прошептала:

— Я тебе не говорила, что ненавижу места вроде этого?

Внутри было пыльно, сыро, по углам висела паутина, стены покрыты плесенью. На колодках стоял «шевроле» выпуска 1957 года, настолько покрытый пылью, что разобрать его цвет было невозможно. Его окружали груды спортивного инвентаря, картонных коробок и ящиков из-под молока. Им с Дафной просто негде было повернуться. Слева от нее стоял велосипед для мальчика, сверкающий и ухоженный.

Дафна обняла его одной рукой, словно ребенок, ищущий комфорта и ласки. Ее тело было теплым и дрожало от тяжелого дыхания.

Дверь сарая оставалась приоткрытой на дюйм, так что они хорошо видели дом. В одном из окон на мгновение мелькнул луч фонаря и тут же исчез. Болдт слышал радиообмен между диспетчером и КБР. Сердце его учащенно забилось.

— Он там, — с волнением прошептала Дафна.

В том же самом окне шевельнулась тень.

Николас Холл стоял от них менее чем в двадцати ярдах, глядя на задний двор. Болдт прошептал:

— Он нас чувствует. У этого малого отличные инстинкты.

Он почувствовал, как она кивнула.

Тень Холла пересекла окно. Болдту это его движение показалось дуновением холодного ветра.

Дафна по-прежнему тесно прижималась к нему. Болдту хотелось оттолкнуть ее, но он не сделал этого — он впитывал ее тепло, упивался ощущением ее дыхания на своей щеке, нежным прикосновением ее пальцев к своей талии.

— Ну, выходи же, — прошептала она, обращаясь к подозреваемому.

Болдту страшно хотелось, чтобы мужчина нашел деньги, но он знал, что тому не потребовалось бы столько времени, если бы он обнаружил их сразу же.

— А что если он выйдет без денег? — тихонько спросила Дафна.

— Мы окажемся в заднице, — прокомментировал Болдт. Ей не требовалось дальнейших уточнений.

Дафна прошептала:

— Пять сотен долларов для него — большая сумма. Он их найдет.

Болдт попытался слегка отодвинуть ее локтем. Он не мог больше выносить, как она шепчет ему в ухо. Он не мог больше выносить, как она обнимает его. Ему стало жарко, сердце билось, как птица в клетке. Она почувствовала его движение и обняла его еще крепче.

Было слышно, как Холл бегом спускается по лестнице. Болдта беспокоило, что мужчина мог бросить поиски. Разочарование волной нахлынуло на сержанта. Арестовать его без денег было бы величайшей глупостью. Прокурор рассмеется Болдту в лицо. Он должен был отдать приказ и либо арестовать подозреваемого, либо снять наблюдение.

Задняя дверь скрипнула. Холл стоял в дверном проеме, не решаясь выйти наружу.

Читая мысли Болдта, что бывало очень часто, Дафна спросила:

— Как насчет скелета? Как насчет подозрения в убийстве? Разве этого недостаточно, чтобы задержать его?

«Вот оно!» — подумал Болдт.

— Ты просто золото, — прошептал он. Он передал ей фонарь и вытащил револьвер. — Готова? — спросил он.

Подозреваемый вышел из дома и закрыл за собой дверь.

— По твоему счету, — прошипела Дафна.

Болдт три раза щелкнул кнопкой переносной рации.

Он повернулся к ней лицом, и губы их встретились. Болдт откинул голову и поднял пальцы. Один… два… три…

Ударом ноги он распахнул дверь сарая. Дафна включила фонарь.

— Полиция! — закричал Болдт. — Лицом на землю!

Холл бросился на землю, раскинув руки в стороны, чем немало удивил их.

— Что хорошего в этих вояках, — заключила Дафна, — так это то, что они знают, как выполнять приказы!

Они работали с ним по очереди, словно с боксерской грушей. С Николасом Холлом обращались, словно с куском говядины: кончики его пальцев смазали красящим раствором, личные вещи убрали в сейф, сложив в коричневый пакет, на котором были написаны его имя и номер дела, одежду Холла сменил унизительный ярко-оранжевый полукомбинезон с надписью белыми буквами на спине: «Городская тюрьма». Болдт затребовал полный «джентльменский набор» — наручники и кандалы на ногах. Он хотел, чтобы Холл задумался об этом.

Заключенный пока еще не обращался с просьбой предоставить ему свидание с назначенным судом адвокатом — привилегия, о которой ему объявили, когда три раза зачитывали закон Миранды. Они не хотели рисковать ничем, имея дело с Николасом Холлом. Отсутствие адвоката означало, что Холл провел три последовательные двухчасовые смены в комнате для допросов — Ящике, — размером восемь на восемь футов. Между допросами ему давали двадцатиминутный перерыв, сопровождали в туалет и предлагали еду и воду. Первый час отводился Болдту, который взял на себя роль плохого следователя. Второй час принадлежал Дафне — она изображала друга Холла. Третий час снова достался Болдту. К четвертому часу Дафна добилась того, что Холл расслабился и стал более разговорчивым, рассказал ей, что старая гвардия, сторонники жесткой линии, подобные Болдту, не любят, когда женщина выполняет за них работу и когда подозреваемые устанавливают с ней какие-либо взаимоотношения.

— Мне приходится мириться здесь с кучей дерьма, — пожаловалась она ему. У Холла были жесткие волосы и мягкие карие глаза. Внизу на шее у него виднелась отметина свекольного цвета — родинка, не ожог. Обожженную руку, прикованную к другой наручниками, он прятал между колен. — Они думают обо мне только в смысле моей половой принадлежности, — сказала Дафна. — Для большинства из них я — это только сиськи и задница, и больше ничего. А я совсем другая, — заявила она, пытаясь апеллировать к его чувству изгоя, — поэтому они не доверяют мне.

— Мне все это известно слишком хорошо, — заметил он, очевидно имея в виду свою покалеченную руку.

За три часа двадцать минут, которые они с ним проработали, это было первое законченное предложение, которое произнес Холл. Дафна почувствовала, как в груди у нее зазвенел колокольчик восторга.

— Рука, — сказала она.

Он кивнул.

— Люди считают вас уродом.

— Вы правильно поняли.

— Я тоже урод здесь, потому что не мочусь стоя. — Она хотела вложить ему в голову как можно больше собственных образов, надеясь настолько запутать Холла, что он станет видеть в ней только женщину, не полицейского, а человека, который противостоит полицейским, то есть испытывает то же самое, что и сам Николас Холл в данный момент.

Он улыбнулся.

По этой улыбке она могла много сказать о нем: добрый, заботливый, внимательный. Впрочем, она не очень доверяла этим впечатлениям.

— У вас есть братья или сестры? — спросила она, зная ответ.

— Да. Младшая сестра.

— Родители?

— Умерли. Отец на шоссе. Мама… она вроде как допилась до смерти, понимаете? После моего отца и всего прочего.

— Мои родители тоже, — солгала она. — В то время это меня чуть не убило. Это тяжело.

— Мой отец перевозил свиней из Де-Мойна в Линкольн. Представляете? Мне сказали, что он выехал колесом на обочину. Свиньи все одновременно качнулись на борт и перевернули трейлер. Трейлер потянул за собой тягач. Они упали вниз. Мне было четырнадцать.

Она сочувственно кивнула. Потом потянулась и почесала затылок, подавая Болдту сигнал.

Сержант вломился в комнату для допросов, раскрасневшийся и злой.

— Теперь моя очередь, — заявил он. — Выметайся отсюда.

— Ни за что, — запротестовала Дафна. — Он не хочет разговаривать с вами.

— Да какое кому дело, чего он хочет? — взревел Болдт. — Он убил женщину и оставил ее в погребе…

Подавшись вперед и звеня наручниками по столу, Холл сказал:

— Чушь собачья.

— Вы прерываете меня, сержант. — Дафна демонстративно посмотрела на часы. — Мы с Ником еще не закончили, — заявила она, назвав его уменьшительным именем. До этого момента она называла его исключительно «Николасом». Идея состояла в том, чтобы установить взаимопонимание, полностью исключив из него Болдта. — Вы не возражаете, если я буду называть вас Ник? — добавила она, обращаясь к подозреваемому, который выглядел смущенным и испуганным. Болдту она сказала: — Если Ник желает говорить с вами вместо… — Она оборвала себя на полуслове.

— Нет! — запротестовал подозреваемый.

— Ну, вот, вы сами слышали, — сообщила она Болдту. — Вам придется подождать своей очереди.

— Ты ничего от него не добьешься, — настаивал Болдт. — Дай мне поработать с ним. Мне кажется, что мы с Ником вот-вот добьемся кое-какого прогресса.

— Я так не думаю, — возразила она. — Дверь вон там. — Она бросила взгляд на Холла. Подозреваемый ухмыльнулся. «Вот и отлично, — подумала она. — Он мой». — Ступайте! — бросила она Болдту.

Сержант наградил обоих яростным взглядом и покинул крошечную комнатку.

— Эти обвинения — просто дерьмо собачье, — заявил Холл. — Я не убивал никакой женщины.

— Знаете, лучше, если вы не будете играть в молчанку, — сообщила она ему. Потом, понизив голос, продолжила: — Если они подумают, что вы со мной сотрудничаете, мы можем держать вас здесь, наверху. Иначе вас сопроводят вниз, в камеру. И как только вам предъявят обвинение, вы можете провести здесь, в окружной тюрьме недели — или даже месяцы. Сейчас дела в судах рассматриваются ужасно медленно.

— Я не играю в молчанку, — запротестовал он. — Я просто ничего не знаю ни о какой мертвой женщине.

— Послушайте, дело в том, что они взяли вас в том доме. Что вы там делали, если не пытались скрыть доказательства своего знакомства с ней?

— Я не знаю ее.

— Не знали, — поправила она. — Говорю вам, соображалка у этих парней не очень-то развита. — Повысив голос, она сказала: — Они такие же тупые, какими выглядят.

— Она наблюдают за нами? — спросил он.

Она кивнула.

— Подслушивают?

Она снова кивнула.

— Можем мы поговорить — я имею в виду, только вы и я? Без всего этого.

— Я могу узнать.

— Узнайте, — попросил он. — Я буду говорить с вами, но наедине. Понимаете? Не для протокола.

— Хорошо, — согласилась она. Ничто из того, что говорилось в этой комнате, не шло мимо протокола. Все записывалось в записные книжки, или на аудио, или на видеокассету. Но главным правилом Ящика оставалось угодить клиенту. — Я сейчас узнаю, — сказала она.

— Я не убивал никакой женщины! — закричал он. — Я никогда не был в этом доме раньше! Вы должны поверить мне.

Она вышла из комнаты и сразу же попала в объятия Болдта и лейтенанта Шосвица.

— Ты — гений, — объявил Болдт.

— По-моему, он приходит в себя.

— Ты думаешь? Он готов есть у тебя из рук, — подбодрил ее Болдт.

— Я думаю, он расскажет нам об этой сделке в аэропорту, если мы предъявим ему обвинение в убийстве.

— По этому обвинению у нас задержан Сантори, — напомнил Дафне Шосвиц.

— Но Холл этого не знает, — парировала Дафна, а потом обратилась к Болдту: — Что там с грузовиком, с его передвижным домом?

— Эксперты обыскали грузовик. Собаки ничего не вынюхали.

— Это возможно?

— Никаких углеводородов, — мрачно констатировал Болдт. — Собаки натренированы только на них. Вот и все, что это значит. — Болдт оставил их на минуту, подошел к своему столу, вернулся с фотокопиями нескольких лабораторных отчетов и вручил их Дафне со словами: — Вот твое оружие. С его помощью ты запросто можешь повесить Холла.

Она мельком проглядела все бумаги, от отчета, лежавшего сверху, до памятной записки, которая, как явствовало из пометки, была написана всего двадцать минут назад.

— Мы нигде не ошибаемся? — озадаченно спросила она Болдта.

— Некоторые ответы придутся весьма кстати.

— Не возражаешь, если я поработаю с ними? — спросила она. — Или хочешь сам?

Шосвиц посоветовал:

— Будьте осторожнее, разыгрывая эту партию. Нам нужно…

— Все разложить по полочкам. Сообщение принято, — договорила она.

— Они твои, если хочешь, — предложил Дафне Болдт.

Она просияла. Лейтенант в негодовании покачал головой и удалился.

— Он не в восторге от того, что мальчик живет у тебя дома. Он боится, что это выйдет нам боком.

Дафна почувствовала, что лицо ее заливается краской гнева.

— Мы и раньше изолировали свидетелей. Он — Шосвиц; он не в восторге буквально от всего. — Она показала на дверь комнаты для допросов. — О’кей?

Болдт ободряюще ответил:

— Ступай и возьми его.

— Они разрешили нам поговорить, — сообщила она подозреваемому. В маленькой комнате было душно, и Дафна испытывала дискомфорт. — Они не будут подслушивать нас, не дав мне знать, — сказала она. Это было не ложью, а обычной казуистикой. Она знала об этом, и они сейчас слушали их. Главное, что заботило ее больше всего, это снять Бена с крючка и вытащить как можно быстрее из этой истории. А для этого требовалось всего-навсего полное и собственноручно подписанное признание подозреваемого. Как ни перебирала она в голове разные возможности и варианты, Дафна не видела выхода. Она чувствовала себя обескураженной, но отнюдь не побежденной. При правильном обращении и в умелых руках допрос превращался в нечто гибкое и переменчивое.

В основе большинства проблем, с которыми ей, как профессионалу, приходилось иметь дело, лежала неспособность победить систему юриспруденции, тупо насаждавшую букву закона. Неспособность очистить улицы от преступной накипи. Неспособность продвинуться вверх по карьерной лестнице или неумение убедить вышестоящее начальство в важности дела. Неудачи дома: в общении, в постели, в исполнении партнерских или родительских обязательств. Сначала их разрушительное действие оказывалось почти незаметным, поскольку протекало медленно. К тому времени, когда боль становилась явной, обычно было уже слишком поздно что-либо исправить. Оставалось только заткнуть дыру, чем-то заполнить образовавшуюся пустоту. Это принимало разные формы: увлечение табаком, алкоголем, кокаином и амфетаминами, неразборчивым сексом, тяга к физическому насилию. Первыми симптомами можно было считать безответственное поведение, яростное выражение несогласия по поводу пустяков, намеренное игнорирование любых мероприятий.

С годами она поняла, что подозреваемые следуют той же логике: заглушают боль преступлениями. Точно так же поступала и она сама. Мысль о поражении причиняла боль.

— Я никого не убивал, — пробормотал Холл. — Никогда. Вы должны это знать. Поверить мне. Никого. Никого.

— Рука, — сказала она, зная, что именно это было источником его боли. — Расскажите мне о ней.

— Нет!

— Они смотрят на нее, а потом отводят глаза. Они говорят о ней за вашей спиной. Они заставляют вас вспоминать о ней, когда вам кажется, что вы уже все забыли. Но вы не можете избавиться от своей руки. Она всюду с вами, она вцепилась в ваше предплечье, как чужой человек — как кто-то такой, кого вы не понимаете.

— Мы говорим не о моей руке.

— Я говорю.

— Мы говорим об этих обвинениях в убийстве. Никогда не слышал…

— Я говорю о вашей руке, — перебила она его. — Неужели вы думаете, что я здесь и сейчас работаю против вас? Может быть, мы установим, что женщину задушили голыми руками. И тогда это будет все, что вам нужно, понимаете ли.

— Это правда? — спросил он.

— Я сказала «может быть». А теперь расскажите мне о своей руке. Как давно это случилось?

— Три года и семь месяцев, — ответил он. В его глазах появилось отсутствующее выражение.

— Как?

— Несчастный случай. Я был на службе.

Она подсказала ему:

— В ВВС.

— Да, ну и что?

— Как?

— Взрывное устройство. Фосфор. Осечка. Проблемы с детонатором. Сработал раньше времени.

Она смотрела на его покалеченную руку целое мгновение, достаточно долго, чтобы заметить, что и он поглощен ее созерцанием. Потом она спросила:

— Почему вы оказались в том доме?

Он отвел глаза в сторону.

— Почему бы не сказать мне? — подбодрила она его. — Если это не имеет никакого отношения к жертве…

Ноздри у него гневно раздулись, глаза стали большими, как блюдца. Он негромко произнес:

— Мальчишка украл у меня деньги. — Дафна почувствовала, как ее охватывает возбуждение. «Дальше», — про себя взмолилась она. — Мне дали наводку, что они находятся в том доме. Клянусь. Вы нашли их у меня; это мои деньги.

Она спросила:

— Знаете, что они обнаружили, когда нашли тело — ребята из лаборатории? То есть там, в погребе, я сейчас говорю об этом. — Она принялась бесцельно перебирать на столе бумаги, которые вручил ей Болдт, перекладывая их с места на место.

— Говорю вам, я понятия не имею ни о каком теле.

Дафна решила, что пришла пора вести себя жестче, такое отношение будет ближе и понятнее Холлу. Она глубоко вдохнула спертый воздух комнаты и произнесла:

— Послушайте, мистер, когда я задаю вам вопрос, то ожидаю получить не просто ответ — я ожидаю услышать правду. Если правда для вас непосильна, тогда у нас с вами не может быть никаких дел. Вы слышите меня, мистер Холл?

— Да, мэм.

— Хорошо. А теперь я скажу вам, что они нашли в погребе, помимо кучи костей. В ответ на это одолжение вы для разнообразия расскажете мне правду, — и может быть, — просто может быть, — я сумею спасти вашу задницу от сержанта Болдта, который с удовольствием отправил бы вас в камеру и забыл бы навсегда. Вы думаете, что сержанта Болдта интересует ваша история?

— Нет, мэм.

— Это правильно. Ему на нее наплевать. Его стол завален незаконченными делами о расследовании убийств, и, по его мнению, это дело уж точно раскрыто. Вы для него всего лишь цифра. И, опять же по его мнению, вас ожидают суд, присяжные и смертный приговор. — Она выразительно постучала по бумагам пальцем, призывая на помощь весь свой гнев и выразив его в долгом и пронзительном взгляде, который она устремила на подозреваемого. — Мы понимаем друг друга?

— Да, мэм.

— Я начинаю лучше чувствовать себя, Ник. Думаю, мы начинаем понимать друг друга. Вы также склоняетесь к такому выводу?

— Да, мэм.

— Смотрите мне в глаза, Ник. Вот так-то лучше. О’кей?

— О’кей.

— Они нашли ваши отпечатки в этом погребе, Ник. Там, где они обнаружили останки мертвой женщины.

Он оцепенел, потом шоковое выражение лица сменилось вполне осознанным.

— В этом нет абсолютно никакого сомнения. Вы понимаете? Это как раз то, что мы называем доказательствами. Уликами. То самое, за что вы получите пожизненное заключение. — Он не мог вымолвить ни слова. Дафна смотрела, как он внутренне переживает какое-то происшествие, поскольку в глазах его вновь появилось отсутствующее выражение.

— Нет, послушайте. Вы не понимаете, — поспешно сказал он.

— Да, я не понимаю, согласилась она. — Но Болдт считает, что все понимает.

— Вы все неправильно поняли.

— Пока что я поняла то, и это зафиксировано на пленке, что вы утверждаете, будто до сегодняшнего вечера никогда не были в этом доме. «Никогда не был в этом доме. Вы должны мне поверить», — произнесла она, читая свои записи, сделанные во время допроса. — И я вам поверила. А теперь я вам не верю, как и сержант Болдт.

— Нет, я был там. — Он сделал попытку поправить себя.

— Я думала, мы все уже выяснили об этом, Ник.

— На прошлой неделе, — сказал он.

— Вы хотите сказать, что случайно оказались в погребе на прошлой неделе? О, ну, конечно, — саркастически проговорила Дафна. — Тогда это все объясняет! И уж конечно расставляет все точки над «и». — Она выпрямилась на стуле и провела рукой по волосам. Дафна чувствовала себя смертельно усталой и одновременно была в полном восторге. Ради таких вот моментов она и жила. — Определить «возраст» латентных отпечатков пальцев можно только весьма приблизительно. Вы этого не знали? На прошлой неделе, в прошлом году… Для парней из лаборатории это одно и то же. И для присяжных тоже. — Она вперила в него внимательный взгляд. — Помогите мне. Какого черта вы там делали, Ник? Как мы объясним это Болдту? Вы убили эту женщину?

— Нет, нет, нет, — забормотал Холл, отчаянно тряся головой и постукивая по столу своей изуродованной конечностью, из которой торчали три ногтя.

— Расскажите мне все.

— Я был в аэропорту, — заявил он, в первый раз выходя из темноты лжи на свет правды.

Признание давалось ему нелегко, приходилось отделять выдумку от лжи, пока не оставалась голая правда. Для нее это было строительством замка на прибрежном песке — возвести стену, убрать песок, чтобы вода заполнила ямку.

— Вы там были не один, — заметила она.

Он покачала головой, и наручники загремели на столе.

— Помогите же мне, Ник.

Дафна встала из-за стола, оперлась на вытянутые руки.

— Человек не может танцевать в одиночку. Как поступит в данном случае Болдт? — спросила она. — Он на пару дней посадит вас не туда. «Случайно» посадит вас не в ту камеру, с ребятами, которых тюремщики называют «намыленными» — гомосексуалистами. Вы проведете несколько дней, сидя на очке и вопя, а потом несколько месяцев будете терзаться мыслями — больны вы или нет. Зачем нужна смертная казнь, — продолжала она, — когда есть болезнь? Она совершенно бесплатна. Никто не нажимает рубильник. Таков метод отправления правосудия по Болдту, — солгала она. — Он — представитель старой школы. Он скажет вам, что его беспокоит ваша судьба, но это не так. Ему нужен высокий процент раскрываемости. Именно так измеряется его успех. Вы для него — всего лишь цифра. Вас арестовали, теперь нужно закрыть дело. Оглянись, Ник. Вон твоя жизнь, она выходит в дверь.

Дафна встала и медленно пошла к двери, каждым шагом отмеряя чью-то жизнь: Дороти Энрайт, Мелиссы Хейфиц, Конни Бранслонович. Она протянула руку в дверной ручке и взялась за нее, потом не спеша повернула. Распахнула дверь. Воздух снаружи был намного прохладнее и свежее.

— Это были не наркотики, — признался Холл приглушенным голосом.

Дафна обернулась, вновь вошла в комнату и закрыла за собой дверь. Внезапно эта жутковатая тесная комнатенка показалась ей едва ли не царскими хоромами.

— Я занимался кое-каким бизнесом, понимаете? И какой-то панкующий парнишка поднял меня на пять сотен. Но эта тупая задница обронила свой бумажник в моем грузовичке. Когда я первый раз пришел туда, он спрятался от меня в погребе.

— Ты избил его приемного отца.

— Мы поссорились. Мне нужны были мои проклятые деньги! Во второй раз — сегодня ночью — я взял деньги. Богом клянусь, это правда.

У Дафны участился пульс, в животе образовался горячий клубок. Она сконцентрировала внимание на выражении его лица, выискивая нужные признаки. Она смотрела, как он моргает, ждала, когда он начнет облизывать губы, наблюдала, готов ли он посмотреть ей в глаза, — пересохший рот и уклонение от прямого взгляда зачастую выдавали лжеца в человеке.

После долгого молчания она спросила:

— Каким именно бизнесом?

— Время от времени мне звонили. Тот парень знал о моей авиабазе больше меня самого. Я клянусь, это правда. — Он снова взглянул на нее. Его нервировало ее молчание, а она именно этого и добивалась, посему не изменила своего поведения. — Я никогда не встречал его.

По коже у нее побежали мурашки. Второй человек. Этого никто не захочет слышать, поняла вдруг она. Холл посмотрел на Дафну пустыми глазами приговоренного к смертной казни.

— Я ничего о нем не знаю.

Она поймала себя на том, что кусает внутреннюю сторону своей правой щеки. У нее была масса вопросов, но она еще не готова была озвучить их, надеясь подавить его своим молчанием — самым эффективным из всех методов допроса.

— Я не знаю его имени, — клятвенно заверил Холл. — Я не знаю, как он выглядит. — Он поморщился и положил свой розовый плавник на стол, а не спрятал его под столом, как раньше. — Сотня и двадцатка в месяц. Вот что наша славная страна сочла возможным платить мне за потерю трудоспособности: сто двадцать долларов в месяц. Интересно, какую работу я могу получить? Скажите мне. Машинистки? — Его влажные губы искривились в улыбке, от которой она вздрогнула. Внезапно этот человек показался ей очень опасным. «Он что, ищет, на ком сорвать свою злость?» — подумала она. Дафна выпрямилась и твердо встретила его взгляд, мысленно приказав ему не пытаться выкинуть какой-нибудь номер.

— Это были не наркотики, — повторил Холл.

— Что-то такое, что есть на базе, — подсказала она.

Он кивнул, мрачно выпятив нижнюю челюсть. Глаза у него расширились. Он испугался. «Военных или человека, с которым он имел дело?» — задумалась она.

— Что вы продавали, секреты?

— Проклятье, нет, я — не предатель!

— Что тогда?

Он ответил:

— У меня доступ туда, куда этот парень не мог попасть. Давайте остановимся на этом.

Ее голос поднялся до крика.

— Остановиться? И не подумаю. Ты слушал меня, Ник? Мы пытаемся придумать заслуживающую доверия историю. Я не знаю, что ты продавал, но не это приведет тебя в камеру смертников, а обвинение в убийстве!

В глазах у него появилось жесткое выражение. На скулах вновь застыли желваки.

— Мне нужен адвокат.

— Мы предоставим тебе его, конечно, если ты настаиваешь, но должна предупредить тебя: ты пожалеешь об этом. Я тебе нравлюсь, — сказала она. — Мы понимаем друг друга, ты и я. Но Болдт и прокурор? Неужели ты думаешь, что представляешь для них интерес?

— Я больше не буду отвечать на вопросы.

— Тогда я больше не буду их задавать, — отрезала она. — Просто расскажи мне о том, что происходило в этом парковочном гараже в Си-Тэке. Попробуй рассказать правду, так чтобы я в нее поверила, и можешь выйти в эту дверь — с тебя будут сняты все обвинения.

— Дерьмо собачье.

Она встала.

— Ты не желаешь, чтобы с тебя сняли обвинения в убийстве? Что я тогда здесь делаю, пытаясь помочь тебе? Ты думаешь, у меня много свободного времени? — воскликнула она. — Ты считаешь, мне больше нечего делать, кроме как сидеть здесь, в этой тесной вонючей комнате, слушая, как ты скулишь и жалуешься? Ты хотел Болдта, ну так ты его получил. Ты хотел педиков, ты их получил. Ты хотел смертного приговора — пожалуйста, он — твой.

Ее повторная попытка уйти была менее успешной. Она разозлилась на себя за то, что поторопилась с ним. Его кандалы загремели, но он не подал голоса. Не имеет значения, сколько раз она слышала этот звук, каждый раз у нее по коже пробегал холодок.

Нельзя, чтобы видели, как она сдалась. Ее так и подмывало вернуться и дать Холлу еще один шанс, а не передавать его Болдту, но в такой игре вторая попытка не предоставлялась. Окончательность ее положения была крайне важной. Кроме того, она не желала оказаться в неловком положении, вызывая адвоката во время допроса подозреваемого. На лице у Холла было написано выражение ужаса. Лучше дать ему несколько минут, и пусть Болдт поработает с ним какое-то время. Но Дафна неохотно уступала свою добычу, как питчер (подающий), вынужденный прерваться в самом начале своей подачи.

В субботу Дафна повела Бена в аквариум Сиэтла. Он там еще никогда не был, она же, напротив, бывала довольно часто. Ей так нравилось это место, что она частенько приходила туда, просто чтобы отдохнуть, походить и поразмышлять там, — это был совершенно новый для нее мир. Она никогда не обращала внимания на сами аквариумы, редко читала сопроводительные таблички — ее внимание полностью поглощали рыбы, их немигающие глаза, их сокращающиеся жабры, их неспешное путешествие сквозь бурые водоросли и имитации кораллов. Несмотря на частые посещения аквариума, Дафна совершенно не разбиралась в рыбах, не могла отличить дельфина от морской свиньи, рыбу-пилота от щуки.

Бен, напротив, был продуктом телевизионных документальных фильмов, так что он знал названия различных видов, а также особенности их кормления и спаривания.

— Я часто записывал фильмы о них на видео, но поздно вечером, когда Джек вырубался, потому что он смотрел только спорт и комедии. — Он сказал это как нечто само собой разумеющееся, и Дафну слова мальчика кольнули в самое сердце. Он подбрасывал ей подобные откровения, медленно открывая двери в свое существование, и чем шире открывалась эта дверь, тем большее представление она получала о том, что́ Бен полагал нормальной жизнью, и тем сильнее она жаждала изменить ее. Именно это обоюдное желание улучшить его жизнь и соединяло, хотя и опосредованно, Дафну с Эмили Ричланд.

— Вы когда-нибудь чувствовали себя вот так? — спросил Бен, показывая на красного люциана, целующего прозрачные стенки аквариума. Они были, по ее мнению, в самой поразительной секции аквариума — большой открытой комнате, выходящей на гигантские резервуары, где содержались целые сообщества океанологических образцов.

— Что значит «так»? — поинтересовалась она. Ей хотелось взглянуть на мир глазами мальчика, ощутить его развивающимися чувствами Бена.

— Пойманной в ловушку, — печально ответил он, останавливаясь у аквариума и изучая рыбку, которая, казалось, целовала мальчика. — О чем он думает, колотясь об стенку? Вероятно, он ничего не понимает. А что он думает о нас? Обо всем этом месте, которое он может видеть, но в которое не может попасть. А? — Он пристальнее вгляделся в аквариум на неуклюже двигающуюся рыбку. — Ночью меняют здесь морскую воду. В ней содержатся питательные вещества и всякое такое. Рыбы кормятся ими. А потом воду фильтруют, чтобы она стала чище и мы могли видеть рыбок.

— И ты чувствуешь себя пойманным, Бен? В ловушке?

— Не вами, — уточнил он. — Не вами. Но да. — Он показал на люциана, который продолжал тыкаться в прозрачный барьер. — Это я у своего окна по ночам, понимаете? Смотрю на дома других людей. Думаю, как они там. И другая ли у них жизнь. — Он отвел Дафну немного вперед, оставаясь, однако, у того же самого аквариума. — Эмили говорит, что так необязательно должно быть, но я не уверен. Люди не такие, какими кажутся. Так что вот так оно и есть. Не Эмили. И не вы. Но большинство людей.

— Не думаю, что можно соединять всех людей в одну кучу. — Она на мгновение задумалась о том, почему с Оуэном они обсуждают очередную вечеринку, которую должны посетить, а с этим двенадцатилетним мальчуганом решают философские вопросы мироздания. — Мне кажется, лучше принимать людей как отдельные личности, судить их по их достоинствам, но при этом не быть слишком строгим.

— Да, но как вы это делаете? — поинтересовался Бен. — Первое, что делаю я при встрече с человеком, это оцениваю его. Понимаете? Как вот тот малыш, — сказал он, указывая на аквариум. — Видите, как он осматривает всех? С одной стороны, с другой. Оценивает. Это я. Он думает, что кто-то пытается подкрасться к нему незаметно и съесть его — вот о чем он думает. И это правильно, поскольку одна из этих рыб наверняка думает так. Я вам говорю. И здесь то же самое, приятель. Стоит тебе отвернуться, как кто-то уже намеревается надрать тебе задницу.

— Следи за своим языком, — упрекнула она его, но Бен отмолчался. Он двинулся дальше, и Дафна последовала за ним. Будь здесь Оуэн, это она попыталась бы вести его, вдруг поняла она. Почему же она с такой охотой следовала за мальчиком, когда обычно не позволяла вести себя никому?

Он оглянулся на нее.

— Вы плачете?

— Аллергия, — соврала она.

— Интересно, а у рыб есть аллергия? — невинно заметил он, вновь поворачиваясь к аквариуму. — Посмотрите на плавник этого приятеля. Видите? Кто-то пытался его сожрать, изжевал. Вот о чем я вам говорю, Ди. Стоит вам отвернуться, как кто-то пытается вас сожрать.

Время от времени он называл ее уменьшительным именем, и она остерегалась, чтобы такой фокус не позволил им чрезмерно сблизиться — она должна была оставаться профессионалом — но у нее ничего не получалось. Болдт называл ее Даффи. Все остальные, включая Оуэна, звали по имени или по фамилии. Только этот маленький сгусток энергии называл ее коротко: Ди. И от этого он становился ей еще дороже.

— Ты умеешь плавать? — спросила она.

— Не-а. Как топор. Если бы меня сунули сюда, я сразу пошел бы на дно. В воде я ощущаю себя «тормозом». Она меня пугает, я начинаю беспорядочно колотить руками, и конец. На дно. А вы?

— Да, я умею плавать.

— Научите меня как-нибудь?

— Хорошо, — ответила она негромко, думая про себя, не солгала ли она только что в очередной раз. Она считала его особенным, и хотя ей приходило в голову, что, вероятно, таких, как он, десятки, если не сотни, все-таки она полагала неправильным сваливать всех людей в кучу. Она отказывалась видеть это.

— Если бы вы могли выбирать, — спросил он, — кем бы вы хотели быть?

Такой простой вопрос, но ей он казался исполненным глубокого смысла. Она принялась изучать обитателей аквариума. Одна рыбка была длинной, тонкой и исключительно красивой, и она показала на нее.

— Но он же такой маленький, — запротестовал Бен.

— Она, — поправила Дафна, совсем не уверенная, какого пола выбранная ею рыба.

— Только не я. Я бы выбирал по величине. По скорости. Вот этот приятель, может быть. Я бы выбрал акулу, но этот вид не ест других рыб, только эту ерунду — как ее называют? Которая растворена в воде.

— Планктон.

— Да, точно. Так какой же смысл быть акулой, если ты ешь только эту ерунду? Может быть, вот этот приятель вон там, — сказал он, показывая на большую уродливую рыбу. В ее облике было что-то зловещее.

— Ты ее любишь? — спросила она, не понимая, как мог такой вопрос сорваться у нее с языка, и жалея о том, что задала его.

— Эмили? Да. Она — самая лучшая. Я знаю, она вам не нравится, но на самом деле она просто классная.

— Я никогда не говорила, что она мне не нравится.

— Да, вы не говорили, но я догадался, — ответил Бен голосом, в котором сквозило сожаление. Он проговорил, подражая ей: «Мне кажется, лучше судить людей по их достоинствам».

С этими словами он подошел к противоположному аквариуму, тщательно рассчитав время, чтобы не смотреть на нее. Она послушно двинулась за ним. Почувствовала, как ей хочется протянуть руки и обнять его за плечи. Но при этом она испытывала некоторую робость, ведь она еще никогда не прикасалась к нему. И Дафна опустила руки, подобно разведенному мосту, который опускается, уже не соединяясь, и позволила ему ускользнуть от нее — это напоминало произнесенную про себя молитву, когда не знаешь, достигли ли ее слова цели.

Камень, который Болдт и его следователи столкнули с горы, начал набирать скорость, удаляясь от них.

Об аресте Николаса Холла сообщила телекомпания КОМО, и эта тема сразу же стала предметом всеобщего интереса. Все газеты поместили новость об аресте Холла аршинными заголовками на первых страницах. Но для Болдта эта общественная эйфория не имела особого значения после памятной записки, полученной им в понедельник утром вслед за арестом Холла.

У них был не тот человек. Вероятно, сообщник, возможно, соконспиратор — но только не человек, которого окрестили Грамотеем. Болдт и Дафна чувствовали это с самого начала операции и еще более уверились в этом, слушая допрос, устроенный Ламойей, во время которого Холл подробно описал способ кражи, перевозку и продажу бинарного ракетного топлива. Более того, рассказ Холла подтверждался другими обстоятельствами. При обыске его передвижного дома в Поркленде, на северной границе базы, не было обнаружено ни фальцованной бумаги, ни хранилища гиперголового топлива, ни лестницы. Холл рассказал большую часть того, если не все, что ему было известно о гиперголовом топливе. Похоже, этот мужчина завел их в тупик. Единственным положительным моментом последующего расследования было решение одного из сотрудников Берни Лофгрина провести анализ пасты шариковой ручки, которой были написаны угрозы, в надежде обнаружить аналогичную ручку среди вещей Холла.

Но Болдт знал правду: убийца гулял на свободе. Единственной хорошей новостью стало то, что общественный резонанс, вызванный арестом Холла, явно напугал поджигателя — за последним стихотворением пожара не последовало. Или же это была просто задержка?

Он испытывал тяжелый приступ депрессии и отчаяния: быть так близко к раскрытию преступления и промахнуться. Ему хотелось хотя бы час поиграть на пианино. Ему хотелось, чтобы Лиз вернулась домой. С детьми.

Расследование шло своим чередом, независимо от его желаний. Он отправился на сорокапятиминутную прогулку по нижней части города, мимо ресторана «Четыре сезона», вдоль модных бутиков, расположенных на Пятой авеню. Он строил предположения о том, что мог знать мальчик. Дети видят намного больше взрослых. Может быть, мальчик дал бы ему ниточку к сообщнику. Нужно заставить его открыться, расшевелить память, выудить из нее мелкие подробности. Заставить поработать мозгами. Болдт купил чай на кофейном лотке на углу Нордстрем и вернулся на Четвертую улицу, остановившись у витрины магазина «Брукс бразерс», где его давно привлекал серый кашемировый свитер, стоивший больше его недельного жалования. Он двинулся дальше, усталый и обеспокоенный. Пешеходы огибали его.

На таких прогулках он пытался набрести на свежие мысли. А ему очень нужна была свежая мысль, если он намеревался спасти еще чью-то жизнь. Он мысленно повторил про себя слова из последней записки:

Дафна установила, что эти строки принадлежат поэтессе Рите Мэй Браун. Карстенштейн из АТФ посоветовал им не тушить следующий пожар — никакой воды, никакого растаскивания горящих балок — пусть пожар выгорит до конца и погаснет сам. Болдт понимал, что пожар способен вспыхнуть в любой вечер и тогда еще одна жизнь будет потеряна. Ответственность, которую он нес за эту жизнь, была всего лишь одной из многих, которые выпали на его долю.

Его нынешнее беспокойство объяснялось двумя причинами: во-первых, общественный резонанс, который получил арест Холла, может подвигнуть кого-либо скопировать эти поджоги; во-вторых, вполне вероятно, он заставит Грамотея затаиться или, что гораздо хуже, вызовет вспышку его активности — как предрекала Дафна — из страха перед неотвратимостью ареста.

Наиболее удачные и умные мысли приходили Болдту в голову в самых неожиданных местах, поэтому он ничуть не удивился тому, что, когда он созерцал серый кашемировый свитер в витрине магазина, его вдруг осенило: с арестом Холла снабжение поджигателя катализатором прекратилось.

Прижав к уху сотовый телефон, Болдт помчался в полицейское управление, криками распугивая прохожих. Задыхаясь, он прокричал в телефон Шосвицу, что им немедленно нужно произвести инвентаризацию всех топливных хранилищ на базе ВВС «Шеф Джозеф». До настоящего момента, выполняя распоряжение капитана дивизиона криминальных расследований, они намеренно оставили авиабазу в покое, опасаясь ввязываться в бюрократические междоусобные разборки.

— Мы провалили это дело, лейтенант. Мы поставили ловушку, заложили в нее приманку, но не было никого, кто наблюдал бы за ней и кто сообщил бы нам о происходящем.

— Какую ловушку? — не понял Шосвиц.

— Если я прав, за прошедшие сорок восемь часов на «Шефе Джозефе» была совершена кража со взломом. После того, как в новостях было сообщено об аресте Холла.

Когда двадцать минут спустя Болдт вошел в контору, у лифтов его уже поджидал Шосвиц.

— Откуда, черт возьми, ты узнал о взломе?

Болдт ответил:

— Я собираюсь вызвать Ламойю. Скажи Берни, пусть срочно соберет своих техников. Мы обставим все, как место преступления. И мы расскажем об этом прессе, даже если меня поджарят за это.

— Да, но все равно, как ты, черт возьми, узнал об этом? — зарычал Шосвиц на своего сержанта.

Болдт даже не потрудился остановиться, чтобы ответить, но все-таки повернул голову и бросил:

— Спрос и предложение.

Бен скучал по Эмили. Дафна не отвечала на любые его вопросы о ней, делая вид, что ее просто не существует. Он метался между разговорами с Сюзанной, занятиями в школе для малолетних преступников и вечерами с Дафной. Он привык считать, что ему плохо жилось у Джека Сантори, с бесконечной чередой полупьяных женщин и ужасными стонами по ночам. Но изоляция оказалась еще хуже. Единственным, что удерживало его от побега, была угроза Дафны отлучить Эмили от бизнеса. Бен никогда не сделал бы этого, даже если бы на кону стояло его собственное счастье.

Когда Дафна появилась в самый разгар занятий, Бен понял, что назревают новые неприятности. Все, что выбивалось из привычного порядка вещей, означало неприятности. Она коротко побеседовала с учителем, и Бена отпустили под недовольные возгласы остальных. Он встретился с Дафной в коридоре, и сердце его трепетало от беспокойства.

На ней были черные джинсы, свитер и кожаная куртка. На плече висела большая сумка на широком ремне.

— Мы должны попросить тебя об одолжении, Бен.

— Кто, вы и Сюзанна?

— Болдт и я. Сержант.

— Он мне не нравится.

— Ты должен, — сказала она, несколько сбитая с толку его замечанием. — Хорошо, что он на твоей стороне.

Будь он проклят, если признается в этом, но ему нравилась Дафна. Бен в какой-то мере даже жалел ее, потому что все, чем она занималась, были работа и разговоры по телефону. Она говорила, что ей нравится бегать по вечерам, но за все время, что он жил у нее, она смогла вырваться на пробежку всего один раз.

— Какая именно услуга?

— Сержант Болдт хочет задать тебе несколько вопросов. Показать тебе несколько фотографий. Ты знаешь, что такое опознание?

— Угу.

— Может быть, тебе придется участвовать в опознании.

Бену не хотелось показывать ей, как он ко всему этому относится.

— А что если я не хочу? — саркастическим тоном поинтересовался он.

— Тогда я постараюсь переубедить тебя, — честно ответила она.

— И как вы собираетесь сделать это?

— Подкупить тебя, скорее всего.

— Чем?

Она ответила вопросом.

— Хочешь увидеться с Эмили?

Он чуть было не закричал «Да!», но попытался скрыть свои чувства, чтобы не давать ей слишком большой власти над ним.

— В ее доме этого делать нельзя, — сказала Дафна. — Может быть, в библиотеке, или еще где-нибудь. Я могу подумать над этим.

— Подумайте над этим, — сказал Бен, но она наградила его таким яростным взглядом, что он быстро добавил: — Пожалуйста.

По пути к ее автомобилю Бен спросил:

— Вы разведены?

— Нет, — явно удивленная, ответила она.

— Моя мама развелась, прежде чем встретила его. — Бен немного рассказывал Дафне о себе, хотя она, кажется, и без того знала о нем чуть ли не все. Поначалу он боялся, что полиция охотится за ним из-за тех пяти сотен долларов, что его арестуют и посадят в тюрьму. Но эти страхи давно канули в прошлое; теперь он знал, что это связано с Ником. Если Ник попадет в тюрьму, это доставит Бену настоящее удовольствие.

— В наши дни разводится очень много людей, — объяснила она. — От этого твоя мама ничуть не стала хуже.

— Я думал, что она ушла, — пробормотал он, и голос у него сорвался. Дафна завела двигатель, но оглянулась на него, прежде чем включить передачу. — В общем-то, так она и поступила. Ушла. Вы знали об этом? — Он почувствовал, что глаза его наполняются слезами, и отвернулся, чтобы взглянуть на здание, из которого они вышли. — Он сказал мне, что она бросила меня. Что она бросила нас обоих. И я поверил ему. — Он почувствовал, как по щеке все-таки скатилась слеза, поэтому, не отрываясь, смотрел в окно, чтобы Дафна ничего не заметила. Машина сдала назад.

— Бен, ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать, что люди, подобные Джеку Сантори, делают плохие вещи. Они причиняют боль другим. Тем из нас, кто в конце концов оказывается жертвой, предстоит нелегкий выбор. — Она тронула машину с места, но потом притормозила, остановилась у тротуара и повернулась к нему. Судя по выражению ее лица, она усиленно размышляла над чем-то или пыталась что-то вспомнить. — Если мы все время будем думать о том, что оказались жертвами, нам никогда не выбраться из этого круга. Лучше всего продолжать жить дальше. Может помочь и то, если поговорить об этом. — У нее самой было слишком много воспоминаний. Она почувствовала, что вот-вот сломается.

По щекам у Дафны потекли слезы; заплакал и Бен. На мгновение она напомнила ему о его матери, потому что мама, кажется, плакала все время, особенно в последние месяцы, перед тем, как уйти. Он подумал о лжи — она никогда и никуда не ушла — и заплакал еще сильнее. Мама лежала там, внизу, в холоде и сырости, с мышами, пауками, муравьями и Бог знает с чем еще. От нее ничего не осталось, кроме кольца и костей.

Он вновь переживал те ощущения, которые испытал, когда нашел кольцо, — переживал их заново, впервые с того момента, как пообещал себе не думать об этом. Когда Дафна потянулась к мальчику и обняла его, когда он ощутил исходящее от нее тепло, вдохнул ее запах, то зарылся лицом у нее на груди, и на волю вырвались образы и чувства, о которых Бен даже не подозревал, что они скрываются в нем. Он увидел себя ребенком. Он увидел свою мать обнаженной в ванне, то, как она моет теплой водой его пальчики на ногах и смеется. Он увидел ее покрытое синяками лицо, заплывший глаз, кровоточащую губу и услышал, как она говорит ему испуганным голосом: «Не вздумай сказать ему хоть слово об этом. Когда ты смотришь на меня, то не видишь этого. Когда он смотрит на тебя, веди себя, как ни в чем не бывало, Бенджамин. Ты же мой самый умный мальчик, правда? Ты должен сделать это для меня». Она защищала и оберегала его; он понял это слишком поздно.

В голове его словно крутилась магнитофонная лента, и он слышал, как мама с Джеком ссорятся, услышал, как он ударил ее, услышал, как она сказала: «Я сделаю это! Я сделаю что угодно. Только не трогай моего мальчика». Внизу кровать ударяла в стену еще долго, и позже он учуял запах дыма и, боясь, что отчим уснул с сигаретой в руке, спустился вниз и увидел, как его мать сидит в кресле и курит. Бен тихонько спустился по лестнице и подошел прямо к ней — она не курила сигареты, насколько ему было известно, и он очень расстроился, увидев ее курящей, и прямо сказал ей. Мама молча смотрела на задернутые занавески; казалось, она не слышит сына. В комнате было темно, и, когда его глаза привыкли к темноте, он заметил, что каждая затяжка освещала красноватым светом ее тело, и Бен вдруг понял, что она сидит в кресле совершенно голой. Потом, когда сигарета погасала, он увидел, что все ее тело испещрено красными царапинами — некоторые были настолько глубокими, что до сих пор кровоточили, — и покрыто черными уродливыми синяками, большими, как картофелины. Она выдохнула дым и, не глядя на сына, произнесла: «Иди спать». По щекам ее потекли слезы. Он поспешил подняться к себе наверх, но не лег в постель; вместо этого он присел в тени и стал наблюдать за ней. Она выкурила четыре сигареты подряд, нашла пальто в шкафу и закуталась в него. Потом долго молча сидела на кушетке — когда Бен очнулся от неожиданного забытья, она все еще сидела, глядя в окно, словно ей хотелось оказаться снаружи. Она выкурила еще две сигареты. Бен подтянул колени к груди и стал плакать в пижаму. Из спальни раздался голос Джека: «Иди сюда. Мы должны поиграть еще немного». Мать Бена подняла глаза к тому месту, где прятался Бен, будто взвешивая что-то. Она потушила сигарету — он никогда не забудет этого, потому что, бросив ее на ковер, она наступила на нее босой ногой; он часто смотрел на эту подпалину и думал о маме. Она расстегнула пальто, сбросила его, оставив лежать на кушетке, и медленно направилась в спальню, совсем как зомби. Он услышал, как отчим сказал что-то, услышал голос матери, хотя не разобрал слов, потом до него донесся отчетливый звук пощечины и стон матери, и он, заткнув уши руками, побежал к себе в спальню, зарывшись головой под подушку, как делал много раз.

— Он убил ее, — поведал Бен Дафне в промежутках между всхлипами. Она прижала его к себе еще крепче. — Он убил мою маму и сбросил ее туда. — Дафна не сказала ему, чтобы он успокоился; она не сказала ему, что все наладится. Этих слов он боялся больше всего, потому что ничего уже не могло наладиться, и Бен знал это.

Дафна проговорила:

— Ты можешь говорить со мной обо всем, что приходит тебе в голову. Необязательно что-нибудь умное. Я хочу услышать это, если тебе захочется со мной поделиться. — Эти слова показались ему произнесенными голосом ангела. Он заплакал еще сильнее. Она продолжала: — Здесь ты в безопасности, Бен. Эмили, я, Сюзанна — мы никуда не уйдем. Мы здесь для тебя. Мы — твои друзья. Ты можешь поговорить с нами. Ты можешь поделиться с нами всем. Это безопасно. — Она снова обняла его.

— Мне страшно, — сказал он, впервые признаваясь в чем-то, с чем он жил так долго, что оно казалось вечностью.

— Мне тоже, — откликнулась Дафна. — И знаешь что? Это нормально, когда тебе страшно.

Тогда он поднял на нее глаза и на мгновение забыл обо всем. Остались только эта женщина и ощущение, что все, что было плохо, станет хорошо. Что он был в безопасности.

Он закрыл глаза и попытался удержать это ощущение.

Болдт считал себя не хранителем общественного порядка, а, скорее, человеком, которому государство платит за то, чтобы он решал головоломки. Заключения судебно-медицинской экспертизы, опрос свидетелей, непредвиденные события — все это укладывалось в гигантскую головоломку, решать которую, как предполагалось, должен детектив, ведущий расследование. При расследовании серийных убийств ошибка в решении влекла за собой увеличение числа смертей, потерю жизни невинных людей. А это лишало детективов личной жизни, сна, служило постоянным источником укоров совести. Болдт ненавидел себя, ощущал себя неудачником — он даже не мог винить Лиз за ее роман на стороне, если таковой и в самом деле существовал; вот уже многие месяцы он жил только работой.

Когда после допроса Бена он добрался до своего отеля и клерк вручил ему пакет из коричневой бумаги — это не его белье вернулось из стирки, — Болдт ощутил приступ страха. Его первой мыслью было, что он получил бомбу. Он осторожно отнес пакет в свою комнату и провел долгих пять минут, внимательно изучая его. На лбу у сержанта выступил пот, но он все-таки собрался с духом и медленно приподнял клапан конверта, а потом столь же медленно открыл его. Внутри оказались записка от Ламойи и полудюжина вещичек, приобретенных в скобяной лавке, — вещи, купленные Мелиссой Хейфиц в день пожара и смерти.

Болдт переключил телевизор на Си-Эн-Эн и принялся изучать содержимое пакета: баллончик со сжатым воздухом, именуемый «Е-3 смывка», резиновые перчатки, губка для швабры.

Вещи, купленные Энрайт, лежали в нижнем выдвижном ящике комода. Он вытащил их и сравнил. Общими там и здесь были губка и перчатки. Бутылка растворителя «Драно» у Энрайт, «Э-3 смывка» у Хейфиц; баллончик со сжатым газом, используемым в качестве вантуза при промывке засорившегося стока. Болдт покрутил баллон в руках. На задней его части были нарисованы раковина и ванна. Перед глазами у него вдруг встала картина собственной ванной, из которой никак не желала стекать вода, и мгновением позже он вспомнил, что это случилось как раз в ночь эвакуации его семьи.

«Засорившиеся стоки!» — понял он. Это было как раз то общее, что объединяло Энрайт, Хейфиц и его самого.

Он позвонил домой Берни Лофгрину. В трубке раздался жизнерадостный голос главного эксперта. Болдт не стал представляться, зная, что Берни узнал его по голосу.

— Каковы шансы на то, что гиперголовое топливо, система воспламенения, имеет какое-то отношение к водопроводному делу, к домашнему водопроводному делу? К засорившимся стокам? — спросил он.

Воцарилась долгая тишина, потом Лофгрин сказал:

— Я думаю. — Он пробормотал: — Водопроводное дело? — Болдт не перебивал его. — Засорившиеся стоки?

Болдт подождал еще несколько секунд и сообщил:

— Одна из жертв приобрела в день своей гибели вантуз для туалета «Э-3 смывка». Другая купила «Драно».

— Вантуз! — взволнованно воскликнул Лофгрин. — Вантуз? — повторил он. — Не вешай трубку. Не вешай трубку! — Потом он пробормотал: — Подожди секундочку, — как будто Болдт намеревался перебить его. Болдт услышал, как Лофгрин зовет свою жену. В трубке раздался голос Кэрол, которая поинтересовалась, как поживают Лиз и дети, занимая его разговором, пока ее супруг решал срочную задачу. Голос ее был приветливым и спокойным. Кэрол была подвержена приступам депрессии, но ее состояние стабилизировалось благодаря какому-то недавно изобретенному препарату, и Берни утверждал, что она «снова стала нормальной», хотя Болдт и другие его друзья уже привыкли не полагаться на слова Берни: за последние два года Кэрол дважды попала в тяжелые автокатастрофы, впоследствии выяснилось, что это были попытки самоубийства, и все это случилось как раз тогда, когда Берни убеждал друзей, что она в порядке. Берни Лофгрин нес свой собственный крест, так же как и остальные — но его ноша была тяжелее, чем у других, решил Болдт. Вероятно, лучшей отдушиной для него служила работа. Может быть, именно поэтому он и стал таким классным экспертом, беззаветно преданным своему делу.

Лофгрин напряженным голосом поблагодарил жену, и, прерывая ее, сказал:

— Страница два-пятьдесят семь. Сделай сам: Наглядный словарь. У тебя есть экземпляр?

Вопрос был риторическим. Лофгрин собственноручно вручил Болдту два экземпляра: один для дома, другой — для работы. Он дал их еще нескольким детективам в отделах по расследованию убийств и ограблений. Болдт ответил:

— Нет. Я уже вторую неделю живу в этом чертовом отеле. — Его экземпляр стоял на небольшой книжной полке в спальне, но потом она переместилась в гостиную, когда в их с Лиз жизни появилась колыбель, которую в настоящий момент занимала Сара.

— На странице два-пятьдесят семь показан дом в разрезе, и на рисунке выделена водопроводная система. Полностью, от счетчика до резервуара использованной воды. Слева на странице изображена вентиляционная труба. Справа — труба для отработанной воды. Стоки из туалета, раковины, ванны, еще одной ванны — все они объединены общей трубой, обозначенной как «разводка». По обеим сторонам разводки располагаются вертикальные стояки, которые выходят через крышу наружу. На диаграмме показаны два таких стояка. Стекающая вода или нечистоты создают в трубе вакуум, — продолжал Лофгрин. — Канализационную сливную трубу необходимо вентилировать, чтобы по ней стекала жидкость. Представь себе соломинку для питья, верхний конец которой ты зажал пальцем. Пока ты закрываешь ее пальцем — вентиляция отсутствует, соломинка удерживает в себе ту жидкость, которая в нее попала. Но если ты провентилируешь соломинку, убрав палец, жидкость вытечет. Точно так же и в доме. Только в канализационных сбросах содержатся дурно пахнущие вещества, поэтому вентиляция выходит на крышу, чтобы ты их не унюхал. Две трубы, Лу. Понимаешь, в чем дело?

— Я в растерянности, — признался Болдт.

— Это гениально, потому что при этом человек, живущий в доме, обязательно оказывается внутри в момент возгорания. Две вентиляционные трубы: две части гиперголового топлива. Правильно?

— Какого черта, Берни? Составляющие топлива в вентиляционных трубах?

— Так мне представляется, да. Закупорь вентиляционные трубы тонкой мембраной: то ли вощеной бумагой, то ли липкой пленкой. Не знаю. Помести две части гиперголового топлива поверх этих мембран. Много не нужно — если просто слить воду из полной ванны или включить стиральную машину, эти «пробки» лопнут и вместе с топливом устремятся вниз по вентиляционным трубам. В трубной разводке произойдет соединение двух элементов гиперголового топлива. Ты ищешь способ сжечь весь дом, уничтожить как можно больше улик, и водопроводная система дает тебе такой шанс; она проходит в стенах с одного этажа на другой, от одной стены к другой. Ты открываешь слив в ванной или смываешь воду в туалете, и внезапно каждый отросток водопроводной системы, каждое ответвление сантехники превращаются в ракетное сопло. Фаянс плавится, Лу: как раз этой ниточки мне и не хватало. Проклятье! Мне следовало сообразить раньше. Фаянс не так-то легко расплавить; он должен находиться в непосредственной близости от очага возгорания. Это сбило меня с толку. Каждое фаянсовое изделие в доме оказалось в очаге пожара. Ты нашел ответ, Лу. Ты его вычислил!

— Вантуз?

Лофгрин воскликнул:

— Поджигатель мог заложить взрывчатку, не входя в дом. Сделать все с крыши.

— Его даже не было в доме, — пробормотал Болдт. Метод установки взрывчатых веществ с самого начала привел его в замешательство. У него закружилась голова.

— А его прикрытие? Ну, конечно. Вымыть несколько окон, подняться на крышу, заложить гиперголовое топливо в вентиляционные трубы. Дело нескольких минут. И можно уходить. — Лофгрину понадобилось не более секунды, чтобы увидеть связь, о которой подумал и Болдт. — Господи, Лу. Твой дом.

— Я знаю.

— Твои вентиляционные трубы могут быть заряжены. Мы можем получить доказательства. — Голос его звучал торжествующе. Болдта же охватил ужас.

— Нам нужно эвакуировать соседей, — заявил Лофгрин.

— Считай, что это уже сделано.

— Дай мне сорок минут, — попросил Лофгрин. — Мне понадобится большое сопровождение.

Как в тумане, Болдт слонялся по тротуару перед своим домом. Ему хотелось войти внутрь и забрать с собой все на тот случай, если попытка Берни Лофгрина обезвредить его дом провалится. Его дом превратился в нечто вроде коробки из-под детской обуви, где накопилась коллекция всякой всячины. Болдт собрал свыше десяти тысяч виниловых пластинок и более двух тысяч компакт-дисков. Они размещались на каждом свободном дюйме площади. Десятки, если не сотни, виниловых пластинок были просто бесценными.

Мысленно представляя себе каждую комнату, он чувствовал, как комок в горле становится все плотнее. В этом доме его сын превратился из младенца в маленького мальчика. В этих стенах была зачата Сара. Здесь же возродился его брак, в него удалось вдохнуть новую жизнь после удушающих спазмов прошлого.

Если бы он мог войти внутрь, то непременно забрал бы детские туфельки бронзового цвета, принадлежавшие его сыну. Фотоальбом со свадебными фотографиями, еще один со снимками рождения Майлза, а также видеокассету, запечатлевшую появление на свет Сары. Первую пластинку Чарли Паркера, корешки билетов на концерт Диззи Гиллеспи и Сары Воэн. Орлиное перо, найденное перед самой Олимпиадой, и локон Лиз, отрезанный перед рождением их сына. Голубую рубашку для боулинга, на нагрудном кармане которой красовалась надпись «Монах», а на спине были вышиты слова «Медведи боулинга»; он сыграл за команду Беренсона по боулингу один-единственный раз, но рубашка хранилась как память.

Это был больше чем дом, это был исторический музей его семьи. Мысль о том, что он может лишиться его, приводила Болдта в ужас. От этой мысли ему хотелось немедленно поехать в летний домик и повидаться с Лиз и детьми.

Он молил Господа, чтобы поджигателя схватили.

Мужчина, первым взобравшийся на конек крыши, был в полном защитном костюме пожарного, включая шляпу и маску, с закрепленной на шлеме рацией, посредством которой он мог общаться с Лофгрином, оставшимся внизу. Лофгрин, Болдт и другие — включая Багана и Фидлера — стояли за линией пожарной опасности, проведенной по тротуару. Жители шести соседних домов были эвакуированы, и патрульные машины перегораживали улицу с двух сторон, чтобы не пропустить случайный автомобиль. В двух опустевших домах разместились сотрудники КБР, на тот случай, если поджигатель вздумает заинтересоваться происходящим.

Человек на крыше сообщил Лофгрину:

— Четыре трубы.

Лофгрин оглянулся на Болдта и сказал:

— Должен тебя предупредить: мы обязательно найдем ракетное топливо. Иначе зачем лезть на дерево и наблюдать за домом, правильно? Он ожидал начала представления.

— У меня не выдерживают нервы, — признался Болдт.

— Подумай о том, как чувствует себя Рик, — Берни кивнул на крышу и человека на ней. — Если топливо ухнет вниз, у него остается двадцать секунд на то, чтобы убраться оттуда и не взлететь вверх на три тысячи футов. Если он не спрыгнет, его задница превратится в пепел. Приставлять лестницу времени не будет. Говорить по рации — тоже. И он знает об этом, — добавил Лофгрин, отвечая на невысказанный вопрос Болдта. — Ты когда-нибудь видел, как кто-то прыгает с разбегу с крыши двухэтажного дома? — Он сам и ответил на свой вопрос: — Я тоже не видел. И не хотел бы увидеть сегодня вечером, чтобы восполнить этот пробел. — В рацию Лофгрин сказал: — Ты там полегче, черт побери. Пользуйся видоискателем.

У человека на крыше была волоконно-оптическая камера размером с карандаш на гибком алюминиевом кабеле диаметром не больше шнурка от ботинка. Его работа заключалась в том, чтобы опустить кабель в каждую трубу и сообщить о том, что он там увидел. Болдт не сводил с него глаз, пока мужчина осторожно пробирался по крыше между вентиляционными трубами. Он неловко опустился на колени и принялся возиться с оборудованием.

— Он нервничает, — заметил Лофгрин. — Это хорошо. Все лучше, чем если бы он вел себя самоуверенно.

Сквозь треск помех по радио донесся голос мужчины с крыши:

— Опускаю вниз.

— Медленно и аккуратно, — распорядился Лофгрин.

Болдт поднял голову как раз в тот момент, когда мужчина правой рукой принялся опускать кабель, держа в левой видеомонитор «Сони».

— Два фута… три фута… — докладывал он.

— Кабель размечен в дюймах, футах и ярдах, — объяснил Болдту Лофгрин.

— Четыре фута… пять футов…

— Знаешь, что я думаю? — задал Лофгрин риторический вопрос. — Это ведь передняя труба. Фасад дома. Маловероятно, чтобы он заложил топливо в нее. Слишком заметно, правильно? Будь я на его месте, я зарядил бы задние трубы и запечатал передние. То есть мне пришлось бы провести меньше времени на виду.

Его рация прокаркала:

— Семь футов… восемь футов…

Лофгрин произнес в микрофон:

— Давай попробуем одну из задних труб, Рик. Как понял?

— Вас понял, — ответил человек на крыше.

— Сейчас действие разворачивается на задней части крыши, — сообщил Лофгрин Болдту. — Имей это в виду.

Над головами у них вертолет службы новостей нацелил слепящий столб света на крышу дома Болдта, конус его прошелся взад и вперед, пока наконец не остановился на мужчине в полном защитном снаряжении.

— Ну, в одном можно быть уверенным — тебя больше никогда не пригласят на вечеринку к соседям, — сказал Лофгрин.

Прожектор ушел с крыши, обшарил двор и остановился на Болдте с Лофгрином. Лопасти подняли сильный ветер, да и рев двигателя оглушал. Лофгрин махнул ему рукой, чтобы вертолет убирался, но тот продолжал висеть у них над головой. Поднявшимся сквозняком едва не сдуло человека на крыше; он поскользнулся на вибрирующей крыше, но успел вытянуть руку и за что-то ухватиться. Болдт перевел взгляд на припаркованные патрульные автомобили. Шосвиц что-то кричал в свою рацию, глядя на вертолет. Болдту не надо было читать по губам, чтобы понять, что лейтенант в бешенстве. Тридцать секунд спустя вертолет набрал высоту и шум двигателя ослабел, но прожектор продолжал прыгать между человеком на крыше и Болдтом и Лофгрином на тротуаре.

— Я у северной трубы в задней части крыши, — сообщил человек на крыше по рации Лофгрина.

— Кухня, — объяснил Болдт.

— Полегче, Рик. Эта труба может оказаться живой, — предупредил Лофгрин.

— Вас понял, — откликнулся человек на крыше.

Болдт не видел, как работает Рик, и это беспокоило его. Он услышал, как тот сообщил, что опускает камеру в трубу, и Болдт живо представил себе, как крошечная камера скользит вниз по черной пластиковой вентиляционной трубе, как мужчина не сводит глаз с монитора, в то время как крохотный лучик света исчезает в трубе.

— Один фут… — сообщил голос.

— Не спеши, — предостерег его Лофгрин. Болдт почувствовал, как от него исходит напряжение и беспокойство.

— Оп-ля, — сказал человек на крыше в микрофон рации. — Я вижу полупрозрачную мембрану на отметке восемнадцать дюймов.

— Замри! — выплюнул в радио Лофгрин. Он повернулся и взмахом руки подозвал к себе одну из своих ассистенток. У нее было симпатичное личико, ей едва перевалило за тридцать, и полный защитный костюм пожарного был ей слишком велик. В правой руке она держала серый пластмассовый ящик, тяжелый, судя по виду. Лофгрин сказал ей: — Кухня. Воспользуйся задней дверью. Вынимай ее очень медленно, как мы и говорили. Она должна быть где-то в стояке. Свяжись со мной и дай мне картинку, когда окажешься у низа стояка. Поняла?

— Да, сэр.

— О’кей, — кивнул Лофгрин. — Ступай.

— Молоденькая, — заметил Болдт, когда она поспешила прочь от них, волоча за собой тяжелый ящик.

— Теперь все они выглядят молоденькими. У нее ребенок четырех лет. Муж работает на «Боинге». Вероятно, самая способная моя ассистентка. Она умоляла меня поручить ей эту работу. Несмотря на риск, несмотря на явную опасность, несмотря на то, что саперы пытались увильнуть от этой работы, она пожелала управлять одной из камер. Она уже занималась подобной работой в вентиляционной системе здания Нью-Федерал Билдинг — помнишь оператора с камерой? Потащила ее через три этажа и закончила в мужском туалете. Помнишь? Дело было связано с наркотиками. Сорвала сделку на семьдесят тысяч долларов у дилера из Ванкувера. Это была наша Златовласка. Если тебе нужно засунуть кому-нибудь оптоволоконную камеру в задницу так, чтобы он этого не заметил, зови ее.

— Зачем ты послал ее внутрь?

— Нам нужно проверить трубу снизу. Рик не может пройти сквозь мембрану сверху, поэтому мы подойдем к ней снизу. Это должно дать некоторое представление о том, как нейтрализовать ее.

— Что ты имеешь в виду? — не понял Болдт.

— Я вижу только две возможности. Первая: поджигатель поместил части А и Б в разные трубы. Тонкая мембрана снизу, остальные трубы запечатаны. Когда кто-то пользуется в кухне или в ванной вантузом, мембраны лопаются одновременно, и дом взлетает на воздух. Вторая возможность, которую я вижу: он мог поместить обе части в одну и ту же трубу. Одну над другой, а между ними установить мембрану. Тогда требуется порвать только нижнюю мембрану. Все дело в том, что мы не знаем, что сделал поджигатель, поэтому уж никак не можем проколоть ни одной мембраны. — Он объяснил: — Мы готовы откачать жидкость, или закачать порошок под давлением, но все-таки остается какая-то вероятность того, что он придумал нечто третье. Карстенштейн обнаружил доказательства наличия возможного детонатора. Мы знаем, что парень сидел на дереве и наблюдал за домом. А что если детонатор реагирует на изменение давления?

— Ну и что? — спросил Болдт.

— В случае с этими матерями-одиночками — Энрайт и Хейфиц — поджигатель наблюдал за ними, пока не удостоверился, что дети ушли из дома. Со своего дерева он активирует датчик давления — для этих целей можно доработать любой пульт дистанционного управления. Это несложно. Он может вновь деактивировать его при необходимости, например если дети вдруг вернутся. И вот в этом вся штука: при деактивированном датчике сливные трубы работают плохо, но дом не взрывается. Датчик активирован, хозяйка дома смывает воду в туалете, и — бабах! То же самое и с вантузом. Если обе части гиперголового топлива находятся в одной и той же трубе, а мы повредим мембрану, то у нас здесь получится роскошный фейерверк. Понимаешь, что я имею в виду?

Следующие несколько минут тянулись невероятно медленно. Женщина-техник описывала по рации каждый поворот своего разводного ключа, разъем каждого стыка. Наконец она объявила:

— О’кей, я вижу вверху проем, ведущий к стояку. Я в двадцати дюймах справа.

— Хорошо. Пойдем по нему. Только, ради Бога, будь осторожна. Эта мембрана может быть полупрозрачной.

— Вас поняла.

Морщась, Лофгрин принялся нервно поглаживать щетину у себя на подбородке, словно намереваясь выщипать ее дочиста. Такая перемена в его поведении вызвала у Болдта панику — он буквально сходил с ума от беспокойства. Главный эксперт снял свои здоровенные очки с толстыми стеклами и стал протирать их краем рубашки. Едва очки вернулись на место, он начал чесать в затылке.

— Она в вентиляционной трубе… поднимается по ней вверх… если она нарушит хоть один барьер, который поставил тот парень… — Он не закончил фразы, в этом не было нужды. Глаза их встретились — за стеклами очков глаза у Лофгрина были большими, как мячи для гольфа, — и Болдт понял, что вся их уверенность в своих методах не спасет жизнь этой женщине, не гарантирует ей жизнь, и что ответственность целиком лежит на Берни Лофгрине. Переводя взгляд на рацию, Лофгрин хрипло произнес: — Она хорошая девочка. Чертовски хорошая девочка. Умница. Таких, как она, нечасто встретишь. — В рацию же он сказал неожиданно твердо, поскольку не мог допустить, чтобы она уловила в его голосе хоть малейший оттенок неуверенности: — Доложите обстановку.

Голос женщины звучал напряженно, когда она ответила:

— Тридцать один дюйм. Конденсация на стенках трубы резко возросла.

— Приближаемся, — сказал Лофгрин Болдту. В рацию он скомандовал: — Докладывай через каждые полдюйма.

— Вас поняла.

Болдту стало жарко. Он представил себе, как маленькая камера ползет вверх по трубе.

— Это похоже на то, как если бы ты иголкой нацелился на воздушный шарик, не желая при этом его проколоть, — объяснил Лофгрин.

— Я понял, — отозвался Болдт.

— Высокая конденсация, — доложила женщина. — Затуманивает линзы. Изображение плывет.

— Дерьмо, — прошипел Лофгрин и снова посмотрел дикими глазами на Болдта. Сержант увидел крупные капли пота, выступившие у него на лбу.

— Изображение расплывается, — сказала ассистентка. — Мне это не нравится.

— Вытащи камеру, протри линзы, и попробуем снова, — распорядился Лофгрин, потом добавил: — Отметь пройденное расстояние.

— Тридцать один с половиной дюймов, — сообщила она.

— Вас понял, — откликнулся Лофгрин.

— Вынимаю камеру.

Лофгрин кивнул, словно ассистентка могла видеть его. Он вытер пот со лба и, обращаясь к Болдту, заметил:

— Вот почему мы используем своих людей вместо штатных саперов: она могла находиться прямо под мембраной. Это мембрана могла искажать изображение, а не вода или конденсат. Она знает об этом. А другой парень, который не так близко знаком с оборудованием… — Он не закончил фразы, оставив Болдта с видением его собственного дома, стены которого проваливаются внутрь и из окон вырывается ослепительно белый фонтан света.

— Линза забилась, — доложила женщина. — Я очищаю ее и попробую нанести мазь, чтобы удалить запотевание.

— Конденсат, — объяснил Лофгрин Болдту. — Итак, она была права. Один-ноль в нашу пользу.

Прошла минута. Болдт взглянул на Багана и Фидлера, которые присоединились к ним.

— Ну? — спросил Болдт.

Ответил Баган:

— Мне кажется, это датчик давления. Таким образом, жертва сама инициирует пожар.

— При этом остается элемент случайности — пощекотать себе нервы, — добавил Фидлер.

— Ваше мнение? — поинтересовался Болдт.

— Мы передали рисунок художника на все пожарные станции в городе. Может, нам повезет, — сказал Баган.

В пределах пятидесяти ярдов от дома не было ни души; полицейский в форме сдерживал толпу зевак, среди которых мелькали репортеры. Страх подобен пожару, подумал Болдт: он поражает случайных людей и быстро распространяется.

— Все готово, — раздался голос женщины по радио, — вторая попытка.

Она сообщила о том, что прошла поворот в вертикальный стояк, потом на двадцати дюймах, потом на тридцати. Начиная с тридцати с половиной дюймов, она докладывала о прохождении каждой четверти дюйма. Болдт чувствовал, как с каждым сообщением внутри него нарастает напряжение. Лофгрин спросил ассистентку о конденсации, и она ответила:

— Сейчас выглядит получше. У меня хорошее изображение… Останавливаюсь на тридцати трех с половиной.

— Изображение?

— Перехожу на тридцать три и три четверти… тридцать четыре. О’кей… о’кей… — По радио ее голос звучал напряженно и сухо. — Вижу отсвечивающее черное изображение. О’кей… о’кей… Это — чужеродный объект. Повторяю, — она почти кричала в рацию, — чужеродный объект, загораживающий проход. Черный пластик. — Болдт почувствовал, что у него зачесалась кожа на голове. Женщина сказала: — Подхожу ближе: тридцать четыре с половиной. Как поняли?

— Тридцать четыре с половиной, — подтвердил Лофгрин.

— Может быть, стоит послать сапера, чтобы посмотрел. На месте объект удерживается резиновым кольцом. Похоже на детонатор.

— Я знал, будь я проклят! — воскликнул Лофгрин, обращаясь к Болдту. — Они не даром платят мне большие деньги.

Болдт уловил черный юмор; зарплата у Берни была мизерной.

— Что дальше? — спросил он.

— Мы пригласим сапера, чтобы он посмотрел на эту штуку, а потом попытаемся нейтрализовать. У нас здесь около восемнадцати футов четырехдюймовой вентиляционной трубы заполнено гиперголовым топливом, Лу. Это же настоящий «Аполлон-11». Если мы провалим дело… — Он не договорил. — Нужно эвакуировать жителей еще нескольких домов. Такого количества я не ожидал.

У Болдта ослабели колени. Он прошептал:

— Там была моя семья. Лиз, дети!

Полчаса тянулись невероятно медленно. Сапер из подразделения по разминированию подтвердил наличие детонатора. На крышу отправили вакуумный баллон с насосом. В верхней мембране проделали отверстие и осторожно откачали содержимое вентиляционной трубы. В воздухе повисло напряжение.

Один из ассистентов Лофгрина подошел к нему вплотную и негромко заговорил, так что Болдт не мог разобрать ни слова. Лофгрин вернулся к Болдту и гордо заявил:

— Серебристые и синие хлопчатобумажные нити.

— Что?

— Мы взяли несколько волокон с тех окон, которые, как нам известно, предполагаемый поджигатель мыл. Помнишь волокна, которые мы нашли рядом с отпечатками лестницы у дома Энрайт? Грязные. Цвет визуально установить не удалось, они не отстирывались, но ПСМ-анализ — поляризационная световая микроскопия — показал, что это сочетание синтетики и хлопка. В тот момент я исключил мытье окон, потому что хлопок прилипает к стеклам, оставляя следы. Странно, но для этой цели вполне годится газетная бумага, только не хлопок. Но этот парень действительно мыл окна — это видела Лиз. И, по крайней мере, синтетика с хлопком лучше чистого хлопка. Но мочалка или полотенце серебристо-синего цвета? Это тебе ни о чем не говорит?

— Серебристый и синий. «Морские ястребы», — ответил Болдт. Футбольная команда Сиэтла, команда-неудачник.

— Есть, — сказал Лофгрин. — И, насколько мне известно, мы не продаем сувенирных полотенец своим болельщикам, как это делается, например, в Питтсбурге, правильно? Или продаем?

— Я не болею за «Морских ястребов», — признался Болдт, думая о своем: Чарльз Мингус, Скотт Гамильтон, Лайонел Хэмптон, Оскар Петерсон, но только не «Морские ястребы».

— Я хочу сказать, что это очень важная улика, Лу.

— Серебристо-синие полотенца, — протянул Болдт. Сердце его учащенно билось, он не сводил глаз с операции, разворачивающейся на крыше его дома.

— Правильно, — согласился Лофгрин. — Универмаги? Униформа? Откуда, черт возьми, мне знать? Это твоя работа.

Болдт ничего не ответил, мысли его занимало видение собственного дома, пожираемого пламенем. Только полотенец ему сейчас не хватало.

— Теперь у нас есть образцы волокон, сержант. Мы можем сравнить их с любыми вещественными доказательствами, которые ты нам представишь. Ты понял?

— Мы еще раз обыщем трейлер и грузовик Николаса Холла. Теперь мы будем искать серебристо-синие полотенца, или униформу, или даже тенниски, — проговорил Болдт, по-прежнему не сводя глаз с дома.

— Эти волокна могут помочь упрятать того малого, Лу. Ты меня слышишь?

Комментарий Лофгрина, произнесенный зловещим тоном, заставил Болдта оторваться от созерцания своего дома. Он посмотрел в его выпученные глаза, увеличенные стеклами очков.

— Синие и серебристые волокна, — повторил Болдт. — Я с тобой, Берни.

— Обнаружены, по крайней мере, в двух местах совершения преступления. Это для того, чтобы мы поняли друг друга. — Ничто не могло привести Лофгрина в большую ярость, чем невнимательность детектива, которому он давал в руки решающее доказательство. Болдт знал это, и поэтому после перепалки заставил себя прислушаться: Лофгрин действительно верил в эти волокна.

— Я на восьми футах, шести дюймах, — доложил мужчина, работающий с вакуумным насосом.

Лофгрин скомандовал ему спускаться. Было принято решение просверлить отверстие в стене кухни и слить часть Б вниз. Когда это решение передавали всем присутствующим, ночное небо вдруг осветилось узким столбом фиолетового пламени, которое взметнулось до облаков и исчезло. До него было меньше четырех миль — округ Баллард. Через несколько минут зазвучали колокола пожарной тревоги. Лофгрин, не отвлекаясь, сосредоточил все внимание на предстоящей деликатной работе. Долетевший до них отдаленный звук напоминал шум взлетающего реактивного самолета. Этот фиолетовый столб продержался секунд десять. Вдалеке завыли сирены.

— Мы здесь сами управимся, Лу. А ты ступай посмотри, не сидит ли на дереве твой парнишка с ножом для резьбы по дереву, — сказал Лофгрин.

Болдту не хотелось покидать собственный дом, но пришлось. Работа на месте преступления продолжалась до трех часов утра, после чего он вернулся к своему дому и обнаружил, что тот еще цел.

По всей вероятности, погибла еще одна женщина, была потеряна еще одна жизнь. Прошел слух, что все три сети кабельного телевидения отправили к ним операторов из Нью-Йорка, чтобы те сняли пожарища.

Утомленный Шосвиц поведал ему, что, несмотря на полное сотрудничество полевых агентов, такие ведомства, как ФБР, военный ОКР, АТФ и департамент полиции Сиэтла по-прежнему боролись за право руководить расследованием. Его последнее замечание было исполнено пессимизма:

— Все разваливается на куски, Лу. Полнейшая неразбериха. Слишком много пожаров, и дело почти наверняка будет похоронено в дебрях бюрократических интриг. Всеобщая свалка. А наклоняют тебя и меня, приятель.

Болдт не помнил, как уснул, но в семь утра его разбудил свеженький, как огурчик, и возбужденный Джон Ламойя. У Болдта затекла шея и болела голова. Ламойя выждал минуту, чтобы убедиться, что он безраздельно завладел вниманием своего сержанта.

— Ты помнишь, Гарман говорил нам о том, что его грузовик украли вместе с лестницей Вернера? — Он продолжал: — Грузовик и в самом деле существовал. Он действительно принадлежал ему. Но Гарману придется нам кое-что объяснить. Он ведь так и не заявил в полицию о краже, сержант. Еще более невероятно то, что он не потребовал за грузовик страховку.

Болдт немного поразмышлял над этим, давая своей голове проясниться.

— Поехали заберем его, — скомандовал он.

Ламойя кивнул и просиял.

— Чудесное утро, не правда ли, сержант?

На улице лил проливной дождь.

По дороге к дому Гармана Ламойя и Болдт, которых сопровождала следовавшая за ними почти вплотную патрульная машина, слушали не любимую джазовую станцию Болдта, а беспорядочный набор шоу в прямом эфире на длинных волнах и очередные выпуски новостей. Последнюю жертву идентифицировали как Веронику Делатарио. Она стала четвертой известной жертвой Грамотея, и Болдт мог описать ее, хотя до этого никогда не видел: темные волосы, хорошая фигура, мать восьми-десятилетнего мальчика. По радио звучали оскорбления в адрес полиции, арестовавшей не того человека, то есть Николаса Холла, и жестоко критиковали все городские службы за то, что у дома сержанта полиции — «одного из них» — была сосредоточена уйма людей и техники, а в это время Веронику Делатарио выследил и сжег серийный поджигатель.

Выяснилось, что несколькими часами раньше в этот же день полиция получила очередное стихотворение, к которому прилагался кусочек расплавленной зеленой пластмассы, и «ничего не предприняла по этому поводу».

В прямом эфире велись оживленные дискуссии о необходимости «нового руководства». Федеральные агентства мастерски организовали утечку информации о том, что они хотели бы возглавить расследование, отстранив от дела департамент полиции Сиэтла. Это привело Болдта в тихое бешенство, поскольку ему было известно, что взаимодействие рядовых сотрудников федеральных агентств и полиции Сиэтла было организовано безупречно. И только на административном уровне продолжались силовые игры.

Ламойя, не в состоянии выдерживать поток этой грязи и дальше, переключился на любимую джазовую станцию Болдта, и они стали слушать соло на трубе в исполнении Уинтона Марсалиса.

Движение по дороге I-5 было невероятно медленным в обоих направлениях. Даже включив полицейскую мигалку и сирену, они едва ползли вперед.

Когда телефон и пейджер Болдта зазвонили почти одновременно, он понял, что его ждут крупные неприятности. Вероятно, Шосвиц намеревался отстранить его от расследования, и это сейчас, когда Болдт находился совсем близко к его завершению. Роль, которую играл Гарман, с самого начала не давала ему покоя: он являлся адресатом приходящих посланий, а тут еще и обнаружилась его служба в ВВС, непосредственно связанная с ракетными базами. Их единственная беседа прошла не на должном уровне, и даже сейчас, когда они ехали за ним, чтобы доставить для второго раунда допроса, против Гармана не было прямых улик.

Может быть, это звонила Лиз, которая прямо дала понять своему супругу, что в этот самый день, во вторник, намеревается вернуться в Сиэтл. Может быть, она не смогла связаться с Мариной, и Болдту предстояло выполнять отцовский долг в течение дня, пока его жена будет заниматься Бог знает чем с Бог знает кем. Он уже кипел от гнева, еще не успев откинуть крышку сотового телефона и ответить на вызов.

— Болдт, — резко бросил он.

— Ты слушаешь радио? — Это была Дафна.

— В машине.

— Пристегнись ремнем и переключайся на станцию КОМО на длинных волнах.

— Мы только что там были.

— Тогда ты слышал Гармана? — возбужденно спросила она.

— Что там насчет Гармана? — поинтересовался Болдт, и Ламойя буквально лег на него, пытаясь расслышать, о чем идет речь. Болдт оттолкнул его локтем.

— Ты готов? — задала она риторический вопрос. — Стивен Гарман, пожарный инспектор, в настоящее время совершает публичное признание в том, что он и есть Грамотей, наш убийца.

Болдт от неожиданности едва не выпустил руль из рук, отчего автомобиль совершил лихой вираж. Ламойя, вцепившись в рулевое колесо, спас обоих, продемонстрировав чудеса реакции.

Болдт сказал своему детективу:

— Гарман только что сделал признание. — Ламойя управлял автомобилем, а Болдт принялся крутить рычажок настройки, стараясь найти станцию. Это в самом деле был Гарман. И он тщательно и скрупулезно описывал все мельчайшие подробности своих преступлений.

Через пятнадцать минут они остановились у дома Гармана, который по-прежнему был в прямом эфире на радио, и сейчас отвечал на вопросы ведущего, которые больше напоминали попытку заставить его замолчать. Два передвижных пункта местных телевизионных станций засекли прибытие Болдта на место действия и сразу же начали прямую трансляцию.

— Он заперся в своей квартире, — закричал Болдту репортер, тыча микрофон ему в лицо. — Что думает по этому поводу полиция Сиэтла?

Болдту хотелось отделаться дежурной фразой: «Никаких комментариев», что было бы в данном случае самым безопасным выходом. Но он испугался негативной реакции на подобное ни к чему не обязывающее заявление.

— Мы прибыли сюда, чтобы арестовать мистера Гармана по нескольким обвинениям, проистекающим из пожаров со смертельным исходом в графстве Кинг-каунти.

Над головой заревел двигатель вертолета, который невероятно быстро приземлился на свободном пятачке. Болдт узнал специального агента Сандерса, спешившего к ним сквозь поднятый вертолетом вихрь пыли и мусора.

Ламойя оттолкнул микрофон репортера, наклонился к Болдту и сказал:

— Лучше бы нам первыми взять его.

Они взбежали по ступенькам, Сандерс что-то кричал им вслед. Болдт кивнул своему детективу, который подергал дверь, издал предостерегающий возглас, отступил на шаг и дважды ударил в дверь ногой. Она осталась запертой, но вывалилась из треснувшего косяка.

Стивен Гарман мирно сидел на диване, держа в руках телефон. Он заговорил в трубку:

— Похоже, за мной приехали.

Ламойя начал зачитывать формулировку закона Миранды, стараясь перекричать шум и крики, доносившиеся со ступенек позади них.

Лу Болдт, кипя от гнева и сдерживаемой ярости, тем не менее спокойно подошел к Гарману, забрал у него из рук трубку телефона и положил ее на рычаги. Ни при каких обстоятельствах он не станет демонстрировать свои эмоции подозреваемому, не выдаст себя. Гарман сохранял хладнокровие, даже казался равнодушным; Болдту понадобилась вся его сила воли, чтобы не сорваться.

Глядя Болдту в глаза, Гарман ядовито заметил:

— Если бы вы схватили меня раньше, пострадало бы меньше людей. Вам придется жить с этим, сержант, не мне.

— Может быть, мне и придется жить с этим, зато вы умрете с этим. При таких условиях я бы сказал, что мне повезло, — ответил Болдт.

— Вы так думаете? — усомнился Стивен Гарман. — Посмотрим.

Не прошло и часа, как шеф полиции провел пресс-конференцию, на которой яблоку негде было упасть. Он заявил, что Гарман находится под стражей и вообще с самого начала числился в очень коротком списке подозреваемых. Он сообщил аудитории, что незадолго до ареста Гармана допрашивали и что он, шеф, напрямую связывает его признание с проведенным допросом. При этом с Болдтом никто даже не счел нужным не то что посоветоваться, но хотя бы просто поставить его в известность, несмотря на то, что имя сержанта на брифинге упоминалось неоднократно.

На пятом этаже, где обычно решались наиболее трудные вопросы, разворачивалось торжество. На столе стояли морковный торт из супермаркета, свежее молоко, кофе-эспрессо нескольких сортов и даже кофе с молоком, принесенные из ближайшего ресторанчика, а не приготовленные в автомате, стоявшем в коридоре.

Болдт постарался, чтобы его утомление не бросалось в глаза, и для поддержания духа своих сотрудников пытался держаться бодрым. Но увидев в толпе Ламойю и Мэтьюз, он прочитал в их глазах те же опасение и тревогу, которые не покидали его самого. Гарман воспользовался привилегиями, данными ему законом Миранды, отказался отвечать на любые вопросы и обратился к самому известному адвокату в городе с просьбой представлять его интересы. Так что о формальном допросе не могло быть и речи. У них была магнитофонная запись его признания, сделанного по радио, но после внимательного прослушивания выяснилось, что оно очень расплывчатое, в нем не хватает жизненно важных деталей и подробностей, на которых можно было бы построить обвинение.

Берни Лофгрин и его небольшая команда экспертов и техников не участвовали в торжествах, поскольку были заняты тщательным осмотром дома Гармана, рассчитывая обнаружить там улики. Они с радостью поделили обязанности и ответственность с элитным подразделением судебных экспертов, возглавляемым доктором Говардом Карстенштейном, которых доставили по воздуху из лаборатории АТФ в Сакраменто.

К Болдту, который стоял, погрузившись в глубокую задумчивость, подошел офицер полиции. Похоже, ему очень не хотелось прерывать размышления сержанта, но в конце концов он решился нарушить уединение Болдта, сообщив ему о телефонном звонке.

Звонил Лофгрин. Болдт ответил на вызов из своего крошечного кабинетика.

— У меня для тебя две новости — плохая и очень плохая, — начал Лофгрин. — Какую ты хотел бы выслушать первой?

— Все равно, — ответил Болдт, догадываясь, о чем пойдет речь.

— Вот что мне приходится тебе сообщать. Если мы ищем лабораторию этого молодца, тогда нам лучше поискать ее в другом месте. Карстенштейн согласен со мной. Мы ищем не то и не там. Никакого гиперголового топлива, никакой лестницы Вернера, никаких сине-серебряных нитей.

— Это возможно? — поинтересовался Болдт. Подняв голову, он увидел, что рядом стоит Дафна. Пачка фотографий в ее руке вызвала у Болдта любопытство, но он не мог хорошенько рассмотреть их. Она поймала его взгляд и махнула рукой в сторону конференц-зала дальше по коридору; она хотела увидеться с ним с глазу на глаз. Он кивнул, и Дафна ушла. Болдт смотрел ей вслед слишком долго для женатого мужчины.

— Моя работа заключается в том, чтобы я прочесал дом и нашел улики, а не строил предположения. Я просто хочу тебе сказать, что с этой точки зрения твой парень выглядит не слишком-то хорошо. Мы не предъявим тебе револьвер, из дула которого еще струится дымок. О’кей? Откровенно говоря, Лу, мне это не нравится. Слишком уж тут чисто. Господи, да мы рассчитывали найти хоть что-нибудь: кору дерева, перочинный нож, средство для мытья окон.

— Он — следователь, — напомнил Болдт. — Если лаборатория находится где-то в другом месте, то у него должно было хватить ума сменить обувь и одежду, то есть принять меры предосторожности, чтобы не оставить никаких следов. Он сделал признание — если его можно так назвать. Может быть, он поступил так, зная, что мы не найдем ничего, что позволило бы обвинить его. А, может, для него это просто игра.

— Да? Ну что же, в таком случае, он выигрывает. Это все, что я могу сказать. Карстенштейн — дока в своем деле, Лу, и он расхаживает кругом и качает головой, как ребенок, который вытащил «пусто-пусто» на рождественской лотерее. Если бы ты был здесь, то понял бы, что́ я имею в виду, и тебе это не понравилось бы, поверь мне. Мы только зря тратим здесь время, Лу. Я думаю, что самой серьезной уликой, самой надежной связью остаются пока только эти чернила. О’кей? Связать обнаруженную в доме пишущую ручку с угрозами, которые он рассылал. Может быть, нам удастся это сделать. Пока что мы собираем все его ручки.

— Я согласен и на это, Берни, пойми меня правильно. Даже с радостью. Но это не то, что я ищу. Собственно говоря, это не обыск дома в прямом смысле.

— Тогда скажи мне, что это.

— Ниточки, ведущие к его лаборатории, вот что мне нужно. Найди мне что-нибудь, что указывало бы на место, где находится его мастерская. Когда ты сделаешь это, я смогу пойти домой и лечь спать.

— В таком случае я начал бы пить кофе, будь я на твоем месте. Тебе нужно взяться за эти волокна, синие и серебристые. Как ты сказал, Гарман — следователь. Черт бы его побрал, он знает, что делает. Я бы не очень рассчитывал на то, что мы здесь что-нибудь найдем. — Он быстро добавил: — Прибереги для меня кусочек торта, если останется, хорошо? И не крайний кусок, что-нибудь из середины. Вам, ребята, достается все веселье.

Болдт повесил трубку, думая о жене. Сегодня Лиз приезжала в город, где провела весь день, и, насколько Болдту было известно, уже вернулась в летний домик, и при этом даже не удосужилась позвонить мужу. Он попробовал дозвониться ей на сотовый телефон, попал на голосовую почту и сказал:

— Горизонт чист, милая. Можно возвращаться домой. Я по тебе страшно соскучился. Поспеши домой.

Основная масса расследования, тот самый пресловутый камень, катящийся с горы, достиг подножия и потерял скорость. Эксперты в лабораториях еще несколько недель будут изучать и анализировать то немногое, что удалось найти в домах Холла и Гармана. Читая в городской прессе постоянные уверения политиков в том, что отныне жить в городе безопасно, Болдт будет наблюдать за тем, как, вопреки его возражениям, расследование сворачивается у него на глазах. Он уже видел это раньше; он чувствовал, как его снова накрывает с головой черное облако депрессии. Он медленно двинулся по длинному коридору в конференц-зал, пытаясь собраться с мыслями.

Дафна сидела за столом под безжалостным светом флюоресцентных ламп. Волосы у нее были собраны в узел на затылке. Выглядела она усталой. Дафна подвела его к карте города, в которую воткнула несколько кнопок.

— Дороти Энрайт, Мелисса Хейфиц, Вероника Делатарио — красная, желтая и зеленая кнопки. Все в одном районе города. Почему?

Болдт внимательно рассматривал карту и расположение кнопок. Самое очевидное часто не бросалось в глаза, хотя и пропустить это они, конечно, не могли.

— Это район, который обслуживает его дивизион. Он должен очень хорошо его знать.

Она поджала губы, и когда заговорила, голос ее был таким же резким, как и освещение.

— Послушай, это правда, что психопаты часто ограничивают свои передвижения районом в одну-две мили от места своего проживания, но Стивен Гарман настолько далек от психопатического мышления, что даже малейшие сравнения неправомерны. Откровенно говоря, у меня не было времени поработать с ним, но я прослушала это так называемое признание столько раз, сколько не слушал ни один из вас, и должна сказать, что здесь чувствуется острый ум. Если ты внимательно послушаешь запись, то поймешь, что все это ерунда. Он не признается ни в чем. Неужели интеллигентный, имеющий хорошую репутацию и всеми любимый мужчина, такой, как Стивен Гарман, начнет убивать женщин на собственном заднем дворе? Я так не думаю, Лу. Может быть, на другом конце города, может быть, в Портленде, в Спокейне или где-нибудь в другом месте, далеко, очень далеко от своего дома, но не по соседству же?

— Если по соседству, то он может выбрать их, — предположил Болдт.

Дафна запротестовала:

— Получается, тебе известно, по какому принципу Грамотей выбирает свои жертвы, так?

— Тебе прекрасно известно, что я этого не знаю.

— Ну, я тоже этого не знаю и готова поспорить на что угодно, что не знает и Стивен Гарман. — Воцарилось долгое молчание. Она не сводила с него пристального взгляда. — Он слишком крупный мужчина, чтобы оказаться твоим мальчуганом на лестнице, так ведь? — задала она риторический вопрос. — То же самое, что и в случае с Холлом. Мы ведь должны прислушиваться к уликам, правильно? Правильно, Лу?

— Шосвиц сократит бригаду. Мне повезет, если останутся хотя бы четверо: Ламойя, Баган, Фидлер и…

— Когда мы поймем, что снова арестовали не того человека?

— Понять и говорить об этом вслух — две разные вещи, — ответил он. — Шосвиц не захочет и слышать об этом. Точка. Начальство вещает на всех волнах, что мы поймали нашего парня. Если мы выступим с опровержением, то полетят головы.

— Это я понимаю, — сказала она. — Но мы не можем с этим мириться. Даже если мы сделаем все втихую, то все равно продвинемся вперед. Будет еще один пожар, Лу, — заявила она, озвучивая свои тайные страхи.

— Ты давно была в отпуске? — поинтересовался он, меняя тему в надежде отогнать от себя видение еще одного пожара.

— Давно.

— Куда бы ты поехала, если бы сейчас тебе дали отдохнуть? Какие места нравятся Оуэну?

— Оуэн не любит отпуск.

— А я много думаю о Мексике. Тепло. Солнце. Дешево.

— А мне кажется, я могла бы одолжить у тебя летний домик, — мечтательно протянула она. — Взять с собой несколько книжек, пару ящиков свежих овощей, какого-нибудь по-настоящему хорошего вина, компакт-диски. У тебя там есть ванна?

— Естественно.

— Свечи. Масло для ванн. Хочется побаловать себя, понимаешь? Предаться вредным привычкам.

— Лосьон для загара, — предложил он. — Плейер со всеми концертами Оскара Петерсона. Босиком по пляжу. Спокойный и долгий сон.

— С детьми?

— Разумеется. Еще бы! Я бы проводил время, просто наблюдая за ними, вот так сидел бы и смотрел, понимаешь?

— Шосвиц предлагает уйти в отпуск? — спросила она.

Болдт кивнул.

— Складывается ощущение, что он готов выпихнуть меня силком. Он упомянул еще тебя и Джона.

— Он обо всем подумал. Шосвиц не производит такого впечатления, но в действительности он всегда держит нос по ветру.

— Похоже, что так.

— В общем, давай считать, что Грамотей все еще на свободе, — сказала она. — Арестовав Холла, ты отрезал его от поставщика. Забудь на минутку о Гармане. Сейчас Грамотей похож на наркомана, он испытывает зависимость от власти, которую дают ему эти поджоги. Раньше, более чем вероятно, у него было оправдание своим поступкам. Он давал им рационалистическое объяснение. Но где-то в череде событий произошел перелом, и отныне поступок оправдывает сам себя, потому что доставляет ему удовольствие. Он стал ощущать себя всемогущим. Цитаты из Библии означают, что он верит в Божественное правосудие, считает себя носителем этого знамени. Но ты сунул ему палку в колеса. Ты высушил его источник. Ты вселил в него страх. В ответ он вломился на базу «Шеф Джозеф» и украл гиперголовое топливо. Это говорит о том, что он планирует все свои действия. Он следил за Николасом Холлом: ему было известно, какой склад выбрать. Мы не знаем, давно ли, но ему было известно и место хранения этих катализаторов. Он довольствовался тем, что платил за них, потому что при этом риску подвергался Холл, а не он сам, и пока Холл делал свое дело, поставки могли продолжаться бесконечно. А ты все это изменил. Успех в такого рода мероприятиях, — продолжала она, — порождает самодовольство и самоуспокоенность. Он поверил, что так будет длиться без конца. Он уверился в том, что ты не сможешь ни идентифицировать, ни выследить его. Но теперь у нас есть и Гарман — а Гарман пытается прикрыть его. Почему? Вполне вероятно, что Грамотей украл достаточное количество катализатора, может быть, даже огромное количество. Зачем? Устроить грандиозный финал? Продолжит ли он убивать женщин, удовлетворившись тем, что сумел украсть топливо? Или затаится, чтобы вновь взяться за свое спустя год или два?

— Вот ты и скажи мне, — предложил Болдт.

— Он одурачил меня с самого начала, Лу. Я не верю своим собственным суждениям. Я снова и снова ошибалась в нем. Все дело в том, что никто из нас не верит, что поджигателем является Гарман. Но нам никогда и никого не удастся убедить в этом, пока мы не узнаем, что вынудило его сделать признание.

— Он защищает кого-то, — сказал Болдт, повторяя предположение, высказанное ею ранее.

— Если только он не защищает самого себя, — заметила она, чем привела его в замешательство. — Если только в нем не уживаются два человека: пожарный инспектор и поджигатель. И если только пожарный инспектор не превратился в конце концов в поджигателя. — Она вытащила фотографию. — Вот тебе камень преткновения: его бывшая жена. — Она убрала руку, и Болдт увидел счастливое лицо женщины, которая улыбалась ему с фотографии.

— Горошины в стручке, — сказала она, доставая одну из последних семейных фотографий Дороти Энрайт. Сходство Энрайт и бывшей жены Гармана было поразительным. Болдт переводил взгляд с одного фотоснимка на другой. — Невероятно.

— Проблема с пожарами состоит в том, что в огне сгорают жертвы, а также альбомы с их фотографиями, снимки в рамочках над кроватями. А нам остаются фотографии пятнадцатилетней давности. А мы, женщины, со временем меняемся. Мы идем в ногу с модой. Мы с тобой стали жертвами этих пожаров — ты и я, Лу, — потому что работали со снимками, из которых не поймешь, как эти женщины выглядят сейчас. Вот фотография Мелиссы Хейфиц, которая есть у нас, — сказала Дафна, доставая очередной снимок. — Выкрашенные хной рыжие волосы до плеч. Но если начать выяснять, как она выглядит сейчас, то окажется, что хна давно вышла из моды; в конце восьмидесятых она начала седеть, поэтому покрасилась в темный цвет, как эти двое. Постригла волосы короче и оставила их прямыми. — Она фломастером изменила форму волос Хейфиц, и на глазах возникло то же сходство.

— Проклятье! — воскликнул Болдт. Еще один кусочек его головоломки.

— Вот что заводит его, Лу: этот самый вид, эта самая внешность.

— Получается, что, в конце концов, это может быть Гарман? — задал неудобный вопрос Болдт. Ему не хотелось в это верить. — Он защищает себя от самого себя? И ты в самом деле в это веришь?

— Ни за что, — сказала психолог, которая и подсунула ему эту версию. — Хотя найти аргументы в ее поддержку достаточно легко.

— Ты смеешься надо мной, — проговорил он.

— Ничуть не бывало. — Дафна улыбнулась, хотя улыбка не могла скрыть ее усталости. Потом улыбка исчезла, словно она стерла ее со своего лица. — Есть третий элемент, третий участник. Кто-то, о чьем существовании мы даже не подозреваем — не подозревали до настоящего момента, — поправилась она. — Гарман может быть хорошим лжецом, но он — не убийца. Может быть, у нас пока нет улик, чтобы доказать это, но мы оба знаем, что это правда.

— Третий элемент, — пробормотал Болдт, нетвердой рукой придвигая к себе стул и усаживаясь на него.

Когда она смотрела на него, на то, как он сражался с домашним заданием, как двигался, когда не подозревал о ее присутствии, ей хотелось плакать. Он так долго жил в доме, где был нежеланным гостем, что перестал замечать других людей вокруг себя.

В этом, как и во многих других вещах, касающихся Бена, Дафна ошибалась. Правда заключалась в том, что ей нечасто приходилось иметь дело с мальчишками, чтобы суметь разобраться в его характере и поведении. Он поднял голову, взглянул на нее и поинтересовался:

— Почему я должен делать это дерьмо?

— Следи за своим языком! — упрекнула она его.

— Этой ерундой, — поправился он.

— Это домашнее задание, Бен. Нам всем приходилось делать его.

— Ну и что? Разве это правильно? Я так не думаю.

— Сколько будет, если умножить пять на двадцать пять? — спросила она. На лице у него появилось отсутствующее выражение, и она продолжила: — Допустим, кто-то предлагает тебе двадцать пять долларов в час за пять часов…

— Я их возьму! — быстро сказал он.

— Как насчет пяти баксов в час за двадцать пять часов? — парировала она.

Смущенный и растерянный, Бен нацарапал цифры на листе бумаги.

— Получается сто двадцать пять баксов.

— А сколько будет рабочих дней в двадцати пяти часах, если ты работаешь по восемь часов в день?

— Вам нужен математик, — уступил он, не сделав, впрочем, попытки произвести расчет.

— Кое-кто может сказать тебе, что вся разница между наличием и отсутствием образования заключается в том, собираешься ли ты работать головой или руками. Хочешь ли ты заработать много денег или только на пропитание. Но все не так просто. Это способ наслаждаться жизнью. Чем больше ты знаешь, тем больше тебе от этого проку.

— Эйнштейн завалил экзамен по математике, — напомнил он ей.

— А кандидаты наук или доктора философии могут быть самыми скучными людьми на земле, — согласилась она. — Я не говорю, что образование — это панацея. Но, имея его, ты получаешь хотя бы фору на старте, а это немало. Тебе нравятся компьютеры? Тебе нравятся спецэффекты в кино? Компьютер бесполезен, если ты не знаешь, как с ним обращаться.

— А как насчет вашего?

— Моего чего?

— Вашего портативного компьютера. Научите меня обращаться с ним?

Он поймал ее на слове. Она очень трепетно относилась к своему компьютеру, всегда тщательно оберегала его, держала при себе, закрывала доступ к нему паролем, уходя из своей конторы хотя бы на несколько часов; она относилась к нему, как к чему-то очень личному, не предназначенному для других. Но Дафна не могла отказать мальчику.

— Конечно, — неохотно согласилась она, про себя удивляясь тому, как она могла так глупо подставиться.

— Правда? — Его лицо просветлело так, как никогда раньше, будто у ребенка рождественским утром.

Она кивнула.

— Мне нужно будет поставить на компьютер несколько игр. Сейчас у меня там один солитер.

— А как насчет базы данных? — поинтересовался он, в очередной раз поразив ее. — База данных у вас есть?

База данных была у нее в комплекте прочих приложений, но Дафна использовала ее только в качестве адресной книги.

Она подумала, что если любовь — это готовность отдать свою жизнь за другого, тогда она любит Бена. Потому что она больше не позволит кому бы то ни было или чему бы то ни было причинить ему вред. Она возьмет его под свое крыло, прижмет его к себе и защитит от враждебного мира. На его долю и так выпало слишком много тягот и невзгод.

— А на нем можно строить графики? — спросил он.

— С помощью крупноформатной таблицы, да.

— Мы сейчас как раз строим графики, — сообщил он, постукивая пальцем по своему домашнему заданию.

Бен принялся стирать что-то ластиком. Как ей хотелось начисто стереть последние несколько лет его жизни, начать с чистого листа! В распоряжении Дафны имелись профессиональные способы и средства, чтобы начать этот процесс, но сначала Бен должен сам захотеть этого.

— Если я покажу тебе свой портативный компьютер, — пустила она пробный шар, — ты расскажешь мне о своей матери и Джеке?

— Типа сделки? — спросил он. — Вы пытаетесь подкупить меня?

— Точно, — призналась она. — Я знаю о тебе не очень много, Бен. Это меня беспокоит. Люди становятся близкими друзьями, когда делятся друг с другом. Понимаешь?

— А вы расскажете мне об этом парне, Оуэне? — спросил он, и в голосе его прозвучали нотки ревности.

— Откуда?.. — Она оборвала себя на полуслове. Он наверняка подслушал некоторые из ее телефонных разговоров. Бен слышал, как она плакала? Вероятно, он знал о ней больше, чем она о нем. «Так кто же из нас психолог?» — растерянно подумала Дафна. — Ты будешь играть со мной сегодня вечером? — Бен не желал отмечать Хэллоуин, Праздник всех святых.

Он положил карандаш и, глядя на нее с комической серьезностью, поинтересовался:

— Если я соглашусь, означает ли это, что у нас будут отношения?

Дафна попыталась скрыть довольную улыбку и, когда ей это не удалось, отвернулась, чтобы он ничего не заметил.

— Да, — сказала она и широко улыбнулась, направляясь к своему компьютеру.

Убийца по-прежнему оставался на свободе. Болдт был уверен в этом, хотя и не имел убедительных доказательств.

Бобби Гейнс устроила из своего крошечного кабинетика импровизированный штаб оперативной группы. Несмотря на то, что Шосвиц официально не откомандировал ее в распоряжение Болдта, она наотрез отказалась бросить это дело и работала буквально в две смены. Выглядела она при этом ужасно. На стене ее кабинета висели несколько фотографий ранних пожаров, фотоснимки отпечатков ножек лестницы и увеличенные снимки хлопчатобумажных волокон, втоптанных в грязь у дома Энрайт. Здесь были и фотографии всех четырех жертв, включая Бранслонович. Под ними висела плохая фотокопия снимка жены Гармана, причем сходство ее с тремя жертвами казалось сверхъестественным. Гейнс повесила трубку и сказала ему:

— Лофгрин подтвердил, что серебряные волокна выкрашены серебристой фабричной краской, скрывающийся под ней синий цвет является действительным цветом ткани. Во-вторых, имеющаяся в продаже фабричная вязаная одежда «Морские ястребы» содержит не шестьдесят процентов полиэстера и сорок хлопка, а двадцать и восемьдесят соответственно, так что мы можем ее исключить, и это очень хорошо, поскольку она продается на каждом шагу.

— И что нам остается? — спросил Болдт.

— Шелкотрафаретные фабрики, выпускающие полотенца или плюшевое трикотажное полотно, — ответила она. — Парни из лаборатории утверждают, что это — спирально закрученные волокна с содержанием хлопка, которые обычно применяются для производства полотенец или халатов из плюшевой ткани. Это нам на руку. Мы изучали вязаные свитера, хотя в них не используются скрученные волокна — но теперь мы заняты выяснением того, какие именно фабрики выпускают вещи этого конкретного цвета в таком конкретном сочетании и, соответственно, какие шелкотрафаретные компании приобретали эту ткань.

— Это мне нравится, — сказал Болдт.

— Крупные текстильные фабрики находятся на Юге и Северо-Востоке. Я ими занимаюсь. Плохие новости заключаются в том, что таких шелкотрафаретных принтеров существует великое множество — вы не поверите, сколько. И можно подумать, что, раз эти вещи продаются тут, в Сиэтле, то и шелкотрафаретная печать на них наносилась здесь же, но это не обязательно так. Дешевле сделать печать в Спокейне, Портленде или в Бойзе, и там обычно и развернуто это производство. В большинстве случаев такие шелкотрафаретные магазинчики, маленькие независимые лавчонки рассчитаны на мам и пап, там можно нанести рисунок на спортивную форму или приобрести корпоративные рубашки для гольфа или что-нибудь в этом роде.

— Сколько их? — спросил Болдт, в душе которого робкий оптимизм сменился страхом перед очередной неподъемной работой.

Бобби увильнула от прямого ответа.

— Адреса компаний «ЮС Уэст» и «Пак Белл» приведены на желтых страницах, и они есть у меня на CD-ROM. — Она положила ладонь на свой персональный компьютер. Всего несколько полицейских раскошелились на то, чтобы приобрести собственное компьютерное «железо».

— Сколько их? — повторил Болдт. Он почувствовал, что ей не хочется отвечать, и это пробудило в нем любопытство.

— В этом вся проблема. Шестьсот девяносто семь принтеров только в одном Сиэтле.

У Болдта возникло ощущение, словно его с размаху ударили по лицу. Даже когда каждый из семи членов его отдела должен был сделать тридцать или сорок звонков, это был уже предел.

Она заговорила быстро и возбужденно. Гейнс была прирожденным лидером группы поддержки.

— Многих мы можем исключить прямо сейчас. Мастерские, где выполняется быстрое копирование, имеющие лицензию на двадцать пять видов продукции, не используют шелкотрафаретную печать или ткань, а это сокращает список почти наполовину.

Таким образом, им остается сделать более трехсот звонков. «Это невозможно», — подумал Болдт. Он был ошеломлен. Он задыхался, словно воротник слишком туго сжимал ему шею. При таком количестве принтеров поиск волокон превращался в сизифов труд.

— Мы не управимся, у нас не хватит для этого людей, — сказал он.

— Имейте же немного веры, сержант. Пять лет назад нам понадобились бы две сотни волонтеров, чтобы они сделали для нас эти звонки. Пару раз вы привлекали к расследованию студентов университета, — она не позволила ему прервать себя, — но все это делалось с благословения Шосвица. Теперь придется обходиться без него. Для этого нам понадобится Генри Форд, — сказала Бобби, и ее бледное лицо осветилось слабой улыбкой. — Когда не знаешь, что делать, обращайся к автоматам. — Она продолжала, не останавливаясь, едва переводя дыхание. — Мы уже делали это раньше, помните? У Ламойи есть друг… — «Ну, конечно, кто же еще, если не Ламойя?» — подумал Болдт, сохраняя, однако, молчание. — Точнее, приятельница, которая руководит телемаркетинговой телефонной службой. Ну, вы знаете, эти ужасные заранее записанные сообщения, передающиеся прямо на домашний телефон, которые уговаривают вас купить алюминиевую обшивку. Ламойя сейчас наносит ей визит, должен вернуться с минуты на минуту. Он полагает, что может заручиться несколькими часами ее работы — ее компании, — поправилась она, покраснев. — Мы отправим ей сообщение, которое будет звучать, например, так: «Это полиция Сиэтла, отдел по расследованию убийств. Ваша типография может располагать информацией, имеющей отношение к расследованию серии убийств в районе Сиэтла. Ваша помощь может оказаться для нас жизненно важной». Что-нибудь в этом роде. Привлечь их внимание, попросить о помощи. Он говорит, что современные машины, если сообщение достаточно короткое, могут сделать до двух сотен звонков в час и звонить до тех пор, пока не получат подтвержденный голосовой ответ. Я верю в это, мне самой приходится принимать массу таких звонков.

— То же самое и я, — сказал Болдт.

— Ну, вы понимаете? Может быть, мы сумеем связаться со всеми. Возможно, кто-то из них, услышав это сообщение, действительно сделает что-нибудь. Самое замечательное, что эта дама разрешает нам воспользоваться ее номером 800, и тогда мы сможем проделать то же самое в Бойзе, Спокейне и Портленде. — Бобби понизила голос до негромкого шепота. — Мы отщипнем немножко от денег, предназначенных для информаторов, и потратим их на это дело — на самого большого информатора — и, может быть, нам повезет.

Совершенно очевидно, она продумала все до конца.

— Звучит разумно, — согласился Болдт, тоже не повышая голоса. — Может быть, нам действительно стоит двигаться в этом направлении. Но давай-ка поразмыслим над этим делом еще минутку и посмотрим, что у нас получится.

Он чувствовал, что она разочарована, но, тем не менее, взяла ручку и бумагу, готовая записывать каждую мысль, которая придет им в голову. Они высказывали свои соображения вслух по очереди, Гейнс начала первой.

— Хлопчатобумажные волокна, — сказала она.

— Серебряная краска, синяя ткань.

— Цвета «Морских ястребов».

— Шелкотрафаретная печать.

— Смесь шестьдесят на сорок.

— Текстильные фабрики поставляют продукцию оптовикам, оптовики — печатникам.

— Контрактная работа.

— Это что такое? — спросил Болдт.

— Контрактная работа, — повторила она.

Он медленно кивнул головой. Контрактная работа. Почему эта фраза так неожиданно прервала его мысли?

— Пойдем дальше, — сказал он, записывая фразу. — Контрактная работа, — повторил он.

— Аналогичные волокна были обнаружены на ваших окнах и в грязи у отпечатков лестницы, у дома Энрайт.

— Мытье окон, — продолжал он.

— Может быть, тряпка, или порванное полотенце.

— Окна, — вновь сказал Болдт. И эта мысль засела у него в голове. Почему?

Явился Ламойя, явно возбужденный.

— У нас тут мозговой штурм, — сообщил ему Болдт и поднял руку, не давая тому вмешаться.

Детектив кивнул. Он был необычно серьезен, и напряженно о чем-то размышлял.

— Присоединяюсь, — сказал он.

Сержант предложил:

— Я, потом Бейнс, потом ты. О’кей? — Ламойя согласно кивнул. Болдт вернулся назад, повторив: — Волокна были найдены на окне и у отпечатков лестницы.

Наступила очередь Бейнс.

— Мытье окон. Тряпка, может быть.

— Хлопчатобумажные волокна, — сказал Ламойя, повторяя уже пройденное.

Болдт надеялся, что он не помешает им.

— Куча тряпок? Тряпка, засунутая за пояс?

— Ведро с мыльной водой, — проговорила Гейнс.

— Мытье окон, — произнес Ламойя низким и зловещим голосом.

Болдт почувствовал, что детектив поднял голову в надежде поймать его взгляд, но Болдт хотел, чтобы их беседа напоминала пресловутый поток сознания. Слегка наклонив голову, он добавил:

— Стекло.

— Скребок с резиновой насадкой.

— Губка. Тряпка.

— Лестница, — сказал Болдт.

— Конек крыши.

— Стекло, — эхом отозвался Ламойя.

— Окна, — предложила Гейнс.

— Машины! — чуть громче выступил Ламойя. — Колеса!

Невольно Болдт поднял голову.

— Машины, — повторил Ламойя. — Моя задача, помните? Если верить отчету лаборатории, то эти волокна были внутри машин, — подчеркнул он. Глаза у него расширились, и он принялся покусывать усы.

Болдту хотелось продолжить мозговой штурм, но он решил обговорить возникшую проблему.

— Это естественное волокно, Джон. Его можно найти где угодно. На любом месте преступления.

Ламойя казался слишком увлеченным своей идеей, чтобы отреагировать. Не обращая на него внимания, Болдт спросил у Гейнс:

— А как насчет головной конторы «Морских ястребов»? Если мы правы в том, что серебро и синий цвет входят в логотип «Морских ястребов», то разве их головная контора не будет владеть авторскими и лицензионными правами?

Ее глаза вспыхнули.

— У них должен быть список всех, кому разрешено использовать эти цвета и логотип.

— Лицензированием наверняка занимается агент. Скорее всего, поверенный.

Ламойя никак не реагировал на них. Глаза его были плотно зажмурены.

— Я могу узнать имя, — сказала Бобби. По блеску ее глаз Болдт мог заключить, что она полна оптимизма. Он ценил Гейнс как раз за то, что для нее не было ничего невозможного. Ничто не могло заставить ее сложить оружие.

Не обращаясь ни к кому конкретно, Ламойя произнес:

— Это машины. В отчете лаборатории говорится о большом количестве хлопчатобумажных волокон.

Болдт почувствовал, что его охватывает гнев. Ламойя не слушал самого себя. Это была задачка для первокурсников юридической академии. Попытаться проследить естественные волокна — то же самое, что считать пыль веской уликой.

— Как насчет магазинов, торгующих теннисками? — поинтересовалась Гейнс. — Совсем необязательно, чтобы они были зарегистрированы как печатники, но, тем не менее, в задней комнате у них запросто может стоять экран. Они могут торговать налобными повязками от пота, или чем-нибудь еще из ткани со скрученными волокнами.

— Внести их в наш телефонный список, — распорядился Болдт.

— Я договорился с телефонной службой, — сказал Ламойя, выходя из транса.

— Если Берни говорит, что это полотенце или халат, значит, мы ищем именно это.

— Мытье окон, — вновь пробормотал Ламойя, чем вызвал нешуточное раздражение Болдта. — Машины.

— Что там насчет серебряной краски? — спросила Гейнс. — В лаборатории ФБР хранятся химические признаки каждой краски. Может быть, они смогут идентифицировать для нас производителя краски. — Она продолжала: — Это поможет нам значительно сузить поиск печатников.

— Отличная мысль, — похвалил ее Болдт. — Поговори об этом с Берни.

— Сержант, — выступил Ламойя, — мне надо проверить кое-что.

— Ступай, — разрешил Болдт, с радостью избавляясь от него.

Ламойя поспешно удалился. И это человек, привыкший шествовать неспешно и важно? Бобби Гейнс тоже обратила на это внимание.

— Н-да, с ним явно что-то происходит, — сказала она.

Болдт взглянул на часы. Он опаздывал на вскрытие, присутствовать при котором ему не хотелось. Дикси намеревался исследовать останки скелета женщины, обнаруженной в подвале. Он попытается найти подтверждение тому, что она действительно была матерью Бена. Если Болдт пропустит эту процедуру, об этом узнает Шосвиц; придется пойти, другого выхода у него не было.

Поездка была не очень долгой, но Дафне она показалась бесконечной. Болдту о встрече ничего не сказали. Сюзанна Прескотт тоже ничего не знала. Это была тайна Бена и Дафны, она убедила Бена сотрудничать при проведении видеоопознания и с полицейским художником, пообещав устроить свидание с Эмили.

Встреча не могла состояться дома у Эмили, поскольку Дафну беспокоили возможное местонахождение Грамотея, а также реакция средств массовой информации (узнай они об этом) на участие в расследовании местного экстрасенса и двенадцатилетнего свидетеля. Даже при том, что имена не упоминались, Дафна не собиралась рисковать; она будет защищать Бена любыми средствами и от малейшей опасности.

И Болдт, и Сюзанна наверняка отнеслись бы в высшей степени критически к организации подобной встречи, но обещание есть обещание. Страхи Дафны простирались намного дальше упреков, которыми наверняка осыплет ее Болдт. Гораздо больше она опасалась того, что эта женщина разрушит ее с таким трудом установленные доверительные отношения с Беном. Дафна иногда задавалась вопросом, не этот ли страх стал причиной того, что она перестала думать о будущем с Оуэном, сосредоточившись на настоящем — судьбе Бена. Ей приходила в голову и мысль о том, не обманывает ли она себя, используя мальчика для собственной «мягкой посадки». В последние несколько дней она почти не вспоминала об Оуэне. Он был достаточно благороден, чтобы позволить ей сохранять дистанцию, о которой она его просила, и эта дистанция превратилась в эмоциональную пропасть, черную дыру, перебраться через которую она не могла и не хотела. Дафна избавилась от него. Это было хорошо во многих смыслах. Она скучала по Корки, особенно во время обеда, но большую часть того, что она получала от Корки, Дафна с легкостью восполняла временем, проведенным в обществе Бена. В это мгновение ее пронзило осознание того, что если она потеряет Бена, ее мир окончательно опустеет. За прошедшую неделю мальчик сделал ей много хорошего, о чем он, впрочем, даже не подозревал.

Дафна не доверяла Эмили. Женщина зарекомендовала себя законченной мошенницей. Она играла на предрассудках людей, на их страхах и чаяниях. Она обманывала людей. Использовала звезды и колоду Таро для того, чтобы говорить людям то, что они хотели услышать. Хуже всего было то, что Эмили безраздельно завладела сердцем Бена; по мнению мальчика, эта женщина не могла поступить низко или подло. Если она велит Бену перестать разговаривать с Дафной, он так и сделает; если она скажет ему бежать к ее машине, сесть в нее и запереть все двери, он подчинится. От одного упоминания ее имени у мальчика расширялись глаза. Дафна поняла, что ревнует Бена к Эмили, так же как она ревновала Болдта к Лиз — зависть была слишком мягким словом. Она не очень нравилась себе, и это открытие заставило ее задуматься о том, является ли ее неминуемый разрыв с Оуэном результатом его личных неудач или же ее внутренней неудовлетворенности собой.

Бульвар Мартина Лютера Кинга представлял собой четырехполосное шоссе. На протяжении нескольких миль оно тянулось через населенный чернокожими и отделенный от намного более благополучного белого анклава озера Лейк-Вашингтон горной грядой, идущей с юга на север. Дафну изумляло, что Сиэтл, подобно многим американским городам, делился на великое множество небольших этнических и микроэкономических общин и сообществ, деревень и районов. Люди переезжали из одного района в другой свободно и по большей части безопасно, но стоило машине с чернокожими припарковаться в изолированном белом районе, как через несколько минут непременно появлялся полицейский или агент службы безопасности. Общины Сиэтла состояли из афро-американцев, латиноамериканцев, вьетнамцев, кавказцев, евреев, скандинавов, яппи и компьютерных фанатов.

Бен показал парк до того, как они приехали. Вдали виднелся ряд бетонных обелисков, которые походили на опоры для путепровода. Дафна не очень хорошо знала этот район, а в парке вообще не была ни разу. Она следовала указаниям Бена и остановилась в том месте, которое он ей показал.

Бен не мог припомнить, чтобы когда-либо чувствовал себя таким счастливым и радостно возбужденным. Эмили. Он скучал по ней так, что иногда сердце его готово было разорваться от тоски. Он мечтал о ней, писал о ней в своем дневнике, лежа по ночам, думал о ней. Ему хотелось расспросить ее о многом. Но больше всего на свете ему хотелось, чтобы она обняла его — он жаждал ощутить прикосновение ее рук.

Он шагал очень быстро, обогнав Дафну, которая ворчливо упрекнула его за это.

— Держись рядом, — крикнула она ему вслед, и он почувствовал что-то незнакомое в ее голосе. Что-то было не так.

Парк напоминал ему сцену из фильма «Стар Трек»: возвышающиеся над головой бетонные блоки, огромные металлические клетки, пристроенные к бетонным стенам, и все это было врезано в склон горы, подобно гигантскому бункеру. Для Бена это был туннельный парк — под ним, невидимые и неслышимые, тянулись восемь полос федеральной автомагистрали И-90. Собственно говоря, это место совсем недавно обрело статус парка, и пешеходные дорожки, аллеи и клумбы были такими новыми, что парк казался необитаемым; каждый раз, когда Бен приходил сюда, ему представлялось, что он — первый человек на Земле, который открыл этот парк: гигантские бетонные плиты выстроились в ряд, подобно высотным домам, устремившимся в серое небо, разные по размеру и форме, но зато абсолютно одинаковой величины.

Пешеходная дорожка постепенно поднималась вверх, взбираясь на вершину холма к широкому велосипедному треку, который тянулся по центру парка. Мимо промчался велосипедист, наклонив голову и бешено работая ногами. Бен крикнул ему «Привет!», но мужчина не поднял голову и не оглянулся, даже не подал виду, что слышал слова Бена.

Ноги Бена побежали сами, еще до того, как он успел крикнуть Дафне: «Вот она!» Он понесся вперед, как сумасшедший, и глаза его наполнились слезами не от ветра, бившего в лицо, а от боли, разрывавшей сердце. До того момента, как он увидел ее снова, он не осознавал, как соскучился по ней. Силуэт Эмили был безошибочно различим вдали, такой прекрасный и удивительный. Может быть, это был звук его шагов, может быть, она почувствовала его приближение, как могла чувствовать массу вещей, но что-то заставило ее повернуться на месте и оказаться лицом к лицу с ним. Увидев его, она расцвела, губы раздвинулись в широкой улыбке, глаза вспыхнули, и она широко раскинула руки, готовясь обнять его.

Болдт ожидал встречи с судебно-медицинским экспертом округа Кинг-каунти, доктором Рональдом Диксоном, в подвале медицинского центра Харборвью, когда к нему подошел доктор Рой Макклюр, приятель Диксона и терапевт Лиз. В комнате ожидания стояли древние кушетки, а на столике валялись модные журналы трехмесячной давности.

Мужчины пожали друг другу руки. Макклюр пристроился на краешке кушетки.

— Как вы справляетесь? — с серьезным видом поинтересовался Макклюр, в его серых глазах светилось участие.

— Это выбивает из колеи, — признался Болдт.

— Да, согласен с вами. Основная битва — психологическая. Главное — как к этому относиться.

— Да, — согласился Болдт.

— А как дети?

— Дети?

— Майлз и Сара, — ответил Макклюр.

— С ними все в порядке, я думаю, — отозвался Болдт. — Честно говоря, я не виделся с ними какое-то время. Лиз забрала их с собой.

— Ну да, ну да, понимаю, — произнес Макклюр.

— Знаете, Рой, у меня такое ощущение, что мы здесь с вами говорим о разных вещах.

— Время от времени такое чувство может появляться. Мир вокруг кажется бессмысленным. Может возникнуть искушение с головой уйти в работу, но более разумным все-таки представляется поговорить об этом. Заставить ее присесть и рассказать о том, как вы привязаны к ней, оказать ей всю поддержку, на какую вы способны.

— Я говорил о работе, — заявил Болдт. Он чувствовал себя слишком усталым, чтобы вступать в дискуссию. Ему хотелось, чтобы Макклюр встал и ушел.

— А я говорю об Элизабет. — Болдта поразили не слова врача, а тот зловещий тон, которым они были произнесены. Болдт почувствовал, что его начинает подташнивать.

— Лиз?

— Вы что, совершенно не в курсе?

— Рой, черт бы вас побрал, о чем вы говорите? — взорвался сержант. — Я слишком устал для таких игр.

— Я говорю о лимфоме вашей жены, Лу. Я говорю о жизни вашей жены. О ваших детях. О вас. О том, как вы справляетесь с этим.

В ушах у Болдта зазвенело, как если бы кто-то подорвал в комнате мощный заряд. От лица его отхлынула кровь, ему стало холодно. Голова у него закружилась, перед глазами все поплыло. Потом в глазах защипало, он силился произнести хоть слово, но ничего не получалось. Болдт чувствовал себя парализованным. Он не мог ни пошевелиться, ни открыть рот. По щекам у него заструились слезы, словно кто-то проткнул его глаза ножом. Он оказался на грани обморока. Болдт видел, как двигаются губы Макклюра, но не слышал ни звука. Лицо доктора выразило участие, и Болдту стало ясно, что оцепенение и звон в ушах — это симптомы его борьбы с обмороком. Он готов был потерять сознание.

Макклюр крепко схватил Болдта за плечи, и тот немного пришел в себя, во всяком случае, достаточно, чтобы расслышать слова врача:

— Она вам не сказала. — Это был не вопрос, а утверждение.

Болдт почувствовал, что качает головой.

— Это?.. — Он не мог выговорить это слово. Произнести его вслух — значило вызвать негативные мысли. Он убедил себя, что просто неправильно расслышал. — Вы сказали?.. — Но выражение лица Макклюра говорило само за себя. Болдт вспомнил, какой грустной Лиз выглядела в ванной, вспомнил, как часто она стала принимать ванны и как это показалось ему подозрительным, вспомнил ее просьбу остаться наедине с одним из детей. Кусочки головоломки внезапно сложились вместе, как это часто бывает в расследовании.

— Метастазы распространялись слишком быстро, — сказал Макклюр. — К тому моменту, когда мы обнаружили болезнь, она достигла уже четвертой стадии. Она должна была знать, Лу, но, очевидно, не могла заставить себя взглянуть правде в лицо. Должно быть, из-за детей, я думаю.

Слезы продолжали ручьем течь по лицу Болдта.

— Операция назначена на следующую неделю, — мрачно и сухо сообщил ему Макклюр. — Я рассчитываю на вашу поддержку. Ей понадобятся вся сила и участие, которые мы можем предложить ей.

Болдт чувствовал себя так, словно оказался внутри маленькой черной коробки. Он мог кричать изо всех сил, но его никто не услышит. Он мог сколь угодно широко раскрывать глаза, но все равно ничего не видел. Это всего лишь сон, убеждал он себя, ничего больше. Кошмар. Он проснется и обнаружит, что сидит в Харборвью на кушетке, ожидая встречи с Дикси. Чувство вины сыграло дурную шутку с его подсознанием.

Но Макклюр не уходил.

— Ванны? — пробормотал Болдт, и каким-то образом Макклюр понял его вопрос.

— Они помогают облегчить боль, — сказал он. — Она сейчас испытывает дьявольскую боль.

У серого много оттенков. Между черно-белыми цветами знания был серый цвет прощения, серо-седой оттенок возраста на висках, серый цвет обветренного надгробного камня на кладбище. Болдт поймал собственное отражение в изогнутом зеркале заднего вида. Он ехал домой.

В глазах у него стояли слезы, плечи сотрясались, губы дрожали, в ушах отдавался вой сирены. Время остановилось, но в его голове и сердце тикал будильник, чего никогда не бывало раньше. Столько воспоминаний, и все они смешались в кучу из-за упрямого нежелания расставаться с ними. В груди у него занозой засело чувство вины за то, что он не доверял Лиз. Болдт вспомнил их малышку у нее на руках, тянущуюся к ее груди, вспомнил их обеих в ванне, и ему пришлось провести рукавом по глазам, чтобы смахнуть набежавшие слезы.

Каждая секунда, каждый миг казались ему утраченной возможностью. Так много их прошло мимо, пока он воспринимал как должное их любовь и совместную жизнь. Сейчас, проходя последний поворот на дороге, ему страстно хотелось вернуть все назад и переиграть заново, как если бы он был спортсменом, сожалевшим о проигранной игре. Все промелькнуло и промчалось так быстро. Они строили что-то вместе, создавали свою жизнь. Они теряли и находили себя вновь, расставались и сходились, как лодки, борющиеся с приливом. Ему казалось страшно несправедливым, что она слишком многое держала в себе. Он чувствовал гнев, любовь, страх и ужас — все эти чувства переплелись и обрушились на него лавиной, а он стоял у подножия и смотрел, как она приближается. От таких вещей невозможно убежать, нужно просто собраться с духом и достойно встретить неизбежное. Он не хотел верить в случившееся. Всегда остается надежда, напомнил он себе, всегда может произойти чудо. Может быть, еще не поздно вознести молитву? В нем закипел гнев. Он не хотел прожить эту жизнь один. Ему не нужен был мир без Лиз. Это было несправедливо. Это было не то, на что они рассчитывали и что планировали.

Он подрулил к тротуару и остановился, сирена смолкла, и только на крыше его автомобиля безостановочно крутилась мигалка. Его ужас нашел выход в коротком, истеричном взрыве смеха — это была шутка, какая-то ошибка, Макклюр просто перепутал одного своего пациента с другим.

«Они помогают при болях». Болдт закрыл уши руками. Он не хотел, чтобы слова Макклюра эхом отдавались у него в голове. Он не желал слышать его голос. Ему хотелось мира, тишины и покоя. Ему хотелось проснуться, смыть холодной водой кошмар со своего лица.

— Разбудите меня, — пробормотал он.

Марина открыла дверь, и улыбка на ее лице растаяла, как расплавленный воск, сменившись озабоченностью.

— Мистер Болдт?

— Она здесь?

Отрицательное покачивание головой.

— Работает.

Неужели она вернулась на работу? Он не мог припомнить, где спал прошлой ночью, какой сегодня день.

— Дети?

Словно по волшебству, из-за угла появился Майлз, завопил: «Папочка!» и протянул руки к отцу, который подхватил его, прижал к груди и расплакался. Марина, обхватив себя обеими руками, словно ей было холодно, замерла в дверях, не в силах оторвать взгляд от Болдта и его слез. Она выдохнула:

— Все в порядке?

Майлз крепко обнял отца за шею и прильнул к нему. Глаза Болдта встретились с глазами женщины, и она успокоилась.

— Я буду здесь, — произнесла она. Он передал ей Майлза и кивнул, а слезы капали у него с подбородка. Он чувствовал себя измученным и усталым, и еще ему было страшно. Ему не нужен был мир без Лиз; он не хотел думать о том, как ей сейчас больно. Он хотел забрать ее с собой и увезти куда-нибудь далеко, словно она сможет оставить свою болезнь позади.

Когда двери лифта раздвинулись на пятом этаже здания департамента общественной безопасности, мертвящая тишина, воцарившаяся в истерзанной душе Болдта, разлетелась на куски от выкриков доброй дюжины репортеров, болтающихся в воздухе подвесных микрофонов и ослепительного сияния телевизионных прожекторов. Один из репортеров настойчиво спрашивал:

— Вы арестовали Грамотея или нет?

Шосвиц с беспокойством протолкался сквозь толпу газетчиков, подошел к Болдту и повел своего сержанта к двери убойного отдела, восклицая:

— Никаких комментариев! Никаких комментариев!

Дверь перед ними распахнулась и пресса остановилась в отдалении, на некоей невидимой черте, подобно собаке, замершей перед невидимым забором. Но шум, создаваемый репортерами, не стих, его сменил гул голосов собственных сотрудников Болдта. Они выстроились вокруг него и позади, подобно техасским рейнджерам. Бобби Гейнс что-то говорила, но Болдт не слышал ее. Здесь были Ламойя, Берни Лофгрин из лаборатории и несколько полицейских в форме, которые ранее добровольно вызвались войти в состав временной оперативной группы. Он заметил женщину по фамилии Рихерт из конторы окружного прокурора. Все говорили одновременно, кто-то кричал, чтобы быть услышанным. Шосвиц сразу же присоединился к ним. Они двинулись группой, направляясь к конференц-залу. Бросалось в глаза отсутствие только одного человека, а потом Болдт увидел ее: она стояла у дверей комнаты для проведения брифингов, скрестив руки на груди, с безукоризненно уложенными волосами, и не сводила с него глаз, выражение участия скрывало ее лицо, как вуаль. Она одна знала его достаточно хорошо, чтобы понять, в каком состоянии он находится; Шосвиц не видел ничего, его слишком заботили репортеры, остальные тоже ничего не заметили, стараясь прочесть ему свои записи, им некогда было внимательно всматриваться в своего сержанта. Но она все увидела и еще до того, как они оказались лицом к лицу, спросила:

— Что случилось?

Он уже был готов рассказать ей обо всем, когда раздраженный Шосвиц воскликнул:

— Ты знаешь, что случилось! Еще одно стихотворение!

Она сообщила Болдту на ухо, словно речь шла о чем-то ничего не значащем:

— Он бесится, потому что какой-то репортер обнаружил это сообщение в утренней почте Гармана. Не мы.

— Грамотей по-прежнему на свободе! — возвестил Шосвиц.

Болдт бросил на него всего один взгляд и покачал головой.

— Всем выйти! — обратился он к собравшимся. Он придержал Дафну за локоть, не давая ей уйти. — Джон, ты тоже останься. — Когда комната опустела, Болдт закрыл дверь, и они втроем наконец остались одни.

Ламойя пустился в объяснения:

— Репортер из «Таймс» решил каждый день проверять почту Гармана. Вероятно, ему кто-то помог на почте, но, как бы там ни было, он заранее узнал о последней угрозе еще до того, как она была доставлена по адресу.

— И, разумеется, на почтовом штемпеле стоит дата после ареста Гармана, — сказал Болдт.

Ламойя утвердительно кивнул.

— Ты угадал.

— Что случилось, Лу? — спросила Дафна участливо.

Он ответил, что все в порядке. Это причинило ей боль. Она резко отвернулась.

— Содержание поэмы, — спросил Болдт, — оно имеет какое-либо значение?

Дафна ответила, по-прежнему стоя к нему спиной.

— Значение? Я ошиблась. Он никакой не грамотей и не филолог, Лу. Вероятнее всего, его даже нельзя назвать начитанным. Портрет неправилен. — Она повернулась лицом к ним обоим. Ее признание поразило Ламойю. Болдт на время даже забыл о своих горестях, поняв, насколько она расстроена. — Над туннелем шоссе И-90, в том месте, где он сходит на берег с понтонного моста, разбит парк, и через него проложена велосипедная дорожка. — Она рассказала им, как обнаружила различные рисунки и цитаты, хотя и не упомянула о том, что возила туда Бена на встречу с Эмили. Дафна неохотно повторила: — Психологический портрет неправилен.

Гнетущую тишину прервал Ламойя, поинтересовавшись:

— Насколько он неправилен?

— Необразованная, социопатическая личность. Если бы я не знала обстоятельств дела, то поставила бы деньги на то, что здесь имеет место самая обычная месть Гарману.

— Это согласуется с тем, что мне удалось обнаружить, — заметил Ламойя, чем весьма удивил Болдта, который ожидал, что детектив будет злорадствовать по поводу неудачи Дафны. Ламойя продолжал: — В налоговых декларациях Гармана периода семидесятых указаны два материально зависящих от него человека.

— Два? — с любопытством переспросил Болдт, про себя изумляясь контактам своего детектива.

Ламойя объяснил, защищаясь:

— Я пытался связаться с тобой по сотовому, но ты не отвечал. В общем-то, это не совсем моя заслуга, потому что Нейл — он имел в виду Нейла Багана — копался в прошлом Гармана с самого момента его ареста, пытаясь составить полное представление о нем. У него есть связи среди пожарных, так что здесь все вполне разумно. Он пришел ко мне с предложением порыться в записях налоговой полиции. Очевидно, до него дошли какие-то слухи. Я знаю, что ты только что выставил его отсюда вместе с остальными, но, может быть, тебе захочется поговорить с ним.

— Приведи его, — распорядился Болдт. Ламойя поспешно выскочил из комнаты.

События следующих девяноста минут промчались, как кадры кинофильма в режиме ускоренного просмотра. В плане Дафны разрушить психологию подозреваемого приняли непосредственное участие больше двадцати офицеров полиции. Семь полицейских в гражданской одежде отправились на мойки мыть свои автомобили. В 13:17 пополудни 24-го октября Болдту сообщили из Центра радиосвязи, что возможный подозреваемый идентифицирован на «Люкс-мойке» по 85-й Северо-Западной улице в Гринвуде. Из описания явствовало, что субъект имеет хрупкое телосложение, весит от ста тридцати до ста пятидесяти фунтов, и лицо его скрыто солнечными очками под капюшоном свитера.

Направляясь в Центр связи, Болдт заехал домой, чтобы оставить записку Лиз.

Войдя в кухню, он расплакался. Куда бы он ни посмотрел, чего бы ни коснулся, везде он видел и ощущал присутствие Лиз. Он вспоминал их разговоры, проведенные вместе отпуска, дни рождения, их занятия любовью — почему-то в памяти всплывало только хорошее, он не мог припомнить ничего плохого. Болдт плакал не только по Лиз, но и по себе, что было эгоистично с его стороны, — плакал из жалости к себе и из страха. Он молил Бога дать ему какое-либо объяснение и просил прощения за все те годы, в течение которых пренебрегал молитвой, одновременно задаваясь вопросом, могут ли его молитвы быть услышаны после столь долгого перерыва. Или же связь прервалась, подобно неоплаченному вовремя телефону?

Как он скажет ей, что ему все известно? И какая часть его жизни будет разрушена при этом?

Болдт услышал, как на подъездной дорожке остановилась машина. Ему не хотелось встречаться с Лиз; он знал ее тайну, которой она по каким-то своим причинам предпочла не делиться с ним. Он подумал, имеет ли право знать об этих причинах, или же она решила сначала свыкнуться с мыслью о болезни сама, прежде чем поделиться ею с ним или с кем-либо еще. Внезапно он понял, почему она хотела провести время одна в летнем домике вместе с кем-то из детей. Вероятно, ей нужно было побыть наедине с каждым из малышей, ей требовалось время, чтобы обдумать и разрешить те внутренние конфликты, которые кипели в ней. Болдт понятия не имел, как действует на человека сознание собственной неминуемой приближающейся смерти.

Он вытер глаза рукавом и выглянул наружу. Это оказалась Марина с детьми, которых подвез муж Марины, а вовсе не Лиз. Его приговор был отложен на какое-то время. Он вышел на безжалостный солнечный свет и поздоровался с Майлзом и Мариной, поцеловал Сару. А когда слезы снова ручьем хлынули из глаз, он просто зашагал прямиком к своей машине и отъехал, не сказав ни слова, а его маленький сын махал ему ручонкой вслед, и в глазах его светилось беспокойство.

— Что ты об этом думаешь? — спросила у него Дафна. Они с Болдтом стояли в дальнем углу заброшенной автостоянки, позади неработающего супермаркета на 85-й улице, в четырех кварталах от «Люкс-мойки». Подозреваемый находился под наблюдением, и в наушнике Болдта звучал постоянный радиообмен. Первое, что поразило Болдта, это то, каким старым выглядел скотч, которым школьная фотография Бена была прикреплена к солнцезащитному козырьку над сиденьем водителя.

— Как они умудрились сделать это? — спросил он, дотрагиваясь до ленты. Она была хрупкой на ощупь, как будто все лето пролежала под палящими лучами солнца.

— И это все? — с негодованием спросила Дафна. — Ты приходишь, смотришь, и все, что тебя интересует, это то, как мы умудрились сделать так, что лента выглядит очень старой?

Она, конечно, имела в виду салон автомобиля. На полу перед передним пассажирским сиденьем валялись школьные листы Бена с упражнениями, исписанные его абсолютно нечитаемым почерком с многочисленными орфографическими ошибками. Для того чтобы раздобыть эти бумажки, ей пришлось совершить набег на свой собственный плавучий дом. На одном листе красовался пыльный отпечаток подошвы; рядом с ним на полу валялся смятый бумажный стаканчик из-под молочного коктейля из «Макдональдса». На приборной доске валялся перевернутый игрушечный самосвал, на сиденье сиротливо лежала фигурка солдата с оторванной рукой в компании с тщательно выполненной копией космического корабля Хана Соло из «Звездных войн» — все это принадлежало Бену. На пол за передним сиденьем были брошены трикотажный свитер и пара детских кроссовок, совершенно разбитых и подклеенных серебристой лентой. На заднем сиденье лежал один из трех имеющихся у Бена рюкзаков, который она взяла без спросу. С зеркала заднего вида свисал посеребренный крестик на цепочке, на тот случай, если в качестве «спускового крючка» должна будет выступить религия.

— Убедительно, — согласился Болдт. — Я бы не додумался приклеить фотографию, — признался он.

— Нам нужно установить прямую связь с ребенком, но, тем не менее, мы уверены, что он не станет вовлекать его.

— Очень убедительно.

— Мальчик должен сыграть роль «спускового крючка», Лу, — уверенно заявила она. — Аналогия с его матерью и само существование ребенка. Одна из моих ошибок — что я упустила из виду роль ребенка.

— Ты меня убедила, — сказал Болдт. — Теперь все, что нам остается, — добавил он, внимательно рассматривая автомобиль снаружи, — это хорошенько испачкать его в грязи.

В 15:05 пополудни патрульный офицер Мартинелли, одетая в джинсы и хлопчатобумажный свитер с капюшоном, въехала на автомобиле «форд-искплорер» в надувное сооружение, взятое в аренду компанией «Люкс-мойка, Инкорпорейтид». В фургоне департамента полиции ощущалась напряженность, но профессионализм участников возобладал, и на небольшом внутреннем пространстве разместились видеооператор, оператор связи, а также Болдт с Дафной, причем последняя сидела едва ли не на коленях у Болдта.

Время появления автомобиля Мартинелли было тщательно рассчитано, с тем чтобы подозреваемый — которого пока считали Джонатаном Гарманом — оказался именно тем работником, которому предстояло чистить салон ее машины. Он был одним из четырех, занятых в этом процессе сотрудников мойки, которые сменяли друг друга; потребовались два офицера полиции в гражданской одежде, чтобы установить этот порядок работы. Следующим шел Джонатан Гарман, ожидая своей очереди на конвейере.

Внутри фургона экран видеомонитора внезапно заискрился и зашипел, а изображение Мартинелли стало серым и покрылось рябью.

— В чем дело? — спросил Болдт.

— На мойке машин много металла, — объяснил техник. — Передатчик спрятан под задним сиденьем, а антенна находится под машиной. Ни одна система не безупречна. Вот поэтому мы установили в автомобиле еще и видеокамеру. Запись на той пленке будет чистой.

Экран продолжал мигать и искриться; радиоканал связи с Мартинелли заполонили статические помехи.

— Я внутри, — доложила детектив.

На экране замерло изображение движущихся фигур, которые перемещались рывками, с задержкой в одну-две секунды, словно роботы. Появились какие-то дополнительные помехи в виде черных горизонтальных полос.

— Мне это не нравится, — заявил Болдт.

— Мне тоже, сержант, — жалобно простонал техник. — Я попытаюсь хоть что-то исправить, о’кей?

Воспользовавшись головным наушником, Дафна спросила у Мартинелли, слышит ли та ее.

— Достаточно хорошо, — ответила женщина.

Ее портретное сходство с Дианой Гарман на фотографии было поразительным отчасти благодаря недюжинному таланту Джеффы Джеффрис, гримерши театра на Пятой авеню.

Наконец монитор заработал нормально, и на экране появилось выпуклое изображение салона автомобиля, от водительской двери до двери пассажира.

Микрофон Мартинелли отчетливо донес до них разговор, и мужской голос произнес:

— Нам не разрешается трогать ваши личные вещи, мэм. Вам придется забрать их с собой, если хотите, чтобы мы обработали внутри пылесосом. Можете особенно не спешить.

Дафна отдала распоряжение Мартинелли:

— Оставьте их. — Она хотела, чтобы триггеры оставались на месте.

— Сделайте все, что можно, — сказала Мартинелли.

Наблюдатели, расположившиеся на дальней стороне мойки, передали, что работник чистит пылесосом внутренность машины. До того, как в дело должен будет вступить Гарман, оставалось еще несколько промежуточных этапов.

Собравшиеся в фургоне наблюдали, как на экране двое чернокожих чистили пылесосами пол и коврики в автомобиле.

Судя по сообщениям, Мартинелли направлялась в административный корпус.

Автомобиль оказался в системе. Ни на секунду не отрывая взгляда от монитора, Болдт поинтересовался у Дафны:

— Ну, какие ощущения?

— У меня хорошее предчувствие. Я только не знаю, выдержит ли Мартинелли до конца.

Пока она говорила, на переднее сиденье взобрался мужчина, в одной руке у него была тряпка, в другой — флакон с очистителем. Видеосигнал снова ухудшился. Экран то и дело становился совершенно черным на несколько секунд, а потом на нем проступало смазанное и двигавшееся рывками изображение плеч мужчины или его затылка, пока он тщательно обрабатывал очистителем внутреннюю поверхность стекла, приборную доску и зеркало заднего вида.

— Ступайте! — сказала Дафна Мартинелли, вглядываясь в изображение женщины на экране монитора — она заспешила обратно к своей машине, как будто забыла там что-то.

— Покажи нам свое лицо, парень, — пробормотал Болдт, обращаясь к мойщику стекол.

— Помните о том, что вы — стерва, — напомнила Дафна, сидя на самом краешке стула. — Вы — стервозная и нервная мать. А сейчас вы просто не знаете, что делать.

Как ей и было сказано, Мартинелли вынула микрофон из уха и направилась к Джонни Гарману, усиленно покачивая бедрами и изображая высокомерную дамочку с побережья, которая не снисходит до общения с представителями низших классов. Про себя она думала о том, что следующие несколько минут могут продвинуть ее из патрульных офицеров первого класса до кандидата в детективы. У нее даже не было времени позвонить своему бывшему мужу и рассказать ему обо всем. На том месте, где она носила обручальное кольцо, осталась тонкая бледная полоска, которая привела Дафну в полный восторг. Она напомнила себе, что она — разведенная мать, работающая слишком много и оттого усталая и раздражительная. Горящая нетерпением. Может статься, ей сегодня пригодится опыт участия в драмкружке во время учебы в колледже, подумала она. Высшая оценка, которую она получила по классу актерского мастерства, была «удовлетворительно». Об этом она Дафне не сказала.

— Молодой человек, — громким голосом с иронической интонацией начала она, пристально уставившись в его очки. «Напугайте его. Провоцируйте», — сказала Мэтьюз. — Молодой человек, — повторила она, подходя вплотную к Джонни Гарману. Сердце Мартинелли судорожно трепыхалось в груди.

Кожа на его лице выглядела неестественно. Еще бы, он ведь не родился с ней, ее уже потом приживили на лицо, изуродованное огнем. Пластическая операция была выполнена небрежно и неудачно: нос казался вылепленным из глины студентом-первокурсником. Впрочем, он выставлял на обозрение только свой нос и верхнюю часть щек; Мартинелли вдруг захотелось увидеть остальное. Она живо представила себе овальный шрам вокруг провала рта — рот доставлял больше всего хлопот пластическим хирургам; переход, если таковой и в самом деле существовал, от пластмассы его лица к коже шеи. «А волосы у него вообще-то есть, — подумала она, — или это несколько выбившихся локонов от парика?»

Он съежился, демонстрируя болезненную робость и застенчивость. А потом, взглянув на приближающуюся женщину, вдруг застыл на месте, словно пораженный электрическим током. Он оцепенел и одновременно подался вперед.

Она заметила, что он носит перчатки. Тонкие перчатки из воловьей кожи, облегавшие его руки подобно второй коже.

Самым снисходительным тоном, какой она только могла изобразить, Мартинелли заявила:

— Мой маленький ангелочек разлил немножечко «кока-колы» на приборной доске. Это справа, перед пассажирским сиденьем. Будьте хорошим мальчиком и вытрите ее.

Она сделала еще один шаг по направлению к Гарману.

— Вы ведь не станете создавать для меня проблемы, а? Во всяком случае, я очень на это надеюсь. Вытереть немножечко «кока-колы» с приборной доски совсем не трудно. — Она порылась в своей сумочке, демонстративно отвернувшись от него, чтобы он почувствовал себя лишним.

— Вам ведь нужно немного денег на обед, так? М-м? — Она протянула ему однодолларовую банкноту в левой руке, так что он не мог не заметить тонкой белой полоски у нее на пальце там, где раньше было кольцо. Она насильно всунула доллар ему в руку. Если верить Мэтьюз, то именно это прикосновение к нему — то, что она стоит и держит его руку несколько дольше, чем нужно, и должно установить между ними нужные отношения. Он будет питать отвращение к любому физическому контакту с ней. Он будет презирать ее за то, что она предложила ему деньги, за ее снисходительный тон, за непрошеное физическое прикосновение. — Знаете, а ведь здесь совсем не так холодно. — Она отпустила его руку и поднесла к лицу свою собственную. — Я имею в виду всю эту обертку. Вы закутались, словно дом, который готовится к зиме. — Она повторила: — «Кока-кола» на приборной доске. Давайте попробуем еще раз: вы меня слышите?

— Разлитая по приборной доске «кока-кола», — выдавил он голосом, напоминавшим царапанье грубой наждачной бумаги по голому металлу. Она почувствовала, как по спине у нее пробежал холодок. Она не хотела, чтобы этот мужчина охотился за ней.

Вслух Мартинелли сказала:

— Вот так-то лучше. Благодарю вас. Полагаю, я могла бы попросить моего ангелочка убрать за собой. Но, в конце концов, это ведь ваша работа, не так ли? — Она высокомерно зашагала прочь, вызывающе виляя бедрами. Женщина не оглянулась: он был слишком странным. Этот голос вселил в нее ужас. Ей хотелось оказаться на свежем воздухе, вдохнуть его полной грудью; теплая, влажная, пахнущая детергентами удушающая атмосфера автомобильной мойки вызвала у нее ощущение клаустрофобии.

Болдт и Дафна наблюдали, как Джонни Гарман поспешно забрался в «иксплорер». Несколько мгновений, не отрываясь, он смотрел на фотографию Бена, прикрепленную скотчем к солнцезащитному козырьку, а потом на крестик, свисавший с зеркала заднего вида. Он принялся протирать стекло, успев при этом рассмотреть и игрушки, и мусор, оставшийся после фаст-фуда, и одежду. Они наблюдали, как он водил тряпкой по приборной доске, подбираясь к отделению для перчаток, внутри которого лежала регистрационная карточка на автомобиль. «Открой его, — взмолилась Дафна, когда машина въехала в сплошную пелену струй от моечных автоматов и по стеклу потоком заструилась вода. — Открой его», — повторила она, и в голосе ее прозвучала тревога. Внутри лежала регистрационная карточка, из которой он мог узнать адрес подготовленного ими дома — номер 114 по Лейквуд-авеню, это был дом, который отобрала у наркоторговцев налоговая комиссия штата.

Дафна вдруг ощутила, как ее охватывает дрожь, какое-то предчувствие, нечто среднее между осознанием того, как хорошо они подготовились, и абсолютным ужасом. «Лезь в отделение для перчаток!» — мысленно подтолкнула она его. Ей была невыносима сама мысль о том, что он может и не заглянуть туда.

— У нас проблемы, — заметил Болдт, когда подозреваемый слез с переднего сиденья, пока машину обдували сушильные вентиляторы, и перебрался назад.

— Марианна? — сказала в микрофон Дафна, надеясь, что женщина окажется в дамской комнате с микрофоном в ухе, как ей было велено.

— Слушаю, — прозвучал в ответ нервный голос.

— Фаза два, — сказала Дафна. — И, ради Бога, постарайтесь!

Мартинелли вернулась в комнату ожидания и принялась наблюдать в окно, как движется по конвейеру ее «иксплорер». Дважды она замечала внутри машины силуэт Гармана, и оба раза его тряпка яростно протирала стекла. Время истекло. Ноги отказывались ей повиноваться. В комнату ожидания ввалился мужчина: Эрни Уэйттс, полицейский из отдела по борьбе с незаконным распространением наркотиков. «Со мной все в порядке, — сказала она себе. — Этот парень под нашим присмотром». Она вышла в дверь и расплатилась с мужчиной в окошечке кассы двадцатидолларовой купюрой.

Подходя к «иксплореру», Марианна обратила внимание на то, что автомобиль сверкает чистотой от крыши до колес.

Она широкими шагами приблизилась к машине в ту самую минуту, когда Гарман, пятясь, выбрался с заднего сиденья, не прекращая при этом орудовать тряпкой. Марианна окликнула его:

— Молодой человек! Молодой человек! — Совсем так, как наставляла ее Дафна. — Вы все уже почистили?

Его вид заставил ее замереть на месте: он смотрел на нее, расправив плечи и даже как будто став выше ростом. Перед ней стоял совсем другой человек. «Он выбрал меня в качестве жертвы», — подумала она, угадав это шестым чувством. Его поза была намного более агрессивной, уверенной и вызывающей. Мартинелли указала ему на мокрое пятно. Глиняные ноздри Джона Гармана злобно раздулись. В животе у нее образовался ледяной комок. Как ей было велено, она произнесла:

— На Лейквуд-авеню не любят мокрых пятен.

Она больше не смотрела на Джонни Гармана; женщине, роль которой она играла в этом представлении, по большому счету, было наплевать на него. Она просто распахнула дверцу со стороны пассажира и провела пальцем по приборной панели, чтобы убедиться, что липкое пятно исчезло без следа.

Мгновением позже она оказалась в безопасности за рулем. «В безопасности, но надолго ли?» — задумалась она, ощущая себя подопытным кроликом. И это было очень неприятное ощущение.

Дафна сидела, устремив перед собой невидящий взгляд. Им придется подождать, пока можно будет просмотреть запись, сделанную камерой внутри автомобиля. Но, насколько она могла судить, Гарман не позаботился заглянуть в отделение для перчаток и лежащую там регистрационную карточку, чтобы узнать адрес. Ей казалось невозможным, что она снова ошиблась в нем. Она оплошала. Другая женщина — кто-то из клиентов, побывавших на мойке раньше, — должна умереть сегодня вечером. Дафна пробормотала:

— Просто не могу в это поверить.

Болдт тоже выглядел несколько растерянным и обескураженным.

— Может быть, он имеет доступ к информации департамента автомобильного транспорта, — предположил он. — Прогнал указатель-ярлык через компьютер и таким образом получил адрес. Нам же фактически ничего не известно об этом малом.

— Да, абсолютно ничего, — согласилась Дафна. Но кое-что она все-таки знала, как и он.

— Может быть, он компьютерный хакер. Кто знает, как он достает адреса женщин?

Он избегал встречаться с ней взглядом; Дафне это говорило о многом.

— Господи, Лу, — пробормотала она.

— Будем действовать дальше, как договорились, — решил Болдт. — Наблюдать за домом и ждать его. Мартинелли отлично поработала. — В ушах зазвучала какофония радиообмена. Болдт не потрудился ответить или вмешаться. — Наблюдая, мы увидим, что́ он затеял. Мы проследим за ним. Там у нас большая команда наблюдения. Мы все время будем с ним, Даффи. Мы заставим удачу повернуться к нам лицом. Наш парень не пойдет сегодня домой, чтобы почитать книжку перед сном. Уж столько-то о нем мы знаем. В этом мы уже убедились.

— Прости меня, — приглушенным шепотом промолвила Дафна. Но ее слова предназначались не ему, решил он. Они были адресованы очередной жертве Джонни Гармана — той, которой он прислал стихотворение. Той, которая, как Дафна боялась, должна была умереть.

Бен вдвоем с Сюзанной прождали целый час в плавучем доме, и постепенно их охватывало беспокойство. Дафна задерживалась и, несмотря на его мольбы, Сюзанна не соглашалась оставить его одного. Со времени своего визита в парк он не прекращал думать об Эмили. Ему порядком надоела вся эта программа, разработанная Дафной и Сюзанной. Он хотел сбежать отсюда.

Сюзанна, стараясь выглядеть собранной и спокойной, предложила наведаться в полицейское управление, где, как Бен мог догадаться, ему предстояло провести несколько бесконечно скучных и тоскливых часов.

— Она позвонит, — сказал он.

— Она присутствует на этом совещании уже полтора часа. Я больше не могу оставаться с тобой, Бен. Тебе придется подождать ее в управлении.

— Я подожду ее здесь, — уже наверное в сотый раз повторил он.

— Не испытывай мое терпение, молодой человек. У тебя есть выбор — либо отправиться в нижнюю часть города, либо в Центр.

— В Центр? — возразил он. — Вы хотите сказать, что мне придется ночевать там? — Ему еще не приходилось спать там, и он не собирался создавать прецедент.

— Выбор за тобой. — Сюзанна поднялась на ноги. — Нижняя часть города или Центр?

Сама мысль о том, чтобы провести ночь в Центре для содержания под стражей несовершеннолетних правонарушителей, приводила Бена в ужас.

— Нижняя часть города, — ответил он.

Бен и Сюзанна перешагнули порог отдела по расследованию убийств.

В отделе царила кипучая деятельность, полицейские носились взад и вперед, словно на тренировке по тушению пожара, у большинства в руках были стопки документов, и все без исключения выглядели усталыми. У некоторых из кобуры виднелись револьверы, и это произвело на Бена большое впечатление.

Сюзанна останавливала то одного, то другого, расспрашивая, где можно найти Болдта или Дафну, пока наконец кто-то из полицейских не выслушал ее, после чего махнул рукой куда-то вниз по коридору, пробормотав что-то насчет лейтенанта.

Сюзанна показала на стул на колесиках, приткнувшийся у стены, и предложила Бену присесть.

— Я хочу пойти с вами, — запротестовал он.

— Немедленно! — скомандовала она, развернув его за плечи и легонько подтолкнув в спину.

Бен поплелся к стулу.

Сюзанна направилась вниз по коридору.

Впервые за долгое время Бен остался один.

Он не мог прогнать от себя мысли об Эмили. Если он сейчас встанет и просто выйдет в эту дверь…

Если он останется на этом стуле, Сюзанна отправит его на ночь в Центр для несовершеннолетних правонарушителей. Он был уверен в этом. И наоборот, их угрозы уничтожить бизнес Эмили представлялись ему несерьезными; он был нужен им в качестве свидетеля.

Бен осторожно сунул руку в карман, чтобы убедиться, что пять долларов, которые дала ему Дафна на случай непредвиденных обстоятельств, все еще там.

Он осторожно соскользнул со стула и тайком огляделся. Кажется, никто не обращал на мальчика никакого внимания. Сюзанна оставалась где-то в противоположном конце коридора, и ее нигде не было видно. Пусть она там и останется, подумал он. Небрежной походкой Бен направился к выходу, через царящую вокруг суету — обычный ребенок, ищущий уборную.

В комнате находилось человек десять или пятнадцать, но только две женщины подняли головы, чтобы посмотреть на него, и обе выдавили улыбки, так, как это делают библиотекари. Он, не останавливаясь, шагал к двери, расправив плечи и выпрямив спину — как учила его Дафна, — уверенный, что вот сейчас кто-нибудь остановит его и не даст уйти.

Но никто не сказал ему ни слова.

Бен вышел в дверь и, едва завернув за угол, со всех ног бросился бежать к лифтам.

«Эмили!» — думал он, и сердце его готово было разорваться от гордости и счастья.

Дафна знала, что с того момента, как Джонни Гармана обнаружили на «Люкс-мойке», он больше ни на секунду не останется один. Теперь кто-нибудь всегда будет держать его под наблюдением или сидеть в соседней камере. Будут адвокаты, советники, врачи, судьи и присяжные, но он больше никогда не останется в одиночестве.

На тот невероятный случай, если Гарман работал не один, если у него был сообщник помимо Холла и отца, полиция приняла все меры, чтобы не допустить его встречи лицом к лицу с их приманкой, Марианной Мартинелли.

Дополнительным источником раздражения для Дафны и Болдта стал тот факт, что телефон в доме номер 114 по Лейквуд-авеню не работал с тех самых пор, как участок перешел в собственность государства. Это стало особенно важным, потому что батареи в рации Мартинелли начали сдавать. В 4:43 пополудни вновь подключенный к линии телефон зазвонил в первый раз. Мартинелли ответила, и голос ее звучал нервно и неуверенно.

— Алло? — робко произнесла патрульная.

— Это Болдт и Мэтьюз, циркулярный вызов, — объявил Болдт.

— Вы слышите меня, Марианна?

— Да. Говорите.

Но ответил Болдт, а не Мэтьюз.

— Подозреваемый по-прежнему находится на автомойке. Мы думаем, он пробудет там до пяти часов вечера. После этого он будет находиться под постоянным наблюдением и вам будут сообщать о его передвижениях, при условии, что они имеют отношение к вашему местонахождению.

— Поняла, — ответила Марианна.

— Мы отправляем вам посылку по ЕПС,[5] — сообщил ей Болдт. — ЕПС, Мартинелли. Как поняли?

— ЕПС. О’кей.

— Там будет пожарный шлем, емкость с кислородом, кое-какие инструменты.

— И не забудьте батареи.

— Правильно, — подтвердила Мэтьюз.

— На тот случай, если он станет наблюдать за вашим домом, — предостерег ее Болдт, — мы хотим, чтобы вы ушли оттуда, выключив свет, пусть там будет темно.

— Чтобы он знал, что мальчика нет в доме. Да. Я поняла.

Молчание.

— Если все-таки он решит последовать за вами, нужно ехать куда-нибудь в определенное место, а не просто кататься по округе. Мы предлагаем вам на выбор кинотеатр или супермаркет, — сказал Болдт.

— Он может подготовить дом ко взрыву, пока меня не будет.

— Мы знаем, что он может сделать, — успокоил ее Болдт. — Ваш дом будет надежно прикрыт.

— Вы прекрасно выступили, — присоединилась к разговору Дафна, удивляясь про себя, почему Гарман не стал заглядывать в отделение для перчаток в поисках адреса. Она думала о его очередной жертве.

В 4:55 пополудни перед домом номер 114 по Лейквуд-авеню остановился грузовичок ЕПС, и Джон Ламойя, одетый в коричневую униформу, поднялся по ступенькам и постучал в дверь. Он попросил Марианну расписаться в получении посылки и тихонько прошептал ей:

— Мы все болеем за тебя, Марианна.

Затем они разыграли сценку на тот случай, если кто-нибудь наблюдал за ними. Мартинелли на мгновение скрылась за дверью, а потом вернулась с рюкзаком и протянула его Ламойе, как будто бы она хотела отправить его почтой. Ламойя вернулся к грузовичку, достал и принес ей складной картонный ящик, используемый для экспресс-доставки, и несколькими быстрыми движениями сложил его. Пока он возился с коробкой, она заполнила адресную квитанцию и накладную на посылку, которая будет доставлена воздушным транспортом. Они положили рюкзак в коробку и запечатали ее.

В рюкзаке Бена лежала видеокассета, записанная скрытой камерой, установленной непосредственно в салоне «иксплорера». На кассете полицейские рассчитывали увидеть четкое изображение работы Гармана внутри автомобиля. Техническая служба с нетерпением ожидала прибытия кассеты, чтобы начать просмотр.

— Ты будешь поблизости, Джон? — спросила Мартинелли. Ей вдруг стало очень страшно.

— Я буду рядом. Сегодня вечером ты — самая популярная девчонка в городе. Не волнуйся.

— Он ведь чокнутый, правда? — Оба знали, кого она имеет в виду. Она сказала: — Я коснулась его руки. Не могу передать тебе, что я почувствовала.

— Мне нужно идти, — проговорил Ламойя. — Оставайся здесь. Он не такой умник, каким мы его считали. Стоит ему высунуться, как мы его сцапаем. Ничего сложного. — Он сунул под мышку посылку и был таков.

— Хорошо, — ответила Марианна, и пробормотала слова благодарности в удаляющуюся спину, обтянутую коричневой униформой. Но она сама была полицейским, поэтому не попалась на удочку. Ламойя нервничал, он так тепло не разговаривал с ней с момента их третьего свидания. Может быть, кто-то посоветовал ему вести себя именно таким образом?

Она хотела, чтобы все побыстрее закончилось.

Оказавшись в доме, она вскрыла посылку. Внутри лежала запасная батарея для ее рации, которую она сразу же заменила, и вовремя: пришло сообщение от команды наблюдателей.

Джонни Гарман только что покинул автомобильную мойку.

Бен терпеливо ждал напротив небольшого розового дома с хорошо знакомой ему неоновой вывеской, хотя каждая минута казалась часом. Он приехал домой: иначе и не скажешь. Перед зданием стоял грузовичок «шевроле», и наблюдательный Бен не преминул воспользоваться своими аналитическими способностями: заметил наклейку на бампере, провозглашавшую, что водитель гордится своим отпрыском-отличником, стальной ящик для инструментов, укрепленный в кузове, — вероятно, владелец был строителем или кем-то в этом роде.

Через пятнадцать минут владелица грузовичка — дама, у которой, судя по виду, уже вполне могли быть дети, покинула дом Эмили, села за руль и уехала.

Бен пересек улицу, ускоряя шаг, пробежал по подъездной дорожке и очутился перед задним входом. Он трижды постучал в облупившуюся дверь, а когда Эмили открыла, просияв и раскрыв объятия, бросился к ее теплу, к ее любви, вопреки всему надеясь, что теперь-то она его никуда не отпустит.

Пару минут спустя она уже предлагала ему чай, поджаривала в тостере кусочек хлеба и выставляла на стол баночки с джемами и желе. Налив ему и себе чаю, Эмили вытащила готовый тост и села напротив Бена. Полными слез глазами она наблюдала, как он вгрызается в тост и прихлебывает чай.

— Ты сбежал, — заключила экстрасенс.

Бен почувствовал, что его щеки заливаются краской. Он натянуто пожал плечами, будто в этом не было ничего особенного.

— Ты сбежал от полиции, — закончила она.

— Они были заняты, — сказал он. — Дафна должна была встретить меня.

Эмили недовольно поморщилась.

— Ну что? — наконец спросил он.

— Мы же с тобой договорились, Бен.

— Знаю, знаю, но…

— Никаких «но». У нас был уговор. Тебя ищет полиция. Они лишь пытаются делать свою работу.

— Они тебе угрожали.

— Не совсем так, — возразила она. — Полицейские преследовали меня годами. Иногда они любят экстрасенсов — например, когда нуждаются в их услугах, а иногда пытаются избавиться от них. Поверь, я прекрасно знаю полицейских. С ними я справлюсь. Уговор был с тобой, а не с ними.

— Знаю.

— И ты мне пообещал.

— Я скучал по тебе, — искренне сказал он, осмелившись взглянуть на нее, хотя и опасаясь ее гнева.

У нее на глаза навернулись слезы. Она часто-часто заморгала. По щекам потекли струйки черной туши, размытой слезами. Губы Эмили были влажными и сочными; когда она попыталась заговорить, они задрожали. Но затем она встала, подошла к мальчику, взяла его голову в свои руки и притянула к себе, снова заключая в свои чудесные объятия.

И Бен понял, что никуда не уйдет.

Лу Болдта распирали противоречивые чувства. Он так удачно начал операцию по наружному наблюдению, а закончилось тем, что он потерял подозреваемого под моросящим дождем, из-за которого сам воздух делался серым, как небо, окрашивая все вокруг в такой же серый дождливый цвет; весь мир превратился в ряд размытых серых картинок: дома, фонари, машины, велосипедисты — все слилось в однородную массу, и Джонатан Гарман исчез в ней, как фокусник.

Тот факт, что на видеозаписи, сделанной на автомойке, Гарман не открывал отделения для перчаток, вопреки выводам последующих наблюдений, означал одно: Шосвицу не придется долго искать козла отпущения. То, что Болдт распорядился насчет дальнейших наблюдений, не посмотрев видеозапись, было еще объяснимо: он хотел любой ценой защитить Мартинелли. Но у Болдта на руках не было ничего, кроме психологического портрета, и связать Джонатана Гармана с каким-либо преступлением мог теперь лишь двенадцатилетний свидетель — а Болдт упустил обоих, и Гармана, и свидетеля.

Болдт оказался в крайне непривычном для себя положении: он был вынужден признать свою ошибку. Они задержали пожарного инспектора Гармана, который признался в совершении поджогов. Николас Холл признался, что продавал гиперголовое ракетное топливо не установленному третьему лицу. На допросе Гарман признался также в совершении другого преступления — в поджоге трейлера своей раздельно проживающей супруги, в результате чего их сын серьезно обгорел. В глазах многих такой поступок служил доказательством того, что Гарман способен на что угодно.

Получив первое признание Гармана, большие шишки во главе с мэром позволили себе забыть о Грамотее и его терроре, поспешив заверить население, что пожарам положен конец. Болдт в этом не участвовал — так же, как они не участвовали в последующих наблюдениях за Джонатаном Гарманом. Шосвиц, выступая посредником, фактически навязал сержанту сомнительное решение.

В кабинете лейтенанта стоял запах портянок и несвежего кофе. Несмотря на настойчивые предложения лейтенанта, Болдт отказался сесть. Шосвиц, как всегда, нервно расхаживал по комнате.

— Я не знаю, чему и верить, — наконец сказал он, как показалось Болдту, не к месту. — Хочешь верь, хочешь не верь… В смысле, если хочешь знать, в чем истинная суть дела… Мы оба рискуем… если мы хотим завтра утром сообщить наверх, что этот хренов Грамотей до сих пор продолжает играть в свои игры, то нам необходим еще один пожар. Без балды. Нет пожара — нет сделки. Я не шучу. Мы получили записку… после каждой записки был пожар… так что если сегодня не будет пожара, они скажут, что Гарман сам себе ее послал перед арестом — и не надо мне марку показывать, я сам все знаю, но моя карьера, и твоя тоже, не могут зависеть от чертовой почтовой марки.

— Еще рано, — напомнил Болдт.

— Ерунда. Все пожары начинались рано. Мы оба это знаем. Рано? Ерунда. — Он остановился и уставился на Болдта. — Уже поздно, вот что я тебе скажу. Мы слишком припозднились с этим чертовым Джонни Гарманом, и они, — он ткнул пальцем в потолок, — на такое не купятся. У нас нет ни хрена. Ноль. Полный. Только парень с лицом урода, который вытирает окна на автомойке.

— У нас есть полотенца. Волокна.

— Тысяча сраных полотенец за шесть месяцев. — Он снова принялся ходить взад-вперед. — Боже ж ты мой! Эта хреновина с Гарманом была идиотским ходом, Лу. Просто идиотизмом. Мы позволили Мэтьюз уговорить нас, а потом плясали под ее дудку, и теперь наш единственный выход — отказаться от всего. Отказаться, и все. Забыть и не вспоминать. Освобождаем Мартинелли и отправляем ее домой, говорим большое спасибо всем участникам и расходимся по домам. Тебе это необходимо, дружище. Тебе не мешало бы поспать. Выглядишь ты отвратительно. А я себя отвратительно чувствую. Мне надо выпить стаканчик скотча. А лучше два или три. Закрываем дело, прячем его поглубже в статье расходов и надеемся, что никто ни о чем не спросит. — Он остановился и вдруг посмотрел на штаны Болдта. — Где ты такие покупаешь?

— По почте заказываю.

— Не у «Брукс Бразерз»? Потому что очень похожи.

— По почте заказываю, — повторил он. — Я думаю, на сегодня нужно оставить все как есть — наблюдение то есть. Пошел дождь. Может, именно поэтому он поехал в школу через Мэдисон-авеню и Бродвей. Чтобы не попасть под дождь. Это еще не значит, что он отказался от своей затеи.

— Мы с тобой одну видеозапись смотрели или нет? — озадаченно спросил лейтенант. — От какой затеи? Он же ничего так и не сделал. Он так и не полез в бардачок.

Повторяя слова Дафны, Болдт сказал:

— Может, грузовик припаркован где-то возле университета. Может, у него там есть доступ к компьютерам, и он входит в базу данных или что-то в этом роде.

— Мы даже не способны установить его имя.

— Ламойя, Гейнс, Баган и Фидлер, — сказал Болдт. — Дайте мне мою команду еще на денек. На один денек. И Мартинелли тоже. Она должна остаться. Можете забрать фургоны, техников, сверхурочные.

— Ни за что! — проревел Шосвиц. — Баган с Фидлером останутся на месте, они пытаются добиться от Гармана-старшего каких-нибудь сведений, которые можно будет использовать в суде. С которыми можно будет работать, и которые я смогу объяснить. — Он снова ткнул в потолок. — А ты и все остальные? Я закрыл глаза. Я вас не вижу. Но и не слышу. И никто не должен услышать. Насколько я знаю, вы работаете над уликами против Гармана. Вам нужен его сын в качестве возможного свидетеля — вот! Слышал? Иногда я сам себе поражаюсь. Свидетель. Вот и все. Он сможет дать изобличающие показания о том, как Стивен Гарман совершил поджог, о котором ты мне рассказывал. Да я просто гений, честное слово. Скажи спасибо, что тебе достался я, Лу. Ты в хороших руках. Похоже, своей идейкой я спас тебе шкуру.

— Свидетель, — повторил Болдт.

— Именно. — Лейтенант заметно повеселел. — Ты давно последний раз ел?

— Я не голоден.

— Можешь заказать пиццу.

— Нет, спасибо.

— Я все равно предпочту скотч. — Он снова посмотрел на штаны Болдта. — Они не садятся?

— Джонни Гарман и есть Грамотей, лейтенант.

— Не надо меня злить, Лу.

— Если б вы слышали, как о нем говорил Гарман, вы бы знали, что это так. Он его прикрывает, вот и все.

— И у него неплохо получается. — Лейтенант подошел к Болдту и пощупал ткань на штанах. Ему явно понравилось. — Иди, ищи своего свидетеля. Приводи его сюда, мы с ним поболтаем, и может что-то поменяется. Но до тех пор — ни слова. Никому. Никаких истерических россказней о том, что Грамотей все еще на свободе, ни даже случайных разговоров. Никаких донесений. Не надо почем зря поднимать переполох. То же скажешь и своим людям. Я берегу твою шкуру, а ты уж береги мою. — Он пристально посмотрел Болдту в глаза. — Только не напортачь. Напортачишь — останешься один.

Болдт кивнул. Он снова почувствовал, что сейчас расплачется.

— Я и так один, — пробормотал он, направляясь к двери, думая о Лиз и той жизни, которую они потеряли. Шосвиц сказал что-то про штаны, но Болдт не услышал. В ушах у него звенело, а правая рука непроизвольно сжалась в кулак.

— Где он? — потребовала Дафна.

Бен смотрел в глазок в двери кухни Эмили, но переднего входа оттуда видно не было; Эмили отправилась открывать на звонок.

Бен узнал голос Дафны. Сердце у мальчика ушло в пятки, его охватило отчаяние. Почему, что бы он ни делал, Бен обязательно кого-то расстраивал?

— Бен? Его здесь нет, — с вызовом ответила Эмили. — Он должен быть с тобой!

— Я ничего не слышала, — сказала Дафна. — Давай еще раз, только позволь мне напомнить, что, предоставляя ему убежище, ты укрываешь свидетеля. Подумай хорошенько. Ты сегодня видела Бенджамина?

— Убирайся.

— У меня достаточно оснований для того, чтобы обыскать дом, и я собираюсь сделать это немедленно, — сообщила Дафна.

Бен понял, что с него хватит. Он шагнул было к задней двери, но вовремя вспомнил, что однажды Дафна уже задержала его там.

Он воспользовался окном ванной. Оно находилось сбоку и выходило на соседский дом.

Бен прыгнул и тут же побежал, обдумывая свое положение. Разумеется, они проверят его дом — если еще не проверили. Он мог бы забрать из своей комнаты спальник и отправиться в деревянный форт. Заночевать там и вернуться к Эмили рано утром.

На улице шел дождь, Бен едва заметил это. Ему казалось, что так быстро он еще никогда не бегал. Ступая в лужи, он несся по тротуарам, закоулкам и знакомым подворотням. Он бежал так, будто от этого зависела вся его жизнь. Он мчался изо всех сил, чтобы остаться на свободе.

А что может быть слаще свободы?

— Ты не поверишь, но мы выяснили кое-что о пишущей ручке, — сообщил Болдту Берни Лофгрин, остановив его в коридоре. Болдт шел в отдел связи, чтобы начать свертывать наблюдение за домом номер 114 по Лэйквуд-авеню, где Марианна Мартинелли играла роль потенциальной жертвы. Он намеревался поставить туда Ламойю, а Гейнс направить в туннель, где Дафна нашла цитаты — так он надеялся снова напасть на след Гармана. Сержант решил снять Ламойю с ночной смены и оставить парк без наблюдения с двух до шести утра. Он считал, что даже небольшой команде удастся вести наблюдение. Кроме того, он не знал, что еще можно предпринять.

Очки у Лофгрина были настолько грязные, что почти скрывали его увеличенные глаза. Он выглядел физически измотанным, однако оставался оживленным и полным энтузиазма. Болдт ему завидовал.

— Это не «Бик», не «Паркер», не «Пэйпер Мэйт», не «Кросс» и вообще ни одна из широко распространенных ручек, которые доступны всем. Это хорошая новость, уж поверь. Нам нужно только определить химический состав чернил…

— Слушай, Берни. Мне очень приятно, честное слово, но Фил закрыл дело, ясно? Больше никаких межведомственных отношений, кроме тех, что связаны с задержанными подозреваемыми.

Лофгрин был просто раздавлен этим сообщением.

— Да он вообще понимает, о чем идет речь? — воскликнул он и добавил шепотом: — К черту Шосвица. Я лицо гражданское. Думаешь, меня уволят? Да? Хрена лысого. — Он придвинулся к Болдту. Изо рта у него пахло кислятиной. Болдту было совсем не до лекций по судебной экспертизе. — Тогда скажем, что мы просто стараемся подтвердить: Стивен Гарман и есть Грамотей. А кто узнает? Слушай, у Бюро вся эта хреновина есть в компьютере, хроматограммы всех видов произведенных чернил: для шариковых ручек, фломастеров, лент для печатных машинок, картриджей для принтеров, всего, чего угодно. Мы сейчас как раз загружаем некоторые формулы для сравнения. — Болдт напрягся, ему надоело выслушивать рассуждения Лофгрина. — Мы определим чернила, Лу, — и можешь не сомневаться, это имеет значение. Все записки написаны одними и теми же чернилами. Только приведи мне этого парня с ручкой в кармане, и я привяжу его к запискам.

— Мы его потеряли, Берни.

— На велике укатил. Слышал-слышал.

— Нет. Вообще потеряли. Если он завтра появится на автомойке, что вовсе не исключено, Шосвиц потребует его допросить. Ему понадобится заявление молодого Гармана о том, что его отец склонен к поджогам, я на сто процентов уверен. На этом все и закончится. Паренек слишком осторожен. Если мы так будем действовать, то ничего от него не добьемся.

— Жаль, что так вышло, — произнес Лофгрин, и энтузиазма в нем заметно поубавилось. — Ну что ж, — сказал он, подумав, — нам с Тони остается только работать дальше, так? — Он взглянул на часы. — Ты домой?

— Домой я не могу, — проговорил Болдт. Его тянуло домой, но он не желал спорить с Лиз. Ему хотелось утешить ее, но так, чтобы она рассказывала ему о своей болезни, а не наоборот. Вообще-то он не знал, чего хочет.

Сумерки быстро сгущались. Скоро будет темно, и наблюдать за обоими местами станет гораздо сложнее. Дафна выпрыгнула из фургона сорок минут назад, и с тех пор Болдт ничего о ней не слышал. Если удастся уговорить ее помочь, у него в команде будут четверо — а ведь пару часов назад было больше двадцати. Но скорее всего четверо смогут продержаться одну ночь.

Болдт поспешил в отдел связи, чтобы сделать необходимые приготовления. Он мысленно умолял свой пейджер не звонить, так как боялся, что звонок будет означать очередной пожар, очередные жертвы. И хотя в таком случае его предположение о том, что Грамотей все еще на свободе, подтвердилось бы, он не был готов заплатить эту цену.

В тот момент казалось, что ошибиться было бы лучше всего.

В комнатке техобслуживания Дафна подтянула стул к одной из стен. Стены были полностью скрыты металлическими полками, уставленными магнитофонами и видеоаппаратурой. В комнате стоял кислый запах пота и пережженного кофе. Она вставила кассету с записью наблюдений за автомойкой и нажала на воспроизведение.

Бена не было ни у Эмили, ни в плавучем доме; Эмили пригрозила подать жалобу. Дафна поражалась тому, как быстро расследование развалилось на части. Она чувствовала себя в ответе — ведь это она убедила себя, что женщина, как две капли воды похожая на мать Гармана, сможет отвлечь его. Теперь ей казалось, что все ее знания и навыки пошли насмарку. Она была так уверена в себе! Ей необходимо было увидеть видеозапись, чтобы убедиться в реальности произошедшего. Оказалось, что изображение на пленке было куда более четким, чем в прямой трансляции.

Джонни Гарман залез в машину, внимательно посмотрел на фотографию Бена, окинул взглядом весь салон, оценивая чистоту окон, а затем принялся выдавливать моющее средство на стекла и вытирать их насухо полотенцем. Двигался он расчетливо, тянулся, чтобы достать до заднего окна, и выполнял свою работу быстро и аккуратно. Он по очереди помыл внутреннюю сторону лобового стекла, оба боковых окна, зеркальце заднего вида и приборную панель. К удивлению Дафны, он не пожалел времени на липкое пятно, о котором упомянула Мартинелли.

Гарман перебрался на заднее сиденье, где принялся за боковые окна и большое стекло. Он наклонился, почти исчезнув из виду, и появился снова, держа в руке пепельницу, невидимое содержимое которой высыпал в пакет для мусора, прикрепленный к его поясу. Когда машина уже была в голове очереди, он попятился и вылез, закрыв за собой дверцу.

В отделение для перчаток он не заглядывал.

Она перемотала кассету и запустила снова, включив покадровый просмотр в надежде засечь какое-то действие, незаметное в реальном времени. Но на записи не обнаружилось ничего нового. Гарман сделал свое дело и выбрался из машины. Исчезал он только однажды, когда был на заднем сиденье, а не на переднем — а это не годилось. Что-то было не так.

За годы работы с пациентами у Дафны развились определенные инстинкты. Она чувствовала, когда подозреваемый лгал, могла распознать правду. Она знала, когда следует нажимать, а когда отступать, когда играть в психологические игры, а когда говорить начистоту. Джонни Гарман должен был заглотнуть наживку, она была уверена на все сто. Однако запись не подтверждала ее уверенности.

Дафна вытащила кассету и отложила ее в сторону. Пустой экран сделался небесно-голубым. Она выключила видео, ощущая во рту горький привкус провала. Дэнни Котч из отдела техобслуживания, которому она всегда нравилась, догнал ее в коридоре и вручил рюкзак Бена, напомнив ей о мальчике и обманутых надеждах. Она отнесла рюкзак в машину и равнодушно бросила на сиденье.

Болдт одновременно и беспокоился о Бобби Гейнс, и испытывал к ней раздражение. Она позвонила в диспетчерскую час назад, сообщила, что собирается пройтись в Сиэтлский университет, в районе которого Гарман так неожиданно исчез на своем велосипеде, и с тех пор от нее нет никаких вестей. У нее не было сотового телефона, и ее не было в машине, потому что по рации она не отвечала. Бобби была одним из двух детективов, которых Болдт мог взять в команду наблюдения, и теперь он был вынужден разыскивать ее.

Он отправился на перекресток Колумбия-авеню и Бродвея и тут же заметил ее служебную машину, припаркованную через полквартала ниже. Обеспокоенность тут же обратилась тревогой.

Он припарковался и быстро зашагал через открытое пространство, настороженно оглядываясь и прислушиваясь. Уже почти стемнело, и лишь облака отбрасывали сумеречный свет, тускло отражавшийся от всех бледных поверхностей. Гейнс могла бы осмотреть местность за пару минут, понял он, почему же она не вернулась в машину и не сообщила в диспетчерскую? У него не было времени гоняться по городу за детективами. Теряя терпение, он расширил поиски, как, наверное, поступила бы и она. Побегав минут двадцать, он был вынужден остановиться, чтобы пропустить машину на перекрестке Бродвея и Джеймс-стрит.

Болдт задрал голову, глядя на окружавшие его офисные здания. Сначала он обратил внимание на контраст между кирпичными и бетонными домами — старые кирпичные понравились ему больше, — а потом определил, что здания служат профессиональной цели — это были больничные комплексы. Район получил прозвище Пилюльного Холма. Вдруг он понял, почему потерял Бобби Гейнс; она сделала то же открытие, что и он. Дело в больничных комплексах — ведь у их подозреваемого было восстановленное лицо.

Болдт побежал в сторону Харборвью, надеясь застать Дикси, пока тот не ушел. Как у медэксперта, у Дикси должен быть доступ к спискам сотрудников. Он часто засиживался на работе допоздна; Болдту казалось, что у него есть шанс.

Он пробегал мимо зданий, каждое из которых было как-то связано с миром медицины. Вывески и имена бросались ему в глаза. Он бежал медленнее, чем хотелось бы. Болдт перебежал на улицу Борен и понесся к больнице, задыхаясь, но не замедляя темпа.

Он вспомнил, что они проверяли водительские права и регистрацию автомобиля Гармана. Проверил ли Ламойя банковские счета и медицинские справки? Болдт не мог вспомнить. Наверное, все-таки проверил, ведь они знали точную дату поступления Джонатана Гармана с тяжелыми ожогами в госпиталь «Гранд-Форкс». А если так, значит, они точно не обнаружили никаких сведений о медицинской страховке, иначе у них был бы какой-то адрес, пусть хотя бы абонентский ящик.

«Думай, думай!» — подстегивал себя Болдт. И тут ему в голову пришла идея; он резко развернулся, пересек улицу и что было мочи побежал назад.

Не прошло и пяти минут, как он ворвался в Первую медицинскую клинику, благотворительное амбулаторное учреждение всего в квартале от университета. Располагалась она в бывшей прачечной, и с потолка до сих пор свисала ржавая механическая цепь для плечиков, напоминавшая восстановленный позвоночник динозавра.

Бобби Гейнс стояла у стойки, копаясь в огромной стопке бумаг. Она просматривала лист за листом, переворачивала их и складывала в новую стопку. Она не заметила Болдта, пока он не подошел к ней почти вплотную, задыхаясь после пробежки. Тогда она оглянулась и сказала:

— Что ж, сержант, не стойте без дела, возьмите вот. — Бобби протянула ему часть стопки. Как будто они только что вместе обсуждали дело, она добавила: — Пересменка была в шесть, так что никто не видел, как он сегодня пришел. Но одна из девушек узнала его по описанию. Гарман посещает эту клинику, хотя она сказала, что он называется каким-то другим именем. Она сообщила, что пластическая операция была сделана паршиво — раны вокруг ушей все время инфицируются. Видимо, они выглядят не особенно привлекательно; парень все время прикрывает их капюшоном. Это довольно болезненные раны. Если он сегодня приходил, то все сведения где-то в стопке. А если сведения есть в стопке, то у них должны быть какие-то бумаги на него. Тут необходимо регистрироваться. Это что-то вроде Организации по охране здоровья, только без страховки.

Комнатка была полна людей; одна из медсестер называла имена пациентов. Медбрат отвечал на телефонные звонки, сидя за компьютером.

— Вы не сообщили о своем местонахождении, — сказал Болдт. Просматривая отчеты врачей, он спросил: — А что мне искать?

— Сведения об инъекции вот этого. — Гейнс протянула ему бумажку с названием антибиотика. — Их записывают и указывают вот здесь, — сказала она, указывая на рамку в одной из анкет. — Но врачи не умеют разборчиво писать, так что догадаться будет нелегко. Как могут люди десять лет проучиться в аспирантуре и писать так, будто их исключили из шестого класса?

— Как можно было за целый час не сообщить о том, где ты находишься?

Она указала на платный телефон. Он был занят, и к нему собралась очередь.

— Тут не протолкнуться. Я решила сначала выполнить свою работу. Я знаю, шансов что-то найти мало, но…

— Нет, Бобби, это гениально. — Он нечасто отпускал такие комплименты, и она помедлила с ответом.

— Когда эта девушка сказала, что знает изуродованного парня в капюшоне, ощущение было, как на Рождество. Мне просто захотелось развернуть для тебя подарок. Вот и все. — Внезапно она закричала: — Есть! — и вытащила из стопки одну анкету. Медбрату за компьютером она крикнула: — Джонни Бэбкок! Все, что на него есть! — Парень замялся, не зная, кто она такая. Болдт и Бобби одновременно выхватили свои полицейские бляхи.

— Полиция! — объявил Болдт.

За их спинами тут же началось столпотворение; все ринулись к выходу. Болдт обернулся и увидел четырех молодых ребят, которые кинулись прочь и побежали по тротуару.

Медбрат ввел имя в компьютер, заметив:

— Что ж, довольно эффективный способ очистить приемную. Спасибо. Надо будет запомнить. — Взглянув на экран, он сообщил: — Бэбкок, Джонатан. Телефона нет. Южная Вашингтон-стрит, 1704, квартира 2С. Вам распечатать?

Не услышав ответа, он повернулся. Полицейские были уже на улице.

Дафна припарковалась в квартале от дома Сантори на Джексон-стрит, где они с Болдтом арестовали Николаса Холла. Она потянулась за сотовым телефоном, чтобы вызвать подкрепление — это было автоматическое движение; шрам на шее не давал о себе забыть — но передумала: во-первых, из-за Бена, а во-вторых (если говорить более откровенно), ей очень не хотелось выставлять себя дурой второй раз за день. Будет разумнее сначала посмотреть, что и как, а уж потом сообщать диспетчеру.

Опустив руку в сумочку и нащупав пистолет, она небрежно повесила сумочку на правое плечо. Дафна решила, что не будет подъезжать к дому, потому что у нее была не та машина — Мартинелли водила «форд-иксплорер»; она оставит машину здесь и подойдет к дому с опущенной головой. Ей казалось вполне вероятным, что Гарман запомнил адрес на рюкзаке Бена. Если так, то не исключено, что Грамотей наблюдает за домом с дерева или готовит катализаторы в какой-нибудь самодельной лаборатории. Может, он вырезает библейскую цитату на стволе дерева. Но она не будет смотреть на ветки над головой, чтобы не выдавать себя. Она зайдет в дом и попытается найти Бена. А там видно будет.

Зажав пистолет в потных пальцах, Дафна глубоко вздохнула и вышла из машины; сердце ее бешено колотилось в груди. Все под контролем, убеждала она себя. Паниковать причин нет.

Бен услышал, как хлопнула задняя дверь его дома, и мгновенно поднял голову к окну грубо сколоченного домика на дереве. Насколько ему было известно, Джек Сантори все еще находился под арестом, так кто же?.. В кухне зажегся свет, а через пару секунд и в гостиной.

Чтобы не попасться никому на глаза, Бен забрался в спальник на полу домика, ожидая наступления следующего дня. Он собирался вернуться к Эмили и предложить ей свой план: сбежать вместе. И больше никакой полиции. Никакого Джека Сантори. Они начнут все заново. Эта идея так захватила его, что он не мог заснуть и просто лежал в темноте, прислушиваясь к звукам улицы, выжидая. И услышал, как хлопнула дверь. Бен понимал, что влез в неприятности из-за собственного любопытства. Любопытство часто двигало им, овладевало им. Он поборол в себе желание выяснить, кто же пробрался в дом, снова и снова напоминая себе, что когда в следующий раз взойдет солнце, он будет уже свободен. До тех пор оставалось только расслабиться. Не рыпаться.

У него в спальне зажегся свет.

Ему нужно было посмотреть поближе. Он не мог больше оставаться в неведении.

Бен выскользнул из спальника, но не спешил спускаться на землю, потому что свет фар с 31-й и 32-й улиц выхватил из темноты верхушки деревьев на западной оконечности парка Фринк, а Бен не хотел рисковать. Он все еще держал свое жгучее любопытство под контролем. Он старался быть осмотрительным.

Свет фар погас, и Бен перебрался на основную ветку, намереваясь забраться повыше, чтобы можно было заглянуть в спальню.

Его окружал шум вечернего города: монотонный скрип шин, далекие громоподобные раскаты садящихся и взлетающих самолетов, стоны паромных гудков в море. Он полез вверх.

Где-то неподалеку хлопнула дверца машины, но он не мог понять, с какой стороны. Когда луч белого света осветил верхушки деревьев, Бен замер, выжидая, пока машина проедет.

И тут он увидел человека на дереве.

Если бы он был собраннее, то никогда не позволил бы себе вскрикнуть, но собранности ему как раз и недоставало, и звук привлек внимание человека. Тот находился примерно на той же высоте, футах в тридцати от земли. Мужчина удобно расположился в развилке дерева всего в трех деревьях от Бена.

Бен узнал его сразу же. Он был в свитере с капюшоном, натянутом на голову, хотя с тех пор, как Бен видел его в аэропорту, он избавился от темных очков.

Другой мальчишка его лет мог бы запаниковать и замереть на месте, но Джек Сантори научил Бена двигаться быстро. Свет фар удалился. Темнота скрыла человека — и Бена.

Так быстро ноги Бена еще никогда не двигались. Он прыгал с ветки на ветку, как обезьяна, вниз, вниз, вниз. Быстрее, еще быстрее. Когда глаза снова привыкли к темноте, он взглянул влево и увидел, что тот мужчина тоже спускается. И явно опережает его.

Бен умел передвигаться быстро, но человек в свитере карабкался по дереву с какой-то сверхчеловеческой ловкостью. Он был уже на середине дерева, при этом не сводя глаз с Бена.

Вряд ли это будет дружеская встреча, подумал Бен. У мужчины было то же выражение лица, что и у Джека Сантори в неудачную ночь. Он подбирался к Бену все ближе, как и Джек когда-то. Чтобы помешать мальчику рассказать кому-то об увиденном — а именно это Бен и намеревался сделать.

Ниже… ниже… ниже…

Опять вспыхнули фары, и Бен понял, что гонку ему не выиграть. А проигравшие расплачиваются, как говаривал Сантори. Мужчине оставалось перелезть через пару веток; у Бена внизу были пятнадцать футов.

Решение было подсказано не столько разумом, сколько слепым инстинктом самосохранения. Если бы он задумался, то понял бы, что высота слишком велика, несмотря на мягкую мокрую землю внизу. Он не доверился бы инстинкту, а спустился бы пониже, прежде чем прыгать. Но что-то толкнуло его, и Бен прыгнул с расставленными руками; он закричал, а секунду спустя ударился обеими ногами в землю.

Удар был сильным, но кости выдержали, это он понял сразу. А если бы его стеклянный глаз не вылетел еще до того, как он упал и покатился по мокрой листве, сломав себе нос, он никогда бы не догадался сделать того, что сделал. Но Бен слишком часто играл в эту игру, чтобы не сделать этого, слишком часто пугал подружек Джека Сантори. Он притворился мертвым.

Он задержал дыхание, выпучил глаза и никак не отреагировал на струйку крови, сочившуюся из носа. Задерживать дыхание было труднее всего, но это было самой важной частью представления. Обманывая девчонок, он умудрялся сделать так, что грудь его вообще не двигалась.

Человек уже давно спустился с дерева и теперь бежал к Бену. Он прорвался через плотные заросли кустарника и приблизился к телу Бена, когда тишину леса прорезал голос Дафны:

— Бен? Бен?

Мужчина дернулся в направлении голоса, потом нагнулся и уставился на лицо мальчика, поморщившись при виде мясистой красной плоти в пустой глазнице. Он потрогал Бена носком кроссовки, проверяя, живой ли тот. В этом и заключалась вся хитрость: внушить отвращение страшным глазом, и никто не обратит особого внимания на все остальное.

Они были лицом к лицу, и Бен прекрасно рассмотрел мужчину — а тот видел перед собой лишь мертвого мальчика со сломанной, как ему казалось, шеей.

Безликий человек с глазами хеллоуиновской тыквы — вырезанными и ненатуральными — скрылся в лесу, услышав хлопок двери: Дафна бросила попытки отыскать Бена.

Бен подождал, слушая, как мужчина бежит по лесу и поднимается к скверику; вскоре раздался отчетливый звук велосипедной цепи.

Как Бен ни пытался убедить себя оставить эту затею, он не мог: его переполняло ощущение победы, а любопытство действовало, как наркотик. Он привстал и заметил вдалеке темный силуэт на велосипеде.

Бен вытер рукавом кровь и поспешил к сараю за домом. Велосипед был на месте. Он просто обязан был поехать за мужчиной.

Он делает это для Эмили (убеждал Бен себя) и ради их шанса на лучшее будущее. Он делает это, чтобы помочь Дафне. Но истина была куда проще: он делал это, чтобы избавиться от чувства вины за то, что залез в грузовик, украл деньги. Чтобы стать героем. Инстинктивно он ощущал, что это его шанс. Он не мог упустить такую возможность.

Бен запрыгнул на велосипед и покатил по дороге, оставив позади свой стеклянный глаз, а вместе с ним и тяжелое бремя прошлого.

Дом с меблированными комнатами находился в квартале от Йеслер-уэй в разношерстном районе, где можно было найти и кафе с негритянской кухней, и кабинеты иглоукалывания. Это двухэтажное здание, крытое коричневой черепицей, напоминало какой-нибудь дешевый мотель.

Пойдя на вопиющее нарушение приказов Шосвица, Болдт воспользовался услугами Дэнни Котча из отдела техобслуживания.

Правило номер один в обращении с поджигателем или подрывником гласило: никогда, никогда не вламываться в квартиру. В такое место заходят только эксперты, аккуратно и с опаской, да и то часто не через дверь, а через проделанную ими же дыру в стене. Болдт ни при каких обстоятельствах не стал бы задерживать Джонни Гармана, пока тот был у себя дома. Арестовать Гармана можно было только на улице, где он был на виду и окружен со всех сторон. Но вообще-то Болдт полагал, что задержание произойдет позже, и на то имелись две причины: Болдту понадобится больше людей, а кроме того, он хотел получить возможность оценить подозреваемого и, если выйдет, последовать за ним — чтобы получить более веские доказательства.

Они ехали в разных машинах: Гейнс припарковалась в двух кварталах к западу на Вашингтон-стрит, откуда был хорошо виден фасад дома, а Болдт выбрал позицию на 18-й Южной авеню, рядом с помятым мусорным баком, откуда ему открывался вид на черный ход, ведущий, как он решил, в здание.

Поговорив с Котчем, Болдт позвонил в пиццерию «Домино» и заказал среднюю пиццу с колбасой и грибами на адрес Гармана — так легче всего проверить, дома ли подозреваемый. Котч и разносчик пиццы прибыли почти одновременно, хотя Котч приехал все же немного раньше. Следуя указаниям, он припарковался на углу 19-й улицы и Джексон-стрит и пешком направился к машине Болдта. Он был в джинсах и джемпере с рекламой «Утреннего выпуска» на Национальном радио.

После того как разносчик пиццы уехал (Котч внимательно наблюдал за ним в маленький бинокль), сотрудник техобслуживания изложил свой план.

— Никто не открыл. Его нет дома, или ему просто не интересно. Я нужен вам у заднего входа, иначе вы обставили бы все по-другому. Я прав?

— У заднего входа. Именно. Если услышите, что я завел машину, сматывайтесь.

— Уже достаточно темно, так что я не против, — ответил Котч. — То есть я только просуну кабель с видеокамерой под заднюю дверь. Все?

— Постарайтесь рассмотреть все: мины-ловушки, интерьер квартиры, любые запасы, какие удасться увидеть. Если получится, то и ярлыки.

— Но это наш поджигатель, так? Грамотей? Мы боимся пожара, верно?

— Верно.

— Сколько у меня минут? — спросил он. — Я могу проникнуть на двадцать-двадцать два фута внутрь. Черт возьми, это проще простого, сержант. Сколько вам нужно?

— Если он там, вы сматываетесь. Если нет, то от трех до пяти минут. Быстро и чисто. А ваша камера может записывать?

— Само собой. Камера напрямую подключена к записывающему устройству с жидкокристаллическим экраном. Камера черно-белая, но качество хорошее.

— Если лаборатории там нет, а скорее всего, она не там, сгодятся любые улики, которые вам подвернутся.

Разносчик пиццы вернулся снова — видимо, он сверился со списком адресов в машине или позвонил в пиццерию. Они не видели его, но слышали, как он стучит в дверь. Он обошел дом с пиццей в руках, отчаялся найти клиента и через пару минут укатил.

— Мой выход, — сказал Котч, выскальзывая из машины.

Болдт подумал, что помощь Котча чревата неприятностями. Возможно, ящик пива или бутылка скотча заставят Котча держать язык за зубами. Но Шосвиц может узнать, и тогда не избежать перебранки. Однако у Болдта не было выбора. Для его собственной безопасности и для безопасности жителей дома Котч со своей камерой был необходим.

Болдт наблюдал, как Котч непринужденно пересекает улицу, перекинув через плечо небольшой рюкзак. В кроссовках и джинсах он ничем не отличался от тысяч других горожан. Ничто в нем не выдавало полицейского. Это было еще одно существенное преимущество. В Болдте, с его огромным ростом и коротко стриженными волосами, сразу угадывался человек, двадцать четыре года прослуживший в полиции.

Котч подошел к дому и поспешно поднялся по единственной пожарной лестнице на площадку второго этажа, общую для всех квартир. Он опустился на одно колено, порылся в рюкзаке и через пару секунд уже просовывал под дверь тонкий провод с миниатюрной камерой на конце.

Специалисты вроде Котча были уникальны не только благодаря их опыту и обширнейшим познаниям в области техники, но и потому, что могли выглядеть естественно в самых напряженных ситуациях. С улицы казалось, что Котч ищет в рюкзаке завалившийся ключ, а на самом деле он продолжал травить провод с камерой все дальше и дальше.

Болдту уже доводилось участвовать в спецоперациях с применением оптоволоконных камер. При правильном использовании такое устройство можно было продвигать по полу из комнаты в комнату, получая четкое широкоугольное изображение обитателей и предметов. Поскольку Котч продолжал свою работу, Болдт решил, что, во-первых, квартира пуста, а во-вторых, в ней не обнаружилось ни мин-ловушек, ни взрывных устройств. Однако это еще не означало, что их там нет. Как бы ни хотелось Болдту поскорее заглянуть в квартиру — пусть и без ордера, — он не желал умереть смертью Дороти Энрайт. Грамотей оказался умелым техником. Болдт не собирался проверять его способности.

Котч упаковал оборудование, спустился по ступенькам и обошел целый квартал, прежде чем снова присоединиться к Болдту в машине.

Он перемотал пленку и принялся комментировать происходящее на экране. Они наклонились к трехдюймовому экранчику, встроенному в камеру. Изображение было круглым, с размытыми краями. В таком искаженном виде квартира выглядела жутковатой, опасной.

— Это одна комната. Я около минуты исследовал дверь и косяк в поисках детонаторов или растяжек — все чисто. Ванная направо. Я возвращаюсь к ней дальше. Впереди кровать с темным покрывалом, слева — комод, видите? Сверху, похоже, стоит плитка с нагревательной спиралью. Ладно. Это я проверяю входную дверь — снова не заметно никаких детонаторов и растяжек. — По мере того как он рассказывал, глаз видеокамеры скользил по квартире на уровне пола. Вдруг изображение задергалось, и разобрать что-либо стало невозможно. — Тут я втягиваю камеру назад и перенастраиваю на бо́льшую высоту. Если камера в воздухе, ее сложнее удерживать ровно. — Когда картинка прояснилась, ракурс заметно переместился вверх. — Так, в ванную, на полочку: лезвия, бритва, крема для бритья не видно. Снова в комнату, к карточному столику — смотрите. Ой. Сейчас будет… Как видите, местечко довольно мрачное. Ни телевизора, ни радиоприемника. Чисто убрано. Этот ваш парень довольно привередлив. Карточный столик сверху нелегко снять. У меня с первого раза не получилось. Заметьте: никаких признаков лабораторного оборудования. Никаких шкафчиков. В углу рядом с ванной комнатой есть вешалка — на ней один плащ и все. Ничего особенно не спрячешь. Я сказал бы, что он смешивает свои коктейли где-то в другом месте.

— Чеки? Календарики? Спичечные коробки? Что-нибудь, что указывает на другое место?

— Ничего подобного. О, вот он. Карточный столик. Семь белых конвертов. Восемнадцать пустых открыток. Жестянка с ручками и карандашами. Рулон почтовых марок — с американским флагом.

— Сходится! — воскликнул Болдт. На всех записках Грамотея были марки с американским флагом. Марки окончательно убедили Болдта: они на верном пути.

— Всего две книги: потрепанная Библия на полу у кровати и еще одна под названием «Полный конкорданс Крудена».

— Библейский конкорданс, — выпалил Болдт. — Цитаты из Библии на деревьях. Это точно он — попался!

Изображение не задержалось надолго на карточном столике. Котч утратил шаткое равновесие, и камера упала на пол. Кабель, извиваясь, пополз назад; представление окончилось.

Болдт мгновенно понял, что запечатленного видеокамерой достаточно для легального обыска квартиры. Видеозапись — недопустимое доказательство для суда, но он увидел то, что хотел. Он надеялся, что ему удастся получить разрешение на обыск по телефону, приведя волокна в качестве доказательства. Они с Гейнс дождутся возвращения Гармана и сядут ему на хвост на денек. А если понадобится, то и на два-три, посменно дежуря с Ламойей и Мэтьюз. Сержант не сомневался, что в конце концов Гарман выведет их на какие-нибудь улики. Труднее всего было набраться терпения и дождаться его прихода.

Кроме того, осталось мало времени, подумал Болдт, взглянув на часы. Уже восемь, а на полицейских частотах не было ни слова о пожаре. Это не соответствовало известной манере Грамотея — плохой знак. Более того, это подтверждало слова Дафны: Джонни Гарман заглотнул наживку, и Мартинелли — следующая жертва в его списке.

— Я хочу заново просмотреть запись, когда вернусь в город, — сказал Болдт Котчу, который собрался выходить из машины. — На большом мониторе. Посмотрим, может, еще что-то увидим.

— Конечно.

— У вас есть время? — спросил Болдт.

— Сколько угодно. — Он замер, сжимая ручку дверцы. — Послушайте, я знаю, что Шосвиц не дает вам людей, сержант. Мое участие? Не проблема. Никто ничего не узнает.

— Спасибо вам, — ответил Болдт. — А я не знал, как вас попросить.

— Никто не узнает, — повторил Котч. — Увидимся в центре.

Болдт позвонил Ламойе с сотового, потому что не хотел светиться по рации. Он сообщил, что они нашли квартиру Гармана, но не обнаружили никаких признаков лаборатории.

— Может, она в подвале; а может, в десяти милях отсюда. — Он предупредил детектива, что Марианна Мартинелли может быть следующей мишенью. И добавил: — Будьте начеку. И звоните мне про подкрепление, если что. Героизма не надо.

Ламойя частенько сводил на нет все планы Болдта. Он шел на любое безрассудство, лишь бы можно было потом похвастаться. Он обожал козырнуть своими подвигами.

— Мэтьюз на месте? — спросил Болдт.

— Мэтьюз? Ничего не слышал.

Болдт оставил сообщение на ее голосовой почте, предупредив о препонах, чинимых Шосвицем, и попросив помочь Ламойе с наблюдением на Лэйквуд. Покидать Джона в трудную минуту было не в ее правилах, особенно если учесть, что она сама инициировала проведение операции. Болдт пробормотал:

— Мы не знаем, нашла она мальчишку или нет. Наверное, она его ищет.

— У нее к этому мальчишке особое отношение, знаешь? Ты уже понял? По-моему, она слишком уж близка к нему.

— Она в ответе за него, Джон. Мальчишка нас подвел. Просто взял и ушел.

На кону стоит ее репутация, подумал Болдт и внезапно забеспокоился. Ей не везло весь день. А Дафна Мэтьюз не любила проигрывать. Позвонить ей значило бы вынудить ее признать, что она до сих пор не нашла свидетеля. Этого Болдту не хотелось. Он потерпит еще часик, прежде чем навлекать на себя ее гнев.

Сержант оставил Гейнс наблюдать за домом, а сам направился в центр, чтобы внимательнее просмотреть видеозапись.

Он был на полпути к зданию Управления общественной безопасности, когда Берни Лофгрин позвонил, чтобы сообщить последние сведения о чернилах; Лофгрин был на грани истерики.

Камень, которым было следствие, вдруг покатился снова, и на этот раз, подумал Болдт, Джонни Гарман стоял прямо у него на пути.

Человек с мертвым лицом ехал быстро. Бен включил первую скорость, крутя педали изо всех сил, и все равно отставал. Это было сродни погоне за миражом.

Полицейский художник говорил о хоккейной маске, но это была не маска. И не кожа. Бен не знал, что это было, но выглядело ужасно. Лицо напоминало морду какого-то монстра. Куда страшнее стеклянного глаза. После такого зрелища никакой жалости к себе уже не оставалось.

Они проехали по Йеслер-уэй, пронеслись под мостом и свернули в Международный район. Велосипедист прекрасно ориентировался в светофорах. Когда он попадал на красный, то пользовался пешеходным светофором с белым человечком. Если бы Бен мог ехать быстрее, то, возможно, не спешил бы так, но расстояние между ними только увеличивалось, и, забыв о мерах предосторожности, Бен пытался не отстать. Морда, как прозвал его Бен, пересек улицу Дирборн, выехал на Аэропорт-уэй и принялся крутить педали с таким усердием, будто участвовал в гонках, становясь все меньше и меньше.

Бен почувствовал, как надежда ускользает от него вместе с мужчиной.

И тут он услышал, как сзади подъезжает грузовик.

Он сотни раз хотел проделать этот трюк, но никак не мог решиться. И внезапно понял, что вопрос не в том, будет ли он пытаться, а в том, получится ли у него.

Бен налег на педали, приподнявшись в седле, мельком взглянув назад через левое плечо, с легкой ухмылкой поворачивая голову, чтобы посмотреть правым глазом. Хороший грузовик — больше пикапа, но меньше мусоровоза. Набирает скорость после светофора. Догоняет Бена.

Его ноги заработали с удвоенной энергией; ему было необходимо набрать такую же скорость.

Догоняет… догоняет…

Он взглянул снова, мотнув головой: грузовик был всего в нескольких ярдах за ним, мотор ревел громче локомотива, двигатель натужно гудел. Бен подался влево, выворачивая руль, ощущая нависший грузовик.

Еще ближе. Ноги работают, пытаясь удержать скорость. Скорость должна быть точной. Он знал. Он слышал рассказы. Если не рассчитать время, грузовик снесет тебя с седла или того хуже, сомнет велосипед двойными шинами и раздавит, как катком.

Он никогда раньше не пробовал провернуть такой трюк, потому что для этого требовались смелость, расчет и ощущение глубины. Бен никогда не пробовал и многого другого: ловить мяч, махать битой, даже играть в салочки ребенком; он сдавался, так и не попробовав, потому что другие говорили, что у него не получится.

Он вытянул руку и взялся за грузовик.

Ощущение напомнило ему, как однажды он плавал на паруснике, и порыв ветра так наклонил лодку, что все упали. Только что Бен ехал на велосипеде, а в следующее мгновение уже несся по дороге, как пассажир в коляске мотоцикла.

Грузовик набирал скорость. Бен держался изо всех сил. Впереди крошечный Морда увеличился в размерах; расстояние между ними сокращалось. Он чувствовал ветер на своем довольном лице, и ему хотелось орать, визжать, рассказывать всем, что у него получилось. У него, бедного одноглазого мальчишки! Мальчишки, который ехал на велосипеде со скоростью тридцать пять миль в час, управляя одной рукой. Ему казалось, что он летит верхом на ракете, приделанной к велику.

Морда снова очутился в поле зрения и, похоже, замедлял ход. Они проехали милю, может, две. Всю дорогу горел зеленый свет. Бен чувствовал себя полным сил. Он чувствовал себя взрослым. Героем.

Они быстро настигли второго велосипедиста, и вдруг Бену стало страшно отпускать грузовик. Мысль об этом приводила его в ужас. Схватился-то он с легкостью, но отпустить было сложнее. Колеса были рядом, рукой подать, они катились по мостовой, подпрыгивали, подскакивали. Бен представил, как летит прямо под них.

«Отпускай!» — скомандовал внутренний голос. Но рука не повиновалась. Она просто не разжималась, и все тут.

Хуже того, Морда приближался с каждой секундой, с каждым ярдом. Бен замедлил ход, почти не двигаясь.

Вдруг, не удосужившись просигналить рукой, Морда свернул направо, остановился и спрыгнул с велосипеда. Грузовик, а вместе с ним и Бен, пронеслись мимо — Бен успел быстро оглянуться, чтобы запомнить место.

Он посмотрел вперед; дорога ухудшалась, повсюду попадались выбоины. Вот это да! Только что был ровный асфальт, и вдруг — минное поле. Он крутил руль вправо и влево, огибая выбоины, слаломом проносясь между ними.

На светофоре горел зеленый свет.

— Красный, — умолял Бен, повторяя слова, как заклинание. — Пожалуйста, пусть будет красный.

Светофор переключился на желтый. Двигатель заскрипел — водитель переключил передачу; грузовик заметно сбросил скорость. Бен увернулся от последней выбоины, слишком сильно вывернув вправо и потеряв устойчивость. Сам того не желая, он отпустил грузовик.

Резко схватив руль обеими руками, он вжался в седло, нажимая на задний тормоз, отчего переднее колесо завиляло и задрожало. Он потянул, но переднее колесо не двигалось с места. Грузовик удалялся из виду. Бен потерял управление, наткнулся на бордюр и вылетел из седла, приземлившись на мокрый газон и кучу собачьего дерьма, которое размазалось у него по спине. Он сидел на газоне, глядя в обратную сторону. Голова кружилась, и он не мог сосредоточиться. Так он сидел довольно долго, пока к нему не вернулось нормальное зрение, а голова не пришла в порядок.

С велосипедом, похоже, все было в порядке. Он ощупал руки и ноги и пришел к выводу, что переломов нет — второй раз за ночь. Бен оглянулся на дома вокруг: авиационная компания «Спайро», авиационное оборудование «Глайд». Ни одного телефона-автомата.

Камеры хранения были всего в полумиле отсюда.

Дафна сидела в доме Сантори, не понимая, зачем вообще пришла туда. Прошло пятнадцать минут с тех пор, как из леса донесся крик какого-то мальчишки. Ох уж эти мальчишки! Она чуть было не приняла его за Бена. Разве можно психологу становиться таким параноиком?

Главной ошибкой было оставить сотовый телефон в машине подключенным к зажигалке. Сперва она подумывала сходить за ним, но испугалась, что это может привлечь внимание Джонни Гармана к ее красной «хонде» — ведь Мартинелли ездила на «иксплорере». Из-за того, что машины у них были разные, ей приходилось безвылазно сидеть в доме. Если Гарман наблюдал за зданием — что было совсем не исключено, — а она вернулась бы в «неправильную» машину или просто позволила бы ему разглядеть себя получше, игре пришел бы конец. И опять начинай все с нуля.

Последние четверть часа она пыталась набраться храбрости, чтобы позвонить Болдту и рассказать ему о своей новейшей версии: Гарман неправильно прочитал адрес на рюкзаке. Но у Болдта осталось всего два детектива, и ей не хотелось снова все испортить; вдруг Ламойя прекратит наблюдение за Мартинелли, а Гарману как раз вздумается ее поджарить?

Но она должна была сообщить о своем местонахождении. Хотя формально Дафна находилась не при исполнении, Болдт все равно рассчитывал на нее. Она позвонила на свой автоответчик проверить сообщения, краем глаза приглядывая за машиной и коря себя за то, что припарковалась прямо у фонаря. Когда все идет наперекосяк, то уж по полной программе, решила она.

На автоответчике было шесть сообщений: два от Оуэна, два от Сюзанны, два от Болдта и одно от Эмили Ричланд. Ответила она только Эмили Ричланд: на записи голос Эмили звучал испуганно и взволнованно.

— Это Дафна Мэтьюз, — сообщила она в трубку.

— Он был здесь, — тут же призналась Эмили Ричланд, не тратя слов на вступление и болтовню. — Когда ты искала его, он был здесь. Я прятала его. Я солгала и теперь понимаю, что это было глупо с моей стороны. — Дафна почувствовала, как ее сердце забилось быстрее. Она постаралась взять себя в руки, но тревога женщины передалась и ей. Эмили продолжала: — Он убежал. Наверное, скрылся, пока мы разговаривали. Но я, конечно, думала, что он вернется, а он так и не пришел. До сих пор. Уже прошло столько времени, а он так и не пришел.

— Наверное, он не доверяет нам обеим. — Дафна старалась успокоить собеседницу.

— Нет, дело не в этом, — нервно сказала Эмили.

— А в чем же?

— Слушай. Ты, конечно, вряд ли поверишь… я уверена, что ты не поверишь. Но умоляю тебя, поверь хоть раз. По крайней мере, выслушай меня.

— Слушаю. — Дафна подавила в себе желание закричать, выругать Эмили. «Давай, не тяни!» — хотелось крикнуть.

— У меня действительно бывают прозрения. Честное слово. Ты должна мне поверить. И одно из них случилось сегодня. Несколько раз. В первый раз…

Она запнулась, и Дафна услышала в трубке плач. Дафна боролась с собственными эмоциями, не желая поддаваться панике. «Все это уловки», — напомнила она себе. Эмили Ричланд — всего лишь профессиональная лгунья, ничего более.

— Он был мертв. Лежал на земле с раскрытыми глазами. — Эмили не сдержалась и разревелась в трубку. Если она притворялась, то чертовски умело. — Бен, — пробормотала она, — лежал на земле. О Боже… А потом, только что, перед тем, как ты позвонила — второе видение. Темнота, какой-то забор, и Бен прижимается к нему лицом. У него неприятности, я уверена! Я видела! И я не знаю, что мне делать!

Дафна не хотела выдавать свой испуг. Перед ее мысленным взором возник Бен. Она решила как-то подбодрить Эмили.

— Ты можешь рассказать мне еще что-нибудь? Хоть что-нибудь? — Как психолог, она просто не могла позволить себе верить в потусторонние явления; как женщина, которая сама любила этого мальчика, она верила каждому слову.

— Забор… темнота… забор из такой сетки, знаешь? Он смотрит через него. Ящики. Синие ящики.

— Товарные вагоны?

— Не знаю.

— Контейнеры. Портовые контейнеры?

— Я не могу разглядеть… Синие ящики… забор… темнота.

— Я позвоню, — сказала Дафна. — Если что-нибудь выясню, сразу позвоню.

Дафна повесила трубку, слыша, как Эмили Ричланд продолжает плакать.

Да уж, если и притворство, то чертовски хорошее.

Этого звонка было достаточно, чтобы она наконец осмелилась поднять трубку и набрать сотовый номер Болдта.

— Взгляни-ка, — с гордостью сказал Лофгрин, показывая Болдту пару диаграмм. — Та, что слева, взята из базы данных ФБР, я тебе про нее рассказывал, там есть все виды производимых чернил. А справа — хроматография чернил, которые Грамотей использовал для своих угроз. — Хотя совпадение было и не полным, сомнений быть не могло.

Болдт умоляюще произнес:

— Только не говори мне, что в Сиэтле такими ручками владеют двести тысяч человек.

— Нет, ничего подобного. Может, мы сумеем его вычислить. Это чернила одной компании из Сент-Луиса, которая специализируется на дешевых ручках, бесплатных сувенирах. Из тех, что рекламируются в журналах: «Ваш логотип на нашей ручке!» — Лофгрин был так взволнован, что чуть не кричал. — Вы такие сто раз видели: с рекламой гольф-клубов, магазинов, пунктов проката. Чего угодно.

— Нет уж, ты мне скажи точно, — заявил Болдт, возвращая собеседника на землю. — Насколько широко поле для поисков, Берни?

— Сент-Луис находится довольно далеко отсюда, Лу. Вряд ли у этой компании была куча заказов из Сиэтла.

— Сколько у них клиентов в Сиэтле?

— Сколько? Откуда мне знать? Это твоя работа. Я сравниваю чертовы диаграммы. Это моя работа. А звонить им будешь ты, а не я. И не ожидай чуда. Знаешь, подобные фирмы изготовляют множество моделей. А мы ведь не знаем названия модели.

— Формы ручки, что ли?

— Формы, размера, цвета. Это бы сузило поиски.

— Позвони ты, Берни. Разбуди их, если понадобится. Угрожай им. Мне плевать, что ты будешь делать. Но заставь их покопаться в документации — сегодня же — прямо сейчас! По каждому клиенту в Сиэтле. — Болдт зашагал по коридору прочь.

— А ты какого хрена делать будешь? — возмущенно закричал Берни. — Я же не детектив!

Не оборачиваясь, Болдт перешел на бег, выкрикнув:

— Я достану тебе описание ручки. Разузнаю про модель.

Бен прижался лицом к металлической сетке ограды возле автоматических ворот в камеры хранения, продев пальцы сквозь сетку. Морда, очевидно, открыл ворота с помощью кода; теперь они были закрыты. И хотя Бену было любопытно узнать, куда тот направился, мальчика заинтересовали не столько бесконечные ряды ячеек, сколько платный телефон рядом со служебным ходом.

Таксофон манил его. Надо перелезть через забор, промчаться через открытое пространство (которое казалось ему шириной в милю) и подобраться к телефону. Позвонить Дафне. Рассказать ей, что Морда находится в камере хранения на Аэропорт-уэй. Почувствовать себя героем. Перебраться через забор назад. И укатить на велике прочь. Таков был его план. Проще простого. Труднее всего будет перелезть через забор, причем дважды, но он умел лазить по высоченным деревьям, так почему бы не преодолеть десятифутовый забор?

Он оглянулся, оценивая обстановку. Улица была длиннющей, и в обоих направлениях почти не видно машин. Промышленные предприятия по сторонам дороги все до последнего закрыты. Бен вспомнил, что по пути проезжал старую обветшалую гостиницу, но она пугала его гораздо больше, чем телефон в двадцати ярдах от него.

Бена разъедали сомнения. Он чувствовал нутром, что поступает неправильно. Перелезть через забор — то же самое, что забраться в голубой пикап. Он не знал, как научиться различать, что действительно плохо, а что необходимо. Он не хотел неприятностей. Их и так хватало. С неприятностями было покончено.

Бен проверил, не едет ли машина, и начал карабкаться вверх. Его поразил лязг забора. Тот грохотал, как мешок с консервными банками. Шум напугал мальчика до полусмерти. Чем громче был звук, тем быстрее он карабкался; чем быстрее он карабкался, тем громче становился звук. Разум подсказывал ему не спешить, не торопиться. Ноги не слушались. Но чем быстрее он карабкался, тем труднее было удержаться; ноги соскальзывали с забора, и он повисал на руках, пытаясь вернуть равновесие, упереться в забор, до боли сжимая пальцами сетку.

Наконец он забрался наверх и перебросил ногу на ту сторону, но забор оказался зазубренным. Штаны зацепились, колючая проволока впилась в бедро, и, прежде чем он успел сообразить, из глотки вырвался крик, оборвавшийся на середине, когда мозг заработал и велел ему заткнуться. Он перелез на другую сторону, спустился на несколько футов и прыгнул.

«Черт знает что творится», — подумал он, кидаясь к телефону. Только глухой не услышал бы этого грохота. Какой же он все-таки придурок! Черт возьми.

Бен и без посторонней подсказки понимал, что запорол весь свой план. Ощущение провала было настолько сильным, что на полдороге от забора к телефону он струхнул и застыл на месте, чувствуя непреодолимое желание перелезть обратно и убежать. Но потом его ноги снова заработали, и телефон приблизился; Бену он казался оазисом посреди жаркой пустыни.

Он нетерпеливо порылся в кармане, но ничего не обнаружил. Четвертаков не было. Позвонить не удастся. Он набрал 9-1-1 — к этому номеру он уже начинал привыкать.

— Неотложная помощь, — раздался в трубке мужской голос.

— Говорит Бен… Бен Сантори. — Он ненавидел эту фамилию; по отцу он был Райс, что ему нравилось гораздо больше. — Вам нужно передать кое-что Дафне Мэтьюз. Она полицейская.

— Извини, приятель, мы не…

— Она полицейская. Послушайте! — прошипел он, понизив голос. — Она у меня дома, Сан-то-ри. — Бен произнес фамилию по буквам. — Позвоните ей. Скажите, что я выследил парня с мордой. С мордой — запомните. Это срочно… — Он запнулся. Где-то хлопнула дверь гаража. «Морда!» — подумал он. Звук раздался снова — вроде бы закрылась дверь. Он повесил трубку и застыл в нерешительности. Морда явно услышал, как Бен лез через забор, и вышел посмотреть.

Бен находился в начале длинного ряда ячеек, ближайшего к воротам. В конце ряда он заметил продолжение забора и решил, что перелезть там безопаснее. Мальчик начал бесшумно красться вдоль здания, держась в тени; даже Джека Сантори он так не боялся. Он прошел несколько футов и остановился, прислушиваясь, вглядываясь, ощущая громкий стук сердца в груди.

И тут увидел вытянутую человеческую тень на асфальте справа от себя. Это был Морда, рыскавший по территории хранилища.

И разыскивающий Бена.

Берни Лофгрину удалось дозвониться. По бесплатному номеру круглосуточной рекламной службы компании ему сообщили телефон менеджера. Марв Колдуэлл хранил информацию о клиентах в ноутбуке, который носил с собой повсюду, а на ночь забирал домой. Кроме контактных адресов и телефонов, в списке также указывались сведения о заказанном изделии и даты последних заказов.

Не прошло и пятнадцати минут с момента первого звонка, а распечатка увеличенного кадра с тремя ручками уже была отправлена по факсу на ноутбук Колдуэлла, и менеджер определил, что изделие на картинке больше всего напоминает шариковую ручку модели АЛ-440. В списке клиентов обнаружилось одиннадцать заказчиков из штата Вашингтон, получавших ручку этой модели, и четверо из них были из Сиэтла: гольф-клуб в северной части города, прачечная в Балларде, камера хранения на Аэропорт-уэй и японский ресторан на Пятой авеню.

Сидевший рядом с Лофгрином Болдт без колебаний выбрал камеру хранения. У Марва Колдуэлла в списке клиентов было три телефона компании «Сохраняй-ка», включая домашний телефон супервизора. Болдт набрал этот номер, но наткнулся на автоответчик.

Затем он созвонился с детективами-наблюдателями, Ламойей и Гейнс, которые сообщили, что ничего интересного пока не видели. Он вкратце рассказал им о последней улике и дал адрес камеры хранения; ощущение срочности не покидало его. Он не мог освободить Ламойю, потому что не имел права подвергать риску Мартинелли. А Гейнс должна была наблюдать за домом Гармана, на случай если тот вернется. Конечно, можно бы позвонить Шосвицу домой и попросить дополнительных людей. Однако Болдт заранее знал — лейтенант не окажет никакой помощи, пока не получит подтверждения, что Гарман действительно квартирует именно там. Он представил себе, что скажет Шосвиц: «Разнюхайте, что к чему, и дайте мне знать. Тогда посмотрим».

Болдт решил на несколько часов взять камеру хранения под наблюдение, хотя сам предпочел не подъезжать слишком близко, пока не осмотрится. Остановившись в трех кварталах выше по улице, он выключил в машине рацию, а также сотовый, чтобы тот не зазвонил в самый неподходящий момент. Пейджер сержант оставил включенным, но переключил на вибратор.

Он припарковал машину на стоянке какой-то вертолетной компании, запер дверцы и продолжил путь пешком. Вывеска «Сохраняй-ка» смутно маячила в ста ярдах от него. Оптимизм, вновь появившийся, когда они нашли дом Гармана, и укрепившийся, когда Лофгрин определил тип чернил, теперь пронизывал адреналиновой дрожью. Однако с каждым шагом Болдт чувствовал себя неувереннее. Может быть, у Гармана тут хранится угнанный отцовский пикап, или устроена химическая лаборатория, или и то, и другое. Ячейки в камере хранения — идеальный анонимный адрес. Их использовали и наркоторговцы, и как мастерские по разборке угнанных машин, даже для хранения тел убитых — в общем, камеры хранения оказались весьма полезными для криминала. Мысль о том, что Гарман может хранить там неизвестно сколько ракетного топлива, не добавила Болдту решимости.

Он держался поближе к заборам и старался по возможности укрываться на автостоянках, чтобы не быть увиденным с Аэропорт-уэй — вдруг Гарман где-то рядом? Каким бы маловероятным ни казалось предположение, что Гарман находится в камере хранения, Болдт не мог сбрасывать этого со счетов. Подозреваемый уже несколько часов не появлялся дома. Поскольку ни о каком пожаре не сообщалось, Болдт решил, что, наверное, Дафна была права: Гарман заглотнул наживку, предложенную ему на автомойке. Значит, оставалась вероятность — пусть и крошечная, — что он готовит очередной поджог. А можно ли придумать для этого более подходящее место и время, чем камера хранения поздно ночью?

Бен притаился в укрытии, а Морда подошел к забору и потряс его. Раздался громкий лязг, после чего Морда обернулся и принялся вглядываться в темноту. Похоже, он все понял.

Он патрулировал территорию, как солдат: прошелся вдоль первого ряда ячеек, изредка прикладывая ухо к металлическим дверям, миновал Бена, который, задержав дыхание, не сводил с него единственного глаза. Человек со странным лицом прошел мимо, вроде бы занятый ячейками. Через пару минут он завернул за угол, и Бен понял, что Морда собирается проверить каждый ряд — всего их было десять или пятнадцать.

Он не решался броситься к забору, пока Морда патрулировал ячейки. Лишь несколько минут спустя, услышав знакомый звук закрывающейся двери, Бен решил, что Морда вернулся в здание. Он выждал еще несколько минут, каждой клеточкой ощущая напряжение. Все было тихо. Но вдруг его охватил ужас. А что если хлопок двери был уловкой? Если тот человек сделал так лишь для того, чтобы заставить Бена подумать, что теперь бежать к забору безопасно? Может, он только этого и ждет?

От этой мысли Бен замер на месте, посредине между двумя заборами, которые казались невероятно далекими.

Только когда красная «хонда» Дафны пронеслась мимо — она проехала мимо здания! — Бен решил, что надо что-то делать. Он побежал к забору, но, пробежав футов пятнадцать, снова спрятался в тени.

«Где же сотни полицейских машин, как в фильмах? Вертолеты? — думал он. — Всего одна машина? Дафна в одиночку? Может, служба 9-1-1 переврала сообщение?»

А что если Морда прячется и ждет, пока незваный гость снова полезет по забору? Что если он увидит ее? Что тогда?

Был только один выход: бежать прямо сейчас, пока еще есть шанс.

Бен не видел машины Дафны, но кинулся вправо, подальше от ворот, как можно дальше от того места, где в последний раз заметил человека, обогнул здание, пронесся мимо пристройки, повернул за угол — и угодил в объятия, сжавшие его, как тиски. «Дафна!» — подумал он. Но быстро оценил силу сжимавших его рук, поднял глаза и увидел белую лоснящуюся кожу и пустые глаза на страшном лице; мир завертелся. Зрение затуманилось, как в конце мультика, когда изображение превращается в яркую точку света. Для Бена концом этого света и началом непроглядной тьмы было сухое дуновение воздуха изо рта мужчины, державшего его.

— Ты? — ошарашенно воскликнул тот, как будто и он увидел призрака.

Когда Болдт подобрался к Дафне, та перепугалась до смерти. Она подскочила с земли, где пряталась за старым грузовиком со спущенными шинами, стоявшим неподалеку от автостоянки перед камерой хранения.

Ей понадобилось целых пятнадцать секунд, чтобы прийти в себя, затем она злобно прошипела:

— Я могла застрелить тебя.

Болдт проигнорировал это замечание, вглядываясь в камеру хранения.

— Я не сообщал по рации, — сказал он, — так что ты не могла узнать от меня.

— Мне Бен сказал, — объяснила она, разрешая загадку. Дафна рассказала про звонок из Службы спасения.

— Он там внутри? — недоверчиво переспросил Болдт. Похоже, у мальчишки был дар попадать в переделки, особенно когда дело касалось Джонни Гармана.

Она ткнула пальцем в темноту. Болдт не сразу заметил велосипед, лежащий на боку под еще одним древним грузовиком. Он уже видел этот велосипед в сарае за домом Сантори.

— Колеса еще теплые, — сообщила она, и он сразу вспомнил, что Дафна была не только психологом, но и прекрасным сыщиком. — В своем сообщении он сказал, что пришел сюда вслед за Гарманом, — сердито прошептала она, готовая расплакаться. Болдт хорошо понимал ее чувства.

— В камеру хранения?

— В девять-один-один определили, что звонок поступил с таксофона по этому адресу. — Помолчав, она добавила: — Скажи, что он не сделал этого, Лу. Зачем бы ему?

Сосредоточенный Болдт не сразу уследил за ходом ее мыслей.

— Если бы он вышел, то забрал бы велик, так что он где-то там. А если Гарман тоже там, то кто знает, чего ожидать?

— Я отправляюсь внутрь.

— Глупости, — отрезал Болдт. Она посмотрела на него взглядом, который мог бы остановить автоколонну. — Слушай! Это же азы. Тут нельзя производить задержание. Мы должны дождаться Грамотея, заманить в сети и взять на нейтральной территории.

— Кому нужен он? — спросила Дафна. — Я говорю о мальчике. Бена мы тоже должны дожидаться? Так гласят азы? Он там — либо строит из себя героя, либо просто боится выйти. В любом случае ради его же безопасности мы должны вытащить его. Прямо сейчас! Иначе сами напросимся на ситуацию с заложником. И тогда Филу Шосвицу ничего не удастся.

— Шосвиц тут ни при чем.

— Учитывая склад ума Джонни Гармана, нам совсем не нужны заложники, уж поверь. — Она зло добавила: — А я не доверю Бена спасательной команде.

Между психологом и спасательной командой уже давно проходила линия фронта: Дафна верила в необходимость переговоров, а команда — в быстрые, эффективные удары. Обе стороны были по-своему правы: каждая ситуация требовала своего решения. Но Дафна Мэтьюз упорно поддерживала только один подход. Болдт не собирался ввязываться в споры.

Она воззвала к его отцовским чувствам, управляя им, как гончар глиной.

— Если бы там был Майлз, как бы ты поступил?

— Я вызвал подкрепление, — сказал он, избегая ответа.

— Сколько? — спросила она встревоженно.

Болдт ответил:

— Две пары. Без знаков отличия. Без спасательной команды.

Похоже, она испытала одновременно облегчение и отвращение. Он видел ее с новой стороны. Возможно, она потратила на Бена столько сил, что была не в состоянии рассуждать объективно? Он боялся, что так оно и было, поэтому принимать решение приходилось самому. Как бы в подтверждение его слов она призналась:

— Не уверена, что смогу перелезть через забор. — Дафна молча окинула препятствие взглядом. — Но я попробую.

Болдт схватил ее за руку; она презрительно взглянула на него.

— Если бы там был Майлз, я бы пошел, — честно ответил он. — Я бы не подпустил спасательную команду на пушечный выстрел.

Ее взгляд чуть-чуть смягчился.

— Но я бы не стал глупить, — продолжал он. — И собрал бы как можно больше информации.

— Да, не сомневаюсь, — согласилась она, потому что хорошо знала Болдта.

— Мы не уверены на все сто, что мальчик там. И уж точно не можем подтвердить, что там Гарман. Одно дело, что́ показалось Бену, а другое — что́ есть на самом деле. Он не знает Гармана.

— Он видел его в аэропорту, — поправила Дафна. — Он знает его. Из всех нас он единственный, кто действительно знает его.

Болдт чуть не поперхнулся. Он совсем забыл об этом факте и теперь совершенно растерялся. Он постарался собраться. С Дафной Мэтьюз всегда было так: или ты опередишь ее, или будешь плестись в хвосте.

— Если ты предлагаешь пойти на разведку, — подбодрила она, — я за.

— Он живет под именем Бэбкок в меблированных комнатах на Вашингтон-стрит, — сообщил Болдт, огорошив ее. — Если он тут под тем же именем, оно должно быть в документах в офисе. Тогда мы узнаем, где его ячейка.

— Забудь о нем, — повторила Дафна. — Сначала вытащим Бена, а потом уже будем думать.

— Ни за что, — отрезал он.

— Тогда прости, — сказала она, медленно поворачиваясь к нему. Их глаза встретились. И тут она внезапно толкнула его — ударила раскрытыми ладонями, и он потерял равновесие, проехавшись спиной по щебню.

В несколько скачков Дафна очутилась у забора и вспрыгнула на сетку, как кошка, будто выполняла обычное спортивное упражнение. Перекинула ноги и мгновение спустя была на той стороне. Не оглянувшись, Дафна шагнула в темноту и исчезла из виду.

— У меня никогда не было братика, — сказал Гарман Бену, когда тот очнулся. — Я Джонни.

Бен обнаружил, что сидит на цементном полу в камере хранения, далеко от входа. Его запястья были склеены между собой, и кроссовки тоже, подошва к подошве. Он попытался заговорить, но губы не размыкались.

— Это «суперклей», — пояснил Джонни. — У меня оставалось немного скотча, но он мне нужен. Так, только не пытайся вырваться, — предупредил он, когда Бен задергался. — В лучшем случае ты разорвешь себе кожу, а мне придется снова склеивать тебя. Будет некрасиво и больно. Поэтому сиди и не рыпайся.

Его капюшон был откинут на спину. Кожа на лице выглядела странной, как гладкая белая глина, но ухо напоминало один сплошной струп желто-ржавого цвета, цвета крови и гноя. Бен не сразу приспособился дышать носом. Как только он начинал бояться, у него сразу кружилась голова. Все расплывалось перед глазами, но когда он приходил в себя, все опять было нормальным. Он понял, что дело в дыхании. Если не пугаться, все будет в порядке.

Джонни что-то паял каким-то предметом, напоминавшим Бену огромную бутановую зажигалку. С громким шипением горела газовая лампа, дававшая невероятно много света.

— Я тебя не трону, — произнес Джонни, угадав мысли Бена. — Не надо было за мной ехать, понял?

Бен кивнул, снова ощущая волну непреодолимого ужаса. Похоже, парень собирал какую-то бомбу — из пластмассовых трубок торчали проводки.

— Но сделанного не воротишь. — Он наставительно навел на Бена палец. — Ты меня надурил там, под деревом. Я думал, ты сдох.

Он казался Бену непохожим на других взрослых. Мало того, что его голос больше напоминал кошачье шипение, так он и выглядел ребенком — человеком, который не повзрослел, как в фильме, где мальчик попадает в тело взрослого мужика.

— Какого черта ты за мной поперся? — спросил он мальчика, который не мог ответить. — Из-за моего лица?

Бен ожесточенно помотал голову. Он осмелился взглянуть человеку в глаза, и у него снова закружилась голова. Он чувствовал, что сейчас потеряет сознание. До него очень-очень тихо донеслись слова:

— Можешь признаться. Из-за тебя мне теперь придется собраться и уйти. Ты останешься здесь. Я детей никогда не убиваю. — Бен снова ощутил слабость — он слишком учащенно дышал — и на несколько минут провалился в небытие.

Когда он очнулся, Джонни уже закончил паять. Бен старался не смотреть на него, потому что от этого кружилась голова. Почти все пространство помещения было занято большим пикапом; оставшегося места как раз хватало для пары бочек с надписью «ВВС США», кучи черных пластмассовых трубок и зеленого железного сундука. Он был закрыт, но не на замке. Джонни сидел на сундуке, откручивая откидной борт грузовика. Возле стены стояли домкрат, два сложенных шезлонга и пара картонных коробок, перетянутых скотчем. Валялись коробки из-под игрушечных джипов с дистанционным управлением.

Картинки были всего две: открытка с Иисусом и изображение женщины, горящей заживо на столбе.

Бен подумал о Боге. Он верил в него. И стал молиться ему. Он надавал кучу обещаний о том, как будет дальше жить, как будет слушаться Эмили, или кто там будет за ним приглядывать; будет даже ночевать в исправительном центре, если надо. Он обещал не сбегать. Слушаться. Учиться уважению. Молитвы лились из него нескончаемым потоком.

Он мысленно увидел красную машину Дафны, проносящуюся мимо. Ему очень хотелось верить, что это была ее машина. Хотя он не знал наверняка, но ему казалось, что он находится в заточении минут десять, может, чуть дольше. Надежды на спасение погасли, и он вернулся к молитвам.

Человек, назвавшийся Джонни, сказал, глядя на стену:

— Мы с тобой не такие уж и разные. — Полминуты спустя он добавил: — У меня никогда не было братика.

Бен понурил голову. Он не хотел, чтобы мужчина видел его слезы.

Болдт быстро вскарабкался по сетчатому забору, разорвав плащ и поранив руку острыми выступами наверху, но в целом справившись с задачей довольно легко. Он приземлился и сразу побежал, преследуя Дафну так, будто она была подозреваемой.

Она перешла черту, которую переходила нечасто: поддалась эмоциям, не послушалась голоса разума. Для полицейского такой переход был опаснее всего, и у Болдта не было выбора: он должен был остановить ее до того, как она заведет мальчика, себя или всех троих в «красную зону» — так Болдт называл места, из которых нельзя было выбраться, не прибегнув к насилию или к борьбе.

Дафна помешкала у таксофона, как будто он мог дать ответы на ее вопросы, почувствовала приближение Болдта и скрылась за углом здания.

Болдт взял пистолет обеими руками, направив его вниз. Это была автоматическая реакция какого-то шестого чувства на внутреннюю тревогу.

Дафна была женщиной спортивной, каждый день тренировалась и умела бегать быстро. Если бы она решила убежать от Болдта, он никогда не догнал бы ее, но главной задачей для нее было найти Бена, поэтому она медленно кралась вдоль здания, вглядываясь в тени. Болдт толкнул ее сзади и прошептал: «Давай двигайся!», подгоняя к углу здания и внимательно глядя во все стороны: назад, вдоль ячеек, вдоль стены дома. Он подтолкнул ее левым плечом, остановил, заглянул за угол и жестом велел двигаться дальше. Она с яростью взглянула на Болдта, но позволила руководить собой. Они притаились в тени, где казалось наиболее безопасно, и он прошептал:

— Глупый ход.

— Он здесь, черт побери. Можешь мне не верить, но…

— Мы его найдем, — сказал Болдт, чтобы подбодрить ее. — Если он здесь, мы его найдем. Он ведь ребенок. Причем любопытный. Не по годам развитый. Наша задача — уберечь его и себя самих от неприятностей. А не устраивать неприятности. — Разговаривая, он оглядывал территорию, почти не встречаясь с Дафной взглядом. От него не ускользнула ирония ситуации: теперь он играл роль психолога, а она полицейского. — Мы проверим ряды ячеек, но сделаем это организованно, а не будем бегать поодиночке. Если мы будем работать вместе, плечом к плечу, то сможем поймать Грамотея. Слушай, тут ряды, как в огромном супермаркете. Если мы не организуемся, то упустим его. — Дафна будто бы оцепенела. — Ты меня слышишь?

Она слабо кивнула.

— Мы оба желаем ему добра, — напомнил он. Болдт надеялся удержать ее на месте, пока не приедут люди из группы поддержки — но чтобы отдать им приказы, придется либо возвращаться в машину за рацией, либо говорить по сотовому, а терпение Дафны иссякало. Он чувствовал, что она вот-вот вырвется. Сержанта не покидало ощущение срочности, спешки; он знал, что в таком состоянии часто совершаются ошибки. Надо было вовлечь ее в план, дать ей цель, помочь сосредоточиться. Если она будет бегать по территории предприятия, их обоих могут убить. Он решил сообщить ей правду.

— Позволь напомнить тебе, — сказал он, продолжая оглядываться, — что у Гармана имеется неизвестно какой запас ракетного топлива. Подумай немного. — Он уставился на нее.

— Я учту.

— Неизвестно сколько.

— Я поняла, сержант. Давайте дальше.

— Ладно, — сказал Болдт, мысленно составляя план и мечтая о подкреплении. — Сейчас пойдем вдоль первого ряда. Оружие наготове. Идем тихо — очень тихо — и медленно. Терпеливо. Занимаем позицию в конце первого ряда. Потом за угол, смотрим по сторонам. Снова за угол, потом лицом к лицу. Придерживаемся стены, встречаемся в центре. Переходим к следующему ряду и начинаем все сначала. Если нужно будет укрыться, спрячемся в нишах с двух сторон дверей в гараж. Движемся тихо и прислушиваемся — к голосам, к шороху, к рации. Нас интересуют свет и звуки. Это наши сигналы. — Он умолк, надеясь, что она что-нибудь запомнит. — Если у него тут лаборатория или склад — а скорее всего, так и есть, — то это для него второй дом. — Болдт взял пистолет одной рукой, а другой постучал себя по голове. — Не забывай об этом: тут его территория. Можно ожидать чего угодно. Мы должны внимательнейшим образом смотреть буквально на все. Он слишком часто заставал нас врасплох. Это предмет его особой гордости. Нам ни к чему сюрпризы. Будь готова ко всему. Ко всему, чему угодно.

Он говорил достаточно долго, чтобы Дафна успокоилась. А может, просто поняла его. Глядя ему в глаза, она поблагодарила его и попросила прощения. Потом добавила в отчаянии:

— Я только хочу найти Бена.

Болдт кивнул. Ему хотелось рассказать ей обо всем — о Лиз, о своем переменившемся отношении к оперативной работе, об ощущении, что он испытывает судьбу. Но выражение ее лица не позволяло ему отказаться от собственного плана. Он вдруг понял, что Дафна любит маленького Бена Сантори.

«Если бы там был Майлз…» Слова звенели у него в голове, как колокола.

— Ладно? — спросила она.

— Ладно, — ответил он. Но что-то было неладно. Когда они пересекли стоянку и приблизились к первому ряду ячеек, Болдта охватило дурное предчувствие. Интуиция не обманула Дафну — Бен попал в беду.

Между двумя и пятью часами утра шестьдесят семь патрульных полицейских из семи округов и двадцать четыре пожарных объединились в общую оперативную группу, единственным заданием которой было сжечь дотла заброшенную механическую мастерскую и направлять движение к югу от Международного района, так чтобы машинам приходилось проезжать всего в квартале от пожара. Для этого пришлось изобразить дорожно-транспортное происшествие, вызвать команду для дорожных работ и расставить шесть дюжин оранжевых конусов.

Здание было одним из семнадцати в списке домов, подлежащих уничтожению. Некоторые владельцы предлагали свои здания городу для пожарной практики, получая взамен налоговые послабления.

У лейтенанта Фила Шосвица случился приступ изжоги и ярости. Стоило Болдту предложить план операции, как Шосвиц запротестовал, утверждая, что Болдт даже не установил личность человека в камере хранения. Но препятствие было преодолено в 2:20, когда Болдт по совету менеджера камеры хранения проник в офис «Сохраняй-ки», отключил сигнализацию и подтвердил, что Джонни Бэбкок — он же Гарман — не просто является клиентом камеры хранения, но еще и снимает ячейку № 311, ту самую, из которой доносился голос и в которой горел свет. В 1:15 свет в ячейке № 311 погас, но дверь не открывалась и никто не выходил. Семь пар глаз плюс одна инфракрасная видеокамера следили за рядом № 3 со всех сторон.

Болдт совершенно не чувствовал усталости. Наоборот, время от времени ему приходилось осаждать себя, чтобы говорить помедленнее. Почти сто участников операции «Адское пламя» были его оркестром — сержант Лу Болдт был дирижером. Нейл Баган и Сидни Фидлер — его первыми заместителями, потому что только они разбирались как в пожарах, так и в полицейской работе. Шосвиц, Баган, Фидлер, два начальника пожарных команд, специалист по имени Байрант, три агента ФБР, а также два диспетчера собрались в конференц-зале сиэтлского отделения ФБР, оснащенного по последнему слову техники. Десятки раций и сотовых телефонов были подсоединены к центральной диспетчерской, где работала специальная команда.

Дом Сантори находился под полным наблюдением. Люди из спасательной команды засели в укрытии, готовые накинуться на Гармана, если уловка не сработает. Хотя такой вариант рассматривался исключительно как крайняя мера, полицейские старались обложить всю территорию. К шести утра на улице было полно полицейских и федеральных агентов, изображающих телефонных монтеров, бездомных, строителей, дворников, электриков, разносчиков всякой всячины. На каждом большом перекрестке между Аэропорт-уэй и домом Сантори находились представители правоохранительных органов. Это был настоящий капкан — рассчитанный исключительно на Джонни Гармана.

Когда машина Гармана пересекла воображаемую линию в миле от камеры хранения, в «Сохраняй-ка» проникли два полицейских сапера в сопровождении офицера техобслуживания Дэнни Котча и психолога Дафны Мэтьюз.

Котч безукоризненно справился с дистанционной видеокамерой. Дафна не отступала от него ни на шаг. Тоненький черный провод просунули под дверь гаража, и вскоре на экране возникло изображение.

Дафна прижалась к Дэнни Котчу, чтобы получше разглядеть экранчик. Она вскрикнула и заплакала, увидев съежившегося в углу Бена, замотанного веревкой. Кляпа они не заметили, и Дафна удивилась, что Бен не кричит. Экран был слишком маленьким, чтобы разглядеть его глаза.

«Лишь бы он был жив!» — подумала она.

Ячейка была пустой, если не считать черных полихлорвиниловых трубок, пары шезлонгов и нескольких картонных ящиков из радиомагазина.

Стараясь говорить профессиональным тоном, Дафна утерла слезы и обратилась к саперам:

— Он там. Надо вызволить его как можно быстрее.

— С таким поджигателем мы спешить не будем, — сообщил человек в толстом жилете.

Ее уже предупреждали об этом, но она не могла вытерпеть и минуты.

— Бен, ты меня слышишь? — закричала она.

Его голова взметнулась вверх, а единственный глаз вытаращился, пытаясь определить источник звука. Дафна снова расплакалась. Сквозь пелену слез она произнесла:

— Черт, давайте побыстрее, а? Я хочу, чтобы его вызволили оттуда.

К ним подбежал детектив в штатском с рацией в руках. Он закричал:

— Мэтьюз, Гарман в полумиле и приближается. Ты им нужна для отсчета. — Он приблизился к ней и передал рацию.

Только она одна могла принять решение о поджоге дома. Болдт утверждал, что из всей команды она лучше всех понимает психологию Гармана, и поэтому только она может отдать приказ. Это предложение обидело Багана и некоторых других, особенно пожарных начальников.

Дафна схватила рацию, повторяя то, что уже не раз говорила Болдту:

— Находится ли подозреваемый в прямой видимости от здания? — спросила она.

— В полумиле и приближается, — сообщил глубокий мужской голос.

— А дом ему виден? — повторила она, поражаясь тому, как элементарный вопрос может стать такой сложной проблемой.

— Нет. На таком расстоянии визуальный контакт исключается.

«Говори по-человечески!» — хотелось закричать ей.

— Когда ему будет полностью видно здание, — сказала она диспетчеру, — поджигайте. Но Гарман должен видеть, как оно загорится, иначе ничего не выйдет. Он должен участвовать в пожаре. Если он увидит, как здание загорелось, то захочет посмотреть, как его тушат. Прием?

— Осталось сто ярдов, — произнес диспетчер. — Говорят, что полный визуальный контакт наступит через сто ярдов.

— Ну что ж, тогда давайте дождемся полного визуального контакта, — с сарказмом проговорила она. Отпуская кнопку на рации, Дафна сказала саперам: — Шевелитесь. Я хочу, чтобы вы вытащили мальчика. И немедленно.

— У нас тридцать секунд до поджога, — услышал Болдт в наушнике. — Подозреваемый в четверти мили и приближается. — Местоположение Гармана сообщалось с каждым объездом, с каждым перекрестком, и он все ближе подбирался к ловушке, подготовленной операцией «Адское пламя».

— Тридцать секунд, — сообщил Болдт остальным.

— Мы уже все обсудили, сержант, — напомнил Ламойя. — Это легкотня.

Болдт сурово посмотрел на детектива. Легкотней тут и не пахло.

Согласно плану, в четырех машинах, ехавших перед грузовиком Гармана, сидели участники операции. Планировалось поступить так же и с машинами за пикапом Гармана, но первое затруднение возникло, когда «шевроле» с белым мужчиной за рулем проехал на красный свет и вклинился между пикапом и преследователями.

Последовавшие за этим инцидентом переговоры по рации были крайне горячими.

Дождь был очень кстати. Дафна радовалось дождю, потому что он скрывал ее слезы.

— Ты можешь не заходить внутрь, — сказал Бен, имея в виду «мне этого не хочется».

— Я только провожу тебя до двери, — ответила она.

— Как хочешь.

Ей было больно видеть, как он рад возвращению к Эмили. Как же ей хотелось, чтобы он вдруг передумал и попросил ее никогда не покидать его! Но самые приятные события пролетают через жизнь, как мигрирующие птицы, подумала Дафна. Они не приземляются. Они дают тебе полюбоваться красотой и летят дальше.

Это было не концом дружбы, а началом жизни молодого человека.

Они сидели в машине, у светофора, загоревшегося тусклым красным светом, дворники работали, как метроном. Прочитав ее мысли, мальчик сказал:

— Ведь мы же будем видеться.

Она не ответила. Может, они и будут время от времени видеться, ей хотелось поддержать его, помочь ему. Она взяла его за руку. Дафна впервые позволила себе подобное, хотя давно уже хотела. Нуждалась в этом. Ее сердце разрывалось. В горле был комок. Его кулачок был горячим, ее рука — холодной. Когда светофор зажегся зеленым, Дафна положила руки на руль и поехала дальше, сосредоточенно глядя влажными глазами на мокрую дорогу и чувствуя его взгляд. Может быть, он тоже что-то почувствовал. Может быть.

— Знаешь, Бен, иногда в жизни появляется такой человек, особенный человек, и, сам того не зная, открывает в тебе что-то, направляет тебя в такую сторону, которой ты сам раньше не замечал. Знаешь? — Она уже сама говорила, как он. Она не могла в это поверить. На ее губах заиграла улыбка.

— Наверное, — ответил он.

— Я имею в виду, что для меня такой человек — ты. Ты помог мне, не могу объяснить как, но помог сильно и навсегда. Классно, — сказала она.

— Этот Оуэн. Ты его имеешь в виду? Осторожно, желтый свет.

Она сбросила скорость, понимая, что нужно вести машину осторожней.

— Спасибо.

— Ты его имеешь в виду? — повторил он, не отвлекаясь, как мог бы поступить взрослый.

— Я имею в виду тебя, — ответила она.

— Я не понимаю, что я такого сделал, разве что все похерил.

— Выбирай выражения.

— Следующий поворот направо.

— Я знаю.

Он хитро улыбнулся.

— Все в порядке, Ди. Я знаю, ты для меня до фига сделала — насчет Эмили, и вообще. Ты и Сюзанна. Ну и, короче, это классно. Понимаешь?

— Если тебе когда-либо, когда угодно, понадобится хоть что-нибудь, позвони мне, — сказала она, пытаясь не расплакаться, отчего вышло только хуже.

— Мы будем видеться, — проговорил он почти с отчаянием. Ей хотелось верить, что он наконец осознал, что они расстаются.

— В тебе много любви, Бен. Не бойся делиться ею. — Дождь не помог ей, потому что она не смогла сдержать слез в машине, как надеялась. Наконец она взглянула на него. Он тоже плакал, и Дафна испытала эгоистическую радость.

Они остановились перед пурпурным домом.

— Обычно я не плачу, — сказал Бен. Он полез на заднее сиденье за рюкзаком и книгами. — Вы с Сюзанной поможете мне переехать, правда?

— Правда.

— Так что мы увидимся.

— Может, я не смогу вырваться, — произнесла она и увидела, что Эмили открыла дверь и машет им рукой. Дафна не могла больше сдерживать слезы и оставила эти тщетные попытки. Дворники успокаивали ее своим размеренным ритмом. Она отправлялась в свой плавучий дом одна, слушать, как дождь стучит по крыше. Сидя у камина с бокалом вина и рыдая. Но она была не против. Именно этого ей сейчас и хотелось.

— Что ж, — сказал мальчик. Он нагнулся и чмокнул Дафну в щеку; радость от встречи с Эмили уже затмила его печаль.

Дафна кивнула, хлюпая носом, не в состоянии вымолвить ни слова. Он открыл дверцу и выпрыгнул.

— Бен! — резко выкрикнула она.

Стоя под дождем, Бен наклонился и заглянул в машину.

— Скажи ей, чтобы перекрасила этот чертов дом, — проговорила Дафна. Наконец ей удалось улыбнуться.

— Выбирай выражения, — ответил Бен. Но на его лице было написано все. Этот взгляд она запомнила на всю жизнь и всегда вспоминала с теплом.

Он закрыл дверцу и побежал под дождем к дому.

Красный зал был полон народу. Болдт и Лиз заняли два табурета возле администратора гостиницы, ожидая, пока накроют столик. Лиз пила фруктовый сок, а Болдт — неразбавленную водку, что было ему несвойственно. Она смотрелась шикарно. Его рука была в гипсе.

— Он увез все свои вещи, наверное потому, что если бы мальчишка заговорил, то мы могли бы найти его, а он не хотел причинять вреда ребенку.

— Это было две недели назад. — Она внимательно оглядела его. Две недели Болдт лежал без сна, гладя ее по голове, пока она спала. Две недели они говорили о том, о чем всегда хотели поговорить, делились чувствами, которые всегда хотели разделить. Они говорили о том, почему требуется нечто ужасное, чтобы сблизить двух людей. Он считал, что это несправедливо. Она считала это благом.

Боли усилились. Они решили провести вечер в ресторане, пока это было еще возможно.

— А что мальчик? — спросила Лиз.

— Дафна постаралась. Он ненадолго останется с экстрасенсом, а может, и надолго. Это хорошо.

— Да, — согласилась она. Они чокнулись.

— С чего вдруг такой ужин? — спросила Лиз.

— А что, мы не можем просто поужинать в ресторане?

— Нет. Только не здесь. Только не так. В чем дело?

Он фыркнул и отхлебнул для смелости.

— Меня повышают до лейтенанта.

— Серьезно?

— Разве я стал бы шутить?

Лиз внимательно посмотрела на мужа, наклонилась и поцеловала его в щеку. Она протянула руку, чтобы стереть помаду, но Болдт уклонился.

— Нет, — сказал он. — Пусть будет.

— Смотрится глуповато.

— И хорошо. — Он поднял рюмку и заказал еще водки.

— Поведу сегодня я, — заявила она.

— Поведешь ты, — согласился он. Потом сказал: — Черт, ты нас уже столько лет ведешь.

Они несколько раз встретились взглядами, но оба молчали. Наконец Лиз не удержалась от улыбки, и Болдт улыбнулся ей в ответ.

— С ума сойти, а? — произнесла она.

— Ага. Странно все как-то. — Болдт почувствовал подступающие слезы. Он постарался не дать им волю.

— Никогда не знаешь, как все обернется, — сказала она. Ее глаза затуманились.

— Да. Никогда не знаешь.

— Мы поможем друг другу продержаться. — Она взяла его за руку и сильно сжала — сжала так, как ему давно хотелось. «Куда пропали такие прикосновения? — подумал он. — Как мы могли потерять их?» Она снова сжала его руку, и у обоих на глаза навернулись слезы.

Но Болдт смог улыбнуться. Он понял, что теперь они все время будут вести себя так.

— Я последнее время часто плачу, — признался он.

— Ага. Это полезно для слезных протоков, — сказала она, моргая.

— Боишься? — спросил он дрожащим голосом.

— Да, — ответила она. — Еще как. — Ее губы задрожали, и она посмотрела на него, как будто желая услышать какой-нибудь ответ. Но у Болдта не было ответов.

— Я тоже, — прошептал он самой прекрасной жене в мире.