Стихи

С. Трегуб

Вадим Стрельченко

«С большой радостью прочитал в «Октябре» вашу статью о Вадиме Стрельченко. Вы правы — наша поэзия многим обязана ему. Я имею в виду в первую очередь тех, кто пришел в литературу в предвоенные годы и позже. Но еще больше, думается мне, будут обязаны Стрельченко те, кто начинает сегодня», — писал мне несколько лет тому назад из Ленинграда поэт Всеволод Азаров и обращал внимание на необходимость самой широкой пропаганды творчества Стрельченко: «Благородство, одухотворенность, духовная чистота его стихотворений должны воспитывать молодежь».

Когда в 1958 году Гослитиздат впервые выпустил наиболее полный сборник стихов Вадима Стрельченко, газета «Литература и жизнь» опубликовала письмо группы поэтов, отмечавших большую общественную значимость появления книги, «…своими самобытными стихами, — говорилось в письме, — он (Стрельченко. — С. Т.) славит Родину, труд, людей руда; и нет никакого сомнения, что эта книга нужна людям и будет положительно встречена всеми, кому дорога наша боевая советская поэзия».

Тем радостнее сейчас отметить новое издание стихов Стрельченко, в серии «Библиотека советской поэзии», и коротко рассказать читателю о творчестве этого талантливого и своеобразного поэта.

Вадим Константинович Стрельченко родился 6 ноября 1912 года в Херсоне; в первые же дни Великой Отечественной войны он стал в ряды московского народного ополчения и погиб в январе 1942 года под Вязьмой, будучи командиром отделения, в возрасте двадцати девяти лет.

…В памяти оживает высокая, худая, сутуловатая фигура. Узкое лицо с ямкой на подбородке. Широкий лоб. Большие, внимательные, близоруко глядящие глаза. Темно-русые волосы разделены посредине аккуратным пробором…

По общему свидетельству людей, знавших его, Стрельченко был в личной жизни точно таким же, как и в стихах: предельно честным, прямым, смелым, верным товарищем. Он всегда вступался за правого и слабого, не терпел тех, кто в решении трудных вопросов старался остаться в стороне, — мол, это нас не касается.

Первые стихи Стрельченко появились в 1929 году в одесских журналах «Шквал», «Прибой» и в газете «Вечерние известия». Их автор был тогда всего лишь учеником профшколы «Металл».

Эти стихи рабочего-подростка, во многом еще ученические, были, однако, примечательны не только свежестью и точностью отдельных образов, но, что весьма важно, своей общей идеей — прославлением труда, вдохновенным отношением к самой, казалось бы, обыденной и прозаической человеческой деятельности. В изображенном Стрельченко до «изумленья юном порту», вертящемся «живым волчком», нет места усталости. Сердце работает в ритм с лебедками. Натруженные руки и плечи ждут, «пока мешок не вздуется от струи пшеницы». Стрельченко писал: «…руки радостные труд торжественно несут», «…почуешь, песнею какой большою труд поет». В «радостном азарте» кузнечного труда, в «намеке прекрасных форм», рождающихся из железа, начинающий поэт усматривал пример для своей собственной поэтической работы:

Хочу, чтоб был и у меня Мехов певучий спор. Хочу жар-пламя перенять И эту точность форм!

В труде находил он поэзию и труд прославлял в стихах. Так уже в самом начале пути проявилась одна из характернейших черт творчества Стрельченко, определившаяся и окрепшая в последующие годы.

В 1931 году произведения Стрельченко попали в Москву, к Багрицкому. Тот нашел, что юный поэт пишет «настоящие стихи», и порекомендовал их журналу «Красная новь». Здесь Стрельченко начал печататься с 1934 года, а после переезда из Одессы в Москву в 1936 году его стихи появляются также в «Молодой гвардии», «Литературной газете» и других периодических изданиях.

Литературное наследство Стрельченко невелико по объему. При его жизни вышло лишь два небольших сборника: «Стихи товарища» (1937) и «Моя фотография» (1941), содержащие около пятидесяти стихотворений и поэму «Валентин». Однако боевой заряд этих произведений таков, что он и сегодня «приводит в движение наши сердца» и будет действовать и завтра.

В чем сила стихов Стрельченко? Прежде всего в том, что служит прочной, незыблемой основой всей советской поэзии: в идейно-нравственной чистоте и цельности мировоззрения, в единстве революционной мысли и страсти, в абсолютной искренности, без которой нет поэзии, — недаром Стрельченко сравнил поэзию с тем самым «чудодейственным» мостом из басни Крылова, «став на который, провалится лжец»!

Круг литературных интересов и пристрастий Стрельченко был широк и разнообразен. В юности он с увлечением декламировал стихи древнеримского поэта Гая Валерия Катулла. На протяжении всей своей жизни он любил Некрасова, Шевченко, Беранже, Гейне, Уитмена. Из современников — Багрицкого, Асеева, Ушакова, Твардовского, Леонида Мартынова. По духу творчества ближе всех ему был Маяковский. Но все это дорогое его сердцу окружение не мешало ему оставаться самим собой, муза его отмечена «лица необщим выраженьем», авторство его узнается не по подписи, а по характеру творчества.

Первая книга Стрельченко называлась «Стихи товарища». И поэт был верным товарищем, надежным другом всем людям труда, с которыми свободно и сердечно беседовал в своих стихах:

И куда ни пошел бы, я буду с вами. Всюду слышатся ваши шаги. (Сколько вам нужно печей с хлебами. Сколько кожи на сапоги!..) Так идем же вперед, Умываясь морями, Легкие, чистые — и в железной пыли, Мы — Своими громкими голосами Нарушающие тишину земли!

Строки эти, датированные 1933 годом, родственны по жизнеутверждающему пафосу своему таким стихам Маяковского, как:

Плевать, что нет у Гомеров и Овидиев людей, как мы, от копоти в оспе. Я знаю — солнце померкло б, увидев наших душ золотые россыпи! Жилы и мускулы — молитв верней, Нам ли вымаливать милостей времени! Мы — каждый — держим в пятерне миров приводные ремни!

Не случайно, конечно, одним из наставников своих, как уже говорилось выше, Стрельченко считал Маяковского. Великий советский поэт помог своему молодому собрату увидеть чистоту и в «железной пыли», радоваться громким рабочим голосам, «нарушающим тишину земли», гордиться красотой и мощью армий труда. Чем дальше, тем эти радость и гордость становились в творчестве Стрельченко все осознаннее, все глубже.

В 1936 году Стрельченко написал стихотворение «Моя фотография», которое по своему содержанию может быть названо программным для него.

Глядя на свою фотографию, поэт находит с удивлением: «черты похожи, а меня и нет!» Дело в том, что на карточке он один, вокруг — никого! Но разве он мыслим без коллектива?!

Со мной на фотографии моей Должна бы сняться тысяча людей, Людей, составивших мою семью.

В числе этих людей поэт называет мать, качавшую его колыбель, доярок, которые доставляли ему в дни болезни целебное молоко, матроса, погибшего в гражданскую войну, учителей.

Явитесь, хохоча и говоря, Матросы, прачки, швеи, слесаря. Без вас меня не радует портрет: Как будто бы руки иль глаза нет.

Не забыты и враги. Без них невозможно представить себе фотографию человека, который умел не только горячо и верно любить, но и ненавидеть. Из отношения к друзьям и недругам и вырисовывается подлинный портрет лирического героя стихотворения, неразрывно связанного со своим народом, со своей страной. В утверждении прочности этих связей смысл «Моей биографии». То, что образно здесь выражено, обобщено, присутствует почти в каждом стихотворении Стрельченко, звучит в его тексте или в подтексте:

Со мною вы. Без вас, мои друзья Что стоит фотография моя!

В стихотворении «Плыл ли морем, шел ли я базаром…» поэт раскрыл тему «единенья людского» так широко и разносторонне, как раскрывала его сама наша жизнь. В нем звучит гордость человека, которому ничего на земле «не давалось даром», который за все платил трудом и дела которого достойны великой чести, — чтобы над ними «реял красный флаг большой». В делах, братски сближающих его со всеми, идущими «верными путями», Стрельченко видел свое человечье призвание и самую свою принадлежность к людям, воспринимал как нечто прекрасное и обязывающее, как «чудную быль», которой нужно быть достойным.

В этом корни его гуманизма, его уважения и любви к людям труда — сталеварам и каменщикам, бетонщикам и плотникам, кузнецам и слесарям, — всем тем, кто создает блага жизни и без кого немыслима сама жизнь. С большой буквы произносит поэт «Жизнь» и «Труд» и ставит два этих слова рядом.

Мы обычно говорим о рабочих людях — «простые люди». Это верно. Но их простота не стала для Стрельченко синонимом обыкновенности и элементарности. Он понимает истинное значение простого, будничного рабочего подвига, и потому согбенная спина токаря не мешает поэту разглядеть его подлинный рост и определить его истинную силу:

В десять раз тяжелей, чем атлетовы гири, Чугуны, что лежат У тебя в ногах. Я догадываюсь: ты выше и шире, Чем твое отражение в зеркалах!

Обыкновенные советские люди заполняют воскресным днем городскую площадь, и в стихотворении, посвященном им, Стрельченко к слову «обыкновенные», добавляет «великаны», тем самым подчеркивая необыкновенность этой обыкновенности:

Великаны они, но такие, как все, — Обыкновенные великаны!

В стихотворениях «Мои товарищи» и «Слава», «Металлы» и «Уют», «После работы» и «Люди СССР», «Работники переписи» и «Человек», «Хозяйке моей квартиры» и «Бессонница» встают перед нами образы этих «обыкновенных великанов» — энергичных и деятельных советских людей, которым есть дело до всего, что происходит в родной стране и за ее пределами.

Мы утром у киоска ждем газет: — Ну, как в Мадриде? Жертв сегодня нет? А что китайцы — подошли к Шанхаю? А как В Полтаве ясли для детей? (О, этот семьянин и грамотей На всю планету смотрит… Я-то знаю!)

Поэзия Стрельченко тоже «смотрит на всю планету».

Весьма примечательно с этой точки зрения лирическое стихотворение «Дом в Тортосе», интернациональное по теме и, несмотря на трагическое содержание, мужественное и глубоко оптимистическое. Начав его изображением радостного летнего дня, когда, как в детстве, хочется «сбросить груз башмаков» и забраться на вершину сосны:

Я качался бы налегке, Я вбирал бы солнечный свет… —

поэт переходит затем к совсем иным картинам. Взволнованный сообщениями газет о событиях в Испании, он живо представляет себе самый обычный дом в испанском селении Тортосе, разбитый фашистским бомбовозом; как наяву, видит жителей, оказавшихся без крова, их бедный скарб на улице, старого мула, лежащего в луже крови. Боль поэта за людей, чью скорбь он ощущает как свою собственную, чье мирное существование безжалостно нарушено фашистским убийцей, меняет самый ритм стиха. Размеренный и спокойный, как безмятежное течение летнего дня, он становится коротким, тревожным, призывным. От далекого дома в Тортосе воображение протягивает нити к родным местам и людям — дому в Одессе, матери, — всему этому тоже грозит разбойник, разрушивший дом в Тортосе. И поэт призывает всех защитить мир от ужасов войны — вновь слова его звучат ровно, сдержанно, в них не только спокойствие, но уверенность и сила — та сила, которой Стрельченко всегда требовал от поэзии. «Нет, не «певучее» слово наша поэзия вольных сердец», — писал он, открещиваясь ироническими кавычками от пустых, бессодержательных песнопений. Его слово годно для работы и для борьбы: оно несет с собой свет и радость, может поддержать и окрылить, сделать выносливее, тверже, может обновить и закалить душу.

«Чтобы!» — так броско и энергично, как «Нате!» Маяковского, — названо одно из стихотворений Стрельченко, в котором он изложил свое «во имя чего», то свое заветное желание, которое «обязательно свершилось чтобы». И здесь, на первом плане:

Чтоб над вывесками, парусами, станками Был работник славен в труде!

Сколько в этом стихотворении любви к человеку, к его труду и сколько ненависти к тунеядцам, к тем, чьи «воруют руки и лгут уста». Как широк и благороден взгляд поэта, определяющий его сущность, его натуру, его «я»! Он кровно заинтересован в том, что утверждает своими стихами. Мы это понимаем, чувствуем, читая:

Вот зачем Мы идем по земле, торжествуя, Вот о чем трубит боевая медь. …И на этой зеленой земле не могу я Равнодушно, как нищий уличный, петь!

Где есть равнодушие, там нет поэзии. В творчестве Стрельченко понятия, идеалы существуют слитно с его биографией и подтверждены ею, являются его личным мнением, взглядом, отношением. В угловатых, кажущихся порой даже неуклюжими, темпераментных стихах Стрельченко бьется живая, своя мысль. Подлинно талантливый, он обладает собственным видением мира, в обычном и привычном открывает новое, еще никем до него не уловленное. Так, например, издавна принято связывать слово «уют» с теплом домашнего очага, и об этом комнатном, отгороженном от большого мира уюте написано немало строк. «Но есть иной уют», — пишет Стрельченко и находит его в многооконном, освещенном огнем горнов кузнечном цехе, откуда не торопятся уходить люди, связанные общим большим делом. Для того, чтобы воспеть это трудовое содружество, поэт находит емкую деталь, метафору, эпитет, ритм; картина вдохновенного труда в стихотворении «Уют» полна экспрессии и выразительности. «На примере Стрельченко можно еще раз установить, как важно для поэта иметь свою тему, знать, что хочешь сказать, — писал о стихах Стрельченко Ю. Олеша. — Когда образы, сравнения, эпитеты, краски и мысли поэта бегут по струне единой темы, они приобретают особенную яркость: «хлопок и рис… эти нежные стебли труда». Если бы Стрельченко не был проникнут пониманием того, что человек благодаря труду преобразует природу, то у него не родился бы такой смелый образ, в котором само понятие природы заменено понятием труда»[1].

Сборники Стрельченко «Стихи товарища» и «Моя фотография» привлекли внимание читателей и литературной общественности. Они рецензировались в печати, обсуждались в 1941 году на творческой конференции московских писателей. Стрельченко слышал слова о том, что замысел его произведений находится будто бы в полном несоответствии с его поэтическим выражением, что декларативность якобы стала его «поэтическим принципом», что, наконец, «ручью его поэзии» грозит опасность «уйти в песок» — то есть бесследно исчезнуть. И он слышал нечто совершенно противоположное: «К стихам Стрельченко и ко всему его творческому облику, — говорил, например, Н. Асеев, — у меня создалось отношение как к чему-то очень чистому, бескорыстному и прозрачному в поэзии». Целомудрие его стихов, силу и верность его мысли, выражаемой с подлинным совершенством формы, отмечали А. Митрофанов, И. Уткин, Л. Славин, Ю. Олеша, П. Скосырев…

Время многое прояснило. Поэзия Стрельченко не оказалась забытой. Она — не вчерашний день нашей литературы. В ней бьется сердце человека нового, коммунистического мира. Она принадлежит настоящему и будущему.

С. Трегуб.

В кузнице

Медвежий сон преодолев, Наскуча отдыхать, По-птичьи вскрикнув — Нараспев, — Задвигались меха. И сразу — погляди! — Ого: Бросая искру-взгляд, Вспорхнул жар-птицею огонь В большом гнезде угля. И — В руки-провода. Наддай! — Взметнулся молоток. Наддай! Еще наддай! Я видел, как горят глаза, Я слышал бодрый стук, Я чуял радостный азарт Налитых жизнью рук. Глянь: пламя… искры. Друг, вглядись! …И выступал в созвездье искр Прекрасных форм намек. Хочу, чтоб был и у меня Мехов певучий спор. Хочу жар-пламя перенять И эту точность форм!

1929

Грузчик

Порт вертится живым волчком (Порт — он до изумленья юный)… Спина нагружена мешком, И руки напряглись, как струны. И чуешь ты, Свой день большой Пудами клади отмечая, Как бьются тучи над волной Встревоженною стаей чаек… Но сброшен груз. И снова так Идти пружинным, четким ходом. А сердце отбивает в такт Коротким возгласом лебедок… Вновь сброшен груз. И хорошо Плечам прохладою напиться. А руки ждут, Пока мешок Не вздулся от струи пшеницы.

1929

У госмельницы

В работе, — Словно человек, — Дом дышит тяжело. За ним — В пыли и на траве — Труд, пот и крик колес. …Мешок, спина да две руки. Рывком идет зерно — И захлебнулися мешки, И злится пыль у ног; Так разгружается вагон Под выкрики и звон. Так руки радостные труд Торжественно несут. …От трубок рвется ловкий дым, Ломаясь на ветру. Весь дом работой одержим: В нем, около него, за ним — Крепчает труд, труд, труд. А дальше — море. Дальше — зной. Прислушайся — и вот Почуешь, песнею какой Большою Труд поет. …Вдруг — мускулисты и легки, Мешок пригнули две руки. Ожогом тяжести полна, Качнулася спина. И вот на ней — суров, широк, Уже поплыл мешок.

1929

Мои товарищи

Мои товарищи, много накопали земли? Руки возле июльского солнца нагрели — Как будто бы сами огонь развели? Пусть продлятся наши дни и дела! Кто говорит, что я прожил мало? Больше бабочки, даже вола! И нас не скоро засыпят землей, Покатой, ровной, — Не узнаешь, куда ногами, куда головой! Мы еще в середине морей На дереве кораблей. И по самые корни деревьев достанем — Не своей рукой, так лопатой своей. Мы на этой улице так проживем, Будто еще одно спрятано сердце У каждого — в доме иль за окном. Мои товарищи, Как быть? Так легко нас утешить зеленью, хлебом. Но врагу и яблоком не подкупить. И куда ни пошел бы, я буду с вами. Всюду слышатся ваши шаги. (Сколько вам нужно печей с хлебами! Сколько кожи на сапоги!..) Так идем же вперед, Умываясь морями, Легкие, чистые — и в железной пыли, Мы — Своими громкими голосами Нарушающие тишину земли!

1933

Спекулянту

Посмеемся над менялою старым! Я ходил на площадь купить плодов, И чего не наслышался я по базарам: Брань старух и хрипенье кабанов! Солнце светит Над облаком пыли и пуха. А зачем? Под ногами чернеет зола, Так над овощами кричит старуха, Будто бы их сама родила. Над веселым укропом, над арбузами Ты расселся, Скряга и сквернослов. И чего бы ты ни коснулся руками — Все тускнеет, И слышен звон медяков. Не щебечут птицы. Где жизни трепет? Тут воруют руки и лгут уста! Тут ремесленник скрипку Из дерева лепит, Не оставив ни ветки на ней, ни листа! Не корми меня виноградом лиловым. Тут воруют руки и лгут уста! Я проклятие крикнул бы, если б за словом Даже кровь хлынула изо рта! Эй, торгаш! На вещах — царапины, пятна; Тут, наверное, листья были, цветы. Ты их в землю, наверно, втоптал обратно. Ты, ты, ты! Если б можно, Свои умножая доходы, — Ты бы с дерева, в милой его тени, Разом листья сорвал бы за долгие годы, Навсегда оставляя сучья одни! …Над корзинами слив, арбузов и сала Кто стоит, презирая труд? Это ты, мой противник толстый, Меняла! Пусть тебе слепцы и калеки поют!

1933, Одесса

Люди СССР

С ними я живу на улице одной, Где на вывесках, в дыме трубы высокой Знанье жизни видны, ум веселый мужской. Эти люди кормили меня, одевали. В своем доме железную дали кровать. Научили меня железа и стали Не бояться, Как глину, в руках держать. Эти люди будят меня чуть свет! Их дыханье всюду проходит, как ветер! На деревьях, на камнях я вижу след. Грудью вскормленный и привыкший к труду, Ваш товарищ, Куда я без вас пойду? Наша кровь слилась! На кого променяю — На сосну бессловесную? на звезду? Мы, трудясь, на землю имеем права! Мы на голой земле пальцем укажем, Где вырастет какая трава. Мы идем, мы шумим над крышами мира, И по нашим следам прорастут стеной Рожь для силы И виноград для пира. (А колючий репейник посажен не мной!) И оставим мы на земле своей Не кучки золы, не опавшие листья — Яркий свет, на море дым кораблей, Деревья, с которых плоды упадут. Даже в трубы трубить о себе не станем. Пусть над нами сами они запоют!

1934

Апрель

Прорубали, строили, сверлили Черви, ласточки, жуки. В тепле — Дождь прошел по слою тонкой пыли, Прикрепляющий нас к земле. И из черной потрясенной глуби — Подымается, идет ко мне, Охватило весен трудолюбье… Кровь моя! Не жить нам в тишине, — Чтоб земля всей быстрою громадой Труб дымящихся, горящих глаз. Площадей, воды солоноватой К солнцу мимо нас Не пронеслась… Что грустить о платьице кисейном! Если комната моя — что клеть, Если рук на очаге семейном Не согрел, То в травах буду греть. Пусть по вкусу трав, колосьев рыжих, Овощей (чем сладостней — тем ближе), По плодам пускай и по сирени Путь находят К моему жилью. …Ты, видавшая меня в обиде, пораженье, — И на силу погляди мою! Пусть не я красив, а зелень полевая: Насаждай, Вадим, и не тоскуй, Чтобы, каждый плод с земли снимая, Мог бы требовать ты поцелуй.

1934

Родине

(Надпись на книге) Трижды яблоки поспевали. И, пока я искал слова, Трижды жатву с полей собирали И четвертая всходит Трава. Но не только сапог каблуками Я к земле прикасался И жил Не с бумагами да пузырьками Черных, синих и красных чернил! Но, певец твой, я хлеба и крова Добивался всегда не стихом, И умру я в бою Не от слова, Материнским клянусь молоком, Да пройду я веселым шагом, Ненавистный лжецам и скрягам, Славя яблоко над землей! Тонкой красной материи флагом Защищенный, как толстой стеной.

1935

Слово на пиру

О любви, о силе без печали, О геройстве пела мне не мать. Что другие с молоком всосали, Мне пришлось уже руками брать. Жилистые, с легкими костями, Не родились, не умрете вы На земле широкой Толстяками — С шатким сердцем, липкими руками, С животом превыше головы! Знаю наши улицы и верю: В каждом доме можно написать Кистью легкою над каждой дверью Саблю, зубчатое колесо, тетрадь. Мы показываемся над волнами! Мы в полях видны! Мы на ветру! Засыпая ввечеру бойцами, Мы встаем бойцами поутру. Рослые, — Зерном, плодами сада, Флагом мы грозим своим врагам: Карлики! Им на деревья надо Взлезть, чтоб видеть то, что видно нам. Пусть враги меня не призывают На обед! Скажу себе: — Дружок, Свиньи окормить тебя желают, — Чтобы ты и двинуться не мог! Мне за стол с врагами не садиться: Что мне хлеб у них? Что молоко? И, голодный, Я бы ел, как птица, Только там, где двигаться легко. И на площади, и пред собраньем, И в безлюдии степной травы — Может быть, я жив одним сознаньем, Что вокруг меня живете вы. Пусть нарежут хлеба мне не скупо, В молниях проросшего, в пыли; Пусть в тарелку мне добавят супа С овощами милой мне земли! Слышу трубы! На земле покатой Ветрено, светло! Не повернуть. Как перед мечом, перед лопатой — Песня славы и далекий путь. И прощу, клянясь звездою в небе: Если изменю тебе, мой край, И приду к тебе, моля о хлебе, Хлеба мне не подавай.

1935

«Нет вестей, а почтальонов много…»

Нет вестей, а почтальонов много… Возврати мне слесаря наряд! Дай мне обувь легкую в дорогу, Может, я еще вернусь назад. Вижу: трудятся толпой высокой По путям, степным и городским, Люди с костью крепкой и широкой, Сердцем, полным крови и большим. С детства слышны над моей судьбою Их — все ближе, ближе! — голоса. Вспоминаются моря порою… То мне вспоминаются леса, Где, завидев толстые коренья, Ствол до неба, легкие листы, Силы хочется, в крови биенья, Шумных дел и счастья правоты… Здравствуй, мир Лесов и городов! И пускай Листы моих стихов — Все мои поступки, песни-крики — Уместятся в скромной тесноте, Не в тяжелой, как железо, книге, На древесном маленьком листе.

1935

Чтобы!

Чтоб воришка свои позабыл дороги, Даже колоса в поле Украсть не мог! Чтоб лопата хозяина на дороге Охраняла, А не пес и замок! Чтоб над вывесками, парусами, станками Был работник славен в труде! Ибо каменщик — Это не только камень, А рыбак — Не только сети в воде. Чтобы от базара, от клятвы лживой, Мелких денег, схваченных без труда, — Сор да крошки остались, И торопливо Унесли бы птицы их навсегда! Чтоб монеты Не знаком наживы ржавели, А сияли орденами труда! Чтобы, писком начатая в колыбели. Стоном жизнь Не кончалась никогда! Чтоб делить — Только зиме и лету На державы землю! А если нет — Расплывемся по небу, Разбив планету На множество маленьких злобных планет! Вот зачем Мы идем по земле, торжествуя, Вот о чем трубит боевая медь. …И на этой зеленой земле не могу я Равнодушно, как нищий уличный, петь!

1935

Солдат Европы

Винтовки длинные уперлись В землю. И тени отброшены вниз. И неужели тень от штыков Прекраснее тени трав и дубов? Неужели сойдет на мостовые Новобранец поющий — За медной трубой И, на крик детей обернувшись, Впервые Винтовку увидит за спиной? Неужели по светлым побегам хмеля Он шагнет (о, воронов торжество!) — Не поговорить о посевах, А целя В меня, Товарища своего… Нет. Если в солнечном лиственном мире Лгут ему, Что винтовка шире И выше дерева, — В жаркие дни Пускай воткнет ее в землю сухую И попробует укрыться в ее тени. И увидит, Как ласточки, с гнездами в клювах, Мимо, мимо летят. И увидит, Что нет между ними границы,— Пусть по-разному нас научила мать Говорить. Мы не разноперые птицы, Чтоб на разные голоса распевать! И покуда мир не цветник — мышеловка. Рядом воинами нам идти, Пока последняя в мире винтовка Не останется далеко позади.

1935

«Плыл ли морем, шел ли я базаром…»

Плыл ли морем, шел ли я базаром, Никакой одежды, ни огня На земле мне не давалось даром. Ни зерна, ни праздничного дня! И доволен я своими днями: Языком не брал я И слюной То, что нужно Охватить руками! Над моими многими делами Может реять красный флаг большой. Ни монет гремящих нет, ни лести, А сочти число друзей моих: Если б все они Сошлися вместе — Я не смог и угостить бы их! На земле, на море — я с друзьями. Паруса их вижу над волнами. По дорогам верными путями Люди — не столбы! — меня вели. Мы трудились вместе! Между нами Не лежит могилой пласт земли! Со лжецом слюнявым, с тихим вором Не делил я хлеба в тишине. Оградил я дверь от них запором — Легче снова дверь пробить в стене! Ведь меня кормили грудью, мыли, Дали имя, целовали в рот. И во имя этой чудной были Я не смею не идти вперед!

1935

Моя фотография

На фотографии мужчина снят. Вокруг него растения торчат, Вокруг него разросся молочай — И больше ничего… Безлюдный край! И больше ничего, как будто он И вправду под капустою рожден… Я с удивлением гляжу на свой портрет: Черты похожи, а меня и нет! Со мной на фотографии моей Должна бы сняться тысяча людей, Людей, составивших мою семью. Пусть мать качает колыбель мою! Пускай доярки с молоком стоят, Которое я выпил год назад, Оно белело, чисто и светло, Оно когда-то жизнь мою спасло. Матрос огромный, с марлей на виске, Качающийся на грузовике. В гробу открытом лунной ночью… Он Сошел на землю охранять мой сон, Акацию и школьную скамью — И навсегда вошел в мою семью. А где-то сзади моего лица Найдется место и для подлеца, Чей прах в земле — и тот враждебен мне: Явись, Деникин, тенью на стене! Торговка Марья станет в уголке, — Купоны, боны, кроны в кошельке, — Рука воровки тянется к плодам… Я враг скупцам, лжецам и торгашам! Со мною должен сняться и солдат, Мной встреченный семнадцать лет назад. (Такое шло сиянье по волне, Что стыдно было плюнуть в воду мне.) Солдат французский в куртке голубой, Который дыню поделил со мной, Почуяв мальчика голодный взгляд… Шумело море… Где же ты, солдат? Забыв твои глаза, улыбку, рот, — Я полюбил всей Франции народ. Так я пишу. И предо мной портрет,— Ему уже конца и края нет: Явитесь, хохоча, и говоря, Матросы, прачки, швеи, слесаря. Без вас меня не радует портрет: Как будто бы руки иль глаза нет. Учителя, любившие меня! Прохожие, дававшие огня! Со мною вы. Без вас, мои друзья, Что стоит фотография моя!

1936

Моя улица

Переулок у моря, но кораблей Не видать сквозь высокую эту стену, Тут веселая прачка в лохани своей Подымает одну и ту же волну. Слышен стук, и ему отвечает звон. Но не видно работника из-за стены. Если это один — как огромен он! Если много людей — как все дружны! Мне знаком продавец воды — И вода, Моряки знакомы — И их суда, — И от каждого дерева длинная тень! …Почему — не знаю, но навсегда Я запомню этот солнечный день. И на площади, где шумит народ, Все хожу по исхоженной глади торца Я, веселый и любящий пешеход, Без жены, ребенка и отца. Мне пора бы деньги сжимать пятерней? Но друзей считает моя рука. И «товарищ» — слово, любимое мной, — Все пьянит. И не сойдет с языка! И земля милее из года в год, И люблю я этот людный квартал — За то, что не к небу, не к звездам он ведет, А в другой такой же квартал.

1936

Хозяйке моей квартиры

Смеюсь, хозяйка: даром ты в комнату мою Приходишь с самоваром. «Не нужно!» — говорю. Ты милый сердцу глобус поставь-ка на столе, Чтоб я о всей огромной Не забывал земле, Чтоб Шар Большой являлся в веселье и в нужде! (Так, видя искру в небе, Мы помним о звезде.) И мне замка не надо, не надобно ключей, — Нужна ли мне ограда От всех моих друзей! Ты вешаешь картины? Картин не нужно здесь, Но ветку молодую Акации повесь. Пилу, кирку и весла — расставишь по углам? …Два башмака носками Повернуты к дверям, Стакан воды сияет, И глобус на столе… И мне жилья иного Не нужно на земле!

1936

Двери настежь

Отворила девушка окно, В целый мир распахнуто оно, — Стекол между нами больше нет, Сквозь цветы и листья вижу я: Краснощекая сидит семья. В комнате гитара. Хохот, свет. Эти люди незнакомы мне, Но изображенья на стене — Моря, винограда, кузнецов — Говорят: — Здесь сильная семья. И ее судьба — судьба твоя, Самовар и для тебя готов. Что мешает мне пойти вперед? Как сверкает лестницы пролет! Почему бы в дверь не постучать? Что же стало на моем пути? Почему мне в двери не войти, Сесть за стол и тоже хохотать, Будто мы знакомы с давних лет? Что с того, что я им не сосед! Я всегда молился на друзей, На сердца, на руки их, на рот. …Как сверкает лестницы пролет! Эй, хозяйка, Открывай скорей!

1936

Бессонница

Градусник разбивши, я сижу за столом В комнате, освещенной уличным фонарем. С моря слышится голос, зов парохода. В путь! Будто совести голос, он не дает уснуть. Я вижу Черное море и голубой пароход. Краснощекий, в трусах и майках, кличет меня народ. Но — напротив меня аптека. Два тусклых ее огня Никогда не угасают. Они прожигают меня. Они меня настигают… Разбейтесь, двери аптек! Неужто еще так много на свете бинтов и калек? . Я вглядываться начинаю и вижу во тьме ночной — На синей бутылке кости и череп… Неужто мой? И я глаза закрываю, но сквозь цветы и листы Ко мне приближается запах карболовой кислоты… . Люди с веселой кровью, быстрее чем реки, — в груди! Люди моря и люди неба, силачи земли, — выходи! Неужто еще не время? На земле еще не светло? Петухи земли не пропели? Солнце земли не взошло? Выходите, друзья, выходите! …И в комнате — будто светло. Как будто автобус проехал. Как будто бы солнце взошло: Лучи его так живы, ярки и горячи, Что я различаю пылинки, проходящие сквозь лучи. И в белой майке к дому неизвестный товарищ идет Плавучими шагами, приоткрыв, как при пении, рот. …В стекла ветку каштана, мокрую от дождя, Сильной рукой бросая, он вызывает меня. …Белые зубы сверкают. Румянец в обе щеки. — Больше не будет аптеки. По ветру порошки! Видишь плоды и корни? Чуешь солнце земли? Время топтать пилюли, в печь, в огонь костыли! Видишь? — И рукою показывает вперед. Рослый, от солнца черный, движется там народ, Как будто с целого мира на праздник сошлись силачи, Держа двухпудовые яблоки, розы и калачи. Как будто Земля созвала лучших своих дочерей… И слышится голос: — Это — дети твоих детей. — А улица — так и сияет, голубизна и багрец. Она, вероятно, зовется: улица Сильных Сердец. …И вьется знакомое знамя, в руках расцветают цветы… И снова слышится голос: — Друг мой, что видишь ты? — Я вижу майскую землю, лепил которую днем, Где меня никто не прикончит ни руганью, ни штыком! Я вижу майскую землю, какой добивался днем, Где на рыбачьей шхуне, у горна над верстаком — Роза снова прекрасна, где петух поспорит с орлом В глазах темнеет от света… И я уже не гляжу, Но в чистую, светлую эту улицу вхожу! Может быть, это сон был? Сон ли! — если и днем С гордостью и верой я вспоминаю о нем.

1936

Огороднику

Как была вкусна эта дыня, Нами съеденная второпях! Пыль тускнела отсветом синим На прижатых к земле листах. Сколько радости Из-за чистых, Пересахаренных ломтей! Мы сидели на жестких листьях, Двое в землю влюбленных людей. …Встану я на землю сухую, Упаду на нее, замру, Впившись пальцами в грудь земную, Дряхлую и родную кору. И увижу я огороды. И увижу я — Без потуг И без стонов — осенние роды, Протекающие вокруг. Я дыханья не пожалею! Если надобно, кровь пролью! Чтоб на каждом листке Своею Каждой каплей писать: «Люблю». Я всегда дрожал над растеньем. Видя стебель, добытый трудом. Каждый листик С великим терпеньем Вырезан сообразно с плодом! Я всегда любил голубую Речку, Чашу, полную вод: Каплю только добавь дождевую — И волна через край потечет! Но вода непрерывно струится, Дыня, лист… Почему же везде Мне людские мерещатся лица — В травах, в облаках, на воде? …И морщины твои так тонки, Огородник. Сужу по рукам: Ты привык к плодам и трудам, Только в детстве — себе на пеленки — Ты не зарабатывал сам!.. Десять пальцев твоих дороже Сладких дынь, арбузов и трав!.. Спросим — прав я или не прав: Я и воду, и птичьи речи, И плоды, и листвы тряпье — Не возьму за одно человечье, Огородник, дыханье твое.

1936

Слава

Славить будем всех, на чьих гербах — Ни орлов, ни филинов, ни псов, — Только колос, срезанный в полях, Только серп и молот их отцов! Наберем пшеницы спелой горсть И прославим пахаря труды! Он прошел за плугом столько верст, Что дошел бы даже до звезды! Столько на земле собрал плодов, Что не хватит на земле столов. Над зерном не вейся, птичий свист! Розы — пекарю, его труду. Хлеб его да будет свеж и чист, Как разрезанное яблоко в саду! Эй, сапожнику желаем сил: Сапоги такие пригони, Чтобы путь меня не устрашил, Чтоб лениво я не лег в тени! Железнодорожник! Столько стран Ты прошел чрез горы и ручьи! Так шагает только великан. Подари мне сапоги свои! Авиатор милый! Стало сном, Что ходить тебя учила мать. Что гонялся ты за мотыльком И за птицей — и не мог догнать… Музыкант! Вооружись трубой. Легче бы давалась мне борьба. Если б с детства пела надо мной Уводящая вперед труба. Слесарю — румянец и любовь. Пусть не ест его железа ржа, — Чтобы враг порезал руки в кровь, Тронув даже рукоять ножа! Прославляю всех, на чьих гербах — Ни орлов, ни воронов, ни львов, — Только колос, срезанный в полях, Серп и молот испокон веков!

1936

Желание

Я хочу: Когда уносят тело Человека жизни и труда, — Чтоб в саду береза облетела! Взвыл бы ветер! Пала бы звезда! Я хочу: Когда паду на плиты Улицы своей страны С черным ртом, На этот раз открытым Не для слова — для тишины, Чтобы не возница гнал коня, Никогда в живых не видевший меня, Торопился бы в жаре, в пыли! Чтоб друзья, которых мы ценили, С ними деньги, жизнь и честь делили, На плечах широких гроб несли.

1936

Смотрителю дома

Если постучится у ворот — От ветров и солнца темнокожий — С книжкою моих стихов прохожий, Спрашивая громко: — Тут живет Человек, который всюду Славить будет землю и людей, На земле трудящихся, — Покуда Не земля — на нем, А он — на ней; И который, хоть писал годами. Обыскав карманы брюк своих, Вытащит не кошелек с деньгами, Только сильных две руки мужских; И не птичьим посвистом гордится, — Яблоком, киркой в руках людей, Потому что больше пенья птицы Любит смех и голоса друзей И затем лишь и живет на свете? Увидав в моем окошке свет, Вы тому товарищу ответьте: — В этом доме есть такой поэт.

1937

Первая елка

Елка? У меня-то? В самом деле! Яблоки и лампы всем назло… Детства запоздалое веселье, Наконец ко мне И ты пришло. Чем же хвою украшать — портфелем? Портсигаром? Чашкой для бритья? Где найду, согретый легким хмелем, Вновь штаны коротенькие я? Их и не было. …Припоминаю: Маленький, величиной с сапог, Я гляжу, — зачем и сам не знаю, — На войска, На сотни пыльных ног. Лишь одна была земная ласка: То — Раздолье пыльных сорных трав. Игры? Бронированная каска… Штык французский, Пули всех держав. Воробьев мы из рогаток били (Воробьи в те годы Сладки были!), Их на палке жарили в саду. …Побегу с горы по желтой пыли, По колени в море забреду. Там и в солнце и в предгрозном мраке Тихо пела светлая вода… Голуби, и кошки, и собаки Город наш покинули тогда… Что же? Ни укора, ни угрозы. Я стою, за мной моя семья. На глаза мои находят слезы: Только радугу и вижу я. Кажется, что я Явился просто В мир, Как будто не было отца, Что родился я С мужчину ростом, С кулаками и лицом бойца… …Елка? У меня-то? В самом деле… Яблоки, и лампы, и светло. Детства запоздалое веселье, Наконец ко мне И ты пришло.

1937

Не в дому рожденному

В небе необычно: солнце и луна. Солнце светит ярко, а луна бледна… Вдруг толпа на улице, крик на мостовой, Только уши лошади вижу за толпой. Что там? — Да роженица… редкие дела: Как везли в больницу, тут и родила. …Кто бежит в аптеку, кто жалеет мать. Ну, а мне б — ребенка в лоб поцеловать: Не в дому рожденный! Если уж пришлось — Полюби ты улицу до седых волос. Взгляды незнакомые, нежные слова Навсегда запомни, крошка-голова! Не в дому рожденный, Не жалей потом: Ну, рожден под солнцем, не под потолком. Но пускай составят твой семейный круг Тыщи этих сильных Братьев и подруг!

1937

Трубка

Я скакал в Ойрот-Туру без шапки. Зеленело, пело предо мною. И пчела — и та! — от счастья лапки Тихо потирала над травою. Я в карман за трубкой… Тут и плохо: Потерял я трубку на дороге, Где-нибудь среди чертополоха, Глупый ротозей, осел двуногий! Вот уже домов белеют пятна И долина дымом труб увита. Но коня поворотил, обратно Тихо еду, глядя под копыта. (Что мне трубка? Мелкая монета! Рубль цена и детская работа… Влажной мне досталась трубка эта, Прямо в рот из теплых губ ойрота, — Памятью о мимолетной встрече: Любишь — веря, Веруешь — не зная… Все, чем сильно сердце человечье, Я вдыхал, ту трубку разжигая. Если тот, кто звался другом ране, Уходил иль просто жить труднее, Трубку я отыскивал в кармане, — Сразу все теплее и светлее. И слова о верности счастливой — Нет! — не воздуха пустого сотрясенье!) …— Мы найдем пропажу, черногривый, Не кусай уздечки в белой пене! — Конь, дорогу длинную прошедший, Нехотя назад идет, вздыхая, В нежности и ласке человечьей Ни черта — увы! — не понимая.

1937

Приглашение в Туркмению

Ты ведь слышал о солнце песчаной страны. О просторах в горючей тиши… Там, как всюду, умелые люди нужны. Приезжай, приезжай! Поспеши. Если дан тебе с детства торжественный дар Крепко строить дома для людей, То есть если ты каменщик, плотник, маляр, — Приезжай! Приезжай поскорей. Если ты полюбил и коня и овцу Так, что дружат с тобою стада, А телята бегут, словно дети к отцу, — Зоотехник, пожалуй сюда! Если в книгах прочел и узнал от людей Тайны светлого ты ремесла, Что спасает людей от ненужных смертей И здоровье вдувает в тела, То есть если ты фельдшер, а может быть, врач, — Приезжай поскорее! Мы ждем! …Пусть воды маловато и воздух горяч — Ничего! Ты узнаешь потом Всю страну, где акация трижды цветет, Долог день, ночь — светла и мала. А колючки, конечно, не розы… Но мед И в колючках находит пчела. Ты присядешь как равный к любому котлу, — Всюду знанье почетно и труд. И полюбят тебя. И в твою пиалу. Что захочешь, того и нальют. Дни пойдут… И когда, вечерами, из мглы Вдруг по воздуху пред тобой Поплывут позабытые хата, волы, Горицвет и горошек степной — Будет совесть твоя и ясна и чиста: Хоть слезою глаза заблестят, С благодарностью вспомнишь родные места. Но уже не захочешь — назад.

1938

Вместе

Как долго не виделись мы с тобой! …Была ты дочерью и сестрой, И доброй женой была, А мы не встречались, а ты — другим Вверяла с детским доверьем своим Желания и дела. О, не были мы никогда вдвоем! …Я сыном был и ушел, потом Был мужем, — она ушла, И я одиноко садился за стол. И пол одиноко метелкой мел. Теперь мы — вдвоем у стола, Качается чашка в твоей руке. На миг припадаю щекой к щеке, — Все слышит ухо мое: И кровь невидимкой назад-вперед, И челюсть маленькая жует, И губы тянут питье… На миг я как будто бы стал тобой: Вот вьются волосы за спиной, Вот грудь облегло полотно. Мы разом воздух вдыхаем ртом И выдохнем разом, опять вдохнем, Как будто — не двое, одно.

1938

Первый снег

Я иду, и воздух мне сладок. А вокруг никого… Лишь на белом снегу Двух больших сапог отпечаток. Впереди полустанка ночные огни. По бокам — только сосны да ели одни. И невольно стараюсь я попадать В след безвестного пешехода, И невольно хочется угадать: Кто он — токарь с электрозавода? Иль влюбленный в дело свое мукомол? Я не знаю, Но — полон привета К неизвестному труженику, Что прошел Впереди меня В час рассвета.

[1938]

Дом в Тортосе

Сотня птиц на каждой сосне, Сотня маленьких крикунов… И на миг захотелось мне Сбросить груз моих башмаков. И, когда б не люди кругом, Я бы обнял руками ствол, — Будто в детстве, ползком-ползком До вершины сосны дошел. Я качался бы налегке, Я вбирал бы солнечный свет… Если б я не держал в руке Исполинских листьев — газет: Вот на снимке испанский дом, Над которым шел бомбовоз. Дом с проваленным потолком, Дом — для ветра, жилище гроз. Всё — на улице: стол и стул, И кровать, подружка любви, И тележка… Но старый мул Не везет, а лежит в крови. . . Дом в Тортосе. Жилище гроз. Дом для ветра… А кто в нем рос, Стал мужчиной, женился там? Граждане! За этой стеной Пели женщины по утрам, Стекла мыли, мели метлой. Братья! Дым выходил из труб: Это двигали сковороду, Так любовно солили суп, Будто благословляли еду. Я свидетельствую, что тут, Где была этажерка, там, Где стояла кровать, — Ревут Ветры мокрые по утрам. Разрушитель! — Плати за дом Рыжей хитрою головой. Я настаиваю на том, Что жильцы не спят — под землей, Что зажжется лампа в окне. …Я стою с газетным листом. И припоминается мне Дом в Одессе, Дом в голубом. (Голубой воды — не стакан! — Море плещется широко. К шелковице прильнул платан Южно-южно, легко-легко.) В доме комната есть одна. Ни мимоз, ни ландышей в ней. И коврами не убрана. И вином не манит гостей. Но, когда бы звонок дверной Ни нажал я, Всегда, в ответ, Зашуршат шаги за стеной, Двери скрипнут, зажжется свет, Выйдет женщина… Мать. Привет. Я горжусь, что сквозь жизнь пронес Сердце цепкое, что хребет Мне не выгнул туберкулез, Что и пальцы мои крепки, Что в ответ на обиду, мать, Я сумею их в кулаки — Как и все — на винтовке сжать. Жди меня. Обметай порог. Мой посуду и ставь в буфет… Никогда интервента сапог Не запачкает наш паркет.

[1938]

Музей

Когда и разрывы гранат, И танки, и песни солдат — Все станет виденьем былого; Когда, наконец, победят Работники шара земного И сгинет сцепленье костей Последнего лиходея, — Тогда-то откроют музей, — Отцы, приводите детей! Входите под своды музея! Испанец, москвич и туркмен, Все жители чистой планеты, Бродите по залам Вдоль стен, Рассматривайте предметы. Пройдемся по Залу Войны, Без лектора — сами обсудим. …Вот нож непонятней длины. Что делали этим орудьем? Не шерсть ли снимали с овцы? Иль ветки в саду подрезали? Для этих работ кузнецы Не так бы ножище ковали. Он саблею звался тогда, И этой полоскою стали Вдруг голову без труда От сердца людей отделяли. Веками над бедняком Глумился вооруженный, Но точно таким же клинком За счастье народа Сражался товарищ Буденный Вот клинья — остры и тонки, Как видите, — светлый и ржавый. Обоим названья — штыки. Но разной прославлены славой: Одним — интервент убивал Китайскую девочку; знаю — Другим партизан добывал Навеки свободу Китаю. Фиалками и резедой Один из штыков украшаем, И тиха ржавеет второй. Что ж, дальше пойдем. Почитаем. Вот пуля: немного свинца Вливалося в колбочку стали, Расплющенную с конца, — Ее, торжествуя, достали Из черепа мертвеца, Из черепа подлеца, Которого Гитлером звали… Так злые орудья земли, Стопроклятые от века, В рабочих руках принесли Свободу для Человека. Вот новая комната. В ней Есть вещи — оружья дороже. У стен монументы вождей. Глядят величавей и строже. Мы быстро по залу идем, И пол не шумит под ногою. Над вечным музейным стеклом Склонилися пальма с сосною. Пришедший! Не стыдно ль тебе Стоять в головном уборе? Вот книжица… ВКП(б) Оттиснуто на коленкоре. Короче — партийный билет. Товарищ глядящий! Прохожий! Ты мог быть и молод и сед,— Пусть с черной, пусть с белою кожей Но сам стоял до конца В борьбе за рабочее дело, Ни лжи не боясь, ни свинца, Работал открыто и смело И словом и жалом штыка, Чтоб наша родная планета Вкруг солнца носилась века, Трудом и любовью согрета, — Ты званье большевика Был требовать вправе за это. Да здравствует партия! Свет, Взошедший над тенью земною! И люди неведомых лет В музее увидят Билет, Поклонятся, встретясь с тобою. О прошлом вздохнет старина, А молодость — славу лелея. И будет народу полна Вовеки Партзала Музея.

[1939]

Дорога на Фирюзу

Пели ласточки. Попеременно Ветер дул то в спину, то в глаза. Шел туркмен навстречу. У туркмена Я спросил: «Далёко ль Фирюза?» Видно, он не говорил со мною На одном и том же языке. «Фирюза?» — И указал рукою На сиянье в желтом далеке. Я пошел к сиянью… Вечерело. Был я и один и не один — По шоссе навстречу то и дело Мчали тени грузовых машин. Жизнь! Она повсюду, не обманет… Всюду чистые ее следы, — Вдруг тюльпаном встанет, Мошкой прянет, Тростником взойдет из-под воды. Вот он, раскаленный до обжога, Желтый мертвый камень, а и тот… Лишь приподними его немного — Что-то проползет, трава растет! …Жар спадал, и в освеженной дали Неплодовые цвели кусты, На ладонях (листьях) поднимали Оправдание свое: цветы. Шел в тревоге я живой и крепкой. Встречный куст хотелося покрыть Пиджаком, украсить сверху кепкой, Будто с человеком говорить. Так я думал. А вокруг гудели Телеграфные столбы. Но мне Ласточек, что над столбом летели, Больше не хотелось видеть. Мне — Человечье надобно дыханье, Руки пожимать, смотреть в глаза. …А навстречу ширилось сиянье. Это был поселок — Фирюза.

[1939]

Ночная песня в Арпаклене

За окошком шорох редкий… Так блестит луна, Будто бы под каждой веткой Лампа зажжена. Я гляжу, привстав на койке: твой комбинезон В белых пятнах новостройки — Пуст и свернут он. Ты забылся на диване, угловат и сед,— Шепот слышу и дыханье… Спишь ли ты? Сосед! Пусть усы твои не бриты и в морщинах рот. Пусть черты твои открыты Сквозняку забот! Седина твоя и властных пальцев пятерня Пусть других сбивает с толку, Только не меня: Если пели с колыбели песни над тобой. Как не спеть над величавой Головой седой! …Ты уснул, как спят мужчины: и во сне твоем Фары грузовой машины Вспыхнули огнем. Ты шагаешь с угломером по крутой стене. Ты остался инженером Даже и во сне. Над подушкою ночною веет каменной пыльцою Многорукий труд. …Тихо в спальне. Над тобою Ходики идут. Через час мою планету к солнцу приведет Вкруг оси, от тени к свету, Легкий поворот. Через час шофер иль плотник огласят рассвет. Спи, хозяин и работник. Спи, ворчун сосед. Что с того, что сажень росту и в морщинах рот! Для тебя пчела, как в детстве, Меду принесет. Мир исполнен материнских и мужских забот Для работника великих Сталинских работ! (…А петух с подругой пестрой приведут цыплят, А сады алчу и грушу В руку обронят…) …Но уже светлеют стены. Пойте, птицы Арпаклена, Пой, пчела, оса! Всей дневной рабочей смены Гряньте, голоса!

[1939]

Работники переписи

«…В труднодоступные

районы Центральных Кара-Кумов

досрочно посланы работники переписи».

Газета «Туркменская искра»

Они уже пятнадцать дней назад Покинули столицу Ашхабад, — Пятнадцать дней пустыни и пути. Им полагалось в списки занести, Им разыскать велели всех людей, Что родились в песках От матерей, Родившихся в песках, А потому — Живут в пустыне, как в большом дому. Их возраст, средства жизни, имена Хотела знать Советская страна. О том, проштемпелеван и цветист, Всем встречным говорил бумажный лист — Командировка, попросту сказать, На ней стояла круглая печать, Где молот скрещивается с серпом. А солнце озаряет их лучом. Три счетчика пятнадцать дней назад Покинули столицу Ашхабад. Порой раскачивала их арба, Порой — волна верблюжьего горба. Пустынный мир являлся каждый час: Джейраны попадались им не раз, Пустынный ворон посылал привет, И ящерица им глядела вслед, И тени рыб мелькали в мути рек… Но им был нужен — только человек. Да! Только к человеку шли они. Людей, людей искали в эти дни По всем дорогам (там, где нет дорог, — Брели по следу человечьих ног, На отзвук песни, запахи костра, На лай собаки, звездный свет шатра). Они шагали по путям людским, Скорбя о мертвых, радуясь живым. И всюду были куполы шатров, И женщины варили жаркий плов. Хозяин разливал верблюжий чал, Потом приезжим имя открывал И место, где его родила мать… И были все горды: Ведь важно знать, Что широка страна, велик народ, Но каждое людское сердце — В счет.

1939

Человек

Мне этот человек знаком? Знаком. А как же! Часто сходимся вдвоем У радиотрубы, в дверях трамвая. Он часто молод, а порою сед. Порой в пальто, порой в шинель одет. Он все спешит, меня не замечая. Мы утром у киоска ждем газет: — Ну, как в Мадриде? Жертв сегодня нет? А что китайцы — подошли к Шанхаю? А как В Полтаве ясли для детей? (О, этот семьянин и грамотей На всю планету смотрит… Я-то знаю!) Куда ни повернешься — всюду он! Его в Туркмению везет вагон, Его несет на север в самолете, Пусть снизу океан ломает лед… Он соль достанет, примус разведет, — Как дома, приготовится к работе. Он обживется всюду и всегда. Сожженный солнцем камень, глыба льда — Все для него квартира неплохая. Где б ни был он, там вспыхивает свет. Где б ни был он, там Сталина портрет, И хлеб, и чертежи, и кружка чая. А как поет он песни! Все о том, Кто водит караваны, любит дом И в облаках плывет. Сидит в Советах. Так на рояле, в хоре, на трубе Он распевает песни о себе И улыбается, как на портретах. Он толст и тонок, холост и женат, Родился сорок, двадцать лет назад. Родился в Минске, в Харькове, в Тюмени. Вот он идет по улице, гляди: Порою орден на его груди, Порою только веточка сирени. Он любит толпы людных площадей, Стакан вина и голоса друзей: Такой уж он общительный мужчина… Над буквами газетного столбца И в зеркале моем — Черты лица Знакомого мне с детства гражданина.

1939

Ливень

Снова зеленые всходы Над прошлогодней листвой. В пыль измельченные воды Тучей несет над Москвой. Смолкнуло, заблестело… Что это — солнце взошло? (Грянуло, потемнело…) Нет, полило, полило. Струи! Они исчезают… Где они делись? Смотри: Вот уж они распрямляют Почки берез изнутри. Чтобы росла и гудела Каждой травинкой земля. Хочется важного дела. Это не нужно, А я — Краны наполнены, знаю, Водопроводной водой — Все же ведро выставляю Под водосточной трубой. Все, что не врыто, не вбито. Все, что корней лишено, Будет размыто и смыто, Ливнем унесено.

1939

Валентин. Поэма

1 Ты рожден. Все слепяще и ново. Есть глаза, Но мешаются тени и свет. Есть язык, но не высказать слова. Есть и ноги и руки, А силы в них нет. Что кричишь ты? Никто не узнает… Громче, громче! И вдруг — бесконечно легко: Что-то близится, рот закрывает. Тише… Сладко коснулось тебя молоко. А порой колыханье, журчанье… Ты рванешься, забьешься, И все-таки ты В этой маленькой цинковой ванне Примешь заповедь нашу Людской чистоты. Вот исчезли горячие струи, Ты дрожишь в полотенцах, Ресницы смежив, Губы выпятил, как в поцелуе. Я стою над тобою. «Ты с нами! Ты жив». Разговоров уже не вести нам: «Сколько будет их — Двое или один? Ольгою назовем? Валентином? А по-моему — дочь. А по-твоему?» — «Сын». Покупая до срока пеленки, Неизвестную тяжесть Впервые неся, Мать — она не хотела девчонки — Почему-то хотела, Чтоб сын родился. …Время шло. И птенцы пробивали Скорлупу. Воздвигалнся радуг мосты. И ромашки и травы вставали, От корней до вершинок Водой налиты… И на свет появился мужчина В дни грибов И пудовых плодовых ветвей. Так рождение в образе сына Стало, может быть, Первой удачей твоей. Что — удачей? Не знаю… Я верю Только в то, что впервые Стою над тобой. Вся — меж форточкою и дверью — Наша комната стала Как будто другой. (А не клали на стены белила, Полотеры До блеска не красили пол. И сиянье не озарило…) Это что? Это крошка-хозяин пришел. Не пришел! Из родильного дома Мы тебя привезли В подмосковный район, В наши стены, где все нам знакомо, — Каждый выступ, И пепельница, и флакон. Десять дней тебе, счастие наше! Даже бабочка, Муха, жужжащая тут, — Все подвижней тебя и постарше, Даже те, Что не долее лета живут. Жук, свистящий крылато и длинно, В каплях бури и ветре Вспоенный жасмин — Все взрослее они Валентина… Ничего! Мы еще Поживем, Валентин! 2 За июльской ольхой, за сосною Нам с тобой И не увидать из окна Все зеленое, голубое, Многолюдное, круглое… Спи. Тишина. Ты не слышишь гудения пара. Это поезд ведут Две людские руки. А за ним барабанов удары: Бьют дубовыми молотами Мостовщики. Чуть примолкнут — в траве оживает Жизни малое воинство, Жук и пчела: Человеческий слух различает Прорубанье, копание, Шорох сверла. В небе — гул заводской: самолеты! Нам не надо покоя! Покоя и нет. В этот мир многорукой работы Ты войдешь Через двадцать, наверное, лет. Спи, пока — от работы в сторонке. Отлежишься В пеленочном узком тепле, — Мы научим кривые ножонки Неустанно и прямо Шагать по земле. …Мозг затеплится по-человечьи, За отцом повторишь ты (Как эхо вдали!) Буквы всюду прославленной речи, Пред которой За морем дрожат короли. Привыкай. Упивайся вначале Сонной белою каплей, — Шепчу я любя. — Девять месяцев мы ожидали Ведь недаром тебя, Мы хотели тебя! 3 Девять месяцев ожиданья! …Осень (держатся слабо На ветках плоды). …Вот январь (белизна и мельканье). …Май (и травы И вечная песня воды!). Девять месяцев мчался по кругу Шар земной, А на нем уносило и нас. Я украдкой глядел на подругу И увидел: Не та она стала сейчас. Гребень, пудра, флаконов мерцанье — Все, как прежде, на столике. Даже сильней Стало женское это желанье — Быть как можно моложе, Красивей, стройней. Украшалася лентой, браслетом И подолгу причесывалась По утрам. А уж новым загадочным светом Тихий луч Подымался от сердца к глазам, И светилася в них не забота О корзинах, о доме, Не боли в крестце. Величавое, легкое что-то Загоралось В ее потемневшем лице. Это зрела великая сила, За которую Юность не жалко отдать. Это Девочка уходила В тихий мир фотографий. Являлася Мать. Клава! В нашем зеленом альбоме Есть одна фотокарточка. …Кажется, сад (Иль обои цветочные в доме). Вкруг большого мяча Пионерки сидят. Лет по десять вихрастым девчонкам. Схожи галстуки. Детски улыбчивы рты… Мать, несущая миру ребенка! Разве та тонкорукая девочка — Ты? 4 Ну, а я? Ведь и сам я порою Видел: новое сердце Вошло в мою грудь. Каждой женщине, встреченной мною, Уступаю любовней На улицах путь. Каждый лист, повернувшийся к свету, Все живущее Кровь оживляет мою. Не глазами — всем телом планету Ощущаю, как солнце, теперь И люблю. Все мне стало родней и знакомей. Стали зорче глаза мои, Тверже слова. И заботой о хлебе, о доме Наконец-то наполнилась Голова. Что тут скажешь?.. И в радостной дрожи Я сказал, Приоткрыв, как при пении, рот: — Эй, мальчишество! Юность! Ну что же… Ты уходишь? Прощай. До свиданья. Ну вот, Всё прощай: торопливые речи, Впопыхах необдуманные слова, Беспокойство и узкие плечи… Понемногу яснеет Моя голова. Город детства! Ромашки по взгорьям. Скумбрия на крючке И костер на песке! Там, где небо сливается с морем, Что-то скрылось — Не мальчик ли в челноке? Пусть. Я рад, что в глазах просветлело, Что лицо изменили Года и ветра. И в труде закалилося тело… Детство, юность, ау! До свиданья. Пора. Но останься, Но облачком дыма Не растай в вышине, Голубой и пустой, Все, что издавна мною любимо. Единенье людское! Останься со мной. Там, за стенами нашего дома. Залы общих собраний И гул площадей, Где уже не в застежках альбома — Над воротами дома Портреты людей. Пусть любовь и отвага продлится… Пусть останутся Книги мальчишеских лет. Книги! О золотые страницы, Синих, красных пометок Тускнеющий след! Вы — со мной. Не пройдите как тени. Вы со мной. Вы меня не покинете? Да? Маяковский, Шевченко и Ленин — Вы, наставники! Будьте со мною всегда! Чтоб над шкафом, кроватью, диваном И над всем, что собрал я В квартире моей, Не провел бы я жизнь истуканом, Неоплаченным сторожем Этих вещей. Никогда я на них не молился. Уж меня-то, наверно, Засыплют землей Так далёко от мест, где родился, Как бойца. Легкость детства! Останься со мной. Ночь под люстрой, за разговором С другом Павлом Над желтою рюмкой вина, Навсегда мы оставим с собою. Толпы шествий и пение хором — Пусть останутся с нами. Не правда ль, жена? Навсегда мы оставим с собою Счастье первых свиданий И ночи без сна. И молчанье вдвоем под луною — Пусть оно повторится. Не так ли, жена? Мы не молоды и не стары. Пусть, коляску катя По квадратам торцов, Пусть войдем мы влюбленною парой В Двери Мужества, В мир матерей и отцов! 5 Так шепчу я… А в комнате сонно. Спит ребенок, Укрытый от мух кисеей. Слаще трав и одеколона Аромат молока Над подушкой цветной. За подушкою — стол деревянный В чистой скатерти, С кругом электроплиты. Как любовно помыты стаканы! …Два кувшина полны: Молоко и цветы. Бант на грифе гитары… Сияет Круг зеркальный, Блестят абажура шнурки: Все мерцающе отражает Очертание Любящей женской руки. Мы с женой что смогли, то собрали В этих стенах Для жизни на несколько лет. …Покрывало на одеяле И со смехом Покрашенный нами буфет… Сколько глиняных и железных Неприметных чудес Мы расставили тут! Сколько добрых и неизвестных Мастеров За бесценок нам отдали труд! Гончары и электромонтеры, Для меня смастерили вы Столько вещей… Не вступали со мной в разговоры И откуда-то знали О жизни моей. Я хочу вас увидеть… Скажите, Почему на вещах Не рисуют лица Их создателя? Крепкие нити Между нами, И нет единенью конца! …Человечек под кисеею. Ты узнаешь: Не мне одному ты родня, Миллионы своею семьею Назовешь ты… Но ты ведь не слышишь меня, Ты, вбирающий соску-пустышку. Неподвижный лицом, Разрумяненный сном… Сероглазого коротышку Не увижу, Как сверстника, я за столом, Разом станем — Он юношей, я стариком. Дети, дети! Пока вырастаем, Все мелькает, мелькает: Фигуры людей, Птиц, деревьев… И долго не знаем Ни отца мы, Ни матери даже своей. И потом лишь, как станем мужчины, Мы отца с благодарностью видим И мать. Да… Но их исказили морщины И седины, И трудно уже угадать, Что чудесница, давшая право Тут родиться, Где люди, и солнце, и мгла, Море, звезды, высокие травы, — Что тогда она Девочкою была. Что и тот, от кого переняли Мы походку, и голос, И мужества пыл, Он (отец наш!) в далеком начале (В год рождения нашего!) — Юношей был. Что сказать? Мне бы просто хотелось, Чтобы меж Валентином И мной и женой Не распалась бы юности целость,— Чтоб недаром дышали Под крышей одной, Чтобы зажили сердцем единым! Чтó — года! Ведь не сам же себя человек Разукрашивает в седины! …Я стремился к друзьям, Неподкупным навек. С детства жил я своими трудами. Если ж надобны годы Забот и труда, Чтоб родить и своими руками Друга вырастить, — Что же, — потратим года! 6 …А из кухни доносятся звоны, Стук ножа, клокотанье воды, Аромат. Огородный, июльский, кухонный. Под давлением пара Кастрюли гудят. Там жена в окруженье соседок Поднимает предпраздничную Кутерьму. В печке пламя березовых веток Так пылает — Как солнцу нельзя самому. Ветви шумного дерева! Летом Даже червю Давали вы сумрак и тень. Нынче — вспыхните жаром и светом, Чтоб рожденья людского Отпраздновать день. Завтра в полдень настанет веселье, Чьи-то руки По рюмкам вино разольют. Станет вольно и празднично в теле. Все, кто любит меня, Непременно придут. Что скажу я? Чем завтра отвечу Говорливым гостям За себя и жену? Я, наверно, вот этою речью Всем отвечу, Глаза поднимая к вину: — Время мчится: на стрелках четыре Не проглотишь и рюмки — Окажется: пять. Сколько кверху часовые гири Ни тяни, Опускаются гири опять. …Дни промчатся. И станет он взрослым. Посмотрев на черты Молодого лица, Люди скажут: глазами и носом Валентин так похож На меня — на отца. Что ж, отрадно подумать заране, Что мелькнет И в сиянье далекого дня Головы моей очертанье… Да, но будет ли мальчик Похож на меня? Много ль общего будет меж нами? Ну, того, что сближает Сильнее, чем кровь, Что не мерят носами иль ртами… Новый житель! В тебе повторится ли вновь Вся любовь моя к этой планете И любовь к человеку, К нему одному? Что сулит тебе это столетье? Ты родился на свет В подмосковном дому, — За тебя мне бояться не надо В мире вольном Шахтеров, литейщиков, швей. (Пусть боится японский микадо Иль английский король За своих сыновей.) Ты не будешь владеть одиноко Ни стадами скота, Ни водой, ни землей. Но земля, округлившись широко, Как и с каждым работником, Будет с тобой. Что мудрить над твоею судьбою? Так живи, Валентин, На просторах земли, Чтобы люди дружили с тобою, Чтобы вместе… Чтоб жить без тебя не могли! Помни, Валя: за волком — волчица, И цыплята бегут За наседкой всегда. Но сердцами, не кровью, родниться Могут только работники, Люди труда. Может быть, не минет тебя горе. Может, даже Слезой затуманится, глаз… Но ведь будут и радости… Вскоре Засверкают глаза твои, Сын мой! Не раз Ты воздашь благородную славу Той, что мыла, кормила, Держала в тепле И дала тебе долгое право Меж людьми человеком Пожить на земле. Мать! Пока сохранится на свете Нежность в теле ее И глоток молока И в любви зачинаются дети, — Смерть над жизнью Не властна наверняка. В час, когда зародилось круженье, Вышло солнце, Земля из туманов всплыла, — Ведь сначала явилось рожденье, И не первою смерть На планету пришла! Всех нас долго держали у груди. Всех с любовью и верой Несли на руках. Все живые и сильные люди. Славьте мать человека! Да будет так.

[1939]

В сквере

Дворник брандспойт подымает… Может быть — солнце, а может быть — зной, Может быть, радость прошла надо мной, — Только я вижу: играет Радуга меж мостовой и водой… А по соседству — листва, жара, Прыгает мяч, за ним детвора. Прыгает мяч, в песок ударяя, И над газоном мельк-мельк… А большая — Женщина-няня иль женщина-мать Нехотя им помогает: Играть. Где уж («за тридцать»…) — рука неверна. …Прыгает мяч, и забылась она, Вскинула руки — и легкий прыжок Вслед за мячом… Пусть упал гребешок! (Меж остриями ее гребешка Два — до чего золотых! — волоска.) Пусть!.. И, откинувши челку назад, Словно подружка она меж ребят, — Хоть посылай за ней мать иль отца… И во внезапном румянце лица, В блеске зрачков ее что-то такое Полузабытое, полубылое: Ноги босые, и дождик, и плач Возле витрины, где выставлен мяч…

[1940]

Обыкновенные великаны

Вот ступенька последняя — за спиной. Снова шаг — и ушел ты в толпу с головой, И тебя подхватила людская волна. (Это площадь Дзержинского, иль Ногина. Иль Арбатская площадь воскресным днем, Где авто на авто набегает, Где гудки, где в тишайшем горле людском Громкий голос вдруг возникает.) Погляди в эти лица шумных людей В шляпах фетровых и беретах И узнай в них Электриков, слесарей И бетонщиков — Переодетых! Если сам ты в работе упорен и тих, То тебе объяснять не надо… Погляди — узнаёшь ли в любом из них Молчаливцев, что с полувзгляда Понимают сообщников по труду? Узнаёшь в незаметном тихоне Чародея, который у всех на виду В сталеваровом комбинезоне? Это те, что в поля приносят шоссе И этаж на этаж в котлованы… Великаны они, но такие, как все,— Обыкновенные великаны!

[1940]

Металлы

Вот пришел кладовщик, и вспыхнул свет. …Ранний час, и рабочих на складе нет. Но могэсовским солнцем освещены Изваянья кузнечные вдоль стены. Только золота нету у нас в дому. Серебра только нету… Да и к чему? На земле не один благородный металл. …Слитки стали от пола до потолка, Круг небесный зубчатого маховика, Вал станочный приложен к валу… Если ты ремесла еще не избрал, Приложи свои руки к металлу. Будет сталь неподатливой в первые дни. Неприступной и скользкой. Но ты — начни. И, подобная золоту, косная медь Постарается ускользнуть, уцелеть, Не поддаться твоей руке. И резец не заточится на наждаке, Да. Но знай: Победиты, вольфрамы Любят тех, кто тихи и упрямы, Хоть приносят вначале немало скорбей. Пусть личнóй напильник в руке твоей Будет прыгать и портить изделия край. Дни пойдут. Будь упорен и тверд. Не сдавай. Отсвет стали примут твои зрачки. И упрямо выступят желваки. Затвердеет в ладони твоя рука, А у плеч расширится мускулисто. И по многим приметам Издалека Металлист признает в тебе металлиста.

[1940]

В токарном цехе

Ты накинул ремень, пустил машину. Стал в круженье воздушен Ступенчатый шкив. Вижу только твою согбенную спину. Ты молчишь, К металлу лицо обратив. Дом твой, дети всё — позади… Пред тобою Только движутся круг чугуна и резец. Наконец-то стал ты самим собою, Молчаливый упрямец и добрый отец! С тобой был по дому знаком (немного). Мне казалось: ты робкий и чуть смешной. А теперь Все в тебе непреклонно и строго, Наконец-то стал ты самим собой. В десять раз тяжелей, чем атлетовы гири, Чугуны, что лежат У тебя в ногах. Я догадываюсь: ты выше и шире. Чем твое отражение в зеркалах!

[1940]

Испытание

Требуются слесари не ниже 6–7 разряда.

(Объявление на заводских воротах.)

Да, нам нужен мастер. А мастер — тот, Кто работу на собственный страх берет. Мы тебе не дадим В готовой резьбе Инструментов каленых острую гладь. Докажи, что ты мастер, И сам себе Все сумей отковать и металл избрать. От железа сталь отличить сумей И от стали сталь — На слух и на глаз. А потом отточи, закали, владей. Если сможешь — Будь мастером среди нас. Годы в кузне и годы над верстаком Мы увидим в короткие эти дни. Докажи, что ты мастер. О всем другом — Лишь потом разговоры. Теперь — начни.

[1940]

Уют

Есть счастье — В дождь, ноябрьскою порой, У печки заоконной, задверной Сидеть и слушать, как водопровод Журчит… и как сонливый кот Урчит в тепле… Но есть иной уют. …Ноябрь. Дождинки леденяще бьют, Гудит ноябрьский воздух вдоль двора… А в нашем помещении жара. Гудит огонь. Но дров и кошки нет, — Слепящий уголь излучает свет. Дружище! Не шути с таким огнем. Металл, как щепка, погорает в нем, Чуть зазевается из нас иной. И вот включили молот паровой. Не только шум дождя, но даже гром Ты не услышишь тут… А мы втроем Клещами трижды сжали тяжкий вал, И, словно в глину, бьет металл в металл. Вал в середине желт, с торца багров, А мы его ворочаем без слов. Мы так сейчас близки! К чему слова? Когда б одна большая голова Вдруг сблизила шесть наших дружных рук, Определяя все На цвет, на звук. Мы трудимся с утра. А молот бьет. Бьет молот, И, как будто солнце жжет, На лицах наших проступает пот. Еще. Еще. Бросать нельзя. Но вот — Вал выпрямлен и почернел с торца, Изваянный по воле кузнеца. — Довольно. Хватит, — Говорю я двум. И молот смолк… Но что за новый шум? Гудит сирена: кончен день труда, Сейчас мы разойдемся, как всегда. Многооконный, многолюдный цех Закроют… Я оглядываю всех. Как были мы близки! Сейчас — домой. И странно мне, на миг, Что за спиной Есть комната и поманит назад, Что снова стены нас разъединят, И стекла, и квартирные огни… Я на товарищей гляжу: они Не думают ли то же, что и я? Они секунду медлят у огня, А угли затухают, и — светло — Нас обдает кузнечное тепло. Давно сирена смолкла. День труда Окончен. За стеклом не льет вода. И дом твой недалёко, может быть. Но не спешишь ты уходить.

[1940]

Промельк

Я помню чудное мгновенье…

Пушкин

Есть порой на московской площади Тихий промельк, секунда одна: Ни троллейбуса вдруг, ни лошади — Непонятная тишина. Словно время на размышление Всем идущим на миг дано, Словно сбудется во мгновение Все, чем сердце порой полно. Словно всех незнакомых ранее В этот полдень сошлись пути, Узнаванье пойдет, братание Всех — С кем вместе жить и идти. Вот уж кажется: начинается! (…Дальний оклик, веселый вскрик…) …Но вот тут-то и появляется Неожиданный грузовик. Вновь машин легковых мелькание, Ветра легкая полоса. Но не ветер, людей дыхание Овевает мои волоса.

[1940]

Жалобы наборщика и пояснения автора

Наборщик Знаете, двадцать два года Я набираю То песню, то стих. Буквы родного народа, Как тяжелы вы в ладонях моих!.. Часто ль и в книгах вы были Так тяжелы, как частицы свинца, А не бумаги и пыли? Часто ли книги имели сердца? Часто, открыв переплеты, Видишь портреты плечистых мужчин, Годных для лучшей работы… Вот и еще отыскался один, Требующий реала: «Дружба, — твердит, — единенье сердец!» А музыкальности мало И поэтичности… И, наконец, Все о себе он судачит — Словно в семейном письме… А зачем? Автор Друг. Я вас понял, а значит — Скажем, что Я обращаюсь ко всем, Кто иногда, замирая, Тянется к свету чужого окна; В шествии Первого мая Светлую радость находит сполна. Радость — едва не целуя, Плеч незнакомых касаться и рук, Видеть не толпы, а лица вокруг… Да, без конверта пишу я — Вам, — для спасения друга Шедшие в финский мороз — Под шрапнель. Рамки семейного круга Разве не ваша стирала шинель! Вам, кто с трамвайным соседом Разговорится, признав по глазам Друга, который неведом. Пения хором любители — Вам! . Нет, не «певучее» слово Наша поэзия вольных сердец, — Мост по проекту Крылова, Став на который, Провалится лжец!

1940

«Порою, когда мы приходим в дом…»

Порою, когда мы приходим в дом, Где знали заране, что мы придем, Гляжу вперед на убранство стола И вниз, где недавно порхала метла, И «как поживаете?» слышу слова И вижу: кивает мне голова, — И тянутся руки к моим рукам — Хозяин подходит с улыбкой к нам, И в каждом, кто только глядит на нее, Улыбка родит Отраженье свое, — Я весел…. Но вдруг подумаю так: Всегда ли хозяин такой добряк? И так ли все чисто в дому — без гостей? И спрашивающий о жизни моей В ней примет участье, услышав ответ? И грустно подумать, что, может быть, — Нет…

[1940]

Сердце Котовского

В Одессе, в Музее войны, хранится чудесная стеклянная банка, она наполнена спиртом, в который погружено сердце героя гражданской войны, славного комбрига Котовского.

1 Среди балюстрад и колонн В Музее, в глубоком покое, Меж сабель, гранат и знамен Поставлено сердце людское. Спи, сердце… Но спи не в земле, Где тело героя зарыто, — В спирту и в прозрачном стекле, Спи, сердце, светло и открыто. Живучею кровью своей Ты руки и мозг омывало И равное место сыскало В кругу боевого металла Кольчуг, и штыков, и мечей. Котовский. Опять о войне — Разносятся крики в эфире. Будь с нами, Когда в тишине Построимся в ряд по четыре. Котовский! 2 …Но нет: сквозь пласты Земли, что могилой осела, Не выступят контуры тела, Лица не проступят черты. Котовского нету. Давно Распалися мускулы тела И клетка грудная истлела. Но сердце — осталось оно. О, сердце за светлым стеклом! Мы живы и знаем поныне, Что действовать острым штыком, Владеть и конем и клинком Судьба поручила мужчине. Изогнутый по краям, Знак свастики тянется к нам Змеей, ядовитой змеею. Разрубленною пополам… Живые, готовьтеся к бою! 3 Спи, сердце. Я тихо стою. Что делается со мною? Я слез по убитым не лью, Не вылечить мертвых слезою: О, даже и женщина, мать, Еще никогда не сумела Сыновнему мертвому телу Вторичную жизнь даровать… Все это могу я понять, Но чудится дивное дело: Когда и осколки гранат, И танки, и песни солдат Вдруг станут виденьем былого, Когда на земле победят Работники шара земного И весть о победе пройдет По шумным одесским кварталам, Спирт в банке окрасится алым И сердце бойца оживет!

[1941]

Вы слышали слово вождя?

Вы слышали слово вождя? С удвоенной силой теперь — За работу! Удвоим оружье, станки, самолеты, Везде для геройства пути находя. Проворнее! Время не ждет. Ведь знаем: Победа придет неуклонно, И — к небу подняв боевые знамена — С великой войны возвратится народ. И тем, кто в годину войны Вы слышали слово вождя? С удвоенной силой теперь — За работу! Удвоим оружье, станки, самолеты, Везде для геройства пути находя. Проворнее! Время не ждет. Ведь знаем: Победа придет неуклонно, И — к небу подняв боевые знамена — С великой войны возвратится народ. И тем, кто в годину войны Во славу отчизны упорно трудился Иль в первых рядах С интервентами бился, — Какие им радости не суждены! Но тот, кто в великом бою Ничем не прославил, воитель неловкий. Ни шлема бойца, ни рабочей спецовки, — Чем жизнь он тогда оправдает свою? (Глаза отводя от друзей И слыша вокруг славословья героев, Как страстно захочет он, силы утроив, Все вновь пережить, Но достойней, храбрей…) Так пусть же сегодня, сейчас Меж нас нерадивцев беспечных не будет, Пусть каждый Для родины славу добудет. Вперед, всемогущий Трудящийся класс!

[1941]