Но почему же нам всегда

   Дают так мало и жизни ходу,

   Что от нее мы иногда

   Готовы броситься, хоть в воду?

   В ямской избе тоже идет беседа, но только беседа не в одиночку, а гуртом, в несколько голосов разом.

   – Робята, кто вчерась кульера возил?

   – Пайков, надо быть, Демка.

   – Ты, что ль, Демка, кульера возил?

   – Я.

   – Он, братцы, теперича и говорить не станет с важности...

   Смех.

   – Ты, што ли, язык-то у меня съел?

   – Он те сколько, Демка, на водку дал?

   – А те што?

   – У него, робята, эфта водка те в зубах засела – посейчас выплюнуть не может...

   – Ой ли?

   – Право слово, так.

   Смех.

   – Взаправду, братцы, у него щака спухла...

   – Глаза у те, видно, спухли, пучеглазый!

   Смех.

   – Ишь кульер-от как его навострил!

   – А ты б ему, Демка, сдачи, брат...

   – Нельзя! Больно крупную закатил.

   – Размену, значит, не хватило?

   – Был, да просыпался дорогой – больно уж хлестко гнал.

   Общий хохот.

   – Ты, Демушка, ужо сальцом на ночь помажь...

   – Што ты, паре! Девки любить не будут.

   – Не будут, што ли?

   – Ей-богу, не будут; Машка смотрительска первая наплюет в харю.

   – Нешто он уж и за Машкой нонече приударил? Эку кралю выбрал!

   – Ему, братцы, и смотрительска свинья впору...

   – Во как, брат Демка, попече!

   Хохот на всю ямскую.

   Приземистый и рябой Демка, парень лет восемнадцати, забивается при этом в самый темный угол избы и только пыхтит, поглядывая на всех исподлобья. Входит ямщик молодцеватого вида.

   – Слыхали, робята: смотритель нонече опять запьет?

   – Ну?!

   – Поглядите, што запьет.

   – Ты почему знаешь?

   – Чин получил. Сичас у подрядчика был – Анисья сказывала. Сам-то проздравлять пошел.

   – Эво как!

   – Какой же теперича на нем, братцы, чин будет?

   – Хто его знат! Первой, стало быть.

   – Нешто он покедова без чина был?

   – А ты как думал?

   – Mo статься, эфто второй?

   – Куды те! Ему и с эфтим-то не справиться.

   – А я думал, братцы, он у нас с чином.

   – Был чин-от, сказывает Анисья, да не настоящий, не хрещеный, значит...

   – Ну, теперича беспременно загуляет.

   – Загуляет – эфто верно.

   – Теперича держись, робята! Как раз порку задаст.

   – Задаст же и есть, братцы.

   – Демке, паре, первому достанется...

   – Перво-наперво ему.

   Смех.

   – Што ж, братцы! Пойдем, што ли, смотрителя проздравить?

   – Поди-ко ты, бойкий, сунься...

   – Што ж так?

   – Он те проздравит!

   – На радостях ничего...

   – Толкуй-ко ты, малый!

   – Прогонит, ребята,

   – Не прогонит.

   – Осенесь прогнал.

   – Осенесь – друго дело.

   – А може, братцы, што и водкой угостит?

   – Ладно – на свои выпьешь.

   – Што ж! Не зверь он какой...

   – Известно, не зверь – не съест.

   – Чаво ж гуторить-то попусту – идти али нет? сказывайте.

   Молчание и общее раздумье. На дворе слышится звук почтового колокольчика. Все снова оживляются: даже Демка вылезает из угла.

   – Никак, робята, тройка бежит?

   – Надо быть, тройка.

   – Тройка же и есть, паре!

   – Чья очередь-то?

   – Миколки Копылова никак.

   – Пошто моя-то? Андронникова.

   – Его разе?

   – Его.

   – Микита, беги к Андронникову.

   – Чаво бежать-то: сам услышит.

   – Може, кульер.

   – Типун те на язык-то!– что больно часто.

   – Не пошта ли, ребята?

   – Поште рано прибежать.

   – Коли, братцы, кульер – Дёмкина очередь...

   – Его! Известно, его.

   Смех.

   Два-три ямщика уходят, почесываясь. За перегородкой, слышно, кто-то молится вполголоса.

   – Парфон! А дядя Парфен!

   – Господи помилуй! Господи помилуй! Дай богу-то помолиться... Господи помилуй!

   – До у те новыя-те постромки?

   – Господи помилуй! Господи помилуй! Спроси у Орины, че-орт!– она убирала. Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй!

   Еще двое уходят. Дядя Парфен молится учащеннее. Ямская мало-помалу пустеет.

   Редко когда я чувствовал себя так хорошо, как в этот вечер, за чайным столом у Седаковых. Мне невольно приходило в голову, что я сижу у самых лучших друзей, где, под несколько шероховатой оболочкой, таятся благороднейшие людские чувства, где жилось и думалось неизменно честно и куда вовсе нет доступа условной нравственности, которая, соблюдая только букву, искажает весь смысл мудреной книги общежития. Да! я именно это чувствовал, и когда мы встали из-за стола, чтобы первйти в гостиную, у меня как будто немного похолодело на душе. Мое впечатление в данную минуту можно было сравнить с тем, какое испытываешь поздней осенью, когда, пригревшись на солнце, вдруг ощутишь на себе резкое дуновение холодного ветра, напоминающее об утраченном лете. Впрочем, это впечатление прошло очень скоро, и новым согревающим лучом явилась Ольга Максимовна, когда, управившись по хозяйству, она опять присоединилась к нашему обществу.

   – Я распорядилась сделать пельмени к ужину. Вы ведь, верно, любите пельмени? – ласково прозвучал мне ее мелодический голос.

   В искренней беседе время летело незаметно; на этот раз все в ней принимали одинаково живое участие. У меня расспрашивали о петербургских новостях. Седанов передавал интересные случаи из своей скитальческой жизни, смотритель смешил нас юмористическими выходками насчет почтмейстерской семьи, и даже несколько сдержанная хозяйка неоднократно вызывала веселую улыбку на лицах собеседников своими меткими замечаниями. Но сказать откровенно, несмотря на всю чарующую прелесть такого интимного кружка для дорожного человека, я теперь слушал как-то неохотно, отвечал рассеянно: "острожный художник" не выходил у меня из головы, и мне стоило больших усилий не заговорить о нем снова. На счастье, как бы угадав мою мысль, Седаков среди разговора вдруг обратился к жене:

   – Э! вот что, Олюша, вели-ка позвать ко мне Антропова: да, я думаю, нам и закусить пора.

   Спустя несколько минут в гостиной появилась бравая и статная фигура пожилого сибирского казака.

   – Вот что, братец Антропов,– сказал ему Седаков,– маленький чуланчик у нас пустой?

   – Пустой-с; там только квашня стоит.

   – Ну, это ничего. Приготовь, братец, кусочек охры, ваксы... да ведь ты, впрочем, знаешь: помнишь, как в прошедший раз при лекаре делали? Что еще нужно – у жены спросишь.

   – Понимаю-с.

   Казак было повернулся, чтоб выйти.

   – Постой. Павла Федоровича куда сегодня поместили?

   – В одиночную, ваше благородие.

   – Так ты его ужо ловким манером переведи к нам в кухню,– смекаешь? Спроси у барыни стакан водки и попотчуй его. Ступай.

   Казак вышел.

   – Теперь у нас, за дождями, вот уж шестой день партия гостит,– пояснил мне Седаков,– так надо быть осторожнее: тут ведь разные профессора есть. А если моему арестантику не дать предварительно водки, он ужасно стесняется при посторонних, да уж и ловкость у него тогда не та. Пойдемте-ка, господа, червячка заморить.

   В столовой весь стол был уставлен закусками, винами и графинчиками с различной домашней наливкой. По лицу хозяина, однако ж, сразу можно было удостовериться, что все это делается от чистого сердца, а не напоказ. Седаков усадил меня рядом с собой и, должно быть, заметив, что я несколько удивился такой роскоши у этапного командира, любовно потрепал меня по плечу.

   – Не бойтесь: не ворую,– сказал он весело.– Хорошо, брат, что в прошедшем году дядя догадался мне три тысячи в наследство оставить, а то бы я не мог сегодня прилично угостить старого и дорогого товарища. Мы еще, брат, в заключение спектакля бутылочку-другую и шампанеи дернем: знай наших!

   Михаил Кондратьич стал было наливать рюмки, как вдруг спохватился:

   – Да постойте-ка, господа, ведь хлеба еще не подано.

   – У нас вот одно неудобство, что кухня через двор,– как бы извинилась хозяйка.

   Она встала и с усилием дернула за висевший в углу конец веревки, сообщавшейся, вероятно, с кухонным колокольчиком. Вскоре явилась кухарка с тарелкой нарезанного хлеба.

   – Павел Федорович на кухне? – спросил у нее Седаков.

   – Нету еще; казак за ним пошел.

   – Пускай сюда придет, как явится.

   С четверть часа времени, которое прошло после того, я сидел как на иголках от нетерпения и любопытства. Наконец уличная дверь скрипнула – и передо мной воочию предстал "острожный художник". Это был человек неопределенных лет, черноволосый, несколько более чем среднего роста, немного сутуловатый; длинные усы и клинообразная редкая бородка подернулись у него проседью: половина выбрита по-арестантски. Хотя смуглый цвет лица отчасти и скрадывал его чахоточную бледность, но характерный лихорадочный блеск больших темно-карих выпуклых глаз ясно свидетельствовал о зловещем недуге. Глаза эти были какие-то особенные, глубокие, выразительные: даже можно сказать, что они составляли всю прелесть лица. Я заметил еще одну особенность: верхняя губа у него с правого боку как-то неприятно вздрагивала, открывая пустое пространство на месте двух выпавших или вышибленных зубов; но уцелевшие зубы были безукоризненной белизны. Во всех движениях художника проглядывала скорее застенчивость, чем робость или несообщительность. Одет он был в серую арестантскую шинель с рукавами, из-под которой выказывалась из груди чистая холщовая рубашка, завязанная у ворота красной тесемкой.

   – Ну, что, Павел Федорович? как? здоров ли? – мягко приветствовал его Седаков.– Знаю, что тебе эти дни немного тесненько приходится, да уж делать-то нечего, так пришлось, надо потерпеть. А у меня, брат, сегодня праздник: вот товарищ старый завернул, сто лет не видались...

   – Очень приятно-с.

   – И желает с тобой познакомиться.

   – Очень, очень приятно-с,– повторил арестант.

   Голос у него был замечательный: нежный, бархатный какой-то, идущий прямо в душу.

   – Садись-ка, брат, с нами да выпей,– пригласил его Седаков, выдвигая вперед свободный стул.

   Но прежде чем новый гость успел сесть, я встал и, горячо пожав ему руку, сказал:

   – Ваша работа – кружка – целый вечер не выходит у меня из головы, что за мастерская отделка!

   – Пустяки-с... главное – без инструмента сделано-с, а то бы и поизящнее можно-с,– ответил он, потупясь, и лихорадочный румянец яркими пятнами заиграл у него на щеках.

   Седаков между тем налил рюмки и пригласил всех нас чокнуться.

   – Давай вам бог побольше таких произведений! – пожелал я Павлу Федоровичу, когда наши рюмки обоюдно зазвенели.

   – Нет уж... куда же-с... мне к могиле-с,– молвил он тихо.

   – Э! что, брат, замогильничал? – ободрительно рассмеялся хозяин.– Погодите, господа, Павел Федорович нам еще и сегодня покажет свое искусство. А теперь повторите-ка.

   Мы выпили снова. Вторая рюмка заметно оживила "острожного художника"; он присел как-то боком на стул, подумал немного и вдруг спросил:

   – Михаил Кондратьич! Партия долго у нас простоит-с?

   – Завтра думаю отправить, если солнечный день будет.

   – А они-с... как намерены?., когда уезжают-с?– указал на меня глазами мой новый знакомый.

   – Дня через два,– сказал Седаков, очевидно, схитрив,– а что?

   – Да я бы вам-с портрет с них написал-с: голова у них отличная-с. Дозвольте уж, Михаил Кондратьич! Мне, главное, чтобы загрунтовочка просохла-с, а то я и в два дня поспею-с.

   Это было сюрпризом для всех, в особенности для меня.

   – Вот, вот... вот выдумка так выдумка! Ай да Павел Федорович! Молодец! Спасибо! – захлопал в ладоши Седаков и даже как-то совсем по-ребячески спрыгнул со стула.– Что, брат, на это скажете? – потрепал он меня рукой по колену.– Ведь уж нельзя отказаться, а?

   – Мне бы хоть-с два сеансика-с...– как-то молительно взглянув на меня, выговорил в свою очередь художник.

   Я, разумеется, согласился с большим удовольствием.

   – А вот за то, Павел Федорович, что ты потом заставишь его сидеть перед тобой,– придрался к случаю хозяин,– поди-ка ты сегодня прежде сам посиди в чуланчике: сделай ему подарок на память.

   – Пустяковина-с это.

   – Нужды нет, что пустяковина, а ты сделай.

   – Да оно-с, конечно... можно-с.

   Седаков тотчас же пригласил меня "совершить маленькое путешествие", как он выразился. В сопровождении Окунева мы отправились с хозяином через двор на кухню. При ней оказалось теплое продолговатое помещение, куда и посветил нам казак. В глубине этого чуланчика я увидел только пустую кадку, а посредине на полу, на гладкой дощечке, разложены были следующие предметы: большой лист белой почтовой бумаги, перочинный ножик, коробка дрянных спичек с рыжими головками, осколок оконного стекла, два кусочка охры и ваксы да клочок ваты; рядом с дощечкой стоял на блюдце стакан с чистой водой.

   Казак, ухмыляясь, поставил свечу тоже на пол.

   – Вот, брат, и все тут наши инструменты,– сказал мне Седаков. Он вынул часы из кармана и объявил: – Как раз половина первого.

   Я только смотрел и недоумевал.

   – Ну, Павел Федорович, теперь счастливо оставаться! – со смехом заключил Михаил Кондратьич, впуская арестанта в эту каморку и запирая за ним дверь висячим замком.– Да поторопитесь-ка, смотри, а то, брат, там без тебя компания всю водку выпьет.

   Мы пошли обратно.

   – Смерть любит водку! – пояснил мне хозяин дорогой.– Я даю, много-то и не следовало бы; да ведь жалко человека: не жилец он на свете, впереди еще что будет, так пусть хоть теперь иной раз фантазией поразмечется.

   Я промолчал; невесело как-то стало. Когда мы вернулись, Ольга Максимовна, с жаром объяснявшая что-то смотрителю, разом приумолкла; у нее тоже проходило по лицу какое-то темное облачко..

   – Ты ему, Миша, не давай потом много вина,– сказала она погодя мужу.– Посмотри, как он осунулся эти дни.

   – А уж мне, Ольга Максимовна, разрешите,– наивно проговорился смотритель и выпил рюмку водки.– Я, матушка, долго теперь не заверну к вам, надо отчетность приготовлять в контору.

   Пока мы закусывали и разговаривали, я и не заметил, как подошел Антропов.

   – Готово-с, ваше благородие,– коротко объявил он.

   – Скорехонько! – сказал Седаков, взглянув на часы.– У меня семнадцать минут второго – значит, всего сорок семь минут прошло.

   Он достал из кармана ключ и подал казаку:

   – Отопри, братец, пожалуйста, да посылай сюда Окунева. Пускай и пельмени несут. Сам можешь лечь спать пока... или постой: выпей-ка, брат, прежде водки. Осилишь стакан? Что тебе дать на закуску? на вот, съешь сардинку.

   На лице казака, когда он выпил, изобразилось полнейшее удовольствие; видно было, что он очень дорожит не столько водкой, сколько вниманием и лаской своего командира. Вслед за уходом Антропова явился и наш освобожденный затворник. Он конфузливо подал мне аккуратно сложенный вчетверо пакетик из полулиста почтовой бумаги.

   – Уж не взыщите-с: как вышло-с.

   Я развернул пакетик и, к величайшему моему удивлению, нашел в нем... рублевую бумажку. Да, это именно была рублевая бумажка прежнего образца, нарочно немного засаленная и смятая так, чтоб не могла казаться слишком новенькой. Не рассматривая пристально, в особенности издали, ее трудно было отличить от настоящей: только левая сторона, искуспо выполненная пунктиром взамен мелкого шрифта, легко обнаруживала подделку, но лишь на близком расстоянии. Седаков достал из кармана настоящую рублевую ассигнацию и положил ее на стол рядом с фальшивой: сходство оказалось еще разительнее.

   – Память-то у него какая завидная: ведь наизусть, бестия, сработал, без подлинника! – воскликнул начинавший уже хмелеть хозяин. А много ты их, Павел Федорыч, смастерил на своем веку? Сколько пустил в обращение?

   Вопрос был резкий и неожиданный, но, насколько я мог заметить, ou не вызвал ни малейшего смущения в Окуиове; последний только шире раскрыл глаза и ответил совершенно спокойно, даже не обидясь:

   – Для шутки – много-с; а пакостями я не занимался-с, Михаил Кондратьич.

   Хозяйка, с свойственным ей тактом, поспешила замять этот неприятный оборот разговора; Ольга Максимовна заговорила о чем-то совершенно другом, но очень кстати, а я между тем спрятал бумажку к себе в карман: она принадлежала мне по праву как оригинальный подарок "острожного художника", затерянного в глуши сибирского этапа.

   Долго еще потом длилась наша беседа, принимавшая все большее и большее оживление под влиянием "конной артиллерии". После пельменей радушная хозяйка выпила с нами стакан шампанского и без церемоний объявила, что она "опьянела совсем" и идет спать. Но мы просидели чуть ли не до утра: по крайней мере, когда ямщик бережно укладывал в повозку своего значительно "раненого" смотрителя, не пожелавшего остаться ночевать, я отчетливо приметил на востоке бледную голоску занимавшегося рассвета.

   Когда мы вышли на улицу, мне показалось, что мороз к ночи усилился еще больше. Это не помешало, однако, Толстопяткину остановить меня почти у самых дверей трактира, который заперли вслед за нами.

   – Вы знаете, куда я улетучивался? Сбегал в погребок за оной вот жизненной эссенцией,– сказал Иван Петрович, осторожно вынимая из-под капота бутылку водки с ярлычком Шитта.

   Я неодобрительно покачал головой.

   – Вам бы лучше следовало взять чего-нибудь поесть: ведь водка не насытит вас! – невольно сорвался у меня с языка дружеский упрек.

   – Душенька! великодушнейший батенька! Погодите: не судите, да не судимы будете,– с жаром возразил художник и бесцеремонно засунул бутылку в наружный боковой карман моей шубы.– Это ведь только одна стратагема, сиречь военная хитрость: не купи я водки, жажда познания съестного завела бы меня в Палестины, отверстые голодному путнику до двух часов ночи; я бы налопался там до отвалу, сохранив лишь пятак на право занятия иноческого ложа в Вяземской лавре. А завтра что? Такой, откровенно сказать, ублаготворитель, как вы, не каждый день попадается на распутии. Видите, у меня тут, по Гороховой, имеет резиденцию одна приятельница, некая барышня Аннушка,– держит три комнаты для жильцов; только мы с ней находимся теперь в дипломатическом разрыве. Она меня с пустыми руками к себе не пустит; если же мое посольство прибудет к ней с угощением, тогда, как вам небезызвестно... les petits cadeaux entretiennent l'amitie {маленькие подарки, свидетельствующие о дружбе (фр.).}. Поняли?

   – Не совсем: что же за угощение – одна водка? – улыбнулся я недоверчиво.

   – Погодите, вы сперва хорошенько обдумайте позицию: за бутылку я предал изгнанию из кармана тридцать шесть злонамеренных копеек, на остальные же благонадежные четыре копейки прихвачу по дороге, с лотка, два яйца вкрутую, а хлеб-то у ней найдется,– вот вам и угощение в полной комплекции! – победоносно отстаивал себя Иван Петрович.

   – И все-таки вы завтра останетесь опять без крова,– попробовал я противоречить.

   – В том-то и штука, душенька, что нет: мне бы только в ее резиденцию попасть, а там уж я отсижусь, пожалуй, и с недельку, да еще и на готовом продовольствии.

   Толстопяткин проговорил это с таким сияющим выражением лица, с таким, можно сказать, очевидным предвкушением теплого угла и сытости в продолжение целой недели, что у меня решительно недоставало духу возражать ему снова.

   – Возьмите же, не забудьте, вашу бутылку и делайте, как знаете,– сказал я только, стараясь торопливо отыскать в кармане свою визитную карточку с адресом, чтобы вручить ее художнику.

   Выражение его лица при этом быстро изменилось, точно оно осунулось вдруг, даже стало каким-то плаксивым, совершенно как у детей, когда их лишают какой-нибудь излюбленной прихоти.

   – Душенька! да разве вы не пойдете со мной? – воскликнул он в непритворной горести.– Ведь вся-то и надежда моя на вас была: меня одного не пустит дворник, а если его нет у ворот, так барышня Аннушка, открывши мне дверь, сейчас же и захлопнет ее у меня под носом.

   – Отчего же вас дворник не пустит?

   – Да вы видите, какие на мне ризы!

   – Мне кажется, что с незнакомым человеком, да еще ночью, приятельница ваша скорее вам откажет в приюте.

   – Да нет же! не откажет; уж я ручаюсь, что не откажет. Вы, может, думаете, что произойдет какое-нибудь неприятное для вас возмущение бабьей стихии? Никакого не произойдет. Душенька!.. благороднейший батенька! Ну, умоляю вас: проведите вы сию утлую ладью в желанную пристань!

   Что мне осталось делать? Редко когда я встречал в одной и той же речи такое оригинальное сочетание страстной мольбы с неподдельным комизмом, и, уж не могу сказать теперь хорошенько, эта ли именно оригинальность, или же все больше возраставшее в моей душе чувство приязни к Толстопяткину заставили меня уступить его настойчивой просьбе.

   – Так вот что мы сделаем,– сказал я, окончательно решившись следовать за ним: – прикупим где-нибудь по дороге хорошей закуски. Что больше любит ваша приятельница?

   Надо было самому видеть тот детский восторг, в какой пришел от этих слов наивный Иван Петрович, чтобы никогда уже не раскаиваться впоследствии в моем решении.

   – Да на каком же морском дне, жемчужина вы этакая, пропадали вы до сей, достопамятной в моей жизни, эпохи? – воскликнул он, порывисто растопырив руки и как-то забавно подпрыгнув, не то от этого восторга, не то от мороза.– Барышня Аннушка-то что любит? Ей, душенька, все в корм; уже одна ветчинка или икорка может привести ее в некое сладостное умопомрачение. Форменно!

   Мы наконец двинулись в путь. Но по мере того, как попадавшиеся нам на глаза овощные лавки и колбасные оказывались все уже закрытыми, выразительное лицо Толстопяткина начинало все больше и больше вытягиваться в прежнюю плаксивую гримасу, до того забавную, что в душе я просто помирал со смеху. Кончилось тем, что нам пришлось взять извозчика и ехать в Милютины ряды. Когда я вышел из лавки Вьюшина с корзинкой в руке и объявил поджидавшему меня в санях Ивану Петровичу, что в нашем распоряжении имеются, кроме сюрпризной бутылки портвейну, еще ветчина, колбаса, икра и коробка сардинок,– мой художник едва не выскочил из саней; право, можно было опасаться, что от умиления он примется обнимать тут же и меня, и извозчика.

   – Потемкин великолепнейший!.. Да ведь этак нас с вами сами ангелы, на собственных крыльях, внесут в резиденцию барышни Аннушки!.. Великодушнейший! ведь после этого я могу и две недели попирать своими недостойными ногами ее божественные чертоги!..– восклицал, захлебываясь, Толстопяткин чуть не на весь Невский.

   Но морозный ветер, дувший теперь нам прямо в лицо, заставил вскоре впечатлительного художника успокоиться поневоле: он до того прозяб, что у него, как говорится, зуб на зуб не попадал.

   – Скажите, Иван Петрович,– спросил я дорогой, больше для его ободрения:– почему это вы зовете вашу приятельницу "барышней Аннушкой"?

   – Да у меня уж такой обычай – крестить все и всех на свой лад,– отозвался он с заметной дрожью в голосе.– По происхождению она, видите, дочь чиновника – значит, по-моему, барышня; ну, а по всем прочим статьям сия особа ничем не отличается от любой деревенской бабищи и выходит просто – Аннушка. Так вот мне и подумалось соединить в ее прозвище приятное с полезным. Кроме того...

   Толстопяткин, очевидно, хотел еще что-то добавить к этой остроумной характеристике, но в ту минуту мы уже подъехали к воротам указанного им дома. Калитка благополучно впустила нас, оказавшись не запертой и без дворника. Мы стали взбираться по черной лестнице в самый верх. Остановись здесь и нащупывая рукою дверь и звонок, Иван Петрович таинственно предупредил меня:

   – Если я по-сочинительски врать буду, не препятствуйте мне, а только громче поддакивайте, что все, мол, святая истина: для легчайшего проникновения в оную резиденцию, это уж так но церемониалу полагается...

   И Толстопяткин сдержанно позвонил.

   – Дрыхнет, бестия! – сказал он, принужденно смеясь, когда, по истечении трех-четырех минут, в квартире не последовало никакого движения, и позвонил снова, но уже гораздо сильнее.

   – Кто там? – послышался наконец резко визгливый голос за дверью.

   Иван Петрович быстро выхватил у меня из рук корзинку, боязливо шепнул: "Да подайте же свою реплику" – я позвонил в третий раз.

   – Да кто там? – еще визгливее настаивал все тот же резкий голос.

   – Отворите, пожалуйста,– попросил я довольно громко.

   В ту же минуту звякнул тяжелый крюк у двери, и она слегка приотворилась. Не теряя ни одного мгновения, художник левой рукой притянул ее к себе, а правой – просунул вперед корзинку, так что отступление неприятелю было совершенно отрезано.

   – Матушка, барышня Аннушка! Это я, Иван Толстопяткин,– проговорил он уморительно-вкрадчиво и с лихорадочной торопливостью продолжал:– во-первых, совершенно трезвый; во-вторых, привел с собой давнишнего приятеля, богача из Сибири, сейчас только прибывшего по Никольской железной дороге, с опоздавшим курьерским поездом: в-третьих, мы явились не с пустыми руками, а с знатнейшим угощением и таковою же выпивкой,– вот тут, в дверях, и корзинка, хоть рукой пощупайте...

   "Как это он не задохнется от такого быстрого монолога?" – невольно подумалось мне.

   – Врешь, поди, пес?– недоверчиво взвизгнул голос хозяйки:– побожись!

   – Совершенно верно, что...– поспешил было вставить я новую "реплику" в защиту товарища.

   – А ну-ка-те, псы, побожитесь оба! – круто оборвали меня.

   Делать нечего, пришлось побожиться. Наконец, после целого ряда визгливых причитаний относительно "ночной поры" мы были впущены в "резиденцию", а дверь опять поставлена на крюк. Сама "барышня Аннушка" тотчас же куда-то исчезла.

   – Пошла туалет созидать,– пояснил мне веселым шепотом Толстопяткин:– сейчас светильник явится.

   – Иван Петрович! – послышался из непроницаемого мрака голос хозяйки:– проведи их в зальце, покудова я оболокусь; свечка и спички в печурке.

   – В силу, душенька, входите при дворе, в силу! – любовно потрепал меня по плечу художник и суетливо принялся шарить где-то руками.

   Через минуту чиркнула спичка, зажглась сальная свеча, и я мог осмотреться. Оказалось, что мы обретаемся в тесной и грязной кухне, закоптелые стены которой изобиловали целыми гнездами рыжих тараканов; кое-где на полках из распиленных, но не выструганных досок, приспособленных, очевидно, на скорую руку, торчали жалкие принадлежности не столько убогого, сколько неряшливого хозяйства; от давно немытого ушата с помоями несло какою-то вонючею гнилью.

   – Шествуемте, душенька, во здравие! – пригласил меня Толстопяткин:– церемонимейстера нам не полагается, ибо мы проникли сюда.

   Он взял корзинку и свечу, а я захватил из кармана шубы бутылку с водкой, и мы прошли по узкому, отгороженному крашеными деревянными перегородками, коридору в "зальце". Это было, впрочем, слишком роскошное название для той каморки, которая удостоилась носить его. Здесь все представлялось идеально-неряшливым: и забрызганные чем-то обои стен, висевшие в иных местах клочьями, с явным присутствием клопов под ними, и совершенно выцветший диван, из-под проерзанной материи которого виднелась мочала, проступали железные концы лопнувших пружин, и круглый преддиванный стол, ничем не покрытый, но зато сплошь облепленный приставшими к нему остатками от предыдущих трапез, и весь исцарапанный комод, где из неплотно закрытых ящиков торчали какие-то пестрые тряпки. Если ко всей этой обстановке прибавить еще немытый, по крайней мере, недели три пол, то остальные подробности "зальца" легко уже дорисуются воображением.

   Иван Петрович быстро развязал корзинку и с некоторою торжественностью разложил вынутые оттуда припасы на преддиванном столе, с бутылкой портвейна во главе, к чему я присоединил и водку. Каждая закуска отделялась от грязного стола той самой бумагой, в которой была завернута, так что получился довольно опрятный вид. Художник с отеческой любовью присматривался то к той, то к другой снеди. Я только теперь заметил, что на единственной пуговице его капота болтается какой-то объемистый сверток, и спросил:

   – Что это такое?

   – Великодушнейший! совсем было забыл! – воскликнул он в детском умилении:– сие суть ваши четыре копейки, превращенные мною, в минуту моего одиночества на извозчике, в драгоценный провиант, именуемый в просторечии полфунтом ситника.

   – И уж болтушка же ты, Иван Петрович! – оборвала его хозяйка, появившись в эту минуту из соседней каморки.– Здравствуйте-ка! – поприветствовала она меня подозрительно-благосклонным кивком головы.

   – Барышня Аннушка! – трагически произнес Толстопяткин, опускаясь перед ней на одно колено и по-жречески воздев руки в сторону расставленных яств: – дни человеческие сочтены, и да не примешается адская желчь твоя к сим райским сладостям Милютиных рядов!

   В ответ на эту забавную тираду хозяйка визгливо захихикала, проговорила: "Ах ты, беспутный ты этакий!" – и фамильярно шлепнула художника по затылку.

   Меня крайне заинтересовала ее типичная фигура. По летам "барышню Аннушку" можно было признать стоящей на рубеже, с которого начинается критический переход к положению старой девы. Высокого роста, тощая, как заморенная кляча, она двигалась как-то автоматически, точно кто-нибудь изнутри подергивал все ее члены за ниточки. В продолговатом лице у ней, в особенности сбоку, было действительно что-то лошадинообразное, тем более что ее широкие ноздри то и дело нервно вздрагивали. Маленькие серые глаза, немного косые и чрезвычайно подвижные, хищнически перебегали с предмета на предмет из-под белобрысых бровей, точно повылезших от какой-то изнурительной болезни; но и в движениях этих бойких глаз замечалась та же автоматичность: они, собственно, не перебегали, а вернее сказать – быстро перестанавливались невидимым механизмом с одной точки на другую. Тонкие губы хозяйки как-то забавно съеживались при этом в трубочку, на манер стягиваемого шнурком кошелька, образуя вокруг рта продольные складки. Общее впечатление наружности "барышни Аннушки", произведенное на меня, по крайней мере, было таково, что не следовало бы класть пальцы в рот этому ехидному созданию. Толстопяткин, по-видимому, думал несколько иначе:

   – Что вы так боязливо смотр ей делаете? – обратился он ко мне, расхохотавшись ребяческим смехом.– Всякая с виду фурия будет, батенька, в Магометовом раю – гурия, а барышня Аннушка и подавно, ибо девственность держит исправно... Так-то, великодушнейший!

   – Вот, когды они этак дурят, я люблю, ничего,– ласкательно отозвалась хозяйка: – а только во хмелю, значит, Иван Петрович жильцов моих беспокоят, я их потому больше и не пущаю в квартеру.

   – Форменно ли так, барышня Аннушка?

   – Оченно просто!

   После обмена этих речей мы с художником остались на минуту впотьмах, ибо единственную свечу, ради необходимых приспособлений к предстоящему пиршеству, хозяйка унесла с собой на кухню. Ожидаемые приспособления явились на стол в виде двух больших ломтей ржаного хлеба, нечищеного ножа, изломанной вилки о двух концах и рюмки с отбитой ножкой, которую (рюмку, конечно, а не ножку) Толстопяткин сейчас же очень метко и окрестил названием "колпачка". Вино и водка были раскупорены вилкой, или, как выразился Иван Петрович, он просто "вогнал пробку в утробу бутылок". Угощение началось с хозяйки, которая очень было жеманилась сперва, но после третьей рюмки водки и изрядного куска ветчины, сделавшись проще и сообщительное, вдруг сентиментально сказала:

   – Ивану Петровичу жениться бы вот надоть; сразу бы у них вся эта дурь прошла; живут без пристанища, одежонка – решето, тоже когды и есть нечего,– а вот почему? По ихней самой вине. Копейка у них не держится: чуть заведется, все тогды – приятели. В прошлом годе они натрет с купца за пятьдесят рублей срисовали, так сколько тогды народу этого оборванного ко мне навели – просто страсть! И все косматых, как сами же. Нет, им беспременно жениться надоть! – закончила она убедительно.

   – Самому кусать нечего, так еще младенцев плодить? – рассмеялся художник.

   – Хорошая жена завсегды мужа в акурате продержит...

   – И спасительную влагу вовремя поднесет после кошачьей тоски? – спросил Толстопяткин, залпом осушая две рюмки.

   – Оченно просто!

   Разговор долго еще вертелся все около этого же предмета. Заметно было, что избранная тема очень интересует "барышню Аннушку"; Иван Петрович, напротив, отделывался лишь короткими фразами вроде предыдущих и даже как будто сердился немного, что отнюдь уж не шло к его добродушной физиономии.

   – Да ну тебя и с женитьбой совсем! – забавно разозлился он наконец:– ешь лучше икру и памятуй час смертный. Я уж давно повенчан... с кисточкой.

   – А они оченно даже хорошо рисуют,– отнеслась ко мне хозяйка:– только у них все больше бесстыжее выходит.

   – Как это "бесстыжее"? – удивился я.

   – Теньер, душенька, в своем роде,– пояснил Толстопяткин, снова развеселившись.– Барышня Аннушка! соблаговолите пошевелить ваши седалищные части, оставьте нас на мгновение во тьме и предъявите сему великодушнейшему сеньору мою художественную стряпню, висящую, сколько мне помнится, в картинной галерее единого из ваших жильцов.

   – Картинку-то, что ли, со старухой? – привстала хозяйка.

   – Во, во, во...

   Потребованное явилось немедленно. Это был мастерски набросанный масляными красками эскиз на толстой картонной бумаге в величину квадратного аршина. Он изображал часть занесенного снегом забора у дровяного двора, при слабом лунном освещении в морозную ночь. Подле забора, на снегу, лежало какое-то жалкое подобие человеческой фигуры в образе замерзшей старухи, облеченной в такие же жалкие лохмотья; сквозь дыры их просвечивало тощее синеватое тело. На изможденное лицо старухи падал красновато-желтый луч от фонаря, который держал в руке наклонившийся над ней городовой, с поднятым выше ушей воротником форменной шинели. Налево, несколько отвернувшись от трупа, весь закутанный в теплую шубу дворник флегматично отправлял естественную потребность. Жуткое, щемящее душу впечатление производил этот мастерской эскиз; фигуры были написаны типично, холодный тон неба и воздуха передан безукоризненно.

   – Да, благороднейший батенька! – заметил художник, почему-то потупясь: – на жизненной стезе попадаются иногда вот этакие "бесстыжие" закорюки...

   – Уж истинно, что бесстыжие,– обидчиво вмешалась хозяйка: – а Иван Петрович еще мне ее подарили! Я к жильцу в комнату повесила, так те даже покраснели.

   – И с таким талантом вы не можете устроиться?! – попенял я Толстопяткину.

   Он быстро поднял голову, посмотрел на меня в упор и промолчал.

   – Ведь вон и пальтишко-то у Ивана Петровича из моей же теплой кофты перелажено, а все они об себе оченно много уж думают... и не дает им бог счастья за это,– визгливо тараторила "барышня Аннушка", усердно запихивая в рот ломтики колбасы.

   Художник только выпил водки и опять промолчал.

   – Где же теперь живешь-то? – допрашивала хозяйка.

   – У тебя на носу! – проговорил он наконец с детской досадой и плюнул.

   – Они вот завсегды так, коли с ними станешь об чем всурьез разговаривать, – пожаловалась мне раздражительно наша собеседница.

   Вместо ответа я спросил, не найдется ли у нее чистого стакана для портвейну.

   – Великодушнейший! – с торопливым шепотом обратился ко мне художник, как только она вышла:– накатите вы ее, бестию, вином хорошенько... в полной комплекции: веселее дело пойдет у нас...

   Но оказалось, что, несмотря на всяческие с моей стороны употчевания хозяйки, нашему пиру не суждено было пойти веселее. По мере того, как убывал портвейн, ее хищнические серые глаза все быстрее и подозрительнее перестанавливались с меня на художника и наоборот; мое присутствие видимо беспокоило ее. Сам Толстопяткин с каждой новой рюмкой водки утрачивал значительную долю своего добродушия и юмора; та гнетущая скорбь, которую я еще в трактире подметил на его лице, начинала принимать теперь резкий и несимпатичный оттенок не то бессильной ненависти, не то отчаяния. Заметно было, что между этими двумя лицами, столь непохожими друг на друга, существует какая-то роковая связь, долженствующая рано или поздно разрешиться неизбежной катастрофой.

   – Вы, великодушнейший батенька, не обращайте внимания на то, что по мне якобы прыгает в этот момент черная кошка!..– разразился вдруг истерическим рыданием Иван Петрович, подметивший, несмотря на хмель, что я пристально и скорбно слежу за ним: – эту черную кошку можно и раздавить в полной комплекции... Форменно!

   И он с такой силой ударил кулаком по столу, что бутылки и закуски так и подпрыгнули на нем.

   – Вот они завсегды так: честью им не сидится в путной кватере,– визгливо протестовала хозяйка, обращаясь ко мне, и ехидно прикрикнула на Толстопяткина: – Уходи не то вон сичас, а то я и за полицией пошлю! Тоже в чужой кватере распоряжаться тебе не дадут, а сиди лучше смирно, когды стужи боишься. Оченно просто!

   Речь эта подействовала на расстроенные нервы художника вернее доброго приема морфия: он в одну секунду как-то опять съежился весь и точно почувствовал внезапную наклонность ко сну; по крайней мере, веки его замигали, как у человека, который начинает дремать. Я посоветовал ему уснуть и стал прощаться с ним.

   – Постойте на минуточку, жемчужина вы моя! – оживился вдруг Иван Петрович, отчаянно тряхнув своими длинными рыжими волосами.– Душенька! вы ведь меня полюбили, так ли? Так примите же от меня, в слабое воздаяние за сей достопамятный в моей жизни день, скудное приношение Ивана Толстопяткина, сиречь плод моих "ума холодных наблюдений и сердца горестных замет"...

   Художник снова было зарыдал и вдруг обратился к хозяйке:

   – Барышня Аннушка! непрошеная царица души моей! Не серчай ты на меня, злосчастного российского Теньера, и вручи сему добрейшему, милейшему, великодушнейшему батеньке мою записную тетрадку...

   – Это зелененькую-то? – перебила она его.

   – Во, во, во, vous avez raison...– ответил он сквозь слезы.

   Через минуту "скудное приношение" художника было вручено мне. Я сообщил свой адрес Толстопяткину, пригласив его навестить меня поскорее, и уехал с болезненно ноющим, точно прищемленным сердцем...

   В предлагаемых очерках я буду иметь в виду преимущественно вас, моя невзыскательная читательница. Впрочем, назвав вас "невзыскательной", я не хотел сказать вам этим или вообще чего-либо обидного для вас, ибо, скажу вперед, я всегда проникнут был глубоким уважением к вам, хотя и не могу похвалиться особенною мягкостью языка в беседах как с прекрасным, так и непрекрасным полом. Под словом "невзыскательная" я разумел только, что вы не будете так строги к моим очеркам, как читатель, который непременно потребовал бы от меня сухого и до скуки обстоятельного изложения предмета,– к чему я не расположен от самого рождения,– и наверно стал бы придираться на каждом шагу к тем многочисленным уклонениям от сущности дела, какие я вперед предвижу в настоящей статье, ибо чувствую к ним некоторый род страсти. Вы же, читательница, я уверен, потребуете от меня только ясности и полноты рассказа, да серьезного, глубокого сочувствия к близко вас касающемуся предмету, на что, думаю, не найдется во мне недостатка. Вообще, я бы желал, чтоб между нами сразу установились бесцеремонные, дружеские отношения, чуждые всякой напыщенной формалистики, и я буду очень счастлив, если сумею часа на два привлечь ваше внимание к предмету, от которого, если бы обращали на него больше внимания, зависит многое в жизни женщины, начинающей теперь мало-помалу сознавать свои человеческие права и искать, хотя пока еще ощупью и как бы впотьмах, исхода из той незавидной роли разряженной куклы, какую пришлось ей играть в продолжение нескольких столетий, за весьма немногими исключениями. Чтоб раз навсегда покончить с этим необходимым, по-моему, предисловием, скажу вам вкратце, что задачей моей настоящей статьи будет проследить и выяснить, по возможности подробно, те практические стороны женского вопроса, которые до настоящего времени более или менее ускользали от прямого наблюдения и только теперь, благодаря нашей судебной реформе, выглянули на свет божий в своем натуральном, неприкрашенном виде. Благоприятный случай дал мне возможность в течение более полутора лет, т. е. почти с первых дней введения в действие этой реформы, присутствовать изо дня в день в одной из петербургских мировых камер при всевозможных разбиравшихся в ней процессах, не исключая и тех семейных комедий и драм, при которых двери суда закрывались для публики. С первых же дней мое внимание и наблюдения невольно обратились к тем из этих процессов, в которых проскальзывали, сперва неясно, а потом все более и более осязательно, насущные стороны животрепещущего женского вопроса, и настоящая статья является как посильный вывод из этих чрезвычайно заинтересовавших меня наблюдений. Выяснение таких сторон женского вопроса будет сделано мною, разумеется, по мере того, как они обнаруживались исключительно в нашей камере, не захватывая области явлений, миновавших практику этой камеры. Вполне уверенный в вашей снисходительности, читательница, тем не менее я не без некоторой робости приступаю к ознакомлению вас с интереснейшими из них, зная, что мне придется иногда рассказывать вещи, несколько щекотливые для непривычного женского уха; но... приглашаю вас, читательница, забыть хоть на время ваши невольные предубеждения и помнить, что мы беседуем откровенно, как друзья, и с полным уважением друг к другу, чем, надеюсь, вы меня и почтите...

   Особенно ярко припоминается мне одно, по-видимому, совершенно ничтожное дело, которое почему-то оставило, однако ж, в моем уме неизгладимое впечатление и с которого, собственно, и начались мои наблюдения. Однажды явилась в нашу камору женщина жаловаться судье на то, что ее обругал и прибил в кабаке ее знакомый, портной, когда она зашла туда купить себе на пятачок водки. В жизнь свою я не видел такого печального, такого убогого женского лица. Лицо это, без слез, так вот и плакало каждой своей чертой, каждой морщинкой, выражая в то же время какой-то застывший на нем беспредельный испуг: я не могу, по крайней мере, приискать другого более точного выражения для того, чтоб верно охарактеризовать его. Она была в черном полинявшем платье и в такой же черной шляпке с еще более полинявшими белыми цветами, принявшими от времени грязный коричневый оттенок. Когда я подошел к ней спросить, чего она хочет, бедная женщина затряслась всем телом и так долго, испуганно озиралась прежде, чем ответить мне, что я сперва принял ее за помешанную. Я старался ее успокоить, как мог, но она и после этого не могла связать двух слов, чтоб сколько-нибудь понятно передать мне свою просьбу. С тем же испугом подошла она позже и к судейскому столу и так же бессвязно пыталась заявить ему свою жалобу. Простая, но до некоторой степени торжественная обстановка нового суда, видимо, в значительной степени усиливала странную робость и растерянность этого забитого существа. Мировой судья, приняв ее за больную, приказал подать ей стул и вежливо попросил ее сесть, успокоиться и рассказать, в чем дело,– она поблагодарила и вдруг заплакала навзрыд, и долго плакала, как может плакать только обиженный ребенок, которого нечаянно для него обласкал посторонний человек. По ее лицу заметно было, что она плакала именно оттого, что до глубины души была тронута этим вежливым вниманием к ее слабости, какого она, может быть, никогда не встречала от людей во все продолжение своей горемычной жизни. После этого она мало-помалу оправилась и, сквозь слезы, передала в немногих грустных словах содержание своей нехитрой жалобы. Меня особенно поразило в этой жалкой просительнице то обстоятельство, что, несмотря, на очевидную молодость, она казалась сморщенной старухой, и ее, в полном смысле слова миниатюрная, почти детская фигурка поражала глаз неприятным контрастом с той глубокой скорбью, которая так резко обозначилась на ее полудетском, полустарушечьем лице.

   Чтоб уяснить смысл настоящего процесса, содержание которого будет передано мною ниже, я прошу позволения рассказать прежде в немногих словах грустную повесть этой бедной женщины, так как повесть ее представляет собою повесть очень многих, подобных этой бедняге, существ. Мне удалось узнать ее историю случайно от лиц, близко ее знавших и заслуживающих полного вероятия. Несколько лет тому назад женщина эта слыла в Петербурге, в известном кружке, под именем "сторублевой". Она была дочь какого-то бедного чиновника и на 16-м году осталась круглой сиротой, приютясь у какой-то доброй женщины, взявшей ее из милости до приискания места; но и эта благодетельница вскоре умерла, не успев пристроить сироту, так что бедной девушке приходилось или умереть с голоду, или пойти по известной дороге, приведшей в результате сотни таких несчастных девушек к Калинкинской больнице. Чтоб пристроиться на этой дороге, сделать по ней первый, самый трудный шаг, редко можно обойтись без особого рода "благодетельниц", которыми кишит Петербург. Нашлась такая благодетельница и для нашей сироты. Какая-то старуха уговорила ее в минуту самой ужасной крайности поступить на содержание к богатому молодому барину, который уверил неопытную девушку, что она так ему полюбилась сразу, что он жить без нее не может. Девушка поверила и согласилась, уступая, впрочем, больше голосу пустого желудка, чем собственному влечению. На самом деле здесь, конечно, не могло быть и речи о каком бы то ни было нравственном сближении; прихотливому барину просто показалось оригинальным переменить свою прежнюю любовницу высокого роста на оригинальную и хорошенькую собой миниатюрную фигурку, которую он показывал с восторгом своим знакомым, как редкостную кабинетную вещицу, в продолжение первых месяцев обзаведения ею. Он был богат и не жалел денег на разные дорогие тряпки, удвоивавшие в его глазах прелесть и ценность новой покупки: она получала сто рублей в месяц, как говорится, на булавки, не считая изящной квартиры и готового содержания, и с этих-то пор и прослыла под именем "сторублевой". Так провела она два года в полном довольстве. Но в эти два года много утекло воды, а главное – в голове богатой содержанки созрело, бог весть какими-то путями, хотя и не совсем ясное, но тем не менее тяжелое сознание своего позора; мало того, ее маленькое сердце, не удовлетворенное наружными ласками, запросило любви настоящей, горячей, беззаветной. На третий год летом, когда ее покровитель рыскал один с утра до вечера по загородным гуляньям,– она из своего уставленного цветами окна, оставленная на произвол своих мечтаний, засматривалась часто и подолгу на противоположное окно в самом верхнем этаже, где какой-то бедный труженик-портной до поздней ночи, а иногда и до белого света, выводил, не разгибая спины, нескончаемые размахи то иглой, то утюгом над своей, очевидно, неблагодарной работой, и, глядя на бледное, истомленное, но молодое и привлекательное лицо этого неутомимого работника, жутко припоминались ей и минувшее время ее собственной безысходной нищеты, и та горячая жажда честной работы, какой не раз томилась она в это ужасное время, проводя целые ночи без сна за мысленным изысканием этой работы. Невыносимо стыдно становилось ей, когда она наблюдала, как ее горемычный vis-a-vis завершал свой жалкий день и труд черствой коркой хлеба с водой. "Его так вот никто не возьмет на содержание,– думала она:– а я-то с утра до вечера ничего не делаю, а как вкусно ем; вот и сейчас пойду ужинать, как только он погасит свою тоненькую сальную свечку". И нередко бывали у этой женщины гордые минуты, когда она отказывалась от своего дарового вкусного ужина и засыпала у открытого окна на холодном подоконнике, забывая о ночной сырости. Чувство этого стыда развивалось в ней с каждым днем все больше, и однажды вечером, не выдержав нравственной пытки, она отослала, точно по вдохновению, свой ужин с жившей у нее старухой-кухаркой бедняку-портному, строго наказав ей не сказывать ему, от кого это послано. С сердцем, буквально замирающим от любопытства, прильнула она из своего окна глазами к противоположному окну, думая увидеть радостное изумление на лице бедняка, может быть, даже никогда и не мечтавшего закусывать жареной курицей. Но она ошиблась, она ничего не увидела, кроме того, что сальная свечка ее передвинулась на время из одного угла в другой. И что же должна была она почувствовать, когда возвратившаяся кухарка коротко и угрюмо объявила ей: "Не берет, барыня; говорит: я не нищий". Экзальтация ее дошла при этом до последней степени. Она решилась сама пойти к нему с этим ужином и во что бы то ни стало заставить его там, у него на чердаке, разделить с ней вдвоем этот ужин. "Я сама не помнила себя тогда,– рассказывала она впоследствии об этом вечере одной из своих подруг:– не помню, как мы ели с ним, знаю только, что мне и ему было очень горько и очень хорошо". Этот вечер, как и следовало ожидать от такой женщины, был роковым вечером в ее жизни. Подобные ужины вдвоем стали повторяться каждый день, и с каждым из них ее все сильнее и сильнее обхватывало новое, хорошее, еще незнакомое ей чувство. Эти бедняки по рождению, горемыки по жизни, невольно, но крепко сроднились и слюбились друг с другом, и честная женщина воскресла. Да, моя дорогая читательница, эта богатая содержанка, "сторублевая" по циничному прозванию толпы, как ни странно вам это покажется,– была по натуре честная, неиспорченная женщина, и у ней достало силы променять свою изящную обстановку на грязный угол бедняка-портного. Однажды утром, выбрав удобное время, она ушла навсегда из своей нарядной квартиры, оставив в ней все подаренные ей дорогие безделки, в том самом черном платье и в той самой черной шляпке с белыми цветами, в которых я увидел ее в первый раз, в мировой камере, и я глубоко уверен, что она, вероятно, и их не взяла бы с собой, если б имела возможность в ту минуту одеться во что-либо другое... Это было все, что осталось ей на память от прежней позорной жизни в довольстве, и, идя в суд, она, вероятно, не нашла в своем гардеробе ничего изящнее этого полинявшего, полуизъеденного молью наряда.

   Молодому купцу удалось, однако ж, вскоре после внезапной пропажи его дорогой игрушки отыскать ее у нового очага, и, конечно, если он и не почувствовал к ней и в эти минуты в роде искреннего расположения, то во всяком случае все же ему не легко было расстаться с тем, что так неожиданно ускользнуло от него и к чему он все же успел привыкнуть в два года. Но никакие угрозы, никакие просьбы не могли вернуть к нему его "сторублевки". Тем не менее он поступил с ней, как человек порядочный, отослал ей весь ее гардероб и ту небольшую сумму, которую она успела скопить за время жизни с ним и которую он нашел, разбираясь в ее комоде. Молодая женщина распорядилась и этим по-своему. Она прежде всего продала все возвращенные ей вещи, за исключением известного черного наряда, и на вырученную сумму выкупила из крепостной зависимости своего нового друга, а на остальные деньги обзавелась швейной машиной. И вот закипел на убогом чердаке, хотя, как и прежде, не прибыльный, но зато свободный и, стало быть, отрадный труд, заедаемый подчас тем же черствым куском хлеба, но свобода и любовь даже и его делали как-то мягче. И эти дни она могла, по справедливости, считать лучшими днями своей горемычной жизни. Но не долго тянулись такие дни. Самая горячая любовь если иногда и не разбивается о крайность, то все же эта крайность со своими ежедневными вопиющими лишениями способна подкопаться под чувство даже людей высокоразвитых. Им ли, темным горемыкам, было устоять против нее? И они, точно, не устояли. Портной стал пить и, конечно, как всякий пьющий русский человек, вымещал порой свое горе, особенно под хмельную руку, на безгранично отдавшейся ему подруге. Она молча перенесла все, и никто из соседей не мог сказать, чтоб он когда-нибудь слышал от нее хоть одну жалобу на дурной выбор сожителя. Но даже и такое счастье, вперемешку с руганью да побоями, не дается в прочное владение бедняку: портной через пять лет умер от чахотки... Бесполезно было бы рассказывать, какое это ужасное было горе для нее, и если оно не свело ее в могилу, то разве только потому, что нет на свете терпеливее и выносливее русского человека, в особенности русской женщины. Но и за этим внезапным горем следовало еще новое. Так как чердак нанимался от имени портного, то все их вещи были описаны полицией как его собственность; даже и заветной швейной машины не пощадила эта неумолимая полиция. Сироте-горемыке официально ничего не принадлежало здесь, ибо любовь дает права только на душу любимого человека, а не на его крохи, хотя бы эти крохи и зарабатывались общим тяжелым трудом. Надо было доказать, что швейная машина куплена на ее деньги; а чем было доказать это? Доверчив простой русский человек, и не в его широком характере обеспечивать себя документами на всякий непредвиденный случай. Только утюг да ножницы, гостившие где-то у соседа во время описи, не вошли в нее и остались таким образом в наследство от покойника его незаконной вдове. Тут-то и пришла к ней настоящая крайность, та неумолимая крайность, для которой даже черствая корка составляет праздничное лакомство. Спасибо еще, что нашелся добрый человек: подмастерье покойного портного, живший с ним вместе, не оставил убогой подруги своего бывшего хозяина и долго помогал ей, как мог, перебиваясь кое-как и сам изо дня в день на том злополучном чердаке. Горькая была эта жизнь, такая горькая, что лучше бы, чтобы ее и вовсе не было. И запили они оба с горя, хоть и не мертвую чашу, а все же запили... Мизерные интересы их стали чаще и чаще сталкиваться враждебно, да и не мудрено: оба они грызли, так сказать, одну и ту же голую кость, а голой кости мало даже и для собаки, не только для одного человека. И вот однажды у них вспыхнула вражда из-за несчастных ножниц, о которых речь была выше; подмастерье доказывал, что ножницы покойный хозяин еще при жизни подарил ему, а она отстаивала их, как свою собственность, и тем ревнивее, что все же на них можно было напиться лишние два раза и, стало быть, два раза забыться от горя. Они серьезно поссорились из-за этих ножниц, и, когда в тот же день вечером пьяный подмастерье встретил в кабаке свою товарку по квартире, он обругал ее и прибил. И вот отсюда и вытек тот процесс, с которого я начал свои очерки. Процесс этот по наружности был столько же мизерен и убог, сколько мизерна и убога была темная, чердачная жизнь обвиняемой и обвинителя. Здесь, перед лицом суда, многое припомнили они друг другу, много насчитано было ими пятачков, которыми они в разное время ссужали друг друга на покупку водки. Но невольно чувствовалась за этим мизерным процессом та глубокая, полная жизненности драма, с которой я только что вас познакомил, как умел. Самый скептический ум, прислушиваясь к этому горячему спору из-за пятачков, пришел бы к глубокому убеждению, что купленная на один из таких пятачков водка действительно должна была казаться порою этим обиженным жизнью людям чем-то вроде росы небесной. Живо припоминается мне теперь, как смешили эти пятачки одну нарядную даму, присутствовавшую в то время в камере, и как сейчас вижу я то великолепное "fi donc {фи, фу, тьфу (идиоматическое выражение, обозначающее презрение – фр.).}", какое силилась изобразить она на своем безукоризненно светском лице, забывая, что, может быть, косвенным образом и она имела долю участия в горе, обрисовавшемся так ярко перед ее глазами. Да, сударыня! может быть, эти забитые люди были бы счастливее, если б вся ваша родня по восходящей женской линии не наполняла всю свою пустую жизнь только опытами над тем, как бы великолепнее изображать на своем лице это подавляющее своей чудовищной холодностью "fi donc"! Счастливица! Неужели вы так глубоко прозрели вашу собственную будущность, что ни на минуту не трепещете за нее? Но нет, вы далеко не счастливица: вы несчастнее даже этой несчастной женщины, сохранившей по крайней мере чувство, которое не дано вам, да, по всей вероятности, и не дастся никогда...

   А это горемычное существо действительно даже и в суде оказалось женщиной с чувством, и даже с большим чувством. Когда мировой судья, видимо тронутый ее положением и стараясь примирить их, дал ей почувствовать, что она оскорблена не потому, чтобы ее желали оскорбить, но потому, что их обоих заело безысходное общее горе,– она со слезами, ни минуты не колеблясь, простила своему горькому обидчику. "Нас, точно, заело одно горе,– говорила она, судорожно рыдая: – он не дрался бы, если б жизнь наша была покраснее..." Не чувствуется ли вам, моя дорогая читательница, глубокий жизненный смысл в этих простых словах? Не трогают ли они вас глубже, чем тронули бы сотни сухих трактатов по женскому и иному жизненному вопросу? Замечательнее всего в судьбе этой женщины то, что хотя когда-то и был же сделан ею шаг по пути разврата и хотя, казалось бы, тем легче было для нее вступить вновь на этот путь, но она не пошла по нему. Позднейшая слабость ее характера выразилась только тем, что она не смогла перенесть страшного своего положения без всякой внешней поддержки; она стала пить и пьет теперь сильно, но никогда уже, вероятно, не продаст себя, даже и из-за куска хлеба.

   Я нарочно остановил подольше ваше внимание на этом процессе, рискуя, может быть, наскучить подробностями; но этот процесс, по-моему, служит разгадкой весьма многих подобных социальных явлений. В нем мы стоим лицом к лицу с часто повторяющимся бесполезным вопросом: может ли действительно женщина, раз павшая до разврата, сохранить в своей душе неприкосновенною всю глубину инстинктов честной женщины? И он же, этот процесс, как нельзя более утвердительнее отвечает на подобный вопрос. Мало того, выясняет нам отчасти, что не крайняя испорченность удерживает всех этих погибших существ от поворота на честную дорогу, не заглушение в них навсегда, хочу я сказать, женских инстинктов, но чаще всего и даже, вернее сказать, постоянно удерживает их от того несчастное отсутствие такого толчка, который пошевелил бы в них вновь эти, по-видимому, заглохшие инстинкты.

   И так как, кстати, мы уж затронули этот вопрос женского падения, то я намерен им же и заключить этот первый очерк.

   Чтоб вы, читательница, не могли заподозрить меня в особенном, даже, пожалуй, неумеренном пристрастии ко всем подобным погибшим существам, я приведу сейчас другой процесс, от которого хотя и не повеет на вас даже и малейшей тенью поэзии, но который тем не менее заслуживает полного вашего внимания и столько же жизнен, как и первый. Правда, представляя совершенный контраст ему, процесс этот весьма щекотлив для изложения его печатно, но, уверенный, что дружеские наши отношения хотя несколько установились, я позволяю себе, и только на этом основании, коснуться и его, вперед прося извинения за некоторую нескромность...

   Является раз в нашу камеру молодая девушка, недурная собой, и заявляет иск в двадцать рублей на какого-то господина, за проведение с нею нескольких ночей. Суд не отказал ей в просьбе, как ни была она безнравственна.

   Должника вызвали, но он отказался наотрез и от своего долга, и от временной связи с просительницей. Это был очень молодой еще человек, с большими претензиями на щеголеватость и хорошие манеры.

   В качестве управляющего домом, его отнюдь нельзя было считать человеком без средств. За несознанием этого франта, державшего себя в камере с необыкновенным цинизмом, суду пришлось обратиться к свидетелям.

   Они были вызваны, допрошены, и смысл их показаний был до того прям и ясен, что ни на минуту нельзя было усомниться в справедливости требований просительницы.

   У уличного донжуана достало, однако ж, стыда потребовать, чтоб свидетелей привели к присяге. Было сделано и это, и так как они. и после присяги не изменили ни на йоту своих первых показаний, то мировой судья, руководствуясь том, что иск был доказан, и постановил решение в пользу просительницы.

   Но донжуан не остановился и на этом: он подал кассационную жалобу.

   Долго убеждал его судья окончить дело примирением, с жаром объясняя ему, что не заплатить публичной женщине за ее позорный труд – все равно, что грабить на пожаре. Но ничем нельзя было прошибить ту скорлупу цинизма, которая лежала на этом барине от головы до пяток.

   Съезд отменил решение мирового судьи в кассационном порядке, признав требование просительницы безнравственным.

   Мы не будем разбирать здесь ни того, насколько высоконравственно такое постановление съезда, ни того, насколько безнравственен подобный иск. Но я хочу указать вам, моя дорогая читательница, на нечто другое в этом голом факте.

   Посмотрим, не стоит ли и за ним если не драма, то по крайней мере намек на нее. С первого же взгляда казалось странным, что в манерах этой девушки, заявившей такую бесстыдную просьбу, незаметно было ни тени цинизма, ни чего-либо похожего на бесстыдное нахальство. Напротив, это были скромная, даже застенчивая девушка. Ее молодое, свежее личико, отличавшееся чрезвычайно изящным профилем, не носило еще на себе очевидных следов разврата, а в ее словах было столько мягкости и приличия, что ими не оскорбилось бы и самое чуткое, нравственное ухо. Во все время процесса она была в каком-то неестественном, взволнованном состоянии, попеременно бледнея и краснея, голос ее часто дрожал, а на глазах то и дело навертывались слезы. Особенно и последнее заседание она была очень взволнована.

   Его приостановили на несколько минут за ожиданием священника.

   Взволновавшись этим промежутком, она вышла в другую комнату, и, когда вернулась, я заметил, что черные и без того беспокойные глаза ее блестят на этот раз не совсем обыкновенно; в них засветилось даже что-то злобное, холодное, стальное...

   Я полюбопытствовал тотчас же справиться у сторожей, куда она исчезала на это время; оказалось, что она посылала одну из пришедших с ней подруг за водкой, с гримасою выпила ее залпом и заметила: "Теперь маленько полегче будет..." Не спрашиваете ли вы себя мысленно, читательница, для чего она сделала это, каков был смысл только что сказанных ею слов? Мотивировалось ли в ней это движение той же испорченностью, какой можно было приписать и самую ее просьбу, или оно, напротив, вызвано было глубоким сознанием того убийственного позора, до которого она пала, прибегнув к защите суда? Я не берусь отвечать вам прямо на эти вопросы, ибо женская натура столь глубока, что не поддается иногда самому упорному анализу, но я думаю, что вы поступили бы непогрешительнее, если б пришли к последнему из этих двух предположений... Страшно сконфуженный и в то же время бесстыдно нахальный вид ее противника вместе с его циническими ответами, в которых звучала какая-то непонятная, но возмутительная для стороннего уха насмешка и злоба, еще рельефнее выдвигали на свет те немногие черты этого процесса, которые невольно давали предчувствовать стоящую за ним драму. Я помню, каким невыразимо-глубоким презрением вспыхнуло судорожно подергивавшееся лицо несчастной женщины, когда ее противник, этот рисовавшийся герой заедания позорного женского труда, с отвратительной улыбкой заметил, в виде последнего своего возражения: "Можно ли, г. судья, верить такой женщине, когда уж она до всего дошла?" – "А что же такое вы?" – холодно спросила она его в ответ и больше не проронила ни слова. Но я желал бы лучше умереть, нежели дождаться услышать когда-нибудь из уст женщины подобный обращенный ко мне вопрос в том тоне, каким он был произнесен ею. Он, впрочем, покоробил заметно даже и этого заскорузлого молодца.

"Милостивый Государь

Максим Алексеевич,

   Некогда Вы были очень известны, как оппонент Писарева. Скажу больше – искры, сыпавшиеся из-под его пера, значительно увеличивали своим блеском то слабое сияние, которое, собственно, и окружало ваш скромный литературный облик. Потом Вы замолкли,– не знаю почему, но... замолкли. О человеке, который молчит, вообще говорят мало,– перестали говорить и о Вас. Но червь литературного самолюбия точил Вас все это время и, наконец, вынудил прокатиться кривым колесом перед публикой: авось, мол, вспомнит. Не берусь судить, насколько Вы достигли этой цели, но смею спросить Вас, не припоминается ли Вам иногда такая сцена из детства: в классе чинно сидят мальчики в ожидании учителя. Вдруг какой-то школьник, давно уже питавший затаенную неприязнь к ученику, положим, Иванову (за перехваченное, положим, стальное перышко), быстро соскакивает со скамьи, выбегает на середину комнаты и с гримасой произносит: "Иванов, господа,– наушник!" Все, разумеется, смеются, а школьник благополучно водворяется на своем месте. Вот именно такую сцену я видел во сне по прочтении Вашего письма. Впрочем, я видел еще и другую. На кафедре стоял ученик Иванов, безобразно стучал по ней кулаком и неистово провозглашал: "Анафема!" Школьник старался перекричать его. "Презираю... презираю доносы!" – ревел он еще пуще. Не знаю, чем бы кончилась эта последняя сцена, если б, к счастию, меня не разбудило... лукошко. Успокойтесь, Максим Алексеевич: это не было собственно лукошко, а обыкновенная корзина с чистым бельем, невежественно поставленная моей прачкой ко мне на кровать. Но я все-таки был очень рад, что сновидение кончилось. Позвольте же мне выразить теперь скромную надежду, что детские сны мои не повторятся больше, и от души пожелать Вам скорого исцеления от болезненной обидчивости и столь же ненормально развитого самолюбия. Примите и проч."

   Да, читатель! за выздоровление г. Антоновича я еще кое-как спокоен, но уж отнюдь не могу поручиться за одного моего собрата по фельетону – именно за г. Мизантропа, неуклюже забавляющего, как известно, своим "Калейдоскопом" подписчиков журнала "Дело". В мартовской книжке потешник этот ужасно разобиделся на какую-то "мелкую газетку", дерзнувшую приписать его фельетон перу г. Буренина. Уж на что, кажется, безобидное дело, а ведь разозлился, да еще как! "Мелкая газетка", видите, прочла ему "какие-то глупые наставления". Ну, и слава богу, что прочла "глупые": ведь от умных ему не поздоровилось бы. А он между тем из себя выходит, чуть не на стены лезет: называет автора статьи "журнальным Петрушкой", "вором, на котором горит шапка", "зверем, который защищается... своим запахом", и т. д. в том же благовонном роде. Вот что значит эпидемия-то: никуда от нее не убежишь! Можно, впрочем, и то сказать, что мизантропам совсем не следовало бы поручать фельетонов: ведь это больше все люди, привыкшие скорее повелевать "мелкотой", чем назидать публику легкой, остроумной беседой..

   Среди этих печальных фактов обидчивости, неоспоримо доказывающих существование у нас эпидемии невытанцовавшихся самолюбий, как-то отрадно отдохнуть мыслью на таком скромном, даже можно сказать, безобидном литераторе, как, например, г. Пятковский. Посмотрите, с какой идеальной застенчивостью рекомендует он в газетных объявлениях свою книгу: "Монографии и критические этюды". "Благоприятные отзывы" – говорит он только, потом смиренно ставит две точки и перечисляет все наши лучшие периодические издания, предпослав им предлог "в". "Благоприятный человек должен быть этот г. Пятковский!" – наверно подумает, в свою очередь, публика – и купит его книгу.

   Но еще большим отсутствием самолюбия и, конечно, не меньшей безобидностью веет от музы некоего поэта, по фамилии г. Гордеев, печатающего свои стихи, не помню в какой-то газете. В стихотворении "Жалоба пасынка" я обрел у него следующую достопамятную строку:

   Ах, в самом деле, переселимтесь-ка, господа, в Верхоянск... Если там не будет лучше, то и ведь хуже не будет, а то удовольствие какое – смотреть на всевозможные иллюзии сквозь обманчивые льдинки!

   Уж истинно можно сказать, что дары судьбы распределены неравномерно, даже и по отношению к городам.

   В то время, например, как почтенный Верхоянск щеголяет без улиц, не менее его почтенный Минусинск обзавелся сразу двумя помощниками исправника. Вот что пишет об этом в "Сибирскую газету" минусинский корреспондент:

   "Из новостей дня, приводящих в недоумение наше общество, следует отметить небывалое, ни в каком другом городе Российской империи, одновременное существование в Минусинске, уже более двух месяцев, на равных правах службы и получения казенного жалованья, двух помощников исправника: Д – ва, утвержденного в этой должности уже более 3-х месяцев, и В – ского, бывшего недавно под следствием, но неуволенного от должности.

   Оба служат, но только с небольшой разницей. Д – в служит в полиции, а В – ский служит... новому исправнику, в качестве компаниона, по целым неделям, на охоте на дупелей.

   Что сей сон означает?"

   Да ровно ничего не означает, кроме благоденствия.

   Сумерки. Священник села Рассушинского отец Николай только что восстал от послеобеденного сна; собственно говоря, даже и не восстал еще,– ибо лежит пока на диване,– а просто открыл свои заспанные глаза и как-то усладительно почесывает у себя жирную спину.

   – Кваску бы теперь испить знатно было...– приговаривает его преподобие, не относя, по-видимому, ни к кому своей речи.

   Молчание.

   – Поди-ка, Аксинья, принеси...– обращается он через минуту уже прямо к работнице, греющейся в этой же комнате у печки.

   Толстая работница Аксинья, глуховатая, но разбитная бабенка, приносит ему целую муравленую чашку мутно-красноватой жидкости.

   – Знатная штука этот квас! – говорит отец Николай, залпом выпивая почти всю чашку и ставя ее подле себя на пол.

   – Докуда ты будешь, страмник, эту гущу-то дулить? – ядовито замечает из другой комнаты золотушная попадья, тоже отдыхающая или, лучше сказать, нежащаяся на высоком пуховике.

   – Нельзя, Нюрочка: жажда...

   – Ты бы еще с утра-то бочку винища выпил!

   – Ну уж, Нюрочка, и бочку! – обидчиво возражает отец Николай:– в бочке-то ведь сорок ведер, говорят...

   – Да тебе, страмнику, что! – тоже вытянул бы, поди, и бочку, кабы поставили...

   – Не может быть, Нюрочка, этого; по медицине невозможно...

   – Дурака-то вот только такого не найдется,– не выставят тебе бочки-то...

   – Где же мне сорок ведер выпить... чудная ты!

   Попадья молчит.

   – Это теперь и по физике даже не приходится...– аргументирует отец Николай.

   Попадья и на это ничего не отвечает; не отвечает, впрочем, только потому, что в физике и медицине она смыслит не больше своей работницы, а способности батюшки – знает, как свои пять пальцев. Отец Николай на минуту задумывается... должно быть, над любопытным вопросом: может ли он, действительно, не стесняя законов двух помянутых наук, вытянуть один сорок ведер водки, если бы и в самом деле нашелся дурак, рекомендованный ему попадьею.

   – Шнежку бог дает...– говорит, лениво зевая, снова приютившаяся у печки работница.

   – А что?

   – Да я шойчас на улице была,– крупной такой шыплет...

   – Сы-ы-плет?.. Так вот видишь оно как!.. А что, ты как теперь думаешь, Аксинья...– спрашивает он, помолчав: – снег отчего бывает?

   – Известно, отец Николай,– от бога...

   – Это-то так, что от бога; да средствами-то какими?

   – Да какими шредствами?.. Надо быть, ангела божии шлют...

   – Ну ты это все так больше; нет, а ты по науке-то... как?

   – И что это у тебя, у страмника, за разговоры такие всегда! – еще ядовитее замечает попадья, нетерпеливо повертываясь на другой бок.

   – Смерть люблю, Нюрочка, ученые разговоры...

   Молчание.

   – И ты, дура этакая, туда же! – строго обращается попадья уже к Аксинье:– поди-ка лучше ставь самовар...

   Работница уходит, по всему заметно, в крайнем неудовольствии.

   – Ты у меня опять с бабой связался!.. Постой же ты... дай только благочинному приехать! – говорит злобно попадья, дождавшись ее ухода.

   – Да я что ж, Нюрочка? – робко басит отец Николай.

   – А то, что как с тебя рясу-то снимут, так ты и узнаешь, как под чужие-то юбки заглядывать!

   – Эка ты, Нюрочка, страмоту какую опять выдумала...– заметно конфузится отец Николай, несмотря на сумерки.

   – Ладно!.. у тебя ведь все с эдаких разговоров штуки-то твои начинаются... Лукерью-то я на той неделе отчего прогнала?

   Молчание.

   – Ну-ка скажи?

   Молчание.

   – С крестом-то ходишь,– небось глаза-то на сторону выворачиваешь...

   – Ты мне этого про религиозное не говори...

   – Молчи уж ты, пока я тебе косу-то не расплела!

   И родолжительное молчание.

   – Это, Нюрочка, борение духа одно... То-то вот и есть... ты вот все, Нюрочка, по-своему, а я все... больше по-ученому .... так вот видишь оно как!..

   – Пьешь-то ты, я знаю, что по-ученому...

   – Не-ет; теперь хоть бы насчет снегу...

   – В снегу-то тоже ты не один раз валялся: кто у дьячихи то, на именинах, нос-то себе отморозил?

   – Да не-ет; я то есть хочу сказать: наука такая есть про снег – метрологии прозывается...

   – Да ты кому эти сказки-то рассказываешь?.. мне, что ли?

   Молчание.

   – По-ученому-то, Нюрочка, совсем не так выходит, как по-твоему...

   – Вот сорока-то, прости господи!.. не сядет тебе на язык-то ничего!.. Да ты откуда ученым-то сделался? Я хоть, по крайности, у мадамы одной обучалась, а тебя водка, что ли, врать-то выучила?

   Молчание.

   – Я, Нюрочка, в семинарии науки изучал... так вот, видишь, оно как!

   – В семинарии-то тебя по три раза в день драли,– вот какую ты там науку-то изучал! Мать же ведь мне твоя и сказывала-то, как ты еще женихом-то к нам таскался, в пономарской-то скорлупе...

   – Ну же, Нюрочка, и то три раза!..– скромно обижается отец Николай.

   – Да тебя, точно что, еще по десяти раз в день пороть-то бы следовало!

   – Чего опять выдумала... чудная ты!

   – Скоро-то тебя проймет, что ли?

   Молчание.

   – Этого, Нюрочка, и по физике невозможно допустить...

   – Тебя-то и по физике можно: небось скажешь, не пробовала она моих-то гостинцев?

   – Это действительно, что ты не однажды грешила против моего священнического сану...

   – Сам-то ты праведник: черти-то у тебя только в рукавах не сидят!.. уж молчал бы лучше...

   Отец Николай опять задумывается, но не над словами попадьи, вероятно, а над другим любопытным вопросом: мог ли бы он действительно, не противореча законам физики, вынесть ежедневную порку в десять приемов?

   – Ты, Нюрочка, никуды по вечеру не пойдешь? – спрашивает он через минуту, не придя, должно быть, ни к какому определенному выводу.

   Молчание.

   – Дьяконица наша мне давеча пеняла: спесивая, говорит, Анна Митровна наша, никогда ко мне вечерком не зайдет посидеть...

   Молчание.

   – Я говорю: матушка, что, может, сегодня в ваши Палестины забредет... так вот видишь, Нюрочка, оно как!

   Молчание.

   – А я вот хочу после чаю к новому заседателю наведаться...

   Упорное молчание со стороны попадьи.

   – Хороший, говорят, человек...

   Попадья раздраженно соскакивает с кровати и торопливо накидывает на себя старый салопишко.

   – Да ты что из меня душу-то вытягиваешь? что ты выпытываешь-то, страмник? По мне, хоть сейчас ступай!.. Хоть век не кажи глаз!..

   – Нет, то-то, я так только, к слову пришлось сказать...

   Молчание. Попадья нетерпеливо повязывает голову шалью.

   – Ты уж не думаешь ли у меня нахрюкаться, как по утру?!

   – Я, Нюрочка, теперь смотреть просто не могу на эту жидкость: совсем она меня расстроила давеча... не приведи господь!..

   – Да тебе чего у заседателя-то делать? Благочинный он, что ли, что ты первый к нему с рапортом-то полезешь?

   – Все же начальство гражданское... как это ты не понимаешь?

   – Ты же у меня пониманье-то пропил, беспутный! Да ступай ты, ступай... Сегодня я целовальницу видела: заседатель-то у них еще и водки-то не брал; он, говорит, и в рот-то ее не берет совсем... К ним вчера его писарь, которого он с собой привез, заходил выпить, так сказывает...

   – То-то, Нюрочка, и я слышал, что хороший, говорят, человек: надо сходить...

   – Ты поди да с сестрой-то его шашни и заведи: он тебе пулю в лоб-то и посадит!– хохлы ведь эти сердитые бывают...

   – Ну уж, Нюрочка, и пулю в лоб! – еще раз обижается отец Николай.

   – А ты думаешь, за эти дела-то по голове гладят вашего брата?

   – Ну! в моем-то сане?.. чего опять выдумала... чудная ты!

   Отец Николай еще раз задумывается, сравнительно, даже очень сильно задумывается, правда, над вопросом, не настолько ученым, как два первые, по во всяком случае – над любопытным вопросом: можно ли, точно, человеку в его сане посадить пулю в лоб?

   Попадья собирается идти.

   – Ты что же лежишь-то? – иди к заседателю: ночью, что ли, пойдешь?

   – Да ты, Нюрочка, сама-то куда шествуешь?

   – Не бойся, не (провалюсь, па десятой-то улице не очужусь...)

   – Да не-ет; чайком бы ты меня напоила...

   – В гости идешь, да еще и чаем-то тебя пои... Идти, так теперь идти, а то и совсем не пущу!

   – Ну-ну, вот ужо помоюсь да оденусь – и пойду...

   Отец Николай трещит диваном, делая вид, что встает.

   Попадья молча уходит. Через минуту на крыльце раздается ее сердитый голос: "Аксинья! Неси самовар – как скипит, в горницу да ладь чашки: я сичас ворочусь; только к Андреевым схожу на минутку..."

   – Так вот видите оно как...– ворчит его преподобие, напряженно прислушиваясь к этим звукам и вяло соображая что-то: – ах, чтоб тебя кошки легали!..

   Андрей Александрович, молодой человек двадцати четырех лет, в канун июня, часу в седьмом вечера, сидел в своем девятом номере Н-ской гостиницы и ужасно скучал. Скучал он по многим весьма уважительным причинам. Во-первых, Андрей Александрович был совершенно новым человеком в городе Н, куда он приехал на службу из Петербурга только два дня тому назад и где у него не было ни единой знакомой души, если не считать Н-ского губернатора и вице губернатора, которым он предъявлялся, впрочем, только (визуально). Во-вторых, уже само это представление произошло как-то не совсем удачно, по крайней мере, не так, как желал и ожидал Андрей Александрович. Конечно, он мог желать всего, что угодно, но с его стороны было немножко неосновательно ожидать родственного приема от чужих людей, которые не имеют ни времени, ни особенной надобности угадывать его желания; они даже, может быть, и не подозревали их. Дело в том, что вышедший из Петербургского университета кандидатом по юридическому факультету Андрей Александрович, которому к этому времени какими-то судьбами не оказалось ни одного, даже дальнего родственника в целом свете, желал на удачу, форменную просьбу к Н-скому губернатору о принятии его на службу. Нельзя сказать, чтобы, избирая поприщем своей будущей деятельности именно эту губернию, он питал к ней какое-нибудь особенное пристрастие или находил ее более соответствующей своим юридическим талантам – нет. В понятии Аргунова все губернии походили одна на другую как две капли воды; до климатических условий ему пока еще не было никакого дела, так как, выходя в последний раз из университетской аудитории, он чувствовал себя столь уже молодым, бодрым, здоровым, как в то незабвенное утро, когда в первый раз вошел в нее; он был также, казалось ему, теперь еще бодрое. Н-скую губернию Андрей Александрович выбрал как нельзя проще. Отдохнув от экзаменов в одно утро, прекрасное, как водится, хотя проливной дождь так и барабанил в окна его незатейливой квартирки на Петербургской стороне, ои начал перебирать в уме все губернии Российской империи по географическому порядку. В ту самую минуту, как это (не разб.) перечисление губерний остановилось на Н-ской, хозяйка принесла ему обед от кухмистера. Дымящийся борщ казался таким вкусным, что, принимаясь за него немедленно, кандидат прав самым безжалостным образом выкинул на время из головы всю Российскую империю. При втором блюде он, хотя и лениво, приложил, однако ж, на чем остановился; но, вероятно (пережевывать), мысленно скучную географию (по обыкновению) надоело ему. "Разве попроситься в Н-скую?" – подумал он, не без удовольствия, запуская вилку в сочную телячью котлетку. "В Н-скую так в Н-скую!" – решил Андрей Александрович после минуты размышления – и, что называется, очистил тарелку. Следствие такой импровизации, оказавшееся на другой день в петербургском почтамте, читателю уже известно. Ровно через три недели после этого, в том же петербургском почтамте, получился ответ,– и, к удивлению молодого человека, ответ совершенно удовлетворительный. Хотя такое приятное начало и польстило (не разб.) самолюбию молодого кандидата, он, однако ж, задумался: не слишком ли поторопился? Впрочем, по нашему личному мнению, Андрей Александрович поступил очень благоразумно, поторопившись в вступление на службу: средств, оставленных ему покойным отцом и матерью, хватило ровно на столько, чтобы окончить на свой счет воспитание в университете, обзавестись по получении диплома приличным платьем и прожить еще месяца (четыре), отдыхая и приискивая ряд служб; затем Аргунову приходилось рассчитывать только на свою светлую голову и здоровые руки – ни больше ни меньше.

   "Не многих так скоро принимают просьбы о вступлении на службу, как приняли мою,- размышлял очень справедливо Андрей Александрович, весело въезжая в Н-скую заставу: – Стало быть, я здесь нужен, а если нужен, то мне, вероятно, порадуются и, само собой разумеется, примут меня как нельзя лучше..."

   Но Андрею Александровичу никто не обрадовался и никому особенно нужен он не оказался. Это дали ему почувствовать два официальных визита, сделанных им па другой день приезда. Н-ский губернатор, старичок непрезентабельный, но довольно почтенной наружности, обошелся с ним вежливо – и только.

   – Н-да!..– заметил он (не разб.), когда молодой человек игриво отрекомендовался ему: – вот и вы, наконец, вашей собственной особой... Очень рад-с. Н...да! Давно ли приехали?

   Аргунов отвечал, что приехал вчера вечером.

   – Н...да, вот видите... Ну-с... что я хотел сказать? н...да! Так вы ужо пока отдохните с дороги, а там мы подумаем, что о вами делать...

   Аргунов молча поклонился.

   – Я бы вам советовал явиться к вице-губернатору... сегодня же... н-да...– продолжал его превосходительство, старательно приглаживая свою лысину.

   – Отсюда я прямо пойду к нему,– заметил почтительно Аргунов.

   – Н...да, и прекрасно! – сказал губернатор: – вы к нему и зайдите... Ну-с... надеюсь, вы (не разб.) оправдаете и.... ссориться нам с вами, думаю, не придется...

   Аргунов сказал, что постарается сделать все, что может.

   – Н...да, я надеюсь...– повторил губернатор и раскланялся.

   Этот прием показался Андрею Александровичу почему-то очень холодным, но как добросовестный человек и как кандидат права он мысленно отозвался о новом своем начальнике весьма снисходительно. "Губернатор, кажется, добряк, только сейчас видно, что человек строгого закала: руки, бестия, не подал!" Это мелькнуло у него в голове перед самым подъездом вице-губернаторской квартиры. Самого вице-губернатора он застал в передней в ту самую минуту, когда тот надевал пальто и собирался ехать куда-то. Это был стройный мужчина высокого роста, с гордым, но чрезвычайно привлекательным лицом, исполненным доброты и энергии: но всей его изящной фигуре, как и в обращении, проглядывал самый утонченный аристократ, и с первого взгляда ему никак нельзя было дать больше тридцати лет, хотя ему было уже иод сорок. Аргунов отрекомендовался ему в передней.

   – Очень рад с вами познакомиться,– сказал вице-губернатор, с самой безукоризненной любезностью выслушав молодого человека и вежливо протягивая ему руку: – только вы меня извините, не приглашу вас выкурить со мной папироску: меня ждут в губернское правление; сегодня у меня (не разб.), а я уже и так опоздал немного, зачитался. Но вы меня очень обяжете иногда, в свободное время, завернуть ко мне вечерком, запросто, посидеть, потолковать... Ах, да! Где вы остановились? – спохватился он, (натягивая) изящную французскую перчатку и поджидая, пока подадут карету. Аргунов назвал гостиницу.

   – Стало быть, нам с вами по пути и вы позволите мне подвезти вас? Вы домой теперь?

   Аргунов поблагодарил и отвечал утвердительно.

   – Так поедемте, и еще раз извините меня... Не угодно ли? – сказал вице-губернатор, приглашая его рукой пройти в дверь первым и первым сесть в карету.

   – Скажите, что нового в Петербурге? – спросил, между прочим, вице-губернатор у Аргунова дорогой.

   Андрей Александрович в коротких словах рассказал, что знал.

   – Знаете ли,– заметил вице-губернатор, внимательно выслушивая молодого человека:– я никогда не мог быть равнодушным к Петербургу и никогда не привыкну к провинции, хоть и семейный человек. Что бы ни толковали о петербургском эгоизме, но по мне, право, лучше уж этот эгоизм, чем здешнее (не разб.) радушие. Ведь тут будут великолепно поить, великолепно кормить, будут смотреть вам в глаза и употреблять все усилия своего ума на то, как бы ловчее ударить вас, при случае, по затылку. Право, иногда на меня находит здесь такая тоска, что не знаешь, куда деваться, хотя дела полны руки... Если вы не привезли с собой книг, так вам на первое время, пока вы не догадались их выписать, придется в свободные минуты для собственного развлечения или бить мух, или слушать разные городские сплетни: библиотеки здесь нет, книжного магазина – тоже, а о возможности маскарадов в городском общество здешняя публика еще не догадывается; на вашу долю остается нарумяненные и (не разб.) музыкальные вечера с танцами в дворянском собрании по вторникам, да самый плохонький оркестр в губернском саду по воскресеньям. Заметьте к этому еще, что здесь не танцуют, а спят, разумеется, с открытыми глазами – из приличия не гуляют в саду для собственного удовольствия, а чинно и бестолково прохаживаются совершенно, как по обязанности, вроде часового на гауптвахтах; наконец...

   Но в эту минуту карета остановилась у гостиницы.

   – Наконец, все это вы сами скоро увидите...– любезно поспешил заключить вице-губернатор, отворяя дверцу кареты, приветливо протягивая руку Андрею Александровичу: – До свидания!

   Забавно сказать, но как люди посторонние и беспристрастные мы все-таки скажем, что вице-губернаторский прием показался молодому кандидату еще холоднее губернаторского.

   – Ну, этот, сейчас видно, современная косточка! – анализировал Аргунов, входя в гостиницу.

   – Вежлив, уж очень некстати даже, как будто заискивает во мне... Но люблю я этих через-через вежливых людей с готовыми дипломатическими фразами!

   Таково было мнение Андрея Александровича о вице-губернаторе. Но очевидно, что кандидат наш просто был почему-то недоволен сам собою и смотрел в это утро на все сквозь свое недовольство. А не доволен он был, как мы догадываемся, своей непрактичностью в обществе, непривычном к нему. Аргунов всю свою жизнь до настоящей минуты, кроме раннего детства, проводил в школе, сперва в компании товарищей-гимназистов, а потом в кругу товарищей-студентов, где обыкновенно все делается и говорится нараспашку, что на уме, то и на языке; другого общества не мог и знать Андрей Александрович, не имея в Петербурге ни родственников, ни знакомых вне окончательного круга. Он мог бы еще познакомиться с обществом из книг, но в странно устроенной голове Андрея Александровича мир художественной фантазии и мир действительности вел беспрестанно какую-то упорную борьбу, и, анализируя, например, какую-нибудь тургеневскую женскую личность, он только недоверчиво улыбался. Впрочем, у него на это было некоторое право – благотворное женское влияние покинуло его в лучшую и опасную пору детства. Он остался от матери восьми лет. Следствием всего этого было то, что в характере молодого человека образовалась постепенно одна странная черта, которую мы не рискнем назвать никак иначе, как только мнительностью. Отсюда, читатель, уже легко усмотреть, почему Андрей Александрович наш считал официальные визиты не совсем удачными, что и было, как мы доложили выше, причиной его скуки, во-вторых.

   В-третьих, на нашего кандидата весьма неприятно подействовали слова вице-губернатора о совершенном отсутствии публичных развлечений в Н-ской. Наконец (будем уж весьма откровенны, скажем), Андрей Александрович скучал просто потому, что ему скучалось. Скука выражалась у него немножко по-своему: сперва он закурил папироску и бросил ее тотчас же; затем последовала громкая энергическая выходка против Н-ска и сделано несколько беспокойных шагов по комнате; потом он открыл окно, посмотрел (не разб.); немедленно его запер и улегся на диван лицом к стене; через минуту он повернулся на другой бок, потянул себя, гримасничая, за левое ухо, и в заключение, отмотнув ладонью с особенным озлоблением муху, животпопавшуюся ему, между прочим по предсказанию вице-губернатора, которая вздумала было, в видах своего развлечения, конечно, прогуляться по крутому кандидатскому носу, Андрей Александрович живо соскочил с дивана, засвистал: "Ля донна е мобиле",– и начал одеваться.

   – Пойду шататься по улицам! – сказал он лениво, оканчивая свой туалет. Вручив половому ключ от своего номера и попросив, чтобы к одиннадцати часам ему приготовили ужин, Аргунов вышел и направился в первый попавшийся ему на глаза переулок. Пройдя этот переулок, он, также машинально, повернул в другой, в третий и, таким образом, вдруг очутился на набережной, встретившись на углу с чьим-то прогуливающимся семейством, которое оглянуло его с ног до головы с тем пронзительным любопытством, с каким обыкновенно смотрят провинциалы на всякое новое, прилично одетое лицо. Прохладный воздух, напитанный запахом травы и повеявший с реки прямо в лицо Андрея Александровича, мгновенно освежил его голову. Он, прищурившись и прикрыв рукой глаза от солнца, с любопытством посмотрел вдаль. По ту сторону реки тянулись в один ряд однообразные деревянные домики деревенской постройки, за ними, несколько в гору, пестрели огороды, а еще выше зеленелся мелкий березовый лес; немного правее, там, где оканчивался ряд домиков, один из признаков реки, (река) круто поворачивала за гору, образуя из себя самостоятельную речку, и потом за этой самой горой пропадала из виду. Андрей Александрович невольно залюбовался на ту сторону: "А что, разве броситься от нечего делать часа на два в объятия прорвы?" – подумал он, улыбаясь и осторожно спускаясь по обрыву к самой реке. Какая-то молодая деревенская женщина с ребенком на руках тут же весело садилась в маленькую лодку, управлять которой собирался молодцеватый парень в красной рубахе. Андрей Александрович от души порадовался беззаботному выражению их чему-то смеющихся лиц, позавидовал даже ясной возможности для них быть через несколько минут за рекой. "За реку так за реку",– решился он в минуту и отправился прямо к лодке по двум скользким бревнам, заменявшим подмостки. Эта импровизация молодого человека (вторая по нашему счету), по-видимому, озадачила на минуту веселую парочку. Аргунов заметил это и в нерешительности остановился на самом конце бревен.

   – Ничего, барин, садитесь, садитесь! – сказала приветливо женщина, угадав совершенно по-женски его смущение: – перевезем (по надобности)... Погулять, видно, захотелось? – прибавила она, улыбаясь и очищая место возле себя на лавочке.

   – Разве это не перевозная лодка? – спросил Андрей Александрович, садясь все еще немножко смущенный.

   – Нет, перевозные-то там повыше будут...– заметил парень, указав пальцем направо.

   – Вы, видно, недавно здесь?

   – Недавно,– отвечал Андрей Александрович ласково.

   – Вы зачем же переезжаете туда? – спросил он, несколько минут помолчав затруднительно.

   – Мы ведь там и живем,– сказала женщина.– Это вот мой муж, а вот это... сыночек! – пояснила она, кивнув сперва головой на парня, а потом, поцеловав, на ребенка.

   – У вас там свой дом есть, что ли?

   – Как же! Дом есть – вон с балкончиком-то, с зелеными-то ставенками... Видите?

   – Д-а! Вижу...

   – И лодка эта у нас своя,– заметила молодая женщина как-то особенно весело, даже радостно. Ей, по-видимому, очень приятно было рассказывать про свое довольство незнакомому человеку, да еще и барину.

   – Вы, стало быть, богато живете? – сказал Андрей Александрович своей соседке, улыбаясь ее (говорливости), от души желая ей доставить невинное удовольствие пококетничать перед ним этим довольством.

   – Хоть небогато, да хорошо... тепло, барин,– вот что,– ответила женщина, искоса и с любовью посмотрев на улыбающегося мужа.

   – Там кто же больше живет за рекой-то? Крестьяне, что ли?

   – Да, всякие есть,– отвечала женщина, заботливо утирая передником нос своему сыночку.

   – И крестьяне есть, и мещане... Мы ведь и сами тоже в мещанах числимся,– заключила она с комической важностью.

   Счастливые лица и речи этих простых людей подействовали на скуку Андрея Александровича лучше всякого публичного развлечения. Он развеселился, настроился, так сказать, совершенно на их лад, шутил, смеялся поминутно своим спутникам, бороздил пальцами воду, обрызгивая парня в красной рубахе, а потом, будто нечаянно, повторял ту же операцию со своей соседкой, словом, во всю дорогу начал проказить как в былое время в четвертом классе гимназии. Однако ж, подплывая к тому берегу, Андрей Александрович случайно вспомнил, что у него в кармане не оказалось ни гроша медных денег, чтобы заплатить за радушную услугу, и вдруг присмирел. Он торопливо вынул бумажник, украдкой заглянул в него, делая вид, что собирается закурить папироску и отыскивает спички: между тощею пачкой ассигнаций одна нечаянно оказалась рублевого достоинства. Аргунов незаметно прибрал ее в кулак, а оттуда вместе с кулаком перетянул в боковой карман своего пальто. И от этой находки повеселел еще больше. Лодка между тем причалила. Андрей Александрович выпрыгнул из нее чуть только что не в воду, засмеялся и, воспользовавшись минутой, пока парень в красной рубахе засуетился с веслами, краснея, сунул в руку его жены свой измятый целковый, сказал: "Большое вам спасибо",– и бойко взбежал по крутой тропинке на самый верх берега. Но его громко окликнули сзади. Он невольно остановился и как-то забавно испуганно оглянулся.

   – Ишь ты, какой бойкий,– говорил парень, догнав его и стараясь вручить ему рубль обратно.

   – Это ты пошто забыл-то-о?

   – Да я не забыл,– отвечал Андрей Александрович сконфуженно,– я это вот ей отдал...

   – Нет уж, барин, видим мы, добрый вы человек, точно, а только возьмите, возьмите – нам не надо! – настаивала в свою очередь женщина, поднимаясь вслед за мужем.

   – Вы это за перевоз, может? Не маловато ли, барин, будет! У нас к этому не приучено. Мы ведь не перевозчики, по спопутности только тебя перевезли – даром, значит...– толковал парень, грациозно потряхивая кудрями.

   – Да я это не за перевоз совсем, не тебе,– оправдывался Аргунов.– Это вот ее мальчику на игрушку я подарил...

   – А вы, барин, барин... выдумали: на игрушку! – сказала женщина, ласково покачав головой.– Бранить-то вас, знать, некому – хозяйки нет... Возьмем уж либо, Ваня, вишь, аж сам же и обижается, добрая этакая душа,– обратилась она с улыбкой к мужу.

   – Что с тобой станешь делать! – заметил тот Аргунову, еще раз молодцевато тряхнув кудрями.– Возьмем уж, может, когда заслужим.

   – Ты ужо заходи-ко к нам, как назад-то пойдешь, яичек всмятку покушать. Ну, благодарим тебя покорно! Заходи, слышь...– заключил он, слегка приподняв шапку.

   – Ладно, спасибо, зайду...

   – Беспременно-таки заходите,– прибавила от себя женщина, лукаво улыбаясь какой-то нечаянной мысли, мелькнувшей у ной в голове и осветившей все ее алое личико.– Не пожалеете.

   – Мы (не разб.) числимся,– пояснил парень свой (не разб.).

   – Хорошо, хорошо...

   И Андрей Александрович, тоже почему-то раскрасневшийся, поспешил распроститься со своими импровизированными знакомыми, приветливо пожав им руки обоим.

   Перебирая в уме маленькие подробности своей веселой переправы, он так задумался, что даже не заметил, как прошел домики и вдруг очутился в полном смысле слова, по его же собственному выражению, "в объятиях природы". Нежно раздражительный запах цветов, трав и деревьев, разом обдав его обоняние, пробежал легкой живительной дрожью но членам, так что он остановился и осмотрелся. Местность была великолепная. Налево, возле самой тропинки, по которой он шел, ярко зеленела, тянулась гора, направо – небольшая речка кокетливо пробивалась между тальников и подергивалась время от времени мелкой рябью, чуть слышно шумела, словно шептала свои проказливые речи заходившему солнцу, которое в свой черед вместо (не разб.) на сон грядущий нябросило на нее нежный и прозрачно-пурпурный оттенок.

   – Отчего это вдруг так запахло цветами? – подумал Аргунов, ложась на траву. Но в ту самую минуту ветер порывисто дунул ему прямо в лицо, снова и еще с большей силой, обдав его тем же нежно-раздражительным запахом,– так что недоумение Андрея Александровича разрешилось само собою. Он внимательно оглядел небо. С востока, нахмурившись, тянулась синеватая туча, обещавшая еще поутру, по крайней мере, дождь к ночи.

   – Ничего! Еще поспею до дождя! – подумал Аргунов и до самых сумерек неподвижно просидел на одном месте, крепко над чем-то задумавшись. Мало-помалу эта задумчивость перешла у него сначала в легкую дремоту, потом он на склоне дня крепко заснул, вероятно, потому, что дурно провел прошедшую ночь. Несколько крупных холодных капель, упавших ему на лицо, разбудили его. Спросонья он, однако ж, не вдруг припомнил, где он; да и нелегко было сразу припомнить: ночь наступила такая темная, хоть, как говорится, глаз выколи. "Надо поторопиться!" – сообразил, наконец, Андрей Александрович, быстро соскакивая с травы и почти ощупью отыскивая тропинку. Да, действительно, поторопиться не мешало. Дождь начинал уже накрапывать и мог разыграться уже не на шутку. Добравшись с грехом пополам до первой избы, Андрей Александрович, к величайшему своему ужасу и изумлению, был встречен здесь непрерывным лаем собак, которые только что не цапали его за брюки, хотя но всему заметно и имели этот злой умысел. Он едва-едва отбился от них какой-то палкой, как нельзя вовремя попавшейся ему под ноги. Через две избы эта неприятная история повторилась с приличными вариациями, и потом, дальше, повторялась еще раз, так что мы положительно можем сказать, что Андрей Александрович, добравшись до перевоза, если и не перекрестился обеими руками, то, во всяком случае, с полнейшим наслаждением перевел дух.

   Но на перевозе ожидал Андрея Александровича, как вы думаете, кто? – новый сюрприз; видно, уж такой день для него выпал: ни лодок, ни перевозчика не оказалось. Он крикнул на ту сторону, подождал – ответа не последовало; он еще раз крикнул сильнее – то же (самое).

   Неудобно было думать, что перевозчики либо спали на той стороне, или за ветром не расслышали его голоса. Аргунов сделал усилие и закричал во все горло, продолжая потом через каждые полминуты повторять свое отчаянное воззвание. Но и оно оказалось без малейшего успеха. А тут еще, как нарочно, дождь полил как из ведра и с реки подул такой выразительно-зловещий ветер, что Андрею Александровичу, как человеку мнительному, ясно должно было послышаться в нем дантовское (не разб.). Нечего делать, приходилось вспомнить Русановых, которые незадолго перед этим вышли было у него из головы при первом собачьем (лае). Аргунов воротился, подумав весьма основательно, что в такой дождь собаки не появятся снова.

   Но который же дом Русановых?

   Вопрос, заметим, тоже весьма основательный. Впотьмах "зеленые ставенки" похожи на какие угодно. Андрей Александрович постучался наудачу в незакрытое окно первой встретившейся избы. Ему отвечали не вдруг, но все-таки отвечали, хотя не таким вопросом, который можно бы было прилично отнести к кандидату петербургского университета.

   – Кого там опять леший носит? – послышался за окном старушечий голос.

   – Скажите, пожалуйста, где тут дом Русанова?

   – Да тут две избы Русановских... тебе которых?

   – Молодых,– сказал Аргунов наудачу.

   – Так это, слышь, через четыре избы от тебя направо будет – пятая – смекаешь?

   – Ладно, спасибо.

   – Спасибо!!. Леший носит их!..

   Но Андрей Александрович не дождался конца этой лаконической речи, стал буквально ощупью пробираться к (не разб.) пятой избе.

   Дождик почти унялся тем временем, и теперь только по-прежнему свет показался...

   Ощупан, наконец, кольцо (закрытых) ворот, Аргунов постучался сперва довольно скромно, а потом принялся стучать усиленно и нетерпеливо.

   – Кто так там стучится? – раздался вдруг над самой головой Андрея Александровича серебристый женский голос.

   Аргунов на одну минуту совершенно растерялся от этой неожиданности.

   "Откуда мне сие да приидет? – подумал он до крайности заинтересованный.– С неба, что ли?"

   И чтоб разрешить себе этот вопрос, он решился, не отвечая, постучаться еще раз.

   – Я хочу знать, кто это там так стучится? Кто там? – повторил гораздо настойчивее тот же серебряный голос.

   Андрей Александрович растерялся было еще больше, но вдруг вспомнил о "балкончике", поднял голову вверх.– Действительно, белелось что-то весьма неопределенное. Очевидно, таинственный голос принадлежал, судя по его свежести, молодой еще женщине, но только женщине отнюдь не простого класса: в нем для развитого уха ясно слышалась та неуловимая прелесть звуков, которая постоянно и подсознательно прокрадывается в голосе человека (близкого) с образованием. Не отвечать на такой голос в ту же минуту было бы крайне невежливо и грубо. Андрей Александрович понял это сразу.

   – Извините,– сказал он, как можно мягче, обращаясь лицом к балкону и приподнимая по обыкновению фуражку, хотя в темноте настоящей ночи и не представлялось никакой возможности даже для (не разб.) зоркого зрения разглядеть этих учтивых движений.

   – Я думал, я, вероятно, ошибся... Я думал, это изба,– заключил Аргунов, не зная, что сказать.

   – Да, это и в самом деле изба, могу вас уверить,– отвечали ему лукаво и с улыбкой, как можно было догадаться по голосу.

   "Экая насмешница!" – подумал Андрей Александрович, невольно улыбнувшись в свою очередь.

   – То есть я не это хотел сказать,– начал он снова, смутившись и подбирая выражения.– Я немного неточно выразился, ...извините; я хотел сказать, что я думал... домик, что (не разб.) живут... простые люди...

   – Да простые же люди и живут здесь,– немедленно последовал ответ.– Наипростейшие, если вам это больше нравится!..

   На балконе тихо засмеялись.

   "Шельма какая-то!" – подумал Аргунов ласково, однако ж решительно недоумевая, за какое объяснение взяться ему теперь.

   – Во всяком случае, извините,– сказал он только.

   – Я ни в коем случае не извиняю неискренности,– заметили ему.

   Андрей Александрович растерялся пуще прежнего.

   – Право, я... Это такая неприятная случайность...

   – Что это за неприятная случайность? Разговор наш? – спросили с балкона.

   "Теперь она меня доконает, бестия!" – робко промелькнуло в голове у Аргунова.

   – О, помилуйте, напротив...– спохватился он ответить громко.

   – Как напротив! Что это значит? Вы, кажется, начинаете пускаться в крайности! – получил Андрей Александрович довольно строгое замечание,

   – Будьте уверены, я не желал вам сказать ничего неприязненного,– оправдывался он на этот раз несколько досадливо.– Извините, если как-нибудь случайно... Я лучше скажу вам всю правду! – громко заключил Аргунов и почувствовал, что с него точно спала половина тяжести в эту минуту.

   – Давно бы так сделали! С этого, мне кажется, и начать бы следовало. Не забудьте еще (не разб.) к вашему сведению, что вы стоите у избы и говорите с простыми людьми... Так, кажется, вы желали? Ну-с, теперь говорите.

   – Видите ли, я немного замешкался за рекой... гулял,– пояснял Андрей Александрович, заметно ободрившись.– Кричал перевозчикам – не слышат! А тут дождь, я...

   – Позвольте мне вас на минуту перебить... Надобно вам сказать, что у нас здесь нет постоянного перевоза: перевозят только с семи часов утра и до десяти часов вечера, а теперь уж около одиннадцати...

   – Ах, боже мой! Как же я так?– испугался Андрей Александрович.

   – Но это еще, помилуйте, не так страшно, как вам кажется. Те, которые хотят ночью переехать сюда из города, могут там легко найти перевозчиков: они живут в домике напротив самого перевоза; заречные, т. е. здешние, все имеют свои собственные лодки, но обыкновенно им редко приводится переезжать в город ночью, нет надобности.

   – Стало быть, я могу попросить... кого-нибудь...

   – Еще раз погодите. В такой ветер вас положительно никто не повезет... ни за что! Я хорошо знаю здешних. Продолжайте!

   – Но как же я теперь буду продолжать? Путь мне окончательно пресечен! – возразил Аргунов с самым наивным затруднением.

   – Путь на ту сторону – да. О! Да вы еще острите, значит, вам тут, под балконом, но так дурно, как я было подумала! Послушайте, речь ведь у нас шла, кажется, не о продолжении вашего пути, а о продолжении вашей всей правды... Жду терпеливо.

   "Экая ведь какая! Вот разбойница-то!!" – подумал Андрей Александрович и сказал:

   – Я готов... с большим удовольствием...

   – Во-первых, значит, вы стучались? – прервали его.– Лодки попросить хотели?

   – Да... не совсем,– замялся Андрей Александрович.

   – Какой же вы несносный, как я посмотрю на вас! Да говорите же, ради бога, откровеннее и по-человечески! – сказал серебряный голос с маленькой, чуть приметной досадой.– Объясните мне сперва, пожалуйста, что значит на вашем языке: "да не совсем"? Вы просто ищете ночлега... так ли и вас понимаю?

   – Так...– решился, наконец, откровенно выговорить Андрей Александрович и сконфуженный чем-то быстро пошел от ворот, но отдавая сам себе отчета в этом порывистом движении.

   – Подождите, куда же вы? Это даже невежливо! – остановили его.– Да вы и в самом деле (несносный) человек... извините! Куда вы, например, теперь направились?

   – Мне совестно вас беспокоить... Я... я думал постучаться где-нибудь у других ворот.

   – Где же это? Направо или налево, позвольте узнать?

   – Налево,– отвечал Аргунов сконфуженно, возвращаясь к воротам и не зная еще сам, в какую бы сторону он отправился.

   – Налево вас, прежде всего, примут собаки,– ответили ему коротко.

   – Так я – направо...– проговорил он нерешительно.

   – Там такие же собаки,– засмеялись с балкона.

   – Что же я стану делать с собой? – задумался вслух Андрей Александрович.

   – Не знаю, что вы теперь намерены делать с собой, но скажу вам, что вы должны были сделать с самого начала, как-я с вами заговорила: надобно было просто попросить у меня позволения, как более или менее у хозяйки этой избы – переночевать в ней; по крайней мере, мне так кажется.

   – Согласитесь, это весьма неприятно... посудите сами...– начал было оправдываться Аргунов. Чрезвычайно неудачно и даже, пожалуй, грубовато немножко, хоть он и не подозревал этого. Его, однако ж, опять перебили.

   – Не соглашаюсь и не могу судить, насколько это неприятно для вас, но положительно могу предложить вам у себя уголок... до завтрашнего утра, если только это вам неособенно – неприятно? – сказал серебряный голос лукаво-ласково.

   – Помилуйте! Напротив... мне...

   – Опять вы! Пожалуйста, поберегите ваши фразы для людей не простых. Со мной – без церемонии...

   – Покорно вас благодарю, но...

   – Что но?

   – Я вас, может быть, обеспокоил...

   – Это уже не ваше дело. Принимаете вы мое предложение пли нет?

   – Принимаю, с удовольствием...– невольно сорвалось у Андрея Александровича с языка.

   – Так подождите минутку: я скажу, чтоб вам отворили...

   На балконе послышался шелест женского платья, и белое пятно исчезло. "А ведь, должно быть, она, в сущности, хорошая женщина, только резка немножко... Ну, да увидим!" – подумал Андрей Александрович, оставшись один и прислушиваясь, как где-то внизу стукнули дверью. Впрочем, мы беспристрастно должны сказать, что он подумал это не совсем спокойно; напротив (пусть нам извинят, что мы заимствуем у него же этот счастливый оборот речи), при мысли "увидим" в душе его сильно заговорило какое-то странное, ни разу не испытанное им еще тревожное чувство. Он даже, в другое время, не преминул бы задуматься над ним, но теперь ему уж отворяли ворота.

   – Бог-таки не попустил вам, барин, пройти мимо нас! – с приветливым упреком сказала ему женщина, отворявшая ворота, в которой он тотчас же узнал по голосу молодую Русанову:– а мы с Ваней вас ждали, ждали... сейчас только хотели спать ложиться. Пожалуйте-ка!

   – И вы разве здесь живете?

   – Да как же... здесь! Эта барыня-то, с которой вы разговаривали, у нас только квартеру нанимает. Вы ужо теперь к ней на половину пожалуйте: она вас к себе велела просить... веселая чего-то такая, так и смеется! Вы тут, смотрите, не ушибитесь как-нибудь у меня – за мной следом идите. Вот ведь я вам давеча еще говорила, что не пожалеете, мол, коли зайдете, так нет ведь – пробежал мимо хозяйки! Ан и попались! – говорила молодая женщина, по-прежнему веселая и теперь совершенно довольная своим поздним гостем.

   Они поднялись на крыльцо и вошли в сени. Здесь Аргунов приостановился было, чтоб вытереть о порог ноги, так как он из города не взял галош и некоторое время шел по грязи, но в эту самую минуту хорошенькая полная ручка с бирюзовым колечком на указательном пальце медленно и немного приотворила дверь направо, и хорошо уже знакомый Андрею Александрычу серебристый голос застенчиво-тихо сказал:

   – Милости просим!

   Аргунов очутился вдруг в светлой, уютной комнатке, ничем по напоминавшей обыкновенную избу, и сейчас же снял пальто, небрежно бросив его на стул у порога! Хозяйки, однако ж, здесь не было; он, входя, заметил только мельком и притом весьма неопределенно нечто стройное и грациозное, в белом кисейном платье, мелькнувшее за небольшую портьеру низенькой двери в соседнюю комнату. Андрей Александрии готов уже был смутиться отсутствием хозяйки, но его тотчас же вывел из затруднения знакомый голос, радушно сказавший из-за портьеры:

   – Пожалуйста, без церемоний садитесь, курите и отдыхайте: папиросы и сигары лежат вон там, на угольном столике... найдете?

   – Постараюсь найти...– сказал Аргунов, чтобы только сказать что-нибудь.

   – Ну, хорошо, постарайтесь, если это для вас легче, чем подойти просто и взять...– рассмеялись за портьерой.– Впрочем, я сейчас и сама явлюсь к вам на помощь!

   "Эдакая ведь булавка... нет-нет да и кольнет, бестия!" – весело, хоть и не без некоторого смущения подумал Аргунов; потом он достал из своего пальто папироску, закурил, молча сел на кресло и положительно осмотрелся на новом месте. "Клетка, кажется, по птичке!" – подумал он снова, внимательно оглядывая комнату.

   В самом деле, это была премиленькая комнатка. Направо поместился уютно изящный диванчик, вокруг четыре такихиже кресла, перед диванчиком стол, покрытии узорчатой бархатной салфеткой; на столе горела стеариновая свеча в маленьком серебряном подсвечнике, лежала недоконченная работа – какой-то мудреный тамбурный воротничок, а на самом краю книга, заложенная, вероятно, на недочитанной странице простеньким, слоновой кости ножом для разрезывания листов. Андрей Александрович полюбопытствовал взглянуть на переплет и вдруг удивленно прочел почти вслух: Мицкевич. Он очень хорошо знал по-польски, основательно выучившись этому языку еще в университете от товарищей студентов-поляков. Теперь Аргунов полюбопытствовал еще и дальше – развернул книгу на том месте, где она была заложена, и глаза его еще с большим удивлением остановились на двух первых строках знаменитой импровизации в последней части поэмы Дзяды: это было весьма редкое в то время у нас, в России, парижское издание.

   "Так вот мы что читаем! Эге!" – подумал Аргунов улыбаясь, лихорадочно потирая руки и вообще радуясь как-то по-детски своему нечаянному открытию. Затем, оправившись от этого невольного волнения и старательно продолжая обозрение своего временного убежища, Андрей Александрович обратил должное внимание на высокую этажерку, помещавшуюся в левом углу против той двери, куда он вошел за несколько минут перед этим; этажерка была вся заставлена книгами, книги были русские и французские, как показалось ему издали. Между этажеркой и столиком в переднем углу стояли у окна пяльцы, покрытые чем-то белым, из-под которого выглядывал с одного боку кончик какой-то мелкой бисерной работы; перед пяльцами он заметил особенного фасона кресло и на иолу скамеечку с вышитой гарусом подушкой. Быстро перебегая глазами с предмета на предмет, Андрей Александрыч, между прочим, не оставил также без внимания и чистые светло-зеленые обои комнаты, усмотрел белые как снег кисейные драпри на окнах и хорошенькие цветы, не пропустил даже в переднем углу миниатюрной, но художественно сделанной копии с известного "Святого семейства" Рафаэля, заменившей здесь образ, перед которым, однако ж, не было лампадки. Когда он наклонился, чтобы поднять случайно выпавшую у него из рук папироску, взгляд его остановился на красивом, хотя и не дорогом ковре, так что он с некоторого рода ужасом потом перенес от него глаза на свои довольно грязные сапоги и теперь только заметил, что такими же точно коврами был устлан и весь пол. В заключение своего обзора Андрей Александрыч встал, взял со стола свечу и поднес ее к небольшой картине в золоченой рамс, висевшей над диванчиком: картина оказалась превосходной копией с Рюисдаля. Всматриваясь в нее, он только что начал припоминать, что еще прежде видел где-то, чуть ли не в Эрмитаже, это мастерски написанное болото, как вдруг ему послышался сзади легкий шорох женского платья и приветливое: "Здравствуйте!", заставившее его мгновенно обернуться... О ужас! Перед ним, наконец, стоила сама владетельница серебристого голоса – таинственная, остроумная птичка этой хорошенькой клетки!

   В утро достопамятного дня, с которого начинается наш рассказ, правитель дел канцелярии земельского губернатора Николай Иванович Вилькин "сидел в так называемой правительской комнатке" и весело покуривал крученую папироску, распечатывая только что полученную петербургскую почту. Он, заметно, был в отличном расположении духа. Торопливо пробежав глазами газету, Николай Иванович медленно принялся за казенные пакеты; он стал распечатывать их в том порядке, как они лежали кучкой на столе. Первая бумага вызвала на его лице только кислую гримасу.

   "Что за бестолковщина! По крайней море раза три мы им писали об этом, объясняли... и опять то же самое! Народец!"

   Вилькин взял другую бумагу.

   "Это уж из рук вон!.. В пятый раз одну и ту же справку наводят... Тьфу!"

   Он плюнул и с таким сердцем швырнул от себя несчастную посланницу Управы благочиния, что она, смиренно повертевшись на воздухе, едва не попала за шкаф с законами. Расположение духа правителя, очевидно, нарушится, и, верно, окончательно нарушилось бы, если б не третья бумага, по прочтении которой он даже улыбнулся, самолюбиво как-то.

   "Молодцы же мы! отписались-таки..."

   Вилькин потер себе руки и самодовольно потянулся на кресле. Четвертый пакет, так же как и третий, был за печатью министерства внутренних дел. Николай Иванович распечатывал его не торопясь.

   "Должно быть, какое-нибудь грозное предупреждение",– подумал он, посмеиваясь.

   Но бумага сама собой выпала у пего из рук, как только он ее прочитал. Сперва Вилькин слегка побледнел, потом покраснел, сильно, потом еще раз побледнел, но уже как полотно, и просидел в таком виде, не двигаясь ни одним мускулом, но крайней мере, с четверть часа; он будто замер на все это время в своем правительском кресле. Очнувшись, Николай Иванович судорожно позвонил... Вошел сторож канцелярии.

   – Позови ко мне скорее кого-нибудь из столоначальников... Матьвиевского позови!

   – Слушаю, ваше высокоблагородие.

   Сторож поспешно ушел, несколько испуганный встревоженным видом своего начальника. Через минуту явился Матьвиевский, молодой человек с умным и озабоченным лицом, в щегольском вицмундире, застегнутом на все пуговицы.

   Вилькин приветливо кивнул ему головой.

   – Вот что-с, батюшка: сию же минуту запечатайте здесь, при мне, в особый конверт, вот эту бумагу, возьмите на мой счет извозчика и отвезите ее к управляющему губернией... лично ему отдайте. Если не застанете дома, узнайте, где он, и туда свезите к нему... да, пожалуйста, поскорее. Я бы сам поехал, да... у меня голова болит...

   Матьвиевский засуетился, сбегал к себе в стол за конвертом, принес свечу и сургуч, мигом, хотя и (не разб.), запечатал бумагу, ту самую министерскую бумагу, которая так убийственно подействовала за четверть часа до этого на его начальника, и хотел было уже идти.

   Правитель пристально, хотя и тупо как-то следивший за работой столоначальника, остановил его на минуту:

   – Погодите... Вот что еще-с: объявите в канцелярии от моего имени, что хотя управляющий губернией и освободил вас, по моей просьбе, от вечерних занятий, но сегодня вечером, с шести часов, я желаю видеть здесь всех налицо, каждого у своих занятий... понимаете?

   – Понимаю-с,– столоначальник поклонился.

   – Поторопитесь же, пожалуйста, да не забудьте...

   – Не забуду-с,– Матьвиевский еще раз поклонился и торопливо выщел.

   Оставшись один, Николай Иванович медленно уложил в свой портфель распечатанные бумаги и остальные, не вскрытые еще пакеты, запер его, положил в карман ключ, тяжело облокотился на стол, закрыл лицо руками и снова впал на некоторое время в какое-то бессознательное состояние.

   – Что это вы, сердце нашей губернии,– никак все еще после вчерашнего бала отдыхаете?

   Вилькин вздрогнул. Перед ним стоял и любезно протягивал ему руку, поглаживая другой пушистые усы, земельский почтмейстер, армии подполковник Вахрушев. Он был в полной парадной форме. Правитель канцелярии с безотчетным недоумением поглядел сперва на его сильно напомаженный парик, потом на его немного солдатское лицо, на огромные рыжие бакенбарды, несколько испуганно даже смотрел глазами на подполковничью саблю – и машинально протянул ему руку.

   – Охота вам так себя изнурять: в три часа вчера от меня уехали, в четыре, верно, заснули – уж, знаете, в канцелярии, уж за работой! – сказал подполковник, резко гремя своей саблей и бесцеремонно усаживаясь на парадное кресло.

   Николай Иванович только взглянул на него еще раз и ничего не ответил.

   – Что это вы: больны в самом деле? А я, знаете, сейчас только от генерала Столбова, с визитом у него был, да не застал: уехал к себе в деревню. Генеральша пригласила меня сегодня обедать к ней в сад; говорит, что она непременно хочет в саду сегодня обедать. Не могу понять, что за фантазия обедать в саду осенью! Поручила мне и вас тоже пригласить, то есть просто, знаете, взяла с меня честное слово, что я вас привезу. Скажите, говорит, сердцу нашей губернии, что у меня на днях превосходный херес из Петербурга получен...

   Слова: "из Петербурга получен" точно укололи Вилькина. Он вскочил, схватил портфель и фуражку, отвернулся от крайне озадаченного этим почтмейстера, даже руку позабыл ему подать, сказал только чуть глухо как-то:– Извините... у меня стр-а-шно голова болит – и ушел.

   Через канцелярию он прошел торопясь, слегка наклонив голову и не поднимая ни на кого глаза, весь позеленевший.