Игра страсти

Фабиан решил постричься. Он припарковал свой дом на колесах возле тротуара напротив первой парикмахерской, которую увидел. Лишь после того, как он вошел внутрь, он понял, что оказался в салоне, предназначенном для молодой модной клиентуры. В убранстве помещения, как и в облике молодых людей и девушек, обслуживаемых мастерами-женщинами, был налет некоторого пижонства.

Молодая женщина лет двадцати с небольшим с шапкой кудрявых волос, делавших ее похожей на херувима, принялась мыть ему голову. В джинсах и шелковой жилетке, стягивающей выпирающие наружу груди, монотонно, словно усталая кобыла, пережевывающая жвачку, она жевала жевательную резинку, не замечая движения челюстей и чавканья. Фабиан, уставившийся в потолок, чувствовал, как ее руки массируют кожу его головы, а грудь прижимается к его плечу, когда девушка наклоняется к нему.

— Как вы сегодня? — по привычке спросила парикмахерша.

— Отлично, — отозвался Фабиан.

— У вас еще хорошие волосы, — заметила она, смывая над раковиной мыло. — И седины не слишком много для вашего возраста!

— Спасибо, — ответил Фабиан, сознавая бедность своего языка и понимая, что не сумел выразить чувство благодарности, удовлетворившись затасканным «спасибо» и приевшимся «отлично».

— Вы живете поблизости? — поинтересовалась молодая женщина, усадив его в кресло.

— По ту сторону улицу, — сказал Фабиан.

— Вы шутите! — удивилась она. — Удивительное дело: столько людей живут рядом с тобой в этом городе, а ты об этом даже не догадываешься. — Она принялась стричь ему волосы. При каждом движении он замечал линию ее шеи, углубления под мышками, краешек груди. Он наблюдал за мастерицей в зеркало; они встречались взглядами, затем смотрели куда-то в сторону.

Разглядывая молодую женщину, он почувствовал, как в нем проснулось желание. Он понял, что станет мысленно преследовать ее до тех пор, пока, не в силах преодолеть первоначальный импульс, не предастся половым излишествам.

Однако Фабиан прислушивался к доводам разума и в следующее мгновение сумел увидеть в первом порыве чувственную истому, подмену желания, недостаточно сильную для того, чтобы снова предаться поискам.

— Чем занимаетесь? — спросила молодая женщина.

— Игрой в поло, — отозвался Фабиан.

— Игрой в поло? И тем зарабатываете на жизнь?

— Зарабатываю.

— В этом городе?

— Нет, не здесь. Я разъезжаю по разным городам, — объяснил он.

— Никогда не видела игры в поло, — призналась парикмахерша. — Смотрела только передачу про одного парня, игрока в поло, который упал с лошади и стал калекой на всю жизнь. После этого ему пришлось играть, сидя в кресле-каталке. Смотрели эту передачу?

— Вряд ли.

— А что собой представляет поло? — поинтересовалась молодая женщина.

— Это быстрая игра.

— А еще чем занимаетесь?

— Пишу.

— Для кино или телевидения? — В ее голосе еще звучала надежда.

— Ни для того, ни для другого. Просто пишу книги. О верховой езде.

— О том, как научиться ездить верхом?

— Не вполне. Скорее о том, что такое быть всадником.

— И что же это такое?

— Если действительно хотите об этом узнать, то вам следовало бы прочесть об этом пару книг.

Помолчав с минуту, она сделала последнюю попытку:

— Большинство парней, которые приходят сюда стричься, просто сидят и смотрят на себя в зеркало. А вот вы то и дело оглядываетесь вокруг. В чем дело?

— Парня в зеркале я уже знаю, — объяснил ей Фабиан. — А город ваш — нет.

Девушка успела убедиться, что в клиенте нет ничего такого, что могло бы привлечь ее интерес, и вернулась к прежнему состоянию скуки. Она высушила ему феном волосы и в спешке обожгла кожу головы струями горячего воздуха.

Расплатившись с кассиром, Фабиан вернулся к парикмахерше и передал ей чаевые. Она положила деньги в карман, даже не взглянув на них.

— До встречи, игрок в поло, — проговорила она с машинальной улыбкой, едва коснувшейся ее губ.

На улице было тепло. Фабиан решил отыскать парк, чтобы прогуляться. Прежде чем тронуться с места, к обоим бортам автомобиля прикрепил яркую табличку, на которой крупными буквами было выведено: НАЦИОНАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО ОХРАНЫ ДИКОЙ ПРИРОДЫ. Таким образом, пока Фабиан занимался делами и другими проблемами, его дом на колесах и лошади находились в полной безопасности и не подвергались нападкам со стороны дорожной полиции.

В парке было полно народу. Ресторан под открытым небом расположился напротив луга, где прогуливались или лежали на траве мужчины и женщины, а между ними бегали играющие дети. Чтобы занять столик в углу террасы, надо было что-то купить. Он нехотя заказал себе сэндвич и какой-то напиток. В разных частях террасы сидели старые одинокие женщины, у ног которых калачиком свернулись пудели. Всеми забытые старики, опершись о трости, грелись на дневном солнце. Между стульями друг за другом носились собаки. Рядом с Фабианом расположилась группа шумных молодых людей, разделивших общество нескольких студенток.

Молодежи было много, и они попытались заставить Фабиана уйти. Один из молодых людей попросил его оставить столик и найти себе другое место. Он вежливо отклонил их просьбу, и они стали вести себя безобразно, задевая стульями его столик, смеясь и шепотом обсуждая его джинсы и куртку, какие носят на Западе, а также сапоги на высоких каблуках. Они подсмеивались над его манерами и речью. Одна из особенно воображавших о себе девушек назвала его «этаким ковбоем экзистенциалистского пошиба». Фабиан не обращал на них внимания и не поддавался на провокации. Вскоре, устав от бесплодных попыток вывести его из себя, молодые люди переключились на еду, питье и разговоры о приятной погоде, чтобы дать выход накопившемуся напряжению.

Выждав нужное время, Фабиан поднялся и, словно в поисках какого-то предмета, который он уронил, склонился к земле. Облокотясь о соседний столик, он окунул бумажную салфетку в желтоватую кучку, оставленную на полу одним из пуделей. По пути на прежнее место Фабиан провел салфеткой по краю пиджаков, повешенных молодыми людьми на спинки стульев. Его проделки никто не заметил, и, швырнув в сторону салфетку, он вернулся за столик, заказал очередную порцию напитка и, устроившись поудобнее, принялся ждать, что произойдет.

Пудели, которые до сего момента довольствовались тем, что бегали по земле и обследовали ножки стульев и столов, привлеченные запахом, нашли себе новое развлечение. С грацией, присущей их породе, они обнюхивали пиджаки и, брезгливо поднимая заднюю ногу, пускали струю с меткостью игрока в поло, с ходу бьющего по мячу.

Солнце грело, и молодые люди, откинувшись на спинки стульев, повернули к нему лица. Собачки резвились, то и дело возвращаясь назад, чтобы незаметно оставить свою «визитную карточку». Вскоре один из молодых людей полез в карман пиджака за сигаретами, но тотчас отдернул руку. Отдаленное родство с животным миром заставило его с опаской обнюхать ее.

Определив характер запаха, молодой человек принялся искать источник зловония. Он решил, что это собаки, весело резвящиеся вокруг. Фабиан увидел, как юноша украдкой оглядывается с целью убедиться, что никто не заметил случившегося. Похоже, он понял бесполезность борьбы с собаками и исподтишка вытер ладонь о край скатерти. Затем снял пиджак со спинки стула и положил на колени, чтобы высушить его.

Вскоре и остальные молодые люди заметили, для чего приспособили их одежду «лучшие друзья» человека. В негодовании они вызвали директора ресторана и, показывая ему испачканные пиджаки и содержимое карманов, потребовали возмещения нанесенного ущерба. Терраса, на которой еще минуту назад царило спокойствие, стала шумной ареной обвинений, требований и суматохи. Директор не захотел изучать запахи клиентов, громко заявляя, что он не пес, чтобы обнюхивать их пиджаки. Тогда молодые люди набросились друг на друга. Студентки, хихикая, убрались восвояси. Пожилые лорды и леди один за другим стали звать своих собак, вновь прицеплять к ним поводки, неохотно покидая террасу ресторана в поисках не столь шумного уголка у воды. Фабиан наблюдал за тем, как посетители расходятся.

Во время своих странствий Фабиан стал кочевником больших дорог, держась в стороне от кемпингов, где собирается столько владельцев жилых прицепов, которые любят рассказывать друг другу истории о неполадках в двигателях, биотуалетах и водяных цистернах. Подобно шатру бедуина, его трейлер следовал за ним, а он — за трейлером, пересекая меняющиеся ландшафты или пустынные местности, когда он по собственному желанию или по воле случая оказывался в каком-нибудь месте, где устраивал бивак или ставил палатку, если его не задерживал неожиданно возникший оазис или какой-нибудь попутчик, мешавший ему проникнуть за отступающую линию горизонта. Его преследовала ненасытная жажда увидеть то, что его ждало за этой чертой, и он продолжал свое путешествие, которому не было конца.

Движимый ровно работающим дизелем, жилой прицеп Фабиана — удивительный гибрид грузовика и трейлера, — поддерживаемый девятью парами колес, казалось, скользил по шоссе, словно судно на воздушной подушке.

Защищенный от внешнего мира широкими окнами, непроницаемыми снаружи, но прозрачными изнутри, водитель мог пройти из просторной кабины в гостиную, удачно и старательно оборудованный рабочий кабинет; над кабинетом — альков с широкой двуспальной кроватью под сдвигающимся куполом из органического стекла. Дальше располагался, похожий на морской, камбуз, который соединялся узким коридором с ванной. Наконец, пройдя мимо кладовых, расположенных вдоль обоих бортов прицепа, он оказывался в крохотной конюшне на двух лошадей. Автоприцеп Фабиана был свидетельством достоинства и скромного достатка свободного человека, которого не заботило ничего, кроме быстрой езды, собственного благополучия и благополучия созданий, оказавшихся в его распоряжении. Автоприцеп представлял собой поистине образцовый дом на колесах, и восторг, который испытывали посторонние, подтверждал вкус Фабиана, усиливал в нем чувство реальности. Красота этого сооружения походила на обаяние встретившейся вам на улице женщины, в образе которой воплотилось желание чего-то такого, чего вы не могли себе представить.

На своем трейлере Фабиан мог добраться куда угодно, кроме офисов высших руководителей бизнеса или представителей творческих профессий, где от вас требовалось постоянное место жительства. Его адресом могла стать любая точка на карте, а местом отдыха — любой населенный пункт. Он возил с собой справочник, где были указаны все игроки в поло, проживающие в стране, коннозаводчики и владельцы конюшен, многих из которых он знавал в прошлом, а также справочники, где указывались адреса общественных и частных конюшен, публичных и частных парков, где разрешена верховая езда; достаточно высоких гаражей, в которых мог разместиться его трейлер, а также места для отдыха владельцев автоприцепов.

Фабиан, который мог приобрести лишь подержанный автоприцеп, давно и внимательно следил за рынком, руководствуясь сведениями из журналов, посвященных игре в поло и конному спорту. Он то и дело звонил посреднику, предлагая ему оплатить расходы, но сумел собрать лишь половину нужной суммы.

Его трейлер был построен в Оклахоме по заказу, сделанному молодым техасцем, который противился планам семьи заставить его вести оседлый образ жизни. Вместо этого он решил путешествовать, захватив с собой подружку и двух любимых лошадей. С подружкой он играл все время, а в поло — тогда, когда ему удавалось найти поле и подходящую команду.

Возможно, к странствиям молодого техасца подтолкнула легенда о том, как Кортес завоевал ацтеков, которые, никогда прежде не видевшие лошадей, приняли всадников за непобедимых богов и уступили им свое королевство. Однако, оказавшись изолированным в металлическом трейлере, молодой обитатель Техаса не смог представить себя в роли нового завоевателя американских шоссейных дорог и заскучал. После трех лет проживания и путешествия в своем жилище на колесах он выставил его на продажу. Поначалу покупателей не нашлось. Но, в конечном счете, взяв в банке кредит, Фабиан сумел уплатить нужную сумму. Наконец-то трейлер стал принадлежать ему.

Подобно тому, как он ценил свой дом на колесах за его компактность, экономичность и мобильность, Фабиан восхищался и лошадью — существом полезным и наделенным силой и ловкостью. В странствиях человека, привязанного к суше, лошадь была древнейшим средством передвижения, волшебным кораблем, созданным для перемещения в пространстве. Человек верхом на коне — даже первый человек на лошади, мчащейся во весь опор, взрывая копытами землю и рассекая воздух, — был первым воздушным путешественником, несомым ветром. Человек всегда рассчитывал на поддержку лошади, о которую опирался ногами и седалищем, лишь ей разрешая столь тесный контакт, позволяя коню быть преградой между ним и твердой землей. Конь доставлял его самого и его орудия на место работы, вместе с ним мчался на битву, давал ему возможность участвовать в состязаниях, охоте, скачках; работал на него в школе верховой езды, на представлениях или арене цирка. Во время игры в поло конь вместе с всадником участвовал в этой древнейшей забаве с мячом.

Профессиональный игрок в поло, восхищающийся как своей лошадью, так и самой игрой, Фабиан рассуждал следующим образом: поскольку человек некогда начал передвигаться на лошади или в повозке, запряженной лошадью, то теперь, в век автомобиля, пора бы человеку возить свою лошадь вместе с собой — в автомобильном трейлере.

Фабиан добрался до окраины какого-то города. Целые акры кладбищ окружали его; казалось, что мертвецы осадили город, словно войска — крепость, и ждут, когда она падет. Видимые на фоне дымного горизонта, за горами свалок, похожими на гигантские муравьиные кучи, там и сям возвышались небоскребы. К обоим бокам своего дома на колесах он прикрепил таблички: КАРАНТИН. Таблички оказались кстати: воры, а также пешеходы и другие водители опасались к ним приближаться. Но если Фабиану нужна была какая-то помощь, то эти же таблички помогали ему получить ее.

Природа создала преграду между людьми в виде леса и реки, но город давал человеку уединение, что означало не только свободу, но и покой. Город всегда был для Фабиана местом освобождения от забот. Здесь, в окружении людей, на тротуарах, в поездах метро и автобусах, где люди тесно соприкасались друг с другом, все улицы вели туда, где он мог обрести душевный покой.

Город был вместилищем плотских утех. Фабиан подумал, что если природа наделила людей самыми большими, пропорционально их размерам по сравнению с другими животными половыми органами, то она сделала это, по-видимому, для того, чтобы они находились в состоянии постоянной готовности к спариванию. Таким образом, самым главным инстинктом у людей стала сексуальность. Жизнь предоставила им уйму времени для того, чтобы думать и творить, испытывать вожделение и удовлетворять его. Поскольку во сне человек был лишен этих возможностей, которые он реализовывал в сексе, то Фабиан делил свою жизнь на сферу сна и сферу секса.

Во сне Фабиан становился заложником времени, оказывался в плену, который лишал его возможности действовать, то подгоняя фантазии, то препятствуя им. Секс освобождал его, давал возможность воплотить в слова настойчивую потребность, настроение, знак, жест, взгляд, в нормальный человеческий, повсюду понимаемый язык. Сон был выражением тайного смысла жизни, секс — ее внешним проявлением. Во сне он существовал для себя, в сексе — для других. Таким образом, сон был потребностью, а секс — целью. Он отказывался считать, что «переспать с кем-то» — это то же самое, что заниматься сексом. В таком случае постель, где ты спал и занимался сексом, оказывалась единственной точкой, объединяющей партнеров.

Засыпал он быстро и спал крепко. Сексуальные желания возникали у него часто. К удовлетворению этих потребностей он относился, как к созданию произведения искусства, которое в конечном счете не зависит от жизни художника. Он не считал себя сексуально привлекательным; согласие вступить с ним в связь он считал благом для себя и всегда был готов ответить услугой за услугу — предложив трапезу в своем доме на колесах или в ресторане, прогулку на своем пони в каком-нибудь парке, совет или деньги.

Не так давно Фабиан заметил в стуле кровь. Хотя он не испытывал ни боли, ни неприятных ощущений, он отправился в больницу на обследование.

Он припарковал свой трейлер на площадке, предназначенной для транспорта персонала больницы и поставщиков, и заменил таблички на бортах. Теперь они гласили: АМБУЛАТОРИЯ. По своему опыту Фабиан убедился, что это слово, хотя оно обозначает «ходячий, передвижной, временный», в сознании обывателей и водителей связывалось с понятием «скорая помощь», что обеспечивало сохранность дома на колесах в отсутствие его хозяина.

В кабинете для осмотра темнокожая медсестра велела Фабиану приготовиться к клизме, которая была необходима перед его обследованием. Она попросила его снять сапоги, джинсы и нижнее белье. Полуголый, он почувствовал себя старым и хворым; к стыду, который он испытывал, примешивалась жалость к самому себе. Велев ему лечь на кушетку на бок, она вставила ему наконечник. Он с трудом удерживал жидкость, которую вливали в него. Почти закончив с ним, медсестра с равнодушным видом велела удерживать в себе жидкость в течение пяти минут. Повернувшись к ней, он увидел ее стройные икры и колени, а также обтянутые халатом бедра. Он подумал, как бы он вел себя, обратившись к ней за пределами больницы: как испытавший известную долю унижения пациент, как неуязвимый владелец, каким он себя чувствовал в трейлере, или же как мощный спортсмен, сидящий на коне во время игры в поло?

Оказавшись один в ярко освещенном туалете, он заметил, что волосы на лобке начали седеть. Это его удивило: в последний раз, когда он тщательно осматривал себя — правда, когда это было, он не мог вспомнить, — волосы были совершенно черные.

Вернувшись в кабинет, он увидел молодого, весьма приятной наружности доктора, источавшего самоуверенность и силу удачливого игрока. Фабиан, на котором была только просторная рубашка, неуклюже забрался на стол. Ляжки его были раздвинуты с помощью похожих на педали захватов, прикрепленных к его ступням. Колени и локти его были связаны, а ягодицы упирались в нос доктору. Фабиан чувствовал себя так, как чувствует женщина, осматриваемая гинекологом, или мужчина, которым овладевает его любовник.

Доктор надел резиновые перчатки. Смазывая похожий на трубку инструмент, он заметил растерянный взгляд пациента.

— Боитесь сигмоиндоскопа? — спросил он.

— Боли, — ответил Фабиан.

По мере того как инструмент медленно входил в него, почти не встречая сопротивления сфинктера, Фабиан почувствовал сначала дискомфорт, затем боль. Лица доктора он не видел.

— Испытываете неприятные ощущения? — поинтересовался врач.

— Не ощущения, а боль, — отозвался пациент.

Талисман, который Фабиан постоянно держал на приборной доске автомобиля, походил на тяжелый нож для вскрытия конвертов. Он представлял собой алюминиевую пластину — длинную, сужающуюся к одному концу, искривленную и тупую, но оканчивающуюся большим хромированным набалдашником. Никто из гостей не догадывался, что этот талисман — протез бедра, который используется в том случае, если повреждена кость. Деталь эта напоминала Фабиану о его страхе перед хирургическими операциями. Он вспомнил одного из своих дядей, известного ученого и писателя, чьи лекции посещал в студенческие годы. Во время операции по удалению небольшой опухоли в ухе у оперировавшего его дядю хирурга дрогнула рука, и он повредил какой-то нерв. По окончании операции выяснилось, что одна половина дядиного лица обвисла, один глаз не закрывается, рот перекосился, в результате чего во время еды из уголка рта текли пища и слюна; когда же он говорил, то неотчетливо произносил слова. После того как повторной операцией не удалось исправить его уродство, дядя уволился из академии и добровольцем ушел на войну. Домой он так и не вернулся.

Когда потребовалось удалять гланды Фабиану, то его родители, у которых он был единственным ребенком, настояли на том, чтобы операцию проводил маститый хирург — известный профессор из медицинского института. К тому времени ему было семьдесят, оперировал он в исключительных случаях; что же касается несложных операций по удалению гланд, то он не делал их несколько десятков лет. Однако он согласился оперировать Фабиана, с тем чтобы студенты-медики могли наблюдать за операцией.

Большая аудитория была превращена в операционную. Фабиана привязали к креслу, в котором он сидел, откинув голову назад и широко открыв рот. Находясь под местной анестезией, он не испытывал боли, только страх и неловкость. Хирург начал операцию, объясняя студентам в микрофон, укрепленный у него под подбородком, каждое свое действие, каждый этап и название инструмента.

Неожиданно Фабиан закашлял. Опешив, профессор уронил на пол зажим, изолировавший кровеносный сосуд. Из горла у Фабиана хлынула кровь. Он стал задыхаться. Потянувшись за запасным зажимом, нервничавший ассистент уронил коробку с инструментами. Второй ассистент побежал за зажимами в соседнюю операционную.

Шокированные студенты молча наблюдали за происходящим. Хирург схватил язык пациента большим и указательным пальцами одной руки и вытащил его. Второй рукой он стал ощупывать его горло, как бы готовясь произвести разрез. Не обращая внимания на студентов, он то кричал на Фабиана, заставляя его дышать, то на ассистентов, давая им указания.

Потное лицо и дрожащие руки хирурга были всего лишь в нескольких дюймах от Фабиана. Пациент, у которого горло наполнилось кровью, наконец-то смог перевести дыхание. В этот момент, вопя, словно олимпийский спортсмен, несущий факел, с запасным зажимом в руке прибежал ассистент, и немудреная операция возобновилась.

Сидя за рулем своего автомобиля и глядя в укрепленное над приборной доской зеркало, которое больше не льстило его тщеславию, Фабиан обнаружил перемены, произошедшие с его лицом. Кончиками пальцев он принялся выдавливать прозрачные угри вокруг носа и в морщинах на лбу. Извиваясь в виде спиралей, тоненькие жировики неохотно вылезали из своих гнезд. Растерев угри между большим и указательным пальцами, Фабиан превратил их в пастообразную массу. Затем принялся выдергивать седые волосы на голове. Некоторые из них не поддавались его усилиям. Верхняя часть их обрывалась, а нижняя скручивалась, словно желая прочнее укрепиться.

Посередине брови он обнаружил волосок, который был длиннее, толще и темнее остальных. Фабиан не сразу решился вырвать его. Упрямый волосок мог расти из какой-то клетки, которая противилась преобладающему ритму его организма. А что, если, после того как он вырвет волосок, эта самая клетка взбунтуется и породит метастаз рака? Он все-таки выдернул волосок. Бровь зачесалась — словно клетка, недовольная его вмешательством, выразила свое возмущение.

То же самое он проделал с волосами, растущими у него на груди. Вырывая или сбривая их, он думал о том, не является ли появление одного волоса явлением столь же уникальным, как и возникновение рака, или же результатом какой-то мысли или эмоции? Обладая внушительным набором средств, безликой силы и технологии, наука в состоянии объяснить лишь те явления, которые образуют целый класс, возникновение и развитие которых — всеобщее, единообразное — она может определить и заранее предсказать. Но она не в состоянии объяснить уникальные явления. А что, если тот волосок, который он вырвал, и есть такое редкое явление?

Мало-помалу в его воображении стала возникать картина его старения: появление лысины, седины в волосах, отсутствие ресниц на одном веке; покрытая веснушками кожа; следы гноя в мокроте, желчи в моче, слизи в стуле; собственное отражение, от которого падает настроение.

Хотя он зачесывал волосы таким образом, чтобы скрыть залысины, отступающая назад линия волос уменьшала впечатление от лица и подчеркивала форму черепа. В каждом потерянном волоске, неожиданно появившейся морщине или распухшей поре, складке кожи он видел наступление старости.

Уж не оттого ли расстраивает его появление лысины, что это явный признак старения? Поскольку внешность Фабиана никогда не производила благоприятного или отталкивающего впечатления, он полагал, что чем меньшее число людей обращает на него внимание, тем прочнее узы, соединяющие его с теми, кому он по душе. А что, если теперь, из-за его возраста и связанных с ним потерь, он может оказаться никому не нужным? Он продолжал изучать следы разрушения. В зеркале он увидел лишенные блеска, пожелтевшие или покрытые темными пятнышками зубы, среди ярких золотых протезов заметил потускневшие серебряные пломбы. Десны бледны, словно изжеванная резинка; они утратили эластичность, стали твердыми и все более обнажали разрушающиеся корни каждого зуба. Расстроенный состоянием полости рта, он надавил большим пальцем на нижние резцы. Теперь они чуть-чуть, почти незаметно, но шатались. В один прекрасный день, стоит ему столкнуться с другим игроком в поло или оказаться выбитым из седла, они могут просто выпасть. Он отмечал все перемены, происходившие с его лицом, особенно тогда, когда, утомившись, замечал складки век или потяжелевший подбородок.

В такие минуты Фабиан ощущал, как дух покидает его тело. Его механические попытки усовершенствовать свое умение управлять конем во время игры в поло представляли собой акты насилия со стороны духа над неподатливым телом. Но теперь его тело, некогда казавшееся выражением духа, стало лишь формой, отражением природных процессов.

Как и любое другое существо, он должен изменяться согласно распорядку, установленному самой природой. Подобно руине, любой руине, стены которой рушатся от времени, возможно, он сам является сценой, на которой разворачивается поразительная драма.

Фабиан собирался войти в свой дом на колесах, когда быстрым шагом, приветственно подняв руку, к нему подошел мужчина средних лет. Гибкий и жилистый, с виду он походил на латиноамериканца. Широкополая, лихо заломленная шляпа закрывала его живые, зоркие глаза, читавшие табличку: НАЦИОНАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО ОХРАНЫ ДИКОЙ ПРИРОДЫ.

— Привет, Охранник природы, — развязно произнес незнакомец. — Помощник по сельскохозяйственной части не требуется? Телохранитель? Нянька? Мясо для львов? Кто-нибудь или что-нибудь?

— А если я скажу «да»? — ответил Фабиан. — Что же вы, сударь, станете мясом для моего льва?

Мужчина протянул руку:

— Я Рубенс Батиста, уроженец Сантьяго де Куба, нынче гражданин свободолюбивых Соединенных Штатов.

Фабиан пожал его пальцы, украшенные кольцами.

— Вот это машина, мистер Охранник природы, — с восхищением оглядывая трейлер, воскликнул Батиста. — Никогда не видел ничего похожего. Настоящий дворец на колесах, — произнес он, проведя рукой по алюминиевым бокам трейлера.

— Рад, что вам нравится, — отвечал Фабиан.

— И этим мустангам, которые находятся внутри, жилье это по нраву.

— А почему вы решили, что у меня тут лошади?

— Я слышал их возню. И потом, я их почуял.

— Почуяли?

— Я много чего могу учуять.

— Что же еще вы можете учуять, мистер Батиста?

— Я чую богатого caballero, который спит один в большой кровати на колесах, которому могут понадобиться мои услуги. — Батиста стал пританцовывать на месте, словно готовился пуститься в пляс. — Те, кто водится со мной, называют меня латиноамериканским хлопотуном.

— Хлопотуном?

— Таких быстрых ног вы нигде не сыщете, мистер Охранник природы.

— Где же я смогу оценить быстроту ваших ног, мистер Батиста?

— А там, где вам понадобится помощь по хозяйству, — сразу же приняв деловой тон, ответил Хлопотун.

— Кто же может оказать мне такую помощь?

— Мужчина, женщина, даже целая семья. Выходцы из края колдунов, — продолжал мужчина. — Они только что приехали с Гаити и ждут не дождутся, чтобы начать работать на вас.

— Они-то вас и наняли, чтобы вы за них похлопотали?

— Именно. Те, кто привез сюда этих колдунов, — стал объяснять латиноамериканец. — Ясное дело, не бесплатно! — добавил он, сверкнув зубами.

— Почему же эти гаитяне не могут найти работу сами?

— Эти туземцы ничего не могут найти сами. Они не говорят по-английски, мистер Охранник природы. Да и приехали они, — помялся доброхот, — не совсем легально. Точнее говоря, они иностранцы, прибывшие сюда нелегально, — поспешно добавил он. — А назад им ходу нет. Понятно?

— Понятно. Когда-то я и сам был иностранцем, — сказал Фабиан. — Где же эти люди, и где состоится сделка?

— Милях в двух отсюда. Всякий раз, как с Флориды прибывает новая партия на рыбацких судах, ее высаживают в другом месте. Такое происходит два-три раза в месяц, если море спокойное.

— Поехали, — проговорил Фабиан.

— К вашим услугам, мистер Охранник природы. Следуйте за мной, — лихо взмахнул шляпой латиноамериканец.

Он вразвалку направился на противоположную сторону улицы, где был припаркован серебристый «бьюик-уайлдкэт», и сел за руль машины. Взобравшись на сиденье водителя, Фабиан взмахнул рукой.

Следом за латиноамериканцем он пробирался по забитым транспортом оживленным центральным улицам, мимо кабаре и шикарных кинотеатров, между которыми высились самые лучшие в городе гостиницы.

Не проехали они и трех миль, как Фабиан вслед за своим проводником резко повернул в сторону и оказался на пустыре. Там и сям по краям заброшенных площадок для парковки, на которых ржавели остовы автомобилей, стояли стены сгоревших домов с зияющими дырами вместо окон.

Проводник дал знак Фабиану остановиться перед похожим на крепость, видавшим виды жилым домом. Въезд во двор был огорожен кольцом забитых до отказа, помятых мусорных бачков, распространявших зловоние.

В полумраке двора Фабиан столкнулся с толпой человек из ста. Почти все они были темнокожими. Мужчины стояли кучками и курили, некоторые женщины держали на руках младенцев. Дети постарше молчали или играли в незатейливые игры. Атмосфера была угнетающей, люди был одеты кое-как: лохмотья на них были штопаны-перештопаны.

Появление трейлера Фабиана вызвало волнение в толпе. Белый господин в сером с иголочки деловом костюме поздоровался с Фабианом. Не успел латиноамериканец познакомить его с пойманным в его сети уловом, как белый господин дал понять Фабиану, что он один из предпринимателей.

— Меня зовут Кулидж, — представился он, оглядывая приезжего и его трейлер. — Такой гостиницы на колесах я еще не видел. Думаю, немало лошадиных сил требуется для того, чтобы таскать его.

— Да и человеческих сил, думаю, требуется немало, — вмешался Хлопотун.

— Мы и занимаемся человеческими силами, — заметил Кулидж, беря под руку Фабиана, разглядывавшего толпу.

Он провел его через эту толпу, молча расступавшуюся перед ними, мимо нескольких покупателей, холодным взглядом оценивавших гаитянцев.

— А как ко всему этому относится закон? — поинтересовался Фабиан.

— Это вы о чем? — посмотрел на него Кулидж.

— Все о том же, — отвечал Фабиан. — Разве продажа людей не противозаконна?

— Людей никто и не продает, — подчеркнул Кулидж. — Мы продаем возможности. Людям, которым нужна работа, или людям, которым нужны люди.

— Но эти гаитяне прибыли сюда нелегально, — вежливо продолжал Фабиан.

— Что легально, а что нет, решает закон, — невозмутимо заявил Кулидж. — Но закон не смог помешать сотням тысяч этих иностранцев — гаитян, доминиканцев и прочих — перебраться через границу. А теперь закону вмешиваться поздно.

— Вы хотите сказать, что полиция, иммиграционные власти, профсоюзы, агентства, заботящиеся о благосостоянии населения, пресса ничего не знают о том, что здесь творится? — спросил Фабиан.

— Знать — это одно, а что-то предпринимать — другое, — спокойно возразил Кулидж. — У властей недостаточно кадров и средств для того, чтобы собрать всех этих людей, попавших к нам в страну, предоставить им адвокатов, одного за другим привлечь к суду за нарушение закона, о существовании которого они даже не подозревают, перевести на английский то, что они говорят, и на ихний туземный — то, что сказано в законе, доказать их вину, выслушать их жалобы, судить их опять, депортировать каждого из них в Гаити, Мексику или Колумбию. Это слишком большая работа. Власти предпочитают искать марихуану. Им это проще.

— Эти туземцы знают по-английски только одну фразу: «Дайте мне работу», — вмешался Хлопотун.

— Мы помогаем им найти еду, жилье и работу, — продолжал Кулидж. — Должен же, в конце концов, кто-то помочь им.

— И во сколько обходится им такая помощь? — спросил Фабиан, в упор посмотрев на говорящего.

— Если речь идет об одном человеке, то она стоит больше, чем на двоих. А если нанять целую семью, да еще с малышами, то вы на этом здорово выгадаете.

— И сколько же я заплачу, скажем, вот за эту пару? — поинтересовался Фабиан, указав на темнокожую чету — низенького мужчину лет пятидесяти с лишним и женщину, по-видимому его жену, чуть помоложе, но с изрезанным морщинами лицом и усталыми глазами. Они, заметив, что на них смотрят, стали переминаться с ноги на ногу, жадно разглядывая Фабиана и через силу улыбаясь, обнажив гнилые зубы.

Бросив профессиональный взгляд на эту пару, Кулидж заявил:

— Такая пара еще в состоянии творить чудеса, работая на ферме или в поместье.

— Туземцы-рабочие — это же чудотворцы, — вторил Кулиджу Хлопотун.

— И что же произойдет, если я найму их? — с напряжением в голосе спросил Фабиан.

— Они знают, что принадлежат вам. Все подписано, запечатано, доставлено по назначению, мистер Охранник природы, — объяснил Хлопотун.

— Хотите сказать, что других забот у меня не будет? — поинтересовался Фабиан.

— А какие еще вам нужны заботы? — пожал плечами Кулидж.

— Нужно ли разрешение на работу? Какие-то бумаги от соцобеспечения, органов страхования, какие-то другие документы?

— Расслабьтесь, дружище, — потрепал его по плечу Кулидж. — Чересчур уж вы беспокоитесь. Наши туземные друзья вовсе не рассчитывают на благотворительность.

— Им нужен заработок, — подхватил Хлопотун.

Кулидж кивнул в знак согласия и добавил:

— Имейте в виду, всего неделю назад они умирали с голоду в Порт-о-Пренсе.

— Теперь вы можете стать принцем их порта, мистер Охранник природы, — сострил латиноамериканец.

— Дайте им работу, и они ваши, — произнес Кулидж, заражаясь оживлением латиноамериканца.

— А что, если я впоследствии передумаю и не захочу их больше использовать? — спросил Фабиан.

— Все зависит от вас. Можете передать их хорошему соседу, — с лукавым видом отвечал Кулидж, — или вызвать полицию и попросить депортировать их. Или обратиться к нам, чтобы мы от них отделались.

— Позвоните мне, и я сам это проделаю, — предложил свои услуги Хлопотун.

Фабиан еще раз взглянул на пожилую пару. Поняв, что от них хотят отделаться, они перестали заискивающе улыбаться. Они неожиданно стали бесстрастными и равнодушными.

— Дайте мне подумать, — спокойно произнес Фабиан.

— Думайте, но не слишком долго, — грубо оборвал его Кулидж. — Как только море начнет штормить, многие из них просто пойдут ко дну.

— А после того как они пойдут ко дну, цены на рабочих вырастут, — подхватил Хлопотун.

Взмахнув на прощанье рукой, Кулидж пошел прочь. Фабиан увидел, что он направляется к другому потенциальному покупателю — господину могучего телосложения. Из кармана его пиджака торчало несколько авиабилетов.

Хлопотун внимательно посмотрел на крепко сбитого господина и билеты.

— А вот и кот, который знает, зачем он сюда пришел, Не успев купить себе туземцев, он уже позаботился о том, чтобы посадить их на самолет. Бьюсь об заклад, уже нынешним вечером они станут вкалывать у него на ферме.

Фабиан вновь стал бродить среди толпы в сопровождении Хлопотуна, несколько потерявшего к нему интерес.

— Но тут нет молодых женщин, — рассеянно заметил Фабиан.

— А что, вас интересует молодая женщина? — как бы невзначай спросил латиноамериканец.

— А какого мужчину она не могла бы заинтересовать? — отозвался Фабиан, двигаясь в сторону своего трейлера.

— И какого же возраста? — поинтересовался его спутник, все еще не отстававший от него.

Оба оказались на улице. Мимо проходила темнокожая женщина, тащившая за собой детей — мальчика и девочку постарше. Латиноамериканец заметил, что Фабиан взглянул на девочку.

— А вот хорошенькая девочка, — сообщил он.

— Вряд ли это девочка, скорее юная дама, — возразил Фабиан.

— Понимаю, о чем вы, — отозвался латиноамериканец и, задумавшись, спросил: — А не хотели бы вы завести себе такую дочь?

— Дочь? — рассмеялся Фабиан. — А не поздновато ли для меня? У нее и без меня есть отец.

— Что ж такого? Не хотели бы вы стать ее приемным отцом?

— Заиметь такую приемную дочь я был бы не против, — осторожно ответил Фабиан. — А что?

— Я могу отвести вас в такое место, где детей вроде нее раздают приемным родителям вроде вас каждый день.

— Но законно ли это? — спросил Фабиан.

— Законнее не бывает, — с важным видом отозвался латиноамериканец. — Эти дети сироты. Всеми оставленные. Выброшенные на улицу мамочкой и папочкой, которые не могут или не хотят их содержать или морят голодом и избивают.

— А у вас какой интерес?

— Как всегда — получить комиссионные. Только и всего.

— С детей?

— Вы что, шутите, мистер Охранник природы? У этих пацанов за душой ни гроша. Платит приемный папаша. Но дело стоящее — приятно иметь ребенка.

— Пошли, — внезапно произнес Фабиан.

— Будете моим гостем, — отозвался предприимчивый латиноамериканец.

Оба вновь оказались на оживленных городских улицах. Проводник сбавил скорость, чтобы Фабиан мог успевать за ним на своем трейлере. Он посигналил Фабиану, и тот остановился перед обширным зданием с облупившимся фасадом, которое, по-видимому, некогда было каким-то учреждением. Оба поднялись на верхний этаж, где Фабиан оказался в обществе четырех мужчин, сидевших в просторном помещении — по-видимому, приемной. Хлопотун исчез в одном из небольших кабинетов, отгороженных от приемной фанерной перегородкой. Остальным мужчинам было за сорок или пятьдесят. На их лицах — бледных и одутловатых — было одинаковое загадочное выражение.

Никто не нарушил молчания. Появившийся Хлопотун знаком пригласил Фабиана следовать за ним.

В кабинете за письменным столом сидел невысокий лысоватый господин в очках. Поднявшись навстречу гостю, он представился как адвокат и указал на заключенные в аккуратные рамки лицензии на латинском и испанском языках.

Фабиан сел напротив него, а Хлопотун, придвинувший сбоку стола стул, как бы выполнял обязанности посредника.

Адвокат посмотрел вошедшему в глаза и вежливо улыбнулся, несколько утратив свой официальный вид.

— Рубенс сказал, что вы хозяин конюшни, находящейся за пределами этого города.

— Да, это так.

— Следовательно, вы располагаете известными средствами, — продолжал адвокат, перегнувшись через стол. Его улыбка стала шире.

Фабиан кивнул.

— Отлично, — с удовлетворением отозвался хозяин кабинета. — Со слов Рубенса я понял, что вы, как человек состоятельный, ищете… — Оборвав себя на полуслове, адвокат поправился: —… можно сказать, вы хотели бы стать приемным родителем ребенка определенного возраста…

— Ребенка женского пола, — вмешался Хлопотун.

Адвокат укоризненно взглянул на него, затем пододвинул к себе карандаш и лист бумаги. Повернувшись к Фабиану, он спросил:

— Вы женаты, сэр? — И тотчас стал похож на агента по переписи населения.

— Нет.

— Разведены?

— Вдовец, — ответил Фабиан.

— Отлично, — сказал адвокат, но тут же поправил себя: — Сожалею об этом. Ваша жена умерла…

— От рака, — отозвался Фабиан. — В больнице.

— От рака, — записал адвокат. — В больнице. И сколько у вас своих детей? — продолжал он допытываться.

— Я бездетен.

— Счастливая ваша жена, — с философским видом заметил адвокат. — Не оставила после себя сирот. И некому оплакивать ее кончину, кроме мужа. — Сделав паузу, он продолжал как бы невзначай: — Вы намерены жениться вновь?

— Не сейчас, — сказал Фабиан.

Адвокат вздохнул с таким видом, словно самая трудная часть испытаний осталась позади.

— Что касается девочки… — Он снова умолк, чтобы поправить себя. — Ребенок какого возраста вас интересует? — Карандаш адвоката повис в воздухе. — Как приемного родителя, — добавил он с выражением.

Фабиан задумался.

— Школьного возраста. Почти юная дама, — вмешался Хлопотун. Адвокат сделал какую-то запись.

— Вы хотели бы отправить ребенка в школу или желали бы воспитывать ее дома?

— Желали бы воспитывать, — осклабился Хлопотун.

— Я предпочел бы отправить ее в школу, — ответил Фабиан.

Словно желая подчеркнуть важность того, что намеревался сказать, адвокат снял очки и положил их на стол.

— Позвольте мне быть с вами откровенным, — произнес он официальным тоном. — Вы предпочитаете стать первоначальным приемным родителем или же намереваетесь быть следующим?

— Я вас не понимаю, — отозвался альтруист.

— Первоначальный родитель — это тот, кто является первым восприемником ребенка, — объяснил он.

— Как первородный грех, — вмешался Хлопотун.

Не обращая на него внимания, адвокат продолжал:

— Следующий приемный родитель — это тот, который заменяет или наследует первому.

Подождав, когда смысл его слов дойдет до сознания Фабиана, адвокат добавил:

— Большинство юных дам того возраста, который вам нужен, уже были приемными детьми и имели по нескольку различных приемных родителей. — Постучав карандашом по крышке стола, он объяснил: — Некоторым господам, женатым или холостым, имеющим своих детей или без таковых, нравится предлагать кров приемному ребенку женского пола определенного возраста и содержать ее лишь в течение определенного времени — скажем, в течение двух или трех лет. Когда она становится слишком старой для него, хотя она теперь уже не девушка, вы знаете, что я имею в виду, — за все время разговора он впервые ухмыльнулся, — юной даме снова становится нужным прибежище. Ее прежний покровитель принимается искать другого ребенка — девочку — того возраста, который более всего его устраивает — вы понимаете, что я имею в виду. — Его ухмылка превратилась в плотоядную улыбку.

— Думаю, я вас понял, — отозвался Фабиан.

— Разумеется, белые девушки пользуются большим спросом, — заметил адвокат, возвращаясь к официальному тону. — Найти девочку для первого приемного родителя обычно связано с большими затратами, — добавил он осторожно.

— Ведь она еще не дама, — буркнул себе под нос Хлопотун.

— Однако после двух или трех приемных родителей органы, следящие за социальными условиями таких детей, становятся более покладистыми, и девушку можно получить по более дешевой цене, — заверил Фабиана адвокат.

— Теперь она уже не дама, — вмешался Хлопотун.

— И сколько же нужно в среднем уплатить за удочерение девочки? — поинтересовался Фабиан.

— Разумеется, это зависит от ее цвета кожи, биографии, внешности и так далее, — подумав и произведя какие-то расчеты, ответил адвокат.

— «И так далее» увеличивает цену, — объяснил Хлопотун.

— Смею вас уверить, что девочка сумеет удовлетворить все ваши ожидания за цену, не превышающую стоимости лошади, на которой вы катаетесь для удовольствия, — заключил адвокат.

— Тут такое же катанье для удовольствия! — вырвалось у латиноамериканца.

После того как этот вопрос был улажен, адвокат быстрым движением положил перед Фабианом большой альбом с аккуратно подобранными фотографиями мальчиков и девочек.

— Здесь они все, — произнес он. — К сожалению, некоторые портреты низкого качества.

— Чего нельзя сказать о девочках, — подмигнул латиноамериканец.

— Под каждым портретом приведены основные данные: возраст, рост, вес и так далее, — поспешил добавить адвокат. — Инициалами помечено досье, которое мы заводим на каждого ребенка, куда заносятся сведения о его семье, религиозной принадлежности, учебных заведениях и органах опеки, переделках, в которых они побывали.

— Задержаниях за бродяжничество, — осмелел Хлопотун.

Адвокат безуспешно попытался осадить его, бросив на него убийственный взгляд.

— Бродяжничество — риск, с которым приходится сталкиваться, имея дело с детьми, склонными к приключениям, — холодно заметил адвокат. Затем, чтобы выиграть в глазах Фабиана, поспешил добавить: — Чтобы защитить приемного родителя от излишнего внимания со стороны юридических инстанций, мы обязательно предоставляем им заключения представителей органов социальной поддержки, которые, в частности, подтверждают, что данный приемный ребенок неоднократно утверждал и даже выдумывал, будто бы новый приемный отец проявлял по отношению к ней нездоровый интерес. Иными словами, мы пытаемся юридически подтвердить, что ему присущи полеты фантазии.

— И много ли волокиты связано с такого рода удочерением? — спросил Фабиан.

— Хватает, — взмахнул рукой адвокат. — Однако, как я уже отмечал, лица, с которыми мы имеем дело, люди весьма просвещенные, и они наши друзья.

— А если девочка разочарует приемного родителя? — поинтересовался Фабиан.

— Можно помочь ей сбежать, — посоветовал Хлопотун.

— Как я уже говорил, мы можем предложить ее другому приемному родителю, — с некоторым раздражением ответил адвокат. — После этого вы сможете выбрать другого ребенка — постарше или помоложе, — продолжал он.

— Станете профессиональным отцом. — В словах Хлопотуна появились восторженные нотки.

Сочтя свою задачу выполненной, адвокат поднялся. Передав тяжелый альбом клиенту, он произнес:

— Можете как следует изучить эти материалы.

Латиноамериканец церемонно выпроводил Фабиана из кабинета и, усадив его на скамью в приемной, снова исчез за одной из фанерных перегородок. Трое мужчин по-прежнему сидели в приемной. Когда Фабиан стал перелистывать толстые глянцевые страницы альбома, они даже не повели бровью. Фолиант не вызвал у них интереса.

Большинство фотографий было сделано «поляроидом» или же с помощью моментальной съемки где-нибудь в парке для увеселений либо на автобусной остановке. Некоторые, видимо, были вырваны из семейного альбома или же вырезаны из журнала, где описывались наиболее отвратительные примеры издевательств над детьми. На всех фотографиях были изображены девочки или мальчики школьного возраста. Одни из них улыбались в наивной попытке выиграть в глазах зрителя. Другие вежливо пучили глаза, хмурились, раздраженные, испуганные, или смотрели с подозрением.

Фабиана привлекла фотография девочки-латиноамериканки лет четырнадцати — худенькой, с внимательными, выразительными глазами и полными губами. На плечи спускались длинные блестящие черные волосы. Просторное, не по росту, платье было схвачено на мальчишеской талии поясом наподобие монашеского одеяния. На руке полотенце.

У Фабиана вдруг появилось желание записать номер и инициалы под фотографией и предпринять шаги к тому, чтобы стать приемным отцом.

Но в этот момент он вдруг осознал, что у него нет ни сил, ни средств для того, чтобы довести дело до конца. Он задержался на фотографии, затем неохотно перевернул ее и закрыл альбом.

Фабиан ехал по почти опустевшим финансовым кварталам города (учреждения закрывались) до тех пор, пока не обнаружил просторную свободную площадку для парковки, втиснувшуюся между стоящими напротив друг друга небоскребами, словно в зеркале, отражавшимися в бесчисленных окнах. Фабиан припарковал свой трейлер таким образом, чтобы загородить въезд на площадку. Теперь у него появилось поле для прогуливания лошадей и игры в поло. Опустив заднюю платформу трейлера, он вывел двух своих кобылок. Ласточка тотчас повела ноздрями, а Резвая начала прыгать и становиться на дыбы, чтобы поразмяться.

Ласточка была американской верховой лошадью кремового цвета с плоской мордой и маленькими, аккуратными ушами. Она была высотой немного более пяти футов, или ста шестидесяти сантиметров в холке, как любят говорить конники, и изящно изогнутой шеей, какой вы не увидите ни у какой другой породы. Когда Ласточка стояла неподвижно, у вас создавалось впечатление, из-за ее короткой спины, что лепивший ее скульптор из-за спешки или по небрежности не завершил своей работы. Резвая — цирковая лошадь из штата Теннеси — была полной ее противоположностью. Ростом немногим менее полутора метров в холке, она имела породистую морду и короткие округлые уши, ловко посаженные на толстую, крепкую шею, с крепкими боками, переходящими в мускулистые ноги и широкий круп.

Профессиональные игроки в поло, которые ездили на более быстрых, смелых и подвижных чистокровных лошадях, открыто смеялись над лошадьми Фабиана. Они заявляли, что длинная изогнутая шея Ласточки мешает обзору и затрудняет нанесение удара по мячу. Временами, когда Резвая переходила на рысь или галоп, вспоминая свои цирковые привычки, она начинала подпрыгивать или раскачиваться из стороны в сторону, словно деревянная лошадка на карусели. К презрительным насмешкам своих критиков Фабиан относился столь же равнодушно, как и его пони.

Каждую из этих лошадей он приобрел за треть ее рыночной стоимости лишь по той причине, что как цирковые лошади они больше не годились. Он купил их для своих нужд и приучал к скорости и толкотне игры, и садился на них всякий раз, как его приглашали принять в ней участие.

Однако он продолжал совершенствовать поступь, которой обучили лошадей, исключая при этом те излишества, которые допускали в их отношении, готовя животных к представлениям. К примеру, Ласточку, подобно большинству других американских верховых лошадей, неоднократно заставляли вырабатывать тот шаг, каким славится ее порода — немыслимые прыжки, витиеватая рысца и знаменитая иноходь — эта неровная, медленная поступь, когда копыта ударяются о землю через определенные промежутки времени.

Элегантной походки удалось добиться благодаря тому, что были подрезаны депрессоры у основания хвоста. На лошадь надевали сбрую, из-за чего хвост стоял торчком, а прооперированные мускулы не заживали. Перед каждым выступлением или показом сбруя снималась, и, для того чтобы хвост торчал, в задний проход лошади сыпали порошок, вызывающий раздражение. Хвост задирался еще выше.

Даже после того как Фабиан приобрел Ласточку и отказался от использования упряжи, хвост животного не сразу обрел свою обычную подвижность. Чтобы защитить лошадь от мух, когда он выпускал ее из конюшни, Фабиану приходилось опрыскивать ее средством от насекомых.

Умевшие принимать красивую стойку, со своим гладким, стройным корпусом, Резвая, как и Ласточка, являлись воплощением труда и упорства предыдущего владельца. Как это делается с большинством скороходов, пестуемых в Теннеси, три особых аллюра, которые служили его торговой маркой, были выработаны с помощью особых приемов. Лошадей обували в особые высокие «башмаки» с тяжелыми клиньями под разными углами, что создавало нагрузку на их мышцы и связки, придавая животному измененную поступь. Передние ноги смазывались выше копыт сильным химическим веществом, затем подтягивались с помощью цепей возле сустава и заключались в тяжелые «башмаки». Химический препарат, наряду с обычным воздействием цепей и «башмаков», вызывал появление разъедавших плоть язв порой размером от двух до трех дюймов. Обретя неустойчивое равновесие, лошадь, приученная к измененному аллюру, чтобы облегчить страдания, принималась гарцевать, за что и ценилась. Самой распространенной была ходьба трусцой, переходившей в «большой шаг», когда передняя нога лошади поднималась до предела. В то же самое время задняя нога рассекала воздух, опережая след передней ноги на целых пятнадцать дюймов.

Чтобы сделать линию живота более стройной. Резвую кормили по особому рецепту; чтобы сделать стройными шею и плечи, лошадь заставляли месяцами потеть, надев на нее капюшон из пластика. Даже подчеркнутый изгиб шеи явился результатом многолетнего давления на нее постепенно подтягиваемой узды.

На площадке для парковки, чтобы защитить копыта лошадей, Фабиан надел на них резиновые боты, затем на каждой из лошадей объехал площадку вдоль и поперек, давая им возможность принюхаться к незнакомому воздуху, приглядеться к непривычному ландшафту.

Он начал испытывать тот особый подъем, который охватывал его, когда предстояло бросить вызов мощи лошади с помощью выверенных и точных команд. Фабиан знал, что красота, поступь и опасность, исходящая от лошади, целиком зависят от ее анатомии, а не от умственных способностей. Союз всадника с конем, по существу, представляет собой противоборство человеческого разума и физиологии животного. У Фабиана был целый набор поведенческих версий этой неуловимой и таинственной природы лошади. Часто он воспринимал ее как самоходный кран, кабиной которого является спина животного, а изогнутая шея — стрелой, поднимающей и опускающей ковш, которым является его голова. А иногда представлял себе лошадь подвижным подвесным мостом: ноги — это опоры, мускулы — поддерживающие кабели. Подчас животное казалось ему автономным пружинным механизмом, который, наподобие катапульты, поднимал и толкал себя вперед, чтобы затем как ни в чем не бывало вернуться на землю, готовым снова совершить прыжок.

Однако, подобно тем хитроумным приспособлениям, которые порой использовались во вред животному, любая лошадь, как бы умело ни была она подготовлена, если по воле всадника она оказывалась на пределе своих физиологических возможностей, то она могла совершенно неожиданно рухнуть на землю. Самым жестоким наказанием для любого игрока в поло была гибель коня под ним во время игры.

Однажды, возможно во время одного из религиозных праздников, на котором воссоздавались картины адских мук, на котором ему довелось, путешествуя, побывать, Фабиан слышал, что если Господь действительно желает низвести человека до низшего состояния, то лишает его священного пламени. Фабиан знал, что единственное его пламя — это поло: единственное искусство, которое он освоил, — это с ходу, сидя верхом, нанести удар по мячу: единственная способность — умение оказаться с мячом в таком месте поля, где, не боясь других игроков, он понесется галопом, держа наготове клюшку наподобие пики. В мозгу — сжатое до пределов время, настоящее, прошлое и будущее. И мгновенное, безошибочное решение. В этот кратчайший, самый яркий момент его жизни он испытывал блаженство, несказанную радость, словно первооткрыватель, оказавшийся за пределами обычного состояния, чувствовал себя богом на вершине блаженства.

Погоняв быстрой рысью обеих лошадей вокруг пустынной площадки, Фабиан взял клюшку, ударил по мячу, улетевшему в темнеющее безмолвие и сел верхом на Ласточку. Ему нравилось пользоваться такими приемами, чтобы, по выражению игроков в поло, «набить себе руку» — ездить верхом и наносить удары по мячу, находясь в одиночестве, вдали от суеты и толкучки игры, во время которой мяч мог неожиданно прилететь откуда угодно.

Помимо того, что такая практика помогала ему выработать меткость и координацию движений, она приучала его лошадей к взмахам клюшки, толчее и суматохе. Фабиан изобрел приспособление, в котором сочетались узда и подпруга. Сев на Ласточку, он мог править обеими лошадьми левой рукой. Правой же мог бить по мячу с любой стороны лошади. Иногда рука у него срывалась, и он невзначай попадал клюшкой по Резвой, которую увлекала за собой сбруя. Скользя и спотыкаясь на неровной, в колдобинах поверхности площадки, лошади иногда сталкивались между собой, вставая на дыбы, брыкаясь и то и дело ударяясь друг о друга боками. Накормив и напоив Ласточку, Фабиан принялся за Резвую. С клюшкой в руке он с размаху вскочил в седло.

Освободившись от всадника, лошадь помчалась вперед со скоростью, которую позволяла сбруя. Она стала мишенью для некоторых резких ударов Фабиана, но не шарахалась от них, продолжая бежать тем же шагом. Фабиан снова подумал, что лошади повинуются его воле, и понял, что может рассчитывать на них во время игры.

Совершая короткие спурты рысью, легким галопом или мчась во весь опор, держа в левой руке поводья и кнут, а клюшку в правой, Фабиан принялся за свой ритуал — стал «набивать себе руку». Он принялся гонять мяч по площадке для парковки, нанося удар за ударом с правой стороны. Когда мяч отскакивал, он отбивал его ударами с левой стороны. Затем, рисуя другой узор, носясь по площадке, превращенной в поле для игры в поло, он изменил стратегию, нанося удары по мячу через холку коня с левой стороны. Когда мяч летел назад, он бросался к нему и отправлял его высоко вверх ударом справа.

Непрерывная беготня утомила Резвую. Кобыла споткнулась и упала. Фабиан привязал взмыленное животное к задку своего трейлера. Почуяв, что наступил ее черед, ее напарница начала становиться на дыбы, нетерпеливо переминаться с ноги на ногу, нервно прядая ушами. На этот раз на дальнем конце площадки Фабиан поставил ряд пустых винных бутылок, поместив между ними несколько мячей. Вскочив на лошадь, Фабиан пришпорил ее. Спокойно стоявшая до этого Ласточка ринулась вперед, вытягивая ноги и стуча копытами.

Фабиан крепко держал кобылу в узде, резко поворачивал ее, делал полуоборот, галопировал, все время удерживая мяч возле передних ног лошади. Переводя взгляд с мяча на бутылку, готовый к удару, он поднял ввысь клюшку, сжимая ее рукой и отведя локоть назад. Привстав на напружиненных ногах и сжав коленями бока Ласточки, он выставил вперед левое плечо и, взмахнув поднятой клюшкой, словно большой косой, нанес мощный удар по катящемуся мячу, послав его на полсотни ярдов. Пролетев это расстояние по изящной дуге, мяч ударился о бутылку, которая разлетелась вдребезги, нарушив предвечернюю тишину.

Фигуру бродяги, скрючившегося у закопченного забора, окружавшего площадку для парковки, обдало дождем стеклянных осколков.

Осадив Ласточку, Фабиан подъехал к нему. Кобыла заржала, отшатнувшись, не желая приближаться к бродяге. В грязных штанах, рубахе, покрытой коркой грязи, незнакомец был закутан в рваный плащ с наполовину оторванным рукавом.

— Чего это ты тут катаешься, командир? — спросил он, обнажив беззубые десны.

— На хлеб зарабатываю, — отозвался Фабиан, подъезжая ближе.

— Вот на этом ящике на колесах? — допытывался бродяга, ткнув палец в фургон.

— Это мое жилье.

Подняв красную, воспаленную руку с короткими пальцами, бродяга попытался погладить лошадь. Лошадь заржала, и он тотчас убрал руку.

— Не найдется ли малость супу, командир? — бросил на него молящий взгляд бродяга.

Фабиан вновь осадил Ласточку, намереваясь повернуть назад.

— Пойдем ко мне, — сказал он.

Нетвердым шагом бродяга пошел следом за Фабианом и его лошадью. Он обливался потом, чтобы не отстать от них. Пока Фабиан привязывал Ласточку рядом с Резвой, он нерешительно стоял у двери.

— Не очень-то я люблю расхаживать по гостям, — признался бродяга, с подозрением заглядывая внутрь. — А ты меня не украдешь, командир?

— Украду? Зачем?

— Ради опыта, — прошептал он. — Начнешь опыты на мне проделывать: станешь наркотой пичкать, бить, жечь. С такими, как я, и не такие вещи проделывают.

— Нарочно я людей не обижаю, — отозвался Фабиан. — Я их люблю. Я с ними развлекаюсь.

Оба оказались внутри прицепа. Бродяга с любопытством огляделся вокруг.

— Можно мне посмотреть остальное, командир?

Схватив свой плащ, с почтением на лице, смешанным со страхом, следом за Фабианом незнакомец прошел на кухню, где стал внимательно разглядывать генератор и микроволновую печь, в испуге отскочил назад, увидев, как Фабиан включил утюг. С некоторым изумлением он улыбнулся, услышав от хозяина фургона, как действует утюг с автоматическим таймером. Его восхитил выполненный из стеклопластика санузел, в котором размещались умывальник, туалет и ванна. С одобрением закивал головой при виде аптечки. Следуя за Фабианом, он заглядывал в помещения, где хранилось оснащение для игры в поло, а также упряжь и приспособления для выездки лошадей. Стеллажи с седлами и сапогами, а также одежда и экипировка всадника совсем не заинтересовали его, но его поразило зрелище макета полностью снаряженной лошади. Изготовленный из дерева, на пружинах, макет высотой в холке полтора метра был помещен в проволочную клетку. Забравшись верхом на неподвижный макет, Фабиан, бывало, набивал себе руку, и мячи, по которым он ударял, отскакивали от сетки.

На кухне, куда Фабиан привел бродягу, тот хлебал суп, который подогрел и налил ему хозяин, то и дело поглядывая на ряд бутылок, выстроившихся в баре. Покончив с едой, бродяга попросил выпить, и Фабиан налил ему стаканчик. Оба перешли в гостиную.

— Ништяк домишко, — воскликнул бродяга. — А кое у кого вообще нет никакого жилья, — размышлял он, оглядываясь вокруг. — Всякий барыга заплатит за любую хренотень столько, что такому, как я, хватит на целый год, — пробормотал он, уставившись на телевизор. — Толковое у тебя жилье, командир, — продолжал он. — Точно говорю. Как ты его содержишь?

— Воюю за него, — отозвался Фабиан.

— Воюешь?

Фабиан кивнул головой.

— Дело опасное? — придвинувшись поближе, спросил бродяга. — Тебя могут убить?

Фабиан снова кивнул.

— Из-за чего же тогда ты воюешь?

— Из-за тебя, — ответил хозяин жилища, подливая бродяге в стакан.

Незнакомец жадно схватил стакан дрожащей рукой.

— Из-за меня? Как тебя понять, командир? — В глазах бродяги сверкнул огонек. Он почуял какую-то выгоду для себя.

— Я воюю за это жилище, чтобы не стать таким, как ты, — отвечал Фабиан.

Бродяга опустил голову. Ни слова не говоря, словно поглощенный какой-то мыслью, он медленно цедил содержимое стакана.

Фабиан страшился одной своей необычной способности. Он испытывал тревогу и беспокойство, стремясь к достижению своей цели, что требовало не поддающегося описанию взаимодействия мышц, зрения, мозга, сложного сочетания рефлексов, знания, многообразия импульсов, средств, знаний, воли, что позволяло ему, сидящему верхом на коне, который несся во весь опор, ударить по мячу, находящемуся в семи футах от его плеча, с такой точностью, что он попадал в мишень размером не больше шлема игрока с расстояния сорок, а то и больше ярдов. Из ста мячей, самое малое, шестьдесят попадали в цель. Он знал, что такое умение вызывало в нем состояние неуверенности, тревоги, вызванной боязнью неудачи. Человек, достигший вершин мастерства в спорте или ремесле, в какой-то профессии, находил самый прямой путь к своей цели. Однако, путая продвижение к этой цели с успехами в жизни, он полагал, что упростил себе продвижение по лабиринту жизни. Однако вскоре он попадет в одну из ловушек, из которых состоит этот лабиринт, — ловушек, многих из которых невозможно избежать, и таким образом станет жертвой своей собственной способности, представляющей собой пародию на ловкость и технику.

Фабиан открыл в себе это призвание еще мальчишкой, играя в одну крестьянскую игру. Сев верхом на лошадь фермера, он скакал галопом с рукояткой от граблей в руке и ударом по мячу размером с яблоко с расстояния в двадцать ярдов попадал в цель размером не больше тыквы. Так у него получилось с первого удара; он попал в цель во второй раз, в третий и, наконец, в четвертый. С тех пор удача не покидала его; это не он сам сформировал безупречный удар, а безупречный удар сформировал его. Он бессознательно подчинился мудрости своего тела. Зачастую ему приходило в голову, что столь ранний выбор был сделан бессознательно.

Фабиан видел в своем воображении компоненты каждого удара: плоскость поля и уровень своего плеча, гибкость рукоятки его клюшки и твердость древесины ее головной части, сопротивление травы и воздуха полету мяча, перемещения его собственного тела, а также скорость лошади. В разнообразии переменных величин и обстоятельств он видел факторы своей удачи. Находился ли он один или же сталкивался с другими участниками игры, наносил ли он удар по мячу от бока лошади, из-под шеи или хвоста, мяч все равно попадал в цель.

Поло — командная игра, и роли четверых ее участников четко распределены: всегда находящийся впереди игрок № 1 посылает мячи вверх, игрок № 2 является движущей силой атаки, игрок № 3 — ключевая фигура, зачастую именно он является капитаном команды и является связующим звеном между атакой и наступлением. Игрок № 4 находится в тылу и охраняет его. Ни одна из этих ролей не удовлетворяла Фабиана, умевшего бить и получать очки, причем делать это без посторонней помощи. Большинство игроков довольствуются тем, что умеют раньше соперников добраться до мяча, отобрать его у них и гнать мяч к воротам. Суть игры в поло в противостоянии команд, в том, чтобы попытаться забить больше голов. Но Фабиан полагал, что игра, по существу, это состязание между двумя игроками за обладание мячом в каждый отдельный момент игры. С самого начала его карьеры его пренебрежительное отношение к трем остальным членам команды, многие из которых были известными игроками международного класса, отчуждало и унижало их.

Всякий раз, играя в составе команды, чтобы сохранить ее единство, Фабиан со временем был вынужден воздерживаться от того, чтобы забивать голы в одиночку. Он делал это лишь в том случае, если это соответствовало намерениям команды. Ограничения, навязываемые им самим, подрывали его уверенность в себе. Всякий раз, как противник лишал Фабиана законного права нанести удар по мячу, когда в отношении его совершали фолы, Фабиан как бы отыгрывался, ударяя нарушителя правил мячом по плечам или ляжкам или нанося удар по бокам его лошади.

В поло — игре, где ценится личное мужество и коллективный дух, когда мяч почти все время находится в воздухе, — эта месть Фабиана считалась случайностью, следствием утраты точности, что может произойти с любым игроком в горячке борьбы. Однако со временем некоторые игроки стали замечать удручающую связь между ударами, наносимыми Фабианом, и людьми и лошадьми, становившимися их мишенями. Кто-то выразил озабоченность, другой вторил ему. Теперь за Фабианом исподтишка стал наблюдать судья, за его ударами стали следить игроки как своей команды, так и команды противника. За то, что он наказывал отдельных всадников и их лошадей, на команду, защищавшую его, налагались взыскания. Его поведение претило коллективному духу команды.

Игроки в поло часто переходят из одной команды в другую. Те, кого он однажды наказывал, на следующий день оказывались в его команде. Многие стали отказываться играть вместе с ним; вскоре Фабиана стали безжалостно изгонять из команд, и со временем он оказался в изоляции, превратился в изгоя. В течение некоторого времени он работал инструктором игры в поло в одном из колледжей, но вскоре какие-то бывшие выпускники колледжа, в свое время известные игроки в поло, оказавшиеся в составе попечительского совета своей альма-матер, выступили против его присутствия в числе преподавателей, заявив, что он не способен играть в составе команд Европы и обеих Америк.

В свою бытность студентом Фабиан полагал, что его недоверие к командной игре объяснялось страхом быть насмерть затоптанным многотонной массой лошадей и всадников, а также тем обстоятельством, что голы он забивал не благодаря своей воле к жизни, уникальному инстинкту выжить, а благодаря коллективной стратегии, где судьба индивида мало чего стоит.

Позже он решил, что командный дух имеет для него еще одно следствие — не такое опасное, но столь же тревожащее: коллективная ответственность сводит на нет ошибки индивида, но в то же время лишает его собственного значения, перспектив. При этом невозможно различить, чем ты обязан себе, а чем — команде. Границы между успехом и неудачей, победой и поражением оказались размытыми, превращаясь в источник унижения и гордыни. Кроме того, коллективный дух оказался коварным: после впечатляющего успеха, аплодисментов в адрес команды игроки испытывали головокружительное чувство непобедимости. И вдруг какой-то игрок, который разогнал свою лошадь на повороте или нападал на противника чересчур резко, вдруг оказывался под потерявшим равновесие конем в тот самый момент, когда он особенно гордился своей ловкостью. Потеря игрока, получившего увечье, зачастую подрывает моральный дух команды, лишает каждого игрока чувства безопасности, заставляет его ожидать несчастного случая и паниковать.

Стиль игры в поло — тот стиль, какого он придерживался, — был единственной причиной его существования на белом свете, единственным деловым качеством, которым он обладал. Отвергаемый большинством команд, он смирился с тем, что ему приходится кочевать по стране в поисках работы — в качестве судьи игры в поло или партнера в игре в поло с состоятельными оппонентами. Поскольку такие возможности предоставлялись ему нечасто, он доходил чуть ли не до отчаяния. Он искал у себя другие таланты, но не находил их.

Временами он работал инструктором верховой езды или выступал в качестве преподавателя, но, к своей досаде, убедился, что по многим формальным стандартам верховой езды его не считали безупречным наездником. Согласно этим стандартам цель выездки состоит в том, чтобы добиться идеальной надежности благодаря хорошей посадке, работе икр, бедер, коленей, рук, негромкому голосу, которым всадник сообщает свою волю лошади, не подвергая ее неожиданным остановкам, задержкам вопреки ее инстинкту самосохранения, не нарушая ее естественных реакций на внезапные изменения в окружающей среде.

Однако поло представляет собой игру, которой свойственны внезапные рывки, неожиданные остановки, крутые повороты и виражи. Она требует быстрого перемещения веса лошади и всадника, подразумевает умелое манипулирование поводьями, неустанное надавливание на мундштук, облокачивание на шею лошади, постоянное пришпоривание и подхлестывание. Она связана с изнуряющей жарой и стремлением лошади избежать столкновения с другой лошадью или же, наоборот, стремлением столкнуться с ней. Годы игры в поло, подготовки к ней, езды на лошадях, воспитанных и выученных специально для нее, выработали у Фабиана привычки, противоречащие требованиям безопасности, внешней красоты, правильной дрессуры, техники прыжков. Практикуя в конюшне, на арене или в загоне, при выездке он часто вел себя так, что это беспокоило и даже шокировало других инструкторов — как начинающих, так и опытных. Хуже того, его нежелание исправлять свои ошибки, допускаемые им крайности зачастую выводили из себя даже самых покорных и покладистых лошадей.

Писать книги про лошадей и выездку стало для Фабиана одним из способов зарабатывать себе на жизнь, но создавалось впечатление, что у него недостает старания и живости других авторов, работающих в этой области. За двадцать лет он написал ничтожное количество книг, причем в каждой из них содержалось совсем немного материала, посвященного поло. Поло было по-прежнему экзотическим видом спорта, который пробуждал в воображении читателей картины жизни в Великобритании и Индии в эпоху расцвета Викторианской эпохи, образы аристократов и военных, гоняющихся за мячом и друг за другом по ухоженным, нарядным полянам какой-нибудь сельской усадьбы. Большинство же инструкторов выездки и тех, кто проявлял особую симпатию к лошадям, не испытывали интереса к поло, возмущенные тем, что, по их мнению, участники игры жестоко обращаются как с людьми, так и с животными.

Друзья советовали ему заняться выставками лошадей — не в роли судьи, а в качестве участника шоу. Они доказывали, что выставки лошадей превратились из домашнего развлечения, когда в семейном саду появлялась лошадь, в крупные международные состязания, в которых лошади-победительницы приносят умопомрачительные доходы их хозяевам, причем с каждым выигранным состязанием цена их возрастает. Друзья пытались убедить Фабиана, что его престиж как игрока в поло в дополнение к известности как автора книг по конному спорту компенсирует его недостатки как спортсмена и убедит владельцев наиболее известных конюшен, владельцев лошадей и коннозаводчиков нанять его к себе на работу и использовать его имя, чтобы привлечь внимание к их лошадям во время крупных выставок и конных состязаний.

Но соревнования такого рода были чужды Фабиану. Во время встреч один на один он сражался с противником с целью утвердить свое превосходство в тот краткий промежуток времени, в течение которого продолжается игра, подчиняясь правилам, которые оба участника игры признавали, обходясь без судьи, вдали от переменчивой толпы, которая может выбирать себе любимчиков. На выставках лошадей люди и лошади ценятся согласно их внешним данным и достижениям, что Фабиану было неинтересно. Для него суть состязания состояла не в том, какую угрозу представляют для тебя соперники, а в том, какую угрозу ты сам для них представляешь.

Фабиан ожидал прихода осени в Массачусетсе или Вермонте. Иногда он выбирал места около невысоких ласкающих взор дюн и участков побережья, но чаще всего — на северо-востоке страны, где лето ожесточенно, до последнего, боролось за свои права, пока не оказывалось побежденным.

Листья упорно цеплялись за ветки деревьев, а кустарники, окутанные полуденным осенним туманом, с наступлением ночи ощетинивались иголками инея.

Желание увидеть это зрелище с его будоражащими картинами и волнующими запахами цветов, которые так пахнут только осенью, возникало у Фабиана, едва до него доносился запах коры или овсяной муки, тонкий аромат кожи или невыделанной шкуры, острый запах корней, подхваченный ветром, дующим вдоль шоссе. Желание это возникало в нем само по себе, вне всякой связи с какими-то воспоминаниями или ассоциациями, оно рождалось в мире, который жил сам по себе, никому не принадлежа.

Обнаружив, что дорога, по которой он едет, ведет его к какому-то крупному владению, огороженному от внешнего мира полосой плотных зеленых насаждений — многих акров невозделанной земли, — Фабиан съезжал со своим трейлером с шоссе на какую-нибудь просеку и вешал на стенки прицепа таблички: СКОРОПОРТЯЩИЙСЯ ТОВАР. Словно мальчуган в ожидании развлечения, он тотчас седлал своих лошадей и, надев белый шлем для игры в поло и наколенники, защищавшие его от веток деревьев и кустарника, углублялся в чащу, сидя верхом на одной лошади и таща другую, также оседланную, в поводу. Животные фыркали, толкались, довольные предстоящей прогулкой. Они врезались в колючие заросли ежевики и, словно огромные плуги, рассекали густые заросли чертополоха и колючего кустарника.

Пробираясь сквозь чащобу, Фабиан взрывал Лежавшие слоями листья, ветки, крушил корни и пни, которые трещали под копытами, производя шум, похожий на гул прибоя и заглушавший стук лошадиных копыт. Перед ним молча расступались деревья: сосны и ели, дубы и буки, выстраиваясь словно часовые, провожающие его в путь.

Неподвижно сидя на больших лопухах, возмущенные крикливыми красками, обрамляющими их, стайки черных дроздов наблюдали за караваном Фабиана, прокладывавшим путь через каналы и протоки среди ореховых деревьев и грабов, ежевики и сумаха. В пронизанном солнцем воздухе вслед за ним плыл одинокий лист с четкими прожилками. В покрытых опавшими листьями участках застоявшейся солоноватой воды прудов, между бурыми кочками, отражалась желтая листва склонившегося над водой дерева.

Вырвавшись на открытую с обеих сторон тропу и с порывом ветра набрав полную грудь воздуха, Фабиан усаживался поглубже в седло, плотно сжимая лошадиные бока коленями и икрами, и пускал лошадь в легкий галоп. Затем привставал на стременах, напряженно вглядываясь вперед и наклонясь к ее холке, крепко держа в руках поводья животного, готового к восприятию любой формы, любого цвета, смело перепрыгивающего через ветку, перегородившую тропу, или через упавший ствол дерева. Вторая лошадь скакала сразу за первой или рядом, когда впереди неожиданно появлялась просека. Оказавшись на другом участке, он снова пускал их в легкий галоп, затем неожиданно притормаживал, пригнувшись, пробирался среди сломанных ветвей и луж стоячей воды. Из-под копыт вылетали обломки корней и камни, прячущиеся под опавшими листьями, куски щебня, комья земли. Он бросался на баррикады из похожих на нищих, караулящих темные уголки леса гнилых деревьев с голыми стволами, облезлой, свешивавшейся клочьями корой.

Иногда Фабиан натыкался на кого-нибудь еще: группу подростков, сбившихся с пути, играя в разведчиков и первопроходцев. Какое-нибудь семейство останавливалось на привал на открытом участке леса: рюкзаки и спальные мешки валялись там и сям; дети сгребали в кучи шишки или же, осторожно подкрадываясь к кустарникам, наблюдали за быстротечной жизнью их обитателей.

Появляясь из леса, отряд Фабиана мог встревожить и нагнать страху на окружающих. Люди, находившиеся у него на пути, успевали отбежать, но недалеко, чтобы на фоне деревьев успеть разглядеть фигуру всадника в белом шлеме и высоких черных с коричневым сапогах со сверкающими шпорами и наколенниками. Рука в черной перчатке держала длинный хлыст, похожий на пику. Шести- и даже восьмилетние дети зачастую ревели от страха. Подростки растерянно вскакивали, увидев этот призрак, внезапно возникший из мира фантазии и давнишних воспоминаний. Побледневшие мужчина и женщина с разинутыми ртами прижимали к себе детей, не понимая, что такое перед ними, поражаясь нелепости этого существа и подумывая о том, как бы найти с ним общий язык. Произнесенное добродушным голосом приветствие успокаивало их. Запинаясь, они объясняли, что поблизости нет конюшен, что лошади слишком дороги для таких людей, как они. Подчас они смущенно признавались, что не только их дети, но даже они сами видели так близко лошадь и всадника только по телевизору. Большинство детей с опаской поглядывали на Фабиана и его лошадей, спрятавшись за надежные спины родителей. Обычно какая-нибудь девочка спрашивала у отца, почему лошади гораздо больше, чем в телевизоре. А иной мальчуган задавал себе вопрос, не опасен ли этот тип на лошади для него самого и его близких. Фабиан обычно объяснял, что его лошади смирные как котята, и предлагал мальчику погладить лошадь или посидеть вместе с ним в седле. Помолчав, мальчуган задумывался и, как правило, отказывался от предложения.

Подчас Фабиан оказывался на каком-нибудь узеньком мосту — бетонном клинообразном сооружении, переброшенном через шоссе, рассекавшее лес. Постояв на его краю, он снова прислушивался к шуму и гаму людей, гулу изобретенных ими машин, смотрел на автомобили, уносившиеся куда глаза глядят, превращаясь в серое пятно. В каждом авто сидел всадник, пристегнутый к обтянутому пластиком седлу, управляющий своим конем, движимым смесью бензина и пламени, со снаряжением и сбруей, представляющей скорлупу из стекла и стали. Приветственным жестом Фабиан невольно поднимал руку. Когда автомобили проносились под ним, он видел, как на мгновение с полоски асфальта в его сторону поворачивались головы, замечавшие всадника на коне, этого странного стража, наблюдавшего за ними с эстакады. Снова стремясь оказаться в лесу, забыв про все, кроме собственных ощущений, Фабиан, вздыбив коня, поворачивал его назад и рысью скакал в чащу, пробираясь между огромными стволами грабов, сумаха и самшита.

Ближе к вечеру он без труда добирался до своего трейлера, предвкушая трапезу, которую вскоре приготовит себе. Из холодильника на кухне он доставал толстый кусок поблескивающего, как мрамор, мяса, с костью, вдвое увеличивающей его вес, и кольцом белого, как кружева, жира. Нашпиговав его дольками чеснока, посыпав перцем, солью и приправами, он перекладывал мясо слоями лука, давая ему возможность пропитаться пряностями, прежде чем устроить лесной банкет.

Взяв парусиновый мешок или сумку, он собирал кору клена, березы, каштана, дуба, сучья лиственницы, ели и сосны, затем различные шишки — как пружинистые, молодые, сочные, так и сухие, сморщившиеся. Мешок разбухал от сорняков и пучков влажной травы, полосок печеночника, клочков мха, листьев папоротника, всевозможных растений и трав, которые он отыскивал, топча кусты.

Безветренные вечера лучше всего подходили для этих лесных одиноких трапез. Он обычно устраивал себе укрытие под защитой своего прицепа, ограждавшего его от порывов ветра. Выкопав в земле неглубокую яму для очага, он укреплял ее камнями, соединяя их сверху старой железной полосой из конюшни. Сперва подносил спичку к слою грубой коры, затем принимался подбрасывать в огонь сухие сосновые шишки, пару-другую еловых или лиственничных сучьев. Но когда разгоревшееся пламя костра грозило охватить соседние деревья, он заливал его водой из кухни до тех пор, пока огонь не превращался в груду тлеющих янтарных углей. Затем бросал в эту груду охапки зелени, принесенной из леса, мешал ее, пока не появится дым.

После этого он клал мясо на решетку, подвешенную достаточно высоко над дымящим костром, так, чтобы языки пламени, пробивающиеся через слои листьев и мха, папоротника и сосновых веток, не доставали до него. Дым сгущался, едким облаком окутывая мясо, которое начинало отпотевать, затем ссыхаться; топящийся жир начинал капать, отчего снова взвивалось ввысь голубое и оранжевое пламя. Когда Фабиан переворачивал его в первый раз, мясо успевало изменить цвет. Вскоре наступала пора снова посолить его и посыпать перцем, травами, которые придавали блеск его поверхности. Затем следовало подбросить в огонь сухих веток, после чего — сырых, чтобы ослабить жар; и затем мясо переворачивалось еще раз.

Процесс приготовления мяса был продолжительным. На смену сумеркам приходил вечер. Когда Фабиан принимался за трапезу, угли начинали догорать, кверху поднималась струйка дыма. Руки, одежда, очаг были пропитаны ароматом жареного мяса — мягкого и нежного, без привкуса горелого — как в далеком детстве, много лет назад, когда, работая батраком в крестьянском хозяйстве, он был вынужден коптить куски конины для семьи хозяина, стараясь, чтобы драгоценное мясо, хранившееся много месяцев, не было обожжено открытым пламенем, чтобы струйки дыма сохранили его нежный вкус спустя долгое время после того, как огонь потух.

_____

Самые известные поля для игры в поло, на которых мог бы выступать Фабиан, — как на Среднем Западе, где в поло играют летом или ранней осенью, так и в роскошных, залитых солнцем курортах солнечного пояса Флориды, где поло считается зимним видом спорта, — были закрыты для него по ряду причин. Великолепные поля, конюшни и жилье предоставлялись только тем, кто, во-первых, приобретал и содержал в исправности экстравагантные виллы и кондоминиумы, находившиеся в их владении; во-вторых, тем, кто был в состоянии удовлетворять жестким социальным и финансовым требованиям, выполнение которых открывало доступ в ведущие клубы страны.

Даже такие лица, которые были членами клубов, независимо от того, сами ли они или их гости намеревались играть в поло, должны были обзавестись и содержать, самое малое, пять или шесть лошадей вместе с обслуживающими их конюхами. В тех редких случаях, когда по дружбе или по какой-то другой причине ему удавалось попасть в эти чудесные заповедники, Фабиан ничуть не удивлялся, узнав, что приобретение и годичное содержание даже скромного количества лошадей, а также расходы по их перевозке зачастую составляют сумму, сравнимую с жалованьем руководителя процветающей корпорации.

Не будучи вхож в центральные крути участников игры в поло, лишенный возможности встречаться с теми, кто был готов играть с ним, Фабиан был вынужден вести кочевую жизнь как в силу обстоятельств, так и в силу собственного выбора. Ирония заключалась в том, что из всех видов спорта, в которых он мог преуспеть, поло был тем, заниматься которым могли лишь миллионеры, которые делали это очень редко.

_____

Заключительный и решающий матч Третьих международных состязаний по игре в поло имени Юджина Стэнхоупа, проводимых ежегодно в поместье Стэнхоупов, одном из крупнейших в стране центров по проведению игр в гольф и поло, расположенном близ Чикаго, с целью получения «Грейл индастриз трофи», с наградным фондом, отметим особо, в четверть миллиона долларов, задерживался из-за разразившегося ливня. Свыше трех тысяч любителей игры в поло, расположившихся на трибунах и вокруг поля, шуршали своими зонтиками и дождевиками, громко рассуждая о том, сумеют ли «Сентаурос» из Южной Америки или новозеландские «Гибриды» играть на поле, превратившемся в болото. Но дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Находившаяся рядом с Фабианом седовласая дама в костюме из твида складывала зонтик, который она держала над каким-то молодым человеком. Фабиан заметил, что голова, шея и туловище молодого человека были прочно скреплены алюминиевыми стержнями и шарнирами. Его бледное, с правильными чертами лицо, неестественно спокойное, несмотря на эту клетку, показалось ему знакомым. Фабиан узнал в нем американского игрока в поло, сломавшего себе шею во время игры, состоявшейся на Среднем Западе. Услышав объявление, прозвучавшее из динамиков, молодой человек повернул кнопку, укрепленную у него на бедре. Специальное устройство повернуло его в сторону ложи на первом ряду.

Там сидел коммодор[1] Эрнест Тенет Стэнхоуп, некогда известный игрок в поло, девяностолетний патриарх. Поднявшись с места, старик заговорил в микрофон. Как всегда, в белых бриджах, какие носят игроки в поло, и английском шлеме, он объявил, что, как почетный председатель турнира, названного в честь его покойного сына Юджина, он получил известие о том, что его второй и теперь единственный сын, Патрик Стэнхоуп, к сожалению, не сможет присутствовать на состязаниях. Его задержали обязанности президента и исполнительного директора «Грейл индастриз», семейного предприятия Стэнхоупов, крупнейшего в стране производителя электронной аппаратуры. Однако он был настолько щедр, что прислал вертолеты, с помощью которых можно будет осушить поле и тем самым позволить провести состязания. Над трибунами пронесся восторженный рев, затем патриарх передал микрофон своей невестке Лукреции Стэнхоуп, солидной даме лет сорока. В качестве главного организатора состязаний она с достоинством, в нескольких фразах, извинилась за задержку.

Воспользовавшись случаем, она напомнила зрителям, что всего два года назад ее муж, Юджин Стэнхоуп, погиб во время пустяковой разминки, готовясь к такому же турниру. Сделав паузу, она объявила, что конный завод Юджина Стэнхоупа, на котором выращивают и продают лучших в стране лошадей, по окончании состязаний будет открыт бесплатно для всех посетителей.

Не успела Лукреция Стэнхоуп закончить свое выступление, как над полем появились четыре вертолета с турбоприводами, принадлежащие компании «Грейл индастриз». Соблюдая равнение, они медленно снизились и зависли в нескольких футах над полем, мощными потоками винтов разгоняя лужи воды.

В дальнем конце поля водители и владельцы около семи десятков старых марок автомобилей и примерно половины этого количества допотопных самолетов принялись бережно стирать влагу со сверкающих поверхностей своих машин. Телевизионщики расположились на алюминиевых вышках, специально установленных по случаю состязаний.

Сновали несколько фотографов, увешанных своими камерами, готовые тотчас снять известных спортсменов, которые начали появляться из палаток, установленных по краям поля. Некоторые принялись фотографировать наиболее известных лошадей, в то время как конюхи стали седлать их возле коновязей, укрепленных около трейлеров и жилых прицепов. Еще одна группа репортеров бродила между трибунами, выискивая известных игроков в поло, которых всегда привлекали такие состязания.

По полю принялись кружить автомобили с открытым верхом, везущие воздушные шары, цветы и американские флаги. В них сидели представители различных американских ассоциаций игроков в поло и официальные лица корпораций, финансировавших состязания и вкладывавших средства в премиальный фонд. Процессию возглавляли старинные автомобили, которые ехали медленно, то и дело притормаживая, чтобы избежать столкновений. За ними двигались школьные оркестры в сопровождении рослых девиц в мини-юбках. Следом проплыла огромная цветочная клумба, установленная в кузове автомобиля, стоя на которой мисс Кубок игры в поло — шустрая брюнетка в бикини и шлеме для игры в поло — осыпала толпу цветами. Процессию замыкали четыре каскадера верхом на конях, в средневековых доспехах, позаимствованных у одного местного музея, которые в шутку разыгрывали рыцарский турнир. Круто развернув своих коней, с трудом выдерживавших непривычный вес закованных в железо всадников, они во весь опор мчались навстречу друг другу, выставив вперед копья, и, показывая чудеса техники, всего в нескольких дюймах проносились мимо, не нанося никакого ущерба «противнику».

К Фабиану повернулся пожилой господин с худощавым лицом и узкой полоской усов. Господин был одет в безупречно сшитый пиджак «сафари», белые бриджи и двухцветные ботинки. В наманикюренных пальцах он сжимал вересковую трубку.

— Неплохое представление они здесь устроили, — произнес он, подчеркивая свой английский акцент. — Одни вертолеты способны увезти всю мою страну. — Он засмеялся, обнажив неровные желтые зубы. — А это еще что за сброд, как вы думаете? — презрительно спросил англичанин, показывая трубкой в сторону трибун.

— Болельщики. Владельцы конюшен. Фермеры. Коннозаводчики. Члены студенческих команд. Простые люди вроде нас с вами.

Англичанин передернул плечами.

— Простые люди? На эти состязания я летел первым классом.

— Откуда?

— Из Брунея. Это моя родина. Разумеется, она ближе к Лондону.

— Из Брунея? Восхитительно, — отозвался Фабиан, не уверенный в том, что когда-либо слышал о такой стране.

— Восхитительно? Я бы не сказал. — Незнакомец снова затянулся, выпустив облако дыма. — Единственные наши природные ресурсы — игра в сквош и бадминтон, а также ветер со стороны Китайского моря.

— Сквош, бадминтон и ветер?

— Вот именно. И еще, будь я проклят, разумеется, поло.

— И поло?

— Поло. Недавно эта игра была разрешена нашим великодушным правительством.

— Вашим правительством?

— Его высочеством султаном и его братьями. В него будут играть чины королевского полка Брунея, а также полицейские части и, разумеется, наша воздушная эскадрилья.

— Ну разумеется, — отозвался Фабиан.

Медленно кружа взад и вперед, вертолеты выполнили поставленную перед ними задачу. Под восторженные крики зрителей, сидящих на трибунах, они медленно набрали высоту, на минуту зависли в воздухе, а затем исчезли из виду. На поле внезапно воцарилась тишина. Оно было сыровато, над ним поднимался пар, но блестевшие на солнце лужи исчезли.

Фабиан делил мир спорта на игры с мячом и игры без мяча. В числе игр, где мяч играл главную роль, по его мнению, игра в поло не имела себе равных. В схватке двух соперничающих команд, каждая из которых состоит из четырех человек, он видел единство человека и лошади, дуэль человека с человеком, которые представляют собой как бы разные полюса на площадке, по которой пропущен ток. Пространство компактно, оно вмещает как драму игрока-одиночки, обреченного на демонстрацию собственного искусства и своеобразия лошади, так и массовый ритуал группового сражения, который состоит в определении единой коллективной воли команды.

«Быстрая лошадка и точность удара», — часто думал Фабиан, определяя таким образом сущность игры в поло, состоящей из шести или восьми чаккеров — таймов, каждый из которых продолжается, самое большее, семь с половиной минут. Постоянными величинами являются пони — числом от четырех до шести, обычно чистокровки, все хорошо выезженные, с коротким шагом, хорошо обученные игре в поло, что необходимо каждому игроку, и клюшка для игры в поло — бамбуковый шест длиной свыше четырех футов с обмотанной резиной рукояткой на одном конце, а на другом — девятидюймовая сигаро- или цилиндрообразная головка из прочного куска бамбука, клена или тутового дерева. Его ударная поверхность меньше двух дюймов шириной, носок сточен на конус, а пятке придана квадратная форма.

Пони для поло готовится в течение двух или трех лет, он должен уметь тотчас срываться с места, бежать быстрым шагом, резво поворачивать, замирать на месте и снова срываться с места. Сидя верхом на такой лошади, мчащейся по зеленому полю размером в девять футбольных полей, игроку подчас приходится наносить столь сильный удар по мячу своей клюшкой, что тот улетает за сотни футов. Во время полета в сторону ворот шириной двадцать четыре и высотой десять футов, мяч — деревянный шар в три с четвертью дюйма в диаметре и весом не более четырех с половиной унций — может при ударе перебить лошади кость. Если же такой мяч попадет во всадника, то последний может потерять сознание и даже погибнуть.

Средневековые, закованные в доспехи, рыцари, все еще продолжавшие представление, наконец покинули газон. Два полевых судьи, еле волоча ноги, ощупали поверхность поля, прежде чем махнуть рукой главному судье, находящемуся на большой трибуне, показывая, что поле в достаточной мере просохло, чтобы начать матч.

Фабиан прислушивался к гаму болельщиков, суетившихся рядом, обсуждая ход матча, делая ставки, заключая грошовые пари. Похоже, что фаворитами были «Гибриды» — команда из Новой Зеландии. За каждого из игроков ставили девять очков из десяти; многие зрители считали, что лошади новозеландцев — самые лучшие в мире, настолько дорогие, что, в отличие от «Сентаурос», игроки «Гибрид» были готовы оплатить доставку своих лошадей домой по окончании турнира. Болельщики были уверены, что такие дорогие кони — гарантия превосходства игроков. Им нравилось отношение новозеландцев, которые, как и англосаксы, уважают лошадей. Эта традиция, позволяющая усовершенствовать и отточить качество выездки, неизменно приводила к созданию лучших пород.

Напротив, Фабиан поставил на южноамериканских «Сентаурос». Он знал об общем отрицательном отношении к ним; дескать, раз эти латиноамериканцы продают своих лошадей на аукционе по окончании состязаний, то они, должно быть, оставили лучших, породистых, лошадей дома. Но он также знал, что в их команде находятся двое из шести знаменитейших игроков международного класса, на которых ставили десять очков из десяти, и еще двое, стоящих по восемь очков. Кроме того, они принадлежали ко второму и третьему поколениям игроков, воспитанных в климате, где лошадь, предназначенная для игры в поло, играла ту же роль, что и автомобиль в Соединенных Штатах. Подобно тому, как американский механик получает удовольствие оттого, что регулирует, настраивает двигатель, возится с автомобилем, оказавшимся на его попечении, так и опытный южноамериканский конюх пользуется относительной свободой, выезжая лошадь по своему усмотрению. Поскольку южноамериканские игроки никогда не ставили на одну лошадь, во время игры меняя коней по нескольку раз и имея в резерве столь же подготовленных лошадей, то для них подготовка лошади заключалась прежде всего в том, чтобы сделать из нее быстрого бегуна. Чтобы увеличить скорость, они могли прикармливать ее стимуляторами. Они умели разжижать лошади кровь, чтобы ускорить кровообращение, знали, как заглушить боль в ногах животного или снять усталость с помощью местной анестезии или процедуры, называемой «успокаиванием нервов».

С противоположных концов поля на арену выехали «Гибриды» и «Сентаурос», направляясь к точке, расположенной перед центральной трибуной. На игроках были футболки цветов их команд, свободные белые бриджи и высокие кожаные сапоги с толстыми наколенниками. Их головы были защищены автомобильными или более современными пластиковыми шлемами, глаза и лица — узкими полосками. На лошадях были надеты оголовники, нагрудники, муфты, защищающие нос и брови; сбруя состояла из мундштуков, трензелей, с помощью которых всадник правил, подгубных ремней и цепочек, подперсья, стремян с широкими площадками. Ноги туго забинтованы тканью цвета клуба, которая защищает ноги от ударов клюшки, мяча или копыт других лошадей. Выстроившиеся в ряд, с клюшками для игры в поло, поднятыми наподобие флагов на параде, спортсмены, верхом на лошадях, удерживаемых туго натянутыми поводьями, на мгновение стали похожими на барельеф, изображающий всадников и коней перед церемониальным сражением.

_____

Над полем кружил допотопный биплан, буксировавший знамя «Грейл индастриз», путая оседланных коней. Когда он улетел, полевой судья кинул мяч в самую их середину. Игра началась. В возникшей суматохе игроки во весь опор мчались на своих лошадях, рассекая клюшками воздух. Из-под копыт останавливающихся как вкопанные или круто поворачивающих лошадей вылетали комья влажной земли.

Через несколько секунд после начала игры проявился характерный стиль каждой из команд. «Гибриды» придерживались своей обычной стратегии играть с игроком, а не с мячом. Лошадь каждого члена команды отличалась надежностью и грацией. Игроки держали поводья — одинарные или двойные — на английский манер: один палец между каждой мундштучной уздечкой и трензелем, пальцы, держащие хлыст, сжаты в кулак костяшками вверх. Даже в самый разгар игры каждый всадник подгонял свою лошадь не столько ударами хлыста, сколько путем давления на ее бока коленями и шенкелями и работая мундштуком лишь для коротких и быстрых пробежек. Лошадь всегда соблюдала равновесие, и передняя нога всегда ступала в ту сторону, куда следовало повернуть. Посылая мяч, игрок привставал на стременах, удерживая равновесие с помощью коленей, наклоняясь над ушами лошади, доставляя зрителю удовольствие видом стройных бедер и гибкой талии. Удерживая поводья в левой руке, он безупречно орудовал клюшкой: рукоятка между большим и указательным пальцами, взмах клюшки, описывающей круг, — удар с правой стороны всегда направлен вперед от передних ног лошади, удар с левой стороны — возле задних ног.

Сидевшие на быстрых и резвых, превосходно натренированных аргентинских чистокровных лошадях игроки «Сентаурос» славились своей скоростью и отвагой. Отличавшиеся свирепым характером южноамериканцы держали коней в узде, сжимая трензеля большим и указательным пальцами, а мундштучную уздечку между указательным и средним пальцами. Хлыст они прижимали большим пальцем к ладони, держа костяшки вбок, мундштуком и шпорами они орудовали постоянно, то и дело меняя аллюр, резко останавливаясь и ловко поворачивая. Не отрывая глаз от противника, линии атаки и мяча, каждый «сентауро» — идеал всадника — подгонял лошадь, хлеща ее по уже окровавленным бокам и мчась во весь опор. «Сентауро» как никто другой умел мгновенно переложить поводья в правую руку, удерживая их вместе с рукояткой клюшки, чтобы свободной левой рукой со всей силой бить коня хлыстом. Крепко сжимая клюшку в пружинящей кисти, прижав к боку локоть и в полном согласии между движением руки, плеча и клюшки, он ловко поднимал мяч с земли и посылал его по дуге в воздух.

Фабиану вспомнился один несчастный случай, который произошел давным-давно. Один южноамериканец чересчур разогнал своего коня; в ответ тот поднял переднюю ногу в порыве вперед гораздо дальше веса туловища в момент, когда задняя нога ударилась о землю. В рывке лошадь распласталась в воздухе, инстинктивно прижимая уши. Время остановилось, и Фабиан представил себе, как лошадь убегает от своих врагов, готовых разорвать ее на части. В ушах ее пульсирует кровь. Внезапно, повернувшись, чтобы ударить по мячу, всадник резко осадил коня, едва не задушив его мундштуком. Вес продолжавшего двигаться по инерции тела пришелся на подобранную ногу, и в тот момент, как всадник пришпорил коня, передняя нога лошади подогнулась и кость сломалась чуть ниже колена. Взмыленный конь продолжал скакать, подгибая раздробленную ногу, причем при каждом шаге кость обнажалась, до тех пор, пока животное не споткнулось и не рухнуло на землю. Лишь тогда всадник, такой же ошалелый, как и лошадь, увидел, что произошло.

Празднество в честь состязаний, организованное владельцами поместья Стэнхоупов, устроили в поло- и гольф-клубе в честь членов соперничающих команд, других игроков в поло и приезжих международных знаменитостей из мира спорта и светских лиц. Фабиан, который пришел на празднество без приглашения, растерянно бродил среди нарядно одетой толпы.

В одной из комнат кто-то произнес его имя. К нему направлялся господин средних лет в синем костюме с серебристым галстуком, заколотым булавкой в виде жемчужного мяча для игры в поло, по которому наносится удар золотой клюшкой. Господин, словно хищная птица, впился глазами в Фабиана.

— А я вас знаю, — произнес он, приближаясь с шутливо заговорщическим видом.

— Я вас, кажется, тоже, — отозвался Фабиан.

— Вот вы какой, знаменитый Фабиан, — воскликнул господин и, схватив собеседника за рукав, увлек его в угол. — Майкл Стоки, — представился он. — Я все время искал вас среди наемников, — продолжал он, — но мне сказали, что вы еще никому не продались. Это правда?

— Не продался, потому что не нашлось покупателей, — ответил Фабиан.

— Знаете, — придвинувшись ближе, весело проговорил господин, — а ведь мы с вами встречались. На состязаниях по поло в Лос-Лемуресе, на островах Карибского моря.

Фабиан извинился за то, что не припоминает их встречи. Стоки как ни в чем не бывало продолжал:

— Во всяком случае, ваше имя недавно всплыло на поверхность. У нас в «Грейл индастриз» считают, что поло — игра будущего. Это самый быстрый и опасный вид спорта в мире. Полутонная масса, состоящая из человека и лошади, сталкивается с семью другими такими же лошадьми и игроками, двигаясь со скоростью тридцать пять миль в час курсом, ведущим к столкновениям. И всё лишь ради того, чтобы догнать мяч весом в пять унций! Движимый духом соперничества, игрок ежесекундно рискует жизнью и здоровьем! Что за игра! — Стоки принялся размышлять вслух: — Поло — это же суперспорт: тут тебе и риск, связанный с преодолением препятствий, и скорость скачек, и ярость хоккея на льду, и напряжение футбола, и точность бейсбола, и дерзость гольфа, и командный дух дерби на роликах. Поло — это же последнее слово в активных видах спорта. — Стоки смолк, довольный собой. Затем продолжал: — Игра королей по-прежнему остается королевой игр. Подобно тому, как бокс, бейсбол и хоккей стали сюжетами для телевидения, то же произойдет и с поло. Наша фирма намерена провести международные состязания по поло в различных спортивных центрах страны и демонстрировать их по национальному телевидению. Если у вас есть лошади, славящиеся своей стоимостью, и игроки, славящиеся своим внешним видом и высоко котирующиеся, не говоря о всех тех знаменитостях, которые ошиваются на разных состязаниях, то поло принесет немалые барыши. Что вы на это скажете, Фабиан?

— Лучшей игры я не знаю, — отозвался Фабиан.

Переминаясь с ноги на ногу, Стоки продолжал:

— Вы-то нам и нужны, Фабиан: станете ведущим в нашей серии. Кто может быть лучше вас? Вы автор книг о поло. Вы участвовали в составлении поправок к закону о защите лошадей. Вы прожили полжизни за рубежом, играли в поло во всех частях света. Вы лично знакомы с рядом лучших мастеров этой игры. — Он замолчал, ожидая ответа собеседника.

— Кто вам подал такую мысль? — настороженно спросил Фабиан.

— Сам Патрик Стэнхоуп попросил меня отыскать вас и выяснить, как вы отнесетесь к такому предложению. Он очень благодарен вам за то внимание, которые вы уделяли их маленькой Ванессе, так хорошо обучив ее верховой езде и прыжкам. За все это время она ни разу не упала с лошади. Разумеется, не все были на вашей стороне. — Помолчав, Стоки продолжал: — Некоторые господа из Ассоциации игры в поло, так сказать, в частной беседе заявили, что ни одна команда не захочет принять вас в свой состав. Сказали, что вы коршун, который играет в одиночку, что вы редко попадаете мимо ворот и всегда попадаете в игрока.

— Я знаю, что обо мне говорят, — отвечал Фабиан.

— О вас рассказывают разные истории. — Стоки нервно закашлял. — Говорят, будто вы научились этим фокусам с мячом еще мальчишкой, во время войны в Европе, когда вам пришлось работать на какой-то деревенской арене, где устраивали бой быков. Будто ваше место в цирке, а не на поле для игры в поло. Вас даже не хотят иметь ни в качестве рефери в поле, ни в качестве главного судьи.

— Знаю.

— Наверное, вы знаете и о том, о чем также говорят некоторые люди. Они утверждают, будто бы несчастный случай, произошедший с Юджином, произошел совсем не случайно. Будто вы двое затеяли между собой нечто вроде дуэли.

Поскольку Фабиан продолжал молчать, Стоки соединил кончики пальцев и стал рассуждать вслух:

— Имейте в виду, что дуэль, даже со смертельным исходом, в глазах закона не является преднамеренным убийством. — С хитрым видом посмотрев на Фабиана, Стоки закончил: — Вы понимаете, что я имею в виду.

Фабиан никак не отреагировал на это замечание.

Разъединив пальцы, Стоки глубоко вздохнул:

— Конюх, который был там в то утро, сказал, что вы оба играли быстро и грубо, но что Юджин сам налетел на мяч, разбивший ему лицо. Кроме того, накануне вы сильно покалечили себе руку!

— Я отрезал себе палец, — поправил его Фабиан.

Лицо у Стоки задергалось от волнения. Он обнажил зубы, пытаясь улыбнуться.

— Имейте в виду, Патрик Стэнхоуп знает, что смерть его брата была чистой случайностью. Разве найдется такой серьезный игрок, который ни разу не был ранен при игре в поло?

— Я ни разу не был ранен при игре в поло, — возразил Фабиан.

— Ваше счастье! — воскликнул Стоки. — Хотя известно, что с большинством экспертов происходит много несчастных случаев.

— Какой же вы эксперт, если с вами происходит много несчастных случаев? — возразил Фабиан.

— Это довольно крайняя точка зрения, — осторожно заметил Стоки. — Вы говорите, как герои ваших книг, Фабиан. Люди любят считать себя профессионалами, даже если терпят неудачи. — Снизив тон, он добавил: — В их глазах ваши книги вредят спорту.

— Несчастные случаи вредят спорту, а не книги про несчастные случаи, — заметил Фабиан.

Стоки посмотрел на него долгим задумчивым взглядом.

— Но если поразмыслить, то вы в своих книгах ратуете за безопасность в игре. Лучшей рекламы для нашей телепередачи о поло не сыскать. Что вы на это скажете, Фабиан?

— Надо будет подумать, — отозвался эксперт.

— Мы можем помочь вам, — похлопав Фабиана по плечу, произнес Стоки, — устроиться во Флориде. Скажем, при поло-клубе Палм-Бич. Только представьте себе, какое вас ждет удовольствие! Лучшие игроки со всего света, толпы народа, уйма знаменитостей, с которыми вы можете делать все, что угодно! — Он протянул Фабиану гравированную визитную карточку. — Как-нибудь позвоните мне и скажите: да. Хорошо? — С этими словами он направился к бару.

В центре бара группа женщин в туго обтягивающих их телеса цветастых платьях накладывали горы мороженого в серебряные вазы на высоких ножках, представлявшие собой копии кубка «Турнира по игре в поло имени Стэнхоупа». Каждая копия изображала игрока в поло из малины с ванилью, восседавшего на шоколадном с кофе коне. Дождь, закончившийся пополудни, начался снова, и по стеклянным стенам клубного здания, освещаемого непрерывными вспышками молний, текли струи воды.

Не желая снова оказаться узнанным после разговора со Стоки, Фабиан сел за столик в самом темном углу. Два официанта переставляли стулья и меняли скатерти.

К его столику подошла дама в платье, позволявшем наблюдать каждое ее движение. Он узнал в ней Александру Сталберг.

— Как поживаешь, Фабиан? — спросила она с едва заметной улыбкой. В ее больших продолговатых глазах вспыхнули шаловливые искорки, и едва приоткрытые губы обнажили идеальные молочно-белые зубы.

Фабиан поднялся из-за стола. Она протянула ему руку — гладкую, узкую, сильную и прохладную. Тотчас вспомнилось пожатие ее рук, прикосновение пальцев к губам, языку.

— Ты по-прежнему очарован зрелищем моего безымянного пальца, Фабиан? — промурлыкала она и, перехватив его взгляд, прильнула к нему.

— Очарован, но тобой, — отозвался Фабиан, думая о том, что Александра Сталберг вторгается в его жизнь во второй раз.

После смерти Юджина Фабиан видел Александру лишь на афишах. То она соблазнительно смотрела на него в зале ожидания аэропорта, то глядела с глянцевых обложек журналов, залитых слишком ярким светом работающего всю ночь киоска. Однажды, стоя в очереди у телефона-автомата, он поднял глаза и увидел, что стал объектом ее внимания. Она с требовательным видом смотрела на него с рекламы какой-то новой губной помады, положив подбородок на переплетенные пальцы, соблазнительным жестом прижимая один из них к губам, как бы предупреждая, заставляя замолчать и быть начеку. Глаза ее были направлены на тех, кто смотрел на нее.

Фабиан и Юджин Стэнхоуп дружили. Юджин часто нанимал Фабиана в качестве партнера во время тренировок или игры в поло, и они летали на личном самолете Юджина, посещая различные клубы и состязания как в разных частях страны, так и за границей. Вместе играли против команды «Сентрал Романа» магараджи Джабар Сингха, легендарного индийского игрока, в Ла-Романа, курорте в Доминиканской Республике. Во время перелета в Ла-Романа Юджин познакомил Фабиана с Александрой, молодой моделью. Она его старый друг, небрежно заметил Юджин, не пытаясь скрыть то, что Фабиан понял сразу: Юджин и Александра были любовниками. Позднее, во время той же поездки, чтобы заткнуть рот сплетникам и обмануть бдительное око его жены, Лукреции, Стэнхоуп попросил Фабиана сделать вид, будто Александра его девушка. Фабиан согласился. С тех пор он часто гостил в поместье Стэнхоупов. Александра обычно появлялась через день-два после его приезда для тайных свиданий с Юджином.

Однажды, за несколько недель до того, как он был должен встретиться с Юджином, Фабиан случайно наткнулся на Александру. Она находилась в обществе одного французского кинорежиссера. Хотя француза, которого видел на состязаниях в поло, он почти не знал, тот сделал вид, будто бы они на короткой ноге, и изобразил живое удовольствие от того, что Фабиан и Александра, которую он, по-видимому, знал давно, тоже знакомы. Александра дулась и молчала, но француз откровенно признался, что они часто путешествуют вместе с Александрой и что он, имея в виду ее очевидную привлекательность, собирается поставить один из своих откровенно сексуальных фильмов с ее участием. Когда он, поцеловав Александру, отправил ее за покупками, Фабиан, увлекшийся Александрой с той самой минуты, когда ее представил ему Юджин, поймал на себе озабоченный взгляд девушки.

Оставшись с Фабианом наедине, кинорежиссер принялся подробно и со смаком описывать свои отношения с Александрой. Рассказ этот лишь разжег его воображение, вытеснив прежние картины новыми и усилив ее привлекательность. Фабиан решил, что должен узнать Александру покороче.

Приехав в поместье Стэнхоупов, он был готов убедить ее, что она может положиться на его скромность; ни одному из ее мужчин он не расскажет о присутствии в ее жизни другого.

Юджин был вынужден уехать ненадолго по делам, перед этим распорядившись, чтобы Александре и Фабиану предоставили уютный старый особняк на территории поместья. Александра заняла спальню наверху, Фабиан перебрался в комнату на первом этаже. Он отправил своих лошадей в конюшню Стэнхоупов, для того чтобы там за ними ухаживали и выезживали их, затем припарковал свой трейлер возле особняка.

После ужина в клубе для игроков в поло и гольф вместе с несколькими игроками и их женами Александра предложила Фабиану прогуляться по оленьему парку, плавно спускавшемуся вниз и расположенному между клубом и их особняком.

Высоко над их головами ветер качал верхушки деревьев, но на песчаной дорожке, где словно туман повис лунный свет, тишину нарушал лишь неустанный треск кузнечиков, спрятавшихся в траве. Впервые оставшись наедине с Александрой, Фабиан был погружен в мысли, которые не давали ему покоя.

Первой нарушила тишину Александра.

— Я всегда сама содержала себя, — произнесла она холодным, бесстрастным тоном, словно разговаривая с собой. — И до тех пор, пока мною не помыкают мужчины, с которыми я живу, я предпочитаю жить с теми, кем помыкаю я.

— Я никому не скажу… — поспешил заверить ее Фабиан.

— Знаю, что не скажете, — оборвала его девушка. — Хотя, если однажды вы это сделаете, ни тот ни другой не станут возражать. Они знают, чего хотят.

— И чего же они хотят? — спросил Фабиан.

В лесу было сухо, воздух был душным, треск кузнечиков — непрестанным. Небо разрезала быстрая беззвучная молния. Фабиан напряг зрение, чтобы разглядеть контуры деревьев. В это мгновение снова вспыхнула молния, осветившая Александру, стоявшую рядом.

— Мои обещания стоят больше, чем обещания всех женщин мира, — проговорила она. — И я выполняю свои обещания.

Они находились недалеко от особняка и проходили мимо его трейлера. Александра провела пальцем по поверхности кузова, покрытого дорожной пылью.

— Можно заглянуть? — спросила она.

Фабиан посмотрел на тени на ее лице и обнаженные плечи.

— А нельзя подождать до следующего раза? — спросил он в ответ, понимая неубедительность своих слов.

— Можно. Но зачем?

Войдя в трейлер, он включил свет в гостиной. Девушка последовала за ним.

— Так вот где вы прячетесь! — Она оглядела гостиную, затем подняла глаза на альков.

— Здесь я живу и работаю, — отозвался Фабиан.

Александра попросила красного вина. Обрадовавшись возможности скрыть свою озабоченность, Фабиан направился к бару, достал оттуда последнюю бутылку и, откупорив ее, наполнил ее бокал. Девушка принялась медленно прихлебывать вино. Она задержала свой взгляд на стоящей на полке коллекции книг о поло, написанных Фабианом, но трогать их не стала. Ее развлекло зрелище кресла перед письменным столом: седло для игры в поло было установлено на деревянный трехногий стул. Приподняв подол вечернего платья, она села верхом на седло. При этом платье ее задралось, обнажив бедра. Александра откинулась назад, и копна медных волос, в которых переливался свет, волнами опустилась на ее шею и плечи. В мерцающем платье сидя верхом на кресле с оголовьем седла между обнаженными бедрами, голыми ногами в сандалиях на высоких каблуках, с кожаными ремешками, стягивающими щиколотки, она вызывала нестерпимое желание.

Умелым движением великолепно знающей свое дело модели она провела пальцами по щиколоткам, обнимая их и освобождая от объятий, показывая алые пятна маникюра на ногтях, которым она придала особую форму специально для показа.

Фабиан наблюдал за сложной игрой рук, за движением пальцев — удлиненных, гибких, нервных. Иногда они казались хрупкими, словно вылепленными из гипса деталями украшения храма, готовыми в любую минуту разбиться.

Ласкающим движением она провела пальцами по волосам, словно гребнем, как бы вбирая тишину помещения, затем посмотрела на висевшее на стене зеркало. Двойники с опаской смотрели друг на друга: один за стеклом, другой из плоти. Женщина в зеркале заметила взгляд Фабиана. Он был больше не в силах незаметно разглядывать обнаженные плечи ее живого двойника. Александра улыбнулась.

— На работе меня зовут сороконожкой, — сказала она.

— Сороконожкой?

— Да. Ноги, ступни, руки.

Она переместилась на край седла, отчего ее ноги раздвинулись еще больше, а платье задралось еще выше. Она знала: он видит то, что у нее между ног.

— О чем вы думаете, Фабиан?

— Любопытно, кто обитает в столь совершенном создании.

— Ну так смотрите. — Александра соскользнула с седла, и платье закрыло ей ноги. Подойдя к бару, она взяла бутылку вина, откупоренного для нее Фабианом. С бутылкой в одной и бокалом в другой руке, она облокотилась о стенку и посмотрела на него. Она ждала.

Фабиан был на перепутье. Чужая воля принуждала его нарушить достигнутую им гармонию между манерой поведения и личными пристрастиями.

Он любил Юджина и чувствовал себя в своей тарелке в его обществе. Даже находясь в дурном настроении, он никогда не завидовал крепкому здоровью, привлекательной внешности и богатству Юджина. Возможно, потому, что Юджин сознавал, что Фабиан живет той жизнью, которую избрал. Юджин и сам никогда не преуменьшал свое состояние, власть и значение и не притворялся, что связан по рукам и ногам тем, что он богат. Его состояние походило на игрушку, которой он был готов поделиться с Фабианом, вместе с ним играть ею. Именно Юджин через свой банк ссудил его деньгами, на которые он смог купить трейлер, а денежная сумма в подарок ко дню рождения позволила Фабиану купить Резвую и Ласточку. Теперь же, попросив Фабиана быть готовым являться к нему по вызову, Юджин стал основным источником его доходов. Юджин понимал, сколь сложны отношения, когда речь идет о дружбе и деньгах, и поэтому, чтобы Фабиан чувствовал себя более независимым, упомянул о возможности финансирования серии книг о конном спорте под редакцией Фабиана.

Фабиан почувствовал на себе пристальный взгляд Александры. Она по-прежнему ждала. Он знал, что она собственность Юджина, один из элементов его безмерного богатства, но достаточно ли это было для того, чтобы удержать Фабиана в рамках, остудить его пыл? Разве ее связь с французским кинорежиссером не свидетельствовала о ее доступности, о том, что на ее сексуальном поле могут пастись многие? Наконец, разве сама Александра, стремившаяся заручиться молчанием Фабиана, не хотела таким образом расплатиться с ним?

Отклонить вызов Александры, задушить в себе желание означало бы доказать свою леность, уронить себя в ее глазах. И то и другое подорвало бы в нем уверенность в себе. Не глядя на Александру, восстановив равновесие духа, Фабиан неожиданно выключил все верхнее освещение в гостиной. Лишь одна синяя лампочка освещала узкую лестницу, ведущую в альков.

В целях экономии умственной энергии Фабиан предпочитал считать некоторых людей как бы поляризованными, целостность которых обеспечивалась за счет совместимых или антагонистических полусфер. Он называл их симметриками и асимметриками. У симметриков обе половины тела, лица, души находятся в состоянии гармонии. Симметрики пребывают в покое, им чуждо насилие; они редко впадают в крайности. У асимметриков половинки не стыкуются между собой, единообразие им чуждо. Склонные к колебаниям, асимметрики дают волю своим чувствам, своей тяге к игре. Симметрик отличается характером, асимметрик — своеобразием личности. Симметрика подгоняют, асимметриком руководят. Для постороннего наблюдателя симметрик приятен, асимметрик — интересен.

Александра казалась Фабиану симметриком. Однако в их первую ночь в любовных играх, которые были безудержными, даже утомительными, он обнаружил пропасть между ее внешним спокойствием и внутренней страстностью. Восхищенный ею Фабиан платил той же монетой.

Получив возможность беспрепятственно ласкать ее, понимая, что, отдаваясь ему, она претворяла в реальность его потребность в ней, он наблюдал за тем, как сам возбуждался, обнажался перед Александрой, свидетельствуя, что все в нем принадлежит ей. Она постепенно доводила его до пика наслаждения, намеренно выдерживая ритм.

В утреннем тумане он смотрел на нее. На то утро он планировал работу с клюшкой и мячом, и, когда поднялся с постели, оставив ее спящей, в нем боролись желание и сомнение, что мешало ему принять решение.

Во время ланча ему сообщили, что Юджин, которого ждали два или три дня спустя, неожиданно вернулся и желает его видеть в старом особняке.

Фабиан тотчас направился к нему в гостиную. Юджин и Александра уже ждали его. Молодой босс, облаченный в серый деловой костюм и белую сорочку, сидел в массивном кожаном кресле за столом с откидной крышкой и резными украшениями. Александра забралась на толстый подлокотник и покачивала одной ногой. Тонкие тесемки ее спортивного костюма не скрывали ее грудей. Фабиан хотел было протянуть Юджину руку, но что-то в выражении лица босса помешало ему сделать это. Он взглянул на Александру, и та отвернулась. Пододвинув к столу стул, Фабиан сел.

— А я думал, что ты мой друг, — изучающим взглядом посмотрев на него, взвешивая каждое слово, произнес Юджин.

— Я действительно твой друг, — спокойно ответил Фабиан.

Обняв Александру одной рукой, Юджин привлек ее к себе. Она обняла его. Оба смотрели на Фабиана словно на нашкодившего школьника.

— Александра сказала, что прошлой ночью, якобы желая показать ей свой трейлер, ты пытался соблазнить ее, — продолжал Стэнхоуп.

Словно рыба, вытащенная на сушу, Фабиан почувствовал себя чужим и одиноким.

— Александра лжет, — произнес он, посмотрев на девушку. Та сидела со спокойным, равнодушным видом, разглядывая его с таким выражением, которое запоминается надолго.

— Александра призналась, что вино, которое ты заставил ее выпить, немного вскружило ей голову. — Юджин замолчал. Потом взглянул на Александру. Та кивнула головой, как бы одобряя то, что он намерен сказать. Юджин снова повернулся к Фабиану.

— Она мне также рассказала, что, хотя она не раздевалась, но несколько минут лежала на твоей постели рядом с тобой, прежде чем сумела вырваться и убежать от тебя. — Стэнхоуп-младший снова замолчал. Александра прижалась к его плечу и, словно стыдясь себя, опустила голову.

— Я знаю все, что следует знать, Фабиан. И знаю это от Александры, — сказал он. — У нас с Александрой нет секретов друг от друга. В этом секрет нашей любви. Ты думал, что сможешь разрушить все это с помощью одной бутылки вина?

Фабиан взглянул на Александру. На щеках ее появился нежный румянец, губы приоткрылись. У нее был вид послушной дочери, повинующейся мудрости Юджина, ее всезнающего отца.

В памяти Фабиана сохранился образ Александры, лежавшей рядом с ним. Наблюдая за ней сейчас, он вспоминал, что тогда произошло между ними, вспомнил ее слова: «Мне все противно, Фабиан. Противно обслуживать мужчин, выполнять их капризы, все, все, чего они хотят, чего хочет их усталая плоть, которая ищет дырку, в которую проще попасть. Противны их потные тела, неумелые поцелуи и ненужные объятия, стоны и пыхтение, постоянное ерзанье. Они вливаются в меня, засыпают, а потом отправляются на службу».

Он придвинулся к ней ближе, одной рукой обхватил ее за талию, другой стал трогать ее шею, плечи, но не решался коснуться грудей, чтобы снова почувствовать их твердые, словно высеченные резцом формы. Он поцеловал ее в губы, и она ответила, вперившись в него внимательным и настойчивым взглядом. Она наблюдала за ним, приковав его к себе этим взглядом, не позволяя ему утратить прежнего выражения глаз и хотя бы на мгновение погрузиться в иной мир, мир, который мог принадлежать ему одному, или такой, который он мог разделить хотя бы в воспоминаниях или грезах с другой женщиной.

Думал о том, что ноги ее лежали у него на груди, а икры стискивали ребра. Кожа ее была настолько гладкой, что, как показалось Фабиану, светилась в темноте. Она касалась его ступнями, узкими лодыжками, прижимаясь пружинистыми подошвами к его щекам. Он видел крутой подъем ее ноги, округлость пятки, которой она проводила по его щеке, пальцы ее ног, гибкие и хрупкие, проникающие ему в рот, раздвигающие зубы, касающиеся языка. Она ласкала его рукой, зажимала ему рот пальцами ног; он как бы пытался бороться за жизнь, но всякий раз, как она едва не доводила его до оргазма, она не позволяла ему кончить: давая ему возможность предаться страсти, она не позволяла ему нанести решительный укол.

Теперь, сидя за резным столом, он смотрел на ее руки, стройные, изящные пальцы, сложенные на коленях. Он вспоминал, какими были эти пальцы ночью, как они заставляли напрячься мышцы, гладили все части тела, дерзко изучая его; как прохладный перламутр ее ногтей прикасался к мембранным перегородкам, вопреки его сопротивлению, раскрывая его плоть; вспоминал ее хищный рот, заставлявший его поддаться ее языку.

В своем стремлении раскрыть его для себя, не позволить ему сохранить нетронутым хотя бы один участок своего тела она принялась исследовать ртом и языком те места, в которых побывали ее пальцы, — в этом проявлялась нескрываемая жажда обладания им. Но он также видел: она убеждена в том, что все, что она делает, хотя и доставляет ему удовольствие, представляет собой доказательство лишь того, что он будет принадлежать ей.

Наконец, она могла лишить его убежденности в том, что он подчиняется ее воле. Его больше не заботило, какими причинами она руководствовалась, потакая его потребностям. Были ли это действия драмы, заказанной ею и поставленной им, драмы, которая поможет ему понять собственную натуру, его удовольствие от сознания того, что он способствовал ее рвению? Или же, спровоцированный ею, он сам обнаружит то, что она скрывала, что иначе не могла проявить, наслаждение, которого больше всего искала?

Ему вспомнился ее задумчивый голос, когда она признавалась: «Меня всегда привлекал зад мужчины, Фабиан. Всегда. Я возбуждаюсь только тогда, когда ласкаю его пальцами, рукой, языком. Но Юджин терпеть этого не может. Однажды он просто взбесился. Кричал на меня, говорил, что это мерзко и дико. Что ни одна другая женщина не позволяла себе таких мерзких и диких вещей, пытаясь сделать из него гомика».

Слушая ее, Фабиан размышлял над тем, что ее беспринципность ради получения удовольствия, стремление навязать свою волю, отсутствие всяческих ограничений могли возникнуть по причине тщеславия, боязни оказаться захваченной любовными играми, рискуя в присутствии любовника потерять над собой контроль и выдержку, каких требует ее профессия. Зная, что после оргазма ее власть над любовником ослабевает, она готова нарушить любой запрет, чтобы подогреть его желание, разорвать любые узы, преступить любые границы.

Юджин отпустил Александру и, перегнувшись через стол, ткнув пальцем в Фабиана, с угрозой в голосе произнес:

— Александра мне сказала, что ты хотел, чтобы она сделала для тебя мерзкую и дикую вещь, но она оттолкнула тебя и убежала.

— Александра лжет, — отвечал Фабиан.

— Если кто и лжет, так это ты! — закричал на него Юджин. — Это ты лжец.

В их бытность друзьями Фабиан не раз видел Юджина побежденным, а его гордость — уязвленной. Видел, как он страдал физически, как лежал без сознания, сбитый с коня. Наблюдал, как он умеет контролировать себя и просто обращаться с коневодами и тренерами, с каким тактом сторонится иностранных игроков, которые подчас вели себя оскорбительно и для которых имя Стэнхоуп было пустым звуком. Ощущал хозяйское присутствие Юджина в его конторах, источник его влияния на сотрудников фирмы. И все-таки ничто в его друге, которого, как ему казалось, он изучил досконально, не предвещало того потока ярости, который теперь обрушился на него. Слыша эти оскорбления, увидев искаженное от злости лицо, Фабиан понял, насколько плохим знатоком человеческого характера он оказался.

— Александра лжет, — повторял он. — Прошлым вечером я проводил ее домой.

Произнеся эти слова, Фабиан пожалел, что сам солгал. Отчаянно пытаясь сохранить дружбу, связывавшую его с Юджином, он не мог заставить себя признаться, что она побывала в его трейлере. Слова выдали его отчаяние, и он понял, что не стоит отказываться от произнесенной лжи.

— Ты лжец, — снова сказал Стэнхоуп-младший. — Едва Александра тебя увидела, она меня предупредила, что надо держаться от тебя подальше. Она сказала, что ради меня ты и пальцем не пошевелишь. Теперь я понял, насколько она была права. Убирайся вон! — С искаженным лицом он откинулся на спинку кресла и снова привлек к себе девушку.

Ярость Фабиана теперь ничуть не уступала злости Юджина. Мгновенно протянув правую руку, он схватил со стола индийский кинжал, прижимавший какие-то бумаги. В тот же момент он ударил по столу левой рукой с растопыренными пальцами. Правой рукой он с размаху ударил кинжалом и отрубил кончик безымянного пальца. Из обрубка хлынула кровь, отрубленный кусок скользнул по столу.

Отпрянув, Александра отвернулась от стола. Подняв кусок пальца, Фабиан сунул его Юджину в лицо.

— Вот, возьми, — произнес он, бросив палец и кинжал на стол. — Александра ошиблась. Пальцем я шевельнул.

Юджин оттолкнул от себя обрубок вместе с кинжалом.

— И все равно ты лжец, Фабиан! — закричал он. — Александра мне рассказала о том, что с целью напоить ее ты налил ей самого крепкого вина. Сказала, что она выпила почти целую бутылку. Нынче утром, когда ты отправился на тренировку, я побывал в твоем дилижансе и нашел бутылку там, где она, по словам Александры, должна была находиться. — Он умолк, но лишь для того, чтобы завопить еще громче: — Я преподам тебе урок хорошего тона. Вон отсюда!

Теперь все были на ногах. Кусок пальца лежал на столе, и какую-то долю секунды Фабиан испытывал нестерпимое желание оставить его там. Подавив в себе страх и ярость — это анестезирующее средство, заглушающее боль, — он неохотно взял его большим и указательным пальцами. Он почему-то решил, что обрубок отзовется на его прикосновение, но этот кусок мяса походил на ощупь на окровавленный кусок резины, а ноготь — на пластмассу. Он быстро присоединил кусок к изуродованному пульсировавшему пальцу и, крепко сжимая их правой рукой, хотел было уйти. По штанам его и на пол капала кровь.

— Ты нанял меня для того, чтобы я играл с тобой в поло, — сказал он Юджину. — Сыграем завтра, в шесть утра, и ты будешь учить меня обращению с мячом и клюшкой, как тебе будет угодно. На тренировочном поле. Без свидетелей.

— Я там буду! — продолжал кричать Юджин вслед бывшему другу.

Вернувшись к себе в комнату, Фабиан залил антисептиком изувеченный палец, пытаясь приклеить отрубленный конец пальца к кровоточащему обрубку с помощью пластыря. Он терял сознание от боли, сидя в машине, на которой грум[2] вез его на полной скорости в больницу. В приемном покое хирург сшил обе части пальца и, забинтовав его, заверил Фабиана, что есть все шансы, что палец срастется и со временем сможет функционировать.

Фабиан вернулся к себе в трейлер и лег на кровать, на которой занимался любовью с Александрой. Позднее, находясь в лихорадочном состоянии и испытывая головокружение после уколов, которые сделал доктор, он почувствовал, как боль сменилась всепоглощающим чувством поражения.

В ту ночь он спал плохо, просыпаясь всякий раз, как весом тела надавливал на раненый палец. С рассветом он пошел пешком по затянутой туманом роще в конюшню Стэнхоупов. Утренний воздух прогнал следы наркотического ступора вчерашнего дня.

После этого он занялся своими лошадьми. Ласточка и Резвая были обычно легки на подъем, когда их собирались седлать, но нынешним утром они были пугливы, рыли копытом землю, нюхали воздух. Фабиан знал, что так они реагируют на его рану: страх перед увечьем оставался связующим звеном между человеком и животным. Тревога без причины, вина без основания, этот порок — совестливость — присущ лишь человеку.

Стараясь не сбить повязку на пальце, он тщательно подбирал снаряжение, готовясь к встрече с Юджином, словно каждая деталь была в данных обстоятельствах амулетом, влияющим на судьбу — поражение, гибель или безболезненный триумф. Каждую лошадь он снабдил трензельными и мундштучными поводьями, затянув нахрапник, проверив тугость мундштука, цепки уздечки и подгубного ремня, длину мартингала. Затем подобрал слабину подпруги, надлежащим образом закрепил седло, проверил и перепроверил стременные ремни, туго забинтовал бабки. Завершив подготовку, он отвел Ласточку и Резвую назад, к трейлеру. Запах знакомой конюшни взбодрил лошадей, и поскольку они принялись резвиться, он еще раз проверил подгонку каждого седла.

Ослабев от работы и тупой боли, он вошел в трейлер, разделся и налил в ванну теплой воды. Обернув забинтованную руку полиэтиленовым пакетом, закрыв глаза, забрался в ванну, испытывая смешанные чувства, а боль заглушала в нем муки совести.

То, что ему предстояло, не зависело от его воли. Ни с Юджином, ни с Александрой он прежде не ссорился. Не замышлял измены, не затевал заговора. Он не считал себя жертвой их враждебности, он также не представлял себя храбрым и доблестным рыцарем, мстителем, желающим отплатить за унижение, героем, утверждающим свою мощь. Он руководствовался собственными принципами.

Неизбежность опасности всегда вызывала в нем особенную брезгливость. Словно щеголь, привыкший к битвам, он проверил свой гардероб, предназначенный для игры в поло, все свое снаряжение, тщательно подбирая его. Они с Юджином будут на поле одни, но Фабиан готовился к поединку так, словно они будут состязаться в присутствии зрителей, под внимательными взглядами судей, представителей печати и телевидения. Он надел через голову свежую рубашку, натянул новые белые бриджи и лучшие сапоги, жесткая кожа которых сжимала его мускулы. Великолепное зрелище, которое он являл собою, представлялось ему преднамеренным противовесом шуму, пене, поту, грязи, вылетающей из-под копыт, которыми будет сопровождаться предстоящая игра.

Он застегнул молнии на сапогах, подтянул мягкие кожаные ремни, крепившие шпоры под нужным углом. Хотя, скорее всего, он будет использовать только одну клюшку, по обыкновению он брал несколько, как сделал это и на сей раз, предварительно проверив их гибкость и пружинистость.

Фабиан всегда знал, как далеко он может зайти в своих действиях, но редко представлял себе их причины. Проследить мотив нынешнего его поступка было ничуть не проще, чем распутать схему действий Юджина и Александры. Он понимал значение своего поступка и его возможных последствий, вызванных рядом обстоятельств, в конечном счете позволяющих предполагать импульс, давший ему толчок. Он полагал, что зацикливание на самом себе разрушающе влияет на инстинкты, а склонность к рассудительности и самоанализу мешает активным действиям. Жизнь порой требует от вас тех или иных поступков даже при отсутствии мотива, когда вас мучают угрызения совести за то, что вы сделали или не сделали. Неужели угрызения совести из-за состязания, которое ты можешь выиграть или проиграть, не столь мучительны, как сожаления по поводу отказа от брошенного тебе вызова? Как можно решить этот вопрос, не уяснив повода для дуэли, которую сам же спровоцировал?

Оставив трейлер, подобно крестоносцу, вынужденному покинуть свою надежную цитадель, он в последний раз оглянулся на него. События, которые выгнали его из привычного мира, произошли внезапно и помимо его воли, и все же он не был их жертвой, по-прежнему являясь хозяином положения. Вскоре во время этой битвы поры его кожи раскроются, он почувствует потный, липкий, зловонный запах собственного страха, ощутит на языке острый привкус кожи и покрытой патиной бронзы.

Было время ехать. Он надел свой самый новый шлем с забралом. С усилием сел на Резвую. Боль пульсировала в руке. Намотав поводья на кисть, он высоко поднял ее над гривой кобылы. Медленной рысью поехал прочь от своего дома на колесах в сопровождении Ласточки, которая трусила сзади на поводу.

Юджин ждал его на середине тренировочного поля. Отцепив запасную лошадь, Фабиан привязал ее к столбу, вкопанному в конце поля. Подъезжая к сопернику, он увидел, что тот восседает на одной из самых быстрых и сильных чистокровок, в волнении прядавшей ушами. Фабиан посмотрел на Юджина, глядевшего на него из-под шлема без забрала. Не говоря ни слова, Юджин бросил мяч на землю между ними.

Оба устремились к нему. Юджин первым нанес по нему сильный удар справа. Держа клюшку высоко поднятой в правой, здоровой, руке, Фабиан крепко сжал рукоятку. Стиснув холку лошади шенкелями и коленями и подав левое плечо вперед, он пришпорил ее, заставив бежать самым быстрым аллюром.

Юджин пустил коня галопом и первым догнал мяч. Занеся клюшку назад, с силой опустил ее движением косца. В это мгновение клюшка Фабиана рассекла воздух и головной частью зацепила клюшку Стэнхоупа, и тот, извиваясь и дергаясь, отцепил ее, но, вместо того чтобы преследовать мяч, туго натягивая поводья, боком своего коня ударил лошадь Фабиана, оставив на ней ссадину, когда обе лошади сшиблись вместе. Захрипев, Резвая изо всей силы дернула поводья, обмотанные вокруг раненой руки ее хозяина.

Юджин то и дело пинал лошадь соперника носком своего сапога, обдирая наколенником его икры. Возбужденная лошадь Фабиана, на которой блестели пятна мыла, то и дело пускалась вскачь. Вставая на дыбы, она рассекала воздух передними ногами и, вытянув шею, норовила укусить всадника. Фабиан натягивал поводья, и лошадь послушно мчалась вперед. От рывка рука и плечо Фабиана пронзила горячая боль. Полными презрения глазами глядя на соперника, Юджин снова направил свою чистокровку на лошадь Фабиана. Тот избежал столкновения лишь потому, что резко остановил лошадь. Взметнувшись ввысь, та повернула на задних ногах и что есть духу помчалась прочь от Юджина, так что из-под копыт летели клочья травы.

Оказавшись у мяча, который он послал на край поля, Фабиан почувствовал, как голову холодным обручем сжимает отчаяние. Юджин, вместо того чтобы устремиться вперед и гнать мяч к воротам соперника, стал отставать. Фабиан понял его планы: Юджин рассчитывал, что он будет отбивать мяч через все поле в сторону его ворот. Однако всякий раз, как Фабиан наносил удар, он попросту возвращал мяч Юджину, который, кинувшись вперед, отбивал его, не давая противнику возможности побороться за обладание им.

Увидев Фабиана впереди себя, Юджин нанес удар справа. Мяч полетел с невероятной силой, но не в сторону ворот, а в сторону лошади, в опасной близости от головы всадника.

Устремившись к мячу, Фабиан потерял скорость, но Юджин, у которого была более быстрая лошадь, вновь овладел мячом. Фабиан заставил свою лошадь бежать наметом и, оглянувшись, увидел, что противник взмахнул клюшкой. Мяч взвился ввысь и просвистел мимо шеи Фабиана, успевшего наклониться. Он пролетел в каком-то дюйме от него.

Отныне всякий раз, как Фабиан устремлялся к мячу, Юджин преследовал его по пятам. Лошади тяжело дышали и храпели. Фабиан заставил себя забыть о боли. Понимание происходящего уступило место страху: он знал, что на кону его жизнь. Он был вынужден признаться, что Юджин уже не желает подавить в Фабиане его чувство превосходства. У него одна цель: убить его. Состязание один на один дает превосходное прикрытие, если такой план удастся. Поэтому план Юджина вскоре стал очевиден. Едва Фабиан бросался за мячом, Юджин мчался за ним следом, стремясь сбить его с пути, с разгону ударяясь в него, зная, что полученная накануне рана мешает управлять конем и делает его более уязвимым. Фабиан, почти не спавший последние две ночи, почувствовал, что у него иссякают силы.

Упорно стараясь не отвечать на действия Юджина той же монетой, Фабиан все же надеялся, что их встреча на том же самом поле, где они так часто вместе играли в прошлом, сможет разуверить друга в якобы совершенном им предательстве.

В ответ на атаки Стэнхоупа он переводил лошадь на более тихий шаг, затем резко поворачивал, заграждая ему дорогу и при всякой возможности нанося удар по мячу. Он чувствовал, как силы покидают его, ноги деревенеют, пот заливает глаза. Единственное, что у него оставалось, — это его меткость. Но надолго ли он сохранит эту способность, он не знал. Ему все чаще мерещилось, что он лежит на поле бездыханный.

Поло, если даже в эту игру играют в строгом соответствии с правилами, по существу, зависит также и от физической мощи всадника, скорости и веса лошади. Прежде Фабиан находил в этом особую прелесть, сейчас же она наводила на него ужас. Ему явственно вспомнилась одна из любительских игр в Лос-Лемуресе. Во время первых двух или трех чаккеров игра была неторопливой и безопасной, что позволяло каждому ее участнику показать, на что он способен, и оценить способности других игроков.

Одним из них был старый знакомый Фабиана, недавно отошедший от дел американский бизнесмен, который приехал на матч два дня назад. Его сопровождали жена и двое сыновей с женами и детьми — они радовались не только празднику, но и тому, что их отец получил возможность возобновить игру в поло. Он увлекался этим видом спорта в молодости, а затем в течение трех десятилетий в основном занимался, как он сказал, «представительскими» видами спорта — гольфом и теннисом.

Во время последнего чаккера в одной из команд произошла замена, вышел запасной игрок. Это был молодой ковбой из местных, не часто получавший возможность принимать участие в игре, предназначенной в основном для гостей. Горя желанием показать себя перед друзьями и другими зрителями, он принялся немилосердно гонять свою лошадь, одновременно проявляя незаурядное умение владеть клюшкой. Играя гораздо быстрей остальных участников, он завоевал симпатии зрителей. Слыша одобрительные возгласы при каждом его ударе, он принудил линию атаки и обороны растянуться почти по всей длине поля. Хотя остальные игроки устали и были готовы закончить матч, однако, поощряемые аплодисментами зрителей, вскоре и они взвинтили темп. Фабиан увидел, что его друг, неохотно и с трудом, подгоняемый командной игрой, стал гонять свою лошадь, преследуя мяч с такой же скоростью, как и другие игроки моложе его.

Когда до конца игры оставалось всего три минуты, молодой ранчеро поскакал за мячом бешеным галопом, отчего его лошадь стала задыхаться. Остальные игроки, следуя его примеру, принялись пришпоривать своих коней, чтобы первыми добраться до мяча. Фабиан увидел, как американец внезапно вырвался вперед и, подняв клюшку словно при игре в хоккей, налетел на южноамериканца, пытаясь сшибить его. Под топот копыт, от которого стонала земля, гул и аплодисменты толпы на трибунах игроки стали еще сильней подгонять своих взмыленных лошадей. Не обращая ни на что внимания, кроме владения мячом, ранчеро круто повернул, по пятам сопровождаемый американцем. И тут, в мгновение ока, на них накатила и тотчас рассыпалась волна людей и лошадей. В этот момент все увидели, как упала лошадь, как ее всадник повис в воздухе, словно кукла.

Лошадь и всадник покатились, преследуемые другими игроками, затем остались лежать на земле.

Один за другим игроки стали спешиваться. С обоих концов поля к упавшему игроку кинулись судьи, конюхи и родственники. Опустившись на колени, они склонились над ним. Заходящее солнце окрасилось кровью, которая текла у него из головы и шеи в шлем, сбитый с головы, и сочилась сквозь разорванную рубашку. Нос и челюсть были раздроблены копытами лошадей; кровь смешалась с травой и грязью. Машина «скорой помощи» медленно ехала по полю. Лошади, почуявшие запах крови и смерти, вставали на дыбы, натягивая удила, за которые их держали молчаливые конюхи.

Глядя на Юджина, Фабиан почувствовал, как к нему возвращаются силы, как отступает страх смерти. Выйдя из забытья, он продолжал пребывать в каком-то трансе, и разум едва ему повиновался, как это бывает у лунатиков. Видя Юджина, скачущего слева и готового выбить его из седла, Фабиан придержал свою лошадь, которая перешла на медленный галоп. Мяч у него был с правой стороны. Лошадь тотчас повиновалась его команде, взметнув гривой. Немного обгонявший его Юджин, полагая, что Фабиан по-прежнему гонит мяч вперед, стал набирать скорость, чтобы сбить его с курса.

Вытянув клюшку, Фабиан приподнялся на правом стремени, наклонился над плечом лошади и быстро прижал руку к груди. Затем, повернувшись всем телом направо, упираясь о седло левым коленом, он вложил всю силу в руку, которая описала длинную дугу под плечом лошади. Удар клюшки пришелся по самому центру мяча. Пролетев под шеей лошади, он, словно выпущенный из катапульты, взвился в воздух в тот момент, когда Юджин придержал свою чистокровку и повернул в его сторону, размахивая клюшкой. Он оглянулся на противника, и тут мяч, посланный Фабианом, угодил ему прямо в лицо. От удара шлем сбился ему на лоб. Среди шума атаки Фабиан услышал высокий звук расколотой кости. Юджин обмяк в седле, тело его наклонилось вперед, затем рухнуло на землю.

Не успев спешиться, Фабиан понял, что его друг был сражен случайным ударом.

Память — счетовод-обманщик, и со временем гибель Юджина превратилась не более чем в свершившийся факт, чего здесь, на турнире его имени, нельзя было сказать об Александре Сталберг. Глядя на Фабиана, она взяла под руку своего спутника, молодого человека лет двадцати с небольшим, знакомого Фабиану. Он был мощного телосложения, с крепкой фигурой, обтянутой ловко сшитым смокингом, с благородными чертами лица, полностью отвечавшими южноамериканским канонам.

— Это Хосе Мануэль Костейро, — сказала Александра, сжимая локоть молодого человека, но не отрывая глаз от Фабиана. — А это Фабиан, мой старый друг, о котором я тебе столько рассказывала.

Фабиан вспомнил последние фотографии Александры, напечатанные на страницах светской хроники в журналах, посвященных поло и конному спорту. Костейро, которого Фабиан видел играющим в составе «Сентаурос», всегда находился рядом с ней или где-то поблизости. Он был выходцем из известной семьи аргентинских скотопромышленников, которые гордились своим искусством игры в поло, но не одобряли, когда им увлекались женщины. В обоих этих видах спорта он проявлял недюжинный талант.

Когда официант стал наливать шампанское, Фабиан заметил, что Александра и Костейро пристально смотрят на него. Ее лицо светилось, как у ребенка. Открыв широкий, подвижный рот, она обнажила крупные зубы. Но ее зеленые глаза пронизывали его насквозь.

— Ты по-прежнему играешь один на один на пари, Фабиан? — спросила она с невинной улыбкой.

— Все зависит от ставок и от того, с кем играть, — отвечал Фабиан.

— Со мной, сеньор Фабиан, — вмешался Костейро, подавшись вперед. Он сделал паузу, пристально смотря на него блестящими глазами, но, поскольку Фабиан ничего не сказал, продолжал: — Две лошади, первый, кто забьет пять голов, выигрывает, время матча не ограничено. — После небольшой паузы он назвал сумму.

— Это почти втрое больше, чем я могу себе позволить, мистер Костейро, — отвечал Фабиан.

— Я знаю, что вы пишете книги и выступаете по телевидению. Вы не можете быть бедным, сеньор Фабиан, — возразил юноша.

— У нас в стране писать книги и выступать по телевидению — занятия, которые лишь тешат тщеславие. На жизнь я зарабатываю лошадью.

У Костейро смягчилось выражение глаз, когда он посмотрел на Александру. Затем, словно по подсказке, повернулся к Фабиану.

— А как вы отнесетесь к такому предложению? Если я проиграю, вы получаете всю сумму. Если проиграете вы, то я получаю третью часть. Договорились? — Юноша нетерпеливо ждал ответа.

Наклонив голову, Александра наблюдала за Фабианом, ничем не выдавая своих мыслей.

— Договорились, — произнес Фабиан.

— Тогда до завтрашнего утра. — Костейро с задумчивым видом откинулся назад. — В девять часов на тренировочном поле около Леса с ручьем и Охотничьих дорожек. Никаких зрителей, только мои конюхи, согласны?

— Господа, господа, — жизнерадостно проговорила девушка. — Поскольку это я устроила эту встречу, не могу ли я рассчитывать на комиссионные?

— Ты получишь комиссионные от меня, — расплывшись в улыбке, проговорил Костейро.

Он взглянул на часы. Александра по-своему расценила этот жест и с томным видом поднялась. Оба мужчины поднялись вместе с нею.

— Неужели и мне нельзя посмотреть на состязание? — надув губы, спросила она, прижавшись к плечу спутника.

— Конечно, можно, — любовно обняв ее, отозвался юноша. — Но только в том случае, если не возражает сеньор Фабиан.

— Фабиан мой друг. Он и пальцем не пошевелит, чтобы мне навредить. Не так ли, Фабиан?

Фабиан поднял безымянный палец на левой руке. Рана зажила, но палец остался немного искривленным.

— Ради тебя, Александра, я пошевелю не только пальцем, — проговорил он с шутливой учтивостью.

Он проследил за тем, как Александра и Костейро пересекли помещение, затем неторопливо вышел из клуба и вернулся в свой дом на колесах. Забравшись по лестнице в альков, он отодвинул крышку верхнего люка и взглянул на ночное небо. Снимая вечерний костюм, он размышлял о том, как ловко устроила этот матч Александра. На что она рассчитывает? В предстоящем состязании преимущество будет на стороне Костейро: он моложе и сильнее, у него превосходно вышколенные аргентинские кони. А что, если она рассказала Костейро о том, что они некогда были любовниками, чтобы раззадорить друга? Теряясь в догадках, он закутался в теплое одеяло и заснул тревожным сном. Солнце разбудило его на рассвете, влажный воздух повеял на него прохладой. По роще бродили клочья тумана, потом их унесло ветром, и он увидел несколько вязов. Возвышавшиеся над плотным подлеском деревья почему-то стояли голые.

Спускаясь по лестнице из алькова, Фабиан поскользнулся и ударился плечом о косяк двери. Что это, случайность или утрата координации в условиях стресса? Во время игры сущий пустяк, какая-нибудь мелочь, поломка одного лишь звена в общей цепи может довести до беды.

Он понимал, что тревога и страх могут оказаться причиной того, что в любой момент до или во время состязания с Костейро с ним может случиться что-либо непредвиденное.

В качестве меры предосторожности он стал готовиться к матчу, быстро опорожнив желудок. Он научился проделывать это перед ответственными соревнованиями.

Затем Фабиан включил магнитофон и увеличил громкость с тем, чтобы заполнить пространство музыкой, музыкой, которая напоминала ему о вечере с возлюбленной, о беззаботной встрече в кругу друзей, о дне, проведенном за письменным столом, о прогулке в лесу. Музыка эта не могла отвлечь его от мыслей.

Эти мелодии он слушал часто, они направляли поток его воспоминаний в русло гармонии и света. На сей раз, как всегда перед игрой, он воспринимал эту музыку как боевой клич, призыв к оружию, звук рожка, она была нужна ему как средство самозащиты, чтобы заглушить страх.

Тепло ванны проникло в него, развязало узел, стянувший его нутро. Затем он намылил и прополоскал волосы. Он постарался не обжечь феном кожу головы, затем принялся расчесывать волосы на пробор. Он носил длинные волосы, повинуясь устоявшейся привычке — отражению древнего поверья, будто сила мужчины зависит от того, сколько волос у него на голове.

Он почистил зубы самой жесткой щеткой, какая у него была, и порошком, к которому привык; затем принялся массировать десны другой щеткой, пропитанной раствором, который снимает налет, прежде чем направить в рот струю воды, которой омыл зубы и десны. Наконец он ощутил во рту свежесть и чистоту.

Затем, действуя с хирургической аккуратностью, побрился, доведя кожу до такой степени гладкости, словно впереди была ночь любви. Еще оставалось время, которое нужно было убить, и он принялся приводить в порядок ногти и подушечки пальцев, стараясь не порезаться. Затем занялся ногами и стал стричь ногти, удалять омертвелую кожу вокруг и под ногтями. Потом кусочками ваты чистил уши до тех пор, пока вата не стала чистой.

Все эти операции Фабиан проделывал столь же старательно и прилежно, как это проделывал прежде, готовясь к очередным состязаниям или поединкам, словно его сила зависела от того, от какого количества продуктов жизнедеятельности он избавится. Это был своего рода ритуал очищения, подготовки к грядущей битве.

Боль в спине стала для него привычным явлением. Он ложился спать и вставал с нею. Он придумал способ обмануть и ослабить ее: ложась спать, подкладывал подушку под колени; старался избегать резких или неожиданных движений; седлал коней лишь тогда, когда твердо стоял на обеих ногах. И все-таки, играя ли в поло или тренируясь, всякий раз, когда он вставал в стременах, с клюшкой в руке, держа плечи и корпус параллельно направлению мяча, поворачиваясь ли направо, готовясь ли нанести по нему удар или поворачивая бедра, он чувствовал, что каждое движение тела, производимое с трудом, словно вращение железных ворот, было связано с нагрузкой на спину, доставлявшей ему невыносимые страдания, которые могли вызвать спазм, способный вывести его из строя на несколько дней.

Теперь, чтобы укрепить спину, он заключал бедра в корсет, затягивая эластичный бинт так, чтобы средняя часть его тела оказывалась в надежном панцире. Странное дело, он получал удовольствие от ощущения уверенности в себе, наслаждаясь мыслью, что, хотя ему пришлось прибегнуть к помощи корсета, он все-таки может управлять непослушным механизмом своего тела.

Завершив все приготовления, он покинул альков и вывел обеих лошадей из трейлера. Тщательно оседлав их, привязал охапку клюшек к сбруе Ласточки, которая пойдет на поводу, и сел верхом на Резвую. Тренировочное поле находилось приблизительно в миле пути, и, наслаждаясь оставшимся у него временем, пока на смену привычки не придет мысль, он начал неторопливо приближаться к нему, наблюдая вдалеке похожее на огромный мяч солнце.

Он без усилия откинулся в седле, оглядывая ровные луга, заросли тимьяна, вдыхая терпкий аромат влажных растений, пощипывающий ноздри. Внезапно его охватила нестерпимая тоска по городу, с гулом улиц, людским потоком, обилием форм, деталей, оттенков, никак не сочетавшихся с безумным окружением, в котором он может погрязнуть, — этим убийственным лесом, выкорчеванными деревьями, отсутствием связи с прошлым, со всем, что связывало его с землей.

Фабиан всегда был убежден, что, для того чтобы стать хозяином жизни, утвердить свою власть над равнодушным пространством, ему следует превратить ее в драму, каждая сцена которой должна быть настолько заряжена, настолько неповторима, что нельзя допустить никакого перерыва, который отвлечет его от представления, создателем и единственным зрителем которого он является.

Неожиданно он осознал, что в театре своей жизни, придуманном им, сделав из себя гротесковую фигуру, своего рода Дон Кихота с большой дороги, капитана Ахава, обитающего на своем корабле — доме на колесах, — у которого нет причала, из пустоты, заполнившей его нутро, раздается омерзительный, беззвучный, издевательский смех, сотрясающий его — стянутого ремнями, начищенного, с важным видом восседающего на коне.

Его охватило чувство презрения к самому себе, к Александре и Костейро, к делам, творящимся в этом мире, к его нравам. Оно походило на невыносимое зловоние, волну подлости, с которой он не мог справиться. В его голове, подобно фильму, стали раскручиваться воспоминания об Александре, об их ночи в трейлере, граничащие с муками совести и отчаянием.

Он содрогнулся при мысли о том, что за роль он играл на их арене, расстроенный собственным искаженным образом, вынудившим видеть себя в качестве галантного рыцаря на турнире соперников, а не жалкого клоуна в карнавальной пьесе. Чувство досады и презрения к той роли, которую он согласился играть, снова охватило его.

_____

Он тотчас спохватился, объятый страстным желанием жить, он тяжело дышал, стремясь участвовать в драме, разворачивавшейся перед ним. Натянув удила, он вонзил шпоры в бока лошади. Он терзал ее трензелем и мундштуком, и она становилась на дыбы, словно ее обожгли раскаленным железом. Фабиан принялся хлестать лошадь по шее, животу и бокам до тех пор, пока она не помчалась вперед, стремясь туда, где прекратятся ее мучения. Ласточка, следовавшая сзади на поводу, хрипела и визжала, кренясь в сторону.

Фабиан добрался до поля, не успев прийти в себя. Подняв глаза, он остановился, онемев от изумления. Поле было усеяно столбами и перилами, кусками изгороди для крупного рогатого скота, параллельными и тройными перекладинами, ограждениями, предназначенными для скачек с препятствиями. Около дюжины их было установлено под различными углами или разбросано без всякой видимой системы.

До него сразу же дошло, что натворил Костейро, и вместе с этой догадкой его охватило осознание того, что он попал в ловушку, вызвавшее острый приступ тошноты. Сидя на кобыле, жадно ловившей воздух, он вдруг успокоился. В дальнем конце поля он увидел сверкающий спортивный автомобиль с опущенным верхом. За рулем сидела Александра в белом шлеме, сверкавшем на солнце.

Облаченный в щеголеватый костюм для верховой езды, Костейро, чья голова возвышалась над Александрой, облокотясь об автомобиль, поигрывал клюшкой для игры в поло. Справа от него, возле зрительских трибун, два грума подгоняли седла аргентинских лошадей.

Фабиан пересек поле и подъехал к трибунам, где привязал обеих лошадей, успевших успокоиться после недавней безумной скачки.

Он направился нарочито размеренным шагом к Александре и Костейро, пытаясь стащить с себя перчатки, и тут заметил, что руки у него почти задеревенели от холода. Но лицу и плечам было жарко, из-под шлема катился пот. Он взглянул на руки, бледные и холодные как мрамор. Это показалось ему дурным знаком.

Может, он испытывает страх вследствие общего недомогания, как бы протестуя против собственного волевого решения? А может, этот страх заслонил собой доводы рассудка, подчеркивая тем самым их несостоятельность?

Силы он черпал в сознании уместности своего пребывания здесь, в готовности к поединку, о чем говорили туго обтягивающие его тело рубашка и бриджи, подбитые ватой кожаные наколенники, сапоги из толстой кожи, блестящие замки молний на них.

Приближаясь к Костейро, освещенному ярким утренним солнцем, при виде широких плеч и крепких ног юноши, сияющего лица и ясных глаз, его грациозных движений и жестов Фабиан был вынужден признать, что аргентинец — поистине достойный соперник. Александра рассказывала ему о том, что самым увлекательным во время ее путешествия по странам Латинской Америки было зрелище индейцев-аборигенов с их гладкими, мускулистыми телами, всегда лишенными волос, похожими на произведение скульптуры. Мысль о том, как Костейро соединяется с Александрой, как тела их сливаются в любовных объятиях, мучила его. Однако он знал, что его зависть к этому юноше происходила из его желания, которое он испытывал, будучи подростком, — желания сбросить с себя настоящий облик и стать, хотя бы в грезах, каким-то иным, незнакомым существом.

Его раздражали богатство Костейро и унизительное сознание того, что у него самого остались последние несколько сотен долларов, спрятанных в деревянную лошадь. Он знал, что может отменить поединок с аргентинцем, вернуться в свой дом на колесах, поставить в конюшню лошадей и ждать, когда придет в себя. Еще было время вскарабкаться в кабину трейлера, включить зажигание, слиться в одном ритме с мотором и отправиться в путь, выехав на пустынную ленту шоссе.

Но он также знал, что недалек тот день, когда ему будет не на что приобрести топливо для трейлера, фураж для лошадей и еду для себя. Вполне возможно, что вся его жизнь пойдет под откос. Вот уже несколько лет, как интерес к его книгам падает; вполне возможно, что скоро не найдется серьезного покупателя, которому можно будет сбыть трейлер, лошадей, сбрую и оснащение. На те деньги, которые он может — нет, должен — выиграть у аргентинского спортсмена, он сумеет прожить еще несколько месяцев.

Вид Костейро — молодого, состоятельного и властолюбивого — напоминал Фабиану о том, что он может однажды оказаться без жилья, без всякой поддержки, чтобы заново начать жизнь, без перспектив и определенных целей. Бедность — шантажист с учтивыми манерами, она оставляет все шансы своей жертве.

Он подумал о городе и вспомнил старого оборванного бродягу, который едва волочил ноги, попрошайничал, заработав репутацию штрейкбрехера, трясущимися руками засовывавшего ложку супа в шамкающий рот.

_____

— Доброе утро, Фабиан, — проговорила Александра, державшая в руках кинокамеру и штатив, сверкнув соблазнительной улыбкой. На ней был исцарапанный шлем для игры в поло, блузка с лунным блеском и глубоким вырезом, штаны из мягкой кожи, сужающиеся книзу, и сандалии с золотистыми ремешками, стягивающими лодыжки.

Холодно кивнув Александре, Фабиан пожал руку улыбающемуся аргентинцу, затем ткнул в сторону поля со словами:

— А для кого эта полоса препятствий?

— Для нас, сеньор Фабиан, — отвечал Костейро. — Когда моих лошадей тренировали на манеже, их также обучали брать препятствия. Это не должно вас удивлять. По словам Александры, ваши лошади умеют преодолевать препятствия, причем неплохо.

— Я полагал, что мы встречаемся для игры в поло, а не для состязания по преодолению препятствий, — возразил Фабиан.

— В чем заключается игра, определяют спортсмены, — учтиво заметил аргентинец. В его голосе слышались терпение и снисходительность, обычно предназначавшиеся для того, чтобы успокоить чересчур нервных партнеров.

— Подобно любви, которая заключается в том, как ее понимают любовники, — небрежно заметила Александра.

— Так что же вы намерены делать, мистер Костейро? — спокойным, даже вежливым тоном спросил его Фабиан.

— Я предлагаю такие условия. Матч в поло один на один с гандикапом. Гандикап состоит в том, чтобы преодолеть несколько препятствий, так мы уравняем наши шансы, — отвечал аргентинец. — Неужели вы думаете, что я, всегда выступающий в командах любителей, позволю вам, ипподромному снайперу, нащелкать мне голов, забрать деньги и убраться восвояси? — Вопрос звучал довольно дерзко, но Фабиан сделал вид, что ничего не заметил. — Разумеется, вас никто не заставляет играть, — добавил Костейро.

Фабиан посмотрел на Александру. Шлем ее склонился к камере, она сделала вид, что не слушает их. Лицо ее было скрыто, пока она трогала разные ручки и регулировала всяческие колесики.

— Какого рода гандикапы вы придумали для меня, мистер Костейро? — спросил Фабиан все еще спокойным тоном.

— Только те, которые я уже упомянул. — Дерзость сменилась вежливостью. — Сегодня я не в лучшей форме. Прошлой ночью я учил Александру танцевать милонгу — приемную мать танго. Она выглядела такой восхитительной, такой сексуальной… В результате, нынешним утром… — Юноша замолчал, показывая своим видом, что дальнейшее объяснение излишне.

— Сексуальность — это гандикап Александры, — заметил Фабиан.

— Совершенно верно, — согласился Костейро. — А нынче утром у меня ужасная ресака, или, как вы говорите, похмелье. — Он повернулся к молодой женщине за подтверждением своих слов.

— Похмелье уравнивает ваши шансы в еще большей степени, — согласилась та, вскинув на них глаза, в которых ничего нельзя было прочесть из-за темных очков.

— Очевидно, я должен быть благодарным мистеру Костейро за то, что он не включил в игру быка или буйвола, чтобы устроить родео, — сказал Фабиан.

В ответ на язвительное замечание аргентинец ласково улыбнулся.

— Я тоже так думаю, сеньор Фабиан. Кучиллерос, вооруженным ножами жителям пампасов, как и мне, больше по душе быки и буйволы, не то что вам, ковбоям бейсбольных полей.

— А каково наказание за то, что собьешь препятствие? — внезапно оборвал его Фабиан.

— Разумеется, никакого. Препятствие само по себе наказание. — В улыбке Костейро появилась дерзость. — Каждый раз, как кто-то собьет препятствие, мои грумы установят его вновь. Только и всего.

Видя недоверчивое выражение на лице Фабиана, аргентинец откинулся назад, облокотившись о машину, с улыбкой поглаживая клюшку.

— Конечно же, никто не станет заставлять вас преодолевать препятствия, сеньор Фабиан. Вы можете их объезжать.

— В то время как вы будете через них перепрыгивать, — отвечал Фабиан, выдавив улыбку.

— В то время как я буду забивать голы, — расхохотался Костейро.

Александра перестала делать вид, будто прислушивается к перепалке мужчин, и стала делать вид, что снимает фильм.

— Свет! Камера! Мотор! — с жизнерадостным видом воскликнула она, поднимая кинокамеру к спрятанным за очками глазам, и стала наводить объектив сначала на Костейро, затем на Фабиана, а потом снова на аргентинца.

— Я готов! — объявил Костейро, похлопывая перчатками по бриджам. — Но не будем уговаривать сеньора Фабиана принимать участие в съемке нашего фильма.

— Фабиана невозможно заставить что-то сделать, — заметила Александра с той же улыбкой. — Разве только потешив его тщеславие. Но не уговорами. Он слишком горд для этого. — Наведя объектив прямо на Фабиана, она добавила: — Я так и не смогла понять, то ли Фабиан слишком горд, чтобы быть тщеславным, то ли слишком тщеславен, чтобы быть гордым.

— И я готов, — произнес Фабиан пересохшими от волнения губами.

— Тогда начнем, — живо отозвался аргентинец.

Сняв шлем с головы Александры, он надел его на свою, поправил ремешок на подбородке, затем натянул перчатки. Достав из автомобиля контейнер с мячами для игры в поло, протянул его молодой женщине. — После того как мы проедемся по полю, чтобы ознакомиться с препятствиями, Александра бросит нам мяч, — объявил он.

Достав из контейнера мяч, она принялась весело подбрасывать его. Предстоящее зрелище волновало ее.

— Сначала мяч для игроков, затем поцелуй для победителя, — сказала она. — А может быть, нужно сначала поцеловать проигравшего? — Сняв солнечные очки, она спросила Фабиана: — Что ты на это скажешь? — Александра посмотрела на него в упор, но даже теперь он не смог разглядеть выражения ее глаз.

— Думаю, это зависит от желания того, кто целует, — ответил Фабиан.

Резко отвернувшись от Александры и аргентинца, он направился к своим лошадям. Заметив, как последние капли росы высыхают на его начищенных до блеска сапогах, он понял, сколь равнодушен к исцеляющему теплу солнца.

Резвая и Ласточка, привязанные к коновязи, стояли смирные и покорные. У каждой лошади Фабиан быстро ослабил мартингал — кожаный ремень, проходящий от мундштука между передними ногами, затем вокруг подпруги. Он также снял нахрапник, который используется для того, чтобы помешать лошади вскидывать голову, протестуя против давления на мундштук.

Для первого состязания с Костейро Фабиан решил использовать Резвую, хотя лошадь шарахнулась от него, едва он взял в руки поводья, и заржала, со страхом вспомнив дорогу к полю. Затем выбрал короткую легкую клюшку с гибким стержнем, идеально подходящую для ударов «с фокусом».

Вскочив в седло, он легким галопом поскакал к середине поля, радуясь мирному состоянию духа и с удовольствием разглядывая свежие пятна краски на препятствиях. Объезжая вместе с лошадью препятствия, определял их высоту и ширину, расстояние между ними, количество двойных шагов, которые должна сделать лошадь перед каждым прыжком. Он мысленно представлял себе картину, которая может вскоре стать реальностью: столкновение с Костейро, удары лошадей и клюшек о барьеры, падения, ушибы, борьба за мяч, лежащий между препятствиями или закатившийся под них.

Фабиан понял, что, расположив препятствия и барьеры таким образом, чтобы они затрудняли игру, Костейро рассчитывал дезориентировать своего соперника. Из-за такой стратегии, намерения одолеть противника, беспорядочно расположив на поле препятствия, тем самым навязывая ему неестественный, рваный темп движения, Фабиан увидел в аргентинце носителя командного менталитета, который подразумевал передачу мяча от одного игрока к другому, чтобы обеспечить непрерывный темп игры.

Ирония заключалась в том, что, прибегнув к таким недостойным приемам и правилам, аргентинец позволял противнику использовать свои преимущества в том, в чем заключается суть игры: ум того, кто участвовал в этой игре, его стремление относиться к каждому удару по мячу как к самостоятельному событию — все это формально отличалось от всего, что ему предшествовало и что могло за ним последовать, и противоречило кодексу командной игры.

Он проверил свою догадку, понаблюдав за несколькими прыжками подряд, которые для тренировки провел Костейро с высоко поднятой клюшкой. Со стороны казалось, будто его лошадь преодолевала каждое препятствие чисто, взбираясь на гребень невидимой волны, а затем плавно опускаясь на землю. По совершении прыжка лошадь оставалась твердо стоять на ногах, всадник прочно сидел в седле, а клюшка, описав дугу, наносила удар по мячу. Но, придвинувшись поближе и понаблюдав за аргентинцем повнимательней, он начал замечать огрехи в его технике.

Он увидел, что Костейро, не понимая основных принципов прыжковой техники, манерничает. Это проявлялось в том, что он туго натягивал удила, ограничивая длину прыжка, и, желая укрепить спину лошади, препятствовал свободе ее движений, заставляя ее сбавлять скорость перед препятствием. Притормаживая перед самым прыжком, в опасной близости от слепой зоны видимости лошади, аргентинец сводил на нет ее инстинктивное умение определять с надлежащего расстояния высоту и ширину препятствия, а также разгон и силу прыжка, необходимые для его преодоления.

Тяжелая сбруя, которую конюхи Костейро надели на хозяйскую лошадь, столь же плохо обученную прыжкам, как, по мнению Фабиана, и ее владелец, вполне могла оказаться дополнительным гандикапом. С туго натянутым под шеей мартингалом, опущенным нахрапником, который мог зажать лошади ноздри всякий раз, как всадник натягивал поводья, лошадь аргентинца не могла ни поднять головы, чтобы с близкого расстояния увидеть препятствие, ни вытянуть шею, чтобы достичь равновесия, готовясь к прыжку. Прибегая к стольким ограничениям, Костейро лишь еще больше усилил привычку лошади, искусственно культивируемую у игроков в поло, отталкиваться лишь задними ногами наподобие кролика или кенгуру, вместо того чтобы рассчитывать при совершении прыжка на свободу и силу инерции всей массы тела животного.

Пробираясь через препятствия — причем Резвая то пугалась, то вставала на дыбы перед тем или другим барьером, — Фабиан продолжал изучать стратегию аргентинца, чтобы выработать собственную. Он заключил, что Костейро, подобно многим другим игрокам в поло, ценит командную игру, ее напряженность, постоянный напор, опасность, мастерство. Что же касается индивидуальных качеств всадника — даже таких, как умение преодолевать барьеры, — то они представлялись ему второстепенными элементами верховой езды с ее драматичностью и захватывающим интересом, и поэтому к ним относились как к чему-то необязательному, как к барским излишествам, которые не требовали ни обязательности, ни подготовки, ни опыта.

От этих наблюдений его отвлекло какое-то движение у кромки поля. Два грума аргентинца помогали Александре установить камеру на штатив. Издали ее сверкающая блузка казалась пятном света на черном металлическом фоне. Костейро, все еще продолжавший тренироваться, продемонстрировал ей несколько прыжков через барьер, а теперь нанес удар по мячу, брошенному ему одним из грумов. Восседая на коне, преодолевающем препятствия, он излучал уверенность в том, что он столь же превосходный наездник, как и игрок в поло. Фабиан заметил, что всякий раз, как аргентинец разгонял свою лошадь, чтобы она перепрыгнула через барьер, замахивался клюшкой, чтобы нанести удар по мячу, он наклонялся над гривой лошади и переносил вес своего тела на ее плечи, нагружая передние ноги животного перед тем, как оно успевало преодолеть препятствие. Если же он намеревался нанести удар назад или вбок, заваливаясь на круп, то нагружал задние ноги лошади. В обоих случаях Костейро неблагоразумно нарушал равновесие лошади именно тогда, когда для преодоления барьера оно особенно нужно животному.

Наступило время потренироваться. Фабиан направил Резвую рысцой к первому препятствию.

Кобыла легко взяла первый барьер, подняв копыта передних ног выше брюха и аккуратно подобрав задние ноги. Она без труда перебросила самую тяжелую часть туловища через препятствие. Это было наградой за то время и те усилия, которые он потратил на то, чтобы поддерживать умение своих лошадей прыгать через барьеры.

Фабиан повторил маневр, продолжая управлять лошадью лишь с помощью ног, не натягивая поводья и держа клюшку наготове. Каждый раз во время прыжка он предоставлял лошади свободу действий, возможность вытягивать шею, балансировать головой и старался сидеть в седле твердо, не перемещая своего веса, чтобы не мешать лошади совершить прыжок. Чтобы исключить всякую ассоциацию с болью, которая могла бы заставить кобылу внезапно остановиться перед препятствием и выбить его самого из седла, Фабиан воздерживался от применения хлыста перед прыжком и старался не натягивать поводья слишком резко после того, как препятствие было преодолено.

Около полудюжины принадлежащих Костейро грумов заняли места вдоль поля и возле ворот. Аргентинец поднял руку, показывая, что готов начать состязание. Костейро и Фабиан двинулись к середине поля.

Александра, встряхивая влажной копной волос, отошла от кинокамеры в тот момент, когда оба мужчины направились к ней. Фабиан увидел в ее руках белый мяч; он понимал ее волнение — словно у школьницы, собирающейся играть и с нетерпением ожидающей сигнала, когда можно будет вбросить мяч.

Когда Фабиан и Костейро остановились у кромки поля, она вбросила мяч, описавший плавную дугу. Прежде чем мяч остановился рядом с ними, Костейро, жаждущий добраться до него и охваченный азартом, свернул в сторону и подхватил клюшкой мяч, чтобы послать его в воздух. Когда мяч взвился вверх, он помчался следом за ним, размахивая клюшкой словно маятником. В это время его лошадь плавно преодолела параллельные брусья. В тот самый миг, когда кобыла взвилась над перекладиной, аргентинец перехватил мяч в полете и направил его в сторону ворот. Фабиан, отстававший на три корпуса, не в силах догнать его, увидел, как лошадь Костейро преодолела еще три препятствия, продемонстрировав свою легкость и прыгучесть. Приблизительно в сотне ярдов от ворот Костейро догнал мяч. Его клюшка снова ударила по нему безукоризненно точно. Удар прозвучал словно аплодисменты. Будто выпущенный из катапульты, мяч угодил в ворота.

Послышались аплодисменты, возгласы восторга и поощрения, изданные грумами Костейро, стоявшими возле ворот и у кромки поля. Притормозив, Костейро поднял руку, чтобы оповестить о забитом голе. Коснувшись края шлема, аргентинец, пунцовый от распиравшей его гордыни, уверенный в себе, пустил свою лошадь перед камерой Александры, ответив на ее поздравление приветственным взмахом клюшки. В тот момент, когда оба соперника двинулись к ней, возвращаясь в точку старта, грум передал молодой женщине новый мяч. Она появилась из-за камеры, розовая от возбуждения. Словно бросая кому-то вызов, смелым движением она швырнула мяч, упавший между ними.

На этот раз мяч очутился возле Фабиана, но он чувствовал себя вялым, апатичным, неуверенным в том, что сможет дать отпор аргентинцу. Думая о привязанности друг к другу Александры и Костейро, о том, как ловко аргентинец попадает по мячу, Фабиан был в растерянности: он еще не выработал свою линию поведения и не знал, играть ли ему с мячом или же с аргентинцем.

После нескольких первых ударов под шлемом Фабиана стал скапливаться пот, его струйки попадали в глаза, мешая ему видеть, заставляя чаще моргать глазами. Вскоре на губах у него появился привкус соли, пот стал течь у него по шее и подбородку. В левой руке он сжимал хлыст и поводья, правой — клюшку, поэтому не мог поднять забрало и вытереть пот. Чтобы стряхнуть его наземь, он опустил голову, глядя вниз, на зеленый газон, который скользил под лошадью, словно лента конвейера. Он четко видел поверхность газона, каждый выгоревший клочок, каждую изумрудную полосу. Его глаза машинально отмечали выжженную солнцем траву, росу на мяче, походившем на выступивший пот.

Чтобы подготовиться к удару, Фабиан мысленно выработал план действий. Размахнувшись клюшкой, которая описала дугу, поднимавшуюся снизу вверх, к точке соприкосновения с мячом — она находилась чуть впереди линии ноги, — движением кисти, похожим на взмах дельфиньего плавника, он увеличил скорость клюшки в тот самый момент, когда ее головная часть соприкасалась с мячом ниже его центра. Он взвился в воздух благодаря сочетанию собственной инерции всадника со скоростью лошади и холодного порывистого ветра, гнавшего мяч вперед.

Фабиан обогнал Костейро и, не прилагая усилий, ударил по мячу, быстро послав его вперед. Мяч остановился в нескольких дюймах от тройных брусьев. Пустив лошадь быстрым галопом, он преодолел планку и помчался в сторону белого пятна, но тут сообразил, что лошадь не поняла команды и недостаточно замедлила бег, чтобы он смог нанести удар по мячу. Кобыла ударилась о препятствие грудью, с шумом сбив ограждение и разорвав цветные ленты.

Именно тогда, воспользовавшись случаем, Костейро направил своего коня в образовавшуюся брешь и сбил кобылу соперника. Поскольку мяч снова оказался у него, он нанес по нему превосходный удар с левой стороны. Когда мяч полетел вдаль, аргентинец натянул поводья. Его лошадь встала на дыбы, едва не задохнувшись, а ее всадник, круто повернувшись, помчался вслед за мячом. Взяв пару тройных параллельных брусьев и два барьера, Костейро догнал мяч и, снова подбросив его в воздух, нанес по нему удар. Похожий на белую молнию, мяч со свистом влетел в ворота. Фабиан с беспомощным видом наблюдал за тем, как латиноамериканец забивает второй гол.

Поменявшись местами, соперники вновь заняли стартовые позиции. Александра вбросила мяч, и Костейро, увидев Фабиана, приближающегося к нему сбоку, поскакал галопом и, добравшись до мяча, осадил коня. Он ударил, но на дюйм не попал по мячу, однако, прежде чем он сумел вернуться и завладеть мячом, с противоположного конца поля примчался Фабиан. Крепко сжав шенкелями бока кобылы, взявшей барьер, он налетел на аргентинца и отобрал у него мяч ударом из-под лошадиной шеи. Костейро не сбавил скорости, и оба всадника одновременно преодолели большую стенку. Встав в стременах, Костейро внезапно круто развернул взмыленную лошадь и, сделав круг, достал мяч из-под изгороди, помешав Фабиану нанести удар по воротам.

В тот момент, когда вместе со своей кобылой Фабиан собирался атаковать два препятствия, чтобы нанести по мячу удар слева, Костейро приблизился к нему со стороны. Лошадь аргентинца толкнула кобылу Фабиана, которая поскользнулась и сбила оба препятствия. Фабиан едва сумел удержаться в седле и привести свою лошадь в равновесие. Душа свою лошадь мундштуком, Костейро направил ее так, чтобы она ударила в бок кобылу Фабиана. Та, испугавшись, встала на дыбы. Чувствуя, что кобыла опрокинет его, Фабиан, утративший опору одной ноги о стремя, наклонился в сторону и едва удержался в седле.

Находясь в неудобном положении и едва не потеряв равновесие, Фабиан увидел мяч. До него было подать рукой, и он не смог удержаться от соблазна. Взмахнув рукой с усиливающейся скоростью и держа кисть у корпуса, продолжая следить за мячом, он вытянул руку и, круто повернув плечо, изо всех сил нанес удар по мячу. Тот взвился в воздух, описав крутую дугу над барьерами. В этот момент взлетела кверху рука грума, стоявшего у ворот: Фабиан забил свой первый гол.

Послышались жидкие аплодисменты. К голове Фабиана прихлынула кровь: в ушах и горле отдавалось его тяжелое дыхание. Он увидел вдалеке приветственный жест Костейро, который повернул лошадь и направился к своим конюхам, очевидно, с намерением сменить ее. Никак не реагируя на успех Фабиана, Александра торопливо направилась навстречу аргентинцу. Спешившись, тот обнял ее. Несколько мгновений оба смотрели на Фабиана, который принялся медленно кружить по полю. Затем влюбленные отвернулись и стали что-то обсуждать шепотом.

Наблюдая за ними, Фабиан почувствовал, что вялость оставила его, ощутил жажду борьбы. Этим утром на этом поле он понял, в чем будет состоять его стратегия.

Он вернулся к точке старта и стал наблюдать, как Костейро верхом на новой лошади преодолевает все препятствия, чтобы приучить ее к ним, переговариваясь со своими конюхами на испанском языке. Фабиан решил не менять свою кобылу, хотя лошадь, взмыленная, тряслась и дрожала мелкой дрожью. Он гладил ее, успокаивал, готовя к новым испытаниям.

Он видел, что Александра не обращает на него никакого внимания, хлопоча с камерой. После того как он помчался к ней с мячом, она с равнодушным видом взяла его и направилась к кромке поля. Не взглянув на Фабиана, она мягким движением кинула его в сторону аргентинца. Это было чуть ли не приглашение ударить по мячу.

Фабиан и Костейро, суетясь, кинулись к нему. Попытавшись нанести по мячу затяжной удар, аргентинец взмахнул клюшкой словно бичом и нанес удар, который пришелся под край шлема Фабиана. Ошеломленный, он закачался в седле, утратив контроль над лошадью. Перед глазами поплыли разноцветные круги, поле превратилось в смазанную зеленую полосу.

Развернув лошадь, Костейро направился к Фабиану, улыбаясь и прижимая руку к сердцу, как бы извиняясь. Фабиан, начавший приходить в себя после удара, но не расслышавший слов аргентинца из-за шума, производимого лошадьми, встретился с его сияющими глазами. Он попытался ответить любезностью на любезность, но был не в силах выдавить улыбку, вспоминая мысли, тревожившие его накануне ночью.

Чувствуя настроение всадника, кобыла Фабиана понеслась вперед, толкая Костейро и тесня его лошадь. Аргентинец и Фабиан сцепились клюшками, затем расцепили их, ведя сражение за мяч. Улучив момент, Фабиан заметил мяч прямо перед ногами своей кобылы. Натянув удила и усевшись попрочнее в седле, он нанес удар по мячу из-под лошадиной шеи. Похожий на белую дробинку, сверкнувшую на солнце, он пролетел через два препятствия. Отрезав путь аргентинцу, Фабиан кинулся следом за мячом, преодолев два барьера. Он добрался до него в тот момент, когда его кобыла намеревалась взять изгородь, последнее препятствие перед воротами, и послал мяч высоко в воздух. Он почувствовал, как сгруппировалась под ним лошадь, готовая преодолеть препятствие. Чтобы крепче удержаться в седле, он обхватил бока лошади обеими ногами. Находясь в зените полета, он нанес удар по мячу, вложив в него инерцию лошади, энергию прыжка, а также собственный порыв и волю. Поток силы взметнулся на гребне волны, прежде чем она рассыпалась. Деревянное оголовье клюшки с треском ударилось о деревянный мяч. Фабиан увидел, как тот влетел в ворота. Был забит второй гол. Счет стал ничейным.

Фабиан и Костейро снова вернулись к точке старта, холодно посмотрев друг на друга при смене ворот.

Лицо аргентинца было сосредоточено, глаза помрачнели. Стоявшая у кромки поля Александра, не обращая внимания на игроков, произвела мысленный расчет, затем чуть ли не с вызывающим видом бросила мяч высоко над их головами, вложив в бросок силу, какой в ней не подозревали. Увидев мяч позади себя, соперники быстро повернулись и направили своих лошадей на первые два препятствия. Траектории полета их лошадей чуть ли не соприкоснулись. Показалось, будто они готовы сбить друг друга еще в воздухе. Кобыла Фабиана испуганно вытаращила глаза, шарахаясь в сторону, взяла барьер, рассчитав расстояние между собой и незнакомой лошадью. Всадники преодолели кустарник и брусья, но жестокое соперничество продолжалось. Оба наперегонки помчались к следующему препятствию. Фабиан придержал свою кобылу, видя, что Костейро безжалостно рвет трензелем губы своей лошади, приближаясь к параллельным брусьям. Их манил к себе мяч, лежавший на зеленом газоне.

Началась схватка за обладание мячом. Мешая Фабиану добраться до него, аргентинец стал наносить своей лошади удары по шее и бедрам, толкать ее, загоняя в груду поваленных перил. Направив свою кобылу на лошадь Костейро, Фабиан стал отвечать ему той же монетой: ободрал тому колено своими наколенниками, зацепился за его клюшку, затем отпустил ее. Клюшки со свистом рассекали воздух, попадая по ногам, по копытам вздыбленных лошадей. В воздухе стоял стук ударов дерева о дерева, заглушавший тяжелое дыхание натруженных легких. Взмыленные лошади, охваченные паникой, надрывались, в ужасе вращая глазами. Напуганные схваткой и друг другом, они вставали на дыбы, били копытами. Прижатая задними ногами к перилам, кобыла помчалась словно ошпаренная, быстрым ударом задних копыт сбила перила. Споткнувшись, за счет инерции, словно выстреленная из катапульты, лошадь ринулась вперед, оттолкнув в сторону аргентинца и его разъяренного коня и позволив Фабиану добраться до мяча и нанести превосходный боковой удар слева. Пока Костейро пытался успокоить свою чистокровку, Фабиан повернул кобылу на задних ногах и, помчавшись за мячом, нанес по нему еще один удар, переправив его через препятствие, прежде чем преодолеть последнее. Затем, совершив прыжок, хлестким ударом послал мяч в сторону ворот. Теперь ему оставалось преодолеть всего два препятствия — столбы и жерди и один тройной барьер. Он привстал на стременах и уже замахнулся, намереваясь перебросить мяч через оба препятствия и направить его в сторону ворот, но в этот момент заметил Александру. Склонясь над своей кинокамерой, она находилась на полпути до кромки поля, всего в нескольких ярдах от того места, куда упал мяч. Молодая женщина регулировала диафрагму, собираясь снять момент удара. Камера была как бы продолжением ее профиля. Фабиан представил ее лицо, которое запомнит навсегда, — лицо, склонившееся над его телом, лицо, к которому он прикасался. Затем мысленно увидел, как мяч попадает ей в голову, расплющивает ухо, из разорванных вен брызжет кровь, челюсть отвалилась, разбитая кость закрывает глаз, похожий на скользкую мидию в расколотом панцире. Во лбу, напоминающем откинутое забрало, — сочащаяся кровью расселина в черепе, из виска бьет ярко-красная кровь.

Фабиан почти добрался до мяча; одна часть его мозга измеряла расстояние от клюшки до мяча, скорость лошади, расстояние до ворот; вторая тотчас исключила образ того окровавленного лица, налагая на него черный щит камеры с его ручками и шкалами, отражающими солнечные лучи, мелькая всего в нескольких дюймах от ее нежного лица в каскаде волос.

Устремившись к мячу, он стиснул рукоятку клюшки. Его тело, повинуясь импульсу, наклонилось к плоскости мяча; рука поднялась, выпрямилась, замахиваясь, следом за ней пошло плечо. Гибким движением кисти Фабиан взмахнул клюшкой словно косой, отведя ее далеко вперед от корпуса кобылы, и опустил вниз, ударив прямо по центру мяча, — удар получился страшной силы.

Мяч взлетел навстречу свету, словно тарелка, запущенная для стрельбы по мишеням. Фабиан посмотрел прямо на солнце, провожая взглядом мяч, который со слабым воем пронесся над ним. Моргнув при виде серебристого пятна Александры, он стал смотреть на мяч. Опустившись, он ударился о камеру, опрокинув ее вместе со штативом. Застыв на месте, Александра схватилась за голову и завопила во всю мочь. Ткнув клюшкой в руку Фабиана, аргентинец принялся хлестать его и заставил остановить лошадь.

— Что случилось? Что случилось? — кричал Костейро с искаженным от злобы лицом и, спрыгнув с лошади, прежде чем та успела остановиться, кинулся к молодой женщине, отшвырнув клюшку в сторону, как ненужную игрушку. К Александре с опаской устремились три грума. Один из них остановился и чуть ли не благоговейно поднял с земли изуродованную кинокамеру. Фабиан слез с кобылы и спокойно последовал за аргентинцем туда, где стояла вспотевшая от страха Александра, вцепившаяся себе в волосы. Маска равнодушия сползла с ее лица, в бессмысленных глазах застыл страх.

— Алекс, ты ранена? — спросил Костейро, резко, почти грубо схватив ее за плечи, впившись ей в лицо и ощупывая руками голову, шею и горло, а затем оттолкнул ее от себя, как мешок. Когда молодая женщина зарыдала, он вздохнул и, придвинув ее к себе, поцеловал в лоб, что-то шептал, успокаивая ее, стряхивая с жакета соломинки. Фабиан равнодушно наблюдал за этим зрелищем, в то время как грумы не скрывали своего волнения и любопытства.

— Страшно виноват, — произнес Фабиан. — Моя лошадь поскользнулась как раз в ту минуту, как я ударил по мячу.

— Вы же могли сделать Александру калекой на всю жизнь. Могли убить ее, — повернувшись к нему, закричал Костейро.

Поддерживаемая аргентинцем, Александра смотрела на Фабиана. Она по-прежнему дрожала от страха, но первая волна испуга миновала, оставив ее вялой.

— Я знаю, ты это не нарочно, Фабиан, — пробормотала она. Фабиан не мог понять, то ли ее бессвязная речь была результатом несчастного случая, то ли она снова надела на себя маску. — Я знаю: если бы ты захотел, то попал бы не в камеру. — Она прижалась к плечу Костейро.

— Человек наносит удар, но его руку направляет Господь, — произнес аргентинец, неожиданно начав изрекать мудрые вещи. — Алекс должна благодарить Бога за то, что она все еще жива, — серьезно произнес он, одной рукой гладя ее волосы. Затем повернулся к Фабиану и холодно добавил: — И вас, за то, что не убили ее.

— Я тоже благодарю Бога, — отозвался Фабиан. — Так как, продолжим игру, мистер Костейро?

Оба вернулись к своим лошадям. Беря в руки клюшку, Костейро в последний раз озабоченно взглянул на Александру. Судорожно вздрагивая, она сидела, поникнув, на траве.

Прикоснувшись клюшкой к шлему, Костейро подал сигнал к началу игры, и один из грумов вбросил мяч. Состязание продолжалось. Сначала аргентинец действовал неуклюже, и Фабиан понял, что он мыслями все еще с Александрой. В первом эпизоде он потерял мяч, отдав его Фабиану, который без труда повел его через поле, без труда преодолевая одно препятствие за другим. Затем аргентинец, то и дело лупивший хлыстом ржущую лошадь по окровавленным от ударов шпор бокам, свернул в сторону Фабиана и помчался за ним след в след, отставая всего на несколько дюймов. Фабиан понимал, что, если его кобыла отстанет, Костейро может ударить ее; если же она побоится взять препятствие, то результат может быть ужасным. Он снова доверился инстинкту, мобилизовав все свои силы, понимая, что аргентинец, возможно, захочет наказать его за то, что случилось с Александрой. Ослабив поводья, он принялся осторожно подгонять шенкелями кобылу, направив ее на тройные брусья, но в тот самый момент, когда она собиралась взять препятствие, Фабиан, покрепче усевшись в седле, весь свой вес и силу направил на одну сторону, заставив лошадь обойти преграду. Маневр был проведен молниеносно, и Костейро, в классической манере игрока в поло, в отчаянной попытке повернуть свою чистокровку, натянул поводья так, что мартингал и нахрапник словно тисками сдавили животному ноздри и оно едва не задохнулось. Не видевшая препятствие из-за кобылы Фабиана, чистокровка аргентинца оказалась перед преградой слишком поздно. Терзаемая удилами, испугавшись внезапного появления тройника, она встала на дыбы, в результате чего Костейро, всем корпусом подавшийся вперед, готовясь к прыжку, полетел кувырком и врезался в препятствие.

Улучив момент, с помощью нескольких ловких подач с правой стороны Фабиан погнал мяч к воротам. К тому времени как Костейро поднялся на ноги, Фабиан забил третий гол.

Костейро был потрясен и обескуражен своим падением. Рубашка его была испачкана пятнами крови из раны на руке. Сгоряча аргентинец заявил, что продолжит состязание. Но, едва он потянулся за клюшкой, рот его искривился от боли.

— Кажется, я вывихнул лодыжку, — сказал он, заставив себя посмотреть в глаза сопернику. Затем, пытаясь изобразить небрежность спортсмена, добавил: — Это ваша игра, сеньор Фабиан.

— Можно продолжить наше состязание в другой раз, — отозвался Фабиан.

— В другой раз будет другая игра. Из этой я, пожалуй, выбыл.

У Костейро, навалившегося на плечо грума, вдруг перекосилось лицо. Он поднял глаза, и в глазах его вспыхнул прежний огонь. Он протянул руку спешившемуся Фабиану. К ним подошла Александра, по-прежнему бледная и задумчивая, успевшая надеть маску. Аргентинец отпустил руку соперника.

— Свой приз получите в клубе, — равнодушно проговорил Костейро, затем двинулся в сторону Александры. — Пойдем домой, любовь моя. — Поддерживаемый молодой женщиной, он захромал с поля, не оглядываясь.

Фабиан часто задумывался над превратностями судьбы, которая, в силу своей капризной натуры, или допускала исполнение его самых сокровенных желаний, на что он давно перестал надеяться, или же превращала это исполнение в наказание, которое всегда заключал в себе подобный подарок.

Находясь в таком невеселом настроении, он иногда вспоминал то время, когда был партнером по игре в поло у некогда знаменитого Фернандо Рафаэля Фалсальфы, не имевшего соперников единоличного правителя латиноамериканской республики Лос-Лемурес — острова, на котором выращивалась большая часть мировых запасов табака и сахарного тростника. Тогда он испытывал чувство уверенности в завтрашнем дне, его качества и способности признавались и вознаграждались. Благодаря такой уверенности он мог предаваться любым удовольствиям, ритм его жизни не нарушался никакими событиями, которые нельзя было бы исправить.

Фалсальфу, ныне покойного, называли, иногда с насмешкой, El Benefactor (Благодетель) своей страны. Будучи уже немолодым в то время, когда он нанял Фабиана, он играл с ним время от времени в поло, чтобы поддерживать имидж активного, полного сил мужчины, этакого спортсмена мачо — спортсмена-мастера, каким он был, по крайней мере, в собственных глазах. Чтобы сохранить этот имидж, он не должен был иметь в качестве партнера по игре в поло местного игрока, который, вполне возможно, мог развязать язык и развеять один из мифов, который El Benefactor так старательно создавал. Фалсальфа обратил внимание на Фабиана благодаря переводу его книг на испанский и их появлению в Латинской Америке, что позволило ему проникнуть в закрытый мир, окружавший El Benefactor. Вскоре Фабиан стал получать такое же, как у крупного чиновника, жалованье и жить в одном из великолепных бунгало, смотревших на море в Каса Бонито — роскошной частной вилле Фалсальфы, расположенной на Ла-Хиспаньола, курорте в Карибском бассейне — его личной собственности.

Находящаяся всего в двух часах езды на автомобиле от Сьюдад Фалсальфа, столицы острова, которому El Benefactor дал свое имя, Ла-Хиспаньола представляла собой великолепный курорт с роскошными частными домами и виллами, безупречными полями для игры в гольф, конюшнями, рассчитанными на несколько сотен отборнейших пони наряду с целым отрядом вышколенных грумов, ухаживавших за ними, и лучшие возможности для игры в гольф или теннис, для водного спорта — поистине величественный памятник искусству с шиком тратить деньги на развлечения. Каждый сезон в Ла-Хиспаньола на личных реактивных самолетах прилетали состоятельные великосветские путешественники, чтобы насладиться тут природными и искусственными удовольствиями.

Каса Бонита, как и курорт, частью которого она была, давала El Benefactor возможность отвлечься от обязанностей главы государства. Эта вилла также стала убежищем от претензий со стороны стареющей жены и многочисленных детей и внуков, которые вели уединенную жизнь в президентском дворце в Сьюдад Фалсальфа или же на многочисленных курортах, разбросанных по разным частям острова. Однако Каса Бонита предназначалась только для El Benefactor, а также тех лиц его свиты, которые, подобно Фабиану, никоим образом не угрожали его безопасности и не вторгались в его личную и общественную жизнь, находясь на Ла-Хиспаньола.

Единственная обязанность Фабиана в Каса Бонита заключалась в том, чтобы быть под рукой всякий раз, как El Benefactor вздумается сыграть в поло: или в целях тренинга с клюшкой и мячом, или же для встречи один на один.

Иногда устраивались командные игры, для того чтобы дать возможность операторам снять несколько эпизодов игры Фалсальфы, которые впоследствии будут искусно вставлены в фильм, чтобы изобразить президента действительным участником команды, одержавшей победу. Во всех таких случаях Фалсальфа рассчитывал на советы Фабиана и его умение держать язык за зубами. В задачи Фабиана входило наблюдение за подготовкой к игре, а также инструктаж других игроков, уже проверенных и одобренных службой безопасности Фалсальфы, относительно того, как следует придерживаться уже написанного для них сценария.

Хотя он был нанят для службы в составе президентской команды, Фабиан скорее выполнял роль приближенного, знакомого, постоянно живущего рядом, чем служащего. Этим он был отчасти обязан той неожиданной симпатии, которой старик проникся к своему новому иностранному партнеру по игре в поло, очарованию новизны. Со временем Фабиан, который никогда не позволял себе преступать границы своих обязанностей, стал постоянным членом свиты Фалсальфы, которому предоставлялась возможность пользоваться всеми благами, которые имелись в доме и на курорте.

Лишь неизбежное появление El Benefactor и тех неофициальных гостей, которых он привозил с собой из столицы, прерывали полную удовольствий жизнь Фабиана. Под бдительным оком начальника службы безопасности Каса Бонита, который постоянно помнил о судьбе своего предшественника (он был разжалован и заключен в тюрьму в наказание за то, что во время одной вечеринки, устроенной Фалсальфой, на вилле погасло электричество), вилла вновь жужжала как улей. Обычно флегматичные слуги вдруг принялись что-то вытирать, полировать, дезинфицировать. Ничто не укрывалось от их внимания, начиная с огромного купола главной гостиной, поддерживаемого пилястрами, украшенными панцирями огромных черепах, до иголки проигрывателя в соседней студии звукозаписи. Садовники внимательно осматривали газоны и кусты на территории виллы, энергично орудуя газонокосилками и садовыми ножницами. С поверхности пруда убирались листья, насекомые и разный мусор, и тщательно проверялся состав воды на предмет содержания в ней хлора. В порту и на вертолетной площадке, в гаражах и ангарах на взлетной площадке орудовала целая команда механиков и инженеров, систематически осматривавших каждый механизм и узел, проверяя его надежность и безопасность.

Во второй половине дня, под отдаленный бой барабанов десантников, готовящихся к возможной инспекции, которую могут устроить сослуживцы президента, часто сопровождавшие его до Ла-Хиспаньола, президентский реактивный самолет садился на посадочную полосу и плавно останавливался перед широким проспектом, который вел прямо к воротам виллы. Уикенд успел начаться.

Едва El Benefactor спускался с трапа, окруженный телохранителями, за которыми следовали гости, решившие провести выходные дни в его обществе, прислуга бросала перед президентом цветы, а отряд солдат четко брал винтовки на караул, будто он вернулся после многомесячного отсутствия, а не спустя всего несколько дней после предыдущего визита.

Список гостей, приезжавших и уезжавших из Каса Бонита во время каждого из таких уикендов, был впечатляющим. Одни прилетали для того, чтобы выпить, другие — чтобы принять участие в рыбной ловле, покататься на водных лыжах, походить под парусом на яхте, осмотреть красоты острова. Среди гостей были тузы промышленности и коммерции, главным образом американцы, но также европейцы и ряд латиноамериканских аристократов, владевших на острове виллами. Кроме них тут находились банкиры и бизнесмены, многие из которых вели торговлю с Республикой Лос-Лемурес. Как правило, не обходилось без представителей местных и зарубежных корпораций сахарозаводчиков и производителей табачных изделий, а также вездесущих военных советников, сослуживцев и сторонников самодержца. Для всех них приглашение от Фалсальфы, в особенности на званый обед в Каса Бонита, было свидетельством их избранности, осязаемой наградой за добросовестность и преданность при поддержке не только самого Фалсальфы, но и правомочности и авторитета самодержавной власти.

Во время одного из таких обедов, где в большом банкетном зале дюжины две гостей сидели по обе стороны основного стола, во главе которого восседал президент, наискосок от себя Фабиан заметил женщину. Ей было лет двадцать с небольшим, и она обладала яркой латиноамериканской внешностью. В отличие от других женщин, столь часто украшавших стол Фалсальфы во время таких обедов в Каса Бонита, одета она была скромно. Единственным ее украшением было обручальное кольцо и еще какая-то девическая очаровательная наивность и незрелость. Вряд ли он обратил бы на нее внимание, если бы не огромные выразительные глаза. Поскольку, согласно протоколу, гостей представляли только хозяину виллы и редко знакомили друг с другом, Фабиан не знал, кто она.

После обеда он последовал за ней, когда гости стали собираться на залитой лунным светом террасе, выходившей в сад и на море, чтобы выпить кофе с ликером. Он хотел было сам представиться юной даме, но в эту минуту она с ласковой улыбкой повернулась к господину много старше ее, который приближался к ним.

— Франсиско де Тормес, — официальным тоном произнес мужчина, слегка поклонившись Фабиану, — а это моя жена Елена.

Фабиан тотчас вспомнил это имя. Франсиско де Тормес, самый скандальный в республике журналист, критиковал Фалсальфу и его единоличное правление. Когда различные международные организации начинали угрожать Республике Лос-Лемурес экономическими санкциями в ответ на злоупотребление Фалсальфой единоличной властью, El Benefactor ссылался на выпады де Тормеса, как на доказательства существования в стране свободы печати.

Де Тормес сознавал шаткость своего положения; он заметил мимоходом, но достаточно определенно, какое удовольствие они получают от красоты Каса Бонита, вынужденные скоро покинуть страну. Де Тормес объяснил, что он принял приглашение известной американской школы по подготовке журналистов поработать в ней с год в качестве приглашенного лектора и через несколько недель он и его супруга, с которой они поженились всего четыре месяца назад, отправляются в Северную Америку.

Пока он говорил, Елена де Тормес стояла рядом с мужем. Она была чуть не втрое моложе него, но, похоже, наделена удивительно зрелым умом, была искренне привязана к мужу и ценила его характер и натуру.

Обаяние Елены действовало на всех окружающих. Фабиан почувствовал, что и он поддается ему. Толпа гостей расступилась перед Фалсальфой, выглядевшим весьма величественно в своей белой форме генералиссимуса. Направившись к Фабиану и чете де Тормес, он протянул руку, сначала обняв журналиста, а затем, в присутствии наблюдавших за этим зрелищем гостей, поцеловал руку у его жены.

— И вы здесь! — приветливо произнес президент. — Наверняка, плетете нити заговора против меня. — И, чтобы шутка не прозвучала слишком грубо, похлопал Фабиана по плечу.

— А как же иначе, ваше превосходительство, — согласился Фабиан, стараясь поддержать шутливый тон, в то время как де Тормес неловко улыбался, а его жена принялась возиться со своим веером. — Я как раз думал о том, чтобы предложить сеньору и сеньоре де Тормес совершить поездку верхом и посетить наименее доступные селения Какаты.

При этих словах де Тормес сделал недовольную гримасу.

— В своей работе мне редко приходится ездить верхом, — сказал он учтиво. — Как и Елене, поскольку она студентка. Мы будем только обузой, мистер Фабиан.

Заметив настороженность журналиста, Фабиан собирался предложить другое развлечение, но тут вмешался Фалсальфа.

— А что, превосходная идея, — проронил он. — Жаль, что я не смогу присоединиться к вам. — Затем обратился к де Тормесу, пряча под любезной миной свое раздражение. — Разве наш знаменитый де Тормес все еще интересуется примитивными деревнями своей родины, которую он намерен покинуть ради комфортабельных условий городской жизни в Соединенных Штатах? — Неприязненное отношение президента к политическим беглецам, которые нападали на него, находясь в безопасности в США, было всем известно, и де Тормес покраснел, когда его прилюдно пристыдили.

Елена де Тормес робко вмешалась:

— Вы не должны забывать, ваше превосходительство, что мы пробудем в Соединенных Штатах только год. Это мое первое заграничное путешествие, которое Франсиско обещал мне в качестве свадебного подарка.

— Не забуду, душа моя, не забуду, — успокоил ее Фалсальфа подобревшим голосом. Снова посмотрев на журналиста, он стал воплощением любезности и обаяния. — Тогда все улажено, — с решительным видом заявил он. — Однако, де Тормес, вы с вашей очаровательной женой непременно должны побывать в Каката до отъезда. — Президент повернулся к Фабиану: — Прикажите сейчас же отправить лучших лошадей. Завтра рано утром мой вертолет будет предоставлен в ваше распоряжение. — Величественным жестом Фалсальфа показал де Тормесу и его жене, что инцидент исчерпан, и повернулся к Фабиану: — А теперь нам надо обсудить планы на игру в поло, — объявил он с такой выразительной интонацией, что его не могли не услышать. — Пойдемте, уединимся в библиотеке, — заключил он и уверенно повел Фабиана сквозь расступающуюся толпу.

Сопровождаемый телохранителями, президент обернулся к Фабиану с заговорщическим видом.

— Разве вы не должны меня поблагодарить за то, что я для вас сделал? — прошептал он на своем ломаном английском.

— А что вы сделали, ваше превосходительство? — заикаясь, спросил Фабиан. — Боюсь, я вас не понимаю.

Остановившись, Фалсальфа легонько ущипнул его за щеку.

— Я вам в отцы гожусь, Фабиан. Зачем скрывать от меня свои секреты. — Он затрясся от смеха. — Я видел, как вы переглядывались с хорошенькой женой этой хитрой лисы де Тормеса. — Фалсальфа фыркнул, предвосхищая любовное приключение.

— С сеньорой де Тормес я встретился впервые за этим ужином, — запротестовал Фабиан. — Уверяю вас, ваше превосходительство, между нами ничего не было.

— Ничего пока не говорите, Фабиан, — посерьезнев, оборвал его президент. — Я не вправе вторгаться в ваши чувства. — И вновь дружелюбным тоном добавил: — Во всяком случае, я рад, что вы отправляетесь в эту поездку в обществе женщины, которая вам нравится. Будем надеяться, что у вас появится возможность остаться с ней наедине в Каката.

Фабиан попытался отрешиться от романтических иллюзий, внушаемых ему Фалсальфой.

— Но сеньор де Тормес едет с нами, ваше превосходительство, — начал он. — И я не надеюсь, да и не собирался… — Взрыв хохота заставил его в смущении замолчать. Оба подошли к дверям библиотеки.

— Желаю удачной прогулки, Фабиан, — добродушно проговорил президент. — И когда будете заниматься с Еленой любовью в джунглях, берегитесь наших знаменитых тарантулов, а то как бы де Тормес не припас одного из них для вас. — Под сводами библиотеки затихли взрывы хохота, после чего мимо Фабиана молча проскользнули телохранители Фалсальфы. Сам он остался перед закрытыми дверями.

Фабиан занялся приготовлением к путешествию, как велел ему президент. Ему сообщили, что лошадей увезли в армейском фургоне в ту точку, которую он выбрал в качестве отправного пункта их экспедиции, вместе с двумя проводниками, — их он часто использовал во время других поездок во внутренние районы острова. Он намеревался сопровождать чету де Тормес на вертолете от Каса Бонита и встретить проводников и лошадей в условленном месте. Для того чтобы добраться до одного из самых древних и изолированных поселений, расположенного на высоком скалистом берегу реки, понадобится два-три часа пути. Там они устроят пикник, а затем за ними прилетит вертолет, чтобы доставить их к позднему чаю в Каса Бонита.

На следующий день, на рассвете, когда солнце, окутанное дымкой, еще отражалось от блестящей как стекло поверхности моря, Фабиан был уже на ногах.

С четой де Тормес он встретился за завтраком на одной из террас виллы. Неподвижный воздух и прозрачное небо обещали жаркий, как в тропиках, день. Елена де Тормес, в дорожном костюме из саржи цвета хаки, сияла от радостного ожидания. Ее муж, как и Фабиан, надевший тяжелые сапоги, хлопчатобумажные бриджи с двойной подкладкой и кожаные краги, а также рубашку из мягкой ткани с целью защиты от насекомых, которыми кишат джунгли, походил на состоятельного латиноамериканского землевладельца, решившего взглянуть на свои стада крупного рогатого скота.

Во время завтрака Фабиан показал Франсиско де Тормесу карту местности, которую они намерены были осмотреть, и показал ему маршрут, по которому полетит вертолет, чтобы доставить их к месту, где их ждут лошади, а затем небольшое индейское поселение, расположенное в сердце джунглей, которое и было намеченной целью вылазки.

Утреннюю тишину нарушил мощный грохот вертолета, опускавшегося на соседний участок газона. Судя по эмблеме, машина предназначалась для личных нужд самого президента. У ее пилота, капитана ВВС, которого Фабиан прежде не встречал, были отличительные знаки дворцовой бригады — отборной части, созданной Фалсальфой для охраны его персоны.

Фабиан и чета де Тормес быстро погрузились, и вертолет круто взмыл вверх, провожаемый прощальными взмахами рук охранников у ворот. Вниз уплывали кирпичные стены Каса Бонита с ее террасами и крышами.

Вскоре пестрый ковер вилл и гостиниц Ла-Хиспаньолы сменился бесконечными плантациями сахарного тростника, рассекаемыми симметрично расположенными подъездными дорогами и одноколейкой, соединявшей поля с сахарным заводом. На грунтовых дорогах, ведущих к одноколейке, они видели огромные повозки, нагруженные сахарным тростником, каждую из которых тащили шесть или восемь волов. Но вскоре и эти признаки жизни исчезли из виду.

Вертолет летел над джунглями, их зеленую поверхность тут и там разрывали скалы. Он завис над рекой, где на песчаной отмели грелись аллигаторы, скользнул над просекой, освещенной солнцем; заслышав грохот вертолета, в панике разбегались дикие козы, в чаще исчез испуганный кабан. Вскоре машина стала готовиться к посадке на участок красной глины, в который упиралась грунтовая дорога, рассекавшая кустарник. Фабиан заметил лошадей и проводников, ожидавших их внизу. Винты вертолета перестали вращаться. Пилот подтвердил точное место и время, когда его машина должна прибыть в индейское селение, чтобы отвезти пассажиров назад. Затем, откозыряв, пожал Фабиану руку. В то время как он вел Елену и Франсиско к утрамбованной площадке, вертолет взлетел, подняв клубы пыли, скрывших его от глаз наблюдателей.

Фабиан рассчитывал встретить двух проводников, которых он просил ему выделить. Он удивился, увидев двух незнакомых ему людей — коренастых, с густыми жесткими волосами, с мачете, спрятанным в ножны на поясе, и автоматом через плечо.

Один из проводников объяснил, что оружие понадобится им для обороны, поскольку по окончании вылазки, после того как вертолет заберет с собой Фабиана и его гостей из индейского поселения, чтобы доставить их в Каса Бонита, им обоим придется пробираться через джунгли, сопровождая порученных им дорогостоящих лошадей.

Проводники работали быстро, подгоняя ремни на стременах и подтягивая подпруги, в то время как Фабиан проверял лошадей и снаряжение, а также провизию, уложенную в баулы. В них лежали продукты для пикника и медицинские аптечки.

Сев верхом на ожидавших их лошадей, путешественники двинулись в сторону джунглей. Один проводник ехал впереди, за ним Елена, Фабиан следовал за Франсиско, и второй проводник замыкал кавалькаду.

Часа через два быстрой, ровной езды они свернули на узкую тропу, шедшую вдоль высокого берега Юмы. Дорога тут обрывалась. Во время паводков река достигала здесь наибольшей ширины. Над болотами роились тучи насекомых.

Фабиан, которого от Елены отделяла мощная фигура Франсиско, вспомнил игривые намеки президента в отношении жены журналиста. Хотя он и не желал ее преследовать, но какая-то сила влекла его к ней, и источником этого влечения была привязанность молодой женщины к ее мужу.

Из-за плеча Франсиско Фабиан продолжал наблюдать за Еленой, чьи движения воспринимались им отрывочно: то она слегка качнется в седле, то ее волосы осветят прорвавшиеся сквозь листву солнечные лучи, то он заметит ее руку с поводом или очертания бедра.

Убаюкиваемый жарой, Фабиан представлял Елену одной из тех моделей, предназначенных для бесконтактного секса, которых он часто встречал в больших городах. Там имеются кабины с девушкой в одной из них и мужчиной в другой. Клиент и девушка разделены прозрачной перегородкой, и всякий раз, как он опускает монету в прорезь автомата на стенке, автоматически, на краткий промежуток времени, поднимается занавеска. При опускании монеты срабатывает звуковая система, благодаря которой клиент может попросить девушку, надежно защищенную от него перегородкой, произвести провокационный акт. Чтобы клиент находился в состоянии возбуждения, занавес постоянно поднят, а монеты продолжают сыпаться в автомат, девушка обнажается, дразня его, принимает различные позы, произносит фразы, еще больше возбуждающие его.

В кабине, в которой находятся мужчина и женщина, разделенные прочным стеклом, они могут видеть друг друга и слышать — это единственный способ общения, — обнаженная женщина может прижиматься грудями к холодной поверхности стекла, и тогда ее соски расплющиваются, на стекле остается след от ее разгоряченного тела и влажного языка. Клиент, возбужденный ее присутствием, голосом и словами, побуждаемый собственной потребностью, будет и дальше опускать монеты, а его страсть — превращаться в лед, будучи изолированной от пламени, зажегшего ее, и от источника удовлетворения, его вызвавшего.

Фабиан, оказавшийся на этом бездорожье, где джунгли служили кабиной, а брак Елены и ее муж были перегородкой, предался мечтам. Он представил себе, что бы произошло, если бы он встретил ее в городе. Она оказалась бы в кабине по одну сторону стеклянной перегородки, он — в другой — два незнакомых друг другу человека, разглядывающие друг друга. Что бы он попросил ее сделать, что она могла бы попросить у него? Что бы он рассказал ей о себе? Был бы он груб с ней и получил ли бы удовольствие от зрелища очаровательной, нежной женщины, доведенной до того, чтобы вести себя столь непристойным образом. Возбудит ли его еще более или же, наоборот, охладит наличие этой перегородки?

_____

Неподвижные деревья, окружавшие их, больше не служили защитой от жары. Узкая тропа поднималась вверх, извиваясь между холмами, сложенными из каменистых и глинистых пород. Лошади неуверенно, с опаской, ступали по камням, шарахаясь в сторону от зарослей сорняков и плюща, то и дело скользили, едва не падая.

Фабиан понял, что лучшие в поместье лошади, несравнимые по своим качествам, на ровном, открытом поле для гольфа или на ровной почве, растерялись, оказавшись на необычно крутой тропе. Однако он горел желанием достичь селения Каката до полуденной испепеляющей жары, о чем и сообщил переднему проводнику, который принялся подгонять свою лошадь. Вскоре выяснилось, что Елена, хотя и не вполне освоившаяся с конем и страшившаяся опасного подъема, по-прежнему уверенно держит поводья, в то время как Франсиско быстро устает, ноги у него болтаются, лошадью он управляет не вполне уверенно, и та брыкается и возмущается тем, что у нее во рту мундштук. К этому времени поездка превратилась в мучения. Джунгли стали смыкаться вокруг них как стенки тоннеля, а камни, по которым они поднимались, стали неровными, с острыми краями, похожими на ступени огромной лестницы, выложенной из плит окаменелой лавы, изъеденных временем.

В поисках места для привала Фабиан разглядывал окружающую их чащу. В этот момент впереди послышался громкий шум. Лошадь проводника оступилась, задние ноги ее разъехались, но всадник, по-прежнему державший поводья в руках, успел спрыгнуть и упал в кустарник, отчаянно бранясь.

Остальные лошади, охваченные паникой, стали пятиться назад, не доверяя ненадежной почве. Фабиану и Елене удалось удержаться в седле, удержав своих пони под контролем, но Франсиско, утомленный трудным переходом и тропической жарой, упал на камни справа от тропы, порвал рубашку и поранил руку. Перепуганная лошадь полезла в кусты, но, исколотая острыми ветками, ринулась вперед, разбрасывая камни. Фабиану удалось ухватиться за поводья; отчаянно пытаясь удержать животное, он заметил, что при падении повредил бедро.

Из-за этой беды пришлось остановиться прямо на тропе, несмотря на то что лошади вырывались и брыкались. Елена с Фабианом перевязали Франсиско рану, после чего, хотя журналист не смог еще оправиться от падения, да и устал, а его одежда промокла от пота, пришлось продолжить восхождение, длившееся еще два часа — на час больше, чем предполагал Фабиан. Наконец они добрались до просторного плато. Оставшийся до Каката отрезок пути преодолели легким галопом.

Район Каката представлял собой клинообразный кусок равнины, отвоеванный у джунглей. Это был поросший зеленью участок берега, возвышавшегося на несколько тысяч футов над рекой, которая извивалась у его подножия. Когда небольшой отряд приблизился к одному из селений, по обеим сторонам дороги стали открываться окна жалких лачуг, и целая свора шелудивых собак высыпала на улицу, оповещая о прибытии чужаков. Изрезанная колеями пыльная дорога стала расширяться по мере того, как они углублялись в деревню. Толпа голых босоногих ребятишек, оставив свое укрытие под пальмами, вместе со сворой псов шумно приветствовала прибытие незнакомцев. Деревня пробудилась от полуденной сиесты: в тени своих халуп появились мужчины и женщины всех возрастов — одни совершенно голые, другие с куском ткани вокруг бедер. Некоторые двигались ползком; какая-нибудь заблудившаяся свинья или коза присоединялась к всеобщей суматохе.

Подъехав к заброшенному деревянному бараку, где некогда располагалась фактория, ставшему, по-видимому, главным зданием деревни, которое служило для изредка совершаемых правительством санитарных проверок, путешественники спешились.

Привязав лошадей, проводники их расседлали. Фабиан и Елена положили раненого Франсиско на одеяла снаружи барака. Когда проводники достали сэндвичи и напитки, привезенные с собой, местные жители окружили гостей и стали молча наблюдать за происходящим, стараясь не пропустить ни единого их жеста.

Те, кто помоложе и посмелее, собрались кучкой и принялись оценивать достоинства Елены. Смущенная их откровенным любопытством, она покраснела и придвинулась ближе к Франсиско. Другие, чье внимание было приковано к оружию, окружили проводников, поставленных из соображений безопасности у стен барака. Третьи разглядывали лошадей и восхищались их ухоженным видом, ростом и мудреным снаряжением.

Чтобы отвлечь внимание толпы и продемонстрировать свое хладнокровие, Фабиан неторопливо прогулялся по деревне, сопровождаемый кучкой любопытных ребятишек.

Проходя мимо хижин, он напугал женщину с младенцем на руках; прежде чем она скрылась в глубине жилища, на ее дотоле невозмутимом лице мелькнул страх. Из-за ставня беззубым ртом улыбался изможденный старик. Недалеко от них толпа молодых женщин с повязками на бедрах и обнаженными грудями окружила испуганного его приближением поросенка. От солнца и высоты у него кружилась голова; деревья и кустарник круто сбегали вниз, река — мутно-желтая полоска воды, — исчезала среди мшистой зелени суши, простиравшейся до самой линии горизонта. Он взглянул на часы: вскоре за ними должен прилететь вертолет. Он напряг слух в ожидании звука его двигателя, но под куполом неба царила тишина.

Тут его охватила тревога. Он понял, насколько они углубились в джунгли, как далеко оказались от любого населенного пункта, где имеется полиция или военные, которые смогли бы организовать их доставку на Ла-Хиспаньолу. Фабиан вернулся в барак и убедился, что толпа ничуть не уменьшилась, что она все так же внимательна и молчалива. Елена спала на одеяле, на коленях у нее лежала голова Франсиско.

День склонялся к вечеру. Туземцы стали медленно расходиться по своим хижинам, лишь несколько ребятишек и три или четыре молодых человека все еще слонялись вокруг. Осовевшие от жары проводники дремали, положив на колени свои автоматы.

Сев на одеяло, Фабиан принялся разглядывать Елену. В вырезе расстегнутой блузки виднелись белая шея и грудь, выделявшиеся на фоне черных как смоль волос.

Солнце начало спускаться к вершинам пальм; вертолета все еще не было. Фабиан с тревогой сказал остальным, что здесь десятки мелких селений наподобие того, в котором они находятся, что они разбросаны по территории джунглей, занимающих в районе Каката площадь в несколько тысяч квадратных миль, и что пилот мог заблудиться. Проводники признались, что нашли дорогу к деревне лишь благодаря тому, что рассчитали положение солнца относительно реки.

Фабиан понял, что недооценил опасность их положения, но постарался при этом не беспокоить Елену и Франсиско. Он сказал им, что в той непринужденной обстановке, которая царила на вилле, их отсутствие могли обнаружить лишь через день-два. А на то, чтобы вернуться на Ла-Хиспаньолу, у них не осталось ни сил, ни продовольствия: ведь на путешествие уйдет несколько дней. Он предложил отправить одного из проводников, лучше знавшего дорогу, к реке. Взяв с собой лошадей, он, меняя их, сможет добраться до блокпоста, откуда в условленное место отправлен фургон с лошадьми. Там он свяжется с властями, которые и вышлют к ним вертолет. Неохотно, но побоявшись ослушаться Фабиана, проводник покинул деревню и стал спускаться к реке.

Второй проводник занялся приготовлениями к ночлегу. Он отыскал самую большую хижину в деревне и, ничего не объясняя, велел обитателям покинуть ее.

Из строения вышла целая процессия мужчин, женщин и детей вместе со множеством собак, кошек и свиней, вынужденных искать убежище где-то в другом месте. В то время как проводник стал разводить костер, чтобы приготовить ужин, Фабиан принялся стаскивать с нар грязные матрасы и одеяла и выносить их во двор.

Затем Фабиан присоединился к Елене и Франсиско и стал наблюдать, как проводник жарит поросенка. Из кустов, окружавших хижину, внезапно донесся шум, чиханье, кашель и смех, выдавшие присутствие туземцев, сидевших, прижавшись друг к другу, на корточках и наблюдавших за пришельцами.

Всякий раз, когда во время трапезы Франсиско протягивал руку, чтобы взять кусок мяса, на его лице появлялась гримаса боли — результат падения с лошади. Проводник взял свою долю жаркого, но держался в стороне, не снимая с плеча автомата. Время от времени он с нескрываемой враждебностью поглядывал на Франсиско, но к Фабиану, который, как ему было известно, был другом El Benefactor, относился с обычной подобострастностью.

После ужина проводник приготовил хмельной фруктовый пунш. Разлив его по чашам, изготовленным из ананаса, пустил его по кругу. Напиток оказался пьянящим, Франсиско, Елена и Фабиан прикладывались к нему три или четыре раза.

Вскоре Фабиан, раздобревший от пунша и интимной обстановки, велел проводнику раздать остатки жаркого наблюдавшим за ними туземцам. Едва он их позвал, как из мрака появилось множество фигур, которые, обжигая руки, стали жадно хватать мясо.

Некоторые из дикарей были навеселе, другие, образовав кольцо вокруг огня, принялись петь и танцевать, сначала как бы для того, чтобы продемонстрировать свое искусство гостям, затем, разгорячась, стали танцевать для собственного удовольствия. Поначалу проводник удерживал их на расстоянии, но когда подошли несколько мужчин, один с кувшином в руках, показав жестами, что хотят отблагодарить гостей за мясо, угостив их фруктовым напитком собственного приготовления, он прошептал Фабиану, что неразумно отказываться от угощения. Фабиан с трудом заставил себя сделать глоток жгучего сока, затем передал кувшин Елене и Франсиско. Они прихлебывали напиток под внимательными взглядами туземцев.

Танцы превратились в некий ритуал, а костер горел словно маяк на фоне неба. В иные минуты Фабиан чувствовал, что воспринимает цвета и формы слишком резко, порой он ощущал себя так, словно впал в какой-то ступор. Когда он посмотрел на толпу, ему показалось, что перед ним кружится Елена де Тормес, касаясь ворота своей блузки, а затем опуская руки к бедрам, призывая его оторвать их. Затем он почувствовал, что его тело стало невесомым, как бы освобожденным, и он, поднявшись с земли, поплыл к ней. Немного погодя он увидел Франсиско, набросившегося на него с мачете, которым, как ему помнится, проводник резал жареного поросенка. Мачете сверкнул, расколов стол, находившийся между ними, откуда-то издалека послышался вопль Франсиско. Голова Фабиана шла кругом от страха и восторга. Он ринулся к журналисту, но тут его кто-то схватил. Он почувствовал, что его унесли в хижину и положили рядом с Еленой.

Ему мерещилось, что, хотя она лежала на земляном полу рядом с ним в расстегнутой блузке, без сапог и без бриджей, в действительности она находилась за стеклянной перегородкой и лежала с другим мужчиной, а Фабиан, из своего укрытия в этой хижине, был связан с ней только мысленно. Его стремление обладать ею было прозрачно, как струи водопада, шумящего в джунглях.

Он почувствовал, что его поднимают словно дерево, вырванное с корнем и уносимое отливом. Елена теперь была рядом, она извивалась под ним, она-то и была потоком, увлекавшим его, прижавшись своим ртом к его рту, призывая его овладеть ею. Он поднялся, наклонился над ней и овладел ею, затем, усадив ее на себя верхом, овладел снова.

Единственное, что осталось у него в памяти, это множество незнакомых лиц, склонившихся над ними, внимательно наблюдая, как они занимаются любовью, — словно пара насекомых, соединенных в смертоносном объятии на глиняном полу хижины.

Фабиан проснулся с трудом. Голова раскалывалась от боли, руки и ноги одеревенели. Охваченный паникой, он огляделся вокруг.

Он лежал на нарах; сквозь соломенную кровлю пробивались лучи света, его голое тело было прикрыто грубым одеялом, тут же валялась одежда. Рядом с ним лежала спящая Елена, накрытая одеялом. В дальнем углу хижины он увидел Франсиско, лежащего на полу неподвижной грудой.

Фабиан поднялся, едва удержавшись на ногах, когда доски под ним прогнулись. Дрожа, он оделся и вышел из хижины, оказавшись под палящими лучами солнца.

Вокруг проводника собралась толпа возбужденно жестикулировавших туземцев. Завидев Фабиана, они умолкли и стали расходиться. Проводник отсалютовал ему, словно часовой на посту.

Тут Фабиан увидел на земле огромного черного паука. Волосатые лапы его были неподвижны, серое брюхо смято. Паук был мертв, но у него был такой угрожающий вид, что Фабиан невольно отступил от него.

— Это тот самый, что убил сеньора де Тормеса, — сказал проводник.

По-прежнему находясь в состоянии прострации, Фабиан решил, что это Франсиско убил паука, но выражение на лице проводника встревожило его.

— Кто кого убил? — переспросил он.

— Настоящий тарантул, — отвечал проводник, носком сапога ткнув насекомое. — Он укусил сеньора де Тормеса, когда тот вышел из хижины и лег на землю. Сеньора Елена, когда она увидела, что он мертв, выпила целую бутылку этого зелья. — Проводник показал жестом на остатки изготовленного туземцами напитка. — Чтобы не страдать.

Фабиана вырвало желчью, он попятился прочь от паука и вбежал в хижину.

Франсиско по-прежнему лежал, скрючившись в темном углу. Охваченный ужасом, Фабиан опустился на колени рядом с покойником и поднял одеяло, которым тот был накрыт, пытаясь удержать выскальзывавшие из его рук плечи, голову, которая падала набок. Он потрогал ладонью щеку мертвеца. Лицо у Франсиско было белым; загар, покрывавший его накануне, исчез; широко открытые глаза его смотрели куда-то мимо Фабиана. Одна бровь его была приподнята, рот слегка приоткрыт, как бы от изумления.

Закрыв труп, он направился к Елене. Во сне у нее было безмятежное выражение лица. Он погладил ей руку, она никак не отреагировала на его прикосновение.

Выйдя во двор, он велел проводнику убрать мертвого тарантула до прибытия полиции и записать имена туземцев, которые, судя по рассказу проводника, были свидетелями трагедии. Затем, под влиянием какого-то импульса, Фабиан отвел проводника в сторону, подальше от туземцев.

— Где ты был, когда тарантул укусил сеньора де Тормеса?

— Я… я охранял вас в хижине, — после некоторого колебания отвечал проводник. — Помог вас раздеть и утихомирить, сеньор Фабиан. Вы были… были такой сонный от этого напитка, — вырвалось у него. — Потом оставался с вами, чтобы сеньор де Тормес не напал на вас снова.

— Ничего не помню, — грубым голосом отвечал Фабиан, отводя глаза. — И почему же сеньор де Тормес хотел напасть на меня?

— Он был пьян, сеньор Фабиан, — многозначительно улыбаясь, отвечал проводник. — И он дал волю своей ревности, когда вы стали трогать его жену. Схватил мой мачете и решил убить вас.

Не в силах помешать проводнику продолжать рассказ, Фабиан направил разговор в иное русло.

— Кто первый увидел сеньора де Тормеса мертвым? — спросил он.

— Я, — отвечал охранник. — Я также сообщил сеньоре Елене о том, что произошло. — Приглушенным голосом он продолжал: — Сеньора Елена начала кричать. Говорить такие вещи, какие ей не следовало бы произносить, всякие гадости.

— Что же она говорила? — расспрашивал его Фабиан.

Проводник придвинулся к нему ближе и в самое ухо сказал:

— Говорила, что кто-то подложил тарантула сеньору де Тормесу.

— Но кому могло такое прийти в голову? — настаивал Фабиан.

— То же самое спросил у нее и я, — закивал головой проводник. — Но она была пьяна и все время твердила, что таким человеком мог оказаться… — Теперь он говорил шепотом. — Что сам El Benefactor был замешан в этом деле. — С мрачным видом он посмотрел в сторону хижины. — Она обвиняла меня в том, что я подложил этого тарантула сеньору де Тормесу.

— Почему именно ты?

— Потому что я работаю у El Benefactor. Но ведь вы, сеньор Фабиан, вы же знаете, что я не мог сделать такого. — Проводник подчеркивал каждое слово, словно рассекая воздух своим мачете. — Вам это известно лучше всех, потому что вы должны помнить: я был с вами и охранял вас все время. Все время, — повторил он.

Вдруг над ними раздался рев вертолета. Вертолет пролетел низко над деревьями и приземлился, окутанный облаком пыли. Высыпавшие из хижин туземцы кинулись к нему, крича от восхищения и страха. Вышедший из машины пилот увидел Фабиана и в кратких фразах объяснил ему, что накануне у него возникли технические неполадки и он не смог прилететь за ними после наступления темноты. Затем вместе с Фабианом и проводником отобрал несколько туземцев, которые отнесли в кабину вертолета тело де Тормеса и спящую Елену.

Во время непродолжительного перелета в Каса Бонита Елена так и не проснулась. Фабиан вышел из вертолета, и тот вместе с Еленой и охранником, сопровождавшим тело де Тормеса, полетел в столицу.

Прилетев на виллу, Фабиан направился прямо в покои президента. Он убедил секретаря в важности своего визита, и его тотчас провели в библиотеку, где Фалсальфа полулежал в гамаке.

— Я знаю о несчастье. Пилот сообщил нам о нем по радио из Каката, — спокойно объявил президент. — Какая грустная история, — продолжал он. — Де Тормес был на вершине своей карьеры, молодая жена, и все кончилось укусом тарантула. — С этими словами он продолжал качаться в гамаке.

— Де Тормес был убит, ваше превосходительство, — ровным тоном произнес Фабиан. — Таких больших тарантулов, которые способны поймать цыпленка, в Каката не водится. Лучшего орудия убийства в данном случае не найти.

— Если речь идет об убийце, мой дорогой Фабиан, то им должны были быть вы, — выделяя каждое слово, ответил президент.

— Почему именно я? — смело возразил Фабиан.

Фалсальфа перестал раскачиваться, но улыбался по-прежнему.

— У вас одного был мотив для убийства — Елена.

— Это отвратительное предположение, ваше превосходительство, — сказал Фабиан.

— Это отвратительное преступление, — терпеливо продолжал президент. — Его свидетелями были практически все жители деревни, которые видели, как вы с Еленой трахались на полу — у них на глазах и на глазах у ее пьяного мужа.

Фабиана словно обдало кипятком, но он отвечал спокойно:

— Ничего такого я не помню. Все мы были пьяны, или же нас чем-то опоили.

— Зато другие помнят, — отрезал Фалсальфа. — Когда вы стали вести себя чересчур вызывающе, Франсиско едва не убил вас с помощью мачете. Именно проводник, мой сотрудник, к счастью, оставшийся трезвым, разоружил его и спас вас. Это он охранял вас в хижине, пока Франсиско бушевал во дворе. — Фалсальфа сделал выразительную паузу. — Именно в ту ночь бедный де Тормес — такой усталый, такой пьяный, такой сердитый — сел прямо на тарантула, который в эту минуту совершал ночную прогулку.

— Я уверен, что де Тормес был убит, — настаивал Фабиан.

Фалсальфа перестал улыбаться и качаться в гамаке.

— Хотите, чтобы я отдал прокурору приказ начать официальное расследование смерти Франсиско де Тормеса? — грубым тоном спросил он. — Хотите, чтобы публике стало известно, что происходило между вами и Еленой в той деревне? Не забывайте, Фабиан: вы не в Соединенных Штатах. Какие тут у вас шансы получить оправдательный приговор? — К президенту вернулось его спокойствие. — Действительно, ни Франсиско, ни тарантул не могут дать никаких показаний, но что вы скажете о проводнике, жителях деревни? Покажите мне хотя бы одного мужчину или женщину, которые не были бы уверены в том, что именно вы организовали встречу сеньора де Тормеса с тарантулом.

Фабиан застыл на месте, наблюдая за тем, как вновь размеренно качается гамак. Он представил себя в качестве свидетеля на процессе, проходящем в стране, языка которой он почти не понимал, чьи обычаи были ему чужды. Затянувшийся процесс, проходящий в Республике Лос-Лемурес, где последнее слово всегда остается за президентом, означал бы дискредитацию его самого и прежде всего Елены.

— А что произойдет с сеньорой де Тормес? — внезапно спросил он.

— Вот это уже слова разумного человека, — вздохнул Фалсальфа. — Единственное, что тебя заботит, — это Елена. — Подумав, президент продолжал: — Она вольна делать все, что ей заблагорассудится. Но без мужа ей придется трудновато. Как и он, она выходец из бедной семьи, а все, что оставил ей де Тормес, это долги. — Лицо президента прояснело: он принял решение, достойное государственного деятеля. — А почему бы тебе не позвонить Елене и не пригласить ее в Каса Бонита на несколько дней? — Фалсальфа посмотрел в упор на Фабиана и расплылся в улыбке. — А еще лучше, Фабиан, попрошу-ка я своего секретаря пригласить ее от моего имени. В конце концов, Елена — вдова моего старого друга де Тормеса и любовница Фабиана, моего партнера по игре в поло. Что ты на это скажешь?

Фабиан ответил резко, вне себя от гнева:

— Скажу, ваше превосходительство, что именно вы воспользовались нашей вылазкой в Каката, чтобы организовать убийство Франсиско де Тормеса. Вот почему я намереваюсь покинуть Лос-Лемурес с первым же рейсом, если только меня не укусит тарантул до того, как я сяду на этот самолет.

Фалсальфа смерил Фабиана снисходительным взглядом.

— По своему обыкновению, ты действуешь как любитель-одиночка. И навсегда останешься любителем. Никто на Лос-Лемуресе не станет тратить на тебя хорошего тарантула! — И он жестом указал на дверь.

Когда Фабиан выходил из помещения, гамак продолжал качаться.

Много лет спустя, когда Фалсальфа уже не был президентом, Фабиан выступал в качестве судьи на турнире по поло, где в обеих командах играли его друзья. Игра прошла с небольшим количеством штрафных ударов и без серьезных инцидентов. В тот вечер Юджин Стэнхоуп устроил обед в честь Фабиана в одном из местных кабаре. Помещение было заполнено туристами, а столик Фабиана, находившийся в центре обеденного зала, где собралось несколько его друзей и коллег, оказался самым шумным.

К концу обеда освещение в зале вдруг стало слабым, приглушенным. Внезапно в зал вошли официанты, держа на поднятых руках украшенный чеканкой поднос, на котором стоял большой торт из мороженого, плававший в коньяке и увенчанный короной из бенгальских огней вместо свечей, обычно используемых по поводу дня рождения. Они поставили этот необычный подарок перед Фабианом, и в тот момент, когда метрдотель поднес спичку к коньяку, трио ночных менестрелей с заметным английским акцентом запели серенаду в честь «новорожденного». Серенаду подхватили друзья Фабиана, а вслед за ними и туристы, находившиеся в зале. Обрадованный и удивленный Фабиан поднялся, при этом опрокинув поднос. По его манишке, а затем пиджаку и брюкам потекла струя горящего коньяка. Он горел.

Собравшиеся дико зааплодировали, в уверенности, что пламя и горящий Фабиан составляли часть представления. В охваченной огнем одежде он побежал по залу, натыкаясь на столики по-прежнему кричавших «ура» гостей, и выбежал из боковой двери на веранду, выходившую в сад. Перемахнув через перила, он прыгнул вниз и стал кататься по мокрой от росы траве, чтобы сбить пламя. Когда, ошеломленный, он сел на землю, то его белый костюм висел на нем клочьями, ткань настолько прогорела, что были видны голая грудь и ноги.

Фабиан понимал, что должен тотчас же заняться ожогами. Подойдя к задней двери кабаре, он сообщил друзьям, что едет домой. Охранник, увидевший, в каком он виде, принял его за пьяницу или бродягу и грубо оттолкнул его. Тогда Фабиан подошел к парадному входу, где пары, одетые в вечернее платье, ждали своей очереди, чтобы попасть в кабаре. Охранник снова оттолкнул его.

Боль, терзавшая Фабиана, усиливалась. Он проник в сад, откуда залез на веранду и вернулся в ресторан через ту же дверь, из которой вышел.

Приблизившись к своему столику, он был встречен громом аплодисментов и взрывами хохота друзей и гостей за соседними столиками. Сочтя его непрезентабельный вид шуткой, они тотчас открыли двухлитровую бутылку шампанского и принялись орошать искрящимся вином Фабиана и его ожоги.

Лишь после того как Фабиан сел за стол, он вспомнил: охранник, что так грубо оттолкнул его, был тем самым проводником, некогда участвовавшим в вылазке в Каката, которого Елена обвинила в убийстве Франсиско де Тормеса.

В более спокойные времена Фабиан возвращался на лоно природы, которая никогда не была навязчивой. Она являлась к нему в виде зеленой лесной полосы, ароматов леса, невысокого кустарника, окаймлявшего берег озера, наполовину исчезнувших следов колес на грунтовой дороге.

В другие дни, наполненные суетой, его утешал город. Приезжая туда, Фабиан медленно ехал по улицам, разглядывая тротуары, аллеи и скамейки в надежде увидеть одинокую женскую фигуру. Его мог возбудить как локон волос за девичьим ушком или очертания бедер, так и звук ее голоса, то, что и как она говорила ему в ответ. Она должна была оказаться молодой, высокой, стройной, длинноногой, с большими глазами и густыми волосами, крупным ртом, отдающей себе отчет в том, какое впечатление она производит на мужчин своей фигурой и походкой.

Она должна была понимать, что он может предложить ей лишь союз на ночь, один уикенд, в крайнем случае встречи в течение нескольких вечеров. Человек, привыкший к просторам полей и дорог, чей образ жизни был связан с резкими переменами и переездами, Фабиан не мог позволить себе надолго задерживаться в городах. Он отыскивал себе партнерш со столь же непостоянной, жадной натурой, как и у него самого, которые, как и он, были готовы легко сблизиться, а затем так же легко расстаться.

_____

Однажды вечером, сидя в баре, Фабиан встретился со старым знакомым, известным спортивным телекомментатором, который время от времени приглашал его выступить в своей программе для обсуждения различных состязаний по поло или конному спорту. Стивен Гордон-Смит, которому недавно перевалило за пятьдесят, был красивым господином с мужественным голосом, жестами и внешностью, с той непосредственной, открытой манерой, которая свойственна людям его профессии. Они оба собирались выпить, как вдруг в дальнем углу бара Фабиан заметил двух молодых женщин, с которыми познакомился еще в начале того года. Это были модели, работавшие у владельца фабрики по пошиву одежды и жившие в пригороде Нью-Йорка.

Фабиан знаком пригласил их к столику и, когда они подошли к ним, представил их Гордон-Смиту. Обе женщины были латиноамериканского происхождения, лет двадцати с небольшим — темноволосые, исполненные женственности и жизнерадостные, с крупными, но красивыми чертами лица и выразительными глазами. Высокие и стройные, они гордились тем, что у них большие груди, тонкие талии и тугие ягодицы.

Гордон-Смит не скрывал удовольствия, которое получил от знакомства с девушками, в особенности с Дианой — той, что посмелее, открыто флиртовавшей с ним. Фабиан заметил, что восхищение его друга усиливается, и, когда ее подруга поднялась из-за столика (у нее была деловая встреча), Фабиан тоже покинул бар.

Три или четыре недели спустя, после интервью по поводу турнира памяти Юджина Стэнхоупа, Гордон-Смит пригласил Фабиана на ужин и признался, что почти постоянно встречается с Дианой и намеревается взять отпуск, чтобы освободиться от работы в телекомпании — и жены — и попутешествовать в компании с Дианой.

Фабиан, знавший, сколь строги порядки в крупнейших телекомпаниях, был удивлен решением друга. Оно показалось ему особенно странным ввиду нежной привязанности Гордон-Смита к своей жене Эмили, на которой он был женат больше двадцати лет. Фабиан однажды встретил Эмили и двух их дочерей, когда они сопровождали Гордон-Смита на чемпионат по поло, устроенный Айви-колледжем во время недолгого пребывания Фабиана в нем в качестве тренера.

— Насколько хорошо ты знаешь Диану? — осторожно спросил Фабиан.

— Настолько, насколько мужчина может узнать женщину, — широко улыбнулся Гордон-Смит, посмотрев на него по-свойски.

— Много ли она рассказывала тебе о своей жизни?

— А что ей о ней рассказывать? — отвечал телекомментатор. — Не забывай, ей всего двадцать четыре.

— И что за жизнь у нее была? — все тем же небрежным тоном продолжал расспрашивать его Фабиан.

— Разве она сама тебе ничего не говорила? — пожал плечами Гордон-Смит. Прошлое Дианы не очень-то его интересовало.

— Когда я знакомил вас, — возразил Фабиан, — рассказывать семейные истории было некогда.

— Видишь ли, Диана покинула Эквадор — а может, Никарагуа? — незадолго до одного из тех государственных переворотов. Тогда-то их семейство и разорилось, и она эмигрировала сюда вместе со своей теткой, — терпеливо объяснял Гордон-Смит. — Немного позанимавшись с частным учителем, она освоила язык, затем работала в салоне красоты. Потом была занята в модельном бизнесе, работала не то координатором, не то моделью. — Гордон-Смит умолк на полуслове, с удовольствием сменив тему, и протянул руку к кейсу. Перед взором Фабиана появилась целая папка глянцевых, аккуратно наклеенных на картон фотографий. Диана улыбалась ему с цветных и черно-белых снимков.

— Разве она не прекрасна? — восторженно воскликнул Гордон-Смит, разложив на столе фотографии.

— Да, в самом деле, — согласился Фабиан. — В какую эффектную даму она превратилась!

— На своем веку я повидал немало женщин, — перегнувшись к нему через стол, сказал тележурналист, — но ни одна женщина не доставляла мне столько удовольствия. — Он с решительным видом показал на фото Дианы.

— Она понимает тебя? — продолжал допытываться Фабиан.

— В сексуальном смысле нет ничего такого, чего бы она не знала обо мне. Ничего! — Допив свой бокал, он потянулся за другим, который поставил перед ним официант. — Мы такие открытые друг перед другом, такие раскрепощенные.

— И сколько времени ты намереваешься оставаться с Дианой? — спросил Фабиан, скрывая свое смущение.

— Диана заставила меня понять, какой серой жизнью я жил до этого, — выделяя каждое слово, отвечал Гордон-Смит. — Теперь я хочу все изменить. — Он умолк, затем бросил на Фабиана взгляд, в котором были вызов и в то же время просьба о поддержке. — Даже если мне придется порвать с прошлым.

— А как твоя семья?

— Девочки уже взрослые, — отмахнулся Гордон-Смит. — Что касается Эмили… — Помолчав, он продолжал: — Эмили, как и я, вольна в своих поступках.

— А служба?

Ежась под испытующим взглядом приятеля, Гордон-Смит отвечал:

— Служба не имеет никакого отношения к моей жизни до тех пор, пока она остается моим личным делом.

Понимая, что он не вправе скрывать то, что ему известно, Фабиан осторожно заметил:

— Диана своеобразный тип.

— Она любит везде бывать, любит путешествовать, — снисходительно улыбнулся Гордон-Смит. — На прошлой неделе она отвезла меня аж в Майами, чтобы она могла там позагорать и покрасоваться в таком виде. Пожалуй, я побывал чуть ли не на всех дискотеках. — Смеясь, он поднял глаза и увидел странное выражение на лице Фабиана. — Ты знаешь о Диане нечто такое, что скрываешь от меня? — неожиданно резко спросил он.

— Она транссексуал, мужчина, — спокойно ответил Фабиан.

Гордон-Смит обеими руками стиснул его кисти.

— Она кто? — хрипло закричал он на весь ресторан. — Что ты сказал?

— Диана транссексуал — мужчина, переделанный в женщину, — не меняя тона, сказал Фабиан, высвобождая свои кисти из рук приятеля.

— Ты это выдумал, — пробормотал побледневший Гордон-Смит. — Иначе не может быть. Я знаю Диану. Я спал с ней. Если я вхожу в нее, то понимаю, что это женщина.

— Некоторое время назад Диану прооперировали, — объяснял Фабиан. — Операция изменила ее внешность и половые органы. В сексуальном смысле она стала женщиной.

— Откуда тебе это известно?

— Когда я с нею познакомился, большинство ее друзей и не пытались скрывать, кто она такая, — отрезал Фабиан. — Но оказаться на твоем месте я бы не желал.

Движения Гордон-Смита стали вялыми. Он сразу как-то осунулся, постарел.

— Почему ты не сказал мне этого раньше, когда знакомил с ней? — недовольно спросил он.

— Это было бы несправедливо, — сочувственным тоном проговорил Фабиан. — К тому времени, когда ты с ней познакомился, в течение нескольких лет психологически и физически она была уже женщиной. Она убедила в этом себя и окружающих.

— Почему же ты сообщаешь мне об этом именно сейчас?

Фабиану хотелось дать такой же точный ответ, каким у него выходил удар по мячу.

— Может, это и несправедливо. Но большинство тех лиц, которые следят за соблюдением законов, шпионят за тобой, доносят о каждом твоем шаге. Ты связался с женщиной, которая, согласно закону о бродяжничестве, действующему в этой стране, может быть задержана, оштрафована и даже заключена в тюрьму как ТВ — трансвестит, хотя она уже не является таковым. Я подумал, что тебе следует это знать.

— Я уже вижу газетные заголовки, — сказал после долгого молчания Гордон-Смит. — «Один из ведущих ТВ-комментаторов в объятиях ТВ. — Немного подумав, он спросил: — Скажи мне, Фабиан, не означает ли то, что я получал такое удовольствие от общества Дианы, что я и сам ненормальный? — Вопрос прозвучал с профессиональной отстраненностью.

Фабиан посмотрел на друга, сидевшего напротив.

— Сомневаюсь, что когда-либо принималось судебное решение относительно того, что следует понимать под понятиями «мужчина» и «женщина», — проговорил он сочувственно. — Если даже закон не определил эту разницу, то ты не сможешь ее определить и подавно.

Некоторым транссексуалам — мужчинам, окончательно превратившимся в подчас очень красивых женщин, — был знаком уют дома на колесах, принадлежавшего Фабиану. Одна из них жаждала проверить на его владельце свои новообретенные женские чары. Вторая хотела усилить и без того сильно выраженную женственность, предлагая Фабиану испытать ее в любовных играх вместе с еще одним мужчиной. Третья решила проверить себя, организовав встречу с Фабианом, разделив его общество с обычной женщиной.

Одной из них была Мануэла. Всякий раз, как он видел ее, взволнованный ее красотой, он испытывал душевное смятение, похожее на то, какое, вероятно, испытал и Гордон-Смит, когда правда о жизни Дианы заставила его проанализировать и собственную жизнь.

Мануэла вошла в жизнь Фабиана, вращаясь в среде транссексуалов. Она была подругой другого транссексуала, который уже прошел путь до полного превращения в женщину. Тот однажды попросил Фабиана сопровождать его к врачу. Во время этих визитов он получал регулярные гормональные инъекции. Представляя Мануэлу Фабиану, его «подруга» сказала ему, что Мануэла, в отличие от нее самой, видоизменилась лишь наполовину. Груди у нее увеличены посредством гормональной терапии и хирургического вмешательства, адамово яблоко устранено, а кожа подверглась полной эпиляции. Однако она все еще не желала или была не готова к полному превращению в женщину. Мануэла покраснела, заикаясь, назвала свое имя и, смущаясь, но ни слова не говоря, позволила Фабиану оценить ее чувственное лицо, гладкость шеи, девичьи груди, поразительной красоты талию, бедра и ноги.

Ей было лет двадцать пять, она работала в крупной аптеке, принадлежавшей ее родителям. С подросткового возраста она считала себя женщиной, против чего они не возражали. Чтобы сохранить ее тайну, их семейство переехало в другой город, где Мануэлу знали бы как молодую женщину. Как признавалась Фабиану Мануэла, в ее жизни были продолжительные периоды, когда ее мучила анатомия, поскольку ее мужские органы бездействовали. Тогда-то она и подумала о полном превращении в женщину. Хотя она жила как женщина и желала вступать в половые отношения лишь с мужчинами-гетеросексуалами, Мануэла уверяла его, что желание и оргазм она будет испытывать, лишь сохранив свой мужской орган. Она полагала, что большинство полностью трансформированных транссексуалов испытывают ослабленное половое влечение и редко, а то и никогда не испытывают оргазм. Пол в них как бы дремлет.

Мануэла рассказала Фабиану о том, как, находясь в обществе мужчины, не знавшего о ее двойственной натуре, который был увлечен ею или сам увлек ее, она прибегала к разнообразным хитростям, чтобы скрыть свою подлинную сущность. С помощью клейких лент и пластырей, даже корсетов она прятала свой член, складывая и плотно прижимая его к телу. Во время любовных игр, утверждавших ее женственность и красоту, она прибегала к самым невероятным приемам, к примеру, заявляла о том, что у нее менструация, лишь бы не раздеваться полностью в присутствии возлюбленного. Когда же он был пьян или разгорячен, она могла предложить ему груди, рот или какой-то иной способ любви, чтобы он подумал, что овладел ею полностью.

Она призналась, что такие ласки были возбуждающими, льстящими ей и усиливали в ней ощущение себя как женщины, но признавалась, что зачастую они не удовлетворяли ее, вызывая лишь лихорадочное и бесплодное ожидание.

Бедственное положение Мануэлы в глазах Фабиана отражало ту двусмысленность, жертвой которой он становился, входя даже в самые непродолжительные отношения с женщиной-транссексуалом. Он колебался, не зная, что предпочесть — такую любовницу, которая подверглась окончательному превращению, правда отчасти утратив при этом пылкость, или же такую, которая, как Мануэла, сохранила всю страстность ценой отказа от реальности иного пола.

Фабиан убеждался в том, что Мануэла вызывает восхищение. То, что ему казалось его причиной, было ароматом ее заряженной женственности: ее черты, формы тела, голос, грим и одежда — всем своим существом она старалась усилить свою привлекательность как женщина. Его приковывала к себе ее юная чувственность, всегда пронизанная особенным ароматом, которая сочеталась с выражением этой нарочитой чувственности — женственностью в стадии становления. Намекнув на то, что она отыщет в нем уязвимое, слабое место, Мануэла обещала открытие неизведанных, новых и тем более желанных для него ощущений. Никогда ее мнимая женственность, утверждение, что она принадлежит к нежному полу, не заслоняли от него того факта, что она остается мужчиной, и, однако, эта двойственность не тревожила его. В своем караване — этом доме на колесах, в интимных покоях своей персональной крепости — он мог без помех наблюдать, оценивать и размышлять над загадкой собственной личности — изгоя из клана крестоносцев, инквизиторов и цензоров, наблюдающих за сексуальными нравами.

По пути в город Фабиан обычно звонил Мануэле, и она устраивала так, чтобы освободиться от работы в аптеке. Приехав, он, как правило, оставлял свой караван неподалеку от парка. На следующий день Мануэла, получавшая удовольствие от поездок верхом, находила его в тот момент, когда он прогуливал своих пони.

Вечером, захватив с собой чемодан с вещами для ночлега, она приходила к нему в гости. Ее появление в тесных дверях его дома на колесах всегда было для него событием: шорох платья, грациозная походка знающей себе цену женщины, которая, подобно балерине, влетала на крыльях или же входила, словно модель на подиум во время показа мод. У нее вошло в привычку, прежде чем подняться в альков, посидеть с напитками в гостиной каравана. Во время таких эпизодов Мануэла была беспокойной, даже раздражительной. Пока они разговаривали, она расхаживала по комнате, перелистывая какой-нибудь журнал о конном спорте, лежавший у него на полке, затем швыряла его прочь. Иногда в бронзовых деталях или зеркале на стене она видела свое отражение, и тогда она тотчас поднимала руку, чтобы поправить прическу, изучала грим, поправляла складки блузки, ниспадавшие на шею и плечи. Ей всегда хотелось произвести впечатление на Фабиана своими успехами в качестве представительницы прекрасного пола, усовершенствованием своей красоты и женственности. Ее присутствие непременно ощущалось в комнате: натура страстная, она носилась взад и вперед, словно подхлестываемая копной своих роскошных волос, из-под одежды виднелись очертания ее великолепных плеч и бедер. Снаружи царила тишина: город, деревья, его дом на колесах были островками в темном океане. Лишь вдалеке горела оранжевая нить огней, словно петлей стягивавшая парк.

Вскоре Фабиан просил Мануэлу подняться к нему в альков. Поднявшись, она подливала себе в бокал, в последний раз прихорашивалась перед зеркалом и шла наверх первой. Идя следом за ней, он любовался безупречными линиями ног, изысканным изгибом бедер, чувствуя, как его охватывает неистребимое желание.

Оказавшись в алькове, Мануэла садилась на край постели, выставляя напоказ свои длинные ноги. Она распускала свои пышные волосы, падавшие ей на плечи. Когда он протягивал руку, чтобы погладить их, ему приходило в голову, что волосы, так же как кожа, зубы и ногти, не имеют половых различий. Их текстура, форма и цвет в равной степени придают красоту как мужчине, так и женщине.

Теперь, как и прежде, она продляла эту фазу их встречи, позволяя ему любоваться красотой ее лица, готовая ублажить его, в то время как остальная часть ее существа была спрятана под одеждой: дразня его, она знала, что ему непонятно, вызвано ли возбуждение, отразившееся на ее лице, реакцией ее собственного тела.

Он мог обладать ею, убеждал он себя, так, как ему хотелось, на условиях, которые были установлены ею самой, чтобы доставить ему удовольствие как мужчине — одному из тех существ, от которых ее отделяла новообретенная женственность, дух ее собственного мира. Фабиан понимал: отдать ему большую часть себя, предложить все свое тело, означало бы для нее отдать меньше того, что она считала своей сущностью, что больше всего любила в себе.

Однако если он и возбуждался ее красотой, ароматом ее женственности, то лишь потому, что ждал, когда она, перестав быть пассивной, поощряемая его волнением, сама захочет овладеть им.

Следовательно, он должен был почувствовать в ней то движение, сознавая, что узкая полоска ткани — всего лишь фиговый листок, скрывающий ее тело, — была единственной преградой, отделяющей ее от него. Она отвечала ему просьбой, чтобы он притушил освещение в алькове, где только зеркало могло быть свидетелем ее наготы, и после некоторого колебания снимала узкую полоску ткани и отдирала пластырь. Теперь она была совершенно голой, но по-прежнему не позволяла себе быть возбужденной, так как узы ее тела были по-прежнему прочны. Под влиянием того образа собственного «я», хотя она и была обнажена, она считала себя одетой, спрятанной от самой себя. Она по-прежнему не позволяла своей руке, руке женщины, вторгаться в область мужского начала, которое в ней существовало, боялась, что возбуждение погубит в ней женщину. Она старалась доставить Фабиану больше удовольствия своими прикосновениями, предлагая ему позы, устранявшие преграды между ним самим и его желанием, хотя она по-прежнему отказывала испытывать его собственной плоти.

Постепенно, наблюдая за Фабианом и видя то наслаждение, которое он получал от ее общества, Мануэла осознала, что если ему не претит способ, каким она получает удовольствие, то это не должно служить и для нее преградой. Она убедилась, что, нуждаясь в сексе, оставалась в неменьшей степени женщиной, чем он — мужчиной, когда он удовлетворял свои потребности; что, вместе с ним достигнув физического наслаждения, она только утвердит свое состояние как женщина, укрепит реальность собственного существования.

При этом взаимном обмене удовольствиями, где ее единственным маяком была страсть Фабиана, Мануэла получала высшее удовлетворение. Фабиан мог сознавать, что обладает ею, был вправе претендовать на ее тело, заставлять ее открываться ему. Он возвышался над ней, благоговейно созерцая идеальной красоты тело, которое, казалось, воплощало тайну того, чем он был. Прикасаясь к ее губам и грудям, он был юношей, обнимающимся с девушкой; их тела переплетались, он входил в нее; он был мужчиной, овладевавшим своей женщиной, возбуждавшим ее своей рукой, — и был юношей, затеявшим любовные игры с мужчиной. Оседлав ее, беспомощно лежавшую под ним, он становился ласкающим мальчика мужчиной; неподвижный, пригвожденный ею, он становился мужчиной, оказавшимся в полной власти у мальчика.

Теперь они лежали вместе, и тела их содрогались от страсти, которая текла между ними словно поток, преодолеть который могла только плоть. Каждый ощущал наслаждение партнера, они казались инструментами, изготовленными из одного и того же материала, с одной и той же целью, и каждый из них воплощал искания другого.

Подобно тому, как Мануэла больше не была созданием их первой встречи, образом, созданным из косметики и одежды, форм и жестов, так и Фабиан, подчинявшийся собственным желаниям, перестал быть рабом своих воспоминаний, обстоятельств и декораций, созданных текущим моментом. Танцоры, закончившие танец, забыв о музыкальном сопровождении, движениях и сцене, теперь они в одинаковой мере стали любовниками, воплощением прихотливой страсти, которая должна была стать откровением друг для друга, и им следовало положиться на ее милость.

Затем Мануэла, выскользнув из постели, исчезала в ванной. Возвратясь, влажная и прохладная после ванны, с причесанными волосами и свежим гримом, накинув ночную сорочку, окутывающую ее тело словно туман, она просила Фабиана включить все освещение, затем садилась рядом с ним, нежно поворачивая его к зеркалу, где он видел близнецов. Он наблюдал за ее восхищением самой собой, она как бы напоминала мужчину, исподтишка разглядывающую молодую девушку. Она задерживала взгляд на собственном лице, проводила по губам, гладила груди, затем ее руки спускались к животу, избегая узкой полоски ткани, затем скользили по ногам, вновь возвращаясь к лицу и грудям. Ее глаза вдыхали новую жизнь в ее руки; в ее глазах, увидевших свое отражение в зеркале, снова появлялось возбуждение. Она протягивала руки к Фабиану и гладила его кожу. Но когда он пытался прервать эти размышления и прижать ее губы к своим, она покорялась ему неохотно, не желая оторваться от соблазнительного образа, увиденного в зеркале.

Добродушно подтрунивая над ней, он спрашивал, что же она там увидела. Мануэла поворачивалась к нему с такой бесхитростной улыбкой, что ему вспоминалась та минута, когда он впервые застал ее перед зеркалом. По ее словам, именно тогда она влюбилась в прекрасную женщину из Зазеркалья, и в этой любви, продолжала она мечтательно, она была не одинока. Как может быть такое, спрашивала она, что женщина, отраженная в зеркале, столь чувственная и столь идеальная, женщина, смотрящая на них, не стала объектом их любви, их общим творением. Слова ее, журчавшие как ручей, изливающийся из нее, охватывали его, затем она переключалась на что-то другое, находившееся за пределами их общего увлечения.

Время от времени Фабиан приглашал в свой караван какую-нибудь новую партнершу, с которой он познакомился на последней конной выставке и которой предстояло впервые остаться с ним наедине. Обычно он заранее договаривался с Мануэлой, что она присоединится к ним, и когда она появлялась, то пламя ее страсти особенно разгоралось ярко. Масла в огонь ее сексуальности подливало присутствие другой женщины.

Она ждала своей минуты, пока Фабиан показывал ей свое жилище на колесах. В тесных помещениях, где хранилась упряжь, в стойлах для лошадей, в отношении которых при их первой встрече девушка выражала чувство нежности и преданности, между женщинами устанавливалась взаимная симпатия, основанная на общей любви к лошадям.

Он подходил к ней по узкому коридору, позволяя ей идти первой, касаясь плечом или бедром ее тела, вдыхая запах кожаной сбруи и прислушиваясь к похрустыванию: это лошади в соседних стойлах жевали люцерну.

Вернувшись в гостиную, где он занимался приготовлением напитков и закусок, он обычно просил Мануэлу показать гостье спальню и ванную. Когда спустя какое-то время они обе возвращались, раскрасневшиеся и смеющиеся, с пустыми бокалами, он замечал с известного рода удовлетворением, что девушка вела себя с Мануэлой более раскованно, чем с ним. Он исподтишка наблюдал за тем, как Мануэла вселяет в их гостью убежденность, что, для того чтобы их совместный вечер превратился в приключение, своего рода веселую охоту, они должны предаться миру, как это делает лошадь на треке или дорожке. Она внушала ей, что все трое — обе женщины и Фабиан — объединены дружбой, которая является составной частью этого мира.

Позднее, в чувственной атмосфере вечера, когда все первоначально существовавшие границы и преграды оказались преодоленными, девушка признавалась Мануэле, что если бы ей довелось вступить в интимные отношения с другой женщиной, которая произвела бы на нее впечатление красотой своего лица и магнетизмом натуры, то больше всего ее бы привлекли груди такой женщины. Жаждя проверить свои чары и дальше, Мануэла обычно находила повод показать очертания своих грудей, просвечивающих сквозь тонкую ткань блузки, ведя себя при этом столь непринужденно, что никому в голову не могло прийти, что она делала это преднамеренно.

После этого, оставив их обеих в комнате, Фабиан уходил в альков, надевал ночную сорочку и ждал. Вскоре, под тем предлогом, что им нужно обменяться кое-какими секретами грима или туалета, Мануэла приводила гостью в альков. Увлеченная ею, девушка почти не обращала внимания на то, что на Фабиане лишь ночная рубашка. Обе женщины принимались разглядывать себя в зеркале, прихорашиваться, наводить под глазами тени, наносить румяна, губную помаду, причесывать волосы лишь для того, чтобы распустить их, так чтобы они упали в беспорядке на плечи, помогая друг другу, подобно тем, кто объединен какой-то общей целью. Настроение у Мануэлы менялось. Указывая на присутствие Фабиана глазами, она становилась все более соблазнительной, позволяя себе ласкать и целовать гостью — сначала в щеки, затем в шею, затем, накладывая духи на виски девушки, она наклонялась и мимолетным движением целовала ее в губы, все еще скрывая свои истинные намерения. Мануэла могла предложить девушке, чтобы подчеркнуть свежий грим и еще больше изменить свою внешность, надеть что-нибудь из платьев, которые Мануэла захватила с собой. Опьяненная духом перемен, возбужденная новыми возможностями своего лица и тела, девушка с готовностью соглашалась.

Сидя на кровати, Фабиан наблюдал за ними с отрешенным видом. Не обращая внимания на собственную наготу, девушка была занята лишь руками Мануэлы, которая прикасалась к ней, раздевая ее и одевая вновь, уже не скрывая своего к ней внимания, задевала соски, гладила бедра непродолжительными, но настойчивыми движениями, уже не смущаясь возвышением у себя на лобке.

В восторге от девушки, Мануэла шептала о том, как она прекрасна в новом гриме, как будоражит фантазию ее викторианское платье — приталенное, украшенное лентами и кружевами, ниспадающими в милом беспорядке. Затем обнимала девушку, словно бы восхищенная ее гримом и туалетом, а затем внезапно с театральным видом целовала в губы как бы под влиянием каприза, позволившего ей предаться страсти.

Теперь власть Мануэлы над гостьей стала окончательной. Освобожденная от уз времени за пределами алькова, захваченная новыми ощущениями, девушка воспринимала события, происходящие в алькове, как мгновения жизни, не связанные с внешним миром, с его причинами и следствиями, как мечту, впитывающую в себя страсть, похищенную судьбу. Ее, которую никогда не волновала женщина, Мануэла возбуждала, хотя она то и дело поглядывала на Фабиана с целью убедиться, что он принимает участие в происходящем. Девушка по-прежнему позволяла Мануэле раздевать ее, и когда та принялась помогать ей снять с себя платье, она сама прильнула к ней. Раздетая, прикрытая лишь узкой полоской ткани, стягивающей ей бедра, Мануэла опустилась на кровать, увлекая девушку за собой. Обе принялись целовать и ласкать друг друга, прикасаться к разным частям тела, пачкая гримом щеки, руки и плечи.

Прижимаясь к подруге, девушка терлась грудями о груди Мануэлы, искала своими губами ее губы, ласкала руками ее соски, опускалась все ниже, намереваясь сорвать полоску ткани, все еще отделявшую от нее Мануэлу. Тут Фабиан оказывался между Мануэлой и девушкой, предъявляя свои права на девушку, предлагая ей себя. Мануэла отступала, но участвовала в их общих поцелуях, становясь третьим персонажем любовного триптиха. Столь же увлеченная Фабианом, как до этого Мануэлой, девушка отдавалась своим чувствам; оба принимались ласкать, трогать друг друга, и она горела желанием получить подтверждение случившегося с нею приключения. Ее страсть передалась и Фабиану, и он стал проникать в нее еще глубже, с еще большей силой, в то время как Мануэла целовала ее в губы и ждала, что и ее будут целовать. Она хотела убедиться, что девушка любит ее как женщину и что присутствие Фабиана или какого-то другого мужчины не сможет помешать ее увлеченности ею, Мануэлой.

Затем Фабиан давал волю своему любопытству в отношении Мануэлы и девушки. Отступив, он задавался мыслью: может ли потребность Мануэлы стать женщиной оказаться сильнее потребности снять полоску ткани и обнажиться до конца. А может, она предпочтет обратиться к Фабиану, чтобы получить от него подтверждение ее женских чар после того, как она доказала свое могущество? Или же она достигнет своих целей позднее, одна, увлеченная воспоминаниями об узах, связывавших ее с девушкой, о любовных объятиях двух женщин? Любопытно, увидев Мануэлу нагой и возбужденной, сможет ли девушка столь же легко, как и он сам, принять этот способ любви, принять его как поиск красоты, ее выражение, независимо от того, к чему прикасаться.

Широко раздвинув ноги, Фабиан ложился на спину, затем бережно привлекал девушку к себе, так что она прижималась спиной к его груди, запрокинув голову, которая оказывалась у него между шеей и плечом. Коленями и бедрами он раздвигал ее ноги, прижимался к ее ягодицам, проникая в нее еще глубже. Руками он стискивал ее кисти, еще прочнее привязывая девушку к себе, широко раздвигал ей руки, чтобы груди выпирали вперед, соблазняя Мануэлу ритмичными движениями их тел. Из-за головы девушки он не видел Мануэлы, лежавшей у их ног, но тут же ощутил тепло ее прикосновения. Дрожь пронизала все тело девушки. По-прежнему связанный с нею, он стал наставником ее страсти, каждого мгновения ее жизни, когда она становилась доступной ласкам другой жизни, в то же время оставаясь доступной ему.

Изо всех сил погрузившись в девушку, он ждал, когда на это отреагирует Мануэла. Услышав стон девушки, он вдруг почувствовал вес Мануэлы, легшей на них. Мужчина вошел в девушку сверху подобно тому, как другой входил в нее снизу, словно она была мальчиком. Теперь все тело девушки было напряжено, оно представляло собой существо, которое терзали они вдвоем с Мануэлой. Она больше не знала, да и не хотела знать, что именно доставляло ей такое ощущение, которого она больше не могла вынести.

Фабиан начал отдавать отчет в собственных ощущениях. Девушка перестала существовать для него как некая преграда между ним и Мануэлой. Они ощущали друг друга как встречные потоки, пронизывающие их тела. Девушка была лишь гранью, соединяющей их, поддающейся их ритму, средством объединения, жаждущим передать ощущение одного другому, достигая при этом вершин блаженства, которое она испытывала, получая и отдавая ласки.

Мысли Фабиана тонули в волне наслаждения. Оказавшись на пике страсти, он предался полету мечты, той фантазии, пределы которой можно было сравнить лишь с величиной поля для игры в поло, где трава душиста и покрыта утренней росой: над ней навис синий небесный свод, вокруг поднимается туман, а сам он верхом на лошади, с клюшкой в руке мчится вслед за мячом.

Влекомый возможностью нанести идеальный удар, он мчится во весь опор, сжимая ногами лошадиные бока, впившись в седло и перенеся вес на ступни, он вонзается в стремена, вцепившись в них пальцами ног. Затем, подавшись всем телом вперед, глазами и мыслями устремленный к воротам, он взмахивает клюшкой и бьет точно по центру мяча. В восторге от собственного достижения, он вдруг почувствовал, как что-то в нем надломилось. И в этот момент под его тяжестью лопнули подпруги, и он съехал набок. Пони свернула в сторону, всадник, освободившись от поводьев, покатился по росистой траве, хлеставшей ему в лицо как бы холодным потом. Пена и влага, казалось, поднимаются не от травы, а от него самого, соединяя его с собственной плотью.

Ни поло, ни пони не были приспособлены для каменистых лишенных горизонта плоскогорий, где воздух разряжен, где среди окружающего безмолвия вырастают сугробы снега. Поэтому Фабиан всегда устремлялся в жаркие болотистые низины и направлял свой караван в луга, где он со своими пони мог гулять где угодно, играть и развлекаться без помех. Он избегал манящих своей ухоженностью, однообразных платных магистралей, скоростных дорог и бестолково проложенных шоссе, предпочитая близкую его сердцу лесную глушь, простирающуюся далеко вокруг, обещающие новые впечатления узкие сельские дороги.

Теплыми ночами, остановив свой караван где-нибудь в глубине леса, он обычно спал, закутавшись в одеяло, на влажной траве под кустом или среди зарослей можжевельника, а подчас и в стоге сена. Сквозь сон он слышал завывание ветра, шорох листвы, шум быстрых птичьих крыльев. Когда стихало последнее эхо и жизнь в лесу замирала, ночную тишину подчас нарушал какой-нибудь отдаленный или же резкий близкий звук: то незнакомец нерешительно останавливался рядом с его караваном, то перешептывались влюбленные в поисках укромного местечка, то собака чуяла острый запах его лошадей или мяукал бродячий кот.

В своем одиночестве Фабиан не завидовал существованию других людей. Ему казалось, что они согласились на то, чтобы их жизнь изготовляли на одном заводе, по единому образцу, так что каждый день походил на день минувший и тот, который еще наступит. Спокойный ход их жизни могло нарушить лишь какое-нибудь непредвиденное событие.

Он испытывал к ним вовсе не презрение, а лишь сожаление из-за того, что они допустили, что их судьба так скоро решена раз и навсегда. Он предпочитал иметь дело с лицами, чья самобытность позволяла ему заглянуть в самого себя. Он рассуждал, что если за время своей взрослой жизни ему удастся встретить два — два с половиной десятка мужчин и женщин, которые имели бы для него значение, как друзья или любовницы, то он останется верным своему выбору. Если это справедливо для него, как для игрока в поло, хотя и странствующего, то то же было бы справедливо по отношению к нему, будь он юристом, бизнесменом, художником или политиком.

Природа представлялась Фабиану спектаклем с постоянно меняющимися декорациями. Восхищаясь каждой из них, во время своих странствий он казался себе исследователем, пытающимся отыскать подходящую точку для наблюдения, откуда ему удобнее всего можно было бы изучать себя.

Подчас, оставив свой караван в лесу или поле, он катался на своих пони, соединенных в тандем, и играючи перепрыгивал с одной лошади на другую, сопровождаемый ветром, который швырял ему в лицо колосья или хлестал его по ногам, когда он скакал по унылым скошенным полям. Он то прогуливал одну из своих лошадей под стройными деревьями Айдахо, все еще не утратившими свой летний наряд, то скакал на них галопом по лугам Вайоминга или равнинам Юты, поливаемым ливнем.

Иногда, мчась легким галопом по сухим мшаникам Аризоны или Невады, он натыкался на развалины какого-нибудь заброшенного шахтерского поселка, появлявшиеся перед ним словно привидение. Безответное небо пронзал церковный шпиль, вокруг него виднелись остовы давно заброшенных домов. Вдалеке завывал койот, и его унылый стон заставлял пони Фабиана испуганно вздрагивать. В восторге от такого безмерного пространства, он гнал лошадей к границе пустыни, проделывая серебристые колеи в соляных полях, освежая своих разогревшихся пони в тепловатой зелени кишащих головастиками болот, бродя по поросшим полынью высохшим и растрескавшимся илистым отмелям.

Здесь, в этой раскаленной пустыне, среди этого ландшафта, наполненного жарой, светом и пространством — столь же чистым и светящимся, как куб металла или минерала, настолько твердого, что даже лужа дождевой воды не сможет его отразить, — Фабиан сознавал, что сам является воплощением природы. Если бы не он, природный мир оставался бы невидимым, никому не известным, вещью в себе, светом далекой галактики.

Полки на стенках его тесного жилища были забиты книгами. Когда во время путешествия он натыкался на большой книжный магазин, что было большей редкостью для провинции, чем некоторые представители местной фауны, — те, кого охраняли законы, — он часами бродил среди прилавков и полок. Ему следовало быть разборчивым: в его жилище с площадью было туго, и, для того чтобы поставить новую книгу, надо было отказаться от какой-то уже купленной, отдав ее в первую местную библиотеку, попадавшуюся по дороге.

Подобранные им в книжном магазине книги, которые он относил в свой караван, должны были расширить его кругозор, разжечь воображение.

Когда он испытывал боль — от ушибов или от ран, полученных во время грубой игры, — когда ему было не по себе, когда он чувствовал шаткость своего положения, то он неизменно обращался к одной из таких книг. И всегда это был роман. Личный прицеп для его разума, этот роман отвозил его туда, куда не мог доставить его дом на колесах. Он позволял ему совершать путешествия в действительность, находящуюся за пределами природы, туда, где настоящее соединялось с тем, что могло произойти в прошлом, легкий переход сквозь время и пространство, с той скоростью, какой не мог достичь ни один космический корабль. Находясь в любом пункте своего путешествия, Фабиан был уже не одиноким пассажиром своего каравана, а беглецом от собственного обессиленного образа, перемещенным лицом родом из мест, которых нет на карте, эмигрантом, бежавшим за границу, находящуюся за пределами конечного пункта его путешествия.

Как и у множества других американцев, у Фабиана было прошлое эмигранта. Детство и юность он провел в каменистой сельской местности в одной из тех маргинальных «старых стран», местонахождение и границы которых всеми забыты, во время десятилетия, отмеченного политическими и социальными беспорядками, — от них все страдали как от природного бедствия.

Простой крестьянин, который воспитал его в небольшой деревушке, был обременен слишком большим количеством собственных детей. Однако, поощряемый местным священником, чтобы умилостивить Бога, чью милость снискать не так-то просто, он взял к себе Фабиана, беженца из города: во время очередной войны его родители решили обойтись без него. Крестьянин в душе надеялся, что появление мальчика предвещает ему награды и милости. Убедившись, что это не так, он решил использовать его, хотя он был еще ребенком, в качестве батрака, поэтому все свое детство Фабиан провел, ухаживая за лошадьми, свиньями, козами и домашней птицей.

Лошадь была столь же неизменным спутником его детства, как автомобиль — взрослой жизни.

В деревне на лошадях пахали, их запрягали в телеги и повозки: к ним относились так же, как к остальным домашним животным, их пасли, содержали в конюшнях; труд их был продолжительным и изнурительным, а время, проведенное на пастбище, недолгим. Их то и дело подгоняли кнутом, а при первых признаках болезни пускали под нож.

Будучи чужаком, Фабиан часто становился объектом нападения со стороны других детей — сначала во время игр, но иногда и во время драк, когда мальчишки, объединенные родством, набрасывались на него. Во время одной из таких игр, которая в любую минуту могла перерасти в драку, Фабиан впервые оказался верхом на лошади без седла.

Один горячий жеребец, которому досаждала овчарка, норовившая укусить его, и носилась по загону, налетая на жерди, был готов вот-вот вырваться за его пределы. Фабиан пас стадо гусей, когда группа мальчишек напала на него сзади; держа за руки, его посадили на жеребца. Растерявшись от неожиданного груза на своей спине, жеребец на мгновение замер. Прежде чем животное встало на дыбы, Фабиан инстинктивно вцепился ему в гриву, обхватил ногами его бока и откинулся назад, изо всех сил стараясь не соскользнуть на землю. Собака вновь стала бросаться на жеребца, тот разбил ворота и что есть сил помчался в поле, оставив позади тявкающего пса и шумных мальчишек.

Вырвавшись из загона, он поскакал галопом, одним махом перепрыгнул широкую, в выбоинах, дорогу и устремился к живой изгороди, взрывая мягкий суглинок, который вылетал из-под копыт. Острые ветки кедра хлестали мальчика по ногам, когда животное сломя голову мчалось по зарослям.

В ничтожную долю секунды Фабиан заметил овода, впившегося в шею лошади сразу за ухом и упорно не улетавшего, несмотря на топот огромной потной массы, которая тащила его через подлесок. Он понимал, что, как и у овода, единственное его спасение в том, чтобы крепче держаться за шею лошади, что если он упадет, то ударится о землю с такой силой, что покалечится или убьется.

Он подтянулся всем телом вперед, держась за гриву жеребца и прижимаясь грудью и животом к загривку животного. У него не оставалось иного выбора кроме того, чтобы поддаться ритму движения жеребца. Он сидел, не шевелясь, спрятавшись за голову жеребца, защищавшую его словно щит от веток, и мчался сквозь время, невозмутимый, как овод.

С амбаром, где размещались лошади, была связана большая часть отрочества Фабиана. Тут он узнал многие интимные вещи, увидел, как они жеребятся задолго до того, как сумел понять окружающий его мир.

Как-то одна из лошадей встала на дыбы и сбросила с себя другую, принялась кусать и лягать ее в отместку за невнимание к ней. Затем животное словно подменили, оно стало таким ласковым, что Фабиан было подумал, что оно захворало. Но потом, когда лошадь стала тыкаться носом в другое животное, подросток был поражен увиденным зрелищем. Кобыла терлась о жеребца. Она насторожила уши — они дрожали, слыша дыхание и пульс жеребца, вставали торчком, когда он храпел. Прислушиваясь к каждому его движению, она стояла неподвижно, готовая к тому, что он обрушится на нее всем своим весом. Поведение жеребца тоже изменилось, член его увеличился в размерах. Настроение животного становилось то игривым, то агрессивным. Подчас он влезал на кобылу, словно намереваясь вывернуть ее наизнанку, ранить ее, прежде чем она успеет вырваться из его власти. Однако то, что казалось подростку насилием — сначала кобыла поддалась своему желанию, затем подверглась нападению жеребца — как выяснилось, вовсе не представляет собой нарушение природного цикла. После случки природе понадобится время для того, чтобы из влажной утробы кобылы появилась на свет новая жизнь.

Словно величественная стрелка невидимых часов, дверь конюшни открывалась, впуская лето с его буйной зеленью, а затем осень вместе с соломенной сечкой и тростником, и закрывалась, чтобы преградить доступ зиме с ее снежными сугробами. Затем она снова открывалась, приветствуя влажный аромат весны, прелюдию к возвращению лета. Кобыла забеспокоилась и рухнула наземь, затем упала на бок, не зная, чему довериться — брюху или же ногам. В ее глазах отражалась паника.

Вскоре она легла вновь и была уже не в состоянии подняться. Сильная дрожь пробежала по ее телу, и вскоре между поднятых задних ног появилась узенькая мордочка жеребенка и две передние ноги, заключенные в блестящую, почти прозрачную оболочку.

Фабиану велели разорвать оболочку, если она не порвется во время движения в теле кобылы. Но оболочка была уже разорвана тазом, и он увидел, как беспрепятственно вышли ножки жеребенка.

Измученная кобыла хотела собраться с новыми силами. Жеребенок, большая часть тела которого все еще находилась в оболочке, попытался двигаться самостоятельно. Это было новое существо, появившееся в мире, который вскоре будет целиком принадлежать ему.

Испытывая восхищение и страх, Фабиан придвинулся поближе. Словно отвечая на его взгляд, жеребенок, подталкиваемый матерью, стал продвигаться вперед, стаскивая с себя остатки оболочки, ставшей ему тесной, хотя, оказавшись вне материнской утробы, он был по-прежнему связан с нею пуповиной, в которой пульсировала кровь.

Фабиан подождал несколько минут, аккуратно отводя жеребенка в сторону от матери, пытавшейся подняться, затем, хотя и боялся, что прерывает источник жизни, решительно перерезал пуповину. Теперь жеребенок зажил самостоятельной жизнью.

Спустя несколько минут малыш, дрожа всем телом, поднялся на ноги. Стоял он достаточно уверенно, чтобы не упасть, и даже пошел, не обращая внимания на Фабиана, к матери. Затем, утомившись, лег рядом с нею в ожидании. Утром Фабиан побежит в дом хозяина и сообщит ему о том, что у него в амбаре появилось новое живое существо.

Позднее, пока кобыла отдыхала, а жеребенок, впервые проводивший ночь вне материнского чрева, приходил в себя, Фабиан ложился на солому, размышляя о таинстве рождения, которое только что наблюдал. Охваченный завистью и досадой, он думал о том, что жеребенок столь бездумно оставил материнскую утробу, где он находился в тепле и безопасности, сменив ее на хозяйский кнут.

Он с нежностью думал о кобыле и о том, как уютно ему было бы находиться в ее чреве — в сытости, под защитой ее боков, которые служили бы ему стенами, и утробы, которая была бы ему вместо крыши, и как просто он мог бы выглядывать в мир, подняв у кобылы хвост, служивший ему занавесом, который можно было бы поднимать или опускать над невидимой сценой.

Именно тогда, в детстве, Фабиан в первый раз увидел, как умирает лошадь. Животное, возможно, паслось перед этим на пастбище, пахало землю или даже отдыхало в конюшне. Он помнил, как лошадь, почувствовав опасность, которую представлял для нее какой-то незнакомый запах, понеслась стрелой, подняв голову и вращая глазами, отчаянно пытаясь установить, что именно напугало ее.

Не в силах обнаружить врага, поскорей убежать от угрозы, справиться с тяжелым предчувствием, животное растерялось и, охваченное паникой и болью, зашаталось, преданное собственным телом. Прежде ровное дыхание сбилось, размеренное сердцебиение стало прерывистым, хаотичным. Приподняв голову, лошадь огляделась кругом, пытаясь отыскать стадо — животных, подобных ей, которые послужат подтверждением продолжения и расцвета жизни.

Но вокруг никого не было, некому было оказать ей поддержку. Охваченное страхом и болью, животное, для кого земля была полем, по которому оно бродило и носилось, убедилось, что больше не может двигаться, а его мышцы, сухожилия, связки ссохлись и отказываются исполнять свои функции для поддержания жизни, которая все еще гнездилась в его мозгу. Вместо этого оно повиновалось другому сигналу — силе тяжести, — последнему зову природы.

Фабиан видел, как животное осело, ставшие бесполезными ноги разъехались в стороны, шея вывернулась, голова, словно пустое ведро, опрокинулась вниз.

Спустя мгновение лошадь была лишена способности дышать, бегать, продолжать жить, лишена с беспощадностью, столь отличной от великодушия, дарованного новорожденному жеребенку, трепетное появление которого собственными глазами наблюдал Фабиан. Теперь он увидел, что животное, которое совсем недавно властвовало над землей, проявляя ни с чем не сравнимую выдержку, превратилось в груду мяса и костей, снова, как и в начале своей жизни, заключенную в дымящуюся кожаную оболочку.

Когда лошадь была жива, Фабиану казалось, что она невесома и словно летит над землей, едва касаясь ее поверхности и грациозно отталкиваясь от нее. Мертвая, она напоминала огромный тяжелый мешок, который на куске толстой цепи тащил ленивый вол; когда вол пересекал свежевспаханную борозду, лошадь цеплялась за нее ногами.

Нередко Фабиана заставляли потрошить павшую лошадь. Расположившись в амбаре и вооружившись топором и ножами, заточенными с помощью оселка, он начинал с того, что рассекал главные артерии, спуская кровь из перерезанных сосудов на охапку пересохшего сена. Затем вспарывал основание желудка и принимался вынимать еще горячие внутренности, стараясь не забыть при этом про съедобные части — печень, сердце, почки, рубец — и не запачкать их содержимым толстой и слепой кишок. В отличие от кроликов, овец и свиней — ему их часто приходилось потрошить, — у лошади нет желчного пузыря, который, если работать невнимательно, может разлить желчь. Когда это случалось, негодные к употреблению внутренности и мясо он складывал в незакрытую ржавую бочку и скатывал ее с холма в вырытую им яму, где она становилась добычей ворон, собак и крыс.

Если такого рода работа не вызывала у него тошноты, когда он возился с этой рыхлой массой с окровавленными руками, в перепачканной кровью одежде, провоняв смрадом экскрементов и полупереваренной пищи, то лишь потому, что он всегда думал о грациозности, силе и совершенстве движущейся лошади, представлял, как напрягаются ее мускулы, когда она тащит за собой телегу, как они вздрагивают во время ходьбы и вздуваются, когда она мчится галопом.

Разрубив мясо на куски, крестьянин относил лучшие из них в ледник, расположенный под домом. Оставался один лишь остов, который вскоре будет разрублен и брошен на опушке леса, вдали от пастбища и полей, которые некогда были владениями лошади. Остов особенно привлекал внимание Фабиана. Если шкура или кровь животного, его внутренности, легкие и мышцы представляли собой сочетание влаги и тепла, источник жизни, то остов, в котором Фабиан насчитал свыше двухсот костей, показался ему не сложнее, чем грубоотесанные столбы, стойки, соединения и рамы, из которых был изготовлен амбар, и ничуть не таинственней.

Скелет представлял собой состоящую из костей душу, затвердевшую суть лошади, и по сравнению с живой массой животного был не ее противоположностью, а карикатурой, заменявшей гибкость твердостью, мягкость хрупкостью, подвижность неподвижностью. Что было бы с лошадью, думал Фабиан, если бы в течение всей своей жизни, вместо того чтобы полагаться на инстинкт, животное находило опору лишь в своем костяке?

Позднее, сделав караван своим домом, Фабиан часто пересекал границу Калифорнии и Невады, останавливаясь, когда у него появлялось такое желание, на Дантес Вью — точке наблюдения, откуда открывалась панорама Долины Смерти — мелкой, безжизненной чаши, усыпанной камнями и отмеченной участками низины, дно континента, по которому он беспрестанно путешествовал, дальний край которого поднимался к заснеженным вершинам горы Маунт Уитни, карабкаясь вверх по скалам до тех пор, пока не достигал пика, пронзавшего небо.

Расположившись над иссушенным и туманным пространством Долины Смерти, он поражался терпимости природы, ее безразличному великодушию, с каким она позволяла существовать многочисленным источникам и ручьям, озерам и болотам, в которых водились представители фауны, распространенные лишь в этих бескрайних пустынных просторах, в условиях невыносимой жары.

Оставив свой караван за несколько миль от надежно охраняемой стоянки у мотеля, он спускался в долину, затем находил укрытие на островке в неожиданно обнаруженной им роще — оазисе, — сюрпризе природы, где струился ручеек, окаймленный склонившимися над ним камышами. Там он ложился на горячий песок, а Резвая и Ласточка тыкались в него носом или ложились рядом. Закрыв глаза, он отгораживался от мира, чтобы предаться мечтаниям и раздумьям, и картины, которые он создавал своим воображением, прерывались лишь такими прозаическими вещами, как утоление жажды или голода.

В бесконечном ритме потока, нарушаемом то внезапным блеском змеиной кожи, то неожиданным визитом вспугнутой цапли, то появлением его лошадей, разгуливающих по невысоким дюнам, он видел свое одиночество, свое бегство за пределы известного ему времени и того, что грядет, свои радости и горести — предвестники путешествия, конечного пункта которого он даже не знал.

Именно здесь, во время прогулки верхом, он однажды увидел на плоскогорье табун диких лошадей, пятнистые шкуры которых служили им защитной окраской и которые своим копытами поднимали пыльную завесу, выделявшуюся на фоне темных холмов и гор.

Фабиан бросился преследовать табун, пустив лошадь плавным галопом, а когда кобыла стала задыхаться, покрывшись потом, легко перескочил на вторую лошадь, не нарушая темпа бега. Вскоре он приблизился достаточно, чтобы разглядеть диких мустангов, скакавших легким галопом, сгрудившись в кучу. Табун преследовали несколько всадников, которые кричали и били плетками по ляжкам мустангов, развивавших меньшую, чем у них, скорость. Вокруг диких лошадей прыгали с дюжину собак, кусавших их.

Фабиан следовал за клубами пыли, видневшимися вдали. Неожиданно впереди возник огромный корраль, перед которым было вырыто несколько рядов рвов с осыпающимися краями — они походили на раны в пересохшей почве, что вот-вот должны затянуться. Он увидел в бинокль, как всадники и псы стали стягиваться в кольцо вокруг табуна диких лошадей, обезумевших от жары, клубов пыли и тесноты. Услышал, как раздался первый выстрел, за которым последовал ружейный залп, смешавшийся с приглушенным ржанием перепуганных мустангов, которых всадники гнали в сторону рвов. Некоторые животные падали на месте, другие по инерции продолжали бежать вперед и падали во рвы, задирая головы и вытягивая шеи, едва успев перевести дух, очутившись в Долине Смерти, или внезапно останавливались, натыкаясь друг на друга, разбивая морды о чужие ребра. Они кувыркались и переворачивались, пытаясь подняться на ноги. Одни были уже затоптаны, другие пытались выбраться, вставая на дыбы, спасаясь от обрушивающихся на них других животных лишь для того, чтобы быть сраженными пулей или задавленными. Они соскальзывали вниз в ров, и лишь немногие тщетно пытались выбраться оттуда.

Выстрелы раздавались все реже, рвы стали наполняться дымящейся массой лошадей, их ржание было едва слышно, отдаваясь эхом в песчаной каменистой пустыне. Вскоре уцелело лишь несколько кобыл, которые бесцельно бродили по загону. Теперь всадники отказались от легкого удовольствия убивать диких лошадей, заменив его иллюзией охоты. Обезумевшие от ужаса мустанги пытались убежать от преследователей, но один за другим оказывались в петле лассо, после чего под завывание собак их волокли к заполненным рвам. Всадники, ошалевшие от крови и зрелища смерти, были перепуганы не меньше, чем их жертвы.

Фабиан наблюдал за тем, как всадники прочесывают окрестности с целью убедиться, что они уничтожили всех диких лошадей. Затем они в последний раз объезжали все забитые трепетавшей, дымящейся плотью рвы. Он заметил, как быстро, чуть не по-воровски орудовали всадники, знавшие, что поросшая травой равнина, которую они очистили от мустангов, — общественная земля. Состоятельные владельцы ранчо, на которых они работали, вскоре доставят свои стада крупного рогатого скота сюда, где недостаток пастбищ больше не будет для них угрозой. Сопровождаемые лающими собаками, всадники поскакали прочь от загона в сторону своих бараков, где их ждала награда — приправленные соусом чили бобы с мясом и пиво. Фабиан неторопливо спустился в долину. Резвая нервно раздувала ноздри, с опаской приближаясь к массовым захоронениям. Ласточка неохотно следовала за ней, нюхая воздух и вскидывая голову.

В воздухе повис столб пыли, который сносило ветром в сторону долины. При приближении Фабиана со стороны рвов послышался еле слышный стон, вздох отчаяния. Охваченная паникой, Резвая метнулась в сторону, едва не сбросив Фабиана и увлекая за собой подругу, привязанную за повод. Фабиан успокоил животных, и все трое продолжили объезд рвов.

Им предстала ужасающая и нелепая картина бойни. Стиснутые в узких рвах животные в большинстве своем были мертвы; в некоторых еще теплилась жизнь, и они вздрагивали. Расположившийся на краю рва Фабиан смотрел на эту гекатомбу из мертвых и умирающих мустангов, как на дело адских сил: лежащие друг на друге, высунувшиеся кверху морды, ребра, хвосты — все это походило на извивающиеся кольца гигантской змеи, которая жадно вгрызалась в каменистую почву долины, моргая бесчисленными веками, разинув ядовитую пасть, была готова нанести удар, чтобы поразить землю и небо.

Неожиданно Резвая громко заржала, словно вкладывая в крик все свои силы, нарушая могильную тишину долины. Прежде чем успело отзвучать эхо, из одного из рвов раздался ответный вопль — приглушенный, но отчетливый, — последний крик, взывающий к жизни. И тут послышался еще один крик — ржание Ласточки. Это был голос временного победителя в битве за жизнь, окликающего побежденных.

Словно по сигналу Фабиан ударил Резвую шенкелями и пустил ее в галоп. Скача рядом с Ласточкой, по-прежнему окутанный пыльной завесой, он оставил в стороне корраль и помчался через плоскогорье, по равнинам и холмам, к долинам Невады.

Ранней осенью, бесцельно проведя в дороге около недели, Фабиан попал в Арканзас и добрался до конюшен «Двойные удила» в Тотемфилде. Когда он подъезжал к ним, предвечернее солнце перевалило через верхушки высоких тонких сосен, похожих на стрелы, вонзившиеся в закатное небо. Сквозь ветки деревьев виднелись похожие на череп развалины старой мельницы. Узкая дорога, по которой он двигался, заросла болиголовом и была усеяна мелкими шишками лиственниц. Фабиана охватило чувство дремоты и тоски. Время все меняло, но редко что улучшало: здешние места пришли в упадок, стали иными, не теми, какими он их помнил. Неужели и сам он так изменился? Он чувствовал себя опустившимся из-за своей бедности, которая привела его сюда уже во второй раз. Он вспомнил свою навязчивую идею, заставившую его приехать сюда впервые. Имя ее было Ванесса.

Вспомнил, как эта девушка, ученица руководимого им класса верховой езды, ждала его в загоне или уезжала с ним на лошади в лес. Там было много юных всадников и всадниц, их родителей, инструкторов, приехавших на лошадях, автомобилях и велосипедах. Благодаря ей он считал себя личностью обаятельной, пользующейся авторитетом и влиянием. Тогда он думал, что однажды вернется и предъявит права на нее. Теперь же, чем больше он осматривался кругом, тем менее уверенным в себе и в ней он становился.

Ему оставалось одно — непродолжительная прогулка в офис, где он столкнется еще с одной женщиной из его прошлого — но не для того, чтобы предъявить на нее права.

Он припарковал свой караван сразу за главными корпусами, возле пруда, где, защищенный деревьями, он не будет загораживать вид на конюшни. Спустившись на землю, он заметил трех жеребят породы «хакни», которые весело резвились в загоне и тихонько ржали.

Фабиан нашел Стеллу в конторе. Она выглядела великолепно в своих черных бриджах, оттенявших яркое золото ее слегка вьющихся волос, а кожа стала еще светлее, чем была, насколько он помнил. Она знала, когда он появится: он позвонил ей несколько часов назад и все-таки не мог взять в толк, ради кого она так разоделась — ради него или же ради кого-то еще.

Столкнувшись с нею лицом к лицу, он почувствовал, что на него нахлынули позабытые чувства. Но он не захотел изображать из себя прежнего влюбленного и не стал притворяться, что вид ее его взволновал.

Сняв пиджак, он сел напротив Стеллы. На грязной стене висел самодельный календарь. Прямо на нем красным карандашом было написано расписание занятий по выездке. Сверху кнопками было приколото несколько начавших желтеть фотографий: Стелла прыгает без седла; Стелла на обложке журнала «Теннесийская прогулочная лошадь», Стелла демонстрирует двухгодовалого жеребца, чемпиона Весенних юбилейных празднеств; Стелла в обществе членов Ассоциации коннозаводчиков в Шелбивилле; Стелла получает награду Клуба верховой езды Американского легиона. На одной из фотографий Стелла снята на фоне грациозной вороной кобылы. Совершенно очевидно, что здесь ей нет и двадцати. Эту фотографию можно было бы с успехом использовать для рекламы: красавица южанка, позирующая в обществе своей любимицы. Если бы фотограф сдвинул камеру на дюйм вправо, то в кадре оказался бы Фабиан, поскольку снимок был сделан всего через несколько дней после того, как он впервые встретился со Стеллой, когда она стала заниматься в его классе верховой езды.

Теперь, как и тогда, он имел обыкновение посещать конные выставки в качестве зрителя или судьи на состязаниях. Неожиданно он услышал, как кто-то произнес его имя. Он повернулся и увидел молодую очаровательную женщину. Это была одна из его прежних учениц. Когда она обхватила его руками за шею, он вспомнил, кто она такая, где они познакомились, что тогда произошло, как она запоминала все, чему он ее учил, и те истории, которые он ей рассказывал. Фабиан убедился, что она изменилась в лучшую сторону. И все-таки он растерялся и не знал, как себя вести. Его нерешительность заметил ее приятель — молодой человек с мужественной и привлекательной внешностью, которого молодая женщина благоразумно оставила на заднем плане. Очутившись в ее объятиях, услышав ее голос, Фабиан попытался восстановить облик той юной девушки, которую он некогда знал.

Фабиан был убежден, что, впервые влюбляясь, девушка отдает свою любовь возлюбленному, а в дальнейшем каждая новая любовь приходит сама. Но он также знал, что, подобно тому, как не следует ожидать, чтобы пони сразу приняла удила, поводья и шпоры без предварительной подготовки к ним, нельзя рассчитывать, что здоровая и красивая молодая женщина сама подойдет к нему, человеку больше чем вдвое старше ее, у которого жизнь — сплошная дорога, жилье — дом на колесах, — человеку ничем не примечательной внешности, лишенному состояния, на которое можно было бы позариться, без особого таланта, который мог бы ее увлечь, без профессии, которая возвышала бы его в ее глазах, — и которому, кроме того, чуждо постоянство. По этой причине ему следовало найти такую девушку, на которую он смог бы воздействовать своим опытом как наставник, даже если он мог предложить ей лишь приключение вместо совета, усталость вместо мудрости. Такая девушка должна была еще учиться в школе и жить с родителями. Отыскав ее и организовав первую встречу наедине, Фабиан хотел внушить ей свои взгляды, держать в руках ее волю и чувства, наложить на нее свой отпечаток.

Он не мог встречаться с девушкой слишком часто, не привлекая внимания со стороны ее одноклассников, учителей и обслуживающего персонала школ, а подчас и ее родителей. Во избежание конфликтов с местным законодательством он организовывал не более четырех-пяти встреч с девушкой, отчасти в каких-то общественных местах, отчасти у себя в караване. Он старался, чтобы каждая встреча была достаточно интенсивной, чтобы надолго оставить свой отпечаток.

В каждом поселке или пригороде большого города, церковном приходе и даже мегаполисе, где он давал уроки верховой езды, иногда выступал с лекциями, принимал участие в различных конных выставках или турнирах по игре в поло, Фабиан старался найти двух-трех девушек, которые, как он надеялся, доверятся и уступят ему.

Иногда, увидев где-нибудь в углу конюшни молодую девушку, старательно смазывающую, разминающую, чистящую, полирующую упряжь и снаряжение, которое было сложено вокруг нее, он понимал, что у некоторых девушек игрушками служили лошади — с ними они возились и их они ласкали в детстве. Для них они были малыми детьми, которых всякий может обидеть и о которых они мечтали в своих фантазиях. Они их баловали, внимательно относились к их нуждам, врачевали их язвы и болячки. В повседневной работе конюха — расчесывании хвоста и гривы, мойке, чистке — они находили тихое удовольствие, относясь к ней, по сути, как к работе по дому. Он также понимал, что когда для такой девушки переставали существовать ценности, связанные с семьей и со школой, когда кто-то считал ее слабой физически или слабовольной, то она во время охоты или дрессажа или преодоления препятствия проявляла свое умение владеть, управлять и покорять своей воле лошадь — животное гораздо крупнее и сильнее ее самой.

Взрослеющие быстрее, чем их сверстники, девушки проявляют на занятиях более уравновешенный ум и более точную координацию. В каждой из своих учениц Фабиан видел своеобразное сочетание балерины и гимнастки, и, работая с ними, он убедился, что может относиться к ним как к равным — независимым, ответственным, схватывающим все на лету. Он отмечал в них настойчивость, целеустремленность и известный азарт. Многие из них были воспитаны на банальных историях из жизни на Диком Западе, романах и книгах о приключениях в седле и воображали себя героинями этого дешевого чтива. Они были полны решимости привлечь к себе всеобщее внимание; подгоняемые жаждой славы, они стремились к победе.

Иногда после успешного «приобщения» девушки, соответствующей прививки и наложения на нее печати интерес к ней у Фабиана начинал спадать. Возможно, он находил ее недостаточно перспективной для продолжения их отношений, лишенной воображения, с бедной фантазией. Тогда, вместо того чтобы напрасно тратить время, Фабиан прерывал знакомство. Однако он был достаточно осмотрителен и никогда не отвергал ее внезапно или с явным нежеланием встречаться и далее. Этому он научился вскоре после опубликования его первой книги о конном спорте.

Книга, явившаяся новинкой для того времени, имела значительный успех и создала ему определенную известность. Последовал непрерывный поток приглашений выступить с лекциями или преподавать в различных школах и академиях верховой езды. Среди первых принятых им приглашений было приглашение на домашний вечер во флоридское поместье одного богатого и влиятельного бизнесмена, который сделал состояние, изготавливая турникеты. Во время этого визита Фабиану, разумеется, предстояло продемонстрировать свое искусство игры в поло. Пригласивший его бизнесмен также прославился тем, что разводил скаковых лошадей, а также лошадей для игры в поло и увеселительных прогулок. Вместе с приглашением в конверт была вложена любезная записка от самого миллионера, в которой выражалась надежда, что Фабиан согласится несколько недель погостить у него в поместье.

Чтобы привыкнуть к перемене климата, которая зачастую действовала на здоровье и уровень мастерства, Фабиан имел привычку приезжать туда, куда его приглашали, за день-два до назначенного срока. В данном случае, не успев оправиться от жестокой простуды, он покинул Северо-Запад на неделю раньше, чтобы избежать самых суровых зимних холодов.

Сойдя с трапа самолета, все еще не оправившись от действия снотворного, он был очарован теплой погодой, гипнотическим воздействием пальм, отдаленным сверканьем песка. Он понимал, что ему следует тотчас отправиться в один из ближайших небольших мотелей, расположенных поблизости, однако, все еще слабый и не отдающий себе отчета в том, что делает, он решил сначала справиться в лавке по продаже конской упряжи, где можно арендовать лошадь, достаточно подготовленную для того, чтобы попрактиковаться на ней в течение нескольких дней, что, как он предполагал, ему понадобится для того, чтобы продемонстрировать и блеснуть своим мастерством в поместье миллионера.

Лавка была тесной и ничем не примечательной, однако Фабиан был приятно удивлен — на прилавке, рядом с горланящим во всю мочь портативным приемником, он увидел свою книгу. Он перелистывал ее, когда из заднего помещения вышла продавщица. Невольно подняв книгу, так что его фотография, помещенная на обложке книги, оказалась рядом с его лицом, он спросил, где находятся конюшни. Девушка, похоже, никак не отреагировала на то, что на нее смотрят четыре глаза, но вежливо ответила, что хозяин лавки в отпуске, а сама она работает здесь недавно и вряд ли сможет ему помочь. Неожиданно почувствовав головокружение, Фабиан рухнул на пол, по-прежнему держа в руке книгу. Лекарство, которое он принимал, путешествие на самолете, неожиданная южная жара — все это подействовало на него. Поспешив к посетителю, девушка помогла ему сесть на стул.

Девушке было двадцать с чем-то лет, она была невысокой и пухленькой, с открытым лицом и почти полным отсутствием талии. Ее груди, крупные и бесформенные, казались слишком тяжелыми для ее торса.

Она решила вызвать такси и отвезти его в мотель, но когда Фабиан ответил, что нигде не успел устроиться, она вежливо предложила поехать к ней домой, где он мог бы остаться до тех пор, пока не поправится.

Фабиан согласился. Она быстро повесила портативный приемник на плечо, заперла лавку, подогнала автомобиль к двери и погрузила в него его багаж. Устроив Фабиана на заднем сиденье, она села за руль.

Девушка жила в однокомнатной квартире в доме, отделенном от пляжа полоской шоссе. Находясь в полубессознательном состоянии, Фабиан не стал возражать, когда она велела ему лечь на единственную кровать в комнате — белый прямоугольник в одном из углов. Он разделся и оказался на прохладных простынях. Проснулся он, почувствовав на лбу влажную тяжесть, и тотчас пришел в себя, увидев незнакомое помещение, в котором очутился. Свет настольной лампы, проникавший через пластмассовый абажур, резал ему глаза.

Рядом с ним сидела девушка, которую он, как ему смутно вспомнилось, видел днем. Когда он зашевелился, она наклонилась к нему и вместо влажной, тепловатой ткани положила ему на лоб приятный холодный компресс.

— Пришлось разбудить вас, — сказала она голосом, в котором не было южного акцента. — У вас, похоже, температура. Вам надо что-нибудь выпить. Я нашла эти таблетки в одном из ваших чемоданов. — Она показала на маленькую склянку, стоявшую на ночном столике, и затем, словно медсестра, привлекла его к себе, взбивая подушку, лежавшую у него под головой, и плечом касаясь его лица. Фабиан несколько удивился, увидев, что его чемоданы распакованы, рубашки сложены стопкой на полке, костюмы, куртки, бриджи и смокинг висели на «плечиках».

Девушка принесла ему чашку бульона, который он медленно выпил. Она наблюдала за тем, как он проглотил таблетки, запив их большим стаканом апельсинового сока. Когда он допил его, она выключила лампу у кровати.

— А теперь ложитесь в постель, — велела она.

— А вы где будете спать? — спросил Фабиан.

— Вон там, — отвечала девушка, показав на угол комнаты. — У меня есть спальный мешок.

При тусклом свете, проникавшем в комнату через единственное окно, он задремал, смутно вспоминая вкус апельсинов, чая, бульона и яйца, положенного в чашку. Вспоминал волны сна, какие-то слова, стук открывающихся и закрывающихся дверей, какое-то движение. У него стерлись в памяти формы предметов и контуры комнаты, в которой он находился. Иногда он сознавал, что где-то рядом находится кто-то посторонний.

Внезапно он проснулся, окруженный темнотой. Он тотчас пришел в себя, поняв, что температура спала. Испытывая жажду, он поднялся и молча направился на тесную кухню мимо девушки, лежавшей свернувшись калачиком на спальном мешке, прикрыв свое полное тело одеялом. Освещенная лампочкой, горевшей в холодильнике, она вдруг проснулась. Затем, встав, попыталась закрыть свои груди одеялом и стала умолять его лечь в постель. Когда Фабиан отказался и стал жадно пить сок, который достал из холодильника, она принялась жалобно уговаривать его и заискивать, взяв его за руку. После того как он стряхнул ее с себя, одеяло соскользнуло с ее плеч и с шумом упало на пол. Девушка стояла перед Фабианом совершенно голая. Он машинально протянул к ней руки, привлекая ее к себе. Девушка прижалась к нему грудью, раздвинула ноги. Фабиан потащил ее за собой, и они оба упали на кровать. Взяв руками его член, она с силой вставила его в себя. Он овладел ею быстро, чуть ли не грубо, ошеломленный пышностью ее тела, принявшего на себя его вес.

В последующие дни Фабиан, ее пациент, был и ее любовником. Он еще недостаточно окреп, чтобы ездить верхом. Прежде чем она уходила к себе в лавку, они вместе завтракали, затем он шел на пляж и, укрывшись в тени, дремал. Проснувшись, какое-то время принимал солнечные ванны, затем прятался под зонтом и снова засыпал.

С радиоприемником через плечо, девушка приносила ему на пляж обед. После того как они заканчивали трапезу, она усаживалась рядом и принималась машинально перекидывать из одной руки в другую апельсин, иногда развлекаясь с чертиком на ниточке и увлеченно наблюдая за ним. Она не носила ничего, кроме выцветшей джинсовой куртки и бесформенных штанов. Отправляясь на эти прогулки к берегу моря, она надевала потрепанную шляпу всадника Королевской канадской конной полиции с оборванной ленточкой, которая болталась у нее за плечом. Наблюдая за тем, как она бредет по песку, спрятав лицо под этой нелепой шляпой, Фабиан воображал ее беженкой с какой-то неизвестной войны — всеми забытой иммигранткой, продолжающей бесплодные странствия в поисках места, которое она могла бы назвать своей родиной.

На пляже она всегда оставалась полностью одетой. Фабиан подозревал, что она стеснялась своей полноты, складок жира на животе и оттого не раздевалась. Он наблюдал за ней исподтишка, когда мимо них проходили небольшие группы подростков с гибкими загорелыми телами, держа под мышкой серферы, хихикая и подшучивая над ними обоими. Девушка делала вид, что не обращает внимания на их поддразнивание, но Фабиан чувствовал себя не в своей тарелке и злился.

Она рассказала свою историю как бы со стороны, словно речь шла о ком-то другом. Родилась она в трущобах Сан-Франциско и была незаконнорожденным ребенком белых родителей, которых она никогда не знала. Ее удочерила семья американцев японского происхождения, но они не были заинтересованы в том, чтобы давать девочке образование, и позволили ей уйти из средней школы. Вскоре после этого, возмущенные тем, что правительство много лет отказывалось платить им компенсацию за пребывание в концлагере во время Второй мировой войны, ее приемные родители решили вернуться в Японию вместе с родными детьми. Оставшись одна, девочка принялась бродяжничать по стране, путешествуя автостопом, выполняя различные случайные работы, никогда не оставаясь долгое время на одном месте.

Во Флориду она приехала совсем недавно, и в крохотной квартирке девушки Фабиан не смог обнаружить почти никаких следов ее пребывания, не считая шляпы канадского конного полицейского, большой карты США, сложенной несколько раз и запачканной от частого использования, чертика на ниточке и пачек продуктовых талонов. Когда он зашел в ванную, то задел плечом висевшую на крючке пластмассовую куклу. На полке стояли нечитаные книги в блестящих бумажных обложках. Книги, которые, как заметил Фабиан, представляли собой практические наставления, не были связаны одной темой. Среди них не было ни одного романа, ни одной философской книги или антологии поэзии. На полке стояли крохотные флажки. На одном флаге была надпись «Звезды и полосы навсегда», на другом изображено Восходящее солнце Японии. Этот флажок стоял на кубике грязно-белого цвета.

Целую стену занимал громадный телевизор, неуместный в такой квартирке. Для девушки после нудной работы в лавке, обеда с дремотой на пляже и одинокого ужина это было ее восходящее солнце, ожидавшая ее награда. Каждый вечер, спешно помыв посуду (Фабиан не помнил, чтобы она спешно делала что-то другое), она усаживалась перед телевизором на пол, подложив под себя подушки. Продолжая есть или позевывать, она вставала лишь для того, чтобы наполнить тарелку неизменным печеньем или мороженым. Нельзя сказать, чтобы она была безразлична к Фабиану, но она просто не могла понять, как можно не разделять ее увлечения.

Фабиан видел в ней верную няньку, заботящуюся о своем младенце — телевизоре, который никогда не выказывал недовольства, не требовал от нее невозможного. Она не имела ничего против того, что он живет более напряженной, насыщенной и суетливой жизнью, чем она. Казалось, она черпала уверенность в изображаемом телевизором мире, где нет различий между людьми, в его размеренном ритме.

Благодаря заботе девушки Фабиан поправился и обрел ту форму, которая была нужна ему для того, чтобы посетить поместье миллионера и даже продемонстрировать свое искусство игры в поло, если его об этом попросят. Девушка знала, куда он направляется — он рассказал ей о приглашении и спрашивал, как добраться до поместья. Но в последние день-два, всякий раз, как заходила об этом речь, она лишь равнодушно кивала головой и отворачивалась к экрану телевизора, теребя пальцами чертика.

В то утро, на которое Фабиан назначил свой отъезд, она отвезла его в агентство по прокату автомобилей, где помогла ему перенести его багаж из своей машины в ту, которую он только что арендовал.

Остановившись на тротуаре после того, как обнял ее, Фабиан не стал обещать, что увидится с нею вновь, погостит, будет поддерживать связь. Он не мог понять, возмущена ли она его отъездом. Глаза ее скрывала широкополая шляпа. Когда он уезжал, в ушах его звучала громкая, как кудахтанье, музыка кантри. А черты ее лица уже стирались из его памяти.

Устроившись в доме для гостей в обширном поместье миллионера, Фабиан быстро привык к роскоши. Каждый день после завтрака — иногда возле бассейна, но чаще всего в своих апартаментах, — он наблюдал за тем, как с соседнего поля поднимаются два вертолета. Зависнув на непродолжительное время в утреннем тумане, они затем стали совершать рейсы, доставляя гостей из аэропорта в поместье. Другие гости прибывали в лимузинах с личными шоферами (иногда за рулем сидели известные гонщики), на яхтах, частных самолетах, а некоторые — на мотоциклах. К концу дня не оставалось ни одного свободного места, поместье превратилось в сад наслаждений, где богатые замыкались в себе, размышляя о роли Провидения в жизни человека; могущественные изображали простоту; трудолюбивые придумывали способы проведения досуга; ленивые играли в занятость.

В конюшнях и загонах, где Фабиан чувствовал себя как дома, конники, покрывшие себя олимпийской славой, общались с игроками в поло и лучшими жокеями, которые неоднократно приводили чистокровок хозяина к победе. Возле бассейна они общались с промышленными и финансовыми магнатами, художниками-дизайнерами с Малибу и Биг-Су, политическими импресарио, их приятелями из Вашингтона и Нью-Йорка, корифеями устраиваемых в Палм-Бич состязаний по игре в бридж и трик-трак. Вечером, покончив с делами, из Майами приезжали завсегдатаи ночных клубов, чтобы пообщаться, возможно, поразвлекать гостей, часто оставаясь в поместье, чтобы придать шик игре в гольф или теннис.

В гостиных главного здания виллы и на столах возле бассейна лежало несколько экземпляров книги Фабиана, посвященной конному спорту. Ее появление объяснялось двумя или тремя хвалебными отзывами автора о достижениях хозяина в международных турнирах по игре в поло и о его великолепной конюшне с аргентинскими пони. Для некоторых гостей эти отзывы явились свидетельством знакомства Фабиана с хозяином, и вскоре Фабиан убедился во время коктейлей, обеда или в то время, как он наблюдал за какой-нибудь игрой, что стал объектом дружеского внимания со стороны тех, кто читал или просто видел его книгу и теперь желал побеседовать с ним о поло, конном спорте или лошадях.

Именно здесь, в этой благостной атмосфере, Фабиан познакомился с Юджином Стэнхоупом, который вскоре позволил себе каприз, который по карману только очень состоятельным людям. Таким образом, прежде чем Фабиан понял, что происходит, он оказался в числе друзей и партнеров по игре в поло человека, которого едва знал.

Вскоре после приезда Фабиана хозяин устроил роскошный ужин по поводу дня рождения одной гостьи — элегантной молодой разведенной светской дамы из Техаса, которая приехала, чтобы погостить и поразвлечься. Ее интерес к Фабиану был очевиден: она попросила его надписать ей книгу в качестве подарка ко дню рождения. Он намеревался было пригласить ее на танец, но его задержала небольшая группа любителей игры в поло, решившая выяснить один технический вопрос. Сдерживая раздражение, он быстро от них отвязался и стал было продвигаться к своей техасской знакомой, когда к нему подошел слуга и, отведя его в сторону, шепотом сообщил, что прибыла некая молодая дама, утверждающая, что она знакомая Фабиана.

Смутившись, Фабиан последовал за ним по залам и очутился в небольшой гостиной. Там он увидел неожиданную гостью — девушку, которая ухаживала за ним во время болезни, выглядевшую нелепо среди ратановых покрытий и гор подушек — этакое серое пятно на фоне ярких картин.

Все в той же джинсовой куртке и мешковатых штанах, но без радиоприемника, девушка, увидев Фабиана, бросилась к нему, покачиваясь на своих коротких ногах. Шляпа съехала на затылок.

— Я соскучилась по тебе. Я должна была увидеть тебя, — сказала она, протянув руки для объятия. Выполнив свою задачу, слуга учтиво удалился. Фабиан осторожно усадил ее на один из диванов.

— Надо было сначала позвонить, — проговорил он ласковым, но твердым голосом, усаживаясь рядом с ней.

— Но телефона недостаточно. Я соскучилась по тебе, — возразила она.

По-прежнему сдерживая раздражение, Фабиан огляделся. Через высокие, начинающиеся от пола открытые окна он видел террасу, по которой постоянно прогуливались гости, пары, скользившие вдоль ухоженных живых изгородей, задерживаясь возле узорчатых кованых скамей, поставленных в разных частях лужайки; видел белые и черные смокинги гостей, женщин в легких шифоновых платьях, накинувших на плечи испанские шали. Он опасался, что вот-вот кто-нибудь войдет и увидит его в обществе неожиданной гостьи. Тогда он должен будет представить ее. Он также опасался, что она может подвергнуть его новому унижению, по наивности объяснив причины своего появления на вилле тем, что искала его.

— Почему же ты скучаешь по мне? — спросил он нетерпеливо.

— Скучаю, и все, — отвечала она с улыбкой, прижимаясь к нему грудями. — А ты по мне скучал?

Раздражение Фабиана росло. Он вспомнил, что возле бассейна или в саду разведенная дама, возможно, разговаривает с кем-то другим, и времени терять нельзя.

— Я тебя помню, — отозвался он строго, — но я по тебе не скучал. По крайней мере, пока, — добавил он, чтобы смягчить резкость слов.

— Можно, я останусь здесь с тобой?

— Останешься со мной — здесь? — не скрывая раздражения, произнес он.

— Если только тебе не нужно отсюда уезжать. Я взяла недельный отпуск на работе.

— Нет, нельзя, — ответил он холодно. — Тебя не приглашали.

В дверях появилась пара, пришедшая из сада. Они взглянули на картины и хотели было посмотреть на фотографии, но тут заметили Фабиана и девушку. При их появлении Фабиан повернулся к вошедшим спиной. Улыбнувшись, они ушли.

Не обращая внимания на его тон, девушка продолжала:

— Ты сам можешь меня пригласить. Я могу остаться у тебя в комнате.

— Не можешь и не останешься. Я не хочу, чтобы ты находилась здесь, — решительно произнес Фабиан, вставая. — Ты отправишься домой, причем сейчас же.

— Но почему? — спросила она. — Я могу ухаживать за лошадьми, — продолжала она в уверенности, что добьется своего.

— Ты вернешься домой. Сию же минуту, — заявил Фабиан, беря ее за руку.

Но она даже не пошевелилась, и он инстинктивно стиснул ей ладонь. Девушка поморщилась от боли и поднялась с кресла.

— Ну пожалуйста, разреши мне остаться, — произнесла она. — Я хочу тебя видеть. Хочу посмотреть, как ты ездишь верхом.

— Домой. Уходи. — Фабиан потащил девушку за руку к двери. Она неохотно последовала за ним. Выйдя из гостиной, он направил ее к воротам, но тут вспомнил, что может наткнуться на прогуливающихся гостей, и повел ее по дорожке для прислуги.

— Я привезла с собой спальник. Я могла бы спать в лесу и видеть тебя днем, — упрямо продолжала девушка. Она снова попыталась обнять его, и он снова оттолкнул ее.

— Ты поедешь домой, — настойчиво твердил он и, не зная жалости, тащил ее за собой. Шляпа подпрыгивала у нее на голове в такт их шагам.

Они добрались до служебных ворот. При тусклом свете одинокого фонаря он увидел унылую покорность на ее лице. Он вытолкнул ее из ворот и быстрым шагом пошел назад к главному зданию, ни разу не оглянувшись назад. Разведенная дама находилась возле бассейна — там, где он ее оставил, — грациозная, полуразвалившаяся на софе, перелистывая одним пальцем его книгу. Но она оказалась твердым орешком, что лишь подогрело его интерес к ней, и эпизод с девушкой вскоре вылетел у него из головы.

На следующее утро во время тренировки Фабиан ехал по полю, когда в толпе зрителей мелькнула знакомая фигура в джинсовой куртке и широкополой шляпе. Стуча подошвами сандалий по деревянному настилу, опустив плечи, с прыгающими грудями, девушка направлялась к нему.

Возвышаясь над ней на храпящем пони, Фабиан поднял клюшку, словно готовясь ударить ее. Несколько женщин, сидевших на трибунах, смотрели вниз, забавляясь и переговариваясь при виде нелепой пары.

— Что ты тут делаешь? — спросил он ее, понизив голос.

Она подошла еще ближе, и ее лицо поравнялось с лошадиной мордой. На куртку потекла струйка лошадиной слюны. Но девушка, казалось, не замечала этого, ее глаза были устремлены на него.

— Пришла взглянуть на тебя, — проговорила она с улыбкой. — Я по тебе скучаю.

— Я велел тебе отправляться домой, — сказал Фабиан и ткнул ее клюшкой.

— Я спала в лесу, — продолжала девушка. — Такая красота. Мне понравилось ждать тебя.

Он сознавал, что остальные всадники наблюдают за ними. С дальнего угла поля к нему направились два игрока.

— Ты должна вернуться домой! — прошипел он.

— Буду ждать тебя вон там, — спокойно ответила девушка, показывая в сторону леса. — Приезжай, пожалуйста.

— Ты поедешь домой, — повторил он.

Его раздражение передалось и лошади. Девушка вновь посмотрела на него. Увидев ее улыбку, Фабиан понял, что она восприняла его слова словно фразу с экрана телевизора.

— В лесу, — еще раз произнесла девушка, словно подтверждая сказанное. — Сразу за кактусами, — ласково и заискивающе улыбнулась она, не обращая внимания на его гнев. — Но если не сможешь прийти, ничего. Я все равно буду ждать.

— Делай, что хочешь, — злым голосом отвечал Фабиан. — Я к тебе не приду. — Пришпорив пони, он круто повернул к полю, обдав ее грязью.

После разминки на лужайке рядом с полем для поло был устроен завтрак. Гости лежали на ярких подстилках и подушках на траве, в то время как официанты разносили им щедрое угощение хозяина. Хлопанье бутылок с шампанским вспугнуло павлинов, вылетевших из высоких зарослей и направившихся в сторону леса.

Разгоряченный шампанским и утренней тренировкой, он споткнулся о какую-то неровность почвы. За лужайкой простиралась полоса, усаженная кактусами, между которыми он стал пробираться, стараясь не уколоться о шипы. От колючих ветвей и похожих на трупы стволов, нагреваемых полуденным солнцем, исходил запах мертвечины.

Дойдя до конца кактусовой посадки, Фабиан стал углубляться в лесные заросли. Там, среди кустов ежевики, он увидел девушку. Она напевала какую-то песенку, поджидая его. Увидев Фабиана, она поднялась и стала пробираться сквозь лабиринт дикого хмеля.

— Я знала, что ты придешь, — проронила она. — Просто знала.

Завидев, что она протянула к нему руки, ошалевший от жары Фабиан в порыве ярости толкнул ее с такой силой, что она упала спиной в кусты терновника.

— Зачем ты это сделал, Фабиан, зачем? — спросила она с удивлением, но без страха, неловко поднимаясь на ноги. — Я просто хочу видеть тебя. Прошу тебя, разреши мне.

Девушка снова двинулась к нему, у нее в волосах застряли листья, белые лепестки осыпали ее куртку.

— Ты отправишься домой! — рявкнул он.

Испуганная его криком, какая-то птица, с шумом улетела прочь. При виде умоляющего выражения на лице девушки он вышел из себя и принялся хлестать ее то по одной щеке, то по другой, бить тыльной стороной ладони по лицу. Она закричала.

— Ты пойдешь домой, ты пойдешь домой. — Девушка шаталась, груди ее качались из стороны в сторону при каждом ударе. Затем она упала на колени, из глаз у нее текли слезы. Она закрыла лицо руками.

— Но почему, Фабиан, почему? — стонала она, вызывая у него очередной приступ ярости.

Внезапно придя в себя, он остановился. Злость его прошла. Он поднес трясущуюся руку к пересохшему рту. Прерывисто дыша, он смотрел на нее, лежащую в траве у его ног.

— Почему, Фабиан, почему? — хныкала девушка.

— Потому что я не хочу, чтобы ты была здесь. Вот почему! Ты это понимаешь? — Дрожа, он пытался обрести спокойствие. Она медленно поднялась с земли, к лицу ее прилипли травинки.

— Без тебя моя жизнь ничего не стоит, — бормотала она сквозь слезы.

— Если она ничего не стоит без меня, то и со мной она ничего не стоит, — отозвался Фабиан.

— Я только хочу видеть тебя, — упрямо повторяла она. — Хочу быть рядом с тобой. Все, что у меня есть, это ты.

Так же быстро, как она прошла, ярость вновь охватила Фабиана. Схватив девушку за волосы, он приблизил ее к себе. Волосы у нее были потные, свалявшиеся; бледное, веснушчатое лицо распухло от ударов.

— Я только хочу видеть тебя, хочу быть рядом с тобой, — стал передразнивать ее Фабиан, одной рукой держа ее за волосы, а другой — расстегивая ее куртку, отчего груди ее вывалились наружу. Затем он порвал подтяжки, стащил с нее штаны, которые съехали к щиколоткам, обнажив серые панталоны. — Я тебе не телевизор. Ты не можешь включить меня, когда захочешь, — кричал он, отталкивая ее от себя. Она споткнулась, попыталась придержать болтающиеся груди, закрыть искусанные насекомыми ноги. — Не телевизор! — вопил он. — У тебя нет ничего, кроме себя самой! — продолжал он. — Но ты когда-нибудь думаешь о себе? Видишь себя? Слышишь? Ты же не прочла ни одной книжки, не сделала ничего такого, чтобы заставить себя понять, что тебе нужно од жизни или что может дать тебе жизнь. — Фабиан слышал свой свирепый голос, раздававшийся в роще. — Ты ни о чем не думаешь, ничего не видишь, ничего не понимаешь. — У него перехватило дыхание, но он продолжал: — Тебе нечего дать, нечем поделиться. Твои чувства так же грубы, как твое тело, ум твой так же неповоротлив, как твоя задница: жизнь твоя так же пуста, как и твои чувства. Твой телевизор заслуживает твоего общества, но не я.

Девушка выпрямилась, повернувшись к Фабиану и стряхивая с лица траву.

— Может быть, когда-нибудь ты снова будешь ласков со мной. — Он услышал, как девушка по-детски всхлипнула.

— «Когда-нибудь» — это слишком долго. Слишком долго для меня.

Он пошел к тропинке. Девушка вскочила на ноги, подтягивая штаны. В ее всклокоченных волосах застряли листья, бледная кожа покрылась пятнами.

— Я знаю, ты одинок, за тобой некому ухаживать, — заикаясь, проговорила она. — Я буду тебя ждать. Буду здесь.

Он, казалось, утратил рассудок. Дойдя до угла рощи, он повернулся назад и двинулся к девушке. Схватив ее за плечи, принялся трясти ее. Голова ее болталась из стороны в сторону, глаза стали безжизненными, обмякшее тело стало дергаться, груди болтались с такой силой, что, казалось, вот-вот оторвутся.

— Не вздумай! — завопил Фабиан. — Не вздумай ждать меня! Я буду на другом телеканале! — Он толкнул ее и увидел, как девушка грохнулась на землю.

На лбу и на шее Фабиана засверкали капельки пота. Ничего не чувствуя, кроме биения своего сердца, он посмотрел на сопящее, рыдающее существо, растянувшееся на траве. Чтобы не упасть, он оперся спиной о дерево. Мысли его были такими же бесформенными и неопределенными, как и тело девушки.

Фабиан снова направился в лес, жадно глотая утренний воздух. Он двинулся по узкой тропинке, топча ягоды и пачкая ботинки. Колючки репейника и стебли травы цеплялись за одежду.

Все еще дрожа, он каждую минуту останавливался, чтобы убедиться, где находится. В голове его царил сумбур: он был зол на девушку, его терзала досада на самого себя за то, что он поддался порыву всеуничтожающей ярости. При его приближении к кактусам оттуда выпорхнула стайка птиц и укрылась в чаще.

Придя в дом, предназначенный для гостей, под дверью своего номера Фабиан обнаружил записку от разведенной дамы. Она надеется, что на следующий день после завтрака он будет свободен и обучит ее игре в поло. Приготовив себе напиток покрепче, он принял горячую ванну, предвкушая радости, на которые намекала записка. Ощущая, как шелестит у него в руках надушенная записка, Фабиан мрачно думал о том, что, несмотря на то что, возможно, в нем нет магнетизма или шика, что у него нет ни громкого имени, ни славы, ни денег, он больше не станет иметь дело со столь жалкими созданиями, как та девушка, которую он только что оставил в лесу. После ванны он уснул, и в его грезу о разведенной даме то и дело вторгались мысли о его случайной знакомой. Тот разговор в лесу отнял у него много сил, и он проспал всю вторую половину дня; затем, поужинав у себя в номере, снова лег в постель.

На следующее утро Фабиан проснулся свежим и бодрым. Находясь в приподнятом настроении, он встал с постели и оделся с особой тщательностью для встречи с разведенной дамой. На конюшне он выбрал нескольких пони для того, чтобы попрактиковаться в работе с мячом и клюшкой. Он собирался было сесть на одну из лошадей, но тут услышал, как какой-то лакей, ехавший на электрической тележке с клюшками для игры в гольф, назвал его имя. Фабиан, не сумевший сразу вспомнить его, остановился. Скромно одетый лакей слез с тележки и подошел к Фабиану.

— Простите, сэр. Это я проводил к вам вчера молодую даму.

— Как же, помню, — отозвался Фабиан. Он был убежден, что лакей пришел, чтобы сообщить ему о том, что она пришла снова. — Это она опять прислала вас ко мне? — холодно спросил он, проверяя подпруги седла.

Лакей замялся. Он избегал глаз Фабиана.

— В некотором смысле, да, — промямлил он.

— Можете сказать ей, что я занят, — ответил Фабиан, вскочив в седло. Посмотрев на лакея сверху вниз, он добавил: — И что я не хочу ее видеть. — Он круто повернул своего пони, который нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

— Боюсь, что я не смогу этого сделать, — твердым голосом отвечал лакей.

— А я полагаю, что сможете, — настаивал Фабиан. — Передайте ей мои слова.

— Этого я сделать не могу, — твердо возразил его собеседник.

Фабиан не знал, что сказать, подозревая, что девушка еще раз попытается сорвать ему встречу с разведенной дамой.

— Ну, хорошо, — ответил он сердито. — Скажите, где я могу ее найти.

— Она у служебных ворот, — отозвался лакей, опустив глаза.

Взяв пони в шенкеля, Фабиан легким галопом поскакал по дорожке, которая шла вокруг конюшен и вела к кухонному крылу.

У ворот он заметил два полицейских автомобиля, в хромированных деталях которых отражались лучи утреннего солнца. Вокруг них собралась небольшая толпа из темнокожих мужчин и женщин. Когда Фабиан спешился, они повернулись к нему. Подходя к воротам, он невольно обратил внимание на то, что некоторые из полевых работников держали головные уборы в руках. Он обвел взглядом толпу, опасаясь увидеть широкополую канадскую шляпу. И действительно увидел ее аккуратно надетой на забор. А затем увидел и знакомую фигуру девушки.

С бьющимся сердцем, пересохшим горлом и запекшимися губами, с трудом стоя на ногах и держа в дрожащей руке клюшку, он направился в сторону забора, к ней. Небольшая толпа молча расступилась перед ним. На столбе с краю ограды висело тело девушки. Он смотрел на грубую, бурого цвета веревку, стягивавшую ее шею, толстый брус, возвышавшийся над ней, на пустую фруктовую корзину, из которой высыпались грейпфруты, пинком отброшенную в сторону, когда опора больше была не нужна. Увидел знакомую куртку с оторванными пуговицами и распахнутым воротом, белизну грудей, мешковатые штаны с подтяжками, сползшими на бедра, сандалии с потрескавшимися ремешками и стоптанными каблуками.

Он вновь посмотрел на ее лицо, вывернутое веревкой в сторону и задранное кверху, с открытым ртом и высунутым языком, словно прикрывшим шрам. Бабочка, переливающаяся янтарем, трепеща крылышками, опустилась на остекленевший глаз, который движением ресниц не мог прогнать ее, беззащитный перед жгучими лучами солнца. Он увидел следы и синяки, оставленные его тяжелой рукой у нее на щеках, царапины на грудях, на одной ноге выше колена красноватое пятно.

Почувствовав чью-то руку у себя на плече, Фабиан от неожиданности вздрогнул. Перед ним стоял один из полицейских.

— Нам сообщили, что она приходила повидаться с вами, — деловито проговорил полицейский, показывая на тело открытым блокнотом.

— Так она мне сказала, — отозвался Фабиан, стараясь попасть в тон своему собеседнику.

— И что же вы ей ответили? — спросил полицейский.

— Я ей велел… — заикаясь, отвечал Фабиан. — Велел отправляться домой.

— И что еще вы ей сказали? — оторвав глаза от блокнота, поинтересовался страж закона.

— Сказал… Сказал, чтобы она оставила меня в покое.

Полицейский что-то записал в своем блокноте.

— Что еще?

— Чтобы оставила меня в покое. И больше ко мне не приходила, — отвечал Фабиан.

— Это все?

Захлопнув свой блокнот, полицейский отрезал:

— Думаю, что она послушалась вашего совета.

У Фабиана была привычка время от времени перелистывать страницы журнала «Невеста в седле», где помещалась хроника о турнирах, бегах, конюшнях и выставках. Каждый месяц он изучал раздел «Наездницы. Кто есть кто моложе семнадцати», появлявшийся среди колонок, рекламирующих конное снаряжение, объявления о предстоящих спортивных событиях и всякие мелочи, связанные с легкой атлетикой. Глянцевые листки скользили у него под пальцами: это были фотографии юных наездниц — во время прыжков, в загоне, со всеми регалиями, в бальных платьях и бриджах для верховой езды — сопровождаемые краткими сведениями о их богатых и обычно известных семьях, медалях и рейтингах девушек, об устраиваемых ими вечеринках, их надеждах и планах, домах, конюшнях, которые они обычно посещали, их любимых лошадях. Фабиан неспешно перелистывал номер журнала «Невеста в седле», выбирая молодых женщин с намерением найти к каждой из них подход, чтобы затем наладить более близкие отношения.

Однажды летом, когда только что начались каникулы в школах, Фабиан приехал в Шелбивилл на своем фургоне, в стойле которого находился единственный пони — лошадь Моргановского завода, приобретенная за треть стоимости, поскольку у нее не было родословной. Фабиан был приглашен группой известных коннозаводчиков, чтобы прочитать ряд лекций молодым инструкторам верховой езды о состязаниях по выездке и прыжкам. Он принял это предложение потому, что несколько месяцев назад его внимание привлекла помещенная в журнале фотография юной наездницы (ее звали Стелла), получавшей приз за победу на соревнованиях под названием «Удовольствия на плантации». Согласно подписи под снимком она добилась хороших результатов и на других любительских соревнованиях, организованных «Обществом по разведению прогулочных лошадей», а также на состязании для юных конников, устроенном ассоциацией «Коннозаводчики будущего».

Горя желанием познакомиться со Стеллой, Фабиан позвонил ей из находившейся поблизости школы-интерната, которую она, между прочим, недавно с отличием окончила. Он узнал, что девушка останется в Шелбивилле на все лето, тренируя свою лошадь на соседней конюшне к ежегодной конной выставке, посвященной породам прогулочных лошадей. Он пригласил ее на свои лекции в качестве гостьи. Сначала она колебалась, но в конце концов согласилась. Он увидел, как она вошла одна, без провожатых, на его первую лекцию и села на скамью в конце зала отдельно от других слушателей.

У Стеллы была классическая внешность американки: нежный овал лица, освещенного широко расставленными глазами цвета топаза. Светлые волосы свободно ниспадали ей на плечи и касались ее чувственных, полных губ. Чуть заметные скулы, небольшой слегка приплюснутый нос и, странное дело, эти полные губы, в капризном изгибе которых Фабиан заметил признаки заносчивости. Но он обратил внимание и на ее робость, желание остаться в стороне.

Лишь после того как Фабиан провел с ней ряд коротких встреч, за чашкой кофе беседуя о лошадях, Стелла почувствовала к нему расположение и стала рассказывать о себе, о своей семье. Родители развелись, когда она была еще ребенком, и каждый из них вступил в повторный брак. Уехав далеко — в Нью-Йорк и Новую Англию, — они жили счастливо и, занятые детьми от этих союзов, почти не уделяли внимания Стелле, своему первенцу, которая уже успела вырасти.

Спустя несколько дней Стелла пригласила Фабиана в конюшню, где она держала кобылу по имени Вороная — самое ценное свое приобретение.

На девушке была куртка из грубой кожи, джинсы с кожаными крагами, обтягивающие ее выпуклые, крепкие ягодицы. Прочная, эластичная кожа воротника подчеркивала хрупкую белизну ее шеи. Она аккуратно прогуливала по загону Вороную, к передним ногам которой были прикреплены тяжелые цепи — специальное приспособление для тренировки иноходцев, — которые производили резкий звук.

Вороная — теннесийская прогулочная лошадь — была потомком лошадей с плантаций, которые некогда возили на себе плантаторов и надсмотрщиков. Подобно большинству южан, владевших лошадьми такой породы, Стелла много времени посвящала уходу за кобылой, совершенствуя три вида походки: прогулочный шаг, рысца и бег иноходью, при котором каждая нога ударяла о землю порознь, что было особым шиком.

Фабиан наблюдал за тем, как Стелла следит за временем и интервалами между каждым шагом, вырабатывая особую последовательность. На этот раз лошадь теряла ритм, ее походка превратилась в мозаику разрозненных движений — передняя часть корпуса напрягалась для прогулочного шага, а задние ноги, сгибающиеся под тяжестью Стеллы, все еще бежали рысцой, задевая за передние.

Упавшая духом Стелла спешилась и отвела лошадь в свою мастерскую в задней части конюшни. Полки в ней были уставлены банками с мазями, различными смазками, целым набором гирь, клиньев для копыт, подкладок и цепей всех размеров и толщины. Стелла бережно провела Вороную в середину помещения и, привязав животное к двум столбам, сняла цепи, обременявшие передние ноги кобылы. Освобожденная от пут лошадь в нетерпеливом ожидании била копытом, неслышно вздыхая, и внимательно смотрела на хозяйку.

На бабках Вороной Фабиан увидел множество язв, частью заживающих, частью нагнаивающихся, изрезанных бороздками, воспаленных, опоясывающих ноги наподобие украшения. С одной из полок Стелла достала банку и резиновые перчатки. Нагнувшись, она принялась терпеливо смазывать вязкой массой изъеденные язвами передние ноги кобылы. Девушка объяснила, что она, подобно многим другим владельцам теннесийских иноходцев, устраивает «язвенную походку», чтобы с помощью незаживающих ран обеспечить чувствительность ног к подвешенным грузам. Пытаясь облегчить боль, животное было вынуждено менять свой аллюр и подпрыгивать, вырабатывая шаг, который коннозаводчики называли предрасположенностью к прогулочному бегу.

Стелла объясняла, что большинство используемых коммерсантами снадобий для нанесения животным ран ее не удовлетворяют. Одни из них слишком эффективны и болезненны, другие носят чересчур щадящий характер. Поэтому ей пришлось самой придумать несколько составов едких мазей, начиная со слишком сильных, которые чуть ли не жгли плоть, когда мазь клали в «башмаки» или под цепи перед самой поездкой; другие были настолько слабы, что можно было оставлять их на передних ногах лошади на всю ночь и даже на день, в уверенности, что они постепенно вызовут язвы нужных размеров. Стелла надеялась, что ее старания будут вознаграждены в конце лета, когда состоится самая престижная национальная выставка теннесийских прогулочных лошадей в Шелбивилле, где она покажет свою Вороную, которая, если повезет, превратится из местной достопримечательности в победительницу национальных состязаний.

Всякий раз, как она клала слой мази, по телу лошади пробегала дрожь. Привязанная между двумя столбами, кобыла как бы разрывалась между двумя желаниями: с одной стороны, животное противилось манипуляциям с ним, с другой — оно хотело участвовать в планах своей хозяйки. Казалось, животное понимало, что процедуры, которым подвергались его ноги, являются частью более обширного и обдуманного плана — где не имели значения ни выигрыш, ни поражение, где наградой мог быть лишь щелчок хлыстом по крупу или удар шпорами в бока.

Стелла заговорила о наградах Вороной. В ее голосе звучали интонации влюбленной.

— Я наблюдала за теннесийскими прогулочными лошадьми с раннего детства. В них есть гармония, которая отсутствует в других породах. — Кобыла вздрогнула, когда обтянутые перчаткой пальцы девушки стали размазывать мазь. Она согнула переднюю ногу Вороной, чтобы Фабиан мог ее осмотреть. Животное было дернулось, но Стелла крепко держала ногу. Девушка посмотрела на Фабиана невинным и безмятежным взглядом, повернув к нему нежную шею. — Мне нравится считать Вороную своей партнершей. В ней столько мощи, однако, если бы не я, животное не смогло бы показать все, на что оно способно, — продолжала она.

Она обошла Вороную и занялась другой ее ногой.

— Но разве вы не калечите лошадь только ради того, чтобы она научилась такой манере ходьбы — покачивая в такт головой? — спросил ее Фабиан.

— Калечу? — усмехнулась она в ответ. — Самое главное — это выработать у ней такой аллюр. Другого способа добиться плавной походки нет.

— В Южной Америке я ездил на лошадях породы «пасо финос», обладающих врожденной иноходью, им незачем надевать на копыта «башмаки» и калечить их, — возразил Фабиан, не убежденный доводами Стеллы. — Если ваш теннесийский иноходец от природы наделен особым аллюром, то зачем покрывать язвами его ноги и заставлять таскать эти башмаки и цепи?

— Нужно, чтобы эта природная иноходь проявилась, — пожав плечами, отвечала девушка. — Ее нужно сформировать, улучшить, усилить с помощью тренировок, так же, как вам приходится тренировать чистокровку, чтобы та проявила свои способности к скачкам или прыжкам.

— Тренировать — да, но не губить, надевая на нее грузы, «башмаки» и цепи!

— Мой способ не так уж отличается от тех, которые используют тренеры, работая с другими породами. — В голосе Стеллы появились резкие нотки, но она по-прежнему осторожными движениями наносила едкую мазь на переднюю ногу лошади. — Сколько времени нужно тренировать чистокровку, чтобы заставить ее выложиться на скачках? Или преодолевать изгороди высотой шесть футов и тройные перекладины шириной шесть футов на состязаниях по прыжкам? Совершать прыжки противоестественно для лошади. Даже в том случае, если она голодна, она не станет перепрыгивать через изгородь или ров, чтобы добраться до еды. — Стелла посмотрела на Фабиана с легкой иронией. — А что вы скажете о пони моргановской породы, запертой в вашем трейлере? Сколько ему пришлось вытерпеть, чтобы оказаться пригодным для игры в поло? А что приходится выносить поло-пони во время матча?

— Прыжки и преследование, сам дух бега — это неотъемлемые элементы породы лошади, — отвечал Фабиан. — А вот язвы, цепи и «башмаки» таковыми не являются.

— То же самое можно сказать и об удилах, хлысте, шпорах и седле, даже всаднике, — огрызнулась Стелла. Затем заговорила в ином, рассудительном, как бы абстрактным ключе. — Я не заставляю свою Вороную проделывать трюки или фокусы, которые противоречат ее природе. Я просто помогаю лошади раскрыть свою суть. Как же это может ей повредить?

— Некоторое время тому назад, — учтиво начал Фабиан, — я был одним из членов Американской ассоциации защиты лошадей, которая выступала в Конгрессе с показаниями по поводу нарушения Закона о защите лошадей. — Стелла слушала его с настороженным выражением лица, которое не менялось, пока Фабиан продолжал: — Тот закон запрещает причинять страдания и надевать на лошадей тяжелые «башмаки». Он также запрещает применять какие бы то ни было снадобья или приспособления для изменения походки у лошади. Он также объявляет незаконной любую практику, которая может причинить лошади физическую боль, страдания, воспаление или же вызвать хромоту. А что, если Вороную дисквалифицируют до начала праздника из-за того, что вы с ней сделали? А что, если инспекторы предъявят вам иск?

Как ни в чем не бывало Стелла поднялась со словами:

— Вороная лишь одна из тысяч теннесийских прогулочных и американских верховых лошадей, которые подвергаются такому тренингу. Федеральных инспекторов всего два десятка. Вряд ли они сумеют осмотреть всех лошадей!

— Неужели вы хотите нарушить закон?

— Какой еще закон? Закон о защите лошадей был принят людьми, которые ничего не знают о Юге, ничего не смыслят в наших теннесийских прогулочных лошадях. Они до сих пор не могут понять разницу между смазыванием мазью для вызывания язв и смазыванием лечебной мазью, между подкладками и грузами, и поэтому хотят запретить все! — Стелла вытерла мазь на перчатках так же методично, как делала это, намазывая ею Вороную.

— А что, если все эти разговоры насчет «сути» лошади всего лишь миф, удобная отговорка для оправдания методов тренировки, которые позволяют животному конкурировать с другими породами, более одаренными от природы? — спросил Фабиан, поглаживая лошадь по крупу. — Не обращаетесь ли вы с этими лошадьми приблизительно так, как обращались плантаторы-южане со своими рабами?

Сорвав перчатки, Стелла швырнула их в угол.

— Что за чушь! — заявила она решительно. — Наши лошади — результат тщательного отбора, и наши методы тренировки выявляют унаследованные генетические характеристики, которые, как было научно доказано, существуют. Закон о защите лошадей грозит исчезновению этих южных пород, приведет к уничтожению целой индустрии. Сотни тысяч человек, которые любят, выращивают, торгуют и показывают на выставках этих лошадей — целый пласт жизни, — все это исчезнет.

Девушка принялась освобождать Вороную от пут, связывавших ее.

— Во всяком случае, — продолжала она, недобро посмотрев на Фабиана, — согласно этому Закону о защите лошадей, который вам так дорог, еще никого не осудили за причинение язв и надевание «башмаков», и, как мне кажется, вряд ли осудят. — Стелла простодушно улыбнулась.

Почувствовав свободу, Вороная принялась грызть удила и потягиваться. Фабиан продолжал молчать, и девушка небрежным тоном заметила, что после Национальной выставки поедет учиться в колледж в Кентукки. Это единственное в стране учебное заведение, где студентам разрешают специализироваться по выездке и ведению конного хозяйства. Она желает изучать новые методы тренировки теннесийских прогулочных лошадей.

В ее манере разговаривать проявились ум и решительность, привлекшие внимание Фабиана. В то же время он убедился, что ему не удалось нарушить ее душевный покой, что если не решиться на смелый поступок до конца лета, то придется уступить новому призванию Стеллы. Она отказалась от его приглашения прийти в гости к нему в дом на колесах и противилась другим его попыткам завести более близкие отношения. Ее упрямство подзадоривало его, ему не терпелось узнать, нет ли у нее связи с каким-то другим мужчиной. Сила воображения все больше влекла его к конюшне, где она работала. Фабиан ломал голову над тем, как подступиться к Стелле. Малейшие детали ее поведения, ее привычки, события ее повседневной жизни — все это интересовало его. Он пытался найти в ней слабину, какой-то изъян в ее неприступности. Но тщетно. Ее способность сочетать любовь к Вороной с причинением животному боли от тренировок лишь делало ее еще более таинственной.

Ему пришло в голову, что простой акт обладания, потеря ею девственности, означал бы для Стеллы меньше, чем память о его ожидании. Прежде чем он сможет овладеть ею, она должна вообразить себя партнершей, готовой к участию в акте, должна подготовить путь к тому, чтобы сдаться. Как только это произойдет, он сможет овладеть ею в любое время.

Таким образом, если он этого захочет, то в будущем сможет вернуться к ней в качестве необъявленного любовника и овладеть ею, уже больше не девушкой, а женщиной, возможно, уже обрученной или даже замужней. И в тот день, как надеялся Фабиан, он получит свою награду в той валюте, которую отчеканит ее память — для него и ни для кого больше.

Однажды утром, когда Стелла привязывала на конюшне цепи к передним ногам лошади, Фабиан наклонился, чтобы помочь ей, и коснулся головой ее волос.

В этот момент из-за стойла неожиданно вышел конюх, старый негр, и едва не наткнулся на них. Дверь конюшни хлопнула слишком поздно, и Фабиан, вздрогнув, поспешно отодвинулся. Ему было неприятно оттого, что их застали врасплох.

Ни слова не говоря, конюх посмотрел сначала на Фабиана, затем на Стеллу, на мгновение задержав внимание на ней. Стелла выдержала его взгляд. Фабиан, находившийся рядом с девушкой, понял, что что-то произошло. Пространство между конюхом-негром и Стеллой вдруг оказалось пронизанным страхом. Возникшая напряженность разрядилась так же внезапно. Потупив взгляд, старик сделал вид, что не нашел того, что искал, и вышел. После того как дверь за ним закрылась, Стелла, придя в себя, вновь со спокойным видом занялась лошадью и грузами. Но на Фабиана она даже не взглянула.

В конце дня, лежа в своем алькове, Фабиан вновь и вновь проигрывал в памяти сцену со Стеллой и старым негром. И тут ему стали понятны некоторые странности в поведении девушки. Он вспомнил ее неловкость в присутствии группы темнокожих подростков, которые смотрели из-за забора за тем, как она объезжает кобылу, ее признание в любви к Югу и ненависть к Северу, где одни лишь гетто, ее преувеличенное стремление выглядеть южной красавицей. И ее нежелание рассказывать о родителях, ее загадочное замечание о том, что они слишком заняты своими новыми семьями, чтобы навестить ее в школе.

На следующий день, после того как Стелла окончила работу на конюшне и собиралась сесть в школьный микроавтобус, чтобы вернуться в спальный корпус, Фабиан предложил подвезти ее. Она улыбнулась, но сказала, что не может поехать с ним.

— Отчего же? — спросил он, выходя из кабины.

— Я уже говорила, — ответила она с хмурой учтивостью. — Вы не мой тип. Во всяком случае, пока. — С этими словами она отвернулась.

— Не ваш тип? — спросил он. — Уж не потому ли, — продолжал он после некоторого колебания, — что я белый?

Словно невидимая рука схватила ее. Круто повернувшись с застывшим выражением на лице, Стелла в упор посмотрела на Фабиана. Лицо девушки окрасил румянец. На фоне внезапно потемневшей кожи глаза ее сверкали как у призрака.

— Не понимаю, — запинаясь, проговорила она, впившись взглядом в Фабиана. — Почему я должна возражать против того, что вы белый?

— Вы знаете, почему, — отозвался Фабиан. Он был убежден, что догадался, в чем дело.

Девушка проглотила слюну, на шее ее пульсировала жилка. По-прежнему упорствуя, она произнесла угрожающе:

— Не знаю.

— Знаете очень хорошо, — возражал он. — Это все оттого, что, хотя все вас принимают за белую, под этой белоснежной кожей, этими белокурыми волосами вы черны, черны, почти как Вороная — кобыла, которую вы так любите. Некоторые могут назвать вас белой негритянкой. В других краях вас сочли бы прекрасной альбиноской. Но вы самая настоящая негритянка, Стелла, такая же темнокожая, как те ваши родители, которых никто не видел, как, думаю, все ваше семейство, как тот старый конюх. И он знает это. Я тоже.

Девушка испуганно улыбнулась. По ее движениям и глазам было видно, что она опасается, как бы кто-нибудь их не подслушал. Она стиснула зубы. На минуту утратила дар речи. Затем прошептала:

— Никто об этом не знает. Никто. Тот старик посмотрел на меня, словно он что-то знает. Он не знает ничего. Никто не знает. Никто.

— Пойдемте, — сказал Фабиан. — Я провожу вас до автобуса.

Стелла посмотрела на него. Губы у нее дрожали. В глазах стояли слезы.

— Не хочу оставаться одна, — проговорила она. — Можно, я побуду с вами? — Слезы струились у нее по щекам.

— Можно. Но независимо от того, будете вы со мной или нет, то, что я знаю, останется между нами, — произнес он, обнимая ее за плечи.

Внутри трейлера ее рыдания утихли, но Фабиан по-прежнему видел ее измученные глаза со следами слез. За то небольшое время, которое прошло с момента ее признания, Стелла изменилась. Куда подевались ее надменность, томные модуляции голоса, изящная снисходительность. Вместо них открылась рана, на смену страху пришла печаль, все ее существо стало уязвимым.

— Как вы об этом узнали? — спросила она заговорщическим тоном. Робко, неуверенно, как ребенок, она взяла его руку и положила ее на колени. — Кто вам сказал?

Фабиан ощущал сквозь ткань юбки тепло ее тела.

— Никто мне ничего не говорил. Просто я почувствовал ваш страх. Вы что-то скрывали. Затем увидел ваше лицо, увидел, что с вами произошло, когда тот старый негр посмотрел на вас.

— Но я белая. — В ее голосе послышалась усталость. — Мои родители, все мои родные — негры. Мне, с моей белой кожей, светлыми волосами и глазами, не было места в их мире. Мне пришлось оставить их, уехать туда, где никто не мог знать, кто я такая. Ни один белый даже не догадывался о правде. Как это удалось понять вам?

— Возможно, потому, что ребенком я тоже жил изгоем, — отвечал Фабиан. — Я, иностранец, и сейчас остаюсь чужаком.

Стелла по-прежнему крепко сжимала его руку. Румянец сошел с ее лица, она опустила глаза.

— Но ведь до сих пор вы не знали, что я негритянка. И все-таки увивались за мной.

— Меня влекло к тебе, — признался он. — А теперь я хочу узнать тебя поближе.

Он протянул к ней руки, упершись большими пальцами в ее груди. Лицо ее, а затем шея и плечи покрылись темным румянцем. Он убрал руки, затем откинул с ее лица волосы, открыв лоб и уши; одной ладонью провел по щекам, другой — по груди, надавив чересчур сильно. Внезапно встревоженная, девушка отстранилась от него.

— После того как родители отослали меня, чтобы я жила, как белая, — прошептала она, — я не знаю, кто я такая.

— А ты хочешь это знать?

— Хочу. — Стелла умолкла, обхватив груди руками.

Взяв девушку за бедра, Фабиан прижал ее к себе. Она прильнула к нему, присмиревшая, надломленная и покорная. Она со страхом коснулась его губ.

— Хочу пройти через это вместе с тобой, — прошептала она. — Я стала самой собой. Наконец-то. — Девушка осмотрела помещение, неожиданно поняв, где очутилась и что с ней происходит.

Трейлер Фабиана теперь стал местом их любовных ритуалов. Стелла проникла в неизведанный мир, где она познавала и где познавали ее. С каждым шагом она сохраняла право уйти и вернуться, по своей воле двигаться к неведомой цели или возвращаться к той точке, откуда начала путь. В основе тактики Фабиана была свобода Стеллы: иначе она стала бы узницей его воли; сохраняя свою свободу, она становилась узницей своих желаний. Их языком было молчание. Жест, прикосновение, поглаживание были единственными фразами их языка, и в то же время они располагали таким богатым и полным словарем, что он с лихвой заменял власть речи. Во время часов, проведенных ими вместе, их чувства не были омрачены мыслями, мысли были неподвластны эмоциям.

Одним движением, с помощью простейших жестов он мог заставить ее скинуть с себя любой предмет одежды.

Одетый, нагой или в одних лишь сапогах для верховой езды, с прицепленными шпорами, грозившими повредить ей кожу, он мог начать процедуру в любой последовательности. Мог начать с туфельки, блузки, мог оставить ее одетой или частично раздетой. Иногда он начинал, когда она была раздетой и затем заставлял ее одеваться. Иногда жестом приказывал ей встать, опуститься на колени или лечь — будь то на лестнице, в гостиной, алькове, ванной, кладовой, на деревянной кобыле и даже рядом с пони. Он удерживал ее в таком положении, чтобы она не была ни согнувшейся, ни прямой, а в каком-то промежуточном состоянии — не то сидящей, не то лежащей. И в такой позе она оставалась до тех пор, пока он не заставлял ее сменить.

Время от времени он бил ее рукой по лицу, вызывая в ней антипатию к себе, и если она не успевала схватить ее, снова бил, затем переставал, затем снова хлестал ее то по одной щеке, то по обеим, до тех пор, пока Стелла ему не покорялась. Тогда он переставал ее бить и возвращал к настоящему, схватив за волосы, отчего голова ее опускалась между колен. Когда ее голова оказывалась от него на расстоянии вытянутой руки и она поднимала на него глаза, он читал в ее взгляде, что она обрела себя.

Он мог дать понять, что не знает, достаточно ли ему прикосновений к ее телу. Когда по ее движениям или выражению лица становилось невозможно определить, что составляло самую сокровенную ее сущность, он решал проникнуть в нее, чтобы узнать то, что она скрывала. Он загонял ее, подталкивая коленом или шпорой, куда-нибудь в угол и наваливался на нее всем весом тела до тех пор, пока она, очутившись у последней черты, не обмякала, готовая к тому моменту, когда она приходила в себя или когда он вдыхал в нее жизнь. Бывало и так, что при первом ее глубоком вздохе или ленивом кивке он продолжал начатое дело.

Он мог овладевать ею, когда она закрывала глаза, словно находясь в темноте, или смотрела на него или на стену, или смотрела в окно на заросли, окутанные сумрачным туманом летнего вечера. Возможно, он хотел дать ей понять, что она является предметом его изучения, или, разглядывая ее незаметно для нее или когда она ничего не видела, кроме его пристального взгляда, он позволял ей вкусить ее, или чувствовать ее вкус, или позволять ей чувствовать ее собственный вкус, целуя его в губы.

Иногда, когда он был с нею, когда она рассчитывала, что ее поведут в альков, или когда она покидала его, возможно в момент обладания ею, он поднимался и жестом приказывал ей следовать за ним. Молча вел в конюшню, где находилась лошадь. Там, ни слова не говоря, он показывал ей на кипу журналов, отпечатанных на глянцевой бумаге с обилием иллюстраций и текстов, восхваляющих эротические удовольствия всадников, с загнутыми от сена и конского дыхания страницами.

Она нерешительно направлялась к журналам, словно, приблизившись к ним, у нее не будет пути назад. Она останавливалась перед ними, затем наугад брала один из них, словно билет в лотерее, в которой решила участвовать. Облокотившись о полки, принималась перелистывать страницы, сначала поспешно, будто желая знать наперед, каковы ставки в лотерее, затем медленно находила страницу, привлекшую ее внимание. Она с деланно-равнодушным видом разглядывала рисунок или фотографию, словно узнав что-то знакомое или поразившись никогда прежде не виданной сцене. Изучала отрывок текста, переворачивала влажную страницу, затем возвращалась к ней, как бы желая проверить, запомнила ли она все, что пронеслось у нее перед глазами.

Фабиан ждал ее в тишине стойла, нарушаемой теплым дыханием лошади, нетерпеливым стуком копыта, неожиданным взбрыкиванием оттого, что животное пыталось освободиться от веревки, привязанной к кольцу, вбитому в стенку.

Она откладывала журнал в сторону, отводя глаза и принимая позу, свидетельствовавшую о том, что она теперь доступна, при этом не делая ни единого пошлого движения, ни одна часть ее тела не была слишком скованной, не позволявшей ей предложить себя.

Теперь их было трое, а стойло стало их ложем. Животное, которое очутилось рядом с мужчиной и женщиной, было соединено с ними, нагота их тел заставляла их понять, что животное всегда было голым, голыми были его морда и бока, ляжки и спина, все части тела его отдавали теплом, их можно было понюхать, посмотреть, потрогать.

Стелла облокачивалась о металлическую кормушку, прутья которой отпечатывались на ее бедрах, вяло опускала руки, откуда было понятно, что она не станет цепляться за нее, если ей придется отступить в сторону.

Он протягивал к ней руки и, взяв ее за волосы, осторожно приближал к животному. Ее белое, гладкое, прохладное тело соприкасалось с темным, покрытым шерстью, влажным, жарким телом лошади. Волосы женщины ниспадали с ее плеч на шею лошади, смешиваясь с гривой.

Он прижимал ее спиной к лошадиным ребрам, так что она опускала вдоль них руки, положив голову на холку — туда, куда кладут седло. Он сдавливал ее своим телом, а лошадь обволакивала ее своим теплом, затем медленно двигал в сторону крупа. Руки ее были по-прежнему опущены, головой она гладила бедро животного, которое поддерживало боком ее спину. Фабиан наваливался на нее, раздвигая коленом бедра и ощущая раскрытую и влажную плоть.

Затем он ставил ее сзади лошади лицом к крупу — вытянутые руки ее касались гривы, а хвост, словно шаль, закрывал ей грудь и живот — и опускался между бедер, смешиваясь с ее собственными волосами. Он наваливался на нее всем весом, заставляя податься вперед и лечь на круп, после чего овладевал ею сзади, а жеребец, терпеливый и молчаливый партнер их молчаливой игры, стоял в это время неподвижно.

Затем Фабиан медленно нагибал ее и удерживал в таком положении под животным, которое смотрело на то, как она сует голову между его передними ногами и коленями и прячет тело под его влажной грудью. Теперь из самостоятельного существа, теплой стены, к которой можно прижаться, лошадь становилась как бы продолжением его самого.

Порой, когда она не могла больше владеть собой, когда ее тело изгибалось дугой, а молчание рвалось от отдаленного стона, переходившего в крик, который мог превратиться в слово, вопль, который мог стать речью, Фабиан осторожно извлекал ее из-под животного. И когда лошадь, удивленная тем, что от нее убрали источник тепла, снова наклоняла голову, чтобы посмотреть на них обоих, Фабиан ставил девушку на ноги. Придерживая ее, он вел ее мимо пони из теплого стойла узким проходом в кладовую. Там было прохладно, и воздух был пронизан острым мускусным запахом кожи, веревок и металла.

Чтобы приготовить арену для Стеллы и себя, он прижимал к стене вращающийся стеллаж с полками, на которые были сложены друг на друга седла, похожие на мертвых птиц с уныло опущенными ощипанными крыльями. В углах лежали уздечки, сетки, недоуздки. На свободный участок пола он бросал куски войлока и мохеровые чепраки, затем опускал на них, словно в бассейн без берегов, ее покорное тело. В ногах у нее, похожие на обнаженные корни огромного упавшего дерева, кучей валялись нахрапники и поводья. Над ней возвышались выстроившиеся вдоль стены поддоны, на которых с верхом были наложены тускло сверкавшие удила, трензели, подгубные ремни, скобы, мундштуки и всякие конские украшения. На крючках, вбитых в противоположную стену, висели стремянные ремни, подпруги, хомуты, грудные ремни, мартингалы, недоуздки, похожие на застывших свернувшихся змей. Окруженная тишиной, Стелла казалась одним из этих предметов, но изготовленным из более светлого и податливого материала.

Стараясь не поцарапать ей кожу или ушибить, Фабиан надевал ей на руки, плечи, кисти, щиколотки, колени, бедра некоторые из этих разнообразных по форме предметов, которые, казалось, были придуманы специально для нее. Он примерял на ней эти изделия, застегивая, подтягивая, завязывая, сгибая их одно за другим до тех пор, пока она не оказывалась в путах, взнузданная и препоясанная, превращенная в сверток, состоящий из металла, кожи и пеньки. Казалось, что ни одна часть ее тела не осталась свободной от уз, которые связали все ее движения. Порой Фабиан привязывал девушку ремнями к седлу из самой мягкой кожи, на которое усаживал ее, вставив ее ступни в стремена и связав их между собой, и привязывал к стременам руки, отчего груди ее опускались, а голова, как бы в поклоне, нагибалась к коленям. Тогда он надевал на нее хомут, засупонивал его так, что сжимал груди, и узкий ошейник прижимал ей голову, потом пропускал его под седло, так что девушка прижималась лицом к одному из коленей. Лежа на боку, привязанная к самой себе, она была изолирована от него, и, для того чтобы согреть ее, Фабиан надевал на нее широкую шерстяную накидку.

Он оставлял ее в кладовой, а сам пробирался в альков, где ждал, пока она, не потревоженная им, могла собраться с мыслями.

Иногда, спустя некоторое время, он возвращался назад. Он снимал с нее одеяло и шаг за шагом начинал церемонию ее освобождения, снимая с нее ремни, петли, обручи, застежки, подпруги, недоуздки, вожжи, расстегивая, отцепляя их. В конце концов, она представала перед ним такой, какой он привел ее сюда из стойла.

Теперь, получив возможность двигаться, она не могла этого сделать. Ее тело, суставы, нервы и мышцы все еще помнили путы. Словно все еще связанная по рукам и ногам, она сидела, опустив голову, верхом на седле, не в силах расправить груди. Он медленно втискивался в седло, пристраивался сзади и овладевал ею, не давая возможности прийти в себя.

Входя в нее, он терзал ее плоть, стискивал ее изо всей силы, вгрызался в нее. Испытывая ее, он клал ее навзничь, затем поднимал, поворачивал ее живот, потом зад так быстро, что она даже не понимала, когда он остановится. Он поворачивал ее так осторожно, что она думала, что он больше не трогает ее, хотя он все еще прикасался к ней. Сжимал ее еще крепче, не позволяя ей шевельнуться, и овладевал ею то сверху, то снизу.

Порой в ней поднималась волна возмущения, и она изменяла позу. Позволяя ей выразить протест, он не надевал на нее шоры, разрешая ей следить за каждым его движением, измерять серьезность его намерения, циклы его воли, природу его желания. Неотрывно глядевшие на него глаза заявляли, что она полностью с ним согласна и готова исполнить еще один его приказ.

_____

Всякий раз, когда ослабшая и измученная Стелла покидала его дом на колесах, когда Фабиан помогал ей одеться и отвозил ее в пансион, он сомневался, что она вернется к нему. Но она всякий раз возвращалась.

Вороная не смогла победить на Национальной выставке. Разочарованная и подавленная, Стелла была безутешна. Перед тем как вернуться в колледж, она выставила кобылу на аукцион. Неудача на выставке была достаточно болезненной для нее, но разлука с кобылой оказалась свыше ее сил: на аукционе она не присутствовала. Но Фабиан пошел туда и обменял на нее своего Моргана: приплатив из денег, оставшихся от тех, что подарил ему Юджин Стэнхоуп, а также от гонораров за матчи в поло, он смог перебить цену у остальных участников торгов и купить Вороную и еще одну участницу выставки, не прошедшую состязания, — американскую верховую лошадь, славившуюся легкой поступью, медленным сбивчивым шагом, а также очень быстрой, ровной иноходью. Получив деньги за лошадь, Стелла в последний раз побывала в трейлере Фабиана. Их расставание было таким же молчаливым, как и их встречи.

За несколько месяцев Фабиан, ставший владельцем передвижной конюшни, успевший подготовить кобыл к выездке и участию в состязаниях, сумел сделать из них пони для поло. Он решил дать им новые имена, и с того времени стал называть их Резвая и Ласточка.

Несколько лет спустя один коннозаводчик из Кентукки, знавший Стеллу, рассказал Фабиану, что, окончив колледж, она вышла замуж. Ее муж был молодой темнокожий юрист. Некогда активист правозащитного движения, он стал сотрудником известной вашингтонской юридической фирмы. Детей у супругов не было. Спустя какое-то время, проезжая по Вирджинии, Фабиан оказался в нескольких часах езды от Вашингтона. Вспомнив о Стелле, он позвонил ей. Она удивилась его звонку и спросила о своей Вороной. Затем пригласила в гости, предложив познакомить его со своим мужем.

Фабиан приехал в Вашингтон утром на следующий день. В городе жизнь била ключом. Его трейлер терпеливо отыскивал дорогу среди множества автомобилей и автобусов с номерными знаками всех штатов страны. Праздные туристы разгуливали с фотоаппаратами на шее и путеводителями в руках. Он проехал мимо Лафайет-парка с полем для игры в поло, излюбленным местом развлечений дипломатов, где он не раз в прошлом участвовал в поединках. При подъезде к Белому дому его фургон попал в пробку. По обеим сторонам улицы выстроилась дюжина автомобилей, на крышах которых вертелись и вспыхивали маячки.

Напротив Белого дома выстроилась целая деревня индейских вигвамов — шатров, сшитых из шкур, яркие краски которых казались неуместными в столице страны. Судя по лозунгам и транспарантам, Фабиан понял, что это Самый долгий марш — поход коалиции индейских племен, которые шли к Вашингтону в течение нескольких последних дней. Его приезд случайно совпал с мирной демонстрацией первых обитателей Америки.

Многие из индейцев, которых он видел, были стариками, но было немало и таких, кто держал за руку или нес малых детей. Индейцы держали плакаты, осуждающие законы, принятые Конгрессом белых людей, и требовали отмены программы стерилизации индейских женщин, финансируемой федеральным бюджетом. Они также настаивали на выплате компенсации за землю, которая, как они утверждали, была незаконно захвачена у них правительством США.

Из кабины, возвышавшейся над крышами машин, Фабиан увидел, что группа индейцев, в большинстве своем молодых и шумных, по-видимому, подошла слишком близко к воротам ограды Белого дома. Вскоре их встретила плотная стена из вооруженных до зубов полицейских, обученных для разгона демонстраций.

Первыми, размахивая дубинками, напали полицейские. Индейцы было дрогнули, но все-таки устояли. Затем, подталкиваемые толпой, стоявшей сзади, они неохотно двинулись вперед. Сначала опешив, полицейские затем стали действовать с удвоенной жестокостью, и под ударами их дубинок упали первые индейцы. Толпа, украшенная перьями, с одеялами на плечах и раскрашенными лицами продолжала наступать. Звуки автомобильных сигналов перемежались с криками и воем избитых людей и тех, кому грозила опасность быть затоптанными. Женщина с окровавленным лицом подняла над толпой плачущего младенца. К нему протянулись руки, которые стали передавать его назад. Ее примеру последовали другие люди, которые стали передавать детей и прятать их подальше от опасности в шатры и вигвамы.

Стелла и ее муж жили в уютной квартире в новом жилом районе. Когда она открыла дверь, Фабиан увидел перед собой не девушку, какой он ее помнил, но молодую даму, — ее красота расцвела, она стала более женственной и грациозной.

За бокалом вина Стелла вспоминала различные забавные случаи, относившиеся к тому времени, когда она училась в школе и посещала лекции Фабиана. Фабиан не увидел ничего необычного в поведении ее мужа, он был сама любезность.

Вечером они вместе поужинали. Муж Стеллы заметил, что на следующее утро ему придется уехать по делам в Нью-Йорк, а оттуда улететь на неделю в Европу. В его присутствии она спросила у Фабиана, может ли он задержаться в Вашингтоне на пару дней. Она готова помочь ему найти конюшню в окрестностях Вашингтона, где он сможет прогуливать своих пони. Она хотела снова поездить верхом на Вороной. После того как муж Стеллы поддержал ее приглашение, Фабиан решил остаться.

На следующий день Фабиан, испытывавший смутное чувство любопытства, отправился к Стелле. Он не знал, чего от нее ожидать; ни ее манеры, ни интонации голоса не указывали на то, что она помнит то, что некогда происходило между ними.

Она вышла к нему навстречу одна. От шеи до пят ее закрывал богато вышитый халат. Она подала кофе, подтвердив, что муж уехал, добавив, что рада тому, что снова находится в обществе Фабиана. Но сказала она это столь равнодушным, лишенным чувства тоном, что Фабиан удивленно посмотрел на нее, пытаясь встретиться с нею глазами. Она пристально глядела на него, как в то лето, когда намеревалась войти в его фургон. В ее взгляде он увидел отблеск того чувства, которое он некогда к ней испытывал. Она по-прежнему ждала какого-то знака, не желая ни сделать шаг навстречу, ни отступить.

Фабиан ничего не стал спрашивать. Поднявшись, он неторопливо пересек гостиную и направился в спальню. Толстый ковер заглушал шаги его самого и Стеллы, шедшей следом.

Он закрыл за ними дверь спальни. Шторы на окнах были опущены, и тусклые лучи света с трудом проникали в темную комнату. Он сел на кровать Стеллы, вспомнив кровать в своем трейлере и ритуалы, которые они на ней совершали. Задумавшись над законами оптики, которыми они со Стеллой руководствовались, он принялся раздеваться. Стелла стояла неподвижно, ожидая его сигнала. Фабиан сделал знак рукой. Словно сорвавшись с рифа, она плавным движением опустилась к его ногам. Еще один знак, и она выпрямилась, скинув с себя на ковер ослепительный, украшенный змеями, листьями и птицами халат. И снова знак. Он посмотрел, но не увидел признаков сомнения и понял, что время не разрушило значения его жестов. Он должен твердо знать, как далеко она может зайти с ним; он слишком хорошо помнил, что следы его рук оставались на ее коже в течение нескольких дней и проходили лишь спустя некоторое время. Она вольна поступать, как ей угодно, он не будет ни принуждать ее, ни отговаривать.

Спустя какое-то время он услышал звонкий мужской голос. Потом его услышала и Стелла.

— Это я, милая! Пришлось вернуться! — Площадь комнаты сразу уменьшилась, когда Стелла бросилась к двери, совершив первое движение без приказания Фабиана. Но не успела она открыть ее, как в дверном проеме появилась фигура ее мужа.

Выделяясь на фоне светлого холла, он стал шарить по стене и повернул выключатель.

— Стелла, ты здесь? — спросил он, щурясь от яркого света, и двинулся по спальне, где царил беспорядок. Он увидел Фабиана, стоявшего рядом с кроватью, взглянул на подушки и простыни. Наконец взгляд его упал на обнаженную Стеллу, скользнул по синякам, пятнам влаги, которые не успели высохнуть. Он неотрывно смотрел на мужчину и женщину, затем ушел так же внезапно, как и появился.

Никогда не оставаясь подолгу на одном месте, Фабиан редко менял свое жилище на колесах на удобства отеля, где он чувствовал себя лишенным тела, словно лошадь без пастбища. Поскольку он не имел ни постоянного места жительства, ни семейных уз, с ним можно было связаться лишь случайно или когда он сам хотел установить такую связь, чтобы восстановить дружбу с тем или иным лицом, объяснить свое отсутствие. В этом случае он сам делал первый шаг.

Фабиан не мог вспомнить, где именно — на турнире по поло или на одной из выставок — он узнал, что муж Стеллы развелся с ней и что она переехала в Тотемфилд, что в штате Арканзас. Судя по слухам, второй раз она замуж не вышла, но говорили, что на деньги, полученные ею при разводе, она купила полуразвалившиеся конюшни под названием «Двойные удила», где за несколько лет до этого Фабиан давал уроки верховой езды. Помнится, Фабиан рассказывал ей про это место и настаивал на том, чтобы она там побывала.

В своих странствиях Фабиан снова потерял ее следы и теперь в ее присутствии испытывал душевную пустоту и усталость неприкаянного беглеца.

Он смотрел на нее, сидевшую за ободранным, старым письменным столом. Это была та самая Стелла, одно появление которой на поле или же на беговой дорожке некогда пробуждало в нем тоску, стремление обладать ею, вызывало в нем чувство наслаждения и боли. Теперь в его памяти остались лишь смутные образы прошлого, но воображение отказывалось создавать новые.

Стелла выжидающе смотрела на него. Однако он не стал надоедать ей привычными расспросами.

— Могу я тебе чем-нибудь помочь? — спросил он тихим голосом.

— Может, книжку прочтешь?

Не отрывая от него взгляда, Стелла показала на полку, заваленную книгами по конному спорту и выездке, которые использовала, обучая своих учеников. Поднявшись, Фабиан подошел к полке, чтобы взглянуть на них. Глянцевые обложки трех книг — это были его книги, — не были захватаны.

— В здешних краях твои книги не покупают, — заметила Стелла. — Люди жалуются, что в них нет иллюстраций, даже схематических рисунков. И их огорчает то, что ты пишешь о верховой езде.

Фабиан пожал плечами. Он писал лишь о том, что казалось ему очевидным, но убеждался, что всякий раз приходится выступать в защиту своих книг.

— Почему бы тебе не писать попроще? — продолжала молодая женщина. — К чему рассказывать о всех этих несчастных случаях, об увечьях?

— А потому, Стелла, что лошади — это не домашние любимцы, не умные коты и не преданные псы. Конный спорт — занятие опасное. Мы с тобой, как и множество других людей, связанных с ним, знаем об этом. Но часто этого не понимают, и в результате многие получают увечья, становятся калеками или гибнут.

— И все равно они не желают читать твои книги.

— Что из того? Не будут их читать и восемьсот миллионов китайцев. И все-таки я должен поделиться единственной правдой, которой располагаю, должен рассказать то, что мне известно о верховой езде. — Резким движением Фабиан поставил книги на место, желая сменить тему.

— Чем же ты зарабатываешь на жизнь?

— Разумеется, не книгами. Вот почему мне нужна работа. У тебя ее не найдется?

— Вряд ли, — засуетилась Стелла и вздохнула. — Тотемфилд совсем не то, каким он был, когда ты здесь преподавал. Выращивание и демонстрация теннесийских прогулочных и верховых лошадей стало большим бизнесом, и мне уже не угнаться за главными заправилами. — Она оглядела стены своего кабинета. — Это здание, видно, скоро рухнет.

Стелла поняла, что ему стало не по себе от ее слов.

— Но ты не переживай, — улыбнулась она. — Поле в твоем распоряжении. В будние дни по утрам можешь пользоваться им и нашей ареной для разминки и прыжков, чтобы поддерживать себя в форме. — Помолчав, она добавила: — Только смотри, чтобы мяч не угодил в окно. — Стелла посмотрела на календарь, словно вспоминая нечто такое, что ее тревожило.

Фабиан понял, что они оба топчутся на месте. Он сел, ожидая, что она вспомнит их молчаливые встречи, но она не заговаривала на эту тему. Не рассказывала она и о своей жизни в Вашингтоне, которая оборвалась так внезапно.

— А что за работу ты имеешь в виду? — спросила Стелла.

— Может быть, найдется какой-нибудь богатенький молодой южанин, которому я смог бы давать уроки игры в поло? — проговорил он, потянувшись.

— Игры в поло? — удивленно посмотрела на него молодая женщина. — В Тотемфилде? Это наш прославленный Старый Юг, Фабиан. Именно здесь разводят наших знаменитых иноходцев.

— Ездить на иноходце может кто угодно, но игре в поло надо учиться.

— Те, кто богат, учатся этой игре в Ритаме, Бока Бейтоне, Оук Бруке, Фейрфилде, но только не здесь.

— Тогда, может, сумеешь устроить мне матч в поло один на один?

— Один на один?

— Родео богачей. Как, по-твоему, я зарабатываю себе на жизнь?

— Я не знала, что люди до сих пор играют в такие игры. — В голосе Стеллы уже не было прежней уверенности.

— Может, и не играют. Зато я играю.

— А с чего это какому-то богачу вздумается сыграть с тобой в поло один на один? — спросила Стелла.

— А зачем богачи играют? Ради развлечения, ради денег, затем, чтобы пустить пыль в глаза.

— В здешних краях, — продолжала она подначивать его, — поло не пользуется особенным успехом. Да и ты, в твоем возрасте, не слишком опасный соперник. Почему бы тебе не заняться гольфом — это то же поло, только без пони? А еще лучше — водным поло, чтобы поддерживать себя в форме?

Ни в одном книжном магазине, торгующем книгами в твердом переплете, не было больше одного-двух экземпляров его книг. Как он, к своему сожалению, убедился, останавливаясь в крупном или небольшом городе, лишь немногие из них распродавались. Когда он пытался выяснить у директоров магазинов, чем объясняется столь низкий спрос на его книги, те с некоторой неуверенностью объясняли, что широкая публика интересуется иллюстрированными справочниками по конному спорту, книгами для легкого чтения. Похоже на то, что публику не интересуют одни рассуждения о состоянии конного спорта — без иллюстраций и фотографий. На книжном рынке книги Фабиана уступали изданиям, восхваляющим удовольствия и прелести верховой езды.

Поскольку он не доверял художникам, Фабиан не разрешал издателю помещать в его книгах иллюстрации. Он полагал, что излишняя забота о том, как угодить читателю, была нечестным, развращающим вкус читателей приемом, требующим точного, схематичного изображения реального мира. Он не придерживался того мнения, будто знания получают прежде всего через зрительное восприятие, и отказывался от упрощения действительности, одностороннего взгляда на происходящее. Он опасался, что тот, кто разделяет такой взгляд, лишает себя возможности развивать игру воображения, которая присуща каждому, лишает себя фантазий и эмоций, пробудить которые способна лишь письменная речь.

Первая книга Фабиана, «Беглец», была посвящена травмам, которые получает наездник в результате несчастного случая. Ее хвалили больше других, хотя она задела многих критиков и рецензентов тем, что они назвали недоверием автора к установившимся принципам конного спорта. Вторая книга называлась «Препятствия» и представляла собой описание еще более сложных случаев, которые могут произойти на площадке для выездки. В ней восхвалялись некоторые технические приемы, и, хотя книгу выдвинули на престижную Национальную премию любителей лошадей, от автора отвернулись многие критики, которые предпочли проигнорировать его советы неопытным конникам, посчитав книгу слишком пессимистичной. Так же холодно были встречены и другие его работы — оценки автора объявлялись слишком мрачными, а сами книги назывались сборниками жестоких, даже неправдоподобных историй.

Один владелец книжной лавки — человек образованный и начитанный, который считал себя одним из поклонников писательского таланта Фабиана, — был особенно расстроен тем, что его работы не находят отклика у широкой читательской аудитории. Однажды, проходя по городу, Фабиан остановился возле этой книжной лавки, чтобы поинтересоваться, как продается его последняя книга — «Готовые упасть». Когда Фабиан вошел в магазин, то увидел миловидную, хорошо одетую даму, которая намеревалась заплатить за две выбранные ею книги. Одной из них была «Готовые упасть».

При виде Фабиана владелец магазина расплылся в улыбке, довольный тем, что книга одного из его любимых авторов оказалась купленной в его присутствии. Он почтительно наклонился к даме, положившей на прилавок книги.

— Прошу прощения, мадам, — начал он и, когда женщина посмотрела на него вопросительно, указал на Фабиана. — Этот джентльмен — мистер Фабиан, автор одной из книг, которые вы покупаете. — Он поднял с прилавка книгу «Готовые упасть» и перевернул ее, показав, словно некую драгоценность, фотографию Фабиана, помещенную на обороте.

— Это мистер Фабиан, собственной персоной, — повторил он, ожидая, что дама, как и он сам, обрадуется встрече.

Она окинула его взглядом, потом посмотрела на фотографию, затем снова на автора. Хозяин книжной лавки, все еще улыбаясь, ждал выражений восторга.

— Пожалуй, эту книгу я не возьму, — проговорила дама, спокойно встретив изумленный взгляд хозяина, и решительно отложила в сторону книгу Фабиана.

В ее манере не было ни знаков непочтительности, ни намерения кого-то обидеть. Хозяин лавки был потрясен. Он пытался что-то объяснять, но не мог облечь свою мысль в слова. Фабиан жестом успокоил его. Как ни в чем не бывало дама заплатила за вторую книгу и, кивком попрощавшись с обоими мужчинами, вышла из магазина.

Фабиан не смотрел на Стеллу, разглядывая большую афишу с изображением теннесийской прогулочной лошади, представлявшую собой своего рода схему — схему костяка лошади с приведением данных различных измерений животных этой породы. Судя по заголовкам, цель художника заключалась в том, чтобы доказать, что теннесийская порода обязана умению бегать лишь своей анатомии.

— Мне нужна работа, — повторил он резко, почти грубо, обращаясь к Стеле и в упор глядя на нее.

— А все считали, что ты человек со связями, — отвечала она. Затем, смягчившись, добавила: — А как насчет твоего богатого друга — любителя игры в поло, забыла его имя? Того, что помог тебе купить твой трейлер?

— Стэнхоуп, — отозвался Фабиан, разглядывая афишу с лошадью. — Юджин Стэнхоуп. Он погиб в результате несчастного случая. — Судя по его тону, он считал эту тему исчерпанной.

— Стэнхоуп, — повторила Стелла. — Стэнхоуп, Стэнхоуп, — повторяла она, задумчиво постукивая по столу. И тут она чуть ли не вызывающе повернула к нему голову. — Мне кажется, я смогу найти тебе небольшую работенку.

— Насколько небольшую?

— Одна из наших учениц, занимающихся в школе верховой езды, сегодня вечером устраивает вечер в честь Ванессы Стэнхоуп, с которой она когда-то училась в интернате. Эта Ванесса не может быть родственницей того самого Юджина?

— Не знаю, — отозвался Фабиан, сделав вид, будто незнаком с Ванессой. — Эта фамилия очень распространенная в здешних местах. — Он заставил Стеллу вернуться к теме работы. — Мне нужно будет отправиться на этот вечер?

— Не вполне. Но ты сможешь участвовать в веселье.

— Каким образом?

— Бетти собирается устроить сюрприз. Она хочет, чтобы в сумерках на лужайке перед ее домом появился таинственный незнакомец в белом верхом на белой лошади. Ванесса и другие гости уже будут там, никто ни о чем не догадывается. Мой помощник Томми должен был изображать всадника в маске, но у него заболела жена, и он не может сыграть эту роль.

— Что еще? — равнодушным голосом спросил Фабиан, хотя был настороже.

— Я дам тебе Трекки, нашу белую лошадь породы «пасо фино». До того как я ее купила, это была лошадь, принимавшая участие в полицейских парадах. Ты любил лошадей этой породы за их природную иноходь, которая не требовала никакой особой тренировки. — Она смолкла, что-то проверяя в своей памяти, затем продолжала: — Сначала ты будешь кружить в темноте. Затем подъедешь поближе, пусть Трекки покажет свой классический шаг, затем поскачешь галопом к толпе гостей, в двух шагах от них остановишься, приподнимешься в седле, чтобы поприветствовать Ванессу, свою возлюбленную Дульсинею, королеву вечера, и аккуратно бросишь к ее ногам розу.

Молодая женщина взглянула на него оценивающим взглядом, затем продолжала:

— Белый цвет тебе будет к лицу. Я уже достала из костюмерной здешнего школьного театра все наряды. Белые панталоны, плащ, золотая маска, шляпа с пером, шпага, ботфорты, перчатки и все такое. Из тебя получится то, что надо, Фабиан, — этакий странствующий рыцарь верхом на Россинанте. — Забыв о своей обычной бесстрастности, она залилась безудержным смехом.

— Конечно, — ответил Фабиан, не обращая внимание на ее смех. — Взамен ты должна позаботиться о моих лошадях, накормить их. Завтра утром мне хотелось бы поработать с ними в загоне.

— Немного отдохни, — сказала Стелла, взглянув на часы, и поднялась из-за стола. — К семи будь готов, одетый во все белое. Точно в срок я приведу Трекки.

Вернувшись в свой фургон, Фабиан открыл коробку, которую ему дала Стелла. Из коробки выпала груда белой одежды с резким запахом нафталина и отбеливателя, наполнившего альков. Он разглядывал чересчур большие перчатки, ботфорты из мягкой белой кожи, плащ, свисавший живописными складками. Все эти предметы казались совсем новыми. Перо на треуголке казалось чуть помятым, когда он примерил шляпу перед зеркалом. Он аккуратно разложил костюм на одной стороне кровати и растянулся на другой, наконец-то предавшись воспоминаниям о Ванессе. В спину, возле шеи, что-то кольнуло: он, видимо, растянул мышцу. Возможно, это были первые признаки артрита.

_____

Когда Фабиан начал преподавать в конюшнях «Двойные удила», его пригласили прочесть лекцию о верховой езде в частной школе, в которую тогда ходила Ванесса Стэнхоуп. Директриса, пожилая женщина, которую он изредка видел среди зрителей, наблюдавших за объездкой лошадей или взятием барьеров, окруженная студентами — представителями комитета по проведению лекций, в числе которых находилась Ванесса, — поздоровалась с ним. Он заметил, что школьная форма Ванессы — блейзер и плиссированная юбка — скрывала очертания ее тела, которые он прекрасно изучил. В качестве ее инструктора верховой езды он поздоровался с девушкой. Она, как его ученица, поздоровалась с ним в ответ, поразив его своей выдержкой, умением скрывать то, насколько хорошо они некогда знали друг друга. Когда он наблюдал за ней среди других ее сверстниц, их юный смех еще раз напомнил ему о возрасте Ванессы и его уже немолодых летах.

В одной аудитории они задержались. Там преподаватель демонстрировал учебный фильм по биологии. Фабиан наблюдал за серьезными и умными лицами девушек, которые наблюдали за происходившим на экране: влюбленные соединяют руки, поцелуй, объятия, затем акт соития, оплодотворение яйцеклетки, рождение ребенка.

Экскурсия продолжалась. Фабиан прошел мимо школьного видеоцентра, где стояли ряды телевизоров и экранов, кино- и телекамер, мониторов. Затем побывал в другом помещении, набитом компьютерами, целым арсеналом сверкающей техники, и за каждым компьютером сидела девочка, которая подчас была вдвое моложе Ванессы. Его экскурсовод в гольфах свободно обсуждала с ним систему поиска данных с помощью компьютера.

Он часто задумывался, что же разделяет их — мужчину, прожившего уже полжизни, и этих девочек, и почему обычные возрастные и физические барьеры играют столь незначительную роль в их первоначальном влечении друг к другу или же в появлении непреодолимой пропасти, которая, как ему было известно, существует.

Разумеется, он знал о невероятной выносливости и гибкости этих девушек, об их умении не замечать усталости, работать без сна и отдыха, быть не привередливыми в пище. Он не мог даже надеяться на то, чтобы сравниться с ними в этом, что, впрочем, не имело особого значения в его отношениях с ними. Он наслаждался зрелищем их свежести, видом их гибких и упругих тел, сравнивая все это с собственным состоянием, доказывающим, что он смертен. Он смотрел на юность как на воплощение красоты и самой жизни, а не как на стремление к приобретению опыта и знаний. Независимо от того, красивой или дурнушкой была девушка, которой он предлагал гостеприимство своего дома на колесах, она обычно придерживалась тех же взглядов и обладала приемлемым для него восприятием окружающего. Так что же создавало бездну, пролегавшую между ними, являясь непреодолимой преградой?

Фабиан решил, что все дело в его памяти.

Когда он вспоминал свое прошлое, изучал или бродил по его лабиринтам, которые порой разделяли годы и даже десятилетия, он видел себя не как одно человеческое существо, а как разные, совершенно разные личности, к настоящему времени истощившие себя, заброшенные, хотя и сохранившиеся в памяти. Следовательно, прошлое — это хранилище, которое, с одной стороны, очищало и возвышало его, с другой — калечило, пока он пребывал в нем.

Но с детством дело обстояло еще хуже. Тут память ему изменяла, хранилище оказывалось разграбленным. Ему виделась лишь серия бледных камей, на которых он был изображен ребенком, не связанных с настоящей действительностью. Это были своего рода моментальные снимки из чужого семейного альбома.

Когда же речь заходила о прошлом Ванессы или какой-нибудь другой юной спутницы Фабиана, то они могли встретить лишь одну часть своего прошлого: свой чистый детский образ. Единственной формой взрослой жизни, которую они знали, было их совместное с Фабианом настоящее.

Поднявшись с постели, он побрился, принял душ, готовый к новым приключениям. Камзол, схваченный золотым поясом, был ему впору; панталоны оказались узковаты, ботфорты — немного велики. Небрежным жестом Фабиан накинул на плечи плащ. Он оглядел себя в зеркале. Вид ослепительного всадника позабавил его. Облаченный в белое, он выглядел моложе; огромные поля шляпы скрывали его лицо, шпага завершала портрет этакого головореза.

Подъехавшая к его фургону Стелла просигналила два раза. Он вышел в наступающие сумерки в надежде, что никто не увидит его. Поднялся в кабину и сел рядом со Стеллой, стараясь не помять костюм.

— Неплохо, — заметила молодая женщина. — Если бы я встретила тебя вечером на проселочной дороге, то, пожалуй, влюбилась бы. — На сиденье между ними лежала роза, завернутая в целлофан. Из-за перегородки слышался храп лошади.

— Готов ли Трекки к представлению в такой же степени, как и я? — спросил Фабиан.

— Он тоже в белом, ждет не дождется вечера.

Стелла вывела трейлер на шоссе и внимательно огляделась.

— Остановимся за забором, — сказала она. — Перед тем как гости уйдут в дом обедать, Бетси переключится с рока на музыку кантри. Это будет сигналом для тебя. Ты выедешь на Трекки, облачившись в плащ, но будешь держаться возле кустов. Затем оркестр начнет исполнять Шопена, и при его звуках ты галопом выедешь на лужайку, остановишься, поприветствуешь присутствующих и бросишь Ванессе розу. Да так, чтобы она сумела ее поймать!

— А как я ее узнаю? — с невинным видом спросил Фабиан.

— Это будет высокая женщина, вся в белом, как и ты. Стройная, с пышными волосами, которые так нравятся мужчинам! Не ошибешься. После того как она получит свою розу, ты ее снова поприветствуешь, и таинственный всадник исчезнет в ночи, чтобы никогда к ней больше не возвращаться. То есть ты сам и Трекки вернетесь ко мне.

— И это все?

— Все. Я отвезу Трекки домой и по пути высажу тебя возле твоего фургона.

Они свернули на проселочную дорогу; Стелла постепенно снизила скорость, словно для того, чтобы не нарушать покоя величественных особняков, окруженных рвами, деревьями и сочными, аккуратно подстриженными кустами. Дорога постепенно стала сужаться и наконец уперлась в тупик. Стелла поставила фургон на обочину и выключила двигатель. Поездка заняла не более десяти минут.

— Приехали, — произнесла она. — Можешь взглянуть отсюда на особняк, если забор не слишком высок.

Фабиан вышел из кабины. Надвигались сумерки, в воздухе ощущалась прохлада, на траве появилась роса. Стараясь не изорвать одежду о кустарник, он скользил между деревьев, пока не увидел особняк.

Это было обширное сооружение — с широкими окнами, террасами на всех этажах. Множество гостей всех возрастов — по подсчетам Фабиана, их было не меньше сотни — пили, беседовали, расположившись на лужайке. Несколько человек танцевали под пульсирующие звуки рока.

— Отсюда ты Ванессу не увидишь, — заметила подошедшая к нему Стелла, оглядывая сцену. — Но когда подойдешь поближе, непременно заметишь ее. — Фабиан последовал за молодой женщиной, которая опустила аппарель трейлера и вывела Трекки наружу.

Оказавшись в незнакомом месте, животное негромко ржало и пугливо озиралось. Пока Стелла успокаивала его, Фабиан подгонял стремянные ремни.

— Время еще есть, — сказала Стелла, посмотрев на часы. — Как только услышишь музыку в стиле кантри, будь наготове.

Фабиан сел на лошадь, которая капризничала и не слушалась. Он осадил ее, успокоил и стал проверять ее аллюры. Трекки стала показывать, на что она способна, поднимая передние ноги, отставляя их в стороны, выгибая шею, готовая перейти на легкий шаг, которым славится эта порода.

— Пора надеть маску и взять цветок, — произнесла Стелла, разворачивая целлофан. Фабиан закрепил маску и засунул розу за пояс. Взглянув на хромированную отделку трейлера, увидел в нем серебряный призрак из немого фильма, который уставился на него.

Он заставил Трекки кружить и гарцевать вокруг трейлера, чтобы лошадь почувствовала его вес и научилась слушаться его. Он представил себе, как из надвигающихся сумерек на фоне темной зелени появится фигура в белом.

— С минуты на минуту тебе надо будет трогаться, — решила молодая женщина, прислушиваясь к звукам музыки. — Не забывай, что ты влюбленный странствующий рыцарь.

Фабиан поудобнее устроился в седле. Бивший по ушам рок звучал все громче, затем неожиданно смолк. На смену ему пришла музыка в стиле кантри.

Это был первый сигнал. Фабиан заставил лошадь попятиться, затем тотчас подхлестнул ее. Через несколько метров деревья сменились плотным кустарником и мелкой порослью. Трекки взбрыкивала и, нервничая, пробиралась сквозь заросли. Роса проникала сквозь прорези маски, стекала по подбородку, увлажняла грудь.

Гости сразу же заметили его и один за другим стали показывать на него бокалами, которые держали в руках. Он двигался, прижимаясь к кустам на самом краю лужайки, чтобы возбудить любопытство гостей. Музыка продолжала играть, и он повернул Трекки в сторону особняка. Гости внимательно наблюдали за ним. Он ехал вдоль деревьев, отбрасывавших все более густые тени, снова и снова поворачивал лошадь, которая шла аллюром «зигзаг». Наступила тишина, нарушаемая лишь смехом гостей. В эту минуту музыка смолкла.

Услышав аккорды Шопена, Фабиан помчался по пятнистой лужайке.

Неожиданно на одной из террас зажглись яркие огни, осветившие присутствующих. Фабиан было решил, что кто-то из гостей решил облегчить ему задачу найти Ванессу. Но он ошибся. Трекки, испугавшись яркого света и неожиданной сумятицы, возникшей среди толпы, перепугалась и шарахнулась в сторону. Фабиан круто натянул поводья, заставив лошадь перейти на рысь, и направил ее на людей. Трекки пошла грациозным шагом прямо в середину светлого пятна нарядных гостей. Наконец Фабиан увидел Ванессу. Он узнал ее сначала по своему учащенному сердцебиению, затем высокой прическе и изящной линии шеи, окруженной воротом белого шифонового платья. Она стояла одна впереди остальных гостей, защищая ладонью глаза от яркого света. Ванесса внимательно разглядывала лужайку, словно надеясь определить личность всадника в маске. Фабиан перевел лошадь на медленный шаг — плавный и элегантный, затем лошадь пошла быстрым шагом, переходящим в рысь, но не в галоп. Перед ближайшей группой гостей Фабиан остановил Трекки. Подняв лица, они удивленно смотрели на него. Только Ванесса, словно узнав что-то знакомое в его фигуре, подошла ближе остальных.

Привстав на стременах и бросив поводья, Фабиан коснулся рукой, в надетой на нее перчатке, шляпы, увенчанной пером. Кто-то из гостей поднял над головой камеру и щелкнул затвором. Электронная вспышка ослепила лошадь. Трекки попятилась назад, испуганно дернув головой, затем ринулась вперед и шарахнулась в сторону. Фабиан схватил поводья, но тут несколько раз подряд щелкнула еще одна камера. Перепуганная лошадь, взбрыкнув, встала на дыбы, видно, намереваясь сбросить с себя всадника. Фабиан всем телом подался вперед. Привыкший к послушным пони, опешивший Фабиан потерял стремена, а вместе с ними и равновесие и упал на бок в траву. Шляпа с него слетела, а шпага болталась на боку, словно ненужная палка. Толпа взревела от хохота. По-прежнему удерживавший в руках удила.

Фабиан на мгновение растерялся оттого, что так просто упал, что утратил чувство реальности. Продолжали вспыхивать другие камеры, но Трекки отвернулся и, опустив голову, принялся грызть подстриженную траву. Подобрав шляпу со сломанным пером, Фабиан поднялся на ноги. Подтянув к себе лошадь, он тотчас вскочил на нее.

Толпа по-прежнему продолжала добродушно смеяться. Все, по-видимому, решили, что это было сделано нарочно, чтобы развлечь их. Фабиан убедился, что Ванесса смеялась тоже. Прядь ее волос светилась над ее плечом. В белоснежном платье, залитая морем света, она походила на девочку, восторгающуюся праздником. Она показалась ему выше, чем в последний раз, когда он видел ее. Возможно, это было из-за покроя платья или туфель на высоких каблуках, а может, оттого, что из неловкой девушки, которую он когда-то знал, она превратилась в стройную женщину. Аккуратным движением он бросил ей розу. Протянув руку, она без труда поймала ее. Гости зааплодировали. Подняв в приветствии шляпу, Фабиан поклонился. Затем, всадив шпоры в бока Трекки, быстрым галопом помчался прочь.

Добравшись до трейлера, он спешился и закрепил поводья на крюке возле аппарели. Посветив карманным фонарем, Стелла принялась заводить лошадь в стойло.

— Здорово же ты шлепнулся, — спокойно заметила она. — Отдал розу своей Дульсинее?

— Она получила мою розу, а кто-то получил снимок, на котором я падаю с лошади. Моя репутация странствующего рыцаря погублена окончательно.

— Твоя репутация не имеет никакого значения, а спина имеет. Ушибся?

Пощупав руками копчик, Фабиан потянулся, затем наклонился вперед.

— Кажется, немного. Я упал так неожиданно.

— Когда-то ты меня учил, что если видишь, что вот-вот упадешь с лошади, следует смотреть в сторону направления падения, чтобы избежать травмы, — сказала Стелла, подняв аппарель трейлера. — Ты сам-то вспомнил о собственном правиле?

— Забыл. Я смотрел на Ванессу, которая находилась в направлении моего падения.

— Плохо дело. Ты хотя бы разглядел ее как следует?

— Разглядел. И хотел бы взглянуть на нее еще раз.

— Она не для тебя. Она богатая. Молодая. Трепетная.

— Поскольку она достигла подходящего возраста, я хотел бы бросить ей на колени еще один цветок. Только и всего. На какой машине она ездит?

— А я-то думала, что тебя интересуют только матчи в поло один на один! — засмеялась молодая женщина.

— Так какой у нее автомобиль?

— Желтый, с откидным верхом. Не обознаешься. Он единственный в Тотемфилде. — Сев за руль, Стелла обратилась к Фабиану: — Поехали, мой кавалер розы. Я отвезу тебя домой.

— Домой? А я-то думал, что мы едем к Уэйрстоунам. Ведь вечер еще впереди.

— Вечер-то впереди. Зато у тебя уже все позади. — С этими словами она завела двигатель.

Они расстались в его доме на колесах. Стелла пообещала на следующее утро позаботиться о Резвой и Ласточке и вернуть костюм и снаряжение.

Медленными движениями Фабиан снял с себя все белые вещи, теперь испачканные и измятые, и забрался в горячую ванну. Несмотря на высокую температуру воды, в спине появились знакомые боли — неизбежный результат падения с лошади.

К такой боли он уже привык, но привычка не означала облегчение. То постоянная, то периодически возникавшая боль спускалась по бедру, затем голени, щиколотке и ступне, отчего нога становилась словно деревянная, или же боль переходила на поясницу, которая немела. Он понимал, что если воспаление усилится, то он не сможет передвигаться по трейлеру и ухаживать за своими пони. Возможно, он будет целиком зависеть от доброты Стеллы, местного аптекаря и мальчика-посыльного. Он особенно старался не чихать и не кашлять. Всякое движение ноги, наклон тазобедренного сустава или перемещение бедра усиливало боль.

Фабиан понимал, что есть единственный способ излечиться: умеренная физическая нагрузка и эластичная поддерживающая повязка. На протяжении многих лет врачи давали ему обезболивающие средства, но они обычно вызывали расстройство желудка или кровотечение. Кроме того, они вызывали в нем упадок сил, он как бы впадал в ступор. А принимать наркотики он опасался. Став узником боли, обездвиженным, Фабиан нашел положительные стороны в своем нынешнем бедственном положении: оно позволяло ему наблюдать за собственными реакциями, стимулировало поиск отвлекающих факторов, общества других лиц. Лекарства, к каким бы радикальным результатам они ни приводили, изолировали его как от себя, так и от других. Одно дело жить в доме на колесах, другое — быть его узником. Боль разбудила его.

Фабиан с улыбкой вспомнил случай, произошедший несколько лет назад, когда он получил приглашение вести семинар при одном из университетов Новой Англии, который гордился давно привитыми традициями игры в поло и конного спорта. Декан предоставил ему возможность самому выбрать тему, и он остановился на таком названии: «Верховая езда в течение всей жизни». Хотя семинар был рассчитан на два десятка слушателей, записалось свыше сотни студентов, воспитанных на образах ковбоев, героев кино- и телеэкранов. Чтобы сократить число записавшихся, Фабиан устроил вводную лекцию.

Облачившись в самый элегантный костюм для верховой езды, он объявил собравшимся о том, что название семинара скрывает подлинную его сущность, заключающуюся в благотворной роли боли, болезни и старения для человеческого организма. Слушатели, которые будут приняты на семинар, станут изучать философские и эмоциональные, а также физические аспекты страданий, старения и смерти. Для того чтобы способствовать лучшему пониманию предмета, продолжал Фабиан, сохраняя серьезное выражение лица, во время семинара слушатели столкнутся с различными аспектами боли: как ее вызывают, как ее воспринимают, участвуя в опытах над различными животными — собакой, кошкой, мышью, белкой, возможно лошадью. Им также придется посещать больницы, пансионаты для престарелых, городские морги, лаборатории для проведения судебной экспертизы и кладбища. Ему особенно приятно сообщить, заявил Фабиан, что не назвавший себя член ассоциации «Анонимные самоубийцы» решил провести последние минуты своей жизни на семинаре и в присутствии его участников совершить акт самоубийства.

Широко улыбнувшись, Фабиан заверил их, что пришедший на семинар гость из ассоциации «Анонимные самоубийцы» не является выпускником их прославленного учебного заведения, поэтому им нечего бояться, что его самоубийство повредит репутации университета. Кроме того, строго соблюдая правила противопожарной охраны и ношения огнестрельного оружия, гость во время финального акта использует не газовую горелку, а какое-то другое орудие убийства.

Потрясенные студенты молча слушали Фабиана. В разных частях аудитории слышалось нервное покашливание и чихание, кто-то поднес ко рту платок. Никто, правда, не осмелился встать и уйти, все с нетерпением дожидались конца «лекции». Едва Фабиан закончил, как все бросились к выходу. Осталось всего несколько желающих посещать семинар «Верховая езда в течение всей жизни».

Переставший быть похожим на рыцаря верхом на белом коне, Фабиан вылез из ванны, вытерся и оделся. Хотя боль в спине все еще беспокоила его, он вышел из своего дома на колесах. Ночь была прохладной, но звезды сияли ярко, словно в тропиках.

Фабиан пошел по одной из аллей, раздвигая низко нависшие ветви. Он понимал, что направляется к особняку, где состоялся праздник, но смутно сознавал при этом, чего же он ищет. Образ Ванессы, изящным движением ловящей розу, уступил воспоминаниям о Ванессе земной — ее маленьких грудях, узкой талии, в меру мускулистых бедрах, ступнях, которые казались ему чуть великоватыми. Он вспомнил ее лицо: тонкие черты, выразительные глаза, гладкая кожа, белые зубы, которые она обнажала, улыбаясь, припухшая губа и шрам.

Прожекторы особняка Уэйрстоунов по-прежнему освещали лужайку. В широкие окна можно было видеть гостей — кто сидел за сдвинутыми вместе столиками в гостиной, кто нес наполненные яствами тарелки в другие комнаты или на одну из террас. Обойдя вокруг дома, он направился на площадку для парковки. Увидев желтый автомобиль с черным верхом, он направился прямо к нему и открыл дверцу. На заднем сиденье лежали две теннисные ракетки, рядом с ними — контейнер для теннисные мячей и пуловер. Протянув руку, он потрогал мягкую шерсть, пахнувшую мускусными духами и потом. Потом он закрыл дверцу и лег на траву за кустами, огораживавшими участок для парковки. Доносившиеся со стороны пруда звуки — посвистывание, кваканье — убаюкали его, и, несмотря на боль в спине, он задремал. Услышав разговоры и топот ног выходящих из дома гостей, направлявшихся к своим машинам, Фабиан тотчас проснулся и спрятался в кустах. Суета и говор прощающихся гостей вскоре затихли. Осталось всего с полдюжины машин.

Он увидел, как из особняка в сопровождении двух молодых людей вышла Ванесса. Она накинула на плечи белую шаль и держала в руках розу, которую он ей бросил. Все трое остановились около большого седана, припаркованного рядом с ее автомобилем.

— Очень любезно с твоей стороны, Стюарт. Но ты лучше поезжай в город, пока не слишком поздно. Я доберусь до дома одна, ты же знаешь, ехать мне всего пару миль. — У Ванессы был все тот же ровный голос, какой он помнил.

— Так до среды? В городе увидимся? — произнес один из молодых людей.

— Пока не знаю, — отвечала молодая женщина. — Я тебе сообщу.

Оба молодых человека забрались в седан, один из них, выглянув в окно, попрощался. Ванесса открыла дверь своей машины, и Фабиана охватило волнение. Он хотел было заговорить с ней, но тут она, бросив розу на приборную доску, видно, что-то забыв, торопливо направилась к дому. Внезапно Фабиана охватила неуверенность, и он не стал окликать ее. Он увидел, как она скрылась за дверями особняка. Он снова начал ждать ее, опасаясь, что она вернется с кем-то еще. Он поднялся, стряхнул с брюк листья и, не задумываясь о последствиях, быстро вскочил в салон автомобиля, и, поджав ноги, спрятался за высокими подголовниками передних сидений.

Его обуревали не чувства, а образы, пробудившие в нем желание. Спрятавшись в машине, Фабиан принялся ждать, надеясь предстать перед нею в новом обличье, которое должно было заслонить прежнее. Он услышал, как она открыла машину и села на водительское сиденье, затем захлопнула дверь. При тусклом свете, проникавшем через заднее стекло, Фабиан разглядел лишь корону темно-рыжих волос, возвышавшуюся над подголовником. Когда девушка вставила ключ в замок зажигания, до него донесся аромат ее духов. Машина дернулась, затем медленно тронулась, после чего повернула так резко, что Фабиану пришлось схватиться за сиденье, чтобы остаться незамеченным. Они проехали мимо дома, окна которого осветили салон автомобиля. Ванесса снова переключила передачу и, куда-то свернув, увеличила скорость. Судя по темноте, окружавшей их, они выехали на проселочную дорогу. Он решил, что скоро они окажутся на шоссе. Чуть приподнявшись и подавшись в сторону, он посмотрел в просвет между сиденьями и при зеленоватом освещении приборной доски увидел ее бледные руки, державшие руль.

Он не знал, на что ему решиться. Как ему дать о себе знать, не напугав ее? Если она испугается, они могут разбиться. А что, если она вытащит из бардачка пистолет и выстрелит в него?

Он попытался разглядеть, что скрывается в темноте. Похоже на то, что лес подступал к самым обочинам ухабистой дороги. Ванесса вела теперь машину осторожно, что уменьшало вероятность аварии в том случае, если он ее напугает. Ждать больше нельзя. Подавшись вправо, он наклонился к пассажирскому сиденью. Она успела выжать сцепление и была готова переключиться на другую передачу. Тут-то он и появился.

Девушка испуганно открыла рот, но не произнесла ни звука, а навалилась на руль. Рычаг стоял на нейтрали, и машина продолжала катиться вперед. Ее правая рука сжимала рычаг переключения передач, а левая — руль. Фабиан не мог определить, инстинктивно она это сделала или сознательно, но, когда он подался вперед, девушка нажала на педаль тормоза, и машина остановилась. Лишь в этот момент Ванесса закричала, и это был душераздирающий крик.

Свет фар уперся в деревья: машина стояла под углом к дороге. На датчике уровня давления масла горела красная лампочка. Фабиан кинулся вперед, левой рукой зажав Ванессе рот, а правой выключил зажигание и фары. Девушка пыталась освободиться, но не смогла повернуться к нему лицом. Он чуть ослабил хватку, но ладони не отнимал. Средним пальцем нащупал шрам и, словно боясь открыть старую рану, почти перестал закрывать ей рот.

Ванесса дрожала, от нее исходил такой жар, что рука Фабиана взмокла от пота.

— Я не причиню тебе вреда, — яростно шептал он ей на ухо. — Не причиню, — повторял он, почти ослабив усилие.

Она кивнула головой, и он почувствовал, что мускулы рта у ней перестали напрягаться. Он убрал руку от ее лица.

Продолжая цепляться за руль, девушка, казалось, готова была потерять сознание. С усилием она выпрямилась и повернулась к нему. Узнав его, она открыла рот, но ничего не сказала. Придвинувшись ближе, он обнял ее. Она все еще дрожала.

— Это я ее тебе преподнес, Ванесса, — произнес он, указывая на розу, лежавшую на приборной доске.

— Фабиан! — закашлявшись, хриплым голосом неуверенно воскликнула она. — Как ты меня напугал! — Она обхватила его обеими руками, затем, отодвинув от себя, стала внимательно вглядываться. — Ты совсем не изменился! — При зеленоватом освещении Фабиан увидел знакомый шрам на ее верхней губе.

Ванесса Стэнхоуп вошла в жизнь Фабиана, улыбнувшись ему со страниц журнала «Невеста в седле».

Он обратил на нее внимание не только потому, что она принадлежала к семейству Стэнхоупов, но и потому, что на фотографии выглядела соблазнительно: выразительные глаза, высокие скулы, роскошные волосы, крупный рот, ровные зубы — все, что нравилось ему в женщине. Особую прелесть придавал ей шрам на верхней губе, заставлявший задуматься. Судя по подписи под снимком, это была «юная красавица, блестящая студентка, превосходная наездница». Там же сообщалось, что Ванесса живет с родителями в Тотемфилде. Как Стелла заставила его отправиться в Шелбивилл, так и Ванесса стала главной причиной его появления в Тотемфилде. Вскоре после получения от Фабиана заявки владелец конюшен «Двойные удила» взял его к себе инструктором верховой езды.

Как следует устроившись на новом месте (учеников у него было достаточно), Фабиан позвонил Ванессе. Он поздравил ее с успехами, о которых сообщалось в журнале, мимоходом упомянув о собственных достижениях и отличиях, и пригласил ее на занятия в одну из своих учебных групп.

Польщенная его приглашением, Ванесса сообщила, что успела прочитать все его книги по конному спорту. На следующее утро, с разрешения родителей и директрисы школы, она появилась у него на занятиях. Когда он ее увидел, его охватило такое нестерпимое желание, что это испугало его самого.

Она стала его ученицей. Сопровождаемая взглядами подруг и родителей некоторых других учеников, занимавшихся у него, она появлялась на арене на одной из лошадей, принадлежавших ее семье. Фабиан слышал возгласы одобрения и удивления, вырывавшиеся у зрителей. Он ехал следом за Ванессой верхом на одной из лошадей, принадлежавших хозяину конюшни. Оба двигались легким галопом, совершая при этом полуобороты и выдерживая серпантинный шаг. На многие годы у него в памяти сохранился тот ее образ: облаченная в узкие бриджи, она подается всем телом вперед, ее бедра и ягодицы то прижимаются к седлу, то приподнимаются в такт во время езды рысью. Он помнил ее первый взрыв смеха, когда поймал на лету, словно мяч для игры в поло, тренировочный шлем, слетевший у нее с головы во время прыжка.

Он учил ее тому, как следовать за движениями лошади перемещением бедер взад и вперед, поворачивая ее влево-вправо, трогаясь с места, останавливая ее или заставляя пятиться. Иногда он вставал рядом с ней, руками поправляя положение ее ступней и пяток; затем, проверяя ее посадку, касался внутренней части ее бедер, легонько сминая ткань ее бриджей в нескольких дюймах от ее паха.

Однажды, под тем предлогом, что надо исправить ее посадку во время езды легким галопом, Фабиан отвел Ванессу на дорожку, по которой прогуливали лошадей. Оставшись одни на той заброшенной аллее, они скакали друг за другом. Внезапно он подъехал к ней и, выхватив у нее из рук поводья, пустил обеих лошадей галопом. Протянув руку, он сунул ее между лукой и седлом, сжимая пах Ванессы.

Она повернулась к нему, изумленно открыв рот; на ее пунцовом лице выделялся бледный шрам. Фабиан придержал лошадей и заставил их повернуть в лес. Он спешился. Ванесса последовала его примеру. Он привязал лошадей, затем, ни слова не говоря, направился к ней. Сняв с нее шлем, швырнул его на траву. Несколько мгновений они смотрели друг на друга; подняв руку, он коснулся пальцами ее лица и нежно провел по шраму. Она стала лизать его пальцы; засунув в рот большой палец, принялась сосать его. Прижимая ладонь к ее теплому рту, он целовал ей шею, затем зарылся лицом в ее волосах. Она задрожала, впилась в его пальцы зубами, силясь отстраниться от него. Фабиан крепко держал ее и стал лизать нежную ушную раковину, вдыхая тепло ее тела, сливавшееся с жаром его собственного. Ванесса больше не пыталась вырваться и горячим дыханием обжигала его ладонь.

Возбудившись, он хотел уже овладеть ею, но осмотрительность оказалась сильнее желания. Если Ванесса захочет повиноваться ему, то пусть это событие останется у нее в памяти. Подобно жеребенку, ее надо приручить, и она без всякого принуждения последует за ним; он не станет надевать на нее ни сбрую, ни удила. Испытывая оргазм, она опустилась на траву. Он целовал ее губы, нежно касаясь ее обнаженного тела.

Иногда во время занятий в присутствии других учеников Фабиан бранил Ванессу за допущенные ею ошибки во время езды. Делая ей условные знаки с помощью нахмуренного лба или улыбки, он замечал вслух, что она недостаточно прочно сидит в седле, недостаточно вытягивает носки, что бедра ее съехали назад, а локти чересчур широко расставлены.

Он указывал на ее ошибки при подготовке лошади к прыжку: чересчур напрягая ноги и недостаточно прочно сжимая ее шенкелями, она позволяла лошади слишком близко подойти к препятствию, не давая себе места для разгона. Затем он заявлял, что для тренировки нужно больше места, и назначал частный урок на одной из тропинок, вившихся среди зарослей, окружавших поместья Тотемфилда. Ему доставляло удовольствие открыто, в присутствии многих, заявлять о том, что он будет ждать ее в определенное время в определенном месте и подготовит собственных пони к занятиям. Нередко они с Ванессой, не скрываясь, уезжали, забрав из конюшни лошадей в присутствии ничего не подозревающих инструкторов и учеников.

Многие тропинки, некогда доставлявшие такое удовольствие охотникам, стали узкими, запущенными: препятствия, которые следовало преодолеть — груда бревен, изгородь, баррикада в виде упавшего дерева — сгнили или поросли травой и мхом, а нависшие над ними кусты походили на летучих мышей с распростертыми крыльями. Вдоль троп выстроились монументальные ели с темными вершинами, склоняющимися под тяжестью шишек.

Вскоре Фабиан давал знак Ванессе свернуть с тропы и, проведя лошадей сквозь цепляющиеся заросли, преодолев высохшие русла ручьев, легким галопом они проезжали мимо осыпавшихся песчаных берегов, мимо деревьев, поваленных бурей. Когда они подъезжали к краю сырого оврага, за ноги лошадей цеплялись корни деревьев.

В эту гущу леса, это царство тишины, проникали лишь мелкие животные, прячущиеся в норах, или трепетные олени. Уставшие от долгой дороги, не испытывающие желания, они спешивались и ложились рядом, обняв друг друга, словно брат и сестра, похожие на листья с одной и той же ветки.

Границы времени и памяти для них переставали существовать. Одурманенные росой, покрывшей листья папоротника, резким запахом смолы, они беседовали об опасностях, которые можно увидеть лишь внутренним оком, наслаждались близостью, и над открытиями, сделанными ими, нависали ветви, похожие на клубы темного дыма.

Благодаря этим поездкам Фабиан изучил Ванессу так, как никого другого. В той мудрости, с которой она отметала все условности, в откровенности, с какой она воспринимала себя, он обретал светоч жизни, чем она всегда для него была.

Иногда Фабиана мучили старые боли в спине. В такие дни он не мог ни ездить верхом, ни преподавать, будучи прикован к постели в своем доме на колесах. После уроков, сообщив родителям, что будет заниматься с подругами, Ванесса отправлялась к нему. Готовила еду и, после того как он поест, расправляла простыни и взбивала подушки. На смену страсти пришли нежность и забота. Она переворачивала его на живот и, сев на него верхом, надавливала коленями на спину, массируя руками лопатки, разминая мышцы до тех пор, пока они не становились эластичными.

Воспользовавшись единственным преимуществом своего возраста — способностью спокойно относиться к страданиям, — Фабиан задумался над тем, не является ли его страсть к Ванессе результатом одиночества, отголоском детского желания обрести утешение у матери, почувствовать прикосновение ее ласковой руки.

Позаботившись о нем, Ванесса никогда не забывала покормить, напоить и почистить его лошадей. Он засыпал под приятный шорох платья Ванессы, хлопотавшей в кладовой, на кухне или в спальне, с сознанием, что, проснувшись, найдет на постели записку со словами любви.

Пока Фабиан работал инструктором на конюшнях «Двойные удила», они встречались регулярно. Под каким-нибудь предлогом — для того, чтобы проверить подвеску трейлера или починить фонарь заднего хода, — Фабиан покидал конюшню и извилистой проселочной дорогой ехал на поляну за Тотемфилдом. Стараясь, чтобы никто не проследил за ней, Ванесса на велосипеде ехала туда же. Поднявшись к нему в прицеп вместе с велосипедом, она бросала его на пол, как надоевшую игрушку, и кидалась к нему в объятия.

После этого Фабиан выезжал на одно из шоссе, проложенных вокруг Тотемфилда, и ехал до тех пор, пока не добирался до какого-нибудь заброшенного кемпинга. Там, среди грузовиков и других трейлеров, его дом на колесах было трудно обнаружить.

Здесь, где им мешал лишь приглушенный шум моторов, они с Ванессой чувствовали себя в безопасности среди его снаряжения для игры в поло и книг, в обществе лошадей, охранявших их. Фабиан знал, что, поскольку Ванесса была несовершеннолетней, в таком маленьком городе, как Тотемфилд, им следовало опасаться излишнего внимания со стороны ее родителей и персонала школы, а также любопытства ее подруг. Его трейлер не был неприступной крепостью, поэтому следовало учитывать угрозу внезапного вторжения.

Представляя возможные последствия такого вторжения, Фабиан всегда учитывал своеобразие законов, касающихся интимных отношений с несовершеннолетними. Он понимал, что его поведение было достаточным основанием для обвинения его в предусмотренном законом изнасиловании, если бы удалось доказать, что «в силу обстоятельств и создавшихся условий» его действия были направлены на то, чтобы возбудить в нем страсть. Что же касается согласия, страсти и сексуального желания его предполагаемой жертвы, то с точки зрения закона они не имели никакого значения.

С другой стороны, закон не видел почти никакого различия между прямыми и косвенными доказательствами. Даже если девушка не была девственницей в тот момент, когда впервые познакомилась с ним, для того чтобы признать Фабиана виновным, медицинским экспертам следовало лишь установить, что обвиняемый совершил с ней половой акт, причем не в данное время, а в любой момент в прошлом, независимо от того, как давно это случилось.

В довершение всего Фабиан знал, что, хотя в судебном иске против него Ванесса — вполне самостоятельная, хотя и несовершеннолетняя партнерша, — может рассматриваться как истица, закон может освободить ее, как несовершеннолетнюю, от необходимости выступать со свидетельскими показаниями, если дело будет доведено до суда. Ее также не могли принудить участвовать при перекрестном допросе. Следовательно, Фабиан был бы не вправе опровергать обвинения, выдвинутые против него.

Девственность Ванессы придавала особую остроту их отношениям; единственным табу было ее нарушение. Это обстоятельство привносило в их любовные игры дополнительную прелесть. Совмещая соблюдение этого табу с удовлетворением желаний, они получали особое, утонченное наслаждение.

Сидя рядом с Ванессой, Фабиан обычно привлекал ее к себе. Он покусывал ей шею, проводя пальцами по затылку, отчего она изгибалась и начинала тяжело дышать. Укладывал ее и принимался возиться с пуговицами на ее кофточке; она тотчас отстраняла его руку и сама расстегивала ее, словно боясь расстаться с ним даже на мгновение. Затем он расцеплял застежку на лифчике. Несмотря на то что Ванесса была еще совсем девочкой, у нее было вполне сформировавшееся, женское тело; правда, груди казались непропорционально маленькими по сравнению с бедрами и слишком полными ягодицами. Он хватал пальцами соски, нежными движениями крутил их, мял до тех пор, пока они не затвердевали. Затем брал в рот сначала один сосок, потом другой, снова возвращался к первому. Сосал, вытягивал до тех пор, пока девушка не начинала извиваться и стонать, откинув голову назад.

Когда Фабиан принимался расстегивать ей юбку, Ванесса чуть приподнималась, чтобы помочь ему снять ее. Раздвинув одной рукой икры, другой рукой он принимался ритмично поглаживать между бедрами, возбуждая ее. Движения его руки ускорялись, пальцы скользили по тонкой ткани трусиков, ощущая складку, волосяной покров. Он медленно стягивал ткань, обнажив плоть, и, влекомый источаемым ею жаром, смело прижимался губами к этой плоти.

Она была широкой и вытянутой, наружные губы походили на гребни волны, спрятанные под колпаком. Фабиана привлекали дерзко выпяченные внутренние губы, влажные от выделений. Он заметил, что одна губа была длиннее другой. Ванесса объяснила, что, как и «заячья губа», дефект этот у нее с рождения.

Ванесса лежала на хозяйской кровати, раскинув руки, раздвинув ноги и выгнув спину. Икры ее Фабиан несильно прижимал руками. Девушка чуть приподнималась, словно была готова отдаться ему всем своим существом. Он снова прикасался к ее грудям, затем, лаская, соединял их воедино. Наклонившись набок, Ванесса поспешно снимала трусики, прижимаясь к его рту и подбородку и содрогаясь всем телом. Он целовал ее, глубоко всовывая язык туда, где его собственная слюна сливалась с ее выделениями. Поначалу едва слышные стоны усиливались, когда он начинал кончиком языка нащупывать твердую выпуклость между внутренними губами. Испытывая оргазм, она еще шире раскрывалась перед ним, а его язык все глубже проникал внутрь ее, пока не натыкался на прочную девственную плеву, после чего вновь отступал к полости внутренних губ.

Оказавшись в автомобиле у Ванессы, Фабиан легонько провел указательным пальцем по шраму на ее верхней губе.

— До чего же ты меня напугал! — повторила девушка и посмотрела на него. Он заметил перемену в ее настроении: она осторожно поднесла руки к лицу, как бы желая почувствовать следы его пальцев. Рукавом платья отерла свое потное лицо. Потрогав припухлость у рта, улыбнулась. — Твоя левая рука чересчур развита. Неужели ты стал левшой?

— Левшой? Разве левша может играть в поло? Все-то ты обо мне забыла, Ванесса, — с деланной грустью произнес Фабиан.

Она прижалась затылком к двери, и ее темно-рыжие волосы рассыпались в беспорядке.

— Ведь столько лет прошло, Фабиан! Когда-то ты повторял, что хочешь удочерить меня и стать приемным отцом. Ты говорил, что мы будем соединены особыми узами, узами, позволяющими быть свободными, станем дарить друг другу свободу, какой не обладают родные отцы и дочери, — задумчиво добавила Ванесса, глядя в темноту. — Такой свободной я чувствовала себя только с тобой. — Медленно повернувшись к нему, девушка положила ему руку на плечо. — Ты мне обещаешь, Фабиан?

— Что именно?

— Что ты наградишь меня.

— Чем?

Она сильнее сжала его плечо, затем убрала руку. Неожиданно завела двигатель.

— Сам придумаешь. С тех пор как мы виделись в последний раз, ты, должно быть, научился не только бросать цветы молодым дамам.

Включив заднюю передачу, Ванесса выехала на шоссе, затем медленно тронулась вперед.

Возле его дома на колесах она остановилась. Фабиан ждал, что она скажет, что хочет войти вместе с ним, но она этого не сделала. Он подумал, что, возможно, это их последняя встреча, что она не захочет его. Он не нашелся, что сказать, как объяснить ей, что, после того как они расстались, у него было слишком мало денег, чтобы вернуться к ней, и что он не рассчитывал найти ее в Тотемфилде, полагая, что она учится в колледже. Не говоря ни слова, они какое-то время просто сидели рядом, и в тот момент, когда он решил было выйти из ее автомобиля, Ванесса вновь положила руку на его плечо, слегка коснулась шеи. Но объятием это не было.

— Почему ты не возьмешь меня с собой? — спросила она.

При свете фар шрам у нее на губе походил на след от сабельного удара. Протянув руку, он коснулся его, и пальцы его увлажнились.

— Куда?

— Ты не раз говорил, что, когда я смогу ездить, куда мне захочется, ты вернешься и заберешь меня с собой. Я уже не та маленькая девочка, которая приезжала в гости в твой дом на колесах. Я достаточно взрослая и могу поехать с тобой. — Когда она убрала руку с его плеча, свет фар ее автомобиля, отражавшийся от алюминиевых бортов трейлера, посеребрил ее лицо и волосы.

— Я часто думала о тебе, — спокойным голосом продолжала она. — Иногда мне казалось, что ты — единственная причина того, чтобы я взрослела, становилась зрелой. Я рада, что ты вернулся, вернулся чтобы подарить мне розу в мой праздник.

— Так до завтрашнего вечера? — спросил он, выйдя из автомобиля, и захлопнул дверь.

Ванесса кивнула головой и начала выворачивать руль.

Время приближалось к полуночи. Фабиан вел свой трейлер по тесным улицам центра города, ставшим еще уже из-за двойного ряда припаркованных автомобилей. Между ними сновали полицейские, приклеивая парковочные квитанции на ветровые стекла машин. Ожидая зеленого сигнала светофора, Фабиан думал о том, что совсем рядом с этим кварталом живут обыватели, которые ведут монотонное существование.

Лениво потянувшись, Ванесса посмотрела на него. Он ответил ей тем же. Освещаемая огнями светофора, она поглядывала на него — спокойная, чуть ли не безмятежная. Фабиан почувствовал, что может поддаться силе инерции и поплыть к ней по воле волн.

Поэтому он решил вмешаться в ход событий.

— Как ты себя чувствуешь?

— Неплохо бы выкупаться, — с томным видом проговорила она. — Это было бы великолепно.

— В бассейне?

— Да, в бассейне, до краев наполненном холодной водой, — задумчиво проговорила она, откинув волосы на подголовник.

Добравшись до парка, они ехали по его темным аллеям. Лучи от фар трейлера скользили по полицейским машинам, спрятанным вдоль пешеходных дорожек, затем осветили одинокого велосипедиста, мигнувшего им красным глазом заднего фонаря. Затем в кустарник метнулись какие-то мелкие животные. На опушке парка они увидели силуэты двух мужчин, сидевших, обнявшись, на скамейке. Трейлер оказался за пределами парка.

— Ты никогда не рассказывал мне о своей жизни, — проговорила Ванесса.

— А что бы ты хотела знать?

— Почему ты называешь себя по фамилии, а не по имени?

— Мое имя многим трудно выговорить. «Фабиан» гораздо проще.

— Ты когда-нибудь был женат?

— Моя жена умерла, когда ты была еще ребенком.

— И долго вы были в браке?

— Шесть лет.

— Так долго?

— Шесть лет кажется долгим сроком лишь для твоих сверстников.

— Ты ее любил?

— Я был к ней привязан.

— Дети есть?

— Нет. Мы их не хотели.

— А твои близкие? Где они? — продолжала допытываться Ванесса.

— У меня нет близких.

— Отчего же?

— Мои родственники погибли во время пожара.

— Все? — спросила она недоверчиво, пристально посмотрев на него.

— Кроме моих родителей. Это был поджог. То был самый большой пожар.

— Из-за этого ты не желаешь жить под крышей дома? — надув губы, спросила она. Шрам казался унылым пятном.

— Крыши легко вспыхивают, — отозвался Фабиан.

— Кого тебе больше всего не хватает?

— Отца.

— Почему?

— Потому что он больше всех любил меня. Когда он умер, я сожалел, что так мало рассказывал ему про себя.

— И почему же ты этого не делал?

— Потому что правда огорчила бы его. Я слишком любил отца, чтобы причинять ему неприятности.

— И в чем заключалась эта правда? — Томности в ее голосе как не бывало.

— Когда я был в твоем возрасте, — отвечал Фабиан, — наша семья жила в одном старом доме с двумя другими семьями и одинокой девушкой. Она жила по другую сторону коридора, отделявшего наши две комнаты от ее комнаты. Она была заводской работницей — простой, бесхитростной, замкнутой. После работы она ходила в вечернюю школу и редко бывала дома. Но очень часто, когда она возвращалась домой и мои родители спали, я украдкой пробирался к ней в комнату. Мы оба были одиноки, и хотя не испытывали особой страсти, но испытывали потребность определенного рода. Обычно я оставался у нее на всю ночь и возвращался к себе перед самым рассветом.

Однажды утром, когда я возвращался домой, я застал отца — он был профессором классической драмы — в пижаме и ночном халате. Он ждал меня. Я был босой, и, кроме плаща, на мне ничего не было. Свои ботинки и одежду я оставил возле кровати. Я был убежден, что отец знал, куда я ходил, поэтому ничего ему не сказал. Да и что было говорить? Обняв, он стал озабоченно разглядывать меня через толстые стекла очков. Я наклонился, чтобы поцеловать его в лоб. Он погладил меня по волосам, чтобы убедиться, не влажны ли они. Разумеется, они были сухими. «Слава богу, что нет дождя, — проговорил он. Он прижал меня к себе, и я ощутил щетину на его щеках. — В такую ночь ты выходил в одном плаще? И даже не надел ни шляпу, ни шарф? — Он увидел, что я без перчаток, но не заметил, что я бос. — И даже без перчаток? Так недолго и воспаление легких схватить!» Но он не рассердился, только погладил меня по голове и засеменил в своих старых шлепанцах. Отец видел только то, что желал видеть. Таков уж он был.

Ванесса молчала. Не отрывая глаз от дороги, Фабиан ощущал на себе ее взгляд. Сбавив скорость, он повернул свой трейлер на площадку для парковки. Вдыхая влажный воздух, девушка наблюдала за тем, как Фабиан вешает на оба бока прицепа таблички с надписью «Карантин». Взяв ее под руку, он повел ее на другую сторону улицы и остановился перед внушительного вида зданием. После того как он позвонил, дверь — массивная металлическая плита — скользнула вбок.

Перед ними стоял молодой человек с мускулистыми руками и плечами, обтянутыми черной футболкой с надписью золотыми буквами: БИРЖА ГРЕЗ. Отступив назад, он проводил их к конторке, за которой сидела молодая женщина в футболке с такой же надписью. Она так обтягивала ее, что, казалось, соски проткнут ткань. Женщина предложила Фабиану заплатить за входной билет и протянула ему карточку, которую он должен был подписать. После того как он выполнил ее просьбу, она нажала на кнопку и позволила Фабиану и Ванессе пройти через турникет. Они шли вдоль черных виниловых стен в золотых рамках, обитых войлоком, и спустились по лестнице, покрытой ковром. Их путь освещали переливающиеся всеми цветами радуги стеклянные панели, мозаичные панно, сложенные из сверкающей, как павлиньи перья, гальки, подсвеченные сзади и создающие незабываемый эффект.

— Кого же сюда пускают? — негромко спросила Ванесса.

Поднеся к глазам членскую карточку, Фабиан вслух прочитал набранный мелким шрифтом текст: «Действителен для любого мужчины и женщины, достигших совершеннолетия, приходящих парой и оплативших наличными или кредитной карточкой полную стоимость входа. Оплата входного билета подтверждает членство „Биржи грез“ в течение шести недель и дает возможность членам в дальнейшем получать входные билеты по сниженной цене».

— Если сюда пускают кого угодно, то к чему членство?

— Как клуб, «Биржа грез» свободна от разного рода правил, действующих в заведениях, удовлетворяющих потребностям широкой публики.

— И что же ты получаешь за свое членство?

— Бесплатные напитки, бесплатные закуски и, разумеется, бесплатное использование других помещений, предназначенных для встреч согласных пар.

— Согласных на что?

— На то, чтобы находиться в обществе других мужчин и женщин.

Они стояли на краю гигантской раковины, над которой поднимался пар и бьющие по ушам звуки музыки диско. Сладковато-приторный запах марихуаны, к которому примешивался аромат сигаретного дыма, повис над танцевальной площадкой, на которой толкались и прыгали множество мужчин и женщин, озаряемых вспышками света.

Почти половина танцующих были голы и босы: на иных были трусики, плавки или полотенца; лишь несколько человек танцевали в одежде. На краю площадки в размеренном ритме двигались две женщины, обнимавшие друг друга за шею, прижавшись друг к другу обнаженными грудями. Рядом с ними танцевала еще одна женщина, вихлявшая бедрами. Не сбиваясь с темпа, она опустила руку и стала осторожными движениями ласкать член своего партнера, затем наклонилась и уткнулась носом в его заросший волосами пах.

Другие посетители, многие из которых были голые, лежали на диванах или стояли, прислонясь к зеркалам, которые обрамляли комнату, и наблюдали за танцующими. Какой-то мужчина с полотенцем вокруг талии прищелкивал пальцами в такт музыке, в то время как его спутница, обнаженная девушка, равнодушно разглядывала себя в зеркало, приподняв ладонями груди и пощипывая и сжимая соски. Молодой человек, усевшийся на колени партнера, терся, совершая медленные, продолжительные движения. Сидевшая на кушетке женщина смотрела на мужчин, затем стала сверху вниз гладить свои полные ляжки. Мышцы ее живота стали сокращаться, и она, охваченная страстью, закрыла глаза, проведя рукой между ног. Жест был великолепен, чего нельзя было сказать о самой женщине.

Удивленная увиденным, Ванесса придвинулась поближе к Фабиану. Вспышка синеватого огня озарила ее белки, заставив сократиться зрачки.

— Что это за люди? — спросила девушка.

— Обыкновенные люди с разными вкусами, начиная от появления желания до его удовлетворения, — отвечал ее спутник. — Когда «Биржа грез» впервые открылась в Нью-Йорке, то журналисты объявили, что это дворец, где происходят самые омерзительные со времен гибели Помпей оргии. Благодаря такой рекламе она быстро стала знаменитой, и вскоре филиалы «Биржи грез» открылись во всех штатах.

Он вел девушку мимо тел, влажных от пота, лежавших на матрасах или подушках, прижатых к стене, — тел, встающих на колени или изгибающихся рядом друг с другом, наклоняющихся, двигающихся сверху или снизу, целующихся, обнимающихся, прижимающихся к паху партнера. Во влажном тумане совершались эти путешествия в один конец и обратно.

— Мои подруги ни за что бы не поверили, если бы я рассказала им, чем тут люди занимаются в присутствии посторонних, — заметила Ванесса.

— Как только мы начинаем не верить тому, что могут делать другие, мы в конце концов начинаем не верить тому, что можем сделать мы сами.

— Ты здесь бывал?

— Бывал, — ответил Фабиан.

— Ты тут занимался любовью? — спросила Ванесса после продолжительной паузы.

— Да, — сказал он. Это была обыкновенная констатация факта.

— И делил здесь с кем-то женщину?

Он кивнул.

— Женщину, которую ты сюда привел?

Он снова кивнул.

— И что тебя заставило прийти сюда с ней?

— Потребность в перемене, — спокойно ответил Фабиан. — Я чувствовал, что начинаю топтаться на месте, ощущал себя усталым актером, играющим в скучной пьесе. Каждый вечер тот же выход, те же лица, та же сцена. Здесь, по крайней мере, сцена была другая.

«Биржа грез» вошла в жизнь Фабиана несколько лет тому назад. Однажды вечером владелец известных конюшен на Восточном побережье — человек щедрый, с широкой натурой, — пригласил его на бенефис некой певицы, бывшей когда-то живой легендой, записи с песнями которой больше не давали сборов и которая не появлялась на людях в течение многих лет.

Когда Фабиан и остальные гости заняли передние места в зале, он с любопытством увидел широкую циклораму — белую полосу, натянутую через всю сцену. Неожиданно в зале погас свет, и на экране появилась разноцветная лента — фильм, состоявший из эпизодов жизни знаменитой певицы: вот она крупным планом, вот она снята издалека, как обитательница Олимпа, вот она младенец на руках у матери, школьница, нимфетка, девушка-тинейджер, затянутая в кожу, — то соблазнительно приближающаяся, то провокационно отступающая. Вот она застыла в позе, наклонилась, совершая какое-то движение, вот ее задержание за наркотики, арест и приговор, заключение в тюрьму, освобождение, ее браки, дети, хиты, дававшие рекордные сборы, роли в кино, ее фигура во весь экран, словно икона возвышающаяся над зрителями и сценой, уменьшающаяся на глазах до крохотной точки. Ее голос, превращенный в шепот, становился громче, усиливался звуковой системой, с трудом выносимый аудиторией. Фабиан почувствовал себя пронизанным этим звуком насквозь, связанным по рукам и ногам не только серией кадров, но и перекрещивающимися лучами света, которые то и дело меняли цвета, формы, звуки, создавая круговорот эмоций.

Появившаяся наконец на эстраде звезда показалась Фабиану рожденной из пены технологии Венерой. Теперь ее голос и песни почти ничего не значили: она торжествовала, как образы, возвещавшие ее появление.

Под бурным натиском этого похожего на оргию спектакля, поддавшись пылу, охватившему обезумевшую, экзальтированную толпу, доведенную до такого состояния с помощью точно выверенной стратегии вторжения и манипулирования чувствами людей, — результата, которого не могло достигнуть ни одно устройство, ни один механизм, даже самый мощный, — Фабиан сдался.

Он понял, как сильно повлияли на качество ее исполнения новомодные звуковые и световые эффекты. Осознал, что на фоне этой искусственной, созданной современной техникой драмы краски его собственной жизни стали бледными, тайный источник его энергии и поисков истощился, утратил жизненную силу.

Вскоре после этого Фабиан узнал о существовании секс-клубов, утонченном содружестве курортов с минеральными источниками, массажных кабинетов и бань. «Биржа грез» была лишь одним из них, звеном в общенациональной сети таких заведений, которые открывались в ответ на изменения в привычках интимной жизни общества. В течение некоторого времени, находясь в привычной обстановке своих гостиных и спален, мужчины и женщины получали доступ к огромному количеству видеопродукции, сначала в виде иллюстраций к различным руководствам по получению удовольствий от секса и несокращенным техническим инструкциям по занятию сексом в виде книг или видеозаписей, которые можно было заказать по почте, затем по кабельному и даже по обычному коммерческому телевидению — в виде фильмов, которые некогда демонстрировались исключительно в подпольных кинотеатрах, расположенных в криминальных кварталах больших городов, где шла ожесточенная война за клиентуру. В киосках, аптеках, аэропортах, на автобусных станциях любой взрослый мог теперь приобрести журналы — на глянцевой или газетной бумаге, шикарные или вульгарные, дорогие или дешевые, посвященные самым разным аспектам и вариантам сексуальности. В потоке образов ни одна возможность не оставалась упущенной.

Секс-клубы предлагали следующий этап изучения — и эксплуатации — новой интимности. Фабиан оказался одним из первых, кто принял это предложение.

Встретив во время званого обеда или на вечеринке после конных состязаний какую-нибудь понравившуюся ему даму, Фабиан обычно приглашал ее в театр, кино или на ужин. Позднее он приглашал ее пойти с ним в «Биржу грез» или другое подобное заведение. Возможно, потому, что предложение было всегда обставлено с соблюдением всех правил приличия и учтивости, без всяких видимых намеков на предполагаемую интимную близость, отказывали ему редко.

Придя в клуб, Фабиан сначала отводил свою спутницу в гардеробную, примыкавшую к танцплощадке. Там, оказавшись среди металлических шкафчиков, окрашенных шаровой краской, которые то и дело со стуком открывались и закрывались, он обычно предлагал ей раздеться и остаться лишь с полотенцем вокруг бедер. Хотя их окружали голые и полуголые люди с полотенцем на бедрах или красовавшиеся в футболках с надписью «Биржа грез» на груди, его спутница зачастую смущалась и отказывалась раздеться. Фабиан объяснял, что ей будет неловко раздеваться на людях в общественном месте; появление же голой в клубе, среди таких же голых людей не должно смутить ее: такая уж тут была мода — находиться без одежды. Стоявшие вокруг мужчины и женщины, только что вышедшие из душа, — в носках, трусиках, лифчиках — обтиравшиеся полотенцами, лишь подтверждали наблюдение Фабиана. Его дама обычно начинала раздеваться — это было первая уступка создавшемуся положению.

После этого, обмотав вокруг талии полотенце, он вел ее по разным помещениям клуба. С самого начала она становилась свидетельницей самых невероятных и бесцеремонных сексуальных игр: мужчины и женщины поодиночке, парами или группами предавались этому с непринужденностью, свойственной лишь собраниям, устраиваемым в собственных гостиных.

Вскоре его даму убаюкивала атмосфера, царившая в клубе, а потребность в уединении удовлетворялась уединенностью помещения. Она позволяла себе рискнуть и пойти на установление контактов с кем-то из незнакомых ей людей — чаще всего женщиной, которая казалась менее опасной, чем мужчина. Иногда, в поисках собственной природы, она оказывалась среди неизвестных людей — женщин и мужчин, забравшихся в какое-нибудь самое отдаленное помещение в клубе. Она могла знаком показать, что просит его оставить ее и ждать, оставляя за ним право следить за развитием событий.

Под влиянием обстоятельств, навязывавших свой кодекс поведения, дама становилась доступной Фабиану, поневоле поддавшись настроениям, царившим в данное время в данном месте. Ощущения, которые они оба испытывали, принадлежали только им и не могли стать достоянием эгоистичного любовника или снисходительного супруга. Об этих соитиях, которые едва ли когда-либо повторятся, никогда не упоминалось за пределами заведения.

По-прежнему играла тихая музыка. Фабиан вел Ванессу вниз по длинной лестнице, темнота, окружавшая их, сгущалась: они оказались на другом этаже «Биржи грез».

— Ты хотел бы, чтобы мы с тобой занимались любовью здесь, среди незнакомых людей? — неожиданно спросила девушка. — Стал бы ты делить меня с другими женщинами? — И после паузы добавила: — Или мужчинами?

— Лишь в том случае, если бы мы с тобой захотели этого. А ты? — спросил он ласково.

— Делить можно лишь то, что тебе принадлежит, — отстраненно произнесла Ванесса, глядя на него, слегка улыбаясь, отчего шрам ее стал производить дразнящее впечатление.

Сохраняя молчание и стараясь не прикасается к ее телу, Фабиан размышлял над тем, в какую область уводит его Ванесса, не зная, стоит ли открыть ей правду, которая стала известной ему в те дни, проведенные у него в доме на колесах, когда он, прижавшись лицом к ее лицу и губами к ее уху и шее, вдыхая аромат ее тела, хотел было сказать ей, что, пока они будут оставаться любовниками, она должна жить, как ей самой хочется, что ее потребность в другом любовнике — мужчине или женщине, которых она любила или захочет полюбить, — никогда не изменит ее места в его жизни. Он хотел сказать ей, что никогда не станет ревновать ее и лишать свободы или желания заняться любовью с другими — приватно или в его присутствии в качестве наблюдателя или партнера, — потому что они не станут посвящать в суть их отношений других лиц, а всего лишь вовлекут их в эти отношения.

Другие лица станут всего лишь случайными свидетелями внешнего мира, даром, не принадлежащим ни ему, ни ей, однако доступным в любой момент каждому из них и обоим вместе, — даром зрения, взглядом на фрагменты картины, изображающей одного вместе с другими, лучами света, озаряющими тот внешний мир и, отражаясь, освещающими мир собственный.

Фабиан легонько подтолкнул спутницу, и оба двинулись по коридорам, куда выходили сауны. Прошли мимо кушетки, на которой, уставясь в потолок остекленевшими глазами, лежала голая девушка. Компания мужчин, сбросивших на пол полотенца — низкорослых, потных — по очереди терзали ее неподвижное тело, полные угрюмой решимости заполнить собой все ее существо. С каждым толчком спинка кушетки ударялась о стенку, ритмично отмечая их успехи.

Рядом, при красноватом свете ламп, висевших под потолком, на креслах развалилась голая пара. Мужчина, низенький и коренастый, с лысеющим веснушчатым лбом, сидел, закрыв глаза, с полуоткрытым ртом. Высокая седоволосая женщина с тощими ногами, на которых выступили вены, прильнув к нему, поглаживала его член, наблюдая за другой парой, совокупляющейся на полу. Увидев Ванессу, женщина улыбнулась ей.

— Ты такая хорошенькая! — воскликнула она. — Почему не раздеваешься?

— Вот именно, почему? — открыв глаз, подхватил мужчина. Затем он заметил Фабиана. — Давайте, присоединяйтесь к нам оба, — пробормотал он и снова закрыл глаза.

Фабиан с Ванессой оказались в просторном помещении, где стояли столы для игры в пул и сверкали и звенели кегельбаны. Скинув туфли, Ванесса опустилась на одну из лежавших на полу подушек. Протянув к нему руки, она привлекла Фабиана к себе и положила голову ему на колени.

Не зная, что она может ожидать от него, он хотел было прижаться губами к ее волосам, раздеть ее, гладить, ласкать груди, разглядывать ее тело столь же непринужденно, как он делал это, изучая в этот вечер тела многих других женщин. Он чувствовал ее тепло, но не видел глаз. Она могла уже уснуть.

Сила эмоций ошеломила его. За годы, проведенные вдали от нее, он лишь смутно вспоминал Ванессу. Теперь же, оказавшись рядом с нею, он впитывал в себя каждое ее выражение, каждый жест, каждое движение. Но прежние чувства возвращались к нему обрывочно; он не мог установить, что именно более всего подействовало на него — ее присутствие или его собственная потребность.

Стоявший перед ними молодой человек, сбросив с себя полотенце, упал на пол, увлекая за собой женщину, на которой были лишь белые чулки с резинками и белые туфли на высоких каблуках. Обоим было лет по двадцать; молодой человек был темноволосый и плотного сложения, девушка светловолосая, с прекрасной фигурой. Хихикая, она протянула к нему руки и раздвинула ноги. Пристроившись сверху, молодой человек принялся ерзать на ней, обеими руками стиснув ее груди, придавливая партнершу своим торсом. Она изгибалась под ним, упершись в его плечи. Молодой человек соскользнул вниз и, спрятав лицо у нее между ног, сунул в нее язык. Девушка сжала его голову словно тисками.

Спрятавшийся в тени низенький лысый мужчина наблюдал за ними. Оглядываясь вокруг, он подполз к паре поближе, с трудом сдерживая стон, вырывавшийся у него из беззубого рта. Голое тело его было в пятнах, лицо в синяках, в выпученных глазах застыла похоть. Когда он увидел Ванессу и Фабиана, на его лице появилась лукавая усмешка. Быстро, словно расстегивая слишком тесный ворот, человечек повернулся к паре, лежавшей на полу. Девушка стонала, а ее любовник, подсунувший ладони под ее ягодицы, тесней прижимал ко рту ее тело. Она извивалась, судорожно дыша, все тело ее пронизала дрожь.

Человечек, дергая плечами и шеей, повернул голову набок. Лоб его сосредоточенно наморщился. Присев на корточки и раздвинув колени, он принялся мастурбировать. Увлеченная друг другом, чета не замечала его, и он мало-помалу приближался к ней до тех пор, пока его член не оказался надо ртом девушки. Как бы готовясь к героическому поступку, человечек, ухмыляясь, облизывая губы, коснулся своим членом подбородка девушки. Та невольно открыла рот и сжала губами его торчащий член. Трясясь, дрожа, что-то бормоча про себя, поднимая плечи, часто дыша, он напрягся и эякулировал ей в рот. Дрожа всем телом от прикосновений возлюбленного и закрыв глаза, молодая женщина проглотила семя и облизала губы, чтобы не пропала ни одна капля. Словно мальчишка, довольный своей проделкой, человечек с глазами, ставшими равнодушными, хихикая, убрался прочь.

— Все здесь кажутся такими жадными и готовыми ко всему, — заметила Ванесса.

— Это потребители страсти в поисках сделок, — отозвался ее спутник, оглядев помещение. — Здесь, в этом бальном зале, где танец стоит десяток центов, сделки зачастую представляют собой торговлю порченым товаром. Некоторые из этих женщин в действительности являются девушками, сопровождающими разных особ, или проститутками, которых нанимают мужчины, выдавая их за своих жен или подруг, для того чтобы обменять их на подруг и жен других мужчин. Многие из мужчин — это сводники или мошенники, ищущие новые варианты бизнеса. Тут могут быть и туристы, еще вчера побывавшие в каком-нибудь борделе в Тихуане или Гонконге. А нынче вечером, едва сойдя с борта самолета, они засевают «Биржу грез» зараженным семенем, которое не проверили в таможне! Встречаются тут и неискушенные студенты Айви-колледжа, привлеченные обещанием бесплатного секса.

— Неужели все эти люди не боятся инфекции или болезни?

— Вероятно, боятся. Большинство из них даже не разрешает пользоваться их зубными щетками. Но здесь…

Он умолк: в этот момент мимо них прошла, задев их, еще одна пара. Мужчина повел свою даму к ближайшему тюфяку. Он был строен, с худощавым, подвижным лицом. Девушка была хрупкой, отмеченной той красотой, в которой невинность соединяется с чувственностью, какую Фабиан часто наблюдал у моделей. У нее были манеры и выражение скромницы; она словно одеревенела, увидев, как, сев рядом, партнер развязал полотенце, обмотанное вокруг ее бедер, оставив ее голой. Спустя мгновение он лег на нее и принялся целовать ее губы и шею, лизать соски. Успев возбудиться, он хотел возбудить и ее.

Ванессе было неудобно лежать на коленях Фабиана. Она выпрямилась и стала надевать туфли. Фабиан воспринял это как сигнал, что она желает идти дальше. Он отвел ее в очередное помещение — там, где мужчины с полотенцами на бедрах, словно школьники, толпились перед освещенными квадратами электронных игр, — оттуда в бар.

Среди голых людей и тех, у кого на бедрах было полотенце, находилось несколько мужчин в темных костюмах в окружении женщин, поддерживающих складки длинных платьев. Одна пара, казалось, только что пришла с бала: парчовое платье дамы переливалось золотыми искрами рядом с белым галстуком и смокингом ее партнера. В одном конце бара, рядом с большими блюдами, на которых лежали холодные закуски, стояла группа мужчин восточной наружности с полотенцами вокруг бедер, сверкая золотыми оправами очков. Ванесса заметила, что они, по-видимому, собираются идти на конференцию. Фабиан улыбнулся, затем указал на американских девушек по вызову с обнаженными грудями и в джинсах или шортах.

Одна из девушек, потрясающей красоты рыжеволосое создание с коротко подстриженными волосами, высокими скулами и широко расставленными глазами, посмотрела на Ванессу, затем на Фабиана и направилась к ним.

— Я из племени шайеннов, — произнесла она уверенным голосом. Затем, приняв Ванессу за спутницу, нанятую Фабианом на вечер, повернулась к ней. — Почему ты не говоришь мне, когда ты свободна? — спросила она. Затем, показав на одну из девушек, продолжала: — Джеки сегодня не в форме и хотела бы пойти домой, а ты могла бы заменить ее на вечер. Поскольку клуб требует, чтобы его члены выходили парами, она может сопровождать твоего кавалера.

— А вы не думаете, что мы женаты? — спросила Ванесса, взяв Фабиана под руку.

Прежде чем ответить, девушка долгим, призывным взглядом посмотрела на Фабиана.

— Если он платит тебе за то, чтобы ты говорила, будто вы женаты, то я не имею ничего против. В его возрасте мужчины платят за всякие штучки. Но эти парни… — Указав на восточных людей, она понизила голос: — Эти парни заплатят тебе больше, чем любой другой. Потому что единственное, что они могут делать лучше других, это платить. — Усмехнувшись, она добавила: — Это же маленькие «тойоты». Ты удивишься, если узнаешь, сколько всяких отвердителей, удлинителей и прочих приспособлений на батарейках они прячут под своими полотенцами. Такое впечатление, что тебя трахает лавка скобяных изделий. — Фыркнув, она направилась к своей группе.

Ванессе, ощущавшей на себе взгляды посетителей бара, стало не по себе. Она потянула Фабиана за руку, и он увел ее.

Они прошли мимо киоска, на стеклянных полках которого, отделанных горным хрусталем, были навалены груды светящихся пластмассовых мужских и женских половых органов вместе с батарейками, заставляющими их вибрировать, сексуальные игрушки и устройства, подвески и кольца, игральные карты, изделия из кожи, хрома и бронзы. На особой полке стояли вазы с таблетками, после принятия которых, судя по рекламе, кровяные сосуды расширялись, сердцебиение учащалось, что нарушало восприятие времени и создавало иллюзию продолжительного оргазма. За прилавком стояла высокая платиновая блондинка с поясом и чулках в сеточку, покачивавшаяся на высоких каблуках, в туго зашнурованном викторианском корсете, выпячивавшем ее груди, с грубой рябой кожей, влажной от пота.

Рядом с прилавком на кровати из нержавеющей стали соединились в объятиях два тела. Темнокожая девушка с косичками, в смятой кофте, из-под которой были видны голые ягодицы, лежала, придавленная стариком-белым с седой прической ежиком. Выглядывая из-за костлявого плеча старика, девушка заметила смотревшую на нее с удивлением Ванессу.

— Это единственное место, где мы можем быть вместе, — объяснила она с восторгом школьницы, пришедшей на первое свидание.

Высокий красивый мужчина мимоходом задел Ванессу локтем и с улыбкой извинился. Она повернулась к нему и смутилась: торчащий член мужчины служил ему вешалкой для полотенца. В эту минуту к нему приблизилась кокетливого вида женщина с зачесанными назад волосами. Не говоря ни слова, она приподняла полотенце и нежно поцеловала головку члена. Затем с улыбкой зашагала прочь.

Возле фонтана выползший из тумана мужчина схватил какую-то женщину за ягодицы и прижался к ним. В то время как он раскачивался вместе с нею взад и вперед, другой мужчина с силой вонзился в нее спереди, ударяясь толстым животом об ее острые бедра.

Привлеченная этим зрелищем, какая-то женщина вылезла из бассейна и приблизилась к трио. Картину дополнили еще два тела, плескавшиеся в воде, а затем хрупкий на вид юноша с веснушчатыми плечами. Купальщики и те, кто слонялся возле бассейна, с любопытством наблюдали за более активной группой.

Голый молодой человек с полотенцем в руке, длинными волосами и глазами, увеличенными стеклами очков, уставился на Ванессу. Две стоявшие рядом с ним обнаженные женщины с бронзовой кожей, блестевшей от пара, поднимавшегося из бассейна, неуверенно покачивались в туфлях на высоких каблуках. Мужчина резко повернулся к Фабиану словно продолжая прерванный разговор.

— Хорошо подмахивают, — небрежно заметил он, показывая на девушек с золотистой кожей. — Нелегально приехали с юга. Хороши во всем, кроме английского.

Женщины улыбнулись, поняв, что речь идет о них.

— Махнемся. Меняю двух на одну, — продолжал мужчина.

— Что-то не хочется, — ответил Фабиан.

Но мужчина не отставал.

— Тогда пусть сеньорита позволит трахнуть ее, — произнес мужчина, разглядывая Ванессу, но обращаясь только к Фабиану. — А еще лучше трахнем ее вместе.

— А почему не спросить ее саму? — заметила Ванесса, указывая на себя пальцем. — Моя говорить англиски.

Мужчина изменил тактику, но от Фабиана не отставал.

— А ты имел опыт общения с мужчинами? — выразительно спросил он.

— Да, — ответил Фабиан. — В армии вместе служили.

Разочарованный, мужчина побрел прочь, за ним послушно последовали его спутницы.

Из бассейна вышла пара лет под семьдесят, пошатываясь на тонких ногах, оставляя за собой влажные отпечатки.

Миновав лабиринт небольших холлов, Фабиан с Ванессой подошли к большому помещению со стенами из прозрачного пластика. Там они увидели десятки мужчин и женщин. Все они были голые, лежали и сидели на корточках, стояли на коленях, приседали, стояли, опускались, падали на тюфяки и подушки. Забыв о приличиях, мужчины и женщины совокуплялись — как парами, так и группами по трое и пятеро. Руки касались тел, грудей — тяжелых, податливых, ароматных, иссохших. Пальцы проникали в самые сокровенные места — доступные или нет, вялые, в складках, тотчас забывающие о вторжении; это была целая хореография прикосновений, отстранений, соединений, смены партнеров, позиций, толчков, усилий целой армии — прожорливой, не знающей угрызений совести в ее наступлении на плоть.

Из груды тел поднялась пара. Мужчина приближался к шестидесяти, с седой растрепанной шевелюрой, с медальоном на влажной волосатой груди. Женщина была молодой и стройной. Мужчина повел ее к выходу, пробираясь между телами. Судя по уверенной походке, она была опытной стриптизершей из ночного клуба. Выйдя из помещения, они плюхнулись на шезлонг. Гордая своей красотой, женщина раздвинула ноги. Фабиан хотел было отвернуться, но тут что-то привлекло его внимание. По идеальной форме внутренних губ он определил, что женщина некогда была мужчиной.

Ни слова не говоря Ванесса шла по секции, занятой отдельными кабинетами. Двери одних из них были закрыты, других — распахнуты настежь. Из-за тонких стен слышался шепот, смешки, удары плоти о плоть, стук упавшего на пол тела, женский стон, хныканье мужчины, обрывки слов и фраз. Ванесса резко повернулась, едва не ударившись о дверь, закрывавшую вход в другую секцию клуба. Неуверенно толкнув ее, взяв Фабиана за руку, вошла внутрь.

Они оказались одни в помещении с просторным бассейном, огороженным по периметру лежанкой, выложенной полированным кафелем, и с сауной в дальнем его конце. Над бассейном нависла прозрачная пленка пара, зеленые огоньки, скользя по его поверхности, переливались, освещая контуры дна бассейна. Судя по царившей здесь тишине, бассейн мог находиться в каком-нибудь частном доме.

— Все это твое, — с улыбкой произнес Фабиан, обращаясь к Ванессе, которая отпустила его руку, охваченная восторгом и удивлением. — Именно то, что тебе было нужно. Прохладная вода, причем в большом количестве. — Он лег на замысловато украшенную скамью рядом с бассейном.

Сняв туфли и приподняв юбку, девушка села на край бассейна спиной к спутнику и принялась болтать в воде ногами.

Неожиданно, ни слова не говоря, она стащила с себя свитер и швырнула его Фабиану. Затем поднялась, сняла юбку и трусики и, подойдя к скамье, бросила их рядом с ним. Живот ее едва не коснулся его головы. Во рту у него пересохло, но он еще не чувствовал возбуждения.

Фабиан посмотрел на нее, остановив взгляд на ее паху. Выставив одну ногу вперед и впившись в него глазами, она предоставила ему возможность изучать ее. Возбужденный, он молчал и был неподвижен.

Подойдя к бассейну, Ванесса нырнула и поплыла, взмахивая руками, как опытная пловчиха, и почти не волнуя поверхности воды. Сделав несколько кругов, она выбралась из бассейна и откинула волосы назад.

Фабиан бросил ей полотенце. Сев на край бассейна, девушка принялась обтираться, прикрывая груди и бедра. Ему хотелось направиться к ней, но он продолжал сидеть.

Открылась дверь, и в помещение со смехом, громко переговариваясь, ворвались четверо мужчин и двое женщин. Все они были темнокожие лет тридцати с небольшим. Взглянув на Ванессу и Фабиана, они скинули с себя полотенца и один за другим стали прыгать в воду. Женщины — приземистые, полногрудые, с полными бедрами, остались на мелком месте и принялись плескать друг на друга водой. Мужчины — плечистые и полные — энергично работая руками, поплыли в дальний конец бассейна, пуская друг в друга струи пены, стараясь развлечь своих спутниц.

Один из мужчин появился из воды напротив Ванессы, постаравшись не обрызгать ее. Он поднял глаза и улыбнулся, затем нырнул, чтобы подплыть поближе и посмотреть, что она прячет под полотенцем. Ванесса улыбнулась в ответ, и мужчина, приблизившись, коснулся своими пальцами ее ступней.

— Как насчет того, чтобы трахнуться или искупнуться, чтобы отпраздновать нашу встречу, детка? — спросил он, выплыв возле самых ее ног.

— Я слишком холодна и для одного, и для другого, — отозвалась Ванесса. Ее голос прозвучал тихо, но вполне решительно.

— Холодной ты мне совсем не кажешься, красавица, — воскликнул он восторженно.

— А ты мне кажешься, — тотчас отозвалась Ванесса, продолжая улыбаться. Осмелев, она продолжала: — Хотя, холодный или нет, зато у тебя самый длинный из всех, что я видела!

Остальные мужчины, услышав их разговор, стали подплывать ближе, со смехом рассекая воду.

— Самый длинный? Ты не шутишь? — Мужчина был польщен, затем удивлен.

— Говорят тебе: самый длинный. — Ванесса стала заигрывать с ним, плеская ему в лицо водой. — Если не веришь, спроси у моего отца. — Она указала на Фабиана.

— Это твой отец? — удивился мужчина, вытирая воду, попавшую ему в глаза. — Ты привела сюда своего папашу?

— А почему ты не подумал о том, что это мой папаша привел меня сюда? — спросила Ванесса. Мужчины и женщины, находившиеся в бассейне, захотели посмотреть, как отнесется к происходящему Фабиан.

— Если моя дочь говорит, что он у тебя длиннее всех, — растягивая, как южанин, слоги, произнес Фабиан, сидевший на скамейке, — значит, так оно и есть. В школе у нее было предостаточно возможностей сравнивать.

Не желая оставаться не у дел, с другой стороны бассейна подплыли женщины.

— Ты еще ничего не видела, детка, — хихикнув, громко вздохнула одна из них. — Оставил бы ты молодую леди в покое, — сказала она, обратившись к своему кавалеру, не скрывая под маской ворчливости свое любовное к нему отношение. Затем повернулась к Ванессе.

— Детка, теперь мой кавалер только и умеет, что вспоминать про длину, а не про то, как ее сохранить, — продолжала она, вызвав новый взрыв хохота.

Ее спутник подплыл к ней, изображая сердитое лицо. Сильно ударив по воде, она сумела вырваться у него из рук.

Игра окончилась; темнокожие мужчины и женщины стали вылезать из бассейна. Подобрав полотенца, они помахали Фабиану и Ванессе и один за другим вышли из помещения.

В комнате вновь воцарилась тишина. Поверхность воды успокоилась, вначале прозрачная, она затем стала матовой из-за игры света. Девушка встала и направилась к Фабиану, лежавшему на скамье, подложив руку под голову. Села на край, по-видимому, ожидая, когда он заговорит. Она задрожала, не глядя на него.

— Ну, вот ты и получила свой бассейн, — произнес он. Взяв еще одно полотенце, лежавшее рядом с ним, Фабиан заботливо прикрыл ей плечи. Ванесса прильнула к нему. Подражая негру, он спросил: — Могу я что-нибудь сделать для тебя, красавица?

— Можешь, папочка, — спокойно ответила она.

— Тогда скажи мне, детка, в чем дело? — все тем же шутливым тоном продолжал Фабиан.

— Я все еще девственница, Фабиан, — прошептала она. Вырвавшись у него из рук, она поднялась. Встав, он прижал ее к себе. Полотенце соскользнуло у нее с шеи и плеч, она задрожала, чувствуя, как он обнимает ее за талию. Наконец она подняла на него глаза, коснувшись лицом его губ. Губы у нее были холодные и сухие. — Я не хочу больше оставаться ею.

— Чего же ты хочешь? — спокойным голосом спросил он.

— Тебя, — прошептала девушка, безмятежным взглядом взирая на него, скрестив руки на груди. Подойдя к скамье, она легла на нее.

С минуту он стоял, возвышаясь над ней, затем опустился на пол, опасаясь прикоснуться к ней. Уж не сыграла ли с ней, как и с ним, злую шутку память, ставшая чем-то вроде курьера, передающего образы их встреч в его доме на колесах.

— Меня часто привлекают молодые женщины, — с опаской произнес он. — Мне интересны как те, которые посмотрят на меня дважды, так и те, которые этого не сделают. Существуют такие девушки, которые нужны мне, чтобы возбудиться, а также такие, которых я сам хочу возбудить. Но всегда, когда мне была нужна какая-то женщина, чем быстрее она уходила из моей жизни, тем восхитительней я ее находил. Но ты — ты никогда не была одной из них. Я всегда боялся потерять тебя. Боюсь и сейчас.

Он замолчал, не желая назвать чувство, которое испытывал к ней. Теперь, когда она захотела возобновить те отношения, начало которым он положил столько лет назад, теперь, чтобы поставить в них точку, достичь конечной цели, к которой он шел так долго, он оказался жертвой своих планов.

— В первый раз, когда я тебя увидел, — продолжал Фабиан, — я понял: что бы ни произошло между нами, я никогда не смогу обладать тобой, что, возможно, наступит такой день, когда ты подрастешь, забудешь обо мне, и я стану для тебя жалкой фигурой из того прошлого, когда ты занималась верховой ездой.

Ванесса не подала виду, что заметила горечь в его словах. Она по-прежнему держала руки скрещенными на груди, и глаза ее смотрели безмятежно.

— Я думал о тебе, когда я был один и когда был с другими, — продолжал он. — И всегда сожалел вот о чем. Будь я твоим отцом, я мог бы, по крайней мере, формировать твое прошлое, но в качестве любовника я не смог бы ничего предпринять, никакая сила не сумела бы изменить твою жизнь. — Он так разгорячился, что не заметил, что приблизился к ней и прижимался плечом к ее бедру. — Все это время я любил тебя, Ванесса.

Девушка ничего не ответила и положила его голову к себе на колени. Протянув руки к его лицу, она прикоснулась к его губам. Где-то вдалеке хлопнула дверь. Ванесса убрала руки, коснувшись пальцами шрама на губе.

— Тогда люби меня сейчас, — сказала она просто.

Оба поднялись. Фабиан повел Ванессу, которая несла свою одежду, в сауну. Открыв дверь раньше нее, он включил свет. Пахло стружками и сухой берестой. Простые струганые скамьи были достаточно удобны.

Сняв полотенце, она подошла к скамьям и положила одежду на верхнюю полку. Затем села на нижнюю скамью и стала ждать его.

Фабиан стал раздеваться, складывая каждый предмет одежды рядом с вещами Ванессы. Чтобы обрести свободу, которую он прежде испытывал в ее присутствии, усилием воли он заставил себя вспоминать эпизоды их встреч у него в трейлере, когда девушка раздевалась в его присутствии, складывая свою одежду поблизости, чтобы, в случае чего, можно было быстро одеться. Он понимал, что тогда, во время их тайных встреч в его доме на колесах, он считал ее, совсем молоденькую девушку, своей любовницей и, сдерживая себя, прибегал к единственным мерам безопасности, чтобы не сломать печать, связывавшую ее с собой. Теперь она принимала его за своего любовника, призывая его нарушить эту печать.

Раздевшись, он еще не реагировал на ее наготу. Сел рядом с ней, прижимаясь плечом к ее спине, вдыхая залах ее волос, смешивавшийся с терпким запахом дерева, прикасаясь губами к ее шее, возвышению за ухом, которое он некогда впервые поцеловал. Руки его скользнули по грудям Ванессы, трепет которых взволновал его, но он не решался раздвинуть ей ноги коленями. Боязнь, что он вскоре может причинить ей боль, нарастала в нем. Наверное, похожее чувство страха испытывала и она.

Он сунул ей между ног ладонь, отогнул складки срамных губ, почувствовал пальцами влагу. Не встречая сопротивления, рука его погружалась в нее все глубже. Он привлек ее к себе; глядя на него, Ванесса обхватила его обеими руками. Память и мысль утонули в этом прикосновении, от которого он не мог удержаться, словно понимание того, что он собой представляет, разделяла и она, и лишь предъявляя свои права на нее, он мог это выяснить.

Он осторожно положил ее на спину на деревянную скамью, раздвинув ей ноги. Одной ногой девушка уперлась в пол, другой обхватила его бедра. Он опустился на нее, положив одну руку на скамью, другой направляя член между складками наружных губ, не решаясь погрузить его глубже. Обхватив его обеими ногами, Ванесса изогнулась навстречу ему. Уступив ей, он вставил в нее член, вонзаясь в нее все глубже, пока не наткнулся на препятствие, которое ему предстояло преодолеть. Он почувствовал, как напряглась ее шея. Девушка закрыла глаза, чтобы не видеть его. Навалившись еще сильней, чувствуя, как впиваются в кожу ее ногти, он вонзился в нее, не обращая внимания на ее резкий крик. Это был сигнал, означавший, что он может проникать в нее еще глубже; ускоряя движения, он входил туда, где еще никогда не был. Лицо Ванессы было искажено гримасой боли, как у молоденькой девочки, готовой расплакаться, и в то же время женщины, испытывающей родовые муки. Взяв его за бедра, девушка стала изгибаться ему навстречу, но, едва он коснулся головкой члена матки, отпрянула назад.

Шумное дыхание девушки заглушал скрип зубов и стон, вырывавшийся из закрытого рта с нижней губой, плотно прижатой к верхней словно для того, чтобы скрыть шрам. Подложив ладони под ягодицы, он привлекал ее к себе, проникая в нее все глубже и с каждым движением касался матки. Раскинув плечи в стороны, Ванесса прижималась к нему и, подняв руки, впивалась пальцами в дерево, и, несмотря на то что тело ее было как бы рассечено надвое, ждала, когда он проникнет в нее еще глубже.

Почувствовав горячую струйку на ляжке, он понял, что это ее кровь. Но он не отрывал глаз от ее лица. Слияние с телом, которое стало принадлежать ему, стало той гаванью, куда непрестанно входил и откуда выходил его корабль, внушило ему мысль, что каждое его движение не привязывает его к ней, а позволяет ей устремиться к своим собственным берегам.

Двигаясь внутри нее, он вспоминал Ванессу такой, какой ее узнал впервые — стройную девочку, сидевшую верхом на лошади рядом с ним, с ее бедрами и формой грудей, характерным изгибом колена, в которые он впивался своим взглядом. При каждом движении лошади между ней и седлом возникал просвет. Он смотрел сейчас на нее и думал о том времени, когда жизнь без нее станет для него скучным существованием, когда он превратится лишь в свидетеля этой жизни, перестав быть ее хозяином. Кровь, испачкавшая ему бедра, явилась бесспорным доказательством того, что он стал первым ее мужчиной.

Казалось, что Ванесса где-то далеко от него, лицо ее было искажено, зубовный скрежет стал громче, кулаки сжались. Как бы подчиняясь инстинкту — для того чтобы освободиться не то от нее, не то от себя, — он приподнял свое тело и опустил руку, щупая ее плоть, раздвигая ее. От этого прикосновения девушка застонала, и он, убрав руку, снова вонзился в нее. Матка ее сжалась, и Ванесса отпрянула от него. Охваченная оргазмом, она всем телом ударялась о дерево, закрыв руками глаза, раскрыв рот, разорванный стоном. Шрам на ее лице стал заметней, словно не желая более прятаться; соски грудей, которые он тискал пальцами, стали твердыми от желания, испачканные кровью ноги перестали сжимать его бедра.

Подложив ей под голову руки, лежа между ее ногами, он навалился на нее грудью. Содрогающиеся ноги ее лежали у него на плечах. Он видел, что при каждом его толчке из нее течет кровь. Внезапно охваченный непонятным желанием, он извлек из нее окровавленный член и провел им по ее лицу, оставив на нем алую полосу. Он повторил операцию несколько раз, погружая в нее и вынимая свой член, залитый кровью, после чего мазал им ее лоб, щеки, рот, шрам. Затем, прижавшись лицом к ее лицу, принялся слизывать кровь с ее лба, щек и шеи и засовывая ей в рот окровавленный язык. Он ласкал ей губы, целовал их, Ванесса возвращала ему поцелуи, вкушая кровь, исторгнутую из ее собственной утробы. Девушка принялась извиваться под ним, выпучив глаза, с трудом сдерживая крик. Он снова проник в нее, и каждое его движение разрывало ее надвое, заставляя ее содрогаться в порывах страсти.

Он был потрясен зрелищем ее тела. Не в силах утолить свою жажду, он прижался губами к холму Венеры, где только что побывал его член, и всунул туда свой трепетный язык, прилагая все усилия к тому, чтобы собрать каждую каплю того, что некогда принадлежало ей.

Вбирая ее в себя и отдавая, проникая в нее, пуская внутри нее корни, он не оставлял ее до тех пор, пока она не обессилела, перестала чувствовать и думать, хотя тело ее продолжало требовать свое.

Это была вершина, с которой она упала. Чтобы вновь поставить Ванессу на ноги, заставить ее почувствовать себя свободной от всяческих пут, остаться неоскверненной, он встал над ней на колени и застыл в этой позе в пространстве, которое их разделяло, закинув руки за спину и выпрямившись, приблизил головку члена к ее лицу, готовый провести им по ее щекам, губам, подбородку, шее. Она приняла его, стремясь закрепить свою власть над ним, лишить его свободы, заставить его поддаться потребностям плоти и тем самым доказать, что когда он с ней, то, как и она, бессилен против эмоций. По-прежнему держа руки за спиной, он стал медленно входить в нее, усиливая напор, раскачиваясь из стороны в сторону, затем вонзился вглубь, заполняя ее, разбухая внутри нее. Откинув голову назад, она ловила ртом воздух, но, став свободной, предпочла удержать его. Пытаясь проглотить слюну, она, открыв глаза, забарабанила ногами по скамье. Ее поднятые, как бы в жесте самозащиты, руки повисли в воздухе, не желая ни начинать наступление, ни сдаваться. Закрыв глаза и уронив руки, она отступила, сделав глубокий вдох, затем молча прильнула к нему, не испытывая ничего, кроме их совместной потребности. Барабанная дробь утихла, отдавшись эхом в их крохотной деревянной хижине.

Фабиан взглянул на лицо девушки. Когда-то она ждала, что он вернется; больше она ждать его не будет. Для нее время ожидания прошло, событие, которое рано или поздно должно было случиться, случилось. Наконец она освободилась от него, освободилась от себя.

В конце осени Фабиан вновь оказался в пути. Он ездил из одной конюшни в другую, читал лекции и все время искал работу. Сделав крюк по дороге в Массачусетс, он заехал в Нью-Йорк, чтобы посетить Национальную конную выставку в помещении Мэдисон Сквер Гарден — важное событие, происходившее раз в год, куда съезжались конники со всего мира.

Хотя выставка работала почти неделю, Фабиану было любопытно понаблюдать за оставшимися номерами программы. Была и еще одна причина: во время их последней встречи Ванесса сказала, что Капитан Ахав, жеребец, подарок ее отца, был допущен к участию к международным состязаниям на Кубок Стэнхоупа в классе крупных лошадей. Предстояли соревнования по преодолению барьеров, результат которых зависел от подготовки лошади, ее силы и выносливости при преодолении ряда больших препятствий. Приз — серебряный кубок и значительная денежная сумма — учредил дед Ванессы коммодор Эрнест Тенет Стэнхоуп. Это было самое важное событие, связанное с лошадьми.

Когда Фабиан разговаривал с Ванессой в последний раз, она была почти уверена, что не поедет со своими родителями на нью-йоркскую выставку, и ей было приятно узнать, что Фабиан будет присутствовать на ней и увидит, как выступит ее лошадь.

Состязания на Кубок Стэнхоупа были одним из важнейших событий, происходивших в последние перед закрытием выставки дни, и когда Фабиан вошел в здание выставочного павильона, он заметил всеобщее возбуждение, заставившее его забыть свое прежнее недоверчивое отношение к этим состязаниям.

На эскалаторах теснились мужчины в черных галстуках, смокингах и цилиндрах, придерживая под руку своих дам, сверкающих бриллиантами, в тяжелых, волочащихся по полу мехах, после чего двинулись по круглым лестницам и огромным коридорам, которые спиралью окружали зрительный зал. Куда бы ни взглянул Фабиан, повсюду он видел алые охотничьи костюмы.

Помещение со сводчатым потолком было заполнено до отказа и гудело как улей. Служители наносили последние штрихи, готовя арену и скаковой круг; судьи проверяли расстояния между препятствиями; телерепортеры устанавливали свою съемочную и осветительную аппаратуру; перегнувшись через ограждения, фотографы искали наиболее выгодный ракурс для съемки прыжков.

Ослепленный всей этой роскошью и взбудораженный этими лихорадочными приготовлениями, Фабиан покинул зрительный зал и, миновав главную арену, направился в паддок — на площадку, предназначенную для выездки лошадей, их размещения, хранения оборудования, сбруи и припасов. Там, в палатке и стойле, зарезервированном Стэнхоупами, он рассчитывал взглянуть хотя бы краешком глаза на Капитана Ахава, которого знал по местным состязаниям, проводившимся в Тотемфилде. Поскольку на эту территорию широкая публика не допускалась, Фабиан захватил с собой суперобложку своей книги «Готовые упасть» и показал ее охраннику. Охранник, на которого произвела впечатление фотография автора на последней странице и внушительный список его достижений в искусстве верховой езды, пропустил его без пропуска.

В паддоке порядка было больше. Фабиан прошел мимо ряда палаток и стойл, где располагались крупнейшие национальные и международные команды конников с лошадьми, на попонах которых были эмблемы самых знаменитых конюшен. Он видел коннозаводчиков и владельцев лошадей вместе с их семьями, целые полчища тренеров и наставников, а также наездников, тренирующихся и готовящихся к очередному состязанию, в то время как их соперники приходили в себя после предыдущего. Тут же суетились конюхи, седлающие или распрягающие лошадей.

В дальнем конце паддока он обнаружил палатку и стойло Стэнхоупов. Старинный фамильный герб ярко выделялся на темно-синем фоне стойла, алой ткани палатки и желтого войлока чепраков и потников.

Фабиан натолкнулся на главного конюха, который помнил его с тех пор, как он учил его младшего сына выездке в тотемфилдских конюшнях «Двойные удила». Упав в молодости с лошади, он теперь ковылял среди лошадей и снаряжения, опираясь на две трости.

Главный конюх сообщил Фабиану, что Капитан Ахав уже находится на тренировочной арене, расположенной у входа на главную арену. Там его разогревает Стюарт Хейворд — молодой человек из известной семьи южан, который до этого неоднократно объезжал жеребца, выступая за семейство Стэнхоупов на состязаниях для новичков, юниоров и в открытых состязаниях и в конце концов завоевал право выступать на крупных соревнованиях. Если он приведет Капитана Ахава к победе по классу крупных лошадей, то это будет кульминацией всех его усилий.

Оказавшись на тренировочной арене — сравнительно небольшой, пропорциональной количеству и высоте препятствий, сооруженных по ее периметру, — Фабиан увидел, что, готовясь к главному событию, которое должно начаться через полчаса, несколько наездников принялись в ровном темпе совершать на своих лошадях тренировочные прыжки. Рядом с ареной он заметил великолепный силуэт Капитана Ахава — американской чистокровки с безупречной родословной и отличной подготовкой. Стоявший рядом с ним наездник поправлял сбрую.

Фабиан тотчас направился к Хейворду. Молодой человек был чуть выше его самого — сильные, мускулистые ноги, светлые вьющиеся волосы, ниспадающие на лоб, придавали ему особое обаяние. Фабиан без труда представил его играющим в составе университетской футбольной команды или с ракеткой в руках.

— Я Фабиан, — представился он, протянув ему ладонь.

Хейворд почтительно пожал ему руку, как и подобает хорошо воспитанному юноше при знакомстве с мужчиной вдвое старше и известнее его самого.

— Вы не тот самый игрок в поло, который некогда преподавал выездку в Тотемфилде? — спросил он.

— Да, в самом деле, — отозвался Фабиан. — Только это было очень давно, — добавил он.

— Ванесса всегда говорит, что вы дали ей больше, чем любой другой преподаватель, мистер Фабиан, — произнес Хейворд с ноткой восхищения в голосе.

— Рад, что мисс Стэнхоуп так думает, — сказал Фабиан.

Молодой человек продолжал смотреть на него, словно присутствие Фабиана было для него источником уверенности. Фабиан невольно почувствовал расположение к этому юноше, столь воспитанному и прямодушному.

Лишь после того как Хейворд вновь принялся поправлять сбрую Капитана Ахава, Фабиан заметил его необычную бледность. Хотя на тренировочной арене было прохладно и он еще не ездил верхом, на лбу и верхней губе юноши выступили капельки пота. Прикасаясь к седлу, руки его дрожали. Заметив на себе пристальный взгляд Фабиана, Хейворд неожиданно начал изображать из себя этакого сорвиголову.

— Поехали, Ахав, — произнес он и шутливо добавил, садясь на жеребца: — Отправимся на поиски нашего Белого кита!

Дважды объехав тренировочную арену — посадка у него оказалась безупречной, — Хейворд перевел жеребца на медленную рысь, затем, крепко держась в седле, поскакал легким галопом. Чувствуя себя неуверенно в новой обстановке. Капитан Ахав встал на дыбы, приблизившись к первой изгороди. Выставив вперед плечи и руки, подняв кверху носки и опустив пятки, Хейворд глядел перед собой, прочно держась в седле. Икры и шенкеля крепко прижимались к телу лошади. После того как жеребец взял препятствие, линия удил от мундштука к локтю всадника оказалась ненарушенной, пальцы его ощущали настроение лошади, предоставляя ей свободу маневра. Опускаясь на землю, Хейворд самортизировал, садясь в седло, расслабив щиколотки и поглотив коленями силу удара при приземлении. Удила были натянуты вновь, и связь между рукой всадника и мундштуком вновь осталась ненарушенной.

Прыжок был осуществлен превосходно. Довольный действиями молодого наездника, Фабиан хотел было покинуть тренировочную арену, как вдруг заметил, что Хейворд неожиданно утратил равновесие и съехал набок. Раздраженный неожиданным рывком мундштука, жеребец отказался взять следующее препятствие, в испуге притормозив перед ним и упершись задними ногами в опилки. Хейворд тотчас же выпрямился в седле и отъехал в сторону, чтобы не мешать остальным наездникам продолжать разминку. Покачиваясь, он направился к Фабиану и когда остановил жеребца, то едва не упал на землю. Протянув руку, Фабиан подхватил его под локоть и помог ему спешиться. Лицо молодого человека было мертвенно бледно и залито потом. Он выглядел больным.

— Что случилось? — спокойно спросил Фабиан.

— Не знаю, — пробормотал Хейворд, рассеянно разглядывая Фабиана. — У меня… У меня какое-то странное ощущение. — Он то и дело глотал слюну, словно у него пересохло во рту.

— В чем дело? — настаивал Фабиан и, прислонив юношу к стенке манежа, стал развязывать у него на шее шарф, расстегивать накрахмаленный воротник и пуговицы на куртке.

— Я принимал таблетки, — хриплым голосом пробормотал Хейворд.

— Какие таблетки?

Глаза у юноши были закрыты; казалось, он вот-вот сомлеет.

— От желудка, чтобы выдержать все это, — с трудом проговорил он и с убитым видом показал на главную арену.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Фабиан.

Хейворд сполз вниз по стене, затем попытался подняться, но удержаться на ногах не сумел.

— Вряд ли я смогу выступить, — сказал он, проведя ладонью по лицу, но лишь размазал по нему грязь. — Но все равно попробую.

— Неудачное падение может погубить и вас самих, и лошадь, — заявил Фабиан.

— Что же мне делать, мистер Фабиан? Выступать? — Глаза юноши тускло блеснули, когда он попытался поправить на себе тесный костюм для верховой езды.

— Вы больны, — возразил Фабиан. — Ноги вас не слушаются, вам не сохранить равновесие.

— Но меня некем заменить. Слишком поздно: Капитан Ахав объявлен, и все ждут, что он будет участвовать в прыжках.

— Многие наездники сходят с соревнований в последнюю минуту, — сказал Фабиан. В его голове начал созревать план, и в нем стала расти решимость, которая мчала его мысли к цели, как мяч для игры в поло. — В крайнем случае, я смогу выступить на Капитане Ахаве, — добавил он, ясно представляя, что ему надо делать.

— Вы, мистер Фабиан? — недоверчиво посмотрел на него Хейворд.

— Почему бы и нет? — сказал Фабиан. — Это самое малое, что мы можем сделать для семейства Стэнхоупов, — добавил он со значением.

— Неужели вы действительно выступите? — пробормотал Хейворд, переставший сомневаться в Фабиане.

— Пойдемте, — произнес Фабиан. — Мне нужен ваш костюм.

— Может, мне следует сообщить Ванессе, что вы выступите на Капитане Ахаве? — пробормотал Хейворд едва слышно.

— Ванессе? — повторил Фабиан.

— Еще несколько минут назад она была здесь вместе с семьей и гостями. Они направились в свою ложу, — отвечал молодой человек.

Первым желанием Фабиана было пойти и взглянуть на Ванессу хотя бы краешком глаза. Затем он сообразил, что если он выступит на Капитане Ахаве, то при свете прожекторов Ванесса увидит его на арене и будет наблюдать за каждым его движением. На мгновение он растерялся: а вдруг он дискредитирует себя в ее глазах и в глазах ее семьи и гостей? Он уже не был уверен, что сумеет выступить на жеребце. Однако быстро взял себя в руки, убедив себя в том, что если выступление на Капитане Ахаве явится событием в его жизни, то пусть суждение о нем станет событием в жизни этих зрителей.

Он посмотрел на часы. Выступления в классе крупных лошадей должны начаться через четверть часа. Он быстро привязал жеребца к коновязи.

Хейворд готов был вот-вот свалиться с ног, болезнь и сознание собственной беспомощности лишили его возможности оценивать происходящее. Ставший объектом пристального внимания остальных наездников, Хейворд разрешил Фабиану отвести его в палатку Стэнхоупов, где тот положил его на кровать.

Испуганно глядя на него, главный конюх выслушал Фабиана, заявившего, что намерен выступать на жеребце.

— Я должен уведомить об этом мисс Ванессу, — заявил он, ковыляя, упираясь тростями.

— Нет времени, — остановил его Фабиан. — Вызовите доктора, затем уведомите секретаря состязаний, что я в экстренном порядке выступаю на Капитане Ахаве. Они меня знают. — Главный конюх поспешно вышел из палатки, а Фабиан принялся стаскивать с Хейворда сапоги.

Лежавший на кровати юноша был в полубессознательном состоянии и тяжело дышал. Фабиан раздел его, а сам поспешно облачился в куртку и панталоны конкурсанта. Самое главное, сапоги оказались ему впору, хотя и чуть жали в подъеме. Он прицепил к куртке порядковый номер и, схватив головной убор, хлыст и перчатки, молнией выскочил из палатки.

Привязанный к столбу жеребец опасливо косился на Фабиана, который начал подгонять стремена. Тренировочный манеж стал пустеть: остальные участники решили дать своим лошадям краткую передышку перед началом состязаний. Фабиан сел на коня и начал медленно прогуливать его по арене, проверяя его настроение — да и свое тоже.

Он уточнил правила состязаний: лошадь и наездник вначале встретятся с шестью препятствиями, два из них будут исключены по завершении каждого цикла прыжков, а остальные препятствия будут постепенно увеличиваться по высоте с каждым этапом. Число выбывших будет расти: лошади и всадники, не сумевшие преодолеть изгороди, отстранялись от участия.

В конце концов оставалось лишь два труднопреодолимых препятствия: двойные ворота и большая стенка, которая, постепенно увеличиваясь, могла превышать семь футов.

Не в силах унять страх, он понимал, как конник, что вскоре ему предстоит самое тяжелое в жизни испытание: выступление на лошади, на которой никогда прежде не выступал, оказавшись в мире знатоков конного дела, в котором он никогда не достигал блестящих результатов, и не имея при этом достаточной практики. Самое низкое препятствие на Кубке Стэнхоупов было одним из самых высоких, какие ему удавалось преодолевать, а самое высокое — таким, какое ему было даже трудно себе представить. Он старался не задумываться о том, что в присутствии тысяч зрителей и болельщиков — в большинстве своем страстных поклонников этого вида спорта — они вместе с Капитаном Ахавом будут состязаться с лошадьми, обладающими прыгучестью, управляемыми испытанными ветеранами спорта, на счету которых участие в десятках состязаний, знаменитостями, успевшими завоевать национальные трофеи, международные кубки, олимпийские медали. Он не знал, как воспримут зрители его выступление — как акт мужества или как личное оскорбление, не выразят ли они громкими криками свой гнев и неудовольствие дерзостью наездника, выставляющего напоказ свое неумение на арене национального значения.

Фабиан понимал, что его минутный порыв, то воодушевление, с каким он оседлает Капитана Ахава, возможно, чреват падением, увечьями и даже гибелью. Он также понимал, какой опасности подвергает лошадь: то, что случится с Капитаном Ахавом, может сказаться на его состоянии как ценного скакуна и пользующегося большим спросом производителя. Кроме того, он будет выступать без разрешения его владелицы, которая особенно ценит животное, — Ванессы, — и о благополучии которой он должен заботиться.

Вскоре он окажется на арене, где ему предстоит величайшее испытание. Фабиана снова охватил приступ страха, он занервничал, но сумел сдержать в себе паническое чувство. У него не было возможности прибегать к процедурам, с помощью которых он всегда преодолевал страх: не успел очистить желудок, отогреться в ванной, послушать музыку, вызывающую в нем прилив сил, когда он при помощи соответствующего костюма и экипировки превращался в фигуру, способную выдержать состязание.

Боясь за жеребца, да и за себя, он не стал участвовать в первом триале, а принялся кружить по тренировочной арене, усилием воли создав такую картину: он, наездник, находится всего в нескольких метрах от изгороди и приближается к ней ровным шагом, руководствуясь стратегией, которая не допускает никакой случайности.

Из динамика прозвучало имя первого участника — члена ирландской конной сборной. Он был в форме офицера ирландской армии. Когда наездник покинул территорию паддока и появился на арене, взрыв аплодисментов нарушил напряженную тишину, царившую в паддоке. Остальные всадники — все на лошадях — выстроились у входа на арену и принялись наблюдать за выступлением ирландца.

Фабиан удержался от соблазна и не присоединился к ним. Он успел осмотреть систему скакового круга, характер и размеры препятствий, как только появился на манеже. Если бы он стал наблюдать за тем, как первый наездник преодолевает препятствия, это отняло бы у него время, необходимое для подготовки к собственному выступлению. Ему следовало сосредоточиться, почувствовать Капитана Ахава, укрепить в себе способность передать лошади состояние напряженности, собранности, готовности совершить прыжок.

Он потрогал жеребца ногами, и животное тотчас отреагировало; затем он слегка натянул поводья и опустился в седле — весь собравшись, жеребец отреагировал вновь. Человек произнес первые слова на молчаливом языке, известном всаднику и лошади; лишь они одни знали эти связующие слова. Пора было проверить эту связь.

Приблизившись к первой из учебных изгородей ровным шагом, Фабиан перевел жеребца в легкий галоп. Капитан Ахав взвился над планками и перепрыгнул через них, олицетворяя гармонию между равновесием и движением. Он преодолел препятствие так плавно, что Фабиан почти не заметил толчка при приземлении. Проявляя свою энергичную натуру, не проявляя ни малейших признаков страха или неуверенности, конь в том же темпе преодолел следующее препятствие, а за ним и остальные, встречая их уверенно и легко, вытянув вперед шею и высоко подобрав под себя передние ноги.

Ирландский офицер закончил состязание, сопровождаемый криками «браво». Ровный голос комментатора назвал количество набранных очков. Оно было достаточно высоко, хотя его лошадь была оштрафована за допущенные фолы. Вторым участником оказалась молодая американка, член американской сборной, выехавшая верхом на мощного сложения американском чистокровном скакуне, который был почти на ладонь выше Капитана Ахава. Ее появление зрители встретили шумной овацией, зная девушку как одну из лучших наездниц страны.

Фабиан совершил последний тренировочный круг, и снова у него создалось впечатление, что Капитан Ахав прекрасно понимает, что от него требуется, — он совершил ряд прыжков с удивительной четкостью и плавностью. Убедившись в надежности жеребца, Фабиан стал думать о том, какой стратегии следует придерживаться на арене. Можно было крепко держать животное в узде, надежно сжимая его ногами, управляя им перед каждым препятствием и раззадоривая его так, что оно становилось трамплином для собственного прыжка, переносившего его через преграду, описывая параболу, начертанную наездником, злоупотребляющим энергией и инерцией животного в тот самый момент, когда на кону была безопасность как его самого, так и лошади.

Можно было пустить лошадь ровным шагом от одного препятствия к другому, независимо от его высоты или позиции, чтобы она преодолевала их подряд, полностью доверяясь животному и считая, что оно само, повинуясь инстинкту, сумеет управлять силой мышц и вытягивать шею, перелетая через преграду. Его собственная природа и тренировка заставят коня поджать передние и достаточно высоко поднять задние ноги, чтобы взлететь над препятствием на необходимую высоту.

Фабиан вспомнил фотографии, которые видел в пособиях по конному делу — мрачные напоминания о несчастьях, случающихся с лошадьми и наездниками во время открытых состязаний по прыжкам. Вот лошадь ударилась головой о стену, а ее всадник перелетел через нее словно деревянная кукла. Другая лошадь перепрыгнула через препятствие, коснувшись передними ногами земли, в то время как задние заняли почти вертикальное положение. Ноги всадника застряли в стременах, поводья у него в руках, но тело его уже перелетело через шею лошади. Спустя секунду шея лошади будет сломана, а всадник окажется раздавленным, словно насекомое, под тяжестью животного. Фабиан понимал, что это лишь образы минувших событий, жуткие эпизоды из жизни других людей, не имеющих ничего общего с судьбой его самого и его коня.

Он представил себя падающим вместе с лошадью или с лошади, вытянув вперед руки, выставив плечи — реакция естественная, но опасная, результатом которой будет растянутая кисть, сломанная рука или травма головы. Он напомнил себе, что при падении надо отвести взгляд от направления, куда падаешь, — потому что руки последуют за направлением взгляда, — отвернув его в сторону таким образом, чтобы задняя часть плеча смягчила удар при приземлении.

Американская наездница, явно довольная собой, преодолела препятствия под гром аплодисментов, доносившийся с арены. Ее возбужденная лошадь упиралась, когда она вела ее в загон. Комментатор сообщил результат. Он был превосходным.

Следующим конкурсантом был член бельгийской команды конников — олимпийский медалист. Фабиан наблюдал за самоуверенной парой — всадником и лошадью — которая появилась на арене. Бельгиец восседал на англо-арабском скакуне — великолепном создании, лучшем в коллекции. Всадник был воплощенным стремлением преодолевать препятствия — внушительным сочетанием человеческой изобретательности и настойчивости, подкрепленным силой животного.

За ним следовало выступать Фабиану. Выехав с тренировочного манежа, он остановил Капитана Ахава у входа на арену, по-прежнему не желая видеть нарядные трибуны, слышать ропот зрителей, ожидающих появления участников выступлений. Он еще раз мысленным взором увидел расположение препятствий, напомнив себе, что не должен отвлекаться от системы препятствий и их преодоления, что всегда должен смотреть туда, где будет прыгать в следующий раз.

Он услышал бурю оваций, сменившуюся молчанием, затем аплодисменты в поддержку конкурсанта, раздавшиеся в одном месте, затем в другом. Потом вновь наступила тишина. Фабиан подъехал к входу на манеж и взглянул на арену. Он увидел, как лошадь бельгийца понеслась к большой стенке, запнулась и перевалилась через нее. Прежде чем раздался грохот падения, послышался стон, вырвавшийся из глоток зрителей. Фабиан увидел, как всадник, ошеломленный, увел свою лошадь прочь.

Служители успели восстановить стенку до его появления. Неожиданно из динамика громко и четко, так что он вздрогнул, послышалось его имя и номер как спортсмена, заменяющего наездника Капитана Ахава, что был заявлен вначале.

Хозяин паддока дал знак, и Фабиан, прикоснувшись к бокам жеребца, выехал на арену. Инстинкт преодолел страх и неподобающие мысли, и он оказался на краю манежа, посыпанного желтыми опилками; вдалеке маячили темные пятна препятствий, вверх уходили ряды балконов, смыкаясь вокруг него как коллективный наблюдатель.

Капитан Ахав выступал шагом, откуда-то издалека до слуха Фабиана донеслись аплодисменты. Огромные размеры помещения не позволяли ему ощутить пропорции; каким-то тайным усилием он заставил себя забыть о том, что является объектом пристального внимания со стороны Ванессы, ее семьи, а также множества других людей. Он сумел убедить себя, что здесь, на манеже, по которому рассредоточены препятствия, мир перестал существовать, превратившись в одного человека и одну лошадь, слившиеся в единое, существующее отдельно, целое.

Он перевел жеребца в медленную рысь. Капитан Ахав оставался таким же спокойным и невозмутимым, каким он был в паддоке минуту назад, и стал медленно приближаться к дальнему концу арены, где в правой части, неподалеку от зрителей, находилось первое препятствие — простой хердель и жерди. Но, прежде чем добраться до линии, которая должна была привести его туда, он заставил жеребца ускорить бег, слившись с ним воедино в ритмичном движении, затем снизить скорость, чтобы войти в легкий галоп, совершив круг вокруг препятствий. Фабиан решил позволить Капитану Ахаву взять первое препятствие, почти не натягивая удила и едва касаясь ногами его боков, чтобы внушить ему чувство безопасности и уверенности. Жеребец взял первое препятствие так же легко, как делал это в тренировочном манеже, и мягко приземлился, сразу же устремившись к тройнику — второму препятствию. Там, где арена закруглялась, Фабиан ослабил поводья и повернул жеребца направо, к центру арены, в сторону двойной калитки. На этот раз, сжав ногами его ребра, Фабиан направил Капитана Ахава к самому препятствию, но позволил ему пойти иноходью перед ним. Когда жеребец взмыл в воздух, Фабиан, не проявляя никаких признаков неуверенности, держал удила натянутыми в нескольких дюймах от его шеи, что было сигналом, а не знаком принуждения. Гибкое тело всадника подалось вперед, чуть приподнявшись над седлом. Он не испытывал никаких колебаний и тогда, когда взрыв аплодисментов на мгновение отвлек его внимание и жеребец преодолел препятствие.

Фабиан повернул к левой части арены, в сторону четвертого препятствия — перекладины. Бежавший легким галопом Капитан Ахав совершил прыжок и, словно в пылу преследования, преодолел препятствие с запасом не менее фута, после чего устремился вперед к двойному оксеру, широтному препятствию. Фабиан перевел жеребца на ровный легкий галоп, и тот без труда преодолел пятое препятствие. Снова зазвучали аплодисменты, но Фабиан не обратил на них никакого внимания. Он пересек арену и направил Капитана Ахава налево, к центру арены, к последнему препятствию — стенке высотой свыше шести футов, сложенной из деревянных блоков, выкрашенных под цвет кирпичей, и с закругленным верхом. Подняв на нее глаза, он напомнил себе, что во времени он не ограничен и что спешить некуда. Прежде чем повернуть жеребца в сторону стенки, он перевел его на медленную рысь.

Почувствовав напряжение коня, Фабиан решил не успокаивать Капитана Ахава и, теснее приникнув к его телу, сжав его шенкелями, дал знать животному, что пора начинать готовиться к прыжку. Капитан Ахав мгновенно повиновался и побежал собранной рысью, чуть ли не вскачь. Сгруппировавшись, Фабиан наклонился вперед, и лошадь, бежавшая в ускоренном ритме, резко оттолкнулась и взвилась над стеной. В тишине, охватившей зрителей, Фабиан, находившийся в воздухе, услышал зловещий стук недостаточно поднятых задних копыт, процарапавших деревянную поверхность препятствия. Всадник инстинктивно еще больше наклонился вперед, чтобы разгрузить спину коня, но к этому времени он успел перепрыгнуть через стену и, по обыкновению, плавно приземлиться, вызвав бурные аплодисменты. Перейдя на рысь, а затем на шаг, грациозно ступая, жеребец увез всадника с ярко освещенной арены в затемненный паддок.

Из динамика прозвучали его имя и номер. На втором этапе будут участвовать всего четверо всадников, в том числе и Фабиан. Он почувствовал необходимость срочно успокоиться и понадеялся, что Ванесса не придет к нему в паддок, а останется с родными и друзьями дожидаться результатов состязаний. Даже она и его мысли о ней были, казалось, отделены от единственной существующей для него реальности, захватившей его: ему во что бы то ни стало следует удержаться в седле и пройти второй этап. На этот раз будет на два препятствия меньше, но гандикап заключался в том, что высота остальных четырех препятствий будет значительно увеличена. Он знал, что следует позаботиться о том, чтобы Капитан Ахав оставался таким же спокойным и резвым, каким был на первом этапе, но в то же время достаточно послушным, чтобы суметь преодолеть препятствия, в особенности стенку.

Фабиан спрятался в раковину бдительности и готовности; шквал аплодисментов, за которым наступила тишина, он почти не услышал. Он встрепенулся лишь тогда, когда диктор назвал его имя. Не обращая внимания на аплодисменты, которыми его встретили, он вышел на арену.

Приближаясь к первому препятствию — это был хердель и жерди, — он неотрывно смотрел на него. Натянув удила и сжав ноги, он заставил жеребца собраться в ожидании. Затем, перед самым препятствием, он отпустил удила, как это делает боцман, бросая за борт якорь и травя канат. Сосредоточившись, Капитан Ахав перепрыгнул через изгородь так же чисто, как и в первом туре. Следующие два препятствия — плетень и жерди и двойной оксер — жеребец преодолел без всякого усилия.

Фабиан направил коня к стенке. Теперь ее высота стала значительной, потому что к ней добавили блоки толщиной в несколько дюймов. Снова заметив, что жеребец опасается препятствия, вместо того чтобы брать его с разгону, Фабиан решил отвести его подальше. Такая стратегия заставит жеребца снизить скорость, прежде чем с помощью мышечных усилий взвиться вверх. Но когда он взял коня в шенкеля, заставив его начать движение, животное не послушалось команды и взвилось на дыбы. Фабиан вновь подал ему сигнал трогаться, но Капитан Ахав по-прежнему не двигался с места.

Он не знал привычек жеребца, но ему не хотелось прибегать к хлысту или пришпоривать его чересчур болезненно. Ко всему, ему показалось, что тут было нечто иное, чем упрямство капризной лошади. Сжав коню бока и напрягши мускулы спины, Фабиан предпринял последнюю попытку заставить его слушаться. Но, вместо того чтобы помчаться вперед, Капитан Ахав с вызывающим видом стал пятиться назад. По рядам зрителей прокатился смешок. По-прежнему соблюдая спокойствие и воздерживаясь от дисциплинарных мер, Фабиан попытался понять, чем руководствовался конь в своем поведении, и, натянув удила, увел его от стены. Когда животное повиновалось ему, он предположил, что оно почувствует себя более уверенным, если приблизится к стенке с разгону, как сделало это в первом туре.

Он заставил жеребца бежать рысью и, плавно повернув к стенке, усилив давление на ноги и ослабив давление на мундштук, решительно направил его к препятствию, сознавая, насколько опасно начинать выполнение прыжка слишком рано на большой скорости. В таком случае длина прыжка увеличится, а высота описываемой дуги будет слишком мала. Он приготовился к внезапной остановке жеребца, которая может выбросить его из седла. Он также понимал, что, если чересчур нажимать на него, конь может врезаться в препятствие, а не перепрыгнуть через него.

Пружиня на задних ногах и подняв голову, жеребец стал приближаться к стене, его шаги стали короче, энергичнее; затем, вытянув передние ноги, голову и выгнув шею, словно выпущенный из катапульты, он плавно перелетел через препятствие и в очередной раз мягко опустился, веселый и спокойный.

Сопровождаемый аплодисментами, Фабиан поехал назад в паддок мимо других участников, ожидающих своей очереди выступать, и увел Капитана Ахава в дальний угол тренировочного манежа, подальше от суеты и шума. Оставшись один, для того чтобы остановить внезапно обрушившийся на него поток пораженческих мыслей и всего, что за этим скрывалось, он подумал о Ванессе. Где же она могла находиться в этом зале вместе с родителями и гостями — людьми, которых он никогда не видел и даже не знал, что они собой представляют.

До него стали доноситься приветственные возгласы и шум недовольных, когда оставшиеся участники двигались по манежу. Он снова услышал знакомое имя. Это было имя молодой наездницы из американской конной сборной, которая выступала после ирландского офицера в начале состязаний. В качестве финалистки ей вместе с Фабианом предстояло бороться за первое и второе места.

С противоположного конца паддока она посмотрела на Фабиана, своего соперника. Она была молода, с узлом волос, спрятанных под жокейской шапочкой, в хорошо сшитой охотничьей куртке и бриджах в обтяжку. В ее облике была спокойная уверенность; что касается Фабиана, то в костюме с чужого плеча ему было не по себе. Когда она выехала на арену, ее встретили самой бурной овацией.

Фабиан спокойно слушал аплодисменты, ничуть не поддавшись азарту соревнования, жажде славы. С самого начала состязаний единственным, что имело для него значение, была его собственная безопасность и безопасность Капитана Ахава. Ему был неприятен привкус опасности, чего, как ему казалось, требовали зрители.

Еще до объявления результата по громкоговорителю, судя по восторженному шуму в зрительном зале, Фабиан понял, что молодая наездница закончила тур без помарок. В лучшем случае он мог повторить ее достижение, но он боялся возможности сорваться, поскольку высота препятствий будет увеличена и приблизится к отметке, которую могут преодолеть лишь немногие, достаточно сильные и ловкие лошади.

Фабиан услышал свое имя: его вызывали на арену. Механически отреагировав, он покинул тренировочный манеж и медленно, почти лениво, выехал на ярко освещенную арену.

Зрители встретили его молчанием. Пустив коня легким галопом, он выехал на линию прыжков в направлении двойного оксера. Он понял, что, для того чтобы преодолеть широтное препятствие, высота которого была на этот раз значительно увеличена, Капитану Ахаву для разгона понадобится большая скорость. Крепко обхватив ногами корпус лошади и прижавшись к седлу, он дал ей знак готовиться к прыжку.

Фабиан снова позволил коню самому выбрать место для начала прыжка, и снова, сгруппировав ноги, жеребец оценил расстояние, навострил уши, вытянул голову и шею. Взлетев в воздух, животное словно проплыло над всем широтным препятствием, на этот раз не поджав передние ноги к животу, а инстинктивно выпрямив и подняв их, так что копыта оказались на уровне морды, уменьшая сопротивление воздуха. При приземлении лошадь подняла голову, вытянув вперед передние ноги: круп находился высоко, поэтому она опустила задние ноги, чтобы те приняли на себя часть удара, который пришелся на передние. Снова опустив голову и шею, животное было готово возобновить движение.

Сопровождаемые аплодисментами, Фабиан и Капитан Ахав с большой скоростью направились к стенке, которая теперь превышала семь футов и маячила над головой коня, словно неприступная крепость. Фабиан не мог на этот раз довериться инстинкту животного. Чтобы оно преодолело препятствие так, чтобы его копыта прошли впритирку с его верхним краем, он должен был, рискуя непослушанием, заставить коня совершить прыжок не в результате длинного разгона, а с расстояния в три или четыре шага — поразительно близко от стены.

Зрительный зал замер в ожидании. Фабиан направил Капитана Ахава в сторону стенки, слившись с телом жеребца, затаив дыхание и устремив взгляд к препятствию.

Животное повиновалось, двигаясь с ровной скоростью. Почти в той самой точке, откуда оно должно было, по замыслу Фабиана, прыгнуть, он напряг икры, сгруппировавшись вместе с животным с целью совершить последнее усилие. И снова животное повиновалось команде, вложив в мышцы ног всю свою энергию и готовясь к прыжку. Подобрав ноги к самому животу. Капитан Ахав оттолкнулся от земли, готовый выпрямить передние ноги, изогнув шею и опустив голову, как вдруг из рядов зрителей, недалеко от Фабиана, раздался громкий возглас, разорвавший тишину: «Давай, Фабиан, давай!» На долю секунды всадник невольно повернул голову туда, откуда раздался знакомый голос, и увидел золотистую блузку Александры Сталберг, сидевшей рядом с Майклом Стоки.

Изогнувшись наподобие дельфина, жеребец перелетел через препятствие передними ногами, копыта которых были выше живота, подняв круп и опустив голову. За ту долю секунды, в продолжение которой Фабиан смотрел на Александру, он подался телом назад, увеличив нагрузку на задние ноги животного, и помешал им преодолеть стену. Тонкий баланс был нарушен. Потеряв равновесие, Капитан Ахав изогнулся и задел коленями верх стены. У зрителей вырвался стон: подняв голову, лошадь опустилась на передние ноги, задев крупом секцию стенки, которая обрушилась. На мгновение выбитый из седла и готовый перелететь через голову коня, Фабиан, повинуясь рефлексу, удержался в седле, и в тот момент, когда лошадь была готова упасть, он взнуздал ее, подняв ей голову еще выше и разгрузив ее передние ноги. Приняв удар при приземлении на передние ноги, Капитан Ахав, руководимый Фабианом, спружинил и побежал дальше, в последний раз увозя своего седока под кров паддока.

Там Фабиан снова услышал свое имя. Его вызывали на арену, где Капитану Ахаву будет присужден приз за второе место. Подъехав к судьям, Фабиан поразился, когда увидел среди них Ванессу: именно ей предстояло вручить призы, носящие имя ее семейства. Сняв кепку, он спрятал ее под мышку и наклонился, чтобы взглянуть, как она прикалывает розетку к удилам Капитана Ахава. Девушка подняла к нему взор, и он взял ее за руку. В ее глазах стояли слезы, а губы беззвучно шептали слова: «Я люблю тебя», которые были понятны только ему. Его охватила та же боль разлуки, которую он испытывал всякий раз, когда она покидала его жилище на колесах. Судьи и их помощники, репортеры и фотографы, ее близкие и друзья для него не существовали, а сама она была всего лишь проекцией точек в пространстве и времени, которые она занимала в его памяти. Надев кепку, он осадил Капитана Ахава и, повернувшись, рысью уехал прочь.

В паддоке он передал коня главному конюху. Тот, взволнованный успехом жеребца, чуть не забыл сообщить Фабиану, что Хейворд, которого успел осмотреть доктор, спит и за его здоровье можно больше не тревожиться.

Фабиан поспешно облачился в собственную одежду. Стремясь избежать встречи с семейством Ванессы и очередного столкновения с Александрой, он смешался с толпой расходившихся зрителей и ушел подальше от суматохи и шума Мэдисон Сквер Гарден. Он тотчас затерялся в уличной толпе и вскоре добрался до своего трейлера, на бортах которой висели таблички: РЕАКТОРНАЯ АППАРАТУРА. ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН, которые служили надежной защитой как от законопослушных граждан, так и преступных элементов.

ФАБИАН находился на последнем отрезке пути в Палм-Бич. Ему хотелось побывать в Веллингтоне — курортном местечке, спроектированном и построенном в качестве анклава любителей игры в поло с конюшнями и полями, где для игроков и их пони был рай на земле. Он надеялся найти там тех, кто захочет с ним сыграть.

Он оказался на скоростной магистрали. Успев уплатить пошлину за проезд по ней, он встретил взгляд контролера, оценившего великолепие трейлера, перестроился на центральную полосу движения и стал увеличивать скорость, но тут заметил полицейский автомобиль, обгонявший его. Сидевший в нем полицейский знаком приказал ему остановиться.

Сбавив скорость, Фабиан остановил трейлер на обочине дороги и опустил стекло со своей стороны. На бока трейлера он успел повесить таблички «Междуштатные перевозки» и поэтому не думал, что нарушил какие-то законы. С регистрацией у него было все в порядке, лимита скорости он не превышал. Подойдя к трейлеру, полицейский с улыбкой поднял глаза.

— Прошу извинить за то, что остановил вас, сэр, — произнес он. — Но если вы мистер Фабиан, владелец этого, — прочитав надпись, он закончил, — этого транспортного средства, то у меня для вас срочное сообщение.

— Я Фабиан, — отозвался он. — Но от кого это сообщение?

Из кармана рубашки полицейский достал телеграмму и протянул ее водителю.

— Отправитель филиал «Стейт Континентал Бэнк» в Палм-Бич, — сказал он. — Они предполагали, что вы проедете в этом направлении и попросили задержать вас у этого контрольного пункта.

Фабиан вскрыл конверт и посмотрел на телеграмму. В ней содержалась просьба срочно связаться с управляющим филиалом.

— Как они узнали, что я поеду по этой дороге? — спросил он. — Я сам не был уверен, что поеду сюда.

— Неужели есть что-то такое, чего эти банки не знают? — отозвался полицейский, поправляя солнечные очки.

Фабиану, для которого денежные операции сводились чаще всего к получению наличных сумм да небольших средств от продажи его книг, присылаемых ему агентствами, банки казались недоступной его пониманию системой расчетов и подсчетов, где хозяйничали сидящие за конторками и прилавками люди, запрограммированные таким образом, чтобы быть быстро соображающими, вежливыми, со всегда готовой улыбкой на устах и в итоге выжатыми как лимон. Подобно банкоматам, установленным в вестибюлях сбербанков, манипулируя, с их разрешения, жизнями живых людей в их присутствии, передавая или удерживая деньги, руководствуясь какой-то высшей мудростью, мужчины и женщины, служащие в банках, в глазах Фабиана были такими же функциональными, как сами денежные средства, одновременно абстрактные, как математические иероглифы, и конкретные, как наличные суммы, без которых он не мог ни накормить своих пони, ни перевозить с места на место свой трейлер.

Когда автострада достигла западных пригородов Палм-Бич, занятых рядами трейлеров, ставших постоянными жилищами, огороженных аккуратными квадратами бесплодной земли, где единственным украшением рельефа была ограда или одинокая пальма, Фабиана охватило усиливающееся чувство опасности. Он никак не мог вспомнить, кто мог знать о том, что он находится во Флориде и где именно. Он говорил о своих намерениях лишь немногим людям, в числе которых был управляющий конюшней, где недавно подковали его Резвую; механик, проверивший тормоза его трейлера, и бармен или официант ресторана, который он посетил. Однако ни одного из них не заботило, где он до этого побывал и куда направляется. Затем он подумал о том, что, возможно, Стоки или какой-то другой представитель «Грейл индастриз» решил воспользоваться услугами банка, чтобы выследить его, поскольку Флорида — самый подходящий регион, куда может отправиться в начале зимы игрок в поло.

Он добрался до центра Палм-Бич. У «Стейт Континентал Бэнк» была собственная парковочная площадка — витрина под открытым небом, где были выставлены лимузины с шоферами, развалившимися за рулем антикварных машин, переделанных под вкусы эксцентричных особ, или роскошных автомобилей, изготовленных на заказ. Некоторые водители оторвались от своих газет, чтобы взглянуть на трейлер Фабиана.

Женщина средних лет, в очках и льняном костюме пастельного цвета, выслушала просьбу Фабиана проводить его к управляющему банком. Она даже не попыталась скрыть свое неодобрительное отношение к тому, что на нем джинсы и рабочая рубашка, однако после краткой консультации в каком-то кабинете она вернулась и провела его куда следует.

Управляющий банком, худощавый мужчина приблизительно одного с ним возраста, отнесся к посетителю прохладно и со скепсисом, щеголяя своей элегантностью обитателя Палм-Бич, на котором играл отблеск финансового могущества. Он был более откровенен в оценке внешности Фабиана и, не скрывая своего отношения к нему, провел Фабиана в соседний кабинет, предназначенный для приема важных клиентов банка. Фабиан сел на диван, а управляющий расположился напротив него в кресле и открыл кожаный портфель. Он посмотрел на посетителя с улыбкой, которая должна была скрасить скучную бюрократическую процедуру, которая ему предстояла.

— Итак, вы мистер Фабиан, — произнес он бодрым голосом и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Вся эта информация соответствует действительности? — с любезным видом спросил он, протягивая ему регистрационную карточку с напечатанным на ней текстом.

Фабиан прочитал карточку: полное имя, место и дата рождения, имена родителей, номер страховой карточки, адрес его издателя. Все эти сведения, аккуратно впечатанные, были верны.

— Вроде бы все правильно, — ответил Фабиан. — Но я все-таки не понимаю, зачем вы пригласили меня сюда.

— Надеюсь, мы не причинили вам особых неудобств, мистер Фабиан, — развел руками управляющий. — Но у нас не было другого способа уведомить вас о том, что нам поручено взять во временную опеку ваше имущество до того времени, когда мы сможем вас найти. — Чиновник достал из портфеля письмо. Фабиан заметил, что письмо было отпечатано и к нему был приложен конверт.

Он встревожился. По какой-то небрежности, возможно из-за того, что он не внес плату за трейлер, сейчас, спустя столько лет, кто-то, используя банк как посредника, предъявил к нему претензии. Он тотчас занял оборонительную позицию.

— Я являюсь единственным собственником моего имущества, — спокойным тоном произнес он. — Я не поручал никому брать под опеку мое имущество.

— Ну разумеется, — отвечал управляющий. — Боюсь, что я недостаточно понятно выразился, мистер Фабиан. — С церемонным видом он положил письмо на столик рядом с посетителем. — Нам поручили составить документ на ваше право владения этим даром вместе с подробными инструкциями как от дарителя, так и от представителей треста, руководимого дарителем, которые нам следует сообщить вам лично.

Фабиан взглянул на письмо, не читая его, и увидел внизу место, где было необходимо поставить подпись. Однако отнесся к нему с опаской, понимая в происходящем не больше, чем до этого.

— Каковы же будут мои обязанности, если я соглашусь принять этот дар?

— У вас не будет никаких обязанностей, — отозвался чиновник, постукивая кончиками пальцев друг о друга. — Абсолютно никаких. — Затем добавил: — Кроме того, что вам следует подписать это письмо, подтверждающее получение чека, выписанного на ваше имя. — Подавшись вперед, кончиком пальца он подтолкнул к клиенту письмо и конверт.

Все с тем же недоверчивым видом Фабиан неуверенно взял конверт. Тот был не запечатан. Он нерешительно достал из него большой голубой чек.

Посмотрел на чек, на логотип, напечатанный жирным шрифтом в его верхней части, дату (он был выписан несколько дней назад). Он увидел свою фамилию, напечатанную прописными буквами, занимавшую целую строчку, а также имя, которое он никогда не использовал, считая это излишним. К тому же оно занимало слишком много места на ограниченной площади чека. Затем он посмотрел на другую строчку, также заглавными буквами, где была указана полная сумма. Сумма занимала целую строку, также заполненную словами. Но он не мог как следует разглядеть ее и посмотрел направо, где вверху, в привычном месте, стояли цифры после четкого символа доллара. Цифры расплывались у него перед глазами — столько в них было нулей. Он снова посмотрел на знак доллара, похожий на змею, которая казалась неуместной рядом с четкими математическими символами. Цифры в рамке обозначали количество долларов, запятой отделенных от нулей, за которыми стояла запятая и снова нули. В маленькой рамке в конце были указаны центы.

Цифры рябили у него в глазах, и он принялся снова разбираться в них, считать цифры и нули, стоящие один за другим. И лишь после того, как он сосчитал все цифры, общим количеством девять, две из которых обозначали центы, он сумел понять размер суммы. Ему стало жарко, шея и лицо покраснели, когда он вновь обрел дар речи. Он посмотрел на нижнюю часть чека, где стояли официальные замысловатые подписи, печати и знаки, подтверждающие законность документа.

— Я не понимаю, — с трудом выдавил он, держа в руках чек и подняв глаза на управляющего, смахнув со лба пот. — Почему… Почему этот чек выписан на мое имя?

На мгновение в глазах чиновника мелькнуло сочувствие недоумению Фабиана. Затем он невозмутимо сказал:

— Этот чек, мистер Фабиан, является даром от мисс Ванессы Стэнхоуп, не влекущим за собой никаких обязательств. Как вам, должно быть, известно, мисс Ванесса Стэнхоуп, единственная дочь мистера Патрика Стэнхоупа и внучка коммодора Эрнеста Тенета Стэнхоупа, при рождении унаследовала значительную часть состояния своего деда. Она также является единственной патронессой треста, оформленного на ее имя. Недавно она достигла совершеннолетия, и поэтому, как вы понимаете, вправе дарить денежные суммы. — Он замолчал при виде чека, лежащего на столе, куда Фабиан его положил. — Даже, скажем, довольно значительной, хотя, вероятно, составляющей лишь малую часть ее состояния. — Затем он добавил: — Именно по настойчивой просьбе мисс Стэнхоуп, мистер Фабиан, мы вмешались и, так сказать, вычислили вас с помощью полиции штата.

Фабиан попытался вспомнить облик Ванессы. Он не видел ее несколько недель, после своего выступления в Мэдисон Сквер Гарден, хотя часто разговаривал с нею по телефону, всякий раз из очередной придорожной телефонной будки, а она из дома, которого он никогда не видел, находясь в кругу семьи, с которой он никогда не встречался. Он старательно пытался вспомнить их последний разговор, но затем, как всегда, ему просто хотелось слышать ее голос, представлять себе ее жесты и выражение лица. Правда, он вспомнил, что она мимоходом спросила, где будет его следующая остановка, и что он сообщил ей, каким маршрутом поедет в Веллингтон. Он также вспомнил ее слова, что она хочет встретиться с ним после Веллингтона, чтобы вместе посмотреть на выступление Капитана Ахава на Южной выставке лошадей, а также свое обещание позвонить ей из Палм-Бич.

Управляющий банком ждал.

— Я не заслуживаю такого подарка, — сказал Фабиан. — Я не могу его принять.

Чиновник терпеливо кивал головой, словно учитель, увещевающий ученика.

— Это обыкновенный подарок, мистер Фабиан, сумма, добровольно, безвозмездно перечисляемая одним лицом другому, без расчета на компенсацию. — Он хотел убедиться, что Фабиан понимает значение его слов: — Вы можете быть уверены, что речь не идет о каких-то взаиморасчетах ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем. Причина, по которой вам вручается этот подарок, известна только его дарительнице, мисс Стэнхоуп. И вы, мистер Фабиан, как его получатель, не должны преуменьшать его значения. — Он ожидал, что Фабиан отреагирует на его упрек. Поскольку никакой реакции не последовало, управляющий придвинул письмо и чек к Фабиану, как бы желая соблазнить его их видом.

— Я не могу принять такой подарок, — сказал Фабиан. — Просто не могу.

Чиновник раздраженно зашуршал бумагами, но затем столь же внезапно к нему вернулось самообладание. Наклонившись к Фабиану, он достал вексель из-под чека и протянул его клиенту.

— Если вас заботит оплата налога на эту сумму, мистер Фабиан, то вы можете убедиться из письма, что он уплачен дарительницей, мисс Стэнхоуп. — Он протянул руку и обвел пальцем параграф, где шла речь о налоге.

Управляющий сел поудобнее в кресле в уверенности, что он сделал все, что от него требовалось. Этакий рубаха-парень, он достал вечное перо из внутреннего кармана пиджака и положил его на стол рядом с чеком.

— Поскольку мисс Стэнхоуп поместила эти средства в нашем банке, мы можем перевести эту сумму, — он изящным жестом показал на чек, — прямо на ваш банковский счет. — Он помолчал, затем, стараясь не выглядеть чересчур назойливым, предложил: — Вы также можете открыть счет в нашем банке. Во всяком случае, мы — банк и я — к вашим услугам.

Фабиан опустил голову, делая вид, что читает письмо. На соседнем столике его ожидал чек Ванессы, знак крупных перемен в его жизни. В его воображении замелькали яркие кадры, изображающие его самого, его новую жизнь. Лента закрутилась быстрее, он неожиданно увидел себя свободным от случайностей, отчаянных поисков партнеров по игре в поло один на один, от паники, охватывающей его перед состязанием, от напряженной игры, от всего, что он считал для себя абсолютным, от неуловимых свойств своей натуры.

На новых кадрах он увидел себя обитателем Палм-Бич, владельцем роскошного двухэтажного особняка, на который он сменил свой трейлер. Он вновь станет знаменитым игроком в поло, известным писателем, одной из главных фигур в международных кругах игроков в поло, в распоряжении которого не только Резвая и Ласточка, но и целая конюшня великолепных призеров-пони при поло-клубе, за которыми будут ухаживать лучшие конюхи. А может, он вернется в Лос-Лемурес, где осталась лишь тень диктатора Фалсальфы, убитого много лет назад, и где он станет владельцем достойной какого-нибудь принца виллы на Ла-Хиспаньола, рядом с Каса Бонита, соседом богатых и могущественных особ. В его распоряжении всегда будут пони для игры в поло или поездок в таинственные внутренние районы острова.

Он вспомнил приступы боли, свое лицо в зеркале, подумал о приближении старости — поры, которой сопутствуют недуги и утраты, но знал, что к его услугам будут клиники и курорты — эти передовые посты медицинской науки и техники, забота докторов, утешительное внимание молодых медсестер, устранение боли с помощью модных лекарств, затем неспешный отдых где-нибудь в саду, на террасе, в гимнастическом зале, после того как здоровье будет восстановлено, а мысли о старости отойдут на второй план.

Затем он подумал о Ванессе. Этим подарком — этой суммой, перечисляемой «добровольно, безвозмездно, без расчета на компенсацию», — Ванесса просто дарила ему жизнь, но такую жизнь, когда он должен был ежеминутно помнить, насколько она непрочна, что она определена самим характером подарка, обязанностью помнить о дарителе, — жизнь, каждое мгновение которой будет определяться кем-то другим.

Он поднялся, оставив письмо и чек на столе.

— Прошу прощения, но я не могу принять подарок мисс Ванессы, — сказал он. Голос его вновь звучал уверенно, сердцебиение и дыхание пришли в норму.

Не в силах скрыть потрясение, изумленный чиновник поднялся с кресла.

— Семейство Стэнхоупов всегда было одним из самых уважаемых клиентов нашего банка, мистер Фабиан. Полагаю, мы сделали все возможное, чтобы убедить вас, что подарок был сделан мисс Стэнхоуп от всего сердца…

— Я уверен, что мисс Стэнхоуп поймет причину моего отказа, — оборвал его Фабиан.

Он протянул руку, и управляющий пожал ее. Оба молча направились к двери. Когда Фабиан собирался уходить, чиновник заверил его, что, в соответствии с указаниями мисс Стэнхоуп, ее подарок останется в банке в течение неопределенного времени и будет выдан лишь в случае согласия Фабиана, скрепленного подписью, подтверждающей, что он получил сумму полностью.

Вновь оказавшись за рулем своего трейлера, закрыв окна от пыли и внешних раздражителей, чтобы не замечать поля и усадьбы, убегающие вдаль, и аккуратно выстроившиеся ряды жилых прицепов, Фабиан то и дело переводил глаза с шоссе на спидометр, со спидометра на шоссе с механической монотонностью маятника.

В голове у него по-прежнему крутились кадры, сливаясь с дорогой, извивавшейся перед ним, и меняющимися цифрами на счетчике спидометра, поворотами руля, превращаясь в единое целое — единую нить, разматывающуюся в сторону механизмов судьбы, ожидающих его за каждым перекрестком.

Он вспомнил сказку, которую рассказывал ему в детстве отец, завораживавшую и пугавшую его. Сказку о трех невидимых сестрах, которые будут постоянно находиться рядом с ним, зачастую и тогда, когда он меньше всего подозревает об их присутствии, и отмерять срок его жизни. Самой красивой из них, по словам отца, была самая младшая, задача которой состояла в том, чтобы наблюдать и распутывать узел жизни и извлекать из лабиринта нить жизни каждого человека. У нее была средняя сестра, которую всегда можно было узнать по одной из тех масок, которые она надевала на себя, — смешной или грустной. Именно она держала меру, брала в руки нить и спокойно продолжала прясть, сосредоточив все внимание на вращающемся колесе прялки, безразличная к тому, какой получится рисунок. Была еще и старшая, которой так нравились ее ножницы, что она никогда не выпускала их из рук и в любой момент была готова испортить работу сестер, перерезав нить.

Ему показалось, что он слышит пение веретена. Он понял, что это Резвая и Ласточка бьют копытами в своих стойлах, и неохотно остановил трейлер на площадке для отдыха, чтобы покормить их. Корм, который он вез для них — кукурузные хлопья и овсяную крупу, вареное льняное семя, кашица из сахарной свеклы, дуранда — смесь сена с соевыми бобами и кукурузой, тимофеевка, райграс, клевер и трилистник, — все эти ингредиенты ему казались теперь каким-то нереальным веществом, единственная задача которого превращение животного в груду мяса.

Позже, когда на смену полудню пришел золотистый предвечерний туман, Фабиан остановился вновь, свернув с шоссе при виде неохраняемого поля. Осторожно, словно конокрад, он тайком выпустил своих пони, чтобы животные могли порезвиться, побегать, чтобы они разогрелись как следует, но не выбились из сил. Единственная задача этой разминки заключалась в том, чтобы превратить их вес и силу в резвость и скорость, которые ему понадобятся во время игры.

Еще позже, когда ему стало трудно наблюдать за дорогой, прячущейся в темноте, он съехал на обочину недостроенного шоссе и, закрывшись лишь одеялом, прикорнул в гостиной своего трейлера, слишком устав для того, чтобы раздеться, и не желая терять времени на то, чтобы подниматься в альков.

В Тотемфилд Фабиан приехал незадолго до того, как наступили сумерки. Царивший повсюду полумрак озадачил его: он не ожидал, что увидит закрытые витрины лавок и магазинов. Даже супермаркет, где всегда шла какая-то торговля, опустел. Лишь после того, как он пересек перекресток и свернул на главную улицу — сонную и пустынную, если не считать автомобилей, припаркованных по обеим ее сторонам, — он сообразил, что попал в город на исходе воскресного дня. Позади остался утренний шум в церкви, семейные радости за обеденным столом, уход вечером домой подальше от городской суеты. Какой-то заблудившийся автомобиль, за которым следовал трейлер Фабиана, неохотно пробирался по пустынным улицам, словно зачарованный тишиной.

Инстинктивным движением было направиться к конюшням «Двойные удила», но он тотчас спохватился: он не затем приехал, чтобы увидеть Стеллу. Затем в голову ему пришла мысль: хотя он знал, в какой части города живет семья Ванессы, он никогда не проезжал мимо их дома, опасаясь, что его трейлер привлечет внимание ее близких, слуг или соседей.

Он поехал серпантином, который вел на холм Стэнхоупов, стараясь не повредить аккуратные бордюры. Он въехал в открытые кованые ворота, украшенные красивым гербом, миновав запертую старинную сторожку.

Дорога стала шире, и трейлер въехал на вымощенную белым камнем улицу, окаймленную аккуратными живыми изгородями, симметрию которых не нарушала ни одна ветка.

Улица раздвоилась. Вдалеке, в конце проезда, он увидел внушительный фронтон особняка, украшенный классическими колоннами, охранявшими газон, над которым возвышались две или три крупных скульптуры из мрамора и металла, освещенные светом вечернего неба. У кромки сада припарковалось несколько машин, среди них — желтый автомобиль с открытым верхом. Фабиан повернул направо, где, как он полагал, находится служебный вход, но, подъехав к нему, не решился выйти из трейлера и поехал мимо гаражей в сторону конюшен и паддоков. Двое жеребят тыкались носами в ограждение паддока, два или три пони спокойно жевали сено. Резвая и Ласточка, почувствовав близость других лошадей и конюшни, принялись нервничать.

Из конюшни вышел пожилой мужчина в резиновых сапогах и непромокаемой накидке. Фабиан заметил под накидкой пиджак. У мужчины был вид надсмотрщика, который в выходной день пришел взглянуть на свое хозяйство с целью убедиться, что дела идут и в его отсутствие. Остановившись у конюшни, Фабиан вышел из кабины своего трейлера.

Мужчина посмотрел на Фабиана, затем с недовольным видом взглянул на фургон.

— Доставка в воскресный день? — спросил он. — Неужели вы, парни, не можете дать себе и другим возможность помолиться? — сердито покачал он головой. — Тебе придется подождать с разгрузкой. У хозяина конюшни и всех рабочих сегодня выходной. А я тут за сторожа, — закончил он.

— Виноват, — сказал Фабиан. — Думал, что ехать сюда придется гораздо дольше.

— Мне никто не говорил, что привезут новых производителей и что надо приготовить для них место! — всплеснул руками мужчина. — Сколько привез на этот раз?

— Всего двух, — отозвался Фабиан, направляясь к кабине трейлера. — Но я могу подождать с ними до завтрашнего дня, — добавил он примирительным тоном.

— Ты молодец, — смягчился мужчина. — Думаю, в твоем фургоне есть все, что тебе нужно.

— Ясное дело, — отозвался Фабиан, забираясь в кабину.

— Вот и лады, — заключил сторож, снимая плащ и резиновые сапоги, которые никак не сочетались с его темно-синим костюмом и начищенными ботинками. — Я буду у себя в доме — вон там. — Он показал на жилой прицеп, стоявший в лесу. — Когда придет хозяин, скажи ему, пусть подпишет сопроводительные бумаги, — добавил он, уходя прочь.

— А то как же, — ответил Фабиан, захлопывая дверь кабины. С минуту постояв в гостиной, он поднялся в альков и открыл одно из боковых окон. Лег на кровать, повернув голову к окну.

В альков ворвалась струя свежего воздуха. Пахло осенью, смесью влажной земли и сухого дерева, листьев и травы, к которым примешивался едва заметный запах лошадей и конюшни. Особняк был отделен от конюшни дубовой рощей. Он подумал, что в одной из комнат главного здания с открытыми окнами, куда врывался легкий ветерок, прикасавшийся к его плечам и охлаждавшим его грудь, находится Ванесса.

Разбудил его приглушенный смех и скрип колес, катящихся по гальке. Он тотчас открыл глаза. За окном было темно, и деревьев не было видно.

Не успевший прийти в себя, озябший, Фабиан заставил себя подняться. Впервые за несколько дней он разделся, принял горячую ванну и побрился. Он решил надеть хороший костюм, который лет десять назад ему сшили в Лондоне. Сорочка была также воспоминанием о былых временах — не шелковая, некогда заказанная для него в Риме, а ее хлопчатобумажная копия, одна из тех, которые сшили для него в Ла-Романа во время его последнего турнира в поло с участием Юджина Стэнхоупа.

Одевшись, он подошел к зеркалу и вздрогнул при виде худого мужчины, разглядывавшего его, бледность лица которого подчеркивалась устаревшим покроем костюма, все это так резко отличалось от образа молодого мужчины в жокейском костюме и от того рыцаря с розой в руке, шпагой на боку и пером на шляпе, каким он был несколько месяцев назад на лужайке перед особняком.

У двери трейлера он постоял в раздумье, еще не успев прийти в себя после поездки. Он не знал, стоит ли позволить этой минуте миновать, не омрачая ее сомнениями, или же усомниться, прежде чем она миновала.

Он вдохнул прохладный вечерний воздух. Сознание того, что ему предстоит лишь непродолжительная прогулка, каковы бы ни были ее последствия, прежде чем он, возможно, окажется вместе с Ванессой, взбодрило его, словно ожидание предстоящей игры в поло, заполнило пустоту в душе. Он уже не удивлялся странному стечению обстоятельств, которое вновь привело его сюда, в Тотемфилд, чтобы прятаться в темноте, как одиночка, как непрошеный гость, вторгшийся в чужую семью.

Он шел дубовой рощей, чувствуя, что бальные туфли ему жмут. Вот и особняк, свет окон озарял его фигуру, скользившую мимо припаркованных автомобилей. Поднявшись по невысоким мраморным ступеням к входной двери, он нажал на украшенный розеткой звонок.

В ответ на звонок тотчас же открылась дверь. Темнокожий слуга в ливрее приветливо улыбнулся гостю.

— Добрый вечер, сэр, — произнес он.

— Добрый вечер, — отозвался он. — Я опоздал?

— Никогда не поздно получать удовольствие, сэр, — улыбнулся слуга.

С видом старого знакомого Фабиан прикоснулся к его плечу.

— Ты ведь Джозеф, не так ли? — спросил он.

— Брэди, сэр. Просто Брэди, — отозвался негр, тронутый интересом, проявленным к нему новым гостем.

— Скажи мне, Брэди, а где все?

— Мистер и миссис Стэнхоуп и их гости закусывают в библиотеке.

— А мисс Ванесса?

— Мисс Ванесса тоже в библиотеке, — отозвался Брэди.

Взяв Брэди за руку, Фабиан привлек его к себе с дружелюбно-заговорщическим видом.

— Когда мисс Ванесса звонила мне, она сказала, что желает поговорить со мной наедине, прежде чем мы выйдем к гостям. Послушай, Брэди, отведи-ка меня в ее комнаты, а потом найди мисс Ванессу и скажи, что ее ждет старый учитель, но не говори об этом больше никому. Пусть это останется тайной для нас троих. Ты постараешься ради нее, Брэди?

— Разумеется, сэр, — отозвался слуга. — Ступайте за мной. — Они прошли по холлам слишком быстро, и Фабиан лишь мельком заметил мерцание света и полированного дерева, стуча каблуками по мраморному полу, затем ступая по ворсистым коврам, освещенным хрустальным торшером, лучи которого падали на обстановку и лестницу.

Шагнув в сторону, они уступили дорогу нескольким слугам, которые, ловко балансируя, несли подносы с напитками и закусками.

Брэди провел его наверх, в конец длинного коридора, увешанного яркими картинами и портретами. Снизу послышался взрыв смеха и шум голосов.

Остановившись перед какой-то дверью, слуга негромко постучал, затем провел гостя в прихожую, освещенную лишь небольшой лампой в виде каретного фонаря.

— Располагайтесь, сэр, — сказал Брэди, показав на диван. — Мисс Ванесса сейчас придет. — И с этими словами бесшумно исчез за дверью.

Пройдясь по кабинету, Фабиан приблизился к спальне Ванессы. Провел ладонью по комоду, посмотрел на милые безделушки, украшавшие комнату, скользнув взглядом по ее кровати. Это были предметы ее интимной жизни, существовавшие до того, как он вошел в нее, и останутся таковыми после его ухода из нее, — вещи, которые ей дороже, чем любой человек.

Он вернулся в кабинет. Вторая лампа освещала на письменном столе две его заключенные в рамки фотографии: на одной из них, вырезанной из одного журнала, взявшего у него интервью относительно современного состояния конного дела, он был снят верхом на пони на фоне Фейрфилдского клуба. На второй он, сидя верхом на Капитане Ахаве, принимал в Мэдисон Сквер Гарден из рук Ванессы приз за второе место.

На столе лежала стопка распечатанных писем, адресованных Ванессе. Он пощупал толстые конверты и взглянул на обратный адрес на первом из них. Письмо было от Стюарта Хейворда. Фабиан тотчас пожалел, что увидел их. В своих отношениях с миром — будь то природа или люди — он опирался лишь на то, что было результатом его собственных поступков, что требовало его непосредственной реакции. Он больше не станет смотреть в замочную скважину, читать чужие письма, разглядывать чужие вещи, считать чужие деньги. Проникновение без спросу в чужую жизнь в глазах Фабиана было чревато утратой целостности собственного мира.

При звуке шагов он повернулся к двери. Фонарь в прихожей осветил Ванессу. Вечернее платье делало ее более взрослой, более женственной.

Она смотрела на мужчину, ожидавшего ее в ее комнате. Пытаясь разглядеть его в полумраке, она подошла поближе, и на лице ее появилось изумленное выражение. Ни слова не говоря она приблизилась к нему, обняла за шею, прильнув к нему всем телом, прижала свое лицо к его лицу, принялась гладить его лоб и волосы.

— Платье помнешь, Ванесса, — ласково заметил он, высвобождаясь из ее объятий.

Она зажгла лампу, и при ее свете он увидел, как она сияет, как блистает красотой, которая всегда была ей свойственна. Грим подчеркивал симметричность ее губ, а шрам напоминал о ее хрупкости.

— Наконец-то, после всех этих встреч в твоем трейлере, ты мой гость, — произнесла Ванесса. Она сразу заметила официальность его одежды. — Я никогда не видела тебя таким…

— Отцеобразным? — с кривой улыбкой подсказал он.

— Вот именно, отцеобразным, — согласилась она со смехом. Он увидел, как в ее глазах появилась озабоченность, она стала похожей на хозяйку дома. — Когда же ты приехал?

— Несколько часов назад. Я прикорнул у себя в трейлере.

— В трейлере? А где он? — поинтересовалась девушка.

— Возле конюшен.

Подойдя к нему ближе, Ванесса провела рукой по его затылку, затем по спине. Прильнула к нему, обезоружив его смехом.

— Почему же ты не пришел сразу ко мне, чтобы прикорнуть со мной? — прошептала она, целуя его в шею. — Ты ведь останешься со мной, верно?

— Ты должна выслушать меня, — начал он, попытавшись освободиться от ее объятий.

— Не буду я тебя слушать. Теперь это наш дом, твой и мой. — Она умолкла, лицо ее омрачилось грустью. — Ты меня расстроил, Фабиан, уйдя из банка, не взяв… — Она замолчала, и он увидел, как ей трудно продолжать. — Не взяв то, что отныне принадлежит тебе. — Ванесса снова замолчала, черты ее лица исказились словно от боли. — Никто никогда не сделал для меня больше, чем ты. Ты заставил меня почувствовать себя свободной в отношениях с самой собой, с другими. С моими мыслями, моими потребностями, моим телом. Свободной с моей любовью к тебе. Ты не можешь отвергнуть этот дар любви, ты должен принять его. — Она приблизила свои глаза к его глазам. — Ты должен это сделать, потому что я люблю тебя, Фабиан, — прошептала она.

Ничего не ответив, он сжал ее в объятиях. Ванесса склонила голову ему на плечо, волосы закрывали ей лицо, руки блуждали по его телу.

— Этим подарком ты волен распоряжаться по своему усмотрению, — шептала она. — Волен ехать куда угодно. И, прежде всего, волен оставаться со мной.

Он слушал ее, испытывая к ней нежность — как к ребенку, доверяющему ему свои секреты, а не как к женщине, которая была его возлюбленной. Он чуть было не сказал ей, что понимает ее, что никогда больше не откажется от того, что принадлежит ей, что единственное, чего он хочет, это быть рядом с нею, иметь ее возле себя. Но он продолжал молчать.

— Мы не должны заставлять гостей ждать, не правда ли? — заметила она, взяв его за руку.

Неожиданно Фабиан со всей остротой ощутил, что он чужак в ее мире.

— Но как быть с твоими родителями? Меня не приглашали.

— Теперь ты приглашен. Ведь теперь это и мой дом.

Следом за ней он вышел в коридор, и, чтобы дать ему возможность прийти в себя, прежде чем подняться в библиотеку, Ванесса взяла его за руку и показала ему ряд комнат. Он почувствовал себя смущенным при виде ненавязчивого великолепия антикварной мебели, освещенной бронзовыми канделябрами, роскошных фарфоровых ваз, окон, украшенных витражами, полов, выложенных мозаикой из эбенового дерева, лимонного дерева и самшита, дверей из красного дерева, мраморных каминных досок, над которыми висели полотна с изображениями ландшафтов, людей и лошадей, выписанных настолько детально, что они соперничали с природой.

Приглушенные голоса, доносившиеся из-за дверей библиотеки, вызвали в Фабиане чувство настороженности. Смело отворив дверь, Ванесса вошла первой.

Он тотчас увидел камин, перед которым сидело с десяток пар; некоторые расположились на диванах, углубившись в разговор. Взяв Фабиана под руку, Ванесса сразу направилась к высокому, стройному, но уже начавшему лысеть мужчине, с лицом и улыбкой, обнажавшей десны и крупные неровные зубы. Он был похож на Юджина Стэнхоупа.

Мужчина был занят беседой с пожилой парой, когда Ванесса легонько потянула его за рукав, и он снисходительно наклонился к ней.

— Хочу познакомить тебя с очень важным для меня человеком, папа, — сказала она.

С рассеянной улыбкой, свидетельствующей о давней привычке светского общения, выработанной в результате бесчисленных коктейлей и приемов, Патрик Стэнхоуп протянул Фабиану руку.

— Папа, это Фабиан, — проговорила Ванесса. — Он только что приехал ко мне.

Фабиан почувствовал крепкое рукопожатие Патрика Стэнхоупа, но при словах дочери его улыбка поблекла, а потом и вовсе исчезла. Фабиан с удивлением заметил, что сам он, пожалуй, старше отца Ванессы.

— Рад, что вы смогли прийти к нам, мистер Фабиан, — сдержанно произнес Стэнхоуп. Затем, видя внимательный взгляд дочери и любопытство пожилой четы, он представил гостя. В этот момент к ним подошла мать Ванессы. Это была миловидная женщина лет сорока с небольшим, с густыми каштановыми волосами, здоровым цветом лица и гибкой фигурой, свидетельствующей о том, что она своя в мире спорта.

— Я Дорис Стэнхоуп, мама Ванессы, — приветливо сказала она. — Вы так хорошо научили нашу девочку ездить верхом!

Стоявший рядом с дочерью Патрик Стэнхоуп смотрел на жену и Фабиана. Пожилая пара оставила их.

— Юджин часто рассказывал о вас, — сухо заметил Стэнхоуп.

— Прошу прощения за то, что явился без приглашения, — произнес Фабиан, тотчас насторожившись, так как понял, что оказался отнюдь не на нейтральной почве. — Но мне очень хотелось повидаться с Ванессой и познакомиться с вами.

— Вам незачем извиняться, мистер Фабиан. Мы рады, что вы пришли, — вежливо ответила Дорис Стэнхоуп.

— Ты не хочешь просить у них моей руки? — вмешалась Ванесса, снова став игривым ребенком. — Пора бы. — И со смехом повернулась к матери: — Все остальное он уже у меня забрал!

Патрик Стэнхоуп огляделся вокруг, опасаясь, что гости услышали признание дочери. Он увел жену в сторону от гостей, приближавшихся к ним, и, придвинувшись к Фабиану, настойчивым тоном негромко спросил:

— Долго ли вы пробудете в Тотемфилде, мистер Фабиан?

— Некоторое время Фабиан поживет с нами, — доверительно сообщила Ванесса.

Фабиан, несколько смущенный категоричностью заявления Ванессы, взяв ее за руку, ответил на вопрос ее отца:

— К сожалению, я должен ехать завтра рано утром.

Ванесса вспыхнула, отпрянув от него.

— Ты не можешь так поступить, Фабиан! — прошептала она с болью в голосе. Стэнхоуп инстинктивно обнял плечи дочери, как бы защищая ее.

С противоположного конца комнаты к ним направился Стюарт Хейворд. С уверенной улыбкой желанного гостя в этом доме он вклинился между Фабианом и Ванессой.

— Как поживаете, мистер Фабиан? — сказал он, пожимая ему руку. — Я так и не успел поблагодарить вас за то, что вы сделали для нас в Мэдисон Сквер Гарден. — Помолчав, он добавил: — Для Ванессы и для меня. И за Капитана Ахава, который теперь выступает в высшей лиге.

— Это было нетрудно после тех прыжков, которым вы его обучили, — ответил Фабиан.

Ванесса подняла на него взгляд. В нем по-прежнему было обиженное выражение. Заметив это, Стюарт озабоченно склонился к ней.

— Вы надолго в Тотемфилд, мистер Фабиан? — спросил молодой человек. Он хотел было обнять Ванессу за талию, но та, все еще расстроенная, оттолкнула его руку.

— Мистер Фабиан завтра уезжает, — ответил Стэнхоуп с деланно-любезным видом. С невеселой улыбкой, чувствуя себя неловко, он похлопал Хейфорда по плечу. — Помоги вместе с Ванессой ее маме развлечь гостей, а мы с мистером Фабианом побудем немного в моем кабинете. Хочу поговорить с ним об одном своенравном жеребенке. — Прежде чем его дочь успела вмешаться, он жестом пригласил Фабиана выйти из библиотеки.

С серьезным и отрешенным видом Стэнхоуп привел его в свой кабинет. Фабиан обратил внимание на кожаные кресла и мебель темного дерева, письменный стол в стиле барокко в углу. Единственными предметами, нарушавшими гармонию, были видеосистема, занимавшая много места, стоявшая с одной стороны стола, и целый ряд расположенных на нем обтекаемой формы телефонов с кнопками, от которых отражались отблески камина. Фабиан вспомнил встречу с другим Стэнхоупом, сидевшим за конторкой рядом с Александрой и кричавшим на него. Теперь он шагал вместе с Патриком Стэнхоупом по рубинового цвета персидскому ковру, заглушавшему их голоса и шаги.

Патрик Стэнхоуп показал на одно из двух красных кресел, стоявших возле камина. Сев в него, Фабиан поднял глаза и увидел повелительное выражение коммодора Эрнеста Тенета Стэнхоупа, семейного патриарха, чей портрет в массивной раме занимал значительную часть стены.

После того как Стэнхоуп нажал на кнопку, открылась дверца книжного шкафа, за которой оказался бар. Поскольку гость отказался от угощения, хозяин приготовил напиток себе и опустился в кресло напротив него с тревожным выражением на осунувшемся лице.

— Мне трудно начать разговор на тему, которая меня беспокоит, Фабиан, — произнес он. — Мне кажется, что он будет или слишком острым, или недостаточно острым. Прежде всего, позвольте заверить вас, что я никогда, никогда, — подчеркнул Стэнхоуп, — не считал вас виновным в смерти моего брата. Правда, у нас с Юджином были разногласия, мы редко встречались друг с другом, но я знал, что вы с ним были закадычными друзьями. Разумеется, мне также была известна ваша репутация ловкого игрока. Об этом было много разговоров. И все-таки я уверен, что смерть Юджина произошла в результате обыкновенного несчастного случая, — убежденно добавил Стэнхоуп. — Уверен, вам известно, что именно я попросил Стоки привлечь вас в качестве ведущего нашей серии телевизионных передач, посвященных поло.

Фабиан кивнул головой.

Откинувшись на спинку кресла с таким видом, словно те слова, которые он должен произнести, лягут тяжким грузом на его плечи, Стэнхоуп продолжал:

— Но, откровенно говоря, Фабиан, я хотел, чтобы вы работали у нас отчасти потому, что знал, что как инструктора верховой езды Ванесса вас просто боготворит. Хочу, чтобы вы это знали, хочу показать, как я ценю то, что вы сделали для моей дочери.

Стэнхоуп сделал длинный глоток из своего бокала и произнес:

— Ванесса наш единственный ребенок, и с ее дефектом… — Он неожиданно умолк и с несчастным видом посмотрел на гостя.

— Вы имеете в виду шрам? — вежливо спросил Фабиан.

— Шрам, — кивнул Стэнхоуп. — Бедный ребенок перенес столько операций, чтобы избавиться от него. Первая была сделана сразу после ее рождения. Ротик у нее был настолько изуродован, что врачи смогли добиться очень незначительных результатов. Вскоре последовала еще одна. Когда коммодор, мой отец, — продолжал он, подняв бокал в сторону его портрета, — понял, через какие испытания ей придется пройти, он сделал Ванессу главной наследницей своего состояния. Она была его единственной внучкой. Ради нее он отодвинул нас с Юджином на второе место. — Стэнхоуп говорил монотонным голосом, словно с трудом припоминая далекие события.

— В третий раз ее оперировали в Нью-Йорке, когда ей исполнилось семь. Но ничего не получалось. Однако это еще было не все. Когда она уже подросла, а шрам был по-прежнему заметен, мы отвезли ее в клинику в Швейцарию. Тамошний хирург сделал очень много, однако… — В голосе его прозвучала безнадежность, но он взял себя в руки, чтобы Фабиан не придавал большое значение тому, что намерен сказать.

— Мы с Дорис всегда старались быть Ванессе хорошими родителями, — произнес Стэнхоуп отстраненно, равнодушно оглядывая богатую обстановку кабинета. — Из-за того, через что ей еще предстояло пройти, мы часто мирились с ее своенравием, — продолжал он, — даже когда мы не были уверены, что это полезно для нее. Доктора нам говорили, что все эти хирургические вмешательства, эти операции могут оказать столь же вредоносное воздействие на ее психику, как и первоначальное увечье. — Стэнхоуп поежился, вспоминая прошлое. — Они говорили, что девочка, которая перенесла такие испытания, может наложить на себя руки или возненавидеть все, что ее окружает. — Неожиданно его голос стал более твердым, хотя в нем слышалась боль, но он продолжал, взвешивая каждое слово: — У нее может также появиться страстное желание любить и стать ужасной собственницей, найдя объект любви, постоянно боясь потерять его. — Неожиданно поднявшись с пустым бокалом в руке, он направился к бару. — Ванесса такая собственница, Фабиан. Деньги, которые она вам перечислила, — это часть наследства, полученного от деда. Эти деньги — ее единственная сила. — Действуя с аккуратностью химика, Стэнхоуп приготовил себе новую порцию напитка. — Она дала их вам не потому, что любит вас, вернее, не только потому, что любит вас, — поправился он, — но потому, что хочет владеть вами, управлять. — С этими словами он со стуком поставил бутылку на столик бара. Вернувшись, он сел в свое кресло и принялся разглядывать узор ковра.

— Когда Ванесса решила перечислить вам эти деньги, — продолжал Стэнхоуп, как бы рассуждая вслух, — до того как она уладила этот вопрос со своими адвокатами и банкирами, казалось, будто она боится, что вы сбежите от нее. — В его голосе прозвучала не горечь, а страдание, которое он был не в силах скрыть. — Тогда-то она и сказала нам, что хочет выйти за вас замуж. Даже после того, как мы с Дорис напомнили ей, что она только что окончила школу, что ей еще предстоит учеба в колледже, что она… — Он запнулся, не желая обидеть Фабиана, но, видя его сочувственное внимание, продолжал: — Что вы… что она собирается выходить замуж за такого пожилого человека, по сути, человека старше ее матери и даже отца, она заявила, что возраст не имеет никакого значения, что ей нужны вы и только вы. Она заявила, что ее подарок сделает вас свободным и убедит всех, что вы женитесь на ней не ради денег.

Стэнхоуп поставил бокал на стол перед собой и стал продолжать:

— Но, после того как вы отказались от ее денег, все изменилось, Фабиан. Неужели вы полагаете, что, женившись на ней, вы поступите наилучшим образом? Сделаете счастливыми детей, которых она, возможно, захочет когда-нибудь иметь? Что это будет самым мудрым поступком и для вас самих? — В его выцветших глазах Фабиан увидел слезы.

Поднявшись с кресла, Фабиан поспешно подошел к отцу Ванессы и коснулся его плеча. Тот оценил этот сочувственный жест.

— Я люблю Ванессу, — сказал Фабиан. — И всегда любил. Любил, как ребенка, которого у меня никогда не было, как дочь, которую я всегда хотел иметь, как возлюбленную, намного моложе меня. — Под натиском нахлынувших на него чувств он сильнее сжал плечо Стэнхоупа. — Но особенно я люблю в ней дух, который делает ее такой свободной. Надеюсь, я не сделал ничего, чтобы лишить ее этой свободы. И не сделаю.

Осторожно убрав руку, он говорил, обращаясь скорее к молчанию, воцарившемуся в комнате, чем к собеседнику:

— Вот почему я никогда не смог бы жениться на Ванессе или увезти ее с собой. И вот почему я завтра уезжаю, уезжаю без нее.

Поднимаясь, Патрик Стэнхоуп чуть пошатнулся, и, когда Фабиан поддержал его, он неуклюжим жестом обнял гостя.

— Только помните, — произнес он со значением, — она очень ранима, пусть она не сочтет себя отвергнутой. — Отступив назад, он посмотрел на Фабиана и, делая ударение на каждом слове, продолжил: — Постарайтесь убедить ее, что вы покидаете ее потому, что должны это сделать, потому что вы связаны, — он запнулся, подыскивая слово, — связаны своим образом жизни.

— Ванесса прекрасно изучила меня, — отозвался Фабиан. — Она не станет спрашивать, почему я таков, каков я есть.

Стэнхоуп начал приходить в себя. Деловой человек взял верх над отцовскими чувствами.

— Думаю, Ванессе надо уехать из Тотемфилда. После того как вы его покинете, она и сама не захочет здесь оставаться, воспоминания для нее будут слишком тяжелы. — Решимость придала ему силы. — Я позабочусь, чтобы она завтра же улетела к тетке в Вирджинию, а потом отправлю ее в продолжительное заграничное путешествие. — Протянув Фабиану руку, он быстрым шагом проводил его до двери. — Пора возвращаться к гостям, — машинально улыбаясь, произнес он. — А то кто-нибудь подумает, что мы сбежали.

Когда Фабиан вернулся в библиотеку, Ванесса снова приблизилась к нему, одновременно и обрадованная его присутствием и сияющая от сознания того, что имеет на него права. Но Фабиан ощутил перемену в окружающей его атмосфере. Прежняя любезность Дорис сменилась теплым к нему чувством. Патрик Стэнхоуп рассыпался в похвалах Фабиану, называя его другом семьи. Лишь Стюарт Хейворд соблюдал дистанцию, с нарочито вежливым видом игнорируя его.

Ванесса заметила перемену в настроении ее семьи, и изумление стало постепенно уступать в ней место покорности.

Чета Стэнхоупов вместе с остальными гостями вскоре должна была отправиться на благотворительный обед. Перед тем как уйти, Патрик Стэнхоуп настоял, чтобы Фабиан, раз уж он уезжает рано утром, в следующий раз снова приехал к ним в гости.

Надувшийся Хейворд остался в библиотеке, пытаясь улучить момент и оказаться наедине с Ванессой. После того как юноша получил отпор, Фабиан подошел к Ванессе и шепнул ей, что хочет увидеть ее и будет ждать ее в трейлере. Та кивнула головой.

Покинув особняк, он возвращался в свой дом на колесах, миновав череду деревьев. В снопах света, падавшего из окон, на газоне перед домом красовались скульптуры, которые отбрасывали мрачные тени. В верхнем флигеле тоже ярко горели окна.

Добравшись до своего прицепа, он оставил дверь открытой, выключил все осветительные приборы и растянулся на диване в гостиной. Он ждал.

В его памяти вновь встало лицо Ванессы, искаженное гримасой удивления и боли, когда он сказал, что утром уезжает. Он представил ее в вечернем платье, ставшей настоящей женщиной, вспомнил, с какой решительностью она отделалась от молодого Хейворда.

Фабиан попытался представить себе, как она появится у него на этот раз. Выскользнет из главного здания и темной рощей, желанной беглянкой, маленькой девочкой, увлеченной игрой в прятки, бесшумно войдет и пристроится где-нибудь в гостиной или на кухне? Поднимется на цыпочках в альков или пройдет коридором в кладовую, прячась за деревянным конем или в стойле вместе с пони, сообщив о своем присутствии особым сигналом и известив его о том, что пора начинать увлекательную игру?

— Почему ты покидаешь меня? — откуда-то сверху послышался голос Ванессы — какой-то неживой, словно оторванный от тела. Он сел и протянул руку туда, откуда доносился голос, но там ее не было. Он стал шарить в темноте, словно слепец, потерявший трость.

— Почему ты покидаешь меня? — снова послышался голос — на этот раз откуда-то снизу, из-под пола. Упав на колени, он пополз на звук, вытянув вперед руку, словно жук — усики.

— Почему ты покидаешь меня? — Теперь ее голос звучал глухо — не то из кухни, не то из ванной. Он стал быстро перемещаться по трейлеру, пораженный тем, как кто-то другой может так легко ориентироваться здесь, да еще в темноте.

Фабиан добрался до лестницы, ведущей в альков, в уверенности, что девушка ждет его в постели. Он уже был готов подняться, как его остановил какой-то звук. Он доносился со стороны тесного пространства между кладовой и стойлом — тайным убежищем, которое Фабиан превратил в спальню. Он его придумал специально для Ванессы в те дни, когда она, настаивая на том, чтобы оба они были голые, прибегала к нему. Он согласился с ее требованием, решив, что эта тесная каморка, соединяющаяся с кладовой потайной дверью, защитит их и позволит им одеться или спрятаться, если войдет кто-нибудь посторонний.

Добравшись до кладовой, он прижался лицом к потайной двери. Прежде чем услышать дыхание Ванессы, он почувствовал ее присутствие. Он стал медленно открывать дверь, но она неожиданно открылась, и он оказался внутри. Над его головой загорелась лампочка.

Ванесса была обнаженной, ее платье и туфли лежали на полке высоко у нее над головой. Не став повторять вопроса, она приблизилась страстно желая прикоснуться к нему. Ее губы пересохли, щеки пылали, глаза искали ответ, которого он ей так и не дал.

Чтобы не видеть ее пристального взгляда, заставить Ванессу вернуться в ее прежнее состояние, он положил ее на кровать. Ванесса продолжала смотреть на Фабиана, раздвинувшего ей ноги. Он, лежа на ней, в свою очередь смотрел на девушку.

Наступил такой момент, когда он ощутил в ней обычную напряженность, некую силу, которая будто противилась тому, чтобы он проникал в нее. Она судорожно, прерывисто дышала, поддаваясь приливам и отливам возбуждения, то бурным, то длительным, в постоянном ритме. Она лизала его пальцы и ладонь руки. Ноздри ее расширились, из груди вырывались вздохи. Когда он поднял на нее глаза, пытаясь оценить ее состояние, она стала извиваться всем телом, не в силах сдержать одолевавшую ее страсть. Ее взгляд скользил по нему, слезы увлажняли ее нос и губы, падали на плечи и груди.

Ритм рыданий затих, пульс был по-прежнему неровный, дыхание восстановилось. Он посмотрел на ее побледневшее лицо, которое уже не было обращено к нему. Она поднялась, убрав от него ноги и руки, но когда он потянулся к ней, желая вновь прикоснуться к ней, чтобы она смогла ощутить его, девушка упала на кровать. Рыдания прекратились, дыхание стало ровным, но в глазах стояли слезы.

— Почему ты покидаешь меня? — едва слышно проронила она. Единственным ответом стали его молчание и прикосновение его руки к ее телу, когда она уснула в его объятьях — дитя, утомленное долгим путешествием.

_____

На рассвете он попытался разбудить ее, сказать, что ей следует вернуться домой и лечь в свою постель. Но она отказалась сдвинуться с места и туго завернулась в грубый шерстяной плед, оставив снаружи лицо и руку, которую положила сверху.

Тогда Фабиан сел рядом с Ванессой, охраняя ее покой, сознавая, что, если что-то заставит его отказаться от этих последних минут, проведенных рядом с нею, выбросить их из памяти, то он предпочтет лишиться всего, что ему останется в жизни.

Он оделся и отправился в кабину. Он сел за руль, похожий на капитана, который снова намерен выйти в море, включил зажигание, чтобы прогреть двигатель, и почувствовал, как дрожит весь кузов.

Фабиан открыл окна. Утренний ветер развеял запах Ванессы, который он все еще ощущал. Он услышал приглушенный храп его пони, утомленных долгим пребыванием в стойле. Он включил передачу. Громада трейлера дрогнула и двинулась. Объехав вокруг особняка, он приблизился к главному подъезду. Не выключая двигателя, прошел гостиную, кухню, кладовую и вошел в закуток, где по-прежнему спала Ванесса в том же положении, в каком он ее оставил. Просунув пальцы между ее телом и простынями, он подложил под нее ладонь, осторожно поднял ее. Прижав девушку к груди, с минуту подержал на руках ее неподвижное теплое тело. Она открыла глаза.

— Пора, — произнес Фабиан.

Она поняла, что означали эти слова. Оба посмотрели друг на друга, и, кроме страдания, на ее лице не было ничего. Он опустил ее, достал с полки одежду и туфли. Молча держал их, ожидая, когда она их возьмет.

— Ты ведь больше не приедешь ко мне? — спросила Ванесса, кутаясь в одеяло.

Фабиан избегал ее взгляда. Он мысленно вспоминал ее волосы, плечи, руки, грубое одеяло, которое отделяло ее от него. Она уже оказалась в недоступном для него мире.

— Нет, Ванесса, не приеду.

— Можно, я оставлю его у себя? — неловким жестом указала она на плед.

— Можно.

Комкая одеяло, она босиком вышла из своего убежища первая. В гостиной остановилась, на минуту замерев у лестницы, ведущей в альков.

В следующее мгновение она оказалась возле двери кабины.

Ванесса повернулась к нему, заливаясь слезами. Она судорожно дышала, и зубы ее попадали по шраму.

— Прощай, Фабиан, — прошептала она. На ощупь взяла одежду и туфли. На мгновение из одеяла появилась ослепительная грудь, которую она тотчас же укрыла.

Неожиданно она исчезла. У входа в особняк не оглянулась и закрыла за собой дверь.

Он ехал по улицам Тотемфилда, механически отмечая дорогу на конюшни «Двойные удила» и другую дорогу, которая вела к усадьбе Бетси Уэйрстоун; старый супермаркет; временами попадавшуюся бензоколонку, нарушавшую монотоный ландшафт, состоявший из шоссе и полей. Наконец он повернул на дорогу, которая вела мимо заброшенной железнодорожной станции и свалки и уходила в глубь леса.

Шоссе, по которому он ехал, было ему знакомо и все еще не закончено. Он часто ездил по нему, когда работал на конюшнях «Двойные удила». Оно вело к просеке, которая была достаточно велика для его трейлера, почва — достаточно прочна, чтобы выдержать вес его дома на колесах, а кусты и деревья служили надежным укрытием. Как он делал это не раз, Фабиан подал задом, углубившись в просеку, встав лицом к шоссе, готовый выехать оттуда так же быстро, как приехал.

Ему показалось, что тут ничего не изменилось с тех пор, как он был здесь в последний раз. За пределами равнины земля заросла молочаем и мандрагорой, губчатыми грядками кипарисов. От колючей стерни полей с их терпким ароматом осени пахнуло воспоминаниями о том, как он ждал здесь Ванессу, и ему показалось, что он вот-вот услышит звонок ее велосипеда.

Почему же, приехав сюда впервые много лет назад, он поленился изучить себя так же внимательно, как он сейчас изучает эту просеку. Если бы он это сделал тогда, то, возможно, понял бы, что то и дело будет возвращаться сюда, и, что бы он ни искал, он всегда найдет себя одного на этой просеке. Сейчас, как и тогда, он почувствовал неумолимую силу прошлого и был смущен своей неспособностью помешать его повторению.

Бремя воспоминаний, дум и усталости одолело его. С трудом добравшись до алькова, он повалился на кровать. Забыв про пони, голодных и неухоженных в течение столь долгого времени, он погрузился в сон.

Проснулся Фабиан около полудня. Забравшись в ванну, он, словно ошпаренный горячей водой, наполнившей ее, остро ощутил, что до сих пор, когда бы он ни покидал Ванессу, она всегда могла быть уверена в его возвращении. Теперь именно она покинула его, и он мог быть уверен лишь в том, что, лишенная будущего, она больше никогда не вернется.

Время уже не станет мерилом дней, прошедших после того, как они были вместе, и не будет существовать того архитектора времени, который придумает какой-нибудь способ остановить его неумолимое течение. В его душе вновь возник хаос — путаница бесцельных мыслей и чувств, — хаос капризный, неуловимый, закрывающий, безвозвратно запечатывающий безмятежное пространство того утра в конюшне «Двойные удила», когда он впервые увидел ее.

Ему захотелось снова поговорить с Ванессой, поговорить в последний раз, хотя все, что им надо было сказать друг другу, они повторяли много раз. То, что ему так хотелось сообщить ей, то, что он мог сказать ей, ускользало из его памяти, когда он оказывался в одиночестве. Он знал, что не захочет сказать ей что-то такое, что может растревожить или ранить ее.

Он понимал природу своего отчаяния: столкнувшись с реальностью ее чувств к нему, он больше не мог сохранить свой образ в качестве наследника ее времени, сохранить образ их обоих в виде некой скалы, которую не могло разрушить беспощадное время, врачующее одни раны и наносящее другие. Чтобы дать ей право встретиться лицом к лицу с собственной жизнью, он был вынужден освободить ее от цепи, соединявшей ее с ним. В нем сработала пружина — тайная причина того, что он проделывал столько раз, что теперь стало единственной реальностью его прошлого, связывавшего его с будущим.

Бывало, среди ночи, когда ему попадалась на пути больница, пансионат для престарелых и одиноких, обиталище таких людей, которые были отвергнуты миром, он останавливал свой трейлер, запирал его и заходил внутрь.

Войдя, он спрашивал главного врача, дежурную сестру или охранника. Представлялся приезжим, разумеется конником, но, кроме того, писателем, автором рассказов о людях, связанных с конным спортом. Он с удовольствием прочтет их человеку, который одинок, не может в этот поздний час уснуть и готов его послушать. Проверив его документы, Фабиана вели по коридорам и боксам к какому-нибудь посту, окруженному емкостями с кислородом, искусственными почками, замысловатым арсеналом оружия для защиты того, что труднее всего защитить, что наиболее уязвимо, — жизни, этого мимолетного явления. Он видел гниющую плоть, которую невозможно исцелить, больных раком, которым смерть успела предъявить свою зловонную визитную карточку.

Здесь были владения страданий, узником которых было время, наркотиков, которые могут сделать пациента бесчувственным и лишить его разума; единственное снадобье против них — телевизионные картинки и звуки — больше не помогало, и единственным утешением был голос посетителя (от этого, впрочем, тоже не было никакого проку) да еще собственное воображение. Внимательно разглядывая пациента — им могли быть мужчина, женщина или даже ребенок, неисцелимо больные, но которые еще дышали, жили, — Фабиан представлялся как путешественник, у которого есть время и желание встретиться с тем, кто, подобно ему самому, находится в пути, только в другом направлении. Сев в кресло, он принимался рассказывать какую-нибудь историю о себе самом или о ком-то другом, о своем трейлере, вновь продолжающем путешествие по жизни, о прожитом времени и о том, которое у него еще осталось, о природе, которая требует к себе внимания человека и прощает, о человеческой жадности и человеческой любви. Он рисовал сцену для пьесы о страсти человека, для которого страсть перестала быть пьесой, для которого она утратила интерес, сюжет, таинственность и загадочность. Стараясь не развивать полет фантазии, предоставляя слушателю прибегнуть к собственному воображению, Фабиан часами мог говорить об искусстве верховой езды, беседовать о стратегии конных состязаний с человеком, которому уже никогда не одержать победы, рассказывать о любви тому, кому никогда не суждено кого-то обнять.

Поспешно одевшись, Фабиан сунул в карман горсть монет для телефона-автомата и кинулся к стойлу в задней части своего трейлера. Он вывел оттуда Резвую. В страшной спешке оседлав ее, вскочил на нее и помчался галопом, охваченный страхом, что опоздал, что, возможно, Ванесса уже находится в самолете.

Песчаная дорога заглушала удары копыт кобылы, за которой вилась пыль. Он добрался до телефонной будки, когда полуденное солнце уже начало нагревать аппарат. Теперь он испугался, что, возможно, не работает телефон. Порывшись в кармане, Фабиан достал монету, дрожащими пальцами опустил ее в прорезь и набрал номер. Послышались продолжительные гудки, прерываемые паузами молчания, которые лишь усиливали его нетерпение. Он представил себе, как звонит телефон в кабинете Ванессы, разрывая тишину, как она бросается к аппарату, хватает трубку.

Но гудки продолжались. Он не мог поверить, что она уехала, что он потерял ее, что слова, которые он услышал у себя в прицепе, — это ее последние слова. Резким движением он повесил трубку, вынул монету из приемника и снова набрал номер. Никто не мог поколебать его убеждения в том, что Ванесса ответила ему в ту самую минуту, когда он повесил трубку, и что теперь линия будет занята.

Линия оказалась свободной. Гудки повторялись время от времени, разрывая ему сердце, а в это время ничего не подозревавшая Резвая тыкалась мордой в стеклянную стенку будки. Держа в руках трубку и слушая надоедливый монотонный сигнал, Фабиан понял, что потерял слишком много времени, что не успеет вернуться к трейлеру, чтобы на нем добраться до взлетно-посадочной полосы. Стрелой выбежав из будки, он вскочил на лошадь и, срезая часть пути, лесом помчался на аэродром. Он скакал мимо заброшенной железнодорожной ветки, по дороге, которой воспользовался лишь однажды, которая начала сужаться после того, как он проскакал по ней милю или две, и теперь почувствовал отчаяние при виде пустых бочек и старых ржавых вагонов. Единственное, что его заботило, это мчаться быстрей, еще быстрей, заставляя Резвую перепрыгивать через бочки и, наклоняясь всем туловищем, избегать столкновений с развалинами, топча осколки стекла и металла.

Железнодорожная ветка уперлась в зеленые заросли. За ними простиралась взлетно-посадочная полоса — участок поблескивавшего на солнце разогретого асфальта. По ней двигался небольшой двухмоторный реактивный самолет. Готовый к взлету, он медленно катил в сторону Фабиана, и еще до того, как он повернул, сверкнув ярким гербом на своем серебристом боку, Фабиан понял, что в нем за пассажир. Отчаяние уступило место досаде, и он вдруг перестал думать о Ванессе. Единственное, что имело для него значение, — это лошадь, вырвавшаяся из зарослей и готовая скакать дальше. Он отпустил поводья, и Резвая помчалась вдоль полосы, превращая сухую траву в мелкую пыль. Оказавшись рядом с самолетом, он посмотрел на иллюминаторы, в которые ничего не было видно, так как изнутри они были покрыты зеркальной пленкой. Ревя моторами, самолет стал набирать скорость для взлета. Когда он пронесся мимо него, Фабиан представил себе пилота, который показывает Ванессе на взлетно-посадочную полосу, наслаждаясь увиденным зрелищем:

— Вы только посмотрите, мисс Стэнхоуп! Такую картину теперь увидишь не часто!

Прижавшись лбом к прохладному стеклу, она увидит всадника, мчащегося по черной полосе асфальта в белом шлеме, белой рубашке и бриджах верхом на вороной лошади. Лошадь будет мчаться, не зная усталости, а всадник наклонится вперед, словно держа в руках копье, сражаясь с врагом, видеть которого мог лишь он один.

ОБ АВТОРЕ

Ежи Косински — одна из самых ярких и противоречивых фигур в литературе XX века. Польский эмигрант, он долгие годы являлся председателем американского ПЕН-клуба; автор бестселлеров — биографических книг «Раскрашенная птица» и «Ступени», — он затем обвиняется в фальсификации данных своей биографии; преуспевающий прозаик и сценарист (в 1979 году Хол Эшби снимает блестящий фильм по его повести «Садовник»), лауреат многочисленных премий — и вдруг жуткое, загадочное самоубийство…

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Игра страсти

* * *