Сталин мягкой кошачьей походкой вышагивал по ковру за спинами Берии, Фитина и Старкова. Никто из них не смел оглянуться. В кабинете висела тяжелая, давящая тишина. Прошло минут двадцать. Старков чувствовал, как внутри у него вес напряглось, тело превратилось в одну туго натянутую струну.

— Товарищ Фитин, — голос Сталина звучал глухо и хрипло. («Наверное, выпил что-то холодное», — подумал Старков.) — То, о чем вы нам только что рассказали, это факты или ваши размышления?

Двадцать минут назад Фитин озвучил непроверенную информацию о том, что в скором времени на Адольфа Гитлера будет совершено покушение. Теперь данное предположение следовало как-то обосновать.

Фитин поднялся со своего места:

— Это мои размышления, базирующиеся на донесениях наших корреспондентов, товарищ Сталин.

— И что, все ваши корреспонденты в один голос утверждают, что Адольфа Гитлера хотят убить? Причем даже не коммунисты, а его собственные генералы?

— Так точно, товарищ Сталин. Информацию регулярно просеиваем. Источники черпаем из Германии, ее сателлитов и у наших союзников. В заговоре против Гитлера принимают участие не только генералитет, верхушка вермахта, но и промышленники, а также некоторые представители остатков социал-демократической партии. Именно последние установили контакт с полковником Штауффенбергом. Я даже предполагаю, что это именно они оказали решающее влияние на мировоззрение графа. К сожалению, наши товарищи из коммунистической партии Германии в данном процессе принять участия не могут. В связи с тем, что…

— Достаточно, я понял, — остановил Сталин выступление Фитина небрежным взмахом руки.

— И не удивительно, — осторожно вступил в разговор Лаврентий Павлович Берия. — Фашисты в первую очередь обрушили свою ненависть на коммунистов. Социалистов тронули лишь слегка, практически не причинив им вреда. А напрасно. Я бы их за то, что пропустили Гитлера к власти, первыми поставил бы к стенке.

Старков спрятал взгляд. По данному поводу, будь у него такая возможность, он бы с удовольствием поспорил с руководителем госбезопасности.

В тот роковой 1933 год, когда на выборах в Бундестаг Гитлер набрал сорок три процента голосов, коммунисты вместе с социал-демократами набрали сорок девять. Оставалось лишь объединиться. Нс на словах, на деле. Социал-демократы открыто заявили тогда о своей готовности подписать договор о сотрудничестве. Но глава немецких коммунистов Тельман, посетивший незадолго до этого Советский Союз, пошел на попятную. Соответственно, блок, который обладал бы реальной способностью Ликвидировать НСДАП как партию, не состоялся, и Гитлер прошел в высшие эшелоны власти. Конечно, Берия на тот момент был еще далеко не тем, кем стал сейчас. Зато сам Глеб Иванович уже тогда работал в «немецком отделе» и потому прекрасно знал, как все происходило на самом деле.

— Товарищ Старков, — Сталин направился к своему столу, — и каковы у этих так называемых «заговорщиков» шансы на успех?

Старков поднялся вслед за Фитиным.

— Я, товарищ Сталин, могу лишь выдвинуть гипотезу…

— А я от вас большего и не требую. Говорите.

— Этим летом, в отличие от прошлых лет, в Берлине сложилась наиболее благоприятная обстановка для исполнения планов генералитета. Во-первых, наше мощное наступление. Это самый главный фактор, повлиявший на их решение. Во-вторых, открытие «Второго фронта». В совокупности оба эти события значительно поспособствовали обострению отношений внутри окружения Гитлера. Моральное состояние армии и гражданского населения приближается в Германии к критической точке. В подобной атмосфере все труднее становится работать гестапо. Гаулейтеры на местах теряют инициативу. Так что в сложившейся обстановке вариант смещения[Гитлера насильственным путем возможен и реален.

Сталин раскрыл коробку «Герцеговины Флор», вынул папиросу, задумчиво покрутил ее в руке. Старков напрягся: если Хозяин сейчас закурит, он не выдержит и зайдется в кашле.

— Не волнуйтесь, товарищ Старков. — Сталин положил папиросу обратно. — Я прекрасно помню о состоянии вашего здоровья. Садитесь.

Глеб Иванович опустился на стул.

— Гитлер — наш враг. Сильный и жестокий противник, — раздумчиво проговорил Сталин. — И с этой позиции я всецело поддерживаю любые действия против него. Но не стоит забывать, что заговорщиками являются те же люди, которые активно проявили себя в борьбе с нашим народом. Для нас они такие же враги, как и их лидер. Замена Гитлера любым другим членом немецкого Генерального штаба отношения Германии к Советскому Союзу, равно как и Советского Союза к Германии, не изменит. Скорее даже наоборот: физическое уничтожение Гитлера может нанести вред. И не столько гитлеровской армии, сколько нашим войскам и армии союзников. Судите сами: в глазах всего нормального человечества Гитлер ассоциируется с величайшим преступлением, требующим обязательного наказания. Поэтому наказывать главного фашиста должны и будем мы, а не его соратники! Гитлер должен непременно предстать перед судом и ответить перед законом за все совершенные им злодеяния! Такова моя твердая позиция в данном вопросе. Товарищ Фитин, — Сталин остановился перед начальником «первого отдела», — что нам известно о контактах представителей немецкого генералитета с нашими союзниками?

Фитин, продолжая стоять, сделал полуоборот к Главнокомандующему.

— В начале лета имели место попытки провести переговоры при посредничестве генералов Эйзенхауэра и Монтгомери. Они закончились провалом. Причина: оба генерала не имели полномочий на проведение мероприятий подобного рода. Однако в Швейцарии состоялся довольно продуктивный диалог между представителем Управления стратегических служб Аленом Даллесом и сотрудником абвера, доверенным лицом адмирала Канариса Гансом Гизевиусом. Обсуждался вопрос смещения Гитлера законным, мирным путем. Конечно, данный факт заслуживает внимания, однако следует учитывать, что ныне Вильгельм Канарис отстранен от занимаемой должности. Так что если Гизевиус работает от имени опального шефа, его переговоры с американцами обречены.

— Лаврентий, — Сталин повернулся к Берии, — нужно дать Молотову задание продумать письмо Рузвельту по поводу некорректного поведения некоторых его государственных служащих. В уважительной форме. Недопустимо, чтобы сейчас, когда мы наконец объединили усилия, за нашей спиной велась грязная работа. А вы, товарищ Фитин, подумайте, каким образом можно сообщить в ставку Гитлера о готовящемся на их лидера покушении. Мы готовимся произвести в ближайшие дни сокрушительный удар и намерены к концу сорок четвертого года дойти до Берлина. И даже дальше. А потому мы хотели бы видеть на скамье подсудимых всех, кто развязал эту войну.

Когда Фитин и Старков покинули кабинет Главнокомандующего, Сталин закурил трубку и обратился к Берии:

— Лаврентий, усиль своими людьми все находящиеся в Москве организации. Проведи проверку воинских частей, госпиталей, предприятий. Приставь своих чекистов ко всему руководящему составу. Дурной пример, Лаврентий, заразителен, а дураков у нас хватает. И чтобы кое-кому было неповадно затевать заговоры, стоит подумать о подготовке к новому процессу. Вызывай-ка на ближайшее совещание Рокоссовского.

Совещание в «Вольфшанце» проходило в обычном порядке: Хейзенгер докладывал о положении на центральном участке Восточного фронта. Обстановка не обнадеживала. Несмотря на переброску дивизий с других участков фронта и постоянные контратаки, задержать наступление русских войск в районе группы армий «Центр» не удалось. Минск пришлось оставить. Речка Березина была форсирована широким русским фронтом. Части советских войск устремились на Вильнюс и Гродно. На южном направлении шло успешное наступление советских войск на Барановичи и Брест-Литовск.

— Мой фюрер, — подвел итог Хейзенгер, — к сожалению, вынужден признать, что мы не сможем задержать русских ранее, чем они достигнут границ Восточной Пруссии.

Гитлер сгорбился над столом. Его левая, дрожащая рука свисала неживой плетью, а правой он нервно водил по лежащей на столе карте. Толстые красные стрелы, нанесенные на оперативный документ, указывали на то, что главные наступающие части русских приближаются к Восточной Пруссии. Штаб-квартира группы армий «Центр» была вынуждена покинуть прежние позиции и расположиться на территории Германии.

— Почему фельдмаршал Буш так неповоротлив? — голос фюрера прозвучал тихо, тускло.

— Обстановка сложилась таким образом, мой фюрер…

Гитлер не дал Хейзенгеру договорить:

— Подумайте, кем заменить Буша. По всей видимости, наш генерал-фельдмаршал разучился воевать. Кто из его помощников более всего подходит на данную должность?

Хейзенгер растерянно развел руками.

— Думаю, генерал-полковник Рейнгарт, — выдал он первое всплывшее в памяти имя, — командующий 3-й армией. Или… генерал-фельдмаршал Модель.

— Второй вариант мне нравится больше.

Гитлер еще некоторое время смотрел на карту. Затем, не сказав никому ни слова, оторвался от стола и направился к выходу из блиндажа. Остановившись у двери, он пристально осмотрел бетонные стены, перекрытия, а потом обратился к адъютанту Линге:

— Гейнц, наведайтесь к Шпееру: пусть он снабдит охрану новыми автоматами. Такими же, какими мы обеспечили парашютные войска. А для меня закажите винтовку.

Линге с удивлением воззрился на фюрера. Тот, перехватив его взгляд, неожиданно рассмеялся:

— Неужели вы думаете, что я позволю законсервировать себя в этом склепе? — рейхсканцлер театрально вскинул правую руку. — Я еще не забыл опыт окопных действий. В крайнем случае тоже возьму винтовку и буду сражаться вместе с вами. Позаботьтесь также о том, чтобы ординарцы прилежно тренировались в стрельбе. И еще, Гейнц, соедините меня с Геббельсом.

Линге щелкнул каблуками и умчался выполнять распоряжения фюрера.

Спустя несколько минут Гитлер разговаривал по телефону с министром пропаганды. В последнее время рейхсканцлер часто нуждался в спокойном, обстоятельном и рассудительном собеседнике, для чего всегда обращался к своему старому товарищу по партии. В разговорах с ним Гитлер, помимо общих воспоминаний, обсуждал и перспективы рейха. Он по-прежнему истово превозносил мощь германской армии и предсказывал ей сокрушительные победы на всех запланированных им направлениях. Нынешняя беседа не стала исключением:

— Йозеф, я спокойно и уверенно смотрю на положение на Востоке. Оно не безвыходно, как утверждают некоторые бездарные генералы. Поверь, в скором времени мы покончим со всеми нашими неудачами. Правда, придется уступить немного стратегического пространства, но это лишь для того, чтобы начать наступление…

Геббельс слушал фюрера невнимательно. Пока Гитлер злословил по поводу Восточного фронта, министр пропаганды думал о фронте Западном. Да, американцы и англичане высадились именно там, где и ожидалось. Сейчас же на столе, прямо напротив, лежал его дневник — единственная вещь на свете, которой он доверял. В тот день, в день высадки англо-американцев, Геббельс записал в дневнике:

«Фюрер счастлив, ибо произошло событие, которого он с нетерпением ждал. Он столь долго был угнетен ожиданием, что теперь спокоен и не обнаруживает никаких признаков слабости… Немецкий народ почти что лихорадит от счастья… Заключаются пари, что война закончится в три дня, в четыре дня или за неделю…».

Теперь все надежды рухнули. Русские начали мощное, судьбоносное наступление. Фюрер находится там, практически рядом с линией фронта. По слухам, ибо точных данных ему не докладывают, линия фронта проходит в каких-то ста километрах от бункера фюрера. Бомбардировщик покрывает такое расстояние в считанные минуты.

А если это судьба? Что, если фюрер погибнет там, в Восточной Пруссии? Нет. Так думать нельзя. Правда, это шанс стать его преемником. Разве он не достоин поста лидера партии? Только он и «Боров» (так называли за глаза министра авиации Геринга) были рядом с фюрером с самого основания НСДАП. Но Геринг не способен повести партию, а значит, и всю Германию за собой. Достаточно увидеть его хоромы. Он же все партийные деньги спустит! Если, конечно, найдет их после Бормана…

Геббельс досадливо тряхнул головой: нет, таким мыслям нельзя давать жизнь! Гитлер меж тем продолжал монотонно рассуждать о личных проблемах. С трудом оторвавшись от неприятных дум, Геббельс постепенно втянулся в разговор. Фюрера следовало подбодрить, даже если он не прав. Таков удел фаворитов.

Ален Даллес вскрыл конверт. Письмо пришло от старшего брата. Джона Фостера Даллеса, пребывавшего сейчас в Штатах и державшего руку на пульсе политики Белого дома.

«…Мое настроение поднимается вместе с нашими акциями, — читал Даллес. — Правительство вновь решило увеличить заказ на продукт «С». Так что в ближайшем будущем можно будет рассчитывать на солидные дивиденды. Впрочем, наши «кошельковые парни» сильно обеспокоены событиями в Европе. Расчет на то, что Россия истечет кровью и обессилит, не оправдался. Как нам только что сообщили, они, то есть русские, вышли к европейским границам. Это может достаточно весомо отразиться на твоем бизнесе. Ламот Дюпон энд компани просят выяснить и проинформировать, нельзя ли предпринять что-то реальное для защиты их интересов в Европе».

«Точнее, предпринять действия для защиты континента от надвигающейся Советской армии», — перевел для себя Даллес. Он отложил письмо, вынул из коробки курительную трубку, набил ее табаком. Из распахнутого окна доносились голоса птиц, обитающих на озере, близ которого находилась швейцарская резиденция Управления стратегических служб. А ценитель хорошего трубочного табака являлся руководителем швейцарского отделения УСС.

Даллес сел в кресло, пыхнул дымком и задумался. Два дня назад ему передали копию одного из важнейших документов германского Генерального штаба. Обзор военных действий на Восточном фронте. Исходя из его содержания, Даллес сделал вывод, что дела немецкой армии край как плохи. По бронетехнике на начало лета сорок четвертого года у русских было превосходство в семь раз. В пехоте — в одиннадцать. На каждое германское орудие у русских приходилось двадцать артиллерийских стволов. Открытие так называемого «второго фронта» положения для американских бизнесменов не спасало: произошло слишком поздно. После 6 июня русские, наоборот, увеличили обороты своего наступления. Мировая революция — вот что, видимо, двигало Сталиным. И теперь у него появился шанс покорить всю Европу.

Будучи по натуре человеком скрытным, Даллес делился информацией только с самыми близкими людьми. Да и то лишь в силу необходимости. О личных просчетах в работе он и вовсе предпочитал умалчивать. Но как специалист анализировал все, что поступало к нему из различных источников, и к собственным действиям старался относиться критически. Сейчас, например, Даллес полностью отдавал себе отчет в том, что данной летней ситуации могло бы не случиться, если б год назад он не сделал грубейшего просчета.

…Ранней весной 1943 года Даллес впервые встретился с Гансом Гизевиусом, сотрудником абвера и… Интеллидженс Сервис, британской разведки. Англичане легко передали «Валета» американцам. Как понял Даллес, по той причине, что антигерманские настроения на острове были значительно сильнее, нежели в Штатах, и замараться в связях с фашистами никто не хотел. Впрочем, Гизевиуса такой вариант устраивал. В начале марта, сразу же после первой встречи с американским разведчиком в его штаб-квартире на Херренгассе, «Валет» понял, что, в отличие от британцев, эти заокеанские парни рассусоливать не станут. Деловитость и основательность — основные черты новых партнеров.

Гизевиуса встретил сам Даллес. Потом они сидели в низких удобных креслах, а рядом на венском столике стояли два бокала с прекрасным французским коньяком. Нет, англичане так радушно его не принимали. И потому, естественно, он начал с претензий к старым хозяевам:

— Я информировал Британское правительство не только обо всем, что происходило в Берлине и на фронтах, но и о намерениях Гитлера. Однако события продолжали происходить таким образом, словно в Лондоне ничего не знали…

Даллес отметил мысленно, что Гизевиус тактично умолчал о том, как некогда предоставлял информацию и Соединенным Штатам. А ведь в Цюрихе, в 1940 году, он передал письмо бывшего имперского министра экономики Ялмара Шахта американцу — президенту Банка международных расчетов Фрейзеру. Конечно же, содержимое конверта перекочевало тогда в Белый дом. Там с ним ознакомились и… «положили в стол». Ответ на свое послание Шахт так и не получил. Ведь в том далеком сороковом году Штаты рассчитывали на совместную компанию западных государств против Советской России.

— Если говорить откровенно, — продолжал Гизевиус, — то многие события произошли с ведома британских спецслужб. К примеру, английская разведка прекрасно знала, что в Штральзунде на рыбачьи суда грузили немецких солдат. Наши, то есть немецкие, специалисты в те дни были уверены, что английский флот перережет дорогу германскому флоту. Тогда мы, члены гитлеровской оппозиции, решали вопрос, каким путем переправить информацию в Лондон. И, несмотря на разные осложнения, все-таки нашли такую возможность. Потому как были уверены, что Англия выступит в поддержку Норвегии. Однако, как вам известно, все произошло совсем наоборот. Довольно странно, не правда ли? Вот после тех событий многие из нас и разуверились в поддержке западных государств.

Даллес промолчал. Его не интересовали старые дела. Тем более что он знал о них значительно больше, нежели Гизевиус. Скандинавская, чешская, польская операции имели одно направление — Советский Союз. И своей цели они достигли.

— Каковы сейчас настроения в вашей «антигитлеровской коалиции»?

— Ну, сегодня совсем иное дело! — воскликнул Гизевиус. — Круг людей, недовольных политикой Гитлера, увеличился и количественно, и качественно. Нам удалось привлечь на свою сторону генералов Ольбрехта, фон Клюге, Геппнера, Роммеля, Хасе, Хаммерштейна… — «Валет» назвал еще несколько имен представителей германского генералитета. — Помимо них с нами поддерживают контакт представители промышленных кругов и министерства иностранных дел. Мы все едины в одном мнении: Германия должна сохраниться как Великая Германия! Любым путем. Это мнение разделяют все. В том числе и генерал-полковник Людвиг фон Бек. Когда мы с ним встречались в последний раз…

«Сколько пафоса) — подумал Даллес. Хороший физиономист и психолог, он смог четко распознать словесную игру своего нового агента. — Актер. А ведь наверняка всего лишь пешка в их игре. Впрочем, как говорят русские, за неимением гербовой…»

— У вас имеется конкретный план действий? — перебил Даллес поток воспоминаний Гизевиуса.

— Да, конечно. — «Валет» нервно сжал пальцы рук. В беседе наступил переломный момент. — Генералы на Западном фронте, по общей договоренности, откажутся выполнять приказы фюрера. Мы, находящиеся в Берлине, воспользуемся этим моментом и сместим фюрера. На его место Верховным главнокомандующим будет назначен генерал Бек.

— А что станет с Гитлером?

— Партия Гитлера давно сыграна. Я бы на его месте подал в отставку. Впрочем, он в нынешней игре фигура лишняя. В прямом, физическом смысле. — Заметив на лице Даллеса недоверие, Гизевиус продолжил: — Мы располагаем достаточными силами у себя в Германии, чтобы провести подобную операцию. Единственное осложнение заключается в том, что мы пока не в состоянии отследить дислокацию эсэсовских частей, на которые в случае чего может опереться Гитлер. Эти части находятся в полном подчинении Гиммлера. Но мы ведем переговоры с полицией, с президент-полицаем Гельдорфом. И, думаю, в скором времени нам будет известно все о передвижении подчиненных рейхсфюрера.

Даллес поднял бокал и скептически посмотрел на его содержимое.

— Это не просто затруднительное положение. — Глава американской разведки несколько секунд раздумывал, однако коньяк все же пригубил. — В случае, если вы не наведете мосты с представителями СС, все ваши действия закончатся катастрофой. И я не уверен, что Гельдорф — та фигура, на которую следует делать ставку. — Даллес сделал еще один глоток. — Ну хорошо, предположим, что вам удалось провести в жизнь свой замысел. Однако меня интересует вопрос: кто после переворота встанет у власти? Пока вы назвали мне только генерала Бека в качестве Главнокомандующего. А остальные посты? Пост рейхсканцлера, например, кому достанется?

Гизевиус замялся:

— Дело в том, что мы пока не решили данный вопрос окончательно. Здесь мнения разошлись: промышленные круги предпочитают Герделера, а военные хотят вернуть на трон крон-принца, сына покойного Вильгельма Второго.

— То есть… воскресить монархию?)

— Можно сказать и так. — Вспомнив вдруг, из какой страны прибыл сам Даллес, Гизевиус всполошился: — Но детального обсуждения этого вопроса еще не было.

«Врет», — сделал вывод Даллес. Вслух же спросил:

— А какой пост хотели бы занять лично вы, господин Гизевиус?

— Не знаю, — уклончиво ответил «Валет». — Возможно, пост министра внутренних дел…

— А как же господин Гиммлер?

Гизевиус внутренне сжался: вот только этого имени не хватало услышать еще и здесь! Ведь именно Гиммлера он считал той самой костью поперек горла, которая мешала ему претворить свои планы в жизнь. Ибо часть заговорщиков — и при том значительная часть! — предлагала поставить во главе нового правительства именно Гиммлера. Делая ставку на то, что рейхсфюрер прекрасно владеет ситуацией в стране. В его ведомстве находились все спецслужбы, контролирующие порядок в государстве, а это, как считали большинство заговорщиков, будет крайне необходимо новому правительству.

— Ну бог с ним, с Гиммлером. — Даллес отметил про себя неготовность Гизевиуса к откровенности. — У меня еще один вопрос. Как вы полагаете: Гитлер добровольно уступит власть?

— Сомневаюсь. Хотя среди нас есть и те, кто на это искренне рассчитывают. Другая же половина готова к решительным действиям.

— То есть?..

Гизевиус смочил горло глотком коньяка.

— Ганс Остер пригласил из Шварцвальда опытного снайпера и поручил ему готовиться к покушению. Пока, конечно же, не сообщив, на кого именно.

— Ганс Остер… — Даллес задумчиво протер очки. — Если не ошибаюсь, это человек Канариса. Генерал-майор, правда, в отставке. В январе текущего года отстранен от службы в абвере.

— Совершенно верно, — кивнул Гизевиус. — Параллельно адмирал Канарис готовит еще одно покушение. Недавно он летал на Восточный фронт и привез оттуда довольно любопытный сувенир — взрывчатку, изготовленную в виде коньячных бутылок. Я видел их лично. Выглядят как настоящие коньячные бутылки. Никаких подозрений не вызывают. При этом сила взрыва просто потрясающая. Генерал фон Тресков должен будет оставить одну такую бутылку в самолете Гитлера: фюрер часто летает в Восточную Пруссию, в свою полевую ставку.

— Фон Тресков… Начальник штаба группы армий «Центр», — снова выказал свою эрудицию Даллес. — Значит, он тоже связан с вами?

— Совершенно верно. Он, как и Клюге с Беком, крайне недоволен военным руководством Гитлера.

— И все они поддерживают физическую ликвидацию Гитлера?

— Нет. Фельдмаршал Клюге предлагает произвести арест фюрера в своей ставке под Смоленском, а потом склонить его к передаче всех полномочий военным путем мирных уговоров. А вот фон Тресков, в отличие от Клюге, настроен решительно. Хотя сам я считаю, что сначала с фюрером должны быть проведены переговоры и лишь в случае их неудачи принимались бы крайние меры. Но… К сожалению, к моему мнению не всегда прислушиваются.

— Постойте, — лицо американца неожиданно окаменело, — вы хотите сказать, что покушение на Гитлера может состояться уже в ближайшие месяцы?! — Возможно, впервые в жизни Даллес вдруг осознал значение выражения «земля уходит из-под ног». — В июле? Августе? Или осенью?

— Никак нет. Раньше. Полагаю, в самые ближайшие дни. — Гизевиус настолько увлекся своим рассказом, что даже не заметил перемены в лице собеседника. — Пока русские не добились полного преимущества. Фон Тресков считает, что сейчас самое удобное время для устранения Гитлера и заключения мира. Лишь таким образом мы сможем преградить большевизму дорогу в Европу и сохранить Германию в границах 1939 года.

— С кем… заключить мир? — Даллес боялся выдать эмоции голосом.

— Как «с кем»? — Гизевиус недоуменно воззрился на американца. — С Москвой и Лондоном, разумеется. Причем одновременно. Чтобы все остались при своих интересах.

«Идиот! — чуть не выкрикнул глава швейцарского отделения УСС. — Господи, и он так спокойно говорит об этом?! А как же Штаты? Моя карьера?..»

— Господин Гизевиус, а вы понимаете, что все ваши действия отныне должны согласовываться с нами?

— Конечно, понимаю.

— Так на какое конкретно число намечено покушение?

— Точная дата неизвестна, но, думаю, со дня на день. Во всяком случае «коньяк» неделю назад уже был отправлен в ставку фон Клюге. И теперь как только фюрер прилетит в Смоленск…

— Отменить! — в голосе Даллеса прозвенели стальные ноты. — Немедленно всё отменить! Вы слышите меня? Бомба не должна взорваться! А если взрыв произойдет, отвечать за него будете вы! Лично вы!

Гизевиус растерянно заморгал. Он-то думал, что его новость вызовет как минимум благорасположение со стороны представителя американского правительства, однако все произошло с точностью до наоборот. Совершенно не так, как он надеялся.

— Но, мистер Даллес, — Гизевиус робко повел плечом, — боюсь, уже слишком поздно. Экстремистские настроения среди нашей оппозиции чересчур сильны. Я не смогу повлиять на них…

— Меня и мое правительство не интересуют настроения вашей оппозиции! — Даллес еле сдерживался, чтобы не сорваться на крик. — Сейчас здесь, передо мной находитесь вы. Значит, вы и будете отвечать за действия ваших так называемых «товарищей по борьбе». — Последние слова он намеренно произнес в оскорбительном тоне. Впрочем, Гизевиус унижения не заметил. — Посему немедленно отправляйтесь в Берлин и передайте мой приказ адмиралу Канарису!

Гизевиус привстал с кресла:

— Но я не могу передать адмиралу ваши слова…

— Правильно, — перебил Даллес, — не передавайте слова. Передайте ультиматум! Скажите Канарису, что если мое требование не будет выполнено, тогда Редо Расеса, человека, который ему очень близок, ждет незавидная судьба. Крайне незавидная. Вы хорошо запомнили мои слова?

— Так точно, мистер Даллес. Я всё передам, обещаю.

— Вот и славно. Присаживайтесь, господин Гизевиус, присаживайтесь. Наша беседа еще не закончена…

…Гизевиус передал Канарису волю Даллеса. И адмирал отреагировал на ультиматум американца правильно. Однако убедить фон Трескова в отмене операции не смог: тот и слушать его не захотел. Тогда хитрый «Лис» решил переиграть заговорщиков.

Когда Гитлер покинул ставку в Растенбурге и отправился в штаб группы армий «Центр», располагавшийся в районе Смоленска, фон Тресков, воспользовавшись личным знакомством с главным адъютантом фюрера генералом Шмундтом, упросил его убедить Гитлера в необходимости срочного посещения фельдмаршала фон Клюге — для обсуждения положения дел на фронте. Аккурат во время этого визита Тресков и планировал заложить бомбу.

Встреча Гитлера и Клюге состоялась. Во время последовавшего за ней совместного обеда фон Тресков попросил полковника Брандта, врача, везде и всюду сопровождавшего фюрера, захватить с собой в самолет посылку с двумя бутылками коньяка — якобы в качестве презента для генерала Штиффа из штаба верховного командования вермахта. Ничего не подозревавший полковник Брандт согласился.

После обеда всей компанией отправились на аэродром: фюреру предстояло лететь обратно в Растенбург. Посылку с «коньяком» доставил к самолету полковник Фабиан фон Шлабрендорф. Он же должен был привести в действие детонатор, однако сделать этого не успел: в самый последний момент его остановил приказ Канариса, переданный с одним из сотрудников штаба. В результате, когда фон Тресков дал сигнал, что пора передавать посылку, полковник вручил доктору Брандту «коньячную» коробку с неактивированной взрывчаткой.

На следующий день с первым же курьерским самолетом фон Шлабревдорф вылетел в Ставку фюрера, встретился с доктором и, посетовав, что «перепутал» посылки, поменял взрывчатку на настоящий коньяк.

…Не отдай тогда Даллес свой приказ, русские, может быть, не утюжили бы сейчас границы Европы. Но и американцы не вошли бы в Европу. И его брат не волновался бы теперь по поводу их совместного дела. Так что скорее всего он поступил тогда правильно. Просто всему свое время.

Вечерело. Даллес сел за письменный стол, включил лампу, открыл личные записи.

— Итак, — следуя старой привычке разговаривать с самим собой, вполголоса пробормотал он, — на этот раз все должнр произойти с точностью до наоборот.

В отличие от прошлого года заговорщики будут теперь вести переговоры только с Западом. Оппозиция предложила сразу же после устранения фюрера открыть Западный фронт и сконцентрировать все силы на востоке. В мае генерал-полковник Бек предоставил Даллесу через Гизевиуса детальный план первых действий будущего правительства Германии. В частности, им было предложено высадить три авиадесантные дивизии союзников в районе Берлин— Гамбург. Одновременно немцы обязались без сопротивления отдать французское побережье британским войскам, которые к тому времени должны будут переправиться через Ла-Манш.

Казалось бы, все было согласовано.

Даллес тогда сразу же передал предложение немцев в Управление. И… Словом, вместо того чтобы поддержать предложение Бека и сотрудничать с ним, союзники начали… самостоятельные действия на побережье Франции. После чего Даллес сделал вывод: сторонников Москвы в окружении президента значительно больше, чем патриотов Америки. Но, слава Всевышнему, сам Билли Донован, руководитель УСС в Вашингтоне, по-прежнему оставался на стороне истинных интересов Штатов.

Даллес перечитал письмо. Что ж, теперь, с согласия нужных людей, поддерживающих его на родине, он не только сместит Гитлера, но и поставит на его место своего человека. Главное, чтобы Гизевиус и Бек не подвели в самый последний момент.

— Вот, господин русский, как выглядит сегодня Берлин.

— Впечатляюще.

Машина с обер-лейтенантом Грейфе и Курковым медленно двигалась по улицам старой, изуродованной частыми авианалетами столицы Германии. За окнами автомобиля мелькали последствия недавней бомбардировки: горели остатки домов, из-под завалов извлекали стонущих раненых, всюду сновала жандармерия, тщетно пытаясь навести хоть какой-то порядок. Десятка два заключенных под наблюдением солдат разгребали руины разрушенных домов, вытаскивая наверх останки погибших жильцов.

— Русская авиация? — спросил Курков обер-лейтенанта.

Тот, быстро перекинувшись несколькими словами с водителем, ответил:

— Нет, англичане. А вы хотели бы, чтобы ваши?

— Мне без разницы.

— Неужели?

— На то она и война, — уклонился от прямого ответа Курков.

— Перестаньте изображать из себя философа. Это вам не идет.

Курков хотел было съязвить, но передумал. Настроение от вида

разрушенного города испортилось само собой.

— Куда мы едем?

— Название улицы вам о чем-нибудь скажет?

— Нет.

— В таком случае Потсдамельштрассе, 28.

— Благодарю. И что там находится?

— Приедем — узнаете.

— Поговорили, называется…

На озвученной Грейфе улице находился штаб 150-й танковой бригады СС. Курков понял это, когда, войдя в кабинет, увидел штурмбаннфюрера СС Отто Скорцени и двух офицеров (судя по их поведению, из его бригады).

— Если не ошибаюсь, господин Шилов. Господа, — обратился Скорцени к сослуживцам, — перед вами — наш новый коллега. Хотя и русский. С сегодняшнего дня он будет считаться членом нашей бригады. Вплоть до поступления на его счет соответствующего распоряжения. Нам приказано сделать из него бойца, способного выполнять миссии, подобные тем, что выполняли вы.

Один из офицеров рассмеялся:

— Отто, неужели вы думаете, что существо со славянской кровью способно адекватно реагировать на неожиданный ход событий?

— Рихард, я не думаю. Я выполняю приказ. А теперь о том, что касается лично вас, господин Шилов, — Скорцени впился взглядом в русского. — Вы уже освоили немецкий язык?

— Более-менее.

— Вы плохой курсант, рядовой Шилов. Для специалиста нашей профессии словосочетания «более-менее» не существует. — Скорцени повернулся к Грефе: — Дополнительно по два часа занятий ежедневно. Итак, — штурмбаннфюрер вернулся к Куркову, — вы, я надеюсь, уяснили, что мы готовим из вас человека редкого рода деятельности?

— Диверсанта, — подтвердил Курков.

— Совершенно верно. Только в данном случае я вынужден сделать уточнение: не диверсанта, а террориста.

— Простите, господин штурмбаннфюрер, не вижу разницы.

— Именно поэтому ваше дальнейшее обучение будет проходить в Берлине и одном из его пригородов. Террорист — более утонченная модель диверсанта. Главная отличительная черта: диверсант действует обычно в группе, а террорист — фигура одинокая. Самостоятельная. Второе отличие: диверсант — это любитель, а террорист — профессионал. Подготовка одного террориста обходится любому государству в несколько раз дороже, чем подготовка десятка групп диверсантов. Теперь поясню более детально. Итак, террорист всегда должен действовать решительно и смело. Не бояться смерти — малейшее колебание либо проявление трусости могут его погубить. Концентрация тела и мыслей — вот основополагающая концепция нашей профессии. Пример из личной практики: когда мы освобождали Муссолини, я перепрыгнул через ограду замка и приземлился прямо перед карабинером. Замешкайся я тогда хоть на секунду, не разговаривал бы сейчас с вами. — Скорцени гордо вскинул подбородок: — Но я без колебаний прикончил карабинера, выполнил задание и остался жив.

Курков почувствовал на себе тяжелый взгляд. Пожалуй, второй офицер рассматривает его несколько пристальнее, чем того следовало бы ожидать.

— Эрих, что вас так привлекло в нашем новом друге? — заметил повышенную заинтересованность второго офицера и Скорцени.

— Просто ситуация довольно странная. — Офицер, которого назвали Эрихом, приблизился к Куркову: — Никогда не думал, что буду стоять в одном строю с русским.

— Вам неприятно? — Курков и сам не понял, как вырвалась у него эта фраза.

— Нет. Безразлично. Простое любопытство. Хотя я, Отто, отчего-то не верю нашему, как ты выразился, новому другу.

— Напрасно. Он человек проверенный.

— То, что это недоразумение расстреляло нескольких большевиков и подписало нужные бумажки, еще ни о чем не говорит. Для них, русских, убить соплеменника — плевое дело. Меня больше интересует причина: почему он это сделал? Хотел спасти свою шкуру? Или же… выполнял приказ своих хозяев-коммунистов? А? — Офицер резко наклонился к лицу Куркова и буквально вбуравился взглядом в его глаза.

Скорцени заинтересованно наблюдал за обоими. Теперь должен был последовать ход Куркова. Тот отреагировал моментально:

— А вас, судя по всему, большевички сильно пощипали, раз вы, профессионал, не в состоянии сдержать свою ненависть к ним. — Переводчик едва успевал переводить речь русского. — Не иначе, на Восточном фронте пинок под зад получили?..

На последнем слове офицер схватил Куркова за ворот кителя, но тотчас был остановлен окриком Скорцени:

— Довольно! Я не позволю, чтобы в моей команде имели место разногласия. — Он махнул рукой в сторону офицера: — Эрих, успокойся. А вы, Шилов, извольте отныне разговаривать только по-немецки.

Офицер недовольно отпустил русского и вернулся на место.

— Эрих, — произошедшая перепалка явно повеселила Рихарда, — а ведь русский попал в «яблочко».

— Да пошел ты, — тихо выругался обидчик Куркова.

— Успокойтесь, Шталь, — повторил Скорцени. И вдруг подмигнул Сергею: — Как видите, не вас одного обидели большевики. Так что не считайте нас бесхребетными и всепрощающими созданиями. А раз уж Эрих положил на вас глаз, значит, ему за вами отныне и приглядывать. Однако вернемся к делу. Итак, господин Шилов… Или как там его теперь называть, обер-лейтенант?

Грейфе, тихо сидевший до сего момента на стуле в углу кабинета, тут же вскочил и отрапортовал:

— Курков Александр Петрович.

— Так вот, господин Курков, уже завтра вас начнут обучать совершению террористического акта в отношении специально охраняемого лица. Вы должны будете научиться выполнить задание, остаться при этом в живых и стать таким же героем, как я.

Гизевиуса арестовали рало утром. Люди в цивильной одежде тихо, отмычками отперли дверь и проникли внутрь дома. Гизевиус еще спал, когда на него навалились двое. Связали руки, затолкали в рот кляп. Накинули на плечи длинный плащ. Вывели во двор. Бросили на заднее сиденье явно не раз побывавшего в дорожных переделках «хорьха». Всю дорогу Гизевиуса преследовала мысль: кто его арестовал? На ум приходило два варианта. Если везут на Беркаерштрассе, 32, в район Берлин — Шмаргендорф, значит, за ним пришли люди Шелленберга. Конечно, внешняя разведка не имела права на аресты и допросы, но кто сейчас считается с правами и законом? Впрочем, это лучший вариант. Значительно хуже, если его везут на Принц-Альбрехтштрассе, 8. Тогда он оказался в руках гестапо. Спрашивать широкоплечих молодцев бесполезно: в лучшем случае можно заработать удар под ребра. Оставалось только ждать.

Все сомнения рассеялись, когда он увидел знакомые очертания пятиэтажного здания бывшей Школы прикладных и декоративных искусств. Его доставили в гестапо.

— Куда? — спросил дежурный офицер, даже не взглянув на арестованного. — В общую или одиночку?

— Папаша приказал в одиночку.

«Папаша. — Надежды пропали окончательно. — Меня арестовали по приказу Мюллера. Это конец».

— Господин группенфюрер… — прежде чем доложить, Гюнтер прикрыл за спиной дверь.

Мюллер посмотрел на него с недоумением:

— Что случилось? Русские решили капитулировать?

— Нет, господин группенфюрер. К вам прибыл бригадефюрер СС Шелленберг.

Мюллер снял очки:

— Я не ослышался?

— Никак нет. В приемной ждет встречи с вами шеф VI управления…

— Можешь не продолжать. — Группенфюрер вышел из-за стола, спрятал в сейф документы, окинул взглядом столешницу на предмет наличия возможного компромата, вернулся в свое кресло и лишь после этого отдал приказ: — Приглашай.

Шелленберг вошел в кабинет упругой стремительной походкой. В военной генеральской форме, что бывало нечасто.

Мюллер усмехнулся. Шелленберг предпочитал одеваться в гражданское, зная, что военная форма ему не идет. И раз уж сегодня он явился в парадном мундире, значит, дела у зарубежной разведки из рук вон плохи.

— Хайль Гитлер!

— Хайль, господин бригадефюрер. Какими судьбами в наши пенаты?

— Служебными, господин группенфюрер, служебными. Пришло сообщение из Швейцарии. Без всяких на то оснований швейцарцы решили выпустить на свободу «красную троицу».

— А вы что, хотели, чтобы они держали их под стражей, когда русские прут вперед практически без передыха?

Шелленберг поморщился. Конечно же, Мюллер прав, но от подобных высказываний его всегда коробило.

— Да я понимаю, разумеется, что швейцарцы потеряли всякий интерес к этим арестованным, но мне-то они нужны. Очень нужны, группенфюрер! А у вашего ведомства, я знаю, есть возможность переправить их в Германию…

— О! И кто же мне это говорит? — Мюллер с трудом пытался скрыть в голосе желчь. — Уж не тот ли специалист, который собирался похитить Эдуарда VIII? Неужели, господин бригадефюрер, у вас самого нет возможности провести столь простую операцию?

— Возможность есть, но на данный момент я не могу ее использовать. А пересылка «троицы» в Берлин могла бы послужить и нам, ивам.

— Если вы имеете в виду мою радиоигру, то разевать роток на чужой хлебец не советую.

— Нет, ваша игра со связистами всего мира меня не интересует. — Шелленберг старался не замечать снисходительно-язвительного тона беседы, который пытался навязать ему Мюллер. — Но мы так и не смогли выяснить, от кого поступала информация из Германии. Источник обнаружен не был. В Швейцарии допросить этих троих нам не разрешили. А теперь их еще и на свободу хотят выпустить. День-два, и они исчезнут из поля нашего зрения.

Мюллер указал собеседнику на кресло напротив себя. Когда Шелленберг сел, группенфюрер наклонился к нему и медленно проговорил:

— Знаете, Шелленберг, с того момента, как вы вошли в мой кабинет и пока занимались словоизлиянием, я раз пять задал себе вопрос: зачем он пришел? С просьбой? Нет. На вас это не похоже. У вас и без меня имеются все возможности для переправки «красной троицы» в Берлин. Но вы этого делать не станете. Почему? Да потому что они нужны вам там, в нейтральной Швейцарии! И никуда они из поля вашего зрения не исчезнут. И вы об этом прекрасно знаете. Тогда зачем вы здесь? Навести мосты с моим ведомством? Исходя из нынешней обстановки, на мой последний вопрос можно было бы дать ответ утвердительный. Однако я этого делать не стану.

— Почему? — Шелленберг неподдельно заинтересовался. Мюллер крайне редко, по крайней мере в его присутствии, позволял себе отвлеченные разглагольствования.

— Потому что вы никогда не пойдете на мировую с гестапо-Мюллером. Для ведения переговоров с западным противником нужны чистые руки, а вы ведь как раз такие переговоры и собираетесь вести. Не отрицайте. Мои же руки грязные. И все-таки я вам для чего-то нужен. В отличие от вас, Шелленберг, я не верю дядюшке Сэму и островитянам. Но, повторюсь, я вам нужен. Для чего? — задаю я себе вопрос. И сам же отвечаю на него. Да уж не для того, чтобы что-то получить или что-то привезти. А для того, чтобы что-то вывезти! Ведь пока гестапо-Мюллер стоит на страже границ рейха, никто и ничего без его слова отсюда не вывезет. И не выедет. Я прав? Прав. А теперь вернемся к «троице». Обратите внимание: все, кого мы задержали и кто работал на советскую разведку, — люди далеко не бедного достатка. О чем это говорит?

— Интересно, о чем? — Шелленберг уже и не пытался скрыть любопытство.

— А это говорит об одном: что-то неладно в нашей системе. Полагаю, бригадефюрер, — слово «бригадефюрер» Мюллер произнес с легким вызовом, но это уже не покоробило слух Шелленберга, — вы согласитесь, опираясь на собственный опыт, что влияние Советов в Западной Европе уже не ограничивается рабочим классом, пролетариями и прочими деклассированными элементами?

— Вы имеете в виду преступников?

— Естественно. Но, как ни парадоксально, коммунистической заразе гораздо более подвержены люди образованные. Вас это не настораживает? Лично меня — да. Мы тут допрашивали недавно одного такого, образованного. Так он знаете, что нам выдал? Сейчас зачитаю… — Мюллер не поленился подняться и подойти к шкафу. Достал папку, полистал ее, нашел нужное место. — Вот послушайте: «Национал-социализм есть всего лишь экскременты в духовной пустыне». Каково, а? Назвать идею нашей партии говном! И чем, как вы думаете, восхищается этот наш соотечественник? — Мюллер вернулся к тексту: — «В России совсем иное положение. Там развиваются одновременно духовная и биологическая силы. Глобальная задача коммунистов — духовная и материальная революция — представляет собой заряд, противоположный западному негативизму».

«Что за бред он несет?» — подумал бригадефюрер. И спросил:

— К чему вы ведете, группенфюрер? — По сути, Шелленберг уже нервничал. Ведь фактически он и впрямь явился к Мюллеру, чтобы, как тот быстро догадался, «навести мосты». Но не по «красной троице». Его интересовало другое. Во-первых, что конкретно известно Мюллеру о готовящемся перевороте в Германии, и, во-вторых, готов ли тот встать под знамена Гиммлера. Причем данный визит был предпринят Шелленбергом исключительно по собственной инициативе. И, закончится он, судя по всему, безрезультатно.

— А к тому, — неторопливо продолжал гнуть свою непонятную для бригаденфюрера линию Мюллер, — что мы с вами абсолютно разные люди. Вы некогда были известным адвокатом. Востребованным. Высокооплачиваемым. Я же — сыщиком. Сыскарём. Который, кстати, поставлял таким, как вы, клиентуру. И за это получал нищенскую заработную плату. Вы — выходец из состоятельной семьи. Я — человек бедный. Вы прорвались наверх с помощью связей. Да, да, бригадефюрер, не спорьте, я знаю. Но этого не следует стесняться. В нашем мире теперь почти все поступают так же, и это уже не считается зазорным. Мой же зад ощутил это кресло, — рука Мюллера хлопнула по потертой кожаной обивке, — лишь благодаря личным качествам и добросовестному труду. Выходит, я и такие, как я, должны поддержать Советы в их борьбе за равенство и справедливость, и в их, как выразился этот подлец, борьбе за «духовную и материальную революцию». Однако сторону Сталина приняли не мы, голозадые, а такие, как вы. Чистые интеллигенты. Поверьте, Шелленберг, я видел достаточно в этой жизни. И знаю ей цену. Потому и пришел к выводу: мы проиграем войну. Мы ее уже проиграли. И, заметьте, не из-за таких, как я. Парии вроде меня до сих пор сидят в окопах или с криками «Хайль» бросаются на врага. А вот чистоплюи вроде вас обсуждают тяжелое положение нации и торопятся перевести свои капиталы в швейцарские банки.

— Довольно смелые выводы, господин группенфюрер. — Шелленберг ошеломленно смотрел на Мюллера: такого напора он не ожидал. — А как же великая национал-социалистическая идея?

— А при чем здесь национал-социалистическая идея? Просто наши лидеры оказались не способны вести войну. А вы их в этом поддерживаете. Да и, по правде говоря, нет в Германии реальных лидеров. Мы с вами имеем одного вождя — Гитлера. Все же остальные фигуры вокруг него — пешки. Они ссорятся между собой денно и нощно и грызутся друг с другом либо за благосклонность фюрера, либо за собственную власть. А Гитлер, должно быть, давно это разглядел, но по каким-то непостижимым для меня причинам использует свое положение лишь для того, чтобы по-прежнему влиять на всех. Так что идея здесь ни при чем. Простой расчет. А то, что мною будет произнесено дальше, можете даже запротоколировать. — Мюллер с видом заговорщика снова наклонился к Шелленбергу: — Я, господин бригадефюрер, все больше и больше склоняюсь к мысли, что Сталин делает такие вещи намного лучше. И что он вообще превосходит всех лидеров западных наций. В том числе и наших…

Разведчик внимательно посмотрел в глаза гестаповца. Но бесцветные зрачки Мюллера полностью скрывали его истинные мысли от шефа VI отдела РСХА. Тогда Шелленберг решил перевести разговор в шутку:

— Отлично, товарищ Мюллер. Давайте прямо с этого момента и начнем кричать: «Хайль Сталин!». А вы станете для всех начальником НКВД.

Даже тень улыбки не скользнула по лицу Мюллера.

— Напрасно вы смеетесь, бригадефюрер. Случись такое взаправду, вы и ваши твердолобые друзья-буржуа мигом угодили бы на виселицу. Или — в Сибирь…

Куркова привезли в казарму. Взору Сергея, когда он выпрыгнул из закрытого кузова машины, предстало трехэтажное массивное здание с тремя колоннами у входа. Капитан Хеллмер, с которым Курков познакомился на встрече со штурмбаннфюрером в штабе дивизии и которого Скорцени называл Рихардом, провел его внутрь помещения. В здании казармы, как пояснил Рихард, раньше размещалось училище. Курков поинтересовался:

— А чему учили?

Офицер пожал плечами:

— Какая разница? Мы здесь временно. Нас в Берлин перевели в конце мая, по личному приказу рейхсфюрера. Основная же база находится во Фридентале. Запоминайте, — Хеллмер принялся знакомить новичка с казармой. — На первом этаже у нас столовая и тренировочные залы. В подвале тир. На третьем этаже — комнаты офицерского состава, вам там делать нечего.

Они поднялись на второй этаж, где находились спальные помещения. Дежурный при виде капитана вскинул в руку в приветствии и вытянулся по стойке «смирно».

— Покажите новенькому его место и введите в курс, что можно делать в расположении части и чего нельзя. — В ответ на немой вопрос дежурного Хеллмер пояснил: — Наш новый сослуживец. Он русский и с нашими порядками не знаком.

— Ефрейтор Бохерт! — представился дежурный Куркову и указал на кровать в третьем ряду: — Там ваше место. Тумбочка для личных принадлежностей рядом с кроватью.

Сергей осмотрелся. Комната, в которой отдыхали солдаты Скорцени, размерами напоминала спортивный зал. Высокие потолки, узкие длинные окна. И по всей площади, примерно на ста квадратных метрах, располагались кровати. В пять рядов. Как приблизительно насчитал Курков, штук двести. А может и больше.

— А ты что, действительно русский? — поинтересовался Бохерт, — запросто переходя на «ты».

— Да.

— Тогда я тебе не завидую, — усмехнулся дежурный.

— Почему?

— Основная часть наших ребят воевали на Восточном фронте. И остались очень недовольны русскими.

— Значит, плохо воевали, раз недовольны.

Ефрейтор пробормотал что-то себе под нос и оставил новичка в покое.

Курков прошел к кровати, положил вещи на тумбочку. «Что ж, товарищи Рыбак и Старков, первая часть вашего задания выполнена, — подумал он. — Я у Скорцени. Осталось добраться до собора…»

Карл Штольц встретился со своим студенческим другом, бригаденфюрером СС Шелленбергом, в отеле «Эксельсиор», что напротив Потсдамского вокзала. По пути к лифту на второй этаж он почувствовал легкое головокружение от аромата настоящего бразильского кофе. Ни один разрекламированный неутомимой пропагандой Геббельса эрзац не мог заменить божественного напитка из Южной Америки. По нынешним ценам чашка такого кофе стоила целое состояние.

Шелленберг обнял старого товарища:

— Давно не виделись, бродяга.

— Да. Почти полгода. Впрочем, я о тебе наслышан.

— Половина из того, что ты обо мне слышал, — вранье. Вторая половина — пропаганда, опять же выдуманная мною самим.

Карл рассмеялся. Бригадефюрер разлил напиток из кофейника по чашкам и протянул одну из них Штольцу:

— Угощайся. Только не думай, что мы в своих апартаментах упиваемся им с утра до вечера. Все военные находятся на том же пайке, что и гражданские.

Штольц сделал глоток:

— Господи, сто лет не пил ничего подобного!

— Вот и вспоминай, наслаждайся. Да, кстати, вот здесь, — Шелленберг протянул Штольцу бумажный пакет, — лекарства для Эльзы.

— Спасибо, Вальтер! Даже не знаю, как тебя отблагодарить.

— Оставь. Мы старые друзья. Считай, это просто моя маленькая поддержка. А теперь сантименты в сторону. Карл, ты должен понимать, что я не просто так пригласил тебя на встречу.

Штольц взял чашку в руки:

— Я весь внимание, Вальтер.

— В Берлине готовится покушение на фюрера. И не нужно делать удивленное лицо: год назад я сам свел тебя с людьми, которые, по нашим данным, занимались подготовкой этой акции. Карл, мне нужно знать точный день смерти Гитлера!

— Вальтер, я знаю тебя давно и очень ценю наши отношения, но…

— Это связано не с моей должностью, а с моей жизнью.

Штольц задумался. Действительно, осенью прошлого года именно Шелленберг познакомил ветерана битвы под Сталинградом Карла Штольца с Вирмером Йозефом. Сорокатрехлетний юрист с незаурядными дипломатическими способностями свел, в свою очередь, его, новоиспеченного журналиста, с участниками будущего заговора. С того времени Вальтер ни разу даже не поинтересовался, как развивались отношения Карла и Вирмера в дальнейшем. У самого же Штольца неоднократно возникал вопрос: а не специально ли Шелленберг подвел его под Йозефа? Вальтера он знал со студенческой скамьи, помнил его феноменальные способности плести интриги из ничего, увязывая сплетни с правдой в тугой узел сенсации. Старый друг мог и теперь складывать какую-то только ему ведомую мозаику, используя его, Карла, в качестве подсобного материала. Но с другой стороны, Шелленберг занимал в рейхе один из ведущих постов и наверняка знал, чем занимаются сейчас и Йозеф, и тем более журналист Карл Штольц. И… не предпринимал никаких мер по их задержанию. Значит, они были нужны Шелленбергу.

— Карл, — старый друг посмотрел на часы, — прости, но у меня очень мало времени.

— Пойми меня правильно, Вальтер. Я никогда не был предателем. То, о чем ты меня сейчас просишь, есть нечестный поступок по отношению к тем людям, которые мне доверились. Ты, конечно, можешь меня арестовать, но… Прости, я ничем не могу тебе помочь.

— Во-первых, у меня нет права на твой арест — это не в моей компетенции. Во-вторых, у меня уже нет никакого желания продолжать с тобой разговор. — Шелленберг поднялся и направился к выходу, бросив напоследок: — Можешь не торопиться. Уйдешь минут через двадцать после меня. Не хочу, чтобы нас видели вместе.

— Вальтер! — вскочил Штольц. — Но это же не значит, что мы расстаемся врагами?

— Конечно, нет. Просто следующей встречи, боюсь, уже не будет. — Шелленберг взялся за ручку двери, оглянулся и улыбнулся: — Прощай, друг.

Эта его открытая улыбка и развеяла последние сомнения Штольца.

— Вальтер, вернись! Давай еще раз все обсудим!

— Хорошо. — Шелленберг «послушно» вернулся на место.

— Вальтер, мне нужны гарантии, что та информация, которую я тебе предоставлю, не окажется в руках наших врагов.

— Гарантировать не могу, а обещать — да. Карл, я знаю, что представляют собой ребята из гестапо. А тебе известно отношение ко мне Мюллера. Поэтому скажу одно: буду молчать, сколько смогу.

— Пойми и меня, Вальтер. После того как я разглашу секретную информацию, жизнь Эльзы будет зависеть только от тебя. Она не перенесет моей смерти.

— Я понимаю, — рука Шелленберга легла на плечо Штольца. — Я все прекрасно понимаю, друг. Ты можешь во мне не сомневаться.

— Что ж, тогда слушай. Итак, на последнем нашем совещании обсуждался состав будущего кабинета министров. Правительство постгитлеровской Германии, так сказать. Часть генералитета настроена на то, чтобы пост министра безопасности остался за рейхсфюрером. И отнюдь не из-за симпатий к нему, нет. Просто все прекрасно понимают, что за Гиммлером стоит хорошо отлаженная машина СС. Отличная боевая единица. Тем более если мы собираемся продолжить войну на Восточном фронте.

Шелленберг достал сигарету, прикурил. Штольц отметил: табак иностранного производства. Вот тебе и «одинаковый» паёк.

— Выходит, у вас обсуждался и план дальнейших действий?

— Вальтер, вот только не нужно тянуть из меня информацию. Пустое.

Бригадефюрер глубоко затянулся, вдохнул в себя дым и, зажмурив глаза, с наслаждением выпустил его из легких на свободу. Протянул пачку журналисту. Тот отказался:

— Пришлось бросить курить, когда Эльзе стало совсем плохо.

Шелленберг сочувственно кивнул и убрал сигареты.

— Карл, я сегодня встречался с Мюллером. С гестапо-Мюллером. Приехал к нему с намерением договориться о совместных действиях. И, ты не поверишь, этот полицай от мотыги на раз просчитал все мои шаги! Карл, я сегодня впервые в жизни испытал настоящий страх! Мюллер — страшный человек. Если что-то произойдет не так, я буду одним из первых, кого он повесит. Без суда и следствия. Накинет веревку на шею, выбьет стул из-под ног и… всё.

— Ты просто устал, Вальтер.

— Нет, мой друг. Это не усталость. Это война. Непрерывная схватка нервов, мозгов, мускулов. И победителем станет тот, кто в нужный час, в нужный день окажется в нужном месте. Вот для чего мне необходимо знать, когда произойдет покушение. Мне нужно будет успеть исчезнуть из Берлина. Независимо от того, кто выиграет. Может, рейхсфюрера и оставят в кабинете министров. Но РСХА — это ведь не только Гиммлер, а еще и Мюллер, Кальтенбруннер, Небе…

И читать дела, эти ребята умеют. Карл, мне нужно алиби! Железное алиби. Такое, чтобы в него мог поверить кто угодно. А для этого нужно знать точное время покушения.

— Хорошо, — окончательно сдался Штольц. — Как только узнаю, на какой день это запланировано, обязательно сообщу. Но повторяю свою просьбу, Вальтер: с Эльзой ничего не должно случиться!

Вместо ответа руководитель VI управления РСХА протянул руку.

«Мой Фюрер! На участке, доверенном мне Вами, равно как и на других участках Западного фронта, сложилась довольно тяжелая обстановка, которая дает все основания для переосмысления ведения хода войны. Немецкая армия на Западе погибает. По моему мнению, необходимо эту проблему разрешить немедленно. Как главнокомандующий, я считаю своим долгом открыто выразить свое мнение…»

Фельдмаршал Эрвин Роммель, командующий группой армий «Б», взлелеянный самим фюрером представитель вермахта, устало протер глаза. Безумно хотелось спать. Хотя бы несколько часов. Сквозь набрякшие веки он с трудом перечитывал написанное.

Проклятая бездарная война! Все, что происходило до лета сорок четвертого, казалось теперь благостным сном. Настоящая война для Роммеля началась 8 июня. В тот день он впервые столкнулся с бестолковостью подчиненных и начальников. Глупость генерал-майора Дитриха привела к полному уничтожению в Кане 21-й и 12-й танковых дивизий СС. 3-я танковая учебная дивизия, находившаяся всего в девяноста километрах от небольшого французского городка, в окрестностях Ле-Мане, не смогла прибыть на место даже через 72 часа! Сам Дитрих, и прежде славившийся неточными докладами, на сей раз перещеголял самого себя: в донесении высшему руководству он и вовсе чзабыл» сообщить о происшедшем.

Только 10 июня в штаб начала поступать более-менее правдивая информация, да и той Роммель предпочитал не доверять. В тот день фельдмаршал отдал приказ от имени Гитлера: чНачальник штаба группы армий «Б» передает распоряжение Верховного главнокомандующего вооруженными силами Германии: никаких отступлений, никаких отходов на «новые рубежи»! Каждый солдат должен сражаться на своем посту вплоть до смертного часа!». Приказ был отдан от безысходности. Роммель прекрасно понимал, что «сражаться и погибнуть» означает не что иное, как затяжные бои без надежды на новые пополнения. Хуже того: за выполнением приказа пристально наблюдало СС. Немецкого солдата запугали. Теперь он не выполнял свой воинский долг, а сражался лишь из страха быть объявленным изменником рейха.

Через неделю, ближе ко второй половине июня, немецкие войска в Нормандии основательно окопались в обороне. Последний, пусть и призрачный, шанс выбить англо-американцев с плацдарма на побережье Франции был утерян.

— Господин фельдмаршал! — Роммель оторвался от письма: перед ним стоял адъютант. — К вам полковник Хофаккер.

— Кто? — переспросил фельдмаршал.

— Полковник Хофаккер из штаба главнокомандующего Западным фронтом.

— С какой целью прибыл?

— Не могу знать.

— Плохо. — Роммель со вздохом сожаления отодвинул письмо в сторону. — Хороший помощник, Вирмер, обязан знать всё. Зовите.

Хофаккер вошел в штабной блиндаж главнокомандующего группы армий «Б» с отразившимся на лице явным любопытством.

— Непривычно, Цезарь? — обратился к гостю фельдмаршал.

— Вы, как обычно, помните всех по имени?

— Наверное, это мое единственное достоинство. Присаживайтесь. Разговор, я так понимаю, нам предстоит долгий…

Хофаккер присел на стоявший у стола самодельный стул и сморщился от боли.

— Нездоровы, полковник?

— Старая рана. Ломит нестерпимо. Как вы когда-то сказали — проза войны.

— Оставим лирику. Я вас слушаю.

Полковник недоуменно посмотрел по сторонам:

— Неужели мы будем вести серьезный разговор в этом… месте?

— А что вас не устраивает? — Фельдмаршал улыбнулся: — Бомбардировки сегодня не будет: за последнее время мы хорошо изучили привычки англичан. И подслушать нас никто не сможет: этого не допустит мой адъютант, человек проверенный и потому надежный. Так что приступайте.

— Ну что ж, убедили. Я прибыл к вам по приказу генерал-фельдмаршала Клюге и одновременно по просьбе моего дяди, полковника Штауффенберга. Они просили передать на словах следующее: поскольку вы присоединились к нашей группе, вам настоятельно рекомендуется в срочном порядке приостановить боевые действия и начать сепаратные переговоры с представителями англо-американского военного командования.

— Это личная рекомендация Клюге или его еще кто-нибудь поддержал?

— Генерал-полковник фон Бек.

Роммель усмехнулся:

— А что, сам Бек тоже воспользовался этим советом?

— Мне не понятен ваш сарказм, господин фельдмаршал, — полковник поморщился. — Вы должны видеть, что происходит. Мы можем спасти Германию, только вступив в переговоры с Западом. Вспомните, о чем вы говорили с доктором Штрёлином в феврале.

— Помню. Но я тогда имел в виду не физическое устранение фюрера, как это предлагал ваш родственник, а лишь смещение его как политической фигуры.

— Фюрер не станет выполнять чьи-либо условия. Он невменяем в божественном возвышении собственной личности, — аргументировал Хофаккер.

— Однако убийство превратит его в мученика. А со святыми не воюют. Фюрер должен добровольно снять с себя полномочия Верховного главнокомандующего. Сам. Лично! В крайнем случае — отказаться от дальнейшего ведения войны на Западе. И вот только если он не выполнит хотя бы одно из этих двух условий, его следует арестовать. Но, опять же, не убить, а именно арестовать! И принудить передать власть в руки патриотов Германии. После чего судить. И пока мы этого не сделаем, ни о каких сепаратных переговорах не может быть и речи. — Роммель тяжело поднялся, налил в железные кружки кофе и придвинул одну из них к собеседнику: — Угощайтесь. А со штабом Эйзенхауэра мы, кстати, связались еще две недели назад. Как видите, результат до сих пор нулевой. Американцы молчат. И причин их нежелания говорить с нами я вижу две. Первая: они не могут вести переговоры от имени своего правительства — не хватает полномочий. Но этот недочет выполним: Рузвельту достаточно будет прислать своего эмиссара. Вторая причина: они ждут от нас более решительных действий.

— Вот. Это именно то, что от вас требуется. — Полковник взял кружку, сделал маленький глоток. — Как вы из них пьете?! Они ж горячие!

Роммель улыбнулся:

— Привыкли. Итак, каких конкретно действий вы от меня ждете?

— Капитулируйте. А мы в Берлине сделаем следующий шаг.

— Совершите убийство? А вдруг осечка? Что, если Гитлер останется жив? Чья голова ляжет на плаху первой? — Роммель отставил кружку. — Полковник, у меня есть сын. И вы знаете, как у нас относятся к семьям врагов Германии. Я не хочу, чтобы мой сын окончил жизнь в концлагере.

Хофаккер поднялся:

— Господин фельдмаршал, сегодня вы предположили, что у нас будет долгая беседа. Однако на этот раз вы ошиблись. Я ехал к герою нации, а встретился с…

— Что же вы замолчали, Цезарь? — Роммель второй раз за встречу усмехнулся. — Хотели сказать — с трусом?

— Я не вправе вас так называть, однако ваши слова…

— Мои слова свидетельствуют только об одном! — резко перебил визитера Роммель. — Что я не отказываюсь от поддержки вашего движения! Но я по-прежнему хочу использовать шанс убедить фюрера мирным путем. И вы мне в этом поможете. Передайте фон Клюге вот это письмо, — фельдмаршал подал Хофаккеру исписанный лист бумаги. — И если мое мнение его устроит, пусть найдет способ ознакомить с ним Гитлера. В случае же отрицательного ответа я готов рассмотреть ваш план моих действий на ближайшее время. Вплоть до капитуляции. Так что, господин полковник, возвращайтесь к столу. Беседа нам все-таки предстоит долгая.

Мартин Борман вышел из служебного «мерседеса» и медленным шагом направился к вилле. Сзади, в полуметре от него, следовало охранное сопровождение. По всему периметру особняка были рассеяны скрытые сторожевые посты, следившие за безопасностью второго человека в НСДАП. Наблюдение велось круглосуточно. Иногда Борману хотелось прилечь на траву прямо здесь, на лужайке. Вытянуть ноги, расстегнуть китель и лежать долго-долго. Но позволить себе такой вольности «тень фюрера» не могла.

Рейхслейтер поднялся на крыльцо, сделал отмашку охране, прошел внутрь дома. Сегодня его ждала работа. В кармане кителя лежало письмо, пришедшее в канцелярию по правительственной почте. Именно оно заставило его сегодня покинуть службу раньше положенного срока.

«Партайгеноссе! Господин рейхслейтер! — говорилось в письме. — Занимая пост обер-бургомистра Штутгарта, я по долгу службы имел в последнее время немало встреч с людьми, наделенными разного рода властью в рейхе и партии, но по своему духу являющимися отщепенцами и в том, и в другом случае.

В конце прошлого, 1943-го, года в моем городе состоялось совещание, в котором приняли участие: близкий друг бывшего обер-бургомистра Лейпцига и имперского комиссара по ценам доктора Карла Гёрделера Пауль Хан, представитель промышленника Роберта Боша Ганс Вальц, я и Ганс Шпейдель, человек из окружения фельдмаршала Роммеля. Неожиданно для меня на этой встрече стал обсуждаться вопрос об аресте нашего фюрера с последующим его осуждением германским судом. Также говорилось о необходимости установления контакта с Роммелем в целях изменения государственного строя и окончания войны.

На сборище этих преступников я попал совершенно случайно и впоследствии немедленно доложил об их беседе в ведомство господина Кальтенбруннера. Однако никакой реакции не последовало.

До весны 1944 года подобных разговоров при мне более не велось, но в конце июня у меня состоялась встреча с Эвальдом Лезером, одним из директоров заводов господина Крупна. И в беседе со мной Лезер, будучи осведомлен о моей предыдущей встрече с заговорщиками, пожаловался, что его отстранили от участия в правительстве будущей Германии, где с января 1944 года ему, с его слов, было обещано место министра иностранных дел. Когда же в ответ на мой вопрос о виновнике его смещения он назвал имя Ульриха фон Хасселя, я отнесся к его словам с недоверием. Тогда Лезер показал мне полный список так называемого «будущего правительства Германии». Полагаясь исключительно на свою память, могу тем не менее со всей ответственностью заверить Вас, господин рейхслейтер, что лично видел в том списке имена Людвига фон Бека, Карла Герделера, Вильгельма Лейшнера, генерала Фридриха Ольбрехта (и имена еще порядка двадцати человек). На мой вопрос, когда же «новое правительство» собирается приступить к своим обязанностям, Лезер ответил, что, по его данным, в течение лета 1944 года.

Я вторично отправил письмо господину Кальтенбруннеру, но на этот раз решил проинформировать еще и в партию. Потому что считаю себя…»

Дальше Борман читать не стал. В январе 1944 года Штрёлина освободили от работы в Имперском руководстве НСДАП, где он служил в Главном управлении коммунальной политики. Теперь обер-бургомистр Штутгарта решил, видимо, реабилитироваться перед вышестоящим руководством. Шаг похвальный.

Борман самостоятельно налил в чашку свежезаваренный кофе. Рядом на блюдце прислуга положила аппетитно прожаренный хлеб, однако он его не тронул.

О том, что в Берлине готовится смещение фюрера, не подозревали только круглые идиоты. Мартин Борман таковым не являлся. Его осведомители прекрасно справлялись со своей работой, и потому он всегда был в курсе всего, что происходит в столице и рейхе в целом.

Разумеется, Бормана совершенно не удивило, что о готовящемся перевороте знают уже и в Штутгарте. А вот тот факт, что гестапо не отреагировало на донос представителя власти, крайне его заинтересовал. Кому как не ему, главе партийной бюрократии, лучше других было знать об отношении в рейхе к листку бумаги, способному изменить судьбу любого человека?!

Итак, Кальтенбруннер на донос не отреагировал. То есть не выполнил своих прямых обязанностей. Конечно же, в НСДАП — точнее, в его верхних слоях, — все прекрасно знали о пагубном пристрастии главы РСХА к спиртному. Не говоря уже о его способности напиваться до бесчувственного состояния еще до обеденного перерыва, возведенного в ранг традиции самим рейхсфюрером. Однако такое письмо могло отрезвить кого угодно. К тому же Кальтенбруннер, несмотря на его пагубную склонность, слыл также отменным служакой и прекрасным исполнителем. Да он должен был ухватиться за этот донос обеими руками! Или, может, письмо обер-бургомистра прошло мимо главы РСХА? Но тогда кто мог его перехватить? Напрашивалось два имени: Гиммлер и Мюллер. И у того, и у другого позиции очень сильны. У второго за спиной гестапо, у первого — весь аппарат РСХЛ. А это сила. Большая и убедительная сила. И если арест или гибель Гитлера состоятся, тогда позиция второго человека в партии — то есть его, Бормана, позиция — резко пошатнется. Этого рейхслейтер допустить не мог.

Свой стремительный рост в НСДАП он начал с доноса на… собственного руководителя, Рудольфа Гесса, улетевшего в 1941 году в Великобританию. Спустя два дня после исчезновения одного из основателей партии Гитлер назначил Мартина Бормана на пост начальника партийной канцелярии. Со всеми вытекающими последствиями. Заняв эту должность, Борман стал контролировать партийных руководителей всех уровней и гаулейтеров рейха. Именно тогда, в мае 1941 года, он впервые вплотную познакомился с гестапо-Мюллером. Ибо тогда же Гитлер, пребывавший вне себя от ярости из-за измены Гесса, приказал Гиммлеру «навести порядок в партийной канцелярии». Тот, естественно, дал соответствующее распоряжение Мюллеру, и гестапо рьяно взялось за чистку, в ходе которой были арестованы более 700 человек: бывшие сотрудники Гесса, его врачи, астрологи, оккультисты… Однако Бормана, первого помощника Гесса, Мюллер отчего-то не тронул. Даже, напротив, оставил в канцелярии всех его людей. Собственно, с того часа Борман и стал «основным» человеком в НСДАП. Хотя полную власть обрел лишь после того как начал лично открывать различные партийные фонды, через которые рекой потекли партийные деньги. При этом, кроме Гитлера, мало кто догадывался, что солидная часть протекающего через НСДАП финансового потока оседает в виде золотого запаса за рубежом. Гиммлер догадывался. И неоднократно Борману на то намекал.

Рейхслейтер еще раз перечитал письмо и, аккуратно сложив его пополам, спрятал во внутренний карман. («Ну что ж, господин Мюллер, пора напомнить вам о себе».) Он поднял трубку телефона:

— Гестапо? Говорит Борман. Соедините меня с Мюллером.

Через секунду хрипловатый мужской голос доложил:

— Господин рейхслейтер, группенфюрер находится сейчас, на допросе. По какому номеру вам перезвонить, когда он освободится?

— Передайте, что я сам перезвоню ему через сорок минут.

Куркову снился расстрел.

…Линию фронта он пересек без проблем. «Зелёнка» отведенную ему роль сыграл: признал в нем сокамерника Потом бегство, стрельба с обеих сторон… Пришлось попетлять аки зайцу. Не дай бог, свои зацепили бы, а фрицы — не подобрали б. Так бы и истек кровью.

У фашистов тоже все прошло так, как и предполагали Старков с Рыбаком. Допросы. Днем и ночью. Да, били. Да, не давали спать. Да, угрожали расстрелом. Но когда узнали, что имеют дело с зэком, успокоились.

А потом приказали расстрелять троих. И все трое оказались из его батальона.

В то недоброе утро Куркова вывели из блиндажа, сунули в руки автомат и подвели к маленькому строю. Первым Сергей увидел сержанта Ложкина из бывшей своей разведроты. Фамилию второго солдата он не помнил, но знал в лицо. А замыкающим в строю стоял лейтенант Ступников. Из особого отдела. Тот самый лейтенант, который обеспечил ему «уход» за линию фронта.

«Ну как же вы так, мужики…» — на глаза навернулись слезы. А в спину уже уперся ствол пистолета:

— Стреляйте, Политов. Или становитесь рядом с ними. У вас есть выбор.

Выбирать категорически не хотелось. И тогда Ступников, разглядевший, видимо, в его глазах решимость развернуться и дать очередь по немцам, крикнул:

— Что, сука, забыл уже Москву? Зато она тебя помнит! Помнит тебя Москва, слышишь?! Стреляй, падла, не тяни! — Зрачки двадцатилетнего лейтенанта потемнели от страха («Как же так? И не жил еще почти, а уже умирать?..), по он продолжал выкрикивать оскорбительные обвинения в адрес Сергея, намекая ему таким образом на необходимость выполнения задания. А заодно и выполняя свое задание. Последнее…

Курков зажмурился и нажал на спуск. Автомат выплюнул заложенную в него порцию свинца и выпал из рук. Падая без чувств к ногам погибших, Сергей успел зачерпнуть горсть земли и всыпать се себе в рот. Чтобы не завыть…

— Встать!

Пронзительный окрик вырвал Куркова из лап кошмарного сна. Прямо в исподнем он вскочил с кровати и вытянулся перед небольшой группой офицеров, возглавляемой капитаном Шталем.

— Капитан, а он что, действительно из России? — вопросил чей-то пьяный голос.

— Я с Украины, — ответил «за капитана» окончательно проснувшийся Курков.

— Молчать! — рявкнул Шталь. — Что бы ты ни сказал, все равно останешься для нас русской вонючей свиньей! — Судя по всему, слова капитана и вид полуодетого солдата изрядно развлекли офицеров: они дружно загоготали. Сам же Шталь явно находился в состоянии более сильного подпития, нежели компания, ибо речь его звучала не в меру замедленно: — Нет, друзья… вы только посмотрите на этот… экземпляр! Сапиенс советикус!.. Существо хоть двуногое и двурукое, но при этом… совершенно безмозглое… Способно выполнять только самые примитивные команды, да и то… на уровне подсознания…

Компания вновь разразилась смехом.

— Капитан, а это правда, что Отто поручил вам за ним наблюдать?

— Совершенно верно. Как оно жрет, спит и испражняется…

— И каковы первые наблюдения?

— Оно всё делает, как свинья…

Очередной шквал гогота прокатился по казарме.

Курков меж тем спокойно смотрел на пьяных офицеров. Двоих из них он уже знал: Эриха Шталя и ефрейтора Бохерта. Шесть пьяных лиц, карикатурно похожих одно на другое, смеялись над глупостями кретина.

— Мне тоже интересно наблюдать за вами, господин капитан. — Голос Куркова перекрыл офицерский хохот. — Особенно в клозете. Когда вы принюхиваетесь к русским испражнениям.

Шталь с кулаками бросился на Куркова. Тот молниеносно ушел в сторону, и пьяное тело капитана рухнуло в межкроватный проход. Тяжелая тишина опустилась на казарму. Никто не понял, что произошло, но все видели: русский стоит, а капитан бесчувственно распластался на полу.

Один из офицеров попытался было достать из кобуры пистолет, но удар в подбородок свалил с ног и его: получай за Ступникова! Правой ногой Курков чуть не сломал челюсть обер-лейтенанту: за сибиряка Ложкина! Вывернув одновременно кисть руки гауптштурмфюреру, он заставил того взвыть и пасть на колени: а тебе — за неизвестного солдатика, могилу которого никто никогда не найдет!

Казарма проснулась, но встревать в потасовку никто из солдат не спешил.

— Еще одно движение — и я сломаю ему руку! — крикнул Курков и с силой стиснул кисть. Гауптштурмфюрер заорал не своим голосом.

Дрожащими руками ефрейтор Бохерт смог наконец вытащить из кобуры пистолет и навести его на русского.

— Прекратить! — голос Скорцени заставил всех повернуть головы в сторону входа.

Штурмбаннфюрер стоял, заложив руки за спину, в дверном проеме и исподлобья наблюдал за развернувшейся в казарме баталией.

Бохерт опустил пистолет. Тяжело дыша, пьяные офицеры мрачно смотрели на командира.

— Курков, отпустите руку Конрата. Не лишайте меня хорошего снайпера. — Скорцени прошел в глубь казармы. — Неплохо отдыхаем, господа. Бохерт, вы ведь, если не ошибаюсь, сменились сегодня с дежурства?

— Так точно, господин штурмбаннфюрер.

— В таком случае у вас есть время собрать личные вещи. Завтра отправляетесь на Восточный фронт.

Руки Бохерта плетьми упали вдоль тела.

— Кто еще хочет составить компанию ефрейтору? — Скорцени обвел стальным взглядом пьяную компанию. — Никто? Тогда запомните: он, — палец штурмбаннфюрера уперся в грудь Куркова, — нужен мне. Лично мне. И если кто-то из вас вновь захочет поквитаться с русскими в его лице, тот первым же эшелоном отправится на передовую. Вопросы есть? Вопросов нет. Разойтись. — Штурмбаннфюрер повернулся к русскому: — Что ж, я рад за себя. Кажется, я в вас не ошибся, рядовой Курков. — С этими словами он развернулся и пошел к выходу.

Эльза не спала. Штольц пришел домой поздно ночью, часов в двенадцать. Пройдя в спальню, увидел, что жена лежит на кровати с книгой в руке. Маленькая. Хрупкая. Прозрачная.

Штольц положил пакет от Шелленберга на одеяло: — Здесь лекарства. — Он улыбнулся: — Теперь все будет в порядке.

— От Вальтера? — голос Эльзы слабым эхом прошелестел по комнате.

— Да. Он передает тебе привет.

— Напрасно ты взял у него это. — Изможденная женская рука с трудом отодвинула пакет от себя.

— Почему? — Штольц скинул пиджак, присел рядом с женой.

— Вальтер никогда и ничего не делает просто так. Им движет только расчет. За все, за каждое движение. Он что-то от тебя хотел?

— Нет, — попытался солгать Штольц. — Да у меня, кроме тебя, ничего и нет.

— Есть. — Эльза чуть приподнялась на локте, чтобы лучше видеть лицо мужа в вечернем сумраке. — По вечерам ты куда-то уходишь. Я знаю, что не к женщине. Я это чувствую. Однако в последнее время ты явно чем-то озабочен. Плохо спишь. Тебя что-то беспокоит. Лекарства Вальтера связаны с причиной этого?

Штольц несколько минут молча сидел на кровати, не зная, что ответить. Затем прошел в ванную, умылся. Потом вернулся в спальню, прилег рядом с женой, взял ее миниатюрные ручки в свои и мягко сказал:

— Родная моя, тебе нужно уехать. Не возражай, выслушай меня. Скоро в Берлине произойдут некоторые события… Плохие, неприятные события. Тебе нельзя здесь оставаться. Тем более город постоянно бомбят. Я каждый день молю Господа, чтобы ни одна из этих смертельных болванок не упала на наш дом. Самое лучшее место, где можно переждать бомбежки и грядущие события, — это Гетенбург. Дом тети Марты…

Эльза слабо улыбнулась:

— Разве Гетенбург отличается сейчас чем-нибудь от Берлина?

— Отличается, — Штольц придал голосу убедительности. — Там нет ни одного оборонного объекта. К тому же это центр европейской культуры, как и Дрезден. Его бомбить не станут. И англичане, и русские — наши враги, но не варвары.

— Нет, Карл, я не поеду. Останусь с тобой. Если суждено умереть от бомбы, то лучше уж умрем вместе…

— Нет, родная моя, — Штольц нежно провел кончиками пальцев по щеке супруги, — умирать я не собираюсь. И тебе не позволю. Просто мне будет легче выполнить данное Вальтеру обещание, если ты покинешь Берлин. Ведь если события, которые должны в скором времени произойти в столице, пойдут не по тому пути, как я ожидаю, одному мне будет проще выбраться из города. И потому тебе следует уехать раньше. И ждать меня в Гетенбурге.

Эльза снова улыбнулась, но уже грустно.

— Значит, Вальтер тоже замешан в событиях, о которых ты говоришь?

— Да, — решил более не лгать Штольц.

— В таком случае будь осторожен, Карл. Шелленберг далеко не тот душка, каковым хочет казаться.

Штольц устало ответил:

— Я знаю.

Альберт Шпеер, министр военной промышленности Германии, закрыл служебный дневник, в который только что внес очередную запись: «Странно, как я мог ошибаться раньше? Оказывается, генерал Ватер полный кретин. Или — превосходный перестраховщик. Сегодня, во время совместного ужина в отеле «Берхтесгаденер-Хоф», он неожиданно заявил, что не видит на Восточном фронте никакой критической ситуации. По его словам выходит, что нам сопутствуют временные неудачи, которые вскоре прекратятся, а все трудности, которые преодолевают наши войска, незначительны».

Шпеер прикрыл глаза. «Трусы. Все мы трусы», — билась в голове назойливая мысль.

Буквально две недели назад тот же Вагнер на совещании у Гитлера обрисовывал ту же самую обстановку, но в таких красках, что даже у Шпеера, знакомого с ситуацией на фронте, волосы встали дыбом. И генерал вынес тогда приговор: Германия катится в пропасть. Причем после его выступления фюрер тут же закрыл совещание, и все покинули помещение. Остались только Гитлер и Вагнер. О чем у них шла беседа, неизвестно, но теперь ее результат налицо.

Да, Гитлер умел работать с людьми. Сам Шпеер пришел к нему когда-то молодым архитектором и дослужился до чина министра. Что, правда, еще ни о чем не говорило: Гитлер мог сегодня похвалить тебя за работу, а завтра — снять с занимаемой должности даже без объяснения причины. Нет, все-таки главное достоинство фюрера состояло в его умении убеждать. Буквально за несколько бесед он мог заставить поверить в свои убеждения даже противника. После чего тот неминуемо становился верным союзником рейхсканцлера. Шпеер и сам не раз попадал под подобное влияние Гитлера. Но чтобы изменить свое мнение вот так, сразу на сто восемьдесят градусов?!

Министр откинулся на спинку кресла. Тупик. Полный тупик.

Два дня назад Шпеера посетил старый друг Карл Ханке, гаулейтер Нижней Саксонии. Обычно он приезжал веселый, энергичный. Всегда находил слово, чтобы подбодрить старого товарища. В этот же раз выглядел подавленным, мрачным, постаревшим.

Они пили вино. Ханке молчал. Тупо смотрел в пол и пил. Много пил. А когда собрался уезжать, неожиданно произнес:

— Альберт, если тебе предложат посетить концлагерь, придумай любые отговорки, но ни в коем случае не соглашайся. Там страшно. Нет, я даже не могу подобрать нужных слов, чтобы объяснить тебе, что там происходит. Это нужно видеть. Но этого нельзя видеть. Это нужно немедленно закрыть. Потому что… Альберт, что мы делаем?!

Вот так он и уехал, оставив после себя вопрос: что же мы делаем?

Шпеер примерно знал, что творится в ведомстве Гиммлера. По слухам и отдельным докладам. Но одно дело — цифры и сплетни, а другое — голос друга. Шпеер больше доверял другу.

Куранты пробили два часа ночи. Пора спать. На завтра назначена встреча с генералом Фроммом. Придется посвятить день резервистам. А теперь — спать…

Курков озирался по сторонам.

— Что, господин солдат, никогда раньше не бывали в ресторане? — Эрих Шталь, сегодня в форме капитана вермахта, крутил в пальцах серебряную вилку, выписывая ею замысловатые фигуры.

— Отчего же? У нас в России тоже имеются подобные заведения. И ничуть не хуже, чем у вас. Только сейчас они закрыты. Война.

— Спасибо за напоминание, господин вор.

— Отставить. — Скорцени бросил на стол меню. — Вам обоим скоро представится возможность проверить свои мускулы. И даже значительно быстрее, нежели вы думаете.

— Так выпьем за паши мускулы! — капитан Фихте вскинул руку с бокалом, наполненным красным вином. — За наши крепкие стальные мускулы!

Курков поддержал тост, но сразу же поставил бокал на место. Вино показалось ему терпким и очень вкусным.

— Угощайтесь, Курков, не стесняйтесь. Может, в вашей Московии и есть рестораны, подобные нашим, но таких поваров, как в «Бристоле», вам вряд ли доводилось в них встречать, — подзадорил его капитан Радль, друг (насколько понял Курков) капитана Шталя.

— Помню, когда мы здесь были в последний раз, Шульц специально для нас приготовил великолепные свиные хрящики, — продолжил Шталь, повязывая салфетку под подбородком. — Но у него, к сожалению, оказался слишком длинный язык, — капитан бросил быстрый взгляд на русского, — так что больше он нас ничем уже не порадует.

Курков незаметно окинул взглядом сидевших с ним за одним столом офицеров. С некоторыми он успел уже познакомиться. Например, с капитаном Фихте, который недавно вернулся из Польши и сегодня ночью получил от него удар в скулу. Что он делал в Варшаве, узнать пока было невозможно, хотя тот старательно изображал из себя говоруна и компанейского парня. В цивильном костюме пришел в ресторан и майор Фалькерзам, близкий друг Скорцени. Оба стояли у истоков создания таинственного батальона «Великая Германия», упоминание о котором Курков слышал от нескольких диверсантов в казарме. Справа расположился капитан Хеллмер. Пожалуй, единственный из всех, кто относился к присутствию русского спокойно. Кстати, именно по его просьбе Скорцени взял Куркова в ресторан. Капитан Радль, сидевший рядом со Скорцени, постоянно крутил головой, выискивая среди посетителей заведения красивеньких девиц. Из всех находившихся рядом офицеров Куркова волновал лишь Эрих Шталь.

После вчерашнего ночного происшествия тот стал демонстративно следовать за ним повсюду, всем своим видом показывая, что не верит русскому ни на йоту. Это раздражало и одновременно пугало. Следовало срочно дать знать о себе «Берте», но для начала нужно было найти способ покинуть казарму. Сегодня утром Скорцени, в присутствии Сергея дважды сообщил всем, что в самом скором времени русский террорист получит инструкции и отправится на задание, предварительно пройдя тренировку на базе замка Фриденталя. Значит, следовало поторопиться. Тем более сегодня был как раз день связи.

— О чем задумались, Курков? — Скорцени поглощал пищу быстро, механически. Как животное, которое не утоляет голод, а вталкивает в себя еду про запас.

— Я бы хотел сходить в церковь.

За столом воцарилась тишина. Один лишь Шталь, как водится, расхохотался.

— Наш русский друг — верующий? — Фихте по-новому, с явным удивлением взглянул на Куркова. — Странно. Я слышал, что Сталин запретил своему народу верить в Бога.

— Меня в детстве крестила мать. В католическом храме. Советского Союза тогда еще не было.

— А меня лично не покидает ощущение, что Советский Союз был всегда. — Шталь добавил в свой бокал вина и осушил его в два глотка. — И каждый первый в нем — шпион. Верно, Курков?

— Точно так же, как в Германии каждый первый — сотрудник гестапо.

— Что?! — Шталь вскочил с места и вцепился в отвороты кителя Куркова.

— Сидеть! — рявкнул Скорцени. — Здесь вам не казарма.

— Так утверждает советская пропаганда. — Сергей невозмутимо оправил обмундирование.

— Браво! — Хеллмер похлопал его по плечу. — Ай да московский медведь! Эрих, по-моему, в лице этого молодого человека вы обрели достойного противника.

— Благодарю за комплимент, господин капитан, но я отнюдь не горю желанием быть врагом хоть кому-то из вашей команды, — тотчас отреагировал Курков.

— Увы, но на дружбу, мой друг, у вас просто не хватит времени, — с притворным сожалением изрек Скорцени. — Итак, вы хотели помолиться? Что ж, сегодня разрешаю покинуть нас. Лютц, мой адьютант, объяснит вам, как добраться до ближайшего собора. Даю нам четыре часа: в девятнадцать ноль-ноль вы должны быть уже в казарме. — Когда Курков покинул компанию, Скорцени в гневе навис над Шталем: — Эрих, если бы я не знал вас как боевого офицера, то принял бы за тыловую крысу, рвущуюся свести счеты с первой попавшейся жертвой!

— Но, мой командир, я не верю ему!

— А кто вас заставляет верить? И я ему не верю! Скажу больше. В скором времени ни я, ни вы его не увидите. Но сейчас он мне нужен. Так что извольте потерпеть.

— Он работает на Сталина! Я уверен в этом.

— И хорошо. — Скорцени загадочно прищурился, и Шталь понял: командир затеял какую-то очередную дьявольскую, как он сам говорил в таких случаях, игру. — Если наш русский друг работает на НКВД, или как там называют их службу безопасности, то мне это только на руку. — Штурмбаннфюрер поднял бокал: — Прозит!

Шталь пить не стал:

— Простите, господа, но я вас тоже покину. Боюсь, как бы наш русский гость не заблудился в уличных лабиринтах Берлина.

Скорцени промокнул рот салфеткой и похлопал ладонью по столу:

— Только никакой самодеятельности, Эрих.

— Добрый день, господин Гизевиус!

— В отличие от вас, господин Мюллер, я не могу назвать этот день добрым.

— Рад, что чувство юмора вас еще не покинуло. — Гестапо-Мюллер скептически осмотрел со всех сторон сидевшего на табурете в центре комнаты дипломата. — Чего, правда, не скажешь о прежнем внешнем лоске. Как вам, кстати, наши апартаменты? Признаюсь, поначалу хотел определить вас в общую камеру. Там хоть сплошные уголовники, мародеры да убийцы, однако всё, как ни крути, живое общение. Потом, каюсь, испугался: вдруг из-за этого общения наша с вами беседа может не состояться?

— За что меня арестовали?

Мюллер изобразил на лице удивление:

— Вас, человека с дипломатической неприкосновенностью, арестовали? Помилуйте, это всего лишь задержание. — От улыбки Мюллера у Гизевиуса по коже прошел мороз. — Временное задержание. По подозрению в измене рейху.

— Что за бред? — Гизевиус даже не попытался придать голосу нотки гнева: сейчас его целью было простое затягивание времени. — Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Бросьте. Всё вы прекрасно понимаете. — Мюллер выглянул в окно, затем вновь повернулся к арестованному: — Господин дипломат, теперь только от ваших ответов — подчеркиваю, правдивых ответов! — зависит, выйдете вы на волю или… будете «случайно» повешены в своей одиночной камере. Времени на ложь и сопли у меня нет. Итак, возвращаетесь в камеру… или?

— У меня есть время подумать?

— Значит, все-таки выбрали петлю. Гюнтер!

— Нет! — плечи Гизевиуса предательски затряслись.

Шеф гестапо хладнокровно наблюдал за конвульсиями арестованного. Когда истерика прекратилась, он продолжил допрос:

— Меня интересует, о чем вы говорили прошлой ночью, с 12 на 13 июля, с полковником Штауффенбергом.

«Всё, — обреченно подумал Гизевиус, — он обо всем знает. Даже о нашей тайной встрече с графом. Проклятая страна, доносчик сидит на доносчике…»

— Кажется, вы передумали отвечать?

— Мы обсуждали… — Каждое слово давалось Гизевиусу с большим трудом, ибо он понимал, что своим признанием подписывает смертный приговор не только себе. И все же где-то глубоко внутри теплилась надежда, что не все еще потеряно. — …вопрос смещения фюрера с поста главы рейха. И партии.

— Смещение каким образом?

— Умерщвлением.

На непроницаемом лице шефа гестапо не отразилось ни одной эмоции.

— Продолжайте.

— Инициатором покушения на фюрера является граф Штауффенберг. Мы его в этом решении не поддерживали, но…

— Кто — «мы»? — перебил Мюллер.

— Оппозиция.

— Назовите имена.

— Генерал-фельдмаршал Клюге…

— Мудрый Ганс?

— Да. Так его называют в определенных кругах вермахта.

— Кто еще?

— Профессор Йенсен, Отто Кип из иностранного отдела ОКВ, Карл Гердлер, советник концерна «Бош»…

— Хорошо. Оставим пока имена в покое и вернемся к деталям. Как полковник Штауффенберг намеревается убить фюрера?

— С помощью бомбы.

— Когда?

— Он уже едва не сделал это два дня назад.

Вот теперь Гизевиус, если б не был так озабочен страхом за свою шкуру; мог бы сполна насладиться произведенным на шефа гестапо эффектом. А у Мюллера буквально перехватило дыхание. Два дня назад могло произойти убийство Гитлера, а гестапо узнает об этом лишь спустя сорок восемь часов, да и то случайно! Чтобы не выдать своих чувств, следующий вопрос он задал, отвернувшись к окну:

— Как, когда и где это должно было произойти?

— 11 июля он, то есть граф Штауффенберг, прибыл на совещание в ставку фюрера в Берхтесгадене. Бомба находилась у него в портфеле. Все было готово к устранению фюрера. Но в последний момент граф передумал.

— Причина?

— Покушение планировалось не только на фюрера. Но в тот день на совещании не оказалось ни Геринга, ни Гиммлера.

Группенфюрер резко развернулся:

— Значит, ваша оппозиция готовила покушения еще и на министра авиации с рейхсфюрером?

— Совершенно верно. Но убийство рейхсфюрера не было обязательной целью. В отличие от Геринга.

— На какой день намечена следующая акция?

— Теперь не знаю. Последнее решение, которое было принято при мне, касалось встречи членов оппозиции в ближайшее время. Для окончательного обсуждения данного вопроса.

— О чем еще говорили со Штауффенбергом в ночь накануне вашего задержания?

— Обсуждали переговоры с англо-американцами. Пришли к выводу, что, пока не предпримем существенных действий, никто из них на сепаратные переговоры с нами не пойдет. Как сказал граф, все будет зависеть от того, каким образом свершится заключительный акт — изнутри или извне.

Неожиданно группенфюрер почувствовал сильную ломоту в висках. Видимо, сказалось нервное перенапряжение. Он подошел к двери, распахнул ее и позвал:

— Гюнтер! Гюнтер, черт бы вас побрал!

Адъютант стремительно вбежал на крик начальника.

— Арестованного в камеру. Дать ему бумагу карандаш, ручку или что там у вас еще пишет… Охрану у его камеры усилить! И не тревожить меня двадцать минут. Слышите, Гюнтер, двадцать! Не десять и не пятьдесят. И принесите мне таблетку от головной боли.

Гизевиуса увели. Мюллер достал из шкафа бутылку коньяка и бокал. Наполнил последний до половины. Дверь приоткрылась.

— Гюнтер, вы идиот или не знакомы с часами?

— Ваши таблетки, господин группенфюрер. И еще… — адъютант неуверенно покосился на телефон, — вам звонит рейхслейтер Борман.

Мюллер мысленно чертыхнулся, опрокинул в рот содержимое бокала вместе с лекарством, потянул носом воздух и поднял трубку:

— Мюллер слушает.

Курков вышел из костела Святого Иосифа и, исподволь оглядевшись вокруг, направился к раскинувшемуся метрах в двадцати от церкви небольшому озерцу, на берегу которого виднелась нужная ему скамейка.

Ждать пришлось минут сорок.

Подошедший к нему человек оказался стариком лет семидесяти в изрядно поношенном, но чистом костюме. Голову незнакомца венчала шляпа с потертыми полями, в руке он держал небольшую сумку.

— Простите, господин солдат, у вас не найдется пары монет для моей жены Берты? Она очень больна. — Первым желанием Куркова было вскочить и выразить радость от встречи, но старик опередил его: — Суньте руку в карман и сделайте вид, будто ищете деньги. За вами следят. Не гестапо: слишком не профессионально. Скорее кто-то из ваших сослуживцев. Наклоните голову и шепните, где вы служите.

Курков послушно выполнил все указания старика:

— У Отто Скорцени.

— Всыпьте деньги мне в ладонь. Мы вас найдем. — И благодарно закивал: — Спасибо, господин солдат! — Откланявшись, старик шаркающей походкой направился к следующей скамейке.

— Стоять! — тут же раздался повелительный окрик. — Старик, это тебя касается! — Из кабины притаившегося в прибрежных кустах армейского грузовика, который Курков по пути к скамейке непростительно не заметил, выскочил Шталь. Догнав недавнего собеседника Сергея, он схватил его за плечи и рывком развернул к себе: — Я же сказал: стоять! Быстро покажи, что у тебя в руке!

Связной «недоуменно» развернул ладонь:

— Добрый господин солдат только что дал мне два пфеннига. Господин офицер, не отнимайте! У меня больная жена! Наш дом разрушен, и мы вынуждены жить у сестры жены. Я профессор Штельцер, Теодор Штельцер. Вы, конечно, не слышали обо мне, но среди ученых-ботаников мое имя хорошо известно. Если я совершил что-то противозаконное, то готов немедленно вернуть деньги господину солдату! Я ведь не знал…

— Пошел вон! — Шталь брезгливо откинул от себя руку старика.

— Простите, но вы же остановили меня…

— Пошел вон, я сказал!

Курков, наблюдая за их диалогом со скамейки, зашелся в хохоте: пришла пора и ему «включить артиста».

Шталь, приблизившись, угрожающе навис над Курковым:

— Немедленно прекратите смеяться! — Получив в ответ новую порцию издевательского смеха, Шталь бросил короткий взгляд вслед удалявшемуся старику и, сжав кисть правой руки в кулак, резким движением ударил Куркова по лицу.

Разбитая губа русского окрасилась кровью.

— Давненько я по морде не получал, — сплюнул Курков кровь на землю. — Только слабоватый у вас удар, господин капитан. Губу вон разбили, а зубы-то целы. Вот как надо бить… — Удар кованого армейского сапога пришелся немцу под правое колено. Охнув, тот кулем свалился на песчаную дорожку. Теперь Курков склонился над ним. И смачно произнес по-русски: — Руки о тебя пачкать не хочется, гнида. — Не удержавшись, нанес еще один удар ногой — на сей раз по ребрам офицера. Тот тихо взвыл и свернулся от боли калачиком.

Сергей посмотрел по сторонам. Старик ушел. А больше, кажется, никому не было до них дела.

«Вот и свиделись, — подумал Сергей, успокаиваясь. — Теперь мне остается только ждать. Раз дед сказал, что меня найдут, значит — найдут».

Более не удостоив стонущего капитана и взглядом, он решительно зашагал в противоположную сторону, к автобусной остановке.

Проезжая улицами Берлина, Курков через окно общественного транспорта безучастно наблюдал, как местные жители пытаются привести свой город хотя бы в относительный порядок. Старики, женщины и дети убирали с проезжей части и с тротуаров обломки бетонных плит, кирпича, камни, битое стекло, обгоревшее дерево — наглядные свидетельства недавнего авианалета. «Прямо как у нас, — машинально отметил про себя Курков, и вдруг ему жутко захотелось курить. Причем затянуться непременно родной, обжигающей горло махоркой. — И ничем-то мы от немцев особо не отличаемся. И даже своих «Шталей» у нас с лихвой хватает. Ну да ничего, Бог даст, и с ними рано или поздно разберемся…»

Когда автобус подъехал к зданию Потсдамского вокзала, времени до конца увольнительной оставалось два с половиной часа. Однако Курков принял решение вернуться в казармы.

Старков бросил старый, прожженный в двух местах ватник на землю и сел на него. Ким прилег рядом. Невдалеке водитель, обнажив торс, возился с виллисовским движком. Кругом стояла тишина. Не было слышно даже пения птиц.

— Смотри-ка, июль, а жары нет, — старик, прищурившись и закинув голову, посмотрел на солнце.

— Вы меня сюда о жаре привезли поговорить, Глеб Иваныч?

— Не спеши, дай насладиться покоем. — Старков достал из полевой сумки бумажный сверток, флягу, и вскоре взору Кима предстал роскошный обед из двух ломтей тяжелого черного хлеба, трех луковиц и нескольких ломтиков сала. Во фляге плескался разведенный спирт. — Давай-ка, Евдоким, помянем жену мою Клавдию.

Ким отпил из фляги вторым, закашлялся.

— Глеб Иваныч, давно хотел вас спросить, да только вот повода все не было… Как вы вдовцом-то стали?

— Так это еще в тридцать девятом… Да ты ешь, ешь давай: организм, он ведь после водки пищи требует. — Сам подполковник ел мало, Ким это давно заметил. — В том году у нас полный провал случился. Ежова помнишь?

— А как же. Враг народа.

— И еще какой! Он ведь, ирод, всю нашу зарубежную резидентуру под корень ликвидировал. По его приказу людей отзывали на Большую землю, и после они пропадали. Лишь единицы смогли вернуться в строй с приходом Берии. Всех их, кстати, реабилитировали. Хотя были, конечно, среди резидентов и такие, что сами отказались возвращаться в Союз. Так называемые «отказники», ты должен был слышать о них. — Ким утвердительно кивнул головой. — Вот из-за одного такого «отказника» меня и арестовали. Полгода просидел в лагере. Посадили в мае, а в июле Клава умерла. Соседи говорили: сердце не выдержало. Да и у кого бы оно выдержало при мысли, что твой муж — враг народа? Сгорела, одним словом. Одному рад: что не успели и ее отправить на Соловки…

— Так, может, тогда бы и выжила? Или вместе с вами вернулась бы.

— Нашему «всесоюзному старосте» жену вернули? Вот то-то…

— Как, — Ким растерянно посмотрел на старика, — жена Михаила Ивановича Калинина тоже… Не может быть!

— Ты только помалкивай. Болтать об этом не советую. — Старик откинулся на спину. — Вообще-то, я тебя сюда не за тем привез, чтоб о своей семейной жизни рассказывать. По делу. Словом, вызывал меня вчера ночью Лаврентий Палыч. Интересовался, что мы сделали для того, чтобы предупредить Гитлера о покушении.

— Как что? Отправили сообщения и в Германию, и в Англию. Уж хотя бы один-то из резидентов наверняка сможет найти возможность передать информацию по назначению!

— А если нет? Вот ты, будь на их месте, осмелился бы сообщить Гитлеру, что его собираются убить? Молчишь? То-то.

— И все-таки из семи человек один да должен был выполнить приказ.

— Один — да. Только куда или кому он передал информацию? Гиммлеру? Мюллеру? Кальтенбруннеру? Любой из этой троицы обязан отреагировать на подобного рода сообщение. Однако никакой реакции до сих пор нет. Почему? Геббельсу передали? Тогда почему молчит немецкая пропаганда?

— Но прошло всего четыре дня.

— Не всего, а уже!

— Может, выжидают подходящий момент? — предположил Ким.

— Не тот случай. Время уходит. — Старков повернул лицо к собеседнику: — «Вернеру» передали информацию?

— Конечно.

Старик вернулся в исходное положение:

— Не нравится мне тишина, образовавшаяся вокруг нас в последнее время. Очень не нравится. Такое ощущение, что все всё знают, но молчат. — Неожиданно он сменил тему: — О чем ты говорил с Шиловым перед его отправкой?

— Да в основном о работе. О том, как он должен себя вести, что делать…

— Как должен себя вести, говоришь… — Старик помолчал. — О его прошлом вспоминали?

— Да. Сказал ему: вернется — все грехи ему спишутся. Вы же сами обещали.

— Обещал. А теперь вот сомневаюсь, что смогу выполнить обещанное. Да он и сам, я думаю, тебе не поверил.

— С чего бы?

— Шилов — мужик тертый. Тюрьма, брат, — это особая школа. Кто в ней побывал, тот розовые очки на всю жизнь потерял. Будь я на его месте, не поверил бы. Вот и «Вернер» молчит, не докладывает о прибытии Шилова. А ведь тот давно уже должен был объявиться.

— А если не смог выйти на связь?

— Или, как все, выжидает подходящий момент? Знаешь, капитан, интуиция меня никогда еще не подводила. И сейчас она мне напевает, что слишком странная сложилась ситуация. Сплелась она ненормально, но четко. И главное, вовремя. Как по взмаху дирижерской палочки. А со стороны всё вроде бы в тумане. Я же терпеть не могу тумана. Эх, Шилов, Шилов… А может, он, сукин сын, тоже лежит сейчас на лужайке, смотрит в небо и усмехается, как ловко нас провел?

— Не думаю, Глеб Иванович. Не подонок он. Есть у него стер-жень. Шилов особенный какой-то. Сильный. Такому лучше к стенке встать, чем дать себе на горло наступить.

— Думаешь? Что ж, другого выхода все равно нет. Будем ждать.

Подержанный «хорьх» подобрал Мюллера на повороте именно в том месте, которое назвал по телефону Борман. Шеф гестапо редко пользовался автомобилем, предпочитая ему общественный транспорт и пешеходные прогулки. Одни сослуживцы считали его по этой причине скрягой, другие же видели в подобном «чудачестве» шефа солидарность с бедствующим в военное время населением. Неправы были все. На самом деле благодаря пешим прогулкам Мюллер узнал город как собственную ладонь. Досконально изучил все улицы и переулки и теперь с закрытыми глазами мог уйти от преследования либо наблюдения. И все-таки перед тем как сесть в авто, группенфюрер еще раз проверился. Все чисто.

Рейхслейтер встретил его в своем кабинете:

— Господи, группенфюрер, в цивильном платье вы выглядите значительно респектабельнее. Что будете пить? Ах да, простите, конечно же, коньяк. Все асы той войны предпочитают французский коньяк.

— Если, конечно, он есть в наличии. Господин рейхслейтер, ваш звонок застал меня врасплох. Мы ведь должны были увидеться через четыре дня.

Разливая напиток, Борман отвернулся от шефа гестапо, и теперь тот рассматривал спину второго человека рейха. Плотное, широкое тело Бормана, его темные с сединой зачесанные назад волосы, прикрывающие мощный затылок, раздражали гестаповца. Впрочем, в душе он точно так же относился ко всем старым наци, которых арестовывал в двадцатых, сажал в камеры в начале тридцатых и чьи приказы выполнял начиная с тридцать третьего года.

Первый тесный контакт Бормана с Мюллером произошел в июне-июле сорок третьего. В преддверии намечавшейся тогда Курской битвы Мюллер вышел на высшее руководство рейха с инициативой проведения радиоигры с Москвой посредством провалившейся «красной троицы» — советской разведсети, работавшей в Германии, Швейцарии, Бельгии и даже Великобритании. Гестапо вошло в контакт с абвером Канариса и вермахтом, чтобы переправлять русским крепкую и убедительную дезинформацию. Однако радиоигра просуществовала — в том виде, в каком задумывалась Мюллером, — недолго. В середине июня Канарис отказался оказывать дальнейшую помощь гестапо, обосновав свое решение предположением, что Москва уже разгадала планы противника. Мюллер вынужден был доложить о провале своей работы, «не забыв»- при этом переложить часть вины на «межведомственные противоречия между СС и СД». Кальтенбруннер отреагировал весьма неадекватно: неожиданно для Мюллера он доложил о его выкладках не Гиммлеру, своему непосредственному руководителю, а… Борману.

Позже Мюллер проанализировал ситуацию и пришел к выводу, что Кальтенбруннер поступил так по одной-единственной причине: Гиммлер не стал бы выяснять отношения с адмиралом, а просто нашел бы «козлов отпущения» в своем «огороде». Борман же к тому моменту уже имел непосредственное влияние на фюрера и в случае чего, мог прикрыть последнего. К тому же Гиммлера в те дни на месте не было, а решать вопрос следовало срочно. Как бы то ни было, шеф службы безопасности связался тогда с рейхсканцелярией.

Борману, известному любителю интриг, приглашение в игру понравилось. Он поддержал Кальтенбруннера и в начале июля выложил Гитлеру свою версию информации, убедив того дать «добро» на дальнейшее проведение радиоигры. Так Мюллер получил сильного покровителя.

В течение года шеф гестапо потом раз в неделю встречался с рейхслейтером в заранее согласованных местах и передавал последние сведения о ходе игры. И не только. Поэтому до сих пор каждый из них был доволен действиями друг друга.

— Причина, по которой я пригласил вас в срочном порядке к себе, не терпит отлагательств. — Борман поставил перед Мюллером бокал, сам сел напротив. — Я хочу созвать съезд гаулейтеров, и мне необходима ваша помощь.

— Вы же знаете, господин рейхслейтер, я с радостью помогу, но… Разве на проведение съезда уже не требуется личное разрешение фюрера?

— Такое разрешение будет.

Более гестапо-Мюллер не сомневался.

— Где намереваетесь провести съезд? — поинтересовался он.

— Здесь, в Берлине. Мне понадобится ваша помощь в организации мероприятия, ну и, естественно, в обеспечении мер безопасности.

— Схема отработанная, так что можете на меня рассчитывать. Не подведу. А на какой день назначено проведение съезда?

— А вот на этот вопрос, дорогой мой Мюллер, должны ответить вы.

Шеф гестапо напрягся: такого оборота событий он не ожидал.

— Простите, господин рейхслейтер, но я… хм… в некотором недоумении…

— Оставьте, Мюллер. Сейчас в вашей голове проигрывается целая цепь ответов, просто вы ищете правильный для меня и выгодный для себя. Даю подсказку: на какой день назначено покушение на фюрера?

Мозг работал четко, без малейшего намека на панику. О покушении доложили и Борману. Кто? Что конкретно знает рейхслейтер об этом? Почему именно сегодня, в день допроса Гизевиуса, Борман вызвал его к себе? Кальтенбруннер? Отпадает. К полудню, когда Мюллер видел его в последний раз, тот уже еле стоял на ногах. Остаются: адъютант, трое из тюремной охраны, следователь по особо важным делам Клепнер, доставивший Гизевиуса к нему в кабинет…

Борман внимательно наблюдал за лицом Мюллера. («А ведь умеет, подлец, держать себя в руках!»)

— Перестаньте терзать себя несуществующими версиями. — Хозяин кабинета вновь наполнил бокалы. — Информация о готовящемся на фюрера покушении поступила ко мне не от вашего окружения. Стечение обстоятельств. А вот что вам известно об этом? Интересно.

Слушая Мюллера, Борман неожиданно понял: его нисколько не трогает тот факт, что фюрера к концу лета может не стать. Последний год дался рейхслейтеру нелегко. Не зря же в рейхе его прозвали «тенью фюрера». Поэтому никто, кроме него и еще от силы десятка лиц, не знал, насколько скверно здоровье Гитлера. И чем более оно с каждым днем ухудшалось, тем сложнее становилось находиться рядом с фюрером. Признаться, Борман и сам уже неоднократно ловил себя на мысли, что ненавидит Гитлера — с его прогрессирующим старческим маразмом и невесть откуда взявшимся воистину детским эгоизмом. Об убийстве он, конечно, не помышлял, но, чего уж греха таить, подвернулся бы случай — помех чинить не стал бы.

— Новая дата покушения пока неизвестна, — продолжал между тем Мюллер. — Однако откладывать покушение в долгий ящик заговорщики вряд ли станут. Гизевиус уверен, что оно произойдет в первых числах августа.

Борман задумчиво покрутил пуговицу кителя:

— Так вы говорите, они создали новое правительство?

— Совершенно верно. Как и то, что у них есть желание распустить партию.

— Скажите, Мюллер, вы когда-нибудь были безработным?

«Вопрос риторический, — промелькнуло в голове Мюллера, — а это значит, что началась обработка моей персоны».

— Да, сразу после той войны. Я ведь, как вы помните, был летчиком, а после заключения мира наш брат стал никому не нужен.

— После войны много чего становится ненужным. Еще вопрос: вам известно, какими финансовыми активами владеет партия?

— Увы, могу только догадываться.

— Так вот, группенфюрер, если хотите не только догадываться, тогда держите меня в курсе всех событий! Как делали это прежде.

Мюллер с облегчением понял, что он еще в команде.

— В таком случае, господин рейхслейтер, позвольте поделиться с вами некоторыми своими размышлениями. На днях меня посетил Шелленберг. Причиной визита послужило якобы желание прийти к компромиссу в наших с ним совместных действиях.

— Шелленберг предан Гиммлеру. — Борман расстегнул верхнюю пуговицу кителя. Жарко. Мюллеру очень хотелось сделать то же самое, но в присутствии рейхслейтера он не мог себе этого позволить. — А вот вы, Мюллер, таким человеком не являетесь. Вас держат в аппарате не за преданность, а за профессионализм. Однако, как ни странно, именно к вам приходит преданный рейхсфюреру человек. К каким выводам вы пришли?

— К двум. Либо Шелленберг решил порвать с Гиммлером, либо Гиммлер что-то задумал. Во второе предположение я верю больше.

— В таком случае нужно узнать как можно больше обо всем, что происходит в вашей структуре. Я имею в виду РСХА.

— Поставить «прослушку»?

— Да. Но этим займутся мои люди. Вы же продолжайте работать как ни в чем не бывало. И, повторяю, держите меня в курсе всех событий! Как, кстати, намерены поступить с Гизевиусом?

— Выпустили. Но под наше наблюдение.

— Нс боитесь, что он расскажет заговорщикам о пребывании в гестапо?

— Нет. Гизевиус дал письменные показания и подписал договор о сотрудничестве. К тому же выступление мятежников и их победа — его единственная возможность сохранить свою жизнь. Он не глуп. И прекрасно понимает, что мои люди найдут его где угодно.

— Что ж, вам виднее, — подвел итог встречи Борман.

Мюллер хотел было подняться и уйти, но его остановил новый вопрос:

— Скажите, Генрих, к вам поступило донесение из Штутгарта? — Борман сделал ударение на словах «к вам».

— Нет, господин рейхслейтер. Вся почта у нас строго сортируется. В зависимости от того, кто отправил письмо.

— Гаулейтер города.

— Тогда, значит, почту вскрыл сам рейхсфюрер. Лично.

— Господин Гизевиус, где вы пропадали? — ворчал граф Штауффенберг, провожая дипломата в гостиную. — Мы целых два дня искали вас! Хозяйка квартиры сказала, что вы покинули ее гнездышко рано утром. Честно говоря, некоторые из нас стали уже беспокоиться, не арестовали ли вас.

— Простите, господин граф, за беспокойство, но все гораздо прозаичнее. Просто я встречался с представителями абвера и теперь могу вас заверить, что у нас появились новые сторонники. К сожалению, пока — я подчеркиваю слово «пока» — не могу назвать их имена. Но в ближайшем будущем я непременно сведу вас с ними.

Гизевиуса вывезли из гестапо ранним утром. В закрытой машине. Предварительно приведя его внешний вид в пристойное состояние. У «Валета» до сих пор стояла перед глазами крепкая низкорослая фигура Мюллера, а его голос бил по вискам, тупой болью отдаваясь в затылке: «Сейчас мы вас отпустим. Встречайтесь со своими друзьями. Контактируйте с ними как можно активнее. Нас интересует время и место проведения акции. Время и место. И без глупостей. Мы держим под контролем каждый ваш шаг. И еще. Не вздумайте вести свою игру. Не советую…».

— Простите, — Гизевиус потянул узел галстука, — у вас воды не найдется?

— Господин дипломат, да на вас же лица нет! — Бертольд Штауффенберг, младший брат полковника, сбегал за стаканом воды. — Может, вас отвезти домой?

— Нет, нет, все в порядке. Жарко. Но мне уже лучше.

Гизевиус огляделся. В гостиной дома Штауффенбергов собрались самые близкие друзья: фон Тротт, фон Хофаккер и Фриц Шулленбург.

— Господа, не будем терять время, — Штауффенберг-старший постучал карандашом по стакану. — Прошу слова! К сожалению, вынужден констатировать, что положение на всех наших фронтах сложилось катастрофическое. И если на Западном фронте мы еще можем надеяться на мало-мальский успех, то на основном, Восточном фронте, нас ожидает полное фиаско. Гитлер перестал контролировать ситуацию. Германия переполнена остербайтерами, которые могут устроить настоящее партизанское движение внутри страны и тем самым развалить наше государство изнутри. Мы не вправе допустить подобного!

— Ваше предложение, Клаус? — перешел к делу Шулленбург.

— Возвращаемся к исходной позиции. Нам нужно срочно начать переговоры на Западном фронте.

— Начинали, — вставил реплику Хофаккер. — Как вы знаете, я недавно был у фельдмаршала Роммеля. Так вот переговоры пока невозможны. По крайней мере до тех пор, пока жив фюрер. Или пока он не смещен со своего поста.

— К тому же следует поработать на самих фронтах. Слишком мало еще командующих поддерживают нас, — добавил Фриц Шулленбург.

— Они нас поддержат, господин обер-лейтенант, — Штауффенберг подкрепил свою фразу уверенным жестом. — Как только поймут, что у власти уже не фанатики от НСДАП, а люди вермахта, они тут же примкнут к нам. А вы им в этом поможете. Когда, кстати, вы собираетесь отбыть во Францию?

— Сразу же после акции. Я договорился со Штюдьпнагелем, чтобы он сохранил мое место.

— Между прочим, — вступил в разговор полковник Хофаккер, — Роммель уже призвал фюрера к пересмотру его взглядов относительно положения на Западном фронте.

— И каков результат? — живо поинтересовался Штауффенберг.

— А сами как думаете?

— Вот нам и ответ на вопрос о целесообразности наших дальнейших действий, — бывший посол Германии в СССР, старый дипломат Шулленбург окинул присутствующих многозначительным взглядом. — То, что Гитлера следует смещать со всех постов, сомнению более не подлежит. Но, помимо этого, я все-таки настаиваю на своем предложении наладить контакты с Советами.

Гизевиус отмстил про себя, что прежних пылких возражений в ответ на это предложение Шулленбурга не последовало. Значит, оно уже обсуждалось чуть ранее. Без него.

— Извините, господа, — «Валет» старался говорить спокойно, — но когда мы собирались в последний раз, речь шла о продолжении ведения военных действий на Восточном фронте. В противном случае нас могут не понять в Штатах и Великобритании.

— Совершенно верно, — ответил за всех Хофаккер. — Однако пока вы отсутствовали, произошли некоторые изменения. В частности, на фронте сложилась крайне неблагоприятная моральная атмосфера. И если вы считаете, что солдат, плохо воевавший с американцами, будет хорошо сражаться против русских, то глубоко заблуждаетесь. Солдату глубоко безразлично, с кем он воюет, поверьте мне. И тот факт, что мы первыми выступили с инициативой о переговорах с представителями американского командования, а те, в свою очередь, проигнорировали нас, говорит лишь о том, что мы по-прежнему остаемся для них врагами. А потому нет никакой разницы, с кем конкретно приостанавливать военные действия. Ведь главное для нас — целостность Германии. Если русские согласятся оставить рейх в границах тридцать девятого года, лично я не вижу никаких препятствий для ведения переговоров именно с ними.

— Кстати, — встрял в дискуссию брат Штауффенберга Бертольд, — в этом вопросе нам может помочь генерал Кестринг, который был в свое время военным атташе в Москве. Думаю, к его мнению там должны прислушаться.

Гизевиус мысленно выругался. Такую информацию следовало срочно переправить в Швейцарию, Даллесу, но у него не было для этого технических средств. Равно как и связника. Пока.

— Дальнейшее обсуждение переговоров как возможность будущего диалога возобновим непосредственно после гибели Адольфа Гитлера, — подытожил суть беседы граф Штауффенберг и посмотрел на часы. — То есть после 20 июля. Через четыре дня.

— Простите, — Гизевиусу показалось, что земля уходит у него из-под ног, — но почему именно 20 июля?

— Откладывать акцию не имеет смысла. — Штауффенберг одной рукой открыл портфель, предварительно поднятый на стол, а второй спрятал в него рукописные документы. — На 20 июля фюрер назначил расширенное совещание. На нем должен буду присутствовать и я. С докладом о положении в резервной армии. Всё, господа! Следующая встреча — в день покушения в штабе резервистов. И да поможет нам Бог!

Капитан авиаэскадрильи ВВС Великобритании Джон Оуэнс втиснулся в кресло пилота, пристегнул ремни, окинул взглядом приборную доску.

— Кэп, — склонился вдруг над ним штурман Рисс, — сегодня дали очень странную инструкцию к вылету.

— А что в ней странного? — капитан кинул взгляд на карту. — Всего лишь разбомбить автоколонну. Ничего странного — война. А на войне принято бомбить вражескую технику.

— Но, сэр, нам впервые указывают точные координаты движения колонны. И время. И точное указание, что именно следует бомбить…

— Черт побери, Рисс, ну должна же и разведка хоть что-то делать! Не нам ведь одним войну выигрывать.

Штурман хотел было добавить еще пару слов вдогонку своим сомнениям, но передумал: в конце концов, задание есть задание.

— Вальтер, я узнал то, о чем ты просил.

— И когда?

— 20 июля.

— Спасибо, Карл. Я твой должник.

Шелленберг хотел добавить еще несколько благодарных слов, но Штольц уже повесил трубку. Связь прервалась.

Колонна из двенадцати машин медленно двигалась в сторону деревушки Сент-Фуа-де-Монтгомери. Небо поражало прозрачностью и голубизной. Солнце нещадно палило, прогревая автомобили до температуры жаровни. Дышать становилось все тяжелее. Пот застилал глаза.

Фельдмаршал Роммель, выглянув в окно, прочитал надпись на очередном дорожном указателе и обратился к адъютанту:

— Вирмер, вам не кажется нелепым, что мы воюем с Монтгомери, а сами в данный момент проезжаем мимо населенного пункта, названого в его честь?

— Скорее это Монтгомери назвали в честь этой деревни.

Командующий рассмеялся:

— Мне импонирует ваше чувство юмора, Вирмер.

— Благодарю, господин фельдмаршал. Юмор — единственное, что сохранилось во мне от того юноши, которого любили мои родители.

— Война, Вирмер, война. С ней все меняются.

— Я не спорю, господин фельдмаршал. Но лично меня война изменила очень сильно. К сожалению, я стал жесток. И потому считаю своим долгом отомстить всем, кто лишил меня и дома, и семьи. Не знаю как другие, а я буду сражаться с англичанами и американцами до победного конца.

— Но победить могут и янки.

— В таком случае погибну я. Но не просто погибну, а заберу с собой хотя бы одного американца.

Роммель продолжать беседу не стал, и следующие десять минут они ехали молча. Под аккомпанемент рева двигателей и среди клубов дорожной пыли.

Фельдмаршал снял фуражку, вытер потный лоб и задумался. В таком свете его адъютант предстал перед ним впервые. Вот тебе и тихоня! А ведь в течение последнего полугода очень многие высказывали при этом мальчишке разные, в том числе совершенно противоположные, убеждения, нисколько его присутствия не опасаясь. С другой стороны, никого из них пока и не арестовали. Так что, вполне возможно, Вирмер в любых обстоятельствах ведет себя по-джентельменски. А если нет?!

— Вирмер, вы уже решили, кем будете после войны?

— Наверное, посвящу себя церкви. Но окончательно еще не решил.

— Прельщает статус монаха?

— Отец хотел, чтобы я стал священником. А я, как видите, выбрал иной путь. О чем сейчас искренне сожалею.

— Жалеете о том, что сражаетесь за родину?

— Нет. О том, что плохо слушал отца. А ведь он мне всегда внушал: не верь людям! Верь Богу. Люди беспомощны, а Бог всесилен. Люди подвержены слабостям, а Бог — нет. Люди изменчивы, а Бог не предаст никогда.

— Странный у нас с вами завязался разговор. Но интересный. И что вы, кстати, подразумеваете под «изменчивостью людей»?:

— Предательство.

— Кого по отношению к кому?

— Например, военных — к своему долгу, своей родине, рейху.

— Ну-у, — протянул фельдмаршал, — предательство по отношению к долгу и родине я еще могу понять. Но к рейху?! Вы ведь, Вир-мер, под словом «рейх» наверняка подразумеваете словосочетание «фюрер и партия». Не так ли?

— Предположим.

— В таком случае простите меня за небольшую лекцию, но я до сих пор не знаю ни одной партии, которая смогла бы пережить родину. И уж тем более человека. В одной только Германии в двадцатых годах насчитывалось несколько десятков партий, и я могу назвать вам имена сотен людей, беззаветно им тогда преданных. И где эти партии сегодня? Где преданные этим партиям люди? Они пропали, канули в Лету, оказались поруганы такими же преданными людьми. А вы говорите — предательство… Измена, дорогой мой Вирмер, — вещь тонкая. Допустим, жена изменяет мужу, потому что больше не может и не хочет с ним жить. Вправе ли мы ее осуждать?

— Это другое…

— Но корни-то одни! Впрочем, предлагаю прекратить наш спор. Или по крайней мере отложить его на будущее.

— Согласен. — Адъютант отвернулся к окну.

«Итак, — Роммель уже принял решение, — сразу по приезде нужно будет установить слежку за этим молодым человеком».

Сидевший рядом с шофером офицер вдруг вскинул руку:

— А что это там на нас летит?

Водитель оторвал взгляд от дороги:

— Господи!..

Оуэнс направил самолет на немецкую автоколонну. Первая бомба накрыла последнюю машину, преградив тем самым путь к отступлению.

Следующие авиамашины принялись методично накрывать автомобили немцев смертельными снарядами. Люди выпрыгивали из горящих машин и пытались отбежать как можно дальше от дороги, и поля, но пулеметные очереди с истребителей сопровождения догоняли их, превращая в неподвижное кровавое месиво.

— Штурман, что вы там говорили про инструкцию? — крикнул Оуэнс, заводя бомбардировщик на второй круг.

— Кэп, — перекрикивая рев двигателей, проорал в ответ Рисс, — нам приказано накрыть третью от начала колонны машину. Уничтожить ее вместе с пассажирами.

— Выполняем приказ! — Оуэнс опытной рукой направил самолет на «хорьх» фельдмаршала Роммеля.

Мюллер крикнул в приоткрытую дверь:

— Гюнтер, пригласите ко мне Губера, Пиффрадера, Гейслера и Мейзенгера. Срочно!

Всё. Работа началась.

Только что Гизевиус передал ему по телефону самую свежую информацию: нападение на фюрера состоится 20 июля.

Положив по окончании разговора трубку на место, Мюллер какое-то время смотрел на аппарат в раздумье: звонить Гиммлеру или нет? «Нет», — решил он в итоге. Если люди Бормана успели установить у него в кабинете «прослушку», рейхслейтер может расценить его сообщение как измену. А потому рисковать не следовало. Самому же Борману он сообщит о дате покушения с нейтрального аппарата в каком-нибудь полицейском участке. И лишь после того, как даст задание своим людям.

Шеф гестапо не мог знать, что Гиммлеру уже известно о времени покушения. Час назад Шелленберг сообщил главе РСХА последнюю информацию, полученную, в свою очередь, за три часа до этого от Штольца.

— Гюнтер! — снова крикнул Мюллер и стукнул кулаком по столу, — вы передали мою просьбу?

— Так точно, господин группенфюрер, — резво возник в дверном проеме помощник. — Разрешите доложить. Только что поступило сообщение: тяжело ранен фельдмаршал Роммель.

— И что? — («Нет, Гюнтер иногда бывает невыносим».) — Мне поехать во Францию и сделать ему примочки на голову? Я спрашиваю: вы передали мою просьбу?

— Да, господин группенфюрер.

— Свободны. И прикройте, в конце концов, эту чертову дверь!

Очень хотелось есть. Мюллер давно отвык от нормальной домашней пищи. Женился он в 1924 году на Софи Дишнер, дочери книгоиздателя. Из-за ее папаши, ярого оппозиционера Гитлера, в 1933-м у него были проблемы. Софи родила ему сына и дочь, но потом в семье начались раздоры. Если бы не католическая вера, давно развелся бы. К тому же другие женщины, особенно с годами, возбуждали его несравнимо больше, нежели жена. Особенно Мюллеру нравилась бывшая секретарша Барбара Хельмут. Тугая бабёнка. Если б не война, за стеной сейчас сидела бы она, а не тугодум Гюнтер.

— Хайль Гитлер!

Мюллер вскинул голову.

— А, это ты, Губер. Присядь, сейчас подойдут остальные. Тогда и начнем разговор.

— Ты плохо выглядишь, Генрих.

Старые сослуживцы Мюллера, переведенные им в Берлин из мюнхенской полиции, без свидетелей всегда называли его по имени. Так желал сам группенфюрер. Старая гвардия должна верить в «своего парня» безгранично и в случае чего разбиться в доску, но выполнить даже невозможное.

— Мог бы и промолчать. Я каждое утро вижу себя в зеркале.

— Проклятая работа. — Губер похлопал себя по карманам; — Нет времени не то чтобы отдохнуть, но даже выкурить сигарету.

— Ты же бросил курить.

— Мог бы и промолчать.

Дверь приоткрылась, и в кабинет протиснулся Гейслер.

Мюллер усмехнулся. С каждым из тех, кто сейчас заполнит его кабинет, он проработал не один год. Знал их всех как облупленных. В первую очередь как профессионалов, способных добыть информацию даже из-под земли. Но знал и о том, сколько каждому из них потребуется на это времени. А самое главное, знал, что при любых обстоятельствах все они будут держать язык за зубами.

Наконец явился последний из приглашенных.

— Кто из вас лично знаком с полковником Штауффенбергом? — Мюллер сходу приступил к делу, вперив в присутствующих пристальный взгляд.

— Я, — откликнулся Пиффрадер. — Точнее, знаком не столько с ним, сколько с его братом.

— Отлично. Гейслер, подбери две группы для внешнего наблюдения. Объект — Штауффенберг. Докладывать мне обо всех передвижениях полковника. Регулярно и в любое время суток. Пиффрадер, ты с третьей группой организуешь наблюдение за Троттом и Хофаккером. Надеюсь, мне не надо напоминать, кто эти люди?

— Я все понял, Генрих.

— И не вздумай попасть на глаза Бертольду, брату полковника. Мейзингер, а твоя задача — организовать постоянное наблюдение за Бендлерштрассе, 36.

— За штабом резервной армии генерала Фромма?

— Тебя что-то удивляет в моем приказе? — Мюллер недобро прищурился. — С каких это пор у тебя появилась нездоровая привычка задавать лишние вопросы?

— Просто…

— Засунь свое «просто» глубоко в карман и не доставай долгодолго.

— Я-то готов молчать. А вот они не будут.

— Кто — «они»?

— Резервисты. Если заметят «наружку».

— А ты сделай так, чтоб не заметили. — Мюллер поморщился: во время подобных срывов тупая боль мгновенно сжимала желудок, доводя порой до слез. — Губер, проверь нашу охрану на телеграфе, радиостанциях, вокзалах. Если заметишь хоть что-то подозрительное, немедленно сообщи. Всё. Приступайте к работе. — Как только все поднялись, Мюллер добавил: — И главное. Никто не должен даже догадаться о ваших действиях. Причем особый упор я делаю на слове «никто».

Хозяйка квартиры провела к комнате Гизевиуса гостей: полицай-президента Гельдорфа и начальника V управления (криминальная полиция) РСХА Артура Небе. Оба входили в состав антигитлеровской оппозиции.

— Что-то случилось? — спросил их «Валет», плотно прикрыв дверь. — Мы же договорились: никаких встреч до завтрашнего дня.

— Извините, Ганс, но дело требует вашего внимания. — Гельдорф присел на стул, а Небе, немолодой, но довольно привлекательный мужчина, остался стоять рядом с хозяином. — Рассказывайте, Артур.

— Дело вот в чем, господин Гизевиус, — заговорил Небе. — Подолгу службы мы, помимо проведения обычных расследований, занимаемся также изучением последствий разного рода взрывов. И недавно пришли к следующему выводу: во время взрыва стопроцентно уничтожается все, что находится в радиусе нескольких метров от эпицентра взрывного устройства. Но в трех из семи случаев предмет или живое существо, находившиеся в самом эпицентре, остаются неповрежденными.

— Как это понимать? — Гизевиус пока с трудом воспринимал новую для него информацию.

— А так, наш дорогой друг, — вмешался Гельдорф, — что даже если полковник поставит завтра портфель прямо у ног Гитлера, тот может остаться в живых.

«Господи праведный, — сердце Гизевиуса болезненно сжалось, — этого еще не хватало!».

— И… что же теперь делать?

— Выход один. Взрыв должен произойти в закрытом бетонном помещении. Тогда, по данным экспертов, результат будет стопроцентно положительным, — подвел черту Небе.

— Но Гитлер в последнее время проводит совещания исключительно в деревянных и наземных строениях. На свежем, можно сказать, воздухе. Значит, исход взрыва может оказаться непредсказуемым. — Гельдорф осмотрелся в поисках воды: его мучила жажда.

— И что же вы хотите услышать от меня? — спросил Гизевиус у Небе.

— Вам следует срочно встретиться с генерал-полковником Беком и убедить его устроить завтрашнее совещание под землей. В недавно построенном бункере, — со знанием дела произнес криминалист.

— Но как он это сделает?!

— Понятия не имею. И тем не менее Бек должен выполнить данное условие. Иначе вся акция теряет смысл.

— Жалко только Штауффенберга. — Гельдорф наконец нашел в шкафу початую бутылку вина и сделал несколько глотков прямо из горлышка. — Если Гитлер не выпустит его из зала совещаний, он погибнет вместе с ним.

«Или бомба не взорвется и Гитлер останется жив», — помрачнел «Валет».

«Моя любимая девочка,

К сожалению, тот мир, в котором мы живем, это не волшебная страна, как поется в песне, а мир, где идет борьба за выживание. Вполне естественная, а потому чрезвычайно жестокая борьба не на жизнь, а насмерть. Единственным утешением для нас, мужчин, в это кошмарное время являются наши любимые. Вот и у меня есть любимая — самая необыкновенная, лучшая из всех! Любовь моя, помни, я всегда с вами, какие бы дни ни настали,

А потому прошу тебя: срочно отправь детей в Аусзее! Только сделай это тихо, без лишнего шума. Не хочу, чтобы языки соседей трепали потом по всем углам, что мы используем служебный транспорт в личных целях, И постарайся поскорее сдать в аренду дом в Шварцваальде. Только не продешеви.

Как странно, что после объяснений в любви приходится возвращаться к обыденным мирским проблемам. Но иначе нельзя. Не грусти, любимая.

Твой М»

Борман заклеил конверт. Завтра утром письмо будет уже у Герды: Вальтер об этом позаботится. Главное, чтобы жена сообразила выполнить его инструкцию немедленно. А теперь спать. С завтрашнего утра наступят сутки напряженного труда.

— Генрих, Штауффенберг только что покинул свою квартиру в Ванзее.

— Один?

— Нет, с братом.

— Чем поехали? Пошли пешком? Куда? Мне что, из тебя по слову вытягивать?

— Никак нет, группенфюрер. Сели в легковой автомобиль штаба резервной армии. Двинулись в сторону Берлина. Следовать за ними?

— Оставайся на месте. Может, к тебе еще гости пожалуют.

— Ты не боишься? — Бертольд с волнением взглянул на брата.

— Нет. Хотя, пожалуй, некоторое чувство беспокойства все же испытываю, — ответил полковник. — На всякий случай: если что-то пойдет не так, как мы запланировали, постарайся незаметно исчезнуть из Германии.

— Перестань, — отозвался Бертольд слабой улыбкой. — Во-первых, у нас все получится. А во-вторых, ты же сам знаешь: исчезнуть из нашей страны можно только одним путем… Так что у нас лишь один шанс выжить: убить его.

— Ты прав. — Штауффенберг постучал по стеклу, отделявшему водителя от пассажиров на заднем сиденье: — Притормози.

На тротуаре стоял офицер в форме обер-лейтенанта. В правой руке он держал объемный портфель.

— Вот и Хефтен.

Офицер сел рядом с водителем. Стекло с легким шорохом ушло за спинку сиденья.

— Крюгер, — обратился граф к шоферу, — едем на аэродром Рангсдорф. И увеличь скорость. Похоже, мы опаздываем.

Мюллер приподнял матовую бутылку из-под коньяка и посмотрел сквозь нее на свет. Пусто. Пришлось достать из «секретного» шкафа штоф водки, предназначенный для непредвиденных случаев вроде нынешнего, и налил себе полный бокал.

«Черт, — подумал он, — кажется, я уподобляюсь Кальтенбруннеру. Не хватало еще и мне стать алкоголиком».

Телефонный звонок не дал ему сделать и глотка.

— Генрих, в машину к Штауффенбергу подсел его адъютант, обер-лейтенант фон Хефтен. При себе имел портфель.

— Куда поехали? В штаб?

— Нет. За город.

Мюллер положил трубку на рычаг, повертел бокал в руке и вылил водку в раковину. Началось. Через полчаса Штауффенберг вылетит в Восточную Пруссию. Сейчас нужно не пить, а действовать.

Насвистывая незатейливый мотивчик, Скорцени брился перед зеркалом, когда дверь ванной комнаты отворил Шталь:

— Вызывали?

— Да, Эрих. Во второй половине дня мне необходимо вылететь по делам в Вену. — Скорцени промокнул лицо полотенцем и оценил свою работу удовлетворенным взглядом.

В Вене он должен был согласовать некоторые детали операции против Тито. Два месяца назад группа парашютистов Скорцени едва не захватила руководителя югославского сопротивления в Боснии, но тот успел скрыться, бросив на произвол судьбы двух работавших на него британских офицеров связи. Теперь первый диверсант рейха планировал вторую попытку обезглавливания боснийских партизан.

— Что требуется от меня?

— Тебя я вызвал лишь для того, чтобы предупредить: завтра утром ты отправляешься в части Роммеля. Во Францию.

— На фронт?!

— Совершенно верно.

— Но, господин Скорцени, я не понимаю, в чем провинился перед вами.

— Лично передо мной — ничем. Кстати, тебе повезло значительно больше, чем ефрейтору Бохерту. — Скорцени впился взглядом в глаза подчиненного: — Я же предупреждал, что не потерплю в своей команде неповиновения моим приказам! Я приказывал тебе не трогать русского?

Шталь вскинул подбородок:

— Господин штурмбаннфюрер, да, я виноват. Но в тот момент просто не смог себя сдержать…

— Повторяю: я приказывал тебе не трогать русского? Я предупреждал, что он мне нужен?

Шталь повинно склонил голову:

— Да, господин штурмбаннфюрер.

— Вот потому, — снова перешел на спокойный тон Скорцени, — я и отправляю тебя на фронт.

— Разрешите идти?

Скорцени положил руку на плечо проштрафившегося офицера:

— Эрих, мне нужно еще две недели, чтобы подготовить этого парня для той работы, которую он должен выполнить. А ты мне мешаешь. Сразу, как только он отправится на задание, ты вернешься обратно. Я все сказал. Хайль!

На аэродроме Штауффенберга ждал самолет «Хенкель-111», а на его борту — генерал-майор Штиф, ответственный за строительные и ремонтные работы в ставке фюрера. Он сидел на последней скамье, в хвосте салона, разложив на коленях салфетку с немудреной снедью. Рядом стояла металлическая фляжка с коньяком.

— Карл, — Штиф говорил нечетко, ему явно мешали непрожеванная пища и выпитое спиртное, — вы не против, если я позавтракаю? Дома, представьте себе, не успел. А в ставке нам будет не до того.

— Какие вопросы, генерал! А я, если вы не возражаете, немного вздремну.

Штауффенберг положил портфель себе на колени, откинулся на деревянную спинку сиденья и закрыл глаза.

Хефтен хотел было последовать примеру командира, но, тут же передумав, засунул портфель под соседнее сиденье и приготовился бодрствовать.

Боковой люк захлопнулся, двигатели взревели, и самолет вырулил на взлетную полосу.

— Бертольд Штауффенберг прибыл в штаб резервной армии.

— И…

— Всё.

— Что — всё?! — Мюллер готов был раздавить зажатую в руке телефонную трубку. — Мейзингер, меня всегда восхищало твое красноречие, но сейчас не тот случай. С кем приехал? С чем приехал? На чем приехал?

— Один. Генрих, он приехал один и пустой. На машине Штауффенберга.

— То есть в руках у него ничего не было?

— Совершенно верно.

— Вот. Это именно то, что я и хотел от тебя услышать.

Мюллер нажал на рычаг, вытер со лба и шеи пот. Чертова жара.

Настоящее пекло. Палец сам по себе уткнулся в диск набора, накру-тил нужный телефонный номер. Когда на другом конце провода ответил знакомый голос, группенфюрер коротко бросил:

— Карл выехал. Он везет осылку.

Пролетев около 560 километров, самолет приземлился в Растенбурге в 10 часов 15 минут. Время прилета зафиксировал комендант аэропорта.

До совещания оставалось два часа.

— Карл… — Не успев встать на ступеньку откидной лестницы, Штиф выпал из люка, уронив на землю портфель и фуражку. — Я плохо себя чувствую, Карл. Вы не подбросите меня до места? Тем более я не вижу своей машины;

Штауффенберг, поставив ногу на первую ступеньку трапа, брезгливо поморщился:

— Садитесь на переднее сиденье. И постарайтесь не загадить мне машину.

— Благодарю вас, полковник. — Штиф подхватил свои вещи и поплелся к стоявшему неподалеку автомобилю.

— Что с ним? — спросил у уже спрыгнувшего на землю Штауффенберга спустившийся следом Ганс Баур, личный пилот Гитлера, прилетевший вместе с ними в ставку фюрера.

— Перебрал слегка. А вы почему за щеку держитесь?

— Зуб. Вторые сутки болит. — Баур поморщился. — То ничего-ничего, а потом как дернет! Кошмар.

— Сходите к врачу.

— Собирался, да всё времени не было. Все последние дни занимались тут усилением охраны. Провели несколько тренировочных диверсионных актов. Проверяли бдительность персонала. Видно, тогда-то зуб и застудил.

Штауффенберг крепче прижал портфель к круди.

— Может, поедете с нами?

— Благодарю. Но откажусь: дантист есть и в нашей медчасти.

Пилот махнул рукой в знак прощания и направился к серому бетонному сооружению, в котором располагалась служба управления полетами.

Штауффенберг задумчиво проводил его взглядом. Похоже, слухи (или информация?) о покушении дошли и сюда. Ну что ж, обратного пути все равно нет.

Гиммлер лежал на кушетке. Над ним колдовал доктор Керстен, личный врач рейхсфюрера,

— Как вы думаете, Феликс, — Гиммлер говорил с закрытыми глазами, — кто является главным врагом рейха?

— Коммунисты.

— Это не ответ. Вы просто кинули мне слово, даже не подумав. — Рейхсфюрер скрестил руки на груди, устраиваясь поудобнее. — Коммунисты — не враги, а отбросы нации. Настоящие враги — аристократы. Те, что с виду вроде поддерживают нас, а на деле ведут себя как предатели.

— Кого вы имеете в виду?

— Многих. Их сотни, если не тысячи. Они не воюют на фронте и не сидят в штабах. Они протирают штаны в старых городских корпорациях. В своих имениях, на своих заводах, в компаниях, конторах. После войны мы обязательно проведем тщательную чистку их рядов. И решим, кого оставить в рейхе, а кого изгнать. Разумеется, реквизировав предварительно капиталы.

Доктор Керстен тщательно втирал специальные масла в вялую кожу Гиммлера.

— Но, господин рейхсфюрер, многие из них все-таки исполняют свой воинский долг на фронте.

— Единицы. И я не стану упрекать тех, кто выдержит проверку на честь и доблесть. — Гиммлер повернулся на бок, лицом к врачу. — Но мне хороню известно, что солдаты из класса аристократии крайне неохотно идут в бой. Большая часть офицеров этого сословия и вовсе настроена против национал-социализма. Предатели, готовые в любую минуту вставить нам нож в спину. Мы их пока терпим. Вынуждены терпеть. Но это продлится недолго. После войны они лишатся права на жизнь. — Он сел на кушетке, накинул рубашку.

— Господин рейхсфюрер, — осторожно вымолвил доктор, — мне нужно с вами поговорить…

— Опять о ваших евреях?

— Да. — Керстен судорожно сглотнул слюну.

— Простите, Феликс, но я не в состоянии понять, почему вы так заботитесь о них? Думаете, хоть один из этой братии отблагодарит вас?

— Нет, я так не думаю. Точнее, думаю, но не об этом. Понимаете, господин Гиммлер, недавно из Швейцарии мне сообщили, что в Цюрихе появилась группа далеко не бедных людей, готовых — прошу обратить на это внимание, господин рейхсфюрер! — провести с вами выгодный обмен своих капиталов на заключенных из концлагерей. Их, то есть нескольких заключенных, нужно будет всего лишь переправить в тихое местечко под Швейцарией. И всё. И никто, уверяю вас, не узнает об этой сделке. — Заметив, что пациент уже нащупывает ногами тапочки, доктор взмолился: — Я вас умоляю, господин рейхсфюрер, выслушайте меня!

— Вот что, господин доктор, — Гиммлер нехорошо сощурился, и Керстен понял, что выбрал неподходящий момент для беседы, — вы и я принадлежим к совершенно разным мирам. Вы восхищаетесь евреями, поднявшими, как вы утверждаете, всемирную науку и торговлю до необозримых высот. А мне, мягко говоря, противно видеть их разгуливающими по Баварским горам в кожаных шортах. Я же не разгуливаю в кафтане и с пейсами?! Всюду, где бы еврей ни появился, он начинает стряпать свои мелкие, но очень выгодные для себя делишки. Я ничего не имею против капитала как такового, но имею много претензий к его еврейскому варианту. Что, к примеру, интересует наших владельцев заводов? В первую очередь их интересует Германия, и лишь во вторую — личная выгода. А что интересует еврея? Только собственная нажива! — Гиммлер накинул на худющие, костлявые плечи халат и уже на выходе, в дверях, закончил мысль: — Поверьте, доктор, они еще вас же и обвинят в том, что вы принимали участие в их освобождении. И не просто обвинят — окунут в дерьмо. Оставайтесь здесь, Феликс, вы мне еще понадобитесь.

Через полчаса, сев в машину, рейхсфюрер скомандовал водителю:

— В Биркенвальд. И не гони. Мы должны быть там в 12 часов. Успеем.

Совещание в только что отстроенном бункере началось ровно в 12:30. Изначально фюрер назначил его на 15:00, но в связи с приездом Муссолини перенес на более раннее время. Обо всем этом Штауффенберг узнал от коменданта «Вольфшанце», когда доложил тому о своем прибытии.

Шагая по бетонному узкому коридору в зал совещаний, Штауффенберг заглянул в комнату стенографистки — под предлогом, что хочет лично ее поприветствовать. Никто из группы направлявшихся на встречу с фюрером лиц не обратил на этот поступок полковника ровно никакого внимания.

По счастливой случайности, в комнате стенографистки никого не оказалось. Граф водрузил портфель на стол, откинул клапан, заглянул внутрь и установил часовой механизм на 12:50.

— Ну что, Карл, нам вас еще долго ждать? — послышался из-за двери приглушенный голос полковника Брандта, заместителя генерала Хойзингера, тоже прилетевшего на совещание.

— Уже иду. — Штауффенберг застегнул портфель и поспешил за офицерами.

Группа офицеров спустилась на третий «уровень» бункера, в новый зал совещаний Главнокомандующего.

Фюрер нетерпеливо притоптывал перед массивным столом с картами.

Штауффенберг быстро оценил обстановку. Справа от Гитлера основательно расположился фельдмаршал Кейтель. (О чем можно было судить по блокноту, который тот раскрыл перед собой прямо на карте.) Далее по периметру стола стояли: генерал Хойзингер со своим помощником Брандтом; начальник оперативного штаба руководства ВВС генерал Кортен; начальник Управления личного состава сухопутных войск генерал-лейтенант Шмундт; генералы Буле и Бодешпатц; вице-адмирал Путкамер. Справа, вдоль стены, сидели стенографисты с шифровальными блокнотами.

Штауффенберг пристроился рядом с полковником Брандтом, поставил портфель под стол.

— Мой фюрер, — вполголоса обратился к Гитлеру его адъютант Гюнше, — а может, стоит все-таки перенести совещание в летний барак? Как обычно.

— Нет, будем работать здесь. Фельдгибель решил провести в летней резиденции ремонт. — Гитлер окинул помещение прищуренным глазом. — Правда, здесь тоже еще ощущается запах краски, но один час можно и потерпеть. Итак, господа, не будем терять время! Прошу всех говорить коротко и по существу. Начнем с обстановки на Восточном фронте.

К докладу приступил Хойзингер. Обстановка, как понял из его отчета Штауффенберг, сложилась критическая.

После июньского наступления русских восстановить фронт никак не удавалось. Мало того, советские войска начали наступление на Восточную Пруссию. Так, за несколько дней до совещания завязались новые бои в районе группы армий «Северная Украина». Хойзингер поведал, что новое наступление вражеской армии развернулось по всему фронту более чем на 200 километров. Русским удалось вклиниться в оборону немцев и прорвать на всю глубину «позиции принца Ойгена», что находились восточнее Львова.

Гитлер стоял в привычной для него позе: склонившись всем корпусом над столом и буравя глазами карту.

Штауффенберг нащупал носком сапога портфель, осторожно подвинул его ближе к фюреру.

— Бои ведутся уже на подступах ко Львову, — продолжал меж тем Хойзингер.

Дверь в зал совещаний неожиданно приоткрылась. В проеме появилась фигура начальника ставки Гитлера, полковника Фельгибеля, тоже участника заговора. Условным знаком он показал Штауффенбергу, что того срочно вызывают к телефону.

— Простите, — Штауффенберг наклонился к уху Кейтеля, — мне нужно сделать звонок генералу Фромму. Разрешите выйти?

Кейтель утвердительно кивнул.

Гюнше проводил полковника взглядом и продолжил следить за карандашом, который Хойзингер использовал вместо указки.

— Какие меры будем предпринимать в районе Львова? — Гитлер, не надевший в этот раз очков, близоруко склонился над картой. — Покажите мне детально, где расположены наши позиции.

Карандаш генерала скользнул по карте:

— Вот здесь, мой фюрер. На данном участке…

Взрыв оборвал выступление командующего Восточным фронтом.

Адъютанта Гитлера мощной ударной волной отбросило к противоположной стене, где от удара головой о бетонную перегородку он потерял сознание. Очнулся от криков и боли. Приоткрыв глаза, увидел сперва сплошную темноту. В помещении стоял густой удушающий дым, в котором лёгкие с трудом находили для себя воздух. Вентиляция не работала. Гюнше, опираясь левой, здоровой, рукой о стену, с трудом поднялся. Ноги не слушались. Правая рука плетью висела вдоль тела. «Сломана, — понял адъютант. — Фюрер… Где фюрер?! Он попытался сделать шаг, закачался. Дышать стоя было и вовсе невозможно. К тому же по-прежнему ничего не видно. Пришлось снова опуститься к полу. Попытался ползти. Получилось. Вокруг лежали обломки мебели вперемешку с фрагментами человеческих тел. Гюнше стошнило. Дышать стало легче. Откинув чью-то окровавленную ногу в сапоге (кажется, полковника Брандта), Гюнше пополз туда, где, как он полагал, может находиться фюрер.

Неожиданно под руками что-то зашевелилось и застонало. По остаткам кителя адъютант на ощупь распознал Кейтеля. Лицо генерала превратилось в липкую маску. То ли от крови, то ли от копоти. Гюнше припал к груди офицера: сердце билось, но глухо и тяжело. Рядом лежало второе тело. Кажется, вице-адмирала. Переползая через него, адъютант фюрера сжал зубы от боли. Дав себе несколько секунд передышки и превозмогая острые болевые приступы, пополз дальше. Следующий обрубок тоже дышал. Гюнше приблизился, и по его щекам потекли слезы бессилия…

Перед ним лежало тело Гитлера. Живое. Нервное. Оно дергалось, конвульсивно распрямляясь и елозя по полу двумя оставшимися пальцами правой руки. Из грудной клетки со свистом, неровными толчками вырывался на свободу воздух. Ниже груди китель почернел от крови. Темные с сединой волосы полностью накрыли глаза.

Гюшпе в ужасе склонился над фюрером и до боли прикусил губу.

Взрывом Гитлеру оторвало левую руку, и теперь из обрубка толчками хлестала кровь, закрашивая осколки ослепительно белой кости. Опустив взгляд ниже, адъютант увидел, что у фюрера нет и обеих ног. Громко всхлипывая и уже не скрывая слез, он убрал со лба Гитлера волосы. И тотчас увидел очередные ранения. Мягкую часть лица с левой стороны иссекло осколками, выбив глаз. Поврежденными оказались также челюсть и гортань. Судя по всему, осколками бомбы повредило и брюшную полость фюрера: его тело буквально плавало в крови. Правый глаз неотрывно смотрел на Гюнше, и от этого взгляда юноша цепенел. Его тошнило. Голова налилась тяжестью и была готова взорваться от боли.

Неожиданно потянуло свежим воздухом. Видимо, кто-то сумел открыть заклинившую при взрыве дверь. «Наконец-то», — подумал Гюнше и потерял сознание.

Едва Штауффенберг, Хефтель и Фельгибель покинули бункер, внутри бетонного саркофага раздался гулкий мощный взрыв. Земля под ногами заговорщиков содрогнулась. Тут же раздался тревожный визг сирены.

— Дело сделано, — выдохнул граф. И кивнул в сторону автомобиля: — Пора возвращаться в Берлин. Полковник, — на ходу обратился он к начальнику Ставки, — как только что-то прояснится, немедленно дайте мне знать. Но лишь в том случае, если Гитлер мертв. Если остался жив, не выдавайте себя. Выходите на связь только в экстренном случае.

Спустя две минуты их машина остановилась у офицерского караула. Хефтель начал нервно озираться по сторонам.

— Успокойся. — Штауффенберг похлопал его по колену и выглянул в окно: — Что случилось, капитан?

— Пока не знаю, — начальник контрольно-пропускного пункта недоуменно развел руками. — Похоже на взрыв.

— Опять, наверное, тренировочные диверсии. Не надоело еще?

— Признаться, да, надоело, — смущенно отозвался капитан и тут же испуганно взглянул на Штауффенберга: не ляпнул ли лишнего?

— Послушайте, капитан, у нас срочный вызов. Нам нужно незамедлительно вылететь в Берлин. Если у вас имеются какие-то вопросы, свяжитесь с ротмистром Меллендорфом: он подтвердит разрешение на наш выезд отсюда.

Еще через десять минут Штауффенберг и Хефтель садились в самолет.

Облокотившись о подоконник, Гиммлер не отрываясь смотрел на озеро, раскинувшееся неподалеку от его ставки в Мауэрзес. Он всячески заставлял себя не думать о том, что происходит сейчас в Ставке фюрера, но тщетно.

Гиммлер специально вылетел в Мауэрзее накануне совещания, чтобы находиться к Гитлеру как можно ближе: Ставка рейхсминистра располагалась всего в ста километрах от «Вольфшанце». Три часа пути. Плюс возможность самолично влиять на происходящие события, если те вдруг начнут выходить из-под контроля.

Неожиданно в памяти всплыл недавний разговор с Керстеном. «А может, доктор прав, — подумал рейхсфюрер, — и наше поражение действительно не за горами? Что, если через этих грязных евреев и впрямь можно будет навести мосты с верхушкой нейтралов? Американцы по непонятной причине идут на переговоры неохотно. Или неохотно — только со мной? Шелленберг утверждает, что рано или поздно союзники все равно сдадут свои позиции. Но когда? На Восточном фронте творится черт знает что. А на Западном — никаких перемен. Все замерло в ожидании…»

— Мой рейхсфюрер, — личный водитель Гиммлера, штурмбаннфюрер Лукас, пробежав порядка пятнадцати метров от узла связи до спального вагона рейхсфюрера, ворвался в помещение и прервал тем самым размышления шефа, — только что телефонировали из Ставки. На Адольфа Гитлера совершено покушение!

Гиммлер еле сдержал охватившие его эмоции.

— Фюрер жив? — задал он предательски сорвавшимся голосом самый главный для себя вопрос.

— Да, но находится в очень тяжелом состоянии.

— Что с ним?

— Подробностей не сообщили. Просили вас срочно явиться в Ставку.

«Вот он, момент истины…»

— Приготовьте машину и свяжитесь с Кальтенбруннером. Пусть вышлет криминалистов. Срочно.

Доктор Керстен узнал о покушении на Гитлера одним из первых благодаря все тому же Лукасу. Он тут же проследовал в кабинет Гиммлера.

Рейхсфюрер стоял у стола и нервно, что не укрылось от доктора, просматривал какие-то бумаги. Одни из них он сразу же рвал на мелкие клочки и бросал в огонь камина, расположенного в глубине кабинета, а другие складывал в отдельную стопку. Сейчас грозный Гиммлер напоминал скорее не одного из лидеров рейха и партии, а заговорщика, которому только что сообщили о раскрытии его планов и посоветовали срочно «спрятать концы в воду».

— Что-то произошло, господин рейхсфюрер? — доктор произнес первое, что пришло на ум.

Гиммлер, не отрываясь от занятия, ответил:

— На фюрера совершено покушение.

— Он жив?

— Да. Но состояние его крайне тяжелое.

— Кто совершил преступление?

— Пока неизвестно.

— И что же теперь будет?

— Вы меня удивляете, доктор. Конечно же, я схвачу всю эту банду реакционеров. Соответствующий приказ отдам в ближайшие полчаса.

— Но кого вы собираетесь арестовывать? Вы уверены, что к этому времени личности преступников будут уже установлены? Надеюсь, вы не накажете невиновных?

Гиммлер упаковал оставшиеся бумаги в одну папку и засунул ее в свой портфель:

— Послушайте, доктор. Перестаньте печься о судьбах всего человечества. Подумайте о себе.

— Господин рейхсфюрер, — Керстен загородил собой дверь, — помните, полтора года назад вы показали мне отчет о болезни фюрера? Вы же как никто другой знаете об истинном положении вещей! Да для него самого сейчас лучше умереть! Адольф Гитлер давно уже представлял собой живой труп. Взгляните же на происшедшее с этой точки зрения, прежде чем запустить машину по уничтожению людей, которых вы хотите объявить предателями!

Гиммлер оттолкнул доктора:

— Керстен, единственное, в чем вы правы, так это в том, что фюрер сейчас действительно живой труп. И кто-то за это должен ответить. Так что исполнить то, о чем вы просите, невозможно. Машина уже запущена. Теперь ваша задача — не угодить под ее шестеренки.

И все-таки Мюллер напился. Стресс дал о себе знать. Впрочем, внешне это никак не проявлялось.

Все утро в его кабинет стекались звонки об обстановке в Берлине. В целом картина оставалась спокойной. Единственное, что могло бы обеспокоить, это обстановка на Бендлерштрассе, но и та находилась под контролем.

В двенадцать часов дня к нему заглянул Кальтенбруннер. Любимец Гиммлера молча устроился в кресле напротив и попытался сконцентрировать осоловевший взгляд на галстуке подчиненного.

«Опять набрался», — догадался Мюллер.

— Хайль Г-гитлер, г-господин группенфюрер. — Действительно, язык с трудом подчинялся руководителю службы безопасности.

— Хайль. — Мюллер не стал озвучивать звание шефа, посчитав, что достаточно с него и краткого приветствия.

— Я не вижу на вашем галстуке Железного креста. — Кальтенбруннер попытался ткнуть в нужное место пальцем, но рука, ослабев, безвольно упала на стол. — Ч-честно заработанного в-вами Креста…

— Я не папуас, чтобы носить на шее безделушки.

— Высший орден рейха — для вас безделушка?! Мюллер, я вам завидую. Такие речи может себе позволить только человек из касты неприкасаемых. Группенфюрер, вы уже стали неприкасаемым? Ах, да, вы же теперь вхожи в кабинет рейхсфюрера. А там, глядишь, и в кабинет самого фюрера дорожку протопчете.

— Вы пьяны. И несете полную чушь.

— Да, я пьян. А вы — карьерист, Мюллер. — Кальтенбруннер замолчал. Группенфюрер понадеялся, что на том разговор и закончился, но шеф неожиданно продолжил: — А ведь вы ненавидите нас, национал-социалистов. Ненавидите! И пытаетесь скрыть это. Но — неумело. Уж я-то вас раскусил, Мюллер! И хоть я не Гейдрих, который привел вас в РСХА, но и не глупый теленок, как вам кажется. — Шеф перегнулся через стол, и Мюллер чуть не задохнулся от перегара. — Мне потребуется всего месяц, чтобы раскусить вас окончательно. Запомните, Мюллер, всего один месяц!..

Шеф службы безопасности, с трудом передвигая ноги, покинул наконец кабинет.

Мюллер с отвращением посмотрел на место, где тот только что сидел, выдвинул ящик стола и снова достал водку. «Черт, — подумал он и перекрестился, — нужно было придумать себе алиби. Взяться утром за какое-нибудь дело, провести пару-другую допросов… А то ведь если спросят, чем занимался весь день гестапо-Мюллер, — что ответишь? Сидел с утра в кабинете и полдня хлестал спиртное? Хорошенькое алиби… Однако почему нет сообщений?» Мюллер с отвращением посмотрел на бутылку и… едва успел сунуть ее обратно в стол. Ибо на пороге опять возник Кальтенбруннер.

— Вы мне что-то не успели сказать? — съязвил Мюллер.

— Бросьте. Только что звонил Гиммлер. На фюрера совершено покушение. Прямо в Ставке. Во время совещания взорвалась бомба. Убиты пять человек. Фюрер в очень тяжелом состоянии. Я вылетаю в Растенбург. Вы остаетесь вместо меня. До особого, личного распоряжения рейхсфюрера всем приказано соблюдать молчание. Хайль.

Дверь захлопнулась. Мюллер прикрыл глаза: «Началось…». Не глядя, он вновь достал бутылку, но на этот раз сразу поднес ее горлышко к губам. Задержал руку, открыл глаза, посмотрел на свое отражение в зеркале, спросил:

— За что пьем, папаша Мюллер? — И сам себе ответил: — За будущее. Каким бы оно ни оказалось.

Через пять минут начальник политической полиции проверил личное оружие, поднял на ноги руководителей отделов и приказал объявить полную боевую готовность. На все вопросы о причине сбора отвечал односложно либо расплывчато: быть готовыми ко всему, ждать особых распоряжений и т. п.

Как только ему доложили, что все люди на месте и готовы к выполнению задания, Мюллер набрал номер телефона рейхслейтера Бормана.

Шталь распахнул дверь тренажерного зала, прошел в боксерский уголок.

Курков, обнаженный по пояс, обрабатывал короткими резкими ударами боксерскую грушу. Пот струился по его телу, отчего верхняя часть форменных брюк потемнела.

Капитан поморщился:

— Господин Курков, вы в зале один, а ощущение такое, будто вас, русских, здесь с десяток.

Груша молча принимала на себя удары. Ноги пружинисто танцевали перед снарядом. Руки наносили жесткие удары. Зубы стиснуты — лезвие не просунешь.

— Курков, да оставьте мешок в покое, мне нужно с вами поговорить.

— У меня еще двадцать минут занятий, — процедил, не оборачиваясь, Курков.

— Что ж, я подожду. А вы пока подумайте над ответом на мой вопрос: кто такая Берта?

Курков чуть не пропустил удар.

«Левой! Теперь правой! — начал он отдавать команды самому себе. — Откуда ему известно о Берте? Последние два дня я не выходил из казармы. А он выходил. Дважды. Неужто вычислил старика? А выбивать признания фрицы умеют…»

— Вы, Курков, теряетесь сейчас в догадках, как я узнал про Берту? Я прав?

— Нет. — Сергей взял скакалку. — Я сейчас думаю только о тренировке. В отличие от вас.

— Странный комплимент.

— А это не комплимент. Мне приказывают — я выполняю. А думать — прерогатива начальства. Вы вот уже выбились в начальники — значит, имеете право думать.

— Перестаньте махать веревкой, господин Курков. В глазах рябит. — Шталь присел на скамью. — Однако вы редкая сволочь, Курков. Я-то ведь бил вас по лицу рукой, а вы меня — ногой. Как балерина. Не по-мужски. Кстати, что вы мне тогда сказали по-русски?

— Пожелал вам скорее встать на ноги.

— Не верю. — Шталь открыл клапан кармана и стал из него что-то доставать. — Я, конечно, не знаю вашего языка, но зато хорошо знаю немецкий. — В руке капитана как бы сам собой развернулся лист бумаги. — И, как выяснилось, не только я. — Шталь опустил глаза и выразительно прочитал: — «Молюсь за упокой отца моего и его сестры Берты». Знакомая записка, Курков, а? Правда, лично я нашел в ней для себя несколько странных моментов. Во-первых, наш русский друг, оказывается, великолепно владеет моим родным языком. И не только разговорным. Во-вторых, у него, опять же как оказалось, была тетя по имени Берта, но он о данном обстоятельстве забыл почему-то в своей анкете упомянуть. В-третьих, стоило лишь ему оставить поминальную записку перед иконой Плачущей Магдалины, как спустя некоторое время к нему подошел незнакомец, и у них состоялся разговор. Пусть короткий, но наверняка важный. Я прав, господин Курков?

— Вам виднее, — Сергей изобразил кривую усмешку. — Хотя, господин капитан, вы только что, выражаясь высокопарно, оскорбили меня подозрением. Я, конечно, понимаю, что вы ненавидите меня. Потому, видимо, вам и доставляет удовольствие придумывать обо мне всякие глупости. Однако если у вас на руках имеется фактаж, передайте его лучше господину штурмбаннфюреру. Он быстрее разберется, что к чему.

— Курков, не прикидывайтесь идиотом! Вы прекрасно знаете, что Скорцени находится сейчас на пути в Вену и что я, следовательно, не могу поделиться с ним своими подозрениями. Но не торопитесь радоваться: в Германии всегда найдутся люди, которых заинтересует моя информация.

— Имеете в виду гестапо?

— Угадали.

Курков отложил скакалку и начал обтираться полотенцем, одновременно продолжая пикировку:

— И что, господин капитан, вы им предъявите? Мою записку? Да, ее действительно написал я. Кстати, а почему вы не обратили внимания на мои усердные занятия немецким языком здесь, в школе? Или следить за мной вне казармы значительно интереснее, нежели в учебном заведении? И откуда, кстати, у вас поминальная записка?

Обворовали костел? Посягнули на святое? Браво! Похвальное занятие для офицера, у которого на пряжке ремня написано: «С нами Бог!». А тетка, если вам интересно, у меня действительно была. И звали ее Бертой. Умерла в тридцать втором. Почему не указал этого в анкете? Ну, во-первых, никто не спрашивал, а во-вторых, я и подумать не мог, что вас интересуют покойники.

— Нет, Курков, меня интересуют живые. — Шталь зловеще поднялся и вплотную подошел к русскому. — Например, тот старик, который подошел к вам на территории костела. Я решил найти его.

— Нашли?

— Увы. В берлинском университете ни одна живая душа не знает ботаника по имени Теодор Штольц. Ни одна! Как вы объясните этот факт?

— Никак. Я не интересуюсь ботаникой.

— Я тоже. А вот профессор ботаники — совсем другое дело. И гестапо им, думаю, тоже заинтересуется.

— Бедный старик. — («Какой нелепый "прокол”! Или Шталь просто берет меня “на пушку”»?) — Стоило ему один раз попросить денег у русского, как тут же попал в немилость к соотечественникам. Хотя в целом забавная история. Думаю, гестаповцам она понравится. Только поторопитесь, господин капитан. Через два дня вернется Скорцени. Вам нужно успеть от меня избавиться.

Шталь демонстративно резко развернулся на каблуках и направился к выходу. В дверях остановился и через плечо бросил:

— Не надейтесь — я дождусь Скорцени. Бежать даже не пытайтесь: я буду постоянно следить за вами. И плевать, что мне надлежит отправляться во Францию: я задержусь здесь на столько, на сколько посчитаю нужным.

— Так вот в чем причина вашего рвения! — Курков издевательски и нарочито громко расхохотался. — Вы проштрафились и желаете смягчить себе наказание!

Шталь собрался было рвануть обратно и раз и навсегда покончить с зарвавшимся русским, но в этот момент в зал ворвался обер-лейтенант Грейфе:

— Господа, общая тревога! На фюрера совершено покушение. Всем получить оружие! Сбор на плацу. Капитан Шталь, принимайте командование! Я на вокзал. За штурмбаннфюрером. Надеюсь, он не успел покинуть Берлин.

— Не понимаю, чего мы ждем? — Гельдорф, заложив руки за спину, расхаживал по кабинету, искоса поглядывая на остальных участников заговора.

— Известий из Ставки. — Полицейский подошел к окну и принялся рассеянно созерцать руины на соседней улице. — Господа, а ведь неплохо было бы, если б англичане изменили свой график налетов и прилетели прямо сейчас. А что? Гестапо прячется в бомбоубежищах, мы же, воспользовавшись паникой, захватываем город… Как вам такой вариант?

— Довольно фантазировать. — Гизевиус резко поднялся, оправил костюм. — Я полностью согласен с господином полицай-президентом. Нам нужно не ждать сведений о результатах взрыва, а приступать к взятию Берлина. И немедленно. Господин Гельдорф, у вас есть при себе карта города?

— Конечно. — Глава берлинской полиции извлек из портфеля сложенную вчетверо схему Берлина и развернул ее. — Вот. — Когда все склонились над столом, он продолжил: — Думаю, господа, что в первую очередь нам следует блокировать рейхсканцелярию, все министерства и блок зданий гестапо. На каждый объект понадобится… — Полицейский задумался.

— Господин генерал-лейтенант, — видя заминку полицейского, Гизевиус обратился к коменданту Берлина Паулю Хассе, — сколько, по-вашему, понадобится сил, чтобы сковать действия СС в столице?

Генерал задумчиво взглянул поверх голов заговорщиков на схему города:

— Полагаю, трех батальонов будет достаточно. Но при поддержке танков. Мы связались с училищем в Крампнице, однако они прибудут только к вечеру. И еще, господа… Вы напрасно рассматриваете карту — она стара и не соответствует действительности. Так, здесь не отмечены разрушенные объекты и не указаны маршруты эвакуации и передислокации. Посему предлагаю еще раз переговорить с Фроммом. В конце концов, он ведь наш офицер, и для разрешения нынешней ситуации в Берлине его опыт и знания будут неоценимы.

— Пытались, — генерал Ольбрехт вошел в кабинет одновременно с последней фразой коменданта столицы. — Он наотрез отказался сотрудничать с нами. Мало того, намеревался сообщить о том, что происходит в штабе, всем своим сотрудникам и просить их вызвать гестапо. Пришлось его арестовать и запереть в кабинете.

— А почему не в камере? — Хассе удивленно воззрился на Ольбрехта.

— А откуда у нас камеры? — вопросом на вопрос ответил генерал. — Мы же не тюрьма.

Гизевиус стиснул зубы: боже, во что он ввязался?! Они даже в мелочах ни к чему не готовы!

— А может, пусть сперва начнет свои действия полиция? — встрял он в беседу военных чинов.

Гельдорф отрицательно покачал головой:

— Ни в косм случае. Сначала вермахт должен захватить намеченные объекты. Следом, в качестве зачистки, пойдут мои люди. Раньше никак нельзя.

— Так что же нам делать?

— Ждать, друг мой. Только ждать.

«Копия.

Ставка фюрера.

20.07.1944.

От кого: От рейхслейтера М. Бормана.

Кому: Всем гаулейтерам.

Распоряжение № 1

Сверхсрочно!

На фюрера совершено покушение! Одновременно с этим несколько армейских генералов предприняли попытку осуществления правительственного переворота, который должен и будет подавлен всеми имеющимися в нашем распоряжении средствами.

Сделайте выводы, логически вытекающие из этой ситуации!

Действуйте с предельной осмотрительностью!

Внимание: имеют силу только приказы фюрера и его личного (слово «личного» выделено) окружения. Приказы генералов, которые вызовут у вас coмнение, не имеют никакой силы. Всем гаулейтерам НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО войти в контакт со своими партийными руководителями. Помните: при любых обстоятельствах вы несете полную (слово «полную» выделено) ответственность за сохранение контроля в своем районе!

Хайль Гитлер!

М. Борман».

Полковник Фельгибель стоял перед телефонным аппаратом, не зная, как ему поступить. По договоренности, он после покушения должен был сделать условный звонок в штаб резервистов Фромма, однако его остановило состояние фюрера.

Вот уже полтора часа Гитлер находился в «пограничном состоянии», то есть между жизнью и смертью. И Фельгибель не знал, что сообщать в Берлин: состоялось покушение или нет? Если бы фюрер остался цел и невредим, то полковник просто не стал бы звонить.

В случае же положительного результата звонок должен был немедленно оповестить командование резервной армии о смерти Гитлера. Но третьего варианта никто не предвидел.

— Полковник, вы долго будете гипнотизировать аппарат?

Фельгибель обернулся. Он даже не заметил, как его окружили четыре человека из службы безопасности фюрера.

— Вам нужен телефон?

— Нет, — ответил старший из четверки, полковник Хассель. — Нам нужны вы. Пройдемте, вас ждет рейхсфюрер.

Полковник снял очки, трясущимися руками принялся протирать их платком:

— По какому поводу?

— Не могу знать, — офицер посмотрел прямо в близорукие глаза Фельгибеля. — Но прошу вас поспешить.

— Да, да, — пролепетал начальник Ставки. — Куда идти?

— Следуйте за нами.

«Надо застрелиться», — полковник трясущейся рукой потянулся к кобуре.

— Без глупостей, полковник, без глупостей! — тотчас обезоружил его следовавший позади охранник.

Гиммлер разговаривал по телефону, когда в кабинет ввели Фельгибеля.

— Свободны, — кивнул рейхсфюрер конвоирам и указал полковнику на стул: — Подождите минуту. Кто вылетел ко мне? — тут же крикнул он в телефонную трубку. — Кальтенбруннер? Экспертов с собой взял? Будьте на связи. Я сам перезвоню. — Положив трубку, Гиммлер присел на край стола: — Итак, полковник, кто пронес бомбу в помещение?

— Я не понимаю, о чем идет речь. — Фельгибель почувствовал тяжесть во всем теле. Симптом страха.

— Штауффенберг? Вы помогали Штауффенбергу? — Гиммлер сорвался на крик: — Кто еще был с тобой, мразь?! Хефтен? Штиф? Кто?!

Таким рейхсфюрера полковнику видеть еще не приходилось. А если бы ему кто-то сказал сейчас об истинной причине нервного срыва у Гиммлера, ни за что бы не поверил.

Фюрер до сих пор был жив. Несмотря на большую потерю крови и поражение нервной системы в результате черепно-мозговой травмы он до сих пор был жив. И Гиммлер, вместо того чтобы вылететь, как планировалось, в Берлин и встать во главе ликвидации заговора, вынужден был торчать здесь. Тогда как именно в столице в эти минуты начинались самые главные события.

— Что вы должны были сделать после отъезда Штауффенберга? Передать сообщение о смерти фюрера. Да? Не молчать! Говорить!

— Да, — выдохнул Фельгибель.

— Вы позвонили?

— Нет. — Голова затряслась сама собой.

— Почему?

— Фюрер жив. Нет смысла звонить.

— Без вашего звонка начнутся активные действия или нет? Отвечать!

— Нет, — соврал полковник. Путч в Берлине должен был состояться при любом раскладе. Это не обсуждалось. Это подразумевалось.

Гиммлер несколько успокоился.

Что ж, его план еще может сработать. Фюрер останется жив — он вернется в Берлин и арестует всех, кто причастен к покушению. Фюрер умрет — он вылетит в столицу и устроит террор. Беспроигрышная комбинация. Впрочем, полковнику тоже верить нельзя. Нужно сделать звонок Шелленбергу. И Геббельсу. Пусть сообщит но радио, что фюрер жив.

Фельгибель устало опустил голову. Он прекрасно понимал, что только что подписал себе смертный приговор. И признанием, и ложью. Единственное, на что он мог теперь рассчитывать, это на время. Оно пока работало на него.

Гиммлер придвинул к нему телефон:

— Звоните в Берлин и сообщите, что фюрер жив. — Фельгибель молча смотрел на аппарат и не двигался. — Быстрее, полковник! И побольше эмоций. План сорвался, ваши друзья должны это почувствовать. Карл!

На зов рейхсфюрера в кабинет стремительным шагом вошел полковник Хассель.

— Где доктор Керстен?

— С фюрером.

— Как его состояние?

— Кого? — Хассель недоуменно уставился на Гиммлера.

— Фюрера, естественно! («Что же задень сегодня выдался? Одно’ сплошное недоразумение».)

— Тяжелое. Пока, как сказал господин доктор, без изменений.

Тем временем Фельгибель набрал-таки номер штаба резервных

войск. Трубку на другом конце провода снял генерал Ольбрехт. После секундной паузы полковник произнес:

— Господин генерал, у нас полный провал. Фюрер жив. Только ранен.

Рука Гиммлера опустила его руку с трубкой на рычаг. Связь прервалась.

— Скупо. И без эмоций. Вы плохой артист, Фельгибель. С кем разговаривали?

— С генералом Ольбрехтом.

— Нечто подобное я и предполагал. Хассель, отключите связь. Включать только с моего личного разрешения. На коммутаторе выставить пост охраны. Этого, — рейхсфюрер кивнул на Фельгибеля, — запереть в бункере, в комнате стенографистов. И глаз с него не спускать.

Ольбрехт медленно опустил трубку на рычаг. В двух шагах от него офицеры, окружив стол, обсуждали план дальнейших действий. Одни настаивали на том, чтобы начать вооруженное восстание немедленно, другие — на том, чтобы дожидаться результатов покушения и убедиться в смерти Гитлера.

Отвернувшись в сторону, Ольбрехт принялся нервно хлопать себя по карманам в поисках портсигара. Фельгибель должен был позвонить только в случае смерти Гитлера. Звонок о ранении не планировался. Значит, догадался генерал, полковник находится под стражей и его попросту заставили сделать им вызов. Теперь ожидание результатов взрыва бессмысленно. Те, в чьих руках находится сейчас Фельгибель, наверняка уже знают фамилии организаторов покушения. И расправа теперь неминуема.

Генерал вернулся к спорщикам и прервал их диалог.

— Начинаем выступление! Фюрер мертв. Сообщите всем, кто сейчас с нами на связи, что операция «Валькирия» началась. Время на подготовку — шестьдесят минут. Штаб остается здесь. Всем быть на связи. В путь, господа.

— Генрих, в штаб резервных войск прибыл полковник Штауффенберг.

— Один?

— Нет. С обер-лейтенантом Хефтеном.

— Продолжай наблюдение. Хотя нет, Мейзингер. Оставь людей, а сам возвращайся в Управление. Ты мне нужен здесь.

— Что передать ребятам?

— Пусть готовятся к военным действиям, но сами на рожон не лезут. Только в случае необходимости.

Мейзингер тяжело задышал в трубку:

— Генрих, что происходит?

— Кто-то захотел сменить лошадку. Дальше пояснять?

— Нет, я все понял.

— Жду.

Скорцени стремительно прошагал мимо штаба своей части, сразу направившись к плацу.

— Общий сбор объявлен?

— Да, господин штурмбаннфюрер, — отчитался дежурный офицер.

— Все в сборе?

— Так точно.

— Что слышно из Ставки?

— Фюрер жив, но в тяжелом состоянии. Сообщил Кальтенбруннер. В центре города, в правительственном районе, вроде бы появились танки. Было еще сообщение, что к Берлину направляется бронепоезд.

— Сообщение от кого?

Офицер вытянулся в струну:

— Не могу знать, господин штурмбаннфюрер!

— «Вроде бы», «не могу знать», — передразнил Скорцени. И рявкнул: — А связь на что?! Свяжитесь с Кальтенбруннером. Немедленно.

При появлении штурмбаннфюрера все находящиеся на плацу вскинулись, подтянулись.

— Вольно. — Первый диверсант рейха окинул взглядом строй солдат. (« Все в полной боевой готовности», — отметил он про себя.) — Командирам взводов! Приказываю: ждать моих распоряжений! Судя по всему, сегодня нам предстоит много работы.

Дежурный офицер подбежал к командиру:

— Кальтенбруннера на месте нет. Уехал.

— Куда?

— Не могу знать. Его секретарь мне не сообщил.

— Мюллер?

— Тоже отсутствует.

Скорцени побагровел:

— Хоть кого-то из службы безопасности вы в состоянии найти?!

Единственным из руководства РСХА человеком, кого удалось застать на месте, оказался Вальтер Шелленберг. Скорцени стремительным шагом прошел в его кабинет, отрывисто поздоровался, бросил фуражку на свободное кресло, сам расположился в соседнем и тут же принялся задавать вопросы. Он даже не заметил, что бригадефюрер пребывает в сильном нервном расстройстве,

— По имеющимся у нас данным, покушение организовали штабисты резервной армии. Проще говоря, — от волнения Шелленберг повторял некоторые слова по несколько раз, — штаб переворота находится на Бендлерштрассе.

— Так в чем проблема? Я со своими орлами быстро наведу там порядок.

— Но это пока только предположение. С рейхсфюрером, а он сей-час в Ставке, почему-то нет связи. Кальтенбруннер выехал к нему. С группой криминалистов. К нам же никаких приказов пока не поступало.

— К черту Кальтенбруннера! Время уходит, бригадефюрер, время! Пока мы тут с вами строим предположения, мятежники могут завладеть Берлином! Ваш телефон работает?

— Да. Кажется.

Скорцени схватил трубку и, услышав гудок, быстро набрал номер:

— Фриденталь? Первую роту немедленно отправить в штаб СС. Для усиления охраны. Остальные пусть ждут моих дальнейших распоряжений. Да, и еще: мне нужен бронеавтомобиль.

Шелленберг испуганно посмотрел на Скорцени:

— Что вы собираетесь делать?

Главный диверсант Германии повесил трубку и укоризненно покачал головой:

— Да уж отнюдь не ждать, чем все закончится. Я привык действовать.

— Без приказа рейхсфюрера?! К тому же с кем вы собираетесь воевать? Ведь я ознакомил вас только со своими предположениями!

— Если не начать активных действий прямо сейчас, потом будет поздно. Исход событий может оказаться непредсказуемым. Насколько я понял, охрана у вас слабая, так что мои ребята не помешают. Если же события будут развиваться совсем печально, мой вам совет: бегите. Хайль Гитлер!

Штурмбаннфюрер выскочил на улицу, где его подобрал поджидавший автомобиль. На предельной скорости машина проехала в район правительственных учреждений. Однако, вопреки словам дежурного офицера, в этом квартале было спокойно.

— К площади Фербелин, — приказал Скорцени.

Там располагался штаб бронетанковых войск.

Улицы здесь имели не столь мирный вид, как в зоне правительственных организаций. Широкий проспект, ведущий к площади, был перегорожен двумя «тиграми», из люков которых виднелись головы командиров экипажей.

— Стой! — Пушка танка развернулась и опустилась, перекрыв им дальнейшее продвижение. — Дальше нельзя.

— Я к генералу Больбринкеру. — Скорцени покинул машину и пешком направился в сторону штаба Командир одного из экипажей, видимо, узнав его, вскинул руку в нацистском приветствии.

Больбринкер принял любимца Гитлера без проволочек.

— Что происходит в столице, сказать не могу, — быстро проговорил он, — но на всякий случай я поднял свои войска. На фюрера действительно было совершено покушение? Он жив?

— Жив, но тяжело ранен. По крайней мере так сообщили нам из приемной Кальтенбруннера. А вы правильно сделали, что вывели своих людей на улицы. Раз было покушение, значит, будет и бунт. — Скорцени выглянул в окно, окинул взглядом мостовую. Танки всё прибывали и прибывали. — Скажите, генерал, в ком из нынешнего руководства вы уверены?

— Честно говоря, вопрос сложный. Но я решил подчиняться только генерал-инспектору Гудериаиу.

— Что ж, будем надеяться, что это правильное решение. Генерал, я еду к казармам в Лихтерфельде, посмотрю, что там происходит. Оттуда свяжусь с вами.

— Отто, — остановил его Больбринкер, — от рейхсфюрера какие-нибудь распоряжения были?

— К сожалению, нет. Он сейчас с фюрером. Связь с ними оборвана. — Скорцени вскинул руку для прощания: — Больше хладнокровия, господин генерал. Фюрер жив, а значит, победа с нами!

Борман не любил посещать апартаменты Геринга.

О жадности и стяжательстве рейхсмаршала авиации разве что не слагали легенды. Впервые тяга к роскоши проявилась у бывшего аса Первой мировой войны в начале тридцатых годов. Нет, конечно, за ним и раньше замечалась склонность к накоплению вещей, но в настоящую болезнь она превратилась с приходом Геринга к власти. С началом военных действий в дом «Борова», как прозвали Геринга друзья по партии, ценные вещи потекли бесконечной рекой. Он лично отслеживал передвижение войск и направлял своих людей на поиски картин, скульптур, икон и других культурных ценностей. Не гнушался и преступными действиями. Вплоть до физической расправы с владельцами, не желающими расставаться со своим имуществом. Гитлер знал об этой страсти Геринга. И потакал ему.

Шокирующая роскошь в доме рейхсмаршала лезла в глаза буквально из всех щелей. Хозяин, отличавшийся невероятным безвкусием, расставлял все вещи самостоятельно и запрещал менять их местами. Поэтому у частых гостей дома и редких посетителей складывалось впечатление, что они попали не в музей, как на то надеялся министр авиации» а на склад» в хаосе которого не ориентируется даже сам «главный кладовщик».

Впрочем» сегодня Борману было не до эстетики.

— На фюрера совершено нападение, — без всякого предисловия начал он.

— Для меня это не новость. — Геринг заполнил своим телом массивное антикварное кресло. — Для меня новость в том, что вас не было рядом с ним в опасный для его жизни момент.

Борман рассчитывал на другое начало беседы. Как второе лицо партии он не относился к числу людей, полагавших, что мозги у «Борова» — Геринга давно заплыли жиром и способны лишь на мысли о награбленных ценностях. Рейхслейтер неоднократно имел возможность убедиться, сколь острым и проницательным умом обладает руководитель всей авиации рейха. И прекрасно понимал, что тот не даст обвести себя вокруг пальца. Однако прямой намек мог свести задуманные переговоры на нет.

Геринг, в свою очередь, ждал. Для себя рейхсмаршал решил: если Борман начнет юлить и изворачиваться, он попросту прекратит с ним общение. Если же нет, тогда беседу можно будет продолжить. Тем более что в душе «Боров» рассчитывал извлечь из нее максимальную выгоду.

О покушении на фюрера ему сообщил личный пилот Гитлера генерал Баур. Находясь у дантиста, он сперва услышал взрыв, а затем увидел, как Штауффенберг одним из первых покинул «Вольфшанце». Вывод напрашивался сам собой.

— Фюрер недооценил наш генералитет, — начал издалека Борман. — Военные правили Германией всегда. У них даже сложилась своего рода каста. Впрочем, не мне вам об этом говорить: вы и сами в нее входите. — Заметив, что Геринг заинтересованно прищурился, он продолжил: — Именно военные сбросили в свое время кайзера. Когда им это понадобилось. Попытались создать собственное правительство в республике, но вы помните, чем все закончилось. Им нужна была сильная рука. Они ее получили в лице фюрера. И одновременно допустили большую ошибку, сделав на него ставку. Гитлер не поддавался ничьему влиянию. Абсолютно ничьему! Плюс ко всему он не принадлежал к их касте. Хотя и имел Железный крест.

— Борман, вы не обратили внимание, что говорите о фюрере в прошедшем времени? — перебил рейхслейтера Геринг.

— К сожалению, — медленно продолжил Борман, — фюрер — это уже прошлое Германии. У меня налажена связь со Ставкой. Так вот, по сообщениям врачей, он умрет в ближайшие шесть часов.

Геринг выразительно посмотрел на телефонный аппарат:

— А если я сейчас позвоню и узнаю обо всем из первых уст?

— Прошу. — Борман поднялся из-за стола, взял аппарат в руки и поднес его к Герингу: — Звоните. Правда, связи со Ставкой пока нет. Она возобновится через четыре часа. Но если у вас, как и у меня, имеется личный канал, я подожду.

Геринг взял трубку, задумчиво подержал ее и положил на место.

— Предположим, я вам верю. Фюрер умрет. Что вы хотите от меня?

— Место фюрера должен занять его преемник. Человек из его окружения. Человек, который был с ним рядом на протяжении всего трудного пути борца за светлое будущее Германии. От самого начала и до… конца. Человек, которого знала бы вся нация. Которым восхищалась бы. За которым пошла бы. В конце концов, человек, который и в завещании самого фюрера назван его преемником.

— И вы предлагаете… — Геринг нарочно оборвал фразу. Продолжить ее надлежало Борману.

— …стать рейхсканцлером вам, господин министр.

— Занятно.

Геринг поднялся с кресла и, заложив руки за спину, встал столбом перед камином, попирая мозаичный пол ногами-тумбами. Борман отвел взгляд: Господи, до чего же противен ему этот заплывший жиром самовлюбленный толстяк!

— Почему вы решили сделать ставку на меня, а не на Гиммлера? Или, к примеру, Геббельса? Или, в конце концов, на самого себя?

— Начну с себя. Я достаточно самокритичен. И прекрасно отдаю себе отчет в том, что даже если гражданские партийные структуры меня и поддержат, то военные — ни за что и никогда. Второго конфликта Германия не переживет. К тому же из-за того, что я был, как вы мне намекнули, «тенью» фюрера, у меня скопилось слишком много врагов. И они не позволят мне сыграть главенствующую роль в рейхс. Вас устраивает мой ответ?

— Вполне. А по Гиммлеру?

— Наш Гиммлер слишком одиозная фигура. Германия проиграла. И вы, как, впрочем, и я, прекрасно об этом знаете. Вопрос в том, к&к она проиграет? Хотим мы того или нет, но ради сохранения границ и целостности Германии нам придется вести переговоры о прекращении военных действий. Но нельзя отрицать того факта, что англо-американцы могут согласиться приостановить военные действия лишь с условием возобновления нашего массированного наступления на Советы. Значит, переговоры с ними должен вести лидер с незапятнанной репутацией. К несчастью для рейхсфюрера, за ним тянется шлейф в виде концлагерей, тюрем, зондеркоманд, СС и тому подобного. Сомневаюсь, что правительства западных стран захотят иметь с ним дело. Но тогда встает вопрос: а зачем Германии такой лидер?

— Но у Гиммлера воёска СС.

— Расформируем. Пусть не сразу, постепенно. Вермахт поможет. Тем более, в отличие от рейхсфюрера, вы пользуетесь в воёсках непререкаемым авторитетом. А в данной ситуации я надеюсь только на помощь военных.

— А служба безопасности?

— Рейхсмаршал, неужели вы думаете, что после истории с Полем Кальтенбруннер встанет на сторону Гиммлера?

Геринг усмехнулся: да, действительно, история тогда вышла, что называется, с душком.

В штате Гиммлера, как у всех высокопоставленных особ, состояли люди, которым рейхсфюрер доверял безраздельно. И, естественно, когда возникала необходимость, брал их «под свое крыло». Такими людьми у рейхсфюрера были Готтлоб Бергер, начальник Главной канцелярии СС, отвечающий за организацию и снабжение войск СС, и Освальд Поль, кассир РСХА. Через них проходили все деньги службы безопасности и войск СС. И подчинялись оба непосредственно Гиммлеру.

И все бы шло хорошо, не прицепись однажды Кальтенбруннер из-за какого-то пустяка к одному из «нужных людей» Поля. Посадил того под «домашний арест». Поль, естественно, возмутился поведением шефа РСХА и доложил о случившемся лично Гиммлеру. Тот приказал «человечка» отпустить. Да не просто отпустить, а вдобавок прилюдно принести извинения. Кальтенбруннер подобного отношения к себе снести не смог и, как только рейхсфюрер покинул Берлин, решил воспользоваться ситуацией и отомстить Полю. В кабинете начальника службы безопасности, прямо на рабочем месте, произошла драка, в результате которой Кальтенбруннер был избит Полем, после чего с позором изгнан из помещения.

Об этой истории стало известно в верхах. Особого значения ей, правда, не придали, но с тех пор отношения между Гиммлером и Кальтенбруннером стали натянутыми или, как выразился однажды Мюллер, «более официальными».

— Предположим, Борман, по кандидатуре Гиммлера вы меня убедили. Но по какой же причине отмели фигуру Геббельса?

— Относительно Геббельса мне ответить значительно сложнее. Наш Йозеф пользуется непререкаемым авторитетом и его слово является рупором нации. — Борман и сам почувствовал фальшь в своих словах. Геринг улыбался. («Нет, — понял рейхслейтер, — с ним нужно говорить откровенно и на его языке. Иначе положительного результата не добиться».) — Но Геббельс ничего не смыслит ни в военных, ни в хозяйственных делах. А Германии нужна сильная и опытная рука. Хотя бы в чем-то одном.

— Что ж, — промычал Геринг, — в военном деле я разбираюсь. Да и в хозяйственном тоже. — Он взял с каминной полки фарфоровую статуэтку балерины и, любуясь ею, как бы невзначай спросил: — А на центральное место в партии метите наверняка вы сами?

Борман поднялся и встал рядом с рейхсмаршалом.

— Я справился с канцелярской работой партии и, если мне окажут доверие, смогу зарекомендовать себя и на этом посту. Естественно, находясь в вашем подчинении.

Геринг минуты две молчал, размышляя над сказанным. Потом, придя, видимо, к определенному умозаключению, произнес:

— Когда, вы говорите, появится связь с «Вольфшанце»? Через четыре часа? Вот через четыре часа мы с вами и примем окончательное решение. А пока будем считать, что наша дружеская встреча подошла к концу.

Геббельс положил трубку. Его и без того бледное лицо приобрело матовый оттенок.

— Что случилось? — Шпеер подхватил щуплое тело рейхсминистра пропаганды под руки и усадил в кресло.

— Вы не поверите, Альберт. Звонил Гиммлер. На фюрера совершено покушение. Он ранен. Мне предложено подготовить официальное сообщение о том, что он жив.

Шпеер замер. Пот струйкой соскользнул по его щеке. Мысль о том, кто мог совершить преступление, не вызывала сомнений: конечно же, рабочие, строившие бункер. А значит, подозрение в первую очередь падет на него: все строительные организации находились в подчинении министерства военной промышленности. Следовательно, арест неминуем. А Геббельс между тем продолжал:

— Гиммлер сказал, что бомбу подложил полковник Штауффенберг. Из штаба резервной армии. Судя по всему, центр заговорщиков находится на Бендлерштрассе.

Час от часу не легче. Теперь Шпеера бросило в самый что ни на есть настоящий жар. Три дня назад генерал Фромм пригласил его на сегодня, 20 июля, к себе, на Бендлерштрассе, отобедать и обсудить кое-какие вопросы. Встреча была назначена на 12 часов дня. Из-за совещания в министерстве Геббельса Шпеер не смог приехать вовремя, поэтому намеревался заглянуть к генералу чуть позже. Нет, есть все-таки Бог на свете!

— Господин министр, — Шпеера пронзила неожиданная мысль, — а вдруг рейхсфюрер ошибается и штаб генерала Фромма не имеет к покушению никакого отношения? Вы же знаете, как у нас умеют делать поспешные выводы. Может, вам стоит позвонить в Ставку и лично выяснить все подробности?

— К сожалению, связи со Ставкой нет. — Геббельс нервно махнул сухонькой ручонкой и вдруг оживился: — А что, если вы сами прямо сейчас позвоните на Бендлерштрассе? Думаю, с вами Фромм будет откровеннее, чем со мной.

Шпеер послушно набрал номер коммутатора штаба резервистов и попросил соединить с Фромом.

— Генерал Фромм занят, — ответил мужской голос.

— Тогда свяжите меня с его адъютантом.

— К сожалению, по данному номеру адъютант генерала вам ответить не может.

Шпеер хотел было вернуть трубку на рычаг, но новая мысль подсказала очередной вариант:

— Тогда соедините с генералом Ольбрехтом

Генерал взял трубку без промедления.

— Господин генерал, что происходит у нас в Берлине? — Шпеер пытался говорить непринужденно и отчасти даже шутливо. — До меня дошли довольно странные слухи, а я как раз собирался встретиться с генералом Фроммом…

— Ни в коем случае, Шпеер, не приезжайте к нам, — в голосе генерала слышалось нервное возбуждение. — И где вы, кстати, сейчас находитесь?

— В своем кабинете, — соврал министр.

— Вот и не покидайте его. По крайней мере в ближайшие пять-шесть часов. Это пока все, что я могу вам сказать.

Трубку на другом конце провода положили.

— Ну что? — Геббельс с нетерпением смотрел на Шпеера.

— Кажется, вы были правы. Более того, в Берлине, суда по всему, назревают военные действия. Иначе говоря, мятеж. И его центр действительно обосновался в штабе резервной армии.

— Это вам сообщил Фромм?

— Нет. Я думаю, мятежники его изолировали. По крайней мере связи с ним мне не дали.

Шпеер отошел к окну. В этот момент снова дал о себе знать телефон. Геббельс поднял трубку. Звонил Борман.

— Вам уже известно о покушении?

— Да.

— Что вы намерены предпринять?

— Сообщить по радио, что фюрер жив. Последнее известие из Ставки гласило именно так.

— В котором часу? Мне необходимо знать, чтобы передать информацию по всем партийным ячейкам Германии. А те, в свою очередь, должны успеть передать по низам.

Геббельс прикинул что-то в уме.

— До пяти успеете?

— Да.

— Значит, в пять.

Шпеер тронул Геббельса за рукав:

— Кажется, началось.

На улице, прямо под окнами министерства, появились небольшие группы солдат в стальных касках, с ручными гранатами за поясом и с автоматами в руках. Двое из них несли пулеметы. Через десять минут вся улица была блокирована. Однако никаких активных действий солдаты не предпринимали.

Геббельс прошел в примыкавшую к кабинету комнату отдыха и вернулся из нее с коробочкой, в которой лежало несколько пилюль. «Яд, — догадался Шпеер. — Что ж, не самый плохой вариант для выхода из сложившейся ситуации».

«Копия.

20.07.1944.

От кого: От рейхслейтера М. Бормана.

Кому: Всем гаулейтерам.

Распоряжение № 2

Сверхсрочно! Повышенное вниманиеI

1. Всем гаулейтерам, в тесном взаимодействии со своими партийными руководителями и местными отделениями гестапо, немедленно арестовать членов и сообщников банды военных преступников: Фромма и фон Штауффенберга.

2. Известить всех членов партии:

в 17:00 по радио состоится выступление перед немецким народом рейхсминистра пропаганды доктора Геббельса.

Хайль Гитлер!

М. Борман»

— Гюнтер, вы связались с рейхсфюрером? — В одном из ближайших полицейских участков Мюллер смог-таки найти нормально функционирующий телефонный аппарат. Первый звонок он сделал Борману, но того не оказалось на месте. Следующий звонок был отправлен им в собственную приемную. — Нет?! А чем вы тогда там занимаетесь? Так восстановите же, черт бы вас побрал, эту связь! Ах, не умеете?! Слушайте, Гюнтер, а зачем вы тогда мне вообще нужны? — Шеф гестапо в сердцах отбросил трубку и направился к машине: — К Шелленбергу.

— На Беркаерштрассе?

— А что, он уже поменял адрес?

Водитель опустил ногу на педаль газа.

Мюллер нервничал. Да и было из-за чего. Связь с Гиммлером напрочь прекратилась. Последнее распоряжение, которое он успел отдать, гласило о необходимости срочного ареста Штауффенберга. Одного. Но и это распоряжение прозвучало из уст Кальтенбруннера. Относительно же других мятежников никаких указаний до сих пор не поступило. С поручением арестовать Штауффенберга Мюллер час назад отправил на Бендлерштрассе штандартенфюрера Пиффрадера и двух его офицеров. С тех пор никаких вестей от них не поступало. Затем пропал Мейзингер. Секретарь Бормана на звонки Мюллера отвечал одно: рейхслейтер в отъезде и когда вернется — неизвестно. Зато Геббельс ему уже все мозги продырявил своими звонками. Четырнадцать звонков за час! Мюллер был вынужден отправить к нему в министерство группу из шести человек. Впрочем, те тоже как сквозь землю провалились. Прямо черная дыра какая-то…

В 17:00 по радио выступил Геббельс. По мнению Мюллера, лучше бы он этого не делал. Теперь вся страна узнала о покушении на фюрера. Хорошо еще, рифмоплет не посвятил всех в подробности ранений Гитлера. В столице и без того творится уже что-то невообразимое. Магазины и кафе закрылись раньше положенного срока. Люди покинули службу и в нервной спешке стремятся как можно скорее добраться до своих домов. В метро сформировались сумасшедшие очереди. Городской транспорт катастрофически не справляется с такой ошеломительной массой народа. И вдобавок ко всему на улицах появились танки. Поэтому до зданий VI отдела РСХА вместо обычных сорока минут пришлось добираться почти полтора часа.

Когда Мюллер без стука, проигнорировав адъютанта Шелленберга, вошел в кабинет шефа внешней разведки, тот разговаривал по телефону, нервно вытирая пот со лба. Увидев Мюллера, он тут же повесил трубку и буквально рухнул на небольшой кожаный диван.

— Что с вами, бригадефюрер? — Мюллер без приглашения прошествовал к столу и бесцеремонно уселся напротив хозяина кабинета. — Вы не в себе? Весь мокрый. Трясетесь…

Шелленберг старательно избегал острого взгляда опытного полицейского, и Мюллер понял: тот, с кем только что разговаривал Шелленберг, был ОТТУДА, сверху. Но не Гиммлер: связь со Ставкой отсутствовала уже несколько часов. Значит, разговор был с Берлином. Геринг и Геббельс мальчишку так напугать не могли. Хотя всякое, конечно, бывает. И все же скорее всего он разговаривал с Борманом. Тот в последнее время частенько проявлял интерес к «маленькому Вальтеру». Или у Шелленберга все-таки есть связь с Гиммлером? «Давно следовало установить здесь прослушку», — попенял на себя мысленно Мюллер.

— С кем вы только что общались?

— С кем нужно, — нашел в себе силы ответить Шелленберг. — Я не обязан отчитываться перед вами.

— В нынешней обстановке обязаны, — устало произнес Мюллер, особо, правда, на реакцию Шелленберга не рассчитывая. Тот и не отреагировал.

— Оставьте. Вам таких полномочий никто не давал. Так что не будем пользоваться ситуацией и тянуть поводья каждый на себя.

Шелленберг поднялся, открыл бар, достал коньяк и два бокала.

— Выпьете? — Мюллер утвердительно кивнул. — Тогда предлагаю выпить за будущее Германии. Право слово, оно того заслуживает, господин группенфюрер.

Папаша-Мюллер взял свой бокал и одним махом осушил его. Сразу полегчало.

— Знаете, о чем я жалею, господин группенфюрер? — Шелленберг снова опустился на диван. — О том, что с нами нет сейчас Гейдриха. Он бы навел порядок. Нет, группенфюрер, это не в упрек вам. Увы, мы с вами находимся в одинаковых условиях. Вроде как при власти и одновременно вроде как аутсайдеры. Понимаете, о чем я говорю?

— Пока нет. Если вы намекаете на службу безопасности, то именно я сформировал ее при Гейдрихе. И не нужно мои лавры перекидывать на чужую голову.

— Да боже упаси! Тем более что этой голове скоро может прийти конец. Вы ведь получили приказ об аресте организаторов заговора? То-то и оно. А вот если к власти придут Фромм и его ребята, мы с вами, группенфюрер, в лучшем случае останемся без работы. О худшем я, пожалуй, промолчу.

— Ваши предложения?

Несмотря на коньяк, взгляд у Шелленберга был совершенно трезвым.

— Вы знаете, кто мне сегодня звонил? Наш дорогой Кальтенбруннер. Он уже в Берлине. Странно, не правда ли? Он провел в Ставке всего один час. И потом лично попросил меня ни в коем случае не встревать в военный конфликт. И проследить, чтобы ни один солдат СС не вышел из казарм. А я… я уже нарушил приказ рейхсфюрера.

— Каким образом?

— У меня был Скорцени. И сейчас он и его бойцы берут осадой штаб резервной армии. Вот и получается, что при любом исходе я останусь вне игрового поля. Впрочем, как и вы.

— Ну уж нет. — Мюллер отставил свой бокал и поднялся. — Вы, если хотите, можете списывать себя со счетов, а я еще поиграю.

Уже покидая кабинет Шелленберга, он вдруг остановился, резко развернулся, расстегнул клапан нагрудного кармана кителя и достал лист бумаги.

— Вальтер, вы знаете, как я к вам отношусь. И тем не менее даю вам шанс. Вот постановление на арест адмирала Канариса. Воспользуйтесь им. — Мюллер протянул документ бригаденфюреру.

— Как?

— По своему усмотрению.

Водитель, едва завидев выходящего из дверей PCXА шефа гестапо, тотчас завел двигатель.

— Куда прикажете, господин группенфюрер?

— В министерство пропаганды.

Шелленберг меж тем осторожно выглянул в окно. Проследив, за каким поворотом скрылась машина Мюллера, он усмехнулся и поднял бокал:

— За ваше ослиное здоровье, папаша-Мюллер. А также за здоровье Бормана, благодаря которому, кажется, мой зад будет спасен..

Бригадефюрер выпил, сел в кресло, положил перед собой постановление на арест бывшего руководителя абвера и задумался.

…Мюллер угадал. Звонил Борман. Лично. Впервые после лета 1943-го. И именно разговоре ним вывел шефа внешней разведки из душевного равновесия.

Оказалось, что руководитель партийной рейхсканцелярии давно уже был проинформирован о деле «168». И теперь он не просто намекнул, что категорически против какого бы то ни было вмешательства войск СС в конфликт. Нет, он напрямую и в самой что ни на есть ультимативной форме предупредил одного из руководителей операции «Гиммлер против Гитлера», что если тот все-таки рискнет выкинуть подобное коленце, его постигнет судьба тех, кто находится сейчас в штабе резервистов.

Таким образом, Шелленберг оказался меж двух огней. С одной стороны Гиммлер — человек, на которого он сделал ставку и с которым до сих пор никак не может связаться, а с другой — Борман, второе лицо в партии, а значит, и в рейхе. И все это на фоне полной неизвестности, жив Гитлер или нет. Вкупе с полной осведомленностью Бормана

«Если фюрер уже скончался, Гиммлер сможет вытащить меня из двойственного положения. В противном же случае…» — Зуммер внутреннего телефона сбил Шелленберга с важной мысли.

— Господин бригадефюрер, — услышал он голос помощника, — включите радио. Экстренное сообщение министра пропаганды!

Шелленберг повернул ручку громкости, и кабинет заполнился звуками знакомого нервного голоса:

— …малочисленная группа тщеславных, бессовестных и в то же время недалеких офицеров организовала конспиративный заговор с целью устранения фюрера, а попутно и ликвидации вооруженных сил Германии. Бомбой, подложенной под стол во время совещания, тяжело ранены ряд офицеров, в том числе и наш фюрер. Но рейхсканцлер и фюрер партии остался жив! Клике заговорщиков не удалось уничтожить цвет нашей нации! Я это воспринимаю как подтверждение…

Шелленберг выключил радиоприемник. Вот теперь все встало на свои места. Он аккуратно сложил постановление об аресте Канариса вчетверо и положил его во внутренний карман. «Хайль Гитлер, господин Борман!»

Гиммлер нервно прохаживался по лётному полю. Всего каких-то полчаса назад он собирался вернуться в Берлин. Самолет уже подготовили к вылету, когда врач вдруг сообщил, что фюреру стало лучше.

Рейхсфюрер ругался редко. Но тут в сердцах он выплеснул наружу все свои эмоции. Теперь этого человека, тем паче в сумерках надвигавшейся ночи, мало кто смог бы сравнить со словесным портретом «учителя словесности», составленным некогда Вальтером Шелленбергом. Гиммлер и по сей день был благодарен за тот «портрет» руководителю внешней разведки. Ему часто вспоминались юные годы, когда он, Гиммлер, будучи еще совсем мальчиком, мечтал о карьере экономиста-аграрника. Окончить Мюнхенский политехнический институт, изучать ботанику, химию, разные виды удобрений… Но судьба распорядилась иначе. И во имя чего, спрашивается? Чтобы теперь стоять в полной растерянности посреди лётного поля?

Когда ж этот день наконец закончится? Закончится хоть как-то… Главное, чтобы закончился.

Гиммлер не знал и не мог знать, что на этом лётном поле его «стреножил» Борман. Именно по указанию рейхслейтера два оперировавших Гитлера врача выдавали «в свет» ложно-обнадеживающую информацию, будто бы фюрер выживет. На самом деле оба хирурга прекрасно знали, что рейхсканцлер уже не жилец на этом свете.

Знал о том и доктор Керстен. Но тоже молчал. Последний разговор с Гиммлером о судьбе евреев навел его на мысль, что если правительство Германии поменяется и изменит внешнеполитический курс, то вопрос о возвращении подданных европейских держав решится сам собой. И уже не Гиммлер будет решать судьбу евреев. А потому доктор тихо и мирно дремал теперь в кабине самолета. В то время как его босс продолжал метаться по пустынному лётному полю, выплескивая накопившиеся эмоции в сгущавшиеся ночные сумерки.

Гиммлер попытался успокоиться. Однако нервная дрожь по-прежнему сотрясала все тело, не собираясь потакать его благим попыткам. Гиммлер же меж тем каждой клеткой кожи чувствовал, что события потихоньку, тонкой струйкой, точно песок сквозь пальцы, выходят, уплывают из-под его контроля. Хотя, с другой стороны, он ведь сам приказал отключить связь, предварительно оповестив всех, что фюрер жив! И последовавшее чуть позже радиовыступление Геббельса подтвердило его слова. А иная информация и не должна была поступить в Берлин! Ее просто не было, иной информации! Но тогда откуда это неприятное ощущение, словно тебя обвели вокруг пальца?..

«Фельгибель? — Гиммлер стер платком слюну, обметавшую уголки губ. — Фельгибель… Неужели?.. Да, так оно и есть! Он мне соврал. Мятеж в Берлине начался одновременно с покушением на Гитлера! И он должен был начаться независимо от результата взрыва. Идиот! — обругал себя Гиммлер. — Ты же никогда и никому не верил на слово! А тут надо же, доверился… Впрочем, еще не все потеряно. Если фюрер выживет, то тот факт, что я находился рядом с ним, мне зачтется ему. А если нет?! К тому же одному Богу известно, что творится сейчас в Берлине…»

— Эй, кто-нибудь, — крикнул рейхсфюрер в темноту, — приведите ко мне Фельгибеля! И сбегайте к врачам, узнайте, как обстоят дела у фюрера!

Один из офицеров (кто именно — Гиммлер в темноте не разглядел) тотчас скрылся за деревьями. А спустя двадцать минут из той же темноты чей-то голос доложил, что состояние фюрера стабилизировалось, но сознание к нему еще не вернулось.

— Хорошо. Я понял…

— А полковник Фельгибель повесился, — вырос из темноты и вытянулся перед Гиммлером исполнивший его приказание офицер.

— Что значит… повесился?! Кто позволил? Почему допустили?.. — Гиммлер сорвался на истерический крик: — Как повесился?!

— На собственном ремне, господин рейхсфюрер. Виновные будут наказаны. — От страха офицер клацал зубами.

Гиммлер смачно выругался второй раз за сутки. Потом закурил сигарету. «Кажется, уже пятая за сегодняшний день, — припомнил он. — Это плохо. Значит, нервы сдают».

Докурив, прошел к самолету.

— Доктор, просыпайтесь! — крикнул рейхсфюрер внутрь салона. Однако в ответ никто не отозвался. — Вот дьявол, и поговорить уже не с кем…

«…в час, когда германская армия ведет тяжелейшую борьбу с большевизмом, в Германии нашлась ничтожно маленькая группа людей, решивших, что они смогут нанести нации удар в спину, как в 1918 году. Но на этот раз они жестоко просчитались…»

Штольц убавил громкость.

— Карл, — Гюнтер Фрейслер, обозреватель последней, спортивной страницы издания, возмущенно вскочил со стула, — сделайте громче!

— Зачем? Главное мы уже знаем: фюрер жив. А все остальное нам известно.

Фрейслер, не поленившись, подошел к приемнику и настроил его на нужную громкость.

«…во всех учреждениях рейха все остается без изменений. После ликвидации этой ничтожной клики предателей и заговорщиков мы создадим в тылу ту атмосферу, в которой нуждаются наши бойцы на фронте. Ибо совершенно недопустимо, чтобы в то время, когда на передовых позициях миллионы солдат жертвуют своими жизнями, ничтожная шайка честолюбивых и жалких тварей в тылу пыталась препятствовать их жертвенности и…»

— Как вы думаете, Карл, чем все закончится? — Фрейслер упал на стул напротив Штольца.

— Нашей победой.

— В этом я не сомневаюсь. Я спрашивал о другом. Каким образом будут наказаны заговорщики?

— Спросите об этом у палаши-Мюллера. Думаю, он сейчас именно этим и занимается.

Штольц достал сигареты и вышел в курительную комнату.

«Итак, покушение провалилось. Значит, теперь волна агрессии захлестнет всех. Хорошо, что Эльза согласилась уехать в Дрезден. Там она будет под присмотром. И в безопасности. А мне нужно срочно связаться с Вальтером, прикрыть свои тылы…» Как это сделать, Штольц продумал давно: сразу после «откровенного» разговора с Шелленбергом. В укромном месте у него лежали компрометирующие документы на шефа внешней разведки. Бумаги остались от совместной работы с абвером. А переданы были ему на сохранение Вилли Блейхером, доверенным лицом Канариса и… агентом английской разведки. Теперь следовало вернуться домой, взять их и связаться с Шелленбергом.

— Карл!.. — Фрейслер влетел в комнату и замахал руками, поперхнувшись дымом. — Всем приказано спуститься на второй этаж. К Геббельсу. Срочно.

Две недели назад весь редакторский отдел «Фелькишер беобахтер» перевели на третий этаж министерства пропаганды, чтобы быть ближе к главному глашатаю рейха.

Штольц затушил окурок, вышел в коридор, выглянул в окно и… замер. По улице сновали солдаты из батальона охраны Берлина. От сердца отлегло: все-таки они решили начать восстание.

— Товарищ капитан!

Ким оторвал голову от стола и с удивлением посмотрел на лейтенанта Гуленкова:

— Я что, заснул?

— Бывает, товарищ капитан. Вы уж простите, что разбудил, но вас вызывает к себе товарищ подполковник.

— Спасибо. Уже иду.

Ким шмыгнул в угол, к умывальнику, зачерпнул кружкой воду из ведра, плеснул на лицо. Ну вот, совсем другое дело. Сколько же он, интересно, проспал? Ким посмотрел на часы: подумаешь, всего-то двадцать минут. А сколько не спал? Подумаешь, всего-то двое суток. Говорят, пытка сном, вернее, лишением сна, — самая тяжелая для любого подследственного. «В таком случае, — подумал Ким, — моя жизнь ничем не отличается от тюрьмы».

Старков, судя по его виду, не спал и того боле: глаза превратились в щелочки, лицо посерело, плечи поникли.

— Спал?

— Немного. — Ким сконфуженно опустил глаза.

— Это плохо, что немного. Потому как сегодня больше спать не придется. Два часа назад по радио выступил Геббельс. С сообщением о покушении на Гитлера. Так что теперь потребуется твоя голова. И не только твоя. Через три часа САМ собирает совещание. Фитин поручил мне сделать анализ происходящих событий…

— Гитлер жив?

— Ранен. Насколько серьезно, еще не известно. — Старков кивнул на дверь: — Сходи к шифровальщикам, узнай, нет ли чего для нас. И мухой обратно. Не задерживайся.

— Все пропало! — Обер-лейтенант Хефтен грохнул рукоятью пистолета по внешней панели радиоприёмника. — Гитлер выжил. Все наши действия оказались напрасными.

— Не может быть. — Штауффенберг нервно затеребил пуговицу на кителе. — Взрыв такой силы должен был уничтожить всех в бункере. Разве что его спас дубовый стол…

— Какая разница, что его спасло? — вспылил Гизевиус. — Главное, он жив!

Гельдорф, полицай-президент Берлина, старый нацист, цинично выругался и процедил:

— Полковник, теперь я представляю, какой бестолочью вы были на фронте.

Штауффенберг бросился было на обидчика с кулаками, но окрик генерала Ольбрехта остановил его.

— Отставить! Еще не все потеряно. Сигнал «Валькирия» передан. В самое ближайшее время я ожидаю прибытия охранного батальона «Гроссдойчланд». Комендант Берлина вывел на улицы города прикрытие. Так что ситуация пока под контролем.

— Если против нас выступят войска СС, мы не устоим, — без тени оптимизма молвил генерал фон Бек. — Поэтому предлагаю связаться с подполковником Бернардисом. Пусть поднимает по тревоге танковое училище в Крампнице.

— Они уже в пути, — успокоил его Гельдорф. — Будут здесь через три часа. Максимум через четыре.

— Это хорошо, — подытожил генерал Ольбрехт. — Тогда нужно срочно занять все радиостанции и вывести из строя основные магистральные пути. Господин Штауффенберг, поскольку генерал Фромм отказался участвовать в нашем мероприятии и находится сейчас под арестом, проследите, чтобы он ни с кем не вступил в контакт. Капитан Клаузииг, свяжитесь с командующими Западной группы войск. Передайте, что операция «Валькирия» началась. Пусть приступают к действиям по установленному плану. И еще, господа, — Ольбрехт оправил мундир и подбоченился, — мне абсолютно все равно, убит Гитлер или нет. Для меня он давно уже мертв. Именно этим соображением я и буду руководствоваться в своих дальнейших действиях. Мы не имеем права сомневаться в нашей победе и отступать от той линии действий, которую наметили. Иначе внесем в наши ряды смятение. Пусть противники сначала докажут, что жив именно Гитлер, а не его двойник. Они и на такое способны, я знаю. Но до того времени берлинская акция должна быть закончена. Хайль!

Два военных автофургона перегородили дорогу к штабу резервной армии. Скорцени покинул легковой бронеавтомобиль, сделал отмашку рукой, приказав бойцам выгружаться из грузовиков, и направился к нескольким дискутирующим возле фургонов офицерам.

Пройдя несколько шагов, в свете горящих автомобильных фар он узнал некоторых из них. В частности, шефа РСХА Кальтенбруннера, командира охранного батальона «Гроссдойчланд» майора Ремера и армейского генерала Ольбрехта. При появлении Скорцени оживленные прения прекратились. Последняя фраза, донесшаяся до слуха диверсанта, исходила от Ольбрехта и адресовалась командиру батальона:

— Подумайте над тем, что я вам сказал. Теперь же я хочу вернуться. Вы сможете связаться со мной в любую минуту. Я буду у себя в кабинете.

Генерал откланялся и сел в один из автофургонов, который тотчас тронулся с места, освободив тем самым дорогу, и уже через минуту скрылся в воротах штаба заговорщиков.

— Черт побери, Эрнст, что здесь происходит?

Кальтенбруннер смерил Скорцени презрительным взглядом:

— Штурмбаннфюрер, а вы что здесь делаете? Насколько я помню, мы вас не вызывали.

— Меня прислал к вам в помощь рейхсмаршал Геринг.

Это была откровенная ложь, но другого выхода Скорцени не видел. Можно было, конечно, сказать, будто бы он выполняет приказ рейхсфюрера, однако внутреннее чутьё подсказало, что не стоит упоминать здесь имя Гиммлера. И о встрече с Шелленбергом сообщать пока тоже не стоит. Геринг же оставался той нейтральной и мощной фигурой, проверять которую шеф службы безопасности вряд ли решится.

— Откуда Герингу известно, что я здесь?

Скорцени поморщился: от Кальтенбруннера несло как от винной бочки.

— Понятия не имею. Ольбрехт связан с заговорщиками?

— Насколько я понял, да.

— И вы не арестовали его?

— За что? — удивленно вскинул брови обергруппенфюрер. — Я потребовал, чтобы он выдал нам полковника Штауффенберга. Непосредственного исполнителя покушения на фюрера. А насчет генерала у меня приказа нет.

— Как? — теперь настал черед удивлению Скорцени. — «Кумушка» совершил покушение на фюрера?

«Кумушкой» Штауффенберга прозвали в СС за то, что он проповедовал греческую атлетику и окружал себя смазливыми молоденькими офицерами. Чины постарше терпеть не могли его «мужской гарем», который тот всюду таскал за собой. Но в гомосексуализме полковника никто из них не смел обвинить, ибо граф имел прекрасную дружную семью.

— В том-то и дело. — Кальтенбруннер достал плоскую фляжку, отвинтил крышку, сделал глоток. До ноздрей Скорцени донесся аромат дорогого коньяка. — Когда мы с рейхсфюрером стали выяснять, как все произошло, нашему удивлению не было границ.

— Вы были в Ставке?

— Ну да. Вылетел туда по приказу рейхсфюрера.

— Что с фюрером?

— Когда садился в самолет, он был еще жив.

— Что значит — «был еще жив»?

— Я случайно слышал разговор врачей. Они единодушны во мнении, что фюрер долго не протянет. Вполне возможно, мы уже сироты.

— А как узнали, что именно Штауффенберг подложил бомбу?

Кальтенбруннер сделал очередной глоток.

— Сразу после взрыва обнаружили, что среди покойников нет его тела. Потом выяснили, что он покинул бункер за пять минут до взрыва. И, что самое главное, внутрь зашел с портфелем, а вышел без него. Ну уж а криминалисты сделали все остальное. Меня отправили в Берлин арестовывать графа, рейхсфюрер же остался там, с фюрером. Хотите?

— Спасибо, не время, — отказался Скорцени от протянутой фляги. Найдя глазами Ремера, он оставил Кальтенбруннера и подошел к командиру батальона охраны: — Майор, ваши люди готовы к бою?

— Так точно, штурмбаннфюрер, только… — в голосе майора прозвучала нотка сомнения.

— Что? — резко спросил Скорцени.

— Там наши товарищи. И меня вызвал генерал Ольбрехт.

— Там, — Скорцени указал рукой на здание штаба резервной армии, — нет наших товарищей. Там предатели, изменники рейха. Покушавшиеся на жизнь фюрера. Или генерал Ольбрехт успел запудрить мозги и вам?

— Никак нет, господин штурмбаннфюрер. Но мне приказы отдает генерал Фромм.

— Вы видели Фромма?

— Никак нет.

— В таком случае его уже скорее всего нет в живых. Фромм не тот человек, который способен на измену. Готовьте людей к бою. И разверните стволы не в нашу сторону, а в сторону истинного врага.

Ольбрехт в сопровождении Штауффенберга вошел в кабинет, где под охраной находился Фромм. Отпустив младших офицеров, генерал сел напротив командующего. Штауффенберг остался стоять.

— Господин генерал, мне неприятно, что так случилось. Но вы должны понять нас. Фюрер мертв и…

— Фюрер жив, — перебил Ольбрехта Фромм. — Я слышал выступление Геббельса.

— Наш министр пропаганды, как всегда, лжет. В последнее время ложь стала для него нормальным состоянием. Фюрер мертв. Вот свидетель его смерти, — Ольбрехт кивнул на полковника. — Он лично видел, как Гитлера выносили из бункера мертвым. В связи с этим мы дали командующим корпусов тыла сигнал «внутренние беспорядки».

— Как вы посмели это сделать? — Фромм вскочил и ударил кулаком по столу. — И кто такие «мы»?

— Я. — Ольбрехт пытался говорить спокойно, однако голос то и дело срывался. — А также начальник моего штаба полковник Мерц и генерал Бек.

— Как вы посмели пойти на это? — Фромм не находил себе места.

— Успокойтесь, — решил вставить слово и Штауффенберг. — Во-первых, фюрер действительно мертв. Я самолично вставил взрыватель в бомбу перед совещанием. Взрыв был такой силы, будто разорвался 150-миллиметровый снаряд. Никто в том помещении выжить не мог. Во-вторых, приказ отдавался, когда вы были уже арестованы. Теперь вопрос к вам: кем вы хотите остаться в истории? Гитлеровским прихлебателем или борцом за свободу Германии?

— Господин генерал, — постарался смягчить слова Штауффенберга Ольбрехт, — настало время действовать. Если мы не ударим сейчас и если вы не поддержите нас своими словом и авторитетом, отечество может погибнуть навсегда. Германия уже не в состоянии вести войну на два фронта. Вы это прекрасно знаете. А Гитлер давно уже не тот лидер, за которым могла бы следовать нация. Именно поэтому мы и выступили против него. И нам нужны вы. В первую очередь ваше слово. Внизу стоит батальон Ремера, и среди солдат есть сомневающиеся. Вы можете спасти сотни жизней.

Фромм медленно расстегнул верхнюю пуговицу мундира, глубоко вдохнул и, закрыв глаза, произнес:

— Единственное, господа, что я вам могу посоветовать, — немедленно застрелиться. Других слов вы от меня не дождетесь.

— Что ж, воля ваша. — Ольбрехт кивнул Штауффенбергу на дверь: — Зовите охрану. Жаль. Очень жаль, господин генерал. Но вы сами решили свою судьбу.

Курков подтянул ремень автомата так, чтобы было удобно стрелять «от живота», два рожка с патронами положил в брезентовый подсумок, еще один сунул за Голенище короткого немецкого сапога.

— Ремер, — раздался за спиной зычный голос Скорцени, — изолируйте помещение по внешнему периметру. А я и мои люди будем работать внутри.

Курков вслед за всеми устремился в здание.

В коридоре первого этажа толпились офицеры, вооруженные пистолетами. Как только двери распахнулись и они увидели людей в форме СС, началась стрельба.

Курков наугад послал перед собой короткую очередь, проскочил несколько метров и быстро спрятался за каменной колонной. Пули, посланные в него в ответ, рикошетом отскочили от камня.

«Похоже, влип», — подумал Сергей и огляделся. Двое из роты Скорцени лежали в луже крови на мраморном полу. Судя по всему, убиты. Курков чуть высунулся из убежища: на лестнице лежали тела четырех офицеров. «Неплохой расклад, — мелькнула мысль, — два к одному».

В это время Скорцени подал условный знак Фолькерсаму. Тот выхватил из-за пояса ручную гранату, сорвал кольцо и кинул ее в скопление офицеров на лестничном пролете.

Курков бросился на пол. Взрыв оглушил. Ударной волной тело отбросило и ударило об пол.

— Встать! Вперед!

Почему рядом оказался Шталь, Курков сразу и не сообразил. Но приказ подействовал незамедлительно. Автомат выплеснул очередную порцию свинцового дождя.

Скорцени вместе с Фолькерсамом и Остафелем первыми прорвали сопротивление тыловиков и ворвались на второй этаж.

Там творилась паника. Офицеры, отстреливаясь, закрывались в своих кабинетах. Некоторые из них выпрыгивали из окон на улицу, ломая ноги и руки и попадая прямиком к людям Ремера.

Скорцени не жалел никого: стрелял в каждого, кого замечал с оружием. Этим он вызвал негодование Остафеля:

— Отто, дьявол тебя возьми, оставь для трибунала хоть кого-нибудь!

Скорцени молча кивнул и принялся выбивать ногой дверь одного из кабинетов. Едва она подалась, как из-за нее послышался пистолетный выстрел. Скорцени пригнулся и ударил сильнее. Дверь распахнулась. Эсесовцы ворвались в помещение.

В центре кабинета стоял большой массивный стол, перед которым в кресле сидел мужчина в генеральской форме вермахта. Широко открытые глаза безжизненно смотрели в потолок. По виску текла кровь.

— Последний поступок генерала фон Бека. — Скорцени сплюнул. — Не успели. Фолькерсам, Шталь, осмотреть помещение. Ольбрехта ко мне. Штауффенберга во внутренний двор и расстрелять. И найдите Фромма. Если он тоже еще не застрелился.

Курков заглянул в один кабинет — трупы. Во втором было то же самое. Выглянул в окно. Несколько офицеров из их роты вывели во двор трех резервистов и расстреляли их. Один из приговоренных выделялся высоким ростом и завидной выправкой. То был полковник Штауффенберг. Когда щелкнули затворы автоматов, он обернулся и выкрикнул: «Я люблю тебя, Германия!». Пули вспороли мундир офицера и отбросили безжизненное тело к стене. Курков прошел дальше по коридору и неожиданно увидел дверь, закрытую на ключ снаружи. Замок щелкнул, дверь открылась. Курков, присев, с силой толкнул дверное полотно и кувырком влетел в кабинет, ожидая выстрела. Однако вместо сопротивления он встретил радость со стороны трех яиц, прятавшихся за письменным столом.

— Господин солдат, вас нам сам Бог послал! — Один из них, прихрамывая, приблизился к Куркову. — Разрешите представиться: Мейзенгер, следователь гестапо. Нас, то есть меня и двух моих помощников, заговорщики схватили и держали под стражей. Где-то в здании находится также штандартенфюрер Пифрадер, его прислал группенфюрер Мюллер для ареста полковника Штауффенберга. Вы не видели его? — Курков отрицательно мотнул головой. — Мне нужно срочно связаться с группенфюрером Мюллером.

Мейзингер подковылял к телефону, но Сергей остановил его:

— Ничего не трогать! Руки за спину. На выход. — И стволом автомата указал им, куда следовать.

— Куда вы нас ведете? — в голосе Мейзенгера слышалась тревога.

— К моему начальнику. С ним будете решать, кому вам звонить.

Скорцени в это время созванивался с генералом Больбринкером:

— …господин генерал, штаб резервистов под нашим контролем. В Берлин прибыли бронетанковые части из Вюнсдорфа? В таком случае неплохо бы увидеть их в центре города…

Кальтенбруннер, спрятав пистолет в кобуру, молча наблюдал за тем, как инициатива медленно уходит из его рук. К сожалению, на этом празднике победы он ничего более сделать не мог. Когда же в кабинет ввалились Мейзенгер и его люди, самообладание и вовсе покинуло руководителя РСХА.

— А вы что здесь делаете? — схватил он следователя за лацканы пиджака и притянул к себе.

— Господин обергруппенфюрер, — Мейзингер ошалело смотрел на шефа, — мы выполняли распоряжение группенфюрера Мюллера. Следили за штабом резервистов. Но три часа назад нас обнаружили, и вот…

— Сколько вы здесь провели времени? — прошипел Кальтенбруннер.

— Двое суток.

Шеф службы безопасности мгновенно протрезвел и отпустил пиджак подчиненного. «Дьявол, — выругался он мысленно. — Оказывается, еще вчера, до совершения покушения, наш папаша-Мюллер уже знал, что должно произойти». Кальтенбруннер сжал кулаки: получается, его прилет в «Вольфшанце» практически ничего не решал. Воспоминания стали раскладываться по полочкам… Не успел он выйти из самолета, как ему доложили, что рейхсфюрер уже определил, кто преступник. Криминалисты, экспертиза, поиски вещественных доказательств — все это было лишь спектаклем. Хорошо сыгранным и тщательно продуманным спектаклем. И Гиммлер с Мюллером знали о покушении! А он, осёл, по возвращении в Берлин все удивлялся, почему его никто не ждет. И с кем бы ни пытался связаться, никого не оказывалось на местах. Теперь понятно: просто все уже были задействованы в том же самом спектакле. А ему отвели в нем маленькую, непонятную третьестепенную роль.

— Мейзенгер, ничего не говорите Скорцени! — Кальтенбруннер снова притянул следователя к себе и зашептал так тихо, что гестаповец едва слышал его. — Вас просто арестовали и всё. Понятно?

Следователь утвердительно кивнул. Он и сам прекрасно понимал, что сейчас лучше держать рот на замке. И слава богу, что успел открыться Кальтенбруннеру: в таких случаях не мешает иметь свидетеля, тем более из руководящего состава. Какая-никакая, а гарантия. По крайней мере у Мюллера теперь будет меньше желания ликвидировать их.

Кальтенбруннер махнул своему помощнику, и они вместе со следователями покинули помещение.

Курков снова вышел в коридор. Запах пороха и гари ударил в ноздри. Стены и потолок зияли дырами. Две чудом уцелевшие лампы тускло освещали помещение. Курков прошел к лестничному пролету. Дышать стало легче.

Свесив голову вниз, он заметил двух офицеров, одного в форме СС, а другого явно из вермахта, которые быстро спускались по лестнице, направляясь к запасному выходу. «Кто бы это мог быть?» — мелькнула мысль.

Дверь приоткрылась, и луна осветила обе фигуры. Мужчина в форме сотрудника вермахта нырнул в ночь.

Курков сунул два пальца в рот и свистнул.

— Господин капитан, кажется, вы покрываете преступников?

Шталь вздрогнул, резко обернулся на голос и вскинул пистолет.

Пуля просвистела рядом с головой Сергея. Курков бросился на пол, перехватил автомат, выставил его ствол за перила и нажал на крючок. Автоматная очередь пересекла грудь капитана сверху до низу. Шталь завалился на бок и затих.

— Кто стрелял? — Скорцени со свирепым видом выскочил из кабинета, за ним выбежали и подчиненные.

На лестнице, кроме Куркова, никого не было.

Фолькерсам спрыгнул с лестничного пролета и перевернул труп.

— Черт! Отто, Иван завалил Шталя!

Скорцени навел «шмайсер» на грудь Куркова.

— Сводим счеты, солдат?

Сергей кивнул головой вниз, на дверь.

— Капитан выпустил через запасной выход человека. Когда я его окликнул, начал в меня стрелять. — Разведчик спокойно смотрел в глаза Скорцени.

Ствол автомата уперся ему в солнечное сплетение.

— Фолькерсам, — произнес Скорцени, не отводя взгляда от русского, — узнайте у Ремера, выходил ли кто из здания? А вы, Курков, как говорят в таких случаях, вознесите мольбу Господу Богу, чтобы ваши слова подтвердились.

Ждать пришлось минуты три. Фолькерсам вернулся через злополучную дверь и доложил:

— Русский не соврал. Наши ребята схватили младшего брата Шталя, Освальда. Он сейчас у Ремера.

Рука с автоматом опустилась.

— Вам повезло, Курков. — Скорцени поставил оружие на предохранитель. — Но не думайте, что я окончательно вам поверил. Запомните, Курков: я буду проверять все ваши слова и впредь.

На сей раз Сталин не расхаживал по кабинету, как обычно. Сегодня он сидел за общим столом, чуть левее центра. Так, чтобы видеть всех.

Справа от Старкова, ближе к Хозяину, расположились Берия и Абакумов, начальник контрразведки. Слева сел Фитин.

— Итак, товарищи разведчики и контрразведчики, — тихо и с неприкрытым сарказмом проговорил Сталин, — как вы мне объясните тот факт, что покушение на Гитлера все-таки состоялось? — Старков уткнул взгляд в столешницу. — Товарищ Фитин, доложите нам, что лично вами было сделано, чтобы выполнить приказ Главнокомандующего?

Павел Николаевич поднялся, оправил китель.

— Шести нашим резидентам было поручено сообщить в Ставку Гитлера о готовящемся на него покушении любым возможным способом, но не влекущим за собой нежелательных последствий…

— Меня не интересует, кому и что вы поручили. Меня интересует, почему Гитлер так и не узнал о готовящемся на него покушении?

Фитин молчал. Ориентировочно ответ он знал: ни один здравомыслящий человек не захочет сообщать преступнику № 1, что того хотят судить. Но Хозяин такой ответ и слушать не станет. Фитин помнил, как любимец Сталина, начальник 4-го управления НКВД Судоплатов неоднократно предлагал вождю ликвидировать Гитлера, но всегда получал отрицательный ответ. Почему Иосиф Виссарионович не хотел смерти Гитлера, для Фитина оставалось загадкой. И речь шла не о суде. Где-то глубоко в подсознании он понимал: после победы Советского Союза руководитель рейха не предстанет перед судом. Неоднократно Павел Николаевич ловил себя также на мысли, что невольно, но постоянно сравнивает Гитлера со Сталиным и наоборот. И поражался порой, сколь многое сближает этих двух людей даже в мелочах. И тот, и другой предпочитали носить простую военную форму без знаков отличия, без орденов и медалей. И у того, и у другого были идентичные физические недостатки, которых они стыдились. И тот, и другой слишком категорично оценивали людей и события. Оба не переносили критику. Складывалось ощущение, будто некая невидимая нить связывает их. И стоит этой нити оборваться, обоих ждет неминуемая катастрофа.

— Я думаю, товарищ Главнокомандующий, — решился наконец продолжить свою мысль Фитин, — что Гитлера все-таки проинформировали о готовящемся покушении. В «Вольфшанце» в течение всего пребывания там Гитлера проходили учения по борьбе с диверсантами. Скорее всего ему просто донесли половинчатую информацию. То есть Гитлер наверняка думал, что нападение на него совершат извне, и совсем не подозревал в этом свое ближайшее окружение.

Сталин недовольно похлопал ладонью по столу:

— Тогда объясните, почему ваши люди передали неточную информацию?

— Разрешите, товарищ Главнокомандующий? — Старков и сам не понял, как поднялся с места.

— Говорите.

— Дело в том, что наши люди работали через штаб главнокомандующего сухопутных войск. А также через доверенных лиц. И, судя по всему, не учли одного: что данные лица тоже скорее всего были связаны с заговорщиками. Потому и не дали нашим сообщениям должного хода. Однако положение пока стабильное: Гитлер жив, хотя и тяжело ранен. В Берлине, правда, начались беспорядки, но это нам на руку. Подобное развитие событий может ускорить ход войны.

— Садитесь, товарищ Старков. Товарищ Фитин, вы разделяете точку зрения своего подчиненного?

— Так точно, товарищ Сталин.

— Значит, вы в своем управлении подумали и сделали соответствующие выводы? С одной стороны, это хорошо. Но с другой… Плохо, когда агент неточно выполняет свои обязанности. Такому агенту нет доверия. Сегодня он недостаточно точно выполнил пустяковый приказ, а завтра совсем не захочет его выполнять. Подобные действия прощать нельзя. А потому, товарищ Фитин, предлагаю вам подумать над тем, как наказать нерадивых агентов. Не сейчас. Но обязательно)

— Слушаюсь, товарищ Главнокомандующий.

— Хорошо. А теперь, товарищи, выводы следует сделать и нам. Товарищ Абакумов, — Сталин чуть повернулся к руководителю Смерша, — как вы думаете, каким образом сообщение о покушении на Гитлера может отразиться на моральном состоянии наших войск? Я думаю, только негативно. Нет ничего хуже, когда солдат считает, будто враг готов пойти на мировую. Именно в такой момент он и может получить удар в спину. В связи с этим предлагаю вашему ведомству усилить контроль на всех фронтах. Особенно в тыловых группированиях. Никакие разговоры и слухи не должны распространяться среди наших бойцов. Вы меня поняли?

— Так точно! Будет выполнено, товарищ Сталин.

— А теперь, — Главковерх поднялся и проследовал к своему столу. (Старков облегченно вздохнул: пронесло!) — нам следует обсудить, как поведет себя в новой обстановке руководство вермахта. И не только вермахта. Особенно меня интересует позиция наших союзников.

Слово взял Берия.

Фитин его практически не слушал: все, о чем тот сейчас докладывал, Павел Николаевич передал ему час назад. А выкладки к докладу делали люди Старкова.

В ближайшее время разведчики не ждали конкретных прямых действий со стороны союзников по отношению к Германии. Имелись в виду переговоры. Процесс сближения двух противоборствующих сторон приостановился месяц назад. И причиной остановки было не ожидание результатов покушения на Гитлера, а несогласованность союзников в вопросах по будущему устройству Германии. Резиденты в Америке и Англии в один голос заявляли, что именно наличие противоречий во мнениях мешает началу полномасштабных переговоров вермахта с руководителями антигитлеровской коалиции. Разведка передавала о встречах Черчилля и Рузвельта в Квебеке и Вашингтоне, Рузвельта с президентом

Чехословакии Бенешем, с премьером польского эмигрантского правительства Сикорским. И везде стоял один вопрос: будущее Европы.

Немцы на первичных переговорах настаивали на том, чтобы Германия сохранилась в границах 1939 года. Ни Америку, ни Англию это не устраивало. Прежде всего союзники стремились уничтожить Германию как своего конкурента на мировом рынке и занять над ней доминирующее положение.

В начале 1943 года Рузвельт в беседе с Бенешем специально проговорился, что видит будущее Германии после войны в виде пяти-шести отдельных немецких государств, находящихся под контролем стран-победителей. Естественно, без Советского Союза.

Англию такой раздел не устраивал. В этом случае она как сторона, наиболее, в отличие от Штатов, пострадавшая, могла полностью потерять свое влияние на послевоенную Германию. И потому настаивала на создании федеративного государства, что, в свою очередь, не устраивало Штаты. Эти противоречия до сих пор не разрешились.

Мало того, месяц назад Фитину переправили ряд важнейших документов правительств обеих союзнических стран, относящихся к вопросам дальнейшего переустройства немецкого государства. Особую ценность имела копия личной переписки Черчилля и Рузвельта, в которой обсуждались вопросы оккупации Европы. Если бы немецкое командование, делающее ставку на переговоры с правительствами западных стран, знало, что те уже начали обсуждать вопросы об оккупации северо-западных, промышленных районов Германии, и видят будущую Германию только в качестве сельскохозяйственной страны типа Дании, с полной ликвидацией промышленности, то оно бы наверняка испытало шок. Впрочем, в данном моменте союзники не смогли пока полностью договориться. А раз так, то ни о каких официальных переговорах с представителями вермахта не могло быть и речи. По крайней мере до точного выяснения, жив Гитлер или нет.

Старков тоже только делал вид, будто слушает Лаврентия Павловича. На самом деле его интересовало совсем другое.

Прямо перед совещанием Ким отозвал его в сторону и показал сводку полетов авиации дальнего действия на Берлин за апрель месяц. В докладной записке указывались дни, когда советские бомбардировщики и самолеты союзников совершили авианалеты на столицу Германии. Ким пальцем указал на двадцатые числа. С 24 по 28 апреля Берлин бомбардировке не подвергался. А значит, «Вернер» солгал: «Берта» не мог погибнуть в эти дни от авиабомбы.

Скорцени твердым уверенным шагом вошел в бывший кабинет Штауффенберга и плотно прикрыл за собой дверь. На страже, возле входа, он оставил Фолькерсама. Прийти в апартаменты главного исполнителя заговора штурмбаннфюрера заставила необходимость: беседа с генералом Фроммом.

Старик, а Скорцени всех, кому было за пятьдесят, считал стариками, ни в чем, как ни странно, обелять себя не стал. Напротив, признался в готовности нести полную юридическую и моральную ответственность за то, что проморгал заговорщиков в своих рядах. Но…

— Скорцени, — Фромм смотрел на любимца фюрера тусклым взглядом, — вы должны понять: Штауффенберг действовал не самостоятельно.

— Естественно. — Скорцени с заметной брезгливостью слегка отодвинулся от собеседника. — Он действовал вместе с вами. И вашими людьми.

— Я не о том веду речь. — Фромм понизил голос: — Я говорю о тех людях, которые патронировали полковника и моих подчиненных.

— Кто они?

— Не знаю. Да, Штауффенберг был организатором заговора, этого я не отрицаю. — Фромм перешел на доверительный тон, чтобы любимец фюрера не усомнился в его словах. — Но он не мог действовать самостоятельно! Сами посудите: ну кто такие военные? Солдаты. Исполнители чужой воли. Высшей воли. Они привыкли выполнять чьи-то приказы. В этом заключен смысл их жизни: в исполнении приказа и несении ответственности за результат своих действий. А теперь обратите внимание на один момент. Приказы генералам почему-то отдает полковник. Вам это не кажется странным? Ответьте, Скорцени, в каких случаях полковник может отдавать приказы генералам?

— Если его назначили на генеральскую должность. — Скорцени начал понимать, куда клонит Фромм.

— И кто поставил на высшую должность Штауффенберга? Кем должен быть человек, чтобы ему беспрекословно подчинялась вся элита вермахта? Дай бог, чтобы фюрер выжил, но если произойдет непоправимое… Я-то пущу себе пулю в лоб. А вот тот человек, который стоял за спинами моих людей и манипулировал ими, пулю сохранит в стволе пистолета. И в этом будет ваш проигрыш, Скорцени.

— Кто он?

Фромм устало откинулся на спинку кресла:

— А вот это, молодой человек, вы должны выяснить сами.

Штурмбаннфюрер вскочил:

— Где находится кабинет Штауффенберга?

…Все ящики столов оказались незапертыми, словно в них рылись в большой спешке. В верхнем обнаружилась папка с надписью «Валькирия». Развернув ее, Скорцени обнаружил детальный план переворота. Пробежав глазами по страницам, штурмбаннфюрер убедился в двух вещах. Во-первых, Штауффенберг оказался очень хитрым и изворотливым малым. Он закамуфлировал свои намерения под заголовком «Контрмеры на случай атаки воздушно-десантных войск союзников». Ловкий ход, ничего не скажешь. Во-вторых, в плане не хватало нескольких листов. Как понял Скорцени, именно тех, над которыми вместе с рукой Штауффенберга поработала еще чья-то рука: сделанные ею пометки в виде цифр сохранились на двух страницах.

Обследовав остальные ящики и еще раз перечитав план, Скорцени сделал для себя потрясающее открытие: все задействованные в этой большой игре фигуры полностью соответствовали расписанным для них ролям! Фромм был прав: кто-то вел и контролировал их действия. И одновременно — прикрывал. «Значит, этот человек должен занимать один из высших постов в рейхе», — мысль пришла неожиданно и приклеилась накрепко.

Попутно офицер пришел еще к одному выводу: после расстрела Штауффенберга в его кабинете кто-то побывал и покопался в бумагах. То есть уже после того, как штаб взяли под контроль его, Скорцени, люди. Значит, либо его подчиненные чего-то, вернее, кого-то, прошляпили, либо среди них есть сторонник (или сторонники?) Штауффенберга.

Штурмбаннфюрер ринулся назад, в кабинет, где допрашивал Фромма. Там он быстро прошел к телефону, поднял трубку и принялся набирать номер.

— Кому вы звоните, Отто?

— Не ваше дело, генерал.

— А если вы делаете ошибку?

Скорцени на миг задумался, но потом все же продолжил вращать диск.

— Если я ошибаюсь, тогда, значит, ничего не понимаю в людях. Приемная министерства пропаганды? Говорит штурмбаннфюрер Скорцени. Соедините меня с министром. Срочно.

Гизевиус, беспрестанно оглядываясь, перебежал через парк, выскочил на улицу, перешел на противоположную сторону и быстрым шагом направился к автобусной остановке. Только теперь он почувствовал себя в некоторой безопасности. События минувшего дня надолго останутся в его памяти. Хотя он этого совсем не желал. Иметь в руках людей, оружие, технику и так бездарно все организовать?! Чего ж тогда удивляться, что Германия проигрывает на всех фронтах?..

В штабе резервистов после сообщения Штауффенберга царила полная беспечность. Последовавший спустя час приказ генерала Ольбрехта никто и не думал выполнять. Руководители заговора собрались в кабинете Фромма и вместо того, чтобы начать активные действия в столице, принялись в который раз обсуждать, кого они определят на руководящие посты. Глупейшая ситуация! Столько сил потратить на подготовку и так нелепо все профукать…

— Господин полковник, — отозвал он тогда, помнится, Штауффенберга в сторону, — вы собираетесь действовать? Что, если гестапо выйдет на нас раньше, чем асы того ожидаем?

— Не волнуйтесь, господин дипломат, — безмятежно улыбнулся граф. — Можете мне поверить, гестапо ничего не предпримет. Так же, как и СС.

Гизевиус хотел было тогда продолжить свою мысль, но тут Штауффенберга вызвали на переговоры с Фроммом. Больше им поговорить так и не удалось. А через два часа полковника расстреляли. На лице графа, когда его выводили из кабинета, читалось удивление, которое Гизевиус понял по-своему. Памятуя об их недавнем разговоре, дипломат пришел к выводу, что люди из СС тоже поддерживали заговор. И связующим звеном между ними и заговорщиками являлся не кто иной, как Штауффенберг. Подтверждением тому служило и прибытие в штаб трех сотрудников гестапо, которые намеревались арестовать одного лишь полковника. А может, они просто хотели вывести его из здания? Но Ольбрехт неожиданно приказал их задержать. Всех троих заперли в графском кабинете. А потом в отработанном до деталей механизме операции что-то сломалось, и бойцы СС начали штурм…

«Валет» присел на скамейку и бросил нетерпеливый взгляд на дорогу: когда же наконец подойдет автобус? Невольно мысли вновь вернулись к недавним событиям.

…Начало штурма. Арест Штауффенберга…

Сам Гизевиус успел спрятаться на втором этаже, в помещении канцелярии. От небрежного взгляда эсесовца из команды Скорцени его спас огромный сейф, за которым он инстинктивно, без всякой надежды на спасение, укрылся с первыми же прозвучавшими в здании штаба выстрелами. Потом в его тайное укрытие никто долго не заглядывал, и дипломат осторожно выглянул в коридор. Солдат в полевой форме СС с автоматом через плечо осматривал поочередно все кабинеты. «Видимо, все-таки придется применить силу», — подумал тогда Гизевиус. Но обошлось. Добравшись до кабинета Штауффенберга, солдат вошел внутрь и через несколько минут вывел в коридор тех самых троих гестаповцев, которые явились в штаб якобы для ареста Штауффенберга.

Когда они ушли, Гизевиус покинул свое убежище, неслышно проник в кабинет погибшего полковника и принялся просматривать имевшиеся там бумаги. То, что он обнаружил, потрясло его до глубины души. «Валет» стал в спешке рассовывать по карманам самые важные, на его взгляд, документы, надеясь успеть до возвращения солдата. Успел.

Затем через черный ход дипломат прокрался на улицу, но, увидев окружившие здание танки, вернулся обратно и затаился под лестницей в ожидании удобного случая. А вскоре стал свидетелем семейной трагедии Шталей. Собственно, именно благодаря этому обстоятельству он и смог покинуть штаб, в считанные минуты превратившийся в западню.

Вырвавшись на свободу, Гизевиус ненадолго задумался: что делать дальше? Домой ни в коем случае возвращаться нельзя. Просить приюта у знакомых — тоже. Покупать билет на поезд опасно: можно погореть на документах. Дипломат понимал: в Берлине начали действовать законы войны. А это означало, что гестапо будет проверять всех подряд, причем еще пристальнее и бдительнее, чем обычно. Выходов оставалось два: либо спрятаться в городе и ждать, пока все уляжется, либо попробовать выбраться из него пешим ходом. Второй вариант Гизевиус отмел сразу, ибо тот мало чем отличался от покупки билета на поезд. Хоть сейчас на дорогах Германии и появилось много беженцев — жертв бомбардировок и наступления красных, — однако все они постоянно были под прицельным контролем властей. Система, разработанная Гитлером и его окружением, продолжала работать безотказно.

В голове еще с 1939 года, когда он примкнул к Канарису, хранились два адреса. Но можно ли их сейчас использовать? По-прежнему ли преданы те люди Канарису или уже переметнулись на сторону Гиммлера, точнее, его любимчика Шелленберга?

Из-за поворота наконец показался автобус. «Валет» решил: какой бы номер у этого маршрута ни был, он сядет и уедет отсюда. И уже вдали от штаба резервистов попробует окончательно определиться с дальнейшими своими действиями.

— Господин Гизевиус? — Дипломат вздрогнул и оцепенел. Голос, окликнувший его, был до боли знакомым. Он принадлежал одному из следователей гестапо. — Господин группенфюрер настоятельно просит вас явиться к нему. Пройдите в нашу машину.

Гизевиус обернулся. Перед ним стояли четверо. Троих из них он недавно видел в штабе резервистов. Те самые следователи, которых освободил из заточения Скорцени. Четвертого он видел раньше. Когда сам находился в камере гестапо. Во время первого допроса у Мюллера. «Бежать, — мысли мотыльками бились в голове, — нужно бежать. С тем грузом, который лежит в карманах, меня ждет только смерть. Но как бежать?»

На плечо легла рука одного из гестаповцев:

— Выньте руки из карманов, господин дипломат. Медленнее.

Наручники застегнулись.

Геббельс встретил Бормана на своем рабочем месте, в министерстве пропаганды. Рейхслейтер, войдя в его апартаменты, с трудом подавил усмешку: после роскоши в доме министра авиации показушной аскетизм кабинета министра пропаганды наводил на мысль о жадности хозяина.

Впрочем, Геббельс таковым и был. Единственное, на что он не жалел денег, так это на автомобили и женщин. Даже в 1930 году, когда партии крайне не хватало финансов для политической борьбы перед выборами в рейхстаг, когда Гитлер занимал деньги всюду, где можно, и под любые условия, Геббельс приобрел партии, а точнее, себе, новенький «мерседес». Борман до сих пор помнил, как тот ходил тогда вокруг машины, ласково водил по ее поверхности рукой и восхищенно восклицал: «Посмотрите, какое прекрасное породистое животное! Семиместный! Просто поэма!». И от восторга даже хлопал в ладоши. «Впрочем, — одернул себя Борман, — сейчас не до воспоминаний».

— Господин министр… — начал было рейхслейтер, но Геббельс его перебил:

— Мартин, если вы пришли ко мне как к официальном/ лицу по поводу произошедшего, то поверьте: мне сейчас нужна помощь не соратника, а друга. Более того, — он взял Бормана под локоть, — я уже начал чистку Берлина от той нечисти, которая пыталась убить нашего фюрера. Я связался со Скорцени. Я поднял на ноги гестапо. Люди Мюллера прочесывают город вдоль и поперек, квартал за кварталом. А в скором времени мы перетряхнем и всю Германию. Но я не в состоянии справиться со всеми одиночку. Гиммлер куда-то запропастился, Кальтенбруннер, как мне сообщили, носится по всему городу, но, кажется, без толку.

— Я пришел к вам как друг, — перебил на сей раз собеседника сам Борман. — И не только как друг, но и как человек, которому не безразлична судьба нации. (Про себя же подумал: «Да, насколько просто общаться с Герингом, настолько изворотливо приходится вести себя с этим бабником».) Йозеф, меня очень беспокоит нынешнее нестабильное положение. Я с вами согласен: нам непременно нужно найти и наказать тех, кто посмел покуситься на жизнь фюрера.

— И не просто наказать, — вскинул Геббельс маленькую, похожую на птичью голову, — нам следует провести жесточайшие профилактические меры. Подобные тем, которые в сорок первом году провел в Советах Сталин. Нам нужно немедленно учредить нечто вроде трибуналов или военно-полевых судов здесь, в Берлине, чтобы полностью искоренить все враждебные элементы.

— Всецело поддерживаю. И я бы добавил, что следует ввести еще и партийное дознание. Ведь многие из заговорщиков были членами НСДАП.

— Ну, это уже по вашей части.

— И не только по моей…

Борман отметил, что Геббельс никак не отреагировал на его фразу об убийстве фюрера. Не обратил внимания? Но Геббельс всегда очень внимательно относился к слову, ведь именно оно было его главным оружием в политической борьбе. А может, министр пропаганды просто-напросто знает, что с минуты на минуту ему должно прийти сообщение о смерти фюрера? Борман склонялся ко второму варианту.

Геббельс же спокойно ждал продолжения беседы. Он знал, с чем приехал Борман. С ним час назад связался Геринг и отчасти посвятил в планы Бормана. Единственное, о чем умолчал, так это о том, что предложил Борман ему самому. Потому как подозревал, видимо, что у него, Геббельса, имеется своя, не совсем адекватная точка зрения на происходящее.

— Да, — первым нарушил затянувшуюся паузу хозяин кабинета, — г я с вами тоже полностью согласен. Однако подписать приказ о введении трибуналов может только фюрер. А потому нам пока остается лишь одно: ликвидировать путч и арестовать злоумышленников.

Борман понял: «Хромоножка» (так «за глаза» называли Геббельса соратники) ждет, когда он откроется.

— Фюрер не выживет, — заставил-таки он себя произнести «кощунственные» слова. Теперь пути к отступлению не было. — Я слышал, врачи говорят о его скорой кончине. Часы Адольфа Гитлера сочтены.

Геббельс удивленно округлил глаза:

— Откуда такие сведения? Связи со Ставкой нет уже несколько часов. Я постоянно пытаюсь туда дозвониться, но безрезультатно.

Борман указал глазами на дверь:

— Мне уйти?

Геббельс отрицательно покачал головой.

— Продолжайте.

— Итак» фюрер при смерти. И потому нам с вами надо ответить на первоочередной вопрос: кто станет его преемником?

— Вы прочите на эту роль себя?

— Нет. — Борман несколько расслабился. — Я не был рядом с фюрером в период становления партии и поэтому не вправе претендовать на высшие посты. В отличие от вас. Следовательно, партию должны возглавить вы.

— Только партию?

«Интересно, — принялся анализировать ситуацию рейхслейтер, — звонил Геринг Хромому или нет? К сожалению, по его птичьим глазкам ничего понять нельзя. А что, если звонил и они уже всё оговорили? Вряд ли. Такие вещи по телефону не обсуждают. Хотя оба и следят, чтобы у них не было прослушки, но тем не менее… Что ж, придется провести, как говорят военные, разведку боем».

— Йозеф, час назад я имел беседу с Герингом. — Геббельс поморщился, и рейхслейтер мысленно усмехнулся. Он, как и многие в партийном аппарате, да и за его пределами, был прекрасно осведомлен об отношениях между «Боровом» и «Хромоножкой». Трения промеж них начались из-за того, что с началом налетов союзной авиации на столицу Геббельс решил прикрыть один из самых популярных ресторанов Берлина, «Хорхерс». Геринг же это заведение любил и регулярно посещал, и потому закрыть, естественно, не позволил. С того часа, а минуло уже почти полгода, отношения между лидерами рейха оставляли желать лучшего. На что, собственно, и сделал ставку Борман. А потому без зазрения совести продолжил: — Геринг — человек военный, суровый. Именно таким, на мой взгляд, и должен быть Главнокомандующий. Согласитесь, опыта работы в боевой обстановке ему не занимать. Но при этом он всего лишь чиновник. Увы, он не лидер многомиллионной партии. Он не сможет повести партию за собой. Таким лидером я вижу только вас. А себя — вашим помощником. («Ну, — прищурился Борман, — глотай же наживку!»)

Геббельс сложил пальцы «домиком». Он всегда так делал в минуты задумчивости.

Министру пропаганды вспомнилось, как совсем недавно, в начале июня, они с Адольфом Гитлером сидели в берлинском бункере возле камина и до двух часов ночи вспоминали былые дни, радовались давно пережитым событиям. Тогда фюрер сказал, что ему стало хорошо, как в старые добрые времена. Всё. Старые добрые времена закончились. Наступила суровая действительность.

— Почему вы решили обратиться ко мне, а не встать у руля НСДАП самому?

«Да потому что партии приходит конец», — так и подмывало сказать Бормана. Он еще год назад понял, что Германия войну проиграла. Именно тогда рейхслейтер и начал переправлять за рубеж партийные деньги, ценности, документы. Именно для этой цели ему и нужна была роль второго человека в НСДАП.

— Партийцы со стажем не примут меня. Видите, я с вами откровенен. Мне не нужна борьба внутри партии. И у меня нет вашего авторитета. Но и затеряться на задворках я не хочу.

— Что по этому поводу говорит Геринг?

— Он всецело «за», — солгал Борман.

«Врет, — подумал Геббельс. — На встрече с Боровом наверняка прочил себя в лидеры НСДАП».

— Я правильно понимаю, что проигравшей стороной в этой игре останется наш рейхсфюрер?

— Совершенно верно. И пока он находится в Восточной Пруссии, мы должны взять управление его людьми на себя. Вы первым сделали этот шаг. А потому, думаю, вам его следует и продолжить.

«Ловко стелет, подлец, — отметил про себя Геббельс. — Однако он прав: гестапо впервые оказалось без присмотра Гиммлера. И этим действительно следует воспользоваться. А что касается скорой смерти фюрера… Ну, раз они оба, и Геринг, и Борман, так уверенно о ней говорят, значит, кончина Ади и впрямь не за горами».

Геббельс приоткрыл ящик стола, посмотрел на свой дневник. Сегодня в него будут вписаны новые мысли о жизни партии. Для будущих поколений.

— Мне нужно подумать.

— Но у нас совершенно нет времени! — вскинулся Борман.

— И тем не менее… — задумчиво, но твердо проговорил министр пропаганды, чем привел рейхслейтера в полное замешательство: таким Геббельса он еще не видел. — Прошу вас, проследите внимательно за ходом моей мысли. Поставить Геринга во главе нации — казалось бы, что проще? — («Вот черт, — чертыхнулся мысленно Борман. — Интересно, сам, сукин сын, догадался или это все-таки Боров проговорился?») — Однако проблема заключается в другом: а пойдет ли нация за Герингом? Нации, рейху нужен фюрер. И не просто фюрер. Абсолют! Человек, которому подчинялись бы все без исключения! Геринг таковым не является. Впрочем, как и мы все. Гитлер незаменим! А потому его смерть для всех нас — катастрофа. Не думаю, что заговорщики, даже если они победят, смогут договориться с Западом. Рузвельта и Черчилля, впрочем, как и Сталина, интересует одно: наша полная капитуляция. И если заговорщики сдадут Германию, будьте уверены: мы, вы, я, Геринг, — все сядем на скамью трибунала. И всех повесят. В лучшем случае. И чем быстрее предатели договорятся, тем быстрее это произойдет. Мартин, не думайте, я не идеалист. И прекрасно отдаю себе отчет в том, что Германия стоит на грани краха. Но я все еще мечтаю возродить ее, как птицу феникс, из пепла. Пепла грядущего позора А для этого нужно подготовиться к грядущей, послевоенной обстановке. Причем подготовиться основательно. И на это потребуется время. Хотя бы год. Вы не согласны?

«Копия.

Ставка фюрера.

20.07.1944.

От кого: От рейхслейтера М. Бормана.

Кому: Всем гаулейтерам.

Распоряжение № 3

Сверхсрочно!

1. К списку преступников, замешанных в покушении на жизнь фюрера, добавлен генерал Ольбрехт.

2. Фюрер ранен. Фюрер борется за жизнь. Спасение фюрера — символ спасения немецкого народа.

В случае удачной попытки покушения на нашего фюрера изменники планировали передать исполнительную власть в руки генералов Фромма, Ольбрехта и Хепнера, после чего заключить мир с Москвой. Их преступные действия могли стать смертным приговором для всего немецкого народа.

Исходя из вышесказанного, ПРИКАЗЫВАЮ:

Отслеживать на местах и немедленно сообщать в Берлин обо всех проявлениях непатриотических настроений среди членов партии и населения.

Хойль Гитлер!

М. Борман»

Старков кивком головы выпроводил из кабинета всех, кроме Кима, и плотно закрыл дверь.

— Рассказывай.

— Сначала вы.

— Ты думай, что говоришь, мальчишка.

— Думаю, Глеб Иванович. — Ким надел очки и стал похож на студента московского вуза. Аналогию смазывала лишь военная форма. — Тяжеловато все прощупывать вслепую. Тем более что многое завязано на… — Ким указал пальцем на потолок.

Старков довольно хмыкнул: а все-таки ему удалось сделать из пацана толкового аналитика!

— Не дрейфь. Хозяин вроде как смирился с мыслью о нападении на Гитлера. Так что, считай, пронесло. Достаточно? Тогда излагай.

Ким с сожалением посмотрел на остывающий кипяток, взял со стола исписанный лист бумаги и, заглядывая в него, начал озвучивать свои выкладки:

— Итак, «Берта» погиб в апреле, в двадцатых числах. Как я уже говорил, налетов на Берлин в те дни не было. До апреля «Берта» работал вместе с «Вернером», представителем штаба сухопутных войск. Так называемым «представителем».

— То есть? — Старков недоуменно вскинул брови.

— «Вернера» привел «Берта». — Ким, казалось, ничуть не смутился. — В начале сорок четвертого. Именно «Берта» заявил, что «Вернер» не кто иной, как Линдеман Фриц, генерал артиллерии, начальник технической службы Главного штаба верховного командования сухопутных войск вермахта. И до вчерашнего дня мы полагали, что так оно и есть.

— Что изменилось?

— Сегодня я еще раз просмотрел все сообщения, отправленные «Бертой» до апреля, и все сообщения, отправленные «Вернером» по окончании апреля. И вот что обнаружил. — Ким уткнулся в исписанный им лист бумаги: — До гибели «Берты» нам сообщалось о передислокации немецких войск с использованием наименований частей. Точными наименованиями. Вот, смотрите. Перечисление численности войск, имена командиров дивизий, полков. Очень детальная информация. Причем, прошу заметить, предоставленная, как утверждал «Берта», именно «Вернером». После же гибели «Берты» «Вернер» продолжает поставлять информацию, и в ее достоверности мы не сомневались, ибо все всегда сходилось. Но иногда в его донесениях все-таки проскакивают некоторые неточности. Смотрите: например, здесь, в нумерации частей. Еще через две недели он почему-то не может сообщить нам точное количество танков — указывает только место их передислокации. Причем верное. Теперь смотрите здесь, — Ким ткнул пальцем в нужную строку на бумаге. — Неправильно передана фамилия командира полка. А здесь, — палец сполз чуть ниже, — не уточнена численность военнослужащих. — Ким подхватил следующий листок. — Согласитесь, Глеб Иванович, сотрудник штаба подобных неточностей допускать не может.

— Не может, — согласился Старков. — Твой вывод?

— «Берта» был сотрудником абвера, то есть армейской разведки. Которого завербовали мы лично. Он владел информацией по штабам. Много разъезжал по фронтам.

— К чему ведешь?

— К тому, что «Берта» корректировал сведения «Вернера». Тот ему их поставлял, а «Берта» как бы отшлифовывал полученные данные через свои каналы. И дополнял новой, более точной информацией. Со смертью же «Берты» шлифовка прекратилась. Сам «Вернер», похоже, действительно вхож в кабинеты руководящего состава рейха, однако он не сотрудник штаба сухопутных войск, как нам предоставил его «Берта». По-моему, он даже Берлин покидает только в исключительно вынужденных случаях. И снабжает нас информацией, которую получает из высших, но не военных кругов. Скорее всего «Вернер» — человек из верхов министерства военной промышленности. Или…

— Или?..

— Или из разведки. В крайнем случае — из службы безопасности.

Старков энергично тряхнул головой, отгоняя сонливость.

— Хрен редьки не слаще. Однако все это лишь предположения.

— Есть еще один момент. — Ким с жалостью посмотрел на начальника: полежать бы ему часов так с десяток, прийти хоть немного в себя.

Старков усмехнулся:

— Добивай.

— Напрашивается резонный вопрос: почему «Берта» выдал нам «Вернера» за работника штаба, если тот таковым не является? Ответ, я думаю, заключается в том, что его… заставили так нам сказать. Те, кто стоял над ним. Люди Геббельса так сработать не могли: не тот уровень, да и доступ к передаче информации должен оставаться на высоте. Опять же подстраховка нужна, чтобы, не дай бог, не запеленговали. А потому делаю предположение, что под видом «Вернера» с нами «сотрудничает» кто-то из окружения Гиммлера. Или Геринга.

Старков потер подбородок. Эх, закурить бы… И сдохнуть.

— Ты хоть понимаешь, о чем только что сказал? С Москвой работают первые лица фашисткой Германии! Это, родной мой, даже не «пятьдесят восьмая». Это «вышка». И без всякого суда.

— Факты, Глеб Иванович.

— Да засунь ты их себе… — Старков рывком расстегнул верхнюю пуговицу кителя. — В общем, так. Теперь нам надо уши востро держать. И никому — ни слова. Понял, Ким? Никому! В том числе нашему прямому руководству.

Ким повел плечом:

— Да мы Фитина и так в неведении держим.

— И еще подержим. Пока не разберемся что к чему.

Мюллер рывком распахнул дверь и вошел в приемную.

— Меня искали?

— Да, господин группенфюрер. — Гюнтер вскочил с места.

— Кто? Рейхсфюрер?

— Никак нет. Вот список, — помощник протянул листок.

Группенфюрер бегло осмотрел его и бросил на стол:

— Какие еще новости?

— Доставили Гизевиуса.

— Вот как. — Группенфюрер схватил за горлышко графин с водой и налил жидкость в стакан, заполнив его до краев. — Где он сейчас?

— В камере. При обыске у него нашли вот это, — Понтер достал из ящика стола ворох мятых исписанных листов.

Мюллер залпом осушил стакан, вытер ладонью рот.

— А вы молодец, Гюнтер, — впервые похвалил шеф молодого человека. — Вот так и нужно работать всегда. Я буду у себя. Приведите ко мне нашего арестанта через полчаса.

Перед тем как Начать просматривать бумаги, Мюллер принял рюмку водки, скинул китель, ослабил галстук и расстегнул ворот рубашки. В помещении стояла вонючая духота. Мюллер не поленился вернуться к двери и крикнуть помощнику:

— В следующий раз, Гюнтер, не забудьте проветрить к моему приходу кабинет. А не только свою приемную.

Первый же лист поразил неожиданностью. Не содержания, а почерка.

Мюллер снова прошел к двери:

— Гюнтер, кто передал эти листы?

— Мейзингер. Он же и арестовал Гизевиуса.

— Найдите его. И пусть он меня подождет.

Мюллер вернулся к рукописным документам. Фактически в них был описан весь ход заговора. Кто. Когда. Что. Основную массу документов Мюллер тут же убрал в стол: к ним он вернется чуть позже, когда начнется более тщательное расследование. Сейчас его интересовали только те страницы, которые были написаны рукой Артура Небе, начальника V управления РСХА, криминальной полиции или, точнее, крило.

Исходя из прочитанного текста можно было сделать вывод, что Небе давно уже сотрудничал с заговорщиками. По крайней мере теперь Мюллеру стало ясно, кто именно предупредил генерал-майора абвера Остера о предстоящем аресте. А ведь Мюллеру еще с весны не давала покоя мысль: что за «крыса» завелась в его ведомстве? Информация просачивалась, словно сквозь пальцы плотно сжатого кулака.

Мюллер хотел было и все остальные листы отправить в стол, как вдруг одна фамилия приковала его внимание. Вальтер Бургдорф.

— Господи Боже, — прошептал потрясенный шеф гестапо, — да как же они до него-то добрались?

Мюллер прекрасно помнил этого человека. Вальтер Бургдорф работал корректором на полиграфической фабрике на окраине Берлина. Родом он был из Австрии, из тех же мест, что и фюрер. Детство провел в Праге. После Первой мировой войны семья Бургдор-фа переехала в Бреслау. В 1935 году умерла мать, через год — отец. В НСДАП Бургдорф вступил в тридцать третьем, аккурат перед приходом наци к власти. Одно время состоял в штурмовых отрядах СА. В тридцать девятом переехал в Берлин. Не женат. Исполнителен и честен. Но, впрочем, отнюдь не эти качества привлекли к нему внимание. И тем не менее за ним внимательно наблюдали по личному приказу Гиммлера. А контроль над наблюдением осуществляли самые доверенные люди Мюллера. Раз в неделю они докладывали о корректоре шефу гестапо, тот — рейхсфюреру, а Гиммлер, в свою очередь, фюреру. Кроме ограниченного круга людей, о существовании Вальтера Бургдорфа никто не знал. Да и не положено было знать. Потому что Вальтер Бургдорф был двойником фюрера.

— Гюнтер, — закрыв бумаги на ключ, Мюллер вышел в приемную, — отставить встречу с арестантом. Пусть посидит, подумает. Я буду через час. Сидите на телефоне, принимайте звонки. Мейзингера не нашли?

— Нет, господин группенфюрер.

— Когда найдете, передайте, чтобы ехал на полиграфическую фабрику. Он знает, где это. И срочно! И не принимайте никаких слов об отдыхе и усталости! Так и передайте, черт побери.

Абакумов присел на край стула, чтобы удобнее было поворачивать голову вслед расхаживавшему по ковровой дорожке Берии.

Лаврентий Павлович вызвал к себе руководителя НКГБ сразу после совещания у Хозяина. Абакумов догадался, что разговор вновь пойдет о покушении на Гитлера, но не видел в том смысла: вроде бы в кабинете Сталина всё уже обговорили.

— Абакумов, — Берия безостановочно ходил взад-вперед, подобно маятнику, — как ты думаешь, наши доблестные разведчики специально похерили приказ Главнокомандующего?

Абакумов недоуменно воззрился на своего руководителя, но на всякий случай ответил:

— Не думаю, Лаврентий Павлович. Особенно если учесть, что на момент взрыва ни одного нашего человека в Ставке Гитлера не было. Скорее всего информацию действительно передавали обходными путями, чтобы не засветиться.

— Струсили, одним словом, — подытожил Берия. — Ну да бог с ним, с Гитлером. Я тебя по другому поводу позвал. Ты, Абакумов, расширяй-ка давай деятельность своего Смерша. А то твои парни, смотрю, начали успокаиваться.

— Да я бы так не сказал, Лаврентий Павлович, — осторожно возразил контрразведчик. — Сейчас вот вплотную занялись Украиной и Белоруссией. Прибалтика на подступах. Скоро Европа нас ждет. Так что работы много.

— А Москва? — Берия остановился и указал рукой на окно.

— Что — Москва? — не понял Абакумов.

Берия прищурился. В очках его лицо смотрелось комично, но не для собеседника.

— Ты, Абакумов, дурак или прикидываешься? — Берия застыл в ожидании ответа, однако руководитель Смерша молчал: он действительно не знал, что и как ответить на подобный выпад. Берия решил прийти на помощь: — Если в Германии, прямо в Ставке, покушаются на Гитлера? Его же люди! Ты понимаешь, чем это может обернуться у нас? Или забыл уже тридцать седьмой год?

Абакумов не забыл.

…11 июня 1937 года советское телеграфное агентство, чаще именуемое аббревиатурой ТАСС, передало сообщение, моментально ставшее сенсацией. По приказу народного комиссара внутренних дел Ежова НКВД арестовало восемь генералов Красной армии. В их числе оказались Маршал Советского Союза Тухачевский, командарм 2-го ранга Корк, командармы 1-го ранга Якир и Уборевич, комкоры Путна, Эйдеман, Примаков, Фельдман. Был арестован и армейский комиссар 1-го ранга Гамарник Ян Борисович, с которым Абакумов был знаком лично.

Сообщение вышло 11-го, но суд состоялся сутками раньше. 10-го июня. Судебное заседание началось в десять утра, а закончилось в девять вечера, спустя одиннадцать часов. Все обвиняемые сознались в том, что занимались шпионажем в пользу немецкого верховного командования.

Той же ночью их расстреляли.

Абакумов присутствовал на том суде. И до сих пор не мог поверить, что Тухачевский, герой «гражданки», являлся врагом народа. Но Вышинский… Он-то ведь врать не мог! Да и взводом расстрела командовал потом сам Блюхер. Герой Гражданской, соратник Тухачевского. Уж он-то тем более не мог ошибаться. Так что чем черт не шутит. Может, в Москве и впрямь затевается сейчас некое подобие берлинских событий? С наших умников станется…

— Абакумов, о чем задумался? Если о бабах, то сейчас не время. — Берия сдвинул шторы в стороны. Первые лучи утреннего солнца ворвались в комнату. — Мы тут провели кое-какую работу. Усилили посты в Кремле и во всех важных структурах. Милицейские наряды получили инструктаж, как вести себя в случае непредвиденных ситуаций. Но кто у нас работает сегодня в милиции? То-то и оно. Подростки, девчонки и инвалиды, комиссованные по ранению. В одном ты прав: война действительно заканчивается. А потому даю тебе раз-решение на усиление оперативных составов бойцами Красной армии. Так что подключай своих людей, пусть ищут и везут в столицу самых лучших спецов. Тех, кто и до войны хорошо зарекомендовал себя в оперативной работе. Определи на проживание в Подмосковье. Транспортом для них тебя обеспечим. Для начала пусть возьмут на себя патрулирование города. А там поглядим. Чует мое сердце, что в скором времени они нам пригодятся…

Мюллер сразу прошел к мастеру цеха и, не тратя время на приветствие, громко, стараясь перекричать производственный шум, крикнул:

— Мне нужен Бургдорф! И немедленно!

— Но, — мастер посмотрел на знаки различия на кителе высокого гостя, — господин генерал, он уже ушел.

— Когда?

— В половине шестого.

— А рабочая смена у вас до которого часа?

— До девятнадцати часов.

Мюллер снял с головы фуражку и принялся протирать ее носовым платком.

— У вас здесь что, свободное посещение? Хочу — прихожу, хочу — ухожу?

— Никак нет, господин генерал, — голос мастера дрожал от страха. — Все рабочие несут трудовую повинность, как и полагается.

— А почему Бургдорф ушел раньше положенного срока?

— Корректор Бургдорф сказал, что очень плохо себя чувствует.

— Плохо себя чувствует, говорите? — Мюллер вернул головной убор на место. — А он у вас что, кисейная барышня?

— Никак нет, господин генерал. Но в последнее время довольно часто жаловался на, простите, кишечный тракт.

— На что?І

— На живот.

— У вас, судя по всему, платят хорошее жалованье, раз ваши сотрудники могут позволить себе жаловаться на живот. — Мюллер мысленно обругал себя: нужно все-таки уметь сдерживаться. — Он уехал один? За ним приезжали?

— Никак нет. Один. Переоделся, собрал свои вещи и ушел.

Мастер солгал. На самом деле к Бургдорфу приезжали. Буквально за полчаса до появления этого любопытного генерала. И если шефа гестапо мастер в лицо не знал, то с начальником крипо Артуром Небе, приехавшим за Бургдорфом, был знаком лично. Впрочем, Небе тоже опоздал: Бургдорф ушел чуть раньше. Просто напоминание Артура кое о каких делах давно минувших дней напрочь изгладило из памяти мастера факт его приезда.

Мюллер меж тем осмотрелся. Да, давненько он не бывал в рабочей обстановке. И все-то ведь знакомо: стучит, двигается, перемещается. И голова ни за что не болит: отработал свою смену и — вольная птица.

— Господин группенфюрер, — штурмбаннфюрер Шульц отозвал Мюллера в сторону, — у нас труп.

— Где?

— В разрушенном доме неподалеку от фабрики. Труп свежий. Всего несколько часов прошло…

— Идемте. — Мюллер, не попрощавшись с мастером, порывисто направился к выходу.

Тело убитого, наполовину засыпанное битым кирпичом и щебнем, лежало внутри разрушенного здания мастерской. К приходу Мюллера возле покойного уже стояли три следователя из крипо.

Мюллер склонился над покойником, внимательно всмотрелся в плохо выбритое лицо. Нет, это был не Бургдорф.

— Удар нанесли сзади, — поделился гипотезой один из следователей. — Тяжелым металлическим предметом. Смерть наступила мгновенно.

Самый молодой из троицы проверил одежду мертвеца:

— Похоже на ограбление. В карманах пусто, даже мелочи нет.

Следователь накинул на лицо покойного полу его пиджака. Сзади к шефу гестапо приблизился Мейзингер. Мюллер узнал его, даже не оглядываясь: столь устойчивый аромат чеснока мог принадлежать только ему.

— Ладно, поработайте с трупом еще. Местность вокруг осмотрите. Опрос произведите. Вдруг кто-то что-то видел. Мне что, учить вас надо? — неожиданно сорвался на повышенный тон Мюллер и, крепко сжав локоть Мейзингера, повел его в сторону Одера.

— Что-то случилось, Генрих?

Мюллер ответил на вопрос, лишь когда они удалились от места преступления на довольно приличное расстояние.

— Да. Ты читал документы, изъятые у Гизевиуса?

— Нет. Только просмотрел на ходу. Довольно прелюбопытная информация, кажется. Чувствую, у нас скоро будет много работы.

— Ничего необычного не приметил? Кроме, естественно, информации.

— Почерк на некоторых страничках показался мне знакомым.

— Молодец. Наблюдательный. Чей почерк, узнал?

— Нет. — Мейзингер сокрушенно покачал головой.

— Тогда лучше вообще забудь о том, что видел. — Мюллер остановился и еще крепче сжал локоть напарника. — Начисто забудь. В том числе и о знакомом почерке.

— Без проблем. — На самом деле Мейзингер узнал почерк рейхскриминальдиректора, полковника полиции Артура Небе. Он не раз получал от начальника V управления письменные указания, поэтому почерк его знал хорошо. — Как скажешь.

Мюллер ослабил хватку, и следователь в очередной раз восхитился физической силой своего патрона.

— Я вот одного только понять не могу, — не удержался Мейзингер. — Зачем Гизевиусу понадобилось таскать эти бумаги с собой? Сжег бы их прямо там, на месте, и концы в воду.

— Карл, — Мюллер развернул следователя лицом к себе, хотя от запаха чеснока с души воротило, — ты один из немногих людей, кому я доверяю. Не верю, а именно доверяю. Ты заслужил мое доверие. Так вот если хочешь и дальше оставаться моим доверенным лицом, не задавай мне больше никаких вопросов. Выполняй то, что буду говорить я, и тогда, поверь, твоя жизнь ничем не омрачится. В котором часу выступал Геббельс по радио?

— Если не ошибаюсь, в семнадцать ноль-ноль.

Мюллер несколько секунд о чем-то думал, затем произнес:

— Мне нужно, чтобы ты нашел этого чертова Бургдорфа.

Следователь кивнул в сторону разрушенного здания:

— А разве тот убитый не он?

— Ты опять задаешь вопросы?

— Шеф, если труп имеет к нам самое прямое отношение, я нем как рыба.

— В том-то и дело, что имеет. Убитый — наш сотрудник. Из ведомства Баума. Приставлен был следить за корректором. А вот убийца, вполне вероятно, сам Бургдорф.

— Наш тихоня Бургдорф?! Не может быть!..

— Вот тебе и тихоня. Скорей всего он чего-то испугался. Причем очень сильно испугался. Поэтому сделай все, чтобы его найти. Переверни весь город с ног на голову. Проверь всех: дом, соседей, коллег. Друзей, любовниц. Вплоть до баб, у которых он ночевал десять лет назад. Ему теперь сам Бог велел прятаться. Единственное, что меня радует, это что в подобного рода мероприятиях он не профессионал. Хотя-я, — протянул Мюллер, — в нашем деле всякое случается.

Бургдорф действительно не был профессионалом конспирации. Но он был умным человеком.

Запасное «лежбище» двойник Гитлера заготовил еще весной. Когда до него дошли первые слухи о возможном перевороте. С подобного рода событиями Бургдорф был незнаком, но в свое время ему довелось пережить «ночь длинных ножей» и ее последствия. А потому он прекрасно отдавал себе отчет в том, что в случае убийства Гитлера ему придется некоторое время исполнять роль марионетки. И закончить жизнь в застенках гестапо. Дело шло именно к этому.

В 1942 году, зимой, когда газеты и радио сообщили о «Сталинградском котле», его в закрытой машине в первый раз привезли к фюреру. Для знакомства. Изначально Гитлер не был в восторге от идеи с двойником, но после беседы с Гиммлером и личной встречи с Бургдорфом пришел к выводу, что идея эта весьма действенна и не лишена смысла. Но только с точки зрения безопасности. Например, двойник мог сгодиться для проезда по улицам Берлина в открытой машине во время празднований.

Позже они встречались еще дважды. И всякий раз в Кайзерхофе, напротив рейхсканцелярии. Встречи проводились с целью обучения двойника манерам поведения фюрера.

Бургдорф был несказанно удивлен, увидев, что в жизни Гитлер намного проще и приземленнее, чем он себе раньше представлял.

Фюрер имел плохие передние зубы и, когда смеялся, прикрывал рот рукой. Этот жест Бургдорф оттачивал недели две. Когда Гитлер сидел и с кем-то беседовал, то имел привычку похлопывать ладонью себя по колену. Жест тоже пришлось отрабатывать. Сложнее тренировалась речь, но и с этим заданием он справился. Стоя перед зеркалом и следя за собственной мимикой, Бургдорф старательно повторял раз за разом любимый оборот фюрера: «Тут две возможности: или это случится, или нет». Основная сложность состояла в интонации, в модуляции голоса. Фюрер мог мгновенно перейти со спокойного тона на повышенный и затем столь же резко вернуться к исходной тональности, и эту его способность было очень сложно повторить. Но в итоге двойнику удалось справиться со всеми трудностями.

На последней встрече, когда Бургдорф продемонстрировал Гитлеру результат своих трудов, фюрер хлопнул в ладоши и сказал:

— Это все равно что смотреться в зеркало.

Большей похвалы Бургдорф для себя и не помышлял. После он дорабатывал детали в домашней обстановке, продолжая работать на полиграфической фабрике. Он знал, что за ним постоянно наблюдают. Но не роптал: таковой стала его новая жизнь.

А весной поползли слухи, будто бы в Берлине готовится переворот. И Бургдорф решил подстраховаться.

Приметив подходящее разрушенное здание, он сумел незаметно для группы наблюдения совершить туда несколько вылазок. Облюбовав подвальное помещение, менее всего пострадавшее от бомбежек, Бургдорф за три месяца привел его в порядок и даже снабдил самодельными тайниками, в которые спрятал продукты питания, керосин, свечи, теплое белье. Все это он делал постепенно и по ночам, когда группа слежения, она же и охрана, была убеждена в его безопасности и позволяла себе несколько расслабиться.

Сегодня ему, можно считать, повезло. Он вышел из цеха буквально сразу после выступления министра пропаганды, пока все еще находились в шоковом состоянии от услышанного. Мозг работал четко. Как на фронте, где он в Первую мировую служил артиллеристом. Геббельс еще не успел закончить свой монолог, а Бургдорф уже симулировал очередной приступ желудочных колик. Мастер, давно знавший о «мучительной болезни» корректора, естественно, его отпустил.

Следующим препятствием на пути к свободе стал наблюдатель. Его пришлось устранить с помощью куска металлической трубы. Бургдорф не хотел его убивать. О том, что совершил убийство, он догадался, лишь когда затащил тело внутрь разрушенного здания, стоявшего по соседству с фабрикой. Поначалу корректора охватила паника, но желание выжить оказалось сильнее.

Оттащив труп в глубь второй комнаты и опустошив карманы, чтобы полиция решила, будто убийство произошло ради ограбления, он принялся засыпать тело щебнем, которого, слава Господу, после бомбежки здесь было предостаточно. Две легковые машины, остановившиеся у фабричной проходной, заставили его бросить дело на полпути.

Из автомобилей вышли трое мужчин, одетых в военно-полевую офицерскую форму. Издалека их звания рассмотреть было невозможно. «За мной», — догадался Бургдорф. Забыв о покойнике, он проворно подхватил саквояж, быстрым шагом пересек здание, выпрыгнул в окно и заспешил к ближайшей станции метро.

«Сколько же мне придется скрываться? — думал корректор, оглядываясь по сторонам и надеясь, что тотальный розыск на него пока не объявлен. — День? Два? А если фюрер не выживет? Ну и угораздило же меня…»

Спустя сорок минут Бургдорф покинул станцию метро «Ноллендорфплац» и направился в сторону разрушенного жилого района, к месту своего будущего укрытия.

По странному стечению обстоятельств, именно 20 июля, вечером, Ален Даллес получил от Джона, старшего брата, долгожданное письмо. Прочитав которое, крепко задумался.

Джон Фостер Даллес сообщал, что присутствовал недавно на традиционной встрече Национальной ассоциации промышленников, состоявшейся в нью-йоркском отеле «Пенсильвания» (надеюсь, ты не забыл его?), где и получил ответы на некоторые вопросы, волновавшие обоих братьев.

Ситуация заключалась в том, что промышленников совершенно, по крайней мере на данном этапе, не волновали переговоры с представителями немецкого генералитета. Запрос Алена Даллеса, в котором он спрашивал, стбит ли уже начинать устанавливать контакт с будущим правительством Германии, остался без ответа и комментариев. А вот другой отрывок из письма брата его буквально потряс:

«…Наши «тяжелые кошельки» озабочены в первую очередь ракетным полигоном Пенемюнде (со всеми вытекающими). Их интересуют «Фау», атомный проект, работа Мессершмидта над реактивным двигателем и тому подобные изыскания. Они хотят владеть информацией, проектами и людьми, причем не когда-нибудь, а сейчас. И не в Германии, а здесь, в Штатах. В Германии, по их мнению, в ближайшем будущем не должно вообще ничего создаваться и проектироваться. Только то, что требуется для прокорма. Все высокие технологии — прерогатива Америки. Исходя из этого, Ален, тебе и следует действовать».

— Вся работа коту под хвост, — буркнул в сердцах представитель УСС в Швейцарии и бросил письмо на столик. Достал трубку, раскурил ее. По радио снова, уже раз в десятый, передавали сообщение о покушении на Гитлера. Цитировали слова Геббельса. Пытались проанализировать сложившуюся ситуацию.

Даллес усмехнулся: анализировать можно сколько угодно, вот только попасть «в десятку» суждено не каждому. Даже он, сделавший ставку на Фромма и Роммеля, промахнулся.

Конечно, своего веского слова еще не сказал сам президент. А он иногда выкидывает коленца. Но вряд ли Рузвельт решится поплыть против течения.

Итак, переговоры с новым правительством, если оно, конечно, появится, никто вести не будет. По крайней мере в той форме, на которую рассчитывают немцы. Если же Гитлер останется жив, то о перемирии тем более придется забыть. Выходит, при любом раскладе, исходя из послания брата, Даллесу следует вести переговоры только с ведомством РСХА. Главным управлением имперской безопасности. То есть с Гиммлером.

Рейхсфюрер оглянулся. Офицеры из службы безопасности следовали за ним по пятам. Он прекрасно осознавал, что сейчас ему нечего опасаться. Но кто знает. Вдруг и для него уже готовится где-то «адская машинка»?

Полчаса назад он беседовал с Керстеном, и их диалог теперь никак не выходил у него из головы. В некоторых моментах доктор был прав, и следовало бы теперь оценить их должным образом.

Час назад Керстен неожиданно отозвал рейхсфюрера в сторону. Гиммлер пребывал в раздраженном состоянии и поначалу не понял, о чем ведет речь доктор.

— …вы поймите, — услышал наконец Гиммлер, — ну что сможет сделать человек, стоящий у руля власти и при этом страдающий прогрессирующим параличом? Тем более в военное время! Эта болезнь влияет на разум, рассудок, затрудняет способность человека к критическому анализу своих действий.

— Вы к чему ведете, доктор?

— Да к тому, что при той государственной системе, которая сложилась в Германии, я имею в виду авторитарную систему, главой государства должен быть абсолютно здоровый человек.

— Таких людей не бывает, — раздраженно ответил рейхсфюрер.

— Но отдавать приказы, касающиеся миллионов людей, в момент просветления или, того хуже, в период обострений, — разве это не есть преступление?

— Доктор, — устало выдохнул Гиммлер, — вы же видите, что мне сейчас не до вас. И все-таки лучше попридержите язык. Мне бы совсем не хотелось, чтобы вы закончили последние дни своей жизни за решеткой.

Керстен замолчал. Но не потому, что испугался. Подобные беседы с рейхсфюрером у них случались неоднократно. Еще в 1942 году они обсуждали физическое состояние фюрера, и уже тогда Керстен высказывал мнение, что Гитлер нуждается в основательном лечении. Но в одном Гиммлер был прав: доктор начал вести себя слишком смело.

— Вы обиделись?

— Ни в коем случае, господин рейхсфюрер. К тому же я не имею права обижаться. Фактически я ваш пленник.

— Бросьте. Вы же знаете: я терпеть не могу, когда вы употребляете это слово в свой адрес. А по поводу ваших только что озвученных соображений могу ответить так. С точки зрения логики, вы, конечно, совершенно правы. Но есть и другая логика: если мы останемся без фюрера, то проиграем войну. Коней на переправе не меняют. Наш народ не вынесет такого удара.

— Я не верю в это, — возразил Керстен. — Все мы смертны. Еще никому не удалось обрести вечную жизнь. Фюрер не идеалист, насколько я понял. Он прагматик. И, несомненно, назначил для такого случая преемника, который при необходимости должен будет занять его место…

Вот он, тот момент, который взволновал Гиммлера. Ай да доктор! Как же он там дальше сказал?..

— …при авторитарной системе не так уж сложно заставить людей смириться со сложившейся ситуацией. У вас есть достаточно ловкий министр пропаганды, он найдет правильный способ подачи новостей.

Гиммлер сказал тогда Керстену, что насчет своей смерти фюрер, конечно, распорядился, а вот преемника себе не назначил. Керстен отреагировал на его фразу молниеносно.

— В таком случае, то есть в случае смерти фюрера, между армией и партией непременно начнется грызня по поводу наследования. И она будет иметь катастрофические последствия для всей Германии.

Гиммлер даже остановился: а доктор-то, оказывается, та еще штучка. И ведь прав, шельма! В Берлине наверняка уже идет та самая грызня. И именно та, которой он сам же добивался. И преемник есть. Геринг. Керстену о завещании фюрера знать не следует. Но как же он все точно подметил и расставил!..

В Берлине творилось что-то непонятное. Во время последнего телефонного разговора с Кальтенбруннером тот заявил, что расправу над заговорщиками возглавил Геббельс. Теперь все в Берлине выполняли его телефонные указания. Гиммлер же рассчитывал, что первым экзекутором станет Геринг. Однако толстый «Боров» решил уйти в тень. Странное для него поведение. Еще оставался Борман. Но с этим пока стоит повременить. Куда ему с его гаулейтерами против СС?..

Теперь все зависело от Гитлера. Для себя Гиммлер уже решил: если фюрер выживет, значит, так распорядилось само Провидение. И в этом случае он, Гиммлер, конечно же, подчинится судьбе. Но в случае смерти Гитлера он готов — и даже будет рад — взять бразды правления рейхом в свои руки.

Несколько раз у рейхсфюрера вспыхивало желание включить телефонную связь с Берлином и поговорить не с Кальтенбруннером, а с кем-нибудь другим, хоть с тем же Мюллером, чтобы узнать, что происходит в городе. Но он останавливал себя. Сейчас нужно быть рядом с фюрером. На данный момент это самое главное место в рейхе. «Тот, кто держит руку на пульсе фюрера, — убеждал сам себя Гиммлер, — тот владеет ситуацией».

Керстен прошел в больничный блок.’ Доктор Клюге, один из врачей Гитлера, поднялся к нему навстречу.

— Рейхсфюрер желает знать, каково самочувствие фюрера.

— Пока стабильно, но…

Керстен достал из кармана брюк небольшой блокнот, извлек из его переплета маленький карандаш и написал: «Я все знаю. И я — с вами. Сколько он еще протянет?»

Клюге, прочитав записку, после недолгого раздумья показал один палец: час. И пожал плечами: а может, и меньше.

— Дело в том, что рейхсфюрер хотел бы немного отдохнуть. — Керстен вырвал первый лист из блокнота. На втором написал: «Гиммлер торопится в Берлин. Он нервничает. Будьте осторожны». — Но как только что-то прояснится, немедленно сообщите. В любое время суток.

— Конечно, господин Керстен. — После того как Клюге прочитал вторую записку, Керстен бросил оба листка в огонь небольшого камина, обогревающего помещение приемного покоя. — Пусть господин рейхсфюрер не переживает.

Керстен покинул импровизированный приемный покой. Клюге вытер пот со лба и вернулся в операционную.

Рейхсфюреру следовало переживать.

Доктор наклонился над телом Гитлера, проверил дыхание, зрачки. Пока Клюге общался с Керстеном, фюрер скончался.

— Что будем делать? — доктор Гепнер снял с лица маску.

— Искусственное дыхание.

— Людвиг, он труп!

— Нам нужно тридцать минут.

— Если мы сейчас не сообщим о его смерти, нас расстреляют!

— Что изменится от того, если они узнают об этом спустя полчаса? — шепот доктора напоминал шипение змеи. — А нам нужно протянуть еще хотя бы тридцать минут. До девяти часов.

— Зачем? Что они нам дадут, эти ваши тридцать минут?

— Жизнь.

— Господин министр, — Скорцени буквально ворвался в кабинет Геббельса, — я навел порядок перед входом в министерство и теперь в полном вашем распоряжении.

— Наконец-то. Я уж думал, что вы не сможете прорваться ко мне. Это не вам. — Геббельс глазами указал штурмбаннфюреру на стул, а сам продолжил отдавать кому-то приказы в телефонную трубку: — Ни в коем случае не оставляйте без надзора радиостанции! Не дай бог, заговорщики завладеют средствами связи и начнут заполнять эфир ложными сведениями. Я понимаю, что не хватает людей, но почту и телеграф тоже нужно блокировать! Мы не можем допустить в рейхе панических настроений. И мосты. Перекрыть все мосты! Не пропускать никого. Это приказ!

Скорцени посмотрел на часы. Они показывали ровно половину девятого вечера.

— Отто, сколько с вами людей?

— Две роты. Около двух сотен.

— Замечательно. К сожалению, заговорщики успели пустить в эфир сигнал «Валькирия». На данный момент в Берлин уже начали стягиваться войска предателей. Начались захваты административных зданий. — Геббельс подвел Скорцени к карте Берлина. — Часть людей отправьте в узел связи на Кенигс-Вустерхаузен. Кто-то из заговорщиков пытается отправить телеграммы в группировки наших войск. Немедленно задержите этих негодяев и доставьте сюда, в министерство. Еще часть солдат отправьте в Цейхгаузе — эти подонки заняли там наши опорные пункты. Нужно их выбить оттуда. Остальные бойцы пусть займутся охраной помещения.

— Вы думаете, на министерство могут совершить нападение?

— Оно уже началось. Мне позвонили десять минут назад. В нашу сторону направляются патрульные службы сухопутных войск. Плюс те солдаты, которых привезли днем.

— Что ж, мои орлы сейчас осваивают первый этаж. У вас есть сотрудники, которые хотя бы раз в жизни держали оружие?

— Думаю, найдутся.

— Мне остаться с вами?

Геббельс нервно дернул плечом:

— Действуйте по обстановке. На меня не обращайте внимания. Я такой же солдат, как и вы.

— В таком случае я сначала проедусь с ребятами до радиостанции и заглушу ее. А вы продержитесь до моего возвращения. Хайль, мой министр!

Геббельс неожиданно улыбнулся. Ему нравился Скорцени. Впрочем, сейчас не до сантиментов. Он снова поднял телефонную трубку и набрал номер Геринга.

— Герман, у нас складывается тяжелое положение.

— Изложи детальнее.

«Как в старые добрые времена», — снова вспомнилась вдруг фраза Гитлера. Да, давненько они не общались с рейхсмаршалом на «ты».

Прежде чем окончательно нырнуть в логово, Бургдорф осмотрелся еще раз. Стемнело. На близлежащих руинах никого видно не было. Двойник фюрера, осторожно ступая по обломкам кирпича и бетона, пробрался к скрытому лазу, ведущему в подвальное помещение. Вход в него он прикрыл пыльным деревянным и с виду очень массивным щитом, который притащил с соседних руин несколько ночей назад. Бургдорф знал, как можно справиться с этим щитом в одиночку: достаточно цросто взяться за дальний угол, и благодаря тотчас вступающему в действие закону о силе тяжести громоздкая конструкция начинала приподниматься сама. Что он и сделал.

Все стояло на своих местах. Так же, как во время его последнего посещения. В углу — железная кровать с двумя матрацами и подушкой. Рядом — небольшой столик на трех ножках. Для большей устойчивости новый жилец придвинул его вплотную к стене. В противоположном от кровати углу возвышался металлический короб, наполненный пресной водой. Возле него разместились три ящика с консервами и сухарями.

Единственный недостаток обиталища состоял в отсутствии клозета. Но с этим Бургдорф попробует смириться. Будет по ночам совершать вылазки на волю.

Однако имелось еще и второе неудобство. Сырость. Впрочем, летом на этот недостаток можно не обращать внимания. А оставаться в подвале на более долгий срок корректор не собирался. Как только все успокоится, он уедет в Мюнхен. Благо в пивной столице рейха его никто не знал.

Беглец бросил сумку на пол и упал на кровать.

Всё. Он свой выбор сделал. Теперь или смерть, или, как минимум, концлагерь. Что, впрочем, одно и то же.

Бургдорф посмотрел на часы: без пятнадцати девять. Нужно попытаться заснуть. Обязательно нужно поспать. Вряд ли сегодня кто-то приступит к тщательным поискам пропавшего корректора. Весь Берлин в войсках. Кругом танки. Паника. Стрельба. А вот завтра им уж точно займутся вплотную. Поэтому к утру следует чувствовать себя свежим, бодрым и готовым к действию.

Дверь распахнулась от резкого толчка. Доктор Клюге обернулся. В помещение вошли Гиммлер и шесть охранников.

— Мой рейхсфюрер, — врач спиной прикрыл тело Гитлера, — к сожалению, я вынужден напомнить: здесь нельзя находиться без медицинских халатов и масок.

— Он жив? — проигнорировал Гиммлер тираду доктора.

— Мы делаем все, что в наших силах. Однако у фюрера несколько минут назад остановилось сердце. Но шанс еще есть…

— Отойдите в сторону. — Гиммлер оттолкнул доктора, и того тут же приняла охрана. Рейхсфюрер поднял безжизненную руку Гитлера, подержал ее на весу и уронил на место. — Керстен, взгляните.

Личный врач рейхсфюрера склонился над мертвым Гитлером.

— Итак, доктор, — Гиммлер достал платок и тщательно протер им руки. — Когда скончался наш фюрер?

— Несколько минут назад, — без колебаний ответил врач.

— Несколько минут назад, — механически повторил Гиммлер. И повернулся к охране: — Этих, — он указал на доктора Клюге и доктора Гепнера, — расстрелять. Немедленно. К телу фюрера приставить охрану. Если произойдет нечто из ряда вон выходящее, ищите меня в узле связи.

— Господин рейхсфюрер, — Керстен загородил собой дверной проем, — прошу вас, отмените приказ о расстреле врачей! В кончине фюрера нет их вины!

— Я с вами согласен, доктор. Они не виноваты в смерти фюрера. — Гиммлер посмотрел на доктора Гепнера, тот опустил глаза. — Но я человек военный и прекрасно знаю, как выглядит тело покойного через минуту, и как — через полчаса. Не правда ли, господин доктор?

Керстен сник. Да, он совсем не учел, что Гиммлер действительно был хорошим знатоком в подобных делах.

Гепнер упал рейхсфюреру в ноги, умоляя сохранить ему жизнь. Однако министр безопасности остался неумолим.

— С врагами рейха следует расправляться беспощадно. — Гиммлер ткнул пальцем Керстена в грудь: — Даже если они чьи-то любимчики.

Гепнер вцепился в сапог рейхсфюрера.

— Не убивайте меня! У меня семья! Моя старая мать не перенесет моей смерти!..

Адъютант Гиммлера с трудом оторвал врача от шефа, однако Гепнер попытался снова вцепиться в обувь рейхсфюрера. Офицеру это, видимо, надоело. Выхватив из кобуры пистолет, он точным, отработанным движением приставил его к затылку доктора и нажал на спусковой крючок. Звук выстрела на мгновение оглушил Керстена.

Гиммлер брезгливо отдернул ногу: лакированная поверхность сапога оросилась кровью.

— Идиот. — Рейхсфюрер еле сдержал тошноту. — Я вам приказал расстрелять его здесь?

Бесчувственное тело второго врача поволокли к выходу из бункера.

Гиммлер расстегнул верхнюю пуговицу кителя.

— Керстен, если не хотите повторить судьбу ваших коллег, ждите меня возле самолета. Впрочем, нет. Оставайтесь со мной.

В узле связи рейхсфюрера быстро соединили с Берлином, однако ни с кем из тех, кого он хотел слышать, связаться не смогли. Ни Мюллера, ни Кальтенбруннера в их кабинетах не оказалось.

— Что у вас там, черт побери, происходит? — накричал Гиммлер на помощника Кальтенбруннера, но тот твердил в ответ одно и то же: в столице военный переворот, на улице стрельба, обергруппенфюрер находится в эпицентре происходящего…

Гиммлер в сердцах швырнул трубку обратно на аппарат.

— Доктор!

Керстен почувствовал ручеек холода, пробежавший вдоль позвоночника. Таким он шефа никогда еще не видел. Обычно спокойный и уравновешенный, сейчас рейхсфюрер извергал волны ненависти, злости и раздражения.

— Мне крайне не понравилось ваше поведение, когда вы встали на защиту тех двух изменников. — Гиммлер тяжело задышал прямо в лицо врачу. — Это не ваша война, Керстен, и не вам играть в наши игры. В следующий раз хорошенько подумайте, прежде чем принимать какие-либо решения. Во-вторых. Вы живы до тех пор, пока нужны мне. Бойтесь стать ненужным, доктор. А теперь вернитесь к самолету и передайте мой приказ о подготовке к вылету.

Как только Керстен покинул узел связи, Гиммлер набрал еще один телефонный номер. На сей раз ответили сразу:

— Шелленберг у аппарата.

— Вальтер, — Гиммлер говорил приглушенно взволнованно, — фюрер скончался. Настал наш час. Поднимайте части. План «168» вступает в силу. Берлин должен оказаться в руках СС в ближайшие четыре часа. Не забудьте нашего корректора.

Шелленберг сжал трубку так, что кожа на косточках пальцев напряглась и побелела. «Господи, — взмолился он мысленно, — лишь бы только нас сейчас никто не прослушивал! Какой план? Какие части? Берлин полностью во власти Геббельса и Бормана. Корректор исчез. Мюллер начал массовые аресты. Скорцени творит в городе беспредел. Сообщить правду? А вдруг меня слушают? Нет, ни в коем случае. Сейчас нужно сделать вид, что все в порядке. Хотя бы относительном».

— Вальтер, доложите, что происходит в Берлине?!

— По моим данным, но они пока не точны, батальоном «Великая Германия» захвачен штаб резервной армии.

Гиммлер почувствовал слабость в ногах. Голос моментально охрип:

— Кто? Кто отдавал приказ Скорцени?

— Не могу знать. Руководство городом взял на себя Геббельс. Заговорщиками захвачена комендатура на Унтер-ден-Линден. Там имеется радиостанция. Есть бронетехника и в правительственном квартале.

— Министерство пропаганды должно оказаться в наших руках, Вальтер) Геббельса на время необходимо изолировать. Вы меня поняли, Вальтер?) Где Борман и Геринг?

— Геринг в своем поместье. Насколько мне известно, ему лишь недавно сообщили о покушении.

— Борман?

— Его в Берлине нет.

— Хитрая лиса) Хочет если не выиграть, так хотя бы не проиграть свою партию. В самый критический час «тень фюрера» не сопровождала своего хозяина. Это ему зачтется. Тщательно следите за всеми передвижениями этой парочки)

— Да, мой рейхсфюрер.

Гиммлер облегченно выдохнул:

— Что ж, Вальтер, в целом обстановка складывается в нашу пользу. Как мы и предполагали. Итак, начинайте действовать. И свяжитесь со Скорцени. Достаточно уже самодеятельности, пусть отныне выполняет мои приказы. Мои, а не Геббельса) И еще, Вальтер. Меня беспокоит Канарис. Этот шельмец может нам сильно подпортить игру. Подумайте, как его можно нейтрализовать. Но помните, что в случае со стариком Канарисом нужна деликатность: он еще много чего может нам рассказать.

Гиммлер положил трубку.

Рейхсфюрер покинул пункт связи, приказав сотрудникам не отвечать ни на какие телефонные звонки вплоть до 17:00 следующего дня. Оставив для контроля над ними своего личного оператора, он вернулся к самолету и повторил распоряжение о подготовке к вылету. Полковник Баур хотел было воспротивиться — в конце концов, он являлся личным пилотом фюрера и обязан был выполнять только его приказы, — но, поразмыслив, решил подчиниться.

В ушах Керстена долго еще звучали последние слова рейхсфюрера. От страха его буквально сотрясала дрожь. Он понимал: теперь его жизнь не стоит и ломаного гроша. Лишь в самолете доктора вывел из нервного транса громкий голос нового коменданта «Вольфшанце». Растерянный полковник стоял перед трапом, придерживая левой рукой фуражку, чтобы ее не сдуло воздушной волной, исходившей от набирающего обороты двигателя.

— Господин рейхсфюрер, а нам что делать? — прокричал он.

Гиммлер выглянул в распахнутый люк и отдал коменданту «Вольфшанце» последний приказ:

— Приготовьте тело фюрера к транспортировке в Берлин. Будьте готовы к вылету! Завтра, но только после моего приказа, оно должно быть доставлено в столицу. Ни один человек, слышите, ни единая душа не должны узнать о том, что фюрер мертв! Следующее. Взорвите дощатый барак, в котором обычно проводились совещания. Тела убитых генералов положите на пепелище и сфотографируйте. И никаких вопросов! Хайль! Убирайте трап.

Шелленберг положил трубку на рычаг. Достал из кармана пилюли от головной боли. Налил в стакан воды, запил их. Затем прилег на кожаный диван. Лекарство должно подействовать через несколько минут.

Гиммлер слишком много наговорил. Причем такого, за что неминуемо могут поставить к стенке. Но не его. Пока есть контроль над СС, они рейхсфюреру ничего не сделают. Разве что разделаются с его ближайшим окружением. Да и то если их сегодняшний разговор был подслушан, что далеко не факт. Гораздо актуальнее другой вопрос: как отреагирует Гиммлер на расправу с его бывшими первыми помощниками? Ответ видится только один: да никак. Он даже смотреть на их казнь не станет. Уж кого-кого, а своего прямого начальника бригадефюрер знал хорошо. Отсюда вывод: следует продолжать игру с Борманом. Это единственный шанс на спасение.

Спазмы в висках несколько поутихли. Дополнительно помассировав голову с полминуты пальцами обеих рук, Шелленберг поднялся с дивана и снова подошел к телефонному аппарату.

— Добрый день. Бригадефюрер Шелленберг. Соедините меня с рейхслейтером.

Куркова бросало из стороны в сторону. Машина, наполненная бойцами Скорцени, казалось, не разбирала дороги. Колеса то попадали в рытвины, то наскакивали на обломки строительного мусора, не убранного после последней бомбардировки. Солдаты довольно грубо отталкивали русского от себя. Видимо, считали, что его место не рядом с ними. Тем более у всех еще стоял в памяти убитый этим русским их товарищ.

Перед посадкой Скорцени отозвал Куркова в сторону.

— Вот что, солдат. Я тебе желать успеха не буду. Если сегодня выживешь, значит, тебе повезло. Но я бы сейчас на тебя не поставил. Как только прибудете на место, начнется охота. На тебя. Поэтому советую стать зайцем. Тенью. Крысой. Но ни в коем случае не охотником. Иначе тебя растерзают.

…Машину сильно подбросило на повороте, и она резко затормозила. Впереди шла колонна танков T-IV. Из башни ведущей машины торчала фигура офицера в форме майора.

— Из машины! — Зычная команда сорвала солдат с мест и выбросила их в разные стороны.

Колонна, в свою очередь, тоже остановилась. Майор-танкист спрыгнул на землю и приблизился к автофургону:

— Кто командир?

— Я, капитан Фолькерсам. Батальон «Новая Германия».

— А, солдаты Скорцени… А мы — вторая и четвертая рота танкового училища в Гросс- Глинике. Вы нам можете объяснить, что здесь происходит?

— Могу. — Капитан зашел за спину майора и приставил ствол пистолета к его лопатке. — Спокойно, майор, без самодеятельности. Отвечайте четко и внятно. Кто вас вызвал?

— Генерал Ольбрехт. Какого черта, капитан?..

— Тихо, не дергайся. — Фолькерсам оглянулся по сторонам: вроде все спокойно. — Куда вы направляетесь?

— В административный район. Как нам и приказали.

— А где первая рота?

Майор попытался вывернуться:

— Откуда вам известно про первую роту?

— Вопросы задаю я. Итак?

— Выдвинулась к штабу резервных войск.

— Вот теперь благодарю вас за помощь.

Пистолетный выстрел оборвал тишину. Майор охнул и мешком рухнул на каменную дорожку.

Из командирского танка ударила пулеметная очередь, но капитана, спрятавшегося за телом майора, она не задела.

— Радль, — офицер сделал несколько бестолковых выстрелов в ответ, — рассредоточиться! Нескольких человек — к ним в тыл. Нужно подорвать замыкающий танк!

Половину приказа капитан не расслышал из-за разразившегося боя, но суть его понял сразу.

— Менцель, Герлах, — он ползком пробрался к отстреливающимся бойцам, — возьмите с собой русского и проберитесь через завалы к ним в тыл. Нужно забросать гранатами последние машины. Закупорить, так сказать, горлышко.

Герлах чуть приподнялся, чтобы осмотреться. Пули веером прошелестели над его головой.

— Неплохо для курсантов.

— Это они с испугу. — Радль вставил в автомат новый рожок. — Ползите, я вас прикрою.

Куркову достаточно было жеста Герлаха, чтобы понять: нужно следовать за ним. Ползти и по ухоженной-то земле дело сложное и неприятное, а уж по битому щебню да под свист пуль… Курков выматерился: это ж надо, надрывать свой живот ради фюрера, ни дна ему, ни покрышки… Эх, знали б в Москве, чем он тут сейчас занимается…

Невдалеке ухнул взрыв. Сергея подбросило и больно ударило о бетонную плиту. В голове зазвенело. Перед глазами поплыли круги.

Выплюнув горькую слюну, он огляделся. Менцель лежал метрах в двух от него. Из рассеченного осколком горла толчками выплескивалась кровь.

Не жилец. А Герлах?.. Вон он, дальше ползет. Жилистый.

Курков закинул автомат на спину и последовал за немцем. Несколько раз пули заставляли его вжиматься в землю.

Герлах спрятался за куском разрушенной стены. Дождался Куркова.

— Плохо стреляют, — кивнул он в сторону танков. — Отвратительная подготовка. Если их всех так готовят, то войну, можно считать, мы проиграли.

— Необстрелянные, — подтвердил Курков. — Ничего, еще наверстают свое. Если успеют.

Последние слова он произнес по-русски. Герлах усмехнулся:

— Кажется, тебя радует слабость наших солдат?

— Нет. Я рад тому, что до сих пор жив. Будь они хорошими стрелками, лежать бы нам давно здесь трупами.

— Логично. — Лейтенант Герлах выглянул из укрытия, быстрым натренированным глазом оценил обстановку. — Слушай меня, русский. Сейчас ты поползешь к следующему разрушенному зданию. Твоя цель — последний, замыкающий колонну танк. Как только уничтожишь его, прячься. Мы сразу начнем массированный обстрел. А твоя голова еще нужна нашему Отто. Чего ты улыбаешься?

— Перед посадкой в машину штурмбаннфюрер предупредил меня, что после печальной истории с капитаном Шталем я стал нежелательной фшурой в его команде. И вот теперь один из его бойцов советует мне сохранить жизнь. Странно.

— Ничего странного. — Лейтенант добавил в рожок патроны. — Лично мне, признаюсь, ты неприятен. И только по одной причине: потому что ты русский. А на Шталя мне наплевать. Выскочкой был, каких еще поискать. Он ведь мечтал Скорцени подвинуть. Буквально бредил его славой и местом. Отто об этом знал. Да, у покойного остались друзья, и они наверняка горят желанием пересчитать твои кости. Но если ты сейчас сдохнешь, то не доставишь им такого удовольствия. Все, вперед! Я тебя прикрою.

Сделав глубокий вдох, Курков стремительным броском достиг дальнего конца вдрызг разбитой кирпичной стены. Со стороны машин начался массированный обстрел танков. Пули натасканных «орлов Скорцени» били прямо по смотровым щелям водителей и прицельным линзам наводчиков. За спиной простучала очередь из автомата лейтенанта. «Всё, — понял Курков, — пора».

Он с облегчением покинул хлипкое ненадежное укрытие и одним рывком пересек улицу. Сзади ухнул взрыв гранаты, но Сергея не задело. Проползти до следующего укрытия было минутным делом. Помогала темнота, как-то внезапно опустившаяся на поле боя. А может, то был дым сражения…

Спустя несколько минут Курков находился в десяти метрах от цели.

В этот момент ствол орудия последнего танка начал разворачиваться в сторону отряда Скорцени. Впрочем, залпа прямой наводкой он все равно сделать не смог бы: мешала головная подбитая машина, из которой все еще валил черный дым. «Тогда что же он собирается делать?» — озадачился вопросом Курков.

Ответ последовал тут же. Танк выплюнул снаряд, и через тысячную долю секунды металлическая болванка ударила в башню танка погибшего майора.

— Ни хрена себе, — прошептал Курков. — По своим лупит!

Башню срезало с остова машины, словно бритвой. Теперь перед танкистами замыкающего T-IV открылось пространство для прямого обстрела противника.

Курков перевернулся на спину, выхватил из подсумка противотанковую гранату, сорвал кольцо, изогнулся и швырнул ее под днище бронемашины. Взрывная волна подбросила многотонную конструкцию, швырнула ее обратно на землю и отозвалась в ушах и теле виновника звоном и болью. Сергей перекатился на несколько метров вбок, выхватил на сей раз уже противопехотную — с длинной деревянной ручкой — гранату и швырнул ее в сторону двух следующих танков, за которыми укрывались курсанты училища. Криков и стонов он не услышал.

Зато в его сторону полетели пули.

Рука сама собой нащупала в дымовой темноте какой-то деревянный настил и приподняла его. Два свинцовых подарка просвистели над головой. Третий ударил в полуметре справа, выбив из битого кирпича фонтанчик щебня.

Курков напрягся, приподнял настил чуть выше и нырнул в образовавшийся лаз. Под ногами оказалась лестница. Сергей попытался нащупать ступеньки, но неудачно: оступился и скатился вниз. Падение спасло ему жизнь.

Пуля, выпущенная из чьего-то пистолета, ударила в стену аккурат в том месте, где только что должно было находиться тело спускающегося человека. Курков несколько раз быстро перекатился по полу и оказался прижатым к стене. Передернув затвор, он направил автомат в сторону прозвучавшего выстрела.

Сергей буквально кожей чувствовал исходившее из противоположного угла напряжение. Но пока не знал, что ему делать. Дальнейшие действия незнакомца развеяли сомнения. Тот нажал на курок, но вместо выстрела раздался щелчок: осечка. Или у него закончились патроны.

— Советую бросить оружие, — четко и громко произнес Курков. — В отличие от вашего пистолета мой автомат работает безотказно.

— Вы не немец? — донесся из темноты подвала удивленный мужской голос.

— Почему вы так решили?

— У вас акцент.

— Я русский.

— Из штаба господина Власова?

— Нет. Из отряда Скорцени.

— Меня ищет Скорцени?! — теперь в голосе слышался неподдельный интерес.

— С чего вы взяли? В Берлине военный переворот. Здесь, над вами, бойцы Скорцени сражаются с бунтовщиками.

— И им помогает русский?!

— Так получилось.

Наступила пауза. Курков неслышно сдвинулся чуть влево: если тот надумает стрелять на голос, то снова промажет.

— Ну что ж… — Сергей услышал звук упавшего на пол пистолета. — Если вы меня не обманываете, а в моем положении остается только одно — поверить вам, давайте знакомиться. Меня зовут Вальтер Бургдорф.

Гизевиус расхаживал по узкой камере, заложив руки за спину и выписывая мелкие круги от окна к двери и обратно. За решеткой небольшой квадратной выемки в стене слышались отзвуки боя, выстрелы, команды, крики. «Валет» затравленно смотрел на запертую снаружи дверь.

Он готовился к смерти. Ему не позволят остаться в живых. Как бы ни сложилась ситуация и кто бы ни пришел к власти. Победит Гиммлер со своим окружением — его расстреляют как изменника родины. Победят люди Штауффенберга и Бека — они ликвидируют его как предателя.

Чертова немецкая педантичность, будь она проклята! Каждый шаг расписывать на бумаге. Под любым, даже самым бредовым, текстом ставить подпись. Окажись он сейчас на какой-нибудь нейтральной территории — да плевать бы ему было на все его письменные признания Мюллеру о своем участии в заговоре! Как-нибудь да выкрутился бы. А сумел бы переправиться в Швейцарию — глядишь, и сам Даллес оказал бы какую-никакую поддержку. В конце концов, он ведь действовал по его указанию.

А здесь его ждет расстрел.

Конечно, люди выбранной им профессии давно привыкли ходить, как говорится, по лезвию бритвы. И даже в Швейцарии, нейтральной стране, не принимающей участия ни в каких военных действиях, а потому благополучной и процветающей, Ганс Бернд Гизевиус не смог бы, наверное, чувствовать себя в полной безопасности. Его и там могли бы схватить в любую минуту, вывезти в Германию, отправить в тюрьму… Но все-таки в Берне у него оставались связи, пресса, адвокат. Хоть какая-то защищенность. Пусть даже мнимая. А здесь? Закон по имени «папаша-Мюллер»?

Ареста и насильственного вывоза из Швейцарии Гизевиус ожидал раньше. После февральских событий, связанных с поступком адмирала Канариса. Официально бывший глава абвера считался сейчас «отстраненным от дел», но «Валет» прекрасно понимал значение формулировки: «Отстранен от занимаемой должности».

В те дни дипломата впервые посетили мысли о бегстве в Канаду или Соединенные Штаты. Но реализовать свои планы без помощи Даллеса, главы американской разведки в Европе, он не смог бы. Поэтому в одной из бесед с ним осторожно затронул эту тему. И, к своей радости, получил положительный ответ. Однако помощь такого человека, как Даллес, надлежало заработать. Чем он и занялся.

Болезненный удар кулаком о стену привел Гизевиуса в чувство. Мюллер! Да, ему необходимо снова встретиться с Мюллером. Зачем? Он пока еще и сам не в состоянии был четко сформулировать ответ на свой вопрос. Осознал это лишь на уровне интуиции. Кажется, к такой мысли его привел осколочек только что посетивших голову размышлений и воспоминаний. Но какой именно «осколочек»?..

Гизевиус присел на прикрученный к полу возле стола табурет. Итак, о чем он думал только что? Надо сконцентрироваться. Ах да, Канарир. Его смещение с поста главы абвера. И что? Встреча с Даллесом… Нет, всё не то… Где же, ну где ж затерялся тот спасительный «осколочек», на каких витках капризной памяти?.. Ну вот же, вот веда только что он царапнул его мозг, иглой уколол, осой ужалил и… Стоп!

Гизевиус расхохотался. Господи, как, оказывается, всё просто!

Он вспомнил. И еще более убедился, что ему нужна встреча с Мюллером.

Сразу после ареста Канариса на его место приказом Гитлера, с подачи Гиммлера (а то, что это была подача именно Гиммлера, Гизевиус знал от людей из ведомства Риббентропа, то есть из министерства иностранных дел), был назначен полковник Ганзен. Человек, вплотную связанный с оппозицией. Нет, напрямую Ганзен заговором не занимался. По крайней мере Гизевиусу об этом ничего известно не было. Ну, да, поддерживал заговорщиков. Так таких, как он, в Германии тысячи. И отнюдь не по этой причине следовало встретиться с Мюллером.

А потому, что Ганзен был тесно связан с главным недругом шефа гестапо. С Вальтером Шелленбергом.

Впервые информация об их сотрудничестве поступила к «Валету» от военного прокурора Зака (который тогда же заодно предупредил его, что в ближайшее время появляться в Берлине ему не следует). Чуть позже, в одной из бесед, информацию Зака подтвердил и Даллес. А сам он получил эти сведения из Италии.

Из всего этого следовало, что Гиммлер и его окружение, вкупе с Шелленбергом, знали о заговоре мятежников задолго до 20 июля. И Мюллер, таким образом, мог теперь получить из рук «Валета» сильный козырь. А заодно и сохранить ему жизнь.

Гизевиус вскочил с табурета и бросился к двери.

Франклин Делано Рузвельт оторвался от чтения газеты, поднял глаза на вошедшего в кабинет помощника, Гарри Гопкинса.

— Что-то произошло?

— Да, господин президент. На Гитлера совершено покушение. Только что поступило сообщение из Швейцарии.

Рузвельт снял очки, аккуратно положил их поверх газетной полосы.

— Вас это удивляет? Будь я на месте немцев, давно бы так поступил.

— Абсолютно с вами согласен. Только как теперь будет строиться наша внешняя политика в отношении Германии и ее сателлитов? Вы ведь помните: представители германской оппозиции делали попытки вступить с нами в переговоры еще до переворота. В тот момент мы закрыли тему. Но теперь она наверняка всплывет вновь.

Рузвельт откинулся на спинку кресла:

— У нас не возникнет никаких проблем, Гарри. Все проблемы возникнут у них. Гитлер мертв?

— Ранен, но, как нам сообщили, находится в крайне тяжелом состоянии.

— Вот видите. — Рузвельт взял стоявший перед ним на подносе кофейник и налил напиток в чашку. — Гитлер живуч. Я на сто процентов убежден, что все, кто в момент покушения находились рядом с ним, погибли. А он, как видите, остался жив. Живучесть подобного рода людей — факт довольно любопытный, но пока необъяснимый. Впрочем, если даже Гитлер умрет, это ничего не изменит. Вот, Гопкинс, взгляните… — Рузвельт кивнул на лежавшие перед ним газеты: — Все они в один голос пишут о послевоенной Европе. О том, что в «Большой тройке» нет единства. Спрашивают меня, почему я не собираю новое совещание «Большой тройки». И, заметьте, ни одно издание даже не заикается о переговорах с гитлеровцами. Ни до покушения на Гитлера, ни теперь. Простому американцу, который сегодня готов голосовать за меня, совершенно безразлично, как зовут того парня, который расстрелял его брата, отца, уничтожил в концлагере его сестру или невестой: Гитлер, Геббельс, Кейтель… Но если я вступлю в подобного рода переговоры, он обязательно проголосует «против» меня. Гопкинс, эта война немцами проиграна. Осталось лишь определиться во времени. Так что наша внешняя политика остается без изменений. Вас такой ответ устраивает?

— Вполне, господин президент.

Рузвельт жестом остановил собиравшегося покинуть кабинет помощника:

— Но это совсем не значит, что мы будем полностью игнорировать контакты с представителями германского командования. Сталин предлагает провести новую встречу «Большой тройки». На своей, заметьте, территории. И для этого у него имеются все основания. Красная армия сейчас как никогда успешно развивает наступление. С такими темпами она вполне может закончить кампанию до Рождества. Устраивает ли это нас? Нужно ли нам, чтобы русские оказались полновластными победителями? И я отвечаю себе: нет. И это тоже наша внешняя политика.

Гопкинс понимающе кивнул и удалился. Если бы он, закрывая дверь, оглянулся, то увидел бы, что оставил президента в крайне задумчивом состоянии.

Покушение на Гитлера напомнило Рузвельту 1934 год, когда его самого хотели насильственно сместить с поста президента.

Рузвельт пришел к власти в момент, когда Штаты находились на самом пике экономического кризиса. И в первую очередь он собирался разобраться в причинах, приведших его страну к полному краху. Такому, от которого до революционной могилы оставался один шаг, не больше. С этой целью ему пришлось нанять целый штат преподавателей университетов: юристов и экономистов. Причем часть из них отличалась откровенно левацкими, а то и прокоммунистическими идеями и настроениями. Однако инициатива Рузвельта пришлась не по душе финансовым воротилам, получавшим благодаря экономическому коллапсу крупные барыши. Естественно, «жирные кошельки» не желали изменения ситуации в стране. Поэтому нашли лучший, по их мнению, выход из положения: поменять президента.

Замысел мятежников сводился к тому, чтобы военные под руководством генерала Макартура арестовали Рузвельта и заключили в тюрьму. Главой нового правительства планировалось объявить Государственный совет под руководством все того же Макартура. Мятежников поддержали банки Моргана, химический концерн «Дюпон» и, естественно, представители американского генералитета.

О заговоре Рузвельту сообщил Эдгар Гувер, глава ФБР. И Рузвельт отреагировал немедленно. Макартур приказом президента был отправлен на Филиппины, а генералитет подверг кардинальным кадровым перестановкам. Заговор провалился.

Рузвельт до сих пор помнил тот момент, когда Гувер буквально ворвался в его дом и, не в силах сдержать эмоций, кричал о предательстве в правительственных кругах. Наверное, это был самый Кошмарный вечер в жизни Рузвельта…

«Интересно, — подумал президент, — как бы пошла дальнейшая жизнь страны, если бы меня тогда сместили? Скорее всего к власти пришли бы либо коммунисты, либо фашисты. Наглядные примеры история знает».

Эрвин Роммель пришел в сознание поздним вечером. Сиделка, ухаживавшая за ним, проспала тот момент, когда он открыл глаза. Фельдмаршал попытался приподняться, но слабость в мышцах и боль в голове тут же снова приковали его к постели. Вырвавшийся из его уст тяжелый стон разбудил женщину.

— Пи-ить.

Сиделка не столько расслышала, сколько догадалась, чего хочет больной. Она смочила губку в воде и поднесла ее к губам пациента.

— Где я?

— Вы у себя дома. Но вам пока нельзя разговаривать.

— Позовите мою жену.

— Она только что заснула. Не тревожьте ее. — Сиделка присела рядом. — Если вам что-то нужно, скажите мне.

— Как я здесь оказался?

— Вас привезли после ранения. Тяжелого, к сожалению.

— Да, припоминаю… Мы ехали в машине. Потом налет. Бомбы с неба. Мы не успели свернуть с дороги… Кто-нибудь еще выжил?

— Нет. Только вы.

Женщина ошибалась. В живых остался и адъютант Роммеля, Вирмер. Он покинул машину сразу, как только начался авиаобстрел трассы. Но прожил недолго. Через шестьдесят восемь часов его расстреляли. По приказу Шелленберга. Но сиделка, естественно, знать про то не могла.

— Какой сегодня день?

— Тяжелый, ох, тяжелый… — запричитала женщина. — В пять часов по радио передали, что на нашего фюрера совершено покушение. Но, хвала Всевышнему, он остался жив. В Берлине сейчас творится что-то невообразимое…

Роммель закрыл глаза. Всё. Начало конца.

На этот раз Мюллеру пришлось воспользоваться собственной служебной машиной. Борман ждал его в пригороде, на трассе в районе Вюндсдорфа. Водитель, необстрелянный неопытный юнец, нерв-но вздрагивал, когда в двух кварталах от них изредка раздавались автоматные выстрелы.

«Сопляк», — подумал Мюллер. Но сейчас ему нужен был именно такой шофер. Ничего не знающий и ни о чем не догадывающийся мальчишка, слепо выполняющий приказы.

Бормана Мюллер вызвал сам. И место встречи выбрал он же. Час назад ему принесли результаты прослушивания телефонов Шелленберга. Всех телефонов. В том числе и того «закрытого» номера, о котором, казалось, знали только Гиммлер и еще два-три верных его человека.

Внимательно выслушав Мюллера, Борман пришел к выводу, что встреча действительно необходима. Через десять минут руководитель рейхсканцелярии позвонил Герингу. Сообщений было два: о смерти фюрера и вылете Гиммлера в Берлин.

— Сколько нам нужно времени для подавления восстания в городе? — Геринг спрашивал конкретно и лаконично.

— Как минимум шесть часов. На подходе две танковые роты полковника Штолленберга. Бойцы Скорцени остановили бронетехнику в районе станции метро «Ноллендорфплац». Мюллер начал аресты среди представителей высшего командного состава. Но шесть часов нам нужны как воздух.

— У вас будут эти шесть часов. Гиммлер появится в Берлине только в семь утра…

Борман сидел на заднем сиденье. Мюллер расположился рядом, протянул отпечатанный на бумаге текст разговора Шелленберга с Гиммлером. Исподволь взглянув на собеседника, рейхслейтер удовлетворительно кивнул: текст практически слово в слово совпадал с» тем, о чем ему сообщил сам глава внешней разведки.

— Теперь о проблемах. Что у вас произошло?

— Двойник фюрера скрылся.

— Искали?

— Идо сих пор ищем. Но он словно сквозь землю провалился.

— Это плохо, Мюллер. Очень плохо. Двойника нужно отыскать. И как можно скорее. До приезда Гиммлера.

У Бормана никак не выходил из головы последний разговор с Геббельсом. Впервые за многолетнюю историю их взаимоотношений рейхслейтер неожиданно согласился с «Хромоножкой» не для вида, а по сути. Действительно, «бабник» прав: Геринг страну не вытянет. Она рухнет как карточный домик. А значит, времени на отступление у него не останется. Да, напрасно он сделал ставку на «Борова». Теперь не мешало бы отыграть все обратно. Да так, чтобы толстяк остался доволен и новой ситуацией.

— Из города двойник исчезнуть не мог, — продолжал тем временем Мюллер. — Скорее всего где-то затаился. Например, в городе, в развалинах.

— А вы не думаете, что он находится сейчас у доверенных людей вашего патрона?

— Нет. Я бы об этом знал.

— Не думайте, Генрих, что вы всезнайка. Чаще всего те, кто думают, что они всё и про всех знают, ошибаются. На чем и горят. Теперь следующее. Срочно произведите аресты этих людей. — Борман протянул список. — Здесь в основном те, кто нас в дальнейшем не поддержит. Нам же нужны преданные союзники, а не критики. Сделайте так, чтобы до утра они не дожили. Допустим, были убиты при попытке к бегству. Или покончили жизнь самоубийством. Словом, придумайте сами, как и что.

— Будет сделано. Еще один момент, рейхслейтер. Меня интересует, что будет с Шелленбергом? — Мюллер давно готовил свой вопрос. И теперь, когда озвучил его, неожиданно понял, что сделал это напрасно. Ответ Мюллер увидел в глазах собеседника еще до того, как тот начал говорить.

— У каждого из нас, группенфюрер, есть собственное направление деятельности. И совсем необязательно, как говорят охотники, вторгаться на чужую территорию. Шелленберг грамотный молодой человек, хотя и несколько специфичный. Но он нам нужен. Так же, как нам нужен и ваш начальник Гиммлер. Причем живым и невредимым. А иначе на кого народ будет спускать всех собак после объявления капитуляции? Только не надо так на меня смотреть, Мюллер. Мы с вами всегда говорили на одном языке. Любая театральность нам претила. Да, Мюллер, Вальтер Шелленберг нам сейчас необходим. Контакты с Западом вы, что ли, будете налаживать? Или ваши костоломы? Нет, Шелленберг нам еще послужит. А когда станет лишним, вы, Мюллер, узнаете об этом одним из первых, обещаю. Кстати, вы ему Канариса отдали, как я советовал?

Мюллер утвердительно кивнул.

— Вот и хорошо. Пусть сломает зубы об этого динозавра. — Борман на секунду задумался. — А знаете, Мюллер, ведь он наверняка попытается его спрятать. И спрятать так, чтобы даже Гиммлер не смог разыскать.

— Я бы на его месте поступил так же. У адмирала остались кое-какие связи. И здесь, и за рубежом.

— Вот и проследите, куда он его спрячет. Нам этот «лис» тоже понадобится. Вместе со всеми своими связями.

Шелленберг приказал охране остаться у входных дверей двухэтажного дома Вильгельма Канариса, который располагался в пригороде Берлина по Шлахтензее, и в случае чьей-либо попытки бегства из помещения стрелять на поражение. Сам же бригадефюрер, облаченный в черную генеральскую форму, прошел внутрь, пересек холл, поднялся по ступенькам лестницы на второй этаж и открыл двери кабинета.

Адмирал Канарис, бывший руководитель абвера, сидел в кресле напротив камина. В правой руке он держал бокал, а левой выбивал по подлокотнику мелкую дробь в такт музыке, раздающейся из радиоприемника.

— А, бригадефюрер, — брезгливая гримаса исказила морщинистое лицо старика. — Не ожидал, что арестовывать меня пришлют именно вас.

— А какая разница, господин адмирал? — Шелленберг встал напротив своего бывшего противника. — Неужели вам стало бы легче при виде папаши-Мюллера?

— Это для вас он папаша. — Канарис отвернулся к камину. — Сколько у меня есть времени?

— Смотря на что. — Шелленберг осмотрелся. — У вас давно был ремонт?

Адмирал хмыкнул.

— Если вы по поводу прослушивания, то его нет. Я и так под арестом, хоть и домашним. Так что надобность в подобных игрушках в моем доме отсутствует.

— В таком случае, господин адмирал, у меня есть к вам конкретное предложение. — Шелленберг взял стул и сел напротив собеседника: — Фюрер мертв.

Канарис на минуту оторвался от созерцания огня:

— Все-таки они это совершили…

— Да. Полковник Штауффенберг взорвал бомбу прямо под ногами Гитлера. И в Берлине начался бунт. Впрочем, судя по вашему спокойствию, вы обо всем проинформированы. Даже несмотря на домашний арест.

— За информацию нужно платить. Хорошо платить. И тогда она сама будет стекаться к тебе.

Шелленберг спокойно перенес укол в свою сторону. О его скупости в Управлении ходили анекдоты. Но сейчас было не время обсуждать недостатки друг друга. И бригадефюрер решил забыть об унижении до лучших времен.

— В Берлине начался дележ портфелей. Время, как обычно, выбрано не вовремя. Вместо того чтобы сохранить корабль на плаву, у нас принялись распиливать капитанский мостик.

Канарис вновь отвернулся в сторону камина.

— Я понял. Вас интересуют мои связи. Хотите покинуть тонущий корабль.

Адмирал не спрашивал. Адмирал разгадал цель визита.

— Я наш корабль пока не назвал бы тонущим. Но пробоина у него серьезная.

— Он тонет, Вальтер. И он начал тонуть еще в тридцать третьем.

— Бессмысленный спор. Тем более у нас сложилась довольно любопытная партия: король убит, а игра продолжается. И ею можно руководить. И не обязательно в Германии.

— Неужели вы хотите покинуть тысячелетний рейх? — В голосе адмирала прозвучало любопытство. И ничего более.

— А вы не хотите? — Шелленберг начал нервничать. Старик явно не собирался делиться с ним информацией. — Только не нужно мне говорить, что вы прожили долгую и скучную жизнь и что вам все равно, где и как умирать. Жизнь не может быть долгой и не может надоесть. Невзирая на возраст.

— Тем не менее так оно и есть. Представьте себе, мною руководит усталость. Обычная старческая усталость. Ну, предположим, я спасусь. Вы поможете мне выехать из Германии. Обосноваться где-нибудь в Африке или Америке. На худой конец, в горах в Европе. И что? Кем или, точнее, чем я там буду? Ничтожеством третьего сорта? Нет уж, увольте. Лучше умереть здесь, вместе со всеми, на тонущем корабле.

Шелленберг вскочил на ноги:

— Знаете, за что я вас всегда ненавидел? За ваш снобизм! За вашу непрактичность. Вы и подобные вам живут началом века, со всеми его правилами и законами. И не понимают, что ваше время давно прошло. Кануло в Лету. Вы построили свой мирок и не желаете из него высовываться. И бог бы с вами: сидите в своем архаизме и наслаждайтесь жизнью. Но нет! Вы и нас заставляете жить по вашим правилам! — Бригадефюрер дал волю эмоциям: — При этом ловко используя нас. Я не сомневаюсь: идея убийства фюрера принадлежала вам, однако исполнитель до последней минуты считал, что она принадлежит ему. Вы приняли позу созерцателя, оставаясь одной из главных действующих фигур Германии. Браво, господин адмирал. Я вами восхищен! — Руководитель внешней разведки рейха нервно зааплодировал.

«А он не так глуп, как казался. — Адмирал мысленно проанализировал спич Шелленберга и вынужден был отдать ему должное. — Неплохо он меня “просчитал”».

— Один вопрос, Вальтер. И если я получу на него правильный ответ, наш диалог будет иметь продолжение.

— Наш диалог будет иметь продолжение в любом случае. Так что теперь только от вашего вопроса зависит, где конкретно он будет продолжаться.

Канарис поднялся с кресла, запахнул полы халата.

— Министр пропаганды занят сейчас подавлением бунта. Геринг оказывает ему помощь. Гиммлер в «Вольфшанце». Борман, насколько мне известно, покинул Берлин, но ситуацию держит под контролем. С кем из них я должен буду встретиться в ближайшее время?

Шелленберг задумался. Он и сам не знал, с кем старику предстоит иметь дело.

— А если я скажу, что ни с одним из названных вами лиц?

— В таком случае наш диалог завершен. Подождите меня несколько минут. Я приведу себя в порядок и буду в полном вашем распоряжении. Кстати, если вам нужно отчитаться перед Мюллером, телефон в холле.

Бургдорф медленно наклонился над столиком, осторожным движением рук открыл колпак переносной лампы, зажег фитиль.

— А свет не увидят? — Курков повел подбородком в сторону лаза.

— Не беспокойтесь, господин русский. — Голос корректора звучал глухо, словно бы првдавленно. — Пока ваши товарищи по оружию будут расправляться со своими коллегами, наш маленький светильник никто не заметит.

Курков усмехнулся. Действительно, на фоне того пожарища, которое буйствовало наверху, вряд ли кто заметит в щели между лазом и накрытием тоненький язычок фитиля.

Бургдорф указал на ящик:

— Присядьте. Так вы говорите, в Берлине оказались совершенно случайно и данная, мягко выражаясь, бойня вам безразлична?

— Совершенно верно. — Курков поставил автомат между ног. — Я, честно говоря, до сих пор не могу понять, чего не поделили господа генералы.

— Власть. Только и всего. — Бургдорф прислушался: — Почти рядом стреляют. Власть, она, молодой человек, вещь притягательная.

— А вы откуда знаете? — Курков тоже прислушался. Бой не утихал.

— Да вот узнал, довелось… — Бургдорф внимательно присматривался к русскому «гостю». Судя по разговору и поведению, тот говорил правду. Солдата явно не интересовал корректор, и он не горел желанием продолжать войну. Он просто ждал, когда же великогерманская междоусобица наконец закончится. И всего.

Попутно в голове проносились и другие мысли. Двойник Гитлера прекрасно понимал, что одному ему долго не продержаться. Верный человек «на воле» был бы очень кстати. Неужели Господь услышал его молитвы?

— Вы слишком пристально на меня смотрите. — Слова Куркова заставили Бургдорфа отвести взгляд. — Так обычно смотрят, когда ждут помощи.

— Странно, что вы в таком полумраке смогли определить, как именно я на вас смотрел. Но вы правы. Мне действительно необходима ваша помощь. — Бургдорф принялся на ходу сочинять себе «легенду». — К сожалению, я совершил преступление. Нет, нет, не уголовное. Никакого криминала. Я укрываюсь от службы в армии.

— Дезертир?

— Ну какой из меня дезертир? — Бургдорф развел руками. — В моем-то возрасте. Однако посудите сами: человеку пятьдесят четыре года, а его хотят отправить на фронт… Впрочем, вы правы. Да, я трус. Я не хочу потерять жизнь только из-за того, что наши генералы не смогли правильно вести военные действия и теперь вынуждены призывать в армию стариков и детей. В конце концов, мне осталось не так уж много. Но я хочу прожить это отпущенное мне «немного» и умереть от старости, а не от пули или осколка. Хотя бы так, как мой дед.

— И как же умер ваш дед?

— В кресле. Под звуки классической музыки. — Бургдорф не помнил своего деда. И понятия не имел, как тот умер.

— А если я молод, то мне, получается, можно умереть и на поле боя? Интере-е-есная у вас логика, — протянул Сергей.

— Логика войны, — тяжело вздохнул корректор. — Война в первую очередь пьет кровь молодежи. Она всасывает ее неуемную энергию и за счет нее живет. Но как только на передовую выходят старики, с их опытом, болезнями и мудростью, война замирает. Она становится неинтересной. Скучной. Облезлой. Как и те старики, что пришли в нее. Старикам нет места на войне. Старики никогда не приносили победу. Они могут принести только предсмертную агонию. Старики в окопах… Нет более постыдного и мерзкого зрелища.

Автоматная очередь прогремела почти над их головами.

— Похоже, бой приблизился к нам. — Курков передернул затвор автомата.

— Может быть. Затушите фитиль. — Бургдорф нервно вжался в стену. — Не дай бог, нас заметят. — Выстрелы стихли. — И все-таки это ваша война. — Двойник фюрера неожиданно почувствовал желание выговориться. — Моя закончилась двадцать пять лет назад. На той войне я мог горы свернуть. Но не сегодня. Как вы смогли убедиться, я и с оружием-то обращаться разучился. Старики вроде меня не способны к активной деятельности.

— А к чему они способны? — Курков отметил мысленно, что шум боя переместился несколько левее лаза. — Я, например, видел одного старичка вроде вас. Так он со своей снайперской винтовки не один десяток вашего брата-немца положил.

— Им двигала ненависть.

— А что движет вами?

— Инстинкт самосохранения.

— Значит, действительно страх. Но вы не стыдитесь. Это далеко не самое постыдное чувство.

— Благодарю. — Выстрелы медленно удалялись. Бургдорф перекрестился. — Я давно уже забыл, что такое есть стыд. С того дня, когда валялся в ногах обер-лейтенанта Фергельтунга и умолял его не арестовывать мою Эмму. Мою жену Эмму. Но ее все равно арестовали. И посадили в концлагерь. Год назад она умерла. Наверное, я вам противен? — Бургдорф снова вздохнул. — Простите, но у меня нет другого выхода. Мне действительно необходима ваша помощь.

Курков развел руками:

— Увы, не по адресу обратились. Я ж человек подневольный, действиям своим не хозяин.

— Я не прошу ничего особенного. — Бургдорф на полусогнутых ногах подполз к русскому. — Ничего невозможного.

— Тогда в чем же будет заключаться моя помощь?

— Время от времени сообщать мне, что происходит наверху, изредка помогать кое-какими продуктами… Я, естественно, все оплачу, не беспокойтесь. Но главное, мне нужно выбраться из Берлина. Да, да, я понимаю, что это не в ваших силах. Но у меня есть один знакомый, который сможет мне помочь. А вам нужно просто привести его ко мне.

— А вам не кажется странным, что я должен вам помогать?

— Вы правы, не должны. Но, поверьте, вам зачтется. В будущем.

— Будущего не существует.

— Философия. А я вам предлагаю конкретное предприятие. Вы спасете жизнь мне, а я когда-нибудь пригожусь вам.

— Каким же, интересно, образом? — усмехнулся Сергей.

— Поверьте, в этом мире всё не случайно…

Курков встал и, пригнувшись, прошел к лестнице. Снаружи стало заметно тише. «А может, действительно помочь бедолаге? Чем черт не шутит: вдруг и впрямь когда-нибудь пригодится?..»

— Ну что, поможете? — В голосе Бургдорфа отчетливо слышалась надежда.

— Да. Но сначала скажите, нет ли у вас связи с кем-нибудь из гаулейтеров?

— Предположим, есть.

— Слова «предположим» в нашем договоре о взаимопомощи нет. Итак…

— Есть

— В таком случае я помогаю вам найти вашего человека, а вы мне — моего.

— Кого именно?

— Близкого родственника. Его вывезли сюда, к вам, год назад.

Бургдорф покаянно приложил руку к груди:

— Это будет очень сложно, господин русский…

— Ваша просьба тоже не из простых, — перебил его Курков. — Итак, каково будет последнее слово, старик?

Бургдорф медленно, стараясь выиграть время, вытянул из кармана сухарь и сжал его своими крепкими, в отличие от фюрера, зубами. «А русский не так прост, как я решил поначалу, — думал корректор, посасывая сухарь. — Но он находится сейчас в чужой стране, в незнакомом ему городе. В моем городе. В городе, где я всё или почти всё знаю. Пусть-ка выполнит мое поручение, а потом я с ним разберусь. В конце концов, трупом меньше, трупом больше… «Старик», говоришь?.. Да что ты можешь знать о стариках, сопляк?..»

— Я согласен. Но не говорите мне пока, кого я должен для вас найти. Сделаем так. Вы навестите моего человека, сообщите ему обо мне. Если он даст согласие на сотрудничество, вы снова свяжетесь со мной. Если же я к тому времени вдруг погибну, вам поможет тот же самый человек, он мой хороший знакомый. — Заметив на лице русского замешательство, Бургдорф поспешил его успокоить: — Верьте мне. Если бы я хотел сдать вас в гестапо, то сделал бы это значительно проще.

Курков прислушался. Звуки выстрелов совсем стихли. Немец казался вполне искренним и достаточно надежным. А впрочем, вор Шилов встречал в своей жизни и не таких мастеров игры.

— А если я вас сейчас…

— А смысл? — Бургдорф даже распахнул полы пиджака: — Стреляйте. Мне все равно. Я живой погибший. Кажется, так называется роман вашего Достоевского?

— «Живой труп». Так будет по-русски. С кем я должен встретиться?

Двойник Гитлера еле сдержал возглас радости. По счастью, в подвале царила почти кромешная темнота, и лихорадочный блеск глаз тоже удалось скрыть.

— Он журналист. Его имя Карл Штольц. — Бургдорф достал из внутреннего кармана пиджака карандаш, оторвал полоску чистой бумаги от газеты, черкнул несколько букв, протянул русскому: — Вот адрес. Мы с Карлом знакомы пять лет. Он часто бывал на нашей фабрике. Думаю, если не как человек, то как журналист он не откажется от встречи со мной.

Курков прочитал адрес.

— Так и быть. Я вам помогу. А теперь дайте вашу пушку. — Он вынул обойму из поданного корректором пистолета, передернул затвор, вернул. — Это чтобы у вас не появилось желания выстрелить мне в спину. Как у нас говорят: береженого Бог бережет. А оружие, гражданин дезертир, у вас ненадежное. Подведет в самый неподходящий момент. Предупреждаю как человек военный.

Мюллер включил радиоприемник. Комнату заполнили звуки марша. Бравурная музыка звучала вот уже несколько часов, начиная с выступления Геббельса. Группенфюрер предпочитал слушать классику. Вагнера. Баха.

«О чем я думаю? — Мюллер устало потер глаза. Он не спал вторые сутки. — Какой Вагнер? Какой Бах? Где Гиммлер? Вот в чем вопрос».

В поле зрения группенфюрера попал телефонный аппарат. Странно. За последние полчаса не было ни одного звонка. Шеф гестало поднял трубку, приложил к уху Гудок оповестил о жизнеспособности аппарата.

Дверь приоткрылась.

— Вызывали, господин группенфюрер? — Секретарь стоял навытяжку, надеясь, видимо, понравиться шефу.

«Вот ведь сволочь, — мысленно проворчал Мюллер. — Не выходил из помещения уже часов пятьдесят, а все как огурчик. Молодость, будь она неладна…»

— Приведите ко мне Гизевиуса. И поскорее.

Мюллер прикрыл глаза. Нужно поспать хотя бы минут двадцать. Впрочем, он уже пробовал, однако сон не шел. А сейчас почему-то вспомнился отец, Алоиз Мюллер. Человек неудачной судьбы, как он признался сыну при последней встрече.

Мюллер усмехнулся: а настолько ли уж неудачной? Кто в скором времени спросит с бывшего полисмена, садовника и церковного реставратора? Его даже как отца гестапо-Мюллера никто не имеет права осуждать и тем более судить. А вот его сын, если не предпримет сейчас правильных шагов, вполне возможно, будет отмерять свои последние шаги в камере для смертников. Конечно, следователям придется серьезно покорпеть над его делом. Все-таки они будут иметь дело с профессионалом, а уж в искусстве заметания следов полицейскому Мюллеру не было равных. Недаром занимался этим весь последний год. Но и Мюллер знал: всё спрятать невозможно.

Когда Гизевиус вошел в знакомый кабинет, шеф гестапо кивком головы указал ему, куда сесть, придвинул коробку с дешевыми сигаретами, а сам присел на край стола напротив.

— Меня расстреляют? — Гизевиус заметно нервничал.

«Правильно, — подумал Мюллер, — трясись, падла. Иначе нормального разговора у нас с тобой не выйдет».

— Предателей не расстреливают. Их вешают. На крючьях для скота. С помощью рояльной струны, — уточнил Мюллер. — Металлическая струна впивается в шею и перерезает ее. Длительная и болезненная процедура.

Гизевиус сжал руки коленями.

— Но я же сотрудничал с вами, господин Мюллер! У вас должен остаться протокол моего последнего допроса. После которого вы меня отпустили. И я вам потом сообщал обо всем. В том, что покушение на фюрера состоялось, моей вины нет, клянусь. («Сдать ему информацию о Шелленберге прямо сейчас? Немедленно? Господи, но как на это решиться?! — Гизевиус задрожал еще сильнее. — А если Мюллер и сам в курсе всего? Что, если он тоже — один из людей Ганзена? Нет, нужно немного подождать».)

— Оставьте. — Мюллер закурил. — Невиновных в нашем мире нет. Если вы родились, значит, уже виновны. Послушайте, а в вас случайно нет еврейской крови? Да не тряситесь вы. Шучу. Хотя в последнее время начинаю приходить к выводу, что бабка Сара родила каждого второго будущего немца, которые и развалили Германию.

— Во мне нет еврейской крови. — Гизевиус стиснул колени еще сильнее.

— Верю. Тем более что вы прошли проверку. Впрочем, — Мюллер скептически скривился, — наш Гейдрих тоже когда-то прошел проверку. Даже плиту на могиле бабки поменял. — И ехидно рассмеялся.

Гизевиус попытался спрятать глаза. Об этой истории знало не так уж много людей, но все старались молчать. Гейдрих являлся первым прямым начальником Мюллера в гестапо. Бывший морской офицер, умный, хорошо физически сложенный бабник-аристократ. Голубая кровь СС. Впрочем, подпорченная в самом факте рождения бабкой-еврейкой. Что, естественно, Гейдрих тщательно скрывал. Впрочем, покойного героя рейха старались не тревожить подобными воспоминаниями. И если Мюллер позволил себе сейчас смеяться над бывшим шефом, значит, в рейхе действительно многое изменилось.

«Неужели, — Гизевиус нервно сжал пальцы рук, — Батлер скончался? Да, наверное, так оно и есть. Они, видно, и жизнь-то мне до сих пор сохранили только потому, что он мертв. И теперь они будут искать контакты с победителями, то есть с нами. И я — первое связующее звено».

— Вас удивило мое шутливое замечание в адрес покойного Гейдриха. — Мюллер не спрашивал. Он констатировал факт. — И вы тут же решили: фюрер мертв, и папаша-Мюллер начнет сейчас искать со мной контакт. Я прав?

«Сволочь. — Гизевиус готов был расплакаться. — Господи, какая же он сволочь! Будь проклят его педантизм, помноженный на опыт».

— Да. Вы правы.

Мюллер остановил себя. Зачем говорить что-то еще? Лучше понаблюдать, как этот эмбрион начнет сейчас разворачиваться. Постепенно, по мере осмысления тех слов, которые только что достигли его ушей. Вот, началось… Руки уже почти перестали дрожать. Голова понемногу поднимается. Выше. Еще выше. Ну, смелее!..

— То есть… — По щеке заключенного скатилась слеза.

«Вот дерьмо. — Мюллер поморщился. — Все дипломаты, как бабы».

— Нет, господин заговорщик. Вы ошиблись. Фюрер жив. Вашему Штауффенбергу не повезло. Хотя он в очень тяжелом состоянии. И, вполне возможно, умрет.

«Значит, все-таки получилось. — Теперь Гизевиус готов был рассмеяться от радости, несмотря на присутствие Мюллера. — Когда Гитлер умрет, все будет по-другому…»

Но по-другому быть уже не могло.

Мюллер навис над Гизевиусом:

— Ты помнишь, что написал мне четыре дня назад? — «Валет» даже не обратил внимания, что Мюллер стал обращаться к нему на «ты». — Три исписанных мелким, еле разборчивым, но так хорошо узнаваемым почерком, листа. Они лежат не здесь. В этом кабинете им делать нечего. Ты понял, о чем я говорю?

— Но ведь Гитлер…

— А что это меняет? Даже если он умрет? — Мюллер обвел рукой кабинет. — Ты, идиот, посмотри вокруг себя! Кто просто так отдаст власть? Неужели вы, ты и те, кто с тобой, еще не поняли, что были всего лишь куклами в чужой игре? А впрочем… — Мюллер рванул галстук на шее. — Ты же не жил в Берлине последние несколько месяцев. Тебя не бомбили русские вместе с англичанами. Ты не стоял в очередях за маргарином, хлебом и водой. Твоя дочь не пряталась по подвалам, когда с неба падали фугасы». Ты в это время жрал от пуза. Спал на перинах с дешевыми проститутками, Потому что мы обеспечили тебе, вонючему дипломату, жирное существование в Берне. — Мюллер двумя пальцами приподнял подбородок Гизевиуса: — И ты думаешь, что мы» перенесшие все это, отдадим тебе и таким, как ты, власть? Глупец. Мы и сами хотели, чтобы Гитлер отдал Богу душу. Фортуна отвернулась от Гитлера, он стал неудачником. Начиная со Сталинграда. А может, и раньше. А неудачник не имеет права на управление государством. Так мы решили. Не вы, а мы. Вы же просто выполнили наше решение. Кстати, практически все ваши люди арестованы. И будут казнены. Смерть Штауффенберга ты, наверное, видел из окна штаба резервистов. Кстати, хотели поставить там к стенке и тебя, да сразу не нашли. А ты, как ни странно, не только остался жив, но и смог выбраться оттуда. Правда, далеко уйти не успел. И теперь твоя жизнь зависит от меня.

— Что вы хотите? — «Валет» понял, точнее, почувствовал, что ета уже поставили к стенке, как и Штауффенберга. Просто пока еще не расстреляли, а всего лишь плотно прижали.

— Вот это правильно. Со мной всегда нужно вести себя правильно. — Мюллер взял пачку сигарет, покрутил в руках, отбросил в сторону. — Плохой табак. Господин дипломат, мне нужен Даллес.

«Так, началось…»

— Он не пойдет на встречу с вами. — Тянуть. Выторговывать для себя выгодные условия. Нечто подобное он и предполагал. Но если отдаст Мюллеру Даллеса, то сам окажется вне юры.

— Пойдет, — уверенно заявил Мюллер. — Когда ты ему сообщишь о некоем Лансинге, бывшем госсекретаре президента Вильсона, он непременно пойдет на переговоры со мной.

Гизевиус предпринял слабую попытку сопротивления:

— Это шантаж.

— А крючья в мясном ряду забыл? Двадцать крючьев в каждом ряду. Еще аргументы нужны? Нет? Вот и замечательно. Кстати, ты совсем не отреагировал на мою фразу «когда ты ему сообщишь». А ведь эта фраза продлевает тебе жизнь. А может, и вовсе сохранит. Долгую и счастливую. А ты, глупец, думаешь о каком-то шантаже.

Фу…

Гизевиус бессильно опустил голову: вот теперь его действительно поймали в капкан. И никаких торгов.

Некто Лансинг являлся родным дядей братьев Даллесов. Старый аристократ пользовался довольно скверной репутацией в Штатах. Англофил. Любитель денег и роскошной жизни. К тому же взяточник. Причем предпочитал крупные объемы взяток. И не испытывал при этом никакой брезгливости. А уж о том, сколь подобострастно преклоняется он перед королевским троном, слагались целые легенды. Пусть и в виде сплетен. В Штатах о Лансинге преимущественно молчали. Тот же, кто пытался поднять голос против братьев Даллесов, заканчивал свой жизненный путь несколько быстрее, нежели ему отводил при рождении Всевышний. И второй момент. Имелись подозрения, что «сиамские близнецы» работают не только на ведомство Донноваиа, но и на британское правительство. Опять же за «барыши». И благодаря все тому же вездесущему дяде.

Гизевиус владел только частью информации. Но и ее было достаточно для шантажа. А Мюллер, судя по всему, пользуется более обширным материалом. Стоимость которого наверняка исчисляется человеческими жизнями. Итак, что может произойти, если он придет к Даллесу и передаст слова Мюллера? Первое: тот его ликвидирует. А вслед за ним ликвидирует и Мюллера. По крайней мере он на месте Даллеса поступил бы именно так. Второе: Даллес сохранит ему жизнь. Но новую партию начнет уже с шефом гестапо. Партию, в которой ему, Гизевиусу, суждено стать в лучшем случае фигурой второго плана. Правда, живой фигурой…

— Мне нужно подумать.

— Две минуты.

Мюллер знал, что ответит Гизевиус. Собственно, сам дипломат ему был не нужен. Нужно было время. Время. Только время диктовало свои условия. Шеф гестапо мог и сам наладить связь с американцами. Но не сразу. Даллес на абы какой контакт не пойдет. А в варианте с Гизевиусом можно было выиграть фору во времени. Чтобы успеть первым выбить свои дивиденды в будущем распределении мира. И братья раскошелятся. Ой как раскошелятся… Никуда не денутся.

— Думай. — Мюллер кивнул на часы. — Две минуты.

Радист отстегнул ремни, спустился с кресла и просунулся к Бауру:

— Господин генерал, радиограмма. Лично вам!

Пилот стянул с головы шлемофон:

— Читай.

— <По прочтении уничтожить. Совершить срочную посадку в Аугсбурге. Для пассажира придумать официальную версию посадки. Оставаться на аэродроме Мессершмидта до 06:00 утра. Потом вылететь в Берлин. Пассажир не должен знать об истинных причинах посадки. Выполнение приказа обсуждению не подлежит. Геринг».

— Вот дерьмо!

Баур жестом приказал второму пилоту взять управление на себя.

Чего-то вроде этого он, в принципе, ожидал. Покушение на фюрера — только начало. То ли еще будет… Как собирался поступать рейхсфюрер, Бауру было безразлично. Но раз уж появилась возможность оказать помощь герою воздуха Первой мировой Герингу, живой легенде германской авиации, он с радостью все выполнит.

— Бортмеханика ко мне. Быстро! И сожги, к чертовой матери, эту радиограмму. Кажется, мы попали в основательную переделку.

Через десять минут самолет изменил курс. Официальная версия аварийной посадки была сформулирована так: «Неисправности в маслопроводе левого двигателя».

Шелленберг и Канарис ехали на заднем сиденье автомобиля. Спереди и сзади следовали машины сопровождения.

Оба долго молчали. Одновременно и коллеги, и враги. Наконец Шелленберг не выдержал:

— Господин адмирал, надеюсь, вы семью свою спрятали?

— Вальтер, забота о других вам не к лицу.

— Если вы думаете, что оскорбили меня, то ошибаетесь. И не стоит хранить обиду. Кто-то из нас двоих должен был выйти из противостояния победителем. Две взаимоисключающие структуры не могут сосуществовать долгое время. Одна из них рано или поздно должна проглотить другую. Закон природы.

— Вы можете говорить сам с собой сколь угодно долго. Я вас не слышу. Пожалуй, это последнее благо, которое у меня еще осталось: не слышать того, что слышать не хочется.

— Вам пятьдесят семь, господин адмирал. Не тот возраст, чтобы вести себя как мальчишка, но называться при этом стариком.

Машины сопровождения перегруппировались. Теперь авто начальника внешней разведки шло третьим.

Канарис повернулся к собеседнику:

— Почему вы заговорили о моей семье?

— Потому что у вас, вполне возможно, появится шанс.

Адмирал отрицательно мотнул головой:

— Я проиграл. Даже если Гитлер скончался, Гиммлер все равно не даст мне никаких шансов.

— А если главой рейха станет не Гиммлер?

— Вы на что намекаете? — вскинулся Канарис.

Шелленберг замолчал и отвернулся. А действительно: почему он вдруг захотел открыться старику? Никто Гиммлера с шахматной доски не снимал. И еще неизвестно, чем закончится партия. Чертова неопределенность!

Канарис понимал состояние молодого человека. И не осуждал его. Он сам находился в подобном пограничном состоянии на протяжении последних двух лет.

— Вальтер, — голос Канариса прозвучал глухо и так тихо, что Шелленберг не сразу его расслышал, — разрешите дать вам совет: наведите мосты с итальянцами. Не с англичанами, не с американцами, а именно с итальянцами. С Ватиканом.

— У нас налажен контакт с ними. С сорок третьего года.

— Знаю. Но контакты должны иметь не только словесное, но и материальное содержание.

— Что вы имеете в виду?

— Об этом мы поговорим, когда господин Шелленберг определится, с кем он: с Гиммлером или с тем человеком, которого не назвал. Кстати, не делайте глупость: не везите меня в какое-либо так называемое «укромное» место. Лучше доставьте сразу в тюрьму. В нашем случае это безопаснее для нас обоих.

Приоткрыв дверь, Гюнтер поискал глазами шефа. Однако вместо него увидел сидевшего перед столом Гизевиуса. Гюнтер был вынужден шагнуть в глубь кабинета. Шеф стоял возле сейфа, находящегося в двух метрах от стола и потому невидимого от двери.

— Простите, господин группенфюрер, но вас срочно спрашивают.

— Кто? — Мюллер недовольно посмотрел на секретаря.

— Капитан Шмульцер.

Группенфюрер захлопнул дверцу металлического шкафа: Шмульцер отвечал за прослушивание телефонов.

— Останьтесь с арестованным, — приказал шеф Гюнтеру и вышел в приемную. — Докладывайте.

Шмульцер протянул отпечатанные на машинке листы бумаги:

— Вот, господин группенфюрер, последний разговор объекта «Вальтер».

Мюллер быстро прочитал текст.

— Когда состоялся разговор?

— Тридцать пять минут назад.

— Почему не доложили сразу?

— Пока распечатали, запротоколировали…

— Достаточно объяснений. Благодарю. Можете идти.

Как только капитан покинул приемную, шеф гестапо вызвал к себе по телефону унтерштурмфюрера Генриха Шумахера.

Пока тот поднимался с первого этажа на второй, Мюллер перечитал текст более внимательно.

Итак, господин Шелленберг, вот она, та ледяная дорожка, по которой ваша карьера покатится вниз. Значит, план «186». Название придумал явно не Гиммлер. Он сентиментален, конечно, но не до такой степени. «Скорее всего мальчишка, — подумал о Шелленберге Мюллер. — Решил таким образом подластиться к рейхсфюреру». 186 — это был личный порядковый номер Гиммлера в иерархии СС. Да, только молокосос, обожающий всякие интриги, мог такое придумать. Теперь достаточно представить рейхсфюреру все в нужном свете, и ваша роль в ликвидации заговора, господин Мюллер, будет несколько прощена. Хотя и ненадолго. Гиммлер трус. Он всегда был трусом. Не было у него никогда стержня, своеобразного мужского начала. Напакостит — и в кусты. Но мстителен, зараза. А потому еще более опасен.

Шумахер вошел, как обычно, легкой стремительной походкой.

Мюллер движением руки подозвал его ближе и протянул слегка подкорректированные списки Бормана:

— Это список подлежащих срочному аресту. Те, кто помечен крестом, должны проявить сопротивление… Ты меня понял?

— Так точно, группенфюрер.

Мюллер принюхался:

— Пил сегодня?

— Настойка от зубной боли. С утра дергает. — Шумахер потёр правую щеку.

— Смотри у меня. — Мюллер снова вернулся к списку: — Тех, кто подчеркнут, доставить к нам. Остальных — в Плетцензее.

— Понял, господин группенфюрер.

— И еще одно деликатное дело. Ты знаком со Шмульцером?

— Из отдела VIF?

— Совершенно верно. С ним должен произойти несчастный случай. Сегодня утром. Как только выполнишь, немедленно доложи.

— Немедленно не доложу.

Мюллер вскинул голову:

— То есть?

— После того как выполню работу, схожу к стоматологу. Сил больше нет терпеть. А после доложу.

Мюллер махнул рукой:

— Будь по-твоему.

— Хайль Гитлер! — унтерштурмфюрер покинул помещение приемной.

Мюллер задумчиво посмотрел ему вслед. — «Интересно, кому мы в скором времени будем кричать “хайль”? — мелькнула забавная мысль. — А впрочем, какая разница? Все равно недолго».

Вместе с другими журналистами и партийными издателями, вызванными в министерство пропаганды, Карл Штольц наблюдал за тем, как Геббельс отдает распоряжения, касающиеся обороны помещения.

Приволакивая искалеченную ногу, министр в нервном возбуждении метался по кабинету. То и дело поглядывая в окно, «Хромоножка» попутно советовал представителям той или иной газеты, как, а главное — на чем, следует фиксировать внимание читателей.

Неожиданно он остановился и, указывая на Штольца, крикнул:

— Бешеные собаки! Все они бешеные! Но ничего! Я спущу своего дьявола с цепи! Мы их всех перевешаем! Всех до единого! Пощады не будет никому!

Штольцу стало не по себе. Ощущение, что Геббельс смог каким-то образом разглядеть в нем врага, сковало его в буквальном смысле слова. Но министр тут же отвернулся от Штольца и перевел тему на детали. Карл незаметно для окружающих перевел дыхание: пронесло. Правда, следом возникло чувство обреченности. Конечно, Геббельс не мог знать о подпольной деятельности журналиста. Но откуда тогда взялось это кошмарное предчувствие смерти?

— Всем получить оружие! — приказ волной прокатился по коридорам и кабинетам министерства. — Тот, кто не примет участия в обороне здания, автоматически будет причислен к изменникам рейха. Наказание — расстрел на месте.

Штольцу достались автомат и две гранаты.

— С гранатами обращайтесь аккуратно, — усмехнулся офицер, выдававший оружие, — а то ваша фамилия появится в газете в последний раз. В некрологе. — И указал журналисту на пост возле второго окна.

Чуть приподняв голову над подоконником, Карл разглядел лишь слепящие фонари автомобилей, вокруг которых суетились смутные тени. Офицер присел с Другой стороны окна. Тоже выглянул. По-яснил:

— Специально на окна свет направили. Чтобы мы не могли прицельно стрелять.

— Но ведь с верхних-то этажей видно нормально.

Офицер похвалил:

— А голова у вас работает. Но перед нами не новички. Наверняка у них для верхних этажей снайперы имеются.

— И эти что будут делать? — Штольц постарался сдержать дрожь в голосе.

— Для начала, думаю, попытаются захватить первый этаж. То есть пройти через нас. — Офицер деловито проверил наличие патронов в обойме пистолета. — Так что приготовьтесь, господин писатель. И с гранатами, повторяю, поосторожнее. Не хватало мне еще взлететь на воздух по вашей халатности.

А Геббельс в эти минуты, положив рядом с собой пистолет, писал:

«Если мы останемся живы, то проведем в рейхе тотальную войну. Именно тотальную. Германия — в ружьё/ Мы прочешем Германию вдоль и поперек. Мы поставим под траурные знамена новые миллионы солдат…»

Геббельс прекратил писать и задумчиво поглядел на черный проем окна. Там, в темноте, стояли враги. Впереди очередная битва. Сколько раз он и его недруги вот так, лоб в лоб, сталкивались на полях уличных сражений? Геббельс всегда гордился тем, что НСДАП выходила победителем из любой переделки. Но тогда с ними был фюрер: их стяг, их мысль, их гордость. Теперь они осиротели.

Министр стиснул зубы, чтобы подбородок не задрожал от переполнивших его чувств. Снова поднял ручку и вывел следующую строку:

«И мы схватим государственный аппарат за горло железной рукой!»

Курков выбрался из лаза, огляделся. Бой закончился. На дороге догорали танки. Между ними ходили люди Скорцени, подбирали своих раненых. То тут, то там раздавались одиночные выстрелы. «Добивают», — догадался русский.

Он перевернулся на живот, прополз немного вперед. Выглянул из-за воняющего гарью обгоревшего танкиста. Тут же в тело покойника ударила пуля.

— Не стреляйте! — что есть мочи заорал Сергей.

Выстрелы прекратились. Курков приподнялся.

— Господи Иисусе, — донесся голос откуда-то сбоку, — да это ж Иван!

Курков медленно поднялся и, спотыкаясь, спустился по битому кирпичу к машине Фолькерсама.

— Живой? — радости в голосе командира Курков не услышал. — Неплохо разделался с танком. Везет тебе, русский.

Герлах дружески похлопал солдата по плечу:

— Зам нашего Отто не слишком разговорчивый, верно?

— Мне с ним детей не крестить. — Курков и не сообразил, что произнес фразу на русском языке.

— Что ты сказал? — Герлах недоуменно воззрился на собеседника.

Курков перевел.

— А, русский юмор. — Герлах рассмеялся. — Нужно будет запомнить. А танк ты по всем правилам ликвидировал. Вот только куда потом пропал?

— По голове чем-то стукнуло, — соврал Сергей. — Вроде деревянным, но тяжелым. Видно, от взрыва. Вот и провалялся в яме.

— На войне, как на войне. — Герлах оглянулся по сторонам, кивнул на Радля: — А ведь он в тебя стрелял.

— Только что, когда я выбирался?

— И когда полз на задание. — Герлах отвинтил крышку фляги, прополоскал горло.

— Откуда знаешь? — Курков и не заметил, как перешел с лейтенантом на «ты».

— Видел. Он еще перед посадкой в машину поспорил, что пристрелит тебя во время боя.

— С кем поспорил?

— Со мной.

— Так ты теперь в выигрыше?

— A-а, всего каких-то двадцать марок. Впрочем, Иван, ты, кажется, приносишь удачу.

Курков кивнул на горевший танк:

— Не всем.

Герлах снова рассмеялся. Радль, заслышав его голос, направился к ним. Лейтенант замолчал.

— Не надо мной ли ты только что смеялся? Или мне показалось?

Герлах взглянул на злое, темное от грязи и копоти лицо соратника по батальону и снова рассмеялся:

— В первый раз тебе показалось. А вот сейчас нет.

Радль вскинул правую руку, чтобы нанести удар, но Герлах выставил «блок» и нанес сильный хук левой. Капитан согнулся пополам и со свистом теперь втягивал воздух в лёгкие.

— Ты щенок, а не бойцовская собака. — Герлах развернулся и направился к бойцам своей роты.

Радль разогнулся, правой рукой нащупал ременной чехол и выхватил тяжелый армейский тесак. Курков уже успел убедиться, сколь искусно солдаты Скорцени умеют обращаться с холодным оружием. И не только с оружием. Однажды он даже стал свидетелем незаурядной меткости Радля: тот с пяти метров вогнал в дерево обыкновенную столовую вилку. Тогда, правда, Сергей мысленно усмехнулся: все-таки вилка была достаточно тяжелой, а такие предметы можно использовать и с большего расстояния.

Рука сама собой вскинулась, перехватила кисть Радля, вывернула ее. Тесак упал на землю. Курков ногой отшвырнул его в сторону. Радль взвыл от боли.

Герлах обернулся. Фигуры сцепившихся в схватке четко вырисовывались в свете автомобильных фар на фоне темноты. Наблюдавшие за дерущимися из машин зааплодировали. Фолькерсам выглянул из кабины:

— Что там происходит?

— Русский налаживает контакт с Радлем, — ответил ему чей-то голос сверху, и в кузове грузовика завязался спор, кто выйдет победителем.

Капитан сумел вырваться и ударить Куркова сапогом под колено. Нестерпимая боль обожгла мозг. Следующий удар пришелся в лицо. Курков упал на землю и принялся кататься по ней, ловко уворачиваясь от ударов сапога противника. Со стороны машин донесся смех. Радль попытался ударом ноги достать лицо Куркова. Да так, чтобы обязательно сломать нос или выбить глаз.

Сергей прижал локти к груди, а ладонями прикрыл голову. «Куда немец откинул тесак? Кажется, вон он, упал близ горящего танка. Да, точно, это он там лежит. Ну, сука, заметь его! Дай шанс ответить., Если ты пойдешь на меня с ножом, мне простят твою смерть. А если нет? Вдруг наоборот? Нет, оправдают. Я зачем-то нужен Скорцени, иначе бы на меня столько времени не тратили. Ну же, возьми, фриц, свою железку..>

Радль словно услышал его просьбу. Нанеся еще один удар по телу русского, он подхватил нож с земли:

— Сейчас, Иван, я разделаю тебя, как свинью!..

Курков напружинился. Радль сделал шаг, перехватил поудобнее рукоятку…

Выстрел со стороны машины Форкесама прекратил поединок.

— Убрать оружие!

— Командир, — раздались недовольные голоса, — пусть добеседуют до конца!

Радль, тяжело дыша, злобно уставился на командира.

— Вторично повторять не стану. Считаю до двух…

Радль сплюнул и недовольно спрятал оружие.

Форкесам жестом приказал обоим занять места в машинах:

— У нас дел на сегодня и без внутренних разборок хватит. Связист, сообщи штурмбаннфюреру: мы возвращаемся к ведомству Геббельса. Русский садится во вторую машину, Радль — в первую. Это приказ.

— Можно закурить?

Мюллер пожал плечами:

— Если вас устроят наши солдатские сигареты… — Он протянул Гизевиусу зажигалку. — И обратите внимание: мы снова перешли на «вы».

— Да, я заметил.

— Итак, господин дипломат. Вам надлежит срочно покинуть Германию. Срочно — это значит немедленно. Пока в Берлине не объявился рейхсфюрер. Пока папаша-Мюллер, то есть я, не начал чистку. А я буду проводить ее очень тщательно. До тех пор, пока не определится будущее лицо власти. Но вам я могу гарантировать: тех лиц, о которых вы мне недавно рассказывали, в новом правительстве не будет. Они закончат свои жизни через три-четыре дня. На виселице. Вы же к этому моменту должны будете находиться уже в Берне. — Мюллер говорил обстоятельно, взвешивая каждое слово. — Теперь поговорим о вашей будущей беседе с Даллесом. Запоминайте. Передадите ему, что гестапо-Мюллер проявил собственную инициативу. Особо выделите слово «собственную». Далее распишите мою несомненную полезность в нашем с ним сотрудничестве. Ее можно выразить следующими пунктами. Освобождение некоторых нужных ему лиц и вывоз их из Германии. Передача кое-каких крайне интересных ему документов. Особенно касающихся некоторых лиц, входящих в круг президента его страны. С такими бумагами он сможет приобрести очень весомую власть. Можно подумать и о материальном поощрении. Впрочем, о последнем лучше не говорите.

«Скажет, — подумал про себя Мюллер. — Обязательно скажет. Всякие высокие материи ничто в сравнении с приличной суммой на собственном счету в банке нейтральной страны. Или, на крайний случай, две-три картины стоимостью в полтора миллиона долларов.

Это весомый аргумент. Они знают, что мы имеем. Война есть война. Она на то и дана, чтобы победителю доставались некоторые ценности. И мы можем этими вещицами поделиться. А почему бы и нет?»

— Вопросы?

Гизевиус затянулся сигаретным дымом, закашлялся:

— Действительно плохой табак. А что мне делать, если Даллес не захочет вступить с вами переговоры?

— Должен захотеть. Если мы услышим отказ, то будем считать, что вы не предприняли должных усилий. Чем это вам грозит, надеюсь, понимаете?

— Да Кому мне передать результаты переговоров?

— Вас найдут. Еще вопросы?

— Как мне выбраться из Берлина?

— Вопрос по существу. — Мюллер подошел к шкафу, выдвинул одно из отделений, быстро перебрал карточки, вставленные в специальные ячейки, и достал одну из них. — На одном из вечеров, если помните, вы встречались с неким господином Штольцем.

— Журналистом?

— Совершенно верно. Вот его адрес. — Карточка легла перед Ги-зевиусом. — Запомните. Ни в коем случае не записывайте. Он вам поможет с документами и билетами на поезд.

— А если он поинтересуется, откуда у меня его адрес?

— Вам его выдали в штабе Фромма. Перед началом ликвидации. Вы успели сбежать. Прятались в подвалах. Теперь вам срочно нужно связаться с американцами. Кстати, это соответствует действительности. Терять контакт с ними Штольц не захочет. В конце концов, пообещайте, что Даллес узнает и о нем лично. Тогда все пройдет на высшем уровне.

Гизевиус собрался с духом:

— А почему бы вам тоже не сбежать? Вместе со мной.

Мюллер ощерился в улыбке:

— Мне не нужно сбегать. Я вообще не люблю бегать. Таких людей, как я, приглашают.

Полковник Тейлор прошел в штабную палатку.

Генерал Монтгомери стоял, наклонившись над картой. Командующий 21-й группы армий союзников водил по схеме недавнего боя указательным пальцем правой руки, в то время как левая сжимала алюминиевую кружку с кофе.

— Я вам не помешаю, господин генерал?

Монтгомери отвлекся от увлекательного занятия:

— А, это вы, Генри… Не спится?

— Да какой тут сон. Говорят, Айк взбешен?

— Не то слово! — «Айком» в войсках союзников окрестили командующего американской группой войск, генерала Эйзенхауэра. — Собирается снять меня с поста командующего. И, как мне сообщили, к ним по этому поводу прилетел наш Бульдог. «Бульдогом» британские политики прозвали за мертвую хватку нынешнего премьер-министра — Уинстона Черчилля.

— Почему? Мы ведь фактически задачу выполнили. А на то, что Кан не захвачен нами полностью, есть объективные причины.

Монтгомери отхлебнул кофе.

— В данной ситуации объективная причина одна: у нас нет достоверных сведений о противнике. Мы ничего не знаем о количестве войск в Кане, об их техническом состоянии. Мы даже не имеем понятия, кто руководит обороной. Разве можно воевать в таких условиях? А они еще требуют стремительного наступления! Мы и так потеряли свыше тридцати процентов личного состава! Наступление на этот паршивый городишко превратилось в мясорубку. И каков результат? Нам удалось продвинуться только на пять миль. Всего на пять! В то время как американцы уже захватили Сен-Ло.

— Если б мы не сдержали немцев под Калом, черта с два янки взяли бы Сен-Ло.

Монтгомери улыбнулся краешком губ:

— Представляю, как выглядел бы Айк, если б его парни сидели сейчас вроде нас в дерьме. Кажется, ты что-то хотел сказать?

— Да, мой генерал. Пришло сообщение о покушении на Гитлера.

— Слышал. Только сегодня эта информация не играет никакой роли.

— Как сказать. — Начальник штаба переставил кофейник с табурета на край стола и присел на импровизированный стул. — Еще в начале июля ходили слухи, что немцы якобы имели встречу с представителями штаба Эйзенхауэра.

— Переговоры — нормальное явление для войны. Если б сейчас ко мне явились парламентеры из Кана, я бы их принял. Не безумцы же они в самом деле?!

— Но представители вермахта пришли не к нам, а к американцам. С нами немцы не пожелали иметь дела.

Генерал насторожился:

— Что-то я не пойму, Генри, к чему ты ведешь…

— Помните день составления генерального плана наступления? Что тогда предлагал Айк?

Монтгомери потер лоб:

— Ты имеешь в виду наступление широким фронтом? Но мы ж вроде пришли тогда к общему мнению, что не сможем так действовать. У нас просто не хватило бы сил. Нам остается рассчитывать только на мощное наступление на узком участке фронта.

— Совершенно верно. И американцы с этим согласились. Хотя и не в полной мере. Но в данной ситуации мы находимся с ними примерно в одинаковых условиях. Теперь же, со смертью Гитлера, они, то есть условия, могут поменяться. Представьте, что произойдет, если американцы, со своей идеей широкого фронта, вступят в переговоры с немцами и те начнут широкомасштабную сдачу территорий. Не нам — американцам! Кто потом станет диктовать нам условия?

Монтгомери отставил чашку.

— Неужели Эйзенхауэр пойдет на переговоры с заведомо проигравшей стороной?

— Вы сами только что сказали: для войны это нормальное явление./

Генерал заложил руки за спину:

— Предположим, вы правы. И с кем из немцев в таком случае будет вестись диалог?

— Слухи ходили о Роммеле.

— Роммель ранен и прикован сейчас к больничной койке.

— Временно. А вот когда встанет на ноги, переговоры, я думаю, пройдут именно через него.

— Попахивает изменой, — поморщился генерал.

— Согласен.

Монтгомери налил себе вторую порцию кофе.

— А если вы ошибаетесь, полковник?

— Посмотрим. Завтрашний день покажет.

— Операция «Кобра»?

— Совершенно верно, сэр. Если американцы, как планировалось, начнут ее утром, то мои предположения не верны. Ну, а если начало операции будет приостановлено, то дальнейшие выводы делать вам, мой генерал.

Монтгомери прищурился:

— Не волнуйтесь, полковник, соответствующие выводы я сделаю. Уж что-что, а это я умею.

Шасси самолета коснулись бетонного покрытия, тот подпрыгнул, во второй раз уже более уверенно прижался к дорожке и, натужно ревя двигателями, понесся вдоль нарисованной на ней белой линии.

Гиммлер протер заспанные глаза и выглянул в иллюминатор.

— Что такое? Это же не Берлин!

— Так точно, господин рейхсфюрер, — поддержал его адъютант, — Аугсбург. Аэродром доктора Мессершмидта.

— Я и сам вижу. Почему мы не в столице? Немедленно выясните, что все это значит. Вызовите пилота)

Конечно же, рейхсфюрер не поверил объяснению Баура, хотя оно и выглядело довольно убедительно. Сегодня был не тот день, когда происходят случайности. Но иного выхода, кроме как ждать починки машины, не было. Других самолетов на аэродроме не наблюдалось.

Гиммлер покинул салон и направился было к зданию Управления полетами, но, не пройдя и половины пути, остановился.

— Штурмбаннфюрер, — позвал он своего помощника, — пришлите ко мне доктора, а сами сходите на пункт связи и созвонитесь с Шелленбергом. Пусть он доложит, что происходит в столице.

Гиммлер неожиданно испугался. Испугался засады, которая могла поджидать его в помещении Мессершмидта. Там, в узких коридорах, его людей могли блокировать и не дать им возможности спасти своего патрона. На открытой площадке, в окружении преданных офицеров СС рейхсфюрер чувствовал себя несколько увереннее.

Керстен устало спустился по трапу и вялым шагом подошел к Гиммлеру.

— Что с вами, доктор?

Врач спрятал дрожащие руки в карманы:

— Очень утомительный полет, господин рейхсфюрер.

Гиммлер, расхаживая перед врачом, изредка бросал взгляды на двери, за которыми скрылся штурмбаннфюрер. Керстен в данную минуту был ему не нужен, просто присутствие рядом другого человека хоть как-то помогало скрыть волнение. Если помощника арестуют, значит, «вынужденная» посадка не случайна. Аугсбург — вотчина Геринга. Здесь все принадлежало «Борову», в том числе охрана. Верных рейхсфюреру людей из СС на территории завода и аэродрома не было. А потому он служил прекрасной мишенью. Во всех отношениях.

Гиммлер стрельнул глазами по сторонам.

Летчики и механики возились с двигателем истребителя. Но они ведь могли и просто делать вид, что устраняют неисправность. А у самих под ветошью спрятаны автоматы. Вот мелькнула фигура на смотровой башне. Снайпер? Холодный пот заструился по позвоночнику.

Наконец адъютант появился в дверях. Один. Без сопровождения.

Гиммлер облегченно выдохнул: его не собирались ни убивать, ни даже арестовывать. Штурмбаннфюрер подбежал к шефу, вытянулся, доложил:

— Мой рейхсфюрер, бригаденфюрера на месте нет. Как сообщил его секретарь, он два часа назад выехал арестовывать адмирала Канариса.

— Спасибо, Вилли.

— И еще, господин рейхсфюрер. Секретарь сказал, что в городе идут бои.

— В районе РСХА? — моментально отреагировал Гиммлер.

— Никак нет. О помощи только что попросило министерство пропаганды.

Гиммлер удовлетворенно сжал пальцы в кулак.

— Да, тяжелое положение сейчас в Берлине. Но, думаю, они там справятся. Мы ведь с господином министром и не в таких переделках бывали. Поинтересуйтесь у пилотов, как долго они еще будут чинить самолет. Господин доктор, — обратился он после ухода адъютанта к Керстену, — мне не нравится ваш вид.

— Простите, господин рейхсфюрер, но я все еще расстроен. Те врачи были моими коллегами.

— Они были изменниками. И не только Германии, но и вашей пресловутой клятвы.

Гиммлер почувствовал, как тепло расслабления приятно ударило в ноги.

— Вы же знаете, фюрера ни что уже не могло спасти, — вновь попытался оправдать действия коллег доктор.

— Но они не имели права молчать о его смерти! — Настроение Гиммлера улучшалось с каждой секундой.

Керстену же, напротив, захотелось присесть, но вокруг простирался лишь голый бетон.

— Цивилизованная Европа вас не поймет, — доктор произнес эти слова вполголоса, но рейхсфюрер их прекрасно расслышал.

— Хм, цивилизованная Европа… А что есть Европа как не Германия во всем ее историческом развитии? Даже Священная Римская империя создавалась лишь для того, чтобы дать толчок развитию немецкой нации! Великая Германия — самый крепкий элемент в союзе европейских государств, доктор. И только она, наша старушка Германия способна вести всех европейцев за собой. Всю вашу так называемую «цивилизованную Европу». Точнее, способна стать сюзереном всех европейских государств.

— Простите, господин рейхсфюрер, — Керстен почувствовал вдруг приступ тошноты, — но я вас не очень понимаю…

Однако Гиммлер не замечал состояния доктора. Дало о себе знать резкое расслабление после затяжного нервного напряжения.

В Аугсбурге его, как выяснилось, никто с арестом не ждал. В Берлине, судя по всему, обстановка под контролем. А выговориться хочется. Так почему бы не оседлать любимого конька, пусть даже и перед таким ничтожеством, как доктор?

— Я веду к тому, что если б не была открыта Америка, то Германия и до сих пор оставалась бы главенствующим центром Европы. Рост колоний изменил ситуацию. Только он и ничего более. Ведь что такое Британия? Остров. Даже нет — островок. Причем не входящий в состав Европы. Но — жиреющий благодаря колониальным захватам. А Европа при этом должна выживать собственными усилиями, еле сводя концы с концами. Мы не согласны с этим. Германия — могущественнейшее государство! Вы в этом сами смогли убедиться. И мы не собираемся создавать колонии, как это сделала Англия. Мы хотим объединить Европу. Соединить ее части в одно целое. Возможно, в чем-то придется действовать силой. Однако альтернативы у нас нет. В противном случае Европа станет либо добычей России, либо Соединенных Штатов. Так что, доктор, мы не порабощаем, а защищаем вашу так называемую «цивилизованную Европу» от варваров, проливаем кровь ради безопасности Запада.

— И делаете это нецивилизованными методами.

— Победителей не судят.

— Сначала нужно стать победителем. — Керстен тотчас и сам испугался своих слов.

Но Гиммлер весело рассмеялся:

— Не волнуйтесь, доктор. Мы победим. Штурмбаннфюрер, так что у нас там с двигателем? Скоро ли вылетим?

Когда машины Фолькерсама прибыли к зданию министерства пропаганды, работы для солдат практически не осталось: мятежников уже взяли в кольцо бойцы геринговской дивизии люфтваффе. Тех же мятежников, которые пытались оказать хотя бы малейшее сопротивление, расстреливали на месте. Пленные, под строжайшим надзором, освобождались от оружия, поясов, ремней. С них тут же срывали погоны, ордена, связывали за спиной руки и заталкивали в автофургоны.

— Русский, — поманил Фолькерсам Куркова взмахом руки, — займи позицию возле входных дверей. Заметишь что-нибудь подозрительное — стреляй без предупреждения.

Сергей перекинул автомат в правую руку. Левой достал сигареты. Табак, конечно, так себе. Эх, махорочки старшины Лузгина бы сейчас! Вот то табачок был…

Курков прислонился к двери, затянулся чужим легким дымом. Ну до чего ж они аккуратно всё делают! Даже когда связывают руки арестованным, движения какие-то чересчур размеренные, неестественные. А те, зная, что их везут на смерть, сами подставляют ладони. Курков сплюнул: да он бы уже раза три сбежал, а эти… И они еще надеются выиграть войну? Тьфу!..

Люди в военной форме сновали туда и обратно. Отдавались разного рода распоряжения. Мелькали знакомые лица.

Скорцени появился неожиданно. Он внимательно посмотрел на Куркова, усмехнулся и, не сказав ни слова, прошел внутрь здания.

Вскоре к центральному входу подкатили три грузовика. Солдаты принялись закидывать в них тела убитых. Те же, что принимали наверху, старались разложить трупы так, чтобы в кузов их влезло как можно больше. Все работали молча и сосредоточенно.

Скорцени снова появился на выходе.

— Господин Курков, поедете с ними, — он указал рукой на автомобили с покойниками.

Курков закинул автомат за спину и направился к ближайшей машине. В кабине места не оказалось. Пришлось забраться в кузов.

Трупы лежали плотно, в три ряда, и были прикрыты грязным брезентом.

Сергей хотел было освободить себе место в углу, но его остановил голос незнакомого ефрейтора, который запрыгнул в кузов вслед за ним:

— Не стоит. Кладбище недалеко. Потерпи. — И сел прямо на брезент.

Курков садиться не стал. Все-таки освободил немного места для ног и вцепился в край борта машины.

— Брезгуешь? — Ефрейтор рассмеялся, достал портсигар, закурил. — Или боишься?

— Чего их бояться? Покойники, они и есть покойники. Навидался на фронте.

— Воевал? — немец с уважением посмотрел на солдата. — А мне вот не довелось. По болезни, — пояснил он. — Лёгкие. А вот с покойниками каждый день общаюсь, привык.

— Похоронная команда? — догадался Курков.

— Точно. Кому-то ведь нужно и этим заниматься, — философски заметил ефрейтор.

Он продолжал еще о чем-то рассказывать, но Курков его уже не слушал: то ли брезгливость, то ли презрение — он и сам не мог разобраться, какое именно из этих чувств, — охватило его. Если он еще мог как-то понять, почему фашисты столь варварски ведут себя на его земле, с его соплеменниками, то их отношение к своим же людям, к тем, что сейчас лежат под ногами, оправдать было невозможно. Что происходит? Почему? Еще вчера эти солдаты и офицеры мирно общались, при встречах вежливо приветствовали друг друга, а сегодня вот так легко, без всяких угрызений совести стали лишать друг друга жизни? И теперь некоторых из них везут к месту безымянного захоронения… А в том, что оно будет безымянным, Курков не сомневался.

— Меня зовут Пауль! — прокричал разговорчивый ефрейтор. — А тебя? Кстати, солдат, у тебя странное произношение. Если бы я не видел, что тебя направил к нам в помощь сам Большой Отто, то давно бы доложил куда следует.

— Я из Прибалтики, — соврал Курков. Зачем, и сам не знал.

— Теперь попятно. Но я ваших эрзац-немцев не признаю. Вы не поднимали рейх с колен, как это делали мы. Не сидели по тюрьмам. Не дрались с полицией. Вы пришли на все готовое. Помню, как ваш брат приезжал из Прибалтики поездами. С чемоданами, тюками. Сытые, довольные. Я тогда одному вашему в морду дал.

— За что? — Курков спросил просто так, для поддержания беседы. Нога никак не могла найти себе место. Под подошвой сапога ощущалась мягкая, еще не успевшая окоченеть плоть.

— А ты бы видел его рожу! Сам бы захотел по ней съездить. Здоровая, упитанная. Ухмыляющаяся. Да что ты, словно барышня, мнешься? Оттолкни его в сторону!

Курков пнул сильнее. Из-под брезента раздался тихий стон.

— Что, живой? — оживился ефрейтор. — Ничего. И такое случается. Добьем на месте.

Машина остановилась. Курков спрыгнул на землю. Из кабины выбрались шофер и офицер в форме обер-лейтенанта. Ефрейтор последовал примеру Сергея.

Водитель, фельдфебель вермахта, проверил ворота. Заперты. Вернувшись к машине, он включил фары и нажал на клаксон. Пронзительный рёв вспугнул ночную тишину.

Недовольный церковный служка приоткрыл створку ворот и хотел было возмутиться, но, увидев перед собой серьезную компанию во главе с офицером, сдержался.

— Что вам угодно, господа?

— Для начала откройте ворота. И покажите самый дальний и малоприметный угол кладбища. Наших клиентов следует закопать тихо, без всяких следов.

— Но, господин офицер, сейчас ночь…

— Выполняйте, и поживее. Времени нет. Через десять минут придет еще одна машина.

Испуганный служка распахнул ворота. Автомобиль, следуя за служителем, медленно пересек кладбище и остановился неподалеку от дальней каменной стены.

— Здесь, — сторож указал на место, заваленное мусором и недавно спиленными ветками. — Если расчистить, можно сделать обширное захоронение.

— Ефрейтор, приступайте.

Курков спрыгнул на землю, взял штык-лопату и принялся помогать новому знакомому. Земля оказалась мягкой, податливой, преимущественно песчаной. «В такой землице картошку бы сажать», — вспомнились ему неожиданно слова Толика, напарника по последнему, провальному, делу. Толик, сельский парень, вынужден был заняться воровством из-за голода, выгнавшего его из родной деревни. Почему-то именно после того, как вспомнилось конопатое лицо напарника, Куркову впервые за последние дни нестерпимо захотелось домой. Черт с ним, хоть в тюрьму, но домой.

— Эй, прибалт, отдай лопату фельдфебелю, — ефрейтор вылез из довольно приличных размеров ямы, — а мы с тобой перенесем пока трупы. Где, кстати, святоша?

Курков посмотрел по сторонам. Служки нигде не было.

— Вот каналья, — выругался ефрейтор. — Придется теперь самим возиться со всем этим дерьмом.

Они вернулись к машине. Пауль залез в кузов, откинул задний борт, сбросил на землю брезент. Мертвые тела в грязных окровавленных мундирах по-прежнему лежали наспех уложенными штабелями. А над ними возвышался лысый самодовольный соплеменник Гёте и Шиллера.

— Принимай!

В руки Куркова скатился первый труп. Пока он старался аккуратно положить его на землю, к ногам с глухим стуком упало второе тело.

— Что ты там возишься? — раздался сверху недовольный голос. — Сюда скоро новая машина прибудет, и мы этих должны успеть закопать.

Курков принялся просто оттаскивать падающие на него тела в сторону.

— Эй, прибалтиец, подай пистолет.

Курков кинул ефрейтору оружие. Раздался выстрел. За ним второй.

— Оттаскивай и сбрасывай всех в яму. Постарайся сделать так, чтобы они уместились в два слоя.

Пока Сергей переносил мертвые тела, ефрейтор шустро обшарил карманы тех, что еще лежали у машины. Добыча оказалась впечатляющей: три обручальных кольца, перстень, марки.

Курков поднял очередное тело, когда его остановил властный окрик:

— Стоять! Ни с места! Что здесь происходит?

Из-за машины вышел полицейский патруль из шести человек во главе с вахмистром.

Обер-лейтенант выпрыгнул из кабины.

— Кто старший? Подойти ко мне! — объявил он в приказном тоне.

О чем он говорил с вахмистром, Курков не слышал, но в результате полицейские присоединились к их малочисленной похоронной команде.

А чуть позже прибыла машина, в которой трупов было раза в три больше, чем в предыдущей. А за ней еще одна. И еще…

Курков все делал автоматически. Хватал труп за руки или ноги, тащил его по мокрой то ли от росы, то ли от крови траве, скидывал в яму, шел за следующим. За спиной привычно раздавались одиночные выстрелы. К пяти утра обер-лейтенант приказал засыпать котлован сначала известью и хлоркой, а потом землей. Но на это сил у Куркова уже не хватило. Не обращая внимания на окрики офицера, он забежал за машину и согнулся в рвотных конвульсиях.

Геринг выполз из машины и уставился прищуренными маленькими глазками на жилище руководителя партийной канцелярии НСДАП и личного секретаря фюрера, Мартина Бормана. Нос рейхсмаршала удовлетворенно сморщился: простой, двухэтажный, ничем не примечательный особняк проигрывал его хоромам по всем статьям. Район, конечно, хороший, у горы Обельзальцберг. Ну, так оно и понятно: чин позволяет.

Геринг снял фуражку, передал адъютанту, вытер вспотевший лоб платком и направился в дом.

Геббельс, прибывший несколько ранее, уже сидел перед камином с бокалом коньяка. При появлении рейхсмаршала он вяло улыбнулся и процедил сквозь зубы:

— Спасибо, Герман. Твои люди вовремя спасли наше дело.

«Интересно, — подумал рейхсмарашл авиации, хотя лицо его при

этом выражало полную открытость, — возбуждаясь с женщинами, он тоже говорит им, что занимается плотской любовью только во имя нашего дела?»

Борман спустился по лестнице. Китель расстегнут, надет поверх белой майки. «Волосы мокрые, — отметил Геринг. — Видимо, только что принял ванну. Спокоен».

— Господа, — на правах хозяина дома Борман взял слово первым, — не будем тратить время на эмоции. Как вам известно, фюрер скончался. Однако Германия жива. И должна продолжать жить. А значит, дело фюрера должно быть продолжено. И кем, если не нами? Теми, кто стоял рядом с Адольфом Гитлером все эти годы…

Геринг, в отличие от Геббельса, всю лишнюю, но столь востребованную в таких случаях словесную шелуху пропускал мимо ушей. Пока рейхслейтер изощрялся в красноречии, он вспоминал, как Борман женился в 1929 году на Герде Бух — довольно привлекательной девице, с которой он и сам бы был не против переспать. Свидетелем на их свадьбе был сам Гитлер. Адольф веселился, трепал невесту по щеке, говорил Борману, будто завидует ему. А после, когда молодых расписали, Ади первым сел в свадебный автомобиль, на переднее сиденье, и кричал всем прохожим, что его друг женился…

Борман говорил медленно, основательно, тщательно подбирая каждое слово.

«Жалкий Мефистофель, — Геринг снова ушел в размышления. — А ведь совсем недавно стоило тебе при обсуждении военной обстановки положить перед Гитлером записку, порочащую того или иного генерала, как все решалось в прямо противоположном направлении. Интересно, а с кем из нас ты теперь будешь вести себя так же? Со мной или с этим коротколапым инвалидом?»

Геринг никак не мог простить Борману, что тот стал для Гитлера незаменимым человеком, оттеснив его, законного преемника, на второй план. Медленно, постепенно, тщательно продумывая каждый шаг, Борман превратился для фюрера в нечто большее, нежели секретарь или доверенное лицо. Он стал необходимостью. Тенью. Геринг прекрасно понимал: сам он ради завоевания любви Гитлера никогда бы до поведения Бормана не опустился. Но Гитлер, увы, обожал именно таких людей. Рейхсмаршал постоянно помнил об этой черте фюрера, и потому обида никак не проходила.

— Теперь нам следует подумать о будущем Германии, — продолжал Борман. — Мне бы хотелось услышать от вас соображения по поводу ведения наших дальнейших военных действий.

Геринг понял: настал его выход.

— Во-первых, — медленно начал он, — следует признаться самим себе, что продолжать войну на два фронта нам уже не по силам. Да, на данный момент наши войска сдерживают наступление американцев и англичан, но ценой каких усилий? А те же русские довольно быстро освоили наступательное движение и теперь им успешно пользуются. Думаю, нам в первую очередь следует предпринять такие меры, чтобы мы могли снять с Западного фронта часть наших войск и направить их на восточное направление.

— Предлагаете переговоры? — подал голос Геббельс:

— Я бы данное предприятие так не называл. Скорее обоюдное соглашение. В конце концов, Черчиллю ведь тоже вряд ли понравится, если на берегу Ла-Манша англичане будут видеть рожи сибирских мужланов.

— Черчилль и наши-то лица не хочет видеть, — съязвил Геббельс. — По крайней мере исходя из его письма Сталину и Рузвельту от 12 июня, я думаю, с англичанами мы общего языка не найдем.

Рейхсмаршал наморщил лоб. Память быстро пролистала страницы прошлого месяца. Вспомнил.

Разведка в тот день донесла, что Черчилль предоставил на рассмотрение глав союзных держав проект официального заявления, в котором, в частности, говорилось:

«.Великобританией, Соединенными Штатами Америки и Советским Союзом получено значительное количество вполне достаточных свидетельств ужасающей жестокости, кровавых боен и леденящих кровь массовых казней, творимых гитлеровскими войсками во многих подвергшихся их нашествию странах, из которых они в настоящее время неуклонно изгоняются. Зверства, неизменно сопутствующие нацисткой власти, сейчас ни для кого не новость — все пароды и все территории, побывавшие в ее смертных тисках, пострадали от самых страшных форм правления посредством террора. Новым является то, что в настоящее время многие из этих территорий уже избавляются от нацистского ига наступающими армиями-освободительницами, но вместе с тем и то, что в случаях отчаянных попыток сопротивления им отступающие гитлеровцы удваивают свою и без того беспримерную жестокость.

Исходя из всего этого, три стороны-освободительницы, действуя в интересах 32 государств из состава ООН, объявляют, что сразу же после полного окончания войны с Германией и победы над ней все немцы, которые ответственны за эти зверства, будут отправлены в те страны, в которых они совершали свои преступные злодеяния. Пусть им будет известно, что они будут возвращены на место своих преступлений, невзирая ни на какие затраты, и судимы теми людьми, с соотечественниками которых они обошлись столь жестоко. Настоящее заявление не распространяется на главных военных преступников, чьи злодеяния не ограничиваются лишь какими-то отдельно взятыми географическими привязками».

Под «главными преступниками» премьер-министр Великобритании подразумевал и Геббельса, и Бормана, и Геринга.

— Впрочем, и американцы вряд ли захотят сесть с нами за круглый стол. По моим сведениям, — министр пропаганды решил выложить свой первый козырь, — попытки подобных переговоров уже предпринимались. В сорок третьем году. Наши репортеры, работающие в Швеции и Швейцарии, доложили мне, что видели там людей Гиммлера. Точнее, Шелленберга. Те пытались наладить контакт с американцами.

Борман опустил глаза в пол: вот наконец мы и подошли к первому главному вопросу.

— Если Гиммлер вел такие переговоры, то фюрер должен был о них знать, — заявил Геринг, с вызовом посмотрев на хозяина дома.

Борман развел руками:

— Должен был… Но я не могу припомнить, чтобы фюрер говорил при мне о чем-то подобном.

— Выходит, Хайни прокручивал свои делишки втихую от Ади? За нашими спинами? Это на него похоже. — Геринг рассмеялся. — Кстати, он сейчас на аэродроме у Мессершмидта. Мне доложили, что у них неполадки с двигателем. Так мы, может, его…

— Ни в коем случае! — встрепенулся Геббельс. — Не забывайте, за ним стоят СС.

— СС начинал строить я. — Геринг вскочил и принялся возбужденно расхаживать по кабинету. — Он просто подхватил мое дело. Так что СС без присмотра не останутся.

— Мы в этом сомневаемся. — Борман налил себе коньяк. — Не обижайся, Герман, но теперь СС уже не те, что были в годы нашей молодости. И приручить их будет очень тяжело. К тому же нужно учесть фактор времени. Я согласен с прежним мнением: Гиммлер должен остаться жить. Но вместе с тем нам следует подумать, какое место отвести ему в нашем деле. А для этого нужно сперва определиться, каким мы видим будущее.

Геринг удивленно посмотрел на своего недавнего союзника. Неужели Борман изменил собственным предложениям?

А рейхслейтер тем временем продолжил:

— Фюрер мертв. Это факт. Однако на данном этапе, к нашему великому сожалению, фюрера нам никто не заменит, — неожиданно повторил Борман фразу, недавно произнесенную Геббельсом. При этом даже не сославшись на автора. Впрочем, министр пропаганды на данную деталь не обратил внимания. Его больше интересовало, какими словами партийный лидер закончит свою мысль. — Повторюсь: не обижайся, Герман. Но даже ты не сможешь заменить Адольфа. — Борман специально произнес только имя фюрера: проверял реакцию присутствующих. Промолчали. Можно продолжать. —

А потому предлагаю оставить фюрера… в живых. — Геринг чуть не подпрыгнул в кресле. — Да, да, вы не ослышались. Именно оставить в живых. То есть выставить вместо него двойника. Который будет находиться под полным нашим контролем. Под словом «нашим» я подразумеваю всех здесь присутствующих.

Геринг неуверенно заерзал в кресле:

— То есть ты предлагаешь…

— Именно. Сыграть «в дурачка». — Борман перевел взгляд на Геббельса: — А вам как моя мысль?

Министр пропаганды приложил ладонь к подбородку и долго тер ею кожу. После довольно долгого молчания он наконец проговорил, слегка прищурив взгляд:

— О смерти фюрера знают уже многие…

— Их можно объявить изменниками родины, — парировал рейхслейтер.

«А ведь “Хромоножка” что-то задумал», — пронеслось в голове Бормана.

— Но Генрих тоже знает об этом. И он в состоянии помешать нашей затее с двойником.

— В таком случае мы должны его опередить. Нужно сделать так, чтобы к моменту возвращения Гиммлера Берлин уже был извещен о спасении фюрера. Этим мы уничтожим козырь Гиммлера.

— Мы уже сообщили по радио, что Ади жив, — заметил Геринг.

— Ерунда. Это можно опровергнуть, — ответил Борман. — Просто нам нужен неоспоримый аргумент существования живого Гитлера. Йозеф, у тебя имеются на сей счет какие-нибудь идеи?

Взгляды с двух сторон устремились на Геббельса. Тот повел плечами:

— Есть некоторые соображения. — Министр пропаганды сделал паузу, после чего продолжил: — Фюрер должен выступить по радио.

Борман с Герингом переглянулись.

— А что, хорошая мысль, — одобрил рейхслейтер. — Вопрос лишь в том, кто это сделает?

Геббельс испытующе смотрел на присутствующих, но те продолжали хранить молчание. «Что ж, — министр пропаганды тяжело вздохнул, — значит, снова придется брать инициативу в свои руки».

— У меня есть один артист. Скопирует голос один к одному.

— Замечательно! — Борман аж хлопнул в ладоши. — Тогда не будем откладывать в долгий ящик. Два часа на подготовку хватит? Вот и хорошо. Главное, успеть до возвращения Генриха.

Геринг снова заерзал в кресле: вот тебе и Борман-союзничек. Эка, как все продумал. Хозяин дома заметил нервозность гостя:

— Тебе что-то не нравится, Герман?

— Да. Мне не нравится то, что мы ходим вокруг да около. Мне интересно узнать, кто из нас будет руководить «куклой»? Ты? Я? Йозеф? Насколько я понял, Гиммлеру ты такой роли не доверишь. И второй вопрос: зачем нам нужен артист, если есть «кукла». Или ее нет?

— «Кукла» есть. Просто ее нет сейчас в Берлине, — недовольно отозвался Борман: все-таки его вынудили в этом признаться. — Но, если уж быть до конца откровенным, я не доверю руководство двойником никому. Точнее, никому одному. Мы все будем ею руководить. За исключением, естественно, Генриха.

— Любопытно. И как ты себе это представляешь?

— Довольно просто. К примеру, ты, Герман, возьмешь на себя ответственность за вооруженные силы в прифронтовой полосе. Это помимо авиации. Плюс к тому я предлагаю тебе взять на себя ответственность за сохранность всех ценностей, которые были вывезены из покоренных варварских стран.

«Молодец, Борман, — мысленно усмехнулся Геббельс, — купил «Борова» со всеми потрохами. Тот, по сути, и так всем этим занимался, зато теперь станет безраздельным и полным хозяином всех военных трофеев. Раньше-то приходилось отчитываться перед Адольфом, а теперь — сам себе хозяин. Интересно, а что Мартин приготовил для меня?»

Борман будто услышал мысли министра и обернулся к нему:

— Йозеф, тебе предлагаю вместе со мной возглавить партию. Дисциплину и дух победы следует поддержать во что бы то ни стало. И только партия сможет сделать это. К тому же нужно обратить особое внимание на промышленный сектор. У вас с доктором Шпеером налажены контакты. Он наш человек. Поддержите его.

«Вот и мне предложили взятку, — вторично усмехнулся Геббельс. — И умно предложили. Ненавязчиво и деликатно. А что же хочешь получить ты, Мартин?»

Однако ответа на последний вопрос Геббельс не дождался: в этот момент Геринг вставил новую реплику:

— А как быть с Гиммлером? Раз вы хотите оставить его в живых…

— С ним тоже все просто. Генрих должен будет продолжить то, что было начато при Адольфе Гитлере. Ни делая никаких шагов ни вправо, ни влево. А чтобы он шел по выбранному нами пути, мы должны его кое-чем напугать.

— Точнее?

— Как вам известно, гестапо начало арестовывать заговорщиков. И во время допросов выяснилось, что в преступлении участвовали не только вермахт, но и СС. Специалисты Мюллера подтверждают: среди людей Гиммлера тоже имеются приверженцы покушения на жизнь нашего фюрера.

— Мюллер — человек Гиммлера, — сказал Геббельс.

— Мюллер никогда не был человеком Гиммлера, — тотчас возразил Борман, чем и «раскрыл» себя. Собственно, он и сам к этому стремился.

— Я в этом никогда не сомневался, — тотчас отреагировал рейхсмаршал.

Рейхслейтер незаметно прищелкнул пальцами: «Вот мы и подошли ко второму вопросу».

— Кстати, Герман, — партайгеноссе повернулся к рейхсмаршалу, — мне до сих пор непонятно, почему контроль над созданием нашего «чудо-оружия», в том числе ракет «Фау», до сих пор находится в ведомстве Гиммлера? Его люди «засветились» на встречах с наши-ми противниками. Вывод напрашивается сам собой.

— Фюрер доверил ему в свое время всю систему охраны секретности данных объектов. — Геринг понял мысль, вложенную Борманом в свой вопрос. После майского совещания в Оберзальцберге, на котором помимо военных присутствовали и представители фирмы «Мессершмидт», Геринг сделал для себя вывод: будущее авиации — в новых, скоростных технологиях. В том числе в ракетах. Именно тогда он впервые обратился к фюреру с просьбой провести правительственную проверку всех объектов, занимающихся созданием нового оружия. Фюрер же не одобрил инициативы своего преемника. И не в последней мере тому способствовали несколько его встреч с Гиммлером. По крайней мере, так предполагал Геринг. В результате «Борова» не допустили до сверхсекретного оружия. Теперь же, со смертью Ади, у рейхсмаршала появлялся новый шанс встать во главе секретного проекта.

— Вот и я говорю: почему бы вам, Герман, не взять проект под свое личное покровительство? — неожиданно произнес Геббельс.

И Борман понял: все, мозаика сложилась!

— По правде говоря, я давно подумывал об этом, — признался рейхсмаршал. — В конце концов, весь проект связан с авиацией, а кому, как не мне, знакомы все ее проблемы? Но вам не кажется, друзья мои, что Хайни может на нас немного обидеться? Очень немного. Но настолько, что его люди встанут на его защиту?

— Сомневаюсь, — Борман нервно дернул плечом.

— А я нет, — продолжил мысль Геринг. — Если мы хотим, чтобы двойник работал эффективно, нужно, чтобы и Гиммлер поддержал нас. А потому предлагаю с радиопередачей повременить. Недолго. Ровно до того момента, пока Хайни не станет нам обузой.

— Поддерживаю. — Геббельс эффектно вскинул руку, вмиг переметнувшись на сторону маршала, чем несказанно удивил рейхслейтера.

Действительно, хотим мы того или нет, но Гиммлер выдрессировал превосходную многотысячную свору преданных псов, которые готовы для своего хозяина разорвать кого угодно. Последние события — тому свидетельство. А потому поддерживаю мнение по поводу того, чтобы Генрих на некоторое время вошел в состав нашего небольшого клуба.

Геринг громко рассмеялся:

— Господа, а почему бы не доверить Гиммлеру командование предавшей фюрера резервной армией? А? Мартин, подумайте, в этом что-то есть.

Борман недовольно промолчал: все-таки полной победы достичь не удалось.

— Когда он вернется в Берлин? — поинтересовался Геббельс.

— Как мне доложил Баур, в семь. — Геринг посмотрел на часы. Циферблат показывал двадцать минут шестого.

— У нас мало времени. — Геббельс отставил бокал. — Следует до его приезда решить все основные проблемы. Итак, господа, вернемся к исходному вопросу. Мартин, вы меня убедили. Я берусь за руководство партией.

Геринг встал, заложил руки за спину и взглянул исподлобья на Бормана. Тот молча допивал свой коньяк.

— А я, насколько помню, уже доказал свой профессионализм, приняв на себя руководство войсками, — подал реплику рейхсмаршал. — И с остальным, думаю, тоже справлюсь.

Борман окинул взглядом обоих.

— Что ж, господа. В таком случае прошу вас прибыть на аэродром к шести утра, чтобы принять «фюрера». А потому вас, Йозеф, я попрошу позаботиться о журналистах. Пусть все утренние известия сообщат о том, что Адольф Гитлер жив!

Как только гости покинули особняк, Борман принялся срочно набирать номер телефона Мюллера. Теперь, после того как все позиции были расписаны и высшие бонзы рейха приняли условия игры, следовало как можно быстрее найти двойника Гитлера. Главного двойника. Людей, похожих на Гитлера, которые изредка подменяли главу рейха на массовых мероприятиях, не требующих личного выступления фюрера, было пять человек. Они могли скопировать его походку, жест приветствия, но не более. Полной копией, могущей полностью заменить Адольфа, был только один человек. И именно этот человек скрылся. Да так, что гестапо с ног сбилось в его поиске.

Гизевиус покинул здание гестапо в шесть утра. Он медленно перешел на противоположную сторону улицы и побрел вперед, не разбирая дороги.

«Все кончено, — неожиданно понял «Валет», — Гитлер жив. Жив. Столько труда было вложено, а он выжил! А мною просто воспользовались. И кто? Мюллер! Скотина Мюллер, о котором до тридцать шестого года, когда я уже прослыл в Германии талантливым дипломатом, никто и понятия не имел. А теперь это ничтожество использует меня, словно уличную девку, контролируя каждое движение. И ничего уже нельзя изменить. Ничего».

Гизевиус тяжко вздохнул: а может, и не стоит менять? Все равно партия уже проиграна. И крупных фигур, на которые можно было бы поставить, на игровой доске больше не осталось.

Захотелось присесть, но поблизости не оказалось ни одной скамьи.

Куда идти? Да, адрес журналиста у него есть, но пока нет желания его навещать. Чувствовал: одним своим видом выдаст себя с головой.

Может, пойти к Штрюнкам? Да, пожалуй, это вариант. А потом уехать. Сбежать? Именно. Сбежать. Теперь из этой страны остается только бежать. И чем дальше, тем лучше.

Самолет генерала Баура с Гиммлером на борту приземлился на аэродроме в Рангсдорфе, близ Берлина, час спустя после прилета «фюрера». О чем ни Баур, ни рейхсфюрер понятия, естественно, не имели.

Гиммлер упруго спрыгнул с трапа, сделал отмашку правой рукой в знак приветствия офицерскому эскорту, прибывшему встречать его по распоряжению Шелленберга, ни с кем не разговаривая, быстро сел в подъехавшую машину и приказал водителю немедленно доставить его к бригаденфюреру.

Рейхсфюрер понимал: полную и достоверную информацию он сможет получить только из уст Вальтера. Кальтенбруннер и Мюллер наверняка заняты арестами заговорщиков. Это их работа. Они обязаны ее выполнять. А вот Шелленберг должен был к его возвращению найти корректора.

В Аугсбурге Гиммлер сделал «контрольную» попытку связаться со Ставкой фюрера. Бесполезно. Телефоны не отвечали. Его люди плотно блокировали связь. А значит, в Берлине еще никто не знает, что Гитлер мертв. Теперь самое время ввести в игру двойника.

Гиммлеру нужны были сутки. Всего одни сутки, чтобы воспользоваться результатами покушения. Блокировать Геббельса и его министерство. А главное, не позволить Герингу воспользоваться правом преемника фюрера. Занять его место — вот основная задача. И в этом ему поможет Борман. А через два дня, когда Бургдорф, исполнив роль куклы, попадет в автокатастрофу или в другое подобное месиво — никто не должен опознать в нем двойника Гитлера! — рейхсфюрер, официально получив от него права правопреемственности, станет новым фюрером.

Борман. Гиммлер перенесся в мыслях к «тени фюрера». С рейхслейтером у него сложились особенные отношения. Впервые они начали сотрудничать, если это можно так назвать, в «ночь длинных ножей», когда Гитлеру понадобились преданные люди, чтобы расправиться с соперниками в партии. В первую очередь с Ремом. Именно Борман, перепрыгнув через голову своего прямого начальника Гесса, порекомендовал в те дни фюреру пригласить для исполнения поставленной задачи начинающего функционера Гиммлера. Будущий рейхсфюрер справился с порученным делом блестяще. Гитлер остался доволен.

А после, когда Борман начал стремительное восхождение к завоеванию доверия фюрера, уже ему пришлось несколько раз обращаться за помощью к Гиммлеру. На сложном пути к власти постоянно находились люди, не желавшие повиноваться рейхслейтеру. А кто, кроме Гиммлера, мог лучше инсценировать «дело», а то и просто устранить ненужного человека? Это их еще более сблизило. Но только внешне. Внутренне они ненавидели друг друга. И оба прекрасно понимали: рано или поздно им придется столкнуться на узкой тропе власти.

Самым главным козырем Гиммлера в игре против Бормана являлись банковские операции последнего, которые тот, будучи секретарем фюрера, начал прокручивать с конца 1943 года. Сотрудники отдела финансовых преступлений из крипо раскопали для шефа факты злоупотребления Борманом служебным положением. Естественно, в сочетании с тратой крупной суммы денег из казны партии. Данными фактами рейхсфюрер и хотел прижать партайгеноссе.

«А если будет упираться? — часто задавал сам себе вопрос Гиммлер. И сам же отвечал: — Что ж, тогда придется поднять дело Гесса. А пришить предательство нашему Марти мы всегда сможем».

Машины на предельной скорости неслись по улицам. Гиммлер вышел из задумчивости, стал всматриваться в новый Берлин. Через несколько минут приказал притормозить, и водитель тут же выполнил распоряжение.

Рейхсфюрер вышел из машины, осмотрелся. Странно. Он ожидал увидеть совсем другое. Бои противоборствующих сторон, огонь, взрывы, плач матерей и детей, воззвания к народу… И тут он, как мессия, принес бы в разрушенную столицу мир на руках СС. Однако вокруг простирались безлюдные кварталы и стояла пронзительная тишина.

— Герман, — министр безопасности подозвал адъютанта, — вы ничего не слышите?

Тот огляделся по сторонам и прислушался:

— Никак нет, мой рейхсфюрер.

— И давно стоит такая тишина?

— С момента нашего приезда.

— Странно.

Гиммлер вернулся в машину и повторил приказ как можно быстрее доставить его к руководителю внешней разведай.

Когда дверь без предупреждения распахнулась, Шелленберг вскочил с кресла и бросился навстречу шефу.

— Мой рейхсфюрер! — Дождавшись, когда дверное полотно наглухо закроется за спиной начальства, он продолжил: — В наш план неожиданно вмешались непредвиденные обстоятельства.

— Не мельтешите, Вальтер. Сядьте и расскажите обо всем обстоятельно.

Шелленберг театрально обессиленно упал в кресло напротив Гиммлера. Этот жест он специально продумал загодя, дабы убедить патрона в том, что его подчиненный сделал все возможное, однако обстоятельства сложились против него.

— Итак…

— Фюрер жив.

— Что за бред? Вы пьяны, Вальтер?

— Никак нет, мой рейхсфюрер. — Шелленберг говорил с придыханием, будто ему не хватало воздуха. — Адольф Гитлер выступил по радио. Три часа назад.

— Не может быть! — Гиммлер нервно сорвал с переносицы пенсне. — Фюрер мертв, Я сам видел его. труп.

— Тем не менее.

— Не может быть, не может… — упрямо повторял Гиммлер, то снимая пенсне, то снова цепляя его на переносицу. — Я сам… Лично… К тому же связь со Ставкой отключена. Он просто физически не мог… Стоп. Это что же получается?

— Совершенно верно. Они выставили «куклу», — подтвердил невысказанную гипотезу шефа Шелленберг.

— Кто — они?

— Геббельс. Геринг. — Шелленберг прикусил губу: с его языка чуть не сорвалось имя Бормана. — Не знаю, кто из них. Скорее всего срвместно. Но факт остается фактом: Берлин и вся Германия извещены о том, что фюрер жив.

— Дьявол! — Гиммлер выругался и тяжело опустился в кресло. — Нас переиграли. Подло, грязно и цинично. Кто бы мог подумать!.. Геринг… Геббельс… — Рейхсминистр вскинул правую руку и погрозил кому-то невидимому указательным пальцем. — Нет, Вальтер. Это не Геринг и уж тем более не Геббельс. Эти людишки не доросли еще до столь изощренного уровня политической игры. Подобная задача им не по зубам. Борман! Вот кто переиграл меня, сволочь! Узнал о смерти Ади и воспользовался моей идеей и моим отсутствием. Он что, нашел Бургдорфа?

— Нет. По крайней мере у меня есть все основания так полагать. На радиостанцию министерства пропаганды ночью привезли какого-то артиста. Думаю, он и читал текст.

— Запись речи есть? — тотчас поинтересовался рейхсфюрер.

— Да. Прослушаете сейчас?

— Чуть позже. Кстати, вы Бургдорфа тоже не нашли? Это плохо. Очень плохо, Вальтер. Хотя, с другой стороны… — Гиммлер прищурился и нервно улыбнулся уголками рта. — Итак, они использовали артиста. А что это значит, Вальтер? А это значит, что они тоже находятся в шатком положении. Вывод один: кто первым найдет настоящего двойника, тот и будет диктовать условия. Так что, дорогой мой бригадефюрер, не все еще потеряно. Ищите двойника! Делайте все что угодно, но найдите его первым! Живым или мертвым. Тогда посмотрим, как запрыгает Борман на горячей сковородке. Что еще нового в Берлине? Меня интересует полная и детальная информация.

Шелленберг тихо выдохнул тревогу: кажется, пронесло. Надолго ли?

— В городе начались аресты. К сожалению, без нашего вмешательства. Это вторая плохая новость.

— Но войска СС должны были выступить рано утром. Сегодня утром. Под моим руководством.

— Совершенно верно. Однако вчера вечером рейхсмаршал Геринг подключил к ликвидации заговора свои силы. К нему присоединился штурмбаннфюрер Скорцени со своими людьми.

— А с каких это пор Скорцени начал вмешиваться во внутренние дела государства?! — Гиммлер пробкой выскочил из кресла. — Ему что, не хватает работы вне Германии?

— Не могу знать, мой рейхсфюрер. Но на данный момент во многом именно благодаря действиям полковника ситуация сложилась не в нашу пользу. Берлин полностью подконтролен Геббельсу и Герингу.

Гиммлер протянул руку, взял со стола подчиненного пачку сигарет, вынул одну, закурил.

«Волнуется, — понял Шелленберг. — Раз изменил своей привычке».

— Вальтер, объсните мне, как подобное могло произойти? Кроме узкого круга людей, о плане «186» никто не знал. Никто!

Шелленберг приготовился к этому вопросу заранее:

— На мой взгляд, сработала прослушка Геринга.

— Когда? Я сделал из Ставки только два звонка. И на новый, неизвестный им номер.

— Думаю, они прослушивали нас раньше.

Гиммлер нервно затушил сигарету.

— Исключено. Об этом плане я ни с кем по телефону не говорил.

— В таком случае, — Шелленберг пошел ва-банк, — в нашем кругу завелся предатель.

Рейхсфюрер наклонился к лицу бригаденфюрера:

— Вполне возможно. И вы, Вальтер, займетесь его поисками. Но не сейчас. Сегодня у нас будет другая работа. Кстати, как получилось, что корректору удалось исчезнуть? — вернулся к главной на данный момент проблеме Гиммлер. Для Вальтера в беседе наступил самый неприятный момент. — Нужно было всего-навсего поехать на ту проклятую фабрику и забрать двойника до двадцатого числа. Всё! И закрыть его где-нибудь. Хоть здесь. В подвале, в гараже, в собственном доме, в конце концов. — Шелленберг предпочел отмолчаться. — Вальтер, сегодня вы меня не радуете. Ваше молчание настраивает меня на пессимистический лад. Что вы предприняли, чтобы найти двойника?

— Проверили его жилище, дома друзей. Таковых у него два человека. Знакомых. Везде выставили посты наблюдения. Пока безрезультатно. Вновь посетили фабрику. Правда, здесь произошла одна любопытная вещь. Через несколько минут после нашего первого посещения, как потом выяснилось, за нашим корректором туда же приезжал группенфюрер Мюллер. С сопровождением.

Гиммлер вновь сел в кресло, скрестив руки перед грудью: привычка.

— Мюллеру-то он зачем понадобился?

— Возможно, затем же, зачем и нам.

— Хотите сказать, что Мюллер тоже решил стать рейхсканцле-ром? Шучу. Вальтер, я уже целых тридцать минут только и делаю, что слушаю, о чем вы думаете. А где информация? Где доказательная база? Если Мюллер хотел забрать корректора, значит, нужно выяснить, для чего, а точнее, для кого? На кого теперь работает наш «мельник»? Герингу двойник фюрера не нужен. Он — наследник. Его, наоборот, устраивает смерть Адольфа Гитлера. Остаются Геббельс и опять-таки Борман. А может, Мюллер захотел помочь мне? Что скажите на это?

Шелленберг молчал.

— Вальтер, прекратите играть в «молчанку»! Говорите. Высказывайтесь. Несите бред. Но проясните данную ситуацию хоть на сколько-нибудь.

— Вы же знаете о моих отношениях с Мюллером…

— Да к дьяволу ваши отношения! Меня интересует информация! Я не могу ехать к Герингу или Геббельсу нашпигованным только вашими умозаключениями.

— Мой рейхсфюрер, я выясню, для чего корректор понадобился Мюллеру.

— Нет, мой дорогой Вальтер, сначала вы найдете Бургдорфа. Мне он нужен здесь, сегодня, сейчас. И лучше живой и невредимый. А с Мюллером я поговорю сам. Что еще вы мне можете сообщить?

Шелленберг перевел дух: ну, вот и вторую мину проскочили.

— Я арестовал Канариса.

— Сопротивление оказывал?

— Нет.

— Лучше бы оказал. Надеюсь, вы не определили адмирала в тюрьму?

— Нет. Он в моем загородном доме. Под присмотром.

— Хоть одна приятная новость за утро. Кстати, где у вас ванная комната? Хочу смыть с себя всю дорожную грязь и как можно скорее. А вы пока выясните, где прохлаждается Кальтенбруннер. Мне необходимо с ним встретиться. Но перед тем я хочу прослушать выступление «фюрера».

Двадцатого июля, именно в тот момент, когда полковник Щтауффенберг оставил свой смертоносный груз под столом у ног Гитлера, премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль прилетел на «Дакоте» в Шербур, занятый к тому времени американскими войсками. Цель приезда столь высокопоставленной особы заключалась в генерале Монтгомери, а точнее, в не взятии последним небольшого городка под названием Кан.

Черчилля буквально бесило, что английские войска, в сравнении с американскими, продвигаются слишком медленно.

В штабе генерала Эйзенхауэра премьер-министру обрисовали довольно неприглядную картину. 18 июля англичане сумели прорваться к востоку от Кана. Им противостояли две немецкие дивизии: 16-я полевая люфтваффе и 21-я танковая. Обе, как было доложено, сильно ослабленные предыдущими боями. Однако на выручку немцам пришла 1-я танковая дивизия СС, которая и решила дело. Вечером британцы, выполнив так называемое «дневное задание», расположились для сна на открытой местности. Что и решило исход битвы. Перед рассветом немецкие «пантеры» расстреляли британцев, что называется, в упор. Сгорело более восьмидесяти танков вместе с экипажами. Кан так и не был взят.

Черчилль пребывал в ярости. Никакие объяснения он принимать не хотел. Британия явно сдавала позиции. Могущество, обретенное благодаря трудам сотен поколений лордов и пэров Великой империи, теперь, во время его премьерства, находилось под угрозой разрушения.

Выйдя на улицу из штабного трейлера, Черчилль подставил лицо крупным каплям дождя. «Господи, — слова новой молитвы складывались сами собой, — помоги! Подай знак, что мне делать? Как поступить? Ведь лишь во Твое имя, Господи, творим мы все дела на Земле…»

Сзади лязгнула дверь трейлера.

— Сэр, — позвал премьер-министра Великобритании полковник Ирвинг, — пришло срочное сообщение.

Из Парижа доложили: «На Гитлера совершено покушение. В Берлине начался бунт военных. Фактически они уже захватили власть. В Париже генерал Штюльпнагелъ арестовал весь состав СС и СД. В скором времени ждите гостей».

Черчилль осенил себя крестом: Господь услышал его молитву.

Кальтенбруннер налил из графина воды, залпом осушил стакан. Голову крутила тупая, отдающая в виски и выводящая из состояния равновесия боль. Хотелось снова залиться коньяком и тем самым заглушить ее. Но руководитель РСХА знал: даже какие-то несчастные пятьдесят граммов спиртного могут сейчас лишить его сознания. И тогда прощай карьера. Гиммлер в Берлине, об этом ему уже сообщили. Теперь следовало ожидать вызова.

Кальтенбруннер опрокинул в себя еще один стакан бесцветной и безвкусной жидкости, покинул кабинет и направился в тюремное помещение.

Допросы начались несколько часов назад. К настоящему моменту стали проясняться некоторые интересные детали.

Едва обергруппенфюрер пересек коридор и начал спускаться по лестнице, как его остановил окрик начальника службы безопасности СД, бригаденфюрера Карла Поста:

— Господин обергруппенфюрер, у нас чрезвычайное происшествие!

Кальтенбруннер скривился: не хватало еще на его больную голову дополнительных неприятностей.

— Что произошло?

— Во время проведения испытаний на полигоне «Хайделагер» пропала ракета Фау-2.

— То есть как это — пропала? — г В первый момент руководитель службы безопасности даже не смог сообразить, о чем идет речь. — Ее что, украли?

— Нет. Во время испытательного полета она, как планировалось, не взорвалась. И упала в районе деревни… — Йост достал радиограмму и прочитал: —…в районе деревни Близна. Упала в болото. Судя по всему, утонула. Трехдневные поиски результата не дали.

— Так в чем проблема? — Кальтенбруннер несколько успокоился. Кажется, происшествие не настолько уж и чрезвычайное.

— Следует достать ее из болота, — ответил Йост.

— Кому? Мне?

Помощник молча смотрел на еще не протрезвевшего до конца начальника.

— Вот что, Карл, — нашел наконец выход из создавшегося положения обергруппенфюрер, — передайте эту информацию Мюллеру. Пусть он и займется ею. В конце концов это и в его компетенции тоже.

Борман прошел к себе и заперся в кабинете. Следовало сосредоточиться и вновь, в который раз за последние дни, продумать последующие шаги.

Мысли постоянно возвращались к личности рейхсфюрера СС. Теперь единственной преградой оставался только он.

Собственно, Борман ничего не имел против смерти Гиммлера, как это было предложено Герингом. Но нужно смотреть в перспективу, а она не столь безоблачна, как кажется «Борову».

Война подходит к концу. И победит в ней отнюдь не Германия. К столь неутешительному выводу Борман пришел несколько месяцев назад. После получения от своих людей, работающих за рубежом, подробной информации о переговорах союзников относительно будущего послевоенной Германии. И Гитлеру со всем его окружением (а значит, и ему, Борману) в том недалеком «будущем» отводилась единственная роль: подсудимых. И, следовательно, повешенных.

Борман садиться на скамью подсудимых не собирался. Хотя было за что.

Именно он составил список документов оккупационной политики в войне с Советским Союзом, где предусматривалось все: от конфискации предметов искусства и вывоза их в Германию до предельно жесткого обращения с военнопленными и гражданским населением. Борман ловил идеи Гитлера на лету и тут же превращал их в действие — через меморандумы и приказы.

«Славяне должны работать на нас. Когда они перестанут нам быть нужны, мы от них избавимся. Прививки и немецкое здравоохранение для них — излишняя роскошь. Весьма нежелательна славянская плодовитость. Образование для славян опасно. Достаточно будет, если они научатся считать до ста. Для славян нужно такое образование, которое могло бы создавать из них беспрекословных подручных. Религию можно оставить, но лишь как средство отвлечения от реальности. Питание славянам необходимо дать такое, чтобы ти разве что не умирали с голоду. Мы, арийцы, — господствующая раса, и мы всегда должны стоять на первом месте/».

Это было написано им в 1942 году. В том же сорок втором Борман разработал план вывоза в Германию населения из оккупированных немецкими войсками территорий. Тогда рейхслейтер купался в лучах славы и личного покровительства фюрера. Тогда казалось, что так будет вечно. Но ничего вечного, увы, не бывает.

Первый звонок о своем недалеком «будущем» он получил в конце июня 1944-го. Тот день Борман запомнил на всю оставшуюся жизнь.

…Как обычно, утром он вместе с фюрером разбирал свежую почту. Рейхсканцлер находился в приподнятом настроении, был весел и остроумен. Неожиданно адъютант фюрера сообщил, что на прием к Гитлеру просится Йоахим фон Риббентроп, министр иностранных дел. Гитлер пригласил того в свой кабинет. Борман даже и не подумал оставить их наедине.

Риббентроп держал в руках стопку писем и телеграмм.

Гитлер шутливо поинтересовался:

— Что там у вас, телеграмма от Сталина о капитуляции?

Министр шутку не поддержал.

— Сообщения наших зарубежных информаторов, мой фюрер. В нейтральных странах поднят шум по поводу наших концентрационных лагерей, освобожденных русскими.

— Лагерей? — Гитлер вопросительно взглянул на Бормана.

— Скорее всего, — ответил тот, — не успели ликвидировать некоторые поселения в Восточной Украине.

Гитлер снова повернулся к Риббентропу:

— И что говорят в нейтральных странах?

Министр опустил глаза:

— Они возмущены тем, что происходило в лагерях. Русские сообщили о массовых казнях заключенных. Факты подтверждаются фото- и кинохроникой. Мировая общественность возмущена. Требует расследования и наказания преступников.

— Кто требует? Мировая общественность? Господин министр, — Гитлер подскочил к Риббентропу и, тыча ему в грудь указательным пальцем, начал кричать: — вы кого называете преступниками? Наших самых верных и преданных членов партии? Тех, кто занимается не самой приятной, но необходимой работой по селекции евреев и славян?

Риббентроп опустил голову еще ниже:

— Однако, мой фюрер, речь идет об уничтожении не военных, а детей, женщин, стариков. Русские утверждают, будто точно так же в лагерях обращаются со всеми пленными, не только со славянами. А и с французами, датчанами, американцами… Как же они после подобных публикаций будут вести себя по отношению к нашим военнопленным?

— Немецкий солдат не может быть военнопленным! Запомните, Риббентроп, не может! И не вам судить о том, каково будет немецкому солдату, если он окажется предателем, сдавшимся в плен!

Руки министра дрожали. Он побледнел. Но Борман не сочувствовал ему. Положение и роль концлагерей в этой войне ему были прекрасно известны. И до сегодняшнего дня рейхслейтера не интересовало, какими способами идет к победе его партия. Главное — результат. Правда, результат мог оказаться и отрицательным. Но раньше он об этом не думал. Успех вскружил голову. И только сейчас, после информации министра, он неожиданно понял: это конец. Пусть даже подобная публикация — не более чем перепечатка из советской прессы. Но она уже — первая ласточка. Никто еще не знает всех масштабов изоляционных мер. Но рано или поздно мир узнает. Если не остановить наступление русских. Иначе всплывут и другие концлагеря и тюрьмы. Вот тут-то и проявится весь масштаб злодеяний гитлеровцев, и его в том числе, за годы войны. Снежный ком, нет, лавина расследований обрушится на них. И тогда не будет уже никакого спасения.

Если б о лагерях вопили русские — черт бы с ними. Но о преступлениях наци заговорили нейтралы. А это плохой знак. Когда начинают говорить те, кто предпочитал долгое время молчать, меняется мироустройство. А Гиммлер — скотина, раз не послушал его совета и не уничтожил, не сжег лагеря дотла.

Борман почувствовал, как на лбу выступил холодный пот: а если они, нейтралы, использовали ситуацию и заблокировали все немецкие счета в банках? В том числе и его секретные счета? Ведь там сумма в несколько миллиардов марок! В золоте.

Гитлер еще минут двадцать выговаривал Риббентропу, чтобы тот ни с кем больше не обсуждал подобные вопросы. Министр бросал косые взгляды на Бормана: видимо, рассчитывал на поддержку. Но рейхслейтер молча сверлил глазами невидимую точку в столе.

Позже весь остаток дня он был вынужден провести с фюрером. В делах с ним и в мыслях о своих тайных банковских счетах. Лишь через двое суток ему удалось узнать, что никаких финансовых акций против немцев со стороны нейтралов предпринято не было.

С того дня Борман начал продумывать комбинацию незаметного исчезновения из рейха. По его планам, покинуть Германию следовало в самый последний момент, когда из партии и рейха он выкачает все, что только возможно. Затем его ждал этап акклиматизации в чужой стране. Где именно? Он пока только предполагал. Но одно знал точно: будущая отчизна будет не в Европе. В Германии, вне всяких сомнений, начнется судебный процесс. А потому человека по имени Мартин Борман в этом государстве к тому моменту присутствовать не должно.

Господи, как же правы оказались сегодня Геринг и Геббельс, не разрешив ему уничтожить Гиммлера! Хотя наверняка и сами не знают, какую добрую услугу ему оказали. Потому как не просчитали всех шагов вперед — заглянули лишь чуть дальше собственного носа. А он просчитал. И потому не имеет права не думать о будущем. Потому как ему, в отличие от них, есть что терять. И вот когда он исчезнет из Берлина, здесь, в Германии, понадобится «мальчик для битья». То есть тот, на ком судьи из стран-победительниц смогут отыграться, забыв, пусть временно, об участии в военных преступлениях некоего Мартина Бормана. И лучшей кандидатуры на роль «мальчика для битья», чем Гиммлер, невозможно было и придумать. Ярый антисемит, ответственный за сеть концлагерей, руководитель всей деятельности частей СС, зарекомендовавших себя с самой «лучшей» стороны в борьбе с инакомыслием. За такую кость союзники непременно ухватятся. Главное, вовремя им ее подбросить.

Мюллер проснулся в восемь утра. Сам. Собственно, спать ему накануне не особо и хотелось, но он прекрасно понимал, что если не даст отдохнуть телу и мозгу хотя бы пару часов, то ожидаемого назавтра напряженного дня может попросту не выдержать.

Вода, как ни странно, потекла из крана тонкой струйкой. Теплая и мутная. Но это ничуть не смутило шефа гестапо — война.

Пока он споласкивал лицо, в кабинет вошел Карл Мейзингер.

Мюллер скептически оглядел его из-под мокрой руки.

— Насколько я понял по твоему виду, корректора ты не нашел.

— Так точно, группенфюрер. Его нигде нет. Последний раз полицейский наряд видел человека, похожего на него, выходящим из станции метро «Ноллендорфплац». Но мы обшарили все дома вокруг этой чертовой станции — пусто. Вдобавок в том районе сегодня ночью был бой между танкистами, вызванными заговорщиками, и ребятами Скорцени.

— Слышал. — Мюллер прополоскал рот. — Куда мы катимся? Только гражданской войны нам еще не хватало. Трупы осматривали?

— Конечно. Я оставил солдат, чтобы еще раз проверили все кварталы, но сомневаюсь в успехе. На месте корректора я бы воспользовался заварушкой и дал дёру из Берлина.

— Какой шустрый. — Обсушившись полотенцем, Мюллер выглянул за дверь: — Гюнтер, приготовьте две чашки кофе.

Мейзингер сделал вид, будто что-то ищет в карманах: он терпеть не мог, когда шеф заставлял адъютанта выполнять «бабскую» работу. Раньше у Генриха в приемной сидела секретарша, смазливая блондинка. Но Мюллер решил, что для военного времени в качестве помощника лучше подходит адъютант с военной выправкой. А жаль, девка была что надо…

Мюллер посмотрелся в зеркало. Конечно, вид далеко не цветущий, однако время сейчас не то, чтобы приводить себя в порядок.

— И каким образом, Карл, ты бы покинул Берлин?

— Машина. Поезд. Пешим ходом.

— Ну да, конечно. Транспорт проверяется, на дорогах усиленные патрули, арестовывают всех, кто вызывает даже малейшее подозрение. Самолета у тебя нет. И шапки-невидимки тоже.

— Он мог исчезнуть из города вчера вечером. Когда начался бой.

— Не мог. — Мюллер потрогал маленькую бородавку на правой щеке. — Не мог он вчера покинуть город. Потому что не знал, жив фюрер или нет. В сообщении шла речь о ранении. И только. А потому он должен был остаться в городе до возвращения фюрера. Иначе его действия расценили бы как измену родине. Вот так вот, мой дорогой друг.

— А при чем здесь покушение на фюрера? Он что, и в нем участвовал?!

— Можно сказать и так.

Мейзингер на мгновение замер. Потом медленно произнес:

— Подожди, Генрих… Но ведь тогда из твоих слов следует, что фюрер… умер?

«Идиот. — На лице Мюллера ничего не отразилось. — Какой же я идиот! Он прочувствовал мою интонацию».

— Не знаю, Карл. По крайней мере вчера вечером он находился в крайне тяжелом состоянии.

Мейзингер отказался от принесенного Гюнтером кофе.

— Ты что-то скрываешь, Генрих. А ведь сам когда-то говорил, что при неимении полной информации мы делаем неправильные выводы. Поэтому я не буду делать выводы. Я сделаю свою работу. Я найду корректора, Генрих. Обещаю. Хотя и не понимаю, зачем он тебе в такое время понадобился. Но если ты его ищешь, значит, так нужно. Правда, за качество труда я на таких условиях не отвечаю.

— А ты мне не диктуй условия! — агрессивным тоном Мюллер попытался закамуфлировать свой промах. — От тебя, кроме работы, ничего и не нужно. Будешь кофе? Нет? Тогда нечего тут торчать. Приступай к работе.

Когда Мейзингер ушел, Мюллер еще раз обругал себя. Сдерживаться, надо уметь сдерживаться при любых обстоятельствах. Старые товарищи по службе знают его лучше, чем все остальные сотрудники, а потому именно с ними нужно вести себя крайне осторожно. Мейзингер та еще ищейка! Если пообещал, значит, найдет. Но как ловко он его разглядел, пройдоха!.. И как он сам, идиот, глупо высветился. Какие еще, интересно, сюрпризы день сегодняшний преподнесет?..

Дверь снова открылась. На пороге вновь возник Мейзингер.

— Надо же, не прошло и десяти минут. Карл, где ты его нашел?

— Генрих, оставь свой сарказм для молодежи. Или для мемуаров. Только что звонил Шульман. Он был на фабрике: решил на всякий случай перепроверить ее. Так вот, там сидят люди Шелленбер-га. Одного из них он узнал. Через окно. Спрашивает, заходить ему внутрь или нет.

— Нет. — Мюллер взял себя в руки. — Я не уверен, что они там находятся по нашим делам, но открываться все равно не следует. Пусть понаблюдает за ними со стороны.

— Яволь, группенфюрер.

Дверь закрылась. Мюллер обхватил голову руками: ну и денёк.

«Копия.

Ставка фюрера.

От кого: От рейхслейтера М. Бормана.

Кому: Всем гаулейтерам.

Распоряжение № 4

СверхсрочноI

Информация исключительно для вашего сведения,

В начале совещания, состоявшегося вчера днем, полковник Штауффенберг, один из ближайших сотрудников генерала Фромма, поставил портфель с бомбой в непосредственной близости от фюрера и незаметно удалился.

Услышав взрыв, Штауффенберг вылетел в Берлин на ожидавшем его самолете, после чего генерал Ольбрехт, руководитель заговора, сообщил офицерам, что фюрер погиб и исполнительная власть переходит в руки армейских генералов. Однако заговорщики просчитались. Фюрер жив!

Доктор Геббельс установил необходимые контакты с офицерами, национал-социалистами берлинского гарнизона. В ходе предпринятой операции против заговорщиков застрелился генерал Бек. Граф фон Штауффенберг, виновный в покушении на жизнь фюрера, расстрелян на месте; генерал Ольбрехт арестован.

Заявления о преданности делу фюрера продолжают поступать из воинских частей и со всей страны.

Операция, предпринятая предателями Германии, может считаться законченной.

Всем гаулейтерам прибыть в Берлин утром 22 июля 1944 года. Дополнительную информацию о проведении совещания получить в рейхсканцелярии.

М. Борман»

Гизевиус вновь огляделся. В последнее время мания преследования навязчиво стесняла все его движения. Но вести себя по-другому «Валет» уже не мог.

Он быстро, почти бегом пересек площадь Рейхсканцлерплатц и, преодолев еще несколько сотен метров, достиг дома, где в одной из квартир проживали Штрюнки.

По пути Гизевиус выбросил через высокий металлический забор удостоверение, подписанное полковником Генерального штаба, графом Клаусом Шенком фон Штауффенбергом. Документом, который ему, словно в насмешку, сохранили в гестапо. Там даже отказались принять от него какие-либо бумаги, подтверждающие его принадлежность к заговору.

Мюллер. Он хотел, чтобы Гизевиус пошел за помощью к журналисту. Но Гизевиус ничего подобного делать не будет. Нет, он не станет выполнять прихоти этого самоуверенного гестаповца. Пусть его люди побегают за ним по городу. И пусть снова его арестуют. Посмотрим, как он тогда зашевелится.

Штрюнки встретили дипломата сочувственно. Они слышали выступление Геббельса. Потом пошли массовые аресты. Как следствие — бессонная ночь. Они ни о чем не спрашивали: все и так было понятно.

Марта, супруга хозяина, поставила перед гостем чашку эрзац-кофе:

— У нас весь день провел господин Вирмер. Все спрашивал совета, как ему поступить.

— Лучше бы он находился не у вас, а на Бендлерштрассе.

Плечи Гизевиуса задрожали. Слезы сами собой потекли из уставших за последние дни глаз. Вирмер просидел здесь, у Штрюнков.

С письмом к Герделеру. С тем самым письмом, которого так ждали в штабе. А Вирмер сидел на этом стуле, пил кофе и слушал по радио выступление Геббельса. И трусил выглянуть на улицу. Вот с чего начался провал заговора. С того, что сами его участники не верили в свою победу. Не верили в свои силы. И боялись Гитлера. Страх и неуверенность сковали их души и силы. А с таким набором черт характера государственных переворотов не осуществляют.

Штрюнк сел напротив:

— Ты теперь поедешь в Цоссен?

— Зачем?

— Насколько мне известно, там генерал Вагнер со своими войсками еще оказывает сопротивление. У него достаточно боевых офицеров…

— Нет. В Цоссен я не поеду. Вагнер долго не продержится. И потому мне у него делать нечего. Мне нужно в Швейцарию. И знаешь почему? Потому что все кончено. Теперь одному только Всевышнему по силам спасти рейх. Но Он его не спасет. Помяни мое слово. Ему безразлично, будет существовать Германия или нет. Мы, немцы, обречены.

— Поэтому ты хочешь сбежать?

— Это не бегство. Это безысходность.

— Ты не прав. Но тебе действительно следует исчезнуть из Германии. Наверняка уже идут допросы с пристрастием и твое имя рано или поздно всплывет. К тому же не оставят в стороне и абвер. Теперь Гиммлер с адмирала получит сполна. С документами я помогу. Слава богу, заранее проработал различные варианты событий. А пока иди, отдохни. Выспись.

Черчилль терпеливо ждал телефонного соединения со штабом Монтгомери. Всю ночь американцы только тем и занимались, что обсуждали нападение на Гитлера. Премьер-министра уже мутило от обсасывания столь никчемной проблемы. Подумаешь, покушение на диктатора! К тому же бестолковое покушение. Сам-то он сразу именно так и сформулировал произошедшее в Германии.

Для него смерть Гитлера, если б таковая случилась, ничего не решала бы. Война должна дойти до логического конца: победы над Германией, ликвидации фашистской партии, наказание всех без исключения преступников, можно даже без суда, и разделение страны на сектора в качестве компенсации победителям. Всё. И ни о чем более он слышать не желал.

Эйзенхауэр же повел себя довольно любопытно. Несколько раз за время беседы он пытался развить мысль о том, как Могут сложиться новые отношения с немцами. Конечно, генерал — не президент и ответственности за свои слова перед мировой общественностью не несет. Но сам факт, что военные предполагают изменения в ходе войны, насторожил.

Ранним утром Черчилль созвонился с Монтгомери. Тот подтвердил его опасения.

Неужели вояки пойдут на переговоры с Гиммлером или Герингом? Или с кем там еще… Но ведь все они — преступники! «Впрочем, — осадил себя премьер-министр, — мы ведь уже вели переговоры и не со столь цивилизованными варварами. Достаточно вспомнить хотя бы Гесса. К тому же рано или поздно все равно придется начинать игру против Советов. Так что все складывается не совсем уж из рук вон плохо».

Полковник Тейлор, узнав голос премьер-министра, передал трубку Монтгомери.

Генерал вытянулся перед аппаратом, как будто Черчилль мог его видеть:

— Я слушаю, сэр.

— Американцы начали авианалет?

— Никак нет, сэр. Вылет отменен в связи с плохой метеосводкой.

— У вас там что, шквальный ливень?

— Никак нет, сэр. Слегка моросит. Как говорят наши специалисты, летать можно.

— Тогда в чем же дело?

— Не могу знать, сэр. Американцы ничего более объяснять не желают.

— Понятно.

Черчилль в сердцах бросил трубку на рычаг. Кажется, снова начинаются выяснения отношений, чтоб их…

Стоило рейхсфюреру войти в здание гестапо, как охрана тут же доложила о его появлении Мюллеру. Тот только-только приступил к допросу одного из офицеров службы безопасности, арестованного по списку Бормана.

Изменник родины, как его сходу назвал Мюллер, все время озирался по сторонам, будучи, видимо, не в состоянии осознать до конца факт своего пребывания в столь страшном учреждении.

Получив сигнал от охраны, Мюллер приказал увести арестованного, проверил, нет ли на столе компрометирующих бумаг, после чего вскользь оглядел себя в зеркале. Внешний вид был не очень. Но вполне соответствовал времени и обстановке.

Гиммлер сам распахнул дверь, прошествовал в центр кабинета и остановился напротив застывшего в напряженной стойке Мюллера.

Пауза затянулась. Когда Гиммлер поднимался по лестнице, он пребывал в полной уверенности, что буквально через несколько минут собственными руками задушит шефа гестапо. С этим подчиненным у него всегда были только деловые отношения. Гиммлер ценил в Мюллере специалиста, но презирал его как человека. Даже когда в 1939 году Мюллеру все-таки дали «добро» на вступление в НСДАП, Гиммлер был категорически против этого. Но в силу вмешательства влиятельных лиц его мнение не было тогда учтено. Теперь же шефа полиции не смогут спасти никакие «лица».

«А если смогут?» — именно этот вопрос задал себе Гиммлер, как только вошел в кабинет Мюллера. Внешне тот выглядел вроде бы по-прежнему, но что-то в его лице, нет, точнее, в глазах, изменилось. И без того всегда пристальный, цепкий взгляд папаши-Мюллера оттенялся теперь непонятной уверенностью, если не сказать — наглостью. «Если он с ними, — испуганно подумал Гиммлер, — я проиграл. Сейчас в камеры гестапо свозят людей со всего Берлина. А завтра привезут и из других точек. И где гарантия, что в застенках «Мельника» не окажутся мои люди? А под пытками они и самого Бога обвинят в измене рейху».

Гиммлер вскинул руку в приветствии и сел в кресло.

— Доброе утро, Генрих, — начал он вымученно спокойным тоном. — Правда, добрым его называть не хочется. — Мюллер по-прежнему стоял навытяжку, но молчал. — Что нового в нашем ведомстве?

— Последние сутки все на ногах. Позвольте спросить: как здоровье фюрера?

Рейхсфюрер не знал, какой информацией владеет Мюллер, и потому ответил расплывчато:

— Сегодня фюрер, как вам известно, вернулся в Берлин. Я пока с ним не встречался.

Гиммлеру не доставляло никакого удовольствия словесно лавировать в общении с подчиненным, которым он привык только командовать. Но другого выхода не было. Мюллер мог оставаться преданным ему, но никто не мог дать гарантии, что он не перекинулся на сторону противников.

Шеф гестапо продолжал стоять, и Гиммлеру тоже пришлось подняться: игру следовало поддерживать.

— Я понимаю ваше волнение, Генрих, но давайте оставим эмоции до более подходящего времени. Меня сейчас интересует работа вашей структуры за последние 12 часов. Мне нужен детальный отчет.

— Чтобы предоставить вам информацию в полном объеме, потребуется время. — Мюллер слегка расслабился. — Мы еще не делали тщательного анализа. Но в целом я могу обрисовать картину на словах.

— Внимательно слушаю.

Пока Мюллер рассказывал о событиях минувшей ночи, Гиммлер, прикрыв глаза, пытался наглядно представить себе, как все проистекало. Если группенфюрер не врал, а проверить его рассказ он пока не мог и потому был вынужден принимать слова на веру то выходило, что боевые действия с заговорщиками начались спонтанно. И ни с кем, во всяком случае на начальном этапе, скоординированы не были. Гиммлер по ходу доклада тут же делал для себя отметки. Штаб резервистов, центр заговора, был ликвидирован почти мгновенно. Почему? Откуда пришла информация, что центр заговора находится именно там? Далее Мюллер утверждает, что действия по аресту заговорщиков Скорцени будто бы начал самостоятельно, еще до приезда гестапо. Сомнительное заверение. Скорцени — толковый и грамотный офицер, но он всего лишь исполнитель. Он не смог бы в одиночку просчитать, да еще и так быстро, откуда исходит угроза. Значит, ему подсказали. Наставили, так сказать, на путь истинный. Вопрос: кто подсказал?

Рейхсфюрер с силой сжал кулаки. Только сейчас он понял, сколь серьезно ошибся, покинув Берлин.

— В нашей организации были те, кто сочувствовал заговорщикам?

Мюллер ответил мгновенно:

— Да, мой рейхсфюрер.

— Кто?

— Исходя из документов, найденных на Бендлерштрассе, в состав заговорщиков входили порядка нескольких сотен наших людей разного уровня должностей и рангов. В том числе рейхсминистр военной промышленности Шпеер.

Гиммлер удивленно вскинул брови:

— Есть доказательства?

— Нет, только устная информация.

— В наши дни не подтвержденное документами слово ничего не стоит, — отмахнулся рейхсфюрер. — Какие действия предпринимаете в отношении заговорщиков?

— Проводим аресты. Некоторые мятежники оказывают вооруженное сопротивление.

— Например?

— Точно известно, что во время ареста застрелился Штифф. А Линдеман и Конрат убиты при попытке к бегству.

Гиммлер скрежетнул зубами. Все трое являлись людьми Шелленберга и были посвящены в план «168». Они никоим образом не могли числиться в документах заговорщиков. Дальше не имело смысла слушать. Вот теперь Гиммлер испугался по-настоящему. Если Мюллер говорил правду то все кончено. Теперь уже не имело разницы, кто главный враг: Борман, Геринг или Геббельс. Они его просчитали. И когда он там, в Ставке, сидел и ждал смерти Гитлера, делили здесь, в столице, власть, входили в контакты, распределяли новые роли. Вот почему утром 21 июля в Берлине стояла мертвая тишина. Практически все основные аресты были произведены ночью. Арестовали всех, кроме него. Теперь же они объявят Гиммлера предателем. А дальше — суд, приговор, петля. Нет, нужно во что бы то ни стало вывернуться из сложившейся ситуации.

— Вы знаете, Генрих, наверное, это и к лучшему, что изменники оказали сопротивление. Мы их похороним, как собак, без надгробных плит и поминальных речей. Похороним так, чтобы и через сотни лет никто не смог узнать, где обрели последний приют их смердящие тела. Но ронять подозрение на всю нашу организацию из-за нескольких негодяев считаю недопустимым. Вы меня поняли, Генрих?

— Да, мой рейхсфюрер.

— Но теперь во всей нашей структуре нужно будет провести чистку. Мы с вами займемся этим сразу, как только поступят новые распоряжения фюрера. — Гиммлер едва не обмолвился. Он хотел сказать: распоряжения нового фюрера.

«Ну да, — в свою очередь подумал Мюллер, — вопрос только: какого фюрера? Бургдорф словно сквозь землю провалился. А «куклу» выставлять напоказ нельзя. Чертов двойник…»

— Кстати, группенфюрер, я бы хотел ознакомиться с документами, изъятыми у заговорщиков.

— Но у нас их нет, — Мюллер развел руками.

— Что значит — нет? — у Гиммлера все оборвалось внутри.

— К моменту нашего прибытия на Бендлерштрассе там уже довольно эффективно поработали парни Большого Отто. Насколько мне известно, все обнаруженные в штабе заговорщиков бумаги были переданы им рейхсмаршалу Герингу.

Гиммлер еле сдержался, чтобы не сорваться в истерику.

— А каким образом вы производите аресты?

— Нам прислали копию.

— Так покажите копию! — Гиммлер не смог-таки скрыть скопившегося раздражения.

Быстро пробежав глазами списки, он несколько успокоился: всех его людей вычислить не смогли. Да и те, кто пока еще стоял в очереди на смерть, являлись всего лишь чисто техническими исполнителями и о его, рейхсфюрера, причастности к плану «168» не знали. Теперь следовало навести мосты с Герингом. «Конечно, придется чем-то поступиться, но ничего, — размышлял рейхсминистр, — еще посмотрим, чья возьмет».

— Кстати, Генрих, как поживает наш Бургдорф?

Вопрос прозвучал скучно, бесцветно, словно бы вскользь. Но именно он и был самым уязвимым местом шефа гестапо.

— К сожалению, — вынужден был признаться Мюллер, — он пропал.

— То есть как это — пропал? — Гиммлер изобразил удивление. — Он не мог пропасть, группенфюрер! Не дай бог, кто-нибудь воспользуется его данными. Вы представляете, что может произойти?

— Так точно, мой рейхсфюрер. Мы его ищем.

— Плохо, очень плохо вы его ищете, Генрих. Что с вами? Где ваша знаменитая хватка? Где хваленая проницательность?

— Ну, кое-что мне все-таки известно. — Мюллер старался не смотреть на шефа. Из опасения рассмеяться тому прямо в лицо. — К примеру, то, что к побегу, а иначе я данный поступок классифицировать не могу, господин Бургдорф готовился заранее. Он взял с собой все, что бывает необходимо в таких случаях. Скорее всего корректор чего-то испугался. Или — кого-то. Вы ведь сами только что выразили опасение, что его… хм… особенностями могут воспользоваться. Так вот, на фабрике, где работал корректор, им интересовались неизвестные личности. Причем сразу после выступления по радио министра пропаганды. Установлением личностей этих неизвестных мы сейчас и занимаемся.

«Интересно, — подумал Мюллер, — как ты заюлишь, когда я выложу тебе на стол материалы на людей Шелленберга? Я бы на твоем месте дал Вальтеру пинком под зад, старик…»

Гиммлер решил прекратить разговор:

— Даю сутки на поиски двойника. Если же кто-то найдет его раньше вас и, не приведи господи, воспользуется им, пеняйте на себя.

Мюллер тяжело вскинул руку в нацистском приветствии:

— Есть, мой рейхсфюрер.

Отто Скорцени окинул цепким всевидящим взором свой полк, построенный на плацу казармы. Уставшие грязные лица смотрели на него с преданностью, граничащей с обожествлением. Скорцени любил именно этот миг. Миг подтверждения выполненного задания. Так же было, когда они освободили Муссолини. Тогда, в тот памятный день, именно на плацу до него впервые дошло, что все осталось позади. Приказ выполнен. Солдаты не подвели своего командира.

Сентиментальность была противна штурмбаннфюреру, но в эти секунды он едва сдерживал желание подойти к бойцам вплотную, обнять их за крепкие мускулистые плечи и заорать во все горло любимую песню, гимн парашютистов.

Нет. Петь они будут после. В пивной. А сейчас…

— Солдаты! — голос Скорцени пронесся над головами бойцов, отразившись эхом от стен. — Вы сегодня выполнили приказ и наказали виновных в ранении нашего фюрера. Сегодня наш бог, наш фюрер, первый солдат рейха вернулся в Берлин, несмотря на то что вчера получил тяжелое ранение. Мы все будем молиться, да, именно молиться за его выздоровление. И преследовать тех, кто покушался на его жизнь. Я понимаю: вы уже целые сутки на ногах. Но вы солдаты, а солдатам рейха неведома усталость. Сегодня мы выходим патрулировать город. Помогать нашим братьям из гестапо и СС арестовывать изменников Германии. Да, именно помогать и арестовывать! Командирам рот составить списки патрулей. Утвердить их в штабе полка. Сейчас — обед и недолгий отдых. На патрулирование выйти через час. Разойтись!

Скорцени отошел к краю плаца, присел на стоявшую в тени зелени скамью, закурил.

— Рядовой Курков по вашему приказанию прибыл.

Скорцени поднял глаза. Красные от усталости и бессонницы.

— В вашей армии так обращаются к начальству?

— Так точно, господин штурмбаннфюрер.

— Почему вы сегодня об этом вспомнили?

— Не знаю, господин штурмбаннфюрер. Меня не покидает ощущение, что скоро мы с вами расстанемся.

— Вас это расстраивает?

— Нет. Но вы профессионал, и мне понравилось работать с вами.

Скорцени глубоко затянулся сигаретным дымом:

— Мне тоже понравилась ваша работа, рядовой Курков. Если бы не история со Шталем. Хочу предупредить: будет служебное расследование. Оно может вам повредить.

— Мне повредить нельзя. Меня можно только убить.

— Быть убитым — не проблема. Вопрос только: как именно? Одно дело — умереть от пули, и совсем другое — на дыбе. С вывернутыми руками и прижженными к телу окурками.

— Вам не нравятся господа из гестапо… — рискнул сделать вывод Курков.

— Я против евреев. И против славян. И азиатов. Но я дитя цивилизации. И для меня более естественно убивать противника в атаке, когда на кону у обоих стоит жизнь. А получать удовольствие от пыток… Увольте. Сегодня многих людей, которых я знал лично, посадят на деревянные табуреты и, выворачивая им суставы рук, ног, пальцев, начнут выбивать из них признания в участии в заговоре. Некоторые из них невиновны. Но они тоже признаются. И только для того, чтобы их не мучили, а поскорее повесили.

— Господин штурмбаннфюрер, никто никого не заставлял идти против фюрера.

— А вас — против Сталина. Так что конец, господин Курков, и у вас, и у них один.

Курков усмехнулся:

— Время покажет.

Скорцени с любопытством взглянул на собеседника.

— Вам известно что-то такое, что не известно мне?

— Нет, господин штурмбаннфюрер. Но я не собираюсь сдаваться без боя. Как те, кого сегодня ночью машинами свозили на кладбище. Их расстреливали практически в упор, раненых добивали выстрелами в затылок, а они даже не пытались сопротивляться. Скотина, доставленная на бойню, и то борется за свою жизнь.

— Тем мы и отличаемся от скота, что в подобных ситуациях понимаем всю бесплодность наших действий.

— И все-таки я буду драться до последнего патрона.

— Это ваше право. К тому же у вас имеется большой плюс: у вас нет семьи. То есть того сдерживающего фактора, который не позволяет многим из нас сопротивляться. Впрочем, хватит болтать. Вы тоже выходите в патрулирование по городу. Так что готовьтесь, а свои внутренние противоречия оставьте на потом. Они вам еще пригодятся в старости. Если, конечно, вы до нее доживете.

Карл Штольц открыл дверь своей квартиры, прошел в прихожую, устало повалился на пуфик.

Ощущение кошмара преследовало его всю ночь. И этот кошмар начался с момента, когда он услышал речь Геббельса. Мысль о том, что Гитлер остался жив, занозой сверлила его мозг. Столько напрасных усилий! Штауффенберг не справился со своей задачей. Что происходит на Бендлерштрассе? Каким образом можно исправить положение и можно ли вообще?

Он всю ночь продежурил у окна с автоматом в руках. И с надеждой, что его не заставят стрелять по своим товарищам, соратникам по борьбе. И всю ночь — мысли. Свербящие, доводящие до опустошающего изнеможения.

Что будет теперь? Гестапо просто так не оставит это дело. Почему Гитлер остался жив? А может, его предупредили? Неужели Вальтер воспользовался его информацией? Но тогда почему Гитлер получил тяжелое, как сказал Геббельс, ранение? Значит, Шелленберг никому ничего не сказал. Стечение обстоятельств. Болезнь всех неудачников. Хорошо, что Эльза сейчас в Гетенбурге. Там спокойно. В Гетенбурге нет никаких заводов. Только история и жители. Старинный город, наполненный поэзией, никто бомбить не станет. Даже русские варвары. Они тоже должны понимать, насколько ценен для человечества Гетенбург.

Штольц заставил себя подняться, пройти к плите, поставить на нее кофейник.

Трупы. Вид трупов стоял перед его глазами постоянно. Сколько он их сегодня перекидал в фургоны? Десятки? Нет, пожалуй, сотни. Сотни трупов немецких солдат и офицеров. Расстрелянных своими же. Соотечественниками. Господи, что же творится на этой земле?!

Первый же глоток вызвал рвотные позывы. Штольц тут же вылил кофе в раковину, ополоснул чашку под тощей струйкой воды. Посмотрел на руки. Принялся яростно тереть их щеткой для посуды. При виде грязи под ногтями пришел в неописуемое бешенство. Успокоился, лишь когда разодрал пальцы до крови. Потом стянул с себя рубашку и принялся тщательно ее обследовать: в каждом малоприметном пятнышке ему виделись следы крови. Наконец, не выдержав нервного напряжения, Штольц упал на пол и забился в истерике.

Борман, тяжело дыша, часто вытирая лоб и шею платком, прошел в кабинет Гиммлера, рухнул в кресло.

— Простите, Генрих, но такая жара — для меня сущий ад. — Глава партийной канцелярии замолчал.

Молчал и Гиммлер. Рейхсфюрер решил, что партайгеноссе сам должен начать с ним переговоры. А в том, что будут именно переговоры, Гиммлер не сомневался. Иначе Борману не имело смысла приезжать к нему лично. Значит, там, в стане его врагов, было принято решение сохранить жизнь ему, Генриху Гиммлеру. Следовательно, на его опыт и организаторские способности еще есть спрос. Теперь главное — продать себя подороже.

— Расскажите, как умер наш фюрер, — неожиданно произнес Борман.

Гиммлер побелел. Такого удара он никак не ожидал.

— Когда я вылетал из Ставки…

— …он был мертв, — прямолинейно закончил фразу за рейхсфюрера любимец Гитлера.

— Откуда вам известно?

— Генрих, — Борман устало посмотрел на собеседника, — мне многое известно. И даже немножко больше, чем «Хромому» и «Борову».

«Ублюдок», — подумал Гиммлер и тут же прикусил язык. Последняя фраза его насторожила. Что могла знать «тень» Гитлера конкретно о нем?

— Итак… — Борман постучал пальцами по столешнице, выказывая нетерпение.

Гиммлеру ничего более не оставалось, как лишь рассказать о последнем дне жизни Адольфа Гитлера. Буквально по минутам. Правда, не забывая вставлять в повествование фразы о собственной стоической, нелегкой и значимой роли. Разумеется, несколько преувеличенной.

Рейхслейтер слушал внимательно, иногда в задумчивости потирая кончик носа. Гиммлер изрядно удивился бы, если б узнал, что глава партийной канцелярии действительно очень внимательно слушает его.

Борман никогда не отличался сентиментальностью, однако сейчас он неожиданно для самого себя почувствовал, как слезы наворачиваются на глаза и заставляют их предательски блестеть. И неудивительно. Последние три года он не отходил от Гитлера ни на шаг, превратившись в его настоящую тень. Когда рейхслейтеру впервые донесли о готовящемся покушении, первым желанием стало рассказать обо всем канцлеру. Но, тщательно взвесив все позиции, он пришел к выводу, что все должно течь так, как задумано. Кем? Вопрос второстепенный. Летом 1944 года фюрер стал нужен Мартину Борману мертвым. Война шла к концу, а потому каждый теперь был сам за себя. Авторитет фюрера мог сыграть с ним злую шутку. И полков-ник Штауффенберг услышал его желание.

— Фюрер умер как солдат, — произнес Гиммлер в заключение. — На поле боя. От вражеской руки.

— Да, Генрих. Я с вами согласен.

Гиммлер терпеливо ждал продолжения беседы. Теперь настала очередь Бормана рассказать о минувших сутках. И рейхслейтер не заставил себя ждать.

— Генрих, вам известно, что сегодня ночью Адольф Гитлер выступил по радио?

— По Берлинскому радио, — уточнил рейхсфюрер.

— Верно, — неохотно подтвердил партийный лидер.

— Я даже знаю, кем была зачитана эта речь.

— Что ж, значит, мы с вами можем говорить предельно откровенно. Итак, на данный момент мы стоим перед дилеммой: как нам продолжать вести внешнюю и внутреннюю политику Германии? Вы согласны?

— В некоторой степени.

— Но смерть Гитлера, даже если бы о ней сообщили массам, ничего бы, согласитесь, не решила. Даже наоборот: подобного рода известие привело бы нацию к катастрофе. У нас просто не было выхода, кроме как сделать подмену двойником. Но, повторяю, исключительно ради спасения рейха.

«Врешь, — мысленно отрезал рейхсфюрер. — Бургдорф до сих пор не найден, вот ты ко мне и приехал. Был бы двойник у тебя в руках — ты вел бы себя иначе. А теперь плетешь тут словесные кружева лишь с одной целью: хочешь выведать, не у меня ли Бургдорф».

— Предположим, рейх мы спасли. И что будет после… — Гиммлер специально не закончил фразу: многоточие его вполне устраивало.

— То же, что было и до. — Борман поднял на собеседника тяжелый взгляд. — Германия должна продолжать дело фюрера. Независимо от того, жив он или мертв. К тому же с мертвым Адольфом Гитлером, но при нашем завуалированном руководстве она будет делать это значительно качественнее. И нет никакой разницы, кто именно стоит у микрофона, позирует перед объективом или выступает на митинге. Главное, кто стоит за данной фигурой. К тому же, как ни кощунственно это звучит, у нас после покушения появился один очень большой плюс: восставший из пепла фюрер. Даже живой Гитлер, начиная со Сталинградской трагедии, не имел такого грандиозного успеха, какой он получил после смерти. Теперь наш фюрер есть не что иное, как божество. Я не прав?

— Слишком много людей видели мертвого фюрера, — сделал попытку урезонить собеседника Гиммлер.

— Но ведь кто-то же помог Штауффенбергу пронести бомбу? Забыть проверить портфель? В конце концов — перенести совещание в новый бункер? Эти люди должны быть наказаны. И будут наказаны. Так что узкий круг лиц, осведомленных о кончине фюрера, за сутки сократится до очень узкого. Ограниченного только самыми верными людьми.

«Что он имеет в виду? — Спину Гиммлера до самого копчика атаковали крупнокалиберные мурашки. — Что я не попаду в тот круг? Или наоборот? Что у него есть на меня? А если Мюллер соврал и документы свозили не к Герингу, а к нему, Борману? Вон как уставился, упырь. Будто гипнотизирует…»

А рейхслейтер в тот момент думал о другом. «Нельзя, — размышлял он, — нельзя отдавать всю основную власть Герингу. Ее следует поделить между Хайни, «Боровом» и «Хромым». И не откладывая. Пусть я снова буду «тенью фюрера». Точнее, «тенью двойника». Но именно это мне и нужно, пока они будут грызться за кости фюрера.

А потому Гиммлер нужен мне как союзник. При всей полноте нынешней власти».

— Кстати, — первым прервал паузу Борман, — вы с Герингом еще не виделись?

— Нет, — моментально отреагировал рейхсфюрер. — Но сразу после нашей с вами встречи намереваюсь поехать к нему.

— Будьте готовы к разного рода неожиданностям. — Гиммлер насторожился. А Борман продолжил: — К примеру, хочу предупредить, что у нашего Германа появилось страстное желание взять под контроль все работы над новым оружием.

— Но, — губы Гиммлера сложились в робкую улыбку, — мне этот контроль доверил сам фюрер.

— Фюрер мертв. А Геринг — его правопреемник. Так что в его желании изменить некоторые старые приказы определенная доля логики имеется.

«Интересно, — мелькнула мысль в голове рейхсфюрера, — когда им стало известно о смерти Гитлера? Слишком уж многое они успели перетряхнуть — за несколько часов с таким объемом работы не управиться. Выходит, у них имелись сообщники в Ставке. Если останусь в седле, видит Бог, испепелю…»

— Геринг не знаком со спецификой работы над новым оружием, — вернулся к теме разговора Гиммлер.

— Вы тоже не были знакомы и тем не менее справлялись. А он все-таки летчик. — («В отличие от тебя, агронома», — чуть было не вырвалось у Бормана.) — Но мне, признаться, тоже не нравятся некоторые скоропалительные решения наших друзей. Достаточно сказать, что Геббельс не на шутку заинтересовался партией. Как вам известно, со мной наш министр пропаганды срабатывался в последнее время крайне неохотно. А потому я сделал для себя вывод, что в какой-то степени я на вашей стороне. Простите, что не полностью, но тем не менее. В этой истории больше всех пострадали мы с вами. Вы и я. Вы — потому что наверняка лишитесь некоторых своих прежних полномочий. Я — потому что уже потерял уверенность в завтрашнем дне. Нет никаких гарантий, что тот же самый Геббельс не захочет сместить меня с поста в самое ближайшее время. А потому, Генрих, у меня к вам есть предложение.

— Объединиться?

— Ни в коем случае. Объединение обязывает. А нам обязательства ни к чему. У меня предложение несколько иного рода. Постоянно координировать наши действия. Вы не мешаете мне. Я помогаю вам.

Гиммлер задумчиво стянул с носа пенсне.

— И чем, например, вы можете мне помочь?

— Многим. Хотя бы молчанием. Мне, к примеру, доподлинно известно, что сегодня ночью ваш Шелленберг арестовал адмирала

Канариса. Но отвез того не в тюрьму, как поступил бы любой на его месте, а к себе домой, запер в подвале. Хотя я очень сомневаюсь, что старик имел отношение к плану «168». — Пальцы, протиравшие стекла очков, замерли. — Только давайте без излишних эмоций. — Борман почти безучастно наблюдал за собеседником. — Кстати, вы не могли придумать более оригинальное название для своего предприятия? Лично я считаю, что высветить собственный партийный номер — это верх безалаберности.

Ценой неимоверных усилий рейхсфюрер все же взял себя в руки.

— Что еще вам известно о плане?

— Только то, что Мюллер с четырех часов утра тщательно заметает все следы. Причем довольно успешно. И я его понимаю. Никому не нужно, чтобы на СС упала хотя бы тень подозрения.

«Либо ему донесли о нашей беседе в кабинете Мюллера, либо он — сам сатана», — подумал Гиммлер. Вслух же спросил:

— Геринг знает о плане?

— Нет. Но, думаю, догадывается. Вы же знаете: наш «Боров» очень умная скотина.

— Не только умная, но и хитрая. Особенно когда примет дозу морфина.

— У каждого свои недостатки. Но, хотим мы того или нет, на сегодняшний день только Геринг олицетворяет власть в нашем государстве. Как наследник фюрера. А его поддерживает Геббельс. Мы с вами, как это ни странно, остались на обочине.

— Ваши предложения?

— Генрих, я думаю, вам следует доказать свою лояльность по отношению к Герингу. Нет, господин рейхсфюрер, выкрикивать «Хайль, Геринг!» вас никто не заставляет. Однако проект «Фау» лучше ему отдайте. При этом сохранив СС. И охранные подразделения.

— Это равноценно потере всего, — скорбно выдохнул Гиммлер.

— Вы не правы. Это всего лишь потеря части прежних полномочий. Жизнь важнее. К тому же никто не покушается на ваш «Аненербе». А это предприятие, по моим подсчетам, стоит значительно дороже, нежели недоделанные ракеты Брауна.

Гиммлер с силой стиснул зубы. Он понял: со стороны Бормана только что прозвучала прямая угроза. Если он будет сопротивляться и дальше, то и впрямь лишится всего.

— Мне нужны гарантии вашего молчания, — выдавил из себя рейхсфюрер.

— Мое слово.

— Этого мало.

— Достаточно. Просто подумайте, чего вы можете лишиться вечером, если я произнесу несколько слов днем? Но я их не произнесу. А вы, со своей стороны, не посмеете пустить в ход информацию о моей последней финансовой операции. Впрочем, на данный момент это холостой ход. Во-первых, я успел спрятать все концы. Причем во многом благодаря гибели фюрера. Видите, насколько я с вами искренен? А во-вторых, я вам предлагаю провернуть новую аферу. Только не морщитесь и не отказывайтесь сразу.

— Мне не нравится слово «афера».

— Хорошо, можете называть наше предприятие как згодно. Главное, чтобы на наших с вами банковских счетах в скором времени появилась довольно внушительная сзгмма.

Гиммлер нацепил пенсне на нос, отчего снова стал напоминать школьного учителя математики.

— Мне нужно подумать.

— Сколько?

— До вечера вас устроит?

Борман поднялся:

— Тогда жду вас в девять вечера у себя.

— Мартин, меня прослушивал Геринг? — вопрос рейхсфюрера настиг Бормана уже на выходе.

Рейхслейтер обернулся, выразительно повращал глазами:

— Генрих, а вы уверены, что вас сейчас не прослушивают? — Гиммлер нервно повторил его «глазной трюк». — Я пошутил. Звоните в Ставку, пусть высылают тело. И вслед за этим немедленно смените всю охрану «Вольфшанце». В полном составе. Но — деликатно. Официально. После чего эти люди должны исчезнуть. Все! Об отправке на фронт не может быть и речи — нам только сплетен не хватало. Информация о кончине фюрера ни в коем случае не должна получить огласку. Это мой вам совет. Любое промедление будет работать против вас.

— А как быть с двойником? Когда мы его представим публике?

— Двойник должен прибыть из Ставки. И только оттуда! А значит» он должен появиться там сразу после смены охраны. После чего отправим за ним Геббельса. С усиленным эскортом. В конце концов, «Хромой» своим усердием заслужил это.

Когда за Борманом закрылась дверь, Гиммлер еще раз окинул кабинет затравленным взглядом и, тяжело вздохнув, снял телефонную трубку.

Мюллер расположил свой больной геморроем зад на краю стола, закзфил дешевзлю сигару, устало посмотрел на собеседника.

Перед ним, со связанными за спиной руками, сидел Адам фон Тротт, советник министерства иностранных дел, арестованный по документу Бормана одним из первых. В списке напротив его фамилии стояла пометка о немедленной ликвидации при аресте, но Мюллер не пожелал упустить добычу, которая могла пролить свет на массу информации, касающейся МИДа Германии и его участия в заговоре.

Конечно, былой лоск давно слетел с советника, однако в руках он себя держал великолепно. «Ишь как, — отметил мысленно «Мельник», — головой-то вскидывает. Сразу видно: настроился на самое худшее. Глупенький, — Мюллер поморщился, — ты еще не знаешь, что такое самое худшее».

— Итак, господин Тротт, вернемся к нашей беседе.

— А мы, господин Мюллер, ее еще и не начинали.

— Совершенно верно. — Шеф гестапо усмехнулся: — Вот уже двадцать минут толчём воду в ступе.

— Как интересно вы выразились. Что такое ступа?

— Вас интересуют предметы сельской домашней утвари или собственное будущее?

— У меня нет будущего, — губ арестованного коснулась грустная улыбка. — Со вчерашнего дня вся моя жизнь превратилась в прошлое.

— Что ж, давайте поговорим о прошлом. Я не собираюсь спрашивать, кто вместе с вами организовывал покушение на фюрера. Мне и так многое известно.

Теперь узник откровенно усмехнулся:

— Что вам может быть известно? Даже я, далеко не последний человек в рейхе, не посвящен во все детали произошедших событий.

— Тем не менее. Вам известно имя Ойгена Герстенмайера?

— т Священник? Интересно, чем проповедник слова Божьего мог повредить рейху?

— Перестаньте. Он один из вас, и вы об этом прекрасно информированы. А фамилия Вартенбург вам о чем-нибудь говорит? — Мюллер взял со стола фотографию и показал ее бывшему советнику МИДа.

— Нет.

— Близкий друг полковника Штауффенберга. — Шеф гестапо отбросил снимок. — Полагаю, один из его ближайших помощников.

— С полковником я знаком. Отрицать не стану.

Мюллер рассмеялся:

— Кто ж станет отрицать знакомство с покойником? А вот кого из живых вы могли бы назвать?

— Из живых? — Тротт сделал вид, будто напрягает память. — К примеру, Артура Небе. Вашего помощника и, если не ошибаюсь, давнего знакомого.

— Удар мимо цели. — Мюллер взял новую сигару. — Если дружбу с Небе вы хотите вменить мне как соучастие, не получится. Хотя бы потому, что роль Артура в заговоре еще следует доказать. А вот ваше участие практически доказано.

— Кем?

— Не кем, а чем. Вот этим списком. — Мюллер потряс перед лицом Тротта листами Бормана. — Вот оно, доказательство вашей вины. Но меня интересует другое. Ваши контакты с американской разведкой.

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— Сейчас поймете. — Мюллер придвинулся ближе. Так близко, что от выхлопов из его легких арестованному стало нечем дышать. — Припоминайте. В октябре 1938 года вы с дипломатической миссией находились в Штатах, в Вашингтоне. Там вы попытались наладить контакт с немецкими эмигрантами. Отрицать нет смысла: у нас имеются фотографии ваших встреч и письма. Ваши письма. Знаю, немецкие янки вам не поверили. Тогда вы, с аналогичным предложением, вышли на немецкую эмихрацию в Лондоне. Но и там потерпели неудачу.

— Даже если и так, то что вы хотите мне инкриминировать? Измену? А если, напротив, я хотел завербовать их, переманить на нашу сторону? Потому и не получился диалог.

— Допускаю. И, что самое смешное, подобная мысль тоже приходила мне в голову.

Допрос был прерван телефонным звонком.

— Мюллер слушает.

— Говорит пост номер два. Объект «Газетчик» вернулся к себе домой.

— Чем занимается?

— Ничем. Лежит.

— К нему кто-нибудь приходил?

— Нет.

— Продолжайте наблюдение.

Мюллер в задумчивости положил трубку. Куда этот чертов Гизевиус подевался? Почему молчит группа наблюдения? Гиммлер в столице. Если дипломат сегодня не покинет Германию, завтра может быть поздно. Конечно, его арестуют, привезут сюда, на Принц-Альбрехтштрассе, но в таком случае Гизевиуса придется ликвидировать, а контакт с американцами устанавливать через другие каналы. Вот хотя бы через Тротта. Но время. Время уходит, будь оно неладно…

— У вас неприятности? — в голосе советника послышалась усмешка.

— С чего вы взяли? — вскинулся Мюллер.

— По вашему лицу пробежала тень озабоченности.

— Теперь моя основная забота — вы.

Мюллер покопался во внутренностях стола, достал папку.

— Вот, полюбуйтесь, — протянул он арестованному новые фотографии. — Эти люди не могут быть вам незнакомы, потому что на каждой фотографии все они, поодиночке или группой, сняты с вами. Вот вы разговариваете с Ричардом Райтом, офицером разведки УСС. А вот — с представителем британской «МИ-5» Энтони Блантом. Или, вот…

— Достаточно. — Тротт провел языком по пересохшим губам. — Не понимаю одного. Если эти фотографии хранятся у вас не первый день, почему вы не воспользовались ими раньше?

— Потому что не видел в том необходимости. В любом действии, повторяю, в любом действии должна быть мотивировка необходимости. Ну, предположим, арестовал бы я вас год или два назад. Вас бы, естественно, судили, затем казнили. Видите, сколько предположений кроется в маленькой частице «бы». А сейчас я добавлю еще одну. Что бы я имел с этого? Железный крест? Но мне не нужны медали. Когда много железа, тонешь быстрее. А мне нужно будущее. Простое, светлое и, главное, гарантированное. Два года назад я был уверен в победе Германии. Сегодня только слепой не видит приближение нашего конца.

— Тогда зачем вы арестовываете тех, кто за счет смерти Гитлера хотел избежать поражения Іермании?

— Возвращаемся к вопросу о той же необходимости: ну, и что бы я с этого имел, кроме тюремной камеры и петли? Неужели вы думаете, что генералы, совершившие переворот, позволили бы мне спокойно работать, если после своей победы они намеревались начать репрессии против Гиммлера и иже с ним? Я достаточно хорошо знаком с историей и знаю: первыми всегда летят головы холопов. Так что моя голова оказалась бы на плахе одной из первых.

Телефонный звонок вновь прервал разговор.

— Да, слушаю.

В трубке раздался голос Холтофа, руководителя страховочной группы слежения за Гизевиусом:

— Объект обнаружен. Он на вокзале. Взял билеты на поезд до Цюриха.

— Отлично. Отряди людей, чтобы проводили его до границы и там сделали передачу.

— Кого отправить, группенфюрер?

— Да кого угодно, в первый раз, что ли?

Мюллер вернул трубку на аппарат. Отлегло. Позже он выяснит, у кого Гизевиус разжился документами. Главное, что он уезжает и к вечеру его уже не будет в стране.

— Итак, на чем мы остановились?

— На том, что плаха ждет вашу голову.

— Нет, сначала вашу. Итак, господин Тротт, как вы относитесь к сотрудничеству со мной?

— С гестапо?

— Нет, лично со мной.

— Вы и гестапо — неразделимое целое. Недаром вас окрестили прозвищем «гестапо-Мюллер». — Советник обвел глазами кабинет: — А вы не боитесь, что нас записывают?

— Я никогда не говорил, что мне нравится это прозвище, но никогда и не говорил, что оно мне не нравится. Профессия всегда накладывает отпечаток на личность и даже довлеет над ним, если, конечно, личность слаба. Я себя таковым не считаю. Я — сыщик. Это моя работа. Искать, находить, наказывать. Такие люди, как я, нужны всегда. И всем. Я могу стать вашей золотой картой в игре с американцами. Поверьте, они мной заинтересуются. У меня имеется достаточно материала, и не только на немцев. А по поводу прослушивания… Это мое учреждение, и здесь все происходит только с моего ведома. В том числе и запись допросов.

Тротт ужасно хотел пить. Но признаться в слабости палачу, си-девшему напротив, было выше его сил.

— Я сейчас слушаю вас и думаю: так кто же из нас истинный предатель? Тот, кто хотел лишить диктатора жизни и поднять Германию с колен, или тот, кого, кроме его собственной жалкой личности, ничего не интересует?

Мюллер снова резко наклонился к арестованному:

— Надо же, как мы заговорили! А где вы были, когда Гитлер только начинал свой поход по Германии? Где? Я-то как раз боролся с ним, за что чуть было и не лишился всего. А вот вы чем занимались? Наблюдали со стороны? Как оно повернет, да? Сынки министров, детки промышленников… Посмотрите на них: когда их денежки стали утекать в никуда, они вдруг вспомнили, что есть такая страна Германия. И именно во славу ее они вдруг захотели убить диктатора, транжирящего их капиталы. И вы утверждаете, что вами завладела идея освобождения Германии? Да плевать вы хотели на Германию. Деньги — вот ваша Германия! Из-за денег вы хотели убить Гитлера. Из-за своих банковских счетов. Если бы фюрер не трогал ваш карман, никакого заговора не было бы. Мало он вас тряс за мошну мало! Больше нужно было трясти. Ну да ничего. Говорите, я изменник родины? Что ж, посмотрим, как вы повторите свои слова через два дня. Ртом с выбитыми зубами.

Мюллер откинулся назад, расстегнул верхнюю пуговицу ворота рубашки и вдохнул воздух полной грудью.

— Сейчас вас отведут в камеру. В одиночную камеру. Даю двадцать четыре часа на обдумывание моего предложения. И, бога ради, при следующей встрече постарайтесь вести себя более адекватно той обстановке, в которой оказались. Терпеть не моту плохую актерскую игру.

Как только Адама фон Тротта увели, Мюллер вызвал к себе Гюнтера:

— Свяжитесь с Рауфом. Пусть проверит мой кабинет.

— Яволь, группенфюрер. Но, разрешите заметить, ваш кабинет проверяли по графику, в четверг.

— Гюнтер, — посмотрел Мюллер как бы сквозь помощника, — мне повторить приказ или заменить вас более расторопным молодым человеком?

Гюнтер, подавившись глотком воздуха, со всех ног бросился выполнять поручение босса.

Самолет сквозь пелену дождя в одиночестве прорывался к фронтовой полосе. Генерал Бессель, первый заместитель коменданта Парижа генерала Штюльпнагеля, завернулся в плед: холод пронизывал до костей.

Командир экипажа, полковник Шверен, покинул лётную кабину и присел рядом с пассажиром:

— Герр генерал, — перекрикивая шум двигателей, прокричал он, — скоро линия фронта! Мы уже начали давать о себе знать, как вы приказали.

— Благодарю вас, Ульрих.

— Господин генерал, — Шверен стянул с головы шлемофон и сжал его в руках, — я прекрасно понимаю: мы действуем противозаконно. Неужели не было другого выхода?

В глазах пилота застыла боль. Генералу стало не по себе: фактически, если сейчас переговоры с союзниками провалятся, другого выхода, кроме как сдаться в плен, у них нет. Но даже это не самое страшное. В Германии остались их семьи, которые скорее всего завтра окажутся в концлагерях. Без имен. Без гражданства. Только вы-жженые цифры на руках. В лучшем случае.

— Нет, мой дорогой Ульрих. В наших действиях нет ничего противозаконного. Гитлер умер. Теперь в силу вступают новые законы. Точнее, законы новой Германии. Вся последующая война — полная бессмыслица. Потому мы и летим к союзникам.

— Но по радио сообщили, что Гитлер жив.

— Не верь тому, что говорят нахлебники Геббельса. Я убежден, что Гитлера уже нет в живых. А даже если и жив, это ничего не меняет. В Берлине истинные, а не мнимые патриоты тоже начали военные действия против фюрера и его ближайшего окружения. Так что в скором времени ты будешь летать в небе совсем иной Германии.

— СС не простит вам арестов своих людей в Париже.

— Скоро никто и не вспомнит, что была такая организация.

— Командир, — из кабины высунулась голова штурмана, — второй пилот передал: мы приближаемся к линии фронта. Американцы ответили, что согласны принять нас.

— Простите, господин генерал, — полковник поднялся, — мне нужно идти.

— Да, да, Ульрих.

Вессель посмотрел в иллюминатор. Кроме пелены дождя, ничего не было видно.

От имени Штюльпнагеля генерал вез американцам конкретные предложения.

Как только поступило сообщение, что покушение на Гитлера состоялось, по приказу коменданта Парижа тут же произошел свой, местный, парижский переворот. За два часа солдаты вермахта без единого выстрела арестовали весь состав СС и СД, дислоцировавшийся в Париже. С 20 июля власть в столице Франции принадлежала уже Штюльпнагелю.

Вскоре из Берлина пришла новая весть: фюрер не погиб, а только ранен. Генерал не поверил и перезвонил в штаб резервной армии. Трубку поднял сам Штауффенберг. Полковник заверил генерала в смерти Гитлера и предупредительно заметил, что командующий должен продолжать вести те действия, которые спланировали заговорщики.

Потом связь оборвалась. До самого утра Штюльпнагель не имел никакого представления о том, что происходит в Берлине. Уверенность в победе не покидала его. К утру обстановка так и не прояснилась.

Тогда генерал, на свой страх и риск, решил войти в контакт с командующим составом армии противника самостоятельно, без согласования с организаторами заговора. Условие переговоров со стороны немцев было одно: германская сторона прекращает боевые действия против союзников и отдает им территории до самых границ Франции, на которых американские войска и должны остановиться. Одновременно все части вермахта обязаны передислоцироваться на Восточный фронт.

Запечатывая конверт, Штюльпнагель уверял себя, что в нем лежит самый лучший вариант решения проблемы. «Неужели американцы или англичане, — спрашивал он себя, — захотят увидеть своим прямым соседом Советы? Вздор. Они так же, как и немцы, ненавидят коммунистов. И ни один американец, равно как и немец, не сомневается в необходимости уничтожения коммунизма. Полного его искоренения». Любую коммунистическую мысль, по мнению генерала, следовало выжечь, вытравить с лица Земли каленым железом. Помнится, кто-то однажды ему сказал: коммунист хуже, чем еврей. Тогда он не согласился с такой формулировкой. Теперь же, когда предстояла встреча с евреем — а в том, что Эйзенхауэр еврей, он не сомневался, — пришлось пересмотреть свои взгляды. Что, впрочем, оказалось совершенно безболезненным процессом.

— Сэр, — в палатку, мокрый от дождя и явно возбужденный, ворвался полковник Тейлор, — экстренное сообщение! Наша служба перехвата доложила, что в сторону штаба американских войск летит немецкий самолет-одиночка. Просит посадку.

Монтгомери вскочил с деревянного лежака:

— Кто пассажиры самолета, сообщается?

— Никак нет, но они просят не открывать огонь. Судя по всему, мирные переговоры.

— Так бы их… — Монтгомери выругался. Тейлор с удивлением посмотрел на командующего: таким он его видел впервые. — Наша авиация летать не может, а немцы, значит, спокойно пересекают линию фронта. План полета известен?

— Да, их пилот сам сообщил. Вот, — Тейлор развернул карту, — через двадцать минут они будут пролетать над нашей второй ударной батареей.

Монтгомери снова присел на лежак, закрыл глаза. Тейлор терпеливо ждал распоряжений.

А генерал вспоминал разрушенный немецким авианалетом Лондон. Как он хоронил куски тела своей племяницы, двенадцатилетней рыженькой Мими. Всё, что смогли найти после бомбежки… Как потом посещал в психиатрической лечебнице ее мать, свою сестру, которая до сих пор не может написать ни слова: руки постоянно дрожат, как листья под осенним ветром. Вспомнил, как провожал сына Джорджа на санитарном судне «Сестра Милрой». Тот корабль, несмотря на красные кресты, нарисованные на палубе и бортах, был расстрелян и потоплен фашисткой подводной лодкой. Спасся один лишь кок. Он и рассказал, как немецкие подводники поливали из автоматов свинцовым дождем тонущих людей. Так был убит его сын…

— Что говорят янки?

— Дают зеленый свет.

— Отлично. — Монтгомери, оперевшись о стол, тяжело поднялся, надел фуражку, взял в левую руку стек. — Приказываю второй батарее сбить самолет противника. Если появятся парашютисты, расстрелять в воздухе.

— Но, сэр, — Тейлор с восхищением глядел на командующего, — американцы могут возмутиться.

— Пусть возмущаются. О начале переговоров нам ничего не известно. Если кто-то хочет играть за нашими спинами, то мы им такой возможности не дадим. Выполняйте приказ.

Гиммлер ехал на виллу Вальтера Шелленберга. Еще час назад он сомневался в необходимости встречи со стариком Канарисом, но получасовая беседа с Герингом отмела все сомнения.

…Рейхсмаршал авиации и преемник фюрера в одном лице встретил его в своем берлинском дворце на Лейцпцигерплац. Прислуга не предупредила Гиммлера о том, что в данный момент Геринг приходит в себя после бурно проведенной ночи, поэтому он был несколько удивлен внешним видом хозяина виллы.

Приехав домой, рейхсмаршал первым делом принял ванну, а после нее — небольшую дозу морфина, к которому пристрастился в Первую мировую войну во время лечения в военном госпитале, куда угодил по ранению. Затем прилег вздремнуть на полчаса.

Приезд Гиммлера не стал для него неожиданностью: Борман сразу, как только представился удобный случай, сообщил ему о возможном визите рейхсфюрера.

Гиммлера провели в главный зал резиденции. Рейхсминистр снова, в который раз, испытал чувство шока при виде одиозной планировки жилища первого аса рейха. В центре огромного зала, напоминающего размерами футбольное поле и застеленного старинным гобеленом, как хвастал Геринг, XVIII столетия, стоял длинный массивный письменный стол на коротких толстых резных ножках. На творении французских мастеров XVII века размещалась армейская полевая карта, вокруг которой при необходимости можно было расположить с полсотни штабистов.

Вдоль стен выстроилась миниатюрная антикварная мебель, вывезенная из дворцов оккупированных государств. На стенах в два-три ряда висели бесценные картины, украденные во славу рейха из лучших музеев Европы. Потолок представлял собой деревянностеклянный каркас в виде пирамиды, державшийся изнутри на толстых, в обхват двух рук, дубовых балках.

Гиммлер задрал голову: ни черта в конце крыши не видно.

— Рассматриваете балки? — густой голос Геринга вернул рейхсфюрера к реальности.

— Да нет, любуюсь картинами.

Рейхсмаршал вышел к гостю в зеленом бархатном халате, на левой стороне которого, в области груди, сияла огромных размеров рубиновая брошь. Ногти на пальцах рейхсмаршала блестели свежим слоем лака, на щеках играл искуственный румянец. Хозяин окинул взором полотна и самодовольно прищелкнул пальцами:

— О да, на этих стенах висят шедевры. Прошу заметить, только подлинники. Никаких копий! Впрочем, кое-что я хочу заменить. В Лувре мне приглянулось одно полотно, думаю обменять его на несколько своих. Парижане, правда, пока сопротивляются. И, к сожалению, до недавноего времени фюрер был на их стороне. Но теперь, полагаю, им придется найти со мной общий язык. Как насчет коньяка?

— Не откажусь.

Геринг позвонил в колокольчик. В зал почти тотчас вошел слуга с подносом, на котором возвышались две бутылки и два фужера. Гиммлер отметил, что Геринг налил ему из обычной бутылки, а себе — из старинной.

— Прозит. — Канцлер пригубил напиток и отставил фужер. — Итак, что вас ко мне привело, мой друг?

— Глава нашей рейхсканцелярии сообщил мне, что… — Гиммлер замолчал, не в силах подобрать нужных слов для выражения крайнего недовольства новыми планами рейхсмаршала.

— …что я хочу взять под свой контроль некоторые научные проекты, — закончил за него фразу Геринг.

— Совершенно верно. Мне неприятно напоминать вам, но данную миссию возложил на меня фюрер. Лично. Потому я хотел бы уточнить несколько моментов.

— Например?

Гиммлер не стал ходить вокруг да около. Просто набрал в легкие побольше воздуха и выпалил:

— Мне интересно знать, какую роль в дальнейшей истории Германии наследники фюрера отведут мне? Ведь, как я понимаю, научные проекты — это только начало. А что последует за ними?

Геринг нахмурился. Такого напора со стороны собеседника он не ожидал.

Рейхсмаршал предполагал, что «Фермер», как Гиммлера стали называть за глаза после приобретения им в двадцатых годах птицефабрики, будет вести себя менее строптиво.

Геринг медленно повертел бокал в толстых пальцах.

— Вы продолжаете выполнять свои прямые обязанности по обеспечению безопасности нашего государства. Вы с ними всегда прекрасно справлялись, и я не вижу ни одной достойной кандидатуры на ваше место. Теперь по поводу того, что я желаю взять под свой контроль все исследования, связанные с оружием «Фау». Это не есть недоверие к вам с моей стороны, отнюдь. Просто я желаю лично вникнуть в те процессы, которые происходят ныне вокруг вооруженных сил Германии. К тому же это направление имеет непосредственное отношение к сфере хорошо знакомых мне военно-воздушных сил. Вы согласны?

— Но кто будет нести охрану секретных объектов? — Гиммлеру очень кстати вспомнился совет Бормана ни в коем случае не отдавать охрану.

— Ваши люди, — легкомысленно отмахнулся Геринг. — Меня вполне устраивает качество их службы. Думаю, мы сработаемся. Кстати, у меня имеется ответное предложение. Хочу передать в ваше прямое руководство резервную армию. Попробуйте навести в ней порядок. Вычистить, как авгиевы конюшни. — Гиммлер удивленно вскинул брови. — Да, да, мой друг. Никто, кроме вас и СС, не сможет сделать это лучше. Тем более что после вчерашних событий я не склонен доверять ни одному генералу вермахта. И потому резервная армия должна находиться в железных и надежных руках. В ваших руках, мой друг.

Рейхсфюрер слушал домашнее выступление старого партийного товарища с горькой усмешкой. Он отлично сознавал: сменив контроль над сверхсекретным вооружением на мифическое руководство проштрафившейся армией, он существенно теряет ту полноту власти, которой добивался столько лет. Но другого выхода на данный момент не было. Либо сдаться на милость «Борова», либо распрощаться с жизнью. Гиммлер выбрал второе.

— Я справлюсь с этим поручением, господин рейхсмаршал.

— Другого ответа я от вас и не ожидал, друг мой.

«Неужели “Боров” начнет торговаться с союзниками? — неожиданно подумал рейхсфюрер, почти уже не вслушиваясь в пространную речь Геринга, непрерывным потоком льющуюся из его уст. — А почему бы, кстати, и нет? Теперь у маршала авиации есть с чем к ним идти. Но опять же при условии, что он действительно хочет закрыть Западный фронт. А если нет? Если он решил продолжить войну на два фронта? Кто знает, что скрывается в хитрой голове этого толстяка… Однако в любом случае мне теперь нужно искать новые пути к отступлению».

Геринг выдохся. Бокал опустел.

Гиммлер поднялся:

— Если не возражаете, я сейчас же отправлюсь в штаб резервной армии.

— А когда тело фюрера привезут в столицу? — Вопрос прозвучал столь неожиданно, что застал Гиммлера врасплох. («Далось им это тело! Сначала Борман, теперь “Боров”…»)

— К вечеру, — ответ вырвался сам собой. — К шести часам.

Геринг притворно тяжело вздохнул:

— Нужно устроить достойную встречу. Позаботьтесь о транспорте, а мы в шесть часов будем на аэродроме. — Геринг не стал уточнять, кого он имеет в виду под местоимением «мы>. Впрочем, он тут же перескочил на более приземленную тему: — И займитесь арестами, Генрих. Не жалейте никого. Никого!

…Гиммлер безучастно смотрел на дорогу, размышляя о последних словах Геринга. Что хотел он сказать своим пожеланием-напутствием? Никого не жалеть. В списке, которым руководствовался Мюллер, числились и его, Гиммлера, люди. Намек только на них? Или Геринг, как и Борман, тоже хочет заполучить министра внутренних дел в союзники? Игра становится интересной. Встает, правда, еще один вопрос: насколько свободно ему позволят контактировать с Западом? И не захотят ли перехватить уже сделанную работу? Вопросов больше, чем ответов. И пока никто не вспомнил о Канарисе, он должен обработать его первым. А там посмотрим, кто кому будет диктовать условия…

Тейлор протянул телефонную трубку командующему британскими войсками:

— Вас. — И, прикрыв мембрану рукой, тихо добавил: — Айк.

— Слушаю. — Монтгомери вложил в голос всю свою волю.

— Генерал, — Эйзенхауэр на том конце провода находился явно в недобром расположении духа, — почему ваши солдаты обстреливают самолет?

— Потому что это вражеский самолет, сэр.

— Немедленно прекратите, слышите?!

— Что прекратить?

— Стрелять по самолету!

— Вы понимаете, что от меня требуете?

— Это приказ!

Монгомери прикрыл трубку ладонью:

— Тейлор, его еще не сбили?

— Еще нет, сэр.

Генерал снова поднес трубку к уху:

— Мне вас очень плохо слышно… Очень плохая связь… Говорите хромче!

— Я вам приказываю прекратить обстрел самолета! — Эйзенхауэр уже буквально кипел.

— В таком случае, господин командующий, пришлите приказ в письменном виде.

— Вы что, издеваетесь надо мной?!

— Никак нет. Я просто не желаю брать на себя ответственность за то, что не сбил самолет-шпион противника.

— Какой, к черту, шпион?!

— А разве он летит не со шпионскими целями?

Эйзенхауэр замялся. Монтгомери прямо-таки кожей ощутил: сейчас в душе генерала происходит яростная борьба между желанием поскорее встретиться с представителями германского генералитета и ненавистью к нему, Монтгомери.

Все закончилось так, как и должно было закончиться на войне.

Тейлор вновь откинул полог палатки:

— Сэр, самолет сбит. С парашютами выбросились два человека.

Командующий посмотрел на трубку. Из нее доносились короткие гудки.

— Судя по всему, янки уже тоже узнали о воздушной катастрофе. Теперь, полковник, проконтролируйте выполнение второй части приказа: ни один из парашютистов не должен добраться до наших заокеанских друзей.

Ким, предварительно постучав в дверь, вошел в кабинет Старкова:

— Товарищ полковник, эфир буквально цифрит сообщениями. Только что передали: по берлинскому радио выступил Геббельс с заявлением…

— Гитлер сдох? — перебил начальник.

— Никак нет. Ранен.

— Жаль. Живуч, гад. — Интерес в голосе Старкова пропал. — А Геббельс для нас на данный момент фигура второстепенная. Что еще нового?

— В нескольких сообщениях, с небольшими разбежностями, говорится об одном и том же: в Берлине силы СС подавили мятеж. В Париже происходит то же самое. — Ким положил заполненные бланки телеграмм с расшифрованными текстами на край стола, но одну продолжил держать в руках: — И еще, Глеб Иванович. На связь вышел «Вернер». Передал, что наш человек к нему прибыл и со своим заданием справился.

— Что?! — Старков выхватил у Кима бумагу и перечитал ее. — Это что ж получается? Шилов принимал участие в покушении на Гитлера?! Неужели мечта Паши Судоплатова сбылась таким своеобразным способом?

— Какая мечта, Глеб Иванович? — Ким заинтересованно посмотрел на старика.

— Да Пашка неоднократно предлагал избавиться от Гитлера. И, что самое любопытное, смог бы! Но ему всегда давали отказ. А тут…

— Глеб Иванович, а может, у «Вернера» для Шилова было другое задание?

— Какое другое?

— Понимаете, в чем дело, — Ким наклонился к руководителю, — сейчас наш шифровальный отдел напоминает потревоженный улей…

— К чему ведешь?

— У них полная запарка: сообщений чрезвычайно много. Приходится даже подменять друг друга. Иногда в спешке корреспонденцию передают не в те руки. Так вот. Когда я ходил за расшифровками, то мне вместе с этой дали еще одну. Но тут же, буквально через несколько секунд, шифровальщица Галя забрала ее у меня. Сказала, что, мол, по ошибке вручила. Однако заглянуть в бумажку я успел. В ней говорилось следующее: «Человек полностью готов и ждет указаний». И стояла подпись: «Вернер-2». Так, может, это Шилов готов полностью? Вот только к чему он может быть готов там, в центре Германии?

Старков обхватил голову руками и с силой сдавил виски:

— Давление, будь оно неладно. — Потом горько усмехнулся: — Сейчас бы чашечку хорошего кофе. Мечты, мечты… Ты вот что, капитан. Не торопись делать выводы. Давай подумаем. Либо, — начал старик излагать версии, — «Вернер-2» — это второй наш корреспондент из той же структуры, что и первый, обычный «Вернер», и друг о друге они ничего не знают. А нумерацию и позывные, как тебе известно, присваивают наверху. Либо — первый привел второго. Тоже не исключено. Может быть такой расклад? То-то и оно, что может.

Ким отрицательно мотнул головой:

— Привел второго, а мы ни сном, ни духом? И этот второй начинает работать с другим отделом? Да нет, Глеб Иванович, не клеится.

— В нашем деле иногда такое случается, что никакой логикой не объяснить. Может, мы тут сейчас с тобой городим черт-те что, а на самом деле история выеденного яйца не стоит.

— Глеб Иванович, но вы же так не думаете!

— Откуда ты знаешь, как я думаю. — Старков тяжело вздохнул: — Говоришь, другой отдел? Кому была адресована телеграмма?

— Не успел рассмотреть, виноват.

— Опять на Галку небось засмотрелся? — хихикнул старик. — И надо же: именно тебе она по ошибке чужую телеграмму всучила. Эх, молодо-зелено…

— Да ну вас, Глеб Иванович. — Ким потупился.

— Что, от ворот поворот получил? — Капитан промолчал. — А ты чего хотел? Девочка она видная, за ней целый табун жеребцов из Нашей конюшни ухлестывает.

Старков достал из стола две кружки, всыпал в них по щепотке чая. Залил содержимое кружек кипятком из чайника. Последнее сообщение встревожило его не на шутку. Мальчишка прав: «Вернер» никак не мог связаться с другм отделом, минуя их.

— А чему вы усмехаетесь? — Ким осторожно взял горячую металлическую посудину, подул на воду.

— Да не усмехаюсь я. Думаю просто, какая же интересная штука — жизнь. Вот вроде идет война. Люди тысячами, да что там, миллионами гибнут, а тут, вопреки всему, — любовь. Чистое, светлое чувство… Ты вот что, Ким, — взгляд Старкова посерьезнел, — разбейся в лепешку, хоть в ногах у Галины ползай, но о том, к кому пришла эта вторая шифровка, узнай. Чувствую, интересная игра затевается. И мне совсем не хочется оказаться в ней пешкой. А знаешь, почему? Потому что пешек всегда убирают первыми.

Едва Гизевиус вошел в купе вагона и пристроился на деревянной скамье, как соборы и церкви на Курфюрстендамм огласили город переливами колокольного звона. «Валет» вскинулся, выскочил из купе, пробежал в конец вагона в поисках проводника.

— По какому поводу звонят колокола?

Транспортный служащий, старик лет шестидесяти, с недоумением воззрился на чуднбго пассажира:

— Да они всегда звонят в такой день.

— Какой — такой?

— Траурный. Радио слушать нужно. Сегодня фюрер объявил траур по погибшим от рук предателей.

Проводник тяжело вздохнул и вернулся к своим повседневным обязанностям, а «Валет», с трудом сдерживая слезы, — на отведенное билетом место в купе.

Гизевиусу вдруг показалось, что колокола звонят не по генералам, погибшим в бункере. И не по эсэсовцам, убитым во время штурма штаба резервной армии. Нет, они отпевают своим звоном души тех, кого прошлой ночью захоронили в наспех вырытых могилах, без крестов и надгробных речей. Тех, кто еще оставался в живых, но чьи жизни уже истончались в стенах тюремных казематов. Тех, кто еще пытался сопротивляться, но в чьи лица и сердца уже были направлены дула автоматов. А заодно колокола отпевали и его душу. Проданную гестаповцам за возможность вернуться в Швейцарию.

По щекам самопроизвольно покатились долго сдерживаемые слезы. Но то не были слезы горечи или раскаяния. По щекам стекала соль неудачника. «Господи, — взмолился мысленно пассажир третьего вагона, — когда же Ты образумишь меня? Когда же придашь мне сил?..»

Впрочем, неискренние мольбы, как известно, отклика у Господа не находят.

Гизевиус опять поставил не на ту лошадку.

В первый раз ему не повезло, когда он начал поставлять информацию о действиях Канариса и его окружения в СД. Сообщения поступали непосредственно к Гиммлеру. Канариса сняли, абвер фактически ликвидировали, а Гизевиус остался при своих интересах. Правда, в Цюрихе. Теперь — провал переворота. И он снова остался ни с чем. И снова возвращается в Цюрих. В данной ситуации имелся только один плюс: отсутствие петли на шее.

«Валет» истерично рассмеялся: а папашу Мюллера он все-таки провел! Не пошел к журналисту, как тот требовал. Пусть теперь гестаповец поломает голову, каким образом ему удалось исчезнуть из Берлина!

Дверь купе отворилась. Кондуктор. («Господи, да когда ж мы наконец, отправимся?»)

— Будьте добры, ваши билет и документы.

Гизевиус протянул бумаги. Служащий несколько минут изучал их, затем протянул беглецу и с широкой улыбкой произнес:

— Приятного путешествия.

Через пять минут он доложил ехавшему в соседнем купе лицу в цивильном костюме, но с удостоверением гестапо, что имя пассажира из купе № 4 — Клаус Бонхоффер. И что билет у него до Цюриха.

Машина притормозила возле ворот загородного дома главы внешней разведки. Гиммлер выглянул в окно. Перед ним выросла крепко сбитая высокая фигура руководителя РСХА, обергруппенфюрера Кальтенбруннера. Правая рука взлетела в привествии.

— Что вы здесь делаете? — Гиммлер и не подумал поздороваться.

— Вальтер позвонил, сообщил, что вы прибыли из Ставки. Вот я и…

— И что? У вас нет дел в Управлении?

От Кальтенбруннера заметно несло перегаром. Гиммлер поморщился, но промолчал.

— Слава богу, с бунтовщиками справились. — Кальтенбруннер самодовольно улыбнулся. — В столице обстановка снова под нашим контролем, мой рейхсфюрер.

«Не под нашим, остолоп! — чуть было не сорвался Гиммлер. — Надо же быть таким близоруким кретином? А впрочем, именно из-за этого качества я его и взял когда-то на службу. По крайней мере предан. А преданность в наши дни дорогого стоит».

— Шелленберг у себя?

— Так точно,

— Ведите меня к нему.

Глава разведки только что принял ванну, но вышел к руководству в костюме, хотя и с мокрыми волосами.

Вместо приветствия Гиммлер произнес только одно слово:

— Где?

— Сейчас приведут. Вас оставить наедине с ним?

— Да. Но будьте неподалеку. Вы мне можете понадобиться в любой момент.

Когда Канарис вошел в кабинет, Гиммлер вздрогнул. Адмирал и раньше-то выглядел старше своих лет, а сейчас и вовсе стал похож на мумию. Правда, живую. Рейхсфюрер прикинул: «Как давно я не видел “Лиса”? Кажется, от дел его отстранили три месяца назад. Да, точно, три. Или четыре? Ладно, не важно…» Видимо, на внешнем виде адмирала отразились и частые вызовы к следователям, и постоянные нервные перегрузки, и непонятное положение в обществе, и семейные неурядицы со скандалами… Хотя нет, бывшего руководителя абвера состарило что-то другое. Страх? Беспокойство? Первое вряд ли. Второе — вполне возможно.

Гиммлер указал на стул:

— Присаживайтесь. Разговор нам предстоит серьезный и, я надеюсь, продуктивный. — Канарис тяжело присел, болезненно вытянув левую ногу. — Что беспокоит?

— Ревматизм. — Адмирал едко усмехнулся: — Подвальные помещения, даже столь комфортабельные, как у вашего подчиненного, опасны для старых костей.

— Ну, не таких уж и старых. — Гиммлер опустился на соседний стул. — Впрочем, сейчас многие живут в подвалах. Если вы помните, война…

— Точнее, конец войны.

— Именно об этом я и хочу с вами поговорить.

Адмирал потер колено:

— Признаюсь, у меня нет особого желания общаться с вами. Но и выбора, к сожалению, тоже нет. Я ваш арестант.

— Я бы сказал иначе. Задержанный.

— Пусть будет так. Только в начале допроса мне хотелось бы получить ответ на один вопрос.

Гиммлер понял, какой именно вопрос хочет задать адмирал.

— Фюрер мертв. Вы же это хотели узнать?

— Да.

— Еще вопросы есть?

— Нет. В целом мне теперь понятно, что сейчас происходит в Германии.

— А мне вот, знаете ли, не понятно. — Гиммлер скрестил руки на груди: — Может, проясните ситуацию?

— Вы серьезно? — Канарис с недоверием посмотрел в стеклянное пенсне рейхсфюрера.

— Абсолютно. — Гиммлер вместе со стулом придвинулся ближе к собеседнику. — Несмотря на гибель Гитлера, заговор провалился. Вермахт проиграл. Но есть и те, кто выиграл. Вот они меня и интересуют.

— Бедный Генрих, — Канарис откинулся на спинку стула. — Радуйтесь, что остались живы и, в отличие от меня, находитесь по ту сторону тюремной решетки.

— Это всё, что вы мне можете сказать?

— На данный момент — да. Я ведь не знаю, с чем вы ко мне пожаловали. Впрочем, могу сказать больше: фюрер мертв, но фюрер жив. Так ведь? Однозначно и то, что вы отныне не на первых ролях. Кто-то перехватил у вас инициативу. Вас банально переиграли, рейхсфюрер.

— Никакой моей инициативы в деле покушения на фюрера не было!

— Оставьте. О готовящемся в Берлине заговоре не знала разве что спящая собака. И вас информировали обо всем детально. Простите, здесь найдется горячий чай? У меня в последнее время болит горло.

— Сейчас принесут. — Гиммлер, отвернувшись, громко распорядился принести чаю. — Итак, я вас внимательно слушаю.

— Могу высказать только гипотезу.

— Меня это устраивает.

— Тогда слушайте. Пока вы находились в Ставке… А вы ведь были там во время покушения, не так ли?

— Предположим.

— Так вот, пока вы наблюдали за агонией фюрера, здесь, в Берлине, шел передел власти. Именно власти. Но не места фюрера. Трон Гитлера занять никто не захотел. Так? — Гиммлер промолчал. — В итоге они решили работать с двойником. Или не они, а он. Скорее всего это был Геринг. Я прав? Честно говоря, трудно представить наркомана в роли главы государства. Пусть даже и серого кардинала

— Германия не знает, что «Боров» употребляет наркотики, — бросил реплику рейхсфюрер.

— Но мы-то с вами знаем! Трагедия последней войны заключается в том, что сначала нами управлял параноик. Теперь — наркоман. А где же умные, здоровые, целеустремленные лица? К примеру, такие, как вы? Правильно: как обычно, на второстепенных ролях. Любопытно: Геббельс и Борман уже поделили партию? Или они так и не смогли договориться?

— Этот вопрос еще не обсуждался.

— И не нужно ничего обсуждать. Буду очень удивлен, если «Хромоножка» поступит иначе. Однако вернемся к теме разговора. Итак, кто в результате недавнего передела власти выиграл больше всех? Чтобы ответить на данный вопрос, нужно знать, какую должность оставил для себя Борман. Насколько близок он остался к кормушке? Как известно, наш рейхслейтер предпочитает держаться в тени. А потому, Гиммлер, именно он и должен стать для вас основной загадкой. От того, какое место в новом руководстве определит для себя Борман, будет решаться и все остальное. Поверьте мне.

— А если он пойдет за Герингом?

— В кильватере? Сомнительно. Точнее, так: он скорее всего пойдет и за Геббельсом, и за Герингом. Одновременно. Ну, а поскольку вы пока еще у власти, то и за вами. Особое ударение я сделал, как вы слышали, на слове «пока». Если вы в первый же день приезда в столицу решили навестить меня, значит, ваши позиции крайне слабы.

— С вами тяжело говорил».

— У меня было время подумать. Благодаря вам, кстати.

Гиммлер посмотрел на часы: времени оставалось мало.

— Адмирал, я благодарен вам за столь детальный анализ, и, поверьте, он во многом сходится с моими умозаключениями. Вы абсолютно правы. Мои позиции действительно сильно пошатнулись. Заметьте, я с вами тоже предельно откровенен. Так что давайте перейдем ко второй цели моего визита. У меня к вам предложение. Я закрою дело Шмидхубера и отведу его от следствия по контрабанде. Свидетелей и следователей возьму, естественно, на себя. С вас снимут все подозрения. Вы выйдете на свободу. Конечно, в силу сложившихся обстоятельств я прежнего поста вам обещать не могу, но, думаю, и свободы будет достаточно.

«Похоже, — Канарис спрятал улыбку, — дела у него совсем плохи, раз он готов похоронить собственный проект моего уничтожения».

В апреле 1944 года гестапо передало в военный трибунал дело на сотрудника абвера Шмидхубера, который обвинялся в спекуляции и вывозе валюты из страны. Дело, казалось, выеденного яйца не стоит: мало кто не занимался тогда подпольным бизнесом. Но Гиммлер ухватился за него обеими руками, потому как появилась возможность ударить через конрабандиста по Канарису в частности и абверу в целом.

4 апреля, на санкционированной рейхсфюрером встрече Кальтенбруннера, Мюллера, Шелленберга и следователя гестапо Зондереггера, было принято решение о совмещении обычного уголовного дела сотрудника абвера Шмидхубера с делом евреев, которые под «крышей» военной разведки занимались валютной контрабандой за рубежом, и придать данному мероприятию политическую окраску.

В скором времени прошли аресты подозреваемых лиц. Все они являлись сотрудниками абвера. В кабинете Канариса сотрудники гестапо произвели тщательный обыск. Все жалобы главы разведслужбы, обращенные к фюреру, оказались тщетными. Процесс был запущен. Канариса отстранили от занимаемой должности и в конце июня назначили шефом специального отдела экономической блокады при верховном командовании вермахта. Конечно же, адмирал уже тогда понимал, что последняя должность — временная. И нужна только для того, чтобы он находился под постоянным надзором.

Гестапо меж тем неустанно продолжало добывать все новые и новые доказательства неблагонадежности бывшего главы абвера. Каждый месяц ознаменовывался очередными арестами его людей. Отто Кип, Альбрехт фон Бернштоф, Рихард Кюнцер, Гельмут фон Мольтке из иностранного отдела разведки… Всех и не перечислить. Из опасения быть арестованными скрылись в Каире Эрик и Элизабет Вермерен. Из Турции исчезла семейная пара Клечковскй, долгое время работавшая на Канариса. К июлю адмирал окончательно убедился: петля на шее практически затянута. Он срочно переправил свою семью в Баварию и арест встретил в одиночестве.

И вот теперь ему предлагали свободу и жизнь.

— Ваше влияние на следователей бесспорно, — раздумчиво проговорил Канарис, приняв от горничной чашку с чаем. — Шелленберг тоже ваш человек. Но как быть с Мюллером? Он же не позволит закрыться делу просто так, без веских на то оснований.

— Пусть вас это не беспокоит. В конце концов — Мюллер тоже мой подчиненный и работает в пока еще моем ведомстве.

— Предположим. Но тогда я должен задать вам вполне естественный вопрос: что вы хотите получить от меня взамен?

— Ваши контакты в Риме и Мадриде.

Канарис усмехнулся:

— Сыр в мышеловке? Я вам — контакты, а вы мне — расстрел?

— Нет. — Гиммлер отрицательно тряхнул головой. — Мне нужны союзники. И, как вы правильно заметили, уже не из старых товарищей по партии. Мне нужны новые верные люди. До сих пор нас с вами сталкивали лбами. Мы оба были пешками в чужой игре. И вот появилась возможность стать фигурами. И уже самим диктовать условия. Как вы смотрите на то, чтобы отомстить своим завистникам?

— В таком случае мне придется начать с вашего Шелленберга.

— Отнюдь. — Солнце отражалось в пенсне рейхсфюрера, мешая адмиралу видеть истинное выражение глаз собеседника. Это его немножко нервировало. — Вальтер в какой-то степени ваш ученик. В основном именно благодаря ему вы сейчас находитесь не в тюрьме, а в более-менее комфортабельных условиях. Ищите завистников значительно выше. Лично я намерен заняться этим в первую очередь. Вот потому и предлагаю вам руку. Вам, опытному, грамотному и очень умному человеку.

Канарис задумался. Гиммлеру он не верил. Понимал, что тот использует его втёмную. Но зато перед ним открывалась возможность сыграть еще одну, может быть, последнюю в жизни партию. Партию, ставки в которой будут очень высоки. «Гиммлер трус. Именно поэтому он и ищет себе поддержку. В одиночку справиться с новой элитой рейха ему не под силу. И на меня его выбор пал не случайно…»

С уходом адмирала абвер отошел под покровительство Кальтенбруннера, и на том все закончилось. Большинство сотрудников Ка-нариса саботировали работу в новом ведомстве, надеясь на скорое возвращение шефа. Документы, на которые рассчитывал рейхсфюрер, бесследно исчезли. А именно в них находился компромат Практически на всю иерархию Третьего рейха, в том числе на него самого. Два месяца поисков положительного результата не дали.

Гиммлер понимал: достаточно адмиралу вновь появиться в своем кабинете и рабочие шестеренки начнут крутиться с былой энергией. А чуть позже всплывет и комромат. И на него, и на Геринга, и на Геббельса…

Но сейчас Гиммлера больше волновало другое. В первую очередь он ждал от Канариса выходов на ведущих деятелей Испании и Италии. До сих пор рейхсфюрер входил в контакт только с американцами, да и то через вторых лиц. И если выводы адмирала верны — а судя по всему, так оно и было й близорукого Хайни действительно лишили многих важных полномочий, — то в ближайшее время американцы, и до того контактировавшие с ним не особо охотно, вообще перестанут его замечать. Люди они прагматичные, и общаться с опальным министром им будет попросту невыгодно. А шкуру меж тем спасать надо. Вот тут-то Гиммлер и поиграет на территории Канариса. А попутно определится, кому и как отомстить.

— Как вы представите мое дело новому руководству Германии? — задал ценный арестант очередной вопрос.

— А никак. Просто объявлю, что вы невиновны, — на лице Гиммлера заиграла довольная улыбка. — Ведь в действительности так оно и есть, и все об этом знают. А уж когда увидим их реакцию на ваше освобождение, тогда и начнем готовить представление вас к новой должности. Исходя из ситуации.

— Заманчиво. — Адмирал отставил чашку с недопитым чаем. — Но вы ведь только на слово мне не поверите?

— Совершенно верно. — Гиммлер сделал секундную паузу. — О том, что вы невиновны, я сообщу лишь после того, как вы привезете мне первый контакт. Допустим, из Рима.

— Иван, хватит спать) Наш выход.

Сергей с трудом открыл глаза. Три часа назад он еле заставил себя заснуть. Все время вспоминался расстрел на Трутинском тракте. Где-то глубоко в душе он понимал, что глаза того лейтенанта никогда уже его не отпустят. И такая же пуля, какой он пронзил сердце молодого офицера, когда-нибудь достанет и его.

Глаза жгло, будто в них насыпали песку.

— Подъем, Иван. Сегодня ты будешь оберегать сон своих врагов. — Унтер-офицер Гельмут Ранке громко рассмеялся над собственной шуткой. — Вот уж никогда не думал, что буду патрулировать улицы Берлина с русским. Кошмар.

Курков облизал пересохшие губы:

— Аналогично, фриц. — Он прошел в клозет, сполоснул лицо, вернулся в спальное помещение, заправил кровать. — К тому же я не Иван.

Ранке осклабился:

— Я не все понял из того, что ты, Иван, сказал на своем недоразвитом языке, но слово «фриц» мне знакомо. Я два года воевал на Восточном фронте.

— И как впечатления?

— В Берлине лучше.

Уже через час четверо солдат из команды Отто Скорцени, в том числе Курков, патрулировали район Инвалиденштрассе и примыкающих к проспекту улиц.

Сергей внимательно присматривался к нумерации зданий. Где-то здесь, в этом районе, находился переулок Фюрстенвальде с домом № 17. Тот самый дом, в котором проживал журналист Штольц. Курков усмехнулся: как странно складываются события. С момента встречи с беглецом Бургдорфом еще и суток не прошло, а возможность помочь ему уже представилась.

— Чему улыбаешься, русский? — Ранке покрутил головой в разные стороны. — Тебя радует картина разрушенного Берлина?

— Нет. Просто вспомнил старый анекдот.

— Расскажи.

— Не имеет смысла. Вы его не поймете. Он про советского еврея.

— Евреи национальности не имеют. — Ранке достал фляжку с водой, сделал маленький глоток. — Они везде одинаковые. А потому нет ни советских, ни немецких евреев.

— Вы не любите евреев?

— А за что мне их любить?

Курков посторонился, пропуская женщину с детской коляской.

— Разрешите поставить вопрос иначе. Вы ненавидите евреев?

— А за что мне их ненавидеть? Лично мне они ничего не сделали. Ни хорошего, ни плохого.

— За такие слова могут упечь в концлагерь, — обронил Курков.

— А разве я их тебе говорил? — спокойно отреагировал Ранке. Он посмотрел вслед женщине, потом взглянул на небо и крикнул: — Фрау, советую вам поскорее найти бомбоубежище!

Женщина оглянулась:

— Спасибо, герр офицер.

Курков тоже поднял голову:

— Почему вы решили, что скоро начнется налет?

— Предчувствие. И поверь, Иван, оно никогда еще меня не подводило. — Ранке обратился к другим солдатам: — Не расходиться. Гельмут, где ближайший «бункер»?

Рядовой Гельмут Конрат развернул карту Берлина.

— Здесь. — Тонкий палец указал в неприметную точку на схеме города. — В двух кварталах отсюда, на перекрестке Инвалиденштрассе и Фюрстенвальде.

Курков нагнулся над разложенной на колене немецкого солдата картой. Вот он, тот перекресток. А вон на карте и нужный дом, в виде квадратика с номером. Теперь каким-то образом следует туда попасть. Другого случая может и не представиться.

— Вот и отлично. — Ранке поправил на голове пилотку. — Идем в том направлении.

Курков приостановился.

— В чем дело, Иван? — Немец недоуменно воззрился на солдата.

Сергей кивнул в сторону прохожих:

—А как же они?

— Не понял.

— Но ведь горожан, мирных жителей, накроет бомбой!

— Естественно.

— Их нужно предупредить о налете.

— Но тогда они предупредят других. — Ранке продолжал недоуменно таращиться на русского.

— Конечно!

— И где все они смогут спрятаться? — Унтер-офицер подошел к Сергею вплотную и произнес шепотом, чтобы не услышали окружающие: — Здесь, в этом квартале, всего два бомбоубежища, рассчитанных на пятьсот человек. А теперь посмотри по сторонам. В домах проживает не меньше четырех тысяч жителей. Плюс паника. Иван, ты хоть представляешь себе, какое столпотворение начнется здесь через десять минут, если я сейчас открою рот?

— Тогда его открою я.

Ранке усмехнулся и медленно, с нарочитой неохотой извлек пистолет из поясной кабуры:

— Открывай. Это будут твои последние слова. И, поверь, они не дойдут до ушей Господа Бога.

Две проходившие мимо девушки, доселе оживленно что-то обсуждавшие, увидев двух явно агрессивно настроенных военных, в испуге примолкли.

— Но вы ведь сами, господин унтер-офицер, только что сообщили женщине с ребенком о налете!

— Вот именно, с ребенком. У меня тоже есть десятимесячный сын, и дай бог, чтобы и мою Эмму кто-нибудь предупредил о грозящей опасности.

— Но разве та женщина не начнет сейчас предупреждать других о бомбежке?

— Исключено. Именно потому, что у нее ребенок. В первую очередь она будет думать о нем. И о том, что поблизости всего два бомбоубежища.

Русский заглянул в глаза офицера, но, кроме глубокой тоскливой бездны, ничего в них не разглядел.

— Это преступление, господин унтер-офицер.

— Это война, господин солдат. — Начальник патруля спрятал оружие. — Идемте, пока у нас еще есть время.

Потрясенный до глубины души, Сергей как сомнамбула двинулся следом.

Вот тебе и война. Куркову вспомнилась Москва 1943-го. Он тогда проходил курс подготовки и во время бомбежек вместе со всеми прятался на станциях метрополитена. Действительно, переживать подобное тяжело и страшно. Но никому и в голову не приходило скрывать от окружающих время налета вражеской авиации. Или место, где можно укрыться. Берлин же жил другой, расчетливой жизнью…

Бомбандировка началась через двадцать минут. Когда первая бомба накрыла жилой дом на Инвалиденштрассе, Курков находился уже в так называемом «бункере». Бетонное помещение освещалось синими лампами, отчего бледные, перепуганные лица горожан напоминали театральные маски. Люди спускались сюда только с самыми необходимыми вещами: одеждой и небольшими чемоданчиками, в которых помимо медицинских препаратов лежали бутерброды и термосы с чаем.

По деловитости, с которой берлинцы располагались в помещении, Курков догадался, что они спускаются сюда уже не в первый раз. И, похоже, многие из них научились предчувствовать время налетов не хуже унтер-офицера Ранке.

Разрывов бомб слышно не было, но с каждым из них все помещение содрагалось так, будто эпицентр взрыва находился не сверху, а где-то под землей.

В бомбоубежище имелся водопровод с теплой вонючей водой, так что жаловаться не приходилось: во многих кварталах и такого счастья не было. В правом дальнем углу находилась санитарная комната, в которой всегда дежурила хотя бы одна медсестра. На случай, если появятся раненые или кому-то из женщин настанет пора рожать.

Места общего пользования охранялись дежурными.

— А это зачем?

Ранке посмотрел на дежуривших возле клозетов стариков:

— Чтобы не было самоубийств.

— В сортире?

— Представь себе, да.

«Хреновы ваши дела, фрицы, — пробормотал про себя Курков, — коль вы по нужникам вешаться начали».

Несмотря на то что бомбардировка началась неожиданно, в «бункер» успело набиться огромное число людей. Основная масса стояла, однако места все равно не хватало. Вскоре на потолке и стенах бомбоубежища образовался конденсат. Дышать становилось все труднее и труднее, а толчки от взрывов и не думали прекращаться.

Кто-то додумался зажечь свечу и поднять ее на уровень груди. Уже через минуту она начала гаснуть.

— Поднимите детей! — голос Ранке прозвучал неожиданно громко и жестко. — Выше! Выше поднимайте! Наверху воздуха больше!

Еще спустя несколько минут Курков почувствовал легкое головокружение. Следствие недостатка кислорода.

— Конрат, — голос унтер-офицера доходил до сознания Сергея словно сквозь толстый слой ваты, — открой дверь выхода! Все на улицу!

— Там бомбы, — смог выговорить Курков.

— А здесь задохнемся.

Люди устремились к выходу. Толкаясь, падая, наступая на упавших, не обращая внимания на их крики и стоны. Детские вопли перемешались с воем женщин и стариков.

Кто-то сильно толкнул Куркова в спину. Он упал на бетонный пол. Попытался подняться, но удар в висок металличсеким уголком от чемодана вторично свалил его с ног. Женский каблучок больно впился в руку. В голове нарастала боль. Пальцы правой руки сжали рукоять автомата. Ненависть волной захлестнула остатки его сознания.

Неожиданно вокруг образовалась пустота. Курков почувствовал, как кто-то перехватил его поперек туловища и поволок к выходу.

Первое, что увидел Сергей, оказавшись наверху, был дым. Горели все близлежащие дома. Авиация поработала отменно: разрушила с полквартала. Прибывшие пожарные машины безуспешно пытались погасить пламя, съедавшее квартиру за квартирой.

— Жив? — Рядовой Конрат сбросил изрядно потрепанное тело Куркова на заваленный обломками кирпича тротуар. — Нам повезло. Самолеты улетели.

— А если будет вторая волна? — Курков откашлялся, с трудом поднялся на ноги.

— Не будет. — Ранке отвинтил крышку фляжки, налил воду в сложенную корабликом ладонь, ополоснул лицо. — На сегодня достаточно и этого.

— Это вы так решили?

— Нет, не я. Герман Геринг. — Ранке поднял руку вверх и чуть наклонил ее в сторону севера. Проследив за направлением его пальцев, Курков увидел в небе маленькие точки. — Люфтваффе, — пояснил начальник патруля. — Правда, как всегда, с опозданием. — Потом он еще раз провел мокрой рукой по лицу и со вздохом сожаления объявил: — Все, пора опять нести службу.

Аэродром должен был показаться с минуты на минуту. Гиммлер повернулся к Шелленбергу:

— О чем вы говорили с Канарисом после моей встречи с ним?

— О будущем.

— Слишком объемный ответ. Меня интересует конкретика.

— Адмирал спрашивал, насколько он нам может доверять.

— И что вы ему ответили?

— Что в сложившейся ситуации речь идет не о доверии, а о совместных действиях, могущих помочь всем нам не только сохранить свои жизни, но и упрочить позиции в высших эшелонах власти.

— И как он отреагировал?

— По-моему, не поверил.

— Я на его месте поступил бы так же. — Гиммлер задернул окно черной шторкой. — Тем более что практически вы повторили мои слова. Вальтер, вам придется серьезно с ним поработать. Но помните: Канарис — хитрая лиса. Может переиграть кого угодно. Так что для начала вам надо придумать правильную затравку.

— Я займусь этим в самое ближайшее время.

— Только не забывайте, что времени на прощупывание почвы у нас нет. Действовать нужно быстро и напористо.

— Канарис так не умеет.

— Научится. Если вы ему поможете.

Машина рейхсфюрера выскочила на бетонную полосу и очень скоро присоединилась к эскорту рейхсмаршала Геринга.

Сам Большой Герман уже прохаживался в окружении адъютантов и генералов по взлетной полосе и возбужденно о чем-то говорил, сопровождая речь энергичной жестикуляцией.

Шелленберг, выйдя из авто, присоединился к своему шефу:

— Странно: нет ни Геббельса, ни Бормана.

— Скоро появятся. Они такой спектакль ни за что не пропустят. Меня волнует другое: зачем Геринг притащил сюда с собой столько народу?

— Свита, — негромко, так, чтобы слышал только патрон, пояснил бригадефюрер. — Вся королевская рать.

Гиммлер выругался, заложил руки за спину и направился к компании «Борова».

— Вы не поверите, но это действительно машина будущего, — Геринг говорил увлеченно, радуясь тому, что все его внимательно слушают. — Развивает скорость до 950 километров в час. Мощность двигателя —1800 лошадиных сил. Фантастика, господа, фантастика! И именно мы, немцы, владеем этим сверхмощным оружием. Отныне Германия станет полным властителеми небес…

— О чем он говорит? — задал Гиммлер вопрос стоявшему чуть в стороне 54-летнему генералу Моделю.

— Как обычно. О новых самолетах.

Гиммлер вздохнул: снова одна лишь болтовня. И, конечно же, опять о последних моделях «Юнкерс-390», бомбардировщиках с реактивными двигателями и тому подобном. О том, что если и суще? ствовало, то только на бумаге. А если в металле, то в единственном экземпляре.

Об истребителях Ме-262 впервые заговорили еще в 1943 году Тогда же, в сентябре, на аэродроме в Инстербурге их продемонстровали вкупе с реактивными ракетами конструкторского бюро доктора Брауна. Гиммлер присутствовал на том памятном шоу, но ничего обнадеживающего лично для себя не вынес. Заинтересовал его разве что самолет-разведчик Роттердама, способный делать фотоснимки даже сквозь туман.

Однако Гитлер по непонятной причине имел на предмет всего увиденного особое мнение. И даже обратил пристальное внимание на те самые «юнкерсы».

— Вальтер, вы пристроили доктора? — Гиммлер отвел помощника в сторону.

Шелленберг утвердительно кивнул:

— Керстен проведет некоторое время с адмиралом. Думаю, они найдут темы для бесед. Насколько я знаю доктора, он человек прагматичный. Это именно то, что необходимо нашему старому-новому компаньону.

— В том, что они найдут темы, я нисколько не сомневаюсь. Главное, чтобы не спелись.

За разговором Гиммлер и Шелленберг пропустили момент, когда в «свите» Геринга начал назревать конфликт. Теперь же громкие голоса привлекли их внимание.

— Простите, господин рейхсмаршал, — басил офицер с погонами полковника люфтваффе, — но мне трудно с вами согласиться. Господин Мессершмидт давал нам клятвенное заверение, что к осени сорок четвертого года мы будем производить тысячи таких машин. Подобное обещание исходило и от господина Мильха. Однако год прошел, а тысячи так и нет.

Лицо Геринга пошло багровыми пятнами:

— Вы на что намекаете?!

— Прошу прощения, господин рейхсмаршал, если я не прав, — не сдавался летчик, — но мне кажется, что в этой ситуации виноваты чиновники, от которых зависит выпуск новых машин. Я сам испытывал данный тип самолетов и знаю их боевые качества. Это действительно машина нового поколения, абсолютно ничем не напоминающая предыдущие модели. Она перевернет все прежние представления о войне в воздухе. Но таких машин действительно должно быть много. Тысячи. Тогда мы победим. Только дайте нам эти машины…

Рейхсмаршал, задыхаясь от негодования, все же понимал, что полковник прав. Но с какой стати он должен объяснять этому дерзкому летчику, что вина лежит не на нем, а на Гитлере, который в свое время не дал согласия на широкомасштабное изготовление летной техники? В конце концов, дело военных пилотов — летать и сбивать врагов, а не обсуждать действия руководства.

— Не следует сваливать всю вину на служащих министерства авиации! — Голос рейхсмаршала крепчал: — Вы ведете себя, как паникер. Наши асы отлично выполняют свой воинский долг и на устаревших марках машин. И выполняют его до конца. В отличие от вас.

Голова летчика откинулась назад, словно ему влепили пощечину. Щелкнув каблуками, он застыл в ожидании приказа или наказания.

Геринг неожиданно повернулся ко всем спиной и твердой размашистой походкой устремился к подъезжающей машине Геббельса. В голове же меж тем набатом стучало лишь одно: «Стереть этого сопляка с лица Земли! На фронт! На передовую!..»

— Вот и «Хромоножка» прибыл, — буркнул себе под нос Гиммлер и тоже двинулся навстречу министру пропаганды.

Борман появился за несколько минут до прилета самолета Гиммлер внимательно следил за ним, но тот не оказал никаких знаков внимания ни ему, ни его конкурентам. Он стоял в некотором отдалении от всех и задумчиво смотрел на приземлявшуюся машину.

Вынырнув из-за облаков и сделав круг над аэродромом, самолет резко спустился к взлетной полосе, упал сразу на все три шасси и, протащив себя чуть ли не до конца «рулёжки», замер в нескольких десятках метров от ожидавших его лидеров рейха.

Люк откинулся. Из него выпрыгнул командир экипажа, который тут же подбежал к Герингу, чтобы отдать честь и доложить об окончании полета.

Рейхсмаршал отмашкой руки остановил его:

— Где?

— Сейчас вынесут.

Командир вернулся к машине, которую к тому времени покинули еще два члена экипажа. Они какое-то время с чем-то возились — скорее всего, предположил Шелленберг, освобождали гроб с телом фюрера от страховочных строп, — после чего наконец принялись вынимать из чрева машины длинный продолговатый деревянный ящик.

Геринг молча наблюдал за их действиями, но вскоре не выдержал и нервно поинтересовался:

— И долго вы еще будете возиться?

Командир экипажа недоуменно посмотрел сперва на него, потом на сослуживцев и в заключение показал на ящик:

— Так вот же оно…

— Что — оно?! — Геринг собрался было добавить несколько крепких словечек, но неожиданно поперхнулся и закашлялся. — То есть… это то… самое?

— Так точно, господин рейхсмаршал, — командир экипажа отвечал четко, как того требовал устав. — Секретный груз. От коменданта «Вольфшанце».

Над аэродромом нависла тишина.

Геринг посмотрел по сторонам: его свита стояла в десяти шагах от самолета. К самодельному гробу приблизились только Геринг, Борман, Геббельс и Шелленберг.

Рейхсфюрер исподволь взглянул на министра пропаганды. Маленький, с виду совсем беззащитный, Геббельс, сжав ручки в кулачки, стоял над сколоченным из свежих сосновых досок ящиком и… плакал. Его слезы были искренними. Гиммлер почувствовал это. «Хромоножка» не скрывал своих истинных чувств. Он действительно любил Гитлера.

Геринг моментально взял себя в руки:

— Генрих, — негромко обратился он к рейхсфюреру, — куда отвезем тело? Не оставим же его здесь.

Геббельс вскинул голову. Слезы на его впалых щеках мгновенно высохли.

— В рейхсканцелярию. — Глаза министра пропаганды сверкали, нездоровым блеском. — И только туда.

Герингу предложение Геббельса явно не понравилось, но подвергать сомнению идею соратника о том, что тело Гитлера должно провести свои последние земные часы в любимом помещении, он не решился. А потому лишь одобрительно кивнул головой.

Солдаты, подчиняясь жесту рейхсфюрера, быстро подхватили ящик и перенесли его в фургон.

Процессия автомобилей, пересекшая тем воскресным вечером столицу Германии, удивила даже ко всему привыкших берлинцев. Сначала перед недоуменными взорами обывателей пронеслись легковые машины, затем два бронеавтомобиля, между которыми словно бы пытался затеряться обыкновенный армейский грузовик. Замыкали колону шикарные авто лидеров рейха и службы безопасности.

Машины пролетели по Унтер-ден-Линден, вывернули на Вильгельмштрассе, а оттуда по Фоссштрассе устремились к углу имперской канцелярии. Точнее, к выступающей части фасада, где имелась мало приметная стальная плита, едва возвышавшаяся над уровнем земли. Машины службы безопасности проскочили дальше, к Герман-Герингштрассе, и блокировали движение на перекрестке.

Гидравлические насосы подняли плиту. Солдаты сняли импровизированый гроб с грузовика и по ступенькам снесли его на первый, подземный этаж рейхсканцелярии.

Дальше, сменяя друг друга, рядовые эсэсовцы пронесли ящик по длинному коридору до дверей с надписью «Канцелярия фюрера». Там грубо сколоченную конструкцию опустили на кафельный пол.

Солдаты распрямились и застыли в ожидании дальнейших распоряжений.

Геринг обошел ящик с правой стороны, открыл дверь в канцелярию, вошел внутрь. По-хозяйски осмотрел давно знакомое помещение. Две открытые комнаты секретариата. Столы, заставленные телефонами. Карты. Дальше, вдоль коридора, тянулись отсеки радиовещания, дизельная комната, перевязочная, командный пункт, комната охраны. Из каждой двери выглядывали любопытные лица. Но лишь для того, чтобы, едва увидев Геринга, тут же нырнуть обратно.

— Здесь? — спросил рейхсмаршал, обернувшись.

Гиммлер поморщился: нет, это помещение под морг явно не подходило.

Геббельс шмыгнул носом и приказал снова поднять ящик и нести его дальше, в третий подземный этаж. В кабинет Гитлера.

Геринг похлопал министра пропаганды по плечу:

— Почему в кабинет? Давайте оставим здесь.

— Где — здесь?

Геббельс говорил почти шепотом, и рейхсмаршал неожиданно для себя тоже понизил голос:

— Да хотя бы в комнате связи. Или — в дизельной. На худой конец, в перевязочной. Мы не сможем пронести такой большой ящик по коридорам. Они слишком узкие.

Геббельс растерянно посмотрел на двери. Действительно. Когда строили бункер, думали в основном о том, чтобы тем» кто попытается ворваться в него, было крайне трудно захватить подземные помещения. Узость стен и потолков не давали возможности для маневра. Никто из создателей данного сооружения и не собирался умирать в нем с почестями.

Гиммлер кивком головы приказал солдатам поставить ящик на пол и отойти чуть дальше.

— А если в командном пункте? — предложил рейхсфюрер.

— Ни в коем случае! — вполголоса возмутился Геринг. — Сегодня вечером нам следует срочно провести первое совещание. Не будем же мы проводить его в присутствии…

Гиммлер отметил, что Борман отреагировал на последнюю фразу «Борова» полным удивления взглядом.

— Тогда куда? — послышался шелестящий шепот Геббельса.

На помощь пришел молчавший доселе рейхслейтер:

— Спустим на один этаж. Туда, где склады. Выставим охрану. И нечего из этого делатырагедию. В конце концов, все мы смертны. Еще неизвестно, где будут покоиться наши кости.

— Да, Мартин, пожалуй, вы правы, — одобрил идею Геббельс. — Но нам нужно подумать, что делать с телом дальше? Как и где мы будем его хоронить?

Геринг пожал плечами:

— Понятия не имею. Есть предложения? — И посмотрел на Геббельса. В конце концов, рассудил маршал авиации, именно он отвечает в рейхе за все ритуальные мероприятия, будь то факельные шествия, партийные съезды или рождественские вечеринки.

«Хромоножка» растерянно смотрел по сторонам, ожидая поддержки. Не дождавшись, пролепетал:

— Я, признаться, тоже не знаю. Фюрер — не просто человек. Он символ Германии. Стяг Третьего рейха. — Голос министра пропаганды дрожал от переизбытка чувств. — Он поднял нацию с колен, а потому не может быть похоронен, как простой смертный. Тем более безродный. Нет, такого допустить мы не можем.

— Если мы похороним его в Германии, то только под чужим именем, — изрек Борман. — И без всякой помпезности. Иного выхода нет. Для Германии фюрер жив. И двух Гитлеров быть не может.

— Но не забывайте, друг мой, — вставил свое веское слово Геринг, — что это все-таки Гитлер. Тот самый Адольф Гитлер, с которым мы прошли славный путь, начиная с двадцатых годов. Вместе с которым перенесли много бед и несчастий, радостей и светлых минут. И похоронить его, как собаку, я не позволю.

— А что, если его совсем не хоронить? — встретился вдруг Геббельс. — Что, если нам последовать примеру древних египтян? Пусть поколения будущих немцев приходят к могиле фюрера. Даже не к могиле, а к нему самому. Понимаете, именно к нему! И до тех пор, пока они своими глазами будут видеть тело Гитлера как подтверждение истории нашего движения, Германия будет жить!

— Вы предлагаете мумифицировать тело? — догадался Гиммлер.

— Совершенно верно! Более того: поместить в хрустальный сосуд! В мавзолее. Да, да, именно в мавзолее! — голос Геббельса крепчал на глазах. — Не сегодня, конечно. Но в будущем нам необходимо возвести самый большой мавзолей, который только может выдержать Земля. Это станет памятником величию и гениальности фюрера. Сотни, нет, тысячи поколений молодых арийцев будут ежедневно восхищаться фюрером и его последним пристанищем. Они будут стоять в очередях сутками напролет, лишь бы воочию, пусть и недолго, лицезреть своего кумира. А рядом с ним мы положим в гроб ЕГО книгу. Всю из золота. С бриллиантовой инкрустацией…

«Идиот», — мысленно обругал соратника по партии Борман и, натужно вздохнув, попытался выдавить из себя слезу.

Полковник Тейлор отогнул угол брезента:

— Вот то, что осталось от летчиков сбитого самолета.

Полковник Армстронг, присланий Эйзенхауэром из командования армии США для проведения внутреннего расследования, осмотрел останки двух тел, не побрезговав перевернуть их и проверить карманы порванных кителей. Тейлор с интересом наблюдал за действиями американца.

Армстронг внимательно изучил на обоих телах повреждения, приведшие к смерти, и удовлетворенно хмыкнул:

— На вашем месте я уничтожил бы их до приезда проверяющего. К примеру, сжег. Или утопил.

— Зачем? — Тейлор изобразил на лице недоумение.

— Хотя бы для того, чтобы скрыть факт их расстрела в воздухе. Когда они спускались на парашютах.

— Вы в этом уверены, господин полковник?

— Абсолютно. Характер пулевых ранений свидетельствует о том, что оба парашютиста были убиты из легкого автоматического оружия. Причем того, что лежит справа, убили, когда он уже достиг земли. Именно поэтому в протекторах его сапог сохранилась засохшая почва. А поскольку она плотно вбита в протекторы, значит, этот парашютист именно приземлился, а не свалился бездыханным мешком, как его спутник. — Армстронг приподнял ногу второго убитого: — Видите, здесь протектор практически чистый. Только мыски сапог в грязи. Следовательно, он приземлился уже мертвым. А вот первый на момент соприкосновения с землей был еще жив. — Улыбка сползла с лица Тейлора. — Так что, господин полковник, — американец вытер руки носовым платком и выбросил его в мусорную корзину, — плохи ваши дела. Что сказал покойный?

— Ничего, — хмыкнул Тейлор. — Не успел.

— Замечательно. Тогда покажите все, что вы изъяли из его карманов.

— Они были пусты.

— Не нужно врать, господин Тейлор. К нам летел парламентер…

— К вам летел шпион, — упрямо перебил следователя Тейлор.

— Перестаньте. В такую погоду, без охраны, запросив посадку… Ну какой же шпион станет себя так вести? Итак, что у него было с собой? Не лгите, полковник. Или вы выполняете приказ генерала? Нет? Тогда не понимаю, в чем проблема. Айка очень интересует документ, имевшийся у погибшего.

Тейлор развел руками:

— Сожалею, что не смог убедить вас в правдивости своих слов. Если эти шпионы и везли с собой какие-то документы, то те скорее всего сгорели вместе с самолетом.

— Сожалею я. Потому что второй парашютист пилотом не был. Взгляните на труп. На нем остатки кителя генерала. Смотрите! — Армстронг вновь наклонился над телом и перевернул его. — Видите обгоревший генеральский китель? И человек со столь высоким чином не мог покинуть самолет, оставив в нем важные документы. Мало ли в чьи руки те могли попасть? — Армстронг еще раз ополоснул руки и снова промокнул их салфеткой. — Я понимаю вас, Тейлор. Вы, англичане, в этой войне пострадали гораздо больше нас. Вашу, а не нашу столицу бомбардировали немцы. Ваши, а не наши мирные жители прятались от зажигательных бомб по подвалам. Но война продолжается и со все более и более удручающими результатами. Каждую ночь к берегам вашей родины летят немецкие самолеты. И вот наконец появился шанс остановить их, прекратить налеты. Помочь родине сохранить жизни сотен, а то и тысяч людей. И этот шанс приплыл к вам в руки. А вы не хотите его использовать.

Армстронг говорил правильные слова, но Тейлор ему не верил. Слишком много хороших и правильных слов услышал он за последние годы. Но все они, эти правильные слова, не уберегли его мать от смерти. Так же, как не остановит дальнейших смертей и то послание, которое хранится сейчас в нагрудном кармане его рубашки. Письмо, извлеченное час назад из кармана генерала Штюльпнагеля. Несмотря на то что полковник был слабо знаком с немецким языком, он понял: речь в письме идет о переговорах между американцами и фашистами. Цель — временное приостановление военных действий на Западном фронте и переформирование его для их совместной борьбы на фронте Восточном. То есть объединение усилий против тех, кто сейчас вместе с ними громит врага каждый на своем участке фронта. Против русских.

Тейлор никогда не увлекался политикой. Он, коренной представитель верноподданных Британской империи в одиннадцатом поколении, являл собой профессионального военного. И ему были чужды политические мадригалы. Главным для него всегда являлась защита Отечества. Нельзя отрицать: к Советам он относился крайне прохладно. Но, вынужденно или нет, сегодня они были союзниками. А союзников не предают. Если не нравится союз — откажись от него. Сделай официальное заявление и расторгни договор о совместных действиях Так считал Тейлор. А то, что предлагал в своем письме немецкий генерал, вкупе с тем фактом, что янки это послание явно ждали, являлось ничем иным, как предательством по отношению к ним, к союзникам. И раз американцы так сильно заинтересовались данным письмом, никто не даст гарантий, что они не пойдут на второе предательство. На сей раз уже против Британии. Никому неизвестна степень готовности заокеанских ребят к подобным действиям.

— Простите, но в мундире немецкого генерала-шпиона никаких документов мною обнаружено не было, — упрямо повторил британский полковник.

— Досадно. — Армстронг взял со стола фуражку и натянул ее до самых ушей, превратив свою умную голову криминалиста в довольно забавную физиономию деревенского простачка. — И очень жаль, что вы заняли подобную позицию. К сожалению, я буду вынужден доложить о вашем поведении генералу Эйзенхауэру.

— Конечно. Ничего другого вам ведь не остается.

— Мне не нравится ваш сарказм.

— А что вы хотели услышать?

— Правду.

— Правду?! — вот теперь в голосе англичанина и впрямь прозвучал неприкрытый сарказм. — А сами-то вы готовы сообщить нам правду?

— Вы о чем?

— Хорошо, выражу свою мысль иначе. Итак, к вам летит немецкий генерал. Причем, как вы утверждаете, на важные переговоры. Так?

— Предположим.

— И какие, интересно, переговоры может вести представитель захватчиков Франции с ее освободителями? Уж не собирались ли они обсудить вопрос, как лучше и выгоднее поделить чужую страну между собой?

— У вас больная фантазия, господин полковник.

— Не менее больная, чем у вашего руководства. — Тейлор пытался пробить «броню» следователя. — Начинать переговоры с проигравшей стороной можно лишь в одном случае: если ты разделяешь позицию проигравшего. Немцы — агрессоры. Неужели и мы хотим стать агрессорами?

— Сорвавшиеся по вашей вине переговоры могли сохранить тысячи жизней. И в первую очередь жизни людей, находящихся сейчас в концентрационных лагерях.

— И вы уверены, что после всех пережитых в тюрьмах и концлагерях унижений и пыток эти люди поблагодарят вас за то, что вы освободили их парой месяцев раньше и при этом пожали руку Гитлеру?

— С Гитлером никто переговоров вести не станет!

— Какая разница? Гиммлер, Геббельс, Геринг — это всё друзья, со? ратники и единомышленники Гитлера. Полковник, сейчас пишется новая история, и в нее войдут наши имена. Неужели вы хотите, чтобы ваших детей упрекали за связь их отца с фашистами?

Армстронг долго молчал, глядя себе под ноги. Потом дружески похлопал Тейлора по плечу и улыбнулся:

— Я подумаю над вашими словами. Обещаю. И если приду к выводу, что те подозрения, которые вы мне высказали, имеют под собой почву, то в моем докладе Айку самолет покинут только два летчика. Но это единственное, что я могу для вас сделать. А вы… сохраните письмо. Возможно, оно вам еще пригодится.

Курков быстро поднялся на второй этаж. Битое стекло нервно скрипело под сапогами. Вечерние лучи солнца с трудом пробивались сквозь пыль, которая никак не могла осесть после недавней бомбардировки.

Квартира журналиста находилась по центру лестничной площадки. Об этом сообщала латунная табличка над звонком. Курков постучал. Минуты две никто не открывал. Наконец послышались тяжелые шаркающие шаги. Дверь открыл мужчина неопределенного возраста, помятый и небритый. Он посмотрел на повязку Сергея, опустил взгляд, молча вернулся в квартиру и принялся перебирать какие-то вещи.

— Простите, — Курков вошел следом, — мне нужен господин Штольц. Карл Штольц. — Мужчина вертел в руках свитер, явно раздумывая, брать его с собой или нет. — Вы господин Штольц? — вновь поинтересовался Курков.

— Вы пришли меня арестовывать и не знаете, как я выгляжу?

Курков огляделся. Совсем недавно в комнате было явно прибрано. Однако недавняя бомбежка навела в ней свой «порядок»: упала со стены картина, пол был усыпан осколками оконного стекла, на одной из стен появилась свежая трещина.

— Вы ошибаетесь. — Курков присел на ближайший к нему стул. — Меня к вам прислал Бургдорф.

Хозяин квартиры резко развернулся и недоуменно уставился на гостя.

— Я не знаю никакого Бургдорфа.

— Он работал корректором в типографии. Там вы с ним и встречались.

— Бургдорф… Бургдорф… — Штольц принялся задумчиво теребить пуговицу на жилете от костюма. — У вас, кстати, не знакомое мне произношение. Вы не из Прибалтики?

— Нет. Я русский.

— A-а, власовец.

— И не власовец. Я из батальона Скорцени.

— Большого Отто?! — глаза Штольца безмерно округлились. — Видно, у нас, немцев, дела действительно очень плохи, раз уж Скор» цени стал набирать в свою команду славян.

— Так вы вспомнили Бургдорфа? — Курков постучал пальцем по часам на руке: — Меня ждут внизу. И времени очень мало.

— Да, вспомнил. Небольшого роста мужчина лет пятидесяти. Внешне напоминающий нашего фюрера.

— Совершенно верно. Ему нужна ваша помощь. Он прячется в развалинах жилого дома в районе станции метро «Ноллендорф-плац.

— От кого прячется?

Сергей понял, что личность корректора Штольца нисколько не интересует.

— От всех. Он вам сам обо всем расскажет. При встрече. Но он просил, чтобы вы встретились с ним как можно быстрее.

— Когда он вас об этом попросил?

— Сегодня ночью. Наша рота в том районе остановила танки, вот тогда мы с ним и познакомились.

— Во время боя?

— Нет. То есть да… Впрочем, какая разница? Я спешу.

Штольц безразлично поинтересовался:

— И все же от кого прячется господин корректор?

— От гестапо.

Журналист усмехнулся:

— И он вам, русскому из команды Скорцени, доверился?!

— У него не было другого выхода. Впрочем, идти или нет, решать вам. Лично мне все равно, встретитесь вы или нет. Я свою миссию выполнил.

Курков поднялся, направился к двери. Штольц пошел следом и, когда странный посетитель уже вышел на лестничную площадку, сказал:

— Постойте. Хочу задать вам один вопрос. Ваша страна одерживает победу. Почему вы не со своими, а с нами?

— А почему вы остались дома, когда только что рядом падали бомбы?

— Не знаю. — Штольц пожал плечами. — Наверное, потому что устал.

— Вот вам и мой ответ.

Курков развернулся и быстро начал спускаться вниз. Неожиданно он остановился и, повернувшись к стоявшему в дверях журналисту, спросил:

— Скажите, а как у вас в Германии относятся к восточным рабочим?

— Неплохо. По крайней мере мне так кажется. А у вас что, кто-то из родственников выехал в Германию?

— Не выехал, а вывезли.

Сергей снова развернулся и, не прощаясь, поспешил к выходу на улицу.

Мюллер усиленно делал вид, будто ему срочно нужно оформить некий важный документ. Ситуация действительно была щекотливой. Напротив него сидел сам рейхсминистр военной промышленности Альберт Шпеер, довольно весомая в рейхе личность. Молодой, еще не достигший сорока лет чиновник вел себя спокойно и уверенно. Что импонировало. Хотя и не доказывало его невиновности.

Мюллер прибавил к любовному посланию некой Анне, которую он знать не знал, несколько пылких слов о самоотверженной и вечной любви, перечитал написанное и удовлетворенно положил его в папку с грифом «Строго секретно».

— Простите, господин министр, но данный документ может в любую минуту срочно понадобиться рейхсфюреру.

Шпеер улыбнулся:

— Дела рейха превыше всего. Я надеюсь, вы и меня пригласили по делу?

— Именно. — Мюллер сделал несколько движений по поверхности стола, якобы прибирая документы, и при этом «невзначай» повернул настольную лампу так, чтобы она по возможности лучше освещала лицо министра. — Вы в курсе того, что произошло в Берлине вчера и сегодня ночью?

— Разумеется. В момент сообщения о покушении на фюрера я находился у господина Геббельса. Там же, в его министерстве, и провел всю ночь.

— Да, нам это известно. — Мюллер выдвинул ящик стола и достал несколько листов бумаги. — Вы действительно всю ночь находились в министерстве пропаганды. Что означает одновременно и много, и… почти ничего.

— На что вы намекаете? — Шпеер напрягся. — Вы обвиняете меня в измене родине? В участии в заговоре?

— Ни в коем случае. Я только прошу объяснить мне некоторые моменты. — Мюллер нацепил на нос очки: — Дело в том, что ночью, при захвате штаба мятежников нам попался любопытный документ. Список будущего правительства. Если вы не против, я зачитаю.

— С интересом послушаю.

«А куда ты денешься? — Мюллер поправил очки. — И почему вдруг перестал улыбаться? Почуял подвох? Правильно почуял».

— Итак, — начал читать шеф гестапо, — глава государства — Людвиг Бек. Я только не могу понять, в какой именно должности глава? Президент? Премьер-министр? Король? Впрочем, какая теперь разница. Все равно генерал уже мертв. Читаем дальше. Канцлер — Герделер. Вице-канцлер — Вильгельм Лейшнер.

— Это какой Лейшнер? — поинтересовался Шпеер.

— Из социал-демократов.

— Не знаю такого.

— Я не сомневаюсь. Статс-секретарь военного министерства — полковник Штауффенберг. Тоже уже покойный. А вот дальше начинается самое интересное. Министр вооружений — Альберт Шпеер. А с этим человеком вы знакомы, господин рейхсминистр?

«Смотреть в зрачки, — приказал себе Шпеер. — Смотреть Мюллеру прямо в зрачки. Я выиграю только в том случае, если он не выдержит моего взгляда. Я с мятежниками никаких отношений не имел, — убеждал он сам себя методом внушения. — И бумажки в руках гестаповца могут быть обычной провокацией. Но это нужно доказать. А предварительно — сбить убежденность Мюллера в моей вине. Заставить его сомневаться в выбранной тактике ведения допроса. А там глядишь и выберусь».

Первым сдался Мюллер. «Черт, — мысленно выругался он, — а может, этот сопляк действительно не имеет отношения к событиям на Бендлерштрассе? В конце концов, перед его фамилией стоит почему-то вопросительный знак».

— Простите, что я повел себя несколько некорректно, но вы должны меня понять. События последних суток многое переиначили в нашей жизни. Оказалось, что люди, которым мы доверяли безраздельно, давно стали предателями. И их не несколько человек. А сотни и сотни. Расследование только началось.

— Я вас понимаю. — Шпеер несколько расслабился, и Мюллер это заметил. — И готов оказать любую посильную помощь.

— Замечательно. — Группенфюрер отправил лист, с которого читал, в стол и тут же извлек из него другой. — Вот, посмотрите.

Шпеер взял в руки документ, внимательно изучил его.

— Судя по всему, схема руководящих постов.

— Совершенно верно. Как вы думаете, кто мог составить данный документ?

— Почерк мне не знаком. Но могу с полной уверенностью сказать, что над схемой поработал военный. Причем из штаба главнокомандующего.

— Поясните.

— Вот здесь, — министр промышленности указал на заинтересовавшие его в схеме пункты, — тщательно расписана реорганизация вермахта. Обратите внимание: по мнению автора, в новом правительстве должен быть создан единый высший Генеральный штаб, руководящий всеми тремя родами войск. Нечто подобное практикуется у русских. И никакой самодеятельности. Этому же штабу, как видите, подчинена и резервная армия. У нас до сих пор такого не было.

— У нас много чего доселе не было. — Телефонный звонок прервал мысль Мюллера. — Простите. — Глава гестапо поднял трубку.

Едва он услышал голос, как чуть было вторично не выругался, но на сей раз вслух. Группенфюрер совсем забыл, что собирался снять слежку с дома журналиста на Фюрстенвальде. Как выяснилось, забывчивость пошла на пользу: полученная только что информация не на шутку потрясла его.

— Повтори, — шепотом попросил он. И вновь услышал, что Штольца посетил солдат из эсэссовского военного патруля. Команда наблюдения смогла распознать принадлежность к роду войск по шеврону на рукаве. Причем рядовой прошел на второй этаж целенаправленно. Посетил только квартиру № 12. Пробыл там от силы пять минут. По-том спустился и присоединился к остальным членам патруля.

— Так, слушай и запоминай, — Мюллер мгновенно переработал информацию в уме. — Немедленно выяснить, кто тот рядовой. Как хотите, так и выясняйте! — Мюллер скосил глаза: пациент расслабился. Ничего, сейчас мы его еще раз прижмем. — Глаз с дома не спускать. Я буду через час. — Трубка с тяжелым стуком легла на рычаг.

— Проблемы? — вежливо поинтересовался Шпеер.

— Криминал дает о себе знать. Сами понимаете: как только в городе происходит малейший беспорядок, первыми на негр реагируют уголовники. Грабежи, насилия. Так на чем мы остановились?.. — Мюллер вновь потянул на себя ящик стола, чтобы, подобно фокуснику, вытащить новый документ, но тут дверь распахнулась и на пороге вырос Кальтенбруннер.

— Вот вы где, господин министр! К сожалению, господин Мюллер, вынужден прервать вашу беседу. Вас, герр Шпеер, срочно просит к себе господин рейхсфюрер. Мюллер, надеюсь, ничего страшного не произойдет, если господин рейхсминистр вас сейчас покинет?

Мюллер чуть не прищемил себе палец.

— Я тоже надеюсь. К тому же мы всего лишь уточняли некоторые детали.

— Теперь это так называется? — Кальтенбруннер расхохотался. — Вот уж не думал, группенфюрер, что вам знакомо чувство юмора.

Папаша-Мюллер с сожалением проследил, как за Шпеером закрылась дверь. Затем все-таки достал лежавший среди бумаг с 18 июля донос и пересмотрел его в третий раз. В документе гово-рилось, что полковник Штауффенберг приглашает господина министра вооружений 20 июля на Бендлерштрассе на обед, дабы «обсудить кое-какие вопросы». На что господин министр дал положительный ответ.

Мюллер повертел листок в руках, после чего аккуратно спрятал его в папку. А ту, в свою очередь, закрыл в ящике стола на ключ. Не пригодилось сегодня, пригодится позже…

Гиммлер принял Шпеера в кабинете Кальтенбруннера. Рейхсминистр моментально отметил, что рейхсфюрер чрезмерно возбужден и чем-то озабочен.

— Присядьте, — рука хозяина кабинета указала на стул. — Времени у нас мало. На 20:00 назначено совместное совещание министров всех уровней и представителей Ставки. Вы тоже приглашены. К тому моменту мы с вами должны кое-что обсудить. — Кивком головы рейхсминистр попросил главу РСХА покинуть кабинет.

Шпеер мысленно настроил себя на любые неожиданности в беседе с министром безопасности. Гиммлер находился явно не в своей тарелке.

Во взаимоотношениях двух министров перелом произошел летом 1943 года, когда фюрер приказал Шпееру оказывать всяческую помощь СС в создании собственной промышленно-экономической империи «Анненербе». Именно империи; иначе рейхсминистр военной промышленности данное мероприятие никогда не называл. Гиммлер подгребал под себя все, что касалось военной техники: от добычи необходимых полезных ископаемых до выпуска боевой техники с конвейера. На все руководящие посты в «Анненербе» рейхсфюрер ставил только своих людей. В том числе профанов с дилетантами. По Гиммлеру, главным критерием для руководителя являлась преданность. Естественно, последней категории в руководстве новой структуры оказалось большинство.

И эти бездари во главе с рейхсфюрером решили контролировать весь военно-промышленный комплекс. Но на этом они и споткнулись.

Гитлер всегда придерживался правила: разделяй и властвуй. Поэтому как только почувствовал, что Хайни может заполучить в свои загребущие ручонки весь промышленный потенциал рейха, он тут же встретился со Шпеером. Помимо настоятельного требования продолжать контролировать свой участок работы, фюрер даже пообещал, что в случае возникновения конфликтной ситуации займет его сторону.

До конфликта дело не дошло. Гиммлер, узнав из своих источников о встрече Шпеера с фюрером, тотчас навел мосты с молодым рейхсминистром, и больше они дорогу друг другу не переходили. По крайней мере так казалось со стороны. На самом деле отношения между ними оставались напряженными.

14 марта 1944 года Гиммлер приказал арестовать Вернера фон Брауна и двух его помощников. То была первая проверка Шпеера на предмет его близости к фюреру. Гитлер, как и обещал, принял сторону министра промышленности, и руководителя ракетного проекта «Фау» освободили из-под стражи. Правда, установив за ним наблюдение.

Теперь защиты в лице фюрера у Шпеера не стало. Но Гиммлера, как предположил министр промышленности, похоже, данный факт совсем не радовал.

И это действительно было так.

Гиммлер отчетливо сознавал, что он проиграл. Комбинация, которую они продумали с Шелленбергом, точнее, которую для него спрогнозировал Шелленберг, оказалась разбитой в пух и прах. Теперь, уже в который раз в жизни, следовало снова поднимать новое дело, причем опять с нуля. Правда, в отличие от минувших лет, ставкой теперь в случае проигрыша станет жизнь.

Пока он ожидал смерти Гитлера в Ставке, соратники по партии перехватили инициативу, встав у руля рейха. А потому выход оставался один: создать почву, на которой можно было бы чувствовать себя хотя бы более-менее уверенно. И принять на себя должность, с которой в Германии его никто не смог бы скинуть. Ни Борман, ни Геринг. Геббельс в расчет не брался: одиозная фигура, с которой никто на Западе не станет устанавливать контакт. Впрочем, Гиммлер отдавал себе отчет в том, что и с ним тоже напрямую никто контактировать не станет. А потому нужны посредники. Первым таким посредником станет Канарис. Но адмирал — фигура шаткая. Ненадежная. Отставник, находящийся под следствием, но выпущенный гестапо… А вот Шпеер — другое дело. Со Шпеером разговаривать будут. Шпеера примут.

И Гиммлер решил сделать ставку на молодого министра.

— Вам уже сообщили, что фюрер скончался? — Гиммлер специально задал вопрос так, что он прозвучал как констатация факта.

— Не может быть! — удивленно воскликнул Шпеер. — Когда? Ночью я сам слышал его выступление по радио…

— Подделка, — оборвал спич министра Гиммлер.

— Ничего не понимаю, — Шпеер нервно провел по лицу ладонью. — Почему в таком случае меня вызвал на допрос Мюллер?

— Вы были у Мюллера? — настал черед удивлению Гиммлера.

— Да. Именно от него меня и привел сюда Кальтенбруннер.

— Ах, да… — рейхсфюрер сделал вид, будто запамятовал. А у самого в голове молнией пронеслась мысль: «Нужно срочно выяснить, что у «Мельника» имеется на мальчишку. Ведь не зря же он вызывал его к себе». — Мюллер мне докладывал. И как, удачно ли прошла встреча?

На шее министра дрогнул кадык.

— У него были подозрения относительно моего участия в событиях минувшей ночи.

— Были? Или есть? — уточнил рейхсфюрер.

— Были.

— Если можно, точнее.

Шпеер зябко повел плечами:

— Заговорщики отчего-то пришли к выводу, что я смогу служить им, и решили пригласить меня на пост министра военной промышленности в своем новом правительстве.

— Другими словами, оставить вас на прежнем посту?

— Совершенно верно. Хотя я им такого повода не давал, — поспешил заверить рейхсфюрера Шпеер.

«Давал, еще как давал», — Гиммлер вспомнил доклады подчиненных о встречах министра с некоторыми будущими мятежниками и даже со всеми подробностями их бесед. Вплоть до того, как рейхсминистр называл однажды его, Гиммлера, «китайским болванчиком». За то, что он-де постоянно кивает в такт речи фюрера. Но сегодня не время сводить счеты.

— Успокойтесь, Альберт. Можете не оправдываться. Мы вам верим. Кому же еще остается верить, как не самым близким людям? А по поводу встреч… Я, к примеру, тоже часто общался со Штауффенбергом. И что, теперь и на меня следует повесить клеймо предателя?

Смех Гиммлера не был искренним, однако Шпеер его поддержал. И, как бы завершая тему, добавил:

— К сожалению, многие из наших бывших добрых знакомых поддались искушению сменить правительство. За что и понесут теперь заслуженное наказание.

Гиммлер по привычке снова закивал, как «китайский болванчик»:

— Полностью вас поддерживаю. Но давайте перейдем к основной цели нашей встречи, потому как времени у меня крайне мало. — После услышанной информации «Фермер» решил «брать быка за рога». Пока Шпеер не отошел от страха после беседы с Мюллером, на него можно и надавить. — Скажите, господин министр, у вас имеются контакты с союзниками? Я имею в виду, не с нашими союзниками?

— Не понимаю… — Собеседник выглядел растерянным.

— Всё вы прекрасно понимаете. — Гиммлер подался вперед: — Меня интересуют ваши связи, Альберт. Конец войны не за горами. И этот конец, если не изменится Политика союзников, будет не в нашу пользу. А поменять политику в состоянии только мы. Итак, повторяю вопрос: у вас есть контакты с союзниками?

— Были, — неуверенно отозвался министр. — Не знаю только, сохранились ли они.

— Что вам нужно для того, чтобы их возродить?

— Мне трудно вот так сразу ответить на этот вопрос. Нужно подумать…

— Думайте. Но недолго. — Гиммлер отодвинулся от собеседника, откинулся на спинку стула.

— Союзники, — робко заговорил спустя несколько секунд Шпеер, — наверняка захотят иметь… как бы точнее выразиться… аргументы в переговорах.

— Аргументы я предоставлю. — «Наконец-то, — мысленно выдохнул Гиммлер, — дело сдвинулось с мертвой точки». — И аргументы будут весомые, можете мне верить.

— Хорошо, я подумаю.

— Надеюсь, друг мой, вы понимаете, что о нашем разговоре никто не должен знать?

— Безусловно.

— И о том, что фюрер мертв — тоже. Это государственная тайца, о которой знает только узкий, крайне ограниченный круг доверенных лиц. Вы теперь один из них.

— Я понимаю.

«Ни черта ты не понимаешь, — рвалось с языка рейхсфюрера. — Если б понимал, не сидел бы сейчас тут передо мной».

Как только Шпеер покинул кабинет, Гиммлер облокотился о стол, сложив перед лицом пальцы рук, и некоторое время сидел задумавшись.

Но думал он не о разговоре с министром. Тут все было ясно: хочет того Шпеер или нет, но ему придется играть на его стороне. Те, кто хоть раз побывал в гестапо, трясутся потом от страха до конца жизни. К тому же он действительно предоставит весомые аргументы для переговоров. Но это дело будущего.

В данную же минуту рейхсфюрера интересовало совсем другое. «Любопытно, — размышлял он, — о чем “Хромой” с “Боровом” объявят на вечернем совещании? Как будут его проводить впервые без фюрера? Бургдорфа-то еще не нашли. Ладно, предположим, что первое совещание они худо-бедно проведут без фюрера. Но о чем в таком случае будет идти речь? Для чего понадобилось это собрание Герингу? Прояснить вопрос, кто есть кто отныне в рейхе? Тут и так все уже понятно. А что, если как раз непонятно? — встрепенулся Гиммлер. — Что, если они не смогли договориться о разделе власти полюбовно? Или, что еще хуже, договорились пока только об одном: втроем сыграть против меня. А все остальное — до сих пор чистый лист. Потому-то “Боров” и спешит, видно, с совещанием. Рвется застолбить себе дорогу в верховные главнокомандующие…»

Гиммлер стянул с переносицы пенсне, с силой потер лоб.

Толстый Геринг никогда за словом в карман не лез. Сколько он его помнил, тот всегда все выплескивал, как помои, на собеседника, лишая того возможности додумывать другие возможные варианты. Сегодня «главный егерь» скорее всего выставит вокруг себя красные флажки, чтобы стать для всех неприкасаемым. Именно для этой цели ему и понадобилось срочное совещание. А подобного допустить нельзя. Ни в коем случае. Геринг допустил ошибку: оставил ему РСХА. Этой ошибкой он, Гиммлер, и воспользуется.

Группенфюрер оставил машину за полквартала до цели: дальше передвигаться на авто не позволяли сплошные руины — результат последней бомбардировки. Всюду толстым слоем лежал битый кирпич, валялись фрагменты стен, под ногами хрустело битое стекло. Мюллер, не стесняясь помощника, выругался вслух: еще несколько таких поездок, и обувь можно будет выбрасывать.

Подойдя к подъезду, Мюллер не смог скрыть удивления: двери, как ни странно, по-прежнему держались на петлях. Но едва он переступил порог, как резко остановился. Идти в темноте по ступенькам, замусоренным щебнем, было опасно. Шумахер, следовавший за ним, тут же уперся в спину шефа.

— Простите, группенфюрер.

— У тебя что, до сих пор зубы болят? — «Мельник» недовольно поморщился.

— Никак нет. Уже всё в порядке.

Шумахер включил фонарь, и тот частично осветил уходящую в темноту лестницу.

— Кстати, как Шмульцер? — неожиданно поинтересовался Мюллер.

— Автомобильная катастрофа. К сожалению, скончался по пути в больницу.

— То-то, смотрю, настроение у тебя веселое. Этот район что, бомбили сегодня?

— Похоже, да.

— Похоже… А почему вечером, а не ночью?

Ответом послужило молчание.

Мюллер носком ботинка отбросил лежавший на пути кусок кирпича:

— Какой этаж?

— Второй.

Шеф гестапо, тяжело вздохнув, принялся подниматься вверх.

— Выяснили, кто тот солдат?

— Да. Русский.

Группенфюрер снова остановился:

— И из команды Скорцени?

— Совершенно верно.

— Русский из команды Скорцени… — Ноги продолжили путь, а голова начала «перемалывать» полученную информацию.

— Я сам удивился, когда услышал. И еще ребята передали, что этот русский не так прост. Ночью он завалил офицера из их полка. Капитана Шталя. Вот квартира Штольца. — Шумахер осветил фонарем номер на двери.

— Что он сделал? — в очередной раз застыл Мюллер.

— Завалил. То есть убил.

— Русский? Убил немецкого офицера? В Берлине? Сегодня ночью? И после этого вышел на патрулирование? А они хоть трезвые были, твои патрульные?

Шумахер пожал плечами. Мюллер недовольно покачал головой и с силой ударил ногой в дверь.

Репортера они нашли на кухне: тот сидел на стуле со связанными за спиной руками. Двое агентов из отдела слежения раскурочивали меж тем его квартиру от пола до потолка. Ломали мебель, рвали книги, одежду. В спальной комнате вспороли матрац и подушки.

Мюллер недовольно поморщился: он не любил быть свидетелем потрошения жилищ «клиентов».

— Они вас о чем-нибудь спрашивали? — не здороваясь, спросил он у хозяина квартиры.

Тот вскинул голову, узнал шефа гестапо, отрицательно мотнул головой.

— Вот и хорошо. Эй, парни! — крикнул Мюллер гестаповцам, — что-нибудь нашли?

— Никак нет, господин группенфюрер.

— Отрицательный результат — тоже результат. Освободите помещение. Позже закончите.

Подчиненные молча покинули квартиру, прикрыв за собой входную дверь. В доме остались только Штольц, «Мельник» и Шумахер.

— Вот теперь можем спокойно побеседовать.

Мюллер поднял упавший стул, поставил его напротив избитого журналиста и оседлал его.

— Я не понимаю, за что меня арестовали. — В голове Штольца проносилось безумное количество мыслей.

— Бросьте, господин журналист. — Мюллер закурил, незаметно кивнув помощнику, чтобы тот вышел в соседнюю комнату. — Всё вы прекрасно понимаете.

— Я предан делу фюрера и рейха. На мою защиту встанет господин Геббельс.

— Все может быть. Впрочем, в последнем сомневаюсь. Поверьте, «Хромому» сейчас не до вас. А что касается преданности… Представьте себе, Штольц, а у Штауффенберга ведь все получилось! Да, да, — Мюллер посмеялся над удивленным взглядом Штольца, — Гитлер погиб. Честное слово. Удивительно, но ваша затея увенчалась успехом. Так что засуньте себе в задницу вашу преданность фюреру.

— Не может быть… — голос Штольца сорвался. — Я сам слышал его выступление по радио!

— Ну, наш великий пропагандист и не такие коленца выкидывал. Уж кому-кому, а вам-то об этом хорошо должно быть известно. — Мюллер осмотрелся в поисках пепельницы и, не найдя таковой, стряхнул пепел прямо на пол. — Я, признаться, до сих пор не понимаю, когда он врет, а когда правду говорит. Впрочем, меня сейчас интересует другое. Скажите, Штольц, зачем к вам приходил русский патрульный?

— Не понимаю, о чем вы говорите. Или Берлин уже захватили русские?

— Не смешно.

«Они следили за мной, — Карл в панике пытался собраться с мыслями. — Они следили за мной с самого начала. Они видели, как приходил тот русский. Значит, они давно уже всё знали обо мне, но почему-то не арестовывали. Ждали. Ждали, когда мы убьем Гитлера. Выходит, среди нас был предатель. А они просто ждали. Знали, что мы будем его убивать, и ждали. Господи, как все гадко, мерзко, противно».

— Штольц, вы же умный человек. К вам заходил русский. В форме солдата. Из батальона «Великая Германия». В вашей квартире он пробыл пять минут. О чем вы с ним говорили?

— Я не видел никакого русского.

— Вполне возможно, вы приняли его за прибалтийца. Но то был русский. Настоящий русский. — Мюллер затушил окурок о край стола. — Шумахер!

Помощник тут же появился в дверях.

— Объясните господину Штольцу, что у меня мало времени.

Мюллер вышел в другую комнату и слушал оттуда звуки тупых ударов по телу арестованного, сопровождавшиеся стонами последнего. Через две минуты из кухни донесся тяжелый надрывный хрип. «Черт, — чертыхнулся Мюллер, — опять перестарался».

Вернувшись в импровизированную пыточную, шеф гестапо увидел Штольца катавшимся по полу и хрипящим от боли. Но живым.

— Что ты ему сделал?

— Сломал пальцы на левой руке.

— А если он левша? Как будет писать показания?

— Он не левша. — Шумахер поднял с пола правую руку репортера и указал шефу на профессиональные мозоли на указательном и среднем пальцах. От пишущей ручки и карандаша.

«Уж чего, чего, — мелькнуло в голове Мюллера, — а сообразительности этому костолому не занимать».

— Оставь нас на несколько минут. Сходи узнай, дома ли кто из соседей?

Когда Шумахер вышел, Мюллер снова устроился на стуле, глядя теперь на арестованного сверху вниз:

— Больше вас никто не тронет. Обещаю. Но если будете и дальше молчать, Шумахер убьет вашего соседа. Или соседку. Словом, кого найдет.

— Вы звери.

— И это все, что вы хотите мне сказать? Что ж, тогда молите Бога, чтобы мой Шумахер не нашел никого из знакомых вам людей. Кстати, есть еще один момент, который меня интересует. К вам должен был зайти дипломат Гизевиус. Да, да, Штольц, не смотрите на меня как на сумасшедшего. Должен был. Правда, если станете утверждать, что не должен, я вам поверю. Вы не могли знать о том, что он к вам придет. Потому что я сам, лично, посоветовал ему нанести вам визит. Но тогда встает любопытный вопрос: почему он не пришел? Я уже пять часов ломаю себе голову: почему дипломат не воспользовался моим предложением и вашими услугами? Через вас же проще всего было уехать за границу. А он пошел какими-то окольными путями. Морочил голову мне и моим людям. Может, проясните ситуацию?

— Не знаю я ничего, — Карл устало прикрыл глаза. («Полный провал. Если и Гизевиус был на их стороне, тогда все, что планировалось заговорщиками, не имело никакого смысла».) — Мне ваш Гизевиус никогда не нравился. Скользкий тип.

Мюллер кивнул:

— Абсолютно с вами согласен. Действительно, препротивнейшая личность.

Прошло три минуты. Вернулся Шумахер и доложил:

— На втором этаже никого нет… — (Штольц облегченно выдохнул.) —…но на третьем парни обнаружили молодую женщину. Беременную. Вести?

Мюллер схватил Штольца за волосы и рывком приподнял его голову от пола:

— Ну что, вести, господин журналист? Уж посоветуйте нам на правах соседа, будьте так любезны.

Карл уперся спиной в стену, придерживая раненую руку. Беременная женщина с третьего этажа. Она всегда при встрече с ним улыбалась и буквально светилась от счастья. Иногда Штольцу казалось, что она сумасшедшая: в Берлине уже давно никто так не улыбался.

— Она жена полковника люфтваффе. Их семья знакома с господином Герингом.

— Да хоть с самим Господом Богом. Итак, Шумахеру идти за ней?

«Ее действительно убьют, — понял Штольц. — И из-за чего? Из-за какого-то корректора, которого я с трудом вспомнил три часа назад? Так они о нем понятия не имеют. Потому и не спрашивают. Или из-за того странного русского, которого я видел впервые в жизни? А может, они хотят повязать меня на русском? Но тот из команды Скорцени. Или они специально подвели русского под меня?»

Мюллер внимательно наблюдал за журналистом.

— Кажется, вы решились. Поздравляю. Итак…

Штольц попытался присесть. Руку тотчас пронзила страшная боль.

— Он… то есть русский… передал мне привет от одного знакомого.

— Кого именно?

— Вы его не знаете.

Взгляд Мюллера помрачнел, не предвещая ничего хорошего:

— Поверьте, я многое знаю. И многих. Итак, назовите имя.

— Извольте. Бургдорф.

Хорошо, что в этот момент Мюллер на секунду отвел взгляд к окну и Штольц не заметил его реакции. Да уж, день сплошных сюрпризов…

— Чем занимается этот ваш знакомый?

— Корректор в типографии.

«Все сходится. — Мюллер почувствовал, как на лбу выступила испарина. — Но что все это означает? Глупое стечение обстоятельств? Или чья-то игра против меня? Вот тебе и журналист… Еще бы узнать: где и когда русский познакомился с двойником фюрера…». От ребусов у Мюллера начала раскалываться голова.

— А русский что, с ним, с этим… как его…

— Бургдорф.

— Ну да. Он с этим Бургдорфом в типографии познакомился?

— Нет. Ночью. Во время подавления выступления.

— Мятежа! Мятежа, дорогой мой журналист. Извольте называть вещи своими именами. Мятежа, заговора, но уж никак не выступления. Это спортсмены могут выступать. Или наш Геббельс по радио. А мятежники не выступают. Они предают и стреляют. Чаще всего в спину. Когда никто ни о чем не подозревает.

Штольц снова поморщился от боли.

— В спину стреляют только подлецы. И в первую очередь те, что имеют привычку ставить людей к стенке.

— Я не из них. И вообще о моем ведомстве ходит слишком много ничем не подкреплнных слухов. Где живет корректор? — едва не выкрикнул шеф гестапо.

«Их заинтересовал Бургдорф. — Штольц заскрежетал зубами. — И зачем я про него упомянул? Ведь русский же сказал, что он прячется. А, впрочем, какое мне дело до Бургдорфа? Он всегда казался мне подозрительным. Люди с такими, как у него, бегающими глазками чаще всего имеют внутреннюю гнильцу. Недаром ведь он так похож на Гитлера… К тому же корректор не имел никакого отношения к заговору. А прячется… да мало ли от чего. Может, своровал что-нибудь».

Штольц обессиленно прислонился к стене.

Мюллер расценил паузу по-своему:

— Герр журналист, мне позвать Шумахера?

— Не стоит. Русский сказал, он живет в районе станции метро «Ноллендорфплац».

«И все-таки наш беглец живет там». — Мюллер осмотрелся. Жаль, что его молодцы сломали телефон, а то бы он сейчас взгрел кое-кого за халатное отношение к служебным обязанностям.

— Так-то лучше. Шумахер, — Мюллер позвал помощника и поднялся со стула, — наш друг журналист утверждает, что русский видел одного моего знакомого сегодня ночью недалеко от метро «Нол-лендорфплац». Как думаешь, Гейнц, могло такое быть?

Шумахер потер кончик носа, после чего вынес вердикт:

— Думаю, да. Ночью батальон Скорцени именно в том районе разгромил колонну танков.

— Свободен. Жди меня внизу. — Мюллер повернулся к Штольцу. — Что еще говорил русский?

— Больше ничего вроде бы.

— «Вроде бы» меня не устраивает. Конкретнее: что он еще говорил?

Нога шефа гестапо наступила на раненую руку Штольца. Тот еле сдержал стон:

— Только спросил, как у нас обращаются с восточными пленными. Теми, кого вывезли из оккупированное районов.

— Зачем спросил?

— Не знаю. Мне показалось, что у него здесь, в Германии, кто-то из родных.

— Даже так?.. Любопытно. — Мюллер вздохнул: — Жаль, герр Штольц, что в вашем доме не нашлось письменных принадлежностей. — Он оправил китель, расстегнул кобуру с пистолетом: — Простите, господин журналист, за беспокойство.

Выстрел прозвучал неожиданно хлестко. Пуля впилась в грудную клетку Штольца, пригвоздив его к стене.

Группенфюрер покинул жилище журналиста, затворил за собой дверь, спустился вниз и на ходу бросил помощникам:

— Подожгите квартиру. Пусть считают, что произошло ограбление. Не ровен час, «Хромой» действительно о нем вспомнит.

Последнюю фразу Мюллер сказал себе под нос. Так, чтобы ее никто не услышал.

Совещание Герман Геринг решил провести ночью. И в своем ведомстве. Он никогда не считал себя мнительным человеком, но сегодня был другой случай. Одна лишь мысль о необходимости пребывания в помещении, где лежит труп Гитлера, приводила рейхсмаршала в трепет. Мало того, тело фюрера находилось как раз под совещательной комнатой, и потому рейхсмаршалу чрезвычайно мешало ощущение, что придется ходить по праху рейхсканцлера. Мысленно представив подобную картину, Геринг наотрез отказался от предложения Геббельса и пригласил всех в свой родной кабинет на Вильгельмштрассе.

В восемь часов вечера все приглашенные лица вместе со своими секретарями и помощниками стояли перед рейхсмаршалом. На совещании отсутствовали только представители вермахта: Геринг категорически отказался принять их у себя, мотивировав свое решение тем, что следствие еще не определилось до конца, кого из генералитета рейха можно назвать предателями. А потому-де он, Геринг, не может пока никому из них доверять. На самом же деле рейхсмаршал просто боялся, что кто-то из военных пронесет на совещание взрывное устройство. Не обшаривать же, в конце концов, каждого входящего.

Шпеер приехал с двумя главными помощниками — Доршем и Зауром. Геринг цепким взглядом выделил их из окружающих.

За час до. совещания Борман передал Герингу любопытную словесную информацию о министре военной промышленности. Точнее, о его возможном участии в заговоре. Геринг внимательно выслушал версию, однако, вопреки ожиданиям «тени фюрера», в нее не поверил. Точнее, поверил, но не всему. Слишком уж быстро Борман сдал «объект». Торопится. Рейхсмаршал моментально просчитал ситуацию: либо Шпеер мешает рейхслейтеру, либо, наоборот, Борман хочет использовать Шпеера в каком-то новом качестве.

Первый аргумент можно смело отводить: Шпеер и Борман никогда не конфликтовали, ибо у них попросту не было точек соприкосновения. Правда, тут же отметил про себя рейхсмаршал, так было лишь «до того»… А «после того» все могло поменяться. И у Бормана вполне мог проснуться интерес к военной промышленности. Но тогда, наоборот, Шпеер должен быть нужен как раз в качестве союзника. Дабы сохранить ведомство, которое уже готовы забрать под себя как сам Геринг, так и Гиммлер. А вот в аресте и смерти Шпеера более всего заинтересован один человек. «Фермер».

Очкарик в скором времени должен передать ему все объекты, связанные с разработкой нового оружия. А сколько их у него всего, тех объектов? То-то и оно, что этой информацией в рейхе владеют только два человека: Гиммлер и Шпеер. Третий, кто знал о секретном оружии, лежит в деревянном ящике. Опять этот проклятый ящик, не к ночи будь помянут!…

Геринг вытер пот со лба. Вернулся к прежней мысли. А что, если Борман хочет использовать министра промышленности в каких-то иных, совершенно не связанных с ведомством целях?

Шпеер действительно мог иметь связь с заговорщиками. Но даже если и так, то Борман все равно придержал бы его для себя. На всякий случай. По крайней мере он, Геринг, так бы и поступил. А Борман поступил иначе. Зачем? И тут появляется третий вариант развития событий: Геринга пытаются втянуть в пока что не понятную ему комбинацию, в которой Шпеер играет весомую, хотя и второстепенную роль. Вопрос: по собственной инициативе играет он данную роль или же его используют втемную?

По рядам прокатился шорох.

Геринг встрепенулся, продефилировал вдоль шеренги министров, с каждым поздоровавшись за руку и для каждого найдя несколько теплых слов. Так же сдержанно приветливо он поздоровался и с помощниками Шпеера — Доршем и Зауром.

Однако когда сам Шпеер склонил перед ним голову, Геринг вместо теплых слов тихо произнес:

— Теперь-то мы знаем, кто стоял за покушением на фюрера.

И отошел в сторону.

Шпеер почувствовал, как губы вмиг пересохли, а ноги стали ватными: кошмар на сегодня еще не закончился.

Геринг тем временем вышел в центр огромного кабинета, встал так, чтобы его все видели, и начал читать подготовленную помощниками речь:

— Господа! Горстка недальновидных отщепенцев, нет, точнее, изуверов, совершила покушение на самого великого человека современности — Адольфа Гитлера. Но они просчитались. Фюрер жив! Он ранен, но жив и полон сил и энергии, чтобы продолжать дело партии и Великой Германии. К сожалению, сегодня он не может быть рядом с нами. Но в скором времени фюрер снова вернется к нам. А пока разрешите вас ознакомить с теми планами и мыслями, которые наш фюрер изложил мне по телефону. Первое. Фюрер рейха Адольф Гитлер приказывает провести полную и всеобщую мобилизацию! Все немцы, от мала до велика, должны встать с оружием в руках на защиту Германии. Господин Геббельс приказом фюрера назначается имперским уполномоченным по всеобщей мобилизации.

В зале стояла напряженная тишина.

— Рейхслейтеру Мартину Борману приказано продолжить выполнять свои государственные и партийные функции. И — провести чистку партии. Все, кто хоть как-то был замешан в деле покушения на жизнь фюрера, должны быть арестованы и отданы под трибунал.

Ни на одном лице не отобразилось удивления. Все уже поняли: Борман по-прежнему остается «тенью» рейхсканцлера. Хотя у некоторых министров до совещания теплилась надежда, что рейхслейтера снимут с поста. Хотя бы за трусость: всем было известно, что во время путча Борман мелькал где угодно, но только не среди солдат.

— Рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру приказано тщательно проконтролировать проведение расследования по делу о покушении. И в кратчайшие сроки доложить о проделанной работе.

Геринг специально сделал паузу. Гиммлер не смог скрыть своего напряженного состояния, и рейхсмаршал понял: очкарик боится. Хотя прекрасно знает, что никаких приказов нет и быть не может. Есть только решение тройки людей, которые решили поделить власть поровну. Потому-то, видно, Гиммлера и трясло от одной лишь мысли, что Геринг сейчас при всех унизит его, объявив, что тот лишается части полномочий. Геринг, глядя на своего коллегу исподлобья, усмехнулся: ишь как расширились зрачки у дохляка…

— А также, согласно приказу фюрера, — продолжил после паузы рейхмаршал, — господин Гиммлер возглавит резервную армию. Фюрер очень надеется, что СС наведут там должный порядок.

Гиммлер почувствовал, как зазудели кончики пальцев. Все дальнейшие назначения его уже не волновали. Геринг промолчал об исключении рейхсфюрера из научных проектов. Так что для всех присутствующих Гиммлер как бы продолжал оставаться у власти. Это хорошо. Геринг еще не осознал, какую ошибку он совершил. Но когда осознает, будет уже поздно. Теперь следует найти двойника. Первое, что необходимо сделать после совещания, поехать к Мюллеру. Пусть, сукин сын, доложит, что им сделано для поимки корректора. Теперь он уже и сам был заинтересован в том, чтобы двойник вышел на сцену. И не мертвым, а именно живым.

Геринг тем временем передал слово Геббельсу. Гиммлер особо не вслушивался в давно знакомые разглагольствования на тему «наступления коренного перелома в войне». Он продолжал наблюдать за своими конкурентами и отследил момент, когда Геринг обошел Бормана стороной, при этом как-то странно посмотрев на того. Почему? Причина? Или «Толстый» не врал ему, что при дележе власти его тоже обошли?

— Дни предательства позади! — крик Геббельса все-таки ворвался в уши нового командующего резервной армии. — Новые, более компетентные, генералы возьмут на себя командование войсками. Прав был наш главный враг, Сталин, когда уничтожил Тухачевского.

Гиммлер встряхнулся: «Хромоножка» вспомнил его операцию против Советов.

— Уничтожив неуправляемого генерала, — продолжал Геббельс, — он тем самым освободил место для молодых и энергичных командующих. Мы тоже поставим во главе армии новых и с незапятнанной репутацией офицеров. Именно с этого момента я объявляю о начале государственной кампании против старой военной аристократии. Мы больше не будем терпеть в своих рядах вызывающих отвращение дегенератов, коррупционеров и трусов. Нам не нужна аристократическая клика, доставшаяся национал-социализму в наследство от евреев. Мы должны уничтожить эту мерзость, вырвать ее с корнем! — Геббельс сорвался на визг. — Недостаточно просто наказать этот сброд. Наш долг — истребить всю их породу!

Несколько секунд стояла тяжелая гнетущая тишина. Потом послышался первый робкий хлопок, за ним второй, а потом вся приниженная публика восторженно зааплодировала маленькому человечку.

Гиммлер незаметно приблизился к Шпееру:

— Что вам сказал Геринг?

— Чтобы я держался от вас подальше, — тихо отозвался министр.

Гиммлер усмехнулся:

— И вы готовы последовать его совету?

Шпеер не успел ответить.

— Господа, — Геббельс несколько успокоился и теперь безрезультатно пытался привести в порядок растрепавшиеся редкие волосы, — а теперь разрешите зачитать вам послание фюрера.

Гиммлер снова усмехнулся: очередная «утка» пропаганды. Интересно, сколько их «Хромоножка» способен наштамповать за сутки? Сотни? Тысячи?

А Шпеер в этот момент исподволь наблюдал за Герингом. Его беспокоил один вопрос: какой на самом деле смысл тот вложил в адресованную ему фразу?

Адама фон Тротта внесли в узкую камеру, бросили его обессилившее окровавленное тело на табурет. Туловище арестованного наклонилось вперед, сложилось пополам. Левая, сломанная во время пыток рука плетью свесилась вниз.

Мюллер обошел арестованного со всех сторон, удовлетворенно хмыкнул. Ребята поработали над Троттом так, как он и приказывал: основательно, но без особого членовредительства.

— Итак, господин советник, вы подумали над моим предложением?

То, что некогда называлось Адамом фон Троттом, некоторое время не подавало признаков жизни. Наконец, когда Мюллер уже почти решился брезгливо дотронуться до грязного плеча арестанта и встряхнуть, тело Адама фон Тротта медленно развернулось и неестественно вытянулось. Мюллер наклонился, заглянул заключенному в лицо и отпрянул. Тротт улыбался. Разбитыми, распухшими губами с запекшейся черной коркой кровью. И даже глазами, с издевкой мерцавшими из-под разбитых бровей.

— Простите, группенфюрер, у меня не было времени подумать. — Голос Тротта звучал столь тихо и глухо, что приходилось напрягать слух. — Так уж получилось… Все время был занят…

«Сволочь», — мысленно выругался группенфюрер.

— Это я и сам вижу. — Мюллер встал, подошел к зарешеченному окну. «Как там Мейзингер, — неожиданно выскочила мысль, — схватил Бургдорфа или нет?» — Если вы думаете, господин Тротт, что мне приятно видеть вас в таком виде, то глубоко ошибаетесь. Вы — аристократ. А мне всегда импонировали люди вашего склада. В вас есть порода. Вот в вашем шефе, Риббентропе, ее нет. Он слишком мелочен. И приземлен. Ради своих эгоистичных интересов готов пойти на все. Аристократ таким быть не может. И потому ваш министр — дворняга, которая мечтает о породе. А вот вы — совсем другое дело. У вас каждое слово — кремень. Скала. Вам верят. На вас можно положиться. Что, собственно, я и хочу сделать. Предлагаю сотрудничество. Даю слово, что подобное, — Мюллер указал на кровь, — больше не повторится.

Улыбка на лице арестанта стала шире:

— Еще скажите, что ваши люди действовали по собственной инициативе.

— Что вы имеете в виду?

— Пытки.

Мюллер рассмеялся:

— Какие пытки, господин Тротт? То, что вас слегка помяли, вы называете пытками? — Группенфюрер похлопал себя по карманам и вспомнил: забыл партсигар в кабинете. — Нет, дорогой, пытают в моем ведомстве иначе. То, что с вами произошло, — это всего лишь ничтожная прелюдия. А вот если откажетесь со мной работать, тогда действительно познакомитесь с другой, гораздо более неприятной стороной нашей тюрьмы.

Тротт опустил глаза, наклонил голову и прошептал:

— Делайте что хотите. Я сотрудничать с вами не буду.

Шеф гестапо нервно скривил рот: закурить бы.

— Не понимаю вас. — Мюллер приблизился к заключенному. — Просто по-человечески — не по-ни-ма-ю! Ваш заговор провалился. Все арестованы. Сидят, как и вы, в моих комнатах отдыха. Понятия не имеют, кто сосед справа или слева. Что вам мешает встать на мою сторону? Хотите, чтобы никто не узнал, что вы работаете на меня? Да ради бога… Сделаете свое дело и уедете за границу. Будете жить в тепле. Сытости. Напишете мемуары о том, как вас мучил гестапо-Мюллер. А всего-то в тех мемуарах нужно будет забыть о некоторых днях, проведенных в стенах моего ведомства. И всё. И никаких дознаний, а тем более раскрытий. Мне же от вас нужны всего лишь контакты. Всего-навсего.

Тротт упрямо мотнул головой:

— Это не всего лишь. Это слишком много для Адама фон Тротта. Лучше сдохнуть, чем помогать вам.

— Насчет «сдохнуть» можете не беспокоиться. Только помните: смерть — далеко не самое простое явление в нашей жизни. Есть вещи значительно хуже смерти. К примеру, наблюдать за тем, как будут насиловать вашу жену. Или — вырывать ногти из маленьких ручек ваших деток…

Из горла фон Трота раздался хрип, перешедший в захлебывающийся кашель.

— Знаете, почему я не хочу вам помогать? Потому что такие, как вы, группенфюрер, должны остаться здесь, в Германии, когда ее начнут перепахивать русские танки. Или американские.

— И что? — Мюллер попытался изобразить любопытство.

— Ничего. — Тротт смело посмотрел в глаза группенфюрера. — За исключением одного. Того, что я очень сомневаюсь, что они будут вести с вами застольные беседы. Наверняка у этих ребят имеются свои претензии и к вашему ведомству и к вам лично. — Рот арестованного скривился в болезненной гримасе: Тротт сделал неудачную попытку улыбнуться. — Хотел бы я посмотреть, как вы будете извиваться под ударами сапог Иванов или Джонов.

— Не надейтесь. Не увидите. — Мюллер хотел было присесть, но передумал. — И знаете — почему? Думаете, потому что к тому моменту вас расстреляют? Нет. — Шеф гестапо отрицательно покачал головой. — Ошибаетесь. Просто те люди, кому я подарю некую информацию, — кстати, некоторые из них числятся в списке ваших друзей, — будут крайне незаинтересованы в свидетелях. А чтобы увеличить аппетит, дарить ее буду дозированно. Так, чтобы они захотели получать еще и еще. И, поверьте, у меня этой информации хватит на долгие, очень долгие годы жизни. Так что вы ни в коем случае не получите удовольствия от наблюдения за судом надо мной.

Слова вырывались из горла Тротта хриплыми толчками:

— Люди… вам… не поверят.

— Поверят, герр Тротт, не сомневайтесь. Когда я дам им в руки документы, компрометирующие некоторых должностных лиц в разных ведомствах, в том числе в кругах, близких к президенту Америки и премьер-министру Великобритании, поверят.

— Я вас ненавижу. Отправьте меня назад, в камеру. Мне противно с вами общаться.

Мюллер сжал за спиной кулаки. В таком тоне с ним давно не разговаривали. Даже рейхсфюрер, и тот в беседе с ним всегда старался найти приемлемый для обоих тон.

— На что вы надеетесь, советник?

— Я? — в голосе Тратта прозвучало удивление. — Ни на что.

— В таком случае чего вы хотите? Чего добиваетесь?

— Чего я хочу? Расстрела. Не хочу быть повешенным.

Мюллер наклонился к уху арестанта и шепнул:

— Еще не заслужил, сука.

Штольц со стоном приоткрыл глаза. Вокруг плавала густая серая пелена.

Раненое плечо дало о себе знать резкой разрывной болью, когда он попытался приподняться. Слава Всевышнему, пуля, выпущенная из пистолета Мюллера, прошла навылет, чуть выше легкого, поэтому Штольц мог нормально дышать. Впрочем, вдыхать приходилось только гарь, заполонившую комнату.

Раненый нашел в себе силы присесть. Но дышать сразу стало нечем, и пришлось снова опуститься на пол. Скрежеща зубами от боли, журналист переместился ближе к стене, закрывающей холл, и потрогал ее. Теплая. «Горим», — догадался он. Еще раз приподнявшись, журналист сорвал с окна штору, зубами оторвал от нее большой лоскут, крепко перетянул им окровавленное плечо и пополз к выходу.

В прихожей огонь охватил потолок, двери и платяной шкаф. Прижимаясь как можно плотнее к полу, Штольц подполз к ведущей на лестницу двери и толкнул ее. Та не поддалась. Тогда репортер вытянул здоровую руку вверх, нащупал ручку, дернул ее вниз. Результат остался прежним — дверь не открылась. Штольц провел рукой по замочной скважине — ключа на месте не оказалось. Странно. Он прекрасно помнил, что всегда оставлял его в двери. Видимо, тот, кто поджег квартиру, запер потом дверь его же собственным ключом.

Становилось жарко. Огонь медленно, но неуклонно стекал по стенам вниз, к телу журналиста. Штольц опрокинулся на спину, повернулся ногами к двери и изо всех сил ударил по ней. Страшная боль отключила сознание. Если бы не кипящая капля мебельного лака, упавшая на руку, через несколько минут репортера ничто бы уже не спасло.

Придя от ожога раскаленной каплей в чувство, раненый еще раз, но уже с большим отчаянием ударил ногами по двери. Замок «сжалился», и начавшая покрываться язычками пламени дверь распахнулась.

Штольц вывалился из квартиры на лестничную площадку, закашлялся от потока свежего воздуха. За спиной творилось что-то невообразимое. Сквозняк придал огню новую силу, и тот, захлебываясь свободой, принялся с гулом и воем поглощать все, что находилось на его пути.

Штольц ухватился за лестничные перила, заставил себя подняться на ноги и по возможности быстрее спуститься вниз. Три лестничных пролета он одолел за десять минут. Откуда-то сверху начали доноситься крики. Видимо, огонь устремился к верхним этажам.

Прежде чем покинуть дом, Штольц «замаскировал» окровавленное плечо остатками костюма. Если его заберут сейчас в госпиталь и обнаружат пулевое ранение, врачи немедленно вызовут крипо. А второго шанса уйти от Мюллера уже не будет.

Меж тем перед домом успела собраться небольшая толпа зевак, указывавших пальцами на верхние этажи. Языки пламени, вырывавшиеся из квартиры журналиста, облизывали теперь стены третьего этажа. Где-то вдалеке послышалась сирена пожарной машины.

Штольц протиснулся сквозь толпу, не обратившую на него никакого внимания, перешел на противоположную сторону улицы и медленной, усталой походкой побрел к одному ему известной цели.

Журналист понимал: первое, что сейчас нужно сделать, это найти медицинские препараты. Ближайший медпункт располагался в бомбоубежище. Чтобы добраться до него, Штольцу понадобилось минут пятнадцать. Еще десять ушло на уговоры медсестры выдать ему бинты, йод и немного спирта. Пиджак с трудом прикрывал все более расплывавшееся по рубашке пятно крови. Пришлось сказать женщине часть правды: дескать, спасаясь из горящего дома, он при спуске с лестницы поранился о торчавший из стены металлический штырь.

Получив все необходимое, Штольц покинул бомбоубежище, прошел по улице до первого разрушенного здания, спрятался среди куч строительного мусора и достал медикаменты. Сняв пиджак и разорвав на себе сорочку, Штольц сначала обработал рану спиртом. От первого же прикосновения тампоном к коже он едва не потерял сознание. Затем, собравшись с духом, залил простреленное место йодом и лишь после этого туго перетянул его бинтом. Остатки окровавленной рубашки полетели в сторону. Пиджак на голом теле смотрелся нелепо, поэтому пришлось заняться поисками более-менее приличного нательного белья. Руины выглядели свежими, недавними. Возможно, именно поэтому Штольцу довольно скоро повезло: под небольшой горкой битого кирпича он обнаружил чемодан с совершенно новой мужской одеждой. Это была удача. Переодевшись и на всякий случай спрятав чемодан подальше от посторонних глаз, Штольц направился к станции метро.

Он знал, каким должен быть его следующий шаг. Найти Бургдорфа и предупредить того об опасности.

Нож вгрызся в консервную банку и с трудом вспорол ее металлическую оболочку. В нос тотчас ударила волна одурманивающего мясного аромата. Тонкие, почти прозрачные ломтики черного хлеба уже лежали. на аккуратно расстеленной газете — фрагменте импровизированного стола. Рядом с хлебом стояла фляга с водой. Имелся у Бургдорфа и коньяк, но сейчас он не позволял себе употреблять спиртное. Не то время. Корректор давно взял за правило: нужно не пить для того, чтобы выжить, а нужно выжить, для того чтобы пить. Лезвие ножа легко прошлось по хлебу: ни одна капелька жира не имеет права пропасть. Первый бутерброд исчез во рту в считанные доли секунды. «Так не годится», — остановил себя Бургдорф. Пища должна тщательно пережевываться, иначе проку от нее будет мало. Над вторым куском хлеба с мясом челюсти двойника фюрера потрудились более основательно. Соответственно, и удовольствие получили неизмеримо большее. Глоток воды протолкнул пищу глубже в желудок. Корректор снова поднес хлеб ко рту и вдруг замер. Внезапно нахлынувший страх сковал все его тело от затылка до пяток и заставлял теперь не столько даже думать, сколько немедленно действовать. Во имя собственного спасения. Бургдорф окинул свое убежище взглядом загнанного зверя. Опасность. И очень близко. Бежать) И немедленно)

Беглец отбросил бутерброд, подскочил к топчану, на котором коротал долгие часы одиночества, поднял матрац, достал из-под него пистолет с двумя обоймами и устремился к выходу.

На улице царила кромешная темнота. Корректор заставил себя сдержаться от стремительных действий. Сначала он осторожно высунул из лаза только голову. Подождал, пока глаза свыкнутся с ночным светом. Осмотрелся, нет ли кого поблизости. Убедившись, что ощутимой угрозы пока нет, Бургдорф ужом выполз из тайника, перекатился вправо и прополз метров десять вперед. Приподнял голову. Прохожих не было. Никто не хотел находиться рядом с местом недавнего сражения. Тем более в такое время суток. Бургдорф вернулся назад, прикрыл вход в укрытие и, пригнувшись, кинулся к ближайшему обгоревшему танку. Едва он успел до него добежать, как из-за поворота, ведущего к станции метро, выскочили две легковые машины, освещая пространство перед собой слепящими глаза фарами. Двойник Гитлера спрятался за остовом обгоревшей машины. «Если авто проедут мимо, — решил он, — продолжу движение. Если же остановятся, значит, по мою душу».

Машины остановились. Из них выбрались шесть человек. Четверо в гражданском и два солдата.

Бургдорф упал на живот и плашмя прополз под днище танка. Резкая тошнотворная вонь ударила в ноздри. Корректор протянул руку вперед и чуть было не заорал от ужаса; Тошнотворный запах исходил от трупа танкиста, который в последний момент жизни пытался, видимо, покинуть горящую машину через люк в днище танка, но, выбравшись лишь наполовину, так и застрял в нем навечно. Теперь его тело тряпкой свисало из чрева сожженной «пантеры».

Люди в цивильном, профессионально оглядываясь по сторонам, направились в сторону корректора, то есть его танка-укрытия, освещая себе дорогу фонарями.

— Серьезные дела творились тут прошлой ночью, — донесся до Бургдорфа незнакомый глухой голос. — Железного креста достоин тот, кто подбил этот танк.

— Хватит болтать, — прозвучал второй голос. Бургдорф вжался в землю от страха: он узнал его. Второй голос принадлежал Мейзингеру, помощнику Мюллера. Если не другу. Впрочем, у такого человека, как Мюллер, вряд ли могут быть друзья. Мейзингер неоднократно приезжал вместе с шефом гестапо к нему домой. И дважды лично сопровождал его на встречи с рейхсканцлером и Гиммлером. — Эй, парни, прекратить разговоры! Помните» как выглядит подозреваемый в убийстве? Мужчина. Пятидесяти пяти лет. Небольшого роста. — «Неужели добавит, что похож на Гитлера?» — потрясенно подумал Бергдорф. Однако Мейзингер нашел другой выход. — Одним словом, приводите ко мне всех, кто старше сорока. Тиман, пройдите по правой стороне улицы. Кнохен — по левой. И ничего не пропустите. Ни одной детали!

Послышались удаляющиеся в разные стороны шаги. Бургдорф боялся даже дышать, не то что шевелиться. Мейзингер подошел вплотную к «его» танку и выругался:

— И где, хотелось бы знать, похоронная команда? Нужно сказать «папаше», чтоб сослал ее в полном составе на Восточный фронт. А то протирают штаны в тепле, понимаешь ли…

— Нашел! — услышал Бургдорф возглас с той стороны, откуда сам только что спустился к танку.

Мейзингер щелчком пальцев отбросил окурок в сторону и большими, но осторожными шагами направился к недавнему убежищу корректора. Спустя полчаса он вылез из подземного логова и подозвал к себе всю команду:

— Судя по всему, наш друг отлучился совсем недавно и, вполне возможно, ненадолго. А потому, господа, следует его встретить.

— А если он не вернется? — послышался чей-то грубый голос. — На столе остался недоеденный бутерброд. В наше время едой не бросаются.

«Это кто ж у нас такой умный? — мысленно возмутился корректор. — Да таких первыми убивать надо!..»

— Согласен. А еще возле стола стоит автомат. С полным магазином. Так что наш клиент недалеко ушел. Скорее всего приспичило. А потому, Кнохен, организуйте наблюдение со стороны метро. И заодно поинтересуйтесь на всякий случай у служащих, не попадал ли в последние полчаса в поле их зрения мужчина с известными вам приметами. Тиман, вы начинайте работать с противоположной стороны улицы. А я в этих развалинах пристроюсь. Будем брать клиента, только когда он влезет в свой подвал. Приказ понятен? Тогда выполняйте.

Бургдорф в отчаянии стиснул зубы. Сколько же ему здесь лежать?!

Как ни пытался Геринг сосредоточиться на докладе фельдмаршала фон Клюге, все равно не мог понять, чего тот от него хочет. Какие танки? Какая дислокация? Жутко хотелось спать. Раза два или три рейхсмаршал готов был заткнуть рот настырного командующего кляпом, но его останавливало своевременное воспоминание, что отныне он — глава всей той силы, которую представляет Клюге.

Фельдмаршал видел и понимал состояние Геринга. И с сожалением отмечал для себя, что никакой разницы от того, кто его слушает, — Гитлер или его подчиненные, — нет. Впрочем, тут же поправил себя генерал, он не прав. Отличие есть. Гитлер всегда слушает раздраженно нервно, желая уловить слабые моменты в речи оратора, а Геринг — раздраженно равнодушно. Всем своим видом показывая, насколько ему безразлична вся эта пехотно-маршевая братия. Однако доклад должен быть продолжен: пусть Геринг помучается.

— Прошу передать фюреру, что я решил снять с передовой 2-ю танковую дивизию. Ей необходим отдых. Три дня назад мы остановили наступление армии Монтгомери в районе Кана. Правда, следует ожидать нового наступления. Поэтому предлагаю: для отражения возможной атаки противника перебросить мою дивизию к Бретвилю, а 116-ю отправить к Рувру.

— Где, по-вашему, нам следует ждать наступления? — попытался ухватить нить разговора Геринг.

— Как я уже говорил ранее, в районе Кана. Точнее, милях в пяти от него. Самое удобное место. Получится, что в противовес войскам союзников мы выставим более двухсот наших танков.

— Ну что ж, — Геринг почувствовал, что скоро его наконец-то оставят в покое, — думаю, ваш план, господин фельдмаршал, вполне выполним, и фюрер его одобрит.

— Но это еще не все, господин рейхсмаршал, — Клюге выдавил из себя последнюю фразу с трудом, однако другого пути у него не было. Он прекрасно осознавал, что если не доложит Герингу об истинном положении внутри армии сейчас, то следующего такого случая может и не представиться. Пока Гитлер временно отсутствует, следовало найти себе в верхах союзника, который принял бы его сторону перед Гитлером. — Дело в том, что назрела необходимость обсудить вопрос снабжения наших войск.

Геринг недовольно засопел: ну вот, теперь вояка начнет жаловаться, что войска люфтваффе получают провианта и льгот значительно больше, чем сухопутные. Вечная проблема: ненависть между родами войск. Но сегодня он сможет достойно ответить. Все-таки кровь фюрера на их руках.

— Армейским частям не хватает оружия и резервов. — Фельдмаршал старался говорить проникновенно и максимально убедительно. — Обмундирование у многих солдат поизносилось. Заменить нечем. Мы понимаем: наша промышленность не в состояний сейчас полностью удовлетворить потребности войск, — Главнокомандующий всем своим нутром чувствовал, что рейхсмаршала уже буквально захлестывает волна неприязни к нему. Но остановиться уже не мог. — Однако части СС все это имеют. Они получают новейшее оружие. Отличное обмундирование. У них постоянное пополнение рядовым составом. Лучшие продовольственные пайки. К сожалению, столь очевидное несоответствие в обеспечении разных родов войск порождает в армейских формированиях недовольство и нежелательные подозрения. Ранее я уже обращался к фюреру с просьбой лично разобраться в сложившейся ситуации…

— И потому теперь лелеете надежду, что вашу проблему решу я? — Ответ прозвучал резко, хлестко. Клюге взглянул на Геринга и похолодел. Союзника из рейхсмаршала не получилось. Желваки на скулах Геринга ходили ходуном, а глаза метали молнии. Голос маршала гремел как иерихонская труба. — Я, так и быть, промолчу о том, кто явился зачинщиком покушения на фюрера. Вам это и без меня известно. Однако я надеялся, что после произошедших событий ваши генералы, офицеры вермахта, сделают для себя соответствующие выводы. И что в результате? Очередные жалобы и кляузы? — Геринг схватил со стола недавно полученное донесение и грозно потряс им перед фельдмаршалом: — А что вы по этому поводу скажете?

Клюге с недоумением смотрел на исписанный кем-то лист бумаги. Геринг же меж тем и вовсе сорвался на крик:

— Ваш засранец Штюльпнагель решил связаться с американцами! Прямое предательство! Слава богу, его самолет сбили, и союзникам достался только труп. А вы мне тут про обмундирование рассказываете!

— Штюльпнагель не был моим подчиненным, — сделал попытку оправдаться генерал.

— Ну конечно, — брызгал слюной рейхсмаршал, — теперь вы все будете открещиваться от своих приближенных. Трусы! Окопные недоноски! Теперь-то вы все за фюрера! Обмундирование? В рванье будете наступать! Ясно вам? В рванье и наступать! И запомните, Клюге, вот это, — рука снова потрясла бумажным листом, — ваш приговор! Приговор с временной отсрочкой. Если не выполните приказ. Вы меня поняли?

Фельдмаршал рванул верхний крючок кителя. Такого поворота событий он не ожидал.

А Геринг тем временем, уперев руки в бока, тяжело и с надрывом продолжал выплевывать в его адрес незаслуженно обидные слова:

— И не надейтесь уйти от ответственности! Фюреру я доложу о ваших соображениях насчет боевых действий. Но о трусах и жратве докладывать не стану! Точка! Можете быть свободны, господин… вполне возможно, бывший фельдмаршал!..

На Берлин опустилась ночь. Мейзингер приказал обоим рядовым спуститься в убежище Бургдорфа и дожидаться беглеца там. Прошло уже два часа, а проклятый корректор так до сих пор и не объявился.

Для себя следователь облюбовал наблюдательный пункт на обломках разрушенной мастерской, которые находились как раз напротив подбитого танка: с их вершины хорошо просматривалась практически вся местность. Правда, в дневное время. Теперь же можно было различить лишь серые тени. Дважды слух Мейзингера привлекал непонятный звук, раздававшийся со стороны подбитой машины, но желания спуститься и подойти ближе он не испытывал: вонь, источаемая разлагавшимися в танке трупами, отбивала всякое любопытство. «Голодные коты или собаки на охоту вышли», — успокоил себя следователь.

Когда же отошел чуть в сторону, дабы облегчить мочевой пузырь, сильный удар тупым предметом в пах сложил его пополам. Руки невольно скрестились на причинном месте. Второй удар пришелся по голове и отключил сознание.

Придя спустя какое-то время в чувство, Мейзингер обнаружил, что находится в комнате, расположенной чуть левее его недавнего пристанища. Причем привязанным к батарее. И еще одно неудобство приносило ему невыносимые страдания: его горло теперь тесно контактировало с обломком водопроводной трубы, один конец которого был зафиксирован в ребрах батареи отопления, а второй находился в руках незнакомого человека.

— Вы кто? — Мейзингер не узнал своего голоса: сплошной хрип.

— Сколько вас?

— Я не понимаю…

Мужчина слегка надавил на трубу, и Мейзингеру показалось, что кадык провалился внутрь шеи. Воздух перестал поступать в легкие. Тело самопроизвольно начало биться в конвульсиях, на уровне подсознания пытаясь принять позу, при которой можно получить хотя бы один глоток кислорода. Рука незнакомца ослабила нажим:

— Сколько вас?

— Шесть.

— Где?

Мейзингер понял: на его месте лучше говорить правду.

— Двое в районе метро. Двое — в подвале. Один в районе перекрестка.

— Плюс ты. И плюс двое в машине. — Человек говорил тихо и оттого жутковато. — Еще люди есть?

— Вы совершаете грубейшую ошибку, — прохрипел гестаповец.

— Я так не думаю.

Мейзингер приценился к ситуации. Судя по всему, незнакомец был не из военных. Достаточно длинные волосы. Цивильный костюм, мешком висящий на худой фигуре. С таким справиться особого труда не составит. Достаточно лишь добраться до пистолета в кармане. К чему гестаповец и приступил: принялся тихонько ерзать по щебню, делая вид, будто принимает более удобную позу.

Незнакомец надавил на обломок трубы повторно:

— Не советую делать липших движений. Ваше оружие у меня. Так что держите руки на виду.

Гестаповцу пришлось подчиниться.

— Я могу предложить выход из создавшейся ситуации. — Мейзингер еле сдерживал слезы бессилия. — Мы обставим все так, будто на меня напали мародеры. Вы ведь один из них, да? Вы оставите меня здесь связанным и исчезнете. Поймите: нападение на сотрудника полиции обернется для вас весьма плачевными последствиями. — Мужчина молчал. — Доверьтесь мне. Я смогу вам помочь. — Мейзингер старательно пытался снабдить свой голос самыми доброжелательными и позитивными интонациями. — Есть и еще одно предложение: в случае оказания нам помощи вы будете награждены самим рейхсфюрером.

— Пеньковой веревкой?

— Ну почему? Я могу вам гарантировать…

— Вы мне ничего не можете гарантировать…

— Нет, нет, уверяю вас, я…

Незнакомец поднес к губам пленника палец:

— Говорите тише, герр…

— Мейзингер.

— …герр Мейзингер. Нам сейчас шум ни к чему. Что вы здесь делаете? Кто вас прислал сюда на ночь глядя?

— Простите, но…

Проклятая труба снова впилась в горло. Нога гестаповца опять заелозили по полу.

— Итак?..

— Нам приказано… убить одного человека.

— Кого?

— Корректора Бургдорфа из местной типографии. — («Дьявол, пришлось-таки открыться…») Мейзингер попытался вздохнуть полной грудью. Не вышло.

— Причина?

— Не знаю. Нам приказали.

Очередной контакт трубы с горлом.

— Он двойник Гитлера! — не выдержав пытки, прохрипел гестаповец.

Труба мгновенно отстранилась. Мейзингер начал торопливо, со свистом, втягивать в себя живительный воздух.

Мужчина ненадолго задумался, а потом, видимо, сделав какие-то выводы, по-прежнему тихо произнес:

— Где ваши документы?

— Во внутреннем кармане.

Незнакомец перехватил трубу в другую руку, слегка при этом охнув. «Да он ранен», — догадался Мейзингер. Ну что ж, раз у него есть больное место, мы на него и надавим.

Рука мужчины проникла во внутренний карман пиджака гестаповца, нащупала корочку картона, вытащила ее наружу. Мейзингер приготовился. Для ознакомления с текстом удостоверения незнакомцу придется повернуться так, чтобы тусклый лунный свет упал на бумагу. А значит, ослабить нажим на шею. Тогда и настанет долгожданный момент: нужно будет изловчиться и сильно ударить его ногой по больной руке. Или по плечу. И тут же заорать. Что есть мочи. Так, чтобы услышали свои.

Как и рассчитал Мейзингер, похититель, не в силах разобрать в темноте ни одной буквы, слегка отвернулся от него. Следователь тут же поджал ноги под себя и приготовился резко выбросить их и опустить на раненое плечо незнакомца. Однако сделать этого не успел. Откуда-то сверху неожиданно свалилась странная тень, которая оттолкнула незнакомца так, что тот упал, а сама с силой нажала на трубу. Металл впился в горло еще больнее, чем прежде. Тело гестаповца несколько раз дернулось и испустило душу Богу. Без поминальной молитвы, без родных и друзей. В кругу врагов и в куче мусора.

Упавший с трудом поднялся и схватил незваного гостя за плечо:

— Что вы натворили? Это же…

— А что вы хотели, господин Штольц? — шепотом спросил Бургдорф. — Чтобы он сдал вас гестапо? И не шумите. Нам сейчас шум ни к чему.

— Господин Бургдорф?! — Журналист был ошеломлен.

— Собственной персоной. И премного вам благодарен за мое спасение. Если б не вы, лежать бы мне вон под тем монстром, — корректор мотнул головой в сторону обгоревшего танка, — г- всю ночь. А может, и сутки кряду.

За время своего короткого монолога Бургдорф успел обыскать карманы убитого гестаповца, найти флягу, отвинтить крышку и припасть к горлышку. Пил он долго. Поглощая воду большими жадными глотками.

Дождавшись, когда тот наконец напьется, Штольц тихо признался:

— Это они по моей милости к вам нагрянули. — Бургдорф посмотрел на него с удивлением. — Вашего гонца выследили, — пояснил журналист. — Уж не знаю, чем он насолил гестапо, но за ним, похоже, велось наблюдение. Ко мне потом приходил сам Мюллер. И спрашивал именно об этом русском. Промолчать или соврать я не мог: он грозился прямо при мне убить мою соседку. А она ждет ребенка. Простите.

Бургдорф сделал еще пару глотков и вытер рот ладонью.

— Какого же дьявола вы сюда притащились?

Штольц потрогал плечо. Пальцы моментально стали липкими. Рана продолжала кровоточить.

— Вы просили о помощи.

— Я гляжу, вам самому помощь нужна. Насколько понимаю, теперь нас ищут обоих.

— Нет. Только вас. Обо мне думают, что я сгорел.

— Вот как?.. Что ж, в таком случае нам действительно немножко везет. Среди ваших знакомых, в отличие от моих, нас вряд ли будут искать. У вас, кстати, есть какие-нибудь соображения относительного моего исчезновения из города?

— Двое моих знакомых, проживающих в Берлине, смогут помочь. Я так думаю. Точнее, надеюсь.

— Среди них есть доктор?

— Нет. Но есть ветеринар. Я у него лечил собаку.

Бургдорф тихо рассмеялся:

— Не обращайте внимания. Банальная истерика. Скоро пройдет. Однако не будем терять время. Идемте к вашему живодеру. До рассвета мы должны где-то спрятаться. Если не у него, то в другом месте. В противном случае окажемся в живодерне папаши-Мюллера.

Прошедшая ночь превратилась для Геббельса в один сплошной кошмарный сон. Ему снилось, будто люди Гиммлера вскрыли в его кабинете сейф и извлекли оттуда серый конверт. Снилось, будто «Фермер», протянув руку, берет пакет. Вскрывает его. И, постоянно поправляя пенсне, с трудом разбирая каждую фразу, читает написанное. А он, Геббельс, единственный и верный последователь дела Адольфа Гитлера, сидцт, привязанный к своему же креслу, и с ужасом слушает текст собственного послания фюреру. За спиной у него стоят два автоматчика с приготовленным к расстрелу оружием.

Министр в то утро проснулся не как обычно, в половине шестого, а на час раньше. В холодном поту.

Теперь тот самый серый конверт лежал перед ним на столе.

В окно били первые лучи солнца. Пять часов утра. На столе чашка с чаем, рядом на тарелочке несколько сладких сухариков — завтрак. Впрочем, министру пропаганды было не до него.

Помощнику Геббельс строго-настрого приказал никого не впускать без его разрешения. Ему необходимо было побыть одному. Для того, чтобы спокойно вскрыть конверт и ликвидировать его содержимое. Геббельс развернул лист и прочитал первую фразу:

«Мой фюрер.

Развитие войны в последние месяцы, присутствие врага как на востоке, так и на западе наших границ, заставляют меня изложить перед вами мысли относительно военной политики рейха. При этом я как человек невоенный оставляю без рассмотрения дальнейшее течение военных операций, как бы оно ни сложилось. Судить об этом не входит в сферу моей деятельности. К тому же я не владею необходимыми данными, которые позволили бы мне прийти к правильным выводам. Поэтому я могу только констатировать факт, что события первой половины лета 1944 года значительно поколебали паши надежды. На востоке мы не смогли удержать фронт на той линии, которая считалась возможной На западе не смогли отразить вторжение англичан и американцев. Напротив, оккупированные нами ранее западные территории, являвшиеся предпосылкой наших операций на востоке, утеряны нами за небольшим исключением. Ия знаю причины, которые привели к этим тяжелым военным поражениям. Они зависят не столько от материальных условий, сколько от действий некоторых лиц…»

Последнюю фразу Геббельс так скользко написал специально. Если фюрер, прочитав его письмо, заинтересовался бы теми лицами, о которых он упомянул, то тогда можно было бы прижать всех подозреваемых. И в первую очередь министра иностранных дел Риббентропа, который с начала войны перенял на себя с согласия Гитлера часть полномочий Геббельса. Вторым в списке шел Геринг. Провалы в операциях по защите воздушного пространства рейха с каждым днем становились все более наглядными. Самолеты союзников господствовали в небе, в то время как рейхсмаршал уверял фюрера, будто его час еще не пробил. Если бы Ади не обратил внимания на предыдущую фразу, то дальнейший текст его точно должен был заинтересовать.

«…Наше преимущество в дальнейшем ходе войны заключается, на мой взгляд, в том, что нам противостоит крайне неоднородная коалиция противников. Западный и восточный вражеские лагеря разделены между собой рвом противоположных, и к тому же противоречивых интересов, которые сегодня не проявляются только потому, что обе группы движимы стремлением сначала уничтожить нас, а затем перейти крещению собственных конфликтов. Таким образом, мы имеем томно такую же ситуацию, как в ноябре 1932 года, когда наша партия была ослаблена и морально угнетена в результате тяжелых поражений, а коалиция ее противников справа и слева имела полную возможность уничтожить нас. Но не смогла этого сделать, так как в глазах наиболее влиятельной части наших врагов победа над партией повлекла бы за собой гораздо большее зло, чем победа самой партии…»

Геббельс прекратил читать, откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза.

Ему вспомнилось, как однажды он случайно встретил Гитлера в каком-то маленьком неуютном пригородном кафе, где Ади, так называли фюрера только близкие люди, коротал время с дочерью Вильгеббеля, рабочего с окраины, члена их партии. Некрасивая дура восторженно смотрела на Гитлера и все время хохотала. Шеф партии, увидев вошедшего Геббельса, вскочил, поздоровался. Рука будущего канцлера, как обычно, была вялой и влажной. Геббельсу после рукопожатия нестерпимо долго хотелось вытереть ладонь о брюки. Что он наконец незаметно и сделал. Однако после, и он помнил то ощущение по сей день, из-за чувства брезгливости он так и не смог взять той же рукой пирожное из корзинки.

Впрочем, в письме он имел в виду тридцать второй год по другой причине.

В том году подошел к концу срок полномочий президента Гинденбурга. И Гитлер решил выставить на предстоящих выборах свою кандидатуру. Однако преимущественного количества голосов они набрать так и не смогли. К тому же были запрещены военные организации нацистов — СА и СС. А Гинденбург, со второго тура, удержал-таки пост президента за собой.

Геббельс отпил из чашки чаю. К сухарикам не притронулся. Неожиданно пришла мысль: на берлинской киностудии начали снимать новую картину. Нужно туда наведаться. Наверняка в съемочных павильонах появились новенькие девичьи мордашки. Однако пора вернуться к письму.

Тридцать второй год должен был, по мнению Геббельса, очень хорошо запомниться немцам. Гинденбург пост президента выиграл, но в то же время он был вынужден отправить в отставку свой кабинет министров. Грянули выборы в рейхстаг. И снова проигрыш. Точнее, не было абсолютного большинства для того, чтобы поставить рейхстаг на колени. На 31 июля гитлеровцы набрали 13,7 миллиона голосов, а для захвата «контрольного пакета» этого было недостаточно. К осени Гитлер потерял почта два миллиона избирателей. К ноябрю, на момент проведения новых выборов, на которые намекал Геббельс в письме, национал-социалисты имели 11,8 миллиона голосов, социал-демократы — 8,1 миллиона, а коммунисты — 5,8. Теперь ни о каком перевесе в рейхстаге не могло быть и речи. Плюс к тому НСДАП попала в тяжелейший финансовый кризис. Сейчас Геббельсу припомнилось, как Гитлер подписывал долговые обязательства направо и налево. Спасти от катастрофы могли только решительные действия. И Гитлер их пытался предпринимать. Еще до начала предвыборной кампании, в начале августа, штурмовики из СА убили двух коммунистов, представив дело так, будто те, в свою очередь, убили нациста. Через две недели несколько поклонников Гитлера из Беутена забили до смерти поляка. Дело «замазать» не удалось. 22 августа всех «подельников» казнили. А 23-го по всей стране пронеслась буря протеста. Наци набирали силу. 2 октября Геббельс организовал в Потсдаме шестичасовой марш немецкой молодежи. Но положительного результата партия не получила. 6 ноября, в день выборов, Геббельс был вынужден сообщить Гитлеру, что НСДАП потеряла 34 голоса. Гитлер, вне себя от бешенства, катался тогда по полу и в истерике грыз пыльный ковер.

Слава богу, председателем парламента избрали все-таки Геринга. Фактически именно он-то и спас шефа, добившись назначения его канцлером. Кстати, Геббельс прищелкнул пальцами, нужно будет как-то напомнить «Борову» о тех днях. Но не сейчас. Чуть позже.

12 ноября, в тот памятный день, когда морально изнасилованному Гитлеру принесли письмо, все лидеры партии находились в комнате отеля «Кайзергоф», любимой берлинской гостинице Гитлера. Унылые и уставшие. Борьба за власть, по всеобщему мнению» закончилась. И каково же было их удивление, когда, вскрыв конверт, шеф воскликнул: «Мне пишет сам Шахт!».

Один из самых влиятельных банкиров Германии сообщал следующее: «Я не сомневаюсь в том, что настоящее развитие событий может привести только к назначению вас канцлером… Наши попытки собрать для данной цели ряд подписей со стороны промышленных кругов не оказались бесплодными. Они у нас имеются». В тот момент будущий министр пропаганды с облегчением вздохнул полной хилой грудью: партия осталась на плаву. И нет разницы, с чьей помощью. И как потом за нее, то есть за помощь, им придется расплачиваться.

Геббельс снова взял письмо в руки. Да, тридцать второй год действительно был тяжелым. И все-таки выход из казавшегося безвыходным положения они тогда нашли.

«…В то время гениальное достижение вашей дипломатии, мой фюрер, выразилось в том, что вы путем умного маневрирования умело использовали противоречия внутри противостоящей нам враждебной коалиции (Геббельс имел в виду противоречия между коммунистами и социал-демократами). И благодаря вам 30 января 1933 года мы пришли, правда, к ограниченной, но победе. Именно она, эта победа, явилась предпосылкой для полного завоевания власти. В те дни мы использовали противоречия между нашими врагами и пытались извлечь свои выгоды. Но мы не ждали, когда противники пойдут на нас, а сами наступали на них. Сегодня, как мне кажется, мы слишком долго позволяем наступать на нас. Благодаря военным успехам западные держа-вы стали чувствовать себя более уверенно по отношению к Сталину. Однако сам Сталин, со своей стороны, ищет возможности создать на юго-востоке «свершившиеся» факты, так как он точно знает, что при своем продвижении он как раз в данном пункте натолкнется на англо-американские, точнее, английские интересы, что может, при известных обстоятельствах, привести его к тяжелому и непоправимому конфликту с западными государствами. Такое развитие событий является для нас весьма обнадеживающим, и задачей нашей дипломатии и всей внешней политики должно быть стремление использовать этот случай, пустив в ход всю нашу хитрость. Мы ведем войну на два фронта, причем в самой острой ее форме. В нашей истории мы никогда не выигрывали войны на два фронта; так же и сегодня, учитывая численное соотношение сил, нам не удастся ее выиграть в военном отношении. Но мы в состоянии выиграть ее тактически.

Если бы в 1932 году наши враги объединились, они смогли бы подавить нас точно так же, как и наши теперешние противники могут это сделать сейчас, при тех же самых предпосылках. Но судьба распорядилась так, что для нас остается удобный выход из дилеммы этой войны. Я думаю, судьба ждет от нас также, что мы вступим на данный путь. Я не хочу, чтобы меня заподозрили в желании говорить языком авантюристской военной политики. Это не авантюра, когда мы зондируем почву с той или с другой стороны, с гжелью здесь или там отсрочить конфликт, чтобы нанести поражение в другом месте. Попытка действовать одновременно в двух направлениях малоперспективна. Мы не в состоянии заключить мир с обеими сторонами одновременно. В то же время мы не в состоянии вести войну на два фронта.

Встает вопрос: склонна ли вообще одна из сторон вступить с нами в переговоры, и если да, то какая? Лично я возлагаю мало надежд в настоящее время на западную сторону, хотя…»

Стук в дверь оборвал чтение письма.

Помощник вытянулся в струну перед строгим начальством.

— Простите, с вами просит встречи доктор Шпеер. Он настаивает на срочности беседы.

Геббельс спрятал письмо в ящик стола, запер его на ключ и только после этого дал указание впустить министра промышленности.

Рядовой внутренней службы Фильберт остановил мужчину, покинувшего возле проходных ворот легковую машину и уверенным шагом направившегося в расположение части, привычным окриком:

— Стоять! Посторонним вход воспрещен!

Гражданское лицо вынуло из внутреннего кармана костюма удостоверение:

— Служба безопасности. Четвертое управление. Штандартенфюрер Литценберг.

Рядовой Фильберт вскинул руку в приветствии:

— Хайль Гитлер! — Левой рукой солдат схватил трубку телефонного аппарата. — Как доложить о вас господину штурмбаннфюреру?

— Передайте, что мне нужно встретиться с ним по поводу одного из его подчиненных.

Через двадцать минут Литценберг сидел в кабинете Скорцени.

— Кальтенбруннер очень высокого мнения о вашей работе, проделанной за последние сутки. — Гестаповец потягивал кофе из маленькой чашечки. — Это он сам, лично, говорил при мне.

— Мы выполняли свой долг. И всего лишь. — Скорцени было приятно слышать неотретушированную лесть. — Так что вас привело к нам? Кто из моих барсов снова набедокурил в столице? Надеюсь, хотя бы центральная часть Берлина осталась в целости и сохранности?

Литценберг решил поддержать шутку:

— Только салон Китти.

Скорцени расхохотался. Салон Китти, получивший свое название по имени его содержательницы, Китти Шмидт, создал покойный Гейдрих, и сие заведение являлось борделем высшего класса. О доме на Гизебрехтпгграссе, 11 знало все руководство С С, потому что по его прямому указанию техники буквально нашпиговали все стены здания звуко- и фотоаппаратурой. За разговорами и телодвижениями посетителей салона, высокопоставленных политических и государственных деятелей разных держав, постоянно наблюдали три высококвалифицированных специалиста из СД.

Значит, мои орлы провели время весело. — Скорцени оборвал смех: — А если серьезно, что случилось?

Гестаповец тоже вернулся к серьезному тону.

— Мне поручено забрать у вас русского солдата.

Глаза Скорцени превратились в щелочки:

— Могу я узнать причину?

— Безусловно. Согласно донесению, поступившему к нам вчера вечером, в ночь с 20 на 21 июля им был убит офицер СС.

— Да, капитан Шталь. Мне это известно. Но в данном случае мы имеем факт самозащиты, а не убийства. Русский рядовой Курков вмешался, когда капитан Шталь пытался спрятать от ареста своего родного брата, подозреваемого в причастности к заговору.

— Значит, вы провели внутреннее расследование? — Белесые глаза Литценберга ничего не выражали.

— Нет. Не видел необходимости. Факт измены Шталя был налицо.

— Вам — может быть, да. — Голос гестаповца был столь же бесцветным, как и его глаза. — Но нашему ведомству нужны подробности. Можно позвонить от вас?

Скорцени жестом дал согласие.

— Господин группенфюрер, как вы и предполагали, необходимо ваше вмешательство.

Скорцени позвали к аппарату через минуту. Взяв переданную ему трубку, любимец Гитлера услышал знакомый голос Мюллера:

— Отто, никто не собирается арестовывать вашего парня. Но вы же знаете нашу бюрократию. Запрос есть, на него нужно реагировать.

— Господин группенфюрер, русский проявил себя с очень хорошей стороны. Благодаря его храбрости мы остановили танки в районе метро «Ноллендорфплац».

— Вот и замечательно. Включите его в список подлежащих награждению. И не беспокойтесь: к вечерней поверке он будет в казарме. Обещаю. И еще, Отто, если не трудно, передайте с Литценбергом его дело. Лично для меня. Для удовлетворения банального любопытства.

— Не вижу препятствий, — отозвался Скорцени, бросил трубку на аппарат и принялся отдавать необходимые распоряжения.

Спустя несколько минут после того как следователь покинул кабинет первого диверсанта рейха, двери вновь растворились, и в помещение заглянула встревоженная физиономия гаупштурмфюрера Хеллмера:

— У нас неприятности, босс? Мне только что доложили, что нам нанес визит человек Мюллера.

— Пока все в порядке. — Скорцени, стоя у подоконника, внимательно наблюдал в окно за гестаповцем, легкой упругой походкой пересекавшим в тот момент плац. — Хеллмер, Мюллеру зачем-то понадобился наш русский. Официальная версия — гибель Шталя.

Помощник пожал плечами:

— Это их обязанность.

— Может быть, может быть… — Скорцени задумчиво скрестил руки на груди. — Но как они узнали о событиях прошедшей ночи? Кто мог сообщить им о Штале?

— Кто угодно.

— Так быстро?

Хеллмер тоже посмотрел в окно.

— Нет ничего странного в том, что кто-то сообщил в гестапо о происшедшем. Странно то, почему они сейчас, когда у них дел по горло с заговорщиками, вдруг занялись обычным уголовным преступлением? Это действительно любопытно.

— Вот и я об этом подумал.

— Полагаете, Мюллер врет?

— Уверен. В последние дни головы сложили ребята и повыше чинами, чем Шталь. Но гестапо заинтересовалось именно русским. Нет, Хеллмер, что-то мудрит наш папаша-Мюллер. Либо русский носит в себе нечто такое, о чем мы не подозреваем. И гестапо кочет использовать его в своих целях. Либо наш Шталь сам принимал активное участие в заговоре. Сволочь.

— Но ведь тогда, Отто, наша затея может провалиться,

— Ни в коем случае. — Скорцени встрепенулся. — Не допустим. Приготовь машину. Мюллер обещал выпустить русского к вечеру? Обещал. Вот мы вечером его и встретим. Прямо возле дверей гестапо. И пусть только попробуют нам его не отдать.

Как только Курков покинул расположение части, Литценберг подошел к нему сзади, ухватил под руку и прошептал:

— Не спешите. Идите медленно. Нам пока некуда торопиться.

Вознамерившись вырвать руку, Сергей резко обернулся на голос и оторопел:

— Берта?!

— Тихо. — Литценберг быстро и незаметно осмотрелся по сторонам. — Вас только что арестовало гестапо. По какой причине, вы не знаете. Но испуганы. А испуганные люди не удивляются. За нами наблюдают. А потому ведите себя как арестант. Сейчас мы сядем в машину и отправимся в одно место. В данный момент я для вас сотрудник гестапо. Да, да, и не делайте удивленных глаз. Так нужно. Тому человеку, который будет вас допрашивать, рассказывайте все. Абсолютно все! Всю правду. Его интересует смерть Шталя. Ваше участие в подавлении заговора. Ваше появление в Берлине. Впрочем, по последнему пункту ссылайтесь на Скорцени. В конце концов, это он привез вас в столицу. Вот пусть и отвечает. И какого черта вы убили этого Шталя? — в голосе Берты-Литценберга прозвучало раздражение. — Нам теперь только расследования не хватало.

— Он стал подозревать меня. И довольно обоснованно. Помните офицера возле церкви?

— Так это был он?

— Да. К тому же ему удалось выяснить, что ни в каком университете вы не преподаете. Так что если бы не его смерть, даже не знаю, как бы мы выкрутились.

— Думайте, как будете выкручиваться сейчас. Впрочем, материала у них на вас нет. А Скорцени стоит за вас горой. Кстати, не знаете, почему?

— Насколько я смог понять, у него на меня имеются какие-то планы. Что-то вроде диверсии или террористического акта.

— Где?

— Место проведения еще не обсуждалось. Но готовят меня усердно.

— Помимо физических тренировок чем еще занимаетесь?

— Английским языком. Усиленно. Только последние два дня выпали.

— Интересно…

Куркова усадили на заднее сиденье. «Берта» сел спереди и за всю дорогу не проронил больше ни слова.

Геббельс жестом пригласил Шпеера сесть. А сам, как будто не доктор пришел к нему, а он вызвал министра военной промышленности к себе, начал говорить первым:

— Я все время думаю, сколь бездарный дилетантизм проявили наши генералы, когда попытались взять власть в свои руки. — Геббельс именно так и произнес: «наши генералы». Шпеер напрягся. — Да, герр Шпеер. Такова человеческая сущность. Предавать. Ни одно животное не способно на предательство. Ему противоестественно это чувство. Любому животному. Кроме человека. А потому делаем вывод: человек — не животное. Впрочем, это не означает, что обезьяна, получив в руки автомат, может им воспользоваться. Так и наши генералы. Бездарности. Не смогли использовать то, что уже было в их руках, по назначению. И довести дело до конца. Вы со мной согласны, доктор?

— Естественно, господин рейхсминистр.

— Да, доктор, в отличие от военных мы, сугубо гражданские лица, умеем сохранять верность идеалам.

«Либо сейчас идет очередная проверка, — подумал Шпеер, — либо предстоит откровенный разговор».

— Какие идиоты! — продолжал тем временем Геббельс. — Какое ребячество! Я бы на их месте действовал иначе. Вот скажите мне, доктор, почему они не захватили радиостанцию и не обратились к нации со своими лживыми призывами? Почему они решили обойтись только военными станциями? Или они предполагали, что если военные придут к власти, то перед ними на колени упадут и партия, и СС, и гитлерюгенд? Подумать только: поставить часовых у ворот нашего министерства и не помешать мне связываться по телефону с кем угодно! Они даже не сообразили отключить мой телефон! Оказаться в таком выиграшном положении и так бездарно его упустить… Жалкие дилетанты!

— Может, они рассчитывали на гражданское повиновение?

— На что? Не смешите меня. У нас не может быть гражданского повиновения. Мы — нация господ, а лидирующая нация не может повиноваться. Вот традиционное воинское повиновение существует, здесь я с вами, пожалуй, соглашусь. Они считали само собой разумеющимся, что офицеры и солдаты будут беспрекословно выполнять их приказы. Но этого не произошло, что и обрекло их на поражение. Они забыли, что за последние годы национал-социалистическое государство научило немцев великолепно разбираться в политике. Как внешней, так и внутренней. В наши дни невозможно заставить людей автоматически исполнять приказы кучки генералов. Толпа будет слушать только лидера. Ту личность, что ведет за собой весь народ. — Геббельс резко прекратил словословие и спросил: — Вы о чем-то хотели со мной посоветоваться?

«Да, Гитлер действительно прекрасно разбирался в людях, если сумел откопать такого Цицерона», — подумал Шпеер. Раскрыв папку, он извлек из нее несколько исписанных листов, которые разложил на столе:

— Вот схема города, точнее, маршрута проведения траурной церемонии. Естественно, я исходил из того, что собой представляют улицы столицы на данный момент.

— Какой церемонии? — Геббельс совсем забыл, что поручил Шпееру подумать об организации проведения национального траура, а точнее, похорон погибших во время покушения офицеров. — Ах, да… Простите, мой друг. Много работы. Очень много работы. Итак?.. — Он склонился над столом и внимательно все просмотрел. — Довольно любопытно. А почему факелы? Вы что, собираетесь хоронить генералов ночью?

— Нет, герр Геббельс. Вечером.

— Почему именно вечером?

— Насколько я слышал, на ночь намечены факельные шествия.

— Как в старые добрые времена?

— Совершенно верно. Только я бы от данной идеи отказался. Аргумент — авиация противника.

Геббельс хлопнул ладонью по разложенным рисункам:

— Действительно, асы нашего болтуна Германа, — последние два слова он произнес с ярко выраженным сарказмом, — давно уже не главенствуют в небе. Англичане хозяйничают над Берлином, как у себя дома. Впрочем, Геринг отдал им небо еще в начале войны. Что ж, обойдемся без факелов. В таком случае перенесите церемонию на день. Или утро. Разницы не вижу.

— Утро? Хоронить героев нации утром?

Геббельс стушевался: тут он дал осечку. Причем серьезную. Прихрамывая, министр пропаганды принялся мерять кабинет мелкими шажочками, одновременно размышляя над тем, как выйти из сложившейся ситуации. Шпеер не дурак: наверняка отметил промашку любимца Гитлера.

— Конечно, тут вы правы. Тела действительно следует предать земле со всеми почестями. И так, чтобы все берлинцы присутствовали на церемонии. Что ж, пусть будет так, как вы спланировали. Нам, арийцам, и впрямь не пристало прятаться во время священного ритуала. И мы обязательно проведем факельное шествие. — (В этот момент Шпеер даже не удивился — он просто опешил от столь неожиданного и противоположного решения Геббельса.) — А по поводу налета авиации союзников… Я передам Герингу наш план. И не только ему. В конце концов, кто клятвенно заверял нас, что Берлин будет в полной безопасности? Вот пусть теперь и побеспокоится, как сделать так, чтобы ни одна бомба не упала на город во время процессии.

Министр промышленности, решив, что встреча закончилась, хотел было покинуть кабинет Геббельса, но тот задержал его вопросом:

— Альберт, вам известно о том, что фюрер мертв?

Шпеер замер. После секундной паузы ответил:

— Да. Мне об этом сообщили.

— Кто? Впрочем, не отвечайте. Я и сам знаю. Гиммлер. Кто ж еще? Больше некому. Вы ведь с ним встречались? Впрочем, какая разница, — усталый, но цепкий взгляд министра пропаганды впился в собеседника. — И как вы относитесь к тому, что теперь Германией будет руководить «кукла»? Балаганный болванчик?

— Насколько я понял, рейхом будут руководить те же люди, что и при фюрере. За исключением одного человека — самого фюрера.

— Но великого человека! Великого! И в этом вся разница. Однако вы не ответили на мой вопрос.

— Я солидарен с вашим решением: не сообщать Германии о смерти фюрера. Гибели Адольфа Гитлера она бы не перенесла.

— Я рад, что нашел в вашем лице союзника. Присядьте, герр Шпеер. Я вас надолго не задержу. — Сам же хозяин кабинета остался стоять. — Меня в последнее время не покидает одна мысль. Если бы фюрер остался жив, я бы сейчас ни о чем подобном вам не говорил. Но Провидению стало угодно, чтобы наш великий лидер скончался. А вместе с ним, хотим мы того или нет, ушла основная составляющая нашего существования. Да, да, Альберт, вы не ослышались. Нет, рейх останется. Потому что рейх вечен. Но со смертью Гитлера он видоизменится. Так же, как, к примеру, Россия изменилась после смерти Ленина.

— Мне кажется, несколько неудачное сравнение.

— Отчего же? В начале двадцатых годов именно по указанию первого большевика нам была оказана некоторая помощь. И в дальнейшем мы имели с ними, то есть с русскими, довольно неплохие контакты. А вы об этом разве не знали? Ну да не это главное. Смерть фюрера выявила, что наступают новые времена. Как некогда они наступили в большевисткой России. Представьте: если бы Ленин остался жив, разве Сталин занял бы трон? Ни в коем случае. Личностный фактор… Он всегда играл в истории главенствующую роль. Массы — ничто. Толпа — ноль. Вопрос только в том, кто ее поведет? Повторюсь: лично я не сомневаюсь в конечной победе рейха. Но иногда к победе приходится идти окольными путями. Сегодня Германия вышла как раз именно на такой путь. И тут мы подходим к самому ответственному моменту: кто поведет нас по этому пути? Вполне возможно, Берлин падёт. Да, герр Шпеер, я не исключаю подобного исхода. Впрочем, как и вы, человек умный и дальновидный. — Шпеер скромно промолчал. — А что означает потеря Берлина? Это означает конец нынешней слабой Германии. Слабой и безвольной. Такой Германии, которая должна умереть. Никому, и в первую очередь самим немцам, не нужна слабая, изнасилованная Германия. Такую Германию мы отдадим без сожаления. Отдадим для того, чтобы сотворить новый Рейх. Чтобы взрастить новых арийцев.

— Вы думаете, мы проиграем войну? — Шпеер просто не знал, как поддержать разговор.

— А вы думаете иначе? — Геббельс внимательно смотрел на Шпеера: если тот искренен с ним, то предложит свою идею.

— Британцы — цивилизованная нация, — с заметной робостью в голосе проговорил министр промышленности. — Они не позволят себе стереть с лица Земли родину Шиллера, Гёте, Вагнера…

Геббельс удовлетворенно заложил руки за спину: Шпеер ответил почти так, как он того хотел. Теперь осталось посвятить его в свои планы.

— А вы уверены, герр доктор, что в Берлин первыми войдут англичане? Лично я в этом очень сомневаюсь. Русский каток сметает все на своем пути. А потому наша столица станет скорее всего самым

страшным эпилогом, который только может придумать больной человеческий рассудок. Здесь будут драться за каждый дом, за каждую комнату, за каждый квадратный метр.

— Я уверен, что немцы не сдадут столицу врагу.

— А при чем здесь немцы? — Геббельс и не думал скрывать усмешку. — Я хочу, чтобы не немцы дрались с русскими. А чтобы русские убивали англичан и американцев. За каждый дом и за каждый метр. Только в этом случае мы еще сможем уберечь некое подобие державы. Если же этого не произойдет, Германия станет для них мусором, который союзники в своих планах давно уже выкинули на помойку. Они жаждут безоговорочной капитуляции. Надо же, Рузвельту, представителю цивилизованной, как вы выразились, нации, пришло такое в голову! А вы знаете! что следует за словами «безоговорочная капитуляция»? Гибель Германии. Раздел ее на равные доли. Именно доли, потому что ее будут делить как праздничный пирог. На всех желающих. Единственные, кто не будет ничего решать в нашей с вами Германии, это будем мы сами, немцы. А потому я вижу задачу в том, чтобы разрушить Тройственный союз. И тем самым облегчить участь Германии.

Геббельс налил себе воды, но пить не стал.

— Вы правы, доктор, — неожиданно вернулся к началу разговора Геббельс. — Мы сделаем пышные похороны. С факелами. Ночью. Так, чтобы вся Европа, весь мир снова вздрогнул от выкриков тысячи глоток молодых наци! А после мы сорвем планы союзников. В чем вы мне поможете. Спросите, каким образом? Разрешите пока сохранить детали в тайне. Пусть дальнейшее развитие событий станет для вас сюрпризом. Впрочем, не только для вас. Кстати, у меня появилась еще одна идея. Честно признаюсь: впервые она пришла мне в голову на совещании у Геринга. В тот момент, когда зачитывался доклад о проблемах на Восточном фронте.

— Можно поинтересоваться, что за идея?

Геббельс все-таки сделал один глоток, поставил стакан на стол, а потом наклонился к Шпееру и тихонько произнес:

— Господин министр, нам срочно нужен египтолог. Точнее, специалист по бальзамированию трупов.

Гизевиус, сойдя на перрон, первым делом огляделся по сторонам. И не из желания провериться на наличие наблюдения, а от переполнявших его чувств.

Казалось, он покинул Цюрих не две недели, а как минимум два столетия назад.

Ни единого военного мундира, ни одного черного кителя. Ни криков, ни плача, ни сирен. Ни одного разрушенного здания. Мирная жизнь протекала мимо, окружая со всех сторон. Со всеми радостями, которые может себе позволить только мирная жизнь. Слезы — разве что от радости. Крики — разве что от счастья. И тишина. Мирная тишина.

С минуту дипломат стоял не двигаясь, а потом суета жизни увлекла его за собой. Подхватил небольшой чемодан, он направился на привокзальную площадь, где жестом остановил такси.

Водитель вышел из машины, уложил груз в багажник, приоткрыл заднюю дверцу:

— Прошу.

Однако стоило Гизевиусу расположиться на сиденье, как с обеих сторон в машину впрыгнули мужчины незапоминающейся внешности и, зажав его своими телами, захлопнули за собой двери. На переднем сиденье тем временем вальяжно расположился пожилой человек в дорогом костюме.

— Господин Бонхоффер, — первым, естественно, заговорил пожилой, — нас попросили сопроводить вас до Берна.

— Но я не еду в Берн. — «Валет» почувствовал сухость в горле. — Это недоразумение.

— Как вам будет угодно, — пожал плечами пожилой. — Но у нас приказ доставить вас именно в Берн.

Плечи Гизевиуса поникли. Ничто ему не помогло. Ни то, что он не пошел к Штольцу. Ни то, что достал билет сам, а не воспользовался услугами гестапо. Все насмарку. Они все равно его выследили. Они — это наверняка гестапо.

— Можно задать вопрос?

Пожилой отрицательно качнул головой:

— Нежелательно.

Мюллер долго, минут сорок, листал папку с делом Куркова. Сергей сидел напротив и безучастно наблюдал за столь дотошным следователем, представившимся ему Шлейхером. От скуки он начал изучать внешность гестаповца, запоминая ее при этом почти с фотографической точностью. Мужик невысокого роста, редкие волосы, глубокие залысины со стороны лба, тонкие губы, твердый крепкий подбородок. На переносице характерные тени: носит очки. Хотя тщательно это скрывает. К примеру, как сейчас. Дурная привычка: когда читает, страницу придерживает левой рукой, а пальцами правой выбивает незатейлевую мелодию по столешнице.

Мюллер оторвался от чтения и еще раз внимательно оглядел молодого человека.

— Фамилия, имя?

— Курков Александр. — Солдат сделал паузу и добавил: — Петрович.

— Легенда меня не интересует. Настоящее имя.

— Шилов Сергей Иванович. Родился в Ставрополе…

— Достаточно. — Мюллер кивнул на материалы уголовного дела: — Это ваши подвиги здесь описаны?

— Мои.

— Кроме воровства, чем еще зарабатывали на существование?

Курков неопределенно пожал плечами:

— Разным. В основном физическим трудом. Но этим на, как вы выразились, существование, особо не заработаешь.

— Вы знаете, что в Германии не приветствуется воровство? Наши законы очень строги к желающим завладеть чужой собственностью.

— А я и не собираюсь воровать.

— Чем же вы собираетесь заниматься в будущем?

— До будущего нужно сперва дожить. А там как карта ляжет.

— Воровской сленг приберегите для другого случая. Почему решили перейти на нашу сторону?

— На той стороне я не нашел для себя ничего хорошего. А здесь Европа. Другой уровень.

— Больший выбор благ?

— Зачем же так? Я ведь свои мозги могу применить и в мирных целях. И не только себе капитал составить, а и обществу пользу принести.

— Кстати, по поводу пользы обществу. — Мюллер раскрыл папку на нужной странице. — Расскажите, при каких обстоятельствах вы застрелили капитана Шталя?

Курков протестующе вскинул руку:

— Я защищался, а не убивал его.

— Я сформулировал вопрос некорректно? Лично мне разницы не видится.

— Потому что вы находитесь по ту сторону стола. Вы сказали, что я застрелил, но это можно расценить как преднамеренное убийство. И потому я с вашими словами не согласен.

Лицо шефа гестапо не выражало никаких эмоций. Казалось, будто он знает все слова арестованного наперед.

— Вы довольно неплохо разбираетесь в нюансах речи.

— А как же иначе? Бывает, судья сделает ошибку в таком нюансе, и срок увеличивается на несколько лет.

— Хорошо. Расскажите свою версию произошедших событий. И без нюансов.

Пока Курков детально излагал события последних двух суток, Мюллер с любопытством его разглядывал. Как, черт побери, этот парень смог за короткое время соединить несоединимое? Бургдорфа искали несколько десятков человек. Целенаправленно. С использованием всего арсенала гестапо. А сидящий напротив варвар с ним просто случайно столкнулся. Так сказать, нежданная встреча. Гизевиус не пришел на встречу со Штольцем, зато, кажется, ему нашлась достойная замена.

— Стоп, — остановил Мюллер рассказ Куркова. — Теперь подробнее о сражении возле метро.

Сергей начал издалека, и Мюллер, склонившись к столу, вновь углубился в размышления. Да, похоже, встреча с двойником действительно случайность. Превратность судьбы. Или насмешка. Как ни назови, а парнишка все равно обскакал его подчиненна. А выигрывает не тот, на кого ставят, а тот, кому фарт сопутствует.

Телефонный звонок разом оборвал и рассказ одного, и раздумья другого.

— Слушаю. — Группенфюрер умел молниеносно переключаться на новую информацию.

— Господин генерал… — «Мельник» плотнее прижал трубку к уху: и без того высокий голос Кнохена от возбуждения буквально звенел и его мог услышать русский. Плюс ко всему эта дурная привычка называть всех по званию.

— Что?

— Мейзингер погиб.

Мюллеру понадобилось несколько секунд, чтобы осмыслить услышанное.

— Каким образом?

— Убили. Водопроводной трубой.

— Подозреваемый?

— Сбежал.

«За решетку! — хотелось заорать на весь кабинет. — Всех за решетку!» Однако ответ прозвучал спокойно:

— Оставайтесь на месте. — Мюллер опустил трубку на рычаг. — Вот что, господин Шилов. До моего возвращения вы останетесь в нашем уютном заведении. А чтобы вам не было скучно, изложите свой рассказ в письменном виде. Со всеми подробностями. И попрошу ни одной не забыть. Это в ваших интересах.

Пока машина пробиралась сквозь заторы и пробки, образованные вследствие недавнего авианалета, пальцы шефа гестапо выбивали по кожаной спинке кресла тирольский танец.

«Ай да БургдорфІ — Мюллер нервно покусывал нижнюю губу. — Недооценили мы его. Хотя почему «мы»? Я недооценил! Я один. Шилов наверняка о корректоре не упомянет. И правильно сделает. Не дай бог, кто-нибудь захочет взглянуть на показания русского. Не нужно, чтобы кто-то еще знал, как пересеклись их дорожки. Но каков же подлец корректор…»

Машина притормозила рядом с подбитым танком. Мюллер поздоровался со всеми сразу и, слушая доклад Тимана, прошел в сопровождении сотрудников к трупу Мейзингера.

Тиман и Кнохен, если верить их устному отчету, уже тщательно осмотрели труп коллеги и пришли к интересным выводам.

— Судя по всему, их было двое, господин группенфюрер. Смотрите, — Кнохен откинул серое одеяло, позаимствованное из подземного логова Бургдорфа, и глазам Мюллера предстал обнаженный труп Мейзингера. Глубокая рана в области паха и, естественно, вздутие.

— Не говори загадками. — Мюллер не отрываясь смотрел на труп,

— Сначала ему дали пинком по яйцам, а после связали.

— Слова подбирай. — Мюллер склонился над покойником. — По голове, судя до всему, тоже ударили. А умер от удушья. — В шефе гестапо вновь проснулся следователь-криминалист, каковым он являлся добрый десяток лет. — Почему решили, что их было двое?

Мюллер бросил взгляд на Тимана, но ответил Кнохен:

— Следы остались.

— На битом кирпиче?! Тоже мне, следопыты…

— Смотрите сами, шеф. — Кнохен поднял с земли небольшой кусок арматуры и указал им на предполагаемые следы преступления: — Один лежал вот здесь, на обломках щебня, когда второй душил Мейзингера. Видите следы крови? Видимо, один из преступников ранен. Смотрите теперь сюда: вот след от руки. И здесь. И в этом месте. Ему, судя по всему, было тяжело подниматься.

Мюллер скептически предположил:

— Но он мог сначала задушить, а после упасть.

— Тогда зачем ему понадобилась фляга с водой? — парировал Тиман. — У Мейзингера при себе всегда имелась фляга. Простая армейская фляга с водой. Он при мне ее утром наполнил. Кстати, бутерброды тоже пропали. И вот еще, смотрите. — Тиман указал на следы темных капель в пыли, с противоположной стороны от предполагаемого места падения преступника. — Тот, кто душил, страдал, судя по всему, от жажды. Вода пролилась на землю. Пил жадно, большими глотками. Выходит, с момента нашего прибытия он, то есть подозреваемый, находился где-то здесь, рядом с нами. Причем в таком месте, где не было ни воды, ни еды. Вот потому он и забрал трофеи.

Мюллер окинул взглядом местность и задержал его на обгоревшем танке.

— Проверяли? — кивнул он на остов машины.

— Нет.

— Так проверьте. Или мне вместо вас ползать на брюхе?

Пока подчиненные обследовали место недавнего боя, Мюллер присел на обломок стены, достал сигареты, закурил. Наблюдая за работой подчиненных, он пришел к мысли: группу Мейзингера следует ликвидировать. Жаль, но иного выхода нет. В первую очередь потому, что тот знал об участии Небе в заговоре. А отдавать шефа крипо на растерзание СС Мюллер не собирался. И длительная дружба здесь была ни при чем: Небе имел серьезные контакты в криминальном мире, и не только в Германии. А те люди могли сотворить все что угодно. В том числе и помочь, если нужно, спрятаться Сделать нужные документы. Вывезти из страны.

Следователи прекратили поиски доказательств, вернулись к начальству.

— Нашли что-нибудь? — спросил Мюллер.

Тиман удовлетворенно кивнул:

— Совершенно верно, группенфюрер. Под днищем обнаружены следы пребывания человека уже после боя.

— Еще раз проштрафитесь, сошлю на фронт, — пообещал Мюллер. — Всё запротоколировать и оставить у моего секретаря. — Он снова подошел к телу покойного, еще раз взглянул на него и набросил сверху одеяло. — А теперь отведите меня к подвалу, где прятался старик.

Позже, возвращаясь в Управление, Мюллер поймал себя на мысли, что впервые за долгие годы работы в полиции перестал владеть ситуацией. Люди, вроде бы находящиеся под каждодневным скрупулезным контролем, стали либо неожиданно погибать, либо непостижимым образом исчезать. И он, несмотря на весь аппарат Берлинского отделения гестапо, почувствовал вдруг себя совершенно беспомощным. События текли сами собой, без всякого его контроля. Яркий пример тому — встреча русского с двойником. И еще одна мысль привела Мюллера в трепет: чем больше он прилагает усилий для того, чтобы взять дело в свои руки, тем больше появляется тупиковых ситуаций, а вместе с ними и трупов. Теперь вот появление этого таинственного третьего… Друг корректора? Сообщник? Любовница? Или любовник? Нет, ну как можно работать в такой обстановке?..

Мюллер откинулся на спинку сиденья автомобиля и закрыл глаза.

«О том, где скрывается двойник фюрера, знали только двое: русский Курков и журналист Штольц. Первый всю ночь находился в казарме, Скорцени и Литценберг это подтвердили. Второй мертв, сгорел в собственной квартире. Тогда кто этот третий? С чьей стороны? Если со стороны Бургдорфа, то зачем он доверился Куркову? А что, если третий появился уже после русского? И следил за моими людьми?..» — Холодный пот проступил на лбу шефа гестапо.

«А что, если Бургдорф некоторое время назад спелся с кем-то из нынешнего руководства и теперь меня просто «играют»?» — Группенфюрер ужаснулся не на шутку. С них станется. Провернут операцию с двойником, выставят его гестапо в невыгодном свете и — прощай, папаша-Мюллер! А что после? Тюрьма? Нет, он слишком много знает, чтобы сидеть за решеткой. Значит, пуля или петля…

Мюллер открыл дверцу засекреченного шкафчика в боковой стенке авто, посмотрел на бутылку коньяка, зафиксированную двумя ремнями, тяжело вздохнул и закрыл створки. Нет, сейчас пить нельзя. Сейчас нужно все трезво оценить и просчитать. Он выпьет только тогда, когда поймет, что его заднице ничто не угрожает. Или наоборот. «Мельник» набычился: ну уж нет, гестапо-Мюллер так просто уничтожить себя не позволит

Борман окинул взглядом зал, вмещающий в себя более пятиста человек. В нем собрались сейчас гаулейтеры всей Германии. Вчера вечером и сегодня утром все они по его вызову в срочном порядке явились в Берлин.

Совещание назначили на полдень. Однако открытие задержалось. Причиной тому стало желание рейхслейтера лично проверить списки прибывших. Вскоре по залу пронесся слушок, будто тех, кто проигнорировал прибытие в столицу, ждет виселица.

В зале стояла тишина. Голову каждого присутствующего здесь руководителя местной партийной организации сверлила одна мысль: что будет дальше? Новая чистка, как в июне 1941-го, когда Рудольф Гесс сбежал в Англию? Тогда много голов полетело. На всех уровнях. Так то просто побег, а тут — покушение на жизнь самого фюрера. Нет, такое не прощают.

Вскоре секретариат подал отчет: прибыли все, за исключением трех человек.

Борман смотрел в противные ему лица и думал: тех троих расстреляли вчера вечером. А сколько еще предательских глаз расматривают его в данный момент? Смотрят на него и думают только о том, как скинуть толстячка Бормана с вольготного места? Причем все, сволочи, смотрят преданно, с подобострастием. Так смотрят, чтобы он не догадался об их измене.

Следовало начинать.

Борман прокашлялся в кулак, наклонился ближе к микрофону:

— Я не могу сказать, что рад видеть вас сегодня в этом зале. Потому что в моем сердце нет радости. На Адольфа Гитлера, лидера партии, на честь и совесть нашей эпохи, было совершено покушение! — Борман специально замолчал, опустил глаза. Сейчас несколько специально предупрежденных им людей встанут с места. Вслед за ними должны будут подняться и все остальные гаулейтеры. Вот, началось. Партайгеноссе принялся вслушиваться, как с автоматной дробью затрещали сиденья кресел от вскакивания с мест тучных тел лидеров местных партийных ячеек. Борман наклонил голову и досчитал до трех, после чего решил поднять глаза: и не дай бог, если какая-нибудь мразь не успеет… Пусть тогда прощается со всеми радостями земной жизни. Рейхслейтер вскинул голову. Зал стоял. Монолитно. Молча. Борман продолжил: — Они, предатели рейха, изменники интересов Германии, понесут суровое и справедливое наказание за свои действия. И я как близкий и первый помощник фюрера буду настаивать, чтобы к каждому из них были применены самые строгие меры! — Зал отреагировал бурными овациями. — Но перейдем к тому, о чем не следует забывать. Идет война. Тысячи, нет, миллионы наших солдат защищают сегодня Германию. А потому мы обязанны их морально поддержать. Фюрер еще находится в Ставке, но завтра он прибудет на прощальную церемонию с нашими погибшими товарищами. — Борман снова сделал паузу: дал всем минуту успокоиться. — А потому всем присутствующим я настоятельно советую присутствовать на похоронах. К тому же до вечера, — Борман говорил четко, отрывисто, так, чтобы было понятно и дураку, — я встречусь с каждым из вас, и вы мне доложите о том, что происходит на данный момент в вашем округе. Прошу всех присутствующих подготовиться к сжатому, четкому и конкретному докладу. А сейчас, по моей инициативе, мы заслушаем выступление господина министра военной промышленности, доктора Шпеера. Вопрос, который он сегодня поднимет, касается произошедших недавно трагических событий. Подготовьте вопросы докладчику.

Борман уступил место Шпееру, усадив движением руки зал. Тот явно нервничал. Рейхслейтер знал причину нервозности министра. Сделать доклад о состоянии производства вооружения и ослаблении дисциплины рабочих на производстве доктору приказали два часа назад. Точнее, сразу после того как рехслейтеру доложили, что Шпеер посетил министерство «Хромого», то есть Геббельса, и находился в нем довольно продолжительное время. Борман с удовлетворением потер руки. Выступление министра не планировалось. Но Шпеера нужно было, как говорится, вышибить из седла: на случай, если он задумал, а скорее всего так оно и было, играть свою партию с Геббельсом. Борман нуждался в Шпеере как ни в ком ином. Точнее, его интересовало то, за производство чего именно тот отвечал. Вооружение. И в первую очередь секретное вооружение. То, с чем можно было безболезненно перейти после на сторону противника. А потому сегодня министра военной промышленности Германии ожидал полный провал, на что и рассчитывал рейхслейтер: за столь короткий срок Шпеер никак не мог подготовиться к детальному выступлению. Ни морально, ни физически. А значит, в докладе будут провалы. Этим и воспользуются четверо гаулейтеров, которых Борман лично проинструктировал перед совещанием.

Однако все произошло не так, как рассчитывал партайгеноссе.

Министр прошел к центру подиума, открыл футляр и спокойно, методично, принялся вынимать из него большие листы бумаги.

Рейхслейтер с недоумением наблюдал за движениями Шпеера. Ни о какой нервозности не могло идти и речи. Шпеер даже улыбнулся кому-то в зале. Демонстративная независимость молодого человека совсем не понравилась организатору съезда. Следовало бы его осадить, указать на место. А кто мог сделать подобное лучше, чем толпа? Особенно если ее грамотно направить. Борман отыскал взглядом одного из своих людей и еле заметно кивнул ему головой.

А Шпеер тем временем развесил схемы, повернулся к залу, окинул присутствующих долгим взглядом и начал доклад. С первых же слов докладчика Борман понял: его план провалился. Причем с треском.

Министр выбрал такую тактику ведения беседы, от которой даже у подготовленной аудитории опустились руки.

Шпеер не стал разглагольствовать о состоянии промышленности. Оставил в стороне и общие рассуждения о положении на данный момент Германии. Он просто обрушил на аудиторию волну статистических данных, характеризующих достижения его министерства. Едва публика усвоила таблицы и выкладки к ним, как Шпеер тут же доложил о новых программах, порученных ему фюрером. Борман сжал кулаки: его люди сидели, словно завороженные. А как иначе: против фюрера не пойдешь.

После этого доктор перешел к больной для Бормана теме, отчего рейхслейтер и вовсе вознегодовал. По той простой причине, что имел прямое отношение к финансовому разгильдяйству в военных кругах, о котором заявлял Шпеер. На многочисленных примерах министр продемонстировал, какие огромные ресурсы вооружения и запасных частей для военной техники имеет, однако не использует вермахт. Указка летала по схемам, показывая аудитории, как можно увеличить производство того или иного вида вооружения. Единственное, о чем умолчал Шпеер, так это о том, что все резолюции по использованию данных резервов проходили через руки Бормана. Именно он не давал своей санкции на их использование.

В зале кто-то выкрикнул: «Саботаж!». Толпа вмиг поддержала вопль. Борман вздрогнул: до этого момента молчавшая и послушная аудитория мгновенно превратилась в возмущенную неуправляемую массу. Гаулейтеры кричали, хлопали руками по спинкам кресел, свистели, требовали немедленно отправить виновных на плаху. Министр Шпеер приостановил выступление и молча наблюдал за беснующейся толпой.

Борман мысленно ему поаплодировал. Вывернулся, сукин сын. Теперь его люди уже ничего не смогут сделать.

Зал остывал медленно. Министр военной промышленности вернулся на отведенное место, и Борману не оставалось ничего другого, как выйти к трибуне и поблагодарить Шпеера за четкое, аргументированное и детальное выступление.

Через полчаса совещание закончилось.

— О чем вы говорили с «Хромоножкой»? — спросил Шпеера рейхслейтер, когда зал опустел. Он даже не потрудился прикрыть в своих словах неприязнь, питаемую по отношению к Геббельсу.

— Мы с господином Геббельсом обсуждали траурную церемонию.

— Два с половиной часа? Не смешите меня. Тем более подготовка идет полным ходом еще со вчерашнего дня.

— За мной следили?

— Ни в коем случае. Я сам собирался встретиться с Геббельсом, но ваш визит помешал мне. И все-таки, о чем вы с ним говорили?

— О покойниках, герр Борман, и ни о ком другом. Если нас, конечно, подобная тема интересует.

Курков покинул здание гестапо в семь тридцать две вечера.

Машина Скорцени медленно тронулась за ним, проверяя, нет ли слежки. Но все было чисто.

Через два квартала люди штурмбаннфюрера подхватили курсанта под руки и втолкнули в машину.

— Кто вас допрашивал? — Скорцени, расположившийся на переднем сиденье, извернулся всем телом, чтобы видеть реакцию Сергея.

— Шлейхер.

— Звание, должность?

— Он мне представился только как следователь.

— Опишите его внешность.

Выслушав отрет, Скорцени прищурился:

— Что же вы за птица, Шилов, если вами интересуется гестапо? Уголовное расследование — сказки для дилетантов.

— Вы хотите сказать, что меня допрашивали не в криминальной полиции, а в гестапо?

— Нет. В доме инвалидов. — В голосе штурмбаннфюрера прозвучали нотки недовольства. — Судя по всему, вы им много чего рассказали. А вот мне, исходя из происходящего, мало.

— Что вас заставляет делать такие скоропалительные выводы, господин штурмбаннфюрер? — Курков старался говорить спокойно и обстоятельно. Скорцени находился сейчас в слишком возбужденном состоянии и мог неправильно расценить любые его эмоции.

— А то, что вы живым и в довольно здравом виде покинули сие заведение. Что еще интересовало гестапо кроме Шталя?

Курков пожал плечами:

— Вроде ничего особенного. По крайней мере мне так показалось. Обыденные вопросы о наших взаимоотношениях с капитаном. О деталях его попытки спасти того офицера…

— Гестапо никогда не интересуется тем, что вы назвали «ничего особенного»! — грубо перебил Скорцени. — Гестапо всегда копает там, где нужно, и там, где есть чего копать.

Таким командира Курков еще не видел.

— Следователь спрашивал, как я попал к вам. Интересовался мотивами бегства из России. Листал мое дело.

— Он его оставил у себя?

— Так точно.

— Что еще?

— Заставил меня все изложить на бумаге.

— Бумага есть бумага. Меня интересует, о чем он спрашивал.

— Да у нас, собственно, и разговора-то как такового не получилось. — Курков чувствовал себя неуютно. Идиотизм ситуации заключался в том, что он действительно не понимал, в чем его подозревает штурмбаннфюрер. — Мы говорили минут десять. Потом следователю позвонили. Я слышал весь разговор. Кто-то противным громким голосом сообщил, что некто Мейзингер мертв, а какой-то подозреваемый сбежал. После этого разговора Шлейхер бросил передо мной бумагу с ручкой и приказал ответить на все те немногие вопросы, что он успел задать, в письменном виде. А сам уехал.

— Когда он вернулся, допрос продолжился?

— Нет. Я его больше не видел. Меня вывел из здания его помощник.

— Странно. На Шлейхера, — штурмбаннфюрер усмехнулся, — это не похоже. Видимо, произошло нечто из ряда вон выходящее, раз он не вцепился в вас мертвой хваткой. Впрочем, тот факт, что вас выпустили, сам по себе неплох. — Скорцени вернул тело в нормальное положение.

«Если верить русскому, — думал он, — у “Мельника” возникли проблемы. И серьезные проблемы. Убили Мейзингера, это ж надо… Впрочем, тот давно этого заслуживал. А на Куркова у Мюллера явно имеются виды. Вопрос: какие? Зачем ему русский? Тем более русский, которого готовят к секретной боевой операции, о чем он проинформирован. Нет, нужно срочно, сразу же после траурной церемонии, переправить «пешку» во Фриденталь, на основную базу. Там его гестапо не достанет. Ручонки коротки. В крайнем случае обращусь к Гиммлеру. Он поможет».

Геббельс снова вернулся к письму. Рейхсминистр прекрасно осознавал, что его следовало уничтожить, но предать огню с трудом выношенную идею все никак не мог решиться. Листы бумаги, исписанные каллиграфическим почерком, оставались единственным связующим звеном с духом фюрера. Он так и не успел передать это послание Гитлеру, хотя дважды намеревался положить его на письменный стол прямо перед фюрером, чтобы тот в его присутствии прочитал и вынес свой вердикт.

«….Я мало возлагаю надежды на западную сторону. Это, на мой взгляд, не самое логичное разрешение конфликта. От бы соответствовало, мой фюрер, представляемой вами внешнеполитической установке и дало бы нам широчайшие перспективы для успеха на востоке. Однако история сама по себе нелогична. Черчилль втайне желает навести с нами мосты, в чем лично я не сомневаюсь. Но он не в состоянии осуществить свой замысел самостоятельно, так как связан по рукам и ногам внутриполитически и должен к тому же опасаться, что Сталин при малейшей попытке движения в данном направлении опередит его. Конференция в Квебеке доказала это. Англия находится в поистине трагическом положении. Даже если она осознавала бы необходимое и правильное, то не смогла бы его осуществить. И победа означала бы поражение. Другое дело — Советский Союз».

Да, именно Советский Союз. Как бы это кому-то ни показалось странным. Кому угодно. Но только не ему, Геббельсу. И не Гитлеру.

Геббельс являлся тайным поклонником Иосифа Виссарионовича. Его тяга к идеям сталинизма началась в далеком 1929 году, когда молодой политик доктор Геббельс познакомился с еще одним поклонником лидера Страны Советов, неким Штеннесом. Именно в те дни Геббельса заразила формула, которую высказал социалист: Я не Сталин, но я им стану! Геббельс ее запомнил намертво.

С того времени будущий министр пропаганды Третьего рейха отслеживал все, что хоть как то было связано с именем «последователя ленинских идей». О том, что тот является коммунистом, а значит, ярым противником их партии, Геббельс не думал. Для него Сталии стал абстрагированной фигурой, вырезанной из контекста истории своего народа. Просто великий лидер государства. Причем такого государства, которое втайне вожделел создать на территории Германии Геббельс.

«…Внутриполитически Сталин никоим образом не связан. Он может легко принимать далеко идущие решения, не нуждаясь в предварительной подготовке общественного мнения своей страны. Он пользуется славой хладнокровного реалиста, в чем Черчиллю полностью отказывают» Факты показывают следующее: Советы планомерно преследуют цели и умеют использовать политический момент. Но Сталин не был бы человеком хладнокровного расчета, если бы не знал, что рано или поздно должен будет столкнуться с западными государствами. Другими словами, наступил момент, когда во вражеском лагере начинают опять играть свою роль обнаженные державнополитические интересы, а наши политические и военные шансы при этом значительно возрастают».

Геббельс вспомнил, как он недавно говорил Шпееру: Берлин может стать центром столкновения союзников. Вопрос: почему он должен стать им? А почему бы союзникам не начать разбивать себе лбы уже сейчас, еще до вступления на территорию рейха?

«Конечно, мы располагаем таким сильным союзником, как Япония. Но правительство Страны восходящего солнца целиком заинтересовано в том, чтобы мы каким-либо образом договорились с Советским Союзом. Это является, так сказать, вопросом жизни или смерти в ведущейся Японией войне. А потому я думаю, что Япония не желает продолжать столь бесперспективную войну. Мой фюрер, наши надежды на союзников в Европе бесплодны. Но мы имеем в руках еще один шанс, который можем бросить на чашу весов, не повредив этим серьезно делу нашей великой исторической победы на Востоке. Такой поворот в ходе войны германский народ приветствовал бы с глубочайшим удовлетворением. Мы получили бы свободу действий на Западе, а англичане и американцы не смогли бы под тяжестью таких событий продолжать свои наступательные действия неограниченное время. То, чего мы достигли бы этим, не было бы той победой, о которой мы мечтали в 1941 году.

Мой фюрер, может быть, вы отклоните все выше сказанное как утопию. Но, во всяком случае, это следовало бы использовать со всяческой деликатностью и осторожностью; само собой разумеется, так, чтобы в случае неудачи мы в любое время могли бы отступить без вреда для нашей военной морали и нашего международного престижа. Существуют бесчисленные каналы, через которые можно предварительно прозондировать почву. В мировой прессе и так часто утверждают, что мы будто бы предпринимаем попытки заключить мир. И наш парод давно убежден в том, что такие попытки предпринимаются».

Геббельс улыбнулся. Как завуалированно он постарался преподнести информацию, которую ему неоднократно передавали. И о том, как Гиммлер этим летом связывался через своего личного врача со швейцарским Красным Крестом, а посредником выступил Шелленберг. И как Геринг вывез из страны нескольких евреев, а помощь в данной секретной операции ему оказало гестапо. А евреи-то были не простые, со связями. О контактах фон Палена вообще можно написать докладную на двести страниц. И на каждой из них указать по десятку имен американцев, англичан, турок, французов, голландцев… А за Паленом стоит фигура Риббентропа.

«…На мой взгляд, нам следует провести новую встречу с послом Японии и обсудить возможность проведения переговоров с Советским Союзом. Это нанесет сильный дипломатический удар по западным державам и станет высшим достижением германского военного и политического искусства. Нет надобности говорить о том, какое влияние окажет этот удар на нейтральные и вражеские государства. Картина войны резко изменится, а общественному мнению Англии и Соединенных Штатов Америки неизбежно будет нанесено тяжелое поражение. Мы можем опять оказаться на высоте положения и вернуть себе позиции 1939 года. Это даст нам возможность облегченно вздохнуть и решить исход войны с менее катастрофическим результатом…».

Геббельс вскочил с кресла и заметался между столом и окном. Вот он, выход из создавшегося положения! И ведь как все просто. И как гениально. Нет, он не станет сжигать письмо. Наоборот, оно должно попасть в руки Сталина. Не фюрер, а Сталин должен его прочесть. И именно он, после того как узнает позицию Геббельса, сделает первый шаг. Как великий стратег и дипломат, Сталин прекрасно осознает: союзники не позволят ему распространить свою идеологию на Европу. Да и не в идеологии дело. Американцев интересуют лишь новые рынки сбыта и влияние на них. Деньги, деньги и еще раз деньги. Англичане погрязли в своем меркантильном снобизме. Доморощенные колониальные демократы. А Сталин — фигура! Новая кровь в жилах мировой политики. И новое слово на мировой сцене.

Министр бросился к дневнику, чтобы зафиксировать на бумаге только что пришедшие в голову мысли.

Теперь следовало продумать, каким образом письмо может попасть в руки Главнокомандующего советскими войсками. Отправить его через своих людей Геббельс не мог: он не располагал такими средствами, которые гарантировали бы стопроцентную доставку секретного пакета. Да и стопроцентно верных людей у него не было. Значит, письмо должны выкрасть. Либо его должен передать такой человек, которого не смогли бы заподозрить в распространении дезинформации. Геббельс снова бросил взгляд на стол: на нем вразброс лежали схемы уцелевших кварталов Берлина, принесенные Альбертом Шпеером. Геббельс загадочно улыбнулся: «А почему бы и нет?».

Премьер-министр Великобритании с негодованием бросил на стол последний выпуск «Таймс»:

— Вы только посмотрите, Кадоган, что они про меня пишут! — Заместитель министра иностранных дел потянулся было за изданием, но тут Черчилль, не в силах бороться с эмоциями, сам схватил газету и торопливо прочитал заголовок: — «Как он поведет себя?». А, каково?! Только вчера сообщили о покушении на Гитлера, а у них, этих доморощенных писак, уже появилось сомнение, как я себя поведу!

— Может, следует высказать свою позицию в прессе? — предложил министр военной промышленности Хьюз.

— По поводу чего? О чем, джентльмены, я сейчас могу высказать нашу позицию, а? Если мы на данный момент даже не знаем, в каком состоянии Гитлер? И как поведет себя правительство Германии в ближайшем будущем? Что, если покушение сломило Гитлера и он захочет вступить с нами в переговоры?

— На переговоры с Гитлером нам соглашаться нельзя, — заметил Хьюз. — Нас не поймут ни в своей стране, ни в мире.

— Сам знаю, — огрызнулся премьер-министр.

Кадоган прочитал статью и изрек:

— Любопытно: никто в прессе так и не выдвинул ни единой гипотезы относительно цели, преследуемой заговорщиками при организации покушения на Гитлера. Только констатация факта.

— Гитлера пытаясь уничтожить немецкая аристократия, которая его всегда презирала. — Черчилль достал бутылку дорогого коньяка, водрузил ее на стол. — Бездари! В результате в Германии остался прежний порядок со старыми лицами во главе. Но, господа, прошу заметить: эти старые лица тоже желали смерти своего фюрера.

Да, да! Иначе почему они позволили совершить акт покушения на него? Я думаю, пока мы можем сделать только один вывод: ждать. Конечно, с открытием второго фронта изменения во внешней политике Германии должны скоро произойти. Просто обязаны! Но не мы будем инициаторами разного рода соглашений и договоренностей. Нет. Мы будем ждать, кто первым проявит инициативу. И лишь после этого выйдем на первый план.

— Смотря от чьего имени с германской стороны будет проявляться инициатива, — вставил Кадоган.

— Вот, джентльмены, тот самый вопрос, — подхватил Черчилль, — на который я хотел бы получить ответ как можно скорее. В штаб Эйзенхауэра с немецкой стороны пытался пробиться парламентарий. С чем — неизвестно. От кого — тоже неизвестно. Самолет сбили солдаты Монтгомери. А потому мы можем только догадываться, с какими предложениями летел парламентер к американцам.

— А что могут предложить немцы? — вынес Хьюз на обсуждение спорный вопрос. — Согласно последним донесениям агентуры в Берлине сложилась непонятная обстановка. Сообщили лишь о том, что Гитлер жив. В остальном — полная неизвестность. Понятно, что теперь у них будет перестановка, особенно в вермахте. Кого руководство Германии поставит на должности арестованных заговорщик ков, мы не знаем. Да они и сами, я думаю, не знают. Естественно, вермахт у них теперь под подозрением. Но с одними СС Германии войну не выиграть. Казалось бы, при таких обстоятельствах нам самое время наступать. Но сопротивление немцев, как ни странно слышать, нисколько не изменилось. Либо немецкая инертность срабатывает, либо мы имеем дело с хорошо отлаженной дисциплинированной машиной. В которой от смены водителя ничего не меняется. Так что на данном этапе немцам нам предложить нечего. А потому, сэр, — Хьюз повернулся к премьер-министру, — разрешите вам немного подольстить. Вы делаете абсолютно правильный ход, когда не высказываете свою позицию вслух. Мы действительно должны занять выжидательную позицию. А газеты… На то она и пресса, чтобы мутить чистую воду.

Черчилль наполнил бокал коньяком и процедил сквозь зубы:

— А вот тут, мой дорогой друг, вы ошибаетесь. Дважды. Во-первых, вы забыли о скорых выборах. Когда голос каждого британца будет или за нас, или против нас. А во-вторых… У немцев есть что нам предложить. Причем то, что нас очень даже интересует.

— Вы имеете в виду новое оружие? — Хьюз отказался от коньяка и потому чувствовал себя в пьющей компании несколько неуютно.

— Совершенно верно. Как вам известно, господа 13 июня мы с президентом Рузвельтом подписали документ о сотрудничестве в атомном проекте. Исключительно друг с другом. Но вы же знаете нашего американского друга: он сделает все для того, чтобы в любом деле встать над всеми. В том числе и здесь. Ко мне поступила, пока еще, правда, непроверенная, информация, что мистер Рузвельт детально и довольно скрупулезно обсуждал с генералом Гроувзом вопрос о максимально полном контроле над всеми урановыми месторождениями мира

— И в Южной Америке? И в Африке? — Хьюз бросил взгляд на карту, лежавшую на столе.

— Представьте себе. А это говорит о том, что Америка хочет стать лидером в данной сфере деятельности и диктовать свои условия. В том числе и нам. В американском сенате некоторые демагоги высказывают требования о предоставлении Индии независимости. Настаивают на том, чтобы мы оставили завоевания наших отцов. Можете себе представить? А президент молчит. У них, видите ли, демократия! А что кроется за той демагогией, а? А то, что за ней скрывается дядюшка Сэм, который быстренько придет на тепленькое, только что нами освобожденное место. И воспользуется нашими завоеваниями. И козырной картой станет атомный проект. Кто будет иметь атомную бомбу, тот и станет диктовать условия. Согласитесь, подобного мы им позволить не можем. А потому следует срочно установить контакты с теми, кто контролирует работу над новым оружием в Германии. Нам нужно опередить американцев.

— Но это сродни измене.

— В политическом словаре, мой дорогой Кадоган, — премьер-министр одарил аристократа тяжелым взглядом, — нет слова «измена». Есть словосочетание «государственная необходимость». Именно данное словосочетание мы й должны использовать. — Он одним глотком осушил бокал и с громким стуком вернул его на стол. — Именно государственная необходимость. И ничто иное.

Глава абвера сел в предложенное кресло, спрятал дрожащие руки в карманы пиджака. Канарис напоминал сейчас беззащитного старичка-пенсионера. Но в голове этого с виду божьего одуванчика роились далеко не старческие мысли.

«Итак, — рассуждал бывший адмирал, наблюдая за Шелленбергом, — Гиммлер ждет от меня выхода на союзников. Либо через Испанию, либо через Ватикан. Будь я на месте Гиммлера, выбрал бы второй вариант. В Испанию меня пускать нельзя. Я там как рыба в воде. Пусти меня в Мадрид — превращусь в тень и тут же испарюсь. А потому нужно исходить из второго варианта. Вопрос: захотят ли пастыри Божии входить со мной в контакт в конце войны, да еще как с человеком Гиммлера? Ведь они наверняка были извещены о моем длительном нахождении под арестом». Канарис чертыхнулся: будто сейчас он свободен! И тут же ответил себе: «Захотят. Если Гиммлер предложит им нечто. Из чего будет состоять это «нечто» — вопрос второго порядка. А вот вопрос первого порядка выглядит иначе и важнее: что ждет меня после того, как я установлю контакт Гиммлера с Ватиканом? Да, трудно сориентироваться в создавшейся ситуации. Но воспользоваться ею нужно. Хотя бы для того, чтобы потянуть время. Спасти жизнь и себе, и родным можно сейчас только при условии качественного затягивания времени. Придумывать различные убедительные варианты для встреч со священниками. Сделать все для того, чтобы Гиммлер осознал необходимость и моего присутствия в переговорном процессе. В конце концов, убедить святош, что с самим рейхсфюрером напрямую дело иметь нельзя. Второй фронт открыт. До падения рейха остались считанные дни. Вот эти дни мне и нужны. А после появится вторая задача: выждать момент. Как только американцы через католиков узнают, что силы рейхсфюрера значительно слабее, чем он это им представит, всем встречам наступит конец. Гиммлер им станет просто неинтересен. И ни о каком соглашении речи уже идти не будет. А это верная смерть».

Шелленберг, аккуратно поддернув брюки, присел в кресло напротив:

— Честно говоря, общаться с вами мне было бы приятнее в вашем кабинете.

— Мне тоже. Но ничего, привыкну и к новой обстановке. Вы хотели пообщаться со мной по поводу кабинета?

— Конечно, нет. — Шелленберг старался подбирать слова как можно точнее. — Вы во время ареста серьезно подумали, что я работаю на Мюллера?

— А разве не так?

— Мы с ним ненавидим друг друга. И вам это прекрасно известно.

— Иногда ненависть переходит в другие чувства.

— Только не в нашем с Мюллером случае, — глава внешней разведки вымученно рассмеялся. — Мы — конкуренты. А потому ненависть — главный двигатель наших взаимоотношений.

— Значит, вы пришли поговорить о ненависти?

— Опять не угадали. Я пришел заключить с вами перемирие. Перед нами стоит общая задача, и от того, как мы ее выполним, будет зависеть будущее. И ваше, и мое. — Шелленберг говорил медленно, слегка растягивая слова, как бы обдумывая их.

— Откровенность за откровенность. — Канарис не смотрел на собеседника. — Мне неприятно с вами работать. И вы должны знать об этом. А говорю затем, чтобы в наших отношениях не было недомолвок. Но также понимаю, что иного пути у меня нет. А как быть дальше, решайте сами.

Бригадефюрер усмехнулся, провел ухоженной мягкой ладонью по тщательно выбритому подбородку:

— Благодарю за откровенность. Послушайте, адмирал, как вы смотрите на то, чтобы покинуть этот дом и отобедать в каком-нибудь ресторане? Думаю, вы наверняка соскучились по хорошей немецкой кухне. — С последней фразой Шелленберг пододвинул к адмиралу карандаш с листком бумаги, на котором перед тем вывел крупными буквами: «Напишите, в какой?».

Адмирал, не скрывая ядовитой усмешки, начертал снизу ответ: «“Эксельсиор”, И не в ресторане, а в номере».

Шелленберг утвердительно кивнул:

— Что ж, господин адмирал, давайте покатаемся по Берлину. Заодно полюбуетесь, во что его превратили союзники.

Господин группенфюрер, — оповестил Гюнтер, приоткрыв дверь, — последняя информация по Берлину.

Мюллер кивнул на стол:

— Положи, сейчас просмотрю. И еще. Тебе следует поехать к жене Мейзингера и сообщить ей, что… — Мюллер запнулся. — Ну, в общем, ты понял.

— Да, господин группенфюрер. — Гюнтер преданно смотрел на начальника.

— Постарайся найти такие слова, чтобы… — «Мельник» задумался. А какие можно найти слова, чтобы успокоить жену покойного? — Одним словом, сориентируйся на месте.

— Слушаюсь, господин группенфюрер.

Гюнтер покинул кабинет. Гестапо-Мюллер вынул из сейфа небольшую металлическую коробку, раскрыл ее. В ней находились контрабандные гаванские сигары. Всего шесть штук. Ими шеф гестапо баловал себя только в самых крайних случаях. Сейчас, как он посчитал, настал именно такой. Следовало снять нервное напряжение, и хороший табак мог в этом помочь.

Прикурив, Мюллер принялся просматривать бумаги. Грабежи… Квартирные кражи… Что-то слишком много за последнюю неделю. Распоясались, господа уголовнички. Изнасилования. Воровство. Пожары… Так, а это что?

— Гюнтер!

Помощник стрелой влетел в кабинет.

В левой руке шеф держал окурок дорогой сигары, а в правой судорожно сжимал лист донесения:

— Это последние данные?

— Так точно.

— Немедленно созвонитесь с пожарной частью. Меня интересует переулок Фюрстенвальде, 17. Здесь написано: жертв нет. Выясните, так ли это на самом деле и немедленно доложите. Немедленно!

Гюнтер вторично покинул кабинет шефа

Мюллер сделал глубокую затяжку. Если верить донесению, журналист выжил. Конечно, в тексте таких слов никто не употребил, но группенфюрер прочитал их между строк. В квартире Штольца пожарные ничьих трупов не обнаружили. Значит, он не убил репортера, а только ранил. Мюллер с сожалением затушил недокуренную сигару и хотел было ее выбросить, но передумал и положил окурок в коробку. Конечно, вкус потом будет уже не тот, но сейчас не до сантиментов.

Группенфюрер нервно провел рукой по начавшей лысеть голове. Все совпадает, и запекшаяся кровь в пыли, и напарник, и отпечаток руки на битом кирпиче, и подозрения следователей. Минус — упустили Штольца. Но есть и плюс: значит, никто за его спиной никаких игр не ведет. «Пока, — тут же уточнил Мюллер, — пока не ведет».

И мысль вернулась к журналисту и корректору.

Бургдорф к своим знакомым, равно как и в свою квартиру, никого привести не мог. Вывод: беглецов следует искать среда знакомых Штольца. И в первую очередь среди его знакомых врачей, ибо он ранен. Или среди людей, тесно связанных с данной профессией. Журналист ведь наверняка уверен, что гестапо считает его покойником. А потому спокойно может воспользоваться своими старыми связями.

Помощник постучал в дверь:

— Господин группенфюрер, никакой ошибки нет. Все жители живы, кроме жильца из квартиры № 12. Он пропал в тот вечер, когда начался пожар. Мне ехать к вдове Мейзингера?

— Нет. — Мюллер скомкал донесение, положил его в пепельницу и принялся трясти зажигалкой: почему всегда, когда нужно, она не работает? — Поедешь позже. А сейчас вызови ко мне Тимана. Срочно!

Через двадцать минут команда Мюллера начала проверку знакомых и друзей Штольца. Одновременно по всем постам развезли фотографии журналиста. Облава на Бургдорфа вошла в финальную стадию.

— До цели десять минут, — доложил штурман Рисс.

Капитан Оунс посмотрел вниз, на землю, через плекс фонаря кабины. Полная темнота. Плюс ливень. Изредка вспыхивали и тут же пропадали небольшие огоньки: видимо, кто-то из жителей не позаботился о должной светомаскировке.

— Вы что-то сказали, сэр? — раздался голос второго пилота.

— Подумал: как можно развести огонь под таким дождем?

— А вы не были скаутом?

— Не довелось.

— Тогда объясню. Запомните на всякий случай. Берете мертвое дерево, именно мертвое, складываете его. Затем находите на деревьях наросты в виде паутины. Их нужно, если они мокрые, высушить.

— Как? Ведь идет дождь.

— Собственным телом. Можете положить под рубашку. Или внутрь головного убора, а его надеть на голову. Эта паутина, если сухая, горит как порох. После кладете ее под мокрые дрова, и они спокойно горят.

— Носить на себе такую дрянь? Не завидую скаутам.

Рисс рассмеялся.

— Сэр, — в их беседу ворвался голос штурмана, — мы над целью.

Оунс бросил взгляд на приборы:

— Приготовиться к бомбометанию.

Через десять секунд машину тряхнуло. Первая смертоносная партия бомб ушла вниз. Самолет, облегчившись, лег на правое крыло и пошел на второй круг. Авиакрыло потянулось следом.

Сбрасывая груз вторично, Оунс неожиданно почувствовал неудовлетворение проделанной работой.

— Ерунда какая-то, — пробормотал он.

— Что случилось, кэп? — Второй пилот, видимо, услышал его ругательства.

— А тебе ничего не кажется странным?

— Вроде нет. Впрочем, — пилот на секунду задумался, — Гансы не подняли в воздух ни одной машины. И зенитки с земли не палили.

— Вот именно. Штурман, мы не могли ничего напутать?

— Никак нет, сэр.

Машина сделала еще один заход на цель, опустошились и легла на обратный курс.

Первый взрыв выбросил Тейлора из гамака. Палатка завалилась, и ему понадобилась вся сноровка, чтобы быстро выбраться из нее. За это время земля начала вибрировать от разрывов прилетевшего с неба груза.

На позиции 2-го батальона творилось нечто невообразимое. Бомбы ложились плотными рядами, не давая людям возможности найти убежище: осколки доставали их всюду. Взрывы на мгновение осветили поле смерти, и Тейлор увидел опрокинутые пушки, разбросанные по всему полю останки тел солдат и офицеров, разрушенный командный пункт батальона.

Со всех ног полковник бросился к штабу главнокомандующего. По пути ему попался ошалевший от авианалета лейтенант связи Трейси.

— Где наша авиация? — прокричал ему в ухо Тейлор.

Трейси указал на небо и заорал:

— Вот наша авиация! Нас бомбят американцы!

— Вы с ума сошли, лейтенант?

— Нет, сэр, это янки сошли с ума. Присмотритесь. — Тейлор запрокинул голову, но ничего, кроме теней самолетов, различить не смог. — Смотрите, сэр, они разворачиваются и уходят домой.

Тейлор не поверил своим глазам: бомбардировщики и самолеты сопровождения взяли направление на северо-запад, в глубь их тыла. Над позицией зазвенела тишина, прерываемая криками раненых и руганью солдат.

Монтгомери сидел на поваленной сосне и невидящим взором таращился на свой берет.

— Сэр, — подскочил к нему полковник, — с вами все в порядке?

— Да, — глухо отозвался генерал. — Какие у нас потери?

— Еще не знаю.

— Так выясните!

Спустя полчаса Тейлор докладывал:

— Более двухсот человек убитыми. Столько же тяжело ранеными. Второго батальона больше практически не существует. Сэр, что это было?

Монтгомери оставил в покое головной убор, поднялся, оправил китель:

— Прекратите истерику!

— Но, сэр…

— Немедленно вывезти с позиций всех раненых. Проверить наличие действующего оружия. Погибших предайте земле. Словом, наведите порядок. А я лечу к Эйзенхауэру. Да, и приведите всех в чувство. Всё.

Армстронг получил осколочное ранение в левую руку. Тейлор встретил его в санитарном пункте. Тот, увидев полковника, встал с кушетки:

— Мне уже сообщили о происшедшем.

— Вам нужно было уехать вчера. — Тейлор кипел от злости. — Зачем вы остались?

— Довести расследование до конца. Но после сегодняшних событий его результаты, чувствую, никого не заинтересуют. Поверьте, полковник, мне искренне жаль, что так произошло. Тем более я и сам пострадал.

Они вышли на свежий воздух, который после бомбардировки трудно было назвать свежим. Пахло гарью, кровью, смертью.

— Этот налет — результат предательства. — Тейлор повернулся к американцу: — И предатель сидит в вашем штабе.

— В вас говорят злость и ненависть. А также бессилие.

— Какая, к черту, ненависть?! Бросьте, Армстронг. Я на войне не первый день и знаю, что иногда здесь происходят такие вещи, которые и в голову не могут прийти нормальному человеку. Да, бывают случаи, когда в схватку друг с другом вступают свои же части. Только это происходит крайне редко, и виновник быстро выясняется. А здесь другой случай.

— Аргументы.

— Пожалуйста! Мы должны были начать наступление. И центром удара должен был стать второй батальон. Тот самый батальон, на который свалилась ваша авиация. Тот самый батальон, которого теперь нет. Всё! Наступление обречено. Как вам такой аргумент?

Армстронг поморщился. Рукав его кителя почернел от крови.

Вгляд Тейлора немного смягчился:

— Вас отвратительно перевязали.

— Спешка. Слишком много раненых.

— Давайте вернемся на санитарный пункт.

— Позже. У ваших ребят сейчас и так работы по горло. Только помогите перетянуть руку. Нужно остановить кровотечение. — Тейлор помог полковнику наложить жгут. — А теперь, прежде чем ответить на ваш вопрос, я хочу вернуться к тому, на чем мы остановились в конце нашего прошлого разговора. Вы были правы: наше руководство ждет предложений с немецкой стороны. Но не от Гитлера или его приспешников. Никто с убийцами вести переговоры не станет. А вот с представителями вермахта или бизнеса — станут. И, поверьте, ваше руководство ждет предложений с противоположной стороны точно так же, как и Эйк. Все хотят, чтобы эта война закончилась и как можно скорее. Но бомбардировка здесь абсолютно ни при чем. Скорее всего это факт не измены или шпионажа. Самолеты летели по приказу с земли. Выяснить, кто составлял схему полета, не составит особого труда. А предатель, если он есть, не самоубийца. Обратите внимание: летчики отбомбились на ту территорию, которую вчера утром занимали немцы. Вывод: халатность. Штабисты просто не удосужились доложить, что вы продвинулись вглубь фронта на полтора километра. За халатное выполнение своих обязанностей кто-то, естественно, понесет наказание. Чем, впрочем, погибших в строй не вернешь.

— И с кем бы ваше руководство предпочло встретиться? — поинтересовался Тейлор.

— Не знаю, — пожал здоровым плечом американец. — Но думаю, что скорее всего с Роммелем. Мы с ним уже пытались договориться. В Африке.

— Но он тяжело ранен.

— Да. И все-таки, как мне передали друзья, Эйзенхауэр всем другим немецким генералам предпочитает именно его. Считает, что общаться нужно с чистыми, не запятнавшими себя преступлениями военными. Такими, как Роммель. Не знаю, может, он и прав. По крайней мере меня радует тот факт, что с Гиммлером и его людьми никто из наших вести переговоры не станет.

— Что ж, дай бог, чтоб так оно и случилось. А что, кстати, вы теперь будете делать?

— Во-первых, сдержу слово, данное вам. А после буду наблюдать за событиями. И, по мере сил, корректировать их.

— Мы песчинки в океане жизни… — процитировал любимого поэта Тейлор.

— …Обтекаемые волнами страстей. — Армстронг улыбнулся: — Если уж начали цитировать Йенсена, то не обрывайте себя на полуфразе.

Тейлор протянул руку:

— Надеюсь, еще встретимся.

— Обязательно. И к тому же скоро. Мне почему-то так кажется.

— Но сначала, — Тейлор кивнул в сторону медпункта, — сделайте перевязку.

— Хорошо. А вы ждите от меня сообщений.

Отель «Эксельсиор» Канарис выбрал не случайно. Когда-то в этом заведении он провел со своей молодой женой упоительные две недели. И ему захотелось хоть на чуть-чуть вновь окунуться в этот мир. Мир прошлого.

Шелленбергом тоже овладели воспоминания, когда он поднимался по мраморным ступенькам на второй этаж. Воспоминания о недавней встрече в стенах этого фешенебельного берлинского заведения со Штольцем. «Интересно, — думал Шелленберг, переходя с первого на второй лестничный пролет, — где сейчас Карл? Молчит. Может, погиб в ночной мясорубке? Если так, то жаль. Очень жаль. Хотя…»

— Господин адмирал, мы пришли. — Шелленберг толкнул дверь, первым вошел внутрь номера и окинул его придирчивым взглядом. — У нас всего один час, а обсудить нужно многое.

— Тогда не будем терять время. Давайте присядем, — Канарис кивнул на кресла у окна, — сделаем заказ. Только сначала ответьте на мой вопрос: почему вы не захотели разговаривать со мной в своем особняке?

— Дилетантский вопрос. Не находите?

— И все-таки?

— Ситуация поменялась. И я не хочу, чтобы кто-то, — указательный палец бригаденфюрера устремился в потолок, — услышав нашу беседу, сделал нежелательные для меня выводы. — Он достал сигарету, закурил. — Итак, адмирал, вас, конечно же, интересует, на кого я в данный момент работаю. Постараюсь ответить настолько подробно, насколько посчитаю нужным. Гиммлер за последние сутки многое потерял. Точнее, потерял всё. Благодаря собственной неуверенности. Я бы даже сказал, трусости, — молодой генерал поморщился. — Сосредоточить в своих руках такую огромную власть, владеть Практически всей информацией рейха и… так безграмотно всем этим распорядиться… Нонсенс! Признаться, я от него такого не ожидал. Словом, Гиммлер сегодня уже не та фигура, каковой был несколько дней назад. И вы, адмирал, об этом прекрасно осведомлены. Мне же тонуть вместе с ним не с руки.

— Я бы так не сказал, — вставил реплику Канарис. — Ваш рейхсфюрер все еще на плаву.

— Надолго ли? — Шелленберг отметил, что старик произнес: «ваш рейхсфюрер». «Он себя отмежевал от нас, — догадался разведчик. — Не рановато ли?»

Адмирал всплеснул руками:

— Откуда ж мне знать?

— Вот то-то и оно. А потому из данной ситуации я собираюсь выкачать все/что возможно. Любыми способами и средствами. Не останавливаясь ни перед чем. И используя все, что возможно. В том числе и вас.

— Продолжайте.

Шелленберг придвинул кресло ближе к собеседнику:

— Я предлагаю вам начать совместные действия.

— То есть?

— Возобновить ваш контакт с Ватиканом. Но, официально представляясь от имени рейхсфюрера, на самом деле вести переговоры от моего имени.

— Рим со мной в переговоры не вступит. Там знают: я карта битая.

— Вступят, — уверенно произнес Шелленберг. Что адмиралу очень не понравилось. — Потому как у вас есть прямое контактное звено к ним. А у меня имеется информация. Выгода взаимная.

— На какое звено вы намекаете?

— Гельмут Маурер. Пианист.

«Сволочь», — мысленно выругался Канарис.

— Вальтер, он музыкант с великим будущим. Германия еще будет им гордиться.

— Вот и прекрасно. Не пойдет служить в народную армию Геббельса. Поедет в Италию. Жить и прославлять, как вы только что сказали, Германию. А заодно наладит контакт для вас. Точнее, нас.

— А если Ватикан откажет ему в контакте?

— Тогда вашему юному дарованию придется вернуться в рейх. И поменять музыку на окопы.

— Но он же ребенок.

— В возрасте солдата. — В голосе Шелленберга послышались стальные нотки. — Сколько ему лет? Восемнадцать? Сегодня четырнадцатилетние мальчишки с фаустпатронами выходят на породил против русских танков. Если мы не договоримся, то вместо клавиш рояля будет нажимать на курок автомата. Кстати, время идет. Адмирал, пока мы обсуждаем вашего пианиста, Гиммлер ищет другие варианты спасения. И, будьте уверены, он их найдет. Думаете, рейхсфюрер не выйдет на ваших святош?

— С Вольфом Ватикан контактировать не станет.

— Станет, — отмахнулся Шелленберг. — В зависимости от того, что генерал предложит от имени рейхсфюрера. А у Гиммлера, даже несмотря на слабую позицию, имеется масса любопытного материала на некоторых деятелей католической церкви.

После минутного молчания адмирал проговорил:

— Тогда почему бы вам не объединиться с Вольфом? Почему вы выбрали меня?

— Потому что Вольф тоже слабая фигура. Через год, самое большое через два, когда Германия будет стоять на коленях, рейхсфюрера вместе с Вольфом арестуют как особо опасных преступников. Или убьют до ареста. Мне бы не хотелось оказаться в их компании.

В дверь постучали, и вскоре перед беседующими стояли дорогие вкусные блюда. Канарис не смог сдержаться, и бригадефюрер увидел, как на его плохо выбритой шее дернулся в голодной конвульсии кадык. На мгновение Шелленбергу стало жаль этого немощного человека. Но то было лишь мгновение.

Канарис слегка дрожащей рукой взял со стола стакан молока, присланный метрдотелем по его просьбе:

— Вы можете во мне ошибаться.

— Но не настолько, чтобы раньше времени уйти в могилу. Я не контролировал концлагерей. В моем ведомстве не производили пыток и расстрелов. Как и в вашем. И я не собираюсь отвечать за дея-. тельность других. А потому мы в одной упряжке.

Адмирал сделал небольшой глоток. Возраст: вместо спиртного молоко.

— Приготовьте что-нибудь такое, что могло бы заинтересовать людей в Ватикане.

— Конкретнее? — Шелленберг оживился. — Информацию об агентуре? В Штатах? России? А может, некоторые данные по новому оружию?

— Нет. — Адмирал усмехнулся: — Это всё позже. А сейчас приготовьте чеки. Простые чеки швейцарских банков. На предъявителя. И на суммы с несколькими нулями.

Гиммлер долго думал, как ему принять Власова. Подняться навстречу, протянув руку? Или же принять сидя, как в прошлый раз? Больше импонировал второй вариант. Та, первая встреча с генералом русской армии, ставшим изменником родины, как он заявлял, во имя борьбы со Сталиным, произошла в конце 1943 года. Тогда Власов ему не понравился. После получасовой беседы с ним Гиммлер сделал свои выводы и, выступая перед гаулейтерами в Познани, признался: «В моей беседе с Власовым я сказал ему, что пути назад для него нет. Но так как он человек значительный, мы гарантируем ему по окончании войны генеральскую пенсию. А в ближайшее время — шнапс, сигареты и баб. Вот как дешево можно купить русского генерала. И эта свинья Власов еще предлагает нам свои услуги…».

Теперь, после поездки в штаб резервной армии, Гиммлеру Власов стал необходим. Рейхсфюрер прекрасно понимал, что ему нужна собственная сильная армия. Да, он мог положиться на СС. Но их явно недостаточно. Недостаточно против Геринга и Бормана. К тому же и тот, и другой являлись для СС своеобразным символом. А против символа не попрешь. Резервисты же находились явно в деморализованном состоянии, и из них еще можно было создать свою личную армию.

Мысль о Власове пришла неожиданно. После того как Шелленберг доложил о беседе с Канарисом, во время которой тот высказал довольно любопытную мысль: Россия может быть побеждена только русскими. И в этом имелась доля истины. Но на первых порах его удовлетворила бы даже не победа, а хотя бы остановка советских войск. И тогда его положение как военачальника значительно укрепилось бы. А там можно было бы взяться и за конкурентов.

Гиммлер решил-таки принять генерала сидя. Когда тот вошел в кабинет, вскинул в приветствии руку и выкрикнул: «Хайль Гитлер!», рейхсфюрер поморщился. Но никакого замечания не сделал.

— Присядьте. — Гиммлер указал на стул по противоположную сторону стола. — У нас сегодня будет серьезный разговор. Предупреждаю: я жду от вас открытости и правдивости.

Власов молча смотрел на Гиммлера, и тому после некоторой паузы пришлось продолжить самому:

— Те выводы, к которым мы сегодня должны прийти, будут вызревать в течение некоторого времени. Лично я принадлежу к числу людей, которые воздерживаются от скоропалительных выводов, но если уж принимают решение, то всегда придерживаются его в дальнейшем. Знаю: обо мне ходят разные толки по данному поводу, но меня это не беспокоит. Более того: сплетни повышают мое значение, вызывают большее уважение ко мне. А потому я не собираюсь опровергать подобные разговоры.

Рейхсфюрер сделал очередную паузу. Власов понял, что пришла пора вступать в разговор и ему, но, не зная, чего ожидать от хозяина положения, начал издалека:

— Господин рейхсфюрер, поверьте, я счастлив, что мне наконец удалось-таки встретиться с одним из подлинных вождей Германии и предоставилась возможность изложить вам свои мысли. Господин министр, вы на сегодня самый сильный человек в правительстве Третьего рейха… — Гиммлер мысленно усмехнулся: если бы этот льстец знал, каково его положение в рейхе на самом деле. — Я же, — продолжал Власов, — простой генерал. Но я тот самый первый генерал, который разбил немецкую армию под Москвой. Разве это не перст судьбы, что мы с вами, две сильные личности, встретились в Берлине?

«Мне только демагогии не хватало», — подумал Гиммлер и жестом остановил красноречие генерала.

— Рад, что вы оценили мои заслуги, однако сейчас речь не об этом. Я хочу услышать от вас ответ, правдивый ответ на два вопроса. Генерал, вы уверены, что русский народ действительно поддержит вас в попытке свергнуть существующую политическую систему в России? И второе: признает ли он вас как своего нового вождя?

Власов ответил не раздумывая, что Гиммлеру не понравилось:

— Могу честно ответить «да». — Генерал вскинул подбородок на манер Муссолини. — Народ не любит Сталина. Точнее, он его боится и ненавидит. Собственно, одно породило второе. Вы, то есть Германия, вторглись в пределы моей родины под предлогом «самообороны» от советского «удара в спину». Что не вполне соответствует истине. — Рейхсфюрер с любопытством посмотрел на собеседника. — Правда, Сталин замышлял в сорок первом году напасть на Германию, но для этого он не чувствовал себя достаточно сильным и подготовленным. Он давно разрабатывал план…

— Давайте оставим в покое вашего Сталина с его планами и вернемся к основной теме разговора. — Гиммлер чувствовал, как в нем все более нарастает раздражение по отношению к вынужденному собеседнику. Он и без него был хорошо осведомлен о несбывшихся планах Сталина. — С первым вопросом все ясно, остается второй. Итак, почему народ поддержит вас?

Власов шумно, носом втянул в себя воздух. Вот теперь следовало любым способом убедить Гиммлера, что он именно тот человек, на которого рейхсфюрер может положиться, которому должен доверить часть своих полномочий. Только бы тот услышал его…

— Поверьте, господин министр, у меня достаточно авторитета, чтобы возглавить освободительную армию и поднять на ноги народ России. Я не какой-нибудь там маленький человечек. Я не перебежал к вам из-за шкурного интереса, как некоторые другие, которых у меня на родине никто не знает. Или как те, которые стремятся удовлетворить собственное честолюбие. Я попал в плен, потому что не было другого выхода. Не физического выхода. Нет. Духовного. Потому что в дни, когда моя армия находились в «Волховском мешке», я начал многое понимать о том, что происходит в России. Именно благодаря тем размышлениям у меня и созрело решение принять предложение немцев, то есть вас, и включиться в общую работу, несмотря на опасность прослыть изменником.

Гиммлер вполуха слушал словесные излияния генерала. Черт с ним, пусть выговорится. Опустошится — станет покладистей. Рейхсфюрера интересовало одно: сколько дивизий из пленного отброса сумеет собрать под себя этот двухметрового роста мужик с широкими ладонями, постоянно нервно трущимися друг о друга, и блеклыми бесцветными глазами, прикрытыми роговыми очками.

— Господин министр, — продолжал тем временем Власов, — я знаю, как можно прямо сегодня закончить войну против Сталина.

— Что вы говорите?., — Гиммлер с удивлением вскинул глаза на собеседника. — Ну-ка, ну-ка, это уже становится интересно. Продолжайте.

— Если б у меня была ударная армия, состоящая из моих соотечественников, я дошел бы с ней до Москвы и закончил войну по телефону, поговорив с моими друзьями-генералами. Вы думаете, тот же маршал Рокоссовский забыл о зубах, которые ему выбили на допросе? И не он один. Это мои боевые товарищи, сыны моей родины. Они знают, что здесь происходит, и потому не верят в честность обещаний немцев. Но вот если появится настоящая русская освободительная армия, носительница национальной свободной идеи, тогда массы русского народа, за исключением горстки негодяев, массы, настроенные в глубине своего сердца антикоммунистически, поверят, что настал час, когда они смогут освободиться от…

— Я вас понял, — не дал договорить генералу Гиммлер, мысленно махнув на него рукой. — Изложите свои взгляды на современное военное положение позже и в письменном виде.

Однако остановить красноречие Власова было не так-то просто. Из того фонтаном брызгали идеи и эмоции:

— Я могу вам заранее предсказать дальнейшие операции Красной армии. Я следил за ее передвижениями ежедневно во время своего плена, делал предсказания будущих событий, но никто не спрашивал моего мнения. Каждая система, держащаяся на насилии, имеет свои слабости. Коммунистическая система не является исключением. Она очень негибка и чувствительна к любым неожиданностям. Такой неожиданностью для большевиков могло бы стать создание национальной освободительной армии.

Гиммлер сокрушенно покачал головой: снова пошел по кругу. «Фермер» начал уставать от разговора.

— Я вас понял, генерал. Одно уточнение. Где вы возьмете Материал для создания своей, как вы выразились, освободительной армии? Из кого она будет состоять?

— Естественно, из русских людей, которые в данный момент находятся в Германии. Их достаточно для армии в миллион и даже более человек. Это главным образом шесть миллионов моих земляков, которые сегодня работают на оборону Германии. Из Них можно составить костяк настоящей армии, способный кардинально изменить положение на Востоке. Если вы дадите мне свободу действий, я легко созову людей. Но помните, что только я, русский, могу призвать их под наши знамена: Ни один немец этого сделать не сможет, так как всех вас обвиняют в перенесенных русским народом страданиях и унижениях.

Власов заискивающе посмотрел на Гиммлера Рейхсфюрер оставил его взгляд без внимания. Понятно, что болтун просто не хочет упускать из рук власть, пусть даже ничтожно маленькую. Это хорошо. Значит, он за нее будет драться. Но и полноты действий ему предоставлять нельзя. Он должен всегда чувствовать, кому обязан и кто его хозяин. И другая мысль потешила рейхсфюрера. Армия в миллион человек и полностью подчиняющаяся только ему? Неплохо для начала.

— В чем-то я с вами согласен, — вынес наконец вердикт Гиммлер. — Возможно, вы найдете достаточно людей, но мы не должны забывать, что те, кто устремится в вашу армию, оставят за собой пустые места на наших заводах. Мы не можем допустить падения военного производства! А потому я могу дать согласие на формирование пока лишь двух давший. Для начала. Обещать больше было бы некорректно с моей стороны. Но если вы проявите себя…

Власов вскочил с места:

— Господин министр, заверяю вас: со временем мы создадим еще несколько дивизий. Когда освободим хотя бы часть России, к нам тут же присоединятся и русские, и украинцы, и народы Кавказа. Те станут воевать за новый порядок с особенной радостью, если будут знать, что за ними сохранится право сформировать новое государство. Возможно, когда-нибудь мы встанем перед проблемой уничтожения старых границ и начертания новых. Но обо всем этом будем говорить только после совместно достигнутой победы, на принципах взаимопонимания и полного равноправия.

«Этого еще не хватало», — чуть не выкрикнул Гиммлер, но сдержался. Нет, все-таки покушение на фюрера негативно отразилась на мировоззрении некоторых личностей.

Когда Власов покинул кабинет, Гиммлер достал сигарету, первую из двух за день, прикурил, сел в кресло и еще раз проанализировал ход беседы. Вроде бы все сложилось, как он и спланировал. Сделал первый вдох с дымком. Это доставило ему чувство удовлетворения. Потом вызвал секретаря и приказал соединить его по телефону с Мюллером.

Трубку поднял сам группенфюрёр.

— Генрих, вы уже задержали Бургдорфа?

— Пока нет, господин министр. Но мы предположительно знаем, где он находится, и думаю, часа через два он будет у нас.

— Он мне нужен живым. Слышите, Генрих?

— Так точно, господин министр.

— Только живым! Доставьте его немедленно ко мне. Только сообщите перед тем как поедете.

— Да, господин министр.

— И еще, Генрих. Постарайтесь на этот раз порадовать меня не словами, а действиями.

Гизевиуса встречали сразу двое: Даллес и его помощник Геро фон Шульце Геверниц. Человек, который завербовал «Валета». Американец немецкого происхождения, проживавший в Швейцарии с начала войны, он прекрасно владел всей информацией по Германии, имел великолепную интуицию, был контактен и обаятелен. Первое впечатление, которое он произвел на Гизевиуса, заключалось в одном слове: бабник. Почему? «Валет» и сам не смог бы ответить на данный вопрос, но первое впечатление сохранилось по сей день.

— Простите, что не смогли принять вас на Герренштрассе и доставили сюда, на виллу, но мы решили, что на лоне природы, с видом на прекрасное озеро, наш разговор примет более откровенный характер. — Даллес легким движением руки поправил очки и мягко улыбнулся.

Гизевиус опустился в плетеное кресло.

— Насколько нам известно, — Геверниц расположился напротив гостя, — вы прибыли в Берн с группой сопровождения. Кто эти люди?

Гизевиус не удивился вопросу. Он знал: на Даллеса в Швейцарии работают люди из различных ведомств. В том числе из полиции»

— Люди Мюллера.

Даллес поставил стул рядом с Геверницем:

— Любопытно. Продолжайте.

Весь рассказ Гизевиуса, со всеми вопросами, ответами, описаниями и пояснениями, занял добрых четыре часа. Перед глазами сотрудников УСС предстала полная картина произошедших событий, в изложении непосредственного свидетеля.

— Как думаете, дружище, — обратился к Гизевиусу Даллес, когда тот передал ему просьбу Мюллера, — что за игру с нами решил начать ваш шеф гестапо?

— Мне трудно дать ответ.

— И тем не менее?

— Не знаю. — Гизевиус неуверенно повел плечами. — Может, это вовсе и не игра?

— А что, — продолжил его мысль Даллес, — очень даже может быть… Мюллер не дурак. Прекрасно оценивает обстановку. По большому счету, он проиграл. Не случайно ведь гестапо смотрело сквозь пальцы на действия Штауффенберга. Но — сорвалось. Теперь выход один — искать контакты. — Даллес хлопнул себя ладонью по колену. — Но кто его знает? А если это все-таки игра? Очередной ход Гиммлера? Предположим, мы дадим согласие на встречу с ним, а он нам устроит второй Венло.

Гизевиус с недоумением посмотрел на обоих разведчиков, но те даже не удосужились пояснить ему, что имел в виду Даллес.

А в небольшом голландском городке Венло произошло следующее. Осенью 1939 года, в ноябре, в этом поселении должен был встретиться с тремя английскими разведчиками не кто иной, как Вальтер Шелленберг. С паспортом на имя Рудольфа Шеммеля и от имени недовольных политикой фюрера представителей вермахта. Цель встречи: обсудить детали дальнейшего сотрудничества. Операция проходила под патронатом службы безопасности Германии. Но в тот день все пошло по неписаному сценарию. Едва Шелленберг встретился с англичанами, как со стороны Германии через пограничный блокпост прорвался черный «мерседес» с боевиками из СС, из окон которого неслись автоматные очереди. В результате один британский агент был убит на месте, а оба других разведчика оказались в немецком концлагере. Как позже выяснилось, приказ об аресте англичан дал сам Гитлер, который обвинил их в попытке покушения на свою жизнь.

Впрочем, и о приказе Гитлера, и о том, что Шеммелем был Шелленберг, в тот момент ни Даллес, ни Геверниц не знали. Их поставили в известность только о самом событии.

В целом же Гизевиус по интонации понял, что в словах руководителя УСС в Швейцарии скрывается какой-то подвох.

— Я с Мюллером общался и до покушения, и после. — Гизевиус старался подбирать слова так, чтобы в будущем Мюллер, если вдруг узнает о ходе беседы, остался им доволен. — Могу сказать одно: мне показалось, он их всех презирает.

— Кого — их? — спросил Геверниц.

— Гиммлера. Геринга. Всех. И на данный момент Мюллера интересует только собственная судьба. Такие люди, как он, — абсолютные прагматики.

— Вы нам рекомендуете встретиться с ним?

— Думаю, если тщательно все подготовить…

— Хорошо. Мы обсудим ваше предложение. Теперь давайте коснемся еще некоторых деталей. С кем из немецких генералов, на ваш взгляд, можно установить контакт?

— На данный момент ни с кем. Вы просто не представляете, что сейчас творится в Берлине! Арестовывают всех подряд. Без предъявления ордера на арест. Да что там арестовывают — расстреливают на месте! Так что ни о каком контакте не может быть и речи. Скоро в Германии все изменится. На фронтах тоже. Скорее всего будет ужесточен режим. И, естественно, наблюдение со стороны гестацо и НСДАП. И еще один минус: на данный момент армейские генералы в Берлине никакой роли не играют.

Геверниц удовлетворенно кивнул: нечто подобное он и ожидал услышать.

— Насколько сильна позиция Гиммлера? Судя по полученной нами информации, он единственный, кто частично потерял контроль над властью. Командование резервной армией… Это ведь не повышение, а понижение в должности. Такое повышение напоминает скорее наказание. Гиммлер сделал неверные шаги во время заговора?

«Валет» неуверенно посмотрел на собеседника:

— По высказываниям Мюллера, все осталось по-прежнему. Сам бы он вам больше сказал. Мне трудно ответить на ваш вопрос.

— Что ж, господин Гизевиус, отдыхайте. Ваша комната на втором этаже. Марта вас проводит, а мы еще поболтаем.

Геверниц принес поднос с кофейником и двумя чашками.

— Что скажешь о работе «Валета»? — Даллес разбавил свой кофе сливками.

— Слабо. Крайне слабо. А вот с Мюллером стоит встретиться.

— Аргументируй.

— Первое, — разведчик выставил вперед большой палец. — Его люди вели Гизевиуса открыто, так, чтобы мы видели. Как только «Валет» вошел в помещение бюро, они тут же исчезли. И более нас не сопровождали. Всеми своими действиями они показали, что нам не следует их опасаться. Второе. — Геверниц открыл указательный палец. — Мюллер — наиболее прямой путь к той цели, о которой тебе написали в письме. Как говорится, если хочешь быстро что-то получить, не обращайся к вышестоящему начальству: обратись к среднему звену. У нас тот самый случай. Третье. — Высвободился средний палец. — Мы, конечно, можем установить контакт с Гиммлером. Через Красный Крест. Но кто даст гарантии, что он продолжает удерживать под контролем те объекты, которые нас интересуют? К тому же чтобы вывезти необходимую документацию и научный состав, ему придется задействовать своих людей, в том числе и Мюллера, а значит, засветиться. Пойдет ли он на это? Вопрос спорный. Мюллеру же провести подобную операцию значительно легче. К тому же, вполне возможно, он действует с устного разрешения своего шефа. И добавлю от себя лично: я бы с Гиммлером вообще не имел никаких контактов. Фигура слишком одиозная. Вызволять его потом из тюрьмы и прятать за границей? Не вижу смысла. Оставлять как свидетеля? Но зачем нужно, чтобы кто-то узнал о нашей деятельности? Так что, исходя из этой ситуации, Мюллер — самая удобоваримая фигура.

Даллес допил кофе и принялся внимательно рассматривать пятно на дне чашки:

— Умеешь ты убеждать, Геро. Вот только захочет ли он встречаться с нами в Швейцарии?

— Не о том думаешь. — Геверниц взял поднос и забрал из рук Даллеса посуду. — Что он потребует взамен — вот что меня больше интересует.

Штольц пытался задремать, но не получалось.

— Чего вы всё ворочаетесь? — Бургдорф приподнялся на локте, посмотрел в темноте в ту сторону, где лежал журналист. — Нам нужно выспаться. Неизвестно, что будет завтра.

Штольц закрыл глаза, но сон так и не шел.

— Вас что-то беспокоит, — сделал вывод корректор. - И причина, как я понимаю, заключается во мне. Ведь так?

— Да.

— Что ж, давайте обсудим. — Бургдорф присел. — Вас волнует тот факт, что я смог хладнокровно убить человека?

— Нет.

— Странно. Любого другого на вашем месте в первую очередь волновало бы именно это. Тогда что?

Штольц некоторое время молчал, потом не выдержал и сказал:

— Когда Мюллер меня допрашивал, мне показалось, что он знает вас. Это так?

— Почему вам так показалось?

— Судите сами. Ко мне приходит русский. От вас. За ним следят.

— Или — за вами.

— Согласен. Но в любом случае довольно странно, что сам шеф гестапо, вместо того чтобы приказать притащить меня к нему, едет на квартиру к малозначительному журналисту и второстепенному заговорщику, допрашивает его тет-а-тет, без свидетелей, а потом лично стреляет в него. Затем поджигает дом, чтобы замести следы. Попахивает дешевым детективом. Вам не кажется?

— Допускаю.

— А потом я обнаруживаю засаду, которая караулит вас. Причем ждали вас там долго: судя по тому, как обустроился убитый вами приятель. Кто вы? Почему Мюллер уделяет вам столь пристальное внимание?

Бургдорф заложил руки за голову:

— Правда вам может не понравиться.

— Правда всегда не нравится. Это ложь красивая и липкая. А правда жесткая и страшная.

— Вы женаты?

— Да,

— Где ее спрятали?

Штольцу жутко хотелось курить, но сигарет не было. Да если бы и были, в чужом доме он не пошел бы на такое неуважение к хозяину. Их временно приютил ветеринар, который в свое время лечил собаку журналиста. У них тогда сложились приятельские отношения.

— Почему вы решили, что я ее спрятал?

— Убить хотели вашу соседку. Значит, жены не было дома.

— Я отправил ее в Гетенбург, к родне.

— Правильное решение. Этот культурный город, как и Дрезден, бомбить не станут. — Штольц промолчал. — Вспомнили о супруге? — Темнота не позволила журналисту увидеть усмешку на лице двойника Гитлера.

— Нет. Просто у меня начинает зарождаться недоверие к вам.

— Отчего? Я не уголовник. И не государственный преступник. Не заговорщик, в отличие от вас.

— И тем не менее. Мне кажется, вы не тот, за кого себя выдаете.

— И вы абсолютно правы. — Корректор зевнул и спокойным тоном, как бы между прочим, продолжил: — Я двойник фюрера.

«Выходит, тот убитый сказал правду», — подумал Штольц.

— Что значит — двойник Гитлера?

— А что в этом удивительного? Каждый человек имеет в нашем мире похожего на себя гуманоида. Вы тоже на кого-то похожи. Только ваш визуальный близнец никому не известен. А мне вот не повезло.

— Расскажите подробнее.

— Это не столь интересно, как кажется на первый взгляд.

— И все-таки. Как вы стали двойником?

— Довольно банально. — Бургдорф снова прилег. — Я часто посещал собрания, на которых выступал фюрер. Слушал. Запоминал. Потом пересказывал на работе. Но делал это, видимо, так эмоционально, что начинал повторять жесты и манеры Гитлера. Однажды Гейнц, работник нашей фабрики, предложил мне сделать прическу как у Адольфа и наклеить усы. Одним словом, посмеялись мы с ним в тот вечер от души. А на следующий день он, то есть Гейнц, донес обо мне в гестапо. Приехали, посмотрели на меня. Ничего не сказали. Гейнц после их приезда не прожил и двух дней: его убили прямо возле проходной. Говорили, что якобы ограбление. Только я в это не поверил. Потому что через две недели меня вызвали в Управление на Принц-Альбрехтштрассе, 9. Там я и познакомился с Мюллером.

— Вы встречались с Гитлером?

— Разумеется. Особенно часто — в последние полгода. Знаете, Карл, а быть двойником знаменитой личности порой не так уж плохо. Мне полностью переделали зубы — под фюрера. Я лежал в госпитале с пулевым ранением, идентичным тому, которое получил Гитлер во время той, первой войны. Жрал от пуза. Опять же, доступный женский медперсонал… Вы не поверите, но я столько кинопленки с Гитлером просмотрел, сколько не видел ни один немец в рейхе! И все для того, чтобы научиться в точности копировать его. И теперь я могу повторить все его движения, жесты, мимику…

— С вами работал только Мюллер?

— Нет, что вы. Мюллер скорее был моей охраной. Со мной работал сам рейхсфюрер. Вот кто был полностью заинтересован в конечном результате. Плюс три врача и психолог.

— Зачем это рейхсфюреру?

Корректор рассмеялся:

— А вы еще не догадались?

«Господи! — верная мысль неожиданно озарила Штольца. — Покушение на Гитлера. 20 июля..>

— Высший балл за правильный ответ.

— Но тогда, выходит, Гиммлер все знал о заговоре. Знал и… ждал.

Бургдорф поднялся, прошлепал к окну, посмотрел на темную улицу.

— Когда я услышал по радио выступление доктора Геббельса, сразу понял, что скоро за мной приедут. Вот так мне и пришлось стать беглецом. А потом и вы влипли в эту историю.

Штольц положил ладонь на глаза. В каком же беспринципном и аморальном обществе они живут? Гиммлер являлся негласным руководителем заговора… И теперь он убирает свидетелей своего предательства. А если не убирает, а наоборот?! Ведь Мюллер сказал, что Гитлер мертв. Вот почему они ищут старика. Подмена! Господи, как же все отвратительно^.

Карл посмотрел на тщедушную фигуру марионетки, силуэт которой маячил в оконном проема

— Что вы собираетесь делать дальше?

Бургдорф обернулся:

— Мне нужно выбраться из страны.

— Это нереально.

— А я не говорил, что сейчас. На данный момент следует надежно спрятаться. Укрыться в каком-то другом подвале и ждать, пока все утихнет.

— Вы уже прятались.

Корректор развел руками:

— Стечение обстоятельств. Кстати, как вы думаете, следили за вами или все-таки за русским?

— Теперь уж не знаю. Все еще больше запуталось. Но думаю, за мной следить бы не стали…

Фраза оборвалась сама собой. Штольц вдруг вспомнил разговор с шефом гестапо. Мюллер упоминал о Гизевиусе. О том неприятном дипломате, прибывшем из Швейцарии и неоднократно посещавшем их тайные собрания. Он еще часто высказывался по поводу переговоров с западными государствами… Как же сказал тогда Мюллер? «Он хотел…» Нет, не так. «Он должен был к вам прийти, но не пришел. Почему? Я сам его к вам направил». У него еще тогда мелькнула мысль, что Гизевиус предатель. Так может, люди Мюллера ждали дипломата и потому следили именно за ним, Штольцем? Черт, как же там дальше было? Мюллер сказал, что Гизевиус скрылся. Нет, он сказал не так. Спрятался? Тоже нет. Как же он, черт побери, сказал?.. «А зачем, кстати, я хочу вспомнить фразу Мюллера дословно? — спросил сам себя Штольц. И сам же ответил: — А затем, что я должен знать, почему мы проиграли. Мюллер тоже знал о покушении. И тоже с самого начала, как и Гиммлер. Потому они так быстро с нами и разделались». Уехал?! Точно! Именно так Мюллер и сказал: «Уехал». Господи, как просто: взял и уехал! В стране творится черт знает что, а тот просто взял и — уехал. И как же ему удалось вот так запросто взять и уехать?..

Штольц зашелся в истерическом хохоте.

— Карл, что с вами?

— Не обращайте внимания. Сейчас пройдет…

Однако истерика не проходила: щеки уже стали мокрыми от выступивших слез. Бургдорф принялся хлестать его ладонями по лицу:

— Да успокойтесь вы! — И вдруг замер: — Тихо! — Рука корректора с силой зажала рот репортера, одновременно прижав его голову к своей груди: — Тихо! Немедленно замолчите!

Бургдорф во второй раз за сутки ощутил приближение опасности. Но на этот раз ощущение было иного рода. Сродни паники. «Поздно, — догадался он. — Враг рядом и выйти из дома не позволит». Болтовня Штольца его отвлекла и не дала возможности интуиции отреагировать вовремя. Что же делать?

Репортер наконец успокоился и теперь, дрожа всем телом, со страхом смотрел на коллегу по несчастью.

— Что случилось?

— У нас гости. Говорите шепотом. Они стоят на лестничной площадке.

— Может, к соседям? Или с формальной проверкой?

— Не мелите чепухи. Мы с вами никакой проверки не выдержим.

Бургдорф посмотрел по сторонам. Одно окно было открыто. Оно выходило в парк. Третий этаж. Если постараться, можно спуститься. Корректор на цыпочках подошел к окну и осторожно выглянул на улицу. Внизу, как и парой минут раньше, никого видно не было. С левой стороны, в метре от окна, находился балкон соседей ветеринара. Над окном висела ветка тополя. Бургдорф быстро прикинул: по ветке он, пожалуй, спуститься не сможет. А вот перепрыгнуть на соседний балкон, возможно, удастся.

— Карл, — Бургдорф указал неслышно приблизившемуся репортеру на дерево, — прыгайте на ту большую ветку и ползите к стволу дерева. Держите на всякий случай пистолет. Я последую за вами.

Штольц не раздумывая вскочил на подоконник, сгруппировался и пружиной устремился вверх. Левая рука крепко сжала ветвь. Тело по инерции пролетело вперед, и ноги обхватили более толстую часть тополиного отростка. Правая сторона тела ударилась о дерево той частью, где находилась рана. Стиснув зубы от боли, журналист подтянулся и не без труда перевалился на живот. Ветка прогнулась, но выдержала.

Бургдорф отступил на два шага в комнату, схватил свои вещи и вновь метнулся к окну Вскочил на подоконник и приготовился было к прыжку, но дверь вдруг резко распахнулась и за спиной раздался окрик:

— Стоять! Стрелять буду!

Бургдорф оттолкнулся и прыгнул в сторону балкона, но выстрел из пистолета прервал его полет. Тело корректора рухнуло на каменную дорожку.

Штольц затаил дыхание. В окно выглянула незнакомая личность, посмотрела вниз, выругалась и скрылась в глубине комнаты.

Через несколько минут вокруг стонущего Бургдорфа образовался круг из шести полицейских. Лиц в темноте Штольц разглядеть не мог.

— Где второй?

Знакомый голос заставил Штольца вздрогнуть.

— Не могу знать, группенфюрер, — ответил подчиненный.

— А хозяин квартиры?

— Дома его не было. Видимо, после того как нам позвонил, скрывался у своих знакомых.

— Дом осмотрели?

— Так точно.

— Переверните тело. Ну вы как, господин корректор? Не ушиблись?

— Ваши люди меня ранили. — Бургдорф снова застонал.

— Ерунда. Многим в эти дни пришлось значительно хуже. О чем вам хорошо известно. — Мюллер распрямился, отдал в темноту распоряжение: — Несите его в мою машину. Смотрите, сиденье не запачкайте! Двое остаются в квартире до утра. Может, второй появится.

— Задержать?

— Зачем? Он нам не нужен.

Дверцы авто хлопнули, и две легковые машины, развернувшись, устремились в ночной город.

Штольц переждал на дереве, пока засада не спрячется в подъезде дома. Потом осторожно сцустился на землю, огляделся и, не заметив ничего подозрительного, перешел на другую сторону парка. Там он суетливыми неловкими движениями привел костюм в относительно божеский вид, после чего устремился к выходу из зеленой зоны. По дороге журналист несколько раз останавливался, пытаясь совладать с обуревавшими его чувствами, но когда нервы все-таки не выдержали и сдали, он упал на колени, прижался к узорчатой металлической ограде парка и дал волю рыданиям.

Похоронная церемония началась в 19.00.

А за три часа до ее начала ракеты Фау-2 обрушились на Лондон. Это и. был тот сюрприз, о котором говорил доктору Шпееру Геббельс. Первоначально предполагалось «отправить» смертоносные снаряды на острова в конце сентября — начале октября. Но Геббельс привел Герингу серьезные аргументы в пользу того, чтобы ракетные жала устремились на Великую Британию именно в день траура. Фон Брауну, главному конструктору «Фау», не оставалось ничего другого, как подчиниться приказу сверху. Несмотря даже на то, что основная часть оружия еще не была готова к бою. В итоге из более полусотни ракет до столицы Великобритании долетели всего 28. Но и они стали полной неожиданностью для премьер-министра и его команды. И главным поводом для растерянности британского правительства послужл тот факт, что служба ПВО оказалась бессильна перед новым оружием и не смогла вовремя отреагировать на появление смертоносных машин. Теперь каждый британец ощущал свою беззащитность. Хотя снаряды в основной своей массе не достигли заданных им целей, тем не менее внезапность их появления и невозможность им воспрепятствовать негативно повлияли на моральный дух британской нации. Геббельс своего добился: ни одного вражеского самолета в небе Берлина в день траура не появилось.

Гробы с привезенными из «Вольфшанце» телами стояли в центре Мозаичного зала рейхсканцелярии. Геббельс и Шпеер решили пойти по проторенному пути: именно в этом зале в феврале 1942 года отпевали доктора Тодта — погибшего в авиакатастрофе министра вооружений, предшественника Шпеера. Тогда церемония понравилась Гитлеру: и пышно, и по-семейному одновременно.

По обеим сторонам выставленных в ряд в центре зала гробов замерли в почетном карауле офицеры СС, все в чине не ниже полковника. По стенам от пола до потолка, чередуясь с горящими факелами, алели партийные штандарты: красно-кровавый фон с черной свастикой в центре. Справа от гробов расположились гаулейтеры и партийные деятели, слева — руководство рейха, промышленники, банкиры, послы союзных держав. В изголовье усопших установили небольшую трибуну с микрофонами. Никакого музыкального сопровождения. Только с улицы доносилась четкая барабанная дробь: двести музыкантов, выстроившихся в одну линию, слаженно выбивали ритм маршевой роты «Великая Германия».

Министр оглядел гостей. Отметил: отсутствует Ева Браун, любовница Гитлера. «Странно», — подумал он.

Шпеер не мог знать, что накануне вечером по поводу данной молодой особы в кабинете рейхсмаршала авиации разразился настоящий скандал. Геббельс настаивал на том, чтобы ее пригласили, Геринг же был категорически против.

— Еще не хватало, чтобы в последний путь боевых офицеров провожали разные шлюхи!

— Она должна присутствовать, — настаивал доктор Геббельс, только что прибывший из «Вольфшанце» (по официальной версии он ездил в Ставку для обеспечения сопровождения фюрера по пути в Берлин). — На церемонии будет присутствовать двойник. Его первый выход на публику. И он должен пройти по высшему разряду. Ева ему в данном случае только поможет.

Чем? Я как раз боюсь того, что будет совсем наоборот. Она же прекрасно помнит Гитлера!

— Вот этот фактор и станет главным критерием оценивания первого выхода Бургдорфа. Если Ева ничего не заметит, значит, мы поставили на нужную лошадку.

— А если нет? Я считаю, что пока не стоит рисковать. И вообще. Нужно либо сообщить девчонке обо всем, ввести ее, так сказать, в игру, либо наоборот: отвести от «куклы» подальше. Благо поводов для этого можно найти массу. Ади десять лет хотел на ней жениться. И никак не смог собраться. — Геринг брызгал слюной и метался по кабинету, словно загнанный в западню лев. — И знаешь, почему? Потому что еще нужно посчитать, со сколькими фотографами она успела переспать. Может, она уже сто раз триппером переболела!

— Ты преувеличиваешь. И прекрасно знаешь об истинной причине нежелания Ади жениться.

«Боров» тяжело задышал: ему было неприятно вспоминать о старой истории несчастной любви Гитлера к своей ближайшей родственнице.

А Геббельс имел свои виды на Еву Браун: он давно мечтал заполучить ее в постель. Но до сих пор ему мешал Гитлер.

— А как же их светлая чистая любовь, о которой известно всей Германии? — не отступал министр пропаганды.

— Да плевать мне, какая у них была любовь! — огрызнулся маршал, — Но я не позволю, чтобы наш план провалился из-за какой-то девчонки. А также не хочу, чтобы похороны превратились в светскую вечеринку.

Не согласиться с последними аргументами было невозможно. А потому Ева Браун так и не получила приглашения.

Шпеер отметил также, что среди присутствующих нет ни одного представителя вермахта. «И напрасно, — подумал он. — Не все генералы поддержали заговорщиков. А такой удар по их самолюбию в будущем может дать о себе знать».

Зал всколыхнулся. Обитые металлом двери распахнулись, и в сопровождении эскорта из личной охраны в зал вошел Гитлер.

Министр впился взглядом в невысокую фигурку фюрера, пытаясь найти хоть один изъян, могущий выдать в нем двойника. Но все было тщетно. Актер мастерски исполнял свою роль.

Геббельс тоже внимательно следил за Бургдорфом. То, что сейчас делал двойник, было тщательно отрепетировано ночью. В то самое время, когда для всех они «возвращались из Ставки». И хотя Геббельс не спал уже двое суток, сонливости он сейчас не ощущал. Нервы были на пределе.

Первый выход Бургдорфа в люди состоялся днем. Пресса, специально предупрежденная министром пропаганды, почти два часа ждала прибытия поезда из «Вольфшанце». И когда тот наконец состыковался с платформой и двери вагона распахнулись, журналисты, выглядывая из-под рук и из-за спин полицейских, не пускавших их к вагону, в первое мгновение не могли прийти в себя от шока.

Гитлер тяжелой походкой, прихрамывая (результат ночного пулевого ранения), с трудом сошел с вагонной площадки, после чего молча окинул взглядом присуствующих. Несколько секунд он оценивал обстановку, и когда убедился, что его готовы услышать, вскинул руку в знаменитом приветствии:

— Никаких слов. Сейчас. Сейчас только тишина. Мы свое слово скажем позже. И не здесь!

Геббельс вышел из-за спины «фюрера»:

— Господа, прошу пропустить! О конференции мы вас уведомим!

Геббельс припомнил, сколь грамотно Бургдорф прошел сквозь плотный людской коридор характерной шаркающей походкой. Эту походку они репетировали часа три. По идее Геббельса, фюрер должен был вернуться в Берлин сломленный телом, но не сломленный духом. И этот спектакль у него прекрасно получился: через час все газеты и радио только о том и трубили, что фюрер жив и, хотя и ранен, полон духовных сил и энергии как никогда. Но то были журналисты, которые мало общались с Гитлером тет-а-тет. Теперь задача стояла сложнее. В зале находились люди, знавшие фюрера не один год. А потому от Бургдорфа требовались полная концентрация и отменное мастерство.

«Фюрер» прошел к трибуне. Вспышки фотокамер ослепили зал.

Бургдорф вынул из рукава и украдкой положил на кафедру лист бумаги с текстом будущей речи. Те немногие, кто заметил его уловку, сделали вид, будто ничего не произошло.

— Народ Германии! — начал свою речь «рейхсканцлер». Голос звучал надрывно звонко. Так, как учил Геббельс. — Сегодня мне тяжело говорить, потому что я стою перед телами наших товарищей, отдавших жизнь за победу Германии. За победу Рейха! Рука предателя лишила их жизни. Мне особенно тяжело говорить потому…

Мюллер в момент выступления Бургдорфа находился перед стенами рейхсканцелярии: он инструктировал фотокорреспондентов и кинохроникеров о правилах поведения.

— Смотрите внимательно. — Его рука указала на взвод солдат СС, выстроившихся на импровизированном плацу перед центральным входом в рейхсканцелярию. — Меня интересует четвертый справа. Когда ему будут вручать награду, нужно зафиксировать все полностью. От начала и до конца. Вопросы?

Вопросов не было.

В помещении зала становилось душно. Геббельс почувствовал, как на рубашке, под мышками, разрастаются пятна пота. А двойник все вещал и вещал:

— …Мы должны стать такими, каким был Фридрих Великий, и вести себя соответственно. Я всегда говорил: дело нашей чести — заботиться о том, чтобы, если в Германии каждые 150 лет будет возникать такое критическое положение, как сегодня, наши внуки могли бы сослаться на нас как на героический пример стойкости…

К Гиммлеру протиснулся Шелленберг:

— Господин министр, информация из Лондона.

Рейхсфюрер сделал полуоборот в сторону подчиненного:

— Докладывайте.

— До Лондона долетело более двадцати ракет. Точной цифрой пока не располагаем. Основная часть столицы разрушена. К сожалению, не центральная. Преимущественно рабочие кварталы. В городе паника. Английские ПВО даже не среагировали: не успели поднять в воздух ни одного истребителя. Также в городе прошли слухи о немецких камикадзе. Черчилль шокирован. Созвал экстренное совещание. Это успех!

— Почему ракеты не упали на Даунинг-стрит?

— Доктор Браун предполагает, что произошел сбой в аппаратах наведения. Его люди уже приступили к детальному анализу бомбардировки.

— Когда что-то прояснится, немедленно мне доложите.

Бургдорф успел несколько раз вытереть пот со лба, но и не думал

сокращать шестичасовой ночной труд:

— …Я обещаю: за каждого погибшего солдата будут казнены десять, нет, сто предателей! В то же время я буду бдительно следить за тем…

Гиммлер обернулся и споткнулся взглядом о Геринга. Тот сегодня превзошел сам себя. В отличие от однопартийцев, облачившихся в отвечающие событию костюмы черного цвета, «Боров» явился на церемонию в любимом маршальском белоснежном мундире. В свете фотовспышек костюм первого авиатора рейха искрился и вспыхивал, точно новогодняя елка. И гореть было чему. На погонах — два скрещенных маршальских жезла, шитые золотом. Поверх них, так же шитый золотом, — орел рейха, герб фашистской Германии. И все это — на шитой золотом основе из трех переплетений. Золотые жезлы имелись и в петлицах, но уже на основе, вышитой серебром. Ворот мундира и рукава были щедро обвиты толстой золотой тесьмой. В правой руке «Боров» сжимал золотой маршальский жезл, который сейчас радостно искрился, совершенно не соответствуя скорбному поводу проводимого мероприятия. Поверх единственного траурного в костюме предмета — галстука — маршал додумался повесить усыпанный драгоценными камнями высший итальянский орден «Аннунциата», врученный ему Муссолини за победу над Францией.

Сам дуче тоже стоял среди генералитета. «Наверняка, — подумал рейхсфюрер, — “Боров” нацепил “Аннунциату” ради него».

Гиммлер почувствовал, как в его груди зародились злость и ненависть к «Борову». «Нет, толстяк, — “Фермер” нервно сжал пальцы в кулак, — просто так я тебе Брауна не отдам. Не ты его привел к успеху, не тебе им и властвовать. Я его сам, лично, переправлю американцам. Либо уничтожу. Но твоим он не станет. Не надейся!»

За спиной рейхсфюрера послышался легкий стой Гиммлер обернулся: от духоты жена японского посла потеряла сознание.

«Еще пять минут, — развесилился мысленно “Фермер”, — и количество покойников явно увеличится».

Бургдорф наконец довел спич до финального завершения:

— …Мы имеем национально и патриотически мыслящее правительство. Одно это вселяет во всех нас надежду, что достоинство народа, безопасность государства и свобода родины будут путеводными звездами нашей деятельности…

Гиммлер взглянул на часы: один час и двадцать восемь минут. Не прощальная речь, а прямо-таки доклад на партийном съезде.

Гробы накрыли тяжелыми дубовыми крышками, поверх которых положили белые нацисткие полотнища с черной свастикой по центру.

Офицеры СС водрузили гробы на плечи и понесли их к выходу. На улице каждый гроб ждал собственный пушечный лафет с лошадиной упряжкой. По обеим сторонам лафетов стоял караул из двенадцати офицеров СС.

Барабанная дробь взорвалась с новой силой. Толпа из нескольких тысяч человек, окружавшая здание рейхсканцелярии, вскинула руки в нацистом приветствии. Теперь, по разработанному заранее плану, церемонию должен был продолжить Геринг.

Маршал авиации вышел к стоявшему на плацу строю солдат, ему быстро поднесли микрофон.

— Герои 20 июля! — взревел над площадью усиленный аппаратурой голос «Борова». — Я обращаюсь к вам от имени фюрера и нации! К вам — тем, кто разоблачил и уничтожил преступную клику заговорщиков и убийц. Вы, преданные сыны Германии, заслужили самых высоких наград. И сегодня наш фюрер вручит каждому из вас заслуженные награды.

Из дверей рейхсканцелярии, в сопровождении трех ординарцев с орденскими коробочками в руках, вышел «Гитлер». Многочисленная братия репортеров фиксировала каждый его шаг и каждый жест.

Барабанная дробь не смолкала ни на минуту.

Гиммлер усмехнулся: вот так и создается миф о лидере. Фотографии, кинохроника, поддельные воспоминания, подложные документы… И заурядная серость превращается в героя нации.

Двойник Гитлера лично цеплял награды на грудь солдатам и офицерам. Потом следовали рукопожатие и традиционное похлопывание по плечу.

Мюллер отметил, сколь четко репортеры выполнили его распоряжение: зафиксировали получение Курковым высшей награды рейха со всех ракурсов. Но группенфюрер даже не догадывался, что пока наблюдал за действиями журналистов, с него самого не сводил глаз Скорцени. И выводы тот сделал для себя соответствующие: «Я прав. Куркова следует срочно отправить во Фриденталь. Иначе спланированная и практически полностью подготовленная операция по проникновению русского в тыл англичан и покушению на Черчилля сорвется».

Список представленных к награде закончился. Бургдорф прошел к Герингу, взял у него микрофон и, вскинув руку в нацистском приветствии, во всю мощь своей глотки выкрикнул:

— Зиг!

Строй солдат и офицеров, выждав долю секунды, ответил ему мощным:

— Хайль!

— Зиг! — Бургдорф — впервые с того момента, как стал двойником Гитлера, — почувствовал сладость власти.

— Хайль!

— Зиг! — Это была минута его наивысшего торжества.

— Хайль!

Факелы вспыхнули в руках эсэсовцев. Командиры, отдавая распоряжения четкими отработанными командами, перестроили полки, и похоронная процессия, в сопровождении факельных огней, устремилась к воинскому кладбищу. Каждый солдатский шаг отбивался ритмом барабанов.

Из окон домов свешивались нацистские флаги с траурным обрамлением. Люди, стоявшие по обе стороны улицы, бросали цветы к ногам участников похоронной процессии. Шедший в четвертом ряду, вслед за Кальтенбруннером и Гиммлером, Мюллер, всматриваясь в изможденные лица берлинцев, неожиданно вспомнил, как хоронили Гейдриха. Тоже были и цветы, и слезы. Даже истерики. Но одновременно в глазах, в самих лицах берлинцев, провожавших Гейдриха в последний путь, светилась вера в победу. Сейчас в тех же самых глазах отражалась лишь серая беспросветная усталость. «С таким настроением нам войны точно не выиграть», — подумалось шефу гестапо.

Штольц, находившийся среди толпы, тоже бросил цветок, но, увидев издалека шефа гестапо, быстро спрятался за спинами горожан. Он проводил группенфюрера взглядом, отметил его задумчивый вид. Затем, не дожидаясь окончания церемонии, выбрался из толпы, спокойным шагом зашел в подъезд ближайшего дома, взбежал по короткой лестнице, проскочил по площадке, спустился по другой лестнице и вышел через запасной выход в переулок, путь из которого вел на соседнюю улицу. Здесь было безлюдно и тихо: все жильцы близстоящих домов наблюдали за похоронами. А потому никто не заинтересовался одиноким мужчиной, бредущим в по пустынной мостовой.

Через полчаса журналист уверенно звонил в дверь.

— Вам кого? — послышался за дверью голос ветеринара.

Правая рука крепко сжимала пистолет, а левую, с платком, Штольц поднес ко рту и измененным, чуть гнусавым голосом произнес:

— Полиция. Откройте.

Дверная цепочка слетела с замка, дверь открылась. Увидев гостя, хозяин собрался сразу же захлопнуть ее, но опоздал. Первая пуля отбросила ветеринара от двери и уложила на пол. Вторая ударила в переносицу и оборвала жизнь окончательно. Штольц сделал три шага назад, готовый выстрелить в любого, кто выйдет из соседних квартир. Но на площадке царила полная тишина. Спустя несколько секунд ожидания молодой человек понял, что, кроме него, в доме никого нет.

Войдя внутрь квартиры и затворив за собой дверь, он подхватил мертвое тело, втолкнул его в стенной шкаф и плотно прикрыл дверцы. «Сразу не найдут», — успокоил себя. Ветеринар жил один. А потому в квартиру никто не сунется, пока из всех щелей не засочится вонь разлагающегося мяса. А это сутки. Но не более. Однако сейчас для Штольца и сутки были хорошей форой.

Журналист нашел ванную комнату, тщательно вымыл руки. Затем наведался в столовую, где, не ощущая вкуса, машинально сжевал обед, приготовленный для себя убитым. Еще через минуту его стошнило и пришлось снова посетить ванную комнату.

Затем Штольц поочередно обследовал кабинет и спальню хозяина квартиры, собирая и складывая на кухонный стол все ценное, что попадалось под руку. «Конфискат» оказался впечатляющим: более двух тысяч рейхсмарок, три перстня с крупными бриллиантами, одно ожерелье, золотой партсигар, серебряный столовый набор. Плюс приятное дополнение — пистолет с двумя коробками патронов к нему. Плюс еще охотничье ружье с инкрустированным серебром ложем и нарезным стволом. К ружью тоже имелся патронтаж с тремя коробками патронов. Вдобавок в кабинете, во взломанном ящике письменного стола, Штольц помимо личных документов обнаружил чистые бланки двух паспортов: немецкого и швейцарского. А под ними журналист обнаружил фотографию, на которой ветеринар был запечатлен вместе с Герингом и его борзыми.

— Теперь понятно, почему ты позвонил в гестапо, — проговорил Штольц, обращаясь к дверцам шкафа.

В спальной комнате журналист долго смотрел на телефонный аппарат, раздумывая, звонить или нет. В Берлине ему оставаться нельзя. О том, чтобы спрятаться, не могло быть теперь и речи: хватило историй с корректоры. Все газетчики, естественно, находятся сейчас на похоронах. Но кто-то обязательно должен дежурить в издательстве. Обычно в праздничные дни эту миссию возлагали на Пауля Леви. Репортер он так себе, зато связями успел обрасти. Плюс ко всему не дурак заработать. Если сегодня дежурит он, то на что-то еще можно рассчитывать. И Штольц решился.

Палец, набирая номер, несколько раз срывался: Но наконец в трубке раздался знакомый голос:

— Газета «Фелькишер беобахтер», Пауль Леви вас слушает.

(«Слава Всевышнему!»)

— Пауль, это я, Штольц. — Беглец постарался придать голосу твердость и уверенность.

— Карл?! Куда ты пропал? — Леви явно скупал, и потому неожиданный звонок его обрадовал. — Звонили из министерства. Они тебя со вчерашнего дня ждут.

— Я знаю. Только я был на задании… Ну, ты понимаешь…

— A-а, понял. — На другом конце провода раздалось удовлетворенное хрюканье. — Стоп, а ты разве не на церемонии?

— Нет, Пауль, у меня к тебе дело. Очень прибыльное.

В трубке наступила секундная пауза. Слово — «прибыльное», судя по всему, заинтересовало собеседника.

— Ты ко мне никогда не обращался за помощью, Карл. У тебя проблемы?

— Да. Мне нужны документы.

Леви присвистнул.

— Карл, я такими делами не занимаюсь.

— Пятьсот марок.

В голосе Пауля послышались нотки неуверенности:

— Пойми, друг, это уголовное преступление…

— Семьсот марок. При этом бланк паспорта у меня есть. Подлинный. Нужно только поменять фотографию. И, естественно, состряпать печать.

— Это не «только», Карл, это «очень хлопотно». Ты представляешь…

— Девятьсот.

— Нет. Не могу.

— Тысяча марок и перстень. С бриллиантом.

— Ты кого-то убил? — Леви рассмеялся.

— Нет, — солгал Штольц. — Но это все, что у меня есть.

— Хорошо. Я подумаю. Перезвони утром.

— Нет. Мне нужно сейчас. Немедленно.

— Да ты смеешься!

— Что ж. В таком случае обращусь к кому-нибудь другому.

Наступила тишина. «Он должен принять мое предложение. —

Штольц кусал губы. — Он не может отказаться от таких денег».

— Перстень не из дешевых? — Пауль «созрел».

— Дорогая вещь. Клянусь.

— Хорошо. Перезвони через десять минут.

Журналист положил трубку. На десять минут нужно себя чем-то занять. Просто сидеть и ждать он не мог. На всякий случай Карл еще раз обшарил квартиру, но больше ничего интересного не нашел. Кроме разве что крайне полезной вещи — чемодана. В который он и упаковал все свои «трофеи».

Рана постоянно беспокоила, но Штольц старался не обращать на ноющую боль внимания. Жизнь стоила дороже любой боли. Ровно через установленное время он снова набрал телефон редакции. Леви тут же поднял трубку.

— Я договорился.

— Куда мне подъехать?

— Нет. Приедем мы. Диктуй адрес.

Штольц назвал адрес соседнего дома.

— И послушай, Карл, — произнес Леви скороговоркой, словно опасаясь чужих ушей, — тому человеку» который будет со мной, отдай только половину суммы. Вторую половину отдашь через три часа» когда он все сделает. Перстень сбереги для меня. Мой подельник о нем не должен знать. Я верю тебе. Что «гайка» не подделка.

Мюллер стянул китель, повесил его на стул. Потом спустил с плеч подтяжки. Прошел в клозет, открыл водопроводный кран, сполоснул лицо и шею. Вроде стало легче.

Литценберг вошел не постучавшись. Так приказал шеф.

— Сбрось китель, умойся, — посоветовал группенфюрер, доставая коньяк и бокалы. — Сегодня отдохни, а завтра засядешь в информационный отдел.

— Зачем? — Литценберг промокнул лицо полотенцем.

— Нужно найти мальчишку или девчонку по фамилии Шилов. Или Шилова.

— Родственников русского?

— Да. И чтобы никаких ошибок. Прозит. — Мюллер одним глотком осушил бокал. — Как тебе прощальная церемония?

— Думаю, ни один из этих «жмуриков» при жизни ни о чем подобном и не мечтал. Все-таки, Генрих, что ни говори, а в их сраном движении что-то есть. Что-то такое, что притягивает, завораживает. Некая магия, что ли… Когда они на кладбище запели «Хорст Вессель», мне, признаюсь, стало не по себе. Жутковато. Но одновременно и восхитительно.

— Вспомнились былые времена? — «Мельник» устало откинулся на спинку кресла.

— Угадал. Все-таки автора этой песенки убили тогда по моей наводке. И с твоего приказа.

Мюллер снова наполнил бокалы.

— Нации нужны герои. Вот она и подобрала то, что валялось на дороге. Кстати, убийца Хорста, как там его звали…

— Хеллер. Али Хеллер. Сутенер. На чем я его и поймал.

— Где он сейчас?

— В концлагере. Если, конечно, не сдох.

— Нужно, чтоб сдох. Проверь. Не хватало еще, чтобы его освободили и он начал трепаться на каждом углу, кто именно заставил его шлепнуть того гомика.

Литценберг сделал глоток, закашлялся:

— Вессель не был гомиком. Он был сутенером.

— Какая разница. — Мюллер устало прикрыл глаза. — Найдешь родственника, привезешь сюда и посадишь в «одиночку», если меня не будет на месте. Интересно, что сейчас думает Скорцени?

Вопрос прозвучал неожиданно, но Литценберг не удивился: он давно уже привык к особенностям мышления группенфюрера.

— Мне это неведомо, но будь я на месте Большого Отто, отвез бы Шилова куда подальше. Раз тот нужен ему для каких-то важных целей. Не зря ведь его люди встречали русского, когда мы того отсюда выпустили.

— Не зря, — согласился Мюллер. — И, судя по всему, «Ивана» собираются использовать в очень скором времени. Нам следует сделать все, чтобы их опередить…

Премьер-министр тяжело опустился в кресло, жестом предложил всем присутствующим последовать его примеру.

Длинная сигара привычно разместилась в левом уголке губ лидера Великой Британии, что говорило об одном: диалог с военной элитой предстоял долгий и, вполне возможно, нелегкий. Первым слово взял сам Черчилль.

— Нападение немецких ракет на Лондон стало для нас всех полной неожиданностью. А потому мы должны ответить гитлеровцам тем же. Итак, господа, ваши предложения.

Первым, как и положено, отозвался министр обороны:

— На мой взгляд, следует вторично стереть с лица Земли полигон в Пенемюнде. Тогда по крайней мере прецедентов с ракетным обстрелом Лондона не повторится.

— Это ничего не изменит, — вставил реплику руководитель разведки. — Во-первых, немцы все равно смогут его быстро восстановить, как они сделали это ранее. Во-вторых, специалисты подтвердили данные, ранее переданные из-за линии фронта, что ракеты можно выпускать не только со стационарных площадок, как в Пенемюнде, но и с передвижных установок. Так что разгром полигона должного эффекта не произведет.

— Можно мне высказать свое мнение?

Черчилль посмотрел на министра военной промышленности и утвердительно кивнул:

— Мы вас слушаем.

— Считаю, нам следует произвести бомбардировку авиацией, совместно с союзниками, объекта, занимающего особое место в обороне Германии.

— Такие объекты почти все уже разрушены. — Представитель парламента, сэр Кент Пирс обернулся к премьер-министру: — Я имею в виду наземные постройки. А подземные заводы, к сожалению, практически недосягаемы.

— Вы меня не поняли. — Министр обратился непосредственно к законотворцу: — Я говорю не только о городе, напрямую связанном с обороной. А о городе, который является национальным достоянием Германии.

— Вы имеете в виду… — представитель парламента даже не решился закончить фразу.

— Да. Именно. Какой-то из культурных центров — Дрезден или Гетенбург. Помнится, на одном из совещаний мы обсуждали подобную операцию. И отказались от нее только из соображений сохранения культурного наследия немцев. Но сегодня они ударили нам в спину. И потому я считаю, что мы имеем право на ответный удар.

— Но Дрезден — колыбель всей западной цивилизации.

— Интересно, а наш разрушенный Лондон чем являлся для немцев? Просто военным объектом? К тому же историки и культурологи с удовольствием поспорят с вами на тему, какой город Европы является истинной колыбелью цивилизации.

— Но мы не можем поступать, как варвары! — Пирс вскочил с места.

— Мы должны поступать так, чтобы все знали: нашу нацию невозможно поставить на колени! К тому же можно начать не с Дрездена, коли он вам так дорог! — выкрикнул в ответ министр.

— Достаточно. — Черчилль нашел глазами начальника разведки: — Какие альтернативы вы можете предоставить Дрездену или Гетенбургу?

Тот задумчиво произнес в ответ:

— Конечно, можно сровнять с землей Гамбург или Нюрнберг. Впрочем, они и так уже достаточно пострадали. Те же две цели по сравнению с ними практически целы. Хотя, с другой стороны, заводов в вышеуказанных городах значительно больше, чем в культурных центрах. В том числе подземных. Если постараться, можно нарушить их ритм работы. Однако напрашивается логический вопрос: какой цели мы хотим добиться? Если просто произвести бомбардировку как ответную операцию, то можно выбрать любой объект. Все равно должного эффекта нам не добиться. Если же хотим деморализовать немцев как нацию, то лучших объектов чем Дрезден или Гетенбург, не придумать. Здесь я согласен с господином министром.

Над круглым столом нависла тишина. Черчилль молчал. Он прекрасно понимал: сейчас решается очень серьезный вопрос, который несет в себе задел на будущее. Это они, военные, могут себе позволить думать сегодняшним днем. А он и Пирс должны помнить о том, что не за горами новые выборы. И бомбардировка такого города как Дрезден может ударить по их политической карьере своеобразным бумерангом. А потому сегодня каждое слово будет стократно проверено и проанализировано.

— У кого еще какие мнения?

Представители военно-морских сил молчали. Им действительно нечего было сказать. Пролив и приграничные воды находились под их полным контролем. Но большего в данном случае они сделать не могли. Молчали и представители штаба сухопутных войск. Все прекрасно понимали: ответный удар может нанести только авиация.

Вывел всех из тупиковой ситуации тот же Пирс. Он повернулся к руководителю разведки:

— Чем мы сможем аргументировать перед будущими поколениями разрушение Гетенбурга?

Премьер-министр услышал его фразу по-другому: «Чем мы сможем аргументировать перед нашими будущими избирателями разрушение мирного культурного города?». Молодец, сукин сын, ловко вывернулся.

Генерал раскрыл папку и выложил из нее документы и карты.

— Вот смотрите, — начал он свой доклад. — Конечно, в городе важных для обороны объектов нет. Но вокруг него имеются заводы, которые имеют прямое значение для вооруженных сил Германии. Так, в пяти километрах от Гетенбурга расположены цеха оптического завода «Цейс-Икон». В основном там изготавливают прицелы для авиации.

— Весомый аргумент, — кивнул парламентарий. — Что еще?

— Северо-западнее, в девяти километрах, расположились два небольших завода «Заксенверк». На них более пяти тысяч рабочих занимаются сборкой радаров и других электронных компонентов.

— Это уже кое-что. — На лице Пирса заиграла довольная улыбка. — А мне говорили, что город полностью находится вне зоны военных действий. Простите, на заводе «Цейса» сколько человек работает?

— Более полутора тысяч.

— Итого шесть с половиной тысяч населения Гетенбурга работают на фашистскую военную промышленность. — Пирс откинулся на спинку кресла. — Ваша информация существенно меняет суть дела.

— К тому же имеется еще одна любопытная деталь.

Черчилль опустил глаза, чтобы их блеск не выдал его с головой. О предложении бомбардировки Дрездена или Гетенбурга ему сообщили два часа назад. Со всеми выкладками. И без свидетелей. Он сразу поддержал это предложение. Оставалось только «протолкнуть» его чужими руками. Так, чтобы самому остаться незапачканным. И это у него, судя по всему, получилось. А потому премьер спокойно, с наигранным любопытством ждал, когда начальник разведки выложит последний козырь.

— Именно в Гетенбурге, точнее, в его Техническом университете, проводятся все исследования по разработке систем впрыскивания ракетных двигателей доктора Брауна, главного конструктора ракет Фау-2, разрушивших Лондон.

«Каков козырь на выборы, а?» — во взгляде Черчилля промелькнула усмешка, предназначенная Пирсу.

— К тому же Гетенбург, — продолжил разведчик, — как и Дрезден, является узловым пунктом телеграфной и почтовой связи Германии. Разрушив данные коммуникации, мы затрудним осуществление связи между Восточным фронтом и Берлином. То есть окажем существенную помощь нашим русским союзникам.

Премьер-министр поморщился: последнюю фразу произносить не следовало. У него имелось свое, особое мнение по поводу помощи «русским товарищам».

Черчилль вынул сигару изо рта: настало время принятия решения.

— Итак, господа, каково будет ваше мнение?

Пирс поднял руку первым:

— Я согласен с доводами разведки и предложением господина министра военной промышленности.

Все остальные поддержали представителя парламента. Единогласно.

— Что ж, господа, — подытожил Черчилль, — вы сами вынесли вердикт. Без меня. Вам и отвечать.

Премьер-министр обменялся взглядами с министром военной промышленности и начальником разведки: спектакль прошел, как по нотам. Знал бы простачок Пирс, что авиакрыло вот уже три часа как готово к взлету, а в картах штурманов нанесена единственная цель — Гетенбург.

— Господин Гесс, — мужчина лет тридцати, светловолосый, с прекрасной военной выправкой, предложил бывшему партийному секретарю Адольфа Гитлера стул. Сам же расположился на углу стола. — Разрешите представиться. Полковник Том Викерс, Управление специальных операций. А это, — он указал рукой за спину Гесса, и тому пришлось обернуться, чтобы увидеть второго человека: лет на десять старше следователя, седоватого шатена, в темных роговых очках, — полковник Эдвард Габбинс.

— А, ребята с Бейкер-стрит. — Гесс закинул ногу на ногу. — Давно мной не интересовалась ваша контора. Как поживает мистер Шерлок Холмс?

Управление специальных операций получило прописку по адресу: Бейкер-стрит, № 62–64, неподалеку от дома вымышленного персонажа Конан Дойля, в 1940 году. А потому они до сих пор никак не могли привыкнуть к такому соседству.

— Мы тоже хотели бы встречаться с вами почаще, но…

— А кто вам сказал, что я горю желанием с вами встречаться? — умные глаза немца в упор смотрели на Викерса.

— А вы, господин Гесс, ничуть не изменились с нашей первой встречи. — Габбинс жестом указал, чтобы молодой человек освободил для него место. — И, конечно, вспомнили меня.

— Естественно, господин Букмастер.

— Даже имя мое запомнили?

— У меня в последние годы слишком размеренная жизнь, потому любое событие смакую, перебирая его в памяти. Ваши визиты являлись для меня настоящим праздником.

Полковник кивнул в сторону окна:

— Сегодня бомбили Лондон. Ракетами.

Гесс заинтересованно прислушался.

— По данным нашей разведки, Вернер фон Браун не был готов к таким действиям. Тем более что в районе стрельб наши люди провели две недели назад операцию. Стрельбище было практически ликвидировано. Однако в течение дня на него срочно доставили людей и заставили их ударными темпами восстановить полигон.

— Вы хотите от меня узнать, как они это сделали? — в голосе Гесса прозвучал сарказм.

— Нет. Я специально начал со столь трагического факта, чтобы вы поняли, в каком ключе будет проходить наша беседа. И мне не хочется, чтобы наш диалог превратился в фарс. Кстати, 20 июля на Адольфа Гитлера было совершено покушение.

Подбородок Гесса задрожал.

— Мне это известно.

— От кого? — Полковник быстро взглянул на напарника. Тот пожал плечами.

— Тюрьма не есть полная изоляция. — Гесс вымученно улыбнулся. — Я подобного ждал. Я все время ждал, когда это случится. Он погиб?

— Нет. Жив. Только ранен.

— Значит, Бог по-прежнему с ним.

— Вы сказали, что ждали такого развития событий. А нельзя ли подробнее?

Гесс попросил стакан воды. Проливая воду на мятый костюм, осушил его и вернул на стол. Потом сжал ладони коленями, чтобы скрыть их дрожь, и начал рассказ:

— На него готовились покушения всегда. Сколько я его помню. И в двадцать восьмом, и в тридцать втором, и в тридцать третьем, и в тридцать девятом. И коммунисты, и социалисты, и однопартийны, и пьяницы без определенного места жительства. Впрочем, вам и так все хорошо известно из прессы. Но вы не знаете одного. Большинство покушений в начале политической карьеры он придумывал сам. Да, да. И то был неплохой трюк для завоевания внимания масс. Он действительно срабатывал. Мол, кого бьют, того и любят. Поначалу те, кто не знал Ади, по-настоящему переживали за его жизнь. Потом, когда начали догадываться, что к чему, бдительность, естественно, притупилась. Смысл волноваться о том, чего все равно не произойдет, исчез. Бдительность охраны, разумеется, тоже притупилась. Я это заметил еще тогда, в тридцать девятом. Подозреваю, задумался тоща и Гитлер. Иначе бы он так не испугался никогда и не готовившегося на него покушения с вашей стороны в тридцать девятом. А они, значит, воспользовались ситуацией в сорок четвертом. Даю голову на отсечение, что того, кто проносил бомбу, даже не проверяли.

— Вам известны имена заговорщиков?

— Вы хотите проверить, насколько хорошо работает тюремная связь?

— С вами интересно беседовать. — Букмастер налил чай себе и собеседнику. — Мне вы импонировали начиная с сорок первого года, когда мы начинали с вами работу. Жаль, что ее так внезапно прервали.

— На то были причины. — Гесс сделал глоток и зажмурился: — Вот чего мне будет не хватать в Германии, так это настоящего английского чая.

— Сейчас в Англии не все пьют такой чай.

— Но и не все владеют такой информацией, как я.

Букмастер решил промолчать. По Управлению ходили слухи, что якобы Чемберлен поддержал решение Гитлера начать войну против

СССР, тем самым отведя удар от Британии. Высказывались также версии, что будто бы премьер оказал поддержку не только словами. И прилет Гесса, в противовес высказываниям Гитлера, выполнил поставленную задачу.

— Гитлер был вашим кумиром?

— Почему «был»? — Гесс вскинул глаза на собеседника. — Он и сейчас им является. Это там, в Германии, его считают просто Гитлером. А для меня он фюрер. Такой человек, как фюрер, просто так уйти из жизни не может. Великие люди, господин полковник, из жизни просто так не уходят. Никогда!

— Вы считаете Гитлера великим?

— Несомненно.

— Был бы великим — не проиграл бы войну. — Букмастер заметил, что в нем начинает бурлить ненависть и презрение к арестованному. Его раздражало в Гессе буквально все. И то, как он сидит, закинув ногу на ногу. И то, как во время разговора постоянно смотрит на свои ногти (в тюрьме ему раз в неделю делали маникюр и педикюр). И то, как пьет чай, — маленькими глотками, не торопясь, смакуя. И то, как он говорит… Точнее, что говорит. И последнее его особенно бесило. — Будь Гитлер великим, не допустил бы войны на два фронта.

— А кто вам сказал, что он совершил ошибку? Ваши политики? — Казалось, Гесс размышляет вслух сам с собой. — Они ничего не знают.

— А вы знаете?

— А я знаю. — С последними словами нацист все-таки оторвался от своих ногтей и посмотрел на британца. — И вы знаете. Только не хотите самому себе ответить на простой вопрос: почему Англия, находясь в состоянии войны с Германией с 1939 года, начала активные военные действия только в июне сорок четвертого? Пять лет спустя. Почему Черчилль не вступил в войну в сорок первом? Или в сорок третьем? Что ему мешало? Вот когда вы ответите на этот вопрос, тогда поймете все величие фюрера.

Букмастер понял: далее вести беседу в подобном ключе, да еще при свидетеле, нельзя. Три года назад его сняли с «дела перебежчика» именно за подобного рода вопросы. И более к делу не подпускали. До тех пор, пока он не вошел в элиту разведки.

Гесс снова наклонился над чашкой с горячим напитком.

Англичанин поморщился: чертов наци. Загнал-таки его в угол.

— Я бы хотел получить от вас консультацию. — Букмастер кивнул своему помощнику.

— Можете не продолжать. Я догадываюсь, о чем. — Гесс посмотрел на молодого человека — Протоколируйте. Вам же потом нужно будет отчитаться. Итак, вас интересует, с кем из руководства рейха можно установить контакт. Я вас правильно понял?

— Совершенно верно.

Букмастер кивнул в знак согласия.

— В таком случае мой ответ: ни с кем.

Букмастер сделал знак Викерсу перестать делать записи.

— Думаете, никто из них не пойдет на встречу с нами?

— Наоборот. Просто вам самим это невыгодно. Удивлены? Объясняю. С Гиммлером нельзя иметь дело потому, что он трус. На контакт с вами он пойдет. Но потом будет долго, очень долго «обсасывать» предмет встречи в своих куцых мозгах. Менять время. Место. Утром он даст вам согласие на все, что хотите, а вечером вы получите от него отказ, причем без пояснения причин. Одно слово — трус. Конечно, может быть, война его изменила, но лично я сомневаюсь. Геринг. Самовлюбленный эгоистичный дурак. Жирная сволочь. Ничего в этой жизни, кроме своей персоны, не видит. У меня даже появилась мысль, что он и партию-то создавал для собственного удовлетворения. С ним иметь деловой контакт просто невозможно. А с Геббельсом вы и сами не станете вести переговоры. Потому как за ним ничего нет. Пустышка.

— А Борман?

— А Мартину вы не нужны. — Гесс рассмеялся: — Поверьте мне, он уже приготовил себе пути отступления. Наверняка у него сейчас имеются счета в различных банках всех столиц мира, в том числе и у вас. Подготовлены базы для его принятия. А сам он отрабатывает сейчас методы исчезновения из рейха. Не удивлюсь, если «Задница» создаст для этого новую организацию, со своим страховым фондом.

— Вы сказали — «задница»?

— Да, так его прозвали в партийной канцелярии. Вы бы видели его жопу!.. Тогда бы поняли, почему он получил такое прозвище. Кстати, вот его вам следует опасаться. Если ваша контора рассчитывает завладеть какой-то информацией в Германии, можете не успеть. Он все сделает раньше вас, даже не сомневайтесь. А потом вам же ее продаст, но по баснословной цене.

— Вы так открыто обо всем рассказываете…

— А чего теперь скрывать? Германия проиграла. Это факт.

— А как же величие фюрера? — поддел англичанин.

— А величие фюрера не имеет к падению Германии никакого отношения. Обратите внимание: все говорят о падении Германии. Именно Германии, но не Рейха. Рейх будет вечен! Мы все смертны. А идеи вечны. Вот в чем величие фюрера.

Гесс с сожалением посмотерл на пустую чашку, но Букмастер сделал вид, что не заметил его взгляда.

— Что еще вы могли бы добавить к вышесказанному?

Собеседник пожал пленами.

— О величии фюрера?

— Нет. О вопросе, который нам интересен. Пройдемся по именам. Кальтенбруннер?

Гесс задумался и отрицательно мотнул головой:

— Отпадает. Человек Гиммлера. Беззаветно предан ему.

— Шелленберг?

— С ним знаком мало. В мое время он особой роли в РСХА не играл.

— Олендорф? Гендебах? Бейер? Зейберт?

— Судя по именам, вас интересует служба безопасности. В таком случае на вашем месте я встретился бы с Мюллером, Небе, Доршем…

— С Мюллером? — Букмастер проследил за Викерсом: тот строчил, не поднимая головы.

— Да, с ним. «Мельник» — материалист. Его никогда не интересовали идеи национал-социализма. Ни-ког-да! Мюллер вступил в НСДАП по необходимости. Ваш покорный слуга, кстати^ был тогда против. Но Гиммлер настоял. А Борман его поддержал. До сих пор считаю, что Мюллера нельзя было принимать в партию. Вот Небе, к примеру, никогда не был членом партии. И тем не менее остался главой криминальной службы. Впрочем, доступа к интересующей вас информации он не имеет.

— Вы могли бы более детально изложить все в письменном виде?

Гесс отрицательно покачал головой:

— Простите, но я даже не поставлю подпись под тем, что настрочит ваш коллега. Причина? Вспомните начало нашего разговора. Вы меня спрашивали, знаю ли я имена заговорщиков? Так вот, бомбу под стол подложил Штауффенберг. Теперь вам понятна причина моего нежелания ставить подпись?

На вокзале документы у Штольца проверили дважды. В первый раз журналист волновался, но все прошло без проблем. Старик, которого привел Леви, действительно оказался специалистом своего дела. Второй патрульный, просмотрев паспорт, молча кивнул и пропустил на перрон.

Штольц решил ехать в Гетенбург. Он еще до 20 июля запретил себе звонить родственникам Эльзы и тем более писать ей письма. А теперь, в связи с произошедшими событиями, он не смог бы этого сделать, даже если б захотел.

Журналист остановился перед вагоном, осмотрелся. Перрон напоминал муравейник: все, кто отдавал себе отчет в происходящем, стремились как можно скорее покинуть столицу Рейха.

Штольц достал сигарету, закурил. Заговор провалился. С треском. И теперь у него имелась только одна цель: как можно скорее забрать жену у родственников и укрыться с ней по мере возможности в каком-нибудь малонаселенном городке Германии. Или в сельской местности. Но только на западе, подальше от наступающих русских. А главное, нужно забрать Эльзу незаметно. Штольц не сомневался: за ней наверняка ведется наблюдение. Даже если Бургдорф и промолчал о его роли в спасении двойника, в чем журналист сильно сомневался, то Мюллер все равно ему не поверил. А потому охота продолжается. Единственное, на что мог рассчитывать Штольц, так это на то, что Гетенбург переполнен беженцами. Мало осталось в Германии мест, где человек мог бы выжить. И одним из них являлся старый город, который до сих пор не подвергся ни одной бомбардировке. Именно в такие города и устремились жители ранее престижных промышленных центров. Работать в условиях постоянного человекопотока полиции очень сложно, й на этом, решил молодой человек, можно будет сыграть. А там — поездом, машиной, пешком, как угодно! — покинуть город и спрятаться до прихода американцев. Непонятно по какой причине, но Штольц был уверен, что его семью освободят именно американцы.

Журналист зашел в вагон, нашел свое купе, устало опустился на скамейку, прикрыл глаза. Жутко хотелось спать.

Похоронная процессия затянулась до глубокой ночи. Пока человек Леви делал документы, Штольц вернулся в квартиру ветеринара, вскрыл двери соседних двух квартир, вынул из шкафа труп, перенес его в одну из них, облил помещение бензином, который им был обнаружен при обыске, и поджег. Едва он успел быстрым шагом перейти на другую сторону парка, как за его спиной раздался взрыв: взорвались газовые горелки. Все трехэтажное здание охватил огонь.

Штольц, последний раз посещавший церковь в детском возрасте, обернулся, поднял руку и перекрестился.

Все, прошлая жизнь закончилась. По крайней мере до поражения Германии.

Двери купе открылись. На соседнюю скамью присела молодая женщина с грудным ребенком. Рядом с журналистом примостилась старуха, видимо, ее свекровь, постоянно что-то бормотавшая и перебиравшая трясущимися руками вещи в своем ридикюле.

Журналист вжался в угол вагона, запахнул на груди широкие полы пиджака и задремал.

Через двадцать минут в отделение гестапо поступило телефонное сообщение, что лицо, схожее с фотографией, которой снабдили все патрули столицы, под именем Клауса Баума отбыл из Берлина в направлении Гетенбурга. На вопрос сотрудника политической полиции, почему лицо не было задержано, начальник патруля ответил, что во время инструктажа такого приказа не получал.

Шелленберг молча протянул Гиммлеру расшифрованную радиограмму, поступившую от его источника из штаба Эйзенхауэра: «Лондон потрясен падением «болванок». Ждите ответного удара, Цель: Гетенбург. Э. Ждет. Р. В штабе проверка. Объявляю молчание на две недели. Выйду только в экстренном случае. Луи».

Гиммлер посмотрел на подчиненного. Тот опустил глаза.

«Какое скотство, — мысленно возмутился Гиммлер. — Опять принимать решение выпало мне».

Последние шифровки Луи отличались от предыдущих предельной лаконичностью. Судя по всему, их агент действительно боялся «попасть под колпак». Потерять разведчика такого уровня было бы непростительно. Две недели можно и потерпеть. Но что делать со старым городом? Если объявить в городе эвакуацию, американцы поймут, что произошла утечка информации. Не объявлять — старинный культурный центр Германии будет стерт с лица Земли.

Рейхсфюрер подошел к сейфу, открыл его, долго перелистывал какие-то документы.

— Что с Канарисом?

Вопрос прозвучал неожиданно и не к месту, но Шелленберг отреагировал спокойно:

— Практически согласен работать.

— Что значит «практически»?

— На данный момент восстанавливает итальянские контакты. На что уйдет дней десять. Мне нужно приготовить к моменту встречи деньги.

— Сколько?

Шелленберг написал на салфетке сумму.

— Они что, с ума сошли?! — возмутился рейхсфюрер, увидев цифры. — Прямо не религиозная община, а банда вымогателей! — Гиммлер потряс салфеткой. — А зачем им столько денег? Или они постятся экзотическими фруктами?

Бригадефюрер предпочел отмолчаться. Он понимал истинную причину возмущения Гиммлера. И она заключалась не в условиях святош.

— Что будем делать? — несколько успокоился рейхсминистр.

— Собирать деньги.

— Да бросьте вы… Я имею в виду Гетенбург.

— Вы же прекрасно понимаете, господин министр, что если мы начнем эвакуацию населения, наш человек в штабе союзников прекратит свою работу.

— А если не начнем, погибнет город.

— А в противном случае станем «слепыми»».

— И что вы мне предлагаете? — Гиммлер встал перед сидевшим Шелленбергом, словно живое обвинение. — На данный момент в Гетенбурге скопилось более ста пятидесяти тысяч населения. Не считая двенадцати госпиталей и нескольких тысяч трусов, бежавших с восточных границ. Итого почти двести тысяч. Вальтер, я жду вашего мнения.

«Ну придумай же, как мне проигнорировать эту шифрограмму!»» — Гиммлер смотрел в затылок подчиненного, и бешеная злость поднималась в его груди.

Шелленберг медленно поднял голову и, несколько растягивая слова, словно продолжая думать над неожиданно появившейся идеей, проговорил:

— А вы знаете, господин министр, я не думаю, что англичане будут бомбить город. Скорее всего мы имеем дело с дезинформацией.

— Уверен?

— Абсолютно.

— Хм… Любопытно. — Гиммлер почувствовал, как раздражение начало покидать его. — Продолжайте.

— Гетенбург — культурный центр. И не более. В городе нет ни одного оборонного завода. Только культурные и исторические ценности. Разрушить одну из колыбелей всей западной культуры — верх варварства. Только русские могут совершить подобное. Англия — никогда! Сомневаюсь, что Черчилль захочет встать на одну ступень с сибирским мужиком. А потому делаю вывод: нам через «Луи» подсунули «липу». Чтобы мы на нее отреагировали и тем самым раскрыли нашего человека.

— Заводы имеются в пригородах Гетенбурга.

— Какие? Цейс? Заксенверк? Не тот уровень, чтобы на них тратить авиацию. А что еще есть? Табачные фабрики Грейндлингц и Енидзе? Электростанция? Нет, мой рейхсфюрер, перед нами чистой воды дезинформация.

Гиммлер похлопал Шелленберга по плечу:

— Вальтер, я никогда не сомневался в ваших аналитических способностях.

«Естественно, — подумал Шелленберг. — Мысль о дезинформации пришла мне сразу, как только я получил шифровку. Оставалось лишь потянуть время, чтобы в нужный момент доказать руководству свою значимостью.

— Кстати, — Гиммлер вновь взял радиограмму в руки, — «Э» — это Эйзенхауэр. А кто «Р»? Рузвельт?

— Сомневаюсь, господин министр. На данный момент у президента США возникли некоторые проблемы, связанные с выборами. Так что ему не до поездок на фронт. Лично мне кажется, что наш агент имеет в виду совсем другого человека. Из нашего лагеря. Такого, который имеет тесный контакт с Западным фронтом. Точнее, является…

— Можете не продолжать, — оборвал Шелленберга рейхсфюрер. — Я уже понял, что вы говорите о Роммеле. 

Машина, притормаживая, дернулась несколько раз и остановилась. Из-под покрытого брезентом кузова на землю стали выпрыгивать солдаты Скорцени. Курков спустился в числе последних. Гауптштурмфюрер Хеллмер, встречавший их, хлопнул его по груди, на которой красовалась орденская планка:

— Поздравляю. Но в ближайшее время тебе с ним, — офицер щелкнул пальцем по планке, намекая на орден, — пофорсить не придется.

Курков огляделся. Вокруг небольшого старинного замка, во двор которого въехала машина, расположился старый запущенный парк с большим озером недалеко от строения. За восстановленной солдатскими руками оградой виднелись просторные поля, судя по всему, перепаханные не плугом, а гусеницами танков и колесами машин.

— Как тебе обстановочка?

— Слишком тихо.

Хеллмер усмехнулся:

— Привыкнешь. Пошли располагаться. Пока Отто и Радля нет. — Он повел Куркова на второй этаж, в спальное отделение. — Они поехали выбивать что-то для новой операции. Опять, когда вернутся, будут ругаться. Тыловые крысы никак не могут понять, что мы специальное подразделение. Нам необходимо с новыми разработками вооружения работать. А эти гады все старье стараются спихнуть.

Курков занял верхнюю койку, отметив ее тем, что бросил поверх серого армейского одеяла свои вещи. Хеллмер недовольно покачал головой:

— Сними. — И протянул Сергею табличку с его именем. — Достаточно ее повесить. Привыкай к культуре, русский. Поправь постель, идем со мной.

На выходе из помещения офицер остановился и указал пальцем на висевший на стене приказ, подписанный Скорцени.

— Читай и запоминай.

«Всем солдатам гарнизона!

1. Если солдат оставит казарменное помещение неубранным, наказание — 10 ударов ниже спины.

2. Если солдат неаккуратно воспользуется ватерклозетом, наказание — 15 ударов ниже спины.

3. Если солдат не будет заботиться о своем оружии, наказание — 25 ударов ниже спины.

4. Если солдат покинет расположение части без уведомления и разрешения командира, наказание — 20 ударов ниже спины.

5. Если солдат не будет проявлять рвения при исполнении приказов командиров, наказание — 10 ударов ниже спины».

Курков усмехнулся:

— У вас что, есть и такие, кто поливает мимо дырки?

Хеллмер расхохотался:

— Веселый ты парень. Чувствую, будешь спать на боку.

— Почему?

— Потому что задница покроется шрамами. Пошли вниз. Время терять не будем. Отто приказал тебя проверить в воде. Стоп. — Хеллмер встал как вкопанный. — Аты плавать-то хоть умеешь?

— Умею, — успокоил Сергей эсэсовца. — На реке родился. Чемпионом не был, но часа два на воде продержусь.

Они спустились к озеру. На причале несколько человек распаковывали деревянные ящики, из которых вынимали сигарообразные, длиной метра полтора металлические контейнеры с оперениями на одном конце.

— Торпеды? — спросил Курков.

— Нет. Но система работы схожа. — Хеллмер подошел к одной из «сигар» и погладил ее гладкую поверхность. — Торпеды значительно больше, и с ними удобно работать только в море. Для рек и озер они не подходят. А нам приходится проводить операции в разных условиях. К тому же эту игрушку можно притопить в условленном месте, а после выполнения задания найти и нажатием вот этой кнопки, — он показал на скрытую заслонкой, предохраненной резиновой присоской, кнопку, — завести механизм и уйти от неприятеля. Она же его и отключает. Все довольно просто.

— Мне тоже придется с такой работать?

— Обязательно. И прямо сейчас. Переодевайся.

Сергею выдали прорезиненный костюм, маску, трубку для дыхания.

— С такими предметами знаком?

— Не в пустыне вырос.

Курков вошел в воду. Вслед за ним столкнули с берега и «сигару».

— Теперь слушай внимательно. — Хеллмер указал на рукояти по бокам машины: — На ней можно переправляться разными способами. Наши оболтусы любят укрощать ее сверху, как лошадь. Но основное положение для работы — рядом. Берешься за рукояти, они же рули управления, включаешь двигатель, потом прилип к машине — и поплыл. Если впереди все спокойно, можешь плыть в надводном положении. Как только появился неприятель, поворот руля на несколько градусов — и ты под водой. Там, конечно, работать сложнее, но на то тебе и дается несколько дней. Привыкай,

Курков ласково погладил боковину «сигары», как бы приручая ее к себе. Затем надел на голову маску с дыхательной трубкой. Потом левой рукой взялся за руль, правой сдвинул заслонку и нащупал кнопку в резиновом корпусе. Одновременно с нажатием торпеда рванула вперед, и пловец чуть было не потерял свой «транспорт». С трудом преодолевая сопротивление воды и выплевывая пресную жидкость, Курков вцепился в рули обеими руками и попытался сориентироваться. Для этого пришлось на полкорпуса выпрыгнуть из воды. Он находился практически на середине озера. «Приличная скорость, — мелькнуло в голове. — Всего-то несколько секунд прошло. Или показалось, что так быстро?» Следовало разворачиваться. Поворот руками влево. Машина послушно пошла на первый крут. Курков радостно что-то крикнул, но тут руки совершили необдуманное нажатие, и машина вместе с ним ушла под воду.

Хеллмер посмотрел на часы: русский находился под водой уже сорок секунд. Пятьдесят. Шестьдесят. Семьдесят… Еще двадцать секунд, и нужно будет его спасать. Если, конечно, сам не догадается бросить машину. На восемьдесят третьей секунде над поверхностью озера появилась голова пловца. Она стремительно приближалась к берегу.

Когда Курков вышел на берег, Хеллмер похлопал его по плечу:

— Молодец. У нас обычно в первый раз возвращаются на берег самостоятельно. Потом часа три машину достаем. Горючего-то я заливаю всего на пять минут. Теперь о том, что сделал неправильно. Трубку следовало зажать вот этим креплением от маски, — Хеллмер показал, как следовало подготовить снаряжение. — Так уменьшается давление на зубы. Дальше. Крепче прижимайся к машине: ей так легче тебя везти — меньше сопротивление воды. Не высовывайся часто на поверхность. Наметил курс, спрятал голову в воду и начинай считать. Вычислил, сколько метров прошел, вскинул голову, отметился. Потом до следующей отметки курс прокладывай. Понял?

— Так точно.

— Вопросы есть?

— Еще разок можно?

Хеллмер пожал плечами:

— Тебя для того сюда и привезли. Хоть целый день плавай. Штайнер тебе поможет. Но к семи ты должен быть готов к другим тренировкам.

— Каким?

— Потом узнаешь. — И гауптштурмфюрер, насвистывая незатейлевую мелодию, направился в сторону замка.

Сталин пристально всматривался в лица сидевших перед ним людей. Каждого из них он знал не первый год. И сегодня не случайно собрал их вместе. Для Иосифа Виссарионовича слова «случайно» вообще не существовало.

Расширенное совещание.

— Товарищ Фитин, доложите нам о последних событиях. Частично с материалами товарищи ознакомлены. Нам нужна конкретная информация по последним событиям, и не только в Германии, но и в Америке, Англии, Японии, Турции…

Павел Николаевич встал, взял в руки записи и, заглядывая в них, приступил к докладу:

— Первое, что мне хотелось бы отметить, это попытки с немецкой стороны наладить контакт с нашими союзниками. Комендант Парижа, генерал Штюльпнагель, сделал через своего заместителя неудачную попытку связаться с главнокомандующим американской армией. Правда, самолет до цели не добрался: был сбит британскими военнослужащими, часть генерала Монтгомери. С какими предложениями немцы летели к американцам — неизвестно. Имелась и вторая попытка контакта. На этот раз с дипломатической стороны. В Турции бывший вице- канцлер, а ныне подчиненный министра иностранных дел Германии Франц фон Пален вышел на консула США с предложением о сотрудничестве. На данный момент мы не можем сказать, от чьего имени действовал дипломат, но если от имени министерства, то имеются все основания предполагать, что установление контактов с союзниками происходит на государственном уровне. Одновременно Германия обстреляла вчера Лондон новым видом артиллерийского оружия. Так называемыми ракетами Фау-2. Поскольку данный вид вооружения серьезного, по сравнению с авианалетом, разрушения столице Англии не нанес, есть предположение, что Геринг и те, кто стоит за ним, хотели просто показать свои достижения. Для ускорения, так сказать, переговорного процесса.

— С какого полигона был произведен обстрел? — задал вопрос министр иностранных дел Молотов.

— Пенемюнде.

— Но данная площадка, насколько мне йомнится, была ликвидирована отрядом Сопротивления.

— Совершенно верно. Однако полигон восстановили в течение суток.

— Невероятно! — Молотов развел руками.

— Тем не менее это факт.

— Либо он не был ликвидирован, как нам доложили, — вставил свое слово Берия. — А его просто-напросто законсервировали. И в нужный момент открыли. Откуда мы получили информацию о том, что полигон разрушен?

Все посмотрели на Фитина.

— Передала наша агентура. К тому же данную информацию подтвердили британцы, которые и нанесли массированный авиаудар по полигону.

— А вы уверены, что наша агентура передает достоверную информацию? — Берия говорил не вставая, глядя в стол, тихо и медленно.

Фитин молчал. О какой гарантии могла идти речь, когда в некоторых случаях его сотрудники переставали верить даже самим себе? Особенно когда их вели на допрос. Павел Николаевич понимал, куда клонит Берия. В последнее время Черчилль все чаще высказывался за то, чтобы как можно скорее активизировать действия на Западном фронте. Любыми способами. Лишь бы опередить советские войска в захвате Германии и Европы. Несколько раз Фитин ловил себя на мысли: а что, если союзники первыми войдут в Берлин и их войска углубятся дальше, чем это согласовывалось со Сталиным? Неужели мы начнем войну против них? И отвечал сам себе: да, начнем. Некоторые детали в разговорах после таких вот совещаний убеждали руководителя разведки, что настроение в отношении союзников, а особенно Англии, в руководстве страны стало меняться в худшую сторону.

— Конечно, любую информацию мы должны детально проверять и перепроверять. И данной операцией тоже займемся вплотную. — Фитин указал на свою папку. — Пока же я озвучил не до конца проверенные сведения. Информация свежая, только что поступившая. И из разных источников. К тому же она дополнена моими предположениями.

— Если мы сделаем какие-нибудь движения на основе ваших предположений, а они не совпадут с истинными мотивами, то представляете, в каком свете будет выглядеть Советский Союз? — произнес Молотов.

— Чтобы проверить даже простую информацию, требуется время, — ответил Фитин. — А его, к сожалению, у нас нет. Пока мы будем заниматься проверкой нашей агентуры, очередной Штюльпнагель прилетит в штаб Эйзенхауэра и начнет переговоры. Американцы, не видя нашей реакции, будут проводить свою, выгодную им политику.

Это был весомый удар по министру иностранных дел. Следующей фразой можно было добить Молотова. Слишком много накопилось в отделе информации, которую следовало использовать против США, но этого так и не сделали.

— Спасибо, товарищ Фитин, — Сталин прекратил дискуссию. — Кто может дополнить выступление нашего товарища?

Молотов поднялся со стула:

— Разрешите, товарищ Сталин? — Получив в ответ утвердительный кивок, оппонент Фитина продолжил: — Товарищ Фитин только что затронул действия Палена в Турции. Так вот, Турция находится на грани расторжения дипломатических отношений с Германией. Посольства союзников ведут очень активные переговоры с руководством страны, практически в форме ультиматума. Пален не проявляет никакой реакции на происходящее и, насколько мне известно, не информирует о проходящих переговорах свое руководство. На основании чего можно предположить, что контакт с американской дипломатической миссией есть не что иное, как личная инициатива Палена. Не имеющая никакого отношения к руководству Германии.

— А что вы можете сказать по Соединенным Штатам Америки?

Молотов поправил очки.

— Вашингтон сегодня занят выборами. В их дипломатических кругах покушение на Гитлера практически не обсуждалось. Многие дипломаты вообще считают, что оно было подстроено самим Гитлером. Для чистки вермахта. Из чего делаю вывод: внешняя политика господина Рузвельта остается без изменений.

— Что ж, — проговорил Сталин, — я всегда считал Рузвельта умным и дальновидным политиком. К Британии мы еще вернемся. Теперь меня интересует, как на это сообщение отреагировали у нас, наши люди. Товарищ Абакумов, что вам известно по этому поводу?

Руководитель контрразведки поднялся и, тщательно избегая взглядов присутствующих, приступил к докладу:

— В целом страна с негодованием встретила известие о покушении на Гитлера. Имеется в виду негодование по причине того, что данного изверга следовало бы посадить перед лицом трибунала и судить по всем законам. Такое негодование советских людей понятно.

Однако среди населения и, особенно отмечу, в среде военнослужащих стали в последнее время, именно после покушения, появляться несколько непонятные нам, и лично мне, высказывания. Причем факты подобного рода высказываний отмечены и среди высокопоставленных армейских чинов. Так, в частях 1-го Белорусского фронта некоторые офицеры, в том числе политруки, вместо того чтобы вести пропаганду полного уничтожения фашизма, начинают обсуждать мнение, что якобы в Германии тоже, оказывается, есть враги Гитлера. И что с такой Германией можно поступить и более лояльно. Примите во внимание, я воспроизвожу их высказывания в тактичной форме.

— А вы не сдерживайте себя, товарищ Абакумов. — Сталин раскурил трубку, и аромат дорогого табака распространился по кабинету.

Абакумов нервно сжался и в несколько пониженном тоне продолжил:

— Да, это еще не все, товарищи. Некоторые представители высшего командования после покушения начали позволять себе некорректные высказывания не только в адрес Гитлера, но и нашего правительства. — Абакумов перелистнул страницу в блокноте. В кабинете повисла тяжелая тревожная тишина. — Так, Маршал Советского Союза Жуков дважды высказался в очень грубой, недопустимой для такого чина форме, по поводу его снятия с должности представителя Ставки. Жуков недоволен тем, что теперь не может, как раньше, осуществлять личный надзор за проведением военных операций и, как он проговорился, вынужден подчиняться указаниям из Москвы. Товарищ маршал позволил себе заявить следующее: «…подчиняться тем, кто и пороху-то фронтового не нюхал».

Глава контрразведки перелистнул еще одну страницу Фитин, глядя на него, подумал: «Эдак, родной, ты скоро и на всех нас цитаты найдешь».

— Очень подозрительно, с точки зрения безопасности, стал вести себя и Маршал Советского Союза Рокоссовский. Высказываний, подобных Жукову, он не допускал, но в последнее время от него часто слышали речи по поводу переустройства Польши. Товарищ Сталин, я, конечно, не представитель Главного штаба, но, если вы позволите, я посоветовал бы снять товарища Рокоссовского с главного направления, которое ведет на Польщу, и перевести его на второстепенный участок фронта.

«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — чуть не присвистнул Фитин. — Да такой перевод смерти подобен! Абакумов, что ж ты творишь, сукин сын? Ведь ты же прекрасно знаешь, что Рокоссовского посадили в тридцать седьмом и выпустили только в связи с войной.

Никто на него дела не закрывал. Ты же его сейчас хоронишь! Живьем».

— Это единичные случаи, товарищ Абакумов? — голос Сталина прозвучал недовольно.

— Нет, товарищ Сталин. Подобные мысли в последние дни высказывали также генерал Кузнецов, генерал Ашаров, генерал…

— Не нужно читать, — остановил начальника контрразведки глава государства. — После изложите в письменном виде. У вас все? — Абакумов кивнул. — Можете садиться. — Сталин заложил левую руку за спину и выпятил узкую грудь в маршальском мундире с одной «Золотой Звездой». — Как мы можем видеть, покушение на Гитлера негативно сказалось на моральном уровне нашего командного и офицерского состава. Это очень плохо, товарищи. С такими людьми следует провести соответствующую работу.

Сталин говорил вдумчиво, пережевывая каждое слово.

Он с неудовольствием выслушал Абакумова. Нет, не такой доклад хотел услышать Главнокомандующий. Что за детский сад: один говорил, второй говорил… Нужно, чтобы в докладе все что-то делали, думали и действовали. Собирали на секретные совещания генералов, продумывали, как уничтожить, убить его, самого Сталина. Свозили тайно к столице войска. Вступали в контакт с американцами и англичанами. Вот что он хотел бы услышать от Абакумова. А не мальчишеские сопли. Ну да ничего, раз у него фантазии не хватает, Лаврентий раскрутит дальше по традиционному сценарию. Однако пусть мальчишка еще раз выскажется. Тогда посмотрим, оставлять его в повозке или же выбросить на обочину.

— Какие выводы вы для себя делаете, товарищ Абакумов?

Генерал снова вскочил.

— В связи со сложившейся обстановкой разрешите, товарищ Сталин, усилить органы контрразведки численным составом и дать им новые полномочия.

«Ты посмотри, как встрепенулся, воробей. Видно, почуял, что под него горячую сковороду подкладывают».

— Уточните.

— Для усиления дисциплины в войсках, особенно в нынешнее время, когда наш солдат во время наступления попадает в неустойчивую среду вымирающего Запада, разрешите производить расследования на месте, невзирая на чины и звания, как то было принято в начале войны.

Тишина в кабинете материализовалась. По крайней мере Фитин ощущал ее теперь физически.

Сталин молчал. Он примерно догадывался, о чем думают его соратники. Усиление полномочий СМЕРШа приведет к неминуемому столкновению Абакумова с Берией, Фитиным, Судоплатовым. Но именно в этом и состоял плюс. С Лаврентием он всегда разберется. Судоплатов тоже пока под контролем. А вот Фитин перестал ему нравиться. Слишком уж со своими разведчиками в последнее время стая заигрывать. Сиду почувствовал, стервец. Так в огромной советской стране много есть мест, где ее можно будет использовать но прямому назначению.

— Что ж, товарищ Абакумов, мы подумаем над вашим предложением. И обязательно сообщим вам о нашем решении. А вот товарищу Фитину я предлагаю подготовить к следующему совещанию доклад о состоянии дел в его Управлении. Я полностью разделяю мнение товарищей Берии и Молотова, что нам следует более ответственно относиться к той информации, которая поступает из-за линии фронта. Это не говорит о недоверии к работе наших товарищей. Но мы хотим все проанализировать и помочь тем людям, которые выполняют свою задачу вдалеке от нас, лучше выполнять возложенные на них поручения.

Павел Николаевич почувствовал, что пальцы рук онемели и перестали слушаться. Медленно, почти механически он поднялся, попрощался с вождем и направился к двери. Все, кто окружали его в эту минуту, молчали и вроде как бы перестали замечать. Он для них с этой минуты прекратил свое существование.

«Посадят, — подумал Фитин. — Как пить дать посадят..>

Тир располагался на заднем дворе замка. Стрелять по мишеням приходилось как с земли, так и из замковых окон. И стоя, и лежа. При ходьбе и перебежками. С различных положений. Сергей сразу отметил, что большинство бойцов отряда справляются с поставленной задачей великолепно.

Радль протянул ему винтовку с оптическим прицелом:

— Знаешь, что это?

Курков взял оружие в руки, оценил на вес, осмотрел со всех сторон.

— Снайперская винтовка. Только легкая, и слишком много деталей на корпусе.

— Они стрельбе не мешают. Зато она раскладывается. Вот так. — Радль одной рукой взял оружие за цевьё, другой за приклад, раздался щелчок, и винтовка разделилась на две половины. — Теперь ее можно упаковать в чемодан или в сумку.

— Для работы в глубоком тылу противника, — сообразил Курков.

— Верно. — Радль сплюнул под ноги. — Это тебе не ножом размахивать. Держи. Собери, заряди, стреляй. Вон цель. — Рука Радля указала в сторону нескольких мишеней с очертаниями человеческих фигур. — Твоя — с красной отметиной на лбу. Стрельбу производи с разных позиций. — Радль кивнул за спину: — Из окон тоже. Перепутаешь мишень — накажу.

Курков собрал винтовку, вскинул к плечу, левый глаз зажмурил, правым посмотрел в оптику прицела

Радль снова сплюнул: дилетант.

— Русский, открой левый глаз! — раздался приказ голосом Скорцени. Когда он подошел, Курков не заметил.

— Так неудобно, господин штурмбаннфюрер.

— Зато свою жизнь сохранишь. При стрельбе нужно фиксировать все, что происходит вокруг. Иначе тебя самого к праотцам отправят. Потому оба глаза оставляй открытыми. Правый — в оптический прицел. Левый — фиксирует происходящее вокруг. Стреляй!

Щелкнул затвор. Первая пуля ударила в песок в метре от мишени. Вторая повторила маршрут первой.

— Работай.

Скорцени отвел Радля в сторону:

— Как он держится на воде?

— Значительно лучше, чем стреляет.

— У нас всего одна неделя на его подготовку.

Радль сжал кожаные перчатки в правой руке и хлопнул ими по левой:

— Не понимаю, Отто, зачем ты ему даешь практические советы? Он все равно должен сдохнуть после выполнения задания.

— Все не можешь забыть, как он уложил тебя?

Радль покрылся красными пятнами.

— Успокойся. — Скорцени, не глядя более на своего помощника, стал наблюдать за действиями русского. — Русский, как ты выразился, сдохнет, — сказал он, не поворачивая головы, и щелкнул языком, когда у Куркова первая пуля попала наконец в мишень. — Но не сразу. Иначе не поверят. Британцы должны его задержать; Убедиться, что он действительно русский. А уж во время транспортировки мы его и…

— И все равно напрасно ты хочешь задействововать в этой операции «Ивана», — поморщился Радль. — Мы и сами толстяка грохнули бы. А то вся эта канитель…

— Черчилля должен убить русский, — раздраженно перебил Скорцени. — Сколько раз мне еще повторять? Я так решил. Ясно? К тому же представь рожи их парламентариев, когда им доложат, что «Бульдога» уложил русский диверсант. — Увидев, что пули Куркова теперь плотно дырявят мишень, он удовлетворенно хмыкнул: — Хм, неплохо…

— А если «Иван» успеет сообщить, что его готовили мы? — Радль даже не обратил внимания на успехи солдата.

— Не успеет. На улице допрашивать никто не станет. А машину взорвут вместе с ним. — Большой Отто обернулся к собеседнику: — В Британии тоже есть люди, недовольные Черчиллем.

— А как они узнают, что он русский? Если сразу упакуют в машину?

— Узнают.

Скорцени развернулся, давая понять, что разговор окончен, и направился в сторону замка.

Покрывая широким шагом расстояние до здания, диверсант ругал себя последними словами: он и сам не знал, как британцы должны понять, что убийца премьера — подданный СССР. Мысль использовать русского диверсанта в убийстве Черчилля возникла в голове штурмбаннфюрера в феврале прошлого, сорок третьего года, когда он консультировал группу для высадки в России. Тех готовили для террористической деятельности в тылу одной из армий. Вот тогда-то и прозвучала мысль: а что было бы, если б Рузвельта застрелил русский диверсант? Политика Америки изменилась бы по отношению к России или нет? Тогда над этим предположением посмеялись. Но в голове Скорцени оно застряло надолго. И в скором времени Большой Отто начал прокручивать в голове разные варианты подобной операции. Покушение на Рузвельта отпало само собой. Для подобной операции следовало подключить слишком большую массу посторонних людей: подводную лодку для транспортировки, документы, явки, связи, транспорт… Выходить на Гиммлера, Шелленбер-га, министерство финансов и всюду слышать отказы, унижаться за каждый пфенниг… Нет, Скорцени уже устал от всего этого. Смешно сказать: для содержания базы во Фридентале ему ежемесячно приходится буквально глотки рвать бюрократам-финансистам! Поэтому от мысли насчет Рузвельта пришлось отказаться. А вот разделаться с Черчиллем его команде вполне по силам. Но само убийство должен совершить именно русский. Чтобы стравить меж собой русского медведя и британского льва. Тогда исход войны действительно может стать непредсказуемым.

Скорцени поднялся по ступенькам замка и упал в плетеное кресло под навесом. Радль прав. Нужно, чтобы англичане сами, без их помощи догадались, что перед ними труп русского. И не просто русского, а советского человека. Но как это сделать?..

Внезапно штурмбаннфюрер резко вскочил, повернулся в сторону Куркова и несколько минут внимательно наблюдал за тем, как тот стреляет. Через десять минут, видимо, приняв решение, он подозвал к себе Радля:

— Бери машину, поезжай на аэродром и оттуда — самолетом в Аушвиц.

— Зачем? — удивился тот. — Нам рабочая сила не нужна.

— Проверь всех русских. Точнее, их тела. — Скорцени говорил жестко; обычно он так отдавал приказы. — Привезешь сюда одного-двух с наколками. К утру должен вернуться.

— А зачем в Аушвиц? У нас здесь, под боком, тоже лагерь имеется.

— Там выбор больше. И смотри, чтобы на телах заключенных было что-то особенное, характерное. Советское. Понял?

Радль растянул рот в ухмылке:

— Так точно.

— Кстати, предупреди руководство лагеря, что возвращать никого не будем. Нашему стрелку понадобятся живые мишени.

— В таком случае, Отто, тебе придется им звонить. Или писать прошение. Ты. же знаешь администрацию в наших лагерях.

Скорцени выругался: куда ни кинь взгляд, всюду сплошные бюрократы и буквоеды.

Гизевиус сидел в летнем кафе под навесом. Перед ним стояла чашечка кофе, слева от нее лежала развернутая свежая газета. Два дня уже прошло, как он в Швейцарии, а ощущение страха, что вот-вот на город обрушится армада самолетов и начнет сбрасывать бомбы, не покидало его. Прохода по улицам, он первым делом высматривал таблички с надписями, какая из сторон улицы больше подвержена бомбовым ударам. Такие надписи спасали жизнь сотням берлинцев. Здесь же все передвигались как хотели: неторопливо, размеренно, со спокойными умиротворенными лицами. Таких лиц Гизевиус не видел в Берлине. И летних кафе там тоже не осталось…

— Хайль Гитлер.

Гизевиус в испуге вскинул голову. В горле вмиг пересохло. Мужчина, доставивший его в Берн и сидевший на переднем сиденье, присел на свободный стул напротив. Широкая улыбка открывала крупные, белые зубы.

— Чего вы так испугались? Мы в демократической стране. Здесь можно говорить все, что угодно.

— И тем не менее я бы так откровенно не высказывался. — Гизевиус бросил взгляд по сторонам. Вроде бы никто на них внимания не обратил.

— Свои поучения оставьте для потомков. Что мне передать шефу?

— Тот человек согласен на встречу.

— Где?

— В Цюрихе. Точное место он укажет дополнительно. Дату и время назначает шеф.

— Что требуется от нашей стороны?

— Сказка о Лондоне. Так сказал этот человек.

— Отлично. Как с вами можно срочно связаться?

Гизевиус протянул заготовленный небольшой листок:

— По этому номеру телефона. Сообщаете информацию, и ее тут же передадут мне.

— А если мы отследим звонок? — ухмыльнулся мужчина.

— На здоровье. Это частная линия. На связи сидит старушка. Телефон работает только до встречи. Если с бабулей что-то произойдет, сказка останется нерассказанной. Вы хотите сидеть в концлагере?

Мужчина поднялся и не прощаясь покинул кафе. Впервые за последние несколько суток «Валет» почувствовал себя счастливым человеком.

Старков увидел Фитина издалека. Тот сидел на скамейке и в ожидании подчиненного чертил прутиком по земле. Наступал вечер. Людей на набережной наблюдалось считанные единицы. Да и те спешили по своим делам. Показав документы патрулю, Глеб Иванович подошел к начальнику и протянул руку для приветствия.

— Насколько я понял, — начал первым Старков, — у нас неприятности. А судя по тому, что ты вызвал меня сюда и срочно, неприятности крупные.

— Ох, Глеб Иваныч, не знаю даже, как и сказать…

— А ты, Паша, говори как есть. Тогда мне станет понятно, что делать дальше.

Фитин кинул взгляд по сторонам, затем сказал:

— Хозяин хочет устроить второй тридцать седьмой.

— Опять? Над кем теперь?

— Жуков, Рокоссовский, Кузнецов… Да их там целый список.

— Любопытно. — Старков тоже окинул окрестности своим профессиональным взглядом. Нет, вроде «топтунов» не видно. — Впрочем, ничего удивительного. Жуков сейчас в войсках пользуется большим авторитетом. Хозяин этого не Любит. Так что чего-то в этом роде следовало ожидать.

— Может быть. Но сейчас не то время. Страна не переживет второй такой год.

— Наша страна все что угодно пережить способна. Тем более сейчас, когда дорога на Запад открыта.

— Возможно, ты прав, — вздохнул начальник внешней разведки. — Но это еще не всё, Глеб Иванович… — И Фитин рассказал Старкову о совещании у Сталина.

Старков минут пять переваривал полученную информацию, пока не пришел к некоторым умозаключениям.

— Выходит, — заговорил он, — нам вновь оказано недоверие. История повторяется. И кто метит на твое место?

— Понятия не имею.

— Ну, судя по тому, как на тебя обрушился Молотов, скорее всего его особа и придет в твой кабинет. Впрочем, какая разница. — Старков достал платок, на всякий случай. — Только запомни, Паша, я у наших уже сидел. И снова в тюрьму не пойду. Ты как хочешь, а я сделаю все, чтобы остаться на свободе.

— Что делать будем, Глеб Иваныч? — Фитин с надеждой посмотрел на старого товарища. — Понимаешь, я когда от него выходил, земля из-под ног уплывала. Страшно. — Голос начальника разведки звучал обреченно.

— Сразу не расстреляют, Паша. Они явно готовят новое судилище, — неожиданно пришел к выводу Глеб Иванович. — Заранее подбирают факты, подтасовывают. Сколько дней прошло со дня покушения? Четыре. Всего четыре… А у них уже имеется информация о настроениях среди бойцов Красной армии. И слова генералов запротоколированы. И это за четыре-то дня?! Чует мое сердце, Паша, они еще до немцев, до их заговора свой замысел реализовывать начали.

— И Абакумов играет первую скрипку? — Фитин попытался уловить мысль Старкова.

— Нет, Паша. Первую скрипку играет САМ. Абакумов подпевала.

Фитин опустил голову. Когда Глеб Иванович подошел, то вроде как легче стало. Мысли пришли в нужное состояние. А теперь к генералу снова вернулось чувство страха и обреченности. Расстреляют. Они его расстреляют. И всю семью. Или арестуют. Отправят по этапу. Лучше по этапу. Хоть какая-то надежда на жизнь. А может, жену, детей, мать-старуху не тронут? Обойдутся им одним? Не изверги же они, в конце концов? А может, он вообще напрасно паникует? Ну, переместят на другое место… Или на фронт отправят… Он горько усмехнулся: как же, отправят. На тот свет. И без всякой амнистии.

А Глеб Иванович, помолчав несколько минут, произнес:

— Самим нам с Хозяином не справиться. Силы не те. А вот если заговор генералов и впрямь устроить, то, глядишь, и останемся на коне.

— Ты что такое говоришь-то, Глеб Иваныч?! — в глазах Фитина заскакал огонек неподдельного страха.

— А ты меня зачем позвал?

— Как зачем? Обсудить положение. Может быть, придумать какой-то выход.

— Какой? — в голосе Старкова прозвучала горькая ирония.

— Не знаю. Может, нам собрать информацию в полном объеме, чтобы аргументировать ею перед Сталиным?..

— Ты только в морге сможешь аргументировать. Живым тебе и слова не дадут сказать по делу, — резко оборвал собеседника старик. — Я сидел у Берии. И знаю, куда они засунут все твои аргументы. — Старков взял руку начальника в свою. — Паша, Иосиф Виссарионович подарил тебе идею. Хорошую идею. Он решил найти врагов, которых нет. И он прекрасно знает, что их нет. Но очень хочет их найти. Паша, Хозяин сам дает нам шанс на спасение. Представляешь, каково будет его удивление, когда он узнает, что они есть на самом деле? Ты понимаешь меня?

Фитин выдернул руку:

— Пока не совсем.

— Расслабься, Паша. И пофантазируй. Представь: Хозяин готовит материалы на генералитет. На Жукова. На Рокоссовского. На тебя. Готовит, как всегда, втихую, чтобы никто ничего не заподозрил. Потом обязательно вызывает всех в Москву…

— И?

— И происходит нечто такое, Паша, что нас либо спасет, либо в одночасье погубит. Ты же сам сказал, что они начали готовиться раньше немцев…

— Я просто высказал свою догадку.

— Раньше немцев… — задумчиво повторил Глеб Иванович, не слыша начальника. Он ухватился за неожиданно пришедшую на ум мысль и теперь «крутил» ее по полной программе. — То есть до покушения. До покушения… Паша, они знали о заговоре против Гитлера и решили использовать его.

— Кто — они?

— Хозяин, Абакумов, Молотов. Не случайно они собрались вместе. Паша, ты гений, умница. Все становится на свои места. А я-то, дурень, все думал: ну на кой им сдался Шилов?

Фитин встрепенулся:

— Ты имеешь в виду того Шилова, которого мы послали к «Берте»?

— Его самого. Только не спрашивай меня пока ни о чем. Все должно вот-вот подтвердиться. Сколько дней тебе дали до отчета? Две недели? Значит, у нас есть десять дней. Всего десять. Маловато, да деваться некуда.

«Клиент согласен на встречу. Информация по Лондону. Цюрих. Время ваше. 125».

Мюллер прочитал шифровку дважды. Затем порвал ее, сложил в пепельницу и сжег. Итак, Даллес согласен на встречу. И его интересует проект Вернера фон Брауна. «Что ж, — Мюллер достал сигару и закурил. В такой момент можно и побаловать себя. — Затравку мы сделаем. Главное, чтобы он заглотнул крючок». Мюллер посмотрел на шкафчик, «А может, еще и коньячку принять? Нет, после. Сейчас нужно отправить ответ».

Через два часа сотрудник посольства Германии в Берне Гюнтер Зикс принял сообщение со следующим текстом: «125. 30 июля. Утренний поезд. Обеспечить безопасность».

Штольц проснулся от того, что поезд резко остановился, и его сонное тело брякнулось о противоположное сиденье, где расположились молодая женщина с девочкой. Старуха упала на пол и заголосила Не столько, видимо, от боли, сколько от страха.

Журналист вскочил на ноги:

— Простите, вы не скажете, что происходит?

— Не знаю, — молодая женщина с испугом смотрела на попутчика. В глазах застыли слезы. Ребенок на ее руках зашевелился и закричал. — Вроде бы впереди звучали взрывы. И кажется, я слышала даже звук самолетов.

Штольц выглянул в окно вагона. В темноте ночи, впереди, по ходу поезда, действительно что-то горело и взрывалось. Он выскочил из купе и бросился к проводнику. Тот стоял в коридоре, зажатый со всех сторон галдящей толпой и пытался ей что-то объяснить.

— Где мы? — задал журналист первый пришедший на ум вопрос незнакомому старику, который стоял в стороне и испуганно пялился в окно. Штольц схватил его за отвороты кителя и затряс, словно ватную куклу: — Что происходит?!

— Н-не знаю. — Голос мужчины дрожал. — Говорят, мы в пяти километрах от Гетенбурга. Молодой человек, но я не вижу города. Говорят, там пожар. Взрывы. Но такого ведь не может быть, правда? Это ошибка! Нас просто привезли в другой город.

Штольц оттолкнул старика, прорвался к проводнику:

— Что происходит?

— Судя по всему, бомбят Гетенбург. Он горит.

Штольц кинулся в тамбур. Проводник и толпа последовали за ним.

Открыв в тамбуре дверь, журналист выпрыгнул на улицу. Поезд стоял в поле. Невдалеке виднелся домик стрелочника. Карл со всех ног бросился к нему.

Вскоре он узнал страшную правду. За несколько минут до прибытия их поезда эскадрилья тяжелых самолетов англичан и американцев, сопровождаемая истребителями, пронеслась над убежищем путейщика и сбросила бомбы на город. Теперь там сплошной стеной полыхал пожар.

— Не может быть… — Штольц посмотрел в сторону горящего города. — Англичане не могли… Нет, не может быть…

— Может, молодой человек. Мне успели сообщить с вокзала, что на них тоже сбросили бомбы. Потом связь прекратилась. — Путейщик быстро собирал нехитрые пожитки в сумку. — Советую бежать от поезда как можно дальше. Они разбомбят и его.

Как бы в подтверждение слов железнодорожника, сверху послышался нарастающий, режущий уши и знакомый до ужаса звук.

— Ложись! — непонятно кому заорал Штольц, выскочил из сторожки на улицу и бросился на землю.

Истребители, оставив бомбардировщиков выполнять свою работу, вышли из пике и на минимальной высоте принялись расстреливать поезд. Трассирующие пули насквозь прошивали крыпш вагонов, впиваясь в тела и вещи пассажиров. Раздался взрыв в третьем вагоне. Люди, разбив оконные стекла, стали выпрыгивать из начинающего гореть состава. Сквозь рев разрывов и удары пуль со всех сторон доносились крики, стоны раненых, вопли о помощи. Матери выкрикивали имена своих детей. Те кричали в ответ, пытаясь голосом заглушить страх.

Самолеты пошли на второй круг. Теперь свинцовый дождь обрушился не только на поезд, но и на головы и тела разбегавшихся в разные стороны людей.

Штольц кинулся к выкопанной вдоль железнодорожного полотна траншее, упал в нее, вжался в землю. Пули тут же ударили в то место, где он только ч!то лежал. Сверху на него посыпались комья земли. Какой-то предмет больно врезался в ребра. Штольц просунул руку под пиджак и нащупал пистолет.

Истребители, выплюнув последнюю дозу ненависти, вернулись в строй. Карл перевернулся на спину. Увидел в небе черные тени удаляющихся на северо-запад бомбардировщиков. Сцепив в злобе зубы, он перезарядил пистолет, направил ствол в небо и нажал на курок. Пули бестолково ушли в пустоту.

Когда звук самолетных двигателей стих окончательно, незадачливый стрелок засунул опустошенное оружие обратно и с трудом поднялся на ноги. Осмотрелся.

Вокруг царствовала Смерть.

— Кэп, вы чем-то расстроены? — штурман Рисс отложил карту в сторону.

— Не нравится мне все это.

— Что именно?

— То, что мы разбомбили этот город.

— Город, как город. Ничего необычного.

— Я не увидел внизу ни одного завода. Мы бомбили жилые кварталы.

— Ну и что? — Рисс достал бутылку с водой, чтобы смочить горло. — Гансы — народ хитрый. Я слышал, они все свои секретные объекты держат под землёй.

— Но не под жилыми же домами?

Рисс поднес бутылку к губам, вздрогнул, резко вытянулся и замер. Бутылка опрокинулась ему на грудь, и на форменной рубашке вмиг образовалось мокрое пятно.

— Спрятать большой завод под жилыми кварталами довольно сложно, — продолжал меж тем изливать свое недовольство Оунс. — Да и скрыть подобное строительство довольно трудно. Как вы думаете, Рисс…

Капитан повернулся к штурману. Тот на слова командира не реагировал. Оунс протянул руку, потряс его за плечо. Бутылка с легким звоном скатилась с груди летчика на днище машины. Тело штурмана склонилось набок и повисло на ремнях безопасности грузным мокрым мешком…

На земле врачи вынесли диагноз, который шокировал всех. Рисс, прошедший боевой путь с самого начала войны, не боявшийся ни немецких пуль, ни их авиации, умер от разрыва сердца.

Под утро Роммелю снилась Африка. Колонна бронемашин перепахивала песок, с трудом продвигаясь к намеченной цели. Лица солдат и офицеров были скрыты марлевыми повязками, защищавшими от песка и пыли. Но ему-то было понятно: они специально спрятали лица, чтобы он не видел их глаз. Чтобы он не догадался, что они видят, как их командира выворачивает наизнанку перед передним колесом машины. Желудок извергал все содержимое вплоть до желчи. Малярия трясла командующего третьи сутки. Днем солнце сжигало плоть как снаружи, так и изнутри. Ночью он не мог согреться от жуткого холода, и специально для него разжигали костры из автомобильных камер и покрышек, в центре которых ставили его топчан. Вонища от жженой резины разносилась по всей пустыне. Но никто на нее не обращал внимания. Главное, дойти до цели.

И вот она, цель, забрезжила Впереди. Сначала появилось видение оазиса: небольшое озерцо в окружении нескольких низкорослых пальм. Затем взору открылась хижина из пальмовых листьев. Вот ее хозяин вышел им навстречу. На незнакомце длинный белый балахон, какой носят только богатые люди Каира. Из легкой, почти прозрачной ткани. На голове, вместо привычного тюрбана, зеленый венок. В руке старик, а в том, что перед ним старик, командующий не сомневался, держал потертый от времени посох.

На глазах солдат, снявших повязки, заблестели слезы. Дошли.

Роммель хотел было крикнуть, что их миссия выполнена, но воздуха не хватило, и песок мощной волной потек в горло.

— Держите крепче. — Крепкая фигура сильнее налегла на подушку, закрывавшую лицо фельдмаршала. — Руки, руки держи. И аккуратнее, чтоб следов не осталось.

Они пришли вчетвером. Один душил Роммеля подушкой, взятой с соседней кушетки. Двое, по бокам, держали через одеяло руки фельдмаршала. Четвертый навалился всем телом на ноги.

…Песок все плотнее и плотнее забивал горло. Хотелось его вытолкнуть, но язык стал ватным и непослушным. Тело начало проваливаться в топкую засасывающую почву. «Зыбкие пески», — мелькнула в голове последняя мысль, и сознание, ярко вспыхнув, потухло.

Тело фельдмаршала несколько раз конвульсивно дернулось и замерло.

— Готов, — прошептал тот, что держал за ноги.

Старший из четверки аккуратно вернул подушку на кушетку, оправил постель и одежду убитого, критически осмотрел место преступления и жестом приказал покинуть помещение.

Геринг медленно и, как ему казалось, с достоинством спустился по трапу самолета. Встречавший его гаулейтер небольшого городка Зальцкаммергута Эрнст Бухер спрятал за подобострастной улыбкой крамольную мысль, что маршал действительно напоминает вблизи упитанного борова. Раньше он Геринга никогда не видел, но теперь поразился точности его характеристики, услышанной однажды от одного знакомого эсэсовца.

Геринг сошел на землю, молча вскинул руку в приветствии. Бухер хотел было кинуться к маршалу с докладом, но его опередили.

Личный летчик Геринга быстро сбежал по трапу вслед за начальством и без всякого приветствия доложил:

— Господин рейхсмаршал, сообщение по экстренной связи из Берлина. Английская авиация совершила бомбовый налет на Гетенбург.

Геринг в удивлении вскинул брови:

— Когда?

— Три часа назад.

— Почему мне не сообщили об этом сразу? Впрочем, позже разберусь. Передайте в Берлин, пусть вышлют комиссию. Необходимо подсчитать количество жертв и разрушений. Да, и еще пусть свяжутся с Геббельсом. Я думаю, будет неплохо, если все, что натворили британцы, мы зафиксируем на кинопленку. — Отдав распоряжение, Геринг направился к стоявшему неподалеку эскорту машин.

— Но, господин рейхсмаршал, — пилот снова догнал руководителя государства и встал на его пути, — мне думается, одной комиссии будет недостаточно. Согласно сообщению, город разрушен полностью.

— Так мне что теперь, отправить туда армию для его восстановления? — Геринг раздраженно оттолкнул летчика. — Пауль, занимайтесь своими прямыми обязанностями и не лезьте в дела государственные.

— Но Гетенбург — центр нашей культуры. Музеи, архитектура… — попытался пробить броню равнодушия руководства пилот, любимец Геринга.

Однако в ответ услышал:

— Успокойтесь. Все, что в нем было ценного, мы давно вывезли. — После чего рейхсмаршал рявкнул: — Где этот коротышка Бухер? Нам давно пора ехать.

Вскоре гаулейтер Эрнст Бухер, в составе эскорта из трех машин, привез маршала к объекту № 6, как тот проходил по документам. Раньше, пояснил гаулейтер Герингу, которого ответственным за сохранение вывезенных из оккупированных земель ценностей назначил еще Гитлер, здесь находились солеваренные штольни. Два года назад их закрыли. Возле шахт возвели временный концентрационный лагерь, заключенные которого работали на новом секретном объекте. Чем они занимались, Бухер понятия не имел, но то, что не добывали соль, это точно. Через полгода лагерь свернули, ликвидировав большую часть заключенных. Саму штольню тщательно замаскировали, оставив на поверхности только небольшой пункт охраны над входом в секретный объект. Более гаулейтер ничего не знал.

С единственной поправкой: однажды Бухеру сверху пришел приказ оказывать всяческую помощь тем ответственным лицам, которые будут прибывать в штольню. Но только в случае, если они обратятся лично к нему. Обращались трижды. По поводу транспорта. Самого гаулейтера на новый объект не приглашали; а он туда и не стремился.

Когда рано утром пришло сообщение, что к ним в город прибывает сам рейхсканцлер и гаулейтер обязан его встретить, Бухер, натягивая форму и одновременно обзванивая подчиненных, с трудом пытался сообразить, чего от него столь значительная личность захочет? Подсознательно он понимал, что Геринг скорее всего прилетит именно в связи с засекреченным объектом. Но он-то не мог дать по этому объекту практически никакой информации! А выглядеть в глазах рейхсмаршала полным кретином тоже не хотелось.

Впрочем, за всю дорогу до штолен, а по времени поездка заняла почти полтора часа, Геринг задал ему всего два вопроса: как часто бомбят находящийся у него в подчинении городок и сколько подъездных путей ведет к штольне? Бухер ответил: Зальцкаммергуте за все время войны подвергся бомбандировке всего один раз, да и то, видимо, по ошибке. Потому что бомбы упали не на сам город, а в загородную зону, где, кроме лесополосы, ничего и не было. К штольне же ведут три дороги. Две, со стороны города, были вымощены камнем еще в конце прошлого столетия, когда соль только-только начали добывать промышленным путем. А третья, проселочная, идет в объезд города и для автотранспорта крайне неудобна.

Геринг удовлетворился ответами и больше гаулейтера не тревожил.

У входа в штольню маршала встретил наряд охраны из десяти человек и… Вот здесь Герингу пришлось изрядно удивиться. У входа в шахту стояли две хорошо знакомые ему личности: гауптштурмфюрер СС Гельмут фон Гуммель, доверенное лицо Бормана, и его постоянный помощник из штаба Розенберга Шольц. Имени второго Геринг не помнил.

«Зачем эти двое здесь? — недовольно подумал маршал авиации. — Погнать их в шею? Нет, осложнения с Борманом мне сейчас не нужны. Неужели "Задница” тоже решил сунуть лапу в копилку Ади? С него станется».

Геринг остановился перед людьми рехслейтера, развернулся к Гуммелю, стоявшему по стойке «смирно», и пристально посмотрел ему в глаза. Тот не выдержал столь гипнотизирующего взгляда и пролепетал:

— Нам поручили проверить хранилище и заминировать его на случай начала военных действий.

— Кто поручил?

Гуммель не решился назвать имя шефа.

— Штурмбаннфюрер Кремер, ответственный за соблюдение режима в данном районе. В том числе и в расположении штольни.

— Кремер лично дал вам приказ на проведение работ?

— Так точно, господин канцлер.

— И на заминирование?

— Да. Нам поручено заложить заряды по периметру штольни, чтобы в случае нападения на город противника ее можно было уничтожить.

— Противник на город не нападет, — процедил сквозь зубы Геринг. А сам лихорадочно соображал: «Неужели Борман решил ликвидировать «музей фюрера»? Нет, не верится. Сначала Мартин выдоит его до дна, а потом примется заметать следы. Вот для чего сюда прибыли эти ребята. Черт, никому нельзя верить! Сначала Борман наобещал с три короба, что только один я буду заниматься вывезенными ценностями, а теперь и сам решил засунуть рыльце в кормушку? Ну уж нет, такого безобразия я не допущу».

— Но враг может высадить десант, — сказал Шольц, оторвав рейхсмаршала от неприятных размышлений.

— А для таких событий есть мои люди. — Геринг хотел ответить в более резкой форме, но, представив реакцию Бормана, сдержался. — Впрочем, минирование территории вокруг штольни не помешает. Так что действуйте, гауптштурмфюрер. Только не забудьте сделать соответствующие отметки на карте и оставить мне копию. — Он «дружески» хлопнул офицера по плечу и прошел внутрь хранилища.

Вместе с рейхсмаршалом за стальными воротами скрылись его личная охрана и профессор Готфрид Реймер, которого Геринг прихватил из Берлина Профессор, сорокалетний высокий мужчина, худой и сутулый, мог своим видом служить наглядным олицетворением нынешнего состояния науки.

Когда Геринг вчера вечером вызывал Реймера к себе, он знал, что делает. Последний являлся ближайшим соратником Ганса Поссе (человека Бормана и Розенберга), связанным с хищениями культурных ценностей по всей Европе. Именно Поссе был его первым конкурентом в столь пикантном деле. Привлекая к себе на службу одного из самых доверенных людей Поссе, он мог рассчитывать, что рынок оккупированных территорий будет отныне полностью под его контролем.

Лифт опустил гостей на два пролета. Створки открылись. Геринг сделал шаг вперед и оказался в стране своих грез.

Глазам рейхсмаршала открылся длинный коридор со стенами и потолком из кристаллической соли, от которого во все стороны расходились небольшие ответвления-комнаты.

— Господа, а здесь очень легко дышать, — поделился Геринг своим наблюдением со спутниками.

— Соль, — пояснил Реймер, ранее уже неоднократно посещавший «музей фюрера». — Рабочие, которые здесь трудились, никогда не жаловались на болезни, связанные с легкими.

— Что вы говорите?! — Геринг по-детски восторженно озирался пр сторонам. — Мне все это напоминает сказочную пещеру. Сейчас вон из той комнаты, — он указал рукой на ближайшую выемку в соляной стене, — появится рудных дел мастер, хозяин заброшенной штольни.

— Нет, господин рейхсмаршал, не появится, — Реймер быстро полистал каталог, который держал в руках. — В той, как вы выразились, комнате хранится коллекция английской живописи XVII–XIX веков. Ромни, Гейнсборо, Рейнолдс. В следующей выемке-комнате — картины французских мастеров: Франсуа Буше, Ватто, Патер, Риго…

Каталог в руках профессора приятно шуршал страницами, а сам он продолжал рассказывать Герингу о спрятанных здесь несметных сокровищах. Помимо картин в «музее» нашли приют старинные книги, гобелены, ковры, скульптуры, медальоны, миниатюры, восточноазиатские произведения искусства из бронзы, изделия из драгоценных камней… Многие предметы имели художественно-историческую ценность. Например, мебельный гарнитур короля Людовика XVI, изделия ручной работы из фарфора, фаянса и керамики, монеты различных эпох и народов, оружие, античные археологические находки…

У Геринга дух захватило от восторга. Он знал, что Ади спрятал в земле довольно приличный капитал, но чтобы в таких размерах?!.. Нет, такого он и представить себе не мог.

«Спасибо господам заговорщикам, — усмехнулся канцлер. — А то бы я так никогда этого и не увидел. И уж тем более никогда бы всем этим не владел».

Реймер тем временем взял патрона под руку и провел его в самый дальний конец коридора, к последней выемке по левому краю:

— А теперь прошу вас, господин рейхсмаршал, обратить внима-ние на сие произведение искусства… — И он торжественно вскинул Руку.

В свете тусклой электрической лампочки Герингу открылось творение, которому даже он, матёрый специалист по живописи, не смог бы дать материальную оценку. На старой обшарпанной тумбе перед ним стояло несколько разрисованных досок, которые, как он понял, нужно собрать в единое целое. На деревянные полотна неведомый художник нанес кистью лики людей. Исторические это персонажи или библейские, не имело значения. Одухотворенность — вот что было главным в изображенных лицах. Души, отданные Богу. Всюду присутствовал пронзительный, буквально завораживающий свет, уходящий куда-то за горизонт. Каждая деталь картин, заметил рейхсмаршал, была выписана с такой тщательно-стыо, что глаз зрителя просто не мог не поразиться остроте взора художника.

— Перед вами Гентский алтарь, господин рейхсмаршал. Братья Губерт и Ян Ван Эйк. Фландрия…

— Можете не продолжать, — Геринг облизнул пересохшие губы, — я не дилетант. Дайте мне ваш список! — Он не глядя сложил каталог пополам и сунул его во внутренний карман кителя: — Вот что, господин профессор, — тихо произнёс «Боров», не сводя глаз с алтаря, — вам придется пожить здесь некоторое время.

Реймер даже не подумал возражать: нечто подобное он и предполагал.

А Геринг меж тем продолжил:

— Я в Берлине ознакомлюсь с вашими записями более детально. Вы же тем временем сделайте пересортировку предметов таким образом, чтобы в случае экстренной эвакуации самые ценные творения, в том числе этот алтарь, находились в непосредственной близости от лифта. Охрану я усилю. Двух сотен человек на первое время будет достаточно?

Реймер пожал плечами: он не знал, сколько людей Гиммлера охраняло штольню до этого. Геринг понял его молчание по-своему.

— К вам, профессор, я тоже приставлю охрану. Располагайте ею по своему усмотрению. И запомните, — канцлер ухватился толстыми пальцами за лацкан видавшего виды пиджака профессора, — с этого момента вы, именно вы, а не Кремер, как было до сих пор, несете полную ответственность за то, что хранится в этой штольне. И подчиняетесь только мне. Лично.

Старков подстерег Галю в подворотне, специально рассчитав все так, чтобы их никто не смог увидеть. Девушка, заметив своего сотрудника и старшего по званию начальника, смутилась, но нашла силы улыбнуться и спросить:

— Какими судьбами, Глеб Иванович? Ведь вы вроде бы здесь не живете.

— А ты откуда знаешь?

— Иначе встретила бы раньше.

Старков усмехнулся:

— Наблюдательная. Верно. Да вот, Галочка, скрывать не стану. Жду тебя. Нужно с тобой кое о чем поговорить.

— Так давайте по дороге. — Лицо девчушки осветилось улыбкой. — Иначе можем опоздать.

— Если будешь быстро и четко отвечать на мои вопросы, не опоздаем.

Старков внимательно посмотрел на девчонку. Да, действительно красавица. Высокая, стройная, ей даже армейская форма к лицу. А от глубины черных глаз можно просто с ума сойти. Впрочем, многие так и делали.

Улыбка сползла с лица девушки.

— Что это вы, Глеб Иванович, меня так пристально рассматриваете?

— Да вот хочу спросить тебя, Галочка. Но от ответа твоего многое, очень многое зависит.

— Спрашивайте.

— Ты Кима любишь?

Черные брови взлетели вверх:

— Он вас прислал?

— Нет. Никто меня не присылал. И ничего романтического в нашей с тобой встрече нет. Я говорю с тобой серьезно. Если ты его не любишь, дальнейшего разговора у нас не получится.

— Странный вы сегодня.

Старков развернулся и собрался уходить.

— Подождите, Глеб Иванович. Какой вы, право, упрямый. А если и так?

Старков резко обернулся:

— «Если», дочка, в моем деле не считается. Жизнь Кима находится под угрозой. И останется он живой или погибнет, зависит от тебя.

— О чем вы говорите?!

Девушка сначала предположила, что это Ким уговорил Старкова выступить в роли посредника в переговорах о делах сердечных. Такое у нее уже случалось. Дважды. Но то, что через секунду сообщил старик, привело ее в состояние шока:

— О том, что если ты его любишь, тебе придется пойти на должностное преступление. Точнее, сообщить мне некую информацию. Только в таком случае ты, может быть, спасешь его. Правда, есть и другой вариант: может быть, пойдешь вслед за ним на плаху. Или в тюрьму.

Старик не шутил. Она видела по его глазам, что он говорил правду.

— Я… — девушка запнулась, — я не знаю, что вам ответить.

— А ты хорошенько подумай. Если ответ будет отрицательный, то мне о нем не сообщай и обо всем забудь. Только одна просьба: если тебя когда-нибудь спросят, говорил ли я с тобой о чем-либо, касающемся нашей работы, отвечай «нет». Это в твоих же интересах, девочка.

Старков, не прощаясь, развернулся и тяжелым шагом пошел к выходу, оставив Галю в полной растерянности.

Штольц более-менее пришел в себя ближе к полудню, когда похоронная команда, набранная из местного населения, уже заканчивала собирать тела мертвых и раненых, разбросанные вдоль всего железнодорожного полотна. Он долго сидел на земле в грязи, наблюдая за действиями стариков и малолеток, занимавшихся погрузкой пострадавших от авианалета на машины и конные повозки. Когда мимо него проходил подросток лет тринадцати, журналист нашел в себе силы спросить его охрипшим голосом:

— Что в городе?

Мальчишка недоуменно посмотрел на незнакомца.

— Город разбомбили. Возвращайтесь назад, дяденька. В Гетенбурге делать больше нечего.

Штольц, как бы соглашаясь, покивал головой, после чего с трудом поднялся, осмотрел себя. Костюм грязный. Правый рукав пиджака оторван. Раненое плечо ныло, требуя срочной перевязки. И еще хотелось пить. Но воды нигде не было. А вдалеке горел город. Пламя завихрениями поднималось высоко в небо, поднимая в воздух огромную массу гари и пыли. С того места, где находился Штольц, теперь можно было отчетливо увидеть черную густую тучу над горящими строениями.

Журналист обернулся. Обугленные догорающие вагоны поезда, развороченные взрывами, лежали на боку, стыдливо обнажив металлические остовы.

Штольц похлопал себя по карманам. Документы, деньги, пистолет с последней обоймой сохранились. Сумка с оружием и другими необходимыми вещами, собранными в квартире убитого ветеринара, безнадежно пропали, Он еще раз облизал пересохшие губы и, тяжело переваливаясь с боку на бок, направился в сторону погибающего городка. Добираться до пожарища ему пришлось почти три часа. Зато повезло встретить на пути небольшой ручей. Напившись мутной воды, Штольц почувствовал некоторый прилив сил.

К четырем часам Штольц стоял на перекрестке улиц Мориц-Штрассе и Кениг-Иоханштрассе, в ста метрах от дома родственницы, к которой он несколько дней назад отправил жену Эльзу. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: дома тети Марты, сестры отца, больше не существует.

Журналист долго смотрел на разрушенное здание. «Не может быть, — сверлила мозг одна и та же мысль. — Такго просто не может быть! Они должны были выжить, Они не могли во время налета находиться в доме. Они успели выйти. Спрятаться. Бомбоубежище! Да, да, бомбоубежище! Они обязательно спрятались в нем. Нужно его найти!»

Взгляд Штольца, полный надежды, заметался по разрушенной улице.

Вот угловое здание, в котором еще вчера располагалась юридическая контора Вернера фон Хальбернагеля. Ударом авиабомбы здание раскололо надвое, отчего оно стало напоминать сюрреалистическую копию знаменитого собора Парижской Богоматери. Нет, здесь бомбоубежища быть не может. Сквозь разрушенную стену легко просматривались обломки мебели вперемешку с телами убитых. Наверное, не успели добежать до спасительного бомбоубежища.

Штольц, спотыкаясь на каждом шагу, направился к следующей улице.

На перекрестке стоял обгоревший трамвай, из бокового окна которого свешивался обгоревший женский труп. Трамвай закрывал от Штольца вид на улицу Кениг-Иоханштрассе, на которой, как он рассчитывал, должно было находиться бомбоубежище. Шаг, еще шаг. Пока улица скрывалась от взора журналиста, он еще на что-то надеялся. Однако стоило обойти трамвай, как он понял: надежда рухнула. Ни одного здания на Кениг-Иоханштрассе не сохранилось. Впрочем, как и на других, соседних улицах. Город не стоял, он лежал в руинах. И даже если где-то когда-то и было бомбоубежище, теперь оно наверняка оказалось заваленным тоннами битого кирпича и бетона То, о Чем Штольц старался не думать последние часы, явилось ему во всем своем ужасе.

Ноги подкосились, и молодой человек со стоном завалился на бок.

— Вам плохо? — спустя несколько минут старик с повязкой квартального помощника тронул Штольца за рукав. — Вы ранены?

Сдерживая рыдания, Карл ответил непослушными губами:

— У меня погибла жена.

— У вас на глазах?

— Нет. Я ехал к ней, а здесь…

— Так может, она еще жива? В каком доме проживала ваша супруга? — Журналист махнул рукой в сторону разрушенного квартала. — В таком случае не теряйте пока надежды. — Старик уверенно потянул Штольца за рукав. — Я тоже проживал в том районе. Нас бомбили последними, многие из жителей успели выбежать из своих домов и спрятаться в бомбоубежище. Идемте, я вас провожу. Может, она помогает сейчас спасать раненых, а вы здесь сидите.

— Вряд ли. — В душе Штольца вспыхнул огонек надежды, но тут же погас. — Она боится вида крови. Да и сама слишком больна и слаба, чтобы таскать раненых. Хотя… — Штольц все же заставил себя подняться. В ноздри ударил удушающий смрад. Он закашлялся: — Что это?

— А вы только теперь заметили? — горько усмехнулся старик. — Жара, будь она неладна. Вот тела мертвых и начали разлагаться ускоренными темпами.

Карл огляделся и только сейчас увидел, что вокруг, на сколько хватает глаз, лежат обугленные человеческие тела. Многие из них уже были сложены в большие кучи.

— Это те, кого мы не смогли идентифицировать, — пояснил старик, перехватив его взгляд. — Сейчас придет машина. Будем грузить и вывозить за город.

— Вот так, всех скопом? — Штольц с ужасом представил картину массового захоронения.

— А как иначе? — старик тяжело вздохнул. — По одному никак нельзя. Вон какое пекло на улице. Покойники разлагаются быстрее, чем мы их собираем. Если сейчас срочно не спрятать трупы в землю, начнется эпидемия. Тогда мертвых станет еще больше. Идемте, идемте.

Штольц старался не наступать на тела убитых, однако это не всегда получалось. Сделав несколько шагов, он остановился:

— А другая дорога есть?

— Нет. Только эта. — Старик вытащил из карамана бутылку местной водки. — Сделайте глоток. И идемте. Не нужно здесь долго находиться.

До бомбоубежища спутники добирались минут сорок. Но когда пришли, в само помещение их не пустили. Только спросили, кого Штольц ищет, и, запретив спускаться вниз, пошли искать сами. Эльзу или тетю Марту.

— Почему нам нельзя внутрь? — недоуменно спросил журналист старика.

— Нет мест. Каждое убежище рассчитано на определенное число людей. Это — уже переполнено. А потому нам в нем не пробиться.

Штольц хотел сказать, что если нарушить инструкцию, места хватило бы еще для нескольких десятков человек, но не успел. В дверях бомбоубежища появился мужчина, ходивший искать его родственников. А вслед за ним шла… тетя Марта.

Карл поразился тому, насколько она изменилась. Постарела. Стала маленькой, беззащитной. Тетя Марта сощурилась от яркого света, но когда глаза пообвыклись, увидела племянника. Она бросилась к нему с объятиями:

— Господи, Карл, ты приехал! Я знала, я чувствовала, что ты приедешь. Если б ты только знал, что здесь творилось. Господи, Карл, за что? За что они вот так с нами?!

Штольц прижал к себе старушку подавляя жгучее желание поскорее распросить ее о судьбе Эльзы. Впрочем, женщина и сама догадалась о состоянии племянника.

— Ты не волнуйся, Карл. С Эльзой все в порядке. Я ее сразу, как только она приехала, отправила к своей подруге Грете в небольшой соседний городок. У Греты есть собственное хозяйство. Молоко. А Эльзе очень нужно было молоко. Грета звала и меня присоединиться к ним, но я все как-то откладывала. И вот теперь… — на глазах женщины навернулись слезы.

— Все в порядке, тетя Марта, — Штольц еще крепче прижал родственницу к груди. — Теперь мы поедем туда вместе. И будем жить одной дружной семьей. Собирайте вещи и прямо сейчас и отправимся.

— Да какие у меня вещи… Только те, что успела вынести. Но, — тетушка перешла на шепот, — сейчас нам выбраться отсюда не удастся, Карл…

— Отчего же? — удивился Штольц.

— Меня-то выпустят. А вот тебя — нет. Здесь сейчас нужны мужские руки. По приказу гаулейтера из нашего бомбоубежища забрали всех мужчин. На уборку улиц. Так что тебя не выпустят.

«Черт, а ведь верно. — Штольц прикусил губу. — Как же я сам не сообразил? Ведь меня арестуют при первой же попытке выбраться за черту города. А останусь здесь — арестуют, как только все более-менее уляжется. Гестапо долго в растерянности находиться не будет. Нет, я должен покинуть город. И как можно скорее. Что там старик говорил про вывоз трупов за город? Вот он, выход: подключиться к одной из похоронных команд. Хотя бы к тому самому старику. А ночью мы исчезнем».

— Вы правы, тетя Марта. — Штольц поцеловал старушку в щеку. — Посидите здесь пока, а вечером я к вам приду. — Он повернулся к квартальному помощнику, стоявшему чуть поодаль: — Спасибо вам. Вы вернули меня к жизни. Чем я могу вам помочь? Что должен делать?

Старик с готовностью ответил:

— Работа нехитрая. Откапывать, брать, носить, грузить.

— Считайте, я уже в вашем распоряжении. — Штольц обернулся: — Кстати, тетя Марта, а где именно живет ваша подруга Грета?

— Городок называется Зальцкаммергут. Это небольшое поселение в пригороде Альт-Аусзее. Тихое, никому не интересное местечко.

Галя дождалась, когда начальник уедет по вызову «сверху», оставив вместо себя первого помощника, полковника Егорова. Выждав некоторое время, она вышла из кабинета, оставив все свои вещи на столе. Так, чтобы было видно: раз с собой ничего не взяла, значит, скоро вернется.

Санузел для женщин находился в самом конце коридора, из-за чего воинский состав в юбках постоянно возмущался. Галю, как и других девушек, данное обстоятельство тоже раньше выводило из себя. Но сегодня она впервые подумала об архитекторе здания с благодарностью. Теперь, чтобы дать знать о себе Старкову, надобность в подворотнях отпала: достаточно было «по уважительной причине» пройти порядка ста пятидесяти метров и по пути в туалет якобы случайно заглянуть в кабинет. Главное, чтобы в этот момент в коридоре никого не было. И чтобы старик находился на месте.

Сегодня утром Старков застал ее врасплох вопросом, любит ли она Кима? А за что любить подслеповатого капитана? Девушка никогда не задумывалась о своих чувствах. Все шло само собой: просто и понятно. Война — плохо. Ее любят — хорошо. И всё. Зачем усложнять жизнь? Но достаточно было Старкову сообщить ей, что Киму грозит опасность, да еще и смертельная, как внутри, в груди, что-то само собой оборвалось, и Галя поняла: нет, не может она потерять курчавого очкарика — интеллигента с капитанскими погонами на узких плечах. Пусть с кем-то другим произойдет что-то страшное. Но только не с ним.

И теперь, вышагивая по ковровому покрытию коридора, она молила об одном: лишь бы кто-то из них двоих был в кабинете. «Старков, миленький, — мысленно умоляла она, — будь сейчас на месте! Очень прошу! Пожалуйста!».

Второй поворот. Дыхание сбилось. Вот она, цель. Кабинет Старкова. Галя оглянулась: в коридоре никого, кроме нее, не было. Тихонько постучала, потом робко приоткрыла дверь.

На всякий случай, если в комнате окажутся посторонние, девушка заготовила отговорку: мол, начальник очень хотел видеть товарища Старкова, вот и прислал ее за ним. Глупо, конечно, но ничего другого она придумать не смогла.

К счастью, за столом сидели только Глеб Иванович и Ким.

— Что вы хотели узнать, Глеб Иванович? — спросила Галя, глядя в пол.

Старков бросил взгляд на растерявшегося Кима, подошел к девушке, наклонился к ее уху:

— Решилась?

— Да, — тихо сказала девушка.

— Не пожалеешь?

Галина вскинула подбородок и твердо произнесла:

— Спрашивайте!

Старков улыбнулся: огонь девка! И выдохнул:

— Кому приходят шифровки от второго «Вернера»?

Галя испуганно посмотрела на старика. Такого вопроса она не ожидала.

Старков не торопил девушку. Он понимал ее состояние. То, что ей предстояло сейчас сделать, многими в их кругах расценивалось как предательство. Государственная измена. Даже если эта «измена» была во благо Родины. И решиться на такой шаг — не за деньги, а во имя любви, — могла только сильная личность.

А Галя испуганно сжала кулачки. Как быть? Сказать? Но ведь она подписала документ о неразглашении… Взгляд ушел в сторону и… наткнулся на Кима. Тонкая шея, близорукий взгляд, смущенная улыбка. Господи, какой же он беззащитный!..

Девушка приподнялась на цыпочки и прижалась губами к уху старика:

— На Лаврентия Павловича.

— Так я и думал. — Старков поцеловал девчушку в щеку. — А Киму я о тебе ничего не скажу. Сама как-нибудь после скажешь. Только не затягивай, дочка. Кто знает, сколько всем нам времени отпущено…

Керстен застал Гиммлера за обедом. Перед рейхсфюрером стояли тарелка жиденького супа, блюдо с отварной рыбой и бокал с яблочным соком. Гиммлер был неприхотлив и в еде, и в напитках.

Доктор присел за стол. Прислуга подала ему то же самое.

— Вы сегодня не в духе, господин эскулап?

— Да, господин рейхсфюрер. Последние события довольно негативно отразились на мне.

Гиммлер поднял указательный палец левой руки:

— События ни при чем. Это вы сами позволили чувствам взять верх над разумом. Если б я разрешал подобное себе, никогда бы не добился того, что имею. Не люблю лизоблюдов, как вы знаете, но тем не менее мне приятно бывает слышать такие отзывы о себе, как: «Гиммлер отличается исключительным трудолюбием! Гиммлер выполняет практически все возложенные на него задачи! Гиммлер работает по двадцать часов в сутки!». Вот так должны говорить обо всех руководителях рейха.

— К счастью, я не из них, — обронил Керстен.

— Сегодня утром умер Роммель, — сменил тему Гиммлер. И помолчав, добавил: — А вы вчера встречались с фрау Ингрид.

Керстен забыл о супе:

— За мной следили?

— А вы после того спектакля, что устроили мне в Ставке, рассчитывали на полную свободу действий? Доктор, — Гиммлер поднял стакан с соком, посмотрел на свет, увидел осадок и поставил обратно, — любой другой на моем месте давно уже отправил бы вас на беседу с юношей по имени Кальтенбруннер. Или с папашей-Мюллером. А то и просто расстрелял бы вас или повесил. Но я этого не делаю. И знаете, почему? Потому что вы мне пока нужны. И не только в качестве врача. Мне известно, что во время беседы с госпожой Ингрид вы обсуждали вопрос, как можно воздействовать на рейхсфюрера Гиммлера, чтобы тот согласился выпустить из концентрационных лагерей нескольких евреев. Так ведь?

— Зачем вы спрашиваете, если все знаете?

— Мои люди отследили лишь то, что вы встречались. — Гиммлер перешел к рыбе. — Остальное я додумал. Точнее, просчитал. Спросите — как? Очень просто. Госпожа Ингрид связана с группой швейцарских промышленников. Те, в свою очередь, имеют влияние на так называемый Международный Красный Крест, про который вы мне прожужжали все уши. А раз они через нее вышли на вас, значит, им нужны те самые евреи-заключенные. Богатые евреи! Надеюсь, вы не проговорились фрау Ингрид о фюрере?

Доктор едва не поперхнулся:

— Нет.

— Правильно сделали. В ваших интересах молчать. А еще лучше — вообще забыть о том, что произошло в «Фольфшанце». Итак, что предлагают рейхсфюреру господа из Швейцарии за подобный шаг?

Керстен отодвинул тарелку:

— Вы сейчас говорите серьезно?

— Да.

— В таком случае готов сообщить: эти господа намерены выплатить вам за каждого вывезенного еврея определенную сумму.

— Точнее.

— Пятьдесят швейцарских франков за обычного и пятьсот — за чем-либо выдающегося. — Керстену тяжело дались последние слова: от них несло работорговлей.

Гиммлер снял пенсне, достал фланелевый платок и принялся протирать им линзы. Если б не генеральский мундир, он запросто сошел бы сейчас за врача или учителя математики. Скорее даже истории. Точным наукам Гиммлер всегда предпочитал гуманитарные.

— Кто будет определять значимость евреев?

— На данный момент мне сложно ответить. Все это обсуждалось пока только теоретически. Но если госпожа Ингрид получит официальное подтверждение, то данный вопрос будет решен в вашу пользу. Возможно, на ваших условиях.

— Ваша дама не получит никакого подтверждения. Ни официального, ни прочего. Переговоров с ней я вести не буду. — Гиммлер надел пенсне и спрятал фланельку. Учитель истории пропал. Перед Керстеном вновь сидел рейхсфюрер. — Я буду разговаривать только с официальным лицом. Когда-то, доктор, вы мне говорили о графе Бернадотте. Фольке Бернадотте. Помните? Насколько мне известно, — а ему это было известно, поскольку информация пришла от Шелленберга, — он сейчас занимает довольно высокий пост в шведском Красном Кресте. Вот с ним вы мне и организуете встречу.

Взгляд Керстена задержался на сухих холеных руках Гиммлера. С тщательно наманикюренными ногтями. «А ведь членам СС запрещено делать маникюр, — мелькнула несвоевременная мысль. — Господи, о чем я думаю? Да ведь он же согласился на переговоры! Неужели ледник начал таять? Нет, конечно, кроме вызволения людей, с ним других дел никто иметь не будет. Ведь он палач. Палач с холеными руками. Дьявол, сдались мне эти руки…»

Гиммлер наблюдал за доктором и думал, сколь долго еще Керстен будет находиться в его услужении. А ведь рано или поздно наступит час, когда от его услуг и от него самого придется избавиться. Такова реальность.

— И поторопитесь, господин доктор. — Гиммлер встал из-за стола, давая понять, что разговор окончен. — Пока я не передумал.

«Любимая. К сожалению, я не смогу к тебе приехать, как обещал, 29 июля. В связи с произошедшими событиями я вынужден созвать на 30-е число руководителей штабов гаулейтеров. Совещание продлится два или три дня. Нам нужно срочно обсудить вопрос усиления военного потенциала рейха. А потому, повторюсь, я не смогу приехать к тебе раньше, чем 5 августа.

Очень хочу выспаться. Просто мечтаю об этом.

Люблю тебя больше прежнего.

Твой М.»

Борман перечитал письмо к жене Герде и запечатал его.

Он врал. Совещание с гаулейтерами и начальниками штабов по поводу мобилизации новых формирований и создания отрядов местной обороны состоялось два дня назад. Но Борман не мог оставить столицу даже на один день. Неустойчивость власти ощущалась им физически. Ежеминутно. Ежесекундно.

Утром пришло сообщение из Альт-Аусзее. Звонили Гуммель и Шольц. Борман откомандировал их туда с тремя поручениями: проверить, в целости ли «музей фюрера»; насколько он продолжает соответствовать каталогу; заминировать штольню по всему периметру. Приезд Геринга спутал рехслейтеру все карты.

«Жирная свинья! — негодовал Борман. — Впрочем, чего-то подобного от этой дряни и следовало ожидать. Геринг всегда тащит в свою нору все, что попадается ему под руку. Ну да ничего. Хранилище никуда не денется, по крайней мере в ближайшие дни. А там разберусь. Посмотрим, кто из нас первым выпотрошит «соляной мешок».

Но о Геринге пока нужно забыть. Перед рейхслейтером стояла еще одна важная проблема.

Спустя два часа после сообщения из Альт-Аусзее Борману преподнесли еще один сюрприз. На сей раз из рейхсканцелярии. Оказывается, Геббельс начал обхаживать двойника. Точнее, министр пропаганды основательно взялся за Бургдорфа, практически вытесняя его, Бормана, с роли «тени фюрера». Такого поворота событий Борман допустить не мог. Вся продуманная им комбинация могла получить положительный результат только в том случае, если «фюрер» будет ходить под ним, и только под ним. А потому следовало, и как можно скорее, вернуться в бункер. Какие уж тут поездки к жене…

А через час пришло третье сообщение. С еще более потрясающим содержанием. Умер Роммель. От ран.

Борман открыл бутылку коньяка, налил в бокал «на два пальца», сел в любимое глубокое кресло, сделал небольшой глоток, закрыл глаза. Следовало все основательно продумать.

Роммель, на которого он делал ставку в новой игре, умер. Рейхслейтер с силой сжал бокал: фельдмарашал не мог умереть от ран. Ложь! Последняя информация гласила, что раненый должен встать на ноги через неделю, самое большее — через две. Раны прекрасно заживали. Никаких признаков приближавшейся смерти не было.

Итак, кто-то хочет ему помешать. Не важно кто. Важно, что с этого момента каждый причастный к «делу двойника» начинает в игре под названием «Рейх без Гитлера» сольную партию. Хотя нет. Почему не важно, кто это совершил? Как раз именно это и важно. Потому что пойти на подобный шаг и так искусно его провести мог только один человек. Гиммлер. А это означает, что рейхсфюрер решился-таки идти ва-банк. Следовательно, скоро начнется внутренняя война. Хоть и бескровная, но не менее жестокая, чем на фронте.

Борман протянул руку к телефонному аппарату, чтобы набрать номер Мюллера, но тут же передумал. Новая мысль остановила его. А что, если Гиммлер убил фельдмаршала руками «Мельника»?

И второй момент: теперь придется в корне менять план последующих действий. У рейхслейтера на Роммеля имелись определенные виды. О чем последний даже не догадывался. Главу партийной канцелярии крайне интересовало, чтобы командующий продолжил свои едва начавшиеся контакты с военачальниками союзнической группы войск. Потому как он, Борман, собирался в данном диалоге сыграть собственную комбинацию из нескольких шагов. От личного завуалированного участия в переговорном процессе на начальном этапе и заканчивая прямым выходом на американцев. Через промежуточный момент: арест и суд над изменниками рейха. И в тот круг изменников должно было, по планам рейхслейтера, попасть очень большое число людей. Включая, помимо Роммеля, Гиммлера и Геринга.

Смерть фельдмаршала рушила всю комбинацию.

«А если за смертью Роммеля стоит не Гиммлер, а Геббельс? — пришла новая мысль в голову. — «Хромой» иногда такие коленца выбрасывает, что диву даешься». Нет, тут же с сомнением покачал головой рейхслейтер, отпадает. И не потому, что Геббельс на подобное не способен. Просто у него нет такого класса исполнителей. Такие ребята имелись только у «Мельника». Наверное, именно они и провернули данную операцию. Интересно, а с кем сегодня Мюллер? Насколько можно на него положиться?

Рейхслейтер снова приложился к бокалу.

Пока Борману ясно было только одно: тот, кто убил фельдмаршала, не заинтересован в продолжении диалога «Роммель-Эйзенхауэр». А это означало, что тот, кто ликвидировал Роммеля, ищет свои, собственные выходы на Запад.

И еще одно пугало в данном ребусе. Вчера из Швейцарии пришло подтверждение, что Фонд получил очередную партию золота. Как обычно, «рыжьё» положили на хранение в банк на фиктивное имя. Через несколько дней к транспортировке будет готова следующая партия. Но ее отправку, к сожалению, придется приостановить. Борман понимал: после произошедших событий груз нужно пока попридержать. Жаль, конечно, однако мера вынужденная. До тех пор, пока он не вычислит, кто хочет «столкнуть» его, золото должно оставаться в Германии.

Осмотревшись и не заметив ничего настораживающего, Ким нырнул в темный грязный подъезд. Открыл отмычкой подвал, спустился по лестнице вниз. Отвратительная вонь ударила в ноздри. Прикрыв нос рукой, капитан прошел по полутемному проходу, заваленному разным бытовым хламом, в другой конец дома. Поднялся наверх и оказался в холле последнего подъезда. Приоткрыв входную дверь, Ким посмотрел, что творится на улице. Ждал минут десять. Никого подозрительного. Вышел, обогнул дом, перепрыгнул через штакетник, легким непринужденным шагом пересек улицу и нырнул в подъезд другого, четырехэтажного дома. Здесь находилась явочная квартира Старкова. Подобных квартир за Управлением числилось шесть. Но плюс этой состоял в том, что она по документам считалась «ликвидированной». Как подобное удалось сделать старику, Ким мог только догадываться.

Старков уже находился дома и готовил нехитрый ужин: вареная в «мундирах» картошка, банка американской тушенки (видимо, из командирского пайка), четвертушка черного хлеба. Ким почувствовал, как во рту скопилась слюна: он не ел почти сутки. Все, что отоварил два дня назад по карточкам, оставил больной матери.

Глеб Иванович молча кивнул на стул. Ким сел.

Старков вымыл руки, поставил на стол тарелки, положил вилки:

— Ешь. Заодно и разговор будем вести.

Кима уговаривать не пришлось.

— Итак, — начал Глеб Иванович, — в скором времени нам следует ждать Шилова.

— А если мы ошибаемся и пришлют не его? — спросил с набитым ртом Ким.

— Все может быть. Но в таком случае нас будет тяжело зацепить. Пока же все складывается, как по нотам. Шилова кто отправил в Германию? Фитин. То есть мы. Где он находился перед отправкой через линию фронта? У Рокоссовского. Нет, брат, Шилов просто обязан вернуться в Москву и совершить диверсию.

— Как только Шилов появится в Москве, он тут же придет к нам, — высказал свою мысль Ким, прожевав хлеб.

— Это ничего не меняет.

— Наоборот. Шилов расскажет нам о задании.

— И куда ты пойдешь с этими знаниями? — Ким промолчал. — Во-первых, — продолжил Глеб Иванович, — Абакумову хватит и того, что он к нам придет. Во-вторых, самое неприятное в данной ситуации то, что ни ты, ни я не знаем, изменился Шилов за время, проведенное в Германии, или нет? Связи с ним у нас не было. В последнее время он находился под контролем «Берты». Его могли сто раз перевербовать и переагитировать. В конце концов, он мог сломаться или погореть на том, что вернулся там к своему прежнему ремеслу. У немцев тоже ювелирные лавки имеются. Так что мы должны быть готовы к любому раскладу событий. А посему объявляю боевую готовность № 1. Предупреди мать, что в любой момент можешь в срочном порядке уехать из города. Мы не будем ждать прибытия Шилова в Москву. Мы его встретим первыми, опередив людей Абакумова.

— Каким образом?

Старков задумчиво повертел вилку в руке.

— Есть три способа доставки диверсанта на «материк». Напрямую через линию фронта, по воздуху и водой. Первую исключаем: очень рискованно. Может погибнуть при пересечении фронтовой полосы. К тому же нет никакого смысла сразу сдавать его в руки контрразведки, если та готовится связать нам лапти. По воздуху? Я бы оставил пока этот вариант под вопросом. Шансов выжить значительно больше, конечно, но появление чужого человека в глубоком тылу… Лишние подозрения. Плюс ко всему кто-нибудь все равно увидит самолет… Спрятанный парашют — плохой свидетель. И собакам найти его — делать нечего. Облава. Арест. А им нужно, чтобы он стопроцентно прибыл в Москву. Сам. Без охраны.

Ким согласно кивнул:

— Выходит, остается море. Но какое?

— А вот тут давай покумекаем. — Старков принялся обводить вилкой вышитые на скатерти фигурки. — Мурманск отпадает. Все друг друга знают. Чужак сразу бросится в глаза. Высаживать будут там, где никто о близстоящем человеке ничего не ведает. Например, там, где недавно шли бои. Где территория еще осваивается.

— Черное море?

— Слишком далеко.

— Тогда Балтика, — выдвинул новое предположение Ким.

Вилка упала на стол.

— И не просто Балтика! Рижский залив.

— Глеб Иванович, ну вы даете! Откуда вы можете знать, где именно высадят Шилова?

— А ты не смейся. Об этом еще никто не знает. Ни немцы, ни наши. — Старков сделал паузу. Ким по лицу старика пытался понять, шутит тот или нет. Вроде не шутил. — По срокам, Шилова к нам должны прислать в первых числах августа. Верно?

— Да. Только все равно не пойму, к чему вы ведете.

— А к тому, что, согласно последним сводкам, Баграмян к первому числу собирается захватить Тукумс. Я же думаю, он сделает это раньше. — Старков достал из планшетки карту, развернул ее и ткнул пальцем: — Вот тебе Рижский залив. После той каши, которая там заварится, Шилову будет проще простого затеряться в людской массе и вырваться в Москву. И потому мы должны находиться в том районе и в тот момент, когда его высадят.

— Но это же добрых полторы сотни километров! — воскликнул Ким. — Вдвоем нам не справиться.

— Не вдвоем, а тебе одному. Я должен оставаться в Москве. В помощники определю тебе людишек. Немного. Но опытных. У Баграмяна служат трое моих хороших знакомых. В чинах. Вот они-то нам и помогут.

— А если не помогут?

— Тогда, Кимушка, — Старков свернул карту и убрал ее в командирскую сумку, — наше дело дрянь. Ну, да голову в пекло мы все равно уже сунули. Рокоссовский послезавтра будет в Москве. С докладом о наступлении на Варшаву. Перед совещанием Паша его перехватит. Рокоссовский знает Павла Николаевича с начала войны. Думаю, он ему поверит. Теперь следующее. С Галей пока никаких контактов. Если нас арестуют, молчи. Девочка ни при чем. В крайнем случае говори: ухаживал, мол, получил от ворот поворот, отстал. В общем, все как по жизни. Усек?

— Да. — Ким хотел промолчать, но не сдержался: — Глеб Иванович, а если Фитин ошибся? Вдруг он неправильно понял настроение Самого? Или…

— …его одного хотят арестовать? — продолжил за него фразу Старков. — Ты ведь это хотел сказать? Можешь не отвечать. — Голос старика с трудом прокладывал себе дорогу в пространстве. — Я, капитан Рыбак, в разведке уже более двадцати лет. Старожилов вроде меня в нашем деле осталось мало. А тех, кто работал, отсидел, вышел и снова вернулся в строй — и вовсе единицы. Так вот поверь моему опыту: сажать будут всех. Независимо от заслуг и званий. Только срок у каждого будет свой. Индивидуальный. И еще. Фитину ничего не показалось. В штабе Рокоссовского начались проверки. Значит, скоро они начнутся и у Жукова. Информация точная и проверенная. Так что выхода у нас нет. Либо, как говорится, грудь в крестах, либо голова в кустах. Такие вот дела, капитан.

Вечером в газете «Фелькишер беобахтер», центральном печатном органе НСДАП, появилось следующее сообщение: «Сегодня утром от ран, полученных 17 июля, скончался кавалер opдена Рыцарского Железного креста и Железного креста с Мечами, Дубовыми листьями и Бриллиантами, кавалер ордена «За военные заслуги»>, фельдмаршал Эрвин Роммель. Германия потеряла еще одного верного и преданного идеалам рейха полководца. Для своих солдат он всегда являлся примером, вдохновлявшим их на ратные подвиги. Жизненный путь фельдмаршала оборвался в дни, когда решается будущее фатерланда. Германии будет не хватать его как храброго и грамотного командующего. Но благодаря своему воинскому дару Эрвин Роммель вошел в историю одним из величайших полководцев современности. Германия скорбит о потере героя. И наш долг — доказать, что мы достойны его памяти. Германия победит!

Да здравствует наш великий германский рейх, объединенный идеей национал-социализма!».

Фельдмаршала похоронили тем же вечером. В спешке. На местном городском кладбище.

28 июля по инициативе Бормана «фюрер» подписал приказ о создании «Особого комиссариата 20 июля 1944 года». Руководить комиссией по расследованию преступной деятельности заговорщиков поручили группенфюреру СС Мюллеру.

Борман специально выдвинул фигуру «Мельника». Ему нужно было убедиться в преданности того рейхслейтеру на деле. Хотя бы частичной преданности.

Кальтенбруннер, прочитав приказ и приложившись к бутылке, решил посетить шефа гестапо.

Мюллер, по случайному стечению обстоятельств, тоже только что прочитал приказ о своем назначении, отложил его в сторону и собирался заняться более важным в данный момент делом: обобщить инфрмацию о работе Вернера фон Брауна. В кармане его цивильного костюма лежал билет на вечерний поезд до Цюриха. На завтра он запланировал встречу с Даллесом. Теперь следовало переработать всю информацию и с умом дозировать ее.

Кальтенбруннер вошел без стука. С красным вспотевшим лицом, нервный от выпитого и прочитанного.

— Хайль Гитлер, господин группенфюрер! — Руководитель службы безопасности попытался устоять перед подчиненным прямо, но координация подвела, и он рухнул на вовремя подставленный Мюллером стул. Взгляд долго блуждал по кабинету, пока снова не зафиксировался на хозяине кабинета. — Вам, как всегда, повезло.

— Что вы имеете в виду? — Мюллер поморщился: от патрона несло, как от винной бочки.

Взгляд Кальтенбруннера скользнул по столу и задержался на бумагах.

— Прочитали приказ о новом назначении? — Рука пьяницы указала на документы. — А ведь эту должность должен был получить я. По чину. И по стажу в партии. Но обо мне почему-то забыли — назначили вас. Мне это кажется подозрительным.

— Вы не совсем трезвы. — Мюллер загородил стол спиной. — Пойдите и проспитесь. Не ровен час, нагрянет рейхсфюрер.

— И пусть нагрянет! — Кальтенбруннер вскинул указательный палец: — Кстати, а наш Хайни знает, что вы лижете задницу Борману? И не только ему. А иначе как понять ваше назначение? Послушайте, Мюллер, что вы там прячете за спиной?

Кальтенбруннер встал на нетвердые ноги, схватил шефа гестапо за лацканы мундира и попытался оттолкнуть в сторону «Если он сейчас увидит бумаги по Брауну, мне конец», — мелькнула мысль у Мюллера. Она-то и обусловила его дальнейшие действия. Правой рукой группенфюрер перехватил запястье Кальтенбруннера, резко вывернул его и с силой нажал. Массивное тяжелое тело обергруппенфюрера рухнуло на пол. Мюллер отпустил руку шефа, быстро прошел на место и спрятал все документы в ящик стола.

— Зачем вы это сделали? — Кальтенбруннер с трудом поднялся на ноги, баюкая едва не покалеченную гестаповцем руку.

— Покиньте мой кабинет, — в голосе Мюллера прозвучала сталь. — Если вы не уйдете в течение двух минут, вас выведут мои люди. А о вашем поведении будет доложено рейхсфюреру.

Мутные глаза босса некоторое время удивленно таращились на шефа гестапо, и это привело «Мельника» в легкое замешательство. Когда же начальник покинул кабинет, он обессиленно упал в кресло. Выругался. Действительно, на кой черт именно его назначили руководителем новосозданного комиссариата? Могли бы назначить и Кальтенбруннера. Все равно всю работу пришлось бы тянуть ему и его ребятам.

В гестапо давно был сосредоточен и укоплектован огромный материал на заговорщиков. Во-первых, потому, что Мюллер бросил в первый же день на данный участок работы почти весь берлинский состав крипо, то есть более 400 человек. Во-вторых, главные оставшиеся в живых заговорщики, будучи подвергнуты изощренным пыткам, дали самые подробные показания. В том числе, как и рассчитывал Мюллер, против Гиммлера. Последние протоколы, подписанные арестованными, Мюллер не закрывал в сейфе, а уносил со службы. Заключенных же на следующее утро находили мертвы-ми в своих камерах. Глупых вопросов в ведомстве Мюллера никто не задавал. «Хотя не так уж плохо, что именно меня назначили на должность главы комиссии, — пришла вдруг другая мысль. — Кальтенбруннер не дурак и в трезвом состоянии вполне может проанализировать ситуацию. А должность руководителя комиссариата позволяет без суда и следствия ликвидировать любого, кто попытается перейти дорогу».

Телефонный звонок отвлек Мюллера от размышлений. Звонил Геббельс.

— Господин группенфюрер, — голос министра пропаганды звучал звонко и жизнеутверждающе, — нам необходимо согласовать с вами дату проведения судебного процесса над заговорщиками. Я хочу провести его в начале августа. Вы будете готовы предоставить нам материалы к первому числу?

Мюллер дал себе несколько секунд подумать. Он вернется в Берлин 30-го. К этому дню его люди успеют, конечно, подготовить все необходимые материалы, но передавать их он должен лично. Разумеется, предварительно тоже с ними ознакомившись. Нет, суток не хватит.

— Господин рейхсминистр, для детального и углубленного анализа материала нам потребуется времени чуть больше. Вы не станете возражать, если я предоставлю вам документы 3 августа?

— Хорошо. Тогда первое слушание мы назначим на 7-е. И еще, герр Мюллер. Я хочу, чтобы судебный процесс был показательным. Каково будет ваше мнение по поводу места его проведения?

«Да хоть у черта на рогах!» — хотелось крикнуть Мюллеру. До отъезда осталось всего три часа, а его отвлекают всякими глупостями. А тут еще Литценберг заявился: следователь вошел и, заметив, что шеф разговаривает по телефону, тихо присел на край стула.

— Господин рейхсминистр, я думаю, нам не стоит придумывать что-то новое. Помещение тюрьмы Плетцензее вполне подходит для суда над преступниками.

— Что ж, господин Мюллер, я охотно доверюсь вашему профессиональному мнению. Жду доклада. Хайль!

Мюллер бросил трубку и подозвал Литценберга ближе:

— Рассказывай.

— Нашел. — Подчиненный достал фотографию. — Шилова Наталья. Год рождения — 1922-й. Прибыла с эшелоном № 324/7 в мае 1943 года. Определена на работы к Эльзе фон Хассман, вдове генерала Генриха фон Хассмана, погибшего…

— Где она? — перебил докладчика Мюллер.

— В подвале. Камера № 5.

Мюллер встал, подошел к окну.

— Отличная погода, Людвиг. Просто замечательная.

Литценберг терпеливо ждал, когда шеф насладится видом из окна и вернется к делу. Мюллер же не торопился. В скором времени предстояло много работы, и в спокойное, расслабленное состояние ему, к сожалению, нескоро еще доведется войти. По улице немолодая женщина толкала перед собой коляску, из которой виднелись какие-то тряпки и обломки мебели. Хорошее настроение мгновенно улетучилось.

— Собирайся, поедешь во Фриденталь. — Группенфюрер развязал тесемки одной из многочисленных папок, стоявших в шкафу, и вложил в нее фото девушки. Потом заполнил бланк на арест и протянул его помощнику: — Это для Скорцени. Заберешь у него Шилова. Из Москвы пришла радиограмма: он им нужен в первых числах августа. — Мюллер усмехнулся: — Нам ведь нельзя подводить товарищей, верно, «Вернер»?

Перед отъездом группенфюрер навестил Анни Шмидт — в прошлом личную секретаршу, а ныне любовницу. Слава богу, Софи уехала в Мюнхен. Вместе с детьми. Теперь можно было позволить себе некоторые вольности. При жене он, конечно, тоже не гнушался амурных шалостей, особенно когда был жив Гейдрих, но в меру. Злоупотреблять было опасно. А воздержание его бесило. Вольнолюбивая и сильная натура Мюллера жаждала полной свободы. Софи же, и особенно дети, держали его «в узде». Приходилось врать, придумывать различные поводы, идти на разные уловки. И все для того, чтоб хотя бы одну ночь провести с другой, более желанной, чем жена, женщиной. А таковых у группенфюрера имелось несколько. Но каждая пребывала в полной уверенности, что она у него — единственная.

И только Анни являлась исключением. Естественно, она интересовала Мюллера и в сексуальном плане: высокая, пышногрудая блондинка. Встретить с ней рассвет в постели он считал верхом блаженства. Однако молодая женщина играла в жизни шефа гестапо и другую роль. Прекрасно разбиравшаяся в искусстве, она стала для него настоящим гидом по миру картин, скульптур, книг. При этом белокурая особа даже не догадывалась, для чего эта информация нужна любовнику… Впрочем, сегодня она исполняла свои прямые обязанности.

Мюллер задернул занавеску на окне. В купе он ехал один. Под именем комерсанта Рольфа Литша. В Берлине группенфюрер оставил за себя оберфюрера СС Фридриха Патцингера, заместителя. Парень толковый и, главное, молчаливый. За сутки отсутствия шефа он прекрасно его заменит. Теперь можно откинуться на спинку дивана, закрыть глаза и заснуть. Группенфюрер так и поступил. Однако вместо сна в голову, как всегда, начали вторгаться разные мысли.

С Москвой Мюллер вошел в контакт в 1943 году. Когда начал радиоигру от имени провалившейся «Красной троицы». Сначала работали в привычном режиме: Москва — «Троица». Операция осуществлялась под контролем Гиммлера. В Москву уходила хорошо отредактированная «деза», которую при необходимости можно былы и перепроверить. Подобное положение дел устраивало высшее руководство. Но не шефа гестапо. После сражения под Прохоровкой он понял: вот теперь Германия действительно проиграла. Полностью. И бесповоротно. Вопрос отныне стоял лишь во времени. Тогда-то он и решил войти в контакт с Москвой «напрямую», через подставное лицо. Таким человеком стал для него генерал-майор Ульрих Штиф из организационного отдела Генерального штаба сухопутных войск.

Человек далеко не глупый, так же, как и Мюллер, догадавшийся о близком крахе рейха, он практически сразу, без долгих раздумий пошел на контакт с «представителем британских спецслужб», как представился ему человек Мюллера из отдела А-4, службы защиты. Тот же сотрудник свел генерала с «немецким сопротивлением», с которым тоже якобы долгое время сотрудничал. Работа началась. Вскоре после переговоров сотрудник гестапо попал под колеса автофургона и скончался на месте. Через связного из «троицы» генерала представили Москве как высокопоставленного сотрудника вермахта. Проверка полностью идентифицировала личность Штифа. Цепочка замкнулась. Штиф передавал информацию представителю «немецкого сопротивления», который, по его мнению, переправлял ее в Лондон. Однако она шла не в столицу Великобритании, а в Москву. Через Мюллера. Штифу присвоили позывной «Берта». Данные, которые поставлял в Союз тандем Штиф — Мюллер, носили исключительно правдивый характер. Но в марте 1944-го случилось непредвиденное: по подозрению в заговоре против фюрера Штифа арестовали люди Кальтенбруннера. Шефа гестапо в городе на тот момент не было: он с инспекторской проверкой находился в Париже. Литценберг, не последнее лицо в радиоигре с Москвой, смог его разыскать и сообщить по телефону об аресте. Вывод напрашивался сам собой: либо генерала следовало срочно вытаскивать из тюрьмы, либо ликвидировать. Пока к нему не применили «допросы с пристрастием». Сорвать парижское задание группенфюрер не мог и потому принял решение о ликвидации. Наутро Штифа нашли повешенным на оконной решетке.

Как позже выяснилось, генерала арестовали по доносу собственного адьютанта. Тот предоставил гестапо дневник Штифа, в котором последний подробно описывал распорядок дня фюрера: его отношения с Евой Браун, любимые места отдыха и тому подобные сведения. Генерала арестовали по обвинению в подготовке покушения на Гитлера. Дело о «самоубийстве» Штифа в тюремной камере потом замяли, однако сам Мюллер оказался в довольно затруднительном положении. Перед Москвой. Генерал устраивал его тем, что подавал исключительно военную информацию. Объемную и точную. Именно по этой причине скрыть смерть Штифа стало невозможно. Пришлось придумывать версию о гибели при авианалете. Хорошо еще, что покойный незадолго до ареста успел «представить» Москве Литценберга. Работа продолжилась…

Дверь купе съехала в сторону. Проводник, пожилой седой мужчина (Мюллер называл таких «последней надеждой Германии»), попросил приготовиться к проверке документов. Группенфюрер взглянул на часы. Ух ты, время-то как летит…

Единственное, что не нравилось шефу гестапо в истории с Москвой, это то, что он перестал держать ситуацию под полным своим контролем.

Идею забросить диверсанта в Германию первой высказала Москва. После того как в одной из шифровок «Берта» сообщил, что в среде генералов вызревают антигитлеровские настроения. С целью устранения фюрера. Москва, как предположил Мюллер, решила в связи этим ускорить ход событий. О прибытии диверсанта группенфюрер узнал из оперативных сводок спустя три дня после того, как Шилов пересек линию фронта. И готов был использовать его по приказу «Центра». Однако Москва молчала Дальнейшие же события начали развиваться настолько самостоятельно и непредсказуемо, что Мюллер на время выпустил Шилова из-под наблюдения. Появление того в команде Скорцени стало для него настоящим сюрпризом. Но еще более полной неожиданностью стала последняя шифровка из Москвы: «товарищи» требовали возвращения диверсанта в Союз. В полной экипировке.

Вывод напрашивался один: в России затевается новая охота. Против кого, сказать трудно, но, судя по всему, Сталину не угодил кто-то из службы безопасности. Или командного состава. И теперь от этого «неугодного» хотят избавиться с помощью русского диверсанта Так сказать, ловля на живца Старая, но хорошо зарекомендовавшая себя тактика. Сталин ею пользуется не в первый раз.

Стоп. Мюллер резко выпрямился и сел. Сон как рукой сняло. А что, если Сталин на сей раз «не при деле»? Что, если Москва решила провернуть операцию сродни той, что произошла у них в Германии 20 июля? Произвести смену лидеров? И он, Мюллер, должен им в этом помочь? Нет, такой поворот событий группенфюрера не устраивал.

Год назад, когда шеф гестапо затевал радиокарусель, ни о каком «втором фронте» никто всерьез не думал. И потому Мюллер готовил себе страховку на восточной стороне. Сегодня все в корне изменилось. Он заинтересован в Западе, а Запад в нем. По крайней мере должен быть заинтересован. Если завтра… — Мюллер снова бросил взгляд на часы —…нет, уже сегодня он и Даллес найдут точки соприкосновения, смена московских декораций окажется ему ни к чему. А если не договорятся? Что тогда? Выпускать Шилова из Германии или не выпускать? С другой стороны, Москва все равно найдет ему замену. Но тогда «Вернер» выйдет из доверия. И как результат не сможет более контролировать ситуацию. Нет, Шилов должен появиться в Москве. Но только после его, Мюллера, личного инструктажа…

В дверь снова постучали:

— Пограничный контроль. Приготовьте, пожалуйста, документы.

Фельдмаршал фон Клюге проверил наличие патрона в патроннике пистолета, положил оружие на стол перед собой. Вырвал лист из блокнота, расправил его и начал писать: «Любимая моя Ингрид. Мы вместе прожили 33 года. Самые лучшие и самые счастливые годы моей жизни. Но сейчас я должен покинуть тебя. Это не мой выбор. Это мой позор. 25 июля я совершил трагическую ошибку. Тебе, конечно, будет непонятно все то, о чем я напишу ниже, но мне нужно выговориться. А заодно пусть это письмо прочтут когда-нибудь наши дети. И пусть они сами дадут оценку моим действиям.

В тот злополучный день мы остановили армию Монтгомери близ небольшого французского городка Кана. В том бою полегло много наших солдат и офицеров. В моей армии сотни ветеранов Восточного фронта, переживших непомерно тяжелые бои с русскими варварами. Но и они были поражены невероятно сильным огнем вражеских батарей. Англичане не мелочились. Средняя плотность огня в секторе моей дивизии, оборонявшей город, составила 5 тысяч орудийных снарядов и 6 тысяч мин в сутки. Перед каждой, даже незначительной, атакой британцы выкашивали наши ряды усиленным артиллерийским огнем. Вдобавок противник полностью овладел небом. Так называемые «асы Геринга» попрятались словно тараканы в щели, и не выпустили против вражеской авиации ни одного своего самолета! Англичане и американцы бомбили и обстреливали с неба не только крупные объекты, но и единичные машины, и даже пеших одиноких путников. Как мы сумели сдержать весь этот ужас, я не понимаю до сих пор. Но в тот день я решил: если Монтгомери столь рьяно пытался преодолеть нашу оборону, значит, нужно ждать новой волны наступления. Для отражения следующей атаки я перебросил свою танковую дивизию к Бретвилю. А прибывшую из Па-де-Кале 116-ю танковую дивизию послал к Ру вру. Таким образом, мы ожидали нападения противника в 5 милях от Кана, сосредоточив более 200 машин на небольшом пятачке. Наступление началось 25 июля. Но не британское, как я предполагал, а американское. И не на нашем фланге, а близ Сен-Ло, откуда я вывел войска. Меня одурачили. Провели как дилетанта. Я предательски неосмотрительно разместил огромный бронетанковый резерв к югу от Кана. Теперь американцев невозможно остановить. В последнем разговоре с Герингом он предупредил меня о личной ответственности за оборону. Теперь мое имя запятнано позором. Я не хочу, чтобы тень этого пятна пала и на вас: тебя и детей. А потому принял решение: не ждать, когда меня вызовут в Берлин и там поставят перед лицом трибунала, а самому привести приговор в исполнение. Надеюсь, ты меня поймешь и простишь. Целую. Всегда твой…»

Клюге оторвался от написанного. Правда… В этом послании правды было ровно столько, сколько требовалось для спасения семьи. Не более. Командующий прекрасно осознавал: с минуту на минуту за ним придут. Его успели предупредить об аресте. А потому следовало торопиться. Чтобы не дать гестаповцам шанса схватить его. Чтобы не дать им ни одного повода для ареста жены и детей. Клюге знал, как умеют «работать» молодчики Мюллера. А потому не мог допустить, чтобы семью сгноили в застенках гестапо. Пусть даже ценой своей жизни.

Подписывать письмо фельдмаршал не стал. Аккуратно его сложил, сунул во внутренний карман кителя, застегнулся на все крючки и пуговицы. Проверил, не осталось ли на столе чего лишнего. Затем взял пистолет и приставил его к виску…

Полковник Армстронг разложил перед полковником Тейлором карту.

— Смотрите, коллега, — палец американца прижал к столу бумажную поверхность Франции в том месте, где они находились в данный момент, — это мы. — Палец отполз за синюю полосу, обозначающую Сену. — Вот здесь, на противоположной стороне реки, на небольшом пятачке обосновался батальон майора Майлза. Между нами и Майлзом имеется единственное сообщение — мост. Немцы еще не успели его взорвать. — Палец Армстронга вернулся на «их берег»: — А сюда прибыл инженерный полк с понтонным оборудованием. О его прибытии знаем только я, командующий моей армии и теперь вы. И через полчаса будет знать ваш командующий. С нетерпением жду от вас вопроса.

— Зачем потребовалось понтонное оборудование, когда есть мост?

— Верно, — одобрил Армстронг, — именно этого вопроса я от вас и ждал. После нашей с вами последней встречи я рассказал командующему о ваших подозрениях насчет окопавшегося в штабе немецкого агента. Они ему не понравились.

— Странно. По-моему, он-таки собирался встретиться с представителями германского генералитета.

— Одно не есть второе. Переговоры и шпионаж — разные виды деятельности. К тому же я все еще не знаю точно, хочет Эйзенхауэр встречи с немцами или нет. Однако вернемся к нашей идее. Итак, мы начнем переправу наших, то есть ваших войск через Сену именно в этом месте, — палец уткнулся в мост. — Для предполагаемого начала наступления. Идея же заключается в следующем. В радиусе десяти миль здесь нет ничего, что позволило бы переправить наши войска на противоположную сторону. Кроме данного моста. Если в штабе действительно засел разведчик противника, то резонно предположить, что во время переправы нас ждет диверсия. Другими словами, если кем-то будет предпринята попытка взорвать мост, ваша версия относительно вражеского лазутчика подтвердится.

Тейлор еще раз внимательно посмотрел на карту.

— И если немцы уничтожат мост, к работе приступит инженерный полк. Я правильно понял?

— Совершенно верно. Без поддержки мы ваших людей на той стороне не оставим.

— Но немцы могут разделаться и с понтонами.

— Сомневаюсь. Для этого необходима артиллерия. Или авиация. Ни того, ни другого у противника в нашем районе нет. Для подрыва моста они могут использовать только диверсионный отряд. Мы же, со своей стороны, усилим охрану моста снайперами. Непосредственно перед началом переправы. Хотя, честно говоря, я не очень уверен, что у нас сидит «немец». Судите сами: сообщение о бомбардировке Гетенбурга штаб получил за трое суток до начала операции. Однако немцы не предприняли никаких мер для эвакуации людей. А ведь там было сплошь гражданское население.

Тейлор озабоченно потер подбородок. Эти американцы ведут себя как дети. Для них война — игра. Захотели — поставили танчики, расхотели — перенесли их в другую песочницу. А то, что за их желаниями стоят живые люди, им наплевать. Впрочем, теперь и англичане уподобились им. Кто-то рассказывал полковнику, как выглядел Гетенбург до войны. Выходит, теперь история Европы в развалинах. И сделал это не русский медведь. А цивилизованный аристократ. Что же будет после войны, если мы уже сейчас себя так ведем? Хотим судить немцев за их преступления, а кто будет судить нас? — Тейлор поднялся и с горькой усмешкой произнес:

— Вот потому, что там проживало только гражданское население, и не предприняли никаких мер.

Солдаты откинули борта автомобиля. В глубине кузова Скорцени рассмотрел пять едва живых человеческих душ. Радль подошел ближе, приложил к носу платок и крикнул:

— Всем выйти из машины! Быстро! Еще быстрее!

Заключенные концентрационного лагеря «Аушвиц», с трудом передвигая ногами, спрыгнули на землю и тут же выстроились в ряд, стянув с голов грязные полосатые арестантские шапки.

— Руки! — орал не своим голосом капитан. — Где руки? Перед вами стоит командир. Где должны быть руки? — Радль ударил прутом, который, видимо, подобрал по дороге, по пальцам одного из заключенных. — Руки должны быть вытянуты по швам!

Скорцени поморщился:

— Капитан, они у вас всю дорогу со свиньями ехали? Вонища…

— Это их природный запах. Как мне сказали в лагере, они с ним рождаются. Дикая страна.

Скорцени вернулся в замок и прошел в солдатскую столовую, где при его появлении все вскочили с мест. В том числе лысый старик, которого утром привезли из Берлина. Профессор Залиш, преподаватель кафедры естественных наук, в мире, приближенном к академическим кругам, был более известен не открытиями в области биологии, что входило в круг его непосредственных обязанностей, а своей коллекцией фотографий татуировок. И, разумеется, феноменальными знаниями о столь экзотическом предмете.

— Профессор, вы пообедали?

— Да, господин Скорцени. Премного вам благодарен. Такой пищи мы, берлинцы, давно уже не видели. — Залиш рассмеялся: — И тем более не ели.

— Сожалею. Однако времени у нас нет. Идемте со мной. И постарайтесь сдержать желудочные позывы.

Профессор не понял, что хотел сказать офицер последней фразой, но когда увидел пятерых изможденных людей, которым Радль к тому моменту приказал раздеться догола, их выпирающие из-под натянутой кожи ребра, тонкие нитки мышц на руках и ногах, иссохшие черепа с провалившимися глазницами, из глубины которых тускло поблескивали зрачки, его тело согнулось пополам и извергло из себя все, что только что поглотило в солдатской столовой.

— Вот дерьмо! — выругался Радль.

Арестанты бросали голодные взгляды на блевотину. Скорцени, проследив за их реакцией, почувствовал, что его сейчас тоже стошнит.

— Всех отвести на задний двор. Там будем делать осмотр.

Через двадцать минут, когда профессор наконец оклемался,

Скорцени снова подвел его к заключенным:

— Постарайтесь отвлечься, господин Залиш, от всех эмоций. Меня интересуют татуировки, которые вы видите на телах этих арестантов. Расскажите мне о них все, что вам известно.

Первый же рисунок взволновал профессора чрезвычайно.

— Дивная, дивная вещь, — приговаривал он, разглядывая на изможденной спине заключенного русалку, сидящую на якоре и держащую в руке масляный флотский фонарь. — Очень, скажу вам, талантливый художник сотворил подобное чудо.

— Пожалуйста, ближе к сути. — Скорцени натянул на руки перчатки и с гримасой чудовищной брезгливости дотронулся до кожи арестанта. — Скажите, такой рисунок может выдать принадлежность его владельца к какой-то конкретной стране?

— Нет, — отрицательно покачал головой профессор. — Конечно, способов нанесения татуировок существует множество, однако практически во всех частях света пользуются одними и теми же, наиболее распространенными. Так что выяснить страну рождения по технологии нанесения рисунка невозможно. Теперь о самом рисунке. Мотивы с русалками популярны во всех морских державах. Морякам импонирует этот мифический персонаж — нейтральный и эротичный одновременно. Так что стоящий перед нами… гм… человек может быть и американцем, и голландцем, и немцем… — Поняв, что сморозил чушь, профессор стушевался. — Простите, оговорился. У немцев не может быть таких узоров. Мы — культурная нация. А перед нами — образчик дикарского искусства. Вы знаете, еще в восемнадцатом веке…

— Лекцию оставим на потом, — бесцеремонно перебил профессора Скорцени. — Осмотрите следующего.

На теле второго заключенного рисунок был небольшой (по сравнению с первым) и тусклый (видимо, довольно старый). Неведомый художник изобразил на этой спине голову мужчины с большими залысинами, крупным носом и маленькой клиновидной бородкой.

— В сравнении с первым этот рисунок дилетантский. Видите, — профессор старался показывать дефекты, не притрагиваясь к «экспонату», — вот здесь не соблюдены пропорции, поэтому часть лица выглядит так, будто рисунок делал ребенок. Кстати, господа, а вы не знаете, чей это портрет?

— Ленина. Что скажете о прочей живописи?

Профессор застенчиво улыбнулся.

— Такие татуировки в Советской России делают исключительно в местах лишения свобода. Они, то есть рисунки, отображают как бы ранг владельца, его место в их ограниченном решетками сообществе. Но вот что конкретно они означают, сказать не могу. К сожалению, у меня нет опыта работы с таким материалом.

Скорцени повернулся к Радлю:

— Может, его? — Он указал на «кожаный портрет» Ленина.

Капитан пожал плечами:

— В лагере я взял то, что приглянулось. А решать тебе.

— Хеллмер, — подозвал Скорцени другого помощника, — приведи русского.

…Сердце Куркова болезненно сжалось при виде представшей глазам картины. «Живые трупы, — билась в голове одна-единственная мысль. — Еще живые, но уже трупы».

— Курков! — властный окрик Скорцени вернул Сергея к реальности, — мы хотим сделать вам подарок. Посмотрите внимательно на этих, так сказать, людей. У каждого из них имеется татуировка. Одну из них вы должны выбрать себе. Либо комбинацию. Но учтите: рисунок должен соответствовать вашему положению в советском обществе.

Заключенных начали поочередно вертеть перед Курковым. Первого он тут же отбраковал. На вопрос Скорцени, почему, ответил, что такие наколки на его родине носят исключительно моряки или люди, так или иначе связанные с морем. Он же таковым никогда не был. Татуировку с изображением Ленина, равно как и с изображением Кремля у четвертого арестанта, тоже отмел: уголовники подобную живопись не жалуют. Зачем увековечивать тех, кто тебя сажает?

Третий и пятый заключенные имели зэковские наколки: перстни на пальцах. У одного две ходки, у другого — три. На плече «пятого», вдобавок к перстням на пальцах, красовалась икона Казанской Богоматери.

Курков указал на последний рисунок:

— Если б словил еще две ходки, носил бы сейчас нечто подобное.

Скорцени повернулся к профессору:

— А теперь, господин Залиш, вы это «нечто подобное» скопируйте и перенесите на тело нашего молодого человека.

Губы профессора дрогнули:

— Простите, я, конечно, знаю, как наносить татуировку, но только теоретически. На практике я подобным ремеслом никогда не занимался.

— А мы, наш дорогой профессор, и в теории не знаем. Так что выберите себе помощника из моих людей и приступайте. И еще, господин Залиш: татуировка должна выглядеть так, словно ее нанесли года два назад. — Скорцени ткнул пальцем в сторону второго заключенного: — Примерно как у этого. Я уверен, вы справитесь. — Профессора подхватили под руки и повели в замок. — Хеллмер, поставьте охрану рядом с Курковым. И не дай бог, если кто-то из заключенных с ним заговорит.

До небольшого двухэтажного отеля «Швайцерхоф» Мюллер добрался на такси. Служба сопровождения, с которой он вошел в контакт еще в поезде, взяла автомобиль, в котором ехал шеф, под наблюдение, однако слежки за машиной группенфюрера ими обнаружено не было. Во что «Мельник», естественно, не поверил.

Даллес ждал Мюллера в верхней комнате. Шеф гестапо, медленно поднимаясь по лестнице, впервые испугался. Начиная с 1933 года он ни разу не покидал пределов Германии. Поездки в Париж, Варшаву и Прагу не в счет — то были командировки уже по территориям рейха. Теперь же он ощущал себя разгуливавшим по улицам голым идиотом.

Он прекрасно знал, как умеют работать ребята Шелленберга. Бывший подчиненный смог все-таки отшлифовать профессионализм у своих подопечных. И если кто-то смог выследить Мюллера и сообщить о его прибытии в Цюрих, то на жизни группенфюрера можно было поставить большую жирную точку.

Подойдя к нужной двери, Мюллер несколько секунд выждал, после чего негромко постучал. Дверь ему открыл высокий мужчина, лица которого он до сих пор не видел. Ни в жизни, ни на фотографиях. То был Геверниц.

— Господин…

— Литш. Рольф Литш. Коммерсант, — торопливее, чем следовало бы, ответил Мюллер.

— Проходите, господин коммерсант.

Геверниц посторонился, и группенфюрер прошел в столовую. Там никого не было.

— В кабинет, пожалуйста. Я провожу.

Мюллер последовал за мужчиной и оказался в довольно просторном помещении с низким потолком и камином. Стены, отделанные деревом, были украшены чеканными картинами школы Тициана: тяжелыми и мрачными. Толстые ковры скрадывали звук шагов. В центре располагался письменный стол работы мастеров прошлого столетия. Вокруг стола стояли три кресла: одно во главе и два по бокам.

Даллес сидел в одном из боковых. Когда Мюллер вошел, американец поднялся, сделал пару шагов навстречу и протянул шефу гестапо руку:

— Как доехали?

— Благодарю. Без происшествий.

Оба некоторое время рассматривали друг друга. Враги, надеявшиеся стать друзьями.

Первым, на правах хозяина, нарушил молчание Даллес:

— Вот и прекрасно. Присаживайтесь. Кофе? Вино? Коньяк? А может, чай?

— Если позволите, кофе и коньяк.

Когда со вкусами определились, троица приступила к основной части встречи.

— Господин…

— Литш, — быстро «подсказал» Даллесу Мюллер.

Тот улыбнулся:

— Можете не беспокоиться. У нас конфиденциальная встреча. Поэтому никто нас не пишет.

— Я тоже иногда говорю так гостям.

— И тем не менее вам придется поверить мне. Я бы назвал нашу сегодняшнюю встречу «пристрелочной». И потому не хотел бы потерять ваше доверие с первых же минут общения.

Мюллер пригубил коньяк:

— Давайте не будем терять время на церемонии. Как мне сообщили, вас интересует Лондон?

— Да. Но не как туриста.

— Что конкретно?

— Для начала хотелось бы получить порцию такой информации, чтобы мой друг, — Даллес кивнул в сторону Геверница, — тоже поверил вам и заинтересовался бы вашим предложением. Он, в отличие от меня, пессимист. К примеру, нас интересует, что… ну, скажем так, «упало» на Лондон? Кто работает над данным проектом? И, наконец, сколько еще такого «продукта» осталось на складах в Германии?

Мюллер сделал еще один глоток:

— На Лондон выпустили ракеты Фау-2. Всего 78 штук. Хотя изначально планировалось выпустить 85. Семь ракет сняли. Снял сам Браун.

— Вы имеете в виду Вернера фон Брауна? — перебил Геверниц.

— Совершенно верно. Каждая ракета несла в себе 750 килограммов взрывчатки. Все они были направлены в центр города, но, пока что по не известной мне причине, основная масса долетевших до Англии ракет угодила в окраину Лондона. Пострадали в основном рабочие кварталы. Арсенал Брауна насчитывает еще более шестидесяти ракет данной конструкции. Установить и отправить их в полет, как показали последние события, особого труда не составляет.

— Это для нас, дилетантов, не составляет труда.

— Все зависит от рациональности использования рабочей силы. — Мюллер не удержался от возможности похвастаться: — Мои ребята со своей задачей справились успешно. И ракеты вылетели в срок/ установленный Геббельсом.

Даллес вскинул брови:

— Ракетная бомбардировка Лондона — идея Геббельса?

— Совершенно верно. Траурная церемония должна была пройти без сучка и задоринки. А авиация англичан могла помешать. Вот мы их и отвлекли. Расчет оказался верным. Иногда нашему хромому рейхсминистру приходят в голову неплохие мысли. Жаль, что редко.

Геверниц, закончив подсчет каких-то цифр на салфетке, поднял голову:

— Что-то во всей вашей комбинации мне остается непонятным. Если Геббельс действительно хотел отпугнуть британцев, то операция проведена крайне неудачно. К тому же экономически невыгодно. До берегов Великобритании долетели всего двадцать восемь ракет, которые, в свою очередь, принесли груз в размере двадцати одной тонны. Справка: один бомбардировщик «мессершмидт» имеет бомбовую нагрузку размером в две с половиной тонны. Для того дня достаточно было поднять в воздух с территории Франции всего две эскадрильи бомбардировщиков. Которые выполнили бы задачу более результативно и экономически выгоднее. А может, ваше руководство имело целью не бомбить Лондон, а привлечь внимание союзников? Мол, посмотрите, что у нас есть.

Мюллер промолчал.

— Если так, то им это удалось. — Даллес пил только кофе.

— Фау-2 — устаревшая конструкция. — Группенфюрера изрядно потрясли выкладки Геверница. И как он сам до них не додумался? Но если так, то его пытаются обойти. А значит, переговорам следует задать новый тон. — В конструкторском бюро Брауна разработана ракета-снаряд, самонаводящаяся на цель по тепловому излучателю двигателя вражеского самолета. Также нашими учеными создана радиоуправляемая ракета «Вассерфальд». Она может сбить самолет на высоте 15 тысяч метров.

— «Водопад», — перевел Гевергниц название оружия с немецкого на английский. — Судя по вашей фразе, данной ракетой занимался не Браун?

— Нет. У нас имеется несколько научных подразделений, не контактирующих между собой.

— Документов, подтверждающих ваши слова, вы, естественно, не привезли? — поинтересовался на всякий случай Геверниц.

— Конечно, нет. Но хочу вам напомнить, что я отвечаю за безопасность всех проектов, а не только мною перечисленных. Так что мне известно достаточно много. И сделать могу тоже многое.

Мюллер отметил про себя, что беседу ведет в основном Геверниц. Хотя по всему чувствовалось, что окончательное решение относительно дальнейшего сотрудничества будет принимать именно Даллес. Поэтому при ответах на поставленные вопросы группенфюрер в первую очередь обращался к Даллесу.

— Сколько ученых задействовано в работе над исследованиями? — Геверниц что-то черкнул на второй салфетке.

— Более трех тысяч. Точную цифру назвать не могу.

— На какой стадии находится разработка проектов «А-4» и «А-9»?

— Пока не могу ответить на этот вопрос.

— Сколько вам нужно времени, что найти ответ?

— А мы уже пришли к какому-то соглашению?

Даллес открыто усмехнулся, вынул из кармана пиджака портсигар, раскрыл его, достал сигарету и мундштук. Прикурил. Потом придвинул к Мюллеру коробку с сигарами:

— Угощайтесь.

«Сигары кубинские, — сразу отметил Мюллер. — Однако они хорошо подготовились к встрече. Даже знают мои вкусы, сукины дети».

— Господин Литш прав, — Даллес глубоко втянул в себя дым и, немного попридержав его в легких, выпустил наружу через ноздри. — Мы хотим многого, ничего не давая взамен. Так в мире деловых людей не поступают. Итак, господин Литш, ваши предложения по нашему дальнейшему сотрудничеству.

Мюллер выдержал должную паузу.

— Насколько мне известно, правительство вашей страны настаивает на послевоенном судебном разбирательстве. Что вам известно на этот счет?

— Только то, что на скамью подсудимых сядут те, кто был причастен к преступным действиям. То есть к расстрелам, грабежам, ликвидации мирного населения и тому подобному. Сядут и те, кто приказывал, и те, кто исполнял. Хотя на данный момент это только предложение со стороны президента.

— Так вот, — Мюллер взял сигару, — я не должен принимать участия в вашем судебном фарсе. Ни в каком качестве.

— Другими словами, вы хотите на время процесса исчезнуть из Германии? Но это довольно сложно осуществить. — Геверниц нарисовал на салфетке треугольник и положил листок так, чтобы видел Даллес.

Условный знак, понял Мюллер. Первый треугольник, если следовать языку разведчиков, означал их правоту по первому пункту. Значит, они заранее предположили, что первым условием гестаповец выдвинет условие сохранения ему жизни.

— Не менее сложно, чем вывезти десяток ученых из Германии. Вы же об этом хотели со мной поговорить?

На салфетке появился квадрат: данного вопроса они как раз пока не собирались поднимать. Даллес моментально воспользовался ситуацией:

— Да, у нас есть такая идея. Насколько она выполнима?

— Настолько же, насколько далеко продвинутся наши переговоры.

— Хорошо. Мы вас внимательно слушаем.

— Вы не поняли, — Мюллер понюхал сигару: чертовски приятный аромат. Но курить не стал. — Это я хотел бы услышать от вас ответ на первое поставленное мной условие.

— На данный момент мы не можем вам дать ни положительного, ни отрицательного ответа. Нам следует согласовать свои действия с нашим руководством, — кинул пробный шар Даллес.

— Из вашего ответа я делаю вывод. Либо вы пошли на данные переговоры самостоятельно, без разрешения вашего руководства, либо оно в курсе проведения нашего диалога, но вы по каким-то причинам не оговорили точки соприкосновения наших интересов. В первом случае нам не о чем больше говорить. Во втором вы выслушиваете мои требования, передаете их по инстанции, я получаю положительной ответ и гарантии, и мы продолжаем сотрудничество. — Мюллер вернул сигару в коробку и поднялся: — Итак, какова будет ваша резолюция?

«Если мальчики организовали встречу самостоятельно, с целью захватить меня, — подумал группенфюрер, — то они глубоко просчитались. Отель окружен моими людьми, и вывезти меня отсюда куда-либо им не удастся. Только кретины могут думать, что в мире есть нейтральные страны. Любой нейтралитет подпитывается извне».

Мюллер мог позволить себе спокойное расположение духа. Цюрих и Берн были напичканы его агентами не менее, а может быть, и более, чем оккупированные Париж, Прага, Вена. Даллес, если он действительно такой профессионал, каким его представила агентура, должен был это учесть.

— Присядьте, господин Литш. — Даллес учел все. — Не торопитесь. Мы внимательно выслушаем ваши предложения. И даже на часть из них дадим ответ прямо сегодня. Геро, — обратился он к Геверницу по имени, — налейте, пожалуйста, нашему гостю еще коньяка. И закажите обед. Сегодня у нас будет долгая беседа.

Скорцени тщательно осмотрел татуировку на плече Куркова. Профессор смог-таки выполнить его просьбу. Икону на правом плече русского он выколол бледными цветами, и теперь создавалось впечатление, будто тот носил эту нательную живопись уже минимум лет пять. Под изображением Богородицы Залиш славянской вязью приписал: «Спаси и помилуй».

— Прекрасная работа, — похвалил Скорцени профессора. — А переживали, что не справитесь.

— Честно признаюсь: волновался, — Залиш робко улыбнулся. — Но приказ есть приказ. Я прекрасно понимаю: в военное время мы, люди науки, должны, нет, просто обязаны оказывать посильную помощь нашим военным.

— И абсолютно правы, — кивнул офицер. — Курков, возьмите винтовку и выйдите на позицию. Стрельба со второго этажа. Господин профессор, не изволите ли взглянуть на достижения вашего пациента?

Сергей достал кожаный непромокаемый футляр, вынул из него находившуюся в разобранном виде винтовку. Отшлифованными часами тренировок движениями он быстро совместил обе ее части, присоединил к ним прицельное устройство, вставил небольшой, на пять патронов, магазин и бегом поднялся наверх.

Выйдя на огневой рубеж, снайпер замер. Вместо привычных мишеней в ста метрах от замка стояли сгорбленные фигуры арестантов.

— Вас что-то смущает? — Скорцени вырос за спиной стрелка.

У Куркова рефлективно сжались все мышцы тела: он знал, что не сможет повторить то, что сделал полгода назад. Всё. Если есть предел человеческим возможностям, то он у него настал.

— Почему вы медлите? — Скорцени направил на арестантов бинокль. — Курков, мне не нравится ваше поведение. Перед вами враги. Вы сами так утверждали. Двое из них коммунисты. Стреляйте!

Курков нацепил на лицо презрительную усмешку и повернулся к начальнику:

— Это работа не для снайпера. По крайней мере лично для себя я не вижу никакой пользы.

Скорцени опустил бинокль.

— Поясните.

— Если вы желаете поставить их к стенке, проще взять автомат. А если хотите провести очередную тренировку, то они для этой цели не годятся. Наши деревянные мишени и то более подвижны, чем этот отработанный материал. Дайте мне автомат, а им — по лопате: пусть выроют для себя ямы.

Курков рассчитал правильно. В глазах командира тотчас отразился блеск азарта.

— Хорошо. Черт с ними. Хоть я и не люблю менять своих решений, но сегодня можно и поступиться принципами. Мы вернем этот сброд в Аушвиц. Но при одном условии. Вы, Курков, должны прострелить ладонь хотя бы у одного заключенного. — Скорцени снова вскинул бинокль и через несколько секунд объявил свой выбор: — Второго слева.

Курков вскинул винтовку, посмотрел в прицел. «Мишенью» оказался владелец морской татуировки. Снайпер быстро передернул затвор, но Скорцени остановил его:

— Мы усложним задачу. Радль, — обратился он к стоявшему поодаль капитану, — вернуть всем арестантам одежду. Надеть на голову шапки. Приказать им хаотично бегать кругами. Нет, в виде восьмерки. Курков, возьмите бинокль. Внимательно посмотрите, как будет выглядеть ваша мишень теперь. — Снайпер отрицательно мотнул головой: нет, лучше он будет привыкать к прицелу. — И еще, Курков. Не вздумайте стрелять до тех пор, пока они не сделают первый крут. Иначе вам зачтется проигрыш.

Пистолетным выстрелом Радль отдал команду о начале забега, и группа заключенных, толкая друг друга, начала петлять по отмеченной капитаном линии.

Курков закрыл глаза. Морячок, как окрестил он свою «мишень», все-таки молодец: выделился. Видно, сработала старая привычка. Как только пленники облачились в свои арестантские робы, они в момент стали похожи друг на друга так, словно их не матери рожали, а штамповали на фабрике. И только Морячок натянул шапку не на лоб, как остальные, а скосил на затылок. Так залихватски моряки носят бескозырки.

Сергей открыл глаза, навел правый зрачок на окуляр прицела. Левый моментально отметил, что Скорцени вновь поднял бинокль. А фашист был прав: приучив себя стрелять с двумя открытыми глазами, он мог теперь фиксировать боковым зрением все, что происходит вокруг. По крайней мере с боков.

Палец лег на спусковой крючок. Спокойно. Первый круг они сделали. Можно стрелять. Но не нужно. Ну, морячок! теперь все зависит от тебя. У каждого есть своя манера бега. Один сгибает руки в локтях. Другой машет ими из стороны в сторону. Третий при беге прячет пальцы в кулак. А как бегаешь ты, Морячок? Курков внимательно следил за руками арестанта. Пошел второй круг. Вот Морячок толкнул рукой впереди бегущего. Нет, не толкнул. Поддержал. Во второй раз он положил ему руку на плечо. Придержал. Оторвал руку. Но держит ее недалеко от товарища. Опять коснулся. Снова держит. «Видимо, боится, что тот упадет», — догадался Курков.

Палец прижал крючок чуть сильнее. Морячок приподнял руку, чтобы вновь положить ее на плечо товарища, и палец стрелка тут же среагировал. Выстрел. Пуля пробила ладонь арестанта и зарылась в песке. Тот охнул и схватился за кисть.

Скорцени опустил бинокль:

— Браво Курков. Теперь я с легкой душой могу отправить вас на задание. Радль, — высунулся командир в окно, — прикажите Шварцу отправить пленных назад в лагерь. Раненому перевяжите руку.

Сергей разобрал винтовку и зачехлил ее. Скорцени спустился вниз и подошел к ученому.

— Ну как вам, герр доктор, наши мужские игры?

Профессор вымученно улыбнулся. На самом деле ему здесь не нравилось.

— Радль, — снова позвал Скорцени капитана, — отправьте господина профессора со всеми надлежащими почестями. Благодарю вас, господин Залиш, за оказанную нам помощь.

Командир вскинул руку в приветствии и, похлопывая перчатками по бедру» направился в свой кабинет.

Курков спустился на нижнюю ступеньку лестницы, когда услышал звук выстрела. Распахнув входную дверь, увидел, что над мертвым телом профессора стоят двое солдат и Радль.

Не успевший скрыться в замке Скорцени развернулся в дверях:

— Капитан, я же приказал отправить его со всеми почестями!

— Мы и выполнили приказ. — Радль вложил пистолет в кобуру. — Со всеми почестями, с салютом. Вы же не сказали, куда его отправить.

Скорцени рассмеялся и махнул рукой:

— Закопайте тело в углу двора. И поглубже, чтобы собаки не разрыли.

Ким успел перехватить Рокоссовского на лестнице до начала совещания: тот, как ему было предписано, поднимался к Абакумову для предварительного доклада об обстановке в войсках. Высокий, элегантный, красивый командующий 1-м Белорусским фронтом остановился, несколько удивленный поведением молоденького капитана госбезопасности, не соблюдавшего субординацию.

А тот вполголоса взволнованно проговорил:

— Товарищ генерал, когда вернетесь на аэродром, зайдите в туалет. Вас там будут ждать.

— Что за чушь вы несете, капитан?!

— Тише, товарищ генерал. Вам просили передать: «Глебушко — за решеткой небушко».

Младший по званию чин, не сказав больше ни слова, свернул в правый коридор и исчез за захлопнувшейся дверью. Рокоссовскому надлежало подняться выше, на третий этаж. Однако после малопонятной фразы незнакомого капитана он, вместо того чтобы поторопиться, преодолел по инерции несколько ступенек, а потом замедлил шаг и осмотрелся по сторонам. Кроме него на лестнице никого не было. Постояв в задумчивости несколько секунд, генерал продолжил движение. В его шаге продолжали чувствоваться сила и уверенность. Однако сам-то он уже знал: что-то произошло. Что-то из ряда вон выходящее.

На встречу на аэродроме его вызывал Глеб Старков, сокамерник по тридцать седьмому году. «Глебушко — за решеткой небушко» — так его прозвали в тюрьме. Он был освобожден в тридцать девятом, вернулся назад, в разведку. И работал здесь, в Москве. Но они с тех пор не встречались. Не было причины. Теперь, судя по всему, повод появился. Раз Старков вызывает, значит, произошло нечто неординарное.

Самолет Рокоссовского должен был вылететь в расположение фронта в восемь тридцать вечера. В восемь десять генерал предупредил подчиненных, что минут на десять отлучится: несварение желудка, дескать. Полковник Кудашев из особого отдела сочувственно посмотрел командиру вслед: коснись на подобном совещании его личности, с ним бы и не такое произошло.

Рокоссовский зашел в туалет. Закрыл за собой дверь. Одна из трех кабинок ожила, и перед ним возник Старков.

— Ну ты и выбрал, Глеб Иваныч! — Рокоссовский широко развел руками, — место для встречи.

— И тебе здоровья. — Старков принял объятия маршала и троекратно расцеловал его. — Прости, друг, но по-другому нельзя. Сантименты в сторону. Времени у нас в обрез. Ты с Фитиным встретился?

— Нет. А что, должен был?

— Да. — Старков нервно дернул плечом. — И он не подходил к тебе?

— Нет. Да что случилось-то, Глеб Иваныч?

— На совещании тебе что сказали?

— A-а, вон оно в чем дело, — горько усмехнулся командующий. — И до тебя, значит, дошли слухи. Сняли меня, Глеб Иванович, с основного направления. А до Варшавы осталось всего сто километров! Ты ведь знаешь, что для меня значит — освободить Варшаву. Лично освободить! Ан нет, не вышло.

Как-то в камере, в один из долгих ночных разговоров, Рокоссовский признался старику, за что, как ему казалось, его посадили. На самом деле генерала звали не Константин Рокоссовский, а Константи Рокоссовски, и был он наполовину поляком. Внуком и правнуком польских дворян, кавалерийских офицеров. Сталин об этом знал и помнил. А еще вождь Страны Советов помнил, как Ленин обвинил его когда-то в халатности, безграмотности и полнейшей бездарности как военачальника. И произошло это в далеком революционном 1920 году, когда Красная армия понесла сокрушительное поражение при наступлении на Варшаву. С тех пор Сталин терпеть не мог поляков. В том числе Рокоссовского.

— И еще происки Жукова! — Рокоссовский в ярости ударил по стене кулаком. — За спиной, можно сказать, предательски нанести удар!..

— Успокойся. Жуков ни при чем. — Старков посмотрел на часы: время поджимало. — Ты фигура проходная, а он — основная. В новой игре Хозяина под названием «Заговор генералов 44-го года». Вот так-то, Костя.

— Не понял. — Рокоссовский наклонился к лицу Старкова: — Ты хочешь сказать, меня опять хотят отправить в тюрьму?

— Нет. Расстрелять. Вместе с Жуковым и другими генералами, фамилии которых фигурируют в списке Абакумова. Костя, у нас осталось всего несколько минут. Прошу, не перебивай. Выслушай, а потом, когда примешь окончательное решение, перезвони. Вот телефон. — Старков сунул в руку командующего листок с цифрами. — Предложение следующее. До сих пор у нашего Усатого все получалось, потому что никто не оказывал никакого сопротивления. Вспомни тридцать седьмой. Ведь на самом деле никакого заговора не было. Всё выбили на допросах. А конец вышел один для всех: и тех, кто наклепал на себя, и тех, кто сохранил свое имя. Но дай они ему тогда отпор, и неизвестно, как и что бы произошло. Сейчас аналогичная ситуация. Сталин вызвал сюда, в Москву, диверсанта. Судя по всему, с акцией, подобной ликвидации Кирова. Этого человека я знаю. Мы можем использовать его в своих целях. Поверь, у нас появилась единственная уникальная возможность переиграть Хозяина. Но мне нужна твоя поддержка. И помощь Жукова. На момент ликвидации вы оба должны находиться в Москве со своими людьми.

Рокоссовский рванул верхний крючок кителя:

— Ты думаешь, что говоришь?!

— Думаю, Костя, думаю. И ты подумай. Очень хорошо подумай. Вспомни, как все было несколько лет назад. А после прими решение. Если будешь со мной — дай знать. Ну, а на нет, как говорится… Теперь в твоих и только твоих руках все наши жизни.

Мюллер с Даллесом согласовали практически все позиции к шести вечера. Шефу гестапо следовало поторопиться: поезд на Берлин отходил через полтора часа. Когда группенфюрер покинул отель, Геверниц скептически усмехнулся:

— Вы верите, что он стопроцентно выполнит свои обещания?

— Конечно, нет. Но сделает все для того, чтобы выполнить. К тому же у нас будет возможность аргументировать отказ по некоторым позициям.

— Вы не допустите, чтобы он жил в Америке?

Даллес налил себе стакан яблочного сока:

— Наоборот. Я сделаю все, чтобы перевезти его в Штаты. — Мелкими глотками он осушил стакан с напитком. — Через полчаса можно ужинать. Сок, мой дорогой Геро, следует принимать за полчаса до приема пищи. Тогда ваш желудок будет работать, как часы. И еще раз повторю, — вернулся к теме беседы Даллес, — я сделаю все возможное, чтобы наш новый друг переехал в Нью-Йорк. Или в Вашингтон. Мюллер умен. И приземлен. Перед нами только что сидел не фанатик и не романтик от фашизма. В этом кресле сидел очень умный и дальновидный игрок. Он просчитал все наши шаги. Или почти все.

— Я для себя сделал кое-какие пометки, — Геверниц разложил салфетки.

— Можете их выбросить. Я все прекрасно запомнил. — Даллес подошел к окну, задернул шторы. Затем включил свет. — Мюллер сделал несколько отправных точек для будущего диалога. Обронил, например, что у него имеется материал практически на всех агентов, работающих за рубежом. Причем он не сказал вслух, что имеет в виду и людей, живущих в Штатах. Но мы-то с вами поняли. И информацию по ним сможем получить только тогда, когда он пересечет границу нашей страны. Это и ребенку понятно. Кстати, подобных моментов было несколько. Но не они меня интересуют. Их Мюллер выставил на всеобщее обозрение, как бы давая нам возможность понять, что он фигура очень ценная. В чем лично я и не сомневаюсь. Меня заинтересовало другое. В одной фразе Мюллер случайно оговорился — и именно случайно, потому что тут же переключился на другую тему, — о грядущих изменениях в СССР. Любопытно, что он имел в виду?

Даллес приоткрыл настенную панель, скрывающую вход в другое помещение, и обратился к специалисту, сидящему за аппаратурой:

— Всё записали?

— Да.

— Сверните аппаратуру и передайте мне плёнку. — Даллес вернулся к собеседнику. — Кстати, спасибо за оперативность.

— Не за что. Благодарить нужно людей Мюллера. Они нам сообщили о встрече за четыре часа. Иначе бы не успели. Однако вернемся к нашему новому другу, — в голосе Геверница слышалась незаретушированная ирония. — Думаете, о последних событиях у дядюшки Джо ему известно нечто такое, чего не знаем мы?

Даллес отрицательно качнул головой:

— Неверно. Думаю, как бы он сам, непосредственно, ни принимал участия в тех событиях.

Литценберг оставил машину с водителем у ворот замка, а сам, показав удостоверение охране, прошел в расположение отряда Скорцени. Осмотревшись, цокнул языком: умеет же Большой Отто устраиваться! Что в Берлине у его солдат лучшие апартаменты, что здесь, во Фридентале. Интересно, какие он имеет дальнейшие виды на замок? Ведь наверняка последний хозяин этого древневекового чуда давно уже либо гниет в земле, либо несет трудовую повинность в концлагере.

На озере полным ходом шла тренировка. За зданием слышались выстрелы. Видимо, тренировались и там.

«Сколько патронов изводят впустую! — мелькнула мысль в голове гестаповца. — А с фронта идут сводки: не хватает того, не хватает другого. А эти, сволочи, как сыр в масле катаются. Но ничего, Папаша и до вас доберется».

На пороге появился гауптштурмфюрер Хеллмер. Литценберг расплылся в улыбке:

— Приятно видеть вас, господин офицер, в полном здравии. — Гость вскинул руку в приветствии, затем протянул ее для более тесного контакта.

— К сожалению, не могу ответить тем же, — протянутая рука осталась незамеченной. Хеллмер бросил взгляд на озеро, затем вновь обратил его на гостя. — Вы к нам по делу или проездом?

— По делу, друг мой, по делу.

— И по какому же?

— Да всё по-старому. Опять нам понадобился ваш русский. И, к сожалению, теперь надолго.

— Да что вы говорите? — Хеллмер деланно удивился. — Неужели вы из-за говнюка Шталя собираетесь упрятать нашего «Ивана» в тюрьму?

Литценберг развел руками:

— На все воля Божья. Окончательное решение примет суд. Мы же только ведем расследование. Единственное, что могу сообщить, оно пока не в пользу русского. Итак, Хеллмер, когда я смогу получить господина Куркова?

Гауптштурмфюрер еще раз посмотрел на озеро и указал рукой на крыльцо:

— Пройдемте. Вашу проблему может решить только господин штурмбаннфюрер.

Литценберг прошел вслед за Хеллмером в замок, поднялся на второй этаж, в расположение комнат руководства частью. Гауптштурмфюрер провел его в кабинет Скорцени:

— Присядьте. Патрон скоро придет. Можете курить. Сам он табак не употребляет, но высоким гостям позволено.

Хеллмер спустился вниз, вышел со стороны черного хода на огражденную высоким забором территорию тира. Скорцени отрабатывал прием стрельба из автомата. Задача состояла в том, чтобы поразить мишень в прыжке. Рад ль посредством специального устройства передвигал мишень в разных направлениях. Из десяти пуль, выпущенных из оружия штурмбаннфюрера, в цель попали всего три. Да и то лишь одна из них «поразила» деревянного противника. Две другие просто «ранили» его.

— Капитан, — вспылил Скорцени, — почему мишень в последний раз упала на спину?! Вы что, думаете, в бою враг будет таким образом уходить от пули?

— Смотря по тому, какая у него подготовка, — спокойно аргументировал свои действия Радль. — Азиаты, к примеру, проходят особую физическую подготовку. Они могут уйти от любого оружия только благодаря тому, что их тело способно выгибаться в разные стороны.

— Радль, перед нами будут либо русские, либо американцы, либо англичане.

— А кто сказал, что среди американцев не может быть азиатов?

В этот момент Скорцени увидел Хеллмера.

— Кто-то утонул?

— Нет. С нашими бойцами всё в порядке. А вот за русским вновь приехал человек Мюллера. Хочет его забрать.

— Радль, — Скорцени поставил автомат на предохранитель, — проследите за подготовкой группы.

Офицеры вошли в замок. Хеллмер хотел было начать подниматься по лестнице, но Скорцени остановил его:

— Подожди. Что конкретно этот тип сказал по поводу русского?

— Он его хочет забрать на долгий срок. Судя по всему, они на него что-то накопали.

— Очень может быть. Черт, и времени у меня в обрез. Через три часа самолет. — Скорцени присел на ступеньку.

— Отто, а что нам мешает связаться с… — Хеллмер многозначительно указал пальцем в небо.

— Я собираюсь изложить фюреру свой план, только когда сам буду уверен, что он выполним на сто процентов, — отрезал Скорцени.

— В таком случае давай свяжемся с Кальтенбруннером, — предложил очередной вариант помощник. — В конце концов, он тоже может оказать нам поддержку. Уж у него-то влияние на Мюллера есть.

— Влияние есть. Времени нет. Пока он нас выслушает да примет решение, да… И то, если будет трезв. Сто лет пройдет.

— В чем проблема? Пока он будет принимать решение, возьмем Куркова на задание.

Скорцени вскинул голову:

— А это идея. Где сидит наш гость?

— В твоем кабинете.

— Замечательно. Идем в узел связи.

Литценберг ждал возвращения Хеллмера сорок минут. За это время он успел ознакомиться из окна со всеми достопримечательностями замка. Особенно его заинтересовало озеро. Точнее, то, что происходило на нем. Пловцы в водолазных костюмах опускались в воду, брали с мостков странные длинные черные предметы и уходили с ними под воду. Затем их головы появлялись над поверхностью и на большой скорости начинали преодолевать водную гладь. «Так вот как работают легендарные торпеды», — догадался Литценберг. Об; этих устройствах он слышал неоднократно. И от Мюллера, и От коллег по отделу. Но видеть довелось впервые. Гестаповец прикинул: если пловец с помощью подобной штуки смог проплыть до середины озера, то есть почти двести метров, за полторы минуты, значит, километр он проскочит за пять-шесть минут! Потрясающе. Вдобавок пловцы, нырнув с аппаратами под воду, продолжали плыть и на глубине. И ни один прожектор тебя не высветит! Идеальная заброска людей в тыл противника.

Дверь открылась. Литценберг отпрянул от окна, но Скорцени заметил, за чем он наблюдал.

— Хайль Гитлер! — Большой Отто вскинул в небрежном приветствии руку. — Как вам мои ребята?

— Великолепно! — в голосе Литценберга прозвучало истинное восхищение. — У меня только один вопрос: какое расстояние может покрыть пловец с таким аппаратом?

Скорцени повернул голову к Хеллмеру. Тот неохотно ответил:

— В зависимости от того, что вы запланируете. Если будете использовать аппарат и для возвращения на базу, то в один конец можете рассчитывать на десять-двенадцать километров. В надводном положении. В подводном — километров восемь. Слишком большое сопротивление. Больше расход горючего.

— Великолепно! — повторился Литценберг.

— Итак, господин… — Скорцени сделал вид, будто припоминает звание гостя.

— Инспектор. Просто инспектор криминальной полиции. — Литценберг вынул из внутреннего кармана пиджака приказ об аресте, подписанный Патцингером.

Скорцени внимательно прочитал документ и сделал замечание:

— Здесь нет подписи рейхскриминальдиректора Артура Небе.

— На данный момент группенфюрер отсутствует. Его замещает оберфюрер СС Фридрих Патцингер.

Литценберг не стал вдаваться в подробности, что Артур Небе, глава криминальной полиции, скрылся сразу после того, как заговор провалился. Умолчал он и о весьма странном поведении Генриха Мюллера, который для поимки других, даже менее влиятельных мятежников, проявил колоссальные активность и рвение, а к поискам Небе отнесся, мягко говоря, спустя рукава.

Видя сомнения штурмбаннфюрера, «инспектор» предложил связаться с Мюллером лично. Скорцени отказался:

— Не стоит беспокоить господина группенфюрера. Я вам верю. Но, — он сделал паузу, — к сожалению, сейчас я вам Куркова выдать не могу.

— Позволите узнать, почему?

— Он принимает участие в диверсии против войск союзников. Сегодня ночью. — Скорцени извлек из кармана кителя приказ. — Вот состав группы, который должен выполнить военную миссию. Как вы можете заметить, восьмым в списке стоит фамилия и нашего русского. Приказ пришел буквально час назад из аппаратной рейхсфюрера. И подписан им лично. Будете проверять?

— Ни в коем случае. — Литценберг рассмеялся: — Выходит, если б я приехал на час раньше, то господин Курков трясся бы со мной в машине по пути в Берлин?

— Совершенно верно, господин инспектор.

— В таком случае, господин штурмбаннфюрер, не подскажете ли мне, где я могу провести время в ожидании возвращения вашей группы?

Скорцени такого поворота не ожидал.

— Но вы же понимаете: не все вернутся с задания…

— Разумеется, господин штурмбаннфюрер. Но у меня тоже есть приказ. Если русского убьют, то ни вы, ни я никакой ответственности нести не будем. Если же он останется в живых, а я вернусь в Берлин без него, то… В общем, сами понимаете.

— Хеллмер, — приказал Скорцени подчиненному, — поместите гостя в санитарном блоке. И предоставьте ему все необходимое.

— Благодарю вас. — Литценберг поднялся с места и последовал за капитаном. — Простите, Хеллмер, за любопытство, но можно задать вам вопрос?

— Задавайте.

— А Курков тоже умеет плавать с этой железной штукой?

— С торпедой?

— Ну да.

— Умеет. И довольно неплохо. — Хеллмер раскрыл створки двери: — Ваша комната, господин инспектор. Столовая внизу. Ужин в семь. Желательно не опаздывать, отдельно вас обслуживать никто не станет. Машину загоните во двор. Вашего водителя мы определим в казарму, к рядовому составу. После вылета группы на задание никто не имеет права покидать расположение части. За нарушение — расстрел.

Хеллмер направился к выходу.

— Простите, — задержал его Литценберг новым вопросом, — а приказ о расстреле распространяется на всех?

— Абсолютно. Так что приберегите свои шутки. До лучших времен.

Старков нагрянул к Фитину неожиданно. Поздним вечером, когда вся Москва уже погрузилась во тьму. На окнах отражалась светомаскировка. А по улицам расхаживал усиленный патруль.

Павел Николаевич провел старика на кухню и плотно прикрыл дверь, чтобы жена, не дай бог, не услышала разговора.

— Ты почему сегодня не встретился с Рокоссовским? — Старков говорил почти шепотом, глубоко склонившись над столом.

— У меня не было возможности.

— У тебя не было желания. — Старков еле сдерживал себя. — Струсил?

— Да, Глеб Иванович. — Фитин поднял глаза, и Старков увидел затаившийся в них ужас. «Наверное, — подумал он, — у меня был такой же затравленный взгляд в тридцать седьмом. И имею ли я тогда право его осуждать? Да, черт меня возьми, имею! Потому что когда человек перестает бороться за себя, его превращают в животное. А из животных делают стадо. Чаще всего баранов. И чем больше мы молчим, тем быстрее начинаем блеять».

— Паша, — Глеб Иванович устало присел на стул и уронил руки на стол, — я не стану тебя совестить. Тем более уговаривать. Скажу одно: тебе придется сделать выбор. Отдать меня Берии либо принять мою сторону. И это нужно сделать сейчас. Где у вас телефон?

— В прихожей.

— Если ты позвонишь по известному тебе номеру, я тебя останавливать не стану. У тебя двадцать минут.

Старков отвернулся, глядя на пошарканный деревянный пол.

— Глеб Иванович, у меня ведь жена, дочь.

— У меня тоже была жена, Паша. Мое молчание ее не спасло.

Фитин заторможенно поднялся, медленно вышел в коридор, тягуче направился к телефону. Старков даже не шелохнулся. Оперся спиной о спинку стула, закрыл глаза. Страха не было. Ненависти тоже. Была усталость. Безнадежность. И боль, скопившаяся за день в спине, которая с уходом Фитина резко переместилась в ноги.

А Павел Николаевич, выйдя в коридор, сначала долго смотрел на телефон, потом присел на табурет, стоявший под висевшим на стене аппаратом. Рука жестко терла морщинистый лоб. Несколько цифр, и проблема будет решена. Но как?

Еще днем Фитин был готов поговорить с Рокоссовским. Но когда увидел его, все внутри оборвалось. А если кто узнает, что они замыслили? Если кто увидит, что он общается с генералом? И так и не решился к тому подойти. Даже наоборот: закрылся в своем кабинете и не покидал его до тех пор, пока помощник не доложил, что командующий покинул столицу.

Старков. Все последние годы старик находился рядом. И никогда ни словом, ни жестом его не принизил, хотя Павел Николаевич постоянно помнил, что раньше место руководителя разведки было занято именно им, Глебом Ивановичем. И весь подбор основной агентуры тоже был произведен им. Именно Старков поднял работу отдела на нужную высоту, подчас прикрывая собой недостатки руководства Фитина. Позвонить и сдать старика — все равно, что подписать ему смертный приговор. А жена, дочь? Что будет с ними?

Старков вздрогнул, когда дверь сзади снова скрипнула и Фитин вернулся на кухню.

— В общем, так, Глеб Иванович, — хозяин квартиры склонился над Старковым, — о том, что у меня больная жена, в Управлении знают. Ее отъезд никого не удивит. Спрячь ее и дочь на то время, что нам потребуется. Так спрячь, чтобы ни одна собака их не нашла. Если выиграем — победителей не судят. Проиграем — хоть какое-то, но алиби для них. Договорились?

Старков в ответ протянул руку.

Под брезентом стояла удушающая духота, однако другого способа рассмотреть карту и обсудить дальнейшие действия ночью, не привлекая внимания противника, находившегося в ста метрах от дислокации отряда, было невозможно.

Хеллмер, которому Скорцени передал руководство группой пловцов, показал схему моста:

— Вся конструкция держится на трех «быках». По нашим данным, самые глубокие места реки — в центре и с левой стороны. А потому мое предложение: взрывать вторую, — Хеллмер ткнул пальцем в схему, — и третью опоры. Как только положим мины на дно, под «быки», пловцы разворачивают «торпеды», уходят на глубину и возвращаются на базу.

— Звуковая волна взорвет их перепонки, — засомневался Скорцени.

— Главное — правильно уложить мины. И просчитать момент, когда следует всплыть. До взрыва.

— Но тогда группу может расстрелять охрана моста, — вмешался Радль.

— Риск есть, — согласился Хеллмер, сворачивая карту. — Но задание нам в любом случае нужно выполнить.

Скорцени кивнул:

— С нами Бог. Работайте.

Фонарь выключили, брезент отбросили в сторону. Со стороны моста доносились звуки передвигаемой техники: войска Монтгомери переправлялись на противоположную сторону реки, прорываясь к линии обороны батальона майора Майлза. Движение проходило в полной темноте. У машин горели только габаритные огни. Поэтому техника передвигалась крайне медленно и осторожно.

Хеллмер построил группу, проверил наличие состава.

— Расстановка сил следующая. Бейер, Кельпински, Мальц и Ресснер — центральная опора. Ресснер старший. Я, Курков, Фогт и Крюгер — крайняя левая опора. По моим расчетам, мы должны опустить мины на глубину шесть метров. Прямо на основание опор. Всплытие. Пять-десять секунд на восстановление запаса кислорода в легких. Опять уходим на глубину. Возвращаемся на базу. Скорость максимальная. Всплыть через 40 секунд. Иначе глухота на всю оставшуюся жизнь. И внимательно следите друг за другом. Если кого-то ранят или убьют, тело раненого или погибшего вместе с аппаратом должно быть доставлено к точке отправления. Вопросы?

Таковых не нашлось. Всем выдали специальную амуницию. Курков натянул на голое тело резиновый облегающий костюм, привычно облепивший мышцы, на ноги надел ласты, лицо смазал черным кремом, чтобы то не белело в темноте, натянул на голову маску с трубкой, которую обвязал вуалью, чтобы не отражало стекло, и спустился в воду.

Хеллмер уже находился на водной поверхности. Он спустил несколько бревен на воду и теперь отпускал их в свободное плавание, проверяя скорость течения реки.

На мосту раздавались рев двигателей и лязг гусениц.

Крюгер, стоявший неподалеку от Куркова, негромко проговорил:

— Танки «Черчилль». Сейчас самое время. От такого грохота англичане наверняка уже оглохли.

Хеллмер будто услышал слова обер-лейтенанта. Мины тонкими, но прочными тросами прикрепили к аппаратам, и смертоносный груз, окруженный пловцами, тронулся к мосту.

Железное дыхание тяжелой техники противника заглушало всплески воды.

Через 12 минут диверсанты были уже у цели. Мины аккуратно опустились на дно и легли точно на бетонное основание «быков». Пловцы всплыли под мостом, чтобы вдохнуть порцию свежего воздуха.

Курков посмотрел вверх. «Вот бы сообщить ребятам, что творится под их танками!»

Первая пуля выбила фонтан щебня из бетонной опоры сантиметрах в десяти от головы Хеллмера. Он быстро втянул в себя воздух и ушел под воду. Куркову повезло меньше. Первая пуля английского снайпера ударила в левое плечо. Вторая обожгла спину, едва коснувшись ее. Курков заглотнул кислород и ушел на дно. Аппарат сам потащил его в сторону от места обстрела. Управлять им стало теперь крайне тяжело. Левая рука онемела и отказывалась слушать приказы мозга. Одной правой справиться с управлением, да еще при мощном сопротивлении воды, было практически невозможно. Выход оставался один: всплывать. Могли, конечно, достать пули с моста, но наверху скорость аппарата увеличивалась почти вдвое, и управлять им было значительно легче. Мысль о сдаче англичанам в плен даже не пришла в голову. Курков видел, что утром в часть приехал «Берта», а значит, нужно вернуться в лагерь во что бы то ни стало.

Оба берега реки внезапно ожили. По водной поверхности англичане открыли ураганный огонь. Видимо, в надежде хоть таким образом зацепить противника.

Курков с «торпедой» выскочил из воды. Скорость аппарата моментально увеличилась. Пули свистящим веером пронеслись над головой: похоже, на правом берегу кто-то решил воспользоваться пулеметом.

Курков выматерился и прижался к машине как можно плотнее.

За спиной раздался страшный грохот. Глаза ослепли на мгновение от вспышки взрыва. Пули от неожиданности перестали вспарывать воду вокруг Сергея, что и спасло ему жизнь. Волна, образованная взрывом, приподняла торпеду вместе с пловцом над поверхностью и отбросила далеко вперед, отправив вдогонку водную пену, щепки и прочий мусор.

Как позже выяснилось, из обеих групп не пострадали только два человека: Хеллмер и Бейер. Помимо Куркова ранения получили Крюгер, Фогт и Мальц. Ресснер и Кельпински не успели вовремя всплыть и теперь сидели в палатке оглохшие, с кровоточащими ушами.

Скорцени приказал медикам обработать им раны и, отведя Радля в сторону, выругался:

— Плохой, очень плохой результат.

— Но объект уничтожен.

— С какими потерями?

— Убитых нет.

— Для нас раненый — все равно, что убитый. Ты слышал, из чего началась стрельба?

— Не обратил внимания.

— А напрасно. Из винтовок. Снайперы стреляли. Они нас ждали. Понимаешь, ждали! Просто не думали, что мы именно таким путем доставим мины. А потому делаю вывод: нас предали.

— Кто?! Все находились на базе безвылазно. К тому же если б нас предали, англичанам сообщили бы и о способе доставки мин. Нет, Отто. Здесь что-то другое.

— Командир, — послышался голос Хеллмера. Он подбежал к офицерам с биноклем в руках. — Британцы приступили к сооружению понтонного моста. Через полчаса они возобновят переправу.

Скорцени бросил на Радля гневный взгляд, как будто тот и был виновен во всех огрехах операции.

— И ты говоришь, нас не ждали? — прошипел он и удалился в палатку с ранеными.

Армстронг осмотрел провал моста, оценивая причиненные разрушения. Тейлор стоял рядом, глядя на темную мутную воду.

— Что вы там видите? — Армстронг тоже взглянул вниз. — Трупов врагов, как мы надеялись, нет. Но результат есть. В штабе действительно сидит их человек. И я даже знаю, кто.

— Когда вы его арестуете?

Армстронг закурил, прикрыв огонек ладонью: не нужно, чтобы немецкий снайпер его заметил.

— Буду с вами откровенным. И одновременно надеюсь на ваше доверие. Все зависит от решения главнокомандующего: Но мне кажется, он такого приказа не отдаст. Скорее всего заставят провести с тем человеком игру с дезинформацией. Долго, конечно, такие игрушки не протягивают, но определенный результат бывает и от них. В чем-то я с командующим согласен. Другой вопрос: захочет ли немецкий агент работать на нас? Мы ведь не знаем мотивов его предательства. Если деньги — это одно дело, а если убеждения — совсем другой коленкор…

Тейлор кивнул на рваную часть металлических перил моста:

— Только что на этом месте стоял лейтенант Пейдж. Он пытался застрелить ублюдка, подложившего мину. Но тут мост взорвался. — Тейлор повернулся к Армстронгу: — И что мне писать его родным?

— Напишите, что он погиб как герой. Все, кто погибли на этом мосту, — герои. Потому что они выполнили задачу командования. Предатель обнаружен, а значит, спасены сотни, а может, и тысячи жизней в будущих сражениях. Поэтому напишите правду.

Армстронг выбросил окурок в воду и пошел прочь.

— Отто, мой человек у вас? — голос на другом конце провода обдавал холодом металла.

— Кого вы имеете в виду, господин группенфюрер?

— Скорцени, перестаньте. Вы прекрасно знаете, о ком речь. Вы отправили его с русским в Берлин?

— Нет, господин группенфюрер. Дело в том, что Курков получил ранение во время выполнения операции, санкционированной рейхсфюрером.

— Тяжелое?

— К счастью, нет. Повреждено левое плечо. Пуля прошла навылет. Сейчас мы готовим его к операции.

— Ни в коем случае! — Если бы Скорцени мог видеть на расстоянии, он был бы потрясен видом нервно вскочившего с кресла шефа гестапо. — Немедленно отправьте его в Берлин, сделав только перевязку! Самолетом. Немедленно.

— Господин группенфюрер, он мой подчиненный.

— Господин штурмбаннфюрер, с некоторого момента он арестованный. Литценберг показал вам соответствующий документ? Я не слышу ответа. Да или нет?

— Да, господин группенфюрер.

— Через тридцать минут мой помощник и ваш русский подчиненный должны вылететь в Берлин. И как только они сядут в самолет, доложите мне.

Скорцени в бешенстве швырнул трубку на телефон. Что задень?! Пол-отряда в крови, англичане практически без потерь все равно переправились на другой берег, проведенная операция не стоит теперь и ломаного гроша. А тут еще с Мюллером проблемы…

Штурмбаннфюрер достал полную бутылку коньяка. Заполнил напитком две трети бокала и, не прерываясь, выпил: да пропади оно все пропадом!

Старков поднял трубку телефона. Он долго ждал этого звонка. Хотя и не до конца верил, что он прозвучит. Но все равно ждал. На другом конце провода раздался знакомый, с хрипотцой, голос Рокоссовского:

— Глеб Иваныч, я согласен. — Командующий повесил трубку.

Старков тяжело опустился на стул. Вот и всё. Теперь уж точно обратной дороги нет.

Он посмотрел на часы. Пять утра. Позвонить Киму сейчас или позже? Нет, время терять нельзя.

— Ким, — Старков подождал долю секунды, давая парню возможность прийти в себя. За последние две недели выдалась единственная ночь, когда тот смог выбраться домой. Будто чувствовал, что ему предстоит поездка на линию фронта. — Собирайся. Звонил мой друг, дал согласие. Так что предупреди мать, что тебя некоторое время не будет в городе. Чтобы не волновалась. И мухой в Управление.

Через час Старков проводил инструктаж:

— Вот тебе фамилии тех людей, с кем нужно встретиться. — Он показал листок: — Запоминай. Никаких записей. Все они служат при штабе. На разных должностях. Причем довольно высоких. Но тебе помогут. Официальная версия пребывания капитана Рыбака в прифронтовой полосе — поиск всего, что связано с прибалтийской разведшколой. Документы, свидетели, показания. Может, осталось что-то. Запрос на подтверждение сделают Фитину. Он, естественно, даст положительный ответ. В штабе тебе выделят еще людей в помощь. Не отказывайся. Ты человек из столицы, а значит, привык иметь помощников. Иначе будешь выглядеть подозрительно. Используй людей втемную. По обстановке. Пусть ищут: Одни — документы. Другие, кому более доверишься, — подозрительных личностей. В общении со штабистами, а особенно со своими будущими подчиненными, нагони туману. Создай из себя образ выскочки, который ищет непонятно что, лишь бы выслужиться перед начальством. Словом, веди себя соответственно. Действуй по обстановке. Чуть что — звони. Даже если будешь считать, что тебе только кажется. Мы, друг, встали сейчас на такую тропу, где чувства могут дать больший результат, нежели разум. И помни, Ким: ты должен найти Шилова раньше, чем кто бы то ни было. И уж тем более ты не должен допустить, чтобы он оказался в Москве без нашего ведома.

Утром 31 июля 1944 года в сводках Совинформбюро прозвучало сообщение:

«30 июля войска 1-го Белорусского фронта мощным ударом во флат выбили немцев из города Седлице, достигнув таким образом окраин города Праги. Отличились в этот день и танкисты генерала Обухова из состава войск маршала Баграмяна. Утром 30 июля ими был занят город Тукумс, после чего танкисты прошли более пятидесяти километров, освободив таким образом основную часть побережья Рижского залива от фашистских захватчиков».

Мюллер стремительно вошел в комнату и тотчас поморщился: он терпеть не мог аромата медикаментов. На кушетке лежал Курков. И не один, а в окружении нескольких человек. Самой странной из них фигурой был изможденный мужчина неопределенного возраста в арестантской робе.

Группенфюрер обернулся:

— Кто переводчик? Переведите доктору: вот его пациент, — он указал на Куркова. — Предупредите, что операция должна быть сделана, как в русском госпитале. Все материалы на столе. Напомните русскому доктору, что его жизнь зависит теперь от его рук. И не дай бог, если он соврал. — Мюллер посмотрел на часы: — Даю вам два часа.

— Господин группенфюрер, русский доктор говорит, что больной потерял очень много крови.

— Вот и хорошо. Мюллер посмотрел на Куркова. — Именно таким он мне и нужен. — И вышел.

Сергей слабо улыбнулся: непривычно было слышать чистую русскую речь. Доктор, обрабатывая ему плечо, бормотал стихи именно по-русски:

— Беру я снег горячими руками…

— И чувствую, как закипает он, — продолжил Курков.

Рука лагерного хирурга на миг замерла.

— Молчать! — резкий выкрик уже по-немецки вернул раненого в мир реальности.

Врач снова принялся штопать соотечественника, но теперь намного деликатнее.

— Кто же ты, братец? — еле слышно прошептал он.

— Свой.

— Своих в гестапо не лечат.

— Всякое бывает.

Удар по почкам заставил врача согнуться пополам.

— Вам было приказано молчать. — Гестаповец сделал шаг назад: — Господин раненый, вас это тоже касается.

Врач распрямился, поморщился:

— Умеют бить, гады.

Чтобы обработать обе раны и перебинтовать их, доктору понадобилось полтора часа.

Потом Куркова подняли, взяли под руки и буквально перенесли в знакомый кабинет.

Мюллер сидел за столом. Один. Когда Куркова усадили на стул, группенфюрер встал, подошел ближе и внимательно осмотрел перевязанное плечо.

— Эскулап все правильно сделал? — обратился он к охране. — Кто знает? — Эсэсовцы молчали. — Свободны. Хирурга в камеру. До особого распоряжения. — Оставшись наедине с Курковым, Мюллер повернул его лицом к себе: — А для вас, молодой человек, у меня имеется интересное предложение. — Он извлек из заранее приготовленной папки фотографию: — Узнаёте?

Сергей посмотрел на глянцевое изображение и почувствовал, что сознание вот-вот покинет его. На снимке, сделанном, судя по всему, недавно, прямо ему в глаза испуганно смотрела Наташка. Сестренка, вывезенная немцами два года назад в Германию. «Нашли, сволочи, — обожгла голову мысль. — Но как?! Кто мог им сказать о ней? Ведь никому, никогда, ни слова…»

— Не думайте о том, кто нам сообщил о вашей сестре. Главное, что мы ее нашли. Как вы думаете, зачем я приказал привезти ее в Берлин? И посадил в камеру. Вы ведь не сомневаетесь в том, что я говорю правду?

— Нет, — прохрипел Курков. — Зачем она вам?

— Вопросы здесь задаю я. А вы будете спрашивать только с моего разрешения. Меня же в данный момент интересует, почему вы умолчали о том, что ваша близкая родственница находится у нас? В рейхе.

— Я не знал об этом.

— Ложь.

— Подтвердить мне свои слова нечем.

— Согласен. Но мне ваши подтверждения и ни к чему. Меня ваша сестра интересует исключительно в виде страховки.

— У меня кружится голова. — Курков почувствовал, как стул буквально уплывает из-под него.

— Пройдет. Просто вы потеряли много крови. Оттого и слабость. — Мюллер протянул солдату стакан с водой. — Курков, вы должны вернуться в Россию.

— Что? — Сергею показалось, что он оглох. — Что вы сказали?

— Вы должны вернуться в Советский Союз. — Мюллер открыл вторую папку: — Я не шучу. И времени уговаривать вас у меня нет. Подготовку вы прошли хорошую. С заданием справитесь. А чтобы у вас не появилось желания сдаться первому же русскому, то помимо вашей сестры, которую мы, естественно, в тот же день, как вы сдадитесь, расстреляем, я передам русским еще и некоторые материалы. Вам не помешает с ними ознакомиться.

Во второй папке хранились фотографии самого Куркова. Вот он расстреливает политработника и двух солдат. На следующем снимке получает орден из рук Геринга. Газета. И опять же с его фотографией.

Мюллер, увидев, сколь брезгливо Курков взял в руки последний снимок, добавил:

— Кстати, есть еще и киносъемка данного события. Со всеми деталями.

Голос. Только бы не подвел голос.

— Что вы от меня хотите?

А в голове билась другая мысль: «Надо связаться с "Бертой”. Сказать, чтобы он срочно сообщил в Москву обо всем, что со мной произошло. И не дай бог, если с Кимом или Старковым что-то случилось за то время, пока я нахожусь в Германии. Один я никому не докажу, что выполнял приказ. Никто мне не поверит. Только бы Старик с Кимом были живы! А если нет? Вдруг они погибли при бомбежке?».

Холодный пот выступил на лбу Сергея. В таком случае ему конец.

— А теперь о том, чего мы хотим от вас, — невозмутимо продолжал между тем Мюллер. — Вы должны добраться до рижского берега. Вплавь. На той самой «торпеде», которую освоили в отряде Скорцени. Взять с собой обмундирование, оружие и все самое необходимое. Прибыть в Москву. Прийти по адресу, который вам укажут. Оружие, естественно, предварительно спрятать в укромном месте. И так, чтобы им можно было воспользоваться незамедлительно. Сразу после получения приказа.

О том, как Курков укротил торпеду, группенфюреру во всех подробностях доложил Литценберг. Именно ему принадлежала идея переправить диверсанта через линию фронта по воде.

Курков осушил второй стакан воды, любезно поданный ему хозяином кабинета, и со стуком поставил его на стол:

— Я должен совершить террористический акт?

Мюллер погрозил указательным пальцем:

— Всему свое время. Подробности узнаете там, в России. А сейчас готовьтесь к отъезду. Приведите себя в порядок. Примите пищу. Мы выезжаем через час.

— Я хочу увидеться с сестрой.

— Нет.

— Хотя бы издалека.

Мюллер думал буквально несколько секунд. Приняв решение, крикнул:

— Гюнтер! — В дверном проеме показался секретарь. — Сопроводи гостя вниз. Камера № 6. Пусть посмотрит на узника. В глазок. Никаких встреч. Никаких разговоров. Потом доставить ко мне. И позвоните на аэродром. Мне нужен самолет. Через час.

Когда русского увели, Мюллер набрал номер внутреннего телефона:

— Литценберг, перезвоните дяде. Пусть не беспокоится. Племянник возвращается. Передайте, что он посетит его с третьего по пятое августа.

К старушке гости нагрянули нежданно-негаданно. Открыв дверь отмычками, они в количестве трех человек прошли внутрь квартиры. Пожилая женщина сидела в кресле-качалке и дремала. На ее немощных ногах лежал старый кот. Один из вошедших схватил старушку за шею, а второй рукой зажал ей рот, чтобы не закричала. Двое других быстро осмотрели помещение, проверяя его на наличие свидетелей. Кроме старухи и кота, никого больше в доме не было.

— Мы не грабители, — зашептал женщине на ухо старший, — нас интересует только один вопрос: по какому номеру вы передавали информацию тому мужчине, который вам заплатил? Я сейчас уберу руку от вашего рта, и вы тихонько назовете номер его телефона. Кричать не надо. Иначе будет больно. Очень больно. — Мужчина чуть разжал пальцы. — Вы меня хорошо поняли? — Женщина утвердительно затрясла головой. — Я убираю руку. — Пальцы разжались.

Старушка нервно вдохнула воздух. И назвала номер телефона.

— Благодарю вас за сотрудничество. — Мужчина галантно улыбнулся и сдавил горло хозяйки квартиры обеими руками.

Через два часа молодой человек интеллигентной наружности стоял перед пожилым метрдотелем в парадном престижного съемного дома.

— Простите, мне нужен господин… — молодой человек поднес пакет к «близоруким» глазам, — Бонхоффер. Ему посылка. — И доверительно улыбнулся.

— Вы очень приятный юноша, — расплылся старик в ответной улыбке. — В наши дни большая редкость — встретить такого интеллигентного молодого человека. Но, к сожалению, господин Бонхоффер съехал от нас.

— И когда? — безмерно «огорчился» посетитель.

— Вчера утром. Довольно неожиданно. Сказал, что у него заболел родственник и ему срочно нужно ехать к нему.

— Как обидно! Мне профессор Валленштейн поручил срочно передать ему этот злополучный пакет, — потряс юноша зажатым в руке конвертом. Попрощавшись, он направился было к выходу, но вдруг обернулся и, снова невинно улыбнувшись, поинтересовался: — А может, он все-таки оставил свой новый адрес? Или какие-то другие координаты…

— Нет, к сожалению. — сокрушенно покачал головой метрдотель. — А впрочем, господин Бонхоффер оставил письмо. Для своего друга. Если тот, конечно, за ним зайдет, как он сам выразился.

— Так, может, письмо это адресовано как раз моему профессору Валленштейну? — Улыбка заиграла на лице юноши еще ослепительнее. — Они с господином Бонхоффером давние друзья! Давайте, я его передам по назначению.

— А почему бы и нет, — крякнул польщенный приятным знакомством старик. Потом наклонился, достал из ящика стола конверт и вручил его визитеру. — Если будете писать письмо господину Бонхофферу, непременно передайте привет от старого дворецкого. Ему, надеюсь, будет приятно знать, что мы о нем помним.

— Конечно, передадим! — воскликнул юноша и со всех ног бросился на улицу. К стоявшему в пятидесяти метрах от подъезда авто.

В машине письмо вскрыли. На белом листе бумаги четким смелым почерком было написано: «Готовьте для порки жопы, засранцы».

Сталин набил трубку табаком, раскурил ее и, заложив левую, малоподвижную руку за спину, принялся привычно мерять кабинет маленькими ножками в яловых сапогах.

— Лаврентий! — Берия прислушался. В кабинете они находились вдвоем, и все, что сейчас говорил Сталин, касалось только его. — Я хочу, чтобы ты взял под свой контроль дело Жукова. Не мне тебя учить, как и что делать. Учить надо Абакумова. Он не выполнил в полной мере того, что ему вменялось. Это очень нехорошо, Лаврентий. Плохо, когда подчиненные не выполняют своих обязанностей так, как им предписано.

«Что им может быть предписано?» — мелькнуло в голове Лаврентия Берии, но вслух он, естественно, произнес совсем другое:

— Я поработаю с «Танцором». — Так за глаза окрестили Абакумова чекисты.

— Поработай. — Иосиф Виссарионович неглубоко, жалея легкие, вдохнул ароматный дым. — Жукова нам следует остановить именно сейчас, в данный момент, пока он не возомнил о себе слишком много. Долго мы терпели его выходки, помогая подниматься по служебной лестнице. Но всему есть предел. В том числе и нашему терпению. Что сообщает твой человек?

— Диверсант прошел подготовку в полном объеме. — Сталин поморщился при слове «диверсант», но синоним к нему Берия подобрать не смог. — Готов к выполнению задания. Срок прибытия — с 3-го по 5 августа. Заброска через Прибалтику, Рижский залив. Они решили доставить его водным путем. Затем он должен переправиться…

Иосиф Виссарионович вяло вскинул правую руку:

— Детали меня сейчас не интересуют. Все технические стороны дела сообщишь позже. Что еще передает твой человек?

— В Германии идет повальная чистка. Вермахт под подозрением. Проверяют весь генералитет. Более детальный анализ сделаем позже, когда все успокоится.

— Генералам никогда нельзя доверять. — Сталин сделал ударение на слове «никогда». — Возьмем хоть нашего Жукова. И ведь маршалом сделали, и самыми высшими орденами наградили, и его бездарные действия на Украине простили, а в ответ — никакой благодарности. А ведь другие товарищи все видят. И у них обязательно возникнет вопрос: а почему товарищ Сталин не указывает товарищу Жукову на его промахи? А раз позволительно товарищу Жукову, значит, можно и нам становиться удельными князьками. Вот с таких настроений и начинается разложение армии.

— Кстати, товарищ Сталин, к вопросу о вседозволенности Жукова. У него в свое время, еще до событий на Халхин-Голе, ходил в подчинении некто Крюков, ныне командующий 2-м гвардейским кавалерийским полком. Так вот этот генерал, как вы правильно выразились, удельный князек, устроил в своей дивизии настоящий бордель. Набрал барышень, которые обслуживают там командирский состав. Баню открыл, с голыми бабами. Для проверяющих и командиров. Водкой упиваются до безобразия. Если уж такие слухи дошли до нас, то можно представить, что говорят о Крюкове его сослуживцы! И ведь преданные делу партии люди докладывали в вышестоящие органы о данных безобразиях. А со стороны товарища Жукова — никакой реакции.

— И эту информацию, Лаврентий, тоже внеси в будущий протокол допроса. — Сталин выбил трубку, осторожно положил ее в хрустальный прибор. — Со всеми отклонениями разберемся, как полагается. В свое время. Как Рокоссовский отнесся к новому назначению?

— Говорят, очень ругал Жукова за то, что тот сместил его.

— Очень хорошо. Значит, не догадывается, что стоит за его назначением. Кого еще будем задействовать в будущем процессе?

Берия собрал всю волю в кулак. Если Хозяин говорит таким тоном, значит, можно просить о ликвидации любого неугодного ему человека. Можно даже двух. Но не больше. Хозяин не любит «чрезмерности».

— Товарищ Сталин, в последнее время мне не нравится поведение Хрущева. Слишком озабочен проблемами Украины. Какое-то местническое отношение у него к своим партийным обязанностям. Тем более что товарищ Хрущев в хороших отношениях с товарищем Серовым, другом маршала Жукова.

— Не тот ли это Серов, который руководил комиссариатом внутренних дел на Украине, когда в Киеве работал Никитка?

— Так точно, товарищ Сталин. Именно в Киеве все трое познакомились и сблизились.

Иосиф Виссарионович задумался. Берия с нетерпением ждал ответа: сдаст он Никитку или нет?

— В сороковом году, — медленно, как бы вспоминая, проговорил генералиссимус, — если я не ошибаюсь, мы наградили товарища Серова орденом Ленина?

— Совершенно верно, товарищ Сталин. — Берия похолодел: неужели не вышло? А память у Хозяина будь здоров, помнит даже самые несущественные детали. Впрочем, на таком посту несущественных деталей не бывает.

Сталин же, в свою очередь, хитро прищурился: не упустит очкарик своего. Вон как сжался. Напрягся. И замечательно. Будет обеими руками держаться за кресло. А чтобы крепко держался, мы ему хохла-то и не отдадим. Пока не отдадим. А там видно будет.

— Мы подумаем над твоими словами, Лаврентий. А ты пока приготовь соответствующие документы на Хрущева. Подтверждающие или опровергающие твои слова.

Сталин хлопнул ладонью по столу, и Берия понял: сейчас сажать Никитку никто не станет. Но материал на него должен быть под рукой. Что ж, для начала и это неплохо.

Мюллер окинул местность долгим пристальным взглядом.

— Отто, я вам завидую, — группенфюрер указал рукой в сторону озера. — Всегда мечтал о такой рабочей обстановке. Лес. Тишина. И от начальства вдалеке. — Скорцени рассмеялся. Демонстративно дерзко. «Мельнику» это не понравилось. — Впрочем, оставим лирику до лучших дней. Давайте прогуляемся, а заодно обсудим наши дела.

— Господин группенфюрер, — Скорцени скрестил руки за спиной, выказывая тем самым недовольство неожиданным появлением Мюллера в своей резиденции, — какие могут быть дела у вас со мной? У самого Генриха Мюллера с каким-то Большим тупоголовым Отто?

— Не преуменьшайте своего значения, Скорцени. — Мюллер глубоко втянул в себя чистый свежий воздух и все-таки не сдержался: — Восхитительно! Войны совсем не ощущается. Замороженное время.

— Ничего подобного. — Большой Отто старался не смотреть на гостя. — В семь часов в тире начнутся учебные стрельбы. И ощущение мира и относительного покоя мгновенно улетучится.

— К тому моменту я вас покину. — Мюллер присел на небольшой пенек и стал похож на уставшего путника, сделавшего первый привал за долгий день пути. — Признайтесь, штурмбаннфюрер, вы готовили Куркова для убийства Черчилля?

Скорцени на секунду замер.

— С чего вы сделали такой вывод?

— Во-первых, английский язык. Разговорный. Каждый день по четыре часа. Во-вторых, снайперская винтовка последнего образца. Довольно дорогая вещь. Тренировки на плавательном снаряде. И еще кое-какие мелочи. Я прав?

Скорцени промолчал,

Мюллер смотрел на воду. Вот появились круги. Рыба. Господи, неужели можно вот так, просто и обыденно, сидеть на берегу реки, удить рыбу, смотреть на воду и ни о чем, кроме рыбы, не думать? Невероятно.

— Отто, я хочу восстановить с вами дружеские отношения. Вы удивлены? Напрасно. Мы с вами делаем одно дело. Вы и я, пожалуй, единственные профессионалы в мире, полном профанов и дилетантов. Так почему бы нам не создать свой союз? Союз, способный изменить если не весь мир, то хотя бы ход войны.

Скорцени хмуро обозрел водную гладь озера. Союз с Мюллером — вещь довольно любопытная. Если такой союз вообще можно себе представить.

— Что вы имеете в виду, господин группенфюрер?

— Ваши люди и ваша голова, мои люди и моя голова. Результат — как положительный, так и отрицательный, — поровну. Смотрите правде в глаза, Отто. Война скоро закончится. И не с тем результатом, на который мы надеялись, когда ее начинали.

— Вы произносите крамольные речи, господин группенфюрер.

— Я говорю правду. И нас здесь никто не слышит. — Мюллер расстегнул китель. — Хотя мы еще можем — и должны! — насолить нашим врагам, но в конечном итоге, к сожалению, именно они будут решать судьбу Германии через год. Или два. Или уже через несколько месяцев. Интересно, Отто, в тюрьме какой страны вы хотели бы отбывать срок?

— Ни в какой, — отрезал Скорцени.

— Именно такого ответа я от вас и ждал. — Мюллер прищурился: — Тогда какого черта, Отто, вы решили разозлить союзников своим покушением на Черчилля? Или у вас в Англии не нашлось другой кандидатуры? Не молчите, Отто. От вашего ответа сегодня очень многое зависит.

— В Великобритании у меня есть свои люди, — нехотя признался наконец штурмбаннфюрер. — Но они…

— …сдадут вас со всеми патрохами, как только почувствуют, что местная полиция ухватила их за хвост, — закончил фразу собеседника Мюллер. И перешел на более дружеский тон: — Отто, поверьте старику Мюллеру на слово: премьер — не та фигура, с которой следует сводить счеты. Да, он нас ненавидит. Ну и что с того? Нас многие ненавидят. Но даже если Шилов его ликвидирует, это ничего не решит. По одной простой причине: Англия отличается стабильностью. Во всем. В том числе и в политике. Уйдет Черчилль — на его место придет какой-нибудь лорд Каттнер. И что изменится? Ни-че-го. И вся ваша энергия канет в пустоту. Они в любом случае будут проводить ту политику, которую наметили с Рузвельтом.

Скорцени опустился на траву рядом с Мюллером.

— Бить нужно в то место, которое действительно сломает врага. — Мюллер поднял с земли сухую ветку. — И не просто сломает; а лишит его возможности совершать активные действия. Как будто вы сломали ему хребет. — Ветка с треском переломилась в крепких пальцах гестапо-Мюллера.

— У вас есть предложение?

— Да. Послать Шилова в Россию.

Скорцени мысленно похвалил себя: нечто подобное ему уже приходило в голову, когда он увозил русского из Управления гестапо. Теперь его подозрения подтвердились. Мюллер просто пользовался его трудами.

— Отто, почему вы молчите?

— И в кого он там будет стрелять? В Сталина? — едко улыбнулся Скорцени. Мюллер отметил его улыбку. — Не смешите меня, господин группенфюрер.

— Да, Отто, на первый взгляд, подобные действия могут показаться смешными. Но выстрел Шилова в любом случае изменит ход истории. По крайней мере на Восточном фронте. Россия — не Англия. Там нет той вшивой демократии, которой так гордятся британцы. Она не нужна русским. Им нужен властитель. Господин. А личность, как самостоятельная единица, может вести в разных направлениях. И потому после убийства Сталина русские, точно бараны, пойдут за новым пастухом. Фюрер совершил глупость, когда поссорился со Сталиным. Теперь наша задача — помирить нового пастуха с Гитлером. Почему бы не уравновесить силы и не вернуть все на исходные позиции?

«Умеет “Мельник” убеждать, — признался неожиданно самому себе Скорцени. — Мне бы так..»

— У вас есть план?

— Да. И он более реален, чем ваш.

— Вы меня посвятите в него?

— Нет, — искренне ответил Мюллер. — Чтобы тайна сохранилась, один из двух, кто о ней знает, должен умереть. Прописная истина. Я собираюсь жить долго. Чего и вам желаю.

— Мне нужно подумать.

— Пять минут. Не больше.

Скорцени усмехнулся:

— Не понимаю я вас, группенфюрер. Вы же могли использовать Шилова и без меня. Зачем я вам?

— Я ждал этого вопроса чуть раньше. — Мюллер кивнул головой в сторону пловцов на озере: — Вон мой ответ. Вы, Отто, умеете делать то, что не умеют другие. Наш союз будет прост: от меня — план, от вас — способ его воплощения. Лавры победителя поровну.

— Или проигравшего.

— Нет, Отто, — Мюллер очень серьезно посмотрел на Скорцени. — Именно в том и состоит мой замысел, что мы ни в коем случае не проиграем. — Он поднялся, подошел к озеру, наклонился, сложил ладони чашей, зачерпнул воду и полил ею голову. — А в Берлине вода грязная, — без всяких эмоций посетовал он. — И дают ее по часам. Дозированно. Так что вы решили, Отто?

Скорцени достал из внутреннего кармана кителя плоскую фляжку, отвинтил пробку, сделал глубокий глоток и протянул ее Мюллеру.

— Насчет лавров сомневаюсь, но ваша уверенность мне импонирует. Русский знает о ваших планах?

— Скажем так: не во всех деталях. К примеру, он понятия не имеет о том, что в Германию уже не вернется.

— И у вас, конечно, есть козырь, который заставит Шилова выполнить задание?

— Разумеется. Я без страховки не работаю. Кстати, спасибо за коньяк. И за поддержку.

Канарис не отрываясь смотрел в иллюминатор уже с полчаса. Под ним проплывали густые, темные, грозовые облака. Мирная и одновременно тревожная картина.

В кресле напротив дремал Шелленберг. Или делал вид, что спит.

Адмирал прикрыл глаза. Действительно, следует отдохнуть. В скором времени предстоит напряженная работа, нужно будет постоянно держать себя в форме.

Вчера Шелленберг сообщил, что изыскал возможность заполучить нужную сумму в золоте и готов выложить ее в обмен на гарантии своей будущей безопасности. Адмирал не сомневался: деньги будут переданы с согласия Гиммлера. Впрочем, это не имело никакого значения. Теперь значение имело только одно: согласятся ли святые отцы на сотрудничество с ним? Или предпочтут работать напрямую с Гиммлером? «Фермер» наверняка начал «прокачивать» все запасные варианты ухода на Запад. Канарис — один их них. Теперь для того, чтобы сохранить жизнь себе и семье, он должен был доказать свою необходимость. И он бы ее «доказал», войдя, как рассчитывал, в сговор со святошами. Вели бы не одно «но». То самое «но», которое сидело напротив и сопело простуженным носом. Мальчишка чересчур смышлен: сразу поймет, где закончатся переговоры и начнется блеф.

Утром Шелленберг сообщил: «добро» на полет в столицу родины фашизма получен. Официальная версия командировки — проверка работы разведотдела штаба генерала Вольфа. Время на проверку — двое суток. Жить будут у генерала. То есть, сделал вывод Канарис, Вольф тоже в игре. И тоже будет контролировать его переговоры с Ватиканом. Двойной контроль.

Адмирал накинул плед на ноги: в самолёте стало довольно прохладно. Видимо, поднялись на еще большую высоту.

Конечно, можно сразу по приезде отдать своих людей в Ватикане Гиммлеру. Но это значит самому себе выкопать могилу. По всём законам их ненормальной службы, после такого шага его следует ликвидировать. А если не отдавать, то под столь тщательным наблюдением он долго не протянет. Сломается. В Риме, под надзором Шелленберга и Вольфа, ему не удастся тянуть время сколь угодно долго. Значит, выход один: Испания. Через Рим в Мадрид. Всеми правдами и неправдами.

Гиммлер принял графа Бернадотта в своей резиденции в Харцвальде. В честь приема представителя Международного Красного Креста Гиммлер приказал семейному повару приготовить блюда, которые соответствовали бы военному времени. Не хотелось, чтобы распространился слух, будто он сытно живет в то время, когда простые немцы недоедают. Впрочем, попытки повара изобразить аристократическую нищету оказались напрасными: граф на сервировку на столе и внимания не обратил. Ел то, что подавали, пил то, что наливали.

Вытерев салфеткой рот после острого морковного соуса, швейцарец проговорил:

— Господин Гиммлер, я несколько удивлен вашим приемом. В нашей прессе вас изображают довольно суровым человеком, в том числе в собственном доме. Я же нашел в вашем лице довольно интересного собеседника.

— Не верьте всему, что печатает ваша пресса, господин посол. — Гиммлер тоже отведал немного соуса и теперь чувствовал, что сделал это напрасно. Срочно требовалось принять ложку соды. — Основная масса материалов, изданных в вашей стране, не соответствует действительности. — Повар, мгновенно разгадавший причину гримасы на лице рейхсфюрера, подал на подносе стакан воды с размешанным порошком.

— Если можно, точнее. — Граф излучал сплошное обаяние.

— К примеру, статьи о концентрационных лагерях. — Гиммлер выпил раствор и теперь мог продолжать дискуссию. — Как могут писать ваши журналисты о том, чего не видели? Из каких источников они черпали информацию? К нам, во всяком случае лично ко мне, с просьбой посетить наши исправительные заведения никто не обращался.

— А если бы обратились?

— Никаких проблем. У вас есть на примете люди, согласные посетить нашу страну?

Бернадотт стушевался: таких людей у него не было. Он и сам-то ехал на эту встречу с большой долей опасения. «Впрочем, — убеждал он себя в пути, — если б Гиммлер захотел меня арестовать или убить, он сделал бы это и в Швейцарии».

— К сожалению, я мало контактирую с издательствами. Но имею постоянные контакты с миром бизнеса. Для меня он более важен, нежели пресса.

«Решил съехать с опасных рельс, — догадался Гиммлер. — И правильно сделал. Еще не хватало, чтобы мне указывали, что я должен делать в своей стране».

— Я тоже в последнее время заинтересовался этим новым для меня миром. Миром деловых людей. В основном благодаря личному врачу, господину Керстену.

— Доктор Керстен очень приятный во всех отношениях человек. Я ему всецело доверяю.

— В таком случае не будем терять время. — Гиммлер понял, куда повернулся ход беседы, и лично налил гостю вина. Рядом с собой он поставил стакан с морковным соком. — Доктор сообщил мне о вашем предложении. И я нашел его довольно любопытным.

— Рад слышать. Наша сторона дает полную гарантию, что мы сдержим свое слово.

«Попробовали бы не сдержать», — усмехнулся про себя Гиммлер. И продолжил:

— Но в озвученном господином Керстеном предложении имеется одна загвоздка. Насколько я понял, за каждого простого еврея… — Бернадотт невольно поморщился, и Гиммлер, с трудом преодолев брезгливость, исправился: — Точнее, за каждого заключенного вы предлагаете по 50 швейцарских франков. В то время как за каждого ценного арестанта — по 500. Я правильно понял?

— Совершенно верно, господин министр.

— Так вот я никак не могу понять: а кто же будет определять, какие заключенные — простые, а какие — ценные?

Граф, благодаря предварительной встрече с доктором, был готов к ответу.

— Наш Международный Красный Крест предоставит вам полную информацию о каждом… арестанте. Со всеми его достижениями и заслугами. Если таковых не будет, то перед вами — простой… заключенный.

— А кто вам сказал, что представителей вашего Красного Креста пустят в наши исправительные заведения? — Из-под пенсне рейхсфюрера весело посверкивали маленькие и, как показалось Бернадотту, подленькие глазки. — Исправительные лагеря для того ведь и созданы, чтобы изолировать и исправлять. В первую очередь — изолировать. И освободить мы можем только тех, кто исправился. А вдруг с вашими представителями что-то произойдет? У нас там, знаете ли, публика совершенно непредсказуемая. И кто в случае чего будет нести вину? Кого ваша пресса снова обвинит в преступном отношении к людям? Так что, господин Бернадотт, ваше первое предложение нам не подходит. Что еще вы можете предложить?

Граф неожиданно понял: чтобы он сейчас ни предлагал, Гиммлер все равно добьется того, что выгодно лишь ему. Однако попробовать следовало.

— Господин министр, второй путь видится нам в том, чтобы каждый из тех людей, то есть арестантов, за которых мы ходатайствуем, написал свою биографию. Потом мы, не заходя на территорию конц… простите, исправительного лагеря, сравнили бы наши данные с их показаниями. И если они совпадут, значит перед нами — искомая личность. Соответственно станет понятна и цена.

Гиммлер задумчиво покрутил стакан.

— А вы представляете, сколько времени понадобится, чтобы свести концы с концами? Неделя? Месяц? Год? Сколько человек вы предлагаете задействовать в операции? Десять? Сто? Тысячу? Ведь речь, насколько я помню, шла о двадцати тысячах евреев. Пересчитать и сверить двадцать тысяч биографий?! Господин посол, я ждал от вас более рациональных предложений.

Граф вытер пот со лба.

— Господин министр, наверное, вы правы. Но мы пытались просчитать все варианты, которые удовлетворили бы и вас, и нас. Позвольте изложить еще два предложения…

— Не стоит, господин граф, — жестом остановил Гиммлер посланника. — У меня есть более простой путь к нашему соглашению. За две трети заключенных вы платите по 500 франков. За оставшуюся часть по 50. Как вам мое предложение?

Бернадотт, едва не поперхнувшись, отставил бокал с вином.

— Господин министр, но там нет такого количества выдающихся… пленных.

— Откуда нам знать? Может, он вчера был простым евреем, а завтра станет знаменитым ученым. Или музыкантом. Вы ведь любите музыкантов? — Гиммлер явно издевался над графом. Тот чувствовал это, но ничего не мог предпринять в ответ. — Так на чем мы остановимся? Вы согласны с моим предложением?

— Но это… баснословные деньги!

Гиммлер взял салфетку со стола, вынул из внутреннего кармана ручку и на глазах у графа сделал подсчет:

— Всего семь миллионов семьсот пятьдесят тысяч. Для ваших бизнесменов — смехотворная сумма, а для ваших соплеменников — жизнь. Жизнь, которая, как известно, бесценна.

— Я не вправе отвечать за всех направивших меня к вам людей, но думаю, что ваше предложение вряд ли их устроит.

Гиммлер сложил перед собой руки домиком.

— Господин граф, вот меня обвиняют во всех смертных грехах. А скажите мне, чем вы и ваши друзья отличаетесь от меня? Вы хотите сберечь свой капитал, а я хочу сохранить свой рейх. Вас интересует ваше будущее, а меня — будущее Германии. Вы же почему-то вошли в контакт со мной именно сейчас, когда, как вам кажется, моя страна стоит на пороге поражения. Вы же отчего-то не захотели узнать о судьбе своих братьев по крови год назад? Я уж молчу про более отдаленные времена. И вот теперь они вас вдруг заинтересовали..

Посланник молчал, тупо уставившись в стол. Гиммлер чувствовал себя судьей, и вид пришибленного обвиняемого приводил его в восторг.

— А ведь я знаю, почему ваши компаньоны начали вдруг столь скоропалительно проявлять заботу о своих бывших друзьях и братьях. Потому что если те выйдут на волю самостоятельно, то непременно потребуют ответа: а что вы сделали для нас? Для своих близких? Для наших семей? Тогда-то и выяснится, что те, кто вас послал ко мне, не сделали ничего. Ничего для того, чтобы вытащить соплеменников из наших лагерей. Чтобы спасти их семьи от нищеты. Чтобы уберечь их близких от голода. Мало того. Выяснится, что пока одни находились в лагерях, а их близкие нищенствовали, другие ваши единоверцы сидели в тех самых комфортабельных кабинетах, в которых до них сидели их друзья, по разным причинам попавшие к нам. Делали новые деньги на тех деньгах, которые ранее делали их друзья. И палец о палец не ударили, чтобы спасти единокровцев, успокаивая себя надеждой, что те давно умерли. И вот когда все вышесказанное мною всплывет, тогда у ваших более незадачливых соплеменников зародится по отношению к вам лютая ненависть. Которая перейдет потом в желание отомстить. И их месть, поверьте, сметет все ваше благополучие до основания! Вот тогда реки крови зальют и вашу хваленую и так называемую «нейтральную» Швейцарию. И никакой Красный Крест вас не спасет.

Гиммлер выдохся. Следовало закруглять беседу.

— Итак, господин посол, мое предложение вы слышали. Обсудите его со своими друзьями. Думаю, названная сумма их устроит. И на будущее: все дальнейшие переговоры вы будете вести с моим человеком. Я слишком занят, чтобы уделять столь много времени таким мелким вопросам.

На самом деле причина заключалась не во времени. Гиммлер просто боялся, что частые встречи с представителями хоть и нейтральной, но уже не столь дружественной, как раньше, державы могут быть замечены посторонними лицами. А позволить себя скомпрометировать он не мог. Одна лишь мысль, что его могут обвинить в измене, бросала рейхсфюрера в дрожь.

— С нами встретится господин Мюллер?

Вопрос посла застал Гиммлера врасплох.

— Почему вы так решили?

— Но ведь он недавно был в Цюрихе. — В голосе Бернадотта прозвучало удивление.

Гиммлер мгновенно сориентировался:

— Мюллер посещал вашу страну по личным делам. Хотя вполне возможно, что именно он и будет с вами контактировать. Но позже.

А начнет господин Шелленберг. С ним вы, насколько я знаю, знакомы. Он в курсе моего предложения, так с ним вы спокойно можете обсудить все вопросы.

Граф откланялся. В машине, сидя на заднем сиденье, он рванул ворот сорочки. Пуговица отскочила и затерялась где-то в ногах, на коврике.

«Что ж, господин Гиммлер, — мысленно бушевал Бернадотт, — посмотрим, как вы будете вести себя через несколько месяцев! Как будете ползать в ногах и умолять нас о пощаде!..» Нужно провести встречу с банкирами. Срочно. Кажется, деньги в наши банки Гиммлер пока не вкладывал. Но это вопрос времени. Пусть сделает первые взносы. А мы их «заморозим». Под любым предлогом. И вот тогда поглядим, куда он отправится с голым задом…

Гиммлер посмотрел в окно, как швейцарец сел в авто, после чего вызвал штандартенфюрера СС Вилли Зиверса, офицера по особым, чаще личным, поручениям.

— О том, что я вам сейчас прикажу сделать, должны знать только вы и я. Больше никто! Вам понятно, Вилли?

— Да, мой рейхсфюрер.

— Задание состоит в следующем: проверьте, когда, куда и под каким именем выезжал из Германии группенфюрер СС Генрих Мюллер. Начиная с 20 июля. Где останавливался? Кто из нашего ведомства его сопровождал? Сколько времени он провел, где и с кем? Кто к нему приходил? Или к кому он ходил? При этом никто не должен догадаться, чем вы интересуетесь. По выполнении доложить в письменном виде. Срок — трое суток.

Торпедный катер, рассекая холодные волны Балтики, несся к своей цели. Командир корабля запретил курить: чтобы враг не заметил в темноте огоньков. Хеллмер в ответ недовольно проворчал:

— Ржавая посудина так тарахтит своим дизелем, что если нас не увидят, то наверняка услышат.

Капитан доверил управление судном помощнику, а сам, преодолевая сопротивление ветра, наклонился над гауптштурмфюрером. Он достал карту в прозрачной, водонепроницаемой промасленной бумаге:

— Ничего. Скоро мы сбросим обороты, и наша лошадка пойдет тихо и смирно. Покажите, где вы хотите высадить своего смертника?

Хеллмер указал место. Капитан отрицательно замотал головой:

— Не годится. Слишком близко к берегу. Мне приказано высадить вашего человека в десяти- двенадцати милях от берега. А вы показываете всего в пяти.

— Если высадить в десяти, у него не хватит горючего. — У Хеллмера была не столь луженая глотка, как у моряка, поэтому ему приходилось напрягать голосовые связки, чтобы тот услышал его.

— А если мы приблизимся к берегу на то расстояние, которое вы предлагаете, русские отправят нас на прокорм селедкам.

— А если он не доберется до берега, то на своей жизненной карьере можете смело поставить крест.

Капитан выругался и вернулся на мостик. Хеллмер с трудом спустился по трапу в узкий и тесный моторный отсек. Там ждал своего часа Курков.

— Приготовься. — Катер подкинуло на волне. Хеллмера качнуло, и он ударился головой о переборку. — Чертова посудина! Вся в капитана! —  Немец обиженно почесал ушибленное место. — Скоро будет выброска.

— Я готов. — Куркова била нервная дрожь. Скоро он будет на родном берегу. С которым расстался почти год назад.

Хеллмер внимательно посмотрел на диверсанта.

— Не знаю, что у тебя на уме, парень, но все-таки скажу. Тебя послали в один конец. Без возможности вернуться. Судя по отпущенному тебе количеству горючего и тому приказу, что получил командир катера, выходит, что твоя «торпеда» должна «сдохнуть» мили за полторы до берега. Я сделал все, чтобы этого не случилось. Тебя высадят миль за пять-шесть от берега вместо двенадцати. Когда доберешься, спрячь «торпеду». Она может храниться в воде долгое время. Спрячь так, чтобы никто, кроме тебя, ее не нашел. Если понадобится, воспользуйся ею. Топлива в ней останется мили на четыре. Это все, чем я могу тебе помочь.

— Спасибо. — Курков был искренен. За все время пребывания в Германии гауптштурмфюрер был единственным, кто относился к нему если не дружески, то хотя бы с пониманием. — При встрече отблагодарю.

Хеллмер махнул рукой:

— Кто знает… Хотя у меня есть предчувствие, что мы действительно встретимся. И вполне возможно, у тебя и впрямь появится возможность расплатиться со мной.

В люке появилась голова одного их матросов:

— Командир приказал готовиться к выброске.

Курков поднялся на палубу первым. Хеллмер присоединился к нему. Катер мотало из стороны в сторону. Гауптштурмфюрер отметил: на малом ходу двигатель действительно практически бесшумен.

— У вас пять минут. — Командир осмотрел экипировку русского: — Неплохо. Я спущу вам трос. Сначала спуститесь вы. Проверьте, как закрепился груз на спине.

— Уже несколько раз проверял, — отмахнулся Курков.

Хеллмер подошел сзади и перепроверил крепления.

— Следом спустим ваш аппарат, — продолжал инструктировать капитан. — Как только примете его, мы сбросим ход до нуля, чтобы вы не попали под наши винты. Поэтому не торопитесь. Мы уйдем, лишь когда убедимся, что с вами все в порядке. Понятно?

Курков молча кивнул. Натянул на голову маску, проверил трубку. Надел ласты. Резиновый мешок за спиной припечатался как влитой. Всё. Готов.

Катер еще заметнее сбавил обороты. Трос упал за борт. Диверсант скользнул по нему вниз. Вода маслянисто обволокла тело. Сверху аккуратно, без всплеска, опустилось туловище «торпеды». Курков подхватил его. Катер замер. Пора, понял разведчик. Он ухватился за рули управления и включил двигатель. Тело привычно облепило «торпеду». Хотелось обернуться, взглянуть в последний раз на Хеллмера, но встречная волна хлестнула по лицу, и Курков «зарылся» в глубину.

Гауптштурмфюрер, увидев, что подчиненный «отошел» от корабля, мелко перекрестился: с богом.

Двигатели вновь запели и катер повернул на базу.

Гюнтер вскинулся при появлении шефа.

— Мной кто-нибудь интересовался?

— Да, группенфюрер. Два раза звонили из приемной рейхсфюрера. Просили сразу по прибытии созвониться с секретарем господина Гиммлера. Вот почта. — Гюнтер протянул несколько конвертов.

Мюллер направился к двери, распахнул ее и уже собрался было войти в кабинет, как его остановил голос помощника:

— И еще, господин группенфюрер. Вами интересовался обер-группенфюрер Кальтенбруннер.

Мюллер обернулся:

— И…?

— Он спросил у меня, кто дежурил вместе с Мейзингером на Бендлерштрассе в день покушения на фюрера и за день до него.

— И что вы ответили? — Шеф гестапо с трудом сдержал эмоции.

— Сказал, что не знаю. — Гюнтер повел плечами: — Ведь я действительно не знаю.

— Так держать, юноша.

Мюллер прошел внутрь своего пристанища, бросил почту на стол и несколько минут стоял, опираясь руками о столешницу и размышляя над сложившейся обстановкой. Кажется, господин обер-группенфюрер решил основательно заняться фигурой несчастного Генриха Мюллера. Что ж придется тигренку коготки подрезать. Но сначала следует предпринять кое-какие меры. Приняв окончательное решение, группенфюрер позвал Гюнтера:

— Найдите мне Шумахера. Срочно. А с приемной рейхсфюрера пока не соединяйте. Мне нужно привести себя в порядок.

Гюнтер закрыл за собой дверь.

«Жаль, конечно, мальчика, — подумал Мюллер, — но другого выхода нет».

И, скинув китель, прошел в смежную комнату. Чтобы действительно привести себя в порядок.