Слово и «Дело» Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений
Осип Мандельштам всегда был в достаточно напряженных отношениях с властями. Еще до революции за ним присматривала полиция, подозревая в нем возможное революционное бунтарство. Четырежды его арестовывали: дважды в 1920 г. (в Феодосии – врангелевцы и в Батуме – грузинские меньшевики), в третий раз ОГПУ в Москве в 1934 г. и в четвертый – НКВД в доме отдыха «Саматиха» в Мещере в 1938 г. Всем репрессиям против поэта, в том числе и неосуществившимся, посвящена эта книга. Она выстроена хронологически – в порядке развертывания репрессий или усилий по их преодолению (например, по реабилитации). Каждая глава имеет организационную привязку – к конкретному карательному или иному органу, осуществлявшему репрессию или реабилитацию. Каждая содержит в себе текстовую и документальную части, причем большинство документов полностью публикуется впервые. Глава о дореволюционном надзоре за Мандельштамом (далее О.М.) в Финляндии написана Д. Зубаревым и П. Нерлером, о «мандельштамовском эшелоне» – П. Нерлером и Н. Поболем, все остальные тексты написаны П. Нерлером. Книга проиллюстрирована фотографиями и документами из публикуемых «дел» и рассчитана на широкую читательскую аудиторию.
Первое издание книги (М.: Петровский парк (при участии «Новой газеты»), 2010) вошло в шорт-лист премии «НОС» («Новая словесность») за 2011 год и заняло в нем второе место. Второе основательно переработано и ощутимо дополнено.
Авторы: П. Нерлер при участии Д. Зубарева и Н. Поболя
Редактор: С. Василенко
© Идея, композиция, текст: П. Нерлер
© Фрагменты текста: Д.Зубарев, Н.Поболь
© Обложка: А.Грошев, Е. Прокофьева.
Поэт и стихи сквозь призму карательных органов
Ведь Гепеу – наш вдумчивый биограф…
1
Осип Эмильевич Мандельштам был в достаточно напряженных отношениях с властями. Еще до революции за ним присматривала полиция, подозревая в нем возможное революционное бунтарство. Революционное бунтарство хотя и имело место, но никогда не носило административно-кадрового характера. Тем не менее дважды – в июле 1918 и в начале 1919 года – его устойчивые связи с левыми эсерами и их изданиями вполне могли привести его в большевистский застенок.
Этого не произошло, но тюрьма – и даже две – поджидали его в 1920 году. Первый раз в августе – в Феодосии, а второй – в сентябре, в Батуме. По иронии судьбы, его заподозрили в службе у большевиков.
В 1933 году О.М. написал стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны…» и еще несколько, значительно повышавших его шансы быть арестованным. ОГПУ не упустило этой возможности, и арест воспоследовал – в мае 1934 года: но то, чем отделался О.М. в этом случае – всего-навсего тремя годами ссылки – было воспринято всеми как чудо, автором которого был лично Сталин, а адресной аудиторией – творческая интеллигенция.
В 1938 году О.М. арестовали во второй раз и вроде бы за пустяки – за нарушение паспортно-административного режима, но времена решительно переменились.
За время, прошедшее между первым и вторым арестами О.М., численность заключенных в ГУЛАГе выросла вдвое – с 510,3 тысячи человек в 1934 и до 996,4 в 1938 году. Особенно разителен зазор между этими двумя годами по статистике осуждений по политическим мотивам: в 1934 году их было всего лишь 78.899 – самый низкий уровень после 1929 года и почти вчетверо меньше, чем в 1933 году (239.664). В 1938 году число осужденных по 58-й статье превысило полмиллиона (554.258) и уступало по этому показателю только 1937 году (790.665). На 1937–1938 годы приходятся и максимальное число (более 680 тысяч за два года!), и максимальная доля расстрельных приговоров (42,3% в 1937 и 59,3% в 1938 году – против, скажем, 2,6% в 1934 году). Наиболее массовой мерой наказания была именно жизнь в ГУЛАГе, то есть содержание в тюрьмах, лагерях и колониях. Только в 1937–1938, а также в 1924 и 1926 годах она была «на вторых ролях», уступив в первом случае – смертной казни, а во втором – ссылке и высылке.
Из 78.899 репрессированных в 1934 году 2.056 человек было расстреляно, 59.451 направлено в ГУЛАГ, а к ссылке и высылке приговорено было 5.994 человека – едва ли не самый «гуманный» год из всего десятилетия. Одним из этих 5.994 сосланных оказался и Осип Эмильевич, так что с годом первого ареста ему, можно сказать, повезло.
Формально «повезло» ему и в 1938 году, когда число осужденных по 58-й составляло 554.258 человек, притом что каждых трех из пяти расстреляли. Оказавшись в числе прошедших сквозь это «сито» судьбы, но будучи приговоренным не к ссылке или высылке (таких в 1938 году было всего 16.842 человека, или 3%), а к отправке в ГУЛАГ (а таких было 205.509 человек, или 37,1%), он – со своим стариковским здоровьем и «пятью годами лагерей» на Колыме – также получил фактически смертный приговор, но с переносом места и с отсрочкой времени его исполнения.
С момента ареста и до дня смерти пройдет всего шесть с половиной месяцев: большего О.М. вынести не смог и 27 декабря 1938 года, в пересыльном лагере под Владивостоком, – умер.
В 1931–1940 годах в системе ГУЛАГ (без учета погибших при побегах[2]) умерло 376.154 заключенных.
Осип Мандельштам был одним из них.
2
Взгляд на поэта и на его «слово» через его «дело» – довольно неожиданный ракурс. Особенно если посмотреть из-за плеча палачей: даже элементарное знакомство с кем-то предстает тогда антисоветским проступком, а написанное стихотворение – гнусным пасквилем и контрреволюционным деликтом. В «Разговоре о Данте» находим у О.М. страницы, посвященные спайке свободы и заточения, повальной зараженности воли миазмами тюрьмы. Во Флоренции, конечно, но О.М. это чувствовал кожей и в Москве. Иначе бы не написал в ноябре 33-го свои роковые строки – «Мы живем, под собою не чуя страны…».
Несколько неожиданно, но иногда «дело» может иметь и текстологическое значение для «слова», коль скоро иных беловых автографов, кроме записанных в кабинете следователя, у некоторых стихотворений не существует. Тут мы «обязаны» чекистам, кроме только что процитированного, еще и стихотворением «Холодная весна. Бесхлебный, робкий Крым…» (оно сохранилось, правда, только в записи под диктовку О.М. рукой следователя).
Менее аутентичен протокол допроса. Как жанр он просто немыслим без следовательского нажима и невольного «соавторства», а вот жанровой особенностью собственноручных показаний (нечастая, впрочем, штука) являлось отсутствие цензуры, на что немного ехидно указывал в своих признаниях 15 февраля 1933 года Иванов-Разумник[3].
Первой собирать материал об арестах и последних днях О.М. начала его вдова Надежда Яковлевна. Она же автор (или адресат) многих из документов, вошедших в книгу, особенно в связи с процессом реабилитации. Свое первое «интервью» у очевидца она взяла еще в 1940-е годы, когда в Ташкенте, где она жила, вдруг объявился Юрий Казарновский. В 1960-е годы ряд таких свидетельств зафиксировали Илья Эренбург, Моисей Лесман, Александр Морозов и Игорь Поступальский. В конце 1980-х – начале 1990-х Виталий Шенталинский первым ознакомился со следственными делами О.М. (август 1990 года), Эдуард Поляновский записал ценнейшие свидетельства Юрия Моисеенко, Светлана Неретина – Дмитрия Маторина[4], а пишущий эти строки, первым получивший доступ к тюремно-лагерным делу О.М.[5], записал и ввел в оборот свидетельства того же Е. Крепса, Д. Маторина, Ю. Моисеенко и ряда других. Нельзя не упомянуть и Валерия Маркова, сумевшего идентифицировать место предполагаемого захоронения поэта и собравшего сведения о пересыльном лагере, где погиб О.М.
В январе–июне 1991 года ксерокопии документов из всех трех «дел» О.М. экспонировались в Государственном литературном музее СССР на выставке, посвященной юбилею поэта, а в мае 2008 года сканированные изображения фрагментов этих дел появились в интернете в рамках «Воссоединенного цифрового архива Осипа Мандельштама»[6] по адресу: www.mandelstam-world.org.
П. Нерлеру, Э. Поляновскому и В. Шенталинскому принадлежат и первые книги, целиком или частично, но специально посвященные гибели О.М. Естественно, что мимо этих вопросов не прошли и авторы имеющихся биографий поэта – К. Браун, Н. Струве, О. Лекманов и Р. Дутли.
3
Настоящая книга выстроена хронологически – в порядке развертывания репрессий или усилий по их преодолению (в частности, по реабилитации). Каждая глава имеет организационную привязку – к конкретному карательному или иному органу, осуществлявшему ту или иную репрессию (или, наоборот, реабилитацию). Каждая содержит в себе текстовую и документальную части, причем большинство документов впервые публикуется полностью.
Глава о дореволюционном надзоре за О.М. в Финляндии написана Д. Зубаревым и П. Нерлером, о «мандельштамовском эшелоне» – П. Нерлером и Н. Поболем, все остальные тексты написаны П. Нерлером.
Цитаты из произведений О.Э. Мандельштама, если иное не оговорено, даются по изданию: Осип Мандельштам. Собрание сочинений в 4-х тт. / Под ред. П. Нерлера и А. Никитаева. М.: Арт-Бизнес-Центр, 1993–1997. Индивидуальные ссылки на цитируемые произведения опускаются.
Цитируемые фрагменты, а также автографы и рукописные вставки внутри документов даются курсивом, рукописные тексты (автографы) самого О.Э. Мандельштама – полужирным курсивом. Архивные сигнатуры и сокращенные названия часто встречающихся изданий также даются курсивом.
Персональные сведения о репрессированных лицах приводятся по компакт-диску: Жертвы политического террора в СССР. Изд. 4-е, перераб. и доп. М.: Звенья, 2007. Справки о сотрудниках ОГПУ–НКВД даются по изданиям: Петров Н.В., Скоркин К.В. Кто руководил НКВД, 1934–1941: Справочник. М.: Звенья, 1999; ГУЛАГ: Главное управление лагерей. 1918–1960 / Под ред. акад. А.Н. Яковлева; сост. А.И. Кокурин, Н.В. Петров. М.: МФД, 2002; Лубянка: Органы ВЧК–ОГПУ–НКВД–НКГБ–МГБ–МВД–КГБ. 1917–1991. Справочник / Под ред. акад. А.Н. Яковлева; авторы-сост. А.И. Кокурин, Н.В. Петров. М.: МФД, 2003. В отдельных случаях использованы сведения, предоставленные Н.В. Петровым.
а/с агит. – антисоветская агитация
АССР – автономная советская социалистическая республика
б/п – беспартийный
ВПВТО – Воронежская право-троцкистская вредительская террористическая организации
в/с – военнослужащий
ВК ВС СССР – Военная коллегия Верховного суда СССР
г. – год, город
ГБ – государственная безопасность
гг. – годы
гор. – город
г. р. – год рождения
гр. – гражданин, гражданка
ГУГБ – Главное управление государственной безопасности
ГУЛАГ – Главное управление лагерей ОГПУ–НКВД–МВД СССР
д. – дело; дом; деревня
ж. д. – железная дорога
зав. – заведующий
зам. – заместитель
з-д – завод
з/к – заключенный-колонист
и.о. – исполняющий обязанности
ИТЛ – исправительно-трудовой лагерь
кв. – квартира
КГБ – Комитет государственной безопасности СССР
к-з – колхоз
КПВО – Боль и память: Книга памяти жертв политических репрессий Владимирской области: В 2 т. Т. 1. Владимир: Фолиант, 2001
КПКО – Из бездны небытия: Книга памяти репрессированных калужан: В 4 т. Калуга, 1993–2003
КПМО – Помнить поименно: Книга памяти жертв политических репрессий жителей Московской области. М.: ООО «ФЭРИ-В», 2002
к-р, к-р. – контрреволюционный, контрреволюционная деятельность
КРД, крд, к.р.д. – контрреволюционная деятельность
к-р. деят./агит. – контрреволюционная деятельность/агитация
Азбука, 1998. 104 с.
л. – лист
л. д. – лист дела
МВД – Министерство внутренних дел СССР
МГБ – Министерство государственной безопасности СССР
МП – газета «Московская правда»
НКВД – Народный комиссариат внутренних дел СССР
н/п, н/пр – надзорное производство
нрзб – неразборчиво
Н.М. – Надежда Яковлевна Мандельштам
ОГПУ – Объединенное государственное политическое управление СССР
О.М. – Осип Эмильевич Мандельштам
оп. – опись
п., п.п. – пункт, пункты
с. – страница, село
СВЭ – социально-вредный элемент
с-з – совхоз
СОЭ – социально-опасный элемент
ССП – Союз советских писателей
тр. – троцкистский
ул. – улица
УРЧ – Учетно-регистрационная часть
УСО – Учетно-статистический отдел
УНКВД – областное управление НКВД СССР
УСВИТЛ – Управление Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей, Магадан
ф. – фонд
ф-ка – фабрика
х. – хутор
ч. – часть
ЮВЖД – Юго-Восточная железная дорога
В оформлении и иллюстрировании книги использованы материалы
Моя первая благодарность – моим соавторам: Д. Зубареву и Н. Поболю, умершему 27 января 2013года, редактору первого издания книги – С. Василенко, его дизайнерам (А. Грошеву, Е. Прокофьевой и В. Ванюкову) и издательству «Петровский парк» (директор В. Каневский).
Заново благодаря и всех остальных, кто помогал мне при подготовке первого издания, здесь перечислю лишь тех, чьи суждения помогли при подготовке второго. Это – М. Бейзер, Н. Громова, В. Драницын, А. Дмитренко, В. Зарубин, Л. Кацис, К. Морозов, В. Мочалова, А. Поморский, Г. Суперфин, А. Тепляков, Д. Черашняя и Г. Элиасберг.
Особый отдел департамента полиции (1912):
«Некий еврей Мандельштам…»: К вопросу о любознательности охранки[7]
1
Дело, из которого почерпнуты публикуемые ниже документы, – под номером 122А, т. 4 делопроизводства Особого отдела Департамента полиции[8] за 1911 год (ныне фонд Р-102 ГАРФ) – называлось так: «Разработка адресов, обнаруженных по обыску у Веры Дилевской и Мячина». В нем 262 листа, начато в ноябре 1911, закончено в августе 1914 года.
Это настоящее пособие по теме «Борьба карательных органов Российской империи с революционным подпольем накануне мировой войны». Одним из его фигурантов, сам того не подозревая, оказался и Осип (тогда еще Иосиф) Мандельштам.
…Пансион Линде[9] под Петербургом в Мустамяках (ныне станция Горьковская) вошел в историю – но не столько как лечебница для легочников с отменной молочной кухней, сколько как место, где чуть ли не постоянно жили или отдыхали революционеры всех мастей и направлений. В нем «
Летом 1911 года, в частности, там находились Вера Дилевская и знаменитый большевистский боевик–экспроприатор – неуловимый Константин Мячин[12]. В 1911 году, живя в Финляндии, он занимался подъемом оружия с затопленного в 1905 году у берегов Ботнического залива парохода «Джон Графтон». В начале августа 1911 года здесь была устроена внезапная облава, но самая крупная «дичь» ушла: бросив важные документы, Мячин и Дилевская сумели бежать. Арестованы были только хозяева пансиона – братья Линде[13].
Зато информационный «улов» был богатым: захваченных бумаг было столько, что на годы была обеспечена работа жандармских управлений и охранных отделений чуть ли не по всей России. Письма и телеграммы так и шныряли из столицы – в Ашхабад, Баку, во Владивосток, Вятку, Гродно, Екатеринбург, Екатеринодар, Екатеринослав, Иркутск, Калугу, Киев, Ковно, Нижний Новгород, Одессу, Пермь, Ростов, Рыбинск, Севастополь, Тамбов, Тверь, Тифлис, Томск, Уфу, Харьков – и обратно. В деле – секретные и совершенно секретные циркуляры, перлюстрированная и расшифрованная конспиративная переписка, адреса и особые приметы «нелегалов», протоколы столичных и провинциальных обысков и допросов, справки паспортистов, шифротелеграммы с особо секретными сведениями.
Нашлось занятие и для заграничной агентуры. Ее начальник А.А. Красильников, чиновник для особых поручений при Министре внутренних дел, слал из Парижа донесения об эмигрантах, упоминаемых в захваченной переписке, об их замыслах и заговорах, плетущихся в Цюрихе и Давосе, Вене и Неаполе, Берлине и Мюнхене, Лондоне и Льеже.
В деле упоминаются сотни «известных Департаменту полиции» имен революционеров – эсеров и эсдеков, большевиков и меньшевиков, анархистов и максималистов. А имена Засулич, Плеханова, Бурцева, Брешко-Брешковской, Савинкова и Троцкого уже тогда были известны не только Департаменту полиции, но и всей России. Пройдет время, и столь же известными станут и другие имена: Якова Свердлова и Анатолия Луначарского, Адольфа Иоффе (будущего посла в Германии) и Арона Сольца (будущего председателя ЦКК). Здесь, в деле, впервые сошлись имена Варвары Яковлевой – будущего председателя Петроградской ЧК – и Вадима Чайкина – будущего члена ЦК партии социалистов-революционеров (вторично эти имена встретятся в списке расстрелянных по приказу Сталина в Орловской тюрьме в сентябре 1941 года).
Словом, работа кипела, и полиция, кажется, уже знала всё и обо всех!
И вдруг – «сигнал» о «некоем еврее», связанном с дачей Линде и совершенно неизвестном Департаменту полиции!
Всякий, кто имел хоть какое-то касательство к этому пансиону, определенно возбуждал к себе сыщицкий интерес. Но никаких точных сведений ни о личности О.М. (не считая блестящей разгадки его национальности[14]), ни о характере его противоправительственной агитации в донесении не содержится, кроме упоминания, что он – «по слухам»! – проживал в 1911 году в пансионе Линде и скрылся оттуда во время арестов летом того же года. Однако и слух, всерьез взволновал полицию, уязвленную неудачей с поимкой Мячина. После чего высшим чинам политического сыска Российской империи не лень было возиться с этим «неким евреем» целых полгода!
2
Началось всё, по-видимому, с рукописной анонимки, «любительского» доноса, поступившего к помощнику начальника Финляндского жандармского управления[15] по Бьернеборгскому пограничному району полковнику Базаревскому[16]. Тот передал сведения в несколько адресов: в районное охранное отделение, своему непосредственному начальнику полковнику Утгофу[17] (который, очевидно, не придал доносу никакого значения) и генерал-майору Лампе[18], начальнику жандармского полицейского управления Финляндских железных дорог, который, напротив, дал делу энергичный ход. В пользу предположения, что неизвестный нам донос был рукописным и анонимным, говорит то, что гельсингфорские жандармы не могли проверить изложенные в нем сведения, а одна из упоминаемых в нем фамилий была при перепечатке неразборчивого рукописного текста переврана – «Фейсранов» вместо «Феофанов». На основании этого доноса Лампе отправил 24 июня 1912 года в Санкт-Петербургский департамент полиции секретное донесение о том, что «некий еврей Мандельштам» проживал в пансионе «Лейно» в деревне Неувола, где занимался «противуправительственной агитацией». Но мало того: чины местной финской полиции ему покровительствуют и даже выполняют его поручения!
В завязавшейся между Финляндским жандармским управлением, столичным Охранным отделением и Особым отделом Департамента полиции интенсивной переписке ставилась четкая задача: вывести на чистую воду, «разъяснить» этого подозрительного и опасного революционного семита, этого Мандельштама!
Гм, Мандельштама? Но какого?!
Надо сказать, что обладателей этой «фамилии чортовой» проходило по делам Департамента полиции изрядное множество. Как правило, их всё же друг от друга отличали, но нередко и путали. Так что замешательство полиции было понятно.
Судите сами. Было известно, что в Териоки наезжает знаменитый киевский профессор-окулист Макс Эмильевич (Емельянович) Мандельштам (1838–1912), «закаленный – по отзыву начальника Киевского губернского жандармского управления – еврей, но получивший отличное высшее образование». Когда в 1899 году киевские жандармы узнали, что он был одним из российских делегатов на Третьем всемирном сионистском конгрессе, они попросили его представить им записку о сионизме, каковую Макс Эмильевич для них охотно составил, указав, что «
Несколько проще было представить в этой роли переводчика Исая Бенедиктовича Мандельштама – к слову сказать, племянника и воспитанника киевского профессора. В 1908 году он закончил технический факультет Льежского университета, был там душой русской студенческой колонии, по обыкновению зараженной русским крамольным духом. С 1910 года – студент юридического факультета Санкт-Петербургского университета.
Пожалуй, единственным реальным революционером среди Мандельштамов был знаменитый большевик Мартын Николаевич Мандельштам (1872–1947; подпольные клички Лядов и Одиссей). Впервые привлеченный к дознанию в Москве в 1892 году, все последующие двадцать лет он не давал полиции поводов забыть о себе: в 1893 году – кратковременный арест, в 1895 – организация первой маевки под Москвой, в 1896 – новый арест и пятилетняя ссылка в Верхоянск, в 1902 – первомайская демонстрация в Саратове, в 1903 – бегство за границу. Там, познакомившись с Лениным, он становится одним из организаторов партии большевиков и непременным участником всех ее съездов. Вернувшись в 1905 году в Россию, он участвует в событиях «кровавого воскресенья» и в руководстве Московским вооруженным восстанием в декабре 1905 года, поработал он и в финской военной организации. В 1909 году, разойдясь с Лениным, Мандельштам-Лядов стал одним из организаторов ультрареволюционной группы «Вперед», читал лекции в организованных этой группой партийных школах на Капри (1909) и в Болонье (1910–1911). Департаменту полиции было известно, что секретарем этой последней школы была его жена Лидия (кстати, замеченная в перлюстрации переписки слушателей), а среди самих слушателей – и товарищ Антон, он же Константин Алексеевич Мячин – главное действующее лицо в событиях на даче Линде[20]. И в 1911 году этот Одиссей, по которому плакали и каторга, и виселица, как ни в чем не бывало возвращается в Россию и устраивается на работу в контору братьев Нобель в Баку секретарём редакции журнала «Нефтяное дело». В сентябре 1918 г. был арестован турками, а в ноябре, при отступлении турок, был лепортирован в Грузию (Впрочем, для такого матерого большевистского волка бегать по териокским дачам тоже было как-то несерьезно…)
А может быть это Моисей Лейбович (он же Михаил Львович) Мандельштам? Он хоть и не живет всю жизнь по чужим документам, как тот, но тоже крамольник известный. Еще двадцать пять лет назад, в 1886 году, попал он в Петербурге за студенческую демонстрацию в кутузку, был исключен из университета. Правда, с тех пор его больше не арестовывали: окончив юридический факультет Казанского университета, стал он присяжным поверенным, даже диссертацию защитил и, состоя в кадетской партии, адвокатствовал с 1903 года в Москве. Но вот кого же он защищал!?
Исключительно крамольников, и не просто крамольников, а злодеев-террористов – Гершуни, Каляева[21]. Того самого Каляева, что в московском Кремле бомбой подорвал дядю царя – великого князя Сергея Александровича. Конечно, никакая защита Каляеву не помогла – повесили, но все-таки примечательно, что из всех московских адвокатов Каляев выбрал именно Мандельштама. Правда, сомнительно, чтобы эта хитрая бестия, приезжая отдыхать на Финское взморье, бегала по дачам и чего-то там агитировала, но проверить надо.
В картотеке был и еще один подозрительный Мандельштам – Николай Николаевич (Эммануил Львович) (1879–?), высланный из Москвы в Воронеж в 1903 году за хранение подпольных брошюр и бесследно скрывшийся оттуда в феврале 1904 года.
Да еще и Иосиф Менделевич Мандельштам, сын Паневежского второй гильдии купца, имя которого еще всплывет в документах «дела Мандельштама».
3
К ним, кстати, пора и вернуться.
В переписке о Мандельштаме, продолжавшейся с июня и до декабря 1912 года, прослеживается три этапа розыскных мероприятий:
– с июня по октябрь (первые пять документов): выяснение личности (со служебной командировкой филера Ефимова)[22];
– октябрь–ноябрь (документы 6–8, 10–11): уточнение по картотекам возраста, адреса, занятий, революционной деятельности и проч.;
– ноябрь–декабрь (документы 9 и 12): попытка удостовериться в том, что этому «некоему еврею» хотя бы жить в Финляндии не положено (увы, и здесь неудача!).
Сведений же о том, что Мандельштам этот – поэт, в делопроизводстве Департамента полиции обнаружено не было.
Документы
‹1›
Обращение начальника жандармского полицейского управления Финляндских железных дорог генерал-майора А.Б. Лампе в Департамент полиции МВД от 24 июня 1912 г.
В августе 1911 г. О.М. отдыхал в санатории Конкалла под Выборгом, где познакомился с А.Ф. Кони (о чем он писал В.И. Иванову). Известие о налете полиции на пансион Линде произвело на О.М., по-видимому, сильнейшее впечатление. С этим его состоянием, по предположению А.А. Морозова, непосредственно связано стихотворение «Как кони медленно ступают…» (Лит. обозрение. 1991. № 1. С. 81).
‹2›
Обращение и. о. вице-директора Департамента полиции МВД полковника Еремина к начальнику Финляндского жандармского управления К.-Р.К.Утгофу от 5 июля 1912 г.
‹3›
Обращение начальника Финляндского жандармского управления К.-Р. К. Утгофа в Особый отдела Департамента полиции от 31 августа 1912 г.
‹4›
Запрос Департамента полиции об установлении имени, отчества и звания Мандельштама от 19 сентября 1912 г.
‹5›
Справка начальника Финляндского жандармского управления К.-Р. К. Утгофа Особому отделу Департамента полиции о Мандельштаме Иосифе Эмильевиче от 17 октября 1912 г.
‹6›
Справка на Мандельштама Иосифа Эмильевича по Центральному справочному алфавиту от 25 октября 1912 г.
СПРАВКА ПО ЦЕНТРАЛЬНОМУ СПРАВОЧНОМУ АЛФАВИТУ[30]
Д‹елопроизвод›ство:
По каким Делопроизводствам и за какие годы требуется справка
Фамилия:
Имя и отчество:
Звание:
‹7›
Справка на Мандельштама Осипа Эмильевича от 9 ноября 1912 г.
‹8›
Письмо начальника Финляндского жандармского управления К.-Р. К. Утгофа Особому отделу Департамента полиции о Мандельштаме Иосифе Эмильевиче от 11 ноября 1912 г.
‹9›
Запрос Департамента полиции об установлении революционной деятельности Мандельштама Иосифа Эмильевича от 31 ноября 1912 г.
‹10›
Запрос Департамента полиции в Санкт-Петербургское охранное отделение об установлении революционной деятельности Мандельштама Иосифа Эмильевича от 13 ноября 1912 г.
‹11›
Справка Санкт-Петербургского охранного отделения в Департамент полиции об отсутствии сведений о революционной деятельности Мандельштама Иосифа Эмильевича от 28 ноября 1912 г.
‹12›
Справка Санкт-Петербургского охранного отделения в Особый отдел Департамента полиции о правомочии проживания Мандельштама Иосифа Эмильевича от 28 ноября 1912 г.
Особый отдел Штаба Главнокомандующего Русской Армии (1920 г.):
«Упадает основательное подозрение…»:
Арест Осипа Мандельштама в Феодосии в 1920 году
1
Начнем немного издалека – с весны 1919 года, хотя бы с середины апреля, когда О.М. приехал в Киев в несколько неожиданной для себя официозной роли наркомпросовского эмиссара. Он был откомандирован из Москвы, где работал в Отделе реформы высшей школы в Наркомпросе, для работы в Театральном отделе Киевского Губнаробраза[42]. Вместе со своим средним братом (Шурой) и другим откомандированным – Рюриком Ивневым – он остановился в гостинице «Континенталь», раз или два читал свои стихи на вечерах.
Кульминацией его «эмиссарства», как, возможно, и всего большевистского присутствия в Киеве в 1919 году, стало карнавально яркое празднование Первомая.
Этот день, – быть может, самый важный и самый насыщенный в его жизни – сложился из трех разрозненных составляющих!
Утром – поход в Киево-Печерскую Лавру, впечатление – самое удручающее: «
Днем – собственно первомайские торжества и демонстрация на Софийского площади, где разместились не только собор и памятник Хмельницкому, но и цитадель советского правительства. Площадь, да и весь город стараниями добровольцев-авангардистов – художников, литераторов, артистов и музыкантов – изменились до неузнаваемости.
Через улицы тянулись полотнища с подобающими случаю лозунгами, наспех разрисованными студийцами и студийками Экстер (их развешивали и натягивали накануне ночью сами художники, врываясь – в сопровождении управдомов – в квартиры и со смехом будя их спящих и трясущихся от страха обитателей не хуже чекистов). На той же Софийской, рядом с конным, но все еще бронзовым гетманом поставили гипсовый обелиск в честь Октябрьской революции. Тут же, рядом, такие же гипсовые Ленин и Троцкий и еще узенькая фанерная «триумфальная арка», сквозь которую браво прогарцевали конные красноармейцы и опасливо продефилировали пешие силы и все сознательные граждане. Арку огибала колонна открытых грузовиков, на которых артисты разыгрывали подходящие к случаю агитки – своего рода первый лав-парад в честь революции и солидарности трудящихся.
Гипс – этот податливый, но хрупкий и недолговечный материал – вобрал в себя всю хирургию и всю символику момента. На Крещатике – гипсовый же Карл Маркс, на Красноармейской – такой же Фридрих Энгельс, на Европейской площади – Тарас Шевченко (ну чем не «вождь революции»?), перед Оперой – Карл Либкнехт, на Контрактовой – Роза Люксембург, а возле завода «Арсенал» – Яков Свердлов, сраженный буржуазным сыпняком.
Но Мандельштама, стоявшего, скорее всего, на начальственной трибуне на Софийской, впечатлили не аляповатые фигуры-однодневки, а монументальные стены прекрасного собора. Он сказал тогда Ивневу, показывая на них: «
А вечером того же дня – отмечание дня рождения критика и переводчика Александра Дейча, одного из киевского «табунка» Н. М., в кафе «ХЛАМ» («Художники – Литераторы – Артисты – Музыканты»). Кафе размещалось в подвале той самой гостиницы «Континенталь», где жил О. М. Он спустился вниз и был немедленно приглашен присоединиться к «табунку», рассевшемуся за составленными столиками. За одним из столиков сидела и Надя Хазина, юная художница, вскидывавшая иногда в его сторону полные насмешливого любопытства карие глаза.
Мандельштама попросили почитать стихи – и поэт, обычно на публике капризный и заставляющий себя упрашивать, тут же и охотно согласился:
Разгоряченные, они вышли на улицу (оба курили) – и за столики уже не вернулись. Всю ночь гуляли по притихшему после праздника городу, вышли по Крещатику на Владимирскую горку и, забыв о гипсовых идолах и о вполне осязаемых бандитах и страхах[45], кружили аллеями по-над Днепром, встречали рассвет над Турухановым островом. И, не умолкая, говорили – обо всем на свете. Словно бы предупреждая о возможных в сочетании с ним осложнениях, Мандельштам рассказывал Наде о Леониде Канегиссере, своем родственнике, убийце Урицкого, и о «гекатомбе трупов», которой на его теракт ответили большевики[46].
Пробирал холод, и мандельштамовский пиджак перекочевал на Надины плечи. Но со своей задачей не справлялся и как надо не грел. Не беда: через каждые сто метров парочка останавливалась – они обнимались, целовались, перешептывались…
Сама Н. М. вспоминала об этом так: «
Сама дата 1 мая стала для них как бы сакральной и совершенно свободной от пролетарских коннотаций. О. М. вспоминал о ней, например, 23 февраля 1926 года, когда писал: «
Вспоминали ее и в 38-м, в снежной западне в Саматихе, когда под самое утро 2 мая, ровно в 19-ю годовщину киевской «помолвки», их разбудили энкэвэдэшники и разлучили уже навсегда. «
… В Киеве Мандельштам провел тогда еще около трех недель. 10 мая они ходили в Соловцовский театр[50] на премьеру спектакля по пьесе Лопе де Веги «Фуэнте Овехуна» («Овечий источник»), поставленного Константином Марджановым (Марджанишвили). Угнетенные испанские средневековые женщины дружно восставали против своих угнетателей и насильников, а в самом конце, плотоядно поводя бедрами, ни с того, ни с сего кричали: «Вся власть советам!». Исаак Рабинович, один из лучших учеников Экстер, был сценографом спектакля, а Надя Хазина одной из двух его ассистенток[51]. После представления на поклоны выходили и они, вкушая свою толику успеха – оглушительные аплодисменты и вороха дешевых киевских роз. Свой букетик из рук О. М. получила и Надя.
Не позднее 21 мая – и все в том же сопровождении – О. М. возвращается в столичный Харьков, где хлопочет о командировке в Крым[52]. Вскоре, однако, возвращается – вдвоем с Шурой – в Киев, где они продолжают жить в «Континентале». После того как их оттуда вежливо попросили, братьев приютил кабинет Я.А. Хазина[53].
Но в конце августа братья снова покинули Киев: с артистическим вагоном доехали до Харькова, оттуда – в Ростов и оттуда, наконец, в Крым. На прощанье Н. М. подарила О. М. свою фотографию с надписью: «На память о будущей встрече»[54].
Встреча эта, по плану, намечалась еще в Харькове, куда Н. М. должна была приехать в обществе Эренбургов. Плану, однако, не было суждено осуществиться, так что встреча, хотя и состоялась, но с порядочным опозданием – приблизительно в полтора года.
Они часто писали друг другу, но сохранилось только четыре письма Н. М.[55] В них она называет О. М. «братиком», «дружком» и «доней». В сентябре она все еще ищет оказию в Харьков или Крым и все ждет от «дони» телеграмму. Он и отправил ее 18 сентября, но пришла она только… 13 октября: все имевшиеся оказии были упущены.
На самом деле она и не хочет никуда уезжать – и то зовет его к себе в Киев, то, описывая киевские трудности, отговаривает его от этого и тут же, через строчку, снова зовет.
А Мандельштама ждала его причерноморская одиссея – с двумя арестами – в Феодосии и Батуме, с обретением старых и новых друзей – и врагов, и с новыми стихотворениями:
2
…Не позднее 11 или 17 сентября 1919 года Осип Мандельштам вместе с братом Александром прибыли из Харькова в Крым. Живя попеременно то в Феодосии, то в Коктебеле, они провели здесь около года.
Ко времени их приезда Крымская Советская Социалистическая Республика уже пала под натиском Добровольческой армии. Была восстановлена Таврическая губерния[56], позднее вошедшая в Новороссийскую область. Приказом Главнокомандующего Вооруженными силами Юга России А.И. Деникина Главноначальствующим Таврической губернии был назначен генерал-лейтенант Н.Н. Шиллинг, но фактическим правителем Крыма был генерал-майор Я.А. Слащев – он же «воспетый» Булгаковым Хлудов. Жители Крыма на себе могли испытать и сравнить все «прелести» красного и белого режимов[57].
Это строки Вениамина Бабаджана, напечатанные в альманахе «Ковчег» (Феодосия, 1920), – поэта, расстрелянного красными еще в том же году[58].
В Феодосии же и Коктебеле, как обычно, собралась пестрая литературная компания, – привычная смесь «местных», как Волошин или Вересаев, и приезжих. Сам Волошин вернулся в Коктебель только 20 июля (он был в Екатеринодаре). В августе компанию ему составили Дмитрий Благой с женой, Майя Кудашева, Евгений Ланн и Андрей Соболь, а в октябре – Владимир Вересаев и О.М. с братом.
Но была в этой старой компании одна новая особенность: гости оседали здесь не на недели, как обычно, а на месяцы и годы. Гражданская война загнала их сюда – кого по убеждениям, кого по отсутствию оных, и к их кружку примкнули интеллигенты из военных, наподобие Цыгальского или Новинского[59]. Наезжал из Керчи еще один бывший красный «комиссар» – поэт Георгий Шенгели[60].
Центром всей этой жизни был ФЛАК – Феодосийский литературно-артистический кружок. Местная периодика не скупилась на заметки о его деятельности. Вещественными следами деятельности ФЛАКа стали его издания – журнал «К искусству»[61] и альманах «Ковчег».
Одним из активистов кружка стал двадцатилетний Эмилий Львович Миндлин. Жил он в Феодосии по Екатерининскому проспекту, дача Воод, квартира Чудновского. В своих «Необыкновенных собеседниках» он пишет, что из родного Александровска (Запорожья), стонавшего то под белыми, то под Махно, он истово рвался в Москву, но, прибыв в Феодосию в августе или самом начале сентября 1919 года, когда уже и Крым побелел, так и застрял здесь – дожидаясь и дождавшись прихода Красной армии.
21 сентября – «лежа на берегу чудесного лазурного моря, купаясь в лучах южного солнца, в нераздельной группе безработных поэтов» – Миндлин писал своему доброму знакомому, поэту-футуристу и крупному домовладельцу Владимиру Сидорову (он же Вадим Баян):
Далее шли сетования на то, что, несмотря на наличие таких светлых сил и возвышенных устремлений, направленных скорее против существующих властей, эти самые
Затем Эмилий Львович придает дружному возлежанию на гальке несколько неожиданное и романтическое звучание и значение:
Так, покружив над столь неожиданно преисполнившимся революционности пляжем, двадцатилетний певец с головокружительных высот ловко спускается на землю и вместо скандирования лозунгов о чуть ли не «диктатуре поэзии» требует от эксплуататорского класса бесплатных «средств производства»!
Разделял ли О.М. такой поэтический экстремизм – неизвестно, хотя и собственный его революционный романтизм, в частности, в стихотворении «Актер и рабочий», никак не может быть проигнорирован.
Но печатался он охотно и от гонораров никогда не отказывался. Так что бумагу, видимо, белые все-таки дали.
3
5 декабря 1919 года, воспользовался неожиданной оказией, О.М. попробовал написать в Киев, Надежде Хазиной:
Какие четыре письма от Надюши получил О.М. в начале декабря и каким образом эти письма прорвались через все кордоны Гражданской войны, мы не знаем и не узнаем.
Намерение же выехать в Одессу и пробраться через нее в Киев, однако, не осуществилось.
4
Зимой 1919/1920 года (точнее, к сожалению, мы не знаем) братья Мандельштамы перебрались из Федосии в Коктебель и поселились на даче И.П. Харламова.
Тогда-то и состоялась первая попытка арестовать О.М., впрочем, не слишком достоверная. Сообщает о ней единственно Максимилиан Волошин, причем в «Воспоминаниях», написанных в апреле 1932 года. Относиться к этим свидетельствам приходится с особой осторожностью: и не потому, что у Волошина, находившегося в многолетней ссоре с О.М., были причины выставить его в невыгодном свете, и даже не потому, что бес мистификации был ему, мягко говоря, не чужд. Просто потому, что в других частях воспоминаний Волошина определенно подводила как минимум память: так, описание Флоры Осиповны Вербловской, матери О.М., на приеме у Изабеллы Афанасьевны Венгеровой[64] настолько разительно расходится с другими ее описаниями, что один из мандельштамоведов в качестве снимающей противоречия гипотезы выдвинул догадку, что то была вовсе не мать, а бабушка О.М.!
Вот как описывает Волошин эту первую попытку ареста:
Возможно, роль полковника Александра Викторовича Цыгальского[66] в спасении О.М. была именной такой, как пишет Волошин, но вот учреждение, в котором тот служил – школа юнкеров, где он преподавал артиллерийское дело – никак не могло быть местом для каких-либо следственных действий. Шаржированным и потому не слишком правдоподобным выглядит и параллелизм: «А это
5
В середине 20-х чисел июля 1920 года Волошин из Коктебеля написал своему давнему знакомому – начальнику Феодосийского порта капитану 2-го ранга Александру Александровичу Новинскому (1878–1960, Лос-Анджелес). Знал его, кстати, и О.М., посвятивший Новинскому очерк «Начальник порта» из цикла «Феодосия» в «Египетской марке», где он аттестуется «добрым меценатом», «морским котенком в пробковом тропическом шлеме», «человеком, который, сладко зажмурившись, глядел в лицо истории, отвечая на дерзкие ее выходки нежным мурлыканьем», но при этом «морским божеством города и по-своему Нептуном», «начальником моря», «покровителем купцов, вдохновителем таможни и биржевого фонтана», «коньячным, ниточным, валютным, одним словом, гражданским морским богом».
В письме Волошин просит о присылке прописанного доктором лекарства и о содействии в возвращении книги О.М. «Камень», якобы украденной его средним братом Александром[67]. Но поскольку выяснилось, продолжает Волошин, что Любовь Михайловна Эренбург, которой О.М. переподарил этот «Камень», собирается вернуть книгу владельцу, и инцидент тем самым как будто исчерпан, свою вторую просьбу в приписке к тому же письму он снимает.
Во «Второй книге» Н.М. представила это письмо как донос на О.М.[68], что действительности всё же не соответствует. Пришло оно за совместным завтраком Новинского с О.М., и Новинский имел неосторожность прочесть его целиком или процитировать Мандельштаму. Чем спровоцировал негодующее письмо самого О.М. Волошину, написанное 15 (28 по новому стилю) июля 1920 года:
Копию этого письма О.М. отправил еще и Эренбургу, тем самым сознательно придав «инциденту» публичность. После чего и сам Волошин предал это несомненно уязвившее его письмо огласке. На ближайшей же после получения письма читке своих стихов он язвительно объяснил слушателям всю подоплеку своей ссоры с О.М. и зачитал его письмо как образец «ругательного» стиля[70].
Мандельштам же с братом в это время находился в Феодосии – в ожидании транспорта на Батум. И уже в порту, чуть ли не при посадке, – О.М. арестовали! Причиной, согласно И.Г. Эренбургу, послужило то, что какая-то женщина заявила, что О.М. служил у красных и пытал ее в Одессе![71]
Мандельштам, согласно Волошину, «
В ответ, согласно легенде, последовало: «Сначала лишаем невинности, а потом отпускаем». «
Александр Мандельштам, брат О.М., арестован не был. Он-то и сообщил незамедлительно об аресте в Коктебель, надеясь на помощь находившихся там Эренбурга и других писателей, но прежде всего – на помощь Волошина. Тот, однако, был в ссоре с О.М. Первая две попытки уговорить Волошина, предпринятые княгиней Майей Кудашевой и Эмилием Миндлиным, окончились неудачей. Третьим пошел сам Эренбург, также находившийся в ссоре с Волошиным. Но последний искал примирения, – так что уговаривать Волошина вообще не пришлось[75].
Сам Волошин вспоминал об этом в 1932 году так:
Письмо поехали вручать Майя Кудашева, поэтесса и вдова погибшего в бою офицера белой армии, а также В.В. Вересаев и А.В. Цыгальский. Завершим цитату из Волошина:
Не будучи вполне уверенным в успехе хлопот по освобождению О.М. непосредственно в Феодосии, Волошин предпринял и другие шаги. Так, сохранился недатированный черновик его письма П.Б. Струве, начальнику управления внешних сношений Совета начальников управлений при Главнокомандующем Русской армией (Правителе Юга России) П.Н. Врангеле[78], где Волошин сообщает о том, что О.М. арестован уже две недели назад. Считая обвинение О.М. в большевизме совершенно нелепым, Волошин просит освободить его на поруки или хотя бы ускорить производство следствия[79].
Волошин, впрочем, был не единственным писателем, вступившимся за О.М. По словам Миндлина, А.Т. Аверченко также посылал из Севастополя телеграмму с просьбой вмешаться в судьбу арестованного: «
Свою версию освобождения О.М. из тюрьмы излагает и Надежда Яковлевна:
Версия вдовы О.М. существенно отличается от версии Эренбурга, Миндлина и Волошина. В 1990-е гг. симферопольский историк Вячеслав Зарубин обнаружил в Государственном архиве Автономной Республики Крым (ГААРК) в фонде прокурора Симферопольского окружного суда небольшое дело – «Переписка о Мандельштаме, обвиненного в большевизме» (так в подлиннике).
Эта «Переписка» состоит из двух постановлений, направленных для сведения товарищу прокурора Симферопольского окружного суда по Феодосийскому участку И.Н. Астафьеву, в прошлом жандармскому полковнику. Они позволяют определить точные даты нахождения О.М. под стражей в Феодосии и уточнить существо предъявленного ему официального обвинения[82].
Согласно первому постановлению, О.М. арестовали 22 июля (по старому стилю, или 4 августа по новому) 1920 года – по обвинению в принадлежности к партии большевиков. Согласно второму – его освободили из-под стражи 1/14 августа в связи с тем, что эти подозрения не подтвердились. В сущности, это всё, что содержат в себе постановления.
Документы
‹1›
Постановление начальника Феодосийского Наблюдательного Пункта Особого Отдела Штаба Главнокомандующего Русской армии полковника Астафьева от 4 августа 1920 года об аресте Иосифа Мандельштама в связи с подозрением его в принадлежности к коммунистической партии
Копия № 1397
Секретно
ПОСТАНОВЛЕНИЕ
1920 года июля 22 дня в г. Феодосии я, Начальник Феодосийского Наблюдательного Пункта Особого Отдела Штаба Главнокомандующего В.С.Ю.Р.[83], Полковник АСТАФЬЕВ, имея в виду, что на задержанного Иосифа МАНДЕЛЬШТАМА упадает основательное подозрение в принадлежности его к партии коммунистов-большевиков, руководствуясь § 4 Раздела I Правил производства расследований чинами К.Р.[84]
ПОСТАНОВИЛ:
впредь до выяснения всех обстоятельств дела подвергнуть названного МАНДЕЛЬШТАМА личному предварительному задержанию в Феодосийской тюрьме, о чем ему объявить.
Подлинное подписал Начальник Феодосийского Наблюдательного пункта Полковник Астафьев
С подлинным верно, Помощник Начальника пункта
Подполковник
‹2›
Постановление начальника Феодосийского Наблюдательного Пункта Особого Отдела Штаба Главнокомандующего Русской армии полковника Астафьева от 14 августа 1920 года об освобождении из-под стражи Иосифа Мандельштама в связи с неподтвержденностью подозрений в его адрес
Копия № 1553
Секретно
ПОСТАНОВЛЕНИЕ.
1920 года августа 1-го дня в г. Феодосия я, Начальник Феодосийского Наблюдательного Пункта Особого Отдела Штаба Главнокомандующего В. С. Ю. Р., полковник АСТАФЬЕВ, рассмотрев расследование произведенное в отношении Иосифа Эмильевича МАНДЕЛЬШТАМА, возникшее по павшему на него подозрению в принадлежности к партии большевиков—коммунистов и в участии его в деятельности чрезвычайной комиссии этой партии в г. Феодосии, НАШЕЛ: произведенными расследованиями и опросами по делу подозрение это подтверждения не получило, а потому и, принимая во внимание заключение Товарища Прокурора Симферопольского Окружного Суда по Феодосийскому участку, изложенное в сношении от 31-го июля с. г. за № 860, ПОСТАНОВИЛ: Иосифа Эмильевича МАНДЕЛЬШТАМА из под стражи освободить а расследование о нем препроводить в Особый Отдел при штабе Главнокомандующего.
Подлинное подписал
Полковник Астафьев
(Надпись от руки): С подлинным верно
Обер-офицер для поручений Подпоручик
Особый отряд Штаба Чрезвычайного комиссара Батума и Батумской области (1920 г.):
Карантин. Об аресте Осипа Мандельштама в Батуме в 1920 году
1
Первое очное знакомство О.М. с Грузией состоялось в августе 1920 года в Батуме. Как и при каких обстоятельствах – об этом ниже. Но Грузия, грузинская тема вошла в его стихи значительно раньше – по крайней мере, осенью 1916 года.
Именно так датировано стихотворение О.М. «“Я потеряла нежную камею…», впервые напечатанное в харьковском журнале «Камена» (1918, № 1) и включавшееся затем в сборники «Tristia» (1922) и «Камень» (1923). В предпоследней его строке мы встречаемся с некой Тинатиной: «Я Тинатину смуглую жалею…» Кто она, эта Тинатина, эта прекрасная грузинка? Н.И. Харджиев, ссылаясь на В.М. Жирмунского, сообщает, что имеется в виду Тинатина Джорджадзе[85] – дочь офицера русской службы Давида Джорджадзе[86], которая была замужем за Танеевым (братом знаменитой Вырубовой) и умерла в эмиграции в Париже.
Декабрем 1916 года помечены и стихи О.М. «Соломинка»[87]. Эта «двойчатка» (термин Н.М.) обращена к другой грузинской знакомой поэта – Саломее Николаевне Андрониковой (Андроникашвили, в замужестве – Гальперн), с 1900 по 1919 год жившей вместе с отцом в Петербурге. В 1916 году ей было 28 лет, О.М. – 26[88]. Влюбленный поэт сравнивает ее в стихах с героинями Эдгара По (Лигейя, Ленор) и Бальзака (Серафита). В другом посвященном ей стихотворении 1916 года («Мадригал») О.М. обыгрывает семейную легенду о происхождении княжеского рода Андроникашвили от достославного византийского императора[89].
Заочными «встречами» О.М. с Грузией можно считать и некоторые прижизненные публикации его стихов или статей в Грузии – публикации, о которых он сам, возможно, и не подозревал. Так, в 1919 году – почти что за год до первого приезда О.М. в Грузию – в тифлисском журнале «Орион» (№ 6), который редактировали С. Рафалович и
С. Городецкий, было напечатано стихотворение О.М. «Золотистого меда струя из бутылки текла…». А уже после того, как О.М. из Грузии уехал, в батумских газетах перепечатывались и статьи О.М.: в газете «Искусство» за 20 июня 1921 года – статья «Слово и культура»[90], а в «Батумском часе» за 11 февраля 1922 года – «Письмо о русской поэзии»[91].
2
Тут самое время перейти к обстоятельствам очного знакомства О.М. с Грузией. Обстоятельства же эти таковы.
В августе двадцатого года после пяти или семи суток плавания «
Прием, однако, был не слишком гостеприимным: О.М. с братом Александром препроводили в тюрьму – с тем, чтобы отправить обратно во врангелевский Крым.
В том, что этого не произошло, возможно, сказалась и договоренность между РСФСР и Грузией о правилах взаимного въезда и выезда их граждан, ограничивавшего передвижение лиц, находившихся под следствием[93]. Тем не менее существуют две версии спасения О.М. из батумской тюрьмы, а точнее – из карантина.[94]
Первая – «голубороговская». В воспоминаниях Нины Табидзе «Память» этот эпизод выглядит так:
Более подробно описывает ту же историю Николоз Мицишвили:
Письмо Я.З. Черняка[98], редактора мицишвилиевской книги, к автору сохранило для нас реакцию О.М. на эти прижизненные мемуары о событиях десятилетней давности:
Примерно в том же духе, что и грузинские поэты, описывает в своих мемуарах вызволение О.М. и Илья Эренбург.
Его, однако, считала необходимым поправить Н.М. Со слов мужа она рассказывала, что грузинские поэты, действительно, пришли в портовый карантин, где содержался Осип Эмильевич с братом Александром. Они предложили поручиться за О.М. и моментально освободить его, но за его брата поручаться не стали. На таких условиях О.М., разумеется, принять личную свободу не мог. Помог О.М., как он это сам описывает в очерках «Возвращение» и «Меньшевики в Грузии», солдат-конвоир Чагуа, сочувствовавший большевикам, хотя не исключено, что грузинские поэты, уезжая, предупредили об О.М. чрезвычайного комиссара Батума и области В.С. Чхиквишвили, вмешательство которого окончательно решило вопрос о свободе братьев Мандельштам.
3
Пребывание О.М. в Грузии в 1920 году было недолгим, но всё же оставило след в литературной жизни Батума и Тифлиса. Газета «Эхо Батума» сообщила о вечере поэта 19 сентября в батумском «Обществе деятелей искусства» (ОДИ), а «Батумская жизнь» 18 сентября поместила отчет об этом вечере В. Зданевича[100].
Даже берлинский журнал сообщал в январе 1921 году о том, что О.М. «
Прибыв в Тифлис и повстречав там вскоре И. Эренбурга, О.М. ненадолго окунулся в гущу довольно-таки бурной – «столичной» – художественной жизни. Пестрота здесь нашла на пестроту: разнообразие эстетическое, политическое, национальное. Из русских писателей необходимо отметить старого знакомца О.М. – Сергея Городецкого, приехавшего в Тифлис еще в 1917 году. Он редактировал журнал «АRS» (издавался на средства Анны Антоновской, средств хватило на четыре номера) с обширной интернациональной программой, организовал при журнале «артистериум» и вел в нем самые различные курсы, устраивал выставки и т. д. Он же вел и русский сатирический журнал «Нарт», печатал свои стихи и фельетоны в газете «Кавказское слово» и выпустил поэтический сборник «Ангел Армении». Он же создал, по образцу петербургского, тифлисский Цех поэтов, из участников которого упомянем Олега Дегена, Нину Пояркову, Анну Антоновскую, Алексея Крученыха, Татьяну Вечорку (Толстую), Нину Лазареву и Сергея Рафаловича[103].
Сергей Рафалович – с помощью бакинского издательства «Книжный посредник» – в 1919–1920 годах редактировал журнал «Орион» (совместно с С. Городецким) и газету «Понедельник».
Однако уже в этот приезд О.М. в центре его внимания и общения оказались в первую очередь грузинские поэты – Тициан Табидзе, Паоло Яшвили, Валериан Гаприндашвили и другие. 26 сентября в Консерватории состоялся единственный, как было заявлено в газетных объявлениях, вечер О.М. и Ильи Эренбурга. Вечер открыл Григол Робакидзе, произнесший слово о новой русской поэзии. Затем Эренбург сделал доклад «Искусство и новая эра», после чего оба поэта читали свои старые и новые стихи, а под самый конец стихи обоих читал актер Н.Н. Ходотов[104].
Те две–три недели, что О.М. в сентябре–октябре 1920 года провел в Тифлисе, отогрели его[105]. Поддержку нашел О.М. и со стороны Полномочного представительства РСФСР в Грузинской Демократической Республике, размещавшегося в то время сразу по трем адресам – на Ртищевской улице, 4, на Вельяминовской, 12, и в гостинице «Северные номера» на Николаевском спуске[106]. Здесь ему выдали российский паспорт и даже формально приняли на работу, после чего всей мандельштамовско-эренбурговской пятерке выправили визу и отправили их в качестве дипкурьеров в Москву. Именно нота, испрашивающая пропуска, датирует отъезд О.М. с братом и Эренбурга с женой и Я.И. Соммер из Тифлиса в Россию самым началом октября 1920 года.
Заметим, что все это время – и в Крыму, и в Грузии – у Ядвиги Соммер был на руках примечательный документ – удостоверение о работе инструктором Театрального отдела Киевского народного отдела образования, на котором стояли красноречивые подписи обоих ее спутников – Эренбурга и Мандельштама[107]. Если бы он вдруг всплыл – всем троим сильно не поздоровилось бы.
Документы
‹1›
Нота Полномочного Представителя Р.С.Ф.С.Р. в Грузии в Министерство иностранных дел Грузинской Демократической Республики № 2062 от 29 сентября 1920 года о выдаче пропусков на проезд из Тифлиса в Москву О.Э. Мандельштаму и другим лицам
В МИНИСТЕРСТВО ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ ГРУЗИНСКОЙ ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ РЕСПУБЛИКИ
29 сентября ‹192›0
№ 2062
По поручению врид Полномочного Представителя Р.С.Ф.С.Р. в Грузии прошу вас не отказать выдать пропуска на выезд из Тифлиса во ВЛАДИКАВКАЗ гр.:
1. И.Г. ЭРЕНБУРГУ;
2. Л.М. КОЗИНЦЕВОЙ–ЭРЕНБУРГ;
3. А.Э.МАНДЕЛЬШТАМУ;
4. О.Э. МАНДЕЛЬШТАМУ;
5. Я.И. СОММЕР,
командированным Полномочным Представительством Р.С.Ф.С.Р. в Грузии в Москву.
ЗАВЕДУЮЩИЙ КАНЦЕЛЯРИЕЙ Полномочного Представителя
Р.С.Ф.С.Р. в Грузии
Объединенное Государственное политическое Управление СССР (1934):
Сталинская премия за 1934 год
1
Подготовка ареста и арест
И всю ночь напролет жду гостей дорогих…
За О.М. пришли в ночь с 16 на 17 мая 1934 года. Около часа ночи раздался отчетливый, характерный стук: электрического звонка у Мандельштамов-новоселов не было.
На пороге стояли пятеро непрошеных «гостей дорогих» – трое гэпэушников и двое понятых. Всю ночь – до семи утра – продолжался обыск.
Ордер на арест-обыск О.М. был выписан 16 мая 1934 года – ровно через неделю после того, как умер номинальный председатель ОГПУ Менжинский. На первое место в чекистской иерархии уверенно шагнул Генрих Ягода, и даже померещилось, что именно его, Ягоды, размашистая подпись стояла на ордере: но это не так – не наркомовское это дело[108].
Подписал ордер «на Мандельштама» Яков Агранов – к этому времени уже фактически второе лицо в ОГПУ[109]. Так что Бухарин, заступаясь за О.М., был абсолютно точен, когда первым делом обратился за разъяснениями именно к нему[110]. С самого начала своей работы в ОГПУ «Яня» пас интеллигенцию – следил за ней, вербовал в ее рядах агентов. Посещая салоны и лично вращаясь вместе с красавицей-женой в литературных кругах, он дружил со многими (с Пильняком и Маяковским, например), на деле же «разрабатывал» этих многих, как и всех остальных: пистолет, из которого застрелился Маяковский, по слухам, был именно его, Агранова, подарком[111].
Яков Саулович мог бы «похвастаться» соучастием в подготовке или фабрикации многих процессов, в том числе дела патриарха Тихона, московского процесса эсеров, «Академического дела», «Крестьянской трудовой партии», «Ленинградского центра». В 1928 году он провернул дело Воронского, и только вмешательство Орджоникидзе перевело стрелки – вместо Соловков Воронский отделался недолгою ссылкой в Липецк[112]. Вел он и Таганцевское дело, одной из жертв которого пал и Николай Гумилев. Так что кто-кто, а «Яня» уж точно знал, подписывая ордер, что это за птица такая – Мандельштам.
Сам ордер № 512 выписан на имя некоего Герасимова, – ни имени-отчества, ни даже звания Герасимова мы не знаем. Но резонно предположить, что это тот же самый Герасимов, что в конце 1931 года возглавлял 4-е отделение СПО[113]. Ничего не известно и о втором члене арестной бригады – Забловском. А вот о третьем – Вепринцеве – известно немало: он хорошо засветился во многих писательских делах.
Вот словесные портреты, данные Н.М., по крайней мере, на двух членов арестной бригады:
«Старшим чином» Надежда Яковлевна называла, скорее всего, Сергея Николаевича Вепринцева – подлинного, а не номинального руководителя бригады. Был он всего на два года моложе О.М., уроженец Москвы. В 1934 году служил оперуполномоченным 4-го отделения СПО ОГПУ[115], осуществлявшего «агентурно-оперативную работу по печати, зрелищам, артистам, литераторам и интеллигенции гуманитарной сферы» [116]. В 1937 он получил звание лейтенанта ГБ, а приказом № 315 от 21 ‹…› 1939 года уволен по ст. 38, п. «в»[117]. Известно, что 28 октября 1937 года Вепринцев арестовывал Бориса Пильняка[118].
Кроме троицы чекистов в обыске принимала участия двоица штатских понятых. Из них в протоколе обыска расписался только один – «представитель домоуправления» Н.И. Ильин, по должности управдом[119]. Не прошло и семи–восьми месяцев с тех пор, как этот первый в Москве писательский кооператив в Нащекинском переулке по-настоящему заселился[120]. Всё это время не утихали скандалы, но до арестов, кажется, еще ни разу не доходило. О.М. и тут, похоже, оказался первым, а Ильин еще не привык к этой обязательной стороне своей беспокойной должности.
Были и двое «невольных понятых», оказавшихся при аресте у О.М., – писатель-сосед Бродский[121] и Анна Ахматова, приехавшая из Ленинграда аккурат 16 мая[122].
Ахматова записала потом в «Листках из дневника»:
Незадолго до этого ретировался и Бродский, которого Н.М. остро подозревала в том, что неспроста он проторчал и соглядатайничал у них весь вечер.
Надежда Яковлевна подхватывала рассказ Анны Андреевны:
При аресте забрали (конфисковали или реквизовали) не так уж и много: паспорт (№ 3669920), письма, записи адресов и телефонов, а также стопку бумаги на стуле – 48 листов творческих рукописей на отдельных листах. На обороте протокола обыска есть помета: «
В архиве Надежды Яковлевны сохранилась бумажка с записанными на ней карандашем номером и датой ордера, а также адресом справочной ОГПУ: «Кузнецкий мост. Дом № 24. Окно 9»[127] – видимо, Вепринцев на прощанье продиктовал[128].
Претензий к обыскивающим О.М. не заявил. Набор личных вещей, которые он взял с собой, был немного странным: восемь воротничков, галстук, три пары(?) запонок, мыльница, ремешок, щетка и семь разных книг. Все это, а также паспорт и 30 рублей денег, он сдал в тот же день под квитанции дежурному приемного покоя во Внутреннем изоляторе ОГПУ на Лубянке, куда его и привез воронок.
Делу его присвоили тогда номер – № 4108[129], после чего была сделана тюремная фотография, сняты отпечатки пальцев и заполнена «Анкета арестованного». Среди стандартных ответов на стандартные установочные вопросы анкеты выделяется один – о состоянии здоровья: «
Это возбуждение передает и фотография – совершенно исключительная уже по той позе, которую зафиксировал тюремный магний. Мандельштам, наверное, единственный, кто снялся в тюрьме, так по-наполеоновски скрестив руки: сколько же в его взгляде и в этом жесте независимости и свободы – то есть ровно того, что тотчас же после фотосессии начнут усиленно отбивать и отбирать!..
Мандельштамовский следователь готовился к его допросам, немного блефуя, – то есть, не имея на руках ничего, кроме чьего-то инициирующего доноса[130], а также изъятой у О.М. «переписки» на 48 листах.
Среди прихваченного во время обыска был и автограф «Волка», на который О.М. обреченно кивнул еще при обыске, но про это стихотворение в протоколах допросов – ни единого упоминания. Бегло ознакомившись с ночным уловом, следователь, по-видимому, не нашел на 48 листах ничего из того, что искал. И – направил своего оперативника снова на квартиру, посмотреть еще раз, да получше.
К этому времени Н.М. и А.А. даже разработали небольшую «матрицу преступления и наказания»: за пощечину А. Толстому – ссылка, за «Волчий цикл» – лагерь, за стихи о Сталине – расстрел! То, что делавший выемку чин остановился на «Волке» и кивнул, говорило в пользу второй версии, но то, что он вернулся и продолжил поиски, – в пользу третьей!
Что ж – серьезней некуда, но этого и следовало ожидать: О.М. прочел роковые стихи уж очень многим, наверное, паре дюжин людей. И всё теперь зависело от того, кто же именно из них настучал.
2
Следствие с Христофорычем: допросы и постановление
Твоим узким плечам под бичами краснеть…
Впрочем, толковому следователю для того, чтобы состряпать дело, вовсе и не нужны были оперативные данные на подследственного: вполне достаточно было его самого, а на худой конец —не нужно было вообще ничего.
А следователь О.М. достался как раз «толковый» – молодой (О.М. был на семь лет старше его), но уже с десятилетим стажем в органах: Николай Христофорович Шиваров[131].
В 1934 году он, как и Вепринцев, был оперуполномоченным 4-го отделения СПО ОГПУ и специализировался в том числе и даже прежде всего на писателях[132]. Именно он – еще в 1920-е годы – вел досье на Максима Горького (и был на связи с П.П. Крючковым, его секретарем). О.М. был у него «не первый» и «не последний»: в 1931 году он вел первое дело Ивана Приблудного[133], в 1932 – контролировал А. Довженко[134], а в 1933 – разрабатывал Андрея Платонова[135] и, осенью, Н. Эрдмана[136]. В феврале–марте 1934 года он вел дело Н. Клюева[137]. И после ареста О.М. не покидал своего поприща: в 1935 году – вел дело П. Васильева, в октябре 1936 – Б. Пильняка[138], а также групповое дело В. Нарбута, И. Поступальского (хорошего знакомого О.М.), П. Шлеймана (Карабана), Б. Навроцкого и П. Зенкевича[139].
Отвлечемся немного на собеседника О.М.
Был Николай Шиваров болгарским коммунистом-подпольщиком, от преследований бежавшим в СССР. Красавец чуть ли не двухметрового роста, невероятно сильный физически: орехи пальцами щелкал. По прежней профессии – журналист, творческий человек, в душе театрал, а по призванию, даром что из литературного отделения, чекист: в близком кругу (а дружил он, например, с Фадеевым и Павленко[140]), впрочем, любил посетовать, что службой в ОГПУ тяготится, но – раз партия велела…
Однажды в 1933 году «Саша Фадеев» привел «Николая» к Катанянам, где болгарин Шиваров даже на колени упал перед хозяйкой от восторга при виды толмы – блюда, общего для болгар и армян. Трогательная живая реакция, не правда ли?
Хорошо задокументированы и дружеские отношения Шиварова с Луговскими и Слонимскими: с первыми его познакомил Фадеев, со вторыми – Павленко[141]. Его имя возникает в письмах Сусанны Черновой к Луговскому за 1935 год: «
Возможно, что дела Пильняка и Нарбута с подельниками стали его последними на Лубянке, поскольку в декабре 1936 года Шиварова перевели в Свердловск. Знакомым он говорил, что едет по журналистсткой части, а на самом деле – помощником начальника 4 отдела Управления госбезопасности УНКВД по Свердловской области. Арестовали его через год – 27 декабря 1937 года, причем как «перебежчика-шпиона». 4 июня 1938 года Особое совещание НКВД приговорило его, как спустя два месяца и О.М., к пяти годам ИТЛ. Отбывал он их в лагере около Вандыша, деревни в Коношском районе Архангельской области. И хотя жилось ему там, судя по всему, сравнительно неплохо, жизнь свою он кончил самоубийством.
Вот еще одна трогательная, за душу берущая сцена с участием «Николая» и приготовительницы толмы – Галины Дмитриевны Катанян (в ее изложении):
Заурядная, казалось бы, история. Только произошла она с тем, кто произносить
Характерная деталька – служба в свердловской газете: он привирал даже в этой ситуации!
Опустим историю про то, как жестоко и подло на весть об аресте Шиварова среагировал «Саша» – это релятивирует слезы, пролитые Фадеевым по О.М., до консистенции крокодиловых.
Но дорасскажем историю самого Христофорыча.
Весной 1940 года стали приходить его письма, передаваемые с оказиями, через вольнонаемных лагеря (в основном, женщин). Об этом вспоминал покойный В.В. Катанян, а журналист Э. Поляновский, не называя по его просьбе его имени, цитировал или пересказывал его детские воспоминания:
А в июне 1940 года Галина Катанян получает с оказией от него письмо, можно сказать, с того света («
Тут тоже многое напрашивается на анализ – и «божишко», и названная по имени, – то есть машинально заложенная, – врач Бочкова, выписавшая самоубийце орудие суицида.
Определением Военного трибунала Московского военного округа от 27 июня 1957 года приговор, вынесенный в свое время Шиварову, был отменен за отсутствием состава преступления, а самого его реабилитировали! Шпионом, конечно же, он не был, но разве не был и не остался он навсегда преступником другого рода – непосредственным и беспощадным палачом русской литературы?..
3
«О собеседнике»
…Вернемся к дуэту О.М. и Шиварова в тиши лубянского кабинета.
Известно, что О.М. как бы готовил себя к такого рода ситуациям. Веселые игры в «следователя и подследственного» в 1928 году, что вели друг с другом в ялтинском пансиончике знакомый чекист Аркадий Фурманов и оставшийся неизвестным нэпман[147], были жутковатым, но явно небесполезным для каждого советского человека тренингом: арестовать-то могли каждого и в любой момент!
И уж тем более на каждого собирались и сводились оперативные (агентурные) сведения. В том числе и на О.М., – и с ними, надо полагать, Шиваров тоже был ознакомлен.
Заглянем ему через плечо – благо, недавняя шальная публикация Алексея Береловича вынесла на свет божий одну из таких оперативок. Она датируется 20-ми числами июля 1933 года:
В этом донесении интересно всё, в особенности указание на намерение вновь(!) обратиться с письмом к Сталину, но обращает на себя внимание еще и превосходная осведомленность информатора, явно принадлежащего к близкому кругу мандельштамовских знакомых или даже друзей…
Что касается «картин голода», то О.М. был не всегда неосторожен и иные разговоры о раскулачивании – особенно из уст малознакомых людей – воспринимал как провокацию. Именно так можно интерпретировать рассказ М.Д. Вольпина о знакомстве с О.М. в 30-х годах, после голода, в присутствии Ю. Олеши. Вольпин стал возмущаться всеобщим равнодушием к крестьянскому горю и равнодушием писателей друг к другу, в частности, он призывал ходить на вокзалы и подавать голодающим беженцам милостыню. О.М., явно не желавший развивать эту тему с малознакомым человеком, срезал его так: «Ну, знаете. Вы не замечаете бронзового профиля Истории»[152]
Итак, 18 мая – назавтра после ареста – первый допрос. О.М. познакомился со своим следователем, упорно называвшим его Осипом «Емильевичем».
Соотношение между ходом и содержанием разговора при допросе и тем, что остается в протоколе допроса на бумаге, тоже неоднозначно. Что попадет в протокол и что не попадет, решал только следователь.
Зря напрягались Фурманов-младший с нэпманом: его уроки не пошли Мандельштаму впрок. Отдавая дань «уважения», то бишь страха, организации, в стенах которой он вдруг оказался, О.М. явно решил со следствием сотрудничать. На вопрос об имущественном положении до революции и после, в том числе и о положении его родственников, он, не таясь, признался даже в том, о чем раньше не распространялся – о небольшом отцовском кожевенном заводике перед революцией.
По «существу дела» произошло немногое, зато самое главное: не отпираясь, О.М. признал факт написания «эпиграммы» (тут же переквалифицированной следователем в «антисоветский пасквиль») и записал ее своей рукой (позднее он еще раз продиктовал следователю ее текст). Он сообщил, когда она была написана, и даже (судя по протоколу – не слишком запираясь) перечислил имена тех, кто ее слышал, – жены, среднего брата, брата жены, Эммы Герштейн, Анны Ахматовой и ее сына Льва, Бориса Кузина и того самого Давида Бродского. Других имен он не назвал, и, возможно, отправляя О.М. в камеру, Шиваров потребовал от него хорошенько напрячь свою память и вспомнить назавтра других.
И О.М. это сделал. Назавтра, когда допрос продолжился, О.М. попросил… вычеркнуть из списка Бродского! Почему? Да скорее всего потому, что стихов этих он Бродскому не читал, хотя и был на него зол, полагаючи, как и Н.М., что неспроста он пришел к нему именно накануне ареста. Зато назвал два новых имени – Владимира Нарбута и Марии Петровых, «мастерицы виноватых взоров».
Почему? Думаю, что он пришел к выводу (или его убедил в этом следователь), что эти двое следствием уже раскрыты. Более того, Шиваров небрежно отозвался о Петровых: «А, театралочка», – что еще более насторожило поэта[153]. Ведь она была единственной, кто запомнил и записал это стихотворение с голоса![154] Не назвать имя «информатора» было бы очень глупо, – а на кого же как не на нее падало такое подозрение?[155]
И не отсюда ли эти строки, посвященные ей:
Неизгладимая нота обоюдоострой вины и горечь упрека так и рвутся из этих стихов[156]!..
Но не исключен и такой вариант, снимающий тяжесть подозрения именно с Петровых: никакой эпиграммы на Сталина у следствия не было, кто-то донес о ней в общих чертах, и Шиваров – впервые и не без изумления – услышал ее из уст самого автора. Никакого другого списка этой эпиграммы, кроме авторского и шиваровского, в следственном деле нет. Сама Мария Сергеевна, по словам ее дочери, категорически отрицала то, что ей вменяла в вину Н.М. – самый факт записи этого стихотворения, лишь прочитанного ей вслух[157].
Однако записанный при жизни автора – и, видимо, тайно, с голоса и по памяти – список эпиграммы – всё же существует! Его записал Кузин, и до самого последнего времени об этом мало кто знал[158]. В пользу аутентичности этого текста говорят как его совпадения, так и расхождения с авторской версией, записанной на Лубянке:
Но вернемся к девяти (уже без Бродского) названным О.М. слушателям рокового стихотворения. Из них позднее будет арестован каждый третий – Владимир Нарбут (26 октября 1936[168]), Борис Кузин (дважды – в 1932 и 1935 гг., после чего просидел еще 16 лет в Шортанды) и Лев Гумилев (он сидел даже трижды – в 1935, 1938-1942 и 1949-1956 гг.[169]). И как минимум одному из них – Льву Гумилеву – мандельштамовские слова даже аукнулись (правда, только в следующую – третью по счету – посадку): именно ему, по словам Ахматовой, показания О.М. чуть ли не предъявляли на допросах, но именно он счел поведение О.М. в целом безукоризненным![170]
Существенно, что Мандельштам назвал не всех слушателей. В него между тем определенно входили москвичи Б. Пастернак, Г. Шенгели, В. Шкловский, С. Липкин, Н. Грин, С. Клычков, Н. Харджиев, А. Осмеркин, А. Тышлер и Л. Длигач (О.М. прочел им свою эпиграмму вместе[171]), В. Шкловская-Корди[172] и Н. Манухина-Шенгели[173], а также ленинградцы В. Стенич и Б. Лившиц, упоминавшие об эпиграмме О.М. на собственных допросах. Кроме того, из материалов дела Л.Н.Гумилева 1935 года следует, что Ахматова и он сам читали эти стихи Н.Пунину, Л.Гинзбург, а также Бориной и Аникеевой[174]. Тех, кому О.М. или Н.М. прочли эти стихи уже после его ареста, как, например, М.Л. Винавера, мы не учитываем[175].
Почему же О.М. не назвал всех этих людей, в том числе Длигача, «погрешить» на которого, судя по рассказу Н.М., было бы проще всего?..
Потому, думаю, что сам он в тюрьме даже не сомневался в том, что источник беды – именно Петровых. Но позднее он явно переменил мнение: об этом у него был разговор с Ахматовой в Воронеже.
А когда бы не так – не было бы, конечно, между Петровых и Ахматовой той многолетней и ничем не омраченной дружбы, какая между ними была[176].
4
Поведение небезупречное
Написать «эпиграмму» на Сталина О.М. заставили самые высшие стимулы – укорененное в русской литературе сознание «Не могу молчать!» и необоримое чувство поэтической правоты, толкавшие его на совершение сумасшедших, с обывательской точки зрения, поступков. Очень точно это подметил Е. Тоддес:
О.М. было мало написать эти стихи – не менее важно ему было сделать так, чтобы они сохранились[178] и чтобы дошли до Сталина![179] Но он не мог просто снять трубку и позвонить кремлевскому горцу. Ведь и Пастернаку, которому, «благодаря» О.М., Сталин позвонил сам, было выделено лишь несколько минут на те самые полразговорца!
Буквально как катастрофу воспринял эти стихи и сам Пастернак:
Уже по ходу перестройки Бенедикт Сарнов и Александр Кушнер[181], каждый на свой лад, повторили версию Пастернака, но каждый – по-своему модифицируя ситуацию.
По Сарнову выходит, что это всё чистая «биография» – просчитанная, как шахматный этюд, комбинация, а О.М. – самозапрограммированный на самоубийство профессиональный камикадзе. По Кушнеру – это всё чистая «литература», но такая, что понравиться Сталину никак не могла: «Нет, извините, ласкать слух вождя тут ничто не могло: “играет услугами полулюдей”, “бабачит и тычет” – всё это неслыханное оскорбление! В стихотворении нет ни одного слова, которое могло бы понравиться Сталину»[182] – и именно поэтому оно равносильно самоубийству[183].
Ну а коли так – к чему тогда попытки самоубийства физического? Ведь в камере О.М. вскрыл себе вены, а в Чердыни выпрыгнул из окна. Ведь тогда он сам как бы перепоручал свою смерть «людям из железных ворот ГПУ»? А если он искал смерти, то почему же тогда так боялся «казни петровской»?
Шиваров и вообще чекисты восприняли эти стихи иначе: не эпиграмма, а пасквиль и даже хуже – акция, чуть ли не теракт.
Иные же не исключают того, что стихотворение Сталину просто понравилось: согласно Ф. Искандеру – благодаря этой самой «вырубленности» и вообще по эстетическим мотивам[184], а согласно О. Лекманову – по мотивам сугубо политическим: «
Пишущий эти строки именно ее всегда считал наиболее реалистичной: стихотворение, прочтенное Сталину, по-видимому, Ягодой, необычайно понравилось вождю, ибо ничего всерьез более лестного о себе и о своем экспериментальном государстве он не слыхал и не читал. И фоном его персоне служили не тонкошеие вожди, а весь российский народ, не чующий, и слава богу, под собою страны – эпическое, в сущности, полотно.
На это мне возразил Д.Быков, полагающий (и справедливо), что причина ареста О.М. не столько в самом «пасквиле» и его тексте, сколько в более общих вещах – в «Волчьем цикле» и всей направленности новой мандельштамовской поэзии начала 30-х годов: все эти «кандалы цепочек дверных», вся эта «гремучая доблесть грядущих веков» решительно не совместимы с собачьей преданностью одомашненного и сбитого в отары советского писателя.
Поблагодарить Быкова можно и за следующую постановку вопроса: «Что же значит это стихотворение, кто такие эти самые «мы», что «живут, под собою не чуя страны»? Ведь именно предстательтствуя за них, О.М., по Быкову, пошел на лубянскую голгофу дабы вступить от их имени в диалог с властью.
И все же кабинет лубянского следователя не лучший форум, а допрос – наихудший из форматов для такого диалога. Не удовлетворяет и быковский ответ на собственный вопрос о «мы»: те, кто «
Надо сказать, что «мы» – одно из опорных мандельштамовских слов. Оно встречается у него в стихах более 200 раз и делит с глаголом «быть» 10-11-е место по частоте словоупотребления (а если отбросить союзы, предлоги и частицы – то и вовсе 4-5-е – сразу же после «я», «он» и «ты»). Оно сопровождает поэта буквально от первых его стихотворений до самых последних, выказывая необычайную переменчивость смысловых акцентов. В период «Камня» – это скорее артистическая богема («
Но во вторую половину двадцатых и начало тридцатого годов – период «пустоты паучьей», поэтической немоты и полускандала-полутравли с «Тилем Уленшпигелем» – нанесли немало жестоких ударов по этому несколько абстрактному и возвышенному «мы» Мандельштама, и произошел явный перелом: и социальное, и творческое «мы» поэта разбились вдребезги, расколовшись, как и шестиголовый некогда акмеизм, на мелкие кусочки, даже на атомы, если хотите.
Главным содержанием «мы» в 30-е годы определенно становится семья – его союз с женой: «
Свое прежнее разночинское «мы» Мандельштам тоже не забыл, но он переоценивает его и относится к нему крайне критически: «
В это же самое время в «Ламарке» впервые возникает совершенно новое и, может быть, наиболее радикальное «мы» изо всех – «мы» обратной, вспять, эволюции и деградации: «
Разве не то же состояние «глухоты паучьей» ассирийско-советского государства зафиксировано в первой же строке «пасквиля»: «
Позднее, в Воронеже, он попытается все-таки разрешить это противоречие и предожить компромисс между «Ламарком» и «Одой» – в «Стансах» и стихах, аккомпанирующих «Оде»: «
Итак, для установления природы искомого «мы» весь приведенный анализ не дал почти ничего: мы лишь удостоверились в том, что мандельштамовское «мы» – категория необычайное сложная, подвижная и множественная.
Лично я думаю, что «мы» из «Мы живем..» – это собственный ближний круг Осипа Эмильевича, это те самые 25 или более человек, кому он прочитал свой «пасквиль»: во всех слушателях, за исключением, быть может, Длигача, он был совершенно уверен…
Всего в тюрьме Мандельштам провел 12 дней. Его не били и не пытали – время «упрощенных допросов» еще не наступило. Один раз – на восемь часов – его посадили в карцер. Конечно, ему, как и всем, не давали спать и наставляли в глаза яркую лампу, конечно, его запугивали и брали на пушку – оговаривая предателями всех друзей и родных. Но инсценировка голоса жены, якобы пытаемой в соседней камере,[187] – прием настолько экзотический, что в него скорее не верится. Если бы чекисты с каждым разыгрывали такие спектакли, то, во-первых, об этом стало бы широко известно, а во-вторых, Лубянку бы парализовало – ее пропускная способность свелась бы к недопустимому минимуму.
Несколько новых реальных деталей о пребывании О.М. на Лубянке, записанных Н.М. с его слов уже в Воронеже, обнаружились в ее архиве. Так, первая деталь говорит о своеобразных цинизме и юморе Христофорыча: «
Это, скорее всего, фраза из их первой встречи, а вот вторая или третья, похоже, закончились для О.М. карцером (обстоятельство ранее не известное): «
Третья деталь – тоже из области тюремного юмора:«
Из камеры его вызывали довольно часто – на допросы (и, вероятно, не дважды-трижды, а чаще), в карцер, один раз – перед самым концом следствия – к прокурору[191], возможно, и в санчасть (оба таких визита предусмотрены процессуальным кодексом). И еще один раз – редчайший случай! – на свидание с женой.
Написать такие стихи – одно, прочитать их в кругу собственного «мы» – уже другое, а вот выложить следователю на карандаш столько имен этих вольных или невольных слушателей – совершенно третье. Такое сотрудничество со следствием, как настаивала Э. Герштейн, безукоризненным все-таки не назовешь – это поведение «
Так кто – или что – тянуло О.М. за язык в кабинете Шиварова, когда он называл столько имен?
Страх перед следователем?
Святая простота гения?
Уверенность в том, что из-за него, О.М., никого не тронут?
Безразличие к тому, что с названными произойдет?
Или неслыханный эгоцентризм, когда все другие – уже «не в счет»? (Но разве не О.М. в свое время выхватил из рук Блюмкина ордер на чей-то арест и разорвал его?[192] Разве не О.М. бросил в печку матерьяльчик для доноса, которым забежал похвастаться Длигач?[193])
Или, может быть, – сознательное или бессознательное – покушение на самоубийство?.. Своеобразный синдром протопопа и протопопицы? «
А может, он искал прилюдной смерти на миру – той самой, что на миру красна? Не просто смерти, а аутодафе – с барабанным боем и треском дров на костре!?. Той самой смерти, какою святая инквизиция удостаивала своих лучших жертв из числа поэтов-марранов!?[194]
Но кабинет следователя на Лубянке, хотя и гиблое место, но на запруженные городские стогны (на ту же Лубянку, что грохотала за окном) с эшафотом-костром посередине походил мало.
Да и для чего же в таком случае попытки наложить на себя руки самому?
Или психопатическое помутнение сознания, следствие травматического психоза? Такое же «полное забвение чувств», как когда-то зимой 1919/1920 годов, в Коктебеле, когда О.М. предлагал арестовать вместо себя Волошина?[195]
Впрочем, нас там не стояло, а для хрупчайшей психики поэта, «не созданного», по его же замечанию, «для тюрьмы», и на свободе бывало достаточно и куда меньших потрясений для того чтобы «сломаться». Диагноз, который О.М. когда-то поставил Пясту, представляется мне не менее справедливым в отношении и самого диагностика: «
5
Допрос при свидетелях
Следующий допрос (в сущности, третий по счету) состоялся еще через неделю – 25 мая. Похоже, что Шиваров к нему основательно приготовился.
Надежда Яковлевна писала:
Собственно говоря, если миф о Петре Павленко за шторой или в шкафу не выдумки и не плод воспаленного воображения, то это была единcтвенная биографическая возможность для любознательного прозаика составить собственное представление о том, насколько «смешно» О.М. выглядел на допросе.
Отнестись к этому мифу серьезнее заставляет, однако, то, что одним из его «источников» был… сам О.М.! Вот его свидетельство в передаче Э. Герштейн:
Было это или не было, но сама допускаемая всеми возможность такой «фактуры» сомнений, кажется, не вызывала ни у кого. Поистине, как писала Н.М.,
Итак, допрос.
Первый же заданный вопрос – это ни много ни мало: «
Ответ потребовал у следователя трех надиктованных страниц: О.М. залился соловьем и наговорил с три короба, а уж о формулировочках его услужливый собеседник побеспокоился сам. Но на этот раз наговорил он о себе и только о себе, а если кого и поминал, то лишь тех, кого уже не было в живых (отца и сына Синани, например). Зато на себя, с точки зрения советского правоприменения, наговорил О.М. весьма основательно, показывая все приливы и отливы своих чувств к советской власти: от «
Второй вопрос, который задал О.М. следователь: «
О.М. ответил: «
И О.М. действительно сам записал текст эпиграммы. Интересно, Шиваров ли подсказал О.М. слово «пасквиль», или, наоборот, он ему сам его подсказал?
Ну а третий вопрос был повторением вопросов из первого допроса: «
Чем все-таки объяснить столь удивительную откровенность О.М. со следователем? Наивностью, страхом, провокациями Христофоровича, уверенностью, что переиграть дьявола в шахматы не удастся?
И вот, наконец, предпоследний вопрос:
По-хорошему, цена вопроса (вернее, ответа) – жизнь, ибо юридически он означает: не хотите ли к статье 58.10 еще и 58.11 (то есть «группу»)?
Ответ бесподобен, выговоренных уже «трех коробов» О.М. (или Шиварову?) явно маловато, их ничем не остановить:
Следователь потирает руки, но всё еще не унимается:
Явно польщенный интересом столь любознательного и симпатичного собеседника, О.М. развивает свою мысль, оставляя ему формулировочки:
После столь обильных словесных излияний и доверительных признаний Шиварову не так уж и трудно исполнить свой профессиональный долг – составить парочку суровых и процедурно необходимых документов за своей подписью. В тот же день он их все и сварганил: первый – «Постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения», а второй – «Обвинительное заключение», практически всё сотканное из цитат из высказываний О.М. на допросе того же дня и предающее его судьбу из рук ОГПУ в руки Особого совещания.
Свое «Постановление» Шиваров в тот же день, 25 мая, предъявил и «изобличенному» в «составлении и распространении контрреволюционных литературных произведений» О.М., в чем тот и расписался. С «Заключением» О.М. ознакомился, однако, двумя днями позже – 27 мая, а с «Постановлением Особого совещания» (вернее, с выпиской из его протокола) – 28 мая. В этот же день, точнее, вечер его отвезли на вокзал.
Но 26 мая в деле О.М. что-то явно произошло!
Следователь ограничился самой невинной статьей 58.10: «антисоветская агитация». О.М. не оценил подарка и воспринял это несколько иначе:
6
Клюев в Нарыме
Для того чтобы оценить, сколь мягкой и великодушной была даже чердынская версия наказания О.М., достаточно ознакомиться с судьбой другого ссыльного – Николая Клюева (его «чекистское обслуживание», напомним, осуществлял всё тот же Шиваров). Оба поэта пострадали за стихи[200], оба получили «пятьдесят восьмую, десять», оба административно высланные, оба отправились в ссылку почти синхронно (в июне 1934 года) – только вот наказания у них неимоверно разнятся: сорокатрехлетний О.М. получил три года в прикамском райцентре, а пятидесятилетний Клюев – пять лет в нарымском.
В своем первом письме, отправленном из Колпашева 12 июня 1934 года, Клюев писал своему и мандельштамовскому общему другу – Сергею Клычкову:
География, опосредованная через климатические зоны и пояса, определяла и жизнь, и смерть. Из нарымского Колпашева вятские Уржум или Кукарка представлялись раем. И, в этом географическом контексте, точно таким же раем была и пермская Чердынь, хотя сам О.М. – без нарымского «опыта» – мечтал из нее уехать точно так же, как Клюев из Колпашева. Клюев тогда в Колпашеве остался (лишь позднее, в октябре 1934 года, его переведут в Томск), а О.М. бегство из прикамского рая удалось и куда более раннее: новым постановлением Особого совещания уже в июне он был переведен в Воронеж.
Воронеж?.. 26 ноября 1934 года, обращаясь уже не к Клычкову, а к его жене Варваре Николаевне Горбачевой, Клюев умоляет ее разыскать у него в «немецкой Библии», весом в пуд, с медными углами и в кожаном переплете, заложенное его инвалидное свидетельство – документ, могущий дать ему право если не освободиться, то хотя бы высвободиться из нарымских объятий: «
25 октября 1935 года Клюев вновь помянул Воронеж: «
Клюев, кстати, был не единственным ссыльным поэтом, интересовавшимся из своего далёка Осипом Эмильевичем. Вторым был Владимир Алексеевич Пяст, административно-высланный в 1930 году на три года в Северо-Западный край – в Архангельск, Вологду, Сокол и Кадников, а затем, в январе 1933 еще на три года «прикрепленный» к Одессе[205]. В это время, разумеется, не Пяст Мандельштамом, а Мандельштам «интересовался» Пястом – собирал ему посылки, слал телеграммы[206].
В начале 1933 года Пяста перевели в Одессу, и по дороге из Вологодской области на юг он, возможно, останавливался у Мандельштамов на Тверском бульваре. Сочтя сие место архинадежным, а хозяев архисолидными, он оставил им на хранение свой архив. В конце 1933 или в начале 1934 года Пяст, по всей видимости, приезжал из Одессы в Москву на несколько дней и останавливался у них же – на новой квартире[207]. В июне он узнал об аресте О.М. – скорее всего, от своей второй жены, актрисы Н.С. Омельянович, которой Н.М. еще до ссылки в Чердынь отдала архив Пяста.
30 июня 1934 года, на эзоповом языке тех лет, Пяст писал в Старый Крым вдове Грина, с которой, вероятно, познакомился там же – на Нащокинском:
Нина Николаевна, видимо, откликнулась телеграммой, ибо уже 3 июля Пяст пишет ей вновь:
В следующем письме (от 7 июля) уже Пяст спрашивает Нину Николаевну о Мандельштамах:
Последняя фраза, вероятно, взорвала добрейшую Нину Николаевну, знавшую, по-видимому, что ее корреспондент, как и она сама, не раз находил в Москве пристанище у их общих друзей (с которыми Пяста, конечно же, связывало много больше, чем ее). И если избыточное эзопство и даже равнодушие к судьбе осужденного товарища и поэта она еще могла простить Владимиру Алексеевичу, тоже ведь поэту и тоже осужденному, то – на этом фоне! – какой бы то ни было «интерес» (или простое любопытство) показались ей – и в действительности являлись – недостойными и оскорбительными.
Ощущений своих она видимо не сочла нужным скрывать, подтверждение чему мы находим в пястовском письме к ней аж от 18 ноября того же года:
Нине Николаевне было невдомек, а сам Пяст не стал ей в лоб объяснять, что, вероятно, оповещенный о чудесном спасении его поэм, он хотел поблагодарить за это Н.М., буквально выцарапавшую его архив из цепких чекистских рук!
Слух же об аресте О.М., свидетелями которого был практически весь писательский дом, в котором он жил, быстро распространялся. Так, А.К. Гладков узнал об этом уже утром 17 мая:
Но о дальнейшей его судьбе почти ничего не было известно – о чем свидетельствует другая, за 9 июля 1934 года, запись в гладковском дневнике:
7
Хлопоты
Ассириец держит мое сердце…
…Вот мы и вернулись в квартиру 26 писательского кооператива в Нащокинском. После того как в семь утра увели Осипа Эмильевича (перед уходом он съел, посолив, крутое яйцо, которое накануне сам же раздобывал для Анны Андреевны у соседей), квартира опустела. К остававшимся в ней Н.М. и А.А. вскоре присоединился Левушка Гумилев, но вскорости мать его выставила, опасаясь за его судьбу.
Наутро Надежда Яковлевна идет к своему брату, Е.Я. Хазину, а Ахматова – к Пастернаку и Авелю Енукидзе (в то время секретарю Президиума ЦИК СССР). Узнав об аресте, Пастернак пошел к Демьяну Бедному и Бухарину, но ни того, ни другого не застал. Демьян позже не посоветует ему вмешиваться в это дело, а Бухарину Пастернак оставляет записочку с просьбой сделать для О.М. всё возможное.
Интересно, что к Максиму Горькому – обращаться не стали: политический сервилизм «писателя № 1» плюс эпизод с невыданными в 20-е годы штанами[214] делали этот шаг бессмысленным[215].
Но и те, к кому обратились, едва ли были самыми подходящими для этой роли людьми. Оба и сами были уже обречены, поскольку адресат мандельштамовской эпиграммы к тому времени почитал их своими врагами.
Демьян Бедный?.. Его звезда закатилась еще в конце 1930 года: 12 декабря Сталин ответил на обращение к себе баснописца пространным и уничижительным письмом. Окончательное «падение» Д. Бедного произошло в январе 1932 г., когда Сталину доложили о высказываниях Демьяна в свой адрес[216]. И, наконец, – хоть это и случилось много позже, чем арест О.М. – Сталин буквально «размазал» баснописца своей записочкой от 20 июля 1937 года главному редактору «Правды» Льву Мехлису, зачитанной «новоявленному Данту» (выражение Сталина) прямо на заседании редколлегии: «
Бухарин?.. Но и его Сталин «погромил» еще в 1929 году, сердечно отблагодарив тем самым за помощь в победе над Троцким. Остаток жизни Бухарина – это годы постоянного подминания Кобой (как называли Сталина старые партийцы), годы бесчисленных унижений, годы «милостей» и «опал», годы выматывающего растаптывания. В мае 34-го Бухарин был уже не тем, что в 1928, когда О.М. к нему бегал заступаться за полузнакомых стариков: как член коллегии Наркомтяжпрома, как руководитель научно-исследовательского и технико-пропагандистского сектора этого наркомата (где он, кстати, в ноябре 1933 года проходил «чистку»), он ходил в подчиненных у Орджоникидзе: возвращением своим после XVII cъезда в редакторы «Известий» Бухарин не обольщался.
Енукидзе?.. Что ж, и этот выбор по-своему закономерен: пятидесятисемилетний, но неженатый и бездетный, Авель Сафронович Енукидзе, давнишний личный друг Сталина и Орджоникидзе, с декабря 1922 и по март 1935 года был секретарем Президиума ЦИК СССР. У него действительно была репутация человека, не раз помогавшего в безнадежном деле смягчения отдельных случаев репрессий, и жены арестованных это знали. И не только жены: актриса МХАТ Ангелина Степанова добилась через него разрешения на свидание с Николаем Эрдманом в тюрьме(!), а также на 10-дневную поездку к нему в августе 1934 год в Енисейск, куда его выслали[218]. Возможно, именно эта история, о которой был прекрасно осведомлен М.А.Булгаков, навела Ахматову и Н.М. на саму мысль обратиться именно к нему.
В случае с О.М. Енукидзе скорее всего ничего предпринимать не стал: по крайней мере «камер-фурьерский» журнал посетителей Сталина зафиксировал лишь три посещения вождя Авелем Енукидзе – 10 мая, 4 июня и 10 июля 1934 года[219]. Впрочем, открытыми оставались и другие виды связи – телефон, записочка.
Ведь и Бухарин в эти месяцы не был у Кобы: самые ближайшие даты их встреч – 8 апреля и 10 июля[220]. Но Бухарин написал ему об О.М. отдельное письмо!
А вот кто из интересующих нас людей в интересующее нас время у Сталина побывал – и не раз, – так это Ягода.
Визиты Ягоды в Кремль пришлись на 10, 16 и 25 мая, то есть на один из дней накануне ареста, сам день ареста и в точности на дату второго допроса О.М.![221]
Резонно предположить, что дело об антисталинском пасквиле было у Ягоды на особом контроле. В таком случае свежие результаты допросов быстро поднимались наверх по предположительной цепочке «Шиваров – Молчанов[222] – Агранов – Ягода» и могли достигнуть самого верха этой читательской вертикали – Сталина – практически в тот же день, ближе к ночи, как это Сталин и любил.
Увы, эта гипотеза нуждается в корректировке. Вероятность того, что Ягода в этот день переговорил со Сталиным о Мандельштаме прямо в Кремле, – практически нулевая. Дело в том, что Ягода вошел в кабинет не один, а вместе со всем Политбюро, то есть в компании человек так двадцати – и не мудрено: обсуждалось около семидесяти вопросов, в том числе о системе финансирования органов ОГПУ[223]. Началось заседание в 13.20, а закончилось в 19.30[224], так что и по времени эта дата «не бьет».
Но изменения, происшедшие с мандельштамовским делом, были настолько радикальными, что остается предположить только одно – где-то между поздним вечером 25 мая и серединой дня 26 мая Ягода доложил Сталину о Мандельштаме по телефону. Сначала он ознакомил вождя с самим «пасквилем», а затем и с новодобытыми отягчающими данными о пасквилянте. Дело было подготовлено для передачи в Особое совещание, штрафная компетенция которого в то время не выходила за рамки пяти лет лагерей. Но Сталин ведь мог и перерешить, и, докладывая, Ягода не сомневался в том, что сталинское решение будет достаточно суровым: одной только «груди осетина» для грузина вполне достаточно, чтобы отправить неучтивца к праотцам.
Но Ягода ошибся.
Сталин мгновенно оценил ситуацию, а главное – «оценил» стихи и, действительно, решил всё совершенно иначе – в сущности, он помиловал дерзеца-пиита за творческую удачу и за искренне понравившиеся ему стихи. Ну разве не лестно и не гордо, когда тебя так боятся, – разве не этого он как раз и добивался?!
«Ассириец», он понимал, что к вопросу о жизни и смерти можно будет при необходимости и вернуться, а пока почему бы не поиграть с пасквилянтом в кошки-мышки и в жмурки, почему бы не сотворить маленькое чудо, о котором сразу же заговорит вся Москва?
Итак, 25 мая 1934 года Сталин – чудовище – подарил Мандельштаму жизнь – пускай не всю, пусть всего «один добавочный день», но день, «полный слышанья, вкуса и обонянья».
И это была – самая высшая и самая сталинская из всех Сталинских премий, им когда-либо присужденных![225]
8
Сотворение чуда
Но еще одну историю – несколько забегая вперед и хотя бы на правах постскриптума – следует дорассказать. Историю про то, как в начале июня 1934 года за О.М. вступился Бухарин, написавший Сталину по этому поводу специальное и очень хорошо продуманное письмо. Приведем заключительную его часть (первые две касаются чисто административных вопросов):
На этом письме Сталин собственноручно начертал резолюцию: «
Прежде чем писать эту записку, Бухарин, как видим, справился об О.М. у Агранова, но тот уклонился от комментария, видимо еще не зная результата. Под воздействием телеграмм из Чердыни и обращения Пастернака (вероятно, вторичного) Бухарин и написал свою записку. И уже после этого, встретив Ягоду, услышал от него то, чем, собственно, О.М. «наблудил» (Шиваров называл эти стихи или пасквилем, или «беспрецедентным контрреволюционным документом»). А услышав – испугался сам.
Только так можно объяснить бухаринскую реакцию на приход Н.М. в редакцию «Известий»: «
Л. Максименков также полагает, что О.М. спас лично Сталин, но не как читатель стихов и даже не как интриган-импровизатор, а как системный бюрократ. Всё дело в том, что О.М., по Максименкову, был в 1932–1934 годах ни много ни мало – номенклатурным поэтом(!), а «номенклатуру» без разрешения «Инстанции», то есть Сталина, трогать не полагалось:
И именно на этом, выручая О.М., и сыграл Бухарин, будучи, по Максименкову, своего рода колонновожатым писательской номенклатуры.
То, что письмо прежде всего про О.М., Сталин, разумеется, понял сразу – отсюда его красный карандаш на полях мандельштамовского «пункта». Но в то, что дело тут всего лишь в нарушении негласной субординации, верится с трудом: принадлежность к какой бы то ни было номенклатуре в СССР никого не спасала[230]. Как и в то, что при этом Максименков вынужден был допустить – сталинскую неиформированность:
С этой точки зрения необычайно важно как можно точнее продатировать бухаринскую записку.
Ясно и то, что Бухарин не слишком торопился с хлопотами. Ведь Пастернак обратился к нему, в сущности, в день ареста, то есть еще 17 мая. По-видимому, тогда Бухарин и позвонил Агранову, но тот не посчитал нужным делиться с Бухарчиком тем, что уже знал об этом деле. После чего Бухарин как минимум три недели не предпринимал решительно ничего.
Но когда 3–4 июня из Чердыни посыпались телеграммы о травмопсихозе О.М. и его покушении на самоубийство (а возможно, в это же самое время у него вторично справился об О.М. и Пастернак), Бухарин решился всё же вмешаться – на сей раз записочкой, где О.М. поминается среди прочих и как бы невзначай. Датировать ее можно по контексту – 5 или 6 июня.
Думается, что «записочка» сыграла свою роль в закреплении и даже усилении «чуда» – в замене Чердыни Воронежем, а высылки ссылкой, то есть снятием с О.М. режима спецкомендатуры.
Другое следствие бухаринского и только бухаринского письма – звонок Сталина Пастернаку. Уже отмечено, что существуют две версии состоявшегося между ними разговора – «пространная» и «краткая». Согласно первой (Н. Мандельштам, А. Ахматова, Л.Чуковская, З.Пастернак, З. Масленникова – все, разумеется, с вариациями), Пастернак спокойно и подробно беседует со Сталиным о Мандельштаме, заступается за него и предлагает встретиться, чтобы поговорить о жизни и смерти[232]. Согласно второй (Н. Вильмонт, М. Пришвин, М.Коряков, Д. Спасский[233]) – разговор был предельно лаконичным, и Пастернак в нем не то чтобы отрекался от О.М., но отчетливо от него дистанцировался[234]. К этой версии, похоже, присоединяется и сам Пастернак – в письме Сталину от 1 ноября 1935 года с просьбой об освобождении Н. Пунина и Л. Гумилева («
Любопытно, что и Н. Вильмонт, и З. Пастернак – оба слышали пастернаковскую часть диалога собственными ушами! Жена поэта, кстати, сильно недолюбливавшая О.М., вообще считала, что Сталин таким образом проверял, а верно ли, что Пастернак так волнуется, как ему о том пишет Бухарин:
Но, каким бы ни был этот разговор на деле, уже одним фактом личного звонка Сталин хорошенько покогтил, причем не только Мандельштама, но и самого Пастернака. Спустя два с лишним года, 25 ноября 1936 года, М. Пришвин записал в дневнике: «
Как бы то ни было, но именно этот звонок и его санкционированная публичность сделали чудо Сталина о Мандельштаме всеобщим достоянием, породив среди писателей накануне их первого съезда и вообще внутри интеллигенции слухи о доброте и благородстве «кремлевского горца».
Еще бы: бывший «мужикоборец» не только не обиделся на «пасквиль», но по-товарищески выручил поэта-пасквилянта.
Сам же товарищ Сталин вдруг из «чудища обла» враз превратился в «чудотворца»!
Документы
ЦЕНТРАЛЬНЫЙ АРХИВ ФСБ, МОСКВА
МАТЕРИАЛЫ СЛЕДСТВЕННОГО ДЕЛА О.Э. МАНДЕЛЬШТАМА
№ Р-33487 1934 ГОДА
‹1›
Обложка дела О.Э. Мандельштама 1934 года (1960-е гг.)
Секретно
Министерство Государственной безопасности СССР
Центральный архив
ОБЩИЙ СЛЕДСТВЕННЫЙ ФОНД
ДЕЛО по обвинению
Арх‹ивный› №
Количество томов: «
Наименование органа, в производстве которого находилось дело
Год производства:
По использовании дело должно быть возвращено в Центральный архив МГБ СССР
‹2›
Подлинная обложка дела О.Э. Мандельштама 1934 года
ОГПУ
ДЕЛО №
по обвинению гр.
Начато
Окончено 19 г.
На листах
Архивный №
Выписка из приказа АОУ[238] № 73 от 31 м‹ая› 23 г.:
Передачу взятых архивных дел в другие отделы ОГПУ и учреждения (ВЦИК и т. д.), хотя бы и временно, производить исключительно через ОЦР[239].
Без ведома Учетного Отделения дело уполномоч‹енного› никому не может быть передано. ‹Отобран›ные документы арестованного должны находиться при деле в отдельном конверте. Подшивка ‹их в› дело в общем порядке не допускается согласно приказа по А. О. У. № 210 от 15/IX–25 г.
СПИСОК ОБВИНЯЕМЫХ ПО ДЕЛУ
МЕРА ПРЕСЕЧЕНИЯ
‹3›
Опись следственного дела О.Э. Мандельштама 1934 года
‹4›
Ордер Объединенного Государственного Политического Управления СССР № 512 от 16 мая 1934 года на обыск и арест О.Э. Мандельштама
С.С.С.Р.
Объединенное Государственное Политическое Управление
ОРДЕР №
Выдан сотруднику Оперативного Отдела ОГПУ
на производство
по адресу:
ПРИМЕЧАНИЕ: Все должностные лица и граждане обязаны оказывать лицу, на имя которого выписан ордер, полное содействие для успешного выполнения.
Зам. Председателя ОГПУ
Заявка
‹5›
Протокол обыска-ареста О.Э. Мандельштама от 17 мая 1934 года
ПРОТОКОЛ
На основании ордера Объединенного Государственного Политического Управления №
При обыске присутствовали:
Согласно данным указаниям задержан гражд‹ани›
Взято для доставления в ОГПУ следующее (подробная опись всего конфискуемого и реквизируемого):
При обыске заявлена жалоба от
1) на неправильности, допущенные при обыске и заключающиеся, по мнению жалобщика, в
2) на исчезновение предметов, записанных в протокол, а именно:
Примечание:
распечатан гр-на
запечатан печатью №
Все заявления и претензии должны быть занесены в протокол. После подписи протокола никакие заявления и претензии не принимаются.
За всеми справками обращаться в комендатуру ОГПУ (пл. Дзержинского, д. 2), указывая № ордера, день его выдачи и когда был произведен обыск.
Всё указанное в протоколе и прочтение его вместе с примечаниями лицами, у которых обыск производился, удостоверяем
Представитель домоуправления
Производивший обыск комиссар Оперода
‹6›
Квитанция Управления делами ОГПУ № 1404 от 16 мая 1934 года о приеме от арестованного Мандельштама О.Э. его вещей и книг
Управление делами ОГПУ
Комендатура
Квитанция №
Принято согласно ордера ОГПУ №
от арестованного(ой)
проживающего(ей)
Деж‹урный› приема арестованных
Квитанция № 1404
Фамилия и инициалы
Документы:
Деж‹урный› приема арестованных
Всё отобранное у меня при личном обыске и по протоколу записано в квитанции №№… правильно. Квитанцию получил
‹7›
Квитанция Управления делами ОГПУ № 1556 от 16 мая 1934 года о приеме от арестованного Мандельштама О.Э. денежной суммы в размере 30 рублей
Управление делами ОГПУ
Комендатура
Квитанция №
Принято согласно ордера ОГПУ №
от арестованного(ой)
Денег: руб.
Вещи:
Дежурный приема арестованных
Прикладывается к делу.
‹8›
Анкета арестованного О.Э. Мандельштама от 16 мая 1934 года
Примечания:
1-е. Анкета заполняется четко и разборчиво со слов арестованного и проверяется документальными данными.
2-е. Анкетные данные должны быть проверены в процессе следствия и отражены в обвинительном заключении или заключительном постановлении по делу.
‹9›
Тюремная фотография О.Э. Мандельштама в профиль и фас, сделанная 17 мая 1934 года.
На фотографии посередине сверху вниз белой краской: «17/V 34. 37621 Мандельштам Осип Эмильев.»
‹10›
Протокол допроса О.Э. Мандельштама оперуполномоченным 4 отделения Секретно-политического отдела ОГПУ Н.Х. Шиваровым от 18 и 19 мая 1934 года
Форма № 29
О. Г. П. У.
К делу №
Протокол допроса
193
1. Фамилия
2. Имя и отчество
3. Возраст и год рождения
4. Происхождение (откуда родом, кто родители, национальность, гражданство или подданство)
5. Место жительства (постоянное и последнее)
6. Род занятий (последнее место службы и должность)
7. Семейное положение (перечислить близких родственников, их имена, фамилии, адреса, род занятий до революции и последнее время)
8. Имущественное положение (до и после революции допрашиваемого и его родственников
9. Образовательный ценз (первоначальное образование, средняя школа, высшая, специальная, где, когда и т. д.)
10. Партийность
11. Сведения об общественной и революционной работе
12. Сведения о судимости, нахождении под следствием (до Октябрьск‹ой› Революции и после ее
13. Категория воинского учета – запаса: начсостав высший, старший, средний, рядовой, переменник, одногодичник, тылоополченец
14. Служба у белых
15. Показания по существу дела:*)
*) Каждая страница протокола должна заканчиваться подписью допрашиваемого, а последняя и допрашивающего.
‹11›
Протокол допроса О.Э. Мандельштама оперуполномоченным 4 отделения Секретно-политического отдела ОГПУ Н.Х. Шиваровым от 25 мая 1934 года
‹12›
Постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения О.Э. Мандельштаму от 25 мая 1938 года
‹13›
Обвинительное заключение по делу О.Э. Мандельштама от 25 мая 1934 года, подготовленное оперуполномоченным 4 отделения Секретно-политического отдела ОГПУ Н.Х. Шиваровым
«Утверждаю»
Нач. СПО ОГПУ: (Молчанов)
ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ
по делу № 4108
25-го мая 1934 г. я, оперуполномоченный 4-го отдела СПО ОГПУ ШИВАРОВ Н.Х., рассмотрев следственное дело № 4108 по обвинению гр. МАНДЕЛЬШТАМА О.Э. в преступлениях, предусмотренных ст.ст. 58/10 УК РСФСР,
НАШЕЛ:
МАНДЕЛЬШТАМ Осип Эмильевич, 1891 г. рождения, уроженец гор. Варшавы, сын купца 1-ой гильдии, еврей, гр. СССР, б/п, нигде не служит, поэт. В 1907 г. примыкал к партии эсеров, был пропагандистом. Не судился. Обвиняется в составлении и распространении к.р. литературных произведений.
В предъявленных ему обвинениях Мандельштам О.Э. сознался и по существу дела показал:
«Признаю себя виновным в том, что я являюсь автором контр-революционного пасквиля против вождя коммунистической партии и советской страны.
Читал его: 1) своей жене, 2) ее брату, литератору, автору детских книг, Евгению Яковлевичу ХАЗИНУ, 3) своему брату Александру Э. МАНДЕЛЬШТАМУ, 4) подруге моей жены – ГЕРШТЕЙН Эмме Григорьевне, – сотруднице секции научных работников ВЦСПС, 5) сотруднику зоологического музея Борису Сергеевичу КУЗИНУ, 6) поэту Владимиру Ивановичу НАРБУТУ, 7) молодой поэтессе Марии Сергеевне ПЕТРОВЫХ, 8) поэтессе Анне АХМАТОВОЙ и ее сыну Льву ГУМИЛЕВУ.
В списках я никому не давал его, но Мария Сергеевна ПЕТРОВЫХ записала этот пасквиль с голоса, обещая, правда, впоследствии его уничтожить. Написан же этот пасквиль в ноябре 1933 г.»
Характеризуя написанное им произведение, О. МАНДЕЛЬШТАМ показал:
«В моем пасквиле я пошел по пути, ставшему традиционным в старой русской литературе, использовав способы упрощенного показа исторической ситуации, сведя ее к противопоставлению: “страна и властелин”. Несомненно, что этим снижен уровень исторического понимания характеризованной выше группы, к которой принадлежу и я, но именно поэтому достигнута та плакатная выразительность пасквиля, которая делает его широко применимым орудием контрреволюционной борьбы, которое может быть использовано любой социальной группы.
(Показания МАНДЕЛЬШТАМА от 25/5–34 г.)
Полагая, что приведенными показаниями МАНДЕЛЬШТАМА О.Э. виновность его в составлении и распространении к.р. литературных произведений подтверждается,
ПОСТАНОВИЛ:
считать следствие по делу МАНДЕЛЬШТАМА Осипа Эмильевича законченным и передать его на рассмотрение Ос‹обого› Сов‹ещания› при Коллегии ОГПУ.
СПРАВКА
МАНДЕЛЬШТАМ О.Э. арестован
16/–V34 г. и содержится во Внутреннем изоляторе ОГПУ.
Оперуполномоченный 4 отд‹еления› СПО ОГПУ:
«Согласен»: Пом. нач‹альника› СПО ОГПУ:
‹14›
Выписка из протокола Особого совещания при Коллегии ОГПУ ССР от 26 мая 1934 года с постановлением выслать О.Э. Мандельштама в г. Чердынь сроком на 3 года
Выписка из протокола
Особого Совещания при Коллегии ОГПУ от
Секретарь Коллегии ОГПУ
‹15›
Служебная записка начальника Секретно-Политического Отдела ОГПУ СССР Г.А. Молчанова № 157866 от 27 мая 1934 года о направлении О.Э. Мандельштама в высылку в Чердынь и о разрешении свидания с женой и возможности взять вещи
ОГПУ СССР
Секретно-Политический Отдел
№
СЛУЖЕБНАЯ ЗАПИСКА
УСО ОГПУ – тов. ЗУБКИНУ[245]
Осужденного Особым Совещанием при Коллегии ОГПУ от 26 мая с. г. гр-на МАНДЕЛЬШТАМА Осипа Эмильевича к высылке в гор. Чердынь направьте к месту назначения спецконвоем не позже 28/V с. г.,
Нач‹альник› СПО ОГПУ (Г. Молчанов)
‹16›
Служебная записка помощника начальника Учетно-Статистического Отдела ОГПУ СССР С.Я. Зубкина и помощника начальника 2 отделения ОГПУ СССР Мишустина № 29–353828 от 27 мая 1934 года о выделении спецконвоя для сопровождения О.Э. Мандельштама в высылку в Чердынь
‹27 мая 1934 года›
СЛУЖЕБНАЯ ЗАПИСКА № 29–353828
Коменданту ОГПУ
Просьба выделить спецконвой на 28/V–с. г. для сопровождения в гор. Чердынь, в распоряжение Чердынского райотдела ОГПУ, осужденного МАНДЕЛЬШТАМА Осипа Эмильевича, содержащегося во Внутреннем изоляторе ОГПУ.
Исполнение сообщите.
Основание: реестр секретаря Колл‹егии› ОГПУ т. Буланова[246].
Приложение: пакет №… талон №…
и выписка для объявления и возвращения в УСО.
Пом. нач‹альника› УСО ОГПУ (Зубкин)
Пом. нач‹альника› 2 отд‹еления› (Мишустин)
‹17›
Служебная записка помощника начальника Учетно-Статистического Отдела ОГПУ СССР С.Я. Зубкина и помощника начальника 2 отделения ОГПУ СССР Мишустина № 29/4108/с от 27 мая 1934 года о препровождении (вместе с личностью осужденного) выписки из протокола об осуждении О.Э. Мандельштама
Нач‹альнику› Чердынского райотделения ОГПУ,
г. Чердынь
Копия: Нач‹альнику› УСО ПП ОГПУ Свердл‹овской› обл.,
г. Свердловск
Учетно-стат‹истический отдел› Препровождается выписка
из протокола Особ‹ого› Сов‹ещания› при
27 мая ‹193›4 Колл‹егии› ОГПУ от 26/V–34 по делу
29/4108/С № 4108 – МАНДЕЛЬШТАМ Осипа Эмильевича, вместе с личностью
осужденного, следуемого спецконвоем
в ваше распоряжение, для отбывания высылки.
Прибытие подтвердите.
Приложение: выписка.
Пом. нач‹альника› УСО ОГПУ (Зубкин)
Пом. нач‹альника› 2 отд‹еления› (Мишустин)
‹18›
Служебная записка помощника начальника Секретно-Политического Отдела ОГПУ СССР М.С. Горба № 157868 от 28 мая 1934 года с разрешением Н.Я. Мандельштам сопровождать О.Э. Мандельштама в ссылку в Чердынь
ОГПУ СССР
Секретно-Политический Отдел
№
Тов. В‹есьма› срочно
СЛУЖЕБНАЯ ЗАПИСКА
УСО ОГПУ (2 отделения)
Просьба отправить вместе с направлением спецконвоем в ссылку МАНДЕЛЬШТАМА жену его МАНДЕЛЬШТАМ Надежду Яковлевну.
Пом. нач‹альника› СПО ОГПУ /Горб/
Иллюстративный материал
Обращение начальника жандармского полицейского управления Финляндских железных дорог генерал-майора А.Б. Лампе помощнику начальника Финляндского жандармского управления по Бьернеборгскому пограничному району полковнику Д.И. Базаревскому от 24.6.1912 (ГАРФ)
А.Мандельштам, А.Мильман, Р.Ивнев и О. Мандельштам. Харьков, 1919 (МО)
О.Э.Мандельштам. 1933 г. (МО)
Справка начальника Финляндского жандармского управления К.-Р. К. Утгофа Особому отделу Департамента полиции о Мандельштаме И.Э. от 17.10.1912 (ГАРФ)
Следственное дело 1934 г. Анкета арестованного О.М. (ЦА ФСБ).
Следственное дело 1934 г. Приговор – выписка из решения Особого совещания при ОГПУ от 26.5.1934 (ЦА ФСБ)
Оборот выписки
Следственное дело 1934 г. Обвинительное заключение от 25.5.1934 (ЦА ФСБ)
Следственное дело 1934 г. Ордер на арест О.М. (ЦА ФСБ)
А.Э.Мандельштам, М.С.Петровых, Э.В.Мандельштам, Н.М., О.М., А.А.Ахматова. Москва, Нащокинский пер. Февраль 1934 (МО)
Следственное дело 1934 г. Протокол допроса от 18.5.1934 (начало) (ЦА ФСБ)
Следственное дело 1934 г. Обложка (ЦА ФСБ)
H.Х.Шиваров (МО)
Следственное дело 1934 г. Постановление от 25.5.1934 (ЦА ФСБ)
Следственное дело 1934 г. Протокол допроса от 18.5.1934 (продолжение) (ЦА ФСБ)
Следственное дело 1934 г. Протокол допроса от 25.5.1934 (ЦА ФСБ)
Следственное дело 1934 г. Фотография О.М. Май 1934 г. (ЦА ФСБ)
О.Э.Мандельштам. «Холодная весна. Бесхлебный, робкий Крым…» Из протокола от 25.5.1934 (ЦА ФСБ)
О.Э.Мандельштам. «Мы живем под собою не чуя страны…». Автограф из следственного дела (РГАЛИ)
О.Э.Мандельштам в Воронеже. 1937 г. (МО)
Следственное дело 1934 г. Протокол допроса от 25.5.1934 (ЦА ФСБ)
Письмо Н.И.Бухарина И.В.Сталину (РГАСПИ)
«Известия» (Чердынь) – газета для спецпоселенцев (МО)
Чердынь. Земская больница. (Фото М.Брумфильда. Изд-во «Три квадрата»)
О.М. в Тамбовском санатории. Конец 1935 г. (МО)
Просьба В.П.Ставского о временной сдаче Н.К.Костареву комнаты в квартире О.Э.Мандельштама. 29.3.1936 (РГАЛИ)
Н.Е.Штемпель. 1930-е гг. (МО)
В.Н.Яхонтов (МО)
Рисунок О.М. Худ.А.Осмеркин. Осень 1937 г. (МО)
Следственное дело 1938 г. Обложка (ЦА ФСБ)
Следственное дело 1938 г. Ордер на арест О.М. (ЦА ФСБ)
Следственное дело 1938 г. Протокол допроса О.М. от 18.5.1938 (ЦА ФСБ)
Следственное дело 1938 г. Протокол допроса О.М. от 18.5.1938 (ЦА ФСБ)
План «мандельштамовского» эшелона (РГВА)
Лист с именем О.М. в эшелонном списке (РГВА)
Тюремно-лагерное дело 1938 г. Обложка (ЦА МВД)
Письмо О.М. А.М. Мандельштаму, Принстонский университет
Тюремно-лагерное дело 1938 г. Внутренняя обложка (ЦА МВД)
Тюремно-лагерное дело 1938 г. Дактилоскопический оттиск О.М. 14.5.1938 (ЦА
Тюремно-лагерное дело 1938 г. Протокол осмотра трупа О.М. 27.12.1938 (ЦА МВД)
Тюремно-лагерное дело 1938 г. Страница из дела с фотографией О.М.(ЦА МВД)
Тюремно-лагерное дело 1938 г. Протокол отождествления отпечатков пальцев О.М. 31.12.1938 (ЦА МВД)
Тюремно-лагерное дело 1938 г. Протокол осмотра трупа О.М. 27.12.1938 (ЦА МВД)
Следственное дело 1938 г. Фотография О.М. Май 1938 г. (ЦА ФСБ)
Свидетельство о смерти О.М. 3.6.1940. (РГАЛИ)
Письмо Н.М. в ГУЛАГ. 9.2.1939 (ЦА МВД)
Тюремно-лагерное дело 1938 г. Дактилоскопический оттиск О.М. 27.12.1938 (ЦА МВД)
Тюремно-лагерное дело 1938 г. Учетно-статистическая карточка О.М. (ЦА МВД)
Тюремно-лагерное дело 1938 г. Акт о смерти О.М. 27.12.1938 (ЦА МВД)
Извещение Н.М. от 6.8.1956 о реабилитации О.М. по делу 1938 г. (ГАРФ)
Вторичное заявление Н.М. в Генпрокуратуру СССР от 21.5.1956 о реабилитации О.М. (ГАРФ)
Постановление прокурора А.Федорова от 24.10.1956 об отказе в реабилитации О.М. по делу 1934 г. (ГАРФ)
Постановление прокурора А.Федорова от 24.10.1956 об отказе в реабилитации О.М. по делу 1934 г. (ГАРФ)
Письмо Р.И.Рождественского в Генпрокуратуру СССР от 11.3.1987 о судьбе архива О.М. (ГАРФ)
Письмо Генпрокуратуры СССР Р.И.Рождественскому от 9.11.1987 об окончательной реабилитации О.М. (ГАРФ)
Постоянное представительство ОГПУ по Свердловской области (1934):
«Прыжок – и я в уме»
Мандельштам в Чердыни
1
То, что вокруг дела О.М. происходит что-то необычное, первым почувствовал Михаил Львович Винавер[247]: «Какая-то особенная атмосфера: суета, перешептывания…» – говорил он Н.М.[248] И как в воду глядел.
Как бы то ни было, но, начиная с 26 мая, в «мандельштамовском деле» стали твориться самые настоящие чудеса – чудеса, доведенные до Надежды Яковлевны Шиваровым под лаконичным девизом: «изолировать, но сохранить!»
Во-первых, звонок Н.М. следователя и предложение свидания – редчайший случай!
Свидание состоялось 28 мая в присутствиии следователя Шиварова:
Во-вторых, – и это главное – сам приговор «копеечный»: всего-навсего высылка на три года в Чердынь!
И, в-третьих, Н.М. предложили сопровождать в ссылку мужа, с чем она немедленно согласилась. Но уезжать нужно было уже в этот же вечер, 28 июня!
Для сопровождения О.М. Надежде Яковлевне тут же выдали удостоверение[250].
До отправления оставалось совсем немного времени, и все оно полностью ушло на всевозможные сборы.
Ахматовой запомнились приготовления, проводы и прощание на Казанском вокзале:
По версии Н.М., Булгакова не только сама дала денег, но и, вместе с Ахматовой, собирала по всему дому на отъезд Мандельштамов.
2
…Поезд на Свердловск уходил с Казанского вокзала. С Ленинградского – в тот же день и час – уезжала Ахматова.
29–30 мая Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна провели в поезде.
Не одни, а под неусыпным надзором «
Собственно, они так и назывались: спецконвой ОГПУ, и старшего из троих звали так же, как и конвоируемого, – Осипом. Во внутреннем кармане у него лежал запечатанный конверт в выпиской из протокола Особого Совещания, который надлежало доставить в чердынскую комендатуру – цитирую предписание – «
Первою целью на их маршруте был Свердловск. Там, в областном центре, по-видимому, надлежало сделать соответствующую отметку. Когда бы не это, то самый короткий путь в Чердынь пролегал бы через Пермь.
В пути у О.М. усилился душевный недуг, обозначившийся во внутренней тюрьме: напряженное ожидание казни, навязчивая идея самоубийства. И вместе с тем он сохранял адекватность восприятия и присущее ему чувство юмора. Иначе бы не сочинил 1 июня в Свердловске, на полпути из Москвы в Чердынь, следующую трагикомическую басню:
Жанр «басни», на пару с «маргулетами», в тридцатые годы явно заменил О.М. «Антологии глупости», столь любимые им и его товарищами в десятые и двадцатые годы. О.М. словно бы соревновался в жанровом остроумии и громкости смеха с Николаем Эрдманом – бесспорным королем басенного жанра, автором[255], например, такого шедевра:
Талантливо упражнялся в этом жанре и другой знакомец О.М. – и тоже сиделец – Павел Васильев. Вот пример из протокола его допроса в марте 1932 г. [256]:
Но мандельштамовская басня о портном – особенная, в ней не столько искрится поэтическое остроумие, сколько мигают светлячки мандельштамовского видения того, что с ним на Лубянке произошло. Закройщик собственной судьбы, он, несомненно, понимал, каким должен был быть его «приговор» – высшая мера: и разве не сам он пояснял, что смерть для художника и есть его последний творческий акт? И он сделал для этого «всё что мог». Но оказалось, что именно это и спасло его от высшей меры и что, благодаря самоубийственному поведению, он от гибели-то и ускользнул.
3
До Свердловска почтовый поезд № 72 тащился почти двое с половиной суток, или, согласно расписанию, – 57 часов и 17 минут. Там – первая пересадка: ссыльная парочка и трое «телохранителей» несколько часов дожидались вечернего поезда по соликамской ветке. До Соликамска – еще одни сутки: почтовый поезд № 81 находился в пути, согласно расписанию, 20 часов и 14 минут[257].
В Соликамске – снова пересадка, причем от вокзала до пристани ехали на леспромхозовском грузовике (это тут О.М., увидев бородача с топором, перепугался и шепнул: «Казнь-то будет какая-то петровская!»).
Надо не просто сказать – подчеркнуть, что психическое состояние Мандельштама оставляло желать много лучшего. Травмопсихоз – термин, сообщенный поэту или его жене скорее всего следователем со слов тюремного врача, – был, по замечанию Ю.Л. Фрейдина, ничем иным как эвфеизмом: правильно было бы говорить о тюремном психозе плюс так называемый железнодорожный психоз (разновидность галлюцинаторно-параноидного психоза), когда человеку – от обилия или остроты впечатлений – за всю дорогу не удавалось сомкнуть глаз!
Последний перегон – водный и против течения (вверх по Каме, по Вишере и по Колве) – Осип Эмильевич с Надеждой Яковлевной проплыли с комфортом – в отдельной каюте, снятой по совету Оськи-конвоира («Пусть твой отдохнет!»). Этим маршрутом плавали два парохода – «Обь» и «Тобол»[258]: Мандельштам знал об обоих, так что, возможно, оба были зашвартованы в Соликамске или же просто встретились по пути[259].
Внимание Мандельштама не могли не привлечь береговые знаки – створные меты и футштоки. Первые маркировали изгибы фарватера и километраж от устья реки: их появление впереди было предвестником поворота русла или какой-то иной перемены. Они являли с собой хорошо видные капитанам высокие столбы с прибитыми друг над другом четырьмя поперечными рейками переменной и уменьшающейся снизу доверху длины. Они были окрашены чаще всего белой, видимой и ночью, краской. Футштоки же – это своего рода «стационарные» мерные рейки, фиксирующие уровень воды. Они состояли из чередующихся красных и черных меток и цифр и действительно напоминали старинные верстовые столбы из дореволюционного времени[260].
Наложившись друг на друга, футштоки и створовые столбы попали в стихи:
Колва в Чердыни судоходна исключительно по большой воде, то есть в мае-июне. Так что можно сказать, что Мандельштамам «повезло» со временем прибытия[261].
4
Что знал О.М. о Чердыни, усаживаясь напротив своих конвоиров в вагоне? Скорее всего – ничего. Ситуация – так мало походившая на путешествие в Армению в 1930-м, готовясь к которому О.М. не вылезал из музеев и библиотек!
Исторически и географически он себе плохо представлял, куда «везут они его», эти «чужие люди» из «железных ворот ГПУ». Если Чердынь как-то и звучала для него, то музыкально: возможно, она сопрягалась у него со старообрядцами.
Ему было невдомек, что Чердынь, – городок хотя и маленький (около 4 тысяч жителей), но один из древнейших на всем Урале. Некогда вполне себе гордый –величавшийся Пермью Великою Чердынью, что говорило о его столичности в этой самой Перми, широко ведшей свою торговлю (пушнина да еще серебро) – от Великого Новгорода до Персии. Более скромное название «Чердынь», в переводе с коми-пермяцкого, – это «поселение, возникшее при устье ручья», при этом подразумевалась речка Чердынка (или Чер), впадающая здесь в Колву.
Судоходная Колва (правый приток Вишеры, левого притока Камы) связывала Чердынь с Волгой, а через короткие волоки (впоследствии замененные грунтовыми дорогами) – и с Северной Двиной и Печорой. Реки в этих краях – исток и устье всего сущего. Все селения вокруг Чердыни расположены исключительно по берегам рек. Транспорт, рыба, молевой сплав (главным образом на Волгу) – все это основа повседневной экономики города и горожан.
Сама Чердынь оседлала правый берег реки – высокий и обрывистый, покрытый хвойным лесом: это он в стихах у Мандельштама отражался в воде. В лесу все больше пихта да ель, но встречается и сосна, реже лиственница и кедр. Чахлый елово-пихтовый лес, растущий на болоте, именутся здесь согрой, а высокий, «корабельный», растущий по горам, – пармой. Вода в самой Колве у Чердыни из-за глинистых и торфяных берегов – мутная взвесь: при высокой воде берега размываются.
Первое письменное упоминание – под 1451 годом: тогда Чердынь, чистое коми-пермяцкое селение, только обживалась русскими и перестраивалась из новгородского в московские вассалы. В 1462 году православные миссионеры основали здесь монастырь и пытались окрестить местных коми-пермяков и вогулов, а те не горели таким желанием и иногда сопротивлялись. В 1472 году московский отряд во главе с князем Федором Пестрым и устюжским воеводой Гавриилом Нелидовым даже ходили на Чердынь и Пермь Великую замирять их, после чего Чердынь окончательно закрепилась за Москвой, а в 1535 году официально провозглашена городом.
Отсюда начиналась Чердынская дорога – древний путь через Уральские горы в Западную Сибирь: до конца XVI века здесь зимовали купцы, двигавшиеся на восток. Однако с истощением здесь серебряных руд и с усилением соледобычи в Прикамье экономическая роль Чердыни сошла на нет, а сама она – при Строгановых, в XVII в. – только что не захирела. Соляные копи были хоть и не далеко, а все же не здесь: железную дорогу дальше Соликамска (это в 100 км) не стали тянуть – рыбе да мехам не нужны рельсы. Неподалеку и Красновишерск, где в 1930-е годы строился, в том числе и шаламовскими руками, грандиозный целлюлозно-бумажный комбинат.
С давних пор уездная Чердынь наращивала свою частную инициативу и гуманитурную мускулатуру: тут имелись свое Общество любителей истории, археологии и этнографии Чердынского края, при котором образовались археологический музей, а в 1899 году, в ознаменование пушкинского юбилея, – еще и общеобразовательный. В 1918 году оба музея слились в один – Общеобразовательный (с 1922 года – Чердынский краеведческий) музей им. А. С. Пушкина. Множество документов по истории края погибли в 1792 году во время пожара, истребившего архив и почти весь город.
Были в городе до революции городское 4-хклассное училище, женская прогимназия, низшая ремесленная школа и приходское училище, земская публичная библиотека, земская же больница на 30 коек[262], аптека, ветеринарная амбулатория, богадельня, приют для бедных детей. Был и городской сад. Действовали некоммерческие товарищества – Общество семейных вечеров (при нем театр), Музыкально-драматическое общество, Общество вспомоществования бедным учащимся (при нем столовая с общежитием для бедных учащихся) и Общество потребителей.
Без устали служила Чердынь российским уездным городом и как бы законсервировала в себе образ его северной ипостаси: над малоэтажной застройкой, почти сплошь деревянной (даже тротуары тесовые!), возвышаются простецкие белокаменные соборы постройки XVIII века[263]. Старообрядцев здесь хотя и большинство, но соборов больших у них нет. Зато внутри церквей – неожиданные, словно орган, – красовались когда-то деревянные, как у католиков, скульптуры. Потом их даже собрали в музей… в Перми! Тоже своего рода депортация.
5
Подплывая к городу, они не могли не восхититься его панорамой: город-то с силуэтом! Раскиданные по городским холмам маковки церквей и колокольня (а еще и водонапорная башня) господствовали над приземистой купеческой застройкой, языками добегавшей до самой реки. «Чердынь обрадовала нас пейзажем и общим допетровским обликом», – писала потом Н.М. Храмы еще сохраняли кресты и побелку, а то, что они большею частью были закрыты и «перепрофилированы» – с реки не углядишь[264].
И вот пароход, замедляя ход, причалил к Чердынскому дебаркадеру. Впереди оставалась развилка – направо заворачивала река, а слева, под тупым углом, в нее впадала, запутавшись в своих старицах, речка Чердынка.
Вдоль берега чернели и громоздились циклопические, рубленые из лиственницы дровяные амбары – бывшие купеческие (в них хранили соль и зерно). Тут же стояла и такая же почерневшая от времени деревянная мельница, а рядом электростанция[265]. Прямо от пристани, перпендикулярно берегу, уносился вверх глубокий овраг и с ним по тальвегу глиняная дорога – Прямица – такая крутая, что казалось: пойди сейчас дождь, никому и ни за что сходу ее не одолеть, несмотря на плитняк, которым она была выложена. Пешеходу же было и вовсе трын-трава: обочь Прямицы шел самый настоящий тротуар, даром что тесовый.
За мандельштамовской «пятеркой» и багажом новоприсельцев районный комендант Попков наверняка выслал подводу. Она доставила всех пятерых в районное представительство ОГПУ, располагавшееся в бывшем доме купца Могильникова – старинной каменной усадьбе на улице Ленина[266]. Самого товарища Попкова Н.Я. воспринимала как «
Но, сдавая непосредственно коменданту «личность осужденного», старший конвоир Оська поступил нестандартно. Он проинструктировал Попкова в том смысле, что об «етом поете» велено заботиться, после чего пошел на почту отбивать на Лубянку условленную телеграмму[268].
Всю дорогу Оська поражался тому, что в СССР, оказывается, можно получить срок, по его выражению, «за песни». Он допустил массу поблажек и отклонений от инструкции, хоть в чем-то, но облегчавших положение своих конвоируемых. Вот только от угощения домашними запасами, сколько бы им это ни предлагала Н.М., он строго уклонялся – запрещено.
Но после передачи «личности осужденного» с рук на руки «славные ребята из железных ворот ГПУ» перестали отказываться: «Теперь мы свободные – угощай…». Выпив и закусив, «тройка» зашагала вниз, к пристани, где ее терпеливо дожидался пароход.
6
Под воздействием слов начальника конвоя неслыханную для себя гуманность проявил и Попков. Он устроил новеньких одних в огромной и пустой угловой палате правого крыла на втором (самом верхнем) этаже просторной земской больницы. В соседних палатах лежали раскулаченные мужики из района – с запущенными переломами, с запущенными язвами – такие же бородатые, как и сам О.М.
Больница была едва ли не лучшим зданием в городе. Ее построили на средства местных купцов к 1913 году, то есть к трехсотлетию дома Романовых, и оборудовали по последнему слову тогдашней техники – горячей и холодной водой, рентгеновским аппаратом[269]. Располагалась она в доме 29 по улице… Сталина![270]
Ну не диво ли: человек, в чью честь она так называлась, отправил другого человека, в порядке чуда, – вместо того света на улицу имени себя!
Прибытие Мандельштама в Чердынь датируется строго 3 июня, когда в комендатуре при местном райотделе ОГПУ его поставили на особый учет и выдали ему за № 1044 удостоверение административно-высланного. Режим его наказания предусматривал явку в дом Могильникова каждые кратные пять дней – 1, 5, 10, 15, 20, 25 числа – для получения соответствующего штампика в этом удостоверении. Регистратором, возможно, был Миков – инспектор ОГПУ по ссылкам[271].
Мало того, называется имя человека, к которому Мандельштам, собственно говоря, и ехал – товарищ Попков, районный комендант[272]! Это к нему и его регистраторам, в должен был бы наведываться каждые пять дней Мандельштам, останься он в Чердыни (Это Попкову предстояло решать, куда в пределах района и срока определить «писателя» и его жену, ведь Чердынь – единственный на весь район город: грамотеев здесь и своих много!
Но отметки за 5 июня нет – видимо, из-за того, что О.М. «отметился» в Чердыни совершенно иначе: в первую же ночь, то есть с 3 на 4 июня, одержимый тюремными галлюцинациями и манией преследования, он выбросился из окна палаты, где его с женой так шикарно разместили…
Нервный, чувствительный, тонкий, «не созданный для тюрьмы» (автохарактеристика), Мандельштам явно не выдержал очной ставки с государственной карательной машинерией, заплатив за нее бессоницей, бредом, галлюцинациями и, наконец, – попыткой самоубийства.
«
Женщина-врач (по характеристике Н.Я. – «встрепанная и очень злая врачиха») – это предположительно Мария Селиверствовна Семакова, замещавшая на время отпуска заведующего, А.М. Семакова, своего начальника и мужа[273]. Она констатировала у О.М. вывих правого плеча. Диагноз ее не был верен (правильным был бы перелом), но в период белых ночей электричество даже в больницу подавалось нерегулярно и рентгеновский аппарат не работал.
После «прыжка» Мандельштама с женой перевели в другое помещение – в небольшой и отдельно стоящий флигель, где размещался Красный уголок больницы. Каменный и одноэтажный домик – из окна уж точно не выбросишься.
В больнице Мандельштамы сдружились с одной эсеркой-кастеляншей – такой же, как и они, административно-высланной, но только с несоизмеримо большим жизненным опытом. Кастелянша еще раз даст о себе знать – в 1939 году, на Колыме, в лагпункте «Балаганное», судьба свела с ней Елену Михайловну Тагер, законспирировавшую ее в своих воспоминаниях под инициалами Е.М.Н. (возможно, сознательно искаженными)[274].
Е.М.Н. рассказывала Тагер об «одном писателе», Иосифе Мандельштаме, содержавшемся в чердынской больнице, где она работала. Он страдал, по ее выражению, «абсолютным психозом»: каждый день заново свято верил, что сегодня в шесть часов его расстреляют. И каждый день к шести часам начинал психовать – забивался в угол, трясся, кричал… Лечить его было нечем, но очень помогал описанный и Надеждой Яковлевной трюк: незаметно перевести часы на два часа вперед… Восемь часов – совсем другое дело, никто за ним не приходил! – и поэт успокаивался…[275]
Недавно установлены имена двух реальных кастелянш, работавших в больнице в это время: это Татьяна Алексеевна Коломойцева, административно-ссыльная дворянка из Новороссийска (принята на работу в 1931 г.) и Валентина (или Василиса?) Дмитриевна Казаринова[276].
7
С правой рукой на перевязи, заросший уже не щетиной, а густой трехнедельной бородой – Мандельштам выглядел по меньшей мере импозантно. Травматический психоз его не отпускал, и он все ждал определенного часа (шести вечера), в который его непременно должны были расстрелять. Но хуже всего было ночью: бессоница! И не та, творческая, когда все в тебе настроено на стихи, и ночь дарит тебе вожделенную «запрещенную тишь», а совершенно другая – болезненная и изнурительная, начавшаяся в дороге и перекидывавшаяся по мосткам тревоги за него к жене. Утомляли и белые ночи, но к ним быстро привык, – Чердынь и Петербург расположены почти на одной широте.
Рука у Осипа Эмильевича быстро заживала, хотя отныне и до конца жизни он был практически сухорук. Уже через несколько дней после «прыжка» он и Надежда Яковлевна начали выходить в город – прежде всего в тщетных поисках жилья. Заходили они, надо думать, и в музей, и в библиотеку, читали или покупали районную прессу.
Невозможно себе представить, чтобы они не заглянули в местный музей[277]. Сохранилась книга отзывов музея за 1934 год: мандельштамовской записи там, правда, нет, зато есть чья-то сердитая запись-выговор за то, что нетути в ентом музее ни львы, ни тигры! Зато в одной из витрин красовалась настоящая серебряная персидская посуда, найденная не где-нибудь, а в окрестностях Чердыни при археологических раскопках.
И тогда на память приходит первое из двух мандельштамовских писем жене от 4 мая 1937 года, где читаем:
Заходили они, надо полагать, и в библиотеку, находившуюся там же, где и сегодня – в доме 57 по Коммунистической (ныне Успенской) улице, где читали или покупали районную прессу[279].
Газет в Чердыни было в то время две[280]. Одна – «Северная коммуна» (орган райкома партии, райисполкома и райпрофсовета) выходила трижды или четырежды в неделю под редакцией некоего Яборова[281]. Номер мог состоять и из россыпи мелких, даже мельчайших заметок, а мог и целиком из перепечатки какого-нибудь Постановления ЦИК и СНК СССР, например, о сельзозналоге на 1934 год. Много о лесосплаве и о потребной для этого непьющей рабсиле, о сенокосе и о подписке на первый тираж первого выпуска займа «Второй пятилетки», розыгрыш которого вот-вот должен был состояться в областном Свердловске. Сказано и о ликвидации в Чердыни разведки Востокнефти[282].
18 июня, когда поэт уже плыл в сторону Казани, вышел номер, который, застрянь Мандельштам в Чердыни, его явно бы заинтересовал. В нем объявление об открывшейся в «Северной Коммуне» вакансии корректора. Одна из заметок по соседству с объявлением о вакансии называлась «Колхозники принимайте вызов» – это о задолженностях по займу «Вторая пятилетка». Запятой в заголовке нет – так что корректор газете был точно нужен.
Едва ли Мандельштаму в «уездной» Чердыни светило что-то большее: это тебе не «губернский» Воронеж, мобилизованный помогать по звонкам и письмам из ЦК.
Выходила в Чердыни и еще одна газетка – «Известия», орган Чердынского райисполкома, рассчитанный специально на осевших в городе и районе спецпереселенцев! Выходил она трижды в месяц, каждые десять дней, и единственный номер, который Мандельштам мог держать в руках, вышел 11 июня[283].
Здесь, как и в «Северной коммуне», максимум внимания – лесосплаву и сельхозработам (в частности, взмету паров и прополке). Есть ударники и передовики, например, семья спецпереселенца Ф.Головко, в которой работают и не ленятся все – и стар, и млад. Но есть и лодыри, бездельники: они клеймятся и поносятся, приводятся их имена. Это из-за них в прорыве и сплав на Котомышском участке, и сев на Вишере, и случная кампания в Елтвинской сельхозартели, где не случали еще никого, поскольку «не было приказа чтоб можно было случать». Такой ответ не удовлетворил корреспондента, и он потребовал в эпилоге – «за матками и производителями поставить уход, чтоб создать им охоту к покрытию… Только путем этого можно будет обеспечить выполнение поставленных задач по животноводству». Статья подписана «М.», но вряд ли это Мандельштам.
Попадаются и чистые анонимки: «На поселке Н-Родина обеды из столовой по распоряжению Губиной выдаются близким и знакомым совершенно нигде не работающим.
Однако главная тема номера – это постановление президиума Чердынского райисполкома от 8 июня 1934 года о восстановлении в избирательных правах 16 бывших спецпоселенцев из различных сельхозартелей, «достигших в спецссылке избирательного возраста и показавших на общественной работе добросовестное отношение к труду, а также лояльность к советской власти». Постановление, за подписями заместителя председателя РИКа Пестерева и секретаря Сурсякова, было принято на основе соответствующего постановления ЦИКа от 17 марта и было издано по ходатайству райотдела ОГПУ. Публикуются текст постановления и передовица: «В шеренгу полноправных граждан СССР».
Спецпереселенцы – это раскулаченные, сосланные сюда в 1930 или 1931 годах. Но еще в 20-е годы потек сюда ручеек административно-высланных, главным образом бывших революционеров – эсеров, меньшевиков, а позднее и большевиков (например, взятый по рютинскому делу Василий Каюров – антисемит и укрыватель Ленина[284]).
И с этой ссыльной средой поэт и его жена начали потихонечку знакомиться.
8
Сразу же после злосчастного прыжка и счастливого приземления на клумбу в Москву – в ОГПУ, в «Известия», в Общество помощи политическим заключенным – посыпались телеграммы.
И, поскольку сталинское чудо продолжало действовать, то само же ОГПУ и выхватило О.М. назад.
Но комендант был недоверчив («кто знает, может это ваши родственники телеграмму бабахнули»), да и не было такое в порядке вещей. Ожидание подтверждения растянулось еще на несколько дней.
14 июня О.М. получил свою первую и последнюю отметку в комендатуре, а 15 или 16 июня его вызвали к Попкову для выбора нового города высылки. Комендант потребовал, чтобы выбрали немедленно, в его присутствии. Зато выбирать можно было всё что угодно, кроме двенадцати важнейших городов, – Москвы и области, Ленинграда и области, Харькова, Киева, Одессы, Ростова на Дону, Пятигорска, Минска, Тифлиса, Баку, Хабаровска и Свердловска[285].
Выбор остановился на Воронеже:
Итак, 16 июня, пробыв в Чердыни ровно две недели, Мандельштамы покинули этот городок, провожаемые недоуменно-косыми взглядами эсерки-кастелянши[287].
Обратный маршрут пролег иначе: до Казани они плыли на пароходе (с пересадкой и суточной задержкой в Перми), а от Казани до Москвы – на поезде.
В Москву Мандельштамы прибыли 20 или 21 июня, провели здесь несколько дней.
А 23 или 24 июня они уехали вечерним поездом в Воронеж, где остановились в гостинице «Центральная», находившейся – в согласии с названием – на проспекте Революции[288].
9
…Это неспешное возвращение по воде, это плавание по великой реке, превосходящей саму Волгу, не только вернуло О.М. вкус к жизни, но и, в некотором смысле, проложило дорогу стихам.
Сами стихи (триптих «Кама» и другие) пришли позднее, уже в Воронеже, в 1935 году, но всё их наполнение, а возможно, и былинный размер всё же прикамские. Памятуя о мандельштамовских принципах метрических волн и ритмического соседства, можно предположить и тесную связь с «Камой» стихотворения «Твоим узким плечам под бичами краснеть…», написанного летом 34-го и скрыто обращенного к М. Петровых[289].
Так Урал стал составной частью их жизни. Его образами наполнены и воронежские стихи[290], особенно из «Первой тетради», чей поток пролился весной и летом 1935 года – спустя неполный год после переезда в Воронеж.
Тогда же, в конце весны 1935 года, Мандельштам всерьез обсуждал с женой, находившейся в эти дни в Москве, следующий прожэкт: «
Но разве можно было себе представить такое годом раньше, в самой Чердыни, когда первое же, что поэт сделал по приезде, – выбросился из окна?!..
В конце июня 1934 года О.М. осмотрел воронежский психиатр и никакого травматического психоза уже не обнаружил.
В больницу же попал не Осип Эмильевич, а Надежда Яковлевна, неожиданно заболевшая сыпным тифом…
Документы
‹1›
Удостоверение Н.Я. Мандельштам от 28 мая 1934 г., выданное ОГПУ СССР для сопровождения О.Э. Мандельштама в ссылку в г. Чердынь
Союз Советских Социалистических Республик
Объединенное Государственное Политическое Управление
при Совнаркоме
Отдел
№
Москва, площадь Дзержинского, 2
Телефон: коммутатор ОГПУ
Лит…
Вх. №…. на №… от …… 193…
При ответе ссылаться на номер, число и отдел
УДОСТОВЕРЕНИЕ
Дано гр. МАНДЕЛЬШТАМ Надежде Яковлевне в том, что она следует в гор. Чердынь к месту ссылки мужа – МАНДЕЛЬШТАМ Осипа Эмильевича.
Видом на жительство служить не может и подлежит сдаче в Чердынское райотделение ОГПУ.
На проезд по ж. д. выдано требование за № 380539 от 28/V–34 г.
Зам. нач‹альника› УСО ОГПУ:
Пом. нач‹альника› 2 отд‹еления›:
‹2›
Удостоверение ОГПУ СССР от 3 июня 1934 г., выданное О.Э. Мандельштаму в Чердыни как административно-ссыльному взамен вида на жительство
Союз Советских Социалистических Республик
Объединенное Государственное Политическое Управление
при Совнаркоме
Чердынское районное отделение
№
Взамен вида на жительство
УДОСТОВЕРЕНИЕ
Дано админссыльному
Обязан явкой на регистрацию в райотделение ОГПУ каждого
При отсутствии отметки о своевременной явке на регистрацию удостоверение не действительно.
/ Нач. Чердынского РО ОГПУ:
Уполномоченный:
‹3›
Телеграмма Н.Я. Мандельштам В.Я. и Е.Я. Хазиным от 3 июня 1934 года
649 Чердыни 91 17 3 11 36
СРОЧНАЯ МОСКВА 3/5–26 НАЩЕКИНСКИЙ МАНДЕЛЬШТАМ
ОСЯ ПСИХИЧЕСКИ БОЛЕН БРЕДИТ ГАЛЛЮЦИНАЦИИ
ТЕЛЕГРАФИРУЙТЕ ПОЛОЖЕНИЕ ДОМА ЧЕРДЫНЬ СВЕРДЛОВСКОЙ ОБЛАСТИ НАДЯ
‹4›
Телеграмма Н.Я. Мандельштам В.Я. Хазиной и А.Э. Мандельштаму от 5 июня 1934 года
322 ЧЕРДЫНИ 179 35 5 22 = МОСКВА НАЩЕКИНСКИЙ 5
ХАЗИНОЙ МАНДЕЛЬШТАМ
ОСЯ БОЛЕН ТРАВМОПСИХОЗОМ ВЧЕРА ВЫБРОСИЛСЯ ИЗ ОКНА
ВТОРОГО ЭТАЖА ОТДЕЛАЛСЯ ВЫВИХОМ ПЛЕЧА СЕГОДНЯ
БРЕД ЗАТИХАЕТ ВРАЧИ АКУШЕР ДЕВУШКА ТЕРАПЕВТ
ВОЗМОЖЕН ПЕРЕВОЗ ПЕРМЬ ПСИХИАТРИЧЕСКУЮ СЧИТАЮ
НЕЖЕЛАТЕЛЬНЫМ ОПАСНОСТЬ НОВОЙ ТРАВМЫ ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ БОЛЬНИЦЕ=НАДЯ
‹5›
Письмо Н.И. Бухарина И.В. Сталину от 5 или 6 июня 1934 года об Академии наук, наследстве «Правды» и «деле» Мандельштама
‹Июнь 1934 г.›
Дорогой Коба,
На дня четыре–пять я уезжаю в Ленинград, так как должен засеcть за бешеную подготовку к съезду писателей, а здесь мне работать не дают: нужно скрыться (адрес: Акад‹емия› Наук, кв. 30). В связи с сим я решил тебе написать о нескольких вопросах:
1) Об Академии Наук. Положение становится окончательно нетерпимым. Я получил письмо от секретаря партколлектива т. Кошелева (очень хороший парень, бывший рабочий, прекрасно разбирающийся). Это – сдержанный вопль. Письмо прилагаю. Если бы ты приказал – как ты это умеешь, – всё бы завертелось. В добавление скажу еще только, что за 1934 г. Ак‹адемия› Н‹аук› не получила никакой иностр‹анной› литературы – вот тут и следи за наукой!
2) О наследстве «Правды» (типографском). Было решено, что значительная часть этого наследства перейдет нам. На посл‹еднем› заседании Оргбюро была выбрана комиссия, которая подвергает пересмотру этот тезис, и мы можем очутиться буквально на мели. Я прошу твоего указания моему другу Стецкому, чтоб нас не обижали. Иначе мы будем далеко выброшены назад. Нам действительно нужно старое оборудование «Правды» и корпуса.
3) О поэте Мандельштаме. Он был недавно арестован и выслан. До ареста он приходил со своей женой ко мне и высказывал свои опасения на сей предмет в связи с тем, что он подрался(!) с А‹лексеем› Толстым, которому нанес «символический удар» за то, что тот несправедливо якобы решил его дело, когда другой писатель побил его жену. Я говорил с Аграновым, но он мне ничего конкретного не сказал. Теперь я получаю отчаянные телеграммы от жены М‹андельштама›, что он психически расстроен, пытался выброситься из окна и т. д. Моя оценка О. Мандельштама: он – первоклассный поэт, но абсолютно несовременен; он – безусловно не совсем нормален; он чувствует себя затравленным и т. д. Т. к. ко мне всё время апеллируют, а я не знаю, что он и в чем он «наблудил», то я решил тебе написать и об этом. Прости за длинное письмо. Привет.
Твой Николай
P. S. О Мандельштаме пишу еще раз (на об‹ороте›), потому что Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста М‹андельштам›а и никто ничего не знает.
Резолюция Сталина: «Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безобразие…».
‹6›
Меморандум СПО ОГПУ от 5 июня 1934 г. о психиатрической экспертизе О.Э. Мандельштама
МЕМОРАНДУМ
В СВЕРДЛОВСК ПП ОГПУ САМОЙЛОВУ[292]
Немедленной экспертизой психиатров проверьте психическое состояние высланного в Чердынь Мандельштама Осипа Эмильевича. Результат телеграфьте. Окажите содействие в лечении и работе.
№ 9352. Молчанов. 5/VI–34 г.
ВЕРНО:
Уполн‹омоченный› 4 СПО ОГПУ (Вепринцев)
‹7›
Заявление А.Э. Мандельштама в ОГПУ СССР от 6 июня 1934 г. с сообщением о болезни О.Э. Мандельштама и просьбой о его освидетельствовании и о переводе из Чердыни в город, где может быть обеспечен квалифицированный медицинский уход
В ОГПУ
Александра Эмильевича Мандельштама
Заявление
28/V по приговору ОГПУ брат мой О.Э. Мандельштам был выслан на 3 года в Чердынь. Жена брата Н.Я. Мандельштам, сопровождающая брата в ссылке, сообщила телеграммой из Чердыни, что брат психически заболел, бредит, галлиционирует, выбросился из окна второго этажа и что на месте в Чердыни медицинская помощь не обеспечена (медперсонал – молодой терапевт и акушер).
Предполагается перевод в Пермскую психиатрическую больницу, что по сообщению жены может дать отрицательные результаты.
Прошу освидетельствовать брата и, при подтверждении психического заболевания,
перевести его в город, где может быть обеспечен квалифицированный медицинский уход вне больничной обстановки, близ Москвы, Ленинграда или Свердловска.
6/VI–34
Адрес. Москва, Старосадский, 10, кв. 3.
‹8›
Телеграмма Н.Я. Мандельштам от 7 июня 1934 года из Чердыни в Общество помощи политическим заключенным о болезни О.Э. Мандельштама
314 ЧЕРДЫНИ 215 20 7 12 40
МОСКВА КУЗНЕЦКИЙ 24 КРАСНЫЙ КРЕСТ ПЕШКОВОЙ, ВИНАВЕРУ[293]
ПОЭТ МАНДЕЛЬШТАМ, СОСЛАННЫЙ ЧЕРДЫНЬ, ЗАБОЛЕЛ ТРАВМОПСИХОЗОМ. ПРОШУ СОДЕЙСТВИЯ ВОЗВРАЩЕНИЯ ЦЕНТР ЛЕЧЕНИЯ = НАДЕЖДА МАНДЕЛЬШТАМ
‹9›
Меморандум СПО ОГПУ от 9 июня 1934 г. о психиатрической экспертизе О.Э. Мандельштама
МЕМОРАНДУМ
В СВЕРДЛОВСК, ПП ОГПУ САМОЙЛОВУ
В дополнение № 9352 немедленно переведите Мандельштама в Свердловск, поместите в больницу для исследования психического состояния. Результат телеграфьте.
№ 9370. Молчанов. 9/VI–34.
ВЕРНО:
Уполн‹омоченный› 4 СПО ОГПУ (Вепринцев)
‹10›
Выписка из протокола Особого совещания при Коллегии ОГПУ СССР от 10 июня 1934 года с постановлением об изменении Постановления ОСО от 26 мая 1934 года
Выписка из протокола
Особого Совещания при Коллегии ОГПУ от
Секретарь Коллегии ОГПУ
‹11›
Телеграмма Е.Я. Хазина Н.Я. Мандельштам от 13 июня 1934 года
Из Москвы № 19/119
сл. 10 13-го 21ч.
Передача: 14/6 4–10
ЧЕРДЫНЬ ВОСТРЕБОВАНИЯ НАДЕЖДЕ МАНДЕЛЬШТАМ
ОБЕСПОКОЕН ОТСТУТСТВИЕМ ТЕЛЕГРАММ ЗАМЕНА ПОДТВЕРЖДЕНА
‹12›
Телеграмма Н.Я. Мандельштам Е.Я. Хазину от 16 июня 1934 года
136 ПЕРМИ 23301 11 16 21 25 СОР
НАЩЕКИНСКИЙ 5 МОСКВА СТРАСТНОЙ 6 ХАЗИНУ
ЕДЕМ КАЗАНЬ ПАРОХОДОМ МЕСТОЖИТЕЛЬСТВО ВОРОНЕЖ СОСТОЯНИЕ ХОРОШЕЕ
Управление НКВД по Центрально–Черноземному краю, Управление НКВД по Воронежской области (1934–1937):
Окольцованный Мандельштам
И побед социализма
Не воспеть ему никак…
1
За те три года, что О.М. провел в воронежской ссылке, политическая ситуация в стране менялась неоднократно и стремительно, но не было ни одного случая, чтобы мог Осип Эмильевич подумать: «И чего же это я тогда написал “Мы живем, под собою не чуя страны…”»!
10 июля 1934 года постановлением Центрального Исполнительного Комитета СССР ОГПУ было преобразовано в Главное управление государственной безопасности в составе впервые созданного всесоюзного Наркомата внутренних дел (НКВД). Наркомом назначен Г.Г. Ягода.
А 1 декабря того же года, воспользовавшись убийством Кирова, Президиум ЦИК принял постановление «О порядке ведения дел о подготовке или совершении террористических актов», согласно которому срок предварительного следствия ограничивался десятью днями, дела слушались без участия сторон, кассации и просьбы о помиловании не допускались, приговор к высшей мере наказания приводился в исполнение немедленно. Уже в январе 1935 года прошел ленинградский процесс по делу об убийстве С.М. Кирова. Страну захлестывает первый вал массовых арестов и высылок (так, 22 октября были арестованы сын и муж Анны Ахматовой).
В марте–апреле 1936 года творческие силы были втянуты в бесплодную, но зато небезопасную дискуссию о формализме, причем каждое собрание или выступление в столице отзывалось такими же мероприятиями-двойниками в провинции. В августе 1936 года проходит процесс по делу «троцкистско-зиновьевского террористического центра», режиссер-постановщик которого – Н.И. Ежов – в сентябре становится наркомом внутренних дел. В феврале 1937 года арестован Бухарин – с тем чтобы вместе с другими, в том числе и с Ягодой, сыграть свою роль в процессе по делу «антисоветского право-троцкистского блока» в марте 38-го года.
Интеллигенции, в том числе и писателям, на многочисленных собраниях, проходивших, начиная с августа 1936 года, в редакциях журналов, издательствах, в Союзе писателей, вменялось в обязанность выразить отношение к «отщепенцам и предателям», а заодно повысить бдительность по отношению к товарищам и коллегам. Так что общее собрание писателей Воронежа, состоявшееся 11 сентября 1936 года и посвященное борьбе на литературном фронте, было – как и в случае с недавним либерализмом по отношению к О.М. – акцией, исходящей из Центра. Естественно, что присутствие в городе опального поэта даже несколько облегчало задачу руководителей Воронежской писательской организации – нет ничего проще, как «разоблачить» уже осужденного по политической статье.
Началом сентября, собственно, и датируется начало личной травли О.М. в Воронеже.
До этого по поводу О.М. в органы обращался разве что его третий квартирохозяин из «меблирашки» на проспекте Революции, «агент» и «мышебоец», как его называла Н.М., мелкая сошка в НКВД[294], написавший на него донос. О.М. вызвали в НКВД и даже показали ему донос – своеобразный знак своеобразного доверия. В доносе сообщалось, что к О.М. приходил подозрительный тип, после чего из его комнаты доносилась стрельба(!). «Подозрительным типом» оказался В. Яхонтов, гастролировавший в Воронеже 22–23 марта 1935 года и подтвердивший, что посетил друга-поэта в эти дни и просидел у него до утра.
«
Поражает в «Справке» больше всего то, что от ощущения прошлогоднего чуда не осталось и следа! Ее настрой прямо противостоит линии этого «чуда» и списан с шиваровских протоколов, еще не допускавших для чуда ни малейшей возможности. «Справке» тем не менее ходу дано не было, хотя угрозой – и серьезной – она, безусловно, являлась.
2
Нелишне отметить здесь и то (штрих эпохи), что партаппаратчики, еще недавно состоявшие друг с другом в дружелюбной переписке по поводу положения поэта Мандельштама осенью 1934 года, вскоре и сами попали под жернова всё той же карательной машины, что и О.М. (не коснулось это одного П.Ф. Юдина).
Надо заметить, что чекистская «разработка» троцкистской темы, достигшая апогея в середине 1937 года и влившаяся в многоголосую ораторию под названием «Большой Террор», началась еще в 1920-х годах, затем несколько поутихла и снова зазвучала, набирая мощь, в первой половине 1936 года[297]. Не желая приумножать сущности, «троцкистов» поженили с «зиновьевцами» и получили интересный гибрид – «троцкистско-зиновьевский контрреволюционный блок» (или, иначе, «троцкистско-зиновьевская банда»), с террористической деятельностью которого и начали рьяно бороться. После рассылки соответствующего закрытого письма ЦК ВКП(б) от 29 июля 1936 года заметно расширился круг обвинений, которые этим бандитам приличествовало предъявлять: террор остался, но появились и шпионаж, и вредительство, и диверсионная деятельность – это заметно упрощало задачу борющихся со всем этим чекистов.
25 сентября два сочинских отдыхающих, Сталин и Жданов, отправили своим кремлевским друзьям телеграммку, после чего назавтра у страны появился новый нарком внутренних дел – товарищ Ежов. И понеслось…
Уже через четыре месяца спектакль под названием «О процессе по делу Пятакова, Радека, Сокольникова, Серебрякова и др.» (он же «Процесс антисоветского троцкистского центра», или «Паралелльного антисоветского троцкистского центра») был поставлен и отрепетирован. Целую неделю, с 23 по 30 января 1937 года, шла эта постановка. Но не все, в отличие от Лиона Фейхтвангера и Мартина Андерсена Нексе, искренне залюбовавшихся и режиссурой и игрой, могли наблюдать ее из партера, поэтому кульминацией стал даже не сам приговор, а его публикация 30 января в «Правде», вместе со стенограммой суда и с подборкой писем трудящихся[298]. Более наглядного призыва к чекистской массе и не требовалось!
Следующий залп – доклад Сталина «О недостатках партийной работы и о мерах по ликвидации троцкистских и иных двурушников», сделанный 3 марта 1937 года на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б). Слово «зиновьевский» здесь куда-то провалилось: видимо, осознавая всю оксюморонность выражения «троцкистско-зиновьевский», сталинские пропагандисты к этому времени выдвинули термин еще более причудливый, но всё же, как им казалось, более ласкающий слух «право-троцкистский». Памятуя о том, что троцкисты – это леваки, получаем по смыслу – «праволевацкий».
Но страна проглотила и это.
3
Сменив Чердынь – городок районного масштаба и предел клюевских ссыльных мечтаний, на губернско-областной Воронеж, бедный Осип Эмильевич и не догадывался, куда влечет его свободная стихия – на сколь «опасное» для его априори пошатнувшегося идеологического здоровья поэта-попутчика[299] место сменил он свое камское благодатное захолустье.
А дело всё в том, что в бытность О.М. в Воронеже, мало того – именно в 1934-м году, то есть аккурат в год и чуть ли не в месяц его приезда, весь советский Воронеж накрыло густое и ядовитое «право-троцкистское» облако. Бедный поэт и не догадывался, что здесь, на шумных улицах и в тиши начальственных кабинетов, свила себе гнездо контрреволюция, отсюда распустила она свои сети и щупальца – эдакая гидра-контра, направляемая несуществующей, но от этого не менее страшной конторой под названием «Воронежская право-троцкистская вредительская террористическая организации» (ВПВТО). И возглавили ее не кто-нибудь, а первый секретарь обкома партии товарищ Е.И. Рябинин и председатель Воронежского облисполкома товарищ Д.А. Орлов. Так и работали они бок о бок много лет, вредя стране, а наружу всё «вылезло» только в июле 1937 года…
Честно говоря, иронизировать тут и не стоило бы. Десятки человек, многих из которых О.М. знал лично, заплатили за этот бред жизнью, да и сам Осип Эмильевич запросто и без лишних слов вполне мог бы угодить под тот же самый топор[300].
Проследим же судьбу тех мандельштамовских знакомцев, кого подхватил этот смертоносный ветр. Практически все они погибли – особенно если из числа начальства, не исключая и литературное. Выкашивать их начали уже летом 1937-го, вскоре после того, как О.М., слава богу, уехал[301].
Итак, головка «заговора», его ключевая фигура – Евгений Иванович Рябинин. На обкомовскую должность он пришел в марте 1935 года, после почти что пяти лет председательствования в облисполкоме Центрально-Черноземной (Воронежской) области. Пришел триумфально: 15 марта Воронежскую область, ведомую 1-м секретарем обкома И.М. Варейкисом и председателем Воронежского облисполкома Е.И. Рябининым, наградили орденом Ленина. А 18 марта VI Пленум обкома ВКП(б) горячо приветствовал Варейкиса и Рябинина: первого – в связи с отъездом на новую боевую работу в Сталинград, а второго – по поводу избрания 1-м секретарем взамен Варейкиса.
Арестовали же его два года с небольшим спустя – 14 августа 1937 года в Москве, прямо в здании ЦК ВКП(б), после того, как на совещании четверки – Сталин, Молотов, Ежов и Рябинин – Рябинину было предъявлено клеветническое заявление директора Воронежского сахартреста А.М. Колесникова, инспирированное самим Сталиным по линии Ежова – Коркина[302]. Это заявление позволяло Ежову тут же предъявить Рябинину обвинение в создании Право-троцкистсткого центра в Воронеже[303]. Назавтра, 15 августа произвели обыск на рябининской квартире на Старой Башиловке в Москве – разумеется, в отсутствие хозяина, уже отправленного на Лубянку[304].
Следствие, проходившее в Воронеже, обвиняло его, «кадрового троцкиста» с 1933 года, в руководстве ВПВТО в Воронежской области – по статьям 58-7, 58-8, 58-11. НКВД дважды включал Рябинина в сталинские списки «Москва-центр» к осуждению по первой, то есть расстрельной, категории: первый раз в ноябре 1937 и второй – 19 апреля 1938 года. Почему «не получилось» в первый раз – понятно: определенно понадобились его показания по делу Варейкиса, арестованного только 10 октября[305]. Второму заходу уже ничто не мешало, и Рябинина, приговорив 21 апреля 1938 года к растрелу, в тот же день и расстреляли.
Но в 1937-м, еще в июле, головы рябининских подчиненных полетели одна за другой, даже не дожидаясь его ареста. И одной из первых – голова Максима Исаевича Генкина, подлинного мандельштамовского покровителя, заведовавшего «при Мандельштаме» сначала отделом культуры и пропаганды (именно в этом качестве он и переписывался об О.М. с А.И. Стецким), а в 1935–1937 годах – отделом школ, науки, научно-технических изобретений и открытий[306] Воронежского обкома ВКП(б). Один престарелый писатель даже называл Генкина «духовным вождем “Подъема”, как Хомейни»[307]. Его арестовали всего на полмесяца раньше Рябинина – 2 августа 1937 года, осудили в Воронеже 10 января 1938 года и в тот же день расстреляли. А Александра Григорьевича Магазинера, генкинского преемника по культпросветотделу обкома и профсоюзного лидера[308], взяли 10 сентября 1937 года, а расстреляли вместе с Генкиным – 10 января 1938 года.
И даже отсутствие «фигурантов» несуществующего дела ТКП–ВПВТО на месте их «преступления», то есть в Воронеже, само по себе от назначенной им уже судьбы не страховало, хотя почти всегда означало отсрочку с арестом. Это хорошо видно на примере судьбы областного комсомольского лидера при Рябинине – Виктора Калашникова: его арестовали спустя полтора месяца, уже в Оренбурге. Это произошло 15 сентября 1937 года, а 29 января 1938 года его осудили и, вероятно, в тот же день расстреляли[309].
Еще более внятно это было в случае с предшественником Рябинина – Иосифом Михайловичем Варейкисом, руководившим областью на протяжении почти семи лет – с 1928 до марта 1935 года. После Воронежа его направили сначала в Сталинградский, а с января 1937 года – в Дальневосточный край. И всюду за ним, как оруженосец, следовало его доверенное лицо, а точнее перо – журналист Александр Владимирович Швер: в Воронеже он редактировал газету «Коммуна» (Союз писателей он возглавлял по совместительству), в Сталинграде – «Сталинградскую правду», а в Хабаровске – «Тихоокеанскую звезду». И первым из них двоих арестовали именно Швера – 3 октября 1937 года, и лишь только 10 октября – замели и самого Варейкиса, обвинив его в участии в контрреволюционной террористической организации. В том же порядке их и расстреляли, только дистанция возросла: Швера – 14 апреля, а Варейкиса – 29 июля 1938 года.
Самое интересное, что никакого коллективного судебного дела «Воронежской право-троцкистской организации» как такового – не было! Все обвинявшиеся в ее создании и членстве в ней лица имели только персональные дела. Этот прием, пусть и противоречащий здравому смыслу следствия и суда, понятен. Нельзя же вызвать в судебное присутствие сразу сто человек с лживыми обвинениями, оговорами и самооговорами. Эдак любое дело завалится. Так что, хотя речь и шла о единой антисоветской организации, все дела были сугубо персональные.
Тем не менее даже будучи локальным, дело воронежских право-троцкистов отнюдь не было кратковременным. К тому же аналогичные «локальные кампании» шли по всей стране[310]. Аресты шли волнами, и в 1937 году вслед за июльско-августовской и сентябрьско-октябрьской волнами прошла и еще одна волна – ноябрьско-декабрьская. Из одного только итээровского дома по ул. Ф. Энгельса, 13, где в свое время жил и О.М., о чем напоминает памятная доска, только в соответствии со сталинскими расстрельными списками было арестовано пятеро (все – работники ЮВЖД, отчего занимался ими Дорожно-транспортный отдел НКВД этой дороги).
Один их них, Александр Иванович Квятковский, начальник вагонной службы ЮВЖД, был арестован значительно раньше остальных – еще во «вторую волну»: 1 сентября 1937 года, а осужден и расстрелян 13 апреля 1938 г. Трое —Степан Матвеевич Покозий (начальник службы пути ЮВЖД), Валентин Павлович Григоренко (начальник секретариата и помощник начальника планового отдела Управления дороги) и Василий Леонтьевич Барашкин (зам. начальника ЮВЖД) – были арестованы, соответственно, 25, 30 и 31 декабря 1937 г., а расстреляны 13 апреля (Григоренко и Барашкин) и 23 октября (Покозий) 1938 г. Пятого – Илью Соломоновича (Самойловича) Элимбаума (зам. начальника Московско-Донбасской железной дороги) – арестовали 11 февраля 1938 г. и расстреляли одновременно с Покозием. Все пятеро обвинялись в активной причастности к антисоветской право-троцкистской террористической и диверсионно-вредительской организации, действовавшей на ЮВЖД[311].
Примечательно, что и в декабре снова ограничились лишь верхним слоем. Глубже и ниже копать не стали: верещагинской пирамидки исключительно из номенклатурных голов на этот раз слабеющему ежовскому молоху, кажется, хватило. Но почву рыхлили на всякий случай и шире, и глубже, в том числе и среди писателей, – ведь в писательской среде, как известно, условия и предпосылки для заражения право-троцкистскими вирусами особенно благоприятны. Ну а такая фигура как О.М. (даром, что он числился за Москвой) – это же просто находка!
Итак, практически всё воронежское областное руководство – и партийное, и советское, и профсоюзное, и литературное, – все те, к кому О.М. в свое время обращался за помощью, погибли в сталинских репрессиях, и большинство – даже раньше О.М.
Едва ли не единственный, кто уцелел, – это Семен Дукельский[312]. Вообще-то не должен он был уцелеть, но тут только одно из двух: или ему невероятно повезло – или он был дьявольски хитер! Избранный в июне 1937 года членом обкома ВКП(б), он пришел 13 июня на свой первый пленум в составе нового обкома, а назавтра был освобожден от должности начальника УНКВД Воронежской области! Казалось бы – всё ясно, продолжение напрашивалось само собой, но он сумел уйти от судьбы, замуровавшись в… переломный гипс. В июле 1937 года Дукельский вдруг попал в автокатастрофу, а когда оправился от переломов и выписался, то прямая опасность уже миновала, тогда как и жизнь, и карьера продолжились: короткое время, в 1937–1938 году, он даже проработал сотрудником для особых поручений при наркоме Н.И. Ежове! Странно, но его не вычистил и Берия! В 1938–1939 годы партия поставила Дукельского на идеологический фронт, и в эти годы бывший пианист-тапер возглавлял Комитет по кинематографии при СНК СССР. Затем им укрепили Наркомат Морского флота СССР (в грозные 1939–1942 годы он проработал там наркомом!), а в 1943–1948 – Наркомат юстиции РСФСР, где он и прослужил до пенсии скромным заместителем республиканского наркома.
И что же всем им – Варейкису, Рябинину, Генкину, Магазинеру, Шверу, Стойчеву, Елозо и многим другим – инкриминировалось в обвинительных формулировках?
Да всё одно и то же – пресловутый «правый троцкизм» (правое левачество?) с оттенками, то есть ровно то же самое, в чем бдительные и требовательные товарищи по воронежскому писательскому цеху обвиняли и О.М.! Не покинь поэт Воронеж в мае 1937 года, а застрянь в нем еще на несколько месяцев или даже недель, областная волна борьбы с «правым троцкизмом» смыла бы в Лету и его, «числившегося за Москвой»[313]. В любом случае – обвинения, с которыми О.М. столкнулся в Воронеже в начале 1937 года – были не сотрясением воздуха:
Мандельштам, наверное, и не знал, прощаясь в середине мая 1937 года с Воронежем, что уходит, пусть и ненадолго, именно от
Что ж, еще один раз – но, кажется, уже в последний – О.М. повезло: словно царь Аршак, он получил от ассирийца
4
…Швера в Воронеже заменили сразу два человека: на посту главного редактора «Коммуны» – Сергей Васильевич Елозо, а в Воронежском отделении Союза писателей – директор Воронежского пединститута Степан Антонович Стойчев. Первым из них двоих арестовали Стойчева – 23 августа 1937 года: расстреляли 15 января 1938 года. Вторым замели Елозу – 14 ноября 1937 года, обвинив его не только в активном участии, начиная с 1936 года, в известной право-троцкистской террористической организации, но и в «поощрении проникновения на страницы “Коммуны” всякого рода контрреволюционных “ошибок” и “опечаток”»[314]. Осудили его и расстреляли одновременно с Грубманом – 13 апреля 1938 года.
Именно с арестом Елозы (а еще вероятней – с арестами в Хабаровске Варейкиса и Швера), скорее всего, и была связана та горячка новой волны нападок на троцкистов-попутчиков, разыгравшаяся в ноябре 1937 года и, разумеется, не ограничивавшаяся Воронежем. Так, в Курске арестовали Сергея Никитовича Шевцова, журналиста и секретаря редакции «Курской правды». Его взяли 17 ноября, последним из девяти сотрудников его газеты, арестованных за принадлежность – вот вам и курская специфика! – к право-троцкистскому военному заговору[315].
Кстати, этот человек, будучи гражданским мужем Ольги Кретовой, как минимум дважды «соприкоснулся» с О.М., сам о том, скорее всего, ничуть не подозревая. Во-первых, тем самым ребенком-грудничком, что вдохновил О.М. на стихотворение «Когда заулыбается дитя…», был его и Ольги Кретовой сын – Игорь Шевцов, ныне известный воронежский географ. Во-вторых, именно на Шевцова и его репрессированность как на своеобразное заложничество и как на инструмент давления на себя не раз указывала и сама Кретова, когда пыталась оправдаться за свое столь активное участие в гонениях на О.М. в апреле 1937 года: хронологически это совершенно «не бьет» (Шевцова арестовали только в ноябре того же года), но ведь могли быть и другие события и признаки беды, кроме ареста?[316]
В рассказе Булавина о том, как они с Романовским писали свою статью с нападками на О.М. и других, есть один момент, поначалу ускользающий от внимания, а именно: срочность заказа! Цитирую: «
Личных контактов с О.М. у Романовского не было[318], что не помешало ему сначала самостоятельно (в апреле 1937 года), а позднее (в ноябре того же года) на пару с Булавиным, дважды выдвинуть против О.М. и других ссыльных интеллигентов смертельно опасные обвинения в троцкизме[319]. В первой – единоличной – статье Романовский писал: «
Казалось бы, прозрел человек – ан нет: в другом месте Булавин дал поистине гениальную, – а главное, действенную – формулировку троцкизма! Оказывается, что для того чтобы быть троцкистом, даже не обязательно знать или читать Троцкого: «
Кстати, Николая Романовского, булавинского соавтора по этим самым нападкам на О.М. (лично, впрочем, поэта не знавшего), органы и самого не позабыли. Правда, позднее: где-то в 1938–1939 гг. он был арестован и девять месяцев находился под следствием. Ожидал ареста и глубокий знаток сути троцкизма Булавин[322]. А раз ожидал, то, по собственной логике, тоже был троцкистом.
5
Лето – а оно в 1936 году было на редкость жарким, знойным – кончилось, воронежские писатели съехались в родной город. В начале сентября вернулся из Задонска и Осип Мандельштам. Впереди его ждали самая настоящая травля и самая настоящая поэзия – вторая и третья «Воронежские тетради».
Поговорим о первой. 11 сентября состоялось общее собрание, посвященное «вопросам борьбы с классовыми врагами в литературных организациях и на литературном фронте». В центре внимания было три человека: Леонид Завадовский (потому что ранее принадлежал к эсерам и входил в группу «Перевал»), Борис Песков (потому что находился под влиянием Завадовского и в разговорах с писателями допускал ряд политически неправильных и вредных высказываний) и Осип Мандельштам.
И уже 16 сентября в воронежской газете «Коммуна» появилась статья И. Чирейского под названием «“Каникулы” в Союзе Писателей». Журналист писал: «
Куда более подробнее, чем перед читателем, писательская организация отчиталась по вертикали перед своим центром – Союзом советских писателей СССР. 28 сентября Стефан Стойчев – в то время еще секретарь партгруппы Воронежского отделения ССП и основной докладчик на собраниии 11 сентября – сообщал об О.М. Владимиру Петровичу Ставскому, лично контролировавшему ситуацию в Воронеже и пославшему телеграфный запрос «о разоблачении классового врага»:
30, 31 марта и 4 апреля 1937 года состоялось общее собрание писателей Воронежской области, посвященное обсуждению статьи Р. Шпунт о воронежских писателях в «Комсомольской правде»[326]. 7 апреля О.К. Кретова, зам. председателя ССП Воронежской области, направляет в правление ССП резолюцию этого общего собрания. Одним из пунктов этой резолюции значится следующий, чуть ли слово не в слово повторяющий решение собрания от 11 сентября 1936 года: «
23 апреля вновь высказалась О.К. Кретова. В статье, озаглавленной «За литературу, созвучную эпохе!» и написанную к 5-летию постановления ЦК ВКП(б) о перестройке литературно-художественных организаций, она писала: «
Думается, что подлинной загрунтовкой для кретовской статьи послужил не столько корреспонденция Шпунт, сколько сталинский доклад от 3 марта на Пленуме ЦК ВКП(б), посвященный борьбе с двурушничеством. Сама Ольга Капитоновна позднее рассказывала Н.Е. Штемпель, что писала статью, так сказать, «не по своей воле», а вынужденно (у Кретовой арестовали мужа, и Ставский обещал на это закрыть глаза, взамен же потребовал разоблачительную речь и статью).
До конца воронежской ссылки оставалось три недели, и О.М., конечно же, был просто обязан среагировать на этот опаснейший выпад. Но сделал он это, правда, не сразу, а только 30 апреля 1937 года, когда он по-видимому об этой милой публикации и узнал. В этот день он отправил сразу два письма Н.М., находившейся тогда в Москве.
В первом (к нему были приложены выписки из «Коммуны» и письмо В. Ставскому) он писал:
Второе письмо было отправлено в тот же день, но, видимо, с вечерней почтой:
Сохранился и полный текст заявления О.М. на имя Ставского:
Ставскому это письмо не попало, оттого и сохранилось в архиве. Но, как знать, может, предыдущее или телефонный разговор и возымели некоторую силу. Во всяком случае, вместо естественного в таком случае нового приговора им было разрешено покинуть место ссылки. 13 мая 1937 года Осип и Надежда Мандельштам уехали из Воронежа в Москву. Впереди у О.М. оставалось всего лишь полтора года жизни, лишь один неполный год свободы, скитаний и мытарств.
И вовсе не недоразумением были те проклятия и угрозы, что неслись вслед за О.М. из Воронежа. В первом же выпуске сборника «Литературный Воронеж» (подписан к печати 4 ноября 1937 года) его имя и образ были задеты сразу в двух произведениях. Первое – это гневная отповедь Григория Рыжманова, созданная им еще в декабре 1936 года:
В том же сборнике – в обзоре «Воронежские писатели за 20 лет» – Н. Романовский и М. Булавин сочли необходимым рассеять сомнения О.М. в том, троцкист ли он: «Пользовавшиеся поддержкой врагов народа, прибывшие в 1934 году в Воронеж троцкисты Стефен, Айч, Мандельштам, Калецкий пытались создать сильное оцепление писательского коллектива, внося дух маразма и аполитичности. Попытка эта была разбита. Эта группа была разоблачена и отсечена, несмотря на явно либеральное отношение к ней бывших работников Обкома (Генкин и др.), которые предлагали воспитывать эту банду. Особо тяжелые условия для писательского коллектива были созданы бухаринским шпионом Рябининым и его приспешниками».
Полку троцкистов на сей раз прибавилось – их уже четверо. Четвертый – Павел Исаакович Калецкий (1906–1942), высланный в Воронеж из Москвы в 1933 году. Здесь он читал в пединституте курсы по фольклору, древнерусской литературе и литературе XIX века, одновременно работая в школе и редактором в издательстве «Коммуна»; печатался в газете «Коммуна», журнале «Подъем» и других изданиях. Из Воронежа он уехал в Ленинград в июле 1935 года.
У его дочери Т.П. Калецкой сохранились некоторые отцовские документы, и в них встречается имя О.М. Так, в письме к своему другу М.А. Гецову от 17 января 1935 г. П.И. Калецкий писал:
Но особенно красноречива выдержка из письма П.И. Калецкого ответственному секретарю Ленинградского отделения ССП, возможно, написанного в ответ и на вышеприведенные нападки Н. Романовского и М. Булавина:
6
Будучи очень общительным по природе человеком, О.М. в воронежской ссылке столкнулся с острейшим дефицитом человеческого общения. Из-за его ссыльного статуса многие побаивались, как сказал один артист воронежского Большого советского театра, «прислоняться» к нему, а в конце, когда появились эти чудовищные обвинения, многие стали от него просто шарахаться. Известен случай, когда один довольно известный университетский профессор-философ[331] просто испугался знакомиться с О.М., полагая, – и, наверное, резонно, – что это небезопасно.
Словом, постепенно вокруг Мандельштама в Воронеже выкачивался воздух. Находясь в вакууме, задыхаясь в нем, человек обычно попадает в жуткую депрессию, начинает думать о самоубийстве и т. д. Но с Мандельштамом – вопреки болезни и слабости – произошло иначе. Сама природа, сам город, его лучшие люди, с которыми он здесь не просто общался, а подружился – такие как Наталья Штемпель или Павел Загоровский – вдохнули в него воздух дружества и, вместе, оказались сильнее репрессивной машины.
И как итог – около сотни стихотворений, написанных в Воронеже, – лучшие и вершинные у Мандельштама. Вот это чувство просветленного оптимизма, замешенного на человеческой трагедии, – и потрясает. Это то, что Мандельштам именно отсюда, из Воронежа, привнес в русскую и мировую поэзию, «кое-что изменив в строении и составе» классической русской поэзии[332].
Документы
‹1›
Справка ГУГБ НКВД № 23 от 2 июля 1935 года с характеристикой стихотворений О.Э. Мандельштама «Холодная весна…» и «Мы живем, под собою не чуя страны…»
«УТВЕРЖДАЮ»
Нач‹альник› УСО ГУГБ НКВД
(ГЕНКИН)
СПРАВКА №
О к-р стих‹отворении› «Холодная весна» и «Мы живем»
О. Мандельштама
Автором двух к.-р. стихотворений «Холодная весна» и «Мы живем, под собою не чуя страны» является известный поэт МАНДЕЛЬШТАМ Осип Эмильевич, 1891 г. р., сын купца 1 гильдии. В 1907 г. примыкал к партии эсеров, был пропагандистом.
Стихотворение «Холодная весна» отображает отрицательное отношение МАНДЕЛЬШТАМА к ликвидации кулачества на Кубани и Украине.
Стихотворение «Мы живем» является к.-р. пасквилем на тов. СТАЛИНА.
В своих показаниях обвиняемый МАНДЕЛЬШТАМ говорит о стихотворении «Мы живем» как о гнусном к.-р. и клеветническом пасквиле, в котором cконцентрированы социальный яд, политическая ненависть и презрение к тов. СТАЛИНУ.
После Октябрьской Революции МАНДЕЛЬШТАМ опубликовал в «Воле народа» стихотворении «Керенский», в котором идеализирует Керенского, называя его птенцом Петра, а Ленина – временщиком.
Стихи распространялись МАНДЕЛЬШТАМОМ среди литераторов Ленинграда и Москвы.
За распространение к.-р. стихотворений МАНДЕЛЬШТАМ осужден Особым Совещанием при Коллегии ОГПУ 26/V–34 г. по 58/10 ст. УК.
(Сл‹едственное› дело № 4108, арх. № 604671)
Опер. Уполном‹оченный› УСО ГУГБ:
Управление НКВД по Ленинградской области, Главное управление государственной безопасности НКВД СССР (1937–1938 гг.):
«Призывом к террору были и стихи Мандельштама…»
Вернувшись из ссылки в Москву (точнее, в ее застоверстную зону), О.М. оставил за спиной в Воронеже своего рода угрозу с юга. Между тем не менее грозная опасность надвигалась на О.М.еще и с северной стороны – из Ленинграда.
Отзываясь на ситуацию в стране, питерские чекисты работали не покладая рук, и в результате «Большой террор» в исполнении «Большого дома» оказался в северной столице особенно большим (что, впрочем, традиционно). Как и во всей стране, в ходу здесь был оксюморон «право-троцкизм».
Осенью 1937 года чекисты «раскрыли» (читай: сфабриковали) огромный и разветвленный право-троцкистский заговор писателей под руководством Н. Тихонова и И. Эренбурга с целью убийства И.В. Сталина. Велика же была травма, нанесенная чекистскому сознанию питерским поэтом Леонидом Канегиссером, действительно убившим питерского чекиста Моисея Урицкого в 1918 году!
Примечательно, что сами Тихонов и Эренбург никак не пострадали, а вот по тем, кем они якобы «руководили», каток репрессий проехался вовсю[333].
Но сначала – печальная хроника. Аресты по этому делу растянулись на девять месяцев. Первым – на рассвете 20 июля 1937 года – был арестован Николай Олейников[334]. Вторым – спустя почти три месяца! – Бенедикт Лившиц: 26 октября 1937 года[335]. Еще через два дня – 28 октября – И.А. Лихачев. Затем – Валентин Стенич: за ним пришли 14 ноября 1937 года[336].
Всех остальных брали в 1938 году: 4 января – В.А. Зоргенфрея[337], 10 января – поэта С.М. Дагаева[338], в ночь с 3 на 4 февраля – Ю.И. Юркуна[339], 5 февраля – Г.О. Куклина[340], 11 февраля – Ю.С. Берзина[341], 14 февраля – Д.И. Выгодского[342], 15 февраля – А.М. Шадрина[343], 19 марта – Н.А. Заболоцкого[344], 20 марта – Е.М. Тагер[345] и 23 апреля – А.А. Энгельке[346].
У этого сугубо ленинградского дела была солидная московская подкладка. Начать с того, что москвичом был один из «руководителей» заговора – Эренбург (даром что пропадал в Париже). На допросе, состоявшемся 25 ноября 1937 года, В. Стенич прямо «сказал», что их группа носила смешаный московско-питерский характер и «
Постепенно в протоколах начало мелькать и имя О.М.[348] Впервые – 11 января 1938 года, во время второго допроса Лившица, когда он, называя немало имен, раскрывал «механизм» писательской контрреволюционной организации, направляемой из Парижа Кибальчичем (Виктором Сержем)[349]. Свою «активную троцкистскую деятельность» Кибальчич развернул еще в период 1929–30 гг., «
Весьма существенно, что и сам Кибальчич на собственном допросе от 7 марта 1933 года, будучи спрошен следователем о своих литературных связях, сказал:
Аттестуя Л.М. Эренбург «троцкистским эмиссаром», напрямую связанной с Кибальчичем, Лившиц помянул и О.М.:
Отвечая на вопрос следователя о террористическом характере их (то есть заговорщицкой) организации, Лившиц сказал:
Следующее упоминание О.М. – 31 января 1938 года, на допросе поэта С.М. Дагаева. Дагаев показал, что посещал совещания у Тихонова, где бывали почти всегда одни и те же участники организации: Бенедикт Лившиц, Вольф Эрлих, приезжавший из Москвы Павел Антокольский, жена Тихонова – М.К. Неслуховская и другие. Помянул Дагаев и О.М.: в марте 1937 года Тихонов собирался послать ему в ссылку 1000 рублей, будто бы «
Вспомнил О.М. и Ю. Юркун – на допросе 9 мая 1938 года, то есть тогда, когда О.М. уже и так сидел на Лубянке, о чем Юркун, конечно, не знал. Он охарактеризовал тринадцать членов «группы Лившица», в том числе и О.М., «
Фактически О.М. включили уже в фигуранты дела, о чем недвусмысленно свидетельствует и приложенный к обвинительному заключению по делу Лившица список: «Лица, проходящие по следственному делу № 35610–37 г.», составленный младшим лейтенантом Павловым[357]. В него вошли все упомянутые в протоколах лица, как живые, так и мертвые, разделенные на пять категорий: 1) «осужден», 2) «арестован», 3) «устанавливается», 4) «за границей» и 5) «умер». Имя О.М. открывает столбик фамилий осужденных, кроме него там еще Заболоцкий, Берзин, Корнилов, Беспамятнов, Майзель, Л. Гумилев и Горелов.
Но формулировка «числится за Москвой», служившая своего рода охранной грамотой для О.М. в Воронеже, теперь означала другое: числится за Москвой – Москвой и арестован. Его индивидуальное следственное дело 1938 года содержит немало следов если не скоординированности, то взаимоувязанности с трагическим групповым спектаклем, срежиссированным на берегах Невы.
Да и сама Москва едва ли была заповедником хотя бы и социалистической законности. Но как ни старался О.М. напоминать о себе своими полными то гнева, то отчаянья письмами в Союз писателей, в редакции журналов или отдельным литераторам, Москва как-то подзабыла о нем.
Репрессии против писателей между тем шли и здесь – и под весьма знакомыми девизами.
Довольно экзотический – украинский национализм. Его жертвой пал Владимир Нарбут, арестованный еще в октябре 1936 года и расстрелянный на Колыме.
А не хотите ли еще один право-троцкистский заговор и теракт против товарища Сталина? – Пожалуйста! Извольте! Аж целых два! Два бывших вожака пролетарской «Кузницы», разочаровавшихся в Совдепии из-за нэпа, – Владимир Кириллов и Михаил Герасимов – были арестованы под этой маркой (первый – в Пензе, 30 января, а второй совсем незадолго до возвращения О.М. – 16 мая 1937 года), оба были расстреляны 16 июля того же года[358].
Одним из первых в Москве – 4 ноября 1936 года – арестовали прозаика Михаила Карпова[359], давшего показания на Ивана Макарова, Василия Наседкина и Павла Васильева. Макаров якобы одобрил предложенную Бухариным директиву о физическом устранении Сталина, а исполнителем наметил П. Васильева, который через своего тестя, И.М. Гронского, мог бы добиться у Сталина аудиенции.
6 февраля 1937 года, даже без оформленного ордера, на улице арестовали Васильева, а 7 февраля – Макарова[360]. Их дела вел оперуполномоченный 9 отделения 4 отдела ГУГБ сержант госбезопасности С.Г. Павловский – из «молотобойцев» [361].
Михаила Карпова, Ивана Макарова, Павла Васильева и Ивана Васильева расстреляли 16 июля[362]. А 13 августа расстреляли еще двоих – Ивана Приблудного как еще одного «идеолога» теракта и Юрия (Георгия) Есенина как еще одного потенциального его «исполнителя»[363].
Приблудного взяли 31 марта 1937 года[364]. Его дело вел также Павловский. И хотя к 15 апреля следователь всё уже закончил, подписывать свое постановление-обвинение Приблудный отказался[365]. После этого два с половиной месяца ничего не происходило – до тех пор пока 27 июня показания на Приблудного не дал Юрий Есенин, сын Сергея Есенина: Приблудный-де побуждал его к теракту и к легальному бегству за границу[366].
Сергей Клычков был арестован 31 июля на даче в поселке Казуар, а расстрелян 8 октября 1937 года[367]. Ему шили и пришили участие в Трудовой крестьянской партии и как бы второе издание заговора писателей с целью убийства Сталина, причем идейным вдохновителем являлся Клычков, а исполнителем – Владимир Кириллов.
Уже после гибели Клычкова – соответственно, 26 и 28 октября – были арестованы Василий Наседкин, женатый на сестре С. Есенина, и Петр Орешин: обоих пристегнули к уже раскрытым заговорам и расстреляли 15 марта 1938 года[368]. В 1932 году Наседкин написал «упадочное и явно контрреволюционное» стихотворение «Буран», смысл которого, по его же словам, примерно таков:
Тут приходится сказать, что одним из лейтмотивов протестной деятельности «крестьянских писателей», как в свое время и писателей-«сибиряков», были «еврейское засилье» и откровенный антисемитизм.
Если обобщать, то мы наблюдаем две очень схожие репрессивные кампании властей – разветвленные заговоры писателей с целью убийства Сталина: один – в Ленинграде, другой – в Москве, костяк ленинградской компании составили, условно говоря, переводчики-попутчики, а костяк московской – крестьянские писатели (тоже условно). Каждая из кампаний унесла десятки жертв, но ленинградская была всё же обильнее на них[370].
Если в случае Ленинграда О.М. фактически уже был фигурантом дела, то в Москве его имя, хоть он и был близок с Сергеем Клычковым и Павлом Васильевым, ни единого раза при допросах названо не было.
P.S. В таком случае есть своя логика в том, что в 1951 году, за полтора года до физической смерти так и не убитого заговорщиками тирана, своего рода «метастазу» дало именно ленинградское дело.
Но об этом ниже, в своем месте.
Московское городское управление милиции (май–июнь 1937 г.)
Сага о прописке, или «стоверстники»
1
16 мая истекал трехлетний срок воронежский ссылки Мандельштама.
Как-то оно будет дальше? Продлят ссылку или не продлят?[371] Отпустят или не отпустят?..
С тревогой в душе шли О.М. и Н.М. на Володарского, 39 – в здание областного УНКВД, где находилась и приемная комендатуры. Будучи в Воронеже, сюда О.М. практически не заглядывал: сталинское «чудо о Мандельштаме» избавило его и от «прикрепления», то есть от необходимости отмечаться здесь с месячной или какой-то иной заданной частотой.
Идти было недалеко – проулками по кромке косогора по-над рекой Воронеж. Очередь в приемной к окошку совсем никакая – с полтора десятка мрачных интеллигентов. Почему? – Объяснение пришло быстро: времена изменились, и высылками и ссылками НКВД больше не пробавлялся. Из следственной тюрьмы дорога вела уже не в губернские города и даже не в ссылочную глухомань, а прямо в лагеря или на смерть.
Самое верное, на что можно было рассчитывать, это на отсутствие ответа, на что-то вроде «Ваших бумаг нет, приходите завтра или через неделю». Но рука из окошка протянула О.М. бумажку, прочитав которую О.М. «ахнул» (выражение Н.М.) и даже бросился назад переспрашивать: «Значит, я могу ехать куда хочу?» Но дежурный рявкнул, не отвечая, и счастливец больше не переспрашивал, словно боясь утерять в счет ответа, если бы он был дан, толику своего счастья.
«Бумажка» эта не сохранилась, но представление о том, что это такое, у нас все же есть. Полугодом ранее совершенно аналогичный документ – «Форму № 13» за № 1480/452– получал в Томском горотделе НКВД Николай Эрдман, и его «бумажка» почему-то сохранилась[372]:
…Начались предотъездные хлопоты. В тот же день Н.М. завершила переписывать для Наташи Штемпель «Наташину книгу», а О.М. подарил ей «Шум времени» с надписью: «
Еще как минимум неделя ушла на то, что Н.М. назвала «ликвидацией воронежской оседлости»[374]. Скарб распродали и раздарили, но всё равно осталась груда вещей, на которых троица – поэт, его жена и его теща – однажды уселись на воронежском вокзале в ожидании поезда. В кармане пиджака веером разлеглись три небольшие картонки – плацкарты на Москву[375]. А на следующее утро эта же троица, передавая друг другу корзинки, узлы и чемоданы, вылезла уже на столичную платформу.
Везение, однако, продолжилось и в Москве. Ни Костарева, ни его жены и ребенка, ни даже его вещей в квартире не было: короткая записка на столе извещала о том, что всё это откочевало на дачу.
И сразу же предарестная жизнь и жизнь нынешняя «склеились» в единое целое, словно и не было страшной трехлетней пустоты посередине, заполненной Лубянкой, Чердынью, Воронежем, Воробьевкой, Задонском, стукачом Костаревым за одной стеной и гитаристом Кирсановым за другой. Оказавшись одни и в своих стенах, О.М. и Н.М. враз забыли и про новые ежовые времена (а ведь был самый канун того, что позднее станут называть Большим террором!), и про свои «минус двенадцать»[376]. Они вдруг потеряли страх и уверовали в прочность своего возвращения, в то, что они достаточно намаялись и отныне их ждет нормальная и спокойная жизнь. И неважно, что Костарев, их жилец и персональный доносчик, всего лишь на даче, а не съехал, как неважно и то, что всё время давало о себе знать больное сердце, и Осип Эмильевич всё норовил прилечь и полежать. Важно то лишь, что они снова дома, что они
И первый же московский день О.М. задался! С самого утра он обернулся двойным счастьем – встречей с А. Ахматовой, подгадавшей свой приезд к их и остановившейся еще накануне в их же доме у Ардовых, и вожделенным походом «к французам», в масляное царство обморочной густой сирени, кустившейся за стенами Музея нового западного искусства.
Ну разве не чудо, что первым гостем была именно Ахматова! Всегда-всегда, когда О.М. было особенно трудно, она оказывалась рядом – вместе с Надей встречала в Нащокинском «гостей дорогих» и тотчас же пошла хлопотать, провожала его в Чердынь и проведывала в Воронеже. Нет, при ней О.М. и не думал лежать – он бегал взад-вперед и всё читал ей стихи, «отчитывался за истекший период», аккурат вобравший в себя Вторую и Третью воронежские тетради, которых Ахматова еще не знала. (Сама же она прочитала совсем немного, в том числе и обращенный к О.М. «Воронеж»: на душе у нее самой скребли кошки – заканчивался пунинский этап ее жизни.)
На следующий день О.М. пошел в Союз писателей к Ставскому – устраивать свои литературные дела: договариваться о вечере и публикациях, может быть, о службе и возобновлении пенсии и уж наверняка – о московской прописке (а заодно и выслушать слова признательности за то, что он, несчастный ссыльный поэт, так помог всемогущему Ставскому в эти годы со временным устройством Костарева). Но… Владимир Петрович оказались как назло чрезвычайно перегружены работой и в спонтанном приеме отказали. «Через неделю, не раньше», – передали оне через секретаря. А в этой «неделе» таилась для О.М. административная западня – столько ждать, не нарушая режим, он не мог. Он должен был куда-то уехать! – и именно этого от О.М. ожидали, собственно, и занятый по горло Ставский, и деликатный дачник Костарев.
Проблема Костарева, кстати, и вообще не должна была возникнуть, ибо по мартовской, 1936 года, «джентльменской» договоренности между ним и Мандельштамами он поселялся в Нащекинском под поручительство Ставского самое большее на 8-9 месяцев и, стало быть, должен был смотать свои удочки не в мае 1937-го, а самое позднее в январе[377]. Но не смотал и в конце концов прописался на мандельштамовской жировке! (Этот прямой профит от мандельштамовской зэковской судьбы и близкая личная дружба со Ставским заставляют лишний раз задуматься о, возможно, и более зловещем участии Костарева во всей истории со вторым арестом О.М.)
Но друзьям-дальневосточникам не повезло, вернее, чрезвычайно «повезло» самому О.М. – в Доме Герцена, куда он доковылял после холодного душа в приемной у Ставского, на внутренней лестнице, ведущей в Литфонд, куда он и направлялся, с ним приключился стенокардический криз. Скорая, которую вызвали сотрудники Литфонда, оказала О.М. первую помощь и доставила его домой, наказав лежать, не вставая, как минимум два или три дня. Случилось это скорее всего 22 мая, поскольку 25-го О.М. сам отправился в поликлинику Литфонда. Там его осмотрела профессор Разумова, консультант экспертизы нетрудоспособности, и, кажется, всё-всё поняла. Вот ее комплексный медико-социальный диагноз: «
Разумеется, и О.М. не сидел на месте. Сильнейшее впечатление, например, на него произвело новое, с иголочки, московское метро: благо, красивейшая из станций – «Кропоткинская» – была буквально в двух шагах от дома.
Но однажды кончилась и эта защита: последний раз бюллетень был продлен 20 июня – по обыкновению, на три дня, до 23-го числа. Именно в эти несколько дней, наверное, и приехал Костарев, сказав, что на несколько дней. Кульминацией его приезда стал визит милицейского чина, косившего под «монтера».
О.М. его сразу же «разоблачил». Выйдя из-за шкафа, где он сидел вместе с Н.М. и заехавшим в Москву Рудаковым, О.М. пошел прямо на «монтера» и сказал: «
Милиционер не покраснел и не стал отпираться. Предъявив свои документы, он потребовал у О.М. его, после чего повел его в отделение милиции. Но далеко они не ушли: по дороге с О.М. опять случился припадок, и скорая вновь водворила поэта в его проходное царство. Поднимали его на последний этаж на кресле, одолженном у соседей снизу (Колычевых), и не исключено, что и «монтеру» пришлось немного поучаствовать в этом неожиданном для милиции трансфере. Дождавшись, когда О.М. придет в себя, он попросил все его медицинские справки и бумаги и ушел в костыревскую комнату, где стоял мандельштамовский телефон. Выйдя из этой своеобразной телефонной будки, он кинул справки на стол, передал сказанное на том конце провода: «Лежите пока» – и ушел.
Происходило это всё скорее всего 20 или 21 июня: до реального отъезда в Савелово оставалось всего несколько дней. Пару дней О.М. посещали и врачи, и милиционеры (дважды в день – либо сам «монтер», либо его коллеги). Днем О.М. развлекался: «Сколько у них со мной хлопот!», – но ночью подкатывало отчаянье и к нему: однажды он даже пригласил жену вместе выпрыгнуть из распахнутого окна, но та произнесла: «Подождем», – и О.М. не стал настаивать.
Поводом же для суицида мог послужить классический и экзистенциальный вопрос советского человека – вопрос прописки и, соответственно, жилплощади. Сообразив, что весь сыр-бор с «монтером» в штатском только из-за этого, О.М. с Н.М. улучили момент, когда не было ни врачей, ни милиции, и спустились в домоуправление. Там выяснилось самое главное: сволочь Костарев сумел, во-первых, выписать Н.М., а во-вторых, оформить себе в порядке исключения («звонили, просили сделать исключение!») постоянную прописку взамен временной! Побывали они с Н.М. – по поводу прописки – и в милиции: сначала в районной, а потом и на Петровке, в центральной. В прописке им отказали (ну не Ставский же будет за него просить!), а заодно объяснили, что и в Воронеже их теперь не пропишут: после отбытия срока приговорные «минус двенадцать» превращались для лиц с судимостью в пожизненные «минус семьдесят»!.. И не только для репрессированных, но и для их ближайших родственников![379]
Наконец, терпение «монтера» лопнуло, и он сказал однажды утром, что пришлет «своего врача». О.М. и Н.М. восприняли это адекватно – как угрозу прекратить это либерально-медицинское безобразие, и в тот же день бежали из своего дома. Ночевали у Яхонтова в Марьиной Роще, а назавтра, когда Н.М. пришла к матери за приготовленными к отъезду вещами, Костарев немедленно вызвал милицию, потащившую в отделение уже Н.М. Соврав, что О.М. уже уехал из Москвы, а куда – неизвестно, Н.М. и сама стала жертвой административных мер: с нею, женой контрика, выписанной из «московского злого жилья» и более не прописанной, церемониться больше не стали и взяли подписку об оставлении пределов Москвы в течение 24 часов[380].
Но даже в этой административной малости Мандельштамы, эти государственные преступники и нарушители паспортного режима, отказали родному государству. В «бесте» у Яхонтова они отсиживались еще три дня, обложившись картами Подмосковья и только теперь задумавшись: а куда же податься?
2
23 мая 1937 года, когда О.М. уже покинул Воронеж, Политбюро ЦК ВКП(б) выпустило Постановление о выселении из Москвы, Ленинграда, Киева троцкистов, зиновьецев и др.[381], а 8 июня 1937 года – о выселении троцкистов и вообще правых[382]. Второго же июля вышло и Постановление ПБ ЦК ВКП(б) «Об антисоветских элементах»[383]. Так что зацепиться за Москву было практически невозможно, прописаться можно было не ближе чем за сто пятым километром.
Отказавшись от поисков счастья в Александрове, куда за 20 лет до этого он ездил на поклон к Марине Цветаевой, О.М. остановил свой выбор на Кимрах, точнее, на Савелово. На одном конце маршрута привлекала Волга (а свою летнюю жизнь О.М. и Н.М. хотели бы организовать как дачную), а на другом – близость Савеловского вокзала к Марьиной Роще, где жил Харджиев.
Не было и никакой работы – даже переводной. Жить оставалось только на помощь друзей и подаяние знакомых. Деньги на это лето подарили братья Катаевы, Михоэлс, Яхонтов и Лозинский, давший сразу 500 рублей.
25 июня[384] распрощались с Москвой.
Вещи на Савеловский вокзал принесли братья, а с Верой Яковлевной они конспиративно попрощались на бульваре: «Здравствуйте, моя нелегальная теща!» – сказал ей О.М., прежде чем обнять и поцеловать.
Не раз и не два они еще будут приезжать сюда – останавливаясь то у Харджиева, то у Яхонтовых, то у Катаева, то у кого-то еще. А однажды съездят даже в Переделкино к Пастернаку.
Выберутся и в Ленинград – пусть всего и на две ночи. Остановились у Пуниных, повидали Эмиля Вениаминовича, отца, и Татьку, любимую племянницу, Стенича, Вольпе и даже Лозинского в Луге.
Но всякий раз – нелегально и с риском (отныне уже общим) быть задержанными за нарушение режима.
3
…Жилье в Кимрах они нашли в Савелово, правобережной части Кимр, некогда самостоятельном большом селе, давшим свое негромкое имя одному из московских вокзалов. В черту Кимр село было окончательно включено в 1934 году[385].
В собственно Кимрах они и не пробовали ничего искать. В точности следуя совету Галины фон Мекк селиться в любой дыре, но не отрываться от железной дороги («лишь бы слышать гудки…»), О.М. с самого начала делал «ставку» на правобережье. «
«Дачей» им послужил двухэтажный, на несколько квартир, дом Чусова с зеленой крышей на центральной савеловской улице[388]. Улица сохранилась до наших дней, а вот дом нет.
Конечно, не раз они переправлялись на пароме или на лодке на левый берег – в собственно Кимры, старый и облупленный город, гуляли по его центральной купеческой части, но чаще оставались на «своему» берегу: прогуливались вдоль реки, купались, ходили в жидковатый лес, до которого было рукой подать.
Лето 37-го выдалось жаркое, Волга и та обмелела. О.М. и Н.Я. часто можно было видеть у берега: река и тенистые улицы, спускавшиеся к ней, были настоящим спасением от зноя.
Другим аттракционом был пристанционный базар, где «
На кимрскую сторону их перевозил бакенщик по фамилии Фирсов, у которого они еще и покупали рыбу. Домик самого бакенщика находился всего в тридцати метрах от электростанции, расположенной в Вознесенской части Кимр. И примерно там же (а точнее – в доме № 5 по ул. Пушкина) проживала тетя одного девятилетнего савеловского мальчика, Юры Стогова[391], – он-то и видел, а главное, хорошо запомнил О.М.
Его тетя как-то услышала – от подруги-учительницы, а та в свою очередь от заведующего гороно Тулицына – про приезд в Кимры О.М. Узнав его на улице, она произнесла при племяннике это необычное и потому врезавшееся в его память имя, а вскоре из окна теткиного дома он увидел и самого поэта.
Окно тогда было тем же, чем сейчас является телевизор, и однажды в нем «показали» следующую «картинку»: по улице не спеша шла необычная троица – полный мужчина в парусиновых брюках и в рубашке-кавказке с частыми пуговицами, женщина в белом платье и в легкой вязаной шляпке на голове. Третий же, Мандельштам, как бы в противовес был в темных брюках, мало разговаривал, но казался серьезным и сосредоточенным. Двое первых, судя по всему, это Владимир Яхонтов и Лиля Попова. Они остановились в тенистом местечке возле электростанции и долго беседовали.
Юра набрался смелости и подошел к ним поближе. Один (О.М.) был всё время грустным и задумчивым, другой же, напротив, без умолку балагурил. Заметив восхищенный мальчишеский взгляд, обращенный к женщине, «балагур» сказал: «Вот у Вас еще один поклонник появился».
Это савеловское лето – с частыми наездами в Москву, с влюбленностью в Лилю Попову и адресованными ей и не только ей стихами[392], с приездами время от времени друзей (Наташи Штемпель, Яхонтова и Поповой), – было сравнительно благополучным и не то чтобы беззаботным, но каким-то бодрым и обнадеживающим. Раскаты Большого Террора, уже вовсю громыхавшего в столицах и промышленных центрах, как бы не доносились до кимрской глуши, и только газеты в чайной не давали расслабиться.
Н.М. вспоминает некую устроенную для О.М. Лахути командировку на канал Москва-Волга и даже написанный по ее впечатлениям «канальский» стишок, уничтоженный ею самой в Ташкенте – с благословения А.А.
Понятно, что такая командировка не была долгой, а скорее всего и вообще однодневной. А раз так, то наиболее вероятными ее датами могли быть или самое начало июля, или почти весь август. и к ним, по слову Шиварова, в свое время планировалось присоеднить и самого О.М.
Еще в мае О.М. бомбардировал Союз Писателей письмами и звонками с предложениями своего поэтического вечера. Идея читки весьма понравилась все тому же Лахути – более того, она показалась ему спасительной. «
Но «Снегурочка» действительно шла в этот день в Большом и повестки действительно рассылались А. Сурковым! В архиве А.Е.Крученыха даже сохранился экземпляр, посланный, в частности, И.Уткину[394]. Уткин числился по секции поэтов, но повестку, похоже, получили и прозаики, по крайней мере Пришвин. 16 октября 1937 года он записал в дневнике: «
Загадочная фраза, но явно относящаяся к разгильдяйскому – или хорошо организованному? – конфузу вчерашнего дня, точнее, вечера с несостоявшейся читкой стихов.
Может быть, Союз хотел показать Мандельштаму, насколько не востребованы другими его новые стихи и он сам?
Но почему же тогда не было ни Суркова, ни даже Лахути?…
Документы
‹1›
Письмо Ответственного секретаря Правления ССП СССР В.П. Ставского Н.Я.Мандельштам с просьбой предоставить одну из комнат ее квартиры во временное пользование Н.К.Костареву.
СОЮЗ СОВЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ СССР
Москва, ул. Воровского, д.52 Тел. 3-36-32
Правление
№ 09 29 марта 1936 г.
Надежде Яковлевне МАНДЕЛЬШТАМ
Правление ССП СССР просит Вас предоставить во временное пользование одну из комнат Вашей квартиры – писателю тов. КОСТАРЕВУ Н.К. – сроком 8-9 месяцев.
Отв. Секретарь
Правления ССП СССР (СТАВСКИЙ)
‹2›
Расписка Н.К.Костарева с обязательством освободить комнату в случае досрочного возвращения О.Э.Мандельштама в Москву.
Обязуюсь – в случае возвращения тов. О.Э.Мандельштама в Москву в свою квартиру по ул. Фурманова 5, кв. 26 – освободить раньше означенного в отношении Союза ССП от 29.III – срока, при условии предупреждения за три недели (21 день)
Ник. Костарев
30.III.36 г.
Москва
‹3›
Медицинская справка от 25 мая 1937 года с предписанием О.Э. Мандельштаму постельного режима на один–два дня
Союз Советских Писателей
Литературный Фонд Союза ССР
(ЛИТФОНД)
Отдел
Москва, Тверской бульвар, д. № 25
Тел. 1-20-63, 1-81-80
СПРАВКА
Дана гр. Мандельштаму Иосифу в том, что ему была оказана медицинская помощь в помещении Литературного института (Тверской бул., 25) по поводу сердечного припадка. По состоянию его здоровья ему показан абсолютный покой в продолжении 1–2-х дней.
Руководитель группы: И. Рубин
Врач-консультант: Разумова[396]
‹4›
Листок о нетрудоспособности О.Э. Мандельштама, с 26 мая по 23 июня 1937 года
Форма № 1
ЛИСТОК О НЕТРУДОСПОСОБНОСТИ № 26316
ПОЛИКЛИНИКА ИМ. ПРОФ. СНЕГИРЕВА
Выдан:
Фамилия нетрудоспособного:
Имя и отчество:
Год рождения:
Диагноз:
Режим:
Освобождение от работы:
С какого числа
С какого числа
С какого числа
С какого числа
С какого числа
С какого числа
С какого числа
С какого числа
‹5›
Письмо О.Э. и А.Э. Мандельштамов Э.В. Мандельштаму
[10 июня 1937 г.]
Дорогой папочка!
Я в Москве всё время болел. Сердце ослабело. Сейчас лучше. Меня собираются лечить. Союз Сов‹етских› Писателей предложил мне помощь. Назначена в Союзе читка моих новых стихов[397]. Настроение хорошее. Очень хочется работать. Для этого у меня хватит сил. Скоро выедем за город. Страшно хочу тебя видеть. При первой возможности выпишу тебя к нам. Горячо целую тебя и детей. Тане и Жене – привет.
Ося
Целую крепко. 15/VI вышлю деньги. Жду писем.
Твой Шура
‹6›
Письмо О.Э. Мандельштама В. П. Ставскому,
‹июнь 1937 г.›
Уважаемый тов. Ставский!
Вынужден вам сообщить, что на запрос о моем здоровьи вы получили от аппарата Литфонда неверные сведения.
Характеристика: «средне-тяжелый хронический больной» не передает состояния. По существу это значит
Эти сведения резко противоречат письменным справкам пяти врачей от Литфонда и районной городской амбулатории.
Прилагаю подлинные документы и ставлю вопрос: хочу жить и работать; стоит ли сделать минимум реального для моего восстановления?
Если не теперь – то когда?
О. Мандельштам
P. S.
Фактически по медицинской линии Литфонда произошло следующее: меня обследовали (в течение трех недель), причем врачи нашли тяжело больным и – постановили воздержаться от лечебной помощи.
Даже ряд исследований, предписанных проф‹ессором› Роменковой (терапевт), не был произведен. Окончательный диагноз не поставлен. Меры к лечению не указаны. В лечебной помощи отказано.
‹7›
Письмо О.Э. Мандельштама В.П. Ставскому(?)
‹июнь 1937 г.›
По заключению городской районной амбулатории необходимо помещение немедленно в нервный санаторий.
Ни одно из исследований, предписанных проф. Роменковой от Литфонда, не сделано.
Сердце ослабело. Задыхаюсь. Держится температура. Растет психическое возбуждение. Боюсь один ходить и физически не могу. Прилагаю бумаги присланных вами врачей.
‹8›
Телеграмма О.Э. Мандельштама Е.Е. Поповой
[26 июня] ‹1937 г.›
ДОРОГА ЛЕГКАЯ КОРОТКАЯ СЛУШАЛ ЩЕЛКУНЧИКА[398] СМОТРЕЛ ВОЛГУ МОСКВУ БОЛЬШОЙ ПРИВЕТ ЯХОНТОВУ = МАНДЕЛЬШТАМ
‹9›
Повестка о поэтическом вечере О.Э. Мандельштама в Союзе Писателей СССР
‹разослана через курьеров 14 октября 1937 г.›
<Надпись на конверте: «В<весьма> срочно. С курьером»>
Тов. Уткину!
Уважаемый товарищ!
15-го октября в 6 часов вечера в помещении Союза Советских писателей состоится читка стихов Осипа Мандельштама, на которой просьба присутствовать.
Секретарь бюро секции поэтов – Сурков.
Московский областной отдел здравоохранения при Мособлисполкоме, санаторий «Саматиха» (1938):
Общественный ремонт здоровья, или отдых в мышеловке
1
Двухэтажный дом Чусова был, вероятно, теплым и вполне пригодным для зимнего жилья. Но оставаться на зиму в Савелово оказалось, видимо, по каким-то причинам нельзя, и во второй половине октября вопрос о местожительстве встал заново и с не меньшей остротой.
Аркадий Штейнберг, в то время сам сидевший в лагере, позднее рассказывал, что Мандельштамы заходили к нему домой и расспрашивали его мать о Тарусе. Ездили они и в Малый Ярославец к Надежде Бруни – жене Николая Александровича Бруни, «отца Бруни» из «Египетской марки», тоже арестованного. В этот неосвещенный, непролазный в дожди город они приехали поздно вечером – ни фонарей, ни прохожих; на стук в окна – искаженные страхом лица: оказалось, что в последние недели город накрыла волна арестов, и наутро Мандельштамы в ужасе бежали в Москву из такого «пристанища»[399].
Поздней осенью 1937 года Мандельштамы поселились в Калинине – с легкой руки Исаака Бабеля, сказавшего: «Поезжайте в Калинин, там Эрдман, – его любят старушки…»
Надежда Яковлевна потом вспоминала, как Николай Эрдман, сам живший в маленькой узкой комнатке, где помещались только койка и столик, помогал им устроиться:
Приехали Мандельштамы, вероятно, 5 ноября, ибо 6-го они уже в Калинине были. Остановившись в лучшей тверской гостинице «Селигер»[401], первым делом – оба-сами – написали по письму Кузину[402], сложили в общий конверт и отнесли на почту[403]. Письмо О.М. вполне себе бодрое, даже радостное, он не жалуется, а как бы отчитывается за всё время отсутствия вестей друг о друге:
И дальше о музыке – между Кузиным и О.М. было принято обмениваться музыкальными впечатлениями: «
К 17 ноября 1937 года вопрос с квартирой, а стало быть, и с местом постоянного проживания решился. О.М. и Н.М. прописались в Калинине, в доме П.Ф. Травникова по адресу: 3-я Никитинская ул., 43.
В тот раз Мандельштамам повезло. Узнав их голоса, из одного дома вышел жилец, ленинградец, бывший литературный секретарь П.Е. Щеголева[405], и его хозяйка, поняв, что наниматели не проходимцы, сразу же сдала им комнату в своей пятистенке.
Надежда Яковлевна Мандельштам, посвятив хозяйке и ее семье отдельную главку в первой книге воспоминаний («Последняя идиллия»), назвала лишь ее имя и отчество – Татьяна Васильевна, а заодно и профессию ее мужа – рабочий-металлург. Но из различных «дел Мандельштама» мы узнаем и всё остальное: их фамилию – Травниковы, имя хозяина – Павел Федорович и их точный адрес (дополнительным ориентиром может служить и маршрут, которым Мандельштамы добирались до дома с вокзала – по мостам через Волгу и Тьмаку, ее приток) и даже сроки их проживания (точнее, прописки) у Травниковых – с 17 ноября 1937 года по 10 марта 1938 года, после чего О.М. «
Сначала Мандельштамы поселились, по-видимому, в отдельной комнате, может быть, на утепленной террасе. Но там было все-таки очень холодно, и со временем (наверное, еще в ноябре) они переместились на теплую половину дома. В этот день они написали Кузину:
Мужчины – хозяин и постоялец – вскоре подружились, а О.М. раздобыл пластинки (Баха, Дворжака, Мусоргского, итальянцев). По вечерам устраивались концерты, Татьяна Васильевна ставила самовар и угощала всех чаем с вареньем, а Осип Эмильевич всё норовил заварить чай сам, по-своему, и изо дня в день упорно просматривал «Правду», на которую был подписан хозяин. Уже одним своим видом газета, именно тогда и попавшая в мандельштамовскме стихи, будоражила воспоминания о том, что впоследствии назовут Большим террором:
Не раз и не два, вспоминала Надежда Яковлевна, О.М., прочтя в газете что-нибудь новое – шельмующее или угрожающее – ронял: «Мы погибли!» А хозяева махали на него руками, и сердились: «Еще накликаете!.. Никуда не лезьте – и живы будете!»[407]
Калинин (Тверь) побывал под оккупацией, и неудивительно, что пятистенка Травниковых не сохранилась. Однако и здесь образ ссыльного поэта запечатлелся в памяти ребенка яркой картинкой[408]. Взрослые тогда всех ссыльных называли «троцкистами», а О.М. и того красочней – «ушастый троцкист». Двенадцатилетней девочке очень хотелось пройтись с ним рядом, может быть даже заговорить, но она всё не решалась. Но однажды разговор все-таки состоялся. Прощаясь, О.М. прочитал девочке стихи – не свои, а Блока, и это всё стало для нее событием-воспоминанием на всю жизнь.
Кроме Эрдмана и секретаря Щеголева, в Калинине была еще одна знакомая душа, причем весьма давняя (еще с 1923 года) – Елена Михайловна Аренс. Выйдя замуж за дипломата, она пожила и в Америке, и в Италии, но пришел черед отправиться и в Калинин – на правах ссыльной. Рассказывая в апреле 1983 года о калининском житье-бытье, она вспоминала необычайно живые, умные и веселые глаза Осипа Эмильевича, ласково называвшего жену: «моя нищенка». Елена Михайловна изредка навещала Мандельштамов, но чаще они заходили к ней, и это было лучше, поскольку в ее доме почти всегда было чем угостить поэта и его «нищенку».
Несколько раз к Мандельштамам приезжали близкие люди: Евгений Яковлевич, брат Надежды Яковлевны и, конечно же, «ясная Наташа» – Наталья Евгеньевна Штемпель, гостившая у них несколько дней на зимних каникулах. Ей запомнились «
2
…Новый, 1938-й год начинался трудно, скверно, грозно.
В самом его начале – разгром Государственного театра имени В.Э. Мейерольда: 8 января в «Правде» появился приказ Комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР о его ликвидации[410]. О.М. узнал эту новость, что называется, из первых рук – именно 8 января он ночевал у Мейерхольда. Приехал же он в столицу скорее всего за денежным пособием, выделенным ему Союзом писателей. Но и пособие ничего бы не поменяло: становилось понятно, чем всё это пахнет.
21 января 1938 года Надежда Яковлевна писала Б.С. Кузину: «
Действительно, переписка О.М. за этот год крайне скудна: письмо В.П. Ставскому, несколько писем Б.С. Кузину, письмо из Саматихи отцу и последнее – лагерное – письмо брату.
Первое из сохранившихся писем Кузину датировано 26 февраля:
С приходом весны атмосфера в стране не только не очистилась, но стала еще тревожней, еще наэлектризованней. Гроза же грянула 2 марта, с началом процесса над группой Бухарина–Рыкова (закончился 13 марта), давшем толчок новой волне репрессий – теперь уже бериевских. Одновременно грозовая туча нависла и на внешнеполитическом горизонте: 11 марта Гитлер вошел в Австрию, преподав Европе короткий и ясный урок «кройки и шитья» ее географической карты.
С началом бухаринского процесса, связь которого со всеми последующими событиями непросто отрицать, совпал и последний нелегальный приезд Мандельштамов в Ленинград в начале марта.
Прозаическая цель визита – собрать по знакомым хоть сколько-нибудь денег на дальнейшую жизнь. Но на этот раз хлопоты оказались пустыми: из тех, кого еще не арестовали, никто и ничего не сумел или не захотел дать.
Именно тогда – между 3 и 5 марта – Ахматова и О.М. увиделись в последний раз. Надежда Яковлевна вспоминала:
По телефону… К этому приезду уже начали сбываться самые мрачные пророчества О.М. о «мертвецов голосах» и о «гостях дорогих». Лившицу, Стеничу, Выгодскому – одним из самых близких ему людей – было уже не позвонить. Всех их арестовали – кого осенью, кого зимой…
С Беном Лившицем не удалось проститься и в предыдущий приезд – летом 1937 года. На ранний, с вокзала, звонок Тата (Екатерина Константиновна) Лившиц мужа будить не стала, за что потом была жестоко отругана – весь день Бенедикт Константинович просидел у телефона, словно догадывался или предчувствовал, что этот их тысяча первый за жизнь разговор, если бы он состоялся, был бы последним.
Но О.М. так и не позвонил[414].
3
Около 6 марта О.М. и Н.М. вернулись в Калинин, быстро-быстро собрались и, после очень трогательного расставания с Травниковыми, выписавшись и оставив у них корзинку с архивом, уехали через Москву в Саматиху.
В Москве они задержались на один или два дня, ночевали у Харджиева[415]. Там, вероятно, с ними и повидался Борис Лапин, подаривший О.М. том Шевченко[416].
Чем же были заполнены эти дни?
Посещением музеев и хождением по начальству. Несомненно, О.М. не удержался и забежал к своим «импрессионистам» на Волхонку. Посетил он и друзей-художников. Во-первых, Осмеркина, который, возможно, именно тогда и сделал свои знаменитые карандашные наброски – последние портреты поэта «с натуры», уже по этому одному могущие идти на правах его посмертной маски[417]. Во-вторых, Тышлера, которого, как пишет Н.М., он «
Но больше всего времени ушло всё же на начальство. В прошлый приезд О.М. в Москву его принял Ставский и
В этой эйфории О.М. упустил смысл встречи с другим писательским боссом – тем самым, что однажды привел к Катанянам Шиварова. Фадеев, однако, выполнил свое обещание и переговорил об О.М. наверху, с Андреевым. Разговору в кабинете Фадеев предпочел салон своей машины:
Уже это одно должно было насторожить О.М. – настолько это противоречило тому, чем им казались путевки в мещерское ателье по «ремонту здоровья». Вместо этого О. М. даже пробовал утешать Фадеева:
Услышав о санатории, Фадеев насторожился и, кажется, сразу же догадался обо всем, что это может значить:
Зато полным фиаско закончился поход О.М. в Госиздат за переводом. Редактор отдела западной литературы хотел дать ему перевести «Дневник» Эдмона и Жюля Гонкуров, на эту работу Мандельштамы всерьез рассчитывали как на единственный источник собственных средств. Но Луппол[424] отказал О.М. в этом счастье категорически и бесповоротно. Трудно сказать, вспомнил ли О.М. в этот момент о разговоре с Фадеевым, но он тотчас же, по горячим следам, написал Ставскому:
Машинописная копия этого письма сохранилась в переписке Правления ССП за 1938 год[427], причем в левом верхнем углу начертана резолюция Ставского: «
Т. Каш. – это В.М. Кашинцева, заведующая секретариата ССП, а вот что значит сама резолюция «
Впрочем, О.М. и не подозревал об этой резолюции, как и не догадывался обо всем ее лицемерии.
4
А 8 или 9 марта он и Н.М. приехали в профсоюзную здравницу «Саматиха» треста по управлению курортами и санаториями Мособлздравотдела при Мособлисполкоме, в двадцати пяти верстах от железнодорожной станции Черусти, что за Шатурой, – настоящий медвежий угол[429].
…Когда-то здесь был лесозавод и усадьба Дашковых. Вековые корабельные сосны и сейчас поскрипывают над десятком бревенчатых зданий: война и пожары пощадили их. Зимой здесь отдыхало человек пятьдесят, летом же – до трехсот. В начале войны здесь был детский госпиталь, а с 1942 года и по сей день – Шатурская психиатрическая больница № 11. Добавился один рубленый корпус, кое-что перестроено, а так – всё осталось по-старому, как при Дашкове или при О.М. Нет, правда, танцевальной веранды в «господском» доме, столовая с небольшой сценой перестроена под палаты, а там, где была баня и прачечная, теперь клуб, но никто уже и не помнит, где была избушка-читальня. Липовые аллеи сильно заросли, и не звучит уже в них хмельной аккордеон затейника Леонида; пересох и один из прудов, а на другом и в помине нет лодочной станции, – но всё как-то по-прежнему зыбуче, ненадежно и зловеще, словно нынешний профиль лечебницы обнажил что-то постыдно-сокровенное, молчаливо-угодливое, растворенное в таежном воздухе этой мещерской окраины. Не удивился бы, если б узнал, что судьба вновь заносила сюда бывших оперативников, бывших отдыхающих, бывших главврачей!..
Десятого марта – в день, когда в Ленинграде был арестован Лев Гумилев[430], – О.М. написал Кузину уже из Саматихи бодрое и оптимистичное письмо:
Второе письмо из Саматихи Кузину – еще более оптимистично: знакомая прозаическая отточенность и цепкость фразы говорят о бодром и чуть ли не о рабочем настроении. Как бы то ни было, но ранней весной 1938 года, встав на лыжи и надышавшись сосновым воздухом Саматихи, Осип Эмильевич вновь почувствовал себя молодым и даже ощутил «превращение энергии в другое качество».
Оттого-то и доверяешься той особенной мажорности, с какою пишутся редкие письма престарелым и не с тобою живущим родителям, – именно ею пропитано единственное письмо, посланное из Саматихи отцу 16 апреля:
И далее – приписка невестки: «
Да, действительно, Литфонд не только оплатил обе путевки в Саматиху, но и всячески озаботился тем, чтобы О.М. были «созданы условия» для отдыха (кто-то из Союза несколько раз звонил главному врачу, справлялся, как и что). Всё шло, пишет Надежда Яковлевна, как по маслу, без неувязок: и розвальни с овчинами на станции, и отдельная палата в общем доме, а затем, в апреле, – и вовсе изолированная изба-читальня, и лыжные прогулки, и предупредительный главврач[433]. Правда, в город съездить почему-то никак не удавалось, и О.М. даже однажды спросил: «А мы, часом, не попались в ловушку?» Спросил и тут же забыл, вернее, прогнал эту малоприятную догадку, благо под рукой были и Данте, и Хлебников, и Пушкин (однотомник под редакцией Томашевского), и даже подаренный Борисом Лапиным Шевченко.
Поговорить и правда было не с кем: отдыхающие были поглощены флиртом, один только затейник поначалу приставал к О.М. с карикатурными идеями насчет вечера стихов О.М.[434], – поэтому молодая барышня с «пятилетней судимостью», да еще «знакомая Каверина и Тынянова», легко втерлась к нему в доверие. Со временем стало ясно, что барышня, неожиданно уехавшая накануне Первомая, была «шпичкой» и находилась тут в служебной командировке; впрочем, и главврачу просто было велено О.М. не выпускать.
Итак, западня? Кошки–мышки?
Малоприятная догадка, кажется, подтверждалась…
Только вот что можно предпринять, сидя в западне?!.
И всё же О.М. не унывал: «Не всё ли равно? Ведь я им теперь не нужен. Это уже всё прошлое…»
Увы, он ошибался: Саматиха была западней…
5
Фадеев, как пишет Н.М., сразу же догадался о технологии грядущего ареста О.М. Но разве была эта технология так уж разработана и апробирована? Известны ли случаи, имеющие отдаленное сходство с мандельштамовской Саматихой?..
Да. 11 июля 1937 года в доме отдыха «Пуховичи» был арестован Изи (Исаак Давидович) Харик (1898–1937) из Минска, идишский белорусский поэт, председатель Еврейской Секции Союза писателей Белоруссии.
В июне 1937 года неожиданно щедрую, бесплатную путевку от Литфонда получил Бенедикт Лившиц – в Кисловодск, в санаторий «Красные камни». Правда, ему дали вернуться в Ленинград и арестовали спустя несколько месяцев – в ночь на 26 октября.
В конце феврале 1941 года в писательском доме творчества «Сагурахи» под Тбилиси был арестован уже упоминавшийся Иван Капитонович Луппол.
И вот 2 мая 1938 года в Саматихе арестовали Мандельштама.
Надежду Яковлевну продержали еще несколько дней в Саматихе, а 5 мая отпустили, выдав на руки следующую справку:
Документы
Справка о нахождении Н.Я. Мандельштам в доме отдыха в период с 8 марта по 5 мая 1938 года
Р.С.Ф.С.Р.
Трест по Управлению
Санаториями и Курортами
МООЗ при МОНК
Здравница «САМАТИХА»
__________________193
№ __________
Коробовского р-на Моск. обл.
СПРАВКА
Тов.
ДИАГНОЗ:
Главное управление государственной безопасности НКВД СССР (1938):
«…прошу вас помочь решить этот вопрос об о. Мандельштаме»: следственное дело о. Мандельштама 1938 года
1
Сколько раз – по телефону, письменно и лично – обращался Осип Эмильевич за защитой и помощью к Ставскому! Владимир Петрович Ставский (Кирпичников), автор не самых громких повестей о коллективизации, редактор «Нового мира» и формальный преемник самого Горького на посту первого секретаря Союза писателей СССР, был одновременно поручителем за некоего Костарева (Костырева), незваного «квартиранта» О.М., «спланировавшего» таким образом из Приморья прямехонько в двухкомнатную квартиру 26 в Нащокинском переулке – в ту самую, что «тиха, как бумага» и «пустая, без всяких затей»… Это немаловажная, а может статься, и роковая для О.М. деталь, ибо за последующими действиями главного, по должности, писателя страны стоял не один только корпоративный интерес (навсегда избавить писателей от зловредного влияния О.М.), но еще и личный (потрафить другу молодости и навсегда избавить квартиру О.М. от зловредного присутствия хозяина).
О тесном контакте и несомненном «доверии», которым Костарев пользовался у органов, достаточно внятно говорит эпизод с «монтером» из ОГПУ, которого он привел в квартиру О.М. дабы продемонстрировать: хозяин не за 101-м километром, а тут, дома, в Москве, попивает чаек, – чем грубейшим образом попирает предписанный ему административный режим[437].
Еще более тесный контакт с органами имел сам Владимир Петрович.
И тем не менее в начале 1938 года кресло под Ставским закачалось. 20 января 1938 года А.К. Гладков записал в дневнике:
И еще через восемь дней: «
Частичное объяснение этому содержит письмо самого Ставского в Комиссию партконтроля при ЦК ВКП(б) от 4 ноября 1937 года:
Тут особенно выразительна ссылка на уже знакомого нам капитана госбезопасности Журбенко, дающего Ставскому указания, кого увольнять, а кого нет!
За неделю до этого, 28 октября, Ставский записал в дневнике:
Защищаясь, Ставский не забывал и о своих текущих делах. Тем же днем датирована следующая запись: «
Видимо, у Ставского накопилась критическая масса писательских заступничеств за О.М. (а может быть, и доносов тоже), и он решил уделить этому вопросу какое-то время. Расспросив Костарева обо всем, что тот знал об О.М. на текущий момент, он устроил что-то вроде совещания с Сурковым и, возможно, Павленко по поводу О.М., для чего даже решил прочитать стихи последнего, на чем их автор громко настаивал еще с воронежских времен. Тогда-то, возможно, Ставский и передал Павленко сами стихи и попросил его написать «рецензию» на них. Несомненно, он проконсультировался, по обыкновению, и с капитаном Журбенко, выполнявшем при Ежове ту же роль, что и Агранов при Ягоде.
И вот у такого человека бедный Осип Эмильевич ищет защиты и покровительства!?. У своего, без тени преувеличения, палача!?.
В конце биографической справки, составленной Н.М., перед отъездом в Саматиху стоит многозначительная запись: «Разговор со Ставским о казни»[445]. Возможно, это тот же самый разговор, о котором О.М. писал Кузину, возможно, другой. Важно лишь то, что к этому времени начальственное терпение Ставского лопнуло (сработали, видимо, и костаревские приятельские доносы и разговорчики, да и писательский шумок раздражал), и он окончательно решил продолжить этот «разговор о казни», – но в иных сферах.
Разговор, в сущности, был о казни О.М.[446]
Подозреваю, что все необходимые слова были произнесены (вероятней всего Журбенко) еще до того, как 16 марта 1938 года – спустя неделю после водворения О.М. в Саматихе и день в день с письмом самого О.М. отцу – главный писатель страны обратился к главному чекисту:
К просьбе этой приложено «экспертное заключение» многократно уже поминавшегося Петра Павленко, еще в 1934 году «интересовавшегося» О.М. – в лубянском кабинете следователя Николая Христофоровича Шиварова.
Чем Петр Андреевич Павленко и под какой фамилией занимался за границей в середине 20-х годов – никто толком не знает[451], как и то, что он, не будучи узником, делал тогда же или чуть ранее на Соловках (о них он очень любил рассказывать). Но в конце 20-х годов он уже и москвич, и писатель – абсолютный чемпион по застольным байкам, знакомец, а то и подающий надежды соавтор подчас таких приличных писателей как Платонов, Пильняк или Всеволод Иванов. В начале 30-х еще одна метаморфоза: всенепременный кореш любого начальства, он и сам стал литературным начальником. И если идет он на торжество к соседу-писателю по Переделкино (кстати, по будущей улице Павленко!), то дарит ему… «
Что же пишет этот любознательный прозаик, талантливый провокатор и, по совместительству, соубийца О.М. в своей части коллективного доноса на поэта, озаглавленной «О стихах О. Мандельштама»?
Но Павленко – этот частный выразитель «общего» мнения – прекрасно понимал, что поставлен перед ним был не этот, а другой, гораздо более серьезный вопрос, как знал заранее и ответ на него: «Да, следует!»
После такой чистой и «совершенно секретной» (и оттого «чистой» вдвойне) работы карающему мечу революции оставалось только откликнуться на такой тревожный и убедительный сигнал, на это искреннее, товарищеское и аргументированное обращение, на этот прямо-таки крик о помощи![454] И кто же, как не чекисты, действительно, помогут писателям «решить этот вопрос о Мандельштаме», решить крепко и окончательно?
Правда, на согласования и разработку «операции» потребовалось некоторое время. На письме писательского вождя стоит штамп Секретно-политического отдела НКВД: «4 отдел ГУГБ. Получ‹ено› 13 апреля 1938».
Иными словами, Ежов держал письмо у себя чуть ли не месяц!
Почему?
Да потому, думается, что в первом – 1934 года – деле этого дерзкого антисоветчика оставались явственные следы «чуда» и самого высочайшего великодушия, так что и на этот раз, продолжим догадку, потребовалось то или иное проявление воли вождя. На что и ушел календарный месяц. Кроме того, в Ленинграде вовсю шло дело о «заговоре писателей», фактическим фигурантом которого являлся и О.М. – возможно, еще не начавшееся московское следствие запросило результаты лениградских коллег.
О воле вождя будем судить по результату: сроки действия чуда истекли! О чем, в сущности, и сказали или дали понять – Андреев Фадееву, а Журбенко Ставскому. И как только политическое решение было принято, закипела практическая чекистская работа!
Первым долгом – служебное обоснование. Вот справка, написанная начальником 9-го отделения 4-го отдела ГУГБ Юревичем[455] (разумеется, со слов Ставского):
На справке – три резолюции:
Подпись Фриновского – замнаркома внутренних дел – стоит и на ордере № 2817 на арест. Выписали ордер – 30 апреля. (Видно, Надежда Яковлевна переписала себе эти цифры. В архиве О.М. в Принстоне есть одна бумажка нестандартного вида, на которой записано ее рукой: «
2
…Прибытию в Саматиху опергруппы предшествовал приезд туда 30 апреля еще и районного начальства на двух легковых машинах. 1 мая, когда весь дом отдыха буйно отмечал праздник, гуляли, по-видимому, и чекисты.
Первомайские газеты захлебывались подобающими жизнерадостностью и энтузиазмом. Сообщалось, например, что накануне праздника открылось движение по новому Крымскому мосту в Москве, что в праздничный вечер давали следующие спектакли: в Большом – «Поднятую целину» (закрытый просмотр; был там, наверно, и Сталин), во МХАТе – «Любовь Яровую», в Вахтанговском – «Человека с ружьем», в оперетте – «Свадьбу в Малиновке» и т. д.
Скромный стук в дверь избушки-читальни раздался, как вспоминает Н.М., под утро 2 мая (по чекистским документам – третьего): двое военных (сотрудники НКВД Шишканов и Шелуханов) в сопровождении главврача Фомичева[460] предъявили ордер (О.М., кстати, поразило, что он был выписан еще в апреле).
Обыска как такового не было: просто в заранее приготовленный мешок вытряхнули всё содержимое чемодана. Согласно описи, это: «
Никаких претензий и жалоб арестованный не заявил, и вся операция заняла около 20 минут…
Проводить Осипа Эмильевича до Черусти его жене позволено не было[461].
В ночь перед арестом ей снились иконы: сон не к добру.
Больше она мужа уже никогда не видела. Канули в лету и стихи, написанные здесь: запомнить их Надежда Яковлевна не успела.
3
Итак, 2 мая 1938 года О.М. вырвали из жизни и сбросили в колодец ежовского НКВД. В его деле, впрочем, указана дата 3 мая, но это, надо полагать, дата поступления арестованного в приемник[462] внутренней (Лубянской) тюрьмы. Это небольшое трехэтажное здание во дворе лубянского колосса, окруженное со всех сторон грозными этажами с зарешеченными окнами. Если бы вдруг удалось увидеть его сверху, оно могло бы показаться мышонком в тисках кошачьих когтей. А снизу – из тесноты камер – людям, трепыхавшимся в неволе, таким оно не казалось, не воспринималось как метафора, – таким оно просто
О.М., впрочем, им не провели. В приемнике у него отобрали паспорт, чемоданчик, помочи, галстук, воротничок, наволочку и деревянную трость с набалдашником; выдали квитанцию: одну взамен всего изъятого (№ 13346); другую (№ 397) – на имевшуюся у О.М. при себе наличность: 36 рублей 28 копеек.
Но перед этим поэта – последний в жизни раз – сфотографировали. Эта тюремная фотография – профиль и фас – потрясает. Мандельштам – в кожаном, не по размеру большом, пальто (подарок Эренбурга, оно упомянуто потом почти всеми, видевшими поэта в лагере!), в пиджаке, свитере и летней белой рубашке. Небритое, одутловатое, отечное лицо сердечника, всклокоченные седины. Как выдержать этот обреченно-спокойный и вместе с тем гордый взгляд усталого и испуганного человека, у которого уже отобрали всё – книги, стихи, жену, весну, свободу, у которого скоро отнимут и последнее – жизнь?!
В этом взгляде, в этих глазах – весь его мир и дар, без которых сегодня нам самим, кажется, уже невозможно жить.
Фотография, как это ни странно, датирована тем же 30 апреля (запись на талоне ордера № 2817). От того же числа отсчитывался и пятилетний срок за контрреволюционную деятельность в приговоре Особого совещания.
Следующая достоверная дата – 9 мая. В этот день, согласно служебной записке № 16023, было отдано распоряжение доставить О.М. из внутренней (Лубянской) тюрьмы в Бутырскую и поместить в общую камеру.
Возможно, его выполнили не сразу, поскольку следующее документированное событие произошло всё еще на Лубянке – и 14 мая. Дактилоскопистом (подпись неразборчива) Внутренней тюрьмы ГУГБ НКВД г. Москвы сняты отпечатки пальцев О.М.: правая рука, левая, контрольный оттиск…
Тюремно-лагерное и следственное дела – это совершенно разные вещи[463]. Раньше мы могли лишь гадать о том, велось ли следствие или нет, и, если велось, то кто был следователем и какими методами велись допросы. В условиях заведенной машины ОСО, где даже подпись секретаря была заменена казенным штемпелем, большой необходимости не было даже в протоколах и допросах. Может быть, весь следовательский труд свелся к двукратному заполнению анкеты, точнее, учетно-статистической карточки на арестованного?..
Как раз в апреле – шапки долу перед «царицей доказательств»! – были сняты последние ограничения на физические методы воздействия при допросах (впрочем, их начали применять еще после февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) – это как правило, а в отдельных случаях пытки были в ходу еще с конца 20-х годов)[464].
Относительно технологии допросов и вообще расследования процитируем свидетельство Александра Алексеевича Гончукова, в 1937–1938 годах бывшего оперуполномоченным 2-го и 5-го отделений 4-го отдела УГБ УНКВД по Ленинградской области:
В Москве репутацией «молотобойца» пользовался уже упоминавшийся следователь Г.С. Павловский.
А может быть, мандельштамовский следователь тоже был из «молотобойцев»? Может, Осипа Эмильевича били, мучили, опускали, требовали, чтобы он назвал сообщников? Ведь появилась же откуда-то в обвинении запись «эсер», как появились у него самого боязнь быть отравленным и другие признаки явного обострения психического расстройства на этапе и в лагере? И что означают сведения Домбровского о роли бухаринских записочек в судьбе О.М.? В свете мартовского процесса над Бухариным в этом, кажется, есть своя логика[466].
Теперь, когда следственное дело стало доступно и введено в научный оборот[467], многое, очень многое прояснилось; многое – но не всё.
Через три дня после снятия отпечатков пальцев – 17 мая – состоялся единственный запротоколированный в деле допрос. Следователь – младший лейтенант П. Шилкин – особенно интересовался не столько нарушениями административного режима, сколько тем, кто из писателей в Москве и Ленинграде поддерживал О.М., но в особенности знакомством О.М. с Виктором-Сержем, что являлось явным отголоском ленинградских дознаний.
Допросом чекистская пытливость не ограничилась. Искали рукописи, посылали запрос в Калинин, поручая обыскать квартиру, где жил О.М. (в сочетании с путаницей с адресами ушло у них на это двадцать дней – от 20 мая до 9 июня[468]). Но там ничего уже не было: Надежда Яковлевна опередила оперативников и прибрала заветную корзинку со стихами.
Оперативная активность имела еще одно русло – медицинское. 20 июня т. Глебов[469] направил в 10-й отдел ГУГБ запрос, по-видимому, о состоянии душевного здоровья О.М., сидевшего в это время во внутренней тюрьме ГУГБ. Ответ за № 543323 с подписями начальника тюремного отдела НКВД СССР майора госбезопасности Антонова[470] и начальника 3-го отделения того же отдела старшего лейтенанта госбезопасности Любмана был послан 25 и получен 28 июня.
Вердикт комиссии: «
Теперь – имея на руках такой протокол, да еще шпаргалку-письмо Ставского – не так уж и трудно составить обвинительное заключение. И хотя первоначально намечавшийся «террор» был отставлен, О.М. обвинили, как и в 1934 году, по статье 58, пункт 10: «Антисоветская агитация и пропаганда».
По всей видимости, обвинительное заключение у Шилкина было готово еще в июне, если не в мае, но задержка с ответом из Калинина и необходимость освидетельствовать душевное здоровье поэта – а может, и другие причины – привели к тому, что утверждено оно было только 20 июля:
Клешня Особого совещания дотянулась до мандельштамовского дела только 2 августа. Круглая печать и штемпель-подпись ответственного секретаря Особого совещания «тов. И. Шапиро» на типовом бланке «Выписки из протокола ОСО при НКВД СССР» удостоверяют, что в этот день члены ОСО слушали дело № 19390/ц о Мандельштаме Осипе Эмильевиче, 1891 года рождения, сыне купца, бывшем эсере. Постановили: «
А накануне, 4 августа, на О.М. было заведено новое, тюремно-лагерное дело. После объявления приговора О.М. около месяца провел в Бутырской тюрьме.
Бывшие казармы Бутырского гусарского полка даже после переоборудования под тюремный замок были рассчитаны приблизительно на двадцать тысяч арестантов[471]. Но, по свидетельствам узников, перенаселенность в камерах Бутырок была пяти– или шестикратной, причем самое жестокое время наступило именно в середине 1938 года.
…16 августа мандельштамовские документы были переданы в Бутырскую тюрьму для отправки на Колыму. 23 августа он успел получить последнюю в своей жизни весточку из дома – денежную передачу от жены (сохранилась квитанция на 48 рублей, датированная этим числом), а 8 сентября столыпинский вагон увез О.М. в последний его путь – в далекое нелазоревое Приморье, – навстречу гибели.
Документы
ЦЕНТРАЛЬНЫЙ АРХИВ ФСБ, МОСКВА
МАТЕРИАЛЫ СЛЕДСТВЕННОГО ДЕЛА О.Э. МАНДЕЛЬШТАМА
№ Р-13864 1938 ГОДА
Обложка Следственного дела О.Э. Мандельштама 1938 года
Секретно
Министерство Государственной Безопасности СССР
Центральный архив
ОБЩИЙ СЛЕДСТВЕННЫЙ ФОНД
ДЕЛО по обвинению
Арх. №
Количество томов «
Наименование органа, в производстве которого
находилось дело:
Год производства:
По использовании дело должно быть возвращено в Центральный архив МГБ СССР
‹1›
Обращение Секретаря Правления Союза писателей СССР В.П. Ставского к Наркому внутренних дел СССР Н.И. Ежову с просьбой арестовать О.Э. Мандельштама
Копия
Секретно
Союз Советских Писателей СССР – Правление
«16» марта 1938 г.
НАРКОМВНУДЕЛ тов. ЕЖОВУ Н.И.
Уважаемый Николай Иванович!
В части писательской среды весьма нервно обсуждался вопрос об Осипе МАНДЕЛЬШТАМЕ.
Как известно – за похабные клеветнические стихи и антисоветскую агитацию Осип МАНДЕЛЬШТАМ был года три–четыре тому назад выслан в Воронеж. Срок его высылки окончился. Сейчас он вместе с женой живет под Москвой (за пределами «зоны»).
Но на деле – он часто бывает в Москве у своих друзей, главным образом – литераторов. Его поддерживают, собирают для него деньги, делают из него «страдальца» – гениального поэта, никем не признанного. В защиту его открыто выступали Валентин КАТАЕВ, И. ПРУТ и другие литераторы, выступали остро.
С целью разрядить обстановку – О. Мандельштаму была оказана материальная поддержка через Литфонд. Но это не решает всего вопроса о Мандельштаме.
Вопрос не только и не столько в нем, авторе похабных клеветнических стихов о руководстве партии и всего советского народа. Вопрос – об отношении к Мандельштаму группы видных советских писателей. И я обращаюсь к Вам, Николай Иванович, с просьбой помочь.
За последнее время О. Мандельштам написал ряд стихотворений. Но особой ценности они не представляют, – по общему мнению товарищей, которых я просил ознакомиться с ними (в частности, тов. Павленко, отзыв которого прилагаю при сем).
Еще раз прошу Вас помочь решить этот вопрос об Осипе Мандельштаме.
С коммунистическим приветом.
В. СТАВСКИЙ
ВЕРНО:
‹2›
Отзыв П.А. Павленко о стихах О.Э. Мандельштама
Копия
О СТИХАХ О. МАНДЕЛЬШТАМА
Я всегда считал, читая старые стихи Мандельштама, что он не поэт, а версификатор, холодный головной составитель рифмованных произведений. От этого чувства не могу отделаться и теперь, читая его последние стихи. Они в большинстве своем холодны, мертвы, в них нет того самого главного, что, на мой взгляд, делает поэзию – нет темперамента, нет веры в свою страну.
Язык стихов сложен, темен и пахнет Пастернаком (см. четвертую строфу «Станс», стр. № 5, и даже седьмую и восьмую).
Едва ли можно отнести к образцам ясности и следующие строки:
Мне трудно писать рецензию на эти стихи. Не любя и не понимая их, я не могу оценить возможную их значительность или пригодность. Система образов, язык, метафоры, обилие флейт, аорий и проч., – всё это кажется давно где-то прочитанным.
Относительно хороши (и лучше прочих) стихи пейзажные (стр. 21, 25, 15), хороши стихотворения: 1) «Если б меня наши враги взяли…» (стр. 33), 2) «Не мучнистой бабочкою белой…» (стр. 7) и 3) «Мир начинался, страшен и велик…» (стр. 4).
Есть хорошие строки в «Стихах о Сталине», стихотворении, проникнутом большим чувством, что выделяет его из остальных.
В целом же это стихотворение хуже своих отдельных строф. В нем много косноязычия, что неуместно в теме о Сталине.
У меня нет под руками прежних стихов Мандельштама, чтобы проверить, как далеко ушел он теперь от них, но – читая – я на память большой разницы между теми и этими не чувствую, что, может быть, следует отнести уже ко мне самому, к нелюбви моей к стихам Мандельштама.
Советские ли это стихи? Да, конечно. Но только в «Стихах о Сталине» мы это чувствуем без обиняков, в остальных же стихах – о советском догадываемся. Если бы передо мною был поставлен вопрос – следует ли печатать эти стихи, – я ответил бы – нет, не следует.
П. ПАВЛЕНКО
ВЕРНО:
‹3›
Справка об О.Э. Мандельштаме от 27 апреля 1938 года, составленная начальником 9 отделения 4 отдела ГУГБ ст. лейтенантом государственной безопасности В.И. Юревичем
СПРАВКА
МАНДЕЛЬШТАМ, Осип Эмильевич, 1891 года рождения, уроженец Варшавы, сын купца 1-ой гильдии, еврей, гр. СССР.
В 1907 году был членом партии эсеров и вел пропагандистскую работу; позже примкнул к анархистам. В течение нескольких лет жил в Париже, затем вернулся в Петербург.
К великой пролетарской революции, по собственным признаниям МАНДЕЛЬШТАМА, он отнесся резко отрицательно, называл советское правительство – «правительством захватчиков» и в своих литературных произведениях того времени клеветал на советскую власть. В период гражданской войны выехал из Ленинграда в Киев, а затем в Крым, на территорию белых.
В 1927 году МАНДЕЛЬШТАМ, как он сам признает, имел горячие симпатии к троцкизму. Резко враждебно относился МАНДЕЛЬШТАМ к политике ВКП(б) по ликвидации кулачества, как класса, что отражено в ряде его произведений, относящихся к 1930–1933 гг.
В 1933 г. МАНДЕЛЬШТАМ написал резкий контрреволюционный пасквиль против тов. СТАЛИНА и распространял его среди своих знакомых путем чтения.
В 1934 г. за антисоветскую деятельность О. МАНДЕЛЬШТАМ был осужден к ссылке на 3 года в г. Чердынь. При следовании к месту ссылки он покушался на самоубийство. Ввиду болезни МАНДЕЛЬШТАМА пункт ссылки был изменен на Воронеж, где он и находился до 1937 года.
По отбытии срока ссылки МАНДЕЛЬШТАМ явился в Москву и пытался воздействовать на общественное мнение в свою пользу путем нарочитого демонстрирования своего «бедственного положения» и своей болезни.
Антисоветские элементы из литераторов используют МАНДЕЛЬШТАМА в целях враждебной агитации, делают из него «страдальца», организуют для него сборы среди писателей. Сам МАНДЕЛЬШТАМ лично обходит квартиры литераторов и взывает о помощи.
По имеющимся сведениям, МАНДЕЛЬШТАМ до настоящего времени сохранил свои антисоветские взгляды.
В силу своей психической неуравновешенности МАНДЕЛЬШТАМ способен на агрессивные действия.
Считаю необходимым подвергнуть МАНДЕЛЬШТАМА аресту и изоляции.
Временное местопребывание МАНДЕЛЬШТАМА: Дом отдыха «Саматиха» (ст. Кривандино, Ряз‹анско›-Уральск‹ой› ж. д.)
Начальник 9 отд‹еления› 4 отдела ГУГБ —
cт. лейтенант государств‹енной› безопасности:
«
‹4›
Ордер Главного Управления Государственной Безопасности НКВД СССР № 2817 от 30 апреля 1938 года на обыск и арест О.Э. Мандельштама
СССР
Народный Комиссариат Внутренних Дел
ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ
ОРДЕР №
Выдан
Зам. Народного Комиссара Внутренних Дел СССР
Начальник Второго Отдела ГУГБ
Заявка:
‹5›
Протокол обыска-ареста О.Э. Мандельштама от 3 мая 1938 года
ПРОТОКОЛ
На основании ордера Главного Управления Государственной Безопасности НКВД СССР за №
При обыске присутствовали:
Согласно ордера задержан гражд‹анин ›
Взято и доставлено в ГУГБ следующее:
1.
2.
3.
Обыск производил сотрудник НКВД
При обыске заявлена жалоба от
1) на неправильности, допущенные при обыске
и заключающиеся по мнению жалобщика в
2) на исчезновении предметов, не занесенных в протокол,
а именно:
Подпись лица, у которого производили обыск:
Представитель домоуправления:
Производивший обыск сотрудник НКВД:
Все заявления и претензии должны быть занесены в протокол.
За всеми справками обращаться в комендатуру НКВД (Кузнецкий мост, 24), указывая № ордера, день его выдачи, когда был произведен обыск.
«
‹6›
Тюремная фотография О.Э. Мандельштама в профиль и фас, сделанная 3 мая 1938 года.
‹7›
Анкета арестованного О.Э. Мандельштама от 3 мая 1938 года
АНКЕТА АРЕСТОВАННОГО
1. Фамилия
2. Имя и отчество
3. Год рождения
4. Место рождения
5. Местожительство (адрес)
6. Специальность
7. Место последней работы, занимаемая должность, звание
8. К какой общественной группе принадлежит к моменту ареста (к группе рабочих, служащих, колхозников, единоличников, кустарей, людей свободных профессий, служителей культа)
9. Паспорт (когда и каким органом милиции выдан, № паспорта и где прописан)
10. Партийность (в прошлом и настоящая) (указать стаж, когда исключен)
11. Национальность
12. Гражданство (подданство)
13. Каким репрессиям подвергался при Соввласти: судимость, арест и другие (когда, каким органом и за что)
14. Состав семьи (близкие родственники, их имена, фамилии, адреса и род занятий)
Подпись арестованного
1
2. Квитанция №
Подпись сотрудника, [заполнившего]
«
ПРИМЕЧАНИЕ: Анкета заполняется четко, разборчиво и проверяется по документам.
‹8›
Квитанция Отделения по приему арестованных 10 отдела ГУГБ НКВД СССР № 13346 от 3 мая 1938 года о приеме от арестованного Мандельштама О.Э. его вещей
НКВД СССР
10 отдел ГУГБ
Отделение по приему арестованных
Квитанция № 13346
Принято, согласно ордера 2 отдела ГУГБ НКВД
У арестованного(ой)
Дежурный отделения 10 отд‹ела› ГУГБ
по приему арестованных
Квитанция № 13346
Фамилия и инициалы:
Документы:
Дежурный отделения 10 отд. ГУГБ
по приему арестованных
‹9›
Квитанция Отделения по приему арестованных 10 отдела ГУГБ НКВД СССР № 397 от 3 мая 1938 года о приеме от арестованного Мандельштама О.Э. денежной суммы в размере 36 рублей 28 копеек
Квитанция № 397
Принято, согласно ордера 2 отдела ГУГБ НКВД №
‹от› арестованного/ой
Денег: Руб.
Вещи:
‹10›
Дактограмма О.Э. Мандельштама, снятая во внутренней тюрьме 14 мая 1938 года
Пол:
Ф.И.О.:
Дакт‹илоскопические› форм‹ы›:
Год рожд.:
Место рожд.:
‹Далее – собственно отпечатки пальцев и ладоней›
Исполнена:
Внутренняя тюрьма ГУГБ НКВД, г. Москва
Составил:
Подпись зарегистрированного:
Должны быть четко заполнены:
1) фамилия, имя, отчество, установочные данные регистрируемого и его подпись;
2) Когда, где и в каком аппарате НКВД была составлена и кем проверена;
3) в квадратиках каждый палец прокатать на своем месте полностью и ясно, на продольных оттисках левой и правой руки сделать оттиски 4-х пальцев каждой руки без большого.
‹11›
Отметка о присвоении делу О.Э. Мандельштама архивного номера от 16 мая 1938 года
Мандельштам Осип
Эмильевич
Арх – 604671
16.V.38
‹12›
Протокол допроса О.Э. Мандельштама оперуполномоченным 5 отделения 4 отдела 1-го Управления НКВД мл. лейтенантом госбезопасности П. Шилкиным от 17 мая 1938 года
СССР
НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ
Главное Управление Государственной Безопасности
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
К ДЕЛУ №
193
1. Фамилия
2. Имя и отчество
3. Дата рождения
4. Место рождения
5. Местожительство
6. Нац‹иональность› и гражд‹анство› (подданство)
7. Паспорт (когда и каким органом выдан, номер, категор‹ия› и место прописки)
8. Род занятий (место службы и должность)
9. Социальное происхождение (род занятий родителей и их имущественное положение)
10. Социальное положение (род занятий и имущественное положение):
а) до революции
б) после революции
11. Состав семьи (близкие родственники, их имена, фамилии, адреса и род занятий)
12. Образование (общее, специальное)
13. Партийность (в прошлом и в настоящем)
14. Каким репрессиям подвергался: судимость, арест и др. (когда, каким органом и за что):
а) до революции
б) после революции
15. Какие имеет награды (ордена, грамоты, оружие и др.) при сов‹етской› власти
16. Категория воинского учета запаса и где состоит на учете
17. Служба в Красной армии (красн‹ой› гвардии, в партизан‹ских› отрядах), когда и в качестве кого
18. Служба в белых и др‹угих› к-р армиях (когда, в качестве кого)
19. Участие в бандах, к-р организациях и восстаниях
20. Сведения об общественно-политической деятельности
Примечание: Каждая страница протокола должна заканчиваться подписью допрашиваемого, а последняя и допрашивающего
‹13›
Директивное указание 4 Отдела ГУГБ НКВД СССР в 4 отдел УГБ УНКВД по Калининской области от 20 мая 1938 года о срочном проведении обыска по установленным адресам проживания О.Э. Мандельштама в Калинине
С‹овершенно› секретно
СССР
НКВД
20 мая 1938
№ 266968
г. Калинин
Нач. 4 отдела УГБ УНКВД по Калининской обл.
4-м Отделом ГУГБ НКВД СССР арестован за а/с агитацию писатель МАНДЕЛЬШТАМ Осип Эмильевич, который по имеющимся у нас данным имеет в г. Калинине 2-е квартиры, одна из них находится по Савеловской ул., д. № 52, и вторая по 3-й Никитинской ул., д. № 43.
Просим срочно произвести обыск в этих квартирах и результат обыска вышлите немедленно в 9-е отделение 4-го отдела ГУГБ НКВД.
Пом. нач. 4 отдела ГУГБ НКВД
Майор государственной безопасности (ПЕТРОВСКИЙ)
Пом. нач. 9 отделения
ст. лейтенант государственной безопасности (КОЛОСКОВ)
‹14›
Постановление от 27 мая 1938 года о производстве обыска по установленным адресам проживания О.Э. Мандельштама в Калинине
УТВЕРЖДАЮ
Нач. Упр‹авления› НКВД по Калининской обл.
Капитан госбезопасности НИКОНОВ[475]
ПОСТАНОВЛЕНИЕ
(на производство обыска)
1938 года, мая месяца «
Я, пом. оперуполномоченного 5 отделения, 4 отдела УГБ НКВД по Калининской области – сержант Госбезопасности – ПЕТРОВ, рассмотрев поступившее директивное указание 4 отдела ГУГБ НКВД СССР за № 266968 от 20 мая 1938 года о производстве обысков на квартирах по ул.
Савеловская, дом № 52
По 3-й Никитинской, дом № 43, города Калинина, принадлежащие
писателю МАНДЕЛЬШТАМ Осипу Эмильевичу, ныне арестованному 4 отделом ГУГБ НКВД СССР города Москвы за антисоветскую деятельность
ПОСТАНОВИЛ:
Произвести обыск на квартирах по улицам Савеловская, дом № 52,
и по 3-й Никитинской, в доме № 43, принадлежащие писателю Мандельштам Осипу Эмильевичу, с целью обнаружения оружия, переписки и других вещественных доказательств, подлежащих обязательному изъятию.
Обнаруженное при обыске вместе с протоколом обыска направить в 4-й Отдел ГУГБ НКВД СССР.
Пом. оперуполн. 5 отделения, 4 отдела, сержант ГБ ПЕТРОВ
Вр. нач. 5 отделения, 4 отдела УГБ, сержант ГБ РЕШЕТОВ
«Согласен».
Нач. 4 отдела УГБ НКВД, Капитан ГБ РОЖДЕСТВЕНСКИЙ[476]
‹15›
Ордер № 2933 от 28 мая 1938 года на производство обыска на бывшей квартире О.Э. Мандельштама в Калинине
НКВД
Управление НКВД по Калининской области
Управление Государственной Безопасности
Ордер № 2933
Дан сотруднику Оперативного Отдела У.Г.Б. Управления НКВД СССР по Калининской области
Примечание: Все должностные лица и граждане обязаны оказывать лицу, на имя которого выписан ордер, полное содействие для успешного его проведения.
Нач. Управл‹ения› НКВД СССР
по Калинининской области Никонов
Нач. Оперативного Отдела УГБ
‹16›
Протокол обыска, произведенного 29 мая 1938 года на бывшей квартире О.Э. Мандельштама в Калинине
ПРОТОКОЛ
На основании ордера УГБ Управления НКВД СССР по Калининской области №
При обыске присутствовал:
‹. . .›
Обыск производил сотрудники УНКВД
‹. . .›
‹17›
Сообщение 4 отдела Управления НКВД по Калининской области 4 отделу ГУГБ НКВД от 6 июня 1938 года об обыске, произведенном 29 мая 1938 года на бывшей квартире О.Э. Мандельштама в Калинине
СССР Совершенно секретно
НКВД
Управление НКВД по Калининской области
отдел 4
№
Пом. нач. 4 отдела ГУГБ НКВД СССР
майору государственной безопасности
тов. ПЕТРОВСКОМУ, г. Москва
Четвертый Отдел УГБ НКВД по Калининской области препровождает документы на производство обыска, произведенного нами согласно Вашего отношения за № 266968 от 20 мая 1938 г. на квартире Мандельштам О.Э., постановление на производство обыска и протокол обыска от 29.V за 38 год.
МАНДЕЛЬШТАМ Осип Эмильевич в г. Калинине проживал с 17/XI–37 г. по 10/III–38 г. по адресу 3-я Никитинская ул., д. № 43. 10/III–38 со всем своим семейством из г. Калинина выехал на постоянное место жительства в г. Москву.
На бывшей квартире МАНДЕЛЬШТАМ у гр-на ТРАВНИКОВА Павла Федоровича, проживающего по 3-й Никитинской ул., в доме № 43, нами был произведен домашний обыск. Вещей и какой-либо переписки, принадлежавших МАНДЕЛЬШТАМ, при обыске не обнаружено.
Одновременно сообщаем, что в г. Калинине улицы под названием «Савеловская» нет.
ПРИЛОЖЕНИЕ: Упомянутое.
Нач. 4 отдела УГБ НКВД по Калининской области
капитан гб (РОЖДЕСТВЕНСКИЙ)
Вр. нач. 5 отделения, 4 отдела УГБ
сержант гб (РЕШЕТОВ)
‹18›
Сопроводительная записка от 25 июня 1938 года о медицинском освидетельствовании О.Э. Мандельштама, состоявшемся 24 июня 1938 года
Десятый отдел ГУГБ НКВД СССР
Сов. секретно
№
Служебная записка
Зам. начальника 4 отдела 1 Управления
майору госбезопасности т. Глебову
Согласно Вашего запроса от 20/VI–38 г. направляется акт медосвидетельствования арестованного МАНДЕЛЬШТАМ Осипа Эмильевича, содержащегося во Внутренней тюрьме ГУГБ, – на распоряжение.
Приложение: – Упомянутое
Нач. тюремного отдела НКВД СССР
Майор ГБ Антонов
Нач. 3 отдела
Ст. лейтенант ГБ
Получено 28 июня 1938
‹19›
Акт медицинского освидетельствования О.Э. Мандельштама 24 июня 1938 года
АКТ
1938 года, июня 24 дня, мы, нижеподписавшиеся, свидетельствовали во Внутренней Тюрьме НКВД заключенного – МАНДЕЛЬШТАМ Осипа Эмильевича, 47 лет, причем оказалось, что он душевной болезнью не страдает, а является личностью психопатического склада со склонностью к навязчивым мыслям и фантазированию.
Как недушевнобольной – ВМЕНЯЕМ.
Предс‹едатель› Комиссии
Военврач 2 ранга СМОЛЬЦОВ[477]
Члены консультанты, психиатры:
БЕРГЕР
КРАСНУШКИН[478]
‹20›
Обвинительное заключение по делу О.Э. Мандельштама от 20 июля 1938 года, подготовленное оперуполномоченным 5 отделения 4 отдела 1-го Управления мл. лейтенантом госбезопасности П. Шилкиным
нб/4
«УТВЕРЖДАЮ»
Зам. Нач‹альника› 4 Отдела 1 Упр‹авления›
Майор Гос‹ударственной› Безопасности
(ГЛЕБОВ)
«
ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ
По след‹ственному› делу № 19390 по обвинению
Мандельштама О.Э. в преступлениях,
предусмотренных ст. 58-10 УК РСФСР
В 4-й отдел 1 Управления НКВД поступили данные о том, что Мандельштам О.Э. в 1927 году разделял троцкистские взгляды, в 1933 году, будучи враждебно настроен против партии и советской власти, написал резкий контрреволюционный пасквиль против ЦК ВКП(б), за что Особым совещанием НКВД в 1934 г. был приговорен к 3-м годам высылки.
После отбывания наказания МАНДЕЛЬШТАМ не прекратил своей антисоветской деятельности.
На основании этих данных МАНДЕЛЬШТАМ был арестован и привлечен к ответственности.
Следствием по делу установлено, что МАНДЕЛЬШТАМ О.Э. несмотря на то, что ему после отбытия наказания запрещено было проживать в Москве, часто приезжал в Москву, останавливался у своих знакомых, пытался воздействовать на общественное мнение в свою пользу путем нарочитого демонстрирования своего «бедственного» положения и болезненного состояния.
Антисоветские элементы из среды литераторов использовали МАНДЕЛЬШТАМА в целях враждебной агитации, делая из него «страдальца», организовывали для него денежные сборы среди писателей.
МАНДЕЛЬШТАМ до момента ареста поддерживал тесную связь с врагом народа СТЕНИЧЕМ, КИБАЛЬЧИЧЕМ до момента высылки последнего за пределы СССР и др.
Медицинским освидетельствованием Мандельштам О.Э. признан личностью психопатического склада со склонностью к навязчивым мыслям и фантазированию.[479] На основании вышеизложенного:
МАНДЕЛЬШТАМ Осип Эмильевич, 1891 г. р., урож‹енец› г. Варшавы, сын купца 1-й гильдии, еврей, гр‹аждани›н СССР, б/п, поэт. В 1907 г. примыкал к партии эсеров, был пропагандистом. В 1934 г. Особ‹ым› совещанием был осужден к 3-м годам высылки.
Обвиняется в том, что вел антисоветскую агитацию, т. е. в преступлениях, предусмотренных ст. 58-10 УК РСФСР.
Дело по обвинению МАНДЕЛЬШТАМА О.Э. подлежит рассмотрению Особого совещания НКВД СССР.
Оперуполном‹оченный› 5 Отд‹еления› 4 Отдела 1 Упр‹авления НКВД›
Мл‹адший› Лейтенант Гос‹ударственной› Безопасности:
«СОГЛАСЕН»: Нач. 5 Отд‹еления› 4 Отд‹ела› 1 Упр‹авления› НКВД
С. Лейтенант Гос‹ударственной› Безопасности:
СПРАВКА: 1) обвиняемый МАНДЕЛЬШТАМ О.Э. арестован 30/IV–38 г. и содержится во Внутренней тюрьме.
2) Вещественных доказательств по делу нет.
Оперуполном‹оченный› 5 Отд‹еления› 4 Отд‹ела› 1 Упр‹авления НКВД› Мл‹адший› Лейтенант Гос‹ударственной› Безопасности:
‹21›
Выписка из протокола Особого совещания при НКВД СССР от 2 августа 1938 года с постановлением заключить О.Э. Мандельштама в исправительно-трудовой лагерь сроком на 5 лет
ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА
Особого совещания при Народном Комиссариате Внутренних Дел СССР
от «
Отв. секретарь Особого совещания
‹22›
Копия квитанции № к/058 Бутырской тюрьмы от 23 августа 1938 года о получении О.Э. Мандельштамом денежного перевода.
БУТЫРСКАЯ ТЮРЬМА ГУГБ НКВД
Вручается на руки вносившему деньги
КОПИЯ КВИТАНЦИИ №
Фамилия:
Месяц:
Число:
Род операции и сумма прописью:
Сумма:
:
Подпись операциониста:
Конвойные войска Внутренних войск НКВД СССР (1938):
Мандельштамовский эшелон
Списки попутчиков[481]
1
Чье сердце не обливалось кровью и не переполнялось состраданием к несчастным чернокожим, проданным в рабство жестоким плантаторам и бросающим последний взгляд на родимые пальмы какой-нибудь Гвинеи или Берега Слоновой Кости, прежде чем провалиться, под свист бичей, в ужасное жерло трюма? Вот картинка из школьного учебника, которая так и стоит перед глазами, не давая погаснуть здоровому пламени классовой ненависти. Наворачиваются слезы, и сжимаются кулаки. Нет, никогда и ни за что не простит простой советский человек эксплуататорским классам их жестокости, их подлости, их вероломства, ничто не вытравит из разгневанных сердец картины нечеловеческих условий, в которых содержались и перевозились эксплуатируемые народные массы – что при рабовладении, что при феодализме и капитализме!
СССР, хоть и морская, на три океана распластанная, держава, но в еще большей степени страна сухопутная. Рабства и прочей эксплуатации в СССР, по определению, нет и быть не может, а если кого и перевозят на работу группами, – бывает, конечно, что и в трюмах, но всё больше вагонами, – то именно самих этих проклятых эксплуататоров: разных буржуев, кулаков, прихвостней-эсеров, троцкистов, гнилых интеллигентов и прочую сволочь. Условия там, конечно, не очень, тесновато бывает, но все-таки ничего. И то – хватит им нашу пролетарскую кровь пить – пусть помучаются, поработают!..
А все-таки: как в СССР, в частности, из Москвы, перевозили заключенных?
Местом погрузки в Москве, как правило, были запасные пути недалеко от Казанского вокзала[482]. Черные вороны, перегороженные внутри так, чтобы двое конвоиров оказывалось сзади, доставляли заключенных из разных тюрем, в основном, из Бутырок и из Таганки. Построение перед вагонами, перекличка – сверка с эшелонными списками, затем погрузка в длинные вагоны с зарешеченными окнами.
С лязгом и скрежетом их сцепляют. И вот, встряхиваясь на стыках, эшелон медленно пополз на восток…[483]
В деревянных товарных вагонах[484], с учетом груза несколько переоборудованных, сооружались нары в два этажа – неструганый настил в два яруса. Рассчитывалось на 40 человек, точнее койко-мест. Но в каждом таком вагоне их было до 60, а случалось, что и до сотни человек. Пройтись, размяться места нет, разместиться можно только лежа.
Советские вагонзаки (арестантские вагоны) совершенно напрасно назывались «столыпинскими»: в тех еще были окна, пусть и зарешеченные, а в советских «столыпиных» наружных окон не было, решетчатые окна были только в коридорах, куда зэков без нужды не пускали. Кстати, о нужде: туалетом служили или параша у двери или очко в полу, ничем не огороженное, всеми обозреваемое[485].
Из атрибутов обычного железнодорожного путешествия зэка были оставлены лишь акустические эффекты: надрывные и щемящие паровозные свистки, или гудки. В России они были традиционно мощнее и красивее, чем в Европе: на сигнал подавался пар рабочего давления в 12 или 14 атмосфер, а звук состоял из трех-пяти тонов.
На площадках – бдительные наряды энкаведэшников, молчаливых, злых и жестоких (их способ путешествовать немногим отличается от того, каким едет охраняемый ими контингент; свободный от дежурства конвой находился в первом и последнем вагонах).
Перед отправкой раздают инвентарь: по одному котелку на двоих. Суточный паек в дороге – 400 граммов хлеба, миска баланды с рыбьими головами. Кипятка – одна кружка и к ней два кусочка сахара. Но и этот рацион выдавался не весь: конвой разворовывал. Одним словом – голод и жажда.
Умывальников – да и воды – не было. Правда, некоторым эшелонам везло: их ожидала баня в Омске[486].
Обычно состав с 2–3 тысячами арестантов днем отстаивался в тупиках, двигались же главным образом ночью. Так что неудивительно, что по времени такой этап на восток занимал от одного до полутора месяцев. За это время многие стремительно приближались к состоянию классического доходяги…
2
В Российском государственном военном архиве хранится документация конвойных войск НКВД – ценнейший источник по российской истории. Сколько тысяч эшелонов прошло через них, скольких миллионов душ – зэков и спецпоселенцев, своих или чужих военнопленных, – они отэтапировали!
На истлевающей, какая попадется, бумаге, иногда папиросной, – эшелонные списки. Нестройные колонки слов и цифр – иногда только имена, но нередко еще и профессии, возраст, статьи, сроки…
Чудом (ведь найти здесь конкретного человека – всё равно что уколоться об иголку в стогу) удалось обнаружить документы, относящиеся к этапированию эшелона с О.Э. Мандельштамом[487].
Поистине вся огромная советская страна сошлась и отразилась в этом будничном для НКВД документе!
Практически все из списка Бутырской тюрьмы были осуждены либо за контрреволюционную или антисоветскую деятельность или агитацию, либо по подозрению в шпионаже, либо как СОЭ – «социально-опасный элемент» (исключения составляли лишь двое, осужденные за педерастию, и два оперативных работника, совершившие должностные преступления).
«Мандельштамовский» эшелон подлежал отправке в город Владивосток, на Колыму, «Севвостлаг» НКВД. Командировка была выписана по спецнаряду I спецотдела НКВД на срок с 7 сентября по 28 октября 1938 года. Эшелон формировался на станции Красная Пресня Окружной железной дороги, в так называемом пересыльно-питательном пункте НКВД по Московской области, куда перед отправкой свозили партии заключенных, содержавшихся в различных тюрьмах НКВД Москвы и Московской области – Серпуховской, Коломенской, Таганской и, конечно, Бутырской. Всего в эшелон было принято 1770 человек, в том числе из Бутырок, – 209 человек. Начальником эшелона был командир 1 роты 236-го полка Конвойных войск старший лейтенант Романов И.И.
Фактически эшелон отправился из Москвы 8 сентября. Большая часть контингента направлялась и была доставлена на станцию Известковая (1038 человек – политические вперемежку с уголовными) и во Владивосток (700 человек – сплошь 58 статья, в их числе и О.М.). Еще 17 человек предназначались для лагерей в Мариинске, а 8 – в Красноярске. «Сдачи» состоялись, кроме того, в Свердловске (3 человека), а также в Москве, Зиме, Могоче и Урульче (по 1 человеку).
Сам О.М. в письме брату в качестве даты отправки эшелона называет 9 сентября. Скорее всего, он ошибся, тем более что физик Л., ехавший с О.М. в том же транспорте, говорил, как передает Н.М., о 7 сентября.
О том, что он едет в одном транспорте с О.М., Л. узнал еще в дороге от одного из своих попутчиков, заболевшего в дороге и помещенного в вагон-изолятор, где он и встретился с О.М. Тот, по его словам, всё время лежал, укрывшись с головой одеялом, казенной пищи не ел. Дальше его воспоминания даем в пересказе Надежды Яковлевны:
Итак, психическое расстройство проявилось у О.М. уже в дороге, если не раньше.
Почему же он оказался в изоляторе? Не потому ли, что, как рассказывал И.С. Поступальский, в вагоне его избил журналист Кривицкий[490]?
Станцией назначения живого груза был безлюдный разъезд Вторая Речка, чуть севернее Владивостока. Место живописное, справа – зеленые сопки, слева – в какой-нибудь сотне метров – океан…
Обычно эшелоны с «врагами народа» ставили на запасной путь под разгрузку рано утром; выгрузка занимала четыре–пять часов, не меньше. В конце концов, заключенных выстраивали в колонны по пяти человек в ряд и под конвоем вели до ворот пересыльного лагеря еще четыре километра – по нынешним Русской (бывшей Великорусской) и Областной улицам. Тысяченогая шаркающая колонна изгибалась на поворотах и растягивалась на сотни метров…
Несколько странный пункт о «сдаче» одного человека в Москве объясняется, видимо, тем, что по невыясненным причинам з/к Паниткова Пелагея Денисовна была просто-напросто освобождена. Еще трое одиночек – это те, кто не вынес тягот пути и в дороге умер или тяжело заболел. Их «сдавали по актам» в Зиме, Могоче и Урульче (кстати, акт о сдаче больного и акты о смерти – единственные документы, выполненные на бланках, пусть и весьма некачественных, на плохой бумаге и с отвратительной печатью; все остальные документы – как бог на душу положит, безо всякой проформы, на самой плохой, чаще всего папиросной, бумаге, и их сохранность внушает самые серьезные опасения).
Как был организован типовой эшелон для перевозки заключенных?
Продукты и командировочные конвою выписывались на 30 суток, белье – по две смены. Перед отправлением им полагалось прослушать лекцию «Питание в пути и желудочно-кишечные заболевания»[491].
По наряду ГУЛАГа был выписан план перевозки НКВД № 1152.
Состав поезда насчитывал 34 вагона, 9 двухосных и 25 четырехосных. В последних везли заключенных. Фактический вес поезда, учитывая неполное использование грузоподъемности вагонов при людских перевозках, мог превышать тысячу тонн, что соответствовало норме для наиболее распространенного тогда грузового паровоза серии Э на равнинных участках. На трудных профилях Урала и Восточной Сибири использовалась двойная тяга. Длина состава равнялась 440 метрам.
Напомню, что мандельштамовский эшелон отправился 8 сентября. Медленно пройдя от Пресни до Ростокина по Окружной, он вывернул на северный ход, по которому шел главный маршрут, и двинулся на восток: через Ярославль – Киров.
Чего нельзя было лишить в дороге – так это звуков, из которых самыми характерными были паровозные свистки (в просторечье – гудки). На российских и советских железных дорогах они отличались от сиплых или попискивавших свистков паровозов Европы мощью и красотой звучания (на сигнал подавался пар рабочего давления двенадцать и четырнадцать атмосфер, а звук состоял из трех–пяти тонов). Конечно, для узников ГУЛАГа эта «песня», сопровождавшая их на всем пути, имела надрывное, щемящее звучание[492].
Основным типом крытого грузового вагона российских, а затем советских железных дорог вплоть до 1950-х годов был так называемый «НТВ» – «нормальный товарный вагон» грузоподъемностью 16,5 тонны. Он был двухосным.
Каркас четырехосных вагонов был стальным, а стены, полы и крыши – дощатыми. Крыши покрывались жестью, а в тяжелые времена – брезентом. Постепенно четырехосные грузовые вагоны – как более выгодные – вытеснили двухосные. В быту за ними укоренилось американское название «пульман».
Для людских перевозок крытые вагоны снаружи утеплялись второй обшивкой стен. Между двумя слоями досок укладывался войлок. Пол для предотвращения промерзания утепляли опилками и вторым слоем досок. Так получалась знаменитая «теплушка». Но для перевозки заключенных могли подать и неутепленные вагоны.
Посередине двухосного вагона устанавливалась чугунная печь с вертикальной трубой, выводимой через крышу. В четырехосных вагонах было по две печи. Около печи сидел дневальный и смотрел за нею.
Нары в вагонах были двухэтажные, но зимние морозы часто загоняли всех на один ряд, хотя и здесь, сбившись в кучу и согревая друг друга собственными телами, люди страдали от холодов.
Главное, что проверялось, – это прочность досок, чтобы уменьшить возможность побега. Как писал А. Солженицын, «зэки долго не должны были сообразить своего нового преимущества: из каменной тюрьмы они перешли в тонкодощатый вагон» (толщина досок была от 22-х до 40 миллиметров).
Двери зэковских вагонов были, естественно, заперты наглухо, а окна зарешечены и закрыты.
В ГУЛАГовских эшелонах узники, как правило, больше всего страдали от жажды. Об этом пишет Солженицын (самая ходовая еда в пути – селедка) и Гинзбург (одна кружка воды на человека в сутки).
Разгружались эшелоны с заключенными обычно не на платформы, а прямо на пути станций или перегонов. При высадке из вагонов никаких лестниц не было, и заключенным приходилось прыгать с высоты около полутора метров на бровку пути.
Лагерь на станции Вторая Речка имел точное название «Владпер-пункт» (Владивостокский пересыльный). Рассчитывался он на 1500 человек, но в действительности, как видим, их число сильно зашкаливало за эту норму. Общее число вагонов – в данном случае 34, из них 25 для «л/свободы», то есть «лишенных свободы» (их теплушки были четырехосными). В первом вагоне ехала обслуга, во втором – склад конвойных войск, в третьем – кухня для з/к, в четвертом – кухня и столовая для конвойных войск; в пятом – склад з/к. В 15-м и 24-м вагонах – караульные помещения. Зэков же везли в вагонах с 6-го по 14-й, с 16-го по 23-й и с 25-го по 32-й. В самом хвосте – изолятор (33-й вагон) и тут же рядышком, в 34-м вагоне, – оперативная группа.
Численность конвоя определялась в 110 человек, то есть примерно по 16 з/к на одного «сопровождающего». Примечателен и состав конвоя: по одному начальнику конвоя, политруку и коменданту, по двое начальников караула и их помощников, разводящих – 6, оперативная группа – 9 и, наконец, часовых – 78 (кроме того, хозяйственная обслуга и резерв – по 3, связисты и собаководы – по 2 человека). Лекпома и повара не было ни для з/к, ни для конвойных войск – в соответствующих графах прочерки!
4 сентября эшелон был в Свердловске. Здесь был снят с поезда з/к Барзунов Николай Иванович, а также сданы двое других – Михаил Владимирович Гущин и Артур Евгеньевич Полей. 19 сентября – остановка в Мариинске. Здесь, как известно, располагались крупнейшие женские и «инвалидные» мужские лагеря. По расписке было сдано 17 человек (все – по 58 статье). Точная дата прибытия в Красноярск не поддается прочтению: здесь «сошло» восьмеро этапированных.
Где-то за Красноярском в эшелон впервые наведалась смерть. Первым – от «острой слабости сердца» – умер совсем еще не старый (35 лет) Давид Филиппович Бейфус (1903 г. р.; приговор – 5 лет по ст. 58.10). Его выгрузили и сдали на станцию Зима 23 сентября, а 1 октября на станции Могоча был «сактирован» труп 52-х-летнего Спиридона Григорьевича Деньчукова (1886 г. р.; приговор – 8 лет по ст. 58-10). 29 сентября на станции Урульча был выгружен и сдан в качестве тяжело больного Авив Яковлевич Аросев.
7 октября прибыли на станцию Известковая на севере Еврейской автономной области. Здесь состав полегчал почти наполовину – отцепили сразу 16 вагонов и «сошло» 1038 человек, в том числе 105 женщин.
И вот эшелон прибыл на свою конечную станцию – Владивосток, точнее, на станцию Вторая Речка, располагавшуюся к северу от города. В лагере конвой передавал свой «груз» местной охране – «эшелон сдал», «эшелон принял», – и тоже по пятеркам.
«Акт приемки» датирован 12 октября 1938 года. Его подписали начальник эшелона Романов И.И. и целая приемная комиссия Владивостокского отдельного лагпункта Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей НКВД (СВИТЛ) – начальник учетно-распределительной части по фамилии Научитель; врид начальника санчасти, главврач Николаев, начальник финчасти Морейнис и врид начальника Отдела учета и распределения Владивостокского райотделения Управления НКВД Козлов.
Принято было, напомним, 700 человек – 643 мужчины и 57 женщин, – и все, согласно акту, здоровые. Но в этом стоило бы и усомниться: ведь, если верить этому акту, то горячая пища в пути выдавалась не реже, чем раз в сутки, а эшелон сопровождал некий военврач, фамилия которого, правда, не указана. И понятно почему: согласно командировке – никакого врача в эшелоне не было!
Ниже публикуется – впервые полностью – сводный список арестованных из различных тюрем НКВД, этапированных в город Владивосток, на Колыму, в том же эшелоне, что и О.М. В примечаниях даются краткие биографические справки о каждом – то, что удалось установить.
Еще одно замечание: как правило, пишут о репрессированном начальстве – о партийных и хозяйственных работниках, о военных и чекистах. И действительно, их было немало. Многие удостоились чести попасть в так называемые «сталинские списки», подписанные лично Сталиным и членами Политбюро.
Но присмотритесь внимательно к спискам заключенных мандельштамовского эшелона – где здесь какая-либо номенклатура? Наибольший начальник – А.И. Тришкин – беспартийный секретарь захудалого Высокиничского райисполкома. А кто же остальные? В основном это рабочие и колхозники, иногда мелкие хозяйственники, и подозрительно много учителей. То есть это тот самый народ, ради которого и от имени которого якобы и существует советская власть.
Впрочем, есть одно интересное исключение – В.М. Потоцкий (№ 132 в списке Бутырской тюрьмы), портной, обвиненный в преступлении по должности. Интересно, какое должностное преступление может совершить портной? Оказывается, на самом деле этот «портной» – начальник отдела НКВД Башкирской АССР (в то время не было специальных лагерей для чекистов и, естественно с согласия нквэдэшников, его закамуфлировали под портного). Впрочем, судя по мандельштамовскому следователю – Шиварову, им и в лагере жилось, не в пример прочим заключенным, куда как неплохо. Ворон – ворону…
Есть и еще одно соображение: Сталин, говоря о «винтиках» и новом «советском человеке», вовсе не имел в виду создать какую-то единую модель этого человека, скорее он создавал общество на манер муравейника или пчелиного роя, винтики, так сказать, с разной резьбой, общество, основные элементы которого – «винтик-начальник», «винтик-чекист», ну и прочие «винтики» – простые «винтики-работяги».
«Винтики-начальники» постоянно выбраковывались и уничтожались – смотрите расстрельные списки – так как, во-первых, обладали вредной информацией из своей предыдущей жизни, а во-вторых, Сталин, этот прагматичный «знаток человеческих душ», понимал, что из бывших начальников работяг не сделаешь, все они осядут при пищеблоках да больничках (примером тому – тот же Шиваров). И, кстати, нередко человек, попадая в новый лагерь, неожиданно встречал там кого-нибудь с прежде звучной фамилией или должностью. Генерала в доходяге с кайлом не разглядишь, а генерал-хлеборез – это престижно, это лагерная достопримечательность, прежде всего бросающаяся в глаза. В результате так и сформировался тип нынешнего чиновника – абсолютно лояльного, беспринципного и безинициативного и ни за что не отвечающего. Что касается «винтиков-чекистов», то и их, после того, как они сделали свое дело, по тем же причинам косили волнами – сначала недоучившихся гимназистов Ягоды, потом неграмотных костоломов Ежова, до Берии очередь дошла после смерти вождя, но и при нем, останься он жив, ничего хорошего Берию не ожидало бы. Такая уж разновидность «винтиков»…
Всё это не означает, что к высшей мере наказания не приговаривали просто невинных людей. Еще как приговаривали, и в гораздо большем количестве, чем номенклатуру и чекистов, а прежде всего тех, в ком еще жило чувство собственного достоинства – смертный грех при нашем строе. О.М. должен был бы быть среди них, но, видимо, слабый отголосок предыдущей милости вождя сказался и на этот раз.
Что же до «винтиков-работяг», то вот они, в нашем списке – строители, так сказать, нашего светлого будущего. И лагерь – это тоже «вышка», только несколько растянутая во времени. На общих работах на Колыме долго не протянешь, и если бы не 1956 год, мало кто вернулся бы оттуда.
И еще одно наблюдение: помимо того, что непропорционально много людей с прибалтийскими, финскими, немецкими и, само собой, еврейскими фамилиями, много и русских, родившихся за пределами СССР, в той же Прибалтике. Наша постоянная шпиономания!
И, наконец, главный вывод после чтения эшелонного списка – осужденная чекисткая и партийная номенклатура – лишь капля в океане репрессированного народа.
Документы
‹1›
Эшелонный список из Бутырской тюрьмы[493]
1. АДЛЕР МЕЕР ШМУЛЕВИЧ 1910 каменщик СОЭ
2. АРОСЕВ АВИВ ЯКОВЛЕВИЧ[494] 1896 экономист к-р. тр. деят.
3. АВЕРБУХ ГРИГОРИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ 1916 электромонтер к-р. агит.
4. АБРАМОВ ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ 1890 фин. бухгалтер к-р. деят.
5. АСТАШЕВСКИЙ ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ 1906 опер. сотр. СОЭ
6. АВДЕЕНКО ГРИГОРИЙ НИКИТИЧ 1894 артист к-р. агит.
7. АЗАРХ ИЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВИЧ 1885 литер. раб. к-р. деят.
8. АРРО ХУГО АНТОНОВИЧ 1893 плотник –
9. АБОЛЬ АЛЬФРЕД ЯКОВЛЕВИЧ 1890 бухгалтер –
10. АУЗИН РОБЕРТ ЕВСЕЕВИЧ[495] 1889 землемер к-р. агит.
11. АЛЛИК БОРИС АРНОЛЬДОВИЧ[496] 1910 электротехник –
12. АРЕФЬЕВ ЖАН ЮРЬЕВИЧ 1887 кладовщик а/с агит.
13. БОРИСОВ СЕРГЕЙ ВАСИЛЬЕВИЧ[497] 1887 портной к-р. деят.
14. БРОН МОИСЕЙ ГРИГОРЬЕВИЧ 1889 торг. раб. –
15. БАБАНАШВИЛИ–ДУБРОВСКАЯ ГИЛЬДА АЛЬБЕРТОВНА 1914 торг. раб. СОЭ
16. БРЕЙТЕРМАН МИХАИЛ ДАВЫДОВИЧ 1890 инженер к-р. тр. д.
17. БЕЛОКОНЬ ПАВЕЛ ИОВИЧ 1910 опер. раб. преступл. по должн.
18. БЕРЕСТЕНСКИЙ АЛЕКСЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ 1895 инженер СОЭ
19. БРЮХАНОВ АРТЕМИЙ НИКОЛАЕВИЧ[498] 1904 экономист к-р. деят.
20. БУТЛИЦКИЙ–ТУМАНОВ ЭДУАРД МИНЕЕВИЧ 1906 журналист –
21. БОЙКО ПАВЕЛ ГРИГОРЬЕВИЧ 1893 токарь подозр. в шпион.
22. БЫХОВ ЯКОВ СЕМЕНОВИЧ 1901 инж. строит. к-р. деят.
23. БАЛАБИНОВ МИХАИЛ ИВАНОВИЧ 1895 гл. бухгалтер к-р. тр. д.
24. БЛАЖЕВИЧ ЕГОР СЕЛИВЕРСТОВИЧ[499] 1878 плотник к-р. деят.
25. БАХМЕТЬЕВ КИРИЛЛ ЛЕОНТЬЕВИЧ 1889 плотник а/с агитац.
26. БЛАХ ЛЕВ ПАВЛОВИЧ 1884 инженер к-р. деят.
27. БОГОМОЛЕЦ ИВАН ИОСИФОВИЧ 1902 экономист –
28. БОРУХСОН ПАВЕЛ ГРИГОРЬЕВИЧ 1899 инж. экономист подозр. в шпион.
29. БАУЭР НИКОЛАЙ АДОЛЬФОВИЧ 1888 служащий к-р. деят.
30. БУРОВ НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ 1900 технолог подозр. в шпион.
31. БОР ГЕНРИХ АДОЛЬФОВИЧ 1888 бухгалтер –
32. БИТТЕНБИНДЕР ИВАН ГАВРИЛОВИЧ 1889 – к-р. деят.
33. ВИНТЕРХОЛЛЕР ВАСИЛИЙ КАРЛОВИЧ 1900 тракторист –
34. ВАРБАСЕВИЧ ТОМАС АЛЕКСАНДРОВИЧ 1908 техн. по инстр. подозр. в шпион.
35. ВОЛЬ‹Ф›СОН СОЛОМОН БОРИСОВИЧ 1905 пред. месткома к-р. деят.
36. ВЕБЕР ЛЕОНИД КОНДРАТЬЕВИЧ[500] 1911 тракторист –
37. ВИНОГРАДОВ АЛЕКСАНДР ВЛАДИМИРОВИЧ[501] 1899 учитель –
38. ВОЩЕНКОВ ДАНИИЛ ИВАНОВИЧ 1887 инспектор к-р. тр. деят.
39. ВОЙТЫНА АЛЕКСАНДР АНТОНОВИЧ 1893 кондуктор –
40. ВАЙНЕР АБРАМ АРОНОВИЧ 1915 техн. констр. к-р. тр. агит.
41. ВЕНДЕ РОБЕРТ МАРЦЕВИЧ 1896 парт. раб. к-р. тр. деят.
42. ВЫСОЦКИЙ АНТОН БРОНИСЛАВОВИЧ 1902 почт. раб. к-р. деят.
43. ГОРОДЕЦКИЙ МИХАИЛ СЕМЕНОВИЧ 1897 экономист подозр. в шпион.
44. ГЕРАСИМОВ ГЕОРГИЙ ПАХОМЫЧ[502] 1907 плотник а/с агит.
45. ГОЛЬДВАРГ ЭММАНУИЛ СОЛОМОНОВИЧ[503] 1917 радиотехник к-р. агит.
46. ГОРОВИЦ НОРБЕРТ АРОНОВИЧ[504] 1909 педагог а/с агит.
47. ГРАБАР МАКСИМ АНТОНОВИЧ 1900 счетовод к-р. деят.
48. ГАТИЛОВ ВЛАДИМИР ПАВЛОВИЧ 1918 счетовод к-р. агит.
49. ГЕРМАН АЛЕКСАНДР ГРИГОРЬЕВИЧ 1906 журналист к-р. деят.
50. ГИБЕРТ ЯКОВ ДАНИЛОВИЧ[505] 1904 учитель к-р. агит.
51. ДОВОЛЬНОВ АЛЕКСЕЙ ИВАНОВИЧ 1900 чернорабочий к-р. деят.
52. ДОРОФЕЕВ МАКЕДОН ПЕТРОВИЧ[506] 1891 машинист –
53. ДОСТАНКО МАКАР СЕМЕНОВИЧ 1892 продавец к-р. агит.
54. ДЖАПОРИДЗЕ АНЕМПОДИСТ НЕСТЕРОВИЧ 1892 экономист СОЭ
55. ДАЕВ АЛЕКСЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ[507] 1897 учитель к-р. деят.
56. ДЖАФАРОВ АБДУРОХМАН–АБДУЛ ДЖАБАР 1896 повар подозр. в шпион.
57. ДАГАЕВ КОНСТАНТИН АЛЕКСАНДРОВИЧ 1885 железнодорожник к-р. агит.
58. ДОЛГОРУКОВ ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ 1913 – –
59. ЕФАРИЦКИЙ АЛЕКСЕЙ КОНСТАНТИНОВИЧ 1893 экономист к-р. деят.
60. ЖИЛЯЕВ СТЕПАН СТЕПАНОВИЧ[508] 1903 учитель –
61. ЖАРКОВ ИВАН ЛАВРЕНТЬЕВИЧ[509] 1899 налог. инспектор –
62. ЗАМАРАЕВ ГРИГОРИЙ ЕВГЕНЬЕВИЧ 1896 шофер СОЭ
63. ЗАНЯТКИН СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ 1888 инженер к-р. тр. деят
64. ЗВЕЗКИН СЕРГЕЙ МИХАЙЛОВИЧ 1902 бухгалтер к-р. деят.
65 ЗЫКОВ АЛЕКСАНДР ГЕОРГИЕВИЧ[510] (вычерк.) 1895 инженер к-р. агит.
66. ЗАБОРСКИЙ СТАНИСЛАВ ОСИПОВИЧ 1895 сапожник к-р. деят.
67. ЗНОТ ВЛАДИМИР ЯКОВЛЕВИЧ 1893 адм. хоз –
68. ЗИБЕНКЕС ФЕРДИНАНД ФЕРДИНАНДОВИЧ[511] 1888 бухгалтер к-р. агит.
69. ЗЛОДЕЕВ ДМИТРИЙ ИВАНОВИЧ 1889 чернорабочий СОЭ
70. ИГОШКИН ВЛАДИМИР ЯКОВЛЕВИЧ[512] 1910. сверловщик к-р. агит.
71. ИМБЕРГ ЛЕОНИД МИХАЙЛОВИЧ 1899 бухг. экономист к-р. тр. деят.
72. КЛИМОВ–КЛИМЕНОК ИГНАТИЙ ПРОКОФЬЕВИЧ 1895 зерн. инспектор подозр. в шпион.
73. КОЛЛОНТАЙ ГЕОРГИЙ ФЕДОРОВИЧ 1895 художник –
74. КИСЕЛЕВ ИВАН СЕРГЕЕВИЧ 1904 журналист к-р. тр. деят.
75. КОНЬКОВ ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ[513] 1915 машинист к-р. деят.
76. КРИВИЦКИЙ РОМАН ЮЛЬЕВИЧ 1900 журналист к-р. тр. деят.
77. КОРМИЛИЦИН НИКОЛАЙ ФЕДОРОВИЧ 1887 товаровед подозр. в шпион.
78. КОЛОСОВСКИЙ ПЕТР ИОСИФОВИЧ 1898 в/с –
79. КАБРИЦКИЙ ИСАЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ 1896 экономист к-р. деят.
80. КРАФТ ГЛЕБ ИВАНОВИЧ 1903 адм. хоз. раб. к-р. тр. деят.
81. КАМЗОЛОВ МАКСИМ АНТОНОВИЧ 1905 слес. водопров. педерастия
82. КИСЛЯКОВ ГЕОРГИЙ ИЛЬИЧ[514] 1894 токарь по мет. к-р. деят.
83. КУДРЯВЦЕВ ИВАН АЛЕКСАНДРОВИЧ (вычерк) 1886 зам. нач. отд. к-р. тр. деят.
84. КАЦ СЕМЕН ДАВЫДОВИЧ 1896 финансист –
85. КУЗНЕЦОВ СЕРГЕЙ АЛЕКСЕЕВИЧ[515] 1903 медн. жестянщик к-р. агит.
86. КРЕЙЦБЕРГ НИКОЛАЙ АЛЕКCЕЕВИЧ[516] 1905 инж. электрик к-р. тр. деят.
87. КВАЦЕВИЧ ГЕОРГИЙ ИВАНОВИЧ 1907 капитан РККА подозр. в шпион.
88. КУПЦОВ МИХАИЛ ГРИГОРЬЕВИЧ 1901 служащий к-р. агит.
89. КАРЦЕВ СТЕПАН АНДРЕЕВИЧ[517] 1885 вет. фельдшер к-р. деят.
90. КЕСАЕВ САРАБЫЙ СЕРГЕЕВИЧ 1912 студент к-р. агит.
91. КРЯЖЕВСКИЙ АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ 1892 химик –
92. КАЛИНЫЧЕВ ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ[518] 1889 плановик к-р. деят.
93. КАЧАЛКИН РОМАН ИВАНОВИЧ 1919 слесарь побег с места ссылки
94. КАРМИЛОВ АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ 1909 токарь подозр. в шпион.
95. КЛЕНКИН ИВАН ГЕОРГИЕВИЧ 1904 электромонтер к-р. тер. агит.[519]
96. КУЗЬМИНОВ АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ 1904 техник к-р. агит.
97. КАПРАНОВ ЮРИЙ ПЕТРОВИЧ 1918 учащийся –
98. КРЕЧКОВ ВЛАДИМИР СЕМЕНОВИЧ[520] 1909 мастер оптик –
99. КОНЬКОВ ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ 1915 слесарь –
100. КНЕВИНСКИЙ ИВАН АНДРЕЕВИЧ[521] 1881 колхозник подозр. в шпион.
101. КИДЫБА ПЕТР СТЕПАНОВИЧ 1888 фельдшер к-р. агит.
102. ЛЕОНИДОВ БОРИС АЛЕКСАНДРОВИЧ 1887 врач к-р. деят.
103. ЛУЗИК АРСЕНТИЙ ЯКОВЛЕВИЧ[522] 1891 сторож –
104. ЛУНЕВСКИЙ ВИКТОР ДМИТРИЕВИЧ[523] 1893 учитель –
105. ЛЕВЧЕНКО АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ 1898 адм. хоз. работник к-р. агит.
106. ЛЬВОВ ПЕТР АЛЕКСАНДРОВИЧ 1888 экономист к-р. деят.
107. ЛИНЬКОВ ЕВГЕНИЙ ПЕТРОВИЧ[524] 1910 шофер к-р. агит.
108. ЛАВЕНЕК ФРИЦ ЯНОВИЧ 1897 рабочий подозр. в шпион.
109. ЛААС ИВАН МИХАЙЛОВИЧ[525] 1882 агроном к-р. деят.
110. МАКАРЕНКО НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ[526] 1902 учитель –
111. МАГИД ЭЙЗЕР МАРКОВИЧ[527] 1914 адм. хоз. раб. пров. деят.[528]
112. МАНДЕЛЬШТАМ ОСИП ЭМИЛЬЕВИЧ 1891 писатель к-р. деят.
113. МАСТЕРОВ ПИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ 1882 сборщик –
114. МОСТРЮКОВ ИВАН НИКОЛАЕВИЧ 1911 портной к-р. агит.
115. МЕЩЕРЯКОВ ПАВЕЛ СПИРИДОНОВИЧ 1911 слесарь –
116. МАЛЫШЕВ ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ[529] 1891 электрик –
117. МИСТЕЛЬГОФ ТЕОДОР ИВАНОВИЧ 1895 строитель подозр. в шпион.
118. МЕВИУС ЭМИЛЬ ВОЛЬДЕМАРОВИЧ[530] 1906 конструктор –
119. МАТВЕЕВ ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ 1905 бриг. журн. к-р. агит.
120. МЕДИК ФЕДОР ПАРФЕНТЬЕВИЧ 1890 лекар. нач. –
121. НЕКРАСОВ МИХАИЛ ИВАНОВИЧ 1899 счетовод а/с агит.
122. НИСНЕВИЧ ЯКОВ ПЕТРОВИЧ 1910 лит. работ к-р. тр. агит.
123. ОЛЬХОВ ХАНАН МАРКОВИЧ 1906 сварщик –
124. ОЛЕРСКИЙ МИХАИЛ ПЕТРОВИЧ 1892 артист к-р. деят.
125. ОСИПЯН НИКОЛАЙ АРКАДЬЕВИЧ[531] 1916 электромонтер к-р. агит.
126. ОТТ АЛЬБЕРТ АЛЬБЕРТОВИЧ 1881 преподователь подозр. в шпион.
127. ПЕНЕВ НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ (вычерк) 1906 техник СОЭ
128. ПЕУТОНЕН ОНИ ДАВЫДОВИЧ 1911 маляр подозр. в шпион.
129. ПАХОМОВ АЛЕКСАНДР ЕФИМОВИЧ 1893 в/c а/с агит.
130. ПАДУА ЗИГМУНД НАУМОВИЧ[532] 1898 парт. раб. к-р. тр деят.
131. ПОТАПОВ ВАСИЛИЙ ПЕТРОВИЧ[533] 1914 расточщик к-р. агит.
132. ПОТОЦКИЙ ВЛАДИМИР МАТВЕЕВИЧ[534] 1893 портной преступл. по должн.
133. ПАВЛОВ ВАЛЕРИЙ ПАВЛОВИЧ 1907 техн. строит. подозр. в шпион.
134. ПИСАРЕНКО ЛЕОНТИЙ ТИМОФЕЕВИЧ 1899 опер. раб. преступл. по должн.
135. ПЕТРОВ АНАТОЛИЙ НИКОЛАЕВИЧ 1897 экономист к-р. деят.
136. ПОТАНИН БОРИС СТЕПАНОВИЧ 1890 каменщик преступл. по должн.
137. ПЕТРОВ ПЕТР ПЕТРОВИЧ 1891 адм. хоз. раб. к-р. деят.
138. ПЕРЕПЕЛКИН ИВАН ТРОФИМОВИЧ 1887 железнодор. к-р. тр. деят.
139. РАБИНОВИЧ МЕЕР ЛЕЙЗЕРОВИЧ 1893 механик к-р. деят.
140. РЖЕВСКИЙ ФЕДОР ВАСИЛЬЕВИЧ[535] 1900 бухгалтер к-р. агит.
141. РУДОВ ПЕТР ИВАНОВИЧ[536] 1885 дир. школы к-р. деят.
142. РАКЧЕЕВ НИКОЛАЙ КИРИЛЛОВИЧ[537] 1905 проводник а/с агит.
143. РУББЕЛЬТ АЛЕКСАНДР МАТВЕЕВИЧ 1910 летчик подозр. в шпион.
144. РУССАК ВЛАДИМИР ИВАНОВИЧ[538] 1903 пожарный?
145. СПИРИДОНОВ ВАСИЛИЙ НИКОЛАЕВИЧ 1909 слесарь к-р. деят.
146. СПИРИДОНОВ МИХАИЛ НИКОЛАЕВИЧ 1895 закройщик –
147. СУСОВ МИХАИЛ АКИМОВИЧ[539] 1904 чернорабочий –
148. СМИРНОВ ИОСИФ ВАСИЛЬЕВИЧ 1907 инженер к-р. тр. деят.
149. СНЕТКОВ ГЕОРГИЙ МИХАЙЛОВИЧ[540] 1990 объездчик к-р. деят.
150. СМИРНОВА АНТОНИНА СЕРГЕЕВНА (вычерк.) 1900 телеграфистка –
151. СВЕРЛЯ ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ 1894 – –
152. СВЕТЛИЧНЫЙ АЛЕКСАНДР ПРОКОФЬЕВИЧ 1900 в/с преступл. по должн.
153. СКРАГЕ ИВАН АНДРЕЕВИЧ[541] 1897 слесарь к-р. агит.
154. СМОРОДИН МИХАИЛ ПАВЛОВИЧ 1908 художник к-р. деят.
155. СОРОКИН МИХАИЛ АНДРИАНОВИЧ 1897 в/с преступл. по должн.
156. САВИН ИГНАТИЙ КУЗМИЧ[542] 1883 рыбовод к-р. деят.
157. САКСОНОВ ОЛИМПИЙ ГЕСОЛЕВИЧ 1894 зам. нач. снаб. СОЭ
158. СУКЕЧЕВ СЕМЕН ИЛЬИЧ 1891 нач. груз. к-р. тр. деят.
159. СМИЛГА ГЕРМАН КАРЛОВИЧ 1894 монтер к-р. деят.
160. СЕМЕНОВ–БЛАС АРКАДИЙ СЕМЕНОВИЧ 1895 типограф к-р. тр. деят.
161. САБУРОВ НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ 1896 плановик педерастия
162. САБИЦКИЙ БОРИС ИСААКОВИЧ 1905 асс. звукоап. подозр. в шпион.
163. ТИТОВ СЕРГЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ 1909 агроном к-р. деят.
164. ТРИШКИН АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ[543] 1903 секр. РИКа[544] –
165. ТРАСКОВИЧ ФЕДОР КОНСТАНТИНОВИЧ 1892 адм. хоз. раб. –
166. УГЛЕЦКИЙ ВАСИЛИЙ НКОЛАЕВИЧ 1892 бухгалтер –
167. ФИЛОНОВ СЕМЕН МИХАЙЛОВИЧ 1901 вет. фельдшер –
168. ФИШЕР МАКС ДАВЫДОВИЧ[545] 1897 кассир подозр. в шпион.
169. ФИЛИППОВИЧ ИВАН ГРИГОРЬЕВИЧ[546] 1912 грузчик к-р. агит.
170. ХИТРОВ КОНСТАНТИН ЕВГЕНЬЕВИЧ[547] 1914 физик –
171. ХАЙЛО ПЕТР АЛЕКСАНДРОВИЧ 1902 инженер к-р. тр. деят.
172. ХАРАК ГЕРБЕРТ ПЕТРОВИЧ 1914 нормировщик к-р. деят.
173. ЦВАЛИС ВАЛЕРИЙ ВАРЛАМОВИЧ 1894 профессор –
174. ЦУКУР АРВИД ЯНОВИЧ 1898 в/с к-р. агит.
175. ЧЕРНОВ ВАСИЛИЙ СЕРГЕЕВИЧ 1903 – –
176. ШИПОВ–АБРАМОВИЧ ИСААК ГРИГОРЬЕВИЧ 1900 инженер к-р. тр. деят.
177. ШАПОВАЛОВ ЯКОВ ПАВЛОВИЧ 1891 технолог к-р. деят.
178. ШРЕЙДЕР ЭЛИАС МАКСИМОВИЧ 1905 обществ. раб. подозр. в шпион.
179. ШЕРМАН СТАНИСЛАВ ЯКОВЛЕВИЧ 1895 консул к-р. агит.
180. ШЕПИЛОВ ДМИТРИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ 1905 механник подозр. в шпион.
181. ШИШКИН ПАВЕЛ ГЕРАСИМОВИЧ[548] 1909 зав. столовой к-р. деят.
182. ЭМИЛЬ 1904 кузнец –
183. КАРЛ ИВАНОВИЧ 1905 техн. ткач к-р. агит
184. ОГАНЕС ЛАЗАРЕВИЧ 1912 фотоинструктор подозр. в шпион.
185. СТАНИСЛАВ ЛЕОНИДОВИЧ 1886 ‹нрзб› к-р. деят.
186. СЕРГЕЙ ВЛАДИМИРОВИЧ (
187. ИВАН НИКИТЫЧ 1904 шофер к-р. деят.
188. КАРЛ ГЕРМАНОВИЧ 1886 столяр подозр. в шпион.
189. АЛЬФРЕД АВГУСТОВИЧ 1900 наладчик –
190. ВСЕВОЛОД ВАСИЛЬЕВИЧ 1896 интендант 2 р. –
‹2›
Эшелонный список тюрьмы № 7 Отдела мест заключения[549]
1. АРХИПКИН СЕРГЕЙ ПЕТРОВИЧ 1904 к-р 5 лет
2. БУХТИЯРОВ ГЕОРГИЙ ГАВРИЛОВИЧ[550] 1903 к-р 5
3. БРИТТ ПЕТР ИВАНОВИЧ 1912 58-10 5
4. БРЕЕВ ВАСИЛИЙ КОНСТАНТИНОВИЧ 1911 53-9 10
5. ВОЛОКИТИН ЛЕОНИД ИВАНОВИЧ 1897 к-р 8
6. ВОРОБЬЕВ ЗУСЬ КОПЕЛИВИЧ 1893 к-р 8
7. ГАБОВИЧ АБРАМ ДАВЫДОВИЧ 1899 – 5
8. ГРИГОРЬЯН ЕРЕМЕЙ ГРИГОРЬЕВИЧ 1894 – 8
9. ГРИГОРЬЕВ ИГНАТ РОДИОНОВИЧ 1905 – 10
10. ГОРБАЧЕВ ЗАХАР АРСЕНЬЕВИЧ 1902 58-10 5
11. ДАВЫДОВ СТЕПАН ЕВДОКИМОВИЧ 1890 к-р 8
12. ДОРОШЕНКО ВАСИЛИЙ ПАВЛОВИЧ 1916 – 5
13. ДЕБЕЛЬ ВЛАДИМИР ИВАНОВИЧ[551] 1909 – 5
14. ДЕНЧУКОВ СПИРИДОН ГРИГОРЬЕВИЧ 1886 – 8
15. ДЕМЕШКИН ТРОФИМ СТЕПАНОВИЧ 1896 53-9, 58-10 10
16. ДОШЕЛЕВ ИВАН ДМИТРИЕВИЧ 1896 от 7 авг.[552] 10
17. ФРАНЦ ИОСИФОВИЧ 1913 к-р 10
18. ИЛЬИН ЛЕОНИД ИВАНОВИЧ 1888 58-7 15
19. ФЕДОР ВАСИЛЬЕВИЧ 1914 58-10 10
20. ВАСИЛИЙ ИВАНОВИЧ 1888 к-р 8
21. НИКОЛАЙ АНТОНОВИЧ 1892 – 5
22. СЕРГЕЙ ВАСИЛЬЕВИЧ 1888 58-10 10
23. ИОСИФ НИКОЛАЕВИЧ 1903 58-10, 11 10
24. ФЕДОР ГРИГОРЬЕВИЧ 1888 к-р 10
25. НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ 1907 59-3 10
26. ВАСИЛИЙ ДАНОВИЧ 1905 – 10
27. КИРИЛЛОВ КИРИЛЛ ЯКОВЛЕВИЧ[553] 1891 к-р 5
28. АЛЕКСАНДР ФЕДОРОВИЧ 1883 – 8
29. НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ 1891 – 5
30. ФРАНЦ МАРКОВИЧ 1906 – 10
31. АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ 1905 – 5
32. ИГНАТ ОСИПОВИЧ 1903 – 8
33. МАЛАКАС ВЛАДИМИР МАКСИМОВИЧ[554] 1904 58 10
34. МЕШАКИН НИКОДАЙ ИВАНОВИЧ 1899 к-р 8
35. НИКИФОРОВ ИВАН ПЕРФИРОВИЧ[555] 1905 58-10 5
36. НАТАРОВ НИКОЛАЙ АНТОНОВИЧ 1896 к-р 5
37. ПРОКОПОВИЧ ВАСИЛИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ 1899 – 10
38. ПАВЛЮКОВ МИХАИЛ ФЕДОРОВИЧ 1815 167 10
39. РЯБЦЕВ МИХАИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ[556] 1893 от 7 авг. 10
40. РЯБИНИН БОРИС АРТЕМОВИЧ[557] 1893 58-10 5
41. РОЗМАХОВ НИКОЛАЙ ФИЛИППОВИЧ 1890 к-р 8
42. СЕМ ФРАНЦ ФРАНЦЕВИЧ 1900 58 10
43. СРЕБНИЦКИЙ ЕВГЕНИЙ НАРЦИСОВИЧ 1907 к-р 5
44. ТОЛКАЧЕВ ИВАН ЛУКЪЯНОВИЧ 1909 58-7 15
45. ФЕТИЛОВ ТИХОН ФЕДОРОВИЧ 1903 к-р 5
46. ФЕДОРОВ СЕРГЕЙ ФЕДОРОВИЧ 1899 58-7 20
47. ШТЫБЕН ЭТОНУИЛ ЯНОВИЧ 1904 58 10
48. ЭГЛИТ ПАВЕЛ ДМИТРИЕВИЧ 1918 к-р 10
49. ЮДИН НИКОЛАЙ ДМИТРИЕВИЧ[558] 1893 – 5
50. ШТРУНОВ ДМИТРИЙ НИКОЛАЕВИЧ[559] 1895 – 5
51. ЯКУШИН ТИХОН ВАСИЛЬЕВИЧ 1902 58-10 5
52. БУЛАНОВ НИКОНОР ИВАНОВИЧ[560] 1888 – 5
53. ЖИЛОВ ИВАН КУЗМИЧ 1888 58 8
54. БЕЛОВ АНИСИМ АЛЕКСАНДРОВИЧ 1906 к-р 5
55. ВАЛЬНЕР ВАСИЛИЙ ЯКОВЛЕВИЧ[561] 1906 58-10 10
56. ГУСЕВ НИКОЛАЙ ДМИТРИЕВИЧ[562] 1898 к-р 8
57. МИРОНОВ ЯКОВ ИВАНОВИЧ[563] 1904 –
‹3›
Эшелонный список Пересыльно-питательного пункта Отдела мест заключения УНКВД по Московской области[564]
1. АНДРИЕВСКИЙ СТЕПАН ЕФИМОВИЧ 1911 58 8
2. ДАВЫДОВ ВАСИЛИЙ ФЕДОРОВИЧ[565] 1900 58 8
3. КИСЕЛЕВСКИЙ ТОМАШ ФЛОРИАНОВИЧ[566] 1907 – –
4. ТОБАКОРЬ ЕРЕМА КИРИЛЛОВИЧ 1900 – –
5. ФОЛЬЦ ДАВЫД КАРЛОВИЧ 1911 – –
6. МАСТЕРКОВ ЯН ФРАНЦЕВИЧ[567] 1894 – –
7. ЧАЙКОВСКИЙ АНДРЕЙ ПАВЛОВИЧ[568] 1898 – –
8. МАРЦЕНОВИЧ ВИКТОР ОСИПОВИЧ 1908 СВЭ 8
9. ЛЕВИТАНЦЕ БЕРКО БЕНДА. 1889 СВЭ 8
10. ГЛУХО–КНИРА КИРИЛЛ ВАСИЛЬЕВИЧ 1895 58 –
11. ОСИС АЛЕКСАНДР ЭДУАРДОВИЧ[569] 1912 – –
12. ГОФМАН ФИЛИПП ЯКОВЛЕВИЧ 1917 – –
13. КЛИНГЕР АДОЛЬФ ФЕДОРОВИЧ 1896 СВЭ –
14. КЛЕПЧАК ИОСИФ ДМИТРИЕВИЧ 1898 58 –
15. КУРЕЙ ВАСИЛИЙ МИХАЙЛОВИЧ 1900 – –
16. КОЛЕСНИКОВ АНАНИЙ ЕРЕМЫЧ 1913 – –
17. ЦВЕТКОВСКИЙ ДМИТРИЙ ФЕДОРОВИЧ 1891 – 5
18. БИЛЛЬ АЛЕКСАНДР ГЕОРГИЕВИЧ 1917 – 8
19. ГОЛЬД ИГНАТ АДАМОВИЧ 1885 – –
20. ВЕБЕРВИКТОР АЛЕКСАНДРОВИЧ 1907 – –
21. ТИКИШКИН АНТОН АДАМОВИЧ 1891 СВЭ 5
22. РЕБИТСКИЙ ВЛАДИМИР ФРАНЦЕВИЧ 1900 СВЭ 8
23. МИНДРА ВАСИЛИЙ НИКОЛАЕВИЧ[570] 1885 И –
24. НАВЦЕН МИХАИЛ ХАРИТОНОВИЧ 1896 СВЭ –
25. СЛОВАК ЯРОСЛАВ ИВАНОВИЧ 1893 58 –
26. ТОБАКОРЬ ЕФИМ КИРИЛЛОВИЧ 1898 – –
27. ШИРЕНКО ЯН КАРЛОВИЧ 1898 58 8
28. ТАМПЛЯН ВИКТОР АНДРЕЕВИЧ 1914 – –
29. БАРАНОВ НИКОЛАЙ ЗАХАРОВИЧ[571] 1893 – –
30. СЕРГЕЕВ АЛЕКСЕЙ КУЗМИЧ[572] 1893 – –
31. ПАСИТОВ АРТУР ФРАНЦЕВИЧ 1898 – –
32. КОЛЬВАРЧУК ИОСИФ ИВАНОВИЧ 1890 – –
33. БАРТАШЕВСКИЙ ИОСИФ ФИЛИППОВИЧ 1892 СВЭ 8
34. ЛАРИОНОВ СТЕПАН ВАСИЛЬЕВИЧ 1903 – 5
35. КОПЫЛОВ НИКОЛАЙ ПЕТРОВИЧ[573] 1892 – –
36. ЗЕЛЛЯ АЛЬБИН УСТИНОВИЧ 1891 – –
37. КАФУ КРЕСТЬЯН МИХАЙЛОВИЧ 1897 – 8
38. КИМ МАТВЕЙ ТИМОФЕЕВИЧ[574] (
39. КИМ ГРИГОРИЙ ТИМОФЕЕВИЧ (
40. ХРИСТОВ ИЛЬЯ ИВАНОВИЧ, он же ПАРАМЕЗОВ 1897 – 8
41 ШАРКИ ФАТБЕГЕР ИОСИФ МИХАЙЛОВИЧ
ГОТФРИД БЕН ЯКОВ 1905 – –
42. ШМИДТ РУДОЛЬФ 1917 58 8
43. ШТАНЕР АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ 1888 – 5
44. ХРИСТИНОВИЧ НИКОЛАЙ ТЕРЕНТЬЕВИЧ[575] 1894 – 8
45. ДЕРЕНЧ ГЕНРИХ ЮЛЬЕВИЧ 1912 – –
46. ГАЛЛИХ ВЛАДИМИР МИХАЙЛОВИЧ 1907 – –
47. ХИЖНЯК ПРОКОФИЙ ФИЛИППОВИЧ[576] 1910 – –
48. БЕЛЕНИКИН ГРИГОРИЙ АРТЕМОВИЧ 1911 СВЭ 3
49. ТАМПЛАН ПАВЕЛ САМСОНОВИЧ (
50. ПУГАЧ ДМИТРИЙ ИВАНОВИЧ[577] 1891 – –
51. МИЛЛЕР ОСКАР КАРЛОВИЧ 1892 – –
52. КОЛАГЕРАКИ КОНСТАНТИНТ 1906 – 5
53. МАТКОВСКИЙ АЛЕКСАНДР КОНСТАНТИНОВИЧ 1897 – 8
54. ВАРГА ИВАН ГРИГОРЬЕВИЧ (
55. ГЕДРОВИЧ ФИЛИПП ИВАНОВИЧ 1898 – 5
56. ЧАЙКОВСКИЙ НИКИФОР ДМИТРИЕВИЧ 1908 – 8
57. ЧЕРНЯВСКИЙ ЕВГЕНИЙ МИХАЙЛОВИЧ 1917 – –
58. ЯВОРСКИЙ–ПЛАНКИ ИЛЬЯ ПЕТРОВИЧ (
59. КАНУ АЛЕКСЕЙ СТЕПАНОВИЧ 1873 СВЭ 5
‹4›
Эшелонный список Московской тюрьмы № 3[578]
1. ВОВСЫ ФАНЯ АРНОЛЬДОВНА 1899 ЧСИР[579] 5
2. ВЕСЕЛКИНА ЕВГЕНИЯ НИКОЛАЕВНА 1901 – –
3. БУТУРЛИНА ВЕРА МИХАЙЛОВНА 1913 – –
4. КАРПЯШИНА ЕВДОКИЯ ИЛЛАРИОНОВНА 1900 – –
5. ДЕМЕНТЬЕВА ПРАСКОВЬЯ ФАДДЕЕВНА 1904 – –
6. СМИРНОВА ПРАСКОВЬЯ МИХАЙЛОВНА 1911 подозр. в шпион. –
7. СУКАЛЬСКАЯ АННА МИХАЙЛОВНА[580] 1895 ЧСИР –
8. ИВАНОВА МАРИЯ КУЗМИНИЧНА 1901 – –
9. ТАНКИНА ЕКАТЕРИНА ФЕДОРОВНА 1904 – –
10. БЕССОНОВА АЛЕКСАНДРА СЕМЕНОВНА 1902 – –
11. ИМАС ХАНА ДАВЫДОВНА 1898 – –
12. МИТКЕВИЧ МАРИЯ НИКОЛАЕВНА 1898 – –
13. МЕТАЛЬНИКОВА ЗИНАИДА ГЕОРГИЕВНА 1900 – –
14. КУТАКОВА ВАЛЕНТИНА ВАСИЛЬЕВНА 1910 – –
15. ВОРОНКОВА АЛЕКСАНДРА ИВАНОВНА 1904 – –
16. ИНОЗЕМЦЕВА ПОЛИНА ИВАНОВНА 1901 – –
17. ЗВОРОВСКАЯ ЗИНАИДА СРУЛОВНА 1905 – –
18. САМСОНОВА АНИСЬЯ ФЕДОРОВНА 1902 – –
19. АДАМЕНКО ВЕРА ГРИГОРЬЕВНА 1905 – –
‹5›
Эшелонный список Пересыльно-питательного пункта Отдела мест заключения УНКВД по Московской области[581]
1. ШТАНГ ИОСИФ ИОСИФОВИЧ 1902 к-р 8
2. ШКЕРВЕЛЬ ПЕТР ПЕТРОВИЧ 1897 – –
3. ШАУРА ВАЛИС ЯКОВЛЕВИЧ 1891 – –
4. ТУРОВИЧ ФРАНЦ ИОСИФОВИЧ 1907 – 5
5. РАУЖМАН АЛЕКСАНДР ФЕДОРОВИЧ 1892 – 8
6. СТАКИУС КАРЛ ИНДРИВИЧ[582] 1897 – 5
7. ТРИВКА ФИЛИПП ИВАНОВИЧ 1891 – 8
8. ШКЕСТЕР АРНОЛЬД МАРТЫНОВИЧ[583] 1896 58-10 5
9. ОМ ФРИДРИХ ФЕРДИНАНДОВИЧ[584] 1919 к-р 8
10. ЗДАНОВИЧ ПАВЕЛ ВЕНЕДИКТОВИЧ 1892 – –
11. ДОВАЛЬ ИОСИФ МАТВЕЕВИЧ 1880 – –
12. ЮРАГО СТАНИСЛАВ МИХАЙЛОВИЧ 1883 к-р 8
13 ГАРР РУДОЛЬФ АНДРЕЕВИЧ 1910 – –
14. ГОСМАН ДАВИД БОГДАНОВИЧ 1913 – –
15. ГИДРОВИЧ ВИКТОР КАЗИМИРОВИЧ 1902 58-10 5
16. ШПИС ИВАН ПЕТРОВИЧ 1904 58-10 8
17. КОРЧМАРСКИЙ ИВАН ИОСИФОВИЧ[585] 1899 к-р 8
18. ШЛЕГЕЛЬ ИВАН ДАВЫДОВИЧ 1912 58-10 5
19. БАРТАЩАК ИВАН ТИМОФЕЕВИЧ 1885 к-р 8
20. БЕЙФУС ЯКОВ ИВАНОВИЧ 1908 – –
21. БЕЙФУС КОНДРАТ ИВАНОВИЧ 1895 – –
22. БРУНЕР ДАВИД ГЕОРГИЕВИЧ 1909 – –
23. БИСТЕЛЬФЕЛЬД ПАВЕЛ ЯКОВЛЕВИЧ 1913 – –
24. БУРАК СТАНИСЛАВ ХРИСТИАНОВИЧ 1888 – –
25. ВЕЙЦ ИВАН ЯКОВЛЕВИЧ 1909 – –
26. БУДКЕВИЧ НИКОЛАЙ АНТОНОВИЧ 1901 – –
27. САМОХИН АЛЕКСЕЙ БОРИСОВИЧ 1885 – 5
28. ФИРСКИЙ СТЕФАН ИВАНОВИЧ 1891 58 8
29. НАГУРНЫЙ ФРАНЦ ФРАНЦЕВИЧ 1888 к-р 8
30. МЕВЕР ГЕНРИХ ИОГАНСОВИЧ 1909 – –
31. МЕНИКС АДОЛЬФ БЕРДУЛОВИЧ 1885 – –
32. МЕЙЕР ФРИДРИХ ИВАОВИЧ 1911 – –
33. РОЗЕНГРИН ГЕОРГИЙ ДАВЫДОВИЧ[586] 1902 58-10 8
34. БЕЙЗЕЛ АНДРЕЙ ЕГОРОВИЧ 1904 – –
35. БЕЙФУС ДАВИД ФИЛИППОВИЧ[587] 1903 – 5
36. БРЕДЕЛИС АНТОН СТЕПАНОВИЧ[588] 1893 – –
37. ВОРОНЕЦКИЙ ВИКОР ВИКТОРОВИЧ 1896 – 8
38. ШУЛЬЦ БОГДАН ГЕОРГИЕВИЧ 1888 – –
39. СИЛИН НИКОЛАЙ ВЛАДИМИРОВИЧ 1898 к-р –
40. СОЛЬЦИНЕЦКИЙ ВЛАДИМИР ‹нрзб› 1894 – 5
41. ПОЛОНЕВИЧ ПЕТР КАРПОВИЧ 1904 58-10 8
42. ПУШ ВЛАДИМИР ХРИСТОФОРОВИЧ 1899 – –
43. РУППЕЛЬ ВИКТОР БОГДАНОВИЧ[589] 1913 к-р –
44. РУППЕЛЬ ГЕНРИХ КОНДРАТЬЕВИЧ 1910 – –
45. РУППЕЛЬ ФЕДОР ДАВЫДОВИЧ 1888 – –
46. ПРАУЛИН ФЕДОР ИВАНОВИЧ[590] 1886 – –
47. ПЕТРОВСКИЙ ВЛАДИСЛАВ ВЛАДИМИРОВИЧ 1880 – –
48. ЛАВРИОНЕВИЧ ИЛЬЯ ИВАНОВИЧ 1904 – –
49. ЛЕЛЛЬ ИОСИФ КАРЛОВИЧ 1889 – –
50. КОВШУН КАЗИМИР АНТОНОВИЧ[591] 1896 – 5
51. КИРПЛЮС СТАНИСЛАВ НИКОЛАЕВИЧ 1913 – 8
52. КРЮГЕР ГЕНРИХ КАРЛОВИЧ[592] 1910 – –
53. ЛУКАШЕВИЧ АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ[593] 1887 – –
54. ЗАЙКО ЛЕОНИД НИКОЛАЕВИЧ[594] 1894 – 5
55. РЕДЬКОВ НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ (
56. МЕЙСЛЕР ИВАН ИВАНОВИЧ 1917 – 8
57 АБТ ЭДУАРД ОСИПОВИЧ 1898 – –
58. ГУСЕВ АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ[595] 1907 58-10 –
59. РУППЕЛЬ ГОДФРИД КОНДРАТЬЕВИЧ[596] 1913 к-р –
60. РУППЕЛЬ ГОДФРИД ГОДФРИДОВИЧ 1911 – –
61. ВЫХОТО ПАВЕЛ РОМАНОВИЧ 1885 – –
62. ПАЙЦЕКАН АДАМ МАТВЕЕВИЧ 1880 – –
63. МЕРВА КАЗИМИР ПАВЛОВИЧ[597] 1916 – –
64. ЛЕЙТАН ПЕТР КАРЛОВИЧ[598] 1882 к-р 5
65. ФИЧЕ МАКС ФРИДРИХОВИЧ 1903 58 8
66. ВЛАГИН НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ 1888 169 2
67. ЛИТВИН ЯКОВ ФЕДОРОВИЧ нет данных
68. МЕДВЕДЕВ ПЕТР ГАВРИЛОВИЧ[599] нет данных
‹6›
Эшелонный список тюрьмы № 4 Отдела мест заключения УНКВД по Московской области (Серпухов)[600]
1. ПОСТНИКОВ АЛЕКСАНДР МИХАЙЛОВИЧ[601] 1908 к-р 5
2. ВЕНДЕЛЬ ПЕТР МИХАЙЛОВИЧ[602] 1889 – –
3. ВИЛЕВСКИЙ КАРЛ ЯНОВИЧ 1877 – 8
4. ГЕЙСНЕР ДЮЛО КАРЛОВИЧ[603] 1890 – –
5. ЛАПТЕВ ИВАН УСТИНОВИЧ[604] 1880 – 5
6. ФИРСТОВ ВЛАДИМИР ДМИТРИЕВИЧ 1901 – 8
7. ЧИЖЕВСКИЙ АНТОН ИГНАТЬЕВИЧ 1896 – 5
8. ШИРОВАНТОВ ИВАН МАТВЕЕВИЧ 1906 – 8
9. СОШКИН ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ (
10. СОКОЛОВ СТЕПАН КОНСТАНТИНОВИЧ 1909 – –
11. СЕДОВ АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ 1909 – –
12. СЕНКОВЕЦ ВАСИЛИЙ МИХАЙЛОВИЧ 1890 – –
13. РУПАСОВ НИКИТА АЛЕКСЕЕВИЧ 1900 – –
14. ОГЛЬЕ ОСМАН ХРУЛЬ 1879 – –
15. ЛОЗГАЧЕВ НИКОЛАЙ КУЗМИЧ (
16. КОЧЕТКОВ ФЕДОР ЛАВРЕНТЬЕВИЧ 1901 – –
17. КРИВОВ ГАВРИИЛ АНДРИАНОВИЧ 1901 – –
18. КОТЕНКО КОНСТАНТИН ИГНАТЬЕВИЧ 1901 – –
19. ГОЛОВАНОВ СЕРГЕЙ ДАНИЛОВИЧ 1910 – –
20. ГУСЕВ ФЕДОР ГРИГОРЬЕВИЧ[605] 1895 – 5
21. АКИМОВ ТИХОН АНДРЕЕВИЧ 1905 – 8
‹7›
Список заключенных, отправленных во Владивосток[606]
1. ШТАВАДАКЕР ИВАН ИВАНОВИЧ 1897 к-р 10
2. КОПЫЛОВ ИВАН ИВАНОВИЧ 1897 – 5
3. САМШУКОВ–МУСАТОВ ИВАН ЯКОВЛЕВИЧ 1890 – 8
4. КАПРАЛОВ–ТКАЧЕВ НИКИТА ПАВЛОВИЧ 1887 – –
5. МИРОШНИЧЕНКО ГРИГОРИЙ СЕМЕНОВИЧ 1908 58 10
6. СИМУКОВ ИВАН ЗАХАРОВИЧ 1884 к-р 8
7. ШПУРА ВИКТОР СТАНИСЛАВОВИЧ 1914 58 10
8. МИЛЛЕР НИКОЛАЙ МИХАЙЛОВИЧ 1888 – –
9. РОМАНОВ ИВАН ОСИПОВИЧ[607] 1896 – 8
10. ГРИГОРОВСКИЙ МИХАИЛ ИВАНОВИЧ 1905 к-р 10
11. ПОПОВ АНДРЕЙ ВАСИЛЬЕВИЧ 1903 58 5
12. КУСКОВ КОНСТАНТИН АНДРЕЕВИЧ[608] 1888 – 8
13. КОНОПЛЯННИК МОИСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ 1898 к-р 5
14. ГОРЕНШТЕЙН МИХАИЛ ГРИГОРЬЕВИЧ 1899 – 8
‹8›
Эшелонный список Бутырской тюрьмы[609]
1. АФАНАСЬЕВ ПЕТР ВАСИЛЬЕВИЧ 1804 агроном к-р. тр. деят.
2. [‹Нрзб›]
3. БОРЕНШТЕЙН ДАВИД ЛЕОНОВИЧ 1915 маляр –
4. ЗЕМСКОВ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ 1908 радиомех. –
5. ПЕДАНС ЮЛИЙ КАРЛОВИЧ 1887 ‹нрзб› –
6. РОССИНИ ГОФРЕДА подозр. в шпион.
7. ПЛЕНЦ РИХАРД ЭДУАРДОВИЧ 1913 мастер к-р. тр. деят.
8. ЮЖНЫЙ МИХАИЛ БОРИСОВИЧ 1891 педагог –
‹9›
Эшелонный список Бутырской тюрьмы[610]
1. –ОГЛЫ НАСА ХАНУМ 1902 педагог подозр. в шпион.
2. СОФЬЯ ЭММАНУИЛОВНА 1898 швея к-р. деят.
3. СОФЬЯ ДМИТРОВНА 1895 библиотек. подозр. в шпион.
4. ЕКАТЕРИНА АНДРЕЕВНА 1900 секретарь –
5. ИВАНОВНА 1914 – к-р. деят.
6. ОЛЬГА СТЕПАНОВНА 1896 д/хоз. подозр. в шпион.
7. ТАТЬЯНА АНТОНОВНА 1904 рабочая –
8. ЭЛЬЗА ДАВЫДОВНА 1896 фармацевт к-р. деят.
9. ОЛЬГА ИВАНОВНА 1896 педагог –
10. ГЕНРИЭТА МИХАЙЛОВНА 1911 инж. текст. к-р. тр. деят.
11 СОФЬЯ ИСААКОВНА 1906 фармацевт к-р. агит.
12. СМИРНОВА АНТОНИНА СЕРГЕЕВНА 1900 телеграфист –
13 ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ 1901 л/десятник 58-10
14 ВАСИЛИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ 1900 служащий 58-10
15. СЕМЕН КОНСТАНТИНОВИЧ 1914 – 58–8
16. ИУСТИН МИХАЙЛОВИЧ 1897 телеграфист –
17. АЛЕКСЕЙ ПАВЛОВИЧ 1888 инженер участн. прест. группы
‹10›
Список л/св[611], следуемых из тюрьмы № 4 Отдела мест заключения УНКВД по Московской области в распоряжение начальника тюрьмы № 2, гор. Москва, для направления в СЕВВОСТЛАГ НКВД, г. Владивосток, на Колыму[612]
1
1. ЗЕЙМАН КАРЛ ИВАНОВИЧ[613] 1892 к-р 5 Здоров
2. ДЕВЯКОВИЧ МИХАИЛ МАКСИМОВИЧ 1903 – 8 –
3. ГОЛЯТОВСКИЙ СТАНИСЛАВ ПЕТРОВИЧ 1895 – – –
4. КОМАРЕВИЧ МИХАИЛ ЕМЕЛЬЯНОВИЧ 1902 – – –
5. ЧЕЛЕБЕЕВ ПЕТР ГЕОРГИЕВИЧ 1899 – – –
6. ПОДОСИННИКОВ НИКОЛАЙ МОИСЕЕВИЧ[614] 1898 – – –
7. МАРКС КАРЛ КАРЛОВИЧ 1895 – – –
1. ЧИДАРЕВ ПЕТР ПЕТРОВИЧ 1893 – – –
2. ЛЕЛЛЬ ИВАН ИОСИФОВИЧ 1917 – 5 –
1. ГОЕНКО НИКОЛАЙ МИХАЙЛОВИЧ 1914 – 8 –
2. МИЧКОСОВ ПЕТР СЕРГЕЕВИЧ 1903 – – –
1. НАТКИН АЛЕКСЕЙ ДМИТРИЕВИЧ[618] (
2. РОДИН АНДРЕЙ НИКОЛАЕВИЧ[619] 1880 – 8 –
3. САЛОВ КУЗЬМА САМОЙЛОВИЧ 1891 – 5 –
1. ВОРОНЦОВ ИВАН ДМИТРИЕВИЧ[621] 1872 – 5 –
2. АКСЕНОВ ВАСИЛИЙ СЕРГЕЕВИЧ[622] 1896 – 8 –
3. КОРОЛЕВ ПЕТР НИКОЛАЕВИЧ 1891 – – –
4. ЯЛОЗЬ АЛЕКСАНДР БОРИСОВИЧ 1891 – 5 –
5. СЛОИСТОВ ИВАН ИВАНОВИЧ[623] 1888 – – –
6. КАБАНОВ АЛЕКСАНДР ГЕРАСИМОВИЧ[624] 1894 – 8 –
‹11›
Список Таганской тюрьмы[625]
1. АНДРИЕВСКИЙ ПЕТР ГРИГОРЬЕВИЧ 1906 8
2. АЛИСКИН АЛЕКСАНДР ФИЛИППОВИЧ 1912 5
3. ‹Нрзб› (
4. АНДРЕЕВ ВАСИЛИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ 1908 –
5. СТЕПАН БОРИСОВИЧ 1894 –
6. БАТЮШИН СЕРГЕЙ ПЕТРОВИЧ 1892 8 7. БРУННЕР ФРИДРИХ ФРИДРИХОВИЧ 1916 5
8. БОГАТЫРЕВ ВАСИЛИЙ ТИМОФЕЕВИЧ[626] 1907 –
9. БАЛАНОВ СЕРГЕЙ СТЕПАНОВИЧ 1899 8
10. БУДИЛОВИЧ АНАТОЛИЙ ОСИПОВИЧ 1886 –
11. БУРОВЦЕВ НИКОЛАЙ ПЕТРОВИЧ[627] 1900 –
12. БЕЛЯЕВ ВИКТОР МИХАЙЛОВИЧ[628] 1905 5
13. БУЗАЛЬСКИЙ ИОСИФ ИВАНОВИЧ[629] 1880 5
14. БРАТАНСКАЯ ЕКАТЕРИНА ВИКЕНТЬЕВНА 1900 8
15. БРИДЖИНСКАЯ ВЕРА ЯКОВЛЕВНА 1912 –
16. БОГАР ЕЛАНА ИОСИФОВНА[630] 1900 –
17. ТРОФИМ МАРКИАНОВИЧ 1881 –
18. ВОРОБЬЕВ ПАВЕЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ[631] 1892 5
19. ВАЛЛЕНБЕРГ ЭРНСТ ОТТОВИЧ 1912 8
20. ВАСИЛЬЕВ НИКОЛАЙ АЛЕКСЕЕВИЧ 1886 5
21. БИРЛЕНДЕР ИОГАНН ИОГАННОВИЧ 1918 8
22. ВОЛКОВ РОМАН АНДРЕЕВИЧ 1894 –
23. ВАДКУЛЬ ГРИГОРИЙ АНТОНОВИЧ 1907 –
24. ЯН ЯНОВИЧ 1892 –
25. ВЫБОРНОВ ВАСИЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ[632] 1891 5
26. ВЕРЛИНКИН СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ 1906 8
27. ВЛАСОВ ВИКТОР ТИМОФЕЕВИЧ[633] 1905 ‹Нрзб› (
29. ВОДАРСКИЙ ИВАН МИХАЙЛОВИЧ 1895 –
30. ГОЛУБЕВ ВАСИЛИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ[634] 1895 –
31. ГОВСЕЕВ ЛЕВ ЛАЗАРЕВИЧ 1906 –
32. ГЛУХОВСКИЙ МИХАИЛ ДОМИНИКОВИЧ[635] 1895 –
33. ГЕНГЕР СТАНИСЛАВА ГАВРИЛОВНА[636] 1911 –
34. ГРЕНВЕДЕ ГЕРТРУДА ЕВГЕНЬЕВНА 1900 –
35. ГДЕЕВ ЕГОР ВЛАДИМИРОВИЧ 1885 5
36. ГУСЕВ ИВАН ИВАНОВИЧ 1902 –
37. ГРАБЕ ЯН ФРАНЦЕВИЧ 1897 8
38. ГАЛКИН ИВАН ГРИГОРЬЕВИЧ 1900 –
39. ГОРМАН МИРОН ПЕТРОВИЧ 1897 –
40. ГОЛУБЕВ АЛЕКСАНДР АНДРЕЕВИЧ 1897 –
41. ГРИГАТ ОСКАР ЛЕОНЫЧ 1897 10
42. ДИТЕЛЬ АЛЕКСЕЙ АЛЕКСЕЕВИЧ 1899 5
43. ДЖЕРАНСКИЙ ТАДЕУШ МИХАЙЛОВИЧ 1914 8
44. ДАЕВ ГУСТАВ АНДРЕЕВИЧ[637] 1908 –
45. ДЕНЬКОВСКИЙ БРОНИСЛАВ ИЛЬИЧ 1907 –
46. ДЕРЖАВИН ВЯЧЕСЛАВ КСЕНОФОНТОВИЧ 1892 5
47. ДЕНЕНБЕРГ ХЕМА ЛЬВОВНА 1907 8
48. ДОЛЖЕНКО ТРОФИМ ВЛАДИМИРОВИЧ 1893 –
49. ДОЙЧЕВ ВЕНЕДИКТ ДМИТРИЕВИЧ 1903 –
50. ДАНИЛЬЧЕНКО ИВАН ГРИГОРЬЕВИЧ 1910 5
51. ЕРМОЛАЕВ НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ[638] 1901 8
52. ЕГОРОВ ТИХОН ФЕДОРОВИЧ 1893 10
53. ЕВСЮТЕНКО КОНСТАНТИН ИВАНОВИЧ[639] 1897 8
54. ЕГОРОВ АЛЕКСАНДР ФЛЕГОНТОВИЧ 1897 –
55. ЕЛИСЕЕВ АЛЕКСЕЙ ПРОХОРОВИЧ[640] 1904 –
56. ЗЕЛИНСКИЙ ЯКОВ ГЕОРГИЕВИЧ 1884 –
57. ЗАДАЧИН ПАВЕЛ СТЕПАНОВИЧ 1899 –
58. ЗИРНЕТ ПЕТР ЮРЬЕВИЧ 1887 –
59. ИГОЛЬНИК ИВАН ВИКТОРОВИЧ 1918 5
60. ИСАКОВ ДМИТРИЙ КОНСТАТИНОВИЧ 1883 8
61. ИВАНКИН ИВАН ИВАНОВИЧ 1813 –
62. КОРЖАКОВ ИВАН ИВАНОВИЧ 1905 –
63. КАМЕНЕЦКИЙ ДМИТРИЙ ПАВЛОВИЧ 1892 –
64. КРАСИНСКИЙ ВИТОЛЬД ИВАНОВИЧ 1912 5
65. КОВАЛЬСКИЙ МАРК ИСАКОВИЧ 1904 8
66. КРИВИЦКИЙ–КОШЕВИК ИЛЬЯ АБРАМОВИЧ 1898 5
67. КОЛОВ ВАСИЛИЙ ТИХОНОВИЧ 1897 8
68. КОНКОВ ЕГОР АНДРЕЕВИЧ 1913 5
69. КНЕФЕЛЬ ВИКТОР ГОТФРИХОВИЧ 1911 8
70. КАРПОВ АДАМ БЕНЕДИКТОВИЧ[641] 1886 –
71. КАРПОВ НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ 1896 8
72. КОМАРОВСКИЙ ВЛАДИМИР ИВАНОВИЧ[642] 1889 5
73. КЛИМОВ ДМИТРИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ 1908 8
74. КЕНИГ ГЕЛЬМУТ РИХАРДОВИЧ 1919 –
75. КАПИТУЛОВ ТРОФИМ ЯКОВЛЕВИЧ 1904 –
76. КОВАЛЬСКИЙ ПЕТР ИВАНОВИЧ[643] 1885 –
77. КОНСТАНТИНДИ ЛАЗАРЬ ОГАЛЛИНОВИЧ 1909 10
78. КРЫЖАНОВСКИЙ ТИМОФЕЙ ИЛЬИЧ[644] 1905 8
79. КИРД ИВАН ГЕНРИХОВИЧ 1890 –
80. КОЧИНСКИЙ ЭДУАРД ФЕЛИКСОВИЧ 1899 –
81. КОЛЕТО ЛЕОНАРД СТАНИСЛАВОВИЧ 1919 –
82. КИНИТ АЛЬБЕРТ КАРЛОВИЧ 1901 –
83. КУГЕЛЬ КИРА ВЛАДИМИРОВНА 1895 –
84. ‹Нрзб› (
85. КАНЕР МАТИАС МАТИАСОВИЧ 1885 –
86. КРИШТАФОВИЧ МАРИЯ ИВАНОВНА 1912 –
87. КАБАНОВ БОРИС АНДРЕЕВИЧ 1885 5
88. КАЛЬНЕТИС АНДРЕЙ КУЗМИЧ–КАЗИМИРОВИЧ[645] – –
89. КАМАРИЦКИЙ АЛЕКСЕЙ ДМИТРИЕВИЧ 1911 8
90. КОВАЛЬЧЕК ФРАНЦ АНТОНОВИЧ 1891 5
91. ЛАУДА РУДОЛЬФ ИВАНОВИЧ 1899 8
92. ЭДМУНД ВИТОЛЬДОВИЧ 1906 –
93. ЛИТВИНОМ ИВАН ИВАНОВИЧ 1916 –
94. ЛОЭВ АЛЕКСАНДР ЯКОВЛЕВИЧ 1914 –
95. ЛЯХОВСКИЙ ПЕТР АДАМОВИЧ 1884 5
96. ЛИЦ ТИМОФЕЙ ИВАНОВИЧ 1909 8
97. ЛОПАТИН ГЕОРГИЙ МИХАЙЛОВИЧ 1887 –
98. ЛУКЖИН АЛЕКСЕЙ ГЕОРГИЕВИЧ 1894 –
99. ЛОЦМАН ИВАН ИВАНОВИЧ 1895 5
100. ЛЕСНИКОВ ВАСИЛИЙ ГАВРИЛОВИЧ 1900 8
101. ЛИТТЕ МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ[646] 1895 –
102. ЛЕЗЕНГАУНТ АРТУР ИВАНОВИЧ 1898 –
103. ЭДМУНД МИХАЙЛОВИЧ 1908 –
104. ЛИТВИНОВ ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ[647] 1903 –
105. МИРЗОЕВ АНДРЕЙ ИВАНОВИЧ 1912 –
106. МОЛОТОВ КОНСТАНТИН МИХАЙЛОВИЧ – –
107. МАЛЯРОВ МИХАИЛ ГЕОРГИЕВИЧ 1975 10
108. ВАСИЛИЙ ЕГОРОВИЧ 1889 5
109. МИХАЛЕВ ПЕТР ВАСИЛЬЕВИЧ[648] 1895 8
110. МИТЯНЕВА КАРЛА ИОСИФОВНА 1906 5
111. МАТТО МАРИЯ–МАГДА КАРЛОВНА – 8
112. МИЛЛЕР ГОТЛИБ ИВАНОВИЧ[649] 1908 5
113. МАТВЕЕВ АЛЕКСАНДР ГЕРАСИМОВИЧ 1907 –
114. МАЛЫШЕВ ИВАН НИКОЛАЕВИЧ 1898 8
115. НАДЬ ГЕОРГИЙ МИХАЙЛОВИЧ 1895 5
116. НЕДЕИН ВЛАДИМИР МАРТЫНОВИЧ 1895 8
117. НЕКРАСОВ РОМАН ТАРАСОВИЧ 1912 –
118. НОРКУС ТАДЕУШ АНТОНОВИЧ 1870 –
119. НАТЕР ЮЛИУС АДОЛЬФОВИЧ 1871 –
120. ВИТАЛИЙ СТАНИСЛАВОВИЧ 1904 –
121. ОЗОЛИН ЯН РОМАНОВИЧ[650] 1876 –
122. ОЗАРАЙ ИОСИФ ИВАНОВИЧ 1884 –
123. ОШНЯГО ИВАН ИГНАТЬЕВИЧ 1901 8
124. ПЛЕЩЕЕВ ДМИТРИЙ ЗАХАРОВИЧ 1913 5
125. ПИГАРЕВ АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ 1896 8
126. ПУРАС ВИКЕНТИЙ КАЗИМИРОВИЧ 1891 –
127. ПИНЕРОВ КИРИЛЛ ТОМОВИЧ 1905 –
128. ПОЛИНСКИЙ БРОНИСЛАВ АНТОНОВИЧ[651] 1890 5
129. ПЕПЕЛЬНИК ВИТАЛИЙ КОНСТАНТИНОВИЧ 1906 8
130. ПОПОВ ГАВРИИЛ РАЙКОВИЧ 1902 –
131. ПУЦЕ ОСКАР АНДРЕЕВИЧ[652] 1898 5
132. РОТШТЕЙН НАУМ АБРАМОВИЧ 1901 8
133. РОТЦЕЙГ ЭРИКА ГУСТАВОВНА 1896 5
134. РАНЦЕВ САВЕЛИЙ НАЗАРОВИЧ 1896 –
135. РАДЗЮК МИХАИЛ СЕМЕНОВИЧ 1880 8
136. РОЗИНОВ МОИСЕЙ ЛАЗАРЕВИЧ[653] 1910 5
137. РАУБО БРОНИСЛАВ ИОСИФОВИЧ 1906 –
138. РОЗИНЕР АЛЕКСАНДР ВЛАДИМИРОВИЧ 1905 8
139. РАХМАНОВ ЯКОВ АЛЕКСАНДРОВИЧ 1889 5
140. РОЛАНДТ ГАНС ЛЬВОВИЧ 1886 8
141. СТЕПАНЕК АЛЕКСАНДР ГЕРАСИМОВИЧ 1907 5
142. САКСОН АЛЕКСАНДР ОСВАЛЬДОВИЧ 1897 8
143. СУХОВ АЛЕКСЕЙ СТЕПАНОВИЧ 1905 –
144. САМУИЛО БИНОК ВАЦЛОВОВИЧ 1899 –
145. САДОВСКИЙ СЕРГЕЙ АЛЕКСЕЕВИЧ 1890 –
146. САДОВСКИЙ ЕФИМ САВЕЛЬЕВИЧ[654] 1901 –
147. САВЕЛЬЕВ ИВАН ПАВЛОВИЧ[655] 1900 5
148. СТАХАНСКИЙ ИВАН МИХАЙЛОВИЧ[656] 1909 8
149. СТЕПАНОВ ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ[657] 1906 –
150. СЛУЦКИЙ ВЕНИАМИН ИСААКОВИЧ 1880 –
151. СЕМЯТИНСКАЯ ФАИНА МИХАЙЛОВНА 1907 5
152. ‹Нрзб› (
153. САМОДУРОВА МАРИНА АЛЕКСАНДРОВНА 1897 8
154. СЕРЖАНТ АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ[658] 1885 –
155. СКРИПКИН АЛЕКСАНДР ПАВЛОВИЧ[659] 1885 5
156. СТАСЕВСКИЙ ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ[660] 1890 8
157. СКАЧКОВ НИКОЛАЙ ГЕРАСИМОВИЧ 1902 –
158. СИДОРЕНКО–СИДОРЕЦ ИВАН АНДРЕЕВИЧ – –
159. САШИН ПЕТР ИЛЬИЧ 1907 –
160. СТАРОБИН ФЕБУС ЗЫКОВИЧ 1901 –
161. СРЕТИНСКИЙ ВАСИЛИЙ ПЕТРОВИЧ 1899 –
162. ТОПЛЕР ИОСИФ ИОСИФОВИЧ 1918 –
163. ТКАЧ МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ 1890 5
164. ТАМАНКОВ НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ 1887 8
165. ТЕРЕНТЬЕВ НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ[661] 1885 5
166. ТЫНАР СЕРЕНА ФРАНЦЕВНА 1880 8
167. ТОНЕЕВ ВИКТОР АНДРЕЕВИЧ 1904 –
168. ТРЕЩАНСКИЙ МИХАИЛ ЛЕОНОВИЧ 1890 –
169. ТЕТЕРИН ПЕТР АФАНАСЬЕВИЧ (
170. ТЕЛЬ ИОСИФ АНДРЕЕВИЧ 1894 –
171. ТАВАНОМАН ХАИМ ВУЛЬФОВИЧ 1908 –
172. ТИМОФЕЕВ ИВАН АЛЕКСАНДРОВИЧ 1891 –
173. УРБАН МАГНУС ГУСТАВОВИЧ[662] 1893 5
174. ФЕЛЕР АННА РЕЙНГАРДОВНА – –
175. ФЕДКЕВИЧ ПЕТР ГРИГОРЬЕВИЧ[663] 1900 8
176. ФЛОРОВ АЛЕКСАНДР АНДРЕЕВИЧ[664] 1888 –
177. ФИКС ГРИГОРИЙ САМОЙЛОВИЧ 1865 –
178. ФЕЙГИНА ДИНА МИХАЙЛОВНА 1911 10
179. ХОДОРОВИЧ МИХАИЛ НИКОЛАЕВИЧ 1907 8
180. ХОДОКОВ МИХАИЛ ПАВЛОВИЧ 1905 –
181. ЦИЛОВ МАТВЕЙ ИВАНОВИЧ 1888 –
182. ЦВЕТНИХ ФРИДРИХ ФРИДРИХОВИЧ 1898 –
183. ЦИБУЛЬСКИЙ ИВАН ФОМИЧ[665] 1883 –
184. ЧАЙКО НИКОЛАЙ ЯКОВЛЕВИЧ 1885 –
185. ЧИСТЯКОВ ВАСИЛИЙ СЕРГЕЕВИЧ 1894 –
186. ЧУКАНОВ МИХАИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ 1904 –
186. ШАВЫРИН ВЛАДИМИР МИХАЙЛОВИЧ 1888 –
187. ШЕЛЬГАВИ КАРЛ ЯКОВЛЕВИЧ 1900 –
188. ШКЛОВСКИЙ КАЗИМИР ФОМИЧ 1895 –
189. ШНАЙДЕР АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ 1911 –
190. ШВЕДОВ ПЕТР ИВАНОВИЧ 1900 –
191. ШВЕЦ БОРИС ИОСИФОВИЧ 1905 –
192. ШКИПСНЕ ЭРНЕСТРО–ВИЛЬГЕЛЬМ САМОЙЛОВИЧ 1900 –
193. ШОНТАГ АЛЬФРЕД САМОЙЛОВИЧ 1885 –
194. ШИЛЕЙКО ВАЛЕНТИНА ИВАНОВНА 1904 –
195. ШИДЛОВСКИЙ АЛЕКСЕЙ АНТОНОВИЧ[666] 1911 –
196. ШИМАНОВСКИЙ НИКОЛАЙ УЛЬЯНОВИЧ 1905 –
197. ЭРМАН ЕВГЕНИЙ МИХАЙЛОВИЧ 1887 –
198. ЭРЕНТРЕЙС ЯН МИХАЙЛОВИЧ 1891 –
199. ЯЗВИНСКИЙ СТАНИСЛАВ АНТОНОВИЧ[667] 1912 –
200. ЯКОВЛЕВ ИВАН ИВАНОВИЧ 1886 –
201. ЯРЕЦКАЯ БЕРТА МОИСЕЕВНА 1898 –
‹12›
Попутный список из тюрьмы № 6 (Коломна)[668]
1. ИВЕРСОН ВАЛЬДЕМАР МАТСОВИЧ 1896 58-10 8
2. НАУМИН АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ 1897 58-10 8
3. ОБУХОВИЧ ВЛАДИМИР ИОСИФОВИЧ 1893 – –
4. ПОШАЛОВ АЛЕКСАНДР ФЕДОРОВИЧ 1909 – –
5. ДАНИЭЛЬ СПИРИДОН КИРЬЯНОВИЧ 1883 – –
6. КРАЙНЕРТ КРИСТИЯН КРИСТИЯНОВИЧ 1916 – –
7. ШЕВИНСКИЙ ПАВЕЛ ПЕТРОВИЧ 1890 – –
8. ИВАНОВ МИХАИЛ ПЕТРОВИЧ 1898 – 5
9. НИКИФОРОВ ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ 1890 – 5
10. ИГОЛКИН ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ 1880 – 8
11. ГОРСТ АДАМ АДАМОВИЧ 1896 58–6 –
12. ПЕККЕР ПЕТР ХРИСТОФОРОВИЧ 1886 58-10 –
13. ДЕМЧУК НИКИТА ХАРИТОНОВИЧ 1899 – –
14. ТАУТ ПАВЕЛ МИХАЙЛОВИЧ 1892 – –
15. ВИКТОРОВИЧ ИВАН ИВАНОВИЧ 1876 – –
16. ГРАЗГРУ МОИСЕЙ ИОСИФОВИЧ 1896 58–6 –
17. ВЫШИНСКИЙ АНДРЕЙ МАРТЬЯНОВИЧ 1900 58-10 –
18. ЭНИНГ КАРЛ КАРЛОВИЧ 1890 58-10 8
19. РУЛЬ ДАВИД ПЕТРОВИЧ 1914 – –
20. ТОМАШЕВСКИЙ БРОНИСЛАВ ЮЛИАНОВИЧ 1913 – –
21. ЯКУБОВСКИЙ ПЕТР КУЗЬМИЧ 1885 – –
22. ТОРХАНОВСКИЙ ИВАН МАКСИМОВИЧ 1889 – –
23. КУКИС ВИКЕНТИЙ ИВАНОВИЧ 1896 – –
24. СОКОЛОВ–РАКОВИЧ ВИКЕНТИЙ ГАВРИЛОВИЧ 1892 – –
25. СОСНЕНКОВ АНДРЕЙ КУЗЬМИЧ 1888 – –
26. МАКАРОВ ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ 1885 – –
27. ОЛЕЙНИКОВ АЛЕКСАНДР КОНДРАТЬЕВИЧ 1909 – –
28. ПОЛЯРИНСКИЙ АЛЕКСАНДР АНДРЕЕВИЧ 1895 – 5
29. СУЛЬБ МИХАИЛ ИВАНОВИЧ 1899 – 5
30. ГРОШЕВ ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ 1888 – 8
31. ХОЛОДКОВ ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ 1883 – –
32. БОРИСОВ НИКОЛАЙ МАКАРОВИЧ 1888 – –
33. ВОЛОДИН ИВАН ФЕДОРОВИЧ 1901 – 5
34. АГАЛЬЦОВ СЕМЕН ЕГОРОВИЧ 1900 – 8
35. БАУМАН ЗИНАИДА МАКСИМОВНА 1909 58-6 –
36. ВАСИЛЕНКО НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА 1905 – –
37. ЛЕЛИКОВ АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ 1904 58-10 –
38. СКРЕЖЕШЕВСКИЙ ВОТСЛАВ АДОЛЬФОВИЧ 1905 – –
39. ХРИСАНФОВ ИВАН ХРИСАНФОВИЧ 1888 – –
40. КОРМАН АЛЕКСАНДР СУХАРЕВИЧ 1911 58-6 –
41. СОСНЕНКОВА ЕЛЕНА ГЕОРГИЕВНА 1888 – –
42. УЛАНОВ СТЕПАН ВАСИЛЬЕВИЧ 1913 59–10 –
43. РОЗЕНФЕЛЬД МАРИЯ ИВАНОВНА 1898 – –
44. МОНАКОВ ИВАН НИКОЛАЕВИЧ 1899 – –
45. ГЛАДКИХ ФЕДОР ВАСИЛЬЕВИЧ 1899 – 5
Управление Северо–Восточных исправительно–трудовых лагерей (1938):
«Вторая речка»: последние месяцы жизни
Неистовый поэт, наконец, избавился от своих преследователей…
1
…Итак, поезд остановился.
И ровно с этого мига начинаются воспоминания Ивана Корнильевича Милютина, одного из будущих мандельштамовских соседей по бараку:
Тысячи пар глаз встречали новичков за воротами контрольно-пропускного пункта. Очень эмоционально описывает картину прибытия мужского этапа Евгения Гинзбург в своем «Крутом маршруте»:
2
Что же представляло собой место назначения этапа – пересыльный лагерь УСВИТЛ[673]?
За аббревиатурой скрывалось Управление Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей – административная структура Дальстроя. Сам же Дальстрой был могущественной организацией и самым что ни на есть государством в государстве, своего рода «Ост-Индской компанией» ОГПУ–НКВД, независимой от всяких там местных властей. Основанный в 1932–1933 годах для комплексного освоения и эксплуатации природных ресурсов северо–востока Сибири, он обрел и проявил себя главным образом в колымском золоте. В течение почти двадцати лет[674] Дальстрой ежегодно получал почти по сотне тысяч «зэков», или зеков[675], но из-за высокой смертности их общая численность редко превышала 200 тысяч душ. Всего же за 1932–1956 годы в системе Дальстроя перебывало не менее 2 миллионов человек.
Первым начальником Дальстроя был «воспетый» Шаламовым Эдуард Петрович Берзин (1893–1938), начинавший еще в 1931 году на строительстве Красновишерского целлюлозобумажного комбината: его арестовали 29 ноября 1937 года, в поезде Москва–Владивосток, на станции Александров, и расстреляли 1 августа 1938 года. Вторым – с 21 декабря 1937 по октябрь 1939 гг. – был старший майор гб Карп Александрович Павлов (1895–1957, покончил жизнь самоубийством), третьим – комиссар гб 3 ранга Иван Федорович Никишов (1894—1958), задержавшийся в Магадане до декабря 1948 года. При Павлове начальником УСВИТЛа (с декабря 1937 по сентябрь 1938 гг.) был Степан Николаевич Гаранин (1898—1950), прославившийся своей безудержной жестокостью и арестованный в сентябре 1938 года[676].
Место для пересыльного лагеря было выбрано безлюдное и доступное: бараки оседлали пологий южный склон Саперной сопки[677], так что из лагеря хорошо было видно и море (Амурский залив), и таежные сопки; естественной границей служил и обрывистый берег Амурского залива. С юга лагерь был ограничен нынешней Днепровской улицей, с севера – Печерской, а с востока – Областной, долгое время служившей северным выездом из города[678].
Приветливым это место не назовешь. «
Д.М. Маторин рассказывал, что пересылка на «Второй Речке» состояла из двух частей: в первой находились уголовники, или «урки» (около 2 тысяч человек), во второй – политические, или «контрики», причем во второй части были три различные зоны: мужская (5–7 тысяч человек)[682], женская (2 тысячи человек) и «китайская» (3 тысячи, по его словам, эмигрантов из Харбина). Итого в лагере – от 10 до 12 тысяч зэков. Между зонами – десятиметровые полосы; женская была огорожена еще двумя рядами колючей проволоки, а «китайская» – забором. Двух– или трехэтажная больница была в «урочьей» зоне; в зоне «контриков» стоял комендантский барак и больничка на двенадцать коек (изолятор).
Зимнее население лагеря было, конечно, много меньше. Согласно инженеру Н.Н. Аматову, прибывшему в лагерь 31 декабря 1937 года, новый 1938 год там встречало около 3 тысяч человек[683].
По В.Л. Меркулову, лагерь делился на три зоны: две каэpовские (то есть «контриков») и одна «китайская» (для китайцев Приамурья). Та часть лагеря, где содержались «контрики», называлась «Гнилой угол», или «Тигровая балка». Эти зоны были окружены колючей проволокой; на ночь выпускали собак. К первой зоне относились бараки с 1-го по 6-й, ко второй – с 7-го по 14-й, «китайская» зона включала еще шесть бараков. К первой зоне примыкало два женских барака. В центре была больница и душ с холодной водой[684].
В бараках мужской зоны, согласно Милютину, размещалось по 600 человек[685].
Женская зона представляла собой огромный огороженный колючей проволокой и основательно загаженный двор, пропитанный запахом аммиака и хлорной извести. Колоссальный барак с тремя ярусами нар был царством клопов и вшей[686].
Собственно, жирные бесцветные вши и крупные черные клопы господствовали по всему лагерю, переползая из зоны в зону. А с ними «заодно» расползались тиф и дизентерия – и косили, косили людей, высвобождая нары и лучшие места в бараках для всё новых и новых последующих.
Редкий мемуарист забывает помянуть лагерных насекомых:
Пересыльный лагерь был своеобразным ситом и сортировочным пунктом сразу в нескольких смыслах слова. Во-первых, политических («контриков») тут отделяли и содержали отдельно от уголовных («урок»), что было для первых огромным, хотя и кратковременным, облегчением. Во-вторых, людей сортировали по их физическому состоянию. Более крепких и сравнительно здоровых отправляли морем на Колыму, остальные же попадали в «отсев» (часть зимовала на пересылке, а большинство – в основном, инвалиды – направлялось на запад, в Мариинские лагеря недалеко от Кемерово)[688].
Пересыльный причал – «ворота на Колыму» – был всего в нескольких километрах, на мысу Калузина[689]. Плыть до Нагаево – следующих «ворот» и аванпорта колымской столицы Магадана – около семи суток. На каждый морской этап отбиралось от 6 до 9 тысяч человек, грузившихся в трюмы специальных, с нарами в 3–4 яруса, дальстроевских барж-пароходов, совершавших за навигацию 12–15 рейсов каждый[690].
Сроки пребывания в транзитном лагере были непредсказуемы. Евгения Гинзбург писала:
О кормежке И.С. Поступальский вспоминает так: баланда (суп из крупы или чечевицы), перловая каша, иногда кусок селедки, летом даже зеленые помидоры. По словам раздатчика (будущего академика Е.М. Крепса), рацион был такой: утром – хлеб и кипяток, на обед и ужин – баланда, разваренное мясо или рыба, каша. Всех заставляли пить заменитель витаминов – хвойную настойку: считалось, что она помогает от цинги. В. Новоконов иначе, как варевом, эту настойку не называет. Он же свидетельствует:
3
Итак, 12 октября 1938 года мандельштамовский эшелон прибыл на станцию «Вторая речка». Было солнечно, но на следующий день небо заволокло тучами, пошел дождь, прогремела гроза. С юго-востока задул ветер, 14 октября сменившийся северным, не ураганным, но вполне ощутимым для измученного тела – 10–15 м/сек. Температура не поднималась выше 8–10 градусов, но 14–15-го, как это часто бывает в Приморье, хорошая погода установилась вновь и продержалась почти две недели[693]. Температура воздуха резко поднялась – до 12–15 градусов, что значительно выше средней. Такая погода с кратковременными перепадами держалась до конца месяца. Последний скачок температуры (6 ноября) сменился резким похолоданием: уже 8 ноября термометр упал ниже нуля и выпал – но еще не лег – первый снег (с дождем).
На этом основании мы в свое время передатировали единственное – и последнее в жизни – письмо Осипа Эмильевича из лагеря, отнеся его не к концу октября, а приблизительно к 10 ноября. Главное тому основание – соотнесение погодной динамики с фразой: «
Не зная, арестована Надя или нет, не ведая, где она, и подозревая только худшее, поэт адресовался к своему среднему брату:
Это письмо – твердая фактическая опора и точка отсчета лагерной жизни зэка О.М. Оригинал письма ныне хранится в Принстонском университете, вместе с основной частью архива (копия, сделанная, по-видимому, тогда же адресатом – Александром Эмильевичем, была отправлена младшему брату, в архиве которого и сохранилась[697]).
Вот как выглядел оригинал этого письма в описании И.М. Семенко, разбиравшей архив поэта в 60-е годы:
Принимая новую датировку письма, мы вынуждены отказаться и от предположения, что нижеследующее письмо Надежды Яковлевны было своего рода откликом мужу на далекий, но явственный зов. Написав, Надежда Яковлевна так и не отправила его, надеясь на близость грядущей встречи, в неизбежности которой никогда не сомневалась. Приведем его тем не менее еще раз:
22 октября Осип Эмильевич был еще жив (о дате его смерти ныне можно сказать с большой уверенностью), но отправленное им письмо без особых натяжек явилось весточкой с того света.
4
Чем же были заполнены лагерные – последние – дни О.М.? Сказать об этом с уверенностью непросто, хотя сохранилось не так уж мало прямых или косвенных свидетельств.
В их собирании велика заслуга двух людей – Ильи Эренбурга и Надежды Мандельштам. Эренбург в своих знаменитых мемуарах «Люди. Годы. Жизнь» писал:
Это было первое упоминание о последних днях О.М. в советской прессе. Книга Эренбурга будильником прозвенела в ушах заснувшего поколения, многие (но не все, конечно) встряхнулись и, благодаря ей, начали думать и многое понимать иначе. Некоторые солагерники О.М. (С.Я. Хазин, И.Д. Злотинский) даже отправили письма Эренбургу. С Хазиным и Меркуловым Надежду Яковлевну свел Эренбург. Терпеливо собирая крупицы сведений о последних злосчастиях своего мужа, она опросила десятки свидетелей и лжесвидетелей, после чего поделилась с читателями тем, что она за долгие годы узнала. В ее первой книге «Воспоминания» этому посвящены две последние главы: «Дата смерти» и «Еще один рассказ».
Итак, какими же материалами о конце жизни О.М. мы сегодня располагаем?
Прежде всего – это упомянутые главы первой книги Н.М. Главные ее информаторы – Юрий Казарновский, биолог Меркулов (он же «агроном М.»), оставшийся инкогнито физик Л., а также С.Я. Хазин. Очень важный источник – письмо И.Д. Злотинского И.Г. Эренбургу: Эренбург переслал его Н.М., но она не учла его в своей книге, как и коротенький мемуар И.К. Милютина[699], переданный ей через Ахматову. Кроме того, в нашем распоряжении рассказы солагерников Мандельштама В.Л. Меркулова, Е.М. Крепса и В.А. Баталина, записанные известным коллекционером М.С. Лесманом (1901–1985), а также наши собственные записи аналогичных рассказов Д.Н. Маторина, Е.М. Крепса, И.С. Поступальского, некоторые косвенные материалы и документы. Волна мандельштамовского юбилея в январе 1991 года вынесла наверх и еще одно ценнейшее свидетельство – Ю.И. Моисеенко, чье письмо опубликовали «Известия» 22 февраля 1991 года; он же откликнулся на наш призыв и прислал в Мандельштамовское общество еще одно, более подробное письмо. В архиве И.Г. Эренбурга обнаружилось и письмо «некоего Хазина», а именно Самуила Яковлевича Хазина (см. ниже).
Наконец, многие точки над i расставило само лагерное дело О.М., обнаруженное в магаданском архиве МВД при активном содействии сотрудников ЦА МВД В.П. Коротеева и Н.Н. Соловьева. Необычайно ценны и те краеведческие разыскания, которые провел «на месте» историограф владивостокской пересылки В.М. Марков.
Материалы эти всплывали на поверхность не сразу и в разное время, с чем и связана их распыленность по нескольким публикациям: в «Литературной газете» (1989, № 16), «Нашем наследии» (1988, № 6), «Смене» (1989, № 10) и в мандельштамовском сборнике, напечатанном в Воронеже[700], а также в ряде владивостокских газет. Первой сводкой этих материалов явилась наша публикация в альманахе «Минувшее» в 1989 году, впоследствии неоднократно перепечатывавшаяся, а в исправленном и дополненном виде составившая небольшую книгу «“С гурьбой и гуртом…”: Хроника последнего года жизни Осипа Мандельштама» [701]. В 1993 году вышла книга журналиста-известинца Э. Поляновского, основывавшаяся на интервью с Ю.И. Моисеенко и игнорировавшая практически весь остальной материал[702].
5
Первым «вестником с того света», как его назвала Надежда Яковлевна, был Юрий Алексеевич Казарновский – комсомольский поэт и лагерник с большим стажем[703]. В 1944 году он появился в Ташкенте и охотно, хотя и путано, рассказывал ей о О.М. На пересылке они с О.М. жили в одном бараке, нары были почти рядом. Барак был весь заселен «пятьдесят восьмой», в основном ленинградцами и москвичами, и это как-то облегчало жизнь. Нервический, моторный, привыкший сновать из угла в угол, О.М. часто подбегал к запрещенным зонам, чем вечно раздражал стражу и начальство. Он почти ничего не ел, вообще боялся казенной еды, путал котелки, терял свою хлебную пайку. Был он в кожаном, успевшем превратиться в лохмотья пальто, но до самых страшных морозов он не дожил… О.М. всё надеялся на помощь Ромена Роллана, который напишет о нем Сталину, и его отпустят…
6
Вторым свидетелем лагерной жизни Надежда Яковлевна называет биолога М. Но строго хронологически был им скорее не он, а другой М. – инженер Иван Корнильевич Милютин, еще в конце 1950-х годов записавший, по настоянию жены, Тамары Павловны Милютиной, свои воспоминания о лагерной встрече с О.М. Подружившаяся еще в ГУЛАГе с Софьей Гитмановной Спасской (Каплун), Милютина передала через нее и Ахматову эти мужнины три странички Надежде Яковлевне, но та их проигнорировала.
Вот фрагмент этих воспоминаний, имеющий непосредственное касательство к О.М.:
7
Но вернемся к биологу М., а точнее, к физиологу (он же, у Эренбурга, «брянский агроном»). Это Василий Лаврентьевич Меркулов (1908 –1980), доктор биологический наук, ученик А.А. Ухтомского; до ареста он работал в Институте экспериментальной медицины. В день сообщения о расстреле Каменева директор этого института профессор Никитин выбросился из окна, после чего все его сотрудники, в том числе и Меркулов (3 июня 1937 года), были арестованы. На пересылку он попал 3 февраля 1938 года и устроился раздатчиком талонов на хлеб. Там же он попал в отсев из-за травмы ноги (у него были раздроблены пальцы на стопе) и свой срок отбывал в Мариинске, где плел корзины и вязал варежки для фронта (количество петель в варежках запомнилось ему на всю жизнь). Из заключения он освободился только в сентябре 1946 года (сразу же по прибытии в Ленинград был помещен в больницу, где пролежал больше года; позднее ему ампутировали ногу). Окончательно вернувшись в Ленинград лишь в 1956 году, он работал одно время вместе с Е.М. Крепсом (см. ниже), был его заместителем в Комиссии по творческому наследию И.П. Павлова.
Меркулов утверждал – очевидно, ошибочно (его воспоминания записал М.С. Лесман 9 сентября 1971 года), – что О.М. прибыл в лагерь между 15 и 25 июня 1938 года. Он был помещен в 11-й барак, где старостой был артист Одесской эстрады, чемпион-чечеточник Левка Гарбуз[707]. Староста вскоре возненавидел О.М., преследовал его как только мог: переводил на верхние нары, потом снова вниз и т. д. На попытки Меркулова урезонить его Гарбуз отвечал: «Ну что ты за этого дурака заступаешься!»
О своем знакомстве с Мандельштамом Меркулов пишет:
Меркулов выполнил просьбу поэта: еще при жизни Сталина он разыскал Эренбурга. По-видимому, почте он не доверился и на первый раз явился к нему сам: во всяком случае, ни в архиве Эренбурга, ни в архиве О.М. такого письма пока не обнаружено, хотя есть одно, написанное, очевидно, после такой встречи:
8
Этот рассказ Меркулова был передан Эренбургом в «Люди. Годы. Жизнь» в следующем виде:
К публикации Эренбурга сохранился своеобразный комментарий самого Меркулова, донесенный до Н.М. Марком Ботвинником, с которым она могла познакомиться еще в 1962 году в Тарусе (а он в свое время беседовал с Е.М. Крепсом и В.Л. Меркуловым). В библиотеке Принстонского университета сохранилось его письмо к Н.М. от 22 декабря 1968 года[714].
Крепс сообщил Ботвиннику, что О.М. умер в больнице зимой 1938 года до наступления больших холодов, но при этом был очень истощен и страдал сердцем. Меркулов же в трехчасовой беседе (состоялась 21 декабря 1968 года, то есть за день до написания письма) рассказал, что «агрономом» он был назван нарочно; стихи же у костра – это от лукавого (то есть от Эренбурга), «для стиля»: в действительности никаких костров не было. Согласно этому рассказу, О.М. умер 5 или 6 ноября 1938 года. В большую утепленную палатку он был взят доктором Кузнецовым, считавшим его безнадежным по состоянию сердца; это произошло 27 октября, после чего Меркулов получал практически ежедневные сведения об О.М. от этого врача. До этого они виделись ежедневно; описания одежды О.М. совпадают со сведениями Надежды Яковлевны. Его психическое состояние не всегда было таким страшным, как это описывается «очевидцем». Марк Б. делится сомнениями по поводу меркуловской даты поступления О.М. в лагерь (около 15 июня) и сообщает имена двух солагерников-москвичей, с которыми поэт общался: Виктор Леонидович Соболев (телефон Г–5–04–19 – Бутликовский переулок, 5, кв. 31, эт. 4) и «бывший альпинист» Михаил Яковлевич (фамилия не указана).
На публикацию Эренбурга последовало несколько откликов. Его вольный, – возможно, намеренно вольный и расплывчатый, сознательно романтизированный и приглаженный, – пересказ событий встретил по своей фактографии возражения со стороны читателей-очевидцев. Первым откликнулся «некий Хазин».
21 мая 1962 года Самуил Яковлевич Хазин, инженер из Харькова, к этому времени уже вышедший на пенсию, написал Эренбургу:
С.Я. Хазин встретился, как мы знаем, и с Н.М.; то, что он сообщает в письме, даже в деталях совпадает с тем, что написала Надежда Яковлевна со слов Казарновского.
«Сердитым» на Меркулова оказался и второй корреспондент И.Г. Эренбурга – Давид Исаакович Злотинский, приславший свое письмо в конце февраля 1963 года:
9
Оставил «показания» и еще один свидетель, причем такой, который внушал максимум доверия Надежде Яковлевне, – физик Л. (инкогнито его до сих пор не раскрыто![724]).
Транспорт пришел во Владивосток в середине октября (а Л. был в том же эшелоне, что и О.М.); в перенаселенном лагере размещаться было негде. Благо, что стояла сухая теплая погода и можно было размещаться под открытым небом[725], между бараками. Тифа в лагере не было. Но вскоре пошли дожди, и Л., к тому времени ставший уже старостой бригады человек в 60, во время одной из стычек за место под крышей познакомился с одним из вожаков уголовников – Архангельским. Однажды Архангельский пригласил его на «свой» чердак – послушать стихи. Вот описание этой и последующих сцен в воспоминаниях Н.М.:
Среди добровольцев оказался и Л., взявший себе в напарники О.М. Норм выработки на пересылке не было, и, погрузив на носилки один или два камня, физик и лирик несли их за полкилометра, после чего отдыхали и разговаривали. Л. запомнил, что, однажды, сидя на куче камней, О.М. сказал: «Первая моя книга называлась “Камень”, а последняя тоже будет камнем…» (Видимо, было это в конце октября, поскольку в начале ноября был предпраздничный «день письма», в который О.М. и написал свое единственное пришедшее из лагеря письмо, где упоминалась и легкая работа.)
В начале декабря, вспоминает Л., в лагере началась эпидемия сыпного тифа. Всех зэков загнали в бараки, где освободилось сразу много мест. Заболевших переводили в изоляторы, откуда, считалось, живым уже не уйти. Заболел и Л.; в изоляторе он узнал, что до него там побывал и О.М. Тифа у него не оказалось, но врачи дали ему отлежаться, более того: раздобыли ему зимнюю одежду – полушубок (свое желтое кожаное пальто О.М. уже обменял на полтора килограмма сахара, которые у него тут же украли).
Что было с ним дальше, никто не знал, и, лишь выйдя из больницы, где Л. все-таки одолел болезнь, он узнал, что О.М. умер. В апреле 1939 года Л. был уже в стационарном лагере, так что и по его данным смерть О.М. случилась между декабрем 1938 и апрелем 1939 года.
10
Среди солагерников О.М. был и академик Евгений Михайлович Крепс (1899–1985), крупнейший советский физиолог, Герой Социалистического труда, руководитель академического Института эволюционной физиологии и биохимии им. И.М. Сеченова и Отделения физиологии Академии наук СССР. Он и в старости, согбенный, производил впечатление человека могучего, дюжего, крепкого духом. Его арестовали несколькими днями раньше О.М. – накануне Первомая 1938 года, затем – полтора месяца в московских тюрьмах, еще столько же – этап, и к августу он был уже во Владивостоке. Его соседями по нарам были художник Василий Шухаев[727] и пушкинист Юлиан Оксман. «Если освободитесь и вернетесь в Ленинград, – просил его Оксман, – то передайте Тынянову, что я тот, кого он знает». Освобожденный в 1939 году уже на Колыме[728], Е.М. Крепс заходил к Тынянову и передал ему эти слова. Вот что Е.М. Крепс рассказал нам о своей лагерной встрече с О.М.
Кто-то сообщил Крепсу, что в лагере находится Мандельштам. Крепс, учившийся в Тенишевском училище в одном классе с В. Набоковым и с Евгением Мандельштамом, младшим братом поэта, подошел к нему и обратился по имени-отчеству: «Здравствуйте, Осип Эмильевич!» О.М. сидел на земле и, глядя в пространство, никак не отреагировал на приветствие. Тогда Евгений Михайлович обратился к нему несколько иначе: «Осип Эмильевич, я тоже тенишевец – брат Термена Крепса…» О.М. тут же вскочил, обрадованно заулыбался и возбужденно начал вспоминать общих тенишевских знакомых. С момента их встречи в лагере (а было уже холодно: на О.М. был ватник) до того времени, когда О.М. забрали в лазарет (за зону) прошел приблизительно месяц, и еще около месяца прошло после этого до появления слуха о смерти О.М.[729]
Запись М.С. Лесмана о лагерных встречах Крепса с поэтом лишь в деталях расходится с нашей. Так, по Лесману, встреча произошла в теплый период, поскольку О.М. был не в бушлате. Крепс обратил внимание на седого невысокого человека: большие глаза, интересное лицо. В первую же встречу Крепс допустил бестактность, спросив О.М. о том, что ему инкриминируется: поэт сразу замкнулся. О.М. произвел на Крепса впечатление психически больного человека. К еде он был безразличен. От встречи к встрече – а их было не так много – физическое состояние О.М. ухудшалось. Не встречая его несколько дней, Крепс спросил, где же О.М. «Умер», – ответили ему[730].
11
Самый главный очевидец, по словам Крепса, – это Дмитрий Михайлович Маторин[731], с которым они были знакомы еще до ареста – вместе ездили в Колтуши к И.П. Павлову играть в городки. В 1991 году Маторину исполнилось 80 лет, но он продолжал работать… массажистом в Институте физкультуры им. Лесгафта! В прошлом борец, чемпион Ленинграда и Сибири, Д.М. Маторин был человеком поразительной физической силы. Каким же хлюпиком рядом с ним казался Осип Эмильевич!
По его словам, он «сел» из-за своего брата-атеиста Н.М. Маторина, члена-корреспондента АН СССР, директора этнографического музея, арестованного и расстрелянного еще в 1935 году. На «Вторую Речку» попал в июне 1938 года. В лагере он пользовался уважением не только хлипких «контриков», но и начальства, которому не раз помогал управляться с урками. Его девиз в лагере: быть человеком и не притворяться. Сила, разум и чистоплотность – на этом он строил всё свое поведение. Он был сначала возчиком при кухне, а потом попал в инженерную бригаду – что-то вроде лагерной «шарашки»; бригада (двенадцать человек) имела свой домик в «китайской» зоне. Возглавлял ее архитектор из Краснодара Алексей Муравьев. Были в ней Н.Н. Аматов – крупнейший инженер, специалист по самолетным приборам, скульптор Блюм, художник Киселев (портретировавший всех вождей), театральный художник Щуко (сын архитектора), учившийся в Англии инженер Фрате, инженер-сантехник Сновидов, двое инженеров-однофамильцев Михайловых. Сам Маторин числился в бригаде чертежником-светокопировальщиком, но фактически был дневальным.
По Д.М. Маторину, О.М. прибыл в лагерь позже него, но тоже летом – скорее всего, в августе. Вот что он вспоминает непосредственно об О.М.:
12
Е.М. Крепс упомянул и Юлия Григорьевича Оксмана. В воспоминаниях об О.М. Елены Михайловны Тагер это имя появляется вновь. Оба товарищи еще с юношеских лет и оба пушкинисты, они встретились в 1943 году в Магадане. Между ними завязалась своеобразная «переписка из двух углов», и в первом же письме Оксман сообщил о смерти Мандельштама Е.М. Тагер приводит выдержку из его письма:
13
Вызывает доверие и свидетельство Юрия Илларионовича Моисеенко – еще одного соседа О.М. по нарам.
Впервые о нем стало известно из его цитируемого ниже письма в «Известия», легшего в основу статьи Эдварда Поляновского «Как умирал Мандельштам»[736]:
Публикация письма Ю.И. Моисеенко не прошла незамеченной читателями. Газета еще не раз возвращалась к нему в рубриках «Из редакционной почты» и «Возвращаясь к напечатанному»[737]. Выделим описание пересыльного лагеря в письме В. Новоконова из Москвы, озаглавленном редакцией «Могу засвидетельствовать…» (5 июля 1991 г.): «
Между тем Ю.И. Моисеенко прислал в Мандельштамовское общество еще более подробное и развернутое свидетельство (письмо от 4 мая 1991 года).
Приведем выдержку из той его части, где он говорит о знакомстве с поэтом и – еще раз, но несколько детальнее – описывает его смерть:
Э. Поляновский между тем взял командировку и съездил к Моисеенко в белорусский городок Осиповичи. После чего в «Известиях» – между 25 и 29 мая 1992 года – появился целый цикл его статей, озаглавленных «Смерть Осипа Мандельштама» и основанных на взятом им у Моисеенко интервью[739]. И эта серия была прочитана всей страной.
Здесь Ю.И. Моисеенко дал более развернутую характеристику ближайших, по его свидетельству, соседей Мандельштама:
…Спустя 11 лет, 29 июня 2003 года наведались в Осиповичи и мы с Николаем Поболем, взяв у Юрия Илларионовича обширное аудиоинтервью[741]. Надеясь снять о нем фильм, «договорились» о следующей встрече уже с кинооператором, вели переговоры с продюсером. Увы, этому не суждено было состояться: 31 марта 2004 года у себя дома, в Осиповичах, на 90-м году жизни Юрий Илларионович скончался.
По доверенности Моисеенко мы получили в архиве ФСБ его следственное дело, послужившее основой нашей публикации о нем самом в «Новой газете»[742]. Ее полная версия была подготовлена для Мандельштамовского альманаха «Сохрани мою речь…», но увидела свет в книге «Собеседник на пиру. Памяти Николая Поболя»[743].
О самом Юрии Илларионовиче было до этого известно лишь то, что родился он в 1914 году в местечке (ныне – поселке городского типа) Хотимск в Могилевской области в крестьянской семье и что в 1930 году уехал учиться в Москву, в педагогический техникум, но из-за отсутствия мест в общежитии первый год учебы провел в Саратове[744].
Закончив техникум в 1933 году, Моисеенко продолжил учебу в Москве. Между прочим – не где-нибудь, а в Институте имени прокурора Стучки, где ускоренно готовили на следователей: так что теоретически он вполне мог познакомиться с Мандельштамом в том же 1938 году, но не в лагерном бараке, а в своем следовательском кабинете.
Получилось, однако, иначе.
14 октября 1935 года Моисеннко был арестован в студенческом общежитии на ул. Кропоткина, 17. В феврале 1936 года, обвиненный в принадлежности к молодежной контрреволюционной организации группы работников «Пионерская правда на радио», он получил свои пять лет ИТЛ, отбывать которые начал в Вяземлаге под Смоленском. Но 7 августа 1937 года состоялся пересуд, увеличивший наказание до 10 лет. Тогда-то и оттуда Моисеенко был отправлен по этапу на Колыму, но до Колымы не доехал: по болезни он был оставлен в пересыльном лагере под Владивостоком, где осенью 1938 года и познакомился с только что прибывшим Мандельштамом. В самом начале 1939 года он перенес тиф и, попав снова в отсев, очутился в Мариинских лагерях. Отбыв там срок, возвратился домой и еще застал живыми отца и мать.
Нам Ю.М. рассказывал: «
В баню и на прожарку Мандельштам пришел в своем желтом («эренбурговском») реглане, но кожаные вещи в дезакамеру не запускали: они там портились. Отдав пальто, О.М. весь мелко задрожал. Ни скамеек, ничего не было: люди сидели на корточках или ходили взад и вперед. Хамское, безымянное обращение.
Когда крикнули: «Подходите за одеждой!» – Мандельштаму стало плохо, и он упал. Остальные, еще голые, сгрудились вокруг него. Вызвали по телефону медсестру. Кругом все голые мужики, пришедшая медсестра разговаривала с ними грубо, дерзко, зубасто, но так ее лучше понимали. О. М. лежит, не подавая признаков жизни. Спросила: «Кто тут болеет?» Вынула зеркальце – поднесла к носу и машет так рукой: мол, все, безнадежно. Прощупала пульс – и не нашла. Сказала: «Накройте», – и Мандельштама накрыли какой-то шинелью, но только наполовину, до пупка. Пришел начальник смены, и прикатили низкую тележку, но с большими колесами. В это время в другом конце барака упал другой человек – его увезли чуть позже.
Когда Мандельштама вывозили, он не подавал признаков жизни. Отчего Моисеенко и полагал с уверенностью, что видел не обморок, не преддверие смерти, а саму смерть поэта. Ее причиной скорее всего был начинающийся сыпной тиф: руки О.М. дрожали, температура, казалось, была высокой (Ю.М. и сам перенес сыпняк – и почти сразу после смерти Мандельштама – и хорошо помнит эту головную боль и утомленность, и как все будто горит внутри). Но ни дизентерии, ни поноса у Мандельштама накануне не было. Была слабость, точнее, истощение, была и пеллагра: «
Ю.Ю. Моисеенко в 1933 и 1990 гг. Семейные архивы Л. Сапитон-Моисеенко и Э. Поляновского (фото П. Косторомы).
14
Еще несколько важных свидетельств о последних днях О.М. Одно – в письме 1971 года бывшего зэка Матвея Андреевича Буравлева сестре его покойного друга и тоже бывшего зэка Дмитрия Федоровича Тетюхина:
А вот короткий рассказ отца Всеволода Баталина[747], записанный М.С. Лесманом 14 сентября 1969 г.:
Впоследствии доктор Иоганн Миллер работал на прииске Юзгела на Колыме, где его видела врач Н.В. Савоева[749], которой все мы обязаны спасенною жизнью Варлама Шаламова. В 1940 году, по дороге к месту работы на Колыме, Нина Владимировна провела несколько дней в лагерном общежитии, и одна мойщица посуды водила ее в барак (больничный?) и даже показывала койку, на которой умер О.М.
Рассказ этот, кстати сказать, лег в основу шаламовского рассказа «Шерри-бренди»[750] – «
Не оставим без внимания и тот факт, что смерть Мандельштама быстро стала легендарной в масштабе самого пересыльного лагеря: подумать только – мойщица посуды водила незнакомого молоденького врача к мемориальной койке!..
Зэки-транзитники – тем более не туристы, и по лагерным достопримечательностям их не водят, но уже в апреле 1939 года химику и сионисту Моисею Герчикову, проследовавшему через пересылку из Беломорска на Колыму, рассказывали, что прошлогодний декабрьский сыпняк унес жизни не только близкого ему и по духу, и по профессии Сергея (Израиля) Лазаревича Цинберга, но и поэта Осипа Мандельштама[751].
Сергей (Израиль) Лазаревич Цинберг (1872 – 1938) – историк еврейской литературы, библиограф и публицист, добрый знакомый Горнфельда. Химик по образованию, он возглавлял еще и химическую лабораторию Кировского завода. Его арестовали в Ленинграде 8 апреля 1938 года и приговорили к 8 годам ИТЛ. Умер он 28 декабря того же года – всего на один день позже, чем О.М.! И в той же больничке!..[752]
При этом сообщалась деталь, на удивление совпадающая с тем, что рассказывал о смерти О.М. Ю.И. Моисеенко: «
Подразумеваемым очевидцем, по всей вероятности, был другой специалист по иудаике, находившийся в том же лагере, – историк и социолог Гилель Самуилович Александров (1890 – 1972). Он был осужден и прибыл на Вторую Речку еще осенью 1937 года, попал в отсев и был оставлен для работы в регистратуре. Перед смертью Цинберг просил его позаботиться о своем архиве (точнее, о той его части, что не погибла в НКВД), как и о том, чтобы имя его не было забыто. Вернувшийся в Ленинград в 1959 году Александров не преминул это сделать и занялся исследованием архива Цинберга, переданного семьей на хранение в ленинградский филиал Института востоковедения АН СССР (фонд 86)[754].
Как знать, может отыщется архив и самого Гилеля Александрова?..
15
И все-таки, благодаря делу з/к Мандельштама мы знаем о дате смерти поэта Мандельштама достаточно, чтобы сомнения отпали: 27 декабря 1938 года – не предположительная, а точная дата его смерти. Она удостоверена актом № 1911, составленным врачом Кресановым и дежурным медфельдшером (фамилия неразборчива). О.М. был положен в стационар (отдельный лагпункт СВИТЛ НКВД) 26 декабря 1938 года и уже 27 декабря умер. Причина смерти – паралич сердца и артериосклероз. «Ввиду ясности смерти», как написано в этом акте, труп вскрытию не подвергался.
Имеющаяся в деле дополнительная справка уточняет время наступления смерти: 12 часов 30 минут. Составлявший ее при осмотре трупа счел нужным отметить, что на левой руке в нижней трети плеча имеется родинка.
31 декабря старший дактилоскопист ОУР РО (отделения Угрозыска Райотдела) УГБ НКВД по Дальстрою тов. Повереннов произвел «
В свидетельстве о смерти как-то настораживает то, что труп не вскрывали. Что это значит? Обычная ли это практика или исключительный случай? И разве можно установить причину смерти без паталогоанатома? А если да, то входят ли в число таких безусловных причин паралич сердца и артериосклероз? И не является ли вдруг эта запись указанием на насильственный характер смерти?
Нина Владимировная Савоева рассказывала, что как бы трудно ни было, но в колымских больничках вскрывался каждый труп. На пересылке же всё могло быть совсем иначе, к тому же в декабре 1938 года налево и направо косил сыпняк: не справляясь с «потоком» мертвецов, врачи вполне могли оставить одного или нескольких, или многих и без вскрытия.
Отметим также, что незадолго до смерти О.М. – 23–24 декабря – разыгралась довольно сильная метель[755], скорость северного ветра достигала 17–22 м/сек., а температура – минус 14–18.
Этого дополнительного погодного фактора могло оказаться достаточно, чтобы истощить запас последних жизненных сил поэта. На этом фоне и не всякое здоровое сердце выдержало бы «прожарку» (санобработку) в стылой одевалке лагерной бани. Так что вполне правдоподобно, что именно там по-стариковски изношенное сердце окончательно отказало.
Возможно и даже всего вероятней, что после описанного Ю. Моисеенко приступа, случившегося 26 декабря, О.М. и привезли в больницу, где он пришел в себя и где его назавтра настигла смерть…
16
…Трупы на пересылке складывали штабелями возле барака, и они лежали иногда по 3 – 4 дня, пока не придет конная повозка, чтобы увезти на кладбище.
Хоронили же на владивостокской транзитке так: летом – привязывали бирку к ноге, труп в последний раз обыскивали и клали на телегу, за воротами (свидетельство Д.М. Маторина) прокалывали – для верности! – голову специальными пиками и отвозили в заранее заготовленный ров; зимой же и весной – трупы складывали штабелями и телегами же отвозили в неглубокие мерзлые братские могилы (иногда – это свидетельство Н.Н. Аматова – сжигали где-то на сопках)[756].
То, что произошло с О.М. на самом деле, известно. О.М. действительно, по состоянию здоровья, на Колыму не отправили: он точно попал «в отсев».
Но и это его не спасло: 27 декабря 1938 года в 12 час. 30 мин. Осип Эмильевич Мандельштам умер в стационаре пересыльного лагеря близ станции «Вторая речка». Его жизненный путь, начавшись на противоположном конце империи – в Варшаве, закончился на самом восточном краю России…
17
Тем не менее укажем и на свидетельства о более поздних датах смерти О.М. Первое – поэта и критика Игоря Стефановича Поступальского, арестованного по наветам В.Я. Тарсиса и Б.А. Турганова в ночь с 26 на 27 октября 1936 года[757].
На «Вторую Речку» он попал осенью 1937 года (вместе с В. Шаламовым). Позднее, в 1941 году, уже на Колыме (поселок Ягодный), от нескольких очевидцев он слышал и запомнил кое-что об О.М. Рассказывали, что в лагере тот был почти невменяем, слыл за сумасшедшего. На ногах носил меховые штаны с вырванными клоками ваты сзади. Выкрикивал что-то насчет папы римского, иногда за курево читал стихи, его не понимали, но курево всё равно давали. Не раз бывал жестоко избит.
Кто действительно помогал О.М. – так это врачи. Память И.С. Поступальского сохранила три имени: Иван Васильевич Чистяков, заведующий 4-й палатой, где О.М. – на блаженном грязном больничном белье! – пролежал два месяца; врач – Вазген Атанасян; Евгений Иннокентьевич Цебирябов, инженер, староста 4-й палаты. Врачи даже устроили поэта на работу – сторожить одежду покойников: за это он получил тулуп и добавочное питание. Но к весне 1939 года он ослабел настолько, что его сняли с этой работы. Его просто положили в больницу – на койку с простыней и подушкой! – и в марте от порока сердца, цинги и авитаминоза он умер.[758]
Второе свидетельство – Юрия Осиповича Домбровского («писателя Д.» – в конспирации Н.Я. Мандельштам). Через третьи руки он в лагере слышал о том, что судьбу О.М. решило какое-то письмо Бухарина. Сам он утверждал, что видел старика лет семидесяти – по фамилии Мандельштам, которого все называли «Поэт» – зимой 1939–1940 годов, в период финской войны.[759]
Документы
ТЮРЕМНО-ЛАГЕРНОЕ ДЕЛО О.Э. МАНДЕЛЬШТАМА 1938 ГОДА
‹1›
Новая обложка дела О.Э. Мандельштама, 1960-е гг.
АРХИВНОЕ ЛИЧНОЕ ДЕЛО
ЗАКЛЮЧЕННОГО
Фамилия:
Имя:
Отчество:
Начато: «__» ____ 196_ г.
Окончено: «__» ____ 196_ г.
Архив №
‹2›
Подлинная обложка дела О.Э. Мандельштама, 1938 г.
ЛИЧНОЕ ДЕЛО №
НА АРЕСТОВАННОГО
БУТЫРСКОЙ ТЮРЬМЫ ГУГБ НКВД
Прибыл:
‹3›
Тюремная фотография на формуляре: фас, профиль, 1938 г.
Тюремная фотография: фас, профиль. На фотографии надпись белой краской:
Незаполненный формуляр:
Прибыл ____
________193 г. из _______________
при отношении за №_______________________________
подлинное отношение в деле________________________
Числится за ______________________________________
Делопроизвод‹итель› Бутырской тюрьмы
ГУГБ НКВД
‹4›
Учетно-статистическая карточка
‹5›
Выписка из протокола ОСО при НКВД СССР от 2 августа 1938 года
ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА
Особого совещания при Народном комиссаре внутренних дел СССР
от «
Отв. секретарь Особого совещания
‹6›
Талон ордера № 2817 от 30 апреля 1938 года на арест О.Э. Мандельштама
СССР
НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ
ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ
Талон ордера №
Начальнику приема арестованных
Примите арестованного
‹дело› которого находится
Заявка:
Зам. Народного Комиссара Внутренних Дел СССР
Начальник Второго отдела ГУГБ
‹7›
Служебная записка о препровождении О.Э. Мандельштама в Бутырскую тюрьму
СОВ. СЕКРЕТНО
ПЯТЫЙ ОТДЕЛ ГУГБ НКВД СССР
‹…›
СЛУЖЕБНАЯ ЗАПИСКА
Начальнику
тов. Миронову[761]
Начальнику
тов.
Арестованн
‹доста›вьте
‹Возьми›те из В‹нутренней›/т‹юрьмы›
‹и по›местите
‹изол›ировав от арестованн
Арестованн‹ого› числить за « » отделением «
Начальник 10-го отдела ГУГБ НКВД
Начальник отделения
государственной безопасности
‹8›
Тюремная фотография О.Э. Мандельштама: фас, профиль, 1938 г.
‹9›
Дактограмма О.Э. Мандельштама, снятая во Внутренней тюрьме 14 мая 1938 года
Пол:
‹Фамилия›
‹Имя›
‹Отчество›
Год рождения:
‹Карта› заполнена: «
‹Карту с›оставил (должность и подпись)
‹Провери›л (должность и подпись)
Подпись зарегистрированного:
‹Примечание: В карте› должны быть четко заполнены: ‹1) фамилии›я, имя, отчество, установочные данные регистрируемого и его подпись. 2) Когда, где и в каком аппарате НКВД ‹карта была› составлена и кем проверена. 3) В квадратиках каждый палец прокатать на своем месте полностью и ясно, ‹на прод›ольных оттисках левой и правой руки сделать оттиски 4-х пальцев каждой руки без большого.
‹10›
Справка от 27 декабря 1938 года о пребывании О.Э. Мандельштама в больничном стационаре лагеря и о его смерти
‹11›
Дактограмма О.Э. Мандельштама, снятая в пересыльном лагере после его смерти, 27 декабря 1938 года
ПОЛ
‹Фамили›я
‹Имя›
‹Отчество›
Место рождения
Подпись зарегистрированного
‹Карта› заполнена (указать, где и в каком органе НКВД) «
‹Карту с›оставил (должность и подпись)
‹Провери›л (должность и подпись)
ПРИМЕЧАНИЕ: В верхней половине карты, на лицевой стороне в каждом квадратике должны быть прокатаны пальцы. В нижней половине
‹12›
Акт о смерти О.Э. Мандельштама 27 декабря 1938 года.
Прибыл ‹из› Москвы 12/X–38 Положен в стационар 26/XII–38
АКТ № 1911
‹27/XII–›38. Мы, нижеподписавшиеся, ВРАЧ КРЕСАНОВ, деж‹урный› медфельдшер ……………. деж‹урный› ком‹ендант› ……………. составили настоящий акт о смерти ‹уме›ршего в больнице ОЛП СВИТЛ НКВД.
Фамилия, имя, отчество: МОНДЕЛЬШТАМ[764] Осип Эмильевич
Год рождения: 1891
Откуда происходит: Польша
Кем и когда осужден: О/с. НКВД СССР 2/VIII–38 г.
Статья и срок: КРД, 5 л.
Последнее место жительства: г. Калинин
Причина смерти: паралич сердца, а/к склероз.
Труп дактилоскопирован 27/XII–38 г.
‹Ввиду› ясности смерти труп вскрытию не подвергался.
Врач
Деж. медфельдшер
‹13›
Протокол отождествления отпечатков пальцев О.Э. Мандельштама
ПРОТОКОЛ ОТОЖДЕСТВЛЕНИЯ
193‹
Я, старший дактилоскоп ОУР РО УГБ УНКВД по «ДАЛЬСТРОЮ» ПОВЕРЕННОВ произвел сличение с отождествленными пальце-отпечатками, снятыми на дакто-карте умершего з/к
ОКАЗАЛОСЬ: что строение папиллярных линий, узоров и характерных особенностей пальце-отпечатков по обоим сличаемым дакто-картам[766] между собой
Ст. дактилоскопист ОУР РО УГБ НКВД[767]
по «ДАЛЬСТРОЮ»:
Наркомат связи СССР и «сарафанная почта» (1939–1955):
Вести и слухи о смерти поэта
1
Вестницей смерти cтала овестка в почтовое отделение у Никитских ворот. Почтовая барышня вернула Надежде Яковлевне посланный во Владивосток перевод, пояснив: «За смертью адресата». Это произошло 5 февраля – в тот самый день, когда газеты опубликовали огромный список писателей, награжденных орденами[768]. Надежда Яковлевна поехала к Харджиеву в Марьину Рощу и вызвала туда Эмму Герштейн, а Евгений Яковлевич поехал в тот праздничный день в Лаврушинский переулок, чтобы сообщить горестную весть Шкловскому. Тот был внизу, кажется у Катаева, где писатели отмечали награды. «
Весть о смерти О.М. разлетелась довольно быстро и широко. Надежда Яковлевна написала в Воронеж Наташе Штемпель, а Эмма Герштейн – в Ленинград Рудакову и Ахматовой.
В «Листках из дневника» Анны Ахматовой есть такое место: «
Московская приятельница – это Эмма Григорьевна Герштейн, подружка Лена – Елена Константиновна Гальперина-Осмеркина, девочка – дочь Осмеркиных Лиля, родившаяся 30 января 1939 г. «Подружка Надя» – Надежда Яковлевна Мандельштам[771].
Встретив в скверике у Казанского собора Тынянова, Ахматова поделилась новостью с ним: «Осип умер», – только и произнесла[772].
«
19 февраля об этом же М.М. Шкапская спрашивала Е.Г. Полонскую:
В тот же день Л.В. Шапорина записала в своем дневнике: «
Спустя месяц, 20 марта, – запись о том же самом в дневнике Л. Андреевской (жены Б.М. Энгельгардта):
Двадцать седьмого марта об этом же А.В. Звенигородскому писал Е.А. Архиппов[777].
Две записи о смерти О.М. есть в дневнике Э.Ф. Голлербаха за 1939 год:
25 июля 1944 года, как о чем-то общеизвестном, говорил о смерти О.М. Михаил Зощенко, причем не где-нибудь, а в беседе с сотрудником Ленинградского управления НКГБ[781].
2
…А вот официальное свидетельство о смерти О.М. заставило себя долго ждать.
В июне 1940 года А.Э. Мандельштама вызвали в ЗАГС Бауманского района и вручили ему для вдовы свидетельство о смерти старшего брата: возраст – 47 лет, дата смерти – 27 декабря 1938 года, причина смерти – паралич сердца и артериосклероз. В своих мемуарах Надежда Яковлевна недоумевала, почему ей вдруг оказали такую милость и выдали свидетельство о смерти?
Вероятнее всего, здесь сработал ее собственный запрос, посланный 7 февраля 1939 года в Главное управление лагерей НКВД, то есть через два дня после получения почтового извещения.
Но еще за три недели до этого – 19 января 1939 года, – не зная наверняка, но уже догадываясь о смерти мужа, Н.М. обратилась к новоназначенному наркому внутренних дел Лаврентию Берия с чисто «мандельштамовским» по своим тону и дерзости письмо: «
Не исключено, что за фразой о «личной заинтересованности» прячется фигура Николая Костарева.
В письме в ГУЛАГ Надежда Яковлевна просит уже только об одном – об официально заверенной дате смерти мужа. При этом установленный ею интервал – от 15 декабря 1938 года до 10 января 1939 года – скорее всего, соответствует штемпелям на денежном переводе (очевидно, телеграфном), обозначающим дату его поступления в лагерное почтовое отделение и дату его отправки обратно в Москву.
По этому письму был сделан из Москвы соответствующий запрос, ответом на который явились служебная справка от 25 июня и официальный ответ (август 1939 года) на бланке Севвостлага НКВД[783].
Самое удивительное, что не была оставлена без ответа и жалоба Н.Я. Мандельштам Л.П. Берии (с его приходом в НКВД поначалу наметился некий спад репрессий и даже небольшой поток возвращающихся из лагерей).
Как видим, оперуполномоченный 2 отдела Главного экономического управления НКВД СССР сержант госбезопасности Никиточкин, перечитав дело поэта, нашел, что «материалами дела антисоветская деятельность Мандельштама доказана» и никакого оправдания этот «до ареста писатель-поэт» не заслуживает.
При этом поразительно, что он даже не запросил сведений о том, жив означенный «писатель-поэт» или нет, и, в соответствии с обвинительным заключением, – не моргнув и не перекрестившись (а ответ окончательно был утвержден лишь в январе 1941 года), – написал, что О.М. «наказание отбывает в Колыме»[784]. В деле, между прочим, есть и другая – столь же фантастическая – версия: «Умер: 21 декабря 1938 г. в Севвостоклаге (Магад. обл.) (по справке МВД)».
Наконец, как уже упоминалось, в июне 1940-го брату поэта выдали справку, что О.М. умер в возрасте 47 лет, 27 декабря 1938 года от паралича сердца. Аналогичную справку выдали и Н.М. в июне 1949 года, причем основанием послужила регистрация смерти О.М. в книге записей гражданского состояния в Бауманском ЗАГСе Москвы от 23 мая 1940-го!
Всё, что удалось собрать, свести и сопоставить, говорит за то, что официальная версия и истина в данном случае на удивление совпадают.
3
Разумеется, это весть докатилась и до заграницы, но шла туда она долго и сложно. Первой обобщающей сводкой об этом явилась статья Р. Тименчика «О мандельштамовской некрологии» (1997)[785]. Тема была продолжена в публикациях Л. Кациса[786] и Н. Богомолова[787], а также Д. Зубарева[788] и пишущего эти строки[789].
Крайне интересно, что самым первым по времени и довольно точным (наполовину!) источником информации о смерти О.М. мог бы стать Иванов-Разумник. 25 апреля 1942 года, отвечая Георгию Иванову на его «вопрос об Ахматовой, Лозинском и Мандельштаме», Иванов-Разумник писал: «
Мог бы стать, но не стал. Эта информация еще 60 лет оставалась «глухонемой»: ни один из корреспондентов не сделал ее достоянием общественности. Особенно странно это для Г. Иванова, боготворившего О.М. (в эстетических святцах Иванова-Разумника Мандельштам, напротив, был пигмеем). Еще труднее понять Г.Иванова, когда спустя 11 лет ему все же пришлось как-то соотнестись с обстоятельствами смерти поэта. В очерке «Закат над Петербургом» (1953) он описал ее совершенно иначе: «
Сама же весть достигла Париж и Нью-Йорк иными путями, и произошло это лишь в 1945 году, хотя до конца войны.
В 1945 года в Париже состоялось собрание, на котором со словом, посвященным О.М., выступил Константин Мочульский, назвавший О.М. «
Тем не менее в Париже обнаружилось сразу два «источника» этих и других сведений о репрессированных или умерших писателях. Первый – режиссер Театра им. Ленсовета и свойственник О.М. Сергей Эрнестович Радлов, захваченный немцами вместе с труппой в Пятигорске и докочевавший вместе с ней до Парижа, а второй – дипломат-перебежчик Михаил Михайлович Коряков. В интервью первого газете «Русский патриот», опубликованном 3 марта 1945 года, имеется фраза: «
Мифическая «информациия» о Ельце с той поры долго еще сопровождала посмертную легенду об О.М. на Западе. Так, она пересекла океан и из Парижа перекочевала в Нью-Йорк, в заметку Андрея Седых (Я. Цвибака), лично знавшего О.М. еще по врангелевской Феодосии:
В № 1 выходившего в Нью-Йорке «Социалистического вестника» за 1946 год О.М., на пару с Н. Эрдманом, стал героем обзора Б. Николаевского[796]. Наряду с совершенно фантастическими сведениями об аресте О.М. за эпиграмму на Сталина она содержит и ряд достоверных деталей, восходящих, по некоторым предположениям, не к кому-нибудь, а к Бухарину, с которым Николаевский встречался в 1936 году по вопросам о судьбе рукописей К. Маркса[797]. К «фантастике» относится, в частности, утверждение о том, что Сталин сам допрашивал столь дерзкого поэта и засадил его в Курский централ, о выбрасывании из окна с третьего этажа – попытке самоубийства О.М., закончившейся сломанными ногами и инвалидностью: передвигаться О.М. мог только на костылях. После этого-де Сталин «
Смесь достоверного и недостоверного здесь такова, что Л. Кацис предположил, что публикация – сознательная дезинформация, прикрывающая «источник»[799].
В № 6 того же издания – анонимная поправка к сообщенному Николаевским:
Здесь уже хотя бы нет Холокоста и, если Елец заменить на Воронеж, Москву на Калинин, а 1939–1940 на 1937–1938 годы, то верна и общая последовательность событий (бесценно здесь указание на взлет творчества накануне смерти).
«Коряковско-елецкая версия» не без труда, но узнаваема и в изложении Эммануила Райса, в 1949 году записанном с его слов С. Маковским: О.М. «
В 1951 году, в № 1 «Литературного современника», литературно-критического журнала «второй волны» русской эмиграции[802], имя О.М. встречается в публикации «Голоса погибших. Траурный список литераторов, убитых или сосланных на каторгу советской властью» – с пометой: «Умер в заключении»[803].
Началом 1950-х датируется и интереснейшая, но явно фантастическая версия еще одного бывшего ленинградца – Валерия Завалишина, утверждавшего, что О.М. посадили даже не за эпиграмму на Сталина, а за стихотворение (или поэму) «Вий», имеющую, в его изложении, некоторое сходство разве что с «Четвертой прозой»[804].
Среди слухов, достигших эмиграции, был и, по выражению Р. Тименчика, самый желанный – слух о том, что О.М. всё еще жив. В августе 1955 года Ю. Тераписано сообщал Г. Струве именно такой слух: «
Струве и не поверил. К 1959 году, когда в «Дневнике читателя», сославшись на «Социалистический вестник», он пересказал воспоминания анонимного англичанина[806] о телефонном звонке Сталина Пастернаку по поводу О.М.
Общим, хотя и расплывчатым местом стало представление об аресте О.М. где-то в 1937 году и о его смерти где-то в Сибири[807].
P.S. Неплохим завершением этой главки о «мандельштамовских» слухах могла бы послужить новелла Григория Агеева о том, как еще в марте 1953 года, на дне рождения своего солагерника – украинского поэта Андрея Михайловича Патруса-Карпатского и спустя несколько дней после смерти Сталина, ему привелось слышать из уст Патруса-Карпатского нечто совершенно для этого времени невероятное – стихи «Мы живем, под собою не чуя страны…»…[808]
Документы
‹1›
Обращение Н.Я. Мандельштам от 19 января 1939 года к Наркому внутренних дел СССР генеральному комиссару госбезопасности СССР Л.П. Берии
Ул. Фурманова, № 3/5, кв. 26
Тел. 2.64.667
‹2›
Запрос Н.Я. Мандельштам от 7 февраля 1939 года в ГУЛАГ об уточнении даты смерти О.Э. Мандельштама
‹3›
Справка от 25 июня 1939 года о дате и месте смерти О.Э. Мандельштама
В-3/2844
СПРАВКА
Фамилия:
Имя и отчество:
Соцположение до ареста:
Кем и когда осужден:
Статья:
Дата смерти:
Место смерти:
‹4›
Ответ УНКВД «Дальстроя» 10 июля 1939 г. на запрос ОАГС[810] УНКВД по АС[811] гор. Магадана об уточнении даты смерти О.Э. Мандельштама
Ф. № 77
НКВД–СССР
СЕВВОСТЛАГ Начальнику
‹Бухта› Нагаево по
Д. В. К.[812]
№ 8–10440
При этом направляется переписка родных с извещением о смерти з/к
Приложение: По тексту, на «
Начальник
Начальник
‹5›
Ответ УНКВД «Дальстроя» (август 1939 г.) на запрос ОАГС по УНКВД по Московской области об уточнении даты смерти О.Э. Мандельштама
Ф. № 77
НКВД–СССР
СЕВВОСТЛАГ Начальнику
Бух‹та› Нагаево по
Д. В. К.
‹…›
№
При этом направляется переписка родных с извещением о смерти з/к
Приложение: По тексту, на «
Начальник
Начальник
‹6›
Постановление оперуполномоченного 2-го отдела Главного Экономического Управления НКВД СССР, сержанта государственной безопасности Никиточкина от 31 января 1941 года об оставлении без удовлетворения заявления Н.Я. Мандельштам о реабилитации О.Э. Мандельштама по делу 1934 года
«УТВЕРЖДАЮ» «УТВЕРЖДАЮ»
Зам. Наркома вн‹утренних› дел СССР Начальник Секретариата
комиссар Госуд‹арственной› Безопасности ОСО при НКВД СССР
3-го ранга
1940 года
ПОСТАНОВЛЕНИЕ
Я, оперуполномоченный 2 отдела ГЭУ[821] НКВД СССР, сержант Госуд‹арственной› Безопасности НИКИТОЧКИН, рассмотрев архивно-следственное дело № 298468 на осужденного МАНДЕЛЬШТАМА О.Э. по жалобе его жены гр-ки Мандельштам Н., —
НАШЕЛ:
Мандельштам Осип Эмильевич, 1891 г. р., ур‹оженец› гор. Варшавы, еврей, сын купца I гильдии, гр-н СССР, б/парт., в 1907 примыкал к партии эсеров, в 1934 был выслан за к-р агитацию на 3 года.
До ареста писатель-поэт, проживал в г. Калинине. Арестован 30 апреля 1938 года.
Осужден Особым Совещанием НКВД СССР 2 августа 1938 г. к 5 г. ИТЛ. Наказание отбывает в Колыме.
Арестован и осужден за контрреволюционную деятельность. Виновным себя не признал.
Предварительным следствием по делу установлено, что Мандельштам О.Э., несмотря на то, что ему после отбытия наказания запрещено было проживать в Москве, часто приезжал в Москву, останавливался у своих знакомых, пытался воздействовать на общественное мнение в свою пользу путем демонстрирования своего «бедственного» положения и болезненного состояния.
Антисоветские элементы из среды литераторов использовали Мандельштама в целях враждебной агитации, делая из него «страдальца», организовывали для него денежные сборы среди писателей.
Мандельштам до момента ареста поддерживал связь с врагами народа Стеничем и Кибальчичем до момента высылки последнего за пределы СССР и др. (л. д. 11–15, 19–20).
В поданной жалобе жена осужденного пишет, что ей неизвестно, за что арестован ее муж, т. к. за к.-р. стихи он отбывал высылку, а другого за ним ничего не было. Просит дело пересмотреть.
Принимая во внимание, что материалами дела антисоветская деятельность Мандельштама доказана, а потому —
ПОСТАНОВИЛ:
Жалобу гр-ки Мандельштам Надежды как необоснованную оставить без удовлетворения, о чем сообщить жалобщице через 1 Спецотдел НКВД СССР.
Опер/упол‹номоченный› 2 отдела ГЭУ НКВД СССР,
сержант ГБ НИКИТОЧКИН
«Согласен»
Зам. нач. секретариата ОСО НКВД СССР,
ст. лейтенант ГБ БОРОВКОВ
‹7›
Свидетельство о смерти О.Э.Мандельштама 27 декабря 1938 г.
Народный Комиссариат Внутренних Дел СССР
Отдел Актов Гражданского Состояния
Место для штампа:
СССР
Народный Комиссариат Внутренних Дел
Управление НКВД по М/О
Бюро Актов
Гражданского состояния
Бауманского района
СВИДЕТЕЛЬСТВО
о смерти №
Гр.
О чем в книге записей гражданского состояния о смерти за 19
Возраст и прична смерти: 47 л. Паралич сердца Артериосклероз
[Круглая печать]
/ Завед Бюро Загса [Подпись]
Делопроизводитель [Подпись]
Управление МГБ по Ленинградской области (1951):
«Все книги Мандельштама… необходимо из библиотек изъять»
В постскриптуме к главе «Призывом к террору были и стихи Мандельштама…» была упомянута позднейшая «метастаза» ленинградского дела о заговоре писателей под руководством Тихонова и Эренбурга.
Подразумевалась при этом поэтесса Ида Моисеевна Наппельбаум (1900 – 1992), ее арест 9 января 1951 года и ее осуждение 11 августа 1951 года к 10 годам ИТЛ все по тем же статьям 58.10 и 58.11.
Как справедливо замечает А. Дмитренко, дело это было не просто «
Новым элементом технологии ведения следствия стал своеобразный «Акт экспертизы», заказанный следователем И.А. Диевым от имени Следственного отдела Управления МГБ по Ленинградской области специальной экспертной комиссии в составе директора Лендетгиза Дмитрия Ивановича Чевычелова (председатель) и кандидата исторических наук, преподавателя Ленгосуниверситета Андрея Васильевича Хилькевича и цензора Леноблгорлита Людмилы Даниловны Микитич (члены)[823]. «Экспертизе» были подвергнуты добытые в результате двух обысков материалы, причем не только стихи и записи самой И.М. Наппельбаум и ее покойного первого мужа М.А. Фромана (Фракмана), но и подборка из 16 книг разных авторов, одной из которых была и мандельштамовская – «О поэзии» 1928 года.
Соответствующее место из экспертизы, бесспорно, заслуживает воспроизведения.
Оно завершается очень интересным «месседжем» уже 13 лет как изъятому к этому времени поэту: а теперь, Мандельштам, мы изымем еще и твои книги!..
Документы
Выдержка из акта экспертизы Комиссии под председательством Д.И. Чевычелова
III. О литературе, изъятой у Наппельбаум.
Литература, изъятая у НАППЕЛЬБАУМ, в подавляющей части – идеологически чуждая, вредная, враждебная советскому читателю, социалистическому миру.
Авторы ее в огромном большинстве принадлежали к разным упадочным и враждебным социализму литературным течениям, – таким, как символизм, акмеизм, футуризм и пр., отражавшим распад буржуазной культуры.
Как говорил тов. А.А.ЖДАНОВ в докладе о журналах «ЗВЕЗДА» и «ЛЕНИНГРАД»24:
«Все эти «модные» течения канули в Лету и были сброшены в прошлое вместе с теми классами, идеологию которых они отражали».
В числе представителей этих направлений – писателей реакционеров и заклятых врагов советского народа – тов. А.А.ЖДАНОВ называл и Ф.СОЛОГУБА, и О.МАНДЕЛЬШТАМА и М.КУЗМИНА, произведения которых изъяты у НАППЕЛЬБАУМ.
Остановимся сжато на подлежащих оценке книгах и их авторах:
<…>
3. О. МАНДЕЛЬШТАМ
Один из главных деятелей акмеизма. В своих произведениях выражал звериную злобу против Октябрьской революции и Советского государства.
Рецензируемая книга его статей «О поэзии» (стр. 97) – проповедует пессимизм и содержит враждебные выпады против советского народа, который клеветнически изображается чудовищно невежественным и тупым:
«Легче провести в СССР электрификацию, чем научить всех грамотных читать Пушкина, как он написан, а не так, как того требуют их душевные потребности и позволяют их умственные способности»
(стр. 15).
В книге пропагандируются империалистические взгляды на отношения между людьми по принципу «человек человеку – волк». Мир между людьми невозможен. Война – нечто врожденное и свыше данное человеку.
«Век – барсучья нора, и человек своего века живет и движется в скупо отмеренном пространстве, лихорадочно стремится расширить свои владения и больше всего дорожит выходами из подземной норы»
(стр. 59).
Книгу «О поэзии» (как и вообще все книги МАНДЕЛЬШТАМА) необходимо из библиотек изъять.
<…>[824]
Генеральная прокуратура СССР:
Наблюдательные дела О.Э. Мандельштама 1955–1956 гг. и 1987 г.
Этапы реабилитации
1
Реабилитация (от лат. rehabilitatio – восстановление) – понятие многостороннее, с множеством значений и коннотаций, например, медицинских. В СССР, однако, основным и до самого недавнего времени бесспорно доминирующим его значением было политическое, а именно: восстановление попранных репутации и прав граждан, репрессированных самим же советским государством. Этот сложный и многосторонний процесс начался уже весной 1953 года, чуть ли не назавтра после смерти Сталина.
Формально его инициаторами были Берия с Маленковым: первый усиленно настаивал на реабилитации тех, кого репрессировали другие[825] – по делам Еврейского антифашистского комитета и «кремлевских врачей», «мингрельской националистической группы»[826], а также руководителей артиллерийского управления и авиационной промышленности; второй – на июльском 1953 года пленуме ЦК КПСС впервые употребил термин «культ личности». Первой юридически оформленной акцией стала реабилитация пятидесяти четырех осужденных генералов и адмиралов Советской Армии – своего рода «реверанс» партии в сторону армии за деятельную поддержку и участие в смещении и ликвидации Берии.
Но массовый, хотя отнюдь и не систематический характер, реабилитация приняла только при Н.С. Хрущеве, личная власть которого постепенно утвердилась в начале 1954 года. Хрущев охотно использовал реабилитацию и как инструмент в борьбе за власть: та стремительность, с которой реабилитировали участников т.н. «ленинградского дела», совершенно неотрывна от его борьбы с Маленковым.[827]
Перевод реабилитации на рельсы массовости связан с установлением, начиная с 1 сентября 1953 года, судебного порядка пересмотра дел: Верховный Суд СССР получил право пересматривать по протесту Генпрокурора СССР решения коллегии ОГПУ, Особого совещания и двоек и троек, со временем был введен и упрощенный порядок. В 1954 году органы прокуратуры получили право затребовать из КГБ архивно-следственные дела.
Не меньшую роль играла и политическая воля партийного руководства: в мае 1954 года начала работу так называемая «Комиссия Поспелова» – Центральная комиссия по пересмотру дел осужденных за «контрреволюционные преступления», содержащихся в лагерях, колониях, тюрьмах и находящихся в ссылке на поселении. Ей было предоставлено право пересматривать дела на лиц, осужденных Особым совещанием при НКВД–МГБ или Коллегией ОГПУ. Аналогичные комиссии были созданы на местах, их наделили функциями пересмотра дел осужденных двойками и тройками НКВД.[828]
Сам механизм принятия решений о реабилитации был многоступенчатым:
Определение же выносил суд. И оно тоже совсем не обязательно было реабилитационным. Охотнее всего суд ограничивался переквалификацией предъявленных обвинением статей и, соответственно, изменением меры наказания и т. п. – все эти послабления реабилитацией еще не являлись.
23–25 июня 1955 года в Москве состоялось совещание руководящих прокурорских работников, в котором приняли участие около четырехсот работников аппарата Генпрокуратуры и прокуроров с мест, то есть тех, от кого зависело главное – реализация политики реабилитации.
Скорее всего, именно эти дни и это совещание имела в виду Надежда Яковлевна, когда писала:
На совещании с докладом «О мерах по дальнейшему укреплению социалистической законности и усилению прокурорского надзора» выступил Генеральный прокурор СССР Р.А. Руденко. Он говорил сразу о двух крайностях в практике реабилитации – и недопустимой ее жесткости, и о недопустимой ее мягкости:
Сдается всё же, что Анна Андреевна преувеличила оптимистичность происходящего (да и не оксюморон ли это – «шпики», которые «за нас»?).
2
Реабилитация 1956 года по делу 1938 года
Постепенно волны реабилитации, расходясь во все стороны, достигали берегов и литературы и искусства.
Первыми из репрессированных писателей, насколько можно судить, реабилитировали Михаила Кольцова и Исаака Бабеля – соответственно, 8 и 18 декабря 1954 года. А 26 ноября 1955 года реабилитировали, например, В.Э. Мейерхольда.[832]
Калибр этих имен был таков, что решения по ним принимались, судя по всему, в Кремле и на Старой площади, а не на улице Воровского: заслуга Союза писателей тут была минимальной, если вообще была – по-настоящему волна докатилась сюда только после откровений ХХ Съезда.
За этот процесс в Союзе писателей отвечал Алексей Сурков.
В фонде В.П. Гроссмана в РГАЛИ сохранились проекты двух постановлений Президиума Правления СП СССР от 19 июля 1956 года[833]. Они были напечатаны 13 июля, растиражированы в восьмидесяти экземплярах и, надо полагать, разосланы каждому члену правления[834].
Первое было посвящено восстановлению реабилитированных писателей в правах членов и кандидатов в члены СП СССР: этот список содержит 91 имя, из них 90 имен – писатели еще живые, а одно имя – писателя умершего.
Второе же постановление звучит, на первый взгляд, несколько странно и даже кощунственно: оно посвящено посмертному восстановлению реабилитированных писателей в правах членов и кандидатов в члены СП СССР. Несмотря на всю макаберность формулировки, смысл в этом постановлении, определенно, был – по крайней мере, социальный: фактически «восстанавливались в правах» не сами мертвецы, а по случаю здравствующие члены их семей – жены или дети. Отныне они приравнивались к родственникам писателей, здравствовавших себе на тот момент, а если и умерших, то в своей постели: всем им причитались определенные – и, в общем-то, по советским масштабам, немалые – льготы и блага, например, постановка на ведомственное (вместо районного) социальное и медицинское обслуживание, вступление в права наследства и т. п. Этот второй список покороче первого – всего пятьдесят девять имен. Но на своем экземпляре Гроссман вписал еще десять имен, и последним среди них, за № 68, – имя Осипа Эмильевича Мандельштама.
Известны, впрочем, и другие списки, составлявшиеся к тому же организациями, много более влиятельными, нежели Союз писателей, – НКВД или Прокуратурой. Так, 7 марта 1957 года Ахматова давала в НКВД свидетельские показания по делу Б.К. Лившица. Ей показали список из 79 оговоренных и оклеветанных писателей (среди них почему-то и Федин), попросив высказаться о каждом[835]. Спросили ее и об О.М., фигуранте и этого дела. Анна Андреевна сообщила следователю, подполковнику юстиции Разумову:
Однако в отдельных случаях писательское начальство начинало действовать, не дожидаясь Съезда. На языке прокуроров последующих поколений такого рода случаи и назывались по-особому – «крупняк». Видимо, Алексей Сурков относил О.М. именно к этой категории, – иначе бы он не инициировал и не пробивал бы такие деяния, как создание Комиссии по литературному наследию О.Э. Мандельштама, как однотомник О.М. в «Библиотеке поэта» и как юридическая реабилитация поэта.
Не приходится сомневаться, что именно он посоветовал Надежде Яковлевне подать на посмертную реабилитацию О.М.[837]
Совету она вняла и 24 августа 1955 года заявление о реабилитации подала. Саму «процедуру» подачи она описала 31 августа в письме Суркову:
‹1›
Заявление Н.Я. Мандельштам в Прокуратуру от 24 августа 1955 года о пересмотре дела О.Э. Мандельштама и его посмертной реабилитации
В ПРОКУРАТУРУ СССР
от вдовы поэта Мандельштама
Осипа Эмильевича,
Мандельштам Надежды Яковлевны
Москва, проездом.
ЗАЯВЛЕНИЕ
Прошу пересмотреть дело моего мужа поэта Мандельштама Осипа Эмильевича с целью посмертной реабилитации.
Мандельштам был арестован 2 мая 1938 года в доме отдыха «Саматиха» под Москвой. Умер он в пересыльном лагере во Владивостоке 27 декабря 1938 года. В письме из лагеря он сообщил, что осужден Особым Совещанием на пять лет. Те же сведения получены и мной.
По моему глубокому убеждению никакого дела у Мандельштама не было: он был больным человеком, и я неотлучно находилась при нем все последние годы. Я неизбежно оказалась бы соучастницей любого преступления, если бы оно было совершено. Между тем никто меня не трогал.
Я считаю этот арест лишь «повторным», механически вызванным тем обстоятельством, что Мандельштам в 1934 году был выслан на три года в Воронеж за стихотворение, которое он в первые дни после сочинения (1933 г., ноябрь) имел неосторожность прочесть нескольким людям (поодиночке) из ближайшего окружения. Это стихотворение никогда не было записано, и больше Мандельштам никогда никому его не читал.
Книги Мандельштама до его высылки неоднократно издавались. Он сотрудничал в советской периодике с 1917 года. Реабилитация Мандельштама необходима, чтобы поставить вопрос о печатаньи его поэтического наследства и о его месте в советской литературе.
Для литературной характеристики Мандельштама прошу обратиться к следующим писателям:
Суркову Алексею Александровичу (секретарь Союза Советских Писателей);
Чуковскому Корнею Ивановичу;
Эренбургу Илье Григорьевичу.
В данное время я жду от Министерства Просвещения РСФСР назначения на периферию и сообщу свой адрес дополнительно. Сейчас я временно прописана в Москве, Лаврушенский переулок, д. № 17, кв. 47.
24.VIII. 1955
В своем заявлении Надежда Яковлевна (и, возможно, тоже по совету Суркова) порекомендовала для аттестации О.М., кроме самого Суркова, еще и Чуковского и Эренбурга. Но ни Чуковского, ни Эренбурга никто, насколько нам известно, по этому поводу не беспокоил.
Первая реакция прокуратуры была скорой, если не сказать стремительной: 31 августа прокурор отдела по спецделам, старший советник юстиции Лебедев написал, а 1 сентября канцелярия Прокуратуры СССР отправила Надежде Яковлевне просьбу об уточнении некоторых сведений о ее муже:
‹2›
Письмо прокурора Отдела по спецделам Прокуратуры СССР старшего советника юстиции Лебедева Н.Я. Мандельштам от 1 сентября 1955 года с запросом дополнительных сведений об О.Э. Мандельштаме
Прокуратура Союза Советских Социалистических республик
Москва-центр, Пушкинская, 15-а
1 IX 1955
13/1–13471–55
МАНДЕЛЬШТАМ Надежде Яковлевне
г. Москва, Лаврушенский пер., д. 17, кв. 47
Дополнительно к Вашему заявлению от 24.VIII–55 года сообщите в Прокуратуру СССР, где проживал и работал Мандельштам О.Э., а также год и место его рождения.
После получения от Вас этих сведений будут приняты меры к проверке дела.
Прокурор отдела по спецделам
старший советник юстиции /Лебедев/
30.31.VIII.
лс
Одновременно запрос об уточнении сведений ушел в Отдел Прокуратуры по спецделам (впоследствии аналогичные запросы уходили туда же еще дважды), и вскоре у прокурора Никулина начали скапливаться уточняющие ответы – один от Надежды Яковлевны и еще два – от своего ведомства. А главное – ему на стол легли следственные дела О.М.!.
‹3›
Письмо Н.Я. Мандельштам прокурору Отдела по спецделам Прокуратуры СССР старшему советнику юстиции Лебедеву от 3 сентября 1955 года с сообщением дополнительных сведений об О.Э. Мандельштаме
Прокурору Отдела по спецделам
Старшему советнику юстиции т. Лебедеву
от Мандельштам Надежды Яковлевны,
Москва, Лаврушенский пер.,17, кв.47
ЗАЯВЛЕНИЕ
В ответ на Ваш запрос № 13/1–13471–55 сообщаю дополнительные сведения:
1. Год рождения Мандельштама Осипа Эмильевича – 1891 г.
2. Место рождения Мандельштама мне неизвестно, но всю жизнь он провел в Ленинграде и в Москве.
С мая 1934 год‹а› по май 1937 года Мандельштам жил в Воронеже, куда был выслан. В Москву вернулся в мае 1937 года, но получил отказ в прописке (в своей квартире в писательском доме на Фурмановом переулке); после этого был прописан в Калинине вплоть до своего ареста. Адреса в Калинине не знаю. Арестован он был в доме отдыха «Саматиха» Муромского района. (Послан он был туда Литературным фондом.)
3. Мандельштам нигде не служил, но жил литературной работой (изданием своих книг, редактурой, переводами, статьями, рецензиями и т. п.).
Последние договоры он заключал с Гослитиздатом. Был он также пенсионером Совнаркома (кажется, за заслуги в русской литературе)[839]. Но в 1936 году пенсию отобрали. В Воронеже он жил остатками старых гонораров, отчасти моими литературными заработками и помощью товарищей (писателей и других деятелей искусств).
4. Сообщаю добавочно телефон Эренбурга (Б.9.34.06) и Чуковского (Б.9.42.09).
3.IX.1955 г.
Я выезжаю на работу в Пединститут в Чебоксары, меня можно вызвать по адресу: Чебоксары, Пединститут, старшему преподавателю Мандельштам, или по московскому адресу: Страстной бульв., № 6, кв. 34, Фрадкиной Елене Михайловне, Б.9.46.90, для Мандельштам Н.Я.
‹4›
Запрос зам. начальника Отдела по спецделам Прокуратуры СССР в 1-й спецотдел МВД СССР от 13 сентября 1955 года о проверке О.Э. Мандельштама по учету
Секретно
П
Прокуратура СССР
Отдел по спецделам
Исполн‹итель› (фамилия)
Запрос
о проверке по учету 1 Спецотдела МВД СССР
Просьба проверить и выдать справку:
1. Фамилия
2. Имя и отч‹ество›
3. Год рожд‹ения›
4. Место рожд‹ения›
5. Адрес места жительства и работы, должность
6. Дополнительные сведения
7. Какая нужна справка (нужное подчеркнуть): сведения об аресте, о судимости, о местонахождении проверяемого, о местонахождении следственного дела.
8. Проверяется в связи ‹с›
Зам. нач‹альника› Отдела по спецделам
«
№
‹5›
Запрос зам. начальника Отдела по спецделам Прокуратуры СССР в 1-й Спецотдел МВД СССР от 3 октября 1955 года о проверке О.Э. Мандельштама по учету
Секретно
П
Прокуратура СССР
Отдел по спецделам
Исполн‹итель› (фамилия)
Запрос
о проверке по учету 1 Спецотдела МВД СССР
Просьба проверить и выдать справку:
1. Фамилия
2. Имя и отч‹ество›
3. Год рожд‹ения›
4. Место рожд‹ения›
5. Адрес места жительства и работы, должность
6. Дополнительные сведения
7. Какая нужна справка (нужное подчеркнуть): сведения об аресте, о судимости, о местонахождении проверяемого, о местонахождении следственного дела.
8. Проверяется в связи
Зам. начальника отдела по спецделам
«
№
‹6›
Справка 1-го отделения 1-го Спецотдела МВД СССР от 5 октября 1955 года по результатам запроса о проверке О.Э. Мандельштама по учету
Справка о результатах проверки:
1. Арестован
2. Осужден
3. Наказание отбывает
4. Архивно-следственное дело №
Зам. нач‹альника› 1 отделения 1 спецотдела МВД СССР
Справку наводила (Горшкова В.)
‹7›
Письмо зам. начальника Отдела по спецделам Прокуратуры СССР, государственного советника юстиции 3 класса Ю.У. Никитина заместителю прокурора по спецделам В.В. Зотову от 17 октября 1955 года о направлении жалобы Н.Я. Мандельштама
Прокуратура Союза Советских Социалистических Республик
Москва-центр, Пушкинская, 15а
17/X–1995 г.
№ 13/1–13471–55 г.
Зам. прокурора по спецделам
Направляю жалобу гр.
О результатах проверки прошу сообщить жалобщику.
Приложение: по тексту на « » листах.
Зам. начальника Отдела по спецделам
государственный советник юстиции 3 класса
‹8›
Запрос зам. начальника Отдела по спецделам Прокуратуры СССР в 1-й Спецотдел МВД СССР от 25 октября 1955 года о проверке О.Э. Мандельштама по учету
Секретно
П
Прокуратура СССР
Отдел по спецделам
Исполн‹итель› (фамилия)
Запрос
о проверке по учету 1 Спецотдела МВД СССР
Просьба проверить и выдать справку:
1. Фамилия
2. Имя и отч‹ество›
3. Год рожд‹ения›
4. Место рожд‹ения›
5. Адрес места жительства и работы, должность
6. Дополнительные сведения
7. Какая нужна справка (нужное подчеркнуть): сведения об аресте, о судимости, о местонахождении проверяемого, о местонахождении следственного дела.
8. Проверяется в связи
Пом. начальника отдела по спецделам
«
№
‹9›
Справка 1-го отделения 1-го Спецотдела МВД СССР от 26 октября 1955 года по результатам запроса о проверке О.Э. Мандельштама по учету
Справка о результатах проверки:
1. Арестован
2. Осужден
3. Наказание отбывает
4. Архивно-следственное дело №
Зам. нач‹альника› 1 отделения 1 спецотдела МВД СССР
Справку наводила Зайцева А.
Об этих уточнениях и микроскопических подвижках Надежда Яковлевна, конечно же, ничего не знала. А время шло – осень, зима, весна. И вот 21 мая она вновь обращается в Прокуратуру.
‹10›
Заявление Н.Я. Мандельштам от 21 мая 1956 года с запросом о состоянии дела о посмертной реабилитации О.Э. Мандельштама
В Прокуратуру СССР
от Мандельштам Н.Я.
Заявление
24 августа 1955 года я подала заявление в прокуратуру с просьбой о посмертном пересмотре дела моего мужа – поэта Осипа Эмильевича Мандельштама. 3 сентября 1955 года сообщила добавочные сведенья, потребовавшиеся прокуратуре. Ответа до сих пор не получила. Прошу сообщить мне, в каком положении находится это дело.
В 1934 году Мандельштам О.Э. был арестован и выслан за стихотворение, которое в период культа личности должно было привести к гибели; в 1938 году, после вторичного ареста, он умер в пересыльном лагере во Владивостоке.
Чебоксары, Кооперативная, 8, кв. 16а
Прилагаю копии первых двух заявлений[841].
И уже 4 июня в мандельштамовском реабилитационном деле произошло ключевое событие – ознакомившаяся с делами, прокуратура внесла в Судебную коллегию Верховного Суда СССР протест и потребовала реабилитации О.М. В Верховном Суде эта позиция нашла полное понимание, и 31 июля было вынесено соответствующее определение. О чем уже прокуратура проинформировала Надежду Яковлевну 6 августа 1956 года.
‹11›
Протест зам. Генерального Прокурора СССР, государственного советника юстиции I класса Д.Е. Салина от 4 июня 1956 года в Судебную Коллегию Верховного Суда СССР по делу Мандельштама О.Э.
Секретно
Экз. №
В Судебную Коллегию по уголовным делам
Верховного суда СССР
ПРОТЕСТ
(в порядке надзора)
по делу Мандельштама О.Э.
По постановлению Особого совещания при НКВД СССР от 2 августа 1938 года заключен в ИТЛ сроком на 5 лет
МАНДЕЛЬШТАМ Осип Эмильевич, 1891 года рождения, еврей, гражданин СССР, беспартийный, поэт, в 1907 году примыкал к эсерам, в 1934 году высылался за написание антисоветского стихотворения.
Он осужден за контрреволюционную деятельность.
Конкретных обвинений Мандельштаму предъявлено не было.
По делу допрошен только сам Мандельштам, который виновным себя в преступной деятельности не признал.
Какие-либо доказательства о проводимой им антисоветской работе в деле отсутствуют.
При таких обстоятельствах следует признать, что осужден Мандельштам неправильно, в связи с чем указанное выше постановление подлежит отмене, а настоящее уголовное дело – прекращению.
На основании изложенного и руководствуясь ст. 16 Закона о судоустройстве СССР, союзных и автономных республик, —
прошу:
Постановление Особого совещания при НКВД СССР от 2 августа 1938 года отменить, уголовное дело против Мандельштама О.Э. за недоказанностью предъявленного ему обвинения производством прекратить.
ПРИЛОЖЕНИЕ: дело № 298468 в I томе.
Зам. Генерального Прокурора СССР,
Государственный советник юстиции I класса
«
№ 13/1–13471–55
/ 15866
‹12›
Определение Верховной Коллегии по уголовным делам Верховного Суда СССР от 31 июля 1956 года об отмене Постановления Особого Совещания при НКВД СССР от 2 августа 1938 г. в отношении О.Э. Мандельштама.
2.VIII Надзорное производство № 02/ДСП–4974–56
ОПРЕДЕЛЕНИЕ
‹13›
Извещение Н.Я. Мандельштам о посмертной реабилитации О.Э. Мандельштама, сделанное Прокурором отдела по надзору за следствием в органах госбезопасности Е.С. Никулиным 6 августа 1956 года
6.8.56
13/1–13471–55
г. Чебоксары, Чувашской АССР
ул. Кооперативная, 8, кв.16-а
МАНДЕЛЬШТАМ Н.Я.
Сообщаю, что по протесту Прокуратуры СССР постановление от 2 августа 1938 года Верховным судом СССР 31 июля 1956 года отменено и дело в отношении Мандельштам Осипа Эмильевича прекращено.
О результатах рассмотрения дела, по которому Мандельштам О.Э. был осужден в 1934 году, Вам будет сообщено дополнительно.
Прокурор отдела по надзору за следствием в органах госбезопасности Никулин
2–3/V–нб.
Итак, прошел почти целый год, прежде чем мандельштамовское дело добралось до Верховного Суда. По ходу выяснилось, что дел не одно, а два – 1934 и 1938 гг. Реабилитировать О.М. сразу и окончательно по обоим делам – возможным всё же не сочли и ограничились тем, что – определением Судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда СССР от 31 июля 1956 года оно было «
Где-то в начале июня 1956 года – возможно, вследствие своего майского письма – Надежда Яковлевна впервые побывала в прокуратуре.[843] Там ей открыли глаза на проблему существования двух мандельштамовских дел и на вытекающие из этого последствия, в частности, на необходимость второго разбирательства.
20 июня 1956 года Надежда Яковлевна написала Суркову:
Всё уже ясно?
Ну-ну…
3
Отказ в реабилитации 1956 года по делу 1934 года
Ко времени, когда Анне Андреевне с Надеждой Яковлевной примерещились в подворотнях «шпики, которые за них», по крайней мере одной из них уже было что сказать о реалиях реабилитации и было с чем сравнивать. Задолго до этого летнего дня 1955 года, 8 февраля 1954 года (и, по всей видимости, одной из самых первых), Ахматова обратилась к Клименту Ворошилову с заявлением о реабилитацию свого сына – мольбой о его спасении:
Председатель Президиума Верховного Совета СССР наложил тогда на письмо Ахматовой следующую резолюцию Генпрокурору: «
Надо сказать, что и вообще полная реабилитация была всё же не правилом, а исключением. Так, по состоянию на 1 апреля 1955 года, из 237412 заново рассмотренных уголовных дел на осужденных лиц в 125202 случаях, или в 52,7 %, было отказано в пересмотре. И лишь в 8973 случаях (или в 3,8 %!) решения были действительно пересмотрены и дела полностью прекращены[848].
Так что (забежим слегка вперед!) «внутримандельштамовская» статистика – реабилитация по одному делу и отказ в реабилитации по другому – это, в общем, неплохо для своего времени и соответствует общесоюзной картине.
‹1›
Заявление Н.Я. Мандельштам (начало июня 1956 года) в Прокуратуру СССР о пересмотре и посмертной реабилитации Мандельштама О.Э. по делу 1934 года
В Прокуратуру СССР
вдовы поэта Мандельштама Осипа Эмильевича
Мандельштам Надежды Яковлевны
ЗАЯВЛЕНИЕ
У вас в приемной я узнала, что муж мой – Мандельштам Осип Эмильевич был осужден не только в 1938 году, но и в мае 1934 года (что я считала административной высылкой). Приговор Особого Совещания в 1934 году – три года высылки в Чердынь, замененной высылкой в Воронеж.
Я прошу Прокуратуру пересмотреть и дело 1934 года, так как знаю, что Мандельштам был совершенно невиновен, а выслали его за стихотворение против культа личности, которое он имел неосторожность прочесть нескольким людям из ближайшего окружения. Прошу о посмертной реабилитации.
Чебоксары, Кооперативная, 10, кв. 13 (дом Пединститута).
‹…› июня 1956 г.
Дело № 13/1–13471
‹2›
Сопроводительное письмо от 25 июля 1956 года к пересылке документов для приобщения к оперативно-следственному делу О.Э. Мандельштама № 604671
Секретно
СССР
КГБ при СМ СССР
Уч‹етно›-арх‹ивный› отдел
25 июля 1956 г.
№
Москва
Начальнику с‹екретного› отделения
учетно-архивного отдела КГБ при СМ СССР
подполковнику т. Кирину
Направляются архивные материалы, согласно справки № 23[849], для приобщения к оперативно-следственному делу № 604671(по обвинению Мандельштамп[850] Осипа Эмильевича).
Начальник 7 отделения подполковник Демин
‹3›
Постановление прокурора отдела по надзору за следствием в органах госбезопасности старшего советника юстиции А. Федорова от 24 октября 1956 года о признании обоснованным постановления особого совещания об О.Э. Мандельштаме от 26 мая 1934 года и об оставлении ходатайства Н.Я. Мандельштам о его реабилитации без удовлетворения
Секретно, в н/пр на 6 листах
Cогласен
Зам. Н‹ачальни›ка отдела
по надзору за
следствием в
органах госбезопасности Постановление
Государ‹ственный› Сов‹етник› юстиции
3 класса 1956 года Октября 24 дня
октября 24 дня 56 г. прокурор отдела по надзору
гор. Москва за следствием в органах
госбезопасности стар‹ший› советник юстиции А. Федоров, рассмотрев дело по обвинению Мандельштам
Нашел:
Постановлением особого совещания при Коллегии ОГПУ от 26 Мая 1934 года по ст. 58-10 УК РСФСР осужден к ссылке в гор. Чердынь сроком на 3 года. Затем постановлением особого совещания от 10 июня 1934 г. лишен права проживания в Москов‹ской›, Ленингр‹адской› областях, Харькове, Киеве, Одессе, Ростове, Пятигорске, Минске, Тифлисе, Баку, Хабаровске и Свердловске на оставшийся срок[851].
Мандельштам Осип Эмильевич
1891 года рождения, беспартийный,
ранее несудимый, сын купца
1-ой гильдии, литератор, до ареста
нигде не служил.
Мандельштам обвинялся в том, что занимался составлением и распространением антисоветских произведений.
Дело затребовано по тяжбе жены осужденного гр. Мандельштам Н.Я., которая просит о пересмотре дела и реабилитации мужа.
По учету 1-го спецотдела МВД СССР Мандельштам умер в 1938 году.
Рассмотрев дело, нахожу: постановление особого совещания по делу Мандельштама обосновано и жалоба гр. Мандельштам является неосновательной.
На предварительном следствии Мандельштам показал: «Да, я признаю себя виновным в том, что я являюсь автором контрреволюционного пасквиля против вождя Коммунистической партии и Советской страны. Я прошу разрешить мне отдельно написать этот пасквиль и дать его как приложение к настоящему протоколу допроса» (л. д. 12).
Содержание пасквиля
Мы живем, под собою не чуя страны
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца
Там припоминают кремлевского горца.
Его толстые пальцы как черви жирны,
И слова как пудовые гири верны,
Тараканьи смеются глазища
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей,
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подкову дарит за указом указ,
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз,
Что ни казнь у него – то малина
И широкая грудь осетина.
(л. д. 23).
На предварительном следствии Мандельштам показал, что означенный пасквиль он читал родственникам и знакомым и подробно указал их фамилии.
(л. д. 12)
Содержание другого пасквиля
Холодная весна. Бесхлебный, робкий Крым
Как был при Врангеле, такой же виноватый,
Комочки на земле, на рубищах заплаты,
Всё тот же кисленький, кусающийся дым,
Всё также хороша рассеянная даль,
Деревья почками набухшие на малость,
Стоят как пришлые и вызывают жалость
Пасхальной глупостью украшенный миндаль
Природа своего не узнает лица,
И тени страшные Украйны и Кубани
На войлочной земле голодные крестьяне
Калитку стерегут не трогая кольца.
Лето 32 года, Москва
После Крыма
О. Мандельштам
(л. д. 16).
Вина Мандельштама доказана, осужден он правильно и нет оснований для пересмотра.
Руководствуясь ст. 428 УПК РСФСР,
Постановил:
Жалобу Мандельштам Н.Я. оставить без удовлетворения, о чем ей сообщить.
Дело возвратить по миновании надобности.
Прокурор Москвы,
Ст‹арший› советник юстиции А. Федоров
‹3›
Извещение Н.Я. Мандельштам об отказе в посмертной реабилитации О.Э. Мандельштама, сделанное Прокурором отдела по надзору за следствием в органах госбезопасности А. Федоровым 29 октября 1956 года
29 октября 56
13/1–13471–55
Гр. МАНДЕЛЬШТАМ Н.Я.
г. Чебоксары, Чувашской AССР,
ул. Кооперативная, 8, кв. 16-а
Сообщаю, что по Вашей жалобе дело, по которому осужден 26 мая 1934 года Ваш муж – Мандельштам О.Э., проверено.
Установлено, что осужден Мандельштам правильно и нет оснований для протеста.
Ваша жалоба по делу Мандельштам оставлена без удовлетворения.
Прокурор отдела по надзору за следствием
в органах госбезопасности старший советник юстиции /Федоров/
26–27.Х.рс
Итак, обескураживающий результат: О.М. по первому делу в октябре 1956 года не реабилитировали! Но не реабилитировали ровным счетом за то же самое, за что реабилитировали в июле по второму!
Что же произошло в эти неполные три месяца, если не только решение (кстати, внесудебное), но и сама лексика прокурорской речи – те же самые «пасквиль», «тяжба», – столь радикально изменились?
Быть может, одно из заседаний еще одной Комиссии ЦК КПСС – по изучению материалов открытых судебных процессов 30-х гг., под председательством Молотова? Созданная в апреле 1956 года, она выгородила большой загон, где для реабилитации по-прежнему не было места: троцкисты и бухаринцы. В результате ее работы в моду всё больше входило словосочетание: «Оснований для пересмотра не имеется». И в конце октября 1956 года она уже наверняка приближалась к тем выводам и формулировкам, что легли в основу итогового доклада Комиссии от 10 декабря.[852]
Или же молниеносно сказались венгерские ли события, начало которых пришлось на 23 октября и практически совпало с завершением этого витка мандельштамовской реабилитации, а точнее, как в данном случае, не-реабилитации?..
4
Реабилитация 1987 года по делу 1934 года
Окончательная реабилитация Осипа Мандельштама по его «первому делу» – делу 1934 года – состоялась в 1987 году. И это, во многом, заслуга Роберта Ивановича Рождественского – третьего председателя Комиссии по литературному наследию О.М.[853].
Пишущий эти строки был ответственным секретарем этой комиссии, – и вот история второй реабилитации, какой она предстает из общения секретаря с председателем и из тонюсенького «реабилитационного дела» О.М., хранившегося в Верховном суде СССР[854].
Самое интересное, что, обращаясь 11 марта 1987 года к Генеральному прокурору СССР A.M. Рекункову, Рождественский хлопотал вовсе не о реабилитации: суть просьбы была в выяснении судьбы архива поэта, изъятого у него при арестах.
Но бюрократические ходы иногда тоже бывают неисповедимыми.
Уже назавтра кто-то из помощников Рекункова переадресовал письмо В.И.Андрееву, начальнику отдела (впоследствии Управления) по надзору за исполнением законов в органах государственной безопасности, а 24 марта Рождественскому позвонили из Прокуратуры и устно предупредили, что письму его дан ход именно как инициации нового пересмотра мандельштамовского дела.
‹1›
Обращение Председателя Комиссии по литнаследию О.Э. Мандельштама при СП СССР Р.И. Рождественского от 11 марта 1987 года к Генеральному Прокурору СССР A.M. Рекункову с просьбой выяснения судьбы архива поэта, изъятого при аресте
Союз Писателей СССР
Правление
121825 Москва, ул. Воровского, 52 Тел. 291–63–07
№
Генеральному Прокурору СССР тов. Рекункову A.M.
Уважаемый Александр Михайлович!
В 1991 году исполняется сто лет со дня рождения прекрасного русского советского поэта Осипа Эмильевича Мандельштама. Обращаюсь к Вам от имени не так давно созданной Комиссии по литературному наследию О.Э. Мандельштама при СП СССР.
Наша просьба состоит вот в чем: нельзя ли выяснить судьбу архива поэта, изъятого при его аресте 15 мая 1934 года? После Двадцатого Съезда КПСС О.Э. Мандельштам был посмертно реабилитирован, однако дальнейшая судьба его изъятых рукописей до сих пор никому неизвестна.
Возвращение этих материалов, их тщательное изучение было бы крайне важно для нашей культуры, тем более, что к столетнему юбилею поэта в ряде издательств готовятся к печати его книги, в том числе и второе издание лирики в популярной серии «Библиотека поэта».
Мы надеемся на Вашу помощь, Александр Михайлович, и желаем Вам всего самого доброго.
С уважением,
Секретарь Союза писателей СССР
Председатель Комиссии по литнаследию
О.Э. Мандельштама при СП СССР.
Андреев взялся за дело довольно-таки решительно: затребовав, получив и изучив все предыдущие реабилитационные материалы из своего ведомства, он 30 июня обратился в КГБ. Просьб к генерал-майору Баркову у него было две: одна – о дополнительном расследовании судьбы и местонахождения рукописей Мандельштама, в количестве 48 листов, изъятых при первом аресте (она, собственно, и была сформулирована в письме Р.И.Рождественского), другая – о пересмотре дела 1934 года в целом.
Без заключения следственного органа процедура реабилитации невозможна.
‹2›
Распоряжение начальника Отдела по надзору за исполнением законов в органах государственной безопасности государственного советника юстиции 2 класса В.И.Андреева от 30 июня 1987 года начальнику Следственного отдела КГБ СССР генерал-майору Л.И. Баркову о проведении дополнительной должностной проверки обвинений против О.Э. Мандельштама и судьбы его архива, изъятого при аресте в 1934 году
Прокуратура СССР
Секретно
Экз. № 1
Начальнику следственного
отдела КГБ СССР
генерал-майору
Баркову Л.И.
30.06.87
№ 13–471–55 / 548 с.
О проведении дополнительного расследования по делу Мандельштама О.Э.
В связи с письмом Союза писателей СССР о розыске изъятых в 1934 году при обыске рукописей поэта Мандельштама О.Э. в Прокуратуре Союза ССР в порядке надзора проверено архивное уголовное дело в отношении Мандельштама О.Э.
Установлено, что постановлением Особого Совещания Коллегии ОГПУ от 26 мая 1934 года Мандельштам Осип Эмильевич выслан в г. Чердынь сроком на три года, а постановлением того же Особого Совещания от 10 июня 1934 года во изменение прежнего постановления он лишен права проживания в Московской, Ленинградской областях, городах Харькове, Киеве, Одессе, Ростове-на-Дону, Пятигорске, Минске, Тифлисе, Баку, Хабаровске и Свердловске на оставшийся срок.
По обвинительному заключению Мандельштаму вменялось в вину то, что он занимался составлением и распространением контрреволюционных литературных произведений, т. е. совершение преступления, предусмотренного ст. 58-10 УК РСФСР.
Обвинение Мандельштама в антисоветской агитации и пропаганде основано на его показаниях, данных на предварительном следствии, в которых он признал себя виновным ( л. д. 4–5, 9–17). Других доказательств его вины в деле не имеется. Родственники и знакомые Мандельштама, которым он читал свои произведения, по делу не допрашивались.
В связи с изложенным прошу Вас организовать по делу дополнительную проверку обоснованности привлечения к уголовной ответственности Мандельштама О.Э. и установить место нахождения его рукописей, в количестве 48 листов, изъятых при обыске 16 мая 1934 года.
Материалы дополнительной проверки с Вашим заключением прошу представить в Прокуратуру Союза ССР.
Приложение: архивные уголовные дела № Н-9284 и Р-13864 в отношении Мандельштама О.Э., всего в двух томах, секретно, от н‹ашего› /вх‹одящего› № 13/4873/с.
Начальник Отдела
государственный советник
юстиции 2 класса
В какой-то момент само письмо Рождественского, видимо, затерялось в дебрях Прокуратуры, – иначе не объяснить наличия в реабилитационном деле второго обращения, от 14 июля 1987 года[855], практически идентичного первоначальному, от 11 марта (оно потом нашлось).
‹3›
Обращение Председателя Комиссии по литературному наследию О.Э. Мандельштама при СП СССР Р.И. Рождественского от 14 июля 1987 года к Генеральному Прокурору СССР A.M. Рекункову с просьбой выяснения судьбы архива поэта, изъятого при аресте
Союз Писателей СССР
Правление
121825 Москва, ул. Воровского, 52 Тел. 291–63–07
№
Генеральному Прокурору СССР тов. Рекункову A.M.
Уважаемый Александр Михайлович!
В 1991 году исполняется сто лет со дня рождения прекрасного русского советского поэта Осипа Эмильевича Мандельштама. И я обращаюсь к Вам от имени не так давно созданной Комиссии по литературному наследию О.Э. Мандельштама при СП СССР.
Наша просьба состоит вот в чем: нельзя ли выяснить судьбу архива поэта, изъятого при его аресте 19 мая 1934 года? После Двадцатого Съезда КПСС О.Э. Мандельштам был посмертно реабилитирован, однако дальнейшая судьба его изъятых рукописей до сих пор никому не известна.
Возвращение этих материалов, их тщательное изучение было бы крайне важно для нашей культуры, тем более, что к столетнему юбилею поэта в ряде издательств готовятся к печати его книги, в том числе и второе издание лирики в популярной серии «Библиотека поэта».
Мы надеемся на Вашу помощь, Александр Михайлович, и желаем Вам всего самого доброго.
С уважением,
Секретарь Союза писателей СССР
Председатель Комиссии по литнаследию
О.Э. Мандельштама при СП СССР
Именно на втором обращении Рождественского со временем и была сделана отметка о реабилитации как о состоявшемся факте, а главное – начиная с 13 июля (то есть даже не дожидаясь второго письма из Комиссии!) Прокуратура и КГБ приступили к непосредственным действиям по подготовке реабилитации О.М. Работа эта была поручена как минимум двум исполнителям – старшему следователю Следственного отдела КГБ майору юстиции Д.А. Панфилову и помощнику начальника Следственного отдела КГБ СССР полковник юстиции К.Г. Насонову.
Панфилов в первую очередь занялся самообразованием и ознакомился со статьями об О.М. в «Советском энциклопедическом словаре» и с предисловием А. Дымшица в «Библиотеке поэта», а также с Уголовным кодексом РСФСР, принятым 2-й сессией ВЦИК XII созыва и введенным в действие Постановлением ВЦИК 22 ноября 1926 года – начиная с 1 января 1927 года. Вот почерпнутая из него формулировка статьи 58.10 с комментариями:
Но этого, разумеется, было недостаточно. При рассмотрении вопроса о реабилитации О.М. необходимо было учесть и книги его вдовы. Поэтому отдельного рассказа заслуживает трогательная история ознакомления следователей с этими опасными объектами. Помощник начальника следственного Отдела КГБ СССР подполковник А.Г. Губинский обратился к начальнику отдела Управления КГБ СССР полковнику Р.Е. Рыбину со следующей просьбой:
12 августа, после того как необходимые указания были получены и формальности соблюдены[858], состоялся собственно сеанс осмотра Панфиловым книг писательницы: начавшись в 9 утра, он закончился в 17.30[859]. При осмотре присутствовали двое понятых, которым было разъяснено их «
Чекисты, видимо, ничего нового для себя из книг Н.М. не узнали. Поэтому к собственно следственным и розыскным действиям они приступили первыми и времени не теряли. Для начала они проверили «своих». 13 июля помощник начальника Следственного отдела КГБ СССР полковник юстиции К.Г. Насонов направил Начальнику отдела Управления кадров КГБ СССР полковнику В.П. Колесникову запрос № 15667:
Ответ пришел через две с половиной недели – 30 июля 1987 года – из Центрально-оперативного архива КГБ. Начальник этого архива полковник Н.К. Грищенко сообщал, что «
На отдельном формуляре была заполнена, в соответствии с запросом, следующая справка:
В тот же день – 13 июля – Насонов обратился и во все региональные управления КГБ СССР, к которым О.М. имел или мог иметь хоть какое-то касательство. Так, запрос в Воронеж выглядел так:
23 июля Воронеж уже ответил: «
Из Перми ответили, что «
То же – из Чебоксар: «
Не будет преуменьшением сказать, что запросы в регионы ничего ценного не принесли (кстати, точно такие же – нулевые – результаты дали и усилия, предпринятые в 2006 году, уже по нашей просьбе. И ЦА ФСБ, и ЦА МВД разослали тогда запросы в свои Пермское и Воронежское областные управления о возможном наличии у них оперативных или иных материалов об О.Э. Мандельштаме. Письма, полученные из этих управлений летом 2006 года, содержали только отрицательные ответы).
Тем значимее и желаннее для следствия становились те, кто непосредственно знал О.М. и могли бы подтвердить или опровергнуть то или иное обвинение.
Но в 1987 году оставалось уже не так много таких людей: но кто именно и к кому обратиться?
В письме начальника следственного отдела КГБ СССР Л.И. Баркова[872] начальнику Управления КГБ СССР генерал-лейтенанту И.П. Абрамову от 27 июля 1987 года сквозит даже легкая растерянность по этому поводу:
Немного успокоил его ответ заместителя начальника Управления генерал-майор Ю.В. Денисова от 14 августа 1987 года:
Одновременно Панфилов направил в Центральное адресное бюро Управления милиции г. Москвы несколько запросов относительно актуальных адресов лиц, упоминаемых в следственных делах[875].
Эти запросы принесли несколько удивительный результат: среди тех, чьи имена и адреса не значились в картотеке милиции, были как умершие к тому времени М.С. Петровых, Е.Я. Хазин, А.Э. Мандельштам, Е.Э. Мандельштам и В.И. Нарбут, так и здравствовавшая Э.Г. Герштейн. Вместо Б.С. Кузина отыскался его полный однофамилец, но 1945 года рождения и проживавший в Серпухове. По поводу Н.Я. Мандельштам было получено даже два ответа (второй из Дирекции по эксплуатации зданий № 3 Севастопольского района г. Москвы): они содержали адрес ее кооперативной квартиры на Большой Черемушкинской, а также дату прописки – с 13 декабря 1965 года (данные на апрель 1978 года). Не было адресных сведений и о двух чекистах, представлявших в деле Мандельштама ОГПУ, – ни о Сергее Николаевиче Вепринцеве, арестовывавшем поэта, ни о Николае Христофоровиче Шиварове, допрашивавшем его.
Тогда Панфилов обратился к трем экспертам, хорошо, как ему представлялось, знавши Мандельштама: двум москвичам – писателю Вениамину Каверину и драматургу Иосифу Пруту и одному ленинградцу – историку Льву Гумилеву[876]. Первые двое представили свои письменные отзывы, датированные 13 и 14 июля, а Гумилев дал свой отзыв во время устной беседы с Панфиловым (строго и формально говоря – допроса[877]).
Так уж сложилось, что именно в это время Гумилев был не в Ленинграде, а в Москве, где его уже искали, да еще и со статьей 127 Уголовно-процессуального кодекса!
‹4›
Отзыв В.А. Каверина от 13 августа 1987 года
В следственный отдел КГБ СССР
В. Каверин
Отзыв
Я знал О.Э. Мандельштама с 1920 или 21 года, когда я мальчиком или юношей явился к нему с моими стихами. Он внимательно прочел их при мне, и я был поражен прямотой его отзыва. Он прямо сказал мне, что мои надежды на поэтическое будущее совершенно неосновательны, и посоветовал мне бросить писать стихи. Эта прямота, как я выяснил впоследствии, была характерной чертой Мандельштама. Он никогда не скрывал того, что он думал, и всегда откровенно сообщал свои мысли собеседнику. Мы были люди разного возраста, но впоследствии, будучи учеником и другом Ю.Н. Тынянова, я стал довольно часто встречаться с Мандельштамом, который любил и ценил моего учителя и друга. Тынянов был самого высокого мнения о поэзии Мандельштама и, разумеется, не он один. Прошло много лет с тех пор, как появились его произведения, и теперь каждый русский литератор считает, что не только его поэзия, но и проза, и теоретические статьи – бесспорное украшение русской литературы. Его благотворное влияние на многих молодых поэтов сказалось еще в 20-х годах и продолжает сказываться сегодня. Он принимал деятельное участие в литературной жизни первых двух десятилетий, прошедших после Октябрьской революции, и никогда я не слышал от него ни одного слова, которое бы указывало на то, что он не принимает революцию и не уверен в ее исторической необходимости, сказавшейся, между прочим, и на его собственном творчестве, как и на всей нашей литературе в целом. Таков он был как поэт. Что касается человеческих свойств его, то я бы назвал их несколько странными. Он был гордо независимый человек с высоко поднятой головой, без сомнения, высоко ценил себя, что не мешало ему быть отчаянно смелым. Жизнь он вел, можно сказать, несчастную: зарабатывал, главным образом, публикацией своих произведений и переводами, но часто ему приходилось брать деньги в долг у друзей. Человеку с его гордостью и даже надменностью это было, без сомнения, трудно, но в этом ему помогала его жена.
В конце 20-х годов он жил то в Москве, то в Ленинграде, не знаю даже, была ли у него отдельная квартира. Он был очень близок с Ахматовой, которая так потрясена была его смертью, что, сообщив о ней Тынянову (это было на моих глазах), не могла произнести ни одного слова и на все его вопросы отвечала молчанием, а потом ушла.
В 30-х годах я его почти не встречал. О том, что он написал стихотворение, безжалостно характеризовавшее Сталина, я узнал, когда Сталин звонил Пастернаку и спрашивал его мнение о Мандельштаме. Со стороны Мандельштама это было поступком, совершенно невероятным по смелости, если вспомнить те времена. Не помню, когда именно я узнал об упомянутом стихотворении. Оно в рукописных списках ходило по рукам. Текста его у меня не было. Я прочитал его только лет десять назад. О его судьбе, о высылке в Воронеж мы, разумеется, сразу же узнали и, должен отметить, поразились мягкости приговора. Конечно, мы старались узнать о его положении в Воронеже и первое время получали довольно успокоительные вести. Говорили даже, что он где-то устроился на работу. Не знаю, правда ли это. Вторичный арест был совершенно неожиданным для всех, кто знал и ценил поэта. Но уже всем было ясно, что он едва ли вернется, уже потому, что никто не сомневался в том, что новый арест ни на чем не был основан. Так погиб Мандельштам.
Любой советский поэт согласится со мной, что эта потеря невознаградимая. Его творчество обозначило совершенно новую полосу в русской и мировой поэзии. Он погиб в расцвете лет и сил, и доброе имя его, без всякого сомнения, должно быть восстановлено.
Авторство Мандельштама в стихах против Сталина для меня несомненно. Никто не мог написать о Сталине с такой выразительностью и силой. Да и никто бы никогда не посмел.
Что касается мемуаров его жены, то я, одобрив с большими оговорками первую часть, решительно возразил против второй. Более того. Я написал открытое письмо Н.Я. Мандельштам, которое широко распространилось и в Сов‹етском› Союзе, и за рубежом. В нем я обвинял ее во лжи, клевете, бессмысленном непризнании успехов советской литературы, которая продолжала жить, несмотря на тяжкие удары, нанесенные ей, о несправедливостях и грубостях по поводу таких замечательных писателей, как Тынянов и Булгаков.
Для меня совершенно ясно было, что эта книга продиктована злобой, чувством мщения за неудавшуюся жизнь и вообще мстительностью за ничтожные поступки писателей по отношению к Мандельштаму, поступки, которым она придавала болезненно-преувеличенное значение. Мое письмо было встречено за рубежом, можно сказать, в штыки. Против него выступили многие и, в частности, известный Никита Струве. Конечно, их возражения не убедили меня.
13 августа 1987 года.
В.А. Каверин
Отзыв получен от писателя Каверина Вениамина Александровича, 1902 года рождения, автора нравственно-психологических романов, члена Союза писателей СССР.
Ст. следователь Следственного отдела
КГБ СССР, майор юстиции Д.А. Панфилов
‹5›
Ответы И.Л. Прута на вопросы следователя Д.А. Панфилова от 13 августа 1987 года
В следственный отдел КГБ СССР
Ко мне обратился Ваш сотрудник, следователь т. Панфилов Дмитрий Анатольевич с просьбой ответить на ряд вопросов, связанных с моим знакомством с Осипом Эмильевичем Мандельштамом.
Вопрос первый: Мое отношение к Мандельштаму?
Я познакомился с Осипом Эмильевичем в 1925 году. Будучи журналистом, обслуживающим прессбюро нескольких московских газет, и дружа с рядом писателей, мне неоднократно приходилось присутствовать на выступлениях Мандельштама (в Кафе поэтов, лит‹ературно›-худ‹ожественном› кружке, Политехническом ин-те и др.), а также находиться в его обществе и после окончания вечеров поэзии. Он был на девять лет старше меня, всегда вызывал мое уважение своим безукоризненным поведением (в отличии от некоторых его коллег), удивлял тем успехом, который он имел в самой разнообразной аудитории. Я не могу считать себя знатоком стихосложения, но мне всегда казалось, что в стихах Мандельштама (казалось бы, так мало созвучных с громовыми раскатами революционной поэзии) была большая любовь его к России, к ее земле и ее культуре.
Вопрос второй: Его отношение к действительности тех лет.
На этот вопрос я некоторым образом ответил уже выше. Но хочу добавить: несмотря на то, что к некоторым литераторам О.Э. относился иронически, а иногда и с тревогой – за судьбу русской литературы (в частности, к РАППу), никогда я не слышал из его уст что-либо оскорбляющее или порочащее наше государство.
Вопрос третий: Что я знаю о стихотворении Мандельштама о Сталине? Ничего не знаю, никогда не слышал.
Вопрос четвертый: О повторном аресте О.Э. Мандельштама в 1938 г.
В этом году было арестовано столько писателей, поэтов, журналистов, что в общем потоке трудно было выделить особое удивление по поводу исчезновения Мандельштама. Но всё же какое-то особое сочувствие горю его семьи было высказано, ибо Осип Эмильевич (по своему телосложению и полному отсутствию малейшей физической подготовки) выглядел человеком слабым, отнюдь не готовым к предстоящим ему тяжким испытаниям. Я узнал об его аресте два месяца спустя, ибо находился в командировке: писал пьесу для театра Красной армии. Рассказал мне о событиях Семен Кирсанов. А уж совсем конфиденциально добавил: якобы Борису Пастернаку позвонил Поскребышев и сказал:
– Сейчас с Вами будет говорить товарищ Сталин! – и действительно, трубку взял Сталин и сказал:
– Недавно арестован поэт Мандельштам! Что Вы можете сказать о нем, товарищ Пастернак?
Борис, очевидно, сильно перепугался и ответил:
– Я очень мало его знаю! Он был акмеистом, а я придерживаюсь другого литературного направления! Так что ничего о Мандельштаме сказать не могу!
– А я могу сказать, что вы очень плохой товарищ, товарищ Пастернак! – сказал Сталин и положил трубку.
Иосиф Прут, член Союза писателей СССР со дня его основания.
Москва, 14 августа 1987 г.
Третьим, кого расспросили (точнее, допросили) об О.М., был Лев Гумилев. 18 августа 1987 года А.Г. Губинский[878] поручил начальнику Следственного отдела УКГБ СССР по Ленинградской области полковнику В.И. Третьякову разыскать Л.Н. Гумилева и, в порядке ст. 127 УПК РСФСР, допросить Гумилева Л.Н. по следующим вопросам:
Ответ из Большого дома на Шпалерной пришел 25 августа, ровно через неделю, причем не от Третьякова, а от его заместителя – В.В. Черкесова, сообщившего:
‹6›
Допрос Л.Н. Гумилева следователем Д.А. Панфиловым 26 августа 1987 года
Комитет Государственной Безопасности СССР
Протокол
допроса свидетеля
«
с соблюдением требований ст.ст. 72–74, 157, 158 и 160 УПК РСФСР
допросил в качестве свидетеля
Допрос начат в 12.00, кончен в 15.30
По существу дела показываю следующее:
Осипа Эмильевича Мандельштама я не более 2–3 раз встречал в начале 1930-х годов во время его посещений Ленинграда. Эти встречи носили эпизодический характер.
Со слов моей матери – Анны Андреевны Ахматовой – мне известно о том, что она с искренней симпатией относилась к творчеству Мандельштама, тем более, что они оба представляли довольно-таки малочисленную группу поэтического течения, так называемого акмеизма, стремившуюся к вершинам творческого совершенства.
В январе 1934 года я в течение 5–6 месяцев проживал в квартире Мандельштама на Нащекинском переулке гор. Москвы, куда приехал отдохнуть после археологической экспедиции.
Лично у меня о Мандельштаме сложилось впечатление как о человеке, абсолютно чуждом стяжательству и лицемерию. При небольшом количестве пищи он много курил, что замечали все знавшие его люди.
Мне запомнился случай, когда я по просьбе ныне покойной супруги поэта – Надежды Яковлевны Мандельштам – даже продал только что купленную буханку хлеба какому-то нищему и купил Осипу Эмильевичу папиросы.
Также к характерной его особенности могу отнести несколько неуравновешенный и эмоциональный характер, тем не менее никаких отклонений от нормальной психики у Мандельштама никогда не замечал.
Правда, мне приходилось слышать, что он боялся преследования со стороны сотрудника ОГПУ Блюмкина, у которого поэту удалось выхватить и сжечь ордера на производство арестов и обысков.
В начале 1934 года, более точно я не запомнил, в своей квартире и в присутствии А.А. Ахматовой, других знакомых, меня и его супруги поэт прочел свое стихотворение «Мы живем…» о личности И.В. Сталина.
Хочу показать, что в то время мне исполнился 21 год и в окружении Мандельштама ко мне относились именно как к молодому человеку, по этой причине серьезные разговоры в моем присутствии не велись, да и Мандельштам, по моему убеждению, не был их сторонником.
На мой взгляд, к прочтению этого стихотворения никто из присутствовавших, и я в том числе, серьезно не отнесся, так как на нем внимание не акцентировалось и разговор продолжался на другие темы.
Что побудило Мандельштама к сочинению «Мы живем…», кроме как несерьезная эмоция, я показать затрудняюсь, однако, по-моему, ничего антисоветского в этом стихотворении не содержится.
При аресте О.Э. Мандельштама в мае 1934 года я не присутствовал, а когда пришел домой к нему после ареста, находившаяся там моя мать буквально выгнала меня прочь.
В мае 1934 года я возвратился в гор. Ленинград, где поступил на исторический факультет Университета и с Осипом Эмильевичем больше не встречался.
Со слов Надежды Яковлевны Мандельштам в конце 1950-х годов я узнал о смерти поэта, однако, как я понял, точной даты его гибели она не знала.
Также хочу показать, что последняя поставила меня в известность о том, что написала воспоминания о Мандельштаме, однако читать их мне не давала.
Протокол мною прочитан; с моих слов показания записаны правильно. Дополнений и поправок нет. Л. Гумилев.
Допросил и протокол составил:
Очевидно, что именно эти три экспертных суждения и легли в основу последующего прохождения реабилитационного дела Мандельштама.
Ибо уже 31 августа заключение Следственного отдела было полностью готово и в тот же день переправлено в Прокуратуру, вместе с обоими следственными делами.
Еще полтора месяца ушло на подготовку Прокуратурой протеста. 14 октября, за подписью А.Ф. Катусева, заместителя Генерального прокурора, протест, наконец, был отправлен в Верховный суд. Суду же потребовалось всего две недели, чтобы вынести свое определение и окончательно снять с Мандельштама его «судимость».
‹7›
Заключение старшего следователя Следственного отдела КГБ СССР, майора юстиции Д.А. Панфилова от 31 августа 1987 года по архивному уголовному делу № Н-9284 и материалам дополнительной проверки
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
по архивному уголовному делу № Н-9284
и материалам дополнительной проверки
Город Москва 31 августа 1987 года
Старший следователь Следственного отдела КГБ СССР майор юстиции Панфилов, рассмотрев материалы архивного уголовного дела № Н-9284 и материалы дополнительной проверки в отношении
Мандельштама Осипа Эмильевича, 1891 года рождения, уроженца гор. Варшавы, еврея, беспартийного, с незаконченным высшим образованием, литератора, —
УСТАНОВИЛ:
Мандельштам был арестован 16 мая 1934 года Оперативным отделом ОГПУ и обвинялся по ст. 58.10 УК РСФСР в «составлении и распространении контрреволюционных литературных произведений».
л. д. 25, 25–27
В ходе предварительного следствия ему вменялось в вину написание стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны…» Помимо признательных показаний Мандельштама о том, что именно он «является автором контрреволюционного пасквиля против вождя коммунистической партии и советской страны», других доказательств его противоправной деятельности в деле не имеется.
л. д. 4–5, 9–16
Несмотря на это, постановлением Особого Совещания при Коллегии ОГПУ от 26 мая 1934 года Мандельштам был выслан в гор. Чердынь Воронежской области сроком на три года; 10 июня того же года высылка заменена ему лишением права проживания в Московской, Ленинградской областях и в ряде крупных городов страны на оставшийся срок.
л. д. 29, 32
В процессе дополнительной проверки осмотрено инкриминированное Мандельштаму сочинение «Мы живем…» Оно не содержит предусмотренных диспозицией ст. 58.10 УК РСФСР призывов «к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений». Установить место хранения изъятых у него при обыске в мае 1934 года рукописей на 48 листах не представилось возможным.
л. д. 91–97
Допрошенный в качестве свидетеля Гумилев Л.Н., лично знавший Мандельштама, показал, что в начале 1934 года он присутствовал при прочтении последним своего стихотворения «Мы живем…», в котором «ничего антисоветского… не содержится».
л. д. 70–72
По отзыву писателя Каверина В.А., в конце 1920-х годов встречавшегося с Мандельштамом, последний «принимал деятельное участие в литературной жизни первых двух десятилетий, прошедших после Октябрьской революции… Его творчество обозначило совершенно новую полосу в русской и мировой поэзии и доброе имя его, без всякого сомнения, должно быть восстановлено».
л. д. 73–75
В своем отзыве драматург Прут И.Л. подчеркнул, что знает Мандельштама с 1925 года и никогда «не слышал из его уст что-либо оскорбляющее или порочащее наше государство».
л. д. 76–81
Сотрудники ОГПУ Шиваров Н.Х. и Вепринцев С.Н., расследовавшие дело в отношении Мандельштама, соответственно в 1937 и 1939 гг. из органов безопасности уволены. Установить и допросить их в настоящее время не представилось возможным.
л. д. 82–84
Осмотром архивного уголовного дела № Р-13864 установлено, что 30 апреля 1938 года Мандельштам вновь был арестован ГУГБ НКВД СССР и без предъявления обвинения заключен в исправительно-трудовой лагерь сроком на пять лет. В том же году Мандельштам умер в местах лишения свободы. Определением Судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда СССР от 31 июля 1956 года данное уголовное дело прекращено за отсутствием в действиях Мандельштама состава преступления.
л. д. 102–103
Принимая во внимание, что Мандельштам О.Э. был осужден в 1934 году необоснованно, —
ПОЛАГАЛ БЫ:
Направить архивное уголовное дело № Н-9284 по обвинению Мандельштама Осипа Эмильевича в Прокуратуру СССР для внесения протеста в судебные органы на предмет отмены постановлений Особого Совещания при Коллегии ОГПУ от 26 мая и 10 июня 1934 года в отношении Мандельштама О.Э. и прекращения дела за отсутствием в его действиях состава преступления.
Старший следователь Следственного
отдела КГБ СССР
майор юстиции Д.А. Панфилов
Согласны:
Помощник начальника Следственного
отдела КГБ СССР
подполковник А.Г. Губинский
Первый заместитель начальника
Следственного отдела КГБ СССР
полковник юстиции В.Н. Расторгуев
‹8›
Письмо начальника Следственного отдела КГБ СССР генерал-майора Л.И. Баркова от 31 августа 1987 года начальнику отдела по надзору за следствием в органах госбезопасности Прокуратуры Союза ССР государственному советнику юстиции 2 класса В.И. Андрееву о направлении в отдел двух следственных дел О.Э. Мандельштама
Секретно
Экз. № 1
Комитет Государственной безопасности СССР
Следственный отдел
31.08.87 г. № 6/3988
Москва
Начальнику отдела по надзору за следствием
в органах госбезопасности Прокуратуры Союза ССР
государственному советнику юстиции 2 класса
тов. Андрееву В.И.
На Ваш исх. № 13–471–55 от 30 июня 1987 года направляем архивные уголовные дела №№ Н-9284 и Р-13864 по обвинению Мандельштама Осипа Эмильевича с материалами дополнительной проверки и нашим заключением.
Приложение: архивные уголовные дела № Р-13864 на 33-х листах и № Н-9284 с материалами дополнительной проверки на 107-ми листах – секретно, копия заключения на 3-х листах.
Начальник Отдела, генерал-майор
‹9›
Протест заместителя Генерального прокурора СССР, государственного советника юстиции 1 класса А.Ф. Катусева от 14 октября 1987 года по делу О.Э. Мандельштама 1934 года
Верховный Суд СССР
Прокуратура Союза ССР
Судебная коллегия по
уголовным делам
Верховного Суда СССР
ПРОТЕСТ
(в порядке надзора)
14.10.87 № 13/471–55
По делу Мандельштама О.Э.
Постановлением Особого Совещания при Коллегии ОГПУ от 26 мая 1934 года – Мандельштам Осип Эмильевич, 1891 года рождения, уроженец г. Варшавы, еврей, беспартийный, с незаконченным высшим образованием, женат, до ареста был литератором и проживал в г. Москве, Нащекинский пер., д. 5, кв. 26, ранее несудимый, – выслан в г. Чердынь сроком на три года, а постановлением того же совещания от 10 июня 1934 года во изменение прежнего постановления лишен права проживания в Московской, Ленинградской областях, городах Харькове, Киеве, Одессе, Ростове-на-Дону, Пятигорске, Минске, Тифлисе, Баку, Хабаровске и Свердловске на оставшийся срок.
В 1938 году Мандельштам вновь был арестован и постановлением Особого Совещания при Наркоме Внутренних дел СССР от 2 августа 1938 года за проведение антисоветской агитации заключен в исправительно-трудовой лагерь на 5 лет. В том же году Мандельштам умер в местах лишения свободы. Определением Судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда СССР от 31 июля 1956 года данное уголовное дело прекращено за отсутствием в действиях Мандельштама состава преступления.
По обвинительному заключению в 1934 году Мандельштаму вменялось в вину составление и распространение контрреволюционных литературных произведений, т. е. совершение преступления, предусмотренного ст. 58-10 УК РСФСР.
Обвинение Мандельштама в антисоветской агитации и пропаганде основано на его показаниях, данных на предварительном следствии, в которых он признал себя виновным (л. д. 4–6, 9–17). Других доказательств его противоправной деятельности в деле не имеется.
Проведенной по делу дополнительной проверкой установлено, что инкриминируемое Мандельштаму сочинение «Мы живем…» не содержит предусмотренного диспозицией ст. 58-10 УК РСФСР состава преступления (л. д. 105–107).
На основании изложенного и руководствуясь ст. 35 Закона СССР «О прокуратуре СССР»
ПРОШУ:
Постановления Особого Совещания при Коллегии ОГПУ от 26 мая 1934 года и 10 июня 1934 года в отношении Мандельштама Осипа Эмильевича отменить и дело производством прекратить за отсутствием в его действиях состава преступления.
Заместитель Генерального прокурора СССР
государственный советник юстиции 1 класса А.Ф. Катусев
Справка: Дело проверялось в связи с письмом
т. Рождественского Р. о подготовке
к столетнему юбилею поэта Мандельштама О.Э.
Дело после рассмотрения подлежит возврату в КГБ СССР.
‹10›
Определение Верховной Коллегии по уголовным делам Верховного Суда СССР от 28 октября 1987 года об отмене Постановлений Особого Совещания при НКВД СССР от 26 мая и 10 июня 1934 г. в отношении О.Э. Мандельштама
Надзорное производство № 02ДСП–4974–56
ОПРЕДЕЛЕНИЕ
Судебная коллегия по уголовным делам Верховного Суда СССР
в составе: председательствующего Тихомирнова Р.Г.
и членов Арестовича Н.П., Ромазина С.Б.
рассмотрела в заседании от 28 октября 1987 г. протест заместителя Генерального пpoкурoрa СССР на Постановление Особого Совещания при Коллегии ОГПУ от 26 мая 1934 года, которым осужден Мандельштам Осип Эмильевич, 1891 года рождения, уроженец г. Варшавы, еврей, с незаконченным высшим образованием, несудимый, по ст. 58-10 УК РСФСР (составление и распространение контрреволюционных литературных произведений) к высылке в г. Чердынь сроком на три года.
Постановлением того же совещания от 10 июня 1934 г. во изменение прежнего постановления Мандельштам был лишен права проживания в Московской, Ленинградской областях, городах Харькове, Киеве, Одессе, Ростове-на-Дону, Пятигорске, Минске, Тбилиси, Баку, Хабаровске и Свердловске на оставшийся срок.
В протесте ставится вопрос об отмене Постановлений Особого Совещания при Коллегии ОГПУ от 26 мая и 10 июня 1934 года и прекращении дела производством за отсутствием в действиях Мандельштама состава преступления.
Рассмотрев материалы дела, заслушав доклад члена Верховного Суда СССР Тихомирнова Р.Г., заключение прокурора управления по надзору за рассмотрением уголовных дел в судах Прокуратуры СССР Овчарова Ю.Е., полагавшего протест удовлетворить,
УСТАНОВИЛА:
Мандельштам признан виновным в составлении и распространении контрреволюционных литературных произведений.
Протест подлежит удовлетворению по следующим основаниям.
Обвинение Мандельштама в антисоветской агитации и пропаганде основано на его показаниях, данных на предварительном следствии, в которых он признал себя виновным. Других доказательств его противоправной деятельности в деле не имеется.
Проведенной по делу дополнительной проверкой установлено, что сочинение Мандельштама «Мы живем…» не содержит предусмотренного диспозицией ст. 58-10 УК РСФСР состава преступления.
На основании изложенного и руководствуясь ст. 27 Закона о Верховном Суде СССР, судебная коллегия
ОПРЕДЕЛИЛА:
Постановления Особого Совещания при коллегии ОГПУ от 26 мая 1934 и 10 июня 1934 года в отношении Мандельштама Осипа Эмильевича отменить и дело производством прекратить за отсутствием в его действиях состава преступления.
Председательствующий Р.Г. Тихомирнов
Члены суда С.Б. Ромазин
Н.П. Арестович
‹11›
Письмо старшего помощника Генерального прокурора СССР В.И. Андреева от 9 ноября 1987 года Председателю Комиссии по литературному наследию О.Э. Мандельштама при СП СССР Р.И. Рождественскому с сообщением о полной реабилитации О.Э. Мандельштама
Секретарю правления
Союза писателей СССР
т. Рождественскому Р.И.
09.11.87 13/471–55
Уважаемый Роберт Иванович!
В связи с Вашим письмом о судьбе рукописей советского поэта Осипа Эмильевича Мандельштама, изъятых у него при обыске в мае 1934 года, проведена тщательная проверка.
О.Э. Мандельштам дважды в 1934 и 1938 годах привлекался к уголовной ответственности. Дело, по которому он был осужден в 1938 году, прекращено Верховным Судом СССР в 1956 году за отсутствием состава преступления.
В процессе дополнительной проверки, проведенной по делу в отношении О.Э. Мандельштам за 1934 год, установлено, что он также был осужден необоснованно, поэтому по протесту заместителя Генерального прокурора СССР Верховный Суд СССР 28 октября 1987 года дело прекратил.
Таким образом, О.Э. Мандельштам полностью реабилитирован.
К сожалению, принятыми мерами розыска установить место нахождения и содержание текста рукописей О.Э. Мандельштама, изъятых при обыске в 1934 году, не представляется возможным.
С уважением,
Старший помощник
Генерального прокурора СССР В.И. Андреев
Так была поставлена точка в деле реабилитации Осипа Эмильевича Мандельштама.
Она произошла спустя 53 с половиной года после вынесения Особым совещанием приговоров по первому делу и на 21 год позже – зато почти что день в день! – после отказа в реабилитации по нему в 1956 году.
Замечу, что судимость и «вина» О.М. могли бы продлиться еще дольше, когда бы не те спокойные, но требовательные письма, которые в необходимые адреса отправлял Роберт Рождественский.
Комитет государственной безопасности СССР и Федеральная служба безопасности Российской Федерации (1939–1955):
В поисках архива
1
Но вернемся к тому, с чего, собственно, началась история со второй реабилитацией О.М., – к выяснению судьбы его архива.
Его поисками, как мы знаем, также занялся КГБ. Соответствующие следственные действия пришлись на конец июля и август 1987 года, то есть на промежуток между установочными запросами в служебный архив и снятием показаний с живых очевидцев событий 1934 года. Действий было, прямо скажем, немного.
‹1›
Запрос Начальника Следственного отдела КГБ СССР, генерал-майора Л.И. Баркова Начальнику отдела КГБ СССР генерал-майору А.И. Фокину от 27 июля 1987 года по поводу выяснения судьбы архива поэта, изъятого при аресте
27.07.87 № 6/3509
Начальнику отдела КГБ СССР
Генерал-майору т. Фокину А.И.
По поручению Прокурора СССР Следственным отделом КГБ проводится проверка обоснованности привлечения к уголовной ответственности в 1934 году по ст.58-10 УК РСФСР Мандельштама О.Э.
Постановлением Особого Совещания при Коллегии ОГПУ от 26 мая 1934 Мандельштам О.Э. был выслан из Москвы в г.Чердынь Воронежской области сроком на 3 года.
Согласно протоколу обыска № 512 от 16 мая 1934 у Мандельштама с места его жительства по адресу: Москва, Нащекинский пер., д. 5, кв. 26 изъяты паспорт № 336920, записи и рукописи на 48 отдельных листах.
На этом же протоколе имеется запись: «Переписка взята в Отдел Уп‹равления› 4 СПО» и неразборчивая подпись
Другие сведения о судьбе этих документов в деле отсутствуют.
На основании изложенного прошу Вашего указания проверить и сообщить, имеются ли в архивах отдела КГБ СССР изъятые у Мандельштама О.Э. в ходе обыска документы и в положительном случае направить их в Следственный отдел КГБ СССР.
Начальник Следственного отдела КГБ СССР, генерал-майор Л.И. Барков
‹2›
Ответ начальника Центрального оперативного архива КГБ СССР Н.К. Грищенко от 6 августа 1987 года о судьбе документов, изъятых при обыске у О.Э. Мандельштама 16 мая 1934 года
КГБ СССР
Центрально-оперативный архив Баркову
6.08.1987 № 10/ АН–0115
На № 6/3509 от 27.7.87
В Центральном оперативном архиве КГБ СССР дополнительных сведений о судьбе документов, изъятых при обыске у Мандельштама О.Э. 16 мая 1934 г., кроме отраженных в материалах, находящихся в Следственном отделе КГБ СССР, арх‹ивных› угол‹овных› дел № АН-9284 и № Р-13864 не имеется.
Начальник ЦОА, полковник Грищенко Н.К.
На всякий случай – и, очевидно, памятуя о практике своего ведомства в прошлом, – Барков позвонил и в Центральный архив литературы и искусства. Наталья Борисовна Волкова, директор архива, ответила ему 21 августа: «
Все эти усилия и выкристаллизовались в поразительной по своей обтекаемости фразе из письма В.И. Андреева к Р.И. Рождественскому от 9 ноября 1987 года: «
2
Но еще за месяц до получения этого письма Рождественский обратился в Верховный суд к Теребилову с письмом, специально посвященным архиву О.М.
‹3›
Письмо Председателя Комиссии по литературному наследию О.Э. Мандельштама Р.И. Рождественского от 10 октября 1987 года Председателю Верховного Суда СССР В.И. Теребилову с просьбой разрешить ответственному секретарю Комиссии П.М. Нерлеру ознакомиться с материалами реабилитационных и следственных дел О.Э. Мандельштама
СОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ СССР
Правление
10 октября 1988
ПРЕДСЕДАТЕЛЮ ВЕРХОВНОГО СУДА СССР
тов. ТЕРЕБИЛОВУ В.И.
Уважаемый Владимир Иванович!
От имени Комиссии по литературному наследию поэта О.Э. Мандельштама обращаюсь к Вам с большой просьбой – дать разрешение ознакомить, если это возможно, ответственного секретаря нашей Комиссии Павла Марковича Поляна (Нерлера) с материалами реабилитационных и следственных дел О.Э. Мандельштама.
Это необходимо для уточнения данных о смерти поэта и других биографических фактов.
С уважением
Секретарь правления Союза писателей СССР
Председатель Комиссии по литнаследию О.Э. Мандельштама Р. Рождественский
‹4›
Письмо Председателя Судебной коллегии по уголовным делам Р.Г. Тихомирнова (середина октября 1988 года) Председателю Комиссии по литературному наследию О.Э. Мандельштама Р.И. Рождественскому с отказом в ознакомлении с делами О.Э. Мандельштама
Секретарю правления
Союза писателей СССР
Рождественскому Р.И.
Уважаемый Роберт Иванович!
В связи с вашим письмом сообщаю, что Верховный Суд СССР не располагает возможностью ознакомить т. Поляна (Нерлера) с делом О.Э. Мандельштама, так как после рассмотрения протеста оно было 6 ноября 1987 г. возвращено по принадлежности в
Прокуратуру СССР.
Председатель Судебной коллегии по уголовным делам Р.Г. Тихомирнов
Ответ этот свидетельствует об одном – о прямом нежелании органов и суда углубляться в детали: реабилитация получена? – получена! запрос о нахождении архивов исполнен? – исполнен! И нечего вам самим, господа хорошие, сувать нос в это дело, вернее, в эти дела свои носы, нечего вам нас проверять и перепроверять, мы и сами с усами, нас тоже не на помойке нашли, нас и так распирает от своей либеральности – скажите нам громкое спасибо и валите отсюдова!..
3
А между тем события развивались – и несколько неожиданным для всех образом. По инициативе Виталия Шенталинского в декабре 1988 года была создана Всесоюзная комиссия по литературному наследию репрессированных и погибших писателей при СП СССР («Большом союзе», как его тогда называли). Ее председателем стал председатель «Большого союза» В.В. Карпов, а заместителями председателя – А.В. Жигулин и В.А. Шенталинский[883]. Наверху ее поддерживал и курировал Александр Николаевич Яковлев, давший прокуратуре и КГБ СССР четкие поручения о поиске и о возврате рукописей лиц, репрессированных в годы культа личности[884].
Пробивая в течение целого 1988 года идею такой комиссии, Шенталинский приложил к какому-то из обращений список из тринадцати писательских имен, вопрос о наследии которых общественность волнует больше всего. Компанию О.М. в этом списке составили Бабель, А. Веселый, Воронский, Гумилев, Катаев, Клюев, Кольцов, Пильняк, Приблудный, Святополк-Мирский, Флоренский и Чаянов. И на каком-то этапе, реагируя на поручение секретаря ЦК, Прокуратура обработала этот списочек:
Разумеется, и этот результат был подобен прорыву плотины.
Пролился свет на то, что происходило или, по крайней мере, что могло происходить, с писательскими архивами, изымавшимися при арестах. Но в большинстве случаев найти их «не представлялось возможным», то есть – по миновании надобности – их попросту уничтожали. Но в некоторых случаях их могли и передать на государственное хранение, как это произошло, например, с архивом М. Кольцова.
Но одна деталь в письме Сухарева, по меньшей мере, изумляет: это отсутствие упоминаний об О.М.! Ведь только что, – и года не прошло! – Прокуратура реабилитировала его и выяснила судьбу его архива. Почему же молчок об этом в письме? И почему о реабилитации Мандельштама уважаемой комиссии стало известно не от Роберта Рождественского или хотя бы того же В. Андреева, а только из уст прокуроров А.Н. Омельченко и А.В. Валуйского? И почему так поздно – спустя почти два года после того, как она произошла?[886]
Вместе с тем и Комиссия Карпова-Шенталинского столкнулась с той же проблемой, что и Мандельштамовская комиссия Союза Писателей: с нежеланием органов знакомить посторонних с первоисточниками. Но с какой стати мы должны им верить, если до сих пор они только и делали, что нас обманывали?..
Со всей остротой это почувствовал В. Шенталинский, говоривший своему председателю В.В. Карпову:
Потребовалось еще немало усилий и времени, прежде чем и эту плотину прорвало. А точнее – смыло цунами распада СССР.
Уже в 1990 году доступ к самим делам получил В.А. Шенталинский, по мере освоения материала публиковавший его в периодике[888], а еще раньше – в 1989 году – доступ к гумилевским материалам в таганцевском деле получил Сергей Лукницкий – писатель и юрист, немало потрудившийся для политичесой реабилитации кумира своего отца и своего собственного кумира[889]. А весной 1991 года доступ к архивам КГБ получил и Станислав Куняев, работавший над биографией Есенина и запросивший в КГБ несколько десятков уголовных дел, заведенных на людей есенинского круга. Потеряв терпение, он позвонил по вертушке из СП СССР в Секретариат начальника КГБ, и его неожиданно соединили с «самим» Владимиром Александровичем Крючковым, председателем КГБ и будущим гэкэчэпистом, распорядившимся выдать Куняеву необходимые дела. Несколько месяцев работы в читальном зале Архива КГБ на Кузнецком мосту обернулись, не считая рукописных выписок и ксерокопий, десятками кассет текста, наговоренного на диктофон прямо из дел[890].
Позднее приоткрыл свои архивы и Большой дом в Ленинграде–Санкт-Петербурге, где специалисты смогли ознакомиться с делами Б.К. Лившица, Н.Олейникова и многих других писателей[891].
Если же вернуться к О.М. и собственным усилиям, то совершенно иначе, нежели в ЦА КГБ, обернулась аналогичная наша хлопота так? в ЦА МВД.
‹5›
Письмо Начальника отдела Центрального архива МВД СССР В.П. Коротеева от 30 января 1989 года Председателю Комиссии по литературному наследию О.Э. Мандельштама Р.И. Рождественскому об ознакомлении секретаря комиссии с тюремно-лагерным делом О.Э. Мандельштама
Министерство внутренних дел
Информационный центр
От 30.01.89 г. № 35/5–72
На № 3815 от 05.12.88 г.
Секретарю Правления Союза писателей СССР
Т. Рождественскому Р.И.
121825 г. Москва, ул. Воровского, 52
Уважаемый Роберт Иванович!
В Центральном архиве МВД СССР материалов об О.Э. Мандельштаме в хранении не имеется.
Принятыми мерами в ОВД Магаданского облисполкома найдены материалы об О.Э. Мандельштаме, относящиеся к 1938 году. Эти документы 27 января с. г. были предоставлены для ознакомления П.М. Поляну. По его просьбе проводятся дополнительные мероприятия по розыску материалов об О.Э. Мандельштаме.
Начальник отдела В.П. Коротеев
Никогда не забыть того щемящего чувства, того ужаса и оцепенения, которые я испытал в тот миг, когда передо мной на стол в кабинете начальника архива МВД СССР легла бежевая казенная папка с надписью: «Личное дело № 662 заключенного О.Э. Мандельштама» – его тюремно-следственное дело, запрошенное и присланное из Магадана.
Неба из окон коротеевского кабинета, находившегося на втором или третьем этаже, почти не было видно. Едва ли не весь оконный окоем занимал боковой фасад здания Лубянки.
4
Процитируем теперь еще раз маленький шедевр прокурора В.И. Андреева, писавшего что «принятыми мерами розыска установить место нахождения и содержание текста рукописей О.Э. Мандельштама, изъятых при обыске в 1934 году, не представляется возможным». Приведенная только что переписка Баркова с Фокиным и Волковой, казалось бы, полностью это подтверждает.
И все-таки это не так.
Разве в самом следственном деле 1934 года не было «творческих рукописей» поэта?
Еще с 1970-х гг., из воспоминаний Н.М., было определенно известно, что – было: О.М. в кабинете следователя записал текст своей эпиграммы на Сталина. Стало быть, как минимум этот «автограф» не мог не быть не приобщенным к делу!
Это же в конце октября 1988 года устно подтвердил и председатель Коллегии по уголовным делам Верховного Суда СССР Р.Г. Тихомирнов, занимавшийся реабилитацией О.М. по делу 1938 года[892]. Он сообщил, что представления о реабилитации и соответствующие решения формируются на основании следственных дел, запрашиваемых и возвращаемых в КГБ, где они и хранятся. В следственном деле, с которым Р.Г. Тихомирнову пришлось ознакомиться, по его словам, имелись тюремная анкета О.М. с фотографией, протоколы допросов, а также несколько(!) экземпляров стихотворения о Сталине.
Кроме того, в соответствии с ритуальной практикой 30-х годов по отделу литературы и искусства, в следственном деле О.М. непременно должен был быть и донос – тоже чей-то «творческий материал».
Но в особенно вопиющем противоречии с формулировками письма В.И. Андреева Р.И. Рождественскому находится факт получения последним… автографа стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны…»! Он был вручен председателю мандельштамовской комиссии заместителем председателя КГБ СССР Ф.Т. Бобковым в феврале 1989 года, и в тот же вечер Роберт Иванович, председатель мандельштамовской комиссии, позвонил ее секретарю (обычно инициатива наших встреч исходила от меня).
Говорил Рождественский негромко, с короткими паузами между словами и фразами и еще с легкой улыбкой, как бы помогающей преодолевать врожденное заикание. Но на этот раз он не следил за голосом и не скрывал своего возбуждения: «Можете ли Вы ко мне приехать?». – «Когда?» – «Прямо сейчас!»
Это, кажется, был единственный раз, когда мы не просто поговорили о текущих делах, но еще и выпили по стопке, если не ошибаюсь, коньяка.
А повод был и впрямь выдающийся – вырвавшийся на свободу автограф рокового стихотворения!..
Уже 9 апреля он был факсимильно воспроизведен в газете «Московские новости»[893]. А позднее от имени Комиссии по литературному наследию О.М. при Союзе Писателей СССР Рождественский передал его в РГАЛИ (тогда ЦГАЛИ).
Этот сенсационный документ потрясает: недаром десятки людей буквально плакали в то апрельское утро перед стендами «Московских новостей» на Пушкинской площади!
И дело не только в беспрецедентности факта обнаружения в деле – как, впрочем, и передачи! – этого документа. Он был еще и первой ласточкой, пусть и не делающей весны, но все-таки вселяющей надежду[894].
Этот вырванный из школьной тетрадки в клеточку листок, с шестнадцатью строчками стихотворного текста и подписью поэта – страшный человеческий документ, главный обвинительный материал, основание для приговора. Вглядываясь в нервные чернильные строчки, видишь, что происходило с О.М., когда он решился это записать, как дрожала его рука, как не слушалось перо. По четыре, по пять раз окунал он ручку в чернильницу, чтобы записать одну строчку!
P. S. Казалось бы, на новых материалах об О.М. в архивах ФСБ уже можно поставить крест. Ничего у них нет – и нечего там больше искать!.. Это же подтвердил и сегодняшний руководитель архивного ведомства ФСБ генерал В.С. Христофоров, сделавший в мае 2005 года доклад о следственных делах Мандельштама в своей организации. Он еще раз заверил в том, что были посланы запросы в Воронеж и Пермь и вообще сделано всё возможное для того, чтобы найти хоть какие-то следы О.М. – но ничего нового обнаружено так и не было. Не на что больше надеяться!..
Но!.. Случайная находка оперативного донесения о поэте за 1933 год и публикация его А. Береловичем в 2001 году[895] вновь возвращает нас на исходные рубежи – в состояние ожидания и надежды на новые находки в архивном чреве чудовища, семьдесят лет тому назад погубившего великого и бессмертного русского поэта.
«Губ шевелящихся отнять вы не могли!»
Вместо заключения
И это будет вечно начинаться…
До революции и в годы Гражданской войны разные власти пробовали поэта Мандельштама «на зубок» – посылали запросы, арестовывали, выпускали, укоризненно качали головой.
И только советская власть отнеслась к нему с подобающей серьезностью – не печатала, травила, засылала сексотов, арестовывала, ссылала, казнила и миловала, миловала и казнила.
Осип Эмильевич, с интуитивной тревогой приветствовавший обе революции – этот, как он выразился, «скрипучий поворот руля», в 20-е годы постоянно искал правильный формат личных отношений с этой чуждой ему властью, но дальше деловых дело никогда не заходило. Как поэт О.М. на долгие годы замолчал, и только травля-«уленшпигелиада», наложившаяся на путешествие в Армению, вернула ему поэтические правоту и голос. Голос оказался окрепшим и пророческим – поэт перешел на циклы, и из «армянского» плавно перешел в «волчий» с его пафосом «гремучей доблести».
Когда же в тридцать третьем, увидав своими глазами голодомор, Мандельштам написал то, чего не написать не мог («Мы живем, под собою не чуя страны…») и приготовился к смерти, Сталин в тридцать четвертом наградил его самым чудесным и щедрым образом – подарил жизнь.
Подарил не из прихоти и небескорыстно – чтобы прослыть чудотворцем и ожидая от «мастера» встречной творческой благодарности. Чтобы иметь потом возможность усмехнуться в тараканьи усы и лишний раз сказать (между прочим – секретарю комиссии по Сталинским премиям): «Наша сила в том, что мы и Мандельштама, как потом и Булгакова, заставили работать на нас»[896].
Мандельштам действительно написал в тридцать седьмом «Оду», длинную и двусмысленную. Адресату, как и Павленко, она не понравилась (или не понравилась бы), зато из ее строк соткалось целое направление современного мандельштамоведения, исследующее вопросы коллаборационализма поэта: когда, на чем и насколько О.М. «сломался», к чему сводились его «стилистические» разногласия с эпохой.
Поэтому в тридцать восьмом чудо не повторилось. Полоса заигрывания с мастерами слова кончилась: ни в «дочки-матери», ни даже в «кошки-мышки» играть было некогда и незачем. Да и не с кем: аудитория, на которую это могло бы произвести впечатление, изрядно поредела.
Тем не менее государство всё еще по достоинству ценило индивидуальность и талант поэта Мандельштама, посему удостоило его не коллективного, в составе высосанного из пальца заговора, а сугубо персонального «Дела», инициированного высшим писательским начальником и проэкспертированного столь же доверенным и доверительным пером.
2 мая 1938 года в мещерской Саматихе поэта арестовали, заведя на него сначала следственное, а потом и тюремно-лагерное дела. В тюрьме, в пересылке, в эшелоне и в лагере под Владивостоком его плоть мололи и перемалывали жернова НКВД. В пересыльно-перемольном лагере он и умер 27 декабря 1938 года, окончательно став искомой, в сущности, субстанцией – лагерною пылью.
И только стихи – армянские, московские, воронежские, савеловские – избежали такой же участи, они уцелели и прижились – с тем, чтобы со временем вернуться, обернувшись «виноградным мясом» творческой свободы гения и непередаваемым счастьем самовольного самиздатского чтения. Еще немного – и они проросли дивным лесом журнальных и книжных публикаций, пластинок с голосом поэта, а с недавних пор еще и мемориальными досками и памятниками.
…В 1915 году, взволнованный смертью Скрябина, юный Мандельштам вдруг осознал и произнес вслух несколько крайне выразительных слов:
Слова не только выразительные, но и крайне ответственные. Смерть как телеологический источник жизни, личная судьба – как генетический код, как своего рода слепок или ключ к творческой эволюции! Выбирая и примеряя на себя тот или иной вид смерти, поэт выступает как бы орудием высшего промысла, предначертанного ему чуть ли не с пеленок.
Немедленно возник соблазн «опрокинуть» этот тезис на самого Мандельштама. И тогда всплывает ставшая уже почти привычной картинка: поэт, нахлеставший своей эпиграммой Сталину по щекам, обречен выпить цикуту из его рук и не может не умереть в ГУЛАГе!
Тем более, что так оно, в сущности, и произошло – да еще в обрамлении пророческих слов про «гурьбу и гурт»! Бессмертие отыскало Мандельштам, но взяв с него за это непомерно высокую цену – неотвратимого самоубийства!
Но действительно ли Мандельштам сознательно искал именно этой судьбы?
Вся мандельштамовская жизнь явила нам образцы потрясающего жизнелюбия, и добровольное заклание – пусть и трижды значимое социально или исторически – плохо вписывается в его живой образ. Быть «к смерти готовым» и искать ее – не одно и то же.
Ни клятва верности четвертому сословью, ни осознанье невозможности – для себя – «просвистать жизнь скворцом» и «заесть ореховым пирогом», ни уж тем более чувство поэтической правоты никак не исключали того, что их носитель жив и предполагает жить, без чего, согласитесь, слышать и писать стихи затруднительно. Его раздирают и внутренние противоречия – Мандельштам-миф, Мандельштам-поэт и Мандельштам-человек ладят друг с другом не всегда.
И все-таки не телеологический промысел убил поэта и не снятие с него чудотворной (из когтей чудовища!) защиты из Кремля, а истертые и окровавленные жернова российской государственной машины, всего лишь на время персонифицированной в «кремлевском горце», но легко перевоплощающиеся в любую иную оболочку – с бородкою или лысиной, в бровастую или безликую.
Самоубийство на самом деле совершала и власть – не просто отвратительный и нерукопожатный брадобрей, а голодное государство-трупоед, то сытое, то голодное, но никогда не жалеющее ни холопов, ни поэтов. И усатый тиран ему явно был к лицу.
Иная мифологема вынесла Мандельштама и Сталина на самый гребень другого упрощения: Поэт и Тиран. Тиран-поэтомор, убивающий живое слово во плоти, и поэт-тираноборец, в конце концов якобы побеждающий его силой своей песни.
Но и это самообольщение. Потому что и тут победа не за Мандельштамом и не за Пушкиным. Вон какой памятник воздвиг себе усатый горец – бронзовый (а судя по блеску на сапогах – и золотой) призер всея номинации «Имя России».
Но Мандельштаму не до величаний: он держит свой фронт. Ибо продолжается, не кончаясь, та битва, в которой музыка и стихи едва ли не единственное противоядие от бесчеловечности.
Вот почему поэзия, как он однажды выразился, это война!
Postscriptum.
В 1980 году в ограде могилы Надежды Яковлевны на Старокунцевском кладбище в Москве, как бы в сени ее дубового креста с вырезанной на нем молитвой, был поставлен небольшой серый камень – своеобразный античный кенотаф[897]. На нем высечено:
В 1991 году в Москве, Ленинграде, Воронеже, в 1993 – в Париже, а в 1994 – в Гейдельберге и в 1999 году – в Чердыни открылись мемориальные доски в честь Осипа Мандельшама. В 2009 году пришедшая в негодность чердынская мемориальная доска была заменена новой. А в 2010 году мемориальная доска открылась и в Кимрах.
В 1998 году во Владивостоке, в 2007 – в Санкт-Петербурге, а в 2008 году в Воронеже и Москве открылись памятники поэту. В 2011 году – совместный памятник Осипу и Надежде Мандельштаму в Санкт-Петербурге.
В 2012 году открылась первая в мире улица Мандельштама – на его родине, в Варшаве.