Росные тропы
Авторы этого сборника — краеведы, журналисты, биологи, писатели, следопыты Челябинской, Курганской и Оренбургской областей.
С рюкзаком за спиной, с блокнотом и фотокамерой в руках исходили они не одну сотню километров по Оренбуржью, курганской лесостепи, по горам Южного Урала. Ранняя зорька на озере, следы на снегу, нехитрые песенки лесных птиц — все это не ускользнуло от их любопытного взора.
Небольшие очерки, зарисовки, почти сказки о лесных жителях, как яркие камешки той большой мозаики, из которой вырисовывается поэтическая карта нашего края.
РАЗДУМЬЯ В БОРУ
Ясное, морозное утро, какое бывает лишь после суточного бурана. Он неистовствовал, а когда угомонился — подарил рассвету и бодрящий воздух, и красоту одетого в снежный наряд Бузулукского бора. Сосны дремлют, склонив отяжелевшие ветви. Устали, замерли. Тихо сейчас в бору. Не шелохнутся даже маковки вековых сосен.
А внизу, под пологом леса, всюду нестерпимая белизна.
Кажется, куда ни сверни, везде ждет тебя сказочная быль. Да вот и эта, едва заметная дорожка — разве не заколдована она буранной круговертью? Разве не манит заглянуть за узорчатый занавес запорошенных ветвей?
Я шел по тропе, оставляя широкий след лыж, любовался всем: и непередаваемой красотой зимнего наряда старых сосен, и нежной белой паутинкой на сухих былинках, и шапками пушистого снега на пнях и буреломе, и причудливыми очертаниями сугробов на прогалинах, и щедро запорошенными куртинками десяти-двадцатилетних сосенок. Многие из них столпились прямо на дорожке. Но ее все равно не потерять: она повторяет все изгибы сросшихся в единую гряду высоких песчаных дюн.
Здесь всюду господствует сосна: и на склонах, и в низинах, и на гребне дюн. Орлиной грядой назвали старые лесники это царство сосны.
Когда я вышел на широкую просеку, меня невольно повлекло на самую вершину высокой дюны. На ней нет леса, но панорама, которая открывается отсюда, великолепна. На севере — сизые дали бора, широкий разлив молодых посадок, за которыми возвышаются волны старого леса. Они расходятся по горизонту, теряются в его синеве. А на восток от подошвы крутого косогора, спускаясь и поднимаясь по дюнам, шагает вековой сосняк. Какая мощь бора! Здесь каждый поймет и почувствует, какой редкий памятник природы хранит наше Оренбуржье. Восемьдесят тысяч гектаров лесов соединились в могучий монолит, две трети которого — сосняки. Таков этот древний бор.
Вот подо мной, словно сестры-погодки, возвышаются столетние сосны. Оранжевокорые стволы их очень ровны. Будто выточены. Только на макушках шапки ветвей. Большинство таких сосен достигает тринадцатиметровой высоты. А за ними, вдали, есть участки и мачтового леса. Там стоят величественные тринадцатиметровые и даже сорокаметровые сосняки. Хороша бузулукская сосна, засухоустойчивая и долговечная.
Однажды я повстречал на своем пути уникальную сосну. Она стоит у восточной просеки 118-го квартала Заповедного лесничества. Длина окружности ее ствола на высоте груди равна 385 сантиметров! Она красуется здесь со времен Пугачева.
Несколько лет тому назад в центре бора была спилена почти равная ей по диаметру, на пне которой лесник Горохов насчитал 287 годичных колец! Дерево было совершенно здоровое — срез чист и смолисто свеж. Конечно, такие сосны — редкость в бору. Но и сейчас кое-где сохранились старые гиганты, стволы которых едва обхватывают два человека.
Сосновые массивы Бузулукского бора — его основная достопримечательность. Чтобы с ними поближе познакомиться, надо немало походить. Те же, что рядом, — это так называемые мшистые и лишайниковые сосняки, самые распространенные среди массива. Они занимают и ровные, и слегка всхолмленные участки.
С гребня высокой дюны хорошо виден весь рельеф бора. Это своеобразная миниатюра горного ландшафта: причудливое нагромождение низких и высоких, пологих и крутобоких дюн, представляющих собой вспененное море песка, остановленное и защищенное бором. Здесь каждый воочию может убедиться, как велико практическое значение сосняков. Не будь их, ветер разметал бы дюны и засыпал окрестные поля.
Только за последние 20 лет зарегистрировано несколько случаев, когда сосняки гасили разрушительную силу ураганных ветров. Лес усмирял их. Спасал жилые дома, фермы, посевы.
Бор ослабляет и губительное действие суховеев. К тому же он своеобразный источник дополнительных осадков. Поглощая почвенную и атмосферную влагу, он испаряет часть ее своей могучей кроной. Скапливаясь над ним, вода потом выпадает на близлежащие поля. Вот почему урожаи на них стабильны.
Нельзя забывать о том, что сила бора заключается в его монолитности, а также в мощи его сосновых лесов. В специальном постановлении о Бузулукском боре, принятом еще в 1948 году, подчеркивалась особая значимость бора, его уникальность. В нем говорилось о необходимости не только сохранить леса, но и восстановить их там, где они в прошлом погибли от пожаров или были сплошь вырублены.
Около двенадцати лет продолжалась невиданная в истории бора, исключительно большая созидательная работа. До 500 миллионов сеянцев сосны было выращено на специально созданных питомниках и высажено потом на так называемых Могутовских и других гарях, на вырубках и открытых сыпучих песках у села Борского. К 1962 году на площади свыше 20 тысяч гектаров вновь зазеленела сосна.
Год от года поднимается «молодое племя» бора. Вот оно — слева от меня. Широкая просека, пролегающая тут, подчеркивает прямолинейность и высоту многочисленных рядов и полос аккуратно посаженных сосен. Это уже лес, мужающий бор!
Зимнее солнце осветило его. Мириадами искр блестит он сейчас на моем пути, живет полной жизнью. Вон на пригорке едва заметен на снегу табунок отдыхающих косуль. Вот у обочины старый пень, над которым только что поработал черный дятел — желна. Там пролегла по опушке строчка лисьих следов. Через километр я увидел между полос три больших темных пятна — спокойно кормившихся лосей. А из-под кучи хвороста брызгами снега метнулась в сторону куница…
Ну, а летом после обильного дождя тут не ленись, нагибайся, подставляй корзинку под маслята и рыжики. Для всех хватит.
Бузулукский бор — школа отечественной лесной науки. Он — «дедушка» русского лесоводства.
Как много здесь опытных участков, заповедных уголков — этих памятников природы, эталонов различных типов леса, редких растений! Они нуждаются в повседневной опеке.
Бузулукский бор — щедрый дар природы, который она оставила в бескрайних степных просторах на радость людям. Нам его беречь и умножать. По праву хозяев, по долгу строителей нового общества.
ПИР В КОРМУШКЕ
У нас возле дома небольшой сад: яблони-дички растут, рябина, и зимой на их ветвях целый птичий пир. Хозяйничают здесь воробьи и снегири, но нет-нет да и налетают откуда ни возьмись целые стаи свиристелей. За два таких налета обирают все ягодки и яблочки.
Прошлой зимой облюбовала наш садик белка, оборудовала в дупле жилище и зажила припеваючи. Ради такого новосела соорудили мы кормушку, и никогда она у нас не пустовала. Вскоре белка к режиму привыкла, знала, что утром и в обед получит кусочек хлеба, сыра, семечек или конфет, а иногда даже — орешки. Изредка посещали ее кормушку воробьи или какой-нибудь случайный голубь-дикарь. Но они не были серьезными конкурентами и, завидя подбегающую белку, разлетались. Им вполне хватало корма на деревьях.
А этой осенью стая свиристелей за два налета очистила наш сад. И остались воробьи со снегирями без запасов. Тогда птахи обрушились на беличью кормушку. Вначале мы не замечали, что у нашей белки появились многочисленные столующиеся. Видели, что белка стала вести себя беспокойно, но почему, не могли понять.
И вот однажды в воскресенье отнес я «беличий завтрак», а сам со стороны решил понаблюдать за нашей подшефной. Стоило мне отойти, как на кормушку слетелись воробьи со своими красногрудыми друзьями и с гвалтом и потасовками стали пировать в беличьей столовой. Через пять минут кормушка была пуста, а наша белочка сидела на ветке поодаль и грустно взирала на этот грабеж средь бела дня. Приблизиться к такой галдеющей ораве она не решалась, да и голодные птахи едва ли испугались бы ее.
Ко мне подошел сосед. Узнал, в чем дело, — только покачал головой.
— Не носить же еду прямо в беличье дупло…
Подумали, погадали: птиц обижать тоже не дело — голодная нынче у них зима, а чтоб и белке перепадало, решили кормить ее, как более терпеливую, во «вторую смену». И потом — белка к нам привыкла и не побоится, если рядом с кормушкой будет стоять кто-то из нас, а вот птицы не подлетят. Так и решили.
Сосед сходил домой, принес хлеба, кусочек плавленого сыра и сахара. Положил в кормушку, и мы стали ждать. Птицы кружились поодаль, но к кормушке не подлетали. Зато белочка, внимательно и настороженно поглядывая в нашу сторону, не спеша приблизилась к кормушке и, по-прежнему не сводя с нас глаз, стала быстро поедать свой завтрак.
Проблема «двухсменного питания» была решена. Мы распределили обязанности: я перед работой наскоро кормлю птиц, а сосед, которому на работу торопиться не надо, уже не спеша кормит белку.
Так прошло две-три недели. Я уехал в командировку, оставив наше садовое семейство на попечение соседа. А когда вернулся и заглянул в сад, глазам своим не поверил: в кормушке совершенно мирно завтракала белка вместе с воробьями и снегирями. Рядышком стоял сосед и смотрел на эту идиллию.
Поздоровались.
— Ты что же, в мое отсутствие дрессировкой занимался? — спрашиваю я. — Чудо да и только!
— А они в первый же день, как ты уехал, подружились, — говорит, улыбаясь, сосед. — Принес я птицам корм, они тут как тут, а белка, видать, запомнила меня, и тоже мчится по веткам. И прямо в кормушку. Замешкалась поначалу. Птахи ее за непрошеную гостью приняли, а белка уверена, что я ей принес завтрак. Белка сердито цокает, а те обиженно пищат, взлетают и вновь садятся на кормушку. На меня — ноль внимания. Первой успокоилась белка, сидит себе и грызет сухарь, только хруст идет. Уселись рядом два снегирька, тоже давай клевать семечки, воробьи подлетели. Дал я им добавку, также дружно все поделили. И что удивительно, больше птицы не боялись человека… Вот и подружились. Голод-то ведь не тетка!
ЗИМНИЕ АВТОГРАФЫ
Лыжи легко и свободно скользят с горки на горку. Приметная осинка, которая летом весело лепетала листвой, засыпана наполовину снегом. Он глухо оседает под широкими охотничьими лыжами.
Ночью выпала пороша. Еще утром и степь, и горки белели, как фотобумага. Но поднялось солнце и проявило все ночные происшествия. Вот, словно пунктирная линия, проведенная чертежником, стежка лисьих следов.
А здесь, видимо, тетерева кормились. Следов, правда, нет, но сережки да почки у березы общипаны.
Будто трефовый туз, автограф сороки. Слетела с березы, что-то клюнула, хвостом и крыльями мазнула по снегу и снова взлетела.
Возле ольхи набросаны кусочки коры. Щепочки да труха дорожкой стелются. Трудяга дятел поработал. Чу! И сейчас его слышно, где-то в распадке барабанит. Стукнет раз-другой, прислушается и снова принимается долбить клювом.
А косой накуролесил! То в одну сторону метнется, то в другую. Не поймешь, не разберешь. Будто здесь зайцев десять топталось. Вскоре замечаю, что не я первым троплю заячий след, — кое-где он перечеркнут лисьим.
Дальше же никаких следов. Нетронутый снег. Скучный, безжизненный.
И вдруг сердце затрепетало от радости. Широкий, царственный след лося! Горбоносый великан шел размеренно, спокойно. Да и кого ему бояться?
На взлобках, где ветер сдул весь снег, сквозь тонкий слой пороши темнеет мерзлая земля. Такие места любят куропатки. Они разгребают землю, выбирая мелкие камешки и гальку.
Подул ветерок, и горки закурились легкими снеговыми облачками. Они волнами стелются низко над землей. И вот уже белесая хмарь заволакивает горизонт.
Я определяю по компасу направление ветра и возвращаюсь домой. Все! Сегодня уже ничего не узнаешь. Ветер стер все записи…
«ГОСТЬЯ»
Впервые синичка появилась около нас, рыболовов, в один из ясных морозных дней перволедья. Юркая птичка мелькала в кустах прибрежного тальника, видимо, побаивалась черневших на льду реки удильщиков.
Но с каждым нашим приходом ее звонкое и веселое «тинь-тинь-тарарах!» раздавалось все ближе и ближе. Наконец она настолько освоилась с обстановкой, что однажды подлетела к одной из лунок и склевала валявшегося на снегу красного червячка.
С той поры по воскресеньям, словно по расписанию, в часы утреннего рассвета, синица прилетала к нашим лункам. Не обращая внимания на людей, она садилась на ящики, рюкзаки, пешни, с любопытством обшаривала рыбацкую стоянку. И всегда находила что-нибудь съестное: червяков, мотылей, хлебные крошки.
Постепенно мы так привыкли к своей гостье, что перестали удивляться ее смелости.
Наступил январь. А с ним пришла непогода. После оттепели ударил крепкий мороз, заиграла, закружила метелица. Однако ненастье не удержало дома любителей подледного лова.
В сумерках рассвета мы спустились с крутого берега на лед и заторопились к заветным местам.
Порывистый ветер гнал по льду снежные волны. Наши лунки то и дело заметало. Клева не было и не предвиделось.
Кто-то из нас как бы невзначай заметил:
— Ну и погодка выдалась. Видно, и гостья наша испугалась пурги.
Синицы действительно не было. Как-то стало сразу грустновато. Время шло медленно. Рыболовы молча сидели у лунок, незаметно поглядывали вдаль, туда, где за мутной снежной пеленой угадывались ближайшие дачные строения, откуда обычно прилетала синица.
Вдруг под аккомпанемент метели над нами раздалось знакомое «тинь-тинь-тарарах!», и маленькая птичка опустилась на лед. Она захлопотала около лунок, по-хозяйски осматривая обжитую нами площадку. Всем своим видом она как бы говорила: «Вот и я… А как у вас дела?» Мы сразу оживились. Хотя и рыба по-прежнему не клевала, но стало веселее и вроде даже теплее…
— Надо, пожалуй, банку с червями открывать, — промолвил мой приятель-рыболов и сунул руку за пазуху, где берег от холода насадку для окуней и плотвы.
СНЕГИРИНОЕ УТРО
Медленно приходит рдеющее изнутри слабым светом зимнее утро. Заспанное, оно с неохотой встает где-то далеко-далеко и, поеживаясь от морозной взбодри, отправляется в путь-дорогу. Одна за другой гаснут звезды, и за увалами проступают темно-зеленые шлемы холмов.
И вот над спящими холмами всплыло солнце. Важно, словно огромный снегирь, уселось оно на макушки елей, и враз снега брызнули искрометом, колкий воздух заиграл блестками инея. И тогда ели ожили, хороводом вышли встречать «снегиря», каждая в широком сарафане, увешанном шишками, словно бусами. А вон у одной елочки шишки по бокам вершинки, точно серьги, висят. Только музыки не хватает.
Однако что это? Из ольшаника наплывают нежно-грустные звуки. Уж не гусляр ли тронул осторожно струны своего бесхитростного инструмента? И родилась в лесу прозрачная, исконно русская былина. Она то удаляется, то приближается. Искать ее не пришлось: перед глазами привычная, но всегда чарующая картина — стая снегирей. Это солнце, поднимаясь в небо, разослало своих музыкантов в красных рубахах славить морозы и снега, живить леса и утешить души людей застольной былиной в честь снегириного утра.
ГРАЧИНАЯ ВЕСНА
Он шумно бухнулся на заднее сиденье, захлопнул дверку.
— Вот спасибо! А то за полчаса ни одной машины, до костей промерз!
В зеркальце я видел его сплошь изрытое морщинками лицо, очень довольные, чуть улыбающиеся глаза.
— Ну и весна! Хуже иной осени!
А навстречу нам вместе с пронизывающим мокрым ветром и снегом летели перелески, пустые поля, местами уже черные, утонувшие в низинах березки и осины. И небо — свинцовое, такое же неуютное, как дорога и все вокруг.
Вдруг к гулу мотора, сначала едва слышно, потом все явственней стал примешиваться еще какой-то звук. Уже через пару минут двигателя не было слышно совсем, а шум — нет, это был не шум, а какой-то несусветный гвалт — стоял такой, что я не расслышал, что сказал попутчик. Поворот — и глазам открылась картина: над большой березовой рощей кружила тьма-тьмущая грачей, другие возились у огромных черных гнезд, которыми были усеяны все березы.
Мы остановились и вышли на обочину.
Птицы нас ничуть не испугались: разгуливали как ни в чем не бывало метрах в двух, выискивая в земле своими здоровенными клювами пищу, взлетали и вновь садились. Здесь, в своем грачином царстве, они были хозяевами.
Очень любопытно наблюдать за этими птицами. И забавно: вроде бы те же вороны (только что клювы иные — светлые), а куда более приветливые и приятные птицы, даже карканье совсем не противное.
Было зябко и сыро, но хотелось еще постоять и понаблюдать за грачами.
— Плохую весну они нам принесли, — улыбнулся попутчик. Когда сели в машину, словно продолжая, заметил: — А все-таки весна… Хоть мороз трещи, хоть снег и лед, а раз прилетели грачи — значит весна совсем рядом.
На чудака или заядлого натуралиста он не был похож, и я полюбопытствовал, откуда у него, занятого городского человека, эта причуда — встречать грачей.
— Да нет, не причуда, пожалуй, — попутчик усмехнулся, задумался. — Весной сорок четвертого года мы шли на запад, шли стремительно, не зная отдыха. Город за городом, деревню за деревней освобождали. Знаете, конечно, что такое война: тут не до лирики, не до кустиков-цветочков. Да я, честно говоря, и до войны был равнодушным, что ли, ко всяким там птичьим песням, считал, что природа на то и создана, чтобы служить человеку. Да-а… Наступаем мы, освобождаем деревни, и замечаю я любопытную вещь. Входим в село — пустота, тишина, обгорелые остовы домов, печные трубы торчат, деревья все израненные, поникшие. Располагаемся на отдых, а утром — что такое? — все деревья за домом в грачах, гвалт стоит, да какой радостный. В одной деревне эту картину наблюдаю, в третьей… Такое впечатление, что грачи следом за нами по пятам летят. Не один я замечаю это. А тут еще кто-то из местных жителей сказал, что при фашистах вроде бы грачи совсем не прилетали… Тут мы и вовсе прониклись к птицам уважением и любовью: как-никак свои, патриоты! Паек не бог весть какой, а каждый считал своим долгом угостить грачей.
Так мы и наступали вместе с ними, такая была у меня грачиная весна… С тех пор (может, действительно, чудачество!) каждую весну я встречаю этих птиц.
…В ветровое стекло бил мокрый снег, «дворники» едва успевали сметать его. Надвигались пасмурные сумерки, а по черным полям, словно в терпеливом ожидании, важно и степенно разгуливали грачи. И вспоминались слова попутчика: хоть мороз трещи, хоть снег и лед, а раз прилетели грачи — значит весна…
ЖИЛ-БЫЛ У БАБУШКИ… ДИКИЙ КОЗЕЛ
Как-то из родной деревни, где прошли детство и юность, я получил письмо. Среди низких поклонов, приветов, пожелания здоровья мне и моей семье, небогатых сельских новостей в нем были такие строки:
«А к бабушке Абаимихе, как летось и в третьем году, из леса опять пришли дикие козы. Три головы. Сейчас они вместе с овечками и поросенком живут в хлеву. Вся деревня ходит смотреть этих коз».
Два года назад ездил я в гости в село и был свидетелем того, как две косули, спасаясь от браконьеров и их разъяренных псов, шатаясь от усталости на израненных о наст точеных ногах, пришли искать спасенья в деревне. Бабушка Абаимова живет на самом краю села, и в тот день ворота ее двора были раскрыты настежь. Вот у ней и нашли спасение, приют и корм лесные красавцы.
Весеннее солнце с каждым днем пригревает все сильней и сильней. Все ему рады — и люди, и птицы, и звери. По улицам городов и сел бегут бурные ручьи, снег тает прямо на глазах. В полдень от цветочных клумб поднимается теплый пар.
В лес пришла весна.
Иная картина в эти солнечные теплые дни в лесу. Наметенные и спрессованные за долгую зиму сугробы снега хотя и тают, но медленно. Правда, снег стал тяжелым, сырым, ноздреватым. Под сугробами исподволь копится вода. Утром и вечером этот подтаявший снег схватывается морозцем. Образуется плотная и крепкая корка льда, которая зовется настом. Мартовский и апрельский наст выдерживает собаку, волка, лису, рысь, росомаху и даже человека без лыж. Но горе горькое в это время копытным — лосям, диким козам, кабанам, оленям. Острые кромки лунки, которые почти не отличаются от краев консервной банки, до кости рассекают кожу ног, провалившегося в сугробины зверя. У сохатого ноги длинные, кожа толстая, но и он наст переносит очень тяжело. Еще трудней приходится косулям и пятнистым оленям. Многие из них гибнут от бескормицы и от хищников. А браконьеры во время охоты на диких коз, порезавших ноги, даже ружья не берут — беспомощных животных добивают при помощи ножа. Вот поэтому загнанные животные из леса идут в поселки.
Дикие козы — самые безобидные травоядные наших лесов. Кроме того, им не откажешь в смелости, находчивости. Ну, а по красоте вряд ли косулю можно сравнить с каким-либо другим зверем.
У меня с дикими козами было немало различных встреч. На нашем дальнем сенокосе многие годы жило семейство косуль. Взрослые козы, правда, старались людям на глаза не попадаться. А вот один козленок нас не боялся. Он выходил на кошенину, подбегал к нашей лошади. Мы валяем стог, а он выйдет из чащи и смотрит, как мы работаем. Пробовал я его приручить, но не получилось. Осенью, когда мы с отцом вывозили сено, специально оставляли немного диким козам на подкормку.
Однажды в детстве косуля меня порядком напугала. Дело было летом. На берегу реки я выслеживал кротов. В одном месте берег был отвесным. И вот я услышал над собой хриплый лай — гавканье, похожее на собачье. Но я точно знал, что в эту пору собак в лес у нас в деревне никто с собой не берет. Да и людей здесь не могло быть — это я знал наверняка. «Разъяренный медведь или же голодная рысь», — мелькнуло в сознании. Я был ни жив ни мертв. А наверху продолжался этот непонятный хриплый лай. Да еще кто-то лапами рыл землю, до меня долетали комья, корни травы. Не знаю, что бы я стал делать дальше, только над обрывом вдруг показалось что-то желтое. Еще раз гавкнув, козел появился во всем своем великолепии — сухая, красивая голова, стройные тонкие ноги, черноватые, бугорчатые рога. Я зашевелился, и козел увидел меня. Ему пришлось пережить то же самое, что и мне минуту назад.
Была у меня встреча с косулями весной, в пору брачных поединков. Я сидел в шалаше на косачином току и ждал прилета птиц. Но они почему-то не спешили. На востоке макушки деревьев уже серебрились в лучах восходящего солнца. Утро я считал безвозвратно потерянным. И вдруг в кустах мелькнула фигура козла. Он вышел на маленькую полянку, гордо поднял голову и хрипло гавкнул. На его призывный крик ответил другой козел. Через минуту и он, тяжело поводя боками, был на этой же поляне. Козлы уставились друг на друга, затем воинственно издали новый лай и бросились в атаку. От костяного удара их рогов по лесу прокатилось эхо. Закипел настоящий бой. Козлы разбегались в стороны, пригнув головы к земле, ударяли лбами и рогами друг друга, задними копытами рыли землю, старались уронить на землю один другого. Не знаю, чем бы окончился этот рыцарский поединок, если бы сзади меня не послышался голос косули.
«Гладиаторы» мои прекратили поединок и помчались туда…
Я вновь перечитываю письмо. «А к бабушке Абаимихе, как летось и в третьем году, из леса опять пришли дикие козы…» Значит, браконьеры опять выползли на свое преступное дело. Но интересно то, что дикие звери не забыли человеческой доброты и в трудную минуту пришли сами и привели с собой еще одного, по всей вероятности, детеныша.
РАССКАЗЫ
СКОЛЬКО У ДЯТЛА В ЛЕСУ ЗАБОТ?
Утреннее солнце только-только уперлось золотой лысинкой в край неба, а мы со знакомым лесником Никитой Петровичем успели в поисках поздних сморчков обежать весь лес и, устав, сели отдохнуть на сломанной сосне.
Молодое, по-весеннему звонкоголосое начиналось утро. Песни, песни, песни кругом! Всяк старается на свой вкус и лад. Далеко разносятся смелые, красиво-звучные переборы зябликов, недавно прилетевшая горлинка подает задушевный голос из зеленого туманца молодых берез, а в сырой низине все еще поют свои песни-пересмешки непоседливые варакушки.
Мы замолчали, заслушались. Неожиданно на стоявшую неподалеку старую березу сел пестрый дятел. Береза болела давно. Это видно было по нездоровому белесому цвету листьев, по бугорчато-черным наростам на сучьях. Дерево раньше времени отживало свой век.
Дятел не хотел с этим мириться. По пробитым кое-где в стволе неглубоким дыркам мы догадались, что наведывался он сюда не первый раз. Выстукивал, осматривал, угадывал, где в древесном теле напрокладывали потаенных ходов жуки-пилильщики, где угнездились личинки жуков-усачей да короедов-заболонников.
Видать, в тот день решился дятел на крайнюю меру — срочную операцию дерева. Он посидел чуточку в задумчивости, словно собираясь с духом, потом проскакал вверх по стволу, примериваясь, с какого бока ловчее начать. Мне показалось — птица повернула голову, приложилась к березе и, как самый настоящий врач, долго выслушивала, что делается там, внутри дерева. Цепляясь покрепче, дятел перебрал лапками, откинул голову и ударил.
Лесник оживился, улыбаясь, подмигнул мне:
— Смотри, как работает! Трудяга! Свое дело всегда на совесть исполняет. Поберег бы себя: говорят, что дятел от сотрясенья мозга умирает, а он всякий день — молотит и молотит. Заметь-ка, все птицы в лесу распевают, а этот молча плотничает. Я уж про себя думаю, дятел петь-то умел раньше не хуже других, да разучился, потому что дел у него всегда невпроворот. А знаешь, сколько дятел полезных дел для леса делает? — спросил меня Никита Петрович. — Он ведь и швец, и жнец, и на дуде игрец. Вот смотри… — и лесник принялся считать, загибая на руках пальцы. — Ну, перво-наперво, деревья отменно врачует. Все птицы, сколь есть в лесу, одинаково кормятся: кто с веток, кто с земли, кто с листьев, а вот так, как дятлу, — из дерева себе еду выбить — ни одной не дано! Заодно и дерево лечит. Хирург лесной! Остальные-то птицы будут эти… как их… терапевты, что ли!
И в других делах дятел леснику тоже первый помощник. Сколько за зиму он шишек с сосен да елок соберет — не сочтешь! Пень с отщепиной найдет и таскает туда их всю зиму. «Кузницами» такие места зовут, слыхал? «Кует» дятел потихоньку, к весне целый ворох накрошит. Он семена выбирает, кормится в голодное время. Да разве семена все до одного ему в рот попадут? Больше половины по ветру разлетится, землю засеменит.
Иногда устроит дятелок «кузницу» в таком месте, где сосна сроду не росла. А через год-другой, глядь, то тут, то там маленькие сосенки ершатся. Нельзя ошибиться — дятловы это посадки.
Жилье для птиц строить — тоже его забота. Выдолбит весной дятел дупло, штук семь будущих «молотобойцев» в нем выводит. Вылетят птенцы из гнезда — и прощай родное место навсегда! На следующую весну дятел новую квартиру себе «строжет» — только щепки в стороны отскакивают. Жильцы зато не зевают. Я когда в обходе бываю, все стараюсь углядеть, приметить. Иной раз видишь: у дупла синички друг друга за чубы таскают. Так они жилплощадь, дятлом оставленную, поделить стараются. Возвращаешься, а пичужки все еще дерутся — добрых квартир в лесу всегда не хватает… Да без дятла их, пожалуй, и вовсе бы не было!
В одном до недавней поры обижался я на дятла крепко, — поглядывая на меня вопросительно (не надоел ли со своими разговорами), продолжал Никита Петрович. Но я слушал лесника с интересом. — Да теперь и этот грех простил работящей птице. На удивленье любит дятел сладкое! Чуть весной сок в березах пойдет, он и начинает дырки в коре сверлить. Окольцует дерево и попивает сладенькое.
Как-то весной примостился я вот так же на пеньке и вижу: рядом на березе дятел хозяйничает. Так-то уж он бойко, весело скачет и в пробитые дырки нос вставляет. Довольнехонек! Я рассердился: «Кыш ты, — кричу, — плутень, не увечь дерево!» Испугался дятел, улетел.
Назавтра снова проходил я мимо того пня. Иду и слышу, на березе трясогузки «расчиликались». Странным мне показалось это. Трясогузка больше чистые места любит, где-нибудь у воды, на бережке. Чего ей в лесу делать?! А пичужки по веткам расселись и все «чилик» да «чилик». Мне и вовсе дивно, стал я вокруг березы ходить, присматриваться.
Невелика тайна-то оказалась. Сок из-под коры вытекал, на него разных мушек, комариков налетело. Трясогузки о том и проведали. Снег недавно сошел, кормиться им трудновато было. Погода, помнится, не ласковая стояла, насекомышей много напреть не успело. А тут, на солнцегреве, да у сладкого сока они и сгрудились, сами птицам в рот просятся, знай клюй, не зевай. Выручил, выходит, дятел и трясогузок. Четыре вот пальца загнул я на руке, добрые дела нашего помощника считая. Суди сам теперь, какая польза лесу от дятла. Прямо специалист широкого профиля да и только!
Правда, многим о том невдомек. Характер у дятла доверчивый, любопытный. За доверчивость свою он и расплачивается частенько. Совсем недавно во время обхода слышу: в стороне выстрел ахнул и ребячий галдеж поднялся. Побежал, продрался сквозь кусты, а их, молодцов, человек десять на поляне. Все в кружок сбились. Один постарше в средине ухарь ухарем стоит. В одной руке дятла убитого держит, в другой — самодельный маузер, «поджигами» они такие штуки называют.
Не стерпел я — ухватил «героя» за ухо: «Что ж ты наделал? — спрашиваю. — Ты ж лес осиротил, без хозяина оставил!» — «Ладно, дедка, — он мне отвечает, — не обеднеет твой лес из-за одной пичужки!» Это дятел-то — вечный труженик и для других птиц радетель — для него никчемная, выходит, пичужка! Тряхнул я в сердцах горе-охотника за шиворот, самопал отобрал и поломал на мелкие кусочки.
На следующий день отца в селе встречаю. Подступает он ко мне: «Ты зачем моего Веньку обидел?» Я и отцу все рассказал, как тебе сейчас. Подумал он, головой покрутил и говорит: «Ну, придется ему тогда от себя добавить».
Мы с Никитой Петровичем посмеялись и оба разом глянули на березу. В вышине стучала и стучала крепким носом по стволу пестро-веселая птица — дятел. Рабочий день у него был еще весь впереди.
ПЕСНЯ ДРОЗДА
Теплые, теплые выстаиваются дни… Вторую неделю с рабочими лесоустроительной партии живу в Исетских борах — на наших глазах весна вконец оборола зиму.
В низких местах дотаивают последние пласты снега, полая вода опала; нитки ручьев просветлели, истончились — вот-вот порвутся. Зарозовела кора на березах, натянулась туго, сдерживая напирающий сок. Почки раздались, задышали смолким запахом березового листа.
Славнецкая пора, одна беда — быстротечна, как та вода, что прокатилась по лесным отложинам и оврагам.
Дрозды отпевают последние песни. Из вечера в вечер возле нашего становища на макушку молодой сосны присаживается один из них и поет до темноты, когда его самого уже не разглядеть на сосне, и только широко разносится окрест неторопливая, так хорошо оттеняющая сумеречную тишину песня: «Фил-лип! Фил-лип! Приди, приди! Чай-пить, чай-пить! Выпьем! Выпьем! Сладкий! Фил-лип!..»
С заката до густых сумерек зазывает певчий дрозд Филиппа, а тот медлит почему-то, не отзываясь. И в темноте издалека долетают до нас лишь посвисты других дроздов.
Я знаю, у нашего дрозда есть большая тайна. С краю залитой сейчас талой водой болотины, на высоком ольховом пне, выгнавшем от корня молодые длинные вицы, у него гнездо — круглая, прочная чашка, изнутри обмазанная глиной. Раза два я пробовал подойти к гнезду. При моем приближении дроздиха напрягалась, еще плотнее вдавливая в чашку свое тельце, отрешенно прикрывала глаза и замирала.
Конечно, никакого знакомого Филиппа у дрозда нет. Вечерами он поет для своей подруги, заботливо греющей пяток отложенных недавно иссиня-зеленых в веселых крапинах яиц. Когда из них выйдут беспомощные, голые птенцы, станет отцу не до песен. А пока дрозд поет, и мне кажется, что от его песен весенние вечера становятся еще взволнованней и тише.
Песня дрозда убаюкивает лес. Все в нем потихоньку отходит ко сну, и в пору, когда ярко замерцают все четыре звезды по краям Ориона, дрозд кончает пенье. Он складывает крылья, беззвучным камешком падает в ольховый куст, поближе к гнезду. Устраивается там на ветке — слышно легкое шуршанье, — чиркнет негромко, спрашивая о чем-то подружку, она ответит ему коротко, и дрозд затихает, забываясь коротким птичьим сном, — тонкая пленка заволакивает глубокие черные глаза певца…
Своенравна уральская весна. Как норовистая лошадь, бежит по земле, бежит, опахивая все на своем пути теплом и светом, потом остановится с разгона, крутнется на задних ногах и… завернут холода.
Ночью я проснулся от странного шелеста. Туча наглухо обметала небо, из нее сыпал сухой снег и стеклянно позванивал о ветки деревьев. Мне сразу подумалось о дрозде, вспомнилось его открытое гнездо и скромно-пестрая самочка в нем, ожидающая появления детей.
Чуть начало светать, я отправился к ольховому кусту. Снег падал и, похоже, не думал переставать. Маленькая наседка, озабоченно нахохлившись, сидела на гнезде, окруженная снегом.
Что же произойдет теперь? Самочке, пожалуй, волей-неволей придется оставить гнездо: не так-то просто усидеть в нем на морозе! Застынут, не успев вылупиться, птенцы. А сколько сил было затрачено птицами, сколько тревог и волнений успели пережить они — ведь гнездо им построить, наверно, так же трудно, как человеку дом!
В это время к гнезду подлетел дрозд. Я стоял рядом, но он даже не глянул на меня. Дрозд что-то принес и быстро сунул своей подруге, бойко осмотрелся, почистил клюв о сучок и снова унесся куда-то.
Отойдя немного, я присел на кочку. Через несколько минут дрозд снова был у гнезда. В клюве он держал большого дождевого червя. Удивительно! Глава семейства, оказывается, заботится о своей подруге, приносит корм ей прямо в гнездо. Выходит, он понимает, что, оставь самочка яйца неприкрытыми на самое короткое время, — погибнут дети?!
Но куда же дрозд летает за кормом? Последил, оказалось, совсем недалеко. Отлетит, опустится под куст, где снегу поменьше, и начинает деловито переворачивать и разбрасывать клювом листья. Поспешно, но совсем не суетливо перескакивает с места на место, ищет и ищет. Вновь отыскивает что-то, хватает и несет в гнездо к подружке…
Снег пролежал двое суток. Дрозд не пел в эти вечера. Он работал, оберегая от гибели свое семейство. К исходу третьего дня подул ветер с юга, сразу потеплело, снег мигом сошел. Дрозд, заняв старое место на макушке сосны, пел в тот вечер особенно долго и чудесно.
Когда мы закончили всю работу и собрались переходить на другое место, у дроздов в гнезде вовсю пищали большеротые птенцы.
ДРАЧУНЫ
Теплынь нахлынула, мягкой волной окатила землю. Пригорки обтаяли и смущенно просветлели первой игольчатой травой. Снег сполз, затаился в тенистых логах. Запахло волглой, оттаявшей землей.
Все живое, обласканное теплом, запело, кинулось затейничать, играть и веселиться. Вот вчера под вечер повстречал я на нашем выгоне зайца. Был он шибко разудалый, этот заяц: от большой радости, видать, всякое опасенье потерял.
Как ошалелый вылетел косой из ольшаника. В два прыжка одолел взгорок и присел. Рядом высокая груда сосновых бревен лежала. Их зимой колхозники напилили, свезли по снегу в одно место, а забрать не успели. Заяц выпукло-черным глазом покосился на бревна, передернул усами, разбежался и, играючи, через груду перемахнул. Белым мячиком отскочил подальше, снова разогнался и снова прыгнул, лишь хвостишко-недомерок в воздухе мелькнул. По-козлячьи взбрыкивая, пробежался заяц, чуточку посидел, отпыхиваясь, и через ложок пошастал прямо ко мне.
Так уж водится, коль захотелось тебе подольше последить за чем-то интересным, значит, сумей вовремя сам затаиться и не двигаться. Опустился поскорее я на колени, после и совсем припал к земле за муравейником.
Перебежал веселый зайчишка ложок, подсел к талиновому кусту и стал объедать молодые прутики. Сидел вначале тихо, а потом принялся ушами трясти. Откусит от прутика кусочек, схрумкает и долго-долго потряхивает правым ухом, да так громко, что эхо по низинке раздается. Отстригает новую веточку — левым ухом прихлопывает. Таким чередом и идет дело: попеременно то левым, то правым ухом косой, как хлопушками, поигрывает. Понять не могу — зачем? Неужели он какие-то сигналы другим зайцам подает?
Загляделся на заячьи уши-хлопушки и не заметил, когда из кустов второй косой выскочил. Опасливо оббежал первого, подобрался к кусту с другой стороны, и стали зайцы жевать прутики вместе. Один зубами чик-чик ушами хлоп-хлоп, второй тоже — чик-чик, и сидят, губами шевелят проворно, словно друг другу скороговоркой о чем-то рассказывают. У обоих мордашки сосредоточенные. Первый заяц не забывает все-таки ушами подергивать, и второй, на него глядя, тоже нахлопывать взялся.
Нагрызлись косые веток, стали на закуску траву теребить. Выбирают, где погуще да побольше отросла, и грызут. Потом сбежались, уселись вместе. Как по команде, оба на задних лапках вскинулись, а передними пустились растирать и приглаживать мохнатую шерстку на щеках. Правильно, думаю: где чистота, там и красота!
Причесались, огладились куцехвостики, и тут как размахнется первый заяц и как даст по усам лапой другому. Бедняга пронзительно вскрикнул и метра на четыре в сторону отскочил. Шею вытянул и смотрит на обидчика с изумлением: «За что ты меня так-то, братец? Чем я тебе досадил?» А драчун в его сторону и не посмотрел, опять спокойненько усы подкручивает, за ушами почесывает.
Долго обиженный заяц встряхивал головой, знать, крепкого тумака дал ему приятель. Кое-как очухался, глянул на обидчика — тот сидит злодей злодеем. Вскипело зайчишкино сердце: «Эх, ты так со мной?! Ну, погоди!» Разбежался, подпрыгнул и — рраз… Пролетая над драчуном, что есть силы ударил его длинными задними ногами по лбу. От боли заводила заверещал и кинулся вдогонку. Настиг зайку в лощине — стало невозможно разобрать, кто прав, кто виноват. Сцепились не на шутку. Клубком свились, катаются, визжат и друг друга рвут когтями. Шерсть по воздуху летит, точно перо из рваной подушки.
На ближней осине из гнезда высунула досужий нос сорока. Она яйца вторую неделю насиживала и скучала. Видит, дело затеялось скандальное. Ей того и надо — отчего бы не порадоваться! Живо выскочила из своей глиняной хоромины, примостилась на ветке над драчунами и давай насмехаться: «Хха-чха-чха-чха! Хха…»
Жалко мне стало неразумных зайцев. Встал я на ноги, свистнул в два пальца. Мигом они расцепились и, натыкаясь на кусты, бросились врассыпную. Недовольная сорока принялась ругать и меня так же громко: «Шишш! Чиш-ма! Ума, ума-шиш!»
С той поры узнал я, зачем зайцы ушами хлопают. Это им подраться хочется.
СЕМЬЯ
В самом зените лета теряют старые птицы-родители сон и покой. Вскармливают, растят, поднимают на крылышки детей-недолетышей. Мы умиляемся, увидев, как кошка бережно играет с котенком, как старательно вылизывает розовым языком увальня-сына собака, как тревожится, потеряв ненадолго из виду пушистохвостого стригунка, старая лошадь… Что тут скажешь — таковы материнские чувства! Мне удалось как-то наблюдать за семейством синиц. Синица-мать с утра привела птенцов ко мне под окошко, в палисадник. Трогательное было зрелище…
Молодые, в нежно-зеленых чистеньких перышках, синичата расселись рядом на прясле. Мелко-мелко потряхивали крылышками, разевая желто-красные рты, наперебой требовательно выкрикивали: «Зеррь-зри, зри, зеррь-зри, зеррь…» Мол, давай, давай, мама, подбрасывай еды-то! Старая синица суетилась вовсю, боялась оставить голосистых детенышей недокормленными. Их у нее восемь! И все такие нарядные, яркие, как свеженькие лимончики. А у матери вид помятый, перья тусклые, затертые — ни дать ни взять у кошки в лапах побывала. Не успевает пообиходить себя: все для детей, все сейчас только им.
Сноровисто пошмыгивала синичья матушка по веткам смородинного куста, приглядывалась к грядке с земляникой и, наконец, на крапиве отыскала гусениц бабочки-крапивницы. Как уж она обрадовалась находке: не зря вела детей в такую даль из леса, будет чем покормить их!
Синичата заподлетывали поближе к матери, рты у них не закрывались и пронзительно-требовательное «зеррь-зри» далеко разносилось окрест. Синица лишь успевала хватать с крапивных листьев гусениц, растеребливать их и раздавать своим ненаедам.
Одна маленькая синичка не ела вместе со всеми. Она давно сидела в сторонке и внимательно следила за матерью. Потом спустилась следом за ней к крапиве, ухватила гусеницу и несмело взялась тормошить ее слабым клювом. Мать глянула на дочь и так обрадовалась, что забыла на время об остальных детях. Она запоскакивала вокруг смышленой дочери и с материнской гордостью подбадривала ее: «Ци-фить, фить-ци-ци-фить! Тяни-потяни ее, дочка! Покажи-ка всем, что ты умеешь!»
Материнские уроки никогда не забудутся молодыми синицами. Они не раз помогут детям в трудной, полной лишений и опасностей лесной жизни.
ПЕРВОЦВЕТЫ
Грибы уважают «раноставов». И мы до солнышка торопимся с корзинками за город. Редкие встречные — кто с недоумением, а кто с иронической улыбкой — провожают нас. Ну что им сказать?! Для них майский лес пуст. Если и бывают они там, то несут домой букеты пушисто-палевого прострела и первоцвета, ярко-желтого горицвета и небесно-голубых медуниц.
Вначале и нам кажется пустынно в неодетом редком осиннике, куда мы свернули через пашню. И песен птичьих здесь не густо: тоненько напевает в вершинах пеночка-весничка, да с опушки доносится голос овсянки. Плотный слой прошлогодней листвы слегка шуршит под ногами, и у нас такое впечатление, будто мы вошли в опустевший дом.
Кто-то верно подметил: к верхогляду грибы не идут. Весенние тем более. Они не бросаются в глаза, не хрустнут под подошвой. Ежели и зацепит кто нечаянно ногой, не зная грибов, то с некоторым удивлением обронит: «Смотри-ка, уже и поганки пошли». Но кто ждет встречи с «поганками», у того от радости заблестят глаза, и он долго будет восхищаться несуразным на внешность первенцем весны.
Разговоры разговорами, а что вон приподнимается над листвой? Если судить по ореховой колокольчатой шапочке — ну совсем старичок-мужичок стоит, по сторонам поглядывает и негромко покряхтывает. Знаете, носили у нас в старину такие бесполые шляпы-наперстки. Вероятно, мастера-пимокаты выделывали их для русских крестьян. Но надо же так ее сморщить! И не то, чтобы неряшливо, а до того причудливо-искусно — словами не описать.
Присмотрелись к прогалине и… матушка моя!.. Сколько «старичков» проснулось и высыпало на нее! И все под смятыми колпачками на прозрачно-восковых и кремовых ножках. И невольно чудится в них что-то древнее-древнее.
Любуемся новоселами осинника и осторожно срываем несхожих меж собой «старичков». И сколько грибов, столько и обличьев. Кому какая досталась шапчонка, кто как ее сморщил, тот в такой и щеголяет. И сравнениям нет конца: кто-то увидит в них урючину, кто-то по извилинам сравнит с грецким орехом. Впрочем, кому что покажется.
Собрали на прогалинке, спустились в сыроватую положинку и опять не удерживаемся от восторга, трепета и волнения. Восклицаний да веселых перекликов — на весь осинник! Вот и сорока забеспокоилась возле гнезда, где вторая высиживает птенцов: мол, по земле люди высматривают что-то, а вдруг и до нас доберутся?
Корзинки наполняются прохладными смешными грибами. И тут пора их назвать, хотя уже можно догадаться и так: сморчки они, самые наши первые весенние грибы. Где теплее, там в апреле их ищи, а у нас в Зауралье собирай в мае. Правда, десять лет назад в эту пору находили мы подберезовики, но то — сюрприз природы.
Кстати, любителей сморчков мало, большинство избалованы белыми грибами да груздями, нас за чудаков считают. Но ведь грибы же сморчки, самые настоящие! Принюхайтесь: какой нежный грибной аромат у них! Любого гурмана утешит.
Безусловно, у каждого кушанья свой рецепт, есть он и у сморчков. Изрежьте их помельче, ошпарьте кипятком или прокипятите. Освежите-промойте холодной водой, дайте стечь ей и… жарьте, варите. Попробуйте, и тогда у вас язык не повернется назвать сморчки поганками. И строчки, ежели в бору по весне найдете, готовьте таким же образом. А хотите зимой вспомнить грибы-первоцветы — сушите сморчки, и они сохранят свою прелесть для вас.
…С полными корзинами под птичью разноголосицу возвращаемся мы домой. И снова недоуменные и насмешливые взгляды людей. Жаль… Не ждите летних дождей-грибосеев, идите весной в осинники, увешанные бархатными кистями сережек. Птичьих песен послушаете, грибов насобираете и душой отдохнете.
РАССКАЗЫ
НАШ ДОБРЫЙ ДОКТОР
Солнце золотой монетой катится по горизонту. Темно-серое небо и ажурные кружева ив отражаются в тихой глади воды. Природа застыла перед вечерним сном, как будто путник после долгой и трудной дороги сбросил рюкзак, присел на пенек и сидит, наслаждаясь отдыхом.
В прибрежной полосе, где неяркий уже луг встречается с лесом, в разгаре концерт невидимого птичьего королевства. Из кустов доносится частое крэкание коростеля. Где-то вдали от человека упрямо отсчитывает время кукушка. Старательно солирует соловей.
На блокнот садятся длинноногие комары, мешая записывать. Ручка повисла над чистым листом.
Странно, но пение птиц не нарушает тишины. Оно как будто еще больше усиливает это спокойствие природы, делает его осязаемым. Протяни руку и повиснет на ладони. Опоздавший порыв ветра погладит вертлявую зелень берез, на минуту зарябит воду у самого берега и исчезнет, словно растворится в реке.
В такие минуты чувствуешь, что окружающие тебя лес, река, ветер и ты — одно целое. Мысли возникают и тут же растворяются.
Вспоминаю неприятность по работе. Но только на мгновение возникает досада и тут же улетает, как улетают куда-то эти вечерние звуки.
Мысли перескакивают с одного на другое, как та беспокойная трясогузка в черном фраке с длинными ногами перескакивает с камня на камень. Наверно, у нее здесь где-то гнездо. Вот она нашла червя и подозрительно покосилась на меня. Что, мол, смотришь? Видишь, мне птенцов надо кормить, а ты сидишь здесь со своими грустными мыслями. Я демонстративно отворачиваюсь, и она, благодарно махнув своим острым хвостом, исчезает в кустах.
Золотая монета катилась, катилась по горизонту и упала туда. Пора и мне домой. Тихо иду под кров липового леса, к стройным иглам осин. Здесь пахнет земляникой и грибами. Все городские заботы снова остались за последним светофором.
Каждый раз беру с собой блокнот, но в нем не добавляется ни строчки. Из леса приношу букет цветов. И только дома, рядом с этим разноцветным, испускающим аромат кусочком леса делаю свои записи. Пишу о ветре, растворившемся в воде, о золотой монете, упавшей за горизонт, о заботливой и благодарной трясогузке.
А то, что беспокоило, натягивало нервы в тот тихий вечер? Еще там у трясогузкиного гнезда решил: ничего страшного. И стало легче. Природа — она исцелитель, наш добрый доктор.
О ЧЕМ ПОЕТ ЗОРЯНКА
Теплые солнечные дни, свеженькие, будто дождем умытые, выглядывающие из разбухших почек, листочки клена, веселые танцы желтых бабочек-крапивниц «объявили», что концерт, которого я так долго ждал, начинается.
Я успел как раз вовремя. Солнце дотронулось розовыми лучами до вершин высоких тополей и белых осин и разбудило зорянку. Она быстро расправила перья на своей ярко-оранжевой груди, которая так похожа на утреннюю зарю, умылась росинкой, взлетела на самую вершину старого тополя и запела.
Трогательная, немного грустная, задумчивая мелодия разнеслась над гладью лесного озера, где в сухих прошлогодних камышах еще дремлют уставшие с дороги пролетные утки. Зазвучала у лесной опушки, купающейся в голубом тумане, и запуталась в зеленом ельнике.
Зорянку первым поддержал дрозд. Вокальные способности «избранника России» общеизвестны. Его песня вполне компенсирует скромный наряд. Нет у него красного галстука, как у малиновки, черно-белой кукушкиной тельняшки или ярко-желтого оперения иволги. Певчего дрозда, которым богаты прибрежные леса нашего края, «встречают» по голосу. А он у него звонкий, чистый, мелодия его песен ясная, стройная.
В лесном концерте дрозд — первая скрипка. Не дожидаясь аплодисментов (знает — «вызовут» на бис), после первой песни тут же начал вторую, затем третью. Знатоки природы утверждают, что у дрозда в репертуаре более пятидесяти песен. И ни одна из них не повторяется.
С ветки осины раздалось: чик-чик-чьи-чьи-и-и-чик. Это запел лесной конек. У него не столь обширный репертуар, как у дрозда, но, по некоторым наблюдениям, он может спеть весеннюю песню более 400 раз в течение часа.
В концерт включаются все новые и новые солисты: синица, зяблик, скворец, горихвостка, мухоловка… Только у дятла нет голоса. Многое он умеет: и санитарную обработку деревьев провести, и дом себе твердым, заостренным клювом смастерить, и в «кузнице» еловые шишки раздолбить, и вкусные семена достать, а вот петь не может. Не умеет и все. Но в лесной самодеятельности он самый активный участник. Главный барабанщик. Найдет сухой сучок — и далеко по лесу разносится дробь. Этот звук всегда радует нас.
Поет лес на десятки голосов. Наконец они сливаются вместе в общую радостную симфонию.
Чтобы получить истинное удовольствие, в этот момент надо остановиться на одном месте, присесть на пенек и настроиться на прослушивание только одного певца. У каждой птицы есть своя территория, в чьем «доме» окажетесь, того и слушайте. Пройдете двадцать метров, там уже другая птица поет, так что слушать их на ходу, это все равно что идти по коридору консерватории, где за каждой дверью занимается свой класс.
Лучше послушать одного певца полчаса-час. Зато уж потом, придя на это место через неделю, другую, вы сможете его узнать.
Только с первого раза кажется, что птицы одного и того же вида поют одинаково. Да, чаще всего одни и те же «слова». Но каждая вкладывает в них свое индивидуальное мастерство, проявляет творчество. И среди них есть талантливые, есть и не очень. Послушайте молодых. И голос потоньше, и мелодия попроще, и репертуар бедней. Они учатся добывать пищу и петь.
Да, песня — один из предметов, который преподают родители птенцам. Она необходима крылатым, чтобы обозначить свою территорию, служит «рекламным объявлением о наличии одиноких сердец» и, наконец, это — звуковая сигнализация об опасности.
Но оставим выяснение роли песни в жизни птиц специалистам. Ведь слушая скрипку, мы меньше всего интересуемся, из каких пород деревьев она сделана.
Лесные голоса — чудесный дар природы нам, людям.
СТЕПНЫЕ МАКИ
Мы ехали полями. Лето было в разгаре. Июльское солнце рассыпало свои лучи по росистым лугам. В березовой рощице куковала кукушка, предсказывая долгую-долгую жизнь.
Машина, казалось, не идет, а плывет по расцвеченному ковру трав. Тут же кружится бабочка голубянка, похожая на осколок неба. Красной пуговкой по листу подорожника ползет божья коровка.
Тем летом часто перепадали дожди. Как-то из небольшого облачка стал накрапывать дождь. На листьях повисли редкие капли. А когда выглянуло опять солнце, они превратились в маленькие сверкающие бриллианты. Венчали эту сказочную красоту природы ярко-оранжевые цветы степного мака.
Было так красиво, что шофер невольно нажал на тормоз, и машина стала. А мы все, словно по уговору, дружно высыпали на обочину дороги, где так диковинно цвели маки. И стояли зачарованные пышностью красок, вдыхая медовый аромат цветов.
Маки цветут у нас в Оренбуржье не каждый год. А когда отцветают и созревают семена, то они могут лежать в земле много лет. И в благоприятный год, когда земля будет богато насыщена влагой, прорастут и расцветут на радость людям оранжевым, «космическим» цветом.
РАССКАЗЫ
РОДНИК МОЕГО ДЕТСТВА
По речушке Бродке много родников. Летом вода сверху прогревается, но на дно не ступить: ледяное. Бьют ключи и по берегам. Одни совсем крошечные, в других, которые поболее, песок пляшет, точно пшенная крупа в чугунке. Все эти родники безымянны. Родник, ну, и родник.
Но есть один, который у нас в селе знают все. Его так и зовут: Большой родник, а еще — поилец. Вода в нем удивительной чистоты и вкуса, а холоднее мне не приходилось за всю жизнь пить ни из одного родника. Выбивается он из-под скалы струей в ладонь шириной. Летом вблизи его по утрам обильная роса, а зимой — кусты вокруг в белом инее.
С родником этим в селе у нас связано одно поверье: если под камень спрячешь монету, то обязательно сюда вернешься еще раз…
Мне вспоминается сорок первый год. Из села один за другим уходили мужчины на войну. Их провожали до околицы, потом они подходили к роднику, набирали в дорогу воды и, помахав на прощанье, уходили в сторону большака.
Когда отец получил повестку, мы пришли с ним к Большому роднику. Отец достал из кармана полтинник, на котором был изображен кузнец в лучах солнца, и положил его под один из камней.
— Смотри, сынок, вот здесь он лежит. Вернусь с войны, вместе достанем…
Четыре долгих года лежал полтинник под камнем. И зимой, и летом ходил я сюда, чтобы проверить, на месте ли он. Как-то отодвинув один из камней, я увидел, что и под ним лежит монета. Приподнял еще несколько и там тоже обнаружил по монетке. Здесь хранило свои надежды все село…
Недалеко от этого родника мы пасли гусей и сюда бегали пить. Вода казалась намного вкуснее, когда пьешь ее не из кружки, а наклонившись и припав губами прямо к воде.
…Июль сорок пятого. Мы, как всегда, выгнали утром гусей. Подходя к Большому роднику, увидели солдата. Он наклонился над родником и плескал в лицо водой. Заслышав нас, обернулся. Нам бросились в глаза ордена и медали на его груди.
У меня подкосились ноги. Каким-то чутьем я понял, что это отец, а он уже шел ко мне, широко раскинув руки…
Приезжая в родное село, я каждый раз прихожу сюда, чтобы попить воды из светлого родника своего детства. В прошлом году снова побывал там. Под камнями Большого родника все еще лежат серебряные монеты.
В ГОСТИ К ЧИБИСАМ
Бывает так, что в сутолоке жизни вспомнится вдруг высокое луговое разнотравье, жемчужины росы на паутине, а в лицо повеет запахом скошенного сена. Тогда я беру фоторужье, взваливаю на плечи рюкзак и ухожу на «чибисово болото».
Эту топкую низину я обнаружил года три назад среди гор. Ее, как я мог заметить, почти не посещали люди, поэтому здесь гнездовалась пара чибисов. При моем приближении чибисы вежливо, но настойчиво каждый раз справляются: «Чьи-вы, чьи-вы?»
Потом, накричавшись вволю, начинают заниматься своими делами, не обращая на меня внимания. А я ставлю палатку, сгружаю в нее все лишнее, а сам, вооружившись биноклем и фоторужьем, начинаю выискивать что-нибудь интересное. Вот в траве прошмыгнула зеленая ящерица, цветы клевера гнутся под тяжестью шмеля, а где-то в отдаленном распадке кукушка кому-то отсчитывает годы.
На прошлогодний стебель татарника уселся невесть откуда взявшийся воробей и, повернув ко мне хитрый глаз, спросил: «Жив-жив?»
— Жив, — отвечаю. — А ты-то как перезимовал?
Дело в том, что я зимой из-за болезни несколько дней не мог встать с постели и кормушка за окном оставалась пустой. Самый шустрый воробей подлетал к форточке, заглядывал и так же сочувственно спрашивал: «Жив-жив?» Я шевелил рукой, он взлетал на крышу и там сообщал новость. Вся воробьиная ватага срывалась с крыши и с криками «жив-жив, жи-ив» улетала в соседний квартал. Вот, видимо, серый забияка и справляется теперь о моем здоровье…
В десяти шагах зеленоногий кулик-поручейник шебуршит длинным клювом донный ил. Увидев меня, сначала повел головенкой во все стороны, потом удивился: «Ти-ти, ти-ти?» Но так как в клювике было что-то зажато, то создавался более грубый звук — «ты-ты?»
В прошлом году я нашел гнездо кулика с тремя желтоватыми в бурую крапинку яйцами, а осенью куличата, мало чем отличавшиеся от взрослых, так же совали свои длинные клювики в грязевую жижу.
А вот варакушка-пересмешница. То соловьем защелкает, то щеглом «затювичит», то дуговым чеканом защебечет, будто кто-то торопливо и нервно косу отбивает, к покосу готовится.
Да, покос бы теперь в самый раз. Травы стоят буйные да ядреные. И роса на траве, и запахи цветов такие же, как и мечталось. И невольно сам становишься душой чище, отдыхаешь от городской сутолоки, и, кажется, невозможное становится возможным. На сердце восторг от цветов и звуков.
БОРИСКИНО ЛЕТО
…Так мы прожили почти месяц. По утрам нас будил соседский петух Горлан. Он взлетал на плетень, деловито посматривал на восток и потом, видно, решив, что пора всем просыпаться, на полдеревни закатывал свое «кукареку». Ему отвечали с разных концов другие петухи. Одни — сипло, другие — звонко, уверенно с переливами. По всей деревне начинали хлопать калитки, и вскоре тугие струйки молока били в звонкие подойники. Знакомый пастух, десятиклассник Степан, мечтающий на следующий год поступить в сельхозинститут, щелканьем кнута извещал о начале трудового дня.
Мы соскакивали с теплой постели и бежали на старицу купаться. По траве дымилась роса, и Бориска неизменно повторял:
— Луна ночью гуляла, монисто растеряла. Солнце выйдет, монисто увидит, подберет и себе заберет…
Вода обжигала тело, наполняя его бодростью. Потом мы разматывали удочки и усаживались на песок. За полчаса налавливали рыбешек на уху и еще хватало покормить старого, с одной клешней рака Ромку. Он сидел под плоским камнем недалеко от берега и всякий раз при нашем приближении тянул нам навстречу свою единственную клешню, как бы здороваясь. Мы совали ему пескаря и уходили домой.
Потом начинался день. В траве «сводный оркестр» кузнечиков-скрипачей одну за другой играл солнечные симфонии. Воробьи купались в сковородке с водой, налитой цыплятам. Нудно и надрывно гудели грузные шмели.
Нанизав рыбу на проволоку, вешали ее сушить. К вечеру она уже звенела на ветру.
К обеду снова шли на рыбалку. Нас тотчас же облепляли комары. А когда они становились особенно назойливыми, мы выламывали прутики и втыкали в мокрый песок. Невесть откуда слетались стрекозы. Комаров как ветром сдувало. Стрекозы летали вокруг, шелестя крыльями. Они садились на воткнутые прутья, на кончики удилищ, на поплавки. Особенно усердствовала одна. Она полюбила Борискин поплавок и все время норовила на него усесться. Поплавок под ее тяжестью тонул, она с треском взлетала и, сделав несколько кругов, снова садилась. Это проделывалось ежедневно, пока однажды стрекоза не свалилась в воду. Мы достали ее и положили сушиться на лист мать-и-мачехи. Высохнув, она с треском взлетела, и больше мы ее не видели…
Раки подбирались к куканам и отстригали у плотвы хвосты. Мы хватали их за усы, и они, молитвенно сложив клешни, притворялись мертвыми.
Иногда появлялись тучи, которые шли с юго-запада и почти касались тополя в палисаднике. На землю падал теплый летний дождь.
Под крыльцом жили старая жаба и уж. Уж, развернувшись, как Степкин кнут, поглядывал масляными глазками. Мы приносили ему в блюдечке молока. Он его мгновенно втягивал и уползал под крыльцо, а жаба еще долго сидела с закрытыми глазами и ловила с крыши редкие капли.
Иногда к нам во двор прилетал удод — голландский петушок, как его называли деревенские ребята. Осмотревшись по сторонам, он вытягивал шею и утверждал: «Худо тут!» Это он, конечно, прибеднялся. На самом деле ему было во дворе вовсе не худо. В старой сковородке всегда была вода, а в корытце — зерно.
Наш отпуск подходил к концу. Перед отъездом мы провели «инвентаризацию» того, что узнали. И остались довольны. Месяц прошел не зря.
ВСТРЕЧА У «ХАТКИ»
Мы шли с приятелем вдоль поросшего ивняком и черемухой берега речушки Куштумги в надежде отыскать укромное местечко для рыбалки. Рыболовы, которых на ближайших озерах видимо-невидимо, обошли своим вниманием эту живописную мелководную речку. А зря. Может, здесь и не такая щедрая рыбалка, как с лодки на озере, но зато какое удовольствие сидеть с удочкой в тени черемушника, смотреть на ледяные струи бегущей с гор речушки и в награду за терпение получать хариуса или форель. Очень редко форель встречается в наших местах, но в Куштумге есть.
Заметно смеркалось, когда мы набрели на укромный уголок возле небольшой заводи. Я сбросил на землю рюкзак. И вдруг мой приятель замер на месте и приложил палец к губам.
— Не шевелись, спугнем, — еле слышно прошептал он. — Я присмотрелся и увидел над зеркалом заводи островок — нагромождение сучьев, веток, бревен. Вдруг возле него показались две головки каких-то зверьков, довольно быстро приближающихся к берегу. Вскоре вышли на траву и стали отряхиваться.
До этого я видел бобров только в кино или в книгах, а тут эти удивительные зверьки были шагах в восьми-десяти от нас. Мы замерли. Один бобер, отряхнувшись и повертев головой, словно прислушиваясь, направился к стоявшей неподалеку осинке, а второй не спешил. Опершись на чешуйчатый хвост и на задние лапы, он стал тщательно, не спеша умывать мордочку.
А первый уже принялся за дело. Он обхватил осинку передними лапами и с усердием начал ее грызть. Время от времени он останавливался и прислушивался. Работа подвигалась заметно. Вскоре к нему на помощь пришел и сородич. Он принялся за осинку с другой стороны. Стало уже совсем темно, и в лунном свете мы с трудом различали ночных работяг. А тут еще комарье разбушевалось! Тучами заходило. Никакого спасу нет. Но не шевелись: зашуршит куртка… И вдруг мой приятель громко чихнул! Бобров как ветром сдуло, только лунные круги забегали по воде.
— Ты что, — заворчал я с досадой, — сам предупреждал, а тут чихать надумал.
— Да, понимаешь, комар… — И он снова принялся чихать.
Оставалось только рассмеяться.
Мы решили не беспокоить ночных тружеников и отошли подальше, а потом, сидя у костра, я услышал увлекательный рассказ об этих зверьках, об их повадках и необычном трудолюбии.
…Сейчас у нас на Южном Урале сотни бобровых поселений. В одном Ильменском заповеднике по рекам, ручьям, озерам и болотцам более 400 бобров живет. А ведь не так давно их у нас совсем не было. Считалось, что не могут они жить на Урале из-за суровых зим. Но вот в 1948 году из Воронежского и Окского заповедников привезли в Ильмены 22 зверька. И они сразу же стали строить хатки, а вели себя так, словно тут и жили. Тайна такой мгновенной акклиматизации открылась гораздо позже — в шестидесятых годах, когда археологи, ведя раскопки на берегу озера Миассово, нашли резцы бобра. Лет 150 тому назад здесь было множество поселений этих зверей, но их хищнически истребляли из-за ценного меха. И вот бобры вернулись в родные места.
ЛЕСНОЕ «ОКОНЦЕ»
Меж двумя темно-синими в рассветных сумерках елями притулился рябиновый куст. Пучки ягод на нем густо-алые, рясные, и издали кажется, что это не рябина вовсе, а цветущая герань красуется посреди синих занавесок на окне опрятной деревенской избы. Оглянусь и порадуюсь втихомолку, посижу немного, не утерплю, оглянусь снова. И вновь охватит меня радость — столь красиво и празднично лесное «оконце».
Самый краешек неба на восходе тепло распустился шиповниковым цветом, и от него зеленоватой наледью расплылся по всему окоему дневной свет. Небо высветлялось, меняло краски, словно выбирало, какая ему в этот утренний час больше подойдет. Холодновато-зеленая наледь истаяла, сменилась блекло-сиреневой опушью, а на макушки дальних берез пролился сок спелой калины. Потом всклубился на калиновом огнисто-горячий кулачок, стал упруго толкаться, пульсировать, прибывая, и скоро выбилось в том месте из-за земли солнце.
Высунувшись из шалаша, смотрю во все глаза на то, как оживает новый день, но не забываю глянуть и на «оконце». Омытое утренним холодным воздухом, оно тоже просветлело, а на рябинке… появился молодой и отчаянно красивый рябчик. Зажмуриваю глаза, открываю — нет, не почудилось, живой рябчик тянется к ягоде, и мелко подрагивает под ним гибкая ветка. Красив до того, что не найти слов! Задрал голову, осмотрелся. Вытянул шею, склюнул ягоду. Снова осмотрелся, на затылке задиристый хохолок взъерошил. На лапках приподнялся, чистый голос рассыпал, и вроде стало от этого еще светлее вокруг.
Из глубины темного ельника подали нежный отклик рябчику, донеслось хлопанье крыльев, и опустилась на рябинку милая глазу курочка-рябушка. Птицы покормились недолго и вместе слетели с дерева, исчезли с глаз. Опустело лесное «оконце».
ТРАВЯНЫЕ ТЕРЕМА
Коси, коса, пока роса.
Идти на покос, вставать с петухами. До самого раннего заводского гудка.
Будит мама, как доить корову. Долго-долго еще плаваем в зыбком полусонье. Качает нас, баюкает. Из тихого-теплого в явь.
Ближе все, раскатистее выстрелы витней. Пастухи собирают стадо. Пора бы и нам, давно пора.
Но лишь окрик отца вырывает нас из полусонья. Вон он в дверцах сеновала, озабоченный, торжественный. В страду всегда такой. Давно городской он, заводской, а покос ему — все праздник. По-деревенски.
Все-то у нас собрано, отложено с вечера. Заплечные мешки — в углах по картошке. Сколько всего! Не на день идем. И все на себе нести.
Отцу не терпится, ой, как не терпится. Но ни слова. Пока не выпиваем по кружке парного, не выскребаем по яйцу всмятку.
Выступаем. Мама выпроводила уже Жданку, в воротчиках провожает нас, работничков.
С планевища, высокого, огромного ровноземелья за окраиной, города уже не видно. Там, где город, молочное озеро.
Солнышко сошло уже с хребта-бережка. Поплыло багряным лебедем. Нам вслед. Теперь не отстанет.
С планевища ныряем в пихтач. Ежимся. Остерегайся не остерегайся — мокрехоньки. С каждой лапы по ведру росы. Нескоро солнце пробьется здесь до земли. А вытянуть густой хвойный настой не осилит и за день.
Когда солнце, набрав высоту, находит нас, мы уже передохнули на гладких валунах у Салтанки. Но все равно, где нам с ним тягаться. У солнца дорожка ровная, голубая. А наша — все тягунки да кривунки. Да и набрало солнце силы. Бьет в затылок так, что спотыкаешься.
У Багрушинского кордона сворачиваем с Кувашинского большака на быструю, малохоженную тропку. Юрко шныряет она по еланкам. Прошивает частоколы посадок.
А над тем глубоким, голубым тем логом отец обязательно остановится. Изумленно заоглядывается:
— Это надо же! Будто пасека где. Вернемся с победой, иду на базар, беру меду. Липового.
Тихий отцовский восторг вливает в нас свежие силы. Ой, и хитрый наш отец! Чует ведь, совсем нам лихо. А поизумляемся небесным цветам, медовому настою, и до Березовой сразу рукой подать.
Над речушкой замри и уловишь быстрые, легкие тени хариусов.
На Березовой земляной балаган. У балагана дед — сто лет. Странный дед. В такой дали. Где берет силы? Добраться, покосничать.
А дальше все наперечет. Переберешься через две грязи, продерешься сквозь зеленый мрак урмана, поднимешься в светлую, веселую горушку и — наши еланки, наш покос.
По приходу, перво-наперво, отец закрепляет литовку на окосиве. И со свежей улыбкой, да он ли отшагал столько, торжественно заносит косу. На полное плечо. Ш-ш-шик. Первый ворох кошенины. Первый бритый пятачок. Первый прокос.
Отец скашивает кострище, остов нашего шалаша, притулившийся к старой, морщинистой иве. А мы как пришли, так и пали. Все эти затяжные, горячие километры свинцом влились в тело.
Но вот проложил отец прокос к ключику. Деревянными пальцами цепляешь котелок. Ковыляешь в ложок. И заносит тебя из стороны в сторону.
Уж такой он затененный, наш ложок, застойный. Роса днями держится. Сходишь как в прохладную, покойную заводь. По коленки. По пояс. По шейку. И невольный, на полную грудь, вдох. Как перед нырком в воду.
Живит прохлада сомлевшее тело. Из жилочек вымывает усталость.
И совсем уж оживаешь, как приложишься к ключику. Губами. Обожженным лицом. Очугуневшей головой — в воду.
Глоток за глотком. Запоем. Взахлеб. Не разбавляя дыханием. Еще. Еще. Еще. Сколько же можно!
Пересилил себя, оторвался. Да ты ли только что пальцем шевельнуть не мог. Тело ликует. Поет в нем жизнь.
Черпаешь. Котелок с краями. И превеликим грехом кажется расплескать хоть капельку.
Дальше дела распределяются так. Отец обходит покос. Как-то удались нынче травы. А наши заботы — огонь разложить, сварить кашицу.
Такой славный костерок получается. Ни дыму, ни пламени. Весь в жар. Уж мы-то знаем, чем ему угодить.
Первородный восторг бурлит в нас. Самые лакомые ему, самые сухие да смолистые ветки в жертву ему, чудо-зверюге. Чтоб признал своим, стал другим. Не жалел тепла, защищал от коварства зеленого царства.
Вода мигом в кипенье. Пшено пляшет. Разбухает, заполняет котелок.
Вообще-то не любим мы кашеварить. Мужское ли дело? А в охотку до чего привлекательно.
Разварилась кашица. Пфыкает пузырями. Ну-ка. Готова. Горячее сыро не бывает!
Сдвигаем котелок к колышку. Чтоб не пригорело. И до отцовского возврата — в кулигу.
Над жженым кирпичом, черными огарками бревен (в кои-то века скит стоял) горят свечи иван-чая. Зеленым крапивным пламенем охвачена малина. Ее-то нам и надо. В самый крапивный костер. Да пусть она жжется, злюка! Малинки — еще зеленухи, не успели налиться солнцем. Но вкусны же, вкусны. Терпко-кислы и сластят уже вроде.
Отец зовет, вернулся с обхода.
Советуемся, как равные, где ставить стога. Хлебаем кашицу. Пьем чай. Черно-фиолетовый. Лабазником заварили и душицей. Куда до него магазинному!
И выходим в три косы. Размяться.
Кругами от шалаша рядки кошенины. Расходятся. Как от камня, брошенного в воду. Травяные круги.
В сумерки неспешно вечеряем. Чаевничаем. И смотрим все на небо. Гадаем. Что принесет завтра. Вёдро ли, непогодь? Вроде обнадеживает. Закат серебрист. Спокойной ясностью осиян. Усыпали небо звездные мурашки. Верный признак!
Пора на покой. Сколько за день повидали, отмахали, намахали. Да и комары залютовали, разгулялись разбойники.
Вползаем в шалаш. Под покров молодого сена. Заволакиваем вход. С превеликим старанием, чтобы сохранить тепло. Утренники, ой, как свежи. Каждая щелка им ворота. И занудам-кровососам ворота. З-з-зу. З-з-зу. Сердце замрет в ожидании. Затих. По носу зуд. Не тут-то было. Снова. З-з-зу. Ох, и жмурки!
Дзон. Дзон. Дзон. Это отец литовки отбивает. Утро уже. Дзон. С соседней елани. С противогорья. С горы на гору. Переклики. Полон лес народу. Покосная страда. Каждому хочется успеть. Урвать по погоде сенцо.
Торопись, косарь! Косьбивое времечко минутно. Солнышко летом не засыпается, утром рано поднимается. И нам за ним.
Поднимаешься. А руки-ноги связаны. Застоялась за ночь кровь. Тяжела коса. Тяжела, да пока заводишь за спину. А тут. Врастает в ладонь. Сама. Влетает в сизую рось. Сама. Плещет льдынь на ноги. На черную стернь прокоса.
Пока рыжая корова — солнце слизывает росы, сбиваешь со взлобков худосочные, жесткие травы. Сойдет роса, забиваешься в затенье. Окашиваешь опушки. В ложках валишь листовник.
В полуденное пекло косу на покой. Только траву попортишь. Косу на покой. Да тебе нет покоя. Грабли в руки, валки вороши. Полуденник поможет солнцу.
Выгонят ветерок да солнышко из трав сырость. А зеленую благость оставят. Сжует ее коровка, передаст молоку. А мы пить-попивать. Да вспоминать. По еланкам солнышко гуляло. Песенки напевало. Травяные строчки. Солнечный склад. Ветряной напев.
Ворочаешь рядки. Сгоняешь в валы. Стаскиваешь в копны.
А небо пусто, голубо и звонко. Кружат в нем, парят, всхлипывают ястребы.
А под звонкой той голубынью в зеленых кущах радуются жизни сонмы тварей. Поют ей славу, как могут. Стрекочут, щебечут, звенят.
Куда как славно шуршать спеющим сеном! Да хлопотно. Глаз в сено, глаз в небо.
Случалось и часто случалось. Затихнет хор травяных тварей. По небу комьями мусора вороны. Возьмутся откуда-то, окаркают вёдро. И забивайся в шалаш. Отдыхай. Сколько?
Всяко бывало. Спорый грибничок пробежит — полбеды. Сену на едовость. А ну как чередой? Дождичек за дождичком. Подсушит-подмочит. Сеногной. А ну как обложной да затяжной.
Кинет отец сердитый взгляд в небо.
— С гнилого угла потянуло.
И отдыхать нам не день и не два. В шалаше бока отлеживать.
Съедим все, ожидаючи, и домой. На пустое брюхо не ожиданье. Самое расплохое, распустое возвращенье. Сердце истомится до нового вёдра. Сено-то в валках, гниет сено.
Ну, да не всегда так. Попугает, малость подгадит, да скоро обдует — обсушит. И снова бегом-бегом. Глаз в сено, глаз в небо. Вороши, сгребай, в копны стаскивай.
Сроду не дождешься, чтоб высохло до травинки наше сено. Мечем с сырцой. Что ни говори, а рискованно: загореться может.
Отволгнет сено в стогу. Нагреется. Глядишь, и потянуло плесневым дымком. Приедешь за сеном, а везти-то и нечего. Черная, затхлая труха в стогах. Соли не соли, корова в рот не возьмет. Вредит еще нашему сену распроклятая чемерика. Много ее на покосе, всю никак не выберешь. Чемерику ту хоть лето суши, все исходит ядовитым соком.
Стога мы ставим, что терема. Стожар — матерая березина. Шатром баганы. На баганы-то и кладем сено. Снизу, от земли, так обдергиваем, что насквозь проглядывается. Чтоб продувало. Для того еще и поддувала — двери в травяной терем. Ни чемерика такому стогу не страшна, ни дождь. Середку на совесть утаптываем — убиваем, чтоб не набухало. Один наверху до тех пор, пока не завершит, не сведет стог на нет.
Разложит отец стог, доведет до плеч и к стожару ставит. Поднимает тебя, поднимает сено в небо. Выше деревьев. Под самые облака.
Вроде бы чисто внизу. Одергали, очесали стог на завершающий навильник. Ветрило, сплетенные вершинками молоденькие березки наверх завели — навесили. По ним и спускаешься с высоты.
Вытряхаешь сенную труху из-под рубашки, а сам глаз не оторвешь от стога. Ай да мы! Что за чудо вычудили! Ну, не красавец ли наш терем? Травинка к травинке.
И так день за днем. Рядки, валки. Вороши, сгребай, в копны стаскивай. Глаз в сено, глаз в небо. Еланка за еланкой пустеет.
Выкошены еланки. Окошены опушки. Выбит из ложков листовник. Урвали у дождя сенцо. Вон оно. В стогах! Что нам теперь дожди. Хоть неделями насеивай.
По правде говоря, понадоела нам покосная суета. Позаели овода, поискусали комары, иззудило сено. Просолились мы потом. Рубахи от соли коробом. Каждая косточка, каждая жилочка истомились. Что ни говори, а сено убирать — дело хлопотное. Все бегом, все в беспокойстве. И глазу, и уху наскучило в зеленой тиши. Соскучились мы по городскому многоцветью, многоголосью.
Самый он суматошный, последний день. Самые суетные эти поскребыши. Совсем нас отец загонял. И можно его понять. Все поете. А ну как дождь. И сена-то не убрано всего с навильник, а не бросишь. Зима-то, ой, как долга. Да и сено у нас едовое, не то что с базара. Что ни клок — кружка молока.
Вершим стожок-последыш, и отец сразу добреет. Улыбается.
Обходим на прощанье стога. Любуемся. Хороши! По плечо суем в сено руку. Не греется ли? Сухая, колкая прохлада. А зелено-то, зелено. А аромат — хоть чай заваривай!
Уходим, уходим. И легок, и волен наш путь.
И снова зеленый мрак урмана. Дедка-столетка. Легкие тени хариусов. Лог, залитый небесными цветами. И всегдашнее отцовское «это надо же».
И снова о меде. И знаем, назавтра проснемся, а на столе банка, до краев налитая душистым солнцем.
Как славно спешить нам домой. Следить на ходу, как солнце прячет жар в синие леса. Остывает, темнеет устало.
Ах, солнышко-ведрышко! Помощничек наш, работничек. Столько дел переделало. Столько сена пересушило.
Затопил-заполнил мир запах свежего сена.
Легок да долог наш путь. Уж и солнце на отдыхе, как вырываемся мы на вольный, пригородный простор планевища.
Звездами усеян мир. И под нами, впереди, где город, тоже звезды.
Осыпаются спелые звезды августа. Те, что остались в небе, пронзительно-сини. Ледяные осколочки. А земные — теплые. Согрели их люди. Зовут они нас, подмигивают. И среди них звездочка нашего дома.
И слышно снизу. Кто-то большой-большой, сильный, вдоволь наработавшийся спокойно дышит во сне.
ЛЕБЕДУШКА
Это было год назад такой же ненастной осенью, где-то в конце октября. Проселки, размытые дождем, вконец вымотали Гену, нашего шофера, и «газик», кажется, уже выходил из его повиновения. Гена чертыхнулся, когда мы подпрыгнули на очередной колдобине, спрятанной под водой, и устало заметил:
— Доедем до Лебединого, там заимка рядом. Заночуем… Не видно ни черта.
— Докуда доедем? — не понял я.
— До Лебединого… Ну, озеро так называется.
— Лебединое озеро? Там что, лебеди живут?
— Ну да, потому так и назвали. Белые и черные есть.
Я с сомнением покачал головой: вроде всю Челябинскую область вдоль и поперек не раз исколесил, а про такое озеро не слышал. И в Октябрьском районе не впервые…
Видя мое недоверие, Гена устало махнул рукой:
— Сам увидишь…
— Кого? Лебедей? Да если они и живут тут, так давно улетели. Время-то совсем к зиме…
Гена ничего не ответил и с ожесточением прибавил газу. Ехали молча. Машина, урча, поднималась на какую-то сопку, и вдруг мы остановились. Гена открыл дверцу и, ежась от мокрого ветра, вышел:
— Вот оно, Лебединое, смотри.
Темнота стояла кромешная, и глаза долго не могли ничего разглядеть. Вдруг ветер разорвал на какое-то мгновение облака и проглянула луна. И тут метрах в двухстах я увидел небольшое вытянутое озеро. Его можно было сначала принять за широкую реку. Озеро как озеро, камыш кругом, за тем берегом лесок виднеется… Таких озер в Октябрьском районе видимо-невидимо. Неужели и впрямь облюбовали его лебеди, птицы привередливые, людского соседства они не любят… А тут дорога невдалеке проходит. Но я не стал донимать Гену вопросами: не любит он недоверчивых.
Мы прокатили еще с километр, и фары высветили откуда-то из темноты высокий крепкий забор, ворота. Гена посигналил, и вскоре мы въехали во двор. Нас встретил очень приветливый маленький старичок, похожий на доброго гнома.
…Поликарп Николаевич провел нас в избу, напоил ароматным чаем из старенького самовара, и пошел разговор о том, о сем — «на сон грядущий». Гена откровенно зевал, да и Поликарпа Николаевича, видать, мы подняли с постели…
Вдруг в дверь кто-то тихонько, чуть слышно постучал.
— А, пожаловал, гостей учуял, — улыбнулся старичок.
Он встал и открыл дверь в сени. А оттуда важно и степенно вышел… лебедь. Белоснежный красавец. Он не спеша, как-то по-утиному переваливал с боку на бок свое большое туловище, но даже эта неуклюжая походка не мешала ему сохранять грациозность и солидность. Он подошел к Гене, взял из его рук кусочек печенья, потом направился ко мне тоже за угощением.
Гена перестал зевать и, видя мое недоумение, рассмеялся:
— Слышь, дядя Поликарп, а ведь он не верил, что тут лебеди живут…
— А как же, — улыбнулся Поликарп Николаевич, — живут, давно живут. По весне вот прилетают, ну, а осенью прощаются. А с этой лебедушкой беда вышла: какой-то варнак подстрелил. Нет у некоторых людей ни стыда, ни совести. Разве ж можно в такую красоту-то стрелять…
Старичок посерьезнел, погладил по шее лебедя.
— Смотрю, все улетели, а эта плавает. Неладно, значит, что-то, думаю, у нее. Так просто не осталась бы. Стал подкармливать. Оставлю на берегу хлеб, а сам в сторону отойду. Подплывет, съест — и скорей обратно, в озеро. А однажды позабыл про нее: бабушка сильно захворала, вот и не принес обед. Под вечер вышел за ворота, а моя лебедушка рядом стоит и так просительно смотрит: мол, что ж это ты, старый, про меня забыл? Впустил я ее в дом, зашла, наелась и в уголочке пристроилась в сенях. Тут я и заметил, что подранена она, крыло перебито… Эх, в такую красоту стрелять!.. Вот с той поры и живет у нас, уже, считай, месяц пошел.
…Рано на рассвете мы попрощались с этим гостеприимным домом. Но за делами и заботами я не забыл этой удивительной истории. И когда нынешним летом мне довелось быть в Октябрьском, я поспешил заглянуть на заимку к Поликарпу Николаевичу. Он узнал меня, был очень рад, а когда я упомянул про лебедя, сразу повел к озеру. Оно заметно обмелело этим летом, камыш пожух, но лебеди не изменили своей давней привычке и снова прилетели сюда. Они плавали далеко от берега, возле дальнего лесочка. Правда, черных среди них я не увидел.
Поликарп Николаевич громко крикнул, от стаи лебедей отделился один и, легко поднявшись в воздух, подлетел к берегу.
— Узнаешь? — улыбаясь, спросил меня старичок.
— Ваша лебедушка?
— Она…
Поликарп Николаевич протянул ей кусочек хлеба, и птица осторожно взяла его из рук своего спасителя. Остальные лебеди криком выражали свое беспокойство, но эта была спокойна. Она еще немного поплавала вдоль берега, а потом снялась и полетела к своим сородичам.
— На этот раз зимовать у вас не останется? — спросил я.
Поликарп Николаевич вздохнул:
— Улетит… Закон жизни. Лебедь свободу любит… Ну, а весной, — он опять улыбнулся своей доброй улыбкой, — весной встретимся.
ГРИБНОЕ ЛУКОШКО
Бегал Муравьишка по ромашкиным лепесткам, в золотой пыльце перепачкался и не заметил, как над лесом громадная туча нависла.
— Ох, — забеспокоился Муравьишка, — быть дождю. Вон и одуванчики закрылись. — Треск раздался оглушительный, словно большая сосна пополам переломилась. А это гром ударил в медные ладоши. Но еще раньше выскользнула из тучи змейка-молния. Она-то и перепугала Муравьишку. До полусмерти. От неожиданности он упал. Хорошо еще на траву, а не то бы все бока отбил.
А кто-то невидимый выколачивал из тучи серебряные капли-дождинки. Веселый дождь барабанил по травам и деревьям, даже засохший мох досыта напоил.
Вдруг рядом с ромашкой прошлогодняя листва зашевелилась. И выглянул гриб. Да, да, да. Самый настоящий белый гриб. Только пока очень маленький. Он поправил шоколадную шляпку, подмигнул Муравьишке и сказал:
— Ну, теперь расти будем!
Девичий хоровод сыроежек разбежался по лесам. Кто в овражке, кто в чаще березовой, а самые нетерпеливые к пешим тропкам подобрались. Ждут-поджидают.
— Кто такие? — спрашиваю.
Самая бойкая отвечает:
— Я — Синявочка!
— Да слушай ты ее! Все мы сестры-сыроежки, только одежки разные.
И впрямь — кто в красном и розовом, кто в желтом, кто в фиолетовом, а иные чуть с зеленцой.
— Это по какому случаю вырядились?
А плутовки отвечают:
— Чтобы добрым людям понравиться!
Кто-то бросил горсть золотых монет в заросли папоротника.
Подхожу — батюшки! Лисички-сестрички!
Хвостик трубой, шляпка нарезная — вот-вот убегут в густую траву, заметая следы.
Под осиной вырос гриб-подосиновик. Ножка крепкая, каска красная. Сыроежки в восторге:
— Каков мундир! Какая выправка! Ну, чисто генерал!
Подосиновик краснеет от удовольствия и великодушно поправляет:
— Эка, хватили! Генерал не генерал, а вот полковник — это уж точно.
Сидит Рыжик под елью и думает:
«Надо бы к летнему сезону новую шляпу купить. Да посовременней чтоб. А то вечно с какими-то волнушками путают».
Приобрел шляпу: ярко-оранжевую, с модной малахитовой прозеленью. Белочки кричат:
— Эй, модник! Да тебя в такой шляпе любой грибник за версту увидит. Чик — и в лукошко. А там и в засол угодишь.
— Во-во! Этого мне и надо — чтоб внимание обратили. Пусть берут, пусть в засол. Что я, рыжий, что ли?
Такого впервые встретил. Гриб чистый, крепкий, похоже, съедобный.
— Эй, приятель, — кричит, — грибы собираешь? Так вот он я. Не узнал разве?
— Да нет, мы с тобой вроде незнакомы. Я таких не беру. Мало ли чего…
Гриб ехидно эдак:
— Ну, видно, знакомых-то у тебя — раз два и обчелся. А ведь нас, съедобных, до четырехсот видов в здешних лесах проживает. И где вы только учились! Ну и ходи с пустым лукошком, невежда.
Известно, поганки всегда к приличным грибам соседятся. Иная так под съедобного замаскируется — не сразу и раскусишь. Красный мухомор почему-то к белым грибам тянется. Грибнику указывает: стоп, мол, красный свет — где-то рядом белый гриб проживает.
И точно: стоит терем-теремок на толстой ножке, шляпу аккуратно надвинул. На мухомора-доносчика ноль внимания. Рядышком крепыши-бутузы таращатся. Целая династия! Встрепенется, подскочит сердце грибника:
— Дорогой ты мой! Бесценный!
А гриб весьма солидно:
— Не беспокойся, цену себе знаем!
Проживал в лесу гриб-мухомор. Звали его Сенька. Всем хорош Сенька, да только обидчив очень: обходят его грибники, не берут в лукошко свое. Сам виноват. Вот какая история с ним приключилась.
В начале лета гриб-боровик — грибам полковник — объявил приказ:
— Всему войску грибному перейти на летнюю форму, шляпы новые надеть! Волнушкам и сыроежкам тоже принарядиться!
Услыхал это мухомор Сенька, впереди всех прискакал. Волнушкам наподдавал, солидному груздю ножку подставил, бычку-валую по носу щелкнул — без сопливых, мол, обойдемся.
— Я, — кричит, — самый первый в очереди, мне и самую лучшую шляпу подавай! Да размером побольше! — Схватил самую яркую, самую красную, белыми крапинками разрисовал. Побежал к лесному озерку, посмотрелся в зеркало: хорош Сенька, красавец что надо!
И посмеивается над остальными. Подберезовику кричит:
— Эх, ты, обабок несчастный! Шапчонки подходящей отхватить не мог, разиня! Вот теперь тебя и будут со свинушками путать.
Подосиновику тоже:
— Это кто же тебя красноголовиком прозвал? Смехота одна. Молчи, молчи, а то ка-ак дам — враз посинеешь!
Выскочил Сенька на видное место, подбоченился, на всех свысока поглядывает, грибника настоящего ждет.
Да только что-то обходят его. Под осинками красноголовиков собирают, под березками — обабки, в густом ельничке с рыжиками разговор ведут. Волнушек на лугах, и тех в лукошко просят пожаловать.
И невдомек мухомору, что виной всему — шляпа его нарядная, приметна очень. Да и слава у Сеньки — ой-ой!
Кто и пройдет мимо, рукой махнет:
— А по Сеньке и шапка!
Шуршит, похрустывает под ногами ковер опавших листьев. Смешались все краски — киноварь рябины и охра берез. Просторнее стало в лесах, не заблудится в густой листве звонкое эхо. И леса стараются отдарить напоследок — шляпки у грибов ядреные, хрусткие, с нежной бахромой и каплями на белоснежных пластинах. По низинам, в овражках натянули замшевые кепчонки вкусные грибы, которых прозвали коровниками и произвели в несъедобные. Жаль, что не видели их на жаркой сковородке, сдобренных золотистым луком и сметаной.
Розовеют шляпки волнушек, в засол просятся. И бывает же счастье, когда грибник попадает в заколдованный круг «ведьминого кольца». До двухсот грибов посеет и вырастит зеленая лесная лихоманка в глухую темную ночь, полную криков старика филина и дьявольского наваждения.
Вот он каков, лесной перстенек, редкий подарок за бескорыстную любовь к лесу.
По осени на малахитовую зелень вырубок выбегают стаи опенков. Как в сказке — грибок этот похож на терем-теремок: ножка тонкая, крепкая, воротничок бархатный, а крыша из бледного шоколада сработана и узорами-веснушками украшена.
Подойдешь ближе — батюшки, да ведь это целый городок-городище, столько их.
Опята — дружные ребята, так и растут целыми охапками. Для удобства нашего. Срезал с двух-трех пней — целая корзина. Хочешь — соли, хочешь — суши, хочешь — жарь да парь, хочешь… Ешь — не хочу.
ПОДАРОК ОСЕНИ
Октябрь брался крепенько, все настойчивей зазывал зиму. Он чисто с деревьев обмел последние листья. Настелил цветастых половиков зиме под ноги. И однажды ночью зима наведалась: дохнула холодом, скрепила землю морозом, подбросила сухонького снежку.
Наутро зима, испуганная солнцем, отступила. Открытые места обтаяли, снег матово-голубыми лоскутками остался лежать в тени. Брожу в спокойном, задремавшем в предзимней тишине лесу. С опушки спустился в овраг, иду по отлогому склону, где часто стоят вперемежку с елками молодые березы. Листья густо шуршат, от них почему-то пахнет свежеиспеченным хлебом и соком зрелых яблок.
Совсем того не ожидая, под корнями кривой березки заметил я гриб-боровик, засыпанный листьями так, что только темно-каштановое темечко выглядывает. Отгреб я ладонями листья — вот так молодец-удалец этот гриб! Такой крепкий, осадисто-плотный, туго налитой холодным соком — даже зазвенел под ножиком.
Бережно держал я гриб в ладонях, разглядывал его, как никогда не виданное диво, и не мог нарадоваться. Уж подарок, так подарок! Корень на срезе белый, с легкой розоватинкой, а сверху словно крахмальцем припудрен. На корне — шляпка, вроде бы детское ведерко вверх донышком опрокинуто, и низ у шляпки нежно-зеленый, замшевый.
Удивил октябрь поздним крепышом-боровичком. Давно остыл воздух, морозило, первый снег упал, а гриб — на-ко тебе! — вырос наперекор всему, не испугался. Стараясь сообразить, отчего боровик набрался такой спелости, озирался я по сторонам. И, кажется, понял в чем дело.
Вырос гриб на южном склоне, на открытом месте. Солнце летом прогрело тут землю сильно. Земля долго хранила солнечное тепло, а в тепле народился и наперекор осенней погоде вылез боровик.
Из оврага снова поднялся я наверх, вышел в просторное поле, оглянулся. Тихий стоит, дожидаясь скорой зимы, лес. Снял я шапку, поклонился лесу: спасибо тебе, друг, за чудесный подарок.
ЛЕСНАЯ ВЫСТАВКА
Несколько лет назад пришлось мне побывать в селе Путятино Шарлыкского района. Под небольшую горку, как на хоровод, сбежались дома в зелени и цветах. Между ними извивалась речка. Но самое интересное — березовая роща. Не обычная: светлая, с белыми стройными стволами. Нет ни одного прямого ствола или ветки. Березы, немного поднявшись вверх, поворачивали стволы в сторону, потом — к земле, затем, словно передумав, вновь устремлялись вверх, чтобы через полметра уже в который раз изменить направление.
Сначала я пожалел «изуродованную» рощу. Неприятно было смотреть на эти обиженные красотой березы. Но вот два дерева обхватили друг друга руками-ветками. Черные веснушки — глаза, обломанный сучок — нос, отошедшая от ствола белая пленка коры — нежные губы. И уже не деревья передо мной — двое влюбленных. А это кто? Удобно изогнутый подлокотник, спинка, три ножки. Кресло!
Долго бродил я по лесу, потрясенный изобретательностью природы.
Не каждый художник может так фантазировать, как она. Уж очень хорошо мы, люди, знаем, как кто выглядит. Даже если ни разу это животное ни в лесу, ни в зоопарке не видели. Знаем по книгам, фильмам, газетам. А откуда лесному скульптору, живущему под Оренбургом, ведать, как выглядит, например, медведь? Вот и представляет себе, воображает. Сделает, а потом стыдится. Похоже или нет? Спрячу, думает, на всякий случай подальше. И прячет.
Большой зал. Ни каталогов, ни указателей, ни экскурсоводов — попробуй найди экспонат. Где он лежит? У обрыва, у поваленного ветром старого дерева, на берегу озера или здесь, прямо на лесной тропинке. Ищи. А «экскурсоводами» пусть будут интерес, острый глаз и… воображение. Без последнего особенно не обойтись.
Хотите увидеть вот такого «оленя»? Поезжайте в субботу или воскресенье в Сакмарский лес. Можно поездом до разъезда «Ленинский луч», лучше пешком. От разъезда узкая тропинка ведет в чудесный лес. Там между железной дорогой и рекой Сакмарой есть озеро Тефтелька. Так зовут его рыбаки и грибники.
Сходите в осенний лес, где деревья уже принаряжены охрой. Природа готовится к зиме. Земля в пышном ковре из листьев. Там множество экспонатов. Их можно трогать руками.
ДОМАШНИЙ ЗООПАРК
Возле дома № 49 на улице Аксакова в г. Уфе неожиданно остановились прохожие. Попятилась с тротуара на газон пожилая дама с хозяйственной сумкой в руке. У крыльца запрыгал от радости мальчик с ранцем за плечами. Молодой человек торопливо вскочил на груду кирпича, сложенную рядом с подворотней, вскинул фотоаппарат. Женщина с ребенком повернула его лицом к одноэтажному рубленому особняку с резными наличниками на больших окнах:
— Смотри, смотри — медведь!
По тротуару старательно шагает всеми четырьмя лапами бурый, косматый зверь. Его ведет на цепочке мужчина в сером берете — смуглолицый, подтянутый, спокойный в движениях. Возле крыльца своего дома он натягивает цепочку, негромко говорит:
— Домой, Машка, домой!
Мохнатая спутница вперевалочку поднимается по ступенькам и под возгласы прохожих скрывается в парадном. Через некоторое время из сада, окружившего с трех сторон дом, доносятся голоса животных: лай собаки, крик ворона, урчание рыси, кряканье утки…
В доме капитана милиции М. Н. Барыкина собраны многие звери и птицы. Все животные попали к нему больными или ранеными, забитыми или злобными. Но все были вылечены и ухожены страстным любителем природы. А доброта и ласка попечителя найденышей помогли ему воспитать в диких зверях уважение к человеку.
Из дневника наблюдений за дикими животными О. С. Барыкиной:
«Размером волчонок был с кошку и даже чуть меньше. Он, как собачонок, расписал весь пол лужицами и улегся на облюбованное место — между тумбочками. Тут и спал, пока жил в доме».
Серый попал к людям из-за своего отца. Волк забрался в овчарню, а утром, вернувшись домой, едва влез в логово: от проглоченного второпях мяса у него сильно раздулся живот. Заботливый папаша притащил большой кусок волчице, а своим зверятам отрыгнул из желудка добрую порцию полупереваренной баранины. Волчата набросились на еду, а глава семейства улегся отдыхать.
Вечером волк снова отправился на охоту. Осторожно, часто останавливаясь, он трусил по укромным местам. Переполз на брюхе непроходимую, даже для волков, болотину, укрытую зарослями ивняка. Прошел по взбухшему от талой воды льду на дне овражка. Одним прыжком перемахнул в ближний березовый колок. Около овчарни забрался на кучу навоза и долго лежал на ней, принюхиваясь и прислушиваясь к ночной тишине. Наконец решил, что ему ничто не угрожает, и медленно, по своим вчерашним следам, двинулся к приземистому глинобитному зданию.
У самой овчарни, когда оставался всего один прыжок — на крышу, к разрытому прошлой ночью в соломенной кровле лазу, — левую переднюю лапу волка с хрустом стиснул капкан. Зверь изо всех сил рванулся, взвыл от боли, заметался. Стальные обручи потянулись вслед за волком, и он, не разбирая дороги, заковылял на трех ногах обратно. Тяжелый капкан бороздил по рыхлому снегу, а березовый чурбан, привязанный к капкану, выдавливал на земле глубокий прерывистый след.
Когда рассветало потаск привел охотников к логову. У входа в него лежал обессиленный зверь. Прогремел выстрел. Охотник сунул стволы ружья в нору и, надеясь добыть волчицу, нажал второй курок. Когда разрыли логово — поняли, что мать трусливо бросила семью. Увидели только двух мертвых волчат. Серому повезло: в него впились всего несколько дробинок. По шерсти зверенка стекали две струйки крови.
Охотники были жителями Уфы и в этот же день вернулись в город. Вечером один из них привез М. Н. Барыкину зверенка. Михаил Никитович осмотрел волчонка, попробовал напоить молоком — не берет соску. Он сварил немного пчелиного воска со сливочным маслом, выстриг в нескольких местах шерсть на шкурке скулящего щенка. Промыл марганцовкой пятачковой величины проплешины, смазал их самодельной мазью, попросил жену записать в дневник первые впечатления. Они приведены в начале этой зарисовки.
Семью природолюбов захватили тревожные и радостные заботы о волчонке. Однажды Алеша поднял крик.
— Папа! Серый умер!
Бросились на зов, увидели: зверь лежит на кухне, у порога, вытянув лапы, не дышит. Испугались. Какие-то минуты — в оцепенении постояли над волчонком. Первым опомнился Михаил Никитович, взял его в руки: никаких признаков жизни. Голова и лапы беспомощно повисли. Осторожно положил звереныша на место, тихо спросил Ольгу Серафимовну:
— Что будем делать?
— Позвонил бы ветеринару, — отозвалась супруга.
— Я, я позвоню! — засуетился Алеша.
В это время Серый неожиданно резво вскочил на ноги и сладко потянулся. Все дружно бросились к волчонку. Оказывается, волчата очень крепко спят, в чем не раз потом убедились попечители диких животных.
Серый рос, как говорят, не по дням, а по часам, крепко подружился с усатым мышеловом по имени Котяга. Часто подкрадывался к пушистому усатому коту с длинной дымчатой шерстью, сбивал его с ног и начиналась дружеская возня. Они катались по полу до тех пор, пока кот не убегал на шкаф. Когда хозяйка начинала готовить обед, оба зверя неотступно вертелись у нее под ногами. Здесь чаще всего случались происшествия, о которых обычно говорят: и смех, и грех.
Как-то Ольга Серафимовна достала из холодильника кусок мяса и положила на стол оттаивать. Только подумала накрыть его миской — в прихожей зазвонил телефон. Вернулась на кухню, видит такую картину. Мясо лежит на полу между котом и волчонком. Оба оскалились, машут друг на друга лапами. Котяга шипит, Серый злобно урчит. Хозяйка схватила веник и бросилась выручать говядину — последний кусок. Кот сердито мяукнул и убежал. А волчонок вцепился в веник. Ольга Серафимовна даже опешила. Но тут же сообразила, как действовать. Пустила в ход включенный в сеть пылесос. Зверенок бросил веник, насторожился, но от мяса не отошел. Тогда она повернула рычажок и направила сильную струю воздуха на волчонка. Он пригнулся, зажмурился и отпрыгнул в сторону. Обед был спасен.
Приемыш вырастал в красивого стройного зверя с темно-серой шерстью, на которой уже обозначились редкие бархатно-черные полоски и пятна. Наступила пора отправлять его на дальнейшее жительство во двор, где зверю устроили просторную вольеру с логовом, оборудованным в сарайчике. Но во дворе хозяйничает пес Дружок. Согласится ли он принять в свою компанию извечного смертельного врага всех собак?
Стали проверять. После обеда (пес в это время беспокойно заглядывал в окно) Михаил Никитович показал волчонка собаке — не реагирует. Догадался открыть форточку. Дружок сразу ощетинился, оскалился и с лаем бросился на врага: чуть не разбил стекло. Несколько дней Барыкины приучали друг к другу четвероногих. Михаил Никитович держал на цепи Дружка. Словами и резкими подергиваниями внушал ему необходимость мирного сосуществования. А Ольга Серафимовна подносила к собаке волчонка. (Помните, А. П. Чехов писал: если зайца каждый день бить — он научится спички зажигать.) Так и пес вынужден был пойти на знакомство. Перемирие наконец состоялось. Когда волчонка отпустили невдалеке от конуры, увидев собаку, он присел, выражая покорность. Пес было ощетинился, однако строгий голос хозяина заставил его принять мирный вид. Серый распластался на земле и пополз к Дружку. Рядом стоял хозяин, спокойным ровным голосом поощрял того и другого. Подобравшись к собаке, волчонок уткнулся мордочкой в лапы и замер. Так дикие животные оказывают почтение старшим. Дружок осторожно понюхал Серого, дружелюбно куснул его ухо. Знакомство состоялось. Волчонок стремительно вскочил и уже без опаски запрыгал вокруг собаки.
Серый прожил у Барыкиных два года и все это время (когда хозяева были дома) свободно бегал во дворе и в саду. По заросшим дорожкам сновали ежи, забавно ковыляли кряквы, степенно прогуливался ворон, прыгал старый лис — волк ни разу никого не тронул. Правда, однажды поймал селезня и принес его в дом. Когда Серому разжали зубы, птица упала на пол и встала на ноги. Так и не поняли, зачем принес. К посетителям домашнего зоопарка относился дружелюбно и вообще вел себя так, будто родился собакой от породистых, ученых родителей.
Когда во дворе появился второй волк Дик, М. Н. Барыкин понял, что теперь нельзя не выполнить просьбу руководства МВД БАССР. Здесь решили с помощью дикого зверя улучшить рабочие качества служебных собак. Попечителю снова предложили за Серого приличную сумму.
— Друзей не продают, — без рисовки ответил Михаил Никитович и согласился отдать волка в милицейский питомник.
Началось приучение Серого к новому хозяину, проводнику розыскной собаки. Он каждый день приходил к Барыкиным, вместе с попечителем зоопарка кормил волка, водил его на прогулки. Недели через две зверь привык к новому другу, и тот увез его в питомник. К автомашинам волк относился хорошо. Барыкины регулярно возили его в лес, где он, кстати сказать, тоже вел себя достойно. Спокойно проходил в поле мимо пасущихся коров, не обращал внимания на глуповатых суетливых кур и задиристых собак, когда прогуливался с хозяевами по деревенским улицам.
Однако новый друг Серого, как говорят, дал промашку. Серый никогда не знал клетки и, запертый проводником в четырех тесных и узких стенах, воспринял свое переселение, как предательство. С той поры он ни разу не подпустил к себе этого проводника. Почуяв «предателя», с такой злобой начинал рычать и метаться, что начальник питомника запретил проводнику подходить к клетке.
— Теперь Серый не тот, — сказал Михаил Никитович, когда я попросил похлопотать о пропуске в питомник служебных собак.
К Серому, как я узнал чуть позже, прикрепили инспектора-кинолога Х. Я. Аминова, который почти тридцать лет занимается с собаками. Он вывел волка на длинном учебном поводке на асфальт просторного пустого двора, приказал мне не подходить близко. Зверь пробежал туда-сюда, нашел участок свободный от асфальта и всеми четырьмя лапами стал разгребать землю. Затем покружился, принюхиваясь, возле пенечка, подбежал к хозяину. Тот, подобрав поводок, дернул его, намереваясь отвести Серого подальше от двери. Но зверь неожиданно прыгнул на него с раскрытой пастью. Многоопытный инспектор что-то крикнул и локтем левой руки отбросил зверя. Крикнул еще раз (что именно, я не разобрал), и Серый, ощерившись, подчинился команде — замер в ожидании.
Как-то служится ему в милиции?
В небольшом дворе, отгороженном от сада обычным деревянным забором, бегает волк. Точнее сказать не бегает, а быстро крадется то в одну, то в другую сторону, замирает на месте и снова вытягивается в прыжке. Внезапно, на ходу, поворачивается, совсем по-собачьи семенит обратно (один раз даже вильнул хвостом) и опять бросается из одного угла в другой неожиданно, плавно и стремительно.
Ростом он с овчарку и похож на нее. Только сходство это напоминает сравнение натренированного спортсмена с толстяком. Собака перед зверем выглядит тяжеловесом. Волк — поджарый, узкотелый, остромордый. Лапы у него тонкие, как выточенные. Уши у зверя меньше и аккуратнее, шерсть светло-серая с темной, словно размытой полоской по хребту. По середине спины проходит легкая темная поперечина. Нижняя часть морды и грудь — белые, кончик хвоста бархатно-черный.
Волк, видимо, хочет познакомиться с неизвестным ему человеком, приближается к узкому крылечку, на котором я стою, но вплотную подойти не решается. Остановится метрах в двух от крыльца, пригнувшись и широко расставив передние лапы, посмотрит на меня дружелюбно и тут же бросается в сторону.
— Иди сюда, Дикушка, — ласково зовет Михаил Никитович своего питомца.
Зверь тотчас взвивается в прыжке и мягко опускается возле хозяина, примостившегося на корточках у забора. Но в руки ему дается не сразу. Выскользнет из объятий человека, метнется от него в сторону и тут же возвращается обратно — довольный, веселый — вот-вот улыбнется во всю свою звериную пасть. Прыгает на хозяина, игриво покусывает его, толкает мордой: побегай, мол, со мной. Барыкин все-таки уловил момент, когда волк доверчиво прижался к нему и обнял зверя за шею. Тот мгновенно притих, вытянулся и, кажется, закрыл от удовольствия глаза.
Дику полтора года. В домашний зоопарк он попал благодаря соседу. У Михаила Никитовича тогда свободно бегал по саду взрослый ручной волк Серый. Насмотревшись на красивого послушного зверя, сосед тоже решил взять на воспитание волчонка. Стал искать подходящего и, наконец, узнал адрес одного охотника, у которого жил четырехмесячный дикий щенок. Когда поехал за ним — позвал с собой Барыкина, чтобы не купить вместо звереныша обыкновенного собачонка от овчарки. В детстве они очень похожи друг на друга.
— Какие люди есть, — с огорчением вспоминает Михаил Никитович поездку за волчонком.
Его владелец прежде всего назвал цену. Потом направился в свой гараж и вынес на улицу странное живое существо, похожее на месячного щенка. Но что это был за щенок! Он не мог стоять на лапах, плохо держал на худеньком тельце непомерно большую голову, беспрестанно скулил, беспомощно тыкался мордочкой в землю.
— Да он слепой! — воскликнул Барыкин и тут же переспросил владельца волчонка: — Четырехмесячный, говорите???
Глаза волчонка были открыты, но ничего не видели.
— Да-а, — растерянно пробормотал его сосед, потоптавшись над уродцем, который с визгливым стоном копошился в ногах у мужчин, укоризненно покачал головой и молча отошел к машине. А Михаил Никитович не выдержал — поднял с земли дрожащего волчонка, прижал его к груди, согревая, и, ощутив прерывистое дыхание животного, мгновенно решил: «Возьму!» Занял у соседа двадцать пять рублей, не глядя на потупившего взор владельца, сунул ему в руку деньги и, не простившись, повернулся к машине.
— Папа это кто, зайчик? — спросил дома шестилетний сын Алеша.
— Волк? — удивилась ответу жена, Ольга Серафимовна. — Зачем тебе два волка?
— Он слепой, — осторожно сказал Михаил Никитович, и на кухне стало непривычно тихо, — согрей-ка, Оля, молока…
Напоили волчонка, завернули его в старую нагретую меховушку, уложили спать в самом теплом углу и собрались на семейный совет. Долго удивлялись жестокости бывшего владельца, который держал волчонка в сыром и темном помещении, натравливал на него собак. Решили давать приемышу вместе с молоком и кашей витамины и рыбий жир, понемногу подкармливать вареным фаршем с примесью сырого. Алеше поручили каждый день гулять с волчонком на улице, угощать его яблоками и морковкой.
Через три недели вся семья радовалась выздоровлению приемыша: к нему вернулось зрение. Так в домашнем зоопарке вырос второй ручной волк — Дик, который резвится сейчас во дворе с хозяином, не обращая никакого внимания на посторонних людей. Мне захотелось посмотреть, как встретит зверь своего юного друга, и я позвал Алешу во двор. Не успел мальчик шагнуть с крыльца, как Дик метнулся к нему, едва не сбив с ног, поднялся на задние лапы и ткнулся носом в лицо. Алеша засмеялся, пригнул голову, и следующий поцелуй зверя пришелся в ухо. Мальчишка оттолкнул волка и юркнул за спину отца. Зверь прыгнул рядом с ними и, продолжая игру, серой молнией заметался возле людей.
Когда у Дика закончилась прогулка и хозяин закрыл его вольеру, мы долго беседовали с ним о диких животных. В саду разноголосо щебетали птицы, мягко шелестели ветви старой ели, ветер с легким звоном гнал по дорожке жесткие листья, опавшие с березы и раскидистых яблонь. Михаил Никитович увлеченно рассказывал о волках, приводил факты из собственной практики и специальной литературы. А когда нас позвали в дом — закончил беседу ссылкой на одного ученого:
— Волк — самый чувствительный нерв в природе…
Кажется, люди поняли это. В 1973 году в Стокгольме состоялся первый Международный симпозиум по сохранению волков.
Большой рыжий пес, привязанный к своей конуре, беззлобно скалился на Алешу.
— Дружок улыбается, — объясняет мальчик.
Похоже. Впервые вижу, как у собаки топорщится верхняя губа, собирается гармошкой, обнажая цепкие клыки. Как забавно уходит в сторону нижняя и на морде дворняжки с полуоткрытой пастью появляется подобие добродушной усмешки. Она как бы говорит: «Подходите, не бойтесь, я не кусаюсь».
У Дружка в этом дворе своя история, не менее интересная, чем все другие, связанные с дикими животными. Он остался без матери зимой, в полуторамесячном возрасте и жил в теплой конуре. За щенком ухаживали, его кормили, но особой привязанности к нему домочадцы не испытывали. Собачонок уродился, как говорят, ни в мать, пи в отца — простой дворняжкой.
Надо сказать, что у Барыкиных в то время жил ручной лис по имени Рыж. У него было свое место, рядом с собачьей конурой в углу двора, где матерый лисовин отдыхал после многочасовой беготни по саду. Тут ему удавалось иногда поймать мышонка или схватить неосторожного воробья. Рыж по-собачьи стремительно подбегал к человеку, когда его звали, позволял гладить себя, однако на щенка, который скулил в конуре, косился недобро.
Однажды подросший щенок вывалился из конуры и, увидев лежащего в своем углу лисовина, пополз к нему, обрадованно заскулив. Наверное, принял рыжего хищника за свою мать. Во дворе никого не было, и собачонок сам лез в оскаленную пасть. Михаил Никитович вышел за чем-то на крыльцо и словно застыл от удивления. Песик совсем распластался на снегу, уткнул в лапки голову перед ощеренной мордой лиса. М. Н. Барыкин вздрогнул и отвернулся, не желая видеть щенка в зубах лисовина. Кричать бесполезно: когда у зверя просыпаются дикие инстинкты, он может наброситься даже на человека, которого знает.
Промелькнули какие-то секунды, но за спиной стояла удивительная тишина. Михаил Никитович медленно повернулся и не поверил своим глазам: Рыж заботливо вылизывал щенка. Закончив туалет, лис свернулся в клубочек, мордой подтолкнул приемыша поближе к своему телу, как бы заворачивая его в теплую меховую пеленку. Щенок проскулил в ответ что-то благодарное и зарылся в длинный лисий мех, оставив на морозе только нос и уши. С этого дня Рыж стал для Дружка настоящим отцом. Вопреки своей привычке — энергично рыскать в поисках пищи — лисовин целыми днями лежал в своем углу, согревая приемного сына. Заботливо запихивал щенка к себе под брюхо, когда тот, разбаловавшись, вылезал из-под него. А когда собачонок подрос, «папаша» стал водить его в сад, на охоту. Один раз даже принес ему живого мышонка, но «сынок» оказался «бестолковым» и отказался от лакомства.
Так и жили вместе лис и собака, пока не случилось во дворе несчастье. Волк Дик тогда тоже свободно бегал вместе с ними, не задирался, не скандалил. Но однажды разыгрались в нем звериные повадки. Хозяин привез мясо для обитателей зоопарка и повесил его в рюкзаке на стену дома. Дик сразу заволновался, закружился под рюкзаком, несколько раз прыгнул, однако до мяса не добрался.
«Не достанет», — удовлетворенно подумал Михаил Никитович и ушел в дом.
Тут и разыгралась трагедия. Волк рвется к мясу, с каждым новым прыжком все больше ожесточаясь. А лисовин бросается на волка, очевидно, считая мясо своей добычей. Собака мечется рядом, ничего не понимая. Наконец Дик совсем озверел, бросился на Рыжа, и по саду покатился серо-рыжий клубок. Дружок залаял отчаянно. Выскочил из дома Михаил Никитович, закричал на зверей. Опомнились животные. Волк вскочил, отпрыгнул. Но было уже поздно. Лисовин лежал на снегу, из хвоста струилась кровь.
Супруги Барыкины подобрали Рыжа, завернули его в старую телогрейку, вызвали такси. В соседнем научно-исследовательском институте с трудом упросили сотрудников зашить лисовину хвост. Но, видимо, они дали зверю большую дозу наркоза: после операции лисовин не проснулся.
Знакомясь с обитателями домашнего зоопарка, я однажды пришел к Барыкиным рано утром. Надо было понаблюдать, как ведут себя животные в разное время суток. Поднялся на крыльцо парадного входа, позвонил — никто не отвечает. Решил заглянуть в сад через забор: нет ли там хозяина дома. Подошел к изгороди, а там уже стоят первые посетители. Старушка заглядывает в щель, а двое мальчишек висят на заплоте — смотрят во двор. Только открыл рот, чтобы позвать Михаила Никитовича, как он отозвался сам:
— Кто там, заходите, сейчас открою.
— Каррр-карр — стар и мал! — закричал откуда-то сверху ворон.
Но в дом я вошел один.
— Я потом, с внуком приду, — отозвалась на предложение старушка.
— Мы все видели, видели! — закричали мальчишки и, схватив из-под забора портфельчики, убежали.
В домашнем зоопарке каждый день посетители. Я видел здесь домохозяйку, студентов, работника КГБ, конструктора, приезжего фотокорреспондента, пенсионеров, ребятишек. Дети приходят сюда запросто. Ольга Серафимовна, супруга главного попечителя найденышей, с удовольствием показывает животных мальчишкам и девчонкам. Преподаватель биологии уфимской школы номер один знакомит юных посетителей с такими подробностями поведения зверей и птиц, о каких не услышишь, пожалуй, и в настоящем зоопарке.
Вот, скажем, ворон. Его не сравнишь с болтуньей-сорокой. А когда ручной Карл пожил рядом с человеком, он стал более разговорчивым. Наверное, оттого, что тут много разных впечатлений: звери, птицы, фруктовый сад, каждый день новые люди. И по городу он ежедневно путешествует. Сегодня с раннего утра улетел на реку Белую. Покружит над баржами и пароходами, над старыми и новыми улицами и возвращается обратно.
— Карр-карр — летал на базар, — прерывает рассказ Михаила Никитовича вернувшийся домой ворон.
— Карл! Карл! — зовет хозяин птицу, которая медленно кружится над садом.
— Карр-карр-карр — новый дом встал, — рассказывает птица, опускаясь на крышу.
Столетний дом Барыкиных со всех сторон окружили новостройки. Новая Уфа энергично теснит старый город, в котором все меньше остается мест для диких птиц. Скоро уберут и «фамильный особняк». Уцелеет ли на новой улице сад? Что будет с дикими животными? Эти вопросы часто застревают в голове Михаила Никитовича, когда выходит он к своим питомцам.
Наконец Карл слетает с крыши и садится на плечо хозяина. Повертев головой, слегка подскакивает, заглядывает на руки своего приятеля: нет ли там чего-нибудь вкусного? Красивая, ладная птица. Многие, конечно, видели ворон, так что описывать их незачем. Напомню только о расцветке перьев. Голова, галстук на шее, крылья и хвост у Карла бархатно-черные. Все остальное серого цвета. Держится ворон прямо, не горбится, как сова, не суетится, как сорока. Вороненка принесли сюда бесхвостым, взъерошенным, крепко пощипанным собаками. А теперь эта аккуратная, бодрая птица медленно и важно берет из рук своего друга кусочки хлеба. Но вдруг скоком-скоком отходит с садовой дорожки. С громким криком, оставив свой любимый прудок в углу сада, к человеку спешат кряковые утки — серенькая самочка и яркий селезень. Черные и зеленые, светлые и бурые перья переливаются на нем многими оттенками, заставляют вспоминать о сказочной жар-птице. Вслед за кряквой заволновалась сова, заморгала стекляшками глаз, дружно заговорили, запели, закричали другие пернатые обитатели сада.
— Карр — скандал! — крикнул из-под куста ворон.
— Вылезай, Карлуша, не бойся, — зовет своего любимца Барыкин, сыпнув уткам в сторону горстку пшеницы.
— Карр-карр — я Карл! — радостно кричит ворон и снова взлетает на плечо человека.
Белку Дымку мне показывал отец М. Н. Барыкина — Никита Андреевич. «Рыжая метелица» — так назвал шуструю грызунью кто-то из посетителей — его любимца. Сравнение удачное: она так стремительно летает по вольеру, что в глазах рябит. Но только протянул человек руку — белка моментально остановилась, прыгнула на сетку я, покачивая головкой, стала разглядывать угощение. Потом осторожно взяла в рот кусочек очищенного грецкого ореха, схватила его передними лапками и застрекотала зубами.
Я попросил попечителя выпустить белку погулять, но получил категорический отказ. Дымка, прожившая в домашнем зоопарке больше шести лет, стала почему-то непослушной. Раньше Никита Андреевич не опасался — каждый день настежь распахивал дверцу вольеры. Дымка немедленно выбегала в сад, обследовала дорожки, лазала по яблоням, долго оставалась на старой ели.
Иной раз выберется на улицу и по деревьям уходит в соседний квартал. Оттуда прибегают ребятишки или приходят степенные пенсионеры, подсказывают попечителю, где гуляет Дымка. Он направляется к соседям, поглядывая на всякий случай на тополя и клены, а увидев свою любимицу, зовет ее по имени и поворачивает обратно. Домой они возвращаются вдвоем, если не считать мальчишек да любопытных прохожих: человек — по тротуару, белка — по верхушкам деревьев, густо затенивших улицу.
Однако на днях Дымка не вернулась с прогулки, хотя искали ее очень тщательно. А на другое утро как ни в чем не бывало явилась в вольеру. Подумали-погадали: отчего бы такой случай? И вдруг белка сама отвечает на вопрос. Сидит на суку, держит в лапках пучок птичьих перьев, зубами сдирает пух. Наберет крохотную охапку — унесет в гнездо. Оказывается, забыли Дымке положить материал для гнезда, а дело было осенью.
Насчет съестных припасов заботливее белок, наверно, никого нет в зверином мире. Кажется, за шесть лет Дымка могла бы привыкнуть к беспечности — кормят ее каждый день. Нет, каждый раз часть еды она откладывает на черный день. Как-то вернулись Никита Андреевич с Алешей из леса, принесли корзину грибов. Поставили ее на крыльцо и ушли в дом. А белка гуляла в саду. После обеда решили заняться сортировкой, да корзину кто-то уже ополовинил. Пришлось вторично разыскивать грибы, собирать их с яблонь, снимать с забора, доставать из-за оконного наличника, куда Дымка упрятала свои запасные обеды.
Мы долго стояли с Никитой Андреевичем у вольеры. Машинально следили за молниеносными прыжками Дымки. Любовались ее звериной грацией. Казалось, что в вольере разгорается рыжий огонек, возле которого можно отдохнуть и обогреться.
На скалистом берегу, затененном высокими елями, сидит под буреломным выворотком серая худая кошка. Правда, для домашней мурки она великовата и черные кисточки на ушах говорят, что это все-таки зверь. Не взрослый-матерый, а рысенок, родившийся нынешней весной. Он потерял мать, отправился искать ее и не заметил, как вышел к реке.
На ней пусто и гулко от бурлящего движения воды, стиснутой каменными берегами. Рысенок протяжно заурчал, но никто не откликнулся на зов, который растворился в хаосе журчаний и всплесков. Зверь встал, потоптался на мягком суглинке и шагнул к воде. Осторожно понюхал прибитую к берегу пену, прыгнул в темный поток и усиленно заработал лапами.
Зверь поплыл вниз по течению и увидел впереди плот. Его развернуло наискось и сосновые бревна цепко перегородили русло. Рысенок судорожно захлопал лапами по воде, намереваясь повернуть к берегу, но было уже поздно. Поток затянул его в водоворот, закружил, оглушил перекатом, ударил о толстый меднокорый ствол.
Лесорубы подобрали полуживого зверя, крепко связали ему пасть, передние и задние лапы, привезли в село. Так он и жил, лежа в сарае, до осени. Мальчишки таскали ему голубей на еду, тыкали, забавляясь, палками в оскаленную пасть, потешались над беспомощностью животного. От бесконечного ползанья на сырой земле на боках у рысенка образовались грязные полосы. Когда-то блестящая светлая шерсть свалялась и потемнела.
В таком плачевном виде зверь был куплен М. Н. Барыкиным за пятьдесят рублей. Первые дни Люська — так назвали найденыша — никак не хотела вставать: видимо, у нее ослабли лапы. Потом поднялась на передние и часами находилась в таком полулежачем, полусидячем положении.
Когда к ее клетке подходил Михаил Никитович — злобно скалилась, порывалась броситься на человека. Но он был терпелив. Готовил Люське специальную лечебную пищу, ласково разговаривал с ней, осторожно чистил клетку.
Не зря говорят: терпенье и труд все перетрут. Однажды Люська, вставшая уже на все четыре лапы, подошла к сетке, потерлась об нее, словно заправская мурка, и, кажется, даже мурлыкнула. Попечитель домашнего зоопарка понял, что зверь доверяет ему, и смело вошел в клетку.
И вот я с удивлением смотрю на М. Н. Барыкина, который протягивает злобной лесной кошке кусочек мяса. Та вертит большими желтыми глазищами, вытягивается, аккуратно берет из рук подачку острыми, как бритва, зубами. Отскакивает от хозяина и спокойно начинает есть. Когда он закрыл за собой дверь — рысь встала и долго глядела, как я рисую торопливыми словами ее внешность в записной книжке.
Лесная кошка щеголяет в светло-бурой шубке с крапинками цвета ржавчины. Тело у нее короткое, плотное, ноги длинные с широкими мохнатыми лапами. С такими ногами она легко, как на лыжах, бродит по заснеженной тайге. Быстро догоняет зайцев, хватает зазевавшихся тетеревов, а при случае в очень глубоких сугробах и на лося может напасть.
На полосатой голове у Люськи чуть подрагивают стоячие уши с белыми обводьями и черными кончиками, из которых растут кисточки, на морде бакенбарды. Желтые глаза с крупными черными зрачками оттеняют светлые обводья. Усы у нее растут из черных и светлых пятен, нижняя часть морды и передничек на груди — светло-серые.
Только вот хвост у рыси маленький, с ладонь, черный на конце. Длинный хвост, наверное, только мешал бы таежной хищнице лазить по деревьям, охотиться в глубоком снегу, протискиваться в узкие лисьи норы и тесные расщелины между скалами.
Вроде бы теперь рысь должна быть довольна своей жизнью — сытой и спокойной. Но Люська иногда вдруг беспричинно начинает злобствовать, кидается на сетку, когда подходят к ее клетке посторонние. Наверное, она вспоминает в эти минуты свое многодневное лежание в темном сарае. А скорее всего — рвется на волю, которую для дикого зверя не могут заменить удобные клетки и вкусная пища.
В конце зимы по просьбе ученых охотники нашли берлогу. Биологи хотели узнать, какие паразиты живут на теле медведя, когда он находится в спячке. Но зверя ведь не спросишь, какие блохи его кусают. Да косолапый и не услышит вопроса: спит. Пришлось разбудить и отстрелять, когда выскочил он, разъяренный, на засугробленную землю.
Стали осматривать берлогу и с удивлением вытащили из нее трех медвежат. Один был совсем маленьким (уместился в кармане рюкзака), беспрерывно хныкал, дрожал и мочился. Жалко малыша, но не взяли найденыша в зоопарк, куда определили двух его братцев, — зверят покрупнее и покрепче. Посудили-порядили охотники, куда пристроить младенца, вспомнили о Барыкине. Тот, конечно, обрадовался и, прямо со службы, с портфелем в руках, помчался за медвежонком.
Дома вытащил косолапую крошку из портфеля, осторожно поставил на пол, на все четыре лапы. Стоит! Настоящий медведь. Только с игрушечным схож, с потрепанным. Стонет, лезет обратно в руки: видимо, чует тепло. Осмотрели зверенка и назвали Машкой. Нашли соску, напоили младенца теплым молоком и, по очереди (медведь — на руках!) укачивали, как ребеночка, пока не уснул, согревшись.
Первые дни Машку не спускали с рук. Михаил Никитович даже на работу с ней ходил. Придет в свой следственный отдел, разложит на столе папки, а медведица тихо спит за бортом пиджака. Раза два даже под рубашку к себе устраивал, а точнее — за пазуху, когда особенно волновалась.
Звери растут удивительно быстро, если, конечно, за ними ухаживают, хорошо и правильно кормят. Как и любому ребенку, ей давали с пищей рыбий жир, витамины, капельку натурального меда.
Через месяц Машку словно подменили — такая стала она нарядная. Светло-бурая шерстка на ней заблестела, на голове появился темный платочек, на груди — белый передничек. Глаза сделались яркими, четче обозначился их коричневый цвет и маленький черный зрачок. Но «барышня», как звали ее домашние, начала хулиганить и медведицу выдворили во двор.
Я видел Машку девятимесячной. Внушительная «барышня». Встанет на задние лапы — передними достает до плеча своего хозяина. А про него нельзя сказать, что человек маленького роста. Михаил Иванович, гуляя со своей питомицей, научил ее ходить на задних лапах, балансировать на дереве, купаться в утином прудке. И все это, как он говорил, делается не для забавы. Без движения, без «работы» зверь быстро зачахнет даже при самом идеальном питании и уходе.
— Работай, Машка, работай! — снова и снова повторяет попечитель найденышей, заставляя ее влезать на коряжистый ствол дерева.
— Ээ-уу, — отвечает медведица, мягко опираясь своей мохнатой лапой на плечо своего друга.
Девятимесячный макак резус невелик, ростом с настольную лампу. Зовут его Кузей. Как и все дети, Кузя ни минуты не сидит спокойно: прыгает, кувыркается через голову, качается на качелях, подвешенных к потолку его просторной клетки. Но бывают минуты, когда он отдыхает от бесконечных кривляний или тщательно причесывается. В эти минуты его можно рассмотреть как следует.
Маленький человечек одет в короткошерстную шубку зеленовато-желтоватого цвета. Личико у него бледно-красное, как и уши и кисти с цепкими пальчиками. Глаза и нос — выразительные, с утолщениями, которые придают Кузе свирепый вид. Впрочем, у него не только внешность разбойничья, но и характер.
Кузя никого, кроме хозяина дома, не слушается. Не любит женщин, кошек и детей. Увидит Алешу — весь затрясется от злости, зафыркает, зашипит, схватит табуретку, застучит ею о пол клетки. Бросится на решетку, закричит сердито. Но Алеша сам виноват — дразнит его котом. А когда спокоен, стонет почти так же, как ребенок, о чем-то разговаривает сам с собой. Может быть, вспоминает прошлую жизнь.
Разглядывая обезьянку, я заметил четырехзначный номер, написанный, видимо, черной тушью на маленькой Кузиной ладони. Оказывается, макак, недавно принесенный в дом одним знакомым, служил подопытным животным в научно-исследовательском институте. На нем, как и на других резусах, проверяли новые лекарства. Наверное, не посчитались с возрастом обезьянки, заставляли работать наравне со взрослыми.
Беспокойный Кузя, надо полагать, хуже всех выполнял свои обязанности, и его уволили из института. Не прижился он и в квартирах — ни у первого хозяина, ни у второго. И у Барыкиных в доме все время скандалил, никого не подпускал к своей клетке. Но Михаил Никитович как будто не обращал внимания на Кузины угрозы: его воинственные жесты, устрашающие позы и мимику. В свободные минуты садился возле клетки и начинал разговаривать с маленьким сердитым человечком:
— Ну, что ты, Кузя, волнуешься, ты же у нас хороший…
При этом он доставал из кармана лакомства и осторожно угощал скандалиста. Через несколько дней приемыш перестал ругаться на хозяина, стал брать у него из рук пищу. Ко времени моего приезда в Уфу макак окончательно подружился с человеком. Мне довелось наблюдать довольно забавные сценки. Стоит кому-либо из домашних на виду у Кузи дотронуться до хозяина, макак, словно собака, бросается на «обидчика». Успокоившись, забирается на плечо друга и начинает осторожно почесывать его лысину. Михаил Никитович тихонечко подсаживает Кузю на плечо, когда он, забывшись, сползает на грудь, и говорит вполголоса:
— Кузя у нас нервный, его нельзя сердить…
Хорошо животным, когда их понимают люди.
Эмиль Золя писал, что любовь к животным — это любовь совсем особенная, что у нее свои горести, радости, свои нужды и она требует своих особых условий. М. Н. Барыкин безотчетно охвачен такой любовью. Отдает ей все, что остается у него от многотрудной службы в милиции. О своем увлечении он отзывается так:
— Отдыхаю, когда занимаюсь с животными…
После головоломных размышлений о преступниках и преступлениях, утомительных допросов потерпевших и свидетелей, тревожных выездов на происшествия и профилактических обходов улиц прогулки с волком, наверно, можно назвать райским занятием. Но ведь нужно каждый день учить зверей общению с человеком (иначе к ним не подойдешь), чистить вольеры и клетки, готовить целебные мази, варить специальные супы и каши, зачастую освобождаясь от этих забот далеко заполночь.
— Сам не поест, а зверей накормит, — не без гордости рассказывает о муже Ольга Серафимовна.
И сама она такая же. Иной раз супругам приходится считать дни, оставшиеся до зарплаты. Но Кузя в это время бесперебойно получает виноград, Дымка — орехи, заболевшая Люська — сливки. В семье часто, с неподдельной горечью, вспоминают погибшего Рыжа, дружно радуются возвращению домой потерявшегося Карла, восхищаются успехами понятливой Машки.
Как-то в ожидании Михаила Никитовича я сидел за столом на кухне, где хозяйка готовила обед. Обсуждал с ней поведение диких животных. Кстати замечу: или мой специальный приезд к Барыкиным определил постоянную тему наших бесед, или вообще она тут главенствует — только разговаривали мы больше о зверях. Так и в этот раз, даже немного поспорили. Ольга Серафимовна заправила суп и вышла из кухни. Вернулась с книгой в руках. Я подумал: «Кулинарная». Но собеседница положила на стол увесистый томик И. Акимушкина «Жизнь животных». Открыла его на той странице, где разъяснялся спорный вопрос.
Вскоре появился глава семьи. После нескольких реплик о домашних делах он увидел на столе «Жизнь животных» и перевел разговор на книги. Супруги попеременно рассказали мне несколько поучительных историй, почерпнутых из произведений Салли Кэригер «Дикое наследство природы», Люис Крэслер «Тропами карибу», Фарли Моуэт «Не кричи: «волки!». Потом книги унесли. Прибежал с улицы младший попечитель домашнего зоопарка и бесцеремонно запросил есть.
В увлечении животными Алеша не отстает от родителей. Утром, едва протрет глаза, бежит к своему Хомячку — кормит его, спросит о здоровье. Черепаха знает голос юного друга, немедленно отзывается на него. Выползает из-под тумбочки и, высунув из панциря головку, медленно двигается к домику хомяка. Потом мальчик умывается, завтракает, делает уроки, помогает маме по хозяйству и выходит в сад — посмотреть на зверей и птиц. Иногда выполняет обязанности экскурсовода, когда маме некогда, а постоянные посетители домашнего зоопарка — мальчишки из соседней школы — слишком настойчивы.
Каменные громады жилых домов, разливанное море асфальта на площадях, дорогах и тротуарах все дальше отодвигают от горожан флору и фауну. А люди без них не могут жить полнокровно. Особенно нужны они начинающим ходить по земле. Ученые утверждают, что многие хорошие задатки в психике человека никогда не разовьются, если он будет воспитываться вдали от природы.
Любовь Барыкиных к лесным найденышам, подвижничество других покровителей диких зверей и птиц возвращают в города живую природу. В какой-то мере заполняют пустоту многолюдных улиц, жители которых все больше ощущают неосознанную тоску по неведомым местам, где порхают бабочки, поют птицы, квакают лягушки… Все это — великие сокровища жизни, которые, по словам М. Пришвина, надо открывать и показывать людям.
Многие друзья и знакомые Барыкиных помогают им открывать перед горожанами удивительный мир зверей и птиц. Пополняют обитателями домашнего зоопарка живые уголки в школах и на квартирах любителей. Рассказывают о найденышах в журналах и газетах, показывают их по телевидению. Преподаватель авиационного института Б. Т. Горшков снял о них фильм, демонстрирует его приятелям и сослуживцам. Инженер Э. Г. Ризванов вместе с Михаилом Никитовичем сконструировал вольеры для животных, на восемнадцати листах ватмана собственноручно вычертил конфигурацию и размеры помещений. Семья Барыкиных решила подарить своих питомцев городу, передать их зоопарку уфимских лесоводов.
Здесь я встретил еще одного энтузиаста пропаганды живой природы. Руководитель зоопарка, лесовод и зоотехник И. Т. Рябышева охотно показала мне своих подопечных. Она смело вошла в вольеру, «уговорила» двух здоровенных медведей «показаться людям». Запросто, словно коня, потрепала по морде рогатого великана — лося. Покормила из рук подбежавшую к ней сибирскую косулю. За оградой толпились посетители, шумно радовались дружбе человека с дикими животными. С удивлением рассматривали зайца беляка, который вставал, опираясь о сетку, во весь рост — выпрашивал морковку. Смеялись над лисицами: звери старались перехитрить друг друга, попеременно пряча единственную косточку, оставшуюся от обеда.
— Животными Барыкина думаем пополнить зоопарк, — сказала Ирина Тимофеевна, подводя меня к сказочному теремку.
Двухэтажный домик имеет кухню (внизу) и комнату для дежурного егеря. Напротив него оборудована оригинальная беседка из двух стен, сложенных разноцветными жердочками. Вместо распространенных скамеек — «кресла» и «столик», вырезанные из пенечков. Под ногами — «лесной паркет», разнокалиберные срезы стволов дуба.
Скоро в зоопарке появятся новые вольеры, и строгая Люська вместе с жизнерадостным Диком будут ревниво поджидать своих старых друзей. В каскадных прудах зашумит вода, заплещутся зеркальные карпы, загомонят дикие утки. Тысячи посетителей переживут здесь новые радости общения с живой природой.
Мы идем с хозяйкой зоопарка по густой дубраве с примесью липняка, и только ажурная изгородь напоминает о том, что здесь вольера. Улыбчивая женщина без тени укоризны рассказывает о лисе-хулигане, которому приходится по два-три раза подавать обед. Сокрушается по лосихе, убитой самцом во время гона. Перечисляет препараты и медикаменты, необходимые животным в неволе. Вслух рассуждает о проблеме ухода за медведями: кроме нее, звери никого к себе не подпускают. Сегодня ей надо проверить, как лесники обновили солонцы, как заготавливают на зиму рябину и веники, сходить в соседний санаторий, договориться об отходах из столовой…
Уфимские лесоводы своими силами, без копейки государственных средств, создали зоопарк! Такого, кажется, еще не было в стране. Я задаю доброй попечительнице все новые вопросы, и ответы на них все больше убеждают: многое может сделать эта совсем особенная любовь!
МЕДВЕЖЬЯ ИСТОРИЯ
Я всегда был противником того, чтобы ловить, или покупать диких животных только затем, чтобы подержать их дома. Но как-то уж так получалось, что в нашей квартире постоянно жили какие-нибудь зверюшки или птицы. Разная у них была судьба, при различных обстоятельствах попадали они к нам в дом. Чаще всего это были детеныши, оставшиеся без родителей, больные или потерянные людьми. Но венцом нашей, так сказать, благотворительной деятельности были медведи, настоящие бурые лесные звери. Точнее не медведи, а медвежата. Я привез их домой слепыми, беспомощными, величиной с рукавицу, и если не смотреть на хвост и лапы, то они очень напоминали собачьих щенков. Дочка моих друзей, первоклассница, увидев их впервые, восхищенно сказала: «Ой, какие собачатки!»
Не часто приходится жить в городской квартире вместе с медведями. Поэтому все, связанное с этой медвежьей историей, запомнится нам на всю жизнь. Особенно моей жене. Ведь, пока я был в отъезде, ей пришлось три месяца одной воспитывать малышей. Чего это стоило, сможет понять только тот, кто сам, без посторонней помощи, выкормил двух медвежат. В городской квартире со всеми удобствами! А это куда сложнее и тяжелее, чем в деревне, или лесной сторожке, или, тем более, в зоопарке.
Нелегко нам пришлось. Но кроме забот, волнений и бессонных ночей приносили нам медвежата и огромное удовольствие. Все, или, по крайней мере, почти все дети животных очень симпатичны, но дети хищных зверей — в особенности. Представьте себе, как два косолапых, мохнатых существа со всех ног бросаются вам навстречу, заслышав ваши шаги, как они, насытившись молоком, с туго набитыми животами лежат у вас на коленях и, закрыв глаза, сладко посапывают, как рано утром, еще заспанные и отчаянно зевающие, начинают веселую игру и взаимные потасовки… Представьте себе это и скажите: ну, разве не приятно? Да и сознание того, что медвежата остались живы, приносило нам огромное удовлетворение. А не погибли они лишь благодаря счастливой случайности. Дело было так.
Несколько лет назад, работая в экспедиции, я проводил обследование отдаленного горно-таежного участка. Хотя стояла еще вторая половина января, но погода была мягкая, почти оттепельная. На пологом склоне горы, под корнями здоровенной сухой липы моя собака, чуткая, старательная лаечка, нашла вдруг медвежье логово, в котором на земле лежали три крохотных и слепых хозяина тайги. Что случилось с матерью — установить было невозможно. Не было и следов на снегу: в минувшую ночь пурга скрыла от глаз лесную тайну. Скорее всего мать-медведицу спугнули и убили работавшие неподалеку лесозаготовители. Почему они не поинтересовались, откуда появился медведь в январе, почему не прошли по его следу до берлоги — трудно сказать. Может, торопились, может, невдомек было, может, еще что… Как бы то ни было, дети остались без матери, а я оказался в роли их ангела-спасителя. Положил медвежат в рюкзак и пятнадцать километров нес их за спиной до деревни. По дороге они подняли крик на всю тайгу. Понятно — голодные и растрясло вдобавок в мешке. Особенно сильно орал один. Когда остальные от усталости замолчали, он продолжал надрываться. Пришлось взять его на руки и укачивать, как младенца.
Из деревни, накормив как следует медвежат молоком, я спешно выехал домой. Всех трех нам держать было, конечно, невмоготу, и одного я отдал на воспитание своим друзьям. Оставили себе двоих. На семейном совете, покрутив так и этак, решили назвать медвежат Мишкой и Юлькой.
Через несколько дней я снова надолго уехал в тайгу и об этом периоде жизни медвежат могу судить только по рассказам жены. До двухмесячного возраста обращаться с ними нужно было как с грудными человеческими детьми. Первое время приходилось кормить их из соски пять раз в сутки, начиная с 4—5 часов утра. Причем обоих одновременно, иначе тот, который ждал своей очереди, устраивал настоящий скандал, только что не падал на пол в истерике. Спали медвежата в большом картонном ящике, а в нем, как и в детской кроватке, были и матрац, и клеенки, и пеленки. Естественно, что пеленки приходилось постоянно стирать и сушить. То медвежата засыпать не хотят, то просыпаются не вовремя, то у кого-то из них живот заболел, то еще что-нибудь. Одним словом, дети есть дети и мороки с ними хоть отбавляй. Все бы еще ничего, если бы жене не нужно было ежедневно ходить на работу. Но льготы для матерей на нее, увы, не распространялись.
Когда медвежата немного подросли, появились новые заботы и трудности. Научившись вылезать из ящика, Мишка и Юлька стали быстро завоевывать жизненное пространство. По-видимому, они считали, что наша квартира принадлежит именно им, медведям. Этому немало способствовала педагогическая тактика моей жены. Когда через три месяца я вернулся домой, она пожаловалась, что от медведей спасу нет — носятся по всем комнатам, залезают куда только могут, ободрали когтями диван, погрызли ножки стульев, растрепали несколько книг и справляют свои естественные надобности где попало. «Зачем же ты пускаешь их на весь день в комнаты? — спросил я. — Пусть сидят в коридоре!» «Как ты можешь так говорить?! — возмутилась жена. — Они должны развиваться, а в коридоре им тесно и не нравится». И медвежата развивались. Придумали они себе интересную игру: один медвежонок с разбегу карабкался на дверную занавеску, а другой подпрыгивал, пытаясь стукнуть его лапой. Потом они менялись ролями.
Свой день медвежата начинали по раз заведенному порядку. Нас он, правда, не устраивал, но чем не пожертвуешь ради «детей»! Около шести часов утра мы просыпались от грохота. Это медвежата опрокидывали на пол стул. Повозившись с ним минут двадцать, они переходили к другим видам спортивной программы — бег по комнатам, преодоление полосы препятствий, вольная борьба, бокс, прыжки в высоту, упражнения на занавесках и т. д. Разумеется, часам к семи у Мишки и Юльки появлялся зверский аппетит. Тогда они вспоминали о нашем существовании и требовали пищи.
Если мы не успевали их вовремя покормить, они с рычанием кидались на нас и кусали за ноги. А у четырех-пятимесячных медведей зубы уже нешуточные и челюсти крепкие. Наш десятилетний сын нередко отсиживался в такие моменты на столе. Все мы постоянно ходили исцарапанные и искусанные, особенно доставалось ногам. Наказывать этих сорванцов было нельзя, они просто не терпели насилия. Однажды, смотрю, забирается Мишка на тумбочку, где стоит горшок с цветком. Отругал его, слегка нашлепал и отнес за шиворот в другой угол. Мишка, скользя когтями по гладкому полу, опрометью помчался назад и снова на тумбочку. Я опять снял его и отшлепал. Результат тот же. На третий раз медвежонок решил, что я слишком уж забываюсь и теряю чувство меры. Оскорбленный, он кинулся на меня и больно укусил.
После сытной еды медвежата очень любили вздремнуть часик-другой. Но им обязательно нужно было перед сном пососать что-нибудь. А для этого как нельзя более (с медвежьей точки зрения) подходили наши руки. Мы покорно протягивали их Мишке и Юльке и ждали, когда затихнет сосредоточенное чмоканье. Тогда осторожно, чтобы не разбудить, вынимали руку из медвежьей пасти. Если один из нас отсутствовал или был занят, другому приходилось отдуваться за двоих. После таких процедур на руках оставались красные пятна. И, если кто-нибудь из знакомых, не будучи в курсе наших семейных дел, спрашивал: «Что это у вас с руками?», мы небрежно отвечали: «Да так… медведи…»
В июне, когда подошло время отпуска, мы расстались с нашими питомцами. Я посадил Мишку и Юльку в ящик и отвез в другой город, в цирк, где в это время гастролировал известный дрессировщик хищников. Он и взял медвежат в свою труппу. Недавно мне сообщили, что они живы-здоровы и с успехом выступают на арене. Теперь это крупные взрослые звери, мало чем напоминающие тех забавных существ, которые когда-то жили у нас.
МАЛЕНЬКИЙ ЛИС
Тысячи незнакомых запахов, тысячи непонятных лесных шорохов.
Лисенку все это было ново: и стволы деревьев, и высокая трава, и бесконечное далекое небо, откуда днем лилось такое щедрое тепло, что хотелось часами лежать у входа в нору и блаженствовать на солнцепеке.
Он просыпался рано, прижав уши, вслушивался.
В глухой чаще невидимый птичий оркестр робко настраивал свои инструменты. Так уже принято в лесу — встречать новый день большим оркестром. Первый аккорд взял дятел. Ударил по сухой сосне, словно в барабан.
И эхо разнесло по всем глухим уголкам: так-так-так! «Поднимайтесь! Поднимайтесь! За работу принимайтесь!» — выстукивал дятел.
Нежной флейтой ему ответила пеночка, засвистел королек, и вскоре все вокруг звенело, щелкало.
А песня неслась через леса, по озерам, и уже где-то над полями жаворонком взлетела к солнцу.
И неугомонно долбил на сосне дятел: тук-тук-тук, тук-тук!
Вскоре лисенок уже различал многие лесные звуки. Он узнал: разный бывает стук в лесу. Целебный стук дятла — и лис приятно жмурится. Стук топора по живому дереву — тогда уже лисенок вздрагивает от гулкого удара и в страхе закрывает глаза.
Совсем рядом, за высокой стеной камыша-рогоза ослепительно сверкало, шумело на разные голоса большое озеро.
Утром, едва первые солнечные лучи перевалили через горные хребты, из камыша поднимался туман и неподвижно повисал над озером. Где-то на другом берегу переговаривались рыбаки. Их было слышно так, словно они рядом, в двух-трех шагах.
Это в утренней чистоте звуки и шорохи скользили через туман по зеркалу воды, словно конькобежец по ледовой дорожке.
По утрам к озеру подходили лоси. Они шумно пили воду, шлепали мягкими губами.
Как-то раз лисенок осмелился уйти подальше от родного озера. Удивительный мир открылся перед его глазами.
От розовых цветов иван-чая накатывались волны медового аромата, звенели на ветру фарфоровые колокольчики купены, рыжими солнышками выглядывали из малахитовой травы цветы купальницы, нестройно гудели шмели и лесные мухи, качались на былинках пестрые бабочки, тоненько посвистывал бурундук. Цвела брусника. Казалось, смешали седой утренний туман с багровым закатом и тоненькой-тоненькой кисточкой нарисовали пять фарфоровых лепестков-лопушков.
Вдруг какое-то чудище желтоглазое ухнуло, гукнуло — ух, страшновато!
А время шло. Трава набирала силу. Поспевала земляника. Сотни красных фонариков ее загорелись в лесной чаще. На лугах и в лесу пела коса последнюю песню траве.
Незаметно отцвела лесная вишня, звездопадом облетели ее мелкие цветы, а на ветках повисли зеленые бочоночки. Теперь надо ждать, пока солнечные лучи заполнят их темно-вишневым соком июльского заката.
Лисенок знал многих лесных обитателей. И все же они оставались для него загадкой.
С любопытством наблюдал он, как смешной пузырек на тоненьких ножках развешивал на кусте клейкие ниточки. Однажды лисенок дотронулся лапкой и разорвал серебряные нити паутины. Ах, как испугался паучишка! Для него это было неожиданное несчастье. Он суетился и бегал, как челнок, — взад-вперед, взад-вперед. Жалобно звенели на ветру серебряные нити паутины, и на конце их вздрагивали слезинки росы.
Лисенок удивился, а березы укоризненно шелестели:
— Эх, ты! Тонкой работы не замечаешь!
Лисенка привлекало ночное небо, где далеко-далеко загадочно мерцали голубые точки звезд. Их было множество. Непонятно, чем притягивали они взгляд. Однажды голубая точка прочертила небо и упала совсем рядом. Лисенок подкрался поближе, осмотрелся, принюхался. Пахло прелой листвой, грибами, болотом и туманами.
Трава зашуршала, и упавшая на землю звездочка (а это была непременно она, лисенок знал точно) подпрыгнула и очутилась почти перед самым носом лисенка. Странное дело, она была не голубой, а зеленоватой. И были у нее смешные выпученные глаза и лапки с перепонками. Лисенок протянул лапу, мокрая звездочка прыгнула в сторону. Он тоже прыгнул.
Так они долго играли в догонялки, и лисенку было необыкновенно весело, лес и шорохи уже не казались непонятными, а становились близкими и обжитыми.
Засыпая в своей норке-спаленке, он думал:
— Сегодня я играл со звездочкой.
Все вокруг порыжело, и шубка лисенка стала сливаться с окружающим лесом и метелками камыша на озере.
Лисенок за лето подрос. Он жил уже один, облюбовав себе заброшенную нору. Отсюда он выходил на охоту. Чуткий слух его улавливал возню лесных мышей в траве. Тогда он делал мягкий прыжок, и добыча трепетала у него в зубах. Летом было сытно и совсем нестрашно.
Зверь не знал, что причиной необыкновенной тишины здешних мест было охотничье хозяйство.
Весной, когда он родился, охота была запрещена. Люди здесь не бывали. Только иногда чуть приметной тропкой на серой лошади проезжал веселый бородач. Он передразнивал птиц, кричал кукушкой, насвистывал зябликом и, взяв сухую ветку, стучал по стволу сосны, вызывая беспокойство дятла — дятел не любил, когда в его владениях появлялся чужак.
Лисенок долго и осторожно обнюхивал лошадиные следы, они были похожи на следы лося. Он только раз видел лесного великана. Туманным утром лось тяжело шагал к озеру, оставляя за собой широкую просеку среди дремучих трав. Туман цеплялся за его могучие рога. Инстинкт подсказывал лисенку: такие рога опасны, смертельно опасен и удар мощного копыта.
Лошади лисенок не боялся. От нее пахло дымком летней печки, которая была сооружена во дворе усадьбы лесника, куда он иногда подбирался, смущая близким своим присутствием щенка в конуре.
Ах, как весело горланил петух на усадьбе! От его песни сердце лисенка начинало биться сильнее и в глазах загоралась отвага. И только кто-то непонятный предостерегал: нельзя вцепиться в горло этого крикливого красавца, испачкать кровью его разноцветные перья, пустить легкий пух по ветру.
По утрам становилось прохладно, воды озера темнели. Но всходило солнце, и на травах и на щетинках сосны яркими самоцветами переливались капли росы. Все вокруг стало желтым, красным и коричневым. Шуршали опавшие листья. И вот наступило время, когда тихо и пустынно стало в полях и лесах. Нахохлившись, сидели на голых ветках птицы-зимогоры, провожая галдящие стаи.
Осенью, когда по земле холодными кнутами стеганули первые дожди и туман все чаще и чаще застывал неподвижно над озером, лисенок услышал над головой шум крыльев и крики птиц, от чего становилось холоднее и печальнее. Он посмотрел вверх- — над озером летели утки.
И тогда началось
Утиная стая шарахнулась в сторону. Еще громче ударили по ней огненные колокола. Неловко кружась, утки шлепались с высоты в воду, отчаянно били по ней крыльями и затихали. Некоторые падали в камышовые заросли и там находили свое спасение или погибель.
С первыми же ударами железного грома лисенок метнулся в нору и затих. Шерсть его поднялась дыбом, лапки мелко тряслись.
Едкий запах пороха, оглушительное «бам-ба-бам!» потрясло его. Но вскоре он понял: нора надежно защищает его.
Потом страх сменился любопытством. Звереныш осмелел, выполз из норы и осторожно прокрался через камыши к веселому огню и вкусному запаху. Огненные блики плясали на длинноносых железных палках. Они были еще теплые, и от них исходил запах беды. Он подполз ближе. И вдруг что-то мягкое накрыло его, лисенок отчаянно заметался, но это мягкое цепко держало его.
— Смотри-ка! Лисенок в сети запутался! Вот дурачок маленький. Утятинки захотел?
— Пап, смотри — лиса! И написано: кличка «Куяш».
Перед клеткой стояли мужчина и мальчик. Лис Куяш равнодушно посмотрел на них. Он давно уже привык к людям и не боялся их. Днем он дремал, свернувшись клубком. И только иногда, по ночам смотрел на звездное небо и все ждал: вдруг сверху скатится голубая звездочка?